Автор: Кропоткин П.
Теги: язык языкознание лингвистика литература художественная литература русская философия анархизм
ISBN: 5-04-003246-3
Год: 2004
Текст
ПЕТР
КРОПОТКИН
Анархия,
ее философия, ее идеал
Москва
«ЭКСМО»
2004
УДК 882
ББК 84(2Рос-Рус)6-4
К 11
Разработка серийного оформления
художника Е. Клодта
Серия основана в 1997 году
Кропоткин П.
К 11 Анархия, ее философия, ее идеал: Сочинения. — М.: Изд-во
Эксмо,2004.— 864 с. (Антология мысли).
ISBN 5-04-003246-3
УДК 882
ББК 84(2Рос-Рус)6-4
© М. А. Тимофеев. Вступительная
статья, составление, комментарии, 2003
© ООО «Издательство «Эксмо».
ISBN 5-04-003246-3 Оформление, 2003
КНЯЗЬ-БУНТОВЩИК
(ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ КРОПОТКИН, 1842-1921)
8 февраля 1921 года в маленьком подмосковном городке
Дмитрове скончался Петр Алексеевич Кропоткин. Завершился
долгий и бурный земной путь патриарха русского анархизма.
Внезапное воспаление легких оборвало жизнь, пожалуй, одного
из самых ярких, честных и человечных политических мыслите-
лей рубежа веков. С его исчезновением безвозвратно уходила в
прошлое эра жизнеспособного анархизма. Достаточно много-
численные последователи Петра Алексеевича субъективно
(и объективно) не смогли продолжить дело, начатое этим вели-
ким человеком. Скромная могила на кладбище Новодевичьего
монастыря стала могилой, под которой упокоился сам россий-
ский анархизм.
Очень скоро стало ясно, что на своей родине Петру Алексее-
вичу Кропоткину повезло даже меньше, чем другому столпу
анархической мысли — Михаилу Александровичу Бакунину. На
первый взгляд в них было очень много похожего. Оба из дворян-
ского сословия, оба — анархисты, оба большую часть жизни
провели в эмиграции, оба в действительности не знали настоя-
щей России и в отношении к ней руководствовались воспомина-
ниями многолетней давности. Но если изучение политических
взглядов и обращение к наследию Бакунина практически не пре-
рывались, то в отношении Кропоткина ситуация складывалась
достаточно странная. Начиная с двадцатых годов его жизнь и де-
ятельность зачастую рассматривались исследователями только в
одном плане — мятежный князь представлялся ими в большей
степени как геолог, географ, автор «Записок революционера» да
разве что «Истории Французской революции». Весьма показа-
тельны в этом отношении были статьи в 1-м и 2-м изданиях
Большой советской энциклопедии и даже, что уже совсем стран-
но, в Советской исторической энциклопедии: в них очень скупо
освещалась личность Кропоткина-анархиста и очень подробно
говорилось о вкладе Петра Алексеевича в развитие геологии.
3
Точно так же обстояло дело и с предлагавшимся списком лите-
ратуры — прочитавший эти статьи не мог найти практически ни
одной ссылки на выходные данные трудов Кропоткина по анар-
хизму. Однако, с другой стороны, память о нем была увековече-
на — улица, станция метро... Его сочинения в спецхран не уби-
рались и были доступны каждому приходившему в центральные
библиотеки, да и на прилавках букинистических магазинов они
мелькали довольно часто...
Нельзя не сказать и о том, что правильному восприятию
кропоткинского наследия, да и вообще анархизма как явления,
практически и по сей день мешает сформировавшийся в массо-
вом сознании тех, «кому за тридцать», типичный «киношный»
образ анархиста. Это обязательно пьяный матрос, перекрещен-
ный пулеметными лентами, идущий под черным флагом и ло-
зунгом «Анархия — мать порядка», или бородатый субъект в чер-
ном плаще и широкополой шляпе с «браунингом», этакий отпе-
тый «бомбист». В худшем случае анархист — это бандит вроде
памятного батьки Ангела или другого батьки, Махно.
Справедливости ради следует отметить, что все эти типажи
не принадлежат к разряду исторических мифов. Они тоже были
в истории России, и их появлению во многом способствовали
сами анархисты времен революции и гражданской войны. Одна-
ко история анархизма как теории, как значительного этапа в ис-
тории мировой общественной мысли и социальной философии
последних полутораста лет европейской истории гораздо слож-
нее, интереснее и выше.
Парадоксально, но факт — возникшее (как доктрина) в За-
падной Европе, это учение ярче всего проявилось в творчестве
его русских последователей. Произведения Бакунина, Кропот-
кина значительно глубже, содержательнее и, если угодно, умнее
многих анархистских статей и брошюр, вышедших из-под пера
европейских адептов Прудона. Хотя взгляды анархистов во
многом были более утопичны, чем теория (и, конечно, практи-
ка) других партий социалистического толка, они заслуживают
самого внимательного знакомства с ними, а жизненный путь их
вождей представляет собой увлекательнейший и вместе с тем по-
учительный роман о судьбах Личностей в русской и мировой ис-
тории.
Князь Петр Алексеевич Кропоткин, будущий теоретик анар-
хизма, родился 9 декабря (27 ноября ст. ст.) 1842 года в Москве,
в старой дворянской семье, своими корнями восходящей к Рю-
риковичам. Был камер-юнкером царя. В 1862 году, окончив Па-
жеский корпус, Кропоткин поступает на службу в Амурское ка-
зачье войско, где исполняет обязанности офицера при иркут-
4
ском генерал-губернаторе. Однако сфера его интересов лежит не
в военной службе. Князь полностью отдается разработке про-
блем физической географии. Пользуясь своим положением, он
совершает множество экспедиций по Восточной Сибири и
Маньчжурии. В 1864 году он путешествует по неизученным рай-
онам Северной Маньчжурии, где открывает группу вулканов, в
1865-м — по северному склону Восточного Саяна; в 1866 году он
совершает переход от устья реки Витим через Ленские золотые
прииски до Читы. Во время этих экспедиций Кропоткин от-
крыл Патомское и Витимское плоскогорья, несколько хребтов и
т. д. Его заслуги в деле географии и геологии были оценены по
достоинству — Русское географическое общество наградило его
золотой медалью. После выхода в 1867 году в отставку он возвра-
щается в Санкт-Петербург и поступает на математический фа-
культет университета. Вместе с тем продолжаются и его геогра-
фические штудии; Кропоткин продвигается вверх и в научной
иерархии — в 1868 году он становится секретарем Отдела физи-
ческой географии РГО.
В 1871 году Кропоткин продолжил свои научные изыскания.
На этот раз предметом его внимания стали ледниковые отложе-
ния в Финляндии и Швеции. Пять лет спустя увидело свет его
фундаментальное «Исследование о ледниковом периоде», в ко-
тором он выдвинул теорию существования еще в четвертичное
время материкового оледенения на значительных территориях
Европы, Азии и Северной Америки. Кропоткин показал, что
многие формы рельефа возникли в результате деятельности лед-
ника. Он не ошибся — впоследствии все его выводы подтверди-
лись.
В том же 1871 году князь выдвинул еще одну гипотезу, кото-
рая подтвердила его гениальность как географа и которая могла
бы вписать еще одну славную страницу в историю российских
географических открытий, если бы не косность администрации,
помешавшая ее «материальному» подтверждению. Дело заклю-
чалось в следующем: изучив материалы о течениях и дрейфе
льдов в Баренцевом море и прилегающих частях Северного Ле-
довитого океана, Кропоткин предсказал существование суши к
северу от Новой Земли. К сожалению, правительство отказалось
финансировать научную экспедицию... Ровно через два года ав-
стрийцы открывают эту землю и дают ей имя Франца-Иосифа...
Еще в Пажеском корпусе под влиянием герценовского «Ко-
локола» и «Современника» Н. Г. Чернышевского в душе Кропот-
кина начинают формироваться демократические убеждения.
А многочисленные путешествия по Сибири, наблюдения за
«свинцовыми мерзостями» русской жизни (Кропоткин был сви-
5
детелем суда над участниками Кругобайкальского восстания
1866 года) не только определили его отрицательное отношение к
несправедливости, но и сформировали в душе будущего теорети-
ка-революционера основы ответа на традиционный вопрос «кто
виноват?». Чуть позже ha его убеждения сильно повлияла траги-
ческая история Парижской коммуны 1871 года, сообщения о де-
ятельности I Интернационала, чтение социалистических бро-
шюр, в изобилии издававшихся в то время в Европе, где наблю-
дался подъем соцдвижения, и т. д.
В 1872 году князь впервые уезжает за границу и попадает в
Швейцарию. Там он знакомится с представителями бакунинско-
го крыла I Интернационала и оказывается под огромным влия-
нием идей великого бунтаря. Оказавшись в Цюрихе, Петр Алек-
сеевич запоем читает анархистскую литературу. «Чтение социа-
листических и анархистских газет, — писал впоследствии он, —
было для меня настоящим откровением. И из чтения я вынес
убеждение, что примирения между будущим социалистическим
строем... и нынешними отношениями быть не может». Однако
лично встретиться с Бакуниным ему не удалось. В Невшателе
Кропоткин лишь многократно беседовал с его ближайшим спо-
движником, Джемсом Гильомом, что и определило его пожиз-
ненную приверженность анархистским взглядам.
В мае 1872 года Кропоткин возвращается в Россию, где всту-
пает в кружок чайковцев, идеологической основой которых был
утопический социализм. Находясь в этой организации, он по
поручению руководства вел пропаганду среди петербургских ра-
бочих. Именно в это время появляется на свет первый труд
Петра Алексеевича — записка под названием «Должны ли мы за-
няться рассмотрением идеала будущего строя?» (1873), в которой
впервые отразилась анархическая направленность его взглядов.
23 марта 1874 года Кропоткина арестовывают, однако вскоре
его переводят из крепости в тюремную больницу, из которой
30 июня 1876 года ему удается бежать. Он оказывается в Европе,
в Швейцарии, где посвящает время основательному знакомству
с теорией и практикой анархизма. Вскоре Кропоткин решает
самостоятельно вести активную политическую жизнь — с 1879
года он издает в Женеве газету «Le Revolte». Однако долго эта
бунтарская деятельность продолжаться в спокойной буржуазной
Швейцарии не могла — в 1881 году местные власти выслали
Кропоткина из страны.
Ненадолго ему пришлось обосноваться во Франции. Однако
излишняя активность местных анархистов, выбравших для себя
явно террористические методы борьбы, чуть было не привела к
трагическим последствиям. 21 октября 1882 года в Лионе анар-
6
хисты взорвали в городском театре бомбу. На состоявшемся в
1883 году судебном процессе вместе с другими анархистами Кро-
поткин был приговорен к 5 годам тюремного заключения. Одна-
ко ему не пришлось отбыть весь срок наказания — в 1886 году в
результате протестов общественности он был освобожден из
французской тюрьмы. Тогда Кропоткин решил отправиться из
негостеприимной континентальной Европы на Британские ост-
рова, где находили убежище многие политэмигранты.
После приезда в Лондон Кропоткин основывает там газету
«Freedom» и становится одним из хранителей фонда помощи
русским эмигрантам. Именно в Англии он начинает усиленно
заниматься не только дальнейшим самообразованием (уже в об-
ласти социальных наук), но и создает основную массу своих тео-
ретических статей и брошюр. Параллельно с этим он продолжает
заниматься естественными науками, печатается в британских
изданиях. Так, Кропоткин принимал живейшее участие в работе
Королевского географического общества, писал статьи по гео-
графии России для Британской энциклопедии (9—11-е издания,
1875—1911), в 1893 году становится членом Британской научной
ассоциации. В 1897 году после исследования Канады он выдви-
гает мысль о геологическом родстве Канады и Сибири. Очевид-
но, что английская научная и политическая элита оценивала в
данном случае действительные, а не мнимые заслуги этого не со-
всем обычного русского эмигранта. Они не пытались эксплуати-
ровать его во вред России и награждали за положительную, сози-
дательную работу во славу науки. К сожалению, сегодня на рос-
сийской, да и европейской улицах совсем другие времена и
нравы...
Итак, попав в Англию, князь скоро становится общепри-
знанным теоретиком новейшего европейского анархизма.
Именно в 80—90-е годы он пишет такие произведения, как
«Речи бунтовщика» (1885, опубликованы еще во Франции),
«Коммунизм и анархия» (1887), «Анархический коммунизм»
(1888), «Анархия и ее место в социальной эволюции» (1888),
«Современная наука и анархизм», «Нравственные начала анар-
хизма» (1891), «Хлеб и воля» (1892), «Анархия, ее философия, ее
идеал» (1896) и множество других. В это время окончательно оп-
ределяется его позиция: свои взгляды князь называет анархо-
коммунистическими, хотя с самого начала он является актив-
ным противником марксизма, не соглашаясь с ним в вопросе о
роли и месте государства и насилия в истории.
В 1900—1909 годах Кропоткин входил в различные организа-
ции русских анархистов, участвовал в издании пропагандистских
7
брошюр для России, сотрудничал в анархистских изданиях
«Хлеб и воля» (1903—1909) и др.
События первой русской революции 1905 года не прошли
мимо князя. На 1905—1907 годы приходится новый всплеск его
литературной активности — за этот период он написал и издал
40 статей и брошюр, а всего в это время на русском языке его
произведения были напечатаны 112 раз. Именно тогда факти-
чески происходит настоящее знакомство широкого российского
читателя с его взглядами, так как русские переводы сочинений
Кропоткина начинают активно печататься в России, а не только
за границей. В 1905 году в Россию приходит одна из основных
его работ — «Анархия и ее философия».
Во время первой мировой войны Кропоткин наряду с други-
ми вождями европейского анархизма и анархо-синдикализма
стал на сторону Антанты. Подобно многим другим социалистам
он занял так называемую оборонческую позицию, что не совпа-
дало, например, со взглядами большевиков. Выступивший про-
тив Кропоткина В. И. Ленин наклеил князю, без достаточных,
впрочем, на то оснований, ярлыки «анархиста-шовиниста»,
«анархиста-патриота», «траншейника».
Летом 1917 года Кропоткин возвращается на родину. За про-
шедшие четыре года войны его политическая позиция особых
изменений не претерпела — он по-прежнему выступает за войну
до победного конца и за классовый мир в стране. Это позволило
ему участвовать в работе Государственного совещания 12 авгус-
та. Однако, конечно же, силы были уже на исходе, да и полити-
ческие реалии времени не оставляли места для кабинетных тео-
ретиков, к которым, по сути своей, относился князь.
Октябрьской революции Кропоткин не принял в первую
очередь по идейным соображениям, считая, что любая диктату-
ра, в том числе диктатура пролетариата, себя не оправдывает.
Тем не менее, считая большевиков новыми якобинцами, он при-
знавал за ними большие революционные заслуги и значение,
причем не только в российских, но и в общемировых масштабах.
Князь понимал всю серьезность и эпохальность перемен, кото-
рые происходили на территории бывшей Российской империи...
Эта точка зрения была выражена им и в тех немногочисленных
встречах с Лениным, которые состоялись в 1919—1920 годах...
Последние годы жизни принесли Кропоткину некоторое
удовлетворение в «научном» плане — в 1918 году в России впе-
рвые была напечатана его «История Великой Французской рево-
люции», которую он опубликовал в 1909 году за рубежом (в 1914
году она была переведена на русский язык).
В 1920 году, незадолго до смерти, по просьбе приехавшей в
8
Москву английской рабочей делегации он написал большое
письмо европейским рабочим, в котором заявлял, что «русская
революция не является простым эпизодом в борьбе партий», что
она «подготовлялась с эпохи Роберта Оуэна, Сен-Симона и
Фурье почти целым столетием коммунистической и социалисти-
ческой пропаганды». Кропоткин предлагал европейским рабо-
чим заставить свои правительства отказаться как от открытой,
так и от замаскированной интервенции против молодой Совет-
ской республики.
Последние дни жизни князя, революционера-теоретика,
анархиста, протекли в небольшом домике в подмосковном
Дмитрове, куда он переехал еще в 1918 году. 8 февраля 1921 года
его не стало.
* * *
Нельзя сказать, что после смерти Петра Алексеевича Кро-
поткина его идейное наследие было сразу забыто. До известной
поры продолжали функционировать анархические партии, вы-
ходили его труды и книги о нем. Однако можно с большой долей
вероятности предположить, что в России его анархизм оказал
меньшее влияние, чем в некоторых странах западного мира —
Италии, Испании, отчасти Франции, Швейцарии, а также
Индии, Латинской Америке.
Этому способствовало и то, что по природе своей Кропот-
кин не был революционером-практиком. Его жизнь ясно свиде-
тельствует о том, что это был действительно «кабинетный» уче-
ный. Не был он и вождем. По словам С. М. Степняка-Кравчин-
ского, Кропоткин «стремился к торжеству известных идей, а не к
достижениям каких-нибудь практических целей, пользуясь тем,
что имеется под рукой. В убеждениях своих непреклонен и ис-
ключителен». И проистекало это, вероятно, от того, что в плане
культурной, идейной преемственности он восходил к временам
утопического социализма и даже французского Просвещения.
Не случайно его историческая работа, над которой он работал 25
лет, посвящена именно Великой Французской революции... При
всей устремленности в будущее «ногами» князь стоял на «земле»
прошлого.
* * *
Вниманию читателя мы предлагаем книгу без преувеличения
уникальную, ничего подобного ни при жизни великого анархис-
та, ни после его смерти не появлялось. Перестроечный книгоиз-
9
дательский бум почему-то не сильно затронул наследие Петра
Алексеевича Кропоткина. Увидели свет всего два тома, состав-
ленных из его произведений. Основная же масса его статей и
брошюр, особенно из числа опубликованных в России в 1917—
1922 годах, оставалась недоступной широкому читателю. Насто-
ящее же издание включает в себя труды, охватывающие практи-
чески все стороны философского, политического и литератур-
ного наследия, что дает читателю прекрасную возможность
познакомиться с замечательной личностью Петра Алексеевича
Кропоткина, задуматься над многими проблемами человеческих
отношений, смыслом жизни и сутью своего существования.
М. Л. Тимофеев
РЕЧИ БУНТОВЩИКА
III
НЕОБХОДИМОСТЬ РЕВОЛЮЦИИ
Есть времена в жизни человечества, когда глубокое по-
трясение, громаднейший переворот, способный расшеве-
лить общество до самой глубины его основ, становится не-
избежно-необходимым во всех отношениях. В такие
времена каждый честный человек начинает сознавать, что
долее тянуть ту же жизнь невозможно. Нужно, чтобы
какие-нибудь величественные события внезапно прервали
нить истории, выбросили человечество из колеи, в которой
оно завязло, и толкнули его на новые пути — в область не-
известного, в поиски за новыми идеалами. Нужна револю-
ция — глубокая, беспощадная, — которая не только переде-
лала бы хозяйственный строй, основанный на хищничестве
и обмане, не только разрушила бы политические учрежде-
ния, построенные на владычестве тех немногих, кто успеет
захватить власть путем лжи, хитрости и насилия, — но
также расшевелила бы всю умственную и нравственную
жизнь общества, вселила бы в среду мелких и жалких страс-
тей животворное дуновение высоких идеалов, честных по-
рывов и великих самопожертвований. В такие времена,
когда чванная посредственность заглушает всякий голос,
не преклоняющийся перед ее жрецами, когда пошлая нрав-
ственность «блаженной середины» становится законом и
низость торжествует повсеместно, революция становится
просто необходимостью. Честные люди всех сословий на-
чинают сами желать бури, чтобы она своим раскаленным
дуновением выжгла язвы, разъедающие общество, смела
накопившуюся плесень и гнилость, унесла в своем страст-
ном порыве все эти обломки прошлого, давящие общество,
лишающие его света и воздуха. Они желают бури, чтобы
11
дать наконец одряхлевшему миру новое дуновение жизни,
молодости и честного искания истины.
В такие времена пред обществом возникает не один во-
прос о насущном хлебе, а вопрос обо всем дальнейшем раз-
витии, вопрос о средствах выйти из застоя и гнилого боло-
та — вопрос жизни и смерти.
История сохранила нам память о подобных временах,
накануне распадения Римской империи. Такие же времена
переживаем и мы в настоящую минуту.
Подобно римлянам первых веков нашей эры, мы ви-
дим, как в умах назревает глубокое изменение всех основ-
ных воззрений и как оно ждет лишь благоприятных усло-
вий, чтобы осуществить нарождающиеся мысли в действи-
тельности. Мы чувствуем, как тогда чувствовали римляне,
что если переворот стал необходимостью в хозяйственных
отношениях между людьми и в их политическом строе, то
он еще более того необходим ради перестройки наших
нравственных понятий.
Без известной нравственной связи между людьми, без
некоторых нравственных обязательств, добровольно на
себя принятых и мало-помалу перешедших в привычку,
никакое общество невозможно. Такая нравст-
венная связь и такие общественные привычки действитель-
но и существуют между людьми, даже на самых низших сту-
пенях их развития. Мы находим их у самых первобытных
дикарей.
Но в теперешнем обществе неравенство состояний, не-
равенство сословий, порабощение и угнетение человека че-
ловеком, составляющие самую сущность жизни образован-
ных народов, разорвали ту нравственную связь, которою
держались общества дикарей. Нравственные понятия, при-
сущие первобытным народам, не могут удержаться наряду с
современною промышленностью, возводящею в закон по-
рабощение крестьян и рабочих, хищничество и борьбу за
наживу; они не могут ужиться с торговлею, основанною на
обмане или на пользовании чужою неумелостью, и с поли-
тическими учреждениями, имеющими в виду утвердить
власть немногих людей над всеми остальными. Нравствен-
12
ность, вытекающая из сознания единства между все-
ми людьми одного племени и из потребности взаимной
поддержки, не может удержаться в таких условиях.
В самом деле, какой взаимной поддержки, какой круговой
поруки искать между хозяином и его рабочим? между поме-
щиком и крестьянином? между начальником войск и сол-
датами, которых он шлет на смерть? между правящими со-
словиями и их подчиненными? — Ее нет, и быть не может.
Поэтому первобытная нравственность, основанная на
отождествлении каждого человека со все-
ми людьми его племен и, исчезла. Вместо нее на-
рождается фарисейская нравственность религий, которые,
большею частью, стремятся, с помощью обманных рассуж-
дений (софизмов), оправдать существующее порабощение
человека человеком и довольствуются порицанием одних
грубейших проявлений насилия. Они снимают с человека
его обязательства по отношению ко всем людям и налагают
на него обязанности лишь по отношению к верховному су-
ществу — т. е. к невидимой отвлеченности, которой гнев
можно укротить повиновением или щедрою подачкою тем,
кто выдает себя за ее служителей.
Но сношения, все более и более тесные, между отдель-
ными людьми, странами, обществами, народами и отда-
ленными материками начинают налагать на человечество
новые нравственные обязательства. Человеческие права
приходится признать за всеми людьми, без всякого исклю-
чения, и в каждом человеке, какого бы он ни был рода и
племени, приходится видеть своего брата; страдания этого
брата, кем бы они ни были вызваны, отзываются на всех
людях без различия. Религии разъединяли людей; тесные
взаимные сношения неизбежно соединяют их в одно
целое — человеческий род. И по мере того как религиозные
верования исчезают, человек замечает, что для того, чтобы
быть счастливым, ему следует нести обязанности не по от-
ношению к неизвестному верховному существу, но по от-
ношению ко всем людям, с которыми сталкивается
его жизнь.
Человек начинает понимать, что счастье невозможно в
одиночку: что личного счастья надо искать в счастии
всех — в счастии всего человечества. Вместо отрицатель-
13
ных велений христианской нравственности: «не убей, не
укради» и т. д., появляются положительные требования об-
щечеловеческой нравственности, несравненно более ши-
рокие и беспрестанно расширяющиеся. Вместо велений
Бога, которые всегда позволялось нарушать, лишь бы по-
том искупить грех покаянием, является простое, но несрав-
ненно более животворное чувство единства, общения, со-
лидарности со всеми и каждым. И это чувство подсказыва-
ет человеку: «Если ты хочешь счастья, то поступай с
каждым человеком так, как бы ты хотел, чтобы поступали
с тобою. И если ты чувствуешь в себе избыток сил, любви,
разума и энергии, то давай их всюду, не жалея, на счастье
других: в этом ты найдешь высшее личное счастье». И эти
простые слова — плод научного понимания человеческой
жизни и не имеющие ничего общего с велениями рели-
гий — сразу открывают самое широкое поле для совершен-
ствования и развития человечества.
И вот необходимость перестройки человеческих отно-
шений, в согласии с этими простыми и великими начала-
ми, дает себя чувствовать все более и более. Но перестройка
не может совершиться и не совершится, покуда в основе
наших обществ будет лежать порабощение человека чело-
веком и владычество одних над другими.
Тысячи примеров можно было бы привести в подтверж-
дение сказанного. Достаточно одного — самого ужасного,
так как дело идет о наших детях. Что делаем мы в современ-
ном обществе из наших детей?
Уважение к детскому возрасту есть одно из лучших ка-
честв человечества. А между тем даже это уважение исчеза-
ет: в современном обществе ребенок беспрестанно стано-
вится либо простым средством для наживы, либо средством
удовлетворения самых худших страстей.
Нигде, даже среди самых диких племен Африки, ребен-
ка не изнуряют непосильною работою. Везде он свободен и
нагуливает себе силы, как бы трудно ни было его отцу и ма-
тери добывать пропитание. Но в образованных обществах
мы сумели извратить даже это отношение к детям. Их запи-
рают в фабрику или в мастерскую и заставляют работать до
изнурения из-за корки хлеба, — несмотря на всякие покро-
14
вительственные законы, время от времени издаваемые на-
шими законодателями. Обозревая фабрики американского
штата Массачусетса, Эмма Броун нашла в каждой фабрике
целые кучи детей, и самый вид каждого из этих маленьких
существ говорил, что в его худеньком теле уже имеются за-
чатки всяких болезней: малокровия, уродливостей костяка,
чахотки. Сорок четыре процента, т. е. почти поло-
вина всех рабочих на фабриках этого набожного американ-
ского штата, оказываются дети моложе пятнадцати
л е т. И платят им только четверть того, что платят взросло-
му рабочему.
И то же самое — везде! При каждом взрыве в угольных
копях Англии в числе убитых насчитывают мальчиков мо-
ложе 12-ти лет. Набережные людных купальных городов,
роскошные улицы столиц переполнены ночью детьми, дро-
жащими от холода на ветру, чтобы заработать две-три ко-
пейки на продаже газет. На ткацких заводах Англии 45,560
девочек моложе 13-ти лет и 40,560 — мальчиков. С тринад-
цати лет девочки уже работают целый день наравне с боль-
шими, т. е. по десяти и одиннадцати часов в сутки, и им
даже не ведется отдельного счета: их считают в числе
610,600 «женщин». Не мудрено, что на всех ткацких заводах
Англии оказывается всего 327,000 мужчин. Остальное —
«женщины», т. е. большею частью девочки и девушки, на-
чиная с 13-ти лет или даже моложе, так как хозяева очень
охотно ставят за станок и одиннадцатилетнего ребенка.
Зато же и надо видеть этих девочек: большинство из них по
росту и силам — совершенные дети, даже и тогда, когда они
узнали, что значит быть матерью.
Вот что делает образованное человечество со своими
детьми. Самое ужасное избиение младенцев совершается в
государствах, имеющих самые свободные политические уч-
реждения и предостаточно законов, написанных будто бы
для защиты рабочих. Об России же и говорить нечего.
Сведя школьное образование на самое рутинное обуче-
ние, не дающее никакого приложения молодым и хорошим
порывам, появляющимся у большинства детей в известном
возрасте, наши правители сделали то, что всякий юноша,
15
мало-мальски независимый, поэтичный и гордый, начина-
ет ненавидеть школу и либо замыкается в самого себя, либо
находит какой-нибудь жалкий исход своим молодым поры-
вам. Одни ищут в чтении романов ту поэзию, которой не
дает им жизнь; они набивают себе голову тою грязною ли-
тературою, которою переполнены газеты, издаваемые бур-
жуазиею, и кончают, как Лемэтр, перерезавший горло дру-
гому ребенку и распоровший ему живот, чтобы стать
«известным убийцею». Другие впадают во всевозможные
пороки. И одни только дети «блаженной середины», т. е.
такие, которые не знают ни порывов, ни страстей, доходят
в школе, без приключений, до благополучного конца. Эти
«умеренные и аккуратные» станут в свое время доброде-
тельными буржуа. Они не будут прожигать жизнь, не будут
таскать платков из кармана у прохожих, но станут «честно»
обворовывать своих клиентов; страстей у них не окажется,
но ими будет поддерживаться уличный торг; они будут си-
деть в своем болоте и злобно кричать: «Казни его» на каж-
дого, кто вздумает замутить их трясину.
Так воспитывают мальчиков. Девочку же буржуазия,
особенно французская, развращает с самых ранних лет.
Глупейшие книжки, куклы, одетые как камелии, и поучи-
тельные примеры матери — все, вместе взятое, приготовит
из девочки женщину, готовую продаться тому, кто больше
за ней заплатит. И этот ребенок уже сеет разврат вокруг
себя: рабочие дети с завистью заглядываются на эту богато
одетую, развязную куколку. Но если мать ее — добросо-
вестная буржуазка, то дело будет еще хуже. Если девочка не
глупа, она скоро оценит по достоинству двуличную нравст-
венность своей матери, состоящую из таких советов: «Люби
ближнего и грабь его, когда можешь. Будь добродетельна,
но лишь до известной степени» и т. д., и — задыхаясь в этой
обстановке, не находя в жизни ничего прекрасного, высо-
кого, увлекательного, она отдастся первому попавшемуся,
лишь бы он удовлетворил ее жажду роскоши.
Переберите подобные факты, обдумайте их причины и
скажите сами: не правы ли мы, когда утверждаем, что необ-
ходима глубокая революция, чтобы унести всю эту мразь,
16
накопившуюся в современных обществах, и потрясти са-
мые их основы?
Покуда у нас будет оставаться каста людей, живущих в
праздности под тем предлогом, что они нужны для управле-
ния нами, — эти праздные люди всегда будут источником
нравственной заразы в обществе. Человек праздный, вечно
ищущий новых наслаждений и у которого чувство солидар-
ности с другими людьми убито самыми условиями его
жизни, — такой человек всегда будет склонен к самой гру-
бой чувственности: он неизбежно будет опошливать все, до
чего прикоснется. Со своим туго набитым кошелем и свои-
ми грубыми инстинктами, он будет развращать женщину и
ребенка: он развратит искусство, театр, печать — он уже это
сделал; он продаст свою родину врагу, продаст ее защитни-
ков; и так как он слишком трусоват, чтобы избивать кого-
либо, то в тот день, когда бунтующийся народ заставит его
дрожать за кошель — единственный источник его наслаж-
дений, — он пошлет наемщиков избивать лучших людей
своей родины.
Иначе оно быть не может: и никакие писания, никакие
нравственные проповеди ни в чем не помогут. Горе не в та-
баке и не в безверии, как думает Толстой, а в самых услови-
ях, во всем складе общественной жизни. Зараза сидит в
самой глубине семейного очага, поддерживаемого угнете-
нием других людей, и эту заразу надо истребить, хотя бы
для того и пришлось прибегнуть к огню и мечу. Колебания
в выборе быть не может. Дело идет о спасении того, что че-
ловечеству всего дороже: его нравственной общественной
жизни.
IV
БУДУЩАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Европа — говорили мы в предыдущих главах — быстро
приближается, ускоренным ходом, к революционному
взрыву.
Изучая современное состояние промышленности и
торговли — как они сложились в руках среднего сосло-
вия, — легко убедиться, что они обе страдают от неиспра-
17
вимого недостатка. Полнейшее отсутствие научных начал
в организации производства; полнейшее пренебрежение к
действительным потребностям общества; безумная трата
сил и общественного богатства; жажда наживы, доведшая
до полного пренебрежения самых простых человеческих
отношений; непрерывная промышленная война и повсе-
местная неурядица — вот что составляет отличительную
черту нашей промышленности и торговли, сложившихся не
в интересах народа, а в интересах одного только среднего
сословия, буржуазии. И, вследствие этого, мы с радостью
ждем того дня, когда народ потребует низвержения
среднего сословия, с таким же единодушием, с
каким, в былые времена, он требовал низложения королев-
ской власти и помещиков.
Изучая развитие государств, их роль в истории и их те-
перешнее разложение, мы должны признать, что государст-
венная форма союза между людьми уже совершила в исто-
рии человечества все то, чего можно было от нее ожидать.
Она рушится теперь под тяжестью присвоенной себе влас-
ти, и на ее месте должны возникнуть новые формы союза
гражданского, основанные на новых началах и более со-
гласные с современным развитием человечества.
С другой стороны, все те, кто внимательно следит за
развитием мысли в теперешнем обществе, знают, с какою
энергиею мысль работает, именно теперь, над полным
пересмотром всех воззрений, завещанных нам прошлыми
веками, и над выработкою новых, научных и философских
систем, которые должны лечь в основу будущего общества.
Над этим пересмотром старого работают уже не одни тем-
ные реформаторы из крестьянства и рабочих, измученные
непосильною работою и нищетою, восстающие против со-
временных учреждений в надежде на лучшее будущее.
Над тою же ломкою старого трудится и ученый. Хотя он
вырос в старых предрассудках, но мало-помалу он отреша-
ется от них, и, прислушавшись к идеям, зарождающимся в
народе, он становится их научным выразителем и поборни-
ком. Действительно, защитники прошлого с отчаянием в
душе указывают на то, что современная критика подтачи-
18
вает все то, что они привыкли считать священною исти-
ною. «Философию, естественные науки, теории нравствен-
ности, историю, искусство — ничего критика не щадит в
своей ужасной ломке», — восклицают защитники старины.
Да, ничего она не щадит, даже самых основ нынешних об-
щественных учреждений — личной собственности и влас-
ти; и над разрушением их одинаково трудятся и народные
массы, и люди мысли: не только те, кто прямо заинтересо-
ван в их уничтожении, но и те, кто со страхом отступится от
своих собственных воззрений, когда эти воззрения, отрях-
нув с себя пыль ученых кабинетов, шумно выступят на
улицу и потребуют осуществления в жизни.
Разложение существующего — и вообще недовольство;
страстная разработка новых форм жизни — и нетерпеливое
желание скорее совершить неизбежное изменение общест-
венного строя; юношеское пробуждение критической
мысли в области наук, философии, общественной нравст-
венности — и всеобщее пренебрежение к крепостническим
идеалам старины. А с другой стороны — ленивое равноду-
шие или преступное сопротивление тех, кому принадлежит
власть, — и тех, кто имеет силу, а подчас и смелость проти-
виться нарождающимся новым идеям.
Так всегда бывало накануне больших революций; так
оно и теперь. И это утверждаем не мы одни; то же самое
признают и наши враги. Даже те, кто успокаивает себя сло-
вами: «погодим, покуда еще нет опасности», и те постоянно
проговариваются, что положение ухудшается с каждым
днем и что они положительно не знают, куда мы идем.
Главная забота всех правительств — раздавить, а если нель-
зя раздавить, то хоть разрознить, мелкими уступками, гото-
вящееся революционное движение. Ни одно из европей-
ских правительств, кроме, может быть, всероссийского, и
не думает о возможности предотвратить революционный
взрыв; они сговариваются лишь о том, как бы ослабить его,
как бы завладеть им. Средние сословия в Европе вполне
понимают неизбежность революции. Во Франции эта уве-
ренность вошла во всеобщее убеждение, она стала ходячею
фразою; она беспрестанно прорывается как в газетах, так и
19
в ученых работах. Богатые люди, точно дворяне перед 1789
годом, даже любят шутить на эту тему. «Ну а покуда, — го-
ворят они, — повеселимся всласть, а там, когда что, уви-
дим, куда бежать». Недавние заигрыванья немецкого импе-
ратора с социалистами прямо вызваны убеждением в
неизбежности близкой республиканской революции в Гер-
мании, и Императорский Социализм есть последняя карта
проигравшегося игрока, чтобы подкупить своего против-
ника. И если английская печать продолжает, как всегда,
писать свои успокоительные статьи, то обе политические
партии, консерваторы и либералы, а равно и англиканская
церковь вполне признаются в публичных речах и в частных
разговорах, что надо во что бы то ни стало овладеть револю-
ционным движением, дабы, по крайней мере, сдержать его
в известных пределах. То же самое проповедует и папа, в
один голос со своими исконными врагами — англикански-
ми епископами.
Революция неизбежна; она близка: в этом одинаково
убеждены и государственные люди Европы, и деятели ра-
бочего движения, и посторонние наблюдатели.
«Но ее так часто уже возвещали, — вздыхает около нас
пессимист. — Я сам верил в близость революции, а ее все-
таки еще нет», — говорит он. Не грустите об этом: затянув-
шись на несколько лет, она только успеет лучше назреть.
«Два раза революция едва не вспыхнула — в 1754 и в 1771
году», — говорит один историк восемнадцатого века (Roc-
quain «Революционный дух перед революциею». Париж,
1879). [Я едва не написал: в 1848 и в 1871 году — так близко
сходятся числа]. И она пришла, тем не менее, в конце того
же века, — гораздо глубже и плодотворнее, чем если бы она
вспыхнула раньше.
Но оставим беспечных и пессимистов. Лучше посмот-
рим, какой характер может принять революция и что мы
можем в ней сделать.
Мы не станем пускаться в исторические пророчества.
Их не допускает ни теперешнее младенческое состояние
науки об обществах, ни теперешнее положение истории,
которая, по выражению Огюстена Тьери, «только душит
20
истину под своими условными формулами». Поэтому огра-
ничимся несколькими простыми вопросами.
Возможно ли допустить, в самом деле, чтобы эта гро-
мадная работа мысли и критики, совершающаяся во всех
слоях общества, разрешилась одною простою переменою
формы правления? чтобы недовольство экономическим
положением, растущее изо дня в день и распространяю-
щееся повсеместно, не постаралось бы найти себе исход в
общественной жизни, как только представятся благоприят-
ные условия, т. е. как только существующие правительства
будут расшатаны революциею?
Ответ на эти вопросы ясен. — Очевидно, этого нельзя
допустить. Попытки перестроить хозяйственные отноше-
ния будут сделаны неизбежно.
Возможно ли допустить, например, что крестьяне в Ир-
ландии, которые столько веков стремятся завладеть землею
и прогнать ненавидимых ими английских помещиков, не
воспользуются первым замешательством в Англии, чтобы
осуществить свои заветные мечты?
Можно ли думать, что все это громадное развитие соци-
ализма, совершившееся в Англии в каких-нибудь семь-во-
семь лет (с 1884 или 1885 года), охватившее миллионы на-
рода и проникшее даже в среду поденщиков, которые
прежде и думать не смели о сговорах и стачке, — не отозва-
лось чем-нибудь, как только революция вспыхнет где бы то
ни было на материке?
Идея о «национализации земли», т. е. об отнятии земли
у помещиков и обращении ее в собственность всего народа,
стала до того общераспространенной в Англии, а идея о
«муниципализации» собственности, т. е. о переходе фаб-
рик, заводов, доков, конных и других железных дорог в
руки городов, слышится так повсеместно во всех рабочих
кружках Англии и так усиленно проповедуется тысячами
рабочих, что безумно было бы допустить, хотя на минуту,
что, в случае революции, английские рабочие не попытают-
ся осуществить этих идей.
21
Можно ли допустить также, что во Франции, в случае
новой европейской революции, похожей на революцию
1848 года, народ ограничится тем, что прогонит умеренных
министров и посадит на их место других, радикальных? Ра-
дикалам французский народ более не верит, и он наверное
провозгласит Коммуны во всех больших городах и пожела-
ет узнать, что такое Коммуна может сделать для народа?
Нужно тоже вовсе не знать французского крестьянина,
чтобы думать, что в случае такого потрясения он не поста-
рается овладеть бархатными лугами своих соседок-мона-
хинь из соседнего монастыря, не захватит полей купца,
скупающего землю кругом у обедневших крестьян, и не
поддержит именно тех, которые будут стремиться обес-
печить ему плоды его труда. Люди, знающие французско-
го крестьянина, напротив того, прямо утверждают, что он
несомненно станет на сторону коммун, если они про-
возгласят возврат крестьянам земель, заложенных у рос-
товщиков, уничтожат воинскую повинность и дадут свобо-
ду от бесчисленных податей, ныне платимых правитель-
ству.
Наконец, когда революция вспыхнет в Европе и до рус-
ского, обездоленного, замученного голодом и податями
крестьянина донесется весть, что в Европе крестьяне отби-
рают земли у помещиков, что от богатых господ требуют,
чтобы они работали наравне со всеми рабочими и что там
настало царство народа, вместо царства благородных и дру-
гих хищников, — когда само русское правительство начнет
дрожать за свою судьбу и либеральные господа наберут-
ся смелости заговорить человеческим языком на место те-
перешнего холопского, — разве можно допустить, чтобы
русский крестьянин тоже не попытался посчитаться со сво-
ими вековыми притеснителями? Разве он станет по-преж-
нему платить подати, отбывать барщину на барина, на ку-
лака и на купца? разве станет он терпеливо выносить
самодурство и зуботычины всякого начальства и не попы-
тается разделаться с ними, как только почувствует, что за
помещиком и земским начальником не стоят миллионы
штыков?
И, наконец, разве крестьяне в Австрии, в Италии, в Ис-
22
пании смогут остаться неподвижными? Они и теперь уже
чуть не каждодневно бунтуются, хотя знают, чего стоит им
каждый бунт и каждое усмирение. То, что мы предвидели в
семидесятых годах, уже оправдывается. Революция уже на-
чалась — с России, и Русская революция, несомненно, от-
зовется на всю Европу, несмотря даже на страшные потери
в людях, понесенные всеми странами в Европе, — только,
будем надеяться, совершится она не в форме государствен-
ного социализма, принятой ею в России.
Но, при неизбежной дезорганизации государственной
власти, и рудокопы не останутся сложа руки. Уже теперь в
их среду проникло убеждение, что угольные копи принад-
лежат тем, кто в них работает. Уже теперь самые умерен-
ные, даже из английских рудокопов, не говоря о бельгий-
ских и французских, заявляют публично, что их волнения
не прекратятся до тех пор, пока теперешние хозяева копей
не будут удалены и копи не отойдут к самим углекопам. Но
пусть они только заметят, что власть государства дезорга-
низована, что войска колеблются усмирять народ пуля-
ми, — и они не замедлят привести свои заветные думы в ис-
полнение.
В свою очередь, и мелкий ремесленник, вечно бьющий-
ся в своей темной каморке, как бы прокормить себя и де-
тей, — тем более любимых, чем бледнее и слабее они вы-
глядят от нищеты, — пожелает чего-нибудь лучшего.
И даже забитый «босяк», ночующий теперь на дожде в под-
городном овраге или под мостом богатой столицы, попыта-
ется, в свою очередь, добиться хоть какой-нибудь переме-
ны и потребует у коммуны, у города, у богатых теплого угла
для ночлега и пищи. Каждый обездоленный непременно
спросит себя: неужели же в богатых домах не найдется хоть
угла для бездомного? Неужели в магазинах больших горо-
дов, переполненных предметами роскоши для бездельни-
ков, нельзя иметь хлеба для тех, кто с детства не привык
бездельничать? и неужели люди не могут наработать доста-
точно предметов первой необходимости для всего челове-
чества, если работа рабочих не пойдет на выделку тысячи
ненужных предметов?
23
Все эти мысли носятся повсеместно; все они повторя-
ются в рабочих собраниях, в печати, на сходках и в домаш-
них разговорах; так можно ли думать, что вся эта работа
мысли пройдет бесследно и не выскажется, в минуту бро-
жения и распадения государственной власти, попытками
перестроить экономический строй Европы?
Ответ на эти вопросы до того очевиден, что здравый
смысл всех думающих людей в Европе уже понимает сле-
дующее:
«Будущая революция будет иметь характер всеобщнос-
ти, которой не имели предыдущие революции. Где бы она
ни началась, она не ограничится одним государством, но
распространится на всю Европу. Если в былые времена воз-
можны были местные перевороты, то теперь, при ныне су-
ществующем тесном общении между всеми странами и при
обилии причин, способных вызвать революцию в каждой
из них, это немыслимо, — если только революция, начав-
шись где-нибудь, протянется несколько времени. Подобно
тому, как было в 1848 году, пожар революции неизбежно
перекинется из одной страны в другие и охватит всю Евро-
пу, даже не исключая Англии.
Но если в 1848 году взбунтовавшиеся города — Париж,
Вена, Берлин — еще могли верить в простую перемену фор-
мы правления и довольствовались провозглашением рес-
публики во Франции и конституционными уступками в
Германии и Австрии, — то теперь этого уже не повторится.
Парижский рабочий, например, не будет ждать от прави-
тельства — какое бы даже оно ни было, хотя бы даже прави-
тельство Коммуны, — чтобы оно его облагодетельствова-
ло. Он изверился в правительства и сам постарается
чего-нибудь добиться.
Русские крестьяне не станут ждать, чтобы Земский
Собор подарил им землю, отнятую у них господами поме-
щиками и царем: лишь бы они почувствовали надежду
на успех, лишь бы они почувствовали, что завтра не нагря-
нут на них штыки и пушки, и они сами попытаются завла-
деть этою землею. Поговорите на этот счет с крестьянами,
присмотритесь к их мелким бунтам.
24
То же самое случится и в Испании, и в Италии. И если
немецкий рабочий долго верил, что все может быть сделано
для него по телеграфу из Берлина, лишь бы там сидели «на-
стоящие люди», то и эта вера сильно поколебалась за пос-
леднее время, по мере того как громадное различие во
взглядах и революционном темпераменте немецких социа-
листов-рабочих и их парламентских вожаков стало обрисо-
вываться все ярче и ярче. Рабочий уже теряет в них преж-
нюю веру, и их ошибки, их бессилие разрешить великие
назревшие вопросы — невозможность разрешить эти во-
просы парламентским путем, без народной революции, —
скоро заставят и немецкого рабочего искать спасения в
своей собственной предприимчивости, в народном рево-
люционном движении.
Повсеместные попытки перестроить экономические
отношения — попытки, делаемые самим народом, не ожи-
дая, чтобы все улучшения посыпались на него сами, как
манна с небес, — вот характер, который неизбежно примет
европейская революция.
V
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРАВА
Буржуазная печать постоянно восхваляет нам все пре-
лести политических прав так называемого «свободного
гражданина», т. е. всеобщей подачи голосов, свободы вы-
боров, свободы печати и сходок, и тому подобного.
«Раз вы имеете эту свободу — говорят нам, — то к чему
же вы бунтуете? Разве она не дает вам возможности произ-
вести безусловно все необходимые преобразования, не
прибегая к восстанию?»
Рассмотрим же, чего стоят эти «политические права» с
нашей точки зрения, т. е. с точки зрения тех, кто ничего не
имеет и никем не управляет, у кого «прав» очень мало, а
обязанностей без конца.
Мы не станем утверждать, хотя иногда это и говорится
во время споров, чтобы политические права не имели для
нас никакой цены. Мы превосходно знаем, что в Западной
Европе со времени уничтожения крепостной зависимости,
25
а тем более с конца прошлого века, народ приобрел некото-
рые, весьма ценные права. Крестьянин и рабочий переста-
ли быть бесправными рабами. Западно-европейского крес-
тьянина никто не волен сечь, как секут крестьян по сию
пору в России, и господа дворяне больше не смотрят на му-
жика, как на рабочую скотину. Точно так же городской ра-
бочий — особенно в больших городах, — раз он вышел из
мастерской, считает себя равным любому барину. Благода-
ря революциям, благодаря крови, пролитой народом, народ
приобрел кое-какие личные права, значения которых мы
вовсе не хотим умалять. Даже русский крестьянин, с унич-
тожением крепостной зависимости, приобрел некоторые
личные права, настолько ценные, что вполне оценить их
может только тот, кто сам когда-то нес крепостное ярмо.
Но есть права и права; и смешивать их может только
тот, кто норовит спутать понятия в народе. Есть права,
имеющие действительное, положительное значение для че-
ловека, и есть права совершенно мнимые. Так, например,
равенство между крестьянином и барином в их личных
сношениях или освобождение от телесного наказания на-
столько дороги народу, что на Западе он немедленно вос-
стал бы, если бы кто-нибудь вздумал их нарушить. Даже
русские крестьяне, освобожденные всего тридцать лет тому
назад от крепостного рабства и барской розги (благодаря
тому, что с самой Севастопольской войны они стали повсе-
местно бунтоваться и убивать своих помещиков), — даже
русские крестьяне бунтуются с тех пор, как Александр
Александрович задумал вернуть их в подданство барину и
назначил земских начальников из дворян, для нещадной
порки мужиков.
Но есть другие права, как, например, всеобщая подача
голосов или свобода печати, к которым народ в Западной
Европе почти совершенно равнодушен; потому что он чув-
ствует, что если эти права действительно дают среднему со-
словию средство обороняться против оценки правительст-
ва и против крупных земледельцев, то народа они
нисколько не обороняют от среднего сословия. Напротив
того, народ чувствует, что эти так называемые права просто
26
служат, в руках среднего сословия, средством для удержа-
ния их власти над трудящимся людом. Их и не следовало бы
называть громким именем народных прав, потому что на-
роду они не дают настоящей защиты; и если о них про-
должают говорить с таким восторгом, то только потому, что
весь наш склад политического мышления и самый полити-
ческий язык были выработаны правящими сословиями, в
их собственном интересе.
В самом деле, что такое политические права, если не
средство для охраны личной независимости, личного до-
стоинства и свободы тех, кто еще в самом себе не чувствует
силы заставить уважать свою свободу и свое личное досто-
инство? Какая в них польза, если они не служат средством
освобождения именно тех, кто еще не свободен? Бисмарку
и Гладстону не нужно законов о свободе печати и сходок,
потому что они и без того пишут что хотят, сходятся с кем
хотят, проповедуют что хотят; они уже свободны. Если
кому нужно обеспечить свободу слова и сходок, так это
именно тем, кто еще слишком слаб, чтобы заставить других
уважать свою волю. Таково и было, в действительности,
происхождение всех политических прав.
Но, в таком случае, — разве вышеупомянутые полити-
ческие права существуют для тех, кому они всего нужнее?
Очевидно, нет. Всеобщая подача голосов иногда дает
среднему сословию некоторую защиту против правительст-
ва, не доводя недовольных до явного восстания. Она может
сохранить равновесие между партиями, которые борются за
власть, и не допускает до открытой борьбы оружием, как
это делалось в былые времена. Но если является надоб-
ность низвергнуть правительство или только ослабить его
власть в интересе народа, то тут всеобщая подача голосов
уже ни при чем. Она является прекрасным средством для
мирного разрешения споров между правящими класса-
ми — но мало от нее пользы для управляемых.
Самая история всеобщей подачи голосов доказывает
справедливость сказанного. До тех пор, пока буржуазия ду-
мала, что всеобщая подача голосов может стать оружием в
руках народа против привилегированного положения неко-
27
торых сословий, она с ожесточением боролась против
этого нововведения. Но когда 1848-й год во Франции, а
потом Наполеоновская империя доказали, что всеобщей
подачи голосов нечего бояться, — что она превосходно
уживается не только с капиталом, но даже с Наполеонов-
ским своевластием и что при помощи этого отвода глаз нет
ничего легче, как управлять народом, — буржуазия немед-
ленно согласилась на эту меру и стала вводить ее повсе-
местно. Чего же лучше! Править страною, как правили Бис-
марк, Наполеон и Криспи, и уверять народ, что он сам
собою управляет! Теперь среднее сословие само стоит
горою за всеобщую подачу голосов, потому что отлично
знает, что всеобщие выборы дают превосходное средство
удержать власть, но совершенно неспособны, в чем бы то
ни было, содействовать освобождению народа, пока народ
делится на бедных и богатых, на работников и работодате-
лей, на неимущих и имущих.
То же самое относится и до свободы печати. Действи-
тельно, самым убедительным доводом в пользу свободы пе-
чати оказалось, в глазах среднего сословия, — ее бесси-
лие. Да, бессилие печати: Эмиль Жирарден даже написал
отличную книгу на эту тему. «В былые времена, — писал
он, — колдунов жгли на кострах, потому что воображали,
что колдуны всемогущи; теперь ту же глупость проделыва-
ют над книгами, потому что их тоже считают всемогущими.
На самом же деле это вздор, потому что печать так же бес-
сильна, как средневековые колдуны». Из чего Жирарден
заключал, что преследовать печать очень глупо. Так писал
Жирарден пятьдесят лет тому назад. И в настоящее время,
когда буржуа рассуждают о свободе печати, они всегда го-
ворят: «Взгляните на Англию, на Швейцарию или на Со-
единенные Штаты. У них печать свободна, а между тем
разве царство капитала там менее обеспечено, чем в какой-
нибудь подцензурной России? Напротив того. Пусть их из-
лагают себе в своих листках самые революционные учения.
Точно мы не можем заглушить этих листков нашею могу-
чею ежедневною печатью, без всякого видного насилия?
И наконец, если в минуту народного волнения революци-
28
онная печать стала бы действительно опасною — точно у
нас нет средств, самым законным образом, закрыть все их
газеты под благовидным предлогом». Так и делают теперь.
Печать вольна писать все, что ей вздумается. Во Франции и
в Соединенных Штатах издатель газеты волен каждодневно
советовать убийство министра. Но если бы кто-нибудь
вздумал последовать этому совету, то и редактор, и убийца
приговариваются к смерти. За примером ходить не далеко.
Анархист Сивок был приговорен к смерти (замененной по-
жизненною каторгою) за статью.
То же самое рассуждение делается относительно свобо-
ды сходок. Буржуа говорит: «Конечно, дайте им полней-
шую свободу сходок! Самое страшное для нас — это тай-
ные общества; открытые же собрания — лучшее средство
помешать образованию тайных обществ. А если бы, в ми-
нуту волнения, народные собрания оказались опасными —
точно мы не можем закрыть их и перехватать всех деятель-
ных людей! Правительственная сила у нас в руках!»
«Ненарушимость святыни домашнего очага? Конечно,
впишите ее в законы! Кричите о ней везде, во всю мочь! —
говорят мудрецы из среднего сословия. — Нам вовсе не же-
лательно, чтобы полиция врывалась к нам в дома и застава-
ла нас врасплох. Но зато мы учредим тайную полицию,
чтобы надзирать за подозрительными людьми; мы навод-
ним страну, и особенно рабочие собрания, соглядатаями;
мы составим списки опасных людей и будем зорко следить
за ними. И когда мы узнаем, что дело плохо, что наши ко-
шели в опасности, — будем действовать смело! Нечего
тогда толковать о законности: будем хватать людей ночью, в
постели; все обыщем, все разнюхаем! Главное в таком слу-
чае смелость! И если глупые законники начнут протесто-
вать, мы и их заарестуем и скажем: «Ничего, господа, не по-
делаешь — война так война!» — и вы увидите, что все
«порядочные люди» будут за нас».
«Тайна почтовой переписки? Конечно, говорите везде,
кричите на торжищах, что вскрывать чужие письма —
самое ужасное преступление. Если какой-нибудь почт-
29
мейстер вскроет чужое письмо — под суд его, злодея! Мы
вовсе не хотим, чтобы кто-нибудь смел проникать в наши
маленькие тайны. Но зато, если до нас дойдет слух о каком-
нибудь заговоре против наших привилегий, — тогда не взы-
щите. Все письма будем вскрывать, назначим на это тысячи
чиновников, если нужно, и, если кто-нибудь вздумает жа-
ловаться, мы ответим прямо, цинично, как недавно ответил
один английский министр на запрос ирландского депутата:
«Да, господа, с болью в сердце я должен признать, что мы
вскрываем ваши письма. Но мы делаем это исключительно
потому, что государство (т. е. дворянство и буржуазия) в
опасности!»
Вот к чему сводятся политические права.
Свобода печати и сходок, святость домашнего очага и
т. д. существуют только под условием, чтобы народ не
пользовался ими против привилегирован-
ных сословий. В тот же день, когда народ начинает
пользоваться ими, чтобы подрывать привилегии правящих
классов, — все эти так называемые права выкидываются за
борт, как ненужный балласт.
Иначе оно быть не может. Права человека существуют
лишь постольку, поскольку он готов защищать их с оружи-
ем в руках.
Если на улицах Парижа не секут, точно так же как секли
недавно на улицах в Одессе, то это потому, что если бы
какое-нибудь правительство осмелилось прибегнуть к это-
му способу усмирения, его не стало бы на другой день:
народ разнес бы его. Если дворянин больше не ходит по
улицам с лакеями, разгоняющими толпу палочными удара-
ми направо и налево, — то это потому, что со времени боль-
шой революции народ не дает разгонять себя палками, а
напротив того, исколотил бы лакеев, если бы таковые пока-
зались с палками на улице. Если на Западе существует не-
которое равенство между рабочим и хозяином в их частных
сношениях, вне мастерской и на улице, то опять-таки толь-
ко потому, что предшествовавшие революции развили в ра-
бочем чувство собственного достоинства, а не потому,
чтобы такие права были вписаны в закон.
30
Очевидно, что в современном обществе, разделенном
на богатых и бедных, на начальство и подчиненных, равен-
ства быть не может. Однако из этого вовсе не следует,
чтобы в ожидании анархической революции мы предпочи-
тали, чтобы печать оставалась под ярмом, чтобы свободы
сходок не существовало и чтобы каждый жандарм мог хва-
тать прохожего на улице по подозрению в государственном
преступлении. Какова бы ни была над нами сила капитала,
мы все-таки хотим печатать и писать, что мы находим по-
лезным, хотим сходиться, где нам нравится, и обсуждать,
что нам вздумается, — именно для того, чтобы стряхнуть с
себя ярмо капитала и государства.
Но мы утверждаем, что не у конституции следует вы-
прашивать эти права: их надо брать с боя. Закон — не что
иное, как клочок бумаги, который всегда можно разорвать
или написать заново, а потому он и не может обеспечить
этих совершенно естественных прав. Только тогда, когда
мы, сознавши свою силу, станем силою, способною взять
эти права, — только тогда сможем мы заставить их уважать.
Даже в Германии какая ни на есть политическая свобода
была взята с боя, после бунта 18 марта в Берлине и револю-
ции 1848 года в разных частях страны. А о Франции и Анг-
лии и говорить нечего.
Каждое самое малейшее право было завоевано этими
двумя народами ценою крови. И если в Англии правитель-
ство не решается, за последние полвека, нарушать полити-
ческие права народа, то происходит это главным образом
потому, что очень худо пришлось бы богатым людям и пра-
вительству при малейшем подобном нарушении. Когда не-
сколько лет тому назад в Лондоне запретили народу соби-
раться в Хайд-Парке, то толпа со свирепостью разломала
высокую железную решетку парка и, вооружившись поло-
сами железа, отчаянно дралась с полицею; в конце концов
она отвоевала свой парк. А когда в 1886 году голодный
народ вздумали разгонять с Трафальгар-сквера, то толпа
разнесла богатые магазины в соседней улице, и хотя не-
сколько человек судили за этот погром, но правительство
(это — факт), наведя под рукою справки о состоянии умов в
31
бедных частях Лондона, решило ограничиться пустейшими
приговорами.
Самое право стачек английские рабочие (которых еще в
1813 году вешали за стачки) завоевывали пятидесятилетнею
упорною борьбою, несмотря на жестокие преследования
ихних, тогда тайных, рабочих союзов. И держится это
право тем страхом, который наводят рабочие своими стач-
ками. Всем известно, что в своих стачках английские рабо-
чие не останавливаются перед самыми отчаянными мера-
ми, не говоря уже о порче машин, явной и тайной и т. п.
Так, не далее как в прошлом году стачечники послали отряд
своих людей взрывать железнодорожную насыпь, если бы
по этой железной дороге тронулся поезд с рабочими, наня-
тыми, чтобы заполнить их места.
Не законами, не парламентом обеспечена свобода в
Англии, а всегдашнею готовностью английских рабочих
пустить в дело силу.
Если мы хотим пользоваться свободою читать и писать
то, что нам нравится, собираться где и как нам нравится и
т. д., то не у правительства должны мы выпрашивать эти
права: мы сами должны завоевать их, как завоевала их для
себя западно-европейская буржуазия, посылавшая редак-
торов своих газет целыми дюжинами в тюрьму, и как народ,
ценою своей крови отвоевавший те немногие права, кото-
рыми он теперь пользуется.
Когда мы будем силою, сплоченною силою, спо-
собною показать зубы при всяком стеснении свободы слова
и сходок, — тогда только мы сможем быть уверены, что
никто и не станет оспаривать у нас этих прав. А когда мы
сможем затем выступить на улицу, на дорогу, на площадь в
значительном числе, тогда мы отвоюем себе не только эти
права, но и многие другие в придачу.
Тогда, но только тогда, мы получим права, которых нам
вовеки не выпросить рабскими просьбами, и самые эти
права, приобретенные таким образом, окажутся несрав-
ненно прочнее всех прав, дарованных на бумаге.
Свобода — не именинный подарок. Ее нужно взять;
даром она никому не дается.
32
VI
к молодым людям
1
Мы намерены поговорить теперь с молодыми людьми.
Пусть люди старые — старые сердцем — лучше закроют
книгу, не трудясь над чтением: им оно ничего не скажет.
Положим, что вы подходите к двадцати годам. Вы кон-
чили ученье и скоро вступите в жизнь. Ваш ум, надо думать,
свободен от предрассудков, которыми старались его напол-
нить: черта вы не боитесь, и вы не хотите слушать молитвы
и проповеди в церквах. Что еще важнее — вы не принадле-
жите к числу тех жалких детей разлагающегося века, кото-
рые, разодевшись по последней моде, слоняются без дела и
уже с юных лет мечтают лишь о том, как бы насладиться
жизнью во что бы то ни стало... Предположим, что сердце у
вас есть и что бьется оно во имя чего-то лучшего.
И вот перед вами настоятельно выступает вопрос: «Что
делать?» Он носится перед вами, он мучит вас. Как человек
молодой, вы действительно чувствуете, что раз вы научи-
лись ремеслу или наукам — конечно, на счет народа, — то
вам следует воспользоваться вашими знаниями не для того,
чтобы жить чужим трудом, а для того, чтобы самому быть в
чем-нибудь полезным. В самом деле, надо быть очень раз-
вращенным, чтобы не стремиться, даже в эти годы, прине-
сти посильную пользу своими знаниями, умом или энер-
гиею в деле освобождения народа, прозябающего в нищете
и невежестве.
Вы мечтаете об этом, — не так ли? Посмотрим же, что
делать, дабы ваши мечты перешли в действительность.
Я не знаю, в каких условиях вы родились. Быть может,
вам улыбнулась судьба, и вам удалось запастись серьезны-
ми знаниями: пред вами поприще доктора, литератора или
ученого — широкое поприще, на котором требуется много
сил, и вы чувствуете в себе эти силы. Или, быть может, вы
хороший ремесленник; многого узнать вам в науках не уда-
лось, но зато пришлось близко познакомиться с тяжелою
трудовою жизнью рабочего.
33
Начнем хоть с первого предположения, а потом вернем-
ся ко второму. Допустим, что вам предстоит сделаться —
ну, хоть доктором.
Завтра же человек бедно одетый позовет вас к больной.
Он приведет вас по грязным, закопченным проулкам. При
свете тусклой лампы вы подниметесь два, три, четыре этажа
по лестнице, покрытой скользкой грязью, и в холодной,
темной конуре вы найдете больную, на груде грязного тря-
пья, покрытую грязным тряпьем. Бледные, изможденные
дети, едва прикрытые отрепьями, испуганно глядят на вас.
Муж скажет вам, что он работал всю свою жизнь по тринад-
цати и по четырнадцати часов в сутки, но что теперь вот уже
четыре месяца, как он остался без работы. В его ремесле это
не редкость; каждый год бывает три-четыре месяца застоя.
Но прежде, когда его работа останавливалась, жена хоть
что-нибудь прирабатывала: она стирала — может быть,
ваши же рубашки — и приносила в дом копеек по тридцати
в день. Но вот она уже два месяца не встает, и нищета свила
свое гнездо в семье.
Что же вы пропишете больной, мой доктор, — вы, кото-
рый сразу поняли, что микстурами тут не поможешь, что
причина болезни — общее малокровие, отсутствие воздуха
и пищи? — Хороший кусок жареного мяса по утрам, про-
гулку на свежем воздухе, сухую, хорошо проветренную
квартиру? Какая злая насмешка! Неужели больная сама, не
дожидаясь ваших советов, не стала бы есть, если бы было
что есть!
Если вы человек сердечный и ваша простая, честная
речь понравится простым людям, то многое еще вы узнаете
от них. Вам скажут, что за перегородкою лежит гладильщи-
ца: это ее надрывающий душу кашель вы теперь слышите; в
нижнем этаже все дети лежат больные какою-то лихорад-
кою; а в подвальном этаже прачка тоже не дотянет до
весны; а в соседнем доме — и того хуже.
Что же вы посоветуете всем этим больным? В голове у
вас вертятся слова: «перемена климата, поменьше изнури-
тельной работы», но язык отказывается их выговорить; вы
выходите с разбитым сердцем, с проклятием в душе.
Завтра вы еще думаете о ваших печальных пациентах,
как ваш приятель, доктор-карьерист, рассказывает вам, что
34
за ним приезжал лакей из богатого дома. Его тоже звали к
женщине, живущей в прекрасной квартире, изнуренной
ночами, проведенными на балах, которой жизнь проходит
в заботах о туалете, в визитах и в ссорах с мужем-ворчуном.
Ваш товарищ посоветовал ей более осмысленную жизнь,
поменьше горячительной пищи, побольше спокойствия,
путешествие за границу; он не забыл и комнатную гимнас-
тику, чтобы заменить хоть сколько-нибудь ручной труд!
Одна умирает, оттого что во всю свою жизнь никогда не
ела досыта и не знала отдыха, а другая вянет, потому что
всю свою жизнь не знала, что такое труд...
Если вы принадлежите к числу тех рыхлых натур, кото-
рые при виде самых ужасных безобразий облегчают себя
болтовнею за кружкой пива, то понемногу вы привыкнете к
этим противоречиям, и, с помощью плотоядных инстинк-
тов, вы понемногу перейдете в ряды карьеристов, чтобы из-
бавиться от самого вида нищеты.
Но если вы настоящий «человек», если ваше чувство
привыкло всегда выражаться соответствующими поступка-
ми, если животная натура не убила в вас думающего челове-
ка, — тогда вы в один прекрасный день скажете себе: «Нет,
это «подло и преступно», дольше так тянуть невозможно.
Нечего лечить болезни, их надо предупреждать. Самое ни-
чтожное улучшение благосостояния и умственного разви-
тия народа уже сократило бы болезни наполовину. К черту
лекарства! Света, воздуха, пищи, поменьше изнуряющего
труда, — вот с чего нужно начать. Без этого ремесло доктора
глупейшее шарлатанство и обман!»
В этот день вы поймете, что такое социализм. Вы захо-
тите глубже вникнуть в его учения, если любовь к человече-
ству для вас не пустое слово. И если вы внесете в изучение
социального вопроса те же строгие методы индукции, к ко-
торым вы привыкли в науке, то вы непременно окажетесь в
наших рядах. Вы будете работать вместе с нами, для соци-
ального переворота.
Но, быть может, отказавшись от лекарской практики,
вы захотите искать в науке тех высоких утешений, которые
дает изучение тайн природы и умственный труд. Наравне с
35
астрономом, физиком, химиком, вы отдадитесь чистой
науке. Но ради чего вы это сделаете? — Ради самих наслаж-
дений, которые дает наука? В таком случае — чем же вы,
ученый, предающийся науке ради доставляемых ею удо-
вольствий, отличаетесь от пьяницы, который тоже ищет
удовольствий и находит их в вине? Ученый, конечно, лучше
выбрал источник своих наслаждений, так как его наслажде-
ния и сильнее, и прочнее. Но ведь в этом вся разница!
И пьяница, и ученый — оба преследуют свое личное удо-
вольствие, у обоих одна и та же эгоистическая, себялюби-
вая цель.
Но нет — такой себялюбивой жизни вы не захотите. Ра-
ботая для науки, вы будете иметь в виду человечество, и
мысль о человечестве будет руководить вам в выборе ваших
занятий.
Чудное заблуждение! И кто же из нас не заплатил ему
дани, когда впервые отдавался науке!
Но в таком случае, если вы действительно думаете о че-
ловечестве, пред вами немедленно восстанет жестокое со-
мнение. Если только ваш ум привык рассуждать последова-
тельно, без хитрости, без самообмана, вы сейчас же
заметите, что в современном обществе наука есть предмет
роскоши — чудной роскоши, скрашивающей жизнь для
немногих, но совершенно недоступной для громадного
большинства людей.
Действительно, вот уже более века как наука установила
основы здравых понятий о происхождении мира. Но —
много ли на свете людей, разделяющих эти понятия и ода-
ренных умом достаточно научным для воспринятия их? Их
всего несколько тысяч, затерянных среди миллионов дру-
гих людей, живущих под страхом самых грубых суеверий и
предрассудков и потому самому неизбежно подчиняющих-
ся всевозможным религиозным обманщикам.
Или — бросьте взгляд на то, что сделано в области нау-
ки о здоровье, телесном и нравственном. Эта наука пере-
числит вам всё, что нужно для сохранения здоровья нашего
тела; она назовет всё, что необходимо, чтобы города не
были гнездами всяких заразных болезней; она укажет вам
истинные пути к здоровью умственному и душевному. —
Но вся эта громадная работа, не остается ли она мертвою
36
буквою в наших книгах? Да и может ли оно быть иначе,
когда науки остаются достоянием ничтожной частички
привилегированных сословий, когда неравенство состоя-
ний делит общество на два класса: людей, живущих ни-
чтожным заработком, и людей, живущих их работою, — из
чего выходит, что для девяти десятых людей все советы
науки пропадают даром.
Много можно бы привести других подходящих приме-
ров. Но не будем распространяться. Выйдите вы только из
вашей Фаустовской студии, куда и свет-то не проникает на
книги, иначе через запыленные решетчатые окна; огляни-
тесь сами вокруг себя, и на каждом шагу вы сами найдете
подтверждение сказанного.
Не в научных истинах и открытиях чувствуется теперь
недостаток; в настоящую минуту требуется, прежде всего,
распространить добытые уже истины, провести
их в жизнь, сделать их всеобщим достоянием.
Нужно добиться, чтобы все человечество способно было их
усвоить и прилагать их к делу: чтобы наука перестала быть
предметом роскоши и чтобы знание стало основою жизни.
Этого требует простая справедливость.
Того же требует и сама наука. Истинное движение впе-
ред возможно в науке только тогда, когда умы способны к
восприятию вновь открываемых истин. Механическая тео-
рия теплоты, изложенная еще в прошлом веке почти в тех
самых выражениях, в каких выразили ее наши современни-
ки, Грин и Клазиус, оставалась в продолжение восьмидесяти
лет зарытою в ученых записках академий, до тех пор пока
физические знания и способы мышления, свойственные
физике, не распространились в обществе и не создалась
среда, способная восприять эти открытия. Точно так же по-
требовалось целых три поколения, прежде чем взгляды
Эразма Дарвина на изменчивость видов животных и расте-
ний были приняты из уст его внука; да и то пришлось обще-
ству оказать некоторое давление на господ академиков.
Ученый точно так же, как и художник, всегда бывает
плодом того общества, в котором он вырос и которое он по-
учает.
37
Но если вы проникнетесь этими взглядами, вы поймете,
что прежде всего нужно добиться в обществе глубокого
преобразования; нужно прежде всего изменить теперешние
порядки, благодаря которым ученый стоит одиноко со сво-
ими познаниями, тогда как кругом его люди живут, почти
все, в том же состоянии, что и за пятьсот или тысячу лет
тому назад, т. е. в состоянии рабов, неспособных усвоить
себе даже установленные научные истины. И когда вы при-
дете к этому взгляду, — действительно человечному, и
вместе с тем глубоко научному, — вы сразу потеряете
всякий вкус к отвлеченной науке. Вы станете думать о том,
как произвести нужное преобразование; и если вы в этой
области не откажетесь от неподкупных методов научного
искания истины, вы неизбежно вынуждены будете стать за-
одно с социалистами. Отказавшись от всяких хитроумных
заключений, вы вступите в наши ряды.
Не желая более работать над исканием все высших и
высших источников наслаждения для тех, кто уже завладел
львиною долею наслаждений, вы отдадите свои знания и
свое научное мышление прямому служению народу.
И будьте уверены, что сознание исполненного долга и чув-
ство согласия между вашими мыслями и поступками дадут
вам такие силы, которых вы в себе и не подозревали. И в тот
день, — этот день не далек, что бы там ни говорили ваши
профессора, — в тот день, когда преобразования, которым
вы отдали свои силы, совершатся, тогда наука найдет, в
ученых трудах, ведущихся сообща, при помощи множества
новых помощников из рабочей среды, такую силу, она
возьмет такой могучий полет, что все ее нынешние успехи
покажутся простыми ученическими упражнениями.
Тогда вволю наслаждайтесь наукою: это наслаждение
будет доступно всем!
2
Если вы кончите курс юридических наук, то очень
может быть, что и вы тоже лелеете несбыточные мечты на-
счет вашей будущей деятельности — ведь мы допустили,
что альтруизм, т. е. желание блага всем, а не одному себе,
38
вам не чужд. Вы, может быть, мечтаете посвятить свою
жизнь смелой борьбе против насилия и неправды, работать
для торжества закона, который служит выражением выс-
шей справедливости. «Где же найти, — думаете вы, — луч-
шее поприще», и вы вступаете в жизнь с полною верою в
самого себя и в избранную вами деятельность.
Раскроем же наудачу судебную хронику и посмотрим,
что вас ждет.
Вот богатый помещик; он требует, чтобы с его земли со-
гнали крестьянина, который не платит условленного обро-
ка за землю. С точки зрения закона никакого сомнения
быть не может, так как крестьянин не платит, ему следует
уходить с земли. Но если вглядеться в дело, то оказывается
следующее: помещик за всю свою жизнь только и знал, что
проживал в попойках доходы с имения, тогда как крестья-
нин вечно работал и вечно недоедал. Помещик палец о
палец не ударил, чтобы увеличить производительность
земли, а между тем ее доходность все-таки утроилась за
последние пятнадцать лет, благодаря прибавочной стой-
мости, приданной земле новою железною дорогою, новы-
ми сельскими дорогами, осушкою болот в округе, распаш-
кою непаханных раньше земель и расширением соседнего
города. Крестьянин же, который сильно потрудился над
этим самым увеличением ценности земли, разорился:
после неурожайного года он попал в лапы ростовщикам, он
влез в долги и платить аренды не в состоянии.
Закон всегда стоит на стороне владельца и в данном
случае формально говорит в пользу помещика. Но вы, если
юридические «слова» не убили в вас чувства справедливос-
ти, — что станете вы делать? Будете ли вы требовать, чтобы
крестьянский скарб был выброшен на улицу — так следует
по закону; или же вы потребуете, чтобы землевладелец вер-
нул всю ту часть прибавочной стоимости, которая была
придана земле трудом мужика? — так следовало бы по
справедливости. — На чью сторону станете вы? на сторону
закона, против справедливости? или на сторону справедли-
вости и, стало быть, против закона?
А если рабочие сделали забастовку, не предупредивши
хозяина за две недели, — за кого будете вы стоять? За закон,
т. е. за фабриканта, который, пользуясь кризисом, наживал
39
шальные барыши (вспомните только отчеты о последних
стачках), или же вы подниметесь против закона и станете
на сторону рабочих, которые зарабатывали каких-нибудь
тридцать копеек в день и жили впроголодь? Захотите ли вы
отстаивать это обманное предположение о якобы «свобод-
ном договоре»? Или же, держась простой справедливости,
вы скажете, что договор, заключенный между сытым и го-
лодным, между сильным и слабым, вовсе не договор, а при-
нуждение, и восстанете против закона, убедившись, что он
и тут, как везде, оказывается в разладе со справедливостью?
Или, наконец, вот факт, случившийся на днях. Человек
бродил возле мясной лавки. Он схватил кусок мяса и пус-
тился бежать. Его заарестовали, стали расспрашивать, и
оказалось, что он — рабочий без работы, что и он, и его
семья сидят голодные. Собравшаяся кругом толпа упраши-
вала мясника отпустить этого человека, но мясник стоял за
«торжество закона»! Укравшего поволокли в суд, и судья
приговорил его к шести месяцам тюрьмы. Того требовала
слепая Фемида! — И ваша совесть не возмутится против за-
кона, против всего общества, видя, что подобные пригово-
ры произносятся каждодневно!
Или еще, — неужели вы станете требовать приложения
закона к этому «убийце», которого с самого раннего детства
теснили, били, обижали, который вырос, никогда не видав
ничьей ласки, и кончил тем, что убил соседа, чтобы украсть
у него пять рублей? Неужели вы станете требовать, чтобы
его казнили или — что нисколько не лучше — чтобы его за-
перли навсегда в каторжную тюрьму, тогда как вы знаете,
что он скорее больной, чем преступник, и что во всяком
случае его преступление падает на все общество, а не на
него самого!
Станете ли вы также требовать, чтобы заперли в тюрьму
этих ткачей за то, что в минуту отчаяния они подожгли фаб-
рику? Чтобы сослали на каторгу революционера, стреляв-
шего по коронованному убийце? Чтобы войска стреляли в
народ, когда он поднимает на баррикадах знамя будущей
жизни?
— Нет, тысячу раз нет!
Если вы рассуждаете, а не просто повторяете то,
чему вас учили; если вы вдумаетесь в факты и отделите
40
закон от фикций, нагроможденных законниками, чтобы
скрыть его зарождение из права сильного и его сущность —
т. е. сохранение всех несправедливостей, унаследованных
человечеством из его тяжелой, кровавой истории, — вы не-
избежно проникнетесь глубочайшим презрением к этому
закону. Вы поймете, что оставаться служителем писаного
закона значит жить в разладе с законом справедливости и
вечно искать сделок с вашей совестью; а так как подобная
борьба не может долго длиться в человеке, то — или вы за-
глушите свою совесть, или же вы должны будете порвать с
преданиями старины; вы вступите в наши ряды и с нами бу-
дете бороться против всех несправедливостей: экономичес-
ких, политических, общественных.
Но тогда вы станете социалистом, вы станете револю-
ционером.
А вы, молодой инженер или механик, мечтающий улуч-
шить судьбу рабочих путем приложения науки к промыш-
ленности, — сколько разочарований вас ждет! Вы отдаете,
например, свои молодые силы на разработку проекта же-
лезной дороги, которая, пробивая гранитные глыбы и изви-
ваясь по стенам ущелий, должна наконец соединить два на-
рода, разъединенных природою. Такова, по крайней мере,
ваша мечта. Но, едва только начнутся работы, как вы уви-
дите в темных туннелях целые толпы рабочих, умирающих
от изнурения и всевозможных болезней, тогда как другие,
отработавшиеся толпы возвращаются по домам, с грошами
в кармане и с задатками чахотки в груди; вы увидите груды
трупов, нагроможденных не чем иным, как безобразною
скупостью предпринимателей; а когда дорога будет готова,
то вы с ужасом убедитесь, что послужит она либо для окон-
чательного разорения целой области крестьян, либо для
вторжения неприятельских пушек.
А не то вы, может быть, отдаете свою молодость на изо-
бретение, которое, по вашему мнению, со временем облег-
чит человеку производство необходимых ему вещей, — и,
после многих и многих бессонных ночей, волнений и на-
41
дежд, вы наконец достигаете своей цели. Ваше изобретение
доведено до совершенства! И вот его прилагают к промыш-
ленности — и результаты даже превосходят все ваши мечты!
Десять, двадцать тысяч рабочих сразу выброшено из фаб-
рик на улицу. Остались на фабрике старики да дети — и
детей самих обратили в машины, — и тысячи семей остают-
ся без куска хлеба, тогда как три, четыре фабриканта нажи-
ваются и вино льется рекою на их пирах... Этого, что ли, вы
добивались?
Тогда вы, может быть, возьметесь за изучение истории
современной промышленности и узнаете, как мало маши-
ны, при теперешних порядках, улучшают положение рабо-
чего. Вы увидите, что швея так-таки ничего не выиграла от
изобретения швейной машины: та же беспощадная работа,
та же забота о куске хлеба; что, несмотря на все совершен-
ства механических сверл с алмазными коронками, употреб-
ляемых теперь при пробивке туннелей, рабочие хуже преж-
него мрут от «туннельной болезни», анкилозита; что
каменщики и чернорабочие сидят без работы бок о бок с
подъемными машинами Жирара и т. д. и т. д. И если вы
приметесь обсуждать общественные вопросы с тою же не-
зависимостью мысли, с какою вы работали в инженерном
деле, вы сразу поймете, что при существовании частной
собственности и наемного труда всякое новое изобрете-
ние — если даже оно улучшает немного судьбу рабочего
вообще — непременно сопровождается бездною человечес-
ких страданий для отдельных групп людей и наций; что оно
неизбежно ведет к увеличению чисто машинального труда,
в ущерб ремесленному, и роковым образом приводит к уча-
щению и к обострению промышленных кризисов, делая их
все более и более ужасными для громадной массы рабочих.
Главную же пользу от новых открытий получает, при тепе-
решнем устройстве общества, тот, кто уже пользуется льви-
ною долею наслаждений в жизни.
Что же станете вы делать, раз вы дойдете до такого за-
ключения? — Одно из двух: или вы начнете заглушать голос
совести разными хитроумными рассуждениями и, мало-
помалу, упразднивши честные грезы молодости, станете
искать себе выгодного «положения» и запишетесь в ряды
более или менее откровенных эксплуататоров. Или же —
42
если в вас есть честная и сильная воля — вы себе скажете:
«Не время теперь заниматься изобретениями. Прежде всего
надо изменить систему труда и производства. Когда личной
собственности более не будет, тогда всякий новый успех в
промышленности будет на пользу всего человечества. Тогда
вся эта масса рабочих, ныне обращенных в машины, станет
массою мыслящих и знающих людей; тогда изобретатель-
ности, подкрепленной научным знанием и изощренной
ручным трудом, будет полный простор — и при новых усло-
виях жизни техника станет развиваться так быстро, что в
каких-нибудь пятьдесят лет осуществится все то, о чем мы
теперь и мечтать не смеем».
Что же сказать вам, школьному учителю? — не тому, ко-
нечно, из вас, кто смотрит на свою профессию как на мучи-
тельнейшее ремесло, а тому, который верит в школу, чувст-
вует себя счастливым среди ребят и, глядя на их веселые
лица, надеется пробудить в молодых головках общечелове-
ческие мысли, носившиеся в его собственной голове в мо-
лодые годы.
Нередко я подмечаю грусть на вашем лице и угадываю,
что хмурит ваши брови. Сегодня еще ваш любимый уче-
ник — правда, плохой в латыни, но «живая душа» тем не
менее — с блеском в глазах рассказывал вам сказание о
Вильгельме Телле, убившем тирана и поднявшем знамя
восстания в Швейцарии. Его глаза блестели; он, казалось,
готов был сам поразить всех тиранов; и он одушевленно по-
вторял стихи Шиллера:
Не бойся раба,разбивающего свою цепь,
Не бойся свободного человека.
Но — едва он вернулся домой, как отец и мать стали
бранить его за то, что он не поклонился, как должно, свя-
щеннику и не заметил урядника, и целый час читали ему
наставления насчет «осторожности, терпения и повинове-
ния», так что он отложил в сторону Шиллера и погрузился в
чтение «Искусства прохождения жизненного пути».
А вчера вам рассказывали, что вышло из ваших лучших
учеников. Все они свернули на иную дорогу. Один бредит
эполетами; другой, заодно с хозяином, обворовывает рабо-
43
чих; третий хлопочет попасть на теплое местечко; и вы, по-
ложивши столько надежд на своих любимцев, теперь с
грустью размышляете о разладе между жизнью и добрыми
намерениями.
Да, покуда вы еще размышляете на такие темы. Но, сда-
ется мне, что года через два-три, вдоволь натерпевшись
всяких разочарований, вы отложите в сторону своих люби-
мых авторов и начнете утверждать, что Вильгельм Телль,
конечно, был чадолюбивый отец, боявшийся поранить
своего сына стрелою, но что все-таки он чересчур погоря-
чился; что поэзию очень приятно почитать у камелька, осо-
бенно после того, как целый день преподавал правила
сложных процентов, но что все-таки господа поэты носятся
в облаках и что их стихи никак не подходят ни к обыденной
жизни, ни к предстоящей ревизии школ господином ин-
спектором... И ваш Шиллер и Некрасов начнут покрывать-
ся паутиною на полке.
Или же — пусть лучше так будет — мечты молодости
станут в вас убеждением взрослого человека. Вы захотите,
чтобы всем, без исключения, возможно было получать ши-
рокое, общечеловеческое воспитание и в школе, и вне
школы; и, убедившись в невозможности такого воспитания
при теперешних условиях, вы станете разбирать самую суть
теперешнего буржуазного общества.
Тогда вас уволят, по всей вероятности, без прошения;
вы оставите школу и придете к нам, чтобы вместе с нами го-
ворить взрослым людям о всех высоких наслаждениях на-
учного знания, о том, чем человечество может стать и долж-
но стать — куда оно идет и что мешает ему завоевать
свободу, благосостояние и счастье. Вы станете тогда в ряды
социалистов и вместе с нами будете работать над полною
перестройкою теперешнего общества в смысле равенства,
свободы и братства — над полным разрушением гнили и
плесени, разъедающих лучшие стороны человека, гложу-
щих лучшие струны его сердца.
И, наконец, вы, молодой художник, скульптор, живо-
писец, поэт или музыкант , — не замечаете ли вы, что вам и
вашим сверстникам не хватает того вдохновения, которое
руководило стихом, кистью и резцом великих мастеров
44
прошлого? Не находите ли вы, что искусство испошлилось,
что везде царит блаженная посредственность и что она
губит всякое дарование?
Но как же и быть иначе?
То глубокое счастье, которое испытывали художники
времен Возрождения, когда они открыли сокровища древ-
него мира и сами освежились возвратом к природе, — этого
счастья нет для современного искусства! Новая же идея,
способная произвести те же чудеса, — идея революционно-
го пробуждения мира еще не вдохновила художника. А по-
тому, без идеи, без великих побуждений, художество ищет
себе побуждения и идеи в так называемом реализме и тру-
дится в поте лица над воспроизведением капли росы на
листке или мускулов коровы или же копошится над мелоч-
ным расписыванием, стихами и прозой, удушливой грязи
помойной ямы или спальни гулящей женщины.
— Но раз оно так, что же делать? — спросите вы.
Ответ наш прост. Если ваш «священный» огонь не что
иное, как коптящий ночник, то, конечно, продолжайте то,
что вы делали раньше, и понемножку ваше искусство сни-
зойдет до расписывания стен в доме богатого купчины, до
писания стишков для опереток или до фельетонов извест-
ного борзописца — большинство из вас и без того уже идет
по этой дороге.
Но если ваше сердце действительно бьется заодно с
сердцем всего человечества; если вы, как истинный поэт
и художник, способны подслушивать и уловить истинную
жизнь, — тогда, ввиду этого моря страданий, поднимаю-
щихся вокруг вас посреди народов, мрущих с голода, при
виде трупов, нагроможденных в каменноугольных копях и
обезоруженных у подножия баррикады, при воплях «не-
счастных», гибнущих в снегах Сибири или на выжженных
берегах тропических островов, — ввиду гигантской борьбы,
уже начинающейся повсеместно под стоны побежденных и
под оргии победителей, ввиду отчаянной борьбы героизма
против низости и пошлости — вы не сможете остаться рав-
нодушным.
Вы станете в ряды униженных и оскорбленных; вы пой-
мете, что все великое и прекрасное, — жизнь, одним сло-
вом, — там, где борются за свет, за счастье, за истину, за че-
ловечество!
45
Но вы останавливаете меня. «Что же делать, наконец?
Если отвлеченная наука — предмет роскоши, а приклад-
ная — одно средство эксплуатации; если закон — не более
как воплощение несправедливости; если медицина — один
самообман; если школа обречена на поражение в борьбе с
практикою жизни, а искусство, без революционного вдох-
новения, обречено на пошлость — то что же остается де-
лать!»
— Что остается? — Все! все! Громаднейшая работа ле-
жит пред вами — работа в высшей степени привлекатель-
ная, работа, согласная с вашей совестью и способная ув-
лечь именно лучших людей, самых чистых, самых
сильных...
Какая? — Сейчас увидите.
3
Либо входить в беспрерывные сделки с совестью, пока
не скажешь самому себе: «Погибай человечество! лишь бы
мне насладиться прелестями жизни, благо народ, по глу-
пости, еще терпит!» Либо же стать на сторону социалистов
и с ними работать над коренным переустройством старой
общественной жизни. Вот логический вывод, к которому
неизбежно придет всякий разумный человек, раз начнет он
честно размышлять о жизни и сумеет отрешиться от увер-
ток, подсказываемых буржуазным воспитанием и корыст-
ными воззрениями среды.
Но раз мы дошли до такого вывода, неизбежно возника-
ет вопрос: «Что же делать?»
Ответ на него очень прост.
Бросьте среду, в которой принято утверждать, что на-
род — бессмысленное стадо. Идите к нему, к народу, и
ответ явится сам собой.
Вы увидите, что повсюду: во Франции, как в Германии,
в Италии, как в Соединенных Штатах, — везде, где сущест-
вуют угнетенные и угнетатели, — среди рабочего класса
происходит гигантская работа, направленная на уничтоже-
ние гнета богатых над бедными, на закладку основ нового
общественного строя на началах справедливости и равенст-
46
ва. Народ, в наши дни, не довольствуется созиданием душу
надрывающих песен, какие пелись французскими крепост-
ными прошлого века и поются поныне крестьянами сла-
вянскими. С полным сознанием и преодолевая все препят-
ствия, он работает над своим освобождением.
Везде народная мысль ищет средств пересоздания
жизни так, чтобы она не была проклятием для трех четвер-
тей человечества, а счастьем и радостью для всех. К самым
трудным вопросам социологии (науки об обществах) народ
приступает со своим здравым смыслом и старается разре-
шить их, руководясь своим тяжелым опытом и своею на-
блюдательностью. Чтобы сговориться с другими, такими же
несчастными, он старается соединиться, сплотиться. Народ
создает рабочие общества и поддерживает их своими ни-
чтожными взносами; он работает над созиданием междуна-
родного братства рабочих и, уже конечно, больше всяких
краснобаев филантропов приближает этими союзами день,
когда война между народами станет невозможною. Желая
знать, что делают его братья по труду, желая ближе позна-
комиться с ними, стремясь выработать и распространить
идеи освобождения, он поддерживает — и ценою каких ли-
шений, каких усилий! — свои рабочие газеты. И когда, на-
конец, час восстания пробивает, он идет в бой за свободу,
проливает свою кровь на баррикадах и борется за высшие
идеалы, тогда как богатые и власть имущие в то же самое
время стараются поворотить народное движение в свою
пользу и на пролитой народной крови основать свое богат-
ство и власть.
Какой ряд непрерывных усилий! Какая нескончаемая
борьба! Какой громадный труд положен в это рабочее дви-
жение, где постоянно приходится пополнять ряды, то рас-
строенные избиениями, то разреженные преследованиями
и изнеможением, где постоянно приходится начинать ра-
боту сызнова, после того как ее внезапно прервут поголов-
ные избиения.
Рабочие газеты создаются людьми, которым пришлось
подбирать свои знания по крохам, крадя время на собстве-
ном сне и отдыхе; агитация поддерживается грошами, сбе-
47
реженными на куске хлеба, — и надо всем этим вечно висит
угроза безысходной нищеты для семьи, лишь только хозяин
заметит, что «его» рабочий занимается социализмом!
Вот что увидите вы, если пойдете в народ.
И, падая под тяжестью неравной борьбы, рабочий тщет-
но себя спрашивает: «Где же они, эти молодые люди, вос-
питанные на наш трудовой грош? Где те, кого мы кормили
и одевали, пока они учились? Те, для кого, согнувши спину
под ярмом, мы строили дома, дворцы, университеты, ака-
демии, музеумы? Для кого мы, отощавшие наборщики, пе-
чатали хорошие книги, самое чтение которых нам недо-
ступно? Где они, эти профессора, уверяющие, что они
обладают общечеловеческой наукой, тогда как для них
любой редкостный червячок дороже всего человечества?
Где глашатаи свободы, не дающие себе труда защитить
нашу ежедневно попираемую свободу? Где же эти писате-
ли, поэты, художники, со слезами на глазах говорящие о
народе и никогда не спускающиеся в нашу среду, дабы по-
мочь нам в наших усилиях?»
Одни наслаждаются в презренном равнодушии; дру-
гие — большинство — презирают «толпу» и готовы с осте-
рвенением истреблять народ, лишь только он осмелится
коснуться до их прав и богатства...
Время от времени в народную среду заходит юноша,
мечтающий о баррикадах, о революции и об ее торжествен-
ных минутах; но и он скоро оставляет народное дело, как
только замечает, что путь до баррикад тяжел и долог, что
работа предстоит утомительная и что на пути к лавровым
венкам рассеяно немало терний. Но чаще всего в Западной
Европе в рабочую среду являются лишь люди, потерпевшие
неудачу в попытках пристроиться к другим партиям и ста-
рающиеся на рабочих плечах добиться видного положения,
причем они же первые будут громить этот самый народ,
едва он попытается осуществить на деле то, что они пропо-
ведовали в теории, а не то и пушки направят на «невежест-
венную подлую толпу», если она осмелится двинуться
раньше, чем они, вожаки, прикажут ей бунтовать.
Прибавьте к этому бессмысленное, высокомерное пре-
48
зрение к народу — и вы получите все, что дает народу со-
временная буржуазная молодежь, вместо помощи в его об-
щественном развитии.
Как же можно после этого спрашивать: «Что делать?» —
когда всё предстоит сделать, и целые полчища молодых
людей нашли бы приложение своих сил, таланта и энергии,
если бы только они захотели помочь народу в начатой им
перестройке общественного быта!
Вы, поклонники чистой науки, если только вы проник-
лись принципами социализма, если вы постигли всю важ-
ность надвигающейся революции, разве вы сами не пони-
маете, что всю науку следует перестроить согласно с
новыми принципами? что в этой области приходится со-
вершить переворот несравненно более глубокий, чем все,
что сделала революция в науке прошлого столетия? Разве
вам не очевидно, что история — это собрание «условных
басен» о величии королей, исторических деятелей и выбор-
ных собраний — должна быть написана, вся вновь, в духе
народном, с точки зрения того, что народные массы сде-
лали для развития человечества? Разве политическая эко-
номия, построенная с целью оправдать и обосновать нажи-
ву народным трудом, не должна быть пересоздана вполне и
в своих якобы законах, и в их бесчисленных приложениях?
Разве антропология, социология, этика — т. е. науки о че-
ловеке, об обществах и общественной нравственности — и
даже естественные науки не должны подвергнуться полной
перестройке как в их методах истолкования общественных
явлений и явлений природы, так и в способах их изложе-
ния? Ну, так занимайтесь этим! Отдайте ваши знания на
служение благому делу! Помогите нам, наконец, вашей
точной логикой разрушать вековые предрассудки и вашим
построительным умом — выработке основ лучшего общест-
венного строя; но в особенности помогите рабочему при-
дать своим рассуждениям смелость, свойственную истинно
научной мысли, и примером вашей собственной жизни на-
учите нас самоотвержению для торжества истины!
Вы, врач, тяжелым опытом понявший социализм, не
переставайте говорить нам сегодня, завтра, ежедневно и
49
при всяком удобном случае, что, при современных услови-
ях жизни и труда, человечество обречено на вырождение;
что ваши лекарства останутся бессильными, пока девянос-
то девять сотых человечества будут прозябать в условиях со-
вершенно противных требованиям науки; что следует иско-
ренять источники болезней, а не только лечить их, и укажите,
каким путем их искоренить. Вооружаясь скальпелем, ана-
томируйте твердой рукой это разлагающееся общество и
научите нас, чем могла бы и должна бы быть разумная
жизнь. Как настоящий врач, повторяйте нам, что нечего за-
думываться над отсечением члена, зараженного антоновым
огнем, когда он начинает заражать весь организм.
Вы, работавшие над приложением науки к промышлен-
ности, расскажите нам откровенно плоды ваших открытий;
укажите робким, не решающимся смело заглянуть в буду-
щее, на неиссякаемые источники дальнейших изобрете-
ний, уже кроющихся в современной науке; покажите, чем
могла бы стать промышленность при лучших условиях и
сколько мог бы производить человек, если бы его силы шли
на усиление полезного производства, а не растрачивались
попусту. Отдайте народу вашу изобретательность, ваш
практический ум и ваши способности сплачивать людей,
вместо того чтобы служить хищникам и тунеядцам.
Вы, поэт, художник, скульптор, музыкант, если только
вы поняли свое истинное призвание и цели самого искусст-
ва, отдайте революции ваше перо, вашу кисть, ваш резец.
Расскажите же нам своим образным языком, своими силь-
ными картинами великую борьбу народов с их угнетателя-
ми; вдохновите молодые сердца революционным духом,
двигавшим наших предков на борьбу; объясните жене, на-
сколько прекрасна деятельность ее мужа, жертвующего
собою великому делу общественного освобождения, и дви-
гайте ее на то же дело. Покажите народу язвы современной
жизни, и пусть каждый коснется рукою самых источников
этих язв; покажите нам, со всею силою вашего творчества,
чем могла бы быть разумная жизнь, если бы она не сталки-
валась с нелепостями и мерзостью современного строя.
И, наконец, все вы, обладающие знанием и талантом,
если в вас есть искра мужества, идите, вместе с вашими по-
50
другами, отдайте свои знания и талант на помощь тем, кто в
них всего более нуждается. И знайте, — если вы явитесь
в рабочую среду не господином, а товарищем в борьбе, не
заправителем, а с желанием самому вдохновиться новой
средой, не столько с целью учить, сколько с целью самому
понять стремления народа, угадать и выяснить их, а затем
работать неустанно, со всем пылом юности над их проведе-
нием в жизнь, — знайте, что тогда, но только тогда, вы за-
живете полною, разумною жизнью. Вы увидите, что каждое
ваше усилие в этом направлении принесет роскошные
плоды, — и тогда чувство согласия и единства ваших по-
ступков с заветами вашей совести вызовут в вас силу, кото-
рой вы в себе и не подозревали.
Борьба за правду, за справедливость и равенство, среди
народа, заодно с народом, — что может быть в жизни пре-
краснее и выше этого?
4
Три длинные главы пришлось исписать, чтобы выяс-
нить молодым людям состоятельных классов, как сама
жизнь, с ее насущными задачами, толкает каждого искрен-
него и смелого человека в ряды социалистов, на служение
делу социальной революции. А между тем истина эта так
проста! Но, когда обращаешься к людям буржуазного вос-
питания, — сколько предрассудков, сколько корыстных
оправданий приходится разбивать!
С вами, молодые из народа, можно быть кратким. Сама
сила вещей ведет вас к социализму, лишь бы были у вас
смелость мысли и способность действовать согласно с веле-
ниями рассудка. Действительно, весь современный социа-
лизм вышел из недр самого народа. Если несколько мысли-
телей из буржуазии дали социализму опору науки и
философии, тем не менее его основные воззрения вышли
из работы народного ума, из рабочих масс. Социализм
Международного Союза Рабочих — этой лучшей силы со-
временной жизни — был выработан не учеными, а самими
рабочими союзами, под непосредственным влиянием на-
родной мысли. И те несколько писателей, которые помог-
51
ли этой выработке, ничего иного не сделали, как только
яснее высказали или научно подтвердили стремления, уже
проявлявшиеся в народе.
Родиться в мире труда и не отдаться всей душой социа-
лизму — значило бы не понимать своих собственных выгод,
отречься от своего кровного дела, от своего собственного
исторического призвания.
Помните ли вы, когда, еще мальчиком, вы выбегали в
зимний день поиграть в вашем темном переулке? Холод
щипал вам плечи сквозь легкую одежду, и уличная грязь
врывалась в ваши рваные сапоги. Уже тогда, случайно уви-
дав изнеженных и богато одетых детей, свысока глядевших
на вас, вы отлично понимали, что эти франтики не сто'ят
вас и ваших товарищей ни по способностям, ни по уму, ни
по силе. Но скоро вас заперли в грязную мастерскую, и с
пяти часов утра вам привелось стоять, по двенадцати часов
в сутки, около шумливой машины и, самому обратясь в ма-
шину, изо дня в день следить за ее ровным движением;
а в это время они — те, другие дети, — спокойно учились в
школах, в гимназиях, в университетах. И вот теперь они —
менее вас способные, но более образованные — становятся
вашими начальниками, вашими хозяевами и будут наслаж-
даться всеми удовольствиями жизни и благами цивилиза-
ции... а вы? что ждет вас впереди?
Вернувшись с работы, вы входите в крошечную, сырую
каморку, где пять-шесть человек жмутся в темноте; и ваша
усталая от жизни, до времени состарившаяся мать дает вам
на обед хлеба с картошкой, да еще какую-нибудь болтушку,
насмех называемую щами. И вместо отдыха и развлечений
вам приходится ломать голову над вечным неразрешимым
вопросом: чем платить завтра за квартиру? на что купить
того же хлеба да картошек? Неужели же и вам вечно влачить
ту самую жалкую жизнь, что досталась на долю вашему отцу
и матери, с ребячьих лет и до могилы? Всю жизнь работать
на кого-то, чтобы ему доставить всяких удовольствий, бо-
гатства, знаний, наслаждения искусством, а на свою
долю — взять вечную заботу о куске черного хлеба? Отка-
заться навсегда от того, чем жизнь красна, и предоставить
52
все, что в жизни есть лучшего, какой-то горсточке не то
праздных, не то ловких проныр? Надрываться над работой
и знать только нужду, а не то и голод во время безработицы?
Это, что ли, цель вашей жизни?
В былые времена вы верили, когда вам говорили, что
так оно и быть должно, что так всегда было и всегда будет.
Но ведь нынче вы этому не верите. Вы понимаете, что все,
чем богатые наслаждаются, — их дома, мебель, еда, рос-
кошная обстановка и всё остальное, — не кем иным не сде-
ланы, как вашими же крестьянскими да рабочими руками...
За что же им все, а вам — сухая корка хлеба?
Но, быть может, вы смиритесь перед судьбою. Не видя
исхода, вы скажете себе: «Из века в век людям выпадал тот
же жребий на долю; и мне, беспомощному, приходится
подчиниться! Так буду же работать и постараюсь прожить,
худо ли, хорошо ли, как смогу».
Пусть так. Но тут уже сама жизнь откроет вам глаза.
В один прекрасный день разразится промышленный
кризис — застой промышленности, — не скоро преходя-
щий, как прежде. А застой, убивающий целые отрасли про-
мышленности и ввергающий в нищету тысячи семей за раз.
Вместе с другими вы будете терпеть. Но скоро вы заметите,
что ваша жена и дети, ваши друзья мало-помалу изнемога-
ют от лишений и наконец гибнут, в то время как жизнь, не
заботясь о гибнущих, течет веселой волной по шумным
улицам большого города. Тогда вы поймете, как возмути-
тельно это общество. Вы спросите также, откуда берутся
эти торговые кризисы; вы вдумаетесь во всю глубину безоб-
разия этого строя, отдающего тысячи человеческих существ
в жертву своеволию, жадности и неумелости небольшой
кучки заправил. Вы поймете тогда, что социалисты правы,
когда говорят, что современное общество должно и
может быть пересоздано сверху донизу.
А не то ваш хозяин вздумает урезать несколько грошей
из вашего скудного заработка, чтобы округлить свой капи-
талец. И когда вы заспорите, он вам грубо ответит: «Уби-
райся на подножный корм, если тебе этого мало». И вы
поймете, что ваш хозяин не только стрижет вас как овцу, но
53
что вы для него низшая порода, отребье человечества; ему
мало держать вас в своих когтях, он и смотрит-то на вас, как
на своего холопа. В таком случае — либо вы согнете спину,
откажетесь от всякого чувства человеческого достоинства и
примиритесь со всяким унижением; или же кровь вам бро-
сится в голову, вам стыдно станет своей прежней безответ-
ности, и вы дадите такой ответ, что либо попадете в тюрьму,
либо вышвырнут вас из мастерской или фабрики. Тогда вы
скажете, что правы социалисты, когда говорят: «Восставай-
те! Восставайте против денежного рабства, так как в нем ис-
точник всего остального порабощения». Тогда вы займете
ваше место среди социалистов и станете работать вместе с
ними над уничтожением всякого рабства — экономическо-
го, политического и общественного.
А то услышите вы историю девушки, некогда вами лю-
бимой. После многолетней бесплодной борьбы с нищетою
она бросила деревню и отправилась в город. Она знала, что
в городе жизнь тяжелая, но все же она надеялась честно за-
рабатывать свой хлеб. Теперь вы знаете ее участь. Обо-
льщенная ухаживаньем и красивыми словами молодого
буржуа, она отдалась ему с пылом молодости и через год
была покинута с ребенком. Полная мужества, она еще про-
должала бороться; но силы ее не выдержали неравной борь-
бы с голодом, и она умерла в одном из госпиталей... Что вы
сделаете тогда? Или вы постараетесь отделаться от бередя-
щих воспоминаний какою-нибудь пошлостью, вроде того,
что не она первая, не она и последняя, и, быть может, вы
дойдете до того, что станете оскорблять память несчастной
женщины кругу оскотинившихся товарищей по кабаку.
Или же — воспоминания о ней заставят содрогнуться ваше
наболевшее сердце, и вы станете искать встречи с тем, кто
ее погубил... Тогда вы, вероятно, задумаетесь над причина-
ми подобных явлений, повторяющихся ежедневно, и вы
поймете, что они не прекратятся, покуда общество останет-
ся разделенным на два лагеря: несчастные в одном, а в дру-
гом — праздные негодяи. Вы увидите, что настало время
бедным сбросить ярмо, и вы будете в рядах социалистов-
бунтовщиков.
54
А вы, женщины из народа, разве вы можете оставаться
равнодушными, слушая эту историю? Лаская русую голов-
ку своего ребенка, не задумаетесь ли вы тоже когда-нибудь
над тем, что его ждет, если современный общественный
строй останется все тот же? Неужели и вашим сыновьям
влачить все то же жалкое прозябание? Неужели и им вечно
биться в заботе о куске хлеба, вечно изнурять себя непо-
сильным трудом, не знать в жизни никакой радости и то-
пить свое горе в пьяном разгуле? Неужели вашему мужу и
сыновьям так и остаться навсегда в зависимости от любого
проходимца, получившего в наследство от отца капитал, —
вечно быть рабами своих хозяев, пушечным мясом для
сильных мира сего, простым удобрением для полей бога-
тых?
— Нет! Конечно, нет! Сколько раз жены рабочих застав-
ляли своих мужей и сыновей продолжать стачку, когда
мужчины уже готовы были смириться и принять унизитель-
ные условия, надменно навязанные им толстым хозяином!
Сколько раз испанские женщины шли первые в рядах на-
родных восстаний и первые бросались вперед на солдат-
ские штыки! И доселе рабочие женщины Западной Европы
и Америки с благоговением повторяют имя девушки, кото-
рая стреляла во всемогущего тогда Трепова, нанесшего ос-
корбление в стенах тюрьмы заключенному социалисту.
И горячо бьется сердце всякой честной женщины, когда
она читает, как парижские работницы собирались под гра-
дом ядер и бомб и двигали своих мужей на геройскую защи-
ту Парижской Коммуны...
Всякий честный человек из вас, молодежи, из крестьян
и городских рабочих, из ученых и неученых, из бедных и
богатых, — если только в нем бьется горячее и чуткое серд-
це, — должен понять, как попираются теперь права челове-
чества, должен сознать свои права и перейти туда, куда его
толкает весь современный строй. Он вынужден стать рево-
люционером и, сообща с народом, работать для подготов-
ления революции, которая, разбив цепи рабства, порвав
обычаи старины и открывая человечеству новые горизон-
ты, установит, наконец, в человеческих обществах истин-
55
ное равенство, действительную свободу, труд для всех
и для всех — полное развитие их способ-
ностей, полное наслаждение плодами сво-
бодного труда; установит жизнь разумную, человечес-
кую и счастливую!
И пусть не говорят нам, что нас мало, что нас — лишь
горсточка людей, слишком слабая, чтобы достигнуть наме-
ченной нами цели.
Сосчитаем наши ряды, посмотрим, сколько нас терпит
этот гнет. Крестьян, нас целые миллионы; почти весь рус-
ский народ живет по селам и деревням, кормится впрого-
лодь и работает на господ; фабричных и заводских — мно-
гие сотни тысяч, и все-то прядут и ткут, куют и работают на
богачей, а сами ходят чуть не в лохмотьях; солдат, опять,
целые сотни тысяч, и гонят их под пули и картечь, когда
господам офицерам хочется добывать себе чины и ордена, и
учат их стрелять в своих же братьев и сестер, отцов и мате-
рей, когда они бунтуются против богачей-грабителей; а
между тем повернуть бы им штыки на своих командиров,
и эта горсточка баричей в эполетах разбежалась бы от стра-
ха. Посчитаем, сколько нас всех, униженных и оскорблен-
ных; нам несть числа, и мы можем раздавить своих утесни-
телей одним натиском. Пусть только народ поймет свою
силу, пусть попробует ее — и правда возьмет верх на земле.
IX
ПОРЯДОК
Нам часто ставят в упрек, что мы приняли, как знамя,
такое страшное слово, как анархия. «Ваши идеи прекрас-
ны, — говорят нам, — но признайтесь, что название вашей
партии выбрано очень неудачно. В обыденной речи «анархия»
означает беспорядок, хаос; это слово вызывает в уме пред-
ставление о столкновении интересов, о борьбе личностей, о
невозможности установить какую бы то ни было гармонию».
Заметим, во-первых, что всякая партия действия — пар-
тия, представляющая какое-нибудь новое направление,
редко имеет возможность выбирать свое название. Не
«Гезы» Брабанта («Нищие», «Оборванцы») изобрели свое
56
название, прогремевшее впоследствии в истории. Оно
было сначала прозвищем — и оказалось прозвищем удач-
ным. Когда оно было поддержано партией, оно стало об-
щепринятым и скоро сделалось ее славным именем. Нужно
при этом признать, что в самом прозвище заключалась
целая идея.
А «сан-кюлоты», «бесштанные» 1793 года? Это назва-
ние было пущено в ход врагами народной революции; но
разве оно не заключало в себе целой идеи — идеи восстания
народа, оборванного, оголтелого, против всех этих, хорошо
одетых и вылощенных роялистов, якобы патриотов и бур-
жуазных жирондистов, которые, несмотря на фимиам, ко-
торый курят перед их статуями буржуазные историки, были
все-таки врагами народа, потому что глубоко презирали его
за его бедность, за его стремление к равенству, за его рево-
люционный пыл.
То же было и со словом «нигилисты», которое так ин-
триговало когда-то журналистов и столько раз давало повод
к удачной и неудачной игре слов, пока наконец не поняли,
что речь идет не о какой-то странной, чуть не религиозной
секте, а о настоящей революционной силе. Пущенное в об-
ращение Тургеневым в романе «Отцы и дети», оно было
подхвачено «отцами», которые этим прозвищем мстили
«детям» за неповиновение. Дети его приняли; а когда впос-
ледствии они заметили, что оно дает повод к недоразумени-
ям и захотели от него отказаться, это уже было невозможно.
Ни пресса, ни публика не хотели обозначать русских рево-
люционеров иначе, как этим именем. Оно, впрочем, вы-
брано вовсе не дурно, потому что заключает в себе некото-
рую идею: оно выражает отрицание всей совокупности
явлений современной цивилизации, опирающейся наугне-
тение одного класса другим; отрицание современного эко-
номического строя, правительства и власти, буржуазной
политики, рутинной науки, буржуазной нравственности,
искусства, служащего эксплуататором смешных или отвра-
тительных своим лицемерием привычек и обычаев, заве-
щанных современному обществу прошедшими веками, —
словом, отрицание всего того, что буржуазная цивилизация
окружает теперь почетом.
57
* * *
Так же было и с анархистами. Когда в Интернационале
зародилась партия, отрицавшая власть в Международном
Союзе и восставшая против власти во всех ее формах, эта
партия сначала приняла название федералистов, затем про-
тивогосударственников и противников власти (antiautori-
taires). Слова ан-архия (как писали в то время) слишком
сближало по внешности эту партию с последователями
Прудона, против которых Интернационал в то время бо-
ролся, находя их планы экономических реформ недоста-
точными. Но именно потому, именно для установления
смешения, враги старались употреблять это название;
кроме того, оно давало им возможность говорить, что самое
название анархистов показывает, что вся их цель состоит
лишь в том, чтобы производить беспорядок и хаос, не забо-
тясь о дальнейших результатах.
Анархическая партия не побрезгала навязываемым ей
названием и приняла его. Сначала она настаивала на ма-
ленькой черточке между ан и архией, объясняя, что в этой
форме слово ан-архия, греческого происхождения, означа-
ет не «беспорядок», а «отсутствие власти». Но скоро она
приняла его, как есть, не задавая лишней работы наборщи-
кам и не отягощая своих читателей уроками из греческого
языка.
Таким образом слово анархия вернулось к своему перво-
начальному, обычному и общепринятому смыслу, как-то
выраженному в 1816 году в следующем замечании англий-
ского философа Бентама: «Философ, — писал он, —же-
лающий изменить какой-нибудь дурной закон, не пропове-
дует восстания против этого закона. Совсем иной характер
у анархиста. Анархист отрицает самое существование зако-
на, отвергает право закона приказывать нам, возбуждает
людей к непризнанию в законе обязательного повеления и
зовет к восстанию против исполнения закона». В настоя-
щее время смысл слова еще расширился: анархист отрицает
не только существующие законы, но всякую установлен-
ную власть вообще; но сущность его осталась та же: анар-
хист, прежде всего, восстает против всякой власти, в какой
бы форме она ни проявлялась.
58
* * *
Но, говорят нам, это слово вызывает в уме представле-
ние об отрицании порядка, а следовательно, будит мысль о
беспорядке, о хаосе.
Попробуем, однако, столковаться, о каком это порядке
идет речь? О том ли согласии, о той ли гармонии, о которых
мечтаем мы, анархисты? О том согласии, которое водво-
рится в человеческих отношениях, когда человечество
перестанет делиться на два класса, из которых один прино-
сится в жертву другому? О том порядке и согласии, которые
вырастут самостоятельно из общности интересов, когда
люди будут составлять одну семью, когда каждый будет ра-
ботать для блага всех, а все для блага каждого? — Разумеет-
ся, нет! Те, которые упрекают анархию в том, что она — от-
рицание порядка, говорят вовсе не об этой гармонии и
согласии; они говорят о порядке, в том виде как его пони-
мает современное общество. — Посмотрим же, что такое
этот порядок, который хотят разрушить анархисты?
Порядок, в настоящее время, — т. е. то, что господа уп-
равители понимают под словом «порядок», — это значит,
что девять десятых человечества осуждены работать всю
жизнь для того, чтобы доставить горсти тунеядцев роскошь,
наслаждения и возможность удовлетворять всякие пожела-
ния их.
Порядок, это значит — лишать девять десятых челове-
чества всего того, что составляет необходимое условие здо-
ровой жизни и полного развития умственных способнос-
тей. Свести девять десятых человечества на степень вьюч-
ных животных, живущих изо дня в день, никогда не смея
подумать о наслаждениях, доставляемых человеку наукой
или артистическим творчеством, — вот что такое порядок!
Порядок, это — голод и нищета, обращаемые в обычное
состояние общества! Это — ирландский крестьянин, уми-
рающий с голоду; это — крестьянин целой трети России,
умирающий от дифтерита, от тифа, от голода, в то время
как тут же целые горы хлеба везутся на продажу за границу.
Это — итальянский народ, вынужденный покидать свои
роскошные поля и странствовать по всей Европе, в поисках
за возможностью рыть где-нибудь туннель или канал, где
рабочие мрут от лихорадок, обвалов, холеры.
59
Порядок, это — земля, отнятая у крестьянина и обра-
щенная в Англии в пастбища для скота, который послужит
в пищу богачам; или же земля, остающаяся невозделанной,
вместо того, чтобы отдать ее тому, кто с радостью взялся бы
за ее обработку.
Порядок, это значит — что женщина будет продавать
себя, чтобы прокормить своих детей; что ребенок осужден
провести все детство на фабрике или умереть от истоще-
ния; что рабочий низведен будет до степени машины.
Это — страх восставшего рабочего у дверей богача, призрак
восставшего народа у дверей царских дворцов.
Порядок, это — ничтожное меньшинство, воспитанное
в правительственных школах, навязывающее вследствие
этого свою власть большинству и воспитывающее своих
детей так, чтобы они заняли впоследствии те же места и
чтобы хитростью, подкупом, силой, избиением народа они
могли поддерживать те же свои преимущества.
Порядок, это — постоянная война между людьми,
между ремеслами, между классами, между нациями. Это —
непрерывный грохот пушек над Европой, это — опустоше-
ние деревень и целые поколения, принесенные в жертву
богу войны на полях сражения, это — разрушение в один
год богатств, накопленных целыми веками тяжелого труда.
Порядок, это — рабство, это — скованная мысль, это —
унижение человеческого рода, удерживаемого в повинове-
нии штыком и кнутом. Это — внезапная смерть от гремуче-
го газа или обвалов для тысячей углекопов, из-за того толь-
ко, что хозяевам нужно побольше барышей; это — пальба
по народу, убийство огулом, едва только крестьянин или
рабочий осмелится выразить свое недовольство.
Наконец, порядок, это — потопление в крови Париж-
ской Коммуны, смерть тридцати тысяч мужчин, женщин и
детей, растерзанных ядрами, расстрелянных, схороненных
в негашеной извести под парижской мостовой. Это — рус-
ская молодежь, замуравленная в тюрьмах, схороненная в
сибирских снегах, изнывающая там под вой сибирской
вьюги, в то время как лучшие, чистейшие ее представители
гибнут на эшафоте, от веревки палача!
Вот что такое порядок!
60
* * *
А что такое беспорядок, т. е. то, что они называют бес-
порядком?
«Беспорядок», это — всякое восстание против этого от-
вратительного порядка, это — всякое восстание народа,
разбивающего свои цепи, сбрасывающего путы и идущего
навстречу лучшему будущему. Это — все, что есть самого
славного, великого, чудного в истории человечества.
Это — восстание мысли накануне революции; это —
разрушение суеверий, освященных неподвижностью пре-
дыдущих веков; это — появление целого потока новых идей
и смелых открытий; это — решение самых трудных, самых
великих научных задач, которыми сопровождается всякое
революционное пробуждение.
Беспорядок, это — уничтожение древнего рабства,
это — восстание городов-общин, уничтожение крепостно-
го права, попытки уничтожения экономического рабства.
Беспорядок, это — восстание французских крестьян
против попов и помещиков, когда крестьяне поджигали
замки, чтобы очистить место хижинам, и выходили из
своих нор, чтобы завоевать свою долю солнечного света.
Это — Франция, уничтожающая королевскую власть и на-
носящая во всей Западной Европе смертельный удар кре-
постному праву и самодержавию.
Беспорядок, это — 1848-й год, заставивший дрожать от
страха всех монархов и провозгласивший «право на труд».
Это — парижский народ, боровшийся в 1871-м году в Ком-
муне за новую идею; избиваемый, но завещавший челове-
честву идею свободной общины и пробивающий дорогу к
той революции, приближение которой мы чувствуем и имя
которой будет — Социальная Революция.
Беспорядок — т. е. то, что они называют беспоряд-
ком, — это эпохи, в течение которых целые поколения
ведут неустанную борьбу и жертвуют собою, чтобы подго-
товить человечеству лучшее будущее, избавив его от рабст-
ва прошлого. Это — эпохи, когда народный гений свободно
расправляет крылья и делает в несколько лет гигантские
шаги, без которых человек до сих пор оставался бы в состо-
янии древнего раба, пресмыкающегося, униженного в
своей нищете существа.
61
Беспорядок, наконец, это — расцвет лучших чувств и
величайшего самопожертвования, это — эпопея высшей
любви к человечеству.
Так вот, — не есть ли слово анархия, означающее отри-
цание этого порядка и вызывающее воспоминание о самых
прекрасных моментах в жизни народов, — подходящее на-
звание для партии революционной, идущей на завоевание
лучшего будущего.
X
ЧТО ТАКОЕ КОММУНА
1
Когда мы говорим, что социальная революция должна
совершиться путем провозглашения независимых Коммун
и что только вольные Коммуны, освобожденные от власти
государства, представят нужные условия, чтобы совершить
революцию, — нас иногда упрекают в том, что мы хотим
вернуть общество к устарелой форме жизни, уже отжившей
свой век. «Коммуна, — говорят нам, — дело прошлого.
Стремясь разрушить государство и на его место поставить
вольные Коммуны, вы обращаетесь к отжившей старине:
вы хотите вернуть нас в средние века, к былым войнам
между Коммунами, и разрушить национальные единства,
созданные с таким трудом!»
Рассмотрим же это возражение.
Заметим, прежде всего, что всякое сравнение с про-
шлым не совсем верно. В самом деле, если бы мы действи-
тельно хотели простого возврата к прошлому, достаточно
было бы нам заметить, что Коммуна теперь уже не может
принять тот строй, который они имели шестьсот и семьсот
лет тому назад. Ясно, что, создаваясь теперь, в наш век же-
лезных дорог и телеграфов, международной науки, стремя-
щейся найти в своих исследованиях чистую истину, Ком-
муна неизбежно примет уже не те формы, какие она имела
в двенадцатом и тринадцатом веке; что она представит
собой уже что-то новое, поставленное в новые условия и
поэтому ведущее к совершенно новым последствиям.
62
Кроме того, нашим критикам — защитникам государст-
ва в разных принимаемых им формах — следовало бы по-
мнить, что мы могли бы им сделать возражение, совершен-
но подобное ихнему.
Мы тоже, и с гораздо большею справедливостью, мо-
жем сказать им, что их взгляды обращены в прошедшее, так
как Государство — такая же старинная форма жизни, как и
Коммуна. Только разница между Государством и Комму-
ной та, что Государство представляет в истории отрицание
свободы, абсолютизм, т. е. самовластие и самоволие, разо-
рение подданных, эшафот, пытки; тогда как восстания
Коммун всегда шли в истории об руку с восстаниями наро-
дов и как те, так и другие представляют самые лучшие стра-
ницы в истории. Конечно, если уже обращаться к прошед-
шему, то не у Людовика XI-го, не у Людовика XV-гo и не
у Екатерины II-й станем мы искать примеров, а скорее у
Коммун и республик Амальфи и Флоренции, у вольных го-
родов Тулузы и Лана (Laon), Льежа и Куртрэ, Аугсбурга и
Нюрнберга, Пскова и Новгорода.
Нельзя довольствоваться такими пустыми доводами.
Нужно серьезно изучать то, о чем идет спор, а не повторять
за Лавелэ и его учениками: «Коммуна — это средневековье!
Уже этого достаточно, чтобы отказаться от нее!» «Государ-
ство — это бесконечно длинный ряд преступлений, — отве-
тим мы, — тем более следует от него отказаться!»
Между средневековою Коммуною и тою, которая мо-
жет установиться теперь и, вероятно, установится в недале-
ком будущем, будет много различий: все то, что создалось
за шесть или семь веков развития человеческого и горького
опыта. Разберем же главные.
Какая была цель «сговора», или «содружества», в кото-
рые вступали горожане в двенадцатом веке? — Цель очень
ограниченная: освободиться от феодального владельца,
светского или духовного. Жители города — купцы и ремес-
ленники — собирались и клялись «никому, кто бы он ни
был, не позволять причинять вред любому из них и посту-
пать с ним, как с крепостным». Коммуна вооружалась и
восставала, следовательно, против своих владельцев. «Ком-
63
муна, — писал один из современников, которого слова
приводит Огюстэн Тьери, — есть слово новое и омерзи-
тельное, и вот что под ним понимают: подвластные поме-
щику люди только раз в год платят ему должный оброк.
Если кто-нибудь из них совершит проступок, он отделыва-
ется уплатою определенной пени; что же касается до де-
нежных поборов, которые обыкновенно взимаются с кре-
постных, то они от них освобождаются».
Ясно, стало быть, что средневековая Коммуна восстает
против помещика. Теперешняя же Коммуна постарается
освободиться от Государства. Разница — весьма существен-
ная, так как не следует забывать, что впоследствии государ-
ство, представляемое королем, видя, что Коммуны сбрасы-
вают власть помещиков, посылало свои армии, «чтобы
наказать», как писали летописцы, «наглость этих негодяев,
которые под предлогом Коммуны осмеливаются бунто-
ваться и восставать против Королевской власти!»
Коммуна, подготовляющаяся теперь, не признает над
собой никакого владыки. Выше ее может стоять только Фе-
дерация, в которую Коммуна вступит по соглашению с дру-
гими Коммунами. Среднего пути быть не может: либо Ком-
муна будет иметь полное право вводить у себя какие захочет
учреждения и совершать какие найдет нужным реформы
или революции; или же она останется тем, что она есть те-
перь, т. е. она будет просто отделение государства, связан-
ное во всех своих действиях и всегда рискующее оказаться в
столкновении с государством, и причем победа окажется,
конечно, не на ее стороне.
Коммуна будущего должна будет разбить Государство и
на его место поставить союз, федерацию Коммун. Мало
того, она будет в силах это сделать. Теперь знамя комму-
нального восстания поднимают уже не маленькие города, а
такие, как Париж, Лион, Марсель, Сент-Этьен, Картахена
(в Испании); а в недалеком будущем уже все большие горо-
да поднимут то же знамя.
Освобождаясь от помещиков средневековья, Коммуна
освобождалась ли также от богатых купцов, наживших
большие состояния на торговле товарами и банках? —
64
К сожалению, нет! Разрушивши замки дворян, горожане по
прошествии некоторого времени увидали, что такие же
замки начинают воздвигаться богатыми купцами и что во
внутренней жизни Коммуны началась борьба между бога-
тыми и бедными, в которую скоро стал вмешиваться ко-
роль. Тогда народ, видя, что в самом городе развилась арис-
тократия и что бедняк попадает в такое же рабство к
богатым обитателям «Верхнего Города», в каком он был
прежде у помещиков, — видя это, народ потерял охоту за-
щищать свои городские стены, воздвигнутые им для защи-
ты своей свободы. Видя, что терять ему было нечего, он
предоставил богатым защищать эти стены; и эти защитни-
ки, уже изнежившиеся среди своих богатств, скоро сдались
королю и вручили ему ключи своих, некогда вольных, горо-
дов. В других Коммунах сами богачи призывали армии ко-
ролей, императора или крупных феодальных землевладель-
цев, из боязни народных восстаний. Так пали эти очаги
свободной жизни, зародившиеся среди феодального, кре-
постного строя, после нескольких сот лет замечательного
развития в них образованности. (Полнее о средневековых
Коммунах см. в моей книге «Взаимная помощь как деятель-
ная сила эволюции». М., 1919.)
Но первою заботою Коммун нашего века не будет ли
попытка положить конец вековому неравенству? Не поста-
раются ли они завладеть всем общественным достоянием,
накопленным в их стенах, чтобы при помощи этих богатств
производить новые? Не постараются ли они, прежде всего,
сломить силу капитала и не дать более возможности заро-
диться денежной аристократии, которая была причиною
уничтожения вольных средневековых коммун?
Станут ли теперь вольные общины искать себе союзни-
ков в епископах? Наконец, захотят ли они подражать своим
предкам, которые пытались, при помощи Коммуны, обра-
зовать Государство в Государстве? Уничтожая власть фео-
дального помещика и короля, Коммуны не выдумали тогда
ничего другого, как создать у себя, в своих стенах, такую же
власть, забывая, что в ней разовьются все те же недостатки,
хотя эта власть будет ограничена стенами города. Повторят
ли ту же ошибку пролетарии нашего века и их руководи-
тели? Или же они поступят так же, как поступил народ
65
Флоренции, когда, уничтожив дворянские титулы (или за-
ставляя иных носить их в виде позорящей клички), он вос-
становлял в то же время всю прежнюю лестницу властей?
Ограничатся ли они только переменою правителей, вместо
изменения самих учреждений?
Конечно, нет! Коммуна девятнадцатого века, пользуясь
прошлым опытом, распорядится иначе. Она не захочет
быть коммуною, общиною только по имени. Она ста-
нет коммунистским согласием. Революционная в по-
литическом строе, она будет революционною и в вопросах
производства и товарообмена. Она не станет уничтожать
государства, чтобы восстановить его в меньших размерах; и
многие Коммуны покажут другим примеры, вводя самоуп-
равление, уничтожая управление теми, на кого падет эта
обязанность в лотерее выборов.
2
Средневековая Коммуна, сбросив иго своего барина,
попыталась ли нанести ему удар в том, что составляло суть
его силы? Попыталась ли она прийти на помощь окрест-
ным крестьянам; и, пользуясь имевшимся у них оружием,
которого не было у крестьян, освобожденные города по-
могли ли им освободиться? — Нет! Движимые эгоистичес-
ким чувством, средневековые Коммуны заперлись в своих
стенах. Сколько раз они запирали свои ворота перед крес-
тьянами, просившими у них защиты, и давали помещикам
истреблять их под самыми стенами города. Этою ценою —
т. е. ценою сохранения крепостного права над соседними
крестьянами — некоторые Коммуны даже покупали себе
независимость. Мало того. Крупная буржуазия средневеко-
вых Коммун нередко предпочитала, чтобы крестьяне оста-
вались крепостными, не зная ни ремесел, ни торговли, так,
чтобы всегда они были вынуждены прибегать к горо-
ду, чтобы покупать нужные им железо, другие металлы
и мануфактурный товар. А когда ремесленники города
готовы были протянуть руку крестьянину, они были бес-
сильны, если этого не хотели богатые буржуа, одни знако-
мые с военным делом и платившие за содержание солдат,
66
охранявших город от нападений соседних князей и баро-
нов ! 1
Теперь дело, наверно, пойдет иначе. Парижская Ком-
муна 1871-го года, в случае победы, не удовольствовалась
бы своим освобождением от центральной власти. Париж-
ский пролетариат, разбив свои цепи, произвел бы социаль-
ную революцию сперва у себя, а потом и в сельских общи-
нах. Даже тогда, когда Коммуна вела отчаянную борьбу за
свое существование, она уже посылала крестьянам воззва-
ние, говоря: Бери землю! всю землю! И она, наверно,
не ограничилась бы одними словами: в случае надобности
ее сыновья пошли бы в села, помогать крестьянам совер-
шить их революцию: прогнать захватчиков земли и предо-
ставить землю тем, кто готов и кто умеет ее обрабатывать.
Средневековая Коммуна заперлась в своих стенах;
Коммуна 19-го века постарается распространиться. Ей
нужны не одни права города; она стремится к осво-
бождению и братству всего человечества.
Средневековая Коммуна могла еще окопаться в своих
стенах и, до некоторой степени, отделяться от своих сосе-
дей. Когда она вступала в сношения с другими общинами,
1
Оставляю эти строки, как они были написаны лет сорок тому
назад. С тех пор я занялся серьезным изучением истории средневеко-
вых Коммун, которую и изложил вкратце в книге «Взаимная по-
мощь». Читатель увидит там, что многие Коммуны — в Северной Ита-
лии уже с десятого века — вели упорные войны с феодальными барона-
ми для освобождения крестьян. Войны были упорные, и Коммуне
Флоренции удалось освободить свое сontado, т. е. область вокруг
Флоренции — что и создало замечательное благосостояние этой облас-
ти — Тосканы. То же удалось в значительной мере Генуе, уже в десятом
веке. То же удалось во Франции Коммуне города Лана, и в его облас-
ти — Laonnais создалась даже замечательная федерация крестьянских
общин. Такого же успеха достигли и некоторые другие города других
стран. Но в других местах борьба городов с богатыми помещиками была
гораздо менее успешна, а то и вовсе неудачна. Тогда эти города, исто-
щенные войною с окрестными феодалами, кончали тем, что заключали
с ними мир, причем крестьяне снова подпадали под тяжелое иго. В не-
которых же Коммунах город вынужден был потребовать от феодалов,
чтобы они поселились в его стенах; и тогда присутствие в городе бога-
тых дворянских семей вело к бесконечным распрям между ними, схват-
кам на улицах, интригам из-за власти и, в конце концов, завоеванию
города либо папою, либо королем, либо в России — великим князем
или царем. (Прим. 1919 г.)
67
эти сношения большею частью ограничивались договором
для защиты прав горожан против окрестных помещиков
или же для взаимной защиты горожан в их дальних путеше-
ствиях. Когда же заключались союзы между несколькими
городами — в Ломбардии, в Испании, в Бельгии, эти сою-
зы, вследствие различия в правах, отвоеванных различны-
ми городами, легко распадались или же погибали под на-
падками соседних государств1.
Теперь дела пошли бы иначе. Самая маленькая Комму-
на не могла бы прожить без того, чтобы не вступить в по-
стоянные сношения с большими городами, представляю-
щими промышленные, торговые и художественные цент-
ры; а эти центры с радостью принимали бы у себя жителей
как соседних сел, так и далеких городов.
Пусть какой-нибудь большой город провозгласит у себя
Коммуну; пусть он уничтожит у себя личную собственность
и примет коммунистический строй жизни, т. е. пользова-
ние сообща наличными богатствами города, инструмента-
ми труда и накопленными продуктами; и тогда — лишь бы
Коммуна не была осаждена войсками врагов — уже через
несколько дней на ее рынках появятся сотни тысяч, везу-
щих припасы, и из далеких городов будут тянуться транс-
порты с сырьем. Товары же, произведенные Коммуной,
будут находить покупателей во всех концах света; ино-
странцы нахлынут в эту ячейку, открывающую жизнь на
новых началах, и все будут разносить по белу свету молву о
дивном городе, где все работают, где нет ни угнетаемых, ни
угнетателей, где все пользуются тем, что производят, не от-
давая никому, в виде подати, львиной доли из того, что
производится общим трудом. Бояться, что Коммуна оста-
нется отрезанной от мира — нечего: в Соединенных Шта-
тах, где есть несколько таких Коммун, их члены жалуются,
1
Здесь мне приходится повторить то же, что сказано в предыдущей
выноске. Раньше мы мало знали о союзах (Лигах) между средневековы-
ми городами. Теперь же оказывается, что союзы городов — в Северной
Италии, на Рейне, во Фландрии, английских и французских городов по
берегам Па-де-Калэ, в Ганзе (на Балтийском море) и т. д. имели боль-
шое значение в течение нескольких веков. См. «Взаимная по-
мощь», главы V и VI.
68
наоборот, что буржуазный мир слишком вмешивается в их
дела.
Дело в том, что в настоящее время торговля и товарооб-
мен прорывают государственные границы и разрушают
стены городов. Они уже проводят в жизнь ту сплоченность,
которой недоставало в средние века. Все населенные места
Западной Европы уже тесно связаны между собой. Нет
такой деревушки, или поселка, хотя бы она ютилась на
склоне скалы, которая не была бы уже связана торговлею и
промышленностью с каким-нибудь городком, который сам
связан с другими городами.
Развитие больших промышленных центров сделало
больше.
Еще теперь бывает, что две соседние деревни враждуют
между собой и даже доходят до жестоких драк. Но если
такая вражда не дает этим двум деревням объединиться, то
связь между ними все-таки установится при посредстве ка-
кого-нибудь общего им торгового центра, где обе покупают
нужные им товары или продают то, что сами производят.
И, чтобы сохранить свои сношения с этим центром, обе де-
ревни будут объединяться.
При том такой центр не сможет приобрести вредных
прав над соседними общинами, потому что вследствие по-
стоянно растущего разнообразия потребностей деревни
вынуждены будут связываться не с одним только город-
ским центром. Людские потребности уже так разнообразны
и новые потребности так быстро развиваются, что одной
федерации — одного союза скоро будет недостаточно.
Вольная Коммуна скоро почувствует потребность вступить
в несколько союзов. Оставаясь членом одного союза для
получения, например, пищевых продуктов, Коммуна всту-
пит в другой союз — например, для получения машин,
учебных пособий или художественных произведений.
Возьмите собрание хозяйственных карт России или любой
страны, и вы увидите, что хозяйственных, экономических
границ не существует: области различных производств и
товарообмена покрывают друг друга, переплетаются. Точно
также и федерации вольных общин; если они будут свобод-
69
но развиваться, скоро начнут переплетаться, покрывать
одна другую и составят сеть, гораздо более «единую и не-
раздельную», чем государственные союзы, которые состав-
лены из частей, только сложенных вместе и связанных ве-
ревкою, как розги римского палача.
Одним словом, те, кто пророчит, что общины, если они
освободятся от государственной опеки, перегрызутся меж-
ду собой, забывают одно: что тесная связь между людски-
ми поселениями уже существует благодаря промышленно-
му и торговому тяготению между ними и их постоянным
сношениям между собою. Они не отдают себе отчета в том,
что были средневековые города, с их зубчатыми стенами,
и башнями и тщательно запираемыми воротами, и с ка-
кими трудностями ползли из одного города в другой ма-
ленькие обозы купцов в вечном страхе нападения на них
разбойниками-дворянами — владельцами грозных зам-
ков. Они забывают, что между городами вечно движутся
потоки людей, товаров, писем и телеграмм и какой идет
обмен мыслей и чувств между современными городами.
Они не представляют себе всего различия между тихою
жизнью средних веков и быстротекущей жизнью нашего
времени.
Впрочем, сама история нашего времени не доказывает
ли, что дух федеративных союзов уже представляет отличи-
тельную черту современности? Если только где-нибудь го-
сударство дезорганизуется по какой-либо причине, если
только его гнет ослабевает где-либо, — и сейчас же зарож-
даются вольные объединения. Вспомним об объединениях
городских буржуазий во время Великой французской рево-
люции; вспомним о федерациях, возникших в Испании во
время вторжения наполеоновских армий, и о том, как они
отстояли независимость испанского народа в такую пору,
когда государственная власть была окончательно потря-
сена.
Как только Государство оказывается неспособным
удержать силою национальное единство, сейчас же начина-
ют образовываться союзы, вызванные естественными по-
требностями отдельных областей. Свергните иго Государ-
ства — и федерация начнет возникать на его развалинах, и
70
мало-помалу она создаст союз, действительно прочный
и вместе с тем свободный и все более спаиваемый самою
свободою.
Но есть еще нечто, чего не следует забывать. Для горо-
жанина средних веков его Коммуна была государством,
строго отделенным от других своими границами. Для нас
же «Коммуна» уже более не только земельная единица. Это
скорее — общее понятие о каком-то союзе равных, не зна-
ющем ни городских стен, ни границ. Социалистическая
Коммуна скоро перестанет быть чем-то имеющим опреде-
ленные границы, заключенным в самом себе. Каждое объ-
единение внутри Коммуны неизбежно будет искать сбли-
жения с другими такими же группами в других Коммунах;
оно свяжется с ними, по крайней мере, такими же связями,
как и со своими согражданами, и таким путем создастся
Коммуна общих интересов, которой члены будут разброса-
ны в тысяче сел и городов. Будут люди, которые найдут
удовлетворение своих потребностей только тогда, когда
объединятся с людьми, имеющими те же потребности в
сотне других Коммун.
Уже теперь всевозможные общества начинают разви-
ваться во всех отраслях деятельности человека. Люди,
имеющие досуг, сходятся между собою уже не для одних
научных, литературных и художественных целей. Союзы
составляются также не для одной классовой борьбы. Едва
ли найдется одно из бесчисленных, разнообразнейших
проявлений человеческой деятельности, в которой уже не
составились бы союзы; и число таких объединений растет с
каждым днем. Каждый день такие союзы захватывают все
новые области, даже из тех, которые раньше считались свя-
тынею святых Государства.
Литература, искусство, наука, школа, торговля, про-
мышленность, путешествия, забавы, гигиена, музеи, дале-
кие предприятия, даже полярные экспедиции — даже воен-
ная защита, помощь раненым, защита от разбоев и
воровства, даже от судебных преследований... всюду проби-
рается частный почин в форме вольных обществ. Свобод-
ный союз — это то, куда идет отличительная черта второй
71
половины девятнадцатого века; это ее отличительная черта,
свойственное ей направление.
На этом направлении, для которого открываются те-
перь обширнейшие приложения, создается будущее обще-
ство. Из вольных объединений создается социалистическая
Коммуна, и эти объединения пробьют стены, разрушат по-
граничные столбы. Возникнут миллионы Коммун, уже не
ограниченных данными границами, но стремящихся про-
тянуть друг другу руки через разделяющие их реки, горные
цепи, моря и океаны и связывающих людей и народы на
всем земном шаре в одну семью равных и свобод-
ных.
XIV
ЗАКОН И ВЛАСТЬ
1
«Когда невежество царит в обществе и беспорядок — в
умах, тогда законы плодятся. Люди всего ждут от законода-
тельства, а так как всякий новый закон приносит с собой
разочарование, то они привыкают требовать от законода-
тельства того, что могло бы прийти лишь от них самих: от
их образования, их нравов». — Любопытно, что написал
эти строки не революционер какой-нибудь, и даже не ре-
форматор, а известный французский законовед, Даллоз,
издавший под именем «Репертория законодательства»
(Repertoire de la jurisprudence) превосходный сборник — эн-
циклопедию французских законов. Хотя и написанные со-
ставителем и защитником законов, эти строки тем не менее
совершенно верно изображают ненормальное состояние
наших обществ.
В современных государствах выпустить новый закон
считается лекарством от всех зол. Вместо того, чтобы самим
изменять то, что плохо, люди все время просят нового зако-
на. Если дорога между двумя деревнями станет непроходи-
мой, западно-европейские крестьяне, вместо того чтобы
исправить ее, болтают промеж себя, что надо бы издать
новый закон насчет проселочных дорог. Деревенский уряд-
72
ник, пользуясь всеобщим холопством, оскорбит ли кого-
нибудь, — «Надо бы закон такой, чтоб велел урядникам
быть повежливей!» — говорит оскорбленный. — Земледе-
лие и торговля приходят ли в упадок? — «Необходимы ох-
ранительные пошлины», — говорят в один голос и крестья-
не, и помещики, и прасолы. И наконец, если фабрикант
уменьшает плату рабочим или удлиняет их рабочий день, —
«Нужно законом их обуздать!» — восклицают ораторы, ме-
тящие в депутаты, — вместо того, чтобы сказать рабочим,
что против хозяйской жадности есть другое средство: ото-
брать у них то, что они нажили, грабя поколения рабочих.
Словом, на все нужен закон. Закон о проселочных дорогах,
закон для мод, закон против бешеных собак, закон о добро-
детелях, закон для обуздания пороков, — законы против
всех зол, происходящих от беспечности и трусости люд-
ской!
Все мы до того испорчены нашим воспитанием, кото-
рое с ранних лет убивает в нас бунтовской дух и развивает
повиновение властям; все мы так развращены нашею жиз-
нью из-под палки закона, который все предвидит и все уза-
коняет: наше рождение, наше образование, наше развитие,
нашу любовь, дружбу и т. д., — что если так будет продол-
жаться, то человек скоро утратит всякую способность рас-
суждать и всякую личную предприимчивость. Наши обще-
ства, по-видимому, совсем потеряли веру в то, что можно
жить иначе, чем под руководством законов, придуманных
Палатою или Думою и прилагаемых сотнями тысяч чинов-
ников. Даже тогда, когда люди освобождаются от этого
ярма, они сейчас же спешат вновь надеть его. «Первый год
Свободы», провозглашенный Великою французскою рево-
люциею, не продолжался более одного дня. На другой же
день общество уже само шло под ярмо нового закона и
власти.
В самом деле, вот уже тысячи лет, как наши правители
твердят на все голоса: «Уважение к закону, повиновение
власти!» Отец и мать воспитывают детей в этих мыслях.
Школа подтверждает уроки родителей и доказывает необ-
ходимость повиновения, давая детям обрывки науки, ловко
73
подобранные с этой целью. Из повиновения закону школа
делает религию. Бога и начальство она сливает в одно боже-
ство и требует обоим одинакового повиновения. Герой ис-
тории, сочиненной услужливыми писателями, — тот, кто
повиновался закону, кто защищал его против бунтовщи-
ков.
Потом, когда юноша вступит в общественную жизнь,
общество и литература, подобно капле, долбящей камень,
продолжают всечасно поддерживать в нем то же почитание
власти. Большая часть ученых сочинений по истории, по-
литике, экономике полна уважения к закону; даже естест-
венными науками пользуются в том же направлении; в эти
науки, построенные на наблюдении природы, вводят язык,
заимствованный у богословия и у законников, и таким
путем сбивают с толку рассудок, приучая нас почтительно
относиться к писаному закону.
Газеты работают в том же направлении. В них не най-
дется ни одной статьи, которая не учила бы повиновению
закону, — даже тогда, когда тут же, на третьей странице,
каждый день даются факты, показывающие, как нелепы за-
коны, как их топчут в грязь сами их официальные защитни-
ки. Холопство перед законом так привыкли представлять
добродетелью, что я сомневаюсь, найдется ли хоть один ре-
волюционер, который в молодости не начал бы с защиты
законов против того, что называется «злоупотребления-
ми», — т. е. против неизбежных последствий самих же зако-
нов.
Искусство тоже плетется вслед за официальной наукой.
Герой ваятеля, живописца и музыканта защищает закон
своим щитом и, с воспаленными глазами и раздутыми
ноздрями, готов разить мечом того, кто посмеет тронуть
закон. Закону воздвигают храмы, ему назначают первосвя-
щенников, которых сами революционеры не смеют тро-
нуть; и если революция сметает какое-нибудь старое уста-
новление, она тотчас же, новым законом, освещает свое
дело.
Сборище правил, оставленных нам в наследство време-
нами рабства, крепостного права, феодализма и королев-
ской власти, именуемое теперь «законом», заступило место
каменных истуканов, которым в былое время приносили
74
в жертву людей и которых даже боялся коснуться воспи-
танный в рабстве человек, из страха быть убитым их гро-
мами.
Замечательно, что такое обоготворение закона стало
особенно развиваться с тех пор, как ко власти пришла бур-
жуазия во время Великой французской революции. При
старом королевском режиме мало говорили о законах —
разве только вслед за Монтескье, Руссо и Вольтером, чтобы
противопоставлять их королевским причудам, которым
люди подчинялись под страхом тюрьмы и виселицы. Но во
время революции и после нее адвокаты, метившие в прави-
тельство и попавшие в него, употребили все усилия, чтобы
утвердить веру в закон, на которой они могли бы построить
свою власть. Буржуазия сразу поддержала их, видя в них
свой якорь спасения против народной волны; духовенство
дало им благословение, чтобы спасти свой корабль от ярос-
ти бунтовавших народных волн; и наконец народ принял
новое положение, созданное для него законом, видя в нем
некоторое улучшение против насилия и своеволия прежних
времен.
Нужно мысленно перенестись в восемнадцатый век,
чтобы вполне понять это отношение народа. Нужно серд-
цем перестрадать его страдания от насилий, совершавших-
ся над ним всемогущим дворянством, чтобы почувствовать,
какое волшебное действие должны были оказать на крес-
тьянина слова, впервые произнесенные во время револю-
ции: «Равенство перед законом! Подчинение закону, без
различия сословного происхождения и богатства!» Чело-
век, до тех пор не имевший никаких прав, с которым обра-
щались хуже, чем с животным, человек, который не мог
найти никакой расправы против дворянина, кроме разве
личной мести, вдруг слышит, что в своих личных правах он
равен дворянину! Что, каков бы ни был закон, он одинако-
во грозил и барину, и его бывшему рабу; что закон провоз-
глашал равенство богатого и бедного перед судом!
Теперь мы знаем, что в таком обещании не было всей
правды; равенства экономического — «равенства на деле»,
как тогда говорили, — закон не устанавливал. Но для того
75
времени это уже было громадным шагом вперед — это было
первое признание правды. Вот почему, когда спасители
буржуазии — Робеспьер и его товарищи-якобинцы, осно-
вываясь на писаниях философов буржуазии, Руссо и Воль-
тера, провозгласили «повиновение закону, равному для
всех», — народ с радостью принял эту сделку, тем более что
его революционный порыв уже истощался под напором
врага, все более и более прочно организованного. Народ
подставил свою шею под ярмо закона, видя в этом спасение
от своеволия придворных и помещиков.
С тех пор буржуазия неустанно выставляла тот же ло-
зунг — «равенство перед законом». Вместе с представитель-
ным правлением «он» составляет сущность буржуазной фи-
лософии девятнадцатого века. Она развивала его в своих
школах; на нем она построила свою науку и искусство; она
всюду совала его, как английская ханжа, которая везде рас-
совывает свои духовные брошюрки. И буржуазия так хоро-
шо вела свою линию, что теперь, с новым пробуждением
народного недовольства, люди, стремящиеся к свободе, не
начинают сами перестраивать общество, а просят своих
новых владык осчастливить их, изменяя законы, проведен-
ные прежними владыками.
При всем том за последние сто с лишком лет кое-что
все-таки изменилось. Теперь везде уже появляются бун-
товщики, не желающие повиноваться закону, не осведо-
мившись о его происхождении, о степени его теперешней
полезности и о причинах, почему его окружают таким по-
чтением, — почему ему повинуются? В надвигающемся
перевороте действительно намечается «революция», а не
просто «бунт», — уже потому, что мятежные умы начинают
подвергать критике все доселе свято почитавшиеся «осно-
вы» общества и, прежде всего, — божество нашего време-
ни — закон.
Нарождающиеся теперь революционеры желают знать
истинное происхождение закона; и они находят в его осно-
ве либо божество — плод страхов дикаря, такое же глупое,
злое и мелочное существо, как сами жрецы, которые при-
крывались сверхъестественным происхождением закона;
76
либо насилие, т. е. завоевание народов огнем и мечом. Мы
начинаем изучать основной характер закона и находим, что
его отличительная черта всегда была неизменность,
застой, окаменение, — в то время как человечество
всегда стремится к непрерывному развитию. Мы спраши-
ваем также — чем и как поддерживается закон? И мы нахо-
дим на всем протяжении истории то жестокости византий-
ского предания, то ужасы инквизиции, то средневековые
пытки, то кнут палача, цепи и топор, состоящие на службе у
закона, или же подземные тюрьмы, страдания заключен-
ных и их близких, их слезы, их проклятия... И теперь мы
видим все тот же топор, ту же веревку, те же массовые рас-
стрелы, те же тюрьмы, и в них — заключенных, доведенных
заключением до состояния зверя, посаженного в клетку, с
окончательно убитым в нем нравственным чувством. А над
всем этим восседает судья, лишенный чувств, составляю-
щих лучшую сторону человеческой природы, — существо,
обратившееся в маньяка, в полупомешанного, живущего в
мире своих видений и условных понятий, способный со
смаком предписывать смертную казнь или пожизненное
заключение; причем этот маньяк злой, даже без возбужде-
ния, — не сознает, как низко пал он, даже по сравнению с
теми самыми, над кем он произносит приговоры.
Но кто же они, наши законодатели?
В законодательных палатах законы проводят люди,
большею частью не знающие даже азбуки того, о чем пи-
шутся законы, а потому руководящиеся, главным образом,
партийными соображениями. Сегодня они проведут закон
об оздоровлении городов, не имея ни малейшего понятия
об общественной гигиене; завтра они утвердят военный
устав, — сами никогда не бравши в руки ружья, — или же
они объявят ряд законов о народном обучении, когда сами
не знают, как дать образование своим собственным детям!
Так законодательствуют они вкривь и вкось, одного только
не забывая — штрафа и тюрьмы тому, кто не исполнит их
велений, хотя те, которых они велят наказывать, может
быть, в сто раз честнее их самих!
Наконец, кого и что находим мы на службе у закона?
77
Тюремщика, в котором воспитали человека, понемногу
утратившего всякое человеческое чувство; жандарма, обра-
щенного в собаку-ищейку; шпиона, т. е. негодяя, лишенно-
го всякого чувства человеческого достоинства; и, наконец,
донос, т. е. подлость, награждаемую как добродетель, и
подкуп, возведенный в систему... Словом — все худшие
стороны человеческой природы поощряются, лелеются и
воспитываются ради торжества закона!
Вот почему, видя и зная все это, мы не повторяем, как
попугаи: «Уважение к закону!», а кричим: «Презрение к
нему и его атрибутам!» Вместо трусливого «повиновения
законам» мы говорим: «Бунт против всех законов! Взвесьте
зло, делающееся во имя каждого закона, и то добро, кото-
рое он мог дать людям, взвесьте их, и вы увидите, что мы
правы. Вы поймете, что надо искать чего-то другого!»
2
Закон — продукт сравнительно новый, так как громад-
ные массы человечества прожили многие тысячи лет, не
имея еще никакого писаного закона, ни даже законов, вы-
сеченных условными знаками в камне при входе в храмы.
В то время взаимные отношения между людьми управля-
лись обычаями, привычками, нравами, окруженными поче-
том вследствие долгой практики. Эти привычки приобрета-
лись людьми с раннего детства, точно так же, как с детства
научались люди добывать себе пропитание рыбной ловлей,
охотой, разведением скота или земледелием.
Все человеческие общества прошли через эту ступень, и
по сию пору значительная часть людей живет без писаных
законов. Множество племен имеют нравы и обычаи — т. е.
«обычное право», как говорят законники, — установив-
шиеся привычки общественной жизни. И этого достаточ-
но, чтобы поддерживать хорошие отношения между члена-
ми рода, племени или сельской общины. То же самое еще
держится в значительной мере даже среди цивилизован-
ных, «благоустроенных» народов. Достаточно выйти из
наших больших городов, чтобы убедиться, что взаимные
78
отношения крестьян держатся не писаным правительствен-
ным законом, а издавна установившимися обычаями. Рус-
ские, итальянские, испанские крестьяне и даже значитель-
ная часть французских и английских живут еще, не имея
почти никакого дела с писаным законом. Он вмешивается в
их жизнь только для того, чтобы определять их отношения
к государству; что же до их взаимных отношений — иногда
очень сложных, — они устраиваются на основании обычая.
В древности так жило все человечество.
Если всматриваться в нравы и обычаи первобытных на-
родов, то в них заключаются два определенных течения.
Так как люди живут не в одиночку, то у них вырабаты-
ваются привычки, полезные для сохранения общественно-
го быта и для размножения породы. Без чувств обществен-
ности, без практики взаимной поддержки (солидарности),
жизнь обществами была бы невозможна. Не закон вводит
эти нравы и привычки; они препятствуют всякому законо-
дательству. Точно так же не религия ввела их в жизнь; при-
вычки, делающие общежитие возможным, препятствуют
религии; они существуют у всех живущих обществами. Они
вырабатываются силою вещей, как то, что мы называем у
животных инстинктами, и вырабатываются путем развития
(эволюции) того, что полезно и даже необходимо, так как
они облегчают борьбу за существование среди враждебных
сил природы. Дикари-людоеды отказываются в конце кон-
цов от людоедства потому, что, заведя какую-нибудь обра-
ботку земли или же насадив деревьев для своего пропита-
ния, они скоро находят, что им выгоднее кормиться таким
образом, чем жить впроголодь и раз в год наесться, убив ка-
кого-нибудь уже умирающего старика1. Мы знаем также из
лучших описаний жизни дикарей, что среди племен, совер-
шенно независимых и не имеющих ни законов, ни началь-
ников (как, например, эскимосы), члены того же рода не
наносят друг другу ударов при каждой ссоре, потому что
привычки жизни обществами выработали в них некоторые
1
О людоедстве и о «дикарях» вообще см. мою книгу «Взаимная
помощь».
79
чувства братства и взаимности. В случае ссоры они обраща-
ются к третьему лицу, или к своему миру, или роду, вместо
того чтобы разрешить ее ударами ножа. Привычки госте-
приимства, уважение к человеческой жизни, чувства вза-
имности, сострадание к слабым и доходящая до самопо-
жертвования храбрость, которую практикуют сперва для
защиты детей или своего друга, а потом и для защиты свое-
го рода, — все эти качества развивались в людях гораздо
раньше всякого законодательства; и развивались они неза-
висимо от религий — совершенно так же, как те же качест-
ва развиваются у всех общительных животных. Они не при-
рождены человеку (как это утверждают духовенство и
мыслители метафизики), а развиваются в силу самой обще-
ственной жизни.
Но рядом с такими нравами, необходимыми для суще-
ствования обществ и для сохранения человечества, разви-
ваются в человеческих обществах и другие желания, другие
страсти, а следовательно, и другие привычки, другие обы-
чаи. Желание преобладать и навязывать другим свою волю;
желание захватить то, что вырастили или нажили люди со-
седнего племени; желание покорить себе других людей,
чтобы воспользоваться всякими благами, не работая, в то
время как рабы производят все необходимое и доставляют
хозяину всякие удовольствия и наслаждения; наконец, же-
лание горных племен присвоять себе то, что наживают хле-
бопашцы в равнинах, — эти себялюбивые стремления со-
ставляют другое течение нарождающихся нравов и
обычаев. К тому же шаман или жрец — пользующийся
страхами толпы и усиливающий их, тогда как сам он от них
избавился, а с другой стороны — воин, который устраивает
набег на соседний род, чтобы вернуться домой с добычей и
рабами, — оба они, рука об руку, стараются привить перво-
бытным обществам вожделения и привычки, помогающие
им обоим утверждать свое преобладание. Пользуясь люд-
ской ленью, страхами и косностью, они успевают понемно-
гу ввести в жизнь привычки, на которых они могут укреп-
лять свою власть.
Ради этого они пользуются, прежде всего, духом люд-
80
ской косности, рутины, т. е. привычки поступать так, как
уже раньше поступали; она сильно развита у детей, у дика-
рей и у всех животных, и ею пользуются так называемые
«руководители народов». Человек, особенно человек суе-
верный, всегда боится сделать что-нибудь не так, как оно
делалось раньше: все старинное пользуется у него особым
уважением. «Так делывали наши деды и отцы; жили они не
худо — вот вас вырастили; ну, и вы так же живите!» — так
говорят старики молодежи, когда она пытается что-нибудь
изменить в жизни. Неизвестное будущее страшит стариков,
и они предпочитают держаться старины, хотя эта старина, в
сущности, представляла нищету, гнет, рабство. Можно
даже сказать, что чем несчастнее человек, тем более боится
он перемен, из страха чего-нибудь худшего. Нужно, чтобы в
его мрачную хижину проник хотя луч надежды; нужно,
чтоб ему улыбнулось хоть маленькое улучшение его быта,
чтобы он осмелился критиковать свой обычный образ
жизни и пожелал перемены.
Пока не зародилась надежда на лучшее, человек живет
по-старому. Большинство дикарей так боится перемены,
что они скорее дадут себя убить, чем нарушить обычаи и за-
веты своих предков. Их учили, что души предков, блуждаю-
щие по ночам, обидятся за всякое изменение ихнего склада
жизни; что всякое нарушение старого навлечет всякие беды
на весь род, — и они верят этому. Но — что говорить о ди-
карях! Сейчас, среди нас, сколько из наших отцов и сколь-
ко среди нас политических деятелей, экономистов и даже
людей, считающих себя революционерами, поступают
точно так же, как дикари, т. е. цепляются и держатся за про-
шлое, уже обреченное на вымирание! Сколько обществен-
ных деятелей все время ищут «прецедента» — т. е. чего-ни-
будь, что уже было, — чтобы внести ту или другую переме-
ну! Сколько ярых революционеров знают одно: подражать
тому, что уже было в прежних революциях!
Этот дух предания, рутины, родящийся из суеверия, ум-
ственной лени и умственной трусости, всегда составлял ис-
тинную силу всех поработителей народов; и в первобытных
обществах им широко пользовались жрецы и военоначаль-
ники, чтобы охранять обычаи, особенно выгодные для них
самих.
81
Пока источниками неравенства среди людей были толь-
ко естественные различия в способностях и силах и еще не
было внешних причин, чтобы усиливать и удесятерять их
путем накопления богатств и сосредоточения власти в не-
многих семьях, — привязанности к старине достаточно
было, чтобы установить власть нескольких человек над
всеми остальными в роде или племени. Достаточно было —
ловко использовать эту привязанность. Еще не чувствова-
лось надобности в сложном аппарате судов и целом своде
законов и наказаний.
Но когда общества начали разрастаться и в них все
резче обозначалось разделение на два враждебных лаге-
ря, — из которых один стремился закрепить свою власть, а
другой уже пытался освободиться от нее, — тогда начались
столкновения, началась борьба. Тот, кто в данную минуту
оказывался победителем, стремился закрепить свою побе-
ду, сделать ее несомненной, неоспоримой, священной в
глазах побежденных. И тогда являлся Закон, освященный
жрецом или первосвященником, и на защиту его выступали
топор и секира воина. Прежде всего, Закон, конечно, забо-
тился о том, чтобы сделать незыблемыми, неоспоримыми
те нравы и обычаи, которые были выгодны для правящего
меньшинства. Военная же Власть бралась обеспечить пови-
новение народа, — тем более что воин видел в этом свою
выгоду: он переставал быть представителем грубой силы и
становился защитником священного закона.
Но, если бы Закон содержал только правила, полезные
для власть имущих, он не мог бы утвердиться; ему скоро
перестали бы повиноваться. И вот законодатель умело со-
единил в том же сборнике, в тех же «скрижалях закона» оба
рода нравов и обычаев, имевшихся в обществе: правила
взаимности, сложившиеся, чтобы обеспечить обществен-
ную жизнь, и такие правила, которые способствовали ут-
верждению в обществе первенства и власти. Нравы, необ-
ходимые для жизни общества, искусно были смешаны в
законодательстве с правилами, введенными в свою пользу
самими законодателями; и от толпы требовалось одинако-
вое уважение к тем и другим. «Не убивай!» — говорил
закон, и тут же прибавлял: «Приноси жертвы богам и плати
82
жрецу десятину!» «Не воруй!» — и вслед за тем: «Не платя-
щему налога королю — отрубить руку!» и т. д.
Таков везде был закон, и этот двойной характер он со-
хранил до сих пор. Желая закрепить свою власть и устанав-
ливая обычаи, полезные для них самих, законодатели ис-
кусно смешивали нужные им законы с обычаями,
полезными для жизни общества (в сущности, не нуждавши-
мися в защите закона, так как их и без того уважали).
Таким образом создавалось то, что бытовые обычаи,
ставшие законом, так сказать, окаменевали. Являлось пре-
пятствие их естественному развитию по мере развития че-
ловеческого разума и его изобретений; налагалась узда на
дальнейшее развитие. Но вместе с тем твердо укоренялась
власть духовных руководителей и светских правителей.
Вот почему закон, рожденный из насилия и обмана и
развившийся под покровом Власти, имеет также мало прав
на наше уважение, как и частный Капитал. Он рожден из
суеверия и насилия; он установлен был на пользу жреца, за-
воевателя и богатого эксплуататора; и его придется уничто-
жить вполне тогда, когда народ захочет порвать свои цепи.
Тогда понятие о справедливости, присущее человеку в его
общественной жизни, найдет себе новое выражение '.
3
Мы видели, как закон возникал из установившихся
нравов и обычаев и как, с самого начала, он представлял
смесь, где, с одной стороны, подтверждались полезные и
необходимые привычки общительной жизни, а с другой —
устанавливались новые порядки, подтверждавшие народ-
ные суеверия и узаконявшие права сильного. Такое двойст-
венное происхождение законодательства определило даль-
нейшее его развитие у народов, среди которых все более и
1
Мысли, вкратце развитые в этой главе, были потом развиты в по-
дробностях в ряде последующих работ: «Взаимная помощь», «Государст-
во и его роль в истории», «Мщение, именуемое Справедливостью», «Спра-
ведливость и нравственность», а также развиваются в большой, еще не-
оконченной работе об «Основах Нравственного» («Этике»). (Прим. 1919
года).
83
более развивалась общественная жизнь. Но в то время как
ядро общительных нравов и обычаев очень медленно рас-
ширялось, другая составная часть законов, установленная
на пользу правящих классов, быстро росла и растет по сию
пору. Только время от времени правители позволяли вы-
рвать у себя какой-нибудь закон, защищавший или, по-ви-
димому, охранявший права неимущих. Но и тогда новый
закон только отменял или слегка смягчал предшествовав-
ший закон, установленный на пользу правящего сословия.
«Лучшие законы, — справедливо писал Бокль, — были те,
которые отменяли предыдущие». Но — сколько усилий
приходилось употребить и сколько пролить крови, раньше
чем удавалось добиться отмены каждого установления,
имевшего целью держать народ в цепях! Во Франции,
чтобы отменить пережитки крепостного права и феодаль-
ных повинностей и сломить силу придворной знати, пона-
добилось четыре года революции и двадцать лет последую-
щих войн. Чтобы добиться отмены любого скверного
закона, перешедшего к нам из старых времен, приходится
бороться десятки лет, — и то большею частью такие пере-
житки исчезают лишь путем подъема революционных сил.
Со времени Роберта Оуэна и Фурье, т. е. с двадцатых
годов XIX века, социалисты многократно указывали на ис-
торию зарождения Капитала. Они рассказали, как он за-
рождался путем войн и грабежа, из рабства и из крепостно-
го права, из плутовства и из современной эксплуатации
рабочих. Они показали, как он выкармливался кровью ра-
бочих и как понемногу он завоевал весь мир. Это сделано.
Но теперь социалистам предстоит рассказать ту же историю
относительно зарождения и развития Закона.
Народный ум, опережая, как всегда, кабинетных ученых,
уже распознает суть этой истории и намечает ее основные
черты. Нужно только обстоятельно ее разработать.
Будучи создан для того, чтобы обеспечить некоторым
людям плоды грабежа, захвата и эксплуатации, Закон, в
общих чертах, развивался так же, как и Капитал: эти бра-
тья-близнецы шли рука об руку, кормясь оба нищетой и
страданиями человечества. Их история была одна и та же во
84
всех странах Европы. Разница была только в мелких по-
дробностях, так что, зная развитие закона во Франции, в
Германии или в России, значит знать основные черты его
развития у других европейских народов.
В зачатке Закон происходил из народного договора. На
Майском или на Мартовском сходе собирался весь народ и
постановлял основы народного договора. Майское Поле,
т. е. Всенародное Вече некоторых более первобытных рес-
публик (кантонов) Швейцарии до сих пор собирается, как в
былые времена, хотя его уже несколько исказило вторже-
ние буржуазной цивилизации и стремление к централиза-
ции власти. Конечно, и тогда договор уже не был вполне
добровольным: сильный и богатый уже тогда могли навя-
зывать отчасти свою волю. Но тогда они, по крайней мере,
встречали сопротивление в народных массах, которые по
временам давали им почувствовать всю силу. Такое же Вече
собиралось во всех вольных городах.
Но, по мере того как Церковь и феодальный помещик
начали приобретать власть над крестьянами и горожанами,
право законодательства стало ускользать из рук народа и
переходило в руки немногих. Церковь расширяла свои
права; благодаря сокровищам, скоплявшимся в ее руках из
приношений верующих, она могла вмешиваться все более и
более в частную жизнь тех, чьи души она спасала от дьяво-
ла; и мало-помалу у нее оказались крепостные, обязанные
на нее работать; создавался новый вид рабства, против ко-
торого в былое время восставали христиане. Церковь взи-
мала налог со всех и понемногу расширяла право собствен-
ного суда в своей пастве. Пользуясь и этим правом, она все
умножала число наказуемых ею проступков и преступле-
ний. В то же время она богатела по мере умножения зако-
нов, так как пени и судебные пошлины шли в ее сундуки.
Законы, таким образом, уже переставали быть защитника-
ми народных интересов. «Их скорее можно было признать
за произведение Собора религиозных фанатиков, чем зако-
нодателей», — пишет упомянутый выше историк француз-
ского права.
В то же время и светский землевладелец расширял свои
права над крестьянами, а также мещанами и ремесленника-
ми зарождавшихся городов; и он также становился их вла-
85
детелем, судьею и законодателем. В десятом веке, в числе
документов, имеющих общественное значение, мы нахо-
дим преимущественно договоры, в которых перечисляются
обязательства барщины и подати крепостных и вассалов
землевладельца. Законодатели того времени — не что иное,
как кучка разбойников, организующихся для разбоя среди
населения, которое становится все более и более мирным
по мере того, как оно переходит от охоты и скотоводства к
земледелию. И эта кучка разбойников и законодателей
только эксплуатирует в свою пользу понятие о справедли-
вости, присущее всем народам. Вместе с тем они становят-
ся судьями — вместо мира — и из этого делают себе источ-
ник дохода; а их приговоры становятся примерами
(«прецедентами») для дальнейшего закрепления их влады-
чества.
Позднее эти приговоры, собранные законниками и
приведенные ими в порядок, послужили основою наших
теперешних Сводов Законов. И нам твердят теперь, что мы
должны повиноваться этим наследиям попов и помещиков!
Первая революция во Франции — т. е. восстание ком-
мун в тринадцатом веке — смогла уничтожить только часть
этих законов. Действительно хартии освобождавшихся го-
родов были большею частью только сделкою, компромис-
сом, между прежним законодательством помещиков, епи-
скопов и светских владельцев — и новыми отношениями,
сложившимися в восставших коммунах (городах и селах)
между горожанами (или крестьянами) и помещиками.
А между тем — какая разница между этими законами и на-
шими теперешними! Коммуна не считает себя вправе запи-
рать навеки в тюрьмы или гильотинировать своих граждан
из-за государственных соображений: она ограничивается
тем, что выгоняет из своих стен гражданина, вступавшего в
заговор с врагами своей коммуны, и разрушает его дом. Для
большинства «проступков и преступлений» она довольст-
вуется денежным штрафом; мы находим даже в коммунах
двенадцатого века совершенно справедливое — но теперь
уже забытое постановление, что вся коммуна отвечает за
злодеяния каждого из своих членов. Общества того време-
86
ни считали, что всякое преступление есть случайность или
несчастье (так думают до сих пор русские крестьяне); они
не допускали мести, проповедуемой Ветхим Заветом, а
потому понимали, что в сущности вина за каждое преступ-
ление лежит на всем обществе. Нужно было все влияние
Византийской Церкви, вносившей на Запад утонченную
жестокость восточных деспотов, чтобы внести в нравы гал-
лов и германцев смертную казнь и ужасные пытки, кото-
рым подвергали всех заподозренных в преступлениях.
Нужно было также все влияние Римского права, — продук-
та гнили императорского Рима, чтобы привить понятия о
неограниченной собственности на землю, при-
шедшие на смену первоначальным понятиям сельской об-
щины.
Известно, что вольные коммуны двенадцатого века не
могли удержаться: в шестнадцатом веке они стали добычею
королевской власти1. И по мере того, как королевская
власть приобретала все больше и больше силы, право да-
вать законы переходило постепенно в руки кучки придвор-
ных прихвостней. Король обращался за советом к народу
только тогда, когда он выпрашивал у него новые поборы
деньгами и людьми. «Генеральные Штаты», т. е. «Земские
Соборы», созываемые раз в двести лет — и то больше в годы
полного военного разгрома, а также «Чрезвычайные Сове-
ты», или же «Съезды Лучших Людей», где министры короля
едва выслушивали «жалобные просьбы» его подданных, —
только в экстренных случаях становились законодателями.
При обычном же течении дел законы писались Церковью и
министрами короля. Впоследствии же, когда власть была
еще более сосредоточена и король мог сказать: «Государст-
во, это — я!» — законы стали писаться в тайных «Советах
короля», где по фантазии полоумного владыки или по кап-
ризу министра сочинялись законы, которым подданные
должны были повиноваться под страхом смертной казни
или, в лучшем случае, заточения. Все прежние обычаи, ко-
торыми обеспечивалась хоть некоторая защита в судах, от-
менялись: народ становился крепостным рабом королев-
1
Подробнее об этом см. в моей книге «Взаимная помощь» и в бро-
шюре «Государство и его роль в истории».
87
ской власти и небольшой кучки окружавших короля при-
дворных. И тогда введены были самые ужасные казни: ко-
лесованье, четвертованье, «сдиранье шкуры», а до суда —
самые злобные, утонченные пытки, выдумываемые полу-
помешанными монахами и развратниками. Вот в чем со-
стоял тогда «прогресс» «просвещенных самодержцев», пока
во Франции не грянули громы Великой Революции 1.
Великой Революции в конце XVIII века, и никому дру-
гому, принадлежит честь разрушения безобразной законо-
дательной постройки, выстроенной феодализмом и коро-
левской властью.
Но, разрушив или, по крайней мере, расшатав это про-
гнившее здание, Революция передала буржуазии право пи-
сать законы для всего государства, для всей его жизни. Бур-
жуазия же, в свою очередь, начала накоплять новые
законы, чтобы держать в своих руках — и надолго удер-
жать — управление народом. Ее парламенты неустанно
пишут теперь законы, и горы таких бумаг растут с порази-
тельной быстротою. Но — что представляют, в сущности,
все эти законы?
Большая часть их имеет одну только цель: охранять
частную собственность, т. е. богатства, накопляемые путем
эксплуатации человека человеком; затем — открывать ка-
питалу все новые возможности и утверждать законом
новые формы эксплуатации путем железных дорог, теле-
графов, электрического освещения, химической промыш-
ленности, выражения мысли в литературе и науке и т. д.
Остальные законы если не прямо, то косвенно имеют ту
же цель, т. е. поддержку правительственной машины, слу-
жащей для обеспечения капиталу захвата народного богат-
ства и эксплуатации народного труда. Суд, полиция, армия,
народное образование, финансы — все служит тому же
богу: капиталу и чиновнику государства. Все это имеет одну
цель: обеспечить и облегчить капиталисту и чиновнику воз-
можность наживаться трудом всех трудящихся. Переберите
1
Беру политическую историю Франции, так как, в сущности, она
повторялась, с отставаньем во времени, на всем материке Европы.
88
все законы, написанные за восемьдесят лет в девятнадца-
том веке, — и вы не найдете ничего другого: даже уступки
требованиям крестьян и рабочих делались прямо с целью
прочнее обеспечить эксплуатацию. Охрана личности, кото-
рую представляют в учебниках как главную задачу закона,
на деле занимает в нем почти ничтожное место, так как в
теперешних обществах нападения на других, вызванные
грубостью или злобою, уже идут на убыль. Нынче редко
убивают из чувства мести, а все больше с целью грабежа.
И если такого рода насилия против личности вообще идут
на убыль, то обязаны мы этим, во всяком случае, не законо-
дательству, а вырабатывающимся среди нас привычкам все
большей общительности. Если бы завтра уничтожить все
законы, написанные для охраны личности от насилий, и
прекратить все такие преследования, — число насилий из
личной мести или вследствие дикости нравов нисколько не
увеличится.
Быть может, нам заметят, что все-таки за последнее
полстолетие проведено было немало либеральных законов.
Но — разберите эти законы, и вы увидите, что большинство
их было только отменою законов, полученных нами в на-
следство от прежних веков. Все либеральные законы, всю
программу радикалов можно выразить немногими слова-
ми: отмена законов, ставших невыгодными для самой бур-
жуазии, и иногда только — возврат к некоторым вольнос-
тям коммун двенадцатого века, распространенным на всех
граждан. Уничтожение смертной казни, суд присяжных для
всех преступлений (суд присяжных, либеральнее тепереш-
него, существовал уже в двенадцатом веке1), право избирать
судей, право граждан предавать суду чиновников, уничто-
жение постоянных армий, право сходок, свободное обуче-
ние — все то, что нам представляют как плод современного
либерализма, есть не что иное, как возврат к свободам, су-
ществовавшим раньше, чем Церковь и король установили
свою власть над людьми.
1 См. «Взаимная помощь», гл. IV.
89
Покровительство эксплуатации — прямое, путем зако-
нов о собственности, и косвенное, путем поддержки Госу-
дарства, — вот, следовательно, сущность и суть современ-
ных законов и главная забота наших дорогостоящих
законодательных палат. Но — не пора ли нам больше не ув-
лекаться словами и наконец присмотреться к действитель-
ности? Не пора ли открыто признать, что закон, который
вначале являлся сборником обычаев, полезных для поддер-
жания жизни обществами, стал теперь орудием для под-
держки эксплуатации одних людей другими, для утвержде-
ния власти эксплуататоров над трудовыми массами? —
Цивилизующее значение закона сошло теперь на нет; оста-
лось одно: охрана эксплуатации.
Вот что мы узнаем из истории развития законов. Есть ли
это достаточное основание, чтобы относиться к ним с ува-
жением? — Конечно, нет! Подобно капиталу, закон — про-
дукт разбойничества, и так же мало, как капитал, он имеет
прав на уважение. А потому первым долгом революционе-
ров девятнадцатого века будет сжечь все законы, вместе с
грамотами, охраняющими собственность.
4
Если изучать законы, управляющие теперь человечест-
вом, то оказывается, что их можно разделить на три глав-
ных разряда: охрана собственности, охрана правительства и
охрана личности. И, ближе всматриваясь в содержание
каждого из этих разрядов, приходишь к логическому неиз-
бежному выводу: ненужность и зловредность закона.
Что касается охраны собственности, у социалистов уже
сложилось определенное мнение на этот счет. Законы о
собственности написаны не для того, чтобы обеспечить
личности или же обществу плоды их труда. Напротив того,
они писались для того, чтобы отнять у производителя или у
общества часть того, что они произвели, и отдать эту часть
другим. Например, когда закон обеспечивает права госпо-
дина такого-то на дом в таком-то городе, ему обеспечивает-
ся владение не какой-нибудь избой, которую он себе вы-
строил (один или с помощью друзей); такого права никто у
90
него не оспаривал бы. Но ему обеспечиваются права на
дом, который вовсе не представляет плодов труда самого
владельца, так как строили его люди, которым был выпла-
чен не весь их труд; а затем всякий дом в городе представля-
ет общественную ценность, созданную всем обществом.
Действительно, такой же дом в сибирских степях не имел
бы ценности, какую он имеет в большом городе, где есть
проведенная вода и газ и где десятки поколений работали
над украшением города, над его университетом, школами,
театрами, магазинами, железной дорогой и т. д.
Таким образом, давая права собственности на дом в Па-
риже, Лондоне, Москве и т. п., закон нарушает всякую
справедливость; он дает домовладельцу часть продуктов
труда других — часть того, что принадлежит всем и никому
лично. И именно потому, что такое присвоение несправед-
ливо (все другие формы собственности носят такой же ха-
рактер), именно поэтому требуется целый арсенал законов
и целая армия полицейских и судей, чтобы поддерживать
несправедливость, вопреки здравому смыслу и вопреки по-
нятиям о справедливости, свойственным всем людям.
Но половина теперешних законов — все гражданские
законы всех стран — имеют целью поддержать именно
такое присвоение, такую монополию в пользу немногих
против остальных. Три четверти дел, разбираемых в су-
дах, — не что иное, как споры между монополистами: два
грабителя спорят из-за дележа добычи. И добрая доля уго-
ловных законов преследует ту же цель, так как они стремят-
ся удержать трудящихся в подчиненном положении отно-
сительно предпринимателей.
Законов же, обеспечивающих трудящемуся плоды его
собственных трудов, таких законов даже вовсе не имелось и
по сию пору имеется очень мало. Оно так естественно и так
вошло в наши нравы и обычаи, что закону об этом нечего и
думать1. Явное, вооруженное разбойничество уже редко
1
Любопытно, например, что в России, в Англии, во Франции до
1793 года и т. д. не было закона, утверждающего право собственности
крестьян на их общинные земли. Вследствие этого законы XVIII века
позволили в Англии помещикам отобрать у общин их земли. В России
общинное землевладение было утверждено, если не ошибаюсь, особым
законом лишь при освобождении крепостных.
91
в наш век; редко также, чтобы один рабочий оспаривал у
другого плоды его труда; а если случится у них недоразуме-
ние, то они обходятся без суда, обращаясь к своим же това-
рищам. Отбирает у рабочего часть плодов его труда только
помещик или предприниматель — при помощи закона.
Таким образом, установления о собственности, напол-
няющие наши своды законов и столь любимые адвоката-
ми, — не преследуют иной цели, кроме покровительства
монополистам, присвояющим плоды чужого труда; а пото-
му они не имеют права на существование, и революционе-
ры из социалистов намерены не щадить их во время рево-
люции. Действительно, мы смело сможем тогда уничто-
жить все законы, касающиеся прав собственности, все
акты, устанавливающие их, и архивы, где хранятся эти
акты, — словом, все то, что касается учреждения, которое
представляет такое же пятно в истории цивилизации, как
рабство и крепостное право.
То, что сказано о законах, касающихся права собствен-
ности, вполне прилагается и ко второму крупному разряду
законов, т. е. к законам, поддерживающим и охраняющим
правительства.
Тут опять имеется целый арсенал законов, декретов,
предписаний, циркуляров и т. п., которыми охраняются
различные формы правительства, выбранного и захватного.
Мы знаем — анархисты не мало доказывали1 относительно
всяких форм государственного управления, — что все пра-
вительства, монархические, конституционные и республи-
канские, считают своей обязанностью поддерживать — в
случае надобности силою — привилегии правящих классов:
аристократии, духовенства и буржуазии. Добрая треть
наших законов, т. е. все «основные законы», законы о нало-
гах, о таможенных пошлинах, об организации минис-
терств, армии, полиции, Церкви и т. д., — а таких законов в
каждом государстве набирается тысячи, — служат только
для того, чтобы содержать, чинить и развивать государст-
1 Со времен англичанина Годвина, писавшего в 1793 году.
92
венную машину, которая, в свою очередь, служит, главным
образом, чтобы защищать имущие классы.
Разберите каждый из этих законов; приглядитесь, как
они прилагаются в жизни изо дня в день, и вы увидите, что
из них нет ни одного, который стоило бы сохранить. Начи-
ная с тех, которые выдают во Францию сельскую общину,
со связанными руками, попу, местному крупному буржуа и
подпрефекту, и кончая теперешнею знаменитою Конститу-
циею (девятнадцатою или двадцатою со времени 1789-го
года), которая дает Франции Палату из межеумков и бир-
жевиков, подготовляющих диктатуру какого-нибудь аван-
тюриста, а не то и коронованного болвана, — из всех этих
законов вы едва ли выберете такие, что стоило бы сохра-
нить их. Насчет этого нет сомнения не только среди анар-
хистов, но и среди буржуа более или менее революционно-
го склада мысли; и те и другие согласны, что лучшее
употребление этих законов было бы большой праздничный
костер.
Остается, стало быть, только третий разряд законов —
самый главный, так как относительно их держится наибо-
лее предрассудков: это — законы уголовные для защиты
личности, для наказания преступлений и предупреждения
их. Действительно, если вообще закон пользуется уважени-
ем, то главным образом потому, что этот разряд постанов-
лений считается необходимым для охраны личности. Дей-
ствительно, эти законы выработались из нравов и обычаев,
полезных для жизни человека обществами; ими пользова-
лись все захватчики власти, с самых ранних времен, для ут-
верждения своего авторитета. Власть начальников у перво-
бытных дикарей, власть богатых «семей» в средневековых
городах и власть «королей» всегда основывалась главным
образом на их судебной власти; и до сих пор, когда говорят
о необходимости правительства, главным образом имеют в
виду его судебную должность. «Без правительства люди
перегрызли бы друг друга», — говорит крестьянин. «Конеч-
ная цель всякого правительства, это — дать двенадцать
честных присяжных каждому обвиняемому», — говорил
Беркэ.
93
И вот, несмотря на все существующие предрассудки,
давно пора анархистам открыто заявить, что и этот разряд
законов так же бесполезен и вреден, как и остальные.
Начать с того, что из так называемых преступлений
против личностей две трети, а может быть, и три четверти
вызываются желанием овладеть чужою собственностью.
Этот громадный разряд «преступлений и проступков» ис-
чезнет только тогда, когда исчезнет личная собственность.
— Но, скажут нам, всегда найдутся звероподобные
люди, которые могут нанести другому удар ножом при ма-
лейшей ссоре или же выместят малую обиду убийством, —
если не будет законов и наказаний, чтобы обуздать таких
дикарей. Вот что постоянно возражают нам, когда мы вы-
сказываем сомнение насчет права наказывать. А между тем
есть один неоспоримый факт: строгостью наказаний пре-
ступность не уменьшается. Вешайте, четвертуйте, если хо-
тите, убийц, — число их не уменьшится. Наоборот, уничто-
жите смертную казнь, и число их не увеличится. Умные
статистики и законоведы отлично знают, что никогда еще
усиление строгости уголовных законов не уменьшало числа
покушений на чужую жизнь. А с другой стороны — случит-
ся хороший урожай, подешевеет хлеб, да при этом еще
стоит хорошая погода, и число убийств немедленно падает.
Действительно, статистикам известно, что число уголовных
преступлений убывает и возрастает пропорционально
ценам на жизненные припасы и даже преобладанию хоро-
шей или дурной погоды. Из этого, конечно, не следует,
чтобы все убийства были внушены голодом или пасмурным
небом. Но, когда урожай был хороший и жизненные при-
пасы не дороги, люди, становясь веселее, менее несчастны-
ми и менее озлобленными, менее дают над собою воли тем-
ным страстям и не убивают себе подобных из-за пустяков1.
Затем известно, что страх наказания обыкновенно не
останавливает убийц. Тот, кто идет убивать соседа из мести
или потому что дошел до отчаяния, обыкновенно не рас-
суждает о последствиях; и нет убийцы, который не рассчи-
1
В Англии замечено было, что настроение Парламента и его боль-
шая или меньшая сварливость несомненно зависят от погоды. Сварли-
вость увеличивается при известном ветре.
94
тывал бы избежать преследования. Впрочем, пусть каждый
сам хорошенько вдумается в преступность и разберет уго-
ловные преступления и их побудительные причины, а
также пусть он подумает о том, что представляют собой на-
казания: казнь, тюрьма и т. д.; и если он отрешится от пред-
взятых мыслей, он неизбежно придет к такому заключе-
нию:
«Не говоря об обществе, где каждый будет получать луч-
шее воспитание, чем теперь, где с молодости будут разви-
ваться все способности и где возможно будет каждому ими
пользоваться, — что дает каждому такие наслаждения, ко-
торых он не захочет лишиться, совершая преступление, —
не говоря уже о будущем обществе, а беря теперешнее, со
всеми жалкими его продуктами, которые мы видим в каба-
ках больших городов, — в тот день, когда никакого наказа-
ния не будет налагаться на убийц, число убийств не увели-
чится ни на одну единицу. Мало того, оно, по всей
вероятности, уменьшится, — хотя бы только всеми теми
случаями, где убийцами становились люди, получившие с
молодости тюремное образование».
Нам все время толкуют о благодеяниях закона и о по-
лезности наказаний. Но попытался ли кто-нибудь подвес-
ти баланс между предполагаемыми «благодеяниями наказа-
ний» и их зловредным, развращающим влиянием? Между
тем подведите только итоги скверным страстям, возбуждае-
мым в людях жестокими казнями, особенно когда они со-
вершаются на улицах! Кто же больше всего постарался раз-
вить в человеке зверские инстинкты (неизвестные
животным: человек — самое жестокое из животных), как не
король и не судья, вооруженные законом, которые застав-
ляли на площади рвать человеческое тело на куски, лить
кипящую смолу на раны, вырывать руки и ноги, раздроб-
лять кости и распиливать людей надвое — все это для того,
чтобы охранить свою власть. Подсчитайте только всю ис-
порченность, ежедневно вливаемую в общество доносами,
которые поощряются судьями и оплачиваются правитель-
ствами под тем предлогом, что так открываются виновники
преступлений!
95
Поживите в тюрьме и там присмотритесь к тому, чем
становится человек, лишенный свободы и запертый с дру-
гими, уже в корень испорченными всею гнусностью, кото-
рою пропитаны современные тюрьмы. И знайте, что
сколько ни реформировали тюрьмы некоторые филантро-
пы, тюрьмы до сих пор становились все хуже и хуже. Дейст-
вительно, наши современные «исправительные» тюрьмы
вносят в сто раз более разврата, чем подземелья и башни
средних веков. Наконец, подумайте только, какой разврат,
какое извращение ума поддерживается в человечестве тре-
бованием повиновения — этой основы закона — и наказа-
ния, власти, имеющей право наказывать и судить помимо
голоса своей совести; какой разврат вносит в общество
сама должность палача, тюремщика, доносчика — весь этот
штат закона и власти.
Разберите все это, и вы, вероятно, согласитесь с нами,
когда мы говорим, что закон и наказание суть безобразия,
которым пора положить конец1.
Надо, впрочем, сказать, что народы, менее испорчен-
ные государственным воспитанием, чем мы, понимают,
что так называемый «преступник» в большинстве случа-
ев — именно «несчастный»; что, избивая его, надевая на
него цепи или же умерщвляя его на эшафоте или понемно-
гу в тюрьме, мы ничего не достигаем; что надо прийти ему
на помощь самым братским обращением, как с равным, и
практикою жизни среди хороших, честных людей. И мы
надеемся, что в будущей революции раздастся такой крик:
«В огонь гильотину! Давайте ломать тюрьмы и прого-
ним скверную породу судей и их полицейских и доносчи-
ков. Отнесемся, как к больному брату, к тому, кого порыв
страсти или скверное воспитание толкнуло на злое дело.
А главное, отнимем у великих преступников — плодов бур-
жуазного безделия — возможность облекать свои преступ-
ления в обольстительные формы! И тогда, наверное, число
преступлений в нашем обществе заметно уменьшится.
1
Сошлюсь здесь на мою книгу «В русских и французских тюрь-
мах», где даны факты в подтверждение, и на мои брошюры: «Мщение,
называемое Справедливостью» и «Тюрьмы», где говорится об общест-
венном вреде, представляемом современными «местами заключения».
(Прим. 1919 г.).
96
Преступность поддерживается, с одной стороны — безде-
льем, а с другой — Законом и Властью: законами о личной
собственности, законами о правительствах, законами о
преступлениях и наказаниях, и Властью, которая пишет эти
законы и приводит их в исполнение».
Не надо нам законов, не надо судей! Свобода, Равенст-
во и Круговая порука, проведенные в жизнь, — единствен-
ная верная помеха развитию противообщественных на-
клонностей.
XVIII
ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА
Когда приходится рассуждать о порядке вещей, кото-
рый, по нашему мнению, должен создаться ближайшею ре-
волюциею, нам часто говорят: «Все это теория; нам нечего
этим заниматься! Займемся лучше практической стороной
дела, например, вопросом о выборах. Постараемся подго-
товить почву для передачи власти в руки рабочего сосло-
вия; а потом мы увидим, что может произойти из Револю-
ции».
В этом умозаключении есть нечто, заставляющее нас
сомневаться не только в его справедливости, но даже в его
искренности. В сущности, у каждого, говорящего эти
слова, есть своя готовая теория относительно того, как
будет организовано будущее общество на другой день после
переворота, вернее даже — в день переворота. Люди, по-ви-
димому, не интересующиеся вопросом о будущем общест-
венном строе, не только не относятся безразлично к своим
теориям; они глубоко в них верят, проповедуют и распро-
страняют их; и вся их деятельность есть не что иное, как ло-
гический вывод из их воззрений. На самом деле слова «не
будем спорить о теоретических вопросах» означают только
«не расшатывайте спорами нашей теории, а лучше помогите
нам привести ее в исполнение».
Действительно, нет ни одной журнальной статьи, в ко-
торую автор не вставил бы своих взглядов относительно ор-
ганизации будущего общества. Слова: «Рабочее Государст-
97
во», «Организация производства и обмена посредством Го-
сударства», «Коллективизм» (понимаемый в смысле об-
щности лишь орудий производства и исключающий общее
пользование продуктами), «дисциплина партии» и т. д. —
все это на каждом шагу встречается в журнальных статьях и
в брошюрах, и выходит, что те, которые на словах не прида-
ют никакого значения «теориям», на самом деле делают
все, что только могут, для наиболее широкого распростра-
нения своих теорий. Пока мы воздерживаемся от подобно-
го рода споров, другие проповедуют свои воззрения, сеют
свои заблуждения — т. е. те заблуждения, против которых
нам приходится впоследствии бороться. Возьмем для при-
мера хоть известную книгу бывшего австрийского мини-
стра Шефлэ: «Квинтэссенция социализма». В этой книге
автор, под видом защиты социализма, на самом деле пре-
следует одну цель: спасти погибающий буржуазный строй.
Правда, что среди французских и немецких рабочих книга
Шефлэ не имела успеха; но горе в том, что его мысли, при-
правленные несколькими революционными фразами, то и
дело распространяются во всевозможных видах1.
Да это и совершенно естественно. Человеческому уму
противно заниматься разрушением существующего, не
имея заранее готовой идеи, хотя бы в самых общих чертах, о
том, нем разрушенное будет заменено. «Будет учреждена ре-
волюционная диктатура», — говорят одни. «Будет назначе-
но правительство из среды рабочих, и ему будет поручена
организация производства», — говорят другие. «Все будет
общим в восставших общинах», — проповедуют третьи и т.
д. И при этом все имеют свое излюбленное, хотя и туман-
ное представление о будущем строе, и это представление,
как бы оно ни было туманно, влияет, сознательно или бес-
1
Теперь книга Шефлэ уже не имеет никакого значения. Но —
сколько распространилось за последнее время всевозможных учений,
преследующих ту же цель! Вместо того, чтобы разобрать деловито, се-
рьезно трудности, которые встретит на своем пути действительная пере-
дача всего производства и потребления из рук частных предпринимате-
лей в руки всего общества, и указывать на меры, которые облегчат этот
переход, и способы передачи, к которым придется прибегнуть, — уче-
ния, о которых идет речь, учат только, как избегнуть неизбежной пере-
стройки! {Прим. 1919 года.).
98
сознательно, на их деятельность в течение подготовитель-
ного периода.
Итак, мы ничего не выигрываем, избегая «теоретичес-
ких вопросов»; напротив того, если мы хотим быть «прак-
тичными», мы обязаны непременно теперь же заняться из-
ложением и всесторонним обсуждением нашего идеала
анархического коммунизма.
Наконец, если не заняться теперь, в период сравнитель-
ного затишья, которое мы переживаем , изложением и об-
суждением этого идеала, то когда же мы будем в состоянии
сделать это?!
Не в тот ли день, когда среди баррикад, на развалинах
разрушенного строя, нужно будет немедленно открыть на-
стежь двери новому будущему? Тогда будет необходимо
иметь наготове совершенно определенное, отчасти уже ис-
пытанное решение и твердое намерение ввести в жизнь это
решение. Рассуждать и спорить — тогда уже будет поздно.
Тогда надо будет действовать, не медля, в том или другом
направлении.
Возьмем, например, Францию. Что, спрашивается,
было причиной того, что совершившиеся во Франции ре-
волюции не дали французскому народу всего того, на что
он имел полное право рассчитывать? Не то ли, что народ
слишком много рассуждал заранее о целях революции,
приближение которой он ясно чувствовал? — Конечно,
нет! Напротив того, заботы о том, чтобы наметить немед-
ленные цели будущей революции, народ всегда предостав-
лял своим вожакам, которые, что совершенно понятно,
всегда вовсе не оправдывали надежд народа.
Если народ оставался ни с чем, то не потому, что он
имел ту или другую определенную идею о будущем строе —
идею, мешавшую ему действовать, — а потому, что он ника-
кой идеал о будущем не имел. Буржуазия в 1789, 1848 и в
1871 году прекрасно знала, что она будет делать в ту минуту,
когда народ низвергнет правительство. Она знала, что ей
1
Статья эта была написана в 1879 году.
99
нужно будет захватить власть, узаконить свое господство
выборами, вооружить и в прямом и в переносном смысле
мелких буржуа против народа и, держа в своих руках войс-
ко, пушки, пути сообщения и деньги, послать наемников
на рабочих. Она знала, что ей надо будет делать и что она
сделает в день Революции.
Народ же в это время не знал ровно ничего об этом. От-
носительно политического вопроса он повторял в 1848 году
вслед за буржуазией: «Республика и всеобщая подача голо-
сов!» Вместе с мелкой буржуазией он кричал в марте 1871
года: «Коммуна!» Но ни в 1848, ни в 1871 году он не имел ни
малейшего понятия о том, как решить вопрос о хлебе и
труде ни в Республике, ни в Коммуне. «Организация
труда», этот лозунг 1848 года (воскрешенный недавно, в не-
сколько иной форме, немецкими коллективистами), был
так смутен, что под ним можно было разуметь все что угод-
но; то же самое можно сказать о столь же смутно понимав-
шихся тогда идеях коллективизма, высказанных в Между-
народном Союзе Рабочих (в Интернационале). Если бы в
марте 1871 года организаторов Коммуны спросили, что
нужно сделать для разрешения вопросов о хлебе и труде, то
произошло бы истинное вавилонское столпотворение
самых противоречивых ответов. Нужно ли было завладеть
фабриками и заводами во имя Парижской Коммуны?
Можно ли было захватить частные здания и провозгласить
их общественной собственностью восставшего города?
Нужно ли было объявить все богатства, нагроможденные в
Париже, общественным достоянием французского народа
и употребить эти могущественные средства в целях осво-
бождения всей партии? Ни на один из этих вопросов в на-
роде не было сложившегося мнения. Занятый нуждами
каждодневной борьбы, Интернационал упустил из виду ос-
новательное обсуждение этих вопросов. «Все это — пустые
теоретические разглагольствования», — говорили тем, ко-
торые возбуждали их, и когда речь шла о социальной рево-
люции, то обыкновенно ее определяли совершенно смут-
ными словами: «Свобода, Равенство и Братство!», иногда
прибавляя слова «Солидарность».
100
Конечно, мы вовсе не думаем, чтобы следовало вырабо-
тать совершенно определенную программу на случай рево-
люции. Подобного рода программа могла бы только стес-
нять действие. Многие даже воспользовались бы ею, чтобы
убаюкать себя таким софизмом: «Так как мы не в состоя-
нии реализовать нашу программу, то лучше ничего не де-
лать, а сохранить нашу драгоценную кровь для более подхо-
дящего случая!»
Вместе с тем мы прекрасно знаем, что всякое народное
движение приближает нас к социальной революции; что
оно пробуждает дух возмущения, приучает рассматривать
существующий порядок, или, вернее, беспорядок, как
нечто шаткое по своей сущности; и нужно обладать наглой
глупостью одного немецкого парламентского деятеля,
чтобы задаться вопросом: «К чему послужили Великая
французская революция или Парижская Коммуна?» Если
Франция стоит впереди других народов в деле Революции,
если французский народ революционен по духу и по темпе-
раменту, то именно потому, что он совершил целый ряд ре-
волюций, которых значения не признают «доктринеры» и
люди недалекие.
Прежде всего, мы должны определить цель, которой мы
хотим достигнуть; и не только определить, а напоминать
про нее словом и делом, так, чтобы сделать ее совершенно
популярной: настолько популярной, чтобы в минуту народ-
ного восстания она была у всех на устах. Задача эта гораздо
труднее и вместе с тем необходимее, чем это думают, пото-
му что если небольшое меньшинство ясно себе ее представ-
ляет, то этого отнюдь нельзя сказать про массы, находя-
щиеся под влиянием прессы, буржуазной, либеральной,
коммунистической, коллективистской и т. п.
От намеченной нами цели должен будет зависеть наш
образ действий в настоящем и будущем. Различие между
анархистом-коммунистом, коллективистом-государствен-
ником, якобинцем и автономистом-общинником заключа-
ется не в одних представлениях об идеале, более или менее
отдаленном. Оно проявится не только в день революции, а
проявится уже теперь и во всем — в крупном и мелком.
В день революции коллективист-государственник, конеч-
но, поспешит — в Париже, например, — занять Ратушу, и,
101
обосновавшись там, он будет выпускать оттуда декреты об
обобществлении собственности. Он постарается сформи-
ровать поражающее своею многочисленностью правитель-
ство, сующее свой нос всюду, вплоть до определения,
сколько кур следует разводить в деревне Глуповке.
Общинник-автономист тоже побежит в ратушу и тоже,
сформировав новое правительство, постарается возобно-
вить историю Коммуны 1871 года, запрещая, однако, пося-
гать на священное право собственности, пока Совет Ком-
муны не сочтет уместным посягнуть на него. Коммунист же
анархист немедленно постарается захватить мастерские,
дома, житницы и вообще все общественные богатства и по-
старается организовать в каждой коммуне, в каждой группе
общественное производство и потребление, чтобы удовле-
творить все потребности коммун и образующихся федера-
ций.
То же самое различие проявится в мельчайших прояв-
лениях нашей жизни и нашей ежедневной деятельности.
А так как каждый старается установить известную гармо-
нию между своею целью и средствами, к которым он при-
бегает, то мы можем с уверенностью сказать, что комму-
нист-анархист, коллективист-государственник и комму-
нист-автономист будут всегда находиться в полном
разногласии относительно всякого шага их деятельности.
Различие, о котором мы говорили, существует; значит,
нечего делать вид, будто мы его не замечаем. Вместо этого
постараемся лучше изложить откровенно преследуемые
нами цели; и тогда из обсуждений, которые постоянно ве-
дутся в социалистических группах — не в газетах, где дело-
вые споры легко принимают чересчур личный характер, —
будут вырабатываться в народных массах общие идеи, на
которых впоследствии сможет объединиться большинство.
Что касается до немедленного дела, то у всех групп су-
ществует уже теперь общее поле деятельности. Так, напри-
мер, все мы находим нужным вести борьбу с капиталом и с
его защитником — правительством. Каковы бы ни были
наши взгляды на организацию будущего общества, сущест-
вует один пункт, относительно которого не может быть раз-
102
ногласия между искренними социалистами: результатом
будущей революции должна быть экспроприация капитала.
Из чего следует, что всякая борьба, подготовляющая такую
экспроприацию, должна единодушно поддерживаться
всеми социалистическими группами, какого бы оттенка
они ни были. И чем больше различные группы будут встре-
чаться на этой общей им почве и в других областях, на кото-
рые укажут обстоятельства, тем больше установится согла-
сия относительно того, что нужно будет предпринять во
время революции1.
Во всяком случае, будем помнить, что для того, чтобы в
день восстания могла выявиться идея, более или менее все-
общая, необходимо неустанно выставлять наш идеал обще-
ства, долженствующего развиваться из революции. Если
мы хотим быть практичными, будем постоянно излагать то,
что реакционеры всех оттенков всегда называли «утопия-
ми», «теориями». Для успеха дела теория и практика долж-
ны составлять одно целое.
XIX
ЭКСПРОПРИАЦИЯ2
1
Теперь мы уже не одни думаем и говорим, что Европа
находится накануне великого переворота. Буржуазия тоже
начинает замечать это и говорить об этом на столбцах пре-
данных ей газет. Английская газета «Таймс» признает спра-
ведливость этого пророчества, и такое признание тем более
замечательно, что оно является в органе, который считает
за правило никогда ничем не волноваться. Посмеиваясь
Нас иногда упрекали за употребление выражения «в день револю-
ции» и выводили из этого, будто мы воображаем, что революция совер-
шится в один день. «День революции» просто представляет разговор-
ную форму и может обнимать семьдесят дней, как было в Коммуне 1871
года, и пять лет, как было в 1789—1794 годах.
2
Эта глава была написана в ноябре 1882 года, перед самым арестом
в Тононе.
103
над теми, кто проповедует спартанские добродетели «бе-
режливость и воздержание», газета лондонской торговой и
банкирской City советует буржуазии подумать о том поло-
жении, в котором, по вине общества, находятся рабочие, и
посмотреть, какие уступки можно было бы им сделать, так
как рабочие совершенно правы быть недовольными. «Же-
невская газета» (Journal de Geneve) — эта старая греховод-
ница, тоже спешит признать, что Швейцарская республика
положительно недостаточно занималась социальным во-
просом. Есть и другие газеты, которых нам даже не хочется
называть, хотя надо сказать, они очень верно выражают на-
строение крупной буржуазии и финансового мира, — кото-
рые тоже начинают, уже со слезами в горле, говорить о зло-
счастной судьбе, предстоящей в близком будущем хозяину,
принужденному революцией работать наравне со своими
рабочими. Третьи, наконец, с ужасом пишут, что волна на-
родного гнева поднимается вокруг них все выше и выше.
Недавние события в столице Австрии, глухое брожение,
которое чувствуется в Северной Франции, то, что соверша-
ется теперь в Ирландии и России, движения, быстро сле-
дующие одно за другим в Испании, и тысячи других при-
знаков, известных всем нам; наконец, солидарность,
которая связывает французских рабочих между собой и с
рабочими других стран, — солидарность, заставляющая по
временам сердца рабочих всего мира биться заодно, объ-
единяя их в одно могущественное целое, неизмеримо более
могучее, чем в те времена, когда объединение рабочих вы-
ражалось одним каким-нибудь советом, — все это только
подтверждает наши предвидения.
Наконец, положение вещей во Франции, которая снова
входит в ту полосу, когда все партии, стремящиеся к власти,
готовы подать друг другу руку для достижения общей цели;
горячечная деятельность дипломатов, предвещающая при-
ближение общеевропейской войны, столько раз отложен-
ной и тем более несомненной; неизбежные последствия
этой войны, а именно народное восстание в стране, под-
вергшейся чужеземному нашествию и побежденной, — все
эти факты, представляясь одновременно в переживаемую
нами эпоху, столь чреватую событиями, заставляют нас ду-
мать, что революция уже близко пододвинулась.
104
Буржуазия понимает это и готовится к сопротивле-
нию — разумеется, силой, так как она не знает и не хочет
знать других способов разрешения столкновений. Она го-
това сопротивляться до крайности и заставить перебить сто
тысяч рабочих, двести тысяч, если понадобится, и вдобавок
несколько десятков тысяч женщин и детей, лишь бы сохра-
нить свое господство над трудящимися. Остановит ее, ко-
нечно, не ужас массовых избиений: то, что произошло в
Париже на Марсовом поле в 1790 году, в Лионе в 1841 году,
наконец, опять-таки в Париже в 1848 и 1871 годах, доста-
точно доказало, на что способна буржуазия. Для этих гос-
под, для спасения капитала и права на праздность и пороч-
ную жизнь, всякие средства хороши!
Программа их деятельности уже определена. — Можем
ли мы сказать то же самое про себя?
Для буржуазии массовое избиение представляет уже
целую программу — лишь бы были на то солдаты, которым
можно бы было поручить дело избиения, — французские,
немецкие или турецкие, это все равно. Буржуазия стремит-
ся лишь к одному — к сохранению существующего порядка
вещей хоть бы еще на пятнадцать-двадцать лет; для нее,
следовательно, все дело сводится к простой вооруженной
борьбе. Для рабочих же вопрос представляется совершенно
иначе, так как они хотят диаметрально противуположно-
го, — а именно полного преобразования теперешнего об-
щественного строя. Для них задача не так проста. Напротив
того, она громадна, почти необъятна. Кровавая борьба, к
которой мы должны быть готовы не менее буржуазии,
представляет для нас лишь один из эпизодов, одно из про-
явлений борьбы, которая должна произойти между капита-
лом и нами. Если бы мы смогли, нагнавши страх на буржуа-
зию, обуздать ее, а затем оставили бы все по-прежнему, то
это не привело бы ровно ни к чему.
Наша цель гораздо шире, наши стремления неизмеримо
выше.
Мы стремимся к уничтожению эксплуатации человека
человеком. Мы хотим положить предел всякого рода безоб-
разиям, порокам, преступлениям, являющимся неизбеж-
ным последствием праздной жизни одних и порабощения,
экономического, умственного и нравственного, других. За-
105
дача эта беспредельна. Но так как многовековое прошлое
завещало эту задачу нашему поколению, то для нас стано-
вится исторической необходимостью работать для полного
ее разрешения. Мы нравственно обязаны принять возла-
гаемую на нас историей работу. Нам, впрочем, не придется
искать решения задачи ощупью. Ее решение уже провоз-
глашено, оно громко провозглашается во всех странах Ев-
ропы; и оно дает сводку всего хозяйственного и умственно-
го развития нашего века. Решение это — Экспроприация и
Анархия.
Если общественные богатства останутся в руках тех не-
многих, кто владеет ими в настоящее время; если фабрики
и заводы, мастерские и мануфактуры останутся собствен-
ностью теперешних владельцев; если железные дороги и
средства сообщения будут оставаться в распоряжении ком-
паний или отдельных личностей, завладевших ими; если
дома в городах и барские виллы и дворцы останутся во вла-
дении их теперешних собственников, вместо того, чтобы
тотчас по совершении революции быть предоставленными
в бесплатное пользование всего рабочего сословия; если
все денежные богатства, нагроможденные в банках и в
домах богачей, не вернутся немедленно к создавшим их ра-
бочим в их совокупности; если восставший народ не захва-
тит всех продуктов, скопленных в крупных городах, и не
сорганизуется для предоставления этих продуктов в распо-
ряжение всех и каждого, нуждающегося в них; если земля
останется собственностью банкиров и ростовщиков, кото-
рым она ныне принадлежит, не по праву, так на деле; и
если, наконец, крупная собственность не будет отнята у ее
владетелей и не будет отдана в распоряжение тех, кто сами
обрабатывают землю; и если вдобавок образуется правя-
щий класс, повелевающий управляемым, — то восстание
останется бунтом, а не революцией; и все придется начи-
нать сначала. Рабочие, сбросив на минуту свое ярмо, долж-
ны будут снова подставить свою выю под это ярмо и снова
работать из-под кнута и выносить нахальство своих началь-
ников, снова видеть пороки и преступления праздных
людей. Мы уже не говорим о белом терроре, о ссылках и
казнях, о бесшабашных оргиях убийц над трупами убитых
106
тружеников, какие мы видели в Париже после поражения
Коммуны.
Экспроприация — вот, стало быть, лозунг, который
должен быть признан обязательным для будущей револю-
ции. Без этого она не исполнит своей исторической мис-
сии. Полная экспроприация всех тех, кто имеет возмож-
ность эксплуатировать человеческие существа; возврат в
общее пользование нации всего того, что, оставаясь в руках
отдельных лиц, может служить к порабощению одних дру-
гими.
Нужно сделать так, чтобы каждый мог жить свободным
трудом, не продавая своей свободы и своей рабочей силы
тем, кто накопляет богатства потом и кровью своих рабов.
Вот что должна будет сделать будущая революция.
Лет десять тому назад, в начале семидесятых годов,
такая программа, или по крайней мере экономическая
часть этой программы, была признаваема всеми теми, кто
считал себя социалистом. Но с тех пор появилось столько
ловких людей, нашедших выгодным для себя объявить себя
социалистами, и люди эти так ловко повели дело с целью
окургузить указанную сейчас программу, что в настоящее
время1 одни лишь анархисты сохраняют ее во всей ее не-
прикосновенности. Ее обкорнали, набили пустыми, звон-
кими фразами, могущими быть истолкованными согласно
желанию каждого. И если ее сократили таким образом, то
вовсе не для того, чтобы приноровиться к рабочим (если
рабочий признает социализм, то признает его обыкновенно
целиком), а просто-напросто для того, чтобы не шокиро-
вать буржуазии и постараться пробиться в ее ряды. И так на
анархистах, и только на анархистах лежит теперь громадная
задача пропаганды идеи экспроприации в самых отдален-
ных и кажущихся недоступными уголках человечества. Для
этой работы у них нет помощников, и на помощников не-
чего рассчитывать.
1
Начало восьмидесятых годов, когда социал-демократия, отказы-
ваясь от немедленной революционной программы, примыкала ко вся-
ким компромиссам с буржуазией (Прим. 1919 года).
107
Было бы пагубной ошибкой считать, что идея экспро-
приации уже проникла в умы всех рабочих и что она сдела-
лась для всех одним из тех глубоких убеждений, за которые
человек правды готов жертвовать жизнью. Напротив того,
существуют миллионы людей, которые никогда не слыхали
ни слова об этой идее, а если и слышали, то из уст ее про-
тивников. Даже между теми, кто признает ее, — как мало
таких, которые исследовали бы ее со всех точек зрения, во
всех подробностях! Мы знаем, конечно, что идея экспро-
приации получит наибольшее число сторонников именно в
течение революционного периода, в то время когда все
будут интересоваться общественными делами, будут чи-
тать, спорить, действовать и когда массы будут увлекаться
преимущественно идеями, выражаемыми в форме наибо-
лее сжатой и наиболее ясной.
Если бы во время революции было лишь две партии:
буржуазия и народ, идея экспроприации сделалась бы сразу
общим достоянием рабочих масс в ту самую минуту, когда
она была бы выставлена на знамени даже небольшой груп-
пы людей. К сожалению, мы знаем, что нам придется счи-
таться не только с буржуазией, но и с другими врагами
социальной революции. Все промежуточные партии, стоя-
щие между буржуазией и социалистами-революционерами,
все те, кто проникнут до мозга костей смирением, вырабо-
танным веками порабощения разума и уважением к авто-
ритету; наконец, все сыны буржуазии, которые постарают-
ся спасти от гибели часть своих привилегий, выбросив за
борт остальные в надежде завоевать их снова впоследствии;
все эти посредники употребят свои старания на то, чтобы
заставить народ упустить добычу, погнавшись за ее тенью.
Найдутся тысячи людей, которые будут говорить, что
лучше довольствоваться малым, чтобы не потерять всего;
людей, которые будут пытаться оттянуть время и ослабить
революционный подъем; употребив его на пустяки или на-
правив его против людей совершенно ничтожных, вместо
того, чтобы воспользоваться им для разрушения вредных
учреждений. Не мало найдется также охотников играть
Сэн-Жюстов и Робеспьеров, вместо того, чтобы поступать
так, как поступал французский крестьянин восемнадцатого
столетия, то есть: захватывать общественные богатства,
108
употреблять их тотчас же с пользой для всех и устанавли-
вать свои права на эти богатства, делая их достоянием всего
народа.
Чтобы избежать этой опасности, у нас только одно
средство. Это теперь же начать работу, словом и делом, для
широкого распространения мысли об экспроприации. Не-
обходимо, чтобы всякое выступление в общественной
жизни было связано с этой основной мыслью, чтобы слово
«экспроприация» проникло в самые отдаленные деревуш-
ки, чтобы о нем спорили и говорили всюду, чтобы для вся-
кого рабочего, для всякого крестьянина она сделалась не-
обходимой частью учения об анархии. Тогда и только тогда
мы можем быть уверены, что в день Революции оно будет
на языке у всех и властно прозвучит в устах всего народа.
Тогда и только тогда можно будет с уверенностью сказать,
что народная кровь не прольется даром.
Такова идея, которая все более и более проникает в умы
анархистов всех стран относительно задачи, выполнение
которой падает на них. Время не терпит, и именно в этом
мы должны почерпнуть новые силы, новую энергию для
достижения намеченного результата. Без этого все усилия,
все жертвы народа будут снова потеряны.
2
Прежде чем изложить, как мы понимаем экспропри-
ацию, мы должны ответить на одно возражение, ничтожное
с теоретической точки зрения, но очень распространенное.
Политическая экономия, эта наука наук буржуазии, непре-
станно и на все лады расхваливает благодетельные послед-
ствия частной собственности. «Посмотрите, — говорит
она, — на чудеса, которые творит крестьянин, как только
он становится собственником клочка земли, который он
обрабатывает; посмотрите, как он вспахивает и размельчает
землю на своем клочке, какой он получает урожай с полосы
земли, иногда совсем неплодородной! Посмотрите, чего
109
достигла промышленность с тех пор, как она отделалась от
всевозможных стеснений: цехов, цеховых мастеров, при-
сяжных. Чудеса, совершаемые ею теперь, — последствия
частной собственности!»
Правда, что, нарисовав эту картину, экономисты, одна-
ко, не выводят из нее законного заключения, что «земля
должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает!» Напро-
тив того, они говорят: «Земля принадлежит барину, кото-
рый обрабатывает ее руками рабочих!» Тем не менее на
свете существует немало простодушных людей; на них дей-
ствуют приведенные выше доводы, и они повторяют их без
дальнейших рассуждений. Что касается до нас, грешни-
ков — «утопистов», как нас называют, — мы всегда стара-
емся, именно потому, что мы «утописты», добраться до глу-
бины вещей, продумать, и вот к чему мы приходим.
По отношению к земле, мы тоже, конечно, находим,
что обработка ее совершается гораздо лучше, когда крес-
тьянин становится хозяином обрабатываемого им поля. Но
с кем, спрашивается, сравнивают господа экономисты мел-
кого земельного собственника? С земледельцем-комму-
нистом? С духоборами, поселившимися на Амуре, которые
весь свой скот считают общей собственностью и землю об-
рабатывают сообща, трудом всех молодых рук коммуны,
пашут четырьмя или пятью парами волов и, выкорчевывая
с корнями дубнячок, строят сообща свои избы и с первого
же года становятся зажиточными, тогда как поселенец-
одиночка, попробовавший осушить и вспахать болотистую
долину, выпрашивает Христа ради муки у Правительства? 1
Или же сравнивают с одной из американских общин, опи-
санных Нордхофом, — общин, которые прежде доставляли
всем своим членам лишь пищу, одежду и жилище, а теперь
выдают по 250 рублей на человека, чтобы позволить каждо-
1
После того, как написаны были эти строки, 6.000 духоборов, пре-
следуемых русским правительством за свои противугосударственные
убеждения, переселились в Канаду. Несмотря на громадные затрудне-
ния, встреченные ими вначале, и на последующие каверзы со стороны
канадского правительства, двадцать селений этих общинников-комму-
нистов поражают всех своим поразительным благосостоянием, и их
следовало бы брать для сравнения коммунистического хозяйства с хо-
зяйством одиночек.
110
му и каждой из членов или членок купить себе музыкаль-
ный инструмент, или художественное произведение, или,
наконец, какую-нибудь туалетную безделушку, не сущест-
вующие в магазинах общин?
Конечно, нет! Изыскивать и самому накоплять проти-
вуречащие своим воззрениям факты, чтобы дать им надле-
жащее объяснение, чтобы подтвердить ими свое предполо-
жение или же, если нужно, — основываясь на этих фактах,
отказаться от своих предположений, — все это хорошо для
какого-нибудь Дарвина! Официальная же наука предпочи-
тает не знать противоречий. Она довольствуется сравнени-
ем крестьянина-собственника — с крепостным, с исполь-
щиком, или с фермером, нанимающим землю.
Но разве крепостной в те времена, когда он обрабаты-
вал землю своего барина, не знал, что барин отнимет у него
все, что он пожнет, за исключением ничтожного количест-
ва гречихи и ржи, безусловно необходимых для поддержа-
ния жизни в работнике? Разве он не знал, что, сколько бы
он ни работал, как только настанет весна, ему придется
примешивать лебеды в муку, как это до сих пор еще делают
русские крестьяне1 и как это делали французские крестьяне
до Великой Революции 1789 — 1793 года! Наконец, разве
крепостной не знает, что если бы ему довелось как-нибудь
разбогатеть, он сейчас же подвергся бы всякого рода ко-
рыстным притеснениям своего барина? — Понятно, что
крестьянин, в таких условиях, предпочитал работать как
можно меньше и кое-как возделывать чужую землю.
Можно ли после этого удивляться тому, что во Франции
внуки и правнуки крестьян ее дореволюционного времени
стали обрабатывать землю несравненно лучше с тех пор,
как они могли свозить свой собственный хлеб в свой собст-
венный амбар?
Половинщик, снимающий землю у барина исполу, уже
представляет из себя лучшего земледельца по сравнению с
крепостным. Он знает, что половина его жатвы будет взята
хозяином земли; но он зато уверен, что другая половина не
будет отобрана. И, несмотря на условия найма земли — от-
1
Напоминаем, что писалось это для французской читающей пуб-
лики, не знающей этих фактов. (Прим. перев.)
111
давать половину урожая барину — условие, возмутительное
с нашей точки зрения, но вполне законное и справедливое
с точки зрения экономистов, — ему удастся все-таки хоть
немного улучшить обработку земли, насколько это возмож-
но для отдельного земледельца.
Фермер, если он нанял землю на большой промежуток
времени и на действительно выгодных условиях, позволя-
ющих ему откладывать несколько денег на улучшение об-
работки земли, или если у него имеется свой собственный
небольшой капитал, делает еще шаг вперед на пути улучше-
ний.
И наконец, крестьянин-собственник, если он не завяз в
долгах при покупке своего клочка земли, если он обладает
хоть небольшим запасным капиталом, обрабатывает землю
еще лучше, чем крепостной, половинщик или арендатор, и
делает это потому, что, за исключением налогов и доли,
идущей ростовщику, все, что он добудет со своей земли,
своим потом и кровью, будет его собственностью.
Но что, спрашивается, можно вывести из этих данных?
Только то, что никто не охоч работать на других и что ни-
когда земля не будет хорошо обработана, если землепашец
будет знать, что не мытьем, так катаньем большая часть его
жатвы будет поедена каким-нибудь бездельником, будь
этот бездельник барин, буржуа или ростовщик; или же го-
сударство отнимет у него эту часть в виде выше возрастаю-
щих налогов. Что же касается того, чтобы на основании на-
блюдений над частной собственностью сделать заключение
о собственности общинной, то для этого нужно иметь или
слишком пылкое воображение, или особое предрасположе-
ние к выводам, не имеющим ничего общего с данными, на
которых они строятся.
Из приведенных фактов можно, однако, сделать выво-
ды, но совершенно иные.
Работа половинщика, арендатора и в особенности мел-
кого собственника — конечно, лучше, производительнее,
чем работа крепостного или раба; а между тем ни при ис-
польной системе, ни при системе сдачи земли в аренду, ни
даже при системе мелкой собственности земледелие не
преуспевает. Полвека тому назад еще можно было думать,
112
что мелкой земельной собственностью разрешался земель-
ный вопрос, потому что как раз в то время крестьянин-соб-
ственник начинал пользоваться некоторым благосостояни-
ем, тем более бросавшимся в глаза, что благосостояние
следовало непосредственно за поголовной нищетой восем-
надцатого века. Но этот золотой век мелкой поземельной
собственности пролетел очень быстро. В настоящее время
крестьянин, собственник маленького клочка земли, с тру-
дом сводит концы с концами. Он весь в долгах и находится
в безграничном распоряжении торговца рогатым скотом,
торговца землей, ростовщика; вексель и закладная запись
разоряют целые деревни, даже более, чем громадные позе-
мельные налоги, взимаемые Государством и земством.
Мелкая собственность выбивается из сил, и если крестья-
нин еще остается по имени собственником земли, то на
деле он не что иное, как арендатор земли, которая в сущ-
ности уже принадлежит банкиру или кулаку. Он все еще на-
деется избавиться в один прекрасный день от долгов; в дей-
ствительности же долги его все растут и растут. На
несколько сотен таких крестьян, которые преуспевают, на-
считывается уже несколько миллионов других, которые
выйдут из когтей кулачества лишь путем революции.
Откуда же берется это положение, вполне установлен-
ное, доказанное целым рядом статистических данных и со-
вершенно ниспровергающее теории насчет благодеяний
собственности?
Объяснение очень просто. Дело не в конкуренции аме-
риканских продуктов, так как наблюдаемый факт уже пред-
шествовал этой конкуренции; также не в тяжести налогов:
уменьшите налоги, и вы увидите, что если процесс обедне-
ния замедлится, то он не остановится. Дело в том, что зем-
леделие в Европе, после пятнадцативекового топтания на
месте, начало, лет пятьдесят тому назад, улучшаться, и у
земледельца стали появляться новые потребности, и тут
явились к нему услужливые приказчики банков, машинных
заводов и всяких дутых обществ, предлагающих крестьяни-
ну делать займы или покупать орудия и скот в кредит, и так
улавливают его в свои сети. А рядом с этим земля все более
и более скупается богатыми либо для собственного удо-
вольствия, либо с промышленными целями, или в целях
113
перепродажи, становится с каждым днем все дороже и до-
роже.
Разберите первую из указанных сейчас причин, наибо-
лее общую на наш взгляд. Чтобы не отставать от совершаю-
щегося прогресса, чтобы продавать свой хлеб за ту же цену,
за какую его продают фермера, обрабатывающие землю па-
ровой машиной и удобряющие ее химическими туками,
крестьянину нужно в настоящее время иметь известный ка-
питал, позволяющий ему вводить улучшения в обработку
земли. Без запасного капитала земледелие не может более
существовать. Дом приходит в ветхость, лошадь старится,
корова перестает давать много молока, плуг становится не-
годным, телега ломается, и на все это нужны деньги: на по-
чинку, на замещение того, что сделалось негодным. Кроме
того, нужно постоянно увеличивать свой инвентарь, добы-
вать усовершенствованные орудия и сильнее удобрять свое
поле. На это нужно немедленно истратить несколько тысяч
франков, а найти их крестьянину негде. — Что же ему оста-
ется делать?
Напрасно он прибегает к «системе единственного на-
следника», от которой Франция пустеет, такое средство не
выручает его из беды. Кончается тем, что крестьянин отсы-
лает своего сына в город и тем увеличивает городской про-
летариат, а сам закладывает свою землю, лезет в долги
и становится снова крепостным: он попадает в крепость к
банкиру, подобно тому как прежде был в крепости у своего
барина.
Таково современное положение мелкой собственности.
Те, которые еще поют ей хвалебные гимны, опаздывают на
полвека; они рассуждают на основании фактов, которые
наблюдались пятьдесят лет тому назад; теперешняя дейст-
вительность им неизвестна.
Такой простой факт, выражающийся в словах: «Без за-
пасного капитала нет земледелия», заключает в себе целое
учение, над которым «национализаторам земли» не мешало
бы задуматься.
Допустим, что сторонникам Генри Джорджа удалось бы
отнять у всех английских собственников их громадные
имения; что поместия этих лордов были бы распределены
114
по мелочам между всеми желающими обрабатывать землю;
что арендная плата была бы уменьшена до крайности или
даже совершенно уничтожена. Тогда, конечно, произошло
бы всеобщее благоденствие в течение двадцати, тридцати
лет; но затем все пришлось бы начинать сначала.
Земля требует больших забот. Чтобы получить до ста де-
сяти четвериков пшеницы с десятины, как это сплошь и
рядом случается в Норфолкском графстве в Англии, или
в исключительных, правда, случаях до ста тридцати семи и
даже ста шестидесяти четвериков, — подобные жатвы не
выдумка, — надо тщательно очистить землю от камней,
осушить ее, вспахивать ее до большой глубины, надо заме-
нять мотыгу усовершенствованным плугом; нужно поку-
пать удобрение, поддерживать в хорошем состоянии пути
сообщения и т. д. Нужно, наконец, запахивать все новые и
новые земли, чтобы удовлетворять все более и более увели-
чивающимся потребностям постоянно растущего народо-
населения.
На все это нужны средства и громадное количество
труда, для которого силы одной семьи не достаточны. Отто-
го земледелие и находится в застое. Чтобы получать жатвы,
не составляющие редкости при усиленной обработке, надо
иногда употреблять на осушение полей до четырех и даже
пяти тысяч рабочих дней на десятину в течение одного или
двух месяцев. Сделать это может только капиталист или об-
щество; но это немыслимо для мелкого землевладельца с
его ничтожными средствами, которые он смог отложить в
сторону, лишая себя того, что составляет неотъемлемую по-
требность человеческого существа, достойного этого име-
ни. Земля требует от человека оживляющего ее труда, и за
это она готова обогатить его своими золотистыми колосья-
ми; а человека — нет. Запертый на всю жизнь в фабричные
казармы, он производит чудные ткани для индийских рад-
жей, для африканских рабовладельцев и для жен банкиров;
он работает для богатых, если не ходит, понурив голову, во-
круг безмолвствующих фабрик; а между тем земля остается
без рук, которые, если бы они были приложены к ней, дали
бы необходимое и даже некоторый комфорт миллионам
людей, тогда как теперь мясо, например, остается предме-
том роскоши для двадцати миллионов французов.
115
Замечу еще одно. Помимо тех, кто изо дня в день рабо-
тает на земле, нужно еще, чтобы время от времени миллио-
ны добавочных рук приходили на помощь для осушки мок-
рых лугов, для очистки нови, годной под пашню, от
камней, для создания, при помощи естественных сил при-
роды, более тучной почвы, для своевременной свозки в
житницы богатых урожаев и т. д. Земля требует от города
рук, машин, двигателей; а эти руки, машины, двигатели ос-
таются в городе, или в бездействии, или для удовлетворе-
ния тщеславия богатых мира сего.
В силу всего этого частная собственность вместо того,
чтобы быть источником богатства для страны, делается при
теперешних условиях причиной застоя в развитии земледе-
лия. В то время как ученые ищут и находят новые пути для
обработки земли, крестьянская обработка очень медленно,
даже при системе полной частной собственности, подвига-
ется вперед или же топчется на месте на всем почти обшир-
ном протяжении Европы.
Следует ли из этого, что Социальная Революция долж-
на, как об этом мечтают реформаторы-государственники,
опрокинуть все ограды мелкой собственности, уничтожить
сады и огороды, обработанные с любовью крестьянином, и
пройти по всему этому паровым плугом для внедрения бла-
годеяний, еще весьма гадательных, обработки земли на
большую ногу?
Что касается до нас, то мы, конечно, ни в каком случае
этого не сделаем. Ни в каком случае мы не прикоснемся к
тому клочку земли, который крестьянин обрабатывает сво-
ими собственными руками при помощи своих домашних,
не прибегая к наемному труду. Зато мы захватим (экспро-
приируем) всю ту землю, которая не возделывается теми,
кто владеет ею. И когда Социальная Революция будет со-
вершившимся фактом, когда городской рабочий будет ра-
ботать не на хозяина, а на общую пользу, — многочислен-
ные группы фабричных рабочих и работниц будут, в
известные времена года, отправляться в деревни, как на
праздник, чтобы помочь возделать землю, захваченную у
праздных людей; чтобы превращать заброшенные и порос-
шие кустарником пустыри в плодоносные равнины, при-
116
носящие богатства в страну и снабжающие всех богатыми и
разнообразными продуктами, производимыми соединен-
ными силами земли, света и теплоты. Что касается до мел-
кого собственника, то неужели вы думаете, что тогда он
сам не поймет всех тех выгод, которые представляет со-
вместная обработка земли, производящаяся на его глазах,
что он не будет сам просить о принятии его в общую семью?
Та «помощь», которую во время уборки хмеля оказыва-
ют теперь толпища лондонских оборванцев крестьянам
Кента, или то содействие, которое теперь город оказывает
деревне во время уборки винограда, будут оказываться
также при вспахивании земли и в подготовительных рабо-
тах. Земледельческая промышленность, периодически тре-
бующая громадное количество рук для уборки хлебов и, что
еще важнее, для возделывания почвы, сделается — как
только настанет то время, когда земля будет обрабатывать-
ся сообща, — связующим звеном между городом и дерев-
ней. Благодаря ей город и деревня превратятся в обширные
сады, обрабатываемые одной многочисленной семьей. Су-
ществующие в настоящее время в Америке обширные
фермы, на которых обработка земли производится на гро-
мадную ногу тысячами босяков, нанимаемыми лишь на не-
сколько месяцев и отпускаемыми, как только кончаются
полевые работы, превратятся впоследствии в парки для от-
дыха фабричных рабочих.
Будущее принадлежит не частной собственности, не
крестьянину, применившемуся к клочку земли, едва пита-
ющему его, а коммунистической обработке земли. Комму-
нистическая обработка, и только она одна, может получить
от земли все то, что мы вправе от нее требовать1.
1
Оставлю эти строки, как они были написаны в 1882 году. С тех
пор в Соединенных Штатах крупные, «мамонтовые» хозяйства почти
совершенно исчезли. Степи Огайо, где они процветали, покрыты те-
перь ветрянками мелких ферм (в 50, 60 десятин и меньше), полями, да-
ющими громадные урожаи, и орошаемыми огородами. Мелкое хозяйст-
во взяло верх и, благодаря могучим Союзам фермеров, кооперативным
элеваторам, образованию и, наконец, широкому кредиту, открытому
мелким кооперативам фермеров, оно процветает. См. мою книгу «Поля,
фабрики и мастерские». Долги, в которые влезли фермеры, выплачены
или выплачиваются, и ежегодно изобретаются новые для них машины и
удобства жизни. (Прим. 1919 года.)
117
Но, может быть, в обрабатывающей промышленности
мы встретимся с благами частной собственности?
Не будем останавливаться над тем злом, которое проис-
текает в промышленности из частной собственности, име-
нуемой Капиталом. Социалисты хорошо знают это зло. Ни-
щета рабочего, отсутствие уверенности в завтрашнем дне —
даже там, где голод еще не стучится в дверь; кризисы, за-
бастовки, эксплуатация женщин и детей, вырождение че-
ловеческой расы. А рядом с этим растлевающая роскошь
праздных людей и превращение тружеников в рабочий
скот, лишенный возможности пользоваться плодами наук
и искусств, — обо всем этом было столько говорено, что
нового сказать ничего нельзя. А вследствие этого — войны
за право вывоза и за господство на всемирном рынке;
войны междуусобные; колоссальные армии, чудовищные
бюджеты, истребление целых поколений. Как результат —
искажение нравственных чувств у праздно живущих и лож-
ное направление, даваемое науке, искусствам и нравствен-
ным понятиям. Необходимость правительств для усмире-
ния бунтов обездоленных; закон и преступления, совер-
шаемые во имя закона; состоящие у него в услужении судьи
и палачи; угнетение одних другими, подчинение, крепост-
ничество и рабство — вот итоги частной собственности и
личной власти, которую она порождает.
Но, может быть, несмотря на все недостатки частной
собственности, несмотря на все то зло, которое из нее про-
истекает, она все-таки оказывает нам какие-нибудь услуги,
которые искупают ее дурные стороны? Может быть, она,
принимая во внимание ту всеобщую глупость людскую, о
которой нам так упорно говорят наши управители, пред-
ставляет из себя единственное средство для того, чтобы
двигать общество вперед? Может быть, мы ей обязаны про-
мышленным и научным прогрессом нашего века? Есть уче-
ные, утверждающие это. Но посмотрим — на чем основы-
ваются их утверждения, их доказательства.
Их доказательства? Но единственное доказательство,
которое они приводят, — вот оно: «Посмотрите, — говорят
они, — на прогресс в промышленности за последние сто
лет, с тех пор как она освободилась от всякого рода пут,
корпоративных и правительственных! Посмотрите на же-
118
лезные дороги, телеграфы, машины, заменяющие работу
миллионов людей, — на машины, изготовляющие все, от
махового колеса весом в тысячу пудов до кружев, не веся-
щих и золотника! Всем этим мы обязаны частной предпри-
имчивости — желанию человека нажиться!»
Бесспорно, прогресс, совершившийся в производстве
богатств за последние сто лет, можно по справедливости
назвать колоссальным; но именно поэтому (заметим это
мимоходом), именно поэтому стала необходимой перемена
в распределении этих богатств. Но — подлинно ли личному
интересу, разумной жадности хозяев фабрик и заводов обя-
заны мы совершившимся прогрессом? Не было ли других
деятельных сил, гораздо более важных, которые привели к
указанным результатам и, до некоторой степени, являлись
как бы противовесом алчности промышленников?
Эти силы всем нам известны. Стоит лишь перечислить
их, чтобы выставить на вид всю их важность. На первом
месте надо поставить паровой двигатель — удобный, всегда
готовый работать и в силу этого произведший целую рево-
люцию в производстве. Другим, не менее важным двигате-
лем прогресса было появление всякого рода химических
производств, которые приобрели такое значение, что, по
словам технологов, развитием этих производств можно из-
мерять развитие всей промышленности данной страны. Но
химические производства — детища не алчности фабри-
кантов, а науки девятнадцатого века, и, чтобы убедиться в
этом, стоит только вспомнить, в каком положении находи-
лась химия в конце восемнадцатого века! Тогда ее еще не
было. Не нужно также упускать из виду развитие идей —
смелых философских идей, которое проявилось с конца во-
семнадцатого века и которое, освободив человека от мета-
физических тенет, позволило ему сделать открытия по фи-
зике и механике, которые произвели революцию во всей
промышленности.
Но если подумать об этих трех могучих деятелях, то кто
же решится утверждать, что уничтожение средневековых
гильдейских стеснений было более важным для развития
производства, чем великие открытия и изобретения нашего
века? Разве можно, принимая во внимание великие науч-
ные открытия и изобретения XIX века, утверждать, что при
119
том или ином общинном, коллективистском способе про-
изводства человечество не смогло бы точно так же восполь-
зоваться ими, или даже еще лучше, чем при частной собст-
венности?
Что касается до самих изобретений, то надо быть совер-
шенно незнакомым с биографиями изобретателей, чтобы
вообразить себе, что они руководились жаждой наживы!
Большинство из них голодало при жизни, и хорошо извест-
ны старания, употреблявшиеся капиталистами, чтобы за-
медлить введение в практику великих новых изобретений.
С другой стороны, чтобы утверждать на этой почве вы-
годы частной собственности по сравнению с собственнос-
тью коллективной, надо бы еще доказать, что последняя
несовместима с развитием промышленности. Без такого
доказательства названное сейчас утверждение не имеет ни-
какой цены. Но доказать его невозможно, уже по той про-
стой причине, что мы никогда еще не видали группы
людей, живущих на коммунистических началах и обладаю-
щих достаточным капиталом, чтобы пустить в ход какое-
нибудь крупное промышленное предприятие, и относя-
щихся враждебно ко введению в их предприятие новых
изобретений. Напротив того, как бы ни были несовершен-
ны ассоциации, кооперативные общества и т. д., появляв-
шиеся на наших глазах, как ни были велики их недостатки,
они никогда не грешили невнимательным отношением к
прогрессу в промышленности.
Во многом мы могли бы упрекнуть различные учрежде-
ния коллективного характера, создавшиеся в наш век, но —
и это очень важно — самый большой упрек, который мы
могли бы им сделать, заключается именно в том, что они не
были достаточно коллективны, т. е. были основаны на недо-
статочно коллективном начале. Крупные акционерные об-
щества, прорывавшие перешейки и горные хребты, мы
можем упрекнуть в том, что они образовали собою новую
разновидность безличных хозяев и что они устилали люд-
скими костями каждую сажень их каналов и туннелей. Ра-
бочие корпорации мы тоже упрекнем в том, что они обра-
зовывали собою новый привилегированный класс людей,
120
стремящихся эксплуатировать своих братьев. Но ни те ни
другие не могут быть обвинены в косности ума, во враждеб-
ном отношении к улучшениям в промышленности. Един-
ственное заключение, которое возможно вывести из кол-
лективных предприятий последнего времени, заключается
в том, что чем менее личный интерес и эгоизм отдельных
лиц могут заменять собою в предприятии коллективный
интерес — тем больше у него шансов на успех.
Одним словом, из нашего краткого разбора следует
одно: что аргументы в пользу частной собственности в выс-
шей степени легковесны. А потому не стоит ими занимать-
ся более, чем они заслуживают, и гораздо полезнее будет
определить — в какой форме должно совершиться присвое-
ние всеми всех общественных богатств. Попробуем же оп-
ределить поточнее стремления современного общества и,
основываясь на них, попытаемся определить, какую форму
может принять экспроприация в ближайшей революции.
3
На наш взгляд, нет задачи более важной в данное время,
чем исследование формы, которую должна будет принять
экспроприация в ближайшей революции; а потому мы при-
зываем всех наших товарищей к тщательному изучению, со
всех точек зрения, ввиду применения ее в жизни, которое
рано или поздно окажется необходимым. От того, как будет
совершена экспроприация, будет зависеть окончательный
успех революции или же временный ее неуспех.
В самом деле, никто из нас не может не знать, что вся-
кая попытка совершить Революцию должна считаться зара-
нее неудавшейся, если она не будет отвечать интересам
большинства и не найдет средства их удовлетворить. Недо-
статочно иметь благородные стремления. Человек не может
существовать одними возвышенными мыслями и прекрас-
ными речами; ему нужен также хлеб насущный: чрево обла-
дает еще большими правами, чем мозг, так как оно питает
весь организм. Итак, если на другой день после переворота
народным массам будут преподносить только громкие
121
фразы; если они не убедятся из фактов, ясных как день, что
положение дел изменилось в их пользу; если свержение су-
шествовавшего ограничится заменой одних правящих лиц
и одних формул другими — тогда можно будет смело пред-
сказать, что все совершившееся пропадет даром и у народа
будет одним разочарованием больше. И снова нам придет-
ся приняться за бесплодную работу Сизифа: катить в гору
громадный камень!
Чтобы Революция была не пустым словом, чтобы реак-
ция не вернула нас вскоре к нашей точке отправления, —
нужно, чтобы завоевания первых же дней (или недель) сто-
ило защищать.
Необходимо, чтобы тот, кто вчера был нищим, перестал
быть нищим. Припомните парижских республиканцев ра-
бочих, дававших после революции 24 февраля «три месяца
нищеты в распоряжение временного правительства». Эти
«три месяца нищеты» были приняты правительством с ув-
лечением, и уплата была сделана, уплата... расстрелами и
массовыми ссылками! Рабочие надеялись, что три тяжелых
месяца ожидания будут достаточны для выработки тех за-
конов, которые превратят их в свободных людей, дадут им
работу и обеспечат хлеб насущный. Но вместо того, чтобы
просить, не вернее ли было бы взять самим? Вместо того,
чтобы жаловаться на свою бедность, не лучше ли было по-
ложить ей конец? Мы далеки от того, чтобы отрицать вели-
чие и красоту самоотвержения, выказанного рабочими в
этом случае; но покинуть на волю судьбы тех, которые
пошли с нами, не значит совершить акт самоотвержения,
это скорее измена. Когда умирают борцы — честь и слава
им! Но пусть их смерть идет на пользу других! Когда само-
отверженные и преданные люди жертвуют собой, — так и
быть должно; но нужно, чтобы народной массе была польза
от приносимых жертв!
Только всеобщая экспроприация может удовлетворить
униженных и оскорбленных; а потому ее следует вывести
из области теоретических мечтаний на путь практического
осуществления. Но для того, чтобы совершившаяся экс-
122
проприация соответствовала ее основной цели, которая со-
стоит в уничтожении частной собственности и в возврате
всего — всем, необходимо, чтобы она была предпринята в
широких размерах. Предпринятая в малых размерах, она
всем представится простым грабежом; в крупных же разме-
pax она будет сигналом общественного переворота. Конеч-
но, нужно быть совсем незнакомым с законами истории,
чтобы вообразить, что когда-нибудь целая обширная стра-
на сделается поприщем необходимого для экспроприации
опыта. Ни Франция, ни тем менее Европа не сделаются
вдруг странами анархическими. Но мы знаем также, что, с
одной стороны, глупость правящих, их вожделения, их
войны и их банкротства, а с другой стороны — непрестан-
ная пропаганда идей вызовут крупные нарушения равнове-
сия, т. е. революции — целый ряд революций. Тогда мы
сможем и мы должны будем действовать. Сколько раз рево-
люционеры уже бывали захвачены врасплох и пропускали
представлявшиеся случаи, не пользуясь ими для торжества
своего дела!
Итак, когда такие дни настанут, — а ускорять их при-
ближение зависит от вас, — когда целый округ или когда
целые города с их пригородами сбросят с себя иго своих
правителей, наш путь будет определенно намечен. Надо
будет сделать все возможное, чтобы весь запас орудий про-
изводства стал общественной собственностью; чтобы об-
щественные богатства, находящиеся в руках частных лиц,
вернулись к своему действительному хозяину, т. е. общест-
ву; чтобы каждый мог иметь свою долю в потреблении;
чтобы производство всего необходимого и полезного могло
продолжаться и чтобы общественная жизнь не только не
остановилась, а напротив того — развилась с наибольшей
энергией. Без пашен и огородов, дающих нам необходимое
для питания, без житниц, без складов и магазинов со все-
возможными произведениями человеческого труда, без
заводов и мастерских, снабжающих нас материями, обра-
ботанными металлами и тысячами других плодов промыш-
ленности и искусства, а также орудиями защиты; без желез-
ных дорог и других путей сообщения, позволяющих
обмениваться продуктами с другими свободными община-
123
ми и объединять наши старания для защиты и для нападе-
ния, мы приговорили бы самих себя к непременной поги-
бели, мы задохнемся, как рыба, вытащенная из воды и не
имеющая возможности дышать, несмотря на целый океан
воздуха, в котором она барахтается.
Вспомним великую стачку железнодорожников в Со-
единенных Штатах, происшедшую несколько лет тому
назад. Народные массы признавали, что право было на сто-
роне стачечников, все враждебно относились к нагло обра-
щавшимся с публикой железнодорожным компаниям, и
каждому было приятно видеть, что компании находились
в полном распоряжении железнодорожных рабочих. Но
когда рабочие, ставши на деле властителями путей и по-
движного состава, пренебрегли случаем воспользоваться
ими, когда приостановился всякий обмен товаров, когда
жизненные продукты и всякого рода товары удвоились в
цене, — тогда общественное мнение быстро изменило свое
настроение. «Пусть лучше восторжествуют железнодорож-
ные общества, которые обкрадывают и калечат нас, чем эти
нелепые забастовщики, которые морят нас с голоду!» — за-
говорила народная масса. Будем же помнить этот случай!
В революции необходимо, чтобы все насущные интересы
всего народа были соблюдены и чтобы ее потребности и ее
стремления к справедливости были удовлетворены.
Провозгласить хороший принцип еще недостаточно:
надо суметь применить его к жизни.
Нам часто повторяют: «Попробуйте только прикоснуть-
ся к клочку земли крестьянина или хижине, принадлежа-
щей рабочему, и вы увидите, как они отнесутся к вам, как
они примут вас с вилами в руках или по крайней мере со
сжатыми кулаками!» — Возможно! Но мы уже неоднократ-
но говорили, что ни к клочку земли крестьянина, ни к ма-
занке рабочего мы не прикоснемся. Мы далеки от мысли
вступить в борьбу с нашими лучшими друзьями — т. е. с
теми, кто, сами того не зная сегодня, сделаются завтра на-
шими союзниками, так как в их пользу совершится экспро-
приация. Мы знаем, что существует известный доход, ниже
которого грозит голод, а выше которого уже идет избыток.
124
В каждом городе и в каждой стране эта величина меняется;
но народный инстинкт не ошибется в ней; без долгих ста-
тистических исследований, напечатанных на роскошной
бумаге, и целых томов, испещренных цифрами, он сумеет
определить то, что должно принадлежать каждому по
праву. В нашем прелестном обществе небольшая кучка
людей присвоила себе наибольшую часть общественных
доходов, построила себе дворцов в городах и деревнях, на-
громоздила в банках, на свое имя, кучи денежных знаков,
всякого рода ценные бумаги, представляющие из себя сбе-
режение человеческого труда.
Эти богатства и надо будет захватить; и одновременно с
этим мы освободим как злополучного крестьянина, у кото-
рого каждый клочок земли заложен и перезаложен, так и
мелкого лавочника, живущего в постоянной тревоге, под
угрозой протеста его векселей и объявления его банкротом,
а также и всю ту несчастную толпу, которая не имеет куска
хлеба на завтрашний день. Даже если бы все эти люди, имя
которым легион, относились безразлично к идее экспро-
приации, когда экспроприация будет совершаться, они
прекрасно поймут, что от них самих зависит быть сво-
бодными или же впасть в прежнюю бедность, в прежнюю
заботу о завтрашнем дне. — Или же люди окажутся такими
простаками, что вместо того, чтобы освободиться собствен-
ными силами, они назначат временное правительство из
людей с расторопными руками и хорошо болтающим язы-
ком? Неужели они до тех пор не успокоятся, пока не заме-
нят прежних властителей новыми?! В таком случае пусть
они знают, что нужно им самим сделать свое дело, если они
хотят, чтобы оно было сделано успешно; и что оно не будет
сделано, если его поручать уполномоченным!
Рассуждения еще не все: мы это знаем. Недостаточно,
чтобы люди понимали, что им выгодно жить без постоян-
ных забот о будущем и без унизительного подчинения тем
или другим власть имущим. Одного этого мало: нужно еще,
чтобы изменились понятия о собственности и соответст-
вующие им нравственные воззрения. Надо вполне усвоить
мысль, что все продукты человеческого труда, все сбереже-
125
ния и все орудия производства — плод совместной работы
всех и принадлежат одному только собственнику — челове-
честву. Надо ясно представить себе, что частная собствен-
ность есть продукт сознательного или бессознательного во-
ровства, в ущерб человечеству, чтобы с радостным сердцем
захватить ее всюду на общую пользу, когда настанет для
этого возможность.
Когда в прежних революциях речь шла о замене одного
короля другим или же президентом республики, выходило,
что одни собственники наследовали другим: общественный
же строй оставался без перемены. Поэтому афиши, возве-
щавшие в 1848 году «Смерть ворам», расклеенные у входа
дворцов, вполне соответствовали нравственным воззрени-
ям толпы; и несколько бедняков, покусившихся на ни-
чтожную часть состояния короля или на хлеб булочника,
было расстреляно.
Тогда буржуа, ставший солдатом национальной гвардии
и олицетворявший собою всю гнусную важность законов,
составленных имущими для защиты награбленного ими
имущества, с гордостью мог показать труп, валяющийся на
ступенях дворца, и товарищи его приветствовали его как
мстителя за попранное право. Но афиши 1830 и 1848 года
более не появятся на стенах восставших городов. Воровства
не может быть там, где все принадлежит всем. — «Берите и
берегите, потому что все принадлежит вам, и во всем вы бу-
дете нуждаться!» Но уничтожайте без замедления все то,
что должно быть уничтожено: крепости и тюрьмы, укрепле-
ния с пушками, повернутыми в сторону городов, и нездо-
ровые кварталы, где вы столько десятков и сотен лет дыша-
ли отравленным воздухом. Селитесь во дворцах и роскош-
ных частных домах и сожгите эти кучи кирпича и гнилого
дерева, которые были вашими логовищами. Инстинкт
уничтожения, столь естественный и справедливый, потому
что он представляет из себя в то же самое время инстинкт
обновления, найдет в себе достаточную пищу. Сколько не-
пригодных, устарелых вещей вам придется заменить! Дома,
целые города, земледельческие и фабричные машины и
весь вообще инвентарь всего человечества вам придется
переделать.
126
Каждому великому событию в истории соответствует
известное изменение и развитие в нравственности челове-
ка. Само собою разумеется, что нравственные понятия по-
борников равенства сильно разнятся от понятия о мило-
сердном богаче и благодарном ему бедняке. Новому миру
нужна новая вера, а мы живем несомненно накануне появ-
ления нового мира. Наши противники сами повторяют не-
устанно: «Боги исчезают! Короли пропадают! Сила власти
бледнеет!» Они правы. Но кому же заменить богов, коро-
лей, священнослужителей, как не человеку свободному, ве-
рующему в свою силу? Наивная вера покидает нас; давайте
место науке! Самовластие и милосердие умирают: место
справедливости!
СПРАВЕДЛИВОСТЬ И НРАВСТВЕННОСТЬ
Публичная лекция, прочитанная в Анкотском братстве
и в Лондонском этическом обществе
ПРЕДИСЛОВИЕ
РЕДАКЦИОННОЙ КОМИССИИ
Издавая настоящую брошюру П. А. Кропоткина «Справед-
ливость и нравственность», редакционная комиссия
считает необходимым сказать по этому поводу несколько слов.
Как видно из предисловия к этой брошюре самого Петра
Алексеевича, она представляет собою публичную лекцию, про-
читанную Петром Алексеевичем первоначально в Манчестере в
Анкотском братстве (в 1888 г. или в 1889 г.), а затем повторен-
ную им с небольшими добавлениями в Лондонском этическом
обществе.
Эта лекция и изложенные в ней идеи являются как бы от-
правным пунктом всей дальнейшей работы Петра Алексеевича в
области этики. С тех пор как была прочитана эта лекция, Петр
Алексеевич, наряду с другими своими работами, занимался
также и разработкой вопросов нравственности, и на эту тему еще
в период 1904—1905 гг. им было написано по-английски два
очерка «The Ethical Need of the Present Day» (Современная по-
требность в этике) и «The Morality of Nature» (Нравственность в
природе). Оба эти очерка были напечатаны в английском науч-
ном ежемесячном журнале «Nineteenth Century» (в №№ за август
1904 г. и за март 1905 г.).
Состояние здоровья, разные другие неотложные работы, а
затем разразившаяся мировая война и события русской револю-
ции отвлекли Петра Алексеевича от усиленных занятий вопроса-
ми нравственности, и только после того, как П. А. поселился
летом 1918 г. в гор. Дмитрове, он снова решил отдаться всецело
разработке своей теории о происхождении нравственности, ее
развитии и значении в жизни человечества.
Разбирая свои материалы по этому вопросу и найдя среди
них конспекты Анкотской лекции и текст лекции, прочитанной
им в Лондонском этическом обществе, П. А. решил обработать
их для печати и издать эту лекцию в виде отдельной брошюры
предварительно до опубликования своего большого труда по
128
этой этике. С этой целю он перевел лекцию с английского языка
на русский и написал к ней небольшое предисловие, помечен-
ное «Дмитров. Январь 1920 г.».
Работая весь 1920 г. главным образом над «Этикой», П. А. в
конце 1920 г., т. е. за несколько месяцев до своей кончины,
решил еще раз сделать попытку издать «Справедливость и нрав-
ственность» и с этой целью снова прочитал рукопись, внес в нее
кое-какие поправки и на обложке рукописи сделал пометку «в
печать» и «окончательно пересмотрел 12—15 декабря 1920 г.»
Таким образом, эта брошюра окончательно подготовлена к
печати самим Петром Алексеевичем, и редакционная комиссия
сочла своим нравственным долгом безотлагательно выполнить
волю покойного П. А-ча и познакомить русских читателей с
этим произведением великого революционера и гуманиста, тем
более что ввиду крайне неблагоприятных условий для издатель-
ства в настоящий момент вряд ли скоро удастся выпустить в свет
первый том последнего большого труда П. А-ча «Нравствен-
ность, ее происхождение и развитие», где П. А. по-
дробно излагает и обосновывает свою теорию этики, главные
элементы которой он сжато и популярно изложил уже в своей
лекции «Справедливость и нравственность».
Редакционная Комиссия
Дмитров, 1 сентября 1921 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Лекция «Справедливость и нравственность» была впервые
прочитана мною в Анкотском братстве в Манчестере, перед ауди-
торией, состоявшей большею частью из рабочих, а также из не-
большого числа людей, принимавших участие в рабочем движе-
нии. В этом братстве каждый год во время зимы читались по
воскресеньям содержательные лекции; так что, держась общедо-
ступного изложения, перед этими слушателями можно было раз-
бирать самые серьезные вопросы.
Когда именно я читал эту лекцию, я не могу в точности опре-
делить. Знаю только, что это было вскоре после того, как извест-
ный дарвинист, профессор Гексли — главный распространитель
мыслей Дарвина в Англии, — прочел, в начале 1888-го года, в Окс-
фордском университете лекцию, удивившую всех его друзей, так
как он доказывал в ней, в противоположность Дарвину, что нрав-
ственность в человеке не может иметь естественного происхожде-
ния, что природа учит человека только злу.
Лекция Гексли, напечатанная в журнале «Nineteenth Century»
в февральском номере 1888-го года и вскоре затем появившаяся
брошюрой, вызвала всеобщее удивление, и произведенное ею
впечатление еще не улеглось, когда я готовил свою лекцию о при-
родном происхождении нравственности.
Года два или три спустя я прочел ту же лекцию в Лондонском
этическом обществе, слегка дополнив ее в той части, где я говорил
о справедливости.
Так как у меня сохранились написанные по-английски по-
дробные конспекты, а частями и самый текст Анкотской лекции, а
также и дополнения к ней для Этического общества, то я написал
ее по-русски и теперь издаю этот текст. За последние тридцать лет
я все время, хотя и с перерывами, возвращался к учениям о нрав-
ственности и теперь мог бы смело развить некоторые из высказан-
ных здесь взглядов, но я решил сохранить лекцию в том виде, как
она была приготовлена для Анкотской аудитории, и только допол-
нил ее тем, что было написано для лекции в Этическом обществе.
П. К.
Дмитров
январь 1920 г.
130
Друзья и товарищи!
Взявши предметом нашей беседы Справедливость и
Нравственность, я, конечно, не имел в виду прочесть вам
нравственную проповедь. Моя цель — совершенно иная.
Мне хотелось бы разобрать перед вами, как начинают по-
нимать теперь происхождение нравственных понятий в че-
ловечестве, их истинные основы, их постепенный рост, и
указать, что может содействовать их дальнейшему разви-
тию.
Такой разбор особенно нужен теперь. Вы, наверное,
сами чувствуете, что мы переживаем время, когда требуется
что-то новое в устройстве общественных отношений. Бы-
строе развитие, умственное и промышленное, совершив-
шееся за последние годы среди передовых народов, делает
разрешение важных социальных вопросов неотложным.
Чувствуется потребность в перестройке жизни на новых,
более справедливых началах. А если в обществе назревает
такая потребность, то можно принять за правило, что неиз-
бежно придется пересмотреть также и основные понятия
нравственности.
Иначе быть не может, так как общественный строй, су-
ществующий в данное время, — его учреждения, его нравы
и обычаи — поддерживают в обществе свой собственный
склад нравственности. И всякое существенное изменение в
отношениях между различными слоями общества ведет за
собою соответствующее изменение в ходячих нравствен-
ных понятиях.
Присмотритесь, в самом деле, к жизни народов, стоя-
щих на различных ступенях развития. Возьмите, например,
131
теперешних кочевых народов: монголов, тунгусов и тех,
кого мы называем дикарями. У них считалось бы постыд-
ным зарезать барана и есть его мясо, не пригласивши всех
обитателей поселка принять участие в трапезе. Я знаю это
по личному опыту, вынесенному из странствований по глу-
хим местам Сибири, в Саянском хребте. Или возьмите
самых бедных дикарей Южной Африки, готтентотов. Не
так давно у них считалось преступным, если кто-нибудь из
них начал бы есть свою пищу в лесу, громко не прокричав-
ши трижды: «Нет ли кого, желающего разделить со мною
трапезу». Даже среди самых низко стоящих дикарей Пата-
гонии Дарвина поразила та же черта: малейший кусок
пищи, который он давал одному из них, сейчас же распре-
делялся поровну между всеми присутствовавшими. Мало
того, во всей северной и средней Азии, среди кочевников в
силу их обычаев, почитаемых как закон, — если бы кто-ни-
будь отказал путешественнику в убежище и путник после
этого погиб от холода или голода, то род умершего имел бы
право преследовать отказавшего в убежище как убийцу и
требовать от него или от его рода пеню («виру»), установ-
ленную обычаем за убийство.
Такие и другие понятия о нравственном сложились при
родовом строе жизни. У нас же эти обычаи исчезли, с тех
пор как мы стали жить государствами. В наших городах и
селах урядник или полицейский обязан позаботиться о без-
домном страннике и свести его в участок, в острог или в ра-
бочий дом, если он рискует замерзнуть на улице. Любой из
нас может, конечно, приютить прохожего: это не воспре-
щается, но никто не считает себя обязанным это сде-
лать. И, если в глухую зимнюю ночь бездомный прохожий
умрет от голода и холода на одной из улиц Анкотса, никому
из его родственников не придет в голову преследовать вас
за убийство. Мало того, у прохожего может даже не оказать-
ся родственников, — чего при родовом быте не может слу-
читься, так как весь род составляет его семью.
Заметьте, что я не делаю здесь сравнения между пре-
имуществами родового быта и государственного. Я только
хочу показать, как нравственные понятия людей меняются,
смотря по общественному строю, среди которого они
132
живут. Общественный строй данного народа в данное
время и его нравственность тесно связаны между собою.
Вот почему всякий раз, когда в обществе чувствуется
необходимость перестроить существующие отношения
между людьми, неизбежно начинается также оживленное
обсуждение нравственных вопросов. И в самом деле, было
бы крайне легкомысленно говорить о перестройке общест-
венного строя, не задумываясь вместе с тем над пересмот-
ром ходячих нравственных понятий.
В сущности, в основе всех наших рассуждений о поли-
тических и хозяйственных вопросах лежали вопросы нрав-
ственные. Возьмите, например, ученого экономиста, рас-
суждающего о коммунизме. «В коммунистическом
обществе, говорит он, никто не будет работать, потому что
никто не будет чувствовать над собой угрозы голода». —
«Почему же нет? отвечает коммунист, разве люди не пой-
мут, что наступит общий голод, если они перестанут рабо-
тать. Все будет зависеть от того, какой коммунизм будут
вводить». — Посмотрите, в самом деле, сколько городского
коммунизма уже введено в жизни городов Европы и Соеди-
ненных Штатов, в виде мощения и освещения улиц, трам-
ваев, городских училищ и т. д.
Вы видите, стало быть, как вопрос чисто хозяйственный
сводится к суждениям о нравственной природе человека.
Спрашивается, способен ли человек жить в коммунисти-
ческом строе? Из области хозяйства вопрос переносится в
область нравственную.
Или возьмите двух политических деятелей, рассуждаю-
щих о каком-нибудь новшестве в общественной жизни, на-
пример об учении анархистов или хотя бы даже о переходе к
конституционному правлению в самодержавном государ-
стве.
«Помилуйте, — говорит защитник установленной влас-
ти, — все начнут разбойничать, если не будет сильной руки,
чтобы надеть на них узду». «Так что и вы, должен я заклю-
чить, — отвечает ему другой, — тоже стали бы разбойни-
ком, если бы не боязнь тюрьмы?» И тут, следовательно, во-
прос о политическом устройстве общества свелся на вопрос
о влиянии существующих учреждений на нравственный
облик человека.
133
Вот почему теперь пробуждается такой живой интерес к
вопросам нравственным и почему я решился потолковать
с вами об этике, т. е. об основах и происхождении нравст-
венных понятий в человеке.
За последнее время появилось немало работ по этому
чрезвычайно важному вопросу. Но из них я подробно оста-
новлюсь только на одной, а именно на лекции, недавно
прочитанной известным профессором дарвинистом Гексли
(Huxley) в Оксфордском университете, на тему «Эволюция
и нравственность». Познакомившись с нею, можно много-
му научиться, так как Гексли в своей лекции разобрал до-
статочно полно вопрос о происхождении нравст-
венного1.
Лекция Гексли была принята печатью как своего рода
манифест дарвинистов и как сводка того, что современная
наука может сказать об основах нравственности и их про-
исхождении — вопрос, над которым работали почти все
мыслители со времен древней Греции вплоть до нашего по-
коления.
Особое значение придавало этой лекции только то, что
она выражала мнение известного ученого и одного из глав-
ных истолкователей Дарвиновой теории развития (эволю-
ции), причем автор придал своей лекции такую прекрасную
литературную форму, что об ней отозвались как об одном
из лучших произведений британской прозы. Главное ее
значение было в том, что она, к сожалению, выражала
мысли, так широко распространенные теперь среди обра-
зованных классов, что их можно назвать религией боль-
шинства этих классов.
Руководящая мысль Гексли, к которой он постоянно
возвращался в своей лекции, была следующая. В мире, го-
ворил он, совершается два разряда явлений, происходят два
1
Лекция Гексли появилась тотчас же по прочтении ее в журнале
«Nineteenth Century» в феврале 1888 г., и несколько месяцев спустя она
вышла с длинными примечаниями как брошюра. Она также помещена
в книге Гексли «Collected Essays», где к ней прибавлено вступление
(prolegomena) и в его же Essays «Ethical and Political» в дешевом издании
Mac Millan's в 1903 г. В русском переводе она появляется в «Русской
Мысли» 1893-го года, к сожалению, однако, без вышеупомянутых при-
мечаний.
134
процесса: космический процесс природы и этический, т. е.
нравственный процесс, проявляющийся только в человеке
с известного момента его развития.
«Космический процесс» — это вся жизнь природы, не-
одушевленной и одушевленной, включающей растения,
животных и человека. Этот процесс — утверждал Гексли —
не что иное, как «кровавая схватка зубами и когтями». Это
«отчаянная борьба за существование, отрицающая всякие
нравственные начала». «Страдание есть удел всей семьи
одаренных чувствами существ — оно составляет сущест-
венную часть космического процесса». Методы борьбы за
существование, свойственные тигру и обезьяне, суть под-
линные, характерные черты этого процесса. Даже в челове-
честве — самоутверждение, бессовестный захват всего, что
можно захватить, упорное держание всего того, что можно
присвоить, составляющее квинтэссенцию борьбы за суще-
ствование, оказались самыми подходящими способами
борьбы.
Урок, получаемый нами от природы, есть, следователь-
но, «урок органического зла». Природу даже нельзя назвать
аморальной, т. е. не знающей нравственности и не дающей
никакого ответа на нравственные вопросы. Она определен-
но безнравственна. «Космическая природа вовсе не школа
нравственности, напротив того, она — главная штаб-квар-
тира врага всякой нравственности» (стр. 27 первого изда-
ния лекции особой брошюрой). А потому из природы ни в
каком случае нельзя почерпнуть указания, «отчего то, что
мы называем хорошим, следует предпочесть тому, что мы
называем злом» (стр. 31). «Выполнение того, что с нравст-
венной точки зрения является лучшим, — того, что мы на-
зываем добром или добродетельным, — вынуждает нас к
линии поведения во всех отношениях примитивной, той
линии поведения, которая ведет к успеху в космической
борьбе за существование» (стр. 33). Таков, по мнению Гек-
сли, единственный урок, который человек может почерп-
нуть из жизни природы.
Но вот, вслед за тем, совершенно неожиданно — едва
только люди соединились в организованные общества — у
них появляется неизвестно откуда «этический процесс»,
безусловно противоположный всему тому, чему их учила
135
природа. Цель этого процесса — не выживание тех, кто
может считаться наиболее приспособленными с точки зре-
ния всех существующих условий, но тех, кто является «луч-
шими с нравственной точки зрения» (стр. 33). Этот новый
процесс неизвестного происхождения, но явившийся во
всяком случае не из природы, — начал затем разви-
ваться путем закона и обычаев (стр. 35). Он поддерживается
нашей цивилизацией, из него вырабатывается наша нрав-
ственность.
Но откуда же зародился этот нравственный процесс?
Повторять вслед за Гоббсом1, что нравственные начала
в человеке внушены законодателями, значило бы не давать
никакого ответа, так как Гексли определенно утверждает,
что законодатели не могли заимствовать таких
мыслей из наблюдения природы: «этического
процесса не было ни в дочеловеческих животных общест-
вах, ни у первобытных людей». Из чего следует — если
только Гексли прав, — что этический процесс, т. е. нравст-
венное начало в человеке никоим образом не могло иметь
естественного происхождения. Единственным возмож-
ным объяснением его появления остается, следовательно,
происхождение сверхъестественное. Если нравственные
привычки — доброжелательность, дружба, взаимная под-
держка, личная сдержанность в порывах и страстях и само-
пожертвование — никак не могли развиться из дочелове-
ческого или из первобытного человеческого, стадного
быта, то остается, конечно, одно: объяснять их происхож-
дение сверхприродным, божественным внушением.
Такой вывод дарвиниста, естественника Гексли пора-
зил, конечно, всех знавших его как агностика, т. е. неверу-
ющего. Но такой вывод был неизбежен. Раз Гексли утверж-
дал, что из жизни природы человек не мог ни в каком
случае почерпнуть урока нравственного, то оставалось
одно: признать сверхприродное происхождение нравствен-
ности. А потому Джордж Миварт, преданный католик и в
то же время известный ученый-естествоиспытатель, немед-
ленно после появления лекции Гексли в «Nineteenth Cen-
1
Гоббс был английский мыслитель крайнего консервативного ла-
геря, писавший вскоре после английской революции 1639—1648 гг.
136
tury» поместил в том же журнале статью под названием
«Эволюция господина Гексли», в которой поздравлял авто-
ра лекции с возвращением к учениям церкви.
Миварт был совершенно прав. Действительно, одно из
двух: или прав Гексли, утверждавший, что «этического про-
цесса» нет в природе, или же прав был Дарвин, когда во
втором своем основном труде «Происхождение человека»
он признал вслед за великим Бэконом и Огюстом Контом,
что у стадно живущих животных вследствие
их стадной жизни так сильно развивает-
ся общественный инстинкт, что он стано-
вится самым постоянно присущим им ин-
стинктом, до того сильным, что он берет
даже верх над инстинктом самосохране-
ния1. А так как Дарвин показал затем, вслед за Шафтсбе-
ри2, что этот инстинкт одинаково силен и в первобыт-
ном человеке, у которого он все больше развивался
благодаря дару слова, преданию и создававшимся обычаям,
то ясно, что если эта точка зрения верна, тогда нравст-
венное начало в человеке есть не что
иное, как дальнейшее развитие инстинкта
общительности, свойственного почти всем
живым существам и наблюдаемого во всей
живой природе.
В человеке с развитием разума, знаний и соответствен-
ных обычаев этот инстинкт все более и более развивался; а
затем дар речи и впоследствии искусство и письменность
должны были сильно помочь человеку накоплять житей-
скую опытность и все дальше развивать обычаи взаимопо-
мощи и солидарности, т. е. взаимной зависимости всех чле-
нов общества. Таким образом становится понятным,
откуда в человеке появилось чувство долга, которому Кант
посвятил чудные строки, но, пробившись над этим вопро-
1 Инстинктом принято называть привычки, до того утвердившиеся
в животных или в человеке, что эти привычки наследуются. Так, на-
пример, цыплята, вылупляющиеся из яиц при искусственном их выси-
живании в тепле, без матки, как только вылупятся из скорлупы, начи-
нают рыть лапками землю, как все куры и петухи.
2 Английский мыслитель, писавший о сущности нравственности,
род. в 1671 г., ум. в 1713 г.
137
сом несколько лет, не мог найти ему естественного объяс-
нения.
Так объяснил нравственное чувство Дарвин — человек,
близко знакомый с природой. Но, конечно, если, изучая
мир животных лишь по образцам их в музеях, мы закроем
глаза на истинную жизнь природы и опишем ее согласно
нашему мрачному настроению, тогда нам действительно
останется одно: искать объяснения нравственного чувства
в каких-нибудь таинственных силах.
В такое положение действительно поставил себя Гек-
сли. Но — как это ни странно — уже через несколько не-
дель после прочтения своей лекции, издавая ее брошюрой,
он прибавил к ней ряд примечаний, из которых одно совер-
шенно уничтожило всю ее основную мысль о двух «процес-
сах» — природном и нравственном, — противоположных
друг другу. В этом примечании он признал, что во вза-
имной помощи, которая практикуется в
животных обществах, уже можно наблю-
дать в природе начало того самого «этичес-
кого процесса», которого присутствие он так страстно
отрицал в своей лекции.
Каким путем пришел Гексли к тому, чтобы сделать
такое прибавление, безусловно опровергавшее самую сущ-
ность того, что он проповедовал за несколько недель перед
тем, — мы не знаем. Можно предполагать только, что это
было сделано под влиянием его личного друга, Оксфорд-
ского профессора Романеса, который, как известно,
приготовлял в это время материал для работы по нравст-
венности животных и под председательством которого Гек-
сли прочел свою «Романесовскую» лекцию в Оксфордском
университете. Возможно также, что в том же направлении
мог повлиять кто-нибудь другой из его друзей. Но разби-
раться в причинах такого поразительного перелома я не
стану. Когда-нибудь это разберут, может быть, биографы
Гексли.
Для нас же важно отметить следующее: всякий, кто
возьмет на себя труд серьезно заняться вопросом о зачатках
нравственного в природе, увидит, что среди животных, жи-
вущих общественной жизнью, — а таковых громаднейшее
большинство, — жизнь обществами привела их к необходи-
138
мости, к развитию известных инстинктов, т. е. наследуемых
привычек, нравственного характера.
Без таких привычек жизнь обществом была бы невоз-
можна. Поэтому мы находим в обществах птиц и высших
млекопитающих (не говорю уже о муравьях, осах и пчелах,
стоящих по своему развитию во главе класса насекомых)
первые зачатки нравственных понятий. Мы находим у них
привычку жить обществами, ставшую для них необходи-
мостью, и другую привычку: не делать другим
того, чего не желаешь, чтобы другие дела-
ли тебе. Очень часто мы видим у них также и самопо-
жертвование в интересах своего общества.
В стае попугаев, если молодой попугай утащит сучок из
гнезда другого попугая, то другие нападают на него. Если
ласточка по возвращении весною из Африки в наши края
берет себе гнездо, которое не принадлежало ей в течение
прежних лет, то другие ласточки той же местности выбра-
сывают ее из гнезда. Если одна стая пеликанов вторгается в
район рыбной ловли другой стаи, ее прогоняют, и так далее.
Подобных фактов, удостоверенных еще в прошлом веке ве-
ликими основателями описательной зоологии, а потом и
многими современными наблюдателями, можно предста-
вить любое количество. Не знают их только те зоологи, ко-
торые никогда не работали в вольной природе !
Поэтому можно сказать вполне утвердительно, что
нравы общительности и взаимной поддержки вырабатыва-
лись еще в животном мире и что первобытный человек уже
прекрасно знал эту черту жизни животных, как это видно
из преданий и верований самых первобытных народов .
перь же, изучая уцелевшие еще первобытные человеческие
общества, мы находим, что в них продолжают развиваться
те же нравы общительности. Мало того, по мере изучения
мы открываем у них целый ряд обычаев и нравов, обузды-
вающих своеволие личности и устанавливающих начало
равноправия.
1 См. об этом мою книгу «Взаимная помощь как деятельная сила
развития», где указаны также источники.
2 Этому вопросу о заимствовании первобытным человеком нравст-
венных правил у животных я посвятил несколько страниц в статье
«Нравственность в природе» в журнале «Nineteenth Century». Март 1905 г.
139
В сущности, равноправие составляет самую основу ро-
дового быта. Например, если кто-нибудь в драке пролил
кровь другого члена своего рода, то его кровь должна быть
пролита в том же самом количестве. Если он ранил кого-
нибудь в своем или чужом роде, то любой из родственников
раненого имеет право и даже обязан нанести обидчику или
любому из его сородичей рану точно такого же размера.
Библейское правило — «Око за око, зуб за зуб, рана за рану
и жизнь за жизнь, но не больше» — остается правилом,
свято соблюдаемым до сих пор у всех народов, живущих
еще в родовом быте. Глаз за зуб или смертельная рана за по-
верхностную шли бы вразрез с ходячим представлением о
равноправии и справедливости. Заметьте также, что это по-
нятие так глубоко внедрено в сознание многих первобыт-
ных племен, что если охотник пролил кровь какого-нибудь,
по их мнению, человекоподобного существа, как, напри-
мер, медведя, то по возвращении охотника домой немного
его крови проливается его сородичами во имя справедли-
вости к медвежьему роду. Много таких обычаев осталось в
виде пережитков от старых времен даже в цивилизованных
обществах рядом с высокими нравственными правилами 1.
Но в том же родовом быту мало-помалу развивается и дру-
гое понятие. Человек, нанесший обиду, уже обязан искать
1
Конечно, с самых ранних времен уже в родовом быте начинают
появляться обычаи, нарушающие равноправие. Знахарь-шаман, прори-
цатель и военный начальник приобретают в роде такое влияние, что
мало-помалу (особенно путем тайных обществ) создаются классы во-
лхвов, жрецов, шаманов, воителей, приобретающие особое привилеги-
рованное положение в роде. Затем, по мере того, как начали создавать-
ся в роде особые семьи, где жена добывалась пленением из другого
рода во время междуродовых войн, а впоследствии «умыканьем», т. е.
похищением, по мере развития этого нового учреждения в роде созда-
валось неравенство, дававшее отдельным семьям уже не случайное, а
постоянное превосходство над другими. Но и тут все время род упот-
реблял и употребляет до сих пор всякие усилия, чтобы ограничить нера-
венство; и мы видим, например, у норманнов, что военный предводи-
тель (король), убивший своего дружинника, подвергался тому же нака-
занию, что и простой дружинник, т. е. он должен был выпрашивать себе
прощение у семьи убитого; и если она прощала его, то он уплачивал
обычную виру. (Подробнее о таких обычаях см. в моем труде «Взаимная
помощь»).
140
примирения, и его сородичи обязаны выступить примири-
телями.
Если ближе рассмотреть эти первобытные представле-
ния о справедливости, т. е. о равноправии, мы увидим, что в
конце концов они выражают не что иное, как обязанность
никогда не обращаться с человеком своего рода так, как не
желаешь, чтобы обращались с тобой, т. е. именно то, что
составляет первое основное начало всей нравственности и
всей науки о нравственном, т. е. этики.
Но этого мало. Среди самых первобытных представите-
лей человечества мы уже находим и более высокое начало.
Так, например, мы можем взять нравственные правила
алеутов, которые представляют ветвь одного из самых пер-
вобытных племен, эскимосов. Они хорошо известны нам
благодаря работе замечательного человека, миссионера Be-
ниаминова1, и мы можем считать эти правила образцом
нравственных понятий человека во времена после ледни-
кового периода; тем более что подобные же правила мы на-
ходим и у других таких же первобытных дикарей. Между
тем в этих правилах уже есть нечто, выходящее за пределы
простой справедливости.
Действительно, у алеутов имеются два рода правил: обя-
зательные предписанья и простые советы. Первый разряд,
как и те правила, о которых я упоминал в начале этой лек-
ции, основан на начале равного со всем обращения, т. е.
справедливости-равноправия. Сюда принадлежат такие
требования: ни под каким предлогом не убивать и не ра-
нить члена своего рода; обязанность всячески помогать
своему сородичу в нужде и делить с ним последний кусок
пищи; защищать его от всяких нападений; относиться с
уважением к богам своего рода и т. д. Эти правила даже не
считается нужным запоминать; они составляют основу ро-
довой жизни.
Но рядом с этими строгими законами существуют у
алеутов и эскимосов известные нравственные понятия, ко-
торые не предписываются, а только советуются. Они не вы-
ражаются формулой: «следует делать то-то», греческая фор-
мула «дэн», т. е. это должно быть сделано, также
1
Впоследствии митрополита московского Иннокентия.
141
не подходит сюда. В этот разряд входят советы, и алеут
говорит: «стыдно не делать то-то и то-то».
Стыдно, например, не быть достаточно сильным и ос-
лабеть во время экспедиции, когда все члены ее более или
менее голодают.
Стыдно бояться выходить в море при сильном ветре или
опрокинуться в лодке в гавани; другими словами, стыдно
быть трусом, а также не быть ловким и не уметь бороться с
бурей.
Стыдно, будучи на охоте с товарищем, не предложить
ему лучшую часть добычи; другими словами, выказать жад-
ность.
Стыдно ласкать свою жену в присутствии посторонних;
и очень стыдно при обмене товарами самому назначать
цену своему товару. Честный продавец соглашается с
ценой, которую предлагает покупатель, таково, по крайней
мере, было общее правило не только среди алеутов в Аляске
и чукчей в северо-восточной Сибири, но также и среди
большинства туземцев на островах Великого океана.
Что алеуты хотят сказать словами: «Стыдно не быть
сильным, ловким, щедрым, как другие» — совершенно
ясно. Они хотят сказать: «Стыдно быть слабым, т. е. не быть
умственно и физически равным большинству других». Дру-
гими словами, они осуждают тех, кто не отвечает принципу
желательного равенства или, по крайней мере, желательной
равноценности всех мужчин данного племени. — «Не вы-
казывай слабости, которая потребует для тебя снисхожде-
ния».
Те же желанья выражаются и в песнях, которые эски-
мосские женщины каждого маленького поселения поют в
долгие северные ночи, высмеивая мужчину, не сумевшего
показать себя на должной высоте в вышеописанных случа-
ях или же пришедшего в ярость без достаточного к тому по-
вода и вообще выказавшего себя неуживчивым или смеш-
ным с какой-либо стороны1.
Таким образом, мы видим, что в прибавку к простым
принципам справедливости, которые суть не что иное, как
1
См. об этом отчет датской экспедиции, зимовавшей на восточном
берегу Гренландии в 1886-м году, в труде доктора Ранке об эскимосах.
142
выраженье равенства или равноправия, алеуты выставляют
еще известные пожеланья, известные идеалы. Они выража-
ют желанье, чтобы все члены рода стремились быть равны-
ми сильнейшему из них, умнейшему, наименее сварливо-
му, наиболее щедрому. И эти линии поведенья, которые
еще не возводятся в правило, представляют уже нечто, сто-
ящее выше простого равноправия. Они обнаруживают
стремление к нравственному совершенствованию. И эту
черту мы встречаем безусловно у всех первобытных наро-
дов. Они знают, что у общительных животных более силь-
ные самцы бросаются на защиту своих самок и детенышей,
нередко жертвуя собой; и они восхваляют в своих сказках и
песнях тех из своей среды, кто в борьбе с природой или с
врагами также защищал своих, нередко погибая в этом под-
виге. Они слагают целые циклы песен про тех, кто проявлял
избыток сил — в мужестве, в любви, в ловкости, в находчи-
вости, в точности движений, отдавая их для блага других и
не спрашивая, что сам он получит взамен.
Таким образом, ясно, что «этический процесс», о кото-
ром говорит Гексли, начавшись уже в животном мире,
перешел к человеку и здесь благодаря преданию, поэзии и
искусству он все более и более развивался и достигал самых
высоких ступеней в отдельных «героях» человечества и у
некоторых из его учителей. Готовность отдать свою жизнь
на пользу своих собратий воспевалась в поэзии всех наро-
дов, а впоследствии перешла в религии древности. Она же с
прибавкою прощенья врагам вместо обязательной некогда
родовой мести стала основою буддизма и христианства и
более всего содействовала успеху христианства, пока оно не
стало государственной религией и не отказалось от этого
основного своего положения, отличавшего его от других
религий.
Так развивались нравственные понятия в природе вооб-
ще и затем в человечестве.
Я очень хотел бы дать вам теперь краткий очерк их даль-
нейшего развития в писаньях мыслителей древности
вплоть до нашего времени. Но от этого на сегодня я должен
отказаться, так как в одной лекции не успел бы этого сде-
лать. Укажу только на то, что вплоть до XIX века естествен-
но-научное объяснение нравственного в человеке остава-
143
лось невозможным, хотя к нему подходил уже Спиноза и
совсем определенно говорил уже Бэкон. Зато теперь мы
имеем хорошо проверенные данные, чтобы убедиться, что
нравственные понятия глубоко связаны с самим существо-
ванием живых существ, без них они не выжили бы в борьбе
за существование; что развитие таких понятий было так же
неизбежно, как и все прогрессивное развитие или эволю-
ция от простейших организмов вплоть до человека и что это
развитие не могло бы совершиться, если бы у большинства
животных не было уже зачатков стадности, общежитель-
ности и даже, в случае надобности, самоотверженности.
Данных в доказательство этого утверждения мы теперь
имеем очень много. Так, например, Дарвин в очерке проис-
хождения нравственности, в книге «Происхождение чело-
века»1, привел описание известным натуралистом Бремом
схватки двух собак его каравана со стадом обезьян павиа-
нов в Египте2. Обезьяны при приближении каравана под-
нимались по скалистому скату горы в верхнюю ее часть, но
старые самцы, когда увидали собак, хотя они уже были в
скалах вне опасности, спустились вниз сомкнутой группой
и с такой свирепостью шли на собак, что они, испуганные,
вернулись к своим хозяевам. Не сразу удалось снова натра-
вить их на обезьян, и они напали тогда на молоденькую,
полугодовалую обезьянку, которая отстала от своих и засе-
ла в скале. Тогда старый самец в одиночку, медленным
шагом, спустился к обезьянке, отпугнул собак, погладил
детеныша по спине и не спеша вернулся с ним к своему
стаду.
Старые самцы не спрашивали себя в данном случае, во
имя какого принципа или веления они должны были так
поступить. Они шли спасать своих в силу симпатии, по чув-
ству стадности, общительности, выработанному тысячеле-
тиями у всех стадных животных, и, наконец, в силу созна-
ния своей собственной силы и своего мужества.
Другой случай был описан таким же надежным естест-
воиспытателем, Сэнтсбери. Он нашел однажды старого
Есть русский перевод.
2
А. Брем «Жизнь животных». 2-е полное издание Черкесова, в че-
тырех томах, 1875, т. I, стр. 75.
144
слепого пеликана, которого прилетали кормить другие пе-
ликаны, принося ему рыбу, и Дарвин подтвердил этот факт.
Но фактов самопожертвования животных на пользу своего
рода известно теперь так много — у муравьев, среди аль-
пийских коз, у лошадей в степях, у всех птиц и т. д.; их так
много дали наши лучшие естествоиспытатели, что в изуче-
нии природы мы находим теперь наконец твердую основу
для своих суждений о появлении и развитии нравственных
чувств и понятий.
При этом мы легко различаем три основных элемента,
три составные части нравственности; сперва — ин-
стинкт общительности, из которого развиваются
дальнейшие привычки и нравы; затем понятие о
справедливости;и на почве этих двух развивается тре-
тий элемент нравственного — чувство, которое мы называ-
ем не совсем правильно самоотвержением или же
самопожертвованием, альтруизмом, вели-
кодушием, чувство, подтверждаемое разумом, которое
составляет в сущности именно то, что следовало бы назы-
вать нравственным чувством. Из этих трех элемен-
тов, совершенно естественно развивающихся во всяком че-
ловеческом обществе, слагается нравственность.
Когда муравьи помогают друг другу спасать свои личин-
ки из разоряемого человеком гнезда; когда маленькие
птицы слетаются, чтобы отогнать появившегося хищника;
когда перелетные птицы в продолжение нескольких дней
перед отлетом слетаются вечером в определенные места и
делают учебные полеты; когда многие тысячи коз или оле-
ней собираются с огромного пространства, чтобы вместе
переселяться; словом, когда у животных проявляются в их
обществах нравы и обычаи, помогающие им выживать в
борьбе с природой, даже в невыгодных условиях, — во всем
этом обнаруживается необходимо, неизбежно
развившийся инстинкт, без которого данный вид
животных несомненно должен был бы вымереть. Общи-
тельность была и есть необходимая основная форма борьбы
за существование, и именно этот закон природы прогляде-
ло большинство дарвинистов, — вероятно, потому, что сам
Дарвин недостаточно обратил на него внимание в своем
первом труде — «Происхождение видов» и заговорил о нем
145
только во втором своем основном труде — «Происхождение
человека». Между тем в этом инстинкте мы имеем первое
начало нравственности, из которого впоследствии
развились у человека все его самые высокие чувства и по-
рывы.
Среди людей, благодаря их жизни обществами, ин-
стинкт общительности продолжал все более и более разви-
ваться. Живя среди природы, самые первобытные дикари
видели, что в борьбе с нею лучше выживают те животные,
которые живут дружными обществами; они понимали, на-
сколько общественная жизнь облегчала этим животным
борьбу с мачехой-природой. А затем их наблюдения слага-
лись в предания — в виде пословиц, сказок, песен, религий
и даже обожанья некоторых общительных животных.
И таким образом инстинкт общительности передавался из
рода в род и закреплялся в правах.
Но одного инстинкта общительности все-таки было бы
недостаточно, чтобы выработать правила родового быта, о
которых я говорил в начале нашей беседы. И действитель-
но, у первобытного человека развивалось мало-помалу
новое понятие — более сознательное и более высокое: по-
нятие о справедливости, и для дальнейшей выра-
ботки нравственности это понятие стало основным, необ-
ходимым.
Когда мы говорим: «Не делай другим того, чего не жела-
ешь себе», — мы требуем справедливости, которой сущ-
ность есть признание равноценности всех членов дан-
ного общества, а следовательно, их равноправия, их
равенства в требованиях, которые они могут предъяв-
лять другим членам общества. Вместе с тем оно содержит и
отказ от претензии ставить себя выше или «опричь» других.
Без такого уравнительного понятия не могло бы быть
нравственности. Во французском и английском языках
Справедливость и Равенство выражаются даже словами
одного происхождения: equite и egalite, equity и equality. Но
откуда и когда явилось это понятие?
В зачатке оно проявляется уже у стадных животных.
У некоторых из них заметно, правда, преобладание самца.
Но у других этого нет. Наоборот, у большинства из них
сильно развиты игры молодежи (как мы знаем теперь из
146
книги Карла Гросса «Игры животных»), и в этих играх всег-
да требуется строгое соблюдение равноправия, как в этом
мы сами можем убедиться, наблюдая игры молодых козлят
и других животных. То же самое видно у молодых сосунов,
которые не позволяют одному из своего числа пользоваться
больше других вниманьем матери. Чувство справедливости
наблюдается также, как мы видели, у перелетных птиц,
когда они возвращаются к своим прошлогодним гнездам.
И таких примеров можно привести множество.
Тем более развито понятие о справедливости у людей,
даже у самых первобытных дикарей, пока у них еще не заве-
лись местные царьки. Два-три примера я уже привел, а те-
перь прибавлю только, что, с тех пор как ученые стали изу-
чать родовой быт и более не смешивают его с первобытны-
ми монархиями, вроде тех, что мы находим теперь в
Средней Африке, можно наполнить целые книги фактами
равноправия у первобытных племен.
Мне, может быть, возразят, что у самых первобытных
народов уже бывают, однако, военные, вожди, а также кол-
дуны и шаманы, пользующиеся некоторой властью. Дейст-
вительно, стремление завладеть особыми правами проявля-
ется очень рано в людских обществах; и история, препо-
дающаяся в школах (с целью возвеличенья «властей
предержащих»), любовно останавливается именно на таких
фактах; так что школьную историю можно назвать расска-
зом о том, как создавалось неравноправие. Но в то же время
люди везде упорно боролись против нарождавшегося нера-
венства в правах; так что истинная история была бы расска-
зом о том, как отдельные люди стремились создать сосло-
вия, стоящие выше общего уровня, и как массы сопротив-
лялись этому и отстаивали равноправие. Все учреждения
родового быта имели целью установить равноправие. Но, к
сожалению, об этой стороне быта историки мало знают,
потому что вплоть до второй половины XIX века, когда на-
чали создаваться две новые науки о человеке и о формах
людского быта — Антропология и Этнология, — на перво-
бытные учреждения людей очень мало обращали внима-
ние.
Теперь же, когда собрана масса фактов об этом быте,
мы видим, что основное понятие о справедливости встре-
147
чается уже у самых первобытных людей и становится пра-
вилом самого первобытного общественного строя — родо-
вого.
Но этого мало. Мы уже можем идти дальше, и я реша-
юсь поставить в науке такой вопрос: «Не имеет ли Справед-
ливость своего основания в самой природе человека?
И если так, то не представляет ли она основного физиоло-
гического свойства нашего мышления?»
Говоря языком метафизики, можно спросить, не пред-
ставляет ли понятие о справедливости основной «катего-
рии», т. е. основной способности нашего ума. Или же, гово-
ря языком естественных наук, склонность нашего ума
искать «равноправия» не представляет ли одно из следст-
вий строения нашего мыслительного аппа-
рата, в данном случае, может быть, следствие двусторон-
него или двуполушарного строения нашего мозга. На этот
вопрос, когда им займутся, ответ получится, я думаю, ут-
вердительный.
Тот факт, что наше мышление постоянно совершается в
форме, известной в математике как уравнение, и что
именно в этой форме выражаются открываемые нами фи-
зические законы, уже придает предлагаемому мною объяс-
нению известную долю вероятия. Известно также, что
раньше, чем мы приходим к какому-нибудь заключению, в
нашем уме происходит род разговора, где приводятся дово-
ды за и против, и некоторые физиологи видят в этом
проявление если не двусимметричности строения нашего
мозга, то во всяком случае его сложного состава1.
Во всяком случае, верно ли мое предположение о фи-
зиологическом понятии о справедливости или нет, это во-
прос побочный. Важно то, что справедливость составляет
основное понятие в нравственности, так как не может быть
нравственности без равного отношения ко всем, т. е. без
справедливости. И если до сих пор царит такое поразитель-
ное разногласие в мнениях мыслителей, писавших об эти-
1
Прибавлю, что приблизительно к такой же гипотезе пришел, как
я узнал впоследствии, известный мыслитель-позитивист Литтрэ в
одной статье о нравственности, помещенной в его журнале «Philosophic
Positive».
148
ке, то причина его именно в том, что большинство этих
мыслителей не хотело признать справедливость первоосно-
вою нравственности. Такое признание было бы признани-
ем политического и общественного равноправия людей и,
следовательно, вело бы к отрицанию классовых подразде-
лений. Но именно с этим большинство писавших о нравст-
венности не хотело примириться.
Начиная с Платона, удержавшего рабство в своем очер-
ке желательного общественного строя, продолжая апосто-
лом Павлом и кончая многими писателями 18-го и 19-го
века, все они если не защищали неравенство, то во всяком
случае не отрицали его, даже после того, как французская
Революция написала на своем знамени Равенство и Братст-
во наравне со Свободой. Годвин (Godvin) в Англии и Пру-
дон во Франции, признавшие Справедливость краеуголь-
ным камнем нравственного общественного строя, до сих
пор занимают исключительное положение !
Однако Справедливость еще не представляет всей нрав-
ственности. Так как она есть не что иное, как равенство в
обмене услугами, то в этом отношении она не многим от-
личается от коммерческого дебета и кредита. Что она имеет
решающее значение в построении нравственности — в
этом нет сомнения. А потому, когда понятие о Справедли-
вости с его неизбежным выводом равноправия станет осно-
вою общественного строя, то этим уже совершится глубо-
чайший переворот во всей жизни человечества. Недаром
народное движение, начавшееся в Иудее во времена Юлия
Кесаря и вылившееся в христианство, а затем народные
движения в начале Реформации и наконец Великая Фран-
цузская Революция — все три стремились к Равноправию и
Равенству.
Открытое провозглашение законодательством равно-
правия всех членов общества произошло, однако, лишь в
конце XVIII века, во французской Революции. Но даже те-
перь мы еще очень далеки от воплощенья начала равенства
в общественной жизни. До сих пор образованные народы
1
Книга Godvin'a «Political justice», 2 тома, вышла в 1792 и 1793
годах (во втором издании сделаны цензурные сокращения). Proudhon
«De la justice dans la Re».
149
разделены на классы, лежащие слоями друг на друге.
Вспомните только о рабстве, продержавшемся в России до
1861 года, а в Северной Америке до 1864 года. Вспомните о
крепостном праве, продержавшемся в Англии, по отноше-
нию к шахтерам, вплоть до 1797-го года, и о детях бедноты,
называвшихся в Англии «учениками из рабочих домов»
(«workhouse apprentices»), которых вплоть до конца XVIII
века забирали особые агенты, ездившие по всей Англии, и
которых свозили в Ланкашир работать за бесценок на хлоп-
чатобумажных фабриках1. Вспомните, наконец, о гнусном
обращении, даже теперь, якобы образованных народов с
теми, кого они зовут «низшими расами».
Первый шаг, предстоящий человечеству, чтобы дви-
нуться вперед в его нравственном развитии, было бы, сле-
довательно, признание справедливости, т. е. ра-
венства по отношению ко всем человеческим существам.
Без этого общественная нравственность останется тем,
что она представляет теперь, т. е. лицемерием. И это лице-
мерие будет поддерживать ту двойственность, которою
пропитана современная личная нравственность.
Но Общительность и Справедливость все-таки еще не
составляют всей нравственности. В нее входит еще третья
составная часть, которую можно назвать, за неимением
более подходящего выражения, готовностью к са-
мопожертвованию, Великодушием.
Позитивисты называют это чувство Альтруизмом,
т. е. способностью действовать на пользу другим, в проти-
воположность Эгоизму, т. е. Себялюбию. Они избега-
ют этим христианского понятия о любви к ближнему, и из-
бегают потому, что слова «л ю б о в ь к ближнему» не-
верно выражают чувство, двигающее человеком, когда он
жертвует своими непосредственными выгодами на пользу
другим. Действительно, в большинстве случаев человек,
поступающий так, не думает о жертве и сплошь да рядом не
питает к этим «другим» никакой особой любви. В боль-
1
Так называли детей тех бедных, которые после долгих лет борьбы
с нищетой шли в работные дома, т. е. в сущности в тюрьмы с принуди-
тельной работой; у них отбирали малолетних детей и отдавали их фаб-
рикантам для работы на фабриках.
150
шинстве случаев он их даже не знает. Но и слово «альтру-
изм», так же как и слово «самопожертвование», не-
верно выражает характер такого рода поступков, так как
они бывают хороши только тогда, когда они становятся ес-
тественными, когда совершаются не в силу принужде-
нья свыше или же обещанья награды в этой или будущей
жизни; не из соображений общественной полезности таких
поступков или об обещаемом ими личном благе, а в силу
непреоборимого внутреннего побуждения.
Только тогда они действительно принадлежат к области
нравственного, и в сущности они одни заслуживают назва-
ния «нравственных».
Все человеческие общества всегда старались с самых
ранних времен развивать склонность к такого рода поступ-
кам. Воспитанье, народные песни, предания и этическая
поэзия, искусства и религия работали в этом направлении.
Такие поступки возводились в долг, и «чувство
долга» всячески старались развивать. Но, к сожаленью,
обещая за такие поступки награды в этой или же в загроб-
ной жизни, люди часто развращали себя и своих собратий.
И только теперь начинает пробиваться мысль, что в обще-
стве, где справедливость, т. е. равноправие, будет признана
основою общественной жизни, никаких приманок для
самопожертвования не потребуется. Мало того, само слово
«самопожертвование» уже неверно выражает сущность
таких поступков, так как в большинстве случаев человек
дает свои силы на службу всем, не спрашивая, что дадут ему
взамен. Он поступает так, а не иначе, потому что таково
требование его природы; потому что иначе он не может по-
ступить, как тот павиан, который пошел спасать юнца от
собак, никогда не слыхавший ни о религии, ни о Кантов-
ском императиве, и, конечно, без всяких утилитарных со-
ображений.
«Чувство долга» — бесспорно, нравственная сила. Но
оно должно бы выступать лишь в трудных случаях, когда
два естественных влеченья противоречат друг другу и мы
колеблемся, как поступить. В громадном большинстве слу-
чаев так называемые «самоотверженные» люди обходятся
без его напоминаний.
Чрезвычайно симпатичный, слишком рано умерший
151
французский мыслитель Марк Гюйо, первый, если не оши-
баюсь, вполне понял и объяснил истинный характер того,
что я называю третьей составной частью нравственного. Он
понял, что ее сущность не что иное, как сознание че-
ловеком своей силы: избыток энергии, избы-
ток сил, стремящийся выразиться в дейст-
вии.
Мы имеем, писал он, больше мыслей, чем нам нужно
для нас самих, и мы вынуждены бываем делиться ими с
другими, потому что поступать иначе мы не можем.
Мы имеем больше слез или больше веселости, чем нам
нужно самим, и мы, не жалея, даем их другим.
И наконец, многие из нас имеют больше силы воли и
больше энергии, чем им нужно для личной жизни. Иногда
этот избыток воли, руководимый мелким умом, порождает
завоевателя; если же он руководится более широким умом
и чувствами, развитыми в смысле общественности, то он
дает иногда основателя новой религии или же нового обще-
ственного движенья, которым совершается обновление об-
щества.
Но во всех этих случаях нами руководит главным обра-
зом сознание своей силы и потребность дать ей приложе-
ние.
Притом, если чувство оправдывается разумом, оно
уже не требует никакой другой санкции,
никакого одобрения свыше и никакого
обязательства так поступить, наложенного
извне1. Оно само уже есть обязательство, потому что в
данный момент человек не может действовать иначе. Чув-
ствовать свою силу и возможность сделать что-нибудь дру-
гому или людям вообще и знать вместе с тем, что такое дей-
ствие оправдывается разумом, само по себе есть уже
обязательство именно так поступить. Его мы и называем
«долгом».
Конечно, раньше чем поступить так или иначе, — про-
должает Гюйо — в нас часто происходит борьба. Человек не
представляет чего-нибудь цельного, отлитого в одном
1
Гюйо: «Нравственность без обязательств и без санкции». Есть
русский перевод Т-ва Знание. Петербург, 1899 г.
152
куске. Наоборот, в каждом из нас имеется сочетание не-
скольких индивидуальностей, нескольких характеров: и
если наши влечения и наклонности находятся в разладе
между собой и на каждом шагу противоречат друг другу,
тогда жизнь становится невыносимой. Все, даже смерть,
лучше постоянной раздвоенности и вечных столкновений,
способных довести до безумия. Поэтому человек принима-
ет то или другое решение, в ту или другую сторону.
Иногда бывает, что наша совесть и разум возмущаются
против принятого решения, считая его нечестным, мелким,
пошлым, и тогда человек нередко придумывает какой-ни-
будь софизм, т. е. самообман для оправдания. Но в боль-
шинстве случаев, особенно у честных и сильных натур, со-
физм не помог бы. Требования внутреннего существа, хотя
и бессознательные, берут верх. Тогда согласие между разу-
мом и тем, что мы называем совестью, восстанавливается, и
водворяется гармония, которая дает человеку возможность
жить полною жизнью — жизнью в громадной степени уси-
ленной: полной, радостной жизнью, перед которой бледне-
ют возможные страдания...
Те, кто познал такую жизнь, те, кто жил ею, не проме-
няют ее на жалкое прозябание.
Если человек приносит в таком случае то, что называют
«жертвами», то в его глазах это вовсе не жертвы. Растенье
должно цвести, писал Гюйо, хотя бы за цветеньем неизбеж-
но следовала смерть. Точно так же человек, чувствуя в себе
избыток сочувствия с людским горем или же потребность
умственной производительности или творческой способ-
ности, свободно отдает им свои силы, какие бы ни были
потом последствия.
Обыкновенно такие поступки называются самопожер-
твованием, самоотречением, самоотверженностью, альтру-
измом. Но все эти названия потому уже неверны, что чело-
век, совершающий такие поступки, хотя они часто
навлекают на него страдание физическое или даже нравст-
венное, — не променял бы этих страданий на скотское без-
участие, а тем более на недостаток воли для выполнения
того, что он считает нужным совершить.
Вот пример — один из весьма многих.
Как-то раз, живя на южном берегу Англии, в деревуш-
153
ке, где имелась станция Общества спасания на водах, я бе-
седовал с матросами береговой стражи (Coast guarde). Один
из них рассказывал нам, как прошлой зимой они спасали
экипаж маленького испанского судна, нагруженного
апельсинами. Его выбросило на мелкое место, недалеко от
деревушки, во время жестокой снеговой бури. Громадные
волны перекатывались через суденышко, и его экипаж, со-
стоявший из пяти мужчин и одного мальчика, привязав
себя к реям, громко умолял о помощи. Между тем на этом
мелком побережье спасательная лодка (мелководного типа)
не могла выйти в море: волны выбрасывали ее назад на
берег.
«Так стояли мы все на берегу с утра и ничего не могли
предпринять, — говорил рассказчик, — только вот часов
около трех — уже вечерело, дело было в феврале — до нас
стали долетать отчаянные крики мальчика, привязавшего
себя к мачте. Тут мы больше не могли вытерпеть. Те, кто
раньше говорил, что сумасшествие идти, что мы никогда не
выберемся в море, первые же стали говорить: «Надо попро-
бовать еще раз». Мы опять спустили спасательную лодку,
долго бились в бурунах и наконец вышли в море. Тут волны
два раза опрокидывали лодку. Двое из нас утонули. Бедный
Джо запутался в веревке у борта и тут, у нас на глазах, захле-
бывался в волнах... Страшно было смотреть... Наконец
пришел большой вал и всех нас с лодкой выкинул на берег.
Меня на другое утро нашли в снегу, за две версты отсюда.
Испанцев спасла большая спасательная лодка из Денгеннэ-
са»...
Или вы помните, конечно, о шахтерах долины Ронды,
как они два дня пробивались сквозь обвал подземной гале-
реи, засыпанной взрывом, чтобы добраться до заваленных
обвалом товарищей. Каждую минуту они ждали, что будут
убиты повторявшимися взрывами или будут завалены
новым обвалом. «Взрывы продолжались, но мы слышали
сквозь обвал стук товарищей: они давали знать, что еще
живы... И мы пробивались к ним».
Такова повесть всех истинно альтруистических поступ-
ков, великих и малых. Человек, воспитанный со способ-
ностью отождествлять себя с окружающими, человек, чув-
ствующий в себе силы своего сердца, ума, воли, свободно
154
отдает их на помощь другим, не ища никакой уплаты в этой
жизни или в неведомой другой. Он прежде всего способен
понимать чувства других: он сам переживает их. И этого до-
вольно. Он разделяет с другими их радости и горе. Он помо-
гает им переживать тяжелые времена их жизни. Он сознает
свои силы и широко расходует свою способность любить
других, вдохновлять их, вселять в них веру в лучшее буду-
щее и зовет их на работу для будущего. Что бы его ни по-
стигло, он видит в этом не страданье, а выполнение стрем-
лений своей жизни, полноту жизни, которую он не
променяет на прозябанье слабых. И если на его долю выпа-
дает страданье, он говорит, как лермонтовский Мцыри:
...жизньмоя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей...
Даже теперь, когда крайний индивидуализм проповеду-
ется словом и делом, — взаимная помощь продолжает со-
ставлять существеннейшую часть в жизни человечества.
И от нас самих, а не от внешних сил зависит, давать ей все
большее и большее значенье в жизни, не в виде благотвори-
тельности, а в виде естественного исхода развивающимся в
нас общечеловеческим чувствам.
Подведем же теперь итоги и посмотрим, как нам пред-
ставляется то, что называется нравственным чувством, с
развитой мною точки зрения.
Почти все писавшие о нравственности старались свести
ее к какому-нибудь одному началу: к внушению свыше, к
прирожденному природному чувству или же к разумно по-
нятой личной или общественной выгоде.
На деле же оказывается, что нравственность есть слож-
ная система чувств и понятий, медленно развившихся и все
далее развивающихся в человечестве. В ней надо различать
по крайней мере три составные части: 1) инстинкт, т. е.
унаследованную привычку, общительности; 2) поня-
тие нашего разума — справедливость и, наконец, 3)
чувство, ободряемое разумом, которое можно
было бы назвать самоотвержением или самопо-
жертвованием, если бы оно не достигало наиболее
полного своего выражения именно тогда, когда в нем нет
755
ни пожертвованья, ни самоотверженья, а проявляется выс-
шее удовлетворение продуманных властных требований
своей природы. Даже слово Великодушие не совсем
верно выражает это чувство, так как слово «великодушие»
предполагает в человеке высокую самооценку своих по-
ступков, тогда как именно такую оценку отвергает нравст-
венный человек. И в этом истинная сила нравственного.
Люди все любили приписывать свои нравственные по-
бужденья сверхъестественному вдохновению, и перед этим
искушением не устояло большинство мыслителей; тогда
как другие, утилитаристы, старались объяснить нравствен-
ность развитием правильно понятой выгоды. Таким обра-
зом создались две противоречащие друг другу школы. Но те
из нас, кто знает человеческую жизнь и освободился от
церковных предрассудков, поймут, как важны были и как
важны до сих пор практика широко развитой взаимопомо-
щи, здравые суждения о справедливости и, наконец, те бес-
корыстные порывы людей, наиболее сильных умом и серд-
цем, о которых так красноречиво писал Гюйо. И они
поймут, что в этих трех основных чертах природы человека
надо искать объяснения нравственного.
Даже теперь, когда крайний индивидуализм, т. е. пра-
вило «заботься прежде всего о себе самом», проповедуется
словом и делом, — даже теперь взаимопомощь и беско-
рыстная отдача своих сил на служенье обществу составляет
такую существенную часть жизни общества и его дальней-
шего развития, что без них человечество не могло бы про-
жить даже несколько десятков лет. К сожалению, эти
мысли о сущности нравственности и ее развитии еще не
нашли себе достаточного отзвука в умах современных дея-
телей науки. Гексли, который считался верным истолкова-
телем Дарвина, пока занимался изложением «борьбы за су-
ществование» и ее значения в выработке новых видов, не
последовал за своим великим учителем, когда Дарвин объ-
яснил нравственные понятия человека как результат ин-
стинкта (общественности), одинаково существующего
среди животных и среди людей. Вместо того, чтобы дать ес-
тественно-научное объяснение нравственности, этот не-
когда ярый естественник предпочел занять межеумочное
положение между учениями Церкви и уроками Природы.
156
Герберт Спенсер, посвятивший свою жизнь выра-
ботке рациональной философии, построенной на теории
развития, и много лет работавший над вопросом о нравст-
венности, точно так же не вполне пошел вслед за Дарвином
в объяснении нравственного инстинкта. После запоздалого
признания взаимной помощи среди животных (только в
июне 1888 года в журнале «Nineteenth Century») и после
признания, что у некоторых из них есть зачатки нравствен-
ного чувства (в приложении к основам Этики), Спенсер
тем не менее остался сторонником Гоббса, отрицавшего су-
ществование нравственного чувства у первобытных людей,
«пока они не заключили общественного договора» и не
подчинились неизвестно откуда взявшимся мудрым зако-
нодателям. И если Спенсер в последние годы своей жизни
начал делать некоторые уступки, то все-таки для него, как и
для Гексли, первобытный человек был драчливым живот-
ным, которое только медленно было приведено принужде-
нием, законом и отчасти эгоистическими соображениями к
тому, что оно приобрело, наконец, некоторое понятие о
нравственном отношении к своим собратиям.
Но науке давно пора уже выйти из своего фаустовского
кабинета, куда свет природы проникает только сквозь тус-
клые цветные стекла.
Пора ученым ознакомиться с природой не из своих
пыльных книжных шкафов, а в вольных равнинах и горах,
при полном свете солнечного дня, как это делали в начале
XIX века великие основатели научной зоологии, в приволье
незаселенных степей Америки, и основатели истинной ан-
тропологии, живя вместе с первобытными племенами не с
целью обращенья их в свою веру, а с целью ознакомленья
с их нравами и обычаями и с их нравственным обликом.
Тогда они увидят, что нравственное вовсе не чуждо
природе. Увидав, как во всем животном мире мать рискует
жизнью, чтобы защищать своих детей; увидав, как сами
стадные животные дружно отбиваются от хищников, как
они собираются в громадные стада для перекочевок и как
первобытные дикари воспринимают от животных уроки
нравственного, — наши ученые поняли бы, откуда проис-
ходит то, чем так кичатся наши духовные учители, считаю-
щие себя ставленниками божества. И вместо того, чтобы
157
повторять, что «природа безнравственна», они поняли бы,
что, каковы бы ни были их понятия о добре и зле, эти поня-
тия не что иное, как выражение того, что им дала
сперва природа, а затем медленный про-
цесс развития человечества.
Высочайший нравственный идеал, до которого подни-
мались наши лучшие люди, есть не что иное, как то, что мы
иногда наблюдаем уже в животном мире, в первобытном
дикаре и в цивилизованном обществе наших дней, когда
они отдают свою жизнь для защиты своих и для счастья
грядущих поколений. Выше этого никто не поднимался и
не может подняться.
ВЕК ОЖИДАНИЯ
I
Для астрономов новый век начинается с началом столе-
тия, так девятнадцатый век для них начинался с 1801 года, а
двадцатый — с 1901 года. Но для историка такой счет, по
столетиям, не имеет ровно никакого значения. Историк
считает эпохи по тем историческим событиям, которые ос-
тавляют большой след в жизни людей. Такими событиями
являются, главным образом, революции. Революции, раз-
рушая в течение немногих лет предрассудки народных масс
и отжившие социальные и политические учреждения, дают
направление для последующей эволюции, которая развива-
ет идеи, провозглашенные предшествовавшей революцией,
до тех пор, пока народное восстание новой революции не
откроет новой эпохи прогрессивного движения.
Однако за последние пятьсот лет в Европе век истори-
ческий, то есть период, ограниченный от предшествующего
какой-либо большой социальной революцией, почти со-
впал с веком астрономическим. На самом деле, конец каж-
дого из последних пяти столетий был отмечен одной из тех
великих революций, которые накладывают новый отпеча-
ток на дальнейший ход развития человечества. В 1789 г. ре-
волюция вспыхнула во Франции, вслед за революцией в
Соединенных Штатах Северной Америки. С 1648 по 1688 г.
революция охватила Англию, с 1567 по 1580 г. мы наблюда-
ем революцию в Голландии. В конце XV столетия револю-
ция происходила в Швейцарии, а в конце четырнадцато-
го — в Богемии.
Все заставляет думать, что и наш век не будет исключе-
нием из этого правила. Вероятно, астрономы не успеют еще
отметить наступление двадцатого века, как великая рево-
люция завершит истекающее девятнадцатое столетие и даст
159
новое направление развитию социальной жизни человече-
ства.
Действительно, период, протекающий между двумя
большими революциями, всегда имеет резко очерченный
характер, носящий на себе печать той революции, какой он
начался.
Народы стремятся воплотить в социальной жизни и в
своих учреждениях наследия, завещанные предшествовав-
шей революцией; но так как революционные идеи и идеалы
сознаются обществом не в полной ясности, то после каж-
дой революции, наряду с идеями, порожденными ею, сохра-
няются и старые и, таким образом, возникают в обществе
новые предрассудки и устанавливаются новые привилегии.
Народ борется, он пробует делать попытки восстания,
как это было во Франции в 1848 и 1871 гг., чтобы воплотить
в жизнь принципы предыдущей великой революции; но
эти частичные революции оканчиваются большей частью
неудачно и приходится ждать, когда общее недовольство
охватит все общество; когда старые учреждения не соответ-
ствуют более требованиям народа, тогда новая революция
становится необходимой и неизбежной. Жизнь требует
новых лозунгов, новых путей.
Таков ход истории. Таким образом, взгляд на предшест-
вующую великую революцию поможет нам, имеющим
счастье жить накануне новой великой революции, лучше
понять, что нам нужно делать при ее наступлении, чтобы
проявить нашу волю и разрушить учреждения, мешающие
движению вперед.
Два великих факта характеризуют время, протекшее со
времени Великой Французской революции 1789 года. Оба
эти явления — плод этой революции, которая, продолжая
дело революции английской, расширила это дело и вдохну-
ла в революционные идеи новые требования. Эти два вели-
ких факта социальной жизни девятнадцатого века —
уничтожение рабства и уничтожение абсолю-
тизма. Первое заменено в наши дни капиталистическим
способом производства, а второе — парламентаризмом.
Уничтожение рабства и уничтожение абсолютной влас-
ти королей и императоров дали человеческой личности
свободу, о которой раб и подданный короля никогда не
160
смеет мечтать. Однако, в конечном итоге, это освобожде-
ние личности завершилось самодержавием капитала — вот
дело девятнадцатого века. Капитализму, власть которого
впервые во Франции проявилась в эпоху Великой Револю-
ции, потребовалось сто лет, чтобы окончательно завоевать
Европу.
Но едва его волны, гонимые с Запада, докатились до
Черного моря и до границ Азии, как в обществе возникли
новые стремления — стремления к социализму, и в
наши дни снова готова вспыхнуть революция, чтобы дать
удовлетворение жажде свободы и равенства для всех.
Дело освобождения, начатое французскими крестьяна-
ми в 1789 г. (или, вернее, в 1788 г.), продолжалось в Испа-
нии, Италии, Швейцарии, Германии и Австрии армиями
французских санкюлотов. К сожалению, оно едва проник-
ло в Польшу и совсем не коснулось России.
Европа покончила бы с рабством и с крепостным пра-
вом еще в течение первой половины девятнадцатого столе-
тия, если бы французская буржуазия, придя через трупы
анархистов, монтаньяров и якобинцев к власти, не удержа-
ла бы революционного порыва и, восстановив в 1796 г. мо-
нархию, не отдала бы Францию в руки шарлатана — импе-
ратора Наполеона первого.
Этот бывший генерал санкюлотов поспешил быстро
восстановить права аристократии. Но институт рабства не
мог уже более оправиться от смертельного удара, нанесен-
ного революцией. Рабство всюду было уничтожено в Запад-
ной Европе. Несмотря на реакцию, в Германии оно совер-
шенно исчезло в 1848 г.; русский царь и помещики вынуж-
дены были освободить крепостных в 1861 г., а война 1878 г.
нанесла смертельный удар рабству на Балканском полуост-
рове.
В наши дни цикл завершен. Права помещика на лич-
ность крестьянина не существует больше в Европе; не су-
ществует даже там, где все еще не окончен выкуп феодаль-
ных прав, т. е. в России, которая благодаря именно этому
находится в данный момент как раз в таком же положении,
в каком находилась Франция накануне своей Великой Ре-
волюции 1789 г.
Большинство историков пренебрегают этим фактом.
161
Погруженные в вопросы политики, они, излагая историю
девятнадцатого века, говорят нам о науке, о религии, о вой-
нах и т. п., но обходят молчанием этот наиболее важный
факт социальной жизни Европы — уничтожение рабства.
Уничтожение рабства является самым существенным и
главным фактом нашего века. Соперничество между евро-
пейскими нациями и войны, политика Германии, Франции
и Италии, которой так много занимаются в наши дни, —
все это лишь следствие одного крупного факта — уничто-
жение личного рабства, которое позволило сильно развить-
ся рабству капиталистическому.
Французский крестьянин, возмутившись сто лет тому
назад против помещика, заставлявшего его пугать лягушек,
чтобы они не квакали, пока спит барин, освободил своим
восстанием крестьян всей Европы. Сжигая документы, ко-
торыми было узаконено его рабство, поджигая замки и
казня в течение четырех лет помещиков, отказавшихся
признать его человеческие права, он привел в движение
всю Европу, освободившуюся постепенно повсюду от уни-
зительного института рабства.
* * *
С другой стороны, процесс уничтожения абсолютной
власти королей и императоров также потребовал сто лет,
чтобы совершить в Европе свой цикл. Королевская и цар-
ская власть «божьей милостью» существует в настоящее
время только в России и в Турции, но и в этих странах она
доживает свои последние дни. Даже самые мелкие государ-
ства Балканского полуострова имеют теперь свои парла-
менты — говорильни; эти говорильни позволяют буржуа-
зии управлять народами так же, как раньше управляли
короли при помощи своих чиновников.
Таким образом и в этом отношении французская рево-
люция 1789 г. сделала свое дело. Все европейские государ-
ства, за исключением России и Турции, имеют теперь пред-
ставительное правление, и их конституции проникнуты
теорией равенства всех граждан перед законом. Идеи, во-
одушевлявшие наших дедов, осуществлены в законах.
В теории закон одинаков для всех, и все имеют право уча-
ствовать в управлении страною.
162
Мы, конечно, хорошо знаем, как обстоит дело в дейст-
вительности. Мы знаем, что знаменитое равенство «перед
законом» — это лишь пышный занавес, за которым скрыты
все так же рабство бедняка и абсолютная власть капитала.
Мы отлично знаем цену законов и самого образа предста-
вительного правления, при помощи которых буржуазия
осуществляет власть, отнятую у королей.
Точно так же, когда нам говорят о великих принципах
1789 или 1793 гг., — а не так давно речи на эти темы лились
целыми потоками, — мы отвечаем, что эти принципы дали
все, что они могли дать. Если свобода не существует,
если равенство остается мечтой, абратство звучит в
наше время насмешкой, то это не потому, что эти основные
принципы Великой Французской революции не получили
своего полного приложения, а потому, что они сами по себе
еще недостаточны.
Другие принципы — более плодотворные, чем те, кото-
рые буржуазия торжественно провозгласила в пышных
фразах своих Деклараций, — были формулированы в
революционных клубах 1789—1893 гг. Об этих принципах
очень неохотно и с отвращением упоминают современные
буржуазные историки, потомки тех буржуа, которые в
1793 г. беспощадно гильотинировали «зачинщиков анар-
хии», громогласно проповедывающих эти принципы. Но
гильотина не могла искоренить из народного сознания этих
принципов. Они живут в недрах масс: они созрели, облек-
шись плотью за эти сто лет, они наложили более или менее
отчетливо свой отпечаток на все наиболее важные события
текущего века, и об этих-то принципах, проклинаемых бур-
жуазией и приветствуемых рабочими, мы будем говорить.
Мы постараемся проследить, как зародились они, как
росли и развивались и, наконец, теперь готовы проявиться
в жизни, в буре грядущей революции.
II
Уничтожение рабства и политического абсолютизма —
таково было дело, выполненное девятнадцатым веком. Но с
какой медленностью и с какими отступлениями соверша-
163
лось это дело. После того, как буржуазия достигла власти во
Франции, с тех пор, как она получила возможность безот-
ветственной эксплуатации рабочих, она поспешила заклю-
чить мир с дворянством, которое она беспощадно истреб-
ляла в 1793 г.
Буржуазия приветствовала императора, призванного ею
остановить революционное движение, которое пошло
дальше лозунгов буржуазии и уже выставляло на своем зна-
мени уравнение состояний и идеи социализма, ясно выра-
женного в учении Бабефа и его товарищей.
Позднее буржуазия во Франция вновь призывает Бур-
бонов, спешит возвратить эмигрировавшим во время рево-
люции дворянам часть их земель, поддерживает королев-
скую власть против народа при Карле X и Луи-Филиппе,
удерживает цензовое избирательное право до тех пор, пока
политический авантюрист, пользуясь своей родственной
связью с первым Наполеоном, не восстановляет всеобщего
голосования для того, чтобы опереться на народные массы
и при помощи их добраться до императорской короны. Во
Франции буржуазия дважды топила в крови республику,
провозглашенную парижским рабочим народом.
Буржуазия до тех пор не хотела признавать республику,
пока не уверилась, что республика так же, как и монархия,
не затронет ее привилегий и будет бороться с социалисти-
ческими стремлениями, которые народ активно соединял с
представлением о республике как в 1793 г., так и в 1848 г.
Что касается других европейских наций, то Германии,
например, понадобилась революция 1848 г. для того, чтобы
покончить с рабством и сделать первые шаги к конституци-
онному режиму. Понадобились бесчисленные бунты крес-
тьян в Италии и в России, чтобы в этих странах был поло-
жен конец личному рабству крестьян. Понадобился
непрерывный ряд восстаний, упорная борьба, многочис-
ленная армия мучеников и мятежников — революционе-
ров, чтобы это дело было выполнено.
Девятнадцатый век выполнил программу Великой
Французской революции. Помещик — хозяин земли и
крестьян, живущих на этой земле, — исчез с исторической
арены. Буржуазия встала на место дворянского класса и
всюду царствует в Европе; и если в России прежние рабо-
164
владельцы вновь приобрели влияние со времени вступле-
ния на престол Александра III, их власть может быть очень
непродолжительна. В России, как и везде, управляет бур-
жуазия, и самодержец Александр Третий — только ее пер-
вый слуга. Он считает себя самодержавным монархом, но
он не смеет сделать ни одного шага, не спросив, что думают
об этом московские фабриканты и финансовые тузы.
В Бельгии избирательное право еще ограничено. В Гер-
мании власть парламента ничтожна в сравнении с Англией
и Францией. Но в настоящее время лишь наивные люди
могут еще воодушевляться борьбой за избирательное право
и за верховенство парламента. Всякий здравомыслящий че-
ловек теперь понимает, что ни всеобщее избирательное
право, ни верховенство парламента ничего не меняет. Пра-
вительство при всяких конституциях представляет и защи-
щает интересы буржуазии. В Германии Бисмарк был силь-
нее парламента потому, что, начав свою карьеру как
защитник земельного дворянства, он вовремя переменил
фронт. Став на сторону буржуазии, против притязаний по-
мещиков, он остался хозяином положения и во главе поли-
тической власти.
* * *
Девятнадцатый век имеет в своем активе еще и другое
завоевание, о котором следует упомянуть. Он первый при-
знал права национальностей. В этой области дело также бли-
зится к своему завершению.
Греция, еще недавно изнывавшая под игом турок, сво-
бодна. Италия, бывшая еще не так давно разделенной на
части, едина. Венгрия независима. Балканские народы
более не подчинены туркам. Остаются еще Ирландия и
Польша, которые стремятся завоевать независимость.
Финляндия, живущая под постоянной угрозой каприза
русского царя, и мелкие славянские национальности, угне-
таемые теперь Венгрией так же, как сами венгры были
когда-то угнетенными немцами; Сербия и Болгария явля-
ются игрушками в руках двух могущественных соседей —
императоров русского и австрийского.
165
Национальный вопрос может показаться рабочим За-
падной Европы незначительным и не стоящим внимания.
Они, к счастью, не знают, что значит жить под иностран-
ным владычеством, испытывать стеснения в своих обыча-
ях, переносить оскорбления от чванства так называемого
«господина», от его презрения к завоеванной расе. Но для
тех, кто страдает от чужеземной тирании, национальная не-
зависимость важнее всего остального.
В угнетенных национальностях крестьянин объединя-
ется с помещиком в общей ненависти к политическому уг-
нетателю, забывая, что его земляк-помещик в свою очередь
будет так же жесток, как и иностранный властитель, как
только сделается политическим господином.
В подчиненной нации, у народа, находящегося в поли-
тической зависимости у другого народа, задушена в самом
зародыше возможность духовной и социальной эволюции.
Посмотрите на Сербию: она не знала социального вопроса
до того момента, пока не освободилась из-под ига турок.
Едва только турецкое иго было свергнуто, социальный во-
прос в Сербии принимает угрожающие размеры. Попро-
буйте заговорить о социализме с ирландцем, он вам тотчас
же ответит: «прогоните сначала англичан». Он ошибается.
Конечно, он ошибается; но расовая ненависть глуха к дово-
дам разума. История девятнадцатого столетия — это длин-
ный мартиролог патриотов, стремившихся освободить на-
роды от чужестранного ига.
Мы удивляемся теперь русской молодежи, мы восторга-
емся ее преданностью революционному идеалу, мы опла-
киваем ее страдания. Но мы не знаем, что все эти страдания
бледнеют перед теми, каким подвергались члены тайных
обществ «Молодой Венгрии», «Молодой Польши», «Моло-
дой Италии», объединенные общей идеей освобождения
своего отечества.
Таково прошлое. Перейдем к будущему.
Обширные горизонты открываются перед нами — гори-
зонты, которые обещают человечеству осуществление его
высших стремлений, и в этом отношении дело девятнадца-
того века громадно, грандиозно. Никакой другой век не
подготовил того, что будущая революция обещает нам,
166
нашим преемникам. Мы можем считать себя счастливыми
именно потому, что живем в этом великом столетии,
накануне величайшей мировой революции.
III
Всякая реформа — всегда компромисс с прошлым;
она всегда довольствуется большим или меньшим его изме-
нением; между тем как революция порождает руково-
дящую идею для будущего. Как бы ни малы были результа-
ты, достигнутые революционным путем, они всегда
являются залогом дальнейшего прогресса. Реформа огля-
дывается на прошлое. Революция смотрит в будущее и да-
леко обгоняет свой век. Эта тенденция проходит через наш
девятнадцатый век, после эпохи французской революции
1789-93 годов.
Как бы ни была буржуазна французская великая рево-
люция в смысле своих результатов, она тем не менее посея-
ла в обществе семена коммунизма и анархизма. Те,
кто хочет заставить нас верить, что французская революция
не имела другой цели, кроме уничтожения последних сле-
дов феодализма и ограничения королевской власти, дока-
зывает или свое полное невежество или недобросовест-
ность.
Целый народ не восстает из-за таких пустяков; он не
поддерживает открытого восстания в течение четырех лет с
единственной целью уничтожить умирающие учреждения
или изменить правительство. Чтобы разразилась такая
грандиозная революция, которая происходила в минувшем
веке, нужно, чтобы целый поток новых идей проник в
массы, чтобы в уме народа образовался новый мир, осно-
ванный на новых отношениях и новой морали.
* * *
Перечитывая сочинения Дидро, Руссо и даже тех, кто,
как Сийес и Бриссо, сделались впоследствии ярыми защит-
никами прав буржуазии, мы видим, что все эти мыслители
были пропитаны социализмом, или, вернее, коммунизмом.
Только после чтения всех брошюр и памфлетов эпохи вели-
167
кой революции мы начинаем понимать, что рычаг, подняв-
ший французский народ и давший ему необходимую энер-
гию для борьбы против заговорщиков внутренних и внеш-
них, было предвидение коммунистического будущего.
Даже сама формула — «Свобода, равенство, братст-
во» — была не пустым словом в эту эпоху: за нее умирали, и
это достаточно говорит о том, что видел французский народ
в революции.
Идеи предшественников французской революции
могли бы служить нам программой и теперь. Дидро, если не
в своей жизни, но по меньшей мере в своих трудах, был глу-
боко анархичен. Стремление к коммунизму вдохновляло
Жан-Жака Руссо в его лучших произведениях, и его гро-
мадное влияние на современников объясняется именно
обаянием коммунистических идей. И если Руссо, несмотря
на свою блестящую критику современного ему строя, кон-
чил созданием жалкого идеала Швейцарской республики,
он тем не менее отрицал право присвоения земли и осме-
лился заявить, что существование правительства может
быть оправдано лишь в том случае, если бы оно состояло из
ангелов, т. е. из существ совершенно безупречных и чистых.
Не отрицал права собственности и сам Сийес, этот буду-
щий сообщник буржуазии. Не провозглашал ли Бриссо, что
«собственность — кража» — изречение, повторенное позд-
нее Прудоном и ставшее популярным во второй половине
XIX века. Вслед за этими мыслителями целый ряд других,
менее известных писателей пропагандировали идеи комму-
низма в эпоху французской революции в сотнях брошюр и
книг.
* * *
Освященная временем легенда представляет 14 июля
1789 г., день взятия Бастилии, как бунт против королевской
тирании. Но нам забывают сказать, что за два дня перед
этим, 12-го июля, народ начал грабить богачей и что если
буржуазия поспешила вооружиться, то она сделала это
столько же для защиты от босяков, сколько и для борьбы с
королем.
Буржуазия организовала свою милицию в провинци-
альных городах тотчас же после взятия Бастилии, чтобы бо-
168
роться с теми, кого она называла «разбойниками». «Разбой-
ники идут, вооружимся» — такой был клич, переходивший
из уст в уста по всей Франции.
Но кто же были эти разбойники, с которыми буржуазия
сражалась и которых она вешала без счета. Разбойники эти
были социалисты и анархисты того времени, это были
массы деревенской бедноты.
Впоследствии те, кого Минье в своей «Истории фран-
цузской революции» называет анархистами (как видим,
слово это старо), были тем же народом, той же массой, ко-
торая благодаря антикоммунистическим и антиэгалитар-
ным (противоречащим равенству) мероприятиям учреди-
тельного и законодательного собраний и Конвента, восста-
новила Жакерию в городах и деревнях, провозгласила
Коммуну, овладела продовольствием, вешала ростовщи-
ков, отбирала имущество у богатых буржуа и поддерживала
своими выступлениями революционное движение.
* * *
Да, наши деды, революционеры 1789—93 гг. были ком-
мунистами. Конечно, их идеи о коммунизме были доволь-
но туманны и неопределенны. Они не сумели ясно нарисо-
вать основные черты коммунистического общества, и
притом они увлеклись мероприятиями, с виду эгалитарны-
ми, но в действительности носящими в себе зародыши бу-
дущего неравенства.
Выросши в рабстве, они, провозглашая свободу лич-
ности, забывали, что свободных людей должно объединять
чувство солидарности друг с другом, а не власть, с одной
стороны, и подчинение —с другой стороны. Идеал бу-
дущего общества еще не вполне определенно вырисовы-
вался в умах революционеров 1793 г., но тем не менее этот
идеал был несомненно коммунистическим.
Уничтожая последние следы феодализма, крестьяне
стремились провозгласить национализацию земли, право
каждого на ее обработку и давали взаимную клятву обеспе-
чить жизнь и работу для всех.
Уничтожая средневековые деления, а также привилегии
городов, городские рабочие утверждали право довольства
169
для всякого трудящегося. Коммуна, о которой они мечтали,
не находя слов для выражения своей мысли, была комму-
ной равных, объединенных общим трудом.
Народ — хозяин земли, рабочий — хозяин орудия про-
изводства, и коммуна, самоорганизующая свой труд и свое
потребление, — такова была, несомненно, идея, воодушев-
лявшая революционеров 1793 г. Мысль еще смутная, слиш-
ком неопределенная, чтобы найти реальные формы вопло-
щения, но тем не менее могущественная. Она часто
пробивается в речах народных ораторов этой эпохи.
И когда пролетарии увидели, как действительность
мало походила на их мечты, когда они поняли, что они об-
мануты, то они принялись за организацию тайных обществ,
открыто коммунистических, каким был, например, «Союз
равных» Гракха Бабефа.
Но было уже поздно. Революция уже изжила свои силы,
и все усилия поднять народ на новую борьбу не привели ни
к чему.
* * *
Франция попала под власть разбойника. Последовал
белый террор, не менее жестокий, чем кровавые дни 1793 г.
Но тем не менее семена были уже брошены. Великая рево-
люция завещала довершить свое дело новым поколениям.
И спустя пятьдесят лет возродившийся коммунизм за-
ставил французский народ подняться для новой революции
48-го года.
Идеи коммунизма также обошли весь мир. Роберт
Оуэн, Фурье, Сен-Симон, революционеры 48-го года, кон-
грессы Интернационала — все они стремились выяснить
идеал коммунизма и формулировать его идеи. Наследие ре-
волюции росло и развивалось. И век, начавшийся этой ре-
волюцией, будет, вероятно, называться в истории будущего
веком зарождения социализма.
IV
Скрытой пружиной, дававшей нашим дедам, револю-
ционерам 1793 г., силу бороться против всех внутренних и
внешних врагов, было, конечно, их стремление к равенству
170
экономических условий. Стремление к этому идеалу можно
заметить во всех происходивших с тех пор революционных
движениях — и философских, и народных.
Идея созрела. Она стала более ясной. Она нашла, нако-
нец, свое полное выражение в наши дни в анархическом
коммунизме.
* * *
Мы уже говорили выше, что идеал мятежников 1789—93
гг. был довольно не ясен. Крестьянин не хотел, чтобы от
него отнимали половину его жатвы; он не соглашался боль-
ше переносить, чтобы какой-нибудь бездельник был вла-
дельцем обрабатываемой им земли. Крестьянин видел, как
земля, принадлежащая до тех пор всей коммуне, переходи-
ла в руки помещика и как закон санкционировал этот раз-
бой. В революцию крестьянин стремился захватить земли,
не задаваясь вопросом, как их будет распределять коммуна,
когда они станут коммунальной собственностью. Поэтому-
то значительная часть земли оказалась экспроприирован-
ной только для того, чтобы попасть в руки буржуазной чер-
ной сотни. И в то время, как сельская буржуазия обогати-
лась, сельские пролетарии остались после революции
такими же бедняками, какими они были и до революции.
В то же время городские рабочие, восставая против фе-
одализма в области промышленности, не знали, что следует
поставить вместо старых порядков. И лишь много позднее,
по мере того, как разгоралось пламя революции, перед ра-
бочими вырисовывался смутный идеал коммунистической
общины, обязанной заботиться о продовольствии работни-
ков, доставляя им работу, уничтожая неравенство состоя-
ний. Экономическое равенство сделалось девизом город-
ских пролетариев.
Но перед рабочими встал вопрос, как осуществить это
экономическое равенство.
Очень просто. Гильотинировать богатых, а санкюлотов
избрать в Городскую Думу и в Конвент. Таков был ответ,
единственный ответ, который народ мог дать в эту эпоху.
И теперь еще, спустя сто лет, встречаются революционные
якобинские секты, мешающие народу изучать меры, кото-
171
рыми можно обуздать эксплуататоров; люди, которые хо-
тят, чтобы народ занимался только гильотинированием, а
они, мудрецы и ученые, уже позаботятся впоследствии
о разрешении всех экономических вопросов.
И в 1793 г. гильотинировали; богатые и бедные, дворяне
и плебеи, королевы, принцессы — все подвергались оценке
с точки зрения патриотизма. Но на место одного гильоти-
нированного аристократа являлось десять буржуа, таких же
жадных к добыче, как обезглавленный помещик.
И черные банды буржуазных выскочек грабили Фран-
цию.
Биржевой игрой создавались богатства, перед которы-
ми меркли состояния прежних богачей. Тогда именно Рот-
шильды заложили фундамент своего колоссального состоя-
ния.
Народ боролся против нарождавшейся буржуазии. Он
очистил Конвент и Коммуну при помощи гильотины. Он
возвеличил Марата и обезглавил Жирондистов. Но все это
повело лишь к тому, чтобы развязать руки тем, кого раньше
называли не иначе как «болотными жабами». Со временем
свирепые террористы превратились в благонамеренных
патриотов во времена Директории, в сенаторов при Бона-
парте и до сих пор еще управляют нами под различными
названиями — то оппортунистов, то либералов, то радика-
лов.
* * *
После того, как революционеры из народа были обма-
нуты, после того, как сама революция была побеждена,
после триумфа реакции и кровавых репрессий белого тер-
рора многие мыслители и ученые принялись за более тща-
тельное изучение проблемы, завещанной великой револю-
цией девятнадцатому веку.
«Равенство экономических условий» — таков был завет
умирающей революции. И, повинуясь народному инстинк-
ту, стремившемуся осуществить этот завет, деятели трех
последующих поколений: Фурье, Роберт Оуэн, Сен-Си-
мон, Кабэ и многие другие — предприняли колоссальный
труд изложить коммунистические и социалистические
172
идеи в стройной и полной системе. Все эти мыслители в
своих исследованиях не сделали ничего иного, как только
формулировали неясные идеи, бродившие в умах францу-
зов и англичан того времени. Они ничего не изобрели,
точно так же, как и анархические мыслители наших дней не
изобрели теорий, развиваемых нами теперь. Они старались
лишь выразить идею, жившую в народном сознании.
Основная идея, руководившая ими, была такова: «рево-
люция, конечно, улучшила положение большинства. Но
она создала условия, которые неизбежно опять привели к
эксплуатации человека человеком».
С изобретением паровой машины человечество вступи-
ло в новую эру. Это изобретение предоставило к услугам че-
ловека миллионы железных работников-машин и создало
возможность увеличить в сотни раз производство необхо-
димых для жизни продуктов.
Однако положение, созданное революцией, позволяет
одним только буржуа извлекать пользу из колоссального
развития техники. Почему?
Потому, что земля остается в руках немногих вместо
того, чтобы принадлежать всем. Потому, что работник не
может не продавать своего труда. Потому, что рабочий тру-
дится на хозяина, а не на все общество.
«Нужно, следовательно, сделать труд общественным.
А это будет возможно лишь тогда, когда общество будет по-
строено на коммунистических началах. Работа сооб-
ща, для общей цели, будет гарантировать существование
каждого, позволит использовать целиком весь технический
прогресс в интересах и на благо всех и увеличит в сотни раз
нашу производительность при гораздо меньшей, чем те-
перь, затрате сил».
«Без этих условий можно сколько угодно гильотиниро-
вать людей, можно сколько угодно лишать их собственнос-
ти — все это бесполезно. Пока земля и орудия производства
будут лишь переходить из одних рук в другие, а не будут об-
щественной собственностью, эксплуатация человека чело-
веком будет господствовать по-прежнему».
Такова была исходная точка всех рассуждений комму-
нистических школ первой половины девятнадцатого века.
Но как организовать коммунизм? Как упрочить его,
173
если бы удалось его осуществить. Вот вопросы, вставшие
перед каждым мыслителем, и каждый из них разрешал эти
вопросы по-своему.
V
Вся история человечества есть история непрерывной
борьбы между народными массами, стремящимися органи-
зовать общественную жизнь на принципах братства, равен-
ства и свободы, и меньшинством, стремящимся создать для
себя за счет труда других праздную и приятную жизнь. Ци-
вилизации создавались и разрушались, империи возникали
и исчезали, войны обагряли мир кровью — но всегда и
всюду основной причиной всей социальной борьбы была
противоположность интересов управляемого большинства
и правящего меньшинства.
Социальная борьба принимала в разные эпохи истории
различный характер в зависимости от места и времени. Так,
в древнем мире греки и римляне стараются создать свое
благосостояние путем порабощения других народов.
Позднее, под влиянием новой морали буддизма и хрис-
тианства, народы начинают стремиться к равенству. Затем,
опять возвращаясь снова к идеалу Греции, городское насе-
ление стремится создать общественную жизнь на началах
свободы и равенства в пределах укрепленного города, явля-
ющегося своего рода коммуной. Но эти зачатки свободных
организаций не распространялись за стены городов; они
были одинокими оазисами среди порабощенных деревень,
и свободные средневековые города-коммуны пали.
Тогда народные массы бросились в объятия католичес-
кой церкви. Ведь церковь проповедовала равенство и брат-
ство, почему бы не признавать ее авторитета. Но церковь
обманула доверие бедных: она воспользовалась им, чтобы в
свою очередь стать худшим из эксплуататоров. Тогда, после
пятнадцати веков исповедания ортодоксального христиан-
ства, народные массы двинулись к своему освобождению
во имя христианства реформированного: «долой римское
духовенство». «Пусть каждый пастух, рабочий, крестьянин
толкует Библию так, как он ее понимает, а они понимают
174
ее в коммунистическом духе». «Долой законы» — пропове-
довали анабаптисты, анархисты той эпохи, вынесшие на
себе всю тяжесть революции. «Долой законы. Пусть совесть
каждого человека будет верховным судьей в коммунисти-
ческом обществе».
И вот на протяжении более чем ста лет Европа была ох-
вачена пламенем восстаний: крестьянин и горожанин стре-
мятся к освобождению и пытаются организовать сельские
и городские коммуны. Но они были вскоре раздавлены со-
юзом буржуазии и князей, и в результате всего движе-
ния возникла лишь реформированная церковь, протес-
тантское духовенство, так же жаждущее золота и власти,
как и римское духовенство, да несколько общин «Морав-
ских братьев», которые впоследствии, эмигрировавшие в
Гренландию и Америку, стали эксплуатировать гренланд-
цев и негров.
После этого великого религиозного народного движе-
ния массы, потеряв доверие к церкви и к религии, покорно
отдаются в руки светских королей и императоров, которым
подчиняется даже и сама церковь.
Народ надеется, что, быть может, король или импера-
тор, стоящие над духовенством и дворянством, положат
конец угнетению. Но король изменил народу так же, как и
поп. Сделавшись властителями над помещиками и феода-
лами, короли удесятерили тиранию в пользу своих фавори-
тов и союзников; к тирании помещика король прибавил
еще тиранию государства. Он разорил своих подданных,
отдав их сначала дворянам, а затем буржуа, с которыми по-
спешил разделить свою власть.
* * *
Таким образом, все пути были испробованы, но ни
один путь не привел к свободе. Тогда зародились в умах
новые идеи, которые и нашли свое выражение в филосо-
фии восемнадцатого века. Эта философия, проникшая час-
тично в умы народа, и воодушевляла революционеров
1789—93 гг. В девятнадцатом веке принципы философий
восемнадцатого столетия углубились и расширились под
175
влиянием новейшего экономического развития и нашли
свое выражение в анархическом коммунизме.
Принципы этой философии крайне просты: «Не стре-
митесь строить свое благополучие и вашу свободу на гос-
подстве над другими; властвуя над кем-либо, вы никогда не
будете свободны. Увеличивайте вашу производительность,
изучая природу; ее силы, подчиненные гению человека, в
тысячу раз превосходят силы всего человеческого рода. Ос-
вободите личность, ибо без свободы личности не может
быть свободного общества. Не передавайте дела вашего ос-
вобождения ни в чьи руки — ни в руки духовной власти, ни
в руки светской власти: помогайте сами себе. И чтобы до-
стигнуть успеха, порвите как можно скорее со всеми рели-
гиозными и политическими предрассудками. Будьте сво-
бодными людьми и верьте в здоровый инстинкт
человеческой природы: худшие из присущих человеку по-
роков являются результатом власти, одинаково развращаю-
щей и властителей и подвластных».
* * *
С первого же взгляда на эти принципы ясно видно, на-
сколько они отличаются от того мировоззрения, которое
господствовало раньше. Часто говорят, однако, что «ком-
мунизм стар». Да, это верно. Коммунизм, как стремление
народных масс к более справедливой жизни, стар, он суще-
ствовал уже в древности, но практика современного комму-
низма нова.
Научив нас тому, что мы должны делать для нашего ос-
вобождения, восемнадцатый век дал нам и фактическую
возможность стать свободными.
В самом деле, мог ли человек освободиться в то время,
когда при самом усердном труде он едва в состоянии был
произвести столько, чтобы прожить до следующего урожая,
и оказывался лишенным всяких средств к существованию,
если урожай был плох.
Тот, у того нет хлеба в запасе, неизбежно становится
рабом имеющего его в избытке. И вот наука, рожденная
лишь вчера, ибо она существует не более века, учит нас, как
удесятерить производство. Десять человек при помощи
176
машин могут теперь произвести работу, для выполнения
которой раньше потребовалось бы более двухсот человек.
Десять работников, присматривая за механическими ткац-
кими станками, производят в год такое количество мате-
рии, которое хватит для одежды на пятьсот человек. И ты-
сяча рабочих с помощью машин в течение одного года
могут построить и омеблировать целый город для 20—30-
тысячного населения.
* * *
Мог ли быть свободным человек, влачивший жизнь
полудикаря и живший в атмосфере ужасов, созданных его
собственным воображением? Мог ли быть человек свобод-
ным, пока чудеса природы могли зародить в нем лишь идею
Бога, злого, корыстолюбивого и мстительного, как и его
служители на земле, пока не за страх, а за совесть он подчи-
нялся всякому схватившему палку, чтобы ударить его.
И вот наука рассеяла все эти ужасы: от них не останется
и следа, когда все научные открытия нашего времени сде-
лаются достоянием всех.
Возможно ли было говорить о свободе, пока человек
считался по природе своей в высшей степени порочным,
злым, ленивым существом, которое удерживает от преступ-
ления лишь страх перед чертом, судьей и палачом?
Как можно проповедовать равенство, пока признава-
лось, что с массами следует поступать, как со скотом, кото-
рый бьют бичами и загоняют в хлев?
Христианские монахи востока изобрели всевозможные
пытки, чтобы этим самым улучшить природу человека,
чтобы изгнать дьявола, обитающего в каждом из нас. Нам
смешно теперь все это, но те же самые взгляды, модернизи-
рованные и смягченные псевдонаучной болтовней, побуж-
дают ученых мудрецов утверждать, что без жандармов и тю-
ремщиков человек не может жить в обществе.
Но если официальная наука высказывается еще в поль-
зу палача, попа (позитивистского или еще какого-нибудь
другого — безразлично) и политикана, самой жизнью все
эти категории социальных паразитов осуждены на исчезно-
вение.
177
Философия восемнадцатого века сделала все возмож-
ное, чтобы пропагандировать идею демократического госу-
дарства и верховной власти закона, имеющего своим ис-
точником всеобщее избирательное право. Но жизнь
показала самым наглядным образом всю ничтожность этих
средств и тем самым разрушила последний оплот авторита-
ризма.
* * *
По мере того, как религиозные и государственные пред-
рассудки теряли свою власть над умами людей, коммунизм
захватывал все более и более широкий круг людей, делаясь
достоянием как мыслителей, так и самого народа. Таким
образом, развитие коммунизма от Фурье до наших дней —
со всей его теоретической разработкой, практическими
опытами и стремлениями, пускающими мало-помалу
корни, — так же характерно для девятнадцатого века, как
применение пара, как грандиозное развитие промышлен-
ности, как необычайная легкость и быстрота международ-
ных сношений.
Коммунизм прошел через те же фазы развития, как и
народные движения минувших веков. Он начинал с того,
что был тесно связан с религией; первые зародыши комму-
низма появились в первобытных общинах христиан ивмо-
настырях. Позднее коммунизм освободился от религиоз-
ной опеки, но попытался приютиться под сенью
государственной власти. Идеальная коммуна Кабэ «Ика-
рия» должна была управляться сильным правительством, в
одно и то же время и более могущественным, и более мяг-
ким, чем современные правительства.
Единственная уступка, которую авторитарный комму-
низм решился сделать свободолюбивому духу нашего века,
было федеративное устройство государства — коммуны
должны подчиняться государству-нации.
Социалисты-поссибилисты еще и теперь придержива-
ются этого идеала государства-коммуны, между тем как не-
которые марксисты остаются коммунистами, привержен-
цами государства-нации.
Только во второй половине девятнадцатого столетия в
недрах анархического Интернационала утвердился комму-
/7с?
низм, не признающий ни Бога, ни государства. Этот ком-
мунизм еще молод. Но из предшествующего обзора эволю-
ции коммунистических идей ясно видно, кому принадле-
жит будущее; ясно видно, кто идет вперед, кто работает
согласно с прогрессивной эволюцией и кто еще не порвал
своих связей с прошлым.
* * *
Новая цивилизация, народившаяся в Европе после па-
дения старой цивилизации, проникнутой духом азиатского
деспотизма, в течение целых пятнадцати веков боролась с
враждебными силами, налегавшими на нее с востока. Евро-
па должна была не только отражать вооруженные вторже-
ния гуннов, монголов, турок и арабов, наводнявших ее до-
лины и степи, ей пришлось также выдержать борьбу и с
политическими понятиями Востока, с его философией
и религией.
И только освободившись от пагубного влияния восточ-
ных религиозных и политических понятий, Европа смогла
создать свою науку, практическое применение которой в
течение одного века изменило лицо мира, раздвинув его
границы за пределы звездных туманностей; современная
наука увеличила в тысячу раз силы и богатства человека и
разбила все кумиры, принесенные с востока. Бог, государ-
ство, частная собственность, принудительный закон, ус-
ловная мораль — все это свободная мысль современного
человека не признает какими-то абсолютами и реальностя-
ми, не подлежащими изменению.
Однако все эти понятия и пустые фикции, низвержен-
ные в теории, все еще продолжают засорять совесть и ум
народа и нелепым хаосом громоздятся на его пути к свобо-
де.
На нас, людей девятнадцатого века, история возложила
задачу — очистить пути жизни от этих пережитков варвар-
ских времен.
Прошедшие века подготовили нам почву, и, пользуясь
уроками прошлого, мы должны разрушить все предрассуд-
ки, мешающие свободному развитию человечества, и тем
самым показать, что мы стоим на высоте своей историчес-
кой задачи.
179
АНАРХИЧЕСКАЯ РАБОТА
ВО ВРЕМЯ РЕВОЛЮЦИИ
Предисловие к французскому изданию. Настоящие страницы
являются перепечаткой статей, помещенных в нашей газете
«Новые Времена» («Temps Nouveaux»). Они составляют часть це-
лого ряда статей, появившихся под общим названием: «Задачи
революционной мысли в революции», и первая половина кото-
рых была перепечатана в серии брошюр, изданных нашей газе-
той, под названием: «Задачи революционной мысли в Револю-
ции» и «Основное начало анархизма».
Мы живем в ожидании важных событий. Вот почему все ра-
ботающие и все те, кого беспокоит успех будущей революции,
хорошо бы сделали, если бы вдумались в мысли, изложенные на
настоящих страницах, и, согласившись с ними, постарались бы
применить их в жизни.
Петр Кропоткин.
Май 1914 г.
Предисловие к русскому изданию. Пересматривая эту бро-
шюру для теперешнего издания, я мог только все время чувство-
вать на основании уроков русской революции, насколько необ-
ходим был призыв именно к построительной работе самих масс
для успеха переворота. Как безнадежна революция, если она не
проникнется этим основным началом.
П. К.
Август 1919 г.
1
Избиение буржуа ради триумфа революции — это без-
умие. Одно их количество уже не допускает этого; ибо,
кроме тех миллионов буржуа, которые по гипотезе совре-
менных Фукье-Тенвиллей должны исчезнуть, есть еще
миллионы работников полу-буржуа, которые должны за
ними следовать. В самом деле, эти в свою очередь не жела-
ют ничего иного, как превратиться в буржуа, и они стара-
лись бы сделаться ими, если бы существование буржуазии
не было поражено в своих причинах, а только в своих след-
ствиях. Что касается организованного и законного террора,
то он в действительности служит лишь для того, чтобы ко-
вать цепи для народа. Он губит индивидуальную инициати-
ву, которая и есть душа революции; он увековечивает идею
правительства сильного и властного; он подготавливает
диктатуру того, кто наложит свою руку на революционный
трибунал и сумеет им руководить с хитростью и осторож-
ностью, в интересах своей партии.
Будучи оружием правителей, террор служит прежде все-
го главам правящего класса; он подготовляет почву для то-
го, чтобы наименее добросовестный из них добился власти.
Террор Робеспьера должен был привести к террору
Талльена, а этот — к диктатуре Бонапарта, Робеспьер при-
вел к Наполеону.
Чтобы победить буржуазию, нужно нечто совсем проти-
воположное тому, что составляет ее действительную силу,
другие элементы, чем те, которыми она так хорошо научи-
лась управлять. Поэтому нужно прежде всего узнать, что
составляет ее силу, и этой силе — противопоставить дру-
гую, высшую силу.
181
* * *
Кто же, в самом деле, позволил буржуа провалить все
революции, начиная с пятнадцатого века? Пользоваться
ими для порабощения и увеличения своего господства, на
основаниях более солидных, нежели уважение религиоз-
ных суеверий или право рождения аристократии?
Это — государство. Это — беспрерывное увеличение и
расширение обязанностей государства, основанное на бо-
лее крепком фундаменте, нежели религия и право насле-
дия — на законе. И поскольку государство будет существо-
вать, поскольку закон останется священным в глазах
народов, поскольку революции будущего будут работать
над сохранением и расширением прав государства и зако-
на — буржуа будут уверены в сохранении своей власти и в
господстве над массами. Законоведы, составляющие все-
могущее государство, — вот источник происхождения бур-
жуазии, и это же всемогущее государство создает действи-
тельную силу буржуазии. При помощи закона и государства
буржуа захватили капитал и создали свою власть. При по-
мощи закона и государства они ими управляют. При помо-
щи закона и государства они обещают излечить те болезни,
которые подтачивают общество.
* * *
В самом деле, пока все дела страны будут переданы не-
скольким индивидуумам и эти дела будут так безвыходно
сложны, как сегодня, — буржуа смогут спать спокойно. Это
именно они, помня римские предания о всемогущем госу-
дарстве, создали, выработали и образовали этот механизм;
это они поддерживали его на протяжении всей современ-
ной истории. Они изучают его в своих университетах; они
руководят им в своих трибуналах, они показывают его в
школах; они распространяют его и твердят о нем в своей
прессе.
Их ум так хорошо приноровлен к традициям государст-
ва, что они не отделяют себя от него даже в своих грезах о
будущем. Их утопии носят его отпечаток. Они ничего не
могут придумать вне принципов римского государства от-
носительно структуры общества. Если они встречают уч-
182
реждения, развившиеся вне этих понятий, будь то в жизни
крестьян или в жизни другого класса, они их уничтожают
вместо того, чтобы узнать их смысл. Таким же образом яко-
бинцы продолжали дело разрушения народных учреждений
во Франции, начатое Тюрго. Он уничтожил первые дере-
венские сходки, которые существовали еще в его время, на-
ходя их слишком шумными и плохо устроенными. Якобин-
цы продолжали его работу: они уничтожили родовые общи-
ны, которые спаслись от секиры римского права; они
нанесли смертельный удар общинному праву на землю;
они издали драконовские законы против общинных прав и
уничтожили вандейцев тысячами вместо того, чтобы поста-
раться понять их народные учреждения. И современные
якобинцы, встречая коммуну и союз племен среди кабилов,
предпочитают уничтожать эти учреждения своими трибу-
налами, нежели изменить своей идее римской собствен-
ности и иерархии. Английские буржуа сделали то же самое
в Индии. Таким образом, в тот день, когда Великая Рево-
люция прошлого века приняла все римские идеи о всемогу-
щем государстве, которым Руссо придал свой сентимента-
лизм, выставив их с печатью римско-католического Равен-
ства и Братства, в день, когда революция приняла за основу
социального строительства собственность и избирательное
правительство, — работа по организации и управлению
Францией согласно этим принципам выпала на долю бур-
жуа, внуков «законоведов» XVII века.
Народу больше нечего было делать, ибо его творческая
сила была направлена в совершенно иную сторону.
2
Если по несчастью во время будущей революции народ
еще раз не поймет, что его историческая миссия — уничто-
жить государство, созданное кодексом Юстиниана и пап-
скими эдиктами; если он еще раз позволит ослепить себя
идеями римского права о государстве и собственности (над
чем упорно работают социалисты-государственники), —
тогда ему еще раз придется предоставить заботу об устрой-
стве этой организации тем, которые являются истинными
представителями государства, т. е. буржуа.
183
Если он не понимает, что истинный смысл народной
революции — это разрушение неизбежно иерархического
государства для того, чтобы поставить на его место свобод-
ное соглашение индивидуумов и групп, т. е. федерацию
свободную и временную (каждый раз с какой-нибудь опре-
деленной целью); если он не понимает, что нужно уничто-
жить собственность и право приобретения, отменить гос-
подство избранных, которое заменило свободное соглаше-
ние всех; если народ отказывается от традиций свободы
личности, добровольных группировок и свободных согла-
шений, ставших основой для правил поведения, — тради-
ций, которые были сущностью всех предыдущих народных
движений и всех учреждений народного творчества; если
он отбросит эти традиции и примет традиции католическо-
го Рима, — тогда ему нечего будет делать в революции; он
должен будет все предоставить буржуазии и ограничиться
тем, чтобы выпросить у нее несколько уступок.
Идея государственности абсолютно чужда народу.
К счастью, он ничего в ней не понимает, не знает, как ею
пользоваться. Он остается народом; он остался пропитан-
ным теми понятиями, которые называются обычным
правом, — понятиями, основанными на идеях взаимной
справедливости среди людей, на реальных фактах, в то
время как государственное право основано либо на поня-
тиях метафизических, либо на лжи, либо на толковании
слов, созданных в Риме или Византии в период разложения
для того, чтобы оправдать эксплуатацию и притеснение на-
родных прав.
Народ несколько раз пробовал вступить в состав госу-
дарства, завладеть им, пользоваться им. Он никогда этого
не мог достичь.
И он кончил тем, что предоставлял этот механизм ие-
рархии и законов — другим: государю после революций
шестнадцатого века; буржуа в Англии после революции
семнадцатого века и во Франции — восемнадцатого века.
* * *
Буржуазия, наоборот, совершенно слилась с государст-
венным правом. Это-то и составляет ее силу. Это-то и дает ей
то единство мысли, которое поражает нас каждое мгновение.
184
В самом деле, Ферри может презирать Клемансо; Фло-
ке, Фресине или Ферри могут задумывать удары, которые
они готовят для того, чтобы сорвать президентство у како-
го-нибудь Греви или Карно; папа и его духовенство могут
ненавидеть трех соучастников и вырвать у них почву из-под
ног; буланжист может одинаково ненавидеть и духовенство
и папу, Ферри и Клемансо. Все это возможно, и все это де-
лается. Но нечто высшее этих чувств ненависти соединяет
их всех, от бульварной кокотки до приторно-сладкого
Карно, от министра до последнего профессора светского
или духовного лицея. Это культ власти.
Они не могут понять общество без сильного и властного
правительства. Жить без централизации, без иерархии,
простирающей свои лучи от Парижа или от Берлина до
последнего сельского стражника и заставляющего послед-
нюю деревушку поступать согласно приказаниям столи-
цы, — для него все равно, что исчезнуть обществу. Если
уничтожить свод законов — созданный Монтаньярами
Конвента1 и принцами империи, — они не увидят ничего,
кроме убийств, пожаров, грабежей на улицах. В устранении
собственности, охраняемой сводом законов, они видят
пустынные поля и разрушенные города. В уничтожении
армии, доведенной до животной слепой покорности своим
начальникам, они видят страну во власти завоевателей, и
без судей, окружаемых таким же уважением, как тело Хрис-
тово в средние века, они предвидят войну всех против всех.
Министр и стражник, папа и простой священник абсолют-
но сходятся на этих пунктах, и это-то и составляет их
общую силу.
* * *
Они великолепно знают, что воровство — постоянное
явление во всех министерствах, военных и гражданских. Но
«это не важно!», говорят они; это лишь случаи с отдельны-
ми лицами, и пока существуют министерства, кошелек и
отчизна будут в безопасности.
Они знают, что выборы в парламент делаются при по-
мощи денег, кружек пива и благотворительных праздников
1 Так называлась партия в революционном Конвенте 1792 г.
185
и что в палате голоса покупаются местами, концессиями и
воровством. Все равно! — закон, принятый представителя-
ми народа, будет почитаться ими как священный. Его будут
обходить, его будут нарушать, если он помешает, но будут
произносить пламенные речи о его божественном значе-
НИИ.
Президент Совета министров и глава оппозиции могут
оскорблять друг друга в палате; но, закончив обмен слов,
они возвращают друг другу взаимное уважение: они две
главы, два необходимых лица в государстве. И если в трибу-
налах прокурор и адвокат перебрасываются над головой об-
виняемого оскорблениями и называют друг друга в цветис-
тых выражениях лгунами и мошенниками, — то, закончив
свои речи, они пожимают друг другу руки и поздравляют
один другого с блестящим заключением речи. Это не лице-
мерие и не умение жить. В глубине души адвокат восхища-
ется прокурором, а прокурор восхищается адвокатом; они
видят друг в друге нечто, что выше их личностей: две функ-
ции, двух представителей правосудия, правительства, госу-
дарства. Все их воспитание подготовило их к тому, чтобы
уметь подавлять свои человеческие чувства под формулами
закона. Никогда народ не достигнет этого совершенства, и
он хорошо бы сделал, если бы никогда не захотел этого про-
бовать.
* * *
Общее обожание, общий культ объединяет всех буржуа,
всех эксплуататоров. Представитель власти и глава закон-
ной оппозиции, папа и атеист-буржуа одинаково поклоня-
ются одному богу, и этот бог власти живет в самых отдален-
ных уголках их мозга. Потому-то они, несмотря на все свои
разделения, остаются соединенными. Глава государства от-
делится от главы оппозиции, и прокурор отделится от адво-
ката в тот день, когда тот вздумает сомневаться в учрежде-
нии парламента или когда адвокат обойдется с трибуналом
по-нигилистски, т. е. будет отрицать его право на существо-
вание. Тогда, и только тогда, они смогут разделиться. Пока
же они соединены для того, чтобы посвятить свою нена-
висть тем, кто подрывает верховную власть государства и
разрушает уважение к власти. К ним они неумолимы.
186
И если буржуа всей Европы посвятили столько нена-
висти к работникам Парижской Коммуны — это значит,
что они видели в них настоящих революционеров, готовых
выбросить через борт государство, собственность и пред-
ставительное правительство.
Понятно, какую силу дает буржуазии этот общий культ
иерархического права.
Несмотря на то что она на три четверти сгнила, в ней
все же сохранилась добрая четверть людей, крепко держа-
щих знамя государства. Прилежные к работе, преданные
делу, как вследствие своего преклонения перед законом,
так и вследствие своего аппетита к власти, они работают без
отдыха над укреплением и распространением этого культа.
Вся необъятная литература, все школы без исключения, вся
пресса к их услугам, особенно в юности они работают без
отдыха, борясь со всеми попытками поколебать идею за-
конной государственности. И когда наступает момент
борьбы — все, как слабые, так и сильные, тесно сплачива-
ются вокруг этого знамени. Они знают, что будут царство-
вать до тех пор, пока это знамя будет развеваться.
Понятно также, каким безумием было бы привлечь ре-
волюцию под это знамя и пробовать повести народ на-
встречу этим традициям для того, чтобы принять этот
принцип господства и эксплуатации. Власть — это их
знамя, и пока народ не будет иметь другого знамени,
которое будет выражением его коммунистических, анти-
законных и антигосударственных — коротко говоря, анти-
римских — стремлений, он будет давать другим господство-
вать над собой.
Именно здесь революционер должен обладать смелос-
тью мысли. Он должен иметь мужество для окончательного
разрыва с римско-католическими традициями; он должен
иметь смелость сказать народу, что он сам перестроил об-
щество на основаниях действительной справедливости,
той, которую понимает обычное народное право.
* * *
Уничтожение государства — вот задача революционера,
того, кто обладает смелостью мысли, без которой не делают
революций.
187
В этом он имеет против себя все традиции буржуазии.
Но зато он имеет за себя все развитие человечества, которое
налагает на нас обязанность в этот исторический момент
освободиться от той формы группировки, которая, может
быть, сделалась необходимой благодаря невежеству про-
шедших времен, но которая стала враждебной прогрессу
будущего.
В то же время уничтожение государства осталось бы
пустым звуком, если бы причины, создающие нищету, по-
прежнему бы существовали. Как богатство могуществен-
ных, как капитал и эксплуатация, так и государство роди-
лось от обеднения одной части общества. Всегда
требовалось, чтобы одни впадали в нищету вследствие
переселений, нашествий, чумы или голода, для того, чтобы
другие обогащались и приобретали власть, которая отныне
могла расти, делая возможность существования масс все
более и более ненадежной и необеспеченной.
Политическое государство не может быть уничтожено,
пока не будут уничтожены сами причины обеднения и об-
нищения масс.
И для этого — мы уже много раз повторяли это — мы
видим лишь одну возможность.
Прежде всего нужно всем обеспечить существование и
даже достаток и сорганизоваться обществами таким обра-
зом, чтобы производить все то, что необходимо для подоб-
ного обеспечения. При возможности действительного про-
изводства это более чем возможно: это легко выполнимо.
Затем нужно принять то, что следует из всего современ-
ного экономического развития, т. е. взять общество
целиком как нечто, производящее богатст-
ва, без возможности определить ту часть,
которая возвращается к каждому в произ-
водстве. Нужно сорганизоваться в коммунистическое
общество, — не для рассмотрения абсолютной справедли-
вости, но потому, что стало невозможным определить учас-
тие индивидуума в том, что уже не является больше инди-
видуальной работой.
Как видно, задача, лежащая перед революционером на-
шего времени, необъятна. Тут дело касается не какого-ни-
188
будь простого отрицания: например, уничтожение крепост-
ного права или главенства папы.
Здесь вопрос идет о работе созидательной. Мы должны
открыть новую страницу мировой истории, выработать
новый порядок вещей, основанный не на солидарности
внутри одного племени или сельской или городской общи-
ны, но на солидарности и равенстве всех. Попытки соли-
дарности, ограничений либо узами родства, либо террито-
риальными разграничениями, или принадлежностью к
гильдии или классу, не имея успеха, привели нас к работе
над построением общества, основанного на совершенно
другой идее, чем та, на которой основывались общества в
средние века или древности.
* * *
Решение задачи, несомненно, не так просто, как ее
часто представляют. Переменить людей у власти и вернуть
каждого в его мастерскую, чтобы он принялся там за вче-
рашнюю работу, пустить в обращение рабочие боны и об-
менивать их на товары — эти простые решения будут недо-
статочны. Это будет не жизненно, потому что существую-
щее производство одинаково ложно как в целях, которые
оно преследует, так и в средствах, которые оно употребляет.
Созданное, чтобы поддержать бедность, оно не сумеет
обеспечить избыток, — и этот избыток потребуют массы,
которые поняли свою продуктивную силу, безмерную бла-
годаря прогрессу современного искусства и техники. Пре-
образованная с целью держать массы в состоянии близком
к нищете, с призраком голода, всегда готовым заставить че-
ловека продавать свои силы владельцам земли, капитала и
права, — как сможет существующая организация произ-
водства дать человеку благосостояние?
Преобразованные в целях поддерживать иерархию тру-
дящихся, созданные для того, чтобы эксплуатировать крес-
тьянина в пользу индустриального рабочего, углекопа в
пользу механика, ремесленника в пользу артиста и так
далее, в то время как цивилизованные страны будут эксплу-
атировать страны отсталые, — как смогут земледелие и про-
189
мышленность, такие, каковы они сегодня, обеспечить ра-
венство?
Весь характер земледелия, промышленности, работы
нуждается в полном изменении в том случае, если общест-
во придет к той мысли, что земля, машины, заводы должны
сделаться полем приложения труда с целью дать благосо-
стояние одинаково всем. Прежде чем «вернуться в мастер-
ские после революции», как нам говорят творцы социалис-
тическо-государственных утопий, нужно еще узнать, имеет
ли та мастерская или тот завод, производящий усовершен-
ствованные орудия убийства или преступления, свой смысл
существования; должно ли поле быть раздроблено или нет,
если культура останется такой же, какой она была у варва-
ров полторы тысячи лет тому назад, или же она должна
стремиться дать наибольшее количество необходимых че-
ловеку продуктов.
Надо пройти целый период преобразований. Надо ввес-
ти революцию на завод и в поле, в хижину и городской дом,
в земледельческое орудие и в могучую машину больших
мастерских, в группу текстильных рабочих и в экономичес-
кий союз всех работающих, в обмен и в торговлю, которые
также необходимо социализировать, необходимо постро-
ить на новых началах и потребление, и производство.
Нужно, кроме того, чтобы весь мир жил в этот период
преобразований: чтобы весь мир чувствовал себя более спо-
койно, чем в прошлом.
3
Когда жители городских коммун двенадцатого века ре-
шили основать в восставших городах новое общество, осво-
божденное от господина, они начали с заключения догово-
ра о солидарности всех жителей. Мятежные коммуны
поклялись во взаимной поддержке друг другу; они прино-
сили так называемые «соприсягательства» коммун.
Именно договором подобного рода должна будет на-
чаться социальная революция. Договор о совместной жиз-
ни, но не смерти; единения, но не взаимного истребления.
Договор о солидарности для рассмотрения всего наследия
190
прошлого как общего достояния, договор о разделе соглас-
но принципам равенства всего того, что могло бы помочь
пережить кризис: провианта и амуниции, жилищ и накоп-
ленной энергии, орудий и машин, знания и силы — дого-
вор солидарности для потребления продуктов так же, как и
для пользования средствами производства.
Сильные в своих заговорах, буржуа двенадцатого ве-
ка, — даже в момент начала борьбы против гос-
подина, в целях существования во время этой борьбы и бла-
гополучного доведения ее до конца, — они принялись
организовывать свое общество по гильдиям и ремеслам.
Таким образом, они достигли того, что могли гарантиро-
вать известное благосостояние гражданам. Точно так же и
социальная революция, чувствуя себя сильной благодаря
договору солидарности, который соединит общество в мо-
менты радости и горя, победы и поражения, сможет, будучи
тогда в полной безопасности, предпринять громадную ра-
боту по реорганизации производства и обмена. Если она
хочет жить, она должна заключить договор.
И в своей новой работе, которая будет работой созида-
тельной, народные массы должны будут рассчитывать
прежде всего на свои собственные силы, на свою собствен-
ную инициативу и свой организаторский гений, свою спо-
собность проложить новые пути, потому что все буржуаз-
ное воспитание шло по совершенно противоположным
путям.
Эта задача огромна. Но не в поисках уменьшения ее за-
ранее найдет народ необходимые силы для ее разрешения.
Наоборот, в понимании всего ее величия, в черпании вдох-
новения даже во всех трудностях, найдет народ необходи-
мый гений для победы.
Все действительно великие прогрессивные движения
человечества, все действительно великие действия народов
создавались таким образом, и в понимании всей величины
своего задания найдет революция свои силы.
Не должен ли революционер быть в полном сознании
возложенной на него задачи? и не закрывать глаз на все
трудности? смотреть им прямо в лицо?
191
* * *
С заговором против всех своих хозяев — заговором с
целью гарантировать для всех свободу, обеспечить для всех
известное благосостояние — выступили горожане двенад-
цатого века. С требованием обеспечить для всех хлеб и сво-
боду должна выступить социальная революция. Чтобы все
без исключения знали, что, когда случится революция, ее
первой мыслью всегда будет снабдить всех жителей города
или местности хлебом, жилищем, одеждой, — и в этом
единственном деле общей солидарности революция найдет
силы, которых не хватало предшествовавшим революциям.
Но для этого нужно отказаться от всех заблуждений
древней политической экономии буржуазии. Нужно на-
всегда отделаться от вознаграждения во всех его возможных
формах и смотреть на общество как на одно большое целое,
организованное для достижения наибольшей производи-
тельности при наименьшей затрате человеческих сил.
Нужно привыкнуть смотреть на персональное вознаграж-
дение за услуги как на нечто невозможное, как на неудав-
шуюся попытку прошлого и как на препятствие для буду-
щего в том случае, если она еще будет существовать.
И нужно отделаться не только в принципе, но в прило-
жении на практике от принципа власти, от концентрации
функций, которая составляет суть нынешнего общества.
При такой задаче было бы очень грустно, если бы рево-
люционные работники обманывали себя относительно ее
простора и не пробовали бы отдать себе отчет в том, каким
образом они надеются ее разрешить.
4
Буржуазия является силой не только потому, что она
обладает богатством, но, главным образом, потому,
что она воспользовалась досугом, который
ей дало богатство, чтобы изучить искусство
управлять и выработать науку, которая слу-
жит для оправдания в л ас т и. Она знает, чего она
хочет, она знает, что нужно для того, чтобы ее идеал об-
щества сохранился; а пока трудящийся также не
192
будет знать, что ему нужно и как этого до-
стичь,он должен будет остаться рабом того,
который знает.
Было бы, конечно, нелепо стремиться выработать в во-
ображении общество таким, каким оно должно выйти из
революции. Было бы праздным и неуместным вести зара-
нее споры о способах удовлетворить ту или иную нужду бу-
дущего общества или о форме организации той или иной
детали народной жизни. Романы, которые мы выдумываем
для будущего, предназначены лишь для того, чтобы опреде-
лять наши желания, доказывать возможность существова-
ния общества без хозяина, видеть, что идеал может быть
применим, не сталкиваясь с непреодолимыми препятст-
виями. Роман остается романом. Но всегда находятся из-
вестные великие строки, с которыми надо согласиться,
чтобы создать что бы то ни было.
Буржуа 1789 года прекрасно знали, что было бы тщетно
спорить о деталях парламентского правления, о котором
они мечтали; но они сходились на двух существенных
пунктах: они хотели сильного правительства, и это прави-
тельство должно было быть представительным. Больше
того: оно должно было быть централизованным, имея в
провинции органы с целой иерархией чиновников и целую
серию мелких управлений в избранных муниципалитетах,
но оно должно также быть построенным на двух отдельных
ветвях: на власти законодательной и власти исполнитель-
ной. То, что они называли «правосудием», должно было
быть независимым от власти исполнительной и до извест-
ной степени и от власти законодательной.
Они сходились на двух существенных пунктах по во-
просу экономическому. В их идеале общества частная соб-
ственность стоит вне всяких споров и пресловутая «свобода
соглашений» провозглашалась как основной принцип ор-
ганизации. Еще больше: лучшие из них в самом деле дума-
ли, что этот принцип действительно возродит общество и
явится источником богатства для всех.
Более применяясь к деталям, нежели оставаясь сильны-
ми в этих существенных пунктах, они могли в один или два
года совершенно реорганизовать Францию согласно свое-
му идеалу и дать ей свод гражданских законов (впоследст-
193
вии узурпированный Наполеоном) — свод законов, кото-
рый в течение девятнадцатого века копировался всей евро-
пейской буржуазией, когда она получила власть.
Они работали над этим в изумительном согласии.
И если, вслед за тем, возникла страшная борьба в Конвен-
те, это произошло оттого, что народ, увидев себя обману-
тым в своих надеждах, пришел с новыми требованиями, ко-
торые не поняли его вожаки, или что некоторые из них
тщетно старались примириться с буржуазной революцией.
Буржуа знали, чего они хотели: они давно думали об
этом. В течение долгих лет они вынашивали идеал правде-
ния, и, когда народ поднялся, они заставили его работать
над реализацией их идеала, сделав ему по известным пунк-
там несколько второстепенных уступок, как, например,
уничтожение феодальных прав или равенство перед зако-
ном1.
* * *
Не зарываясь в детали, буржуа задолго до революции
установили общую линию будущего. Можем ли мы то же
сказать о трудящихся?
К сожалению, нет. Во всем современном социализме, и
главным образом в его умеренной части, мы видим явную
тенденцию не углублять принципы общества, которое
должно торжествовать через революцию. Это понятно. Для
умеренных говорить революционно значит компрометиро-
вать себя, и они предвидят, что, нарисовав перед трудящи-
мися простой план паллиативных реформ, они потеряют
своих самых пламенных последователей. Они предпочита-
ют также презрительно относиться к тем, кто говорит о бу-
дущем обществе или старается определить работу револю-
ции. «Потом будет видно, выберут лучших людей, и они
сделают все к лучшему!» Вот их ответ.
Что же касается анархистов, то боязнь увидеть себя раз-
деленными в вопросе о будущем обществе и парализован-
ными в своем революционном порыве действует на них в
том же смысле. Среди трудящихся обычно предпочитают
1
См. мою «Великую Французскую Революцию».
194
отложить все споры, которые (совершенно несправедливо)
называют теоретическими, и забывают, что, может быть,
через несколько лет они должны будут сказать свое мнение
по всем вопросам организации общества, от действия хлеб-
ных печей до действия школ и защиты территории, — и
тогда они не будут иметь перед собою образцов английской
революции, которой вдохновлялись жирондисты прошлого
века.
* * *
В революционных кругах очень принято смотреть на
революцию как на великий праздник, во время которого
все устроится к лучшему само собой. В действительности
же в тот день, когда вся эта огромная машина, которая
плохо ли, хорошо ли удовлетворяет насущные потребности
большинства публики, перестанет действовать, тогда будет
нужно, чтобы народ сам взялся за реорганизацию разбитой
машины.
Ламартин и Ледрю-Роллен проводили по двадцать че-
тыре часа над составлением декретов, скопированных со
старых республиканских образцов, давно заученных на-
изусть. Но что говорили эти декреты? Они повторяли лишь
торжественные фразы, которые в течение лет обсуждались
в республиканских собраниях и клубах, и эти декреты не
касались ничего, что составляет суть ежедневной жизни
нации. Ибо временное правительство 1848 года не касалось
ни собственности, ни вознаграждения, ни эксплуатации,
оно могло лишь ограничиться более или менее громкими
фразами; оно отдавало приказания, одним словом, делало
все то, что делают каждый день в учреждениях государства.
Нужно было лишь изменить фразеологию. И в то же время
одна эта работа поглотила все силы вновь пришедших.
Для нас, революционеров, которые понимают, что
народ должен прежде всего есть и кормить своих детей, за-
дача будет более трудной. Имеется ли достаточно муки?
Попадет ли она в печи булочных? И как сделать, чтобы до-
ставка мяса и овощей не прекращалась? Имеет ли каждый
жилище? Нет ли недостатка в одежде? и т. д. Вот о чем при-
дется нам думать.
195
Все это потребует работу громадную, жестокую в под-
линном смысле слова со стороны тех, кому дорог успех ре-
волюции. «Одни были в лихорадке в течение восьми дней,
шести недель, — писал один старинный член Конвента в
своих мемуарах, — мы же были в лихорадке в течение четы-
рех лет без перерыва». И изнуряемый этой лихорадкой,
среди вражды и неприятностей должен будет работать рево-
люционер.
Он должен будет действовать, но как действовать, если
он уже давно не знает, какой идеей ему руководиться, како-
вы те главные черты организации, которые, согласно ей,
отвечают запросам народа, его обширным желаниям, его
нерешительной воле?
И еще осмеливаются говорить, что все это не нужно,
что все это устроится само собой! Буржуа, как более разум-
ные, изучают уже способы, как обуздать революцию, как ее
обмануть, по какому пути направить ее, чтобы она потерпе-
ла крушение. Они изучают не только способы давления
оружием народных восстаний в деревнях (при помощи не-
больших блиндированных поездов и пулеметов) и в городах
(здесь главные штабы изучили детали в совершенстве); но
они изучают также, как руководить революцией, делая ей
своевременно воображаемые уступки, сея раздор между ре-
волюционерами и, главным образом, направляя их по тому
пути, на котором революция должна неизбежно завязнуть в
грязи личных интересов и мелкой индивидуальной борьбы.
Да, революция будет праздником, если она будет рабо-
тать над освобождением всех; но чтобы это освобождение
совершилось, революционер должен будет обнаружить
смелость мысли, энергичность в действии, уверенность в
суждении и строгость в работе, к которой народ редко дока-
зывал свою способность в предыдущих революциях, но о
которой уже начали мечтать предвестники в последние дни
Парижской Коммуны и в первые дни забастовок последне-
го двадцатилетия.
* * *
— Но откуда же взять эту смелость мысли и эту энергию
в работе, если их нет у народа? Не признаете ли вы сами, —
скажут нам, — что если в народе нет недостатка в наступа-
196
тельной силе, то зато смелость мысли и строгость в преоб-
разовании слишком часто изменяли ему?
Мы вполне признаем это. Но мы также не забываем о
той доле инициативы, которая появляется у людей во время
революционных движений. И об этой-то инициативе мы
теперь хотим сказать несколько слов, чтобы закончить наш
очерк.
Инициатива, свободная инициатива каждого, и воз-
можность каждого заставить ценить эту силу во время на-
родных восстаний — вот что придавало непреодолимую
мощь революциям. Историки-государственники говорят о
ней мало или совсем не говорят. Но именно на эту силу мы
рассчитываем, чтобы предпринять и закончить великую ра-
боту социальной революции.
Если революции прошлого сделали хоть что-нибудь, то
исключительно благодаря мужчинам и женщинам инициа-
тивы, тем неизвестным, которые показывались в толпе и не
боялись принять перед своими братьями и сестрами ответ-
ственность за действия, которые казались трусам безрас-
судной смелостью.
Большая масса с трудом решается предпринять нечто,
что не имело прецедента в прошлом. В этом можно убеж-
даться ежедневно. Если косность на каждом шагу покрыва-
ет нас плесенью, то только потому, что не хватает людей
инициативы, которые разрушили бы все традиции прошло-
го и отважно бросились бы навстречу неизвестному. Но
лишь только в мозгах зародится мысль, пока еще неясная,
смутная, неспособная разбираться в действиях, и появятся
люди инициативы и возьмутся за работу — за ними немед-
ленно пойдут вслед другие, лишь бы только работа отвечала
бы общим стремлениям. И если даже, разбитые усталос-
тью, они уйдут, однажды начатая работа будет продолжать-
ся тысячами последователей, о существовании которых
никто не смел предполагать. Эта история всей жизни чело-
вечества — история, которую каждый может доказать на ос-
новании собственных глаз, собственного опыта. Лишь те,
кто хотел идти навстречу желаниям и нуждам человечества,
были прокляты и покинуты своими современниками.
К несчастью, люди инициативы встречаются в буднич-
ной жизни очень редко. Но в революционные эпохи они
197
появляются и именно они, собственно говоря, и создают
прочную работу революцией.
На них наша надежда и упование в будущей революции.
Лишь бы они имели правильный и, следовательно, широ-
кий взгляд на будущее, лишь бы они имели смелость мысли
и стремились бы возродить прошлое, обреченное на
смерть; лишь бы их вдохновлял высокий идеал, — и за
ними пойдут. Никогда, ни в какую эпоху своего существо-
вания, человечество не ощущало большей потребности к
великому вдохновению, как в данный момент нашей
жизни, когда мы прожили целое столетие, полное буржуаз-
ного разложения и гнили.
* * *
Но, чтобы они появились, нужна подготовительная ра-
бота. Необходимо, чтобы те новые идеи, которые отметят
новое начало в истории цивилизации, были бы намечены
до революции; чтобы они были усиленно распространены в
массах с целью быть подвергнутыми критике практических
умов и, до известной степени, экспериментальной оценке.
Нужно, чтобы мысли, которые зародились до революции,
были бы в достаточной мере распространены, для того,
чтобы известное количество умов успело к ним привы-
кнуть. Нужно, чтобы слова: «анархия», «уничтожение госу-
дарства», «свободное согласие рабочих групп и коммун»,
«коммунистическая коммуна» стали бы известными, на-
столько известными, чтобы интеллигентное меньшинство
старалось бы их углубить.
Тогда такие, как Шалье, Жак Ру или Доливье будущей
революции будут поняты массами, которые после первона-
чального удивления заметят в этих словах выражение своих
собственных стремлений.
А зависть среди самих угнетенных? И не замечали ли
часто и вполне правильно, что зависть является камнем
преткновения среди демократии? Что, если трудящийся
слишком терпеливо переносит высокомерие своего хозяи-
на, но смотрит завистливым взглядом на личное влияние
товарища по мастерской? — Не будем отрицать этого; не
будем прятаться за аргумент, вполне, впрочем, правиль-
198
ный, что зависть всегда рождает сознание, что товарищ, раз
он только приобрел влияние, употребит его на то, чтобы
предать своих вчерашних друзей, и что единственной воз-
можностью парализовать зависть, как предательство, было
бы отнять у этого товарища, как у буржуа, возможность уве-
личивать свою власть, возможность сделаться хозяином.
Все это правильно, но есть еще больше. Мы все с нашим
государственным воспитанием, видя возникающее влия-
ние, думаем лишь о том, как его уничтожить, и мы забыва-
ем, что есть еще один более сильный способ парализовать
вредные влияния или влияния, которые могут быть вред-
ными. Этот способ — действовать лучше со сто-
роны.
В рабском обществе этот способ невозможен, и мы,
дети рабского общества, не думаем о нем. Если король стал
невыносимым, каким способом отделаться от него, как не
убить? Если министр нам мешает, что делать, как не искать
другого, который бы его заместил? И если «народный из-
бранник» внушает нам отвращение, мы ищем другого, ко-
торый бы составил ему конкуренцию. Так это делается. Но
разве это разумно?
Что, в самом деле, могли сделать члены Конвента по от-
ношению к королю, который не уступал им права, как не
гильотинировать его? и что могли сделать Монтаньяры по
отношению к Жирондистам, облеченным теми же правами,
как не послать их в свою очередь к палачу? Итак, это преж-
нее положение осталось у нас до настоящего времени.
И тем не менее единственный действительный способ па-
рализовать вредное влияние — это взять на себя
инициативу действия и направить его в
лучшую сторону.
Также, когда мы слышим о революционерах, которые
восторгаются при мысли о том, как придется заколоть или
застрелить правителя, который может захватить власть во
время революции, то нас охватывает страх при мысли, что
силы настоящих революционеров могут иссякнуть в борь-
бе, которая была бы, в сущности, только борьбой за или
против людей в шитых золотом мундирах. Объявить им
войну — это значит признать необходимость иметь других
людей, также одетых в те же мундиры.
199
В 1871 году в Париже уже смутно предчувствуется луч-
ший способ действия. Революционеры из народа, казалось,
понимали, что «Совет Коммуны» должен рассматриваться
как простое украшение, как дань, уплачиваемая традициям
прошлого; что народ не только не должен был разоружать-
ся, но что он должен был сохранять рядом с Советом свою
внутреннюю организацию, свои союзные
группы и что от этих групп, а не от Городской Рату-
ши, должны исходить все необходимые меры для создания
триумфа революции.
К несчастью, известная скромность народных револю-
ционеров, зараженных также предрассудками власти, еще
очень сильными в эту эпоху, мешала этим союзным груп-
пам совершенно обходить Совет и действовать так, как
будто бы он не существовал совершенно, чтобы открыть
новую эру в социальном строительстве.
* * *
Мы не избегнем возвращения этих попыток револю-
ции. Но будем, по крайней мере, знать, что самый действи-
тельный способ уничтожения власти не будет государст-
венный переворот, который вернет власть к иной форме,
приводящей к диктатуре. Единственно действительным
способом было бы дать народу силу, мощную в своем дей-
ствии, в своей революционной работе строительства, кото-
рую она бы выполнила, вопреки правительству, как бы оно
ни называлось, и постоянно увеличивая свою революцион-
ную инициативу, свое революционное вдохновение, свою
работу строительства и разрушения. Во время Великой Ре-
волюции 1789—1794 годов секции Парижа и других боль-
ших городов и революционные управления в мелких горо-
дах, обходя Конвент и провинциальные органы революци-
онного правительства, принялись набрасывать попытки
реконструкции экономического переустройства и
свободного согласия общества. Это нам сегодня до-
казывают уже опубликованные документы, касающиеся
деятельности этих мало известных органов революции —
народных секций и обществ.
Над народом, который сумеет сам организовать потреб-
200
ление богатств и их производство в интересах всего общест-
ва, никто не сможет больше властвовать. Народу, который
сам будет вооруженной силой страны и который сумеет
дать вооруженным гражданам связь и единство необходи-
мых действий, никто не сможет повелевать. Народом, кото-
рый сумеет построить свои железные дороги, свой флот,
свои школы, никто не сможет управлять. И, наконец, наро-
ду, который сумеет организовать свои третейские суды для
разбора мелких споров, которые каждое лицо будут рас-
сматривать как возможность помешать негодяю обмануть
слабого, не дожидаясь высшего вмешательства полиции, —
этому народу не будет нужно ни полицейских, ни судей, ни
тюремщиков.
В революциях прошлого народ брал на себя работу раз-
рушения; что же касается работы строительства, он предо-
ставлял ее буржуа. «Лучше нас знакомые с искусством уп-
равлять, приходите к нам, господа; организуйте нас,
прикажите нам работать, чтобы мы не умерли с голоду; по-
мешайте нам уничтожать друг друга, наказывайте и милуй-
те нас согласно тем законам, что вы создали для нас,
нищих, умом!». И мы знаем, как избранные пользовались
приглашением.
Итак, задача, лежащая перед народом во время будуще-
го восстания, это завладеть именно этой функцией, кото-
рую он некогда предоставлял буржуа. Она состоит в том,
что надо создавать, — организовать, уничтожая, и стро-
ить, чтобы разрушать.
И уже настало время ввиду этой перестройки соеди-
ниться, чтобы быть в состоянии немедленно приняться за
работу: изучать ошибки предыдущих революций так же,
как и их хорошие стороны; анализировать, что они сделали,
чтобы обеспечить хлеб для всех, производство всех богатств
и обмен продуктов, и главным образом равенство в правах,
без которого не может быть ни справедливости, ни братст-
ва. Наконец, изучать по-товарищески способы избежания
этих ошибок или, по крайней мере, уменьшения их, на-
сколько возможно.
Чтобы выполнить эту задачу, народная революция
будет нуждаться во всем могуществе инициативы всех
людей сердца, во всей смелости их мысли, освобожденной
201
от кошмаров прошлого, во всей их энергии, всем их уме,
она должна будет также остерегаться парализовать инициа-
тиву самых решительных; она должна будет просто удвоить
их инициативу, когда ее недостает у других, когда она осла-
бевает или когда она принимает ошибочное направление.
Смелость мысли и, главным образом, полное и ясное со-
знание того, что хочешь, не только в отвлеченных обобще-
ниях, но и в приложении к будничной жизни, сила созида-
тельная, возникающая в самом народе по мере того, как
растет отрицание власти, и, наконец, общая инициатива в
созидательной работе, — вот что даст революции ту силу,
которой она должна обладать, чтобы победить.
Именно эти силы старается развить активная пропаган-
да анархистов так же, как и сама философия Анархии. Дис-
циплине, — этому якорю спасения государственников, —
они противопоставляют свободную мысль и полную ини-
циативу всех и каждого. Жалким идеям мелких реформ,
провозглашенным обуржуазившимися партиями, они про-
тивопоставляют великую и свободную мысль революции,
которая одна только может дать необходимое вдохновение.
И тем, кто желал бы, чтобы народ ограничился ролью пу-
щенной против правителей стаи псов, всегда вовремя сдер-
живаемой хлыстом, мы скажем: «Участие народа в револю-
ции должно быть положительным и в то же время
разрушительным. Потому что только он один может
достигнуть реорганизации общества на основах
равенства и свободы для всех. Возложить эту заботу
на других значило бы изменить даже основе революции».
АНАРХИЯ, ЕЕ ФИЛОСОФИЯ, ЕЕ ИДЕАЛ
Не без некоторого колебания решился я избрать пред-
метом настоящей лекции философию и идеалы анархизма.
Многие до сих пор еще думают, что анархизм есть не что
иное, как ряд мечтаний о будущем или безосновательное
стремление к разрушению всей существующей цивилиза-
ции. Этот предрассудок привит нам нашим воспитанием, и
для его устранения необходимо более подробное обсужде-
ние вопроса, чем то, которое возможно в одной лекции.
В самом деле, давно ли — всего несколько лет тому назад —
в парижских газетах пресерьезно утверждалось, что единст-
венная философия анархизма — разрушение, а единствен-
ный его аргумент — насилие.
Тем не менее об анархистах так много говорилось за
последнее время, что некоторая часть публики стала нако-
нец знакомиться с нашими теориями и обсуждать их, иног-
да даже давая себе труд подумать над ними; и в настоящую
минуту мы можем считать, что одержали победу по крайней
мере в одном пункте: теперь уже часто признают, что у
анархиста есть некоторый идеал — идеал, который даже на-
ходят слишком высоким и прекрасным для общества, не
состоящего из одних избранных.
Но не будет ли с моей стороны слишком смелым гово-
рить о философии в той области, где, по мнению наших
критиков, нет ничего, кроме туманных видений отдаленно-
го будущего? Может ли анархизм претендовать на филосо-
фию, когда его не признают за социализм вообще?
Я постараюсь ответить на этот вопрос по возможности
ясно и точно, причем заранее извиняюсь пред вами в том,
что некоторые из примеров, которыми я воспользуюсь, за-
имствованы из одной лекции, читанной мною в Лондоне.
203
Но эти примеры, мне кажется, лучше помогут выяснить,
что именно нужно подразумевать под философией анар-
хизма.
* * *
Вы, конечно, не посетуете на меня, если я, прежде
всего, возьму несколько простых примеров из области есте-
ствознания. Я нисколько не имею при этом в виду принять
их за основу для наших общественных воззрений — далеко
нет; я просто думаю, что они помогут мне выяснить неко-
торые отношения, которые легче понять на явлениях, при-
надлежащих к области точных наук, чем на примерах, по-
черпнутых исключительно из сложных факторов жизни
человеческих обществ.
Что больше всего поражает нас в настоящее время в
этих науках, это — та глубокая перемена, которая происхо-
дит в последние годы во всех их способах понимания и ис-
толкования природы.
Вы знаете, что было время, когда человек считал себя
центром вселенной. Солнце, Луна, планеты и звезды каза-
лись ему вращающимися вокруг нашей планеты, а эта пла-
нета, на которой жил он сам, — центром творения. Сам же
он являлся в своих собственных глазах высшим существом
своей планеты, избранником Творца. И Солнце, и Луна, и
звезды существовали для него одного; на него было обра-
щено все внимание Бога, который наблюдал за малейшими
его поступками, останавливал для него движение Солнца,
парил в облаках и посылал на поля и города дождь или
грозу в награду за добродетели или в наказание за преступ-
ления жителей. В течение целых тысячелетий человек пред-
ставлял себе вселенную именно таким образом.
Но в шестнадцатом веке, когда было доказано, что
Земля не только не центр вселенной, но не более как пес-
чинка в Солнечной системе, не более как шар, гораздо
меньший по величине, чем многие другие планеты; что
само Солнце — это громадное светило по сравнению с
нашей Землей — есть не более как одна из таких бесчислен-
ных звезд, которые мы видим светящимися на небе и со-
ставляющими своей массой Млечный Путь, — в миросо-
204
зерцании людей прошла, как вы знаете, огромная переме-
на. Каким ничтожным показался тогда человек в сравне-
нии с этой бесконечностью, какими смешными показались
его претензии! Изменение космогонических взглядов отра-
зилось на всей философии, на всех общественных и рели-
гиозных взглядах того времени. Лишь с той поры начинает-
ся то развитие естественных наук, которым так гордимся
мы теперь.
В настоящее время, однако, во всех отраслях науки про-
исходит еще более глубокая и существенная перемена, и
анархизм представляет собою, как вы увидите, не что иное,
как одно из многочисленных проявлений этой эволюции,
как одну из отраслей этой новой, нарождающейся филосо-
фии.
* * *
Возьмите любое сочинение по астрономии конца про-
шлого или начала этого века. Само собою разумеется, что
вы не встретите там утверждения, что наша маленькая пла-
нета занимает центр вселенной; но зато вы найдете на каж-
дом шагу представление о громадном светиле — Солнце, —
управляющем посредством силы притяжения всем нашим
планетным миром. От этого центрального светила исходит
сила, направляющая движение его спутников и поддержи-
вающая гармонию всей системы. Планеты родятся из неко-
торой центральной массы, представляя собою, так сказать,
не более как продукт ея почкования. И этой центральной
массе, место которой теперь заступило наше лучезарное
Солнце, они обязаны всем: ритмом своих движений, свои-
ми искусно распределенными орбитами, жизнью, ожив-
ляющей и украшающей их поверхность.
Если какие-нибудь причины стремятся нарушить их те-
чение, заставить их уклониться от своих орбит, централь-
ное светило восстановляет порядок в системе, охраняя его
и обеспечивая таким образом навеки ее существование.
И вот это-то миросозерцание исчезнет в свою очередь,
как исчезло старое. Астроном, сосредоточивавший раньше
все свое внимание на Солнце и крупных планетах, обраща-
ется теперь к изучению бесконечно малых, населяющих
205
вселенную. Он видит, что междупланетные и междузвезд-
ные пространства заполнены повсюду мелкими скопления-
ми вещества — невидимыми и ничтожными, если их рас-
сматривать в отдельности, но всемогущими по своей
численности. Из этих скоплений одни довольно велики —
как, например, тот болид, который еще не так давно рас-
пространил ужас в Испании; другие, наоборот, весят не
более нескольких лотов и золотников, а вокруг них носятся
еще более мелкие, почти микроскопические пылинки и
газы, заполняющие собою все пространство.
И именно в этих пылинках, в этих бесконечно малых
несущихся в пространстве по всем направлениям с громад-
ною скоростью, сталкивающихся, сливающихся и распада-
ющихся повсюду и постоянно, именно в них ищет совре-
менный астроном объяснения как происхождения нашей
системы — Солнца, планет и их спутников, — так и движе-
ний, свойственных этим различным телам и гармонии во
всей Солнечной системе. Еще один шаг — и само всемир-
ное тяготение окажется не более как равнодействующей
беспорядочных и бессвязных движений этих бесконечно
малых колебаний атомов, происходящих по всевозможным
направлениям.
Таким образом, центр силы, перенесенный раньше с
Земли на Солнце, оказывается теперь раздробленным, рас-
сеянным повсюду: он везде и вместе с тем нигде. Мы
видим, вместе с астрономом, что солнечные системы суть
не более как продукт сложения бесконечно малых; что гар-
мония звездных систем — гармония только потому, что она
представляет собою известное приспособление, известную
равнодействующую этих бесчисленных движений, слагаю-
щихся, заполняющих и уравновешивающих друг друга.
Вся вселенная принимает, при этом новом миросозер-
цании, иной вид. Представление о силе, управляющей
миром, о предустановленном законе и предустановленной
гармонии, которую отчасти предвидел Фурье и которая есть
не что иное, как равнодействующая движений, бесчислен-
ных скоплений вещества, двигающихся независимо одно
от другого и взаимно поддерживающих друг друга в равно-
весии.
206
* * *
И не в одной астрономии происходит такая перемена.
То же самое мы видим в философии всех наук без исключе-
ния, как тех, которые занимаются природой, так и тех, ко-
торые имеют дело с человеком.
В физике исчезают отвлеченные представления о теп-
лоте, магнетизме, электричестве. Когда в настоящее время
физик говорит о нагретом и наэлектризованном теле, оно
уже не представляется ему в виде безжизненной массы, к
которой прилагается неведомая сила. Он старается от-
крыть, как в этом теле, так и в окружающем его пространст-
ве, движения и колебания бесконечно малых атомов, дви-
гающихся по всем направлениям, колеблющихся, живущих
и производящих своими колебаниями, своими столкнове-
ниями, своей жизнью все явления теплоты, света, магне-
тизма или электричества.
В науках, изучающих живые существа, постепенно ис-
чезает понятие о виде и его изменениях, и его место зани-
мает понятие об индивидууме, особи. Ботаник и зоолог
изучают индивидуума — его жизнь, его приспособление к
среде. Перемены, вызываемые в отдельных особях сухос-
тью или сыростью воздуха, теплом и холодом, обильем или
недостатком пищи, большой или меньшей чувствительнос-
тью к влияниям окружающей среды, ведут к образованию
видов. Изменение вида представляет теперь собою для био-
лога не что иное, как равнодействующую, как сумму изме-
нений, происшедших в каждом индивидууме в отдельное-
ти. То, каков вид, зависит от того, каковы составляющие
его индивидуумы, испытывающие на себе бесчисленные
влияния окружающей среды и реагирующие на эти влия-
ния каждый по-своему.
Точно так же, когда физиолог говорит о жизни какого-
нибудь растения или животного, он имеет в виду скорее не-
которую агломерацию, состоящую из миллионов отдель-
ных индивидуумов, чем единую и нераздельную особь. Он
говорит о федерации пищеварительных органов, органов
чувств, нервной системы и т. д. — органов, очень тесно свя-
занных между собою, отражающих на себе хорошее или
дурное состояние каждого из них, но, тем не менее, живу-
207
щих каждый своей особой жизнью. В свою очередь, всякий
орган, всякая его часть состоит из независимых клеток, со-
единяющихся друг с другом для борьбы с неблагоприятны-
ми для их существования условиями. Каждый индивидуум
представляет собою целый мир федераций, заключает в
себе целый космос.
В этом мире физиолог находит независимые клетки
крови, различных тканей, нервных центров; находит мил-
лиарды белых телец — фаргоцитов, направляющихся к тем
частям тела, которые задеты микробами, для борьбы с
этими врагами. Мало того: в каждой микроскопической
клетке он видит теперь целый мир независимых элементов,
из которых каждый живет своей жизнью, стремится к свое-
му благу и достигает его, группируясь и соединяясь с други-
ми элементами. Каждый индивидуум, одним словом, пред-
ставляет собою мир органов, каждый орган — целый мир
клеток, каждая клетка — мир бесконечно малых, и в этом
сложном мире благосостояние целого зависит вполне от
размеров благосостояния, которым пользуются мельчай-
шие микроскопические частицы организованного вещест-
ва. Целый переворот происходит таким образом в филосо-
фии жизни.
* * *
Но особенно важны последствия этого переворота в об-
ласти психологии.
Еще совсем недавно психолог говорил о человеке как о
едином и нераздельном целом. Согласно религиозной тра-
диции, он делил людей на добрых и злых, умных и глупых,
эгоистов и альтруистов. Представление о душе, как целом,
даже существовало еще у материалистов XVIII века.
Но что сказали бы в наше время ученые, если бы психо-
лог заговорил теперь о чем-нибудь подобном? Человек
представляет собою для психолога множество отдельных
способностей, множество независимых стремлений, рав-
ных между собою, функционирующих независимо друг от
друга , постоянно уравновешивающих друг друга, постоян-
но находящихся в противоречии между собой. Взятый в
целом, человек представляется современному психологу
208
как вечно изменяющаяся равнодействующая всех этих раз-
нообразных способностей, этих независимых стремлений
мозговых клеток и нервных центров. Все они связаны
между собою и влияют друг на друга, но каждый и каждая
из них живет своею независимою жизнью, не подчиняясь
никакому центральному органу, никакой душе.
* * *
Мне нет надобности входить в дальнейшие подробнос-
ти: сказанного достаточно, чтобы показать, какое глубокое
изменение происходит в настоящее время в области естест-
венных наук. Изменение это заключается не в том, что они
изучают теперь такие подробности, которыми пренебрега-
ли раньше. Далеко нет: факты остаются те же, но изменяет-
ся самый способ их понимания. Чтобы охарактеризовать в
немногих словах это новое направление, мы можем ска-
зать, что прежде наука занималась изучением крупных ре-
зультатов и крупных сумм (математик сказал бы: интегра-
лов), тогда как теперь она изучает главным образом
бесконечно малые величины — т. е. тех индивидуумов, из
которых составляются эти суммы и в которых ученый уви-
дал, наконец, элементы самостоятельные, индивидуализи-
рованные, но, в то же время, тесно связанные между собою.
Что же касается до гармонии, которую человеческий ум
находит в природе и которая есть в сущности не что иное,
как проявление известного постоянства явлений, то, несо-
мненно, современный ученый признает его в настоящее
время больше, чем когда бы то ни было; но он уже не стре-
мится объяснить ее действием «законов», созданных по оп-
ределенному плану, предустановленных какой-то разум-
ною волею.
То, что называлось прежде «естественным законом»,
представляется нам не более как улавливаемым нами отно-
шением между известными явлениями; каждый такой
«закон» получает теперь условную форму причинности,
т. е.: «если при таких-то условиях произойдет такое-то яв-
ление, то за ним последует другое, такое-то явление». Вне
явлений нет закона; каждое явление управляется не зако-
ном, а тем явлением, которое ему предшествовало.
209
В том, что мы называем гармонией природы, не прояв-
ляется никакая предвзятая мысль; для ея установления до-
статочно было случайных столкновений и сочетаний. Одно
явление, например, будет существовать в продолжение
целых веков, потому что для установления той приспособ-
ленности к условиям, того равновесия, которое оно выра-
жает, требовались века; другое явление просуществует
лишь одно мгновение, потому что эта временная форма
равновесия возникла мгновенно. Если планеты нашей Со-
лнечной системы не сталкиваются ежедневно и не разбива-
ются друг о друга, а существуют в продолжение миллионов
веков, то это зависимость от того, что они представляют
собою такую форму равновесия, на установление которой,
как равнодействующей целых миллионов слепых сил, по-
требовались миллионы веков. Если материки не подверга-
ются ежегодно разрушению вследствие вулканических со-
трясений, то причина этого в том, что тысячи веков
понадобились им, чтобы воздвигнуться частица за части-
цей и принять настоящую свою форму. Напротив того,
молния длится одно мгновение, потому что представляет
собою минутное нарушение равновесия и внезапное пере-
распределение еще не уравновешенных сил.
Таким образом, гармония в природе является для нас
временным равновесием, устанавливающимся между раз-
личными силами, — некоторым временным приспособле-
нием, которое может существовать лишь при условии по-
стоянного видоизменения, представляя собою в каждый
данный момент равнодействующую всех противополож-
ных сил. Стоит только одной из этих сил оказаться стеснен-
ной на время в своем действии, и гармония исчезнет. Спо-
собность к действию будет тогда постепенно накопляться в
данной силе и рано или поздно должна будет проявиться,
должна будет обнаружиться. Если другие силы будут ей
противодействовать, она все-таки не исчезнет, а нарушит, в
конце концов, равновесие и нарушит гармонию, чтобы
найти новое равновесие, новую форму приспособления.
Так бывает в вулканических извержениях, когда заключен-
ная внутри сила пробивает, наконец, застывшую лаву, ко-
торая мешает выходу газов, расплавленной лавы и раска-
ленного пепла. Так бывает и в революциях.
210
* * *
Аналогичное изменение в методах мышления соверша-
ется в то же время и в науках, занимающихся человеком.
Мы видим, например, что история, бывшая когда-то
историей царств, стремится сделаться историей народов и
изучаемых личностей. Историк стремится узнать, как жили
в данную эпоху члены той или другой нации, каковы были
их верования, их средства существования, какой общест-
венный идеал рисовался в их воображении и какими сред-
ствами они обладали для его достижения. Именно действие
всех этих сил, прежде оставлявшихся без внимания, даст
ключ к истолкованию великих исторических явлений.
Точно так же ученый, занимающийся нравом, уже не
довольствуется изучением того или иного свода законов.
Подобно этнологу, он стремится отыскать зарождение пос-
ледовательного ряда учреждений — стремится проследить
их развитие в течение ряда веков, причем занимается не
столько писаным законом, сколько местными обычаями,
тем «обычным правом», в котором во все эпохи находило
себе выражение созидательное творчество безвестных на-
родных масс. В этом направлении вырабатывается теперь
совершенно новая отрасль науки, которая разрушит со вре-
менем все существующие понятия, внушаемые нам в
школе, и объяснит историю таким же образом, как естест-
венные науки объясняют природу.
Наконец, политическая экономия, экономия, бывшая в
начале своего существования изучением богатства народов,
становится теперь изучением богатства личностей. Она ин-
тересуется не столько тем, ведет ли данная нация крупную
внешнюю торговлю, сколько тем, есть ли достаточно хлеба
в хижинах крестьянина и рабочего? Она стучится во все
двери — в дворцы и в трущобы, — спрашивая как у богато-
го, так и у бедного: «В какой степени удовлетворены ваши
потребности в необходимом и в предметах роскоши?»
И, убедившись, что у девяти десятых человечества не удов-
летворены даже самые настоятельные потребности, она
ставит себе тот же вопрос, который поставил бы себе фи-
зиолог, изучающий какое-нибудь животное или растение, а
именно: «Каким путем возможно удовлетворить потреб-
211
ностям всех с наименьшей тратой сил? Каким образом
может общество обеспечить каждому, и следовательно, и
всем, наибольшую сумму благосостояния и счастья?»
В этом именно направлении происходит изменение эконо-
мической науки, которая так долго была простым перечне-
лением явлений, истолкованных в интересах меньшинства
богатых, а теперь стремится сделаться (или, вернее, выра-
батывает нужные для этого элементы) наукой в настоящем
смысле слова, т. е. физиологией человеческих обществ.
* * *
По мере того, как в науке вырабатывается, таким обра-
зом, новая общая точка зрения, новая философия, мы
видим, чем оно было до сих пор. Под именем анархизма
возникает новый способ понимания прошедшей и настоя-
щей жизни обществ и новый взгляд на их будущее, причем
и то и другое проникнуто тем же духом, о котором мы гово-
рили только что по поводу изучения природы. Анархизм
является, таким образом, одной из составных частей нового
миросозерцания, и вот почему анархист имеет так много
точек соприкосновения с величайшими мыслителями и по-
томками нашего времени.
В самом деле: по мере того, как человеческий ум осво-
бождается от понятий, внушенных ему меньшинством,
стремящимся упрочить свое господство и состоящим из ду-
ховенства, войска, судебных властей и ученых, оплачивае-
мых за старания увековечить это господство, по мере того,
как он сбрасывает с себя путы, наложенные на него раб-
ским прошлым, — вырабатывается новое понятие об обще-
стве, в котором уже нет места такому меньшинству. Перед
нами рисуется уже общество, овладевающее всем общест-
венным капиталом, накопленным трудом предыдущих по-
колений и организующееся так, чтобы употребить этот ка-
питал на пользу всех, не создавая вновь господствующего
меньшинства. В это общество входит бесконечное разнооб-
разие личных способностей, темпераментов и сил, оно ни-
кого не исключает из своей среды. Оно даже желает борьбы
этих разнообразных сил, так как оно сознает, что эпохи,
когда существовавшие разногласия обсуждались свободно
и свободно боролись, когда никакая установленная власть
212
не давила на одну из чашек весов, были всегда эпохами ве-
личайшего развития человеческого ума.
Признавая за всеми своими членами одинаковое фак-
тическое право на все сокровища, накопленные прошлым,
это общество не знает деления на эксплуатируемых и экс-
плуататоров, управляемых и управляющих, подчиненных и
господствующих, а стремится установить в своей среде из-
вестное гармоническое соответствие — не посредством
подчинения всех своих членов какой-нибудь власти, кото-
рая считалась бы представительницей всего общества, не
попытками установить единообразие, а путем призыва лю-
дей к свободному развитию, к свободному почину, к сво-
бодной деятельности, к свободному объединению.
Такое общество непременно стремится к наиболее пол-
ному развитию личности, вместе с наибольшим развитием
добровольных союзов — во всех их формах, во всевозмож-
ных степенях, со всевозможными целями — союзов, посто-
янно видоизменяющихся, носящих в самих себе элементы
своей продолжительности и принимающих в каждый дан-
ный момент те формы, которые лучше всего соответствуют
разнообразным стремлениям всех. Это общество отвергает
всякую предустановленную форму, окаменевшую под
видом закона; оно ищет гармонию в постоянно-изменчи-
вом равновесии между множеством разнообразных сил и
влияний, из которых каждое следует своему пути и которые
все вместе, именно благодаря этой возможности свободно
проявляться и взаимно уравновешиваться, и служат луч-
шим залогом прогресса, давая людям возможность прояв-
лять всю свою энергию в этом направлении.
Такое представление об обществе и такой обществен-
ный идеал, несомненно, не новы. Изучая историю народ-
ных учреждений — родового строя, деревенской общины,
первоначального ремесленного союза, или «гильдий», и
даже средневекового городского народоправства в первые
времена его существования, мы находим повсюду стремле-
ние народа к созданию обществ именно этого характера —
стремление, которому, конечно, всегда препятствовало
господствовавшее меньшинство. Все народные движения
носят на себе более или менее этот отпечаток; так и у ана-
баптистов, и у их предшественников мы находим ясное вы-
ражение этих самых идей, несмотря на религиозный способ
213
выражения, свойственный тому времени. К несчастью, до
конца прошлого века к этому идеалу примешивался всегда
церковный элемент, и только теперь он освободился от ре-
лигиозной оболочки и превратился в понятие об анархи-
ческом обществе, основанное на изучении общественных
явлений.
Только теперь идеал такого общества, где каждым уп-
равляет исключительно его собственная воля (которая есть,
несомненно, результат испытываемых каждым индивидуу-
мом общественных влияний), только теперь этот идеал яв-
ляется одновременно в своей экономической, политичес-
кой и нравственной форме, опираясь на необходимость
коммунизма, который в силу чисто общественного характе-
ра нашего производства становится неизбежным для совре-
менных обществ.
* * *
В самом деле, мы очень хорошо знаем теперь, что, пока
существует экономическое рабство, нечего толковать о сво-
боде. Слова поэта:
«Не говори мне о свободе,
Бедняк останется рабом!»
теперь уж проникли в умы рабочих масс, во всю литературу
нашего времени; они подчиняют себе даже тех, кто живет
чужой бедностью, лишая их той самоуверенности, с кото-
рой они заявляли прежде о своем праве на эксплуатацию
других.
Что современная форма присвоения общественного ка-
питала не должна более существовать — в этом согласны
миллионы социалистов Старого и Нового Света. Даже сами
капиталисты чувствуют, что эта форма умирает, и уже не
решаются защищать ее с прежней смелостью. Вся их аргу-
ментация сводится уже, в конце концов, к тому, что мы не
придумали еще ничего лучшего. Но ни отрицать гибельных
последствий существующих форм собственности, ни защи-
щать свое право на нее они уже не решаются. Они пользу-
ются этим правом, пока им это позволяют, но не стремятся
уже основать его на каком-нибудь принципе.
И это вполне понятно.
Возьмите, например, Париж — город, представляющий
214
собой творчество стольких веков, продукт гения целой
нации, результат труда двадцати или тридцати поколений.
Можно ли уверить жителей этого города, постоянно рабо-
тающих для его украшения, для его оздоровления, для его
прокормления, для того, чтобы сделать из него центр
мысли и искусства; можно ли уверить того, кто создает все
это, что дворцы, украшающие улицы Парижа, принадлежат
по справедливости тем, кто являются в настоящее время их
законными собственниками, в то время как ценность их
создается нами всеми и без нас равнялась бы нулю.
Усилиями ловких воспитателей народа этот обман мо-
жет еще поддерживаться в течение некоторого времени.
Над ним могут не задумываться даже сами рабочие массы.
Но как только меньшинство мыслящих людей подняло и
поставило перед всеми этот вопрос, в ответе на него уже не
может быть сомнения, и народный ум отвечает: «Конечно,
если отдельные люди присвоили себе лично все эти богат-
ства, то — только ограбивши всех».
Точно так же можно ли убедить крестьянина в том, что
та или другая земля, принадлежащая помещику, принадле-
жит ему по законному праву, когда этот крестьянин может
рассказать историю каждого кусочка земли на двадцать верст
в окружности! Можно ли, наконец, уверить его в том, что
лучше, чтобы такая-то земля была под парком или усадьбой
у такого-то помещика, тогда как кругом есть столько крес-
тьян, которые с радостью взялись бы ее пахать?
Возможно ли, наконец, заставить заводского рабочего
или рудокопа поверить тому, что завод и копи принадлежат
по истинной справедливости их теперешним хозяевам,
тогда как и рабочий и рудокоп уже начинают понимать
смысл всех этих громадных грабежей и захватов железных
дорог и угольных копей и узнают понемногу, какими путя-
ми законного грабежа богатые господа забирают земли и
заводы.
Да и верили ли, в сущности, когда-нибудь народные
массы во все эти увертки экономистов, старавшихся не
столько убедить рабочих, сколько уверить самих богачей в
законности их захватов? Подавленные нуждой и не находя
себе никакой поддержки в обеспеченных классах общества,
крестьяне и рабочие просто предоставляли вещи их собст-
венному течению, лишь от времени до времени заявляя о
215
своих правах восстаниями. И если городские рабочие
могли еще когда-то думать, что придет время, когда частное
владение капиталом послужит, может быть, к общей поль-
зе, накопляя массы богатств и делясь ими со всеми, то те-
перь и это заблуждение исчезает, как многое другое. Рабо-
чий начинает убеждаться, что он как был, так и остался
обездоленным; что для того, чтобы вырвать у своих хозяев
хоть бы малейшую частицу накопленных его усилиями бо-
гатств, ему приходится прибегать либо к бунту, либо к стач-
кам, — т. е. голодать и рисковать тюрьмой, а не то и попасть
под пули императорских, королевских или республикан-
ских войск.
Вместе с тем проявляется все яснее и яснее и другой,
более глубокий, недостаток существующего порядка. Он
заключается в том, что при существовании частной собст-
венности, когда все предметы, нужные для жизни и для про-
изводства — земля, жилища, пищевые продукты, орудия
труда, — находятся в руках немногих, эти немногие посто-
янно мешают выращивать хлеб, строить дома, ткать и вооб-
ще — производить всего столько, сколько нужно, чтобы до-
ставить достаток каждому. Рабочий смутно сознает, что
наша техника, наши машины настолько могущественны,
что могли бы доставить всем и всего вволю, но что капита-
листы и государство мешают этому повсюду. Им не нужно,
чтобы крестьяне и рабочие имели всего вдоволь: они боятся
этого. С сытыми труднее справляться, чем с голодными.
Мы не только не производим хлеба, всякой пищи, вся-
кого платья и прочего больше, чем нужно, чтобы всем хва-
тало вдоволь; но мы далеко не производим того, что обяза-
тельно необходимо.
В современных государствах, когда крестьянин смотрит
на помещичьи необработанные поля, на их усадьбы и сады,
охраняемые судьями и урядниками, он отлично понимает
это; недаром он думает о том, как хорошо было бы распа-
хать эти пустыри и выращивать на них хлеб, которого не
хватает по деревням.
Когда углекопу приходится сидеть три дня в неделю
сложа руки — а в Англии это делается постоянно, как толь-
ко цены на каменный уголь начинают падать, — он думает
о том, сколько угля он мог бы добыть и как хорошо было
бы, если бы в каждой семье было бы чем топить печь.
216
Точно так же, когда на заводе нет работы, и рабочему
приходится слоняться без дела, и он встречает каменщи-
ков, тоже слоняющихся без работы, сапожников, жалую-
щихся на безработицу, и т. д. — он отлично понимает, что в
обществе что-то неладно. Он знает, что столько народа
живет в самых отчаянных трущобах, что ребятишки ходят
босиком — и что все это нужно рабочему. Да только кто-то
мешает людям все это строить и делать, и все для того,
чтобы трущобу сдать за дорогую цену, а голодного рабочего
загнать на фабрику за самое скудное жалованье.
Когда господа ученые пишут толстые книги о том, что
слишком много вырастили хлеба и наткали миткалей, и
объясняют именно этой причиной плохие времена на фаб-
риках, они, в сущности, очень затруднились бы ответом,
если бы мы их попросили назвать, чего это в Англии, во
Франции, в Германии или в России так уже много, что его
уже и делать нечего. Сколько хлеба везут каждый год из
России, а между тем известно, что если бы весь хлеб, выра-
щенный в России, оставался бы в самой России — весь как
есть, — то и тогда его было бы круглым счетом всего 10 пу-
дов на душу в год, т. е. ровно столько, сколько нужно, что-
бы никто не голодал. Леса, что ли, много, когда пол-России
живет так тесно в избах, что по десяти спят в одной комна-
те? Или домов слишком много в городах? Дворцов, точно,
многовато, а квартир порядочных для рабочих — живет
опять-таки по пяти и десяти человек в одной комнате. Или
книг слишком много, когда целые миллионы людей живут,
не видя за год ни одной книги... Одного только действи-
тельно производится слишком много — в тысячу раз боль-
ше, чем сколько их нужно: это — чиновников. Этих, точно,
фабрикуют слишком, слишком много; только об этом това-
ре что-то не пишут в ученых книгах. А между тем — чем не
товар! Покупай кто хочет!
То, что ученые называют «перепроизводством», есть,
в сущности, то, что производится всякого товара больше,
чем могут купить рабочие, разоряемые хозяевами и госу-
дарством. Так оно и быть должно при теперешнем устрой-
стве, потому что — как было замечено еще Прудоном — ра-
бочие не могут одновременно покупать на свою заработную
плату то, что они производят, и в то же время доставлять
217
обильную пищу всей армии тунеядцев, которые сидят у них
на шее.
По самой сущности современного экономического уст-
ройства, рабочий никогда не сможет пользоваться теми
благами, которые составляют продукт его труда; и число
таких, которые живут на его счет, будет все увеличиваться.
Чем развитее страна в промышленном отношении, тем
больше это число, потому что европеец эксплуатирует
также при этом множество азиатов, африканцев и т. д.
Вместе с тем промышленность направляется, и неизбежно
должна направляться, не на то, в чем чувствуется недоста-
ток для удовлетворения потребностей всех, а на то, что в
данную минуту может принести наиболее крупные барыши
хозяевам. Избыток у богатых неизбежно строится на бед-
ности рабочих, и это бедственное положение большинства
необходимо для того, чтобы всегда были рабочие, готовые
продать себя и работать, получая только часть того, что они
способны наработать. Иначе капиталист и не мог бы бога-
теть. А ему только это и нужно.
Эти отличительные черты нашего экономического
строя составляют самую сущность его. Без них он не мог бы
существовать. Кто, в самом деле, стал бы продавать свою
рабочую силу за цену меньшую, чем то, что она может вы-
работать, если бы его не принуждал к тому страх голода? Но
эти-то существенные обязательные черты нашего строя и
заключают в себе самое решительное осуждение.
* * *
До тех пор, пока Англия и Франция являлись первыми в
промышленности среди других народов, отсталых в смысле
технического развития; пока они могли продавать свои бу-
мажные и шерстяные ткани, свои шелка, свое железо, свои
машины, а также целый ряд предметов роскоши по таким
ценам, которые давали им возможность обогащаться за
счет своих покупателей, — до тех пор можно было поддер-
живать в рабочем ложную надежду на то, что ему достанет-
ся когда-нибудь более или менее крупная часть добычи. Но
теперь эти условия исчезают. Народы, бывшие отсталыми
тридцать лет тому назад, стали в свою очередь производить
в крупных размерах бумажные и шерстяные ткани, шелка,
218
машины и предметы роскоши. В некоторых отраслях про-
мышленности они обогнали даже англичан и французов, и,
не говоря уже о торговле в отдаленных странах, где они
вступают в соперничество со своими старшими братьями,
они начинают уже соперничать с ними и на их собственных
рынках. За последнее время Германия, Швейцария, Ита-
лия, Соединенные Штаты, Австрия, Россия и Япония еде-
дались странами крупной промышленности. За ними идут
Мексика, Индия, даже Сербия, что же будет, когда и китай-
цы начнут подражать японцам и также начнут наводнять
всемирный рынок своими ситцами, шелками, железом и
машинами?
Оттого промышленные кризисы, т. е. времена застоя,
приходят все чаще и чаще и длятся дольше, а в некоторых
отраслях производства становятся чуть не постоянными.
Оттого даже европейцам все более и более приходится вое-
вать из-за рынков на востоке и в Африке, и оттого также ев-
ропейская война, т. е. драка европейцев из-за рынков, не
переставая, висит угрозою над головами всех европейских
народов, разоряя их вооружениями. Если до сих пор эта
война еще не разразилась, то это зависит, может быть, толь-
ко от того, что крупным финансистам (которые торгуют
деньгами) выгодно, чтобы государства лезли все дальше и
дальше в долги. Но если только эти ростовщики увидят вы-
году в войне, то они и натравят толпы людей друг на друга и
заставят их убивать друг друга, лишь бы финансовые цари
могли тем временем богатеть.
В современном экономическом строе все тесно связа-
но, все тесно переплетается между собою и все ведет к не-
избежному падению окружающей нас промышленной и
торговой системы. Ее дальнейшая жизнь исключительно
вопрос времени, и это время можно считать уже не веками,
а годами. Но если это вопрос времени, то вместе с тем оно и
вопрос нашей собственной энергии. Лентяи не создают ис-
торию: они пассивно терпят ее!
* * *
Вот почему во всех цивилизованных странах образуют-
ся такие значительные группы людей, энергически требую-
щих возвращения обществу всех богатств, накопленных
219
трудами предыдущих поколений. Обобществление земли,
угольных копей, заводов и фабрик, жилых домов, средств
передвижения и т. д. стало общим боевым кличем этих пар-
тий. И преследование — излюбленное средство богатых и
правящих классов — уже не может предотвратить торжест-
во восставшего ума. И если миллионы рабочих еще не дви-
нулись до сих пор и не отняли силою у хищников землю и
заводы, то только потому, что они ждут удобной минуты —
вроде той, которая представилась в 1848 году, — чтобы бро-
ситься на разрушение существующего строя, встречая по-
всюду поддержку со стороны международного движения.
Такой момент не замедлит представиться. С 1872 года,
т. е. с того времени, как Международный Союз рабочих был
разгромлен правительствами — и даже в особенности с того
времени, — идея международной связи между рабочими
сделала громадные усилия — успехи, в которых даже самые
сторонники Международного Союза иногда не отдают себе
отчета. Связь установилась на деле, в мыслях, в чувствах, в
постоянных международных сношениях, в то время как
плутократии — английская, французская, немецкая, рус-
ская — враждуют между собою и ежеминутно могут довести
Европу до вооруженного столкновения. Несомненно одно:
в тот день, когда во Франции снова будут провозглашены
коммуны и начнется социальная революция, Франция
снова встретит у народов всего мира, в том числе и у немец-
кого, итальянского и английского, ту симпатию, которой
она пользовалась у народов Европы в 1848 и в 1793 годах.
И если Германия, которая, кстати сказать, ближе к респуб-
ликанской революции, чем это думают, выкинет знамя
этой революции — к сожалению, якобинской — и бросится
в движение со всем пылом, свойственным стране молодой
и переживающей (как переживает теперь Германия) восхо-
дящий период своего развития, она встретит во Франции
полное сочувствие и поддержку со стороны народа, кото-
рый умеет любить смелых революционеров всех наций и
ненавидит высокомерную плутократию. Нечего и говорить,
что, если даже эти две враждующие нации сойдутся по-
братски в момент революции, то всякое революционное
движение в Италии, Испании, Австрии или в России от-
кликнется в сердцах рабочих всего мира.
Многие причины мешают до сих пор этому неизбежно-
220
му революционному взрыву в Европе. До некоторой степе-
ни опасность войны не дает Франции выступать резко и оп-
ределенно на революционный путь и отвлекать ее внима-
ние, направляя его на ложно-патриотическую дорогу. Но
есть еще, мне кажется, другая, более глубокая причина, на
которую я хотел бы обратить ваше внимание. Многочис-
ленные признаки указывают нам на то, что во взглядах
самих социалистов происходит в настоящую минуту глубо-
кая перемена, схожая с той, которую я наметил вначале, го-
воря о науке вообще. И неопределенность воззрения самих
социалистов насчет общественной организации, к которой
следует стремиться, ослабляет до известной степени их
энергию. При своем зарождении, в сороковых годах, соци-
ализм является в форме подначального коммунизма, в
форме единой и нераздельной республики, диктатуры и
правительственного якобинства, перенесенного на эконо-
мическую почву. Таков был идеал того времени. И социа-
лист тех годов, был ли он христианин или свободномысля-
щий, одинаково готов был подчиниться всякому сильному
правительству, даже империи, лишь бы только оно взялось за
перестройку экономических отношений на пользу рабочих.
Но за последние пятьдесят лет в умах произошло глубо-
кое изменение, особенно среди латинских народов и в Анг-
лии. Рабочие стали смотреть враждебно на правительствен-
ный и на церковный коммунизм, вследствие чего и
появилось в Международном Союзе рабочих новое направ-
ление — коллективизм. Коллективизм обозначал вначале
коллективную, т. е. общественную собственность орудий
труда (не считая, однако, предметов, необходимых для
жизни) и право каждой отдельной группы принимать для
своих членов какой ей будет угодно способ распределения:
коммунистический или индивидуальный. Владеем мы,
стало быть, фабрикой, землей, железной дорогой и т. д. со-
обща и работаем сообща артелями; но каждая артель вольна
по-своему распоряжаться тем, что она заработала: либо уст-
роиться общим хозяйством и жить сообща, либо делить
свой заработок, как она сама рассудит лучше. Вот что тогда
(в самом начале семидесятых годов) называлось коллекти-
визмом и по сию пору называется в Испании среди анар-
хистов. Книга Гильома «Общий взгляд на социальную ор-
ганизацию» содержит прекрасное изложение этой системы,
221
как она понималась тогда и проповедовалась анархистами,
в противоположность государственному коммунизму, за
который стояли марксисты. Мало-помалу французские со-
циал-демократы переделали, однако, коллективизм в нечто
вроде сделки между коммунизмом и государственным ка-
питализмом (государство — главный капиталист); так что в
настоящее время коллективисты стремятся к общей собст-
венности на все то, что служит для производства, но хотят в
то же время, чтобы каждый получал вознаграждение за
свой труд — смотря по тому, сколько часов он прорабо-
тал, — в виде чеков или расписок, где напечатано: «пять,
десять, двадцать часов труда». На эти чеки можно будет по-
купать в общественных магазинах все товары, которые в
свою очередь будут тоже расцениваться по количеству
часов, сколько потребно, чтобы выработать всякий товар.
Так, например, если на то, чтобы вырастить сто четвертей
ржи, нужно, скажем, проработать (средним числом) четы-
реста часов, то четверть ржи будет стоить 4 часа; пуд камен-
ного угля обойдется, примерно, в полчаса, а фунт мыла бу-
дет стоить, скажем, пять минут.
Если подумать хорошенько, то вы увидите, что коллек-
тивизм сводится, в сущности, к следующему:
частный (неполный) коммунизм по отношению к сред-
ствам производства и к воспитанию и в то же время конку-
ренция между личностями и группами из-за хлеба, жилищ
и одежды;
индивидуализм по отношению к произведениям чело-
веческого ума и произведениям искусства;
и, наконец, как поправка неудобств этой системы — об-
щественная помощь детям, больным и старикам.
Одним словом, мы видим здесь ту же борьбу за сущест-
вование, лишь несколько смягченного благотворительнос-
тью, т. е. все то же применение церковно-военного правила:
«сначала изрань людей, а затем лечи их», и все тот же про-
стор для полицейского сыска, с целью узнать, нужно ли
предоставить каждое лицо в борьбе за существование само-
му себе или же ему должна быть оказана государственная
помощь.
Идея чеков, как вы знаете, не нова: ее применил еще
Роберт Оуэн, а потом Прудон. Теперь она получила новое
название — «научного социализма».
222
Нужно, однако, заметить, что эта теория плохо приви-
вается к народным массам, которые точно предчувствуют
все ее неудобства, чтобы не сказать — всю ее неосуществи-
мость.
Во-первых, время, употребленное на какой-нибудь
труд, еще не дает мерила общественной полезности этого
труда, и все теории ценности — от Адама Смита до Марк-
са, — пытавшиеся основаться только по стоимости произ-
водства, высчитанной в затраченном труде, не могли до сих
пор разрешить вопроса о ценности. Раз только происходит
обмен, ценность предмета становится сложной величиной,
зависящей, главным образом, от того, в какой степени она
удовлетворяет, главным образом, потребностям не индиви-
дуума, как прежде думали некоторые политико-экономы, а
всего общества, взятого в целом.
Ценность есть явление общественное. Будучи результа-
том обмена, она имеет двойственный характер, представляя,
с одной стороны, известное лишение, а с другой стороны
известное удовлетворение, причем и та и другая сторона
должна рассматриваться не как индивидуальное, а как об-
щественное явление.
Затем, наблюдая недостатки современного экономи-
ческого строя, мы видим — и рабочие это отлично понима-
ют, — что сущность его заключается в том, что рабочий по-
ставлен на необходимость продавать свою рабочую силу. Не
имея возможности прожить двух недель без работы, постав-
ленный государством в невозможность воспользоваться
своей силой и приложить ее к какому-нибудь полезному
труду, не продавши ее барину, фабриканту или тому же го-
сударству, рабочий вынужден — силою, голодом — отка-
заться от тех выгод, которые мог бы принести ему его труд.
Он отдает хозяину львиную долю того, что он вырастит или
сработает; и притом он приносит в жертву свою свободу и
даже право высказывать свое мнение о полезности того, что
он производит, и о способе производства.
Накопление капитала зависит, таким образом, не от его
способности поглощать прибавочную стоимость (само по-
нятие о прибавочной стоимости уже включает недодачу,
т. е. эксплуатацию), а от того, что рабочий поставлен в не-
обходимость продавать свою рабочую силу, зная очень хо-
рошо, что он не получит всего того, что она произведет, что
223
его интересы не будут соблюдены, что он станет по отноше-
нию к покупателю рабочей силы в положение низшее. Если
бы этого не было, если бы миллионы обезземеленных и
обездоленных рабочих не были вынуждены закабалять себя
на невыгодных условиях, капиталист никогда и не мог бы
купить или нанять рабочую силу. Катковская партия кре-
постников и московских фабрикантов только о том и хло-
почет, как бы обезземелить крестьян и обратить миллионы
населения (вдесятеро больше, чем их нужно на все фабри-
ки) в голодных и обездоленных батраков, которых можно
закабалить за грош1. Отсюда следует, что для перестройки
существующего порядка нужно уничтожить самую его при-
чину, — т. е. самый факт продажи и купли рабочей силы, а
не одни его последствия, т. е. капитализм.
Рабочие смутно понимают это: все чаще и чаще они го-
ворят теперь, что, если социальная революция не начнет с
захвата всех средств жизни, — т. е. с «распределения», как
говорят экономисты, — и не обеспечит каждому все необ-
ходимое для жизни, т. е. жилище, пищу и одежду, то это
будет все равно, как если бы ничего не сделано. И мы знаем
также, что при наших могущественных средствах произ-
водства такое обеспечение вполне возможно. Если же рабо-
чий останется рабочим наемным, то он останется рабом
того, кому вынужден будет продавать свою рабочую силу —
все равно, будет ли частное лицо или государство.
Точно так же народный ум, т. е. сумма всех бесчислен-
ных мнений, возникающих в головах людей, предвидит,
что если роль хозяина в покупке рабочей силы и в наблюде-
нии за нею возьмет на себя государство, то результатом
этого явится опять-таки самое отвратительное крепостни-
чество. Человек из народа рассуждает не отвлеченностями,
а прямо фактами повседневной жизни. Он чувствует поэто-
1
Вся тактика английской аристократии и плутократии за полторас-
та лет была в этом направлении: ради нее парламент создал право захва-
та общинных земель (миллионы акров захвачены были в течение этого
девятнадцатого века), и даже последняя война против буров была вызва-
на именно желанием Иоганнесбургских золотопромышленников унич-
тожить общинное землевладение у негров, обезземелить их, загнать их в
«казармы» и заставить их, голодом и штрафами, работать за бесценок в
заводах, рудниках — так же, как работают негры в алмазных копях в
Кемберли.
224
му, что то государство, о котором болтают в книгах, явится
для него в форме несметных чиновников, взятых из числа
его бывших товарищей по работе, а что это будут за люди —
он слишком хорошо знает по опыту. Он знает, чем стано-
вятся отличные товарищи, раз они сделались начальством,
и он стремится к такому общественному строю, в котором
настоящее зло не было бы заменено новым, а совершенно
уничтожено.
Вот почему коллективизм так-таки никогда и не мог ув-
лечь народных масс, которые в конце концов приходят к
коммунизму, но к коммунизму, все более и более освобож-
дающемуся от церковной и якобинской окраски сороковых
годов, — т. е. к коммунизму свободному, анархическому.
Мало того. Оглядываясь назад на все то, что мы пережи-
ли за последнюю четверть в европейском социалистичес-
ком движении, я положительно убежден, что современный
социализм вынужден непременно сделать шаг вперед в на-
правлении к свободному коммунизму и что до тех пор, пока
он это не сделает, неопределенность в умах массы, о кото-
рой я только что говорил, будет задерживать дальнейшие
успехи социалистической пропаганды.
Мне кажется, что силою вещей социалист вынужден
признать прежде всего, что материальное обеспечение су-
ществования всех членов общества должно быть первым
актом социальной революции. Но вместе с тем ему прихо-
дится сделать и еще один шаг, а именно признать, что такое
обеспечение должно быть достигнуто не при помощи госу-
дарства, а совершенно вне его, помимо его вмешательства.
* * *
Что общество, взявши в свои руки все накопленные бо-
гатства, может свободно обеспечить всем довольство, под
условием четырех или пяти часов в день физического труда
в области производства — в этом согласны все те, кто толь-
ко думал об этом вопросе. Если бы каждый человек привы-
кал с детства знать, откуда берется хлеб, который он ест,
дом, в котором он живет, книга, по которой он учится, и т. д.
и если бы каждый привыкал соединять умственный труд с
трудом физическим в какой бы то ни было отрасли произ-
водства — общество могло бы легко достигнуть этого, даже
225
помимо расчета на упрощения в способах производства,
которые принесет нам более или менее близкое будущее.
В самом деле, достаточно подумать только о том, какое
невообразимое количество сил тратится в настоящую ми-
нуту задаром, чтобы представить себе, как много могло бы
получать всякое образованное общество, как мало труда
потребовалось бы для этого от каждого человека и какие
грандиозные дела могло бы такое общество предприни-
мать — дела, о которых теперь не может быть даже и речи.
К сожалению, метафизическая политическая экономия
никогда не занималась тем вопросом, который должен был
бы составлять всю ее сущность, т. е. вопросом об экономии
сил1.
В кругу общественных наук есть, конечно, место для
науки политической экономии. Но эта наука, когда ее на-
чнут разрабатывать, будет совсем непохожа на тепереш-
нюю. Она займет место физиологии общества. Физиология
1
Политическая экономия, как буржуазная, так и социалистичес-
кая, остается до сих пор в том же положении, в каком была теология в
конце прошлого века, т. е. чистой метафизикой. Экономисты не пони-
мают, как ненаучно, например, утверждать количественные отношения,
не давая себе труда и даже не понимая необходимости количественно
проверить утверждаемые ими количественные законы. Что сказали бы
мы, например, про физика, который, видя, что камень, свалившийся с
5-го этажа, летит скорее, чем камень, упавший с 1-го этажа, сказал бы:
«Пространство, пройденное камнем, пропорционально времени, кото-
рое он падал» — и не подозревал бы необходимости проверить цифрами
свое утверждение? А между тем хотя бы по вопросу о меновой ценности
нам говорят, что она измеряется количеством необходимого труда (т. е.
стало быть, пропорциональна ему), даже не замечая, что для того,
чтобы утверждать, что между двумя количествами существует отноше-
ние прямой пропорциональности (что «одно есть прямолинейная функ-
ция другого», как говорят математики), обязательно доказать, что такое
отношение действительно существует. Экономист же, заметивши:
«Разве ценность алмазов не уменьшилась с тех пор, как их стали много
находить в Африке?» — довольствуется этим наивным замечанием.
О том же, что всякий естественный закон выражается в форме услов-
ной, т. е. «если это существует, то произойдет то-то», он как будто и не
слыхал, а прямо так и говорит: «Мерило ценности — такой-то труд»,
между тем как, если оно так и есть, то есть же условия, при которых это
возможно, и весь интерес лежит именно в изучении этих условий: всег-
да ли они налицо или только иногда? Я говорю, конечно, о наших со-
временных писателях. Относительно трудовой теории ценности ее ос-
нователь, Адам Смит, также мало виновен в подобном утверждении,
как и Ньютон в утверждении, что все тела притягиваются так-то.
226
растений (физиология питания, размножения) изучает, ка-
кими приспособлениями пользуются растения, чтобы до-
стигать наибольших результатов (сохранение особи и вида)
при наименьшей затрате энергии; физиология общества то
же сделает для общества и, изучив эти приспособления и
сравнив их с их результатами, скажет: такие-то приспособ-
ления представляют наибольшую экономию энергии при
наибольшей жизненности особи и вида, а такие-то — без-
умную трату сил. Такие-то не экономны, но полезны тем-
то. Сочинять же метафизические трилогии насчет развития
общества и открывать законы, не подозревая даже услов-
ности всякого так называемого закона природы, значит де-
лать то, что делали геология и физиология, когда они еще
не были науками. Оно, может быть, и нужно, только науки
Политической Экономии еще не существует.
Относительно возможности для коммунистического
общества быть богатым, при нашей современной, могучей
технике, сомнения быть не может. Сомнение является
только в вопросе о том, может ли существовать подобное
общество без полного подчинения личности контролю го-
сударства и не требуется ли для достижения материального
благосостояния, чтобы европейские общества принесли в
жертву даже ту незначительную свободу, которую им уда-
лось, ценою стольких жертв, завоевать в продолжение на-
шего века?
Однако часть социалистов утверждает, что этого резуль-
тата можно достигнуть не иначе, как принеся свободу в
жертву на алтарь государства. Другая же, к которой принад-
лежим мы, думает, наоборот, что возможно достигнуть ком-
мунизма, т. е. владеть сообща всем нашим общественным
наследием и производить сообща все богатства, — только
путем уничтожения государства, завоевания полной свобо-
ды личности, добровольного соглашения и совершенно
свободного соединения в союзы и в федерации союзов.
Этот вопрос стоит в настоящую минуту на первом
плане, и на этот вопрос социализм должен дать тот или дру-
гой ответ немедленно, если не хочет, чтобы все его усилия
оказались бесплодными.
Рассмотрим же его со всем тем вниманием, которого он
заслуживает.
227
* * *
Каждый социалист легко вспомнит, как много предрас-
судков жило в нем в то время, когда он впервые услыхал
или подумал сам, что уничтожение частной собственности
на землю и капитал становится исторической необходи-
мостью.
То же самое происходит в настоящее время с челове-
ком, которому в первый раз приходится слышать, что унич-
тожение государства с его законами, со всей его системой
управления, со всем его объединением, точно так же стано-
вится исторической необходимостью, что уничтожение ка-
питализма невозможно без разрушения государства.
Эта мысль бесспорно противна всем понятиям, приви-
тым нашим воспитанием — воспитанием, которым (не ме-
шает помнить) руководят в своих выгодах церковь и госу-
дарство.
Мы так много учились и читали о необходимости влас-
ти, мы так запуганы и боимся самих себя (христианство) и
еще более того «неразумной толпы» (история), мы так
много наслышаны об ужасах бунтов, беспорядков «хаоса»,
«анархии», что мысль безвластия нас пугает с первого раза.
Но становится ли от этого мысль безвластия менее
справедливой? И раз мы принесли уже в жертву своего ос-
вобождения столько предрассудков относительно хозяина,
собственности, религии, — остановимся ли мы перед пред-
рассудком государства?
* * *
Я не стану вдаваться в критику государства; это сделано
было уже много раз. Точно так же я не стану рассматривать
и его историческую роль и сошлюсь на другую мою работу
(«Государство и его роль в истории»). Я ограничусь не-
сколькими общими замечаниями.
Прежде всего, в то время, как человеческие общества
существуют с самого начала появления на земле человека,
государство представляет собою, напротив, форму общест-
венной жизни, создавшуюся лишь очень недавно у наших
европейских обществ. Человек существовал уже в течение
целых тысячелетий, прежде чем образовались первые госу-
дарства; Греция и Рим процветали уже целые века до появ-
228
ления македонской и римской империи, а для нас, совре-
менных европейцев, государства существуют, собственно
говоря, только с шестнадцатого века. Именно тогда завер-
шилось уничтожение свободных общин и создалось то об-
шество взаимного страхования между военной и судебной
властью, землевладельцами и капиталистами, которое на-
зывается государством.
Лишь в шестнадцатом веке был нанесен решительный
удар преобладавшим до того представлениям городской и
сельской независимости свободных союзов и организаций,
свободной на всех ступенях федерации независимых групп,
отправлявших все те обязанности, которые теперь государ-
ство захватило в свои руки. Лишь после поражения крес-
тьянских, гуситского и анабаптистского движений и после
покорения вольных городов союз между церковью и зарож-
давшеюся королевской властью положил конец федератив-
ной вольной организации. Между тем это устройство про-
существовало с девятого по пятнадцатый век и дало тот
замечательный период свободных средневековых городов,
создавших целую новую и могучую цивилизацию, характер
которой так хорошо уловили Огюстен Тьерри и Сисмон-
ди — историки, к сожалению, слишком мало читаемые в
наше время.
Известно, каким образом это соглашение между дворя-
нином, священником, купцом, судьею, солдатом и королем
упрочило свое господство. Все свободные союзы, сущест-
вовавшие в средневековой городской и деревенской общи-
не, — все гильдии, все союзы ремесленников, мастеров и
подмастерий, братства, подсоседства и т. д., — были унич-
тожены повсеместно: королями в Англии, Франции, Испа-
нии, Италии и Германии, московскими царями в России.
Земли, принадлежавшие общинам, были отданы на раз-
грабление; богатства, составлявшие собственность гиль-
дий, были конфискованы; всякое свободное соглашение
между людьми подвергалось безусловному и жестокому за-
прещению. Чтобы установить свое господство, чтобы полу-
чить возможность управлять потом лишь стадами, не имев-
шими между собой никакой прямой связи, Церковь и
Государство не останавливалось ни перед чем: убийство
тайное, в одиночку и массовое, колесование, виселица, меч
и огонь, пытка, выселение целых городов — все было пуще-
229
но в ход. Вспомните о сотне с лишком тысяч крестьян,
перебитых в Голландии, о другой сотне тысяч убитых на
Рейне и в Швейцарии, о зверствах Ивана Грозного в Нов-
городе...
* * *
Только теперь, только в последние двадцать лет мы на-
чинаем отвоевывать путем борьбы и революции некоторые
крохи тех прав на вольные артели и всевозможные союзы,
которыми пользовались средневековые ремесленники и
крестьяне, даже крепостные1.
Мы опять начинаем отвоевывать эти права и, если вы
вглядитесь в жизнь современных цивилизованных наро-
дов — книги не говорят об этом, но присмотритесь к жиз-
ни, — вы увидите, что господствующее стремление нашего
времени есть стремление к образованию тысяч всевозмож-
ных союзов и обществ, для удовлетворения самых разнооб-
разных потребностей современного человека.
Вся Европа покрывается добровольными союзами с
целью изучения, обучения промышленности, торговли,
науки, искусства и литературы, с целями эксплуатации и с
целью ограждения от эксплуатации, с целью развлечения
и серьезной работы, наслаждения и самопожертвования, —
одним словом, для всего того, что составляет жизнь дея-
тельного и мыслящего существа. Мы находим эти постоян-
но возникающие общества во всех уголках политической,
экономической, художественной и умственной жизни Аме-
рики и Европы. Одни из них быстро исчезают, другие
живут уже десятки лет, и все они стремятся, сохраняя неза-
висимость каждой группы, кружка, отделения или ветви
друг от друга, сплотиться и охватить все существование ци-
вилизованного человека сетью перекрещивающихся и пе-
реплетающихся нитей. Эти общества насчитываются уже
десятками тысяч и охватывают миллионы людей, а между
тем не прошло еще и пятидесяти лет с тех пор, как Церковь
1
Подробности об этом периоде читатель найдет в брошюре «Госу-
дарство, его роль в истории», а также с указанием источников в статьях:
«Взаимная помощь»; III. «Варварский период» и IV. «Средневековой
город».
230
и Государство стали терять некоторые — только еще неко-
торые из них.
Повсюду эти общества захватывают то, что прежде счи-
талось обязанностью государства, и стремятся заменить де-
ятельность его объединенной, чиновничьей власти дея-
тельностью добровольною. В Англии мы находим даже
общества страхования от воровства1, общества спасания на
водах, общества добровольных защитников страны, обще-
ства для защиты берегов и т. д. без конца. Государство стре-
мится, конечно, взять всякое такое общество под свою
опеку и превратить его в орудие упрочения своей власти, и
иногда это ему удается (Красный Крест); но первоначаль-
ная цель всех этих обществ — обходиться без государства.
Не будь Церкви и Государства, свободные общества давно
охватили бы область образования и воспитания, уже, ко-
нечно, давали бы лучшее образование, чем то ложное обра-
зование, которое дает — далеко не всем — государство.
Впрочем, вольные общества уже начинают вторгаться в эту
область и уже оказывают в ней свое влияние, несмотря на
все препятствия.
При виде того, как много делается в этом направлении,
помимо государства и наперекор ему (так как оно старается
сохранить за собою господство, завоеванное им в течение
трех последних столетий), при виде того, как добровольные
союзы захватывают понемногу все и останавливаются в
своем развитии, только уступая силе государства, мы
волею-неволею должны признать, что здесь проявляется
могучее стремление и пробивается новая сила современно-
го общества. И мы можем тогда с полным правом поставить
следующий вопрос: если через пять, десять, двадцать лет —
все равно — восставшим рабочим удастся сломить силу на-
званного общества взаимного страхования между собст-
венниками, банкирами, священниками, судьями и солда-
тами; если народ станет на несколько месяцев хозяином
своей судьбы и завладеет всеми созданными им и принад-
1
За рубль с небольшим в год вы страхуете имущество в 1000 рублей
и, что бы у вас ни украли, компания без всяких разговоров выплачивает
вам стоимость украденного. — «Вы конечно, обращаетесь к полиции,
чтобы разыскать вора?» — спросили мы одного агента. — «Никогда; это
совершенно бесполезно. Притом страхование оплачивает все расходы».
231
лежащими ему по праву богатствами, — то займется ли он
снова восстановлением хищнического государства? Не по-
пытается ли он, наоборот, создать организацию, идущую от
простого к сложному, основанную на взаимном соглаше-
нии, соответственно разнообразным и постоянно меняю-
щимся потребностям каждой отдельной местности, с
целью обеспечить за собою пользование завоеванными бо-
гатствами и возможность жить и производить все то, что
окажется необходимым для жизни? Иными словами, разру-
шить современную государственную организацию, чтобы
совершить социальный переворот, что лучше: создавать ли
вновь государство — вековое орудие угнетения народов — в
обновленной форме или же искать средств обойтись без него?
Пойдет ли народ за господствующим стремлением века
или, наоборот, он пойдет против него, пытаясь вновь со-
здать уничтоженную им же власть?
* * *
Культурный человек, которого Фурье с презрением на-
звал «цивилизованным», трепещет при мысли, что общест-
во может остаться в один прекрасный день без судей, без
жандармов и без тюремщиков...
Действительно ли, однако, так нужны нам эти господа,
как говорят нам в книгах — книгах, написанных учеными,
которые обыкновенно очень хорошо знают, что было напи-
сано до них в других таких же книгах, но совершенно не
знают по большей части ни народа, ни его ежедневной
жизни.
Если мы можем безопасно ходить не только по улицам
Парижа, где кишат полицейские, но и по деревенским до-
рогам, где лишь изредка встречаются прохожие, то чему
обязаны мы этим: полиции или скорее отсутствию людей,
желающих убить или ограбить прохожего? Я не говорю, ко-
нечно, о людях, носящих при себе миллионы — таких
мало, — я имею в виду простого буржуа, который боится не
за свой кошелек, наполненный несколькими дурно приоб-
ретенными червонцами, а за свою жизнь. Основательны ли
его опасения?
Недавний опыт показал нам, что Джек Потрошитель
совершал в Лондоне свои зверства буквально-таки под
232
носом у полицейских — а лондонская полиция — самая де-
ятельная в мире — и прекратил он их только тогда, когда
его начало преследовать само уайтчапельское население.
Наши ежедневные отношения с нашими сограждана-
ми? Неужели вы думаете, что противообщественные по-
ступки в самом деле предотвращаются судьями, тюрьмами
и жандармами? Неужели вы не видите, что судья, т. е. чело-
век, одержимый законническим помешательством и вслед-
ствие этого всегда жестокий, — что доносчик, шпион, тю-
ремщик, палач, полицейский (а без них как жить судье?) и
все подозрительные личности, ютящиеся вокруг судов, в
действительности представляют, каждый из них, центр раз-
врата, распространяемого в обществе? Присмотритесь-ка к
этой жизни судейской, прочитайте отчеты о процессах,
пробежите объявления, ими полны газеты английских
агентств для частного сыска, предлагающие за бесценок
выслеживать поведение мужей и жен при помощи опытных
сыщиц; постарайтесь хотя по отрывкам составить картину
Скотланд-Ярда (английского Третьего Отделения), Тайной
Парижской Полиции с ее помощницами на тротуарах и
русского Третьего Отделения; загляните за кулисы судов,
посмотрите, что делается на задах торжественных камен-
ных фасадов, и вы почувствуете глубочайшее отвращение.
Разве тюрьма, убивающая в человеке всякую волю и всякую
силу характера и заключающая в своих стенах больше поро-
ков, чем в каком бы то ни было другом пункте земного
шара, не играла всегда роль высшей школы преступления, в
зале суда — всякого суда — школы самой гнусной жесто-
кости?
Нам возражают, что, когда мы требуем уничтожения го-
сударства и всех его органов, мы мечтаем об обществе, со-
стоящем из людей лучших, чем те, которые существуют в
действительности. Нет, ответим мы, тысячу раз нет! Мы
требуем одного: чтобы эти гнусные государственные уч-
реждения не делали людей худшими, чем они есть!
* * *
Известный немецкий юрист Геринг задумал однажды
резюмировать свои научные труды в сочинении, в котором
он намеревался разобрать средства, служащие к поддержа-
233
нию общественной жизни. Сочинение это носит название
«Цель в праве» (Der Ziel im Recht) и пользуется вполне за-
служенной репутацией.
Он выработал план своего труда и разобрал с большим
знанием два существующих принудительных средства: на-
емную плату и формы принуждения, помеченные в законе.
В конце он оставил два параграфа, чтобы упомянуть о двух
непринудительных средствах, которым он, как и следовало
юристу, не придавал особенного значения, а именно: чув-
ству долга и чувству симпатии.
И что же? По мере того, как он исследовал принуди-
тельные средства, он убеждался в их полной недостаточ-
ности, полной неспособности поддержать общественный
строй. Он посвятил им целый том, и в результате исследо-
вания их значение сильно пошатнулось. Когда же он при-
ступил к двум последним параграфам и принялся думать о
непринудительных средствах общественной жизни, он уви-
дел, что они имеют такое огромное, преобладающее значе-
ние, что вместо двух главок ему пришлось написать целый
второй том, вдвое толще первого, об этих двух средствах: о
добровольном самоограничении и о взаимной поддержке,
причем он исчерпал только ничтожную часть предмета, так
как говорил только о том, что вытекает из чувства личной
симпатии, едва затронув вопрос о свободном соглашении
для выполнения общественных отправлений.
С каждым из вас случится то же самое, что с Герингом,
едва вы серьезно подумаете об этом предмете, и вместо
того, чтобы повторять формулы, заученные вами в школе,
сами серьезно займитесь этим вопросом. Подобно Герингу
вы увидите, какое ничтожное значение имеет в обществе
принуждение сравнительно с добровольным соглашением.
С другой стороны, если вы последуете уже старому со-
вету, данному Бентамом, и подумаете о гибельных — пря-
мых, а в особенности косвенных — последствиях всякого
законного принуждения, вы возненавидите, как Толстой и
как мы, это употребление силы и придете к заключению,
что в руках общества есть тысяча других, гораздо более дей-
ствительных средств для предотвращения противообщест-
венных поступков; если же оно теперь не прибегает к этим
средствам, то только потому, что и его воспитание, руково-
234
димое церковью и государством, и его трусость и леность
мысли мешают ясному пониманию этих вопросов. Если ре-
бенок совершил какой-либо проступок — проще всего его
наказать: тогда, по крайней мере, не нужно никаких объяс-
нений. А разве трудно казнить человека, особенно когда
есть на то наемные палачи — в Англии, всего по фунту, т. е.
по 10 рублей за каждого повешенного? Чего лучше! Запла-
тить несколько сот рублей в год и не ломать дворянскую го-
лову над причинами преступлений! А в Сибирь сослать или
в Кресты запереть — и того проще! Но — не омерзительно
ли это? Нам часто говорят, что мы, анархисты, живем в
мире мечтаний и не видим современной действительности.
На деле же выходит, что мы, может быть, слишком хорошо
ее видим и знаем, а потому и стараемся прорубить топором
просеку в окружающей нас чаще вековых предрассудков по
вопросу о всякой власти «от Бога или от мира сего».
Мы далеко не живем в мире видений и не представляем
себе людей лучшими, чем они есть на самом деле: наобо-
рот, мы именно видим их такими, какие они есть, а потому
и утверждаем, что власть портит даже самых лучших людей
и что все эти теории «равновесия власти» и «контроля над
правительством» не что иное, как ходячие формулы, приду-
манные теми, кто стоит у власти, для того, чтоб уверить
верховный народ, будто правит именно он. На деле же госу-
дарством народ никогда не правит. Везде богатые и обучен-
ные управляют бедными1. Именно в силу нашего знания
людей мы и говорим правителям, которые думают, что без
1
Если в Англии, в Соединенных Штатах, да еще в Швейцарии
народ имеет кое-какое влияние на государственные дела, то только по-
тому, что в этих странах во всякой деревушке, во всякой мастерской, а
тем более в больших городах есть люди, которые «когтем и зубом» гото-
вы стоять за свои человеческие личные права и не позволят ни себя, ни
свои права топтать в грязь. Когда недавно (в 1886 году) в Лондоне опять
заговорили, что надо бы не пускать манифестацию голодных рабочих в
Гайд-парк, то вся печать завопила: «А забыли небось 1878 год (года на-
верно не помню), когда полицейские преградили толпе дорогу в парк?
Что они тогда наделали? Разломали железную решетку и ее пиками по-
лицейских перебили. С нашим народом нельзя шутить. Наша «чернь»
весь Лондон способна разнести». И разнесли бы. Могу прибавить, что
правительство отлично это знало в 1886 году. Свободу, какая бы она ни
была, надо завоевывать, а не ждать ее от «Высочайше дарованных» кон-
ституций.
235
них люди загрызли бы друг друга: «Вы рассуждаете, как тот
французский король, который, будучи принужден уехать за
границу, восклицал: «Что станется без меня с моими не-
счастными подданными!».
Конечно, если бы люди были такими высшими сущест-
вами, какими изображают их утописты власти, если бы мы
могли, закрывая глаза на действительность, жить, как они,
в мире иллюзий насчет нравственной высоты тех, кого они
считают призванными к управлению, тогда, может быть, и
мы думали бы, как они, и верили бы, как они, в добродете-
ли правителей.
В самом деле, что же было бы худого в рабстве, если бы
рабовладельцы действительно были теми праведными ар-
хангелами, какими их изображали утописты рабства? Вы,
может быть, помните, какими розовыми красками нам рас-
писывали американских рабовладельцев и крепостников-
помещиков лет тридцать тому назад? Они ли не заботились
отечески о своих рабах и крепостных! Без барина эти лени-
вые, беспечные, непредусмотрительные дети просто пропа-
ли бы с голоду! И к чему — говорили нам крепостники —
станет барин обременять своих рабов насильственным тру-
дом или истязать их под розгами! Ведь его прямая выгода
хорошо кормить своих рабов, хорошо с ними обращаться,
заботиться об них, как о своих собственных детях! Уж как
сладко нам певали это в нашем детстве всероссийские Ска-
рятины, американские газетчики и английские попы!
А кроме того, ведь существовал «закон», каравший рабо-
владельца за малейшее уклонение от своих обязанностей!
А между тем Дарвин, вернувшись из своего путешествия в
Бразилию, так всю жизнь и был преследуем криками изуве-
ченных рабов, которые он слышал в Бразилии, и рыдания-
ми женщин, стонавших от боли в закованных в тиски
руках. А нам, детям бывших помещиков, по сию пору крас-
ка бросается в лицо при одной мысли о том, что делали
наши отцы.
Если бы господа, стоящие у власти, действительно были
людьми, настолько умными и преданными общественному
делу, как нам изображают их хвалители государства, —
какую бы можно было создать великолепную утопию, с
правительством и хозяевами во главе! Хозяин был бы не ти-
236
раном, а отцом своих рабочих! Заводы были бы привлека-
тельнейшим местопребыванием и никогда бы целые насе-
ления рабочих не оказывались осужденными на физичес-
кое вырождение. Государство не отравляло бы своих
рабочих, заставляя их делать спички с белым фосфором,
когда его так легко заменить красным. Таких судей, кото-
рые осуждают на целые годы голода и лишений и на смерть
от истощения ни в чем не повинных жен и детей пригова-
риваемых ими людей, — таких зверей не существовало бы;
прокуроры не стали бы требовать смертной казни для под-
судимого ради того только, чтобы проявить свои оратор-
ские таланты, и не нашлось бы ни тюремщиков, ни палачей
для приведения в исполнение приговоров, которых судьи
сами не хотят исполнять! — Да что тут говорить! У самого
Плутарха не хватило бы слов, чтобы расписать все доброде-
тели депутатов того блаженного времени, депутатов, кото-
рым противен самый вид панамских чеков! Дисциплиниро-
ванные батальоны стали бы рассадниками всяких
добродетелей, а постоянная армия — одним удовольствием
для граждан, так как ружья служили бы солдатам только для
того, чтобы маршировать перед няньками и детьми с буке-
тами цветов, падкими на штыки.
Какая прекрасная утопия, какая чудесная святочная
сказка создается в нашем воображении, как только мы
предположим, что люди, стоящие у власти, представляют
собою высший класс людей, которому чужды или почти
чужды слабости простых смертных! Достаточно было заста-
вить чиновников контролировать друг друга, соответствен-
но табели о рангах, и ограничить всего только двадцатью
пятью нумерами количество рапортов и отношений, кото-
рыми позволено будет канцеляриям обмениваться в случае,
если где-нибудь ветер сломает казенное дерево. (Теперь в
объединенной Франции, чтобы продать казенное дерево,
сломленное бурею, канцелярии обмениваются 53-мя нуме-
рами бумаг). В случае надобности можно, кроме того,
предоставить надзор за чиновниками простым смертным,
которые в государственных утопиях отличаются в своих
взаимных отношениях всевозможными пороками, но ста-
новятся олицетворением мудрости, как только им прихо-
дится выбирать себе правителей.
237
Вся наука государственного управления, созданная са-
мими правителями, проникнута этой утопией. Но мы
слишком хорошо знаем людей, чтобы предаваться подоб-
ным мечтам. Мы не прилагаем двух различных мерок,
смотря по тому, идет ли речь об управителях или об управ-
ляемых; мы знаем, что мы сами несовершенны и что даже
самые лучшие из нас быстро испортились бы, если бы по-
пали во власть. Мы берем людей такими, каковы они есть,
и вот почему мы ненавидим всякую власть человека над че-
ловеком и стараемся всеми силами — может быть, даже не-
достаточно — положить ей конец.
* * *
Но одного разрушения недостаточно. Нужно также
уметь и создать. Народ всегда оказывался обманутым во
всех революциях именно потому, что недостаточно думал
об этом созидании. Разрушив старое, он представлял всегда
заботу о будущем буржуазии, которая имела перед ним то
преимущество, что знала более или менее ясно, чего хотела,
и таким образом восстановляла власть снова и снова в свою
пользу.
Вот почему, стремясь к уничтожению власти во всех ее
проявлениях, к уничтожению законов и механизма, служа-
щего для того, чтобы заставить им подчиняться, отрицая
всякую местничную организацию и проповедуя свободное
соглашение, анархизм стремится, вместе с тем, к поддержа-
нию и расширению того драгоценного ядра привычек об-
щественности, без которых не может существовать никакое
человеческое, никакое животное общество. Только вместо
того, чтобы ждать поддержки этих общественных привычек
от власти нескольких человек, он ждет его от постоянной
деятельности всех.
Коммунистические учреждения и привычки необходи-
мы для общества не только как способ разрешения эконо-
мических затруднений, но также и для поддержания и раз-
вития тех привычек общественности, которые сближают
людей, создают между ними отношения, обращающие
пользу каждого в пользу всех, — учреждения, соединяющие
людей вместо того, чтобы разъединять их.
238
Когда мы задаем себе вопрос, какими средствами под-
держивается в человеческом или животном обществе из-
вестный нравственный уровень, мы находим всего три
таких средства: преследование и наказание противообще-
ственных поступков, нравственное воспитание и широкое
применение взаимной поддержки в жизни. А так как эти
три способа уже были испробованы, то мы можем судить о
них на основании их результатов.
Что касается бессилия судебного наказания, то оно до-
статочно доказывается тем безобразным положением, в ко-
тором находится современное общество, и самою необхо-
димостью той революции, к которой мы стремимся и
неизбежность которой мы все чувствуем. В области хозяй-
ственной система принуждения привела нас к фабричной
каторге; в области политической — к государству, т. е. к
разрушению всех связей, существовавших прежде между
гражданами (якобинцы 1793 года разорвали даже те связи,
которым удалось устоять против королевской власти), с
целью сделать из них бесформенную массу подданных,
подчиненную во всех отношениях одной срединной власти.
Государственные законы и наказание не только помогли
создать все бедствия современного хозяйственного, поли-
тического и общественного строя, но вместе с тем обнару-
жили свою полную неспособность поднять нравственный
уровень общества. Они не сумели даже удержать его на том
уровне, на каком оно стояло. В самом деле, если бы какая-
нибудь благодетельная фея вдруг развернула перед нашими
глазами все те преступления, которые совершаются в циви-
лизованном обществе под прикрытием неизвестности,
протекции высокопоставленных лиц и самого закона, об-
щество содрогнулось бы. За крупные политические пре-
ступления, вроде наполеоновского переворота 2 декабря,
или кровавой расправы с коммуной, или царских расправ в
каторге и Шлиссельбурге, виновные никогда не несут на-
казания. Некрасов правду сказал: «Бичуют маленьких во-
ришек для удовольствия больших». Мало того. Когда власть
берет на себя задачу улучшать общественную нравствен-
ность «наказанием виновных», она лишь порождает ряд
новых преступлений — в судах и тюрьмах. К принуждению
люди прибегали в течение целого ряда веков и так безус-
239
пешно, что мы находимся теперь в положении, из которого
не можем выйти иначе, как разрушив и уничтожив прину-
дительные учреждения нашего прошлого.
Мы далеко не отрицаем значения из упомянутых
средств нравственного воспитания: особенно такого, кото-
рое несознательно передается в обществе от одного к друго-
му и вытекает из общего свода всех мыслей и мнений, вы-
сказываемых каждым из нас относительно событий еже-
дневной жизни. Но эта сила может влиять на общество
только при одном условии: если ей не будет препятствовать
другое, безнравственное, воспитание, вытекающее из су-
ществующих государственных учреждений.
В этом последнем случае ее влияние сводится к нулю
или даже оказывается вредным. Возьмите христианскую
нравственность: какая другая нравственность могла бы
иметь такое сильное влияние на умы, как христианская, го-
ворившая от имени распятого Бога и действовавшая всею
силою своей таинственности, всей поэзией мученичества,
всем величием прощения палачам? А между тем влияние
государственных учреждений оказалось сильнее христиан-
ской религии. Христианство было в сущности восстанием
иудеев против императорского Рима, но на деле оно было
покорено этим Римом, оно приняло его начала, его обы-
чаи, его язык. Христианская церковь проникнулась начала-
ми римского государственного права и, вследствие этого,
явилась в истории союзницей государства — самого отча-
янного врага тех полукоммунистических учреждений, к ко-
торым взывало христианство в начале своего существова-
ния.
Можем ли мы предположить, хотя бы на минуту, что
нравственное воспитание, устанавливаемое под покрови-
тельством министерских циркуляров, будет иметь ту твор-
ческую силу, которой не оказалось у христианства? И что
может сделать воспитание, хотя бы оно и стремилось сде-
лать людей действительно общественными, если против
него будет стоять другое воспитание, ежедневное, выте-
кающее из суммы всех противообщественных привычек и
учреждений?
Остается третий элемент — само учреждение, дейст-
вующее так, чтобы поступки, в которых проявляются чув-
240
ства общественности, вошли в привычку, сделались делом
инстинкта. Эта сила, как показывает нам история, никогда
не оказывалась беспомощною; никогда она не являлась
обоюдоострым оружием. И если случалось, что она не до-
стигала своей цели, то только тогда, когда хороший обычай,
становясь понемногу неподвижным, окристаллизованным,
обращался в какую-то неприкосновенную религию и по-
глощал личность, отнимая у нее всякую свободу действия и
тем самым вынуждая ее бороться с тем, что становилось
препятствием к дальнейшему развитию.
В самом деле, все то, что послужило в прошлом как эле-
мент развития, прогресса или как орудие нравственного и
умственного воспитания человечества, — все это вытекало
из приложений к практике начал взаимной поддержки и
проявления таких привычек, которые признавали равенст-
во между людьми, побуждали их самих соединяться друг с
другом, сплачиваться для производства и потребления или
же для общей защиты образовывать союзы и прибегать для
решения возникавших между ними споров к посредникам,
выбранным из своей собственной среды.
Всякий раз, когда эти учреждения, рождавшиеся как
продукт народного творчества в те эпохи, когда народ за-
воевывал себе свободу, достигали в истории наибольшего
развития, — всякий раз и нравственный уровень общества,
и его материальное благосостояние, и его свобода, и его ум-
ственный прогресс, и развитие личности — все поднима-
лось. Всякий же раз, когда, наоборот, в силу ли иностран-
ного завоевания, или в силу развития государственных
предрассудков, люди все больше и больше делились на уп-
равителей и управляемых, на эксплуататоров и и эксплуа-
тируемых, — нравственный уровень общества понижался;
вместо благосостояния большинства являлась нажива не-
которых, и общий дух века быстро мельчал.
Этому учит нас история, и именно из нее мы черпаем
нашу веру в учреждения свободного коммунизма, как в силу,
которая способна поднять нравственный уровень общест-
ва, пониженный привычками государственности.
В настоящее время мы живем в городах рядом с другими
людьми, даже не зная их. В дни выборов мы встречаемся
друг с другом на собраниях, слушаем лживые обещания или
нелепые речи кандидатов и возвращаемся к себе домой. Го-
241
сударство заведует всеми делами, имеющими обществен-
ный интерес; на нем лежит обязанность следить за тем,
чтобы отдельные люди не нарушали интересов своих со-
граждан, и, в случае надобности, исправлять нанесенный
им вред, наказывая виновных. На нем лежит забота о помо-
щи голодающим, забота образования, защита от врагов и т.
д. и т. д.
Ваш сосед может умереть с голоду или заколотить на
смерть своих детей — до вас это не касается: это дело поли-
ции. Вы не знаете своих соседей; вас ничто не связывает с
ними, и все разъединяет, и, за неимением лучшего, вы про-
сите у Всемогущего (прежде это был Бог, а теперь государ-
ство), чтобы он не допускал противообщественные страсти
до их крайних пределов.
В коммунистическом обществе дело неизбежно должно
пойти иначе. Организацию коммунистического строя
нельзя поручить какому-нибудь законодательному собра-
нию — парламенту, городскому или мирскому совету. Оно
должно быть делом всех, оно должно быть создано творчес-
ким умом самого народа; коммунизм нельзя навязывать
свыше. Без постоянной, ежедневной поддержки со сторо-
ны всех он не мог бы существовать; он задохся бы в атмо-
сфере власти.
Вследствие этого коммунизм и не может существовать
иначе, как создавая тысячи точек соприкосновения между
людьми по поводу их общих дел. Он не может жить иначе,
как созидая независимую мысленную жизнь для самых мел-
ких единиц: для каждой улицы, для каждой кучки домов,
для каждого квартала, для каждой общины города. Он тогда
только и может достичь своей цели, если покроет общество
целою сетью артелей и обществ, служащих для удовлетво-
рения всевозможных потребностей: нужды довольства,
роскоши, изучения, развлечений и т. д. А эти общества
точно так же не могут оставаться чисто местными; они не-
избежно будут стремиться к тому, чтобы стать всенародны-
ми и международными, как это происходит уже теперь с
учеными обществами, с обществами велосипедистов, с об-
ществами для спасания утопающих и пр.
И те же общественные привычки, которые неизбежно
вызовет к жизни коммунизм — хотя бы вначале даже не-
полный коммунизм, — окажутся несравненно сильнее для
242
поддержания и развития существующего уже ядра общест-
венных привычек, чем все возможные карательные меры.
Вот от какой формы жизни, от какого общественного
строя мы ждем развития духа взаимного соглашения. Заме-
тим кстати, что эти соображения служат также ответом тем,
кто утверждает, что коммунизм и анархизм несовместимы.
На деле они составляют необходимое дополнение друг для
друга.
Полное развитие личности и ее личных особенностей
может иметь место — по справедливому замечанию одного
из наших товарищей — только тогда, когда первые, главные
потребности человека в пище и жилье удовлетворены,
когда его борьба за жизнь, против сил природы, упрости-
лась, когда его время не поглощено тысячами мелких забот
о поддержании своего существования. Тогда только ум, ху-
дожественный вкус, изобретательность и вообще все спо-
собности человека могут развиваться свободно.
Коммунизм представляет собою, таким образом, луч-
шую основу для развития личности — не того индивидуа-
лизма, который толкает людей на борьбу друг с другом и ко-
торый только и был нам до сих пор известен, — а того,
который представляет собою полный расцвет всех способ-
ностей человека, высшее развитие всего, что в нем есть
оригинального, наибольшую деятельность его ума, чувств и
воли.
* * *
Таков наш идеал, и что нам за дело до того, что во всей
своей полноте он осуществится лишь в более или менее от-
даленном будущем! Его частное осуществление мы можем
начать сейчас же, среди нас самих; его идеи мы должны
распространять как можно шире, не медля ни минуты, — и
тогда мы увидим, как наши отдаленные стремления повли-
яют на каждый шаг вперед, который сделает общество, как
они отразятся на всех воззрениях относительно того, что
следует делать сейчас же, как отнестись к каждому частно-
му вопросу.
Наше дело — открыть, прежде всего, путем изучения
современного общественного строя, его стремления, его
направление, свойственные ему в данный момент разви-
243
тия, и указать эти стремления. Затем — осуществить эти
стремления в наших отношениях с нашими единомышлен-
никами; и, наконец, — заняться, уже теперь, и в особенное-
ти с наступлением революционного периода, разрушением
учреждений и предрассудков, стесняющих развитие этих
стремлений.
Это — все, что мы можем сделать как мирным, так и ре-
волюционным путем. Но мы знаем, что, способствуя про-
явлению этих стремлений, мы содействуем прогрессу и что
все, что идет против них, может только задержать прогресс.
Нам часто говорят о промежуточных ступеньках, кото-
рые общество должно будет пройти, и нам предлагают бо-
роться за достижение того, что нам указывают, как на пер-
вый этапный пункт; впоследствии, говорят нам, можно
выйти на истинную дорогу, после того, как мы достигнем
первого этапа.
Мне кажется, однако, что рассуждать таким образом
значит совершенно не понимать настоящего характера че-
ловеческого прогресса и пользоваться сравнением, взятым
из военного дела и, в сущности, довольно неудачным. Че-
ловечество не представляет собою ни катящегося шара, ни
даже марширующей колонны солдат. Оно есть такое целое,
развитие которого состоит в развитии составляющих его
миллионов; и если мы уже непременно хотим делать срав-
нения, то материал для таких сравнений надо брать скорее
из законов развития живых существ, чем из законов движе-
ния неживых тел. В действительности каждый шаг в разви-
тии общества представляет собою равнодействующую ум-
ственных деятельностей всех составляющих его единиц, и
он носит на себе отпечаток воли каждой из них. Каков бы
ни был новый вид развития, который готовит нам двадца-
тый век, он неизбежно будет носить на себе отпечаток тех
идей безгосударственной свободы, которые уже начинают
пробуждаться теперь. Глубина этого движения будет зави-
сеть от числа умов, порвавших с государственными пред-
рассудками, от энергии, с которой они будут разрушать ста-
рые учреждения, от впечатления, которое они произведут
на общество, от ясности, с которой общественный строй
освободившегося общества будет обрисовываться в умах
этой массы. Но мы можем сказать уже теперь, — например,
244
относительно Франции, — что пробуждение идей безгосу-
дарственной свободы дало французскому обществу извест-
ный толчок и что будущая революция во Франции ни в
каком случае уже не будет той якобинской, сосредоточен-
ной (централизованной) революцией, какой она была бы,
если бы произошла двадцать лет тому назад.
Раз анархические идеи не представляют собою измыш-
ления какой-нибудь отдельной личности или группы, а вы-
текают из всего идейного движения нашего времени, мы
можем быть уверены, что, каковы бы ни были результаты
будущей революции, она уже не приведет нас ни к центра-
лизованному и диктаторскому коммунизму сороковых
годов, ни к государственному коллективизму.
«Первый этапный пункт», наверное, не будет, следова-
тельно, тем, что понимали под этим первым шагом всего
каких-нибудь двадцать лет назад.
Я уже заметил, что, поскольку мы можем судить об этом
на основании наших наблюдений, перед всей социалиста-
ческой партией возникла в настоящее время громаднейшая
задача: как согласовать ее общественный хозяйственный
идеал с движением в сторону свободы личности, начинаю-
щимся в умах массы? Затем, в предыдущих революциях не
доставало заботы о пробуждении духа народного почина.
Теперь же люди начинают понимать, что без пробуждения
именно этого почина, — повсеместно, в каждом городе и
деревушке, — нет никакой возможности совершить гро-
маднейший экономический переворот, который требуется
совершить.
Отсутствие организаторского творческого почина в на-
родных массах было, в самом деле, тем подводным камнем,
о который разбились все прошлые революции. Очень силь-
ный по своей сообразительности в нападении народ не
проявлял почина и творческой мысли в деле построения
нового здания. Народ дрался на баррикадах, брал дворцы,
выгонял старых правителей, но дело новой постройки он
предоставлял образованным классам, т. е. той же буржуа-
зии. У буржуазии же был свой общественный идеал, она
знала приблизительно, чего именно она хотела, знала, что
можно будет извлечь, в ее собственных интересах, из обще-
ственной бури. И, как только революция ломала старые по-
рядки, буржуазия бралась за постройку, в свою пользу.
245
В революции разрушение составляет только часть рабо-
ты революционера. Ему приходится, кроме того, сейчас же
строить вновь. И вот эта постройка может произойти, —
либо по старым рецептам, заученным из книг и навязывае-
мым народу всеми защитниками старого — всеми не спо-
собными додуматься до нового. Или же перестройка на-
чнется на новых началах; т. е. в каждой деревне, в каждом
городе начнется самостоятельная постройка социалиста-
ческого общества, под влиянием некоторых общих начал,
усвоенных массою, которая будет искать их практического
осуществления на месте, в сложных отношениях, свойст-
венных каждой местности. Но для этого у народа должен
быть свой идеал, для этого в его среде должны быть люди
почина, инициативы1; она может быть сделана только на-
1
Возьмите, например, Парижскую Коммуну 1871-го года. Не уче-
ные, не руководители народа, даже не вожаки Международного Союза
Рабочих шепнули парижскому народу, что надо провозгласить комму-
ну; что в независимом городе, объявившем, что он не намерен ждать,
пока вся Франция дойдет до идей радикальной, социалистической
(или, по крайней мере, равенственной) республики, надо начать водво-
рять такую республику. Эта идея жила в Париже, в народе, с 1793 года;
ее развивал в 1848 году Прудон; она гнездилась, полусознанная — полу-
чувство и полумысль — в умах парижских рабочих. И они — даже сюр-
призом для большинства вожаков — провозгласили коммуну. Они объ-
явили, что им нет дела до Франции — государства; что они у себя, в
своем любимом Париже, намерены начать нечто новое: выступить на
новый, смутно-социалистический путь, точно так же, как в 1793 году в
каждом городе, в каждой деревне восточной Франции местный Робес-
пьер и местный Марат выступали на новый, нефеодальный путь: выго-
няли старых чиновников, вооружались, отнимали общинные земли
назад, жгли уставные грамоты и т. д. И, не дожидаясь никого, париж-
ские блузники, рабочие, организовывали военную защиту города, орга-
низовывали почту (на диво английским корреспондентам) и начали
(только под конец, к несчастью) организовывать общинное кормление.
Если бы в эту пору у парижского народа, кроме идей равенства и идей
коммуны, было бы также смутное сознание, что дома должны быть ото-
браны у теперешних хозяев коммуной, что коммуне, т. е. блузникам,
надо организовать кормление всего народа, а также производство всего,
что нужно для этого, — тогда коммуна, может быть, и не погибла бы:
вместо 35000 защитников она, вероятно, имела бы втрое больше; и
тогда Тьер с Бисмарком, по всей вероятности, не справились бы с нею.
Но этих мыслей у рабочих в то время еще не было; а от буржуа, даже от
ярых революционеров из среднего сословия, их, конечно, нечего было
ждать. Таким образом, Парижская Коммуна указала нам одно: Соци-
альная революция должна начаться местно.
246
родным почином — не сверху, а снизу. А как ее сделать, хоть
бы и в одном городе? с чего начать? Нам выпадет на долю
обдумать это. Наш ответ, в общих чертах, таков: начинать с
кормления всех, с устройства всех в порядочном жилье, го-
воря учено, с распределения. Производство же должно уст-
роиться согласно надобностям распределения.
А между тем именно эту инициативу рабочего и крес-
тьянина сознательно или бессознательно душили все пар-
тии — в том числе и социалисты — ради партийной дис-
циплины. Все распоряжения исходили из центра, от
комитетов, а местным органам оставалось только подчи-
няться, чтобы не нарушить единства организации. Целая
система воспитания, целая ложная история, целая непо-
нятная наука были выработаны с этой целью.
Вот почему тот, кто будет стремиться уничтожить этот
устарелый и вредный прием, кто сумеет разбудить в лич-
ностях и в группах дух почина, кому удастся положить эти
принципы в основу своих поступков и своих отношений с
другими людьми, кто поймет, что в разнообразии и даже в
борьбе заключается жизнь и что единообразие есть смерть,
тот потрудится не для будущих веков, а для ближайшей ре-
волюции.
* * *
Еще несколько слов.
Мы не боимся «злоупотребления свободой». Только те,
кто ничего не делает, не делают промахов. Что же касается
людей, умеющих только повиноваться, то и они делают
столько же промахов и ошибок или даже больше, чем люди,
которые ищут свой путь сами, стараясь действовать в том
направлении, на которое их толкает склад их ума, в связи с
воспитанием, которое им дало общество. Нет сомнения,
что дурно понятая и в особенности дурно истолкованная
идея свободы личности может повести — в особенности в
среде, где понятие солидарности недостаточно вошло в уч-
реждения, — к поступкам, возмущающим общественную
совесть. Допустим же заранее, что это будет случаться. Но
достаточная ли это причина для того, чтобы отвергнуть во-
обще начала свободы? Достаточная ли это причина для
247
того, чтобы согласиться с теми, кто восхваляет цензуру для
предотвращения «злоупотреблений» освобожденной печа-
ти и гильотинирует людей передовых партий ради поддер-
жания единообразия и дисциплины? В конце концов, как
нам показал опыт 1793 года, — ведь это лучшее средство,
чтобы приготовить торжество реакции.
Единственное, что мы можем сделать при виде проти-
вообщественных поступков, это отказаться от правила:
«каждый за себя, а государство за всех» и найти в себе до-
статочно смелости, чтобы выражать открыто наше мнение.
Это, конечно, может повести к борьбе, — но борьба есть
жизнь. При том же такая борьба приведет и нас самих к
более справедливой оценке большинства поступков, чем
та, которую мы сделали под исключительным влиянием
наших установленных понятий. Многие ходячие понятия
нравственности тоже нуждаются в переоценке.
Когда нравственный уровень общества понизился до
такой степени, до какой он понизился у нас, тогда мы
должны предвидеть заранее, что протест против такого об-
щества будет принимать иногда такие формы, которые
будут нас коробить, но этого еще недостаточно, чтобы зара-
нее осудить всякий протест. Конечно, нас глубоко возму-
щают отрубленные головы, насаженные на пики в 1789
году, но не представляли ли они собою последствий висе-
лиц старого королевского порядка и железных клеток, о ко-
торых нам говорил Виктор Гюго? Будем надеяться, что из-
биение тридцати пяти тысяч парижан в 1871 году и осада
Парижа Тьером не оставили слишком много жестокости в
характере французского народа; будем надеяться, что раз-
врат высших классов, обнаружившийся в недавних процес-
сах, не окончательно разъел еще сердце нации. Да, будем
надеяться на это, будем содействовать этому! Но если бы
эти наши надежды нас обманули, — то неужели вы, моло-
дые специалисты, отвернетесь от восставшего народа толь-
ко потому, что жестокость теперешних господствующих
классов оставила в его уме некоторые следы, что от грязи,
царившей наверху, далеко разлетелись брызги во все сто-
роны?
248
* * *
Нет сомнения, что глубокий переворот, совершающий-
ся в умах, не может оставаться исключительно в области
мысли, а должны перейти в область действий. Как справед-
ливо заметил слишком рано похищенный смертью моло-
дой философ Марк Гюйо в одной из самых лучших книг
«Нравственность без принуждения и без санкции», напи-
санных за последние тридцать лет, между мыслью и делом
нет резкой пропасти — по крайней мере для тех, кто не при-
вык к современной софистике. Мысль есть уже начало
дела.
Вот почему анархические идеи вызвали, во всех странах
и во всевозможных формах, целый ряд действий протеста:
сначала — протеста личного против капитала и государст-
ва, затем протеста коллективного в виде стачек и рабочих
бунтов, причем и тот и другой виды протеста подготовляют,
как в умах, так и в жизни, восстание массовое, т. е. револю-
цию. Социализм и анархизм в этом отношении лишь следо-
вали за тем развитием «идей-сил» (мыслей, ведущих к
делам), которое всегда наблюдается при приближении
крупных народных восстаний.
Вот почему было бы ошибкою со стороны других и на-
глостью с нашей стороны приписывать исключительно
анархизму все резкие проявления протеста. Если пересмот-
реть все подобные проявления за последнюю четверть века,
мы увидим, что они исходили отовсюду.
По всей Европе происходило множество рабочих и
крестьянских бунтов. Стачка, бывшая когда-то «войной со
сложенными руками», теперь беспрестанно переходит в
бунт, достигая иногда — например, в Соединенных Шта-
тах, в Бельгии, в Андалузии — размеров обширных восста-
ний1. Такие стачечные бунты, перешедшие в восстание, на-
считываются дюжинами как в Старом, так и в Новом Свете.
С другой стороны, акты единичного протеста принимают
всевозможные формы, и все революционные партии при-
бегают к ним. Перед нами проходят: молодая революцио-
нерка Вера Засулич — просто социалистка, стрелявшая в
1
Также в Милане и в Сицилии.
249
Трепова; социал-демократ Гедель и республиканец Ноби-
линг, стрелявшие в германского императора; рабочий-
бочар Отеро, стрелявший в испанского короля, и религиоз-
ный мадзинианец Пассанте, покушавшийся на итальян-
ского короля. Затем мы видим аграрные убийства
в Ирландии и взрыв в Лондоне, организованные ирланд-
скими националистами, ненавидящими и социализм, и
анархизм. Мы видим целое поколение русской молоде-
жи — социалистов, конституционалистов и якобинцев,
объявивших беспощадную войну Александру II и заплатив-
ших за этот поход против самодержавия тридцатью пятью
виселицами и целыми сотнями замученных в Шлиссель-
бурге и Сибири. Многочисленные покушения происходят
точно так же среди углекопов — бельгийских, английских и
американских. И только к концу этого периода появляются
в Испании и во Франции анархисты со всеми проявления-
ми протеста.
Вместе с тем, в течение всего этого периода, избие-
ния — массовые и отдельные, — организуемые правитель-
ствами, не прекращаются. Версальское собрание избивает,
при знаках одобрения всей европейской буржуазии, трид-
цать пять тысяч парижских рабочих, большею частью плен-
ных побежденной коммуны. «Пинкертонские разбойни-
ки» — частная армия, содержимая богатыми американски-
ми капиталистами, — избивают по всем правилам
искусства рабочих-стачечников. Попы подстрекают слабо-
умного человека стрелять в Луизу Мишель, которая, как
истинная анархистка, спасает его из рук правосудия, беря
его под свою защиту. Вне Европы происходят избиения ин-
дейцев в Канаде, убийство Зиля, истребление Матабелей,
бомбардировка Александрии, не говоря уже о тех бойнях,
которым дают название войн — тонкинской, Мадагаскар-
ской и других1. Наконец, ежегодно приговаривают восста-
ющих рабочих Старого и Нового Света к годам тюрьмы,
в общем насчитывающимся сотнями и даже тысячами, и
осуждают таким образом на самую ужасную нищету их жен
и детей, которые платятся за так называемые преступления
1
Как теперь пришлось бы удлинить этот список бойнями англичан
в Африке, русских в Маньчжурии и т. д. и т. д.
250
отцов; других же восставших ссылают в Сибирь, на острова
Треними, Липарию и Пантелларию, в Бириби1, в Нумею, в
Гвиану и в этих местах ссылки расстреливают ссыльных за
малейшие неповиновения2.
Какая бы получилась страшная книга, если бы кто-ни-
будь дал перечень всех страданий, перенесенных за послед-
нюю четверть века рабочим классом и его защитниками!
Сколько ужасающих подробностей, неизвестных публи-
ке, — подробностей, которые преследовали бы вас, как
кошмар, если бы я стал рассказывать их сегодня! Какой
взрыв негодования произвела бы каждая страница такого
мартиролога современных провозвестников великой соци-
альной революции! Но ведь эта книга пережита нами: каж-
дый из нас пробежал по крайней мере несколько страниц,
полных крови и ужасающих мук...
И вот, имея перед собою эту массу горя, эти казни, эти
ссылки в Гвиану, в Сибирь, в Нумею, люди еще смеют ста-
вить в упрек восставшему рабочему его неуважение к чело-
веческой жизни!
Между тем все в нашей теперешней жизни стремится
заглушить уважение к жизни человека! Судья, отдающий
приказание повесить или голову отрубить, и его замести-
тель — палач, задушивающий людей среди белого дня в
Мадриде или гильотинирующий их в утреннем тумане
в Париже, при смехе собравшихся подонков общества; ге-
нерал, совершающий избиение в Тонкине или Туркмении,
и газетный корреспондент, старающийся покрыть славою
убийц; хозяин, отравляющий своих рабочих свинцовыми
1 Исправительные военные батальоны Франции в Алжирии, где
происходят такие неслыханные зверства, которые и николаевским па-
лачам не снились. В Гвиане (официальные источники) одна треть
ссыльных умирает каждый год. Туда и ссылают анархистов.
2 Наконец, здесь же следовало бы упомянуть про пытки анархистов
в крепости Монжюинх в Испании. Мы не верили сперва возможности
этих зверств: трехдневное сечение, каски с винтами, надевающиеся на
голову, выдергиванье ногтей... Но пришлось сдаться перед очевиднос-
тью фактов и докторских свидетельств, когда, после того, как анархис-
ты убили первого министра Кановаса, и после постоянных угроз коро-
леве, она вмешалась, наконец, а затем поднялось и общественное мне-
ние, и некоторые из пытанных были выпущены. Теперь все они,
приговоренные после пыток к пожизненной каторге, выпущены на
волю. Некоторые из пытанных с нами, в Лондоне.
251
белилами, потому что, по его словам, «замена их цинковы-
ми белилами на столько-то копеек дороже», английский
якобы географ Стэнли, убивающий старуху для того, чтобы
не разбудила своими криками негритянскую деревню, и
немецкий географ, вешающий «за неверность» негритян-
скую девушку, которую он взял себе в сожительницы; воен-
ный суд, ограничивающийся двухнедельным арестом,
когда дело идет о тюремщике из Бириби, уличенном в
убийстве... все, все, решительно все в современном общест-
ве учит полному презрению к человеческой жизни — как к
товару, который так дешево стоит на рынке! И те, кто каз-
нит, убивает, истребляет этот дешевый человеческий товар,
кто возводит в религиозный догмат правило, что для обще-
ственного спасения нужно вешать, расстреливать и уби-
вать, еще смеют жаловаться на недостаточное уважение к
человеческой жизни со стороны революционеров!..
Нет, до тех пор, пока общество будет следовать закону
кровавой мести, пока вера и закон, казарма и суд, тюрьма и
фабричная каторга, печать и школа будут продолжать учить
полному презрению к человеческой жизни, — до тех пор не
требуйте уважения к ней со стороны тех, кто восстает про-
тив этого общества! Это значило бы требовать от них добро-
ты и великодушия, которых нет теперь в обществе.
Если вы хотите, вместе с нами, полного уважения к сво-
боде, а следовательно, и к жизни личности, вы неизбежно
должны отвергнуть всякое управление человека человеком,
в какой бы форме оно ни проявлялось; вы должны при-
нять начала анархизма, которые вы до сих пор презирали.
А, принявши их, вы должны будете стремиться, вместе с
нами, к отысканию таких общественных форм, которые
лучше всего соответствовали бы этому идеалу и положили
бы конец всем возмущающим вас актам насилия.
ИДЕАЛЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Перевод с английского В. Батуринского
под редакцией автора.
Единственное издание, разрешенное для России автором,
пересмотренное и дополненное им.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ АНГЛИЙСКОМУ
ИЗДАНИЮ
В марте 1901 года я прочел в институте Лоуэлля, в Бостоне,
восемь лекций по истории русской литературы в XIX столетии, и
этот краткий курс был поводом к составлению настоящей книги.
Принимая приглашение прочесть вышеупомянутый курс, я
вполне сознавал лежавшие предо мной трудности. Трудно читать
лекции или писать о литературе какой-нибудь страны, когда эта
литература почти неизвестна слушающей или читающей публи-
ке. Между тем есть всего три или четыре русских писателя, сочи-
нения которых имеются в хороших, и более или менее полных,
английских переводах; вследствие чего мне часто приходилось
говорить о какой-нибудь поэме или повести, тогда как их
можно было бы охарактеризовать гораздо более легким и про-
стым путем — прочтя из них несколько отрывков.
Но, несмотря на указанное серьезное затруднение, дело за-
служивало того, чтобы попытаться его выполнить. Русская лите-
ратура представляет такие богатейшие сокровища оригинально-
го поэтического вдохновения; в ней чувствуются свежесть и
юность, которые отсутствуют в более старых литературах; ей
присущи искренность и простота выражения, делающие ее еще
особенно привлекательной для тех, кому приелась уже литера-
турная искусственность. Наконец, она имеет еще одну отличи-
тельную черту: русская изящная литература — в поэме, повести
и драме — касается почти всех тех социальных и политических
вопросов, которые в Западной Европе и Америке — по крайней
мере в наше время — трактуются, главным образом, в политико-
социальной журналистике и редко находят себе выражение в об-
ласти искусства.
Ни в какой иной стране литература не занимает такого влия-
тельного положения, как в России. Нигде она не оказывает тако-
253
го глубокого непосредственного влияния на интеллектуальное
развитие молодого поколения. Некоторые романы Тургенева, и
даже гораздо менее известных писателей, несомненно, послужи-
ли ступенями в развитии русского юношества за последние
пятьдесят лет.
Причина такого влияния литературы в России вполне по-
нятна. За исключением немногих лет перед и вслед за освобож-
дением крестьян, у нас не было политической жизни, и русский
народ был лишен возможности принимать какое-либо активное
участие в деле созидания институций родной страны. Вследствие
этого лучшие умы страны прибегали к поэме, повести, сатире
или литературной критике как к средствам для выражения своих
воззрений на национальную жизнь, своих нужд и своих идеалов.
А потому всякому, желающему ознакомиться с политическими,
экономическими и социальными идеалами России, с надеждами
той части русского общества, которая созидает историю, — при-
ходится обращаться не к официальным изданиям и не к передо-
вым статьям газет, а к произведениям русского искусства.
Ввиду совершенной невозможности исчерпать такой обшир-
ный сюжет, как русская литература, — в тесных границах моего
курса, а следовательно и в настоящей книге, я предпочел остано-
виться, главным образом, на современной литературе. Писате-
лей разных периодов, до Пушкина и Гоголя, этих двух основате-
лей современной русской литературы, я касаюсь только в
кратком вступительном очерке. Затем я беру главных, наиболее
выдающихся писателей в области поэзии, повести, драмы, поли-
тической литературы и литературной критики — и вокруг этих
гигантов русской литературы я сгруппировал менее крупных пи-
сателей, упоминая об них очень коротко. Я сознаю, что почти
каждый из последних носит индивидуальную окраску и заслужи-
вает ознакомления с ним; некоторым из менее известных авто-
ров иногда даже удавалось представить известное течение мысли
более ярко, чем их более знаменитым собратьям по перу; но
вышеуказанный план является необходимостью в книге, задачей
которой было — дать только широкую общую идею о русской
литературе.
Литературная критика всегда имела крупных представителей
в России, и взгляды на известные литературные явления, выра-
женные в настоящей книге, опираются на труд наших великих
критиков: Белинского, Чернышевского, Добролюбова и Писаре-
ва, а равным образом их современных последователей: Михай-
ловского, Арсеньева, Скабичевского, Венгерова и др. Биографи-
ческие данные о современной русской литературе заимствованы
254
мною из превосходного труда о современной русской литерату-
ре, принадлежащего перу последнего из вышеупомянутых писа-
телей, а также из биографий, помещенных в 82-х томах «Русско-
го энциклопедического словаря».
Пользуюсь этим случаем, чтобы принести сердечную благо-
дарность моему старому другу м-ру Richard Heath, который взял
на себя труд просмотреть настоящую книгу, как в рукописи, так
и в корректуре.
Бромлей, Кент
Январь, 1905 г.
Глава I
ВВЕДЕНИЕ: РУССКИЙ ЯЗЫК
Русский язык. — Древняя народная ли-
тература: народные предания; песни; были-
ны; «Слово о полку Игореве». Летописи;
монгольское нашествие; его последствия;
переписка Иоанна Грозного с Курбским;
церковный раскол; протопоп Аввакум. —
XVIII столетие: Петр I и его современни-
ки. Тредьяковский, Ломоносов, Сумаро-
ков. — Времена Екатерины II: Державин,
Фонвизин.— Масоны: Новиков, Радищев.—
Начало XIX столетия: Карамзин и Жуков-
ский. — Декабристы: Рылеев.
Одним из последних заветов, с которым умирающий
Тургенев обратился к русским писателям, была его про-
сьба, — хранить чистоту нашего драгоценного наследия —
русского языка. Тургенев, знавший в совершенстве боль-
шинство западноевропейских языков, имел самое высокое
мнение о русском языке, как орудии для выражения все-
возможных оттенков мысли и чувства, и в своих произведе-
ниях он показал, какой глубины и силы выражения, и ка-
кой мелодичности прозы, можно достигнуть, владея рус-
ским языком. В его высокой оценке русского языка
Тургенев, как читатели увидят из настоящих страниц, был
совершенно прав. Словесное богатство русского языка по-
разительно: тогда как в языках Западной Европы часто
имеется одно только слово для выражения известного по-
нятия, — в русском языке имеются два, три или четыре
слова для выражения различных оттенков того же понятия.
Русский язык особенно богат в выражении различных от-
тенков чувств — нежности и любви, скорби и веселья, а
256
также различных степеней того же самого действия. Его
гибкость особенно сказывается в переводах, и ни одна ли-
тература не может похвалиться таким количеством превос-
ходных, точных и истинно поэтических переводов ино-
странных авторов, каким обладает наша литература. Поэты
самых разнообразных характеров — Гейне и Беранже,
Шелли и Гете, не говоря уже о любимце русских перево-
дчиков, Шекспире, одинаково хорошо переведены на рус-
ский язык. Сарказм Вольтера, заразительный юмор Дик-
кенса и добродушный смех Сервантеса — с одинаковой
легкостью находят себе выражение в русском языке. Более
того, вследствие своего музыкального характера, русский
язык чрезвычайно удобен в поэзии, для передачи мельчай-
ших метрических особенностей оригинала. «Гайавата»
Лонгфелло (в двух различных, превосходных, переводах),
капризная лирика Гейне, баллады Шиллера, мелодические
народные песни различных национальностей и игривые
шансонетки Беранже — переведены на русский язык с точ-
нейшим соблюдением ритма оригиналов. Головоломная
смутность германской метафизики передается по-русски с
такой же легкостью, как и точный изящный стиль филосо-
фов XVIII столетия; краткие, конкретные, выразительные
и вместе с тем изящные выражения лучших английских пи-
сателей — не представляют никакого затруднения для рус-
ского переводчика.
Вместе с чешским и польским, сербским и болгарским,
а также несколькими другими наречиями русский язык
принадлежит к великой славянской семье языков, которая,
в свою очередь, — вместе с скандинаво-саксонской и ла-
тинской семьями, а также с языками литовским, персид-
ским, армянским и грузинским, — принадлежит к великой
индо-европейской или арийской ветви. С течением време-
ни, — мы надеемся, вскоре, и чем скорее, тем лучше, — со-
кровища народной поэзии южных славян и новые летера-
туры поляков и чехов сделаются доступными для западно-
европейских читателей. Но в настоящем труде я коснусь
литературы одной лишь ветви великой славянской семьи, а
именно русской, или восточной, ветви; и даже при этом ог-
раничении я принужден буду умолчать о южнорусской или
украинской литературе и песнях. Я буду говорить лишь о
257
литературе великороссов, или, проще, о русской литерату-
ре. Из всех славянских языков великорусский пользуется
наиболее широким распространением. Это — язык Пушки-
на и Лермонтова, Тургенева и Толстого.
Подобно всем другим языкам, русский воспринял в
себя много иностранных слов: скандинавских, турецких,
монгольских, а позднее — греческих и латинских. Но, не-
смотря на ассимиляцию многих племен урало-алтайского
или туранского корня, которая была уделом русского наро-
да в продолжении многих веков, его язык сохранился в за-
мечательной чистоте. Приходится только удивляться, что
перевод Библии, сделанный в IX ст., на языке, которым
тогда говорили в Болгарии и Македонии, до сих пор в
общем понятен даже русскому простолюдину. Граммати-
ческие формы и конструкции фраз этого перевода совер-
шенно различны от теперешних; но корни слов и даже зна-
чительное количество слов — те же, которые были в
употреблении тысячу лет тому назад.
Должно, впрочем, сказать, что даже в этот ранний пери-
од язык русских славян достиг уже высокой степени совер-
шенства. Очень немногие слова евангельского текста со-
хранены по-гречески, причем это обыкновенно названия
предметов, неизвестных южным славянам; но в то же время
ни одно из отвлеченных понятий и ни один из поэтических
образов оригинала не подверглись искажению, и перево-
дчики нашли для них надлежащие выражения. Многие вы-
ражения перевода отличаются поразительной красотой и
сохранили эту красоту до настоящего времени. Каждому
памятны, например, затруднения, которые испытывал уче-
ный доктор Фауст, в бессмертной трагедии Гете, при пере-
воде фразы: «В начале бы Слово». «Слово» — Das Wort — в
современном германском языке показалось доктору Фаус-
ту чересчур низменным для выражения идеи: «Бог был
Слово». Но «Слово» в старославянском переводе, помимо
своего коренного значения, заключало гораздо более глу-
бокий смысл, чем немецкое «Das Wort». Оно отчасти сохра-
нило его и до настоящего времени; в старославянском же
языке в понятие «Слово» включалось также понятие о «Ра-
зуме» — немецкий «Vernunft», и вследствие этого оно дава-
258
ло читателю идею достаточно глубокую, чтобы во второй
части евангельского стиха не чувствовать противоречия.
Я глубоко сожалею, что не могу дать английским чита-
телям понятия о красоте и строении русского языка, кото-
рый был в употреблении в начале одиннадцатого века на
севере России и образчик которого сохранился в проповеди
новгородского епископа (1035 г.). Короткие предложения
этой проповеди, рассчитанные на понимание их новообра-
щенною паствою, поистине прекрасны; в то же время хрис-
тианское мировоззрение епископа, вполне свободное от
византийского гностицизма, очень характерно и до сих пор
понимается массой русского народа.
В настоящее время русский язык (великорусский) в за-
мечательной степени свободен от провинциальных подна-
речий (patois). Малорусский или украинский, являющийся
языком почти пятнадцатимиллионного народа и обладаю-
щий собственной литературой (как народной, так и литера-
турой в собственном смысле этого слова), несомненно,
представляет отдельный язык, в той же степени, как нор-
вежский или датский отдельны от шведского или порту-
гальский и каталонский отдельны от кастильского или ис-
панского. Белорусский, которым говорят в некоторых
губерниях западной России, также необходимо рассматри-
вать как отдельную ветвь русского языка, а не как местное
наречие. Что же касается великорусского, или русского, то
им говорит компактная масса почти 80 000 000 населения
в северной, центральной, восточной и южной России, а
также на Северном Кавказе и в Сибири. Произношение
слегка разнится в различных частях этой огромной терри-
тории; но все же литературный язык Пушкина, Гоголя,
Тургенева и Толстого понятен всей этой огромной массе
народа. Русские классики расходятся по деревням в милли-
онах экземпляров, и когда, несколько лет тому назад, ис-
текли права издателей на сочинения Пушкина (50 лет спус-
тя после его смерти), полные издания его сочинений —
некоторые из них в 10-ти томах — были распроданы в со-
тнях тысяч экземпляров по невероятно низким ценам; в то
же время отдельные издания его поэм, сказок и т. д. прода-
ются теперь сотнями тысяч, по копейке и по 3 копейки за
259
экземпляр, разносимые по деревням коробейниками. Даже
полные издания сочинений Гоголя, Тургенева и Гончарова
в 12-томных изданиях иногда расходились, в виде приложе-
ния к «Ниве», в количестве 200 000 экземпляров в течение
одного года. Преимущества подобного интеллектуального
единства нации вполне очевидны.
РАННЯЯ НАРОДНАЯ ЛИТЕРАТУРА:
СКАЗКИ.- ПЕСНИ.- БЫЛИНЫ.
Ранняя народная русская литература, которая лишь от-
части хранится в памяти крестьянского населения, отлича-
ется поразительным богатством и полна глубокого интере-
са. Ни одна западноевропейская нация не обладает таким
поразительным богатством народного творчества, в форме
преданий, сказок и лирических народных песен, — причем
некоторые из них отличаются необыкновенной красо-
той, — и таким богатым циклом эпических песен, относя-
щихся к седой древности. Конечно, все европейские нации
когда-то обладали такими же богатствами народной лите-
ратуры; но значительная часть их богатства была утрачена
ранее, чем научные исследователи поняли их ценность и
начали собирать их. В России эта драгоценность осталась
сохраненной в отдаленных, незатронутых еще цивилиза-
цией, деревушках, особенно в области, расположенной во-
круг Онежского озера; и когда фольклористы в конце XVIII
и в XIX веке обратили на нее внимание, они застали еще в
северной России и в Малороссии сказителей и певцов, хо-
дивших по деревням со своими первобытными струнными
инструментами, распевая былины, происхождение кото-
рых терялось в глубокой древности.
Кроме того, значительное количество очень старых пе-
сен поется до сих пор в русских деревнях. Каждый крупный
годовой праздник — Рождество, Пасха, день на Ивана Ку-
палу — имеет свой собственный круг песен, в которых сло-
ва и напевы относятся еще ко временам язычества. При
свадьбах, сопровождаемых очень сложным обиходом, и
при похоронах женщины-крестьянки поют также весьма
древние песни. Многие из этих песен, конечно, подвер-
260
глись с течением веков значительным искажениям; от не-
которых уцелели лишь отрывки; но, памятуя народную по-
словицу, что «из песни слова не выкинешь», женщины в
многих местностях России продолжают петь эти древние
песни, хотя смысл многих слов уже недоступен их понима-
нию.
Помимо песен имеются также сказки. Многие из них
общеарийского происхождения; параллельные сказки
можно найти в собраниях сказок братьев Гримм; но неко-
торые имеют монгольское и тюркское происхождение1; не-
которые же по основе своей — чисто русские. Вслед за тем
идут песни, распеваемые странствующими певцами, кали-
ками перехожими; песни эти также очень древнего проис-
хождения. Они почти целиком заимствованы с Востока,
и героями и героинями их являются представители других
народностей, как, например, «Акиб, ассирийский царь»,
«Прекрасная Елена», «Александр Великий», «Рустем Пер-
сидский» и т. п. Понятно, какой интерес представляют эти
русские версии восточных легенд для всякого исследовате-
ля в области фольклора и сравнительной мифологии.
Наконец, крупное место в русской народной словес-
ности занимают эпические песни, былины, которые соот-
ветствуют исландским сагам. Даже и в настоящее время их
можно иногда услышать в деревнях северной России, где их
поют так называемые «сказители», аккомпанируя себе на
специальном инструменте, также имеющем очень древнее
происхождение. Старик-сказитель произносит речитати-
вом одну или две фразы, аккомпанируя себе на инструмен-
те; вслед за этим следует мелодия, в которую каждый певец
влагает собственные модуляции, и затем снова начинается
спокойный речитатив эпического рассказа. К сожалению,
эти старые барды быстро вымирают; но около 35 лет тому
назад некоторые из них были еще живы в Олонецкой губер-
нии, и мне удалось услышать одного из них, привезенного в
Петербург А. Гильфердингом; старый певец пел свои уди-
вительные былины в Собрании Русского географического
общества. Собирание эпических песен, к счастью, было на-
1
Наш «Кощей» оказался египетским царем Коучеем; текст, почти
параллельный русской сказке, оказался в папирусах. (Прим. пер.)
261
чато заблаговременно — еще в XVIII веке этому делу посвя-
тило себя несколько специалистов, — и в настоящее время
Россия обладает едва ли ни самым богатым собранием по-
добного рода песен (около четырехсот), спасенных от заб-
вения.
Героями русских эпических песен являются богатыры,
которых народное предание объединяет вокруг стола киев-
ского князя, Владимира Красное Солнышко. Одаренные
сверхъестественной физической силой, эти богатыри —
Илья Муромец, Добрыня Никитич, Микула Селянинович,
Алеша Попович и т. д., изображаются путешествующими
по России, очищая страну от великанов или от монголов и
турок. Или же они отправляются в отдаленные страны, для
добывания невесты своему князю, Владимиру, или самим
себе; на пути они встречаются, конечно, со всякого рода
приключениями, в которых волшебство играет немалую
роль. Каждый из героев этих былин носит индивидуальный
характер. Так, например, Илья, крестьянский сын, не го-
нится за золотом и богатствами; он сражается лишь с целью
очистить родную землю от великанов и иноземцев. Микула
Селянинович является олицетворением силы, которой ода-
рен крестьянин, обрабатывающий землю: никто не может
выдернуть из земли его тяжелого плуга, в то время как он
сам поднимает его одной рукой и бросает за облака. Добры-
ня имеет те же черты борца с драконами, которые присущи
святому Георгию. Садко олицетворяет богатого купца, а
Чурило Пленкович — изысканного красивого горожанина,
в которого влюбляются женщины.
В то же время в каждом из этих героев есть черты несо-
мненно мифологического характера. Вследствие этого ран-
ние русские исследователи былинного эпоса, находившие-
ся под влиянием Гримма, пытались рассматривать былины
как отрывочные отражения старой славянской мифологии,
в которой силы природы олицетворялись героями. В Илье
они видели черты бога-громоносца. Добрыня олицетворял,
по их мнению, солнце в его пассивном состоянии — актив-
ные боевые качества солнца оставлялись Илье. Садко был
олицетворением мореходства, и морской бог, с которым он
имеет дело, был своего рода Нептун. Чурило рассматривал-
ся как представитель демонического элемента и т. д. Так,
262
по крайней мере, пытались объяснить былины ранние ис-
следователи.
В. В. Стасов, в своем труде о происхождении русских
былин, совершенно разрушил эту теорию. Путем очень бо-
гатой аргументации он доказал, что русские эпические
песни вовсе не были отражениями славянской мифологии,
но представляют заимствования из восточных сказаний.
Таким образом, оказывалось, что Илья был Рустемом иран-
ских легенд, помещенный в русскую обстановку; Добрыня
является Кришной индийского фольклора; Садко — купец
восточных и норманнских сказаний. Все русские эпичес-
кие герои имели восточное происхождение. Другие иссле-
дователи пошли даже дальше Стасова. Они увидели в геро-
ях русской эпики малозначительных местных деятелей,
живших в XIV и XV веках (Илья Муромец действительно
упоминается, как историческое лицо, в одной из сканди-
навских хроник), которым были приписаны подвиги вос-
точных героев, заимствованные из легенд Востока. Соглас-
но этой теории, герои былин не имеют ничего общего с
эпохой князя Владимира и еще менее с древней славянской
мифологией.
Постепенная эволюция и переход мифов из одной стра-
ны в другую, причем эти мифы с успехом сливались, по
мере того как они проникали в новые страны, с предания-
ми о местных героях, могут послужить некоторым объясне-
нием этих противоречий. Нельзя отрицать мифологических
черт в героях русской эпики; но дело в том, что эта мифоло-
гия носит не специально-славянский, а общеарийский ха-
рактер. Из этих мифологических олицетворений сил при-
роды постепенно выросли на Востоке их человеческие
олицетворения в форме героев.
В более позднюю эпоху, когда эти восточные легенды
начали проникать в Россию, деяния их героев были припи-
саны русским богатырям, и восточным героям была дана
русская обстановка. Русский фольклор ассимилировал их;
но, сохраняя их наиболее глубокие, полумифологические
черты, основные особенности их характеров, русский
народ в то же самое время придал иранскому Рустему, ин-
дийскому победителю драконов, восточному купцу и т. д.
новые, чисто русские черты. Он, так сказать, обнажил их от
263
тех одеяний, которые были наброшены на Востоке на их
мистическую сущность, когда они впервые были очелове-
чены иранцами и индийцами, и надел на них русскую
одежду, — совершенно так же, как в сказках об Александре
Великом, которые мне пришлось слышать в Забайкалье, ге-
роическому герою были приписаны бурятские черты, а
местом действия оказывалась такая-то «сопка» из забай-
кальских гор. Но все же русский фольклор не ограничился
простым переодеванием персидского принца Рустема в
русского крестьянина Илью. Русские былины, по их стилю,
поэтическим образам и отчасти по характеристике героев,
являются самостоятельными созданиями народного твор-
чества. Их герои носят отличительные черты русского ха-
рактера. Так, например, они не прибегают к кровавой
мести, как это бывает в скандинавских сагах; их действия,
особенно у «старших богатырей», не являются результатом
преследования личных целей, но проникнуты общинным
духом, представляющим характерную особенность русской
народной жизни. Словом, они — настолько же русские, на-
сколько Рустем был персом. Относительно времени воз-
никновения этих былин предполагается, что они получили
начало между десятым и двенадцатым веком и приняли ту
форму, в которой они дошли до нас, в XIV столетии. С того
времени они подверглись лишь незначительным измене-
ниям.
В этих былинах Россия обладает драгоценным нацио-
нальным наследием редкой поэтической красоты, которое
нашло достодолжную оценку в Англии со стороны Рольс-
тона и во Франции со стороны известного историка Рамбо.
«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»
Несмотря на богатство своего эпоса, Россия не имеет
собственной «Илиады». Не нашлось в те времена поэта, ко-
торый вдохновился бы героическими деяниями Ильи, Доб-
рыни, Садко и т. д. и создал бы из них эпическую поэму,
подобную поэме Гомера или «Калевале» финнов. Это было
сделано лишь по отношению к одному только циклу преда-
ний — в поэме «Слово о полку Игореве».
264
Создание поэмы относится к концу XII века или началу
XIII (рукопись ее, погибшая во время московского пожара
в 1812 году, носила следы XIV или XV столетия). Поэма, не-
сомненно, является единоличным трудом одного автора и,
по красоте и поэтичности, может быть поставлена наряду с
«Песней о Нибелунгах» или с «Песней о Роланде». В ней
излагается действительное событие, случившееся в 1185
году. Игорь, князь киевский, выступает со своей дружиной
против половцев, которые занимали степи юго-западной
России и постоянно нападали на русские поселения. На
пути через степи князя встречают мрачные предвещания:
солнце омрачается и бросает тень на княжескую дружину;
звери предостерегают его, но Игорь не обращает на это
внимания, — поход продолжается. Наконец его дружина
встречает половцев, и начинается великая битва.
Описание битвы, в которой вся природа принимает
участие, — орлы, и волки, и лисицы, которые лают на крас-
ные щиты русских воинов, — поистине замечательно.
Войско Игоря разбито.
«С утра до вечера, с вечера до света летят стрелы кале-
ные, звучат сабли о шеломы, трещат копья булатные, в поле
незнаемом, среди земли половецкой. Черная земля под ко-
пытами костьми была посеяна, а кровью полита: возросла
на ней беда для земли русской. Что мне шумит, что мне зве-
нит рано перед зарею? Игорь полки поворачивает: жаль бо
ему милого брата Всеволода. Билися день, билися другой:
на третий день к полудню пали знамена Игоревы. Тут раз-
лучилися братья на берегу быстрой Каялы. Недостало тут
вина кровавого; тут и кончили пир храбрые русичи: сватов
попоили, да и сами легли на землю русскую. Поникла трава
от жалости, и дерево к земле преклонилось от печали».
(Перевод Белинского. Сочинения. Изд. Венгерова,т. VI.)
Вслед за тем идет один из лучших образчиков древней
русской поэзии — плач Ярославны, жены Игоря, которая
ожидает его возвращения в Путивле. (Передаю его в том же
переводе Белинского.)
«Ярославнин голос раздается рано поутру:
«Полечу я по Дунаю зегзицею, омочу бобровый рукав в
Каяле-реке, отру князю кровавые раны на жестком теле
его!»
265
Ярославна рано плачет в Путивле на городской стене:
«О ветер, о ветер! зачем, господине, так сильно веешь?
Зачем на своих легких крыльях мчишь ханские стрелы на
воинов моей лады? Или мало для тебя гор, чтобы веять под
облаками, лелеючи корабли на синем море? Зачем, госпо-
дине, развеял ты мое веселие по ковыль-траве?»
Ярославна рано плачет в Путивле на городской стене:
«О Днепре пресловутый! ты пробил каменные горы
сквозь землю половецкую, ты лелеял на себе ладьи Свято-
славы до стану кобякова: взлелей же, господине, мою ладу
ко мне, чтобы не слала я к нему по утрам слез моих на
море».
Ярославна рано плачет в Путивле на городской стене:
«Светлое и пресветлое солнце! всем и красно и тепло ты:
зачем, господине, простер горячий луч свой на воинов
моей лады, в безводном поле жаждою луки им сопряг, печа-
лию им колчаны затянул?»
Этот небольшой отрывок может дать некоторое поня-
тие об общем характере и поэтических красотах «Слова о
полку Игореве»1.
Несомненно, эта поэма не была единственной, и, по-
мимо нее, в те времена, вероятно, составлялись и распева-
лись многие подобные же поэмы героического характера.
В введении к поэме действительно упоминается о бардах,
особенно об одном из них, Баяне, песни которого сравни-
ваются с ветром, несущимся по вершинам деревьев. Много
таких Баянов, вероятно, ходили по русской земле и пели
подобные «Слова» во время пиров князей и их дружин.
К несчастью, лишь одна из этих поэм дошла до нас. Рус-
ская церковь безжалостно запрещала — особенно в XV, XVI
и XVII столетиях — пение эпических песен, имевших рас-
пространение в народных массах; она считала их «язычес-
кими» и налагала суровые наказания на бардов и вообще
1
Английские читатели найдут полный перевод этой поэмы в рабо-
те профессора Л. Винера «Anthology of Russian Literature from the Earliest
Period to the Present Time», изданной в 2-х томах в 1902 году фирмой
Putham & Sons в Нью-Йорке. Профессор Винер превосходно знаком с
русской литературой и сделал очень удачную выборку наиболее харак-
терных мест из произведений русских писателей, начиная с древнейше-
го периода (911 г.) и кончая нашими современниками, Горьким и Ме-
режковским.
266
всех, поющих старые песни. Вследствие этого до нас дошли
лишь небольшие отрывки этой ранней народной поэзии.
Но даже эти немногие остатки прошлого оказали силь-
ное влияние на русскую литературу, с тех пор, как она по-
лучила возможность заниматься другими сюжетами, кроме
чисто религиозных. Если русская версификация приняла
ритмическую форму, вместо силлабической, это объясня-
ется тем, что на русских поэтов оказала влияние ритмичес-
кая форма народных песен. Кроме того, вплоть до недавне-
го времени народные песни являлись такой важной чертой
русской деревенской жизни — как в домах помещиков, так
и в избах крестьян, — что они неизбежно должны были
оказать глубокое влияние на русских поэтов; и первый ве-
ликий поэт России, Пушкин, начал свою карьеру переска-
зом в стихах сказок своей няни, которые он любил слушать
в долгие зимние вечера. Благодаря нашему почти невероят-
ному богатству чрезвычайно музыкальных народных песен,
возможно было также появление в России, уже в 1835 году,
оперы «Аскольдова могила» Верстовского, чисто русские
мелодии которой запоминаются даже наименее музыкаль-
ными из русских слушателей; благодаря тем же причинам,
оперы Даргомыжского и наших молодых композиторов
имеют теперь такой успех в русской деревне, причем хоры в
них исполняются местными певцами из крестьян.
Таким образом, народная поэзия и народные песни
оказали России громадную услугу. Они сохранили извест-
ное единство между языком литературы и языком народ-
ных масс, между музыкой Глинки, Чайковского, Римского-
Корсакова, Бородина и т. д. и музыкой крестьянских
хоров, — сделав таким образом поэта и композитора до-
ступными крестьянину.
ЛЕТОПИСИ
Говоря о ранней русской литературе, необходимо упо-
мянуть также, хотя бы вкратце, о летописях.
Ни одна страна не может похвалиться более богатым со-
бранием летописей. В X—XII веках главными центрами
развития были: Киев, Новгород, Псков, земля Волынская,
267
Суздальская (Владимир, Москва), Рязанская и т. д., являв-
шиеся в то время своего рода независимыми республиками,
объединенными между собою единством языка и религии,
а также тем обстоятельством, что все они выбирали своих
князей, выполнявших роль военных вождей и судей, из
дома Рюрика. Каждый из этих центров имел собственные
летописи, носившие отпечаток местной жизни и местных
особенностей. Южнорусские и волынские летописи — из
которых так называемая летопись Нестора отличается наи-
большей полнотой и пользуется наибольшей известнос-
тью — не были лишь сухим сводом фактических данных;
местами в них заметна работа воображения и поэтического
вдохновения. Летописи новгородские носят отпечаток
жизни города богатых купцов: они имеют строго фактичес-
кий характер, и летописец воодушевляется лишь при опи-
сании побед Новгородской республики над Суздальской
землей. Летописи соседней Псковской республики, напро-
тив, проникнуты демократическим духом и с демократи-
ческой симпатией, в чрезвычайно живописной форме рас-
сказывают о борьбе между бедняками и богачами Пскова.
Вообще несомненно, что летописи не были трудом мона-
хов, как это предполагалось ранее; они составлялись, для
различных республик, людьми, вполне ознакомленными с
их политической жизнью, договорами с другими республи-
ками, внутренними и внешними столкновениями и т. д.
Более того, летописи, в особенности киевские, — а ме-
жду ними Несторова летопись, — были более чем простые
отметки событий; это были, как можно судить по самому
названию последней («Откуда и как пошла Русская
земля»), попытки написать историю страны, под влиянием
греческих образцов подобного рода. Рукописи, дошедшие
до нас — в особенности киевских летописей, — имеют
сложное построение, и историки различают в них несколь-
ко «наслоений», относящихся к различным периодам. Ста-
рые предания; отрывки исторических сведений, вероятно
заимствованных у византийских историков; старые догово-
ры; поэмы, в которых рассказывается о различных эпизо-
дах, подобных походу Игоря, и местные летописи различ-
ных периодов — являются составными частями. Истори-
ческие факты, относящиеся к очень раннему периоду и
268
вполне подтверждаемые свидетельствами константино-
польских летописцев и историков, смешиваются с чисто
мифическими преданиями. Но именно эта особенность и
придает особенно высокую литературную ценность рус-
ским летописям, особливо южным и юго-западным, в ко-
торых чаще всего встречаются наиболее драгоценные от-
рывки ранней литературы.
Таковы в общем были литературные сокровища, кото-
рыми обладала Россия в начале XIII века.
СРЕДНЕВЕКОВАЯ ЛИТЕРАТУРА
Монгольское нашествие, случившееся в 1223 г., разру-
шило всю эту молодую цивилизацию и повело Россию по
совершенно иному пути. Главные города южной и средней
России были разрушены. Киев, бывший многолюдным го-
родом и центром тогдашней образованности, был низведен
до степени незначительного поселения, с трудом борюще-
гося за существование, и в течение следующих двух столе-
тий он совершенно исчезает из истории. Целые населения
больших городов уводились в плен монголами или беспо-
щадно истреблялись в случае сопротивления. Как бы в до-
вершение несчастий, постигнувших Россию, вслед за мон-
голами последовали турки, напавшие на Балканский
полуостров, и к концу XV века две страны, Сербия и Болга-
рия, при посредстве которых проникла в Россию образо-
ванность, попали под иго османов. Вся жизнь России под-
верглась глубоким изменениям.
До монгольского нашествия вся страна была покрыта
независимыми республиками, подобными средневековым
городам-республикам Западной Европы. Теперь, при силь-
ной поддержке церкви, постепенно начало образовываться
в Москве военное государство, которое, с помощью мон-
гольских ханов, подчинило себе окружавшие его независи-
мые области. Главные усилия государственных людей и
наиболее активных представителей русской церкви были
направлены теперь к созиданию могущественного княже-
ства, которое обладало бы достаточными силами, чтобы
сбросить монгольское иго. Прежние идеалы местной неза-
висимости и федерации заменились идеалами централизо-
269
ванного государства. Церковь, в ее усилиях создать христи-
анскую национальность, свободную от всякого умственно-
го или нравственного влияния ненавидимых язычников-
монголов, превратилась в суровую централистическую
силу, безжалостно преследовавшую всякие остатки язычес-
кого прошлого. В то же время церковь неутомимо работала
над созданием, по византийскому образцу, неограничен-
ной власти московских князей. С целью усиления военной
мощи государства было введено крепостное состояние. Вся
независимая местная жизнь была задавлена. Идея о том,
что Москва является центром церковной и государствен-
ной жизни, усиленно поддерживалась церковью, которая
проповедовала, что Москва представляет наследницу Кон-
стантинополя — «третий Рим», единственную местность, в
которой сохранилось истинное христианство. В более
позднюю эпоху, когда монгольское иго было уже свергну-
то, работа консолидации Московской монархии усердно
продолжалась царями и церковью, боровшимися против
проникновения западноевропейских влияний, с целью
предохранить русскую церковь от происков «латынской»
церкви.
Эти новые условия неизбежным образом оказали глубо-
кое влияние на дальнейшее развитие литературы. Свежесть
и энергическая юность ранней эпической поэзии исчезли
навсегда. Меланхолическая грусть и дух покорности стано-
вятся с этого времени характерными чертами русской на-
родной поэзии. Постоянные набеги татар, которые уводили
целые деревни пленниками, в южнорусские степи; страда-
ния этих пленников в рабстве; наезды баскаков, налагав-
ших тяжелые дани и издевавшихся всяческим образом над
покоренными; тяжести, налагаемые на народ ростом воен-
ного государства, — все это отразилось в народных песнях,
окрасив их глубокой печалью, от которой они не освободи-
лись и до сих пор. В то же самое время веселые свадебные
песни древности и эпические песни странствующих певцов
подвергались запрещению, и люди, осмелившиеся распе-
вать их, — жестоко преследовались церковью, которая ви-
дела в этих песнях не только пережиток языческого про-
шлого, но и нечто, могущее дать повод к сближению
населения с язычниками-татарами.
270
Тогдашняя образованность мало-помалу сосредоточи-
валась в монастырях, из которых каждый являлся своего
рода крепостью, в которой спасалось население при наше-
ствии татар, и эта образованность, по вышеуказанным при-
чинам, замыкалась в тесном круге христианской литерату-
ры. Изучение природы рассматривалось как ересь, близкая
к «волхвованию». Аскетизм превозносился как высшая
христианская добродетель, и его восхваление является от-
личительной чертой тогдашней письменности. Наиболь-
шим распространением пользовались всякого рода легенды
о святых, заучивавшиеся наизусть, причем этого рода лите-
ратура не уравновешивалась даже той наукой, которая раз-
вивалась в средневековых университетах Западной Европы.
Стремление к познанию природы осуждалось церковью,
как проявление горделивого ума. На поэзию смотрели как
на грех. Летописи потеряли свой прежний воодушевлен-
ный характер и превратились в сухой перечень успехов воз-
растающего государства или же наполнялись мелочами, от-
носящимися к деятельности местных епископов и
архимандритов монастырей.
В течение XII века в северных республиках, Новгород-
ской и Псковской, образовалось довольно сильное течение
религиозной мысли, склонявшееся, с одной стороны, к
протестантскому рационализму и, с другой, — к развитию
христианства на основе ранних христианских братств. Апо-
крифические Евангелия, книги Старого Завета и всякие
книги, в которых рассматривался вопрос об истинном
христианстве, усердно переписывались и пользовались ши-
роким распространением. Но теперь главы церкви в сред-
ней России усиленно боролись против всякого рода тен-
денций, принимавших характер реформированного
христианства. От паствы требовалась строгая привержен-
ность к букве учения византийской церкви. Попытки объ-
яснения Евангелий рассматривались как ересь. Всякое
проявление умственной жизни в сфере религии, равно как
и критическое отношение к духовным властям московской
церкви, считалось чрезвычайно опасным, и люди, винов-
ные в подобной дерзости, вынуждены бывали бежать из
Москвы, ища убежища в глухих монастырях дальнего Севе-
ра. Великая эпоха Возрождения, влившая новую жизнь в
271
Западную Европу, прошла бесследно для России: церковь
свирепо истребляла все, выходившее из рамок обрядности,
и сжигала на кострах или замучивала под пыткой всех, про-
являвших признаки независимой или критической мысли.
Я не буду останавливаться на этом периоде, охватываю-
щем почти пять столетий, так как он представляет очень
мало интереса для исследователя русской литературы, и ог-
раничусь лишь упоминанием о двух или трех трудах, заслу-
живающих внимания.
Одним из таких литературных трудов является перепис-
ка между царем Иоанном Грозным и одним из его вассалов,
князем Курбским, бежавшим из Москвы в Литву. Из-за ли-
товского рубежа Курбский писал своему жестокому, полу-
безумному бывшему властелину длинные письма, полные
укоризн, на которые Иоанн отвечал, развивая в своих отве-
тах теорию божественного происхождения царской власти.
Эта переписка очень интересна как для характеристики по-
литических идей того времени, так и для определения крута
познаний той эпохи.
После смерти Иоанна Грозного (занимавшего в рус-
ской истории то же место, какое занимал во Франции Лю-
довик XI, так как он уничтожил огнем и мечом — но с чисто
татарской жестокостью — власть феодальных князей) в
России наступают, как известно, времена великих смут.
Появляется из Польши загадочный Дмитрий, объявивший
себя сыном Иоанна, и овладевает московским престолом.
В Россию вступают поляки, которые вскоре овладевают
Москвой, Смоленском и всеми западными городами. Вслед
за свержением Дмитрия, последовавшим несколько меся-
цев спусят после его коронации, вспыхивает крестьянское
восстание, и вся центральная Россия наводняется казацки-
ми шайками, причем выступают несколько новых претен-
дентов на престол. Эти годы — «Лихолетье» — должны
были оставить следы в народных песнях, но песни того вре-
мени были забыты потом, когда наступил мрачный период
последовавшего затем крепостного права, и мы знаем неко-
торые из них, лишь благодаря англичанину Ричарду Джем-
су, который был в России в 1619 году и записал некоторые
песни, относящиеся к этому периоду. То же должно сказать
и о той народной литературе, которая, несомненно, должна
272
была сложиться во второй половине XVIII века. Она совер-
шенно погибла. Окончательное введение крепостного
права при первом Романове (Михаил, 1612—1640); следо-
вавшие затем повсеместные крестьянские бунты, закон-
чившиеся грозным восстанием Степана Разина, который
сделался с тех пор любимым героем угнетенных крестьян;
и, наконец, суровое бесчеловечное преследование расколь-
ников, их переселение на восток в дебри Урала, — все эти
события, несомненно, нашли выражение в народных пес-
нях; но государство и церковь с такой жестокостью душили
все, носившее малейшие следы «мятежного» духа, что до
нас не дошло никаких памятников народного творчества
этой эпохи. Лишь несколько сочинений полемического ха-
рактера и замечательная автобиография ссыльного священ-
ника Аввакума сохранились в рукописной литературе рас-
кольников.
ЦЕРКОВНЫЙ РАСКОЛ.-
АВТОБИОГРАФИЯ АВВАКУМА
Первая русская Библия была напечатана в Польше в
1580 году. Несколькими годами позднее была устроена ти-
пография в Москве, и властям русской церкви пришлось
теперь решать — какой из писаных текстов, бывших в обра-
щении, следует принять за оригинал при печатании свя-
щенных книг. Списки этих книг, бывшие тогда в обраще-
нии, были полны описок и ошибок, и было ясно, что
раньше, чем печатать, они должны были подвергнуться
пересмотру, путем сравнения с греческими текстами. Ис-
правление церковных книг было предпринято в Москве с
помощью ученых, отчасти вызванных из Греции, отчасти
же учеников Греко-латинской академии в Киеве; но, вслед-
ствие целого ряда сложных причин, это исправление по-
служило началом широко разлившегося недовольства
среди верующих, и в середине XVII века в православной
церкви произошел серьезных раскол. Очевидно, этот рас-
кол коренился не только в богословских разногласиях или в
греческих и славянских разночтениях. Семнадцатый век
был веком, когда московская церковь приобрела громад-
273
ную силу в государстве. Глава ее, патриарх Никон, был
очень честолюбивый человек, пытавшийся играть на Вос-
токе ту роль, которую на Западе играет папа; с этой целью
он старался поражать народ царским великолепием и цар-
скою роскошью своей обстановки; а это, конечно, тяжело
отзывалось на крепостных крестьянах, принадлежавших
церкви, и на низшем духовенстве, с которого взыскивались
тяжелые поборы. Вследствие этого и крестьяне, и низшие
слои духовенства относились к патриарху Никону с нена-
вистью, и его вскоре обвинили в склонности к «латынству»;
так что раскол между народом и духовенством — в особен-
ности высшим — принял характер отделения народа от ие-
рархического православия.
Большинство раскольничьих писаний этого времени
носит чисто схоластический характер и не представляет ли-
тературного интереса. Но автобиография раскольничьего
протопопа Аввакума (умер в 1682 г.), сосланного в
Сибирь и совершившего это путешествие пешком, сопро-
вождая партию казаков вплоть до берегов Амура, заслужи-
вает упоминания. По своей простоте, искренности и отсут-
ствию сенсационности «Житие Аввакума» до сих пор
остается одним из перлов русской литературы этого рода и
прототипом русских биографий. Привожу, для образчика,
отрывок из этого замечательного «Жития».
Аввакум был отправлен в Даурию с отрядом воеводы
Пашкова («Суров человек, — говорил о нем Аввакум, —
беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет»). Вскоре у Паш-
кова начались столкновения с непримиримым Аввакумом.
Пашков начал гнать протопопа с дощаника, говоря, что из-
за его еретичества суда плохо идут по реке, и требуя, чтобы
он шел берегом, по горам. «О, горе стало! — рассказывает
Аввакум. — Горы высокие, дебри непроходимые; утес ка-
менный, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову».
Аввакум «обличал» Пашкова, отправив воеводе «малое пи-
санейце»: «Человече! — писал протопоп жестокому воево-
де: — убойся Бога, сидящего на херувимах и призирающа в
бездны, Его же трепещут небесные силы и вся тварь с чело-
веки, един ты презираешь и неудобства показуешь». Это
«писанейце» еще более ожесточило воеводу, и он послал
казаков усмирить мятежного протопопа.
274
«А се бегут, — вспоминал он в своем «Житии», — чело-
век с пятьдесят: взяли мой дощаник и помчали к нему —
версты три от него стоял. Я казакам каши наварил, да кор-
млю их: и они, бедные, и едят, и дрожат, а иные плачут,
глядя на меня, жалеют по мне. Привели денщика; взяли
меня палачи, привели пред него: он со шпагою стоит и дро-
жит. Начал мне говорить: поп ли ты или распоп? А аз отве-
чал: аз есм Аввакум протопоп; говори, что тебе дело до
меня? Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по
щеке, тоже по другой, и паки в голову, и сбил меня с ног, и,
чекан ухватя, лежачего по спине ударил трижды и, разбо-
локши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я го-
ворю: Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!
Да то же, да то же беспрестанно говорю. Так горько ему, что
не говорю: пощади! Ко всякому удару молитву говорил. Да
посреди побой вскричал я к нему: полно бить-то! Так он
велел перестать. И я промолвил ему: за что ты меня бьешь,
ведаешь ли? И он велел паки бить по бокам, и отпустили.
Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенный доща-
ник оттащить: сковали руки и ноги и на беть (поперечную
скрепу в барке) кинули. Осень была: дождь на меня шел,
всю нощь под капелью лежал».
Позднее, когда Аввакума послали на Амур и когда ему с
женой пришлось зимой идти вдоль по льду замерзшей
реки, протопопица часто падала от изнеможения. «Я при-
шел, — пишет Аввакум, — на меня бедная пеняет, говоря:
долго ли муки сея, протопоп, будет? И я говорю: «Марков-
на, до самыя смерти». Она же, вздохня, отвечала: «Добро,
Петрович, ино еще побредем». Никакие страдания не
могли победить этого крупного человека. С Амура его
опять вызвали в Москву, и ему снова пришлось совершить
все путешествие пешком. Из Москвы его сослали в Пусто-
зерск, где он пробыл 14 лет, и наконец, за «дерзкое» письмо
к царю, 14 апреля 1682 года он был сожжен на костре.
XVIII ВЕК
Бурные реформы Петра I, создавшие военное европей-
ское государство из того полувизантийского и полутатар-
ского царства, каким Россия была при его предшественни-
275
ках, дали новый поворот литературе. Здесь было бы не-
уместно оценивать историческое значение реформ Петра I,
но следует упомянуть, что в русской литературе имеется, по
крайней мере, два его предшественника в смысле оценки
тогдашней русской жизни и необходимости реформ.
Одним из них был Котошихин (1630—1667). Он убе-
жал из Москвы в Швецию и написал там, за 50 лет до воца-
рения Петра, очерк тогдашнего русского быта, в котором
он очень критически отнесся к господствующему в Москве
невежеству. Его рукопись оставалась неизвестной в России
вплоть до XIX столетия, когда она была открыта в Упсале.
Другим писателем, ратовавшим за необходимость реформ,
был юго-славянин Крыжанич, вызванный в Москву в
1651 году, с целью исправления священных книг; ему при-
надлежит замечательный труд, в котором он настаивал на
необходимости широких реформ. Спустя два года он был
сослан в Сибирь, где и умер.
П е т р I, который вполне понимал значение литературы
и усиленно стремился привить европейскую образован-
ность своим подданным, понимал, что старославянский
язык, бывший в употреблении среди русских писателей
того времени, но отличный от разговорного языка народа,
мог лишь затруднить развитие литературы и образованнос-
ти. Его форма, фразеология и грамматика были чужды рус-
ским. Его можно было употреблять в произведениях рели-
гиозного характера, но сочинение по геометрии, или алгеб-
ре, или военному искусству, написанное на библейском
старославянском языке, было бы просто смешным. Петр
устранил это затруднение со свойственной ему решитель-
ностью. Он ввел новый алфавит, с целью помочь введению
в литературу разговорного языка, и этот алфавит, заимство-
ванный из старославянского, но значительно упрощенный,
употребляется вплоть до настоящего времени.
Литература, в собственном смысле этого слова, мало
интересовала Петра I: он смотрел на произведения печат-
ного станка исключительно с точки зрения полезности;
поэтому главной его задачей являлось ознакомление рус-
ских с начальными элементами точных знаний, а равным
образом с искусством мореплавания, военным делом и
фортификацией. Вследствие этого писатели его времени
276
представляют очень мало интереса с литературной точки
зрения, и мне придется упомянуть лишь об очень немногих
из них.
Одним из наиболее интересных, пожалуй, был Про-
копович — епископ, совершенно свободный от религи-
озного фанатизма, большой почитатель западноевропей-
ской науки, основавший Греко-славянскую академию.
Заслуживает упоминания также Кантемир (1709— 1744),
сын молдавского господаря, переселившегося с некоторы-
ми из своих подданных в Россию. Ему принадлежит ряд
сатир, в которых он выражал свои мнения со свободой, вы-
зывающей удивление, если мы примем во внимание нравы
той эпохи1. Тредьяковс кий (1730—1769) и его биогра-
фия не лишены некоторого меланхолического интереса.
Он был сыном священника и в юности убежал от отца, с
целью учиться, в Москву. Оттуда он отправился в Амстер-
дам и Париж, совершив большую часть путешествия пеш-
ком. Он слушал лекции в Парижском университете и заин-
тересовался западноевропейскими просветительными
течениями той эпохи, идеями, которые и пытался впослед-
ствии выражать в чрезвычайно неуклюжих стихах. По воз-
вращении в Петербург, он провел всю свою последующую
жизнь в страшной бедности и заброшенности, преследуе-
мый со всех сторон сарказмами за попытки реформировать
русскую версификацию. Он был лишен малейшего призна-
ка поэтического таланта, а между тем, несмотря на это,
оказал большую услугу русской поэзии. В то время в Рос-
сии писали лишь силлабическими стихами, но Тредьяков-
ский понял, что силлабическое стихосложение не соответ-
ствует духу русского языка, и он посвятил всю свою жизнь,
чтобы доказать, что к русским стихам должны быть прило-
жены законы тонической версификации. Если бы у него
была хотя бы искра таланта, предпринятая им задача не
представила бы особенного затруднения; но, при всем
своем трудолюбии, он был человек совершенно бездарный,
и для доказательства своего тезиса он прибегал к самым
смешным ухищрениям. Некоторые из его стихотворений
представляют совершенно бессвязный набор слов и напи-
1
В 1730—1738 годах он был посланником в Лондоне.
277
саны с единственной целью — указать различные способы,
как можно писать русские стихи с размером и рифмою. Из-
немогая в погоне за рифмой, Тредьяковский не останавли-
вался перед тем, чтобы в конце строки разрубить слово по-
полам, помещая конец его в начале другой строки.
Несмотря на подобные нелепости, он успел, однако, убе-
дить русских поэтов в необходимости тонического стиха,
который с тех пор и вошел в общее употребление. На деле
такого рода стих представляет лишь естественное развитие
русской народной песни.
Из современников Петра необходимо также упомянуть
историка Татищева(1686— 1750), написавшего историю
России и начавшего обширный труд по географии Россий-
ской империи; это был чрезвычайно трудолюбивый чело-
век, занимавшийся изучением многих отраслей науки, ин-
тересовавшийся также богословием и оставивший, кроме
истории, несколько работ политического характера. Он
первый оценил значение летописей, которые собирал и
систематизировал, подготовив, таким образом, материалы
для будущих историков; но, вообще говоря, он не оставил
после себя заметного следа в литературе. В действительнос-
ти, лишь один писатель этого периода заслуживает более
чем беглого внимания. Это — Ломоносов (1712—1765).
Он родился в деревне Холмогоры, вблизи Белого моря,
возле Архангельска, в семье рыбака. Он также, подобно
Тредьяковскому, бежал от своих родных и пришел пешком
в Москву, где поступил в монастырскую школу, живя в не-
описуемой бедности. Позднее, также пешком, он отпра-
вился в Клев и едва не сделался священником. Но как раз в
это время Петербургская академия наук обратилась в Мос-
ковскую духовную академию, прося назначить двенадцать
лучших студентов, которые могли бы быть посланы для
обучения за границу. Ломоносов оказался одним из этих
избранников. Его послали в Германию, где он изучал есте-
ственные науки под руководством Христиана Вольфа и
других известных ученых того времени, причем все это
время ему приходилось бороться с ужасающей бедностью.
В 1741 году он возвратился в Россию и был назначен чле-
ном Петербургской академии наук.
278
Академия находилась тогда в руках кучки немецких уче-
ных, смотревших на русских ученых с нескрываемым пре-
зрением и потому встретивших Ломоносова далеко не лас-
ково. Ему не помогло даже то обстоятельство, что великий
математик Эйлер писал с величайшей похвалой о работах
Ломоносова в области физики и химии, говоря, что работы
эти принадлежат гениальному человеку и что академия
должна быть счастлива, имея его своим членом. Вскоре на-
чалась жестокая борьба между немецкими членами акаде-
мии и русским ученым, который, кстати сказать, обладал
очень буйным характером, в особенности когда был в не-
трезвом состоянии. Бедность — его академическое жалова-
нье постоянно конфисковали; в виде наказания — арест
при полиции; исключения из числа членов академического
сената и, наконец, немилость двора, — такова была судьба
Ломоносова, примкнувшего к партии Елизаветы и потому
третируемого, как врага, после восшествия Екатерины II на
престол. Только в XIX веке Ломоносов получил достодолж-
ную оценку.
«Ломоносов сам был университетом», — заметил од-
нажды Пушкин, и это замечание было вполне справедливо,
так как работы Ломоносова отличались удивительным раз-
нообразием. Он не только делал замечательные исследова-
ния в области физики, химии, физической географии и ми-
нералогии; он положил также основание грамматике
русского языка, которую он понимал как часть общей грам-
матики всех языков, рассматриваемых в их естественном
развитии. Он также занимался исследованием различных
форм русского стихосложения, и, наконец, он создал
новый литературный язык, о котором он мог сказать, что
«сильное красноречие Цицероново, великолепная Вирги-
лиева важность, Овидиево приятное витийство — не теря-
ют своего достоинства на российском языке. Тончайшие
философские воображения и рассуждения, многоразлич-
ные естественные свойства и перемены, бывающие в сем
видимом строении мира и в человеческих обращениях,
имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи». Спра-
ведливость этого утверждения он доказал своими стихотво-
рениями, научными сочинениями, своими «речами», в ко-
торых он соединял готовность Гексли защищать науку
279
против слепой веры с поэтическим восприятием природы,
проявленным Гумбольдтом.
Правда, его оды написаны в том высокопарном стиле,
который был свойствен господствующему тогда в литерату-
ре ложноклассицизму: он сохранял старославянские выра-
жения, говоря о «высоких предметах», но в его научных и
других работах он с большим блеском и силой пользовался
обычным разговорным языком. Благодаря большому раз-
нообразию наук, которые ему пришлось акклиматизиро-
вать в России, у него не было времени для обширных само-
стоятельных изысканий; но, когда ему приходилось
выступать на защиту идей Коперника, Ньютона или Гюй-
генса против богословских нападок, в нем проявлялся ис-
тинный философ на научной основе, в совершенном зна-
чении этого слова. В раннем детстве ему приходилось
сопровождать отца — энергичного северного рыбака — во
время поездок на рыбный промысел, и с тех пор в нем раз-
вилась та любовь к природе и та тонкая наблюдательность,
благодаря которым его работы об арктической природе до
сих пор не потеряли своей ценности. Следует упомянуть
также, что в этом последнем исследовании Ломоносов го-
ворит о механической теории теплоты в таких определен-
ных выражениях, из которых ясно, что он уже в то время,
т. е. более ста лет тому назад, совершил это великое откры-
тие нашего времени; на это, кстати сказать, до сих пор не
обратили внимания даже в России.
Упомяну в заключение об одном современнике Ломо-
носова, Сумарокове (1717—1777), которого в ту пору
называли «русским Расином». Он принадлежал к высшему
дворянству и получил чисто французское образование. Его
драмы, которых он написал немалое количество, являются
подражанием образцам французской псевдоклассической
школы; но, как читатели увидят в одной из следующих глав,
он в значительной степени повлиял на развитие русского
театра. Сумароков писал также лирические стихотворения,
элегии и сатиры. Все эти произведения не представляют
значительной литературной ценности; но следует упомя-
нуть с особой похвалой о прекрасном языке его писем, со-
вершенно свободном от славянских архаизмов, бывших
тогда во всеобщем употреблении.
280
ВРЕМЕНА ЕКАТЕРИНЫ II
Со вступлением на престол Екатерины II (царствовав-
шей с 1762 по 1796 г.) начинается новая эра русской литера-
туры. Литература оживляется, и, хотя русские писатели все
еще продолжают подражать французским — главным обра-
зом ложноклассическим образцам, — в их произведениях
начинают, однако, отражаться результаты непосредствен-
ного наблюдения над русской жизнью. Литературные про-
изведения, относящиеся к первым годам царствования
Екатерины II, были полны юношеского задора. Сама импе-
ратрица была в ту пору еще под влиянием прогрессивных
идей, явившихся результатом ее сношений с французскими
философами; она составляла, под влиянием Монтескье,
свой замечательный «Наказ», писала комедии, в которых
осмеивала старомодных представителей русского дворян-
ства, и издавала ежемесячный журнал, в котором входила в
пререкания как с консерваторами той эпохи, так и с моло-
дыми реформаторами. В эту пору она основала также Лите-
ратурную академию и назначила президентом академии
княгиню Воронцову-Дашкову (1743—1819), которая
помогала Екатерине II в ее государственном перевороте
против Петра III и в возведении ее на престол. Воронцова-
Дашкова с большим усердием помогала академии в состав-
лении словаря русского языка и издавала журнал, оставив-
ший след в русской литературе; ее воспоминания, написан-
ные по-французски (Mon Histoire), имеют значительную
ценность, хотя как исторический документ не всегда отли-
чаются беспристрастием1. Вообще к этому времени отно-
сится начало крупного литературного движения, результа-
тами которого явились: замечательный поэт Державин
(1743—1816); автор комедий Фонвизин (1745—1792);
первый русский философ Новиков(1742— 1818) и поли-
тический писатель Радищев(1749— 1802).
Поэзия Державина, конечно, не отвечает современ-
ным требованиям. Он был поэтом-лауреатом Екатерины и
воспевал в напыщенных одах добродетели императрицы и
1
В 1775—1782 гг. она прожила несколько лет в Эдинбурге, занима-
ясь воспитанием своего сына.
281
победы ее полководцев и фаворитов. Россия в то время на-
чала укрепляться на берегах Черного моря и играть серьез-
ную роль в европейской политике, так что патриотические
восторги Державина имели некоторое реальное основание.
Но, помимо этого, Державин обладал истинным поэтичес-
ким дарованием: он чувствовал красоту природы и умел вы-
разить это чувство в красивых и звучных стихах (ода «Бог»,
«Водопад»). Такие истинно поэтические произведения,
стоящие радом с тяжелыми, напыщенными, лишенными
всякого вкуса стихами подражательного, ложноклассичес-
кого направления, настолько ярко подчеркивали ненату-
ральность и безвкусие последних, что послужили нагляд-
ным уроком для следовавшего за Державиным поколения
русских поэтов и, наверное, помогли им освободиться от
манерности. Пушкин, в юности восхищавшийся Держави-
ным, очень скоро почувствовал всю ненужность напыщен-
ности, свойственной екатерининскому поэту, и, владея с
необыкновенным искусством родным языком, он очень
скоро после своего вступления на литературное поприще
освободился от искусственного стиля, считавшегося преж-
де «поэтическим», — и начал употреблять в своих произве-
дениях обычный разговорный русский язык.
Комедии Фонвизина были настоящим откровением
для его современников. Его первая комедия «Бригадир»,
написанная им в 22-летнем возрасте, произвела сильное
впечатление и до сих пор не потеряла интереса; вторая же
комедия, «Недоросль» (1782 г.), явилась событием в рус-
ской литературе, и от времени до времени она и теперь еще
появляется на сцене. Обе комедии разрабатывают чисто
русские сюжеты, взятые из тогдашней русской жизни, и,
хотя Фонвизин не стеснялся заимствованиями из ино-
странных литератур (так, напр., «Бригадир» заимствован из
датской комедии Голберга «Jean de France»), главные дей-
ствующие лица его комедий принимают, однако, вполне
русский характер. В этом отношении он явился творцом
русской национальной драмы и первый ввел в нашу лите-
ратуру те реалистические тенденции, которые потом нашли
такое могущественное выражение в лице Пушкина, Гоголя
и их школы. В своих политических убеждениях Фонвизин
остался верен тем прогрессивным идеям, которым Екате-
282
рина II покровительствовала в первые годы своего царство-
вания; будучи секретарем графа Панина, Фонвизин смело
указывал на главные язвы тогдашней русской жизни: кре-
постничество, фаворитизм и невежество.
Я обхожу молчанием нескольких писателей этой эпохи,
как, например, Богдановича (1743—1803), автора
поэмы «Душенька»; Хемницера(1745—1784), талантли-
вого баснописца, бывшего предшественником Крылова;
Капниста (1757—1829), писавшего довольно поверх-
ностные сатиры хорошими стихами; князя Щербато-
ва (1 733—1790), который начал собирать летописи и произ-
ведения народного творчества и предпринял составление
истории России, в которой впервые отнесся с научной кри-
тикою к летописям и другим источникам. Но мы не можем
обойти молчанием масонское движение, начавшееся в
конце XVIII века.
МАСОНЫ: ПЕРВЫЕ ПРОЯВЛЕНИЯ
ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
Распущенность нравов, характеризовавшая русское
высшее общество в XVIII веке, отсутствие высших стремле-
ний, низкопоклонство дворянства и ужасы крепостного
права — неизбежным образом вызвали реакцию среди луч-
ших людей России, и эта реакция воплотилась отчасти в
широко распространившемся масонском движении, а от-
части в христианском мистицизме, корни которого лежали
в мистических учениях, пользовавшихся тогда большой по-
пулярностью в Германии. Масоны и их «Общество друзей»
предприняли серьезную попытку поднятия нравственного
уровня массы, причем они нашли в Новикове (1744—
1818) истинного апостола этого обновления. Он начал свою
литературную карьеру очень рано, в одном из тех сатири-
ческих журналов, которые были обязаны своим появлени-
ем инициативе самой Екатерины в начале ее царствования;
но даже в то время Новиков, в одном дружелюбном литера-
турном споре с «бабушкой» (Екатериной II), показал, что
он не сможет удовлетвориться одной лишь поверхностной
сатирой во вкусе императрицы и что, вопреки ее желаниям,
283
он будет добираться до корня тогдашнего зла, указывая на
рабство и его глубоко деморализирующее влияние на ши-
рокие круги общества. Новиков был не только хорошо об-
разованным человеком: он соединял глубокие нравствен-
ные убеждения идеалиста с талантами организатора и
делового человека; и, хотя его журнал (чистый доход с ко-
торого Новиков употреблял на филантропические и обще-
образовательные цели) был вскоре запрещен «бабушкой»,
это не помешало ему основать в Москве, с большим успе-
хом, крупную типографию и книжный магазин, с целью из-
дания и распространения книг нравственно-философского
характера. Его книжное предприятие (соединенное с гос-
питалем для рабочих и аптекой, из которой выдавались бес-
платно лекарства беднякам Москвы) вскоре вошло в дело-
вые сношения с книгопродавцами по всей России и
разрослось до громадных размеров. В то же время его влия-
ние на образованное общество росло с каждым днем и при-
носило самые благоприятные результаты. В 1787 году, во
время голода, он организовал помощь голодающим крес-
тьянам, причем один из его учеников пожертвовал для этой
цели громадную сумму денег. Конечно, и церковь и прави-
тельство относились с большим подозрением к распростра-
нению христианства в той форме, в какой его понимали ма-
соны; и несмотря на то, что московский метрополит
аттестовал Новикова в качестве «лучшего христианина, ка-
кого ему приходилось встречать», Новикова тем не менее
обвинили в политическом заговоре.
Он был арестован и, по личному желанию Екатерины, к
удивлению всех знавших его, был в 1792 году приговорен
к смерти. Его, однако, не казнили, но осудили к 15-летнему
заключению в страшной Шлиссельбургской крепости,
причем он был посажен в ту самую секретную камеру, где
томился когда-то Иоанн Антонович. Друг Новикова, масон
д-р Багрянский, изъявил желание разделить с ним его за-
ключение. Новиков оставался в крепости вплоть до смерти
Екатерины. Только Павел 1 освободил его, в 1796 году, в
первый же день своего царствования; но Новиков вышел из
крепости разбитым человеком и впал в глубокий мисти-
цизм, наклонность к которому уже в то время проявлялась
в некоторых масонских ложах.
284
Христианские мистики не были счастливее масонов.
Один из них, Л а б з и н (1766— 1825), пользовавшийся боль-
шим влиянием в обществе, благодаря литературным тру-
дам, в которых он боролся с безнравственностью, окончил
дни свои в ссылке. Впрочем, несмотря на правительствен-
ные преследования, и мистические христиане и масоны
(некоторые ложи которых следовали учению розенкрейце-
ров) оказали глубокое влияние на умственную жизнь Рос-
сии. С восшествием на престол Александра I масоны полу-
чили возможность более свободной проповеди своих идей;
выраставшее в обществе убеждение в необходимости унич-
тожения крепостного права, а также судебной и админи-
стративной реформы, несомненно, в значительной степени
было результатом проповеди масонов. Кроме того, доволь-
но большое количество замечательных людей получили об-
разование в московском институте «друзей», основанном
Новиковым; между ними можно указать на историка Ка-
рамзина, на братьев Александра Ивановича и Николая
Ивановича Тургеневых (дальних родственников великого
романиста) и нескольких политических деятелей.
Судьба Радищева(1749— 1802), политического писа-
теля той же эпохи, носит еще более трагический характер.
Он получил образование в Пажеском корпусе и был одним
из тех молодых людей, которых русское правительство по-
слало в 1766 году в Германию для окончания образования.
Он слушал лекции Геллерта и Платтнера в Лейпциге, а
также изучал французских философов. По возвращении
из-за границы, в 1790 году, он издал «Путешествие из Пе-
тербурга в Москву», идея которого, кажется, была внушена
ему «Сентиментальным путешествием» Стерна. В этой
книге он очень искусно сочетал свои впечатления от путе-
шествия с различными нравственно-философскими рас-
суждениями о русской действительности и дал хорошие
правдивые изображения тогдашней русской жизни.
С особенной силой он указывал на ужасы крепостного
права, а также на скверную организацию администрации,
продажность судов и т. д., подтверждая эти осуждения об-
щего характера конкретными фактами, почерпнутыми из
действительной жизни. Екатерина, которая уже до начала
революции во Франции, и в особенности со времени собы-
285
тий 1789 года, начала относиться враждебно к либеральным
идеям своей юности, пришла в ужас от книги Радищева. По
ее повелению она была конфискована и подвергнута унич-
тожению. Императрица сама писала обвинение против
этой книги и описывала автора, как революционера «хуже
Пугачева». Еще бы! он осмеливался «говорить с одобрени-
ем о Франклине» и был заражен французскими идеями!
Вследствие этого Екатерина сама написала резкий разбор
книги, послуживший руководством при возбуждении пре-
следования против автора. Радищев был арестован, заклю-
чен в крепость и позднее выслан в одну из отдаленнейших
местностей Восточной Сибири, в Илимск. Он был осво-
божден из ссылки лишь при Александре I, в 1801 году. Год
спустя, убедившись, что даже восшествие на престол Алек-
сандра I не ведет к крупным реформам, он покончил с
собою. Что же касается его книги, то она до последнего
времени оставалась запрещенной в России. Новое ее изда-
ние, сделанное в 1872 году, было конфисковано и сожжено,
и лишь в 1888 году было разрешено одному издателю вы-
пустить эту книгу в количестве всего лишь ста экземпляров,
доступных лишь небольшому числу ученых и высокопо-
ставленных чиновников1.
ПЕРВЫЕ ГОДЫ XIX СТОЛЕТИЯ
Таковы были, стало быть, элементы, из которых могла
развиваться русская литература в XIX веке. Медленная ра-
бота предыдущих пяти веков уже подготовила то велико-
лепное, гибкое орудие — литературный язык, который
вскоре послужил Пушкину для создания его мелодических
стихов и Тургеневу для его не менее мелодической прозы.
Уже из автобиографии раскольничьего мученика Авва-
кума можно было убедиться в значении разговорного рус-
ского языка как орудия литературы. Тредьяковский, свои-
ми нескладными стихами, и в особенности Ломоносов и
Державин, своими одами, окончательно изгнали из литера-
туры силлабический стих, проникший к нам вследствие
1
За границей книга была издана дважды: Герценом (в 1858 г.) и в
Лейпциге (в 1876 г.).
286
французских и польских влияний, и установили ритмичес-
кую форму, давно подсказываемую народными песнями.
Ломоносов создал популярный научный язык; он ввел из-
вестное количество новых слов и доказал, что латинская и
старославянская конструкции противны духу русского
языка и совершенно ненужны. В эпоху Екатерины II в ли-
тературе получили права гражданства формы обыденного
разговорного языка, не исключая даже языка крестьянско-
го населения. Наконец, Новиков создал русский философ-
ский язык — все еще тяжелый, благодаря мистической под-
кладке, но в общем превосходно приспособленный, как
оказалось несколькими десятилетиями позже, для аб-
страктных метафизических рассуждений. Таким образом,
основные элементы для создания великой и оригинальной
литературы были уже налицо. Требовался лишь гениаль-
ный творец, который воспользовался бы этими элементами
для более высоких целей. Таким гением был Пушкин. Но
прежде чем мы перейдем к нему, необходимо остановиться
на историке и беллетристе Карамзине, а также на поэте Жу-
ковском, которые являются соединительным звеном между
двумя эпохами.
Карамзин(1766— 1826) своим монументальным тру-
дом «История государства Российского» дал нашей литера-
туре такой же толчок, какой великая война 1812 года дала
национальной жизни. Он пробудил национальное самосо-
знание и создал прочный интерес к таким вопросам, как
история нации, созидание русского государства и выработ-
ка национального характера и учреждений. Но «История»
Карамзина была реакционна по направлению: он был исто-
риком русского государства, а не русского народа; он был
поэтом, воспевшим добродетели монархии и мудрость ее
правителей, но он забывал о многовековой созидательной
работе, совершенной неведомыми массами народа. Он со-
вершенно не понял также те федеральные принципы, кото-
рые господствовали в России вплоть до XV столетия; и еще
менее того ему были понятны обыденные, мирские начала,
благодаря которым русский народ мог занять и колонизо-
вать огромный материк. Для него история России являлась
в форме правильного, органического развития монархии,
начиная от первого появления скандинавских князей и
287
вплоть до настоящего времени, и он занимался главным
образом описанием деяний монархов, их побед и их усилий
в деле созидания государства; но, как часто бывает с рус-
скими писателями, примечания к его «Истории» были сами
по себе историческим трудом. Они являлись богатым руд-
ником, в котором были заключены сведения относительно
источников русской истории, и они внушали заурядному
читателю мысль, что ранние столетия средневековой Рос-
сии с ее независимыми городами-республиками были го-
раздо более интересны в действительности, чем они были
представлены в книге Карамзина1. Вообще, Карамзин не
был основателем исторической школы, но он успел пока-
зать русским читателям, что Россия обладает прошлым, до-
стойным изучения. Кроме того, его труд был произведени-
ем литературного искусства, и, благодаря блестящему
стилю, он приучил публику к чтению исторических работ.
Первое издание восьмитомной «Истории» (3000 экз.) было
распродано в 25 дней.
Нужно заметить, что влияние Карамзина не ограничи-
вается его «Историей». Его повести и «Письма русского пу-
тешественника» оказали на русскую литературную мысль
гораздо более значительное влияние. В своих «Письмах» он
старался ознакомить широкий круг русских читателей с
продуктами европейской мысли, философии и политичес-
кой жизни; он распространял гуманитарные взгляды, осо-
бенно ценные для России именно в то время, чтобы дейст-
вовать как противовес печальным явлениям политической
и общественной жизни; наконец, он установил живую
связь между умственною жизнью нашей страны и Европы.
Что касается до повестей Карамзина, то в них он является
истинным последователем сентиментального романтизма;
но надо помнить, что это литературное направление отве-
чало тогда потребностям времени, как реакция против лож-
ноклассической школы. В одной из своих повестей — «Бед-
ная Лиза» (1792) — Карамзин описывал бедствия кре-
1
В настоящее время обнаружено, что почти вся подготовительная
работа, давшая возможность появления «Истории» Карамзина, была
сделана Шлецером, Миллером и Штриттером, а также вышеупомяну-
тым историком Щербатовым, взглядам которого Карамзин следовал в
своей работе.
288
стьянской девушки, которая влюбилась в дворянина, была
брошена им и с горя утопилась в пруде. Крестьянская де-
вушка, изображенная Карамзиным, конечно, не отвечает
нашим теперешним реалистическим требованиям. Она го-
ворит высоким слогом и вообще меньше всего похожа на
крестьянку; но вся читающая Россия проливала слезы над
страданиями «бедной Лизы», и пруд, в котором автор уто-
пил свою героиню, усердно посещался сентиментальными
московскими юношами и девицами. Одним из источников
одушевленного протеста против крепостного права, кото-
рый мы найдем позднее в русской литературе, является,
таким образом, между прочим и сентиментализм Карам-
зина.
Жуковский (1783—1852) был романтическим поэ-
том в самом истинном значении этого слова; он благого-
вейно поклонялся поэзии и вполне понимал ее облагора-
живающую силу. Его перу принадлежит не много ориги-
нальных произведений, и он замечателен главным образом
как переводчик, воссоздавший чудными стихами поэмы
Шиллера, Уланда, Гердера, Байрона, Томаса Мура и др., а
равным образом — «Одиссею», индусскую поэму «Наль
и Дамаянти» и песни западных славян. Красота этих пере-
водов такова, что я сомневаюсь, существует ли в других ли-
тературах, включая даже особенно богатую хорошими
переводами немецкую, равно прекрасные воспроизведения
иностранных поэтов. При этом Жуковский не был перево-
дчиком-ремесленником: он брал из других поэтов лишь то,
что находило отзвук в его собственной природе и что он сам
хотел бы воспроизвести в поэтической форме. Печальные
размышления о неведомом, порывы вдаль, страдания
любви и скорбь разлуки — все эти ощущения, пережитые
самим поэтом, являются отличительными чертами его поэ-
зии и отражают его собственную душевную жизнь. Нам
может теперь не нравиться его ультраромантизм, но не
должно забывать, что в то время это литературное направ-
ление было, в сущности, призывом к пробуждению широ-
ких гуманитарных чувств, и с этой точки зрения было явле-
нием прогрессивным. Поэзия Жуковского находила отзыв
главным образом в женском чувстве, и, когда нам придется
говорить о той роли, которую русские женщины, полуве-
289
ком позже, сыграли в общем развитии страны, мы увидим,
что поэтические призывы Жуковского не остались без вли-
яния. Вообще Жуковский стремился пробудить лучшие
стороны человеческой натуры. Лишь одна нота совершен-
но отсутствует в его поэзии: вы не найдете в ней призывов к
свободе, обращений к гражданскому чувству. Такой призыв
был сделан поэтом-декабристом Рылеевым.
ДЕКАБРИСТЫ
Император Александр I прошел через те же изменения
мнений, что и его бабушка, Екатерина II. Он получил обра-
зование под руководством республиканца Лагарпа и в нача-
ле царствования выступил как либеральный монарх, гото-
вый дать России конституцию. Он действительно дал
конституцию Польше и Финляндии и сделал первые шаги в
этом направлении по отношению к России. Но он не осме-
лился затронуть крепостное право. Затем он понемногу
подпал под влияние немецких мистиков, начал пугаться
либеральных идей и передал управление страной в руки ре-
акционеров самого худшего типа. В течение последних де-
сяти с лишком лет его царствования Россией фактически
правил Аракчеев — жестокий маньяк милитаризма, под-
держивавший свое влияние у царя путем самой беззастен-
чивой лести и лицемерной набожности.
Условия, созданные подобным положением дел, несо-
мненно, должны были вызвать отпор, тем более, что напо-
леоновские войны привели значительное количество рус-
ских в соприкосновение с Западной Европой. Кампании,
сделанные в Германии, и занятие Парижа русскими вой-
сками ознакомили многих офицеров с идеями свободы, все
еще господствовавшими в французской столице, в то время
как на родине начали приносить плоды работа Новикова и
усилия масонов. Когда Александр I, подпав под влияние
госпожи Крюднер и других германских мистиков, заклю-
чил в 1815 году Священный союз с Германией и Австрией, с
целью подавления всех либеральных идей, в России начали
формироваться тайные общества — главным образом среди
офицеров, — имевшие своей задачей распространение ли-
290
беральных идей, уничтожение крепостного права и равен-
ство всех перед законом, как первые необходимые шаги в
деле освобождения страны от ига абсолютизма. Каждый,
кому приходилось читать «Войну и мир» Толстого, вероят-
но, вспомнит Пьера и впечатление, произведенное на этого
молодого человека его первой встречей с одним старым ма-
соном. Пьер является верным изображением того типа
многих молодых людей, которые позднее сделались извест-
ными под именем «декабристов». Подобно Пьеру, они
были проникнуты гуманитарными идеями; многие из них
ненавидели крепостное право и стремились к введению
конституционных гарантий; немногие в их среде (Пестель,
Рылеев), отчаявшись в монархии, шли даже дальше, говоря
о необходимости возвратиться к республиканскому феде-
рализму древней России. Результатом этих либеральных те-
чений было возникновение серьезных тайных обществ.
Известно, как закончился этот заговор. После внезап-
ной смерти Александра I на юге России в Петербурге была
принесена присяга его брату Константину, который был
объявлен императором. Но когда, несколькими днями
позднее, в столице сделалость известно, что Константин
отказался от престола и что императором будет его брат
Николай, причем о деятельности тайного общества уже
сделан был донос полиции, заговорщики решили вступить
открыто, на площади, в бой — хотя бы и неравный. Это
произошло 14 (26) декабря 1825 года, на Сенатской площа-
ди в С.-Петербурге. На призыв заговорщиков откликнулось
лишь несколько сот солдат из различных гвардейских пол-
ков; они скоро были разбиты и разогнаны картечью. Пять
человек из главных революционеров были повешены Ни-
колаем I, а остальные, т. е. около сотни молодых людей, со-
ставлявших цвет русской интеллигенции, были сосланы на
каторгу в Сибирь, где они и оставались до 1856 года. Не-
трудно себе представить все значение этой гибели стольких
представителей интеллигенции — притом в стране, которая
не отличалась богатством интеллектуальных сил. Даже в
более цивилизованных странах Западной Европы внезап-
ное исчезновение стольких людей, способных не только
мыслить, но и действовать, явилось бы серьезною задерж-
291
кою в деле прогресса страны. В России же исчезновение де-
кабристов со сцены активной деятельности было просто
гибельно, тем более что царствование Николая I продолжа-
лось целых тридцать лет, и за все эти годы каждая искра
свободной мысли тушилась при первом ее появлении.
Одним из наиболее блестящих литературных предста-
вителей декабристов был Рылеев (1795—1826), принадле-
жавший к числу пяти повешенных Николаем I. Он получил
хорошее образование и в 1814 году был уже офицером;
таким образом, он был лишь несколькими годами старше
Пушкина. Рылеев дважды посетил Францию, в 1814 и 1815
году, и по заключении мира был судьей в Петербурге. Его
ранние литературные произведения — ряд «дум» или бал-
лад, в которых воспевались различные деятели русской ис-
тории, — отличались патриотическим характером, но и
в этих юношеских произведениях уже можно было под-
метить свободолюбивые тенденции поэта: Цензура не про-
пустила этих «дум», но они ходили по всей России в руко-
писях. Их поэтическая ценность невелика; но уже следую-
щая поэма Рылеева, «Войнаровский», и в особенности
некоторые отрывки его неоконченных поэм («Наливайко»)
обнаруживают в нем незаурядное поэтическое дарование,
которое и было признано близким другом Рылеева, Пуш-
киным. К сожалению, поэма «Войнаровский» была до сих
пор неизвестна в Западной Европе. В ней рисуется борьба
Украины, стремившейся при Петре I возвратить свою неза-
висимость. Когда русский царь был занят упорной борьбой
с великим северным полководцем, Карлом XII, украин-
ский гетман Мазепа решил соединиться с Карлом против
Петра, с целью освободить свою родину от русского ига.
Карл XII, как известно, был разбит под Полтавой и вместе с
Мазепой бежал в Турцию. Войнаровский, молодой украин-
ский патриот, друг Мазепы, был взят в плен и сослан в Си-
бирь. Там, в Якутске, его посетил историк Миллер, и Рыле-
ев, воспользовавшись этим историческим обстоятельст-
вом, заставляет Войнаровского рассказать историю своей
жизни немецкому исследователю. Картины сибирской
природы в Якутске, которыми начинается поэма; подготов-
ления к войне в Малороссии и самая война; бегство Карла
XII и Мазепы; наконец, страдания Войнаровского в Якут-
292
ске, когда его молодая жена прибыла в эту страну изгнания
и скоро угасла там, — все эти сцены изображены сильно и
ярко, причем некоторые стихи, по простоте и вместе с тем
красоте образов, вызывали восхищение даже такого цени-
теля, каким был Пушкин. В каждом новом поколении рус-
ских читателей эта поэма продолжает вызывать все ту же
любовь к свободе и ненависть к угнетению.
Глава II
ПУШКИН- ЛЕРМОНТОВ
Пушкин: Красота формы — Пушкин и Шил-
лер. — Его юность; изгнание; позднейшая
деятельность и смерть. — Волшебные сказ-
ки; «Руслан и Людмила». —Лирика. — «Байро-
низм». — Драматические произведения.—
«Евгений Онегин».—Лермонтов: Пушкин или
Лермонтов?— Его жизнь: Кавказ; поэзия при-
роды. —Влияние Шелли. — «Демон». — «Мцы-
ри».—Любовь к свободе.— Смерть. —Пуш-
кин и Лермонтов как прозаики.— Другие
поэты и романисты той же эпохи.
ПУШКИН: КРАСОТА ФОРМЫ
Английские читатели до некоторой степени были ког-
да-то знакомы с Пушкиным. Просматривая ценную кол-
лекцию журнальных статей, относящихся к русским писа-
телям, которая была предоставлена в мое распоряжение
проф. Кулиджем (Кембриджского университета, в штате
Массачусетс), я нашел, что в 1832 году и позднее, в 1845
году, о Пушкине упоминалось как о писателе более или
менее известном в Англии, причем в журналах давались
даже переводы некоторых из его лирических произведений.
Позднее о Пушкине до известной степени позабыли в
самой России, а тем более за границей, и вплоть до настоя-
щего времени в английской литературе не имеется перевода
его произведений, достойного великого поэта. Во Фран-
ции, напротив, — благодаря Тургеневу и Просперу Мери-
ме, который видел в Пушкине одного из великих мировых
поэтов, — а равным образом и в Германии все главные про-
294
изведения русского поэта знакомы литературно образован-
ным людям в хороших переводах, причем некоторые из них
отличаются не только точностью, но и поэтической красо-
той. Должно заметить, впрочем, что в массе читающей пуб-
лики русский поэт, за исключением его родной страны,
очень мало известен.
Легко понять, почему Пушкин не успел сделаться лю-
бимцем западноевропейских читателей. Его лирические
произведения — неподражаемы: они могли быть написаны
лишь великим поэтом. Его самое крупное произведение в
стихах, «Евгений Онегин», отличается таким блеском
и легкостью стиля, таким разнообразием и живописностью
образов, что его можно рассматривать как единственное в
своем роде произведение в европейской литературе. Его
пересказы в стихах русских народных сказок вызывают
восхищение читателя. Но, за исключением его поздних
произведений в драматическом стиле, в поэзии Пушкина
нет тех глубоких и возвышенных идей, которые так харак-
терны для Гете, Шиллера, Шелли, Байрона, Броунинга или
Виктора Гюго. Необыкновенное изящество, простота и вы-
разительность образов, необычайное умение владеть фор-
мой, — короче говоря, красота ф о р м ы, а не красота идей
отличают поэзию Пушкина. Но люди ищут в поэзии более
всего высоких вдохновений, благородных идей, которые
делали бы их лучшими. А этого у Пушкина мало. При чте-
нии пушкинских стихов русскому читателю постоянно
приходится восклицать: «Как чудно это сказано! Нельзя,
невозможно подыскать другого более красивого или более
точного выражения». По красоте формы Пушкин действи-
тельно стоит не ниже самых величайших поэтов. Он явля-
ется, несомненно, великим поэтом в его способе описа-
ния самых незначительных мелочей повседневной жизни,
в разнообразии человеческих чувств, нашедших место в его
поэзии, в изящном выражении различных оттенков любви и,
наконец, в яркой индивидуальности всех его произведений.
Чрезвычайно интересно сравнить лирику Пушкина и
Шиллера. Оставляя в стороне величие и разнообразие
сюжетов, которых касался Шиллер, и сравнивая лишь те
поэтические произведения обоих поэтов, в которых оба го-
ворят о самих себе, читатель, уже при чтении этих произве-
дений, приходит в заключение, что Шиллер как личность
295
по глубине мысли и философскому миропониманию стоит
несравненно выше, чем блестящий, до известной степени
избалованный и поверхностный ребенок, каким был Пуш-
кин. Но в то же самое время индивидуальность Пушкина
более глубоко отразилась на его произведениях. Пушкин
был полон жизненной энергии, и его личность отражалась
на всем, что он писал; в каждой строке его стихов вы чувст-
вуете напряженное биение горячо чувствующего сердца.
Сердце Пушкина менее симпатично, чем сердце Шиллера,
но зато читателю удается заглянуть в него глубже. Даже в
своих лучших произведениях Шиллер не превосходит на-
шего поэта выражением чувств или большим разнообрази-
ем формы. В этом отношении, несомненно, Пушкина
можно поставить наряду с Гете.
Пушкин родился в аристократической семье, в Москве.
С материнской стороны в его жилах текла африканская
кровь: его мать, прекрасная креолка, была внучкой абис-
синского негра, состоявшего на службе у Петра Великого.
Его отец был типическим представителем дворянства того
времени: растративши крупное состояние, он жил «спустя
рукава», устраивая балы и пикники, причем в его доме даже
не во всех комнатах была мебель. Большой любитель полу-
философских споров, основанием которых служили сведе-
ния, только что почерпнутые из кого-нибудь из француз-
ских энциклопедистов, отец Пушкина любил также
сводить в своем деле всевозможные тогдашние литератур-
ные знаменитости, русские и французские, которым случа-
лось быть проездом в Москве.
Бабушка Пушкина и его старуха няня были во время
детства будущего поэта его лучшими друзьями. Им он обя-
зан удивительным мастерством русского языка; от своей
няни, с которой позже он засиживался до поздней ночи во
время подневольного пребывания, по приказу полиции, в
наследственной псковской деревушке, он унаследовал то
поразительное знакомство с русской народной поэзией и
тот чисто русский способ выражения, которые придали его
стихам и прозе глубоко национальный характер. Таким об-
разом, косвенным путем мы обязаны этим двум женщинам
созданием того легкого гибкого литературного языка, кото-
рый был введен Пушкиным в нашу литературу.
Молодой поэт получил образование в Царскосельском
296
лицее, и еще до выхода из школы он уже пользовался репу-
тацией замечательного стихотворца, в котором Державин
признавал более чем последователя и которому Жуковский
подарил свой портрет с надписью: «Ученику — от побеж-
денного учителя». К несчастью, страстная натура увлекла
поэта от литературных кружков и политических течений, с
которыми были связаны его лучшие друзья — декабристы
Пущин и Кюхельбекер, — в омут ленивой, бессмысленной
жизни, которую вели тогдашние аристократы, и он бес-
плодно растрачивал свою жизненную энергию в оргиях.
Изображение некоторых только сторон этой пустой мелкой
жизни можно найти в некоторых главах «Евгения Оне-
гина».
Будучи в дружеских отношениях с теми, которые не-
сколькими годами позднее выступили врагами самодержа-
вия и крепостного права на Сенатской площади в Петер-
бурге, Пушкин написал «Оду на свободу» и несколько
мелких поэтических произведений, дышащих ярко-рево-
люционным духом, а также ряд эпиграмм, направленных
против тогдашних властителей России. Вследствие этого в
1820 году, когда Пушкину было всего двадцать лет, его от-
правили в ссылку в Кишинев, захолустный тогда городок
недавно присоединенной Бессарабии, где поэт вел разгуль-
ную жизнь и однажды даже странствовал с цыганским та-
бором. К счастью, ему было разрешено выехать из этого
пыльного и скучного городка и сделать, в обществе привле-
кательной и образованной семьи Раевских, путешествие по
Крыму и Кавказу; результатом этого путешествия явились
некоторые из лучших лирических произведений Пушкина.
В 1824 году, когда поэт своим поведением сделал даль-
нейшее пребывание в Одессе невозможным (а может быть,
и потому, что боялись его побега в Грецию, к Байрону), ему
было приказано возвратиться во внутреннюю Россию и по-
селиться в его маленьком имении, Михайловском, в
Псковской губернии, — где им и были написаны его луч-
шие произведения. В этой деревушке он был 14 декабря
1825 года, когда в Петербурге вспыхнуло восстание, и толь-
ко благодаря этому он не попал в Сибирь. Подобно многим
из своих друзей-декабристов, он успел сжечь свои бумаги,
прежде чем они попали в руки тайной полиции.
Вскоре после этого Пушкину было разрешено возвра-
297
титься в Петербург: Николай I взял на себя самого цензуру
его произведений и позднее сделал его камер-юнкером.
Бедному Пушкину, таким образом, приходилось вести
жизнь мелкого чиновника при Зимнем дворце, и он от всей
души ненавидел эту жизнь. Придворная знать и бюрокра-
тия никогда не могли простить ему того обстоятельства, что
он, не принадлежа к их кругу, считался таким великим че-
ловеком в России; жизнь Пушкина постоянно отравлялась
мелочными уколами, наносимыми завистливой придвор-
ной чернью. В довершение он имел несчастье жениться на
красавице, которая совершенно не в состоянии была оце-
нить его гений. В 1837 году он дрался на дуэли из-за краса-
вицы жены и был убит тридцати семи лет от роду. Одним из
самых ранних произведений Пушкина, написанным почти
немедленно по выходе из лицея, была поэма «Руслан и
Людмила» — волшебная сказка, написанная прекрасными
стихами. Действие поэмы происходит в той волшебной
стране, где: «У лукоморья дуб зеленый; златая цепь на дубе
том: и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом;
идет направо — песнь заводит, налево — сказку говорит...»
Поэма открывается описанием свадьбы героини, Людми-
лы; долгий свадебный пир наконец закончен, и Людмила
удаляется со своим молодым супругом; но внезапно насту-
пает мрак, слышны громовые раскаты, и во время этой
бури Людмила исчезает. Она унесена страшным волшебни-
ком, Черномором, который представляет в народной поэ-
зии отголосок воспоминаний о набегах диких кочевников
из черноморских степей. Злосчастный муж, а также трое
других молодых людей, добивавшихся раньше руки Люд-
милы, седлают коней и отправляются в поиски за исчезнув-
шей красавицей. Их приключения и составляют содержа-
ние поэмы, в которой трогательный элемент все время
переплетается с забавным. После многих приключений
Руслан наконец находит свою Людмилу, и все оканчивает-
ся к общему удовольствию, как это всегда бывает в народ-
ных сказках1.
1
Великий русский композитор Глинка воспользовался поэмой
Пушкина для создания своей оперы («Руслан и Людмила»), в которой
для характеристики различных героев употреблены русские, финские,
турецкие и восточные мотивы.
298
Таково несложное содержание поэмы. Это было вполне
юношеское произведение, а между тем оно оказало огром-
ное влияние на всю тогдашнюю литературу. Господство-
вавший до того времени ложноклассицизм получил удар, от
которого никогда уже не оправился. Поэма читалась нарас-
хват: из нее заучивали целые страницы, и с этою волшеб-
ною сказкою создавалась наша современная русская лите-
ратура, — полная простоты, реальная в своих описаниях,
скромная в фабуле, сдержанная в образах, глубоко искрен-
няя и с легким оттенком юмора. Трудно себе представить
большую простоту стиха, чем та, которой Пушкин достиг
уже в этой поэме. Достаточно сказать, что стихи этой
поэмы отличаются чарующей музыкальностью и в то же
время вся поэма написана самым простым разговорным
языком, в котором вовсе нет устарелых или малоупотреби-
тельных слов, к сожалению, слишком часто еще встречаю-
щихся в английской поэзии.
Появление «Руслана и Людмилы» вызвало громы из ла-
геря псевдоклассиков. Нужно только вспомнить обо всех
этих «Дафнисах» и «Хлоях» наполнявших тогдашнюю поэ-
зию, о напыщенных жреческих позах, в которые станови-
лись тогдашние поэты при обращении к публике, — чтобы
понять, как была оскорблена вся ложноклассическая
школа. Тут вдруг явился поэт, который пренебрегал всеми
ее заветами!.. Он выражал свои мысли в прекрасных обра-
зах, не прибегая к излюбленным псевдоклассическим укра-
шениям; он вводил в поэзию самый обычный разговорный
язык и осмеливался выступить в литературе с какой-то
сказкой, годной лишь для детей! Пушкин одним ударом
рассекал путы ложноклассицизма, которыми была скована
до тех пор литература.
Сказки, которых Пушкин наслушался от старушки
няни, послужили материалом не только для его первой
поэмы, но и для целого ряда народных сказок, стихи кото-
рых отличаются такой удивительной простотой и безыскус-
ственностью, что, как только вы произнесете из них два
или три слова, вы чувствуете, что остальные сами напраши-
ваются на язык. Иных слов употребить — невозможно;
иначе рассказать — нельзя. «Ведь именно так надо расска-
зывать сказки!» — восклицали восхищенные читатели, и
битва с ложноклассицизмом была выиграна раз навсегда.
299
Та же простота и искренность выражения характеризу-
ют и все позднейшие произведения Пушкина. Он не отсту-
пал от нее даже тогда, когда касался так называемых возвы-
шенных предметов; он остался верен ей и в самых
страстных и в философских монологах своих позднейших
драм. Это делает Пушкина особенно трудным для перевода
на английский язык, так как в английской литературе XIX
века Вордсворт является единственным поэтом, отличаю-
щимся той же простотой. Но, в то время как Вордсворт
проявил эту простоту главным образом в описаниях изящ-
ных и спокойных английских ландшафтов или сельской
жизни, Пушкин говорил с той же простотой о человеческой
жизни вообще, и его стихи текут так же легко, как проза;
они свободны от искусственных украшений, даже тогда,
когда он описывает самые бурные человеческие страсти.
В его презрении ко всякому преувеличению и ко всему те-
атральному, ходульному, в его решимости не иметь ничего
общего с «разрумяненным трагическим актером, махаю-
щим мечом картонным», он был истинно русским, и он
помог, в сильной степени, русской литературе и русской
сцене развить тот вкус к простоте и искренности в выраже-
нии чувств, образцы которых мы встретим так часто на
страницах этой книги.
Главная сила Пушкина была в его лирической поэзии, а
основной нотой этой поэзии была у него любовь. Тяжелые
противоречия между идеалом и действительностью, от ко-
торых страдали люди более глубокие, вроде Гете, Байрона
или Гейне, были незнакомы Пушкину. Он отличался более
поверхностной натурой. Надо, впрочем, сказать, что вооб-
ще западноевропейский поэт обладал таким наследством,
какого у русского тогда еще не было. Каждая страна Запад-
ной Европы прошла через периоды великой народной
борьбы, во время которых затрагивались в глубокой форме
самые важные вопросы человеческого развития. Великие
политические столкновения вызывали яркие и глубокие
страсти; они создавали трагические положения; они по-
буждали к творчеству в высоком, возвышенном направле-
нии. В России же крупные политические и религиозные
движения, имевшие место в XVII и XVIII веках, как, напри-
мер, пугачевщина, были восстаниями крестьян, в которых
300
образованные классы не принимали участия. Вследствие
всего этого интеллектуальный горизонт русского поэта не-
избежно сужен. Есть, однако, в человеческой природе
нечто такое, что всегда живет и всегда находит отклик в че-
ловеческом сердце. Это — любовь; и Пушкин, в своей ли-
рической поэзии, изображал любовь в таких разнообраз-
ных проявлениях, в таких истинно прекрасных формах и с
таким разнообразием оттенков, что в этой области нет
поэта равного ему. Кроме того, он часто выказывал такое
утонченное, высокое отношение к любви, что это отноше-
ние оставило такой же глубокий след в позднейшей рус-
ской литературе, какой изящные типы женщин Гете оста-
вили в мировой словесности. После ноты, взятой
Пушкиным, для русского поэта становилось невозможным
относиться к любви менее серьезно.
В России Пушкина часто называли русским Байроном.
Но это сравнение едва ли справедливо. Он, несомненно,
подражал Байрону в некоторых своих произведениях; но
это подражание — по крайней мере в «Евгении Онегине» —
вылилось в блестящее оригинальное произведение. На
Пушкина, несомненно, произвел глубокое впечатление го-
рячий протест Байрона против «накрахмаленной доброде-
тели» Европы, и было время, когда Пушкин, если бы ему
удалось вырваться из России, вероятно, присоединился бы
к Байрону в Греции.
Но вследствие поверхностности характера Пушкин не
мог понять, а тем менее разделять той глубокой ненависти
и презрения к послереволюционной Европе, которая сжи-
гала сердце Байрона. Пушкинский «байронизм» был по-
верхностным, и, хотя русский поэт всегда был готов брави-
ровать «порядочное» общество, ему не была знакома ни та
тоска по свободе, ни та ненависть к лицемерию, которые
воодушевляли Байрона.
Вообще, сила Пушкина лежала не в возвышенном или
свободолюбивом поэтическом призыве. Его эпикурейство,
его воспитание, полученное от французских эмигрантов, и
его жизнь среди распущенного высшего петербургского об-
щества — были причиной того, что великие вопросы, на-
зревавшие в тогдашней русской жизни, оставались в значи-
тельной мере чужды его сердцу. Вследствие этого к концу
301
своей недолгой жизни он уже расходился с теми из своих
читателей, которые считали недостойным поэта восхи-
щаться военной силой России, после того как войска Ни-
колая I раздавили Польшу, — и находили, что описывать
прелести зимнего сезона скучающих бар в Петербурге —
еще не значит описывать русскую жизнь, в которой ужасы
крепостного права и абсолютизма с каждым годом станови-
лись невыносимее.
Главная заслуга Пушкина была в том, что он в несколь-
ко лет сумел создать русский литературный язык и освобо-
дить литературу от того театрального напыщенного стиля,
который раньше считался необходимой оболочкой всякого
литературного произведения. Пушкин был велик в области
поэтического творчества: он обладал гениальной способ-
ностью описывать самые обыденные вещи и эпизоды по-
вседневной жизни или самые простые чувства обыденных
людей таким образом, что читатель, в свою очередь, снова
переживал их. В то же время при помощи самых скудных
материалов он мог воссоздать минувшую жизнь, воскре-
шать целые исторические эпохи, и в этом отношении лишь
Лев Толстой может быть поставлен наравне с ним. Затем,
сила Пушкина была в его глубоком реализме — том реализ-
ме, понимаемом в лучшем смысле слова, которого он был
родоначальником и который, как мы увидим позже, сде-
лался впоследствии отличительной чертой всей русской ли-
тературы. Наконец, сила его — в широких гуманитарных
взглядах, которыми проникнуты его лучшие произведения,
в его жизнерадостности и в его уважении к женщине. Что
же касается красоты формы, то его стихи отличаются такой
«легкостью», что прочтенные два-три раза они тотчас запе-
чатлеваются в памяти читателя. Теперь, когда они проник-
ли в глушь русских деревень, этими стихами наслаждаются
уже миллионы крестьянских детей, — после того как ими
восхищались такие утонченные философские поэты, как
Тургенев.
Пушкин пробовал также свои силы в драме, и, насколь-
ко можно судить по его последним произведениям («Ка-
менный гость» и «Скупой рыцарь»), он, вероятно, достиг
бы крупных результатов и в этой области поэтического
творчества, если бы его жизнь не пресеклась так рано. Его
302
«Русалка», к сожалению, оказалась незаконченной, но о
драматических ее качествах можно судить по той потрясаю-
щей драме, которую она представляет в опере Даргомыж-
ского. Историческая драма Пушкина «Борис Годунов»,
действие которой происходит во времена Дмитрия Само-
званца, заключает в себе несколько замечательных сцен,
выдающихся — одни по юмору, а другие — по тонкому ана-
лизу чувств; но в общем это произведение вернее назвать
драматической хроникой, чем драмой. Что же касается
«Скупого рыцаря», то это произведение указывает на заме-
чательную силу уже созревшего таланта; некоторые места
этих драматических сцен достойны пера Шекспира. «Ка-
менный гость», в котором удивительно воспроизведен дух
Испании, дает читателю лучшее понятие о типе Дон-
Жуана, чем какое-либо изображение того же типа в других
литературах; в общем это произведение имеет все качества
первоклассной драмы, и в нем есть действительно проблес-
ки гениальности.
К концу короткой жизни поэта в его произведениях на-
чинают появляться признаки более глубокого жизнепони-
мания. Пустота жизни высших классов, очевидно, при-
елась ему, и, когда он начал писать историю великого
крестьянского восстания, поднятого Пугачевым во времена
царствования Екатерины II, он начал понимать и сочувст-
венно относиться к внутренней жизни русского крестьян-
ства. Он начал смотреть шире и глубже на народную жизнь.
Но эта пора развития его гения была внезапно прервана
преждевременной смертью. Он, как мы сказали раньше,
был убит на дуэли человеком, принадлежавшим к тогдаш-
нему «высшему обществу» Петербурга.
Наиболее популярным из произведений Пушкина ос-
тался его роман в стихах «Евгений Онегин». По форме он
очень напоминает «Чайльд Гарольда» Байрона, но содержа-
ние его чисто русское, и в нем мы имеем едва ли не лучшее
описание русской жизни в столицах и в маленьких дворян-
ских поместьях. Композитор Чайковский воспользовался
сюжетом и текстом «Евгения Онегина» для оперы того же
названия, пользующейся большим успехом на русской
сцене. Герой романа, Онегин, является типическим пред-
ставителем общества той эпохи. Он получил самое поверх-
303
ностное образование от французского учителя — бывшего
эмигранта — и от гувернера немца; вообще, он учился
«чему-нибудь и как-нибудь». Девятнадцати лет он делается
собственником крупного состояния — т. е. владыкой кре-
постных крестьян, о которых он ничуть не заботится, — и,
как подобает, погружается в жизнь тогдашнего петербург-
ского «света». Его день начинается очень поздно чтением
массы приглашений на обеды и ужины, балы и маскарады.
Он, конечно, постоянный посетитель театра, в котором
балет предпочитает неуклюжим драматическим произведе-
ниям тогдашних русских драматуров; значительную часть
дня он проводит в модных ресторанах, а ночи — на балах,
где он играет роль разочарованного молодого человека,
утомленного жизнью, и вообще старается покрасивее за-
вернуться в плащ байронизма. Вследствие различных при-
чин ему приходится провести лето в собственном имении,
где в близком соседстве живет молодой поэт, Ленский, по-
лучивший образование в Германии и полный германского
романтизма. Они делаются большими друзьями и заводят
знакомство с семьей помещика, живущей по соседству.
Глава этой семьи — старуха мать — превосходно изображе-
на Пушкиным. Ее две дочери, Татьяна и Ольга, не сходны
по характерам: Ольга — безыскусственная, жизнерадостная
девушка, не задумывающаяся над какими бы то ни было
вопросами, и молодой поэт влюбляется в нее; любовь эта
должна закончиться браком. Татьяна же — поэтическая де-
вушка, и Пушкин положил всю силу своего таланта, чтобы
изобразить ее как идеальную женщину: интеллигентную,
мыслящую и воодушевленную неясными стремлениями к
чему-то лучшему, чем та прозаическая жизнь, которую ей
приходится влачить. Онегин производит на нее с первых же
дней знакомства глубокое впечатление: она влюбляется в
него; но Онегин, одержавший столько побед в высших кру-
гах столицы и носящий теперь маску разочарования, не об-
ращает никакого внимания на наивную любовь бедной де-
ревенской девушки. Она пишет ему, и в письме с большой
откровенностью и в самых патетических выражениях гово-
рит ему о своей любви; но молодой хлыщ не находит ничего
лучшего, как прочесть ей нотацию о ее необдуманности, и,
304
кажется, находит великое удовольствие, поворачивая нож
в нанесенной им ране. В то же самое время на одном из де-
ревенских балов Онегин, разжигаемый каким-то бесом, на-
чинает ухаживать самым вызывающим образом за другой
сестрой, Ольгой. Молодая девушка восхищена вниманием
мрачного героя, и в результате Ленский вызывает Онегина
на дуэль. Отставной офицер, старый дуэлист, замешивается
в дело, и Онегин, — который, несмотря на высказываемое
им якобы презрение к общественному мнению, очень до-
рожит мнением даже местного деревенского общества, —
принимает вызов. Он убивает своего друга-поэта на дуэли и
принужден уехать из своего имения. Проходит несколько
лет. Татьяна, оправившись от болезни, отправляется од-
нажды в деревенский дом Онегина и вступает в дружбу со
старушкой ключницей; она проводит затем целые месяцы в
чтении книг из библиотеки Онегина. Но жизнь потеряла
для нее свою прежнюю прелесть; уступая уговорам матери,
она уезжает в Москву и там выходит замуж за старика гене-
рала. Замужество приводит ее в Петербург, где она играет
выдающуюся роль в придворных кружках, и в этой новой
обстановке она опять встречается с Онегиным, который
едва узнает свою деревенскую Таню, ставшую теперь блес-
тящей светскою дамою, и безумно влюбляется в нее. Она не
обращает на него внимания и оставляет его письма без от-
вета. Наконец он является в ее дом, улучив удобный час, и
застает Татьяну за чтением его писем, причем глаза ее
полны слезами. Онегин произносит пламенное признание
в любви, и на это признание Татьяна произносит монолог,
отличающийся удивительной красотой. Целое поколение
русских женщин плакало над этим монологом, читая из-
вестные строки: «Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажет-
ся, была, и я любила вас...» Но любовь деревенской девуш-
ки не представляла ничего привлекательного для Онегина.
Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль,что в высшем свете
Теперь являться я должна,
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен,
305
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль,что мой позор
Теперь бы всеми был замечен
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?
Татьяна продолжает:
А мне, Онегин, пышность эта —
Придворной жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера, —
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг,за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места,где в первый раз,
Онегин, видела я вас...
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей...
Она просит Онегина оставить ее:
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана —
Я буду век ему верна.
Сколько тысяч молодых русских женщин позднее по-
вторяли эти стихи и говорили самим себе: «О, как охотно
мы бы отдали все эти наряды, весь маскарад роскошной
жизни за полку книг, за жизнь в деревне среди крестьян,
вблизи могилы старухи няни в нашей деревне!» И сколько
из них ушло в деревню!.. Позднее мы встретим тот же тип
русской девушки в ее дальнейшем развитии в романах Тур-
генева и в русской жизни. Предугадавши это явление,
Пушкин действительно был великим поэтом.
ЛЕРМОНТОВ. ПУШКИН ИЛИ ЛЕРМОНТОВ
Рассказывают, что, когда Тургенев встречался со своим
близким другом, Кавелиным, — симпатичным философом
и выдающимся писателем по историко-юридическим и об-
щественным вопросам, — они часто начинали спор: «Пуш-
306
кин или Лермонтов?» Тургенев, как известно, считал Пуш-
кина не только одним из величайших поэтов, но и одним из
величайших художников, в то время как Кавелин утверж-
дал, что Лермонтов, в его лучших произведениях, стоит как
художник немногим ниже Пушкина, но что в то же время
его вдохновение имеет более высокий полет. Если приба-
вить, что литературная карьера Лермонтова продолжалась
всего восемь лет, — он был убит на дуэли, когда ему было
всего двадцать шесть лет, — громадный талант юного поэта
и лежавшая пред ним блестящая будущность очевидны для
всякого.
В жилах Лермонтова текла шотландская кровь. Основа-
телем фамилии был шотландец, Джордж Лермонт (George
Lermonth), который, с шестьюдесятью шотландцами и ир-
ландцами, вступил на службу, сначала Польши, а потом (в
1613 году) России. Жизнь поэта остается до сих пор, в сущ-
ности, мало исследованной. Несомненно, что его детство и
юношеские годы не были счастливы. Его мать любила поэ-
зию и, кажется, сама писала стихи; но он потерял ее, когда
ему было всего три года, а ей двадцать один. Его бабушка с
материнской стороны, аристократка, отняла его от отца,
бедного армейского офицера, которого ребенок обожал, и
дала ему образование, тщательно охраняя его от каких-
либо сношений с отцом. Ребенок был очень талантлив и
уже в четырнадцатилетнем возрасте начал писать стихи
и поэмы — сначала по-французски (подобно Пушкину), а
позднее — по-русски. Шиллер и Шекспир, а с шестнадцати
лет — Байрон и Шелли были его любимыми поэтами.
Шестнадцати лет Лермонтов поступил в Московский уни-
верситет, оттуда, впрочем, в следующем году был исключен
за участие в демонстрации против одного скучного профес-
сора. Тогда он поступил в военную школу в Петербурге, от-
куда восемнадцати лет вышел в офицеры.
Молодым человеком, двадцати двух лет, Лермонтов
внезапно получил широкую известность, благодаря своему
стихотворению «На смерть Пушкина» (1837). Великий
поэт, поклонник свободы и враг притеснения, сразу обна-
ружился в этом полном страстного гнева произведении мо-
лодого писателя; в нем особенно могущественны заключи-
тельные стихи:
307
А вы,надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы,жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, гения и славы палачи!
Таитесь вы под сению закона:
Пред вами суд и правда — все молчи!
Но есть и Божий суд, наперсники разврата;
Есть грозный судия, Он ждет;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела Он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
Спустя несколько дней весь Петербург, а вскоре и вся
культурная Россия знали эти стихи наизусть; они расходи-
лись в тысячах рукописных копий.
За этот страстный крик оскорбленного сердца Лермон-
тов немедленно поплатился ссылкой. Только благодаря
вмешательству могущественных друзей, он не попал в Си-
бирь. Его перевели из гвардейского полка, в котором он
служил, в армейский полк на Кавказе.
Лермонтов уже раньше был знаком с Кавказом: он по-
сетил его десятилетним ребенком, и это первое посещение
оставило в его душе неизгладимые следы. Попав туда снова,
он еще более был поражен величием кавказской природы.
Надо сказать, что Кавказ — одна из самых красивых облас-
тей земного шара. От моря до моря проходит цепь гор,
более высоких, чем Альпы, и их склоны покрыты и окруже-
ны бесконечными лесами, садами и степями, причем теп-
лый южный климат, а также сухость и прозрачность возду-
ха—в значительной степени усиливают природную
красоту гор. Покрытые снегом гиганты видны за многие де-
сятки верст, и грандиозность горной цепи производит
такое впечатление, какого невозможно получить где бы то
ни было в других частях Европы. Значительно усиливает
красоту хребта полутропическая растительность, одеваю-
щая горные склоны, на которых гнездятся деревушки с их
каменными башнями, придающими туземным поселениям
воинственный вид; все это купается в блистающих солнеч-
308
ных лучах Востока и населено расой, принадлежащей к
красивейшим в Европе. Наконец, в то время, когда Лер-
монтов попал на Кавказ, горцы с поразительной храброс-
тью боролись против русского вторжения, грудью защищая
каждую долину в родных горах.
Вся красота природы Кавказа отразилась в поэзии Лер-
монтова, притом в такой форме, что ни в одной другой ли-
тературе не найдется описаний природы более прекрасных,
производящих такое же глубокое впечатление на читателя,
и вместе с тем так верных действительности. Боденштедт,
немецкий переводчик и личный друг Лермонтова, хорошо
знакомый с Кавказом, был вполне прав, когда заметил, что
картины Лермонтова могут заменить целые тома географи-
ческих описаний. Действительно, можно прочесть много
томов, посвященных описанию Кавказа, и все-таки они не
смогут придать новых конкретных черт к тем чертам, кото-
рые запечатлеваются в уме после чтения поэм Лермонтова.
Тургенев, говоря о Пушкине, приводит сделанное Шекспи-
ром (в «Короле Лире») описание моря со скал Дувра, ука-
зывая на это описание как на высший образец природо-
описательной поэзии. Я должен, однако, сказать, что на
меня это описание не производит сильного впечатления.
Прием, состоящий в том, чтобы сосредоточить внимание
на мелких деталях, — не удовлетворяет меня, так как карти-
на Шекспира вовсе не передает ни безбрежности моря, от-
крывающейся с высоты Дуврских скал, ни — еще менее
того — поразительного богатства цветов, переливающихся
на далеких волнах в солнечный день. Понятие о высоте
скал — дано, но моря нет в этой картине. Изображения
природы в произведениях Лермонтова свободны от всякого
подобного упрека. Боденштедт совершенно справедливо
заметил, что Лермонтов своими картинами природы Кав-
каза удовлетворяет в одинаковой степени как натуралиста,
так и художника. Описывает ли он гигантскую цепь гор, где
взгляд теряется здесь — в снежных облаках, там — в неиз-
меримых пропастях узких расселин; упоминает ли он о
какой-нибудь детали, — например, о горном потоке, о бес-
конечных лесах, о веселых, покрытых цветами долинах
Грузии, или же о группах легких облаков, гонимых сухим
ветром Северного Кавказа, — описание его всегда настоль-
309
ко верно природе, что перед читателем возникает картина,
полная живых красок, и в то же время она окружена поэти-
ческой атмосферой, благодаря которой чувствуется све-
жесть этих гор, аромат их лесов и лугов, чистота горного
воздуха. И все это сказано в стихах, отличающихся порази-
тельной музыкальностью. Стихи Лермонтова, если и не от-
личаются «легкостью» стихов Пушкина, часто бывают
более музыкальны: они звучат как чудная мелодия. Русский
язык вообще мелодичен, но в стихах Лермонтова он дости-
гает мелодичности итальянского языка.
В интеллектуальном отношении Лермонтов, пожалуй,
стоит ближе всего к Шелли. Автор «Скованного Прометея»
произвел на него глубокое впечатление; но тем не менее
Лермонтов не пытался подражать Шелли. В самых ранних
своих произведениях он подражал Пушкину и пушкинско-
му байронизму, но он вскоре уже вышел на собственную
дорогу. Можно только сказать, что ум Лермонтова, как и ум
Шелли, занимали великие проблемы Добра и Зла, борю-
щихся между собою и в сердце человека, и во вселенной.
Подобно Шелли среди поэтов и Шопенгауэру среди фило-
софов, Лермонтов чувствовал необходимость пересмотра
современных начал нравственности, которая так настоя-
тельно сказывается в настоящее время. Эта сторона его
поэзии нашла выражение в двух поэмах — «Демон» и
«Мцыри», дополняющих одна другую. В первой из них изо-
бражается пламенная душа, порвавшая с землей и с небом и
смотрящая с презрением на всех поглощенных мелкими
страстями. Изгнанник из рая, Демон ненавидит человечес-
кие добродетели. Он знает, как мелки страсти людей, и глу-
боко презирает их. Любовь этого Демона к грузинской де-
вушке, которая скрывается в монастырь и умирает там, —
можно ли было выбрать более фантастический сюжет, ни-
чего не имеющий общего с реальной жизнью? А между тем
при чтении поэмы постоянно поражаешься невероятным
богатством чисто реальных конкретных описаний, всегда
одинаково прекрасных — как в отдельных сценах, так и в
анализе многоразличных оттенков человеческих чувств.
Танец девушки в ее грузинском замке перед венчанием;
встреча ее жениха с разбойниками и его смерть; быстрый
бег его верного коня; страдания невесты в монастыре, и
310
даже любовь Демона и каждое его движение, — описаны с
истинным реализмом, в высшем значении этого слова;
с тем реализмом, который Пушкин навсегда утвердил в
русской литературе.
«Мцыри» — это вопль юной души, стремящейся к сво-
боде. Мальчик, взятый из горной черкесской деревушки,
воспитан в маленьком русском монастыре. Монахи дума-
ют, что они успели убить в нем все человеческие чувства и
стремления; но мечтой мальчика остается — хотя бы раз,
хотя бы на один только миг — повидать снова родные горы,
где его сестры пели вокруг его колыбели; прижать свою пы-
лающую грудь к сердцу человека, который бы не был для
него чужим. Однажды ночью, когда ревет страшная буря и
монахи в страхе молятся, собравшись в церкви, ему удается
убежать из монастыря, и он в течение трех дней блуждает
по лесам. Наконец-то, в первый раз в своей жизни, он на-
слаждается несколькими моментами свободы и чувствует в
себе всю энергию и всю силу юности. Он говорит впослед-
ствии: «О, я как брат обняться с бурей был бы рад! Глазами
тучи я следил, руками молнии ловил...» Но, будучи экзоти-
ческим цветком, ослабленный воспитанием, он не может
найти пути в родную страну. Он заблудился в лесах, про-
стирающихся на сотни верст кругом, и через несколько
дней его, полумертвого, находят недалеко от монастыря.
Он умирает от ран, нанесенных ему во время борьбы с бар-
сом.
Он говорит старику монаху, ухаживающему за ним:
Меня могила не страшит:
Там,говорят,страданье спит
В холодной вечной тишине.
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Я молод, молод... знал ли ты
Разгульной юности мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил?
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж, и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
311
Прижавшись,голубь молодой
Сидит,испуганный грозой?
Пускай теперь прекрасней свет
Тебе постыл: ты слаб,ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил,старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил — я также мог бы жить!
И он рассказывает о красоте природы, которую он
видел во время своего побега, о своем безумном восторге
при чувстве свободы, о борьбе с барсом:
Ты хочешь знать,что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней —
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей...
Демонизм или пессимизм Лермонтова не был песси-
мизмом отчаяния. Это был могущественный протест про-
тив всего низменного в жизни, и в этом отношении его
поэзия оставила глубокие следы на всей последующей рус-
ской литературе. Его пессимизм был раздражением сильно-
го человека, видящего вокруг себя лишь слабых и низких
людей. Одаренный врожденным чувством красоты, не мо-
гущей существовать вне Правды и Добра, и в то же время
окруженный — особенно в светском обществе, в котором
он вращался и на Кавказе, — людьми, которые не могли
или не смели понять его, он легко мог бы прийти к песси-
мистическому мировоззрению и к человеконенавистниче-
ству; но он всегда сохранял веру в человека. Вполне естест-
венно, что в своей юности — в тридцатых годах прошлого
столетия, бывших эпохой всеобщей реакции, — Лермонтов
мог выразить свое недовольство миром в такой абстрактной
по замыслу поэме, как «Демон». Нечто подобное есть и в
истории поэтического развития Шиллера, но постепенно
пессимизм Лермонтова принимал более конкретные
формы. Он начинал уже ненавидеть не человечество вооб-
ще, а тем менее небо и землю, и в своих позднейших произ-
ведениях он уже относился с презрением к отрицательным
свойствам людей своего поколения. В своем романе «Герой
нашего времени», в «Думе» он уже проводит высшие идеа-
312
лы, и в 1840 году, т. е. за год перед смертью, он, по-видимо-
му, готовился выступить с новыми созданиями, в которых
его могущественный творческий и критический ум напра-
вился бы к указанию реальных зол действительной жизни и
реального, положительного Добра, к которому поэт, оче-
видно, стремился. Но как раз в это время он, подобно Пуш-
кину, был убит на дуэли.
Лермонтов прежде всего был «гуманистом», — глубоко
гуманитарным поэтом. Будучи всего 23-х лет, он написал
поэму «Песня о купце Калашникове», действие которой
происходит во время Иоанна Грозного и которая по спра-
ведливости считается одной из драгоценностей русской ли-
тературы по артистической законченности, силе выраже-
ния и удивительно выдержанному эпическому стилю. Эта
поэма, произведшая большое впечатление в Германии (в
превосходном переводе Боденштедта), дышит чувством мо-
гучего негодования против зверств грозного царя и его оп-
ричников.
Лермонтов глубоко любил Россию, но, конечно, не
Россию официальную; он не восхищался военной силой
отечества, которая дорога так называемым патриотам, но
писал:
Люблю отчизну я,но странною любовью:
Не победит ее рассудок мой!
Ни слава,купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Он любил в России ее природу, ее деревенскую жизнь,
ее крестьян. В то же время он горячо любил туземцев Кав-
каза, которые вели ожесточенную борьбу с русскими, от-
стаивая свою свободу. Несмотря на то, что он сам был рус-
ским и участвовал в двух походах против черкесов, его
сердце было полно симпатии к этому храброму, пылкому
народу и к его борьбе за независимость. Одна из его поэм,
«Измаил-бей», является апофеозом этой борьбы; в другой,
одной из лучших, изображен черкес, бегущий с поля битвы
в родную деревню, где его мать отталкивает его, как трусли-
вого предателя. Другая жемчужина его поэзии, небольшая
поэма «Валерик», людьми, побывавшими в сражениях,
313
считается лучшим и наиболее точным описанием битвы,
какое существует в поэзии. А между тем Лермонтов не
любил войны; он заканчивает одно из превосходных описа-
ний битвы следующими стихами:
Я думал: жалкий человек!
Чего он хочет?.. Небо ясно;
Под небом места много всем;
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он... Зачем?..
Лермонтов умер на двадцать седьмом году. Высланный
вторично на Кавказ (за дуэль, которую он имел в Петербур-
ге с Варрантом, сыном французского посла), он приехал в
Пятигорск, бывший в то время сборным пунктом пустого
светского общества, обыкновенно посещающего курорты.
Его насмешки и эпиграммы по адресу офицера Мартынова,
любившего драпироваться в байроновский плащ для облег-
чения побед над дамскими сердцами, повели к дуэли. Лер-
монтов, как и во время первой дуэли, нарочно выстрелил в
сторону, но Мартынов — целившийся так долго, что вызвал
протесты секундантов, — убил Лермонтова наповал.
ПУШКИН И ЛЕРМОНТОВ- КАК ПРОЗАИКИ
В последние годы своей жизни Пушкин предпочтитель-
но писал прозой. Он начал обширную историю пугачевско-
го бунта и сделал путешествие по восточной России, с
целью собирания материалов для задуманной им работы, —
причем, не довольствуясь архивными документами, он за-
писывал воспоминания и народные предания о великой
смуте. В то же время он написал повесть «Капитанская
дочка», действие которой происходит во время пугачевщи-
ны. Эта повесть не принадлежит к лучшим произведениям
Пушкина. Правда, что и Пугачев, и старый слуга, и равным
образом жизнь в маленькой крепости на восточной окраи-
не России — изображены с большим реализмом в ряде ху-
дожественных картин; но в общем построении повести
Пушкин отдал дань господствовавшему тогда сентимента-
лизму. Несмотря на указанный недостаток, «Капитанская
дочка» и в особенности некоторые другие повести Пушки-
314
на в прозе сыграли свою роль в истории русской литерату-
ры. Путем этих повестей Пушкин создал в России реалис-
тическую школу, задолго до Бальзака во Франции, и с тех
пор эта школа сделалась господствующей в России. При
этом я, конечно, не имею в виду реализма в смысле изобра-
жения главным образом самых низменных инстинктов че-
ловека (так, по крайней мере, понимался он группой фран-
цузских писателей недавнего времени); я рузумею его в
смысле правдивого изображения как высших, так и низших
проявлений человеческой натуры, в их действительном со-
отношении, и к такому реализму стремился Пушкин.
Кроме того, простота его повестей, как в их фабуле, так и
способе изложения, поистине удивительна, и в этом отно-
шении они указали путь, по которому совершалось с тех
пор развитие русской повести. Повести и романы Лермон-
това, Герцена («Кто виноват?»), Тургенева и Толстого явля-
ются, по моему мнению, скорее принадлежащими к школе
Пушкина, чем Гоголя.
Лермонтов также написал одну повесть в прозе, «Герой
нашего времени», действующее лицо которой, Печорин,
является, до известной степени, действительным предста-
вителем части образованного общества в ту пору романтиз-
ма. Некоторые критики видели в нем портрет самого автора
и его знакомых; но, как сам Лермонтов говорит в предисло-
вии ко второму изданию своей повести, «Герой нашего вре-
мени» точно портрет, но не одного человека; это портрет,
составленный из пороков нашего поколения, в полном их
развитии.
Печорин — смелый, умный, предприимчивый человек,
относящийся с холодным презрением ко всему окружаю-
щему. Он, несомненно, незаурядный человек и стоит выше
пушкинского Онегина; но он, прежде всего, — эгоист, рас-
точающий свои блестящие способности во всякого рода
безумных приключениях, всегда так или иначе имеющих
подкладкой любовь. Он влюбляется в черкесскую девушку,
которую увидел на туземном празднике. Девушка также ув-
лекается красотой и мрачным видом Печорина. Он не
может жениться на ней, так как родные-мусульмане не со-
гласятся отдать дочь за русского. Тогда Печорин, при помо-
щи брата девушки, смелым образом похищает ее, и черке-
315
шенка попадает в русскую крепость, где Печорин служит
офицером. В продолжение нескольких недель она только
плачет и не хочет слова сказать с похитителем; но мало-по-
малу она начинает любить его. Тут-то и начинается траге-
дия. Печорину скоро надоедает красавица черкешенка: он
все чаще и чаще начинает уходить от нее на охоту, и во
время одной из таких отлучек ее похищает из крепости чер-
кес, влюбленный в нее. За ними бросается погоня; видя,
что он не сможет увезти красавицу, черкес убивает ее уда-
ром кинжала. Для Печорина такое решение является почти
желанным исходом.
Несколько лет спустя Печорин появляется среди рус-
ского общества на одном из кавказских курортов. Здесь он
встречается с княжной Мэри, за которой ухаживает моло-
дой человек Грушницкий — нечто вроде кавказской кари-
катуры на Байрона, стремящийся изобразить своей персо-
ной презрение к человечеству, но в действительности очень
пустой человек. Печорин, в сущности мало заинтересован-
ный княжной Мэри, находит тем не менее злобное удо-
вольствие делать Грушницкого смешным в глазах княжны
и употребляет все усилия, чтобы влюбить ее в себя. Раз это
достигнуто, он теряет всякий интерес к своей жертве. Он
потешается над Грушницким, и, когда последний вызывает
его на дуэль, Печорин принимает вызов и убивает его. Та-
ковы были герои того времени, и мы должны признать, что
в данном случае мы имеем дело не с карикатурой. В обще-
стве, свободном от материальных забот (в эпоху Николая I,
при крепостном праве) и не принимающем никакого учас-
тия в политической жизни страны, талантливые люди, не
находя исхода своим силам, часто бросались в омут при-
ключений, подобно Печорину.
Нечего и говорить, что повесть превосходно написана.
Характеры действующих лиц блестяще обрисованы, и не-
которые из них, как, например, старый капитан Максим
Максимыч, навсегда останутся живыми типами одних из
самых симпатичных представителей человеческого рода.
Благодаря этим качествам, «Герой нашего времени», по-
добно «Евгению Онегину», послужил образцом для целого
ряда позднейших повестей.
316
ДРУГИЕ ПОЭТЫ И РОМАНИСТЫ
ТОЙ ЖЕ ЭПОХИ
КРЫЛОВ
Баснописец Крылов (1768—1844) принадлежит к
числу русских писателей, наиболее широко известных за
границей. Английские читатели знакомы с ним по превос-
ходным переводам его произведений и по статье о нем та-
кого знатока русской литературы и языка, каким был
Рольстон; так что, в сущности, мало приходится прибавить
к тому, что уже было сказано Рольстоном об этом замеча-
тельно оригинальном писателе.
Он стоит на границе между двумя столетиями, вследст-
вие чего в его произведениях отразился конец восемнадца-
того века и начало девятнадцатого. Вплоть до 1807 г. он
писал комедии, которые, даже еще более, чем комедии дру-
гих его современников, были подражаниями французским
образцам. Только в 1807—1809 годах Крылов нашел свое
истинное призвание; он начал писать басни, и в этой об-
ласти он вскоре занял одно из первых мест не только в рус-
ской словесности, но и среди современных баснописцев
всех других стран. Многие из его басен — по крайней мере
большинство наиболее известных — заимствованы у Ла-
фонтена; но, несмотря на это, басни Крылова являются
вполне оригинальными произведениями. Как ни удиви-
тельно умны и тонки басни Лафонтена, но его звери — ака-
демически образованные французы «хорошего» общества.
Даже крестьяне его басен носят следы версальской пудры.
Ничего подобного нет в баснях Крылова. Каждый зверь в
них носит свой определенный характер и изображен с уди-
вительной верностью природы. Более того, каждому зверю
соответствует особенный размер стиха: тяжеловесный,
простодушный медведь, умная и хитрая лисица, неусидчи-
вая обезьяна — все они говорят у Крылова своим языком.
Крылов знал каждого из изображаемых зверей в совершен-
стве; он изучил каждое их движение. Прежде чем он начал
писать басни, выводя в них животных, он должен был с лю-
бовью присматриваться к жизни обитателей лесов и полей,
к нравам бессловесных друзей человека, и с тихим юмором
317
подмечал, должно быть, их комические особенности.
Вследствие этого Крылова можно рассматривать как луч-
шего баснописца не только в России — где у него был та-
лантливый сопернике лице Дмитриева (1760—1837), —
но и во всемирной литературе новейшего времени. Правда,
басни Крылова не отличаются глубиной и в них нет ядови-
той режущей иронии. В них преобладает добродушная, лег-
кая насмешка, которая так гармонировала с телесной мас-
сивностью Крылова, его поразительной ленью и
склонностью к тихому размышлению. Но в сущности, не
это ли представляет истинное отличие басни, — которую не
следует смешивать с сатирой.
При этом в русской литературе нет другого писателя,
который лучше понимал бы сущность действительно на-
родного языка и лучше владел им, чем Крылов. Еще в то
время, когда русские литераторы колебались в выборе
между элегантным европеизированным стилем Карамзина
и неуклюжим полуславянским языком старой школы,
Крылов — даже в своих первых баснях, написанных в 1807
году, — создавал уже чисто народный язык, благодаря ко-
торому он занял единственное в своем роде положение в
русской литературе и который до сих пор не превзойден,
даже такими мастерами народного русского языка, какими
были Островский и некоторые писатели-народники позд-
нейшей эпохи. В изяществе, выразительности и понима-
нии истинного духа разговорного русского языка Крылов
не имеет соперников.
МЕНЕЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ПОЭТЫ
Несколько второстепенных поэтов, современников
Пушкина и Лермонтова, должны быть упомянуты в этой
главе. Влияние Пушкина было настолько велико, что оно
очевидно должно было вызвать школу писателей, пытав-
шихся следовать по его пути. Правда, что ни один из них не
достиг значения мирового поэта, но все же каждый тем или
другим способом содействовал развитию русской поэзии и
имел гуманизирующее, облагораживающее влияние на рус-
ское общество.
318
В поэзии Козлова (1779—1840) отразилась его лич-
ная, чрезвычайно печальная, судьба. В возрасте около со-
рока лет он был разбит параличом и лишился сначала упот-
ребления обеих ног, а вслед за тем и зрения; но болезнь не
коснулась его поэтического таланта, и он диктовал стихи
своей дочери, — в том числе несколько самых скорбных
элегий, какими обладает русская литература, а также и
целый ряд превосходных переводов из иностранных поэ-
тов. Его «Чернец» вызывал слезы у читающей России и за-
служил горячую похвалу Пушкина. Одаренный удивитель-
ной памятью, он знал наизусть всего Байрона, все поэмы
Вальтера Скотта, всего Расина, Тассо и Данте, — Козлов,
подобно Жуковскому, с которым у него было много обще-
го, много переводил с различных языков, преимуществен-
но из английских поэтов-идеалистов, а некоторые из его
переводов с польского, как, например, «Крымские сонеты»
Мицкевича, являются истинными произведениями искус-
ства.
Дельвиг (1798—1831), товарищ Пушкина по лицею,
был его близким другом. Он представлял в русской литера-
туре стремление к возрождению древнегреческих форм
поэзии, но в то же время он очень удачно подражал стилю
русских народных песен, и его лирические произведения в
этой форме пользовались тогда большой популярностью.
Некоторые из его романсов до сих пор не вышли из обра-
щения.
Баратынский (1800—1844) тоже принадлежал к
группе друзей Пушкина-. Под влиянием дикой природы
Финляндии поэзия Баратынского приняла романтический
характер; она проникнута любовью к природе и вместе с
тем глубокою меланхолией. Он очень интересовался фило-
софскими вопросами, но не мог найти им разрешения, и
вследствие этого у него нет цельного миросозерцания.
Впрочем, все написанное им облечено в прекрасную форму
изящных и выразительных стихов.
Языков (1803—1846) принадлежит к тому же кружку.
Он был близок с Пушкиным, который восхищался его сти-
хами. Необходимо, впрочем, сказать, что поэзия Языкова
имела главным образом историческое значение, в смысле
319
усовершенствования форм поэтического выражения. К не-
счастью, отчасти вследствие тяжкой и продолжительной
болезни, отчасти же вследствие реакционного влияния сла-
вянофилов, талант Языкова угас, и он не дал русской лите-
ратуре того, чего можно было ожидать от него, судя по
блестящему вступлению на литературное поприще.
Веневитинов (1805—1827) умер в гораздо более мо-
лодых летах, но без преувеличения можно сказать, что в
нем Россия могла ожидать великого поэта, одаренного той
же глубиной философской концепции, которая отличала
Гете, и способного достигнуть такой же красоты поэтичес-
кого выражения. Несколько стихотворений, написанных
им в последний год жизни, обнаруживают внезапно по-
явившуюся зрелость великого поэтического таланта и
могут быть без ущерба сравниваемы со стихами великих
поэтов.
Князь Александр Одоевский (1803—1839) и
Полежаев(1806— 1838) также умерли очень молодыми,
причем жизнь обоих была сломлена политическими пре-
следованиями. Одоевский был одним из друзей декабрис-
тов. После 14 декабря 1825 года он был арестован, заключен
в Петропавловскую крепость и вслед за тем осужден на ка-
торжные работы в Сибирь, где он пробыл двенадцать лет, и,
наконец, был послан солдатом на Кавказ. Здесь он сбли-
зился с Лермонтовым, у которого одним из самых прочув-
ствованных стихотворений была элегия «На смерть Одоев-
ского». Стихотворения Одоевского (которые не были
напечатаны при его жизни) страдают незаконченностью
формы, но все же он был истинным поэтом. При этом он
горячо любил свою родину, как это видно из его «Видения
поэта» и его исторической поэмы «Василько».
Судьба Полежаева была еще более трагична. Блестящий
студент Московского университета, Полежаев, когда ему
было всего двадцать лет, написал автобиографическую
поэму «Сашка», в которой картины тогдашней студенчес-
кой жизни были перемешаны с резкими выходками против
общества и властей. Эта поэма была показана Николаю I,
который приказал отдать поэта в солдаты. Солдатская
служба продолжалась тогда двадцать пять лет, и положение
320
Полежаева было совершенно безвыходно. Более того, за
самовольную отлучку из полка (Полежаев отправился в
Москву с целью подать царю прошение об освобождении
его от военной службы) он был присужден к наказанию —
тысяча ударов шпицрутенами, и лишь благодаря счастли-
вой случайности избежал наказания. Поэт не мог прими-
риться со своей судьбой и в страшной солдатской обстанов-
ке того времени он по-прежнему оставался учеником
Байрона, Ламартина и Макферсона. Стихи его, написан-
ные слезами и кровью, являются горячим протестом про-
тив тирании. Когда он умирал от чахотки в военном госпи-
тале в Москве, Николай I «помиловал» его, и, когда поэт
был уже мертв, был получен наконец приказ о произведе-
нии его в офицеры.
Подобная же судьба выпала на долю малорусского
поэта Шевченко(1814—1861), который за свободолюби-
вые стихи был отдан в солдаты и послан в 1847 году служить
в восточную Россию. Его эпические поэмы из казацкой
жизни старых времен, его раздирающие сердце изображе-
ния крестьянской жизни при крепостном праве и его лири-
ческие стихотворения — все написанные на малорусском
языке, отличаются красотой формы и глубиной содержа-
ния, будучи в то же самое время глубоко народными. Про-
изведения Шевченко могут быть поставлены наряду с луч-
шими произведениями всемирной поэзии.
Из прозаиков этой эпохи лишь немногие заслужива-
ют упоминания, как, напр., Александр Бестужев
(1797—1837), писавший под псевдонимом Марлинско-
го, — один из декабристов, сосланный в Сибирь и позже
переведенный на Кавказ солдатом. Его повести пользова-
лись в свое время очень широкой популярностью. Подобно
Пушкину и Лермонтову, он находился под влиянием Бай-
рона и описывал «титанические страсти» в байроновском
стиле, а также различные отчаянные приключения в стиле
французских писателей романтической школы. Нужно от-
метить, что в его повестях из русской жизни впервые были
затронуты социальные вопросы.
Из других популярных писателей той же эпохи следует
упомянуть Загоскина (1789—1852), автора пользовав-
321
шихся необыкновенной популярностью исторических ро-
манов «Юрий Милославский», «Рославлев» и других, напи-
санных в сентиментально-патриотическом стиле; На-
режного (1780—1825), которого некоторые русские
критики считают предшественником Гоголя, так как он
начал писать в реалистическом стиле, касаясь, подобно Го-
голю, мрачных сторон русской жизни, иЛажечникова
(1792—1868), автора многих очень популярных историчес-
ких романов из русской жизни.
Глава III
ГОГОЛЬ
Малороссия. — «Вечера на хуторе близ
Диканьки» и «Миргород».—Деревенская жизнь
и юмор.— «Как Иван Иванович поссорился
с Иваном Никифоровичем». — Историческая
повесть «Тарас Бульба». — «Шинель». — Коме-
дия «Ревизор». — Его влияние. — «Мертвые
души»: главные типы. — Реализм в русской
повести.
С Гоголя начинается новый период русской литерату-
ры, которому русские литературные критики дают наиме-
нование «гоголевского» периода и который продолжается
до настоящего времени. Гоголь не был великороссом. Он
родился в 1809 году в семье малорусского, или украинско-
го, дворянина. Его отец выказывал некоторый литератур-
ный талант и написал несколько комедий на малорусском
языке; но Гоголь лишился отца в раннем возрасте. Мальчик
получил образование в маленьком провинциальном город-
ке и уже девятнадцати лет попал в Петербург. В то время он
мечтал сделаться актером, но заведующий петербургскими
императорскими театрами не принял его, и Гоголю при-
шлось искать другой сферы деятельности. Ему удалось по-
ступить на службу; но должность маленького чиновника не
давала ему удовлетворения, и он вскоре выступил на лите-
ратурном поприще.
Он дебютировал в 1829 году небольшими рассказами,
изображавшими деревенскую жизнь Малороссии. «Вечера
на хуторе близ Диканьки», за которыми вскоре последовала
другая серия рассказов, озаглавленная «Миргород», созда-
323
ли ему литературную известность и ввели его в кружок Жу-
ковского и Пушкина. Оба поэта признали гений Гоголя и
приняли его с распростертыми объятиями.
Малороссия значительно разнится от центральных час-
тей империи, т. е. от губерний, лежащих вокруг Москвы и
известных под именем Великороссии. Малороссия лежит
южнее, а все южное всегда имеет особую привлекатель-
ность для северян. Селения Малороссии не расположены
улицами, как в Великороссии, а их выбеленные хаты раз-
бросаны, как в Западной Европе, и окружены живописны-
ми садиками. Более мягкий климат, теплые ночи, музы-
кальный язык, красота населения, которое, вероятно,
представляет помесь южнославянской с турецкой и поль-
ской кровью, живописная одежда и лирические песни, —
все это делает Малороссию чрезвычайно привлекательной
в глазах великороссов. Кроме того, жизнь в малорусских
селениях носит характер более поэтический, чем в велико-
русских деревнях. В Малороссии существует большая сво-
бода в отношениях между молодыми людьми обоих полов:
девушки и юноши могут свободно встречаться до замужест-
ва; затворничество женщин, явившееся результатом визан-
тийских влияний на Москву, не существовало в Малорос-
сии, в которой преобладало влияние Польши. Малороссы
сохранили при этом многочисленные предания, эпические
поэмы и песни, относящиеся к тому времени, когда они
были вольными казаками, сражаясь с поляками на севере и
турками на юге. Им приходилось защищать православие от
этих двух врагов, и до сих пор они глубоко привязаны к
православной церкви; но в малорусских деревнях нет той
страсти к богословским спорам по поводу буквы Писания,
а не духа, которая так характерна для великорусских рас-
кольников. Религия малороссов также имеет более поэти-
ческий характер.
Малорусский язык, по сравнению с великорусским,
более мелодичен, и в настоящее время наблюдается серьез-
ное движение, имеющее целью литературное развитие
этого языка; но все же он находится в эволюционной ста-
дии даже теперь, а потому Гоголь поступил очень разумно,
начавши писать на великорусском, т. е. примкнув к языку
Жуковского, Пушкина и Лермонтова. Таким образом, мы
324
имеем в Гоголе род звена, соединяющего обе националь-
ности.
Дать понять о юморе и остроумии рассказов Гоголя из
малорусской жизни, не приводя из них целых страниц,
было бы совершенно невозможно. Это — добросердечный
смех человека молодого, наслаждающегося полнотой
жизни, который сам не может удержаться от смеха, глядя на
комические положения, в которые он ставит своих героев:
деревенского дьячка, богатого крестьянина, деревенскую
кокетку или кузнеца. Он переполнен счастьем; ни одно об-
лачко еще не омрачает его жизнерадостности. Но нужно за-
метить, что комизм рисуемых им типов не является резуль-
татом его поэтического каприза: напротив, Гоголь —
скрупулезный реалист. Каждый крестьянин, каждый дья-
чок его повестей — взяты из живой действительности, и в
этом отношении реализм Гоголя носит почти этнографи-
ческий характер, — что не мешает ему в то же время иметь
яркую поэтическую окраску. Все суеверия деревенской
жизни в ночь под Рождество или в Иванову ночь, когда ша-
ловливые духи имеют свободу вплоть до крика петухов, —
проходят пред читателем, и все это переполнено тем зара-
зительным остроумием, которое присуще малороссу. Лишь
позднее склонность Гоголя к комизму кристаллизовалась в
то, что можно по справедливости назвать «юмором», т. е.
контрастом между комической обстановкой и печальной
сущностью жизни, о котором сам Гоголь сказал, что ему
дано «сквозь видимый смех источать невидимые, незримые
миру, слезы».
Не все малорусские рассказы Гоголя имеют, впрочем,
содержанием эпизоды из крестьянской жизни. Некоторые
посвящены описанию высших классов населения малень-
ких городков, и один из этих рассказов, «Повесть о том, как
поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»,
является одним из наиболее юмористических рассказов во
всемирной литературе. Иван Иванович и Иван Никифоро-
вич были соседями и жили в прекрасных отношениях; но
неизбежность их ссоры чувствуется уже с первых строк по-
вести. Иван Иванович был человек тонкого поведения; он
никогда не предлагал табакерки незнакомому, не сказав:
«Смею ли просить, государь мой, не имею чести знать чина,
325
имени и отчества, об одолжении?» Он отличался большой
аккуратностью. Если он съедал дыню, то собирал ее семена
в бумажку и надписывал на ней: «сия дыня съедена такого-
то числа». Если же при этом был какой-нибудь гость, то он
прибавлял: «участвовал такой-то». Но в сущности Иван
Иванович был скупец, очень ценивший комфорт, но не лю-
бивший делиться им с другими. Его сосед, Иван Никифо-
рович, являлся его противоположностью. Он был очень
толст и любил крепкие выражения. В горячий летний день
он любил снимать с себя все одежды и сидеть в таком виде в
саду, грея спину. Угощая кого-нибудь табаком, он просто
протягивал табакерку со словами: «Одолжайтесь». Он не
отличался утонченностью манер соседа и любил громко
высказывать свои мнения. Соседи, столь различные по на-
туре и отделенные друг от друга лишь низеньким забором,
неизбежно должны были в один прекрасный день поссо-
риться.
Иван Никифорович, увидев, что его приятель обладает
старым, совершенно ему не нужным ружьем, возгорелся
желанием получить это ружье в собственность. Он не имел
ни малейшей надобности в нем, но, может быть, именно
поэтому ему так хотелось завладеть ружьем; нежелание
Ивана Ивановича удовлетворить эту прихоть повело к
ссоре, длившейся целые годы. Иван Иванович очень резон-
но заметил соседу, что последнему совершенно не нужно
ружье. Сосед, обиженный этим замечанием, ответил, что
ружье — именно та самая вещь, в которой он особенно
нуждается, и предложил ему, если он уж не хочет подарить
ружья, обменять его — на свинью... Тут Иван Иванович, в
свою очередь, обиделся: «Вы бы сами посудили хорошень-
ко, — говорит он, — это таки ружье, вещь известная; а то —
черт знает что такое: свинья!» Мало-помалу разгорелась
ссора, во время которой Иван Никифорович обозвал Ивана
Ивановича гусаком... Это повело к смертельной вражде со-
седей, полной комических эпизодов. Их друзья всячески
старались восстановить мир и однажды почти успели в
этом, сведя двух врагов и подталкивая их друг к другу. Иван
Иванович уже полез было за табакеркой, чтобы предложить
врагу «одолжиться», когда последний, к несчастью, заме-
тил: «Позвольте вам сказать по-дружески, Иван Иванович!
326
вы обиделись черт знает за что такое: за то, что я вас назвал
гусаком...» Все усилия друзей были разрушены этой бес-
тактностью Ивана Никифоровича. Вражда разгорелась с
новой силой, а так как трагедия часто переплетается в
жизни с комедией, то эта смешная ссора повела к тому, что
бывшие друзья, таскаясь по судам, просудили на старости
лет все свое состояние.
«ТАРАС БУЛЬБА».- «ШИНЕЛЬ»
Перлом среди повестей Гоголя из малорусской жизни
является историческая повесть «Тарас Бульба», воспроиз-
водящая один из наиболее интересных периодов истории
Малороссии — пятнадцатый век. Константинополь попал
тогда в руки турок, и, несмотря на выросшее на Западе мо-
гущественное Польско-Литовское государство, турки явля-
лись постоянной угрозой для восточной и средней Европы.
Тогда на защиту России и Европы выступили украинцы.
Они жили вольными казацкими общинами, над которыми
поляки начинали устанавливать нечто вроде феодальной
власти. В мирные времена эти казаки занимались земледе-
лием в степях и рыболовством в обширных реках юго-за-
падной России, доходя по временам до Черного моря; каж-
дый из казаков был вооружен, и вся страна была разделена
на полки. По первому знаку это мирное население подни-
малось и грудью встречало нашествие турок или набег
татар, возвращаясь опять к своим полям и рыбным ловлям,
как только прекращалась война.
Таким образом, вся нация была готова сопротивляться
нашествиям мусульман; но для той же цели имелся специ-
альный казацкий передовой отряд, расположенный на
нижнем течении Днепра, «за порогами», на острове, вскоре
сделавшемся знаменитым под именем «Запорожской
Сечи». Люди всех званий и положений, включая беглых
крепостных и не поладивших с законом, а также всякого
рода искатели приключений могли приходить и селиться
в Сечи. Их спрашивали только: ходят ли они в церковь? — и
после утвердительного ответа кошевой говорил новопри-
бывшему: «Перекрестись». Пришедший крестился. «Ну,
327
хорошо, — говорил кошевой, — ступай же в который сам
знаешь курень». Сечь была разделена на 60 куреней, кото-
рые напоминали независимые республики или, вернее, об-
щежития беззаботной молодежи. Никто из них не обладал
каким-либо имуществом, за исключением оружия. Жен-
щин в Сечь не допускали, и в ней господствовал ярко-де-
мократический дух.
Героем повести Гоголя является старый казак Тарас
Бульба, который, пробывши много лет в Сечи, мирно про-
водил теперь старость на хуторе. Двое его сыновей, учив-
шиеся в Киевской академии, возвращаются домой после
нескольких лет отсутствия. Их первая встреча с отцом
очень характерна. Когда отец начинает насмехаться над их
длинной одеждой, не пригожей, по его мнению, для казака,
старший сын, Остап, вызывает отца драться на кулаки.
Отец восхищен этим вызовом, и они наделяют друг друга
тумаками; старик, еле переводя дыхание, восклицает: «Да
он славно бьется! ей-богу, хорошо! так, хоть бы даже и не
пробовать. Добрый будет казак! Ну здорово, сынку! Поче-
ломкаемся!» На следующий же день после их прибытия, не
давши матери наглядеться на сыновей, Тарас отправляется
с ним в Сечь, которая, как часто бывало в те времена, и на-
чинает вскоре готовиться к войне, вызванной притесне-
ниями польских помещиков над крестьянами-малорос-
сами.
Жизнь вольных казаков в республике «за порогами» и
их способ ведения войны превосходно описаны в повести;
но, платя дань тогдашнему романтизму, Гоголь делает из
младшего сына Тараса, Андрея, сантиментального героя,
влюбляющегося в аристократку-польку и передающегося
врагам, в то время как отец и старший сын продолжают сра-
жаться с поляками. Война тянется почти целый год, с пере-
менным успехом, причем во время одной из вылазок осаж-
денных поляков младшего сына Тараса, Андрея, казаки
берут в плен, и старик-отец собственноручно убивает из-
менника-сына. Старшего сына захватывают в плен поляки
и отвозят в Варшаву, где он умирает под пытками, а Тарас,
возвратясь в Малороссию, собирает большой отряд войск и
производит один из тех набегов на Польшу, которыми
полна была история этих соседних народов в течение двух
328
столетий. Взятый в плен Тарас умирает, сожженный на ко-
стре, выказывая при этом то презрение к жизни и страдани-
ям, которое было присуще этой могучей боевой расе. Таков
вкратце сюжет повести, отдельные сцены которой отлича-
ются поразительной красотой.
«Тарас Бульба», конечно, не отвечает требованиям со-
временного реализма: на нем ярко отразилось влияние ро-
мантической школы. Младший сын Тараса вовсе не живое
лицо; польская аристократка целиком выдумана Гоголем,
потому что она нужна была ему по плану повести; видно,
что Гоголь никогда не знавал женщин этого типа. Но ста-
рый казак и его старший сын, а равно изображение казац-
кого военного быта — отличаются высоким реализмом; эти
изображения производят иллюзию действительной жизни.
Читатель невольно проникается симпатией к старому Тара-
су, в то время как этнограф чувствует, что в данной повести
он имеет пред собою удивительную комбинацию хорошего
этнографического документа с поэтическим воспроизведе-
нием далекой и высоко интересной эпохи, — причем вер-
ность этнографического документа не ослаблена, а усилена
поэтическим пониманием эпохи.
Вслед за повестями из малорусской жизни Гоголь начал
писать повести и рассказы из великорусской жизни. Два из
этих мелких рассказов — «Записки сумасшедшего» и «Ши-
нель» — заслуживают особого упоминания. В «Шинели»
особенно ярко сказалась та особенность таланта Гоголя,
которая облекла смехом «невидимые слезы» автора. Скуд-
ная жизнь маленького чиновника, который, к своему ужа-
су, открывает, что его шинель износилась до такой степени,
что ее невозможно больше чинить; его колебания, прежде
чем он решается заказать новую; его нервное возбуждение,
когда новая шинель готова и он примеривает ее в первый
раз; и, наконец, его отчаяние, среди общего равнодушия,
когда ночные грабители снимают с него шинель, — каждая
строка этого произведения носит на себе печать велико-
го литературного гения. Достаточно сказать, что «Шинель»
Гоголя в той или иной форме повлияла как на современ-
ных Гоголю, так и на последовавших за ним русских писа-
телей.
329
«РЕВИЗОР»
Если повести и рассказы Гоголя явились поворотным
пунктом в истории развития русской повести, то его коме-
дия «Ревизор», в свою очередь, явилась поворотным пунк-
том в истории развития русской драмы; она послужила
образцом для каждого из драматических писателей, следо-
вавших за Гоголем. «Ревизором» в России называют обык-
новенно какого-нибудь важного чиновника, посылаемого
министерством в провинциальный город, с целью провер-
ки действий местной администрации, и действие комедии
Гоголя происходит в маленьком городке, откуда «хоть три
года скачи, ни до какого государства не доедешь». Этот го-
родок — как узнают зрители при поднятии занавеса — ожи-
дает прибытия ревизора. Местный начальник полиции (в те
времена начальник полиции был также и начальником го-
рода) — городничий — созвал главных чиновников, своих
сослуживцев, с целью сообщить сон: две необыкновенные
крысы пришли, понюхали и пошли прочь. Он связывает
этот дурной сон с получением из Петербурга письма, от
приятеля, который сообщает, что в городок едет ревизор
и — что, пожалуй, еще хуже — ревизор едет инкогнито! По-
чтенный городничий советует чиновникам привести под-
ведомственные им учреждения в порядок. Больные в гос-
питале ходят в таком грязном белье, что их можно принять
за трубочистов. Судья, страстный охотник, вешает свой
арапник в камере суда, а сторожа завели в передней суда до-
машних гусей с маленькими гусенятами. Вообще все надо
привести в порядок. Городничий полон беспокойства. Он
обеими руками брал взятки с купцов, прикарманил деньги,
ассигнованные на постройку церкви, и всего две недели
тому назад высек унтер-офицерскую вдову, хотя не имел на
это ни малейшего права, — и вот, как снег на голову, явля-
ется ревизор! Городничий просит почтмейстера «для общей
пользы, всякое присьмо, которое прибывает в почтовую
контору, этак немножко распечатать и прочитать... Если на
случай попадется жалоба или донесение, то без всяких рас-
суждений задерживать». Почтмейстер — большой люби-
тель изучать человеческие характеры — и без просьбы го-
родничего давно занимается чтением интересных писем и
330
поэтому, конечно, с удовольствием соглашается на такое
предложение.
В это время являются Петр Иванович Добчинский и
Петр Иванович Бобчинский. Все мы знаем их: вы, навер-
ное, знакомы с ними; это — люди, заменяющие местную
газету. Они шатаются целый день по городу и, узнав что-
либо интересное, немедленно оба бегут сообщить новость
другим, перебивая друг друга, и вслед за тем тотчас же бегут
дальше, чтобы быть первыми вестовщиками. Они только
что побывали в единственной городской гостинице, где ви-
дели очень подозрительное лицо: молодого человека недур-
ной наружности, в партикулярном платье, ходит этак по
комнате, и в лице этакое рассуждение... Он живет в гости-
нице уже две недели, не платя ни копейки, и не собирается
ехать дальше. «С какой стати сидеть ему здесь?» Кроме
того, когда они завтракали, он с чрезвычайной наблюда-
тельностью осмотрел их тарелки, — все это, очевидно, не
без причины. Городничий и все присутствующие решают,
что этот молодой человек — не кто иной, как ревизор, жи-
вущий в городке инкогнито... Городничий спешит в гости-
ницу, чтобы расследовать дело на месте. Его жена и дочь
впадают в чрезвычайную ажитацию.
Взволновавший городок незнакомец — молодой чело-
век, Хлестаков, едущий к своему отцу. На какой-то почто-
вой станции он встретил капитана, который «удивительно
срезывал штоссы», и в результате молодой человек проиг-
рал талантливому капитану все деньги. Ему не на что ехать
дальше; у него даже нет денег, чтобы заплатить содержате-
лю гостиницы, который отказывается отпускать ему обеды
в долг. Молодой человек чувствует приступы зверского го-
лода — немудрено, что он с таким вниманием осматривает
тарелки Бобчинского и Добчинского, — и пускается на
всякого рода ухищрения, чтобы склонить трактирщика —
дать ему хотя какой-нибудь обед. Когда Хлестаков доедает
кусок твердейшей говядины, является городничий, и тут
разыгрывается самая комическая сцена: молодой человек
думает, что городничий пришел заарестовать его, а город-
ничий, в свою очередь, предполагает, что он говорит с ре-
визором, не желающим раскрыть свое incognito. Городни-
331
чий предлагает молодому человеку переехать на другую,
более удобную, квартиру. «Нет, не хочу, — отвечает Хлеста-
ков. — Я знаю, что значит: на другую квартиру, — то есть в
тюрьму»... Но городничему удается уговорить предполагае-
мого ревизора поселиться у него на квартире, и, вместо го-
лодовки в гостинице, Хлестаков начинает вести самую при-
ятную жизнь. Все чиновники поочередно являются к
нему — представляться, и каждый из них старается всучить
ему взятку. Купцы приходят с жалобой на городничего; жа-
луется на него и унтер-офицерская вдова... В то же время
молодой человек начинает ухаживать и за женой и за доче-
рью городничего, и, захваченный в патетический момент,
когда он стоит на коленях перед матерью, он без дальних
размышлений просит руку и сердце дочери. Но, зайдя так
далеко, Хлестаков, снабженный теперь в достаточной мере
деньгами, спешит уехать из города, под предлогом необхо-
димости повидаться с дядей, уверяя, что он возвратится
через несколько дней...
Легко вообразить — в каком восторге находится город-
ничий. Его превосходительство, ревизор, женится на его
дочери! И он, и жена сочиняют всякого рода планы. Они
переедут в Петербург, где городничего вскоре сделают гене-
ралом! Счастливая новость быстро распространяется по го-
роду, и все чиновники, а также представители и представи-
тельницы местного общества являются с поздравлениями.
В доме городничего собирается масса народа, и счастливый
хозяин свысока принимает поздравления... Как вдруг появ-
ляется почтмейстер. Он последовал совету городничего и
распечатал письмо, которое предполагаемый ревизор писал
какому-то другу, Тряпичкину, в Петербург. Он принес те-
перь письмо с собою, и из него видно, что молодой человек
вовсе не ревизор, причем он описывает своему приятелю-
журналисту свои приключения в городке не щадя красок.
Письмо это, как и следовало ожидать, производит убий-
ственный эффект. Друзья городничего радуются, что он и
его семья попали в такую кашу. Все начинают обвинять
друг друга и наконец нападают на Добчинского и Бобчин-
ского, — но в это время появляется жандарм, заявляющий
громким голосом: «Приехавший по именному повелению
332
из Петербурга чиновник требует вас сейчас же к себе. Он
остановился в гостинице». Занавес опускается над живой
картиной, для которой Гоголь — в руководство актерам —
сам сделал чрезвычайно интересный набросок каранда-
шом, обыкновенно прилагаемый к его сочинениям; из
этого наброска видно, между прочим, как ярко и с каким
артистическим пониманием представлял себе Гоголь дей-
ствующих лиц своей бессмертной комедии.
«Ревизор» — на английском языке имеется довольно
точный перевод драм Гоголя — отмечает собой новую эру
в развитии драматического искусства в России. Комедии и
драмы, появлявшиеся в то время на русской сцене (за ис-
ключением, конечно, «Горя от ума», которое, впрочем, не
было дозволено к представлению), имели настолько несо-
вершенный и несерьезный характер, что их едва ли можно
было бы причислить к области драматической литературы.
«Ревизор», напротив, во время своего появления (1835) был
бы замечательным явлением в любой литературе. Его сце-
ничность, которая приведет в восторг всякого хорошего ак-
тера; здоровый и сердечный юмор; натуральность комичес-
ких сцен, вытекающих из характеров действующих лиц
комедии, а не из случайной прихоти автора; соблюденное
везде чувство меры, — все эти качества делают эту комедию
Гоголя одною из лучших в мировой литературе. Если бы ус-
ловия жизни, которые изображены в комедии, не носили
столь исключительно русского характера и если бы изобра-
жаемое событие не относилось к сравнительно отдаленно-
му времени, полузабытому даже в России, она игралась бы
с успехом на всех сценах. Действительно, несколько лет
тому назад, когда «Ревизор» был поставлен на немецкой
сцене, в исполнении актеров, хорошо понимавших рус-
скую жизнь, комедия эта пользовалась громадным успе-
хом1.
«Ревизор» вызвал такое неудовольствие в реакционных
слоях России, что не могло быть и речи о постановке на
сцене новой, начатой Гоголем комедии, в которой он хотел
изобразить жизнь петербургских чиновников («Владимир
1
Ее поставили недавно (в 1906 г.) и в Лондоне; но здесь из нее
вышел простой прескучный балаган.
333
3-й степени»), и Гоголь напечатал лишь несколько замеча-
тельных отрывков из этой комедии («Утро делового челове-
ка», «Тяжба» и др.). Другая его комедия, «Женитьба», в ко-
торой изображаются колебания закоренелого холостяка
перед женитьбой, от которой он и спасается, выпрыгивая
из окна за несколько минут перед венчаньем, до сих пор не
потеряла интереса. Она полна таких комических положе-
ний, которые высоко ценятся талантливыми артистами, и
до сих пор является одной из лучших в репертуаре русской
сцены.
«МЕРТВЫЕ ДУШИ»
Главным произведением Гоголя является повесть, или
«поэма», как он сам ее назвал, «Мертвые души». Эта по-
весть не имеет сюжета, или, точнее сказать, ее сюжет отли-
чается необычайной простотой. Подобно сюжету «Ревизо-
ра», он был внушен Гоголю Пушкиным. Во время расцвета
крепостного права в России стремлением каждого дворя-
нина было — сделаться обладателем по крайней мере одной
или двух сотен крепостных душ: крепостных тогда покупа-
ли и продавали, как рабов, — их можно было покупать и в
одиночку. Пронырливый дворянин Чичиков задумал
вследствие этого хитроумный план. Ввиду того, что пере-
пись населения, или «ревизия», производилась лишь каж-
дые десять или двадцать лет, — причем помещикам в про-
межутке между двумя ревизиями приходилось платить
подати за каждую мужскую душу, которая была в их владе-
нии во время последней переписи, хотя бы «души» и не
были уже в живых, — Чичиков решил воспользоваться этой
аномалией. Он будет покупать «мертвые души», он купит
где-нибудь в южных степях дешевый кусок земли, пересе-
лит на бумаге «мертвые души» на эту землю, засвидетельст-
вует, опять-таки на бумаге, их переселение и вслед за тем
заложит это своеобразное «имение» в Опекунском совете
(поземельном банке того времени). Таким образом он смо-
жет положить начало своему состоянию. С этим планом
Чичиков приезжает в провинциальный город и начинает
свои операции. Прежде всего он делает необходимые визиты.
334
«Приезжий отправился делать визиты всем юродским
сановникам. Был с почтением у губернатора, который, как
оказалось, подобно Чичикову, был ни толст, ни тонок
собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был
представлен к звезде; впрочем, был большой добряк и даже
сам вышивал иногда по тюлю; потом отправился к вице-гу-
бернатору, потом был у прокурора, у представителя палаты,
у полицмейстера, у откупщика, у начальника над казенны-
ми фабриками... жаль, что несколько трудно упоминать
всех сильных мира сего; но довольно сказать, что приезжий
оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он
явился даже засвидетельствовать почтение инспектору вра-
чебной управы и городскому архитектору, и потом еще
долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать
визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников.
В разговорах с сими властителями он очень искусно умел
польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь,
что в его губернию въезжает как в рай: дороги везде бархат-
ные, и что те правительства, которые назначают мудрых са-
новников, достойны большой похвалы; полицмейстеру
сказал что-то очень лестное насчет городских будочников;
а в разговорах с вице-губернатором и председателем пала-
ты, которые были еще только статские советники, сказал
даже ошибкою два раза ваше превосходительство,
что очень им понравилось. Следствием этого было то, что
губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того
же дня на домашнюю вечеринку; прочие чиновники тоже,
с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на
чашку чаю.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить;
если же говорил, то какими-то общими местами, с замет-
ною скромностью, и разговор его в таких случаях принимал
несколько книжные обороты: что он незначащий червь
мира сего и недостоин того, чтобы много о нем заботились;
что испытал много на веку своем, претерпел на службе за
правду, имел много неприятностей, покушавшихся даже на
жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать
наконец место для жительства, и что, прибывши в этот
город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое
почтение первым его сановникам. Вот все, что узнали в го-
335
роде об этом новом лице, которое очень скоро не премину-
ло показать себя на губернаторской вечеринке.
...Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в
себе опытного светского человека. О чем бы разговор ни
был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошади-
ном заводе — он говорил и о лошадином заводе; говорили
ли о хороших собаках — и здесь он сообщал очень дельные
замечания; трактовали ли касательно следствия, произве-
денного казенною палатою, — он показал, что ему небезы-
звестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бил-
лиардной игре — и в биллиардной игре не давал он
промаха; говорили ли о добродетели — и о добродетели рас-
суждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; о вы-
делке горячего вина — и в горячем вине знал он прок; о та-
моженных надсмотрщиках и чиновниках — и о них он
судил так, как будто бы сам был и чиновником, и надсмотр-
щиком. Но замечательно, что он все это умел облекать
какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Гово-
рил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует.
Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек.
Все чиновники были довольны приездом нового лица».
Нередко утверждают, что Чичиков Гоголя — чисто рус-
ский тип. Но так ли это? Разве не встречал каждый из нас
Чичикова в Западной Европе? Человека средних лет, ни
толстого, ни тонкого, двигающегося с легкостью почти
военного человека?.. Как бы ни сложен был предмет разго-
вора, который он заведет с вами, западный Чичиков тоже
знает, как подойти к вопросу и заинтересовать собеседни-
ка. Разговаривая, например, со старым генералом, западно-
европейский Чичиков искусным образом коснется «вели-
чия родины» и ее «военной славы». Он — не джинго1 —
совсем напротив, — но он имеет ровно столько сочувствия
к войне и победам своей родины, сколько можно ожидать
от человека с патриотическим оттенком мыслей. Если за-
падный Чичиков встречается с сантиментальным реформа-
1
В Англии, в особенности во время войны с бурами, а в Америке
во время кубинской войны и при президенте Мак-Кинлее развился этот
тип воинствующих патриотов и ненавистников всего юга, которых на-
зывали jingo — джинго.
336
тором, он сам немедленно делается сантиментальным и вы-
казывает стремление к благородным реформам, и т. д. Сло-
вом, он всегда имеет пред собой какую-нибудь личную цель
и всячески постарается снискать вашу симпатию и заинте-
ресовать вас в том, что представляет интерес для него само-
го в данную минуту. Чичиков может покупать «мертвые
души» или железнодорожные акции, он может собирать
пожертвования для благотворительных учреждений или
старается пролезть в директоры банка... Это безразлично.
Он остается бессмертным международным типом; вы
встречаетесь с ним везде; он принадлежит всем странам и
всем временам; он только принимает различные формы,
сообразно условиям места и времени.
Одним из первых помещиков, с которым Чичиков заго-
ворил о продаже мертвых душ, был Манилов — также уни-
версальный тип, с прибавлением тех специально-русских
черточек, какие могла придать этому характеру спокойная
жизнь крепостного помещика. «На взгляд он был человек
видный, — говорит Гоголь, — черты лица его были не ли-
шены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур
было передано сахару... В первую минуту разговора с ним
не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый чело-
век!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь; в тре-
тью скажешь: «Черт знает что такое!» — и отойдешь подаль-
ше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную».
Вы не услышите от него живого или одушевленного слова.
Каждый человек проявляет интерес или энтузиазм к чему-
нибудь, но Манилов лишен этого качества. Он всегда нахо-
дится в приятном спокойном настроении духа. Кажется,
что он постоянно размышляет, но предмет его размышле-
ний остается тайной. «Иногда, — говорит Гоголь, — глядя с
крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хоро-
шо было, если бы вдруг от дома провели подземный ход,
или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы
были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели
купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для
крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладки-
ми и лицо принимало самое довольное выражение». Но
даже менее сложные проекты Манилову было лень привес-
ти к концу. «В доме его чего-нибудь вечно недоставало: в
гостиной стояла прекрасная мебель, обтянутая щегольскою
337
шелковою материей, которая, верно, стоила весьма неде-
шево; но на два кресла ее недоставало, и кресла стояли об-
тянутые просто рогожею; впрочем, хозяин в продолжении
нескольких лет всякий раз предостерегал своего гостя сло-
вами: «Не садитесь на эти кресла: они еще не готовы». Не
менее характерны были и семейные отношения Манилова.
«Жена его... впрочем, они были совершенно довольны друг
другом. Несмотря на то, что минуло более восьми лет их
супружеству, из них все еще каждый приносил другому или
кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил тро-
гательно-нежным голосом, выражавшим совершенную лю-
бовь: «Разинь, душечка, свой ротик: я тебе положу этот ку-
сочек». Само собою разумеется, что ротик раскрывался при
этом случае очень грациозно. Ко дню рождения приготов-
ляемы были сюрпризы — какой-нибудь бисерный чехоль-
чик на зубочистку. И весьма часто, сидя на диване, вдруг,
совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши
свою трубку, а другая — работу, если только она держалась
на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой том-
ный и длинный поцелуй, что в продолжении его можно бы
легко выкурить маленькую соломенную сигарку. Словом,
они были то, что говорится счастливы».
Само собой разумеется, что, несмотря на любовь к раз-
мышлениям, Манилов меньше всего размышлял о судьбе
своих крестьян и о состоянии своего имения. Он сдал все
дела подобного рода в руки очень ловкого управляющего,
который прижимал крепостных Манилова, хуже самого
жестокого помещика. Тысячи подобных Маниловых насе-
ляли Россию лет пятьдесят тому назад, и я думаю, что если
мы внимательно оглянемся кругом, то найдем подобных
якобы «сантиментальных» людей под любою широтой и
долготой.
Легко себе представить, какую галерею портретов со-
брал Гоголь, следуя за Чичиковым в его странствованиях от
одного помещика к другому, когда его герой старался ку-
пить как можно больше мертвых душ. Каждый из помещи-
ков, описанных в «Мертвых душах» — сантиментальный
Манилов, неуклюжий и хитрый Собакевич, отчаянный
враль и мошенник Ноздрев, заматеревшая допотопная Ко-
робочка и скупой Плюшкин, — все они вошли в России в
338
пословицы; причем некоторые из них, как, например,
Плюшкин, изображены с такой психологической глуби-
ной, что задаешь себе невольно вопрос: можно ли найти в
какой-нибудь другой литературе лучшее и вместе с тем
более реальное изображение скупого?
К концу своей жизни Гоголь, страдавший от нервного
расстройства, подпал под влияние «пиетистов» — особенно
г-жи О. А. Смирновой (урожденной Россетт) — и начал
смотреть на свои сочинения как на нечто греховное. Дваж-
ды, в пароксизме религиозного самообличения, он сжег ру-
копись второго тома «Мертвых душ», от которой сохрани-
лись лишь несколько глав, ходивших при его жизни в
списках. Последние десять лет жизни писателя были полны
всяких страданий. Он раскаивался в своей литературной
деятельности и издал полную нездорового пиетизма книгу
(«Переписка с друзьями»), в которой, под маской христи-
анского смирения, он чрезвычайно заносчиво отнесся ко
всей литературе, включая, впрочем, и собственные произ-
ведения. Гоголь умер в Москве в 1852 г.
Едва ли нужно говорить, что правительство Николая I
считало произведения Гоголя чрезвычайно опасными. Го-
голю и его друзьям пришлось преодолевать чрезвычайные
затруднения, чтобы добиться разрешения постановки «Ре-
визора» на сцене, и это разрешение было получено лишь
при деятельной помощи Жуковского. «Ревизор» был по-
ставлен по желанию самого царя. Те же затруднения встре-
тил Гоголь при печатании первого тома «Мертвых душ»;
причем, когда первое издание разошлось, второе издание
не было разрешено Николаем I. Когда Гоголь умер и Турге-
нев напечатал в одной из московских газет краткую некро-
логическую заметку о нем, не заключавшую в себе ничего
особенного (Тургенев сам говорит об этой заметке: «О ней
тогда же кто-то весьма справедливо сказал, что нет богатого
купца, о смерти которого журналы не отозвались бы с боль-
шим жаром»), молодой писатель тем не менее был аресто-
ван, и только благодаря хлопотам высокопоставленных
друзей наказание, наложенное Николаем I на Тургенева за
безобидную заметку о Гоголе, ограничилось высылкой из
Петербурга и ссылкой на житье в собственное имение.
Если бы не хлопоты друзей, Тургеневу, может быть, при-
339
шлось бы, подобно Пушкину и Лермонтову, отправиться в
ссылку на Кавказ или, подобно Герцену и Салтыкову, —
посетить северные губернии.
Полиция Николая I была недалека от истины, припи-
сывая Гоголю громадное влияние на умственное развитие
страны. Его произведения ходили по России в громадном
количестве рукописей. В детстве мы переписывали второй
том «Мертвых душ» — всю книгу от начала до конца, а
также и часть первого тома. Это произведение Гоголя рас-
сматривалось всеми как одно из самых могущественных
обличений крепостного права; да так и было в действитель-
ности. В этом отношении Гоголь был предшественником
того литературного движения против рабства, которое на-
чалось в России несколькими годами позже, во время
Крымской войны и в особенности после нее. Гоголь избе-
гал выражать свое личное мнение о крепостном праве, но
портреты помещиков в его произведениях, изображение
отношений помещиков к крепостным — в особенности
изображение массы бесплодно затрачиваемого ими крес-
тьянского труда — являлись более сильными обличениями,
чем если бы Гоголь сообщал действительные факты жесто-
кого отношения помещиков к крепостным. Невозможно
читать «Мертвые души» и не прийти к заключению, что
крепостное право было учреждением, которое само подго-
товляло свое собственное падение. Пьянство, обжорство,
затрата крепостного труда на содержание массы бесполез-
ной челяди или на созидание вещей столь же бесполезных,
как мосты сантиментального Манилова, — таковы были
отличительные черты тогдашнего помещичества; когда Го-
голь пожелал изобразить хотя бы одного помещика, кото-
рый разжился не от крепостного труда, ему пришлось вы-
брать помещика с сильной примесью нерусской крови; да
это и понятно, — среди тогдашних русских помещиков по-
добный человек был бы поразительным явлением.
Литературное влияние Гоголя было колоссально, и оно
продолжается вплоть до настоящего времени. Правда, что
Гоголь не был глубоким мыслителем, но он был великим
художником. В основе его искусства лежал чистый реа-
лизм, но все оно было проникнуто стремлением привить
человечеству нечто истинно доброе и великое. Созидая
340
самые комические образы, Гоголь не руководился при этом
одним желанием посмеяться над человеческими слабостя-
ми, — он всегда стремился пробудить в читателе желание
чего-то лучшего, более возвышенного, и он всегда достигал
своей цели. Искусство, в понимании Гоголя, является све-
точем, озаряющим путь к высшему идеалу. Несомненно,
что именно это высокое понимание задач искусства и за-
ставляло Гоголя тратить такую невероятную массу времени
на выработку планов своих произведений и с таким добро-
совестным вниманием относиться к каждой написанной
им строке.
Несомненно, что поколение декабристов ввело бы со-
циальные и политические идеи в область такой повести,
как «Мертвые души». Но поколение это погибло, и на долю
Гоголя выпало внесение социального элемента в русскую
литературу и отведение этому элементу в ней крупного,
преобладающего места, в пору самой отчаянной реакции.
Хотя до сих пор остается открытым вопрос — кто был родо-
начальником русской реальной повести — Пушкин или Го-
голь (Тургенев и Толстой разрешают этот вопрос в пользу
Пушкина), — но тот факт, что произведения Гоголя ввели в
русскую литературу социальный элемент и социальную
критику, основанную на анализе тогдашнего положения
вещей в Росси, можно считать вне сомнения. Крестьянские
повести Григоровича, тургеневские «Записки охотника» и
первые произведения Достоевского являются прямым ре-
зультатом инициативы Гоголя.
Вопрос о реализме в искусстве недавно вызывал боль-
шие споры, в связи, главным образом, с первыми произ-
ведениями Золя, но мы, русские, обладающие произве-
дениями Гоголя и знакомые поэтому с реализмом в его
наисовершеннейшей форме, не можем смотреть на искус-
ство глазами французских «реалистов». В произведениях
Золя мы видим громадное влияние того самого романтиз-
ма, с которым этот писатель столь яростно сражался; более
того, в его реализме, насколько он проявился в его произве-
дениях первого периода, мы видим шаг назад по сравнению
с реализмом Бальзака. Согласно нашему пониманию, реа-
лизм не может ограничиваться одной анатомией общества;
он должен покоиться на более высоком основании: реалис-
тические описания должны быть подчинены идеалистичес-
341
кой цели. Еще менее понятен для нас реализм как изобра-
жение лишь наиболее низменных сторон человеческого су-
ществования, потому что писатель, добровольно суживаю-
щий таким образом круг своих наблюдений, с нашей точки
зрения, вовсе не будет реалистом. В действительной жизни
наряду с самыми низменными инстинктами уживаются
самые высокие проявления человеческой природы. Вы-
рождение вовсе не является единственной или преобла-
дающей чертой современного общества, рассматриваемого
в его целом. Рядом с вырождением идет возрождение.
Вследствие этого художник, останавливающийся лишь на
низменном и вырождающемся (если при этом он не от-
межевал себе какую-нибудь определенную, специальную
область, ввиду специальной цели, и не дает нам понять
сразу, что он изображает особый, маленький уголок дейст-
вительной жизни), такой художник вовсе не понимает
жизни как она есть, во всей ее целости. Он знаком только с
одной ее стороной, и притом далеко не самой интересной.
Реализм во Франции является необходимым протестом,
отчасти — против необузданного романтизма, но главным
образом против «элегантного» искусства, скользившего по
поверхности и отказывавшегося раскрывать далеко не эле-
гантные мотивы элегантных поступков, — против искусст-
ва, которое преднамеренно закрывало глаза на нередко
ужасные последствия элегантной жизни так называемого
«порядочного» общества. Для России протест подобного
рода был излишен. Со времени Гоголя русское искусство
не ограничивалось каким-нибудь отдельным классом об-
щества. Оно захватывало в своих изображениях все классы,
изображало их реалистически и проникало вглубь, под на-
ружные покровы социальных отношений. Таким образом,
для русского искусства оказались излишними те преувели-
чения, которые во Франции были необходимой и здоровой
реакцией. У нас не было никакой надобности впадать в
преувеличения, с целью освободить искусство от скучной
морализации. Наш великий реалист Гоголь дал своим уче-
никам, позднейшим повествователям, незабываемый
урок — пользоваться реализмом для высших целей, сохра-
няя в то же время его аналитические качества и удерживая
свойственную ему правдивость в изображении жизни.
Глава IV
ТУРГЕНЕВ.- ТОЛСТОЙ
Тургенев: Главные черты его искусства.—
«Записки охотника». — Пессимизм его ран-
них повестей. — Ряд повестей, изображаю-
щих руководящие типы русского общества;
Рудин; — Лаврецкий; Елена и Инсаров;— Ба-
заров. —Почему «Отцы и дети» не были по-
няты? — «Гамлет и Дон-Кихот» — «Новь» : хож-
дение в народ. — «Стихотворения в прозе».—
Толстой: «Детство» и «Отрочество». — Во
время и после Крымской войны. — «Юность»:
в поисках идеала. — Рассказы. — «Казаки».—
Педагогические работы. — «Война и мир».—
«Анна Каренина». —Религиозный кризис-
Христианское учение в изложении Толсто-
го. — Главные пункты христианской
этики. — Последние художественные произ-
ведения: «Крейцерова Соната»; «Воскресе-
н и е».
ТУРГЕНЕВ
Пушкин, Лермонтов и Гоголь были действительными
созидателями русской литературы; но они остались почти
неизвестными в Западной Европе. Только Тургенев и Тол-
стой — два величайшие беллетриста России, а может быть и
целого столетия, — и отчасти Достоевский — преодолели
затруднение, которым являлся русский язык, делавший не-
доступными для Западной Европы произведения русских
писателей. Эти трое сделали русскую литературу известной
343
и популярной вне пределов России; они оказали, и до сих
пор оказывают, некоторое влияние на развитие мысли и
искусства в Западной Европе, и, благодаря им, мы можем
быть уверены, что впредь лучшие произведения русского
ума будут становиться частью общего умственного достоя-
ния цивилизованного человечества.
Тургенев, по художественной конструкции, закончен-
ности и красоте его повестей, является едва ли не величай-
шим романистом девятнадцатого столетия. Но главная ха-
рактеристика его поэтического гения заключается не в
одном чувстве прекрасного, которым он обладал в такой
высокой степени, а также и в высоко интеллектуальной со-
держательности его творений. Его повести — не случайные
изображения того или другого типа людей, или какого-ни-
будь исключительного течения, или эпизода, почему-ни-
будь обративших на себя внимание автора. Они тесно свя-
заны между собой и дают последовательные изображения
руководящих интеллектуальных типов России, которые так
или иначе наложили свой отпечаток на сменявшие одно
другое поколения. Повести Тургенева, из которых первая
появилась в 1845 году, охватывают период более чем в трид-
цать лет, и в течение этих трех десятилетий русскому обще-
ству пришлось пережить одно из наиболее глубоких и бы-
стрых изменений, какие когда-либо наблюдались в евро-
пейской истории. Руководящие типы образованных
классов пережили ряд последовательных изменений, с бы-
стротой, возможной лишь в обществе, внезапно пробудив-
шемся от долгой спячки, разрушившем учреждение, на ко-
тором покоились все его основы — крепостное право, — и
устремившемся навстречу новой жизни. И этот ряд «сози-
дающих историю» типов был изображен Тургеневым с
такой глубиной, с такой полнотой философского и гумани-
тарного понимания и с такой художественной вдумчивос-
тью, доходящей иногда до предвидения, каких вы не найде-
те ни у одного из современных писателей в той же степени
и в таком удачном сочетании.
Не то чтобы Тургенев руководился в своем творчестве
предвзятою мыслью. Все эти рассуждения о бессознатель-
ном и сознательном творчестве, о предвзятых идеях и тен-
денциях казались ему лишь «общими местами», ходячей и
344
ложной риторической монетой. «Талант настоящий, — го-
ворит Тургенев, — никогда не служит посторонним целям и
в самом себе находит удовлетворение; окружающая его
жизнь дает ему содержание — он является ее сосредото-
ченным отражением; но он так же мало способен на-
писать панегирик, как и пасквиль... В конце концов — это
ниже его. Подчиниться заданной теме или проводить про-
грамму — могут только те, которые другого, лучшего не
умеют». Но как только в русской жизни появлялся среди
образованных классов новый, выдающийся, тип мужчины
или женщины, он немедленно овладевал вниманием Турге-
нева. Новый тип преследовал его, пока он не воплощал его
в художественный образ; с Тургеневым в таких случаях по-
вторялось то, что было с Мурильо, которого долгие годы
преследовал образ Девы Марии в экстазе чистейшей
любви, пока он наконец не воплотил этот образ в той выс-
шей степени совершенства, которая была ему доступна.
Когда какая-нибудь жизненная задача овладевала,
таким образом, умом Тургенева, он, очевидно, не мог трак-
товать ее, пользуясь формой холодного логического рас-
суждения, как это сделал бы публицист; он мыслил о своей
задаче в форме образов и сцен. Даже в разговоре, если он
желал дать вам идею о чем-либо, занимавшем в данное
время его ум, он делал это путем образов, настолько живых,
что они навсегда запечатлевались в вашей памяти. Эта же
особенность является характерной чертой и его произведе-
ний. Его повести — это последовательный ряд сцен — не-
которые из них поразительной красоты, — из которых каж-
дая служит автору, чтобы прибавить еще новый штрих в
характеристике его героев. Вследствие этого все его повес-
ти отличаются краткостью и не нуждаются в замысловатос-
ти сюжета для поддержания внимания читателя. Люди, ис-
портившие себе вкус чтением сенсационных романов,
будут, конечно, разочарованы при чтении романов Турге-
нева: в них нет сенсационных эпизодов, но всякий неглу-
пый читатель чувствует с первых же страниц, что пред ним
движутся реально существующие люди, и притом люди ин-
тересные, в которых бьются человеческие сердца, и он не
может расстаться с книгой прежде, чем не дочитает ее до
конца и не поймет во всей целости характеры действующих
345
лиц. Необычайная простота средств для достижения широ-
ко задуманных целей — эта главная черта истинного искус-
ства — чувствуется во всем, что написал Тургенев.
Георг Брандес, в его прекрасном этюде о Тургеневе (в
«Moderne geister»), лучшем, наиболее глубоком и поэтичес-
ком изо всего, что было написано о нашем великом рома-
нисте, делает, между прочим, следующее замечание:
«Довольно затруднительно определить, что собственно
делает Тургенева первоклассным художником... Способ-
ность, отличающая истинных поэтов, которой Тургенев об-
ладал в высшей степени, а именно — воспроизводить в об-
разах живые человеческие личности, не является наиболее
поразительной чертой его таланта. Художественное превос-
ходство Тургенева более всего чувствуется в согласии соб-
ственных впечатлений читателя с тем интересом и с теми
суждениями о действующих лицах, которые высказывает
сам автор, так как именно в этом пункте — в отношении
художника к своим собственным созданиям — чаще всего
чувствуется слабость человека или художника».
Читатель тотчас замечает подобную ошибку и помнит о
ней, несмотря на все усилия автора загладить впечатление.
«Какому читателю Бальзака, или Диккенса, или Ауэр-
баха — если говорить лишь о великих покойниках — не
приходилось испытывать этого чувства! — продолжает
Брандес. — Когда Бальзак расплывается в подогретом воз-
буждении, или когда Диккенс становится ребячески-трога-
тельным, или Ауэрбах — преднамеренно-наивным, чита-
тель тотчас чувствует нечто неправдивое и неприятное.
В произведениях Тургенева вы никогда не найдете ничего
отталкивающего в художественном отношении».
Это замечание Брандеса совершенно справедливо, и
нам остается прибавить к нему лишь несколько слов по по-
воду удивительной архитектуры всех Тургеневских повес-
тей. Будет ли это небольшой рассказ или крупная повесть,
соразмерность частей всегда бывает удивительно соблюде-
на; нет никакого эпизода «этнографического» характера,
346
который нарушал бы или замедлял развитие внутренней
жизненной драмы; ни одна черта, а тем более ни одна сцена
не может быть опущена без ущерба впечатлению целого; а
заключительный аккорд, который венчает общее впечатле-
ние — обыкновенно трогательное, — всегда бывает обрабо-
тан с удивительной законченностью1.
А затем — красота главных сцен! Каждая из них могла
бы послужить сюжетом для высокохудожественной, захва-
тывающей картины. Возьмите, например, заключительные
сцены пребывания Елены и Инсарова в Венеции: посеще-
ние ими картинной галереи, заставляющее надсмотрщика
воскликнуть, глядя на них: poverelle (бедняжки)! Или же
сцену в театре, где в ответ на искусственный кашель актри-
сы (играющей Виолетту в «Травиате») раздается глубокий
кашель действительно умирающего Инсарова. Сама актри-
са, бедно одетая, с костлявыми плечами, — которая тем не
менее овладевает слушателями вследствие теплоты и реаль-
ности ее игры и предсмертным криком радости, вырвав-
шимся у нее при возвращении Альфреда, — вызывает в те-
атре бурю энтузиазма; мало того, я готов сказать, что
темный залив, над которым чайка падает из розового света
в густой мрак, — каждая из этих сцен просится на полотно.
В лекции о «Гамлете» и «Дон-Кихоте» — где, между про-
чим, Тургенев указывает, что Шекспир и Сервантес были
современниками, и утверждает, что роман Сервантеса был
переведен на английский язык еще при жизни Шекспира,
так что великий драматург мог читать его, — Тургенев по
этому поводу восклицает: «Картина, достойная кисти жи-
вописца-мыслителя: Шекспир, читающий «Дон-Кихота»!
В этих строках он обнаружил секрет удивительной красо-
ты — изобразительной красоты, — которою отличается
множество сцен в его романах. Они должны были рисо-
ваться в его воображении не только обвитые той музыкой
чувства, которая звучит в них, но и как картины, полные
глубокого психологического значения, в которых вся об-
1
Единственным исключением, пожалуй, является вводный эпизод
о Фомушке и Фимушке в «Нови», совершенно лишний и неуместный в
романе. Введение этого эпизода можно объяснить лишь литературным
капризом автора.
347
становка главных действующих лиц — русский березовый
лес, немецкий город на Рейне или же пристань в Вене-
ции — находятся в гармонии с изображаемыми чувствами.
Тургенев глубоко изучил человеческое сердце, в осо-
бенности сердце молодой, вполне честной и мыслящей де-
вушки в момент пробуждения в ней высших чувств и идеа-
лов, причем, бессознательно для нее самой, это
пробуждение облекается в форму любви. В описании этой
полосы жизни Тургенев не имеет соперников. Вообще лю-
бовь является главным мотивом во всех его повестях; и мо-
мент ее полного развития бывает моментом, когда герой —
будет ли он политический агитатор или же скромный поме-
щик — обрисовывается в полном свете. Великий поэт знал,
что человеческий тип не характеризуется повседневной ра-
ботой, которой занят человек, как бы ни была эта работа
важна, а еще менее — его речами. Вследствие этого, когда
он рисует, например, агитатора в Дмитрии Рудине, он не
приводит его пламенных речей, по той простой причине,
что эти речи не характеризовали бы его. Многие другие,
раньше Рудина, взывали к равенству и свободе, и многие
другие будут взывать после него. Но тот специальный тип
апостола равенства и свободы — «человека слов, а не дела»,
которого поэт намеревался изобразить в Рудине, характе-
ризуется отношениями героя к различным лицам, а всего
более — его любовью к Наташе, ибо в любви вполне обна-
руживается человек, со всеми его личными особенностями.
Тысячи людей занимались «пропагандой», употребляя при
этом, вероятно, одни и те же выражения, но каждый из них
любил на свой манер. Маццини и Лассаль были оба агита-
торы, но как различно они любили! Разве можно знать Лас-
саля, не зная его отношений к графине Гатцфельд!
Подобно всем великим писателям, Тургенев соединял в
себе пессимизм с любовью к человечеству.
«В душе Тургенева проходит глубокая и широкая черта
меланхолии, — замечает Брандес, — а потому она проходит
через все его произведения. Как бы ни были объективны и
безличны его описания, и хотя он избегает вводить в свои
повести лирическую поэзию, тем не менее они в целом
348
производят впечатление лирики. В них заключено так
много тургеневской личности, и эта личность всегда одер-
жима печалью, — особенной печалью, без малейшей при-
меси сантиментальное™. Тургенев никогда не позволяет
себе вполне отдаться своим чувствам: он производит впе-
чатление сдержанностью; но ни в одном западноевропей-
ском романисте не встречается такой печали. Великие ме-
ланхолики латинской расы, как Леопарди и Флобер,
выражают свою печаль в крепких и резких очертаниях; не-
мецкая печаль носит отпечаток режущего юмора, или же
она патетична, или сантиментальна; но тургеневская грусть
является, в сущности, грустью славянских рас, с их слабос-
тью и трагическим в жизни; она происходит по прямой
линии от грусти народных славянских песен... Если Гоголь
грустит, то его грусть берет свое начало в отчаянии. Досто-
евский грустит потому, что его сердце полно симпатии к
униженным, и в особенности к великим грешникам. Грусть
Толстого имеет свое основание в его религиозном фатализ-
ме. Один Тургенев в данном случае является философом...
Он любит людей, даже несмотря на то, что имеет о них не
особенно высокое мнение и мало им доверяет».
Талант Тургенева высказался в полной силе уже в его
ранних произведениях — вроде коротких рассказов из де-
ревенской жизни, которым, с целью избежать придирок
цензуры, было дано вводящее в заблуждение заглавие «За-
писки охотника». Несмотря на простоту содержания и пол-
ное отсутствие сатирического элемента, эти рассказы нане-
сли сильный удар крепостному праву. Тургенев не
изображал в них таких ужасов рабства, которое можно было
бы представлять как исключение; он не идеализировал рус-
ских крестьян; но, давая взятые из жизни изображения чув-
ствующих, размышляющих и любящих существ, изнываю-
щих под ярмом рабства, и рисуя в то же время, параллельно
этим изображениям, пустоту и низость жизни даже лучших
из рабовладельцев, Тургенев пробуждал сознание зла, при-
чиняемого системой крепостного права. Общественное
значение этих рассказов было очень велико. Что же касает-
ся художественных достоинств, то достаточно сказать, что в
349
каждом из этих рассказов, на пространстве нескольких
страниц, мы находим живые изображения самых разнооб-
разных человеческих характеров, причем изображения эти
вставлены в рамки поразительных по красоте картин при-
роды. Презрение, восхищение, симпатия по воле молодого
автора поочередно овладевают читателем, причем всякий
раз совершенство формы и живость сцен таковы, что каж-
дый из этих маленьких рассказов стоит хорошей повести.
В другом сборнике небольших повестей: «Затишье»,
«Переписка», «Яков Пасынков», «Фауст» и «Ася», гений
Тургенева развернулся вполне; в них уже вполне выступают
его манера, его миросозерцание, вся сила таланта. Повести
эти проникнуты глубокою печалью. В них слышится почти
отчаяние в образованном русском интеллигенте, который
даже в любви оказывается неспособным проявить сильное
чувство, которое снесло бы преграды, лежащие на его пути;
даже при самых благоприятных обстоятельствах он может
принести любящей его женщине только печаль и отчаяние.
Нижеследующие строки, взятые из «Переписки», лучше
всего могут охарактеризовать руководящую идею этих трех
повестей («Затишье», «Переписка» и «Ася»). Это пишет
двадцатишестилетняя девушка другу своего детства:
«Я опять-таки скажу, что говорю не о такой девушке,
которой тягостно и скучно мыслить... Она оглядывается,
ждет, когда же придет тот, о ком ее душа тоскует... Наконец
он является: она увлечена; она в руках его, как мягкий воск.
Все — и счастье, и любовь, и мысль, — все, вместе с ним,
нахлынуло разом; все ее тревоги успокоены, все сомнения
разрешены им; устами его, кажется, говорит сама истина;
она благоговеет перед ним, стыдится своего счастья, учит-
ся, любит. Велика его власть в это время над нею!.. Если б
он был героем, он бы воспламенил ее, он бы научил ее жер-
твовать собою, и легки были бы ей все жертвы! Но героев в
наше время нет... Все же он направляет ее, куда ему угодно:
она предается тому, что его занимает; каждое слово его за-
падает ей в душу: она еще не знает тогда, как ничтожно, и
пусто, и ложно может быть слово; как мало стоит оно тому,
кто его произносит, и как мало заслуживает веры! За этими
350
первыми мгновениями блаженства и надежд обыкновенно
следует — по обстоятельствам (обстоятельства всегда ви-
новны), — следует разлука. Говорят, бывали примеры, что
две родные души, узнав друг друга, тотчас соединялись не-
разрывно; слышала я также, что от этого им не всегда ста-
новилось легко... Но чего я не видала сама, о том не гово-
рю, — а что расчет самый мелкий, осторожность самая
жалкая могут жить в молодом сердце рядом с самой страст-
ной восторженностью — это я, к сожалению, испытала на
опыте. Итак, наступает разлука... Счастлива та девушка, ко-
торая узнает тотчас, что всему конец, которая не тешит себя
ожиданием! Но вы, храбрые справедливые мужчины, боль-
шею частью не имеете ни духа, ни даже желания сказать
нам истину... вам спокойнее обмануть нас... Впрочем, я го-
това верить, что вы сами себя обманываете вместе с нами...»
Полное отчаяние в способности образованных русских
людей к действию проходит сквозь все тургеневские повес-
ти этого периода. Те немногие, которые кажутся исключе-
нием, — обладающие энергией или могущие напустить ее
на себя на короткое время, обыкновенно заканчивают свое
существование в биллиардной комнате трактира или пор-
тят свою жизнь каким-либо другим способом. 1854-й и
1855 годы, во время которых были написаны эти повести,
вполне объясняют пессимизм Тургенева. В России они
были, пожалуй, самыми мрачными годами мрачного пе-
риода русской истории — царствования Николая I; да и в
Западной Европе эти годы следовали за государственным
переворотом Наполеона III и были годами всеобщей реак-
ции после великих неосуществившихся надежд революции
1848 года.
Тургенев, которому в 1852 году угрожала ссылка в се-
верные губернии, за напечатание в Москве невинного не-
кролога Гоголю, после того, как этот некролог был запре-
щен петербургской цензурою, был вынужден теперь жить в
своем имении, наблюдая вокруг себя рабское подчинение
всех тех, кто раньше выказывал некоторые признаки недо-
вольства. Видя вокруг себя торжество защитников крепост-
ничества и деспотизма, он легко мог впасть в отчаяние. Но
351
печаль, проникающая повести этого периода, не была кри-
ком отчаяния; она также не имела сатирического оттенка;
это была сочувственная скорбь любящего друга, и в этом
заключается главная прелесть этих повестей. С художест-
венной точки зрения «Ася» и «Переписка», может быть, яв-
ляются самыми прекрасными литературными перлами, ка-
кими мы обязаны Тургеневу.
Чтобы правильно судить о значении Тургенева, необхо-
димо прочесть в последовательном порядке — как он сам
того желал — следующие шесть его повестей: «Рудин»,
«Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», «Дым» и
«Новь». В этих повестях не только талант Тургенева прояв-
ляется во всей своей силе, но они воспроизводят вместе с
тем последовательные фазисы развития русской интелли-
генции за тридцать лет, с 1848 года по 1876-й, причем чита-
тель может также уяснить себе отношение поэта к лучшим
представителям передовой мысли в России в наиболее ин-
тересный период ее развития. Уже в ранних своих рассказах
Тургенев коснулся русского гамлетизма. В «Гамлете Щиг-
ровского уезда» и в «Дневнике лишнего человека» он в
общих чертах превосходно изобразил людей этого сорта.
Но только в «Рудине» (1855) достиг он полного художест-
венного воспроизведения этого типа, получившего широ-
кое распространение на русской почве в ту пору, когда
наши лучшие люди были осуждены на бездеятельность
и словоизлияние. Тургенев не проявил особой нежности к
людям этого типа и изобразил их худшие стороны, также
как и их лучшие качества, но в общем он отнесся к ним с
дружескою нежностью. Он любил Рудина, со всеми его не-
достатками, и эту любовь разделяли с ним люди его поколе-
ния, а также отчасти и нашего.
Рудин был человеком «сороковых годов», выросший на
гегелевской философии и развившийся при условиях, ко-
торые господствовали в эпоху Николая I, когда для мысля-
щего человека не было возможности приложить к чему-ни-
будь свои силы, если он не желал сделаться одним из
винтов сложной бюрократической машины самодержавно-
го, рабовладельческого государства. Действие романа про-
исходит в одном из поместий средней России, в семье
одной барыни, которая выказывает поверхностный инте-
352
pec ко всякого рода новинкам, читает книги, запрещенные
тогдашней цензурой, как, например, «Демократия в Аме-
рике» Токвилля, и любит собирать вокруг себя — в своем
петербургском салоне или в своем имении— всякого рода
«выдающихся людей». В романе Рудин появляется впервые
в ее гостиной. В несколько минут он овладевает разговором
и своими меткими замечаниями вызывает восхищение ба-
рыни и восторг представителей молодого поколения. Пос-
леднее представлено в лице дочери помещицы и молодого
студента, учителя ее сыновей. Оба пленены Рудиным.
Когда, позднее вечером, Рудин говорит о своих студенчес-
ких годах и касается таких вопросов, как свобода, развитие
свободной мысли и освободительная борьба на Западе, его
слова полны такого огня, такой поэзии и такого жара, что
молодые люди внимают ему с восторгом, доходящим до по-
клонения. Результат ясен: дочь помещицы, Наташа, влюб-
ляется в Рудина. Рудин — гораздо старше Наташи: в его во-
лосах уже показалась седина, и он говорит о любви как о
чем-то относящемся к далекому прошлому. «Заметили ли
вы, — говорит Рудин, — что на дубе старые листья только
тогда отпадают, когда молодые начнут пробиваться». Ната-
ша понимает эту фразу Рудина в том смысле, что он может
забыть старую любовь лишь тогда, когда новая овладеет
им, — и она дает Рудину свою любовь. Разрывая со всеми
преданиями корректного помещичьего дома, она идет на
свидание с Рудиным, ранним утром, возле берега забро-
шенного пруда. Она готова следовать за ним всюду, не
ставя со своей стороны никаких условий; но Рудин, любя-
щий больше головой, чем сердцем, не находит что сказать
ей и начинает говорить о невозможности добиться дозволе-
ния матери Наташи на их брак. Наташа едва прислушивает-
ся к его словам: она готова идти за ним, не спрашивая по-
зволения матери... Наконец Наташа задает вопрос: «Что же
нам делать?» — «Покориться», — отвечает Рудин.
Герой, говоривший так красиво о борьбе со всевозмож-
ными препятствиями, сам пугается первого же препятст-
вия, встретившегося на пути. Слова, одни слова — и полное
отсутствие действий, — такова действительная характерис-
тика людей, представлявших в сороковых годах лучший,
мыслящий элемент русского общества.
353
Позднее мы еще раз встречаемся с Рудиным. Он не
нашел для себя занятия и не примирился с условиями
жизни той эпохи. Он остался бедняком, высылаемым из
одного города в другой, и скитается по России, пока нако-
нец он не попадает за границу и во время июньского вос-
стания 1848 года падает убитый на баррикаде. В романе
Тургенева имеется эпилог, отличающийся такой красотой,
что я привожу небольшую выдержку из него, а именно
слова Лежнева, прежнего врага Рудина:
«— Я знаю его хорошо, — продолжал Лежнев, — недо-
статки его мне хорошо известны. Они тем более выступают
наружу, что сам он не мелкий человек.
— Рудин гениальная натура! — подхватил Басистов.
— Гениальность в нем, пожалуй, есть, — возразил Леж-
нев, — а натура... В том-то вся его беда, что натуры-то соб-
ственно в нем нет... Но не в этом дело. Я хочу говорить о
том, что в нем есть хорошего, редкого. В нем есть энтузи-
азм; а это, поверьте мне, флегматическому человеку, самое
драгоценное качество в наше время. Мы все стали невыно-
симо рассудительны, равнодушны и вялы; мы заснули, мы
застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит и
согреет! Пора! Помнишь, Саша, я раз говорил с тобой о нем
и упрекал его в холодности. Я был и прав, и не прав тогда.
Холодность эта у него в крови — это не его вина, — а не в
голове. Он не актер, как я называл его, не надувало, не
плут; он живет на чужой счет не как проныра, а как ребе-
нок... Да, он, действительно, умрет где-нибудь в нищете и в
бедности; но неужели же и за это пускать в него камнем?
Он не сделает сам ничего, именно потому, что в нем нату-
ры, крови нет; но кто вправе сказать, что он не принесет, не
принес уже пользы? что его слова не заронили много доб-
рых семян в молодые души, которым природа не отказала,
как ему, в силе деятельности, в умении исполнять собст-
венные замыслы? Да я сам, я первый, все это испытал на
себе... Саша знает, чем был для меня в молодости Рудин.
Я, помнится, также утверждал, что слова Рудина не могут
действовать на людей; но я говорил тогда о людях, подоб-
ных мне, в теперешние мои годы, о людях уже поживших и
354
поломанных жизнью. Один фальшивый звук в речи — и вся
ее гармония для нас исчезла; а в молодом человеке, к счас-
тью, слух еще не так развит, не так избалован. Если сущ-
ность того, что он слышит, ему кажется прекрасной, что
ему за дело до тона! Тон он сам в себе найдет.
— Браво! браво! — воскликнул Басистов. — Как это
справедливо сказано! А что касается до влияния Рудина,
клянусь вам, этот человек не только умел потрясти тебя, он
с места тебя сдвигал, он до основания переворачивал, зажи-
гал тебя!»
Однако с такими героями, как Рудин, дальнейший про-
гресс России был бы невозможен: необходимо было появ-
ление новых людей. И они появились: мы находим их в сле-
дующих повестях Тургенева, — но сколько трудностей им
пришлось преодолевать, какие муки довелось испытать!
Мы можем видеть это на Лаврецком и Лизе (в «Дворянском
гнезде»), принадлежащих к переходному периоду. Лаврец-
кий не может довольствоваться рудинской ролью странст-
вующего апостола; он пытается заняться практической дея-
тельностью; но он также не может найти своего пути среди
новых течений жизни. Он обладает тем же художественным
и философским развитием, как и Рудин; у него имеется не-
обходимая воля, но его способность к действию парализо-
вана, на этот раз не саморазъедающим анализом, а мелоч-
ностью обстановки и его несчастным браком. В конце
концов Лаврецкий падает надломленный.
«Дворянское гнездо» имело громадный успех. Нередко
утверждают, что вместе с автобиографическою повестью
«Первая любовь» — это самое художественное произведе-
ние Тургенева. Быть может, это так. «Дворянское гнездо»
обязано также своим успехом тому громадному кругу чита-
телей, которым повесть говорила на знакомом языке. Лав-
рецкий женился очень неудачно, на женщине, которая
вскоре превращается в парижскую львицу низшего разбора.
Супруги расходятся. Вслед за тем Лаврецкий встречается с
девушкой, Лизой, в которой Тургенев дал верное и высоко-
художественное изображение средней, хорошей и честной
девушки того времени. Она и Лаврецкий начинают любить
355
друг друга. Есть минута, когда оба думают, что жена Лав-
рецкого умерла — о ее смерти было напечатано в фельетоне
одной парижской газеты, но внезапно эта госпожа появля-
ется, окруженная присущей ей атмосферой, и Лиза уходит в
монастырь. В отличие от Рудина и Базарова, все действую-
щие лица этой драмы, как и сама драма, вполне понятны
среднему читателю, и уже по одному этому повесть нашла
чрезвычайно широкий круг симпатизирующих читателей.
Но при всем том художественность, местами — глубина, и
везде — тонкость отделки как действующих лиц, так и от-
дельных сцен романа доведены до совершенства, и худо-
жественный талант Тургенева проявился во всей силе в
изображении таких типов, как Лиза, жена Лаврецкого, ста-
рая тетка Лизы, старик Лемм и сам Лаврецкий. Дуновение
поэзии и печали, проникающее всю повесть, неотразимо
овладевает читателем. Следовавшая затем повесть «Нака-
нуне» превосходит предшествовавшую и по глубине замыс-
ла, и едва ли во многом уступает ей по красоте выполнения.
Уже в Наташе Тургенев дал вполне живое изображение рус-
ской девушки, выросшей в затишье деревни, но в сердце,
уме и воле которой были зародыши тех чувств, которые
двигают людей к поступкам высшего характера. Воодушев-
ленные слова Рудина, его призывы к высокому и достойно-
му жертвы — воспламенили ее. Она готова следовать за
ним, она готова поддерживать его в той великой работе, ко-
торой он так жадно и так бесплодно ищет, но Рудин оказы-
вается ниже ее. Таким образом, уже в 1855 году Тургенев
предвидел появление того типа женщины, который сыграл
такую выдающуюся роль в возрождении молодой России.
Четыре года спустя, в «Накануне», он дал в лице Елены
дальнейшее, более полное развитие того же женского типа.
Елена не довольствуется пустой скучной жизнью ее собст-
венной семьи и рвется к более широкой деятельности.
«Быть доброю — этого мало; делать добро... да; это главное
в жизни», — пишет она в своем дневнике. Но кто ее окру-
жает? Шубин, талантливый ваятель, избалованный ребе-
нок, «мотылек, любующийся самим собою»; Берсенев, бу-
дущий профессор, чисто русская натура — превосходный
человек, чрезвычайно скромный и чуждый какого-либо
эгоизма, но лишенный вдохновения, страдающий отсутст-
356
вием энергии и почина. Эти два поклонника Елены при-
надлежат к лучшим людям окружающего ее общества. Од-
нажды Шубин, во время прогулки летнею ночью, говорит
своему другу, Берсеневу: «Я люблю Елену, но она любит
тебя... Пой, если умеешь, пой еще громче; если не уме-
ешь — сними шляпу, закинь голову и улыбайся звездам.
Они все на тебя смотрят, на одного тебя: звезды только и
делают, что смотрят на влюбленных людей». Но Берсенев
возвращается в свою маленькую комнатку и раскрывает
«Историю Гогенштауфенов» Румера на той самой страни-
це, на которой прервал чтение...
Но вот появляется Инсаров, болгарский патриот, по-
глощенный одной идеей — мыслью об освобождении
своей родной страны; человек, выкованный из стали, гру-
боватый, расставшийся со всеми меланхолическими фило-
софскими мечтаниями и идущий прямо вперед, по направ-
лению к единственной цели своей жизни, — и выбор Елены
сделан. Страницы романа, изображающие пробуждение и
развитие ее любви, принадлежат к лучшим, когда либо на-
писанным Тургеневым. Когда Инсаров внезапно замечает
пробудившуюся в нем любовь к Елене, он сначала решает
уехать из подмосковной дачи, на которой происходит дей-
ствие, и даже совсем оставить Россию. Он отправляется в
дом родителей Елены, чтобы сообщить о своем отъезде.
Елена хочеть взять с него обещание повидаться с ней за-
втра, до отъезда, но он такого обещания не дает. Тогда
Елена ждет его до полудня и, не дождавшись, идет сама к
нему. На пути ее захватывает гроза, и она заходит в старую
придорожную часовню. Там она встречается с Инсаровым,
и в часовне происходит объяснение между застенчивой
скромной девушкой, подозревающей, что Инсаров любит
ее, и патриотом, открывающим в ней силу, которая не толь-
ко не помешает ему, но удвоит его энергию. Объяснение за-
канчивается восклицанием Инсарова: «Так здравствуй же,
моя жена перед людьми и перед Богом».
В Елене мы имеем, таким образом, тип той русской
женщины, которая, несколько позже, отдавала себя вполне
всем освободительным движениям в России; женщины,
которая завоевала себе право на образование, реформиро-
вала воспитание детей на более разумных началах, восста-
357
вала ради освобождения крестьян и рабочих, переносила,
не поступясь ничем из своих убеждений, каторгу и ссылку в
Сибири, умирала, если нужно, на эшафоте и по сию пору
ведет все так же смело ту же борьбу. О высоком художест-
венном достоинстве этой повести я уже упоминал. Ей мож-
но сделать в этом отношении только один упрек: Инсаров,
человек действия, — не достаточно живое лицо. Но по
стройности архитектуры повести и по красоте ее отдельных
сцен, начиная с первой и кончая последней, «Накануне»
стоит в ряду лучших беллетристических произведений все-
мирной литературы.
Следующим произведением Тургенева была повесть
«Отцы и дети». Она была написана в 1859 году, когда на
смену сантименталистам и «эстетикам» прежнего времени
в образованной части русского общества появился совер-
шенно новый тип — тип нигилиста. Люди, незнакомые с
тургеневскими произведениями, склонны смешивать «ни-
гилистов» с террористами или народовольцами, принимав-
шими участие в борьбе с самодержавием в 1879—1881 годах;
но такое смешение — грубая ошибка. «Нигилизм» и «терро-
ризм» — два совершенно различных явления; причем тип
нигилиста неизмеримо глубже и шире террориста. Чтобы
понять это, необходимо прочесть тургеневских «Отцов и
детей». Представителем этого типа является молодой док-
тор, Базаров, — «человек, который не склоняется ни перед
какими авторитетами, который не принимает ни одного
принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен
этот принцип». Вследствие этого он отрицательно относит-
ся ко всем учреждениям настоящего времени и выбрасыва-
ет за борт все условности и мелочные притворства жизни
обыденного общества. Он едет навестить своих стариков,
отца и мать, и по пути останавливается погостить в помес-
тье своего молодого друга Аркадия, отец и дядя которого
оказываются типичными представителями старого поколе-
ния. Это обстоятельство дает Тургеневу случай в ряде мас-
терских сцен иллюстрировать столкновение между двумя
поколениями — между «отцами» и «детьми». Этого рода
столкновения, отличавшиеся большой горечью, происхо-
дили в то время по всей России.
Один из двух братьев, Николай Петрович, — добродуш-
358
ный, слегка восторженный мечтатель, увлекавшийся в
юности Шиллером и Пушкиным, но никогда не проявляв-
ший особенного интереса к практической деятельности, —
живет в собственном имении ленивою жизнью помещика.
Но все же он не прочь показать молодым людям, что может
в значительной степени сочувствовать их стремлениям: он
пытается читать книги материалистического содержания,
которые читают его сын и Базаров; он пытается даже гово-
рить их языком; но все его воспитание, все прошлое стано-
вятся на пути к истинно «реалистическому» пониманию
действительного положения вещей.
Старший брат, Павел Петрович, напротив, является
прямым потомком лермонтовского Печорина; короче го-
воря, это — совершенный, хорошо воспитанный эгоист.
Проведя юность в высших слоях общества, он даже теперь,
в глуши маленького имения, считает своей «обязанностью»
одеваться с чрезвычайной корректностью, как подобает
«истинному джентльмену», строго выполнять все предпи-
сания «общества», защищать церковь и государство и ни-
когда не терять чрезвычайной сдержанности, — которая,
впрочем, изменяет ему всякий раз, когда он вступает с Ба-
заровым в спор по поводу «принсипов». «Нигилист» вну-
шает ему просто ненависть.
Нигилист, очевидно, представляет собою полнейшее
отрицание всех «принсипов» Павла Петровича. Он не верит
в установленные начала церкви и государства и с нескрыва-
емым презрением относится ко всем установленным фор-
мам жизни так называемого «общества». Он не видит «вы-
полнения обязанности» в ношении чистого воротничка и
изысканного галстука; а когда он говорит, то совершенно
откровенно высказывает свои мысли. Полнейшая искрен-
ность — не только во всем, что он говорит, но и в отноше-
нии к самому себе, — решение вопросов с точки зрения
здравого смысла, без всякой примеси старых предрассуд-
ков, — таковы главные черты его характера. Это ведет, само
собой, к некоторой умышленно усиленной резкости выра-
жений, и столкновение между двумя поколениями по необ-
ходимости должно принять трагический оттенок. Так было
тогда повсеместно, во всей России, и повесть Тургенева вы-
разила тогда действительное, характерное направление
359
того времени, подчеркнула его и тем самым, как было заме-
чено талантливым русским критиком С. Венгеровым, —
повесть и действительность взаимно воздействовали друг
на друга.
«Отцы и дети» произвели громадное впечатление. На
Тургенева напали со всех сторон: старое поколение упрека-
ло его самого в «нигилизме»; молодежь была недовольна
своим изображением в лице Базарова. Правду сказать, за
немногими исключениями, в числе которых был великий
критик Писарев, мы не поняли должным образом Базарова.
Тургенев так приучил нас к поэтическому ореолу, которым
он окружал своих героев, и к нежной любви, которую он к
ним проявлял, даже когда осуждал их, что, не найдя подоб-
ного отношения с его стороны к Базарову, мы приняли это
как выражение решительной враждебности автора к его
герою. Кроме того, некоторые черты в характере Базарова
положительно не нравились нам. Почему такой сильный
человек, как Базаров, должен с такой резкостью относиться
к своим старикам-родителям: любящей матери и отцу —
бедному деревенскому врачу, до старости сохранившему
веру в науку? Почему Базаров должен влюбиться в совер-
шенно неинтересную, полную самообожания госпожу
Одинцову и не может заслужить даже ее любви? Затем, — в
то время как среди молодого поколения уже начинали со-
зревать начатки великого движения, направленного вскоре
к освобождению масс, — зачем автор заставляет Базарова
сказать, что он готов работать для мужика, но что если кто-
нибудь скажет ему, что он «должен» это делать, то он возне-
навидит этого мужика? Причем Базаров еще прибавляет:
«Ну, будет мужик жить в белой избе, а из меня лопух расти
будет, — ну, а дальше?» Мы не понимали такого отношения
тургеневского нигилиста, и, только когда перечитали
«Отцов и детей», гораздо позднее, мы заметили в словах Ба-
зарова, так не нравившихся нам, зачатки новой реалисти-
ческой философии нравственности, которая только теперь
начинает складываться в более или менее определенные
формы. В 1860 году мы, молодое поколение, смотрели на
эти слова как на камень, брошенный Тургеневым в новый
тип, которому он не сочувствовал.
А между тем Базаров, как это сразу понял Писарев, был
360
представителем молодого поколения. Тургенев, как он
писал позднее, только не хотел «рассыропливать» своего
героя.
«Базаров, — говорил Тургенев в одном из своих пи-
сем, — все-таки подавляет все остальные лица романа.
Приданные ему качества не случайны. Я хотел сделать из
него лицо трагическое — тут было не до нежностей. Он чес-
тен, правдив и демократ до конца ногтей. А вы не находите
в нем хорош их сторон... Дуэль с П.П. (Павлом Петрови-
чем Кирсановым) именно введена для наглядного доказа-
тельства пустоты элегантно-дворянского рыцарства, вы-
ставленного почти преувеличенно-комически; и как бы он
отказался от нее: ведь П.П. его побил бы. — Базаров, по-
моему, постоянно разбивает П.П., а не наоборот, и если он
называется нигилистом, то надо читать: революционером...
Представить с одной стороны взяточников, а с другой иде-
ального юношу — эту картинку пускай рисуют другие...
Я хотел большего... Оканчиваю следующим замечанием:
если читатель не полюбит Базарова со всею его грубос-
тью, бессердечностью, безжалостной сухостью и резкос-
тью — если он его не полюбит, повторяю я, — я виноват и
не достиг своей цели. Но рассыропиться, говоря его слова-
ми, я не хотел, — хотя через это я бы, вероятно, тотчас имел
молодых людей на моей стороне».
Истинным ключом к пониманию «Отцов и детей» или,
вернее сказать, к пониманию всего, написанного Тургене-
вым, является, по моему мнению, его превосходная лекция
о Гамлете и Дон-Кихоте (1860). Я раз уже упоминал об этом
в другом месте (в «Записках»), но повторяю здесь снова, так
как, на мой взгляд, эта лекция, в более значительной степе-
ни, чем какое-либо другое из его произведений, раскрывает
перед нами истинную философию великого романиста.
Гамлет и Дон-Кихот, говорит Тургенев, являются олице-
творением двух коренных противоположных особенностей
человеческой природы; все люди принадлежат более или
менее к одному из этих двух типов. И с удивительной силой
анализа Тургенев следующим образом характеризует этих
двух героев:
361
«Дон-Кихот — бедный, почти нищий человек, без вся-
ких средств и связей, старый, одинокий — берет на себя ис-
правлять зло и защищать притесненных (совершенно ему
чужих) на всем земном шаре. Что нужды, что первая его по-
пытка освобождения невинности от притеснителя рушится
двойною бедою на голову самой невинности... Что нужды,
что, думая иметь дело с вредными великанами, Дон-Кихот
нападает на полезные ветряные мельницы... С Гамлетом
ничего подобного случиться не может: ему ли, с его прони-
цательным, тонким, скептическим умом, ему ли впасть в
такую грубую ошибку! Нет, он не будет сражаться с ветря-
ными мельницами; он не верит в великанов... но он бы и не
напал на них, если бы они точно существовали... Отрица-
ние Гамлета сомневается в добре, но во зле оно не сомнева-
ется и вступает с ним в ожесточенный бой. В добре оно со-
мневается, то есть оно заподозревает его истину и
искренность и нападает на него, не как на добро, а как на
поддельное добро, под личиной которого опять-таки скры-
ваются зло и ложь, его исконные враги... Скептицизм Гам-
лета не есть также индифферентизм... Но в отрицании, как
в огне, есть истребляющая сила, — и как удержать эту силу
в границах, как указать ей, где ей именно остановиться,
когда то, что она должна истребить, и то, что ей следует по-
щадить, часто слито и связано неразрывно? Вот где являет-
ся нам столь часто замеченная трагическая сторона челове-
ческой жизни: для дела нужна мысль; но мысль и воля
разъединились и с каждым днем разъединяются более...
Прирожденный румянец воли
Блекнет и белеет,покрываясь бледностью мысли...—
{Перевод Тургенева)
говорит нам Шекспир устами Гамлета...»
Эта лекция, как мне кажется, вполне объясняет отно-
шение Тургенева к Базарову. В нем самом в значительной
степени преобладали черты гамлетовского типа. К тому же
типу принадлежали и его лучшие друзья. Он любил Гамлета
и в то же время восхищался Дон-Кихотом — человеком
действия. Он чувствовал его превосходство; но, описывая
людей этого типа, он никогда не мог окружить их той поэ-
362
тической нежностью, той любовью к больному другу, кото-
рая является такой неотразимо-привлекательной чертой
всех его повестей, изображающих ту или иную разновид-
ность гамлетовского типа. Он восхищался Базаровым — его
резкостью и его силой; Базаров покорил его, но он не
мог питать к нему тех нежных чувств, какие имел к людям
своего собственного поколения, обладавшим утонченным
изяществом. Да и мудрено было бы Тургеневу питать по-
добные чувства к Базарову: Базаров сам был врагом «неж-
ностей».
Всего этого мы не заметили в то время, а потому не по-
няли намерения Тургенева — изобразить трагическое
положение Базарова в окружавшей его среде. «Я вполне
разделяю все идеи Базарова, за исключением его отрица-
ния искусства», — писал он позднее. «Я л ю б и л Базарова:
я могу доказать это вам моим дневником», — сказал он мне
однажды в Париже. Несомненно, он любил его, но лишь
интеллектуальной любовью восхищающегося человека, со-
вершенно отличной от той полной сострадания любви, ко-
торую он питал к Рудину и Лаврецкому. Эта разница ус-
кользнула от нас, и это было главной причиной тех
недоразумений, которые принесли столько огорчений ве-
ликому поэту.
Мы не будем останавливаться на следующей повести
Тургенева, «Дым» (1867). В ней Тургенев задался, между
прочим, целью изобразить хищный тип русской «львицы»
из высшего общества; этот тип преследовал его целые годы,
и он возвращался к нему несколько раз, пока наконец не
нашел полного и чрезвычайно художественного выражения
в героине «Вешних вод». Другой задачей «Дыма» было изо-
бражение в действительном свете пустоты или, даже более
того, — глупости высокопоставленных бюрократов, в руки
которых попала Россия после движения шестидесятых
годов. В этой повести звучит глубокое отчаяние в будущ-
ности России после гибели великого реформационного
движения, разрушившего крепостное право. Приписывать
это отчаяние, вполне или даже главным образом, тому
враждебному приему, с каким были встречены русской мо-
лодежью «Отцы и дети», — совершенно нелепо; корень
этого отчаяния надо искать в разрушении тех надежд, кото-
363
рые Тургенев и его лучшие друзья возлагали на представи-
телей реформационного движения в 1859—1863 годах. То
же отчаяние побудило Тургенева написать «Довольно»
(1865) и фантастический очерк «Призраки» (1867). Он ос-
вободился от этого тягостного чувства лишь тогда, когда
увидел нарождение в России нового движения — «в
народ», — начавшегося среди молодежи в начале семидеся-
тых годов.
Это движение он изобразил в последней повести, при-
надлежащей к упомянутой серии, «Новь» (1876). Несо-
мненно, что он ему вполне сочувствовал; но на вопрос: дает
ли его повесть правильное понятие о движении? — придет-
ся ответить до известной степени отрицательно, несмотря
на то что Тургенев, с обычным удивительным чутьем, под-
метил наиболее выдающиеся черты движения. Повесть
была закончена в 1876 году (мы читали ее в корректуре, в
доме П. Л. Лаврова, в Лондоне, осенью того же года), т. е. за
два года до большого процесса, в котором судили сто девя-
носто три участника и участницы этого движения. А в 1876
году никто не мог хорошо знать молодежь наших кружков,
не будучи сам членом этих кружков. Вследствие этого изо-
браженное в «Нови» может относиться лишь к ранним
фазам движения. Многое в повести подмечено верно, но ее
общее впечатление далеко не точно передает характер дви-
жения, и, вероятно, сам Тургенев, если бы он был лучше
знаком с русским юношеством той эпохи, дал бы повести
другую окраску.
Несмотря на весь свой громадный талант, Тургенев не
мог заменить догадкою фактического знакомства с описы-
ваемым. Но он понял две характерные черты самой ранней
фазы этого движения, а именно: непонимание агитаторами
крестьянства, вернее — характерную неспособность боль-
шинства ранних деятелей движения понять русского мужи-
ка, вследствие особенностей их фальшивого литературно-
го, исторического и социального воспитания, — и, с другой
стороны, — их гамлетизм, отсутствие решительности или,
вернее, «волю, блекнущую и болеющую, покрываясь блед-
ностью мысли», которая действительно характеризовала
начало движения семидесятых годов. Если бы Тургенев
364
писал эту повесть несколькими годами позже, он, навер-
ное, отметил бы появление нового типа людей дейст-
вия, т. е. новое видоизменение базаровского и инсаров-
ского типа, возраставшего по мере того, как движение
росло в ширину и в глубину. Он уже успел угадать этот тип
даже сквозь сухие официальные отчеты о процессе «ста де-
вяноста трех», и в 1878 году он просил меня рассказать ему
все, что я знал, о Мышкине, который был одной из наибо-
лее могучих личностей этого процесса.
Тургеневу не удалось воплотить в поэтические- образы
этих новых деятелей. Болезнь, которой никто не понимал
и которую ошибочно определяли как подагру, тогда как в
действительности это был рак спинного мозга, мучила Тур-
генева последние годы его жизни, приковывая его к посте-
ли или к кушетке. От этого периода его жизни остались
только письма, блистающие умом, в которых переплетают-
ся печаль и юмор; он обдумывал несколько новых повес-
тей, которые остались неоконченными или же были только
планами... Он умер в Париже, 65-ти лет, в 1883 году, дик-
туя, за несколько часов до смерти, госпоже Виардо (по-
французски) повесть «Конокрад».
Необходимо в заключение сказать несколько слов о его
«Стихотворениях в прозе» или «Senilia» (1882). Это — бег-
лые заметки, мысли, образы, которые он набрасывал на бу-
магу, начиная с 1878 года, под впечатлением случайных
фактов или мелькнувших воспоминаний. Хотя и написан-
ные в прозе, эти лирические «стихотворения» — образцы
совершенной поэзии; некоторые из них — перлы высокой
красоты и производят такое же впечатление, как и лучшие
стихи величайших поэтов («Старуха», «Нищий», «Маша»,
«Как хороши, как свежи были розы»); другие из них («При-
рода», «Собака») лучше всех других художественных произ-
ведений Тургенева выражают его философские взгляды.
Наконец, в одном из них («На пороге»), написанном неза-
долго перед смертью, он выразил в высокопоэтической
форме свое восхищение теми русскими женщинами, кото-
рые отдали свою жизнь революционному движению и шли
на эшафот, неоцененные и непонимаемые в то время, даже
теми, за которых они отдали свою жизнь.
365
толстой
«ДЕТСТВО» И «ОТРОЧЕСТВО»
Более полувека прошло с тех пор (1852 год), как первая
повесть Толстого, «Детство», за которой вскоре последова-
ла другая, «Отрочество», появились в ежемесячном журна-
ле «Современник», за скромною подписью «Л. Н. Т.». Эта
небольшая повесть имела громадный успех. Она отлича-
лась такой свежестью, так свободна была от обычной лите-
ратурной манерности, дышала такой своеобразной прелес-
тью, что неизвестный автор сразу сделался любимцем
публики, и ему немедленно было отведено место на ряду с
Тургеневым и Гончаровым.
Во всех литературах имеются прекрасные повести и рас-
сказы, сюжетом которых служат детские годы. Детство —
такая пора жизни, которая лучше всего удавалась многим
авторам; но никому, быть может, не удавалось так хорошо,
как Толстому, описать внутреннюю, душевную жизнь детей
с их собственной точки зрения. В «Детстве» ребенок сам
выражает свои детские чувствования, причем невольно за-
ставляет читателя судить о поступках взрослых с точки зре-
ния ребенка. Реализм «Детства» и «Отрочества» — т. е. бо-
гатство фактов, являющихся результатом наблюдения
действительной жизни, — таков, что критик Писарев мог
развить целую теорию воспитания, основываясь главным
образом на данных, заключающихся в двух вышеупомяну-
тых повестях Толстого.
Говорят, что однажды, во время прогулки, Тургенев и
Толстой наткнулись на старую клячу, доживавшую свои
дни на заброшенном поле. Толстой сразу поставил себя на
место этой лошади и так живо стал рассказывать ее печаль-
ные размышления, что Тургенев, намекая на бывшую тогда
внове теорию Дарвина, невольно воскликнул: «Я уверен,
что в числе ваших предков непременно была лошадь!»
В этой способности — совершенно отождествлять себя с
чувствами и мыслями существ, о которых он говорит, Тол-
стой мало имеет соперников; но в рассказах, посвященных
изображению детской жизни, эта его способность достига-
366
ет высшей степени размеров: раз он говорит о детях, Тол-
стой сам становится ребенком.
«Детство» и «Отрочество», как теперь известно, являют-
ся, в сущности, автобиографией, в которой изменены лишь
незначительные детали, и в мальчике Иртеньеве мы до из-
вестной степени можем изучать самого Л. Н. Толстого в
детские годы. Он родился в 1828 году в имении Ясная По-
ляна, пользующемся теперь всемирной известностью, и в
продолжение первых пятнадцати лет жизни он почти без
перерывов жил в деревне. Его отец и дед, как указывает
С. А. Венгеров, изображены в «Войне и мире» как Николай
Ростов и старый граф Ростов, а его мать, урожденная княж-
на Волконская, изображена там же в лице Марии Болкон-
ской. Лев Толстой потерял мать, когда ему было всего два
года, и отца в девятилетнем возрасте, и его воспитанием за-
нялась в Ясной Поляне дальняя родственница, Т. А. Ер-
гольская, а после 1840 года он переехал в Казань, к тетке,
П. И. Юшковой, дом которой, по словам того же критика,
напоминал дом Ростовых, описанный в «Войне и мире».
Льву Толстому было всего пятнадцать лет, когда он по-
ступил в Казанский университет, где он провел два года на
факультете восточных языков и два года на юридическом
факультете. Состав профессоров обоих факультетов был в
то время настолько неудачен, что лишь один из них мог
пробудить в юноше некоторый интерес к преподаваемому
им предмету. Четыре года спустя, т. е. в 1847 году, когда
Льву Толстому было всего 19 лет, он оставил университет и
поселился на время в Ясной Поляне, занимаясь неудачны-
ми попытками улучшить быт своих крепостных. Об этих
попытках он впоследствии рассказал с поразительной ис-
кренностью в повести «Утро помещика».
Следующие четыре года своей жизни Толстой провел
разгульно, подобно большинству молодых людей аристо-
кратического круга, причем все время внутренне мучился
сознанием пустоты этой жизни. Некоторое представление
о нем в этот период (конечно, в слегка преувеличенном и
драматизированном изображении) можно получить из по-
вести «Записки маркера». К счастью, он не мог примирить-
ся с неизменностью окружавшей его среды, и в 1851 году он
простился с жизнью ничем не занятого аристократического
367
юнца и, по примеру своего брата Николая, отправился на
Кавказ, с целью поступить в военную службу. Здесь он
попал сначала в Пятигорск — город, полный воспомина-
ниями о Лермонтове, — и, выдержав соответствующий эк-
замен, поступил юнкером в артиллерийскую бригаду, при-
чем одно время ему пришлось жить в казачьей деревне на
берегу Терека.
Его впечатления и размышления, вызванные новой об-
становкой, и его любовь к девушке-казачке известны нам
по его повести «Казаки». На Кавказе, на лоне чудной при-
роды, так могущественно вдохновлявшей Пушкина и Лер-
монтова, Толстой нашел свое истинное призвание. Он по-
слал в «Современник» свой первый литературный опыт
«Детство», и этот опыт, как Толстой вскоре узнал, по пись-
му поэта Некрасова, бывшего редактором журнала, и по
критическим отзывам Григорьева, Анненкова, Дружинина
и Чернышевского (принадлежавших к четырем различным
эстетическим школам), оказался превосходным литератур-
ным произведением.
ВО ВРЕМЯ И ПОСЛЕ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ
К концу следующего (1853) года началась великая
Крымская война, и Л. Н. Толстой не пожелал оставаться
бездеятельным в Кавказской армии. Он перевелся в Дунай-
скую армию, принял участие в осаде Силистрии и позже —
в битве при Балаклаве; а с ноября 1854 года до августа 1855-
го находился в осажденном Севастополе, — некоторое
время на страшном Четвертом бастионе, где ему пришлось
пережить все ужасы геройской защиты крепости. Толстой
имеет поэтому право говорить о войне: он знает, о чем гово-
рит. Он знаком с ней, и притом в таких, наиболее привле-
кательных и многозначительных, ее проявлениях, как за-
щита этих фортов и бастионов, выраставших под ядрами
врагов. Во время этой осады он решительно отказался от
перевода в штаб и оставался при своей батарее, в наиболее
опасных местах.
Я очень живо вспоминаю, хотя мне в то время было не
более двенадцати или тринадцати лет, то глубокое впечат-
ая
ление, которое его очерк «Севастополь в декабре 1854 года»
и позднейшие два очерка, появившиеся после падения кре-
пости, произвели в России. Самый характер этих очерков
отличался оригинальностью. Это не были листки из днев-
ника, а вместе с тем они отличались всей реальностью по-
добного дневника; фактически они были даже более верны,
так как изображали не один какой-либо уголок реальной
жизни, случайно попавший под наблюдение автора, а всю
жизнь, весь образ мыслей и привычек, господствующих в
осажденной крепости. Они являлись — и это характерно
для всех последующих поэтических произведений Толсто-
го — сплетением Dichtung и Wahrheit, поэзии и правды,
правды и поэзии, причем заключали в себе более правды,
чем обыкновенно находится в повести, и более поэзии,
более поэтического творчества, чем в большинстве работ,
создаваемых исключительно воображением.
Толстой, кажется, никогда не писал стихами; но во
время осады Севастополя он написал, обычным размером и
языком солдатских песен, сатирическую песню, в которой
осмеивал ошибки командиров, поведшие к разгрому под
Балаклавой. Песня, написанная в народном стиле, не
могла, конечно, быть напечатана, но она разошлась по Рос-
сии в тысячах списков, и ее распевали везде, как во время
самой кампании, так и после нее. Имя автора вскоре тоже
сделалось известно; не знали только, был ли это автор сева-
стопольских очерков или какой-нибудь другой Толстой.
По возвращении из Севастополя и по заключении мира
(1856) Толстой жил временами в Петербурге и временами в
Ясной Поляне. В столице он был встречен с распростерты-
ми объятиями всеми классами общества, и литературного и
светского, как севастопольский герой и будущий великий
писатель. О жизни, какую он вел в то время, Толстой не
может теперь говорить без отвращения: это была обычная
жизнь молодых людей из «общества» — гвардейских офи-
церов и jeunesse doree, — проводимая в ресторанах и кафе-
шантанах русской столицы, среди игроков, спортсменов,
цыганских хоров и французских авантюристов. Одно время
он сблизился с Тургеневым и часто видался с ним, как в
Петербурге, так и в Ясной Поляне (имения обоих великих
писателей были расположены недалеко одно от другого);
369
но, хотя его друг, Тургенев, принимал в то время деятель-
ное участие в издававшейся Герценом знаменитой револю-
ционной газете «Колокол» (см. гл. VIII), Толстой не только
не интересовался этим, но даже относился свысока к этой
деятельности Тургенева. Будучи хорошо знаком с редакто-
рами знаменитого тогда журнала «Современник», ведшего
блистательную кампанию против крепостного права и за
свободу вообще, Толстой, по той или иной причине, никог-
да не вошел в дружеские сношения с радикальными вождя-
ми этого журнала — Чернышевским, Добролюбовым, Ми-
хайловым и их друзьями.
Вообще великое интеллектуальное и реформационное
движение, которое шло тогда в России, не увлекло Толсто-
го за собой. Он стоял в стороне от партии реформ. Еще
менее того был он склонен присоединиться к тем молодым
нигилистам, которых Тургенев изобразил в «Отцах и
детях», или позднее, в 70-х годах, к юношеству, которого
девизом было «слияние с народом» и с которым у Толстого
столько общего в настоящее время1. Трудно определить
причины этого отчуждения. Была ли главной причиной та
глубокая пропасть, которая отделяла молодого эпикурей-
ца-аристократа, влюбленного в «Comme il faut», от ультра-
демократических писателей, подобных Добролюбову, ра-
ботавших над распространением социалистических и
демократических идей в России, и еще более от людей, по-
добных Рахметову, в романе Чернышевского «Что делать?»,
живших жизнью крестьянина и таким образом практико-
вавших в действительности то, что Толстой начал пропове-
довать двадцатью годами позднее? Или причиной этого
была разница между двумя поколениями: тридцатилетним
человеком, каким был Толстой, и юношами, исполненны-
ми горделивой нетерпимостью юности, мешавшею им сой-
тись? Не следует ли также прибавить ко всему этому и тео-
ретические разногласия? А именно фундаментальную
разницу в убеждениях передовых русских радикалов, яв-
лявшихся в то время в большинстве случаев поклонниками
правительственного якобинства, — и убеждениях народни-
ка, относившегося отрицательно к правительству, — на-
1
Писано было в 1900 году.
370
родника, каким Толстой, вероятно, был уже в то время,
судя по его отрицательному отношению к западноевропей-
ской цивилизации и его педагогическим работам, начатым
в 1861 году в Яснополянской школе?
Повести, напечатанные Толстым в эти годы (1856—
1862), не характеризуют его тогдашнего умственного состо-
яния, так как, несмотря на их автобиографический харак-
тер, они, в большинстве случаев, относятся к более ранне-
му периоду его жизни. К этому же времени относятся два
других военных очерка из севастопольской эпохи. Вся сила
его наблюдательности, удивительное знание психологии
войны, его глубокое понимание русского солдата — в осо-
бенности скромного простого героя, который на деле выиг-
рывает сражения, — и полное уразумение того внутреннего
духа армии, от которого зависит успех или поражение, —
словом, все те качества, которые развились в такую красоту
и правдивость картин в «Войне и мире», проявились уже и в
этих очерках, которые, несомненно, являются огромным
шагом вперед во всемирной военной литературе.
«ЮНОСТЬ»: В ПОИСКАХ ЗА ИДЕАЛОМ
«Юность», «Утро помещика» и «Люцерн» появились в
продолжение тех же лет, но они произвели как на нас, чита-
телей, так и на литературных критиков странное и скорее
неблагоприятное впечатление. Чувствовалось, что пред
нами — великий писатель; видно было, что талант его рас-
тет; задачи жизни, которых он касался в своих произведе-
ниях, несомненно, расширялись и углублялись; но герои,
выражавшие мысли самого автора, не могли завоевать
наших симпатий. В «Детстве» и «Отрочестве» перед нами
был мальчик Иртеньев. Теперь, в «Юности», Иртеньев зна-
комится с князем Нехлюдовым. Между ними завязывается
тесная дружба, и они дают обещание сообщать друг другу,
не скрывая ничего, о своих дурных поступках. Конечно,
они не всегда в силах сдержать обещание; но оно ведет их к
постоянному самоанализу, к быстро забываемому раская-
нию и к неизбежной двойственности ума, имеющей самое
разрушающее влияние на характер обоих молодых людей.
371
Толстой не скрыл, впрочем, в своей повести печальных ре-
зультатов этих моральных потуг. Он нарисовал их с полною
искренностью, а между тем он, по-видимому, выставлял та-
кого рода бесплодные усилия как нечто желательное.
С этим мы, конечно, не могли согласиться.
Юность, несомненно, является тем возрастом, когда в
уме начинают пробуждаться стремления к высшим идеа-
лам; это — годы, когда человек стремится освободиться от
недостатков отроческого возраста; но достигнуть этой цели
нельзя, если следовать путям, рекомендуемым в монасты-
рях и в иезуитских школах. Единственный правильный
путь — это открыть перед юным умом новые, широкие го-
ризонты; освободить его от предрассудков и ложных стра-
хов; указать место человека в природе и человечестве, и в
особенности отождествить себя с каким-нибудь великим
делом и развивать свои силы, имея в виду борьбу за это ве-
ликое дело. Идеализм — т. е. способность почувствовать
поэтическую любовь к чему-нибудь великому и готовиться
к нему — единственная охрана от всего того, что подтачи-
вает жизненные силы человека, от порока, разврата и т. д.
Такое вдохновение, такую любовь к идеалу русское юноше-
ство обыкновенно находило в студенческих кружках, кото-
рые так горячо отстаивал Тургенев. Иртеньев же и Нехлю-
дов, продолжая оставаться во время университетских лет в
своей блестящей аристократической изолированности, не
могут создать себе высшего идеала жизни и тратят свои
силы в бесплодных попытках полурелигиозного нравствен-
ного самосовершенствования, состоящего в скоропреходя-
щем самоупрекании и скорозабываемом самоунижении,
и вообще построенного по плану, который, может быть, и
увенчается успехом в монастырском уединении, но совер-
шенно невыполним среди соблазнов, окружающих моло-
дого человека из общества. Надо сказать, что Толстой рас-
сказывает о неудачах, постигших молодых людей, по
обыкновению, с полной искренностью.
«Утро помещика» также произвело в свое время стран-
ное впечатление. В повести рассказывается о неудачных
филантропических попытках помещика, который пытается
сделать своих крепостных богаче и счастливее, не задумы-
372
ваясь, однако, над тем, что первым шагом в этом направле-
нии должно быть освобождение крепостных. В те годы ос-
вобождения крестьян и восторженных надежд подобная
повесть явилась анахронизмом, тем более что во время ее
появления читающей публике не было известно, что это —
лишь страничка из ранней автобиографии Толстого, отно-
сящаяся к 1847 году, когда он, оставив университет, посе-
лился в Ясной Поляне и когда очень немногие думали об
освобождении крестьян. Это был один из тех очерков, о ко-
торых Брандес так справедливо заметил, что в них Толстой
«думает вслух» о какой-нибудь странице собственной жиз-
ни. Вследствие вышеуказанных причин повесть произвела
какое-то неопределенное впечатление. И все же в ней нель-
зя было не любоваться тем же великим объективным талан-
том, который проявился уже с такой силой в «Детстве»
и «Севастопольских рассказах». Рассказывая о крестьянах,
с большим подозрением относившихся к благодеяниям,
которыми собирался осыпать их помещик, было бы легко и
вполне естественно для образованного человека объяснить
невежеством крестьян их нежелание принять веялку (кото-
рая, кстати сказать, не работала) или отказ одного крестья-
нина принять в виде подарка каменный дом (находящийся
вдалеке от деревни)... Но в повести Толстого нет и тени по-
добного оправдания помещика, и мыслящий читатель
может только похвалить здравый смысл крестьян.
Вслед за тем появился рассказ «Люцерн». В нем мы уз-
наем, как тот же Нехлюдов, глубоко огорченный бессерде-
чием группы английских туристов, которые сидели на бал-
коне богатого швейцарского отеля и отказались бросить
несколько копеек бедному уличному певцу, к песням кото-
рого они прислушивались с видимым удовольствием, —
приводит этого певца в отель, приглашает его в обеденное
зало, к великому скандалу посетителей-англичан, и угоща-
ет его там шампанским. Чувства Нехлюдова вполне спра-
ведливы, но, читая повесть, страдаешь за бедного музыкан-
та и испытываешь чувство негодования против русского
дворянина, который пользуется музыкантом в качестве
розги для наказания туристов, — совершенно не замечая
при этом, как страдает бедный музыкант во время этого на-
373
глядного урока морали. Хуже всего, что сам автор, по-види-
мому, не замечает фальши, сквозящей в поведении Нехлю-
дова, и не хочет понять, что действительно добрый человек
на месте Нехлюдова пригласил бы музыканта в какой-ни-
будь маленький кабачок и там поговорил бы с ним по
душам за бутылкой простого вина. И все же громадный та-
лант Толстого блестит и в этой повести. Он с такой честнос-
тью, так правдиво описывает неловкость певца во время
всей сцены, что читатель невольно приходит к заключе-
нию, что, если молодой аристократ и прав, протестуя про-
тив сердечной огрубелости туристов, его поведение в дан-
ном случае вызывает так же мало симпатий, как и
поведение самодовольных англичан в отеле. Художествен-
ная мощь Толстого попирает его собственные теории.
То же замечание относится и к другим произведениям
Толстого. Его оценка того или другого действия его героев
может быть ложной; исповедываемая им «философия»
может вызывать возражения; но сила его описательного та-
ланта и его литературная честность настолько велики, что
чувства и действия его героев часто говорят вопреки наме-
рениям их творца и доказывают нечто совершенно проти-
воположное тому, что он хотел доказать1. Вероятно, вслед-
ствие этого Тургенев и, по всей видимости, другие литера-
турные друзья Толстого говорили ему: «Не впутывай ты
своей «философии» в искусство. Доверяйся своему художе-
ственному чутью, и ты создашь великие произведения».
Действительно, несмотря на недоверие Толстого к науке, я
должен сказать, что он обладает наиболее научным
взглядом на вещи, какой мне приходилось встречать среди
художников. Он может ошибаться в заключениях, но он
всегда безошибочен в изложении данных. Истинную науку
и истинное искусство нельзя противополагать друг другу:
они всегда находятся в согласии.
1
Это заметило большинство русских критиков. Говоря о «Войне и
мире», Писарев (Сочинения, том VI, стр. 420) уже заметил, что создан-
ные Толстым образы живут независимо от намерений автора; они всту-
пают в прямые сношения с читателями, говорят сами за себя и неиз-
бежно приводят читателя к таким мыслям и взглядам, каких автор ни-
когда не имел в виду и с которыми, по всей вероятности, не согласился
бы.
374
МЕЛКИЕ РАССКАЗЫ.- «КАЗАКИ»
Несколько рассказов и повестей Толстого появились в
промежутке 1857—1862 гг. («Метель», «Два гусара», «Три
смерти», «Казаки»), и каждый из них вызывал новое восхи-
щение его талантом. Первый из указанных нами рассказов,
несмотря на незначительность содержания, является пер-
лом искусства: в нем рассказывается о блужданиях путни-
ка, застигнутого метелью. То же можно сказать по справед-
ливости о «Двух гусарах»; в этом рассказе, на пространстве
немногих страниц, с удивительной точностью очерчены
два поколения. Что же касается до глубоко пантеистичес-
кого рассказа «Три смерти», в котором изображены смерть
богатой помещицы, смерть бедного ямщика и смерть бере-
зы, то это — поэма в прозе, заслуживающая быть постав-
ленной на ряду с лучшими образцами пантеистической
поэзии Гете. В то же время по своему социальному значе-
нию этот рассказ является предшественником произведе-
ний Толстого позднейшей эпохи.
«Казаки» — автобиографическая повесть и относится
ко времени, о котором мы упоминали выше, когда 24-лет-
ний Толстой, убегая от пустоты жизни, которую он вел в
Петербурге, попал в Пятигорск, а потом в заброшенную ка-
зачью станицу на берегу Терека, охотился там в компании
со старым казаком Брошкой и с молодым Лукашкой и где,
среди поэтического наслаждения чудной природой, среди
простоты жизни этих детей природы и немого обожания
молодой казачки, пробудился его удивительный литератур-
ный гений.
Появление этой повести, в которой каждый чувствует
следы гениального таланта, вызвало ожесточенные споры.
Повесть была начата в 1852 году, но напечатана лишь в 1860
году, когда вся Россия с нетерпением ожидала результатов
работы комитетов по освобождению крестьян, предвидя,
что с падением крепостного права начнется полное раз-
рушение всех других, сгнивших, устаревших, варварских
учреждений прошлого. Россия искала тогда в западной
цивилизации вдохновения и примера для великой рефор-
мационной работы. И в это время появляется молодой пи-
сатель, который, вслед за Руссо, возмущается против циви-
375
лизации, проповедует возвращение к природе и зовет нас
сбросить с себя искусственный покров, который мы зовем
цивилизованной жизнью, но который является плохой за-
меной счастья, даваемого свободным трудом на лоне сво-
бодной природы. Всем известна основная идея «Казаков»:
контраст между естественной жизнью этих сынов степей и
искусственной жизнью молодого офицера, случайно по-
павшего в их среду.
Толстой рисует здесь сильных людей, похожих на аме-
риканских скваттеров, которые развились в степях, у под-
ножия Кавказских гор, и жизнь которых полна опаснос-
тей, — причем в этой жизни физическая сила, выносли-
вость и холодное мужество являются необходимостью. В их
среду попадает один из болезненных продуктов нашей
полуинтеллектуальной городской жизни, причем ему на
каждом шагу приходится чувствовать превосходство над
ним казака Лукашки. Он хочет совершить что-нибудь вели-
кое, но для этого у него не хватает ни умственных, ни физи-
ческих сил. Даже его любовь не имеет ничего общего с здо-
ровой, сильной любовью человека, выросшего в степях;
это — просто лишь слабое возбуждение нервов, которое,
очевидно, не может продолжаться долго и которое вызыва-
ет только род беспокойства в девушке-казачке, но лично не
может увлечь ее. И когда он говорит ей о любви, в силу ко-
торой он, впрочем, и сам не верит, она отталкивает его со
словами: «Отстань ты от меня, постылый».
Некоторые увидели в этой замечательной повести такое
же «восхваление полудикого образа жизни», в каком обви-
няли (нелепо обвиняли) писателей XVIII века и в особен-
ности Руссо. В действительности Толстой далек от такого
восхваления, как, впрочем, далек был от него и Руссо. Но
Толстой видел в жизни казаков обилие жизненности,
энергии и силы, каких он не находил в жизни его благорож-
денного героя, — и он рассказал об этом в прекрасной, про-
изводящей впечатление, форме. Его герой — а таких най-
дется бесчисленное множество — не обладает ни теми
силами, которые дает физический труд в борьбе с приро-
дой, ни теми силами, которые могла бы дать ему наука и ис-
тинная образованность. Действительная умственная сила
не спрашивает себя каждую минуту: «Прав я или нет?»
376
Такая сила чувствует, что у нее есть известные начала, в ко-
торых она не может быть неправою. То же по справедливос-
ти можно сказать и о нравственной силе: она знает, что до
такой-то степени она может доверять самой себе. Но, по-
добно тысячам людей, принадлежащим к так называемым
образованным классам, Нехлюдов не обладает ни одною из
этих сил. Он слабосильное существо, и Толстой указал на
его умственную и нравственную хрупкость с такой яснос-
тью, что она должна была произвести глубокое впечатле-
ние.
ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ТРУДЫ
В 1859—1862 годах по всей России шла ожесточенная
борьба между «отцами» и «детьми», вызывая нападки про-
тив молодого поколения даже со стороны таких «объектив-
ных» писателей, как Гончаров, не говоря уже о Писемском
и некоторых других. Но нам неизвестно, на чьей стороне
лежали в данном случае симпатии Толстого. Надо, впро-
чем, сказать, что часть этого времени он про-
вел за границей со старшим братом Нико-
лаем, умершим на юге Франции1. Нам известно,
что неспособность западноевропейской цивилизации дать
благосостояние и равенство народным массам произвела
на Толстого глубокое впечатление. По словам Венгерова,
во время своего путешествия за границей Толстой посетил
лишь Ауэрбаха, автора «Шварцвальдских рассказов из
крестьянской жизни», издававшего в то время календари
для народа, и Прудона, жившего тогда в изгнании в Брюс-
селе. Толстой возвратился в Россию тотчас после освобож-
дения крестьян, принял место мирового посредника и, по-
селившись в Ясной Поляне, занялся вопросом школьного
образования крестьянских детей. К вопросу этому он подо-
шел совершенно независимым путем, руководясь чисто
анархическими принципами, вполне свободными от тех
1
Толстой уехал с братом Николаем в июле 1860 года, а Николай
умер в сентябре того же года. Возвратился Лев Толстой весной 1861
года. Подробнее об этом периоде жизни смотри у Фета, «Воспомина-
ния» (т. 1, с. 328—369). — Прим. пер.
377
искусственных методов образования, которые были выра-
ботаны немецкими педагогами и вызывали тогда общее
восхищение в России. В его школе вовсе не было так назы-
ваемой дисциплины. Вместо выработки программ для обу-
чения детей, учитель, по мнению Толстого, должен узнать
от самих детей, чему они хотят учиться, и должен сообразо-
вать свое преподавание с индивидуальными вкусами и спо-
собностями каждого ребенка. Такая метода прилагалась в
школе Толстого и принесла замечательные результаты. Но
на нее, к сожалению, до сих пор обращали слишком мало
внимания, и лишь один великий писатель — другой поэт,
Вильям Моррис, — защищал в «Новости неизвестно отку-
да» («Newstron Nowhere») такую же свободу в образовании.
Но мы уверены, что когда-нибудь статьи Толстого о Ясно-
полянской школе, изученные каким-либо талантливым пе-
дагогом, также, как «Эмиль» Руссо изучался Фребелем, по-
служат исходным пунктом для реформы в образовании,
более глубокой, чем реформы Песталоцци и Фребеля.
В настоящее время известно, что педагогические опыты
Толстого были приостановлены насильственным путем
русским правительством. Во время отсутствия Толстого из
имения в его доме был произведен жандармами обыск,
причем жандармы не только перепугали насмерть старую
тетю Толстого (тяжело заболевшую после этого), но обша-
рили каждый уголок в доме и читали вслух, с циническими
замечаниями, интимный дневник, который великий писа-
тель вел с юности. Ему угрожали другим обыском, так что
Толстой намеревался эмигрировать навсегда в Лондон и
предупредил Александра II через графиню А. А. Толстую,
что он держит при себе заряженный револьвер и застрелит
первого же полицейского чиновника, который осмелится
войти в его дом. Понятно, что при таких условиях Яснопо-
лянскую школу пришлось закрыть.
«ВОЙНА И МИР»
В 1862 году Толстой женился на дочери московского
врача Берса и, живя почти безвыездно в своем тульском
имении в течение пятнадцати или шестнадцати лет, создал
378
в это время два своих великих произведения: «Войну и мир»
и «Анну Каренину». Сначала он хотел написать (пользуясь
некоторыми семейными преданиями и документами) боль-
шой исторический роман «Декабристы» и закончил в 1863
году первые главы этого романа (см. том III его сочинений,
по-русски; Москва, 10-е издание). Но пытаясь воссоздать
тип декабристов, он неизбежно должен был обратить вни-
мание на великую войну 1812 года. О ней было столько се-
мейных преданий в семьях Толстых и Волконских и эта
кампания имела столько общего с Крымской войной, из-
вестной Толстому по личному опыту, что его мысли все
более и более были заняты этим сюжетом, и он наконец со-
здал великую эпопею «Война и мир», не имеющую равной
себе во всемирной литературе.
Целая эпоха, с 1805 по 1812 год, воссоздана в этой эпо-
пее, причем она рассматривается не с условной историчес-
кой точки зрения, а так, как она понималась людьми, жив-
шими и действовавшими в то время. Все общество того
времени проходит перед читателем, начиная с его высших
сфер, с их возмутительным легкомыслием, рутинным обра-
зом мышления и поверхностностью, и кончая простым
солдатом армии, перенесшим тягость этого страшного
столкновения как нечто вроде испытания, ниспосланного
высшими силами на русских, и забывавшим о себе и своих
страданиях ради страданий всего народа. Модная петер-
бургская гостиная — салон дамы, состоящей членом ин-
тимного кружка вдовствующей императрицы; русские дип-
ломаты в Австрии и австрийский двор; беспечальная жизнь
семьи Ростовых в Москве и в имении; суровый дом старого
генерала, князя Болконского; вслед за тем лагерная жизнь
русского генерального штаба и Наполеона, с одной сторо-
ны, а с другой — внутренняя жизнь простого гусарского
полка или полевой батареи; картины таких мировых битв,
как Шёнграбен; поражение под Аустерлицем, Смоленск и
Бородино; оставление и пожар Москвы; жизнь русских
пленных, захваченных во время пожара и казнимых кучка-
ми; и, наконец, ужасы отступления Наполеона из Москвы
и партизанской войны, — все это огромное разнообразие
сцен, великих и малых эпизодов, переплетенных между
собою романом глубочайшего интереса, раскрывается пред
379
нами на страницах этой эпопеи великого столкновения
России с Западной Европой.
Мы знакомимся более чем с сотнею различных лиц, и
каждое из них так хорошо обрисовано, человеческая фи-
зиономия каждого из них так определенна, что каждое
носит черты собственной индивидуальности, выделяющей
его среди десятков других деятелей той же великой драмы.
Читателю трудно забыть даже наименее значительные из
этих фигур, будет ли это министр Александра I или денщик
кавалерийского офицера. Более того, даже безымянные
солдаты различных родов оружия — пехотинец, гусар или
артиллерист — обладают собственными физиономиями;
даже различные лошади Ростова или Денисова выступают
со своими индивидуальными чертами. Когда вы вспомните
о массе человеческих характеров, проходящих перед вами
на этих страницах, у вас остается впечатление огромной
толпы, исторических событий, которые вы сами пережили
вместе с целым народом, пробужденным несчастием. При
этом впечатление, оставшееся в вас от человеческих су-
ществ, изображенных в романе, которых вы успели полю-
бить, страданиям которых вы сочувствовали или которые
сами причиняли страдания другим (как, например, старая
графиня Ростова в ее отношениях к Сонечке), — впечатле-
ние, оставленное в вас этими лицами, когда они выступают
в вашей памяти из толпы лиц романа, окрашивает эту толпу
той же иллюзией действительности, какую мелкие детали
дают личности отдельного героя.
Главною трудностью в исторической повести является
не столько изображение второстепенных фигур, как обри-
совка крупных исторических лиц, — главных актеров исто-
рической драмы; их трудно обрисовать так, чтобы они яв-
лялись действительно живыми существами. Но именно
здесь литературный гений Толстого выказался с особенной
яркостью. Его Багратион, его Александр I, его Наполеон и
Кутузов — живые люди, изображенные столь реально, что
читатель в и д и т их перед собою и подвергается искуше-
нию взять кисть и писать их или же подражать их движени-
ям и манере разговора.
«Философия войны», которую Толстой развил в «Войне
и мире», вызвала, как известно, ожесточенные споры и не
380
менее ожесточенную критику, а между тем нельзя не при-
знать справедливости его взглядов. В сущности, они при-
знаются всеми теми, кто сам знаком с внутренней стороной
войны или кому пришлось вообще наблюдать деятельность
масс. Конечно, люди, знакомые с войной лишь по газет-
ным отчетам, в особенности такие офицеры, которые лю-
бят «составленные» отчеты о битвах, изображающие битву
так, как им бы хотелось, причем им, конечно, отводится
видная роль, — такие «знатоки» военного дела не могут
примириться со взглядами Толстого на деятельность «геро-
ев»; но достаточно прочесть хотя бы частные письма
Мольтке и Бисмарка во время войны 1870—1871 годов или
простое честное описание какого-либо исторического со-
бытия, изредка встречающееся в литературе, чтобы понять
взгляды Толстого на войну и согласиться с его воззрением
на незначительность той роли, которую играют «герои» в
исторических событиях. Толстой вовсе не выдумал артил-
лерийского офицера Тимохина, забытого начальством в
центре Шёнграбенской позиции, причем, разумно и энер-
гично распоряжаясь в течение целого дня своими четырьмя
орудиями, он успевает предупредить разгром русского
арьергарда. Толстой встречал таких Тимохиных в Севасто-
поле. Они являются действительной жизненной силой
каждой армии, и успех армии в несравненно большей сте-
пени зависит от количества Тимохиных, находящихся в ее
рядах, чем от гения ее главнокомандующих. В этом соглас-
ны Толстой и Мольтке, и в этом они расходятся с «военны-
ми корреспондентами» и господами историками из гене-
ральных штабов всех армий.
Писателю, не обладающему гением Толстого, едва ли
удалось бы представить подобный тезис убедительно для
читателя; но, читая «Войну и мир», невольно приходишь к
подобному заключению. Кутузов Толстого рисуется таким,
каким он был в действительности, т. е. обыкновенным че-
ловеком; но он велик уже потому, что, предвидя, как неиз-
бежно и почти фатально складываются обстоятельства, он
не пытается «управлять» ими, а употребляет все усилия на
то, чтобы утилизировать жизненные силы армии, с тем
чтобы избежать еще более тяжелых и непоправимых потерь
и разгрома.
381
Едва ли нужно напоминать, что «Война и мир» является
могучим протестом против войны. Влияние, оказанное ве-
ликим писателем в этом отношении на его современников,
можно было уже наблюдать в России. Во время русско-ту-
рецкой войны 1877—1878 годов в России уже нельзя было
найти корреспондента, который описывал бы события в
прежнем кроваво-патриотическом стиле. Фразы вроде
того, что «враги узнали силу наших штыков» или «мы пере-
стреляли их как зайцев», до сих пор остающиеся в ходу в
Англии, вышли у нас из употребления. Если бы в письме
какого-нибудь военного корреспондента нашлись подоб-
ные пережитки дикости, ни одна уважающая себя русская
газета не решилась бы напечатать подобных фраз. Общий
характер писем русских военных корреспондентов совер-
шенно изменился; во время той же войны выдвинулись
такие беллетристы, как Гаршин, и такие художники, как
Верещагин, — оба храбрые под пулями, но сражавшиеся с
войной, как с величайшим общественным злом.
Всякому, кто читал «Войну и мир», памятны тяжкие ис-
пытания Пьера и его дружба с солдатом Каратаевым. При
этом чувствуется, что Толстой полон восхищения перед
спокойной философией этого человека из народа — типи-
ческого представителя обычного умного русского крестья-
нина. Некоторые литературные критики пришли поэтому к
заключению, что Толстой, в лице Каратаева, проповедует
нечто вроде восточного фатализма. По моему мнению, это
заключение критиков совершенно ошибочно. Каратаев,
будучи последовательным пантеистом, прекрасно знает,
что бывают такие естественные несчастья, с которыми не-
возможно бороться; он знает также, что несчастья, которые
выпадут на его долю — его личные страдания, а также казнь
арестованных в Москве якобы поджигателей, причем он
каждый день может попасть в число казнимых, — являются
неизбежными последствиями гораздо более великого со-
бытия, т. е. вооруженного столкновения народов, которое,
раз начавшись, должно развиваться со всеми возмутитель-
ными и вместе с тем совершенно неизбежными своими
последствиями. Каратаев поступает так, как одна из коров
(на склоне альпийской горы), упоминаемых философом
382
Гюйо: чувствуя, что она начинает скользить вниз по круто-
му скату, она сперва делает всевозможные усилия, чтобы
удержаться, но, когда она видит, что ее усилия бесполезны,
она, по-видимому, успокаивается и скользит в пропасть,
которой уже не может избежать. Каратаев принимает неиз-
бежное, но он вовсе не фаталист. Если бы он чувствовал,
что его усилия могут предупредить войну, он проявил бы
эти усилия. В конце романа, когда Пьер говорит своей
жене, Наташе, что он намеревается присоединиться к тай-
ному обществу, из которого впоследствии вышли декаб-
ристы (об этом намерении Пьера в романе говорится не-
сколько туманно, в виду цензуры, но русские читатели
понимали этот намек), и Наташа спрашивает его: «Одобрил
ли бы это Платон Каратаев?» — Пьер, после минутного раз-
мышления, отвечает вполне утвердительно.
Я не знаю, что испытывает француз, англичанин или
немец при чтении «Войны и мира»: образованные англича-
не говорили мне, что они находят роман скучным, но я
знаю, что для образованного русского почти каждая сцена
является источником громадного эстетического наслажде-
ния. Подобно большинству русских читателей, перечитав-
ши это произведение много раз, я не мог бы, если бы меня
спросили, указать, какие сцены нравятся мне более других:
любовные ли романы между детьми, массовые ли эффекты
в военных сценах, полковая жизнь, неподражаемые карти-
ны из жизни двора и аристократии, или же мелкие подроб-
ности, характеризующие Наполеона, или Кутузова, или
жизнь Ростовых — обед, охота, выезд из Москвы и т. д.
и т. д.
При чтении этой эпопеи многие чувствовали себя оби-
женными, видя своего героя, Наполеона, низведенным до
таких маленьких размеров и даже изображенным в не-
сколько комическом свете. Но Наполеон, когда он вступил
в Россию, не был уже тем человеком, который воодушевлял
армии санкюлотов в их первых шагах на Восток, куда они
несли уничтожение крепостного ига и конец инквизиции.
Все занимающие высокое положение являются в значи-
тельной мере актерами, — Толстой отлично показывает это
во многих местах своего великого произведения, — и, ко-
нечно, в Наполеоне было немало этого актерства. К тому
383
же времени, когда он пошел походом на Россию, — будучи
уже императором, испорченный как лестью придворных
всей Европы, так и поклонением масс, которые видели в
нем полубога, так как приписывали ему то, что было ре-
зультатом великого брожения умов, произведенного Фран-
цузской революцией, — ко времени его появления в Рос-
сии актер взял верх в нем над человеком, в котором прежде
воплощалась юношеская энергия внезапно пробужденной
французской нации, — над человеком, в котором это про-
буждение нашло свое выражение и с помощью которого
оно далее развивало свои силы. Этим объясняется обаяние,
которое производило имя Наполеона на его современни-
ков. Под Смоленском, во время отступления французской
армии, сам Кутузов должен был почувствовать это обаяние,
когда, вместо того чтобы вынудить льва к решительной
битве, он открыл ему путь для свободного отступления.
«АННА КАРЕНИНА»
Из всех беллетристических произведений Толстого
«Анна Каренина» обладает наиболее широким кругом чи-
тателей на всех языках. Как произведение искусства оно
стоит очень высоко. С первого же появления героини вы
чувствуете, что жизнь ее непременно должна закончиться
драмой; ее трагический конец так же неизбежен, как в дра-
мах Шекспира. В этом смысле роман вполне верно воспро-
изводит жизнь: пред нами картина действительной жизни,
написанная рукой великого мастера. Вообще, изображение
женщин, за исключением очень молоденьких девушек, —
слабая сторона таланта Толстого: он мало знает женщин, —
и нам кажется, что Анна Каренина могла бы быть изобра-
жена с большей глубиной, полнотой психологии и жизнен-
ностью; но более обыденная женщина, Долли, стоит пред
вами как живая. Что же касается различных сцен романа —
бал, офицерские скачки, семейная жизнь Долли, деревен-
ские сцены в имении Левина, смерть его брата и т. д., то все
они нарисованы так, что по художественным достоинствам
«Анна Каренина» стоит на первом месте, даже среди мно-
гих превосходных произведений, написанных Толстым.
384
И все же, несмотря на все вышесказанное, роман про-
извел в России решительно неблагоприятное впечатление;
он вызвал поздравления Толстому из реакционного лагеря
и очень холодный прием со стороны прогрессивной части
общества. Дело в том, что вопрос о браке и о возможном
расхождении между мужем и женой — очень серьезно об-
суждался в России, нашими лучшими людьми, как в лите-
ратуре, так и в жизни. Само собою разумеется, что такое
безразлично-легкомысленное отношение к браку, какое
мы так часто видели за последнее время в Англии, в брако-
разводных процессах высшего «общества», сурово и беспо-
воротно осуждалось; точно так же всякая форма обмана,
который является сюжетом бесчисленных французских по-
вестей и драм, совершенно исключалась при всяком чест-
ном обсуждении вопроса. Но, исключивши из обсуждения
и сурово осудивши легкомыслие одних и обман других,
приходилось тем серьезнее обсуждать права новой любви,
серьезной и глубокой, появляющейся после нескольких лет
счастливой супружеской жизни. Повесть Чернышевского
«Что делать?» можно рассматривать как наилучшее выра-
жение мнений о браке, господствовавших тогда среди луч-
шей части молодого поколения. Раз вы вступили в брак, —
говорили представители этого поколения, — не относитесь
легкомысленно к любовным приключениям и ко всякого
рода флирту. Не всякое проявление страсти заслуживает
еще название новой любви, и то, что описывается как лю-
бовь, в громадном большинстве случаев — не что иное, как
лишь временная похоть. Даже в случаях действительной
любви, прежде чем она вырастет в реальное и глубокое чув-
ство, в большинстве случаев имеется период, когда есть
еще время подумать о последствиях, какие эта любовь
может вызвать, если она вырастет до размеров истинной
глубокой страсти. Но все же обязательно признать, что бы-
вают случаи, когда людей охватывает новая любовь; имеют-
ся случаи, когда она является, и должна явиться, благодаря
целому ряду обстоятельств, как, например, когда девушка
вышла замуж почти против воли, лишь вследствие настой-
чивых молений влюбленного в нее человека, или когда
люди вступили в брак, не понимая друг друга, или, нако-
385
нец, когда один из двух продолжает развиваться в смысле
высшего идеала, в то время как другой или другая, уставши
носить маску притворного идеализма, погружается в фи-
листерское счастье, облеченное в теплый халат. В подоб-
ных случаях расхождение не только неизбежно, но часто
необходимо в интересе обоих сторон. В таких случаях
лучше перенести страдания, вызываемые расхождением
(честные натуры лишь очищаются таким страданием), чем
совершенно изуродовать дальнейшую жизнь одного — а в
большинстве случаев обоих — и знать при этом, что даль-
нейшая совместная жизнь при подобных условиях фаталь-
но отразится на ни в чем не повинных детях. Так, по край-
ней мере, относится к этому вопросу русская литература и
лучшая часть русского мыслящего общества.
И вот является Толстой с «Анной Карениной», во главе
которой поставлен угрожающий библейский эпиграф:
«Мне отмщение и Аз воздам», и в которой это библейское
отмщение падает на несчастную Каренину, которая кладет
конец своим страданиям, после расхождения с мужем, по-
кончив с собою самоубийством. Русские критики, конеч-
но, разошлись в данном случае со взглядами Толстого:
любовь, овладевшая Карениной, менее всего вызывала «от-
мщение». Она, молодой девушкой, вышла замуж за пожи-
лого и непривлекательного человека. В то время она не со-
знавала всей серьезности этого шага, и никто не попытался
объяснить ей этого. Она не знала любви и узнала ее, лишь
встретясь с Вронским. Вследствие глубокой честности ее
натуры сама мысль об обмане была ей противна; продолжая
жить с мужем, она не сделала бы этим ни мужа, ни ребен-
ка — счастливее. В таких условиях расхождение с мужем и
новая жизнь с Вронским, который серьезно любил ее, была
единственным выходом в ее положении. Во всяком случае,
если история Анны Карениной заканчивается трагедией,
эта трагедия вовсе не является результатом «высшей спра-
ведливости». Как и в других случаях, честный художествен-
ный гений Толстого разошелся с его теоретическим разу-
мом и указал на другие, действительные, причины, а
именно на непоследовательность Вронского и Карениной.
Разойдясь с мужем и отнесясь с презрением к «обществен-
ному мнению» — т. е. к мнению женщин, которые, как по-
386
казывает сам Толстой, сами не обладали достаточной чест-
ностью, чтобы иметь право решать вопрос подобного
рода, — ни Каренина, ни Вронский не оказались достаточ-
но смелыми, чтобы порвать с этим «обществом», пустоту
которого Толстой знает и описывает так блестяще. Вместо
этого, когда Анна возвращается с Вронским в Петербург,
они оба заняты одной мыслью: как Бетси и другие, подоб-
ные ей, встретят Анну, когда она появится среди них?
Таким образом, мнение различных Бетси, а вовсе не «Выс-
шая Справедливость», приводит Каренину к самоубийству.
РЕЛИГИОЗНЫЙ КРИЗИС
Всем известно, каким глубоким изменениям подвер-
глись взгляды Л. Н. Толстого на сущность жизни в 1875—
1878 годах, когда он достиг приблизительно пятидесятилет-
него возраста. Я думаю, что никто не имеет права
обсуждать публично сокровенные душевные движения
другого человека; но, сам рассказавши о своей внутренней
драме и о борьбе, которую он пережил, великий писатель,
так сказать, пригласил нас проверить правильность его
умозаключений, а потому, ограничиваясь тем психологи-
ческим материалом, который он сам дал нам, мы можем об-
суждать пережитую им борьбу, без грубого вторжения в об-
ласть чужих мыслей и поступков.
Перечитывая теперь ранние произведения Толстого,
мы постоянно наталкиваемся в них на зачатки тех самых
идей, которые он проповедует в настоящее время. Фило-
софские вопросы и вопросы о нравственных началах жизни
интересовали его с ранней юности. В шестнадцатилетнем
возрасте он уже любил читать философские произведения;
в университетские годы и даже в «бурные дни страстей» во-
просы о том, как мы должны жить, вставали перед ним с
глубокой серьезностью. Его автобиографические повести,
в особенности «Юность», носят глубокие следы этой скры-
той умственной работы, хотя, как он говорит в «Исповеди»,
он никогда не высказывался вполне по этим вопросам.
Более того; очевидно, что, хотя он определяет себя в те
годы как «философского нигилиста», он в действительнос-
387
ти никогда не расставался с верой своего детства1. Притом
он всегда был поклонником и последователем Руссо, а в его
статьях о воспитании (собранных в IV томе московского,
десятого издания его сочинений) можно найти очень ради-
кальные взгляды на большинство жгучих социальных во-
просов, которые он обсуждал позднее. Эти вопросы на-
столько мучили его, что уже тогда, когда он производил
педагогические опыты в Яснополянской школе и был ми-
ровым посредником, т. е. в 1861 — 1862 годах, он чувствовал
такое отвращение к неизбежной двойственности своего по-
ложения в роли благодетельного помещика, что, по его сло-
вам, «он бы тогда, может быть, пришел к тому отчаянию, к
которому пришел через пятнадцать лет, если бы у него не
было еще одной стороны жизни, неизведанной еще им и
обещавшей ему спасение, а именно, семейная жизнь». Дру-
гими словами, Толстой еще тогда был близок к отрицанию
взгляда привилегированных классов на собственность и
труд и мог бы присоединиться к великому народническому
движению, которое тогда начиналось в России. Возможно,
что он и примкнул бы к нему, если бы новый мир любви,
семейной жизни и семейных интересов, которым он отдал-
ся с обычной горячностью своей страстной натуры, не ук-
репил снова его связи с привилегированным классом, к ко-
торому он принадлежал.
Искусство, несомненно, также отвлекло его внимание
от социальных задач или, по крайней мере, от экономичес-
кой их стороны. В «Войне и мире» он развил филосо-
фию масс, противопоставив ее философии геро-
ев, — т. е. философию, которая в то время могла найти
всего нескольких последователей среди всех образованных
людей Европы. Было ли это внушением поэтического
гения, открывшего Толстому роль масс в великой войне
1812 года и научившего его тому, что именно массы, а не
1
Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого, запрещенных рус-
ской цензурой. Т. I. Исповедь. Изд. Горшкова, 1901, стр. 13. — С тех
пор, как эти строки были написаны, вышла биография Л. Н. Толстого,
написанная Бирюковым и содержащая ряд весьма интересных автобио-
графических заметок и писем Л. Н—ча. Из них видно, что Л. Н—ч ни-
когда не был философским нигилистом в точном смысле слова. Он про-
должал верить и — молиться.
388
герои были главными двигателями истории? Или же это
было просто дальнейшее развитие идей, намеченных уже
Руссо, Мишле, Прудоном, вдохновлявших Толстого в Яс-
нополянской школе и находившихся в противоречии со
всеми педагогическими теориями, созданными церковью и
государством в интересах привилегированных классов? Во
всяком случае, «Война и мир» ставила пред ним задачу, раз-
решение которой заняло целые годы, и, созидая этот капи-
тальный труд, в котором он стремился провести новый
взгляд на исторические события, Толстой должен был чув-
ствовать себя удовлетворенным, сознавая полезность своей
работы. Что же касается «Анны Карениной», в которой он
не задавался реформаторскими или философскими целя-
ми, то работа над этим романом дала Толстому возмож-
ность пережить снова, со всем напряжением поэтического
воссоздания, различные фазы пустой жизни зажиточных
классов и противопоставить эту жизнь трудовой жизни
крестьянства. Именно: заканчивая этот роман, он начал
вполне сознавать — насколько его собственная жизнь про-
тиворечит идеалам его юности.
В душе великого писателя должна была происходить
страшная борьба. Коммунистическая тенденция, заставив-
шая его напечатать курсивом мораль эпизода с певцом в
«Люцерне» и разразиться горячим обвинением против
цивилизации имущих классов; направление мыслей, про-
диктовавшее суровую критику частной собственности в
«Холстомере»; анархические идеи, приведшие его, в ясно-
полянских статьях об образовании, к отрицанию цивилиза-
ции, основанной на капитализме и государственности; а с
другой стороны — его личные взгляды на свою частную
собственность, которые он пытался согласовать со своими
коммунистическими склонностями (см. разговор двух бра-
тьев Левиных в «Анне Карениной»1); отсутствие симпатии
к партиям, находившимся в оппозиции к русскому прави-
тельству, и в то же время его глубоко коренящееся отвраще-
ние к этому правительству; его поклонение аристократиз-
1
Подобные разговоры, как видно из биографии Бирюкова, Л. Н—ч
действительно вел со своим братом.
389
му1 и вместе с тем уважение к крестьянскому труду, — все
эти порывы должны были вести непримиримую борьбу в
уме великого писателя, со всею напряженностью, свойст-
венной его гениальному таланту. Его постоянные противо-
речия были настолько очевидны, что в то самое время,
когда менее проницательные из русских критиков и кре-
постнические «Московские ведомости» зачисляли Толсто-
го в реакционный лагерь, талантливый русский критик
Н. М. Михайловский напечатал в 1875 году замечательные
статьи под заглавием: «Десница и шуйца графа Толстого», в
которых он указал, что в великом писателе ведут постоян-
ную борьбу два различных человека. В этих статьях моло-
дой критик, большой поклонник Толстого, анализиро-
вал прогрессивные идеи, высказанные последним в его
педагогических статьях, на которые до того времени никто
почти не обращал внимания, и сопоставил их со странны-
ми консервативными взглядами последующих произведе-
ний Толстого. В заключение Михайловский предсказывал
кризис, к которому великий писатель неизбежно прибли-
жался.
«Я не намерен трактовать об «Анне Карениной», —
писал он, — во-первых, потому, что она еще не кончена,
во-вторых, потому, что об ней надо или много говорить,
или ничего не говорить. Скажу только, что в этом романе
несравненно поверхностнее, чем в других произведениях
гр. Толстого, но, может быть, именно вследствие этой по-
верхности яснее, чем где-нибудь, отразились следы совер-
шающейся в душе автора драмы. Спрашивается, как быть
такому человеку, как ему жить, как избежать той отравы со-
знания, которая ежеминутно вторгается в наслаждение
удовлетворенной потребности? Без сомнения, он, хотя бы
инстинктивно, должен изыскивать средства покончить
внутреннюю душевную драму, спустить занавес, но как это
сделать? Я думаю, что, если бы в таком положении мог очу-
титься человек дюжинный, он покончил бы самоубийст-
вом. Человек недюжинный будет, разумеется, искать дру-
1
См. ту же биографию.
390
гих выходов, и таких представляется не один» («Отечеств,
записки», 1875, июнь; также Сочинения, том III, столбцы
491-492).
Одним из таких выходов, по мнению Михайловского,
было бы создание литературных произведений, предназна-
чаемых для народа. Конечно, немногие настолько счастли-
вы, что обладают необходимыми для этой цели талантами и
способностями.
«Но раз он (Л. Н. Толстой) уверен, что нация состоит из
двух половин и что даже невинные, «не предосудительные»
наслаждения одной из них клонятся к невыгоде другой, —
что может мешать ему посвятить свои громадные силы этой
теме? Трудно даже себе представить, чтобы какие-нибудь
иные темы могли занимать писателя, носящего в душе
такую страшную драму, какую носит в своей гр. Толстой:
так она глубока и серьезна, так она захватывает самый ко-
рень литературной деятельности, так она, казалось бы,
должна глушить всякие другие интересы, как глушит дру-
гие растения цепкая павилика. И разве это недостаточно
высокая цель жизни: напоминать «обществу», что его ра-
дости и забавы отнюдь не составляют радостей и забав об-
щечеловеческих; разъяснить «обществу» истинный смысл
«явлений прогресса»; будить, хоть в некоторых, более вос-
приимчивых натурах, сознание и чувство справедливости?
И разве на этом обширном поле негде разгуляться поэти-
ческому творчеству?..
Драма, совершающаяся в душе гр. Толстого, есть тоже
моя гипотеза, но гипотеза законная, потому что без нее нет
никакой возможности свести концы его литературной дея-
тельности с концами» (Сочинения, т. III, с. 493—494, 496).
В настоящее время всем известно, что догадка Михай-
ловского оказалась, в сущности, пророчеством. В 1875 —
1876 гг., когда Толстой заканчивал «Анну Каренину», он
начал вполне сознавать пустоту и двойственность жизни —
которую он до тех пор вел. «Со мною, — говорит он, —
стало случаться что-то очень странное: на меня стали нахо-
дить минуты — сначала недоумения, остановки жизни, как
391
будто я не знал, как мне жить, что мне делать...» «Зачем?..
Ну, а потом?» — начали возникать перед ним постоянно
вопросы. «Ну, хорошо, — говорил он себе, — у тебя будет
6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а
потом?.. И я совершенно опешивал и не знал, что думать
дальше». Литературная слава потеряла для него привлека-
тельность после того, как он достиг ее вершин по выходе в
свет «Войны и мира». Филистерское семейное счастье, кар-
тинку которого он дал в повести «Семейное счастье», напи-
санной незадолго до брака, было испытано им и не удовле-
творяло его больше. Эпикурейская жизнь, которую он вел
до сих пор, потеряла для него всякий смысл. «Я почувство-
вал, — говорит он в «Исповеди», — что то, на чем я стоял,
подломилось; что мне стоять не на чем, что того, чем я жил,
уже нет, что мне нечем жить. Жизнь моя остановилась».
Так называемые «семейные обязанности» потеряли для
него интерес. Начиная думать о том, как он воспитает
детей, он говорил себе: «Зачем?» — и, вероятно, чувствовал,
что в его помещичьей обстановке он никогда не сможет
дать им воспитание лучше того, которое он получил сам и
которое он осуждал. Рассуждая о том, как народ может до-
стигнуть благосостояния, он вдруг говорил себе: «А мне что
за дело?»
Он чувствовал, что ему незачем жить. У него не было
даже желаний, которые он сам мог бы признать разумны-
ми. «Если бы пришла волшебница и предложила мне ис-
полнить мое желание, я бы не знал, что сказать... Даже уз-
нать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в
чем она состояла. Истина была та, что жизнь есть бессмыс-
лица». У него не было цели в жизни, и он пришел к убежде-
нию, что жизнь без цели, с ее неизбежными страданиями,
является невыносимым бременем («Исповедь», IV, VI, VII).
Он не обладал, говоря его словами, «нравственною ту-
постью воображения», которая требовалась для спокойной
эпикурейской жизни среди окружающей нищеты; но в то
же время, подобно Шопенгауэру, он не обладал волей, про-
явление которой было необходимо для согласования его
поступков с указаниями его разума. Самоуничтожение,
смерть — являлась поэтому единственным разрешением за-
дачи.
Но Толстой был чересчур сильным человеком, чтобы
392
покончить свою жизнь самоубийством. Он нашел выход, и
этот выход выразился в возвращении к той любви, которую
он питал в юности: любви к крестьянской массе.
«Благодаря ли моей какой-то странной физической любви
к настоящему рабочему народу», пишет он, или по каким-
либо другим причинам, но он понял наконец, что смысла
жизни надо искать среди миллионов, которые всю свою
жизнь проводят в труде. Он начал изучать с большим вни-
манием, чем прежде, жизнь этих миллионов. «И я, — гово-
рит он, — полюбил этих людей». И чем больше он вникал в
их жизнь, прошлую и настоящую, тем больше он любил их
и «тем легче мне самому становилось жить». Что же касает-
ся жизни людей его собственного круга — богатых и ученых
(а вращался он в круге Каткова, Фета и подобных гос-
под), — она ему «не только опротивела, но потеряла всякий
смысл». Он понял, что если он не видел цели жизни, то
причиной этого была его собственная жизнь «в исключи-
тельных условиях эпикурейства», заслонявшая пред ним
правду.
«Я понял, — продолжает он, — что мой вопрос о том,
что есть моя жизнь, и ответ: зло — был совершенно прави-
лен. Неправильно было только то, что ответ, относящийся
ко мне только, я отнес к жизни вообще: я спросил себя, что
такое моя жизнь, и получил ответ — зло и бессмыслица.
И точно, моя жизнь — жизнь потворства, похоти — была
бессмысленна и зла, и потому ответ: «жизнь зла и бессмыс-
ленна» — относится только к моей жизни, а не к жизни
людской вообще». Далее Толстой указывает, что даже все
животные трудятся для продолжения своей жизни. «Что же
должен делать человек?» — спрашивает Толстой и отвечает:
«Он должен точно так же добывать жизнь, как и животные,
но с тою только разницей, что он погибнет, добывая ее
один, — ему надо добывать ее не для себя, а для всех...»
«Я не только не добывал жизни для всех, я и для себя не до-
бывал ее. Я жил паразитом, и, спросив себя, зачем я
живу, — получил ответ: ни за чем».
Таким образом, убеждение, что он должен жить, как
живут миллионы людей, зарабатывающих на жизнь трудом,
что он должен работать, как работают эти миллионы, и что
такая жизнь является единственным возможным отве-
том на вопросы, которые привели его в отчаяние; единст-
393
венным путем, идя по которому можно избежать тех ужас-
ных противоречий, которые заставили Шопенгауэра про-
поведовать самоуничтожение, а Соломона, Сакья-Муни и
других приводили к проповеди отчаянного пессимизма, —
это убеждение спасло Толстого и возвратило ему утрачен-
ную энергию и волю к жизни. Но именно эта идея
вдохновила тысячи русских юношей в те
же годы и создала великое движение «хож-
дения в народ — слияния с народом».
Толстой рассказал нам в замечательной книге «Так что
же нам делать?» о впечатлениях, которые на него произвел
«босяцкий» квартал Москвы в 1881 году, и о влиянии, кото-
рое эти впечатления имели на дальнейшее развитие его
мыслей. Но нам еще неизвестно до сих пор — каковы были
факты и впечатления действительной жизни, которые за-
ставили его в 1875—1881 годах с такой остротой почувство-
вать пустоту той жизни, которую он до тех пор вел. Не будет
ли с моей стороны большой смелостью — сделать предпо-
ложение, что то же движение «в народ», которое вдохнови-
ло стольких русских юношей и девушек идти в деревни и на
фабрики и жить жизнью трудящегося народа, заставило и
Толстого, в свою очередь, задуматься над своим положени-
ем в роли богатого помещика?
О том, что он узнал об этом движении, — не может быть
ни малейшего сомнения. Судебный процесс нечаевцев в
1871 году был напечатан во всех русских газетах, и всякий,
несмотря на всю юношескую незрелость речей обвиняе-
мых, легко мог усмотреть высокие идеалы и любовь к наро-
ду, которые вдохновляли их. Процесс долгушинцев в 1875
году произвел еще более глубокое впечатление в том же на-
правлении; а в особенности процесс (в марте 1877 года) вы-
соко идеальных девушек, Бардиной, Любатович, сестер
Субботиных — «московских пятидесяти», как тогда назы-
вали в кружках, — девушек, принадлежавших к богатым се-
мействам, и которые, несмотря на это, вели жизнь простых
рабочих девушек, жили в ужасных фабричных казармах, ра-
ботая по 14—16 часов в день, перенося всевозможные тя-
гости единственно для того, чтобы жить вместе с рабочими
и иметь возможность учить их... И наконец, — процесс «ста
девяноста трех» и Веры Засулич в 1878 году. Как бы ни была
велика нелюбовь Толстого к революционерам, все же,
394
читая отчеты об этих процессах, слыша разговоры о них в
Москве и Туле и наблюдая впечатления, которые они про-
изводили, он, как великий художник, должен был почувст-
вовать, что эти юноши и девушки были ближе к нему,
каким он сам был в 1861 — 1862 годах, до обыска и разгрома
в Ясной Поляне, по сравнению с людьми катковского лаге-
ря, среди которых ему теперь приходилось вращаться. На-
конец, если бы даже он совсем не читал отчетов об этих
процессах и не слыхал о «московских пятидесяти», он читал
«Новь» Тургенева, которая была напечатана в январе 1877
года; он знал, как молодежь восторженно отнеслась к Тур-
геневу за «Новь», несмотря на все ее недостатки; и если
бы он руководился только этим, далеко несовершенным,
изображением народнического движения, он мог бы уже
понять идеалы тогдашней русской молодежи; мог по-
нять, почему она была бесконечно ближе к его идеалу,
Руссо, чем был он сам, с тех пор, как забросил идеалы своей
юности.
Будь Толстой сам двадцатилетним юношей, весьма ве-
роятно, что он примкнул бы в какой-нибудь, той или иной,
форме к движению, несмотря на все препятствия, стояв-
шие на его пути. Но в его лета, в его обстановке, и в особен-
ности когда ум его был занят вопросом «Где тот рычаг, ко-
торым можно было бы двинуть человеческие сердца? Где
источник глубокого морального перерождения для каждого
в отдельности?» — Толстой должен был вести долгую и
упорную борьбу с самим собой, прежде чем он вышел на
эту дорогу. Для нашей молодежи уже одно указание, что
всякий, получивший образование благодаря работе трудя-
щихся масс, должен расплатиться с ними, работая для
них, — этого простого указания было достаточно. Юноши
и девушки бросали богатые дома родных, жили самой про-
стой жизнью, мало в чем отличавшейся от жизни рабочих,
и посвящали себя, как умели, народу. Но по многим причи-
нам — образованию, привычкам, окружающей его среде,
возрасту и, может быть, также вследствие великого обще-
философского вопроса, которым был занят его ум, — Тол-
стому пришлось очень много и тяжело перестрадать, пре-
жде чем он пришел к тем же самым заключениям, но
различным путем; т. е. прежде чем он пришел к заключе-
нию, что он, как сознательная часть Божественного Неве-
395
домого, должен выполнять волю этого Неведомого, кото-
рая состояла в том, что каждый должен работать для общего
блага1.
Как только, однако, он пришел к этим заключениям,
Толстой не замедлил согласовать свою жизнь с ними. Пре-
пятствия, которые он встретил на этом пути, прежде чем он
смог последовать внушениям своей совести, — вероятно,
были громадны: мы можем лишь догадываться о них. Легко
себе вообразить софизмы, с которыми ему приходилось бо-
роться, в особенности когда все, понимавшие значение его
громадного таланта, начали протестовать против того осуж-
дения, с которым он стал относиться к своим прежним ли-
тературным трудам. Можно лишь радоваться силе его убеж-
дения, когда он так решительно изменил жизнь, которую
вел до тех пор.
Маленькая комнатка, которую он занял в своем богатом
доме, известна всем по общераспространенным фотогра-
фиям. Толстой за плугом (на картине Репина) обошел весь
мир, причем русское правительство сочло эту картину на-
столько опасной, что распорядилось снять ее с выставки.
Ограничиваясь в питании самым необходимым количест-
вом очень простой пищи, он, пока позволяли ему физичес-
кие силы, старался зарабатывать и эту пищу физическим
трудом. И в эти последние годы своей жизни, говорит он,
он написал более, чем в годы своей величайшей литератур-
ной производительности.
Результаты примера, данного Толстым человечеству,
общеизвестны. Он думал, однако, что он должен дать фи-
лософские и религиозные обоснования своего поведения,
что он и сделал в ряде замечательных работ.
1
«То, что говорили мне некоторые люди, — замечает Толстой, — и
в чем я сам иногда старался уверить себя, что надо желать счастья не
себе одному, но другим, близким и всем людям, не удовлетворяло меня;
во-первых, потому, что я не мог искренно, так же, как себе, желать
счастья другим людям; во-вторых, и главное, потому, что другие люди
точно так же, как и я, были обречены на несчастье и смерть. И потому
все мои старания об их благе были тщетны. Я пришел в отчаяние». Идея
о том, что личное счастье лучше всего можно найти в счастье всех, не
привлекала его, и, таким образом, он нашел недостаточной целью
жизни самое стремление к счастью всех и содействие прогрессу в этом
направлении.
396
Руководимый идеею, что миллионы рабочего народа
уяснили себе смысл жизни, найдя его в самой жизни, на ко-
торую они смотрят как на выполнение «воли Творца все-
ленной», Толстой принял простую веру масс русского крес-
тьянства, хотя его аналитический ум и возмущался против
этого шага: он начал выполнять обряды православной цер-
кви. Но все же вскоре оказалась граница, которой он не мог
переступить, и он увидал, что есть верования, которых он
никоим образом не может принять. Он чувствовал, напр.,
что, торжественно заявляя в церкви пред причастием, что
он принимает причащение, в буквальном смысле, плоти и
крови Христа, — он утвержает нечто, чего не признает его
ум. Кроме того, он вскоре познакомился с крестьянами-
сектантами, Сютаевым и Бондаревым, к которым он отно-
сился с глубоким уважением, и он увидал после этого зна-
комства, что, присоединяясь к православной церкви, он
тем самым одобряет все возмутительные преследования
сектантов, что он помогает разжигать ту взаимную нена-
висть, которую чувствуют все церкви одна по отношению к
другой.
Вследствие вышеуказанных причин Толстой занялся
тщательным изучением христианства, избегая точек зрения
различных церквей и обратив особенное внимание на свер-
ку переводов Евангелия, с целью найти действительное
значение заветов Великого Учителя и отделить от них позд-
нейшие наслоения и прибавки, сделанные его последовате-
лями. В замечательной работе «Критика догматическо-
го богословия», на которую им была затрачена масса труда,
он показал, как фундаментально расходится учение и объ-
яснение различных церквей с действительным смыслом
слов Христа. Вслед затем он, совершенно независимо, вы-
работал собственное толкование христианского учения,
которое сходно с толкованиями, которые этому учению да-
вали великие народные движения: в IX столетии в Арме-
нии, позже — Виклеф и ранние анабаптисты вроде Ганса
Денка1.
1
См.: «Anabaptism from its Rise of Zwickau to its Fale at Mbnster,
1521-1536», by Richard Heath. Baptist Mannals, I, 1895.
397
ТОЛКОВАНИЕ ХРИСТИАНСКОГО УЧЕНИЯ
Вышеуказанные идеи, выработанные Толстым таким
медленным путем, он изложил в трех произведениях, напи-
санных последовательно одно за другим: 1) «Критика дог-
матического богословия», введение к которой более извест-
ное под именем «Исповеди», было написано в 1882 году;
2) «В чем моя вера» (1884) и 3) «Так что же нам делать?»
(1886); к тому же разряду произведений Толстого относится
«Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мис-
тическое учение, а как новое понимание жизни» (1900) и в
особенности небольшая брошюра «Христианское учение»
(1902), изложенная в форме коротких, законченных прону-
мерованных параграфов, на манер катехизиса, и заключаю-
щая полное и определенное изложение взглядов Толстого.
В продолжение того же года был опубликован ряд других
работ подобного же характера: «Жизнь и учение Христа»,
«Мой ответ Синоду», «Что такое религия», «О жизни» и пр.
Перечисленные нами выше произведения являются ре-
зультатом умственной работы Толстого за последние двад-
цать лет, и, по крайней мере, четыре из них («Исповедь»,
«В чем моя вера», «Так что же нам делать?» и «Христиан-
ское учение») нужно прочесть в указанном порядке, если
читатель желает ознакомиться с религиозными и нравст-
венными воззрениями Толстого и разобраться в той пута-
нице идей, которой часто совершенно несправедливо дают
имя «толстовства». Что же касается небольшой работы
«Жизнь и учение Иисуса», это — краткое изложение четы-
рех Евангелий, написанное общепонятно и свободное от
всех мистических и метафорических элементов; короче
сказать, это — изложение Евангелий, как их понимает Тол-
стой.
Вышеуказанные работы являются наиболее замечатель-
ной попыткой, какая когда-либо была, рационалистичес-
кого объяснения христианства. Христианство является в
них совершенно освобожденным от гностицизма и мисти-
цизма, как чисто духовное учение о мировом духе, ведущем
человека к высшей жизни — жизни равенства и дружелюб-
ных отношений между всеми людьми. Если Толстой при-
нимает христианство как основание своей веры, он делает
398
это не потому, чтобы он считал его откровением, но пото-
му, что учение это, очищенное от всех искажений, совер-
шенных церквами, заключает в себе «тот самый ответ на во-
прос жизни, который более или менее ясно высказывали
все лучшие люди человечества, и до и после Евангелия, на-
чиная с Моисея, Исайи, Конфуция, древних греков,
Будды, Сократа и до Паскаля, Спинозы, Фихте, Фейербаха
и всех тех, часто незаметных и не прославленных людей,
которые искренно, без взятых на веру учений, думали и го-
ворили о смысле жизни»1, потому что это учение «дает объ-
яснение смысла жизни» и «разрешение невозможности их»
(«Xристианское учение», § 13) — «разрешение про-
тиворечия между стремлением к счастью и жизни, с одной
стороны, и все более и более уяснившимся сознанием не-
избежности бедствия и смерти с другой» (то же, § 10).
Что же касается догматических и мистических элемен-
тов христианства, которые Толстой рассматривает как на-
росты на действительном учении Христа, то он считает их
настолько вредными, что делает по этому поводу следую-
щее замечание: «Ужасно сказать (но мне иногда кажется),
не будь вовсе учения Христа с церковным учением, вырос-
шим на нем, то те, которые теперь называются христиана-
ми, были бы гораздо ближе к учению Христа, т. е. к разум-
ному учению о благе жизни, чем они теперь. Для них не
были бы закрыты нравственные учения пророков всего че-
ловечества»2.
Оставляя в стороне все мистические и метафизические
концепции, вплетенные в христианство, он обращает глав-
ное внимание на нравственную сторону христианского
учения. Одной из наиболее могущественных причин, гово-
рит он, мешающих людям жить согласно этому учению, яв-
1 «Христианское учение». Введение, с. VI. В другом месте Толстой
к вышеприведенным учителям человечества прибавляет еще Марка Ав-
релия и Лао-Тси.
2
«В чем моя вера», гл. X, с. 145. Изд. Черткова. «Сочинения
Л. Н. Т., запрещенные русской цензурой». На стр. 18—19 небольшого
сочинения «Что такое религия» Толстой выражается с еще большей су-
ровостью о церковном христианстве. В этой замечательной работе Тол-
стой говорит о сущности религии вообще, причем всякий может сде-
лать выводы о желательном отношении религии к науке, синтетической
философии и философской этике.
399
ляется «религиозный обман». «Человечество медленно, но
не останавливаясь, движется вперед, т. е. все к большему и
большему уяснению сознания истины о смысле и значении
своей жизни и установлению жизни сообразно с этим уяс-
ненным сознанием»; но в этом прогрессивном шествии не
все равномерно подвигаются вперед, и «люди, менее чут-
кие, держатся прежнего понимания жизни и прежнего
строя жизни и стараются отстоять его». Достигается это
главным образом при помощи религиозного обмана, «ко-
торый состоит в том, что умышленно смешивается и под-
ставляется одно под другое понятие веры и доверия»
(«Христианское учение», §§ 187, 188). Единственное
средство для освобождения от этого обмана, говорит Тол-
стой, это — «понимать и помнить, что единственное орудие
познания, которым владеет человек, есть его разум, и что
поэтому всякая проповедь, утверждающая что-либо про-
тивное разуму, — есть обман». Вообще Толстой в этом слу-
чае очень усиленно подчеркивает значение разума (см.
«Христианское учение», §§ 208, 213).
Другим великим препятствием к распространению
христианского учения, по мнению Толстого, является со-
временная вера в бессмертие души, — как ее понимают те-
перь. («В чем моя вера», с. 134, русского издания Черткова.)
В этой форме он отрицает ее; но мы можем, говорит он,
придать более глубокое значение нашей жизни, сделав ее
полезной людям — человечеству, сливши нашу жизнь с
жизнью вселенной, и хотя эта идея может казаться менее
привлекательной, чем идея об индивидуальном бессмер-
тии, но зато она отличается «достоверностью».
Говоря о Боге, он склоняется к пантеизму и описывает
Бога как Жизнь или Любовь или же как Идеал, носимый
человеком в самом себе (см. «Мысли о Боге», собранные
В. и А. Чертковыми); но в одной из последних работ («Хри-
стианское учение», гл. VII и VIII) он предпочитает отожде-
ствлять Бога с «мировым желанием блага, являющегося ис-
точником всей жизни. Так что Бог, по христианскому
вероучению, и есть та сущность жизни, которую человек
сознает в себе и познает во всем мире, как желание блага; и
вместе с тем та причина, по которой сущность эта заключе-
на в условия отдельной и телесной жизни» (§ 36). Каждый
400
рассуждающий человек, прибавляет Толстой, приходит к
подобному заключению. Желание блага всему сущест-
вующему проявляется в каждом разумном человеке,
когда в известном возрасте в нем пробудилась управляемая
разумом совесть; и в мире, окружающем человека, то же
желание проявляется во всех отдельных существах, стремя-
щихся каждое к своему благу. Эти два желания «сходятся к
одной ближайшей, определенной, доступной и радостной
человеку цели». Таким образом, говорит он в заключение, и
наблюдение, и предание (религиозное), и рассуждение ука-
зывают человеку, что «наибольшее благо людей, к которому
стремятся все люди, может быть достигнуто только при
наибольшем единении и согласии людей». И наблюдение,
и предание, и рассуждение указывают, что немедленным
трудом для развития мира, в каковом труде человек призван
принять участие, является «замена разделения и несогласия
в мире — единением и согласием». «Внутреннее влечение
рождающегося духовного существа человека только одно:
увеличение в себе любви. И это-то увеличение любви есть
то самое, что одно содействует тому делу, которое соверша-
ется в мире: замены разъединения и борьбы — единением и
согласием». Единение и согласие и постоянное, непре-
клонное стремление к установлению их, для чего требуется
не только весь труд, необходимый для поддержания собст-
венного существования, но и труд для увеличения всеобще-
го блага? — таковы те два конечных аккорда, в которых
нашли разрешение все диссонансы и бури, которые в тече-
ние более чем двадцати лет бушевали в уме великого худож-
ника, — все религиозные экстазы и рационалистические
сомнения, которые волновали этот ум в напряженных по-
исках за истиной. На метафизических высотах стремление
каждого живущего существа к собственному благу, являю-
щееся одновременно и эгоизмом и любовью, ибо оно, в
сущности, любовь к себе, — это стремление к личному
благу по самой своей природе стремится объять все сущест-
вующее. «Естественным путем оно расширяет свои преде-
лы любовью, — сначала к семейным: жене, детям; потом к
друзьям, соотечественникам; но любовь не довольствуется
этим и стремится объять все существующее» (§ 46).
401
ГЛАВНЫЕ ЧЕРТЫ ХРИСТИАНСКОЙ ЭТИКИ
Центральный пункт христианского учения Толстой
видит в непротивлении. В течение первых годов после его
душевного кризиса он проповедовал абсолютное «непро-
тивление злу» — в полном согласии с буквальным и точным
смыслом слов Евангелия, которые, будучи взяты в связи с
текстом о правой и левой щеке, очевидно, обозначали пол-
ное смирение и покорность. Но, по-видимому, уже вскоре
Толстой почувствовал, что подобное учение не только не
согласуется с его, вышеприведенным, определением Бога,
но просто доходит до поощрения зла. В нем именно заклю-
чается то дозволение зла, которое всегда проповедовалось
государственными религиями в интересах правящих клас-
сов, и Толстой должен был вскоре сознать это. В одном из
своих произведений позднейшего периода он рассказыва-
ет, как он однажды во время поездки по железной дороге
встретил в вагоне тульского губернатора, ехавшего во главе
военного отряда, снабженного запасом розог. Губернатор
отправлялся сечь крестьян одной деревни, возмутившихся
против незаконного распоряжения администрации, при-
теснявшей крестьян по проискам помещика. С обычным
талантом Толстой описывал, как находившаяся на вокзале
«либеральная дама» открыто, громко и резко осуждала гу-
бернатора и офицеров и как последние чувствовали себя
пристыженными. Затем он описывает то, что обыкновенно
происходит при подобных усмирительных экспедициях:
как крестьяне, с истинно христианским смирением, будут
креститься дрожащей рукой и ложиться под розги, как их
будут истязать до полусмерти, причем гг. офицеры ни-
сколько не будут тронуты этим христианским смирением.
Каково было поведение самого Толстого при встрече с этой
карательной экспедицией, нам неизвестно, ибо он ничего
не говорит об этом. Вероятно, он упрекал губернатора и
офицеров и советовал солдатам не подчиняться им, — дру-
гими словами, убеждал их возмутиться. Во всяком случае,
он должен был почувствовать, что пассивное отношение к
совершающемуся злу — непротивление — будет рав-
няться молчаливому одобрению этого зла;
более того — его поддержке. Кроме того, пассив-
402
ное отношение к совершающемуся злу настолько противо-
речит всей натуре Толстого, что он не мог долго оставаться
приверженцем подобной доктрины и вскоре начал толко-
вать евангельский текст в смысле: «не противься злу наси-
лием». Все его позднейшие сочинения являются страст-
ным противлением различным формам зла,
которое он видел в окружающем его мире. Его могучий
голос постоянно обличает и самое зло, и совершающих это
зло; он осуждает только сопротивление злу физической
силой, веря, что такая форма сопротивления причиняет
вред.
Другими пунктами христианского учения (конечно, в
толковании Толстого) являются следующие четыре: не гне-
вайся или, по крайней мере, воздерживайся от гнева на-
сколько возможно; оставайся верным женщине, с которой
ты соединился, и избегай всего, возбуждающего страсть; не
клянись, что, по мнению Толстого, значит: не связывай
себе рук никакой клятвой, ибо при помощи присяг и кля-
твы правительства связывают совесть людей, заставляя
их подчиняться потом всем правительственным распоря-
жениям; и наконец — люби своих врагов или, как Толстой
неоднократно указывает в своих сочинениях, — никогда не
суди сам и не преследуй другого судом.
Этим четырем правилам Толстой дает возможно широ-
кое толкование и выводит из них все учения свободного
коммунизма. Он с большой убедительностью доказывает,
что жить за счет труда других, не зарабатывая на собствен-
ное существование, значит — нарушать самый существен-
ный закон природы; такое нарушение является главной
причиной всех общественных зол, а также громадного
большинства личных несчастий и неудобств. Он указывает,
что настоящая капиталистическая организация труда ни-
сколько не лучше былого рабства или крепостничества.
Он настаивает на необходимости упрощения образа
жизни — в пище, одежде и помещении, — каковое упроще-
ние является естественным результатом занятия физичес-
ким трудом, в особенности земледельческой работой, и
указывает на те выгоды, которые получат даже современ-
ные богатые лентяи, если займутся таким трудом. Он пока-
зывает, как все зло теперешнего управления происходит
403
вследствие того, что те люди, которые протестуют против
плохих правительств, употребяют все усилия, чтобы самим
попасть в члены этих правительств.
С тем же решительным протестом, с каким он относит-
ся к Церкви, Толстой относится и к Государству. Как един-
ственное реальное средство положить конец современному
рабству, налагаемому на человечество этим учреждением,
он советует людям — отказываться иметь какое-либо дело с
государством. И наконец, он доказывает, и поясняет свои
доказательства образами, в которых выказывается вся
мощь его художественного таланта, что жадность обеспе-
ченных классов, стремящихся к богатству и роскоши, —
жадность, не имеющая и не могущая иметь границ, — слу-
жит опорой всего этого рабства, всех этих ненормальных
условий жизни и всех предрассудков и учений, распростра-
няемых церковью и государством, в интересах правящих
классов.
С другой стороны, всякий раз, когда Толстой говорит о
Боге или о бессмертии, он всячески старается показать, что
он чужд мистических воззрений и метафизических опреде-
лений, употребляемых обыкновенно в подобных случаях.
И хотя язык его произведений, посвященных подобным
вопросам, не отличается от обычного языка религиозной
литературы, тем не менее Толстой постоянно, при всяком
удобном случае, настаивает на чисто рационалистическом
толковании религиозных понятий. Он тщательно отцежи-
вает от христианского учения все то, что не может быть вос-
принято последователями других религий, и подчеркивает
все то, что есть общего в христианстве с другими положи-
тельными религиями: все, носящее общечеловеческий ха-
рактер, могущее быть оправданным разумом и потому быть
воспринято с равной степенью как верующими, так и неве-
рующими.
Другими словами, по мере того, как Толстой изучал
системы различных основателей религий и философов, за-
нимавшихся вопросами нравственности, он пытался опре-
делить и установить э л е м е н т ы всеобщей религии,
которая могла бы объединить всех людей и которая в то же
время была бы свободна от сверхъестественных элементов,
не заключала бы в себе ничего противного разуму и науке и
404
являлась бы нравственным руководством для всех людей,
на какой бы ступени умственного развития они ни находи-
лись. Начав, таким образом (в 1875—1877 гг.), присоедине-
нием к православной религии — как ее понимает русское
крестьянство, — он в конце концов пришел в «Христиан-
ском учении» к построению философии нравственности,
которая, по его мнению, может быть принята в равной мере
христианином, евреем, мусульманином, буддистом и на-
турфилософом, — религии1, которая будет заключать в себе
единственный существенный элемент всех религий, а
именно: определение отношения каждого к миру
(Weltanschauung) в согласии с современной наукой и п р и-
знание равенства всех людей.
Могут ли эти два элемента, один из которых относится
к области знания и науки, а другой (справедливость) — к
области этики, оказаться достаточными для построения
религии, без какой-либо примеси мистицизма, — этот
вопрос выходит за пределы настоящей книги.
ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ
Беспокойное состояние цивилизованного мира, и в
особенности России, неоднократно привлекало внимание
Толстого и побудило его напечатать значительное количе-
ство открытых писем, воззваний и статей по различным во-
просам. Во всех этих произведениях он главным образом
проповедует отрицательное отношение к церкви и государ-
ству. Он советует своим читателям никогда не поступать на
службу государству, даже в земских и волостных учрежде-
ниях, которые организованы государством в виде приман-
ки. Отказывайтесь поддерживать эксплуатацию в какой бы
то ни было форме. Отказывайтесь от военной службы, ка-
ковы бы ни были последствия, ибо это — единственный
способ протестовать против милитаризма. Не имейте ника-
кого дела с судами, если вы даже оскорблены или потерпе-
ли ущерб, — всякое обращение к суду дает лишь дурные ре-
1
Любопытно, что план такой работы Толстой имел еще в своей
юности; это видно из биографии Бирюкова.
405
зультаты. По мнению Толстого, такое отрицательное и в
высшей степени искреннее отношение послужит делу ис-
тинного прогресса лучше всяких революционных мер. Но,
как первый шаг к уничтожению современного рабства, он
также рекомендует национализацию или, скорее, муници-
пализацию земли.
Как и следовало ожидать, художественные произведе-
ния, написанные Толстым в последние двадцать пять лет
(после 1876 г.), носят глубокие следы его нового мировоз-
зрения. Этот период его художественной деятельности был
начат произведениями для народа, и хотя большинство его
рассказов для народа испорчено чересчур очевидным жела-
нием подчеркнуть известного рода мораль, хотя бы для
этого пришлось даже насиловать факты, все же между
этими рассказами имеется несколько — в особенности
«Сколько человеку земли нужно», «Хозяин и работник» и
несколько других, — отличающихся художественностью.
Упомяну также о «Смерти Ивана Ильича», чтобы напо-
мнить читателям о том глубоком впечатлении, какое произ-
вел этот рассказ при своем появлении.
С целью найти еще более обширную аудиторию в на-
родных театрах, которые начали в то время возникать в
России, Толстой написал «Власть тьмы» — полную ужаса
драму из крестьянской жизни, в которой он пытался произ-
вести глубокое впечатление при помощи реализма Шекс-
пира или, скорее, Марлоу (Marlow). Другое драматическое
произведение этого периода — «Плоды просвещения» —
носит комический характер. В этой комедии осмеиваются
предрассудки высших классов относительно спиритизма.
Оба произведения (первое с изменением заключительной
сцены) с большим успехом даются в русских театрах.
Необходимо, впрочем, оговориться, что не одни повес-
ти и драматические произведения этого периода, принад-
лежащие Толстому, могут быть причислены к произведени-
ям искусства. Труды его по религиозным вопросам,
упомянутые нами выше, являются также произведениями
искусства, в лучшем смысле этого слова, так как в них най-
дется много страниц описательного характера, отличаю-
щихся высоким художественным достоинством; в то же
время страницы, посвященные Толстым выяснению эко-
406
номических принципов социализма или отрицающих пра-
вительство принципов анархизма, могут быть сравниваемы
с лучшими произведениями этого рода, принадлежащими
Вильяму Моррису, причем первенство остается за Толс-
тым, вследствие необыкновенной простоты и вместе с тем
художественности изложения.
«Крейцерова соната» после «Анны Карениной», несо-
мненно, имела наиболее обширный круг читателей. Не-
обычайность темы этой повести, а также нападки на брак,
заключенные в ней, настолько привлекают внимание чита-
телей, вызывая обыкновенно между ними ожесточенные
споры, что при этом, в большинстве случаев, забывают о
высоких художественных достоинствах этой повести и о
беспощадном анализе некоторых сторон жизни, заключен-
ном в ней. Едва ли нужно упоминать о нравственном уче-
нии, вложенном Толстым в «Крейцерову сонату», тем
более, что вскоре сам автор в значительной степени отка-
зался от тех выводов, которые следовали из этого учения.
Но эта повесть имеет глубокое значение для всякого, изуча-
ющего произведения Толстого и стремящегося познако-
миться с внутренней жизнью великого художника. Никогда
еще не было написано более сурового обвинительного акта
против браков, заключаемых лишь ради внешней привле-
кательности и не основанных на интеллектуальном союзе
или симпатии между мужем и женою; что же касается до
борьбы, которая ведется между Позднышевым и его женой,
она рассказана в высшей степени художественно и дает
самое глубокое драматическое изображение супружеской
жизни, какое мы имеем во всемирной литературе.
О работе Толстого «Что такое искусство?» говорится
ниже, в VIII главе настоящей книги. Впрочем, самым круп-
ным произведением позднейшего периода является «Вос-
кресение». Недостаточно сказать, что юношеская энергия
семидесятилетнего автора, проявляющаяся в этой повести,
поражает читателя. Ее чисто художественные качества на-
столько высоки, что, если бы Толстой не написал ничего,
кроме «Воскресения», он все же был бы признан одним из
великих писателей. Все те части повести, которые изобра-
жают общество, начиная с письма Мисси, сама Мисси, ее
отец и т. д., могут быть приравнены к лучшим страницам
407
первого тома «Войны и мира». Столь же высоким достоин-
ством отличаются описания суда, присяжных и тюрем.
Правда, можно сказать, что главный герой, Нехлюдов, по-
ражает некоторою искусственностью; но этот недостаток
был почти неизбежен, раз Нехлюдову была отведена роль
изображать если не самого автора повести, то, во всяком
случае, являться откликом его идей и его жизненного
опыта; этот недостаток свойственен всем беллетристичес-
ким произведениям, в которых преобладает автобиографи-
ческий элемент. Что же касается до остальных действую-
щих лиц повести, громадное количество которых проходит
пред читателем, то все они изображены с необыкновенной
живостью, каждое из них носит определенный характер и
остается навсегда в памяти читателя, хотя бы они являлись
в повести лишь мельком (как, напр., изображения судей,
присяжных, дочери тюремного смотрителя и т. д.).
Количество вопросов, поднятых в этой повести, — во-
просов политического, социального и партийного характе-
ра, — настолько велико, что все общество, как оно есть,
живущее и волнующееся многоразличными задачами жиз-
ни и противоречиями, проходит пред читателем, и притом
не только русское общество, но общество всего цивилизо-
ванного мира. В действительности, за исключением сцен,
изображающих жизнь политических преступников, содер-
жание «Воскресения» приложимо ко всем нациям. Это —
самое интернациональное из всех произведений Толстого.
В то же время коренной вопрос: «имеет ли общество право
суда?», «разумно ли поддерживать систему судов и тю-
рем?» — этот страшный вопрос, который настоящее столе-
тие призвано разрешить, проходит красной нитью через
всю книгу и производит такое впечатление на читателя, что
во вдумчивом человеке неизбежно зарождаются серьезные
сомнения насчет разумности всей нашей системы наказа-
ний. «Се livre pusera sur la conscience du siucle» («Эта книга
оставит следы на совести столетия») — так выразился один
французский критик. И справедливость этого замечания
мне пришлось проверить во время моего пребывания в
Америке, при разговорах с различными лицами, до этого
времени совсем не интересовавшимися тюремным вопро-
сом. Эта книга оставила следы на их совести. Она заставила
408
их задуматься над несообразностью всей современной сис-
темы наказаний.
То же замечание можно применить и ко всей деятель-
ности Толстого. Будет ли успешна его попытка дать людям
элементы мировой религии, которая, по его мнению,
может быть принята разумом, получившим научную подго-
товку, — религии, которая может служить для человека ру-
ководителем в нравственной жизни, являясь вместе с тем
разрешением великой социальной задачи и всех вопросов,
связанных с нею, — удастся ли эта смелая попытка? — этот
вопрос разрешит лишь время. Одно лишь можно утверж-
дать с уверенностью, а именно, что со времени Руссо ни
одному человеку не удалось затронуть людскую совесть так,
как это сделал Толстой своими произведениями, касающи-
мися нравственных вопросов. Он бесстрашно раскрыл
нравственные стороны всех жгучих вопросов современнос-
ти, раскрыл их в такой производящей глубокое впечатление
форме, что читатели его произведений не могут ни забыть
этих вопросов, ни откладывать их разрешение: каждый чув-
ствует, что какое-нибудь решение должно быть найдено.
Вследствие этого влияние Толстого не может быть измеряе-
мо годами или десятилетиями; оно останется надолго. Вли-
яние это не ограничивается одной какой-либо страной.
В миллионах оттисков его произведения читаются на всех
языках, будят совесть людей всех классов и всех наций и
производят везде одни и те же результаты. Толстой является
наиболее любимым, наиболее трогательно любимым чело-
веком во всем мире.
Глава V
ГОНЧАРОВ.- ДОСТОЕВСКИЙ.- НЕКРАСОВ.
Гончаров: «Обломов».— Русская болезнь
«обломовщина». — Исключительно ли рус-
ская она? — «Обрыв». Достоевский: Его первая
повесть.— Общий характер его произведе-
ний. — «Записки из мертвого дома». — «Уни-
женные и оскорбленные». — «Преступление
и наказание». — «Братья Карамазовы». Некра-
сов: Споры о его таланте.— Его любовь к на-
роду. — Апофеоз русской женщины. Другие
прозаики той же эпохи: Сергей Аксаков. — Даль. —
Иван Панаев. — Хвощинская (В. Крестовский —
псевдоним). Поэты той же эпохи: Кольцов.—
Никитин. — Плещеев. Поклонники чистого ис-
кусства: Тютчев. — А. Майков. — Щербина. — Полон-
ский. — А. Фет. — А. К. Толстой. — Переводчики.
ГОНЧАРОВ. «ОБЛОМОВ»
Несмотря на то что Гончаров занимает в русской лите-
ратуре, вслед за Тургеневым и Толстым, очень крупное
место, этот глубоко интересный писатель остается почти
неизвестным английским читателям. Он не отличался пло-
довитостью, и, за исключением нескольких очерков и опи-
сания путешествия, совершенного им на военном корабле
(«Фрегат Паллада»), перу Гончарова принадлежат только
романы: «Обыкновенная история» (переведено по-англий-
ски г-жой Констанцией Гарнетт), «Обломов» и «Обрыв»,
причем именно второй из этих романов, «Обломов», завое-
410
вал автору место в литературе наряду с двумя вышеупомя-
нутыми великими писателями.
В России Гончарова всегда характеризуют как писателя,
обладавшего чрезвычайно объективным талантом, но это
определение можно принимать лишь с известным ограни-
чением. Писатель никогда не бывает совершенно объекти-
вен — у него всегда есть свои симпатии и антипатии, и, как
бы он ни старался, они проглянут сквозь самые объектив-
ные описания. С другой стороны, хороший писатель редко
позволяет себе проявлять свои собственные душевные дви-
жения, предоставляя их своим героям: вы не встретите по-
добного авторского вмешательства ни в произведениях
Тургенева, ни в произведениях Толстого. Но все же в про-
изведениях этих двух писателей вы чувствуете, что авторы
переживают жизнь своих героев, что они страдают и раду-
ются вместе с ними, что они сами влюбляются вместе со
своими героями и страдают, когда их постигает несчастие,
между тем как у Гончарова такое сочувственное отношение
автора к героям гораздо менее заметно. Несомненно, что
ему также приходилось переживать каждое ощущение
своих героев, но он всячески старается относиться к ним
вполне беспристрастно, что, конечно, совершенно недо-
стижимо. Эпическое спокойствие и эпическое обилие дета-
лей, несомненно, характерны для романов Гончарова; но
эти детали не утомительны, они не уменьшают впечатле-
ния, и интерес читателя к героям нисколько не отвлекается
этими мелочами, потому что они под пером Гончарова ни-
когда не кажутся незначительными. Но всякий чувствует,
что автор относится к человеческой жизни с глубоким спо-
койствием и, что бы ни случилось с его героями, от него не-
чего ждать страстного выражения симпатии или антипатии
к ним.
Наиболее популярен из романов Гончарова «Обломов».
Наравне с «Отцами и детьми» Тургенева и «Войной и ми-
ром» и «Воскресением» Толстого он представляет, по мое-
му мнению, одно из наиболее глубоких литературных про-
изведений последней половины прошлого столетия.
«Обломов» — глубоко национальный роман, настолько на-
циональный, что лишь русский может вполне оценить его;
но в то же время он имеет и общемировой характер, так как
411
в нем изображен тип почти столь же общечеловеческий,
как Гамлет или Дон-Кихот.
Обломов — русский помещик среднего достатка — вла-
делец шести или семи сот крепостных душ, и время дейст-
вия романа относится к пятидесятым годам девятнадцатого
века. Все раннее детство Обломова вело лишь к уничтоже-
нию в нем всякого зачатка инициативы, личного почина.
Вообразите себе обширное, хорошо устроенное помещичье
имение в центре России, где-нибудь на живописном берегу
Волги, причем действие происходит в такое время, когда в
этой местности еще нет железных дорог, разрушающих
мирную патриархальную жизнь, и не возникает никаких
«вопросов», могущих обеспокоить умы обитателей этого
уголка. Как для владельцев имения, так и для десятков их
слуг и всякого рода приживалок жизнь в имении была свое-
го рода «царством довольства». Няньки, слуги, сенные де-
вушки, казачки окружают ребенка с самого раннего возрас-
та, причем все их помыслы направлены на то, как его
получше накормить, заставить расти, укрепить и в то же
время не обременять его учением, а в особенности избавить
его от какого бы то ни было труда. «Я ни разу не натянул
сам себе чулок на ногу, как живу, слава Богу», — говорит
Обломов. Утром весь дом занимается вопросом о том, что
будет на обед, а вслед за обедом, который бывает сравни-
тельно рано, наступает царство сна — сна, достигающего
эпических размеров и повергающего в полное забвение
всех обитателей барского дома; глубокий сон охватывает на
несколько часов всех, начиная со спальни помещика и кон-
чая отдаленнейшими уголками девичьей и лакейской.
В такой обстановке проходит детство и юность Обломо-
ва. Позднее он поступает в университет, но за ним в столи-
цу следуют его верные слуги, и ленивая сонная атмосфера
родной Обломовки держит его даже там в своих заколдо-
ванных объятиях. Какая-нибудь лекция в университете,
разговор возвышенного характера с молодым другом, ка-
кие-то неясные порывы к идеалу иногда волнуют сердце
юноши, и пред его глазами начинают носиться волшебные
видения — Обломов не мог совершенно избежать этих впе-
чатлений университетской жизни, но убаюкивающее сно-
творное влияние Обломовки, навеваемые ею покой и лень,
412
чувство вполне обеспеченного, ничем не тревожимого су-
ществования умерщвляют даже эти слабые впечатления
университетских годов. Другие студенты горячатся в спо-
рах, вступают в кружки, — Обломов смотрит спокойно во-
круг себя и задает себе вопрос: «Зачем все это?» А когда по
окончании университета он возвращается домой, его охва-
тывает та же знакомая атмосфера. «Зачем думать и беспоко-
ить себя тем или иным вопросом?» Подобное беспокойство
можно предоставить «другим». Разве нет старой няньки,
непрестанно думающей о комфорте барина?
«Домашние не дают пожелать чего-нибудь, — говорит
Гончаров в своей краткой автобиографии, из которой мож-
но усмотреть его близость к изображаемому им герою, —
все давно готово, предусмотрено. Кроме семьи, старые
слуги, с нянькой во главе, смотрят в глаза, припоминают
мои вкусы, привычки: где стоял мой письменный стол, на
каком кресле я всегда сидел, как постлать мне постель.
Повар припоминает мои любимые блюда — и все не нагля-
дятся на меня».
Такова была юность Обломова и таковой же, в значи-
тельной степени, была юность самого Гончарова, — что не
могло не отразиться на его характере.
Действие романа начинается утром, в квартире Обло-
мова в Петербурге. Несмотря на довольно поздний час, Об-
ломов все еще в постели; несколько раз он пытался под-
няться, несколько раз его нога была уже в туфлях, но
всякий раз, после краткого размышления, он возвращается
под одеяло. Его верный слуга, Захар, в детстве носивший
Обломова на руках, подает ему чай в постель. Являются
гости; они пытаются как-нибудь растормошить Обломова,
уговаривают его отправиться на майское гулянье, но Обло-
мов все спрашивает: «Зачем? Зачем буду я хлопотать и суе-
титься?» — и он остается по-прежнему в постели.
Его беспокоит лишь то обстоятельство, что домохозяин
требует, чтобы он съехал с квартиры. Комнаты, занимае-
мые Обломовым, унылы и пыльны — Захар не принадле-
жит к поклонникам чистоты, но перемена квартиры кажет-
ся Обломову такой катастрофой, что он всеми средствами
стремится избежать переезда или, по крайней мере, оття-
нуть его.
413
Обломов — хорошо образованный и воспитанный чело-
век, обладающий утонченным вкусом, благодаря которому
он является хорошим судьей в вопросах искусства. Он ни-
когда не совершит бесчестного поступка, потому что он ор-
ганически на то не способен. Он всецело разделяет самые
благородные и высокие чаяния своих современников. По-
добно многим «идеалистам» того времени, он стыдится
быть рабовладельцем, и в голове его сложился смутный
план насчет его крестьян, который он все собирается изло-
жить письменно; план этот, когда он будет приведен в ис-
полнение, должен улучшить положение его крепостных и в
конце концов способствовать их полному освобождению.
«Ему доступны были наслаждения высоких помыс-
лов, — говорит Гончаров об Обломове, — он не чужд был
всеобщих человеческих скорбей. Он горько, в глубине
души, плакал в иную пору над бедствиями человечества,
испытывал безвестные, безымянные страдания, и тоску, и
стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда
увлекал его, бывало, Штольц...
Сладкие слезы потекут по щекам его...
Случается и то, что он исполнится презрением к люд-
скому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и
разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг
загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как
волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю
кровь в нем; задвигаются мускулы его, напрягутся жилы,
намерения преображаются в стремления: он, движимый
нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-
три позы, с блистающими глазами привстанет до половины
на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кру-
гом... Вот-вот стремление осуществится, обратится в под-
виг... и тогда, Господи! Каких чудес, каких благих последст-
вий могли бы ожидать от такого высокого усилия!..
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к
вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обло-
мова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвля-
ется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обло-
мов тихо, задумчиво переворачивается на спину и,
устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью прово-
414
жает глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то
четырехэтажный дом.
И сколько, сколько раз он провожал такой солнечный
закат!»
Таким образом, Гончаров описывает то состояние без-
действия, в которое впал Обломов в тридцатилетнем воз-
расте. Это высшая поэзия лени — лени, созданной целой
жизнью старого крепостничества.
Обломову, как я уже сказал выше, жилось довольно не-
удобно на его квартире; но, когда домовладелец, желавший
сделать какие-то поправки в доме, потребовал очистки
квартиры, Обломов почувствовал себя глубоко несчаст-
ным: переезд кажется ему чем-то ужасным, необычайным,
и он употребляет всякого рода уловки, чтобы отдалить не-
приятный момент. Старый Захар пытается убедить Обло-
мова, что им нельзя оставаться на старой квартире вопреки
желанию домовладельца, причем необдуманно замечает,
что ведь «другие» переезжают, когда нужно.
«— Я думаю, что другие, мол, не хуже нас, да переезжа-
ют, так и нам можно... — сказал Захар.
— Что? Что? — вдруг с изумлением спросил Илья
Ильич, приподнимаясь с кресел. — Что ты сказал?
Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать барину
повод к патетическому восклицанию и жесту. Он молчал.
— Другие не хуже! — с ужасом повторил Илья Ильич. —
Вот ты до чего договорился! Я теперь буду знать, что я для
тебя все равно что «другой»!»
Спустя некоторое время Обломов зовет Захара и вступа-
ет с ним в чрезвычайно характерное объяснение, которое
стоит привести:
«— Да ты подумал ли, что такое другой? — сказал Об-
ломов.
Он остановился, продолжая глядеть на Захара.
— Сказать ли тебе, что это такое?
Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на
всю комнату.
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная,
грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на
415
чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на
дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он кар-
тофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бега-
ет день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квар-
тиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку, да две
рубашки в носовой платок, и идет... «Куда, мол, ты?» —
«Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-тво-
ему, «другой» — а?
Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и
молчал.
— Что такое другой? — продолжал Обломов. — Дру-
гой есть такой человек, который сам себе сапоги чистит,
одевается сам, хоть иногда и барином смотрит; да врет, он и
не знает, что такое прислуга; послать некого — сам сбегает
за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль
оботрет...
— Из немцев много этаких, — угрюмо сказал Захар.
— То-то же! А я? Как ты думаешь, я — «другой»?
— Вы совсем другой! — жалобно сказал Захар, все не
понимавший, что хочет сказать барин. — Бог знает, что это
напустило такое на вас...
— Я совсем другой — а? Погоди, ты посмотри, что ты
говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой»
работает без устали, бегает, суетится, — продолжал Обло-
мов, — не поработает, так и не поест. «Другой» кланяется,
«другой» просит, унижается... А я? Ну-ка, реши: как ты ду-
маешь, «другой» я — а?
— Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими
словами! — умолял Захар. — Ах ты, Господи!
— Я «другой»! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало
ем, что ли? Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне
чего-нибудь? Кажется, подать, сделать — есть кому! Я ни
разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу!
Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это гово-
рю? Не ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь,
видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода ни-
когда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и
вообще черным делом не занимался. Так как же это у тебя
достало духу равнять меня с «другими»? Разве у меня такое
здоровье, как у этих «других»? Разве я могу все это делать и
перенести?»
416
Позднее, когда Захар приносит стакан квасу, Обломов
снова начинает пилить его:
«— Нет, нет, ты постой! — заговорил Обломов. —
Я спрашиваю тебя: как ты мог так горько оскорбить бари-
на, которого ты ребенком носил на руках, которому век
служишь и который благодетельствует тебе?
Захар не выдержал: слово «благодетельствует» доконало
его! Он начал мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он,
что говорил ему в патетической речи Илья Ильич, тем
грустнее становилось ему».
В конце концов «жалкие» слова барина вызывают у За-
хара слезы, а Илья Ильич, воспользовавшись этим обстоя-
тельством, откладывает сочинение письма домовладельцу
до завтра, говоря Захару:
— Ну, я теперь прилягу немного: измучился совсем; ты
опусти шторы, да затвори меня поплотнее, чтобы не меша-
ли, может быть, я с часик и усну; а в половине пятого раз-
буди.
Далее следует рассказ о том, как Обломов познакомил-
ся с молодой девушкой, Ольгой, которая, может быть, яв-
ляется наилучшим изображением русской женщины в
нашей беллетристике. Общий друг Ольги и Обломова,
Штольц, еще до знакомства Ольги с Обломовым много го-
ворил ей о своем друге — о его талантливости, не находя-
щей применения, и о его лени, которая в конце концов
должна изуродовать его жизнь. Женщины всегда готовы
выступать в роли спасительницы, и Ольга пытается выта-
щить Обломова из засасывающего его болота сонной, чисто
растительной жизни. Она превосходно поет, и на Обломо-
ва, большого любителя музыки, ее пение производит глубо-
кое впечатление.
Постепенно Ольга и Обломов начинают любить друг
друга, и она пытается пробудить его от лени, разбудить в
нем стремление к высшим интересам жизни. Она настаива-
ет, чтобы Обломов закончил наконец проект об улучшении
благосостояния своих крестьян, которым он, по его словам,
417
занят целые годы. Она пытается пробудить в нем интерес к
искусству и литературе, создать для него жизнь, в которой
его талантливая натура нашла бы применение своим силам.
Сначала кажется, что энергия и обаятельность Ольги неза-
метно и постепенно обновят Обломова. Он пробуждается,
возвращается к жизни. Любовь Ольги к Обломову, разви-
тие которой обрисовано Гончаровым почти с тургеневским
мастерством, делается все более глубокой; по всей види-
мости, дело должно закончиться браком... Но именно этот
последний неизбежный шаг пугает Обломова. Для этого
ему нужно встряхнуться, съездить в имение и уладить
дела, — словом, разрушить ленивое однообразие своей по-
вседневной жизни, — и он не в силах это сделать. Он никак
не может решиться на первые необходимые шаги. Он от-
кладывает их со дня на день и в конце концов опять погру-
жается в «обломовщину», возвращается к халату, постели и
туфлям. Ольга готова совершить подвиг, превышающий ее
силы: она пытается своей любовью вдохнуть энергию в Об-
ломова; но в конце концов ей приходится признать, что все
ее усилия бесполезны и что она чересчур положилась на
свои силы: болезнь Обломова неизлечима. Ольга расстается
с Обломовым, и Гончаров описывает это расхождение в
одной из замечательных по красоте сцен романа, часть ко-
торой я привожу ниже:
«— Так нам пора расстаться, — решила она. — Если бы
ты и женился, что потом?
Он молчал.
— Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не прав-
да ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состарюсь, не устану
никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать
Рождества, потом масленицы, ездить в гости, танцевать и
не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога,
что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желани-
ем, чтобы сегодня походило на вчера... вот наше будущее —
да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру... за что, Илья? Бу-
дешь ли ты счастлив...
Он мучительно провел глазами по потолку, хотел сойти
с места, бежать — ноги не повиновались. Хотел сказать что-
418
то — во рту было сухо, язык не ворочался, голос не выходил
из груди. Он протянул ей руку.
— Стало быть... — начал он упавшим голосом, но не
кончил и взглядом досказал: «Прости!»
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, про-
тянула ему руку, но рука, не коснувшись его руки, упала;
хотела было также сказать: «Прощай!», но голос у нее на по-
ловине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо иска-
зилось судорогой, она положила руку и голову ему на плечо
и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умни-
ца пропала — явилась просто женщина, беззащитная про-
тив горя.
— Прощай, прощай... — вырвалось у нее среди рыда-
ний... — ...Нет, — сказала Ольга, подняв голову и стараясь
взглянуть на него сквозь слезы. — Я узнала недавно только,
что я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что
указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила бу-
дущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья; ты нежен... го-
лубь; ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь
больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей... да
я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего —
не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое,
чего мне недостает, дать это все, чтоб я... А нежность... где
ее нет!»
Они расстаются; Ольга переносит тяжелую болезнь, а
Обломов несколько месяцев спустя женится на квартирной
хозяйке — спокойной особе с очень красивыми локтями,
прекрасной хозяйке, постигшей все тайны кулинарного ис-
кусства. Ольга, в свою очередь, позднее выходит замуж за
Штольца. Сам Штольц скорее является символом разум-
ной промышленной деятельности, чем живым человеком;
он не списан с живого образа, а изобретен Гончаровым,
поэтому я не буду останавливаться на этом типе.
Впечатление, которое этот роман при своем появлении
(1859) произвел в России, не поддается описанию. Это
было более крупное литературное событие, чем появление
новой повести Тургенева. Вся образованная Россия чита-
419
ла «Обломова» и обсуждала «обломовщину». Каждый чи-
татель находил нечто родственное в типе Обломова, чув-
ствуя себя в большей или меньшей степени пораженным
той же болезнью. Образ Ольги вызвал чувство почти бла-
гоговейного поклонения ей в тысячах молодых читате-
лей; ее любимая песня, «Casta Diva», сделалась любимой
песнею молодежи. Даже теперь, сорок лет спустя после по-
явления романа, можно читать и перечитывать «Обломова»
все с тем же наслаждением; роман не только не потерял
своего значения, но, как все гениальные произведения
искусства, сохранил это значение и оно лишь углубилось:
Обломовы не исчезли до сих пор, изменилась лишь обста-
новка.
Во время появления романа слово «обломовщина»
употреблялось всеми для характеристики положения Рос-
сии. Вся русская жизнь, вся русская история носят на себе
следы этой болезни — той лености ума и сердца, лености,
почти возведенной в добродетель, того консерватизма и
инерции, того презрения к энергичной деятельности, кото-
рые характеризуют Обломова и которые так усиленно куль-
тивировались во времена крепостного права, даже среди
лучших людей России, даже среди тогдашних «недоволь-
ных». «Печальное следствие рабства», — говорили тогда.
Но по мере того как эпоха крепостного права уходит все
далее в область истории, мы начинаем сознавать, что Обло-
мовы продолжают жить и в нашей среде: крепостное право
не было, стало быть, единственным фактором, создавшим
этот тип людей; и мы приходим к заключению, что сами ус-
ловия жизни обеспеченных классов, рутина цивилизован-
ной жизни содействуют развитию и поддержанию этого
типа.
Другие говорят по поводу Обломова: «расовые черты,
характерные для русской расы», — и в этом они в значи-
тельной степени правы. Отсутствие любви к борьбе — «моя
хата с краю» — в отношении к общественным вопросам; от-
сутствие «агрессивных» добродетелей; непротивление и
пассивное подчинение — все эти черты характера в значи-
тельной степени присущи русской расе. Может быть, бла-
годаря этому русскому писателю и удалось с такой яркое-
420
тью очертить этот тип. Но, несмотря на все вышесказанное,
тип Обломова вовсе не ограничивается пределами одной
России; это универсальный тип — тип, созданный нашей
современной цивилизацией, возникающий во всякой до-
статочной, самоудовлетворенной среде. Обломов — кон-
сервативный тип; консервативный не в политическом
смысле этого слова, но в смысле консерватизма благосо-
стояния. Человек, достигший известной степени обеспе-
ченности или унаследовавший более или менее крупное со-
стояние, избегает предпринимать что-либо новое, потому
что это «новое» может внести нечто неприятное и беспо-
койное в его спокойное беспечальное существование; он
предпочитает коснеть, ведя жизнь, лишенную истинных
импульсов действительной жизни, из боязни, как бы по-
добные импульсы не нарушили спокойствие его чисто рас-
тительного существования.
Обломов знает истинную цену искусства и его импуль-
сов; он знает высший энтузиазм поэтической любви; он
знаком с этими ощущениями по опыту. Но — «Зачем?» —
спрашивает он снова и снова. Зачем все это «беспокойст-
во»? Зачем выходить и сталкиваться с людьми? Он вовсе не
Диоген, отрешившийся от всех потребностей, — совсем на-
против: если жаркое, поданное ему, пересохло или дичь
пережарена, он очень близко принимает это к сердцу. «Бес-
покойством» он считает лишь высшие интересы жизни,
думая, что они не стоят «хлопот». В молодости Обломов
мечтал освободить своих крепостных крестьян, но таким
образом, чтобы это освобождение не принесло значитель-
ного ущерба его доходам. Постепенно он забыл об этих
юношеских планах и теперь заботится лишь о том, чтобы
управление имением приносило ему возможно меньше
«хлопот». По словам самого Обломова, он «не знает, что
такое — барщина, что такое сельский труд, что значит бед-
ный мужик, что богатый; не знает, что значит четверть ржи
или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут,
как и когда продают». Когда Обломов мечтает о жизни в де-
ревне в собственном имении, жизнь эта представляется ему
как ряд пикников и идиллических прогулок в сообществе
добродушной, покорной и дородной жены, которая с обо-
421
жанием глядит ему в глаза. Вопрос о том, каким образом
достается ему вся эта обеспеченность, чего ради люди
должны работать на него, никогда не приходит ему в голо-
ву. Но разве мало найдется разбросанных по всему миру
владельцев фабрик, хлебных полей и каменноугольных
шахт или акционеров различных предприятий, которые
смотрят на свою собственность точно так же, как Обломов
смотрел на свое имение, т. е. идиллически наслаждаясь ра-
ботой других и не принимая самим ни малейшего участия в
этой работе?
На место выросшего в деревне Обломова можно поста-
вить Обломова городского — сущность типа от этого не из-
менится. Всякий внимательный наблюдатель найдет значи-
тельное количество представителей обломовского типа в
интеллектуальной, социальной и даже личной жизни. Вся-
кая новизна в интеллектуальной сфере причиняет Обломо-
вым беспокойство; они хотели бы, чтобы все люди облада-
ли одинаковыми идеями. Они относятся подозрительно к
социальным реформам, так как даже намек на какую-либо
перемену пугает их. Обломов любим Ольгой и любит ее, но
такой решительный поступок, как брак, пугает его. Ольга
чересчур беспокойна для него. Она заставляет его идти
смотреть картины, читать и обсуждать прочитанное, спо-
рить, — словом, она втягивает его в вихрь жизни. Она
любит его настолько горячо, что г о т о в а следовать за
ним, даже не венчаясь. Но самая сила ее люб-
ви, самая напряженная жизненность Ольги пугают Обло-
мова.
Он пытается найти всевозможные предлоги, чтобы ог-
радить свое растительное существование от этого притока
жизни; он настолько высоко ценит мелкие материальные
удобства своей жизни, что не осмеливается любить — боит-
ся любви со всеми ее последствиями, «ее слезами, ее им-
пульсами, ее жизнью» — и вскоре снова впадает в удобную
«обломовщину».
Несомненно, что «обломовщину» нельзя рассматривать
как расовую болезнь. Она существует на обоих континентах
и под всеми широтами. Помимо «обломовщины», столь
ярко обрисованной Гончаровым, имеется помещичья «об-
422
ломовщина», чиновничья «обломовщина» — откладывать в
долгий ящик, научная «обломовщина», которой все мы
охотно платим щедрую дань.
«ОБРЫВ»
Последний и наиболее обширный роман Гончарова
«Обрыв» не отличается тем единством замысла и создания,
какие характеризуют «Обломова». В романе этом найдется
немало чудных страниц, достойных великого художника,
но тем не менее в общем его должно считать неудавшимся.
Гончаров затратил десять лет на его обработку, и, начав
изображать типы одного поколения, он впоследствии при-
способил их к типам следующего поколения, а между тем в
изображенной им эпохе типы отцов и детей глубоко отли-
чались друг от друга: он сам признал это в очень любопыт-
ном очерке, в котором рассказывает историю создания
своих романов. В результате характеры главных действую-
щих лиц «Обрыва» не отличаются, так сказать, целостнос-
тью. Женский тип, изображенный им с восхищенной лю-
бовью, — Вера, — которую он стремится представить в
возможно симпатичном свете, несомненно, интересна, но
вовсе не вызывает симпатии читателей. Можно думать, что
воображение Гончарова, когда он изображал свою Веру,
было занято двумя совершенно различными женскими ти-
пами: один — который он пытался изобразить в лице
Софьи Беловодовой, совершенно ему не удавшийся, а дру-
гой — нарождавшийся тогда тип женщины 60-х годов; этим
типом он любовался, и ему удалось схватить его некоторые
черты, но в общем он его не понял. Жестокое отношение
Веры к бабушке и Райскому, герою романа, делает ее чрез-
вычайно несимпатичной, несмотря на то что вы постоянно
чувствуете при чтении романа обожание, с каким относит-
ся к своей героине сам автор. Что же касается до нигилиста
Волохова, то это просто карикатура, может быть, и взятая
из действительной жизни, но совершенно не годящаяся в
представители типа нигилиста.
По словам самого Гончарова, первоначально в лице Во-
лохова он начал было изображать отщепенца-радикала со-
423
роковых годов, вполне сохранившего донжуановские
черты русских «байронистов» предшествующего поколе-
ния. Но обрабатывая роман, который еще не был закончен
к концу пятидесятых годов, Гончаров придал Волохову
черты нигилиста, революционера начала шестидесятых
годов, и в результате читатель чувствует двойственное про-
исхождение как Волохова, так и Веры. Из главных фигур
романа едва ли не лучше всех и всех вернее в действитель-
ности изображена бабушка Веры. Это — прекрасно нарисо-
ванная фигура простой, разумной, независимой женщины
старого поколения. Так же хорошо изображена Марфинь-
ка, сестра Веры, — ничем не выдающаяся девушка, полная
жизни, преклоняющаяся пред старыми традициями, — де-
вушка, обещающая сделаться прекрасной и честной мате-
рью семьи. Эти две главные фигуры романа, а также не-
сколько второстепенных и, пожалуй, сам Райский созданы
действительно великим художником; но и тут нужно ска-
зать, что в том трагизме, с каким бабушка относится к «па-
дению» своей внучки, немало преувеличения. Что же каса-
ется до фона романа — имение над обрывом, ведущим к
Волге, — то это один из самых прекрасных пейзажей в рус-
ской литературе.
ДОСТОЕВСКИЙ
На долю немногих писателей выпал такой блестящий
успех, каким было встречено первое появление Достоев-
ского в русской литературе. В 1837 году он приехал в С.-Пе-
тербург пятнадцатилетним юношей. Окончив Инженерное
училище и прослужив два года в качестве инженера, он
оставил службу с целью посвятить себя литературе. Ему
было всего 24 года, когда он закончил свой первый роман
«Бедные люди», который его школьный товарищ Григоро-
вич отдал Некрасову для помещения в издававшемся пос-
ледним литературном альманахе. Достоевский сильно со-
мневался, удостоится ли его роман даже прочтения
редактора. Он жил тогда в маленькой бедной комнатке и
крепко спал, когда Григорович и Некрасов постучались
к нему в четыре часа утра. Они бросились обнимать его, по-
424
здравляя его, со слезами на глазах. Оказалось, что Некрасов
и Григорович принялись читать рукопись романа поздно
вечером и не могли остановиться, пока не окончили ее,
причем они были так глубоко потрясены чтением, что ре-
шили, несмотря на неурочный час, отправиться к автору
и сообщить ему о полученном ими впечатлении. Несколь-
ко дней спустя Достоевского познакомили с великим кри-
тиком того времени Белинским, со стороны которого мо-
лодой автор встретил такой же горячий прием. Не менее
сильное впечатление роман произвел и на читающую пуб-
лику.
Жизнь Достоевского была чрезвычайно печальна.
В 1849 году, т. е. четыре года после появления романа «Бед-
ные люди», Достоевский оказался замешанным в фу-
рьеристском движении, как член кружка Петрашевского.
Русские фурьеристы собирались тогда для чтения произве-
дений Фурье и других французских социалистов, обсужда-
ли их и толковали о необходимости социалистического
движения в России. На одном из таких собраний Достоев-
ский читал известное письмо Белинского к Гоголю, в кото-
ром великий критик довольно резко отзывался о русской
церкви и государстве; Достоевский также присутствовал на
собрании, когда обсуждался вопрос об устройстве тайной
типографии. Его арестовали, судили (конечно, при закры-
тых дверях) и вместе с несколькими другими членами
кружка присудили к смертной казни. В декабре 1849 года
он был вывезен на площадь, поставлен на эшафот под висе-
лицей, выслушал многословный судебный приговор, осу-
дивший его на смерть, и лишь в последний момент прибыв-
ший на место казни фельдъегерь привез прощение
Николая I «преступникам». Спустя три дня после этого
драматического эпизода Достоевский был выслан в Сибирь
и попал в каторжную тюрьму города Омска. Там он
пробыл четыре года, после чего был отдан
в солдаты. В России упорно носился слух, что во время
его нахождения в каторжной тюрьме он был подвергнут за
какой-то мелкий проступок наказанию плетью и что к
этому времени относится начало его болезни, эпилепсии,
от которой он не мог освободиться всю свою последующую
425
жизнь1. Амнистия по случаю коронации Александра II не
улучшила судьбы Достоевского. Только в 1859 году, т. е. че-
тыре года спустя после восшествия на престол Александра
II, великий писатель был помилован, и ему разрешено было
возвратиться в Россию. Он умер в 1881 году.
Достоевский писал быстро и уже раньше ареста успел
создать около десяти более или менее крупных повестей,
среди которых, помимо «Бедных людей», обращает на себя
внимание «Двойник», являющийся предшественником его
позднейших психопатологических романов, и «Неточка
Незванова», указывающие на быстрое созревание перво-
классного литературного таланта. По возвращении из Си-
бири Достоевский напечатал ряд романов, произведших
глубокое впечатление на читающую публику. Он начал эту
серию произведений крупным романом «Униженные и ос-
корбленные». За ними вскоре последовали «Записки из
мертвого дома», в которых он рассказал свои впечатления
от пребывания на каторге. Вслед за тем появился роман
«Преступление и наказание», который затронул ряд обще-
ственных вопросов и впоследствии пользовался большим
вниманием в Европе и Америке. «Братья Карамазовы»,
роман, считающийся наиболее обработанным его произве-
дением, еще более вдается в область преступности и ее при-
чин, чем «Преступление и наказание», а «Подросток»,
«Идиот» и «Бесы» принадлежат к серии романов, посвя-
щенных психопатологическим проблемам.
i
Легенда о телесном наказании, которому будто бы подвергали До-
стоевского на каторге, опровергается его биографами (см. Биографию,
Письма и Заметки из записной книжки И. Ф. Достоевского, Спб., 1883,
с. 140—141), близко знавшим его д-ром Яновским и братом писателя.
Падучей Достоевский страдал, по словам А. П. Милюкова, близко знав-
шего его в 40-х годах, до ссылки, но припадки были слабыми и редки-
ми; болезнь, несомненно, обострилась на каторге. По новейшему ис-
следованию Мартынова («Дело и люди века», т.III, с. 263), Достоевский
телесному наказанию на каторге не подвергался, хотя был однажды слу-
чай, когда плац-майор Кривцов хотел наказать его розгами, но об этом
немедленно дали знать генералу де Граве, который сделал Кривцову
публичный выговор. Из собранных Мартыновым материалов о пребы-
вании Достоевского и Дурова на каторге видно, что некоторые из на-
чальствовавших лиц (генерал Бориславский и др.) всячески старались
смягчить участь петрашевцев в Омске, насколько это, конечно, было
возможно в то суровое время. {Прим. пер.)
426
Если рассматривать произведения Достоевского ис-
ключительно с эстетической точки зрения, то приговор
критиков относительно их литературной ценности едва ли
был бы очень лестен для автора. Достоевский писал с такой
быстротой и так мало заботился об обработке своих произ-
ведений, что, как указал Добролюбов, их литературная
форма иногда бывает ниже всякой критики. Речи его героев
не отличаются последовательностью; они часто повторяют
самих себя, и всякий раз при появлении героя вы чувствуе-
те за его спиной самого автора. Помимо этого, к этим се-
рьезным недостаткам присоединяются чрезвычайно ро-
мантические и устаревшие формы сюжетов его романов,
беспорядок их построения, не наблюдаемая в действитель-
ной жизни смена событий — не говоря уже об атмосфере
сумасшедшего дома, в которой все эти события происхо-
дят. И все же, несмотря на все вышеуказанное, произведе-
ния Достоевского проникнуты местами таким глубоким
чувством реального, что рядом с совершенно фантастичес-
кими характерами вы находите характеры, так часто встре-
чающиеся в жизни и настолько реальные — особенно как
только он касается «униженных» вроде Мармеладовых, —
что вы забываете о вышеупомянутых недостатках таланта
Достоевского. Если вы даже думаете иногда, что речи геро-
ев Достоевскогоедва ли переданы им точно, вы чувствуете,
что люди, которых он описывает, — по крайней мере неко-
торые из них, — именно такие люди, каких он стремился
изобразить.
«Записки из мертвого дома» — единственное произве-
дение Достоевского, которое можно признать безупречным
в художественном отношении; руководящая идея этого
произведения прекрасна, и его форма вполне соответствует
идее; но в своих последующих произведениях автор не в
силах справиться с овладевающими им идеями, не может
довести их до полной ясности для самого себя; художест-
венное восприятие заменяется нервной возбужденностью,
вследствие чего страдает и форма, и сущность произведе-
ний: неясные идеи автора не находят надлежащей формы
выражения. В ранних произведениях Достоевского его из-
любленными героями являются люди, которым обстоя-
тельства жизни создали такое положение, что они потеряли
427
всякую надежду снова подняться. Вы чувствуете, однако,
что Достоевский находит истинное удовольствие в описа-
нии моральных и физических страданий этих униженных,
что он наслаждается, изображая те умственные страдания,
ту полную безнадежность и ту придавленность человечес-
кой природы, которая характеризует невропатологические
случаи. Наряду с подобными страдальцами вы найдете,
правда, несколько других, страдания которых носят такой
глубоко человеческий характер, что они завоевывают все
ваши симпатии; но все же любимыми героями Достоевско-
го являются люди, думающие о себе, что они не обладают
достаточной силой, чтобы завоевать уважение, или даже не
имеют права, по их мнению, чтобы с ними обращались как
с человеческими существами. Они обыкновенно делают
скромную попытку защитить свою личность, попытка эта
не удается, и вслед за тем они подчиняются гнетущим об-
стоятельствам и не повторяют больше этой попытки. Они
погружаются в безнадежное отчаяние и умирают или от ча-
хотки, или от нищеты, или, наконец, делаются жертвами
какой-нибудь психической болезни, чего-либо вроде сума-
сшествия, с ясными промежутками, во время которых они
могут подниматься до вершин человеческой философии;
иные же ожесточаются настолько, что совершают преступ-
ление, в котором, впрочем, немедленно раскаиваются.
В «Униженных и оскорбленных» изображается молодой
человек, безумно любящий девушку из сравнительно бед-
ной семьи. Эта девушка, в свою очередь, влюбляется в
аристократа, князя, человека без принципов, но очарова-
тельного в своем детском эгоизме, привлекательного своей
искренностью и обладающего незавидной способностью
бессознательно причинять наибольшее зло тем людям, с
которыми его сталкивает жизнь. Психологически и девуш-
ка, и молодой аристократ изображены хорошо, но наилуч-
шими сценами романа являются те, в которых Достоевский
изображает другого молодого обожателя девушки, отверг-
нутого ею, который, несмотря на это, посвящает все свое
существование на смиренное служение этой девушке и, по-
мимо своей воли, помогает ей попасть в руки молодого
аристократа. Все это вполне возможно; подобные положе-
ния встречаются в действительной жизни, и все это расска-
428
зано Достоевским таким образом, что читатель чувствует
глубочайшее сострадание к униженным и оскорбленным;
но даже в этом романе удовольствие, которое автор находит
в изображении безграничного унижения и рабства героев
романа, и наслаждение, которое они испытывают от при-
чиненных им страданий и унижений, действует отталкива-
ющим образом на всякого, обладающего здоровым, неиз-
вращенным умом.
Следующий большой роман Достоевского, «Преступле-
ние и наказание», произвел настоящую сенсацию. Герой
романа — молодой студент, Раскольников, глубоко любя-
щий свою мать и сестру, таких же бедняков, как и он сам, —
преследуемый желанием найти где-либо денег, чтобы за-
кончить свое образование и быть в состоянии оказать под-
держку дорогим для него людям, нападает на идею — убить
знакомую старуху-ростовщицу и забрать у нее несколько
тысяч рублей, которые, по слухам, она имела. Целый ряд
более или менее случайных обстоятельств укрепляет его в
этой мысли и толкает его к совершению задуманного. Так,
его сестра, не видя выхода из нищеты, решается пожертво-
вать собой для пользы семьи и выйти замуж за пожилого
богача; Раскольников решается во что бы то ни стало поме-
шать этому браку. В это же время он встречается с одним
старым чиновником-пьяницей, у которого имеется чрезвы-
чайно симпатичная дочь от первого брака, Соня. Семья чи-
новника находится в когтях жесточайшей нужды, возмож-
ной лишь в больших городах, как Петербург, и Раскольни-
ков глубоко заинтересован судьбой семьи. Благодаря всем
этим обстоятельствам, а также вследствие все более гнету-
щей его самого нужды и раздражающих его картин несчас-
тья и бедности, окружающих его, Раскольников все более
укрепляется в мысли убить старуху-ростовщицу. Наконец
он совершает задуманное преступление и, как можно было
заранее предвидеть, не пользуется деньгами убитой: он, в
своем возбуждении, находит только часть. Вслед за тем,
проведя несколько ужасных дней в раскаянии и стыде, —
опять под давлением различных обстоятельств, усиливаю-
щих угрызения его совести, — Раскольников сдается поли-
ции, донося на себя, как на убийцу старухи-ростовщицы и
ее сестры.
429
Я дал, конечно, лишь самую краткую схему содержания
романа; произведение это полно захватывающих читателя
сцен бедности и нравственного падения; помимо главных
действующих лиц, в этих сценах появляются второстепен-
ные, как, например, пожилой помещик, в семье которого
сестра Раскольникова была гувернанткой, судебный следо-
ватель, с которым Раскольников ведет очень драматичес-
кую борьбу, и т. д.
Указав на множество причин, наталкивавших Расколь-
никова на совершение преступления, Достоевский счел,
однако, нужным ввести еще один чисто теоретический
мотив. Читатель уже в середине романа узнает, что Рас-
кольников, захваченный идеями современной материалис-
тической философии, напечатал в одной газете статью, в
которой он пытался доказать, что люди разделяются на су-
щества высшего и низшего порядка, причем для первых
(образцом которых является Наполеон) обычные правила
нравственности необязательны. В сущности, как оказыва-
ется из последующих произведений Достоевского, в этом
был для него главный вопрос: имел ли Раскольников нрав-
ственное право на убийство, а главное — что могло бы его
удержать, раз такая мысль явилась у него? Большинство чи-
тателей этого романа, а также и литературных критиков с
большой похвалой отзываются о психологическом анализе
души Раскольникова и мотивов, приведших его к отчаян-
ному поступку. Я, однако, позволю себе заметить, что уже
одно нагромождение Достоевским случайных причин ука-
зывает на то, что автор сам чувствовал трудность проведе-
ния в романе той идеи, что пропаганда материалистических
воззрений может в действительности довести честного мо-
лодого человека до такого преступления, какое совершил
Раскольников. Раскольниковы н е делаются убийцами под
влиянием подобных теоретических соображений; а с дру-
гой стороны, люди, которые совершают убийства, ссылаясь
на подобные мотивы (вроде Lebies1 в Париже), никоим об-
1
Парижский студент, рассуждая под влиянием теории борьбы за
существование, убил ростовщицу. Он нисколько не раскаялся, а дер-
жался вызывающим образом по отношению к своим обвинителям и к
суду.
430
разом не могут быть причислены к типу Раскольниковых.
За изображением Раскольникова я чувствую самого Досто-
евского, который пытается разрешить вопрос: мог ли он
сам или человек вроде него быть доведен до совершения
преступления, как Раскольников, и какие сдерживающие
мотивы могли бы помешать ему, Достоевскому, стать убий-
цей? Но дело в том, что такие люди н е убивают. Кроме
того, люди вроде судебного следователя или Свидри-
г а й л о в а принадлежат к области романтического изобре-
тения. Люди свидригайловского типа не рассуждают о
своих пороках, а те, которые рассуждают, не достигают по-
рочности демонического героя этого романа.
Несмотря, однако, на все указанные недостатки, этот
роман Достоевского производит сильное впечатление бла-
годаря чрезвычайно реалистическим картинам нищеты.
Как только Достоевский говорит о нищете, а в особенности
о детях, например о Соне, как становится великим реалис-
том, — оттого он и внушает всякому честному молодому
читателю глубокое сочувствие к самым низко павшим
людям из городской нищеты. В изображениях этого рода
Достоевский возвышается до истинного реализма в лучшем
значении этого слова и может быть поставлен на ряду с
Тургеневым и Толстым. Мармеладов — старик, пьяница-
чиновник, его пьяные иеремиады и его смерть, его семья,
эпизоды после его смерти, его жена и дочь Соня — все это
живые существа, реальные изображения эпизодов из жизни
беднейших людей, и страницы, посвященные им Достоев-
ским, принадлежат к наиболее драматическим и трогатель-
ным страницам во всемирной литературе. Они отмечены
печатью истинного гения.
«Братья Карамазовы» — наиболее обработанный в ху-
дожественном отношении роман Достоевского, и в этом
романе все внутренние недостатки, присущие уму и вооб-
ражению автора, нашли свое полнейшее выражение. Фило-
софия этого романа заключается в изображении неверую-
щей Западной Европы, дико-страстной, пьянствующей
дореформенной России, преступной России, и, наконец,
России реформированной при помощи веры и молитв;
каждое из этих изображений воплощено в одном из четы-
рех братьев Карамазовых. Главная идея автора, насколько
431
она самому ему ясна среди бездны живущих в нем противо-
речий, та, что в человеке столько низких страстей, что удер-
жать его от полного безобразия может не идеал, даже не
вера, не христианство, а только могучая церковь. При этом
ни в одном литературном произведении не найдете такой
коллекции отталкивающих типов человечества — безумцев,
полубезумных, преступников в зародыше и преступников
активных, во всевозможных градациях, как в «Братьях Ка-
рамазовых». Один русский медик, специалист по нервным
и мозговым болезням, указывает на представителей всех
родов подобных болезней в романах Достоевского, и в осо-
бенности в «Братьях Карамазовых», причем эти действую-
щие лица изображены в обстановке, являющейся чрезвы-
чайно странной смесью реализма с самым отчаянным
романтизмом. Что бы ни говорила об этом романе некото-
рая часть современных критиков, восхищающихся всякого
рода болезненной литературой, автор настоящей работы
может только сказать, что он находит этот роман в целом
настолько неестественным, настолько искусственно сфаб-
рикованным для специальных целей, — в иных местах для
морализирования, в других — для изображения какого-ни-
будь отвратительного характера, взятого из психопатологи-
ческого госпиталя, в третьих, наконец, с целью анализа
чувств чисто воображаемого преступника, — что несколько
хороших страниц, попадающихся кое-где на пространстве
романа, вовсе не вознаграждают читателя за тяжелый труд
прочтения двух томов.
Достоевского до сих пор много читают в России; когда
же, около двадцати лет тому назад, его романы впервые
были переведены на французский, немецкий и английский
языки, они были встречены как своего рода откровение.
Его превозносили как одного из величайших писателей на-
шего времени, как единственного, который «лучше всего
выразил сущность мистической славянской души», — хотя
говорившие так сами едва ли смогли бы определить истин-
ное значение вышеприведенной похвалы. Достоевский зат-
мил на время славу Тургенева, и о Толстом тоже было забы-
ли. Во всех этих похвалах, конечно, было много истеричес-
кого преувеличения, и в настоящее время здравомыслящие
литературные критики воздерживаются от подобных вос-
432
торгов. Несомненно, что во всех произведениях Достоев-
ского чувствуется сильный талант. Его симпатия к наибо-
лее униженным и страдающим отбросам нашей городской
цивилизации настолько велика, что некоторыми своими
романами он увлекает за собой самого хладнокровного чи-
тателя и производит сильное и благотворное в нравствен-
ном отношении влияние на сердца молодых читателей. Его
анализ самых разнообразных форм зарождающегося пси-
хического расстройства отличается, по уверениям специа-
листов, чрезвычайной верностью. Но все же художествен-
ные качества его произведений стоят неизмеримо ниже по
сравнению с произведениями других великих русских ху-
дожников: Толстого, Тургенева или Гончарова. У Достоев-
ского страницы высокого реализма переплетаются самыми
фантастическими эпизодами или страницами самых искус-
ственных теоретических споров и разговоров, в которых
автор излагает свои собственные сомнения. Кроме того,
автор всегда находится в такой поспешности, что у него, ка-
жется, не было даже времени перечитать свои произведе-
ния прежде отсылки их в типографию. И наконец, каждый
из героев Достоевского, в особенности в романах поздней-
шего периода, страдает какой-либо психической болезнью
или является жертвой нравственной извращенности. В ре-
зультате получается то, что хотя некоторые романы Досто-
евского и читаются с интересом, тем не менее они не вызы-
вают желания перечитывать их снова, как это бывает с ро-
манами Толстого и Тургенева и даже второстепенных
писателей.
Впрочем, читатель прощает Достоевскому все его недо-
статки, потому что, когда он говорит об угнетаемых и забы-
тых детях нашей городской цивилизации, он становится
истинно великим писателем, благодаря его всеобъемлю-
щей, бесконечной любви к человеку, даже в самых отврати-
тельных глубинах его падения. Благодаря его горячей люб-
ви ко всем этим пьяницам, нищим, жалким ворам и т. д.,
мимо которых мы обычно проходим хладнокровно, не бро-
сив на них даже сострадательного взгляда; благодаря его
умению открывать человеческие и часто высокие черты в
людях, находящихся на последней ступени падения; благо-
даря любви, которую он внушает нам к самым неинтерес-
433
ным представителям человечества, даже к таким, которые
никогда не в состоянии будут вырваться из грязи и нищеты,
в которые их бросила судьба, — благодаря этим качествам
своего таланта Достоевский, несомненно, завоевал себе
единственное в своем роде положение среди современных
писателей, и его будут читать не ради художественной за-
конченности, которая отсутствует в его произведениях, а
ради разлитой в них доброты, ради реального воспроизве-
дения жизни бедных кварталов больших городов и ради той
бесконечной симпатии, которую внушают читателю такие
существа, как Соня Мармеладова1.
НЕКРАСОВ
В Некрасове мы имеем поэта, который вызывал и до сих
пор вызывает самые оживленные споры в русской литера-
туре. Он родился в 1821 году, отец его был бедным армей-
ским офицером, женившимся по любви на польке, принад-
лежавшей к аристократической фимилии. Мать Некрасова,
1
О Достоевском было писано очень много, и в последнее время на
русском языке явились две выдающиеся работы, посвященные разбо-
ру основных мотивов творчества: «Легенда о великом инквизиторе
Ф. М. Достоевском» В. В. Розанова (2-е изд., Спб., 1902 г.) и большое
исследование, в двух томах Д. С. Мережковского: «Л. Толстой и Досто-
евский» (Спб., 1901 и 1902 г.). Обе работы в высшей степени поучитель-
ны, а в последней во множестве рассеяны, кроме того, удивительно
тонкие и меткие замечания о художественных достоинствах отдельных
мест Достоевского. Для выяснения болезненной психологии самого До-
стоевского обе работы, и в особенности вторая, являются драгоценным
пособием, — по крайней мере, для выяснения той раздвоенности миро-
созерцания, которая заставляла Достоевского так страстно желать рели-
гиозной дисциплины, чтобы удержать человека от способности соеди-
нять самые низкие порывы с высшими. Кроме того, из обоих сочине-
ний, а особенно из разбора Мережковским последней трилогии
Достоевского, становится ясным до очевидности, что лучшие стороны
Достоевского — его любовь к обиженным судьбою — вытекали из со-
вершенно другого источника, чем его потребность религии. Не она
вдохновила его лучшие страницы — этого она, очевидно, не могла, так
как это даже не было религиозное чувство простого человека, а какое-
то требование религиозной дисциплины, но она, несомненно, затмила
его понимание живой действительности и толкала его в тот лагерь, где
именно из-за лучших порывов его натуры на него смотрели как на
врага, — вернее даже не религии, а церковной дисциплины, чтобы не
давать людям «переходить за черту».
434
вероятно, обладала выдающимися достоинствами, так как
поэт говорит о ней в своих произведениях всегда с такой
любовью и уважением, окружая ее таким ореолом, равного
которому мы не встречали в произведениях других поэтов.
Она умерла очень молодой, и большая семья Некрасова,
состоявшая из тринадцати братьев и сестер, очутилась в
очень стесненных обстоятельствах. Некрасов уже шестнад-
цати лет отправился в Петербург и, вопреки желанию отца,
предназначавшего его к военной службе, поступил воль-
нослушателем в университет на филологический факуль-
тет. Большинство русских студентов живут очень бедно, за-
рабатывая себе средства на существование уроками или
занимая места репетиторов в семьях, где им платят очень
мало, но где они обыкновенно имеют, по крайней мере,
стол и квартиру. Но на долю Некрасова выпала самая ужас-
ная нищета. «Ровно три года, — вспоминал он позднее, —
я чувствовал себя постоянно, каждый день, голодным... Не
раз доходило до того, что я отправлялся в один ресторан
на Морской, где дозволяли читать газеты, хотя бы ничего
не спросил себе. Возьмешь, бывало, для вида газету, а сам
пододвинешь к себе тарелку с хлебом и ешь...» Наконец Не-
красов сильно захворал, задолжал за квартиру, и его квар-
тирный хозяин, отставной унтер-офицер, воспользовав-
шись тем случаем, что Некрасов ушел на несколько часов к
знакомому, не пустил его по возвращении в занимаемую
им комнату. Некрасов очутился без крова, на улице, в хо-
лодную ноябрьскую ночь, и ему, вероятно, пришлось бы
провести всю ночь на улице, если бы над ним не сжалился
прохожий старик-нищий, который привел его в ночлежку
за городом; здесь Некрасов нашел не только временное
убежище, но и заработал 15 копеек, написав кому-то про-
шение.
Такова была юность Некрасова; но во время этих годов
нужды он имел возможность близко познакомиться с бед-
нейшими классами петербургского населения и воспитал в
себе горячую любовь к ним, которую он сохранял всю
жизнь. Позднее, путем усиленного труда, а также удачным
издательством различных альманахов, Некрасову удалось в
значительной степени улучшить свое материальное поло-
жение. Он стал сотрудником распространеннейшего тогда
435
журнала, в котором участвовали Тургенев, Достоевский,
Герцен и др., а в 1846 году он сделался соиздателем журнала
«Современник», привлекшего к себе лучшие литературные
силы России и сыгравшего очень крупную роль в истории
литературного и политического развития России в после-
дующие 15—20 лет. В начале 60-х годов прошлого столетия
Некрасов, в качестве редактора-издателя «Современника»,
пришел в близкое соприкосновение с двумя замечательны-
ми писателями — Чернышевским и Добролюбовым, с ко-
торыми он и находился в дружеских отношениях. К этому
периоду относятся его лучшие произведения. В 1875 году
он серьезно захворал, и следующие два года его жизни были
сплошной агонией. Он умер в декабре 1877 года, и тысячи
народа, в особенности студентов, проводили его тело в мо-
гилу.
Уже над только что засыпанной могилой начались
страстные, до сих пор не закончившиеся споры о значении
Некрасова как поэта. Когда Достоевский, говоривший над
могилой, поставил Некрасова на ряду с Пушкиным и Лер-
монтовым, в толпе восторженной молодежи раздались
крики: «Выше Пушкина и Лермонтова!» И вопрос — явля-
ется ли Некрасов великим поэтом, равным Пушкину и
Лермонтову? — до сих пор дебатируется в русской литера-
туре.
Поэзия Некрасова сыграла такую значительную роль в
моем личном развитии, во время моей юности, что я в дан-
ном случае не решаюсь довериться собственной высокой
оценке этой поэзии, и с целью проверки моих впечатлений
и моей оценки я сравнил их с отзывами русских критиков:
Арсеньева, Скабичевского и Венгерова (редактора-издате-
ля большого биографического словаря русских писателей).
Вступая в период созревания — в возраст от шестнадца-
ти до двадцати лет, — мы чувствуем потребность найти со-
ответственное выражение стремлениям и идеям высшего
порядка, начинающим пробуждаться в нашем уме. Недо-
статочно чувствовать эти стремления: нам нужны слова
для их выражения. Некоторые находят такие слова в молит-
вах, которые они слышат в церкви; другие — и я принадле-
жу к их числу — не удовлетворяются подобным выражени-
ем их чувств; они находят его чересчур неопределенным и
ищут более конкретной формы для выражения растущей
436
в них симпатии к человечеству и для философских вопро-
сов о жизни вселенной, занимающих их. Обыкновенно
такой конкретной формой является поэзия. Для меня в
произведениях Гёте, в его философской поэзии, с одной
стороны, и в произведениях Некрасова — с другой, в кон-
кретных образах, в которых вылилась его любовь к крестья-
нам, — нашлись «слова», в которых нуждалось мое сердце
для выражения поэтических чувствований. Впрочем, все
это относится лишь ко мне самому. Пред нами вопрос:
можно ли поставить Некрасова на ряду с Пушкиным и Лер-
монтовым, в качестве великого поэта?
Некоторые отрицают саму возможность подобного
сравнения. Некрасов не был истинным поэтом, говорят
они, так как поэзия его была всегда тенденциозной. Эта
точка зрения, часто защищаемая поклонниками чистой эс-
тетики, очевидно, неправильна. Шелли не был чужд тен-
денций, которые, однако, не мешали ему быть великим
поэтом. Броунинг в некоторых поэмах тенденциозен, и все
же это обстоятельство не препятствует ему быть одним из
великих поэтов Англии. Каждый великий поэт проводит ту
или иную тенденцию в большинстве своих призведений, и
дело лишь в том, находит ли он прекрасную форму для вы-
ражения этой тенденции или нет. Поэт, который сумеет об-
лечь возвышенную тенденцию в действительно прекрас-
ную форму, т. е. в производящие глубокое впечатление
образы и звучные стихи, будет величайшим поэтом.
Должно признать, что при чтении произведений Не-
красова вы чувствуете, что стихи давались ему с трудом. Вы
не найдете в них той легкости, с какой употреблял стихи
Пушкин для выражения своих мыслей, не найдете в них и
музыкальной гармонии, свойственной произведениям Лер-
монтова или Алексея Толстого. Даже в его лучших произве-
дениях найдутся строки, которые режут ухо своей деревян-
ностью и неуклюжестью, но в то же время вы чувствуете,
что эти неудачные строки легко могли бы быть исправлены
путем перестановки или замены нескольких слов, причем
красота образов, в которых были выражены чувства поэта,
нисколько не пострадала бы от этого. Несомненно, что Не-
красов не принадлежал к блестящим стихотворцам, но он
был поэт. В его произведениях вы очень редко найдете поэ-
437
тический образ, который не соответствовал бы общей идее
данного произведения, который не был бы прекрасен и яв-
лялся бы диссонансом; в то же время в некоторых своих
произведениях Некрасову удалось облечь высокое поэти-
ческое вдохновение в истинно прекрасные формы. Не
должно забывать, что «Ямбы» Барбье и Chatiments Виктора
Гюго в некоторых местах тоже страдают несовершенством
формы.
Произведения Некрасова очень неравного достоинства,
но один из вышеупомянутых нами критиков указал, что
даже среди самых прозаических «поэм» Некрасова, напри-
мер одной, в которой он описывает довольно плохими сти-
хами читальню, — как только он касается страданий рабо-
чего люда, появляются стихи, которые по красоте и
поэтичности образов, по музыкальности и глубине чувства,
заключенного в них, могут быть поставлены на ряду с са-
мыми лучшими произведениями русской поэзии («Читаль-
ня»; тоже — «Балет»).
Делая оценку какого-либо поэта, мы всегда имеем в
виду общий тон его произведений, который производит на
нас впечатление или оставляет нас равнодушными, и свес-
ти литературную критику исключительно к анализу красо-
ты стихов данного поэта или соответствию между «идеей и
формой» значило бы, по нашему мнению, в значительной
степени обесценить саму критику. Каждый признает, что
Теннисон был необычайным мастером формы, и все же
никто не поставит его выше Шелли по той простой причи-
не, что общий характер идей Шелли несравненно выше
идейной стороны произведений Теннисона при той же, или
почти той же, красоте формы. Достоинство поэзии Некра-
сова основано именно на общем тоне его произведений.
В русской литературе, справедливо заметил С. Венгеров
в Энциклопедическом словаре (т. XX, с. 859), можно ука-
зать нескольких поэтов, произведения которых затрагива-
ют социальные темы и говорят об обязанностях граждани-
на, — как, например, Плещеев и Минаев, — причем они
иногда, по сравнению с Некрасовым, достигают значитель-
но высшей красоты и совершенства формы. Но во всех про-
изведениях Некрасова чувствуется присутствие той внут-
ренней силы, которая отсутствует у вышеупомянутых поэ-
438
тов и которая внушает Некрасову образы, по справедливос-
ти считаемые перлами русской поэзии.
Сам Некрасов называл свою Музу «Музой мести и печа-
ли». Он действительно пессимист; но его пессимизм, как
заметил тот же критик, имеет оригинальный характер. Не-
смотря на то что в его произведениях найдется много угне-
тающих картин, изображающих нищету и страдания трудя-
щихся масс, все же его произведения в конце концов
производят на читателя бодрящее впечатление. Поэт не
склоняет головы пред печальной действительностью: он
борется с ней и надеется на победу. Чтение произведений
Некрасова вызывает то недовольство, которое уже в самом
себе несет зародыш победы.
Русская народная масса, крестьяне и их страдания —
главные темы стихотворений Некрасова. Его любовь к на-
роду проходит красной нитью по всем его произведениям,
он остается верен ей всю свою жизнь. В молодые годы эта
любовь спасла его от растраты таланта среди того «беспе-
чального» существования, которое вела большая часть его
современников; позднее она вдохновила его на борьбу с
крепостным правом; когда же крепостное право было по-
беждено, он не счел, подобно многим из своих друзей,
борьбу оконченной: он сделался поэтом темной массы на-
рода, угнетаемой экономическим и политическим ярмом;
наконец, когда наступила старость, он не сказал себе:
«Я сделал все, что мог»; напротив, до конца в его песнях
звучала скорбь о том, что он не был настоящим борцом. Он
писал: «Мне борьба мешала быть поэтом, песни мне меша-
ли быть борцом»; в том же стихотворении он говорит: «Кто,
служа великим целям века, жизнь свою всецело отдает
на борьбу за брата-человека, только тот себя переживет...»
(«3-н»).
Иногда в его произведениях звучит нота отчаяния, но
это бывает сравнительно редко. Русский крестьянин в его
изображении вовсе не является существом, только источа-
ющим слезы. Это — полный ясного спокойствия, обладаю-
щий юмором, иногда чрезвычайно веселый работник. Не-
красов очень редко идеализирует крестьянина: в большин-
стве случаев он изображает его таким, каким он является в
действительности, и вера поэта в духовные силы этого
439
крестьянина глубока и жизненна. «Лишь бы пронеслось
дыхание свободы, и Россия покажет, что она имеет людей,
что пред ней лежит великое будущее» — эта мысль часто
звучит в его произведениях.
Лучшая поэма Некрасова — «Мороз, Красный нос».
Это — апофеоз русской крестьянки; в этой поэме нет и сле-
да сантиментальности; она написана в возвышенном эпи-
ческом стиле, и вторая ее часть, где Мороз обходит свои
лесные владения и крестьянка медленно замерзает, причем
пред ней проходят яркие картины минувшего счастья, —
все это превосходно, даже с точки зрения самой придирчи-
вой эстетической критики, так как поэма написана пре-
красными стихами и представляет целый ряд чудных обра-
зов и картин.
«Крестьянские дети» — чрезвычайно милая деревен-
ская идиллия. «Муза мести и печали, — говорит один из
наших критиков, — делается необыкновенно мягкой и
нежной, когда начинает говорить о женщинах и детях».
В действительности ни один из русских поэтов не доходил
до такого апофеоза женщины, в особенности женщины-
матери, как этот «поэт мести и печали». Как только Некра-
сов начинает говорить о женщине-матери, стихи его звучат
могущественно; и строфы, посвященные им собственной
матери — женщине, затерянной на чужой стороне, в глуши
помещичьего дома, принужденной жить среди людей, за-
нятых охотой, пьянством и проявлением зверских наклон-
ностей над беззащитными крепостными рабами, — эти
строфы являются истинными перлами во всемирной поэ-
зии.
Его поэмы, посвященные изображению ссылки и судь-
бы жен декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь,
отличаются высокими достоинствами, и в них найдется не-
мало прекрасных отдельных мест, но в общем стоят, пожа-
луй, ниже поэм, посвященных крестьянской жизни, или
его поэмы «Саша», в которой он, одновременно с Тургене-
вым, изобразил типы, тождественные с Рудиным и Ната-
лией. Но и в них есть места, полные поэтических досто-
инств, а свидание Волконской с мужем на дне рудника —
чудная страница всемирной поэзии.
Несомненно, что в стихотворениях Некрасова найдутся
440
строки, показывающие, что поэту нелегко давалась борьба
с рифмой; найдутся в его поэмах места совсем неудачные,
но несомненно также и то, что он является одним из самых
популярных поэтов России. Часть его произведений, уже в
настоящее время, сделалась достоянием всего русского на-
рода. Его читают не только люди образованных классов —
Некрасов любимец читателей-крестьян. Один из наших
критиков справедливо заметил, что для того, чтобы понять
Пушкина, требуется большая или меньшая степень искус-
ственного литературного развития; для понимания же Не-
красова крестьянину достаточно лишь уметь читать. Надо
видеть самому, чтобы убедиться, с каким удовольствием
читают Некрасова русские дети в беднейших деревенских
школах и заучивают целые страницы его произведений
наизусть.
ДРУГИЕ ПРОЗАИКИ ТОЙ ЖЕ ЭПОХИ
Рассмотрев работы тех писателей, которых можно при-
знать истинными основателями современной русской ли-
тературы, я перехожу теперь к прозаикам и поэтам менее
известным, принадлежащим к той же эпохе. Считаю, впро-
чем, нужным оговориться, что по плану этой книги я дол-
жен буду коснуться их очень коротко, останавливаясь толь-
ко на наиболее замечательных из них.
Чрезвычайно крупным писателем, совершенно неиз-
вестным в Западной Европе и занимающим единственное в
своем роде положение в русской литературе, является
Сергей Тимофеевич Аксако в (1791 —1859), отец
двух писателей-славянофилов, Константина и Ивана Акса-
ковых. Он в действительности был современником Пушки-
на и Лермонтова, но во время первого периода своей лите-
ратурной деятельности не выказал ни малейшего признака
оригинальности, оставаясь в лагере ложноклассиков. Лишь
после появления в литературе Гоголя Аксаков выступил на
новый путь, когда его крупный талант достиг полной зре-
лости. В 1847—1855 гг. он издал свои «Записки об ужении
рыбы», «Записки ружейного охотника Оренбургской губер-
нии» и «Рассказы и воспоминания охотника»; и уже этих
441
трех работ было бы достаточно для завоевания репутации
первоклассного писателя. Оренбургская губерния, в
южной части Уральского нагорья, была в то время очень
слабо населена, и ее природа и общий характер местности
так хорошо описаны в этих произведениях Аксакова, что
они напоминают в этом отношении знаменитую «Natural
History of Selbourne», отличаясь той же аккуратностью опи-
саний; но помимо этого Аксаков является в них недюжин-
ным поэтом и первоклассным пейзажистом. Писатель так
хорошо был знаком с жизнью животных, так понимал
их, что в этом отношении его соперниками могут быть
лишь Крылов, с одной стороны, и старший Брэм и Одюбон
среди натуралистов — с другой.
Под влиянием Гоголя С. Т. Аксаков совершенно осво-
бодился от псевдоклассицизма. В 1846 году он начал опи-
сывать действительную жизнь, и результатом была крупная
работа «Семейная хроника и воспоминания» (1856), за ко-
торой вскоре последовала другая, «Детские годы Багрова
внука» (1858), выдвинувшие Аксакова в первые ряды писа-
телей этого столетия. Энтузиасты славянофилы приравни-
вали его к Шекспиру и даже Гомеру; но помимо всяческих
преувеличений, С. Т. Аксакову действительно удалось в его
хронике не только воссоздать целую эпоху, но также со-
здать реальные типы людей того времени, которые послу-
жили образцами для всех последующих писателей. Если бы
руководящая идея этих хроник не заключала в себе столь
явственного восхваления «доброго старого времени» кре-
постничества, они, вероятно, и теперь пользовались бы
большой популярностью. Во всяком случае, появление
«Семейной хроники» в 1856 году было крупным явлением в
русской литературе.
Мы не можем обойти молчанием В. Даля (1801 — 1872)
даже в настоящем кратком очерке. Он родился в юго-вос-
точной России; отец его был датчанин, лингвист, а мать —
полунемка-полуфранцуженка; образование свое Даль за-
кончил в Дерптском университете. Он был натуралистом и
врачом по профессии, но любимым занятием его была эт-
нография, и во время своих постоянных разъездов Даль
сделался замечательным этнографом, а также одним из
лучших знатоков русского разговорного языка и его про-
442
винциальных диалектов. Его очерки из народной жизни,
которые он печатал в сороковых годах под псевдонимом
«казак Луганский» (около сотни этих очерков собрано в
книге «Картины русской жизни», 1861 г.), пользовались
большой популярностью в сороковых и пятидесятых годах
прошлого столетия и вызвали высокую оценку со стороны
Тургенева и Белинского. Хотя эти произведения Даля ли-
шены признаков истинного художественного творчества,
являясь лишь беглыми очерками и листками из дневников,
тем не менее они читаются с удовольствием. Что же касает-
ся до этнографических работ Даля, то они поистине колос-
сальны. Во время постоянных странствований по России в
качестве полкового врача Далю удалось собрать замеча-
тельную коллекцию слов, выражений, загадок, пословиц
и т. д., которые он впоследствии использовал в двух боль-
ших работах. Главным его трудом является «Толковый сло-
варь живого великорусского языка» в четырех томах in
quarto (1-е издание в 1861-1868 гг., 2-е в 1880-1882 гг.).
Это — монументальный труд, являющийся первым и очень
удачным опытом по лексикологии русского языка, и, не-
смотря на некоторые случайные ошибки, он имеет громад-
ную ценность для понимания и этимологии русского разго-
ворного языка в его различных диалектических разветвле-
ниях. В этой работе в то же самое время заключено
драгоценное и чрезвычайно богатое собрание лингвисти-
ческих материалов для будущих исследователей, часть ко-
торой, несомненно, была бы утрачена, если бы Далю не
удалось сделать это собрание пятьдесят лет тому назад, до
проведения железных дорог в различных глухих местностях
России. Другой крупной работой Даля, немногим менее
важной по значению, является собрание пословиц, оза-
главленное «Пословицы русского народа» (2-е издание в
1879 г.).
Писателем, занимающим крупное место в развитии
русской повести, но до сих пор недостаточно оцененным,
является Иван Панаев (1812—1862), состоявший в тес-
ной дружбе со всем литературным кружком «Современни-
ка». Он был, совместно с Некрасовым, соредактором этого
журнала и поместил в нем массу литературных заметок и
фельетонов, в которых затрагивались самые разнообразные
443
сюжеты и чрезвычайно интересные для характеристики той
эпохи. В своих повестях Панаев, подобно Тургеневу, брал
типы главным образом из образованных классов населения
Петербурга и провинций. Коллекция его «хлыщей», взятых
как из высших классов столицы, так и из провинциалов, в
известной степени может быть поставлена наравне с анало-
гичной теккереевской коллекцией «снобов»; причем «хлы-
щи», как их понимал Панаев, являются по сравнению со
«снобами» более сложным и более широко распространен-
ным типом. Но величайшей заслугой Панаева является со-
здание им в его повестях ряда таких совершенных типов
русских женщин, что они по справедливости рассматрива-
ются некоторыми критиками как «духовные матери геро-
инь Тургенева».
А. Герцен (1812—1870) также принадлежит к этой
эпохе, но мы будем говорить о нем в одной из следующих'
глав.
Среди второстепенных писателей этой эпохи более чем
беглой заметки заслуживает чрезвычайно симпатичная пи-
сательница Н. Д. X в о щ и н с к а я, по мужу Зайончков-
с кая (1825—1889). Она писала под мужским псевдонимом
«В. Крестовски й», и, дабы не смешивать ее с очень пло-
довитым сочинителем сенсационных романов, автором
«Петербургских трущоб» Всеволодом Крестовским, ее
обыкновенно именуют в России «В. Крестовский — псев-
доним».
Н. Д. Хвощинская начала писать очень рано, в 1847 го-
ду, и ее повести дышали такой внутренней прелестью, что
она вскоре сделалась любимицей читающей публики.
Должно, впрочем, сказать, что первое время ее литератур-
ной карьеры не было встречено надлежащей оценкой со
стороны литературной критики, которая вплоть до конца
70-х годов оставалась к ней враждебной. Лишь к концу этой
карьеры (1878—1880) Михайловский и Арсеньев оцени-
ли должным образом эту писательницу, которую, несо-
мненно, можно поставить на ряду с автором «Jane Eyre».
Н. Д. Хвощинская, несомненно, не принадлежит к числу
тех писателей, которым сразу дается литературный успех;
но причина более или менее враждебного отношения рус-
ской критики по отношению к ней лежит в том, что писа-
444
тельница, родившаяся в семье бедного рязанского дворя-
нина и проведшая всю жизнь в провинции, внесла в свои
произведения первого периода, в которых изображала ис-
ключительно провинциальную жизнь и провинциальные
типы, известную узость взгляда. Этот недостаток особенно
очевиден в тех типах мужчин, к которым писательница
стремится привлечь симпатии читателей, хотя типы эти
вовсе этого не заслуживают; объясняется это тем, что автор
в печальном провинциальном захолустье чувствовал неодо-
лимую потребность в идеализации кого-либо.
За исключением вышеуказанного недостатка, Н. Д. Хво-
щинская прекрасно изображала провинциальную жизнь,
которую знала в совершенстве. Под ее пером провинция
являлась в том же пессимистическом свете, в котором ее
видел Тургенев в те же годы — последние годы царствова-
ния Николая I. Особенно хороши ее изображения печаль-
ной и безнадежной судьбы девушек в большинстве семей в
ту мрачную эпоху.
В своей собственной семье девушка встречает ханжес-
кую тиранию матери и эгоизм заботящегося лишь о собст-
венном спокойствии отца, а среди своих обожателей она
видит лишь ничтожностей, прикрывающих свою внутрен-
нюю пустоту звонкими фразами. Каждая повесть, написан-
ная нашим автором в течение этого периода, заключает в
себе драму девушки, лучшие стороны которой беспощадно
душатся окружающими ее, или рассказывает еще более тя-
желую драму старой девушки, принужденной жить под гне-
том тирании, мелких преследований и булавочных уколов
со стороны родных.
Когда Россия вступила в лучший период, в начале 60-х
годов, повести Н. Д. Хвошинской приняли также более
жизнерадостный характер; среди этих повестей особенно
выделяется «Большая Медведица» (1870—1871). Во время
своего появления повесть пользовалась большим успехом
среди нашей молодежи и имела на нее очень глубокое вли-
яние, в лучшем значении этого слова. Героиня, Катя,
встречает в лице Верховского человека того слабосильного
типа, с которым мы знакомы по «Переписке» Тургенева, но
который на этот раз облекся в одежды социального рефор-
матора, которому лишь «обстоятельства» и «несчастия» ме-
445
шают совершить великие дела. Верховский, которого Катя
любит и который, в свою очередь, влюбляется в нее — на-
сколько подобные люди вообще могут влюбляться, — пре-
восходно обрисован. Это один из лучших представителей
богатой галереи подобных типов в русской литературе.
Должно, впрочем, признать, что в «Большой Медведице»
имеется один или два характера, не вполне реальных или не
вполне понятых самим автором (как, например, старика
Багрянского); но наряду с ними пред нами проходит целый
ряд превосходно нарисованных типов; в то же время Катя
стоит выше, более жизненна, более полно изображена, чем
тургеневская Наташа или даже его Елена. Она получает от-
вращение ко всем разговорам о геройских подвигах, совер-
шению которых будущим героям мешают «обстоятельст-
ва», и берет на себя выполнение задачи несравненно
меньшего размера: она делается учительницей в деревен-
ской школе и пытается внести в мрак деревни свет высших
идеалов и надежд на лучшее будущее. Появление этой по-
вести как раз в период, когда в России начиналось великое
движение молодежи «в народ», дало ей громадную попу-
лярность наравне со «Знамением времени» Д. Л. Мордов-
цева и романами Шпильгагена («Между молотом и нако-
вальней» и «Один в поле не воин»). Горячий тон повести и
утонченные, глубоко человечные поэтические образы и
картины, которыми она полна, возвышают ее внутренние
достоинства. В России она была проводником многих доб-
рых, возвышенных идей, и несомненно, что если бы она
была известна в Западной Европе, то повесть эта встретила
бы симпатию среди мыслящих, стремящихся к идеалу юно-
шей и девушек.
К концу семидесятых годов можно отнести новую, тре-
тью фазу творчества Н. Д. Хвощинской. Повести этого пе-
риода — между которыми особенно замечательна серия,
вошедшая в «Альбом: Группы и портреты», — носят новый
характер. Когда великое либеральное движение, охватив-
шее Россию в конце 50-х и начале 60-х годов, пришло к
концу, фигурировавшие в качестве представителей передо-
вой мысли и всяческих реформ поспешили отречься от
веры и идеалов своих лучших годов. Под самыми разнооб-
разными и многочисленными предлогами они старались
446
убедить самих себя — и, конечно, тех женщин, которые ве-
рили им, — что новые наступившие времена требуют и
новых способов действия; что они сделались лишь людьми
«практическими», бросая старое знамя и исповедуя новую
веру, сущность которой сводилась к личному обогащению;
что, поступая таким образом, они совершали подвиг само-
пожертвования, проявляли «зрелое гражданство», требую-
щее от каждого не останавливаться даже перед пожертвова-
нием собственными идеалами, раз этого требуют интересы
«дела». «В. Крестовский — псевдоним», как женщина
страстно преданная этим опошливаемым «дельцами» идеа-
лам, прекрасно понимала истинную цену всех этих софиз-
мов. Отступничество этого рода должно было глубоко огор-
чать ее, и я сомневаюсь, найдется ли в какой-либо другой
литературе такая коллекция «групп и портретов» всякого
рода предателей, какую можно найти в ее «Альбоме» и в
особенности «У фотографа». Читая эти рассказы, вы чувст-
вуете, что сердце автора обливается кровью, и это делает
«группы и портреты» Н. Д. Хвощинской одним из лучших
образчиков «субъективного реализма», какие мы имеем в
русской литературе.
ПОЭТЫ ТОЙ ЖЕ ЭПОХИ
Если бы настощая книга претендовала быть курсом рус-
ской литературы, я должен был бы довольно подробно ана-
лизировать нескольких поэтов, принадлежащих к эпохе,
описанной в последних двух главах. Мне придется, однако,
ограничиться краткими замечаниями, хотя большинство
этих поэтов, несомненно, сделались бы любимцами других
наций, если бы они писали на языке более известном За-
падной Европе, чем русский.
Это в особенности можно сказать оКольцове(1808—
1842), поэте из народа, который воспевал в своих песнях,
находящих всегда отклик во всяком поэтическом уме, без-
брежные степи южной России, поэзию земледельческого
труда и вместе с тем печальное существование русской
крестьянки, любовь, являющуюся лишь источником стра-
даний, судьбу, которая бывает не матерью, а мачехой, и то
447
быстро бегущее счастье, которое оставляет после себя лишь
слезы и скорбь.
Стиль, содержание, форма — все оригинально в произ-
ведениях этого поэта степей. Даже форма его стихотворе-
ний отличается от установленной в русской просодии: это
нечто музыкальное, как русская народная песня, и столь же
неправильное. Однако каждая строка произведений Коль-
цова (его второго периода, когда он освободился от подра-
жательности и стал истинно народным поэтом), каждое вы-
ражение и каждая мысль находит отзыв в сердце читателя и
полна поэтической любви к природе и людям. Подобно
лучшим русским поэтам, Кольцов умер очень молодым,
как раз в тот период, когда его талант достиг полного разви-
тия и в его стихотворениях начали звучать более глубокие
мотивы.
Никитин (1824—1861) был другим русским поэтом,
вышедшим приблизительно из той же среды, но он обладал
гораздо меньшею оригинальностью, чем Кольцов. Он ро-
дился в мещанской семье, также на юге России. Жизнь его
в семье, глава которой был постоянно пьян и которую мо-
лодому поэту приходилось поддерживать, была ужасна. Он
также умер молодым, но после него осталось несколько
прекрасных и глубоко трогательных поэтических произве-
дений, в которых он с простотой, которую мы найдем позд-
нее лишь у беллетристов-народников, описывал народную
жизнь; произведения эти окрашены глубокой печалью, в
основе которой лежала собственная несчастная жизнь
поэта.
А. Плещеев (1825—1893) был в продолжение послед-
них тридцати лет одним из любимых русских поэтов. По-
добно многим другим талантливым людям его поколения,
он был арестован в 1849 году в связи с «делом Петрашев-
ского», за которое Достоевский поплатился каторжными
работами. Его нашли даже менее «виновным», чем был ве-
ликий романист, и Плещеева сослали солдатом в Орен-
бургскую область, где он, вероятно, и умер бы от солдат-
ской службы, если бы Николай I сам не умер в 1855 году.
Плещеев был «помилован» Александром, и ему было разре-
шено жить в Москве.
В отличие от многих из своих современников, Плещеев
448
сохранил бодрость духа, вопреки преследованиям и тяже-
лым годам реакции, которые пришлось переживать России.
В его произведениях всегда звучала та же нота энергии,
свежести и веры в туманные, хотя несколько абстрактные
идеалы, которая характеризовала его первые поэтические
произведения в сороковых годах. Лишь к концу жизни, под
влиянием болезни, в его стихотворения начали врываться
пессимистические мотивы. Помимо оригинальных стихо-
творений, его перу принадлежат многие превосходно ис-
полненные переводы из немецких, английских, француз-
ских и итальянских поэтов.
Кроме вышеупомянутых трех поэтов, искавших вдох-
новения в скорбях и радостях действительной жизни или в
высших гуманистических идеалах, в русской литературе
имеется группа поэтов, классифицируемых обыкновенно
как поклонники «чистой красоты», или «искусства для ис-
кусства».
Ф. Тютчев (1803—1873) может быть рассматриваем
как лучший или, во всяком случае, как наиболее ранний
представитель этой группы. Тургенев в 1854 году говорил с
высокой похвалой о его произведениях, восхвалял его поэ-
тическое понимание природы и тонкий вкус. На Тютчеве
замечается влияние эпохи Пушкина, и несомненно, что он
обладает впечатлительностью и искренностью, необходи-
мыми для истинного поэта. Но несмотря на это, его стихо-
творения не пользуются большой популярностью и кажут-
ся скучноватыми современным читателям.
Аполлон Майков (1821 — 1897) часто рассматрива-
ется как поэт чистого искусства для искусства; во всяком
случае, он сам проповедывал эту доктрину, но в действи-
тельности его произведения принадлежат к трем различ-
ным областям. В юности он был эстетическим поклонни-
ком Греции и Рима, и главное произведение этого периода
«Три смерти» (1852) (в окончательной форме разработан-
ное в 1882 году в поэме «Два мира») было посвящено изо-
бражению столкновения между античным язычеством,
с его поклонением природе, и христианством — причем в
его поэме лучшими типами являлись представители языче-
ства. В это же время им написано было несколько поэм из
истории церкви. В шестидесятых годах, под влиянием ли-
449
берального движения в России, его произведения начина-
ют проникаться духом свободы. К этому периоду относятся
его лучшие поэмы и целый ряд превосходных переводов из
Гейне. И наконец, после упадка либерального движения
поэт перешел в реакционный лагерь и, вместе с утратой
симпатии читателей, утратил и свой талант. За исключени-
ем некоторых произведений, созданных в этот период
упадка, стихотворения Майкова отличаются большой му-
зыкальностью, истинно поэтичны и не лишены силы.
В юношеских произведениях и некоторых стихотворениях
периода шестидесятых годов Майков достиг истинной кра-
соты.
Н. Щербина (1821—1869), также поклонник класси-
ческой Греции, стоит упоминания ради его прекрасных ан-
тологических стихотворений из жизни Древней Греции, в
которых он превосходит даже Майкова.
Я. Полонский (1820—1898), современник и близкий
друг Тургенева, проявлял все элементы великого художни-
ка. Его стихи отличаются большой мелодичностью, его
поэтические образы богаты и в то же время естественны и
просты; наконец, сюжеты его произведений не лишены
оригинальности. Благодаря всем вышеуказанным качест-
вам, его произведения всегда встречались с интересом. Но
он не обладал ни той силой, ни той идейной глубиной или
напряженной страстью, которые могли бы создать из него
великого поэта. Его лучшее произведение «Кузнечик музы-
кант» написано в шутливом тоне, а наиболее популярные
стихотворения представляют желание приблизиться по
стилю к народной литературе. Вообще Полонский был поэ-
том людей спокойного, умеренного «интеллектуального»
типа, не любящих докапываться до сути великих задач
жизни. Если он даже и касался иногда подобных вопросов,
то проявлял лишь мимолетный интерес к ним; они не были
для него мучительными вопросами жизни.
Одним из поэтов этой группы, может быть, наиболее
характерным из них, был А. Шеншин (1820—1892), более
известный под псевдонимом А. Фет. Он всю жизнь оста-
вался поэтом «чистого искусства для искусства». Правда,
он писал немало по экономическим и социальным вопро-
сам, но произведения эти — самого реакционного характе-
450
pa — были написаны в прозе. Что же касается его стихотво-
рений, то все они посвящены преклонению перед красотой
и изображению ее в той или иной форме. В этом направле-
нии он достиг большого успеха. Его лирические стихотво-
рения отличаются большим изяществом и иногда почти
прекрасны. Природу, в ее спокойных, мягких проявлениях,
навевающих тихую бесцельную грусть, он изображал иног-
да с редким совершенством, а также те душевные настро-
ения, которые носят неопределенный, слегка эротический
характер. Но взятая в общем его поэзия монотонна. Его
«Воспоминания», вышедшие недавно в двух томах, очень
интересны. Так как он был другом Л. Н. Толстого и Турге-
нева, то они содержат ценные данные для биографии Тур-
генева и Толстого, а также около сотни их писем.
К той же группе можно причислить А. К. Толстого,
стихотворения которого иногда достигают высокого совер-
шенства и звучат как пленительная музыка. Чувства, выра-
жаемые в них, иногда не отличаются особенной глубиной,
но форма и музыкальность стиха всегда прекрасны. Кроме
того, его стихотворения носят печать оригинальности, при-
чем эта оригинальность особенно ярко проявилась в произ-
ведениях, написанных в стиле народной поэзии. Теорети-
чески он также проповедывал доктрину «искусства для
искусства», но он никогда не мог оставаться верным этой
доктрине, и, изображая жизнь древней эпической России
или период борьбы между московскими царями и феодаль-
ными боярами, он выражал свое восхищение старым вре-
менем в чрезвычайно прекрасных стихах. Ему также при-
надлежит повесть «Князь Серебряный» из времен Ивана
Грозного, пользующаяся большой популярностью; но его
главный труд — драматическая трилогия из того же инте-
ресного периода русской истории (см. гл. VI).
Почти все упомянутые нами поэты много занимались
переводами и обогатили русскую литературу таким количе-
ством переводов со всех языков, вообще так прекрасно вы-
полненных, что ни одна литература, не исключая даже не-
мецкой, не может похвалиться аналогичным богатством.
Некоторые переводы, как, например, «Шильонского узни-
ка» (выполненный Жуковским) или «Гайаваты», могут
быть названы классическими по своему высокому совер-
451
шенству. Весь Шиллер, большинство произведений Гёте,
почти весь Байрон, значительная часть произведений
Шелли, все заслуживающее внимания у Теннисона, Уорд-
сворта, Крабба, все, что можно было перевести из Барбье,
Виктора Гюго и т. д., так же известно в России, как и на ро-
дине этих поэтов, а иногда даже более. Что же касается
таких фаворитов, как Гейне, то я сомневаюсь, потеряли ли
что-либо его лучшие произведения в тех превосходных
переводах, которыми мы обязаны нашим лучшим поэтам;
то же можно сказать и о песнях Беранже, которые, в воль-
ных переводах Курочкина, не уступают оригиналам.
Кроме того, в русской литературе имеется целый ряд
прекрасных поэтов, сделавших переводы своей специаль-
ностью и приобретших известность почти исключительно
благодаря им. Таковы Н. Гербель (1827—1883), приоб-
ретший себе имя в литературе превосходным переложени-
ем «Слова о полку Игореве» (см. гл. I) и позднее — многими
переводами из западноевропейских поэтов. Им был издан
«Шиллер в переводах русских поэтов» (1857), вслед за кото-
рым последовали такие же издания произведений Шекспи-
ра, Байрона и Гёте, оказавшие громадное влияние.
Михаил Михайлов (1826—1865), один из наиболее
блестящих сотрудников «Современника», осужденный в
1861 году по обвинению в политическом преступлении
к каторжным работам в Сибири, где он и умер четыре года
спустя, особенно прославился своими переводами из
Гейне, а также из Лонгфелло, Гуда, Теннисона, Ленау и др.
П. Вейнберг (род. 1830), известен прекрасными
переводами из Шекспира, Байрона («Сарданапал»), Шелли
(«Ченчи»), Шеридана, Коппе, Гуцкова, Гейне и др. и изда-
нием произведений Гёте и Гейне в русских переводах. Он
до сих пор продолжает обогащать русскую литературу пре-
красными переводами лучших произведений иностранной
литературы.
Л. М е й (1822—1862), автор целого ряда поэм из народ-
ной жизни, написанных очень выразительно, и нескольких
драм, из которых особенно замечательны драмы из древне-
русской жизни (одна из них, «Псковитянка», дала Римско-
му-Корсакову сюжет для его оперы), также много занимал-
ся переводами. Он не только переводил современных
452
западноевропейских поэтов — английских, французских,
немецких, итальянских и польских, но также поэтов гре-
ческих, латинских и древнееврейских, причем переводил с
оригиналов, зная в совершенстве все вышеупомянутые
языки. Помимо превосходных переводов из Анакреота и
идиллий Теокрита, он дал прекрасную поэтическую версию
«Песни песней» и других мест Библии.
Д. Минаев (1835—1889), автор большого количества
сатирических стихотворений, также принадлежит к группе
поэтов-переводчиков. Им сделаны были хорошие перево-
ды из Байрона, Бёрнса, Корнуэлла, Мура, Гёте, Гейне, Лео-
пард и, Данте и др.
А. А. Соколовский (род. 1837) много переводил в
стихах и прозе из Гёте и из Байрона, для изданий Гербеля;
но главный его труд был единоличный перевод всего Шекс-
пира, который он и издал в 1898 году, с обширными приме-
чаниями.
Наконец, я должен упомянуть хотя одного или двух
переводчиков в прозе, а именно И. Введенского
(1813—1855), которого переводы главных произведений
Диккенса очень славились в пятидесятых годах, и Л. П.
Шелгунову (1832—1901), которая перевела всю «Все-
мирную историю» Шлоссера и многое из Ауэрбаха и
Шпильгагена.
Глава VI
ДРАМА
Ее происхождение. — Цари Алексей и
Петр I. — Сумароков. — Псевдоклассические
трагедии: Княжнин.— Озеров.— Первые коме-
дии. — Первые годы XIX столетия. — Грибое-
дов. — Московская сцена в пятидесятых
г о д а х. — Островский: е г о первые драмы.— «Гро-
за». — Позднейшие драматические произве-
дения Островского. — Исторические драмы:
А. К. Толстой. — Другие драматические писате-
ли.
ЕЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ
Драма в России, как и везде, имеет двоякое происхож-
дение. Она развилась из религиозных «мистерий», с одной
стороны, и народной комедии — с другой, путем введения
остроумных интерлюдий в серьезные, строго моральные
представления, сюжет которых заимствовался из Ветхого
или Нового Завета. Несколько подобных мистерий были
приспособлены в XVII столетии учителями Греко-латин-
ской духовной академии в Киеве для представления на
малорусском языке студентами академии, и позднее эти
переделки проникли в Москву.
К концу XVII века, так сказать, накануне реформ Пет-
ра I, в некоторых московских кружках чувствовалось силь-
ное стремление ввести в обиход русской жизни западноев-
ропейские обычаи; и отец Петра, царь Алексей, не проти-
вился этому стремлению. Ему нравились театральные
454
представления, и он поручил некоторым из иностранцев,
живших в Москве, составить пьесы для представления во
дворце. Некто Грегори принял на себя выполнение этой за-
дачи и, взяв за основу немецкие переделки пьес, известных
в то время под именем «Английские комедии», приспосо-
бил их к русским вкусам. Вскоре во дворце царя начали ра-
зыгрывать «Комедию о королеве Есфири и гордом Гамане»,
«Товий», «Юдифь» и т. д. Один из иерархов церкви, Симе-
он Полоцкий, не считал ниже своего достоинства сочинять
подобные мистерии, и некоторые из них дошли до нас. В то
же время дочь Алексея, царевна София (ученица Симеона),
нарушая обычай, запрещавший женщинам царского рода
показываться в публике, присутствовала на театральных
представлениях во дворце.
Все это не могло нравиться московским консерваторам
старой школы, и театр был закрыт после смерти царя Алек-
сея в течение почти четверти столетия, вплоть до 1702 года,
когда Петр I, большой любитель театральных представле-
ний, снова открыл его в старой столице. В этом театре игра-
ла труппа актеров, специально выписанная из Данцига,
причем для них был построен специальный дом в самом
Кремле. Более того, другая сестра Петра I, Наталия, не
менее царя любившая театральные зрелища, спустя не-
сколько лет перевела этот театр в свой собственный дворец,
где актеры играли сначала на немецком языке, а позже —
по-русски. Имеется некоторое основание думать, что она
сама написала несколько драм, — вероятно, в сотрудниче-
стве с одним из учеников некоего д-ра Бидло, открывшего
другой театр в московском госпитале, где актерами были
студенты. Позднее театр царевны Наталии был переведен в
новую столицу, основанную ее братом на берегах Невы.
Репертуар этого театра был довольно разнообразен и за-
ключал в себе — помимо немецких драм вроде «Сципиона
Африканского», «Дон-Жуана» и «Дона Педро» и т. п. —
вольные переводы из Мольера, а также немецкие фарсы
очень грубого характера. Кроме того, в репертуар входило
несколько оригинальных русских драм (отчасти составлен-
ных, вероятно, княжной Наталией), содержанием которых
были драматизированные жития святых, а в некоторых
сюжет был заимствован из польских романов, пользовав-
455
шихся в то время в России большим распространением в
форме рукописных переводов.
Из этих элементов, а также и из подражаний западноев-
ропейским образцам развилась русская драма, когда театр в
половине XVIII века сделался уже постоянным учреждени-
ем. Интересно отметить, что первый постоянный русский
театр был основан в 1750 году не в одной из столиц, а в про-
винциальном городе Ярославле, под покровительством
одного местного купца, причем это было делом частной
инициативы нескольких актеров: двух братьев Волковых,
Дмитревского и нескольких других. Императрица Елизаве-
та Петровна, — должно быть, по совету Сумарокова, кото-
рый в это время начал писать драматические произведе-
ния, — приказала перевести этих актеров в Петербург, где
они поступили на государственную службу в качестве ар-
тистов императорского театра. Таким образом, русский
театр сделался в 1756 году правительственным учрежде-
нием.
Сумароков (1718—1777), написавший кроме массы
стихотворений и басен, имеющих действительную литера-
турную ценность, значительное количество трагедий и ко-
медий, сыграл важную роль в развитии русской драмы.
В своих трагедиях он подражал Расину и Вольтеру. Он стро-
го следовал правилам о «единстве» и был еще более, чем его
французские учителя, беззаботен насчет соблюдения исто-
рической правды; но он не обладал их великим талантом, и
его герои являются лишь олицетворениями известных
добродетелей и пороков — безжизненными фигурами, про-
износящими бесконечные напыщенные монологи. Неко-
торые из его трагедий («Хорев», написанный в 1747 году,
«Синав и Трувор», «Ярополк и Дилица», «Дмитрий Само-
званец») основаны на сюжетах, взятых из русской истории;
но во всех этих героях было столь же мало славянского, как
и в героях Расина было мало греческого или римского. Не-
обходимо, впрочем, сказать, что Сумароков всегда прово-
дил в своих трагедиях наиболее передовые, гуманитарные
идеи того времени — иногда с истинным чувством, проби-
вавшимся даже сквозь условные формы речей его героев.
Что же касается до его комедий, то, хотя они и не имели
того успеха, каким пользовались его трагедии, они гораздо
456
ближе к жизни. В них разбросано немало черточек, изобра-
жающих действительную жизнь тогдашней России, осо-
бенно московского дворянства, и сатирический характер
этих комедий, несомненно, имел влияние на следовавших
за Сумароковым писателей.
Княжнин (1742—1791), подобно Сумарокову, пере-
водил трагедии с французского, а также написал несколько
трагедий подражательного характера; причем сюжеты не-
которых из них были взяты из русской истории («Рослав»,
1784; «Вадим Новгородский» — эта трагедия была напеча-
тана лишь после его смерти и немедленно уничтожена по
распоряжению правительства ввиду ее свободолюбивых
тенденций).
О з е р о в (1769—1816) продолжал работу Княжнина, но
внес в псевдоклассическую трагедию сантиментальный и
романтический элементы («Эдип в Афинах», «Смерть
Олега»). Несмотря на все их недостатки, его трагедии поль-
зовались продолжительным успехом и в значительной сте-
пени способствовали развитию как самой сцены, так и се-
рьезного вкуса среди посетителей театра.
Одновременно с трагедиями те же авторы и их последо-
ватели написали ряд комедий («Хвастун» и «Чудаки» Княж-
нина), и хотя в большинстве случаев это были простые под-
ражания французским образцам, тем не менее на сцену
начали проникать сюжеты, взятые из русской обыденной
жизни. Уже Сумароков сделал кое-что в этом направлении;
за ним следовала Екатерина II, которой принадлежит
несколько сатирических комедий, изображавших окружав-
шую ее среду (как, напр., «Именины госпожи Ворчалки-
ной»), и комическая опера из русской народной жизни.
Она едва ли не первая ввела русского крестьянина на теат-
ральные подмостки. Нужно отметить, что вкус к «просто-
народному» на сцене быстро развился — комедии «Мель-
ник» Облесимова и «Сбитеньщик» Княжнина и др., с
сюжетами из народной жизни, одно время были любимыми
пьесами и пользовались громадным успехом.
О Фонвизине я уже говорил в одной из предыдущих
глав; здесь же напомню только, что, как автор двух коме-
дий, «Бригадир» (1768) и «Недоросль» (1782), которые не
сходили со сцены до половины XIX столетия, он может
457
быть рассматриваем как родоначальник реальной сатири-
ческой комедии в России. «Ябеда» Капниста и несколько
комедий великого баснописца Крылова относятся к той же
категории.
ПЕРВЫЕ ГОДЫ ДЕВЯТНАДЦАТОГО
СТОЛЕТИЯ
В течение первых тридцати лет XIX столетия русский
театр развивался с замечательным успехом. На московской
и петербургской сценах появился ряд талантливых и ориги-
нальных актеров и актрис как в области драмы, так равно и
комедии. Количество драматических писателей настолько
возросло, что все формы драматического искусства могли
развиваться одновременно. Во время наполеоновских войн
театр был заполнен патриотическими трагедиями, которые
изобиловали намеками на современные события, как, на-
пример, «Дмитрий Донской» (1807) Озерова. Но, несмотря
на это, ложноклассическая трагедия продолжала держаться
на сцене. Появились лучшие переводы и подражания Раси-
ну (Катенина, Кокошкина),и они пользовались из-
вестным успехом, в особенности в Петербурге, главным об-
разом благодаря хорошим трагическим актерам
декламаторской школы. В то же время громадный успех
имели переводы из Коцебуи произведения его сантимен-
тальных подражателей.
Романтизм и псевдоклассицизм вели, конечно, между
собой такую же борьбу за обладание сценой, как и в облас-
ти поэзии и романа; но вследствие духа времени, а также
под влиянием Карамзина и Жуковского победа осталась за
романтизмом. Победе этой значительно способствовали
энергичные усилия князя Шаховского, который пре-
восходно знал сценические условия и написал более сотни
различных драматических произведений — трагедий, коме-
дий, опер, водевилей и балетов; сюжеты он заимствовал из
Вальтера Скотта, Оссиана, Шекспира и Пушкина. В то же
время комедия, особенно сатирическая комедия и водевиль
(приближавшиеся к комедии вследствие более тщательного
изображения характеров, по сравнению с произведениями
458
этого рода на французской сцене), были представлены
большим количеством более или менее оригинальных про-
изведений. Наряду с превосходными переводами Хмель-
ницкого из Мольера публика наслаждалась комедиями
Загоскина, полными добродушной веселости, иногда —
блестящими и всегда полными одушевления комедиями и
водевилями Шаховского, водевилями А. И. Писареваи
т. д. Правда, все эти комедии были или прямо вдохновлены
Мольером, или же были переделками с французского, при-
способленными к русской сцене путем введения в эти
пьесы русских характеров и русских обычаев. Но уже в этих
переделках лежало самостоятельное творческое начало,
проявлению которого способствовала игра талантливых ар-
тистов натуральной, реалистической школы. Все это подго-
товило почву для появления самостоятельной русской ко-
медии, нашедшей свое олицетворение в Грибоедове, Гого-
ле и Островском.
ГРИБОЕДОВ
Грибоедов (1796—1829) умер очень молодым, и пос-
ле него осталась только одна комедия, «Горе от ума», и не-
сколько сцен неоконченной трагедии в шекспировском
стиле. Но его комедия — гениальное произведение, и бла-
годаря ей одной о Грибоедове можно сказать, что ему рус-
ская сцена обязана столько же, сколько русская поэзия —
Пушкину.
Грибоедов родился в Москве и, получив хорошую до-
машнюю подготовку, поступил в пятнадцатилетнем воз-
расте в Московский университет. Здесь, к своему счастью,
он подпал под влияние историка Шлёцера и профессора
Буле, развивших в нем стремление к всестороннему зна-
комству со всемирной литературой и привычку к серьезной
работе. Благодаря вышеуказанным обстоятельствам еще во
время нахождения в университете (1810—1812) Грибоедов
сделал первые наброски своей комедии, которую он обра-
батывал в продолжение двенадцати лет.
В 1812 году, во время наполеоновского нашествия, Гри-
боедов вступил на военную службу и в продолжение четы-
рех лет был офицером гусарского полка, стоявшего почти
459
все время в западной России. Дух армии в то время был со-
вершенно различен от того, чем он стал позднее, при Нико-
лае I; главным образом в армии шла пропаганда декабрис-
тов, и Грибоедов встретил среди своих собратьев по
оружию людей, проникнутых высокими гуманитарными
тенденциями. В 1816 году он подал в отставку и, повинуясь
желанию своей матери, поступил на дипломатическую
службу в Петербурге, где он подружился с декабристами
Чаадаевым (см. гл. VIII), Рылеевым и Одоевским (см. гл. I
и II).
Дуэль, в которой Грибоедов принял участие в качестве
секунданта, послужила причиной удаления будущего дра-
матурга из Петербурга. Его мать настаивала, чтобы его ус-
лали на службу возможно дальше от столицы, и его послали
в Тегеран. Он много путешествовал по Персии и, благодаря
своей чрезвычайно деятельной и живой натуре, играл вы-
дающуюся роль в дипломатической работе русского по-
сольства в Персии. Позднее, находясь в Тифлисе в качестве
секретаря наместника Кавказа, он также усиленно зани-
мался дипломатической работой, но в то же время продол-
жал обрабатывать свою комедию, и в 1824 году, получивши
на несколько месяцев отпуск во внутренние губернии Рос-
сии, закончил ее. Благодаря случайности рукопись «Горя от
ума» сделалась известной нескольким из его друзей, и ко-
медия произвела на них громадное впечатление. Несколько
месяцев спустя она получила уже широкое распростране-
ние в сотнях списков, возбуждая бурю негодования среди
старого поколения и вызывая общее восхищение молоде-
жи. Все усилия поставить ее на сцене или хотя бы сыграть
на частной сцене любителями были встречены решитель-
ным отказом со стороны цензуры, и Грибоедов возвратился
на Кавказ, так и не видав своей комедии на сцене.
Здесь, в Тифлисе, он был арестован несколько дней
после 14 декабря 1825 года (см. гл. I) и поспешно отправлен
в Петропавловскую крепость, где в это время уже находи-
лись его лучшие друзья. Один из декабристов рассказывает
в своих записках, что даже в мрачной обстановке крепости
обычная живость Грибоедова не пострадала. Путем посту-
киваний он ухитрялся рассказывать своим друзьям такие
смехотворные истории, что они катались со смеху по посте-
460
лям в своих камерах. В июне 1826 года он был освобожден и
послан обратно в Тифлис. Но после казни пятерых декаб-
ристов — среди которых был и его друг, Рылеев, — и ссыл-
ки остальных на всю жизнь на каторжные работы в сибир-
ские рудники прежняя веселость навсегда покинула
Грибоедова. В Тифлисе он продолжал усиленно работать,
насаждая семена цивилизации в новозавоеванные террито-
рии; но уже в следующем году ему пришлось принять учас-
тие в кампании 1827—1828 годов против Персии. Он сопро-
вождал армию в качестве дипломатического агента, и после
жестокого поражения шаха Аббаса-Мирзы на долю Грибо-
едова выпало заключение знаменитого Туркманчайского
договора, согласно которому Россия получила от Персии
богатые области и приобрела громадное влияние на ее
внутренние дела. После кратковременной поездки в Петер-
бург Грибоедов был снова послан в Тегеран — на этот раз
уже в качестве посла. Перед поездкой в Персию он женился
в Тифлисе на замечательной красавице, грузинской княж-
не, но, уезжая с Кавказа в Персию, он уже предчувствовал,
что едва ли вернется живым. «Аббас-Мирза, — писал он, —
никогда не простит мне Туркманчайского договора». И это
предчувствие оправдалось. Несколько месяцев спустя
после прибытия Грибоедова в Тегеран толпа фанатиков-
персов напала на русское посольство, и Грибоедов был
убит.
В течение последних лет его жизни у Грибоедова не
было ни времени, ни охоты заниматься литературными
трудами. Он знал, что на пути его творчества станет цензу-
ра. Даже «Горе от ума» было настолько изуродовано цензу-
рой, что многие лучшие места комедии потеряли всякий
смысл. Все же Грибоедов успел написать трагедию в роман-
тическом стиле, «Грузинская ночь», и те из его друзей, ко-
торым удалось познакомиться с этим произведением в це-
лости, с чрезвычайной похвалой отзывались о его
поэтических и драматических достоинствах; но до нас
дошли лишь две сцены этой трагедии и ее общий план. Ру-
копись «Грузинской ночи», вероятно, погибла в Тегеране.
«Горе от ума» — чрезвычайно сильная сатира, направ-
ленная против высшего московского общества, каким оно
было в двадцатых годах прошлого столетия. Грибоедов пре-
461
красно знал это общество, и ему не приходилось изобретать
типы для своей комедии. Живые люди послужили основа-
нием таких бессмертных типов, как старый дворянин Фа-
мусов и Скалозуб, фанатик милитаризма, равно как и для
многих второстепенных действующих лиц. Что же касается
до языка, которым говорят эти действующие лица, то не-
однократно было замечено, что только два писателя могли
в то время соперничать с Грибоедовым, как мастера насто-
ящего русского разговорного языка: Пушкин и Крылов.
Позднее к ним можно было присоединить Островского.
Это — настоящий московский язык. Кроме того, в комедии
имеются стихи настолько меткие, что многие из них обра-
тились в России в пословицы.
Идея комедии, вероятно, была внушена мольеровским
«Мизантропом», и ее герой, Чацкий, несомненно, имеет
много общего с Альцестом. Но Чацкий в то же самое время
отражает настроение самого Грибоедова, и его сарказмы —
в сущности сарказмы, которые Грибоедов и декабристы во-
обще бросали в лицо своим московским знакомым. В этом
смысле «Горе от ума» — глубоко русское произведение.
Кроме того, другие действующие лица так верно изобража-
ют москвичей, т. е. тогдашнее московское дворянство, что,
помимо руководящего мотива, комедия является вполне
оригинальной и национальной.
Чацкий — молодой человек, только что возвративший-
ся из долгого путешествия за границей, спешит посетить
дом старого столбового дворянина Фамусова, дочь которо-
го, Софья, была подругой его детских игр и к которой Чац-
кий сохранил горячую любовь. Но предмет его обожания,
Софья, за время его отсутствия, успела уже познакомиться
и сблизиться с секретарем ее отца — совершенно ничтож-
ным и несимпатичным молодым человеком, Молчалиным,
у которого правилами жизни являются, во-первых, «уме-
ренность и аккуратность», а во-вторых — стремление уго-
дить всякому в доме, вплоть до дворника и его собаки,
«чтоб ласкова была». Следуя этим правилам, Молчалин
одновременно ухаживает за дочерью хозяина и за ее гор-
ничной: за первой — чтоб угодить ей, а за второй — потому,
что она ему нравится. Чацкого встречают поэтому очень хо-
лодно. Софья боится его ума и его сарказмов, а ее отец уже
462
нашел для нее жениха в лице полковника Скалозуба —
мужчины чуть не саженного роста, говорящего басом и
лишь о предметах, связанных с военной службой, но обла-
дающего состоянием и надеющегося вскоре быть произве-
денным в генералы.
Чацкий ведет себя так, как и следовало ожидать от
влюбленного молодого человека. Он не видит ничего,
кроме Софьи, которую он преследует своим обожанием,
делая в ее присутствии ядовитые замечания насчет Молча-
лина и приводя ее отца в отчаяние свободной критикой
московских нравов; в довершение всего на балу, который
дает Фамусов, Чацкий разражается длинными монологами
против обожания московскими дамами всего французско-
го. Софья, чувствующая себя оскорбленной замечания-
ми Чацкого о Молчалине, в отместку Чацкому распускает
слух, что он не в своем уме; слух этот с восторгом подхваты-
вается присутствующими на балу и распространяется с бы-
стротой молнии.
В России часто говорят, что сатирические нападки Чац-
кого на балу, направленные против таких мелочей, как пре-
клонение пред иностранцами, носят чересчур поверхност-
ный характер и не достигают цели. Но более чем вероятно,
что Грибоедову пришлось ограничиться подобными, срав-
нительно невинными нападками, так как иных не потерпе-
ла бы цензура; он надеялся, что хоть эти нападки на фран-
цузоманию избегнут красного карандаша цензора. Из
речей же Чацкого во время его утреннего посещения Фаму-
сова и из разговоров других действующих лиц можно за-
ключить, что Грибоедов вложил бы в уста своего героя го-
раздо более серьезные критические замечания, если бы
этому не препятстовала цензура. Герцен справедливо заме-
тил, что благодаря цензуре Чацкий — единственный тип в
нашей литературе, в котором до некоторой степени отрази-
лись декабристы.
Вообще, положение русского сатирического писателя,
по сравнению с иностранным, незавидно. Когда Мольер
дает сатирическое описание парижского общества, эта са-
тира не кажется странной читателям других стран: все
знают кое-что о парижской жизни; но когда Грибоедов
описывает в том же сатирическом духе московское общест-
463
во и вопроизводит с замечательной верностью не только
общерусские, но чисто московские типы («На всех москов-
ских есть особый отпечаток», — говорит он), они кажутся
настолько странными и чуждыми для западного европейца,
что переводчик должен быть полурусским и крупным поэ-
том, чтобы успешно перевести комедию Грибоедова на
иностранный язык. Если бы такой перевод появился, я уве-
рен, что эта комедия пользовалась бы успехом на западно-
европейской сцене. В России она не сходит со сцены до сих
пор, и, несмотря на то, что прошло более семидесяти лет со
дня ее появления, она до сих пор не утратила интереса и
привлекательности.
МОСКОВСКАЯ СЦЕНА
В сороковых годах XIX века к театру везде относились с
большим уважением, а в России — более чем где бы то ни
было. Итальянская опера еще не достигла тогда в Петербур-
ге той степени развития, до которой дошла двадцать лет
спустя, а русская опера, к которой директора император-
ских театров относились как к падчерице, представляла
мало привлекательности. Благодаря этому драма и иногда
балет, — когда на театральном горизонте появилась такая
звезда, как Фанни Эльслер, — привлекали лучшие элемен-
ты образованного общества и вызывали восхищение моло-
дежи, включая студентов университета. Что же касается ак-
теров и актрис того времени, то они, в свою очередь,
старались не только воспроизвести на сцене характеры, со-
зданные драматургами, но, подобно Крюикшанку (иллю-
стратору романов Диккенса), стремились помочь точному
воссозданию этих характеров, находя, путем тщательного
изучения, их верное олицетворение и дополняя характе-
ристику типов, сделанную драматургом.
Особенно в Москве наблюдалось это интеллектуальное
взаимодействие сцены на общество и обратно, вследствие
чего здесь развилось более высокое понимание драмати-
ческого искусства. Взаимодействие, установившееся между
Гоголем и актерами, игравшими его «Ревизора» (особенно
М.С.Щепкиным, 1788—1863); влияние литературных и
464
философских кружков, группировавшихся тогда в Москве,
и вдумчивая критическая оценка, которую артисты встре-
чали в печати, — все это создало из Московского малого те-
атра колыбель высшего драматического искусства. В то
время как Петербург покровительствовал так называемой
«французской» школе игры — декламаторской и неестест-
венно утонченной, — московская сцена достигла высокой
степени совершенства в развитии натуралистической шко-
лы. Я имею в виду ту школу, великой представительницей
которой является теперь Дузе и которой в Англии Лена Аш-
велл была обязана успехом в «Воскресении», т. е. школу, в
которой артист расстается с рутиной условных сценических
традиций и вызывает в слушателях глубочайшие эмоции
глубиной собственного чувства и естественной правдой и
простотой его выражения.
В сороковых и начале пятидесятых годов эта школа до-
стигла высшего совершенства в Москве, и среди москов-
ских артистов были такие первоклассные актеры и актри-
сы, как Щепкин — гениальный актер, полный творчес-
кой силы, бывший душой этой сцены, Молчанов,
Садовский, С. Васильев и г-жа Никулина-Ко-
сицкая, окруженные целой плеядой прекрасных второ-
классных исполнителей. Их репертуар не отличался осо-
бенным богатством, но две комедии Гоголя («Ревизор» и
«Женитьба»), по временам «Горе от ума», комедия Сухово-
Кобылина «Свадьба Кречинского» давали возможность
блестяще проявлять лучшие качества вышеупомянутых ар-
тистов; иногда драма Шекспира1, масса переделанных с
французского мелодрам и водевилей, более приближаю-
щихся к легкой комедии, чем к фарсу, — такова была раз-
нообразная программа Малого театра. Некоторые пьесы
исполнялись с высоким совершенством, соединяя ан-
самбль и воодушевление, характеризующие исполнение в
Одеоне, с той простотой и естественностью, о которых мы
говорили выше.
Взаимное влияние, которое сцена и драматические пи-
1
Шекспир всегда пользовался большой популярностью в России,
но его драмы часто требуют сложной сценической обстановки, не всег-
да бывшей в распоряжении Малого театра.
465
сатели неизбежно оказывают друг на друга, лучше всего
можно проследить на примере Москвы. Несколько драма-
тургов писали специально для этой сцены — не с целью,
чтобы создать успех той или иной актрисе или тому или
иному актеру в ущерб другим, как это часто случается те-
перь в тех театрах, где одна и та же пьеса дается по несколь-
ку месяцев подряд, но для данной сцены и всех
ее актеров. Островский (1823—1886) был одним из
драматургов, наиболее ясно понявших это взаимоотноше-
ние между драматическим автором и сценой, и вследствие
этого он занял в области русской драмы то же место, кото-
рое Тургенев и Толстой занимают в области русской по-
вести.
ОСТРОВСКИЙ: «БЕДНОСТЬ НЕ ПОРОК»
Островский родился в семье бедного чиновника, про-
исходившего из духовного звания, и, подобно большинству
молодежи того времени, он с семнадцатилетнего возраста
сделался восторженным посетителем московского театра.
Уже в этом возрасте, по словам его биографов, он постоян-
но говорил с товарищами о сцене. Он поступил в универси-
тет, но уже на втором курсе должен был оставить его вслед-
ствие ссоры с одним из профессоров и определился
канцелярским служителем в Московский совестный суд,
где «по совести» разбирались гражданские и уголовные
дела и где он мог наблюдать типы московского купечест-
ва — совершенно своеобразного класса, который в своей
изолированности остался хранителем традиций старой
России. Именно в этом классе Островский почерпнул
почти все типы своих первых и лучших драматических про-
изведений. Лишь позднее он расширил круг своих наблю-
дений и начал изображать различные классы образованно-
го общества.
Первая его комедия, «Картина семейного счастья»,
была написана в 1847 году, а три года спустя появилась за-
думанная раньше четырехактная комедия «Свои люди —
сочтемся», или «Банкрот», которая сразу создала ему репу-
тацию великого драматического писателя. Она была напе-
466
чатана в одном журнале и получила громадную популяр-
ность во всей России (актер Садовский и сам автор — пре-
восходный чтец и актер — неоднократно читали ее в раз-
личных московских домах), но она не была дозволена к
представлению на сцене. Московские купцы сочли себя
обиженными этой пьесой, нажаловались на автора москов-
скому генерал-губернатору, и Островского не только уво-
лили со службы, но в качестве «неблагонадежного» в поли-
тическом отношении лица отдали под надзор полиции.
Лишь много лет спустя, четыре года после вступления
Александра II на престол, т. е. в 1860 году, разрешено было
представление этой комедии на московской сцене, но даже
и тогда цензура настояла на введении в конце пьесы квар-
тального надзирателя.
В 1853 и 1854 годах Островским были созданы две заме-
чательные комедии: «Не в свои сани не садись» и «Бедность
не порок». Сюжет первой из них не отличался новизной:
девушка из купеческой семьи убегает с дворянином, кото-
рый бросает ее и оскорбляет, убедившись, что ей не удастся
выпросить у отца ни прощения, ни денег. Но этот устарев-
ший сюжет трактовался автором с такой свежестью и ха-
рактеры были обрисованы в положениях так хорошо
выбранных, что по литературным и сценическим достоин-
ствам эта комедия относится к разряду лучших произведе-
ний Островского. Что же касается второй из вышеупомяну-
тых пьес («Бедность не порок»), то она произвела
громадное впечатление во всей России. Пред нами семья
старого типа, глава которой — богатый купец, самодур,
стремящийся сделать свою волю законом для окружающих
и понимающий жизнь лишь с этой точки зрения. Он, одна-
ко, склонен к внешней, трактирной «цивилизации»: он
одевается по-модному и старается ввести в семейный оби-
ход «цивилизованные» манеры — по крайней мере, в при-
сутствии знакомцев из числа трактирных собутыльников.
Несмотря на эту приверженность к «цивилизации», он об-
ращается со своей женой как с рабой, и все домашние боят-
ся звука его голоса. У него есть дочь, которая влюблена в
одного из приказчиков отца, Митю, и, в свою очередь, лю-
бима им. Митя — чрезвычайно скромный, боязливый, но
честный парень, и мать очень хотела бы выдать свою дочь
467
замуж за него; но отец успел познакомиться с довольно бо-
гатым пожилым фабрикантом, Коршуновым, одевающим-
ся по последней моде и пьющим вместо водки шампанское,
вследствие чего он играет среди московских купцов роль
известного авторитета в вопросах моды и «тонкого поведе-
ния». За этого-то человека Гордей Торцов собирается вы-
дать свою дочь, но ее спасает вмешательство дяди, Любима
Торцова. Любим был когда-то богат, подобно брату, но, не
удовлетворенный филистерской обстановкой жизни бога-
того купечества и не находя выхода из нее в лучшую обще-
ственную среду, он предается пьянству — бесшабашному
пьянству, какое можно было наблюдать в прежнее время в
Москве. Его богатый брат и Коршунов помогли ему осво-
бодиться от своего состояния, и теперь Любим, в изорван-
ном пальто, шатается по низшего разбора трактирам, делая
из себя шута за стакан водки. Без гроша денег, одетый в
лохмотья, дрожащий от холода и голода, он приходит в по-
мещение молодого приказчика, Мити, прося позволения
переночевать. Действие комедии происходит во время рож-
дественских праздников, и это обстоятельство дает Остров-
скому возможность ввести ряженых и различного рода
песни и игры в чисто русском стиле. В разгар всего этого
веселья, происходящего во время отсутствия Торцова дома,
он является вместе с женихом, Коршуновым. Все эти
«вульгарные» удовольствия, конечно, прекращаются, и
отец, полный уважения к своему «цивилизованному» другу,
приказывает дочери выходить замуж за выбранного ей
отцом жениха. Слезы девушки и ее матери не помогают:
приказание отца должно быть исполнено. Но в это время
является Любим Торцов, в лохмотьях и с обычным шутов-
ством, — ужасный в своем падении и все же сохранивший в
себе человека. Можно себе представить ужас его брата.
Любим Торцов обличает Коршунова, напоминая ему,
между прочим, как он помогал его, Любима, разорению,
как он грабил бедных, как замучил первую жену... Коршу-
нов, считая себя обиженным, в большом гневе уходит из
дома, а Любим указывает брату, какое он собирался совер-
шить преступление, отдавая дочь за такого негодяя. Его вы-
гоняют из комнаты, но он, становясь на колени перед бра-
том, просит: «Брат, отдай Любушу за Митю — он мне угол
468
даст. Назябся уж я, наголодался. Лета мои прошли, тяжело
уж мне паясничать на морозе-то из-за куска хлеба; хоть под
старость-то, да честно пожить». К просьбам дяди присоеди-
няются просьбы матери и дочери, и в конце концов отец,
оскорбленный наглостью Коршунова, соглашается на брак
дочери с Митей, говоря брату: «Ну, брат, спасибо, что на ум
наставил, а то было свихнулся совсем. Не знаю, как и в го-
лову вошла такая гнилая фантазия. Ну, дети, скажите спа-
сибо дяде Любиму Карпычу да живите счастливо».
Все, таким образом, заканчивается к общему благопо-
лучию, но зрители чувствуют, что могло случиться и нечто
как раз противоположное. Вследствие каприза отца дочь
могла быть несчастной на всю жизнь, как это и бывает в
большинстве подобных случаев.
Подобно комедии Грибоедова, «Обломову» Гончарова
и многим другим прекрасным произведениям русской ли-
тературы, эта комедия Островского имеет такую типически
русскую оболочку, что легко проглядеть ее широкое обще-
человеческое значение. Комедия кажется типически «мос-
ковской», но измените имена и обычаи, измените некото-
рые детали, перенесите действие в высший или низший
класс общества; поставьте вместо пьяницы Любима Торцо-
ва бедного родственника или честного друга, сохранившего
здравый смысл, — и мораль комедии может быть приложе-
на к любой нации и к любому классу общества. Она глубоко
человечна. Этим и объясняется ее громадный успех: в тече-
ние пятидесяти лет она не сходит с русской сцены. Я не
имею при этом в виду нелепого, преувеличенного энтузиаз-
ма, с которым комедия была встречена так называемыми
народниками, в особенности славянофилами, видевшими в
Любиме Торцове олицетворение чисто русской души, даже
в глубоком падении сияющей добродетелями, до которых
не дойти гнилому Западу! Люди более рассудительные не
заходили так далеко; но они понимали, какую массу удиви-
тельных наблюдений, почерпнутых из действительной
жизни, представляла эта комедия и другие драматические
произведения Островского. Руководящим журналом того
времени был «Современник», и критик этого журнала
Добролюбов посвятил обширные статьи анализу произве-
дений Островского, причем впечатление, получаемое от
469
них, он выразил в самом заглавии статьи: «Темное царст-
во». Обзор темных сторон русской жизни, изображенных
Островским, сделанный Добролюбовым, послужил могу-
чим толчком в последующем интеллектуальном развитии
русской молодежи.
«ГРОЗА»
Одной из лучших драм Островского является «Гроза»
(переведенная на английский язык г-жой Констанцией
Гарнетт). Действие происходит в маленьком провинциаль-
ном городе на Верхней Волге, где обычаи местного купече-
ства еще сохранили отпечаток первобытной дикости. Там
живет, например, старый купец Дикой, очень уважаемый
обывателями, представляющий специальный тип тех тира-
нов, которых так превосходно изображал Островский. Если
Дикому приходится платить за что-либо, он, прежде уплаты
долга, всегда поднимает ссору с человеком, которому он
должен. У него имеется старая приятельница, купчиха Ка-
банова, и, напившись и обозлясь, Дикой обыкновенно на-
вещает ее: «У меня никакого дела нет, а я хмелен, вот
что!» — объясняет он свой визит.
Кабанова — под пару Дикому. Может быть, она менее
первобытна, чем ее друг, но ее самодурство имеет еще более
тиранический характер. У нее имеется сын, который по-
своему, до известной степени, любит свою молодую жену
Катерину; но мать держит этого взрослого сына в таком
подчинении, как будто бы он был маленьким мальчиком.
Свекровь, конечно, ненавидит молодую жену и всячески
притесняет ее, а у мужа не хватает энергии стать на ее защи-
ту. Он чувствует себя счастливым лишь тогда, когда ему
удается вырваться из дому. Может быть, он выказывал бы
больше любви к своей жене, если бы они жили отдельно от
матери, но, живя в доме матери, под ее постоянным тира-
ническим присмотром, он смотрит и на жену как на одну из
причин своей угнетенности. Катерина, напротив, поэти-
ческое существо. Она выросла в хорошей семье, где поль-
зовалась полной свободой, прежде чем вышла замуж за
молодого Кабанова, и теперь она чувствует себя очень не-
470
счастной под гнетом постоянных преследований со сторо-
ны ужасной свекрови, не имея никакой защиты, кроме сла-
бохарактерного, боящегося матери мужа. В ее характере
имеется еще одна черточка — она страшно боится грозы.
Эта черточка очень характерна для глухих городков в верхо-
вьях Волги: мне самому приходилось встречать хорошо об-
разованных женщин, которые, испугавшись однажды вне-
запной грозы, — а они часто достигают здесь грозного
величия, — во всю последующую жизнь страшно боятся
раскатов грома.
Муж Катерины отлучается из города на две недели.
В этот промежуток времени Катерина, которая и раньше на
гулянии случайно встречалась с молодым человеком, Бори-
сом, племянником Дикого, и замечала с его стороны неко-
торое внимание, — отчасти под влиянием сестры мужа,
очень ветреной девушки, видится несколько раз с Борисом
и влюбляется в него. Борис — первый мужчина, который со
времени ее брака относится к ней с уважением; он сам стра-
дает от притеснений Дикого, и Катерина чувствует к нему
симпатию, переходящую в любовь. Но Борис также облада-
ет слабым, нерешительным характером, и, как только его
дядя, Дикой, приказывает ему уехать из города, он повину-
ется и изливается в жалобах на «обстоятельства», разлучаю-
щие его с Катериной. Возвращается муж Катерины, и,
когда его, жену и старуху Кабанову захватывает страшная
гроза на прогулке на берегу Волги, Катерина, в смертель-
ном ужасе пред грозящей ей внезапной смертью, признает-
ся в присутствии толпы, ищущей защиты от грозы в гале-
рее, в том, что случилось во время отсутствия ее мужа.
О том, что следует далее, читатели узнают лучше всего из
приводимой ниже сцены, происходящей на высоком берегу
Волги. Пробродив некоторое время в сумерках по пустын-
ному берегу, Катерина наконец видит Бориса и бежит на-
встречу ему:
Катерина. Увидала-таки я тебя! {Плачет на груди у
него. Молчание.)
Борис. Ну, вот и поплакали вместе, привел Бог.
Катерина. Ты не забыл меня?
Борис. Как забыть, что ты!
Катерина. Ах нет, не то, не то! Ты не сердишься?
471
Б о р и с. За что мне сердиться?
Катерина. Ну, прости меня! Не хотела я тебе зла сде-
лать, да в себе не вольна была. Что говорила, что делала, —
себя не помнила.
Борис. Полно, что ты! что ты!
Катерина. Ну, как же ты? Теперь-то ты как?
Борис. Еду.
Катерина. Куда едешь?
Борис. Далеко, Катя, в Сибирь.
Катерина. Возьми меня с собой отсюда!
Борис. Нельзя мне, Катя. Не по своей я воле еду: дядя
посылает, уж и лошади готовы; я только отпросился у дяди
на минуточку, хотел хоть с местом-то тем проститься, где
мы с тобой виделись.
Катерина. Поезжай с Богом! Не тужи обо мне. Сна-
чала только разве скучно будет тебе, бедному, а там и поза-
будешь.
Борис. Что обо мне-то толковать! Я — вольная птица.
Ты-то как? Что свекровь-то?
Катерина. Мучает меня, запирает. Всем говорит и
мужу говорит: «Не верьте ей, она хитрая». Все и ходят за
мной целый день и смеются мне прямо в глаза. На каждом
слове все тобой попрекают.
Б о р и с. А муж-то?
Катерина. То ласков, то сердится, да пьет все. Да по-
стыл он мне, постыл; ласка-то его мне хуже побоев.
Борис. Тяжело тебе, Катя?
Катерина. Уж так тяжело, так тяжело, что умереть
легче!
Борис. Кто ж это знал, что нам за любовь нашу так му-
читься с тобой! Лучше б бежать мне тогда!
Катерина. На беду я увидела тебя. Радости видела
мало, горя-то, горя-то что! Да еще впереди-то сколько! Ну,
да что думать о том, что будет! Вот я теперь тебя видела,
этого они у меня не отымут; а больше мне ничего не надо.
Только ведь мне и нужно было увидать тебя. Вот мне теперь
гораздо легче сделалось; точно гора с плеч свалилась. А я
все думала, что ты на меня сердишься, проклинаешь меня...
Борис. Что ты, что ты!
Катерина. Да нет, все не то я говорю, не то я хотела
472
сказать! Скучно мне было по тебе, вот что; ну, вот я тебя
увидала...
Б о р и с. Не застали б нас здесь!
Катерина. Постой, постой! Что-то я тебе хотела ска-
зать?! Вот забыла! Что-то нужно было сказать! В голове-то
все путается, не вспомню ничего.
Борис. Время мне, Катя!
Катерина. Погоди, погоди!
Борис. Ну, что же ты сказать-то хотела?
Катерина. Сейчас скажу. (Подумав.) Да! Поедешь ты
дорогой, ни одного ты нищего так не пропускай, всякому
подай, да прикажи, чтоб молились за мою грешную душу.
Борис. Ах, кабы знали эти люди, каково мне прощать-
ся с тобой! Боже мой! Дай Бог, чтоб им когда нибудь так же
сладко было: как мне теперь. Прощай, Катя! (Обнимает ее и
хочет уйти.) Злодеи вы! Изверги! Эк, кабы сила!
Катерина. Постой, постой! Дай мне поглядеть на
тебя в последний раз. (Смотрит ему в глаза.) Ну, будет с
меня! Теперь Бог с тобой, поезжай. Ступай, скорее ступай!
Борис. (Отходит несколько шагов и останавливается.)
Катя, нехорошо что-то! Не задумала ли ты чего? Измучусь я
дорогой-то, думавши о тебе.
Катерина. Ничего, ничего! Поезжай с Богом! (Борис
хочет подойти к ней.) Не надо, не надо, довольно!
Борис (рыдая.). Ну, Бог с тобой! Только одного и надо
у Бога просить, чтоб она умерла поскорее, чтобы ей не му-
читься долго! Прощай! (Кланяется.)
Катерина. Прощай! (Борисуходит. Катерина прово-
жает его глазами и стоит несколько времени задумавшись.)
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Катерина (одна). Куда теперь? Домой идти? Нет, мне
что домой, что в могилу — все равно. Да, что домой, что в
могилу!.. что в могилу! В могиле лучше... Под деревцом мо-
гилушка... как хорошо!.. Солнышко ее греет, дождичком ее
мочит... весной на ней травка вырастет, мелкая такая...
птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цве-
точки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие...
473
всякие. (Задумывается.) Всякие... Так тихо, так хорошо!
Мне как будто легче! А об жизни и думать не хочется. Опять
жить? Нет, нет, не надо... не хорошо! И люди мне против-
ны, и дом мне противен, и стены противны! Не пойду туда!
Нет, нет, не пойду! Придешь к ним, они ходят, говорят, а на
что мне это? Ах, тяжко стало! И опять поют где-то! Что
поют? Не разберешь... Умереть бы теперь... Что поют? Все
равно, что смерть придет, что сама... а жить нельзя! Грех!
Молиться не будут? Кто любит, тот будет молиться... Руки
крест-накрест складывают... в гробу! Да, так... я вспомнила.
А поймают меня, да воротят домой насильно... Ах, скорей,
скорей! (Подходит к берегу. Громко.) Друг мой! Радость моя!
Прощай! (Уходит. Входят: Кабанова, Кабанов, Кулигин и Ра-
ботник с фонарем.)
«Гроза» — одна из лучших драм в современном репер-
туаре русской сцены. Пьеса эта со сценической точки зре-
ния превосходна. Каждая сцена в отдельности производит
впечатление, действие драмы развивается быстро, и каждое
из действующих лиц дает превосходную роль для артиста.
Роли Дикого, Варвары (ветреной сестры), Кабанова, Куд-
ряша (возлюбленного Варвары), старика самоучки-меха-
ника, даже старой барыни с двумя лакеями, появляющейся
всего на несколько минут во время грозы, — каждая из этих
ролей может дать высокое артистическое наслаждение ак-
теру и актрисе, выполняющим ее; что же касается ролей
Катерины и Кабановой — то ни одна великая актриса не
побрезгует ими.
Переходя к главной идее драмы, я снова принужден
буду повторить сказанное мною по поводу других произве-
дений русской литературы. На первый взгляд может пока-
заться, что Кабанова и ее сын исключительно русские
типы — типы, более не существующие в Западной Европе.
Таково, по крайней мере, мнение некоторых английских
критиков; но оно едва ли справедливо. Слабохарактерные,
не умеющие отстоять себя Кабановы, может быть, действи-
тельно редко встречаются в Англии, или же их лукавая по-
корность не заходит так далеко, как это мы видим в
«Грозе». Но даже и для России Кабанов не особенно типи-
чен. Что же касается его матери, старухи Кабановой, то
каждому из нас не раз приходилось встречать ее в англий-
474
ской обстановке. В самом деле, кому не знаком тип старой
леди, которая ради наслаждения властью, не желая рас-
статься с нею, держит своих дочерей при себе до седых
волос, мешая им выйти замуж и притесняя их? Леди, кото-
рая на всякие манеры притесняет своих домашних. Дик-
кенс был хорошо знаком с Кабанихой, и она процветает в
Англии до сих пор — как и в других странах.
ПОЗДНЕЙШИЕ ДРАМАТИЧЕСКИЕ
ПРОИЗВЕДЕНИЯ ОСТРОВСКОГО
С годами Островский расширил круг наблюдений над
русской жизнью и начал изображать типы других классов
общества, помимо купечества, и в своих позднейших дра-
матических произведениях он дал такие высоко привлека-
тельные, прогрессивные типы, как «бедная невеста» Пара-
ша (в прекрасной комедии «Горячее сердце»), Агния в «Не
все коту масленица», актер Несчастливцев в прекрасной
идиллии «Лес» и т. д. Что же касается до изображенных им
«отрицательных» типов, взятых из жизни петербургской
бюрократии или из среды миллионеров и дельцов, создаю-
щих «компании на акциях», Островский выказал глубокое
понимание в изображении этих типов; в его комедиях эти
холодные и жестокие, хотя «респектабельные» по внешнос-
ти типы изображены с удивительной верностью, и в этом
отношении у него мало найдется соперников.
В общем, Островский создал около пятидесяти драм и
комедий, и каждая из них обладает высокими сценически-
ми достоинствами. Ни одна из ролей в них не может быть
названа незначительной. Крупный актер или актриса могут
взять на себя исполнение самой маленькой роли, состоя-
щей всего из нескольких слов во время одного-двух выхо-
дов на сцену, — зная, что в распоряжении артиста будет до-
статочно материала для создания характера. Что же
касается главных действующих лиц, то Островский вполне
понимал, что значительная часть в деле создания характера
должна быть предоставлена актеру. Вследствие этого в его
произведениях найдутся роли, которые без такого сотруд-
ничества окажутся бледными и незаконченными, но в
475
руках истинного артиста эти же роли дадут обильный мате-
риал для глубоко психологического и ярко драматического
олицетворения. Немудрено поэтому, что любители драма-
тического искусства находят такое глубокое эстетическое
удовольствие, играя в пьесах Островского или читая их
вслух.
Реализм, в том смысле, какой придавался этому слову в
настоящей работе, — т. е. реалистическое описание харак-
теров и событий, подчиненное идеалистическим целям, —
является отличительной чертой драматических произведе-
ний Островского. Простота его сюжетов удивительна, на-
поминая в этом отношении повести Тургенева. Вы видите
жизнь — жизнь со всеми ее мелочами, развивающуюся
перед вашими глазами, и вы наблюдаете, как из этих мелоч-
ных деталей неощутимо вырастает драматическая завязка.
«Сцена идет за сценою — все такие обыденные, буднич-
ные, серенькие, и вдруг совершенно незаметно развертыва-
ется перед вами потрясающая драма. Можно положительно
сказать, что не действие пьесы разыгрывается, а сама жизнь
течет по сцене медленною, незаметною струею. Точно как
будто автор только всего и сделал, что сломал стену и пре-
доставил вам смотреть, что делается в чужой квартире».
В таких словах один из наших критиков, Скабический, ха-
рактеризует творчество Островского.
Островский вывел в своих драматических произведени-
ях громадное количество разнообразных характеров, взя-
тых из всех классов русского общества и народа; но он на-
всегда распростился со старым романтическим делением
человеческих типов на «добродетельных» и «злодеев».
В действительной жизни эти два деления сливаются, входят
одно в другое. В то время, как английский драматический
автор до сих пор не может представить себе драмы без «зло-
дея», Островский не чувствовал надобности вводить в свои
произведения этого условного лица. Равным образом не
чувствовал он потребности следовать условным правилам
«драматической коллизии» (столкновения). Вышеупомя-
нутый критик говорит: «Нет никакой возможности подвес-
ти пьесы Островского под одно какое-нибудь начало,
вроде, например, борьбы чувства с долгом, коллизии страс-
тей, ведущих за собою фатальные возмездия, антагонизма
476
добра и зла, прогресса и невежества и пр. Это пьесы самых
разнообразных жизненных отношений. Люди становятся в
них, как и в жизни, друг к другу в различные обязательные
условия, созданные прошлым, или случайно сходятся на
жизненном пути; а так как характеры их и интересы нахо-
дятся в антагонизме, то между ними возникают враждеб-
ные столкновения, исход которых случаен и непредвиден,
завися от разнообразных обстоятельств: иногда побеждает
наиболее сильная сторона, к общему благополучию или
к общему несчастию и гибели. Но разве мы не видим в жиз-
ни, что порою вдруг вторгается какой-нибудь новый и по-
сторонний элемент и решает дело совершенно иначе? Ни-
чтожная случайность, произведя ничтожную перемену в
расположении духа героев драмы, может повести за собою
совершенно неожиданные последствия».
Подобно Ибсену, Островский иногда даже не находит
нужным сказать, чем заканчивается драма.
В заключение необходимо отметить, что Островский, в
противоположность всем его современникам — писателям
сороковых годов, — не был пессимистом. Даже среди са-
мых ужасных столкновений, изображенных в его драмах,
он сохраняет жизнерадостность и понимание неизбежной
фатальности многих скорбей жизни. Он никогда не избегал
изображения мрачных сторон из водоворота человеческой
жизни и дал достаточно отвратительную коллекцию семей-
ных деспотов из среды старого купечества, за которой сле-
довала коллекция еще более отвратительных типов из
среды промышленных «рыцарей наживы». Но он всегда,
тем или иным путем, указывал на одновременное влияние
лучших элементов или же намекал на возможную победу
этих элементов. Таким образом, он не впал в пессимизм,
столь свойственный его современникам, и в нем вовсе нет
той склонности к истерии, какая, к сожалению, проявляет-
ся в некоторых из его современных последователей. Даже в
моменты, когда в некоторых из его драм вся жизнь прини-
мает самый мрачный оттенок (как, например, в «Грех да
беда на кого не живет» — странице из крестьянской жизни,
столь же реалистически мрачной, как «Власть тьмы» Толс-
того, но более сценичной), даже в такие моменты появляет-
ся луч надежды, — по крайней мере, хоть в созерцании при-
477
роды, если уже не остается ничего другого, чтобы прояс-
нить мрак человеческого безумия.
И все же имеется одна черта творчества Островского, и
притом очень важная, которая мешает Островскому занять
во всемирной драматической литературе то высокое место,
которое он заслуживает по своему могучему драматическо-
му таланту, — мешает ему быть признанным, как одному из
великих драматургов XIX века. Драматические конфликты
в его произведениях все отличаются чрезвычайной просто-
той. Вы не найдете в них тех более трагических проблем и
запутанных положений, которые сложная натура образо-
ванного человека нашего времени и различные стороны ве-
ликих социальных вопросов постоянно создают теперь в
конфликтах, возникающих в каждом слое и классе общест-
ва. Надо, впрочем, прибавить, что еще не появился тот дра-
матург, который смог бы изображать великие современные
проблемы жизни так же мастерски, как московский драма-
тург изображал более простые проблемы, которые он на-
блюдал в знакомой ему обстановке.
ИСТОРИЧЕСКАЯ ДРАМА.- А. К. ТОЛСТОЙ
В пору расцвета своего таланта Островский обратился
также и к исторической драме. Все его драмы этого рода на-
писаны превосходными белыми стихами; но, подобно пье-
сам Шекспира из английской истории и пушкинскому «Бо-
рису Годунову», они носят скорее характер драматических
хроник, чем драм в собственном значении этого слова. Они
более принадлежат к области эпики, и драматический ха-
рактер в них часто ставится на второй план вследствие же-
лания ввести исторический колорит.
То же определение приложимо, хотя в меньшей степе-
ни, и к историческим драмам графа Алексея Кон-
стантиновича Толстого (1817—1875). А. К. Толстой
был прежде всего поэтом; но он также написал историчес-
кую повесть из времен Иоанна Грозного, которая имела
большой успех, отчасти потому, что в данном случае цензу-
ра впервые позволила изобразить в повести полубезумного
царя, который играл роль Людовика XI в истории русской
478
монархии, но в значительной степени успехом повесть
была обязана и своим действительным качествам. Толстой
также попробовал свои силы в драматической поэме «Дон-
Жуан», которая, однако, стоит гораздо ниже драмы Пуш-
кина того же содержания; но его главным трудом в области
драматической поэзии является драматическая трилогия из
времен Иоанна Грозного и Дмитрия Самозванца: «Смерть
Иоанна Грозного», «Царь Феодор Иоаннович» и «Борис
Годунов». Эти три трагедии имеют значительную ценность.
В каждой из них положение героя — действительно высоко
драматичное — изображено автором с талантом и произво-
дит большое впечатление; притом действие происходит в
обстановке дворцов старых московских царей и поражает
своей пышной оригинальностью. Но во всех трех трагедиях
развитие драматического элемента страдает от вторжения
эпического, описательного элемента, и характеры или не
выдержаны в историческом отношении (Борис Годунов
лишен свойственных ему резких черт характера, заменен-
ных известного рода спокойным идеализмом, который был
личною особенностью самого автора), или же не представ-
ляют той целостности, которую мы привыкли встречать в
драмах Шекспира. Конечно, трагедии Толстого не имеют
почти ничего общего с романтическими драмами Виктора
Гюго; они, несмотря на указанные недостатки, драматичес-
кие произведения реалистического характера; но в обри-
совке человеческих характеров все же чувствуется некото-
рое влияние романтизма; в особенности это приходится
сказать относительно изображения Иоанна Грозного.
Исключением является лишь трагедия «Царь Феодор
Иоаннович». А. К. Толстой был преданный личный друг
Александра П. Отказавшись от предлагавшихся ему высо-
ких административных постов, он предпочел занять скром-
ное место обер-егермейстера императорской охоты, позво-
лявшее ему сохранить независимость, оставаясь в близких
отношениях с императором. Такое положение, быть может,
дало художнику возможность внести в характер царя Фео-
дора те черты действительности, которые выгодно отделя-
ют его в художественном отношении от изображения
Иоанна Грозного и Бориса Годунова. Царь Феодор в траге-
дии Толстого — действительный, живой образ.
479
ДРУГИЕ ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПИСАТЕЛИ
Из числа других драматических писателей мы можем в
настоящей работе лишь вкратце упомянуть о наиболее ин-
тересных.
Тургенев написал в 1848—1851 годах пять комедий,
которые обладают всеми элементами для тонкого артисти-
ческого выполнения, очень живы и, будучи написаны ве-
ликолепным тургеневским слогом, до сих пор остаются ис-
точником эстетического наслаждения для зрителей с тонко
развитым художественным вкусом.
Мы уже упоминали ранее о Сухово-Кобылине. Он
написал комедию «Свадьба Кречинского», имевшую ог-
ромный успех; комедия эта была первой в задуманной им
драматической трилогии; остальные же две пьесы, входя-
щие в эту трилогию («Дело» и «Смерть Тарелкина») и со-
держащие ядовитую сатиру на бюрократию, отличаются
меньшей сценичностью.
А. Писемский (1820—1881), беллетрист, написал,
помимо нескольких хороших повестей и нескольких незна-
чительных комедий, одну чрезвычайно хорошую драму —
«Горькая судьбина» — из жизни крестьян, которую Писем-
ский знал хорошо и превосходно изобразил в своей драме.
Должно заметить, что хорошо известная драма Толстого
«Власть тьмы», также взятая из крестьянской жизни, не-
смотря на всю ее могущественность, стоит ниже вышеупо-
мянутой драмы Писемского.
Беллетрист А. А. Потехин(1829— 1902) также писал
для сцены, и его нельзя миновать даже в нашем кратком
очерке русской драмы. Его комедии «Мишура», «Отрезан-
ный ломоть», «В мутной воде» встретили всевозможные
препятствия со стороны цензуры, и, например, комедия
«Вакантное место» никогда не была представлена на сцене,
но те из них, которые попали на сцену, всегда пользовались
успехом, а сюжеты произведений Потехина всегда привле-
кали внимание нашей критики. Первая из его комедий,
«Мишура», может быть признана типичною для определе-
ния таланта Потехина.
Эта комедия отвечала на один из вопросов дня. В тече-
ние нескольких лет русская литература, увлеченная приме-
480
ром Щедрина (см. главу VIII), с особенным вниманием ос-
танавливалась на изображении тех чиновников, которые
вплоть до судебной и административной реформы 1864 го-
да жили исключительно взяточничеством. Но вслед за вве-
дением вышеупомянутых реформ выросла новая раса чи-
новников — правда, не берущих взяток, но в то же самое
время, вследствие их накрахмаленного ригоризма и деспо-
тического, ничем не сдерживаемого себялюбия, они явля-
ются едва ли не большим злом, чем прежние взяточники.
В герое «Мишуры» автор берет именно такой тип. Его ха-
рактер со всеми второстепенными чертами — его неблаго-
дарностью и в особенности его любовью (или тем, что он
понимает под любовью) — может быть изображен, для
целей драмы, в чересчур черном свете: такие последова-
тельные эгоисты и формалисты очень редки или, пожалуй,
даже никогда не встречаются в действительной жизни. Но
автору почти удается убедить зрителей в реальности этого
типа — с таким мастерством он развертывает в ряде разно-
образных положений «корректную» и глубоко эгоистичес-
кую натуру своего героя. В этом отношении комедия очень
удачна и дает превосходный материал для актеров.
А. И. Пальм (1823—1885) был драматургом, который
пользовался долговременным успехом. В 1849 году он был
арестован за знакомство с лицами, принадлежавшими к
кружку Петрашевского (см. главу о Достоевском), и с того
времени жизнь его была рядом злоключений, так что он
мог возвратиться к литературной деятельности лишь в пя-
тидесятилетнем возрасте. Он принадлежал к тургеневскому
поколению и, будучи хорошо знаком с типами дворян, ко-
торых великий романист так ярко изобразил в целом ряде
своих «Гамлетов», написал несколько комедий из жизни
этого круга. Его комедии «Старый барин» и «Наш друг Не-
клюжев» до последнего времени давались с большим успе-
хом на русской сцене.
Актер И. Е. Чернышев (1833—1863) написал также
несколько комедий и одну драму, «Испорченная жизнь»,
произведшую некоторое впечатление в 1861 году; наконец,
заслуживает упоминания в настоящем кратком очерке
Н.Соловьев, написавший несколько самостоятельных
481
драматических произведений, и В. А. Крылов (Алек-
сандров), отличавшийся не столько талантливостью,
сколько производительностью.
В последнее время два молодых писателя произвели
глубокое впечатление своими комедиями и драматически-
ми сценами. Я говорю об Антоне Чехове, которого
драма «Иванов» вызвала несколько лет тому назад ожив-
ленные споры, а последующие драмы произвели глубокое
впечатление, ио Максиме Горьком, «Мещане» кото-
рого указывают на несомненный драматический талант, а
его недавно напечатанные «драматические сцены» «На
дне» (это действительно лишь сцены, без попытки постро-
ить из них драму) затмевают даже лучшие его беллетристи-
ческие очерки. Мы подробнее коснемся их в следующей
главе.
Глава VII
БЕЛЛЕТРИСТЫ-НАРОДНИКИ
Их положение в русской литературе —
Ранние беллетристы-народники: Григорович.—
МаркоВовчок. — Данилевский. — Переходный пери-
од: Кокорев. — Писемский. — Потехин. — Этнографи-
ческие исследования. — Реалистическая
школа: Помяловский. — Решетников. — Левитов. — Глеб
Успенский. — Златовратский и другие народники:
Наумов. — Засодимский. — Салов. — Нефедов. — Совре-
менный реализм: Максим Горький.
Замечательную группу русских беллетристов, почти со-
вершенно неизвестных в Западной Европе, а между тем
представляющих, может быть, самый типический отдел
русской литературы, представляют «беллетристы-народни-
ки». Под этим названием они известны главным образом в
России, и под этим названием разбирал их критик Скаби-
ческий, сначала в книге, посвященной им («Беллетристы-
народники», Спб., 1888), а позже в своей «Истории новей-
шей русской литературы» (4-е издание, 1900 г.). Под
«беллетристами-народниками» мы разумеем, конечно, не
тех, которые пишут для народа, а тех, которые пишут о на-
роде: о крестьянах, углекопах, фабричных рабочих, бедней-
шем населении городов, бездомных бродягах и т. д. Брет
Гарт в своих очерках из жизни золотоискателей, Золя в
«L'Assommoir» и «Germinal», Гиссинг (Gissing) в «Liza of
Lambeth», Уайтинг (Whiting) в «№ 5, John Street» принадле-
жат к этой категории; то, что в западноевропейской литера-
туре представляется исключительным и случайным, в рус-
ской литературе является органическим.
Целый ряд талантливых писателей в последнее пятиде-
сятилетие посвятили свои труды, иные исключительно,
483
описанию того или иного сословия русского народа. Каж-
дый класс трудящихся масс, который в других литературах
послужил бы только фоном для повести, действие которой
происходит в среде образованного класса (как, например,
«Woodlandera» Томаса Гарди), в русской повести нашел
своего художника. Все великие вопросы, относящиеся к
народной жизни и обсуждавшиеся в книгах социально-по-
литического содержания и в журнальных статьях, одновре-
менно нашли отражение и в повести. Зло крепостничества
и позднее борьба между крестьянином и растущим купече-
ством и «властью денег»; влияние фабрик на деревенскую
жизнь, крупные артельные рыбные ловли, крестьянская
жизнь в некоторых монастырях и жизнь в дебрях сибирских
лесов, жизнь городской нищеты и жизнь бродяг, — все это
было изображено беллетристами-народниками, и их повес-
ти читают с такой же жадностью, как и произведения вели-
чайших русских писателей. И в то время, как вопросы
вроде будущего крестьянской общины или применения
крестьянского обычного права в волостных судах обсужда-
лись в газетах, научных журналах и статистических иссле-
дованиях, они разрабатывались также путем художествен-
ных образов и типов, взятых из жизни, в повестях и
рассказах беллетристов-народников.
Более того, беллетристы-народники, взятые в целом,
представляют великую школу реалистического искусства, и
в деле истинного реализма они превзошли всех тех писате-
лей, о которых мы упоминали в предыдущих главах. Конеч-
но, русский «реализм», как читатель этой книги мог не-
однократно убедиться, представляет нечто совершенно от-
личное от французского «натурализма» и «реализма» Золя и
его последователей. Как мы уже заметили, Золя, невзирая
на его пропаганду «реализма», всегда остается неисправи-
мым романтиком в концепции главных характеров, безраз-
лично, принадлежат ли они к «святому» или «злодейскому»
типу; и, вероятно, чувствуя сам эту особенность своего
творчества, он придавал такое преувеличенное значение
«физиологической наследственности» и нагромождению
мелких описательных деталей, многие из которых (особен-
но относящиеся к характеристике отталкивающих типов)
484
могут быть опущены без малейшего ущерба для обрисовки
характеров. В России «реализм» Золя всегда рассматривал-
ся как нечто поверхностное и чисто внешнее, и хотя наши
беллетристы-народники также часто отличались обилием
ненужных деталей — иногда чисто этнографического ха-
рактера, — тем не менее они всегда стремились к тому
внутреннему реализму, который заключается в изобра-
жении характеров и положений, изображающих действи-
тельную жизнь, рассматриваемую в целом. Их задачей было
изображение жизни без искажения, хотя бы это искажение
сводилось лишь к введению мелких деталей, могущих быть
верными, но все-таки случайных, или же в наделении геро-
ев пороками и добродетелями, которые хотя иногда и
встречаются, но не должны быть обобщаемы. Некоторые из
этих беллетристов, как читатели увидят ниже, воздержива-
лись даже от обычного изображения т и п о в и даже от из-
ложения индивидуальных драм нескольких типических ге-
роев. Они сделали чрезвычайно смелую попытку изобра-
зить самую жизнь в последовательности мелочных
событий, совершающихся в серой и скучной обстановке,
вводя в рассказ лишь тот драматический элемент, который
является результатом бесконечного ряда мелких и угнетаю-
щих мелочей жизни и самых обыденных обстоятельств; и
должно сказать, что смелые новаторы достигли значитель-
ных успехов в этой новой, созданной ими области искусст-
ва — может быть, наиболее трагической из всех других его
областей. Другие из этих беллетристов ввели в литературу
новый отдел художественного изображения жизни, зани-
мающей середину между повестью, в истинном значении
этого слова, и демографическим описанием данного насе-
ления. Так, например, Глеб Успенский владел искусством
перемешивать художественные описания деревенского
люда рассуждениями, относящимися к области народной
психологии, причем так умел заинтересовать читателя, что
последний охотно прощал ему эти отступления от общеус-
тановленного художественного канона; другие, подобно
Максимову, успевали создавать, из чисто этнографических
описаний, истинные произведения искусства, нисколько
при этом не нарушая их научной ценности.
485
РАННИЕ БЕЛЛЕТРИСТЫ-НАРОДНИКИ
Одним из наиболее ранних беллетристов-народников
был Григорович(1822—1899), человек крупного талан-
та; его иногда ставили на ряду с Толстым, Тургеневым,
Гончаровым и Островским. Его литературная карьера
очень интересна. Отец его был русский, а мать францужен-
ка, и в десятилетнем возрасте он с трудом понимал по-рус-
ски. Его воспитание носило иностранный характер — пре-
имущественно французский, — и он, в сущности, никогда
не жил в деревенской обстановке, среди которой выросли
Тургенев и Толстой. Григорович никогда не занимался ис-
ключительно литературным трудом: одно время он очень
увлекался живописью, и, хотя впоследствии принужден
был оставить эти занятия вследствие слабости зрения, он
внимательно следил за судьбой русского художества; в пос-
ледние тридцать лет своей жизни он почти не появлялся в
литературе, отдавая все свое время Обществу поощрения
художников. И все же этот полурусский по происхождению
оказал России ту же услугу, какую оказала Соединенным
Штатам Гарриет Бичер-Стоу ее изображением страданий
рабов-негров.
Григорович воспитывался в том же военно-инженер-
ном училище, что и Достоевский; окончив курс своего об-
разования в училище, он нанял каморку у сторожа Акаде-
мии художеств, с целью всецело посвятить себя искусству,
и начал посещать классы академии. В это время он позна-
комился с малорусским поэтом Шевченко (бывшим в то
время учеником академии), а позже — с Некрасовым и Ва-
лерьяном Майковым (крупным критиком, который умер
очень молодым). Благодаря этим знакомствам он начал
принимать участие в литературе и вскоре нашел свое ис-
тинное призвание.
Некоторую литературную известность Григорович при-
обрел очерком «Петербургские шарманщики», в котором
он с большой теплотой изобразил печальную жизнь этого
класса петербургского населения. Русское общество в те
годы находилось под влиянием социалистического движе-
ния во Франции, и лучшие его представители были глубоко
возмущены царившими в России крепостничеством и аб-
486
солютизмом. Фурье, Пьер Леру, Жорж Занд были любимы-
ми писателями в русских передовых кружках, и Григорович
также был захвачен этим веянием времени. Он уехал из Пе-
тербурга и, пробыв около двух лет в деревне, в 1847 году на-
печатал свою первую повесть из деревенской жизни — «Де-
ревня». Он изобразил в ней, без всякого преувеличения,
темные стороны деревенской жизни и ужасы крепостного
права; причем это изображение отличалось такой живос-
тью, что Белинский признал и приветствовал в лице моло-
дого писателя крупный талант. Следующая его повесть —
«Антон Горемыка», также из крестьянской жизни — имела
громадный успех, и ее общественно-литературное значение
можно приравнять к значению «Хижины дяди Тома». Ни
один образованный человек того времени — да и позже, во
время моей молодости — не мог читать без слез о несчасти-
ях Антона и не возмущаться ужасами крепостного права.
В течение следующих восьми лет (1847—1855) Григорови-
чем было написано еще несколько повестей такого же ха-
рактера — «Рыбаки», «Переселенцы», несколько рассказов
из народной жизни («Пахарь» и пр.) и большой роман
«Проселочные дороги». Вслед за тем Григорович замолка-
ет. В 1858 году он вместе с несколькими нашими лучшими
писателями — Гончаровым, Островским, Максимовым
(этнографом) и др. — принял участие в литературной экс-
педиции, организованной великим князем Константином;
согласно плану этой экспедиции некоторые из наших писа-
телей отправлены были для изучения родного края внутрь
России, а иные приняли участие в морских кругосветных
плаваниях. К последним принадлежали Григорович и Гон-
чаров. Описание путешествия, сделанное Григоровичем
(«Корабль Ретвизан»), довольно интересно, но стоит неиз-
меримо ниже аналогичной работы Гончарова («Фрегат
Паллада»). По возвращении из этой экспедиции Григоро-
вич почти исключительно посвятил себя искусству, и в пос-
ледние годы жизни он написал лишь несколько повестей и
«Воспоминания». Он умер в 1899 году.
Все крупные произведения Григоровича появились,
таким образом, в промежуток 1846—1855 гг. Критики рас-
ходятся в оценке его произведений. Некоторые из наших
критиков отзываются о них с большой похвалой, другие
487
же — и таких большинство — говорят, что крестьяне, изо-
бражаемые Григоровичем, не вполне реальны. Тургенев
указывал, что описания Григоровича холодны; в них чувст-
вуется отсутствие сердечности. Это последнее замечание,
может быть, и справедливо, хотя читатель, не сталкивав-
шийся лично с Григоровичем, едва ли сделал бы подобное
замечание; во всяком случае, во время появления «Антона
Горемыки», «Рыбаков» и т. д. читающая публика относи-
лась к автору этих произведений совершенно иначе. Что же
касается крестьян в изображении Григоровича, то я, со сво-
ей стороны, позволю себе сделать одно замечание. Несо-
мненно, что они слегка идеализированы, но необходимо
сказать также, что русское крестьянство вовсе не представ-
ляет сплошной однородной массы. На территории Евро-
пейской России расселено несколько отделов, почти что
народностей, и различные части населения развивались не-
одинаковым путем. Крестьяне южной России не похожи на
крестьян северной, так же как крестьяне восточной не по-
хожи на крестьян западной России. Григорович описывал
главным образом крестьян, живущих на юге от Москвы, в
Тульской и Калужской губерниях, и население этих губер-
ний действительно представляет ту мягкую и слегка поэти-
ческую, угнетаемую и все-таки безобидную добросердеч-
ную расу, которую мы видим в повестях Григоровича, —
расу, в которой соединился поэтический ум литовца и ук-
раинца с общинным духом великоросса. Сами этнографы
отмечают в населении этой части России специальные эт-
нографические черты.
Конечно, крестьяне Тургенева (Тула и Орел) отличают-
ся большей реальностью, его типы более ясно очерчены, а
любой из современных беллетристов-народников, даже из
менее талантливых, пошел дальше Григоровича в исследо-
вании характера и жизни крестьянства. Но повести Григо-
ровича, при всех указанных недостатках, оказали огромное
влияние на целое поколение. Они научили нас любить
крестьян и чувствовать всю тяжесть долга, лежащего на нас,
образованной части общества, по отношению к крестьян-
ству. Повести эти чрезвычайно помогли развитию того
общего чувства сожаления к положению крепостных, без
которого уничтожение крепостного права было бы отодви-
488
нуто на много лет и, во всяком случае, не имело бы тако-
го решительного характера. В более позднюю эпоху его
произведения, несомненно, имели влияние на создание
того движения «в народ», которое началось в семидесятых
годах.
Другим писателем той же школы, произведшим глубо-
кое впечатление как раз накануне освобождения крестьян,
была Мария Маркович, писавшая под псевдонимом
Марко Вовчок. Она была великоросска из дворянской
семьи Центральной России, но вышла замуж за малорус-
ского писателя, Марковича, замечательного этногра-
фа, и ее первая книга рассказов из крестьянской жизни
(1857—1858) была написана на великолепном, глубоко поэ-
тическом малорусском языке (Тургенев перевел эти расска-
зы по-великорусски). Она вскоре, однако, возвратилась к
своему родному языку, и вторая книга ее рассказов из крес-
тьянской жизни и последовавшая за ней повесть из жизни
образованных классов были написаны по-великорусски.
Обе значительно уступали первой.
В настоящее время повести и рассказы Марка Вовчка
могут показаться чересчур сантиментальными — знамени-
тая повесть Гарриет Бичер-Стоу также производит теперь
подобное впечатление, — но в те годы, когда величайшим
вопросом для России было: будут ли освобождены крестья-
не, и когда все лучшие силы страны требовались для борь-
бы за освобождение, — в те годы вся образованная Россия
упивалась повестями Марка Вовчка и рыдала над судьбой
ее героинь-крестьянок. Но и помимо этой службы требова-
ниям момента (а, по моему мнению, искусство обязано
приходить на службу обществу, особенно во времена по-
добных кризисов), очерки Марка Вовчка имели серьезное
достоинство. Их «сантиментальность» вовсе не была санти-
ментальностью XIX века, за которой скрывалось отсутствие
действительного чувства. Напротив, в них чувствовалось
горячее биение любящего сердца; в них разлита истинная
поэзия; в них чувствуется веяние глубоко поэтической ук-
раинской народной поэзии, поэтических песен Украины.
С этой народной поэзией г-жа Маркович была настолько
знакома, что, как замечали русские критики, она дополня-
ла свое несовершенное знание действительной народной
489
жизни, вводя мастерским образом многие черты, вдохнов-
ленные народною поэзией и песнями Украины. Ее герои не
были реальны, они отзывались изобретением; но атмосфе-
ра украинской деревни, краски местной жизни присущи
этим очеркам; мягкая поэтическая грусть украинского
крестьянства изображена мягкой кистью женщины-худож-
ника.
Среди беллетристов-народников этого периода следует
упомянуть оДанилевском(1829— 1890). Хотя он более
известен как автор исторических романов, его три повести
«Беглые в Новороссии» (1862), «Беглые воротились» (1863),
и «Новые места» (1867), в которых описывается жизнь сво-
бодных переселенцев в Новороссии, пользовались боль-
шим успехом. В них было рассыпано немало живых и очень
симпатичных сцен из жизни этих переселенцев — в боль-
шинстве случаев беглых, которые захватывали свободные
земли без разрешения на то правительства в недавно присо-
единенных территориях юго-западной России и делались
жертвами предприимчивых дельцов.
ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД
Несмотря на все достоинства их работ, Григорович и
Марко Вовчок упускали из виду, что, делая жизнь бедней-
ших классов населения сюжетом своих произведений, они
должны были бы озаботиться о подыскании для этой цели
более подходящей литературной оболочки. Обычная лите-
ратурная техника, выработанная для повестей из жизни
обеспеченных классов — с их манерностью, с «героями»,
которых теперь поэтизируют так, как когда-то поэтизиро-
вали рыцарей в рыцарских романах, — конечно, оказывает-
ся неподходящей формой для повестей из жизни американ-
ских скваттеров или русских крестьян. Надо было найти
новые методы и другой стиль; но это было достигнуто лишь
постепенно, и было бы чрезвычайно интересно указать по-
степенную эволюцию манеры и стиля от Григоровича до
ультрареализма Решетникова и, наконец, до совершенства
формы, достигнутого реалистом-идеалистом Горьким в его
маленьких рассказах. Но мы можем указать в настоящей
490
работе лишь на некоторые промежуточные ступени в этом
развитии.
И. Т. Кокорев (1826—1853) умер очень молодым, на-
писав несколько рассказов из жизни бедных классов город-
ского населения; он не успел освободиться от сантимента-
лизма «благосклонного наблюдателя», но он знал эту жизнь
хорошо: он родился и воспитывался в нищете, в среде бед-
няков, которых он потом описывал; вследствие этого ре-
месленники и мещане его повестей и рассказов описаны,
как говорит Добролюбов, «с теплотой и некоторой сдер-
жанностью — как говорят о близких родных», но вместе с
тем «из этого мягкого, терпеливо страдающего сердца не
вырвалось крика отчаяния, мощного проклятия или язви-
тельной иронии». В его произведениях слышится даже нота
примирения со злом социального неравенства.
Значительный шаг вперед в области повестей из народ-
ной жизни был сделан А. Ф. Писемским(1820— 1881) и
А. А. Потехиным (род. 1829), хотя ни тот ни другой не
могут быть причислены исключительно к беллетристам-на-
родникам. Писемский был современник Тургенева, и одно
время можно было думать, что он займет место на ряду с
Тургеневым, Толстым и Гончаровым. Он, несомненно, об-
ладал очень крупным талантом, и его произведения обли-
чали незаурядную наблюдательность и мощь. Его роман
«Тысяча душ», появившийся накануне освобождения крес-
тьян (1858), произвел глубокое впечатление и был по досто-
инству оценен даже в Германии, где в следующем году он
появился в немецком переводе. Но Писемский был челове-
ком без глубоких определенных убеждений, и вышеупомя-
нутый роман был его последним действительно замечатель-
ным произведением. Когда началось великое радикальное
и «нигилистическое» движение (1858—1864) и каждому
пришлось занять определенное положение среди ожесто-
ченной борьбы различных убеждений, Писемский, песси-
мистически относившийся и к людям, и к идеям, считав-
ший «убеждения» лишь прикрытием узкого эгоизма и
самой низменной чувственности, занял враждебное поло-
жение по отношению к вышеупомянутому движению, и эта
вражда выразилась в таких произведениях, как «Взбаламу-
ченное море», являющихся, в сущности, клеветой на моло-
491
дое поколение. В этих «обличительных» произведениях
погас крупный талант Писемского. В более ранний период
своей литературной деятельности Писемский написал не-
сколько рассказов из крестьянской жизни («Плотничья ар-
тель», «Питерщик» и др.), а также драму из деревенской
жизни («Горькая судьбина»); все эти произведения имеют
действительную литературную ценность. Автор проявил
в них знание крестьянской жизни, большое мастерство в
употреблении русского разговорного языка и вполне реа-
листическое понимание крестьянского характера. В них
нет и следа той идеализации, которая так сильно чувствует-
ся в более поздних произведениях Григоровича, написан-
ных под влиянием Жорж Занд. Степенные, полные здраво-
го смысла крестьяне Писемского могут быть поставлены на
ряду с изображениями крестьян у Тургенева. Что же касает-
ся драмы Писемского (который сам был прекрасным акте-
ром), то она ничего не потеряет от сравнения с лучшими
драмами Островского, в ней даже более трагизма, с другой
стороны, ее могучий реализм не ниже «Власти тьмы» Толс-
того, с которой драма Писемского имеет много общего, но
которую она превосходит по сценическим достоинствам.
Главные литературные труды Потехина заключаются в
его комедиях, о которых мы говорили в предыдущей главе.
Сюжеты их взяты из жизни образованных классов, но он
написал также несколько, сравнительно менее известных,
драм из народной жизни, и дважды — в начале своей лите-
ратурной карьеры в 50-х годах и позднее в 70-х — он прини-
мался писать рассказы и повести из народной жизни.
Эти рассказы и повести чрезвычайно характерны для
истории развития народоописательной беллетристики в те-
чение этих лет. В рассказах, относящихся к раннему перио-
ду его деятельности, Потехин находился вполне под влия-
нием бывшей тогда тенденции — идеализировать крестьян;
но во втором периоде, пережив реализм шестидесятых
годов и приняв участие в вышеупомянутой этнографичес-
кой экспедиции, он изменил свою манеру. Он совершенно
освободился от «благосклонной» идеализации и начал изо-
бражать крестьян такими, какими они были в действитель-
ности. В обрисовке индивидуальных характеров он достиг,
таким образом, большого успеха; но жизнь деревни —
492
«мир», без которого нельзя реально изобразить деревен-
скую жизнь и который занял такое крупное место в трудах
позднейших беллетристов-народников, — еще отсутствует
в произведениях Потехина. Вообще, читатель чувствует,
что Потехин хорошо знал внешнюю жизнь русского крес-
тьянства, изучил разговорную манеру крестьян, но не до-
брался до сути, до души крестьянина. Это более глубокое
понимание крестьянина проявилось в русской литературе
лишь позднее.
ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Крепостное право было уничтожено в 1861 году; вместе
с его уничтожением исчезла потребность в соболезновани-
ях по поводу причиняемого им зла. Доказывать, что крес-
тьяне — человеческие существа, доступные всем человечес-
ким чувствам, оказывалось теперь уже лишним. Новые и
гораздо более глубокие задачи, касавшиеся жизни и идеа-
лов русского народа, возникали теперь перед каждым мыс-
лящим русским. Пред исследователями была почти пятиде-
сятимиллионная масса народа, которая в образе своей
жизни, в верованиях, в способе мышления и идеалах совер-
шенно расходилась с образованными классами и которая в
то же самое время была настолько неизвестна будущим
вождям прогресса, как если бы эти миллионы говорили со-
вершенно различным языком и принадлежали к иной расе.
Наши лучшие люди чувствовали, что все будущее раз-
витие России пришло бы в застой, если бы продолжалось
подобное незнание своего собственного народа, и литера-
тура сделала все возможное, чтобы ответить на те великие
вопросы, которые осаждали мыслящего человека на каж-
дом шагу его общественной и политической деятельности.
В двадцатилетие — с 1858 по 1878 год — началось в России
этнографическое исследование страны по такой широкой
программе и в таких размерах, каких мы не встречаем нигде
ни в Западной Европе, ни в Америке. Памятники древнего
народного творчества; обычное право различных частей и
национальностей империи; религиозные верования и фор-
мы богопоклонения, а также еще более социальные стрем-
493
ления, характеризующие многие русские религиозные
секты; чрезвычайно интересные обычаи различных частей
империи; экономическое положение крестьян; их домаш-
ние ремесла, колоссальные артельные рыбные ловли в юго-
восточной России; тысячи разнообразных форм народных
артелей; «внутренняя колонизация» России, которую мож-
но сравнивать с таковой же лишь в Соединенных Штатах;
эволюция идей земельной собственности, — все эти вопро-
сы сделались предметом самых настойчивых изысканий.
Большая этнографическая экспедиция, организованная
великим князем Константином, в которой приняло участие
значительное количество наших лучших писателей, была
лишь предшественницей многих экспедиций — крупных и
мелких, — которые были организованы многочисленными
русскими учеными обществами для детального изучения
этнографии, народных преданий и обычаев и экономичес-
кой жизни России. Находились люди, подобные Я к у ш-
к и н у (1820—1872), который посвятил всю свою жизнь на
странствования пешком из деревни в деревню, одетый как
беднейший крестьянин и, подобно птице небесной, не по-
мышлявший о завтрашнем дне; вымоченное под дождем
платье высушивало солнце на его плечах, жил он где прихо-
дилось, деля с крестьянами их скудную жизнь в их бедных
жилищах, записывая народные песни и собирая этногра-
фические материалы первостепенной важности.
В России выработался даже особый тип интеллиген-
тов — собиратели песен и прочего этнографического мате-
риала вроде Якушкина, а в более позднее время к нему при-
бавился еще новый тип «земских статистиков», которые в
течение последних двадцати пяти лет за самую незначи-
тельную плату выполняли для земств сложную статистичес-
кую работу путем подворных опросов (А. Эртель прекрасно
обрисовал этих статистиков в одной из своих повестей
«Смена»).
Достаточно сказать, что, согласно указаниям А. Н. Пы-
пина (род. 1833), автора подробной «Истории русской эт-
нографии» (4 тома), не меньше чем 4000 больших работ и
крупных журнальных статей появилось в течение двадцати
лет (с 1858 по 1878 г.), причем половина из них была посвя-
щена экономическому положению крестьян, а другая поло-
494
вина — этнографии в широком смысле этого слова; при
этом нужно прибавить, что исследования в этом направле-
нии продолжались и продолжаются в тех же размерах. Луч-
шей чертой этого движения явилось то обстоятельство, что
результаты исследований не были погребены в малодоступ-
ных публике официальных изданиях. Некоторые из этих
исследований, как, например, «Год на севере», «Сибирь и
каторга», «Бродячая Русь» Максимова; «Сказки» Афа-
насьева; «Уральские казаки» Железное а, и многие
очерки Мордовцева были так хорошо написаны, что
пользовались таким же успехом у читающей публики, как
лучшие романы. Случалось даже и обратное: т. е. некоторые
беллетристические произведения, как, например, «В лесах»
и «На горах» Мельникова (Печерского), давали в
форме романа, в сущности, очень интересные этнографи-
ческие отчеты, излагались в живых журнальных статьях,
которые читались и обсуждались с большим воодушевле-
нием. Кроме того, детальные исследования, относящиеся к
различным классам населения, местностям и учреждени-
ям, были сделаны такими знатоками, как Пругавин,
Засодимский, Прыжов («История кабаков в Рос-
сии», которая, в сущности, является популярной историей
России) и другие.
Русское образованное общество, которое раньше на-
блюдало крестьянство лишь с балконов своих деревенских
домов, было таким образом приведено в близкое соприкос-
новение с различными группами трудящейся массы; и
легко себе представить, какое влияние это соприкоснове-
ние произвело не только на развитие политических идей,
но и на весь характер русской литературы.
Повесть, идеализирующая крестьянина, отошла в об-
ласть прошлого. Изображение «милых мужичков» в качест-
ве фона и ради противопоставления их идиллических
добродетелей недостаткам образованных классов сделалось
более невозможным. Попытка воспользоваться народом
лишь как материалом для смехотворных рассказов, сделан-
ная Николаем Успенским и В. А. Слепцовым,
имела лишь кратковременный успех. Требовалась новая,
по преимуществу реалистическая, школа беллетристов-на-
родников. В результате получилось то, что явилось значи-
495
тельное количество писателей, которые, взрыхлив новую
почву и проявив высокое понимание обязанностей искус-
ства в деле изображения беднейших необразованных клас-
сов, открыли, по моему мнению, новую страницу в разви-
тии повести во всемирной литературе.
Духовенство в России — т. е. священники, дьяконы
дьячки, пономари — составляет отдельный класс, стоящий
между «классами» и «массами» — ближе к последним, чем к
первым. Это в особенности можно сказать относительно
деревенского духовенства, причем эта близость была еще
теснее лет десять тому назад. Не получая жалованья, сель-
ский священник, а равным образом диакон и дьячок суще-
ствовали главным образом на доходы, даваемые обработ-
кой земли, приписанной к церкви. Во время моей юности в
средней России во время жарких летних месяцев, когда
убиралось сено или собиралась жатва, священники всегда
даже торопились с обедней, чтобы поскорее вернуться к
полевым работам. В те годы жилищем сельского священни-
ка был бревенчатый дом, построенный немногим лучше,
чем крестьянские избы, с которыми он стоял в ряд, отлича-
ясь от них только тем, что соломенная крыша была «под
гребенку», тогда как крестьянские избы покрывались соло-
мой, которая удерживалась на месте свитыми из соломы же
жгутами. Одежда священника отличалась от крестьянской
более по покрою, чем по материалу, из которого она была
сделана, и в промежутке между церковными службами и
выполнением треб по приходу священника всегда можно
было видеть в поле за плугом или в лугах с косой.
Дети духовенства получают у нас даровое образование в
школах духовного ведомства, а после некоторые из них
идут в семинарии, и Н. Г. Помяловский (1835—1863)
приобрел свою первую, громкую известность описанием
возмутительных методов воспитания, практиковавшихся в
этих школах в сороковых и пятидесятых годах прошлого
столетия. Он был сыном бедного диакона в деревне под Пе-
тербургом, и ему самому пришлось пройти через одну из
этих школ и через семинарию. Как высшие, так и низшие
духовные школы были тогда в руках совершенно необразо-
ванного духовенства — преимущественно монахов, и глав-
ным предметом обучения было самое нелепое заучивание
496
наизусть абстрактнейшей теологии. Общий нравственный
уровень школ был чрезвычайно низок; в них господствова-
ло почти повальное пьянство, а главным побудительным
средством к образованию считалось сечение за каждый не-
выученный наизусть урок, причем секли иногда по два и по
три раза в день, с утонченной жестокостью. Помяловский
страстно любил своего младшего брата и во что бы то ни
стало хотел спасти его от тех жестоких испытаний, которые
пришлось перенести ему самому. Он начал писать в педаго-
гических журналах о положении образования в духовных
школах, с целью добыть таким путем средства, чтобы по-
местить своего брата в гимназию. Вслед за тем появился ряд
его чрезвычайно талантливых очерков, изображавших
жизнь в этих школах, причем целый ряд священников, ко-
торые сами были жертвами подобного «образования», под-
твердили в газетах справедливость обличений Помяловско-
го. Истина без каких-либо прикрас — голая истина с пол-
ным отрицанием формулы «искусство для искусства» —
явилась отличительной чертой творчества Помяловского.
Наряду с очерками из жизни школ духовного ведомства
и духовенства Помяловский написал также две повести из
жизни мелкой буржуазии: «Мещанское счастье» и «Моло-
тов», в которые внесен в значительной степени автобиогра-
фический элемент. После него осталась также неокончен-
ная повесть более обширных размеров «Брат и сестра». Он
проявил в этих произведениях тот широкий гуманный дух,
который воодушевлял Достоевского, отмечая гуманные
черты в наиболее падших созданиях; но произведения его
отличались той здоровой реалистической тенденцией, ко-
торая была отличительной чертой молодой литературной
школы, одним из основателей которой был он сам. Он изо-
бразил также, чрезвычайно сильно и трагически, человека,
вышедшего из бедных слоев, который напоен ненавистью
против высших классов и против всех форм социальной
жизни, существующих лишь для удобств этих классов, но в
то же самое время не обладает достаточной верой в свои
силы — той верой, которую дает истинное знание и кото-
рой всегда обладает всякая истинная сила. Вследствие
этого его герой кончает или филистерской семейной идил-
лией, или, если она не удавалась, пропагандой безрассуд-
497
ной жестокости и презрения ко всему человечеству, как
единственно возможного основания личного счастья.
Эти повести обещали многое, и на Помяловского смот-
рели как на будущего вождя новой литературной школы, но
он умер, не достигнув даже тридцатилетнего возраста.
Решетников (1841—1871) пошел еще дальше в том
же направлении, и вместе с Помяловским его можно рас-
сматривать как основателя ультрареалистической школы
русских беллетристов-народников. Он родился на Урале и
был сыном дьячка, который сделался потом почтальоном.
Семья его жила в большой бедности. Его дядя взял его в
Пермь, где и протекло все его детство в бесконечных побо-
ях. Когда ему исполнилось десять лет, дядя послал его в ду-
ховное училище, где ему пришлось переносить еще больше
побоев, чем в доме дяди. Не выдержав истязаний, он убе-
жал оттуда, но его поймали, и бедный ребенок был высечен
так жестоко, что ему пришлось пролежать два месяца в
больнице. Но как только по выздоровлении он был послан
опять в школу, он вторично бежал оттуда и пристал к стран-
ствующим нищим. Во время странствований со своими но-
выми товарищами ему пришлось переносить немало муче-
ний, причем в заключение его опять поймали и опять
высекли самым варварским образом. Его дядя также был
почтальоном, и Решетников, за неимением материала для
чтения, начал красть газеты с почты, причем после прочте-
ния уничтожал их. Эта проделка была, однако, открыта, так
как мальчик уничтожил какой-то важный императорский
манифест, адресованный к местным властям. Его отдали
под суд и присудили к заключению на несколько месяцев в
монастырь (за неимением другого исправительного заведе-
ния). Монахи обращались с Решетниковым очень добро-
душно, но они вели самую распущенную жизнь: пьянство-
вали, объедались и уходили по ночам из монастыря; они и
научили мальчика пить. Несмотря на все это, Решетников
по освобождении из монастыря блестяще выдержал экза-
мен в уездном училище и был принят на казенную службу
писцом с жалованьем по три рубля в месяц, которое потом
было повышено до пяти рублей. Такое жалованье обрекало
Решетникова на вопиющую бедность, так как он не брал
взяток, которыми почти все чиновники в то время «попол-
498
няли» казенное содержание. Прибытие в Пермь «ревизора»
спасло наконец Решетникова. Этот господин взял его для
переписки бумаг, и, так как юноша понравился ему, он
помог ему перебраться в Петербург, где нашел ему место
писца в Министерстве финансов с почти удвоенным про-
тив пермского жалованьем. Решетников начал заниматься
литературой уже в Перми и продолжал эти занятия в Петер-
бурге, посылая свои произведения в различные мелкие га-
зеты, пока не познакомился с Некрасовым. В журнале пос-
леднего, «Современнике», была помещена повесть
Решетникова «Подлиповцы», которая утвердила его репу-
тацию как вполне самобытного писателя из народной
жизни («Ceux de Podlipnaia» во французском переводе).
Решетников занимает единственное в своем роде поло-
жение в литературе. «Трезвая правда Решетникова» — таки-
ми словами охарактеризовал Тургенев его творчество. Его
произведения представляют чистую правду, ничего, кроме
правды, без малейшего признака прикрас, без лирических
эффектов. Это — нечто вроде дневника, в котором описаны
люди, с которыми автору приходилось жить в рудниках
Урала, в пермской деревне или в нищенских кварталах Пе-
тербурга. Под именем «подлиповцы» разумеются обитате-
ли небольшой деревни Подлипная, затерянной где-то в
Уральских горах. Они принадлежат к племени пермяков,
еще не вполне обрусели и находятся в той стадии, которую
переживают в настоящее время обитатели многих местнос-
тей России, т. е. в раннем периоде земледельческой культу-
ры. Звероловство уже невозможно — зверь перебит, — и
они берутся за обработку земли; но немногим из них удает-
ся есть чистый ржаной хлеб более чем.в продолжение двух
месяцев в году; остальные десять месяцев они должны при-
мешивать в муку древесную кору для получения «хлеба».
Они не имеют ни малейшего представления о том, что
такое Россия или что такое государство, и очень редко
видят священника. Они едва знают, как обрабатывать
землю. Они не умеют класть печь, и периодическое голода-
ние от января до июля доводит их до полного отчаяния.
В сущности, они стоят на низшей степени развития, чем
дикари.
Один из наиболее развитых подлиповцев, Пила, знает,
499
как сосчитать до пяти, — остальные же не знают даже этого.
Понятия Пилы о времени и пространстве отличаются пол-
ною первобытностью, и все же этот Пила является прирож-
денным вождем среди своих полудиких односельчан и по-
стоянно помогает им то в том, то в другом. Он говорит им,
когда следует готовить поля под посев; он ищет сбыта для
их мелких кустарных произведений; он знает дорогу в бли-
жайший город и, когда случится нужда, ходит туда. Его от-
ношение к семье, состоящей из одной лишь дочери, Ап-
роськи, находится в стадии, относящейся к
доисторической антропологии, но, несмотря на это, он сам
и его друг Сысойка так глубоко любят Апроську, что после
ее смерти они готовы покончить с собой. Они бросают род-
ную деревню, чтобы начать тяжелую жизнь речных бурла-
ков, которые тянут бечевою тяжелые барки против течения.
Но эти полудикари глубоко человечны, и каждый чувству-
ет, что они таковы не только по воле автора, создавшего их
образы, но таковы в действительности; читать историю их
жизни и страданий, переносимых ими с терпением покор-
ных животных, невозможно, не будучи глубоко трону-
тым, — даже более глубоко, чем при чтении хорошей повес-
ти из жизни людей зажиточного круга.
Другая повесть Решетникова — «Глумовы» — одно из
самых удручающих произведений в этой области литерату-
ры. В ней нет ничего поражающего, никаких особенных
невзгод и несчастий, никаких драматических эффектов. Но
вся жизнь уральских рабочих, описанная в этой повести,
носит такой унылый характер, и в этой жизни так мало за-
датков, чтобы люди могли выбиться из-под гнета этого
уныния, что вами овладевает настоящее отчаяние, когда вы
постепенно начинаете понимать неподвижность изобра-
жаемой в повести жизни. В другой повести — «Между
людьми» — Решетников рассказывает историю своего соб-
ственного ужасного детства. Что же касается его большого
двухтомного романа «Где лучше?», то это история непре-
рывного ряда всяких злоключений, выпадающих на долю
одной женщины из беднейших классов, являющейся в Пе-
тербург с целью отыскания работы. Здесь, так же как и в
другой обширной повести «Свой хлеб», мы находим ту же
бесформенность и то же отсутствие ярко очерченных ха-
500
рактеров, как и в «Глумовых», и получается то же глубокое,
тяжелое впечатление.
Чисто литературные недостатки всех произведений Ре-
шетникова совершенно очевидны. Но, несмотря на эти не-
достатки, его можно рассматривать как инициатора новой
формы повести, не лишенной художественной ценности,
невзирая на ее бесформенность и ультрареализм как замыс-
ла, так и выполнения. Конечно, Решетников не мог ника-
ким образом создать школы; но он дал намек на то, чем
могла бы быть реальная повесть из народной жизни, и са-
мими своими недостатками указав на то, чего надо в ней
избегать. В его произведениях нет ни малейшего следа ро-
мантизма; никаких героев; ничего, за исключением огром-
ной, индифферентной, едва индивидуализированной тол-
пы, среди которой нет ни ярких красок, ни гигантов; все
мелко и мелочно; все интересы сведены к микроскопичес-
ки узкому соседству. В сущности, все эти интересы скон-
центрированы вокруг одного, самого главного вопроса: где
найти пищу и убежище, хотя бы ценой каторжного труда?
Всякое описанное автором лицо, конечно, обладает собст-
венной индивидуальностью, но все эти индивидуальности
обуреваемы одним желанием: найти такое занятие, которое
не вело бы лишь к безвыходной нищете, в котором дни за-
работка не сменялись бы беспрестанно днями безработицы
и голоданием. Как добиться того, чтобы работа не превос-
ходила человеческие силы? Где в мире найти место, чтобы
работа не сопровождалась такими унизительными условия-
ми? Эти вопросы дают единство цели в жизни всем этим
людям.
Как я уже сказал, в повестях Решетникова нет героев;
этим я хотел сказать — «героев» в обычном литературном
смысле; но вы видите пред собой действительных тита-
нов — действительных героев в первобытном смысле слова,
героев выносливости, таких, которых должны выделять
животные, — виды муравьев и т. д., когда они своей бес-
форменной массой ожесточенно борются против влияния
холода и голода. То, каким образом эти герои переносят
самые невероятные физические лишения во время своих
скитаний из одного конца России в другой или как они
встречают самые ужасные разочарования в поисках рабо-
501
ты, — вся их борьба за существование, — все это в достаточ-
ной степени поразительно в повестях Решетникова; но, по-
жалуй, еще более поразительно, как они умирают. Многие
читатели, конечно, помнят «Три смерти» Толстого: бары-
ню, умирающую от чахотки, проклинающую свою болезнь;
мужика, заботящегося перед смертью о судьбе своих сапо-
гов и распоряжающегося, чтобы их отдали тому, кто наибо-
лее нуждается в них, и, наконец, — смерть березы. Для ге-
роев Решетникова, живущих без уверенности, что у них
будет на завтра кусок хлеба, смерть не является катастро-
фой; она приходит с постепенной потерей силы в поисках
за хлебом, с постепенной потерей энергии, нужной, чтобы
прожевать этот чертов кусок хлеба. Хлеба этого становится
все меньше и меньше, в лампе не хватает масла, и она гас-
нет...
Другой ужасающей чертой повестей Решетникова явля-
ются картины того, как людьми овладевает пьянство. Вы
видите, как оно приближается, чувствуете, что оно должно
прийти органически, неибежно, фатально; вы видите, как
оно овладевает человеком и держит его в своей власти до
смерти. Этот шекспировский фатализм в приложении к
пьянству, зло которого слишком хорошо известно всякому,
знакомому с народной жизнью, является, может быть, осо-
бенно ужасающей чертой повестей Решетникова. Особен-
но ярко эта черта сказывается в повести «Глумовы», где вы
видите, как учитель в горнопромышленном городе вследст-
вие отказа принимать участие в чиновничьей эксплуатации
детей оказывается лишенным всех средств к существова-
нию, и, хоть ему в конце концов удается жениться на пре-
восходной женщине, он постепенно подпадает под власть
демона и делается привычным пьяницей. Не пьют лишь
женщины, и одно это спасает нас от вымирания; в сущнос-
ти, почти каждая из женщин в произведениях Решетнико-
ва — героиня неустанного труда, борьбы за необходимое в
жизни, подобно самкам во всем животном мире; и тако-
ва действительно жизнь женщины в русских народных мас-
сах.
Трудно бывает избежать романтического сантимента-
лизма, когда автор, описывая монотонную ежедневную
жизнь буржуазной толпы, пытается пробудить симпатию в
502
читателе к этой толпе; но затруднения еще более усложня-
ются, по мере того как автор спускается по ступеням соци-
альной лестницы и доходит до жизни крестьян или, еще
хуже, до жизни нищенствующих кварталов городского на-
селения. Самые реалистические писатели впадали в санти-
ментализм и романтизм, когда брались за такую задачу.
Даже Золя в своей последней повести «Труд» попал в эту за-
падню. Но именно от этого недостатка всегда был свободен
Решетников. Его произведения являются ярким протестом
против эстетизма и вообще всякого рода условного искус-
ства. Он был истинным чадом эпохи, характеризуемой тур-
геневским Базаровым. «Для меня безразлична форма моих
произведений; правда сама постоит за себя», — как будто
бы говорит он все время читателю. Он почувствовал бы
смущение, если бы где-нибудь, хотя бы бессознательно,
прибегнул к драматическому эффекту с целью тронуть чи-
тателя, — точно также, как публичный оратор, полагаю-
щийся единственно на красоту развиваемой им мысли, чув-
ствовал бы себя пристыженным, если бы прибегнул
бессознательно к ораторскому украшению речи.
Мне кажется, что надо было обладать недюжинным
творческим талантом, чтобы подметить, как это сделал Ре-
шетников, в обыденной монотонной жизни толпы эти ме-
лочные выражения, эти восклицания, эти движения, выра-
жающие какое-нибудь чувство или какую-нибудь мысль,
без которых его повести были бы совершенно неудобочи-
таемы. Один из наших критиков заметил, что, когда вы на-
чинаете читать повести Решетникова, вы чувствуете себя
погруженным в какой-то хаос. Пред вами описание самого
обыденного пейзажа, который, в сущности, даже вовсе не
«пейзаж»; вслед за тем появляется герой или героиня повес-
ти, причем это люди, каких вы можете встретить каждый
день в любой толпе, и их едва можно отличить от нее. Герой
говорит, ест, пьет, работает, ругается, как любой из толпы.
Он вовсе не какое-либо избранное создание, он — не демо-
нический характер, не Ричард III в крестьянском одеянии;
столь же мало героиня похожа на Корделию или даже на
Нелли Диккенса. Мужчины и женщины Решетникова со-
вершенно похожи на тысячи мужчин и женщин, окружаю-
щих их; но постепенно, вследствие обрывков мыслей, вос-
503
клицаний, кое-когда пророненных слов, даже движений, о
которых упоминается, вы начинаете мало-помалу заинте-
ресовываться ими. Прочтя страниц тридцать, вы начинаете
чувствовать симпатию к ним и настолько захвачены расска-
зом, что читаете страницу за страницей этих хаотических
деталей с единственной целью — разрешить вопрос, кото-
рый начинает страстно интересовать вас: удастся ли Петру
или Анне добыть сегодня кусок хлеба, за которым они го-
нятся? Удастся ли Марье достать работу и купить щепотку
чаю для ее больной и полусумасшедшей матери? Замерзнет
ли Прасковья в морозную ночь, затерянная на улицах Пе-
тербурга, или ей удастся попасть в госпиталь, где ее ожида-
ет теплое одеяло и чашка чаю? Сумеет ли почтальон воздер-
жаться от водки и получить место?
Несомненно, что для того, чтобы добиться таких ре-
зультатов путем таких незатейливых средств, необходимо
обладать крупным талантом; надо обладать силой, трогаю-
щей читателя, заставляющей его любить или ненавидеть, а
такая сила является самою сущностью литературного та-
ланта. Благодаря этому таланту бесформенные, часто че-
ресчур длинные и неумелые, сухие повести Решетникова
представляют тем не менее крупное явление в русской ли-
тературе. «Трезвая правда Решетникова», без «литературы»
рыцарского романа, которую так ненавидел Тургенев, не
пройдет бесследно.
К беллетристам-народникам того же поколения при-
надлежит Л е в и т о в (1835 или 1842—1877). Он описывал
главным образом те части южной Центральной России, ко-
торые лежат на границе между лесной и степной областью.
Жизнь его была глубоко печальна. Он родился в семье бед-
ного деревенского священника и воспитывался в духовном
училище того типа, который был описан Помяловским.
Достигнув шестнадцати лет, он отправился пешком в Мос-
кву с целью поступить в университет и потом перебрался в
Петербург. Здесь он вскоре был запутан в какой-то студен-
ческой истории и был выслан в 1858 году сначала в Шен-
курск, а позже переведен в Вологду. Здесь он жил в полном
отчуждении от какой бы то ни было интеллектуальной
жизни, перенося страшную бедность, доходившую до голо-
дания. Лишь после трех лет ссылки ему было позволено
504
возвратиться в Москву, и так как у него не было ни копейки
денег, то ему пришлось сделать весь путь от Вологды до
Москвы пешком, нанимаясь по пути писать в волостных
правлениях и получая за свой труд по полтиннику в неделю.
Эти годы изгнания оставили глубокий след на всей его пос-
ледующей жизни, которую он провел в страшной бедности,
никогда не находя места, где бы он мог поселиться надолго,
и топя в водке страдания любящей беспокойной души.
В годы раннего детства на него произвели глубокое впе-
чатление прелесть и тишина деревенской жизни в степях, и
позднее он писал: «...проходит предо мною эта, так маня-
щая меня в настоящую минуту, тишина сельской жизни;
идет она, или даже не идет, а тихо-тихо летит, как нечто
живое, имеющее свой образ, который в моих глазах имеет
совершенно определенные формы. Да, я осязательно ясно
вижу, как над молчаливыми сельскими буднями, подняв-
шись несколько выше светлого креста на новой церкви, на
белых крыльях парит, вместе с летучими облаками, кто-то
светлый и тихий, с лицом стыдливым и кротким, как у
наших девиц... Так я теперь, отдаленный от родного села
долгими годами шумной столичной жизни, исполненной
невыразимых страданий, представляю себе мирного гения
тихой сельской деятельности».
Прелесть бесконечных степей южной России так пре-
восходно передана Левитовым, что ни один русский автор
не может сравниться с ним в поэтическом описании
их природы, за исключением Кольцова. Левитов был чис-
тым цветком степей, полным глубоко поэтической любви к
родным местам, и несомненно, что ему приходилось пере-
носить острые страдания, когда он попал в среду интеллек-
туального пролетариата громадной, холодной и эгоисти-
ческой столицы на Неве. Находясь в Петербурге или в
Москве, он всегда жил где-нибудь в беднейших кварта-
лах, большею частью на окраинах города, которые, хотя от-
даленным образом, напоминали ему его родную деревню;
поселяясь среди подонков населения, он делал это с
целью — бежать «от нравственных противоречий, искусст-
венности, напускной гуманности и черствого высокомерия
интеллигентных слоев общества». Он не мог жить долго на
одном месте: у него начинались угрызения совести, и он
505
убегал из своей бедной обстановки, отыскивая место, где
люди живут еще беднее, едва добывая кусок насущного
хлеба.
Я не знаю, можно ли даже подвести произведения Ле-
витова под обычные категории повести, рассказа и т. д. Они
более похожи на бесформенные, лирико-эпические импро-
визации в прозе. Но в этих импровизациях нет обычных ус-
ловных сожалений автора о страданиях других. Это — эпи-
ческое описание того, что самому автору пришлось
пережить при близком соприкосновении со всякого рода
бедняками. Лирическим элементом его произведений яв-
ляется печаль, — но не эгоистическая, любующаяся собой
печаль сочувственника, а скорбь человека, который сам
жил той же жизнью; это — печаль нищеты, семейных скор-
бей, неисполнившихся надежд, заброшенности, всякого
рода утеснения и всякого рода человеческих слабостей.
Страницы, которые он посвящает изображению чувств
пьяного человека и тому, как эта болезнь охватывает лю-
дей, иногда поистине ужасны. Как и следовало ожидать, он
умер молодым — от воспаления легких, схваченного в мо-
розный январский день, когда он, в легком летнем паль-
тишке, бегал на другой конец Москвы, чтобы получить
пять рублей от редактора какой-то мелкой газетки.
Наиболее известным произведением Левитова является
томик его «Степных очерков», но он написал также ряд
очерков из городской жизни («Жизнь московских закоул-
ков») и том рассказов, которому друзья автора дали загла-
вие «Горе сел, деревень и городов». В его очерках городской
жизни читатель встречает ужасающую коллекцию бродяг
и отверженных населения большого города — людей, пе-
решедших последние границы городской нищеты и изоб-
раженных без малейшей идеализации, и, конечно, все же
глубоко человечных. «Степные очерки» были лучшим про-
изведением Левитова. Это, в сущности, собрание поэм в
прозе, полных чудных описаний степной природы и картин
с наивной радостью, с ее обычаями и предрассудками.
В эти очерки вложены личные воспоминания автора; в них
часто встречаются также сцены из детской жизни — изо-
бражения детей, играющих на просторе степей и живущих в
согласии с жизнью окружающей их природы; каждая чер-
506
точка этих картин вырисована с нежной, теплой любовью,
и почти всегда чувствуются невидимые слезы, которые про-
ливал автор, изображая эти милые его сердцу картины.
А. Скабический в своей книге «Беллетристы-народни-
ки» дал превосходный, написанный с глубоким чувством
очерк жизни и деятельности Левитова; в очерке этом сооб-
щены как идиллические черты детства Левитова, так и ис-
тория ужасных лишений, которые ему приходилось пере-
носить позднее.
Глеб Успенский(1840— 1902) значительно отлича-
ется от всех предшествовавших писателей. Он представляет
сам по себе отдельную литературную школу, и я не знаю ни
одного писателя во всемирной литературе, с которым
можно было бы его сравнить. Собственно говоря, его нель-
зя также отнести и к области чистой этнографии или демо-
графии, так как в них наряду с описаниями, относящимися
к области народной психологии, вы встречаете все элемен-
ты повести. Первыми его произведениями были повести, в
которых видна склонность к бытовой, этнографической
окраске. Так, в повести «Разорение» Успенский чрезвычай-
но талантливо изобразил, как рушится вся жизнь малень-
кого городка, процветавшего при крепостном праве, те-
перь, когда это право уничтожено; но в его позднейших
произведениях, почти исключительно посвященных изо-
бражению деревенской жизни и написанных, когда его та-
лант достиг полной зрелости, преобладает этнография, и
они кажутся скорее этнографическими очерками, написан-
ными талантливым беллетристом, чем повестями в собст-
венном значении этого слова. Обыкновенно они начина-
ются как повести: пред вами появляются различные
типичные личности, и вы постепенно начинаете заинтере-
совываться их деяниями и их жизнью. Более того, автор не
берет эти личности, так сказать, наудачу, это не записи в
путевом дневнике этнографа, — напротив, действующие
лица выбраны автором как типичные представители тех
сторон деревенской жизни, которые он намеревается изо-
бразить. Но Успенский не удовлетворяется простым озна-
комлением читателя с действующими лицами его произве-
дений; он вскоре начинает обсуждать их самих и говорить о
положении, которое они занимают в деревенской жизни,
507
и о влиянии, которое они могут оказать на будущее дерев-
ни. Заинтересовавшись уже выводимыми личностями, вы с
удовольствием читаете и эти рассуждения автора о них. Но
вот вслед за рассуждением автор дает какую-нибудь пре-
восходную сцену, по художественности не уступающую
сценам в романах Тургенева и Толстого; но после несколь-
ких страниц, посвященных такому художественному твор-
честву, Успенский снова превращается в этнографа, рас-
суждающего о будущности деревенской общины. В нем
слишком много черт публициста, чтобы он мог думать всег-
да образами и сохранить позицию беллетриста. Но в то же
время отдельные факты, входившие в сферу его наблюде-
ния, производили на него такое впечатление, что он не мог
хладнокровно обсуждать их, как это сделал бы присяжный
публицист. Впрочем, несмотря на эту смесь публицистики
с беллетристикой, благодаря крупному таланту автора вы
читаете произведения Успенского, как если бы они были
выдающимися беллетристическими произведениями.
Всякое движение среди образованных слоев общества,
направленное к благу беднейших классов, начинается
идеализацией последних. Ввиду того, что прежде всего
необходимо бывает рассеять предубеждения против бедня-
ков, которые существуют среди богатых, некоторая идеали-
зация неизбежна. Поэтому наши ранние беллетристы-на-
родники выводили только наиболее выдающиеся типы,
которых люди обеспеченных классов могли лучше пони-
мать и которые должны были, наверное, вызывать к себе
симпатию; по этой же причине они лишь слегка касались
менее симпатичных черт в жизни бедняков. Подобное яв-
ление можно наблюдать в сороковых годах во французской
и в английской литературе, а в России представителями
этого направления были Григорович, Марко Вовчок и др.
Вслед за тем явился Решетников, с его художественным ни-
гилизмом, с его отрицанием всех обычных условностей, с
его объективизмом, с его решительным отказом созидать
«типы» и с его предпочтением к обыденному человеку
толпы; с его манерой вдохновлять читателя любовью к
народу путем глубоко затаенного собственного чувства.
Позднее пред русской литературой возникли новые задачи.
508
Читатели были уже полны симпатии к отдельному крестья-
нину или рабочему, но они хотели расширить область своих
знаний в этой области; они хотели знать, каковы основона-
чала, идеалы, внутренние побуждения, руководящие жиз-
нью деревни? Какова их ценность для дальнейшего разви-
тия народа? Что и в какой форме колоссальное
земледельческое население России может дать для даль-
нейшего развития страны и всего цивилизованного мира?
Подобные вопросы выходили за пределы простых статис-
тических исследований; для разрешения их требовался
гений художника, которому приходилось находить ответ в
разрозненных фактах и явлениях жизни. Наши беллетрис-
ты-народники смело пошли навстречу этим запросам чита-
теля. Богатая коллекция отдельных крестьянских типов
была дана предшествовавшими художниками; теперь чита-
тели хотели найти в беллетристике, посвященной изобра-
жению народной жизни, изображение жизни деревни, де-
ревенского «мира», его достоинств и недостатков, указаний
на ожидающую его судьбу. И на эти вопросы новое поколе-
ние беллетристов-народников постаралось дать ответы.
Беря на себя эту задачу, они были совершенно правы.
Не следует забывать, что в конечном анализе каждый эко-
номический и социальный вопрос сводится к вопросу пси-
хологии индивидуума и социальной совокупности. Такого
рода вопросы не разрешаются при помощи одной лишь
арифметики. В силу этого в области социальных наук, как и
в области психологии, поэт часто оказывается прозорливее
физиолога. Во всяком случае, он имеет право голоса в раз-
решении этих вопросов.
Когда Успенский начал печатать свои первые очерки
деревенской жизни — в начале 70-х годов, — молодая Рос-
сия была охвачена великим движением «в народ», и необ-
ходимо признать, что в этом движении, как и во всяком
другом, была известная доля идеализации. Юноши, совер-
шенно незнакомые с деревенской жизнью, имели, конеч-
но, преувеличенные, идиллические иллюзии относительно
деревенской общины. По всей вероятности, Успенский,
родившийся в крупном промышленном городе Туле, в
семье маленького чиновника и почти совершенно незнако-
509
мый с жизнью деревни, разделял эти иллюзии, — может
быть, даже в самой крайней их форме. Под обаянием их он
поселился в Самарской губернии, которая в то время всту-
пала в круговорот современного капиталистического раз-
вития и где вследствие целого ряда особых причин уничто-
жение крепостного права совершилось в условиях,
особенно разорительных для крестьян (даровые, «нищен-
ские» наделы) и вообще вредоносных для жизни деревни.
Здесь ему пришлось, вероятно, жестоко страдать, видя раз-
рушение своих юношеских иллюзий, и, как это часто слу-
чается, он поторопился сделать обобщения. Он не обладал
образованием действительного этнографа, которое моглс
бы удержать его от чересчур поспешных этнографических
обобщений, основанных на чересчур скудном материа-
ле, — и он начал давать изображения деревенской жизни,
окрашенные глубоким пессимизмом. Лишь позднее, живя
на севере, в деревне Новгородской губернии, он начал по-
нимать влияние, какое оказывает обработка земли и жизнь
в деревне на крестьян; лишь тогда перед ним начало рас-
крываться нравственное и социальное значение земледель-
ческого труда и общинной жизни, и он понял, каким мог
бы быть свободный труд на свободной земле. Эти наблюде-
ния вдохновили лучшее произведение Успенского «Власть
земли» (1882). Оно остается, во всяком случае, его лучшим
трудом в этой области: художник является здесь во всей
силе своего таланта и в своей истинной функции — выяс-
няя внутренние движущие силы, которые руководят гро-
мадным классом трудящихся людей.
ЗЛАТОВРАТСКИЙ
И ДРУГИЕ БЕЛЛЕТРИСТЫ-НАРОДНИКИ
Одним из великих вопросов дня в России является во-
прос о том, должны ли мы способствовать разрушению об-
щинного владения землею так же, как это сделали имущие
классы в Западной Европе, и ввести взамен того личное
крестьянское землевладение или же мы должны стремиться
сохранить общину и приложить все усилия, чтобы она раз-
вивалась далее по типу земледельческих и промышленных
510
ассоциаций. Сильная борьба идет по этому вопросу в среде
русской интеллигенции, и в первых самарских очерках из
крестьянской жизни, озаглавленных «Из деревенского
дневника», Глеб Успенский отводит много места этому во-
просу. Он пытался доказать не только, что крестьянская об-
щина, в ее настоящем виде, приводит к сильному угнете-
нию личности, является помехой индивидуальной
инициативе, ведет ко всякого рода притеснениям бедных
крестьян богатыми, но также и то, что она является причи-
ной общей бедности крестьянства. Но Успенский не упо-
мянул о тех аргументах, которые те же бедные крестьяне,
если бы их спросили, не замедлили бы привести в защиту
общинного владения землей; и он приписал этому учреж-
дению результаты совершенно других, общих общерусских
причин, — как это можно видеть хотя бы из того факта, что
та же бедность, та же инерция и то же угнетение личности
еще в большей степени наблюдаются в Белоруссии, где об-
щинное землевладение давно уже перестало существовать.
Успенский, при всей своей любви к крестьянству, выра-
зил, таким образом, — по крайней мере в его самарских
очерках — те взгляды, которые распространены в средних
классах Западной Европы, которые, указывая на недостат-
ки общинного владения, тоже сваливали на эту форму вла-
дения землею целый ряд фактов, в которых было виновато
государство, а не община.
Положение, занятое Успенским, вызвало целый ряд от-
ветов со стороны другого беллетриста-народника, обладав-
шего не меньшим талантом, — Златовратского (род. в
1845 г.), повести которого являлись как бы ответами на
очерки Успенского и его пессимистические выводы. Зла-
товратский с детства был близко знаком с жизнью крестьян
средней России, и чем менее иллюзий он питал относи-
тельно ее, тем более он был подготовлен, когда начал се-
рьезное изучение крестьянства, видеть хорошие черты в их
жизни и понимать типы тех крестьян, которые принимали
близко к сердцу интересы мира — деревни в ее целом; мир-
ские типы этого рода я также хорошо знал в моей юности в
тех же местностях России.
Златовратского, конечно, обвинили в идеализации
крестьянства, но в действительности Успенский и Златов-
511
ратский дополняли друг друга. Как они дополняли друг
друга географически — Златовратский, описывая действи-
тельно земледельческую область средней России, в то
время как Успенский изобразил периферию, окружность
этой области, — так дополняли они друг друга и психологи-
чески. Успенский был прав, указывая на мрачные стороны
общинных порядков, на недостатки общины, которая ли-
шена, однако, жизненности вследствие давления всемогу-
щей бюрократии; и Златовратский был прав, указывая на
то, какие люди вырастают на почве общинных порядков,
руководимые страстной привязанностью к земле, указы-
вая, какие услуги они могут оказать деревенской массе при
условии свободы и независимости.
Повести Златовратского представляют, таким образом,
крупный этнографический вклад и обладают в то же время
художественными достоинствами. Его «Деревенские буд-
ни», и в особенности его «Крестьяне присяжные» (с 1864
года крестьяне-домохозяева поочередно отбывали долж-
ность присяжных в окружных судах) полны глубоко инте-
ресных сцен из деревенской жизни. Его «Устои» представ-
ляют серьезную попытку охватить в художественном
произведении основы русской деревенской жизни. В этом
произведении читатель встречает типы людей, олицетворя-
ющих возмущение крестьянства как против внешних при-
теснений, так и против рабской подчиненности массы этим
притеснениям, — людей, которые при благоприятных ус-
ловиях могут сделаться инициаторами движения более глу-
бокого характера. Каждый, знакомый с внутренней жизнью
деревни, знает, что подобные типы — вовсе не авторское
измышление.
Писатели, упомянутые нами на предыдущих страницах,
далеко не исчерпывают всей школы беллетристов-народ-
ников. Не только каждый крупный русский художник, на-
чиная с Тургенева, был вдохновлен в том или ином из своих
произведений народной жизнью, но наиболее выдающиеся
современные писатели, как Короленко, Чехов, Эртель и
многие другие (см. следующую главу), принадлежат до из-
вестной степени к той же категории. Найдется немало пи-
сателей этой школы, о которых более или менее подробно
упоминается во всяком курсе новой русской литературы,
512
но которым я, к сожалению, могу, за недостатком места,
посвятить лишь несколько строк.
Наумов родился в Тобольске (1838), и, закончив уни-
верситетское образование в Петербурге и поселясь в Запад-
ной Сибири, он написал ряд рассказов и очерков, в кото-
рых изображал деревенскую жизнь Западной Сибири и
нравы золотопромышленных рабочих. Эти рассказы поль-
зовались большой популярностью благодаря выразитель-
ному языку, энергии, которой они были проникнуты, и по-
разительным картинам «поедания» деревенской бедноты
богатыми «мироедами».
Другим писателем, в совершенстве изображавшим «ми-
роедов» в деревнях Европейской России, был С ал о в
(1843-1902).
Засодимский (род. 1843) принадлежит к тому же пе-
риоду. Подобно многим из своих современников, он про-
вел молодость в изгнании, но остался до сих пор все тем же
«народником», сохранив горячую любовь к народу и веру в
крестьянство. Его «Хроника села Смурина» (1874) и «Степ-
ные тайны» (1882) особенно интересны, так как в этих по-
вестях Засодимский сделал попытку изобразить типы ин-
теллектуально развитых, протестующих крестьян, какие
встречаются в деревнях, но обыкновенно игнорируются
другими беллетристами-народниками. Некоторые из таких
крестьян возмущаются против общих условий деревенской
жизни, некоторые являются мирными религиозными про-
пагандистами, наконец, некоторые развиваются под влия-
нием пропагандистов из образованных классов.
Петропавловский (1857—1892), писавший под
псевдонимом К а р о н и н, был действительным поэтом де-
ревенской жизни, поэтом крестьянского труда. Он родился
в юго-восточной России, в Самарской губернии, но уже в
ранней молодости попал в ссылку, в Тобольскую губернию,
где прожил много лет; по освобождении из ссылки он вско-
ре умер от чахотки. Он дал в своих повестях и рассказах не-
сколько очень драматических типов деревенских «неудач-
ников», но наиболее типичной для определения его таланта
является повесть «Мой мир». В ней он рассказывает, как
«интеллигент», страдающий нравственным раздвоением,
находит душевное успокоение, поселясь в деревне и разде-
513
ляя с крестьянами их почти сверхчеловеческий труд во
время покоса и страды. Живя жизнью крестьян, он завое-
вывает их любовь и находит здоровую и разумную девушку,
которая любит его. Это, конечно, до известной степени де-
ревенская идиллия; но идеализация настолько незначи-
тельна, — как мы знаем по опыту тех «интеллигентов», ко-
торые действительно селились в деревне и вели себя по
отношению к крестьянам как равные к равным, — что
идиллия близко соприкасается с действительностью.
В заключение следует упомянуть еще некоторых беллет-
ристов-народников. К ним можно причислить Л. Мель-
шина (род. 1860) — псевдоним ссыльного П. Я., отличаю-
щегося также поэтическим дарованием; отбыв двенадцать
лет каторжных работ в Сибири как политический преступ-
ник, он издал два тома очерков из жизни каторжан, «В мире
отверженных», и в некоторых отношениях это произведе-
ние может быть поставлено на ряду с «Записками из мерт-
вого дома» Достоевского; С. Елпатьевского (род.
1854), также ссыльного, давшего ряд очерков из сибирской
жизни; Нефедова (1847—1902), этнографа, который, по-
мимо ценных научных работ, дал ряд превосходных очер-
ков из фабричной и деревенской жизни; его произведения
отличаются глубокой верой в неистощимый запас энергии
и пластическую созидательную силу крестьянства; и мно-
гих других. Каждый из упомянутых нами писателей заслу-
живал бы более обширного очерка, так как произведения
их в той или иной степени послужили к уразумению поло-
жения того или иного класса населения или способствова-
ли выработке форм «идеалистического реализма», который
наиболее подходит для изображения типов, взятых из
среды трудящихся масс, и который позднее был причиной
литературного успеха Максима Горького.
МАКСИМ ГОРЬКИЙ
Не многим писателям удалось добиться литературной
известности с такой быстротой, как Максиму Горько-
му. Его первые очерки (1892—1895) были напечатаны в
малораспространенной кавказской газете и оставались со-
вершенно неизвестными в литературных кружках; но когда
514
один из его рассказов появился в широко распространен-
ном журнале, одним из редакторов которого был Королен-
ко, то Горький немедленно обратил на себя общее внима-
ние. Красота формы, художественная законченность и
новая нота силы и вызова, звучавшая в рассказе, сразу вы-
двинули молодого писателя. Вскоре сделалось известным,
что «Максим Горький» — псевдоним сравнительно моло-
дого человека А. П е ш к о в а, родившегося в большом при-
волжском городе, Нижнем Новгороде, в 1868 году. Отец его
был мещанин, по ремеслу обойщик; мать его — замечатель-
ная женщина, также из семьи ремесленников, — умерла
молодой, и мальчик попал на воспитание к родственникам
матери. Детство Горького было не из счастливых: в девяти-
летнем возрасте его отдали «в мальчики» в магазин обуви,
но месяца через два он обварил себе руки кипящими щами
и был отослан хозяином вновь к деду. По выздоровлении
его отдали в ученики к чертежнику, дальнему родственни-
ку, но через год, вследствие очень тяжелых условий жизни,
Горький убежал от него и поступил на пароход в ученики к
повару, который оказался очень начитанным человеком и
приучил самого Горького к чтению. Позднее Горькому
приходилось работать в качестве пекаря, уличного носиль-
щика, продавать яблоки на улицах и т. д., пока наконец не
попал писцом к адвокату. В 1891 году он странствовал пеш-
ком с бродягами по южной России и во время этих странст-
вований написал несколько рассказов, из которых один
был помещен в одной кавказской газете. Рассказы Горько-
го были замечательно хороши, и когда в 1900 году они были
изданы в четырех небольших томах, все издание разошлось
в очень короткое время, и имя Горького заняло место, если
говорить только о современных русских беллетристах, в
раду с Короленко и Чеховым, непосредственно после Льва
Толстого. В Западной Европе и Америке его известность
распространилась с такой же быстротой, как только неко-
торые из его очерков были переведены на французский и
немецкий языки, с которых они, в свою очередь, были
переведены по-английски.
Достаточно прочесть некоторые из рассказов Горького,
как, например, «Мальва», «Челкаш», «Бывшие люди» или
«Двадцать шесть и одна», чтобы сразу понять причины его
575
быстрой популярности. Мужчины и женщины, описывае-
мые Горьким, вовсе не герои: это самые обыкновенные
бродяги и босяки; и сами произведения Горького нельзя
назвать повестями в собственном смысле этого слова:
это — лишь очерки, картинки жизни. И несмотря на это, во
всемирной литературе, включая рассказы Мопассана и
Брета Гарта, найдется мало произведений, в которых чита-
тели нашли бы такой тонкий анализ сложных и борющихся
между собою человеческих чувств; такие интересные, ори-
гинальные и новые характеры, так хорошо обрисованные, и
человеческую психологию, так искусно переплетенную с
фоном природы — спокойным морем, угрожающими вол-
нами или бесконечной, сожженной солнцем степью. В пер-
вом из названных нами рассказов вы действительно види-
те косу, врезавшуюся в «смеющееся море», на которой
рыбак устроил свой шалаш, и вы понимаете, почему Маль-
ва, которая любит рыбака и приходит к нему каждое вос-
кресенье, любит эту косу не менее, чем она любит самого
рыбака. Вслед за тем на каждой странице рассказа вы пора-
жаетесь совершенно неожиданным разнообразием тонких
черт, которыми обрисована любовь Мальвы, этой странной
и сложной натуры, а также поражаетесь непредвиденными
положениями, в которых обрисовываются пред вашими
глазами в короткий промежуток нескольких дней бывший
крестьянин-рыбак и его сын крестьянин. Разнообразие
черточек, то утонченных, то животно-грубых, то нежных,
то почти жестоких, какими Горький обрисовывает чувства
своих героев, чрезвычайно велико.
Горький — несомненно большой художник, и при-
том — поэт; но он также результат того длинного ряда бел-
летристов-народников, которых мы имели в России за пос-
ледние пятьдесят лет. Горький воспользовался их опытом.
Он наконец нашел то счастливое соединение реализма с
идеализмом, за которым русские беллетристы-народники
гнались столько лет, хотя надо сказать — как это замечает
мне переводчик этой книги, — что это соединение уже
было найдено Гоголем, Тургеневым, Толстым и т. д. Решет-
ников и его современники пытались, описывая народ, пи-
сать повести ультрареалистического характера, избегая ма-
лейшего следа идеализации. Они сдерживали себя, когда
516
чувствовали склонность к обобщению, к творчеству, к
идеализации. Они пытались писать лишь дневники, в кото-
рых события, крупные и мелкие, значительные и ничтож-
ные, изображались бы с одинаковой точностью, даже без
изменения тона рассказа. Мы видели, что этим путем силой
их таланта им удавалось получать чрезвычайно острые эф-
фекты; но, подобно историку, который тщетно пытается
быть «беспартийным» и в конце концов все же оказывается
человеком партии, они не могли избежать той идеализа-
ции, которой так боялись. Художественное произведение
всегда неизбежно носит личный характер; как бы ни ста-
рался автор, но его симпатии отразятся на его творчестве, и
он будет идеализировать то, что совпадает с его симпатия-
ми. Горький перестал бояться такой идеализации. Григоро-
вич, например, идеализировал всепрощающее терпение и
выносливость русского крестьянина; и даже Решетников,
совершенно бессознательно и, может быть, против собст-
венной воли, идеализировал почти сверхъестественную вы-
носливость, которую ему пришлось наблюдать на Урале и в
бедных кварталах Петербурга. Таким образом, и ультрареа-
лист, и романтик — оба впадали в некоторую идеализацию.
Горький, по-видимому, понял это; во всяком случае, он не
имеет ничего против известной идеализации. В его привер-
женности к правде он почти так же реалистичен, как Ре-
шетников; но он повинен в идеализации в той же мере, как
и Тургенев, когда он рисовал Рудина, Елену или Базарова.
Он даже идет дальше, говоря, что мы должны идеализи-
ровать, и для идеализации он выбирает среди бродяг и бо-
сяков, которых он сам знал, тип, вызывающий его наиболь-
шее сочувствие, — мятежный тип. Этим и объясняется его
успех. Оказалось, что читатели всех наций бессознательно
ждали появления подобного типа в литературе, как облег-
чения от скучной посредственности и отсутствия яркой ин-
дивидуальности в окружающей их среде.
Слой общества, из которого Горький взял героев для
своих первых рассказов, — а именно в небольших рассказах
проявляется с особенной силой его талант, — это бродяги
южной России: люди, оторвавшиеся от общества, никоим
образом не желающие налагать на себя иго постоянной ра-
боты, работающие как случайные рабочие в портовых горо-
517
дах Черного моря, — люди, ночующие в ночлежных домах
или где-нибудь в загородных канавах и шатающиеся летом
из Одессы в Крым и из Крыма в степи Северного Кавказа,
где они всегда находят работу во время страды.
Вечная жалоба о нищете и неудаче, беспомощность и
безнадежность, являющиеся преобладающей нотой в про-
изведениях ранних беллетристов-народников, совершенно
отсутствуют в рассказах Горького. Его бродяги не жалуются.
«— Все в порядке, — говорит безрукий, — ныть и пла-
кать не стоит — ни к чему не поведет. Живи и ожидай,
когда тебя изломает, а если изломало уже — жди смерти!
Только и есть на земле всех умных слов. Поняли?» («Тос-
ка», I, 311).
Вместо плача и жалоб о тяжелой судьбе у бродяг Горь-
кого звучит освежающая нота энергии и смелости, совер-
шенно новая в русской литературе. Его босяки и бродяги —
нищенски бедны, но им на это «наплевать». Они пьянству-
ют, но это вовсе не то мрачное пьянство отчаяния, которое
мы видели у Левитова. Даже один из наиболее униженных
из них, вместо того чтобы подобно героям Достоевского
превращать свою беспомощность в добродетель, мечтает о
пересоздании мира и об обогащении его. Он мечтает о мо-
менте, когда «мы, бывшие бедняки, уйдем, обогатив быв-
ших Крезов богатством духа и силою жить» («Ошибка», I,
170).
Горький не выносит хныканья; он не выносит самоби-
чевания, столь сродного некоторым писателям, так поэти-
чески выражаемого тургеневскими гамлетизированными
героями, возведенного в добродетель Достоевским и образ-
чики которого встречаются в России в таком бесконечном
разнообразии. Горькому знаком этот тип, но он безжалос-
тен к подобным людям. Он предпочтет любого мерзавца
этим эгоистическим слабосильным людям, которые всю
жизнь занимаются самогрызением, принуждая других пить
с ними, для того чтобы разводить перед слушателем длин-
ные рацеи об их якобы «пламенеющих душах»; он презира-
ет эти существа, «полные сочувствия», которое не идет, од-
нако, дальше самосожаления, и «полные любви», которая,
518
в сущности, не что иное, как себялюбие. Горький прекрас-
но знает этих людей, которые всегда ухитряются разбить
жизнь женщин, доверяющих им; которые не остановятся
даже перед убийством, и все же будут хныкать, ссылаясь на
обстоятельства, которые довели их до этого. «И вижу я, что
не живут люди, а все примеряются и кладут на это всю свою
жизнь», — говорит старуха Изергиль в рассказе под тем же
названием. «И когда обворуют себя, истратив время, то на-
чнут плакаться на судьбу. Что же тут судьба? Каждый сам
себе судьба! Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет!
Где ж?.. И красавцев становится все меньше!» (Расска-
зы, I, 126).
Зная, как русские интеллигенты страдают этой болез-
нью хныканья; зная, как редки среди них агрессивные
идеалисты — действительные мятежники —и как, с
другой стороны, многочисленны Неждановы (герой турге-
невской «Нови»), даже среди тех, которые покорно отправ-
ляются в Сибирь, — Горький избегает брать свои типы из
интеллигентной среды, думая, что интеллигенты чересчур
легко делаются «пленниками жизни».
В «Вареньке Олесовой» Горький вылил все свое презре-
ние к среднему «интеллигенту» начала девяностых годов.
Он выводит в этом рассказе интересный тип девушки, пол-
ной жизни; это — чрезвычайно первобытное существо, со-
вершенно незатронутое идеалами свободы и равенства; но
девушка эта полна такой усиленной жизненности, так неза-
висима, так правдива по отношению к самой себе и к окру-
жающим, Что возбуждает глубокий интерес. Она встречает-
ся с одним из тех интеллигентов, которые знакомы с
высшими идеалами и преклоняются пред ними, но в то же
время — слабняки, вполне неспособные к здоровой жизни.
Конечно, Вареньке смешна даже идея, чтобы подобный че-
ловек мог влюбиться в нее, и Горький заставляет ее следую-
щим образом характеризовать обычных героев русских по-
вестей: «Русский герой какой-то глупый и мешковатый,
всегда ему тошно, всегда он думает о чем-то непонятном и
всех жалеет, а сам-то жалкий-прежа-алкий! Подумает, по-
говорит, пойдет объясняться в любви, потом опять думает,
пока не женится... а женится — наговорит жене кислых глу-
постей и бросит ее...» («Варенька Олесова», II, 281).
519
Как мы уже говорили ранее, любимый тип Горького —
это «мятежник», человек, находящийся в состоянии полно-
го возмущения против общества и в то же время мощный,
сильный. Так как ему приходилось встречать этот тип, хотя
бы в зародышевом состоянии, среди бродяг и босяков, с ко-
торыми он жил, то он берет из этого слоя общества своих
наиболее интересных героев.
В «Коновалове» Горький сам, до известной степени,
дает психологию своего героя-босяка. Это — «интеллигент
среди обиженных судьбой, голых, голодных и злых полулю-
дей-полузверей, наполняющих грязные трущобы городов».
Это — люди «в массе своей существа от всего оторванные,
всему враждебные и надо всем готовые испробовать силу
своего озлобленного скептицизма» (II, 23). Босяк Горького
чувствует, что ему не повезло в жизни, но он не ищет оп-
равдания себе в обстоятельствах. Коновалов, например, не
допускает справедливости теории, которая в таком ходу
между образованными неудачниками, а именно, что он
якобы является печальным продуктом «неблагоприятных
обстоятельств». Он говорит: «Жизнь у меня без всякого оп-
равдания... Живу и тоскую... Зачем? Неизвестно. Внутрен-
него пути у меня нет... Понимаешь? Как бы это сказать?
Этакой искорки в душе нет... Силы, что ли? Ну, нет во мне
одной штуки — и все тут!» И когда его молодой друг, начи-
тавшийся в книгах разных извинений и оправданий для
слабости характера, указывает на «разные темные силы»,
окружающие человека, Коновалов говорит ему: «Упрись
крепче!.. Найди свою точку и упрись!»
Некоторые из босяков Горького, как и следовало ожи-
дать, склонны к философствованию. Они задумываются
над человеческой жизнью и имеют возможность узнать ее.
«— Каждый человек, — говорит он, — боровшийся с
жизнью, побежденный ею и страдающий в безжалостном
плену ее грязи, более философ, чем сам Шопенгауэр, по-
тому что отвлеченная мысль никогда не выльется в такую
точную и образную форму, в какую выльется мысль, непо-
средственно выдавленная из человека страданием» («Ко-
новалов», II, 31).
520
Любовь к природе является другой характеристической
чертой босяков: «Коновалов любил ее (природу) глубокой,
бессловесной любовью, выражавшейся только мягким
блеском его глаз, и всегда, когда он был в поле или на реке,
он весь проникался каким-то миролюбиво-ласковым на-
строением, еще более увеличивавшим его сходство с ребен-
ком. Иногда он с глубоким вздохом говорил, глядя в небо:
«Эх!., хорошо!..» И в этом восклицании всегда было более
смысла и чувства, чем в риторических фигурах многих поэ-
тов... Как все-таки и поэзия теряет свою святую простоту и
непосредственность, когда из поэзии делают профессию»
(II, 33-34).
Но должно заметить, что мятежный босяк Горького —
не «ницшеанец», игнорирующий все за пределами узкого
эгоизма или воображающий себя «сверхчеловеком». Для
создания чисто ницшеанского типа необходимо «болезнен-
ное честолюбие» «интеллигента». В босяках Горького, как и
в изображаемых им женщинах самого низшего класса, име-
ются проблески величия характера и простоты, несовмест-
ных с самообожанием «сверхчеловека». Он не идеализирует
их настолько, чтобы изображать их действительными ге-
роями; это не соответствовало бы жизненной правде: босяк
все-таки побежденное существо. Но он показывает, как у
иных из этих людей, вследствие сознания ими собственной
силы, бывают моменты величия, хотя силы этой все-таки
не хватает, чтобы создать из Орлова («Супруги Орловы»)
или Ильи («Трое») действительных героев — людей, спо-
собных бороться с противниками, обладающими силами
более значительными, чем какими обладают они сами.
Горький как бы задает вопрос: «Почему вы, интеллигенты,
не имеете такой же яркой индивидуальной окраски, не так
открыто мятежны против общества, которое вы критикуе-
те? Почему вы не обладаете силой, присущей некоторым из
этих отверженных?» Ведь — «не своротить камня с пути
думою!»
Талант Горького особенно ярко высказывается в его
рассказах; но, подобно его современникам, Короленко и
Чехову, как только Горький берется за более обширную по-
весть, требующую полного развития характеров, попытка
его заканчивается неудачно. Взятая в целом повесть «Фома
521
Гордеев», несмотря на отдельные прекрасные сцены, про-
изводящие глубокое впечатление, слабее большинства его
рассказов. В то время как начало «Трое» — идиллическая
жизнь трех юношей, на которую уже ложится трагическая
тень будущего, — сначала заставляет нас ожидать, что мы
найдем в этой повести одно из прекраснейших произведе-
ний русской литературы, конец повести расхолаживает чи-
тателя: он совершенно неудачен. Французский переводчик
«Троих» предпочел даже прервать перевод на том месте по-
вести, где Илья стоит над могилой убитого им человека;
переводчик счел такой конец более естественным, чем
конец, написанный Горьким.
Почему Горького преследует неудача в этом отноше-
нии — вопрос очень щекотливый, на который трудно отве-
тить. Но на одну причину, пожалуй, можно указать. Горь-
кий, подобно Толстому, чересчур честен как художник,
чтобы «изобретать» такой конец, какого действительная
жизнь его героев не подсказывает ему, хотя бы такое окон-
чание могло быть очень живописным; кроме того, класс
людей, который он так превосходно описывает, не обладает
тою последовательностью, тою целостностью, которые не-
обходимы, чтобы, являясь героями художественного про-
изведения, они могли дать ему тот заключительный аккорд,
без которого такое произведение не может считаться закон-
ченным и не будет совершенным.
Возьмем, например, Орлова в «Супругах Орловых».
«Горит у меня душа... — говорит он. — ...Хочется ей просто-
ра... чтобы мог я развернуться во всю мою силу... Эх-ма!
силу я в себе чувствую — необоримую! то есть, если бы эта,
например, холера да преобразилась в человека... в богаты-
ря... хоть в самого Илью Муромца, — сцепился бы я с ней!
Иди на смертный бой! Ты сила, и я, Гришка Орлов, сила, —
ну, кто кого?»
Но эта сила недолго владеет Орловым. В другом месте
рассказа Орлов говорит, что его «во все четыре стороны
сразу тянет» и что его судьба — не борьба с гигантами, а
бродяжество. Этим он и кончает. Горький — чересчур боль-
шой художник, чтобы сделать из Орлова победителя в борь-
бе с гигантами. То же самое можно сказать и относительно
Ильи в «Трое». Это — сильный тип, и невольно задаешься
522
вопросом: почему Горький не изобразил его начинающим
новую жизнь под влиянием тех молодых пропагандистов
социализма, с которыми Илья встречается? Почему бы
Илье не умереть, например, в одной из тех стычек между
стачечниками-рабочими и войсками, в одном из тех столк-
новений, которые как раз постоянно происходили в России
в то время, когда Горький заканчивал свою повесть? Но
Горький, может быть, ответил бы нам, что он и в данном
случае верен действительности. Люди, подобные Илье,
мечтающие лишь о «ч и с т о й купеческой жизни»,
не пристают к рабочему движению. И он предпочитает за-
кончить жизнь своего героя гораздо более прозаически, он
предпочитает показать его пред читателями дрянным, сла-
бым, мелким в его нападении на жену околоточного надзи-
рателя, заставляя даже пожалеть эту женщину, — чем сде-
лать Илью выдающимся участником в рабочем движении.
Если бы было возможно идеализировать Илью до такой
степени, не переходя за границы позволительной идеализа-
ции, Горький, вероятно, не остановился бы перед этим, так
как он целиком стоит на стороне допустимости идеализа-
ции в реалистическом искусстве, но такая идеализация
Ильи была бы уже чистым романтизмом.
Снова и снова Горький возвращается к идее о необхо-
димости идеала для беллетриста. «Причина современного
шатания мысли, — говорит он в «Ошибке», — в оскудении
идеализма. Те, что изгнали из жизни весь романтизм, раз-
дели нас донага; вот отчего мы стали друг к другу сухи, друг
другу гадки» (I, 151). Позже в «Читателе» (1898) он вполне
развертывает свое художественное вероисповедание. Он
рассказывает, как одно из его ранних произведений было,
по напечатании, прочтено в кружке друзей. Он получил за
него много похвал и, простясь с друзьями, шел по пустын-
ной улице, чувствуя в первый раз в своей жизни счастье; но
в это время человек, незнакомый ему и которого он не за-
метил в кружке слушателей, нагоняет его и начинает гово-
рить ему об обязанностях автора.
«Вы согласитесь со мной, — говорит незнакомец, —
если я скажу, что цель литературы — помогать человеку по-
нимать себя самого, поднять его веру в себя и развить в нем
стремление к истине, бороться с дурным в людях, уметь
523
найти хорошее в них, возбуждать в их душах стыд, гнев, му-
жество, делать все для того, чтобы люди стали благородно-
сильными и могли одухотворить свою жизнь святым духом
красоты» (III, 241—242).
«Мы, кажется, снова хотим грез, красивых вымыслов,
мечты и странностей, ибо жизнь, созданная нами, бедна
красками, тускла, скучна!.. Попробуем, быть может, вымы-
сел и воображение помогут человеку подняться ненадолго
над землей и снова высмотреть на ней свое место, потерян-
ное им!» (245).
Но далее Горький делает признание, которое, может
быть, объясняет, почему он не мог создать более обширно-
го романа, с полным развитием характеров. «Я открыл в
себе, — говорит он — немало добрых чувств и желаний, не-
мало того, что обыкновенно называют хорошим, но чув-
ства, объединяющего все это, стройной и
ясной мысли, охватывающей все явления
жизни, я не нашел в себе» (III, 247). Читая это при-
знание, тотчас вспоминаешь о Тургеневе, который видел в
подобной «свободе», в подобном объединенном понима-
нии мира и жизни первое условие для того, чтобы сделаться
крупным художником.
«Можешь ли ты, — продолжает спрашивать Чита-
тель, — создать для людей хотя бы маленький, возвышаю-
щий душу обман? Нет!.. Все вы, учителя наших дней, гораз-
до больше отнимаете у людей, чем даете им, ибо вы все
только о недостатках говорите, только их видите. Но в чело-
веке должны быть и достоинства; ведь в вас они есть? А вы,
чем вы отличаетесь от дюжинных, серых людей, которых
изображаете так жестоко и придирчиво, считая себя пропо-
ведниками, обличителями пороков, ради торжества добро-
детели? Но замечаете ли вы, что добродетели и пороки ва-
шими усилиями определить их только спутаны, как два
клубка ниток, черных и белых, которые от близости стали
серыми, восприняв друг от друга часть первоначальной ок-
раски? И едва ли Бог послал вас на землю... Он выбрал бы
более сильных, чем вы. Он зажег бы сердца их огнем
страстной любви к жизни, к истине, к людям...» (стр. 249).
«Все будни, будни, будничные люди, будничные мысли,
события, — продолжает безжалостный Читатель,—
524
когда же будут говорить о духе смятенном и о необходимос-
ти возрождения духа? Где же призыв к творчеству жизни,
где уроки мужества, где добрые слова, окрыляющие душу?»
(250).
«Ибо, сознайся! — ты не умеешь изображать так, чтоб
твоя картина жизни вызывала в человеке мстительный стыд
и жгучее желание создать иные формы бытия... Можешь ли
ты ускорить биение пульса жизни, можешь ли ты вдохнуть
в нее энергию, как это делали другие?» (251).
«Я вижу вокруг себя много умных людей, но мало среди
них людей благородных, да и те, которые есть, разбиты и
больны душой. И почему-то всегда так наблюдаю я: чем
лучше человек, чем чище и честнее душа его, тем меньше в
нем энергии, тем болезненнее он, и тяжело ему жить... Но
как ни много в них тоски о лучшем, в них нет сил для созда-
ния его» (251).
«И еще, — снова заговорил мой странный собесед-
ник, — можешь ли ты возбудить в человеке жизнерадост-
ный смех, очищающий душу? Посмотри, ведь люди совер-
шенно разучились хорошо смеяться!» (251).
«Не в счастье смысл жизни, и довольством собой не
будет удовлетворен человек — он все-таки выше этого.
Смысл жизни в красоте и силе стремления к целям, и
нужно, чтобы каждый момент бытия имел свою высокую
цель» (254).
«Гнев, ненависть, мужество, стыд, отвращение и, нако-
нец, злое отчаяние — вот рычаги, которыми можно разру-
шить все на земле». «Но что вы можете сделать для возбуж-
дения в нем жажды жизни, когда вы только ноете, стонете,
охаете или равнодушно рисуете, как он разлагается?» (252—
253).
«О, если б явился суровый и любящий человек с пла-
менным сердцем и могучим всеобъемлющим умом! В духо-
те позорного молчания раздались бы вещие слова, как
удары колокола, и, может быть, дрогнули бы презренные
души живых мертвецов!..» (253).
Эти же идеи Горького о необходимости чего-нибудь
лучшего, чем обыденная жизнь, чего-нибудь возвышающе-
го душу, положены в основании его драматического произ-
ведения «На дне», которое имело такой успех в Москве, но
525
которое, будучи сыграно той же труппой в Петербурге, не
вызвало особенного энтузиазма. Идея этого произведения
напоминает «Дикую утку» Ибсена. Обитатели ночлежного
дома могут кое-как жить, лишь пока у них имеются какие-
либо иллюзии: пьяница-актер мечтает об излечении от
пьянства в каком-нибудь специальном заведении; падшая
девушка ищет убежища в иллюзии действительной любви,
и т. д. И драматическое положение этих существ, у которых
и так мало нитей, привязывающих их к жизни, становится
еще более острым, когда эти иллюзии разрушаются. Этот
драматический этюд Горького очень силен. Но на сцене он
должен несколько терять вследствие некоторых чисто тех-
нических ошибок (бесполезный четвертый акт, введение
торговки Квашни, появляющейся только в первом акте и
потом исчезающей); но, помимо этих ошибок, сцены чрез-
вычайно драматичны. Положение отличается действитель-
ным трагизмом, действие — быстро, а разговоры обитате-
лей ночлежного дома и их философия жизни воспроизведе-
ны с замечательным искусством. Вообще, чувствуется, что
Горький еще не сказал последнего слова. Является только
вопрос — найдет ли он среди тех классов общества, среди
которых он теперь вращается, дальнейшее развитие — не-
сомненно, существующее — тех типов, которые он лучше
всего понимает? Найдет ли он среди них дальнейшие мате-
риалы, соответствующие его эстетическому вероисповеда-
нию, которое было до сих пор источником его сил?
Глава VIII
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА, САТИРА,
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ КРИТИКА,
СОВРЕМЕННЫЕ БЕЛЛЕТРИСТЫ
Политическая литература. — Цензурные
препятствия. — Кружки. — Западники и сла-
вянофилы. —Заграничная политическая ли-
тература: Герцен. — Огарев. — Бакунин. — Лавров. —
Степняк. — Драгомиров. — Чернышевский и «Современ-
ник». — Сатира: Щедрин (Салтыков). — Художе-
ственная критика,ее значение в России: —Бе-
линский. — Добролюбов. — Писарев. — Михайловский. —
«Что такое искусств о?» — Толстого. — Совре-
менные беллетристы: Эртель. — Короленко. — Со-
временное направление литературы: Мереж-
ковский. — Боборыкин. — Потапенко. — Чехов.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Говоря о политической литературе страны, в которой
нет политической свободы и где произведения печати под-
вергаются строжайшей цензуре, рискуешь вызвать ирони-
ческую улыбку. И все же, несмотря на все усилия русского
правительства предупредить обсуждение политических во-
просов в печати и даже в частных кружках, такие обсужде-
ния существовали и существуют во всевозможных видах и
под самыми разнообразными предлогами. В результате без
преувеличения можно сказать, что вообще в узком, по не-
обходимости, круге образованных русских «интеллиген-
тов» политические знания так же распространены, как и в
любой другой европейской стране, и что среди читающей
части русского общества широко распространено знаком-
ство с политическою жизнью других наций.
Известно, что вплоть до настоящего времени все появ-
ляющееся в печати в России подвергается цензуре или до
527
напечатания, или после. Для того чтобы основать журнал
или газету, издатель должен представить удовлетворитель-
ные гарантии в том, что его политические мнения не носят
радикального характера, так как в противном случае ми-
нистр внутренних дел не даст ему разрешения на издание
газеты или журнала. В некоторых отдельных случаях газета
или журнал, издаваемые в одной из столиц, — но ни в коем
случае не в провинции, — получают разрешение появлять-
ся без предварительной цензуры, но номер должен быть по-
слан к цензору, как только начинается печатание, и выпуск
его может быть приостановлен цензурой, не говоря уже о
преследовании газет после выхода. В подобные же условия
поставлено и печатание книг: т. е. книги меньше известно-
го размера подвергаются предварительной цензуре, а ос-
тальные печатаются без цензуры, но экземпляры таких
книг должны быть все-таки представлены в цензуру раньше
выхода в свет, причем даже разрешенное цензурой произ-
ведение печати может вызвать преследование. Закон
1864 года очень точно указал условия, при которых возмож-
но преследование книг, а именно, оно могло возникнуть
лишь судебным порядком, не позже месяца после напеча-
тания; но правительство никогда не считалось с этим зако-
ном. Книги конфисковывались и уничтожались — сожже-
нием или превращением в бумажную массу, — не прибегая
к суду, и я знаю случаи, когда издатель, настаивавший на
своем праве обратиться к суду, получал предостережение,
что в случае дальнейшего упорства он будет выслан адми-
нистративным порядком в отдаленные губернии. Но и это
еще не все. Газета или журнал могут получить первое, вто-
рое и третье предостережения, причем после третьего
предостережения они закрываются. Кроме того, министр
внутренних дел может в любое время запретить розничную
продажу газеты или запретить ей печатание объявлений.
Казалось бы, этого арсенала наказаний достаточно; но в
запасе у правительства имеются еще иные средства. Это —
система министерских циркуляров. Предположим, что
происходит где-нибудь стачка или открыт случай скандаль-
ного взяточничества в какой-нибудь отрасли администра-
ции. Тотчас же все газеты и журналы получают циркуляр
министра внутренних дел, в котором им запрещено гово-
528
рить о стачке или о скандале. Даже менее значительные
эпизоды бывают причиной подобных министерских цирку-
ляров. Несколько лет тому назад на петербургской сцене
была поставлена антисемитическая комедия. Это произве-
дение было проникнуто национальной ненавистью против
евреев, и актриса, которой была дана главная роль, отказа-
лась играть. Она предпочла нарушить контракт с антрепре-
нером, чем играть в этой комедии. На ее место была при-
глашена другая актриса. Это сделалось известным публике,
и во время первого представления пьесы была устроена
внушительная демонстрация как против актеров, взявших
роли в этой комедии, так и против самого автора. Около
восьмидесяти арестов — главным образом среди студентов,
молодежи и литераторов — было результатом демонстра-
ции, и в течение двух дней петербургские газеты горячо об-
суждали этот инцидент; но вот появился министерский
циркуляр, запрещающий какое бы то ни было упоминание
об этом эпизоде, — и ни одна русская газета не посмела об-
молвиться о нем.
Социализм, социальный вопрос вообще и рабочее дви-
жение постоянно вызывают министерские циркуляры, не
говоря уже о придворных и случающихся в высшем обще-
стве скандалах или растратах, от времени до времени рас-
крываемых в рядах высшей администрации. К концу царст-
вования Александра II теории Дарвина, Спенсера и Бокля
были преследуемы тем же путем, и их сочинения было за-
прещено выдавать для чтения из публичных библиотек.
Таковы цензурные порядки в настоящее время1. Что же
касается прошлого, то можно было бы составить довольно
смехотворную статью, собрав из книги Скабического по
истории цензуры курьезные выходки наших цензоров. До-
статочно сказать, что когда Пушкин, говоря о женщине,
употреблял выражения: «божественные черты» или «небес-
ная красота», то цензор сурово вымарывал эти строки крас-
ными чернилами и писал на рукописи, что подобные выра-
жения оскорбительны для Бога и не могут быть допущены.
1
Писано было в 1905 году. С началом теперешнего движения все,
конечно, изменилось.
529
Стихи уродовались без всякого внимания к версификации,
и в повести цензор нередко вставлял даже сцены собствен-
ного сочинения.
При таких условиях политической мысли постоянно
приходилось выискивать новые пути для своего выраже-
ния. Вследствие этого в журналах и газетах выработался
специальный язык, «эзоповский», для обсуждения запре-
тных предметов и для выражения идей, способных повлечь
цензурное преследование. К такому способу выражения
приходилось прибегать даже в произведениях искусства.
Несколько слов, сказанных Рудиным или Базаровым в
повести Тургенева, простой намек открывал опытному чи-
тателю целый мир идей. Но все же, кроме намеков, необхо-
димы были и другие способы выражения, поэтому полити-
ческая мысль находила себе различные другие пути;
сперва — в литературных и философских кружках, которые
наложили свою печать на всю литературу сороковых годов,
а затем — в художественной критике, в сатире и в литера-
туре, появлявшейся за границей: в Швейцарии или в Анг-
лии.
КРУЖКИ.-
ЗАПАДНИКИ И СЛАВЯНОФИЛЫ
Кружки играли особенно важную роль в интеллектуаль-
ном развитии России в сороковых и пятидесятых годах
XIX века. В то время нечего было и думать о проведении
политических идей в печати. Две или три полуофициаль-
ные газеты, выходившие с разрешения цензуры, являлись
не органами политической и общественной жизни, а про-
сто представляли печатную бумагу; в повестях, в драме, в
поэме приходилось касаться всех вопросов лишь самым по-
верхностным образом; самые серьезные труды философ-
ского или научного характера могли быть запрещены цен-
зурой, как и произведения более легкого характера. Един-
ственным убежищем для обмена мнениями оставался
частный разговор, и вследствие этого лучшие люди того
времени примыкали к тому или другому кружку, в котором
обсуждались идеи более или менее прогрессивного харак-
530
тера. Во главе кружков стояли люди, подобные Станке-
в и ч у (1817— 1840), о котором упоминается в каждом курсе
русской литературы, хотя он почти ничего не написал; зна-
чение таких людей было в том нравственном влиянии, ко-
торое они оказывали на свой кружок. (Рассказ Тургенева
«Яков Пасынков» вдохновлен образом одного из таких чле-
нов кружка.)
Понятно, что при таких условиях не могло быть и речи
о развитии политических партий — в действительном зна-
чении этого слова. Но, несмотря на это, уже с половины
XIX века резко обозначались два главных течения фило-
софской и социальной мысли, известных под именами «за-
падников» и «славянофилов». Западники (определяя их в
общих чертах) стояли за западноевропейскую цивилиза-
цию. Россия, утверждали они, вовсе не представляет како-
го-то исключения в великой семье европейских народов.
Ей по необходимости придется пройти через те же фазы
развития, через которые прошла Западная Европа, и, таким
образом, на очереди у нас стоит уничтожение крепостного
права, а вслед за тем развитие тех же политических учреж-
дений, которые развились на Западе. В их рамках смогут
развиваться русские, пользуясь общеевропейской наукой и
культурой. Славянофилы же, с другой стороны, утвержда-
ли, что Россия имеет свое особое призвание. Она не знала
чужеземного завоевания, подобного норманнскому; она
сохраняла долгое время родовой быт, и поэтому она должна
развиваться своим путем, в согласии с тремя основны-
ми, по определению славянофилов, началами русской жиз-
ни, каковыми были: православие, самодержавие и народ-
ность.
Эти программы отличались большой неопределеннос-
тью, допускавшею многие оттенки и градации убеждений,
и обе, конечно, развивались каждая в своем направле-
нии. Так, к началу 60-х годов для громадного большинства
западников, поддерживавших западническое направле-
ние в литературе, западноевропейский либерализм типа
английских «вигов» или Гизо являлся высшим идеалом, к
которому Россия должна была стремиться. Кроме того, они
утверждали, что все, совершавшееся в Западной Европе
531
во время ее эволюции — переселение из деревень в горо-
да, ужасы развившегося тогда капитализма (обнаружен-
ные в Англии парламентскими комиссиями в сороковых
годах), могущество бюрократии, развившейся во Франции,
и т. д., — по необходимости должно повториться и в Рос-
сии: таковы неизбежные законы эволюции. Так думало, по
крайней мере, большинство рядовых западников.
Но более интеллигентные и лучше образованные пред-
ставители той же партии — Герцен, а позднее Чернышев-
ский и др., — которые подверглись влиянию передовой ев-
ропейской мысли, иначе смотрели на дело. По их мнению,
тяжелое положение фабричных и земледельческих рабочих
в Западной Европе, вызванное давлением, оказанным зем-
левладельцами и капиталистами на парламенты, а также
ограничения политических свобод, введенные в континен-
тальных государствах Европы бюрократической централи-
зацией, «вовсе не исторические необходимости». Россия,
утверждали они, вовсе не обязана повторять эти ошибки;
напротив того, она должна воспользоваться опытом своих
старших сестер, и, если Россия сможет вступить в эру инду-
стриализма, не утратив общинного владения землей, сохра-
нив автономию известных частей империи и самоуправле-
ние «мира» в деревнях, — это будет для нее громадным
приобретением. Таким образом, было бы величайшей по-
литической ошибкой способствовать разрушению дере-
венской общины, скоплению земель в руках крупной зе-
мельной аристократии и допускать, чтобы политическая
жизнь такой огромной и разнообразной территории, как
Россия, сосредоточивалась в руках центрального прави-
тельства по идеалам прусской или наполеоновской центра-
лизации — в особенности теперь, когда силы капитализма
так велики.
Подобные же градации мнений наблюдались и среди
славянофилов. Их лучшие представители — двое братьев
Аксаковых, братья Киреевские, Хомяков и др. — стояли да-
леко впереди рядовых славянофилов, которые, будучи про-
сто фанатиками самодержавия и православия, а также по-,
клонниками «доброго старого времени», сливались, таким
образом, с инертною реакционною массой и помещиками-
532
крепостниками. В понятие «доброго старого времени»
втискивались, конечно, самые разнообразные идеи: здесь
были и патриархальные обычаи времен крепостного права,
и обычаи деревенской жизни вообще, народные песни и
предания, любовь к национальной одежде и т. д. В то время
действительная история России едва начинала разрабаты-
ваться, и славянофилы даже не подозревали, что в России,
вплоть до монгольского ига, преобладал федеративный
принцип; что власть московских царей создалась в гораздо
более позднюю эпоху (XV, XVI и XVII века) и что автокра-
тия вовсе не была наследием старой России, но главным
образом была укреплена Петром I, которого сами славяно-
филы ненавидели за введение в русскую жизнь западноев-
ропейских обычаев. Немногие из них понимали также, что
религией громадной массы русского народа вовсе не была
религия официальной православной церкви, а скорее —
самые разнообразные формы раскола, мистического и ра-
ционалистического сектантства. Поэтому, когда они вооб-
ражали, что являются выразителями идеалов русского на-
рода, они, в сущности, выражали лишь идеалы русского
государства и московской церковности, которые
были смешанного византийского, латинского и монголь-
ского происхождения. В облаках немецкого метафизичес-
кого тумана — особенно гегелевского, — охватившего в то
время интеллигентные слои России, а также вследствие аб-
страктной терминологии, бывшей в ходу в первой поло-
вине XIX века, споры на подобные темы могли, очевидно,
тянуться целые годы, не приводя к определенным результа-
там.
Но, несмотря на все вышесказанное, необходимо при-
знать, что в лице своих лучших представителей славянофи-
лы значительно содействовали созданию той школы исто-
рии и права, которая дала историческим изысканиям о
России прочный фундамент, указав на резкое различие
между историей и правом русского государстваи исто-
рией и правом русского народа.
Беляев (1810—1873), Забелин (род. 1820), Косто-
маров (1818—1885) были первыми учеными-исследовате-
лями, занявшимися действительной историей русского
народа, причем из них двое первых были славянофила-
533
ми1, а Костомаров был украинский националист. Они вы-
яснили федеративный характер раннего периода русской
истории и разрушили легенду, созданную Карамзиным, о
непрерывном развитии царской власти, которое якобы
продолжалось чуть ли не в продолжение целого тысячеле-
тия, от Рюрика вплоть до настоящего времени. Они устано-
вили различие между княжеской дружиной и земством, от-
тенили вотчинный характер зарождавшегося Московского
государства, указали на те жестокие средства, при помощи
которых московские князья раздавили независимые горо-
да-республики, сложившиеся в домонгольский период, а
также на роль монгольских ханов в утверждении власти
Москвы. Они рассказали также (в особенности Беляев в его
«Истории крестьян на Руси») печальную повесть о разви-
тии крепостного права, начиная с XVII столетия, под мос-
ковскими царями. Кроме того, главным образом славяно-
филам мы обязаны признанием того факта, что в России
существуют два различных кодекса: имперский, кодекс об-
разованных классов, и обычное право, которое (подобно
Нормандскому праву на Джерси) сильно отличается от им-
перского кодекса, превосходя последний в определении зе-
мельного владения, наследства и т. д. Это обычное право
поныне остается в силе в крестьянской среде, причем по-
дробности его изменяются в различных областях империи.
За отсутствием политической жизни философская и лите-
ратурная борьба между славянофилами и западниками за-
нимала умы лучших людей в литературных кружках Петер-
бурга и Москвы в 1840—1860 годах. Вопрос о том, является
ли каждая нация носительницей известного предопреде-
ленного призвания и обладает ли Россия таким призвани-
ем, горячо обсуждался в кружках, к которым в сороковых
годах принадлежали: Бакунин, Белинский, Герцен, Турге-
нев, Аксаковы и Киреевские, Кавелин, Боткин — словом,
лучшие люди того времени. Но позднее, когда крепостное
право было уничтожено (1857—1862), сама действитель-
ность текущего момента послужила установлению по неко-
1
Беляев является пионером этого направления уже с первых
томов издававшегося им «Временника Москов. общества истории и
древностей», основанного в 1848 году.
534
торым важным вопросам согласия между лучшими из сла-
вянофилов и некоторыми западниками: наиболее передо-
вые социалисты-западники, как Чернышевский, пошли
рука об руку с передовыми славянофилами в вопросе о не-
обходимости сохранить действительно фундаментальные
учреждения для русского крестьянства — деревенскую об-
щину, обычное право и федеративные принципы; в то же
время более передовые славянофилы сделали значитель-
ные уступки «западническим» идеалам, выражавшимся в
«Декларации независимости» и «Декларации прав челове-
ка». Об этих годах (1861) думал Тургенев, когда он — «неис-
правимый западник» — писал, что он в споре Лаврецкого с
Паншиным (в «Дворянском гнезде») отдал предпочтение
защитнику славянофильских идей, пользовавшихся тогда
уважением в действительности. Но, конечно, соглашение
не могло удержаться, и западники очень скоро разошлись
со славянофилами, уже по вопросу о балканских славянах.
В настоящее время борьба между западниками и славя-
нофилами пришла к концу. Владимир Соловьев
(1853—1900), религиозный философ, в высшей степени
симпатичный, преждевременная кончина которого вызва-
ла столько сожалений во всех лагерях, был с Иваном Акса-
ковым и работал в его «Руси» только в первые годы своей
литературной деятельности. Он был слишком хорошо зна-
ком с историей и философией, обладал настолько широким
умом, что не мог не порвать очень скоро со славянофиль-
ским «национализмом», и уже в 1884 году он выступил с за-
мечательнейшей полемикой против Аксакова и вообще
против самых основных канонов славянофильства. Тепе-
решние представители этой школы, не обладая вдохнове-
нием, характеризовавшим ее основателей, упали до уровня
мечтателей о «величии империи» и войнолюбивых нацио-
налистов или ортодоксальных ультрамонтанов, и их интел-
лектуальное влияние сводится к нулю. В настоящее время
борьба идет между защитниками бесправия и борцами за
свободу, защитниками капитала и защитниками труда, за-
щитниками централизации и бюрократии и борцами за
республиканский федеративный принцип, независимость
муниципальную и деревенской общины — «мира».
535
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ЗА ГРАНИЦЕЙ
Громадным неудобством для России было то обстоя-
тельство, что ни одна из славянских земель не обладала той
степенью политической свободы, как, например, Швейца-
рия или Бельгия, и не могла поэтому дать политическим из-
гнанникам из России такого убежища, где бы они не чувст-
вовали себя совершенно изолированными от родины.
Русским, убегавшим из России, приходилось селиться в
Швейцарии или Англии, где они вплоть до недавнего вре-
мени оставались совершенно чужими. Даже Франция, с ко-
торой у них было гораздо более точек соприкосновения, не
всегда охотно открывала им свои двери, а две ближайшие к
России страны — Германия и Австрия, — не будучи сами
свободными, оставались закрытыми для политических из-
гнанников. Вследствие этого вплоть до последнего времени
эмиграция из России по политическим и религиозным
причинам была очень назначительна, и за весь XIX век
лишь в течение немногих лет политическая заграничная
литература эмиграции оказывала действительное влияние
на Россию. Это было во время издания Герценом его «Ко-
локола».
А. И. Герцен(1812— 1870) родился в богатой семье в
Москве — его мать, впрочем, была немка — и в юности
своей вырос в дворянской части Москвы, в «Старой коню-
шенной». Французский эмигрант, немец-воспитатель, рус-
ский учитель — большой поклонник свободы, богатая от-
цовская библиотека, составленная главным образом из
французских и немецких философов XVIII века, — таковы
были влияния, под которыми складывалось воспитание
Герцена. Знакомство с французскими энциклопедистами
оставило глубокий след в его уме, так что позднее, когда он,
подобно всем своим друзьям, увлекся изучением немецкой
метафизики, он все же сохранил конкретный способ мыш-
ления и реалистическое направление ума, данные уму чте-
нием французских философов великого XVIII века.
Он поступил в Московский университет на физико-ма-
тематический факультет. В те годы французская революция
1830 года, впервые пробившая мрачную реакцию, царив-
шую с начала века, произвела глубокое впечатление на всех
536
мыслящих людей Европы, и кружок молодых людей, в со-
став которого входили Герцен, его интимный друг поэт
Огарев, будущий исследователь народной поэзии В. Пассек
и несколько других, проводил целые ночи в чтении и об-
суждении произведений политического и социального ха-
рактера, причем особенное внимание было обращено на
сен-симонизм. Под впечатлением тех сведений о декабрис-
тах, какие до них дошли, Герцен и Огарев, еще мальчика-
ми, дали «Аннибалову клятву» отомстить за этих первых
борцов за свободу. На одном из собраний этого молодого
кружка, во время дружеской пирушки, распевались песни,
в которых непочтительно упоминалось имя Николая I. Об
этом дошли слухи до тайной полиции; в квартирах молодых
людей был сделан обыск, и они были арестованы. Некото-
рые из них были высланы из Москвы, другим, веро-
ятно, пришлось бы попасть в солдаты, подобно Полежаеву
и Шевченко, если бы не заступничество высокопоставлен-
ных лиц. Герцен был сослан в глухой губернский город,
Пермь, откуда его перевели потом в Вятку и еще позже во
Владимир. В общем, в ссылке он пробыл около пяти лет.
Когда ему в 1840 году разрешено было вернуться в Мос-
кву, он нашел литературные кружки подпавшими под вли-
яние немецкой философии и погруженными в метафизи-
ческие абстракции. «Абсолют» Гегеля, его триада челове-
ческого прогресса и его утверждение, что «все
существующее разумно», были предметом горячих обсуж-
дений. Утверждение Гегеля о разумности всего существую-
щего привело русских гегельянцев, во главе которых стояли
Н.В.Станкевич (1813—1840) и Михаил Бакунин
(1814— 1879), к заключению, что даже деспотизм «разумен».
Белинский, придя тогда к признанию «исторической необ-
ходимости» даже абсолютизма тех времен, выразил это со
свойственной ему горячностью в знаменитой статье о «Бо-
родинской годовщине» Пушкина. Герцен, конечно, тоже
должен был взяться за Гегеля; но это изучение не изменило
его прежних воззрений; он остался поклонником принци-
пов Великой революции. Позднее, т. е. когда Бакунин по-
пал за границу, в 1842 году, и, порвавши с туманами немец-
кой философии, покинул Берлин и стал знакомить своих
московских и петербургских друзей с учениями социалис-
537
тов, развиваемыми тогда во Франции, направление этих
кружков круто изменилось, и Белинский стал вместе с дру-
гими изучать социалистов, и особенно полюбил Пьера Леру
(Leroux). Они образовали тогда левое крыло западников, к
которому примкнули Тургенев, Кавелин и многие другие, и
совершенно отделились от славянофилов. В конце 1840
года Герцен снова отправлен был в ссылку — на этот раз в
Новгород, куда он прибыл в июне 1841 года, и, лишь благо-
даря усиленным хлопотам друзей, через год ему было снова
разрешено переехать на жительство в Москву. Поселясь в
Москве, Герцен употребил все усилия, чтобы добиться раз-
решения уехать за границу, что ему наконец и удалось. Он
уехал из России в 1847 году и никогда в нее больше не воз-
вратился. За границей Герцен встретил нескольких своих
друзей, и после путешествия по Италии, которая в это
время делала героические усилия, чтобы сбросить с себя ав-
стрийское иго, он соединился с своими друзьями в Пари-
же — накануне революции 1848 года.
Тут Герцен пережил и перечувствовал как юношеский
энтузиазм движения, охватившего всю Западную Европу
весной 1848 года, так и последовавшие затем разочарова-
ния и ужасные июльские дни в Париже, сопровождавшиеся
массовыми убийствами пролетариев. Квартал Парижа, в
котором тогда жили Тургенев и Герцен, был окружен цепью
полицейских агентов, которые знали обоих писателей в
лицо, и последние могли лишь предаваться бессильной
ярости и ужасу, слыша ружейные залпы, возвещавшие, что
буржуазия расстреливает группами попавшихся в ее руки
рабочих. Оба писателя оставили чрезвычайно яркие описа-
ния этих дней, причем описание июльских дней в глубоко
прочувствованных страницах Герцена («С того берега»)
принадлежит к лучшим произведениям русской литера-
туры.
Глубокое отчаяние овладело Герценом, когда все его
надежды, возбужденные революцией, так быстро рассея-
лись, и над всей Европой нависла туча страшной реакции,
причем Италия и Венгрия опять подпали под иго Австрии,
во Франции развивался бонапартизм, закончившийся На-
полеоном III, а социалистическое движение везде было за-
душено реакцией. Герцен потерял веру в будущность евро-
538
пейской цивилизации, и эта безнадежность отразилась в
его замечательной книге «С того берега». Это крик отчая-
ния, вопль политического пророка, облеченный в форму,
обличающую в авторе великого поэта.
Позднее Герцен основал в Париже, совместно с Прудо-
ном, газету «La Voix du Peuple», почти каждый номер кото-
рой был конфискуем наполеоновской полицией. Газета не
могла существовать, и сам Герцен был вскоре изгнан из
Франции. Он натурализировался в Швейцарии, и наконец,
после трагической смерти матери и младшего сына, погиб-
ших во время кораблекрушения, он поселился в Лондоне
осенью 1852 года. Здесь появились первые произведения
свободного русского станка, и вскоре Герцен приобрел гро-
мадное влияние в России. Он сперва начал выпускать жур-
нал или, вернее, сборник, названный им «Полярная звез-
да», в воспоминание о литературном альманахе, издавав-
шемся под этим именем Рылеевым, и в этом сборнике,
который сразу произвел в России глубокое впечатление,
Герцен, помимо статей политического характера и чрезвы-
чайно важных материалов из недавнего прошлого России,
напечатал также свои замечательные мемуары «Былое и
думы».
Не говоря уже об исторической ценности этих мемуа-
ров (Герцен лично знал многих исторических личностей
той эпохи), они, несомненно, являются одним из лучших
образчиков описательного искусства. Описания людей и
событий, начиная Россией в сороковых годах и кончая го-
дами изгнания, обнаруживают на каждой странице не-
обыкновенное, глубоко философское понимание, чрезвы-
чайно саркастический ум в соединении с добродушным
юмором, глубокую ненависть к угнетателям и не менее глу-
бокую, чисто личную любовь к чистым сердцем героям че-
ловеческого освобождения вроде Гарибальди. В то же
самое время в этих мемуарах читатель находит такие высо-
ко поэтические сцены из личной жизни автора, как его лю-
бовь к Наташе — позднее его жене, — или такие производя-
щие глубочайшее впечатление главы, как Осеапо Nox, в
которой он рассказывает о гибели своей матери и сына.
Одна глава из этих мемуаров остается до сих пор неопубли-
кованной, и, судя по тому, что рассказывал мне об этой
539
главе Тургенев, она полна необыкновенной красоты и чув-
ства. «Никто не умеет больше так писать, — говорил мне
Тургенев, — вся эта глава написана слезами и кровью».
Вслед за «Полярной звездою» Герцен начал издавать га-
зету «Колокол», и это издание скоро стало силою в России.
Как видно из недавно опубликованной переписки между
Тургеневым и Герценом, наш великий романист принимал
чрезвычайно живое участие в «Колоколе». Он снабжал Гер-
цена самыми интересными материалами и нередко давал
ему дружеские указания по поводу положения, какое дол-
жен занять «Колокол» в том или ином вопросе.
Это были годы накануне уничтожения крепостного
права и коренных реформ большинства устаревших учреж-
дений николаевских времен. Все принимали тогда участие
в общественных делах или, по крайней мере, чувствовали
интерес к ним. В то время подавалось Александру II много
записок, в которых обсуждались вопросы дня, причем эти
доклады получали, в списках, широкое распространение в
публике; Тургенев добывал подобные списки и отсылал их
для обсуждения в «Колокол». В то же самое время «Коло-
кол» обличал такие факты из деятельности русского чинов-
ничества, которых не могла коснуться русская подцензур-
ная печать, причем эти обличения сопровождались передо-
выми статьями Герцена, написанными с такой силой и
теплотой и отличавшимися такою красотою формы, какие
редко встречаются в политической литературе. Я, по край-
ней мере, не знаю публициста в западноевропейской лите-
ратуре, которого можно бы было приравнять в этом отно-
шении к Герцену. «Колокол» в громадных количествах вво-
зился тайком в Россию и получил там громадное
распространение: между постоянными читателями «Коло-
кола» были император Александр II и императрица Мария
Александровна.
Два года после того как крепостное право было уничто-
жено, как раз в то время, когда началось обсуждение раз-
личных чрезвычайно необходимых реформ, т. е. в 1863 го-
ду, вспыхнуло восстание в Польше; это восстание, заду-
шенное в крови и на виселицах, пагубным образом
отразилось на освободительном движении России. Реакция
везде взяла полный верх, и популярность Герцена, который
540
поддерживал поляков, была подорвана. «Колокол» пере-
стали читать в России, и попытка Герцена продолжать из-
дание на французском языке не удалась. На поле полити-
ческой деятельности выступило новое поколение — поко-
ление Базарова и позднее «народников», — и деятельность
этого поколения сначала не была понята Герценом, хотя
это были его собственные интеллектуальные сыновья и до-
чери, лишь облаченные в новые, более демократические и
реалистические одеяния. Стоя в стороне от этого нового
движения, Герцен умер в Париже в 1870 году.
Произведения Герцена только совсем недавно были до-
зволены к обращению в России, но и то с большими сокра-
щениями, — в них выпущено большинство статей из «Ко-
локола», и вследствие этого они мало известны теперешне-
му молодому поколению. Но несомненно, что, когда они
вновь станут доступны русским читателям, в них откроют
тогда, в лице Герцена, чрезвычайно глубокого мыслителя,
симпатии которого были всецело на стороне рабочих клас-
сов, понимавшего формы человеческого развития во всей
их сложности и обладавшего при этом формою несравнен-
ной красоты, что всегда, между прочим, служит лучшим до-
казательством того, что идеи автора были обдуманы до по-
дробностей и с разнообразных точек зрения.
Прежде чем он эмигрировал и основал свой свободный
станок в Лондоне, Герцен писал в русских журналах под
псевдонимом Искандер, касаясь многих крупных во-
просов, насколько это было возможно по цензурным усло-
виям. Социализм, философия естественных наук, филосо-
фия искусства и т. д. составляли предмет его статей. Ему
также принадлежит повесть «Кто виноват?», о которой
часто говорится в истории развития интеллектуальных
типов в России. Герой этой повести Бельтов — прямой по-
томок лермонтовского Печорина и является связующим
звеном между ним и героями Тургенева.
Произведения поэта Огарева (1813—1877) немного-
численны и не оставили по себе глубокого следа, так что его
близкий друг Герцен — великий мастер в личных характе-
ристиках — мог сказать об Огареве, что главным делом его
жизни была выработка такой идеальной личности, какою
был Огарев. Его личная жизнь была очень несчастлива, но
541
его влияние на друзей было очень велико. Он был горячим
поклонником свободы, и прежде чем эмигрировать из Рос-
сии, он освободил около 10 000 принадлежавших ему кре-
постных, отдав им всю землю, которую они обрабатывали.
Он оставался всю жизнь верным идеалам равенства и сво-
боды, воспринятым им в ранней юности. Лично это был
чрезвычайно мягкий человек, и в его стихотворениях почти
всегда звучит нота шиллеровской «Resignation» («Покор-
ность судьбе»); в его лирике редко встречаются ноты про-
теста и мужественной энергии.
Что же касается Михаила Бакунина, другого
близкого друга Герцена, то — помимо упомянутого уже
влияния на кружки в России — его деятельность главным
образом связана с историей Международного союза рабо-
чих (Интернационала), и о ней едва ли уместно было бы го-
ворить в очерке о русской литературе. Его личное влияние
на нескольких выдающихся русских писателей, включая
Белинского, было очень велико. Он был типичным рево-
люционером, зажигавшим каждого приближавшегося к
нему революционной страстью. Кроме того, если передо-
вая русская мысль всегда оставалась верна делу националь-
ностей — польской, финляндской, украинской, кавказских
племен, — тяготившихся властью России или Австрии, то
она обязана этим в значительной степени Огареву и Баку-
нину. В международном рабочем движении Бакунин стал
душой левого крыла великого Международного союза ра-
бочих и был родоначальником современного анархизма,
или антигосударственного социализма, который он обо-
сновывал на широких началах философии истории.
В заключение я должен упомянуть между русскими по-
литическими писателями за границей Петра Лаврова
(1823—1901). Он был математик и философ, пытавшийся
под именем «антропологизма» примирить современный ес-
тественно-научный материализм с кантианством. Он был
полковником артиллерии, профессором математики и чле-
ном новообразованного тогда петербургского городского
управления, когда его арестовали и сослали в один из захо-
лустных городков Вятской губернии. Один из социалисти-
ческих кружков молодежи устроил ему побег из ссылки за
542
границу, где он начал издавать журнал «Вперед» (сначала в
Цюрихе, а позднее в Лондоне). Лавров был чрезвычайно
ученый энциклопедист, приобретший известность, еще в
России, своей «Механической теорией мира» и первыми
главами чрезвычайно обширной истории математических
наук. Его последняя работа «История мысли», из которой,
к сожалению, были опубликованы лишь первые вводные
тома, была бы, несомненно, важным вкладом в философию
эволюционизма, если бы она была закончена. В социалис-
тическом движении Лавров принадлежал к социал-демо-
кратическому крылу, но он обладал чересчур широким об-
разованием и был чересчур философом, чтобы разделять
идеалы немецких социал-демократов о централизованном
коммунистическом государстве или сочувствовать их узко-
му пониманию истории. Работой Лаврова, давшей ему
чрезвычайно широкую известность и наиболее ярко харак-
теризующей его личность, была книга, носящая заглавие
«Исторические письма», напечатанная в России в 1870 году
под псевдонимом Миртова и появившаяся недавно во
французском переводе.
Эта небольшая по размерам работа появилась как раз в
надлежащий момент, а именно когда наша молодежь стре-
милась найти новую программу деятельности среди народа.
Лавров проповедовал в этих «Письмах» работу среди народа
и для народа, указывая образованной молодежи на ее за-
долженность народу и на ее обязанность уплатить долг бед-
нейшим классам населения, так как образование было по-
лучено на их счет. Проповедь сопровождалась при этом
обильными историческими намеками, философскими вы-
водами и практическими советами. Эти «Письма» имели
громадное влияние на молодежь. Идеалы, к которым при-
зывал Лавров в 1870 году, он подтвердил всею своею после-
дующею жизнью. Он дожил до 82 лет, занимая в Париже
две маленькие комнатки, сократив дневные расходы на
пищу до смешных размеров, зарабатывая на жизнь пером и
отдавая все свое время распространению дорогих ему идей.
Николай Тургенев (1789—1871) был замечатель-
ным политическим писателем, принадлежавшим к двум
различным эпохам. В 1818 году он напечатал в России
543
«Теорию налогов» — книгу, замечательную по времени ее
выхода в России, так как она содержала развитие либераль-
ных экономических идей Адама Смита. Уже в то время
Н. Тургенев начал работать для освобождения крестьян; он
сделал практическую попытку в этом направлении, отчасти
освободивши своих крепостных, и написал несколько за-
писок по этому вопросу, которые и подал императору Алек-
сандру I. Он также занят был вопросом о конституции и
вскоре сделался одним из наиболее влиятельных членов
тайного общества будущих декабристов; но в декабре 1825
года, когда произошло восстание, он находился за грани-
цей и поэтому не разделил участи своих друзей. С того вре-
мени Н. Тургенев оставался в изгнании, живя главным об-
разом в Париже, и лишь в 1857 году, когда декабристы были
амнистированы и ему разрешено было возвратиться в Рос-
сию, он поехал на родину — всего, впрочем, на несколько
недель.
Тем не менее он принимал живое участие в деле осво-
бождения крестьян, которое он проповедовал уже с 1818
года и которое он обсуждал в обширной работе «La Russie et
les Russes», напечатанной в Париже в 1847 году. Позднее он
посвятил этому вопросу несколько статей в «Колоколе» и
несколько брошюр. В то же время он продолжал настаивать
на необходимости созвания общего представительного со-
брания, развития провинциального самоуправления и дру-
гих коренных реформ. Он умер в Париже в 1871 году, испы-
тав счастье, изведанное лишь немногими из декабрис-
тов, — принять, незадолго пред смертью, практическое
участие в осуществлении одной из надежд своей юности,
осуществлении той мечты, за которую столько благород-
нейших русских людей отдали свою жизнь.
Я прохожу молчанием нескольких других писателей
вроде князя П. Долгорукова, и в особенности значи-
тельное число польских писателей, эмигрировавших из
России и печатавших свои труды за границей, большею
частью по-французски.
Я не буду перечислять также значительное количество
социалистических и конституционалистических газет и
журналов, которые печатались в Швейцарии или в Англии
в течение последних двадцати лет, и ограничусь упомина-
544
нием, да и то лишь в нескольких словах, о профессоре
Драгоманове (род. 1841) — выдающемся защитнике ук-
раинской автономии и федералистического строя для Рос-
сии и основателе социалистической литературы на украин-
ском языке и о моем друге С. Кравчинском
(1852—1897), писавшем под псевдонимом Степняка. Он
писал главным образом по-английски, но теперь, когда не-
которые из его произведений переведены по-русски и изда-
ны в России, они, несомненно, завоюют для него почетное
место в истории русской литературы. Две его повести: «The
Кагеег of a Nihilist» (по-русски «Андрей Кожухов») и
«Штундист Павел Руденко», а равным образом его ранние
очерки «Подпольная Россия» и маленькие повести — обна-
руживали замечательный литературный талант; но, к не-
счастью, нелепая случайность во время перехода железно-
дорожного полотна положила конец этой молодой жизни,
полной энергии и мысли, — жизни, обещавшей еще так
много. Необходимо также упомянуть, что величайший пи-
сатель нашего времени Лев Толстой не мог по цензурным
условиям печатать многих своих произведений в России и
что поэтому его друг В.Чертков занялся в Англии посто-
янным издательством как произведений Толстого, так
равно и сообщением сведений о современном религиозном
движении в России и о преследованиях сектантов со сторо-
ны русского правительства.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ И «СОВРЕМЕННИК»
Наиболее выдающимся среди политических писателей
в самой России, несомненно, был Н. Г. Чернышевский
(1828—1889), имя которого неразрывно связано с журналом
«Современник». Влияние, которое этот журнал оказывал
на общественное мнение в годы уничтожения крепостного
права (1857—1862), равнялось лишь влиянию «Колокола»
Герцена, и обязан он был этим главным образом Черны-
шевскому и отчасти критике Добролюбова.
Чернышевский родился на юго-востоке России, в Сара-
тове; отец его был хорошо образованный и всеми уважае-
мый соборный протоиерей, и раннее образование Черны-
545
шевский получил дома, а позже поступил в Саратовскую
семинарию. Однако в 1844 году он уже оставил семинарию
и два года спустя поступил в Петербургский университет на
филологический факультет.
Количество работы, совершенной Чернышевским в те-
чение его жизни, и обширность познаний, которые он
успел приобрести в различных областях наук, поистине
изумительны. Он начал свою литературную карьеру работа-
ми по филологии и литературной критике, и к этой области
относятся три его замечательные работы: «Эстетические от-
ношения искусства к действительности», «Очерки гоголев-
ского периода русской литературы» и «Лессинг и его
время», в которых он развил свою эстетическую и литера-
турно-критическую теорию. Его главная работа, однако,
относится к тем четырем годам (1858—1862), когда он
писал в «Современнике» почти исключительно по полити-
ческим и экономическим вопросам. Это были годы уничто-
жения крепостного права; мнение как публики вообще, так
и правительственных сфер было совершенно не установле-
но, даже по отношению к главным началам, которыми сле-
довало руководствоваться при освобождении крестьян. На
очереди стояли два главных вопроса: должны ли освобож-
денные крепостные получить землю, которую они обраба-
тывали до того времени для себя, будучи крепостными, и
если должны, то на каких условиях? А затем — следует ли
удержать общинное землевладение и деревенский «мир»,
причем деревенская община в последнем случае не должна
ли стать основою будущего самоуправления? Все лучшие
русские люди были склонны отвечать утвердительно на оба
вышеприведенных вопроса, причем высшие сферы тоже
склонялись к тому же мнению; но все реакционеры и кре-
постники старой школы яростно восставали против такой
точки зрения. Они писали одну за другой докладные запис-
ки и подавали их императору и в редакционный комитет, а
потому друзьям крестьянства необходимо было разбирать
доводы крепостников, основывая свои возражения на со-
лидных исторических и экономических исследованиях.
В этой борьбе Чернышевский, который, конечно, был, со-
вместно с «Колоколом» Герцена, на стороне прогрессис-
546
тов-сообщиников, защищал дело крестьян, посвятив ему
все силы своего громадного ума, свою широкую начитан-
ность и свою редкую работоспособность. И если партия
прогрессистов победила, склонив Александра II и офици-
альных вождей эмансипационных комитетов к своим
взглядам, то она в значительной степени обязана этим
энергии Чернышевского и его друзей. Должно отметить,
что в этой борьбе «Современник» и «Колокол» нашли силь-
ную поддержку в лице двух передовых писателей из славя-
нофильского лагеря — Кошелева (1806—1883) и Юрия
Самарина (1816—1876). Первый из них, начиная с 1847
года, проповедовал в печати и осуществил на практике ос-
вобождение крестьян с землей, а также стоял за сохранение
деревенской общины и за крестьянское самоуправление.
Кошелев и Самарин, оба влиятельные землевладельцы,
энергично поддерживали эти идеи в эмансипационных ко-
митетах, в то время как Чернышевский ратовал за них в
«Современнике» и в своих «Письмах без адреса», написан-
ных, очевидно, по адресу Александра II и напечатанных
лишь позднее в Швейцарии.
Не меньшую услугу оказал Чернышевский русскому об-
ществу своими статьями по экономическим вопросам и по
современной истории. В этом отношении он проявил уди-
вительный педагогический талант. Он перевел «Полити-
ческую экономию» Милля и написал примечания к ней
в социалистическом духе; в целом ряде статей («Капитал и
труд», «Экономическая деятельность и государство» и др.)
он употребил все усилия для ознакомления общества со
здравыми экономическими идеями. В области истории он
преследовал те же цели как в ряде переводов, так и в ряде
статей о борьбе партий в тогдашней Франции.
В 1862 году Чернышевский был арестован и, находясь в
крепости, написал замечательную повесть «Что делать?».
С художественной точки зрения повесть не выдерживает
критики, но для русской молодежи того времени она была
своего рода откровением и превратилась в программу. Во-
прос о браке и расхождении супругов, в случае необходи-
мости, сильно занимал тогда русское общество. Замалчи-
вать подобные вопросы в то время было положительно
547
невозможно. И Чернышевский обсуждал их в своей повес-
ти, разбирая отношения своей героини, Веры Павловны, к
ее мужу Лопухову и к молодому доктору, которого она по-
любила после замужества. При этом он давал единственное
возможное решение, которое и честность, и здравый смысл
подсказывали в подобных случаях. В то же самое время он
проповедовал — в прикровенной форме, но вполне понят-
но для читателей — фурьеризм, изображая в привлекатель-
ном виде коммунистические ассоциации производителей.
Он также изобразил в своей повести типы действительных
«нигилистов», наглядно указав таким образом их различие
от тургеневского Базарова. Ни одна из повестей Тургенева,
никакое произведение Толстого или какого-либо другого
писателя не имели такого широкого и глубокого влияния
на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского. Она
сделалась своего рода знаменем для русской молодежи, и
идеи, проповедуемые в ней, не потеряли значения и влия-
ния вплоть до настоящего времени.
В 1864 году Чернышевский был сослан в каторжные ра-
боты в Сибирь в виде наказания за политическую и социа-
листическую пропаганду (процесс его является одним из
возмутительнейших образчиков юридической фальсифи-
кации и русского бесправия); из боязни, что он может убе-
жать из Забайкалья, он был переведен в глухое поселение
на дальнем севере Восточной Сибири, в Вилюйск, где его
держали вплоть до 1883 года. Лишь тогда ему было разреше-
но возвратиться в Россию и поселиться в Астрахани. Но
здоровье великого писателя было уже разрушено. Несмотря
на это, он предпринял перевод «Всеобщей истории» Вебе-
ра, к различным томам которой присоединил обширные
введения, и он успел перевести двенадцать томов, когда в
1889 году его настигла смерть. Над его могилой поднялась
ожесточенная полемика, хотя даже теперь ни его имя, ни
его идеи не пользуются любовью русской цензуры. Едва ли
найдется другой писатель, которого так ненавидели бы его
политические противники. Но даже эти противники долж-
ны признать теперь громадные услуги, оказанные им Рос-
сии в эпоху уничтожения крепостного права, и воспита-
тельное значение его публицистической деятельности.
548
САТИРА: ЩЕДРИН (САЛТЫКОВ)
Вследствие стеснений, которым подвергалась полити-
ческая литература в России, сатира по необходимости сде-
лалась одним из излюбленных средств для выражения по-
литической мысли. Проследить ее развитие было бы очень
поучительно; но я не мог бы дать здесь даже краткого исто-
рического обзора ранней русской сатиры, так как для этого
пришлось бы вернуться к XVIII веку. О сатире Гоголя я го-
ворил уже раньше и теперь ограничусь лишь одним пред-
ставителем современной сатиры, Салтыковым, более
изветным под псевдонимом Щедрин (1826—1889).
Влияние Салтыкова в России было очень велико, и оно
не ограничивалось одними передовыми представителями
русской мысли, а распространялось на очень широкий круг
читателей. Он был одним из самых популярных писателей в
России. Но здесь я должен сделать совершенно личное за-
ключение о моем собственном отношении к произведени-
ям Салтыкова. При всем старании возможно объективнее
оценивать того или иного писателя нельзя совершенно от-
решиться от субъективного элемента в такой оценке, и я
должен сказать, что, при всем моем удивлении перед вели-
ким талантом Салтыкова, я никогда не мог относиться к его
произведениям с таким же энтузиазмом, с каким относи-
лось к ним большинство моих друзей. Причина этого лежит
не в том, что я не люблю сатиры, — напротив, я люблю ее;
но я требую от сатиры более определенного характера, чем
какой она носит у Салтыкова. Я вполне признаю, что его
замечания иногда отличаются большой глубиной, что он
всегда рассматривает события с надлежащей точки зрения
и что во многих случаях он задолго предсказывал грядущие
события, о которых обыкновенный читатель и не догады-
вался. Я вполне признаю также, что сатирические характе-
ристики, которые он дал различным классам русского об-
щества, принадлежат к области истинного искусства и что
выводимые им типы — действительно типичны; но, не-
смотря на это, я нахожу, что эти превосходные характерис-
тики и едкие замечания слишком часто теряются в потоке
малозначительной болтовни, к которой Салтыков прибе-
гал, очевидно, в цензурных целях, но которая тем не менее
549
притупляла колкость его сатиры и в значительной степени
мешала ее надлежащему действию.
Салтыков начал свою литературную карьеру очень
рано, и подобно большинству наших лучших писателей ему
пришлось изведать горечь ссылки. В 1848 году он написал
повесть «Запутанное дело», в которой были выражены не-
которые социалистические тенденции в форме сна одного
бедного чиновника. Повесть появилась в печати за не-
сколько дней пред взрывом февральской революции, вы-
звавшей особую бдительность русского правительства.
Салтыкова выслали в Вятку — в то время глухой губерн-
ский город восточной России, где он был зачислен на госу-
дарственную службу, и ссылка продолжалась семь лет,, во
время которых Салтыков успел в совершенстве ознако-
миться с миром мелкого и крупного губернского чиновни-
чества. Когда в 1857 году для русской литературы наступи-
ли лучшие времена, Салтыков, которому разрешен был
выезд в столицу, воспользовался своими провинциальны-
ми наблюдениями в ряде «Губернских очерков», появив-
шихся в «Русском Вестнике». Впечатление, произведенное
«Губернскими очерками», я отлично помню. Оно было по-
разительное; вся Россия говорила о них. Талант Салтыкова
проявился в этих очерках в полной силе, и ими открывалась
новая эра в русской литературе. Салтыков создал ими
целую школу «обличителей», которые вслед за ним стали
разоблачать деяния русской администрации. Конечно,
многое в этом направлении было уже сделано Гоголем, но
Гоголь рассматривал общество и чиновников с точки зре-
ния моралиста, тогда как теперь, при новых условиях,
Щедрин первый начал рассматривать их с точки зрения об-
щественного деятеля.
Когда Салтыкову было разрешено возвратиться из
ссылки, он не оставил государственной службы, на кото-
рую был принужден поступить в Вятке. С коротким пере-
рывом он прослужил до 1868 года и дважды в течение этого
времени был вице-губернатором, а одно время даже испол-
няющим должность губернатора. Только в 1868 году он
ушел в отставку и вместе с Некрасовым сделался редакто-
ром «Отечественных записок», которые вскоре заняли в
русской литературе место закрытого «Современника», яв-
550
ляясь представителем передовой демократической мысли в
России, и занимали это положение вплоть до 1887 года,
когда они, в свою очередь, тоже были закрыты. К этому
времени здоровье Салтыкова очень пошатнулось, и после
долгой и тяжелой болезни, во время которой он не бросал
пера, Салтыков умер в 1889 году.
«Губернские очерки» определили характер дальнейших
произведений Салтыкова. С каждым годом его талант ук-
реплялся, и его сатира отличалась все более глубоким по-
ниманием современной цивилизованной жизни и тех
многообразных форм, в которых в наше время выливается
борьба реакции против прогресса. В «Невинных рассказах»
Салтыков коснулся некоторых наиболее трагических сто-
рон крепостного права. Позже, в изображениях современ-
ных «рыцарей» промышленности и плутократии, с их
страстью к наживе и удовольствиям низменного рода, их
бессердечием и их безнадежной низостью, Салтыков до-
стиг вершин описательного искусства; но, может быть, еще
более ему удались изображения того «среднего человека»,
который не обладает сильными страстями, но вместе с тем,
дабы спокойно наслаждаться филистерским благополучи-
ем, не остановится ни перед каким преступным деянием,
направленным против лучших людей своего времени, а
если понадобится, то с удовольствием также протянет руку
худшим врагам прогресса. Производя сатирическую экзе-
куцию над этим «средним человеком», который вследствие
своей неудержимой трусости так роскошно расцвел в Рос-
сии, Салтыков создал свои лучшие творения. Но когда ему
приходилось касаться тех, которые являются действитель-
ными гениями реакции, — тех, которые держат «среднего
человека» в постоянном страхе и, если нужно, вдохновляют
реакцию смелостью и жестокостью, сатира Салтыкова или
отступала перед этой задачей, или же ее нападения были
скрыты за такой массой комических эпизодов и «эзоповс-
ких» выражений, что яд сатиры совершенно испарялся.
Когда реакция взяла верх в 1863 году и проведение ре-
форм, задуманных в пору освобождения крестьян, попало в
руки людей, в душе ненавидевших все эти реформы; когда,
с другой стороны, крепостники употребляли все усилия
551
если не возродить крепостное право, то, по крайней мере,
вернуть крестьян в порабощение, путем тяжелых налогов и
непомерных аренд, Салтыков в ряде блестящих сатир пре-
красно обрисовал эти классы людей. Его «История одного
города», в сущности, сатирическая история России, полная
намеков на современные события. «Дневник провинциала
в Петербурге», «Письма из провинции» и «Помпадуры»
принадлежат к этой же серии; в «Господах ташкентцах» он
изобразил ту толпу проходимцев, которая бросилась искать
обогащения, проводя железные дороги, выступая адвоката-
ми по грязным делам и расхищая новозавоеванные терри-
тории. В этих очерках, а равным образом в тех, которые он
посвятил описанию печальных и иногда психопатических
продуктов крепостного права («Господа Головлевы», «По-
шехонская старина»), он создал типы, которые, как, напри-
мер, Иудушка, могут быть, по мнению некоторых русских
критиков, поставлены наряду с образами Шекспира и дей-
ствительно не уступают лучшим типам Гончарова и Турге-
нева.
Наконец, в начале восьмидесятых годов, с прекращени-
ем террористической борьбы против самодержавия и с вос-
шествием на престол Александра III, когда реакция востор-
жествовала окончательно, сатира Щедрина превратилась
в крик отчаяния. По временам сатирик достигал величия в
своей печальной иронии, и его «Письма к тетеньке» оста-
нутся в литературе не только как исторический памятник,
но и как глубоко интересный психологический документ.
Надо, впрочем, сказать, что и тут его сатира не достигла той
силы, которой должны достигать истинная могучая сатира,
бичующая так, что от ее ударов бичуемые приходят в еще
большее бешенство, чем от прямых нападений. Вообще,
если сатира Щедрина имела хорошее влияние на молодое
поколение тем, что выставляла ему напоказ всю пошлость
«ликующих и праздноболтающих» и удерживала от засасы-
вания в этом стане, то едва ли она могла оказывать одина-
ково положительное влияние, уводя людей «в стан погиба-
ющих за великое дело любви», а тем более — побеждающих
во имя этой любви.
Необходимо в заключение отметить, что особенно ярко
талант Салтыкова проявлялся в рассказах и сказках. Неко-
552
торые из них, в особенности те, в которых выступают дети
во время крепостного права, отличаются большой художе-
ственностью.
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Главным средством для выражения политической
мысли в России в течение последних пятидесяти лет была
литературная критика, которая вследствие этого достигла у
нас такого развития и получила такое значение, каких мы
не встречаем нигде, кроме России. Душой русского ежеме-
сячного журнала всегда бывает литературный критик. Его
статье приписывается гораздо большее значение, чем по-
вести любимого автора, которая может быть напечатана
в том же номере. Критик передового журнала бывает ин-
теллектуальным вождем значительной части молодого по-
коления, причем обстоятельства так сложились, что за по-
следние полвека мы имели в России ряд литературных
критиков, которые оказывали большее и в особенности
более широкое влияние на формирование интеллектуаль-
ных направлений в данное время, чем кто бы то ни был из
наших беллетристов или писателей в какой-либо другой
области. Вследствие этого самое интеллектуальное направ-
ление каждой данной эпохи лучше всего может быть харак-
теризовано именем литературного критика, который в то
время имел наибольшее влияние. Белинский в тридцатых и
сороковых годах, Чернышевский и Добролюбов в пятиде-
сятых и начале шестидесятых и Писарев в шестидесятых и
начале семидесятых являлись главными представителями
мысли в тогдашнем поколении образованной молодежи.
Лишь позднее, когда началась действительная политичес-
кая агитация, разбившаяся сразу на два или три различных
течения, даже в передовом лагере, Михайловский, главный
литературный критик начиная с восьмидесятых годов
вплоть до конца девяностых, отражал не целое движение, а
только одно из его направлений.
Из сказанного ясно, что литературная критика в России
имела некоторые свои специальные черты, не встречаю-
щиеся в других странах. Она не ограничивалась критикой
произведений искусства с чисто литературной или эстети-
553
ческой точки зрения. Конечно, русский критик, как и все
другие, прежде всего рассматривал, были ли, например,
Рудин или Катерина типами, взятыми из живой действи-
тельности? Была ли повесть или драма хорошо построена,
хорошо развита, хорошо написана? Но на эти вопросы не
долго ответить, а между тем есть целый ряд вопросов, не-
сравненно более важных, которые возникают во вдумчи-
вом читателе при чтении каждого произведения, действи-
тельно принадлежащего к области хорошего искусства:
вопросы, в данном примере, относительно положения Ру-
дина или Катерины в обществе; о роли, плохой или хоро-
шей, которую они играют в обществе; об идеях, вдохновля-
ющих их, и о ценности этих идей; а затем — обсуждение
самих поступков этих героев и их причин, как индиви-
дуальных, так и общественных. В хорошем произведении
искусства поступки героев, очевидно, бывают таковы,
какими они были бы, при одинаковых условиях, в действи-
тельной жизни: иначе литературное произведение принад-
лежало быкплохому искусству. Следовательно, поступ-
ки героев могут обсуждаться, как факты действительной
жизни.
Но эти поступки, а также их причины и последствия,
открывают пред вдумчивым критиком самые широкие го-
ризонты: они дают ему возможность оценивать как идеалы,
так и предрассудки общества, анализировать людские
страсти, обсуждать типы, наиболее часто встречающиеся в
данный момент, и т. д. В сущности, хорошее произведение
искусства дает материал для обсуждения почти всех взаим-
ных отношений данного типа в обществе. Автор, если он
мыслящий поэт, уже сам — сознательно, а чаще бессозна-
тельно — принял в соображение все это. Он вкладывал в
свое произведение свой жизненный опыт. Почему же кри-
тик не может раскрыть пред читателем все эти мысли, кото-
рые должны были мелькать в голове автора, иногда полусо-
знательно, когда он создавал ту или иную сцену или
рисовал такой-то уголок человеческой жизни?
Это самое и делали русские литературные критики пос-
леднего пятидесятилетия, а так как поле романа и поэзии —
безгранично, то едва ли найдется какой-нибудь крупный,
социальный или общечеловеческий, вопрос, который не
554
подвергался бы обсуждению в их критических статьях.
Вследствие этого мы видим также, что произведения выше-
названных четырех критиков читаются теперь с такой же
жадностью, как и во время их появления, двадцать или
пятьдесят лет тому назад: они не потеряли ни своей свеже-
сти, ни интереса, потому что если искусство является шко-
лой жизни, то тем более это можно сказать о подобных кри-
тических произведениях.
Любопытно отметить тот факт, что критика искусства в
России, с самого начала, т. е. с двадцатых годов XIX века, и
совершенно независимо от господствовавшей тогда подра-
жательности Западной Европе, приняла характер фило-
софской эстетики. Возмущение против псевдоклас-
сицизма только что началось тогда под знаменем романтиз-
ма, и появление поэмы Пушкина «Руслан и Людмила»
только что дало первый практический аргумент в поль-
зу мятежников романтизма, когда поэт Веневитинов
(см. главу II), за которым вскоре последовал Надеждин
(1804—1856) и Полевой (1796—1846) — действительный
основатель серьезной журналистики в России — заложили
основание новой критики искусства. Литературная крити-
ка, по их мнению, должна рассматривать не только эстети-
ческую ценность произведений искусства, но прежде всего
его руководящую идею — его «философское», его социаль-
ное значение.
Веневитинов, собственные поэтические произведения
которого носят такой высокоинтеллектуальный отпечаток,
энергично указывал на отсутствие высших идей в произве-
дениях русских романтиков и писал, что «истинные поэты
всех наций всегда были философами и достигали высочай-
ших вершин культуры». Поэт, который доволен самим
собою и не преследует целей общественного усовершенст-
вования, бесполезен для своих современников'.
Надеждин шел по тому же пути и смело напал на Пуш-
кина за отсутствие в его произведениях высшего вдохнове-
ния и за воспевание в стихах лишь «вина и женщин». Он
1
Я заимствую эти замечания о предшественниках Белинского из
статьи проф. Иванова о литературной критике в России в «Русском эн-
циклоп. словаре», том 32, с. 777.
555
упрекал наших романтиков в отсутствии этнографической
и исторической правды и в низменности сюжетов, выбира-
емых им для поэзии. Что же касается до Полевого, то он
был таким великим поклонником поэзии Байрона и Викто-
ра Гюго, что не мог простить Пушкину и Гоголю отсутствие
высших идей в их произведениях. По его мнению, ввиду
того, что произведения этих писателей не дают высших
идеалов, не побуждают людей к благородным действиям,
они не могут быть сравниваемы с бессмертными творения-
ми Шекспира, Гюго и Гёте. Это отсутствие высших руково-
дящих идей в произведениях Пушкина и Гоголя произвело
такое впечатление на вышеупомянутых двух критиков, что
они даже не заметили той громадной заслуги, которую эти
основатели русской литературы оказывали нам, вводя тот
здоровый натурализм и реализм, которые с того времени
сделались отличительной чертой русского искусства и не-
обходимость которых они же первые признавали. На долю
Белинского выпало закончить и дополнить работу выше-
упомянутых критиков, указав как наружные (технические),
так и внутренние (содержание) признаки истинного искус-
ства.
Сказать, что В. Г. Белинский (1810—1848) был высо-
коодаренный литературный критик, и ограничиться этой
характеристикой невозможно. Он был, в сущности, в чрез-
вычайно важный момент общечеловеческого развития —
учителем и воспитателем русского общества, не только в
области искусства — его ценности, его задач, его объема, —
но также в области политики, социальных вопросов и гума-
нитарных стремлений.
Его отец был бедный полковой врач, и Виссарион Бе-
линский провел свое детство в одной из глухих губерний
России. Хорошо подготовленный отцом, знавшим цену
знанию, он поступил в Петербургский университет, но был
исключен из него в 1832 году, причем главной причиной
исключения послужила написанная им трагедия в духе
шиллеровских «Разбойников», заключавшая в себе энерги-
ческий протест против крепостного права. Он присоеди-
нился к кружку Герцена, Огарева, Станкевича и др.; и
после мелких рецензий в «Листке» он выступил в 1834 году
с критическим обозрением, которое сразу обратило на себя
556
внимание. С того времени вплоть до смерти он писал кри-
тические статьи и библиографические заметки в различных
журналах, причем ему приходилось работать так тяжело,
что в 38-летнем возрасте он умер от чахотки. Он умер во-
время. В Западной Европе вспыхнула революция, и, когда
Белинский был уже на смертном ложе, на его квартиру яв-
лялся от времени до времени агент тайной полиции, чтобы
осведомиться о состоянии его здоровья. В случае выздоров-
ления приказано было арестовать его, и его ожидала кре-
пость и в лучшем случае — ссылка.
Когда Белинский начал писать, то он находился вполне
под влиянием идеалистической немецкой философии. Он
был склонен рассматривать искусство как нечто чересчур
великое и чистое, чтобы служить вопросам дня. Оно было,
по его мнению, лишь воспроизведением «общей идеи
жизни природы». Его задачи сливались с задачами Вселен-
ной, а не с вопросами бедного человечества и его мелкими
делами. С этой идеалистической точки зрения Красоты и
Правды он устанавливал главные принципы искусства
и объяснял процесс художественного творчества. В ряде
статей о Пушкине он, в сущности, написал историю рус-
ской литературы, вплоть до Пушкина, с вышеуказанной
точки зрения.
Держась такой абстрактной точки зрения, Белинский
дошел, в московский период своей жизни до признания,
вслед за Гегелем, «разумности всего существующего» и
начал проповедовать «примирение» с деспотизмом Нико-
лая I. Но под влиянием Герцена он вскоре стряхнул с себя
туман немецкой метафизики и вскоре после своего переез-
да в Петербург начал новый период своей деятельности.
Под влиянием реализма Гоголя, которого лучшие про-
изведения тогда начали появляться, он стал понимать, что
действительная поэзия всегда реальна; что она должна быть
поэзией жизни и действительности. Под влиянием полити-
ческого движения, которое шло тогда во Франции, Белин-
ский воспринял передовые политические идеи. Он был
блестящий стилист, и все написанное им полно такой энер-
гии и вместе с тем носит такой верный отпечаток его чрез-
вычайно симпатичной личности, что произведения его
всегда оставляли глубокое впечатление у читателей. В но-
557
вом периоде его деятельности все его стремления к велико-
му и высокому, вся его безграничная любовь к истине, ко-
торые он раньше посвящал личному самосовершенствова-
нию и идеальному искусству, были отданы теперь на
служение человеку в бедных рамках русской действитель-
ности. Он безжалостно разбирал эту действительность, и
всякий раз, как он замечал или только инстинктивно чувст-
вовал в разбираемых им произведениях неискренность, на-
пыщенность, отсутствие общественного интереса, привер-
женность к архаическому деспотизму или рабству в какой
бы то ни было форме — включая рабство женщины, — он
сражался с замеченным им злом со всей присущей ему
энергией и страстностью. Он сделался, таким образом, по-
литическим писателем в лучшем значении этого слова, бу-
дучи в то же самое время художественным критиком; он
стал учителем высших гуманитарных принципов.
В своем «Письме к Гоголю» по поводу «Переписки с
друзьями» (см. главу III) он дал целую программу неотлож-
ных социальных и политических реформ; но его дни были
уже сочтены. Его обозрение русской литературы за 1847
год, отличающееся особенной красотой формы и глубиной
содержания, было его последним трудом. Смерть спасла
его от той мрачной тучи реакции, в которую Россия была
погружена с 1848 до 1855 года.
Валерьян Майков (1823—1847) обещал, идя по
стопам Белинского, сделаться крупным литературным кри-
тиком; но он, к сожалению, умер чересчур молодым, и на
долю Чернышевского, за которым последовал Добролю-
бов, выпало продолжение и дальнейшее развитие работы
Белинского и его предшественников.
Руководящей идеей Чернышевского было утверж-
дение, что искусство не может быть само по себе целью, что
жизнь выше искусства и что задачей искусства должно
быть: объяснять жизнь, комментировать ее и
выражать мнение о ней. Он развил эти каноны в
обдуманной и возбуждающей мысль работе «Эстетические
отношения искусства к действительности», в которой он
разрушил современные ему теории эстетики и дал реалис-
тическое объяснение прекрасного. «Ощущение, — писал
Чернышевский, — производимое в человеке прекрас-
558
ным, — светлая радость, похожая на ту, какою наполняет
нас присутствие милого для нас существа... Из этого следу-
ет, что в прекрасном есть что-то милое, дорогое нашему
сердцу». Далее Чернышевский указывает, что это самое до-
рогое для человека есть жизнь, и продолжает: «Кажется,
что определение: прекрасное есть жизнь; прекрасно то су-
щество, в котором видим мы жизнь такую, какова должна
быть она по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, ко-
торый выказывает в себе жизнь или напоминает нам о
жизни, — кажется, что это определение удовлетворительно
объясняет все случаи, возбуждающие в нас чувство пре-
красного». Прямым выводом из такого определения пре-
красного было заключение, что прекрасное в искусстве не
только не может превышать прекрасного в жизни, но пред-
ставляет лишь такую концепцию прекрасного, какую ху-
дожник мог заимствовать из жизни. Цель искусства почти
та же, что и науки, хоть средства их действия различны. Ис-
тинной целью искусства должно быть указание нам инте-
ресных явлений жизни, изображение жизни и указание на
то, как должно жить. Эта последняя часть учения Черны-
шевского была особенно ярко развита Добролюбовым.
Н. А. Добролюбов (1836—1861) родился в Нижнем
Новгороде, где отец его был священником, и получил пер-
воначальное образование в духовном училище, а позже в
семинарии. В 1853 году он отправился в Петербург и посту-
пил в педагогический институт. Его отец и мать умерли в
следующем году, и Добролюбову пришлось поддерживать
братьев и сестер. Пришлось давать уроки, за которые пла-
тили гроши, и заниматься переводами, которые оплачива-
лись еще хуже; одновременно с этим надо было слушать
лекции: словом, приходилось работать очень много, и это
сломило здоровье Добролюбова уже в ранней молодости.
В 1855 году он познакомился с Чернышевским и, окончив
два года спустя курс педагогического института, взял на
себя заведование критическим отделом «Современника»,
отдаваясь этой работе со страстью. Через четыре года в но-
ябре 1861-го он умер, в двадцатипятилетнем возрасте, бук-
вально убив себя непосильной работой. После него оста-
лось четыре тома критических этюдов, из которых каждый
представляет серьезную оригинальную работу. В особен-
559
ности такие этюды, как «Темное царство», «Луч света в тем-
ном цартве», «Что такое обломовщина», «Когда же придет
настоящий день?», имели глубокое влияние на развитие
молодежи того времени.
Влияние Добролюбова нельзя приписать особенной оп-
ределенности его литературного критерия или какой-либо
определенной программе активной деятельности. Но он
был один из наиболее чистых и наиболее основательных
представителей того типа новых людей — реалистов-идеа-
листов, — появление которых Тургенев подметил в конце
пятидесятых годов. Поэтому во всем, что он писал, каждый
чувствовал личность автора, высоконравственного, достой-
ного полного доверия, слегка аскетического «ригориста»,
обсуждавшего все факты жизни с точки зрения: «Что хоро-
шего это может принести трудящимся массам?» или «Как
трудящиеся массы отнесутся к таким-то литературным
типам?» К профессиональным эстетикам он относился с
величайшим презрением, что не мешало ему глубоко чувст-
вовать и наслаждаться великими произведениями искусст-
ва. Он не осуждал Пушкина за его легкомыслие или Гоголя
за остсутствие идеалов. Он не давал советов — писать по-
вести или поэмы с заранее обдуманной тенденцией, зная,
что это не может дать хороших результатов, если самого ав-
тора не захватила такая-то жизненная задача. Он допускал,
что великие гении были правы, творя бессознательно, по-
тому что понимал, что истинный художник может творить
лишь тогда, когда глубоко затронут тем или иным явлением
действительности. Он предъявлял лишь одно требование к
произведению искусства, а именно: верно и точно передает
оно жизнь или нет? В последнем случае он отворачивался
от него; но если произведение верно рисовало жизнь, тогда
он писал этюд о б этой жизни, изображенной художни-
ком, и его статьи были, в сущности, этюдами, посвящен-
ными нравственным, политическим и экономическим во-
просам, — произведение искусства давало ему лишь факты
для обсуждения. Этим объясняется влияние Добролюбова
на его современников. Подобные этюды, написанные
таким человеком, являлись настоятельной потребностью
того взволнованного времени, подготовляя лучших людей
560
для грядущей борьбы. Они были школой политического и
нравственного образования.
Писарев (1841 — 1868), наследовавший, так сказать,
Добролюбову, принадлежал к совершенно иному типу. Он
родился в богатой помещичьей семье и получил хорошее
образование, не зная, что такое нужда; но вскоре он, сознав
скверные стороны такой беспечальной жизни и будучи сту-
дентом Петербургского университета, ушел из дома богато-
го дяди и поселился вместе с бедняком товарищем или же
жил в студенческой коммуне, занимаясь литературным тру-
дом под шум горячих споров и песен. Подобно Добролюбо-
ву, он работал с громадным упорством и поражал всех раз-
нообразием своих познаний и легкостью, с которой он
приобретал их. В 1852 году, когда уже начиналась реакция,
Писарев позволил напечатать в тайной типографии свою
статью, не пропущенную цензурой, — разбор одного реак-
ционного политического памфлета. Типография была за-
хвачена полицией, и Писарев присужден к четырехлетнему
заключению в Петропавловской крепости. Находясь в кре-
пости, он написал все статьи, давшие ему такую широкую
известность в России. По выходе из тюрьмы здоровье Пи-
сарева было уже надломлено, и летом 1868 года он утонул
во время купания на Балтийском побережье. Влияние Пи-
сарева на молодежь его времени, а следовательно, и на ту
долю, которую эти люди позднее привнесли в сокровищни-
цу прогресса страны, было так же велико, как и Белинско-
го, Чернышевского и Добролюбова. Опять-таки совершен-
но невозможно определить характер и причину этого
влияния, если ограничиться указанием на основные начала
писаревской литературной критики. Его руководящие идеи
в этой области могут быть объяснены в немногих словах:
его идеалом был «мыслящий реалист» — тип, который в то
время был изображен Тургеневым в Базарове и который
был развит далее Писаревым в его критических этюдах. По-
добно Базарову, он не был высокого мнения об искусстве
вообще, но в виде уступки требовал, чтобы русское художе-
ство, по крайней мере, достигало той высоты, какую он
видел в произведениях Гёте, Гейне и Берне — произведени-
ях, возвышающих человечество; в противном же случае
люди, болтающие постоянно о художественности, но не
561
производящие ничего равного выставленному им идеалу,
должны были бы, по мнению Писарева, отдать свои силы
на нечто более для них полезное. Поэтому он посвятил не-
сколько чрезвычайно обработанных статей развенчанию
«пустой» поэзии Пушкина. В этике он целиком сходился с
«нигилистом» Базаровым, который единственным автори-
тетом считал собственный разум. И он думал (подобно Ба-
зарову, в разговоре последнего с Павлом Петровичем), что
главной задачей в то время было развитие совер-
шенного, научн о-р азвитого реалиста, который
мог бы разорвать со всеми традициями и ошибками старого
времени и стал бы работать, глядя на человеческую жизнь
как здравомыслящий реалист. Писарев даже сам сделал
кое-что для распространения здравых естественно-науч-
ных познаний, получивших внезапное развитие в те годы, и
написал замечательное изложение принципов дарвинизма
в ряде статей, озаглавленных «Прогресс в мире растений и
животных».
Но, как совершенно верно заметил Скабичевский, все
это не определяет еще положения Писарева в русской мо-
лодежи. В своих критических статьях он воплотил только
известный момент в развитии русской молодежи, со всеми
свойственными юности преувеличениями. Действительная
причина влияния Писарева лежала в ином, и мы можем по-
яснить это влияние лишь следующим примером. Появи-
лась повесть, в которой автор изобразил девушку добро-
душную, честную, но совершенно необразованную, с
мещанскими понятиями о счастье и жизни, исполненную
обычных предрассудков. Она влюбляется, и ее постигают
всякого рода несчастия. Девушка эта, как сразу догадался
Писарев, не была выдумкою автора. Тысячи таких девушек
существуют в действительности, и их жизнь проходит так,
как указал автор. Это, по определению Писарева, «кисей-
ные барышни». Их мировоззрение не выходит за пределы
их кисейного платья. И он доказывал, что подобные девуш-
ки, с их «кисейным образованием» и «кисейными понятия-
ми», неминуемо в конце концов должны быть несчастны.
Эта статья Писарева, которую прочли и читают до сих пор
тысячи девушек в образованных русских семьях, заставляет
массу молодых людей сказать себе: «О, нет! я никогда не
562
буду похожа на эту бедную кисейную барышню. Я буду
учиться; я буду мыслить, и я завоюю для себя лучшее буду-
щее». Почти каждая статья Писарева имела подобное же
влияние. Они открывали глаза молодым людям на тысячи
тех мелочей жизни, на которые мы по привычке не обраща-
ем внимания, но сумма которых создает ту удушливую ат-
мосферу, в которой задыхались героини Крестовского —
псевдонима. От этой жизни, обещающей лишь обман,
скуку и чисто растительное существование, он звал моло-
дежь обоего пола к жизни, озаренной светом науки, жизни
труда, широких взглядов и симпатий, которая открывалась
для «мыслящего реалиста».
Еще не настало время для полной оценки трудов
Н. К. Михайловского(1842— 1904), который в семиде-
сятых годах занял место руководящего литературного кри-
тика и оставался им вплоть до смерти. Положение, занятое
им в литературе, не может быть понято, не входя во многие
детали относительно характера интеллектуального движе-
ния России за последние тридцать лет и борьбы партий, а
это движение и борьба отличались чрезвычайной сложнос-
тью. Достаточно будет сказать, что с Михайловским лите-
ратурная критика приняла философско-общественное на-
правление. В течение этого периода философия Спенсера
производила глубокое впечатление в России, и Михайлов-
ский подверг ее суровому разбору с антропологической
точки зрения, указав ее слабые пункты и выработав собст-
венную «теорию прогресса», которая, несомненно, произ-
вела бы впечатление и в Западной Европе, если бы она была
известна за пределами России. Его замечательные статьи об
«Индивидуализме», о «Героях и толпе», о «Счастии» имеют
такую же философски-социологическую ценность; даже те
немногие цитаты из его статьи «Десница и шуйца гра-
фа Толстого», которые даны были в предыдущей главе, с
достаточной ясностью, указывают, куда направлены сим-
патии. К сожалению, нужно сказать, что как литера-
турный критик Михайловский далеко уступал своим
предшественникам, а между тем первое условие для лите-
ратурной критики, как ее понимал Белинский, было соеди-
нение чутья общественного с чутьем художественным.
Из других критиков этого же направления я упомяну
563
лишь Скабичевского (род. 1838), автора хорошей и
очень полезной истории современной русской литературы,
о которой я уже упоминал выше. Из писателей, занимав-
шихся также критикой, я упомяну К.Арсеньева (род.
1837), «Критические этюды» (1888) которого тем более
интересны, что он разбирает в них довольно подробно не-
которых менее известных поэтов и молодых современных
писателей. П.Полевой (1839—1903), автор многих исто-
рических повестей, написал также популярную «Историю
русской литературы». К сожалению, я вынужден пройти
здесь молчанием ценные критические труды Дружини-
н а (1824—1864), выступившего после смерти Белинского,
П. В. Анненкова (1812—1864), а также Аполлона
Григорьева(1822— 1864), блестящего и оригинального
критика славянофильского лагеря. Оба они держались «эс-
тетической» точки зрения и сражались с утилитарными
взглядами на искусство.
«ЧТО ТАКОЕ ИСКУССТВО?»- ТОЛСТОГО
Как читатели могли видеть, в течение последних вось-
мидесяти лет, начиная с Веневитинова и Надеждина, рус-
ские художественные критики стремились установить по-
ложение, что искусство имеет право на существование
лишь тогда, когда оно идет на «служение обществу» и спо-
собствует обществу подниматься до высших гуманитарных
идеалов — конечно, при помощи тех средств, которые при-
сущи одному лишь искусству и отличают его как от науки,
так и от политической деятельности. Эта мысль, так шоки-
ровавшая западноевропейских читателей, когда ее развивал
Прудон, давно была развиваема в России всеми теми, кто
действительно оказывал влияние на критические суждения
в области искусства; притом некоторые из наших величай-
ших поэтов, как, например, Лермонтов и Тургенев, доказы-
вали ее на деле своими творениями. Что же касается крити-
ков другого лагеря, как Дружинин, Анненков и Ап.
Григорьев, которые или держались противоположных вгля-
дов, защищая теорию «искусства для искусства», или же за-
нимали срединное положение, ставя критериумом искусст-
564
ва «Прекрасное» и придерживаясь теорий немецких эстети-
ческих писателей, то о них можно лишь сказать, что если
они и помогали нашим художникам, указывая им на недо-
статки или же несовершенства художественной отделки их
произведений, то они не оказали никакого влияния на раз-
витие русской мысли вообще в направлении «чистой эсте-
тики».
Метафизика немецких эстетических писателей неодно-
кратно была разрушаема пред трибуналом русских читате-
лей, в особенности Белинским в его «Обзоре русской лите-
ратуры за 1847 год» и Чернышевским в его «Эстетических
отношениях искусства к действительности». В вышеупомя-
нутом обзоре Белинский подробно развил свои идеи о
службе искусства на пользу человечества и доказал, что
хотя искусство не тождественно с наукой и отличается от
нее способом обращения с явлениями жизни, тем не менее
оно имеет общую с наукой цель. Человек науки доказы-
вает— поэт показывает; но оба убеждают; пер-
вый — доводами, второй — картинами из жизни. То же
было сделано и Чернышевским, когда он утверждал, что
цель искусства сходится с целью истории в том, что оно
объясняет нам жизнь, и что, следовательно, искус-
ство, которое только воспроизводит факты жизни, не уве-
личивая нашего понимания жизни, вовсе не будет ис-
кусством.
Эти объяснительные замечания пояснят читателю, по-
чему «Что такое искусство?» Толстого произвело в России
гораздо меньшее впечатление, чем за границей. В этом про-
изведении поразила нас не руководящая идея этого произ-
ведения, которая не представляла для нас новости, сколько
то обстоятельство, что великий художник также оказался в
числе защитников этой идеи, выступив на ее защиту со всей
силой своего художественного опыта; обратила на себя
внимание, конечно, и литературная форма, которую он
придал этой идее. Кроме того, мы прочли с величайшим
интересом его остроумную критику «декадентских» псевдо-
поэтов и либретто вагнеровских опер. По поводу этих пос-
ледних я только позволю себе заметить, что ко многим мес-
там этих либретто Вагнер написал чудную музыку именно в
565
тех случаях, когда ему приходилось иметь дело с общече-
ловеческими страстями — любовью, состраданием,
завистью, наслаждением жизнью и т. д., совершенно забы-
вая о псевдоволшебном содержании либретто.
Для русского читателя «Что такое искусство?» представ-
ляло тем больший интерес, что защитники чистого искус-
ства и враги «нигилизма в искусстве» всегда причисляли
Толстого к своему лагерю. И действительно, в молодости
его взгляды на искусство не отличались особенной опреде-
ленностью. Во всяком случае, когда в 1859 году Толстой
был избран членом Общества любителей русской словес-
ности, он произнес речь о необходимости избавить искус-
ство от вторжения мелких споров текущего дня. На эту речь
славянофил Хомяков и ответил ему страстной речью, оспа-
ривая в ней идеи Толстого с большой энергией.
«Есть минуты, — говорил Хомяков, — и минуты важные
в истории, когда самообличение (со стороны общества) по-
лучает особенные неопровержимые права... Случайное и
временное в историческом ходе народной жизни получает
значение всеобщего, всечеловеческого уже и потому, что
все поколения, все народы могут понимать и понимают бо-
лезненные стоны и болезненную исповедь одного какого-
нибудь поколения или народа... Художник — не теория, не
область мысли и мысленной деятельности: он — человек,
всегда человек своего времени, обыкновенно лучший его
представитель... По самой впечатлимости своей организа-
ции, без которой он не мог бы быть художником, он прини-
мает в себя, и более других людей, все болезненные, так же
как и радостные, ощущения общества, в котором он ро-
дился».
Указав, что Толстой уже стоял на этой точке зрения, на-
пример, когда описывал смерть ямщика в рассказе «Три
смерти», Хомяков заключил свою речь словами: «Да, и вы
были, и вы будете обличителем. Идите с Богом по тому пре-
красному пути, который вы выбрали»1.
Во всяком случае, в «Что такое искусство?» Толстой
1
Речь Хомякова приведена в «Истории нов. рус. лит. Скабичевско-
го». Мне очень хотелось достать речь самого Толстого, но эта речь не
была напечатана, а ее рукопись затерялась.
566
окончательно разрывает с теориями «искусства для искус-
ства» и открыто становится в ряды тех, мысли которых об
искусстве были изложены на предыдущих страницах. Он
только точнее определяет область искусства, говоря, что ху-
дожник всегда стремится сообщить другим чувства, воз-
буждаемые в нем самом природой или человеческой жиз-
нью; т. е. не убедить, как говорил Чернышевский, но
заразить других собственными чувствами, — и это
определение, конечно, правильнее. Но не должно забы-
вать, что «чувство» и «мысль» — неразделимы. Чувство
нуждается в словах для своего выражения, а выраженное
словами является мыслью. И когда Толстой говорит, что
целью художественной деятельности должна быть передача
«высочайших чувств, каких человечество может достиг-
нуть», когда он говорит, что искусство должно быть «рели-
гиозным» — т. е. пробуждать высочайшие и лучшие стрем-
ления, он лишь выражает другими словами то, что раньше
говорили наши лучшие критики, начиная с Веневитинова,
Надеждина и Полевого. В действительности, когда он жа-
луется, что никто не учит людей, как ж и т ь, он забывает,
что именно это делает истинное искусство и что именно это
всегда было делом наших художественных критиков. Бе-
линский, Добролюбов и Писарев и их продолжатели только
и делали, что учил и людей, как ж и т ь. Они изучали
и анализировали жизнь, как изобразили и поняли ее вели-
чайшие художники каждого столетия, и они выводили из
их произведений заключение — «как жить».
Более того. Когда Толстой, вооруженный могуществен-
ным критическим анализом, бичует то, что он называет
подделкой под искусство, он лишь продолжает работу, на-
чатую Добролюбовым, Чернышевским и в особенности
Писаревым. Он становится на сторону Базарова. Но это
вмешательство великого художника наносит более смер-
тельный удар теории «искусства для искусства», все еще
процветающей в Западной Европе, чем это могли сделать
диатрибы Прудона или работы наших русских критиков,
неизвестных на Западе.
Что же касается утверждения Толстого, что ценность
произведения искусства измеряется степенью его доступ-
567
ности для возможно большей массы людей, — утвержде-
ния, которое вызвало ожесточенные опровержения со всех
сторон и даже насмешки, — то оно, хотя и было выражено
Толстым, может быть, в не совсем удачной форме, тем не
менее, по моему мнению, содержит зародыш верной идеи,
которая в свое время, несомненно, привьется. Очевидно,
что каждая отрасль искусства имеет известные условные
способы для своего выражения свой собственный путь для
«заражения других чувствами художника», и, следователь-
но, требует известной предварительной подготовки для по-
нимания. Толстой едва ли прав, забывая о том, что извест-
ная подготовка необходима для правильного понимания
даже простейших форм искусства, и его критерий «всеоб-
щего понимания» заходит чересчур далеко. Человек, незна-
комый с картинами, не понимает лиц, написанных в про-
филь, или же таких, в которых половина лица в тени.
Человек с музыкально неразвитым слухом понимает только
темп в музыке, только ритм, но плохо различает еще ее
звуки, отдельные ноты мелодии. Развитие понимания, сле-
довательно, необходимо, и наше наслаждение искусством
растет вместе с развитием нашего понимания.
Но все же в его утверждении лежит глубокая идея. Тол-
стой, несомненно, прав, задав такой вопрос: почему Биб-
лия до сих пор не превзойдена, как произведение искусст-
ва, доступное пониманию всякого? Мишле раньше
Толстого сделал подобное замечание и сказал, что наше
столетие нуждается в «книге» (Le Livre), которая должна за-
ключать в высокохудожественной поэтичес-
кой форме, доступной для всех, воплощение природы
во всей ее красоте и истории всего человечества, в его глу-
бочайших общечеловеческих проявлениях. Гумбольдт по-
пытался дать человечеству нечто подобное в своем «Космо-
се»; но, несмотря на все величие этого произведения, оно
доступно лишь очень немногим; ему не удалось еще
превратить конечные выводы науки в поэ-
зию, которую поняли бы массы, и мы до сих пор не имеем
произведения искусства, которое даже приблизительно
удовлетворяло бы эти потребности современного человече-
ства.
568
Причина вышеуказанного явления очевидна: искус-
ство сделалось чересчур искусственным,
удовлетворяя главным образом запросам богатых; оно че-
ресчур специализировалось в способах своего выражения и
сделалось вследствие этого доступным пониманию лишь
немногих. В этом отношении Толстой абсолютно прав.
Возьмем, например, массу превосходных произведений,
упомянутых в настоящей книге, — очень немногие из них
сделаются когда-либо доступными для народных масс!
Дело в том, что мы действительно нуждаемся в новом ис-
кусстве, в придачу (но не на смену) старому. И оно появит-
ся, когда художник, вникнув в идею Толстого, скажет само-
му себе: «Я могу создавать глубоко философские произве-
дения искусства, изображая в них внутренние драмы
высокообразованных людей нашего времени; я могу писать
произведения, отражающие высочайшую поэзию природы,
возвышающиеся до глубочайшего знания и понимания
жизни природы; но если я могу создавать подобные произ-
ведения, то я также должен уметь, если только я истинный
художник, творить так, чтобы все меня поняли: создавать
такие произведения, которые будут не менее глубоки по
концепции, но вместе с тем будут понятны и доставят на-
слаждение всякому, включая беднейшего рудокопа или
крестьянина!» Сказать, что народная песня — произведе-
ние более великое, чем соната Бетховена, неверно: сравни-
вать бурю в Альпах и борьбу с ней с прекрасным летним
днем и сельским сенокосом нельзя; а между тем драмати-
ческие настроения Бетховена представляют именно такие
бури в его сердце. Но истинно великое искусство, которое,
несмотря на свою глубину и на возвышенность своих идеа-
лов, проникнет в каждую крестьянскую хижину и вдохно-
вит всякого высшими концепциями мысли и жизни, —
такое искусство действительно нужно. И, я думаю, оно воз-
можно.
НЕКОТОРЫЕ СОВРЕМЕННЫЕ БЕЛЛЕТРИСТЫ
В план настоящей книги не входил анализ современных
писателей. Для добросовестной их оценки понадобился бы
другой том, не только ввиду литературного значения неко-
569
торых из них и интереса различных направлений искусства,
представляемых ими, но главным образом вследствие того,
что надлежащее выяснение характера современной литера-
туры и различных течений в русском искусстве потребова-
ло бы детального рассмотрения тех хаотических условий, в
которых страна живет последние тридцать лет. Кроме того,
большинство из современных писателей далеко еще не ска-
зали своего последнего слова, и мы можем ожидать от них
произведений еще более значительной ценности по срав-
нению с появившимися. Ввиду этого я принужден ограни-
читься одними краткими замечаниями о наиболее крупных
современных беллетристах.
Эртель (род. 1855), к сожалению, прекратил за пос-
ледние годы свою литературную деятельность, как раз в то
время, когда его последний роман («Смена») указывал на
сильное развитие его симпатичного таланта. Он родился на
границе русских степей и вырос в крупном помещичьем
имении, находящемся в этой части России. Позднее он по-
ступил в Петербургский университет и, как и следовало
ожидать, вынужден был оставить университет после каких-
то «студенческих беспорядков», за участие в которых он
был выслан в Тверь. Вскоре он, однако, вернулся в свои
родные степи, вызывающие в нем такое же обожание, как в
Никитине и Кольцове.
Эртель начал свою литературную карьеру небольшими
очерками, вышедшими позднее в двух томах под заглавием
«Записки степняка»; по манере они напоминают «Записки
охотника» Тургенева. Природа степей превосходно описа-
на, с большой теплотой и поэзией, в этих маленьких рас-
сказах, и типы крестьян, изображенные в них, отличаются
большой правдивостью и не носят ни малейшего следа
идеализации, хотя читатель чувствует, что автор не принад-
лежит к большим поклонникам «интеллигенции» и вполне
ценит мирскую этику деревенской жизни. Некоторые из
этих очерков, в особенности те, в которых изображена рас-
тущая буржуазия деревни, отличаются большой художест-
венностью. Повесть «Две пары» (1887), в которой дана па-
раллельная история двух влюбленных пар, — из которых
одна принадлежит к образованным классам, а другая к
крестьянству, — очевидно, написана под влиянием идей
570
Толстого и носит следы тенденциозности, которая в неко-
торых местах вредит художественному значению повести,
хотя в ней имеются превосходные сцены, указывающие на
тонкую наблюдательность.
Но действительная сила Эртеля лежит не в изображе-
нии психологических проблем личности. Его настоящая
область — в описании целых областей, со всем разнообра-
зием людских типов, свойственных смешанному населе-
нию южной России. Эта особенность его таланта наилучше
проявляется в его романе «Гарденины, их дворня, привер-
женцы и враги» и в «Смене». Русская критика очень серьез-
но и детально обсудила двух молодых героев, Ефрема и Ни-
колая, появляющихся в «Гардениных», подвергнув
суровому разбору образ мысли этих молодых людей. Но, в
сущности, эти герои имеют лишь совершенно второстепен-
ное значение, и можно лишь пожалеть, что автор, платя
дань своему времени, отдал этим молодым людям больше
внимания, чем они заслуживают, так как они не что иное,
как равные всем другим действующие лица в громадной
картине помещичьей жизни, которая развертывается пред
нами. Дело в том, что подобно тому, как Гоголь раскрывает
нам целый мир в своих произведениях, — украинскую де-
ревню или губернскую жизнь, — так точно Эртель в романе
«Гарденины» (как уже указывает и самое его заглавие) ри-
сует нам всю жизнь большого барского имения во времена
крепостного права, со всею его дворнею, служащими, дру-
зьями и врагами, группирующимися вокруг конского заво-
да, который составляет славу имения и гордость всех, так
или иначе прикосновенных к нему. Жизнь этой массы на-
рода, изображение конных ярмарок и бегов, а вовсе не
споры и любовные истории пары молодых людей представ-
ляет главный интерес картины; и эта жизнь действительно
изображена Эртелем так же мастерски, как бывает изобра-
жена деревенская ярмарка в картине хорошего голландско-
го художника. Ни один русский писатель со времен Сергея
Аксакова и Гоголя не сумел так хорошо изобразить целый
уголок России с массой фигур, причем каждая живет своей
жизнью и каждая из них поставлена в то положение отно-
сительного значения, которое она занимает в действитель-
ной жизни.
571
Та же сила таланта чувствуется в «Смене». Сюжет этого
романа очень интересен. В нем показано, как старые дво-
рянские семьи распадаются, подобно их имениям, и как
другой класс людей — купцы и всякого рода бессовестные
авантюристы — захватывают эти имения; в то же время со-
здается также новый класс, формирующийся из молодых
купцов и приказчиков, которых коснулись новые веяния
свободы и высшей культуры, и они начинают образовывать
зародыш нового наслоения в среде культурных классов.
В этой повести некоторые критики также обратили главное
свое внимание на несомненно интересные типы аристо-
кратической девушки, крестьянина-сектанта, в которо-
го она начинает влюбляться, и практического молодого
купца-радикала, которые все изображены с большим реа-
лизмом; но критики и на этот раз проглядели самое важное
в романе. В нем опять изображена целая область южной
России (такая же типичная, как, например, Дальний Запад
в Соединенных Штатах), кипящая жизнью, как это было
около двадцати лет после освобождения крестьян, когда
начала развиваться новая жизнь, не лишенная некоторого
сходства с американской. Контрасты между этой молодой
жизнью и разрушающимся дворянством изображены очень
хорошо в романах молодых людей, и все произведение
носит отпечаток чрезвычайно симпатичной личности
самого автора.
Короленко родился в 1853 году в небольшом городке
юго-западной России, где и получил первоначальное обра-
зование. В 1874 году он был студентом земледельческой
академии в Москве, но принужден был оставить ее вследст-
вие участия в каких-то студенческих беспорядках. Позднее
он был арестован в качестве «политического» и сослан —
сначала в маленький приуральский городок, а позднее в За-
падную Сибирь, откуда, за отказ присягнуть Александру
III, он был переведен в Якутскую область — в улус, нахо-
дившийся в нескольких сотнях верст от Якутска. Там он
провел несколько лет и возвратился в Россию лишь в 1886
году, но и тут ему не было разрешено жить в университет-
ских городах, и он долгое время жил в Нижнем Новгороде.
Жизнь на дальнем Севере, в пустынях Якутской облас-
ти, в улусе, на полгода погребенном в снегах, оставила
572
чрезвычайно глубокое впечатление на писателе, и расска-
зы, изображающие сибирскую жизнь («Сон Макара»,
«Очерки сибирского туриста» и др.), были так художествен-
ны, что Короленко единогласно был признан достойным
преемником Тургенева. В этих рассказах чувствуется такая
художественная сила, такое искусство построения, чувство
меры, мастерство в обрисовке характеров и такая художест-
венная законченность, которые обличают в авторе истин-
ного и крупного художника. Рассказ «Лес шумит», в кото-
ром он изображает эпизод из времен крепостного права в
Полесье, лишь способствовал упрочению высокой репута-
ции автора. Рассказ этот нельзя назвать подражанием Тур-
геневу, хотя он невольно напоминает одухотворенным изо-
бражением жизни леса превосходный очерк великого
художника «Полесье». Рассказ «В дурном обществе» явля-
ется, очевидно, воспроизведением воспоминаний детства
автора, и эта идиллия, рассказывающая о бродягах и ворах,
скрывающихся в развалинах старой башни, полна такой
красоты, особенно в сценах из детской жизни, что читатели
сразу признали в ней «тургеневскую прелесть». Но вслед за
тем в деятельности Короленко произошла остановка. Его
«Слепой музыкант» был переведен на многие иностранные
языки и вызвал общее восхищение — опять-таки своей
прелестью; но вместе с тем чувствовалось, что чересчур
утонченная психология этой повести едва ли точна; и с тех
пор не появилось ни одного крупного произведения, до-
стойного чрезвычайно симпатичного и богатого таланта
Короленко. Большой его роман «Прохор и студенты» за-
претила цензура. Другой роман постигла та же участь, и из
него появилась лишь одна глава, и та искалеченная. Кроме
того, голод в России увел Короленко в публицистику («Го-
лодный год», «Мультанский процесс», «Русские самозван-
цы» и т. д.). Ввиду цензурных условий, видя невозможность
изображать в повести самые интересные революционные
типы современного поколения, Короленко взялся наконец
за исторический роман, который, может быть, скоро по-
явится.
Эта задержка в развитии таланта поражает исследовате-
ля; то же можно сказать и относительно всех современни-
ков Короленко, среди которых также имеются писатели и
573
писательницы, обладающие крупным талантом. Разобрать
обстоятельно причины подобного явления, в особенности
по отношению к такому крупному художнику, как Коро-
ленко, было бы очень привлекательной задачей, но для
этого пришлось бы говорить подробно о тех изменениях,
которые претерпел в своем развитии русский роман за пос-
ледние двадцать лет в связи с политической жизнью стра-
ны. Я попытаюсь ограничиться лишь несколькими замеча-
ниями в этом отношении.
В шестидесятых и семидесятых годах молодыми беллет-
ристами — в большинстве случаев сотрудниками журналов
«Русское слово» и «Дело» — был создан особый вид повес-
ти. Героем являлся «мыслящий реалист» (как его понимал
Писарев), и, как ни слаба была в некоторых случаях упро-
щенная техника этих повестей, их руководящие идеи, впол-
не честные, сильно действовали на русское юношество в
хорошем направлении. Это было время, когда русские жен-
щины делали первые шаги к завоеванию высшего образо-
вания и пытались достигнуть некоторой экономической и
интеллектуальной независимости. Чтобы достигнуть этого,
им приходилось вести ожесточенную борьбу со старым по-
колением. «Кабановы» и «Дикой» (см. гл. VI) были тогда
живы в самых разнообразных оттенках, в различных клас-
сах общества, и нашим женщинам приходилось упорно бо-
роться с родными и родителями, не понимавшими своих
детей, с «обществом» как целым, ненавидевшим «эманци-
пированную женщину», и, наконец, с правительством, ко-
торое прекрасно понимало опасность, какую будет пред-
ставлять новое поколение образованных женщин для
самодержавной бюрократии. Таким образом, в то время
одною из первых необходимостей являлось, чтобы в людях
того же поколения молодые поборницы женских прав
нашли настоящих помощников, а не такого рода слабня-
ков, о которых писала тургеневская героиня в «Переписке»
(см. гл. IV). В этом направлении наши писатели-мужчины
и одна женщина-писательница, Софья Смирнова
(«Огонек», «Сон земли», 1871 — 1872), оказали женскому
делу большую услугу, поддерживая энергию женщин в их
тяжелой борьбе и внушая мужчинам уважение как к этой
борьбе, так и к тем, кто стоял в рядах борющихся.
574
Позднее в русской повести начинает преобладать но-
вый элемент. Это был элемент «народнический», в котором
выразилась любовь к массам трудящихся и проповедова-
лась работа между ними — с целью внести хоть искру света
и надежды в их печальное существование. Опять-таки на
долю беллетристики выпала в значительной степени под-
держка этого движения; она вдохновляла молодежь к такой
работе, образчик которой мы привели в предыдущей главе,
говоря о «Большой Медведице». Многочисленные беллет-
ристы работали в обоих указанных направлениях, и я лишь
упомяну оМордовцеве(в «Знамени времени»), Шел-
лере (писавшем под псевдонимом А. Михайлов),
Станюковиче, Новодворском, Баранцевиче,
Мачтете и Мамине, которые все, прямо или косвен-
но, работали в том же самом направлении.
Должно также принять во внимание, что борьба за сво-
боду, начавшаяся около 1857 года, достигнув кульминаци-
онного пункта в 1881 году, на время затихла, и в течение
следующих десяти лет русскую интеллигенцию постигли
полное истощение и усталость. Вера в старые идеалы, в ста-
рые боевые дивизы, даже простая вера в людей разруша-
лись, и в искусство начали проникать новые тенденции, от-
части под влиянием указанной нами фазы русского
революционного движения, а отчасти под влиянием Запад-
ной Европы. Преобладало чувство утомления. Вера в науку
была потрясена. Социальные идеалы ушли на задний план.
«Ригоризм» осуждался, «народничество» считалось чем-то
смешным, и когда оно появилось снова, то на этот раз было
облечено в религиозную форму толстовщины. Вместо
прежнего энтузиазма к «человечеству» провозглашены
были «права личности», причем это не были права, равные
для всех, но лишь права немногих, хотя и в ущерб всем ос-
тальным.
В таком хаосе социальных понятий — в такое «безвре-
менье» — пришлось развиваться нашим беллетристам,
всегда стремившимся отразить в своих произведениях во-
просы дня, и эта неопределенность понятий стояла на пути
их стремлений создать нечто столь же законченное и цель-
ное, как произведения их предшественников в прошлом
поколении. Общество не давало вполне законченных
575
типов, а истинный художник не может изобразить нечто
несуществующее.
Даже такой субъективный художник, как Вс.Гаршин
(1855—1888), пронесшийся притом как метеор в русской
литературе, может служить подтверждением сказанного.
Его чудную, мягкую, поэтическую натуру сломили проти-
воречия жизни, слагавшиеся в те годы.
Он был родом из юго-западной России, учился в Петер-
бурге и девятнадцати лет поступил уже в горный институт.
С раннего возраста он отличался чрезвычайной впечатли-
тельностью, читал очень много и еще до окончания гимна-
зического курса находился одно время в психиатрической
лечебнице. Восстание славян в 1876 году и война 1877 года
выбили его из колеи. Он, критически относившийся к
войне, рвался к восставшим сербам, и, как только война
с Турцией была объявлена, в апреле 1877 года, он решил,
что его святая обязанность — нести вместе с народом всю
тяжесть надвинувшейся грозы и бедствий. Он немедленно
записался вольноопределяющимся, поехал в Кишинев и
через несколько дней уже выступал в поход со своим пол-
ком, который направлялся к Дунаю. Гаршин сделал весь
поход пешком, отказываясь от всяких льгот, предлагавших-
ся ему офицерами.
Во время самой войны он написал первый свой замеча-
тельно художественный рассказ «Четыре дня» (раненого),
который сразу обратил внимание на молодого писателя.
В августе он был уже ранен: ему прострелили ногу. Рана
долго не заживала, и он выбыл из строя. Он вернулся в Пе-
тербург, поступил в университет и стал серьезно готовиться
к литературному поприщу.
В эти годы им написано было несколько рассказов, до
того художественно построенных и так поэтически, что в
этом отношении их приходится сравнивать только с рас-
сказами Тургенева и отчасти Короленко. Но при мягкой,
впечатлительной, нервно-отзывчивой натуре Гаршина
каждое из его литературных произведений написано было
кровью и слезами. «Хорошо или нехорошо выходило напи-
санное, — говорил он в одном письме, — это вопрос посто-
ронний: но что я писал в самом деле одними своими не-
счастными нервами и что каждая буква стоила мне капли
576
крови, то это, право, не будет преувеличением». Внутрен-
ней жизни Гаршина мы не знаем, «...многие обстоятельства
жизни Гаршина остаются пока неразъясненными, — гово-
рит Скабический, — и полная его биография возможна
будет лишь в более или менее отдаленном будущем». Но не-
сомненно, что происходившая тогда террористическая по-
литическая борьба тяжело отозвалась на нем и глубоко му-
чила его нежную, впечатлительную натуру. В 1880 году,
после покушения Млодецкого на Лорис-Меликова, когда
Млодецкий был приговорен к повешению в 24 часа, Гар-
шин ходил ночью к «диктатору» и настаивал на том, чтобы
казнь не была совершена. После этого, глубоко потрясен-
ный, он поехал в Москву, скитался по средней России,
пропал без вести, и, когда был разыскан, его пришлось
опять свезти в лечебницу для душевнобольных. Но и поме-
шательство его не было полною потерею сознания. Он му-
чился все теми же вопросами о счастьи человечества, о
средствах его достигнуть, и его потрясающая поэма «Крас-
ный цветок», где помешанный делает невероятные усилия,
чтобы вырваться из-под надзора сторожей, разорвать свои
путы и уничтожить «красный цветок» — вину всего зла, эта
поэма — страница из его собственной биографии.
В 1882 году он выздоровел и снова был в Петербурге. Он
даже женился, но пять лет спустя болезнь снова взяла верх,
и он покончил с собою в начале 1888 года.
Тургеневские рассказы полны поэзии; то же составляет
отличительную черту рассказов Гаршина; та же простота, та
же философская грусть и нежность, та же удивительная
гармония настроения. Автор виден в них, но только светом
тихой грусти, которую — если увидел поразительно краси-
вые портреты Гаршина — нельзя отделить от его грустного
взора.
За рассказом «Четыре дня» последовало несколько дру-
гих из боевой жизни: «Трус», «Из воспоминаний рядового
Иванова», «Боевые картинки», — все три чрезвычайно та-
лантливые.
В Гаршине, как и в Тургеневе, несомненно, жил худож-
ник-живописец вместе с художником-литератором, и он
всегда следил с любовью за русскою живописью, писал
прекрасные обозрения выставок и водился с художниками.
577
Наиболее обработанными и психологически-глубокими
его рассказами являются «Надежда Николаевна» и «Худож-
ники», оба из этой жизни. И в этих рассказах Гаршин отра-
зил два главных течения своего времени. Рябинин, вопреки
всем академическим традициям, пишет «глухаря» — рабо-
чего, на груди которого забивают на железных заводах за-
клепки котлов, — и, написавши поразительную картину,
он бросает живопись и идет в сельские учителя. А другой
художник пишет с Надежды Николаевны «Шарлотту Кор-
де», причем невольно спрашиваешь себя: не поставлено ли
было имя французской жирондистки — орудия реакции —
на место какого-нибудь другого, русского имени? По глу-
бине и тонкости психологического анализа, по красоте
формы и всей архитектуры, по разработанности подроб-
ностей и общему впечатлению целого оба эти рассказа со-
ставили бы украшение всякой литературы.
То же должно сказать о такой чудно поэтической сказ-
ке, как «Atalea princeps» — история пальмы, рвущейся на
волю из-под стекол теплицы и срубленной за это. По по-
этической своей форме эта сказка не уступает лучшим сказ-
кам Андерсена. В русской литературе, у Кота Мурлы-
к и (Н. П. Вагнер, род. 1829), есть такие же поэтические
сказки, но они менее понятны детям, тогда как у Гаршина,
несомненно, был большой талант, чтобы писать сказки
именно для детей, но захватывающие за живое и «боль-
ших».
Дмитрий Мережковский (род. 1866) точно так
же может служить примером тех затруднений, которые
встречает художник, одаренный незаурядным талантом, в
достижении полного развития, при тех социальных и поли-
тических условиях, которые преобладали в последнее
время в России в указанный период. Не касаясь его стихо-
творений — хотя они также очень характерны — и взяв
лишь его повести и критические статьи, мы увидим, как,
начав свою писательскую карьеру с некоторой симпатией
или, по крайней мере, с известным уважением к тем рус-
ским писателям прошлого поколения, которые работали
под вдохновением высших социальных идеалов, Мереж-
ковский постепенно начал относиться к этим идеалам с по-
дозрением и в конце концов стал презирать их. Он нашел
578
их бесполезными и начал все чаще и чаще говорить о
«самодержавных правах личности», но не в том смысле, как
это понималось Годвином и другими философами XVIII
века или Писаревым, когда последний говорил о «мысля-
щем реалисте». Мережковский взял эти «права» в том
смысле — чрезвычайно смутном, а когда эта смутность от-
сутствует, очень узком, — который им придал Ницше. В то
же время он начал все более и более говорить о «Красоте» и
«поклонении Прекрасному», но опять-таки не в том смыс-
ле, какой этим выражениям придавали идеалисты, но в ог-
раниченном, эротическом значении, как они понимались
«эстетиками» 40-х годов.
Главная работа, предпринятая Мережковским, пред-
ставляет значительный интерес. Он задумал создать трило-
гию, в которой намеревался изобразить борьбу древнего
языческого мира с христианством, основных начал первого
с основными началами второго: с одной стороны, он хотел
нарисовать эллинскую любовь природы и поэтическое ее
понимание, с ее поклонением здоровой плодовитой жизни;
с другой — умерщвляющее жизнь влияние иудейского
христианства, с его осуждением изучения природы, осуж-
дением поэзии, искусства, удовольствий и вообще здоро-
вой жизни. Первой повестью этой трилогии был «Юлиан
Отступник», второй «Леонардо да Винчи» (обе эти повести
переведены по-английски), а третьей — «Петр Великий».
Обе первые были результатом тщательного изучения анти-
чного мира и эпохи Возрождения, и, несмотря на некото-
рые недостатки (отсутствие действительного чувства —
даже в прославлении преклонения пред Красотой и неко-
торое излишество археологических деталей), в обеих повес-
тях найдется немало действительно прекрасных и произво-
дящих впечатление сцен; но руководящая идея — необхо-
димость синтеза, осмысленного сочетания между поэзией
природы античного мира и высшими гуманистическими
идеалами христианства — не вытекает из действия повес-
тей, а насильно навязывается читателям.
К несчастью, восхищение Мережковского античным
«натурализмом» продолжалось недолго. Он еще не успел
написать третьей повести трилогии, как в его произведения
начал проникать «символизм», и в результате молодой
579
автор, несмотря на всю его талантливость, кажется, стре-
мится по прямой линии в ту пропасть безнадежного мисти-
цизма, которая поглотила Гоголя в конце его жизни.
Западноевропейским и в особенности английским чи-
тателям может показаться странной эта быстрая смена ум-
ственных настроений в русском обществе, и притом на-
столько глубоких, что они могут влиять на развитие
беллетристики, как это было указано нами выше. Но эта
смена объясняется той исторической фазой, которую пере-
живает Россия. Среди русских писателей имеется очень та-
лантливый беллетрист П. Д. Боборыкин (род. 1836),
специальностью которого является изображение различ-
ных настроений русского образованного общества в их
быстро сменяющейся последовательности в течение пос-
ледних тридцати лет. Техника его произведений всегда пре-
восходна; его наблюдения всегда точны; он всегда рассмат-
ривает своих героев с честной прогрессивной точки зрения,
и его романы всегда верно и хорошо отражают те тенден-
ции, которые в данный момент занимают внимание рус-
ской интеллигенции. Поэтому его романы имеют очень
большую ценность для истории развития мысли в России,
и они, вероятно, сослужили немалую службу, помогая мо-
лодежи разбираться в разнообразных явлениях жизни; но
разнообразие течений, попавших в беллетристическую хро-
нику Боборыкина, вероятно, ошеломило бы западноевро-
пейского читателя.
Боборыкина некоторые критики упрекали в том, что он
недостаточно различает важные явления жизни, кото-
рые он описывает, от мелочных и преходящих, но это об-
винение едва ли справедливо. Его главный недостаток, по
нашему мнению, заключается в том, что читатель почти не
чувствует индивидуальности автора. Кажется, что он пока-
зывает читателям калейдоскоп жизни, не принимая сам ни-
какого участия в своих героях, не разделяя ни их радостей,
ни их печалей. Он изучил и хорошо наблюдал описываемые
им действующие лица; он судит о них, как умный, опытный
человек; но ни один и ни одна из них не произвели на него
такого впечатления, чтобы действительно глубоко затро-
580
нуть автора. Вследствие этого изображаемые им типы не
производят также глубокого впечатления на читателей.
Одним из очень популярных современных авторов яв-
ляется Потапенко, одаренный крупным талантом и по-
ражающий своей, прямо невероятной, производительнос-
тью. Он родился в 1856 году на юге России и одно время
готовился к музыкальной карьере; но с 1881 года он начал
писать, и, несмотря на то, что его последние произведения
носят следы чересчур поспешной работы, он остается
одним из любимцев читающей публики. Произведения По-
тапенко являются счастливым исключением в той мрачной
атмосфере, какую представляет большинство произведе-
ний современных русских беллетристов. Некоторые из его
повестей отличаются здоровым юмором и вызывают у чита-
теля добродушный смех. Но, даже когда в его произведени-
ях отсутствует комический элемент, печальные и даже тра-
гические явления, изображаемые им, не вызывают у
читателя угнетения, — может быть, потому, что автор всег-
да рассматривает все столкновения русской жизни с точки
зрения довольного оптимиста. В этом отношении Пота-
пенко совершенно расходится с большинством своих со-
временников, а в особенности с Чеховым.
А. П. ЧЕХОВ
Из всех современных русских беллетристов А. П. Че-
хов (1860—1904) был, несомненно, наиболее глубоко ори-
гинальным. При этом он не отличался какой-нибудь осо-
бою оригинальностью стиля: стиль его, как и всякого
хорошего художника, конечно, несет на себе отпечаток его
личности, но он никогда не пытался поразить своих читате-
лей какими-либо своеобразными эффектами стиля; он, ве-
роятно, относился с презрением к подобным ухищрениям
и писал с той же простотой, какая присуща Пушкину, Тур-
геневу и Толстому. Точно так же он не выбирал каких-ни-
будь особенных сюжетов для своих рассказов и повестей,
не выводил в них какого-нибудь специального класса
людей. Напротив, немногие авторы могут похвалиться
таким обилием изображений, взятых из всех классов рус-
581
с кого обшесчва. но вссво$можных его оттенках и всевоз-
можных положениях. И несмотря на все это, как заметил
Толстой, Чехов при инее нечто собственное в искусство; он
открыл в рудниках литературы новую жилу, и это открытие
имеет ценность не только для русской литературы, но для
литературы вообще, и, таким образом, имеет международ-
ное значение. Ближайшим его подобием в других литерату-
рах является Ги де Мопассан, но сходство между ними су-
ществует лишь в немногих рассказах. Манера Чехова и в
особенности настроение всех его очерков, коротких повес-
тей и драм имеют совершенно индивидуальный, присущий
лишь ему одному, характер. Кроме того, в произведениях
обоих писателей наблюдается та же разница, какая сущест-
вует между современной Францией и Россией в тот специ-
альный период развития, который мы пережили за послед-
ние двадцать или тридцать лет.
Биография Чехова может быть рассказана в нескольких
словах. Он родился в 1860 году на юге России, в Таганроге.
Его дед был крепостным, и, проявивши незаурядные дело-
вые способности, он выкупился у своего помещика, так что
отец Чехова был купцом. Мальчик получил хорошее обра-
зование — сначала в местной гимназии, а позже в Москов-
ском университете. «Я в то время не особенно разбирался в
факультетах, — говорил Чехов позже в коротенькой авто-
биографической заметке, — и не могу теперь припомнить,
почему именно я выбрал медицинский факультет, но я ни-
когда не раскаивался в этом выборе». Он не сделался прак-
тикующим врачом, но его работа в течение года в малень-
кой деревенской лечебнице около Москвы и подобная же
работа позднее, когда он вызвался заведовать медицинским
участком во время холерной эпидемии 1892 года, привела
его в близкое соприкосновение с целым миром людей
самых разнообразных положений и характеров; и, как сам
он однажды заметил, его знакомство с естественными на-
уками и с научным методом мышления очень помогло ему
в дальнейших литературных работах.
Чехов начал свою литературную карьеру очень рано.
Уже в течение первых годов пребывания в университете,
т. е. начиная с 1879 года, он начал писать коротенькие юмо-
ристические очерки (под псевдонимом Чехонте) для еже-
582
недельных юмористических изданий. Его талант развивал-
ся очень быстро, и симпатии, с которыми его первые сбор-
ники рассказов были встречены в прессе, а также интерес,
который лучшие русские критики проявили к молодому
беллетристу, несомненно помогли ему дать более серьезное
направление его творческим способностям. С каждым
годом он затрагивал все более и более глубокие и сложные
задачи жизни, и в то же время форма его произведений ста-
новилась все более утонченной и художественно-закончен-
ной. Когда Чехов умер в 1904 году, всего сорока четырех
лет, его талант достиг уже полного развития. Последнее его
произведение заключает в себе такие тонкие поэтические
черты, в нем поэтическая меланхолия так переплетена со
стремлением к радостям хорошо заполненной жизни, что
можно было бы ожидать, что в творчестве Чехова откроется
новая страница, если бы не было в то же время известно,
что чахотка быстро подтачивала его жизнь.
Никому еще до сих пор не удалось, подобно Чехову,
изобразить падение человеческой природы при нашей со-
временной цивилизации, и в особенности банкротство об-
разованного человека пред лицом всепроникающей пош-
лости обыденной жизни. Это поражение «интеллигенции»
Чехов изобразил с удивительной силой, разнообразием и
глубиной, и в этом заключается отличительная черта его та-
ланта.
Если читать очерки и рассказы Чехова в хронологичес-
кой последовательности, автор сначала предстает полный
жизнерадостности и молодого веселья. Рассказы этого пе-
риода почти все отличаются чрезвычайной краткостью;
многие из них занимают лишь три-четыре страницы; но
они полны заразительной веселостью. Некоторые из них
просто фарсы, но нельзя удержаться при чтении их от само-
го сердечного смеха, так как даже самые, казалось бы, неле-
пые по сюжету и невозможные из них написаны с неподра-
жаемой прелестью. Потом в эту же среду веселого смеха
понемногу вкрадываются там и сям черточки бессердечной
вульгарности со стороны кого-нибудь из действующих лиц
рассказа, и вы чувствуете, что сердце автора сжимается от
боли. Понемногу, постепенно эта нота все учащается и уча-
щается; она все более заставляет обратить на себя внима-
583
ние; она перестает быть случайной и становится органич-
ной, и наконец в каждом рассказе, в каждой повести она
уже становится главною преобладающей нотой. Рассказы-
вает ли автор о легкомысленном бессердечии молодого че-
ловека, который «шутки ради» заставляет молодую девушку
думать, что он ее любит, или об отсутствии самых простых
человеческих чувств в семье старого профессора, — всегда
звучит та же нота бессердечия и пошлости, то же отсутствие
более утонченных человеческих чувств или — что еще
хуже — полное интеллектуальное и моральное банкротство
«интеллигенции».
Герои Чехова не из тех людей, которые никогда не слы-
хали лучших слов или вовсе незнакомы с идеями более вы-
сокими, чем те, которые обращаются в низших слоях фи-
листеров. О нет, они слыхали такие слова, и когда-то их
сердца тоже бились горячо при звуке этих слов. Но пошлая
обыденная жизнь заглушила все такие стремления, апатия
пришла на смену, и в удел им осталось одно прозябание изо
дня в день посреди самой безнадежной пошлости. Пош-
лость, изображаемая Чеховым, начинается потерей веры в
собственные силы и постепенной утратой всех тех ярких
надежд и иллюзий, которые составляют прелесть всякой
деятельности; и тогда, шаг за шагом, капля по капле, пош-
лость постепенно иссушает самые источники жизни: оста-
ются разбитые надежды, разбитые сердца, разрушенная
энергия. Человек достигает такого состояния, когда он
может только механически повторять изо дня в день из-
вестные действия и валится в кровать, радуясь, что ему уда-
лось убить как-нибудь время; им постепенно овладевает
полная умственная апатия, полное нравственное безразли-
чие. Хуже всего то, что самое обилие образчиков этой пош-
лости, даваемых Чеховым из самых разнообразных слоев
общества, причем он никогда не повторяется, как бы ука-
зывает, что мы имеем дело с гнилостью данной цивилиза-
ции целой эпохи, раскрываемой автором перед нами.
Говоря о Чехове, Толстой сделал очень верное замеча-
ние, что он принадлежит к числу тех немногих писателей,
произведения которых можно с удовольствием перечиты-
вать. Это совершенно верно. Любое из произведений Чехо-
ва — будет ли это крошечная безделка, или небольшая по-
584
весть, или комедия — производит впечатление, которое не
скоро забывается. В то же время оно отличается таким оби-
лием деталей, превосходно подобранных для увеличения
впечатления, что перечитывать его всегда доставляет новое
удовольствие. Чехов, несомненно, был великим художни-
ком. Разнообразие мужских и женских типов из всех клас-
сов общества, появляющихся в его произведениях, и разно-
образие психологических сюжетов — поистине
поразительно. Но, несмотря на это, каждый рассказ носит
такой отпечаток личности автора, что при чтении самого
незначительного из них вы тотчас узнаете Чехова, его соб-
ственную индивидуальность и манеру, его понимание
людей и явлений.
Чехов никогда не пытался писать длинные повести и
романы. Его областью были небольшие рассказы, в кото-
рых он действительно был мастером. Он никогда не пыта-
ется дать полную историю своих героев, от рождения до мо-
гилы: такой прием вовсе не годится для рассказа. Он берет
лишь один момент из их жизни, один случай, и рассказыва-
ет его так, что в памяти читателя навсегда запечатлевается
тип изображенных им личностей; позднее, когда читатель
встречает живое подобие этого типа, он невольно воскли-
цает: «Да ведь это «Иванов» Чехова!» или: «Это «Душечка»
Чехова!» На пространстве каких-нибудь двадцати страниц
и в границах одного эпизода в произведениях Чехова раз-
вертывается сложная психологическая драма — целый мир
взаимных отношений. Возьмем, например, коротенький и
производящий глубокое впечатление очерк «Случай из
практики». Это рассказ, в котором, в сущности, нет ника-
кого действия. Доктор приглашен к больной девушке, мать
которой собственница большой хлопчатобумажной фабри-
ки. Они живут в богатом доме, вблизи фабрики, за ее стена-
ми. Девушка — единственный ребенок, и мать боготворит
ее. Но она несчастлива: ее беспокоят какие-то неопреде-
ленные мысли, — ее душит окружающая атмосфера. Ее
мать также несчастлива, глядя на тоску горячо любимой до-
чери, и единственным счастливым существом во всем доме
является бывшая гувернантка девушки, которая живет те-
перь с ней в качестве компаньонки; она одна вполне на-
слаждается роскошной обстановкой дома и изысканным
585
столом. Доктора просят остаться на ночь, и он обиняками
говорит своей страдающей бессонницей пациентке, что она
вовсе не обязана оставаться здесь, что для действительно
хорошего человека всегда может найтись такое место на
земле, где он найдет деятельность по сердцу. И когда док-
тор на следующий день уезжает, девушка провожает его,
одетая в белое платье, с цветком в волосах. Она глядит на
доктора с глубокой искренностью, и читатель догадывает-
ся, что она решила начать новую жизнь. В этих тесных гра-
ницах небольшого рассказа пред вами целый мир бесцель-
ной филистерской жизни, жизнь на фабрике и целый мир
новых стремлений, врывающихся в стоячее болото. Вы ви-
дите с поразительной ясностью трех главных действующих
лиц, освещенных на мгновение автором; а в неясных очер-
таниях картины, служащей фоном для ярко освещенной
группы, — очертаниях, о которых вы скорее догадываетесь,
чем видите их, — вы открываете целый мир сложных чело-
веческих отношений как в настоящем, так и в будущем. На-
рушьте определенную ясность освещенных фигур или
дайте более резкие очертания фону — и картина будет ис-
порчена.
Таковы почти все рассказы Чехова. Даже когда они за-
нимают 50—60 страниц, они имеют тот же характер.
Чехов написал несколько рассказов из крестьянской
жизни. Но они неудачны. Крестьяне и вообще деревенская
жизнь не были его настоящей средой. Его область — мир
«интеллигентов», образованной и полуобразованной части
русского общества, — и этот мир он знает в совершенстве.
Он указывает на банкротство этой «интеллигенции», на ее
неспособность разрешить выпавшие на ее долю великие
исторические задачи мирового обновления и на пошлость
и вульгарность обыденной жизни, под гнетом которой увя-
дает большинство этой «интеллигенции». Со времен Гоголя
еще ни один русский писатель не изображал с такой пора-
зительной верностью человеческой пошлости во всех ее
разнообразных проявлениях. Но какая вместе с тем разни-
ца между этими двумя писателями? Гоголь изображал глав-
ным образом внешнюю пошлость, бросающуюся в глаза и
нередко переходящую в фарс, которая вследствие этого
в большинстве случаев вызывает улыбку или смех. Но смех
586
всегда — уже шаг к примирению. Чехов также в своих ран-
них произведениях заставляет читателя смеяться, но по
мере того как уходит молодость и он начинает смотреть
более серьезно на жизнь, смех исчезает, и, хотя остается
тонкий юмор, вы чувствуете, однако, что те виды пошлости
и филистерства, которые он теперь изображает, вызывают в
самом авторе не смех, а душевную боль. «Чеховская печаль»
так же характерна для его произведений, как глубокая
складка посреди лба на его добром лице, освещенном жи-
выми задумчивыми глазами. Более того, пошлость, изобра-
жаемая Чеховым, глубже той, которую знал Гоголь. В глу-
бинах души современного образованного человека
происходят более глубокие столкновения, о которых Го-
голь, семьдесят лет тому назад, ничего не знал. «Печаль»
Чехова — более впечатлительного и утонченного характера,
чем «незримые слезы» гоголевской сатиры.
Чехов лучше всех русских беллетристов понимал основ-
ной порок этой массы русских интеллигентов, которые
прекрасно видят мрачные стороны русской жизни, но у
которых не хватает силы воли и самоотвержения, чтобы
присоединиться к кучке молодежи, осмеливающейся дея-
тельно бороться со злом. В этом отношении наряду с Чехо-
вым можно поставить лишь одного писателя, и этот писа-
тель — женщина, Хвощинская («Крестовский — псевдо-
ним»). Чехов знал — более того, он чувствовал каждым
нервом своей поэтической натуры, — что, за исключением
кучки более сильных мужчин и женщин, истинным про-
клятием русского интеллигента является слабоволие,
отсутствие сильных, страстных стремлений. Может быть,
он даже сознавал, что сам причастен этому греху. И когда
его однажды в письме спросили (в 1894 году), к чему дол-
жен стремиться русский человек в данный момент, он на-
писал: «Вот мой ответ: стремиться! он должен больше всего
стремиться — приобрести силу характера. Нам достаточно
надоела эта хнычущая бесформенность!»
Именно это отсутствие мощных стремлений и слабово-
лие Чехов постоянно и неутомимо изображал в лице своих
героев. Но эта склонность к изображению подобных харак-
теров вовсе не была случайностью, объясняемой лишь тем-
587
пераментом самого писателя. Она являлась непосредствен-
ным продуктом эпохи, во время которой жил писатель.
Чехову, как мы видели, было девятнадцать лет в 1879 го-
ду, когда он начал свою литературную карьеру. Таким обра-
зом, он принадлежит к тому поколению, которому при-
шлось провести лучшие свои годы в такой обстановке, под
гнетом такой реакции, которая превосходила все, что при-
шлось перенесть России за последние пятьдесят лет. После
трагической смерти Александра II, с восшествием на пре-
стол Александра III, целая эпоха — эпоха прогрессивного
труда и ярких надежд — отошла в область предания. Все
возвышенные усилия того молодого поколения, которое
вступило на политическую арену в семидесятых годах и де-
визом которого было слияние с народом, были разбиты, и
жертвы этого движения сидели по крепостям и тюрьмам
или были рассеяны по глухим закоулкам Сибири. Более
того, все великие реформы, включая уничтожение крепост-
ного права, которые были осуществлены в пятидесятых
годах поколением Герцена, Тургенева и Чернышевского,
третировались теперь, как ошибки, реакционерами, сгруп-
пировавшимися вокруг Александра III. Никогда западно-
европейцу не понять глубины отчаяния и безнадежной
скорби, которые охватили образованную часть русского об-
щества в течение следующих десяти или двенадцати лет,
когда общество пришло к заключению, что оно не в силах
победить инерцию масс или направить ход истории таким
образом, чтобы заполнить пропасть между высокими идеа-
лами и раздирающей сердце действительностью. В этом от-
ношении восьмидесятые годы были, может быть, самым
мрачным периодом, какой пришлось пережить России за
последние сто лет. В пятидесятых годах интеллигенция, по
крайней мере, надеялась на свои силы, на будущее; теперь
она потеряла даже эти надежды. Чехов начал писать имен-
но в это мрачное время, и, будучи истинным поэтом, кото-
рый чувствует и отзывается на все настроения момента, он
сделался выразителем этого поражения интеллигенции, ко-
торое, как кошмар, нависло тогда над культурной частью
русского общества. Будучи великим поэтом, он изображал
всепроникающую филистерскую пошлость в таких чертах,
что его изображения, помимо высокой художественности,
588
имеют громадную историческую ценность. Насколько по-
верхностным, в сравнении с картинами Чехова, является
филистерство, изображенное Золя! Впрочем, может быть,
Франция даже не была знакома с этой болезнью, которая
разъедала до мозга костей русскую интеллигенцию.
Несмотря на все вышеуказанное, Чехова никоим обра-
зом нельзя причислить к пессимистам в истинном значе-
нии этого слова. Если бы он дошел до отчаяния, он рас-
сматривал бы банкротство интеллигенции как нечто
фатально неизбежное. Утешением для него служило бы
какое-нибудь затасканное определение вроде fin de siecle.
Но Чехов не мог удовлетвориться такими определениями,
потому что он твердо верил в возможность лучшего сущест-
вования, верил, что оно придет. «С детства, — писал он в
одном интимном письме, — я верил в прогресс, потому что
разница между тем временем, когда меня секли и когда
перестали, — была огромна».
Чехов написал также четыре драмы — «Иванов», «Дядя
Ваня», «Три сестры» и «Вишневый сад», — которые ярко
изображают рост его надежд на лучшее будущее, по мере
перехода к более зрелому возрасту. Иванов, герой его пер-
вой драмы, является олицетворением того полного падения
«интеллигента», о котором я говорил выше. Когда-то верил
в высшие идеалы и до сих пор говорит о них, вследствие
чего Саша, девушка, полная прекрасных стремлений, —
один из тех утонченных интеллектуальных типов, в изобра-
жении которых Чехов является истинным наследником
Тургенева, — влюбляется в него. Но сам Иванов сознает,
что его песенка спета, что девушка любит в нем то, чем он
перестал быть; что проблески идеализма в нем — лишь от-
звуки прошлых, безвозвратно минувших годов; и, когда
драма достигает своего кульминационного пункта — когда
он должен ехать венчаться с Сашей, — Иванов стреляется.
Пессимизм торжествует.
Конец «Дяди Вани» также производит глубоко удру-
чающее впечатление, но все же в нем просвечивает искра
надежды. В драме раскрывается еще более полное падение
«интеллигенции», на этот раз в лице одного из ее главных
представителей, профессора, божка своей семьи. На служе-
ние ему все остальные члены семьи посвящают себя, но он,
589
проведя всю свою жизнь в изящном восхвалении священ-
ных задач искусства, остался в личной жизни образцом
самого крайнего узкого эгоизма. Но конец драмы на этот
раз имеет иной характер. Девушка, Соня, двойник Саши
(«Иванов»), — одна из тех, которые посвятили свою жизнь
профессору, — почти все время остается на заднем фоне, и
лишь в самом конце драмы она является, окруженная орео-
лом бесконечной любви. Ею пренебрегает человек, которо-
го она любит. Этот энтузиаст предпочитает красавицу (вто-
рую жену профессора) — Соне, являющейся лишь одной из
тех работниц, которые вносят свет в мрак русской деревен-
ской жизни, помогая темной крестьянской массе в ее тяже-
лой борьбе за существование.
Драма заканчивается раздирающим сердце музыкаль-
ным аккордом, в котором сливаются преданность и само-
пожертвование Сони и ее дяди. «Что же делать, — говорит
Соня, — мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-
длинный ряд дней, долгих вечеров; будем трудиться для
других, и теперь, и в старости, не зная покоя; а когда насту-
пит наш час, мы покорно умрем, и там, за гробом, мы отдо-
хнем!»
В отчаянии Сони все же светит луч печальной надежды.
У Сони осталась вера в свою способность трудиться, в свою
готовность работать, хотя бы даже эта работа не была озаре-
на счастьем личной любви.
Но по мере того, как русская жизнь оживилась; по мере
того, как надежды на лучшее будущее нашей родины начи-
нали пробуждаться снова — в молодом движении среди ра-
бочих классов промышленных центров, на призыв которых
тотчас отозвалась наша образованная молодежь; по мере
того, как интеллигенция начала снова оживляться, готовая
на новые самопожертвования с конечной целью завоева-
ния свободы для всего русского народа, — Чехов также
начал смотреть на будущность с некоторой надеждой и оп-
тимизмом. «Вишневый сад» был его последней, лебединой
песнью, и в заключительных словах этой драмы звучит уже
нота, полная надежды на лучшее будущее. Вишневый сад,
принадлежащий старой дворянской сеьме, — волшебный
сад, когда вишни были в цвету и в нем звучали неумолкаю-
щие соловьиные песни, безжалостно срубается теперь «де-
590
лаюпшм лены и» буржуа. Ему не нужно ни полни цветуще-
го сала, ни соловьиных песен; ею бог— звонкая монета. Но
Чехов укыывает будущее: он видит имение уже в новых
руках, и на место старою вырастает новый сад — сад, в ко-
тором все находят новое счастье в новой обстановке. Люди,
посвятившие всю жизнь лишь самоуслаждению, никогда
не смогут вырастить такого сада; но настанет день, когда
это будет сделано существами, подобными Ане, героине, и
ее другу, «вечному студенту»...
Влияние Чехова, как заметил Толстой, останется, и оно
не ограничится одной Россией. Он довел рассказ до такого
высокого совершенства, как одно из средств художествен-
ного изображения человеческой жизни, но его можно рас-
сматривать как одного из реформаторов в области литера-
турной формы. В России у него уже имеется значительное
количество подражателей, смотрящих на него как на главу
школы; но будет ли у них то же неподражаемое поэтическое
чувство, та же прелесть рассказа, та же особливая форма
любви к природе, а главное — красота чеховской улыбки
сквозь слезы? А ведь все эти качества неотделимы от автор-
ской личности Чехова.
Что касается его драм, то они пользуются неизменным
успехом на русской сцене, как в столицах, так и в провин-
ции. Они отличаются большой сценичностью и производят
глубокое впечатление. В исполнении такой труппы, какою
обладает Московский художественный театр, они бывают
событием драматического сезона.
В России Чехов был едва ли не самым популярным из
молодых писателей. Говоря лишь о живущих писателях, его
ставили немедленно за Толстым, и его произведения имеют
огромный круг читателей. Отдельные сборники его расска-
зов, изданные под различными заглавиями («В сумерках»,
«Хмурые люди» и т. п.), выдерживали по 10—14 изданий, а
полные собрания его сочинений (в 10 и 14 томах) расходи-
лись в огромном количестве экземпляров; четырнадцати-
томное издание в виде приложения к иллюстрированному
журналу в течение года было распространено в количестве
свыше 200 000 экземпляров.
В Германии Чехов произвел глубокое впечатление. Луч-
шие из его рассказов были неоднократно переведены, так
591
что один из крупных немецких критиков недавно воскли-
цал: «Tchechoff, Tchechoff, und Kein Ende!» Он начинает
также пользоваться широкой популярностью в Италии. Но
за границами России известны лишь его рассказы. Его
драмы носят чересчур «русский характер», и едва ли они
смогут глубоко затронуть слушателей вне пределов России
иначе как в хорошем, «русском», исполнении: в Западной
Европе подобные драмы внутренних противоречий не яв-
ляются характерной чертой переживаемой эпохи.
Если в развитии обществ имеется какая-либо логика, то
такой писатель, как Чехов, должен был появиться, прежде
чем литература примет новое направление и создаст новые
типы, уже готовые проявиться в жизни. Во всяком случае,
эта старая, уходящая от нас жизнь требовала прощального
слова, и оно было произнесено Чеховым.
КОММУНИЗМ И АНАРХИЗМ
На важности этого вопроса едва ли нужно настаивать.
Многие анархисты и многие мыслители вообще, — вполне
признавая все выгоды коммунистического строя, — видят в
нем, однако, серьезную опасность для общественной сво-
боды и для свободного развития личности. Что такая опас-
ность действительно существует, нет никакого сомнения.
Притом, коснувшись этого предмета, приходится разобрать
другой, еще более важный вопрос — о взаимных отношени-
ях личности и общества вообще.
К несчастью, вопрос о коммунизме осложнился разны-
ми ошибочными воззрениями на эту форму общественной
жизни, получившими довольно широкое распространение.
В большинстве случаев под именем коммунизма пропове-
довался коммунизм более или менее христианский и мо-
настырский и, во всяком случае, подначальный, т. е. под-
чиненный строгой центральной власти. В таком виде его
проповедовали в первой половине девятнадцатого века, и в
таком виде его осуществляли в немалом числе общин. При-
нимая за образец семью, эти общины стремились создать
«великую коммунистическую семью» и ради этого хотели
прежде всего «переродить человека». Вследствие этого по-
мимо труда сообща они налагали на своих членов тесное,
семейное сожительство, удаление от современной цивили-
зации, обособление коммуны и вмешательство «братьев и
сестер» во все малейшие проявления внутренней жизни
каждого из членов общины.
Затем в рассуждениях о коммунизме часто смешивают
мелкие единичные общины, многократно создававшиеся
за последние триста или четыреста лет, и те общины, имею-
щие возникнуть в большом числе и вступающие между
593
собою в союзные договоры, которые могут создаться в об-
ществе, выступившем на путь социальной революции.
Таким образом, для успешного обсуждения вопроса о
коммунизме и о возможности обеспечить личную незави-
симость в коммунистическом обществе необходимо рас-
смотреть порознь следующие вопросы:
1) Производство и потребление сообща, т. е. каким об-
разом можно устроить работу сообща и как пользоваться
сообща всем, что нужно для жизни?
2) Совместная жизнь, т. е. необходимо ли устраивать ее
непременно по образцу большой семьи?
3) Единичные и разбросанные общины, общины, воз-
никающие в настоящее время; и
4) Общины будущего строя, вступающие между собою в
союзный договор (федерацию);
И, наконец, 5) Влечет ли за собою общинная жизнь не-
избежно подавление личности? Другими словами — поло-
жение личности в общинном строе.
I
Под именем социализма вообще в течение девятнадца-
того века совершилось громаднейшее умственное движе-
ние. Началось оно с Бабефа, Фурье, Сен-Симона, Роберта
Оуэна и Прудона и продолжалось их многочисленными
последователями: французскими (Консидеран, Пьер Леру,
Луи Блан), немецкими (Маркс, Энгельс, Шефле), русски-
ми (Чернышевский, Бакунин) и так далее, которые либо
распространяли в понятной форме воззрения основателей
современного социализма, либо старались утвердить их на
научном основании.
Мысли основателей социализма, по мере того как они
вырабатывались в более определенных формах, дали нача-
ло двум главным социалистическим течениям: коммунизму
начальническому и коммунизму анархическому (безна-
чальному), а равно и нескольким промежуточным формам,
выискивающим компромиссы, или сделки, между тепе-
решним обществом и коммунистическим строем. Таковы
школы: государственного капитализма (государство владе-
594
ет всем необходимым для производства и жизни вообще),
коллективизма (всем выплачивается задельная плата по ра-
бочим часам бумажными деньгами, в которых место рублей
заняли рабочие часы), кооперации (производительные и
потребительные артели), городского социализма (полусо-
циалистические учреждения, вводимые городскою упра-
вою или муниципалитетом) и многие другие.
В то же время в чисто рабочей среде те же мысли осно-
вателей социализма (особенно Роберта Оуэна) помогли об-
разованию громадного рабочего движения. Оно стремится
соединить всех рабочих в союзы по ремеслам, ради прямой,
непосредственной борьбы против капитала; и мало-помалу
это движение (породившее в 1864—1879 годах Интернацио-
нал, или Международный союз рабочих) стремится устано-
вить всенародную связь между объединенными ремеслами
и успевает в этом все более и более, по мере того, как меж-
дународные сношения становятся более удобными.
* * *
Три существенных пункта было установлено этим гро-
мадным движением, умственным и революционным, и эти
три пункта глубоко проникли за последние тридцать лет в
общественное сознание. Вот они:
1) Уничтожение порядка задельной платы, выдаваемой
капиталистом рабочему, — так как эта система представля-
ет собою не что иное, как современную форму древнего
рабства и крепостного ига.
2) Уничтожение личной собственности на то, что необ-
ходимо обществу для производства.
3) Освобождение личности и общества от той формы
политического порабощения — государства, — которая
служит для поддержания и сохранения экономического
рабства.
По этим трем пунктам, можно сказать, установилось
уже некоторое соглашение между мыслящими социалиста-
ми.
Действительно, даже коллективисты, которые настаи-
вают на необходимости «рабочих чеков», или платы по
часам работы, а равно и те, которые говорят, как выразился
595
поссибилист («возможник») Брусе: «Все должны быть чи-
новниками!» (Tous — fonctionnaires), то есть, что все рабо-
чие должны быть на жалованье, либо у государства, либо у
города, либо у сельской общины, — даже они соглашаются,
в сущности, с вышеупомянутыми тремя пунктами. Они
предлагают ту или другую временную сделку только пото-
му, что не предвидят возможности сразу перейти от тепе-
решнего строя к коммунизму. Они идут на уступки, потому
что считают их неизбежными; но их конечная цель все-
таки остается коммунизм.
Что же касается до государства, то даже те из них, кото-
рые остаются ярыми защитниками сильной государствен-
ной власти и даже диктатуры, признают (как выразился од-
нажды Энгельс), что когда классы, существующие теперь,
будут уничтожены, то с ними исчезнет и надобность в госу-
дарстве.
Таким образом, нисколько не стремясь преувеличивать
значение анархической партии в социалистическом движе-
нии из-за того только, что она «наша» партия, мы должны
признать следующее:
Каковы бы ни были разногласия между различными
партиями общесоциалистического движения — причем эти
разногласия обусловливаются в особенности различием в
способах действия, более или менее революционных, при-
нятых тою или другою партиею, — все мыслители социа-
листического движения, к какой бы партии они ни принад-
лежали, признают, что конечной целью социалистического
развития должно быть развитие вольного комму-
низма. Все остальное — сами они сознаются — есть не что
иное, как ряд переходов на пути к этой цели.
* * *
Всякое рассуждение о переходах, которые придется
сделать на пути к цели, будет совершенно бесполезно, если
оно не будет основано на изучении тех направлений,
тех зачаточных переходных форм, которые теперь уже на-
мечаются в современном обществе.
Среди этих направлений два особенно заслуживают на-
шего внимания.
596
Одно из них состоит в том, что по мере того, как слож-
нее становится жизнь общества, все труднее и труднее бы-
вает определить, какая доля в производстве пищи, одежды,
машин, жилья и тому подобного по справедливости должна
приходиться на долю каждого отдельного работника. Зем-
леделие и промышленность теперь до того осложняются и
взаимно переплетаются, все отрасли промышленности до
того начинают зависеть друг от друга, что оплачивать труд,
смотря по количеству добытых и выработанных продуктов,
становится все более и более невозможным, если стремить-
ся к справедливости. Работая одинаково усердно, два чело-
века на разного сорта земле, в разные годы, или в двух раз-
ных угольных копях, или же на двух разных ткацких
фабриках при разных машинах, или даже на той же маши-
не, но при разном хлопке, произведут различные количест-
ва хлеба, угля, тканей.
Поэтому мы видим, что чем развитее становится данная
промышленность, тем более исчезает в ней поштучная за-
работная плата, тем охотнее заменяется она поденною пла-
тою, по стольку-то в день.
С другой стороны, сама поденная плата имеет стремле-
ние к уравнению. Теперешнее общество, конечно, продол-
жает делиться на классы, и есть целый громаднейший класс
«господ» или буржуа, у которых жалованье тем выше, чем
менее они сработают в день. Затем, среди самих рабочих
есть также четыре крупных разряда, в которых рабочий
день оплачивается очень различно, а именно: женщины,
сельские рабочие, чернорабочие и рабочие, знающие
какое-нибудь ремесло. Но эти четыре разряда различно оп-
лачиваемых рабочих представляют только четыре разряда
эксплуатации рабочего его хозяином, и каждого разряда
самих рабочих — другими, высшими разрядами: женщин —
мужчинами, сельских рабочих — фабричными.
Теперь оно так; но в обществе, в котором установится
равенство между людьми и в котором хозяин не сможет
пользоваться подчиненным положением рабочего, мужчи-
на — подчиненным положением женщины, а городской ра-
бочий — подчиненным положением крестьянина, — в
таком обществе деление на классы исчезнет. И поэтому со-
вершенно справедливо было замечено, что для правильно
устроенного общества рабочий день землекопа стоит столь-
597
ко же, то есть имеет одинаковую ценность, что и
день ювелира или учителя. В силу этого еще Роберт Оуэн,
а за ним Прудон предложили и даже оба попробовали ввес-
ти рабочие чеки; то есть каждый человек, проработав-
ший, скажем, пять часов в каком бы то ни было производ-
стве, признанном полезным и нужным, получит
квитанцию с означением: «пять ч а с о в»; и с этою кви-
танцией) он может купить в общественном магазине любую
вещь — еду, одежду, предмет роскоши — или же заплатить
за квартиру, за проезд по железной дороге и так далее,
представляющие то же количество часов работы других
людей. Эти самые чеки коллективисты и предлагают ввести
в будущем социалистическом обществе для оплаты всякого
рода труда.
* * *
Если вдуматься, однако, во все то, что до сих пор было
сделано, чтобы установить общественное, социалистичес-
кое пользование чем бы то ни было, мы не видим, за ис-
ключением нескольких тысяч фермеров в Америке, кото-
рые ввели бы между собою рабочие чеки, — мы не видим,
чтобы где-нибудь мысль Роберта Оуэна и Прудона, пропо-
ведуемая теперь коллективистами, развилась в сколько-ни-
будь значительных размерах. Со времени попытки Оуэна,
сделанной три четверти века тому назад, рабочий чек не
привился нигде. И я указал в другом месте («X л е б — и
Воля», глава о задельной плате), какое внутреннее проти-
воречие мешает широкому приложению этого проекта.
Зато мы замечаем, наоборот, множество всевозможных
попыток, сделанных именно в направлении коммунизма —
либо частного, ограниченного, неполного, либо даже пол-
ного.
Многие сотни коммунистических общин были основа-
ны в течение девятнадцатого века в Европе и Америке; и
даже в настоящую минуту нам лично известно около сотни,
если не более, общин, живущих более или менее на началах
коммунизма. И если бы кто-нибудь занялся описанием
всевозможных, больших и малых, коммунистических и
полукоммунистических общин, рассеянных по белу свету,
то картина получилась бы весьма любопытная.
598
Но еще поразительнее количество попыток обобщест-
вления, делающихся повсеместно среди самой буржуазии
на началах коммунизма, хотя и частного, ограни-
ченного, неполного. И делаются эти попытки либо
большими группами частных лиц, либо целыми городами
(так называемый муниципальный или городской социа-
лизм).
* * *
Что такое гостиница, пароход, швейцарский «панси-
он», как не попытки, делающиеся в этом направлении
среди буржуазного общества? За определенную плату —
столько-то рублей в день — вам представляется выбирать,
что вам вздумается из десяти блюд или из пятидесяти блюд,
на большом пароходе, и никому в голову не приходит учи-
тывать, сколько вы чего съели. Такая организация теперь
установилась даже международная. Уезжая из Лондона или
Парижа, вы можете запастись билетами (по 2 рубля 50 ко-
пеек в день), и по этим билетам вы получаете комнату, кро-
вать и стол в сотнях гостиниц, рассеянных во Франции,
Германии, Швейцарии, Италии и принадлежащих к меж-
дународному союзу гостиниц.
Буржуа прекрасно поняли, какую громадную выгоду
представляет им этот вид ограниченного коммунизма, для
потребления, — соединенного с полною независимос-
тью личности; вследствие этого они устроились так, что за
определенную плату, по столько-то в день или месяц, все их
потребности жилища и еды бывают вполне удовлетворены,
без всяких дальнейших расчетов. Предметы роскоши, ко-
нечно, не входят в этот договор: за тонкие вина и за особен-
но роскошные комнаты приходится платить особо; но за
плату, одинаковую для всех, основные потребности удовле-
творены, не считая того, сколько каждый отдельный путе-
шественник съест или не доест за общим столом.
* * *
Застрахование от пожаров особенно в селах, где сущест-
вует до некоторой степени приблизительное равенство в
достатках всех жителей и где поэтому страховая премия
взимается равная со всех, застрахование от случайных уве-
599
чий во время путешествий по железным дорогам; застрахо-
вана от воровства, причем вы платите в Англии немного
более рубля в год, и компания выплачивает вам, по вашей
собственной оценке, за все, что бы у вас ни украли, ценою
до тысячи рублей — и делает это без всяких разбирательств
и без всякого обращения к полиции («С какой стати, — го-
ворит вам агент, — обращаться к полиции! Все равно она
ничего не разыщет, а ваш рубль покрывает наши платежи и
другие расходы, еще с барышом») — все это формы частно-
го коммунизма, или, вернее, артельной жизни, возникаю-
щие чрезвычайно быстро за последние двадцать пять лет.
Прибавьте к этому еще ученые общества, которые за такую-
то плату в год дают вам библиотеку, комнаты для ваших
работ, музей или зоологический сад, которые ни один мил-
лионер не может купить на свои миллионы; прибавьте
клубы, дающие вам комнату, библиотеку, общество и вся-
кие другие удобства; возьмите общества застрахования на
случай болезни; возьмите артельные путешествия, устраи-
ваемые не только частными агентами, но и образователь-
ными учреждениями (Polytechnic Tours в Англии); или
возьмите обычай, распространяющийся теперь в Англии,
что за рубль или даже за полтинник в неделю вам доставля-
ют на дом, прямо от рыболовов, столько рыбы, сколько вы
можете съесть в неделю в вашей семье; возьмите клуб вело-
сипедистов с его тысячами мелких услуг, оказываемых чле-
нам, и так далее, и так далее.
Словом, мы имеем перед собою сотни учреждений, воз-
никших очень недавно и распространяющихся с необык-
новенной быстротою, основанных на началах приближе-
ния к коммунистическому пользованию целыми обширны-
ми отраслями потребления.
И, наконец, мы имеем еще тоже быстро разрастающие-
ся городские учреждения коммунистического рода. Город
берется доставлять всем воду за столько-то в год, не считая
в точности, сколько вы израсходуете воды; газ, электриче-
ство для освещения и как рабочую силу (ради этого Ман-
честер решил уже купить свои угольные копи). Города
имеют теперь свои гавани и доки, свои электрические
трамваи, с одинаковою платою за большое или за малое
расстояние (начиная от нескольких сот шагов до 30 верст
600
вы платите в Америке все ту же плату), свои общественные
бани и прачечные, и, наконец, города начинают строить
свои общественные дома; или же город держит своих овец,
или, наконец, заводит свою молочную ферму (Торкэ в Анг-
лии). И с каждым годом эти попытки расширения город-
ского хозяйства в коммунистическом направлении растут и
распространяется область их приложений.
II
Конечно, все это еще не коммунизм. Далеко не комму-
низм. Но основная мысль всех этих учреждений содержит в
себе частицу коммунистического начала. А именно: за
известную плату, по столько-то раз в год, вы
имеете право удовлетворить такой-то раз-
ряд ваших потребностей — за исключением, ко-
нечно, роскоши в этих потребностях. Теперь вы еще плати-
те за это деньгами, но близок день, когда платить можно
будет и трудом: начало уже положено.
Многого еще, конечно, недостает этим учреждениям,
чтобы стать коммунистическими; главным образом не ком-
мунистично то, что, во-первых, плата производится деньга-
ми, а не трудом; а во-вторых, потребители, по крайней
мере, в частных предприятиях, не имеют голоса в заведова-
нии делом.
Но нужно также заметить следующее. Если бы основная
мысль этих учреждений была правильно понята, то не труд-
но было бы уже теперь завести даже частному предпри-
нимателю такую общину, в которой первый пункт (то есть
уплата трудом) был уже введен. Возьмите, например, учас-
ток земли, скажем, в 500 десятин. На этой земле строится
двести домов — каждый с садом в четверть десятины, ос-
тальная земля обращается в поля, огороды и общественные
сады. Предприниматель берется либо представлять каждой
семье, занимающей эти дома, на выбор любые из пятидеся-
ти блюд, приготовляемых им каждый день (как в американ-
ской гостинице), или же он доставляет желающим готовый
хлеб, сырое мясо, овощи, чай и кофе, — сколько они потре-
буют, — чтобы готовить у себя на дому (шаг в этом направ-
лении делают рыбаки, доставляя на дом рыбу). Отопление
601
производится, конечно, по-американски, из общей печи по
трубам с горячей водой. За все это хозяин учреждения берет
с вас либо плату деньгами, по столько-то в день, либо опла-
ту работою, по столько-то часов в день, в любой из отрас-
лей, нужных для его села-гостиницы. Работайте по вашему
выбору в полях, или в огороде, или на кухне, или по уборке
комнат столько-то часов в день, и ваша работа зачтется в
уплату за вашу жизнь. Такое учреждение можно было бы за-
вести хоть завтра, приходится удивляться одному, — что
этого давно уже не было сделано каким-нибудь предпри-
имчивым содержателем гостиницы1.
По всей вероятности, некоторые читатели заметят, что
именно на этом пункте — то есть на работе сообща — ком-
мунисты, наверно, провалятся, так как на нем уже провали-
лись многие общины. Так, по крайней мере, написано во
многих книгах. А между тем это будет совершенно неверно.
Когда коммунистические общины проваливались, то при-
чины неудачи обыкновенно бывали совсем не в общем
труде.
Во-первых, заметим, что почти все такие общины осно-
вывались в силу полурелигиозного увлечения. Основатели
таких общин решали стать «глашатаями человечества, пио-
нерами великих идей» и, следовательно, подчиняться стро-
жайшим правилам мелочно требовательной «высокой»
нравственности, «переродиться» благодаря общинной
жизни и, наконец, отдавать все свое время, во время рабо-
ты, своей общине — жить исключительно для нее.
1
С тех пор, как эти строки были написаны, я ездил в Америку.
Там, в Кембридже (около Бостона), устроена при университете, кроме
громадной, роскошной столовой для богатых студентов, еще громаднее,
не менее художественное здание — очень дешевая столовая для более
бедных студентов. А так как у многих студентов и тут нечем платить, то
их охотно берут в половые, чтобы прислуживать за столами в часы
обеда, и студенты в Америке, как известно, очень охотно это делают.
Они платят, таким образом, за свой стол не деньгами, а трудом, по из-
вестному расчету. Нет никакой причины, почему при этих столовых не
завести бы также свою ферму: Бостон, оказывается, большой произво-
дитель земледельческих и садовых продуктов, главный по денежному
обороту садовый и огородный центр в штате Массачусетс. Впрочем, и
об этом уже поднята была нами речь, и идея принята сочувственно.
Школьные фермы, наверно, скоро привьются, и в Америке заведут
фермы и при университетах.
602
Все это очень хорошо, даже прекрасно: именно таким
самопожертвованием и проводятся в жизнь новые мысли.
Но поступить так значило поступить, как делали в старину
отшельники: то есть требовать от людей безо всякой нуж-
ды, чтобы они стали чем-то другим, чем они есть на самом
деле. И только недавно, совсем недавно, стали основывать-
ся общины, преимущественно рабочими-анархистами,
безо всяких таких высоких целей — просто с целью изба-
виться от обирания хозяином-капиталистом.
Другая ошибка коммунистов состояла в том, что они
непременно желали устроиться по образцу семьи и осно-
вать «великую семью братьев и сестер». Ради этого они се-
лились под одним кровом, где им приходилось всю жизнь
оставаться в обществе всех тех же «братьев и сестер». Но
тесное сожительство под одним кровом вообще вещь не-
легкая. Два родных брата и то не всегда уживаются в одной
избе или в одной квартире. А потому было коренною ошиб-
кою налагать на всех членов жизнь «большою семьею»
вместо того, чтобы, напротив, обеспечить каждому наи-
большую свободу и наибольшее охранение внутренней
жизни каждой семьи. Уже то, что русские духоборы, напри-
мер, живут в отдельных избах, гораздо лучше обеспечивает
сохранение их полукоммунистических общин, чем жизнь в
одном монастыре.
Затем, маленькая община не может долго просуще-
ствовать. Известно, что люди, вынужденные жить очень
тесно, на пароходе или в тюрьме, и обреченные на то,
чтобы получать очень небольшое количество внешних впе-
чатлений, начинают просто не выносить друг друга (вспом-
ните собственный опыт или хоть Нансена с его товарища-
ми). А в маленькой общине довольно двум человекам стать
во враждебные отношения, чтобы, при бедности внешних
впечатлений, общине пришлось распасться, тем более что
все такие братства еще уединяются от других.
Поэтому, основывая маленькую общину, так и следова-
ло бы знать заранее, что больше нескольких лет она не
может прожить. Если бы она прожила долее, то пришлось
бы даже пожалеть об этом. Из этого следовало бы заклю-
чить, что ее члены или дали себя поработить одним из них,
или совершенно обезличились.
603
Но так как можно заранее быть уверенным, что малень-
кая община долго не проживет, то следовало бы, по край-
ней мере, иметь десяток или два таких общин, объединен-
ных союзным договором. В таком случае тот, кто по той
или другой причине захочет оставить свою общину, смо-
жет, по крайней мере, перейти в другую, а его место может
занять кто-нибудь со стороны. Иначе братство гибнет из-за
раздоров, причем (как оно бывает в большинстве случаев)
его имущество попадает в руки одного из членов — наибо-
лее хитрого и ловкого «брата». Эту мысль о необходимости
союзного договора между братствами я настоятельно пред-
лагаю всем тем, которые продолжают основывать комму-
нистические общины. Она родилась не из теории, а из
опыта последних лет, особенно в Англии, где несколько
общин попало в руки отдельных «братьев» именно из-за от-
сутствия более широкой организации.
* * *
Маленькие общины, основанные во множестве за пос-
ледние тридцать лет, гибли еще по одной весьма важной
причине. Они уединялись «от мира сего». Но борьба и
жизнь, одушевленная борьбою, для человека деятельного
гораздо нужнее, необходимее, чем сытый обед. Потреб-
ность жить с людьми, окунуться в бурный поток общест-
венной жизни, принять участие в борьбе, жить жизнью дру-
гих и страдать их страданиями особенно сильна в молодом
поколении. Поэтому, как это отлично заметил мне Нико-
лай Чайковский, вынесший это из личного опыта, — моло-
дежь, как только она подходит к восемнадцати годам, неиз-
бежно покидает свою общину; и молодежь неизбежно будет
покидать свои общины, если они не слились с остальным
миром и не живут его жизнью. Между тем большинство
коммун (за исключением двух, основанных нашими дру-
зьями в Англии, возле больших городов) до сих пор прежде
всего считало нужным удалиться в пустыню.
Замечу еще, что коммунисты, поступившие таким обра-
зом, делали еще другую ошибку. Беря даром или покупая за
более дешевую цену землю в местах, еще мало заселенных,
они тем самым прибавляли ко всем трудностям новой для
604
них жизни еще все те трудности, с которыми приходится
бороться всякому поселенцу на новых местах, вдали от го-
родов и больших дорог. А трудности эти, как известно по
опыту, очень велики. Правда, они получали землю за деше-
вую плату; но опыт коммуны около Ньюкэстля доказал
нам, что в материальном отношении община гораздо лучше
и скорее обеспечит свою жизнь, занимаясь огород-
ничеством и садоводством (в значительной мере
в парниках и оранжереях), а не полеводством; причем
вблизи большого города ей обеспечен сбыт плодов и ово-
щей, которыми оплачивается даже высокая арендная плата
за землю. Самый труд огородника и садовника несравнен-
но доступнее городскому жителю, чем полевое хозяйство, а
тем более — расчистка нивы в незаселенных пустынях.
* * *
Наконец, еще одною, едва ли не главною, причиною
распадения таких общин являлось почти всегда их желание
дать себе начальство. Те из них, которые низводили свое
правительство до наименьшей степени или вовсе не имели
никакого, как, например, Молодая Икария в Америке, еще
преуспевали лучше и держались дольше других (тридцать
пять лет). Оно и понятно. Самое большое ожесточение
между людьми возникает всегда на политической почве,
из-за преобладания, из-за власти; а в маленькой общине
споры из-за власти тем неизбежнее ведут ее к распадению.
В большом городе мы еще можем жить бок о бок с нашими
политическими противниками, так как мы не вынуждены
сталкиваться с ними беспрестанно. Но как жить с ними в
маленькой семье, где приходится сталкиваться каждую ми-
нуту? Политические споры и интриги из-за власти перено-
сятся здесь в мастерскую, в огород, в коровник, в комнату,
где люди собираются для отдыха, и жизнь становится не-
возможною.
* * *
Вот главные причины распадения основанных до сего
времени общин.
Что же касается до коммунистического труда сообща,
605
до общинного производства, то именно оно всег-
да удавалось вполне. Но в одном коммерческом предпри-
ятии возрастание ценности земли, приданной ей трудом
человека, не было так велико, как оно было в любой, в
каждой из общин, основанных за последние сто лет в Ев-
ропе или в Америке. Редкая отрасль промышленности да-
вала такую прибыль, как промышленные производства, ос-
нованные на коммунистических началах, — будь то
меннонитская мельница, или фабрикация сукон, или рубка
леса, или выращивание плодовых деревьев. Можно назвать
сотни общин, в которых в несколько лет земля, не имевшая
сначала никакой ценности, получала ценность в десять или
даже во сто раз большую.
Ошибки в хозяйстве, конечно, случались в коммунис-
тических общинах, как и везде. Но известно, что в про-
мышленном мире число банкротств бывает из года в год от
60 до 80 на каждые сто новых предприятий. Из каждых пяти
вновь основанных предприятий три или четыре банкротят-
ся в первые же пять лет после их основания. Но ничего по-
добного не было с коммунистическими общинами.
Поэтому когда буржуазные газеты, желая быть остроум-
ными, советуют дать анархистам особый остров и предоста-
вить им там основывать свою коммуну, то, пользуясь опы-
том прошлого, мы ничего не имеем против такого
предложения. Мы только потребуем, чтобы этот остров был
остров Франции (провинция Ile-de-France, в которой нахо-
дится Париж) и чтобы нам отделили нашу долю обществен-
ного богатства, сколько его придется на человека. А так как
нам не дадут ни Иль-де-Франс, ни нашу долю обществен-
ного капитала, то мы когда-нибудь сами возьмем и то и
другое, путем социальной революции. И то сказать, Париж
и Барселона были не так-то уже далеко от этого в 1871 году,
а с тех пор коммунистические взгляды успели-таки распро-
страниться среди рабочих.
При этом всего важнее то, что нынче рабочие начинают
понимать, что один какой-нибудь город, если бы он ввел
у себя коммунистический строй, не распространивши его
на соседние деревни, встретил на своем пути очень боль-
шие трудности. Ввести коммунистическую жизнь следова-
ло бы сразу в известной области — например, в целом
606
американском штате, Огайо или Айдахо, как говорят наши
американские друзья, социалисты. И они правы. Сделать
первые шаги к осуществлению коммунизма надо будет в
довольно большой промышленной и землевладельческой
области, а отнюдь не в одном только городе. Город без де-
ревни не сможет жить.
III
Нам часто приходилось уже доказывать, что государст-
венный коммунизм невозможен, и мы не станем здесь
вновь перечислять наши доводы. Самое лучшее доказатель-
ство то, что сами государственники, т. е. защитники социа-
листического государства, не верят в возможность
коммунизма, устроенного под палкой государства.
Одни из них так заняты «завоеванием власти» (conquicte
des pouvoirs) в теперешнем буржуазном госу-
дарстве, что даже не стараются выяснить, что такое под-
разумевают они под именем социалистического государст-
ва, которое не было бы вместе с тем осуществлением
государственного капитализма, то есть такого
строя, при котором все граждане становятся работниками,
получающими задельную плату от государства. Когда мы
им говорим, что они стремятся именно к этому, они сер-
дятся; но, несмотря на это, они вовсе не стараются выяс-
нить, какую другую форму общественных отношений они
желали бы осуществить. Причина этого понятна. Так как
они не верят в возможность близкой социальной рево-
люции, они стремятся захватить часть власти в теперешнем
буржуазном государстве и представляют будущему, чтобы
оно само определило свое направление.
Что касается до тех, которые пробовали набросать кар-
тину будущего общества, то, когда мы им указывали, что,
придавая широкое развитие государственному началу, они
тем самым подрывают ту небольшую личную свободу, ко-
торую человечеству удалось уже отвоевать, они обыкновен-
но отвечали, что вовсе не хотят над собою власти, а только
хотят завести статистические комитеты. Но это — простая
игра словами. Теперь достаточно уже известно, что единст-
607
венная путная статистика исходит от самой личности.
Только сама личность, каждая в отдельности, может дать
статистические сведения насчет своего возраста, занятий и
общественного положения, подвести итоги тому, что каж-
дый из нас произвел и потребил. Так и собирается теперь
статистика, когда составители действительно хотят, чтобы
их цифры заслуживали доверия. Так делались, между про-
чим, и наши «подворные описи» честными земскими ста-
тистиками из молодежи.
Вопросы, которые надо поставить каждому обывателю,
вырабатываются добровольцами (учеными, статистически-
ми обществами), и роль статистических комитетов сводит-
ся теперь на то, что они раздают печатные листы с вопроса-
ми, а потом сортируют карточки и подводят итоги при
помощи вычислительных машин. Поэтому утверждать, что
социалист так именно и понимает государство и что ника-
кой другой власти он ему и не хочет вручать — значит (если
сказано искренно) попросту «отступить с честью». Под сло-
вом «государство» во все века, да и самими государственни-
ками-социалистами, понимался вовсе не рассыльный, раз-
носящий листы переписи, и не счетчик, подводящий итоги
переписи, а действительные распорядители народ-
ной жизни. Надо и то сказать, что бывшие якобинцы
порядком посбавили за последнее время свои восторги
перед диктатурой и социалистической централизацией, ко-
торые они так горячо проповедовали лет тридцать тому
назад. Нынче никто из них не решится утверждать, что по-
требление и производство картофеля должно устанавли-
ваться из Берлина парламентом немецкого фолькштата
(народного государства). Подобный вздор уже перестали
утверждать.
Таким образом, коммунистическое государство есть
утопия, от которой начинают отказываться те самые, кото-
рые прежде стояли за нее, — и давно пора заняться другим,
более серьезным вопросом. А именно: анархический, то
есть свободный и безгосударственный, коммунизм не
представляет ли также опасности для свободного развития
личности? Не повлечет ли он за собою тоже уменьшение
свободы личности и подавления личного почина?
608
* * *
Дело в том, что во всех рассуждениях о свободе нам
приходится считаться с целою кучею ложных представле-
ний, завещанных нам веками рабства и религиозного гнета.
Экономисты толкуют нам, что договор, заключаемый
рабочим, под угрозою голода, с его хозяином, именно и
есть сама свобода. Политиканы всяких партий стараются,
со своей стороны, убедить нас, что теперешнее положение
гражданина, попавшего в крепость ко всемогущему госу-
дарству, есть именно то, что следует называть свободою.
И наконец, моралисты, даже самые крайние, как Милль
и его многочисленные последователи, определяют понятие
о свободе, как право делать все, лишь бы не на-
рушать такое же право всех остальных. Не
говорю уже о том, что слово «право», унаследованное нами
из смутных стародавних времен, ничего не говорит или го-
ворит слишком много; но определение Милля позволило
философу Спенсеру, очень многим писателям и даже неко-
торым индивидуалистам-анархистам, как, например, Тек-
керу, оправдать и восстановить все права государства,
включая суд, наказание и даже смертную казнь. Таким об-
разом, они в сущности воссоздали то самое государство,
против которого выступили сначала с такою силою. При-
том мысль о «свободной воле» скрывается под всеми этими
рассуждениями.
* * *
Оставляя в стороне полубессознательные поступки че-
ловека и беря только сознательные (на них только и стара-
ются оказать влияние закон, религии и системы наказа-
ния), каждому из них предшествует некоторое рассуждение
в нашем мозгу. «Выйду-ка я погулять», — проносится у нас
мысль... — «Нет, я назначил свидание приятелю», — про-
носится другая мысль. Или же: «Я обещал кончить мою
работу», или — «Жене и детям скучно будет одним», или
же, наконец: «Я потеряю свое место, если я не пойду на
работу».
В этом последнем рассуждении сказался страх наказа-
ния. В трех же первых человек имел дело только с самим
собою — со своими частными привычками или со своими
609
личными привязанностями. И в этом состоит вся разница
между свободным и несвободным состоянием.
Человек, которому пришлось сказать себе: «Я отказываюсь
от какого-то удовольствия, чтобы избежать такого-то нака-
зания», — человек несвободный.
И вот мы утверждаем, что человечество должно осво-
бодиться от страха наказания, уничтожив само наказание;
и что оно может устроиться на анархических началах, при
которых исчезнет страх наказания и даже страх порицания.
К этому идеалу мы и стремимся.
Мы прекрасно знаем, что человек не может освобо-
диться ни от привычек известной честности (например, от
привычки быть верным своему слову), ни от своих привя-
занностей (нежелание причинить боль или даже огорчение
тем, кого мы любим или кого мы не хотим обмануть в их
ожидании). В этом смысле человек никогда не мо-
жет быть свободен. Даже Робинзон не был свободен
в этом смысле на своем острове. Раз он начал долбить свою
лодку, обрабатывать огород или запасать провизию на
зиму, он уже был захвачен своим трудом. Если он вставал
ленивый и хотел поваляться в своей пещере, он колебался
минуту, а затем шел к своей начатой работе. С той же мину-
ты, как у него завелся товарищ — собака или несколько коз,
а в особенности с тех пор, как он встретился с Пятницею,
он уже не был вполне свободен, в том смысле,
в каком это слово нередко употребляется в жару спора и
иногда на публичных собраниях.
У него уже были обязанности, он уже вынужден
был заботиться об интересах другого, он уже не был
тем «полным индивидуалистом», которого нам иногда рас-
писывают в виде поразительного парадокса в спорах об
анархии. С той же минуты, как у Робинзона завелись бы
жена и дети — кто бы их ни воспитывал: сам ли он или «об-
щество», — у него возникли бы еще новые обязательства;
но даже с той минуты, как у него завелись хоть одно домаш-
нее животное и огород, требующий поливки и ухода в из-
вестные часы дня, — он уже не был более тем «знать ничего
не хочу», «эгоистом», «индивидуалистом» и тому подобное,
которых нам иногда выставляют типами свободного чело-
века. Ни на Робинзоновом острове, ни еще менее в общест-
610
ве, как бы оно ни было устроено, такого вольно-
го гультяя не существует.
Человек всегда принимал и всегда будет принимать в
расчет интересы хоть нескольких других людей — и будет
принимать их все более и более, по мере того, как между
людьми будут устанавливаться более и более тесные взаим-
ные отношения, — также и по мере того, как эти другие
сами будут определеннее заявлять свои желания и свои чув-
ства и настаивать на их удовлетворении.
Вследствие этого мы не можем дать свободе никакого
другого определения, кроме следующего:
Свобода есть возможность действовать,
не вводя в обсуждение своих поступков
боязни общественного наказания (телесного,
или из страха голода, или даже боязни порицания, если
только оно не исходит от друга).
Понимая свободу в этом смысле — а я сомневаюсь,
чтобы можно было дать ей другое, более широкое и вместе с
тем конкретное (вещественное) определение, — мы долж-
ны признать, что коммунизм, конечно, может уменьшить
и даже убить всякую личную свободу (во многих общинах
так и делали); но что он также может расширить эту
свободу до ее последних пределов; и что только при этом
условии — расширение личной свободы — он сможет ут-
вердиться в человеческих обществах.
Все будет зависеть от того, с какими основ-
ными воззрениями мы приступаем к ком-
мунизму. Сама коммунистическая форма
общежития отнюдь не обусловливает под-
чинение личности. Больший же или мень-
ший простор, предоставленный личности в данной
форме общежития, — если только она не устроена заранее в
подначальной, пирамидальной форме, — определяет-
ся теми воззрениями на необходимость лич-
ной свободы, которые вносятся людьми в то или другое
общественное учреждение.
Сказанное справедливо по отношению к всякой форме
общественной или совместной жизни. Когда два человека
селятся вместе в одной квартире, их совместная жизнь
может привести одинаково либо к подчинению одного из
611
них другому, либо к установлению между ними отношений
равенства и свободы для обоих. То же самое будет, если мы
возьмемся вдвоем копать огород или издавать газету; и то
же самое относится до всякого другого союза или артели и
всякой формы общественной жизни. Таким образом, в де-
сятом, одиннадцатом и двенадцатом веке, в городах того
времени создавались общины вольных и равных людей; но
в тех же самых общинах, четыреста лет спустя, народ, под
влиянием учений церкви и римского права, требовал дик-
татуры какого-нибудь монарха. Учреждения городского
суда, цеховое устройство и прочее остались те же; но тем
временем в городах развились понятия римского права,
верховной церкви и государственного права, тогда как пер-
воначальные понятия о третейском суде, о свободном дого-
воре и о личном почине притупились, исчезли — и из этого
родилась рабская приниженность семнадцатого и начала
восемнадцатого века в средней Европе.
* * *
Если присмотреться внимательнее, то нет никакого со-
мнения, что из всех испробованных до сих пор форм обще-
ственной организации и учреждений, коммунизм еще
больше всех других может обеспечить свободу личности —
если только основною идеею общины будет свобода, анар-
хия.
Коммунизм может принять все формы, начиная с пол-
ной свободы личности и кончая полным порабощением
всех, — между тем как другие формы общественной жизни
не могут проявляться безразлично в том или другом виде: те
из них, например, которые не признают гражданского и
имущественного равенства, неизбежно влекут за собою по-
рабощение одних людей другими. Коммунизм же может
проявиться, например, в форме монастыря, в котором все
монахи безусловно подчиняются воле настоятеля; но он
может выразиться и в форме вполне свободной артели, в
которой каждый член сохраняет полнейшую независи-
мость, причем сама артель существует только до тех пор,
покуда ее члены желают этого, и, нисколько не стремясь
612
накладывать принуждение, стараются еще защищать сво-
боду каждого и расширять ее во всех направлениях.
Коммунизм, конечно, может быть начальническим,
принудительным, и в этом случае, как показывает опыт, об-
щина скоро гибнет, — или же может быть анархическим.
Тогда как, например, государство, будь оно основано на
крепостном праве или на коллективизме, роковым образом
должно быть принудительным. Иначе оно перестанет
быть государством.
* * *
Что коммунизм лучше всякой другой формы общежи-
тия, может обеспечить экономическую свободу, ясно
из того, что он вполне может обеспечить каждому члену об-
щества благосостояние и даже удовлетворение потребнос-
тей роскоши, требуя взамен не более четырех или пяти
часов работы в день вместо того, чтобы требовать от него
десять, или девять, или хотя бы даже восемь часов в день.
Дать каждому досуг в течение десяти или одиннадцати
часов из тех шестнадцати часов в сутки, которые представ-
ляют нашу сознательную жизнь (около восьми часов надо
положить на сон) — уже значит расширить свободу личнос-
ти настолько, что такого расширения человечество добива-
ется, как идеала, вот уже сколько тысяч лет. В настоящее
время, при наших могучих способах производства, это, од-
нако, вполне возможно. В коммунистическом обще-
стве человек легко может иметь каждый день полных десять
часов досуга и вместе с тем пользоваться благосостоянием.
А такой досуг уже представляет освобождение от одной из
самых тяжелых барщин, существующих теперь в буржуаз-
ном строе. Досуг сам по себе уже составляет громадное рас-
ширение личной свободы.
Затем — признать всех людей равными и отречься от уп-
равления человека человеком — опять-таки представляет
расширение свободы личности; причем мы не знаем ника-
кой другой формы общежития, при которой это увеличение
личной свободы могло бы быть достигнуто в той же мере.
Но достичь этого возможно только тогда, когда первый шаг
будет сделан, — то есть когда каждому члену общества
613
будет обеспечено существование и когда никто не будет вы-
нужден продавать свою силу и свой ум тому барину, кото-
рый соблаговолит воспользоваться этой силой ради собст-
венной наживы.
Наконец признать, как это делают коммунисты, что
первое основание всякого дальнейшего развития и про-
гресса общества есть разнообразие занятий,—
опять-таки представляет расширение свободы личности.
Если каждый член общества может отдаваться в часы досу-
га чему ему вздумается в области науки, искусства, творче-
ства, общественной деятельности и изобретения и если в
самые часы работы он имеет возможность работать в разно-
образных отраслях производства, а само воспитание ведет-
ся сообразно этой цели — в коммунистическом же общест-
ве это вполне возможно, — то этим достигается еще
большее увеличение свободы, так как перед каждым из нас
широко раскрывается возможность расширить свои лич-
ные способности во всех направлениях. Области, прежде
недоступные, как наука, художество, творчество, изобрете-
ния и так далее, открываются для каждого.
В какой мере личная свобода осуществится в каждой
общине или в каждом союзе общин, будет зависеть исклю-
чительно от основных воззрений, которые возьмут верх при
основании общин. Так, например, мы знаем одну обшир-
ную религиозную общину, в которой человеку возбраня-
лось даже выражать свое внутреннее настроение. Если он
чувствовал себя несчастным и горе выражалось на его лице,
к нему немедленно подходил один из «братьев» и говорил:
«Тебе грустно, брат? А ты все-таки сострой веселое лицо:
иначе огорчительно подействуешь на других братьев и сес-
тер». И мы знаем одну английскую общину, состоявшую из
семи человек, в которой один из членов — Кочкаревы во-
дятся и между социалистами — требовал назначения пред-
седателя («с правом бранить») и четырех комитетов: садо-
водства, продовольствия, домашнего хозяйства и вывоза, с
полными правами для председателя каждого из комитетов.
Есть, конечно, общины, которые были основаны или были
наводнены со временем такими «преступными фанатиками
власти» (особый тип, рекомендуемый доктору Ломброзо); и
614
немало общин было основано фанатиками «поглощения
личности обществом». Но таких фанатиков произвел не
коммунизм. Их породило церковное христианство (глубо-
ко-начальническое в своих основных началах) и римское
право — то есть государство и его учения. Эти государст-
венные воззрения, в силу которых никакое общество не
может якобы существовать без судьи и секутора, вооружен-
ного розгами и секирою, действительно останутся угрозою
и помехою коммунизму, пока люди не отделаются от них.
Но основное начало коммунизма — вовсе не начальство,
а то простое утверждение, что для общества выгоднее и
лучше овладеть всем, что нужно для производства и жизни
сообща, не высчитывая, что каждый из нас произвел и по-
требил. Это основное понятие ведет к освобождению, к
свободе, а не к порабощению.
* * *
Мы можем, таким образом, высказать следующие за-
ключения:
До сих пор попытки коммунизма кончались неудачею,
потому что:
они имели большею частью религиозный характер,
тогда как в коммуне следовало просто видеть экономный
способ производства и потребления;
они отчуждались от общества, его жизни и его борьбы;
они были пропитаны духом начальствования;
они оставались одиночными, вместо того чтобы соеди-
няться в союзы: общины были слишком малы;
они требовали от своих членов такого количества труда,
которое не оставляло им никакого досуга, и стремились
всецело поглотить их;
они были основаны, как сколки с патриархальной и
подчиненной семьи, тогда как им следовало, наоборот, по-
ставить себе основною целью наивозможно полное осво-
бождение личности.
Коммунизм — учреждение хозяйственное; и, как тако-
вое, он отнюдь не предрешает, какая доля свободы будет
предоставлена в общине личности, почину личности и от-
пору, который встретит в отдельных личностях стремление
615
к утверждению однажды установленных обычаев навеки в
определенной, окаменелой форме. Коммунизм может стать
подначальным, и в таком случае община неизбежно гибнет;
и он м о ж е т быть вольным и привести в таком случае, как
это случилось даже при неполном коммунизме в городах
двенадцатого века, к зарождению новой цивилизации,
новой жизни, обновившей тогда Европу.
Из этих двух форм коммунизма — вольного и подна-
чального — только тот и будет иметь задатки прогресса и
жизни, который сделает все, что возможно, чтобы расши-
рить свободу личности во всех возможных направлениях.
В этом последнем случае свобода личности, увеличен-
ная ее досугом, возможностью обеспечить себе благосо-
стояние и вольным трудом, при меньшем числе рабочих
часов, нисколько не пострадает более, чем, например, те-
перь от проводимого городского газа, или городской воды,
или же от современной гостиницы, и от того, что мы те-
перь, в часы работы, вынуждены работать сообща с тысяча-
ми других людей.
Имея анархию как цель и как средство, коммунизм ста-
новится возможен, тогда как без этой цели и средства он
должен обратиться в закрепощение личности и, следова-
тельно, привести к неудаче.
ГОСУДАРСТВО, ЕГО РОЛЬ В ИСТОРИИ1
I
Избирая предметом этого очерка государство и ту роль,
которую оно играло в истории, я имел в виду замечаемую
теперь потребность в серьезном исследовании самой идеи
государства, его сущности, его роли в прошлом и того зна-
чения, которое оно может иметь в будущем.
Социалисты разных оттенков расходятся главным обра-
зом по вопросу о государстве. Среди многочисленных
фракций, существующих между нами и отвечающих разни-
це в темпераментах, в привычках мышления и особенно в
степени доверия к надвигающейся революции, можно про-
следить два главных направления. На одной стороне стоят
все те, кто надеется осуществить социальную революцию
посредством государства, сохраняя большую часть его от-
правлений и даже расширяя их и пользуясь ими для рево-
люции. А на другой стоят те, кто, подобно нам, видит в го-
сударстве — и не только в современной или какой-нибудь
другой его форме, которую он может применять, но в самой
сущности его — препятствие для социальной революции:
самое серьезное препятствие для развития общества на на-
чалах равенства и свободы, так как государство представля-
ет историческую форму, выработавшуюся и сложившуюся
с целью помешать этому развитию. Люди, стоящие на
такой точке зрения, стремятся поэтому не преобразовать, а
совершенно уничтожить государство.
1
Первоначально этот очерк был написан как одна из лекций,
которые я должен был прочесть весною 1896 года в Париже. Прочесть
их мне, однако, не удалось, так как при въезде во Францию меня
заарестовали и изгнали из страны. Тогда я несколько разработал эту
лекцию и составил из нее предлагаемый очерк. (П. К.)
617
Различие, очевидно, очень глубокое. Ему соответствуют
два течения, борящиеся теперь повсюду — и в философии,
и в литературе, и в общественной деятельности нашего вре-
мени. И если ходячие понятия о государстве останутся та-
кими же сбивчивыми, каковы они теперь, то вокруг них и
произойдет ожесточенная борьба, едва только настанет то,
надеюсь, близкое время, когда коммунистические идеи по-
пытаются осуществить на практике, в жизни общества.
Поэтому мне кажется, что для нас, так часто нападав-
ших на современное государство, особенно важно выяс-
нить теперь причину его зарождения, исследовать ту роль,
которую оно играло в прошлом, и сравнить его с предшест-
вовавшими ему учреждениями.
* * *
Условимся прежде всего в том, что мы разумеем под
словом «государство». Известно, что в Германии существу-
ет целая школа писателей, которые постоянно смешивают
государство с обществом. Такое смешение встречается даже
у серьезных немецких мыслителей, а также и у тех француз-
ских писателей, которые не могут представить себе общест-
ва без государственного подавления личной и местной сво-
боды. Отсюда и возникает обычное обвинение анархистов в
том, что они хотят «разрушить общество» и проповедуют
«возвращение к вечной войне каждого со всеми».
А между тем такое смешение двух совершенно разных
понятий, «государство» и «общество», идет вразрез со
всеми приобретениями, сделанными в области истории в
течение последних тридцати лет: в нем забывается, что
люди жили обществами многие тысячи лет, прежде чем со-
здали государства, и что среди современных европейских
народностей государство есть явление самого недавнего
происхождения, развившееся лишь с шестнадцатого столе-
тия, причем самыми блестящими эпохами в жизни челове-
чества были именно те, когда местные вольности и местная
жизнь не были еще задавлены государством и когда массы
людей жили в общинах и в вольных городах.
Государство есть лишь одна из тех форм, которые обще-
ство принимало в течение своей истории. Каким же обра-
зом можно смешивать понятия об обществе и государстве?
618
* * *
С другой стороны, государство нередко смешивают с
правительством. И так как государство немыслимо без пра-
вительства, то иногда говорят, что следует стремиться к
уничтожению правительства, а не к уничтожению государ-
ства.
Мне кажется, однако, что государство и правительство
представляют собой опять-таки два разнородных понятия.
Понятие о государстве обнимает собою не только сущест-
вование власти над обществом, но и сосредоточение управ-
ления местною жизнью в одном центре, т. е. территориаль-
ную концентрацию, а также сосредоточение многих отправле-
ний общественной жизни в руках немногих или даже всех.
Оно предполагает возникновение совершенно новых отно-
шений между различными членами общества.
Это характерное различие, ускользающее на первый
взгляд, ясно выступает при изучении происхождения госу-
дарства. И для того, чтобы понять государство, есть только
один способ: проследить его историческое развитие.
* * *
Древняя Римская империя была государством в точном
смысле слова. До сих пор она остается идеалом всех закон-
ников. Ее органы как сетью покрывали ее обширные владе-
ния. Все сосредоточивалось в Риме: экономическая жизнь,
военное управление, юридические отношения, богатства,
образованность и даже религия. Из Рима шли законы,
судьи, легионы для защиты территории, губернаторы для
управления провинциями, боги. Вся жизнь империи восхо-
дила к Сенату, а позднее — к кесарю, всемогущему, всеве-
дующему богу империи. В каждой провинции, в каждом
округе был свой Капитолий в миниатюре, своя частица
римского самодержавия, от которой вся местная жизнь по-
лучала свое направление. Единый закон, закон, установ-
ленный Римом, управлял империей; и эта империя была не
союзом граждан, а сборищем подданных.
Юристы и государственники, даже и в наше время, вос-
хищаются единством этой империи, единым духом ее зако-
619
нов, красотой — говорят они — и гармонией ее организа-
ции.
И, несмотря на это, внутреннее разложение, с одной
стороны, и вторжение варваров извне — с другой, т. е
смерть местной жизни, потерявшей способность противо-
стоять нападению извне, а также испорченность в самом
народе, распространявшаяся от центра, привели к распаду
империи, на развалинах которой зародилась новая цивили-
зация — наша цивилизация.
Если, оставляя в стороне древнюю историю Востока мы
обратимся к изучению происхождения и роста этой моло-
дой варварской цивилизации вплоть до периода, когда она
породила, в свою очередь, наши современные государства,
то сущность государства станет нам совершенно ясной,
яснее даже, чем если бы мы погрузились в изучение Рим-
ской империи, Македонского царства и деспотических мо-
нархий Востока.
II
Большинство философов прошлого столетия объясня-
ли происхождение человеческих обществ очень просто.
Вначале, говорили они, люди жили маленькими семья-
ми, и постоянная вражда между этими семьями была обыч-
ным, нормальным состоянием. Но в один прекрасный день
люди, убедившись в неудобствах этой бесконечной борьбы,
решили образовать общество. Разъединенные семьи согла-
сились между собой, заключили общественный договор и
добровольно подчинились власти, которая — со школьной
скамьи нас так учили — сделалась отныне источником и
началом всяческого прогресса в человечестве. Наши тепе-
решние правительства и до сего дня олицетворяют эту бла-
городнейшую роль соли земли, роль умиротворителей и ци-
вилизаторов рода человеческого. Так значится, по крайней
мере, во всех учебниках и даже во многих философских
трактатах.
Возникнув в эпоху, когда о происхождении человека
было известно еще очень мало, эта теория господствовала в
продолжение всего прошлого столетия. И мы должны при-
620
знать, что в руках энциклопедистов и Руссо идея «общест-
венного договора» была могучим орудием в борьбе с боже-
ственным правом королей. Но тем не менее, какие бы услу-
ги эта теория ни оказала в прошедшем, в настоящее время
она должна быть признана ошибочной и отвергнута.
На самом деле все животные, за исключением лишь не-
которых хищников и некоторых умирающих видов, живут
обществами. В борьбе за существование виды животных,
живущих обществами, имеют всегда преимущество перед
необщественными видами. В каждом классе животных они
занимают вершину лестницы, и теперь не может быть ни-
какого сомнения в том, что первые человекоподобные су-
щества уже жили обществами. Общество не было выдумано
человеком; оно существовало раньше появления первых
человекоподобных существ1.
* * *
Мы также знаем теперь — антропология вполне доказа-
ла это, — что исходным пунктом для человечества послу-
жила не особенная семья, а род или племя. Патриархальная
семья в том виде, как она существует у нас или как мы нахо-
дим ее в древнееврейских преданиях, явилась уже гораздо
позднее. Раньше этого десятки тысяч лет люди жили рода-
ми или племенами, и в течение этого первоначального пе-
риода — будем, если угодно, называть его периодом диких
или первобытных племен — в человечестве выработался
уже целый ряд учреждений, обычаев или общественных
привычек, предшествовавших учреждениям патриархаль-
ной семьи
В первобытном племени обособленной семьи не суще-
ствовало, точно так же, как ее не существует среди многих
других млекопитающих, живущих обществами. Племя де-
лилось скорее по поколениям, и с самых дальних времен,
теряющихся в темной глубине человеческого рода, возни-
кали ограничения, не допускавшие брачных союзов между
1
Более полное изложение этих взглядов можно найти в моей
книге: Mutual Aid, 2-е изд., 1904; в немецком переводе, Gegenseitige
Hilfe. Leipzig, 1904.
621
мужчинами и женщинами разных поколений и дозволяв-
шие их только внутри одного и того же поколения. Следы
этого периода можно и теперь встретить среди некоторых
племен, а также их находят в языках, нравах и суевериях на-
родов, стоящих даже на гораздо более высоком уровне раз-
вития.
Племя сообща охотилось и собирало служившие в пищу
растения, а затем, утолив свой голод, дикари со страстью
предавались своим драматическим танцам. До сих пор мы
находим на окраинах наших материков и в наименее до-
ступных горных областях племена, недалеко ушедшие от
этой первобытной ступени.
Накопление частной собственности в этот период было
невозможно, потому что все принадлежащее лично отдель-
ному члену племени после его смерти сжигалось или унич-
тожалось вместе с трупом. Это до сих пор практикуется
даже в Англии, среди цыган; следы же этого обычая мы на-
ходим в похоронных церемониях у всех так называемых ци-
вилизованных народов: китайцы сжигают сделанные из бу-
маги изображения тех вещей, которыми владел умерший, а
у нас за умершим военным ведут его коня и несут его шпагу
и ордена. Смысл этих обычаев утрачен; сохранилась одна
форма.
* * *
Эти первобытные люди не только не презирали челове-
ческой жизни, а, напротив того, испытывали отвращение к
убийству и кровопролитию. Пролить кровь — и не только
кровь человека, но даже некоторых животных, например
медведя, — считалось таким большим преступлением, что
за каждую каплю пролитой крови виновный в этом должен
был поплатиться соответствующим количеством своей
крови.
Убийство члена своего племени было, таким образом,
делом совершенно неизвестным; мы видим это теперь, на-
пример, у инуитов или эскимосов, которые представляют
собою остатки людей каменного века, еще до сих пор уце-
левших в полярных областях. Но когда племенам, различ-
ным по происхождению, по цвету и по языку, случалось во
622
время своих странствий сталкиваться между собою, между
ними действительно нередко происходили войны. Правда,
уже в те времена люди старались по возможности смягчить
эти столкновения, как показали исследования Мэна,
Поста, Ниса и др., уже и тогда обычай начинал вырабаты-
вать то, из чего впоследствии должно было возникнуть
международное право. Так, например, нельзя было напа-
дать на деревню, не предупредив об этом ее жителей; также
никто никогда не смел убивать на тропинках, по которым
женщины ходили за водой. А при заключении мира у неко-
торых племен излишек убитых на одной из сторон возна-
граждался соответственной платой с другой.
Одно общее начало господствовало тогда над всеми ос-
тальными: «Ваши убили или ранили одного из наших, поэ-
тому мы вправе убить одного из ваших или нанести ему со-
вершенно такую же рану» — все равно кому, потому что за
всякий поступок каждого из своих членов отвечало все
племя. Известное библейское изречение — «кровь за кровь,
око за око, зуб за зуб, рану за рану и жизнь за жизнь» («но
отнюдь не более», как совершенно верно заметил Кениг-
свартер) — произошло от этого же обычая. Таково было по-
нятие этих людей о справедливости, и нам нечего особенно
гордиться перед ними: принцип «жизнь за жизнь», до сих
пор еще царящий в наших уголовных законах, не что иное,
как один из многочисленных пережитков.
Таким образом, уже в этот первобытный период выра-
ботался целый ряд общественных учреждений (многие из
них я оставляю в стороне) и сложилось целое уложение (ко-
нечно, устное) племенной нравственности. И для поддер-
жания этого ядра общественных привычек достаточно
было силы обычая, привычки и предания — никакой дру-
гой власти не существовало.
У первобытных людей были, конечно, свои временные
вожди. Колдуны и призыватели дождя — иначе ученые того
времени — старались пользоваться своим действительным
или кажущимся знанием природы для того, чтобы управ-
лять своими соплеменниками. Точно так же приобретали
влияние и силу и те, кто лучше других запоминал поговор-
ки и песни, в которых воплощалось предание. Уже тогда
«знающие» старались удержать за собой право на управле-
623
ние людьми, не передавая своих знаний никому, кроме из-
бранных. Все религии и даже все искусства и все ремесла
были, как мы знаем, вначале окружены различными «таин-
ствами».
Таким же образом во время столкновений между племе-
нами и во время переселений наиболее храбрый, смелый, а
в особенности наиболее хитрый, естественно, становился
временным вождем. Но союза между хранителем «закона»,
военным вождем и колдуном тогда еще не было, а потому о
существовании среди этих первобытных племен государст-
ва так же не может быть речи, как о существовании его в об-
ществах пчел и муравьев или у современных патагонцев и
эскимосов.
* * *
А между тем в этом состоянии люди жили многие тыся-
чи лет; его пережили и варвары, разорившие Римскую им-
перию: в то время они только что выходили из него.
В первые века нашего летосчисления среди племен и
союзов племен, населявших Среднюю и Северную Азию,
произошло громадное передвижение. Целые потоки наро-
дов, теснимые более или менее образованными соседями,
шли с азиатских плоскогорий, откуда их гнало, вероятно,
быстрое высыхание рек и озер, устремляясь в равнины, на
запад, в Европу, тесня друг друга, смешиваясь и переплета-
ясь друг с другом.
Во время этих передвижений, когда столько племен,
различных по происхождению и по языку, смешались
между собою, тот первобытный племенной быт, который
существовал тогда у большинства диких туземцев Европы,
неизбежно должен был распасться. Первобытный племен-
ной союз был основан на общности происхождения, на по-
клонении общим предкам. Но какая же могла быть об-
щность происхождения между группами, образовавшимися
в хаосе переселений, в войнах между различными племена-
ми, причем среди некоторых племен кое-где зарождалась
уже патриархальная семья, образовавшаяся благодаря за-
хвату несколькими лицами женщин, отнятых или похи-
щенных у соседних племен?
Старые связи были порваны, и чтобы избежать совер-
624
шенной гибели (участь, которая в действительности и по-
стигла многие племена, с того времени совершенно исчез-
нувшие для истории), приходилось создавать новые связи.
И они возникли. Их нашли в общинном владении землей,
т. е. той областью, на которой каждое племя наконец осело.
Владение сообща известной областью, той или другой
долиной, теми или другими холмами сделалось основанием
нового соглашения. Боги-предки потеряли всякое значе-
ние; их место заняли новые, местные боги долин, рек и
лесов, которые и дали религиозное освящение новым со-
юзам. Позднее христианство, всегда готовое приноравли-
ваться к остаткам язычества, создало в них местных святых.
С этих пор сельская община, состоящая вполне или от-
части из обособленных семей, соединенных, однако же,
общим владением землей, сделалась на все последующие
века необходимым связующим основанием народного
союза. На громадных пространствах Восточной Европы,
Азии и Африки сельская община существует и до сих пор.
Под таким же строем жили и варвары, разрушившие Рим-
скую империю, — германцы, скандинавцы, славяне и т. д.
И благодаря изучению варварских законов1, а также обыча-
ев и законов, господствующих среди современных нам со-
юзов сельских общин у кабилов, монголов, африканцев и
других народов, стало возможным восстановить во всей ее
полноте ту форму общества, которая послужила исходной
точкой нашей современной цивилизации.
Всмотримся поближе в эти учреждения.
III
Сельская община состояла в прежние времена — как
состоит и теперь — из отдельных семей, которые, однако
же, в каждой деревне владели землею сообща. Они смотре-
1
Под этим названием обыкновенно разумеют уцелевшие памятни-
ки права лангобардов, баварцев и т. д., к которым принадлежит и наша
«Русская Правда Ярослава». Ради краткости я пропускаю «неделеную
семью» — чрезвычайно распространенную бытовую форму, встречаю-
щуюся в Индии, составляющую основу жизни в Китае, а у нас встре-
чающуюся среди «семейских», т. е. раскольников, в Забайкалье. Она
стоит между родом и сельскою общиною.
625
ли на нее как на общее наследие и распределяли между
собою, смотря по величине семей, по их нуждам и силам.
Сотни миллионов людей и до сих пор еще живут при таком
порядке в Восточной Европе, в Индии, на Яве и в других
местах. Таким же образом устроились и в наше время рус-
ские крестьяне, когда государство предоставило им свободу
населять, как они хотят, огромные пространства Сибири.
Вначале обработка земли также происходила сообща, и
во многих местах этот обычай сохранился еще до сих пор —
по крайней мере, при обработке некоторых участков об-
щинной земли. Точно так же свозка леса и расчистка
чащоб, постройка укреплений, или городков, или башен,
которые служили убежищем в случае нашествия, — все это
делалось сообща, как и до сих пор еще делается сотнями
миллионов крестьян там, где сельской общине удалось ус-
тоять против вторжения государства. Но, выражаясь совре-
менным языком, «потребление» происходило посемейно —
каждая семья имела свой скот, свой огород и свои запасы,
так что могла уже накоплять и передавать накопленное по
наследству. Во всех делах мир имел верховную власть.
Местный обычай был законом, а общее собрание всех глав
семейств — мужчин и женщин — было судьей, и притом
единственным судьей и по гражданским, и по уголовным
делам. Обиженному общиннику достаточно было воткнуть
свой нож в землю на том месте, где мир обыкновенно соби-
рался, и мир был обязан «постановить приговор» на осно-
вании местного обычая, после того как свидетели обеих
сторон установят под присягой факт обиды.
* * *
Трудно было бы изложить здесь все то, что представляет
интересного эта ступень развития общественности. Доста-
точно сказать, что все учреждения, которыми раздельные
государства воспользовались в интересах меньшинства, все
понятия о праве, которые мы находим в наших законах (ис-
каженные к выгоде опять-таки меньшинства), и все формы
судебной процедуры, насколько они охраняют личность,
получили свое начало в общинном быте. Так что, когда мы
воображаем, что сделали большой шаг вперед, вводя у себя,
626
например, суд присяжных, — мы, в действительности,
только возвращаемся к учреждению варваров, претерпев-
шему ряд изменений в пользу правящих классов. Римское
право было не чем иным, как надстройкою над правом
обычным.
Одновременно с этим, благодаря обширным добро-
вольным союзам сельских общин, развивалось и сознание
их национального единства.
* * *
Основанная на общем владении землей, а нередко и на
общей ее обработке, обладающая верховной властью, и су-
дебной), и законодательною на основании обычного права,
сельская община удовлетворяла большей части обществен-
ных потребностей своих членов.
Но не все нужды были удовлетворены; оставались еще
такие, которым нужно было искать удовлетворения. Но дух
того времени был таков, что человек не обращался к прави-
тельству, как только возникнет какая-нибудь новая потреб-
ность, а сам брал почин и создавал по соглашению с други-
ми союз, общество, больших или малых размеров, много-
численное или малочисленное, чтобы удовлетворить эту
вновь народившуюся потребность. И действительно, обще-
ство того времени было буквально покрыто сетью клятвен-
ных братств, союзов для взаимопомощи, задруг — как внут-
ри сельской общины, так и вне ее, в союзе общин. Мы
можем наблюдать эту ступень развития и проявление этого
духа даже теперь, среди тех варваров, союзы которых не
были поглощены государствами, сложившимися по рим-
скому, или, вернее, по византийскому типу. Так, у кабилов,
например, довольно хорошо сохранилась сельская община
со всеми только что упомянутыми ее отправлениями. Но у
человека существует потребность распространить свою де-
ятельность и за тесные пределы своей деревни. Одни от-
правляются странствовать по свету, в поисках приключе-
ний, в качестве купцов; другие берутся за то или другое ре-
месло, за то или другое искусство. Так вот, те и другие,
купцы и ремесленники, соединяются между собой в «брат-
ства», даже если они принадлежат к различным деревням,
627
племенам или союзам общин. Союз необходим им для вза-
имной защиты в далеких странствиях, для передачи друг
другу секретов ремесла — и они соединяются. Они прино-
сят клятву в братстве и действительно практикуют его — на
удивление европейцам — на деле, а не только на словах.
Помимо этого, с кем беды не случается? Обыкновенно
тихий и скромный человек, быть может, завтра в какой-ни-
будь драке переступит границы, положенные правилами
приличия и общежития, нанесет кому-нибудь раны или
увечье. А в таком случае придется уплатить раненому или
обиженному очень тяжелое вознаграждение: обидчик дол-
жен будет защищаться перед деревенским судом и восста-
новить истину при помощи свидетельствующих под прися-
гой шести, десяти или двенадцати «соприсягателей». Это
еще одна причина, почему ему важно вступить в какое-ни-
будь братство.
Мало того, у людей является потребность потолковать о
политике, может быть, даже поинтриговать, потребность
распространять то или иное нравственное убеждение, тот
или другой обычай. Наконец, внешний мир также требует
охраны; приходится заключать союзы с соседними племе-
нами, устраивать обширные федерации, распространять
понятия междуплеменного права... И вот, для удовлетворе-
ния всех этих нравственных и умственных потребностей,
кабилы, монголы, малайцы и проч. не обращаются ни к ка-
кому правительству, — да у них его и нет; они люди обыч-
ного права и личного почина, не испорченные на все гото-
выми правительством и церковью. Они поэтому
соединяются прямо; они образуют братства, политические
и религиозные общества, союзы ремесел — гильдии, как их
называли в средние века в Европе, или софы, как их называ-
ют теперь кабилы. И эти софы выходят далеко за пределы
своей деревни; они распространяются в далеких пустынях
и чужеземных городах; и в этих союзах действительно прак-
тикуется братство. Отказать в помощи члену своего софа,
даже если для этого пришлось рискнуть всем своим имуще-
ством и самою жизнью, — значит стать изменником «брат-
ству»: с таким человеком обращаются как с убийцей
«брата».
628
* * *
То, что мы находим теперь среди кабилов, монголов,
малайцев и т. д., было существенной чертой общественной
жизни так называемых варваров в Европе, от пятого до две-
надцатого, и даже до пятнадцатого века. Под именем гиль-
дий, задруг, университатов (universitas) и т. п. повсюду су-
ществовало множество союзов для самых разнообразных
целей: для взаимной защиты и для взаимного наказания
обидчика; для замены мести «око за око» вознаграждением
за обиду, после чего обидчик обычно принимался в братст-
во, для совместной работы в своем ремесле, для взаимной
помощи во время болезни, для защиты территории, для со-
противления нарождающейся внешней власти, для торгов-
ли, для поддержания доброго соседства, для распростране-
ния тех или других идей — одним словом, для всего того, за
чем современный европеец, воспитавшийся на заветах ке-
сарского и папского Рима, обыкновенно обращается к го-
сударству. Очень сомнительно даже, можно ли было в те
времена найти хоть одного человека — свободного или кре-
постного, — за исключением, конечно, изгнанных из брат-
ства — изгоев, — который не принадлежал бы к каким-ни-
будь союзам или гильдиям, помимо своей общины.
В скандинавских сагах воспеваются дела братств; «беспре-
дельная верность побратимов» составляет предмет лучших
этих эпических песен, между тем как церковь и нарождаю-
щаяся королевская власть, представительницы вновь
всплывшего византийского или римского закона, обруши-
ваются на них своими проклятиями и указами, которые, к
счастью, остаются мертвой буквой.
Вся история того времени теряет свой смысл и делается
совершенно непонятной, если не принимать в расчет этих
союзов братьев и сестер, которые возникали повсюду для
удовлетворения самых разнообразных нужд как экономи-
ческой, так и духовной жизни человека.
* * *
Чтобы понять громадный шаг вперед, сделанный во
время существования этих двух учреждений — сельской об-
щины и свободных братств — вне всякого влияния со сто-
роны Рима, христианства или государства, — достаточно
629
сравнить Европу, какою она была во время нашествия вар-
варов, с тем, чем она стала в десятом или одиннадцатом
веке.
За эти пятьсот или шестьсот лет человек успел покорить
девственные леса и заселить их; страна покрылась деревня-
ми, окруженными полями и изгородями и находящимися
под защитой укрепленных городков; между ними через
леса и болота проложены тропы. В этих деревнях мы нахо-
дим уже зачатки различных ремесел и целую сеть учрежде-
ний для поддержания внутреннего и внешнего мира. За
убийство или нанесение ран сельчане уже не мстят убийст-
вом обидчика или кого-нибудь из его родных или нанесе-
нием им соответственных ран, как это делалось в былые
времена. Бывшие дружинники — бояре и дворяне — еще
держатся этого странного правила (и в этом причина их
бесконечных войн), но у крестьян уже вошло в обычай пла-
тить вознаграждение за обиду, после чего мир восстанавли-
вается, и обидчик, если не всегда, то в большинстве случа-
ев, принимается в семью обиженного.
Во всех спорах и тяжбах мы находим здесь третейский
суд, как глубоко укоренившееся учреждение, вполне во-
шедшее в ежедневный обиход, наперекор епископам и на-
рождающимся князьям, которые требуют, чтобы каждая
тяжба разбиралась ими или их ставленниками, чтобы иметь
таким образом возможность взимать в свою пользу ту
пеню, которую мир налагал на нарушителей общественно-
го спокойствия.
Наконец, сотни сел объединяются уже в могучие сою-
зы — зачатки будущих европейских наций, которые кля-
твою обязуются поддерживать внутренний мир, считают
занимаемую ими землю общим наследием и заключают
между собою договоры для взаимной защиты. Такие союзы
мы встречаем еще до сих пор у монгольских, тюрко-фин-
ских и малайских племен.
* * *
Тем не менее черные точки мало-помалу начинают со-
бираться на горизонте. Рядом с этими союзами возникают
другие союзы — союзы правящего меньшинства, которые
пытаются превратить этих свободных людей в крепостных,
630
в подданных. Рим погиб, но его предания оживают; с дру-
гой стороны, и христианская «церковь», мечтающая о вос-
точных всемогущих государствах, охотно оказывает свою
поддержку нарождающейся гражданской и военной власти.
Человек далеко не такой кровожадный зверь, каким его
обыкновенно представляют, чтобы доказать необходи-
мость господства над ним; он, наоборот, всегда любил спо-
койствие и мир. Иногда он, может быть, и не прочь под-
раться, но он не кровожаден по природе и во все времена
предпочитал скотоводство и обработку земли военным по-
хождениям. Вот почему, как только крупные передвижения
варваров начали ослабевать, как только толпы пришельцев
осели более или менее на занятых ими землях, мы видим,
что забота о защите страны от новых пришельцев и воите-
лей поручается одному человеку, который набирает себе
небольшую дружину из искателей приключений, привы-
кших к войнам, или прямо разбойников, тогда как осталь-
ная масса народа занимается разведением скота или обра-
боткой земли.
Затем мало-помалу «защитник» начинает уже накоп-
лять богатства: бедному дружиннику он дает лошадь и ору-
жие (стоившие тогда очень дорого) и таким образом пора-
бощает его; он приобретает первые зачатки власти. С дру-
гой стороны, большинство начинает забывать предания,
служившие ему законом; изредка лишь какой-нибудь ста-
рик, удержавший в памяти те рассказы о прежних случаях
решения, из которых складывается обычное право, поет о
них песни или рассказывает былины народу во время боль-
ших общинных праздников. Тогда мало-помалу обособля-
ются семьи, которые делают как бы своим ремеслом, пере-
ходящим от отца к сыну, запоминание этих стихов и песен,
т. е. сохранение «закона» во всей его чистоте. К ним обра-
щаются сельчане за разрешением запутанных споров и
тяжб, особенно когда две деревни или два союза деревень
отказываются признать решение третейских судей, вы-
бранных из их среды.
В этих семьях гнездятся уже зачатки княжеской или ко-
ролевской власти, и чем больше изучаешь учреждения того
времени, тем более убеждаешься в том, что знание обычно-
го права способствовало больше приобретению этой влас-
631
ти, чем сила оружия. Люди дали себя покорить гораздо
больше из-за желания «наказать» обидчика «по закону»,
чем вследствие прямого покорения оружием.
Таким образом создается первое «объединение влас-
тей» — первое общество для взаимного обеспечения со-
вместного господства, то есть союз между судьей и воена-
чальником как сила, враждебная сельской общине. Обе эти
должности соединяются в одном лице, которое окружает
себя вооруженными людьми, чтобы приводить в исполне-
ние судебные приговоры, укрепляется в своей крепости,
начинает накоплять и сохранять за своей семьей богатства
того времени, т. е. хлеб, скот, оружие, и мало-помалу ут-
верждает свое господство над соседними крестьянами. Уче-
ные люди того времени, т. е. знахари, волхвы и попы, ока-
зывают ему поддержку и получают свою долю власти:
присоединяя силу меча к грозному могуществу колдуна,
они пытаются утвердить власть за собой.
Не одна книжка, а целый ряд книг потребовался бы на
то, чтобы изложить подробно этот в высшей степени важ-
ный предмет и рассказать, как должно, почему свободные
люди превращались постепенно в крепостных, обязанных
работать на своих светских или духовных господ; как поне-
многу и как бы ощупью создавалась власть над деревнями и
городами; как соединялись и восставали крестьяне, пыта-
ясь бороться против этого растущего господства, и как они
были побеждаемы в борьбе против крепких стен замков и
против охраняющих их с головы до ног вооруженных лю-
дей.
Довольно будет сказать, что около одиннадцатого века
Европа, видимо, шла по пути к образованию варварских
монархий, подобных тем, какие мы находим теперь, напри-
мер, в Африке или церковных государствах (теократий),
вроде тех, которые встречаются в истории Востока. Это не
могло, конечно, произойти сразу; но во всяком случае, за-
датки таких мелких, деспотических королевств и теократий
уже были налицо, и им оставалось только развиваться все
больше и больше!..
К счастью, однако, тот «варварский» дух скандинавов,
саксов, кельтов, германцев и славян, который в течение
семи или восьми веков заставлял их искать удовлетворения
632
своих нужд путем свободного соглашения братства и гиль-
дий, еще жил в деревнях, городах и местечках. Варвары,
правда, позволили поработить себя и уже работали на гос-
под, но дух свободного почина и свободного соглашения
еще не был в них убит. Их союзы оказались в высшей степе-
ни живучими, а крестовые походы только способствовали
их пробуждению и развитию в Западной Европе.
И вот в двенадцатом столетии по всей Европе вспыхи-
вает с замечательным единодушием восстание городских
общин, задолго до этого подготовленное этим федератив-
ным духом и выросшее на почве соединения ремесленных
гильдий с сельскими общинами.
Это восстание, которое большая часть официальных
историков предпочитает замалчивать, спасло Европу от
грозившей ей опасности. Оно остановило развитие теокра-
тических и деспотических монархий, в которых наша циви-
лизация, вероятно, погибла бы после нескольких веков
пышного показного могущества, как погибли цивилизации
Месопотамии, Ассирии и Вавилона. Этой революцией на-
чалась новая полоса жизни — полоса свободных городских
общин.
IV
Неудивительно, что современные историки, воспитан-
ные в духе римского права и привыкшие смотреть на Рим
как на источник всех учреждений, не могут понять духа
коммунистического движения двенадцатого века. Это сме-
лое признание прав личности и образования общества
путем свободного соединения людей в деревни, города и
союзы было решительным отрицанием того духа единства и
централизации, которым отличался Древний Рим и кото-
рым проникнуты все исторические представления совре-
менной официальной науки.
Восстание двенадцатого столетия нельзя приписать ни
какой-нибудь выдающейся личности, ни какому-нибудь
центральному учреждению. Оно представляет собою есте-
ственное явление роста человечества, подобное родовому
строю и деревенской общине; оно принадлежит не какому-
633
нибудь одному району или какой-нибудь области, а извест-
ной ступени человеческого развития.
Вот почему официальная наука не может понять смысл
этого движения и почему во Франции Огюстен Тьерри и
Сисмонди, оба писавшие в начале девятнадцатого столетия
и действительно понимающие этот период, до настоящего
времени не имели последователей. Теперь только Люшер
попытался, и то очень несмело, следовать по пути, указан-
ному великим историком меровингского и коммуналисти-
ческого периода (Ог. Тьерри). Потому же и в Германии ис-
следования этого периода и смутное понимание его духа
только теперь выдвигаются вперед. В Англии верную оцен-
ку этих веков можно найти только у поэта Уильяма Мори-
са, а не у историков, за исключением разве Грина, который
только под конец своей жизни начал понимать его. В Рос-
сии же, где, как известно, влияние римского права менее
глубоко, Беляев, Костомаров, Сергеевич и некоторые дру-
гие превосходно поняли дух вечевого периода.
* * *
Средневековая община составилась, с одной стороны,
из сельской общины, а с другой — из множества союзов и
гильдий, существовавших вне территориальных границ.
Она образовалась из федерации этих двух родов союзов,
под защитой городских стен и башен.
Во многих местах она явилась как результат медленного
роста. В других же — как во всей Западной Европе — она
была результатом революции. Когда жители того или дру-
гого местечка чувствовали себя в достаточной безопасности
за своими стенами, они составляли «соприсягательство»
(con-juration). Члены его клялись забыть все прежние дела
об обидах, драках или увечьях, а в будущем не прибегать в
случае ссоры ни к какому другому судье, кроме выбранных
ими самими гильдейских или городских синдикатов.
Во всяком ремесленном союзе, во всякой гильдии доб-
рых соседей, во всякой задруге этот обычай существовал
издавна. То же было и в сельской общине, пока епископу
или князю не удалось ввести в нее, а впоследствии навязать
силою своих судей. Теперь все слободы и приходы, вошед-
634
шие в состав города, вместе с братствами и гильдиями, со-
здавшимися в нем, составляли amilas («дружбу»), выбирали
своих судей и клялись быть верными возникшему постоян-
ному союзу между всеми этими группами.
Наскоро составлялась и принималась хартия. Иногда
посылали для образца за хартией в какой-нибудь соседний
город (мы знаем теперь сотни таких хартий) — и новая об-
щина была создана. Епископу или князю, которые до сих
пор вершили суд среди общинников и часто делались их
господами, теперь оставалось только признать совершив-
шийся факт или же бороться против молодого союза ору-
жием. Нередко король, т. е. такой князь, который старался
добиться главенства над другими князьями и казна которо-
го была всегда пуста, «жаловал» хартию за деньги. Он отка-
зывался этим от назначения общине своего судьи, но вместе
с тем возвышался, приобретал большое значение перед
другими феодальными баронами как покровитель каких-то
городов. Но это далеко не было общим правилом: сотни
вольных городов жили без всякого другого права, кроме
собственной воли, под защитой своих стен и копий.
* * *
В течение одного столетия это движение распространи-
лось (нужно заметить, путем подражания) с замечательным
единодушием по всей Европе. Оно охватило Шотландию,
Францию, Нидерланды, Скандинавию, Германию, Ита-
лию, Испанию, Польшу и Россию. И когда мы сравниваем
теперь хартии и внутреннее устройство вольных городов
французских, английских, шотландских, ирландских,
скандинавских, германских, богемских, русских, швейцар-
ских, итальянских или испанских, нас поражает почти бук-
вальное сходство этих хартий и республик, выросших под
сенью такого рода общественных договоров. Какой знаме-
нательный урок всем поклонникам Рима и гегельянцам,
которые не могут себе представить другого способа достиг-
нуть однообразия учреждений, кроме рабства перед зако-
ном!
От Атлантического океана до Волги и от Норвегии до
Италии вся Европа была покрыта подобными же вольными
635
городами, из которых одни, как Флоренция, Венеция, Ню-
ренберг или Новгород, сделались многолюдными центра-
ми, другие же оставались небольшими городами, состояв-
шими всего из сотни семейств, причем они все-таки
считались равными в глазах других, более цветущих горо-
дов.
Развитие этих полных жизни и силы организмов шло,
конечно, не везде одним и тем же путем. Географическое
положение и характер внешних торговых сношений, пре-
пятствия, которые приходилось преодолевать, — все это
создавало для каждой из этих общин свою историю. Но в
основе всех их лежал один и тот же принцип. Как Псков
в России, так и Брюгге в Нидерландах, как какое-нибудь
шотландское местечко с тремястами жителей, так и цвету-
щая Венеция со своими людными островами, как любой
город в северной Франции или Польше, так и красавица
Флоренция — все они составляли те же amilas, те же союзы
сельских общин и соединенных гильдий. В общих чертах их
внутреннее устройство было везде одно и то же.
* * *
По мере роста городского населения стены города раз-
двигались, и к ним прибавлялись новые и все более высо-
кие башни, каждая из этих башен воздвигалась тем или
другим кварталом города, той или другой гильдией и носи-
ла свой особый характер. Город делился обыкновенно на
несколько кварталов или концов — четыре, пять или шесть,
ограниченных улицами, которые расходились по радиусам
от центрального кремля к стенам. Эти концы или кварталы
были обыкновенно населены, каждый, особым ремеслом
или мастерством: новые ремесла — молодые цехи — зани-
мали слободы, которые со временем также вносились в
черту города и городских стен.
Каждая улица и приход представляют собой земельную
единицу, соответствующую старинной сельской общине;
они имеют своего уличанского или приходского старосту,
свое уличанское вече, свое судилище, своего избранного
священника, свою милицию, свое знамя и часто свою пе-
чать — символ государственной независимости. Эту неза-
636
висимость они сохраняют и при вступлении в союз с други-
ми улицами и приходами1.
Профессиональной единицей, часто совпадающей или
почти совпадающей с улицей или приходом, является гиль-
дия — ремесленный союз. Этот союз точно так же сохраня-
ет своих святых, свои улицы, свое вече, своих судей. У него
своя касса, свое ополчение, свое знамя. Оно точно так же
имеет свою печать и сохраняет полную независимость.
В случае войны, если гильдия сочтет нужным, ее милиция
пойдет рядом с милициями других гильдий, и ее знамя
будет водружено рядом с большим знаменем, или carosse
всего города.
Город представляет собою союз этих концов, улиц, при-
ходов и гильдий; он имеет свое общенародное собрание
всех жителей в главном вече, свою главную ратушу, выбор-
ных судей и свое знамя, вокруг которого собираются знаме-
на всех гильдий и улиц. Он вступает в переговоры с другими
городами, как вполне полноправная единица соединяется с
кем ему угодно и заключает с кем захочет национальные и
международные союзы. Так, английские «Cinque Ports»,
расположенные около Дувра, образуют союз с французски-
ми и нидерландскими портовыми городами по другую сто-
рону пролива; точно так же русский Новгород соединяется
с скандинаво-германской Ганзой и т. д. Во внешних сно-
шениях каждый город имеет все права современного госу-
дарства. Именно в это время и создается, благодаря добро-
вольному соглашению, та сеть договоров, которая потом
стала известна под именем международного права; эти до-
говоры находились под охраной общественного мнения
всех городов и соблюдались лучше, чем теперь соблюдается
международное право.
Часто, в случае неумения решить какой-нибудь запу-
танный спор, город обращался за решением к соседнему
городу. Дух того времени — стремление обращаться скорее
к третейскому суду, чем к власти, — беспрестанно прояв-
лялся в таком обращении двух спорящих общин к третьей.
1
Для России см. в особенности Беляева «Рассказы из Русской Ис-
тории».
637
* * *'
То же видим мы и у ремесленных союзов. Они ведут
свои торговые сношения совершенно независимо от горо-
дов, вступают в договоры помимо всяких национальных де-
лений. И когда мы теперь гордимся международными кон-
грессами рабочих, мы в своем невежестве совершенно
забываем, что международные съезды ремесленников и
даже подмастерьев собирались уже в пятнадцатом столе-
тии.
В случае нападения средневековый город или защища-
ется сам, ведет ожесточенные войны с окрестными фео-
дальными баронами, ежегодно назначая одного или двух
человек для команды над своими милициями; или же он
принимает особого «военного защитника» — какого-ни-
будь князя или герцога, избираемого городом на один год и
с правом отставки, когда город найдет нужным. На содер-
жание дружины ему обычно дают деньги, собираемые в
виде судебных взысканий и штрафов; но вмешиваться во
внутренние дела города он не имеет права. Иногда, когда
город слишком слаб, чтобы вполне освободиться от окру-
жающих его феодальных хищников, он обращается, как
к более или менее постоянному «военному защитнику», к
епископу, или князю, или другой фамилии — Гвельфов или
Гибелинов в Италии, Рюриковичей в России или Ольгердо-
вичей — в Литве; но при этом город зорко следит, чтобы
власть епископа или князя никоим образом не распростра-
нялась дальше дружинников, живущих в замке. Ему даже
запрещается входить в город без всякого разрешения. Из-
вестно, что английская королева до сих пор не может въе-
хать в Лондон без разрешения лорд-мэра, т. е. городского
головы.
* * *
Мне очень хотелось бы подробно остановиться на эко-
номической стороне средневековых городов, но она была
так разнообразна, что о ней нужно было бы говорить до-
вольно долго, чтобы дать о ней верное понятие. Достаточно
будет заметить, что внутренняя торговля всегда велась
гильдиями, а не отдельными ремесленниками, и что цены
638
назначались по взаимному соглашению. Внешняя же тор-
говля велась вначале исключительно самими городами: ее
ведет Господин Великий Новгород, Генуя и т. д.; только
впоследствии она сделалась монополией купеческих гиль-
дий, а еще позднее — отдельных личностей. По воскресе-
ньям и по субботам после обеда (это считалось временем
для бани) никто не работал. Закупкой главных предметов
необходимых потребностей, как хлеб, уголь и т. п., заведо-
вал город, который потом и доставлял их своим жителям по
своей цене. В Швейцарии закупка зерна целым городом со-
хранялась до середины девятнадцатого столетия.
Вообще мы можем сказать на основании множества
всевозможных исторических документов, что человечество
ни прежде, ни после этого периода никогда не знало такого
сравнительного благосостояния, обеспеченного для всех,
каким пользовались средневековые города. Теперешняя
нищета, неуверенность в будущем и чрезмерный труд в сре-
дневековом городе были совершенно неизвестны.
V
Благодаря всем этим элементам — свободе организаций
от простого к сложному, тому, что производство и внутрен-
ний обмен велись ремесленными союзами (гильдиями), а
внешний обмен и закупка главных предметов потребления
производились самим городом, — средневековые города
в течение первых двух столетий своего существования сде-
лались центрами благосостояния для всего своего населе-
ния, центрами богатства, высокого развития и образован-
ности.
Когда справляешься с документами, дающими возмож-
ность установить размер заработной платы сравнительно со
стоимостью предметов потребления (Т. Роджерс сделал это
для Англии, а многие немецкие писатели — для Германии),
то ясно видно, что труд ремесленника и даже простого по-
денщика того времени оплачивался лучше, чем оплачива-
ется в наше время труд наиболее искусного рабочего. Счет-
ные книги Оксфордского университета и некоторых
639
имений в Англии, а также некоторых немецких и швейцар-
ских городов ясно доказывают это.
С другой стороны, обратите внимание на художествен-
ную отделку, на количество орнаментов, которыми работ-
ник того времени украшал не только настоящие произведе-
ния искусства, как, например, городскую ратушу или
собор, но даже самую простую домашнюю утварь, какую-
нибудь решетку, какой-нибудь подсвечник, чашку или гор-
шок, — и вы сейчас же поймете, что он не знал ни торопли-
вости, ни спешности, ни переутомления нашего времени;
он мог ковать, лепить, ткать, вышивать не спеша, что те-
перь могут делать лишь очень немногие работники — ар-
тисты. Если же мы взглянем на работы, делавшиеся рабо-
чими бесплатно, для украшения церквей и общественных
зданий, принадлежавших приходам, гильдиям или всему
городу, а также на их приношения этим зданиям, — будь то
произведения искусства, как художественные панели,
скульптурные произведения, изделия из кованого железа,
чугуна или даже серебра или же простая работа столяра и
каменщика, — то мы сразу увидим, какого благосостояния
сумели достигнуть тогдашние города. Мы увидим также на
всем, что бы ни делалось в то время, отпечаток духа изобре-
тательности и искание нового, дух свободы, вдохновляв-
ший весь их труд, чувство братской солидарности, которая
развивалась в гильдиях, где люди объединялись не только
ради практических нужд своего ремесла, но и связаны были
узами братства и общественности. Гильдейскими правила-
ми предписывалось, например, чтобы два «брата» всегда
присутствовали у постели «брата» в случае болезни — что в
те времена чумы и повальных зараз требовало немало само-
отвержения; в случае же смерти гильдия брала на себя все
хлопоты и расходы по похоронам умершего брата или се-
стры и считала своим долгом проводить до могилы его тело
и позаботиться об его вдове и детях.
Ни отчаянной нищеты, ни подавленности, ни неуве-
ренности в завтрашнем дне, которые висят над большинст-
вом населения современных городов, в этих «оазисах, воз-
никших в двенадцатом веке среди феодальных лесов»,
совершенно не было известно.
640
* * *
Под защитой своих вольностей, выросших на почве
свободного соглашения и свободного почина, в этих горо-
дах возникла и развилась новая цивилизация с такою бы-
стротой, что ничего подобного этой быстроте в истории не
встречается ни раньше, ни позже.
Вся современная промышленность ведет свое начало от
этих городов. В течение трех столетий ремесла и искусства
достигли в них такого совершенства, что наш век превзо-
шел их разве только в быстроте производства, редко — в ка-
честве и почти никогда в художественности изделий. Не-
смотря на все наши усилия оживить искусство, разве мы
можем сравниться в живописи по красоте с Рафаэлем, по
силе и смелости — с Микеланджело, в науке и искусстве —
с Леонардо да Винчи, в поэзии и красоте языка — с Данте
или в архитектуре — с творцами соборов в Лионе, Реймсе,
Кельне, «строителями» которых, по выражению Виктора
Гюго, «был сам народ»? И где же найти такие сокровища
красоты, как во Флоренции и Венеции, как ратуши в Бре-
мене и Праге, как башни Нюрнберга и Пизы и т. д. до бес-
конечности? Все эти памятники искусства — творения того
периода вольных городов.
Если вы хотите смерить одним взглядом все, что было
внесено нового этою цивилизацией, сравните купол собора
св. Марка в Венеции с неумелыми норманнскими сводами;
или картины Рафаэля с наивными вышивками и коврами
Байне, нюренбергские математические и физические ин-
струменты и часы с песочными часами предыдущих столе-
тий; звучный язык Данте — с варварской латынью десятого
века... Между этими двумя эпохами вырос целый новый
мир...
* * *
За исключением еще одной славной эпохи — опять-
таки эпохи вольных городов в Древней Греции, — челове-
чество никогда еще не шло так быстро вперед, как в этот
период. Никогда еще человек в течение двух или трех веков
не переживал такого глубокого изменения, никогда еще
641
ему не удавалось развить до такой степени свое могущество
над силами природы.
Вы, может быть, подумаете о нашей современной циви-
лизации, успехами которой мы гордимся? Но она, во всех
своих проявлениях, есть еще дитя той цивилизации, кото-
рая выросла среди вольных средневековых городов. Все ве-
ликие открытия, создавшие современную науку, как ком-
пас, часы, печатный станок, открытие новых частей света,
порох, закон тяготения, закон атмосферного давления, раз-
витием которого явилась паровая машина, основание
химии, научный метод, указанный Роджерсом Бэконом и
прилагавшийся в итальянских университетах, — что все
это, как не наследие вольных городов и той цивилизации,
которая развилась в них под охраной общинных вольнос-
тей?
* * *
Мне, может быть, скажут, что я забываю внутреннюю
борьбу партий, которой полна история этих общин; забы-
ваю уличные схватки, отчаянную борьбу с феодальными
владельцами, восстание «молодых ремесел» против «старых
ремесел», кровопролития и репрессалии этой борьбы...
Нет, я вовсе не забываю этого. Но вместе с Лео и Бот-
той, двумя историками средневековой Италии, с Сисмон-
ди, с Феррари, Джино Каннони и многими другими я вижу
в этих столкновениях партий именно залог вольной жизни
этих городов. Я вижу, как после каждого из таких столкно-
вений жизнь города делала новый и новый шаг вперед. Лео
и Ботта заканчивают свой подробный обзор этих кровавых
уличных столкновений, происходивших в средневековых
итальянских городах, и совершавшегося одновременно с
ними громадного движения вперед (обеспечение благосо-
стояния для всех жителей, возрождение новой цивилиза-
ции) следующей очень верной мыслью, которую каждый
революционер нашего времени должен был бы запомнить:
«Коммуна только тогда и представляет, — говорят они, —
картину нравственного целого, только тогда и носит обще-
ственный порядок, когда она, подобно самому человечес-
кому уму, «допускает в своей среде противоречия и столкно-
вения».
642
Да, столкновения, но разрешающиеся свободно, без
вмешательства какой-то внешней силы, без вмешательства
государства, давящего своею громадною тяжестью на одну
из чашек весов, в пользу той или другой из борющихся сил.
Подобно этим двум писателям, я также думаю, что «на-
вязывание мира причиняет гораздо больше вреда, чем пользы,
потому что таким образом противоположные вещи насильно
связываются ради установления однообразного порядка; от-
дельные личности и мелкие организмы приносятся в жертву
одному огромному поглощающему их телу — бесцветному и
безжизненному.
Вот почему вольные города, до тех пор пока они не
стремились сделаться государствами и распространять свое
господство над деревнями и пригородами, т. е. создать «ог-
ромное тело, бесцветное и безжизненное», росли и выходи-
ли из этих внутренних столкновений с каждым разом все
моложе и сильнее. Они процветали, хотя на их улицах гре-
мело оружие, тогда как двести лет спустя та же самая циви-
лизация рушилась под шум войн, которые стали вести
между собою государства.
Дело в том, что в вольных городах борьба шла для завое-
вания и сохранения свободы личности, за принцип федера-
ции, за право свободного союза и совместного действия;
тогда как государства воевали из-за подавления личности,
за уничтожение свободного соглашения, за объединение
всех своих подданных в одном общем рабстве перед коро-
лем, судьей и попом, т. е. перед государством.
В этом вся и разница. Есть борьба, есть столкновения,
которые убивают, и есть такие, которые двигают человече-
ство вперед.
VI
В шестнадцатом веке явились новые, современные вар-
вары и разрушили всю эту цивилизацию средневековья
вольных городов. Им, конечно, не удалось уничтожить ее
совершенно, но, во всяком случае, они задержали ее рост
по крайней мере на два или три столетия и дали ей другое
направление.
643
Они сковали по рукам и ногам личность, отняли у нее
все вольности; они потребовали, чтобы люди забыли свои
союзы, строившиеся на свободном почине и свободном со-
глашении, подчинились во всем единому повелителю. Все
непосредственные связи между людьми были разрушены
на том основании, что только государству и церкви должно
принадлежать право объединять людей, что только они
призваны ведать промышленные, торговые, правовые, ху-
дожественные, общественные и личные интересы, ради ко-
торых люди двенадцатого века обыкновенно соединялись
между собой непосредственно.
И кто же были эти варвары? Не кто иной, как государ-
ство — вновь возникший тройственный союз между воен-
ным вождем, судьей (наследником римских традиций) и
священником, тремя силами, соединившимися ради вза-
имного обеспечения своего господства и образовавшими
единую власть, которая стала повелевать обществом и в
конце концов раздавила его.
* * *
Естественно, является вопрос: каким образом эти но-
вые варвары могли одолеть такие могущественные организ-
мы, как средневековые вольные города? Откуда почерпну-
ли они силу для этого?
Эту силу прежде всего дала им деревня. Как древнегре-
ческие города не сумели освободить рабов, так и средневе-
ковые города, освобождая граждан, не сумели в то же время
освободить от крепостного рабства крестьян.
Правда, во время освобождения городов горожане,
сами соединявшие ремесло с земледелием, почти везде пы-
тались привлечь деревенское население к делу своего осво-
бождения. В течение двух столетий горожане Италии, Ис-
пании и Германии вели упорную войну с феодальными
баронами и проявили в этой борьбе чудеса героизма и на-
стойчивости. Они отдавали последние силы на то, чтобы
победить господские замки и разрушить окружавший их
феодальный строй.
Но успех, которого они достигли, был неполный, и,
утомившись борьбой, они заключали с баронами мир, в ко-
644
тором пожертвовали интересами крестьянина. Вне преде-
лов той территории, которую города отбили для себя, они
предали крестьянина в руки барона — только чтобы пре-
кратить войну. В Италии и Германии города даже призна-
вали барона гражданином, с условием, чтобы он жил в
самом городе. В других местах они разделили с ним господ-
ство над крестьянами, и горожане сами стали владеть кре-
постными.
И за то же бароны отомстили горожанам, которых они и
презирали, и ненавидели. Они начали заливать кровью
улицы городов из вражды и мести между своими дворян-
скими родами, которые не отдавали, конечно, своих раздо-
ров на суд презираемых ими общинных судей городских
синдикатов, а предпочитали разрешать их на улицах с ору-
жием в руках.
Кроме того, дворяне стали развращать горожан своею
расточительностью, своими интригами, своей роскошной
жизнью, своим образованием, полученным при королев-
ских или епископских дворах. Они втягивали граждан в
свои бесконечные ссоры. И граждане, в конце концов, на-
чали подражать дворянам: они сделались, в свою очередь,
господами и стали обогащаться на счет труда крепостных,
вне городских стен.
При таких условиях короли, императоры, цари и папы
нашли поддержку в крестьянстве, когда они начали соби-
рать свои царства и подчинять себе города. Там, где крес-
тьяне не шли прямо за ними, они, во всяком случае, предо-
ставляли им делать что хотят. Они не защищали городов.
* * *
Королевская власть постепенно складывалась именно в
деревне, в укрепленном замке, окруженном сельским насе-
лением. В двенадцатом веке она существовала лишь по
имени: мы знаем теперь, что такое были те предводители
мелких разбойничьих шаек, которые присваивали себе
титул королей, не имевших — как доказал Огюстен Тьер-
ри — тогда почти никакого значения. Скандинавские ры-
баки имели своих «королей над неводом», даже у нищих
были свои «короли»: король, князь, конунг был просто вре-
менным предводителем.
645
Медленно и постепенно то тут то там какому-нибудь
более сильному или более хитрому князю удавалось возвы-
ситься над остальными. Церковь, конечно, была всегда го-
това поддержать его. Путем насилия, интриг, подкупа, а где
нужно, и кинжала и яда он достигал господства над други-
ми феодалами. Так складывалось, между прочим, москов-
ское царство1. Но местом возникновения королевской
власти никогда не были вольные города с их шумным
вечем, с их Тарпейской скалой или Волховом, для тиранов
эта власть всегда зарождалась в провинции, в деревнях.
Во Франции, после нескольких неудачных попыток ос-
новаться на Реймсе или Лионе, они избрали для этого
Париж, который был собранием деревень и маленьких го-
родков, окруженных богатыми деревнями, но где не было
вольного вечевого города. В Англии королевская власть ос-
новалась в Вестминстере — у ворот многолюдного Лондо-
на; в России — в кремле, построенном среди богатых дере-
вень на берегу Москвы-реки, после неудачных попыток в
Суздале и Владимире; но она никогда не могла укрепиться
в Новгороде или во Пскове, в Нюренберге или во Флорен-
ции.
Соседние крестьяне снабжали королей зерном, лошадь-
ми и людьми; кроме того, эти нарождающиеся тираны обо-
гащались торговлей — уже не общинной, а королевской.
Церковь окружала их своими заботами, защищала их, под-
держивала их своей казной, наконец изобретала для коро-
левского города особого святого и особые чудеса. Она окру-
жала благоговением Парижскую Богоматерь или
Московскую Иверскую. В то время, как вольные города,
освободившись из-под власти епископов, с юношеским
пылом стремились вперед, церковь медленно работала над
восстановлением своей власти через посредство нарождаю-
щихся королей; она окружала в особенности нежными за-
ботами, фимиамом и золотом фамильную колыбель того,
кого она в конце концов избирала, чтобы в союзе с ним
восстановить свою силу и влияние. Повсюду — в Париже, в
1
См. Костомарова. «Начало единодержавия на Руси» — особенно
статью в «Вестнике Европы». Для издания в его «Материалах» Костома-
ров ослабил эту статью — вероятно, по требованию цензуры.
646
Москве, в Мадриде, в Вестминстере — мы видим, как цер-
ковь заботливо охраняет колыбель королевской или цар-
ской власти.
Сильная своим образованием в государственном духе,
опираясь в своей деятельности на людей с сильной волей и
хитрым умом, которых она умело отыскивала во всех клас-
сах общества, искушенная опытом в интригах и сведущая в
римском и византийском законах, церковь упорно работает
над достижением своего идеала — утверждением сильного
короля в библейском духе, т. е. неограниченного в своей
власти, но послушного влиянию верховного первосвящен-
ника, короля, который был бы простым гражданским ору-
дием в руках церкви.
В шестнадцатом веке совместная работа этих двух заго-
ворщиков — короля и церкви — была в полном ходу. Ко-
роль уже господствовал над своими соперниками — баро-
нами, и его рука уже была занесена над вольными города-
ми, чтобы раздавить в свою очередь и их.
* * *
Впрочем, и города шестнадцатого столетия были уже не
тем, чем мы их видели в двенадцатом, тринадцатом и че-
тырнадцатом. Родились они из освободительной револю-
ции двенадцатого века, но у них недоставало смелости рас-
пространить свои идеи равенства ни на окружающее
деревенское население, ни даже на тех горожан, которые
позднее поселились в черте городских стен, как в убежище
свободы, и которые создавали там новые ремесла. Во всех
городах явилось различие между старыми родами, сделав-
шими революцию двенадцатого века, — иначе, просто «ро-
дами» — и молодыми, которые поселились в городах позд-
нее. Старая «торговая гильдия» не выказывала желания
принимать в свою среду новых пришельцев и отказывалась
допустить к участию в своей торговле «молодые ремесла».
Из простого торгового агента города, который прежде про-
давал товары на счет города, она превратилась в маклера и
посредника, богатевшего за счет внешней торговли и вно-
сившего в городскую жизнь восточную пышность. Позднее
«торговая гильдия» соединяется с землевладельцами и ду-
647
ховенством или же ищет опоры для своей монополии, для
своего права на обогащение в ближайшем короле. Пере-
ставши быть общинной и сделавшись личной, торговля нако-
нец убивает вольный город.
Кроме того, старые ремесленные гильдии, которые вна-
чале составляли город и его вече, не хотят признавать за
гильдиями более молодых ремесел тех же прав, какими
пользуются сами. Молодым ремеслам приходится доби-
ваться равноправия путем революции. Революция действи-
тельно происходит повсюду, в каждом из городов, история
которого нам известна.
Но если в большинстве случаев она ведет к обновлению
всей жизни, всех ремесел и искусств, что очень ясно замет-
но во Флоренции, то в других городах она иногда кончается
победой богатых (popolo grasso) над бедными (popolo basso),
подавлением движения, бесчисленными ссылками и каз-
нями, особенно в тех случаях, где в борьбу вмешиваются
бароны и духовенство.
Нечего и говорить, что впоследствии, когда короли,
прошедшие через школу макиавеллизма, стали вмешивать-
ся во внутреннюю жизнь вольных городов, они избрали
предлогом для вмешательства «защиту бедных от притесне-
ния богатых». То, что происходило в России, когда москов-
ские великие князья, а впоследствии цари шли покорять
Новгород и Псков под предлогом защиты «черных сотен» и
«мелких людишек» от богатых, случилось также повсемест-
но в Германии, во Франции, в Италии, Испании и т. д.
* * *
Кроме того, города должны были погибнуть еще пото-
му, что сами понятия людей изменились. Учения каноничес-
кого и римского закона совершенно извратили их умы.
Европеец двенадцатого столетия был, по существу, фе-
дералистом. Он стоял за свободный почин, за свободное
соглашение, за добровольный союз и видел в собственной
личности исходный пункт общества. Он не искал спасения
в повиновении, не ждал пришествия спасителя общества.
Понятие христианской или римской дисциплины было ему
совершенно чуждо. Но под влиянием, с одной стороны,
648
христианской церкви, всегда стремящейся к господству,
всегда старающейся наложить свою власть на души, и в
особенности на труд верующих; а с другой — под влиянием
римского права, которое уже начиная с двенадцатого века
проникает ко дворам сильных баронов, королей и пап и
скоро делается любимым предметом изучения в универси-
тетах, — под влиянием этих двух, так хорошо отвечающих
друг другу, хотя и враждовавших вначале учений умы людей
постепенно развращаются, по мере того как поп и юрист
приобретают больше и больше влияния.
Человек начинает любить власть. Если в городе проис-
ходит восстание низших ремесел, он зовет к себе на по-
мощь какого-нибудь спасителя, выбирает диктатора или
городского царька и наделяет его неограниченной властью
для уничтожения противной партии. И диктатор пользует-
ся ею со всей утонченной жестокостью, заимствованной от
церкви и от восточных деспотий.
Церковь оказывает ему поддержку: ведь ее мечта имен-
но библейский король, преклоняющий колена перед пер-
восвященником и становящийся его послушным орудием!
Кроме того, она ненавидит всеми силами души и тот дух ра-
ционализма, который царствовал в вольных городах в эпоху
первого возрождения — т. е. возрождения двенадцатого
века1, — и те «языческие» идеи, которые звали человека
назад к природе под влиянием вновь открытой древнегре-
ческой цивилизации, и, наконец, то течение, которое во
имя первобытного христианства привело к восстанию про-
тив папы, духовенства и церкви вообще. Костер, пытки и
виселицы — излюбленное оружие церкви — были пущены
в ход против еретиков. Для церкви в этом случае было без-
различно, кто бы ни был ее орудием — папа, король или
диктатор, лишь бы костер, дыбы и виселица делали свое
дело против еретиков.
Под давлением этих двух влияний — римского юриста и
попа — старый федералистский дух свободного почина
и свободного соглашения вымирал и уступал место духу
дисциплины, духу правительственной и пирамидальной
1
См. Костомарова. «Русские рационалисты двенадцатого века».
649
организации. И богатые классы, и народ одинаково требо-
вали спасителя себе извне.
И когда этот спаситель явился, когда король, разбога-
тевший вдали от шумного городского веча, в им самим со-
зданных городах и окруженный подчиненными ему дворя-
нами и крестьянами постучался в городские ворота с
обещанием «бедным» своей мощной защиты от богатых,
а «богатым» — защиты от мятежных бедных, города, уже
носившие в себе яд власти, не были в силах ему сопротив-
ляться. Они отперли королю свои ворота.
Кроме того, уже с тринадцатого века монголы покоряли
и опустошали Восточную Европу, и теперь в Москве возни-
кало под влиянием татарских ханов и православной церкви
новое царство. Затем турки вторглись в Европу и основали
свое государство, опустошая все на своем пути и дойдя в
1453 году до самой Вены. И чтобы дать им отпор, в Польше,
в Богемии, в Венгрии — в центре Европы — возникали
сильные государства... В то же время на другом конце Евро-
пы, в Испании, изгнание мавров дало возможность осно-
ваться в Кастилии и Арагоне новой могущественной дер-
жаве, опиравшейся на Римскую церковь и инквизицию, на
меч и застенок.
Эти набеги и войны вели неизбежно к вступлению Ев-
ропы в новый период жизни — в период военных госу-
дарств, которые стремились «объединить», т. е. подчинить,
все другие города одному королевскому, или великокня-
жескому городу. А раз сами города превращались уже в
мелкие государства, то последние были неизбежно обрече-
ны на поглощение крупными...
VII
Победа государства над вольными общинами и федера-
листическими учреждениями средних веков не соверши-
лась, однако, беспрепятственно. Было даже время, когда
можно было сомневаться в его окончательной победе.
В городах и обширных сельских областях в средней Ев-
ропе возникло народное движение — религиозное по своей
форме и внешним проявлениям, но чисто коммунистичес-
650
кое и проникнутое стремлением к равенству по своему со-
держанию.
Еще в четырнадцатом веке мы видим два таких крес-
тьянских движения: во Франции (около 1358 года) и в Анг-
лии (около 1381 года); первое известно в истории под на-
званием жакерии, а второе носит имя одного из своих
крестьянских вождей — Уата Тэйлора. Оба они потрясли
тогдашнее общество до основания. Оба были направлены,
впрочем, главным образом против феодальных помещиков.
И хотя оба были разбиты, но в Англии это народное восста-
ние решительно положило конец крепостному праву; а во
Франции жакерия настолько остановила его развитие, что
дальнейшее его существование было скорее прозябанием, и
оно никогда не могло достигнуть такого развития, какого
достигло впоследствии в Германии и Восточной Европе.
И вот в шестнадцатом веке подобное же движение
вспыхнуло и в центральной Европе под именем движения
«гуситов» в Богемии, «анабаптистов» в Германии, Швейца-
рии и Нидерландах. Сродное ему движение, известное под
именем «смутного времени», совершилось в России в нача-
ле семнадцатого века. В Западной Европе это было восста-
ние не только против феодальных баронов и помещиков,
но и восстание против церкви и государства, против кано-
нического и римского права, во имя первобытного государ-
ства.
В течение многих и многих лет смысл этого движения
совершенно искажался казенными и церковными истори-
ками, и только теперь его в некоторой степени начинают
понимать.
Лозунгами этого движения были, с одной стороны, пол-
ная свобода личности, не обязанной повиноваться ничему,
кроме предписаний своей совести, с другой — коммунизм.
И только уже гораздо позднее, когда государству и церкви
удалось истребить самых горячих защитников движения, а
самое движение ловко повернуть в свою пользу, оно лиши-
лось своего революционного характера и выродилось в ре-
формацию Лютера.
Началось оно с проповеди, а в некоторых местах и с
практического применения безгосударственного анархиз-
ма, — к сожалению, однако, с примесью религиозных форм.
651
Но если откинуть религиозные формулы, составлявшие не-
избежную дань тому времени, то мы увидим, что это движе-
ние по существу подходит к тому идейному течению, пред-
ставителями которого являемся теперь мы: мы находим в
нем отрицание всякого закона, как государственного, так
и божественного, на том основании, что собственная со-
весть должна быть единственным законом для человека; за-
щиту общины, как единственной распорядительницы
своей судьбы, которая должна отобрать свои земли от фео-
дальных владельцев и перестать нести какую бы то ни было,
денежную или личную, службу государству, — одним сло-
вом, стремление осуществить на практике коммунизм и ра-
венство. Когда, например, Денка, одного из философов
анабаптического движения, спросили, признает ли он ав-
торитет Библии, он ответил, что единственно обязатель-
ным для поведения человека он признает только те прави-
ла, которые он сам находит для себя в Библии. Но эти самые
неопределенные формулы, заимствованные из церковно-
го языка, этот самый авторитет «книги», в которой легко
найти доводы «за» и «против» коммунизма и власти, эта
особая неясность в вопросе о решительном провозглаше-
нии свободы, эта самая религиозная окраска движения уже
заключали в себе зародыши поражения его.
* * *
Возникнув в городах, движение скоро распространи-
лось и на деревни. Крестьяне отказывались повиноваться
кому бы то ни было и, надев старый сапог или лапоть на
копье вместо знамени, отбирали у помещиков захваченные
ими общинные земли, разрывали цепи крепостного рабст-
ва, прогоняли попов и судей и организовывались в вольные
общины. И только при помощи костра, пытки и виселицы,
только вырезав в течение нескольких лет больше 100 000
крестьян, королевской или императорской власти удалось
при поддержке папства и реформированной церкви —
Лютер толкал на убийства даже больше, чем сам папа, —
положить конец этим восстаниям, которые одно время уг-
рожали самому существованию зарождавшихся государств.
652
Лютеранская реформация, сама родившаяся из анабап-
тизма, помогала истреблению народа и подавлению того
самого движения, которому она была обязана в начале
своего существования, всей своей силой. Остатки это-
го громадного умственного течения укрылись в общинах
«моравских братств», которые, в свою очередь, были раз-
давлены церковью и государством. И только небольшие
уцелевшие группы их спаслись, переселившись кто в юго-
восточную Россию, кто в Германию, где они и до сих пор
еще живут общинами и отказываются нести какую бы то ни
было службу государству.
С этих пор существование государства было обеспече-
но. Юрист, поп, помещик и солдат, сомкнувшись в друж-
ный союз вокруг трона, могли теперь снова продолжать
свою гибельную работу.
* * *
И сколько лжи было нагромождено историками об этом
периоде! Всех нас учили в школе, что государство сослужи-
ло человечеству огромную службу, создав национальные
союзы на развалинах феодального общества; что такие
союзы оказывались прежде неосуществимыми вследствие
соперничества городов. Мы все учились этому в школьные
годы, и почти все верили этому и в зрелом возрасте.
И тем не менее теперь мы узнаем, что, несмотря на все
свое соперничество, средневековые города в течение четы-
рехсот лет работали над сплочением этих союзов в федера-
ции, основанных на добровольном соглашении, и что они
вполне успели в этом.
Ломбардский союз, например, охватывал все города се-
верной Италии и имел свою федеральную казну в Генуе и
Венеции. Другие федерации, как Тосканский союз, Рейн-
ский союз (включавший 60 городов), федерация вестфаль-
ских, богемских, сербских, польских и русских городов по-
крывали собою всю Европу. Торговый Ганзейский союз в
то же время обнимал города Скандинавии, северной Гер-
мании, Польши и России вокруг Балтийского моря. Все
элементы, нужные для образования добровольных союзов,
и даже само практическое осуществление их здесь налицо.
До сих пор можно еще видеть живые примеры таких со-
653
юзов. Посмотрите на Швейцарию. Там союз возник прежде
всего между сельскими общинами (старые кантоны), по-
добными существовавшим и во Франции, в Лаонской про-
винции. Затем, так как в Швейцарии города никогда не от-
делялись вполне от деревень (как это было в других
странах, где города вели обширную внешнюю торговлю), то
швейцарские города помогли деревням во время их восста-
ния в шестнадцатом веке; союзу поэтому удалось объеди-
нить и те и другие в одну федерацию и уцелеть до сих пор.
Но государство, по самой сущности своей, не может
терпеть вольного союза: для государственного законника
он составляет пугало — «государство в государстве»! Госу-
дарство не хочет терпеть внутри себя добровольного союза
людей, существующего сам по себе. Оно признает только
подданных. Только государство и его опора — церковь —
присвоили себе исключительное право быть соединитель-
ным звеном между отдельными личностями.
Понятно поэтому, что государство непременно должно
было стремиться уничтожить города, основанные на пря-
мой связи между гражданами. Оно обязано было уничто-
жить всякую внутреннюю связь в таком городе, уничтожить
самый город, уничтожить всякую связь между городами. На
место федеративного принципа оно должно было поста-
вить подчинение и дисциплину. Это самый основной его
принцип. Без него оно перестает быть государством и пре-
вращается в федерацию.
И вот весь шестнадцатый век, век резни и войн, вполне
исчерпывается этой борьбой на жизнь и смерть, которую
нарождающееся государство объявило городам и их со-
юзам. Города осаждаются, берутся приступом и разграбля-
ются; их население избивается и ссылается. Государство
одерживает победу по всей линии, и вот каковы последст-
вия этой победы.
* * *
В пятнадцатом веке Европа была покрыта богатыми го-
родами; их ремесленники, каменщики, ткачи и резчики
производили чудеса искусства; их университеты клали ос-
нования науке; их караваны пересекали материки, а кораб-
ли бороздили моря и реки.
654
И что же осталось от всего этого через двести лет? Горо-
да с 50 000 и 100 000 жителей, как Флоренция, где было
больше школ и больше постелей в госпиталях на каждого
жителя, чем теперь в наилучше обставленных в этом отно-
шении столицах, превратились в захудалые местечки. Их
жители были или перебиты, или сосланы; их богатства при-
своены государством или церковью. Промышленность увя-
дала под мелочной опекой чиновников; торговля умерла.
Сами дороги, которые соединяли между собой города, в
семнадцатом веке сделались непроходимыми.
Государство повсюду сеяло войну, и война опустошала
Европу и разоряла те города, которые государство не успело
разорить непосредственно.
Но, может быть, хоть деревня выиграла от этой государ-
ственной централизации? Нисколько! Посмотрите, что го-
ворят историки о жизни в деревнях Шотландии, Тосканы и
Германии в четырнадцатом веке, и сравните это с описани-
ем деревенской нищеты в Англии в 1648 году, во Франции
при «короле-солнце» Людовике XIV, в Германии, в Ита-
лии, — одним словом, повсюду после столетнего господ-
ства государства.
Везде нищета, которую единогласно признают и отме-
чают все. Там, где крепостное право было уже уничтожено,
оно под самыми разнообразными формами было восста-
новлено, а где еще не было уничтожено, оно оформилось,
под покровом государства, в свирепое учреждение, обла-
давшее всеми характерными особенностями древнего раб-
ства, и даже хуже того.
И разве можно было бы ожидать чего-нибудь другого
от государства, раз главной его заботой было уничтожить
вслед за вольными городами сельскую общину, разрушить
все связи, существовавшие между крестьянами, отдать их
земли на разграбление богатым и подчинить их, каждого в
отдельности, власти чиновника, попа и помещика?
VIII
Уничтожить независимость городов; разграбить торго-
вые и ремесленные гильдии; сосредоточить в своих руках
всю внешнюю торговлю городов и убить ее; забрать в свои
655
руки внутреннее управление гильдий и подчинить внутрен-
нюю торговлю и ремесла во всех мельчайших подробностях
стаду чиновников, и тем самым убить и промышленность,
и искусства; задушить местное управление; уничтожить
местное ополчение; задавить слабых налогами в пользу
сильных и разорить страну войной — такова роль нарожда-
ющегося государства в шестнадцатом и семнадцатом столе-
тиях.
То же самое, конечно, происходило и в деревнях среди
крестьян. Как только государство почувствовало себя до-
статочно сильным, оно поспешило уничтожить сельскую
общину, разорить крестьян, вполне предоставленных его
произволу, и разграбить общинные земли.
* * *
Правда, историки и политики-экономы, состоящие на
жалованье у государства, учили нас всегда, что сельская об-
щина представляет собою устарелую форму землевладения,
мешающую развитию земледелия, и что потому она осуж-
дена была на исчезновение под влиянием естественных
экономических сил. Политики и буржуазные экономисты
продолжают говорить это и до сих пор, и есть даже револю-
ционеры и социалисты (претендующие на название «науч-
ных» социалистов), которые повторяют эту заученную ими
в школе басню.
А между тем это самая возмутительная ложь, которую
только можно было встретить в науке. История кишит до-
кументами, несомненно доказывающими всякому, кто
только желает знать истину (относительно Франции для
этого достаточно прочесть хотя бы одного Даллоза), что го-
сударство прежде всего лишило сельскую общину всякой
независимости, всяких судебных, законодательных и адми-
нистративных прав; а затем ее земли были или просто раз-
граблены богатыми под покровительством государства, или
же конфискованы самим государством.
* * *
Во Франции грабеж этот начался в шестнадцатом столе-
тии и продолжался еще более длительно в семнадцатом.
Еще в 1659 году государство взяло общины под свое покро-
656
вительство, и достаточно прочесть указ Людовика XIV
(1667 года), чтобы понять, чту за грабеж общинных земель
начался с этого времени. «Люди присваивали себе земли,
когда им вздумается... земли делились... чтобы оправдать
грабеж, выдумывались долги, якобы числившиеся за общи-
нами», — говорит король в этом указе... а два года спустя он
конфискует в свою собственную пользу все доходы. Вот что
называется «естественной смертью» на якобы научном
языке.
В течение следующего столетия по крайней мере поло-
вина всех общинных земель была просто-напросто при-
своена аристократией и духовенством под покровительст-
вом государства. И несмотря на это, общины все-таки
продолжали существовать до 1784 года. Общинники все
еще собирались где-нибудь под вязом, распределяли земли,
назначали налоги, сведения об этом можно найти у Бабо
(Babeau. Le village sons I'ancien regime). Тюрго нашел, одна-
ко, что общинные советы «слишком шумны», и уничтожил
их в той провинции, которой он управлял; на место их он
поставил собрания выборных — из состоятельной части на-
селения. В 1787 году, т. е. накануне революции, государство
распространило эту меру на всю Францию. Мир был унич-
тожен, и управление делами общин перешло в руки немно-
гих синдикатов, избранных наиболее зажиточными буржуа
и крестьянами. Учредительное собрание поспешило под-
твердить этот закон в декабре 1789 года, после чего буржуа-
зия, занявшая место дворян, стала грабить остатки общин-
ных земель. И только после целого ряда крестьянских
бунтов Конвент в 1792 году утвердил то, что было уже сде-
лано восставшими крестьянами в восточной Франции, т. е.
издал распоряжение о возвращении крестьянам общинных
земель. Но это случилось только тогда, когда крестьяне
своим восстанием и так уже отбили землю, только там, где
они это совершили на деле сами.
Такова, как известно, судьба всех революционных зако-
нов: они осуществляются на практике только тогда, когда
уже являются совершившимся фактом.
Тем не менее Конвент не упустил случая подпустить в
этот закон буржуазного яда. В нем сказано, что земли, от-
нятые у дворян, должны быть разделены поровну только
657
между «активными гражданами» — то есть между деревен-
ской буржуазией. Одним росчерком пера Конвент лишил,
таким образом, права на землю «пассивных граждан», т. е.
массу обедневших крестьян, которые больше всего и нуж-
дались в общинных угодьях. К счастью, в ответ на это крес-
тьяне опять стали бунтовать в 1793 году. Тогда только Кон-
вент издал новый закон, предписывавший разделение
земель между всеми крестьянами. Но это распоряжение
никогда не было приведено в исполнение и послужило
предлогом для новых захватов общинных угодий.
* * *
Всех этих мер, казалось бы, достаточно, чтобы заставить
общины «умереть естественной смертью» — как выражают-
ся эти господа. Однако общины продолжали существовать.
24 августа 1794 года господствовавшая тогда реакционная
власть нанесла им новый удар. Государство конфисковало
все общинные земли, сделало из них запасный фонд, обес-
печивающий национальный долг, и начало продавать их с
аукциона крестьянам, а больше всего сторонникам буржу-
азного переворота, кончившегося казнью якобинцев, т. е.
«термидорцам».
К счастью, 2 прериаля пятого года этот закон был отме-
нен после трехлетнего существования. Но в то же время
были уничтожены и общины, на их месте были учреждены
«кантональные советы», которые государство легко могло
наполнять своими чиновниками. Так продолжалось до 1801
года, когда сельские общины были опять восстановлены;
но зато правительство присвоило себе право назначать
мэров и синдиков во все 36 000 общин Франции! Эта неле-
пость продолжала существовать до революции 1830 года,
после которой был возобновлен закон 1784 года. В проме-
жутках между этими мерами общинные земли подверга-
лись опять конфискации государством в 1813 году; затем в
течение трех лет предавались разграблению. Остатки зе-
мель были возвращены только в 1816 году.
Но и это еще был не конец. Каждое новое правительст-
во видело в общинных землях источник, из которого
можно было черпать награды для людей, которые служили
правительству поддержкой.
658
После 1830 года, три раза — в первый в 1837 году и в
последний уже при Наполеоне III — издавались законы,
предписывавшие крестьянам разделить общинные леса и
пастбища подворно; и все три раза правительства были вы-
нуждены отменять эти законы ввиду сопротивления крес-
тьян. Тем не менее Наполеон III умел все-таки воспользо-
ваться этим и утянуть для своих любимцев несколько
крупных имений.
* * *
Таковы факты и таковы «экономические законы», под
ведением которых общинное землевладение во Франции
умерло «естественною смертью». После этого, может быть,
и смерть на поле сражения ста тысяч солдат есть также «ес-
тественная смерть»?
* * *
То, что произошло во Франции, случилось также в
Бельгии, в Англии, в Германии, в Австрии; короче говоря,
во всей Европе, за исключением славянских стран. Стран-
нее всего то, что периоды разграбления общин во всех стра-
нах Западной Европы также совпадают. Разница была толь-
ко в приемах. Так, в Англии не решались проводить общих
мер, а предпочли издать несколько тысяч отдельных актов
об обгораживании, которыми дворянско-буржуазный пар-
ламент в каждом отдельном случае утверждал конфиска-
цию земли, облекая помещика правом удерживать за собой
обгороженную им землю. И несмотря на то что в Англии до
сих пор еще видны следы тех борозд, которые служили для
передела общинных земель на участки, по столько-то на
семью, и что мы находим в сочинениях Маршаля ясное
описание этого рода землевладения, существовавшего еще
в начале XIX века, до сих пор еще находятся ученые люди
(вроде Сибома, достойного ученика Фюстель де Куланжа),
которые утверждают, что в Англии сельских общин никог-
да не существовало, помимо крепостного права!
Те же приемы мы видим и в Бельгии, и в Германии, и в
Италии, и в Испании. Присвоение в личную собственность
прежних общинных земель было таким образом завершено
659
к пятидесятым годам девятнадцатого столетия. Крестьяне
удержали за собой лишь жалкие клочки своих общинных
земель! Вот к чему привел союз взаимного страхования
между помещиком, попом, солдатом и судьей — т. е. госу-
дарство — в отношении к крестьянам, которых он лишил
последнего средства обеспечения от нищеты и экономи-
ческого рабства.
* * *
Теперь спрашивается: организуя и покрывая, таким об-
разом, грабеж общинных земель, могло ли государство до-
пустить существование общины как органа местной
жизни?
Очевидно, нет.
Допустить, чтобы граждане образовали в своей среде
союз, которому были бы присвоены некоторые обязаннос-
ти государства, было бы противоречием государственному
принципу. Государство требует прямого и личного подчи-
нения себе подданных, без посредствующих групп; оно тре-
бует равенства в рабстве; оно не может терпеть «государства
в государстве».
Поэтому-то в шестнадцатом столетии, как только госу-
дарство начало складываться, оно и приступило к разруше-
нию связей, существовавших между гражданами в городах
и в деревнях. Если оно иногда и мирилось с некоторой
тенью самоуправления в городских учреждениях — но ни-
когда с независимостью, — то это делалось исключительно
ради фискальных целей, ради возможно большего облегче-
ния общего государственного бюджета или же для того,
чтобы дать возможность состоятельным людям в городах
обогащаться на счет народа; это происходило, например, в
Англии до самого последнего времени и отражается до сих
пор в ее учреждениях и обычаях: все городское хозяйст-
во вплоть до самого последнего времени было в руках не-
скольких богатых лавочников.
И это вполне понятно. Местная жизнь развивается из
обычного права, тогда как римский закон ведет к централи-
зации власти. Одновременное существование того и друго-
го невозможно; одно из двух должно исчезнуть.
Вот почему, например, в Алжире, при французском
660
управлении, когда кабильская джемма, или сельская общи-
на, ведет какой-нибудь процесс о своих землях, каждый
член общины должен обратиться к суду с отдельною про-
сьбой; так как суд скорее выслушает пятьдесят или двести
отдельных просителей, чем одно коллективное ходатайство
целой джеммы. Якобинский устав Конвента (известный
под именем кодекса Наполеона) не признает обычного
права: для него существует только римское или скорее ви-
зантийское право.
Вот почему если где-нибудь во Франции сломает вет-
ром дерево на большой дороге или если какой-нибудь крес-
тьянин пожелает заплатить камнелому два или три франка,
вместо того чтобы самому чинить известный участок об-
щинной дороги, то для этого должны засесть и царапать пе-
рьями целых пятнадцать чиновников министерства внут-
ренних дел и государственного казначейства; эти великие
дельцы должны обменяться более чем пятьюдесятью бума-
гами, и только тогда дерево будет продано, а крестьянин
получит разрешение внести свои два-три франка в общин-
ную кассу.
Вам это, может быть, покажется невероятным? Посмот-
рите в Journal des Economistes статью Трикоша, который со-
ставил подробный список всех этих пятидесяти бумаг.
И это, не забудьте, происходит при Третьей республике.
Я здесь не говорю о «варварских» приемах старого порядка,
который ограничивался всего пятью или шестью бумагами.
Понятно, почему ученые говорят, что в то варварское время
контроль государства был только номинальный.
* * *
Но если бы дело было только в этом! Что значило бы, в
конце концов, лишних 20 000 чиновников и несколько
сотен лишних миллионов рублей в бюджете! Ведь это
сущие пустяки для любителей «порядка» и единообразия.
Но важно то, что надо всем этим лежит нечто гораздо
худшее: самый принцип, убивающий все живое.
У крестьян одной и той же деревни всегда есть тысячи
общих интересов: интересы хозяйственные, интересы меж-
ду соседями, постоянное взаимное общение; им по необхо-
димости приходится соединяться между собою ради все-
661
возможнейших целей. Но такого соединения государство
не любит. Оно дает им школу, попа, полицейского и судью;
чего же им больше? И если у них явятся еще какие-нибудь
нужды, они должны в установленном порядке обращаться
к церкви и к государству.
Так, до 1883 года во Франции крестьянам строго запре-
щалось составлять между собою какие бы то ни было
союзы, хотя бы для того, например, чтобы покупать вместе
химическое удобрение или осушать свои поля. Республика
решилась, наконец, даровать своим крестьянам эти права
только в 1883—1886 годах, когда был издан закон о синди-
катах, хотя и урезанный всевозможными ограничениями и
мерами предосторожности. Раньше этого во Франции вся-
кое общество, имевшее более 19 членов, считалось проти-
возаконным.
И наш ум так извращен полученным нами государст-
венным образованием, что мы радуемся, например, тому,
что земледельческие синдикаты начали с тех пор быстро
распространяться во Франции, не подозревая того, что
право союзов, которого крестьяне были лишены целые сто-
летия, составляло их естественное достояние в средние
века; что это было бесспорное достояние всякого и каждо-
го, свободного или крепостного. А мы настолько пропита-
лись рабским духом, что воображаем, будто это право со-
ставляет одно из «завоеваний демократии».
Вот до какого невежества довели нас наше исковеркан-
ное и извращенное государством образование и наши госу-
дарственные предрассудки!
IX
«Если у вас есть какие-нибудь общие нужды в городе
или деревне, обращайтесь к церкви и государству. Но вам
строго воспрещается соединяться вместе непосредственно
и заботиться о них самим». Эти слова раздаются по всей
Европе начиная с шестнадцатого столетия. Уже в указе анг-
лийского короля Эдуарда III, обнародованном в конце че-
тырнадцатого столетия, мы читаем, что «все союзы, товари-
щества, собрания, организованные общества, статуты и
присяги, уже установленные или имеющие быть установ-
ив
ленными среди плотников и каменщиков, отныне будут
считаться недействительными и упраздненными». Но когда
восстание городов и другие народные движения, о которых
говорилось выше, были подавлены и государство почувст-
вовало себя полным хозяином, оно решилось наложить
руку на все, без исключения, народные учреждения (гиль-
дии, братства и т. д.), которые связывали до сих пор и ре-
месленников, и крестьян. Оно прямо уничтожало их и кон-
фисковало их имущество.
Особенно ясно это видно в Англии, где существует
масса документов, отмечающих каждый шаг этого учрежде-
ния. Мало-помалу государство начинает давить на гильдии
и братства все сильнее и сильнее. Оно постепенно отменя-
ет, сначала их союзы, потом их празднества, их старшин,
которых оно заменило своими собственными чиновниками
и судьями. Затем, в начале пятнадцатого века, при Генрихе
VIII, государство уже прямо и без всяких церемоний кон-
фискует имущество гильдий. Наследник «великого» про-
тестантского короля, Эдуард VI, докончил работу своего
отца1.
Это был настоящий дневной грабеж, «без всякого оп-
равдания», как совершенно верно говорит Торольд Род-
жерс. И этот самый грабеж так называемые «научные» эко-
номисты выдают нам теперь за «естественную» смерть
гильдий под влиянием экономических законов!
* * *
И в самом деле, могло ли государство терпеть гильдии
или корпорации, с их торговлей, с их собственным судом,
собственной милицией, казной и организацией, скреплен-
ной присягой? Для государственных людей они были «госу-
дарством в государстве»! Государство было обязано разда-
вить их, и оно действительно раздавило их повсюду — в
Англии, во Франции, в Германии, в Богемии, сохранив от
них лишь внешнюю форму, удобную для его фискальных
целей и составляющую просто часть огромной администра-
тивной машины.
Удивительно ли после этого, что гильдии и ремеслен-
1
См. работы Toulmin Smith, о гильдиях.
663
ные союзы, лишенные всего того, что прежде составляло их
жизнь, и подчиненные королевским чиновникам, превра-
тились в восемнадцатом столетии лишь в бремя, в препят-
ствие для промышленного развития, вместо того чтобы
быть самой сущностью его, какой они были за четыреста
лет до этого? Государство убило их.
В самом деле, оно не только уничтожило ту независи-
мость и самобытность, которые были необходимы для
жизни гильдий и для защиты их от вторжения государства,
оно не только конфисковало все богатства и имущество
гильдий, оно вместе с тем присвоило себе и все их эконо-
мические отправления.
Когда внутри средневекового города случалось столк-
новение промышленных интересов или когда две гильдии
не могли прийти к обоюдному соглашению, за разрешени-
ем спора не к кому было больше обращаться, как ко всему
городу. Спорящие стороны бывали принуждены сойтись на
чем-нибудь, найти какой-нибудь компромисс, потому что
все гильдии города были заинтересованы в этом. И такой
компромисс находили; иногда, в случае нужды, в качестве
третейского судьи приглашался соседний город.
Отныне единственным судьей являлось государство. По
поводу каждого мельчайшего спора в каком-нибудь ни-
чтожном городке в несколько сот жителей в королевских и
парламентских канцеляриях скоплялись вороха бесполез-
ных бумаг и кляуз. Английский парламент, например, был
буквально завален тысячами таких мелких местных дрязг.
Пришлось держать в столице тысячи чиновников (боль-
шею частью продажных), чтобы сортировать, читать, раз-
бирать все эти бумаги и постановлять по ним решения,
чтобы регулировать и упорядочить ковку лошадей, беление
полотна, соление селедок, деланье бочек и т. д. до беско-
нечности... а кучи дел все росли и росли!
Но это было еще не все. Скоро государство наложило
свою руку и на внешнюю торговлю. Оно увидело в ней
средство к обогащению и поспешило захватить его. Преж-
де, когда между городами возникало какое-нибудь разног-
ласие по поводу стоимости вывозимого сукна, чистоты
шерсти или вместимости бочек для селедок, города сноси-
лись по этому поводу между собою. Если спор затягивался,
664
они обращались к третьему городу и призывали его в тре-
тейские судьи (это случалось сплошь и рядом), или же со-
зывался особый съезд гильдии ткачей или бочаров, чтобы
прийти к международному соглашению на счет качества и
стоимости сукна или вместимости бочек. Теперь явилось
государство, которое взялось решать все эти споры из одно-
го центра, из Парижа или из Лондона. Оно начало предпи-
сывать через своих чиновников объем бочек, качество
сукна, число ниток и их толщину в основе и утке; оно нача-
ло вмешиваться своими распоряжениями в подробности
каждого ремесла.
* * *
Результат нам известен. Задавленная этим контролем,
промышленность в восемнадцатом столетии вымирала.
Куда, в самом деле, девалось искусство Бенвенуто Челлини
под опекой государства — оно умерло! А что сталось с архи-
тектурой тех гильдий каменщиков и плотников, произведе-
ниям которых мы удивляемся до сих пор? Стоит лишь
взглянуть на уродливые памятники государственного пе-
риода, чтобы сразу ответить, что архитектура замерла, за-
мерла настолько, что и до сих пор еще не может оправиться
от удара, нанесенного ей государством.
Что сталось с брюжскими полотнами, с голландскими
сукнами? Куда девались те кузнецы, которые умели так ис-
кусно обращаться с железом, что чуть ли не во всяком евро-
пейском городке из-под их рук выходили изящные украше-
ния из этого неблагодарного металла? Куда девались
токари, часовщики, те мастера, которые создали в средние
века славу Нюренберга своими точными инструментами?
Вспомните хотя бы Джемса Уатта: в конце восемнадцатого
века он напрасно искал в продолжение тридцати лет людей,
которые сумели бы выточить точные цилиндры для его па-
ровой машины, его мировое изобретение в течение тридца-
ти лет оставалось грубой моделью, за неимением мастеров,
которые могли бы сделать по ней машину.
Таковы были результаты вмешательства государства в
промышленность. Все, что оно сумело сделать, — это при-
давить, принизить работника, обезлюдить страну, посеять
665
нищету в городах, довести миллионы людей в деревнях до
голодания — выработать систему промышленного рабства.
И вот эти-то жалкие остатки старых гильдий, эти-то ор-
ганизмы, раздавленные и задушенные государством, эти-то
бесполезные части государственной администрации «науч-
ные» экономисты смешивают в своем невежестве со сре-
дневековыми гильдиями. То, что было уничтожено рево-
люцией как помеха промышленности, были уже не гильдии
и даже не рабочие союзы: это были бесполезные и даже
вредные части государственной машины.
* * *
Но что революция тщательно сохранила это власть го-
сударства над промышленностью, над промышленным
рабом — рабочим.
Вспомните, что говорилось в Конвенте — в страшном
террористическом Конвенте — по поводу одной стачки в
ответ на требования стачечников (цитирую на память):
«Одно государство имеет право блюсти интересы граждан.
Вступая в стачку, вы составляете коалицию, вы создаете го-
сударство в государстве. А тому — смертная казнь за стачку!»
Обыкновенно в этом ответе видят только буржуазный
характер французской революции. Но нет ли в нем еще и
другого, более глубокого смысла? Не указывает ли он на от-
ношение государства ко всему обществу вообще — отноше-
ние, нашедшее себе самое яркое выражение в якобинстве
1793 года?
«Если вы чем-нибудь недовольны, обращайтесь к госу-
дарству! Оно одно имеет право удовлетворять жалобы своих
подданных. Но соединяться вместе для самозащиты —
этого нельзя!» В этом-то смысле республика и называла
себя единой и нераздельной.
И разве не так же думает и современный социалист-
якобинец. Разве Конвент, с присущей ему свирепой логи-
кой, не выразил его сокровенной мысли?
* * *
В этом ответе Конвента выразилось отношение всякого
государства ко всем сообществам, ко всем частным органи-
зациям, каковы бы ни были их цели.
666
Что касается стачки в России, она и теперь еще считает-
ся преступлением против государства.
В значительной степени то же можно сказать и о Герма-
нии, где император Вильгельм еще недавно говорил углеко-
пам: «Обращайтесь ко мне; но если вы когда-нибудь посме-
ете действовать в своих интересах сами, вы скоро познако-
митесь со штыками моих солдат!»
То же самое почти всегда происходит и во Франции.
И даже в Англии, только после столетней борьбы путем
тайных обществ, путем кинжала, пускаемого в ход против
предателя и хозяина, путем подкладывания пороха под ма-
шины (не дальше, как в 1860 году), наждака в подшипники
и т. п. английским рабочим почти удалось добиться права
стачек. Они скоро добьются его окончательно, если только
не попадутся в ловушку, уже расставленную им государст-
вом, которое хочет навязать им обязательное посредниче-
ство в столкновениях с хозяевами, в обмен на закон о вось-
мичасовом рабочем дне.
Больше ста лет ужасной борьбы! И столько страданий,
сколько рабочих умерло в тюрьмах, сколько сослано в Ав-
стралию, убито, повешено! И все это для того, чтобы воз-
вратить себе право соединяться в союзы, которое — повто-
ряю опять — составляло достояние каждого человека,
свободного и крепостного, в те времена, когда государство
еще не успело наложить свою тяжелую руку на общество1.
* * *
Но не только рабочие подвергались этой участи. Вспом-
ните о той борьбе, которую пришлось выдержать с государ-
ством буржуазии, чтобы добиться права образовывать тор-
1
Даже и теперь, не далее как в 1903 году, при консервативном ми-
нистерстве, право стачек снова было подорвано. Палата лордов, дейст-
вуя как высшая судебная инстанция, постановила следующее: в случае
стачки, если будет доказано, что рабочий союз отговаривал — просто
отговаривал, без устрашения силой, через своих подчасков — рабочих,
собиравшихся заступить места забастовавших рабочих, то весь рабочий
союз отвечает всею своею кассою за убытки, понесенные хозяевами.
В известной Taff Vale забастовке рабочий союз должен был уплатить хо-
зяевам свыше 50 000 фунтов, т. е. более полумиллиона рублей. Второй
такой же случай был поднят недавно, и рабочий союз кончил дело, при-
знав себя должным 300 000 рублей.
667
говые общества — права, которое государство предоставило
ей только тогда, когда увидело в таких обществах легкий
способ создавать монополии в пользу своих служителей и
пополнять свою казну. А борьба за право говорить, писать
или даже думать не так, как велит государство посредством
своих академий, университетов и церкви! А борьба за право
учиться, хотя бы только грамоте! Право, которое государст-
во оставляет за собой и которым оно не пользуется. А право
даже веселиться сообща? Я уже не говорю о выборных су-
дьях или о том, что в средние века человеку очень часто
предоставлялось самому выбирать, у какого судьи он жела-
ет судиться и по какому закону. И я не говорю также о той
борьбе, которая еще предстоит нам, прежде чем наступит
день, когда будет сожжена книга возмутительных наказа-
ний, порожденных духом инквизиции и восточных деспо-
тий, книга, известная под названием Уголовного Закона.
* * *
Или посмотрите на систему налогов — учреждение
чисто государственного происхождения, являющееся могу-
чим орудием в руках государства, которое пользуется им,
как во всей Европе, так и в молодых республиках Соеди-
ненных Штатов Америки, для того, чтобы держать под
своей властью массы населения, доставлять выгоды своим
сторонникам, разорять большинство в угоду правящему
меньшинству и поддерживать старые общественные деле-
ния, старые касты.
Посмотрите на войны, без которых государство не мо-
жет ни образоваться, ни существовать, — войны, которые
делаются неизбежными, как только мы допустим, что из-
вестная местность (только потому, что она составляет одно
государство) может иметь интересы, противоположные ин-
тересам соседних местностей. Подумайте только о про-
шлых войнах и будущих, которые грозят нам, о войнах за
торговые рынки; о войнах для создания колониальных им-
перий... А мы все знаем, какое рабство несет с собой война,
все равно, кончается ли она победой или поражением.
668
* * *
Но из всех перечисленных мною зол едва ли не самое
худшее — это воспитание, которое нам дает государство,
как в школе, так и в последующей жизни. Государственное
воспитание так извращает наш мозг, что само понятие о
свободе в нас исчезает и заменяется понятиями рабскими.
Грустно видеть, как глубоко многие из тех, которые
считают себя революционерами, ненавидят анархистов
только потому, что анархическое понятие о свободе не ук-
ладывается в то узкое и странное представление о ней, ко-
торое они почерпнули из своего проникнутого государст-
венным духом воспитания. А между тем нам приходится
встречаться с этим на каждом шагу.
Зависит это от того, что в молодых умах всегда искусно
развивали и до сих пор развивают дух добровольного рабст-
ва, с целью упрочить навеки подчинение подданного госу-
дарству.
Философию, проникнутую любовью к свободе, всячес-
ки стараются задушить католически-государственною фи-
лософией. Историю извращают, начиная уже с самой пер-
вой страницы, где рассказываются басни о меровингских,
каролингских и рюриковских династиях, — и до самой пос-
ледней, где воспевается якобинство, а народ и его роль в со-
здании общественных учреждений обходятся молчанием.
Даже естествознание ухитряются извратить в пользу двух-
голового идола, церкви и государства; а психологию лич-
ности, и еще больше общества, искажают на каждом шагу,
чтобы оправдать тройственный союз — из солдата, попа и
палача.
Даже теория нравственности, которая в течение целых
столетий проповедовала повиновение церкви или той или
другой якобы священной книге, освобождается теперь от
этих пут только затем, чтобы проповедовать повиновение
государству. «У вас нет никаких прямых обязанностей по
отношению к вашему ближнему, в вас нет даже чувства вза-
имности; все ваши обязанности — обязанности по отноше-
нию к государству; без государства вы перегрызли бы друг
другу горло», — учит нас эта новая религия, называющая
себя «научною», в то время как она молится все тому же
669
престарому римскому и кесарьскому божеству. «Сосед,
друг, общинник, согражданин, — ты должен забыть все это!
ты должен сноситься с другими не иначе как чрез посредст-
во одного из органов твоего государства. И все вы должны
упражняться в одной добродетели: учиться быть рабами го-
сударства. Государство — твой бог!»
И это прославление государства и дисциплины, над ко-
торыми трудятся и церковь, и университет, и пресса, и по-
литические партии, производится с таким успехом, что
даже революционеры не смеют смотреть этому новому
идолу прямо в глаза.
Современный радикал — централист, государственник
и якобинец до мозга костей. По его же стопам идут и соци-
алисты. Подобно флорентинцам конца пятнадцатого сто-
летия, которые отдались в руки диктатуры государства,
чтобы спастись от деспотизма патрициев, современные со-
циалисты не находят ничего лучшего, как признать тех же
богов — ту же диктатуру, то же государство, чтобы спастись
от гнусностей экономической системы, созданной тем же
государством!
X
Если вы вникните во все те разнообразные факты, кото-
рых мы могли лишь поверхностно коснуться в этом очерке;
если вы посмотрите на государство, каким оно явилось в
истории и каким по существу своему продолжает быть и те-
перь; если вы убедитесь, как убедились мы, что обществен-
ное учреждение не может служить безразлично всем целям,
потому что, как всякий орган, оно развивается ради одной
известной функции, а не ради всех безразлично, — вы пой-
мете, почему мы неизбежно приходим к заключению о не-
обходимости уничтожения государства.
Мы видим в нем учреждение, которое в течение всей
истории человеческих обществ служило для того, чтобы ме-
шать всякому союзу людей между собою, чтобы препятст-
вовать развитию местного почина, душить уже существую-
щие вольности и мешать возникновению новых. И мы
знаем, что учреждение, которое прожило уже несколько
670
столетий и прочно сложилось в известную форму ради того,
чтобы выполнить известную роль в истории, не может быть
приноровлено к роли противоположной.
* * *
Что же нам говорят в ответ на этот довод, неопровержи-
мый для всякого, кто только задумывался над историей?
Нам противопоставляют возражение почти детское: «Госу-
дарство уже есть, оно существует и представляет готовую и
сильную организацию. Зачем же разрушать ее, если можно
ею воспользоваться? Правда, теперь она вредна, но это по-
тому, что она находится в руках эксплуататоров. И раз она
попадет в руки народа, почему же ей не послужить для бла-
гой цели, для народного блага?»
Это все та же мечта шиллеровского маркиза Позы, пы-
тавшегося превратить самодержавие в орудие освобожде-
ния, или мечта аббата Фромана в романе Золя «Рим», пы-
тающегося сделать из католической церкви рычаг социа-
лизма!
Не грустно ли, что приходится отвечать на такие дово-
ды? Ведь те, кто рассуждает таким образом, или не имеет ни
малейшего понятия об исторической роли государства, или
же представляет себе социальную революцию в таком жал-
ком и ничтожном виде, что не имеет ничего общего с соци-
алистическими стремлениями.
* * *
Возьмем как конкретный пример Францию. Всем нам
известен тот поразительный факт, что Третья республика
во Франции, несмотря на свою республиканскую форму,
остается по существу монархической. Все мы упрекаем ее
за то, что она оказалась неспособной сделать Францию рес-
публиканской; я уже не говорю о том, что она ничего не
сделала для социальной революции; я хочу сказать, что она
даже не внесла республиканских нравов и республиканско-
го духа. В самом деле, ведь все то немногое, что действи-
тельно было сделано в течение последних двадцати пяти лет
для демократизации нравов или для распространения про-
свещения, делалось повсюду, даже и в европейских монар-
671
хиях, под давлением духа того времени, которое мы пере-
живаем. Откуда же явился во Франции этот странный госу-
дарственный строй — республиканская монархия?
Происходит он от того, что Франция была и осталась
государством в той же мере, в какой она была тридцать пять
лет назад. Имена правителей изменились, но все это огром-
ное чиновничье здание, созданное во Франции по образу
императорского Рима, осталось: колеса этого громадного
механизма продолжают по-прежнему обмениваться пятью-
десятью бумагами каждый раз, когда ветром снесет дерево
на большой дороге. Штемпель на бумагах изменился, но
государство, его дух, его органы, его территориальная цент-
рализация и централизация функций остались без переме-
ны. Мало того: как всякие паразиты, они день ото дня все
больше и больше расползаются по всей стране.
Республиканцы — по крайней мере искренние — долго
льстили себя надеждой, что им удастся воспользоваться го-
сударственной организацией для того, чтобы произвести
перемену в республиканском смысле; мы видим теперь, как
они обочлись.
Вместо того, чтобы уничтожить старую организацию,
уничтожить государство и создать новые формы объедине-
ния, исходя из самых основных единиц каждого общест-
ва — из сельской общины, свободного союза рабочих и
т. д., — они захотели «воспользоваться старой, уже сущест-
вующей организацией». И за это непонимание той истины,
что историческое учреждение нельзя заставить по произво-
лу работать то в том, то в другом направлении, что оно
имеет свой путь развития, они поплатились тем, что были
сами поглощены этим учреждением.
А между тем здесь дело еще не шло об изменении всех
экономических отношений общества, как идет у нас; во-
прос был лишь в изменении некоторых политических отно-
шений между людьми.
* * *
И несмотря на эту полную неудачу, несмотря на такой
жалкий результат, нам все еще продолжают повторять, что
завоевание государственной власти народом будет доста-
672
точно для совершения социальной революции. Нас хотят
уверить, несмотря на все неудачи, что старая машина, ста-
рый механизм, медленно выработавшийся в течение хода
истории с целью убивать свободу, порабощать личность,
подыскивать для притеснения законное основание, отума-
нивать человеческие умы, постепенно приучая их к рабству
мысли, каким-то чудом вдруг окажется пригодным для
новой роли: вдруг явится и орудием, и рамками, в которых
создастся новая жизнь, водворится свобода и равенство на
экономическом основании, наступит пробуждение обще-
ства и завоевание им лучшего будущего!..
Какая нелепость! Какое непонимание истории!
Чтобы дать простор широкому росту социализма,
нужно вполне перестроить все современное общество, ос-
нованное на узком лавочническом индивидуализме. Во-
прос не только в том, чтобы, как иногда выражаются на ме-
тафизическом языке, «возвратить рабочему целиком весь
продукт его труда», но в том, чтобы изменить самый харак-
тер всех отношений между людьми, начиная с отношений
отдельного обывателя к какому-нибудь церковному старос-
те или начальнику станции и кончая отношениями между
различными ремеслами, деревнями, городами и областями.
На всякой улице, во всякой деревушке, в каждой группе
людей, сгруппировавшихся около фабрики или железной
дороги, должен проснуться творческий, созидательный
и организационный дух для того, чтобы и на фабрике, и
на железной дороге, и в деревне, и в складе продуктов, и в
потреблении, и в производстве, и в распределении все
перестроилось по-новому. Все отношения между личнос-
тями и человеческими группами должны будут подверг-
нуться перестройке с того самого часа, когда мы решимся
тронуться впервые до современной общественной органи-
зации, до ее коммерческих или административных учреж-
дений.
И вот эту-то гигантскую работу, требующую свободной
деятельности народного творчества, хотят втиснуть в рамки
государства, хотят ограничить пределами пирамидальной
организации, составляющей сущность государства! Из го-
сударства, самый смысл существования которого заключа-
673
ется, как мы видели, в подавлении личности, в уничтоже-
нии всякой свободной группировки, всякого свободного
творчества, в ненависти ко всякому личному почину и в
торжестве одной идеи (которая по необходимости должна
быть идеей посредственности), — из этого механизма хотят
сделать орудие для выполнения гигантского превращения!..
Целым общественным обновлением хотят управлять пу-
тем указов и избирательного большинства!.. Какое ребяче-
ство!
* * *
Через всю историю нашей цивилизации проходят два
течения, две враждебные традиции: римская и народная;
императорская и федералистская; традиция власти и тради-
ция свободы. И теперь, накануне великой социальной ре-
волюции, эти две традиции опять стоят лицом к лицу.
Которое нам выбрать из этих двух борющихся в челове-
честве течений — течение народное или течение правитель-
ственного меньшинства, стремящегося к политическому и
религиозному господству, — сомнения быть не может. Наш
выбор сделан. Мы пристаем к тому течению, которое еще в
двенадцатом веке приводило людей к организации, осно-
ванной на свободном соглашении, на свободном почине
личности, на вольной федерации тех, кто нуждается в ней.
Пусть другие стараются, если хотят, удержаться за тради-
ции канонического и императорского Рима!
* * *
История не представляет одной непрерывной линии
развития. По временам развитие останавливалось в одной
части света, а затем возобновлялось в другой. Египет, Азия,
берега Средиземного моря, Центральная Европа поочеред-
но перебывали ареной исторического развития. И каждый
раз развитие начиналось с первобытного племени; затем
оно переходило в стадию сельской общины; затем наступил
период вольных городов и, наконец, период государства, во
время которого развитие продолжалось некоторое время,
но затем вскоре замирало.
674
В Египте цивилизация началась в среде первобытного
племени, достигла ступени сельской общины, потом пере-
жила период вольных городов и позднее приняла форму го-
сударства, которое после временного процветания привело
к смерти страны.
Развитие снова началось в Ассирии, в Персии, в Палес-
тине, снова оно прошло через те же ступени первобытного
племени, сельской общины, вольного города, всесильного
государства, и затем опять наступила смерть!
Новая цивилизация возникла в Греции. Опять начав-
шись с первобытного племени, медленно пережив сель-
скую общину, она вступила в период республиканских го-
родов. В этой форме греческая цивилизация достигла
своего полного расцвета. Но вот с Востока на нее повеяло
ядовитым дыханием восточных деспотических традиций.
Войны и победы создали македонскую империю Александ-
ра. Водворилось государство и начало сосать жизненные
соки из цивилизации, пока не настал тот же конец —
смерть!
Цивилизация перенеслась тогда в Рим. Здесь мы опять
видим зарождение из первобытного племени; потом сель-
скую общину и затем вольный город. Опять в этой форме
римская цивилизация достигла своего апогея. Но затем
явилось государство, империя, и с нею конец — смерть!
На развалинах Римской империи цивилизация возро-
дилась среди кельтских, германских, славянских и сканди-
навских племен. Медленно вырабатывало первобытное
племя свои учреждения, пока они не приняли формы об-
щины. В этой стадии они дожили до двенадцатого столе-
тия. Тогда возникли республиканские вольные города, по-
родившие тот славный расцвет человеческого ума, о
котором свидетельствуют нам памятники архитектуры, ши-
рокое развитие искусств и открытия, положившие основа-
ния нашему естествознанию. Но затем явилось на сцену го-
сударство и... неужели опять смерть? Да, смерть — или
возрождение! Смерть, если мы не сумеем перестроить об-
щество на свободном, противогосударственном фунда-
менте.
Одно из двух. Или государство должно быть разрушено,
675
и в таком случае новая жизнь возникает в тысяче центров
на почве энергетической личной и групповой инициативы,
на почве вольного соглашения. Или же государство разда-
вит личность и местную жизнь; завладеет всеми областями
человеческой деятельности, принесет с собою войны и
внутреннюю борьбу за обладание властью, поверхностные
революции, лишь сменяющие тиранов, и как неизбежный
конец — смерть!
Выбирайте сами!
РЕВОЛЮЦИОННАЯ ИДЕЯ
В РЕВОЛЮЦИИ
В наши дни слово «революция» часто слышится всюду;
это слово раздается не только в устах обездоленных, недо-
вольных существующим строем, но даже нередко и в устах
собственников. Все чаще и чаще мы чувствуем первые со-
дрогания грядущих социальных потрясений. И как всегда
бывало при приближении великих социальных перемен,
недовольные существующим порядком вещей спешат при-
своить себе титул революционера, бывший когда-то столь
опасным. Эти люди не задумываются над сущностью рево-
люции — они противники существующего строя, готовы
попытаться установить новый порядок, — и этого для них
достаточно, чтобы считать себя революционерами.
Этот прилив в ряды революционеров недовольных су-
ществующим строем, несомненно, увеличивает силу рево-
люционного движения и ускоряет приход революции. Но
этот прилив в ряды революционеров лиц всевозможных
убеждений и взглядов представляет в то же самое время и
большую опасность, особенно для революции социальной.
Для свершения политической революции, для того,
чтобы устранить лиц, стоящих во главе государственной
власти и даже заменить одну форму правления другой,
иногда бывает достаточно одного дворцового заговора или
парламентской реформы при поддержке общественного
мнения. Но для того, чтобы революция внесла хотя бы не-
большие изменения в экономический строй, необходимо
участие в революции самих народных масс. Без поддержки
и сотрудничества народных масс социальная революция
невозможна; необходимо, чтобы в каждой хижине, в каж-
дой деревне нашлись бы люди, которые приняли бы учас-
тие в разрушении прошлого, надо, чтобы другие люди до-
677
пустили это разрушение в той же надежде, что это приведет
к лучшему.
Именно это-то недовольство, смутное, неопределен-
ное, часто бессознательное, возникающее в умах людей на-
кануне великих общественных потрясений, эта потеря до-
верия к существующему строю и дает возможность
истинным революционерам выполнить великую титани-
ческую задачу — в немного лет изменить учреждения, освя-
щенные долгими веками существования.
* * *
Но в то же время приливы в ряды революционеров эле-
мента малосознательного и по своей сущности нереволю-
ционного составляют подводный камень, о который так
часто разбиваются и гибнут революции.
Когда наступает революция, ниспровергающая устои
повседневной жизни, когда разгораются и обнаруживаются
все страсти, хорошие и дурные; когда одновременно мы
видим самоотвержение и падение, трусость и героизм,
борьбу личных интересов и столкновение мелких антипа-
тий наряду с великими фактами самопожертвования; когда
учреждения прошлого разрушаются, а контуры новых, иду-
щих им на смену, лишь вырисовываются, постоянно меня-
ясь, тогда громадное большинство тех, кто называл себя ре-
волюционерами и содействовал приходу революции,
спешат перейти в ряды защитников порядка.
Уличные волнения, неустойчивость нового революци-
онного положения, неуверенность в завтрашнем дне — все
это начинает этих людей утомлять.
Они боятся, что в революционной буре погибнут все за-
воевания революции, эти люди не понимают, что самое ма-
лейшее изменение экономических условий жизни влечет за
собою глубокое изменение во всех политических воззрени-
ях общества и что всякое политическое изменение может
произойти лишь вследствие глубоких перемен в экономи-
ческой жизни.
И когда они видят, что контрреволюция приближается,
они спешат себя реабилитировать. Народные страсти, под-
час грубое их проявление, а еще в большей степени мелкие
678
споры революционных главарей их отталкивают. Они пре-
сыщаются революцией и вступают в ряды тех, кто призыва-
ет к порядку и к спокойствию.
Прошлое находит среди них защитников, тем более
энергичных, что они отчасти сами пострадали от револю-
ции, хотя и в не очень сильной степени. Они начинают не-
навидеть тех, кто зовет идти дальше. Такие люди представ-
ляют для революции тем большую опасность, что, усвоив
революционные способы борьбы, они начинают приме-
нять их для укрепления и восстановления старого порядка.
Они осмеливаются идти назад так далеко, куда реакция ни-
когда бы не отважилась пойти без их поддержки. Эти люди
обрушиваются главным образом на тех, кто хочет в корне
разрушить учреждения прошлого и идти дальше, вперед. Из
рядов людей выходят Робеспьеры и Сен-Жюсты, которые
гильотинировали «бешеных» под предлогом «спасения ре-
волюции», а в действительности для того, чтобы наложить
на нее узду.
В разгар революционной борьбы трудно отличить дру-
зей от врагов. К этому нужно еще прибавить, что историки
прошлых революций много содействовали тому, чтобы по-
сеять хаос в умах по этому поводу.
Возьмем, например, Великую французскую револю-
цию. Для одних историков идеалом является Мирабо, ко-
торый удовлетворился бы местом конституционного мини-
стра при Людовике XVI. Для других идеал Дантон, смелый
патриот против немцев, но совершенно умеренный в эко-
номических вопросах, народный трибун, который для того,
чтобы отразить иноземное нашествие, был бы согласен
удовлетвориться конституционным королем и мог бы при-
мириться с гнетом крестьян буржуазными собственника-
ми-землевладельцами. Все это вполне укладывалось у Дан-
тона с его революционными убеждениями.
Для других идеалом революционера является Робес-
пьер — «справедливый», «неподкупный», который гильо-
тинировал, однако, тех революционеров, которые загово-
рили «об уравнении состояний» и «атеизме»; тот самый
революционер, который летом 1793 года, в тот момент,
когда парижский народ страдал от голода, требовал от яко-
679
бинцев, чтобы они поставили на обсуждение Конвента во-
прос о преимуществах английской конституции.
Для многих идеал революционера — это Марат, требо-
вавший голов ста тысяч аристократов и в то же время не ос-
мелившийся встать на защиту того, что страстно волновало
две трети всего Парижа, а именно дать ответ на вопрос —
кому будет принадлежать земля, обработанная крестьяни-
ном.
Наконец, для некоторых идеалом является Фукье-Тен-
вилль, прокурор республики, требовавший беспощадной
казни герцогинь, а за неимением таковых их служанок (так
как сами герцогини бежали в Кобленц), в то время как бур-
жуазные банды грабили Францию, морили голодом рабо-
чих и накапливали большие богатства, обнаружившиеся в
Директории.
Большинство современных революционеров знают, к
несчастью, только театральную и эффектную сторону про-
шлых революций: они едва с трудом представляют себе ту
огромную работу, совершенную во Франции в период
1789—1793 годов миллионами неизвестных революционе-
ров, а именно благодаря этой работе за период революции
во Франции создалась новая нация, совершенно иная, чем
та, какая была пять лет перед этим.
* * *
В настоящем очерке мне хотелось бы разобрать понятие
революционности, чтобы тем самым помочь современным
революционерам разобраться в том хаосе, который царит в
области революционных понятий. Мы хотим указать на не-
обходимость проводить резкое отличие между истинными
революционерами и теми, кто называет себя нашими союз-
никами, «попутчиками», но кто в скором времени станет
нашим врагом.
Мы попытаемся уяснить революционерам ту громад-
ную задачу, которую им предстоит совершить, предупре-
дить их об ожидающих их разочарованиях, если они пред-
ставляют себе грядущую революцию по образцу того, что
нам рассказывают историки о революциях прошедших. На-
680
конец, мы хотим показать, сколько энергии, смелости и
упорного труда потребует революция от тех, кто захочет по-
святить ей свои силы, отдать свою жизнь.
I
Смелость мысли и инициативы действия, чтобы увлечь
за собою народные массы, для осуществления того, о чем
лишь осмеливались мечтать наиболее радикальные умы, —
вот чего недоставало революционерам всех предшествую-
щих революций. То же самое может повториться и в гряду-
щей революции.
Кто, изучая историю прошлых революций, не спраши-
вал с болью сердца: зачем столько самоотверженного само-
отречения, столько пролитой крови, столько семейств в
трауре, столько потрясений ради таких ничтожных резуль-
татов? Этот вопрос мы постоянно встречаем и в литературе,
и в частных беседах, и в революционных кружках.
Такой вопрос возникает отчасти потому, что, с одной
стороны, мы не отдаем себе ясного отчета о тех огромных
потрясениях, какие всякая революция встречает в лице бес-
сознательных или сознательных защитников старого по-
рядка. Обыкновенно большинство из нас слишком умаляет
их силу, их стремление к прошлому, их желание спасти
свои привилегии, одним словом, всю их контрреволюци-
онную работу. Мы забываем также, что революции всегда
делаются меньшинством.
Очень многие также забывают, что революционерам,
обнаружившим огромное мужество и смелость в их поступ-
ках, не хватало смелости в мыслях, они были уверены в
своих целях и в своем идеале будущего строя. Они мечтали
об этом будущем, но старались облечь его в формы про-
шлого, против которого они боролись. Прошлое крепко
держало их в своих цепях и сковывало их порыв к новому
будущему.
Они не осмеливались нанести решительного удара ос-
новным учреждениям старого строя, которые составляли
его силу; они оставляли в покое его религию, его богатства,
централизацию, армию, полицию и тюрьмы. Они не шли
681
далеко по пути разрушения, чтобы тем самым широко рас-
крыть двери перед новой жизнью. И самые их понятия об
этой новой жизни были очень смутны, благодаря чему и
были скромны; эти революционеры даже в своих мечтах не
смели коснуться тех фетишей, которым они поклонялись в
своем рабском прошлом.
Но разве может героизм сердца, подчиненный рабско-
му уму, привести к великим результатам?
Действительно, когда мы более детально познакомимся
с событиями Великой французской революции, мы не
можем не поразиться необычайной смелостью действий и
поступков наших предков и вместе с тем робостью и уме-
ренностью их мысли. Крайние революционные приемы
борьбы и робкие, почти консервативные, идеи. Мы видим
чудеса храбрости, энергии, высшее презрение к жизни, и
наряду с этим мы наблюдаем невероятную умеренность по
отношению к будущему. Во время революции проходили
месяцы и годы, прежде чем народ осмеливался коснуться
хотя бы одного из тех призраков, которые он когда-то окру-
жал своим поклонением, и начать разрушение хотя бы
одного из учреждений прошлого. Характерная черта рево-
люции — это образ солдата, который доказал свое мужество
и свою храбрость при нападении на неприятельскую бата-
рею, но который, взявши эту батарею, не осмеливается
взглянуть дальше и не задается выяснением общего взгляда
на войну, на ее причины и на ее цели.
* * *
Безоружный народ идет на Бастилию, чтобы взять при-
ступом ее прочные стены и пушки. Парижские женщины
бегут в Версаль и приводят оттуда пленного короля. Всюду
во Франции, в каждом маленьком городке, небольшая
горсть людей, вооружившись пиками и дубинками, захва-
тывает ратуши, не заботясь нисколько о том, что будет за-
втра, о том, что, может быть, их завтра повесят новые го-
родские власти, «действующие во имя законности».
Безоружный народ наводняет Тюильри и под угрозой
своих пик заставляет короля надеть на голову красную фри-
гийскую шапку вместо короны. Два месяца спустя народ,
682
не доверяя национальной буржуазной гвардии, берет при-
ступом Тюильри.
Республика, почти безоружная, подрываемая внутри
страны роялистами, бесстрашно бросает вызов всем коро-
лям европейских государств. В это время Дантон рекомен-
дует только смелость, как последнее средство спасти рево-
люцию. Революционеров ничто не останавливает в их
борьбе: их не устрашают даже эшафоты Конвента, массовое
уничтожение революционеров в Вандее и позорные колес-
ницы с телами казненных. И между тем в продолжение
всей этой грандиозной драмы мы видим необычайную ро-
бость в области идей, отсутствие смелости в построениях
будущего. Посредственность мысли убивает благородный
порыв, великие страсти и огромное самоотвержение.
* * *
В то самое время, когда рушилась монархия при одном
только приближении «десятого августа», Дантон, Робес-
пьер и даже монтаньяры боялись республики больше, чем
короля. Нужно было иноземное нашествие, призванное
королем и руководимое из Тюильрийского дворца, чтобы
они осмелились сознать, что Франция может обойтись без
коронованного фетиша.
В то время как духовенство покрывает всю Францию
сетью своих контрреволюционных заговоров против ново-
го порядка, революционеры продолжают относиться к цер-
кви с необычайным уважением; они берут церковь под по-
кровительство революции, и вскоре они начинают
гильотинировать «анархистов», которые одни только осме-
ливаются напасть на католический культ.
В вопросах экономических умеренность революционе-
ров еще более велика и отвратительна. Революция самим
фактом своего существования уничтожила старый фео-
дальный порядок; помещики, выгнанные крестьянами из
своих поместий, бежали за границу, феодальные пошлины
больше не уплачиваются. Но тем не менее революционные
вожди вплоть до Конвента стремятся сохранить последние
остатки феодального строя для того, чтобы завещать их бу-
дущему веку. И когда блестящие жирондисты или «непод-
купный» Робеспьер слышат слова «уравнение состояний»,
683
они содрогаются при одной мысли, что частная собствен-
ность перестает уважаться народом, ибо эти революционе-
ры хорошо усвоили из прошлого, что частная собствен-
ность — это основа государства.
По всем экономическим вопросам революционные
вожди отстают от народных масс, и народ, в своем стремле-
нии к освобождению, далеко опережает их. К сожалению,
народ, вступив в революцию, не имел ясного и определен-
ного взгляда на будущее. Среди народа господствует разно-
образие мнений относительно будущего, и также неопреде-
ленность и колебания отражаются на всей революции.
Мясник Лежандр, который увлек народ в Тюильри, не ос-
меливался и думать о том, чтобы лишать короля трона.
Точно так же и народ, удерживая короля в плену под охра-
ной пик, не осмеливался разом покончить с монархичес-
ким режимом.
Позднее, когда раскрывается коммунистический заго-
вор Бабефа, монтаньяры были очень удивлены; они, конеч-
но, знали о смутных стремлениях народа к социалистичес-
кому равенству, но не предполагали, чтобы эти стремления
вылились в целую программу партии. Монтаньяры, считая
себя крайней революционной партией, тем не менее никог-
да не осмеливались идти так далеко..
* * *
То же самое повторилось и в революцию 1848 года.
После полутора десятков лет социалистической пропа-
ганды, после Фурье и Кабэ, после всего того, что говори-
лось на собраниях и писалось в сотнях брошюр в защиту
коммунизма, «права на жизнь» и «права на счастье», —
после всего этого большинство революционеров-«демокра-
тов» февральской революции готовы были расстреливать
каждого, кто заговорит о коммунизме.
Все, о чем осмеливались мечтать даже наиболее передо-
вые из революционеров 1848 года, это была демократичес-
кая республика и рабочие ассоциации, субсидируемые
государством. Революционеры 1848 года предоставили Бо-
напарту эксплуатировать смутные народные стремления к
коммунизму и дали этому авантюристу возможность благо-
даря этому овладеть императорским троном.
684
* * *
Во время Парижской Коммуны 1871 года подобная ис-
тория повторилась еще раз. Грозные революционеры, не
склонявшие свои головы перед мощными силами реакции,
с которой они боролись, не имели революционной
идеи. Они знали лишь революционные способы борьбы,
способы, состоявшие, по их мнению, в том, чтобы обратить
против старого правительства то оружие, которое это пра-
вительство употребляло до этого времени против своих вра-
гов.
Революционеры 1871 года мечтают о коммуне, пред-
ставляющей государство в миниатюре. И в то время, как
идея экономической революции смутно начинает проби-
ваться в умах рабочих, эти революционеры думают только о
том, чтобы укрепить политическую диктатуру Коммуны,
говоря, что экономическими реформами можно будет за-
няться потом. Им и в голову не приходит мысль, что един-
ственное средство объединить рабочие массы под знаменем
Коммуны — это провозгласить экономическую революцию
и начать ее осуществлять; еще менее они думают о том, что
если Коммуна погибнет, то она должна, по крайней мере,
завещать тем, которые придут ей на смену и будут продол-
жать ее дело, идею о народной революции, революции
«бедных» против «богатых», трудящихся против
праздных.
Но никакая новая идея, ни одна из тех мыслей, которые
преобразуют мир, не возникала в уме революционеров
1871 года, столь революционных в своих поступках и столь
умеренных в своих желаниях; это происходило оттого, что
большинство из них были всецело продукт прошлого, кото-
рому они объявляли войну.
* * *
Находясь на пороге новой революции, подготовлены ли
мы лучше, чем наши предшественники, для совершения
социальной революции? Обладаем ли мы смелостью мысли
и необходимой инициативой, которые делают возможными
революции?
Перед лицом отживающего прошлого, которое нас воз-
мущает, видя все угнетение, видя все зло авторитарной ор-
685
ганизации общества, все лицемерие и ложь современного
строя, можем ли мы сказать, что являемся революционера-
ми не только на словах, но по своему духу, и что мы сможем
отречься от отживающего строя не только в общем, но и во
всех его повседневных проявлениях? В силах ли мы занести
топор не только над учреждениями современного общест-
ва, но и над самими идеями, которые находятся в основе
современных учреждений? Одним словом, являемся ли мы
настолько революционерами и по своей психике, настоль-
ко мы революционеры в наших действиях? Сможем ли мы
посвятить себя целиком на служение революционной идее?
II
Очень многое должно было бы содействовать развитию
смелости мысли в людях нашего времени, той смелости
мысли, которой не хватало нашим предшественникам.
Грандиозный расцвет естественных наук, свидетелем
которого было наше поколение и в котором многие из нас
принимали участие, чрезвычайно способствует развитию
смелости в мышлении. Целые науки, родившиеся только
вчера, открыли перед человечеством такие горизонты, о ко-
торых не смели даже мечтать наши отцы.
Единство физических лиц, объясняющее взаимную
связь всех явлений в природе, включая и психическую
жизнь животных и человека, позволяет нам теперь делать
смелые выводы об единстве всех явлений природы.
Критика религий происходит с необыкновенной глуби-
ной и такою смелостью, какая до нашего времени не была
известна. Все здание нелепых предрассудков и суеверий,
тщательно охраняемых и окруженных почитанием — начи-
ная с верования о божественном происхождении челове-
ческих учреждений и кончая верой в так называемые зако-
ны «божественного Провидения», — все это рушится под
ударами научной критики. И эта критика проникла уже в
глубину народных масс.
Человек смог познать свое место в природе. Он понял,
что раз он сам создал свои учреждения, то он сам может их
и переделать.
686
* * *
С другой стороны, идея о постоянстве, об устойчивос-
ти, которую человек относил ко всему, что он видел в при-
роде, была также поколеблена и разрушена. Наука доказа-
ла, что все в природе изменяется и эволюционирует:
солнечная система, планеты, климат, виды растений и жи-
вотных, человеческий род. После этого сам собою напра-
шивается вопрос: почему же человеческие учреждения
должны существовать вечно?
Нет ничего вечного, все изменяется: скала, которая ка-
жется нам неподвижной, материки, называемые «твердой
сушей», точно так же, как и их обитатели, народные нравы,
обычаи и верования, — все это меняется. Все, что мы видим
вокруг себя, представляет преходящее явление, которое
должно видоизменяться в будущем, ибо неподвижность
равносильна смерти. Вот те выводы, к каким пришла со-
временная наука.
Но эти выводы были сделаны лишь недавно, и, к сожа-
лению, они еще не твердо усвоены всеми. Араго являет-
ся почти нашим современником, а между тем, когда он го-
ворил однажды о том, что все наши материки возникли
некогда из морских волн и должны в будущем также исчез-
нуть, ему один из слушателей возразил: разве ваши матери-
ки растут как грибы? Этот пример лишний раз доказывает,
насколько идея о неподвижности и косности в природе
владеет умами. В настоящее время идея эволюции приоб-
ретает, однако, все большее и большее число своих сторон-
ников.
Теперь все больше и больше люди начинают также
понимать, хотя, правда, очень смутно, что революции явля-
ются лишь существенной частью эволюции: никакая эво-
люция в природе не происходит без катастроф, без потрясе-
ний. За периодами медленного изменения следуют неиз-
бежно периоды внезапных ускоренных перемен.
Революции также необходимы в процессе эволюции,
как и медленные изменения, которые ее подготовляют.
Жизнь есть непрерывное развитие: растение, животное,
человек, общество, если задерживаются в их развитии, сла-
беют и погибают. Вот главная идея современной научной
687
философии, и мы сейчас же постараемся показать, как эта
идея должна содействовать развитию смелости мышления
и в области социальной жизни.
Наряду с грандиозным развитием наук в наше время
происходит и быстрое развитие техники. «Дерзайте!» — вот
лозунг современной техники и механики. Имейте смелость
задумать арку в шестьсот метров шириной и перебросить
эту арку через морской залив на высоте ста метров над
водой, и вы добьетесь того, что осуществили английские
инженеры на Фортском заливе в Шотландии. Имейте сме-
лость построить железную башню в триста метров высоты,
и вы ее будете иметь. Имейте смелость прорыть Панамский
или Суэцкий перешеек, и вы соедините океаны, приблизив
друг к другу отдаленные земли. Имейте смелость пробить
каменную грудь Альпийских гор, и вы соедините долины
Центральной Европы с побережьем Средиземного моря.
Имейте мужество пуститься в океан на небольшом па-
русном судне в двести тонн, и вы через 15 дней из Европы
достигнете берегов Америки при помощи ветра. Осмель-
тесь применить на вашем судне паровую машину, и вы
переплывете Атлантический океан в пять или шесть дней.
Имейте смелость захотеть, чтобы ваш голос был услышан
из Парижа и Лондона, и вы достигнете того, что слабые
вибрации человеческого голоса перелетят через волны Ла-
Манша. Имейте смелость проложить от берегов Ирландии
к Соединенным Штатам Америки подводный кабель, и вы,
сидя в Европе, перешлете свои мысли через Атлантический
океан. Наконец, осмельтесь поставить себе целью завоева-
ние воздуха с помощью машины «более тяжелой», чем сам
воздух; упорствуйте в этом, не огорчайтесь неудачами, и вы
победите воздушную стихию.
Вся история развития современной техники есть не что
иное, как воплощение слов Дантона: «Смелость, смелость и
еще раз смелость».
И эта смелость мысли начинает проникать в наше
время и в литературу, в искусство, в театр и в музыку. Да,
смейте говорить, писать, рисовать так, как подсказывает
ваше сердце, и если у вас есть ум, знание и талант, вы заста-
вите слушать себя, какова бы ни была новая форма, в кото-
рую вы облекаете свою мысль.
688
Весь прогресс науки и техники содействует развитию
смелости и в области социальной революции. Все это по-
рождает смелость революционной мысли.
К сожалению, этой смелости мысли мы не встречаем в
области политики и социальной экономии. Здесь по-преж-
нему мы видим умеренность.
Правда, в продолжение всего нашего столетия полити-
ческая революция могла зарегистрировать лишь свои пора-
жения. Даже самые победы революционеров-политиков
имели характер поражений.
На самом деле, когда мы вспомним о героизме итальян-
ских, венгерских, польских и ирландских патриотов эпохи
40-х годов и констатируем поражения, к каким привело ре-
волюционное движение в этих странах, мы не видим в этих
примерах ничего ободряющего. Когда мы посмотрим, что
дала в результате борьба за независимость в Италии и Вен-
грии, то невольно краснеешь за итальянских и венгерских
патриотов, за их уступки империализму, за постыдные спе-
куляции, за возврат к прошлому.
Жертвы июньских дней 48-го года и кровавой недели
71-го года, милитаризм в Германии, реакция во Франции в
период второй империи, неудачные революционные по-
пытки русской молодежи и, наконец, поражение револю-
ции в России — все это не может пробуждать смелость у
тех, кто не хочет заглянуть глубже в современную социаль-
ную жизнь европейских народов.
Когда мы подумаем о тех надеждах, какие зарождались
у социалистов в эпоху Первого Интернационала и когда, с
другой стороны, сравним рабочее движение наших дней, то
мы поймем то отчаяние, которое охватывает передовых ра-
бочих-революционеров, мы поймем, почему рабочие теря-
ют веру в будущее1.
И все-таки нет ничего более ошибочного, чем этот пес-
симистический взгляд, столь распространенный в наше
время и поддерживаемый многими социалистами.
На самом деле, если мы будем изучать более детально
причины неудач и поражений революционных движений
1
Это было писано в 1891 г. до расцвета синдикалистского движе-
ния во Франции.
689
девятнадцатого века, то мы заметим, что поражения и не-
удачи были вызваны тем, что в вождях этих революцион-
ных движений не было достаточной смелости, чтобы идти
вперед, и что революционеры смотрели всегда не вперед, а
назад. В то время как революционный дух и революцион-
ные стремления охватывали народные массы и поднимали
их, революционные вожди стремились найти свой идеал
будущего строя в прошлом.
* * *
Вместо того чтобы думать о новой революции, револю-
ционеры воодушевлялись примерами прошлого.
В 1793 году французские революционеры стремились
создать во Франции республику по образцу древнеримской
или греческой Спарты. В 1848 году революционеры мечта-
ли повторить 1792 год. Революционеры 1871 году тайно
преклонялись перед якобинцами 1793 года. В 1881 году Ис-
полнительный Комитет партии Народной Воли ставил
своим образом Бланки и Барбеса. В 1905 году русские рево-
люционеры мечтали повторить 18 марта 48-го года в Берли-
не, события которого в освещении в печати представлялись
как действительная революция.
Даже в построении своих утопий о будущем обществе
революционеры не могли отрешиться от взглядов старого
мира. Древний Рим лежит своей тяжестью на нашем време-
ни; легенды Якобинского клуба идут вслед за ним, и дух
Рима и якобинцев еще владеет большинством современных
революционеров.
* * *
В то время как инженер, ученый и художник стараются
порвать свои связи с прошлым, стремятся освободиться от
традиции, политик и экономист все еще ищут вдохновения
в прошлом.
Но далеко ли ушла бы техника, если бы инженеры взду-
мали руководиться техникой древних. В этом случае инже-
неры не ушли бы дальше римских акведуков и мостов. Про-
гресс техники и был возможен только тогда, когда инжене-
690
ры попробовали оперировать с новыми материалами и ре-
шились прибегнуть к новым методам. Без этого революци-
онирования техники инженеры, строители Фортского
моста, могли бы соорудить лишь какую-нибудь массивную
циклопическую постройку и возвести арку, не превосходя-
щую по своим размерам римские арки.
Без смелости мысли инженеры не создали бы новой эры
в архитектуре и в строительном деле вообще.
Что было бы с теорией эволюции и с наукой о развитии
растений и животных, если бы Уоллес и Дарвин продолжа-
ли бы черпать идеи и факты из старых книг.
Уоллес и Дарвин — эти пионеры эволюции — поняли,
что новая наука требовала и новых наблюдений, и поэтому
оба они отправились изучать природу и раскрывать ее
тайны в тропические области, где природа особенно щедро
рассыпает свои дары.
Но таких примеров мы не видим ни в области полити-
ки, ни в области экономии. Боязнь новизны и является
одной из причин неудач революционных попыток нашего
века. Нельзя преобразовать общество и нельзя создать
новый социальный строй, обращая свои взоры назад. К со-
зданию нового строя можно прийти, только изучая, как это
советовал еще Прудон, тенденции современного общества;
потому что, только хорошо поняв тенденции социального
развития, можно более или менее правильно строить планы
будущего социального строя.
III
Когда мы ближе и внимательнее присмотримся к совре-
менным нам революционерам-марксистам, поссибилис-
там, бланкистам и к их разновидностям в других странах
(потому что хотя в других странах революционные партии и
носят иные названия, чем во Франции, но тем не менее
всюду мы встречаем почти те же характерные различия
среди этих партий, как и во Франции), когда мы будем изу-
чать их идеи, цели и средства борьбы, то мы должны будем
признать, что взор всех этих революционеров обращен
691
назад, в прошлое; каждый из этих революционеров готов
повторить Луи Блана, Бланки, Робеспьера, Марата и т. д.
Каждый революционер мечтает о диктатуре, будет ли
это «диктатура пролетариата», т. е. его вождей, как говорил
Маркс, или диктатура революционного штаба, как утверж-
дают бланкисты; в общем, это одно и то же.
Все мечтают о революции как о возможности легально-
го уничтожения своих врагов при помощи революционных
трибуналов, общественного прокурора, гильотины и ее
слуг — палача и тюремщика.
Все мечтают о завоевании власти, о создании всесиль-
ного, всемогущего и всеведущего государства, обращающе-
гося с народом как с подданным и подвластным, управляя
им при помощи тысяч и миллионов разного рода чиновни-
ков, состоящих на содержании государства; Людовик XVI и
Робеспьер, Наполеон и Гамбетта мечтали об одном и том
же — всемогущем государстве.
Все мечтают о представительном правлении, как «об
увенчании» социального строя, который должен родиться
из революции после периода диктатуры.
Все революционеры проповедуют абсолютное подчине-
ние закону, изданному диктаторской властью.
Все революционеры мечтают о комитете «Обществен-
ного Спасения», целью которого является устранение вся-
кого, кто осмелится думать не так, как думают лица, стоя-
щие во главе власти. Революционер, осмелившийся думать
и действовать вопреки революционной власти, должен по-
гибнуть. Если Марата терпели и допускали его идти «даль-
ше Марата», то коммунистов и тех, кого называли «беше-
ными», революционное правительство послало на эшафот.
Все революционеры стремятся в той или иной форме
к сохранению собственности, если не в виде частной, то в
виде государственной, и государству предоставляется право
«пользоваться и злоупотреблять» всем, что принадлежит
ему. Все считают необходимым, чтобы труд был вознаграж-
ден по заслугам, чтобы благотворительность была в руках
государства.
Наконец, все мечтают о том, чтобы ограничить прояв-
ление инициативы личности и самого народа. Думать, го-
ворят многие революционеры, — это искусство и наука, со-
692
зданные не для простого народа. И если позднее, на другой
день революции, народным массам и будет дана возмож-
ность высказать свою волю, то это дается лишь для того,
чтобы народ избрал своих вождей, которые и будут думать
за народ и составлять законы от его имени. Народу нечего
самому думать и пробовать разрешать вопросы, которые
еще не были рассмотрены жрецами мысли. Карл Маркс и
Бланки достаточно размышляли за всех для нашего века,
как Руссо размышлял за людей восемнадцатого столетия, и
то, что не предвидели эти вожди революционных партий,
не имеет никакого значения.
Вот тайная мечта девяносто девяти процентов из тех,
кто называет себя революционерами. Якобинская тради-
ция давит нас так же, как монархическая традиция подав-
ляла и держала в плену французских якобинцев 1793 года.
* * *
Если мы заглянем на рабочие собрания и побеседуем с
рабочими, получившими так называемое революционное
воспитание, но не затронутыми анархической пропаган-
дой, то в большинстве случаев на вопрос, что вы будете де-
лать во время революции, мы услышим от этих рабочих
ответ, что они постараются захватить дома богачей, займут-
ся распределением припасов, будут вывозить на тачке ди-
ректоров, банкиров и полицейских.
Лишь очень немногие рабочие ответят на поставленный
вами вопрос, что они попытаются устроить свою жизнь на
новых началах и установить такой порядок, когда трудя-
щийся не будет вынужден продавать свой труд эксплуатато-
ру для того, чтобы полученные за этот труд деньги уплачи-
вать другим эксплуататорам — домовладельцу, торговцу,
банкиру, земельному собственнику и т. д.
Сколько так называемых революционеров осмелятся
высказать такие идеи, не спросив об этом предварительно
своих вождей.
И лишь по одному вопросу мы получим дружный и
почти одинаковый ответ — это по вопросу об уничтожении
«врагов революции». И тот, кто будет говорить о необходи-
мости возможно большего количества истребления врагов
693
революции, тот будет признан наиболее крайним и истин-
ным революционером, несмотря на то, что он, быть может,
будет в вопросах социального строительства очень умерен-
ным, хотя эти вопросы и составляют сущность самой рево-
люции.
* * *
Мы уже говорили в другом месте, что, когда народ обру-
шивается в своем мщении на угнетателей, никто не имеет
права читать народу нотации и наставления. Только
тот, кто сам выстрадал столько же, сколько
выстрадал народ, имеет право голоса.
Только тот, кто видел своих детей плачущими от голода
и умирающими от истощения, только тот, кто вынужден
был ночевать под забором и пережил все ужасы и все уни-
жения нищеты, кто тщетно искал работы, не имея ни
крова, ни хлеба, ни одежды, в то время как «господа» жили
сытой и праздной жизнью, только тот имеет право судить
народную месть.
Говорят, что месть народа ужасна. Но разве не учили
народ в течение многих веков только мести и не воспитыва-
ли в народе чувство ненависти, правда, не к богатым своей
нации, но к другим народам, говоря, что они враги. Разве
правители всех времен не сделали из мести и мщения свя-
щенного права, благословляемого религией и предписыва-
емого законом. Разве большинство даже так называемых
культурных людей не видит в мести законного и морально-
го средства для восстановления попранной справедливос-
ти. Разве многие из нас восстают против узаконенной
мести, выражающейся в виде убийства людей по закону, и
разве все мы не участвуем в содержании палачей и тюрем-
щиков.
Дни сентябрьских убийств 1792 года были результатом
всего многовекового воспитания народных масс, которое
давалось народу привилегированными классами; эти дни
были выражением принципа легального возмездия, кото-
рое практиковалось властвующими классами по отноше-
нию к народу в течение долгих веков; эти дни явились ре-
зультатом того презрения к человеческой жизни, к
694
которому приучили народ представители богатства и влас-
ти; и народ, когда чаша его терпения переполнилась, вос-
пользовался теми средствами, какими укрощали его.
Ужасные сентябрьские дни явились результатом всей
прошлой истории французского народа, всего того угнете-
ния и нищеты, которые он перенес, всей системы христи-
анского и римского воспитания, которому подвергался
французский народ в течение долгих столетий. И только
восставший против всего этого прошлого, ненавидящий
все фетиши и пережитки властнической психологии имеет
право критиковать деятелей сентябрьских дней. Народный
террор — это террор отчаяния и ответ на все угнетение и
презрение правящих классов.
Но совсем другой характер носит террор, который воз-
водится в «государственный принцип» и диктуется не чув-
ством народной мести и отчаяния, а холодным рассудком
во имя революционной идеи. Вот этого рода террор и дорог
для якобинцев всех революций. Якобинцы отлично знают,
что чувство народной мести быстро потухает с первыми же
жертвами и уступает свое место чувству жалости. Но яко-
бинцы не в силах расстаться с террором, и они, чтобы зату-
шевать у себя отсутствие истинно революционной мысли,
признают систему легального террора как воплощение са-
мой революции.
Якобинцы хорошо знают, что невозможно убить даже
половину тех, кто противостоит революции; они знают, что
буржуа — это большинство нации, а большинство нации
нельзя уничтожить при всем желании. На самом деле,
сколько насчитывается во Франции пролетариев и буржуа.
Если причислить к рабочему классу всех чиновников,
прислугу, банковских служащих, железнодорожников, всю
армию торговых служащих, иногда более буржуазных, чем
сам буржуа, то окажется, что во Франции таких лиц набе-
рется едва лишь семь миллионов из тридцати девяти мил-
лионов жителей. Если мы будем считать эту армию проле-
тариата с их семьями, то все-таки это армия составит не
более двадцати миллионов человек, таким образом, остает-
ся еще девятнадцать миллионов крестьян, собственников,
фермеров и буржуа с их семьями. Если мы даже отнимем из
этого числа пять миллионов крестьян бедняков и батраков,
695
то все-таки останется еще двенадцать миллионов человек
буржуа, не считая прислуги, живущей также не производи-
тельным трудом.
* * *
Наши современные якобинцы говорят нам о необходи-
мости уничтожения буржуа. «Достаточно, — говорят
они, — несколько тысяч голов, чтобы обезвредить всю бур-
жуазию. Террор заставит буржуазию покориться».
Но такое рассуждение доказывает лишь одно, что бла-
годаря басням буржуазных якобинцев о Великой Француз-
ской революции современные революционеры ничему не
научились из уроков прошлого.
Прежде всего, мы не должны забывать того факта, что в
эпоху французской революции террор был введен только
тогда, когда якобинская революция уже умирала, не имея
смелости идти дальше, туда, куда шли стремления народа.
Кроме того, мы не должны также забывать, что именно в
эпоху террора стали организовываться всякого рода спеку-
лянтами банды для поддержки контрреволюции, которая
уже охватила в то время три четверти всей Франции.
Таким образом, террор никого не устрашал и оказывал-
ся бессилен. Эдгар Кине дал такое объяснение этому факту:
он говорил, что демократия, т. е. правительство народа, ка-
ково бы оно ни было, не способна управлять при помощи
террора. Для того чтобы практиковать террор с теми же ре-
зультатами, как это делала католическая церковь или коро-
ли, демократия должна была учиться жестокости у Людови-
ка XI, Иванов Грозных и русских царей; демократия
должна проникаться холодной злобой к своим врагам и не
давать ни на минуту ослабнуть этой злобе, но демократия
на это не способна. Народ по своей природе не способен на
холодную злобу: он остается добродушным даже тогда,
когда он танцует карманьолу вокруг отрубленных голов,
насаженных на пики.
Короли и цари поступают не так. Они наносят удар и за-
ставляют дрожать других из боязни подвергнуться той же
участи. Цари и короли не видят своих жертв; они душат их в
тюрьмах рукой палача. При своем восшествии на престол
696
Александр III избрал пять человек, из них одну женщину,
которых он приказал повесить за убийство своего отца. Он
еще сожалел, что повесил их в общественном месте, что по-
зволило художнику Верещагину увековечить эту казнь на
полотне. Остальные революционеры, члены партии «На-
родной воли», были замурованы по приказу Александра III
в Шлиссельбурге, и их так крепко там держали, что в тече-
ние целых десяти лет о них не было слышно ни малейшего
слова. Царь хорошо знал, что ужас неизвестного действует
сильнее на умы, чем страшная казнь при солнечном свете
на общественной площади1.
Таким образом, мы видим, что был прав тысячу раз
Эдгар Кине, утверждавший, что народ никогда не будет
способен употреблять террор так, как это делали короли и
цари. Террор противен народу. В то время, как террор
царей устрашает, в народе террор вызывает жалость к жер-
твам и скоро вызывает отвращение. Прокурор Коммуны,
позорная колесница, гильотина внушают народу отвраще-
ние. Народ скоро замечает, что террор подготовляет то, что
он должен подготовить, — диктатуру, и народ спешит раз-
бить гильотину.
Народ не может править при помощи террора. Террор,
изобретенный для того, чтобы ковать цепи, особенно со-
действует этому тогда, когда он прикрывается законнос-
тью, в этом виде он особенно страшен, так как этот террор
кует цепи для народа.
Для того чтобы победить, мало одной гильотины, недо-
статочно одного только террора. Необходима революцион-
ная идея, истинно революционное миросозерцание, спо-
собное выбить оружие из рук противника.
Печально было бы будущее революции, если бы она не
имела других средств, чтобы обеспечить свое торжество,
кроме террора. К счастью, в руках революции имеются дру-
гие, более могущественные средства.
Нарождается новое поколение революционеров, кото-
1
Эти строки, написанные в 1891 г., остаются в своей силе и теперь.
Хотя с того времени Россия узнала террор Николая II. Жертвы этого
террора исчисляются следующими цифрами: 20 000 человек убитых па-
лачами и 80 000 или 100 000 человек сосланных в Сибирь и заключен-
ных в тюрьмы. (См. мою брошюру «Террор в России».)
697
рые энергично ищут новых средств, могущих обеспечить
победу революции. Эти революционеры знают, что для
торжества революции необходимо прежде всего вырвать из
рук представителей и защитников старого порядка орудие
их эксплуатации — собственность. Они знают, что необхо-
димо разрушить на местах, в каждом городе, в каждой
деревне главное орудие гнета — государство с его системой
налогов, монополиями и т. д.
Они знают в особенности, что необходимо созда-
вать новые формы социальной жизни в осво-
божденных коммунах, социализируя дома, орудия произ-
водства, средства сообщения и обмена, одним словом, все,
что необходимо для жизни.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРАВА
Буржуазная пресса ежедневно твердит нам на все лады о
значении политической свободы и «политических прав че-
ловека»: всеобщей подачи голосов, свободы выборов, сво-
боды печати, союзов, собраний и т. д. и т. д.
«Зачем восставать, зачем прибегать к оружию, — гово-
рит она, — когда у вас есть все эти права, а следовательно, и
возможность произвести все необходимые реформы!» Оце-
ним же эти пресловутые политические права с нашей точки
зрения, т. е. с точки зрения того класса, который ничего не
имеет, никем не управляет и у кого очень мало прав и
слишком много обязанностей.
Мы не скажем, как это говорилось раньше, что полити-
ческие права не имеют в наших глазах никакой цены. Мы
прекрасно знаем, что со времен крепостного права и даже с
прошлого века в этом отношении кое-что сделано. Фран-
цузский рабочий уже не то существо, лишенное всяких че-
ловеческих прав, каким он был раньше, когда аристократия
смотрела на него как на рабочую скотину; вне своей мас-
терской он считает себя равным всем остальным гражда-
нам. Французского крестьянина нельзя сечь на улицах, как
это делается еще в России. Бурными революциями и про-
литой кровью народ завоевал себе некоторые личные
права, умалять значение которых мы не хотим.
Но есть права и права, и надо уметь их различать; неко-
торые из них имеют реальное значение, другие же лишены
его; кто смешивает, только обманывает народ. Есть права,
как, например, равенство перед законом аристократа и
крестьянина, телесная неприкосновенность каждого граж-
данина и т. п., которые достались народу после упорной
борьбы и настолько дороги ему, что малейшая попытка на-
рушить их вызовет восстание. И есть такие права, как все-
699
общая подача голосов, свобода печати и т. п., к которым
народ был всегда равнодушен, так как он чувствует, что эти
права, защищая буржуазию от самовластия правительства и
аристократии, служат орудием в руках господствующих
классов для порабощения народа. Их даже нельзя назвать
политическими правами, так как они не охраняют интере-
сов народа; это только наш политический язык — жаргон,
выработанный правящими классами исключительно для
своих нужд, — величает их этим громким именем.
В самом деле, что такое политическое право, как не
оружие для защиты независимости и свободы тех, которые
сами не могут внушить уважения к этим своим правам? Ка-
ково его назначение, если оно не может дать свободы всем
тем, которые должны ею обладать? Люди, подобные Гам-
бетта, Бисмарку и Гладстону, не нуждаются ни в свободе
печати, ни в свободе собраний; они и так пишут все, что
хотят, устраивают какие угодно собрания, исповедуют те
учения, которые им больше по вкусу; они и так свободны.
А если кому-нибудь и нужно дать эту свободу слова, печати
и собраний, то только тем, которые сами не могут обеспе-
чить себе этих прав и проводить в жизнь свои идеи, свои
принципы. Таково происхождение всех политических прав.
Но в наше время даются ли эти права тем, кто в них
нуждается?
Конечно, нет. Всеобщее избирательное право может до
некоторой степени оградить буржуазию от злоупотребле-
ний центральной власти, не заставляя ее прибегать к ору-
жию. Оно может служить для умиротворения соперников,
оспаривающих друг у друга власть, и удержать их от кро-
вопролития. Но это право бессильно там, где надо низверг-
нуть или ограничить власть и уничтожить господство при-
вилегированных. Прекрасное орудие для мирного разреше-
ния недоразумений между правителями, какую оно может
принести пользу подданным?
История отвечает нам на этот вопрос. Пока буржуазия
думала, что всеобщая подача голосов будет в руках народа
оружием для борьбы с привилегированными классами, она
всеми силами противилась ей. Когда же в 1848 году она по-
няла, что это право не только не грозит ее привилегиям, но
700
даже не мешает ей властвовать над народом, она сразу ухва-
тилась за него. Теперь буржуазия стала его ярой защитни-
цей, так как она знает, что это лучшее средство, чтобы удер-
жать в своих руках господство над массами.
То же самое относительно свободы печати. — Какой
довод был самым убедительным в глазах буржуазии в поль-
зу свободы печати? — Ее бессилие! Ее несостоятельность!
«Когда-то, — говорит Жирарден, — сжигали колдунов, по-
тому что имели глупость считать их всемогущими; теперь
делают ту же глупость относительно печати. Но печать так
же бессильна, как средневековые колдуны. И потому —
долой преследования печати!» Вот что говорил когда-то
Жирарден. А какой аргумент выставляет теперь буржуазия
в защиту свободы печати? — «Посмотрите, — говорит
она, — на Англию, Швейцарию, Соединенные Штаты. Там
полная свобода печати, а между тем нигде так не развита
эксплуатация, нигде так властно не царит капитал. Пусть
нарождаются вредные течения. Мы всегда сумеем заглу-
шить голос их органов, не прибегая даже к насилию. А если
когда-нибудь, в момент возбуждения, революционная
пресса и станет опасной, мы всегда успеем уничтожить ее
под каким бы то ни было предлогом».
Насчет свободы собраний те же рассуждения.
«Дадим полную свободу собраний, — говорит буржуа-
зия, — народ не смеет коснуться наших привилегий. Мы
должны больше всего бояться тайных обществ, а публич-
ные собрания лучшее средство, чтобы положить им конец.
Если же в момент сильного возбуждения публичные собра-
ния и стали бы опасными, мы всегда можем их воспретить,
так как в наших руках правительственная власть».
«Неприкосновенность жилищ? — Пожалуйста! Записы-
вайте ее в кодексы, прокричите повсюду! — говорят хитрые
буржуа. — Мы не имеем ни малейшего желания, чтобы
агенты полиции тревожили нас у семейного очага. Но мы
учредим тайную канцелярию, мы заселим страну агентами
тайной полиции, мы составим списки неблагонадежных и
будем зорко следить за ними. Когда же мы почуем, что
опасность близка, плюнем на неприкосновенность, будем
арестовывать людей в постелях, допрашивать их, обыски-
701
вать жилища. Не будем останавливаться ни перед чем и тех,
кто посмеет слишком громко заявлять свои требования, уп-
рячем в тюрьмы. Если же нас будут обвинять, скажем: «Что
же делать, господа! На войне как на войне!»
«Неприкосновенность корреспонденции? — Говорите
всем, пишите, что корреспонденция неприкосновенна.
Если начальник почтового отделения в глухой деревне из
любопытства распечатает какое-нибудь письмо, лишите
его тотчас же должности, кричите во всеуслышание: «Чудо-
вище! Преступник!» Остерегайтесь, чтобы те мелочи, кото-
рые мы сообщаем друг другу в письмах, не были разглаше-
ны. Но если вы нападете на след предумышленного
заговора против наших привилегий — тогда нечего стес-
няться: будем вскрывать все письма, учредим целый штат
специальных чиновников, а протестующим скажем, как
это сделал недавно при аплодисментах всего парламента
один английский министр:
«Да, господа, с глубоким отвращением вскрываем мы
письма, но что же делать, ведь отечество (вернее, аристо-
кратия и буржуазия) в опасности!»
Вот к чему сводится эта так называемая политическая
свобода.
Свобода печати, свобода собраний, неприкосновен-
ность жилищ и все остальные права признаются только до
тех пор, пока народ не пользуется ими как орудием для
борьбы с господствующими классами. Но как только он
дерзнет посягнуть на привилегии буржуазии, все эти права
выкидываются за борт.
Это вполне естественно. Неотъемлемы лишь те права,
которые человек завоевал упорной борьбой и ради которых
готов каждую минуту снова взяться за оружие.
Сейчас не секут на улицах Парижа, как это делается в
Одессе, лишь потому, что позволь себе это правительство,
народ растерзает своих палачей. Аристократы не проклады-
вают себе пути ударами, щедро раздаваемыми лакеями,
лишь потому, что лакеи самодура, позволившего себе что-
либо подобное, будут убиты на месте. Известное равенство
существует сейчас на улицах и в общественных местах меж-
ду рабочим и хозяином, потому что, благодаря предыду-
702
щим революциям, чувство собственного достоинства рабо-
чего не позволит ему снести обиды со стороны хозяина.
Писаные же законы тут ни при чем.
В современном обществе, разделенном на рабов и хозя-
ев, не может существовать настоящей свободы; о ней не
может быть и речи, пока будут эксплуататоры и эксплуати-
руемые, правители и подданные. Но из этого не следует,
что до того дня, когда анархическая революция уничтожит
все социальные различия, мы согласны, чтоб печать была
порабощена, как в Германии, свобода собраний преследуе-
ма, как в России, неприкосновенность личности пренебре-
галась, как в Турции.
Какими бы рабами капитала мы ни были, мы хотим пе-
чатать все, что найдем нужным, собираться и организовать-
ся по своей воле, и все это, главным образом, для того, чтоб
как можно скорее свергнуть постыдное иго капитала.
Но пора понять, что не у конституционного правитель-
ства мы должны просить помощи. Не в кодексе законов,
который может быть уничтожен по первому капризу прави-
телей, мы должны искать защиты своих естественных прав.
Только когда мы станем организованной силой, способной
внушить уважение к своим требованиям, мы сумеем посто-
ять за свои права.
Захотим ли мы свободы печати, свободы слова, собра-
ний, союзов — мы не должны просить их у парламента, не
должны ждать от сената, как милостыни, издания соответ-
ствующего закона. Станем организованной силой, способ-
ной показать зубы каждому, дерзнувшему посягнуть на
наши права; будем сильны, и никто по посмеет тогда запре-
тить нам говорить, писать и собираться. В тот день, когда
мы сумеем вселить единодушие в среду эксплуатируемых, в
эту молчаливую, но грозную армию, объединенную одним
желанием — приобрести и защищать свои права, никто не
дерзнет оспаривать их у нас. Тогда и только тогда мы заво-
юем себе эти права, которые мы тщетно бы просили десятки
лет у какого бы ни было конституционного правительства;
тогда они будут принадлежать нам вернее, чем если бы их
гарантировали писаные законы.
Прав не дают, их берут!
ПИСЬМА О ТЕКУЩИХ СОБЫТИЯХ
Выпуская брошюрою все мои «Письма о текущих Со-
бытиях», печатавшиеся в «Русских ведомостях» с самого
начала войны (с перерывом в два года вследствие болезни),
я воспроизвожу здесь и первые два письма, писанные в
1914 году и изданные с тех пор отдельною брошюрою.
П. К.
Октябрь 1917.
ПИСЬМО ПЕРВОЕ1
1
Дорогой мой друг!
Вы хотите знать мое мнение о теперешних событиях.
Вот оно — коротко и ясно.
При данных условиях всякий, кто чувствует в себе силы
что-нибудь делать и кому дорого то, что было лучшего в ев-
ропейской цивилизации, и то, за что боролся рабочий Ин-
тернационал, может делать только одно — помогать Европе
раздавить врага самых дорогих нам заветов: немецкий ми-
литаризм и немецкий завоевательный империализм.
С этим врагом боролись уже в 1871 году, тотчас после
окончания франко-прусской войны, Либкнехт и Бебель,
когда протестовали против разбойного присоединения
Эльзаса и Лотарингии к Германской империи, заведомо
против воли народа этих областей. Они видели в этом гра-
1
Первые два Письма о текущих Событиях, напечатанные в «Рус-
ских ведомостях» в сентябре и октябре 1914 года, были изданы товари-
ществом «Задруга» отдельною брошюрою в 1916 г.
704
беже залог новых, неизбежных войн, а с ними — приоста-
новку цивилизации и прогресса.
С тем же врагом в крайнем лагере Интернационала бо-
ролся Бакунин, стараясь поднять освободительное восста-
ние на юге Франции; а когда это не удалось, стараясь про-
будить общественное мнение Европы своими
проникновенными письмами — Lettres a un framais, — и
теми статьями, которые он называл своим завещанием.
На защиту Франции, тотчас после падения Наполео-
на III и провозглашения республики, поднялся старик Га-
рибальди со своими волонтерами, и телеграмма — «La
sainte chemise rouge a dfibarquua Marseille» — разнесла по Ев-
ропе весть о высадке Капрерского льва на защиту Франции
против германского нашествия.
Мало того. Не в одних крайних партиях, но и среди бур-
жуазии всей Европы, все, что принадлежало к передовой
мысли, протестовало тогда против разгрома Франции, от-
торжения от нее двух областей и неслыханной в те времена
контрибуции в пять миллиардов франков. Уже тогда луч-
шие люди Европы поняли, что военное торжество Герма-
нии и создание в центре Европы могучей Германской им-
перии значили приостановку на долгие годы той
цивилизации, носителем которой была Франция, и отрече-
ние самой Германии от идеалов, вдохновлявших до тех пор
ее лучших представителей. Все чувствовали, что торжество
прусского воинствующего юнкерства неизбежно приведет
к торжеству военщины и кулачного права во всей Европе —
к общему понижению культуры.
И в настоящее время с этим врагом до последней мину-
ты боролись мирным оружием все противники милитариз-
ма: одни — протестуя против войны вообще, другие — уг-
розой всеобщей стачки.
Но раз сила стародавних устоев военного государства
взяла верх, раз тот, который, посылая немецкие войска
в Китай против боксеров, мог сам себя назвать Аттилой и
приказывал своим солдатам быть столь же свирепыми, как
полчища Аттилы («Times» припомнила на днях эту речь),
стал вождем и выразителем Германии; раз эта злая сила
взяла верх и напустила своих озверевших солдат на Запад-
705
ную Европу, долг наш — дать отпор этой силе всеми средст-
вами в нашей власти.
Немецкие дипломаты не забывают завета Бисмарка
«одновременно с военной кампанией вести дипломатичес-
кую кампанию», т. е. поход лжи и обмана1. И теперь эти
дипломаты воспользовались убийством эрцгерцога Ферди-
нанда, чтобы уверить ничего лучшего не желавших немцев,
что заступничество России за Сербию — причина войны.
Между тем, государственным людям Западной Европы
было хорошо известно, что уже 6-го июля (19-го нового
стиля) германским правительством война решена была беспо-
воротно.
Австрийский ультиматум Сербии был последствием
этого решения, а не причиной.
Окончательное решение было принято 6-го (19-го)
июля. Но сколько раз война Германии против Франции
уже готова была разразиться со времени разгрома 1871 года!
Германия все время жила в готовности к ней, а Франция
все время ждала нового вторжения, которого не в силах
была бы остановить. Сквозь всю историю Франции за пос-
ледние сорок лет красною нитью проходит сознание этой
опасности. Три раза — сперва при Александре II, а потом
при Александре III — Россия должна была вмешаться,
чтобы предотвратить, иначе неизбежный, разгром Фран-
ции. За последние же три года общеевропейская война уже
дважды готова была разразиться. В июле 1911 г. она была
так близка, что здесь, в Англии, уголь для военных судов
1
Бисмарк сам рассказал, как он обработал депешу, полученную им
от прусского короля Вильгельма, из Эмса, где король пил воды, и как
он обнародовал ее в таком виде, что выходило, будто Франция была ви-
новницей войны 1870 года. Вильгельм телеграфировал Бисмарку, что
он ответил французскому посланнику во время гулянья на водах, что
раз он обещал отказаться от кандидатуры немецкого принца на испан-
ский престол, других гарантий от короля не требуется. Бисмарк, оста-
вавшийся в Берлине, пригласил к себе обедать Мольтке, прочел ему де-
пешу и спросил его, уверен ли он в победе? Мольтке ответил утверди-
тельно, насколько предвидеть возможно в войне. «Тогда, — говорил
Бисмарк, — я не фальсифицировал депеши короля; я только так «ува-
рил ее», что был уверен, что завтра весь Париж потребует войны — вы-
ходило оскорбление посланника». Так и случилось. Вышло, что в войне
виновата была Франция, и вся Европа и мы все в Петербурге поверили
этому. То же произошло теперь, с объявлением мобилизации.
706
спешно отправляли из Уэльса в Ньюкастл по железной доро-
ге! Везти морским путем было бы слишком медленно и,
может быть, уже ненадежно.
Прошлым летом Австрия держала под ружьем миллион
мобилизованных солдат близ своей восточной границы, а
германская кавалерия уже в феврале, когда снег еще лежал
в России, стояла на западной границе Царства Польского,
вполне готовая к наступлению. Я это знаю от очевидцев.
Если европейская война тогда уже не разразилась, то
только потому, что расширение и укрепление Кильско-
го канала, где должен был укрыться немецкий флот (рань-
ше в него не могли войти дрэдноты), еще не было законче-
но. А также не были еще готовы громадный укрепленный
лагерь в озерной полосе Восточной Пруссии и новые ук-
репления крепостей в Кенигсберге и Данциге. Работы в
Кильском канале были спешно завершены нынешним
летом 20-го июня — и две недели спустя война была ре-
шена.
Впрочем, уже прошлой зимой много разных признаков
указывало на близость войны, и в феврале в Бордигере я го-
ворил моему другу, редактору «Tempos Nouveaux», как не-
правы были французы, протестовавшие против закона о
трехлетней службе. Другого средства, ввиду увеличения
Германией ее готовых к бою войск на целые двести тысяч,
не было. Если бы Франция объявила мобилизацию, хотя бы
частную, она оказалась бы виновницей войны. «Война на-
чнется, — говорил я, — как только жатва поспеет в России
и во Франции: немцы знают, что иначе им нечем было бы
кормить свои армии, особенно свою быстро наступающую
кавалерию. Помните, что война 1870 года началась 15-го
июля. Русским друзьям я советовал заранее выбраться из-за
границы».
Все это было так ясно, так очевидно, что только люди,
мало интересующиеся западно-европейскими делами и не
желающие вообще думать о «страшных» вопросах, могли
этого не видеть. Что не мешает теперь целой куче людей,
начитавшихся немецкой прессы и телеграмм, рассылаемых
оплачиваемыми Германией телеграфными агентствами,
воображать, что причина войны — заступничество России
707
за Сербию, хотя Германия что-то еще не думает об Ав-
стрии, а пока что завоевывает и «присоединяет» Бельгию1.
Впрочем, кто же из государственных деятелей Бельгии
не знал, что Бельгию давно решено завоевать при первом
удобном случае, а Голландию заставить примкнуть к Гер-
манской империи, так как в ее руках находятся проливы,
ведущие в Тихий океан из Индийского океана; Францию
же давным-давно решено низвести на степень третьесорт-
ной державы... К этим целям направлена была вся жизнь
Германской империи. Этими завоеваниями бредят в Гер-
мании миллионы, как буржуа, так и рабочих.
2
Не Сербия — причина войны, не страх Германии перед
Россией, а то, что, за исключением ничтожного меньшин-
ства, тот класс, который заправляет политической жизнью
Германии, был опьянен торжеством над Францией в 1871
году и своей быстро развивавшейся силой на суше и на
морях. Этот класс считает прямо-таки оскорбительным для
Германии, что ее соседи мешают ей завладеть богатыми
(готовыми, заселенными уже) колониями на Средиземном
море (Марокко, Алжир, Египет), а также Малой Азией и
частью Китая, опережают ее в планах захвата будущей Ад-
риатики Индийского океана, т. е. Персидского залива, и
вообще мешают ей установить свою гегемонию в Европе,
Азии и Африке.
Быстрое развитое германской обрабатывающей про-
мышленности за последние сорок лет, без одновременного
развития достатка среди крестьянства, которое могло бы
быть рынком для сбыта мануфактурных изделий (как в Со-
единенных Штатах), сделало то, что громадная масса не-
мецкого пролетариата заражалась теми же завоевательны-
1
Английский парламент только что издал «Синюю книгу» (см.
официальный номер: Cd 7595) о тайной «официальной германской ор-
ганизации с целью влиять на прессу других стран». Организация была
составлена 27-го февраля под предлогом «увеличения престижа герман-
ской промышленности за границей», и на нее было ассигновано 500000
марок частными компаниями и 250000 марок правительством. Заветы
Бисмарка насчет подкупной прессы не забыты в Германии.
708
ми планами и теперь тоже мечтает о быстром развитии мо-
гучего, завоевательного капитализма. Вследствие чего в ре-
зультате получается настоящее поклонение перед идеей
объединенного военного государства, обожание армии и
поразительное единодушие в завоевательных мечтаниях.
Что в этой характеристике нет преувеличения, доказали
события последних дней.
«Оставайтесь нейтральными, — писал Вильгельм анг-
лийскому правительству. — Я оставлю нетронутой террито-
рию Франции в Европе, только отберу ее колонии (Марок-
ко, Алжир, Тунис, Тонкин)».
«Не оставайтесь нейтральными, присоединитесь ко
мне, — писал он в Италию. — Вы получите за это Савойю,
Ниццу, Тунис».
«Не вмешивайтесь, дайте мне разделаться с Англией,
Бельгией и Францией», — писал он в Россию и обещал не
трогать России — «покудова».
«Охота вам придавать такое значение клочку бумаги, —
т. е. договору европейских государств, которым обеспечи-
валась независимость и нейтральность Бельгии», — писал
германский канцлер английскому министру иностранных
дел, нагло заявляя таким образом, что для Германии никакие
международные договоры не существуют.
Нам, верно, скажут, что Наполеон I тоже считал себя
вправе попирать все международные договоры. Правда.
Но, по крайней мере вплоть до войны 1812 года, армии
Французской республики, а затем даже и империи, разно-
сили по Европе уничтожение крепостного права и равенст-
во всех граждан перед законом. В этом была их сила. Что же
несут теперь немецкие армии в сожигаемые ими города и
деревни? Ничего, кроме идеала военного государства! Ни-
какой идеи права! Ничего, кроме торжества озверевшего
солдата! Ничего, кроме топтания в грязь той самой культу-
ры, которая развивалась в Германии до ее побед 1864—1870
года.
Свобода народностей? Идеалы мира? Прогресс? Ничего
этого нет на знамени Германской империи! Оно обещает
только войну, оно — залог новых войн. Покорение вольных
наций; централизованное военное государство; подчине-
ние всей жизни народа военному идеалу, воплощением ко-
709
торого служит он, Вильгельм, сам себя именующий «бичом
Божиим», Аттилой!
Постарайтесь, в самом деле, представить себе, что зна-
чило бы торжество Германии в теперешней войне?
Покорение Бельгии — всей или по крайней мере боль-
шей ее части. Во всяком случае водворение Германии в
Антверпен и, по всей вероятности, в Калэ.
Насильственное приобщение Голландии к Германской
империи.
Угроза присоединения Швейцарии, которую более не в
силах будут защищать Франция и Англия1.
Присоединение к Германии части Франции (Шампани
и северных берегов), а следовательно, появление линии не-
мецких крепостей в одном или двух днях пути от Парижа и
запрещение воздвигать против них укрепления; громадная,
изнурительная контрибуция, идущая, главным образом, на
дальнейшее усиление германской армии и флота (уже Бис-
марк жалел, что не взял контрибуции в 15 миллиардов
вместо пяти). В результате — низведение Франции на роль
третьестепенного государства, не смеющего сделать ни одно-
го шага в направлении социального прогресса, ввиду угрозы
вмешательства Германии. Все эти годы в этом положении
была Бельгия. В такое же положение попала бы Франция, и
приблизительно в такое же положение попала бы Англия.
Теперь, когда строятся громадные пароходы, способ-
ные принять каждый по нескольку тысяч солдат, когда под-
водные лодки, аэропланы и управляемые воздушные шары
стали частью вооруженных сил, неуязвимости Англии от
вторжения немцев уже не существует. Уже теперь знающие
люди предвидят здесь полную возможность вторжения.
Когда же прусская каска будет владычествовать на южном
берегу Па-де-Калэ, вторжение в Англию станет просто во-
просом удобной минуты. Весь строй жизни и дальнейшее
развитие страны должны будут складываться ввиду этой
возможности, как они уже складывались во Франции.
1
Если бы Швейцария быстрой мобилизацией 600-тысячного войс-
ка не подкрепила своего отказа пропустить германские войска во Фран-
цию через Базельский кантон, ее независимости был бы положен
конец.
710
О последствиях торжества Германии для нас, в России,
даже думать не хочется — так они были бы ужасны. Что ста-
нется с внутренним развитием России, когда на Немане, в
Риге, а может быть, и в Ревеле, воздвигнутся немецкие кре-
пости, как Мец, не для защиты отвоеванной территории, а
для нападения? Крепости, откуда в первый же день объяв-
ления войны смогут выступить сотни тысяч войска, со всей
своей артиллерией, готовые идти на Петроград?
Вообще, торжество Германии в этой войне значило бы
порабощение всей европейской культуры задачам военного
преобладания. Ее торжество в 1870 году уже дало нам сорок
лет такого порабощения и остановки общего развития. Те-
перь ее торжество над Францией, Бельгией, Англией и Рос-
сией дало бы полстолетия, если не более, такой же останов-
ки развития, распространенной на всю Западную Европу и
на весь славянский мир.
Я не говорю уже о том, в каких возмутительно-диких
формах выражается в теперешней войне торжествующий
германизм. Уже из того, что засвидетельствовано непре-
ложными свидетельскими показаниями, видно, что немец-
кие регулярные войска превзошли все, что мы слыхали до
сих пор. И при этом — заметьте — последний немецкий
солдат и цабернский лейтенант, совершая зверства над
бельгийцами — стариками, женщинами, детьми, — считает
их именно бунтовщиками. Не народом, воюющим за свою
свободу, а беззаконными бунтовщиками.
Что всего ужаснее, это то, что насилие, совершаемое
германцами над Бельгией, возбуждающее омерзение во
всем образованном мире, находит оправдание даже в среде
крайней партии — социал-демократической. Надеюсь, не у
всех. Но вы, конечно, читали о кампании, предпринятой
немецким депутатом Зудекумом в шведской газете «Social-
demokraten» и лично в Италии, и видели ответы, данные
ему в этих странах.
Тем временем вне Германии пролетариат всей Европы
понимает, какое клеймо теперешняя война налагает на гер-
манский народ, и желает, ждет полного поражения Герма-
нии и прекращения внесенной ею в нашу жизнь воен-
щины.
Многое еще хотел бы сказать. Но на сегодня довольно.
711
Всем, кто не закрывает глаза на совершающееся вокруг нас,
достаточно ясно, почему всякий, кому дорого прогрессив-
ное развитие человечества и у кого мышление не отумани-
вается личными привязанностями, привычкой и софизма-
ми казенного якобы патриотизма, не может колебаться.
Нельзя не желать полного поражения зарвавшейся военной
Германии. Нельзя даже оставаться нейтральным, так как в
данном случае нейтральность была бы потворством желез-
ному кулаку.
Это понимает громадное большинство, и отовсюду слы-
шатся такие речи: Союзники победят, и эта война будет пос-
ледней европейской войной. Права всех национальностей
на свободное развитие будут признаны; федеративное на-
чало найдет широкое приложение при переделке карты Ев-
ропы. Безобразие войны и неспособность вооруженного
мира предотвратить ее так бьют в глаза, что наступит пери-
од всеобщего разоружения. А единение внутри передовых
наций, к которому уже ведет теперь необычайное напряже-
ние всех сил с тех пор, как надвинулась общая опасность,
неизбежно оставит следы во всех народах. Оно уж кладет
зачатки новой, более объединенной жизни всех слоев, из
которых теперь слагаются нации.
Таковы мысли, нарождающиеся в Западной Европе.
Они верны, и они должны восторжествовать.
Брайтон. 23-го августа (5 сент.) 1914.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
1
Дорогой мой друг!
Конечно, вам, должно быть, очень больно переживать
противоречия, которые осаждают вас. «Меня одна мысль,
главным образом, мучает, — пишете вы. — Неужели война,
в особенности в таких размерах, как теперешняя, может яв-
ляться войной освободительной?.. Если мы раньше знали,
что война с Германией будет освободительной войной,
тогда к чему нам был весь антимилитаризм, все фразы о
всеобщей стачке и т. п. Вообще ряд вопросов, которые те-
перь не дают жить».
712
Я понимаю, как должны мучить подобные вопросы. Но
не оттого ли они возникли, что во всей работе антимилита-
ристов, противников войны, лежит коренная ошибка. Они
думали, что своей пропагандой против войны они могут по-
мешать войне, несмотря на то, что теперь существуют еще
во всей силе те причины, которыми обусловливается неиз-
бежность войн.
Они писали, что причина всех современных войн — ев-
ропейский капитализм со всеми его известными последст-
виями. А с другой стороны, они верили, что «достаточно
объявить всеобщую стачку» во всех странах, готовых бро-
ситься в войну (только!), и война станет невозможною.
Каким-то чудом вся громадная сила капитала и под-
властных ему орудий исчезала, рушилась, парализовалась.
И исчезала она не только во Франции, но и в той другой
стране — в Германии, — которая в завоевании части Фран-
ции, в обессилении ее и в приобретении ее колоний видела
«необходимый шаг», чтобы дать развиться вовсю своему,
германскому капитализму.
Выходила, таким образом, явная несообразность. И я
теперь спрашиваю себя. Вполне ли сознавало большинство
антимилитаристов неразрывную связь между войною и раз-
растанием европейского капитализма? Не придавали ли
они все-таки слишком большое значение в войнах злой
воле отдельных личностей?
Вот почему за последние десять-двенадцать лет, когда
неизбежность нападения Германской империи на Фран-
цию стала ярко обозначаться, я старался убедить француз-
ских товарищей, что пропаганда против войны — одно, а
положение, которое им придется занять в момент объявле-
ния войны Германией, — совершенно другое.
Живя в обществе, скажем, двадцати человек и видя, что
один из нас, посильнее, норовит угнетать другого, я могу,
я должен употреблять все мои усилия, чтобы вразумить
всех нас, а в особенности сильного, стремящегося угнетать
слабого товарища. Но если слова не подействовали, если
сильный начал бить слабого, разве я имею право стоять в
стороне, сложа руки, на том основании, что кулак — не до-
казательство и что я раньше проповедовал вред драки и не-
обходимость мира? Именно потому, что я противник угне-
713
тения слабого сильным, я бросаюсь в драку и помогаю сла-
бому отбить сильного, хотя прекрасно знаю по опыту, что
удар кулака, предназначавшийся слабому, непременно по-
падет в мою голову.
Я понимаю, что можно не отвечать на личную обиду.
Но стоять сложа руки, когда злой и сильный бьет слабо-
го, — непростительная подлость. Именно ею держится вся-
кое насилие.
Проповедь против войны, конечно, приближает время,
когда люди поймут, что истинною причиной войны всегда
бывает желание одной страны воспользоваться трудом дру-
гой страны и накопленными ею богатствами. Она поможет
также убедиться, что даже «успешная война» приносит, в
конце концов, больше вреда, чем пользы самим победите-
лям.
Но при ныне существующих условиях такая пропаганда
не может помешать войне, покуда есть страны, которых на-
селение готово помогать желающим наживаться чужим
трудом, сплошь да рядом предполагая в этом и свою выгоду.
Угроза всеобщей стачки может сдерживать до поры до
времени завоевательные порывы. «Но бросьте думать, —
говорил я, — что всеобщая стачка может состояться в мо-
мент объявления войны, если одна из сторон решила от-
крыть военные действия. Каждый в той стране, которой
грозит вторжение, будет чувствовать в такую минуту, что
один день промедления в мобилизации представит подарок
завоевателю целой области и увеличит число жертв войны
на лишнюю сотню тысяч человек».
На это мои французские товарищи возражали: «Для
того-то мы и ведем антивоенную пропаганду, чтобы от-
крыть глаза немцам, чтобы они отказались помогать своим
капиталистам в грабеже Франции. Помни, что у немцев
есть уже три с половиной миллиона социалистов, — наивно
прибавляли мои друзья, — и эта масса социалистов вместе с
нами воспротивится войне».
Когда же я доказывал, что этого не будет и быть не
может, мне смело отвечали: «Если даже и так, то кто-ни-
будь должен же взять на себя почин. Мы начинаем — будь
что будет»!..
На это оставалось только сказать: «Пусть так. Но с тем,
714
что, когда Германия начнет с дикой энергией — с согласия
своих социалистов — собирать свои полчища, вы с еще
большей энергией и с тем более полным сознанием правоты
своего дела, что вы старались помешать войне, будете помо-
гать мобилизации и будете драться против завоевателей.
Только бросьте вы говорить такой вздор, что рабочему-
французу все равно, кто бы ни владел им: французский ка-
питалист и французский префект или немецкий генерал и
немецкий фабрикант. Вы во Франции не видали и, мало
путешествуя, не знаете, что значит жить под владычеством
другой нации».
Впрочем, на этот счет за последний месяц немцы сами
постарались открыть глаза мечтателям1.
Большая часть французских антимилитаристов именно
то и сделали, что следовало предвидеть. Через несколько
дней после объявления войны один из близких моих това-
рищей, один из самых убежденных антимилитаристов,
писал мне из Парижа: «Ты был прав: надо защищаться.
Только сопротивление и нападение сломят немецкую воен-
щину». Другие пишут: «Состою в таком-то полку»: санита-
ром — кто постарше, рядовым — кто помоложе; и дерутся
антимилитаристы, наверное, с таким же твердым намере-
нием выгнать из Франции, раз навсегда, засевших в окопах
немцев, как и все остальные.
Так же поступили и бельгийцы. До последней минуты
они стояли за мир. А когда надвинулась орда завоевателей,
они стали геройски защищать дорогие им родные поля и
города.
Теперь вы, конечно, знаете, что двинуло немцев на за-
воевание Бельгии и Франции. Вы знаете, как без всякого
повода, или даже подобия повода, они вторглись в Бель-
гию, чтобы легче им было раздавить ненавистную им
Францию; вы знаете, как они завоевывают, знаете, как они
мстят, когда им приходится отступать из городов и сел, ко-
1
Один из таких мечтателей, французский депутат-социалист Кам-
пер-Морель, побывав в Санлисе (Senlis) и убедившись на месте, с
каким злорадством немецкие солдаты подвергали пыткам французов,
раньше чем их добить, с грустью признается в своих заблуждениях. Он
указывает, что из четырех миллионов избирателей-социалистов в Гер-
мании по крайней мере один миллион должен находиться в немецких
войсках, наводнивших Бельгию и Северную Францию.
715
торые они уже считали своими. Вы знаете, почему и как
они ведут войну. Так скажите, желаете вы успеха бельгий-
цам и французам? Желаете вы изгнания озверелых завоева-
телей из Бельгии и Франции?
Если да, то о чем же еще разговаривать?
2
Я знаю, что далеко не все разделяют такой взгляд.
В Италии есть много рабочих, особенно анархистов, син-
дикалистов и отчасти социал-демократов, которые безус-
ловно против того, чтобы Италия приняла какое бы то ни
было участие в войне. Все они выражают сочувствие Бель-
гии и Франции и ненависть к завоевательному германизму;
но вместе с тем они стоят за полное невмешательство — не
только правительства, но даже отдельных отрядов добро-
вольцев. Объясняется это, по всей вероятности, тепереш-
ним состоянием Италии после триполийской войны. Рабо-
чие, очевидно, боятся, что если начнется агитация для
посылки во Францию добровольческих отрядов (как это
советовал на недавнем совещании синдикалистов де Амб-
рис), это даст повод правительству вмешаться в войну. А в
данную минуту, — думают они, — вмешательство было бы
гибельно для Италии. Действительно, поживши в Италии,
вполне понимаешь, как должны итальянцы, любящие свою
родину, опасаться войны. При теперешней дезорганизации
армии после триполийской войны, при полном истощении
военных запасов — начинать новую войну они считают не-
возможным.
Таким образом, положение, принятое итальянцами,
вполне понятно. Можно сказать только одно: что его пос-
ледствия могут быть очень невыгодны для Италии. Своим
отказом стать на сторону тройственного союза Италия на-
жила непримиримого врага в Германии, которая, если она
не потерпит полного поражения, непременно воспользует-
ся первым удобным случаем, чтобы выполнить давно подго-
товляемое ею вторжение в Северную Италию.
Что же касается до тех глубоко убежденных антимили-
таристов во Франции и Швейцарии, которые во имя своего
отрицания войны не желают поощрять ни той, ни другой
716
воюющей стороны и среди которых я имею близких друзей,
то они впадают, на мой взгляд, в серьезную ошибку. Их со-
чувствие — на стороне французского и бельгийского наро-
да. Самый факт завоевания и обирания одного народа дру-
гим им ненавистен. «Но война — зло», — говорят они; а
потому они не хотят ее, ни за, ни против Германии.
Но они упускают из вида одно. Теперешняя война тво-
рит новую историю. Она всем народам ставит новые усло-
вия общественного строительства. И когда начнется эта
перестройка, новая жизнь пройдет мимо тех, кто отказался
быть людьми действия в минуты, когда судьбы нашего века
решались на полях битв.
Да, война, действительно, поставила мучительные во-
просы. Но нельзя ли на нее взглянуть попроще?
Почему-то повсюду на нее возлагаются большие надеж-
ды. Отовсюду слышится мнение, что эта война положит
конец развитию могучего военного государства в центре
Европы, служащего угрозой своим соседям. Почему-то
люди верят, что она положит начало временам мирного
развития в лучшем направлении; ужасы войны выступили
за эти два месяца в такой потрясающей наготе; наконец,
вызванное ею объединение всех слоев общества в одном
общем деле не пройдет бесследно, а заложит зачатки более
объединенной жизни...
Конец гегемонии Германии, распадение Австрийской
империи и заря новой жизни для славянских народностей,
объединенная Польша, снова вносящая свои народные на-
чала в сокровищницу знаний и творчества Европы, как она
вносила их раньше, — чего только не ждут от этой войны.
Конечно, можно только радоваться, что войне придают
такие цели. Сколько бы из этих целей ни осуществилось, во
всяком случае начало их осуществления будет положено.
Но нужно ли все это, чтобы определить наше отноше-
ние к войне? Не достаточно ли ясно уже определились ее
ближайшие задачи?
Когда старый, раненый Гарибальди созвал в 1870 году
своих старых и молодых товарищей и пошел с ними сра-
жаться против немцев за Французскую республику, он не
задавался мировыми задачами. Он не переоценивал значе-
ния войны вообще. Он видел во Франции «борьбу свободы
717
с самовластьем» и счел своим долгом стать, как всегда
стоял, на защиту первой против второго.
Понятно, он не вмешался бы в войну 1866 года между
Пруссией и Австрией, потому что ни за той, ни за другой он
не признавал права на подавляющее значение в Герман-
ском союзе. И не вмешался бы он в войну двух государств
за право завоевания какой-нибудь чужой земли в Африке
или Азии. Но он вступился во франко-прусскую войну, по-
тому что со времени падения Наполеона III война не имела
для Германии иной цели, кроме завоевательной; причем
право и прогресс были на стороне Франции!
То же самое приходится сказать себе теперь. События
последних двух месяцев показали, насколько необходимо
сокрушить злую силу, которая воюет во имя того, что гер-
манским капиталистам «нужны» чужие земли и колонии;
что для покорения своей соперницы, Франции, Германии
«нужно было» провести свои миллионные армии через ней-
тральную Бельгию; что ей «нужно» сокрушить Англию,
чтобы богатеть. А потому Германия будто бы имеет право и
даже «священную миссию» предавать огню и мечу поля,
политые потом и кровью бельгийских и французских крес-
тьян, обращать в развалины города и избивать мужчин,
женщин и детей, раз кто-нибудь из граждан вздумает защи-
щать свой дом и свою семью от вторжения.
Для вас и многих других всего этого, однако, еще недо-
статочно. Вы сомневаетесь, вы хотите знать наверно, будет
ли эта война войной освободительной. Но на этот вопрос за-
ранее ответить невозможно. Все будет зависеть от исхо-
да войны, со всеми возможными, побочными ее осложне-
ниями.
Одно только несомненно. Если восторжествует Герма-
ния, то война не только не будет освободительною: она
принесет Европе новое и еще более суровое порабощение.
Правители Германии этого не скрывают. Они сами за-
явили, что начали войну с целями завоевательными: надол-
го обессилить Францию, отобрать у нее колонии, разбога-
теть на ее счет, обессилить Англию, отобрать некоторые из
ее колоний; обессилить Россию, «обеспечить себя от ее на-
падений», т. е. — «округлить границы» и настроить укреп-
718
ленных лагерей вроде Меца в областях, отобранных у Рос-
сии, — поближе к Петербургу и Москве.
Что именно к этому стремятся и владыки Германии, и
их политические и военные писатели, и их офицеры, и даже
часть солдат — в этом нет ныне сомнения. Они сами этого
не скрывают. Они гордятся этим. И кто же не понимает,
какой источник новых войн представил бы собою такой
исход войны? Каким препятствием он явился бы всякому
прогрессивному внутреннему развитию в Европе.
Но если это верно, то помешать такому торжеству за-
воевателей, избавить Европу от висящей над нею угрозы, —
не будет ли это уже таким великим делом, что война, до-
стигшая такой цели, вполне заслужила бы названия войны
освободительной ?
Заметьте, что в теперешней войне намечается еще один
вопрос громадной важности: вопрос небольших народнос-
тей, стремящихся завоевать себе право на самобытное раз-
витие. Но этот вопрос так важен, что лучше будет вернуться
к нему в другом письме.
Во всяком случае, уже теперь характер гигантской борь-
бы, ведущейся в Европе, достаточно выяснился. Пора пре-
кратить разговоры о «носителях высокой германской куль-
туры». Они достаточно выказали себя в Бельгии. Мы
увидели, до чего могут дойти люди, даже не глупые и по
природе не злые, если они выросли с детства в обожании
права военного захвата. И мы вынуждены определенно
сказать следующее:
«В Европе безусловно невозможно будет дальнейшее
развитие идеалов и нравов свободы, равенства и братства,
пока среди нас будет семидесятимиллионное государство,
где до машинного совершенства разработаны все приемы
военного разбоя; где вся нация, включая ее лучших людей и
ее передовые партии, оправдывает эти приемы и считает их
своим правом, видя в них залог своего дальнейшего разви-
тия.
Необходимо, чтобы весь германский народ увидел на
деле, в какую бездну разорения и нравственного падения
повергла его культура, целиком направленная к завоева-
тельным целям».
Брайтон, 21 сентября (4 октяб.) 1914 г.
719
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
1
Дорогой мой друг, вы спрашиваете, что я думаю теперь
о войне? Как повлияли на мои суждения события послед-
них двух лет? Чего я жду в ближайшем будущем?
В ответ на эти вопросы я могу только повторить с еще
большей уверенностью то, что писал в начале войны.
Военное торжество Германии, — писал я, — повлекло
бы за собой такие тяжелые последствия: оно настолько за-
держало бы ход европейской цивилизации, что всякий,
кому дороги успехи этой цивилизации и заботы рабочего
интернационала, может делать только одно: всеми силами
содействовать поражению германского империализма и
милитаризма.
Два года тому назад для подтверждения этой мысли мне
приходилось гадательно указывать на то, что может про-
изойти, если Германская и Австрийская империи востор-
жествуют. Теперь факты налицо. Мы знаем, чего добивает-
ся Германия, т. е. ее правящие классы, при поддержке
громадного большинства германского народа. Мы знаем,
что ее завоевательные планы даже обширнее, чем это пред-
полагалось в 1914 году.
Ее желание завладеть берегами Немецкого моря от Ант-
верпена до Калэ — не «праздная выдумка ненавистников
Германии», а действительное стремление, из-за которого
легли уже в Бельгии и Северной Франции сотни тысяч
людей. И если бы в Англии рабочие и буржуазия не поняли
грозившей их стране опасности и не произошел бы порази-
тельный, никем не предвиденный порыв, давший англий-
ской армии более четырех миллионов людей всех классов,
добровольно записавшихся в солдаты, то эта часть про-
граммы германских завоевателей была бы уже осуществле-
на после кровопролитных, ужасных битв за Ипр и Калэ1.
Два года тому назад в существовании такого плана еще
можно было сомневаться. Теперь он так ясно выступил из
1
Число добровольцев, поступивших в армию раньше, чем была вве-
дена всеобщая воинская повинность, достигло 5 060 000 человек.
720
всего хода войны, что Бюлов, долгие годы занимавший
должность германского канцлера и главного советника
Вильгельма II, уже этого не скрывает. Он открыто признал
(в последнем издании своей книги «Германия под импера-
тором Вильгельмом II»), что именно желание расширить
свое океанское побережье привело Германию ко вторжению
в Бельгию.
Точно так же стремление Германии осесть на берегах
Адриатического моря и завладеть Малой Азией и тем, что я
назвал Адриатикой Индийского океана (Персидским зали-
вом), не было плодом досужего воображения. Оно — опять-
таки факт, из-за которого уже гибнут и еще погибнут целые
армии и разорены будут целые области.
И, наконец, никто не усомнится теперь, что стремление
овладеть Прибалтийским краем и главными вывозными
портами России в Балтийском море, включая Ригу, которая
должна была послужить морским базисом для похода на
Петроград, составляло часть вожделений Германии и вхо-
дило в план ее войны «на два фронта».
Именно — часть; только часть того, о чем мечтали в
Германии и что подготовлялось ее генеральным штабом.
В начале войны я не хотел упоминать о возможности завое-
вания немцами Польши и их вероятном походе на Волынь
и Бессарабию. А между тем уже с 1886 года русскому Гене-
ральному Штабу и тем, увы, немногим, кто предвидел на-
двигавшееся нашествие на Россию, было известно, что за-
падная часть Царства Польского ничем не защищена; что в
случае нападения Германии в союзе с Австрией войска
обеих империй вступят в Польшу с севера и с юга, позади
привислинских крепостей, и что в случае удачи этого втор-
жения часть австро-германских войск направится на юг, в
Волынь и Бессарабию.
Что этот план не был оставлен с тех пор, показали собы-
тия последних двух лет. И если бы в начале войны в австро-
германский союз была вовлечена Румыния (так оно и было
в 80-х годах), то поход на Бессарабию, может быть, состоял-
ся бы уже в 1915 году. Простор южно-русских степей не
перестает манить германских завоевателей.
Таким образом, не защита Германии от нападения со
стороны России или Франции, а желание завоеваний, стре-
721
мление расширить область своей экономической эксплуа-
тации и увеличить свое военное могущество и политичес-
кое влияние руководили Германией в ее нападении на
Бельгию, Францию и Россию и в ее союзе с Австрией для
порабощения Сербии и дальнейшего движения на восток.
Завоевательный характер войны со стороны Германии не
подлежит сомнению. Он признан и объявлен законным са-
мими завоевателями.
2
Что касается до последствий, какие могла бы иметь по-
беда Германии, то если на этот счет еще не сложилось впол-
не определенного мнения, то объясняется это тем, что во-
обще влияние известных событий труднее предвидеть, чем
сами события. Чтобы верно угадать влияние того или дру-
гого исхода войны, нужно, кроме наблюдательности, зна-
комство с историей и внутренней жизнью Европы за пос-
ледние десятилетия. А именно этого знакомства вообще не
хватает в обществе, и особенно в России.
Распространение социалистических учений, возникно-
вение сильных рабочих организаций и их борьба с хозяева-
ми на экономической почве неизбежно отвлекли бы вни-
мание от политической борьбы, ведущейся в Европе с
конца восемнадцатого века. Кто у нас, например, после
Герцена и Чернышевского старался распространять в ши-
роких кругах понимание политической жизни Европы?
М.М. Ковалевский и маленький кружок его товарищей?
Кто еще?
Раз поставлен был социальный вопрос и началась борь-
ба за его разрешение, историческая роль отдельных наций в
общем развитии цивилизации стала меньше обращать на
себя внимания. Борьба труда с капиталом отвлекала внима-
ние от усилий, делавшихся тем или другим государством
для сохранения у себя и у соседей пережитков крепостного,
феодального строя в его политических и экономических
формах. Усилия Германии, например, продолжать полити-
ку священного Союза раздавить республиканскую Фран-
цию — «этот очаг социалистов и анархистов», как выражал-
722
ся Бисмарк, — и охранять в Европе сословные государст-
венные идеалы оставляли без внимания. А между тем Бис-
марк готов был отнять Рим у Италии, восстановить свет-
скую власть папы, а в случае надобности, — говорил он, —
«если бы Италия вступила в союз с Францией, который не-
избежно привел бы ее к республике», — восстановить даже
Неаполитанское королевство1, чтобы ослабить Францию и
тем помешать распространению республиканского духа в
Европе.
На все это и на значение такой политики для Европы
перестали обращать внимание в надежде, что столкновение
труда с капиталом скоро упразднит все подобные полити-
ческие вопросы. И этим, конечно, пользовались владыки
Германии.
Тем временем в прогрессивных кругах росла надежда и
понемногу сложилась вера, что великие европейские вой-
ны скоро станут невозможными. Эта вера порождала все-
возможных «мирников», пацифистов. Одни, как баронесса
Сутнер, доказывали, что человечество в Европе вышло уже
из дикого периода войн и что все правители европейских
государств жаждут мира. Другие утверждали, что с бездым-
ным порохом война невозможна (это было как раз перед
бурской войной). Третьи, как Норман Энджел, цифрами
доказывали, что войну делает невозможной тесная денеж-
ная зависимость между народами. И, наконец, рабочие,
особенно в латинских странах, начинали верить, что уста-
новившиеся международные отношения между трудовыми
организациями всех стран предотвратят всякую войну.
«Достаточно будет грозно заявить наше нежелание воевать,
чтобы расстроить военные затеи капиталистов и прави-
тельств», — говорилось в наших кругах.
Понятно, что люди, жившие с такими надеждами, не-
охотно расставались с ними. Потребовались все ужасы на-
1
В «Голосе минувшего» (апрель, 1916) даны были, на основании
книги Crispolti и Aureli, очень поучительные извлечения из отчета пап-
ского посланника Галимберти о его переговорах с Бисмарком в 1887 и
1888 гг. насчет восстановления светской власти папы. Не менее поучи-
тельны воспоминания бар. Розенбаха о настроении Вильгельма II в
1890 г. против Французской республики, напечатанные в «Русской ста-
рине» (май, 1916).
723
стоящей войны, чтобы подорвать эту веру. Но и теперь еще
многие воображают, что если бы союзники сейчас положи-
ли оружие, в Европе водворились бы мир и согласие. Гер-
манцы и австрийцы миролюбиво ушли бы из занятых ими
стран и областей, и проученные горьким опытом народы и
правители Европы отказались бы от завоевательных вожде-
лений!
Но с горькой действительностью эти мечты так же мало
имеют общего, как и мечты пацифистов, дважды собирав-
ших свои конгрессы мира накануне войны. В Германии и
Австрии число тех, кто готов отказаться от областей, заня-
тых австро-германскими войсками, все еще ничтожно по
сравнению с числом «патриотов», требующих, чтобы «за-
воеванное ценою немецкой крови», — как они выражают-
ся, было удержано сполна. Правда, что со времени наступ-
лений 1916 года германские патриоты кое-что посбавили в
своих требованиях. О «взыскании контрибуции» с Бельгии
и Франции нынче нет уже речи. Но от удержания значи-
тельной части захваченных областей и от заключения трак-
татов, которые «навсегда помешают Бельгии поступать
впредь, как она поступила с Германией» (защищаясь от за-
воевателей), от этого отказывается только небольшая груп-
па «крайних» из числа германских социалистов. Правящие
же сословия, крупные промышленники, банкиры, немец-
кие ученые и даже значительная часть организованных ра-
бочих считают мир без завоеваний невозможным, «позор-
ным».
3
Между тем военное торжество Германии и присоедине-
ние к Германской империи занятых ею областей, хотя бы
только на востоке, неизбежно привело бы к тому же само-
му, к чему привело присоединение Эльзаса и Лотарингии в
1871 году. Оно стало бы залогом новых войн лет на 50 или
более.
В моем первом письме я уже писал о том, как Франция
сорок лет жила под постоянным страхом разгрома Герма-
нией. Прибавлю только, что лучшие люди Франции —
люди, превосходно знавшие общее положение дел в Евро-
724
пе, считали разгром Франции и ее расчленение на части (1е
demembrement de la France) неизбежным. Вот откуда взя-
лась эта тихая, скромная, торжественная решимость и это
глубокое, вдумчивое, любовное к родине настроение фран-
цузского народа со времени войны, о которых говорили
мне англичане и американцы, жившие или побывавшие за
время войны во Франции, и которое так верно описал в
«Речи» А. И. Шингарев.
Я также упоминал в моем первом письме о вмешатель-
стве Александра II, помешавшем Германии напасть на
Францию в 1875 году с целью дальнейших завоеваний. Но
то же самое повторялось в 1891 году, причем разгрому
Франции тройственным союзом помешало вмешательство
английской королевы и Александра III1. Впрочем, и после
того, как установилось согласие между Россией, Францией
и Англией, та же угроза продолжала висеть над француз-
ским народом.
То же самое, что грозило Франции в продолжении со-
рока лет, грозило бы и России, если бы Германия могла
удержать Либаву и укрепиться в Курляндии, в Польше, в
Литве и на Волыни. Постоянная угроза вторжения и напа-
дения, на этот раз на обе столицы и на Киев, висела бы над
Россией. Мало того, вся наша внутренняя политическая
жизнь должна была бы складываться в формы, желатель-
ные германскому империализму.
Ради такого исхода войны и работал в Швейцарии
1
Бловиц, известный корреспондент «Times'a», хорошо знавший
дело из первых рук, рассказал впоследствии, как Вильгельм II, приехав
в Англию летом 1891 года, заявил своей бабушке, королеве Виктории,
что Германия не может более выносить вооружений, вызываемых воен-
ным возрождением Франции (она тоже ввела у себя всеобщую воин-
скую повинность), и что он объявит войну не позже весны 1892 года.
Тогда английская королева, видя, что словами не переубедить Виль-
гельма, и желая сохранить мир в Европе, поручила премьеру Сользбюри
написать от ее имени Александру III, уговаривая его заключить союз с
Франциею для предотвращения войны, иначе неизбежной. Приглаше-
ние французского флота (плававшего тогда в шведских водах) в Крон-
штадт, а затем в Портсмут, было результатом этого письма и началом
франко-русского соглашения, в ответ на тройственный союз (заклю-
ченный между Германией, Австрией и Италией уже в 1883 году). Поли-
тические люди Англии тогда же знали об этом выступлении королевы
Виктории. Недавно его подтвердил в своей книге г. Легг (Legge).
725
зимой 1915—16 года Бюлов со своими секретарями. В Бер-
лине, да и в Германии вообще, думали тогда, что союзники,
обескураженные неудачей своего наступления, начатого в
сентябре 1915 года, поспешат заключить мир «на основа-
нии военной карты Европы» и закрепят за Германией и Ав-
стрией их захваты или по крайней мере большую их часть.
Только летом 1916 года, вслед за успехами наступления со-
юзников, начало выступать у их противников мнение не-
большого меньшинства в пользу «мира без завоеваний», но
также, надо прибавить, и «без уступок германской террито-
рии», т. е. с удержанием Эльзаса и Лотарингии. Мец, стало
быть, должен по-прежнему оставаться угрозой Парижу.
Что же касается до захватов в России и на Балканах, то о
них помалкивают. Те же, кто упоминает о них, прямо заяв-
ляют, что «о восстановлении границ, существовавших до
войны», речи быть не может.
Вот почему во Франции и в Англии громадное боль-
шинство, как бы оно ни жаждало мира, понимает, что сей-
час мир еще невозможен. Тем, кто стращает общественное
мнение возможностью еще больших потерь (Калэ и т. д.),
не верят. А тем, кто советует заключить мир на условиях,
предложенных «великодушными победителями», отвечают
совершенно верно, что такой мир был бы только разори-
тельным перемирием. Через три, четыре года его непремен-
но нарушила бы — вынуждена была бы нарушить — та или
другая сторона.
Действительно, мир станет возможным только тогда,
когда в Германии и Австрии сложится в широких кругах
убеждение, что попытка создать владычество военного и
торгово-промышленного австро-германского государства
от Немецкого моря до Адриатического и до Индийского
океана на этот раз не удалась.
До тех пор разговоры о мире останутся простым повто-
рением очень старого дипломатического приема. Всегда, во
время всех многолетних войн, с наступлением зимы дипло-
маты пускали слухи о близком мире, об уступчивости по-
беждавшей до тех пор стороны, об умеренности ее требова-
ний. Целью таких слухов всегда было — посеять раздор в
среде противников и ослабить их военные приготовления
к кампании будущего лета. Немцы прекрасно знали, как
726
Англия, Франция и Россия обновляли свои армии, какую
новую артиллерию они создавали, какие горы снарядов они
заготовляли для наступления. Странно было бы, если бы
умные немецкие дипломаты не воспользовались приемом,
который всегда помогал ослабить врага.
Но так как с самого начала было известно, что не хвата-
ло главного для мирных переговоров, — что готовность
очистить при заключении мира все занятые территории не
была заявлена ни прямо, ни через посредников, — то ясно
было, что из таких разговоров никакого мира выйти не
может.
«Что же дальше? — спросите вы. — Чем разрешится эта
ужасная война?»
Вопрос большой, и ответ на него приходится отложить
до следующего письма. Скажу одно. Австро-германские за-
воеватели начинают убеждаться, что по нынешним временам
завоевания не оплачиваются. Пользуясь недостаточной под-
готовленностью Франции и России и совершенной сухо-
путной неподготовленностью Англии, бросив сразу на про-
тивников миллионные армии, им удалось захватить
чрезвычайно ценные области. Но завоевать эти области,
закрепить их за собой разгромом неприятельских армий и
столиц — не удалось. Внезапное поражение союзников по-
одиночке не состоялось.
Не состоялось потому, что вместо армий из профессио-
нальных военных их встретили вооружившиеся народы.
И народы создали такие средства самозащиты, которых ми-
литаризм и империализм, к счастию, не предвидели, и по
самой своей сущности не могли предвидеть.
Брайтон, 15 (28) сентября 1916.
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
1
Дорогой мой друг, вы спрашиваете, что, собственно,
следует понимать под германским «империализмом» и
«милитаризмом», которые, — писал я вам, — Европа долж-
727
на обуздать и в конце концов вовсе искоренить. Постара-
юсь ответить на ваш вопрос.
«Империализм», по моему мнению, это новое, громкое
слово для очень старого порока — жажды обогащения
одного племени или народа на счет своих соседей, при по-
мощи завоевания. В разные времена этот порок развивался
у разных народов, и с незапамятных времен он причинял
человечеству много зла. История полна вызванных им кро-
вавых битв.
Вот, например, в Хэстингсе, на южном берегу Англии,
поднимается над морем утес, где с самых ранних веков за-
воеватели оставили свои следы. В каменном веке в расще-
линах утеса жили люди, знавшие только самые простые
кремневые орудия. Ловко отбивая от кремней острые ос-
колки, они пользовались ими как ножами, а более мелкие,
крючковатые осколки они навязывали на бечевку, свитую
из какого-то растения, и ими ловили рыбу. Так делают до
сих пор некоторые дикари Тихого океана.
Против выхода из расселины накопился за несколько
сот лет целый холмик всякого отброса: рыбных костей, сло-
манных кремневых орудий, — так называемые «кухонные
остатки», — и их тщательно раскопал по поручению одного
ученого Общества г. Абботт. Из этих раскопок узнали, что
первобытные обитатели Хэстингского утеса кормились
рыбой и ракушками, а на суше охотились только за мелки-
ми зверьками. Больших каменных орудий, пригодных для
охоты за большими зверями, у них не было; в их «кухонных
остатках» нашли только кости мелких грызунов.
«И вот в этом месте, — говорил мне г. Абботт, — среди
кучи недоделанных кремней, я нашел полуистлевшие ос-
татки костяка, череп которого был расколот большим ка-
менным топором. Очевидно, пришли люди другого племе-
ни, более искусные в изготовлении боевых орудий; один из
них застал туземца врасплох и убил его. Других мужчин
тоже, вероятно, перебили, а женщин и детей увели в раб-
ство».
На том же утесе, повыше, мы осмотрели остатки окопов
римского укрепленного лагеря. Высадились римляне уже с
железными мечами и пиками, с военной «тактикой», и по-
728
корили местных жителей, знавших только каменные топо-
ры. Военнопленных с их женами и детьми римляне прода-
вали в рабство, в Италию, а остальных, покорившихся, за-
ставляли на себя работать: строить богатые виллы,
обрабатывать поля, добывать уголь и всякие руды, заготов-
лять шерсть и лен, прокладывать военные дороги и рыть ук-
репленные лагери против самих же туземцев.
Тут же, в стороне от римского лагеря, следующие поко-
ления завоевателей оставили свои следы в виде красивых
развалин феодального замка. Такими замками норманн-
ские империалисты — после того как ушли римляне — дер-
жали местное население в крепостной зависимости.
А в настоящее время в тихую погоду с противоположно-
го берега доносится грохот гигантских пушек. При их по-
мощи новая волна завоевателей — германцы — пытаются
добраться до того же утеса.
Конечно, вся жизнь человечества сильно осложнилась
со времен каменного века. Осложнились и побуждения к
завоеваниям. Но основная их цель — нажива трудом поко-
ренных народов, и основные приемы, т. е. избиение воору-
женных людей и устрашение остального населения, оста-
лись те же. И закрепляют за собой завоевания теми же
способами, какими закрепляли их норманы и римляне: по-
бедители заставляют туземцев строить крепости и прокла-
дывать военные дороги, держат их в бедности, разоряя ис-
конные их промыслы и вводя новые, на которых
наживаются победители; и, наконец, населением правят
суровые префекты и судьи, безжалостно истребляя недо-
вольных и бунтовщиков.
Изменилось одно. Сложный склад современной жизни
дал возможность запутывать понятия людей и оправдывать
завоевания такими отвлеченными словами, как «капита-
листический империализм», «законы развития великих
наций» и т. п. Иные даже не без успеха уверяют рабочих,
что «империализм представляет закономерное развитие ка-
питализма» — чуть не выражение «мировой воли», ведущей
человечество этим путем к социализму. Больше слов, лжи-
вые слова; но факт военного грабежа, составляющий сущ-
ность завоевания, остался.
729
2
За последние десятилетия главным очагом империализ-
ма стала Германская империя. Уже в сороковых годах де-
вятнадцатого века экономист Лист звал германский народ
на путь широкого развития мануфактур, по примеру Анг-
лии. Всех поражало тогда быстрое обогащение английской
буржуазии по мере того, как в Англии вырастала, при помо-
щи паровой машины, громадная обрабатывающая про-
мышленность, изобретались все новые и новые машины и
возникали новые производства, строились железные доро-
ги, создавался паровой флот, и с ним — развивалась ожив-
ленная всемирная торговля. Лист звал Германию на тот же
путь.
Но в сороковых годах Германия еще не могла отозвать-
ся на его клич. В ней еще сильны были пережитки крепост-
ного права. Только после потрясений 1848 года и вызван-
ных ими реформ, и в особенности с 70-х годов, действи-
тельно началось промышленное развитие Германии. И с
тех пор пример богатевшей английской буржуазии не давал
покоя германским общественным деятелям. Богатеть «как
Англия» стало их лозунгом.
Новым условиям, сложившимся в Европе, они мало
придавали значения. Они не обращали внимания на то, что
нет на свете другого такого рынка для европейских товаров,
нет другой такой «колонии», какую имела Англия в Индии,
с ее 250-миллионным населением. Они забывали, что Анг-
лия первая выступила на путь широкого развития промыш-
ленности и воспользовалась выгодами, выпадающими на
долю пионера и изобретателя. Они не замечали, наконец,
что в 1886—1890 гг. Англия уже не находила прежних, вы-
годных рынков и переживала вследствие этого тяжелый
кризис. Несмотря на эти новые условия, общественные де-
ятели Германии направляли свои силы, чтобы развить у
себя такую же промышленность, не для своего народа, а для
вывоза за границу — «как в Англии».
Ради этого Германия посылала своих техников рабочи-
ми в Англию, во Францию, в Бельгию, чтобы изучать на
месте новейшие способы производства и копировать луч-
шие машины. Она широко воспользовалась множеством
730
молодых людей, ежегодно выходивших из ее университетов
и технических школ с естественно-научною или техничес-
кою подготовкою, и быстро сумела развить у себя новей-
шую технику, совершенствуя при этом и удешевляя про-
дукты в некоторых крупных отраслях, как, например, в
химическом производстве. Особенно же успевала она в вы-
делке по доступной цене множества вещей, нужных мелкой
буржуазии в домашнем и торговом обиходе.
Выступив на этот путь, германская промышленность
росла не по дням, а по часам. Вывоз товаров в соседние
страны увеличивался с каждым годом, а с ним вместе росли
и обороты банков и страховых обществ. Немецкая буржуа-
зия и финансисты богатели воочию.
Не нужно, однако, забывать, что не одна Германия пре-
успевала за эти годы. Англия и Франция не замерли на од-
нажды достигнутой высоте. Бельгия, Швейцария, Соеди-
ненные Штаты быстро развивались в том же
направлении — Соединенные Штаты даже гораздо быстрее
Германии; причем безусловно во всем американцы изобре-
тали свои усовершенствованные приемы, даже в таких уста-
новившихся производствах, как разработка угольных
копей, добыча руд, выделка железа, ткацкое дело и т. п.
Даже в плотничном ремесле они заменили веками утверж-
денные инструменты своими, новыми.
В одном Германия опережала своих соседей: в органи-
зации сбыта своих товаров — в завоевании иностранных рын-
ков. Для этого ее торговцы не только умно пользовались
обычными путями, но они ввели свою особую, тщательно
разработанную систему кредита и банков, действовавших в
соседних странах при поддержке германского правитель-
ства.
Борьба с иностранными производителями и «завоева-
ние рынков» при помощи пособий от правительства издав-
на практиковались, особенно по отношению к странам
внеевропейским. Теперь Германия стала применять эту
систему к Италии, Швейцарии, Голландии и России. И эта
система роковым образом вела руководителей германской
мысли к развитию империализма. Раз усилия направлялись
к тому, чтобы стать хозяевами рынка в какой-нибудь стра-
не, естественно напрашивалось такое соображение: «как
731
упростилось бы дело, если бы эта страна стала частью Гер-
манской империи!»
Таким образом мало-помалу в рассуждениях немецких
экономистов интересы коммерческой политики сливались с
так называемой мировой политикой, которую проповедова-
ли ген. Бернгарди, проф. Трейчке, министр Бюлов и вооб-
ще последователи и продолжатели Бисмарка. Постепенно
превращаясь в «мировую политику», коммерческая поли-
тика Германии скоро превратилась в мировую опасность.
Воззрения империалистов вроде Бернгарди стали вхо-
дить в обиходный язык промышленных и финансовых
дельцов, в ученые трактаты и даже в статьи сравнительно
передовых писателей. Коммерческие трактаты переходили
в проповедь необходимости большой войны с Англией и
Францией.
В 1911 году, например, прямо писали в органе больших
железных и стальных компаний Рейнского бассейна, что
железные руды Люксембурга и бассейна Бирэ (Birey) во
французской Лотарингии должны быть под одним управле-
нием с немецкими рудниками Вестфалии1. А когда стало
ясно, что русское правительство откажется в 1917 году от
возобновления невыгодного трактата, заключенного во
время японской войны, то об этом вероятном отказе писа-
ли в Германии, как о достаточной причине для войны с
Россией. «Кем же будут обрабатываться имения в Пруссии,
если русское правительство отменит льготы, предоставлен-
ные этим трактатом для ухода польских и белорусских
крестьян на заработки в Германию?»
И так — во всем. На западе и на востоке, на юге и на се-
вере «торговая политика» переходила в жажду завоеваний и
грозила Европе войной.
Мануфактурная промышленность Германии и количе-
1
В 1871 году Германия согласилась не отнимать у Франции эту
часть Лотарингии, потому что, по докладу ее эксперта, руды бассейна
Бирэ, вследствие содержания фосфора, были признаны не стоящими
разработки. Но с тех пор, как в 1878 году открыт был в Англии новый
способ их разработки, бассейн Бирэ считается едва ли не лучшим в Ев-
ропе. Владея им, Германия держала бы в своих руках почти все желез-
ное производство Франции. Из чего выводили: «Завоевание этого бас-
сейна необходимо».
732
ство вывозимых ею товаров продолжали расти. Но Герма-
ния скоро почувствовала то самое, что Англия пережила в
восьмидесятых годах. Соперничество Австрии, Бельгии,
Швейцарии, Соединенных Штатов и отчасти России сби-
вало цены. Барыши стали сокращаться. И тогда вместо
того, чтобы направить помыслы на усиление благосостоя-
ния своего крестьянства и городских рабочих и на создание
потребителей у себя дома, властители дум в империи пред-
почли мечтать о расширении своих рынков путем завоева-
ний. «Из всех промыслов Германии, — писал известный
журналист Максимилиан Хардэн, — самым выгодным все-
таки оказывается военный». И высшие власти вторили ему.
Чтобы создать мировую торговлю и соперничать с Англией,
решено было, что надо будет присоединить Голландию к
Германской империи и завоевать Антверпен, западное по-
бережье Бельгии и Калэ. Нужно было также забрать Триест
у Австрии (вознаградив ее на счет России) и Египет у Анг-
лии; а что касается африканских колоний Франции, то тут
вспомнили слова Бисмарка: «Французские колонии вы
всегда можете получить в Париже!»
Рядом с этим в Германии слагалось — тоже на экономи-
ческой подкладке — в высшей степени опасное учение о
концентрации государств. За последние тридцать-сорок лет
в промышленности, как известно, сильно развивались
тресты и картели. То в той, то в другой отрасли происходи-
ло объединение нескольких фабрик и компаний в одно
большое предприятие, где заказы, а также и барыши рас-
пределялись между заводами, вошедшими в трест. При
этом объединение легко переходило в поглощение мелких
производств одним крупным. Разбирать пользу и вред этого
превращения здесь было бы не у места. Важно только отме-
тить, что в Германии стало складываться учение, представ-
лявшее поглощение мелких предприятий крупными — не
как акта насилия, а опять-таки как «закон мирового разви-
тия», и такой закон, — говорили ученые, — приложим и к
государствам.
Германская империя создалась из того, что Пруссия по-
глотила многие мелкие государства. Теперь поглощение
должно было идти дальше, за пределы Германии. Иначе, —
писали господа империалисты, — германский мир будет
733
только «спутником при Англии и России», как луна состоит
спутником при земле. А ей ли, Германии, с ее умственной и
военной мощью быть чьим бы то ни было спутником?
Мало того: создавалось учение, что Германия должна
быть не федерацией свободных единиц, а централизован-
ной империей в точном смысле слова. Прочтите, как наив-
но оправдывается Бюлов (в «Заключении» своей книги) от
подозрения, что он когда-либо хотел для Германской импе-
рии «представительного правления в западно-европейском
смысле этих слов». Упаси Бог от таких новшеств! Государ-
ственные люди и правители Германии по сие время оста-
лись верны трактату Священного союза, подписанному в
Вероне, в 1822 г.1. И в конце концов получается то, что с тех
пор как, выражаясь словами Бюлова, «немецкий разум и
прусская монархия соединили свои силы», Германия стала
очагом не только империализма в смысле завоевательном,
но и главным оплотом империализма внутреннего, как его
понимали в империи Наполеона III.
Но что всего ужаснее, это то, что для осуществления
своих мечтаний руководители Германии пошли на завоева-
ние не каких-нибудь мало заселенных колоний, а густо за-
селенных стран. Стран, где, как во Фландрии и северной
Франции, на каждую квадратную сажень люди положили
вековой труд; где нельзя дать сражения, не уничтожив того,
что десятки тысяч крестьянских семей вырастили и устраи-
вали в продолжении нескольких сот лет; где в городах каж-
дая бомба сжигает или обращает в щепки десятки домов ра-
бочих, с их годами накопленной бедной обстановкой, и
убивает десятками женщин и детей.
Наконец, в Германии по опыту знали, чту собой пред-
ставляет всеобщая воинская повинность, знали, что война
выбросит на поля битв не меньше двадцати миллионов людей,
вооруженных самыми ужасными орудиями истребления.
И тем не менее, едва правители Германии убедились, что в
военных приготовлениях они опередили своих соседей,
1
Его первая статья гласила, что договаривающиеся стороны «при-
нимают торжественное обязательство положить конец представитель-
ному правлению в Европе, где бы оно ни существовало, и мешать его
введению там, где оно еще не введено».
734
они не задумались двинуть свои полчища на густо заселен-
ную, цивилизованную Европу. «Идите! Теперь мы захватим
богатую Бельгию, плодородную Шампань, железные руды
западной Лотарингии, Париж, Париж! Алжир, Египет! То-
то будет нажива! Теперь, или никогда!»
Вот почему среди народов, вступивших в борьбу с этим
современным проявлением тамерлановщины, окрепло
мнение, что германскому империализму и империализму
вообще надо нанести такой удар, чтобы новая завоеватель-
ная война надолго осталась невозможной.
В значительной мере такой удар уже нанесен. В начале
войны вышла замечательная книжка американца Поуэлля
(Powell), где очень образно рассказано и иллюстрировано
фотографиями нашествие германской армии на Бельгию.
Читая описание Поуэлля, положительно чувствуешь, как
неотразимо было нашествие тяжелой массы миллионных
армий с их разрушительною артиллерией, чувствуешь, что
остановить эти полчища тогда было невозможно.
Но в теперешней войне проявилось нечто новое. В бой
с завоевателями вступили не армии, а целые народы.
И народы изменили первоначальное соотношение сил.
Они создали новые армии, заново вооружили их и вдохно-
вили их неизвестною до тех пор силою. Неподготовленную
армию можно разбить. Но о народ, не желающий подпасть
под чужое иго, разбиваются самые сильные армии.
Именно это начинают чувствовать в Германии. Финан-
совое расстройство, недоедание — все это германский на-
род вынес бы; но его начинает угнетать безысходность, без-
результатность начатой войны. И уже раздаются в
Германии голоса, что по крайней мере на западном фронте
надо отказаться от завоеваний. Есть также основание ду-
мать, что и на восточном фронте Австрия и Германия чув-
ствуют невозможность удержать свои захваты, не затянув
войны еще на несколько лет. Что же касается до миллиард-
ных контрибуций, которыми должны были обогатиться
немцы, то о них уже вовсе нет речи.
Но если так закончится война; если после всего ужаса-
ющего кровопролития и разорения германский народ ока-
жется обманутым во всех своих надеждах, то германскому
империализму уже нанесен будет такой удар, от которого
он едва ли оправится.
735
Обещать народу Париж, Калэ, Антверпен, Ригу, Киев,
Польшу, Литву, а вне Европы — Марокко, Алжир и Египет;
высчитывать, сколько десятков миллиардов можно будет
сорвать с Франции; готовиться к войне десятки лет, потре-
бовать от народа отчаянных, миллионных жертв, пролить
реки крови и в конце концов объявить: «Сорвалось!», — от
такого удара не оправится ни завоевательный, ни бонапар-
товский империализм, ни система умеренного самодержа-
вия, столь дорогая сердцу Бюлова.
Заметьте, что при этом война ребром поставила новый
вопрос: «Не шла ли Германия вообще по ложному пути?
Правда ли, что лучший путь для обогащения страны — это
стать страною обрабатывающей промышленности и полу-
чать съестные припасы и сырье из подчиненных ей земле-
дельческих стран?»
Так обогащались в Англии крупные землевладельцы и
средние классы. Но лучший ли это путь? Не представляют
ли Франция и Соединенные Штаты другой тип более проч-
ного и более равномерного обогащения, благодаря одно-
временному развитию земледелия и мануфактурной про-
мышленности?
Вот вопрос, который неизбежно возникнет перед мыс-
лящею Германиею. Он уже возник в самой Англии, где
война поставила на очередь планы коренной перестройки
всей экономической жизни. Но об этом отложу беседу до
другого случая.
Брайтон.
16 (29-го) октября 1916 г.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
1
Дорогой мой друг. В предыдущем письме я указывал на
то, что в основе завоевательных стремлений Германии
лежит мысль разбогатеть так, как разбогатели средние
классы Англии, благодаря сильному развитию промышлен-
ного и торгового капитализма, обширной морской торгов-
ле и колониям. «Так богатела Англия, и так должны теперь
736
развиваться мы». На этой идее воспитывалась Германия за
последние тридцать или сорок лет.
Между тем, при ближайшем знакомстве с историей
Англии становится ясно, что своим могуществом в про-
мышленности и на морях Англия обязана прежде всего
тому, что она начала перестройку своего устарелого обще-
ственного строя уже в середине семнадцатого века — в
такую пору, когда другие государства, кроме Голландии,
продолжали жить под полуфеодальным строем. Во Фран-
ции такая перестройка началась лишь 140 лет позже, а в
Германии — почти через двести лет, и то только после толч-
ка, данного ей армиями первой французской республики.
Условий, в которых таким образом развивалась Англия,
нельзя заменить ни образцовой армией, ни обилием техни-
ческих школ, ни усовершенствованными способами навя-
зывать свои товары иностранцам. Нельзя потому, что все
это не заменяет общественного, умственного и промыш-
ленного подъема и творчества, проявленных Англией в эти
годы. Притом вооружение, школы, удешевленное произ-
водство становятся теперь международным достоянием и
легко переносятся из одной страны в другую. Вспомните
только, как быстро французская и английская армии суме-
ли в эту войну догнать и отчасти обогнать германскую
армию, несмотря на ее многолетнюю подготовку.
Писатели-экономисты с особой любовью останавлива-
ются в истории английского народа на так называемом
«Промышленном перевороте», т. е. на тех годах (1790—
1850), когда с появлением паровой машины промышлен-
ность Англии переходила от кустарного, ремесленного про-
изводства к машинному, фабричному. Они подробно
описывают, как исчезали мелкие мастера в прядильном и
ткацком производстве, как шло «развитие капитализма»,
как совершалась «концентрация капитала».
Но паровую машину или даже водяной двигатель нельзя
было бы приложить к ручной прялке, какою мы ее знали
в нашем детстве и какою она была в Англии в XVII веке.
Чтобы перейти от такой прялки к станку с несколькими де-
сятками веретен, который можно было бы поручить маши-
не, или от ручного ткацкого станка к станкам, движимым
паром, нужно было, чтобы целое население ремесленни-
737
ков — прядильщиков и ткачей — проработало целое столе-
тие, весь XVIII век, над множеством мелких, удачных и не-
удачных улучшений.
Возьмите, например, изобретение бумагопрядильной
машины. Это целая эпопея. В начале XVIII века в Англии
знали только ручную самопрялку. Но вот из Америки начи-
нают привозить хлопок. Прясть его труднее, чем лен или
коноплю, труднее получить из него ровную и крепкую
нитку, так что хотя и ткут в Англии ткани из хлопка, но «ос-
нову» для них делают из льняных ниток. А между тем такие
ткани в большом ходу, а следовательно, спрос растет на
хлопчатобумажную пряжу.
И вот сотни прядильщиков и ткачей начинают изобре-
тать самопрялку, сразу работающую несколькими верете-
нами. Но проходит 30 лет, прежде чем Уайатту (Wyatt) уда-
лось изобрести к 1733 году что-то в этом роде. Он даже
завел маленькие фабрики; но его самопрялка не удовлетво-
ряла ткачей. Около того же времени (1738) Пауль изобрел
такую же машину, и тоже потерпел неудачу, хотя его мысль,
когда она стала общим достоянием, пригодилась впослед-
ствии.
Тем временем изобретатели заметили, что сперва надо
усовершенствовать машинное чесание хлопка и выравни-
вание его волокон (кардование), и многие работали над
этим, раньше чем одному ткачу, Харгрэвсу, удалось в 1760
году изобрести практическую кардовальную машину.
Тогда он направил свои усилия на механическую само-
прялку и через семь лет напал на мысль снабдить колесо
обыкновенной самопрялки восемью веретенами и заме-
нить работу пальцев прядильщицы довольно простым ме-
ханическим приспособлением. Его машина — он назвал ее
«Прядущая Дженни», по имени своей дочери — оказалась
удачной и сразу пошла в ход.
И, как всегда бывает, когда много изобретателей занято
одним вопросом, в эти годы сразу явилось насколько реше-
ний той же задачи.
Брадобрей Аркрайт, разъезжавший по всей Англии,
чтобы скупать волоса для париков, вероятно, наслышав-
шись повсеместно о попытках изобрести прядильную ма-
шину, соединился ради этого с одним часовщиком, Кэем,
738
тоже изобретателем, и вдвоем они вьщумали (1768 г.) очень
удачное приспособление, чтобы обращать грубую нитку в
более тонкую и прочную, годную для «основы». Уже в сле-
дующем году Аркрайт, соединившись с двумя фабриканта-
ми, открыл фабрику, где его прядильные машины приводи-
лись в движение лошадиной силой1.
И, наконец, около того же времени (1774—1779) юноша
Кромптон, мечтатель, музыкант, просиживавший целые
дни за восьмиверетенной самопрялкой Харгрэвса, доду-
мался до еще лучшей машины. Она представляла сочетание
идей Харгрэвса и Аркрайта, почему он и назвал ее мулом
(mule, или mule-jenny). Но, с его собственными улучшения-
ми, она была уже таким шагом вперед, что Кромптон, ко
всеобщему удивлению, мог через несколько лет прясть на
ней тончайшие нити для тюля, и к ее ровному ходу можно
было применить паровой двигатель. Двадцать лет спустя в
Англии, Шотландии и Ирландии работало уже 4500000 ве-
ретен в кромптоновских машинах, и они перерабатывали
миллион пудов хлопка.
2
Надеюсь, вы не посетуете на меня за этот длинный рас-
сказ: в истории изобретения прядильной машины так хоро-
шо выступает работа мысли среди ремесленного населения
Англии. Скажу только, что совершенно такую же работу
проделывали многие изобретатели, прежде чем они дошли
до машин для обработки шерсти, для вязания чулок и для
плетения кружев, для выделки плиса, для печатания ситцев
с цилиндров и т. д.
Такую же последовательность изобретений, большею
частью безымянных, можно проследить, начиная с 1730 г.,
в выделке железа и стали, в способах добывания угля и вы-
качивания воды из шахт, в проведении каналов и шоссей-
ных дорог, в кораблестроении — словом, во всех отраслях
1
Вообще изобретателем прядильной машины называют Аркрайта.
Но нет сомнения, что его работа представляла свод работ Пауля, Хейса
(работавшего с часовщиком Кэем) и Харгрэвса, с существенными даль-
нейшими улучшениями Аркрайта.
739
богатой, могучей промышленности, развившейся в Англии
в течение XVIII века.
Вот почему уже тогда для английской промышленнос-
ти, далеко опередившей все остальные страны, даже Фран-
цию, открылся всемирный рынок. И вот почему можно
было отметить такой поразительный факт, что, когда аме-
риканские колонии Англии свергли с себя власть метропо-
лии, они, тем не менее, продолжали тотчас же по заключе-
нии мира ввозить к себе английский товар. Он не встречал
соперников.
Само собой разумеется, что подъем народного творче-
ства в Англии XVIII века не был случайным явлением. Его
причины лежали в глубоких переменах, происшедших в об-
щественной жизни страны в течение предыдущих пятиде-
сяти лет вследствие революции 1637—1689 годов.
Эти перемены не только освободили ремесленное про-
изводство от мертвящей опеки государства в такое время,
когда во всех других странах, кроме Голландии, чиновни-
чья опека продолжала тяготеть над промышленностью и
мешать ее развитию. Они пробудили самоуважение личнос-
ти, веру в свои силы, предприимчивость и общественное стро-
ительство.
Они провозгласили права разума и научного опыта не
только в верхах общества, но и среди ремесленников и мел-
ких торговцев с их бесчисленными полурелигиозными и
полуполитическими Обществами. Оттого, несмотря на
свирепость реакции, когда в лице Карла II временно воз-
вратилась династия Стюартов, Англия могла тем не менее
дать, полвека спустя, таких мыслителей, как Бойль, Локк,
Хётчинсон и т. д., и таких людей, как Броун, Робинзон и
«отцы-пилигримы», т. е. первые эмигранты, переселив-
шиеся в Америку! 1.
1
Известно, что «Заявление», подписанное ими перед тем, как
сойти на берег в Америке, уже содержало в себе основные начала ново-
го федерального и демократического склада жизни, выраженного впос-
ледствии в «Заявлении Независимости» Соединенных Штатов, а потом
и в «Правах Человека» французской республики. Напомню также, что
«Королевское Общество», т. е. Royal Society, — не академия чиновни-
ков, а вольное Общество для борьбы с невежеством при помощи естест-
венно-научного метода, — было основано в царствование Карла II, не-
смотря на разгар католической реакции.
740
Дело в том, что политический переворот, совершив-
шийся в Англии в 1637—1689 гг., не ограничился одним
усилением власти парламента. Рядом с расширением поли-
тических прав народа расширились также права местного
самоуправления, особенно в главном его органе — сельском
приходе1.
С давних времен английский приход не был простым
собранием верующих. Он был также мелкой земской едини-
цей, где встречались на равной ноге люди всяких общест-
венных положений, с одной стороны, для защиты своих ре-
лигиозных прав и права на воспитание детей в своей вере, а
с другой стороны — для разных земских обязанностей. За-
боты о неимущих в силу «Закона о бедных», обложение с
этой целью всех домохозяев (сообразно их «видимому до-
статку»), содержание дорог, санитарные и полицейские
меры — все это решалось приговорами прихода. И здесь ус-
танавливалось то личное общение между ремесленниками
и людьми средних классов, на которое постоянно наталки-
ваешься в истории английских изобретений XVIII века и
которого свежие следы я находил в восьмидесятых годах
в западных графствах Средней Англии.
Тем временем парламент все время разрушал пережит-
ки крепостного и феодального строя и тем, с своей сторо-
ны, способствовал развитию промышленности. Так, на-
пример, он положил конец монополиям, щедро раздавав-
шимся при Карле I его любимцам и сподручникам и
жестоко тормозившим развитие новых отраслей промыш-
ленности. А создав «Английский банк», с целью ослабить
власть короля, занимавшего деньги у лондонских купечес-
ких гильдий, парламент тем самым облегчил возникнове-
ние мелких предприятий, пользовавшихся низким процен-
том учета векселей.
Вообще, после всеобщей нищеты в царствование Кар-
ла I, благосостояние стало быстро подниматься, и все это,
вместе взятое, сделало то, что уже в XVIII веке Англия дале-
1
В книге Редлиха и Хэрста (Hirst) «Местное самоуправление в Анг-
лии» (1903), в прекрасной статье М. М. Ковалевского, посвященной ис-
тории Великобритании в «Словаре» Граната, читатель найдет интерес-
ные данные по этому вопросу.
741
ко опередила в развитии промышленности все соседние
страны. Работа английских мастеров стала считаться луч-
шею в Европе, и только в изяществе английский товар усту-
пал французскому. Англию называли «мастерскою всего
мира».
Ничего подобного этому творчеству целого народа, про-
бужденного к новой жизни, — в то время как в соседних
странах еще держался крепостной строй, — ничего подоб-
ного не представляет и не может представлять современная
Германия.
3
Другое стремление государственных людей Германии
состоит в том, чтобы их страна стала такою же могучею
морскою державою, как Англия. Но и здесь они упускают
из вида, что морское могущество Англии создалось не
столько морскими войнами и завоеваниями, сколько тем,
что она опередила другие страны в развитии морской тор-
говли и заселяла страны почти безлюдные; причем это де-
лалось в такую пору, когда Кортэс мог покорить Мексику,
имея всего 700 человек команды, а Пизарро овладел Перу,
высадившись всего с 183 спутниками.
В расширении морского владычества Англии герман-
ские писатели видят только ее могучий военный флот.
Между тем, если этот флот помог завоеваниям, то началось
колониальное распространение Англии не с завоеваний.
Едва только португальцы и испанцы начали выходить в
открытый океан (до того мореплаватели не отходили далеко
от берегов) и едва стали они изобретать для этого новую ос-
настку судов парусами и новые способы определять поло-
жение корабля в открытом море, как англичане немедлен-
но последовали их примеру.
Ни в том, ни в другом они не отставали, как и подобало
стране, где берега изрезаны тысячами заливов и бухт и бе-
реговое население с детства роднится с морем, как монгол
со степью или эксимос со льдами. А рядом с этим развитие
тонкой работы в промышленности дало Англии возмож-
742
ность создать уже в XVIII веке такие хронометры, что с
ними моряки могли смело пускаться в дальнее плавание.
Вот почему английские мореплаватели раньше других
исследовали острова Тихого океана, заняли Австралию и
Новую Зеландию, проникли в Канаду и проложили путь в
Архангельск. И вот почему уже при Кромвеле (1651) мог
быть издан Навигационный Акт, в силу которого товары из
Азии, Африки и Америки должны были ввозиться в Анг-
лию только на английских судах. А так как иноземные това-
ры привозились в Англию как для внутреннего потребле-
ния, так и для отправки в другие страны, то Навигацион-
ный Акт помог центру мировой торговли перейти из
Антверпена в Англию, особенно в Лондон.
Но если бы Англия уже тогда не имела громадного тор-
гового флота, Навигационный Акт был бы невозможен.
Создался же этот флот и выросла морская торговля глав-
ным образом потому, что в это время уже создавалась об-
ширная обрабатывающая промышленность. Англичане не
только привозили к себе иноземные товары — пряности,
тонкие ткани из Индии, металлы и т. п. Они везли повсюду
свои товары и везде находили готовых покупателей. В этом
было их превосходство над голландцами и испанцами.
Вместе с тем они пришли в обе Индии и к берегам Аме-
рики не как завоеватели, не для распространения своей ре-
лигии огнем и мечом, как это делали испанцы и португаль-
цы. Они пришли как торговцы — как люди, ищущие других
людей, желающих вступить с ними в сношения.
Только таким образом горсть англичан, составлявших
Ост-Индскую компанию, могла утвердиться, одновремен-
но с голландцами, в Индии. И только гораздо позже — спе-
рва для защиты своих факторий во время междоусобных
войн туземного населения — начали они утверждать силою
оружия свое политическое господство.
Наконец, когда англичане высаживались в новой части
света с целью прочно осесть, как колонисты-земледельцы,
они несли — по крайней мере вначале — основы новой об-
щественности, как это сделали уже «отцы-пилигримы» со
своим «Заявлением» и жители Пенсильвании со своим
призывом к братству по отношению к краснокожим индей-
цам.
743
Конечно, впоследствии, вслед за мирными переселен-
цами, появлялись чиновники и солдаты; но и солдаты вы-
саживались в таком ничтожном числе, что должны были
искать соглашения с туземцами. Завоевания пришли гораздо
позже.
Ничего подобного уже не может сделать Германская
империя. Так как лучшие колонии разобраны, то их при-
шлось бы отвоевывать у англичан, французов и голландцев.
А для этого нужно было бы иметь военный флот, способ-
ный сокрушить морские силы Англии и Франции. И мы
видим теперь, что, когда Германия сделала попытку отнять
богатые колонии у своих соседей, получилась такая ужас-
ная, разорительная и безрезультатная война, как тепереш-
няя.
Безрезультатною она необходимо должна была быть.
И если бы управители Германии и ее мыслители не бы-
ли отуманены нелепым лозунгом: «Германия превыше
всех!», — они могли бы сами предсказать такой исход.
В самом деле, что нового несла Германия миру? Несла
ли она народам разрушение крепостного, феодального
строя и начало политического равенства, как это делали
армии первой французской республики? Или — начало
правового развития народов и федерализма, которые Анг-
лия утвердила в Канаде, с ее пятнадцатью парламентами, а
также в Австралии, Новой Зеландии и даже в Южной Аф-
рике?
Ничего подобного! Она только заменила крест и костры
испанцев пушками и прусскими чиновниками, не призна-
ющими никакого областного самоуправления. И шла она с
этими представителями отживающего прошлого не против
безоружных перуанцев или мексиканцев, а против таких же
европейских пушек.
Мало того. Чтобы присвоить себе Алжирию и Марокко,
она пошла на всю цивилизацию Франции, где, конечно,
против германских пушек выставили не уступающие им
французские и доказали, что организационные способнос-
ти не составляют особой принадлежности германского
«гения».
В этой бессодержательности германского нашествия —
главная трагедия современной истории. И то сказать. Если
744
бы Германия несла какие-нибудь лозунги обновления, ей
незачем было бы идти на Европу с гигантскими пушками, с
отравляющими газами и жидким огнем, с грабежом, рабст-
вом и «устрашением» невоюющей части населения.
Ничего, даже издали похожего на обновление, Герма-
ния не несла ни на запад, ни на восток. Она начала войну
без всякой другой цели, кроме жажды наживы. И за это она
уже жестоко наказана. Наказана — бесплодностью своих
жертв, и будет наказана приговором мыслящего человече-
ства.
Брайтон, 17-го (30) декабря 1916.
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
1
Дорогой мой друг, в предыдущем письме я пытался по-
казать, как ошибались те, кто думал, что Германии доста-
точно будет развить у себя обширную обрабатывающую
промышленность, чтобы занять в мире такое же первенст-
вующее место, какое заняла Англия.
В действительности оказалось, что развития крупной
промышленности и искусного завоевания рынков еще не-
достаточно. Не говоря о других причинах, уже вследствие
того, что Германия не проявила ни того подъема самобыт-
ности в народе, ни того творчества, какие проявила Англия
благодаря совершенной ею революции 1648—1688 года, она
могла только догнать Англию, Францию и Бельгию в фаб-
ричном производстве, но не могла превзойти их. Между тем
Англия, обновленная революциею, в продолжение полуто-
раста лет превосходила всех своих соседей именно в твор-
ческом развитии, чем и создала в то время главную свою
силу.
Этого, конечно, не могли не замечать в самой Герма-
нии. Но вместо того, чтобы доискаться до причин такой
разницы и критически отнестись к своей цели, значитель-
ное число германских общественных деятелей и мыслите-
лей ударилось в завоевательный империализм. Содействуя
развитию своей крупной промышленности и торговли, они
745
в то же время усердно разрабатывали и распространяли в
той или другой форме мысли Фридриха II насчет необходи-
мости для Германии завоеваний и бесполезности всякого
«зазрения совести» в этом деле1. «Большому кораблю, — го-
ворили они, — большое плаванье!»
Эти завоевательные стремления и порожденные ими те-
чения мысли, очевидно, обессиливали умственный по-
дъем, несомненно совершавшийся в Германии. И в резуль-
тате, жалкое наследие прусской истории Фридриха и
Бисмарка, разработанное всякими Трейчке, Бернгарди и
Бюловыми, привело Германию к теперешней войне и к на-
стоящему ее безвыходному положению.
Уже бурская война обнаружила, как дорого обходятся
теперь завоевания. Война же последних двух лет доказала,
что при современном международном характере научных
знаний завоевания не только обходятся слишком дорого,
но что даже тогда, когда удается завоевать что-нибудь вне-
запным натиском, удержать захваченное бывает очень
трудно. Времена Римской империи прошли безвозвратно,
и в истории наступают новые времена: скорее времена от-
каза от прежних завоеваний, чем новых захватов.
Вместе с тем руководители общественной мысли в Гер-
мании впали в другую крупную ошибку — общую им, надо
сказать, с большинством экономистов. Они не замечали,
что путь, по которому шла Англия, стал уже ложным для
нашего времени.
Обогащалась Англия (т. е. ее высшее и среднее сосло-
вия) главным образом тем, что в ней быстро развивалась
промышленность и возрастал вывоз ее произведений за
границу. Этим путем накоплялись капиталы; земледелие
же падало и площадь посевов сокращалась (причем в коли-
честве разводимого скота не было соответственного прира-
щения), и страна дошла до того, что больше половины всей
земли, удобной для земледелия, оставалась необработанной
(6 500 000 десятин из 12 000 000); так что за последние годы
перед войной две трети нужного хлеба, мяса и овощей при-
1
Я имею в виду «Историю моего времени», где Фридрих стряхивал
с себя то, что писал раньше, в подражание Марку Аврелию, в своем
предыдущем сочинении «Против Макиавелли».
746
возились из-за границы. При этом заметьте, что густота на-
селения в Англии гораздо меньше, чем, например, в про-
мышленной Бельгии, где народ выращивал перед войной
почти девять десятых своей пищи и вывозил значительное
количество продуктов земледелия.
Уже лет тридцать тому назад, во время тяжелого про-
мышленного кризиса 80-х годов, я указывал на невозмож-
ность строить благосостояние Англии на таком зыбком
фундаменте1. Все образованные страны, — писал я, — раз-
вивают у себя крупную промышленность, и между всеми
ими идет острая борьба из-за рынков. Вследствие этого гро-
мадные барыши, получавшиеся Англиею от вывозной тор-
говли, уже исчезают. Даже ее колония, Индия, несмотря на
все меры, принятые, чтобы помешать развитию в ней про-
мышленности, является теперь соперницей Англии в про-
даже мануфактурного товара на Восток. Наступает пора,
когда Англия, как и все другие страны, должна будет озабо-
титься о согласованном производстве у себя дома как ману-
фактурных товаров, так и своей пищи и о создании у себя
достаточных домашних потребителей для значительной
части своих мануфактурных товаров.
Война настолько подтвердила эти взгляды, что теперь
их признают почти все в самой Англии. Но тогда мне отве-
чали обычными утверждениями, ходячими со времен
Жана-Батиста Сэя. «Между странами, — говорили мне, —
как и между людьми, нужно разделение труда. Одни страны
самою природою предназначены, чтобы быть руководите-
лями человечества, а другие должны довольствоваться под-
чиненною ролью: они должны снабжать более развитые
страны пищею и сырьем».
В Германии то же самое повторяли неустанно даже пи-
сатели гораздо более передовые, чем экономисты из школы
Ж.-Б. Сэя. И они не замечали, что, проповедуя развитие
капитализма при помощи такого «разделения труда» между
нациями, они неизбежно должны были прийти к оправда-
1
Сперва в журнальных статьях, а потом в книге «Fields, Factories
and Workshops» (в русском переводе Коншина «Поля, фабрики и мас-
терские») изд. Посредника. — Новое дополненное английское издание
в 1912 году.
747
нию империализма; а империализм должен был привести
Германию к столкновению с остальным образованным
миром.
Кроме того — за немногими, редкими исключения-
ми, — они не замечали, что в жизни народов, особенно во
Франции и в Соединенных Штатах, уже намечался новый
тип более равномерного обогащения страны и более целе-
сообразного применения всех ее сил.
В этом новом типе развития народ направляет свои уси-
лия к тому, чтобы в одинаковой мере развивать у себя про-
мышленность и земледелие, крупную промышленность и
мелкое производство, поддерживаемое кооперацией. Обра-
батывающая промышленность работает в таком случае не
столько для вывоза, сколько, прежде всего, для снабжения
своего населения всем тем, что ему нужно при растущем
спросе на удобства жизни и на удовлетворение потребнос-
тей высшего порядка. Образование и творческие силы
страны одинаково идут на помощь крупной промышлен-
ности (там, где она необходима для успеха самого произ-
водства, а не для усиления барышей) и искусному мастер-
ству; они помогают хлебопашцу и огороднику или садово-
ду, морской торговле дальнего плавания и внутреннему
обмену, умственному развитию больших городов и степной
деревни. Словом, вырабатывается, несмотря на множество
препятствий, новый тип развития народов.
Вот об этом типе мне хочется побеседовать с вами, тем
более что, судя по всему, России предстоит идти именно по
этому пути, а вовсе не по пути капиталистического импери-
ализма. А так как по этому новому пути определеннее дру-
гих идут Соединенные Штаты, то всего лучше будет пояс-
нить мою мысль примерами из их жизни.
2
Было время, когда поклонники «концентрации капита-
ла», возводившие это явление во всеобщий «закон» хозяй-
ственного развития, с восторгом указывали на появление
«мамонтовых хозяйств» (Mammouth Farms) в западных,
степных, штатах Северной Америки и рядом с ними на
748
всеобщую задолженность мелких крестьянских хозяйств в
восточных штатах. Им уже мерещилось государственное
земледелие, с его «армиями труда», о которых писали в со-
роковых годах французские государственные коммунисты
(Кабэ, Леру и др.) и их немецкие последователи.
Действительно, было время, когда казалось, что гро-
мадные хозяйства станут преобладающею формою амери-
канского земледелия. Все иллюстрированные журналы да-
вали тогда фотографии работ на «мамонтовых фермах», и я
живо помню эти картины.
Перед вами — беспредельные степи, без всяких следов
жилья. По ним движутся шеренги плугов, запряженных
крепкими лошадьми, а за ними рядовые сеялки. Затем, осе-
нью, те же степи уже покрыты густою, рослою пшеницею.
По ним движутся жатки-сноповязалки. Позади их — вере-
ница высоко нагруженных телег везет снопы к паровой мо-
лотилке, установленной тут же, в поле; тогда как другая ве-
реница тянется от молотилки и увозит мешки с зерном,
чтобы ссыпать его в зернохранилища1.
Следующая картина была такая: в степи, там и сям,
горят громаднейшие вороха соломы, оставшейся на местах
после молотьбы. Та компания, у которой первой поднимал-
ся столб огня и дыма, торжествовала: ей был особый почет.
Притом и хлеб свой она продавала лучше других. Его уже
ждал на Больших Озерах целый флот пароходов, чтобы
перевезти его по каналу в реку Св. Лаврентия, а оттуда в Ев-
ропу.
Затем все пустело. Пропадали люди, лошадей угоняли в
другие степи или продавали на месте; и на пространстве
многих сотен квадратных верст оставалось лишь несколько
сторожей.
Любители военных парадов в восторг приходили от этих
картин. «Вот оно, земледелие будущего!» — восклицали они.
«Прямой переход к социализму!» — прибавляли другие.
Но вот прошло лет тридцать, и картина изменилась.
В 1897 году я проезжал с членами Британской Ассоциа-
ции Наук по степям канадской провинции Манитобы,
1
В американских и канадских степях хлеб не сушат перед молоть-
бой.
749
сразу напомнившим мне нашу Барабинскую степь. Съезд
Ассоциации происходил в этом году в Канаде, в Торонто, и
после съезда мы ехали, человек двадцать геологов и геогра-
фов, по недавно построенной Канадской магистрали к бе-
регам Тихого океана. В интересных местах наш вагон от-
цепляли, и мы останавливались на сутки, до следующего
поезда.
В Манитобе, так же как и в степях Соединенных Шта-
тов, еще недавно существовали «мамонтовые хозяйства», и
мы жаждали увидеть их в натуре.
«Но их нет больше; исчезли», — говорили нам канад-
ские исследователи, сопровождавшие нас. — «Как исчез-
ли?» — «Очень просто! Они скоро истощили землю, и пош-
ли неурожаи. Спекуляторы распродали лошадей и пошли
дальше на Запад, искать в Соединенных Штатах других
мест для эксплуатации почвы. А мы работаем теперь, чтобы
восстановить и увеличить плодородие земли. Вы видите по-
стройки, разбросанные по степи, и зернохранилища (эле-
ваторы) чуть не на каждой станции. Большую часть земли
раскупили мелкие фермеры, и они снимают урожаи, не
хуже прежних спекуляторов».
«Но как же это? — возражали приезжие гости, — извест-
но, что везде идет концентрация капитала». — «Ну, там, как
хотите, а у нас иначе», — говорил Даусон, превосходно
знавший западную Канаду. — «Но, помилуйте, задолжен-
ность мелких фермеров: о ней столько писали». — «Выпла-
тили большую часть долгов и обзавелись машинами после
нескольких урожайных годов».
В справедливости этих последних слов я мог убедиться
на обратном пути, когда, съездив сперва в Саскачуань,
чтобы посетить фермы новоселов, я ехал затем большей
частью вместе с начальником канадских опытных станций,
д-ром Сандерсом, посещая опытные станции по пути и
фермеров в южной Манитобе.
Степи действительно покрылись хозяйствами в чет-
верть и полквадратной мили (62 и 124 десятины); и хотя
первые шаги в Канаде трудны для хозяина, не имеющего
для начала около тысячи рублей своих денег (вследствие
безработицы зимою), но везде, кроме безводной полосы,
хозяйства налаживались; большая часть уже обзавелась ма-
750
шинами, купленными в кредит у хорошо известных у нас в
России больших фабрикантов.
«С трудом выплачивают?» — спрашивал я агента одной
из этих компаний, случайно столкнувшись с ним в поез-
де. — «Всяко бывает, — отвечал он, — первые годы — да! Но
затем случится урожайный год, как нынешний, и тогда вы-
плачивают так, что я стараюсь навязать им что-нибудь дру-
гое. Ведь это — прекрасно помещенный капитал: процент
небольшой, но зато верный». Его слова подтвердили и мои
приятели, хорошо знакомые с земледелием в Канаде.
То же самое, но с еще большим преобладанием неболь-
ших хозяйств, я видел потом в Соединенных Штатах, в 1901
году, когда пересекал Огайо (Ohio) на пути в Чикаго и ездил
дальше, в Висконсин. Степь, где прежде царили «мамонто-
вые хозяйства», была уже покрыта мелкими фермами и
усыпана ветрянками (круглыми, американского фасона)
для накачивания воды из колодцев в огороды. Степь, по-
крытая ветрянками, — прямо-таки поразительное зрелище.
Когда же я обратился к статистическим работам, чтобы
узнать, что сталось с теми четырьмя с половиною миллио-
нами фермеров, которые вследствие задолженности долж-
ны были обратиться в батраков, то оказалось, что они не
только не исчезли, но сильно умножились. В 1910 году их
уже было 6 260 900. Притом половина этого числа приходи-
лась на фермы от 4-х до 40 десятин, преимущественно в
восточных штатах, и около двух с половиною миллионов на
фермы от 40 до 400 десятин, т. е. преимущественно на
фермы западных штатов, в четверть или полквадратной
мили, еще не успевшие пойти в раздел.
3
Чем объясняется такое положение дел?
В двух словах этого не объяснишь; а потому вы, наде-
юсь, не посетуете, если я войду в некоторые подробности.
Дело в том, что с первых же дней переселенцы из Евро-
пы, высадившись на новом материке, постарались создать
такие условия жизни, чтобы человек мог проявить свою
самостоятельность, не встречая политических и религиоз-
751
ных препятствий, мешавших ей проявляться на родине.
И, благодаря этому, им удалось выработать в Соединенных
Штатах класс фермеров, способных бороться против капи-
талистов и не дать им обратить себя поголовно в сословие
подвластных батраков.
В первые же годы после освобождения от Англии фер-
меры восточных штатов начали основывать фермерские
клубы и земледельческие общества, и из этих скромных на-
чинаний понемногу развилось большое движение, эконо-
мическое и политическое, охватившее большую часть зем-
ледельческого населения. Сперва Общества фермеров
ограничивались каждое своим штатом, и их ежегодные
«конгрессы» — вернее, съезды, выставки и ярмарки — ста-
новились большим праздником, вроде русской ярмарки в
уездном городе, но также и с деловой подкладкой съезда.
Сюда приезжали фермеры на неделю, с женами и взрослы-
ми детьми, и на таких «конгрессах» выяснялись общие ин-
тересы фермеров как сословия, имеющего свою жизнь и
предъявляющего свои требования насчет земельного кре-
дита, защиты от ростовщиков, взаимного страхования, об-
разования вообще, опытных ферм, предсказания погоды и
научных исследований, полезных для земледельца.
Понемногу фермеры стали, таким образом, не только
полноправной частью общества, но и политической силой,
и они настояли на том, чтобы образование и законодатель-
ство вообще шли на пользу не только промышленности и
развивающегося капитализма, не только для подготовле-
ния тех, кто готовится к службе в правительстве, а также и
на пользу тех, кто растит пищу для страны и заготовляет
сырье для ее фабрик и заводов.
Уже в восьмидесятых годах девятнадцатого века ферме-
ры начали создавать крупные организации сельских хозяев,
распространенные на все штаты, под названиями «Земле-
дельческое колесо», «Национальный союз фермеров»,
«Промышленный союз» и т. п. Некоторые из них прожили
недолго и скоро распались; другие же пустили глубокие
корни и широко распространены теперь под общим име-
нем People's Party, партии народа.
Главная цель этой партии — троякая: защита земледель-
цев от хищничества капиталистов, установление прямых
752
сношений между сельским производителем и городским
потребителем, причем сюда входит борьба с хищничеством
железных дорог; и, наконец, сельскохозяйственное образо-
вание, понимаемое в широком смысле слова. И в каждом
из этих трех направлений они добились таких результатов,
что им удалось охранить себя от ига землевладельческого
феодализма.
Правда, им не удалось помешать тому, чтобы миллионы
десятин земли попали в руки хищников: железнодорожных
и иных компаний, спекуляторов на земле и даже англий-
ских богачей-лордов. Но им удалось сохранить крупное
ядро независимых фермеров, и это ядро вырабатывает те-
перь зачатки новых форм согласованного, кооперативного
производства и обмена.
Из 6260900 фермеров, оказавшихся по переписи 1910
года, две трети являются собственниками обрабатываемых
ими ферм. И при этом главная масса вывозимых из Соеди-
ненных Штатов продуктов сельского хозяйства идет не из
«мамонтовых» ферм, а именно из мелких хозяйств. На это
давно уже указывал Шефле; а теперь это вполне подтверж-
дается и правительственными отчетами. Громадный вывоз
хлеба и скота идет столько же из маленьких хозяйств вос-
точных штатов, сколько из степей далекого Запада. Развод
скота и птицы, молочное хозяйство, артельное сыроваре-
ние — все это процветает в фермах даже меньше чем в 60
десятин. То же самое происходит теперь и в Канаде.
Даже в степные области Соединенных Штатов уже про-
никло «усиленное» земледелие, при помощи разумного
одобрения и четырех- или пятипольного хозяйства. Так,
например, в штате Айова (Iowa), где недавно еще велось
хищническое хозяйство, теперь уже в ходу травосеяние, и
высшие награды были даны в 1910 году не тем, кто первый
зажигал в степи вороха соломы после молотьбы, а десяти
фермам, получившим от 41 до 50 четвертей маиса с десяти-
ны. В другом степном штате, Миннесота, где очень сильно
развита кооперация во всех направлениях, награды были
даны за получение от 1400 до 5270 пудов картофеля с деся-
тины, в то время как в Англии средний урожай картофеля
на одной десятине всего 1200 пудов. А в Канаде одною из
главных забот Манитобской опытной станции было — при-
753
вить среди фермеров травосеяние, причем особенно реко-
мендовали rye-grass, полученный из Риги.
Но я вижу, что мое письмо так разрослось, что дальней-
шие подробности придется отложить до следующего пись-
ма.
Во всяком случае, несомненно, что в Соединенных
Штатах намечается новый тип хозяйственного развития, не
подходящий под английский тип, и этому новому типу, без
всякого сомнения, предстоит дальнейшее развитие в исто-
рии человечества; тем более что теперешняя война вполне
выказала его превосходство перед тем, что Германия поста-
вила себе в образец.
Брайтон, 4(17) февраля 1917.
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ1
1
Дорогой мой друг. — В Соединенных Штатах, писал я в
последнем письме, вырабатывается новый тип обогащения
страны путем одновременного развития как обрабатываю-
щей промышленности, так и земледелия. При таком разви-
тии промышленная изобретательность является помощни-
цей земледелию; а фабрики и заводы находят главных
потребителей для своих товаров не в других странах, менее
развитых в промышленности, как это делала Англия, не в
колониях, умышленно задерживаемых на низкой степени
промышленного развития, а среди своего собственного,
земледельческого и промышленного населения.
Конечно, всякой стране необходимо вывозить что-ни-
будь за границу, хотя бы только в обмен на то, что она полу-
чает извне. Кроме того, чем живее будет обмен новых успе-
хов в промышленности и сельском хозяйстве, в науках, в
искусстве и в общественном творчестве, тем лучше.
Но строить благосостояние своей страны на наживе де-
шевым трудом отсталых соседей, воображать, ссылаясь на
1
Это письмо было написано за несколько дней перед тем, как в
России совершилась революция, и осталось поэтому неотправленным.
Теперь оно впервые появляется в печати.
754
пример Англии, что лучшие пути к обогащению страны
представляет вывозная торговля произведениями промыш-
ленности, захват колоний и покорение «отсталых» народов,
обреченных будто бы на снабжение пищею и сырьем «из-
бранных народов», — с этими идеалами Фридриха II, Листа
и их последователей давно пора расстаться.
Жизнь доказывает несостоятельность этих стремлений,
особенно теперь, когда они привели Германию к безумной
войне. Нынешняя война, так же как и несколько предыду-
щих войн, показала, что завоевания перестают быть при-
быльными. Иначе и быть не может, потому что с тех пор, как
научные познания перестали быть привилегией какого-ни-
будь одного государства, или сословия, войны приходится
вести уже не с невежественными полуварварами, а с равно-
сильными противниками. А потому они влекут за собою
такие жертвы, вещественные и духовные, что не вознаграж-
дают нападающих, даже если им удастся сделать завоева-
ния. Притом и сами завоевания стали непрочными.
Правда, есть еще немало стран, запоздавших в про-
мышленном развитии; и они нуждаются в фабричных про-
изведениях. Но число их убывает, а число народов, желаю-
щих наживаться на их счета, быстро растет. Япония в
какие-нибудь пятьдесят лет освободилась от промышлен-
ной опеки европейцев; Индия уже начинает освобождать-
ся: она создает свое хлопчатобумажное и железное произ-
водства и сейчас уже ссорится с Англиею из-за пошлин,
которые хочет наложить на английский бумажный товар.
Что же до Китая, то раз одряхлевшее пекинское правитель-
ство утратило свою силу, развитие китайского народа пой-
дет быстрыми шагами. С этим согласны безусловно все, кто
сколько-нибудь знаком с Китаем. А между тем кандидатов
на наживу промышленною отсталостью Китая уже насчи-
тывается около десятка.
Вот почему среди народа молодого, свободного и пол-
ного жизненных сил, как население Соединенных Штатов
и Канады, вырабатывался новый тип развития, где пышно-
му расцвету земледелия отведено было почетное место; и
есть полное основание думать, что тем же путем пойдут не
только Франция — она уже развивается в этом направле-
755
нии, — но и Россия и Италия, а также и наученная горьким
опытом Германия.
Об этом типе развития и его возможностях я и хочу по-
дробнее побеседовать с вами.
В предыдущем письме я уже говорил о союзах фермеров
в Соединенных Штатах; как они разрастались, складыва-
лись в политические партии и как им удалось если не впол-
не помешать образованию крупной земельной собствен-
ности, то по крайней мере ограничить ее развитие и создать
могучий класс фермеров, обрабатывающих преимущест-
венно свою землю! 1.
По мере того как очень большие фермы подвигались на
запад — в степи, вновь открытые для поселений, — в тылу у
них создавались небольшие фермы, усиленно обрабатывае-
мые при помощи усовершенствованных орудий, улучшен-
ного севооборота, молочного хозяйства и садоводства и по-
лучавшие вдвое больше продуктов с каждой десятины, чем
прежние «мамонтовые» фермы.
Вследствие этого средняя величина всех ферм в Соеди-
ненных Штатах оказывается уже всего в 59 десятин (147
акров). Даже в западных и центральных штатах, где недавно
еще процветали «мамонтовые» фермы в несколько тысяч и
даже десятков тысяч десятин, средняя понизилась до двух-
сот десяти десятин в западных штатах и до шестидесяти
двух — в центральных. Очень большие фермы уцелели
только на побережье Тихого океана.
Несмотря на такое понижение величины фермы, а вер-
нее, именно вследствие этого, ценность обрабатываемой в
Штатах земли и рабочего инвентаря быстро возросла: ко
времени переписи 1910-го года она достигла сорока милли-
ардов рублей; т. е. оказалась в четыре раза выше, чем капи-
тал, положенный во все промышленные предприятия.
Число же людей, кормившихся от земледелия, составляло
1
По проверенной переписи 1910 года оказалось, что из 636 150
фермеров почти две трети, т. е. 3 948 700 были собственниками обраба-
тываемых ими земель; одна четверть снимала фермы, уплачивая собст-
веннику часть урожая (большею частью одну треть), и только одна девя-
тая часть (т. е. около 700 000) снимала фермы за денежную плату. При
этом в перепись не входили фермы менее 3-х акров, т е менее одной с
четвертью десятины, а их очень много.
756
две пятых населения, т. е. 36 миллионов народа; а выраба-
тывали они (опять-таки не считая самых мелких ферм)
средним числом немного больше девятисот рублей на каж-
дого сельского рабочего и свыше 250-ти рублей на каждого
жителя из сельского населения1.
Если вспомнить, в каком первобытном виде было сель-
ское хозяйство Соединенных Штатов еще в 1870 году, нельзя
не поражаться его успехами. Но главная черта этих успехов
состоит в том, что добыты они не крупными помещиками,
а соединенными усилиями многомиллионного свободного
населения, изобретателей из его собственной среды и среди
отзывчивой промышленности и, наконец, энтузиастов-на-
родников, работавших на помощь сельскому населению.
2
Вообще, работа фермеров шла в двух направлениях.
С одной стороны — они оборонялись от различных рыца-
рей наживы, а с другой — всячески стремились усилить
производительность земледельческого труда.
Известно, что в урожайные годы фермеры охотно поку-
пают всякую всячину, нужное и ненужное, в долг в надежде
на урожайные годы. Этим и пользуются агенты всевозмож-
ных компаний, разъезжающие по деревням. Но наступают
неурожайные годы, и фермеры запутываются в долгах, и их
фермы идут в продажу, с аукциона2. В семидесятых и вось-
мидесятых годах такая задолженность быстро распростра-
нялась среди фермеров, и поклонники крупного капитала
торжествовали, пророча скорую смерть мелкобуржуазному,
как они выражались, землевладению. Тогда против этой
язвы общества — разорения и скупки мелких хозяйств —
фермеры, особенно Грэнджеры, повели сильную кампа-
нию, и в конце концов они добились от законодательных
палат различных Штатов и от парламентов провинций в
1 Рубль я считаю по его стоимости до войны, т. е. 2 рубля за один
доллар
2
Одно время, в восьмидесятых годах, во Франции и Бельгии шло
эпидемическое разорение крестьян этим путем: целые отряды агентов
разъезжали ради этого по деревням.
757
Канаде нескольких охранительных законов, в том числе так
называемых Homestead Acts, т. е. законов об усадьбах1.
В силу этих законов (существовавших, между прочим,
кое-где в Европе со времен норманского владычества),
крестьянский двор (Homestead) не может быть продан
за долги. Если ферма задолжавшего крестьянина идет в
продажу с аукциона, то усадьба, с огородом при ней, на-
дворные строения и небольшая часть удобренных полей
все-таки остаются за задолжавшим владельцем. Ему предо-
ставляется, таким образом, возможность подняться со вре-
менем. Этому остатку обычного права (вместе с сохранив-
шимся общинным владением водорослей, употребляемых
для удобрения) в значительной мере обязан, между прочим,
невероятным своим благосостоянием остров Джерсей.
Еще более упорную борьбу пришлось фермерским орга-
низациям вести против грабительства железнодорожных
компаний. Произвольно меняя провозную плату, они то
обесценивали земли в известном округе, чтобы скупать их
по дешевой цене, то поднимали на них цены. А когда стали
заводиться зернохранилища (элеваторы), то железнодорож-
ные компании, в союзе с банками, строили свои элеваторы
и обирали фермеров. В элеваторы, как известно, хлеб ссы-
пается тотчас после молотьбы; здесь он окончательно про-
веивается и сортируется по достоинству. При ссыпке хлеба
устанавливается на него временная цена — причем часть
должного фермеру выдается ему немедленно, а осталь-
ное — когда хлеб будет продан владельцем элеватора.
Борьба против железных дорог шла таким образом в
двух направлениях: законодательным путем против само-
вольных тарифов и путем творчества, хозяйственного стро-
ительства. С одной стороны фермеры добивались построй-
ки новых железных дорог, чтобы сбить цены у старых
1
Канада разделена на несколько провинций (около 15-ти), и каж-
дая из них имеет свой парламент, ведающий всеми делами управления,
кроме войска, внешних сношений и ввозных пошлин, а также общих
федеральных предприятий, как, например, железная дорога от Атлан-
тического до Тихого океана. Убедительно рекомендую всем любящим
Россию и вдумчиво относящимся к ее будущему серьезно познакомить-
ся с федеральным строем Канады и Соединенных Штатов. Россия неиз-
бежно должна будет пойти по тому же пути.
758
компаний; а против железнодорожных зернохранилищ они
строили свои — кооперативные.
Конечно, это движение встретило много трудностей на
своем пути — не столько денежных, сколько в недоверии к
своим силам в новом деле, где приходилось бороться с та-
кими могучими соперниками, как железнодорожные ком-
пании. Но раз первые опыты оказались удачными, дело
пошло быстро. Началось это движение в начале девятисо-
тых годов, а в 1909 году уже было открыто 1800 кооператив-
ных элеваторов с 613000 членов-основателей, с оборотом в
25 миллионов долларов; а пять лет спустя, в одном Штате,
Миннесота, который вывозит очень много хлеба, было 278
кооперативных элеваторов, с 34500 членами и еще боль-
шим оборотом (30 миллионов). При этом больше половины
этих обществ объединились в Союз для снабжения своих
членов разными продуктами. Конечно, это представляет
только первый шаг, так как элеваторы должны принадле-
жать не кооперативам, а стать такими же общественными уч-
реждениями, как школы, дороги, мосты и т. п.
Не менее крупных результатов добились американские
фермеры, чтобы распространить в своей среде сельскохо-
зяйственное образование. Поговорка «дитя не плачет —
мамка не разумеет» приложима в Америке, как и везде. Но
так как ни в Канаде, ни в Соединенных Штатах народное
образование никогда не попадало в руки враждебных обра-
зованию министров, то образованная часть общества всегда
могла работать для распространения образования среди
многомиллионных невежественных масс всех наций, еже-
годно выбрасываемых в Америку из Европы.
Во всех книгах и статьях об образовании в Соединенных
Штатах вы найдете, что в них имеется 27 земледельческих
институтов, и в 63-х «колледжах», т. е. высших школах, и во
всех университетах имеются земледельческие факультеты с
четырехгодовым курсом, где около 5000 молодых людей по-
лучают высшее сельскохозяйственное образование и рабо-
тают на больших опытных фермах при институтах и уни-
верситетах. Вы узнаете также, как облегчается возможность
получить образование для фермерских сыновей и дочерей
сельскими стипендиями, студенческими столовыми и т. п.,
759
а также и тем, что летом молодежь зарабатывает себе на
жизнь и ученье всяким трудом: ручным на фермах, съемка-
ми, или даже как прислуга в горных курортах и в гостини-
цах западного побережья, где прислуге платят очень хоро-
шо.
Но не в высшем образовании была главная сила. Этим
путем получались хорошие инструкторы и исследователи
для опытных станций. Но для распространения сельскохо-
зяйственных знаний в массах необходимы были более уп-
рощенные школы, и таковые были основаны при коллед-
жах; а еще более того в деревнях, где самими фермерами
основывались деревенские земледельческие школы.
В штате Канзас до сих пор еще уцелели кое-где первобыт-
ные школы, сложенные из дерна, как крестьянские хижи-
ны в Ирландии. Рядом с этим нужно было также влиять
прямо на крестьян, прибывавших из Европы без всякого
образования, и для этого сами фермеры в своих «грэнджер-
ских» и других обществах основывали опытные станции и
назначали сельскохозяйственных инструкторов, распро-
страняя образование; и, наконец, они добились создания
особого Сельскохозяйственного Департамента, посвящен-
ного развитию земледелия под постоянным контролем фер-
мерских обществ.
3
Под контролем этих обществ Сельскохозяйственный
Департамент Соединенных Штатов остался живучим,
практичным и чрезвычайно полезным, так что поразитель-
ное развитие Штатов за последние сорок пять лет многим
ему обязано.
Орошение сухих степей в больших размерах, изучение
различных почв и времени посева для всяких хлебов в раз-
личных частях громадной территории; помощь фермерам в
их борьбе с железными дорогами и земельными банками;
организация кооперативных ссудных касс, которыми так
заняты теперь фермеры Штатов и Канады (Homestead Act и
Farm Loan Act); улучшение паковки продуктов, особенно
фруктов; вагоны-холодильники; улучшение молочного хо-
760
зяйства и сбыт его продуктов; сельская почта и устройство
телефонной сети между разбросанными фермами; распро-
странение сельскохозяйственного образования в высших и
в первоначальных школах; опытные станции; и, наконец,
развитие метеорологической сети с предсказаниями бурь и
предупреждениями о предстоящих утренниках (они рассы-
лаются по телеграфу во все центры выращивания фрук-
тов) — во всех этих отраслях Сельскохозяйственный Депар-
тамент проявил самую плодотворную деятельность, без
которой земледелие Соединенных Штатов никогда не до-
стигло бы теперешнего высокого уровня.
Имевши случай ближе познакомиться с деятельностью
опытных станций, скажу вам об них несколько слов.
В каждом из штатов Северо-Американской Республики
и в каждой из провинций Канады имеется теперь своя
опытная ферма, ведущая свои исследования над породами
хлебов, кормовых и промысловых растений, кустарных
растений для изгородей, овощей и фруктов, наиболее при-
способленных для каждой местности; и, что еще лучше, в
каждой из Канадских станций, посещенных мною, я нахо-
дил молодого энтузиаста своего дела. То же самое, судя по
отчетам станций, можно сказать и об опытных фермах в
Соединенных Штатах.
Кроме того, как в Канаде, так и в Соединенных Штатах
имеется главная Центральная опытная ферма, и от нее ис-
ходит почин бесконечно разнообразных работ и предпри-
ятий. Чтобы перечислить их, потребовались бы многие
страницы.
Прежде всего укажу на рассылку хороших семян. Это гро-
мадная организация, оказавшая влияние на улучшение
земледелия в Штатах и в Канаде. В деревнях организуются
из фермеров сельские земледельческие общества, и в эти
общества, зимою, приезжают земледельческие инструкто-
ры. Они стараются заинтересовать фермеров и предлагают
желающим получить из центральной станции семена, ска-
жем, пшеницы, овса, кормовых трав и т. п., оказавшихся
наиболее подходящими для данной области.
Они же устраивают осенью поездку фермеров на бли-
жайшую опытную станцию, где крестьяне могут воочию
761
убедиться в превосходстве таких-то сортов овса, пшеницы
и т. д. и заявить свое желание получить такие-то семена.
Тогда станция высылает фермеру семена (прежде 3
фунта, теперь 5 ф.) совершенно бесплатно, с небольшим
печатным наставлением, где говорится, на какой почве, с
каким удобрением и в какую пору лучше всего посеять эти
семена. На следующий год эти семена дадут чем засеять
столько-то земли. Таких мешочков с семенами рассылается
каждогодно в Канаде десятки тысяч, а в Соединенных
Штатах — сотни тысяч.
Те, кто знают, как вырождаются семена, если не обнов-
лять их, какими жалкими семенами наши крестьяне засева-
ют свои борозды, вполне поверят, что путем рассылки от-
борных семян Канадская Центральная станция в десяток
лет подняла урожаи в Канаде на одну треть1.
Работы, ведущиеся на опытных станциях, поразительно
разнообразны. Главная забота, конечно, — найти породы
пшеницы, овса, кукурузы и т. д., наиболее соответствую-
щие каждой части громадной территории. Для этого стан-
ции выписывают семена отовсюду и пробуют новые сорта
во всех климатах. Особое внимание обратили в Америке на
русские сорта пшеницы и, когда я был в Канаде, большие
надежды полагали на забайкальскую пшеницу (гирку, если
не ошибаюсь): в степной области она давала великолепные
урожаи. Посылая при мне свои семена во Владивосток, на-
чальник Канадских станций, д-р Сандерс, ждал оттуда рус-
ских и китайских семян для новых опытов.
В 1899 году в Соединенных Штатах особенно заинтере-
совались русскою пшеницею из Южной и Восточной Рос-
сии, а также одной породой из Южной Африки, которой
выращивалось уже до 2000000 четвертей в Дакоте и Минне-
соте. Новый овес, выработанный в Шведской опытной
станции Свалоф, оказался удивительно подходящим для
северных штатов; а скороспелый овес из юго-западной
России, поспевающий в два месяца, был введен в Америке
в 1906-м году. Особенно старались распространить в Шта-
тах русскую озимую пшеницу из Харьковской губернии:
1
См. Отчеты Канадской Центральной Опытной Фермы.
762
«Она стала у нас, — говорится в отчете, — почти так же по-
пулярна, как и шведский овес».
На станциях не только испытывают разные сорта хле-
бов, кормовых трав и фруктовых деревьев, но и все время
работают над созданием новых пород путем скрещивания,
изменения условий и отбора. Долгие годы бился д-р Сан-
дерс над получением нового фруктового дерева, способно-
го вынести майские морозы в Манитобе и Альберте (наши
выселенцы-духоборы сильно страдали в Альберте от отсут-
ствия фруктовых деревьев). Наконец, он добился-таки
новой породы, по-видимому, удачной, скрестив сибирскую
черемуху с американскою сливою; а недавно в Америке
удалось получить новую яблоню, скрестив сибирский
дичок с американскими садовыми яблонями. Точно так же
получены были новые породы апельсино-лимонов и слив,
а также новое хлопчатобумажное дерево, не говоря уже об
искусственном разведении, для загородей, разных сортов
хвойных, растущих дикими в лесах Канады, о культуре
диких лекарственных трав и т. д., без конца.
Наконец, следовало бы подробно остановиться на не-
обычайном развитии всяких Обществ и Союзов для разве-
дения фруктов. Американцы любят фрукты — не только их
вкус, но и их красоту, — и в последние тридцать лет разве-
дение фруктов (и овощей) по всему побережью Атланти-
ческого океана, во Флориде и особенно в Калифорнии
приняло громадные размеры. Особенно развилось оно с тех
пор, как на железных дорогах были устроены скорые
«фруктовые поезда», с холодильниками, для перевозки
фруктов.
При этом упаковка была доведена до совершенства.
Фрукты — каждый персик или груша на подбор — бывают
уложены художественно среди тонкой цветной бумаги и
покрыты кисеей, и не удивительно, что они выдерживают
долгие переезды, так что ими наводняют даже Англию. При
этом везде создаются «Фруктовые Общества», соединяю-
щиеся в Союзы и, таким образом, освобождающиеся от по-
средников при вывозе.
Наконец, есть еще одно многообещающее движение
среди фермеров. В Штатах они начали объединяться в об-
щества для ведения сообща обработки своих ферм. В то время
763
как большинство социальных реформаторов видело только
выгоды, представляемые большими хозяйствами, и пропо-
ведовало концентрацию больших хозяйств, хотя это и вело
к уничтожению мелких ферм и, стало быть, к уничтожению
личного элемента, так важного именно в возделывании
земли, — в это время жизнь указала другой исход: она вы-
двинула организацию общинной обработки земли, издрев-
ле практиковавшейся в первоначальной сельской общине.
Фермеры начинают теперь соединяться в общества для
возделывания земли общими силами, причем удачи и не-
удачи каждого года распределяются на всю общину. Они
делают, таким образом, то же самое, что начинает сильно
распространяться среди кустарей во Франции, где вы види-
те иногда рядом два села кустарей одного и того же про-
мысла. В одном из них кустари соединились в общество
и сообща закупают сырье и сообща сбывают свой товар, и
вследствие этого живут с достатком, а другие пребывают
в нищете, так как врозь сбывают свой товар скупщикам и
врозь покупают сырье, и каждый кустарь прячет от других
усовершенствования, до которых додумался.
Каждый, кто задумывается над хозяйственными вопро-
сами, с каждым годом все более властно встающими перед
человечеством, поймет всю важность этого нового шага в
земледелии.
4
Есть еще одна черта — очень поучительная. Начиная со
времени бури 2 ноября 1855 г., от которой сильно пострадал
англо-французский флот у берегов Крыма, начали вводить
в Европе, а затем и в Соединенных Штатах, предсказания
погоды. В Европе организация этих предсказаний попадала
большею частью в руки либо Морского Министерства, где
усилия направлялись на предсказания бурь, чтобы предуп-
реждать рыбаков и капитанов судов, собирающихся выйти
в море, или же они велись с чисто научной целью. В Амери-
ке предсказания погоды, т. е. дождей, гроз и морозов (для
предупреждения фруктовых ферм и огородников), сразу
стали делаться в интересах земледелия. А потому предска-
зания рассылаются по телеграфу в деревни, и их выставля-
764
ют даже в самых малых почтовых отделениях, откуда в слу-
чае надобности извещают фермеров по телефонам. Особое
значение приобрели предсказания внезапных морозов для
садоводов и огородников; и когда я был в Соединенных
Штатах, то главный заведующий предсказаниями погоды
рассказывал мне, как он получил свое место после кон-
курсного экзамена именно за уменье предсказывать на-
ступление морозов.
Во всем этом играют громадную роль кооперация и
союзы фермеров. Я уже говорил о кооперативных зерно-
хранилищах. Но американские фермеры не остановились
на этом. Их дерзания в области кооперации идут гораздо
дальше. Так, например, на одном из последних конгрессов
фермеров шла речь не только о таких правительственных
мерах, как законодательство о трестах, сохранение народ-
ных богатств (лесов, вод, судоходных рек), прорытие новых
внутренних каналов и т. п., но и о национальной организации
рынков и цен при помощи «Национальной Кооперации», полез-
ной как для производителя, так и для потребителя.
Нечего и говорить, что число кооперативных обществ
быстро растет с каждым годом, и, по мнению Сельскохо-
зяйственного Департамента, несомненно половина всех
шести с лишним миллионов фермеров объединена в каких-
нибудь кооперативах: взаимного страхования жизни и про-
тив пожаров, молочных (в связи с ними часто устраивается
и кооперативная прачешная), для упаковки и продажи
фруктов и овощей, потребительских лавок (в связи с Грэнд-
жерским движением) и т. д. Вводится также кооперативная
организация кредита.
Нечего и говорить, что каждый год Департамент земле-
делия выпускает десятки книжек и брошюр, излагающих
результаты опытов и исследований, сделанных на опытных
станциях, и бесплатно рассылает сельским обществам и от-
дельным фермерам миллионы таких брошюр. Кроме того,
издается толстый ежегодник, рассылаемый бесплатно в
полумиллионе экземпляров.
Вследствие всех этих причин, вместе взятых, сельскохо-
зяйственная промышленность Соединенных Штатов (и
Канады, следующей той же системе) выросла в невероят-
ных размерах. Обрабатывающая промышленность, конеч-
765
но, тоже развилась необыкновенно быстро, — тем более
что сырье для нее производилось в самих же Штатах. Но об
американской промышленности совершенно верно было
сказано, что главная ее заслуга была в том, что она создала
свыше шести миллионов ферм, превосходно оборудован-
ных машинами. В продолжение почти полувека механичес-
кая изобретательность Америки была направлена главным
образом на усовершенствование орудий и методов земле-
дельческого производства, а затем на использование своих
естественных богатств и на организацию громадной внут-
ренней торговли для удовлетворения быстро растущих по-
требностей своего же богатеющего сельского населения.
Любопытно, что только теперь американские эконо-
мисты и государственные люди Америки начинают вполне
понимать и ценить по достоинству эту черту американского
хозяйства. А между тем нет сомнения, что Соединенные
Штаты представляют новый тип развития самодовлеющего
общежития, которому нет надобности, и даже вредно было
бы стремиться завоевывать — как стремится теперь Герма-
ния — целые области с населением, отсталым в промышлен-
ности.
В таком же направлении развивалась за последние деся-
тилетия Франция. Она мало вывозит своих товаров, и то —
преимущественно тонкие товары, требующие более разви-
того вкуса и искусства. И в таком же направлении, как Со-
единенные Штаты, надо думать, будет развиваться Россия,
когда переживет теперешние тяжелые времена и выйдет из
них свободная, более объединенная и жаждущая знания и
творчества. А если так, то ясно, насколько развитие в этом
направлении народов облегчит развитие такого типа, при
котором главные причины войн будут парализованы.
Брайтон. Февраль 1917.
ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
1
Дорогой мой друг, — события 3—5-го июля в Петрогра-
де, отступление русских войск на юго-западном фронте
перед слабыми силами неприятеля и восстания в некото-
766
рых городах Средней России заставили задуматься всех,
кому дорого будущее нашей родины и успех так прекрасно
начавшейся русской революции. У всякого является ряд
вопросов: «В чем главные причины этих грустных событий?
где выход из теперешних осложнений»? Для всех нас это —
жизненные вопросы.
Постараюсь ответить на них по мере сил.
Со времени июльских событий идет много толков о дея-
тельности немецких агентов, и многие думают, что доста-
точно будет пресечь эту деятельность строгими каратель-
ными мерами, чтобы положить конец их влиянию и изме-
нить дух армии.
Между тем причины разрухи в армии и общего упадка
патриотического духа лежат, на мой взгляд, гораздо глубже.
Их можно разделить на две группы.
В одну группу входят:
1) Растущая неуверенность в возможность решительной
военной победы, общая усталость и деморализация армии
после долгого бездействия; 2) вера в какой-то таинствен-
ный Интернационал, который заключит мир помимо пра-
вительств и по справедливости решит судьбы народов;
3) темные слухи, распускаемые германцами о каких-то за-
воевательных трактатах, заключенных царскою Россиею с
Францией и Англиею и мешающих заключению мира, и
4) общее поклонение перед германскою культурою и осо-
бенно перед германскою социал-демократическою пар-
тиен), сильно развившееся в России за последние пятнад-
цать-двадцать лет, — поклонение, которого до сих пор не
пошатнуло ни империалистское поведение германской
социал-демократии со времени объявления войны, ни без-
образное ведение войны немцами, противоречащее всем
понятиям, складывающимся в XX веке, а также и междуна-
родным договорам, подписанным самою Германиею с
целью уменьшения ужасов военных столкновений.
Вторую же группу разлагающих причин составляют:
1) недоверие рабочих на фабриках и заводах к представите-
лям и органам правительства, вытекающее из того, что до
сих пор недостаточно было принято таких мер, которые по-
казали бы, что открывается новая полоса в отношениях тру-
да и капитала, — или, по крайней мере, подготовляется
767
лучший строй жизни для всех производителей народного
богатства; 2) недоедание во всей России, полуголод в Петро-
граде, угроза голода во многих частях России; 3) разруха
железнодорожной сети; 4) недостаточность мер, принятых
для того, чтобы усилить производство пищевых продуктов и
вообще сырья, нужного для фабричного производства ору-
дий труда, одежды и т. д., и 5) недостаточность организации
местных сил, способных поддержать и усилить оборону
нашей молодой республики и упорядочить ее хозяйствен-
ную жизнь, не дожидаясь, чтобы упорядочение пришло из
Петрограда.
Все эти причины, вместе взятые, ведут к общему упадку
духа в стране и в армии; а потому всем, кто верит в предсто-
ящее русскому народу быстрое развитие при свободных, за-
воеванных им учреждениях, обязательно в данную минуту
направить все усилия к тому, чтобы поднять настроение в
народе, пробудить любовь к родине, особенно любовь к обнов-
ленной России, готовящейся выступить на путь социального
освобождения, помочь ей выбиться из тяжкого и очень опас-
ного положения.
2
С целью поднятия духа в армии и в стране предполага-
ется теперь разослать комиссаров, способных вдохновить
войска и население вообще и, как выражался во Франции
Конвент 1793 года, «организовать победу».
Мера, конечно, необходимая.
Но вооружать правительство чрезвычайными правами,
вводить диктатуру и восстановлять смертную казнь, как это
предлагают многие, не только нет надобности, но это при-
вело бы, в случае если война затянется, к таким же злоупот-
реблениям и к таким же массовым восстаниям и массово-
му взаимному истреблению, какие пережила Франция в
1793—94 году, в Лионе, Вандее и т. д. Полновластие развра-
щает не одних царей.
Гораздо лучшую опору для своей деятельности, чем
полновластие Временного Правительства, комиссары най-
дут, основывая сами в городах и селах при помощи местных
768
людей, союзы республиканцев, демократов, готовых отдать
все свои силы, чтобы спасти русскую республику от подчи-
нения Германской империи и германскому капиталу, от
контрреволюции и от гражданской войны, обыкновенно
кончающейся диктатурой и реакцией.
1) Организация народного продовольствия. Усилия под-
нять дух в стране и в армии будут, однако, бесплодны, если
не будет приступлено немедленно к упорядочению жизни
России, прежде всего путем организации народного продо-
вольствия.
Здесь безотлагательно нужен ряд широко задуманных
мер, выработанных не министрами и их канцеляриями в
Петрограде, а людьми жизни и дела по всей России для подво-
за пищи в города и для вывоза из городов в деревни ману-
фактурного товара.
Принудительные меры против крестьян, скрывающих
хлеб, и обыски не помогут. Сколько Конвент Первой фран-
цузской республики ни казнил фермеров, — хлеб продол-
жали скрывать, несмотря на хороший урожай, пока за него
платили падающими в цене бумажками, а город не посылал
деревне того, что ей нужно было в обмен на хлеб.
То же происходит и у нас, и будет происходить, пока мы
не приступим хотя бы к первым шагам в организации обмена
и потребления в интересах производителя и потребителя.
Этого нельзя предписать из Петрограда. Нужно привле-
чение местных общественных организаций и нужны об-
ластные съезды для выработки на местах, самою жизнью,
новой техники, подобно той, какую выработали земский
союз и союз городов, привлекая к своему делу десятки
тысяч работников изо всех классов общества, поощряя об-
разование профессиональных союзов и созидая производи-
тельные и потребительные кооперативы в неслыханных
прежде размерах.
Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов
для этого недостаточны. Для построительной работы нужен
прилив новых сил — обывательских. Нужно творчество
всенародное людей повседневной жизни, одухотворенных
общею целью, но работающих у себя на месте и объединя-
ющихся в областных съездах. Нужно пробуждение провин-
769
ции. А иначе как крупным, самостоятельным общим делом
ее нельзя пробудить.
Но, прежде всего, нечего заранее бояться, что такие ор-
ганизации и такая деятельность поведут к социализму.
Этому, напротив, надо радоваться, так как они облегчат не-
избежный, уже начавшийся в Западной Европе со времени
войны переход от теперешнего капиталистического произ-
водства и распределения к общественному.
Не нужно также забывать, что русское освободительное
движение уже со времен декабристов, требовавших уничто-
жения крепостного права, и петрашевцев (они были фурье-
ристы, т. е. коммунисты), а тем более в движениях 60-х, 70-х
(народники) и последующих годов соединяло программу
политического освобождения с социальною.
Теперь же социальная программа поставлена на очередь
во всем образованном мире, так как война заставила народы
Западной Европы сдвинуться в направлении коммунизма и
социализма.
Вот почему в России следовало с первых же недель ре-
волюции смело показать русскому народу, что новый демо-
кратический строй, ставя себе целью обеспечить полити-
ческие права каждого и дать обществу возможность
свободного творческого строительства, вместе с тем наме-
чает уже переход к новому хозяйственному укладу жизни,
поскольку это возможно во время войны.
Итак, организация продовольствия должна стать нашей
первой заботой, если мы хотим успешно бороться с прогер-
манским течением мысли среди нашей интеллигенции и с
контрреволюцией. Разруха продовольственного дела, тот
факт, что до сих пор мародеры по-прежнему наживаются на
народном бедствии и что «хвосты», или «очереди», продолжа-
ют отнимать у работницы по четыре и по пяти часов в день,
составляют самое могучее оружие в руках контрреволюции и
немецких агентов. Каждый день промедления в этом деле
идет в пользу монархической контрреволюции и Гинден-
бурга.
2) Усиление производства. Но не в одной организации
распределения пищевых продуктов, айв усилении их произ-
водства должна состоять организация продовольствия, и в
770
этом направлении Англия, как я сейчас укажу, а также и
Германия, показали нам, как следует браться за дело.
3) Квартирное дело. Рядом с организацией продовольст-
вия столько же, если не более, необходима и организация
квартирного дела.
Всякий поймет, с какими трудностями сопряжено это
дело, особенно при недостатке капиталов, пока продолжа-
ется война. Но надо признать, что, даже в пределах возмож-
ного, на него до сих пор слишком мало обращалось внима-
ния.
Что сделано, в самом деле, что предпринято в этом на-
правлении за последние четыре месяца, чтобы дать воз-
можность хотя бы малой части городских рабочих высе-
литься из трущоб, где целые семейства живут по семи,
восьми человек в одной комнате, а не то ютятся в углах?
А между тем, кому же не понятно чувство обиды, растущее
в человеке, когда после рабочего дня он возвращается в
свою трущобу?
Давно пора заняться этим делом, опять-таки при помо-
щи особых квартирных организаций.
3
Предыдущие замечания назовут, может быть, утопич-
ными, т. е. неосуществимыми. А между тем многое уже де-
лается теперь в Европе в указанном сейчас направлении.
Война и вызванная ею разруха воочию доказали, что нельзя
строить жизнь общества на индивидуалистическом, лич-
ном начале. Если нет в жизни страны того, что связывает
всех, — не каким-нибудь отвлеченным понятием, а самым
строем повседневной общественной жизни, — то общество
должно распасться; или же оно станет добычею любого
другого общества, хотя бы и отсталого в своем развитии,
как Германия по сравнению с Англией и Францией, но
тесно сплоченного рабским послушанием своим повелите-
лям и желаньем наживиться насчет своих соседей. Вот по-
чему можно привести много примеров полусоциалистичес-
ких начинаний из теперешней жизни Западной Европы.
Конечно, такие начинания не представляют осущест-
777
вления наших идеалов. Но они важны тем, что показывают,
как сама жизнь, осложнившись войною, толкает на путь со-
циализма людей, которые три года тому назад были ярыми
индивидуалистами — ярыми врагами всякой социализа-
ции, а теперь признают, что именно в этом направлении
следует работать.
Вот, например, как поступают городские управления
многих итальянских городов, обновленные притоком све-
жих сил из рабочих союзов, социалистических кругов и ко-
оперативов. Увидав, что хлеба не хватает населению и что
таксами на хлеб не поможешь, городское управление Рима
стало само закупать зерновой хлеб в больших размерах,
передавать его мукомолам и снабжать мукою булочные.
Чтобы положить конец спекуляциям мукомолов, город
завел свои мельницы, самые усовершенствованные, и
затем открыл городские хлебопекарни — не несколько слу-
чайных, как прежде, а столько, сколько нужно было, чтобы
сразу задержать повышение цен на хлеб, — а также открыл
нужное число распределительных пунктов.
Та же самая закупка припасов делается городом для
картофеля, для молока и т. д., и в результате получается то,
что, судя по отчету городской управы Рима, стоимость
жизни в Риме к концу 1916 года повысилась меньше чем на
одну пятую (на 18%), тогда как даже в Англии она на 85%
выше прежней. В Риме безусловно нет тех цен, какие стоят
в Петрограде, и нет безумной потери времени на стоянье в
«хвостах».
Такие же шаги в направлении городского коммунизма
делаются во многих других городах Италии, где, кроме за-
купки городами припасов, устраиваются еще городские
столовые, продающие пищу по себестоимости. Правда, и то
надо сказать, что когда, перед самой войной, летом 1914
года, в некоторых городах Италии произошли восстания, то
революционные комитеты, состоявшие из мадзинианцев-
республиканцев и анархистов, не шли занимать для себя
дворцы и дачи, а прежде всего заботились о пище, о хлебе для
всех, и смотрели за тем, чтобы общественное добро не рас-
хищалось отдельными людьми по личной воле людей или
групп.
Как только началось повышение цен, вызванное вой-
772
ною, большинство итальянских городских управлений
стало принимать решительные меры для борьбы против до-
роговизны.
Так, например, городское управление Бергамо, около
Милана, взяло на себя снабжение всех жителей города и от-
части ближайших пригородов и деревушек не только хле-
бом, топливом, сахаром, но и рыбой. Город скупил вперед у
рыбаков озера Изео весь их улов и продавал совершенно
свежую рыбу приблизительно на одну треть дешевле, чем
она продавалась прежде. Таким образом, понижая спрос на
мясо, оно вместе с тем побудило рыбаков на озере Изео
объединиться в одну артель, сбывающую всю свою рыбу го-
роду.
Во Флоренции муниципалитет, где, по-видимому, пре-
обладали теоретики-экономисты, ограничился установле-
нием такс на главные жизненные припасы. Но рядом с
этим кооперативы огородников в предместьях города объ-
единились с потребительными кооперативами, и город от-
крыл свои потребительские лавки.
В Милане такие же попытки перехода от единоличного
хозяйства к артельному и городскому были сделаны в еще
больших размерах и дали так же, как и в других местах, пре-
красные результаты. И все эти попытки, вместе взятые, по-
видимому, коренным образом изменяют воззрения при-
сяжных экономистов.
Повышение цен на все припасы доказало, — как это
прекрасно излагает главный редактор журнала «Nuova An-
tologia» Феррарис1, — что в такие времена, как переживае-
мые нами теперь, цена товаров определяется не одним
спросом покупателей на товар и предложением товара про-
давцами, а гораздо более — жаждою наживы продавцов,
спекуляциею и тайным соглашением между ними; а с дру-
гой стороны — боязнью публики и ее желанием запастись
провизией и вообще товарами «на черный день». С лозун-
гом кабинетных экономистов — «невмешательством» —
следует расстаться, говорит Феррарис: пора понять, что ор-
1
Октябрьская книжка 1916 года, статья «Борьба с дороговизной»,
откуда я заимствую данные о мерах, принятых некоторыми итальянски-
ми городами.
773
ганизация рыбаков озера Изео и огородников в соседстве
городов в кооперативы, сбывающие свою рыбу и овощи
прямо городским потребителям, объединенным в коопера-
тивы, — т. е. социалистическое или, вернее, коммунисти-
ческое решение, — единственное серьезное решение продо-
вольственного вопроса.
Очень много таких же начинаний, чтобы снабжать го-
рода пищею, можно было бы указать в городах и общинах
Франции, где, например, есть случаи, что город берет на
себя все снабжение обывателей мясом и хлебом, устраивает
великолепный кооператив для розничной продажи и т. д.
Но самый поразительный пример вызванного войною
перехода от капиталистического строя жизни к обществен-
ному, т. е. к общественной организации потребления (ком-
мунизму) и отчасти производства (социализму), — к сожа-
лению, государственному, — представляет Англия. Конеч-
но, переход этот только частичный. Он совершается лишь в
некоторых отраслях жизни; но сделанные в этом направле-
нии шаги для перехода — от единоличного, капиталисти-
ческого строя к общественному (социализованному) пред-
ставляют несомненный перелом в жизни страны. При этом
опыты перестройки с социалистической окраской, сделан-
ные за последние два или три года, оказались так удачны,
что всякие толки экономистов о невозможности коммуниз-
ма и социализма отпадают, как старческий лепет одряхлев-
ших затворников.
Я подробнее поговорю об этих опытах в другом месте;
здесь же укажу только на то, что с начала войны все желез-
нодорожное хозяйство Англии перешло из рук частных
компаний в руки правительства, действующего как дове-
ренный, заведующий народною собственностью, несмотря
на то, что железные дороги остаются в Англии частною соб-
ственностью.
То же самое — для угольных копей. Они тоже не выкуп-
лены государством у владельцев; но государство распоря-
жается ими как общественною собственностью, регулируя
заработную плату и поддерживая вот уже третий год про-
дажную цену угля на одном уровне.
То же самое сделано с громадным количеством больших
заводов и кустарных мастерских (всего свыше 4000), рабо-
774
тающих на выделку оружия, снарядов и т. п. Часть из них
взята в казну; в заводах же, оставшихся собственностью
владельцев, правительство берет в казну 60 и 80% всего из-
бытка доходов против того, что они были до войны. Оно же
назначает, с согласия рабочих союзов, заработную плату
рабочим и работницам, определяет минимальную заработ-
ную плату, ниже которой никто не должен работать (то же
введено и в земледелии), и во всем контролирует производ-
ство, в согласии с рабочими союзами. Теперь речь поднята
и о совместном заведывании фабриками хозяев и рабочих.
Словом, общественное заведывание крупными отрасля-
ми производства идет вовсю; это пугало капиталистов, за-
ставлявшее их дрожать при мысли о социальной револю-
ции, оказывается, не только не заставило погибнуть заводы
и фабрики, а упорядочило их производство. Правда, что
контроль государства далеко не тот прямой контроль обще-
ства, которого мы желаем. Но главный шаг сделан: личный
контроль, в видах личного обогащения, отживает свой век.
Сделанными за эти два года опытами вполне доказано,
что для страны выгоднее, чтобы производство контролиро-
валось общественною пользою, чем личными интересами
владельцев. Главное положение социализма, таким обра-
зом, подтверждено опытом.
Еще крупнее шаги, сделанные в Англии в сторону ком-
мунизма, т. е. общественной организации потребления. Но
об этих начинаниях я поговорю в следующем письме.
Петроград, 19 июля 1917.
ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
1
Дорогой мой друг.
В предыдущем письме я рассказывал о некоторых начи-
наниях в Англии для обобществления производства. Теперь
я хочу рассказать вам о некоторых полукоммунистических
начинаниях, тоже в Англии, для обобществления потребле-
ния.
Здесь очень многое нужно было бы сказать. Скажу толь-
ко, что весь хлеб, потребный для жизни Англии, весь сахар
775
и, наконец, все мясо, ввозимое в Англию (для английской и
французской армии, для английского народа и отчасти для
населения Франции), закупаются английским правитель-
ством и продаются затем оптовым и розничным торговцам,
а также кооперативам с тем, чтобы они не надбавляли на
заплаченную ими цену больше пяти процентов в оптовой
продаже и еще пяти процентов в розничной. Если какой-
нибудь лавочник нарушает этот уговор, его не тащат в суд,
но к нему является местный комиссар и уведомляет, что го-
сударство больше не продаст ему сахара, мяса и т. п.
Мало того. Закупки зернового хлеба в Индии, Австра-
лии и Канаде принимают международный характер; они
делаются по взаимному соглашению между Англией,
Францией и Италией, причем вводится одна оговорка, ко-
торую старались ввести уже левые якобинцы 1794 года:
«Только избыток, сверх того, что нужно населению, может
быть предметом торговли».
Замечу еще одно: в Англии во всех таких закупках на-
родного продовольствия пользуются не только опытными
закупщиками больших торговых домов и оптовых коопера-
тивов, но и самими оптовыми торговцами. Их обезврежи-
вают, лишая их монопольной наживы, но пользуются их
опытностью, за определенное жалованье.
Одновременно с этими, особенно в прошлом году, при-
нят был ряд мер для усиленного производства всего, что дает
земледелие.
Объездив перед отъездом из Англии некоторые окрест-
ности Брайтона, я был поражен количеством земли, прежде
остававшейся необработанной, а теперь занятой посевами
или же огородами (преимущественно под картофель).
Дело в том, что как только началась в прошлом феврале
усиленная война подводных лодок против кораблей, везу-
щих припасы в Англию, сейчас же была начата в печати и
по деревням серьезная агитация. С одной стороны, земст-
ва, специальные лекторы, комиссары правительства и пе-
чать убеждали крупных землевладельцев и фермеров увели-
чить свои посевы яровых; а с другой стороны, они
побуждали городские и сельские управы снимать землю во-
круг городов и в деревнях и сдавать ее жителям под огороды
по самым сходным ценам. При этом, сдавая мелкие участ-
776
ки, уездные земства и городские управы, сами вспахивали
землю, раньше чем разбить ее на участки, раздавали семена
для посевов и картофель для посадки и приглашали уезд-
ных инструкторов, чтобы помогать многочисленным но-
вичкам-огородникам .
Для усиления полевых посевов были приняты двоякие
меры: с одной стороны, крупных землевладельцев, а также
фермеров принуждали вспахивать и засевать земли под уг-
розой отчуждения земли государством, причем правитель-
ство постановило, что покупает на несколько лет вперед во
всей Англии и Шотландии весь урожай по хорошей цене
(хотя и ниже теперешних цен). Когда же фермер, или поме-
щик, отговаривался тем, что у него нет рабочих для пахоты,
правительство само бралось немедленно вспахать землю
под яровые по сходной цене. И тут зародилось нечто
новое — великое, по моему мнению, своими последствия-
ми.
Правительство (со временем это будут делать сельские
общества) пускало в ход новые плуги, «тракторы», движи-
мые моторами, и пахота становилась делом посильным для
каждого, — для женщин, как и для мужчин. Всю прошлую
весну такая пахота шла во многих местах день и ночь, при
свете электричества, — и теперь ждут урожая яровых го-
раздо большего, чем обыкновенно.
Я знаю, как неизмеримо трудно всякое такое начина-
ние в России, где только теперь вводят мелкую земскую
единицу, а раньше революции, местное самоуправление
считалось царской властью таким же опасным, как крамо-
ла. Я знаю, какое множество других препятствий встречает
всякое новое дело в России. Но я уверен, что подобные же
меры общественной обработки для увеличения запашки не-
обходимо принять у нас, так как иначе борьба с продоволь-
ственною разрухою и голодом в деревнях Средней России
останется безуспешной.
Безусловно обязательно сейчас же при помощи местных
сил подготовить ряд решительных мер для осенней пахоты1.
1
Это писалось в июле 1917 года. Теперь то же самое верно относи-
тельно пахоты для яровых посевов. Медлить, ждать у моря погоды —
просто преступно.
777
Понятно, что такие меры, будучи необходимы для про-
должения войны, вместе с тем подрывают в Англии поня-
тие об единоличном праве на землю и подготовляют в умах
понятие о земле как о достоянии всего народа.
2
Что касается до квартирного дела, то в этом направле-
нии уже разрабатывается в Англии много проектов, осу-
ществление которых начнется, как только потребуется не-
медленно найти работу для нескольких миллионов распу-
щенных из армии солдат. В Брайтоне уже куплено городом
около 600 десятин земли, на которых предполагается на-
чать постройку города-сада; и подобные планы работ раз-
рабатываются уже в других больших городах.
Из осуществленных уже проектов социализации
можно указать на новый город, Victory City (город победы),
выстроенный правительством по мысли организаторов вы-
делки снарядов. Город выстроен на 10000 рабочих, т. е. при-
мерно на сорок тысяч жителей. В нем сдаются по себестои-
мости уютные домики в пять комнат со всеми современны-
ми удобствами — газом, проведенной водой, ванной и с
маленьким двориком — за шесть шиллингов в неделю (три
рубля по старому курсу); домики же в семь комнат — по де-
вяти шиллингов (4 р. 50 к.) в неделю.
В этом же городе выстроены четыре церкви, четыре
залы для собраний и устроено 42 ресторана, где все нужное
для пищи доставляется правительством и пища продается
по себестоимости.
Здесь мы имеем уже серьезный зачаток коммунистичес-
кого города, организованного в смысле потребления по
мысли французских коммунистов сороковых годов. В нем
ничего нет утопического. Он дает хорошее, удобное жилье
рабочим, которые теперь по доброй своей воле работают
без отдыха и часто без всяких праздников, для спешной вы-
делки снарядов. А с другой стороны, он является уроком
коммунизма как для буржуа, утверждающих «невозмож-
ность коммунистических мечтаний», так и для рабочих,
778
слишком легкомысленно верящих таким якобы ученым, но
на деле голословным утверждениям.
Не мешает заметить также, что война не помешала при-
ступить к такому опыту. Напротив того — она сделала его
необходимым1.
3
Возвращаясь теперь к тому, что я назвал первою груп-
пою причин разрухи, мы должны признать, что главным ус-
ловием успешной борьбы с этими причинами должна быть
смелая борьба с пораженчеством и циммервальдизмом, где
бы они ни встречались и чем бы ни прикрывались.
Пораженчество проникло в русскую жизнь гораздо
раньше и утвердилось в ней гораздо глубже, чем это дума-
ют. Если бы оно держалось только немецкими деньгами, то
и тогда оно представляло бы очень большую опасность, так
как германский генеральный штаб организовал свою разла-
гающую пропаганду в России в таких же больших размерах,
как и все свои военные приготовления.
Но пораженчество держится не одной немецкой пропа-
гандой. Отрицательное отношение к военной защите госу-
дарства проявлялось у нас уже во время японской войны.
Его корни лежат уже в девяностых годах XIX века, в эпохе
тогдашнего упадка мысли; а в последнее десятилетие ему
помогал целый ряд причин, в особенности вера в подготов-
ленность Германии к революции, поддерживавшаяся и в
Западной Европе ловкою немецкою пропагандою.
Вследствие этого более или менее открытое пораженче-
ство сказывалось даже у тех, кто теперь начинает понимать
всю его опасность для освободительного движения в России.
Вообще русские социалисты, большею частью получившие
1
Мне заметят, может быть, что так как правительство, выстроив-
шее этот городок, вероятно, занимало деньги на постройку у капита-
листов, то рабочие, живущие здесь, все-таки платят некоторую дань капи-
талисту. Но так как английскому правительству охотно ссужают деньги
из трех, даже двух с половиною процентов, то дань не велика. А с разви-
тием рабочих и такая дань исчезнет, так как в таких займах, под полез-
ные и верные предприятия, не деньги ссужаются, а только оказывается
кредит, т. е., по-русски, доверие — вера в разумность предприятия.
779
толчок к своему социалистическому развитию из Герма-
нии, слишком легко мирились с отсутствием революцион-
ной мысли среди германских социал-демократов и слиш-
ком легко отнеслись к тому, что организованная часть
германского пролетариата, даже в социал-демократичес-
кой партии, пошла — за немногими исключениями — за
своим императором и военною партиею. Вообще, в России
слишком мало обращали внимания на то, что даже проле-
тариат обольщался в Германии мыслью, что завоевания в
Африке, в Азии и даже в Европе «необходимы» для герман-
ской промышленности («как они были нужны Англии»),
чтобы достигнуть («как Англия») высшего развития капи-
тализма; после чего, говорили немецкие теоретики, начнет-
ся поворот к социализму. И, увы, им верили.
Это учение проповедовалось в Германии в школе и уни-
верситетах. Оно проникало и в умы германского пролета-
риата и въелось в России так глубоко, что многие руководи-
тели русской социалистической мысли даже до сих пор не
понимают опасности, грозящей всему развитию России в
случае победы Германии.
Вот с этим течением мысли — выросшим отчасти на
почве поклонения перед Германией со времени ее победы
над Францией в 1871 году и отчасти вследствие общего пре-
небрежения к ознакомлению с политической историей Ев-
ропы в XIX веке, — с этим течением и приходится бороться
теперь тем, кому дорого будущее России и всей европей-
ской цивилизации.
Обнаруженное недавно участие германского генераль-
ного штаба в пропаганде пораженчества, конечно, заставит
многих очнуться. Но веру в готовность германской социал-
демократии стать во главе социалистической революции
так долго поддерживали в России, что ее не так легко иско-
ренить.
4
В настоящее время пораженцы усердно распускают ин-
синуации насчет тайных завоевательных трактатов, заклю-
ченных союзниками, выставляя эти договоры причиною
780
продолжения войны. Такие инсинуации следует опроверг-
нуть без замедления. Люди вполне осведомленные, видев-
шие все эти трактаты, утверждают, что между Россией и
Францией не было заключено никакого договора ради завоева-
ния германских провинций на левом берегу Рейна1; причем
ясно, что воссоединение Эльзаса и Лотарингии с Францией
не может считаться завоеванием2. Так и следовало бы за-
явить официально.
Всякий, кто сколько-нибудь знаком с делом, знает, что
присоединение Эльзаса и Лотарингии к Германии в 1871
году было сделано вовсе не потому, чтобы население стре-
милось объединиться с Германией, а против воли тогдаш-
него населения этих областей. И оно имело целью не что
иное, как желание Германской империи отнять у Франции
богатую промышленную область Эльзаса и богатые желез-
ные руды Лотарингии; а главное — желание приблизиться к
Парижу и, обратив Мец в укрепленный лагерь для нападе-
ния, держать Париж и всю Францию под угрозой внезапно-
го вторжения. Обессилить Францию, «этот очаг револю-
ции», как выражался Бисмарк, было определенною целью
Германии.
Воссоединение Эльзаса и Лотарингии с Францией было
бы, таким образом, не завоевание, а уничтожение недавнего
завоевания, задерживавшего в течение 40 лет все развитие
Франции монархическою Европою именно из страха рево-
люционного влияния Франции на Европу и как отместка коро-
лей и русского царя за казнь Людовика XVI и за поддержку,
1 Сообщение прессе, сделанное германским канцлером Михаэли-
сом 15-го (28-го) июля и изложенное в русских газетах 18-го июля, ут-
верждает, что в договоре между Францией и Россией, обсуждавшемся в
декабре 1916 г., выражено было желание Франции вернуться «к грани-
цам 1790 года», — другими словами, вернуть «потерянное во время ре-
волюционных войн и войны 1871 года»; но в чем состояли бы террито-
риальные приобретения на левом берегу Рейна помимо Эльзаса и Лота-
рингии Михаэлис не говорит. Таким образом, Эльзас и Лотарингия
становятся в его сообщении делом второстепенным! Мы привыкли к
иезуитству выступлений немецких дипломатов из школы Бисмарка. Но
виртуозностью иезуитизма Михаэлис положительно превзошел своих
предшественников.
2 Кроме коренного населения в Эльзасе и особенно в Лотарингии,
теперь есть значительное германское население из людей, переселен-
ных сюда германским правительством.
781
оказанную Франциею в 1859 и 1860 гг. итальянской револю-
ции. Это хорошо знают все, кто знаком с историей дипло-
матии Европы в эти годы; но, увы, в России изучение со-
временной истории, запрещавшееся правительством, оста-
лось в полном пренебрежении даже у революционеров, и
особенно у социалистов.
Что же касается до договоров между союзниками, каса-
ющихся Константинополя, проливов, Балканского полу-
острова, Сирии и вообще Малой Азии, то ясно, что не они
поддерживают войну, так как они отпадают уже в силу
самого исхода войны, — точно так же, как отпадают дого-
воры между Австрией и Германией относительно дележа
между ними Бельгии, Франции, Польши, Литвы, балтий-
ских губерний и т. д., а также относительно дележа предпо-
лагавшихся многомиллиардных контрибуций.
Все эти разговоры об империалистских планах союзни-
ков, из-за которых продолжается якобы война, причем ие-
зуитски умалчиваются завоевательные вожделения Герма-
нии, — все эти разговоры, очевидно, поддерживаются с
определенною целью — расслабить армии противников
Германии. Прием — старый, всегда употреблявшийся во
время затяжных войн, доведенный Германией до совер-
шенства и рассчитанный на невежество народных масс.
Только дружный отпор с нашей стороны — отпор всех пар-
тий сообща — может положить конец растлевающей пропа-
ганде пораженчества, прикрытого знаменем революцион-
ного социализма и Международного Союза Рабочих.
На заре своей революции России приходится пережить
тяжелое испытание. Германское нашествие, тщательно об-
думанное и годами подготовленное, после трехлетней вой-
ны ранено насмерть; но оно еще не отражено и даже еще не
прекращено.
Остановленное с самого начала войны в 80-ти верстах
от Парижа, а потом перед Ригой на пути в Петроград и в Га-
лиции на пути к Киеву, оно не достигло своих целей. Пра-
вители Германии и Австрии знают это, и они чувствуют,
что, как ни привыкли немцы и австрийцы к повиновению,
тем не менее династиям Гогенцоллернов и Габсбургов гро-
зит та же участь, что постигла Гольштейн-Готорпскую ди-
настию так называемых Романовых.
782
Ясно, что правители центральных империй и вся гро-
маднейшая клика военных и гражданских чинов, толпя-
щихся вокруг тронов, должны употребить теперь невероят-
ные усилия, чтобы спасти троны. Они и пытаются это
сделать.
Но смертельно раненный зверь опаснее нераненого. Он
способен на самые отчаянные нападения. И вот Германия,
искусно использовав невежество народных масс в России и
прогерманские симпатии ее правителей, и, к сожалению,
не одних правителей, подготовила прорывы на пути в Киев
и на пути в Петроград. Южный прорыв удался, и в Герма-
нии надеются, что северный прорыв тоже удастся.
Со времени прорыва раненый гогенцоллернский зверь
опять увидал надежду на спасение. И он ждет поддержки в
России с двух сторон: от русской контрреволюции и —
стыдно сказать это — от той части русских революционе-
ров, которые — одни сознательно, а другие по неспособ-
ности разобраться в вопросах, выдвинутых теперешней
войной, — слепо работают на пользу германского империа-
лизма, а через него на поддержку императорской власти Го-
генцоллернов, Габсбургов и Гольштейн-Готорпских Рома-
новых. Большинство так и не понимает всего ужаса своей
работы!
Где же спасение?
Оно лежит в двух направлениях. Революционеры долж-
ны, наконец, понять, что, призывая народ к революции и в
то же время советуя народу не давать дружного, смелого от-
пора немецкому нашествию, они одной рукой разрушают
то, что пытаются сделать другой рукою.
Имущие же классы должны понять, что образованные
народы уже вступают в новую, неизбежную полосу разви-
тия — полосу общественного народного хозяйства, т. е. со-
циализма. И вместо того, чтобы ворчать по углам или всту-
пать в заговоры с разными темными силами с целью поме-
шать неизбежному, лучшие люди из этого класса должны
были бы приложить свои знания и энергию к тому, чтобы
облегчить переход от теперешнего строя к общественному.
Они обязаны помочь народу в организации новой на-
рождающейся жизни. Так делали у нас в течение всего XIX
века лучшие люди из привилегированных классов, стано-
783
вясь пионерами освободительных движений. Тем более
ввиду грозящих России опасностей, должны были бы так
поступить теперь лучшие образованные люди России без
различия партий и состояний. Иначе логика событий сва-
лит их в одну кучу с изменниками.
Петроград, 19-го июля 1917.
ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
1
Дорогой мой друг.
Что все воюющие народы хотят мира — в этом нет ни-
какого сомнения. Во всех народах Европы чувствуется ис-
тощение сил после трехлетнего напряжения, и это истоще-
ние сознается в Германии так же, как и во Франции; в
Австрии столько же, сколько и в России.
Но для заключения мира требуется соглашение двух
сторон. Одной мало. Между тем в Германии почти во всех
слоях народа так сильна еще вера в возможность удержать
за Германскою империею все области, захваченные ее вой-
сками, и германский народ так уверили, что он разбогатеет
от этих завоеваний, что громадное большинство герман-
ского народа не проявило до сих пор никакого желания
сделать нужные шаги, чтобы предложить союзникам при-
емлемые для них условия мира. Честный отказ от сделан-
ных в течение войны захватов на западе и на востоке до сих
пор считается в Германии немыслимым, чуть не позорным.
Напротив того, по мере того как растет разруха в рус-
ской армии и в России вообще, требования германского
правительства, а с ним и большинства представителей на-
рода растут непомерно. В этом отношении представители
германских рабочих не составляют исключения.
Спросите любого осведомленного и вдумчивого русско-
го социал-демократа, отчего его партия не попросила до
сего времени германскую социал-демократическую партию
(ее большинство, представленное в рейхстаге 92-мя чле-
нами), а также три миллиона рабочих, организованных в
синдикаты, прислать нам их условия мира. И вам, несо-
784
мненно, ответят: «Мы думали об этом; но едва ли это жела-
тельно».
Почему? Потому что условия мира, которые предложат
немецкая социал-демократия и немецкие рабочие синди-
каты, произведут скверное впечатление; они обнаружат за-
воевательные стремления германцев, даже среди их передо-
вых партий. Требования же национал-либералов, а тем
более правых партий, идут еще дальше. В этих партиях еще
живут все заветы Бисмарка, Трейчке, Бернгарди и фон Бю-
лова.
Мыслящие люди среди германцев, конечно, понимают,
что удержать за собой области, захваченные армиями, об-
разцово подготовленными для внезапного нападения, не-
возможно, не затянув войны еще на два-три года или боль-
ше. А этого Германия не выдержит. Но, видя слабость
России, видя нашу внутреннюю разруху и неспособность
русских армий оказать серьезное сопротивление, большин-
ство немцев верит своему правительству и Гинденбургу в
том, что они до наступления зимы заставят русское прави-
тельство подчиниться их требованиям и заключить мир на
самых ужасных для России условиях. Для этого немцам до-
статочно будет, — говорят они, — начать наступление на
Петроград и Одессу.
И с каждым «отходом» русских войск перед слабыми
немецкими силами требования Германии растут.
Если случится еще один такой отход, как в Тарнополе
или Риге, — от нас потребуют не только Польшу, Литву и
Курляндию, но и все побережье Финского залива и всю
Бессарабию. Германцы потребуют от нас того, чему их пре-
серьезно учили сорок лет в университетах и гимназиях, т. е.
чтобы русские «азиаты» удалились на восток от Москвы.
Чем податливее оказываются наши армии, тем тяжелее
и свирепее оказываются требования германцев от нас и от
наших союзников. Иначе и быть не может.
2
Чего следует ожидать от немецких армий, если они дой-
дут до Петрограда, совершенно ясно из того, что они дела-
ли в Бельгии и Польше.
785
Во-первых, немцы, конечно, не займут Петрограда, не
обеспечив себе продовольствия из внутренних губерний Рос-
сии.
А ради этого они, идя на Петроград соединенными уси-
лиями армий и громадного флота, очевидно, постараются в
то же время продвинуться по линии Псков — Бологое —
Рыбинск, чтобы проложить себе путь к Верхней Волге и
центральным русским губерниям. Одновременно с этим
они неизбежно постараются связать свои завоевания на се-
вере с южно-русскими железными дорогами.
Во-вторых, завоевывая русские области, они будут де-
лать в них для предотвращения попытки народного восста-
ния совершенно то же, что делали в Бельгии. Со времени
войны 1870—1871 года германские армии боятся всенарод-
ного восстания хуже чумы; а потому, занимая города и де-
ревни, они строго прикажут офицерам, как это было сдела-
но в Бельгии, при первом же выстреле, раздавшемся из
народа, при первом крике: «Man hat geschossen!» («В нас
стреляли!») расстреливать мужчин, пачками человек по ста,
а женщин — заставлять рыть на улицах могилы и закапы-
вать в них жертвы панического страха, охватывающего не-
мецкие войска при одном намеке на народное восстание.
Так делали они с первых же дней войны в Малине, Эр-
шоте и т. д. в Бельгии, и так будут они поступать в русских
городах, строго исполняя правила, изложенные в наказах и
руководствах их генерального штаба.
Затем, следуя той же политике, какой они следовали в
Бельгии, немцы будут выбирать из рабочего населения наи-
более крепких и здоровых и отсылать их в рабство в те об-
ласти, которые они решат оставить за собою, — Лифлян-
дию, Курляндию, Литву, — или в Пруссию. Там их заставят
работать на войну, против своих же русских братьев. Десят-
ки тысяч человек, старых и молодых, юношей и девушек,
были увезены таким образом из Бельгии в подлинное раб-
ство в Германию, точь-в-точь как делали римляне, покоряя
галлов. Ничто не помешает немцам поступать так же с рус-
скими; причем не мешает также помнить, что немцы всегда
делали различие между областями, которые они надеялись
удержать за собой, и теми, из которых они могли быть вы-
786
нуждены отступить. С этими последними они обращались
просто зверски.
Обо всем этом, конечно, умалчивают наши цимме-
рвальдисты и их друзья. Но все это засвидетельствовано со-
тнями тщательно проверенных и абсолютно достоверных
показаний, фотографий со зверских приказов германских
генералов и т. п.; все это проверено комиссиями, заслужи-
вающими полного доверия.
Затем немецкие армии, кормясь на счет завоеванных
областей, будут посылать отряды войск, отбирать по дерев-
ням все съестные припасы и попросту грабить население.
Из отчетов целого ряда международных комисссий из-
вестно, как немцы, вот уже три года, грабят Бельгию. Я го-
ворю не о том, что какой-нибудь генерал или «комендант»
грабил частные дома, — это встречается во всех войнах: я
говорю о формальном, сверху утвержденном и узаконен-
ном рейхстагом грабеже целой страны. Стоит только
вспомнить, какие шальные миллионные контрибуции
взыскивали германские армии с бельгийских городов и
какие взыскания натурою — в десятки тысяч бутылок вина
и сотни тысяч папирос — они налагали на небольшие го-
родки, — все это вопреки постановлениям международного
права и конвенциям, подписанным всего за несколько лет
до войны представителями самой Германии на междуна-
родных конференциях.
Мало того. Германия отобрала у жителей Бельгии безус-
ловно всю медь, т. е. всю их медную посуду, нередко со-
ставлявшую все, что было ценного у рабочей или крестьян-
ской семьи; медные скобки у дверей, телефонные проволо-
ки, медные части машин и т. д. Также отобраны были все
олово и никель.
После этого стали отбирать все волокнистые вещест-
ва — лен, пеньку, хлопчатую бумагу, — шелк, непромокае-
мые ткани, одеяла, мешки, линолеум, скатерти, нитки,
даже матрацы и подушки. Наконец, немцы составили —
вполне «научно» — исследования всех деревень и городов и
обложили каждую общину налогом во столько-то фунтов
шерсти. В случае недобора этого шерстяного налога общи-
на должна была платить по 75-ти марок за каждый недоста-
ющий фунт.
787
И так делалось во всем. Конечно, в Бельгии, как и
везде, есть ловкие люди, пользующиеся ужасным положе-
нием страны, чтобы наживаться на мелкой и крупной тор-
говле. Но масса населения давно вымерла бы голодной смер-
тью, если бы ее не кормил международный комитет и
распределение ввозимой комитетом пищи не взяли на себя
американцы.
Такое же разорение внесут немецкие армии и у нас,
если они проникнут еще глубже в Россию. А между тем в
«очередях» в Москве вы слышите такие речи: «Что ж! Если
немцы придут в Москву, хуже не будет: у всех будет хлеб.
У немцев нет бедных и богатых!» И такие речи, нашепты-
ваемые всякими темными личностями из царской охранки
и из немецких источников, повторяются вслух в «очере-
дях», тогда как о грабежах, совершаемых немцами в Бель-
гии, никто не решается говорить — не то из боязни «посе-
ять народную вражду», не то из страха навлечь на себя гнев
циммервальдистов.
3
Но не одно разорение во время войны ждет русский
народ, если мы вынуждены будем заключить немецкий
гинденбурговский мир, наложенный на нас с ножом к гор-
лу. Если заключен будет такой мир — а именно на него тол-
кают нас циммервальдисты и лжеинтернационалисты, — то
разорение будет продолжаться десятки лет, так как русско-
му народу придется выплачивать громадную контрибуцию,
или — что сводится к тому же — громадные подати, нало-
женные на Россию коммерческими трактатами, заключен-
ными в пользу Германии. У нас есть, конечно, люди, уве-
ряющие нашу темную, малограмотную бедноту, что «если
немцы наложат на нас контрибуцию, ее заплатят богатые:
бедным нечем-с платить», — так учат русский рабочий люд
те же учителя. И рабочий люд верит им.
Но каково слышать это нам, когда мы видели, как во
Франции рабочий люд — мастеровые, крестьяне и все бед-
ные вообще в течение долгих лет выплачивали контрибу-
цию после разгрома Франции немцами в 1871 году?
788
Были тогда и во Франции агитаторы, уверявшие рабо-
чих, что контрибуцию заплатят богатые. Но все доходы
миллионеров тогдашней Франции, вместе взятые, не по-
крыли бы и десятой доли контрибуции в пять миллиардов,
наложенной Бисмарком. Выплатили ее, как всегда выпла-
чивают все государственные долги и налоги, десятки мил-
лионов трудового населения; выплатили тяжелыми податя-
ми и налогами на все: на пищу, на одежду, на спички, на
свет в избе, на окна в крестьянской хижине, на образова-
ние. И это так разорило Францию, что даже через 15 лет
после 1871 года она еще не могла давать путного первона-
чального обучения всем своим детям. Не хватало денег, и
одну треть детей приходилось оставлять в руках невежест-
венных монахинь!
Я не говорю уже об условиях, которые, конечно, нало-
жит на нас торжествующая Германия, чтобы поработить
русскую промышленность и русский народ экономически.
Есть тысячи способов ограничить ту или другую отрасль
русской промышленности — например, выделку стали,
машин, ситцев и т. п. — и заставить нас покупать эти това-
ры в Германии; или же ограничить наш вывоз нефти и
сырья вообще в другие страны, кроме Германии, и пони-
зить как заработную плату нашим рабочим, так и ценность
русского рубля.
Всеми этими способами широко воспользуются немец-
кие капиталисты, если они будут диктовать нам условия
мира. «Немецкий мир» неизбежно приведет нас к экономи-
ческому порабощению.
Но есть еще одно последствие «пораженческого» мира,
еще более ужасное, чем контрибуции и разорение страны.
Это — психология побежденной страны.
Я знаю эту психологию, создавшуюся во Франции
после поражения 1871 года; тридцать с лишним лет мы
переживали ее. Только в начале 1900-х годов заметил я пер-
вые признаки выздоровления Франции от гнетущего чувст-
ва, принижавшего всю психику французского народа после
военного разгрома, после потери двух богатых областей,
уплаты контрибуции и тяжелых, унизительных условий
789
франкфуртского мира, запрещавших французскому народу
даже принимать меры для самозащиты. Все эти годы Фран-
ция жила под страхом нового разгрома Германией, едва
только Берлину не понравится ее внутренняя, демократи-
ческая, республиканская политика или едва французская
демократия не угодит русскому царю — ее единственному
возможному союзнику.
Угнетенное настроение сказывалось тогда во всем. Чув-
ство безнадежности, сознание своего бессилия, потеря
веры в свой народ и в его будущее охватили всю страну. По-
теря веры в самих себя чувствовалась даже в лучших, недав-
но еще дерзки-смелых борцах. С упадком веры в свои соб-
ственные силы являлась готовность искать спасения откуда
бы то ни было извне, хотя бы для этого пришлось отказать-
ся от лучших заветов революционного прошлого. И отра-
жалось это во всем: в литературе, в науке, в возрождении
мистики, в философии, в упадке общественной нравствен-
ности, в равнодушии к судьбам Франции и мирового про-
гресса вообще, а следовательно, — что было всего хуже, — в
вялости творчества жизни, без которого народ может толь-
ко прозябать.
Чувствовать это, переживать это — такой ужас, что,
когда я случайно упомянул об этой психологии побежден-
ного народа с трибуны Московского Совещания и в не-
сколько секунд пережил в воспоминании наболевшее в
сердце за эти тридцать лет, я должен был употребить над
собой невероятное усилие, чтобы тут же не быть вынужден-
ным оборвать свою речь.
А между тем развитие такой психологии в побежденном
народе неизбежно. Общественная самозащита против чу-
жеземных и внутренних угнетателей — такое основное чув-
ство для всякого человеческого общества, что измена этому
чувству роковым образом ведет за собою ослабление самых
основных начал всякой общественности. Развивается
мысль: «моя хата с края»; личная нажива возводится чуть не
в принцип, и соответственно ослабляется чувство взаимнос-
790
ти, солидарности, круговой поруки в жизни народа. Утра-
чивается сознание равенства в правах для всех членов обще-
ства, и является роковое последствие — утрата веры в ос-
новные начала общественности, даже в самих себя.
Ни одному народу не пожелаю я того, что пережила
Франция за эти годы, тем менее — России, освобождаю-
щейся от векового ига. И ужас берет меня при мысли о том,
что готовят России наши проповедники гинденбургского
мира, в какую бездну нравственного падения влекут они за
собой несчастный, безграмотный, детски-доверчивый рус-
ский народ.
Москва, 6-го октября 1917 г.
НРАВСТВЕННЫЕ НАЧАЛА АНАРХИЗМА
1
История человеческой мысли напоминает собой коле-
бания маятника, и колебания эти длятся уже целые века.
После долгого периода сна наступает момент пробуждения.
Тогда мысль освобождается от цепей, которыми тщательно
опутывали ее все заинтересованные стороны —
правительство, церковь, закон, и разбивает их.
Она подвергает строгой критике все то, чему ее учили, и об-
нажает пустоту религиозных, политических, юридических
и социальных предрассудков — на лоне которых она прозя-
бала. Она направляет свои поиски по неведомым путям,
обогащает наши познания неожиданными открытиями, со-
здает новые науки.
Но скоро закоренелые враги идеи — правитель-
ство, закон и религия — оправляются от поражения.
Мало-помалу они стягивают свои рассеянные силы, они
освобождают свои верования и законы, приспособляя их к
новым потребностям. Пользуясь рабской покорностью (ха-
рактера и мысли), которую они сами культивировали,
пользуясь кратковременной дезорганизацией общества,
эксплуатируя стремление к покою одних, жажду богатства
других и обманутые надежды третьих — эти обманутые на-
дежды в особенности они понемногу снова принимаются
за свою задачу и захватывают сначала в свои руки дело вос-
питания в лице ребенка.
Ум ребенка так еще слаб, его так легко покорить дейст-
вием страха. К этому-то они и прибегают. Они делают его
боязливым, а потом говорят ему о муках ада, развертывают
перед ним картину страданий души. А минуту спустя они
будут говорить ему об ужасах Революции, они будут экс-
плуатировать частные случаи крайности революционеров,
792
чтобы сделать ребенка «другом порядка». Духовное лицо
будет приучать его к идее законности для того, чтобы дитя
легче повиновалось тому, что оно назовет божественным
законом, а адвокат будет говорить ему о божественном за-
коне для того, чтобы ребенок легче повиновался граждан-
ским законам. И таким образом идеи грядущего поколения
усвоят этот религиозный отпечаток, этот отпечаток абсо-
лютизма и рабства мысли в одно и то же время, так как аб-
солютизм и рабство всегда идут рука об руку в силу привы-
чки к покорности, которую они имели достаточно случаев
изучить у своих современников. В эти периоды сна вопро-
сы морали редко подвергаются обсуждению. Они подменя-
ются религиозными обычаями и юридическим лицемери-
ем. Критика отсутствует; все отдаются силе привычки и
индифферентизму. Установленный кодекс морали не воз-
двигает ни за, ни против себя страстных адептов. Всякий
старается, по мере сил, согласовать, во внешнем, свои по-
ступки с тем, что он якобы исповедует. И нравственный
уровень общества все более и более понижается. Так мы
приходим к этике римлян времен упадка, к этике старого
режима, к морали, характеризующей конец буржуазного
режима.
Все, что в человеке было доброго, возвышенного, вели-
кодушного и независимого, мало-помалу притупляется и
покрывается ржавчиной, подобно долго остававшемуся без
употребления ножу. Ложь становится добродетелью, пош-
лость — обязанностью. Приобретать богатства, ловить ми-
нуты наслаждения, расточать сокровища ума, чувства и
энергии как попало — вот что становится лозунгом доста-
точных классов, так же как и большинства бедняков, кото-
рые видят свой идеал в том, чтобы казаться буржуа. Тогда
растление правящего класса — судей, духовенства и более
или менее зажиточных классов становится до того возмути-
тельным, что является толчком к началу обратного колеба-
ния маятника.
Молодежь мало-помалу эмансипируется и выбрасывает
за борт все предрассудки, снова начинает говорить крити-
ка, просыпается мысль, сначала в единичных личностях,
и — незаметно пробуждение охватывает массу. Происходит
напор. Вспыхивает революция.
793
* * *
И каждый раз на сцену возвращаются вопросы этики:
«Почему я должен следовать принципам этой лицемерной
морали?», возникает вопрос в освободившемся от религи-
озного ужаса мозгу. «Почему какая бы то ни было мораль
должна являться обязательной?»
Тогда появляются попытки отдать себе отчет в этом
нравственном чувстве, с которым сталкиваешься на каж-
дом шагу, не умея объяснить себе его природу, и объясне-
ние которому будет найдено только тогда, когда его пере-
станут считать привилегией человеческой натуры, а
снизойдут к животным, растениям, скалам для того, чтобы
понять его сущность. Тем не менее продолжаются попытки
найти объяснение вопроса, которое согласовалось бы с
данными современной науки.
Нужно ли оговариваться? Чем больше подкапываются
основы обиходной морали или, правильнее, заменяющего
ее лицемерия, — тем более повышается нравственный уро-
вень общества. Как раз в эти-то периоды, именно тогда,
когда моральное чувство критикуется и отрицается вовсе,
тогда-то оно и делает самые быстрые успехи в своем разви-
тии; тогда-то оно возвышается, растет, совершенствуется.
* * *
Пример этому можно найти в XVIII веке. Уже в 1723 г.
Мандевиль, анонимный автор, который скандализировал
Англию своей «Басней о пчелах» и добровольными к ней
комментариями, нападал открыто на общественное лице-
мерие, слывущее Моралью. Он доказывает, что так назы-
ваемая нравственность обиходных обычаев только маска
лицемерия, что страсти, которые якобы сдерживаются ко-
дексом ходячей морали, наоборот, принимают тем более
гибельное направление, чем больше ограничений налагает
на них кодекс. Подобно Фурье, он требовал полной свобо-
ды проявлениям страстей для того, чтобы они не выроди-
лись в такое же количество пороков. Он объяснял проис-
хождение моральных идей у человечества потворством
заинтересованных в этом вопросе лиц — родителей и пра-
вящих классов, отдавая этим дань недостатку знаний по
794
зоологии в его время. Всем известна энергичная критика
идей нравственности, которую внесли шотландские фило-
софы и энциклопедисты. Известны анархисты 1793 г., и все
знают, на чьей стороне сказывается наиболее высокоразви-
тое чувство нравственности — у законоведов, патриотов и
якобинцев, которые воспевали принцип принудительности
и моральную санкцию Верховного Существа, или — у ате-
истов-гербертистов, которые, подобно Гюйо, отрицали и
принудительность и санкцию морали.
* * *
«Почему я обязан быть нравственным?» — вот вопрос,
который поставили себе рационалисты XII века, философы
XVI, мыслители и революционеры XVIII века. Позже к
этому вопросу снова возвращаются английские утилита-
ристы (Бентам и Милль), немецкие материалисты, как
Бюхнер, русские нигилисты 60—70 гг., молодой основатель
этики анархизма (науки об общественной нравственности)
Гюйо, к несчастью, слишком рано умерший. Вот этот-то
вопрос и ставят себе в данный момент молодые француз-
ские анархисты.
* * *
И в самом деле, почему?
Тридцать лет тому назад этим вопросом увлекалась рус-
ская молодежь. «Я поступаю безнравственно в данном слу-
чае, — говорит юный нигилист своему другу, иллюстрируя
первым подвернувшимся фактом волнующие его мысли, —
я окажусь безнравственным, но почему мне и не поступить
безнравственно?
Не потому ли, что этого требует Библия? Но ведь Биб-
лия — собрание вавилонских и иудейских преданий, не
более. Это традиции, составленные подобно сборнику
песен Гомера, песен басков или монгольских легенд! Разве
я должен возвратиться к умственному уровню полуварвар-
ских народов Востока? Неужели я окажусь безнравствен-
ным, потому что Кант говорит мне окатегорическом
императиве,о таинственном велении, которое зарожда-
795
ется в глубине моего «я» и повелевает быть нравственным?
Но почему же этот «категорический императив» имеет
более права на мои поступки, чем другой императив, кото-
рый от времени до времени повелевает мне напиться пья-
ным? Все дело в одном слове. Только одно слово! Разве
это не совершенно то же, что Провидение или Рок — слова,
выдуманные для того, чтобы скрыть наше невежество! Или
я обязан быть нравственным для того, чтобы доставить удо-
вольствие Бентаму, который хочет меня уверить, что я буду
счастливее, если утону сам, спасая прохожего, упавшего в
реку, чем если буду смотреть, как он тонет?
Или еще потому, что я получил то, а не другое воспита-
ние? Потому, что нравственность мне преподавала моя
мать? Но в таком случае разве я не должен также падать ниц
перед всякой картиной, изображающей Христа или Мадон-
ну, уважать короля или императора, кланяться судье, кото-
рого считаю мошенником, — и все это только потому, что
моя мать, все наши матери — очень добрые, но очень неве-
жественные, научили нас целой куче глупостей?
«Все это — такие же предрассудки, как и все остальные,
и я буду работать над тем, чтобы от них отделаться. Если
мне противно быть безнравственным, я употребляю над
собою усилие, чтобы сделаться таковым, как и в юности
старался не бояться темноты, кладбища, привидений и
мертвецов, к которым мне внушали страх. Я сделаю это,
чтобы сломать оружие, которым пользуется религия, сде-
лаю это, наконец, хотя бы для того, чтобы протестовать
против лицемерия, которое нам навязывают во имя одного
слова, именем которого окрестили нравственность».
* * *
Вот как рассуждала русская молодежь в тот момент,
когда она порывала с предрассудками Старого Мира и воз-
двигала знамя нигилизма, или, вернее, философии анар-
хизма: «Не преклоняться не перед каким авторитетом,
как бы высоко его ни ставили, не следовать никакому
принципу до тех пор, пока он не будет проверен разумом».
Излишне прибавлять, что нигилистическая молодежь,
выбросив в корзину с хламом учение о нравственности
796
своих отцов и предав пламени все системы нравственности,
выработала в своих недрах зародыш нравственного пове-
дения, который был бесконечно возвышеннее всего того,
что практиковали их отцы под опекой Евангелия, «совес-
ти», «категорического императива» или «разумно понятой
пользы» утилитарной школы.
Но прежде чем ответить на вопрос: «Почему я должен
быть нравственным?» — посмотрим, однако, правильно ли
поставлен самый вопрос, проанализируем мотивы челове-
ческих поступков.
2
Когда наши предки хотели дать себе отчет в том, какой
импульс заставляет человека поступить так или иначе, они
приходили к этому выводу очень просто. Еще до сих пор со-
хранились католические иконы, изображающие способ,
которым они объяснили себе это.
Идет человек по полю, совершенно не замечая того, что
на левом его плече сидит черт, а на правом — ангел. Дьявол
толкает его на то, чтобы сотворить зло, а ангел пытается
удержать его от этого.
Если ангел одержит верх и человек останется доброде-
тельным, его подхватывают три другие ангела и уносят на
небо. Так все объясняется как по писаному.
Наши старые няньки, очень хорошо осведомленные на
этот счет, скажут вам, что никогда не следует укладывать
ребенка в постель, не расстегнув ему ворота рубахи. У само-
го основания шеи надо оставить открытым тепленькое мес-
течко, где мог бы приютиться ангел-хранитель. В против-
ном случае дьявол будет мучить ребенка даже во сне.
Эти наивные рассуждения исчезают. Но хотя старые
термины перестают существовать, сущность все-таки оста-
ется одна и та же.
Просвещенная порода не верит более в черта, но так как
ее идеи не разумнее верований наших старых нянек, она
лицемерно прикрывает черта и ангела схоластической бол-
товней, которую почтили названием философии. Вместо
«черта» теперь говорят «плоть страсти». «Ангел» заменяется
797
словами «совесть» или «душа», — «отражение мысли Бога-
творца» или «великого зодчего», как говорят франк-масо-
ны. Но поступки людей по-прежнему изображаются как
результат борьбы двух враждебных элементов. И все-таки
человек продолжает считаться добродетельным постольку,
поскольку один из этих элементов — душа или совесть —
одержит большее количество побед над другим — плотью
или страстями.
Не трудно понять изумление наших дедушек, когда анг-
лийские философы, а позже энциклопедисты, стали уве-
рять, вопреки этим примитивным концепциям, что черту и
ангелу нет решительно никакого дела до человеческих по-
ступков, что все поступки человека, хорошие и дурные, по-
лезные и вредные, проистекают только из одного мотива:
стремления к наслаждению.
Вся религиозная братия и многочисленное племя фари-
сеев, в особенности, завопили о безнравственности. Всякие
поношения посыпались на мыслителей, которых предали
анафеме. И когда, несколько позднее, уже в течение ны-
нешнего века, к тем же идеям вернулись Бентам, Джон
Стюарт Милль, Чернышевский и многие другие, когда эти
мыслители стали утверждать и доказывать, что Эгоизм, или
стремление к наслаждению, является единственным моти-
вом всех наших поступков, проклятия возобновились с уд-
военной силой. Сочинения их были встречены молчали-
вым заговором, к их авторам отнеслись, как к невеждам.
* * *
А между тем, что может быть справедливее этого поло-
жения?
Вот человек, который отнимает последний кусок хлеба
у ребенка. Все приходят к единодушному заключению, что
он ужасный эгоист, что им руководит исключительно себя-
любие.
Но вот другой человек, которого все считают доброде-
тельным; он делится последним куском хлеба с голодным,
он снимает с себя одежду и отдает ее холодному. И вот, мо-
ралисты, всегда говорящие на своем религиозном жаргоне,
спешат заявить, что он доводит принцип любви к ближне-
798
му до самоотречения, что им руководит чувство, не имею-
щее ничего общего с эгоизмом.
А между тем, достаточно немножко поразмыслить,
чтобы тотчас сделалось ясным, что, несмотря на то, что оба
эти поступка совершенно различны по своим результатам
для человека, мотивом их является одно и то же, а имен-
но стремление к наслаждению. Если бы человек, отдающий
свою последнюю рубашку, не находил наслаждения в этом
поступке, он не совершил бы его. Он отнял бы хлеб у ребен-
ка, если бы это доставляло ему удовольствие, но это ему
претит, ему доставляет наслаждение отдавать, и он на
самом деле отдает.
Если бы не существовало опасности смешения понятий
при употреблении в новом смысле слов, уже имеющих оп-
ределенное значение, можно было бы сказать, что импуль-
сом поступков и того и другого человека был их эгоизм.
Некоторые так и выражались на самом деле для того,
чтобы придать более выпуклости мысли, точнее формули-
ровать идею, выражая ее в такой форме, которая поражает
воображение и в одно и то же время уничтожает легенду,
утверждающую, что каждым из приведенных выше поступ-
ков руководили два различные мотива. Мотив был один и
тот же — стремление к наслаждению или, что совершенно
то же, желание избегнуть страдания.
Возьмите отъявленного негодяя; какого-нибудь Тьера,
который избивает тридцать пять тысяч парижан, возьмите
убийцу, который вырезает целую семью, чтобы погрязнуть
в разврате. Они делают это потому, что в данный момент
жажда славы или денег берет у них верх над всеми другими
стремлениями. Чувство жалости, даже сострадание совер-
шенно заглушаются в этот момент иными чувствами, иною
жаждою. Они поступают почти как автоматы, чтобы
удовлетворить одной из потребностей сво-
ей природы.
Или, оставляя в стороне сильные страсти, возьмите
дрянненькую натуришку — человека, который надувает
своих друзей, лжет на каждом шагу то с целью выманить
денег на кружку пива, то просто из хвастовства или хитрос-
ти. Возьмите буржуа, который по грошам обворовывает
своих рабочих для того, чтобы купить бриллианты жене или
799
любовнице. Возьмите любого мелкого плута: ведь и этот
тоже повинуется только своей склонности, он стремится к
удовлетворению потребности, он стремится избегнуть того,
что причиняет ему страдание.
Чувствуется некоторого рода неловкость при сравнении
этого мелкого плута с тем героем, который приносит в жер-
тву целиком всю свою жизнь для освобождения угнетенных
и всходит на эшафот, подобно русским нигилистам; до того
привлекательным является одно и — отвратительным дру-
гое. А между тем, если бы обратились к этому мученику — к
женщине, которой сейчас предстоит виселица, даже в ту
минуту, когда она готова взойти на эшафот, она скажет
вам, что не согласна отдать в обмен ни свою жизнь, жизнь
затравленного зверя, ни даже свою смерть за жизнь того
мелкого мошенника, который живет на украденные гроши
рабочих. Она находит в своей жизни, в борьбе со всесиль-
ными чудовищами наивысшее для себя наслаждение.
Все то, что выходит из рамок этой борьбы, местные ра-
дости и горести буржуазного существования, кажутся ей та-
кими скудными и жалкими: «Вы не живете, а прозябаете, —
ответит она вам. —Я же жила!»
Само собой, мы говорим о преднамеренных, сознатель-
ных поступках человека, оставляя за собой право коснуться
позднее огромного количества бессознательных, почти ма-
шинальных поступков, которыми переполнена огромная
часть нашей жизни. Так, в своих сознательных и разумных
поступках человек руководится всегда стремлением к тому,
что доставляет ему наслаждение.
Один ежедневно напивается и доводит себя до состоя-
ния бессловесного животного потому, что ищет в вине того
нервного возбуждения, которого недостает его нервной
системе. Другой не пьет и отказывается от вина несмотря
на то, что оно доставляет ему удовольствие, для того, чтобы
насладиться другими радостями, которые он предпочитает
вину. Но разве он не поступает совершенно так, как лаком-
ка, который, пробежав меню парадного обеда, отказывает-
ся даже от любимого блюда для того, чтобы объесться дру-
гим, которое он предпочитает первому?
Что бы ни делал человек, он всегда стремится к наслаж-
дению или избегает страдания.
800
Когда женщина лишает себя последнего куска хлеба для
того, чтобы отдать его первому встречному, когда она сни-
мает с себя последнее рубище для того, чтобы согреть озяб-
шую женщину, а сама дрожит от холода на палубе судна,
она делает это потому, что страдала бы неизмеримо сильнее
при виде голодного и холодного, чем страдает от голода и
холода сама. Она избегает страдания, острота которого зна-
кома лишь тому, кто сам испытал его.
Когда австралиец, которого приводит в пример Гюйо,
изнывает при одной мысли о том, что еще не отомстил за
смерть своего родича, когда он чахнет, терзаемый сознани-
ем своей трусости, и оживает лишь тогда, когда уже совер-
шил акт мести, он часто способен на геройский подвиг для
того, чтобы отделаться от угнетающего его чувства и вновь
обрести внутреннее удовлетворение, которое является выс-
шим наслаждением.
Когда толпа обезьян, при виде товарища, сраженного
пулею охотника, осаждает его палатку и требует возвраще-
ния трупа, невзирая на грозное дуло ружья, когда, наконец,
предводитель стаи смело входит в палатку, сначала угрожая
охотнику, а затем умоляя его, и заставляет его своими жало-
бами возвратить труп, а вся стая с воплями уносит его в лес,
обезьяны повинуются инстинкту сочувствия, который го-
ворит громче всяких соображений о личной безопасности.
Это чувство берет у них верх над всеми остальными. Самая
жизнь теряет в их глазах свою прелесть до того момента,
когда они убедятся наконец, что уже не в состоянии возвра-
тить своего товарища к жизни. Это чувство становится до
того гнетущим, что бедные животные рискуют всем для
того, чтобы отделаться от него.
Когда муравьи целыми тысячами кидаются в пылаю-
щий муравейник, подожженный этим злым животным —
человеком, и погибают целыми сотнями, спасая своих ли-
чинок, они опять-таки повинуются потребности сохране-
ния своего потомства. Они рискуют всем ради удовольст-
вия унести с собой эти личинки, которые они растили с
большею заботою, чем воспитывает своих детей любая бур-
жуазная мать.
Наконец, когда инфузория, избегая слишком знойных
лучей, отправляется на поиски более умеренной температу-
ру
ры или растение поворачивает цветы к солнцу или сворачи-
вает свои листья при наступлении ночи, — все эти существа
опять-таки повинуются потребности избежать страдания и
стремятся к наслаждению: муравей точно так же, как ав-
стралиец, христианский мученик, как и мученик — анар-
хист.
* * *
Стремиться к наслаждению, избегать страдания — это
универсальный фактор (некоторые сказали бы — з а к о н)
органической жизни мира. В этом заключается самая сущ-
ность жизни. Не будь этого стремления к удовольствию,
сама жизнь стала бы невозможной. Организованная мате-
рия распалась бы, и жизнь прекратилась.
* * *
Итак, каковы бы ни были поступки человека, какова бы
ни была линия его поведения, он всегда повинуется
в своих поступках велениям своей приро-
д ы. Как самые отталкивающие поступки, так и безразлич-
ные и — самые привлекательные — все диктуются в равной
мере потребностями индивида. Поступая так или иначе,
индивид действует в зависимости от того, что предвидит
наслаждение в результате своего поступка или думает избе-
жать страдания.
Это — факт вполне установленный.
Вот что составляет сущность так называемой теории
эгоизма.
Теперь вопрос: далеко ли подвинуло нас это общее за-
ключение?
Да, конечно, подвинуло. Мы завоевали себе истину и
разрушили предрассудок, лежавший в корне всех предрас-
судков. В этом заключении совмещается вся материалисти-
ческая философия по отношению к человеку.
Но разве из него следует то заключение, которое пото-
ропились вывести, что все человеческие поступки безраз-
личны? Мы сейчас рассмотрим это.
802
3
Мы уже видели, что все человеческие поступки (разум-
ные, т. е. сознательные; позже мы будем говорить о бессо-
знательных привычках) имеют общее происхождение. По-
ступки, которые называют добродетельными, точно так же,
как и те, которые именуют порочными, величие самоотвер-
жения также, как и мелкое плутовство, симпатичные по-
ступки, как и отвратительные деяния, — вытекают все из
одного источника. Все они созданы для удовлетворения
природных потребностей человека, все — имеют цель стре-
миться к наслаждению и избегать страдания. Мы видели
это в предыдущей главе, которая является кратким выво-
дом из массы фактов, которые могут быть приведены в до-
казательство этому.
Понятно, что такое объяснение вызвало протестующие
вопли тех, кто оставался проникнутым религиозными
принципами. В этом объяснении сверхъестественному не
остается уже места; идея о бессмертии души здесь совер-
шенно покинута. Ведь если человек в своих поступках по-
винуется лишь потребностям своей природы, если он явля-
ется, так сказать, «сознательным автоматом», то куда
девается бессмертная душа, куда девается бессмертие —
последнее убежище тех, которые испытали мало радостей и
слишком много страданий и мечтают о вознаграждении на
том свете? Понятно, что люди, воспитанные на предрассуд-
ках, плохо верующие в столь часто обманывавшую их
науку, руководствующиеся больше чувством, чем разу-
мом, — отворачивались от того толкования, которое отни-
мало у них последнюю надежду.
* * *
Но что можно сказать о тех революционерах, которые, с
начала прошлого века и до сегодняшнего дня, каждый раз,
как услышат естественное объяснение человеческих по-
ступков (теорию эгоизма, если хотите), торопятся вывести
из него то самое заключение, которое делает молодой ниги-
лист, приведенный в начале этого трактата, что сказать о
803
тех, которые спешат с восклицаниями: «Долой нравствен-
ность!»
Что сказать о тех, которые, убедившись в том, что чело-
век поступает так или иначе только для того, чтобы удовле-
творить какой-нибудь из своих природных потребностей,
спешат сделать вывод, что все действия человека
являются безразличными, что добра и зла не суще-
ствует вовсе, что спасти ценою своей жизни утопающего
или же утопить его, чтобы завладеть его часами, — безраз-
лично, что тот и другой поступок являются актами совер-
шенно тожественными, что мученик, умирающий на эша-
фоте за дело освобождения человечества, и мелкий плут,
обворовывающий своих товарищей, стоят друг друга, так
как и тот и другой стремится к достижению наслаждения?
Если бы они прибавляли еще, что не может существо-
вать ни хорошего, ни дурного запаха; ни благоухания розы,
ни зловония вонючей камеди, потому что как то, так и дру-
гое является лишь колебанием молекул, что не существует
ни приятного, ни дурного вкуса, потому что горечь хинина
и сладость гуявы являются также лишь вибрациями моле-
кул, что не существует ни красоты, ни физического безоб-
разия, ни глупости, ни ума, потому что красота и безобра-
зие, разум и глупость опять-таки являются результатом
химических и физических колебаний, происходящих внут-
ри клеточек организма; если бы они прибавляли все это,
можно было бы сказать, что они городят чепуху, но все же
руководятся логикой безумца.
Но так как они ничего этого не говорят, что можно из
этого вывести?
* * *
Наш ответ совсем прост. Мандевилль, который таким
образом трактовал об этом вопросе в 1723 году в басне
«О пчелах», русский нигилист 60—70 годов, любой совре-
менный парижский анархист рассуждают так, потому что,
не отдавая себе сами в том отчета, они остаются погрязши-
ми в предрассудках своего христианского воспитания. Не-
смотря на то, что они считают себя анархистами, материа-
804
листами и атеистами, они рассуждают совершенно так же,
как отцы церкви или основатели буддизма.
И в самом деле, разве эти добрые старички не говорили
нам: поступок будет хорошимв том случае, если он явля-
ется победою духа над плотью, он будет дурным, если
плоть одержала победу над духом, он будет безразлич-
ным, если не победили ни плоть, ни дух. Это — единст-
венный критерий для оценки хороших и
дурных поступков. И вот, наши молодые друзья при-
нялись повторять вслед за христианскими отцами и буддис-
тами: это — единственный критерий для оценки хороших и
дурных поступков. «Взгляните на животных: у них нет бес-
смертной души, они попросту приспособляют свои дейст-
вия для удовлетворения природных потребностей; вот
почему поступки животных не могут быть ни хорошими,
ни дурными: они всегда безразличны и потому-то живот-
ным не уготовано ни рая, ни ада, ни награды, ни наказа-
ния».
А наши друзья снова твердят припев святого Августина
и святого Сакия-Муни, говоря: человек не более как жи-
вотное, его действия приспособляются исключительно к
удовлетворению его природных потребностей, следова-
тельно, и у людей не может существовать хороших или
дурных поступков: все они безразличны.
* * *
Всегда эта проклятая идея о наказании и возмездии ста-
новится поперек дороги разуму. Вечно это нелепое насле-
дие религиозного воспитания, которое исповедуется, что
поступок считается хорошим, если он вызывается сверхъ-
естественным вдохновением, и — безразличным, когда от-
сутствует этот сверхъестественный мотив. Это постоянно —
все тот же ангел на правом плече и дьявол — на левом, даже
у тех, кто больше всех осмеивает этот предрассудок. «Изго-
ните черта и ангела, и тогда я уже не сумею сказать, хорош
или дурен данный поступок, так как у меня нет других кри-
териев для его оценки». Так и чувствуется присутст-
вие попа, с его чертом и ангелом, и весь наружный лоск ма-
териалистического учения является недостаточным для
805
того, чтобы утаить его. А что еще хуже — жив судья, расто-
чающий удары бичей одним и награды — другим, и даже
принципы анархизма оказываются недостаточными для
искоренения идеи о награде и наказании.
* * *
Ну, а мы не хотим ни попа, ни судьи и говорим просто:
«Когда вонючая камедь издает зловоние, змея жалит меня,
а лжец надувает, то и растение, и животное, и человек — все
трое повинуются потребностям своей природы? Пусть так!
Ну, а я тоже повинуюсь своей природе: я ненавижу расте-
ние, которое издает зловоние, я ненавижу животное, кото-
рое убивает своим ядом, ненавижу человека еще более ядо-
витого, чем животное! И я буду поступать в строгом
соответствии с этим, не справляясь ни с чертом, с которым
я, между прочим, незнаком, ни с судьей, которого ненави-
жу гораздо больше, чем змею. Я — и все, кто разделяет мои
антипатии, — мы все также повинуемся потребностям
своей природы, и еще вопрос, на чьей стороне стоит разум,
а следовательно, и сила».
Мы сейчас займемся этим вопросом, и тогда нам станет
ясно, что если святым Августинам недоставало другого ос-
нования для различения добра и зла, то в мире животных
всегда существовало для этого гораздо более прочное осно-
вание. Животный мир, начиная с насекомого и кончая че-
ловеком, прекрасно понимает, что есть добро и зло, не
справляясь об этом ни у Библии, ни у философии. И при-
чина этого опять-таки кроется в потребностях их природы:
в сохранении вида, а следовательно, в наибольшей сумме
бытия возможного для отдельного индивида.
4
Для того, чтобы провести отличительную грань между
добром и злом, ветхозаветные теологи, буддисты, христиа-
не и мусульмане прибегали к божественному вдохновению.
Они отлично понимали, что каждый человек: дикарь и ци-
вилизованный, безграмотный и ученый, испорченный или
добрый и честный человек всегда отдает себе отчет в том,
806
поступает ли он хорошо или дурно, в особенности если по-
ступает дурно, но, не находя объяснения этому этому фак-
ту, они усмотрели в нем божественное мгновение. Филосо-
фы-метафизики говорили нам, в свою очередь, о сознании,
о каком-то мистическом императиве, что, в сущности, яв-
лялось заменою одних слов другими. Но ни те, ни другие не
сумели констатировать того простого и поразительного
факта, что животные, живущие обществами, разбираются в
понятиях «добра» и «зла» точно так же хорошо, как сам че-
ловек. Мало того: их понятия о добре и зле совершенно
однородны с понятиями человека, а у отдельных предста-
вителей обособленного класса — насекомых, рыб, птиц,
млекопитающих — эти понятия даже тожественны.
Мыслители XVIII столетия хорошо это подметили, но с
тех пор это наблюдение было позабыто, и теперь на нашу
долю выпала обязанность подчеркнуть огромное значение
этого факта.
* * *
Форель, неподражаемый исследователь нравов мура-
вьев, доказал целою массою наблюдений и фактов, что при
встрече муравья, плотно набившего медом свое брюшко, с
другим муравьем, у которого желудок пуст, этот последний
немедленно требует у собрата пропитания. И у этих кро-
шечных насекомых считается обязательным, чтобы сытый
муравей отрыгнул свой мед для того, чтобы им могли насы-
титься, в свою очередь, голодные товарищи. Справьтесь у
муравьев, хорошо ли отказывать в пище остальным членам
своего муравейника, когда получил уже свою долю ее. Они
ответят вам своими поступками, смысл которых очевиден,
и — ответят, что это очень дурно. К такому эгоисту муравьи
отнесутся гораздо суровее, чем к неприятелю чужого рода.
Если бы это произошло во время битвы муравьев двух раз-
ных видов, они прекратили бы борьбу для того, чтобы пре-
следовать эгоиста. Этот факт доказан опытами, не оставля-
ющими никаких сомнений на этот счет.
Или же спросите воробьев, живущих у вас в саду, хоро-
шо ли не повестить все маленькое общество о том, что из
вашего окна выброшено в сад несколько крошек хлеба, для
807
того, чтобы все могли принять участие в трапезе? Спросите
их, хорошо ли поступил этот воробушек, похитивший из
гнезда своего соседа собранные им клочки соломы, кото-
рую подобрать не захотел дать себе труда сам грабитель?
И воробьи ответят вам, что это очень дурно, дружно набро-
сившись на вора и побивая его клювами.
Спросите также сурков, хорошо ли преграждать доступ
в подземные кладовые другим суркам своей колонии?
И они ответят вам, что это очень дурно, отплачивая всевоз-
можными неприятностями скупцу.
Спросите, наконец, первобытного человека, чукчу, на-
пример, хорошо ли взять пищу из палатки кого-нибудь из
членов рода в его отсутствие? И он ответит вам, что в том
случае, если человек мог сам добыть себе пропитание, это
было бы очень дурно. Но если он был утомлен, если терпел
нужду, то имел право брать свое пропитание там, где нахо-
дил его. Но что в таком случае он должен был оставить в па-
латке свою шапку, нож или хотя бы обрывок веревки, с
затянутым на ней узлом, чтобы отсутствующий охотник
узнал по возвращении, что его посетил товарищ, а не бро-
дяга.
Такая предосторожность избавила бы хозяина от хло-
пот, которых наделало бы ему предположение о пребыва-
нии вора вблизи его палатки.
Можно было бы привести целые тысячи аналогичных
фактов. Можно было бы исписать целые книги, чтобы по-
казать, что понятия о добре и зле у человека и животных то-
жественны.
* * *
Ни муравей, ни птица, ни сурок, ни дикий чукча не чи-
тали ни Канта, ни святых отцов, ни даже Моисея. И одна-
ко, у них у всех представления о борьбе и зле одинаковы.
И если вы чуточку поразмыслите о том, что лежит в основа-
нии этого понятия, вам тотчас же станет ясно, что хорошим
и у муравьев, и у сурков, и у христианских или атеистичес-
ких моралистов считается то, что полезно для сохранения
рода, а дурным то, что вредит этому. Не то, что полезно или
808
вредно отдельному индивиду, как утверждали это Бентам
или Милль, а то, что полезно или вредно целому виду.
Таким образом, идея добра и зла не имеет ничего обще-
го с религией или мистическим сознанием; она является
естественной потребностью животной расы. И когда осно-
ватели религий, философы и моралисты, говорят нам о бо-
жественной и метафизической сущности, они только пере-
жевывают то, что практикуется каждым муравьем, каждым
воробьем в своем маленьком обществе: «полезно ли это об-
ществу? В таком случае это хорошо».
«Вредно ли это обществу? В таком случае это д у р н о».
* * *
Эта идея, может быть, ограниченная у низших живот-
ных, постепенно расширяется на высших ступенях живот-
ного царства, но сущность ее остается все же одной и той
же. У муравья она не выходит из пределов муравейника.
Все обычаи солидарности, все правила общежития прила-
гаются единственно и отдельным особям своего муравей-
ника. Необходимо оделять пищею из своего зоба членов
собственного муравейника, но остальных — ни в коем слу-
чае. Слияние двух муравейников в одну общую семью
может произойти только в исключительных случаях, когда,
например, бедствие грозит им обоим. Точно так же воробьи
Люксембургского сада, проявив в отношении друг друга
поразительную солидарность, вступили бы в ожесточенную
битву с воробьями Монжского сквера, если бы этот послед-
ний осмелился залететь в Люксембургский сад. Чукча будет
рассматривать другого чукчу чуждого рода как человека, к
которому неприменимы обычаи его племени. Ему разреша-
ется даже продавать предметы (продавать всегда означает
более или менее обкрадывать покупателя: кто-нибудь из
двух всегда оказывается обманутым: продавец или покупа-
тель), тогда как было бы преступлением продавать что-ни-
будь члену своего рода: им дают, никогда не считаясь с
ними.
И цивилизованный человек, уразумев наконец тесную
связь, которая существует между ним и последним из папу-
асов, связь, легко ускользающая на первый взгляд, распро-
809
странит свои принципы солидарности на весь род челове-
ческий и даже — на семейство животных. Идея растет, но
сущность ее остается всегда одной и той же.
С другой стороны, понятия о добре и зле меняются в за-
висимости от степени интеллигентности и рассеяния круга
знаний.
Эти понятия не имеют характера непреложности. Пер-
вобытный человек мог находить, что очень хорошо,
т. е. полезно для племени, поедать своих престарелых роди-
телей, когда они становятся бременем (в сущности очень
тяжелым) для общины. Он находит, что хорошо, т. е. опять-
таки полезно для общины, избивать новорожденных мла-
денцев, оставляя только по двое или по трое на каждую
семью, чтоб матери имели возможность кормить их грудью
до трехлетнего возраста и вволю их пестовать. Теперь по-
явились новые идеи, да и средства существования стали
уже не теми, какими были в каменном веке. Цивилизован-
ный человек находится в других условиях по сравнению с
семьей дикаря, которому приходилось выбирать из двух
зол: или поедать престарелых родителей, или жить впрого-
лодь всем и оказаться скоро не в состоянии прокормить ни
престарелых родителей, ни молодых семей. Надо уметь
перенестись в эти эпохи, представление о которых нам с
трудом удается вызвать в своем воображении, чтобы по-
нять, что при тогдашних условиях рассуждения полудикого
человека были довольно правильны. И в самом деле: разве
мы не видим, как население Океании стало делаться жер-
твою скобута с тех пор, как миссионеры добились того,
чтобы туземцы не поедали своих родителей и неприятелей1.
Меняются суждения, меняются понятия о том, что по-
лезно и вредно для сохранения вида, но сущность остается
неизменной. И если бы пришло в голову резюмировать
одной фразой всю философию животного царства, то ока-
залось бы, что муравьи, птицы, сурки, люди — все сходятся
в одном пункте. Христиане говорят: «Не делай ближне-
му того, чего не хочешь, чтобы делали тебе самому», — и
прибавляют: «В противном случае тебя препроводят в ад».
1
Это констатировано Миклухо-Маклаем, наблюдения которого,
как известно, заслуживают доверия.
810
Мораль, которая выводится из исследования нравов
царства животных в его целом, уже гораздо более высокого
порядка и резюмируется так: «Поступай с другими так, как
ты желал бы, чтобы поступали с тобой», и добавляет: «запо-
мни хорошенько, что это не более как совет», но этот
совет является плодом длинного ряда опытов над общест-
венными животными, включая сюда и человека. Поступать
согласно этому принципу стало уже привычкою. Без
этого принципа невозможно самое существование обще-
ства; никакой народ не был бы в состоянии победить те ес-
тественные препятствия, с которыми ему приходится бо-
роться.
Вытекает ли в действительности этот столь простой
принцип из исследования нравов царства общественных
животных и человеческого общества? Не находит ли он в
них приложение? И как он, все продолжая развиваться, об-
ращается постепенно в привычку? Вот что мы и постараем-
ся проследить сейчас.
5
У человека существует понятие о добре и зле. На какой
бы высокой ступени интеллектуального развития ни стоял
человек или, наоборот, как бы ни были отуманены его идеи
предрассудками и эгоистическими интересами, он, в
общем, считаетхорошим то, что полезно тому
обществу, в котором живет, и — дурным то, что
вредно тому обществу.
Но откуда берется это умозаключение, очень часто до
того смутное, что его едва можно отличить от эмоции?
Вот, например, целые миллионы человеческих существ,
которым никогда не приходило в голову размышлять о роде
человеческом. Их понятия о нем ограничиваются, в огром-
ном большинстве случаев, кланом-семьей, реже — нацией,
и еще реже — родом человеческим. Как же могло случить-
ся, что они считают добром то, что полезно человеческому
роду, и даже достигают чувства солидарности внутри своего
клана, вопреки всем своим узко-эгоистическим интересам.
Этот факт долго занимал мыслителей всех времен, он
811
продолжает занимать их и теперь, ежегодно на эту тему ис-
писываются целые библиотеки.
Мы, в свою очередь, изложим сейчас свою точку зрения
на этот вопрос и отметим мимоходом, что, если могут ва-
рьировать толкования, факт, самый факт все же остает-
ся неоспоримым, и даже в том случае, если наше объясне-
ние окажется неверным или неполным, самый факт со
всеми вытекающими из него последствиями останется на-
лицо.
Нам может быть в точности неизвестным происхожде-
ние планет, которые вращаются вокруг солнца, и тем не
менее планеты будут продолжать вращаться, а одна из них
увлекает и нас вместе с собою в пространство.
* * *
Мы уже говорили об объяснении, которое дает по этому
поводу религия. Человек отличает добро от зла только по-
тому, говорят отцы церкви, что Бог вдохнул в него эти по-
нятия. Человеку нет дела до того, что полезно или вредно,
ему остается повиноваться идее своего творца. Не станем
останавливаться на этом объяснении, которое является
плодом страха и невежества дикаря. Пойдем далее.
Другие (подобно Гоббсу) пытались найти объяснение в
законе. По их мнению, закон способствует развитию у
человека чувства справедливости и несправед-
ливости, добра и зла.
Наши читатели сами сумеют дать надлежащую оценку
этому объяснению. Они знают, что закон попросту вос-
пользовался социальными инстинктами человека для того,
чтобы подсунуть ему, вместе с заповедями морали, которые
он признавал, такие понятия на пользу эксплуатирующего
меньшинства, против которых они восставали. Закон из-
вратил чувство справедливости вместо того, чтобы способ-
ствовать его развитию. Следовательно, пойдем дальше.
Не будем также останавливаться на рассуждениях ути-
литаристов. Они утверждают, что человек поступает нрав-
ственно из личного интереса, и заявляют о чувстве соли-
дарности с человечеством, которое все же существует,
какое бы объяснение ни давалось его происхождению. В их
812
суждении заключается уже частица правды, но это еще да-
леко не истина, а следовательно, пойдем еще дальше.
И все-таки единственно мыслителям XVIII века при-
надлежит, хотя бы и частичное, открытие происхождения
источника морального чувства.
В своей великолепной книге, которую духовенство
встретило глубоким молчанием и которая, действительно,
мало известна даже большинству мыслителей-атеистов,
Адам Смит подошел к разгадке истинного происхождения
морального чувства. Он не ищет его в религиозном или
мистическом чувстве и находит его в простом элементе со-
чувствия.
Вы видите, например, что взрослый бьет ребенка. Вы
знаете, что побои причиняют страдание ребенку. Вообра-
жение заставляет вас живо ощущать причиняемое ему зло,
или же его рыдания, выражение страдания на его малень-
ком личике громко говорят вам о них. О, если вы не трус,
вы немедленно броситесь на обидчика, вы отнимете ребен-
ка у этого зверя.
Уже одного этого примера достаточно для объяснения
всех моральных чувств. Чем богаче развито ваше воображе-
ние, тем лучше вы можете представить себе ощущения су-
щества, которое заставляют страдать, и тем более интен-
сивным и утонченным станет ваше моральное чувство. Чем
сильнее в вас развита способность ставить себя на место
другого индивида, тем живее вы будете чувствовать зло, ко-
торое причиняют ему оскорбление, которое ему наносят,
несправедливость, жертвою которой он становится, и тем
более вы будете склонны противодействовать злу, оскор-
блению или несправедливости. И чем больше вы станете
привыкать — в силу ли обстоятельств, под влиянием ли ок-
ружающих вас лиц или интенсивности собственного вооб-
ражения и мысли — действовать в том направлении, куда
вас толкает воображение и мысль, тем более будет расти и
крепнуть в вас это моральное чувство, тем более будет оно
приобретать силу привычки.
Вот какую мысль развивает Смит, иллюстрируя ее ог-
ромным количеством примеров. Он был молод, когда на-
писал эту книгу, и она стоит неизмеримо выше его «Поли-
тической экономии», которая является произведением его
813
старческого возраста. Свободный от всяких религиозных
предрассудков, он искал объяснения нравственности в фи-
зических явлениях человеческой природы, и вот почему в
течение целого столетия духовная и светская поповщина
держала эту книгу под запретом.
Адам Смит не понял — и это было его единственной
ошибкой, — что элемент сочувствия, обратившийся в при-
вычку, существует у животных точно так же, как и у чело-
века.
Не во гневе будь сказано вульгарным популяризаторам
Дарвина, игнорирующим в его сочинениях все, что не поза-
имствовано у Мальтуса, — чувство солидарности является
преобладающею чертою всех животных, живущих общест-
вами. Правда, орел пожирает воробья, волк истребляет сур-
ков, но и орлы и волки помогают друг другу во время охоты,
а воробьи и сурки так солидарны в своей защите против
хищников, что только зевака попадет в их когти. В любом
обществе животных солидарность является законом приро-
ды, гораздо более важным, чем пресловутая борьба за суще-
ствование, добродетель, которую воспевают нам буржуа на
все лады для того, чтобы мы окончательно отупели.
Когда мы изучаем мир животных и пытаемся осветить
себе вопрос о борьбе за существование, которую ведет каж-
дое живое существо против неблагоприятных условий
среды и своих врагов, мы констатируем, что, чем более раз-
виты принципы равенства и солидарности в данном обще-
стве животных, чем более они вошли у него в привычку, —
тем больше шансов на выживание имеет общество, тем
более у него шансов выйти торжествующим победителем в
борьбе с неблагоприятной средой и врагами. Чем живее со-
знает каждый член общества свою солидарность с другими
его членами — тем более развиваются во всех членах обще-
ства два качества, являющиеся главными факторами побе-
ды и всякого прогресса, — с одной стороны, мужество и с
другой — свободная индивидуальная инициатива. Наобо-
рот, чем более утрачивается в данном обществе или малень-
кой группе животных это чувство солидарности (что явля-
ется следствием исключительной скудости или исключи-
тельного изобилия пищи), тем более и оба другие фактора
прогресса — мужество и индивидуальная инициатива —
814
понижаются в своем уровне, в конце концов они исчезают,
и доведенное до упадка общество обречено пасть перед
лицом врага.
Без взаимного доверия борьба становится невозмож-
ной, без мужества, без инициативы, без солидарности —
победы не существует. Поражение является неминуемым.
Мы возвратимся впоследствии к этому вопросу и смо-
жем доказать на множестве примеров, что в мире животных
и человека закон солидарности является законом прогресса
и что принцип взаимопомощи, так же как и мужество и ин-
дивидуальная инициатива, из него проистекающая, обес-
печивают победу тому из видов, который лучше научился
применять их. Сейчас же нам достаточно констатировать
этот факт. Читателю будет самому понятна важность его
значения для занимающего нас вопроса.
* * *
Теперь представьте себе это чувство солидарности дей-
ствующим в течение миллионов сменяющихся веков, начи-
ная с первых зародышей животной жизни на земном шаре.
Представьте себе, как это чувство мало-помалу превраща-
лось в привычку и передавалось, в силу наследственности,
от простейших, микроскопических организмов на восходя-
щие ступени потомков — насекомым, птицам, пресмыкаю-
щимся, млекопитающим и человеку, — представьте себе
это, и вы поймете происхождение морального чувства, ко-
торое составляет такую же необходимость для живот-
ного, как пища или орган, который ее переваривает.
Вот, не спускаясь еще ниже по ступеням животного
царства (так как нам пришлось бы говорить о сложных ор-
ганизмах, состоящих из целых колоний крошечных про-
стейших организмов), источник происхождения морально-
го чувства. Мы вынуждены были быть чрезвычайно
краткими для того, чтобы поместить этот обширный во-
прос на пространстве нескольких страничек, но и этого до-
статочно для того, чтобы показать, что в нем нет ничего
мистического и сентиментального. Без этой солидарности
индивида и вида животный мир не мог бы ни развиваться,
ни совершенствоваться. Самым совершенным существом
815
на земле был бы теперь тот кусочек протоплазмы, который
плавает в воде и виден только в микроскоп. Да еще и суще-
ствовал ли бы он, так как и первичные агрегаты клеточек
являются уже фактом ассоциации в борьбе?
6
Итак, мы видим, что наблюдая общества животных —
не в роли заинтересованных буржуа, а в качестве простых
разумных исследователей, мы должны констатировать, что
принцип: «Поступай в отношении других так, как ты хотел
бы, чтобы и другие поступали с тобой в аналогичных случа-
ях» — встречается всюду, где только существует общество.
А когда подробнее изучаешь развитие или эволюцию
животного мира, то открываешь (вместе с зоологом Кессле-
ром и экономистом Чернышевским), что этот принцип, ко-
торый выражается словом «Солидарность», сыграл в разви-
тии животного царства гораздо более значительную роль,
чем какая бы то ни была приспособляемость, которая могла
явиться результатом борьбы из-за личной выгоды между
отдельными особями.
Очевидно, что принцип солидарности практикуется
еще чаще в человеческих обществах.
Уже общества тех обезьян, которые стоят на высшей
ступени лестницы животных, представляют нам порази-
тельный пример применения на практике принципа соли-
дарности. Человек делает еще шаг на этом пути, и только
одно это позволяет ему предохранить свой жалкий род от
всех неблагоприятных условий враждебной среды и развить
свои умственные способности.
При изучении тех первобытных обществ, которые нахо-
дятся еще до сих пор на уровне развития каменного века,
оказывается, что в их маленьких общинах принцип соли-
дарности практикуется в самой высокой степени по отно-
шению ко всем членам общины.
* * *
Вот почему чувство солидарности и применение его на
практике никогда не исчезает, даже в самые мрачные исто-
рические эпохи. Даже при наступлении преходящих перио-
816
дов тирании, рабства, эксплуатации, отвергавших этот
принцип, он все-таки господствовал всегда в идеях огром-
ного большинства и укоренился так глубоко, что вызывал
взрыв против неудовлетворительного режима, вызывал ре-
волюцию. Это вполне понятно: не будь этого, общество
было бы обречено на гибель.
У огромного большинства животных и людей это чувст-
во остается и должно оставаться в виде приобретенной при-
вычки — принципа, который всегда находится налицо, да-
же когда мы не сознаем его в своих поступках. В нас гово-
рит вся эволюция животного царства в ее целом. А ведь она
очень, очень стара и насчитывает себе сотни миллионов
лет.
Даже в том случае, если бы мы захотели сбросить ее с
своих плеч, это оказалось бы невозможным. Человеку легче
приучиться ползать на четвереньках, чем отделаться от мо-
рального чувства. В истории эволюции животной жизни
оно предшествовало вертикальному положению человека
на двух ногах.
Моральное чувство является у нас прирожденной спо-
собностью совершенно так же, как чувство обоняния и ося-
зания.
Что же касается Закона и Религии, которые сами тоже
проповедовали этот принцип, — мы хорошо знаем, что они
замошенничали его для прикрытия своего товара — пред-
писаний, рассчитанных на пользу победителя, эксплуата-
тора и попа. Без этого принципа солидарности, справедли-
вость которого является общепризнанной, как смогли бы
они оказывать влияние на умы?
И Религия и Закон прикрывались этим принципом со-
вершенно так же, как и власть, которой тоже удалось навя-
зать свой авторитет, позируя в роли покровительницы сла-
бого против сильного.
Выбрасывая за борт Закон, Религию и Власть, человече-
ство снова овладеет моральным принципом, который до-
пустило бы похитить у себя и, подвергнув его критике,
очистить от фальсификации, которою священник, судья и
правитель отравляли и еще продолжают отравлять его.
Но отвергать моральный принцип из-за того, что Цер-
ковь и Закон применяли его, было бы так же неразумно,
817
как объявить, что мы не будем мыться, не будем употреб-
лять в пищу свинину, зараженную трихинами, и отрицать
коммунистическую собственность на землю из-за того,
что Коран предписывает ежедневные омовения, гигиенист
Моисей запрещает евреям употребление свинины или
Шариа (дополнение к Корану) требует, чтобы вся земля,
остающаяся необработанною в течение трех лет, возвраща-
лась во владение общины.
К тому же, разве принцип, повелевающий поступать с
другими так, как сам хочешь, чтобы поступали с тобой, яв-
ляется по своей сущности не тем же принципом равенства,
лежащим в основе анархизма? И как можно бы было счи-
тать себя анархистом, не проводя принципа анархизма в
жизнь?
Мы не хотим над собою власти, но разве тем самым не
заявляем, что и сами не желаем ни над кем властвовать?
Мы не хотим, чтобы нас обманывали, мы хотим, чтобы нам
всегда говорили одну только правду. Но разве тем самым
мы не заявляем, что и сами не желаем никого обманывать и
берем на себя обязательство всегда говорить правду, одну
только правду и притом всю правду? Мы не хотим, чтобы у
нас похищали плоды нашего труда. Но разве тем самым мы
не заявляем о своем уважении к неприкосновенности про-
дукта чужого труда?
И в самом деле, на каком основании мы можем требо-
вать к себе одного отношения, оставляя однако же за собой
право совершенно иначе относиться к другим?
Уже не являемся ли мы по какой-нибудь странной слу-
чайности тою «белою костью» киргизов, которая имеет
право обращаться с другими, как ей вздумается? При Этой
мысли в нас громко протестует самое примитивное чувство
равенства. Равенство во взаимных отношениях и вытекаю-
щая отсюда солидарность — самое могущественное оружие
животного царства в борьбе за существование. Равенство —
это справедливость. Объявляя себя анархистами, мы про-
возглашаем заранее, что отказываемся поступать с другими
не так, как хотели бы, чтобы поступали с нами; заявляем,
что не потерпим неравенства, которое дает некоторым из
нас возможность пускать в ход свою силу, хитрость или
ловкость в направлении, которому мы сами не сочувствуем.
818
А ведь равенство, являющееся синонимом справедливости,
составляет сущность анархизма. К черту белую кость, кото-
рая присваивает себе право надувать доверчивого ближне-
го. Мы не хотим ее — и уничтожим при случае. Мы объяв-
ляем войну не одной только отвлеченной Троице — в лице
Закона, Религии и Власти. Мы объявляем войну всему по-
току лжи, хитрости, эксплуатации, разврата, пороков —
словом, неравенству, которым он переполнил все сердца.
Мы объявляем войну всему их поведению, всему их мыш-
лению. Подданный, обманутый, эксплуатируемый, про-
ститутка и т. д. оскорбляют в нас прежде всего чувство
справедливости, и мы не хотим более ни проституток, ни
эксплуатируемых, ни обманутых, ни верноподданных.
* * *
Нам, быть может, заметят, — по крайней мере, это уже
повторялось не раз: «Но если вы полагаете, что нужно всег-
да поступать в отношении других так, как вы хотели бы,
чтобы поступали с вами, по какому праву можете вы прибе-
гать к силе при каких бы то ни было обстоятельствах? По
какому праву вы направляете пушки на цивилизованных
или варваров, которые делают нашествие на вашу страну?
По какому праву можете вы экспроприировать эксплуата-
тора? По какому праву можно убивать не только тирана, но
хотя бы даже ядовитую змею?»
По какому праву? А что вы понимаете под этим стран-
ным термином, который позаимствован у Закона? Задае-
тесь ли вы вопросом о том, существует ли в вас сознание,
что ваш поступок хорош, когда совершаете его, или счита-
ют ли его хорошим те, кого вы уважаете? Если вы интересу-
етесь именно этим вопросом, в таком случае наш ответ
будет очень простым.
Да, разумеется, мы имеем право прибегать к силе, так
как сами требуем, чтобы нас убивали, как ядовитых живот-
ных, если мы предпримем нашествие на Тонкин или страну
зулусов, которые никогда не причинили нам ни малейшего
зла: «Убейте нас, если мы когда-нибудь станем в ряды сто-
рон виновников нашествия», — говорим мы своим сыно-
вьям, своим товарищам. Да, разумеется, потому что мы тре-
819
буем, чтобы нас экспроприировали, — нас самих, — если
мы когда-нибудь, изменив своим принципам, завладеем
наследством — хотя бы оно свалилось нам с неба — для
того, чтобы эксплуатировать ближнего.
Да, разумеется, потому, что всякий благородный чело-
век заранее потребует, чтобы его убили, если он превратит-
ся когда-нибудь в гадюку, — потребует, чтобы ему вонзили
в сердце кинжал, если он станет на место свергнутого с
своего трона тирана.
* * *
На сотню человек, у которых есть жены и дети, можно
насчитать девяносто таких, которые, сознавая приближе-
ние безумия (т. е. потери контроля сознания над поступка-
ми), будут делать попытки к самоубийству из боязни при-
чинить зло тем, кого любят. Благородный человек готов
тотчас же умереть, как только почувствует, что становится
опасным для тех, кого любит, прежде чем эта опасность
осуществится.
Однажды в Иркутске польского врача и фотографа уку-
сила бешеная собака.
Фотограф прижег свою рану раскаленным железом,
доктор ограничился для той же операции едким составом;
он был молод, хорош и полон жизни, он только что отбыл
каторгу, к которой был приговорен правительством за
самоотверженное служение делу народа: сильный своим
знанием и умом, он делал чудеса исцеления; больные обо-
жали его. Шесть недель спустя он замечает, что укушенная
рука начинает пухнуть. Для врача тут ошибки быть не
могло: это было наступление бешенства. Он бежит к това-
рищу, такому же врачу и изгнаннику, каков был сам: «Ско-
рее стрихнину, умоляю тебя: ты видишь эту руку, ты пони-
маешь, что это значит? Через какой-нибудь час, или того
меньше, наступит припадок бешенства, я буду пытаться
укусить тебя и друзей; время не терпит, скорее стрихнину:
надо умирать».
Чувствуя, что превращается в ядовитую змею, он требо-
вал, чтобы его убили.
Товарищ колебался: ему захотелось испробовать лече-
820
ние против бешенства. Вдвоем с одной мужественной жен-
щиной они стали ухаживать за ним, и два часа спустя врач,
с пеною у рта, бросался, чтобы укусить их, затем он прихо-
дил в себя, требовал стрихнину и — снова впадал в бешен-
ство. Он умер в ужасных судорогах. И сколько подобных
фактов, проверенных нашими исследованиями, могли бы
мы привести еще! Благородный человек предпочитает
лучше умереть, чем стать причиной страданий другого. Вот
откуда у него является сознание, что он поступает хоро-
шо — и одобрение тех, кого он уважает, подтверждает ему
это — когда убивать ядовитую змею или тирана.
* * *
Перовская и ее товарищи убили русского царя, и все че-
ловечество, несмотря на отвращение к кровопролитию, не-
смотря на симпатию к тому, кто освободил своих крестьян,
признало, что они имели право на этот поступок.
Почему? Не потому, чтобы этот акт был признан полез-
ным: три четверти человечества еще сомневается в этом, но
потому, что каждый чувствовал, что Перовская и ее товари-
щи ни за какие сокровища мира не согласились бы стать, в
свою очередь, тиранами. Даже те, которым неизвестна эта
драма в ее целом, тем не менее убеждены, что в этом по-
ступке оказалось не удальство молодых людей, не попытка
к дворцовому перевороту или стремление к власти, а нена-
висть к тирании, ненависть, доходящая до самоотвержения
и смерти. «Эти люди, говорят про них, завоевали себе право
убивать»; как говорят о Луизе Мишель: «Она имела право
грабить», — или еще: «Они имели право воровать», — когда
упоминают о террористах, которые, питаясь сами сухим
хлебом, украли целый миллион или даже два в Херсонском
казначействе, принимая при этом, с риском собственной
гибели, все предосторожности для того, чтобы снять ответ-
ственность с часового, который с заряженным ружьем
стоял на часах у кассы.
Человечество никогда не отрицает права пускать в ход
силу — будь то на баррикадах или глухом перекрестке — тех
людей, которые уже завоевали себе это право,
но для того, чтобы подобные поступки могли оказывать
821
глубокое влияние на умы, необходимо завоевать себе это
право. Иначе поступок, как полезный, так и вредный, будет
лишь просто актом грубости, не имеющим никакого значе-
ния для идейного прогресса. Его будут рассматривать как
простое перемещение силы, простой подмен одного экс-
плуататора другим.
7
До сих пор мы говорили о сознательных действиях че-
ловека (таких, которые он совершает, отдавая в них себе
отчет). Но наряду с сознательной жизнью течет и несрав-
ненно более обширная — бессознательная жизнь, которою
некогда слишком часто игнорировали.
А между тем достаточно приглядеться к собственной
манере одеваться по утрам, когда мы делаем попытки
застегнуть заведомо потерянную накануне пуговицу или
протягиваем руку, чтобы взять предмет, который сами же
переложили на другое место, достаточно сделать эти на-
блюдения, чтобы получить представление об этой бессо-
знательной жизни и понять огромную роль, которую она
играет в нашем существовании.
Наши отношения к другим людям на три четверти сла-
гаются из бессознательных действий.
У каждого своя манера говорить, улыбаться, хмуриться,
горячиться или оставаться спокойным во время спора, и
все действия мы совершаем, не отдавая себе в том отчета,
в силу простой привычки, унаследованной от наших чело-
веческих или дочеловеческих предков (обратите только
внимание на сходство выражения лица человека и живот-
ного, когда тот и другой сердится) или — приобретенной
сознательным и бессознательным путем.
Наше поведение по отношению к окружающим обра-
щается, таким образом, в привычку. И человек, который
приобретает наибольшее количество хороших привы-
чек, будет, конечно, гораздо более совершенным, нежели
тот добрый христианин, который уверяет, что только дья-
вол всегда толкает его на сотворение зла и который спосо-
бен воздержаться от него, лишь взывая к мукам ада или
блаженству рая.
822
Поступать в отношении других так, как хотелось бы,
чтобы поступали с тобой, — переходит у людей и у всех об-
щественных животных в простую привычку, так что
обыкновенно человек и не задается вопросом, как он дол-
жен поступить в данном случае, а поступает хорошо или
дурно, не размышляя. И только в исключительных случаях,
когда обстоятельства являются очень сложными или одоле-
вает безумная страсть, человек начинает колебаться, и от-
дельные клеточки его мозга (чрезвычайно сложный орган,
отдельные части которого функционируют с некоторой
долей самостоятельности) вступают между собою в борьбу.
Тогда он мысленно ставит себя на место того, с кем имеет
дело. Он задается вопросом хотел ли бы он, чтобы с ним по-
ступили данным образом? — и его решение будет тем более
моральным, чем в большей степени ему удается отождест-
вить себя с лицом, достоинство или интересы которого он
готов был попрать. Или в дело вмешивается товарищ и го-
ворит ему: «Поставь себя на его место. Разве ты допустил
бы, чтобы он обошелся с тобою так, как ты только что по-
ступил с ним?» — и этого оказывается совершенно доста-
точным.
Итак, обращаться к принципу равенства приходится
только в минуту сомнения, тогда как в 99 случаях из ста мы
поступаем нравственно в силу привычки.
* * *
Вы, без сомнения, заметили, что во всем том, о чем мы
говорили до сих пор, мы не старались ничего предписы-
вать, а просто описывали, как происходят вещи в мире
животных и у людей.
В былые времена Церковь угрожала муками ада, чтобы
морализировать людей; всем хорошо известно, как она ус-
певала в этом: она их деморализировала. Судья угрожает
неволей, плетьми, виселицей, все это во имя тех же прин-
ципов общественности, которые он замошенничал у обще-
ства, и таким образом развращает его. А авторитеты всевоз-
можных оттенков вопят о гибели общества при одной
мысли о том, что судья может исчезнуть с лица земли в одно
время со священником.
823
Что же касается нас, то мы не боимся отринуть судью и
приговоры. Мы, вместе с Гюйо, даже отрицаем всякую сан-
кцию, всякого рода принудительность морали. «Делай что
хочешь, делай как хочешь», потому что мы убеждены, что
огромное количество людей, по мере того как они будут
становиться просвещеннее и отделываться от пут нашей со-
временности, будут поступать и действовать всегда в опре-
деленном направлении: на пользу обществу, — точно так
же, как мы убеждены заранее, что ребенок научится когда-
нибудь ходить на двух ногах, а не ползать на четвереньках,
только потому, что он происходит от родителей, принадле-
жащих к природе Человека.
Единственно, что мы можем сделать, — дать совет, и,
все-таки давая его, мы оговариваемся: «Этот совет окажет-
ся нужным лишь постольку, поскольку ты сам убедишься
на опыте и наблюдениях, что следовать ему полезно».
Когда мы видим, что молодой человек гнет спину, сдав-
ливая себе таким образом грудь и легкие, мы советуем ему
выпрямиться, держать высоко голову и широко выставлять
грудь. Мы ему советуем вдыхать воздух полной грудью,
чтобы расширить легкие, потому что это лучшее предохра-
нительное средство от чахотки. Но в то же время мы препо-
даем ему физиологию, чтобы он ознакомился сам с функ-
цией легких и сам избрал ту манеру держаться, которую
найдет наилучшей.
Вот решительно все, что мы в состоянии сделать в об-
ласти нравственности. Мы имеем право дать только совет,
к которому обязаны прибавить: «Следуй ему, если счита-
ешь его хорошим».
Но оставляя за каждым право поступать, как ему забла-
горассудится, абсолютно отрицая за обществом право на-
казывать кого бы то ни было, каким бы то ни было образом,
за какой бы то ни было антиобщественный поступок, кото-
рый он совершил, мы не отказываемся от способности лю-
бить то, что считаем хорошим, и ненавидеть то, что считаем
дурным. Любить и ненавидеть так, как только тот умеет лю-
бить, кто умеет ненавидеть. Мы оставляем за собою это
право, так как одного этого принципа совершенно доста-
точно для того, чтобы поддерживалось и развивалось мо-
ральное чувство каждого общества животных, и тем более
824
окажется достаточным для поддержки и развития нравст-
венного чувства рода человеческого.
Мы требуем только одного: уничтожения в современ-
ном обществе всего того, что препятствует свободному раз-
витию этих двух чувств, всего, что увлекает наше суждение
на ложный путь:
Государства, Церкви, эксплуатации судьи, священника,
правительства и эксплуататора.
Теперь при виде какого-нибудь Джека-потрошителя,
который умерщвляет одну за другой целый десяток жалких
бедных женщин, которые в нравственном отношении стоят
выше добрых трех четвертей женщин буржуазии, — нашим
первым движением является чувство ненависти.
Если бы мы встретились с ним тогда, когда он зарезал
женщину, которая требовала с него шесть су в уплату за
ночлег, мы уложили бы его пулей на месте, не рассуждая о
том, что эта пуля оказалась бы скорее на своем месте, если
бы попала в голову собственника лачуги.
Но когда мы припомним все подлости, которые довели
его до этих убийств, когда представим себе тот мрак, в кото-
ром он блуждает, преследуемый образами, которые почерп-
нул из отвратительных книг, или идеями, которые нашеп-
таны ему глупыми сочинениями, — наше чувство
раздваивается. И вот в тот день, когда мы узнаем, что Джек
попал в руки судьи, который сам хладнокровно погубил в
сто раз большее количество человеческих жизней мужчин,
женщин, детей, чем все Джеки, взятые вместе, когда мы уз-
наем, что попал в руки этих холодных маньяков, которые
ссылают в каторгу Борассов для того, чтобы показать бур-
жуазии, что стоят на страже ее интересов, — тогда вся наша
ненависть к Джеку-потрошителю пропадает и получает
иное направление. Она переносится на лицемерное и тру-
сливое общество, на его общепризнанных представителей.
Все подлости какого-нибудь потрошителя стушевыва-
ются перед лицом многовековой серии подлостей, совер-
шенных именем Закона. Его-то мы и начинаем ненавидеть.
Теперь наше чувство постоянно раздваивается. Мы по-
нимаем, что являемся все, более или менее, вольно или не-
вольно — сообщниками этого общества. Мы не имеем
более права ненавидеть. Имеем ли мы даже право любить?
825
В обществе, построенном на эксплуатации и рабстве, чело-
веческая натура развращается.
Но по мере исчезновения рабства мы будем понемногу
восстанавливать свои права. Мы снова обретем силу лю-
бить и ненавидеть, даже в таких сложных случаях, как тот,
который нами только что приведен сейчас.
* * *
Ложь, грубость и т. п. отталкивают нас не потому, что
осуждаются моральными кодексами, — мы игнорируем эти
кодексы, — а потому, что ложь, грубость и т. п. оскорбляют
чувство равенства того человека, для которого равенство не
является пустым звуком; они возмущают в особенности
того, кто является настоящим анархистом по своему образу
мыслей и действий.
* * *
Но уже одного этого столь простого, естественного и
очевидного принципа — если бы только он всегда приме-
нялся в жизни — было бы достаточно для создания очень
возвышенной нравственности, обнимающей все то, чему
имели претензию научить нас моралисты.
Принцип равенства резюмирует собой все учения мора-
листов. Но в нем содержится еще нечто большее. И этим
«нечто» является уважение к личности. Провозглашая свои
анархические принципы равенства, мы отказываемся при-
сваивать себе право, которое мнили за собой моралисты, —
право уродовать личность во имя того или другого идеала,
который они считали хорошим. Мы не признаем ни за кем
такого права, не желаем его и для себя.
Мы признаем неограниченную и полную свободу лич-
ности; мы желаем для нее полноты существования и сво-
бодного развития всех ее качеств. Мы не хотим ничего на-
вязывать ей и возвращаемся таким образом к принципу,
который Фурье противополагал религиозной морали, гово-
ря: «Дайте человеку абсолютную свободу, не уродуйте его,
это сделано уже в достаточной мере религией. Не бойтесь
826
даже его страстей. В свободном обществе они не будут
представлять никакой опасности.
Только бы вы сами не отрекались от своей свободы,
только бы не позволяли другим порабощать себя, только бы
противопоставляли сильной антисоциальной страсти той
или другой личности — свое собственное, в такой же степе-
ни интенсивное, социальное чувство».
Что же касается нашей повседневной жизни, мы уже те-
перь представляем свободное течение нашим чувствам
симпатии или антипатии и практикуем это в каждый дан-
ный момент. Все мы уважаем нравственную силу, все пре-
зираем нравственную слабость, бессилие, подлость. Свои-
ми словами, взглядами, улыбками мы ежеминутно выража-
ем свое удовольствие по поводу полезных для общества
поступков тех людей, которых считаем хорошими. На каж-
дом шагу мы выражаем своими взглядами и словами отвра-
щение, которое вызывает в нас подлость, надувательство,
интриги, недостаток нравственного мужества. Мы не
можем скрыть своего отвращения даже в том случае, когда,
под влиянием светского, т. е. лицемерного «воспитания»,
пытаемся еще скрыть это отвращение под обманчивою
внешностью, которая осуждена на исчезновение по мере
того, как будет устанавливаться равенство в отношениях
между людьми.
* * *
И уже одного этого достаточно для того, чтобы удер-
жать на известной высоте уровень суждения о доброте и зле
и сообщать его друг другу; этого окажется тем более доста-
точным, когда в обществе не будет больше ни священни-
ков, ни судей, — это будет тем легче, что моральные прин-
ципы потеряют характер принудительности, будут рассмат-
риваться просто как естественные отношения равных
между собою людей.
А между тем, по мере того как устанавливаются эти от-
ношения, в обществе нарождаются моральные понятия
высшего порядка, к анализу которых мы и приступим сей-
час.
827
8
До сих пор в своем анализе мы излагали только про-
стые принципы равенства. Мы протестовали, призыва-
ли к протесту и других против тех, кто присваивает себе
право поступать с другими так, как вовсе не пожелал бы,
чтобы поступали с ним самим; мы возмущались против тех,
которые не желают, чтобы их обманывали, эксплуатирова-
ли, подвергали грубому обращению, проституирова-
ли, а сами позволяют себе в отношении других такие по-
ступки.
Тогда свобода ничем не будет угрожать вам1. Мы отка-
зываемся уродовать личность во имя какого бы то ни было
идеала: мы оставляем за собою только право откровенно
высказывать свои симпатии и антипатии к тому, что счита-
ется хорошим или дурным. Когда то или другое лицо наду-
вает своих товарищей, то в этом поступке проявляется его
воля, его характер? Пусть так. Ну, а н а ш характер, наша
воля заставляют нас презирать обманщика. А если у нас
такой характер, будем поступать открыто: не будем кидать-
ся ему навстречу, чтобы прижать его к груди (s noire gilet) и
приветливо пожать ему руку, как это делается теперь. Про-
тивопоставим его активному чувству свое собственное, в
такой же мере активное и сильное.
Вот все, на что мы имеем право и обязанность сделать
для того, чтобы поддерживать в обществе принцип равен-
ства. Это опять-таки является случаем проведения этого
принципа в жизнь2.
Все это вполне осуществится, конечно, только тогда,
когда самые серьезные причины порчи нравов: капита-
Из всех современных авторов лучше всех формулировал эти идеи
в своих драмах норвежец Ибсен, которым скоро будут так же страстно
зачитываться во Франции, как зачитываются уже в Англии. Вот еще че-
ловек, который, помимо своего ведома, оказывается анархистом.
2
Мы уже слышим возражения: «А убийца, а тот, кто развращает
детей?» На это у нас есть очень простой ответ: «Преступник, который
убивает только потому, что в нем говорит жажда крови, представляет
чрезвычайно редкое явление. Это больной, которого надо лечить и
избегать. Что же касается развратников, позаботимся сначала о том,
чтобы общество не развращало чувства наших детей, и тогда нам совсем
нечего будет бояться этих господ».
828
лизм, религия, суд, правительство — уже прекратят свое су-
ществование. Но в значительной мере это является осуще-
ствимым уже и теперь. И оно осуществляется.
* * *
А между тем, если бы обществу ничего другого, кроме
принципа равенства не было известно, если бы каждый,
придерживаясь меркантильных понятий о справедливости,
остерегался на каждом шагу давать хоть малейший излишек
против того, что получает сам, — это было бы смертью для
общества. Даже самый принцип равенства исчез бы из
наших отношений, так как для того, чтобы поддерживать
его, необходимо, чтобы в жизни проявилось нечто гораздо
более возвышенное, сильное и прекрасное, чем простая
справедливость.
И это «нечто проявляется».
До сих пор человечество никогда не испытывало недо-
статка в тех великих сердцах, переполненных волею, умом
и любовью, которые отдают все силы своего ума, всю ак-
тивность, всю жизнь на служение роду человеческому, не
требуя себе ничего взамен.
Эта плодовитость мысли, чувства и воли проявляется во
всевозможных формах. Вот страстный исследователь исти-
ны, который отказывается от всех радостей жизни, чтобы
отдаться поискам того, что он считает истиною и справед-
ливостью, вопреки утверждениям окружающих его невежд.
Вот изобретатель, который живет лишь сегодняшним днем,
забывает о пище и едва прикасается к хлебу, который за-
ставляет его проглатывать, как ребенка, преданная ему
женщина, в то время как он сам работает над своим изобре-
тением, которому предназначено, по его мнению, перевер-
нуть целый мир. Вот страстный революционер, которому
наслаждение искусствами, науками и радостями семейной
жизни кажутся горькими до тех пор, пока они не разделя-
ются всеми людьми, и который работает, несмотря на свою
бедность и преследования. Вот юный мальчик, который,
при описании всех ужасов войны, поверил на слово патри-
отическим легендам и записался в отряд добровольцев: он
совершает переходы по глубокому снегу, страдает от голода
829
и, наконец, погибает, сраженный пулей. Вот, наконец, бес-
численное множество примеров самоотвержения, менее
блестящих и поэтому мало известных, остающихся почти
всегда непризнанными, — примеров, которые можно по-
стоянно наблюдать, в особенности среди женщин, если
только дать себе труд открыть глаза и подметить то, что
лежит в корне человеческой натуры, что и до сих пор помо-
гает ей еще — худо ли, хорошо — выпутаться из оков, не-
смотря на гнет эксплуатации и власти.
* * *
Одни трудятся во мраке безвестности, другие — на
более обширной арене, трудятся над делом прогресса чело-
вечества. Человечество не забывает этого. Вот почему их
жизнь окружена почетом и украшена легендою. Человече-
ство идеализирует их, делает героями своих сказок, песен и
романов. В их лице оно поклоняется мужеству, доброте,
любви и самоотвержению, которого недостает огромному
числу людей. Память о них передается из поколения в по-
коление. Человечество не забывает даже тех, арена деятель-
ности которых замыкалась в узком кругу семьи или друзей:
память их чтится в семейных традициях.
Вот эти-то люди и являются творцами истинной нрав-
ственности, той, которая единственно достойна этого
имени; все остальное — не более как простые соотношения
равенства. Не будь этого мужества и самоотвержения, чело-
вечество погрязло бы в тине мелочных расчетов. Наконец,
другие люди вырабатывают мораль будущего, ту мораль,
которая появится тогда, когда, оставив в стороне расчет,
наши дети будут воспитываться на идее, что лучшее упот-
ребление энергии, мужества, любви заключается в том,
чтобы прилагать все эти силы туда, где в них ощущается
наиболее живая потребность.
* * *
Это мужество, это самоотвержение существовали во все
времена. Оно встречается у всех общественных животных.
Оно существует у человека даже в периоды упадка.
830
И во все времена религия пыталась присвоить себе эти
подвиги, пустить их в оборот для достижения своей выго-
ды. И если религия существует еще до сих пор, то только
благодаря тому, что — оставляя в стороне невежество — она
во все времена взывала к этому мужеству и самоотверже-
нию. К ним же взывают и революционеры — социалисты в
особенности.
Когда же дело дошло до объяснения происхождения
этого мужества и самоотвержения, религиозные, утилитар-
ные и прочие моралисты впали в заблуждение, которое мы
уже отметили выше.
Честь открытия истинного происхождения этого муже-
ственного самоотвержения, помимо каких бы то ни было
мистических сил, помимо каких бы то ни было меркан-
тильных соображений, своеобразно придуманных утилита-
ристами английской школы, честь этого открытия принад-
лежит молодому философу Гюйо, который является,
помимо своего ведома, анархистом. Там, где потерпела не-
удачу философия Канта, потерпели неудачу позитивисты и
эволюционисты, — философы-анархисты проложили вер-
ный путь. «Мужество и самоотвержение происходят, гово-
ритГюйо,из сознания собственной силы. Это —
сама жизнь, которая переполняется и бьет
через край». Внутреннее сознание того, что человек
способен совершить, является первым шагом к созна-
нию того, что он д о л ж е н совершить.
Чувство нравственного долга, которое знакомо в жизни
каждому человеку и которое пытались объяснить всевоз-
можными мистическими способами, чувство долга есть не
что иное, как избыток жизни, который ищет себе приложе-
ния, стремится отдаться. Это в одно и то же время — созна-
ние своей силы.
Всякое накопление сил оказывает давление на воздви-
гаемые этим силам предпятствия. Кто способен действо-
вать, тот обязан действовать. И если очистить от мисти-
цизма понятие о пресловутом нравственном долге, оно
сведется к следующему правильному суждению: жизнь
сохраняется только при условии ее распро-
странения.
«Растение не может не цвести. Иногда цветение прино-
831
сит с собою смерть. Что за беда! Жизненные соки продол-
жают свое поступательное движение», — говорит молодой
философ-анархист. То же самое происходит и с человеком,
когда он полон силы и энергии. Сила в нем понемногу на-
капливается, и он изливает избыток своей жизни. Он отда-
ет, не рассчитывая; иначе жить он не может. И если он
осужден на гибель, как распускающийся цветок, не все ли
равно? Жизнь разольется дальше, если только в нем была
жизнь.
Будь силен. Пусть энергия твоих страстей и интел-
лекта бьет через край, ты перельешь тогда и в других свой
разум, любовь и активную силу. Вот к чему сводится цели-
ком учение о нравственности, очищенное от лицемерия и
восточного аскетизма.
Сила человека, избыток жизненной энергии, которая
побуждает его отдавать свой разум, чувства, деятельность,
не требуя для себя ничего взамен, — вот что вызывает чув-
ство восторга у человечества по отношению к истинно
нравственной личности.
Человек сильного ума, в котором бьет ключом интел-
лектуальная жизнь, естественно стремится излиться. Мыс-
лить, не имея возможности делиться своими мыслями с ок-
ружающими, — не доставляет никакого удовольствия.
Только человек, бедный идеями, тщательно прячет какую-
нибудь с трудом пойманную мысль, чтобы заштемпелевать
ее впоследствии своим именем. У человека крупного ума
мысль кипит ключом: он щедро расточает ее направо и на-
лево. Он страдает, если не может делиться своими мысля-
ми, распространять их во всех направлениях. В этом для
него — вся жизнь.
То же явление происходит в области чувства. Мы не-
способны удовлетворяться сами собой; «У нас гораздо
больше слез, чем это требуется нашими страданиями, —
больше в запасе радостей, чем сколько оправдывается
нашим существованием», — сказал Гюйо, резюмируя та-
ким образом все вопросы морали в нескольких справедли-
вых строках, которые он позаимствовал у природы.
Одинокое существо страдает, оно испытывает какое-то
беспокойство, когда не может поделиться своими мыслями
832
и чувствами с окружающими. Когда человек переживает
большое счастье, ему хочется чтобы окружающие знали,
что он существует, любит, живет, протестует, борется.
* * *
В то же время он чувствует потребность проявлять свою
волю, свое активное чувство. Деятельность, труд стали уже
потребностями огромного большинства людей; вот почему
как мужчина, так и женщина, у которых нелепые условия
нашей жизни отнимают полезный труд, изобретают себе
пустые, бессмысленные занятия и обязанности, чтобы
найти какое-нибудь поле действия своим активным силам.
Они изобретают что бы то ни было: какую-нибудь теорию,
религию, «общественный долг» для того, чтобы убедить
самих себя, что делают какое-то полезное дело, что занима-
ются полезной работой. Если они танцуют, то только с бла-
готворительной целью, если разоряются на наряды — толь-
ко для того, чтобы поддержать на высоте престиж аристо-
кратизма, если ровно ничего не делают — только
исключительно ради одного только принципа.
Человек всегда чувствует потребность помогать ближ-
нему, вносить свою лепту труда в огромный тяжелый под-
виг движений вперед прогресса человечества.
Во всяком случае, «все убиваются вокруг этой задачи»,
говорит Гюйо. Эта потребность внесения своей лепты в
общее дело так велика, что мы наблюдаем ее у всех общест-
венных животных, даже на самых низших ступенях их раз-
вития. А что такое вся эта лихорадочная деятельность, ко-
торая так бесплодно растрачивается в политике, как не
потребность приложить свои силы к движению колеса ис-
тории или хотя бы участвовать в общем хоре.
* * *
Несомненно, эта «плодовитость воли», эта жажда дея-
тельности — при бедности чувства и недостатке творчес-
кой способности ума — порождает только какого-нибудь
безумца — Наполеона I или Бисмарка, которые хотели по-
вернуть обратно колесо истории. С другой стороны, и пло-
833
довитая мысль, которая лишена развитой чуткости, прино-
сит сухие плоды в лице ученых, которые только задержива-
ют прогресс науки. Наконец, чувство, которым не руково-
дит достаточно широкий ум, порождает тех женщин,
которые готовы пожертвовать всем какому-нибудь грубому
животному, которому отдают всю свою любовь.
Жизнь должна изобиловать в одно и то же время и
умом, и чувством, и волею для того, чтобы оказаться дейст-
вительно плодотворной. Но в таком случае эта разносто-
ронняя плодовитость и есть сама жизнь — единствен-
ная вещь, заслуживающая этого названия. За один миг этой
жизни тот, кому она блеснула однажды, отдаст целые годы
растительного существования.
Кто не вкусил от этого живого источника жизни, тот яв-
ляется не более как преждевременным старцем, ничтожест-
вом, растением, которое поблекло, не успевши расцвесть.
«Оставим разлагающемуся поколению «fin de siecle» эту
жизнь, которая не заслуживает названия жизни», — вос-
клицает молодежь полная жизни, которая хочет жить и
сеять вокруг себя жизнь. И всякий раз, как только начинает
разлагаться общество, дружный натиск этой молодежи раз-
рушает ветхие экономические, политические и нравствен-
ные формы и насаждает новую жизнь. Что за беда, если
единичные личности погибнут в борьбе! Жизненный пульс
продолжает биться. Жизнь идет поступательным ходом.
Для погибшего жить значило цвести, какими бы последст-
виями это ни грозило ему; он о них не пожалеет.
* * *
Но не касаясь героических эпох истории человечества и
рассуждая лишь о повседневной жизни, разве жизнь, кото-
рая идет вразрез с нашими идеалами, может назваться жиз-
нью?
В наше время часто говорят о презрении к идеалу. Это
понятно. Идеал так часто смешивали с его буддийскими и
христианскими ересями, его так часто пускали в ход для
того, чтобы надувать простаков, что реакция является не-
обходимой и полезной. Мы, со своей стороны, также хоте-
834
ли бы заменить слово «идеал», покрытое такою грязью, дру-
гим словом, более соответствующим новым идеям.
Но какое бы слово мы ни употребили, самый факт оста-
ется налицо; у всякого человека существует свой идеал; у
Бисмарка — свой, как бы фантастичен он ни казался в
своей формулировке — «огнем и мечом».
У каждого буржуа — свой идеал, хотя бы в виде серебря-
ной ванны Гамбетты, его повара Тромпетта и — множества
рабов, необходимых для того, чтобы оплатить, не слишком
стесняя себя, расходы по содержанию Тромпетта и ванны.
Но рядом с ними существуют люди, которым доступен
высший идеал. Чисто животное существование перестает
их удовлетворять. Рабство, ложь, недостаток честности, ин-
триги в отношениях людей — возмущают их. Как они могут
стать, в свою очередь, лжецами, рабами, тиранами и угнета-
телями! Они провидят, какою прекрасною стала бы жизнь,
если бы между людьми установились лучшие отношения.
Они чувствуют в себе присутствие силы, необходимой для
того, чтобы устанавливать каждый раз эти лучшие отноше-
ния к тем, кого встречают на своем пути; они постигли то,
что носит название идеала.
Откуда берется этот идеал? Каким образом он склады-
вается? Путем ли наследственности, с одной стороны, и
жизненных впечатлений — с другой? Нам ничего не извест-
но об этом. Мы можем только написать более или менее
правдивую историю развития идеала в своих биографиях —
не более.
Но он все-таки налицо. Он меняется, прогрессирует,
поддается внешним влияниям, но все же остается живым.
Это, в значительной степени, бессознательное ощущение
того, что дает нам наибольшую сумму жизненности, жизне-
радостности. Так вот, жизнь оказывается здоровой, плодо-
творной, богатой чувством только тогда, когда отвечает та-
кому понятию идеала. Попробуйте поступать вразрез со
своим понятием, и вы почувствуете раздвоение своей
жизни; она потеряет свою цельность, утратит силу. Скоро
вы утратите силу и непосредственность решения, которою
некогда обладали. Вы окажетесь разбитым существом.
Здесь нет ничего таинственного, если вы рассматривае-
те человека как нечто сложное, составленное из самостоя-
835
тельно действующих нервных и мозговых центров. Попро-
буйте колебаться между разнообразными, борющимися в
вас чувствами, и вы нарушите равновесие своего организ-
ма, вы превратитесь в больного, лишенного воли человека.
Интенсивность жизни снизится, и тщетно станете вы ис-
кать компромисса. Вы не будете уже тем цельным, сильным
и здоровым человеком, каким были тогда, когда ваши дей-
ствия согласовывались вполне с реальными суждениями
вашего ума.
9
А теперь, прежде чем сделать заключение, скажем не-
сколько слов об альтруизме и эгоизме — этих двух терми-
нах, унаследованных нами от английской школы, — кото-
рыми нам прожужжали уши.
До сих пор мы даже не упоминали о них в своем этюде,
так как положительно не видим того различия, которое пы-
тались провести между ними английские моралисты.
Проповедуем ли мы эгоизм или альтруизм, когда гово-
рим: «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступа-
ли с тобой».
Или, когда мы подымаемся выше и говорим: «Счастье
каждого отдельного человека тесно связано с благоденст-
вием окружающих; правда, можно в течение нескольких
лет чувствовать себя относительно счастливым и в общест-
ве, построенном на несчастии других, но счастье это созда-
ется на песке; оно не может быть продолжительным; самой
ничтожной причины достаточно, чтобы разбить его, и оно
является совершенным ничтожеством по сравнению с тем
счастьем, которое возможно среди равных. Следовательно,
наш поступок всегда окажется хорошим, если мы поставим
своею целью общее благо». Проповедуем ли мы альтруизм
или эгоизм, когда говорим это? Нет, мы просто констати-
руем факт.
А когда мы говорим, перефразируя изречение Гюйо:
«Если ты дорожишь наслаждением, которое дает полная,
цельная и плодотворная жизнь, будь силен, будь велик,
проявляй силу и величие во всех своих действиях, разви-
836
вай свою жизнь во всех ее направлениях, накопляй как
можно более энергии, а для этого старайся быть человеком
как можно более общительным и общественным. Руково-
дясь постоянно широко развитым умом, вступай в борьбу,
не бойся риска — в риске есть своеобразная прелесть, — от-
давай все свои силы, не рассчитывая их, пока они у тебя
есть, на все, что ты считаешь великим и прекрасным, и
тогда ты воспользуешься наибольшею суммою возможного
счастья. Слейся воединос массой и тогда, что бы с тобою
ни случилось в жизни, ты будешь чувствовать, что сердца
всех тех, кого ты уважаешь, будут за тебя, а против
тебя бьют сердца тех, кого ты презираешь», что проповеду-
ем мы, говоря все это? Альтруизм или эгоизм?
Бороться, идти навстречу опасности, бросаться в воду
не только для спасения человека, но даже и кошке питаться
черствым хлебом, чтобы положить конец возмущающей
нас несправедливости, сознавать свою солидарность с тем,
кто заслуживает любви и чувствовать себя любимыми ими в
свою очередь, — все это, быть может, является жертвою для
немощного философа, но для мужчины, для женщины,
полных энергии, сил, мужества, молодости, — в этом за-
ключается вся радость ощущения бытия. Что же это такое?
Есть ли это эгоизм или альтруизм?
* * *
Вообще, моралисты, которые построили свои системы
на мнимой противоположности эгоистического и альтру-
истического чувства, вступили на ложный путь. Если бы
это противоположение существовало в действительности,
если бы благо индивида являлось на самом деле противопо-
ложным благу вида, существование человеческого рода
оказалось бы невозможным и ни один из видов животного
царства не мог бы достичь современного развития. Если бы
каждый отдельный муравей не испытывал интенсивного
удовольствия, работая на пользу благоденствия муравейни-
ка, существование муравейника оказалось бы невозмож-
ным и муравей не был бы тем, чем он есть теперь: сущест-
вом, достигшим самой высокой степени развития в царстве
насекомых, существом, мозг которого, едва видимый через
837
увеличительное стекло, наделен почти такою же силою, как
и мозг среднего человека. Если бы птицам не доставляло
большого удовольствия ни их перелет, ни заботы, которы-
ми они окружают свое потомство, ни совместные действия,
которые они предпринимают в свою защиту от хищников,
они не достигли бы теперешнего развития. Тип птицы рег-
рессировал бы, вместо того чтобы прогрессировать.
И когда Спенсер говорит о наступлении такого време-
ни, когда благо индивида сольется воедино с благом вида,
он забывает одно: если бы эти интересы не были бы во
все времена тождественными, то эволюция жи-
вотного царства оказалась бы невозможной.
Правда, во все времена как в царстве животных, так и в
роде человеческом оказывалось большое количество осо-
бей, которые не понимали того, что благо отдельного
индивида и вида в его целом, по существу, тождественны.
Они не понимали что, так как главной целью жизни инди-
вида является ее интенсивность, то он и ищет этой интен-
сивности в максимуме социальности, в наивозможно боль-
шем отождествлении собственного «я» со всем окружаю-
щим.
Но в этом оказался лишь недостаток ума и понятливос-
ти. Во все времена существовали люди ограниченные, во
все времена существовали дураки. Но никогда еще, ни в
один из периодов истории, и даже геологии, благо отдель-
ного индивида не противополагалось благу общества. Всег-
да они оставались тождественными, и те, кто сумел лучше
других понять это, те и получили возможность насладиться
наиболее полной жизнью.
* * *
Следующая противоположность между эгоизмом и
альтруизмом является, с нашей точки зрения, нелепостью.
Вот почему мы ничего не говорим о тех компромиссах, ко-
торые, если только принять на веру мнение утилитаристов,
постоянно совершали бы люди, колеблющиеся между эго-
истическим и альтруистическим чувством. Для убежденно-
го человека таких компромиссов не существует.
На самом же деле существует вот что: когда мы, в усло-
838
виях современной действительности, делаем попытки уст-
роить свою жизнь согласно своим принципам равенства,
мы чувствуем, что они попираются на каждом шагу.
Как бы ни были скромны наш обед и жилище, мы все-
таки оказываемся Ротшильдами по сравнению с тем, кто
ищет ночлега под аркою моста и терпит недостаток в куске
черствого хлеба. Как бы мало мы ни отдавались интеллек-
туальным и артистическим наслаждениям, мы опять-таки
оказываемся Ротшильдами по сравнению с миллионами
людей, задавленных физическим трудом, для которых на-
слаждение науками и искусствами является недоступным и
которые так и окончат свою жизнь, не испытав этих высо-
ких наслаждений.
Мы сознаем, что не довели еще принципа равенства до
его логического конца. Но мы не хотим входить в компро-
мисс с этими условиями. Мы возмущаемся против них: они
угнетают нас, они делают из нас революционеров. Мы не
можем примириться с тем, против чего протестуем. Мы от-
вергаем даже перемирие и даем обет бороться до конца с
этими условиями.
Это уже не компромисс, а убежденному человеку и не
надо компромиссов, которые позволили бы ему спокойно
уснуть до тех пор, пока все уладится само собой.
* * *
Мы добрались, наконец, до конца своего этюда
Нами уже было упомянуто, что существуют эпохи, в ко-
торые резко меняются понятия о нравственности. Стано-
вится ясно, что то, что считалось нравственным, является в
сущности глубоко безнравственным: в данном случае мы
имеем дело с обычаем, с глубокочтимой традицией, кото-
рые оказываются безнравственными в самом корне, в дру-
гом — с моралью, созданной для охраны интересов исклю-
чительно одного только класса.
Все это мы выбрасываем за борт с восклицанием «До-
лой мораль» и начинаем считать своим долгом совершение
безнравственных поступков.
Мы приветствуем такие эпохи: это эпохи критики. Они
служат самым верным признаком того, что в обществе про-
839
исходит серьезная работа мысли, вырабатывается высшего
порядка нравственность.
Во что выльется эта мораль, мы пытались выразить это,
основываясь на изучении человека и животных, мы уже ви-
дели абрис моральных идей, зарождающийся в массе и у от-
дельных мыслителей. Эта мораль не будет иметь принуди-
тельного характера. Она решительно откажется делать из
человека слепок с отвлеченной идеи так же, как откажется
делать его с помощью религии, закона и правительства.
Она даст полную и абсолютную свободу личности. Она ог-
раничится простым констатированием фактов, а следова-
тельно, превратится в науку. И эта наука скажет человеку:
«Если ты не чувствуешь в себе достаточно сил, если у тебя
их равно столько, сколько необходимо для поддержки се-
ренькой однообразной жизни, без ярких впечатлений, без
крупных радостей, но и без большого горя, — тогда придер-
живайся простого принципа справедливого равенства.
В условиях равенства ты найдешь, по крайней мере,
наибольшее количество возможного счастья, соответству-
ющего твоим дюжинным силам.
Но если в тебе говорит молодой энтузиазм, если ты хо-
чешь жить и наслаждаться полною жизнью, которая бьет
через край, т. е. познать высшее наслаждение, о каком
только может мечтать живое существо, — будь силен, будь
энергичен во всех своих действиях.
Насаждай вокруг себя жизнь. Помни, что лгать, наду-
вать, хитрить, интриговать — значит заранее признавать
свою слабость, уподобляться тому невольнику гарема, ко-
торый сам считает себя стоящим ниже своего господина.
Поступай так, если хочешь, но знай наперед, что в таком
случае человечество будет смотреть на тебя как на мелкого,
дрянненького, слабого человека и будет относиться к тебе
сообразно такому взгляду. Не видя в тебе силы, к тебе будут
относиться, как к существу, достойному сострадания и —
только сострадания.
Не пеняй на человечество, если сам парализуешь, таким
образом, свою активную силу.
Наоборот, будь силен: каждый раз, когда окажешься
свидетелем несправедливости и подметишь ее — будь то не-
справедливость в жизни, ложь в науке или причиняемое
840
кому-нибудь страдание, — протестуй против несправедли-
вости, обмана, неправосудия. Борись! Борьба — это жизнь
и — тем более интенсивная, чем горячее самая борьба;
тогда ты сможешь сказать, что жил, и не отдашь и несколь-
ких часов этой жизни в обмен за целые годы прозябания в
гнилом болоте.
Борись! Чтобы дать возможность и другим жить той
полною, бьющей ключом жизнью, и верь, ты обретешь в
этой борьбе такие великие радости, каких не существует ни
на каком другом поприще».
Вот все, что может сказать тебе наука о нравственности.
Выбор в твоих руках.
От каждого по способностям,
каждому по потребностям.
НАШИ БОГАТСТВА
1
Много времени прошло с тех пор, когда первобытный
человек, выбивая из кремней свои первобытные орудия,
перебивался кое-как случайными продуктами охоты и,
умирая, оставлял своим детям лишь какое-нибудь убежище
под нависшею скалою, да несколько грубой посуды, да еще
безграничную природу — непонятную, ужасную, с которой
им предстояло вести тяжелую борьбу для поддерживания
своего жалкого существования.
Но в течение долгого пути, пройденного с тех пор и
длившегося целые тысячелетия, человек успел накопить
несметные сокровища. Он расчистил почву, осушил боло-
та, прорезал леса, проложил дороги; он строил, изобретал,
наблюдал, рассуждал; он создал множество сложных ору-
дий, вырвал у природы ее тайны, завладел паром, — так что
в настоящее время ребенок, родящийся в цивилизованной
стране, имеет, с самого появления на свет, в своем распоря-
жении целый огромный капитал, накопленный теми, кто
жил и работал до него. И этот капитал дает ему возмож-
ность произвести, при помощи своего труда, соединенного
с трудом других, богатства, перед которыми бледнеют все
сокровища Востока в сказках «Тысячи и одной ночи».
Расчищенная уже почва только ждет, чтобы к ней при-
ложили разумный труд и бросили в нее хорошие семена,
чтобы покрыться роскошной жатвой, более обильной, чем
нужно для удовлетворения потребностей человечества.
Усовершенствованные орудия земледельческого труда уже
изобретены. На девственной почве американских степей
сто человек, при помощи машин, производят в несколько
842
месяцев количество хлеба, достаточное для прокормления
в течение целого года десяти тысяч человек. А там, где че-
ловек хочет удвоить свой урожай, утроить, увеличить его в
сто раз, он сам делает себе нужную почву, окружает каждое
растение соответственным ему уходом и получает с самого
маленького клочка земли невероятные урожаи. В то время
как охотнику нужно было прежде иметь в своем распоряже-
нии сотни квадратных верст, чтобы добыть пропитание
своей семье, образованный человек нынче выращивает все,
что ему нужно для себя и семьи, на одной десятитысячной
доле этого пространства, и притом с несравненно меньшим
трудом и риском.
Климат ему не помеха. Если солнечного тепла не хвата-
ет, он заменяет его искусственной теплотой, а когда-нибудь
начнет производить и свет, нужный для ускорения роста.
При помощи стеклянных рам и чугунных труб с проведен-
ной горячей водой он получает с данного куска земли в де-
сять раз больше, чем получал прежде на открытом воздухе.
Еще поразительнее успехи, достигнутые в области про-
мышленности. При помощи современных машин — разум-
ных существ, представляющих собою плод усилий трех или
четырех поколений по большей части неизвестных изобре-
тателей, — сто человек производят теперь такое количество
одежды, что его хватает для десяти тысяч семей на два, три
года. В хорошо устроенных угольных копях сто человек до-
бывают в год столько топлива, что его достаточно для деся-
ти тысяч семей даже в суровом климате. А недавно мы ви-
дели, на выставке 1889 года, как целый удивительный город
вырос в несколько месяцев на Марсовом поле в Париже, не
внося при этом никакого нарушения в обычный ход работы
французского народа.
И хотя в промышленности, в земледелии и вообще во
всем нашем общественном устройстве плодами трудов
наших предков до сих пор пользуется главным образом
очень небольшое меньшинство, но мы тем не менее можем
с уверенностью сказать, что при помощи имеющихся в
нашем распоряжении железных и стальных помощников
человечество могло бы теперь же создать себе существова-
843
ние, в котором все пользовались бы и богатством, и роско-
шью.
Да, мы богаты — гораздо богаче, чем думаем; богаты
тем, что уже имеем, и еще более тем, что мы можем произ-
вести с помощью современной науки и техники. И несрав-
ненно еще богаче тем, что мы могли бы получить из земли,
от наших мануфактур, от нашей науки и наших техничес-
ких знаний, если бы они были приложены к достижению
благосостояния для всех.
2
Бесспорно, наши образованные общества очень богаты.
Почему же вокруг нас столько нищеты? Откуда этот тяже-
лый труд, отупляющий народные массы? Откуда даже у ра-
бочего, имеющего порядочный заработок, эта неуверен-
ность в завтрашнем дне, когда кругом накоплено столько
богатств, унаследованных от прошлого, и имеются такие
могущественные орудия производства, способные дать до-
вольство каждому взамен нескольких часов ежедневного
труда?
Социалисты давно уже объяснили это противоречие и
повторяют свое объяснение каждый день, опираясь на до-
казательства, почерпнутые из всех отраслей науки. Проис-
ходит это странное противоречие оттого, что все, что нужно
для производства — земля, угольные копи, машины, пути
сообщения, пищевые продукты, дома, воспитание, зна-
ние — все было захвачено в свою пользу небольшой горс-
тью людей в течение той долгой истории, составившейся из
грабежей, переселений, войн, невежества и насилий, кото-
рую человечество пережило с тех пор, как стало учиться по-
беждать силы природы.
Происходит оно оттого, что, ссылаясь на права, якобы
приобретенные ею в прошлом, эта кучка людей присваива-
ет себе по крайней мере две трети продуктов человеческого
труда, а затем расточает их самым бессмысленным, самым
возмутительным образом; оттого, что они довели народ до
такого состояния, когда крестьянину и рабочему нечем бы-
вает прожить даже месяц — часто даже неделю, — если эти
844
господа не позволят ему работать на их земле, копях, заво-
дах, под условием, чтобы львиная доля того, что он вырабо-
тает, шла бы им, господам; оттого, наконец, что они меша-
ют рабочему производить то, что нужно всем, и заставляют
производить не то, что нужно другим, а то, что дает наи-
больший барыш хозяину. Именно в объяснении этих фак-
тов и состоит весь социализм.
В самом деле, вот перед нами цивилизованная страна.
Леса, покрывавшие ее в прежние времена, расчищены, бо-
лота осушены, климат стал более здоровым; в стране сдела-
лось возможно жить. Земля, на которой росли прежде одни
дикие травы, дает теперь богатые урожаи. Южные склоны
скал вырезаны террасами, по которым вьются лозы с золо-
тистыми плодами. Дикие растения, дававшие прежде не-
съедобные плоды и корни, превратились, благодаря непре-
рывной обработке, во вкусные овощи, в деревья,
ломящиеся под прекрасными фруктами.
Тысячи шоссейных и железных дорог изрезывают стра-
ну, прорезают горы; в диких ущельях Альп, Кавказа, Гима-
лаев свистит уже локомотив. Реки сделались судоходными;
берега морей исследованы, сняты на карты и легко доступ-
ны мореплавателям; искусственные гавани, устроенные с
большим трудом и защищенные от сердитого океана, дают
убежище кораблям. Глубокие ходы прорыты в скалах;
целые лабиринты подземных галерей тянутся повсюду, где
можно добывать каменный уголь или руду. Везде, где доро-
ги перекрещиваются между собою, возникли и разрослись
города, заключающие в своих стенах всевозможные сокро-
вища промышленности, искусства и науки.
Целые поколения людей, родившихся и умерших в ни-
щете, униженных и оскорбленных господствующими клас-
сами, истомленных трудом, завещали девятнадцатому веку
это огромное наследство.
В течение целых тысячелетий миллионы людей работа-
ли, расчищая леса, осушая болота, прокладывая дороги,
устраивая плотины на реках. Всякий клочок земли, кото-
рый мы обрабатываем в Европе, орошен потом многих по-
колений, каждая дорога имеет свою длинную историю бар-
щинного труда, непосильной работы, народных страданий.
845
Каждая верста железной дороги, каждый аршин туннеля
получили свою долю человеческой крови.
На стенах шахт мы еще видим свежие следы ударов за-
ступа в окружающие каменные глыбы, а подземные галереи
могли бы быть отмечены от одного столба до другого моги-
лами углекопов, погибших в расцвете своих сил от взрывов
рудничного газа, обвалов и наводнений, и мы знаем, сколь-
ких слез, лишений и всяких страданий стоила каждая из
этих могил семье, жившей на скудный заработок своего
кормильца.
Города, связанные между собою железными дорогами
и пароходами, представляют собою организмы, имеющие в
прошлом целые века жизни. Разройте их почву — и вы най-
дете один над другим целые слои улиц, домов, театров,
арен, общественных зданий. Изучите их историю — и вы
увидите, как цивилизация каждого города, его промышлен-
ность, его дух медленно росли и развивались благодаря со-
трудничеству всех жителей, прежде чем город стал тем, что
он представляет теперь.
Но и в настоящую минуту ценность каждого дома, каж-
дого завода, каждой фабрики, каждого магазина обусловле-
на трудом, положенным на эту точку земного шара миллио-
нами давно погребенных в землю рабочих, — и поддержи-
вается она на известном уровне только благодаря труду
легионов людей, обитающих эту точку. Каждая частица
того, что мы называем богатством народов, ценна лишь по-
стольку, поскольку она составляет часть этого огромного
целого. Что представляли бы собою лондонские доки или
парижские большие магазины, если бы они не находились
в центрах международной торговли? Чего стоили бы наши
копи, фабрики, верфи и железные дороги, если бы не суще-
ствовало масс товаров, ежедневно переправляемых по
морю и по суше?
Миллионы человеческих существ потрудились для со-
здания цивилизации, которой мы так гордимся. Другие
миллионы, рассеянные по всем углам земного шара, тру-
дятся и теперь для ее поддержания. Без них от всего этого
через пятьдесят лет остались бы одни груды мусора.
Даже мысль, даже гений изобретателя — явления кол-
846
лективные, плод прошлого и настоящего. Тысячи писате-
лей, поэтов, ученых трудились целые века для того, чтобы
выработать знание, чтобы рассеять заблуждения, чтобы со-
здать ту атмосферу научной мысли, без которой не могло
бы явиться ни одно из чудес нашего века. Но и эти тысячи
философов, поэтов, ученых и изобретателей были, в свою
очередь, продуктом труда прошлых веков. Разве в течение
всей их жизни их не кормили и не поддерживали как в фи-
зическом, так и в нравственном отношении пылкие легио-
ны всевозможных рабочих и ремесленников? Разве они не
черпали силы, дававшей им толчок, из окружающей их
среды?
Гений Сегена, Майера и Джоуля, открывших механи-
ческий эквивалент теплоты, несомненно сделал больше для
того, чтобы толкнуть промышленность на новый путь, чем
все капиталисты в мире. Но и сами эти гении представляют
собою продукты как промышленности, так и науки: в са-
мом деле, нужно было, чтобы тысячи паровых машин из
года в год превращали, на глазах у всех, теплоту в механи-
ческую силу, а эту последнюю в звук, свет или электричест-
во для того, чтобы гениальные умы могли провозгласить
механическое происхождение теплоты и единство физи-
ческих сил. И если мы, дети девятнадцатого века, поняли,
наконец, эту идею и сумели ее приложить, то это опять-
таки благодаря тому, что нас подготовил к этому наш еже-
дневный опыт. Мыслители прошлого века тоже предвидели
и высказывали ее, но она осталась непонятной, потому что
восемнадцатый век не вырос, как вырос наш век, около па-
ровой машины.
Подумайте только, сколько десятилетий провели бы мы
еще в неведении этого закона, давшего нам возможность
перевернуть всю современную промышленность, если бы
Уатт не нашел в Сохо умелых рабочих, воплотивших в меди
и железе его теоретические соображения, усовершенство-
вавших его машину во всех ее частях и сделавших, наконец,
заключенный в ее механизме пар послушнее лошади и
удобнее воды, — вследствие чего она могла стать душою со-
временной промышленности.
Всякая машина имеет в своем прошлом подобную же
847
историю: длинную историю бессонных ночей и нужды, ра-
зочарований и радостей, второстепенных усовершенство-
ваний, изобретенных несколькими поколениями неизвест-
ных рабочих, понемногу прибавлявших к первоначальному
изобретению те мелкие подробности, без которых самая
плодотворная идея остается бесплодной. Мало того: каждое
новое изобретение представляет собою синтез, свод тысячи
изобретений, предшествовавших ему в обширной области
механики и промышленности.
Наука и промышленность, знание и его приложение,
открытия и их практическое осуществление, ведущее к
новым открытиям, труд умственный и труд ручной, мысль
и продукт материального труда — все это связано между
собою. Каждое открытие, каждый шаг вперед, каждое уве-
личение богатств человечества имеет свое начало во всей
совокупности физического и умственного труда, как в про-
шлом, так и в настоящем.
По какому же праву, в таком случае, может кто-нибудь
присвоить себе хотя бы малейшую частицу этого огромного
целого и сказать: это мое, а не ваше?
3
А между тем, в течение ряда веков, прожитых человече-
ством, случилось так, что все, что дает человеку возмож-
ность производить и увеличивать свою производительную
силу, было захвачено небольшой горстью людей. Мы рас-
скажем, может быть, когда-нибудь, как именно это произо-
шло; теперь же для нас достаточно указать на этот факт и
обсудить его последствия.
В настоящее время земля, получающая свою ценность
именно от потребностей все растущего населения, принад-
лежит меньшинству, которое может помешать, и в самом
деле мешает, народу ее обрабатывать или же не дает ему об-
рабатывать ее соответственно современным требованиям.
Копи, представляющие собою труд нескольких поколений
и потому только и имеющие ценность, что кругом их кишит
промышленность и ютится густое население, точно так же
принадлежат нескольким человекам, и эти насколько чело-
848
век ограничивают количество добываемого угля, или даже
совершенно прекращают его добывание, если они найдут
нужным поднять продажную цену угля или им встретится
случай поместить свои капиталы более выгодным образом.
Машины точно так же составляют собственность немно-
гих, и даже тогда, когда данная машина представляет собою
бесспорно сумму усовершенствований, внесенных в перво-
бытный инструмент тремя поколениями рабочих, — она
все-таки принадлежит нескольким хозяевам. Если бы
внуки изобретателя, построившего сто лет тому назад паро-
вую машину для тканья кружев, явились теперь в Базель
или в Ноттингэм и предъявили свои права на нее, им бы от-
ветили: «Убирайтесь вон! Эта машина вам не принадле-
жит!» А если бы они захотели взять ее силой, их разогнали
бы картечью.
Железные дороги, которые были бы не больше как бес-
полезными массами железа, если бы не густота европей-
ского населения, его промышленность, его торговля, его
обмен, принадлежат теперь нескольким акционерам, кото-
рые, может быть, даже не знают, где находятся эти дороги,
часто приносящие им больше дохода, чем все владения ка-
кого-нибудь средневекового короля. И если бы дети тех
людей, которые умирали тысячами, копая выемки и тунне-
ли, собрались и пошли голодной и оборванной толпой тре-
бовать хлеба у акционеров, их разогнали бы штыками ради
ограждения «приобретенных прав».
В силу этого чудовищного устройства общества сын ра-
бочего не находит при своем вступлении в жизнь ни поля,
которое он мог бы возделывать, ни машины, около которой
он мог бы работать, иначе как под условием, что он будет
уступать какому-нибудь хозяину большую часть того, что
он наработает. Он должен продавать свою рабочую силу за
скудное и неверное пропитание. Его отец и дед работали
над осушением этого поля, над постройкой этого завода,
над усовершенствованием его машин; они рыли эту копь;
они работали по мере своих сил, — а кто же может дать
больше этого? Между тем сам он родился на свет беднее
последнего дикаря. Если ему позволят заняться обработкой
поля, то только под условием, чтобы он отдал четверть
849
жатвы хозяину, а другую четверть правительству и всяким
ненужным посредникам — торговцам, акционерам желез-
ных дорог и т. д. И эта подать, взимаемая с него государст-
вом, капиталистом, собственником земли и посредниками,
будет все расти из года в год, и только в редких случаях ему,
пахарю, удастся сберечь хоть что-нибудь, чтобы улучшать
свое хозяйство.
Если он займется промышленностью, ему позволят ра-
ботать — и то, впрочем, не всегда, — но под условием, что
он будет получать треть или четверть цены продукта, так
как остальное должно достаться тому, кого закон признает
собственником машины, завода, магазина и т. п.
Мы гремим против средневекового барона, который не
позволял крестьянину обрабатывать землю иначе как под
условием отдать ему четверть жатвы. Мы называем фео-
дальную эпоху варварской, а между тем, если внешние фор-
мы и изменились, то сами отношения остались те же. Рабо-
чий по нужде соглашается на феодальные условия, которые
мы нынче называем «свободным договором», потому что
жить ему нечем, а лучших условий он нигде не найдет. Все
стало собственностью того или другого хозяина, и ему оста-
ется — или принять такие условия, или умирать с голоду.
Но этого мало. Такое положение вещей приводит к
тому, что все наше производство принимает ложное на-
правление. Промышленное предприятие не заботится о
потребностях общества: его единственная цель — увели-
чение барышей предпринимателя. Отсюда постоянные
колебания в промышленности и хронические кризисы, из
которых каждый выбрасывает на улицу сотни тысяч рабо-
чих.
Так как рабочие не могут покупать на свою заработную
плату тех богатств, которые они производят, то промыш-
ленность должна искать внешних рынков, среди эксплуа-
тирующих классов других народов. Повсюду: на Востоке, в
Африке, в Египте, в Тонкине, в Конго — европеец стремит-
ся ради этого увеличивать число своих рабов. Но повсюду
он встречает конкурентов, так как все народы развиваются
в том же направлении, и из-за права господствовать на
рынках начинаются непрерывные войны. Войны за пре-
850
обладание на Востоке, войны за господство на море, войны
за возможность облагать ввозными пошлинами своих сосе-
дей и предписывать им какие угодно условия, войны про-
тив всех, кто протестует! Гром пушек не перестает разда-
ваться в Европе; целые поколения истребляются; европей-
ские государства тратят на вооружение треть своих
доходов, — а мы знаем, что такое налоги и чего они стоят
бедному люду.
Образование становится привилегией ничтожного
меньшинства. Можно ли, в самом деле, говорить об образо-
вании для всех, если сын рабочего должен в тринадцать лет
уже спускаться в рудники или помогать отцу в полевых ра-
ботах! Можно ли говорить об учении рабочему, который
возвращается домой вечером, разбитый целым днем ка-
торжного, почти всегда отупляющего труда.
Общество делится, вместе с тем, на два враждебных ла-
геря, и свобода становится пустым звуком. Радикал, кото-
рый требует большого расширения политических вольнос-
тей, скоро замечает, что свободный дух ведет к пробужде-
нию рабочих; и тогда он обращается вспять, бросает свои
радикальные убеждения и заодно с «охранителями» требу-
ет исключительных кар против рабочих и военной дикта-
туры.
Для поддержания существующих привилегий требует-
ся, наконец, целый обширный состав судей, прокуроров,
жандармов и тюремщиков, а все это становится в свою оче-
редь источником целой системы доносов, обманов, подку-
пов и всевозможных подлостей.
Мало того: этот порядок вещей прямо-таки мешает раз-
витию среди людей общественных чувств. Каждый пони-
мает, что без прямоты в отношениях, без самоуважения, без
взаимного сочувствия и поддержки человеческий род дол-
жен исчезнуть, как исчезают те немногие животные виды,
которые живут хищничеством и порабощением друг друга.
А между тем жизнь толкает каждого в противоположную
сторону.
Много хороших слов было сказано в разные времена о
том, что мы обязаны делиться с неимущими тем, что мы
имеем. Но каждый, кто начинает прилагать это учение на
851
практике, скоро отворачивается от него и говорит, что все
эти великодушные чувства хороши в поэтических произве-
дениях, но вовсе не в жизни. Лгать — это значит не уважать
себя, это значит унижаться, говорим мы, а вся наша циви-
лизованная жизнь представляет собою сплошную ложь.
Мы привыкаем, таким образом, сами и приучаем наших
детей к двуличности и к лицемерию. А так как наш ум охот-
но поддается этому, то мы стараемся успокоить себя лжи-
выми умствованиями — софизмами. Лицемерие и софизмы
становятся второй натурой цивилизованного человека.
Но общество так жить не может: оно должно или вер-
нуться на правильный путь, или погибнуть.
Мы видим, таким образом, что простой факт захвата бо-
гатств небольшим меньшинством отражается на всей об-
щественной жизни в ее целом. Человеческие общества
должны — под угрозою гибели, какая уже постигла немало
государств в древности, — вернуться к основному принци-
пу, состоящему в том, что раз орудия производства пред-
ставляют собою продукт труда всего народа, то они должны
перейти в руки всего народа. Частное присвоение их и не-
справедливо, и бесполезно. Все принадлежит всем, так как
все в нем нуждаются, все работали для него по мере сил, и
нет никакой физической возможности определить, какая
доля принадлежит каждому в производимых теперь богат-
ствах.
Все принадлежит всем! Вот перед нами огромная масса
орудий, созданная девятнадцатым веком, вот миллионы
железных рабов, которых мы называем машинами и кото-
рые пилят и стругают, ткут и прядут за нас, разлагают и
вновь восстановляют сырой материал, одним словом, со-
здают все чудеса нашего времени. Никто не имеет права за-
владеть хотя бы одной из этих машин и сказать: «Она при-
надлежит мне, и, чтобы пользоваться ею, вы должны
платить мне дань с каждого из ваших продуктов», так же
как средневековый помещик не имел права сказать крес-
тьянину: «Этот холм или этот луг принадлежит мне, и ты
будешь платить мне дань с каждого собранного снопа, с
каждой копны сена».
Да, все принадлежит всем! И раз только мужчина или
852
женщина внесли в это целое свою долю труда, они имеют
право на свою долю всего, что производится общими уси-
лиями всех. А этой доли уже будет достаточно, чтобы обес-
печить довольство всем.
Довольно с нас неясных формул вроде «права на труд»
или «каждому — продукт его труда»! То, чего мы требуем,
это — права на довольство — довольство для всех.
КОММЕНТАРИИ
РЕЧИ БУНТОВЩИКА
Ниже публикуются отдельные статьи из известного
сборника «Речи бунтовщика», впервые вышедшего на
французском языке в 1885 году. Его составили сочинения
П. А. Кропоткина, помещавшиеся в 1879—1882 гг. в анар-
хистской газете «Le Re volte». Сборник этот был составлен и
издан Элизе Реклю, так как сам автор в это время находил-
ся в тюрьме.
* * *
III. Необходимость революции
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Речи бунтовщика, Пб.- М., 1921. С. 20-28.
IV. Будущая революция
В настоящем издании текст печатается по: То же. С. 29—38.
V. Политические права
В настоящем издании текст печатается по: То же. С. 39—48.
VI. К молодым людям
В настоящем издании текст печатается по: То же. С. 49—79.
IX. Порядок
В настоящем издании текст печатается по: То же. С. 99—106.
X. Что такое коммуна
В настоящем издании текст печатается по: То же. С. 107—
119.
XIV. Закон и власть
В настоящем издании текст печатается по: То же. С. 214—
242.
XVIII. Теория и практика
В настоящем издании текст печатается по: То же. С. 301 —
308.
854
XIX. Экспроприация
В настоящем издании текст печатается по: То же. С. 309—
335.
СПРАВЕДЛИВОСТЬ И НРАВСТВЕННОСТЬ
Эта брошюра издана на основе лекции, прочитанной в Ман-
честере в 1888 или 1889 году. Подготовлена к печати на русском
языке автором незадолго перед смертью.
В настоящем издании текст печатается по первой публика-
ции: Кропоткин П. А. Справедливость и нравственность, Пб. —
М., 1921.
ВЕК ОЖИДАНИЯ
Первоначально статья была опубликована в газете «La
Revolte» в январе — марте 1889 года. Отдельное издание вышло в
свет в Париже в 1893 году. В настоящем издании текст печатает-
ся по: Кропоткин П. А. Век ожидания. Сборник статей, М. — Л.,
1925. С. 3-33.
АНАРХИЧЕСКАЯ РАБОТА
ВО ВРЕМЯ РЕВОЛЮЦИИ
Материалы, вошедшие в эту статью, первоначально были
опубликованы в составе цикла статей «Задачи революционной
мысли в революции» в газете «Les Temps Nouveaux». Первая по-
ловина цикла впоследствии была перепечатана в брошюрах «За-
дачи революционной мысли в революции» и «Основное начало
анархизма».
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Век ожидания. Сборник статей, М. — Л., 1925. С. 3—33.
АНАРХИЯ, ЕЕ ФИЛОСОФИЯ,
ЕЕ ИДЕАЛ
Впервые опубликована в 1896 году на французском языке.
На русский язык была переведена в 1900 году.
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Анархия, ее философия, ее идеал, Лейпциг, СПб, 1906.
855
ИДЕАЛЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Книга представляет из себя цикл лекций по русской литера-
туре, прочитанных П. А. Кропоткиным в 1901 году. В январе
1905 г. в Лондоне вышло отдельное издание на английском
языке.
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин А. П.
Идеалы и действительность в русской литературе, СПб, 1907
(Сочинения Т .V).
КОММУНИЗМ И АНАРХИЗМ
На русском языке впервые вышел в 1902 году.
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Век ожидания. Сборник статей, М. — Л., 1925. С. 99—134.
ГОСУДАРСТВО, ЕГО РОЛЬ В ИСТОРИИ
Очерк написан весной 1896 года. На русский язык переведен
под редакцией автора и издан в 1904 году группой «Хлеб и воля».
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Государство, его роль в истории. Женева, 1904.
РЕВОЛЮЦИОННАЯ ИДЕЯ В РЕВОЛЮЦИИ
Первоначально статья была опубликована в газете «La
Revoke» под общим заглавием «Революционные очерки». В 1913
году вышла отдельным изданием на французском языке.
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Век ожидания. Сборник статей, М. — Л., 1925. С. 34—65.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРАВА
Эта статья, впервые увидевшая свет на рубеже 70—80-х годов
XIX века и вошедшая в сборник статей «Речи бунтовщика» (см.
выше), была значительно переработана П. Кропоткиным в 1917
году применительно к реалиям российской истории. Именно
поэтому целесообразно опубликовать ее и в другой, «русской»
редакции.
856
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Политические права, Пб., 1917.
ПИСЬМА О ТЕКУЩИХ СОБЫТИЯХ
Эта книга была составлена из статей, публиковавшихся от-
части в газете «Русские ведомости» в 1914 году. В октябре 1917
года П. Кропоткин принял решение издать их в виде отдельной
книги.
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Письма о текущих событиях, М., 1917.
НРАВСТВЕННЫЕ НАЧАЛА АНАРХИЗМА
Книга была написана на французском языке и увидела свет
под названием «La morale anarchiste».
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Нравственные начала анархизма, М., 1918.
НАШИ БОГАТСТВА
В настоящем издании текст печатается по: Кропоткин П. А.
Наши богатства, М., 1918.
СОДЕРЖАНИЕ
КНЯЗЬ-БУНТОВЩИК 3
РЕЧИ БУНТОВЩИКА
III. Необходимость революции 11
IV. Будущая революция 17
V. Политические права 25
VI. К молодым людям 33
IX. Порядок 56
X. Что такое коммуна 62
XIV. Закон и власть 72
XVIII. Теория и практика 97
XIX. Экспроприация 103
СПРАВЕДЛИВОСТЬ И НРАВСТВЕННОСТЬ 128
ВЕК ОЖИДАНИЯ 159
АНАРХИЧЕСКАЯ РАБОТА ВО ВРЕМЯ
РЕВОЛЮЦИИ 180
АНАРХИЯ, ЕЕ ФИЛОСОФИЯ, ЕЕ ИДЕАЛ 203
ИДЕАЛЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 253
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ АНГЛИЙСКОМУ
ИЗДАНИЮ 253
Глава I. ВВЕДЕНИЕ: РУССКИЙ ЯЗЫК 256
Ранняя народная литература: Сказки. — Песни. —
Былины 260
«Слово о полку Игореве» 264
858
Летописи 267
Средневековая литература 269
Церковный раскол. — Автобиография Аввакума 273
XVIII век 275
Времена Екатерины II 281
Масоны: первые проявления политической мысли 283
Первые годы XIX столетия 286
Декабристы 290
Глава П. ПУШКИН- ЛЕРМОНТОВ 294
Пушкин: Красота формы 294
Лермонтов. — Пушкин или Лермонтов 306
Пушкин и Лермонтов — как прозаики 314
Другие поэты и романисты той же эпохи. Крылов 317
Менее значительные поэты: Козлов. Дельвиг.
Баратынский. Языков. Веневитинов.
кн. А. Одоевский. Полежаев. Шевченко.
А. Бестужев (Марлинский). Загоскин. Нарежный.
Лажечников 318
Глава III. ГОГОЛЬ 323
«Тарас Бульба». — «Шинель» 327
«Ревизор» 330
«Мертвые души» 334
Глава IV. ТУРГЕНЕВ.- ТОЛСТОЙ 344
Тургенев 343
Толстой. «Детство» и «Отрочество» 366
Во время и после Крымской войны 368
«Юность». В поисках за идеалом 371
Мелкие рассказы. — «Казаки» 375
Педагогические труды 377
«Война и мир» 378
«Анна Каренина» 384
Религиозный кризис 387
Толкование христианского учения 398
859
Главные черты христианской этики 402
Художественные произведения последних лет 405
Глава V. ГОНЧАРОВ.- ДОСТОЕВСКИЙ.-
НЕКРАСОВ 410
Гончаров. «Обломов» 410
«Обрыв» 423
Достоевский 424
Некрасов 434
Другие прозаики той же эпохи: Сергей Аксаков.
Даль. Иван Панаев. А. Герцен. Н. Хвощинская 441
Поэты той же эпохи: Кольцов. Никитин. Плещеев.
Тютчев. Аполлон Майков. Щербина. Полонский.
Шеншин (Фет). А. К. Толстой. Курочкин. Гербель.
Михаил Михайлов. П. Вейнберг. Мей. Минаев.
А. А. Соколовский. И. Введенский. Шелгунова 447
Глава VI. ДРАМА 454
Ее происхождение: Цари Алексей и Петр I.
Сумароков. Княжнин. Озеров. Екатерина Вторая.
Фонвизин 454
Первые годы XIX столетия: Коцебу. Шаховской.
Хмельницкий. Загоскин. А. И. Писарев 458
Грибоедов 459
Московская сцена 464
Островский: «Бедность не порок» 466
«Гроза» 470
Позднейшие драматические произведения
Островского 475
Историческая драма. А. К. Толстой 478
Другие драматические писатели: Тургенев.
Сухово-Кобылин. Писемский. Потехин. Пальм.
Чернышев. Крылов (Александров).
Максим Горький 480
Глава VII. БЕЛЛЕТРИСТЫ-НАРОДНИКИ 483
Их положение в русской литературе. Ранние
беллетристы-народники: Григорович. Марко-Вовчок.
Данилевский 486
860
Переходный период: Кокорев. Писемский. Потехин. . . . 490
Этнографические исследования: Якушкин. Пыпин.
Максимов. Афанасьев. Железнов Мордовцев. Мельников
(Печерский). Пругавин Засодимский. Прыжов.
Успенский Николай. Слепцов Помяловский.
Решетников. Левитов. Глеб Успенский 493
Златовратский и другие беллетристы-народники:
Наумов. Засодимский. Петропавловский (Каронин).
Мельшин (П. Я.). Елпатьевский. Нефедов 510
Максим Горький 514
Глава VIII. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА, САТИРА,
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ КРИТИКА, СОВРЕМЕННЫЕ
БЕЛЛЕТРИСТЫ 527
Политическая литература 527
Кружки. — Западники и славянофилы: Беляев.
Забелин. Костомаров. Вл. Соловьев 530
Политическая литература за границей: Герцен.
Станкевич. Бакунин. Огарев. Лавров. Н. Тургенев.
П. Долгоруков. Драгоманов. Кравчинский 536
Чернышевский и «Современник» 545
Сатира: Щедрин (Салтыков) 549
Литературная критика: Веневитинов. Надеждин.
Полевой. Белинский. Валериан Майков. Добролюбов.
Писарев. Михайловский. Скабичевский. Арсеньев.
П. Полевой. Дружинин. Анненков. Ап. Григорьев 553
«Что такое искусство?» — Толстого 564
Некоторые современные беллетристы: Эртель.
Короленко. Смирнова, Софья. Мордовцев.
Шеллер. Станюкович. Новодворский. Баранцевич.
Мачтет. Мамин (Сибиряк). В. Гаршин. Вагнер
(Кот Мурлыка). Мережковский. Боборыкин.
Потапенко 569
Чехов А. П 581
КОММУНИЗМ И АНАРХИЗМ 593
ГОСУДАРСТВО, ЕГО РОЛЬ В ИСТОРИИ 617
861
РЕВОЛЮЦИОННАЯ ИДЕЯ В РЕВОЛЮЦИИ 677
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРАВА 699
ПИСЬМА О ТЕКУЩИХ СОБЫТИЯХ 704
НРАВСТВЕННЫЕ НАЧАЛА АНАРХИЗМА 792
НАШИ БОГАТСТВА 842
Комментарии 854
Кропоткин Петр Алексеевич
АНАРХИЯ, ЕЕ ФИЛОСОФИЯ, ЕЕ ИДЕАЛ
Редактор М. Тимофеева
Художественный редактор А. Сауков
Художник Е. Клодт
Технические редакторы Н. Носова, В. Шибаев
Подписано в печать с готовых диапозитивов 6.07.2004.
Формат 84х1081/32. Гарнитура «Таймс». Печать офсетная.
Усл. печ. л. 45,4. Уч.-изд. л. 45,4.
Тираж 3000 экз. Заказ 1794.
ООО «Издательство «Эксмо»
127299, Москва, ул. Клары Цеткин, д. 18, корп. 5. Тел.: 411-68-86, 956-39-21.
Home page: www.eksmo.ru E-mail: info@eksmo.ru
По вопросам размещения рекламы в книгах издательства «Эксмо»
обращаться в рекламный отдел. Тел. 411-68- 74.
Оптовая торговля книгами «Эксмо» и товарами «Эксмо-канц»:
109472, Москва, ул. Академика Скрябина, д. 21, этаж 2.
Тел./факс: (095) 378-84-74, 378-82-61, 745-89-16, многоканальный тел. 411-50-74.
E-mail: reception@eksmo-sale.ru
Мелкооптовая торговля книгами «Эксмо» и товарами «Эксмо-канц»:
117192, Москва, Мичуринский пр-т, д. 12/1. Тел./факс: (095)411-50-76.
127254, Москва, ул. Добролюбова, д. 2. Тел. (095) 745-89-15, 780-58-34
www.eksmo-kanc.ru e-mail: kanc@eksmo-sale.ru
Полный ассортимент продукции издательства «Эксмо» в Москве:
Москва, ул. Маршала Бирюзова, 17 (рядом с м. «Октябрьское Поле»). Тел. 194-97-86.
Москва, Пролетарский пр-т, 20 (м. «Кантемировская»). Тел. 325-47-29.
Москва, Комсомольский пр-т, 28 (в здании МДМ, м. «Фрунзенская»). Тел. 782-88-26.
Москва, ул. Сходненская, д. 52 (м. «Сходненская»). Тел. 492-97-85.
Москва, ул. Митинская, д. 48 (м. «Тушинская»). Тел. 751-70-54.
Москва, Волгоградский пр-т, 78 (м. «Кузьминки»). Тел. 177-22-11.
ООО Дистрибьюторский центр «ЭКСМО-УКРАИНА». Киев, ул. Луговая, д. 9.
Тел. (044) 531-42-54, факс 419-97-49; e-mail: sale@eksmo.com.ua
Полный ассортимент книг издательства «Эксмо» в Санкт-Петербурге:
РДЦ СЗКО, Санкт-Петербург, пр-т Обуховской Обороны, д. 84Е.
Тел. отдела реализации (812) 265-44-80/81/82/83.
Сеть книжных магазинов «Буквоед»:
«Книжный супермаркет» на Загородном, д. 35. Тел. (812) 312-67-34
и «Магазин на Невском», д. 13. Тел. (812)310-22-44.
Сеть магазинов «Книжный клуб «СНАРК» представляет самый широкий ассортимент книг
издательства «Эксмо». Информация о магазинах и книгах в Санкт-Петербурге по тел. 050.
Полный ассортимент книг издательства «Эксмо» в Нижнем Новгороде:
РДЦ «Эксмо НН», г. Н. Новгород, ул. Маршала Воронова, д. 3. Тел. (8312) 72-36-70.
ОАО "Тверской полиграфический комбинат"
170024, г. Тверь, пр-т Ленина, 5. Телефон: (0822) 44-42-15
Интернет/Ноmе page- www.tverpk.ru Электронная почта (E-mail)-sales© tverpk.ru