/
Автор: Кропоткин П.А.
Теги: язык языкознание лингвистика литература художественная литература русская философия анархизм
ISBN: 5-04-003246-3
Год: 2004
Текст
ПЕТР КРОПОТКИН Анархия, ее философия, ее идеал Москва «ЭКСМО» 2004
УДК 882 ББК 84(2Рос-Рус)6-4 К 11 Разработка серийного оформления художника Е. Клодта Серия основана в 1997 году Кропоткин П. К 11 Анархия, ее философия, ее идеал: Сочинения. — М.: Изд-во Эксмо,2004.— 864 с. (Антология мысли). ISBN 5-04-003246-3 УДК 882 ББК 84(2Рос-Рус)6-4 © М. А. Тимофеев. Вступительная статья, составление, комментарии, 2003 © ООО «Издательство «Эксмо». ISBN 5-04-003246-3 Оформление, 2003
КНЯЗЬ-БУНТОВЩИК (ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ КРОПОТКИН, 1842-1921) 8 февраля 1921 года в маленьком подмосковном городке Дмитрове скончался Петр Алексеевич Кропоткин. Завершился долгий и бурный земной путь патриарха русского анархизма. Внезапное воспаление легких оборвало жизнь, пожалуй, одного из самых ярких, честных и человечных политических мыслите- лей рубежа веков. С его исчезновением безвозвратно уходила в прошлое эра жизнеспособного анархизма. Достаточно много- численные последователи Петра Алексеевича субъективно (и объективно) не смогли продолжить дело, начатое этим вели- ким человеком. Скромная могила на кладбище Новодевичьего монастыря стала могилой, под которой упокоился сам россий- ский анархизм. Очень скоро стало ясно, что на своей родине Петру Алексее- вичу Кропоткину повезло даже меньше, чем другому столпу анархической мысли — Михаилу Александровичу Бакунину. На первый взгляд в них было очень много похожего. Оба из дворян- ского сословия, оба — анархисты, оба большую часть жизни провели в эмиграции, оба в действительности не знали настоя- щей России и в отношении к ней руководствовались воспомина- ниями многолетней давности. Но если изучение политических взглядов и обращение к наследию Бакунина практически не пре- рывались, то в отношении Кропоткина ситуация складывалась достаточно странная. Начиная с двадцатых годов его жизнь и де- ятельность зачастую рассматривались исследователями только в одном плане — мятежный князь представлялся ими в большей степени как геолог, географ, автор «Записок революционера» да разве что «Истории Французской революции». Весьма показа- тельны в этом отношении были статьи в 1-м и 2-м изданиях Большой советской энциклопедии и даже, что уже совсем стран- но, в Советской исторической энциклопедии: в них очень скупо освещалась личность Кропоткина-анархиста и очень подробно говорилось о вкладе Петра Алексеевича в развитие геологии. 3
Точно так же обстояло дело и с предлагавшимся списком лите- ратуры — прочитавший эти статьи не мог найти практически ни одной ссылки на выходные данные трудов Кропоткина по анар- хизму. Однако, с другой стороны, память о нем была увековече- на — улица, станция метро... Его сочинения в спецхран не уби- рались и были доступны каждому приходившему в центральные библиотеки, да и на прилавках букинистических магазинов они мелькали довольно часто... Нельзя не сказать и о том, что правильному восприятию кропоткинского наследия, да и вообще анархизма как явления, практически и по сей день мешает сформировавшийся в массо- вом сознании тех, «кому за тридцать», типичный «киношный» образ анархиста. Это обязательно пьяный матрос, перекрещен- ный пулеметными лентами, идущий под черным флагом и ло- зунгом «Анархия — мать порядка», или бородатый субъект в чер- ном плаще и широкополой шляпе с «браунингом», этакий отпе- тый «бомбист». В худшем случае анархист — это бандит вроде памятного батьки Ангела или другого батьки, Махно. Справедливости ради следует отметить, что все эти типажи не принадлежат к разряду исторических мифов. Они тоже были в истории России, и их появлению во многом способствовали сами анархисты времен революции и гражданской войны. Одна- ко история анархизма как теории, как значительного этапа в ис- тории мировой общественной мысли и социальной философии последних полутораста лет европейской истории гораздо слож- нее, интереснее и выше. Парадоксально, но факт — возникшее (как доктрина) в За- падной Европе, это учение ярче всего проявилось в творчестве его русских последователей. Произведения Бакунина, Кропот- кина значительно глубже, содержательнее и, если угодно, умнее многих анархистских статей и брошюр, вышедших из-под пера европейских адептов Прудона. Хотя взгляды анархистов во многом были более утопичны, чем теория (и, конечно, практи- ка) других партий социалистического толка, они заслуживают самого внимательного знакомства с ними, а жизненный путь их вождей представляет собой увлекательнейший и вместе с тем по- учительный роман о судьбах Личностей в русской и мировой ис- тории. Князь Петр Алексеевич Кропоткин, будущий теоретик анар- хизма, родился 9 декабря (27 ноября ст. ст.) 1842 года в Москве, в старой дворянской семье, своими корнями восходящей к Рю- риковичам. Был камер-юнкером царя. В 1862 году, окончив Па- жеский корпус, Кропоткин поступает на службу в Амурское ка- зачье войско, где исполняет обязанности офицера при иркут- 4
ском генерал-губернаторе. Однако сфера его интересов лежит не в военной службе. Князь полностью отдается разработке про- блем физической географии. Пользуясь своим положением, он совершает множество экспедиций по Восточной Сибири и Маньчжурии. В 1864 году он путешествует по неизученным рай- онам Северной Маньчжурии, где открывает группу вулканов, в 1865-м — по северному склону Восточного Саяна; в 1866 году он совершает переход от устья реки Витим через Ленские золотые прииски до Читы. Во время этих экспедиций Кропоткин от- крыл Патомское и Витимское плоскогорья, несколько хребтов и т. д. Его заслуги в деле географии и геологии были оценены по достоинству — Русское географическое общество наградило его золотой медалью. После выхода в 1867 году в отставку он возвра- щается в Санкт-Петербург и поступает на математический фа- культет университета. Вместе с тем продолжаются и его геогра- фические штудии; Кропоткин продвигается вверх и в научной иерархии — в 1868 году он становится секретарем Отдела физи- ческой географии РГО. В 1871 году Кропоткин продолжил свои научные изыскания. На этот раз предметом его внимания стали ледниковые отложе- ния в Финляндии и Швеции. Пять лет спустя увидело свет его фундаментальное «Исследование о ледниковом периоде», в ко- тором он выдвинул теорию существования еще в четвертичное время материкового оледенения на значительных территориях Европы, Азии и Северной Америки. Кропоткин показал, что многие формы рельефа возникли в результате деятельности лед- ника. Он не ошибся — впоследствии все его выводы подтверди- лись. В том же 1871 году князь выдвинул еще одну гипотезу, кото- рая подтвердила его гениальность как географа и которая могла бы вписать еще одну славную страницу в историю российских географических открытий, если бы не косность администрации, помешавшая ее «материальному» подтверждению. Дело заклю- чалось в следующем: изучив материалы о течениях и дрейфе льдов в Баренцевом море и прилегающих частях Северного Ле- довитого океана, Кропоткин предсказал существование суши к северу от Новой Земли. К сожалению, правительство отказалось финансировать научную экспедицию... Ровно через два года ав- стрийцы открывают эту землю и дают ей имя Франца-Иосифа... Еще в Пажеском корпусе под влиянием герценовского «Ко- локола» и «Современника» Н. Г. Чернышевского в душе Кропот- кина начинают формироваться демократические убеждения. А многочисленные путешествия по Сибири, наблюдения за «свинцовыми мерзостями» русской жизни (Кропоткин был сви- 5
детелем суда над участниками Кругобайкальского восстания 1866 года) не только определили его отрицательное отношение к несправедливости, но и сформировали в душе будущего теорети- ка-революционера основы ответа на традиционный вопрос «кто виноват?». Чуть позже ha его убеждения сильно повлияла траги- ческая история Парижской коммуны 1871 года, сообщения о де- ятельности I Интернационала, чтение социалистических бро- шюр, в изобилии издававшихся в то время в Европе, где наблю- дался подъем соцдвижения, и т. д. В 1872 году князь впервые уезжает за границу и попадает в Швейцарию. Там он знакомится с представителями бакунинско- го крыла I Интернационала и оказывается под огромным влия- нием идей великого бунтаря. Оказавшись в Цюрихе, Петр Алек- сеевич запоем читает анархистскую литературу. «Чтение социа- листических и анархистских газет, — писал впоследствии он, — было для меня настоящим откровением. И из чтения я вынес убеждение, что примирения между будущим социалистическим строем... и нынешними отношениями быть не может». Однако лично встретиться с Бакуниным ему не удалось. В Невшателе Кропоткин лишь многократно беседовал с его ближайшим спо- движником, Джемсом Гильомом, что и определило его пожиз- ненную приверженность анархистским взглядам. В мае 1872 года Кропоткин возвращается в Россию, где всту- пает в кружок чайковцев, идеологической основой которых был утопический социализм. Находясь в этой организации, он по поручению руководства вел пропаганду среди петербургских ра- бочих. Именно в это время появляется на свет первый труд Петра Алексеевича — записка под названием «Должны ли мы за- няться рассмотрением идеала будущего строя?» (1873), в которой впервые отразилась анархическая направленность его взглядов. 23 марта 1874 года Кропоткина арестовывают, однако вскоре его переводят из крепости в тюремную больницу, из которой 30 июня 1876 года ему удается бежать. Он оказывается в Европе, в Швейцарии, где посвящает время основательному знакомству с теорией и практикой анархизма. Вскоре Кропоткин решает самостоятельно вести активную политическую жизнь — с 1879 года он издает в Женеве газету «Le Revolte». Однако долго эта бунтарская деятельность продолжаться в спокойной буржуазной Швейцарии не могла — в 1881 году местные власти выслали Кропоткина из страны. Ненадолго ему пришлось обосноваться во Франции. Однако излишняя активность местных анархистов, выбравших для себя явно террористические методы борьбы, чуть было не привела к трагическим последствиям. 21 октября 1882 года в Лионе анар- 6
хисты взорвали в городском театре бомбу. На состоявшемся в 1883 году судебном процессе вместе с другими анархистами Кро- поткин был приговорен к 5 годам тюремного заключения. Одна- ко ему не пришлось отбыть весь срок наказания — в 1886 году в результате протестов общественности он был освобожден из французской тюрьмы. Тогда Кропоткин решил отправиться из негостеприимной континентальной Европы на Британские ост- рова, где находили убежище многие политэмигранты. После приезда в Лондон Кропоткин основывает там газету «Freedom» и становится одним из хранителей фонда помощи русским эмигрантам. Именно в Англии он начинает усиленно заниматься не только дальнейшим самообразованием (уже в об- ласти социальных наук), но и создает основную массу своих тео- ретических статей и брошюр. Параллельно с этим он продолжает заниматься естественными науками, печатается в британских изданиях. Так, Кропоткин принимал живейшее участие в работе Королевского географического общества, писал статьи по гео- графии России для Британской энциклопедии (9—11-е издания, 1875—1911), в 1893 году становится членом Британской научной ассоциации. В 1897 году после исследования Канады он выдви- гает мысль о геологическом родстве Канады и Сибири. Очевид- но, что английская научная и политическая элита оценивала в данном случае действительные, а не мнимые заслуги этого не со- всем обычного русского эмигранта. Они не пытались эксплуати- ровать его во вред России и награждали за положительную, сози- дательную работу во славу науки. К сожалению, сегодня на рос- сийской, да и европейской улицах совсем другие времена и нравы... Итак, попав в Англию, князь скоро становится общепри- знанным теоретиком новейшего европейского анархизма. Именно в 80—90-е годы он пишет такие произведения, как «Речи бунтовщика» (1885, опубликованы еще во Франции), «Коммунизм и анархия» (1887), «Анархический коммунизм» (1888), «Анархия и ее место в социальной эволюции» (1888), «Современная наука и анархизм», «Нравственные начала анар- хизма» (1891), «Хлеб и воля» (1892), «Анархия, ее философия, ее идеал» (1896) и множество других. В это время окончательно оп- ределяется его позиция: свои взгляды князь называет анархо- коммунистическими, хотя с самого начала он является актив- ным противником марксизма, не соглашаясь с ним в вопросе о роли и месте государства и насилия в истории. В 1900—1909 годах Кропоткин входил в различные организа- ции русских анархистов, участвовал в издании пропагандистских 7
брошюр для России, сотрудничал в анархистских изданиях «Хлеб и воля» (1903—1909) и др. События первой русской революции 1905 года не прошли мимо князя. На 1905—1907 годы приходится новый всплеск его литературной активности — за этот период он написал и издал 40 статей и брошюр, а всего в это время на русском языке его произведения были напечатаны 112 раз. Именно тогда факти- чески происходит настоящее знакомство широкого российского читателя с его взглядами, так как русские переводы сочинений Кропоткина начинают активно печататься в России, а не только за границей. В 1905 году в Россию приходит одна из основных его работ — «Анархия и ее философия». Во время первой мировой войны Кропоткин наряду с други- ми вождями европейского анархизма и анархо-синдикализма стал на сторону Антанты. Подобно многим другим социалистам он занял так называемую оборонческую позицию, что не совпа- дало, например, со взглядами большевиков. Выступивший про- тив Кропоткина В. И. Ленин наклеил князю, без достаточных, впрочем, на то оснований, ярлыки «анархиста-шовиниста», «анархиста-патриота», «траншейника». Летом 1917 года Кропоткин возвращается на родину. За про- шедшие четыре года войны его политическая позиция особых изменений не претерпела — он по-прежнему выступает за войну до победного конца и за классовый мир в стране. Это позволило ему участвовать в работе Государственного совещания 12 авгус- та. Однако, конечно же, силы были уже на исходе, да и полити- ческие реалии времени не оставляли места для кабинетных тео- ретиков, к которым, по сути своей, относился князь. Октябрьской революции Кропоткин не принял в первую очередь по идейным соображениям, считая, что любая диктату- ра, в том числе диктатура пролетариата, себя не оправдывает. Тем не менее, считая большевиков новыми якобинцами, он при- знавал за ними большие революционные заслуги и значение, причем не только в российских, но и в общемировых масштабах. Князь понимал всю серьезность и эпохальность перемен, кото- рые происходили на территории бывшей Российской империи... Эта точка зрения была выражена им и в тех немногочисленных встречах с Лениным, которые состоялись в 1919—1920 годах... Последние годы жизни принесли Кропоткину некоторое удовлетворение в «научном» плане — в 1918 году в России впе- рвые была напечатана его «История Великой Французской рево- люции», которую он опубликовал в 1909 году за рубежом (в 1914 году она была переведена на русский язык). В 1920 году, незадолго до смерти, по просьбе приехавшей в 8
Москву английской рабочей делегации он написал большое письмо европейским рабочим, в котором заявлял, что «русская революция не является простым эпизодом в борьбе партий», что она «подготовлялась с эпохи Роберта Оуэна, Сен-Симона и Фурье почти целым столетием коммунистической и социалисти- ческой пропаганды». Кропоткин предлагал европейским рабо- чим заставить свои правительства отказаться как от открытой, так и от замаскированной интервенции против молодой Совет- ской республики. Последние дни жизни князя, революционера-теоретика, анархиста, протекли в небольшом домике в подмосковном Дмитрове, куда он переехал еще в 1918 году. 8 февраля 1921 года его не стало. * * * Нельзя сказать, что после смерти Петра Алексеевича Кро- поткина его идейное наследие было сразу забыто. До известной поры продолжали функционировать анархические партии, вы- ходили его труды и книги о нем. Однако можно с большой долей вероятности предположить, что в России его анархизм оказал меньшее влияние, чем в некоторых странах западного мира — Италии, Испании, отчасти Франции, Швейцарии, а также Индии, Латинской Америке. Этому способствовало и то, что по природе своей Кропот- кин не был революционером-практиком. Его жизнь ясно свиде- тельствует о том, что это был действительно «кабинетный» уче- ный. Не был он и вождем. По словам С. М. Степняка-Кравчин- ского, Кропоткин «стремился к торжеству известных идей, а не к достижениям каких-нибудь практических целей, пользуясь тем, что имеется под рукой. В убеждениях своих непреклонен и ис- ключителен». И проистекало это, вероятно, от того, что в плане культурной, идейной преемственности он восходил к временам утопического социализма и даже французского Просвещения. Не случайно его историческая работа, над которой он работал 25 лет, посвящена именно Великой Французской революции... При всей устремленности в будущее «ногами» князь стоял на «земле» прошлого. * * * Вниманию читателя мы предлагаем книгу без преувеличения уникальную, ничего подобного ни при жизни великого анархис- та, ни после его смерти не появлялось. Перестроечный книгоиз- 9
дательский бум почему-то не сильно затронул наследие Петра Алексеевича Кропоткина. Увидели свет всего два тома, состав- ленных из его произведений. Основная же масса его статей и брошюр, особенно из числа опубликованных в России в 1917— 1922 годах, оставалась недоступной широкому читателю. Насто- ящее же издание включает в себя труды, охватывающие практи- чески все стороны философского, политического и литератур- ного наследия, что дает читателю прекрасную возможность познакомиться с замечательной личностью Петра Алексеевича Кропоткина, задуматься над многими проблемами человеческих отношений, смыслом жизни и сутью своего существования. М. Л. Тимофеев
РЕЧИ БУНТОВЩИКА III НЕОБХОДИМОСТЬ РЕВОЛЮЦИИ Есть времена в жизни человечества, когда глубокое по- трясение, громаднейший переворот, способный расшеве- лить общество до самой глубины его основ, становится не- избежно-необходимым во всех отношениях. В такие времена каждый честный человек начинает сознавать, что долее тянуть ту же жизнь невозможно. Нужно, чтобы какие-нибудь величественные события внезапно прервали нить истории, выбросили человечество из колеи, в которой оно завязло, и толкнули его на новые пути — в область не- известного, в поиски за новыми идеалами. Нужна револю- ция — глубокая, беспощадная, — которая не только переде- лала бы хозяйственный строй, основанный на хищничестве и обмане, не только разрушила бы политические учрежде- ния, построенные на владычестве тех немногих, кто успеет захватить власть путем лжи, хитрости и насилия, — но также расшевелила бы всю умственную и нравственную жизнь общества, вселила бы в среду мелких и жалких страс- тей животворное дуновение высоких идеалов, честных по- рывов и великих самопожертвований. В такие времена, когда чванная посредственность заглушает всякий голос, не преклоняющийся перед ее жрецами, когда пошлая нрав- ственность «блаженной середины» становится законом и низость торжествует повсеместно, революция становится просто необходимостью. Честные люди всех сословий на- чинают сами желать бури, чтобы она своим раскаленным дуновением выжгла язвы, разъедающие общество, смела накопившуюся плесень и гнилость, унесла в своем страст- ном порыве все эти обломки прошлого, давящие общество, лишающие его света и воздуха. Они желают бури, чтобы 11
дать наконец одряхлевшему миру новое дуновение жизни, молодости и честного искания истины. В такие времена пред обществом возникает не один во- прос о насущном хлебе, а вопрос обо всем дальнейшем раз- витии, вопрос о средствах выйти из застоя и гнилого боло- та — вопрос жизни и смерти. История сохранила нам память о подобных временах, накануне распадения Римской империи. Такие же времена переживаем и мы в настоящую минуту. Подобно римлянам первых веков нашей эры, мы ви- дим, как в умах назревает глубокое изменение всех основ- ных воззрений и как оно ждет лишь благоприятных усло- вий, чтобы осуществить нарождающиеся мысли в действи- тельности. Мы чувствуем, как тогда чувствовали римляне, что если переворот стал необходимостью в хозяйственных отношениях между людьми и в их политическом строе, то он еще более того необходим ради перестройки наших нравственных понятий. Без известной нравственной связи между людьми, без некоторых нравственных обязательств, добровольно на себя принятых и мало-помалу перешедших в привычку, никакое общество невозможно. Такая нравст- венная связь и такие общественные привычки действитель- но и существуют между людьми, даже на самых низших сту- пенях их развития. Мы находим их у самых первобытных дикарей. Но в теперешнем обществе неравенство состояний, не- равенство сословий, порабощение и угнетение человека че- ловеком, составляющие самую сущность жизни образован- ных народов, разорвали ту нравственную связь, которою держались общества дикарей. Нравственные понятия, при- сущие первобытным народам, не могут удержаться наряду с современною промышленностью, возводящею в закон по- рабощение крестьян и рабочих, хищничество и борьбу за наживу; они не могут ужиться с торговлею, основанною на обмане или на пользовании чужою неумелостью, и с поли- тическими учреждениями, имеющими в виду утвердить власть немногих людей над всеми остальными. Нравствен- 12
ность, вытекающая из сознания единства между все- ми людьми одного племени и из потребности взаимной поддержки, не может удержаться в таких условиях. В самом деле, какой взаимной поддержки, какой круговой поруки искать между хозяином и его рабочим? между поме- щиком и крестьянином? между начальником войск и сол- датами, которых он шлет на смерть? между правящими со- словиями и их подчиненными? — Ее нет, и быть не может. Поэтому первобытная нравственность, основанная на отождествлении каждого человека со все- ми людьми его племен и, исчезла. Вместо нее на- рождается фарисейская нравственность религий, которые, большею частью, стремятся, с помощью обманных рассуж- дений (софизмов), оправдать существующее порабощение человека человеком и довольствуются порицанием одних грубейших проявлений насилия. Они снимают с человека его обязательства по отношению ко всем людям и налагают на него обязанности лишь по отношению к верховному су- ществу — т. е. к невидимой отвлеченности, которой гнев можно укротить повиновением или щедрою подачкою тем, кто выдает себя за ее служителей. Но сношения, все более и более тесные, между отдель- ными людьми, странами, обществами, народами и отда- ленными материками начинают налагать на человечество новые нравственные обязательства. Человеческие права приходится признать за всеми людьми, без всякого исклю- чения, и в каждом человеке, какого бы он ни был рода и племени, приходится видеть своего брата; страдания этого брата, кем бы они ни были вызваны, отзываются на всех людях без различия. Религии разъединяли людей; тесные взаимные сношения неизбежно соединяют их в одно целое — человеческий род. И по мере того как религиозные верования исчезают, человек замечает, что для того, чтобы быть счастливым, ему следует нести обязанности не по от- ношению к неизвестному верховному существу, но по от- ношению ко всем людям, с которыми сталкивается его жизнь. Человек начинает понимать, что счастье невозможно в одиночку: что личного счастья надо искать в счастии всех — в счастии всего человечества. Вместо отрицатель- 13
ных велений христианской нравственности: «не убей, не укради» и т. д., появляются положительные требования об- щечеловеческой нравственности, несравненно более ши- рокие и беспрестанно расширяющиеся. Вместо велений Бога, которые всегда позволялось нарушать, лишь бы по- том искупить грех покаянием, является простое, но несрав- ненно более животворное чувство единства, общения, со- лидарности со всеми и каждым. И это чувство подсказыва- ет человеку: «Если ты хочешь счастья, то поступай с каждым человеком так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобою. И если ты чувствуешь в себе избыток сил, любви, разума и энергии, то давай их всюду, не жалея, на счастье других: в этом ты найдешь высшее личное счастье». И эти простые слова — плод научного понимания человеческой жизни и не имеющие ничего общего с велениями рели- гий — сразу открывают самое широкое поле для совершен- ствования и развития человечества. И вот необходимость перестройки человеческих отно- шений, в согласии с этими простыми и великими начала- ми, дает себя чувствовать все более и более. Но перестройка не может совершиться и не совершится, покуда в основе наших обществ будет лежать порабощение человека чело- веком и владычество одних над другими. Тысячи примеров можно было бы привести в подтверж- дение сказанного. Достаточно одного — самого ужасного, так как дело идет о наших детях. Что делаем мы в современ- ном обществе из наших детей? Уважение к детскому возрасту есть одно из лучших ка- честв человечества. А между тем даже это уважение исчеза- ет: в современном обществе ребенок беспрестанно стано- вится либо простым средством для наживы, либо средством удовлетворения самых худших страстей. Нигде, даже среди самых диких племен Африки, ребен- ка не изнуряют непосильною работою. Везде он свободен и нагуливает себе силы, как бы трудно ни было его отцу и ма- тери добывать пропитание. Но в образованных обществах мы сумели извратить даже это отношение к детям. Их запи- рают в фабрику или в мастерскую и заставляют работать до изнурения из-за корки хлеба, — несмотря на всякие покро- 14
вительственные законы, время от времени издаваемые на- шими законодателями. Обозревая фабрики американского штата Массачусетса, Эмма Броун нашла в каждой фабрике целые кучи детей, и самый вид каждого из этих маленьких существ говорил, что в его худеньком теле уже имеются за- чатки всяких болезней: малокровия, уродливостей костяка, чахотки. Сорок четыре процента, т. е. почти поло- вина всех рабочих на фабриках этого набожного американ- ского штата, оказываются дети моложе пятнадцати л е т. И платят им только четверть того, что платят взросло- му рабочему. И то же самое — везде! При каждом взрыве в угольных копях Англии в числе убитых насчитывают мальчиков мо- ложе 12-ти лет. Набережные людных купальных городов, роскошные улицы столиц переполнены ночью детьми, дро- жащими от холода на ветру, чтобы заработать две-три ко- пейки на продаже газет. На ткацких заводах Англии 45,560 девочек моложе 13-ти лет и 40,560 — мальчиков. С тринад- цати лет девочки уже работают целый день наравне с боль- шими, т. е. по десяти и одиннадцати часов в сутки, и им даже не ведется отдельного счета: их считают в числе 610,600 «женщин». Не мудрено, что на всех ткацких заводах Англии оказывается всего 327,000 мужчин. Остальное — «женщины», т. е. большею частью девочки и девушки, на- чиная с 13-ти лет или даже моложе, так как хозяева очень охотно ставят за станок и одиннадцатилетнего ребенка. Зато же и надо видеть этих девочек: большинство из них по росту и силам — совершенные дети, даже и тогда, когда они узнали, что значит быть матерью. Вот что делает образованное человечество со своими детьми. Самое ужасное избиение младенцев совершается в государствах, имеющих самые свободные политические уч- реждения и предостаточно законов, написанных будто бы для защиты рабочих. Об России же и говорить нечего. Сведя школьное образование на самое рутинное обуче- ние, не дающее никакого приложения молодым и хорошим порывам, появляющимся у большинства детей в известном возрасте, наши правители сделали то, что всякий юноша, 15
мало-мальски независимый, поэтичный и гордый, начина- ет ненавидеть школу и либо замыкается в самого себя, либо находит какой-нибудь жалкий исход своим молодым поры- вам. Одни ищут в чтении романов ту поэзию, которой не дает им жизнь; они набивают себе голову тою грязною ли- тературою, которою переполнены газеты, издаваемые бур- жуазиею, и кончают, как Лемэтр, перерезавший горло дру- гому ребенку и распоровший ему живот, чтобы стать «известным убийцею». Другие впадают во всевозможные пороки. И одни только дети «блаженной середины», т. е. такие, которые не знают ни порывов, ни страстей, доходят в школе, без приключений, до благополучного конца. Эти «умеренные и аккуратные» станут в свое время доброде- тельными буржуа. Они не будут прожигать жизнь, не будут таскать платков из кармана у прохожих, но станут «честно» обворовывать своих клиентов; страстей у них не окажется, но ими будет поддерживаться уличный торг; они будут си- деть в своем болоте и злобно кричать: «Казни его» на каж- дого, кто вздумает замутить их трясину. Так воспитывают мальчиков. Девочку же буржуазия, особенно французская, развращает с самых ранних лет. Глупейшие книжки, куклы, одетые как камелии, и поучи- тельные примеры матери — все, вместе взятое, приготовит из девочки женщину, готовую продаться тому, кто больше за ней заплатит. И этот ребенок уже сеет разврат вокруг себя: рабочие дети с завистью заглядываются на эту богато одетую, развязную куколку. Но если мать ее — добросо- вестная буржуазка, то дело будет еще хуже. Если девочка не глупа, она скоро оценит по достоинству двуличную нравст- венность своей матери, состоящую из таких советов: «Люби ближнего и грабь его, когда можешь. Будь добродетельна, но лишь до известной степени» и т. д., и — задыхаясь в этой обстановке, не находя в жизни ничего прекрасного, высо- кого, увлекательного, она отдастся первому попавшемуся, лишь бы он удовлетворил ее жажду роскоши. Переберите подобные факты, обдумайте их причины и скажите сами: не правы ли мы, когда утверждаем, что необ- ходима глубокая революция, чтобы унести всю эту мразь, 16
накопившуюся в современных обществах, и потрясти са- мые их основы? Покуда у нас будет оставаться каста людей, живущих в праздности под тем предлогом, что они нужны для управле- ния нами, — эти праздные люди всегда будут источником нравственной заразы в обществе. Человек праздный, вечно ищущий новых наслаждений и у которого чувство солидар- ности с другими людьми убито самыми условиями его жизни, — такой человек всегда будет склонен к самой гру- бой чувственности: он неизбежно будет опошливать все, до чего прикоснется. Со своим туго набитым кошелем и свои- ми грубыми инстинктами, он будет развращать женщину и ребенка: он развратит искусство, театр, печать — он уже это сделал; он продаст свою родину врагу, продаст ее защитни- ков; и так как он слишком трусоват, чтобы избивать кого- либо, то в тот день, когда бунтующийся народ заставит его дрожать за кошель — единственный источник его наслаж- дений, — он пошлет наемщиков избивать лучших людей своей родины. Иначе оно быть не может: и никакие писания, никакие нравственные проповеди ни в чем не помогут. Горе не в та- баке и не в безверии, как думает Толстой, а в самых услови- ях, во всем складе общественной жизни. Зараза сидит в самой глубине семейного очага, поддерживаемого угнете- нием других людей, и эту заразу надо истребить, хотя бы для того и пришлось прибегнуть к огню и мечу. Колебания в выборе быть не может. Дело идет о спасении того, что че- ловечеству всего дороже: его нравственной общественной жизни. IV БУДУЩАЯ РЕВОЛЮЦИЯ Европа — говорили мы в предыдущих главах — быстро приближается, ускоренным ходом, к революционному взрыву. Изучая современное состояние промышленности и торговли — как они сложились в руках среднего сосло- вия, — легко убедиться, что они обе страдают от неиспра- 17
вимого недостатка. Полнейшее отсутствие научных начал в организации производства; полнейшее пренебрежение к действительным потребностям общества; безумная трата сил и общественного богатства; жажда наживы, доведшая до полного пренебрежения самых простых человеческих отношений; непрерывная промышленная война и повсе- местная неурядица — вот что составляет отличительную черту нашей промышленности и торговли, сложившихся не в интересах народа, а в интересах одного только среднего сословия, буржуазии. И, вследствие этого, мы с радостью ждем того дня, когда народ потребует низвержения среднего сословия, с таким же единодушием, с каким, в былые времена, он требовал низложения королев- ской власти и помещиков. Изучая развитие государств, их роль в истории и их те- перешнее разложение, мы должны признать, что государст- венная форма союза между людьми уже совершила в исто- рии человечества все то, чего можно было от нее ожидать. Она рушится теперь под тяжестью присвоенной себе влас- ти, и на ее месте должны возникнуть новые формы союза гражданского, основанные на новых началах и более со- гласные с современным развитием человечества. С другой стороны, все те, кто внимательно следит за развитием мысли в теперешнем обществе, знают, с какою энергиею мысль работает, именно теперь, над полным пересмотром всех воззрений, завещанных нам прошлыми веками, и над выработкою новых, научных и философских систем, которые должны лечь в основу будущего общества. Над этим пересмотром старого работают уже не одни тем- ные реформаторы из крестьянства и рабочих, измученные непосильною работою и нищетою, восстающие против со- временных учреждений в надежде на лучшее будущее. Над тою же ломкою старого трудится и ученый. Хотя он вырос в старых предрассудках, но мало-помалу он отреша- ется от них, и, прислушавшись к идеям, зарождающимся в народе, он становится их научным выразителем и поборни- ком. Действительно, защитники прошлого с отчаянием в душе указывают на то, что современная критика подтачи- 18
вает все то, что они привыкли считать священною исти- ною. «Философию, естественные науки, теории нравствен- ности, историю, искусство — ничего критика не щадит в своей ужасной ломке», — восклицают защитники старины. Да, ничего она не щадит, даже самых основ нынешних об- щественных учреждений — личной собственности и влас- ти; и над разрушением их одинаково трудятся и народные массы, и люди мысли: не только те, кто прямо заинтересо- ван в их уничтожении, но и те, кто со страхом отступится от своих собственных воззрений, когда эти воззрения, отрях- нув с себя пыль ученых кабинетов, шумно выступят на улицу и потребуют осуществления в жизни. Разложение существующего — и вообще недовольство; страстная разработка новых форм жизни — и нетерпеливое желание скорее совершить неизбежное изменение общест- венного строя; юношеское пробуждение критической мысли в области наук, философии, общественной нравст- венности — и всеобщее пренебрежение к крепостническим идеалам старины. А с другой стороны — ленивое равноду- шие или преступное сопротивление тех, кому принадлежит власть, — и тех, кто имеет силу, а подчас и смелость проти- виться нарождающимся новым идеям. Так всегда бывало накануне больших революций; так оно и теперь. И это утверждаем не мы одни; то же самое признают и наши враги. Даже те, кто успокаивает себя сло- вами: «погодим, покуда еще нет опасности», и те постоянно проговариваются, что положение ухудшается с каждым днем и что они положительно не знают, куда мы идем. Главная забота всех правительств — раздавить, а если нель- зя раздавить, то хоть разрознить, мелкими уступками, гото- вящееся революционное движение. Ни одно из европей- ских правительств, кроме, может быть, всероссийского, и не думает о возможности предотвратить революционный взрыв; они сговариваются лишь о том, как бы ослабить его, как бы завладеть им. Средние сословия в Европе вполне понимают неизбежность революции. Во Франции эта уве- ренность вошла во всеобщее убеждение, она стала ходячею фразою; она беспрестанно прорывается как в газетах, так и 19
в ученых работах. Богатые люди, точно дворяне перед 1789 годом, даже любят шутить на эту тему. «Ну а покуда, — го- ворят они, — повеселимся всласть, а там, когда что, уви- дим, куда бежать». Недавние заигрыванья немецкого импе- ратора с социалистами прямо вызваны убеждением в неизбежности близкой республиканской революции в Гер- мании, и Императорский Социализм есть последняя карта проигравшегося игрока, чтобы подкупить своего против- ника. И если английская печать продолжает, как всегда, писать свои успокоительные статьи, то обе политические партии, консерваторы и либералы, а равно и англиканская церковь вполне признаются в публичных речах и в частных разговорах, что надо во что бы то ни стало овладеть револю- ционным движением, дабы, по крайней мере, сдержать его в известных пределах. То же самое проповедует и папа, в один голос со своими исконными врагами — англикански- ми епископами. Революция неизбежна; она близка: в этом одинаково убеждены и государственные люди Европы, и деятели ра- бочего движения, и посторонние наблюдатели. «Но ее так часто уже возвещали, — вздыхает около нас пессимист. — Я сам верил в близость революции, а ее все- таки еще нет», — говорит он. Не грустите об этом: затянув- шись на несколько лет, она только успеет лучше назреть. «Два раза революция едва не вспыхнула — в 1754 и в 1771 году», — говорит один историк восемнадцатого века (Roc- quain «Революционный дух перед революциею». Париж, 1879). [Я едва не написал: в 1848 и в 1871 году — так близко сходятся числа]. И она пришла, тем не менее, в конце того же века, — гораздо глубже и плодотворнее, чем если бы она вспыхнула раньше. Но оставим беспечных и пессимистов. Лучше посмот- рим, какой характер может принять революция и что мы можем в ней сделать. Мы не станем пускаться в исторические пророчества. Их не допускает ни теперешнее младенческое состояние науки об обществах, ни теперешнее положение истории, которая, по выражению Огюстена Тьери, «только душит 20
истину под своими условными формулами». Поэтому огра- ничимся несколькими простыми вопросами. Возможно ли допустить, в самом деле, чтобы эта гро- мадная работа мысли и критики, совершающаяся во всех слоях общества, разрешилась одною простою переменою формы правления? чтобы недовольство экономическим положением, растущее изо дня в день и распространяю- щееся повсеместно, не постаралось бы найти себе исход в общественной жизни, как только представятся благоприят- ные условия, т. е. как только существующие правительства будут расшатаны революциею? Ответ на эти вопросы ясен. — Очевидно, этого нельзя допустить. Попытки перестроить хозяйственные отноше- ния будут сделаны неизбежно. Возможно ли допустить, например, что крестьяне в Ир- ландии, которые столько веков стремятся завладеть землею и прогнать ненавидимых ими английских помещиков, не воспользуются первым замешательством в Англии, чтобы осуществить свои заветные мечты? Можно ли думать, что все это громадное развитие соци- ализма, совершившееся в Англии в каких-нибудь семь-во- семь лет (с 1884 или 1885 года), охватившее миллионы на- рода и проникшее даже в среду поденщиков, которые прежде и думать не смели о сговорах и стачке, — не отозва- лось чем-нибудь, как только революция вспыхнет где бы то ни было на материке? Идея о «национализации земли», т. е. об отнятии земли у помещиков и обращении ее в собственность всего народа, стала до того общераспространенной в Англии, а идея о «муниципализации» собственности, т. е. о переходе фаб- рик, заводов, доков, конных и других железных дорог в руки городов, слышится так повсеместно во всех рабочих кружках Англии и так усиленно проповедуется тысячами рабочих, что безумно было бы допустить, хотя на минуту, что, в случае революции, английские рабочие не попытают- ся осуществить этих идей. 21
Можно ли допустить также, что во Франции, в случае новой европейской революции, похожей на революцию 1848 года, народ ограничится тем, что прогонит умеренных министров и посадит на их место других, радикальных? Ра- дикалам французский народ более не верит, и он наверное провозгласит Коммуны во всех больших городах и пожела- ет узнать, что такое Коммуна может сделать для народа? Нужно тоже вовсе не знать французского крестьянина, чтобы думать, что в случае такого потрясения он не поста- рается овладеть бархатными лугами своих соседок-мона- хинь из соседнего монастыря, не захватит полей купца, скупающего землю кругом у обедневших крестьян, и не поддержит именно тех, которые будут стремиться обес- печить ему плоды его труда. Люди, знающие французско- го крестьянина, напротив того, прямо утверждают, что он несомненно станет на сторону коммун, если они про- возгласят возврат крестьянам земель, заложенных у рос- товщиков, уничтожат воинскую повинность и дадут свобо- ду от бесчисленных податей, ныне платимых правитель- ству. Наконец, когда революция вспыхнет в Европе и до рус- ского, обездоленного, замученного голодом и податями крестьянина донесется весть, что в Европе крестьяне отби- рают земли у помещиков, что от богатых господ требуют, чтобы они работали наравне со всеми рабочими и что там настало царство народа, вместо царства благородных и дру- гих хищников, — когда само русское правительство начнет дрожать за свою судьбу и либеральные господа наберут- ся смелости заговорить человеческим языком на место те- перешнего холопского, — разве можно допустить, чтобы русский крестьянин тоже не попытался посчитаться со сво- ими вековыми притеснителями? Разве он станет по-преж- нему платить подати, отбывать барщину на барина, на ку- лака и на купца? разве станет он терпеливо выносить самодурство и зуботычины всякого начальства и не попы- тается разделаться с ними, как только почувствует, что за помещиком и земским начальником не стоят миллионы штыков? И, наконец, разве крестьяне в Австрии, в Италии, в Ис- 22
пании смогут остаться неподвижными? Они и теперь уже чуть не каждодневно бунтуются, хотя знают, чего стоит им каждый бунт и каждое усмирение. То, что мы предвидели в семидесятых годах, уже оправдывается. Революция уже на- чалась — с России, и Русская революция, несомненно, от- зовется на всю Европу, несмотря даже на страшные потери в людях, понесенные всеми странами в Европе, — только, будем надеяться, совершится она не в форме государствен- ного социализма, принятой ею в России. Но, при неизбежной дезорганизации государственной власти, и рудокопы не останутся сложа руки. Уже теперь в их среду проникло убеждение, что угольные копи принад- лежат тем, кто в них работает. Уже теперь самые умерен- ные, даже из английских рудокопов, не говоря о бельгий- ских и французских, заявляют публично, что их волнения не прекратятся до тех пор, пока теперешние хозяева копей не будут удалены и копи не отойдут к самим углекопам. Но пусть они только заметят, что власть государства дезорга- низована, что войска колеблются усмирять народ пуля- ми, — и они не замедлят привести свои заветные думы в ис- полнение. В свою очередь, и мелкий ремесленник, вечно бьющий- ся в своей темной каморке, как бы прокормить себя и де- тей, — тем более любимых, чем бледнее и слабее они вы- глядят от нищеты, — пожелает чего-нибудь лучшего. И даже забитый «босяк», ночующий теперь на дожде в под- городном овраге или под мостом богатой столицы, попыта- ется, в свою очередь, добиться хоть какой-нибудь переме- ны и потребует у коммуны, у города, у богатых теплого угла для ночлега и пищи. Каждый обездоленный непременно спросит себя: неужели же в богатых домах не найдется хоть угла для бездомного? Неужели в магазинах больших горо- дов, переполненных предметами роскоши для бездельни- ков, нельзя иметь хлеба для тех, кто с детства не привык бездельничать? и неужели люди не могут наработать доста- точно предметов первой необходимости для всего челове- чества, если работа рабочих не пойдет на выделку тысячи ненужных предметов? 23
Все эти мысли носятся повсеместно; все они повторя- ются в рабочих собраниях, в печати, на сходках и в домаш- них разговорах; так можно ли думать, что вся эта работа мысли пройдет бесследно и не выскажется, в минуту бро- жения и распадения государственной власти, попытками перестроить экономический строй Европы? Ответ на эти вопросы до того очевиден, что здравый смысл всех думающих людей в Европе уже понимает сле- дующее: «Будущая революция будет иметь характер всеобщнос- ти, которой не имели предыдущие революции. Где бы она ни началась, она не ограничится одним государством, но распространится на всю Европу. Если в былые времена воз- можны были местные перевороты, то теперь, при ныне су- ществующем тесном общении между всеми странами и при обилии причин, способных вызвать революцию в каждой из них, это немыслимо, — если только революция, начав- шись где-нибудь, протянется несколько времени. Подобно тому, как было в 1848 году, пожар революции неизбежно перекинется из одной страны в другие и охватит всю Евро- пу, даже не исключая Англии. Но если в 1848 году взбунтовавшиеся города — Париж, Вена, Берлин — еще могли верить в простую перемену фор- мы правления и довольствовались провозглашением рес- публики во Франции и конституционными уступками в Германии и Австрии, — то теперь этого уже не повторится. Парижский рабочий, например, не будет ждать от прави- тельства — какое бы даже оно ни было, хотя бы даже прави- тельство Коммуны, — чтобы оно его облагодетельствова- ло. Он изверился в правительства и сам постарается чего-нибудь добиться. Русские крестьяне не станут ждать, чтобы Земский Собор подарил им землю, отнятую у них господами поме- щиками и царем: лишь бы они почувствовали надежду на успех, лишь бы они почувствовали, что завтра не нагря- нут на них штыки и пушки, и они сами попытаются завла- деть этою землею. Поговорите на этот счет с крестьянами, присмотритесь к их мелким бунтам. 24
То же самое случится и в Испании, и в Италии. И если немецкий рабочий долго верил, что все может быть сделано для него по телеграфу из Берлина, лишь бы там сидели «на- стоящие люди», то и эта вера сильно поколебалась за пос- леднее время, по мере того как громадное различие во взглядах и революционном темпераменте немецких социа- листов-рабочих и их парламентских вожаков стало обрисо- вываться все ярче и ярче. Рабочий уже теряет в них преж- нюю веру, и их ошибки, их бессилие разрешить великие назревшие вопросы — невозможность разрешить эти во- просы парламентским путем, без народной революции, — скоро заставят и немецкого рабочего искать спасения в своей собственной предприимчивости, в народном рево- люционном движении. Повсеместные попытки перестроить экономические отношения — попытки, делаемые самим народом, не ожи- дая, чтобы все улучшения посыпались на него сами, как манна с небес, — вот характер, который неизбежно примет европейская революция. V ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРАВА Буржуазная печать постоянно восхваляет нам все пре- лести политических прав так называемого «свободного гражданина», т. е. всеобщей подачи голосов, свободы вы- боров, свободы печати и сходок, и тому подобного. «Раз вы имеете эту свободу — говорят нам, — то к чему же вы бунтуете? Разве она не дает вам возможности произ- вести безусловно все необходимые преобразования, не прибегая к восстанию?» Рассмотрим же, чего стоят эти «политические права» с нашей точки зрения, т. е. с точки зрения тех, кто ничего не имеет и никем не управляет, у кого «прав» очень мало, а обязанностей без конца. Мы не станем утверждать, хотя иногда это и говорится во время споров, чтобы политические права не имели для нас никакой цены. Мы превосходно знаем, что в Западной Европе со времени уничтожения крепостной зависимости, 25
а тем более с конца прошлого века, народ приобрел некото- рые, весьма ценные права. Крестьянин и рабочий переста- ли быть бесправными рабами. Западно-европейского крес- тьянина никто не волен сечь, как секут крестьян по сию пору в России, и господа дворяне больше не смотрят на му- жика, как на рабочую скотину. Точно так же городской ра- бочий — особенно в больших городах, — раз он вышел из мастерской, считает себя равным любому барину. Благода- ря революциям, благодаря крови, пролитой народом, народ приобрел кое-какие личные права, значения которых мы вовсе не хотим умалять. Даже русский крестьянин, с унич- тожением крепостной зависимости, приобрел некоторые личные права, настолько ценные, что вполне оценить их может только тот, кто сам когда-то нес крепостное ярмо. Но есть права и права; и смешивать их может только тот, кто норовит спутать понятия в народе. Есть права, имеющие действительное, положительное значение для че- ловека, и есть права совершенно мнимые. Так, например, равенство между крестьянином и барином в их личных сношениях или освобождение от телесного наказания на- столько дороги народу, что на Западе он немедленно вос- стал бы, если бы кто-нибудь вздумал их нарушить. Даже русские крестьяне, освобожденные всего тридцать лет тому назад от крепостного рабства и барской розги (благодаря тому, что с самой Севастопольской войны они стали повсе- местно бунтоваться и убивать своих помещиков), — даже русские крестьяне бунтуются с тех пор, как Александр Александрович задумал вернуть их в подданство барину и назначил земских начальников из дворян, для нещадной порки мужиков. Но есть другие права, как, например, всеобщая подача голосов или свобода печати, к которым народ в Западной Европе почти совершенно равнодушен; потому что он чув- ствует, что если эти права действительно дают среднему со- словию средство обороняться против оценки правительст- ва и против крупных земледельцев, то народа они нисколько не обороняют от среднего сословия. Напротив того, народ чувствует, что эти так называемые права просто 26
служат, в руках среднего сословия, средством для удержа- ния их власти над трудящимся людом. Их и не следовало бы называть громким именем народных прав, потому что на- роду они не дают настоящей защиты; и если о них про- должают говорить с таким восторгом, то только потому, что весь наш склад политического мышления и самый полити- ческий язык были выработаны правящими сословиями, в их собственном интересе. В самом деле, что такое политические права, если не средство для охраны личной независимости, личного до- стоинства и свободы тех, кто еще в самом себе не чувствует силы заставить уважать свою свободу и свое личное досто- инство? Какая в них польза, если они не служат средством освобождения именно тех, кто еще не свободен? Бисмарку и Гладстону не нужно законов о свободе печати и сходок, потому что они и без того пишут что хотят, сходятся с кем хотят, проповедуют что хотят; они уже свободны. Если кому нужно обеспечить свободу слова и сходок, так это именно тем, кто еще слишком слаб, чтобы заставить других уважать свою волю. Таково и было, в действительности, происхождение всех политических прав. Но, в таком случае, — разве вышеупомянутые полити- ческие права существуют для тех, кому они всего нужнее? Очевидно, нет. Всеобщая подача голосов иногда дает среднему сословию некоторую защиту против правительст- ва, не доводя недовольных до явного восстания. Она может сохранить равновесие между партиями, которые борются за власть, и не допускает до открытой борьбы оружием, как это делалось в былые времена. Но если является надоб- ность низвергнуть правительство или только ослабить его власть в интересе народа, то тут всеобщая подача голосов уже ни при чем. Она является прекрасным средством для мирного разрешения споров между правящими класса- ми — но мало от нее пользы для управляемых. Самая история всеобщей подачи голосов доказывает справедливость сказанного. До тех пор, пока буржуазия ду- мала, что всеобщая подача голосов может стать оружием в руках народа против привилегированного положения неко- 27
торых сословий, она с ожесточением боролась против этого нововведения. Но когда 1848-й год во Франции, а потом Наполеоновская империя доказали, что всеобщей подачи голосов нечего бояться, — что она превосходно уживается не только с капиталом, но даже с Наполеонов- ским своевластием и что при помощи этого отвода глаз нет ничего легче, как управлять народом, — буржуазия немед- ленно согласилась на эту меру и стала вводить ее повсе- местно. Чего же лучше! Править страною, как правили Бис- марк, Наполеон и Криспи, и уверять народ, что он сам собою управляет! Теперь среднее сословие само стоит горою за всеобщую подачу голосов, потому что отлично знает, что всеобщие выборы дают превосходное средство удержать власть, но совершенно неспособны, в чем бы то ни было, содействовать освобождению народа, пока народ делится на бедных и богатых, на работников и работодате- лей, на неимущих и имущих. То же самое относится и до свободы печати. Действи- тельно, самым убедительным доводом в пользу свободы пе- чати оказалось, в глазах среднего сословия, — ее бесси- лие. Да, бессилие печати: Эмиль Жирарден даже написал отличную книгу на эту тему. «В былые времена, — писал он, — колдунов жгли на кострах, потому что воображали, что колдуны всемогущи; теперь ту же глупость проделыва- ют над книгами, потому что их тоже считают всемогущими. На самом же деле это вздор, потому что печать так же бес- сильна, как средневековые колдуны». Из чего Жирарден заключал, что преследовать печать очень глупо. Так писал Жирарден пятьдесят лет тому назад. И в настоящее время, когда буржуа рассуждают о свободе печати, они всегда го- ворят: «Взгляните на Англию, на Швейцарию или на Со- единенные Штаты. У них печать свободна, а между тем разве царство капитала там менее обеспечено, чем в какой- нибудь подцензурной России? Напротив того. Пусть их из- лагают себе в своих листках самые революционные учения. Точно мы не можем заглушить этих листков нашею могу- чею ежедневною печатью, без всякого видного насилия? И наконец, если в минуту народного волнения революци- 28
онная печать стала бы действительно опасною — точно у нас нет средств, самым законным образом, закрыть все их газеты под благовидным предлогом». Так и делают теперь. Печать вольна писать все, что ей вздумается. Во Франции и в Соединенных Штатах издатель газеты волен каждодневно советовать убийство министра. Но если бы кто-нибудь вздумал последовать этому совету, то и редактор, и убийца приговариваются к смерти. За примером ходить не далеко. Анархист Сивок был приговорен к смерти (замененной по- жизненною каторгою) за статью. То же самое рассуждение делается относительно свобо- ды сходок. Буржуа говорит: «Конечно, дайте им полней- шую свободу сходок! Самое страшное для нас — это тай- ные общества; открытые же собрания — лучшее средство помешать образованию тайных обществ. А если бы, в ми- нуту волнения, народные собрания оказались опасными — точно мы не можем закрыть их и перехватать всех деятель- ных людей! Правительственная сила у нас в руках!» «Ненарушимость святыни домашнего очага? Конечно, впишите ее в законы! Кричите о ней везде, во всю мочь! — говорят мудрецы из среднего сословия. — Нам вовсе не же- лательно, чтобы полиция врывалась к нам в дома и застава- ла нас врасплох. Но зато мы учредим тайную полицию, чтобы надзирать за подозрительными людьми; мы навод- ним страну, и особенно рабочие собрания, соглядатаями; мы составим списки опасных людей и будем зорко следить за ними. И когда мы узнаем, что дело плохо, что наши ко- шели в опасности, — будем действовать смело! Нечего тогда толковать о законности: будем хватать людей ночью, в постели; все обыщем, все разнюхаем! Главное в таком слу- чае смелость! И если глупые законники начнут протесто- вать, мы и их заарестуем и скажем: «Ничего, господа, не по- делаешь — война так война!» — и вы увидите, что все «порядочные люди» будут за нас». «Тайна почтовой переписки? Конечно, говорите везде, кричите на торжищах, что вскрывать чужие письма — самое ужасное преступление. Если какой-нибудь почт- 29
мейстер вскроет чужое письмо — под суд его, злодея! Мы вовсе не хотим, чтобы кто-нибудь смел проникать в наши маленькие тайны. Но зато, если до нас дойдет слух о каком- нибудь заговоре против наших привилегий, — тогда не взы- щите. Все письма будем вскрывать, назначим на это тысячи чиновников, если нужно, и, если кто-нибудь вздумает жа- ловаться, мы ответим прямо, цинично, как недавно ответил один английский министр на запрос ирландского депутата: «Да, господа, с болью в сердце я должен признать, что мы вскрываем ваши письма. Но мы делаем это исключительно потому, что государство (т. е. дворянство и буржуазия) в опасности!» Вот к чему сводятся политические права. Свобода печати и сходок, святость домашнего очага и т. д. существуют только под условием, чтобы народ не пользовался ими против привилегирован- ных сословий. В тот же день, когда народ начинает пользоваться ими, чтобы подрывать привилегии правящих классов, — все эти так называемые права выкидываются за борт, как ненужный балласт. Иначе оно быть не может. Права человека существуют лишь постольку, поскольку он готов защищать их с оружи- ем в руках. Если на улицах Парижа не секут, точно так же как секли недавно на улицах в Одессе, то это потому, что если бы какое-нибудь правительство осмелилось прибегнуть к это- му способу усмирения, его не стало бы на другой день: народ разнес бы его. Если дворянин больше не ходит по улицам с лакеями, разгоняющими толпу палочными удара- ми направо и налево, — то это потому, что со времени боль- шой революции народ не дает разгонять себя палками, а напротив того, исколотил бы лакеев, если бы таковые пока- зались с палками на улице. Если на Западе существует не- которое равенство между рабочим и хозяином в их частных сношениях, вне мастерской и на улице, то опять-таки толь- ко потому, что предшествовавшие революции развили в ра- бочем чувство собственного достоинства, а не потому, чтобы такие права были вписаны в закон. 30
Очевидно, что в современном обществе, разделенном на богатых и бедных, на начальство и подчиненных, равен- ства быть не может. Однако из этого вовсе не следует, чтобы в ожидании анархической революции мы предпочи- тали, чтобы печать оставалась под ярмом, чтобы свободы сходок не существовало и чтобы каждый жандарм мог хва- тать прохожего на улице по подозрению в государственном преступлении. Какова бы ни была над нами сила капитала, мы все-таки хотим печатать и писать, что мы находим по- лезным, хотим сходиться, где нам нравится, и обсуждать, что нам вздумается, — именно для того, чтобы стряхнуть с себя ярмо капитала и государства. Но мы утверждаем, что не у конституции следует вы- прашивать эти права: их надо брать с боя. Закон — не что иное, как клочок бумаги, который всегда можно разорвать или написать заново, а потому он и не может обеспечить этих совершенно естественных прав. Только тогда, когда мы, сознавши свою силу, станем силою, способною взять эти права, — только тогда сможем мы заставить их уважать. Даже в Германии какая ни на есть политическая свобода была взята с боя, после бунта 18 марта в Берлине и револю- ции 1848 года в разных частях страны. А о Франции и Анг- лии и говорить нечего. Каждое самое малейшее право было завоевано этими двумя народами ценою крови. И если в Англии правитель- ство не решается, за последние полвека, нарушать полити- ческие права народа, то происходит это главным образом потому, что очень худо пришлось бы богатым людям и пра- вительству при малейшем подобном нарушении. Когда не- сколько лет тому назад в Лондоне запретили народу соби- раться в Хайд-Парке, то толпа со свирепостью разломала высокую железную решетку парка и, вооружившись поло- сами железа, отчаянно дралась с полицею; в конце концов она отвоевала свой парк. А когда в 1886 году голодный народ вздумали разгонять с Трафальгар-сквера, то толпа разнесла богатые магазины в соседней улице, и хотя не- сколько человек судили за этот погром, но правительство (это — факт), наведя под рукою справки о состоянии умов в 31
бедных частях Лондона, решило ограничиться пустейшими приговорами. Самое право стачек английские рабочие (которых еще в 1813 году вешали за стачки) завоевывали пятидесятилетнею упорною борьбою, несмотря на жестокие преследования ихних, тогда тайных, рабочих союзов. И держится это право тем страхом, который наводят рабочие своими стач- ками. Всем известно, что в своих стачках английские рабо- чие не останавливаются перед самыми отчаянными мера- ми, не говоря уже о порче машин, явной и тайной и т. п. Так, не далее как в прошлом году стачечники послали отряд своих людей взрывать железнодорожную насыпь, если бы по этой железной дороге тронулся поезд с рабочими, наня- тыми, чтобы заполнить их места. Не законами, не парламентом обеспечена свобода в Англии, а всегдашнею готовностью английских рабочих пустить в дело силу. Если мы хотим пользоваться свободою читать и писать то, что нам нравится, собираться где и как нам нравится и т. д., то не у правительства должны мы выпрашивать эти права: мы сами должны завоевать их, как завоевала их для себя западно-европейская буржуазия, посылавшая редак- торов своих газет целыми дюжинами в тюрьму, и как народ, ценою своей крови отвоевавший те немногие права, кото- рыми он теперь пользуется. Когда мы будем силою, сплоченною силою, спо- собною показать зубы при всяком стеснении свободы слова и сходок, — тогда только мы сможем быть уверены, что никто и не станет оспаривать у нас этих прав. А когда мы сможем затем выступить на улицу, на дорогу, на площадь в значительном числе, тогда мы отвоюем себе не только эти права, но и многие другие в придачу. Тогда, но только тогда, мы получим права, которых нам вовеки не выпросить рабскими просьбами, и самые эти права, приобретенные таким образом, окажутся несрав- ненно прочнее всех прав, дарованных на бумаге. Свобода — не именинный подарок. Ее нужно взять; даром она никому не дается. 32
VI к молодым людям 1 Мы намерены поговорить теперь с молодыми людьми. Пусть люди старые — старые сердцем — лучше закроют книгу, не трудясь над чтением: им оно ничего не скажет. Положим, что вы подходите к двадцати годам. Вы кон- чили ученье и скоро вступите в жизнь. Ваш ум, надо думать, свободен от предрассудков, которыми старались его напол- нить: черта вы не боитесь, и вы не хотите слушать молитвы и проповеди в церквах. Что еще важнее — вы не принадле- жите к числу тех жалких детей разлагающегося века, кото- рые, разодевшись по последней моде, слоняются без дела и уже с юных лет мечтают лишь о том, как бы насладиться жизнью во что бы то ни стало... Предположим, что сердце у вас есть и что бьется оно во имя чего-то лучшего. И вот перед вами настоятельно выступает вопрос: «Что делать?» Он носится перед вами, он мучит вас. Как человек молодой, вы действительно чувствуете, что раз вы научи- лись ремеслу или наукам — конечно, на счет народа, — то вам следует воспользоваться вашими знаниями не для того, чтобы жить чужим трудом, а для того, чтобы самому быть в чем-нибудь полезным. В самом деле, надо быть очень раз- вращенным, чтобы не стремиться, даже в эти годы, прине- сти посильную пользу своими знаниями, умом или энер- гиею в деле освобождения народа, прозябающего в нищете и невежестве. Вы мечтаете об этом, — не так ли? Посмотрим же, что делать, дабы ваши мечты перешли в действительность. Я не знаю, в каких условиях вы родились. Быть может, вам улыбнулась судьба, и вам удалось запастись серьезны- ми знаниями: пред вами поприще доктора, литератора или ученого — широкое поприще, на котором требуется много сил, и вы чувствуете в себе эти силы. Или, быть может, вы хороший ремесленник; многого узнать вам в науках не уда- лось, но зато пришлось близко познакомиться с тяжелою трудовою жизнью рабочего. 33
Начнем хоть с первого предположения, а потом вернем- ся ко второму. Допустим, что вам предстоит сделаться — ну, хоть доктором. Завтра же человек бедно одетый позовет вас к больной. Он приведет вас по грязным, закопченным проулкам. При свете тусклой лампы вы подниметесь два, три, четыре этажа по лестнице, покрытой скользкой грязью, и в холодной, темной конуре вы найдете больную, на груде грязного тря- пья, покрытую грязным тряпьем. Бледные, изможденные дети, едва прикрытые отрепьями, испуганно глядят на вас. Муж скажет вам, что он работал всю свою жизнь по тринад- цати и по четырнадцати часов в сутки, но что теперь вот уже четыре месяца, как он остался без работы. В его ремесле это не редкость; каждый год бывает три-четыре месяца застоя. Но прежде, когда его работа останавливалась, жена хоть что-нибудь прирабатывала: она стирала — может быть, ваши же рубашки — и приносила в дом копеек по тридцати в день. Но вот она уже два месяца не встает, и нищета свила свое гнездо в семье. Что же вы пропишете больной, мой доктор, — вы, кото- рый сразу поняли, что микстурами тут не поможешь, что причина болезни — общее малокровие, отсутствие воздуха и пищи? — Хороший кусок жареного мяса по утрам, про- гулку на свежем воздухе, сухую, хорошо проветренную квартиру? Какая злая насмешка! Неужели больная сама, не дожидаясь ваших советов, не стала бы есть, если бы было что есть! Если вы человек сердечный и ваша простая, честная речь понравится простым людям, то многое еще вы узнаете от них. Вам скажут, что за перегородкою лежит гладильщи- ца: это ее надрывающий душу кашель вы теперь слышите; в нижнем этаже все дети лежат больные какою-то лихорад- кою; а в подвальном этаже прачка тоже не дотянет до весны; а в соседнем доме — и того хуже. Что же вы посоветуете всем этим больным? В голове у вас вертятся слова: «перемена климата, поменьше изнури- тельной работы», но язык отказывается их выговорить; вы выходите с разбитым сердцем, с проклятием в душе. Завтра вы еще думаете о ваших печальных пациентах, как ваш приятель, доктор-карьерист, рассказывает вам, что 34
за ним приезжал лакей из богатого дома. Его тоже звали к женщине, живущей в прекрасной квартире, изнуренной ночами, проведенными на балах, которой жизнь проходит в заботах о туалете, в визитах и в ссорах с мужем-ворчуном. Ваш товарищ посоветовал ей более осмысленную жизнь, поменьше горячительной пищи, побольше спокойствия, путешествие за границу; он не забыл и комнатную гимнас- тику, чтобы заменить хоть сколько-нибудь ручной труд! Одна умирает, оттого что во всю свою жизнь никогда не ела досыта и не знала отдыха, а другая вянет, потому что всю свою жизнь не знала, что такое труд... Если вы принадлежите к числу тех рыхлых натур, кото- рые при виде самых ужасных безобразий облегчают себя болтовнею за кружкой пива, то понемногу вы привыкнете к этим противоречиям, и, с помощью плотоядных инстинк- тов, вы понемногу перейдете в ряды карьеристов, чтобы из- бавиться от самого вида нищеты. Но если вы настоящий «человек», если ваше чувство привыкло всегда выражаться соответствующими поступка- ми, если животная натура не убила в вас думающего челове- ка, — тогда вы в один прекрасный день скажете себе: «Нет, это «подло и преступно», дольше так тянуть невозможно. Нечего лечить болезни, их надо предупреждать. Самое ни- чтожное улучшение благосостояния и умственного разви- тия народа уже сократило бы болезни наполовину. К черту лекарства! Света, воздуха, пищи, поменьше изнуряющего труда, — вот с чего нужно начать. Без этого ремесло доктора глупейшее шарлатанство и обман!» В этот день вы поймете, что такое социализм. Вы захо- тите глубже вникнуть в его учения, если любовь к человече- ству для вас не пустое слово. И если вы внесете в изучение социального вопроса те же строгие методы индукции, к ко- торым вы привыкли в науке, то вы непременно окажетесь в наших рядах. Вы будете работать вместе с нами, для соци- ального переворота. Но, быть может, отказавшись от лекарской практики, вы захотите искать в науке тех высоких утешений, которые дает изучение тайн природы и умственный труд. Наравне с 35
астрономом, физиком, химиком, вы отдадитесь чистой науке. Но ради чего вы это сделаете? — Ради самих наслаж- дений, которые дает наука? В таком случае — чем же вы, ученый, предающийся науке ради доставляемых ею удо- вольствий, отличаетесь от пьяницы, который тоже ищет удовольствий и находит их в вине? Ученый, конечно, лучше выбрал источник своих наслаждений, так как его наслажде- ния и сильнее, и прочнее. Но ведь в этом вся разница! И пьяница, и ученый — оба преследуют свое личное удо- вольствие, у обоих одна и та же эгоистическая, себялюби- вая цель. Но нет — такой себялюбивой жизни вы не захотите. Ра- ботая для науки, вы будете иметь в виду человечество, и мысль о человечестве будет руководить вам в выборе ваших занятий. Чудное заблуждение! И кто же из нас не заплатил ему дани, когда впервые отдавался науке! Но в таком случае, если вы действительно думаете о че- ловечестве, пред вами немедленно восстанет жестокое со- мнение. Если только ваш ум привык рассуждать последова- тельно, без хитрости, без самообмана, вы сейчас же заметите, что в современном обществе наука есть предмет роскоши — чудной роскоши, скрашивающей жизнь для немногих, но совершенно недоступной для громадного большинства людей. Действительно, вот уже более века как наука установила основы здравых понятий о происхождении мира. Но — много ли на свете людей, разделяющих эти понятия и ода- ренных умом достаточно научным для воспринятия их? Их всего несколько тысяч, затерянных среди миллионов дру- гих людей, живущих под страхом самых грубых суеверий и предрассудков и потому самому неизбежно подчиняющих- ся всевозможным религиозным обманщикам. Или — бросьте взгляд на то, что сделано в области нау- ки о здоровье, телесном и нравственном. Эта наука пере- числит вам всё, что нужно для сохранения здоровья нашего тела; она назовет всё, что необходимо, чтобы города не были гнездами всяких заразных болезней; она укажет вам истинные пути к здоровью умственному и душевному. — Но вся эта громадная работа, не остается ли она мертвою 36
буквою в наших книгах? Да и может ли оно быть иначе, когда науки остаются достоянием ничтожной частички привилегированных сословий, когда неравенство состоя- ний делит общество на два класса: людей, живущих ни- чтожным заработком, и людей, живущих их работою, — из чего выходит, что для девяти десятых людей все советы науки пропадают даром. Много можно бы привести других подходящих приме- ров. Но не будем распространяться. Выйдите вы только из вашей Фаустовской студии, куда и свет-то не проникает на книги, иначе через запыленные решетчатые окна; огляни- тесь сами вокруг себя, и на каждом шагу вы сами найдете подтверждение сказанного. Не в научных истинах и открытиях чувствуется теперь недостаток; в настоящую минуту требуется, прежде всего, распространить добытые уже истины, провести их в жизнь, сделать их всеобщим достоянием. Нужно добиться, чтобы все человечество способно было их усвоить и прилагать их к делу: чтобы наука перестала быть предметом роскоши и чтобы знание стало основою жизни. Этого требует простая справедливость. Того же требует и сама наука. Истинное движение впе- ред возможно в науке только тогда, когда умы способны к восприятию вновь открываемых истин. Механическая тео- рия теплоты, изложенная еще в прошлом веке почти в тех самых выражениях, в каких выразили ее наши современни- ки, Грин и Клазиус, оставалась в продолжение восьмидесяти лет зарытою в ученых записках академий, до тех пор пока физические знания и способы мышления, свойственные физике, не распространились в обществе и не создалась среда, способная восприять эти открытия. Точно так же по- требовалось целых три поколения, прежде чем взгляды Эразма Дарвина на изменчивость видов животных и расте- ний были приняты из уст его внука; да и то пришлось обще- ству оказать некоторое давление на господ академиков. Ученый точно так же, как и художник, всегда бывает плодом того общества, в котором он вырос и которое он по- учает. 37
Но если вы проникнетесь этими взглядами, вы поймете, что прежде всего нужно добиться в обществе глубокого преобразования; нужно прежде всего изменить теперешние порядки, благодаря которым ученый стоит одиноко со сво- ими познаниями, тогда как кругом его люди живут, почти все, в том же состоянии, что и за пятьсот или тысячу лет тому назад, т. е. в состоянии рабов, неспособных усвоить себе даже установленные научные истины. И когда вы при- дете к этому взгляду, — действительно человечному, и вместе с тем глубоко научному, — вы сразу потеряете всякий вкус к отвлеченной науке. Вы станете думать о том, как произвести нужное преобразование; и если вы в этой области не откажетесь от неподкупных методов научного искания истины, вы неизбежно вынуждены будете стать за- одно с социалистами. Отказавшись от всяких хитроумных заключений, вы вступите в наши ряды. Не желая более работать над исканием все высших и высших источников наслаждения для тех, кто уже завладел львиною долею наслаждений, вы отдадите свои знания и свое научное мышление прямому служению народу. И будьте уверены, что сознание исполненного долга и чув- ство согласия между вашими мыслями и поступками дадут вам такие силы, которых вы в себе и не подозревали. И в тот день, — этот день не далек, что бы там ни говорили ваши профессора, — в тот день, когда преобразования, которым вы отдали свои силы, совершатся, тогда наука найдет, в ученых трудах, ведущихся сообща, при помощи множества новых помощников из рабочей среды, такую силу, она возьмет такой могучий полет, что все ее нынешние успехи покажутся простыми ученическими упражнениями. Тогда вволю наслаждайтесь наукою: это наслаждение будет доступно всем! 2 Если вы кончите курс юридических наук, то очень может быть, что и вы тоже лелеете несбыточные мечты на- счет вашей будущей деятельности — ведь мы допустили, что альтруизм, т. е. желание блага всем, а не одному себе, 38
вам не чужд. Вы, может быть, мечтаете посвятить свою жизнь смелой борьбе против насилия и неправды, работать для торжества закона, который служит выражением выс- шей справедливости. «Где же найти, — думаете вы, — луч- шее поприще», и вы вступаете в жизнь с полною верою в самого себя и в избранную вами деятельность. Раскроем же наудачу судебную хронику и посмотрим, что вас ждет. Вот богатый помещик; он требует, чтобы с его земли со- гнали крестьянина, который не платит условленного обро- ка за землю. С точки зрения закона никакого сомнения быть не может, так как крестьянин не платит, ему следует уходить с земли. Но если вглядеться в дело, то оказывается следующее: помещик за всю свою жизнь только и знал, что проживал в попойках доходы с имения, тогда как крестья- нин вечно работал и вечно недоедал. Помещик палец о палец не ударил, чтобы увеличить производительность земли, а между тем ее доходность все-таки утроилась за последние пятнадцать лет, благодаря прибавочной стой- мости, приданной земле новою железною дорогою, новы- ми сельскими дорогами, осушкою болот в округе, распаш- кою непаханных раньше земель и расширением соседнего города. Крестьянин же, который сильно потрудился над этим самым увеличением ценности земли, разорился: после неурожайного года он попал в лапы ростовщикам, он влез в долги и платить аренды не в состоянии. Закон всегда стоит на стороне владельца и в данном случае формально говорит в пользу помещика. Но вы, если юридические «слова» не убили в вас чувства справедливос- ти, — что станете вы делать? Будете ли вы требовать, чтобы крестьянский скарб был выброшен на улицу — так следует по закону; или же вы потребуете, чтобы землевладелец вер- нул всю ту часть прибавочной стоимости, которая была придана земле трудом мужика? — так следовало бы по справедливости. — На чью сторону станете вы? на сторону закона, против справедливости? или на сторону справедли- вости и, стало быть, против закона? А если рабочие сделали забастовку, не предупредивши хозяина за две недели, — за кого будете вы стоять? За закон, т. е. за фабриканта, который, пользуясь кризисом, наживал 39
шальные барыши (вспомните только отчеты о последних стачках), или же вы подниметесь против закона и станете на сторону рабочих, которые зарабатывали каких-нибудь тридцать копеек в день и жили впроголодь? Захотите ли вы отстаивать это обманное предположение о якобы «свобод- ном договоре»? Или же, держась простой справедливости, вы скажете, что договор, заключенный между сытым и го- лодным, между сильным и слабым, вовсе не договор, а при- нуждение, и восстанете против закона, убедившись, что он и тут, как везде, оказывается в разладе со справедливостью? Или, наконец, вот факт, случившийся на днях. Человек бродил возле мясной лавки. Он схватил кусок мяса и пус- тился бежать. Его заарестовали, стали расспрашивать, и оказалось, что он — рабочий без работы, что и он, и его семья сидят голодные. Собравшаяся кругом толпа упраши- вала мясника отпустить этого человека, но мясник стоял за «торжество закона»! Укравшего поволокли в суд, и судья приговорил его к шести месяцам тюрьмы. Того требовала слепая Фемида! — И ваша совесть не возмутится против за- кона, против всего общества, видя, что подобные пригово- ры произносятся каждодневно! Или еще, — неужели вы станете требовать приложения закона к этому «убийце», которого с самого раннего детства теснили, били, обижали, который вырос, никогда не видав ничьей ласки, и кончил тем, что убил соседа, чтобы украсть у него пять рублей? Неужели вы станете требовать, чтобы его казнили или — что нисколько не лучше — чтобы его за- перли навсегда в каторжную тюрьму, тогда как вы знаете, что он скорее больной, чем преступник, и что во всяком случае его преступление падает на все общество, а не на него самого! Станете ли вы также требовать, чтобы заперли в тюрьму этих ткачей за то, что в минуту отчаяния они подожгли фаб- рику? Чтобы сослали на каторгу революционера, стреляв- шего по коронованному убийце? Чтобы войска стреляли в народ, когда он поднимает на баррикадах знамя будущей жизни? — Нет, тысячу раз нет! Если вы рассуждаете, а не просто повторяете то, чему вас учили; если вы вдумаетесь в факты и отделите 40
закон от фикций, нагроможденных законниками, чтобы скрыть его зарождение из права сильного и его сущность — т. е. сохранение всех несправедливостей, унаследованных человечеством из его тяжелой, кровавой истории, — вы не- избежно проникнетесь глубочайшим презрением к этому закону. Вы поймете, что оставаться служителем писаного закона значит жить в разладе с законом справедливости и вечно искать сделок с вашей совестью; а так как подобная борьба не может долго длиться в человеке, то — или вы за- глушите свою совесть, или же вы должны будете порвать с преданиями старины; вы вступите в наши ряды и с нами бу- дете бороться против всех несправедливостей: экономичес- ких, политических, общественных. Но тогда вы станете социалистом, вы станете револю- ционером. А вы, молодой инженер или механик, мечтающий улуч- шить судьбу рабочих путем приложения науки к промыш- ленности, — сколько разочарований вас ждет! Вы отдаете, например, свои молодые силы на разработку проекта же- лезной дороги, которая, пробивая гранитные глыбы и изви- ваясь по стенам ущелий, должна наконец соединить два на- рода, разъединенных природою. Такова, по крайней мере, ваша мечта. Но, едва только начнутся работы, как вы уви- дите в темных туннелях целые толпы рабочих, умирающих от изнурения и всевозможных болезней, тогда как другие, отработавшиеся толпы возвращаются по домам, с грошами в кармане и с задатками чахотки в груди; вы увидите груды трупов, нагроможденных не чем иным, как безобразною скупостью предпринимателей; а когда дорога будет готова, то вы с ужасом убедитесь, что послужит она либо для окон- чательного разорения целой области крестьян, либо для вторжения неприятельских пушек. А не то вы, может быть, отдаете свою молодость на изо- бретение, которое, по вашему мнению, со временем облег- чит человеку производство необходимых ему вещей, — и, после многих и многих бессонных ночей, волнений и на- 41
дежд, вы наконец достигаете своей цели. Ваше изобретение доведено до совершенства! И вот его прилагают к промыш- ленности — и результаты даже превосходят все ваши мечты! Десять, двадцать тысяч рабочих сразу выброшено из фаб- рик на улицу. Остались на фабрике старики да дети — и детей самих обратили в машины, — и тысячи семей остают- ся без куска хлеба, тогда как три, четыре фабриканта нажи- ваются и вино льется рекою на их пирах... Этого, что ли, вы добивались? Тогда вы, может быть, возьметесь за изучение истории современной промышленности и узнаете, как мало маши- ны, при теперешних порядках, улучшают положение рабо- чего. Вы увидите, что швея так-таки ничего не выиграла от изобретения швейной машины: та же беспощадная работа, та же забота о куске хлеба; что, несмотря на все совершен- ства механических сверл с алмазными коронками, употреб- ляемых теперь при пробивке туннелей, рабочие хуже преж- него мрут от «туннельной болезни», анкилозита; что каменщики и чернорабочие сидят без работы бок о бок с подъемными машинами Жирара и т. д. и т. д. И если вы приметесь обсуждать общественные вопросы с тою же не- зависимостью мысли, с какою вы работали в инженерном деле, вы сразу поймете, что при существовании частной собственности и наемного труда всякое новое изобрете- ние — если даже оно улучшает немного судьбу рабочего вообще — непременно сопровождается бездною человечес- ких страданий для отдельных групп людей и наций; что оно неизбежно ведет к увеличению чисто машинального труда, в ущерб ремесленному, и роковым образом приводит к уча- щению и к обострению промышленных кризисов, делая их все более и более ужасными для громадной массы рабочих. Главную же пользу от новых открытий получает, при тепе- решнем устройстве общества, тот, кто уже пользуется льви- ною долею наслаждений в жизни. Что же станете вы делать, раз вы дойдете до такого за- ключения? — Одно из двух: или вы начнете заглушать голос совести разными хитроумными рассуждениями и, мало- помалу, упразднивши честные грезы молодости, станете искать себе выгодного «положения» и запишетесь в ряды более или менее откровенных эксплуататоров. Или же — 42
если в вас есть честная и сильная воля — вы себе скажете: «Не время теперь заниматься изобретениями. Прежде всего надо изменить систему труда и производства. Когда личной собственности более не будет, тогда всякий новый успех в промышленности будет на пользу всего человечества. Тогда вся эта масса рабочих, ныне обращенных в машины, станет массою мыслящих и знающих людей; тогда изобретатель- ности, подкрепленной научным знанием и изощренной ручным трудом, будет полный простор — и при новых усло- виях жизни техника станет развиваться так быстро, что в каких-нибудь пятьдесят лет осуществится все то, о чем мы теперь и мечтать не смеем». Что же сказать вам, школьному учителю? — не тому, ко- нечно, из вас, кто смотрит на свою профессию как на мучи- тельнейшее ремесло, а тому, который верит в школу, чувст- вует себя счастливым среди ребят и, глядя на их веселые лица, надеется пробудить в молодых головках общечелове- ческие мысли, носившиеся в его собственной голове в мо- лодые годы. Нередко я подмечаю грусть на вашем лице и угадываю, что хмурит ваши брови. Сегодня еще ваш любимый уче- ник — правда, плохой в латыни, но «живая душа» тем не менее — с блеском в глазах рассказывал вам сказание о Вильгельме Телле, убившем тирана и поднявшем знамя восстания в Швейцарии. Его глаза блестели; он, казалось, готов был сам поразить всех тиранов; и он одушевленно по- вторял стихи Шиллера: Не бойся раба,разбивающего свою цепь, Не бойся свободного человека. Но — едва он вернулся домой, как отец и мать стали бранить его за то, что он не поклонился, как должно, свя- щеннику и не заметил урядника, и целый час читали ему наставления насчет «осторожности, терпения и повинове- ния», так что он отложил в сторону Шиллера и погрузился в чтение «Искусства прохождения жизненного пути». А вчера вам рассказывали, что вышло из ваших лучших учеников. Все они свернули на иную дорогу. Один бредит эполетами; другой, заодно с хозяином, обворовывает рабо- 43
чих; третий хлопочет попасть на теплое местечко; и вы, по- ложивши столько надежд на своих любимцев, теперь с грустью размышляете о разладе между жизнью и добрыми намерениями. Да, покуда вы еще размышляете на такие темы. Но, сда- ется мне, что года через два-три, вдоволь натерпевшись всяких разочарований, вы отложите в сторону своих люби- мых авторов и начнете утверждать, что Вильгельм Телль, конечно, был чадолюбивый отец, боявшийся поранить своего сына стрелою, но что все-таки он чересчур погоря- чился; что поэзию очень приятно почитать у камелька, осо- бенно после того, как целый день преподавал правила сложных процентов, но что все-таки господа поэты носятся в облаках и что их стихи никак не подходят ни к обыденной жизни, ни к предстоящей ревизии школ господином ин- спектором... И ваш Шиллер и Некрасов начнут покрывать- ся паутиною на полке. Или же — пусть лучше так будет — мечты молодости станут в вас убеждением взрослого человека. Вы захотите, чтобы всем, без исключения, возможно было получать ши- рокое, общечеловеческое воспитание и в школе, и вне школы; и, убедившись в невозможности такого воспитания при теперешних условиях, вы станете разбирать самую суть теперешнего буржуазного общества. Тогда вас уволят, по всей вероятности, без прошения; вы оставите школу и придете к нам, чтобы вместе с нами го- ворить взрослым людям о всех высоких наслаждениях на- учного знания, о том, чем человечество может стать и долж- но стать — куда оно идет и что мешает ему завоевать свободу, благосостояние и счастье. Вы станете тогда в ряды социалистов и вместе с нами будете работать над полною перестройкою теперешнего общества в смысле равенства, свободы и братства — над полным разрушением гнили и плесени, разъедающих лучшие стороны человека, гложу- щих лучшие струны его сердца. И, наконец, вы, молодой художник, скульптор, живо- писец, поэт или музыкант , — не замечаете ли вы, что вам и вашим сверстникам не хватает того вдохновения, которое руководило стихом, кистью и резцом великих мастеров 44
прошлого? Не находите ли вы, что искусство испошлилось, что везде царит блаженная посредственность и что она губит всякое дарование? Но как же и быть иначе? То глубокое счастье, которое испытывали художники времен Возрождения, когда они открыли сокровища древ- него мира и сами освежились возвратом к природе, — этого счастья нет для современного искусства! Новая же идея, способная произвести те же чудеса, — идея революционно- го пробуждения мира еще не вдохновила художника. А по- тому, без идеи, без великих побуждений, художество ищет себе побуждения и идеи в так называемом реализме и тру- дится в поте лица над воспроизведением капли росы на листке или мускулов коровы или же копошится над мелоч- ным расписыванием, стихами и прозой, удушливой грязи помойной ямы или спальни гулящей женщины. — Но раз оно так, что же делать? — спросите вы. Ответ наш прост. Если ваш «священный» огонь не что иное, как коптящий ночник, то, конечно, продолжайте то, что вы делали раньше, и понемножку ваше искусство сни- зойдет до расписывания стен в доме богатого купчины, до писания стишков для опереток или до фельетонов извест- ного борзописца — большинство из вас и без того уже идет по этой дороге. Но если ваше сердце действительно бьется заодно с сердцем всего человечества; если вы, как истинный поэт и художник, способны подслушивать и уловить истинную жизнь, — тогда, ввиду этого моря страданий, поднимаю- щихся вокруг вас посреди народов, мрущих с голода, при виде трупов, нагроможденных в каменноугольных копях и обезоруженных у подножия баррикады, при воплях «не- счастных», гибнущих в снегах Сибири или на выжженных берегах тропических островов, — ввиду гигантской борьбы, уже начинающейся повсеместно под стоны побежденных и под оргии победителей, ввиду отчаянной борьбы героизма против низости и пошлости — вы не сможете остаться рав- нодушным. Вы станете в ряды униженных и оскорбленных; вы пой- мете, что все великое и прекрасное, — жизнь, одним сло- вом, — там, где борются за свет, за счастье, за истину, за че- ловечество! 45
Но вы останавливаете меня. «Что же делать, наконец? Если отвлеченная наука — предмет роскоши, а приклад- ная — одно средство эксплуатации; если закон — не более как воплощение несправедливости; если медицина — один самообман; если школа обречена на поражение в борьбе с практикою жизни, а искусство, без революционного вдох- новения, обречено на пошлость — то что же остается де- лать!» — Что остается? — Все! все! Громаднейшая работа ле- жит пред вами — работа в высшей степени привлекатель- ная, работа, согласная с вашей совестью и способная ув- лечь именно лучших людей, самых чистых, самых сильных... Какая? — Сейчас увидите. 3 Либо входить в беспрерывные сделки с совестью, пока не скажешь самому себе: «Погибай человечество! лишь бы мне насладиться прелестями жизни, благо народ, по глу- пости, еще терпит!» Либо же стать на сторону социалистов и с ними работать над коренным переустройством старой общественной жизни. Вот логический вывод, к которому неизбежно придет всякий разумный человек, раз начнет он честно размышлять о жизни и сумеет отрешиться от увер- ток, подсказываемых буржуазным воспитанием и корыст- ными воззрениями среды. Но раз мы дошли до такого вывода, неизбежно возника- ет вопрос: «Что же делать?» Ответ на него очень прост. Бросьте среду, в которой принято утверждать, что на- род — бессмысленное стадо. Идите к нему, к народу, и ответ явится сам собой. Вы увидите, что повсюду: во Франции, как в Германии, в Италии, как в Соединенных Штатах, — везде, где сущест- вуют угнетенные и угнетатели, — среди рабочего класса происходит гигантская работа, направленная на уничтоже- ние гнета богатых над бедными, на закладку основ нового общественного строя на началах справедливости и равенст- 46
ва. Народ, в наши дни, не довольствуется созиданием душу надрывающих песен, какие пелись французскими крепост- ными прошлого века и поются поныне крестьянами сла- вянскими. С полным сознанием и преодолевая все препят- ствия, он работает над своим освобождением. Везде народная мысль ищет средств пересоздания жизни так, чтобы она не была проклятием для трех четвер- тей человечества, а счастьем и радостью для всех. К самым трудным вопросам социологии (науки об обществах) народ приступает со своим здравым смыслом и старается разре- шить их, руководясь своим тяжелым опытом и своею на- блюдательностью. Чтобы сговориться с другими, такими же несчастными, он старается соединиться, сплотиться. Народ создает рабочие общества и поддерживает их своими ни- чтожными взносами; он работает над созиданием междуна- родного братства рабочих и, уже конечно, больше всяких краснобаев филантропов приближает этими союзами день, когда война между народами станет невозможною. Желая знать, что делают его братья по труду, желая ближе позна- комиться с ними, стремясь выработать и распространить идеи освобождения, он поддерживает — и ценою каких ли- шений, каких усилий! — свои рабочие газеты. И когда, на- конец, час восстания пробивает, он идет в бой за свободу, проливает свою кровь на баррикадах и борется за высшие идеалы, тогда как богатые и власть имущие в то же самое время стараются поворотить народное движение в свою пользу и на пролитой народной крови основать свое богат- ство и власть. Какой ряд непрерывных усилий! Какая нескончаемая борьба! Какой громадный труд положен в это рабочее дви- жение, где постоянно приходится пополнять ряды, то рас- строенные избиениями, то разреженные преследованиями и изнеможением, где постоянно приходится начинать ра- боту сызнова, после того как ее внезапно прервут поголов- ные избиения. Рабочие газеты создаются людьми, которым пришлось подбирать свои знания по крохам, крадя время на собстве- ном сне и отдыхе; агитация поддерживается грошами, сбе- 47
реженными на куске хлеба, — и надо всем этим вечно висит угроза безысходной нищеты для семьи, лишь только хозяин заметит, что «его» рабочий занимается социализмом! Вот что увидите вы, если пойдете в народ. И, падая под тяжестью неравной борьбы, рабочий тщет- но себя спрашивает: «Где же они, эти молодые люди, вос- питанные на наш трудовой грош? Где те, кого мы кормили и одевали, пока они учились? Те, для кого, согнувши спину под ярмом, мы строили дома, дворцы, университеты, ака- демии, музеумы? Для кого мы, отощавшие наборщики, пе- чатали хорошие книги, самое чтение которых нам недо- ступно? Где они, эти профессора, уверяющие, что они обладают общечеловеческой наукой, тогда как для них любой редкостный червячок дороже всего человечества? Где глашатаи свободы, не дающие себе труда защитить нашу ежедневно попираемую свободу? Где же эти писате- ли, поэты, художники, со слезами на глазах говорящие о народе и никогда не спускающиеся в нашу среду, дабы по- мочь нам в наших усилиях?» Одни наслаждаются в презренном равнодушии; дру- гие — большинство — презирают «толпу» и готовы с осте- рвенением истреблять народ, лишь только он осмелится коснуться до их прав и богатства... Время от времени в народную среду заходит юноша, мечтающий о баррикадах, о революции и об ее торжествен- ных минутах; но и он скоро оставляет народное дело, как только замечает, что путь до баррикад тяжел и долог, что работа предстоит утомительная и что на пути к лавровым венкам рассеяно немало терний. Но чаще всего в Западной Европе в рабочую среду являются лишь люди, потерпевшие неудачу в попытках пристроиться к другим партиям и ста- рающиеся на рабочих плечах добиться видного положения, причем они же первые будут громить этот самый народ, едва он попытается осуществить на деле то, что они пропо- ведовали в теории, а не то и пушки направят на «невежест- венную подлую толпу», если она осмелится двинуться раньше, чем они, вожаки, прикажут ей бунтовать. Прибавьте к этому бессмысленное, высокомерное пре- 48
зрение к народу — и вы получите все, что дает народу со- временная буржуазная молодежь, вместо помощи в его об- щественном развитии. Как же можно после этого спрашивать: «Что делать?» — когда всё предстоит сделать, и целые полчища молодых людей нашли бы приложение своих сил, таланта и энергии, если бы только они захотели помочь народу в начатой им перестройке общественного быта! Вы, поклонники чистой науки, если только вы проник- лись принципами социализма, если вы постигли всю важ- ность надвигающейся революции, разве вы сами не пони- маете, что всю науку следует перестроить согласно с новыми принципами? что в этой области приходится со- вершить переворот несравненно более глубокий, чем все, что сделала революция в науке прошлого столетия? Разве вам не очевидно, что история — это собрание «условных басен» о величии королей, исторических деятелей и выбор- ных собраний — должна быть написана, вся вновь, в духе народном, с точки зрения того, что народные массы сде- лали для развития человечества? Разве политическая эко- номия, построенная с целью оправдать и обосновать нажи- ву народным трудом, не должна быть пересоздана вполне и в своих якобы законах, и в их бесчисленных приложениях? Разве антропология, социология, этика — т. е. науки о че- ловеке, об обществах и общественной нравственности — и даже естественные науки не должны подвергнуться полной перестройке как в их методах истолкования общественных явлений и явлений природы, так и в способах их изложе- ния? Ну, так занимайтесь этим! Отдайте ваши знания на служение благому делу! Помогите нам, наконец, вашей точной логикой разрушать вековые предрассудки и вашим построительным умом — выработке основ лучшего общест- венного строя; но в особенности помогите рабочему при- дать своим рассуждениям смелость, свойственную истинно научной мысли, и примером вашей собственной жизни на- учите нас самоотвержению для торжества истины! Вы, врач, тяжелым опытом понявший социализм, не переставайте говорить нам сегодня, завтра, ежедневно и 49
при всяком удобном случае, что, при современных услови- ях жизни и труда, человечество обречено на вырождение; что ваши лекарства останутся бессильными, пока девянос- то девять сотых человечества будут прозябать в условиях со- вершенно противных требованиям науки; что следует иско- ренять источники болезней, а не только лечить их, и укажите, каким путем их искоренить. Вооружаясь скальпелем, ана- томируйте твердой рукой это разлагающееся общество и научите нас, чем могла бы и должна бы быть разумная жизнь. Как настоящий врач, повторяйте нам, что нечего за- думываться над отсечением члена, зараженного антоновым огнем, когда он начинает заражать весь организм. Вы, работавшие над приложением науки к промышлен- ности, расскажите нам откровенно плоды ваших открытий; укажите робким, не решающимся смело заглянуть в буду- щее, на неиссякаемые источники дальнейших изобрете- ний, уже кроющихся в современной науке; покажите, чем могла бы стать промышленность при лучших условиях и сколько мог бы производить человек, если бы его силы шли на усиление полезного производства, а не растрачивались попусту. Отдайте народу вашу изобретательность, ваш практический ум и ваши способности сплачивать людей, вместо того чтобы служить хищникам и тунеядцам. Вы, поэт, художник, скульптор, музыкант, если только вы поняли свое истинное призвание и цели самого искусст- ва, отдайте революции ваше перо, вашу кисть, ваш резец. Расскажите же нам своим образным языком, своими силь- ными картинами великую борьбу народов с их угнетателя- ми; вдохновите молодые сердца революционным духом, двигавшим наших предков на борьбу; объясните жене, на- сколько прекрасна деятельность ее мужа, жертвующего собою великому делу общественного освобождения, и дви- гайте ее на то же дело. Покажите народу язвы современной жизни, и пусть каждый коснется рукою самых источников этих язв; покажите нам, со всею силою вашего творчества, чем могла бы быть разумная жизнь, если бы она не сталки- валась с нелепостями и мерзостью современного строя. И, наконец, все вы, обладающие знанием и талантом, если в вас есть искра мужества, идите, вместе с вашими по- 50
другами, отдайте свои знания и талант на помощь тем, кто в них всего более нуждается. И знайте, — если вы явитесь в рабочую среду не господином, а товарищем в борьбе, не заправителем, а с желанием самому вдохновиться новой средой, не столько с целью учить, сколько с целью самому понять стремления народа, угадать и выяснить их, а затем работать неустанно, со всем пылом юности над их проведе- нием в жизнь, — знайте, что тогда, но только тогда, вы за- живете полною, разумною жизнью. Вы увидите, что каждое ваше усилие в этом направлении принесет роскошные плоды, — и тогда чувство согласия и единства ваших по- ступков с заветами вашей совести вызовут в вас силу, кото- рой вы в себе и не подозревали. Борьба за правду, за справедливость и равенство, среди народа, заодно с народом, — что может быть в жизни пре- краснее и выше этого? 4 Три длинные главы пришлось исписать, чтобы выяс- нить молодым людям состоятельных классов, как сама жизнь, с ее насущными задачами, толкает каждого искрен- него и смелого человека в ряды социалистов, на служение делу социальной революции. А между тем истина эта так проста! Но, когда обращаешься к людям буржуазного вос- питания, — сколько предрассудков, сколько корыстных оправданий приходится разбивать! С вами, молодые из народа, можно быть кратким. Сама сила вещей ведет вас к социализму, лишь бы были у вас смелость мысли и способность действовать согласно с веле- ниями рассудка. Действительно, весь современный социа- лизм вышел из недр самого народа. Если несколько мысли- телей из буржуазии дали социализму опору науки и философии, тем не менее его основные воззрения вышли из работы народного ума, из рабочих масс. Социализм Международного Союза Рабочих — этой лучшей силы со- временной жизни — был выработан не учеными, а самими рабочими союзами, под непосредственным влиянием на- родной мысли. И те несколько писателей, которые помог- 51
ли этой выработке, ничего иного не сделали, как только яснее высказали или научно подтвердили стремления, уже проявлявшиеся в народе. Родиться в мире труда и не отдаться всей душой социа- лизму — значило бы не понимать своих собственных выгод, отречься от своего кровного дела, от своего собственного исторического призвания. Помните ли вы, когда, еще мальчиком, вы выбегали в зимний день поиграть в вашем темном переулке? Холод щипал вам плечи сквозь легкую одежду, и уличная грязь врывалась в ваши рваные сапоги. Уже тогда, случайно уви- дав изнеженных и богато одетых детей, свысока глядевших на вас, вы отлично понимали, что эти франтики не сто'ят вас и ваших товарищей ни по способностям, ни по уму, ни по силе. Но скоро вас заперли в грязную мастерскую, и с пяти часов утра вам привелось стоять, по двенадцати часов в сутки, около шумливой машины и, самому обратясь в ма- шину, изо дня в день следить за ее ровным движением; а в это время они — те, другие дети, — спокойно учились в школах, в гимназиях, в университетах. И вот теперь они — менее вас способные, но более образованные — становятся вашими начальниками, вашими хозяевами и будут наслаж- даться всеми удовольствиями жизни и благами цивилиза- ции... а вы? что ждет вас впереди? Вернувшись с работы, вы входите в крошечную, сырую каморку, где пять-шесть человек жмутся в темноте; и ваша усталая от жизни, до времени состарившаяся мать дает вам на обед хлеба с картошкой, да еще какую-нибудь болтушку, насмех называемую щами. И вместо отдыха и развлечений вам приходится ломать голову над вечным неразрешимым вопросом: чем платить завтра за квартиру? на что купить того же хлеба да картошек? Неужели же и вам вечно влачить ту самую жалкую жизнь, что досталась на долю вашему отцу и матери, с ребячьих лет и до могилы? Всю жизнь работать на кого-то, чтобы ему доставить всяких удовольствий, бо- гатства, знаний, наслаждения искусством, а на свою долю — взять вечную заботу о куске черного хлеба? Отка- заться навсегда от того, чем жизнь красна, и предоставить 52
все, что в жизни есть лучшего, какой-то горсточке не то праздных, не то ловких проныр? Надрываться над работой и знать только нужду, а не то и голод во время безработицы? Это, что ли, цель вашей жизни? В былые времена вы верили, когда вам говорили, что так оно и быть должно, что так всегда было и всегда будет. Но ведь нынче вы этому не верите. Вы понимаете, что все, чем богатые наслаждаются, — их дома, мебель, еда, рос- кошная обстановка и всё остальное, — не кем иным не сде- ланы, как вашими же крестьянскими да рабочими руками... За что же им все, а вам — сухая корка хлеба? Но, быть может, вы смиритесь перед судьбою. Не видя исхода, вы скажете себе: «Из века в век людям выпадал тот же жребий на долю; и мне, беспомощному, приходится подчиниться! Так буду же работать и постараюсь прожить, худо ли, хорошо ли, как смогу». Пусть так. Но тут уже сама жизнь откроет вам глаза. В один прекрасный день разразится промышленный кризис — застой промышленности, — не скоро преходя- щий, как прежде. А застой, убивающий целые отрасли про- мышленности и ввергающий в нищету тысячи семей за раз. Вместе с другими вы будете терпеть. Но скоро вы заметите, что ваша жена и дети, ваши друзья мало-помалу изнемога- ют от лишений и наконец гибнут, в то время как жизнь, не заботясь о гибнущих, течет веселой волной по шумным улицам большого города. Тогда вы поймете, как возмути- тельно это общество. Вы спросите также, откуда берутся эти торговые кризисы; вы вдумаетесь во всю глубину безоб- разия этого строя, отдающего тысячи человеческих существ в жертву своеволию, жадности и неумелости небольшой кучки заправил. Вы поймете тогда, что социалисты правы, когда говорят, что современное общество должно и может быть пересоздано сверху донизу. А не то ваш хозяин вздумает урезать несколько грошей из вашего скудного заработка, чтобы округлить свой капи- талец. И когда вы заспорите, он вам грубо ответит: «Уби- райся на подножный корм, если тебе этого мало». И вы поймете, что ваш хозяин не только стрижет вас как овцу, но 53
что вы для него низшая порода, отребье человечества; ему мало держать вас в своих когтях, он и смотрит-то на вас, как на своего холопа. В таком случае — либо вы согнете спину, откажетесь от всякого чувства человеческого достоинства и примиритесь со всяким унижением; или же кровь вам бро- сится в голову, вам стыдно станет своей прежней безответ- ности, и вы дадите такой ответ, что либо попадете в тюрьму, либо вышвырнут вас из мастерской или фабрики. Тогда вы скажете, что правы социалисты, когда говорят: «Восставай- те! Восставайте против денежного рабства, так как в нем ис- точник всего остального порабощения». Тогда вы займете ваше место среди социалистов и станете работать вместе с ними над уничтожением всякого рабства — экономическо- го, политического и общественного. А то услышите вы историю девушки, некогда вами лю- бимой. После многолетней бесплодной борьбы с нищетою она бросила деревню и отправилась в город. Она знала, что в городе жизнь тяжелая, но все же она надеялась честно за- рабатывать свой хлеб. Теперь вы знаете ее участь. Обо- льщенная ухаживаньем и красивыми словами молодого буржуа, она отдалась ему с пылом молодости и через год была покинута с ребенком. Полная мужества, она еще про- должала бороться; но силы ее не выдержали неравной борь- бы с голодом, и она умерла в одном из госпиталей... Что вы сделаете тогда? Или вы постараетесь отделаться от бередя- щих воспоминаний какою-нибудь пошлостью, вроде того, что не она первая, не она и последняя, и, быть может, вы дойдете до того, что станете оскорблять память несчастной женщины кругу оскотинившихся товарищей по кабаку. Или же — воспоминания о ней заставят содрогнуться ваше наболевшее сердце, и вы станете искать встречи с тем, кто ее погубил... Тогда вы, вероятно, задумаетесь над причина- ми подобных явлений, повторяющихся ежедневно, и вы поймете, что они не прекратятся, покуда общество останет- ся разделенным на два лагеря: несчастные в одном, а в дру- гом — праздные негодяи. Вы увидите, что настало время бедным сбросить ярмо, и вы будете в рядах социалистов- бунтовщиков. 54
А вы, женщины из народа, разве вы можете оставаться равнодушными, слушая эту историю? Лаская русую голов- ку своего ребенка, не задумаетесь ли вы тоже когда-нибудь над тем, что его ждет, если современный общественный строй останется все тот же? Неужели и вашим сыновьям влачить все то же жалкое прозябание? Неужели и им вечно биться в заботе о куске хлеба, вечно изнурять себя непо- сильным трудом, не знать в жизни никакой радости и то- пить свое горе в пьяном разгуле? Неужели вашему мужу и сыновьям так и остаться навсегда в зависимости от любого проходимца, получившего в наследство от отца капитал, — вечно быть рабами своих хозяев, пушечным мясом для сильных мира сего, простым удобрением для полей бога- тых? — Нет! Конечно, нет! Сколько раз жены рабочих застав- ляли своих мужей и сыновей продолжать стачку, когда мужчины уже готовы были смириться и принять унизитель- ные условия, надменно навязанные им толстым хозяином! Сколько раз испанские женщины шли первые в рядах на- родных восстаний и первые бросались вперед на солдат- ские штыки! И доселе рабочие женщины Западной Европы и Америки с благоговением повторяют имя девушки, кото- рая стреляла во всемогущего тогда Трепова, нанесшего ос- корбление в стенах тюрьмы заключенному социалисту. И горячо бьется сердце всякой честной женщины, когда она читает, как парижские работницы собирались под гра- дом ядер и бомб и двигали своих мужей на геройскую защи- ту Парижской Коммуны... Всякий честный человек из вас, молодежи, из крестьян и городских рабочих, из ученых и неученых, из бедных и богатых, — если только в нем бьется горячее и чуткое серд- це, — должен понять, как попираются теперь права челове- чества, должен сознать свои права и перейти туда, куда его толкает весь современный строй. Он вынужден стать рево- люционером и, сообща с народом, работать для подготов- ления революции, которая, разбив цепи рабства, порвав обычаи старины и открывая человечеству новые горизон- ты, установит, наконец, в человеческих обществах истин- 55
ное равенство, действительную свободу, труд для всех и для всех — полное развитие их способ- ностей, полное наслаждение плодами сво- бодного труда; установит жизнь разумную, человечес- кую и счастливую! И пусть не говорят нам, что нас мало, что нас — лишь горсточка людей, слишком слабая, чтобы достигнуть наме- ченной нами цели. Сосчитаем наши ряды, посмотрим, сколько нас терпит этот гнет. Крестьян, нас целые миллионы; почти весь рус- ский народ живет по селам и деревням, кормится впрого- лодь и работает на господ; фабричных и заводских — мно- гие сотни тысяч, и все-то прядут и ткут, куют и работают на богачей, а сами ходят чуть не в лохмотьях; солдат, опять, целые сотни тысяч, и гонят их под пули и картечь, когда господам офицерам хочется добывать себе чины и ордена, и учат их стрелять в своих же братьев и сестер, отцов и мате- рей, когда они бунтуются против богачей-грабителей; а между тем повернуть бы им штыки на своих командиров, и эта горсточка баричей в эполетах разбежалась бы от стра- ха. Посчитаем, сколько нас всех, униженных и оскорблен- ных; нам несть числа, и мы можем раздавить своих утесни- телей одним натиском. Пусть только народ поймет свою силу, пусть попробует ее — и правда возьмет верх на земле. IX ПОРЯДОК Нам часто ставят в упрек, что мы приняли, как знамя, такое страшное слово, как анархия. «Ваши идеи прекрас- ны, — говорят нам, — но признайтесь, что название вашей партии выбрано очень неудачно. В обыденной речи «анархия» означает беспорядок, хаос; это слово вызывает в уме пред- ставление о столкновении интересов, о борьбе личностей, о невозможности установить какую бы то ни было гармонию». Заметим, во-первых, что всякая партия действия — пар- тия, представляющая какое-нибудь новое направление, редко имеет возможность выбирать свое название. Не «Гезы» Брабанта («Нищие», «Оборванцы») изобрели свое 56
название, прогремевшее впоследствии в истории. Оно было сначала прозвищем — и оказалось прозвищем удач- ным. Когда оно было поддержано партией, оно стало об- щепринятым и скоро сделалось ее славным именем. Нужно при этом признать, что в самом прозвище заключалась целая идея. А «сан-кюлоты», «бесштанные» 1793 года? Это назва- ние было пущено в ход врагами народной революции; но разве оно не заключало в себе целой идеи — идеи восстания народа, оборванного, оголтелого, против всех этих, хорошо одетых и вылощенных роялистов, якобы патриотов и бур- жуазных жирондистов, которые, несмотря на фимиам, ко- торый курят перед их статуями буржуазные историки, были все-таки врагами народа, потому что глубоко презирали его за его бедность, за его стремление к равенству, за его рево- люционный пыл. То же было и со словом «нигилисты», которое так ин- триговало когда-то журналистов и столько раз давало повод к удачной и неудачной игре слов, пока наконец не поняли, что речь идет не о какой-то странной, чуть не религиозной секте, а о настоящей революционной силе. Пущенное в об- ращение Тургеневым в романе «Отцы и дети», оно было подхвачено «отцами», которые этим прозвищем мстили «детям» за неповиновение. Дети его приняли; а когда впос- ледствии они заметили, что оно дает повод к недоразумени- ям и захотели от него отказаться, это уже было невозможно. Ни пресса, ни публика не хотели обозначать русских рево- люционеров иначе, как этим именем. Оно, впрочем, вы- брано вовсе не дурно, потому что заключает в себе некото- рую идею: оно выражает отрицание всей совокупности явлений современной цивилизации, опирающейся наугне- тение одного класса другим; отрицание современного эко- номического строя, правительства и власти, буржуазной политики, рутинной науки, буржуазной нравственности, искусства, служащего эксплуататором смешных или отвра- тительных своим лицемерием привычек и обычаев, заве- щанных современному обществу прошедшими веками, — словом, отрицание всего того, что буржуазная цивилизация окружает теперь почетом. 57
* * * Так же было и с анархистами. Когда в Интернационале зародилась партия, отрицавшая власть в Международном Союзе и восставшая против власти во всех ее формах, эта партия сначала приняла название федералистов, затем про- тивогосударственников и противников власти (antiautori- taires). Слова ан-архия (как писали в то время) слишком сближало по внешности эту партию с последователями Прудона, против которых Интернационал в то время бо- ролся, находя их планы экономических реформ недоста- точными. Но именно потому, именно для установления смешения, враги старались употреблять это название; кроме того, оно давало им возможность говорить, что самое название анархистов показывает, что вся их цель состоит лишь в том, чтобы производить беспорядок и хаос, не забо- тясь о дальнейших результатах. Анархическая партия не побрезгала навязываемым ей названием и приняла его. Сначала она настаивала на ма- ленькой черточке между ан и архией, объясняя, что в этой форме слово ан-архия, греческого происхождения, означа- ет не «беспорядок», а «отсутствие власти». Но скоро она приняла его, как есть, не задавая лишней работы наборщи- кам и не отягощая своих читателей уроками из греческого языка. Таким образом слово анархия вернулось к своему перво- начальному, обычному и общепринятому смыслу, как-то выраженному в 1816 году в следующем замечании англий- ского философа Бентама: «Философ, — писал он, —же- лающий изменить какой-нибудь дурной закон, не пропове- дует восстания против этого закона. Совсем иной характер у анархиста. Анархист отрицает самое существование зако- на, отвергает право закона приказывать нам, возбуждает людей к непризнанию в законе обязательного повеления и зовет к восстанию против исполнения закона». В настоя- щее время смысл слова еще расширился: анархист отрицает не только существующие законы, но всякую установлен- ную власть вообще; но сущность его осталась та же: анар- хист, прежде всего, восстает против всякой власти, в какой бы форме она ни проявлялась. 58
* * * Но, говорят нам, это слово вызывает в уме представле- ние об отрицании порядка, а следовательно, будит мысль о беспорядке, о хаосе. Попробуем, однако, столковаться, о каком это порядке идет речь? О том ли согласии, о той ли гармонии, о которых мечтаем мы, анархисты? О том согласии, которое водво- рится в человеческих отношениях, когда человечество перестанет делиться на два класса, из которых один прино- сится в жертву другому? О том порядке и согласии, которые вырастут самостоятельно из общности интересов, когда люди будут составлять одну семью, когда каждый будет ра- ботать для блага всех, а все для блага каждого? — Разумеет- ся, нет! Те, которые упрекают анархию в том, что она — от- рицание порядка, говорят вовсе не об этой гармонии и согласии; они говорят о порядке, в том виде как его пони- мает современное общество. — Посмотрим же, что такое этот порядок, который хотят разрушить анархисты? Порядок, в настоящее время, — т. е. то, что господа уп- равители понимают под словом «порядок», — это значит, что девять десятых человечества осуждены работать всю жизнь для того, чтобы доставить горсти тунеядцев роскошь, наслаждения и возможность удовлетворять всякие пожела- ния их. Порядок, это значит — лишать девять десятых челове- чества всего того, что составляет необходимое условие здо- ровой жизни и полного развития умственных способнос- тей. Свести девять десятых человечества на степень вьюч- ных животных, живущих изо дня в день, никогда не смея подумать о наслаждениях, доставляемых человеку наукой или артистическим творчеством, — вот что такое порядок! Порядок, это — голод и нищета, обращаемые в обычное состояние общества! Это — ирландский крестьянин, уми- рающий с голоду; это — крестьянин целой трети России, умирающий от дифтерита, от тифа, от голода, в то время как тут же целые горы хлеба везутся на продажу за границу. Это — итальянский народ, вынужденный покидать свои роскошные поля и странствовать по всей Европе, в поисках за возможностью рыть где-нибудь туннель или канал, где рабочие мрут от лихорадок, обвалов, холеры. 59
Порядок, это — земля, отнятая у крестьянина и обра- щенная в Англии в пастбища для скота, который послужит в пищу богачам; или же земля, остающаяся невозделанной, вместо того, чтобы отдать ее тому, кто с радостью взялся бы за ее обработку. Порядок, это значит — что женщина будет продавать себя, чтобы прокормить своих детей; что ребенок осужден провести все детство на фабрике или умереть от истоще- ния; что рабочий низведен будет до степени машины. Это — страх восставшего рабочего у дверей богача, призрак восставшего народа у дверей царских дворцов. Порядок, это — ничтожное меньшинство, воспитанное в правительственных школах, навязывающее вследствие этого свою власть большинству и воспитывающее своих детей так, чтобы они заняли впоследствии те же места и чтобы хитростью, подкупом, силой, избиением народа они могли поддерживать те же свои преимущества. Порядок, это — постоянная война между людьми, между ремеслами, между классами, между нациями. Это — непрерывный грохот пушек над Европой, это — опустоше- ние деревень и целые поколения, принесенные в жертву богу войны на полях сражения, это — разрушение в один год богатств, накопленных целыми веками тяжелого труда. Порядок, это — рабство, это — скованная мысль, это — унижение человеческого рода, удерживаемого в повинове- нии штыком и кнутом. Это — внезапная смерть от гремуче- го газа или обвалов для тысячей углекопов, из-за того толь- ко, что хозяевам нужно побольше барышей; это — пальба по народу, убийство огулом, едва только крестьянин или рабочий осмелится выразить свое недовольство. Наконец, порядок, это — потопление в крови Париж- ской Коммуны, смерть тридцати тысяч мужчин, женщин и детей, растерзанных ядрами, расстрелянных, схороненных в негашеной извести под парижской мостовой. Это — рус- ская молодежь, замуравленная в тюрьмах, схороненная в сибирских снегах, изнывающая там под вой сибирской вьюги, в то время как лучшие, чистейшие ее представители гибнут на эшафоте, от веревки палача! Вот что такое порядок! 60
* * * А что такое беспорядок, т. е. то, что они называют бес- порядком? «Беспорядок», это — всякое восстание против этого от- вратительного порядка, это — всякое восстание народа, разбивающего свои цепи, сбрасывающего путы и идущего навстречу лучшему будущему. Это — все, что есть самого славного, великого, чудного в истории человечества. Это — восстание мысли накануне революции; это — разрушение суеверий, освященных неподвижностью пре- дыдущих веков; это — появление целого потока новых идей и смелых открытий; это — решение самых трудных, самых великих научных задач, которыми сопровождается всякое революционное пробуждение. Беспорядок, это — уничтожение древнего рабства, это — восстание городов-общин, уничтожение крепостно- го права, попытки уничтожения экономического рабства. Беспорядок, это — восстание французских крестьян против попов и помещиков, когда крестьяне поджигали замки, чтобы очистить место хижинам, и выходили из своих нор, чтобы завоевать свою долю солнечного света. Это — Франция, уничтожающая королевскую власть и на- носящая во всей Западной Европе смертельный удар кре- постному праву и самодержавию. Беспорядок, это — 1848-й год, заставивший дрожать от страха всех монархов и провозгласивший «право на труд». Это — парижский народ, боровшийся в 1871-м году в Ком- муне за новую идею; избиваемый, но завещавший челове- честву идею свободной общины и пробивающий дорогу к той революции, приближение которой мы чувствуем и имя которой будет — Социальная Революция. Беспорядок — т. е. то, что они называют беспоряд- ком, — это эпохи, в течение которых целые поколения ведут неустанную борьбу и жертвуют собою, чтобы подго- товить человечеству лучшее будущее, избавив его от рабст- ва прошлого. Это — эпохи, когда народный гений свободно расправляет крылья и делает в несколько лет гигантские шаги, без которых человек до сих пор оставался бы в состо- янии древнего раба, пресмыкающегося, униженного в своей нищете существа. 61
Беспорядок, наконец, это — расцвет лучших чувств и величайшего самопожертвования, это — эпопея высшей любви к человечеству. Так вот, — не есть ли слово анархия, означающее отри- цание этого порядка и вызывающее воспоминание о самых прекрасных моментах в жизни народов, — подходящее на- звание для партии революционной, идущей на завоевание лучшего будущего. X ЧТО ТАКОЕ КОММУНА 1 Когда мы говорим, что социальная революция должна совершиться путем провозглашения независимых Коммун и что только вольные Коммуны, освобожденные от власти государства, представят нужные условия, чтобы совершить революцию, — нас иногда упрекают в том, что мы хотим вернуть общество к устарелой форме жизни, уже отжившей свой век. «Коммуна, — говорят нам, — дело прошлого. Стремясь разрушить государство и на его место поставить вольные Коммуны, вы обращаетесь к отжившей старине: вы хотите вернуть нас в средние века, к былым войнам между Коммунами, и разрушить национальные единства, созданные с таким трудом!» Рассмотрим же это возражение. Заметим, прежде всего, что всякое сравнение с про- шлым не совсем верно. В самом деле, если бы мы действи- тельно хотели простого возврата к прошлому, достаточно было бы нам заметить, что Коммуна теперь уже не может принять тот строй, который они имели шестьсот и семьсот лет тому назад. Ясно, что, создаваясь теперь, в наш век же- лезных дорог и телеграфов, международной науки, стремя- щейся найти в своих исследованиях чистую истину, Ком- муна неизбежно примет уже не те формы, какие она имела в двенадцатом и тринадцатом веке; что она представит собой уже что-то новое, поставленное в новые условия и поэтому ведущее к совершенно новым последствиям. 62
Кроме того, нашим критикам — защитникам государст- ва в разных принимаемых им формах — следовало бы по- мнить, что мы могли бы им сделать возражение, совершен- но подобное ихнему. Мы тоже, и с гораздо большею справедливостью, мо- жем сказать им, что их взгляды обращены в прошедшее, так как Государство — такая же старинная форма жизни, как и Коммуна. Только разница между Государством и Комму- ной та, что Государство представляет в истории отрицание свободы, абсолютизм, т. е. самовластие и самоволие, разо- рение подданных, эшафот, пытки; тогда как восстания Коммун всегда шли в истории об руку с восстаниями наро- дов и как те, так и другие представляют самые лучшие стра- ницы в истории. Конечно, если уже обращаться к прошед- шему, то не у Людовика XI-го, не у Людовика XV-гo и не у Екатерины II-й станем мы искать примеров, а скорее у Коммун и республик Амальфи и Флоренции, у вольных го- родов Тулузы и Лана (Laon), Льежа и Куртрэ, Аугсбурга и Нюрнберга, Пскова и Новгорода. Нельзя довольствоваться такими пустыми доводами. Нужно серьезно изучать то, о чем идет спор, а не повторять за Лавелэ и его учениками: «Коммуна — это средневековье! Уже этого достаточно, чтобы отказаться от нее!» «Государ- ство — это бесконечно длинный ряд преступлений, — отве- тим мы, — тем более следует от него отказаться!» Между средневековою Коммуною и тою, которая мо- жет установиться теперь и, вероятно, установится в недале- ком будущем, будет много различий: все то, что создалось за шесть или семь веков развития человеческого и горького опыта. Разберем же главные. Какая была цель «сговора», или «содружества», в кото- рые вступали горожане в двенадцатом веке? — Цель очень ограниченная: освободиться от феодального владельца, светского или духовного. Жители города — купцы и ремес- ленники — собирались и клялись «никому, кто бы он ни был, не позволять причинять вред любому из них и посту- пать с ним, как с крепостным». Коммуна вооружалась и восставала, следовательно, против своих владельцев. «Ком- 63
муна, — писал один из современников, которого слова приводит Огюстэн Тьери, — есть слово новое и омерзи- тельное, и вот что под ним понимают: подвластные поме- щику люди только раз в год платят ему должный оброк. Если кто-нибудь из них совершит проступок, он отделыва- ется уплатою определенной пени; что же касается до де- нежных поборов, которые обыкновенно взимаются с кре- постных, то они от них освобождаются». Ясно, стало быть, что средневековая Коммуна восстает против помещика. Теперешняя же Коммуна постарается освободиться от Государства. Разница — весьма существен- ная, так как не следует забывать, что впоследствии государ- ство, представляемое королем, видя, что Коммуны сбрасы- вают власть помещиков, посылало свои армии, «чтобы наказать», как писали летописцы, «наглость этих негодяев, которые под предлогом Коммуны осмеливаются бунто- ваться и восставать против Королевской власти!» Коммуна, подготовляющаяся теперь, не признает над собой никакого владыки. Выше ее может стоять только Фе- дерация, в которую Коммуна вступит по соглашению с дру- гими Коммунами. Среднего пути быть не может: либо Ком- муна будет иметь полное право вводить у себя какие захочет учреждения и совершать какие найдет нужным реформы или революции; или же она останется тем, что она есть те- перь, т. е. она будет просто отделение государства, связан- ное во всех своих действиях и всегда рискующее оказаться в столкновении с государством, и причем победа окажется, конечно, не на ее стороне. Коммуна будущего должна будет разбить Государство и на его место поставить союз, федерацию Коммун. Мало того, она будет в силах это сделать. Теперь знамя комму- нального восстания поднимают уже не маленькие города, а такие, как Париж, Лион, Марсель, Сент-Этьен, Картахена (в Испании); а в недалеком будущем уже все большие горо- да поднимут то же знамя. Освобождаясь от помещиков средневековья, Коммуна освобождалась ли также от богатых купцов, наживших большие состояния на торговле товарами и банках? — 64
К сожалению, нет! Разрушивши замки дворян, горожане по прошествии некоторого времени увидали, что такие же замки начинают воздвигаться богатыми купцами и что во внутренней жизни Коммуны началась борьба между бога- тыми и бедными, в которую скоро стал вмешиваться ко- роль. Тогда народ, видя, что в самом городе развилась арис- тократия и что бедняк попадает в такое же рабство к богатым обитателям «Верхнего Города», в каком он был прежде у помещиков, — видя это, народ потерял охоту за- щищать свои городские стены, воздвигнутые им для защи- ты своей свободы. Видя, что терять ему было нечего, он предоставил богатым защищать эти стены; и эти защитни- ки, уже изнежившиеся среди своих богатств, скоро сдались королю и вручили ему ключи своих, некогда вольных, горо- дов. В других Коммунах сами богачи призывали армии ко- ролей, императора или крупных феодальных землевладель- цев, из боязни народных восстаний. Так пали эти очаги свободной жизни, зародившиеся среди феодального, кре- постного строя, после нескольких сот лет замечательного развития в них образованности. (Полнее о средневековых Коммунах см. в моей книге «Взаимная помощь как деятель- ная сила эволюции». М., 1919.) Но первою заботою Коммун нашего века не будет ли попытка положить конец вековому неравенству? Не поста- раются ли они завладеть всем общественным достоянием, накопленным в их стенах, чтобы при помощи этих богатств производить новые? Не постараются ли они, прежде всего, сломить силу капитала и не дать более возможности заро- диться денежной аристократии, которая была причиною уничтожения вольных средневековых коммун? Станут ли теперь вольные общины искать себе союзни- ков в епископах? Наконец, захотят ли они подражать своим предкам, которые пытались, при помощи Коммуны, обра- зовать Государство в Государстве? Уничтожая власть фео- дального помещика и короля, Коммуны не выдумали тогда ничего другого, как создать у себя, в своих стенах, такую же власть, забывая, что в ней разовьются все те же недостатки, хотя эта власть будет ограничена стенами города. Повторят ли ту же ошибку пролетарии нашего века и их руководи- тели? Или же они поступят так же, как поступил народ 65
Флоренции, когда, уничтожив дворянские титулы (или за- ставляя иных носить их в виде позорящей клички), он вос- становлял в то же время всю прежнюю лестницу властей? Ограничатся ли они только переменою правителей, вместо изменения самих учреждений? Конечно, нет! Коммуна девятнадцатого века, пользуясь прошлым опытом, распорядится иначе. Она не захочет быть коммуною, общиною только по имени. Она ста- нет коммунистским согласием. Революционная в по- литическом строе, она будет революционною и в вопросах производства и товарообмена. Она не станет уничтожать государства, чтобы восстановить его в меньших размерах; и многие Коммуны покажут другим примеры, вводя самоуп- равление, уничтожая управление теми, на кого падет эта обязанность в лотерее выборов. 2 Средневековая Коммуна, сбросив иго своего барина, попыталась ли нанести ему удар в том, что составляло суть его силы? Попыталась ли она прийти на помощь окрест- ным крестьянам; и, пользуясь имевшимся у них оружием, которого не было у крестьян, освобожденные города по- могли ли им освободиться? — Нет! Движимые эгоистичес- ким чувством, средневековые Коммуны заперлись в своих стенах. Сколько раз они запирали свои ворота перед крес- тьянами, просившими у них защиты, и давали помещикам истреблять их под самыми стенами города. Этою ценою — т. е. ценою сохранения крепостного права над соседними крестьянами — некоторые Коммуны даже покупали себе независимость. Мало того. Крупная буржуазия средневеко- вых Коммун нередко предпочитала, чтобы крестьяне оста- вались крепостными, не зная ни ремесел, ни торговли, так, чтобы всегда они были вынуждены прибегать к горо- ду, чтобы покупать нужные им железо, другие металлы и мануфактурный товар. А когда ремесленники города готовы были протянуть руку крестьянину, они были бес- сильны, если этого не хотели богатые буржуа, одни знако- мые с военным делом и платившие за содержание солдат, 66
охранявших город от нападений соседних князей и баро- нов ! 1 Теперь дело, наверно, пойдет иначе. Парижская Ком- муна 1871-го года, в случае победы, не удовольствовалась бы своим освобождением от центральной власти. Париж- ский пролетариат, разбив свои цепи, произвел бы социаль- ную революцию сперва у себя, а потом и в сельских общи- нах. Даже тогда, когда Коммуна вела отчаянную борьбу за свое существование, она уже посылала крестьянам воззва- ние, говоря: Бери землю! всю землю! И она, наверно, не ограничилась бы одними словами: в случае надобности ее сыновья пошли бы в села, помогать крестьянам совер- шить их революцию: прогнать захватчиков земли и предо- ставить землю тем, кто готов и кто умеет ее обрабатывать. Средневековая Коммуна заперлась в своих стенах; Коммуна 19-го века постарается распространиться. Ей нужны не одни права города; она стремится к осво- бождению и братству всего человечества. Средневековая Коммуна могла еще окопаться в своих стенах и, до некоторой степени, отделяться от своих сосе- дей. Когда она вступала в сношения с другими общинами, 1 Оставляю эти строки, как они были написаны лет сорок тому назад. С тех пор я занялся серьезным изучением истории средневеко- вых Коммун, которую и изложил вкратце в книге «Взаимная по- мощь». Читатель увидит там, что многие Коммуны — в Северной Ита- лии уже с десятого века — вели упорные войны с феодальными барона- ми для освобождения крестьян. Войны были упорные, и Коммуне Флоренции удалось освободить свое сontado, т. е. область вокруг Флоренции — что и создало замечательное благосостояние этой облас- ти — Тосканы. То же удалось в значительной мере Генуе, уже в десятом веке. То же удалось во Франции Коммуне города Лана, и в его облас- ти — Laonnais создалась даже замечательная федерация крестьянских общин. Такого же успеха достигли и некоторые другие города других стран. Но в других местах борьба городов с богатыми помещиками была гораздо менее успешна, а то и вовсе неудачна. Тогда эти города, исто- щенные войною с окрестными феодалами, кончали тем, что заключали с ними мир, причем крестьяне снова подпадали под тяжелое иго. В не- которых же Коммунах город вынужден был потребовать от феодалов, чтобы они поселились в его стенах; и тогда присутствие в городе бога- тых дворянских семей вело к бесконечным распрям между ними, схват- кам на улицах, интригам из-за власти и, в конце концов, завоеванию города либо папою, либо королем, либо в России — великим князем или царем. (Прим. 1919 г.) 67
эти сношения большею частью ограничивались договором для защиты прав горожан против окрестных помещиков или же для взаимной защиты горожан в их дальних путеше- ствиях. Когда же заключались союзы между несколькими городами — в Ломбардии, в Испании, в Бельгии, эти сою- зы, вследствие различия в правах, отвоеванных различны- ми городами, легко распадались или же погибали под на- падками соседних государств1. Теперь дела пошли бы иначе. Самая маленькая Комму- на не могла бы прожить без того, чтобы не вступить в по- стоянные сношения с большими городами, представляю- щими промышленные, торговые и художественные цент- ры; а эти центры с радостью принимали бы у себя жителей как соседних сел, так и далеких городов. Пусть какой-нибудь большой город провозгласит у себя Коммуну; пусть он уничтожит у себя личную собственность и примет коммунистический строй жизни, т. е. пользова- ние сообща наличными богатствами города, инструмента- ми труда и накопленными продуктами; и тогда — лишь бы Коммуна не была осаждена войсками врагов — уже через несколько дней на ее рынках появятся сотни тысяч, везу- щих припасы, и из далеких городов будут тянуться транс- порты с сырьем. Товары же, произведенные Коммуной, будут находить покупателей во всех концах света; ино- странцы нахлынут в эту ячейку, открывающую жизнь на новых началах, и все будут разносить по белу свету молву о дивном городе, где все работают, где нет ни угнетаемых, ни угнетателей, где все пользуются тем, что производят, не от- давая никому, в виде подати, львиной доли из того, что производится общим трудом. Бояться, что Коммуна оста- нется отрезанной от мира — нечего: в Соединенных Шта- тах, где есть несколько таких Коммун, их члены жалуются, 1 Здесь мне приходится повторить то же, что сказано в предыдущей выноске. Раньше мы мало знали о союзах (Лигах) между средневековы- ми городами. Теперь же оказывается, что союзы городов — в Северной Италии, на Рейне, во Фландрии, английских и французских городов по берегам Па-де-Калэ, в Ганзе (на Балтийском море) и т. д. имели боль- шое значение в течение нескольких веков. См. «Взаимная по- мощь», главы V и VI. 68
наоборот, что буржуазный мир слишком вмешивается в их дела. Дело в том, что в настоящее время торговля и товарооб- мен прорывают государственные границы и разрушают стены городов. Они уже проводят в жизнь ту сплоченность, которой недоставало в средние века. Все населенные места Западной Европы уже тесно связаны между собой. Нет такой деревушки, или поселка, хотя бы она ютилась на склоне скалы, которая не была бы уже связана торговлею и промышленностью с каким-нибудь городком, который сам связан с другими городами. Развитие больших промышленных центров сделало больше. Еще теперь бывает, что две соседние деревни враждуют между собой и даже доходят до жестоких драк. Но если такая вражда не дает этим двум деревням объединиться, то связь между ними все-таки установится при посредстве ка- кого-нибудь общего им торгового центра, где обе покупают нужные им товары или продают то, что сами производят. И, чтобы сохранить свои сношения с этим центром, обе де- ревни будут объединяться. При том такой центр не сможет приобрести вредных прав над соседними общинами, потому что вследствие по- стоянно растущего разнообразия потребностей деревни вынуждены будут связываться не с одним только город- ским центром. Людские потребности уже так разнообразны и новые потребности так быстро развиваются, что одной федерации — одного союза скоро будет недостаточно. Вольная Коммуна скоро почувствует потребность вступить в несколько союзов. Оставаясь членом одного союза для получения, например, пищевых продуктов, Коммуна всту- пит в другой союз — например, для получения машин, учебных пособий или художественных произведений. Возьмите собрание хозяйственных карт России или любой страны, и вы увидите, что хозяйственных, экономических границ не существует: области различных производств и товарообмена покрывают друг друга, переплетаются. Точно также и федерации вольных общин; если они будут свобод- 69
но развиваться, скоро начнут переплетаться, покрывать одна другую и составят сеть, гораздо более «единую и не- раздельную», чем государственные союзы, которые состав- лены из частей, только сложенных вместе и связанных ве- ревкою, как розги римского палача. Одним словом, те, кто пророчит, что общины, если они освободятся от государственной опеки, перегрызутся меж- ду собой, забывают одно: что тесная связь между людски- ми поселениями уже существует благодаря промышленно- му и торговому тяготению между ними и их постоянным сношениям между собою. Они не отдают себе отчета в том, что были средневековые города, с их зубчатыми стенами, и башнями и тщательно запираемыми воротами, и с ка- кими трудностями ползли из одного города в другой ма- ленькие обозы купцов в вечном страхе нападения на них разбойниками-дворянами — владельцами грозных зам- ков. Они забывают, что между городами вечно движутся потоки людей, товаров, писем и телеграмм и какой идет обмен мыслей и чувств между современными городами. Они не представляют себе всего различия между тихою жизнью средних веков и быстротекущей жизнью нашего времени. Впрочем, сама история нашего времени не доказывает ли, что дух федеративных союзов уже представляет отличи- тельную черту современности? Если только где-нибудь го- сударство дезорганизуется по какой-либо причине, если только его гнет ослабевает где-либо, — и сейчас же зарож- даются вольные объединения. Вспомним об объединениях городских буржуазий во время Великой французской рево- люции; вспомним о федерациях, возникших в Испании во время вторжения наполеоновских армий, и о том, как они отстояли независимость испанского народа в такую пору, когда государственная власть была окончательно потря- сена. Как только Государство оказывается неспособным удержать силою национальное единство, сейчас же начина- ют образовываться союзы, вызванные естественными по- требностями отдельных областей. Свергните иго Государ- ства — и федерация начнет возникать на его развалинах, и 70
мало-помалу она создаст союз, действительно прочный и вместе с тем свободный и все более спаиваемый самою свободою. Но есть еще нечто, чего не следует забывать. Для горо- жанина средних веков его Коммуна была государством, строго отделенным от других своими границами. Для нас же «Коммуна» уже более не только земельная единица. Это скорее — общее понятие о каком-то союзе равных, не зна- ющем ни городских стен, ни границ. Социалистическая Коммуна скоро перестанет быть чем-то имеющим опреде- ленные границы, заключенным в самом себе. Каждое объ- единение внутри Коммуны неизбежно будет искать сбли- жения с другими такими же группами в других Коммунах; оно свяжется с ними, по крайней мере, такими же связями, как и со своими согражданами, и таким путем создастся Коммуна общих интересов, которой члены будут разброса- ны в тысяче сел и городов. Будут люди, которые найдут удовлетворение своих потребностей только тогда, когда объединятся с людьми, имеющими те же потребности в сотне других Коммун. Уже теперь всевозможные общества начинают разви- ваться во всех отраслях деятельности человека. Люди, имеющие досуг, сходятся между собою уже не для одних научных, литературных и художественных целей. Союзы составляются также не для одной классовой борьбы. Едва ли найдется одно из бесчисленных, разнообразнейших проявлений человеческой деятельности, в которой уже не составились бы союзы; и число таких объединений растет с каждым днем. Каждый день такие союзы захватывают все новые области, даже из тех, которые раньше считались свя- тынею святых Государства. Литература, искусство, наука, школа, торговля, про- мышленность, путешествия, забавы, гигиена, музеи, дале- кие предприятия, даже полярные экспедиции — даже воен- ная защита, помощь раненым, защита от разбоев и воровства, даже от судебных преследований... всюду проби- рается частный почин в форме вольных обществ. Свобод- ный союз — это то, куда идет отличительная черта второй 71
половины девятнадцатого века; это ее отличительная черта, свойственное ей направление. На этом направлении, для которого открываются те- перь обширнейшие приложения, создается будущее обще- ство. Из вольных объединений создается социалистическая Коммуна, и эти объединения пробьют стены, разрушат по- граничные столбы. Возникнут миллионы Коммун, уже не ограниченных данными границами, но стремящихся про- тянуть друг другу руки через разделяющие их реки, горные цепи, моря и океаны и связывающих людей и народы на всем земном шаре в одну семью равных и свобод- ных. XIV ЗАКОН И ВЛАСТЬ 1 «Когда невежество царит в обществе и беспорядок — в умах, тогда законы плодятся. Люди всего ждут от законода- тельства, а так как всякий новый закон приносит с собой разочарование, то они привыкают требовать от законода- тельства того, что могло бы прийти лишь от них самих: от их образования, их нравов». — Любопытно, что написал эти строки не революционер какой-нибудь, и даже не ре- форматор, а известный французский законовед, Даллоз, издавший под именем «Репертория законодательства» (Repertoire de la jurisprudence) превосходный сборник — эн- циклопедию французских законов. Хотя и написанные со- ставителем и защитником законов, эти строки тем не менее совершенно верно изображают ненормальное состояние наших обществ. В современных государствах выпустить новый закон считается лекарством от всех зол. Вместо того, чтобы самим изменять то, что плохо, люди все время просят нового зако- на. Если дорога между двумя деревнями станет непроходи- мой, западно-европейские крестьяне, вместо того чтобы исправить ее, болтают промеж себя, что надо бы издать новый закон насчет проселочных дорог. Деревенский уряд- 72
ник, пользуясь всеобщим холопством, оскорбит ли кого- нибудь, — «Надо бы закон такой, чтоб велел урядникам быть повежливей!» — говорит оскорбленный. — Земледе- лие и торговля приходят ли в упадок? — «Необходимы ох- ранительные пошлины», — говорят в один голос и крестья- не, и помещики, и прасолы. И наконец, если фабрикант уменьшает плату рабочим или удлиняет их рабочий день, — «Нужно законом их обуздать!» — восклицают ораторы, ме- тящие в депутаты, — вместо того, чтобы сказать рабочим, что против хозяйской жадности есть другое средство: ото- брать у них то, что они нажили, грабя поколения рабочих. Словом, на все нужен закон. Закон о проселочных дорогах, закон для мод, закон против бешеных собак, закон о добро- детелях, закон для обуздания пороков, — законы против всех зол, происходящих от беспечности и трусости люд- ской! Все мы до того испорчены нашим воспитанием, кото- рое с ранних лет убивает в нас бунтовской дух и развивает повиновение властям; все мы так развращены нашею жиз- нью из-под палки закона, который все предвидит и все уза- коняет: наше рождение, наше образование, наше развитие, нашу любовь, дружбу и т. д., — что если так будет продол- жаться, то человек скоро утратит всякую способность рас- суждать и всякую личную предприимчивость. Наши обще- ства, по-видимому, совсем потеряли веру в то, что можно жить иначе, чем под руководством законов, придуманных Палатою или Думою и прилагаемых сотнями тысяч чинов- ников. Даже тогда, когда люди освобождаются от этого ярма, они сейчас же спешат вновь надеть его. «Первый год Свободы», провозглашенный Великою французскою рево- люциею, не продолжался более одного дня. На другой же день общество уже само шло под ярмо нового закона и власти. В самом деле, вот уже тысячи лет, как наши правители твердят на все голоса: «Уважение к закону, повиновение власти!» Отец и мать воспитывают детей в этих мыслях. Школа подтверждает уроки родителей и доказывает необ- ходимость повиновения, давая детям обрывки науки, ловко 73
подобранные с этой целью. Из повиновения закону школа делает религию. Бога и начальство она сливает в одно боже- ство и требует обоим одинакового повиновения. Герой ис- тории, сочиненной услужливыми писателями, — тот, кто повиновался закону, кто защищал его против бунтовщи- ков. Потом, когда юноша вступит в общественную жизнь, общество и литература, подобно капле, долбящей камень, продолжают всечасно поддерживать в нем то же почитание власти. Большая часть ученых сочинений по истории, по- литике, экономике полна уважения к закону; даже естест- венными науками пользуются в том же направлении; в эти науки, построенные на наблюдении природы, вводят язык, заимствованный у богословия и у законников, и таким путем сбивают с толку рассудок, приучая нас почтительно относиться к писаному закону. Газеты работают в том же направлении. В них не най- дется ни одной статьи, которая не учила бы повиновению закону, — даже тогда, когда тут же, на третьей странице, каждый день даются факты, показывающие, как нелепы за- коны, как их топчут в грязь сами их официальные защитни- ки. Холопство перед законом так привыкли представлять добродетелью, что я сомневаюсь, найдется ли хоть один ре- волюционер, который в молодости не начал бы с защиты законов против того, что называется «злоупотребления- ми», — т. е. против неизбежных последствий самих же зако- нов. Искусство тоже плетется вслед за официальной наукой. Герой ваятеля, живописца и музыканта защищает закон своим щитом и, с воспаленными глазами и раздутыми ноздрями, готов разить мечом того, кто посмеет тронуть закон. Закону воздвигают храмы, ему назначают первосвя- щенников, которых сами революционеры не смеют тро- нуть; и если революция сметает какое-нибудь старое уста- новление, она тотчас же, новым законом, освещает свое дело. Сборище правил, оставленных нам в наследство време- нами рабства, крепостного права, феодализма и королев- ской власти, именуемое теперь «законом», заступило место каменных истуканов, которым в былое время приносили 74
в жертву людей и которых даже боялся коснуться воспи- танный в рабстве человек, из страха быть убитым их гро- мами. Замечательно, что такое обоготворение закона стало особенно развиваться с тех пор, как ко власти пришла бур- жуазия во время Великой французской революции. При старом королевском режиме мало говорили о законах — разве только вслед за Монтескье, Руссо и Вольтером, чтобы противопоставлять их королевским причудам, которым люди подчинялись под страхом тюрьмы и виселицы. Но во время революции и после нее адвокаты, метившие в прави- тельство и попавшие в него, употребили все усилия, чтобы утвердить веру в закон, на которой они могли бы построить свою власть. Буржуазия сразу поддержала их, видя в них свой якорь спасения против народной волны; духовенство дало им благословение, чтобы спасти свой корабль от ярос- ти бунтовавших народных волн; и наконец народ принял новое положение, созданное для него законом, видя в нем некоторое улучшение против насилия и своеволия прежних времен. Нужно мысленно перенестись в восемнадцатый век, чтобы вполне понять это отношение народа. Нужно серд- цем перестрадать его страдания от насилий, совершавших- ся над ним всемогущим дворянством, чтобы почувствовать, какое волшебное действие должны были оказать на крес- тьянина слова, впервые произнесенные во время револю- ции: «Равенство перед законом! Подчинение закону, без различия сословного происхождения и богатства!» Чело- век, до тех пор не имевший никаких прав, с которым обра- щались хуже, чем с животным, человек, который не мог найти никакой расправы против дворянина, кроме разве личной мести, вдруг слышит, что в своих личных правах он равен дворянину! Что, каков бы ни был закон, он одинако- во грозил и барину, и его бывшему рабу; что закон провоз- глашал равенство богатого и бедного перед судом! Теперь мы знаем, что в таком обещании не было всей правды; равенства экономического — «равенства на деле», как тогда говорили, — закон не устанавливал. Но для того 75
времени это уже было громадным шагом вперед — это было первое признание правды. Вот почему, когда спасители буржуазии — Робеспьер и его товарищи-якобинцы, осно- вываясь на писаниях философов буржуазии, Руссо и Воль- тера, провозгласили «повиновение закону, равному для всех», — народ с радостью принял эту сделку, тем более что его революционный порыв уже истощался под напором врага, все более и более прочно организованного. Народ подставил свою шею под ярмо закона, видя в этом спасение от своеволия придворных и помещиков. С тех пор буржуазия неустанно выставляла тот же ло- зунг — «равенство перед законом». Вместе с представитель- ным правлением «он» составляет сущность буржуазной фи- лософии девятнадцатого века. Она развивала его в своих школах; на нем она построила свою науку и искусство; она всюду совала его, как английская ханжа, которая везде рас- совывает свои духовные брошюрки. И буржуазия так хоро- шо вела свою линию, что теперь, с новым пробуждением народного недовольства, люди, стремящиеся к свободе, не начинают сами перестраивать общество, а просят своих новых владык осчастливить их, изменяя законы, проведен- ные прежними владыками. При всем том за последние сто с лишком лет кое-что все-таки изменилось. Теперь везде уже появляются бун- товщики, не желающие повиноваться закону, не осведо- мившись о его происхождении, о степени его теперешней полезности и о причинах, почему его окружают таким по- чтением, — почему ему повинуются? В надвигающемся перевороте действительно намечается «революция», а не просто «бунт», — уже потому, что мятежные умы начинают подвергать критике все доселе свято почитавшиеся «осно- вы» общества и, прежде всего, — божество нашего време- ни — закон. Нарождающиеся теперь революционеры желают знать истинное происхождение закона; и они находят в его осно- ве либо божество — плод страхов дикаря, такое же глупое, злое и мелочное существо, как сами жрецы, которые при- крывались сверхъестественным происхождением закона; 76
либо насилие, т. е. завоевание народов огнем и мечом. Мы начинаем изучать основной характер закона и находим, что его отличительная черта всегда была неизменность, застой, окаменение, — в то время как человечество всегда стремится к непрерывному развитию. Мы спраши- ваем также — чем и как поддерживается закон? И мы нахо- дим на всем протяжении истории то жестокости византий- ского предания, то ужасы инквизиции, то средневековые пытки, то кнут палача, цепи и топор, состоящие на службе у закона, или же подземные тюрьмы, страдания заключен- ных и их близких, их слезы, их проклятия... И теперь мы видим все тот же топор, ту же веревку, те же массовые рас- стрелы, те же тюрьмы, и в них — заключенных, доведенных заключением до состояния зверя, посаженного в клетку, с окончательно убитым в нем нравственным чувством. А над всем этим восседает судья, лишенный чувств, составляю- щих лучшую сторону человеческой природы, — существо, обратившееся в маньяка, в полупомешанного, живущего в мире своих видений и условных понятий, способный со смаком предписывать смертную казнь или пожизненное заключение; причем этот маньяк злой, даже без возбужде- ния, — не сознает, как низко пал он, даже по сравнению с теми самыми, над кем он произносит приговоры. Но кто же они, наши законодатели? В законодательных палатах законы проводят люди, большею частью не знающие даже азбуки того, о чем пи- шутся законы, а потому руководящиеся, главным образом, партийными соображениями. Сегодня они проведут закон об оздоровлении городов, не имея ни малейшего понятия об общественной гигиене; завтра они утвердят военный устав, — сами никогда не бравши в руки ружья, — или же они объявят ряд законов о народном обучении, когда сами не знают, как дать образование своим собственным детям! Так законодательствуют они вкривь и вкось, одного только не забывая — штрафа и тюрьмы тому, кто не исполнит их велений, хотя те, которых они велят наказывать, может быть, в сто раз честнее их самих! Наконец, кого и что находим мы на службе у закона? 77
Тюремщика, в котором воспитали человека, понемногу утратившего всякое человеческое чувство; жандарма, обра- щенного в собаку-ищейку; шпиона, т. е. негодяя, лишенно- го всякого чувства человеческого достоинства; и, наконец, донос, т. е. подлость, награждаемую как добродетель, и подкуп, возведенный в систему... Словом — все худшие стороны человеческой природы поощряются, лелеются и воспитываются ради торжества закона! Вот почему, видя и зная все это, мы не повторяем, как попугаи: «Уважение к закону!», а кричим: «Презрение к нему и его атрибутам!» Вместо трусливого «повиновения законам» мы говорим: «Бунт против всех законов! Взвесьте зло, делающееся во имя каждого закона, и то добро, кото- рое он мог дать людям, взвесьте их, и вы увидите, что мы правы. Вы поймете, что надо искать чего-то другого!» 2 Закон — продукт сравнительно новый, так как громад- ные массы человечества прожили многие тысячи лет, не имея еще никакого писаного закона, ни даже законов, вы- сеченных условными знаками в камне при входе в храмы. В то время взаимные отношения между людьми управля- лись обычаями, привычками, нравами, окруженными поче- том вследствие долгой практики. Эти привычки приобрета- лись людьми с раннего детства, точно так же, как с детства научались люди добывать себе пропитание рыбной ловлей, охотой, разведением скота или земледелием. Все человеческие общества прошли через эту ступень, и по сию пору значительная часть людей живет без писаных законов. Множество племен имеют нравы и обычаи — т. е. «обычное право», как говорят законники, — установив- шиеся привычки общественной жизни. И этого достаточ- но, чтобы поддерживать хорошие отношения между члена- ми рода, племени или сельской общины. То же самое еще держится в значительной мере даже среди цивилизован- ных, «благоустроенных» народов. Достаточно выйти из наших больших городов, чтобы убедиться, что взаимные 78
отношения крестьян держатся не писаным правительствен- ным законом, а издавна установившимися обычаями. Рус- ские, итальянские, испанские крестьяне и даже значитель- ная часть французских и английских живут еще, не имея почти никакого дела с писаным законом. Он вмешивается в их жизнь только для того, чтобы определять их отношения к государству; что же до их взаимных отношений — иногда очень сложных, — они устраиваются на основании обычая. В древности так жило все человечество. Если всматриваться в нравы и обычаи первобытных на- родов, то в них заключаются два определенных течения. Так как люди живут не в одиночку, то у них вырабаты- ваются привычки, полезные для сохранения общественно- го быта и для размножения породы. Без чувств обществен- ности, без практики взаимной поддержки (солидарности), жизнь обществами была бы невозможна. Не закон вводит эти нравы и привычки; они препятствуют всякому законо- дательству. Точно так же не религия ввела их в жизнь; при- вычки, делающие общежитие возможным, препятствуют религии; они существуют у всех живущих обществами. Они вырабатываются силою вещей, как то, что мы называем у животных инстинктами, и вырабатываются путем развития (эволюции) того, что полезно и даже необходимо, так как они облегчают борьбу за существование среди враждебных сил природы. Дикари-людоеды отказываются в конце кон- цов от людоедства потому, что, заведя какую-нибудь обра- ботку земли или же насадив деревьев для своего пропита- ния, они скоро находят, что им выгоднее кормиться таким образом, чем жить впроголодь и раз в год наесться, убив ка- кого-нибудь уже умирающего старика1. Мы знаем также из лучших описаний жизни дикарей, что среди племен, совер- шенно независимых и не имеющих ни законов, ни началь- ников (как, например, эскимосы), члены того же рода не наносят друг другу ударов при каждой ссоре, потому что привычки жизни обществами выработали в них некоторые 1 О людоедстве и о «дикарях» вообще см. мою книгу «Взаимная помощь». 79
чувства братства и взаимности. В случае ссоры они обраща- ются к третьему лицу, или к своему миру, или роду, вместо того чтобы разрешить ее ударами ножа. Привычки госте- приимства, уважение к человеческой жизни, чувства вза- имности, сострадание к слабым и доходящая до самопо- жертвования храбрость, которую практикуют сперва для защиты детей или своего друга, а потом и для защиты свое- го рода, — все эти качества развивались в людях гораздо раньше всякого законодательства; и развивались они неза- висимо от религий — совершенно так же, как те же качест- ва развиваются у всех общительных животных. Они не при- рождены человеку (как это утверждают духовенство и мыслители метафизики), а развиваются в силу самой обще- ственной жизни. Но рядом с такими нравами, необходимыми для суще- ствования обществ и для сохранения человечества, разви- ваются в человеческих обществах и другие желания, другие страсти, а следовательно, и другие привычки, другие обы- чаи. Желание преобладать и навязывать другим свою волю; желание захватить то, что вырастили или нажили люди со- седнего племени; желание покорить себе других людей, чтобы воспользоваться всякими благами, не работая, в то время как рабы производят все необходимое и доставляют хозяину всякие удовольствия и наслаждения; наконец, же- лание горных племен присвоять себе то, что наживают хле- бопашцы в равнинах, — эти себялюбивые стремления со- ставляют другое течение нарождающихся нравов и обычаев. К тому же шаман или жрец — пользующийся страхами толпы и усиливающий их, тогда как сам он от них избавился, а с другой стороны — воин, который устраивает набег на соседний род, чтобы вернуться домой с добычей и рабами, — оба они, рука об руку, стараются привить перво- бытным обществам вожделения и привычки, помогающие им обоим утверждать свое преобладание. Пользуясь люд- ской ленью, страхами и косностью, они успевают понемно- гу ввести в жизнь привычки, на которых они могут укреп- лять свою власть. Ради этого они пользуются, прежде всего, духом люд- 80
ской косности, рутины, т. е. привычки поступать так, как уже раньше поступали; она сильно развита у детей, у дика- рей и у всех животных, и ею пользуются так называемые «руководители народов». Человек, особенно человек суе- верный, всегда боится сделать что-нибудь не так, как оно делалось раньше: все старинное пользуется у него особым уважением. «Так делывали наши деды и отцы; жили они не худо — вот вас вырастили; ну, и вы так же живите!» — так говорят старики молодежи, когда она пытается что-нибудь изменить в жизни. Неизвестное будущее страшит стариков, и они предпочитают держаться старины, хотя эта старина, в сущности, представляла нищету, гнет, рабство. Можно даже сказать, что чем несчастнее человек, тем более боится он перемен, из страха чего-нибудь худшего. Нужно, чтобы в его мрачную хижину проник хотя луч надежды; нужно, чтоб ему улыбнулось хоть маленькое улучшение его быта, чтобы он осмелился критиковать свой обычный образ жизни и пожелал перемены. Пока не зародилась надежда на лучшее, человек живет по-старому. Большинство дикарей так боится перемены, что они скорее дадут себя убить, чем нарушить обычаи и за- веты своих предков. Их учили, что души предков, блуждаю- щие по ночам, обидятся за всякое изменение ихнего склада жизни; что всякое нарушение старого навлечет всякие беды на весь род, — и они верят этому. Но — что говорить о ди- карях! Сейчас, среди нас, сколько из наших отцов и сколь- ко среди нас политических деятелей, экономистов и даже людей, считающих себя революционерами, поступают точно так же, как дикари, т. е. цепляются и держатся за про- шлое, уже обреченное на вымирание! Сколько обществен- ных деятелей все время ищут «прецедента» — т. е. чего-ни- будь, что уже было, — чтобы внести ту или другую переме- ну! Сколько ярых революционеров знают одно: подражать тому, что уже было в прежних революциях! Этот дух предания, рутины, родящийся из суеверия, ум- ственной лени и умственной трусости, всегда составлял ис- тинную силу всех поработителей народов; и в первобытных обществах им широко пользовались жрецы и военоначаль- ники, чтобы охранять обычаи, особенно выгодные для них самих. 81
Пока источниками неравенства среди людей были толь- ко естественные различия в способностях и силах и еще не было внешних причин, чтобы усиливать и удесятерять их путем накопления богатств и сосредоточения власти в не- многих семьях, — привязанности к старине достаточно было, чтобы установить власть нескольких человек над всеми остальными в роде или племени. Достаточно было — ловко использовать эту привязанность. Еще не чувствова- лось надобности в сложном аппарате судов и целом своде законов и наказаний. Но когда общества начали разрастаться и в них все резче обозначалось разделение на два враждебных лаге- ря, — из которых один стремился закрепить свою власть, а другой уже пытался освободиться от нее, — тогда начались столкновения, началась борьба. Тот, кто в данную минуту оказывался победителем, стремился закрепить свою побе- ду, сделать ее несомненной, неоспоримой, священной в глазах побежденных. И тогда являлся Закон, освященный жрецом или первосвященником, и на защиту его выступали топор и секира воина. Прежде всего, Закон, конечно, забо- тился о том, чтобы сделать незыблемыми, неоспоримыми те нравы и обычаи, которые были выгодны для правящего меньшинства. Военная же Власть бралась обеспечить пови- новение народа, — тем более что воин видел в этом свою выгоду: он переставал быть представителем грубой силы и становился защитником священного закона. Но, если бы Закон содержал только правила, полезные для власть имущих, он не мог бы утвердиться; ему скоро перестали бы повиноваться. И вот законодатель умело со- единил в том же сборнике, в тех же «скрижалях закона» оба рода нравов и обычаев, имевшихся в обществе: правила взаимности, сложившиеся, чтобы обеспечить обществен- ную жизнь, и такие правила, которые способствовали ут- верждению в обществе первенства и власти. Нравы, необ- ходимые для жизни общества, искусно были смешаны в законодательстве с правилами, введенными в свою пользу самими законодателями; и от толпы требовалось одинако- вое уважение к тем и другим. «Не убивай!» — говорил закон, и тут же прибавлял: «Приноси жертвы богам и плати 82
жрецу десятину!» «Не воруй!» — и вслед за тем: «Не платя- щему налога королю — отрубить руку!» и т. д. Таков везде был закон, и этот двойной характер он со- хранил до сих пор. Желая закрепить свою власть и устанав- ливая обычаи, полезные для них самих, законодатели ис- кусно смешивали нужные им законы с обычаями, полезными для жизни общества (в сущности, не нуждавши- мися в защите закона, так как их и без того уважали). Таким образом создавалось то, что бытовые обычаи, ставшие законом, так сказать, окаменевали. Являлось пре- пятствие их естественному развитию по мере развития че- ловеческого разума и его изобретений; налагалась узда на дальнейшее развитие. Но вместе с тем твердо укоренялась власть духовных руководителей и светских правителей. Вот почему закон, рожденный из насилия и обмана и развившийся под покровом Власти, имеет также мало прав на наше уважение, как и частный Капитал. Он рожден из суеверия и насилия; он установлен был на пользу жреца, за- воевателя и богатого эксплуататора; и его придется уничто- жить вполне тогда, когда народ захочет порвать свои цепи. Тогда понятие о справедливости, присущее человеку в его общественной жизни, найдет себе новое выражение '. 3 Мы видели, как закон возникал из установившихся нравов и обычаев и как, с самого начала, он представлял смесь, где, с одной стороны, подтверждались полезные и необходимые привычки общительной жизни, а с другой — устанавливались новые порядки, подтверждавшие народ- ные суеверия и узаконявшие права сильного. Такое двойст- венное происхождение законодательства определило даль- нейшее его развитие у народов, среди которых все более и 1 Мысли, вкратце развитые в этой главе, были потом развиты в по- дробностях в ряде последующих работ: «Взаимная помощь», «Государст- во и его роль в истории», «Мщение, именуемое Справедливостью», «Спра- ведливость и нравственность», а также развиваются в большой, еще не- оконченной работе об «Основах Нравственного» («Этике»). (Прим. 1919 года). 83
более развивалась общественная жизнь. Но в то время как ядро общительных нравов и обычаев очень медленно рас- ширялось, другая составная часть законов, установленная на пользу правящих классов, быстро росла и растет по сию пору. Только время от времени правители позволяли вы- рвать у себя какой-нибудь закон, защищавший или, по-ви- димому, охранявший права неимущих. Но и тогда новый закон только отменял или слегка смягчал предшествовав- ший закон, установленный на пользу правящего сословия. «Лучшие законы, — справедливо писал Бокль, — были те, которые отменяли предыдущие». Но — сколько усилий приходилось употребить и сколько пролить крови, раньше чем удавалось добиться отмены каждого установления, имевшего целью держать народ в цепях! Во Франции, чтобы отменить пережитки крепостного права и феодаль- ных повинностей и сломить силу придворной знати, пона- добилось четыре года революции и двадцать лет последую- щих войн. Чтобы добиться отмены любого скверного закона, перешедшего к нам из старых времен, приходится бороться десятки лет, — и то большею частью такие пере- житки исчезают лишь путем подъема революционных сил. Со времени Роберта Оуэна и Фурье, т. е. с двадцатых годов XIX века, социалисты многократно указывали на ис- торию зарождения Капитала. Они рассказали, как он за- рождался путем войн и грабежа, из рабства и из крепостно- го права, из плутовства и из современной эксплуатации рабочих. Они показали, как он выкармливался кровью ра- бочих и как понемногу он завоевал весь мир. Это сделано. Но теперь социалистам предстоит рассказать ту же историю относительно зарождения и развития Закона. Народный ум, опережая, как всегда, кабинетных ученых, уже распознает суть этой истории и намечает ее основные черты. Нужно только обстоятельно ее разработать. Будучи создан для того, чтобы обеспечить некоторым людям плоды грабежа, захвата и эксплуатации, Закон, в общих чертах, развивался так же, как и Капитал: эти бра- тья-близнецы шли рука об руку, кормясь оба нищетой и страданиями человечества. Их история была одна и та же во 84
всех странах Европы. Разница была только в мелких по- дробностях, так что, зная развитие закона во Франции, в Германии или в России, значит знать основные черты его развития у других европейских народов. В зачатке Закон происходил из народного договора. На Майском или на Мартовском сходе собирался весь народ и постановлял основы народного договора. Майское Поле, т. е. Всенародное Вече некоторых более первобытных рес- публик (кантонов) Швейцарии до сих пор собирается, как в былые времена, хотя его уже несколько исказило вторже- ние буржуазной цивилизации и стремление к централиза- ции власти. Конечно, и тогда договор уже не был вполне добровольным: сильный и богатый уже тогда могли навя- зывать отчасти свою волю. Но тогда они, по крайней мере, встречали сопротивление в народных массах, которые по временам давали им почувствовать всю силу. Такое же Вече собиралось во всех вольных городах. Но, по мере того как Церковь и феодальный помещик начали приобретать власть над крестьянами и горожанами, право законодательства стало ускользать из рук народа и переходило в руки немногих. Церковь расширяла свои права; благодаря сокровищам, скоплявшимся в ее руках из приношений верующих, она могла вмешиваться все более и более в частную жизнь тех, чьи души она спасала от дьяво- ла; и мало-помалу у нее оказались крепостные, обязанные на нее работать; создавался новый вид рабства, против ко- торого в былое время восставали христиане. Церковь взи- мала налог со всех и понемногу расширяла право собствен- ного суда в своей пастве. Пользуясь и этим правом, она все умножала число наказуемых ею проступков и преступле- ний. В то же время она богатела по мере умножения зако- нов, так как пени и судебные пошлины шли в ее сундуки. Законы, таким образом, уже переставали быть защитника- ми народных интересов. «Их скорее можно было признать за произведение Собора религиозных фанатиков, чем зако- нодателей», — пишет упомянутый выше историк француз- ского права. В то же время и светский землевладелец расширял свои права над крестьянами, а также мещанами и ремесленника- ми зарождавшихся городов; и он также становился их вла- 85
детелем, судьею и законодателем. В десятом веке, в числе документов, имеющих общественное значение, мы нахо- дим преимущественно договоры, в которых перечисляются обязательства барщины и подати крепостных и вассалов землевладельца. Законодатели того времени — не что иное, как кучка разбойников, организующихся для разбоя среди населения, которое становится все более и более мирным по мере того, как оно переходит от охоты и скотоводства к земледелию. И эта кучка разбойников и законодателей только эксплуатирует в свою пользу понятие о справедли- вости, присущее всем народам. Вместе с тем они становят- ся судьями — вместо мира — и из этого делают себе источ- ник дохода; а их приговоры становятся примерами («прецедентами») для дальнейшего закрепления их влады- чества. Позднее эти приговоры, собранные законниками и приведенные ими в порядок, послужили основою наших теперешних Сводов Законов. И нам твердят теперь, что мы должны повиноваться этим наследиям попов и помещиков! Первая революция во Франции — т. е. восстание ком- мун в тринадцатом веке — смогла уничтожить только часть этих законов. Действительно хартии освобождавшихся го- родов были большею частью только сделкою, компромис- сом, между прежним законодательством помещиков, епи- скопов и светских владельцев — и новыми отношениями, сложившимися в восставших коммунах (городах и селах) между горожанами (или крестьянами) и помещиками. А между тем — какая разница между этими законами и на- шими теперешними! Коммуна не считает себя вправе запи- рать навеки в тюрьмы или гильотинировать своих граждан из-за государственных соображений: она ограничивается тем, что выгоняет из своих стен гражданина, вступавшего в заговор с врагами своей коммуны, и разрушает его дом. Для большинства «проступков и преступлений» она довольст- вуется денежным штрафом; мы находим даже в коммунах двенадцатого века совершенно справедливое — но теперь уже забытое постановление, что вся коммуна отвечает за злодеяния каждого из своих членов. Общества того време- 86
ни считали, что всякое преступление есть случайность или несчастье (так думают до сих пор русские крестьяне); они не допускали мести, проповедуемой Ветхим Заветом, а потому понимали, что в сущности вина за каждое преступ- ление лежит на всем обществе. Нужно было все влияние Византийской Церкви, вносившей на Запад утонченную жестокость восточных деспотов, чтобы внести в нравы гал- лов и германцев смертную казнь и ужасные пытки, кото- рым подвергали всех заподозренных в преступлениях. Нужно было также все влияние Римского права, — продук- та гнили императорского Рима, чтобы привить понятия о неограниченной собственности на землю, при- шедшие на смену первоначальным понятиям сельской об- щины. Известно, что вольные коммуны двенадцатого века не могли удержаться: в шестнадцатом веке они стали добычею королевской власти1. И по мере того, как королевская власть приобретала все больше и больше силы, право да- вать законы переходило постепенно в руки кучки придвор- ных прихвостней. Король обращался за советом к народу только тогда, когда он выпрашивал у него новые поборы деньгами и людьми. «Генеральные Штаты», т. е. «Земские Соборы», созываемые раз в двести лет — и то больше в годы полного военного разгрома, а также «Чрезвычайные Сове- ты», или же «Съезды Лучших Людей», где министры короля едва выслушивали «жалобные просьбы» его подданных, — только в экстренных случаях становились законодателями. При обычном же течении дел законы писались Церковью и министрами короля. Впоследствии же, когда власть была еще более сосредоточена и король мог сказать: «Государст- во, это — я!» — законы стали писаться в тайных «Советах короля», где по фантазии полоумного владыки или по кап- ризу министра сочинялись законы, которым подданные должны были повиноваться под страхом смертной казни или, в лучшем случае, заточения. Все прежние обычаи, ко- торыми обеспечивалась хоть некоторая защита в судах, от- менялись: народ становился крепостным рабом королев- 1 Подробнее об этом см. в моей книге «Взаимная помощь» и в бро- шюре «Государство и его роль в истории». 87
ской власти и небольшой кучки окружавших короля при- дворных. И тогда введены были самые ужасные казни: ко- лесованье, четвертованье, «сдиранье шкуры», а до суда — самые злобные, утонченные пытки, выдумываемые полу- помешанными монахами и развратниками. Вот в чем со- стоял тогда «прогресс» «просвещенных самодержцев», пока во Франции не грянули громы Великой Революции 1. Великой Революции в конце XVIII века, и никому дру- гому, принадлежит честь разрушения безобразной законо- дательной постройки, выстроенной феодализмом и коро- левской властью. Но, разрушив или, по крайней мере, расшатав это про- гнившее здание, Революция передала буржуазии право пи- сать законы для всего государства, для всей его жизни. Бур- жуазия же, в свою очередь, начала накоплять новые законы, чтобы держать в своих руках — и надолго удер- жать — управление народом. Ее парламенты неустанно пишут теперь законы, и горы таких бумаг растут с порази- тельной быстротою. Но — что представляют, в сущности, все эти законы? Большая часть их имеет одну только цель: охранять частную собственность, т. е. богатства, накопляемые путем эксплуатации человека человеком; затем — открывать ка- питалу все новые возможности и утверждать законом новые формы эксплуатации путем железных дорог, теле- графов, электрического освещения, химической промыш- ленности, выражения мысли в литературе и науке и т. д. Остальные законы если не прямо, то косвенно имеют ту же цель, т. е. поддержку правительственной машины, слу- жащей для обеспечения капиталу захвата народного богат- ства и эксплуатации народного труда. Суд, полиция, армия, народное образование, финансы — все служит тому же богу: капиталу и чиновнику государства. Все это имеет одну цель: обеспечить и облегчить капиталисту и чиновнику воз- можность наживаться трудом всех трудящихся. Переберите 1 Беру политическую историю Франции, так как, в сущности, она повторялась, с отставаньем во времени, на всем материке Европы. 88
все законы, написанные за восемьдесят лет в девятнадца- том веке, — и вы не найдете ничего другого: даже уступки требованиям крестьян и рабочих делались прямо с целью прочнее обеспечить эксплуатацию. Охрана личности, кото- рую представляют в учебниках как главную задачу закона, на деле занимает в нем почти ничтожное место, так как в теперешних обществах нападения на других, вызванные грубостью или злобою, уже идут на убыль. Нынче редко убивают из чувства мести, а все больше с целью грабежа. И если такого рода насилия против личности вообще идут на убыль, то обязаны мы этим, во всяком случае, не законо- дательству, а вырабатывающимся среди нас привычкам все большей общительности. Если бы завтра уничтожить все законы, написанные для охраны личности от насилий, и прекратить все такие преследования, — число насилий из личной мести или вследствие дикости нравов нисколько не увеличится. Быть может, нам заметят, что все-таки за последнее полстолетие проведено было немало либеральных законов. Но — разберите эти законы, и вы увидите, что большинство их было только отменою законов, полученных нами в на- следство от прежних веков. Все либеральные законы, всю программу радикалов можно выразить немногими слова- ми: отмена законов, ставших невыгодными для самой бур- жуазии, и иногда только — возврат к некоторым вольнос- тям коммун двенадцатого века, распространенным на всех граждан. Уничтожение смертной казни, суд присяжных для всех преступлений (суд присяжных, либеральнее тепереш- него, существовал уже в двенадцатом веке1), право избирать судей, право граждан предавать суду чиновников, уничто- жение постоянных армий, право сходок, свободное обуче- ние — все то, что нам представляют как плод современного либерализма, есть не что иное, как возврат к свободам, су- ществовавшим раньше, чем Церковь и король установили свою власть над людьми. 1 См. «Взаимная помощь», гл. IV. 89
Покровительство эксплуатации — прямое, путем зако- нов о собственности, и косвенное, путем поддержки Госу- дарства, — вот, следовательно, сущность и суть современ- ных законов и главная забота наших дорогостоящих законодательных палат. Но — не пора ли нам больше не ув- лекаться словами и наконец присмотреться к действитель- ности? Не пора ли открыто признать, что закон, который вначале являлся сборником обычаев, полезных для поддер- жания жизни обществами, стал теперь орудием для под- держки эксплуатации одних людей другими, для утвержде- ния власти эксплуататоров над трудовыми массами? — Цивилизующее значение закона сошло теперь на нет; оста- лось одно: охрана эксплуатации. Вот что мы узнаем из истории развития законов. Есть ли это достаточное основание, чтобы относиться к ним с ува- жением? — Конечно, нет! Подобно капиталу, закон — про- дукт разбойничества, и так же мало, как капитал, он имеет прав на уважение. А потому первым долгом революционе- ров девятнадцатого века будет сжечь все законы, вместе с грамотами, охраняющими собственность. 4 Если изучать законы, управляющие теперь человечест- вом, то оказывается, что их можно разделить на три глав- ных разряда: охрана собственности, охрана правительства и охрана личности. И, ближе всматриваясь в содержание каждого из этих разрядов, приходишь к логическому неиз- бежному выводу: ненужность и зловредность закона. Что касается охраны собственности, у социалистов уже сложилось определенное мнение на этот счет. Законы о собственности написаны не для того, чтобы обеспечить личности или же обществу плоды их труда. Напротив того, они писались для того, чтобы отнять у производителя или у общества часть того, что они произвели, и отдать эту часть другим. Например, когда закон обеспечивает права госпо- дина такого-то на дом в таком-то городе, ему обеспечивает- ся владение не какой-нибудь избой, которую он себе вы- строил (один или с помощью друзей); такого права никто у 90
него не оспаривал бы. Но ему обеспечиваются права на дом, который вовсе не представляет плодов труда самого владельца, так как строили его люди, которым был выпла- чен не весь их труд; а затем всякий дом в городе представля- ет общественную ценность, созданную всем обществом. Действительно, такой же дом в сибирских степях не имел бы ценности, какую он имеет в большом городе, где есть проведенная вода и газ и где десятки поколений работали над украшением города, над его университетом, школами, театрами, магазинами, железной дорогой и т. д. Таким образом, давая права собственности на дом в Па- риже, Лондоне, Москве и т. п., закон нарушает всякую справедливость; он дает домовладельцу часть продуктов труда других — часть того, что принадлежит всем и никому лично. И именно потому, что такое присвоение несправед- ливо (все другие формы собственности носят такой же ха- рактер), именно поэтому требуется целый арсенал законов и целая армия полицейских и судей, чтобы поддерживать несправедливость, вопреки здравому смыслу и вопреки по- нятиям о справедливости, свойственным всем людям. Но половина теперешних законов — все гражданские законы всех стран — имеют целью поддержать именно такое присвоение, такую монополию в пользу немногих против остальных. Три четверти дел, разбираемых в су- дах, — не что иное, как споры между монополистами: два грабителя спорят из-за дележа добычи. И добрая доля уго- ловных законов преследует ту же цель, так как они стремят- ся удержать трудящихся в подчиненном положении отно- сительно предпринимателей. Законов же, обеспечивающих трудящемуся плоды его собственных трудов, таких законов даже вовсе не имелось и по сию пору имеется очень мало. Оно так естественно и так вошло в наши нравы и обычаи, что закону об этом нечего и думать1. Явное, вооруженное разбойничество уже редко 1 Любопытно, например, что в России, в Англии, во Франции до 1793 года и т. д. не было закона, утверждающего право собственности крестьян на их общинные земли. Вследствие этого законы XVIII века позволили в Англии помещикам отобрать у общин их земли. В России общинное землевладение было утверждено, если не ошибаюсь, особым законом лишь при освобождении крепостных. 91
в наш век; редко также, чтобы один рабочий оспаривал у другого плоды его труда; а если случится у них недоразуме- ние, то они обходятся без суда, обращаясь к своим же това- рищам. Отбирает у рабочего часть плодов его труда только помещик или предприниматель — при помощи закона. Таким образом, установления о собственности, напол- няющие наши своды законов и столь любимые адвоката- ми, — не преследуют иной цели, кроме покровительства монополистам, присвояющим плоды чужого труда; а пото- му они не имеют права на существование, и революционе- ры из социалистов намерены не щадить их во время рево- люции. Действительно, мы смело сможем тогда уничто- жить все законы, касающиеся прав собственности, все акты, устанавливающие их, и архивы, где хранятся эти акты, — словом, все то, что касается учреждения, которое представляет такое же пятно в истории цивилизации, как рабство и крепостное право. То, что сказано о законах, касающихся права собствен- ности, вполне прилагается и ко второму крупному разряду законов, т. е. к законам, поддерживающим и охраняющим правительства. Тут опять имеется целый арсенал законов, декретов, предписаний, циркуляров и т. п., которыми охраняются различные формы правительства, выбранного и захватного. Мы знаем — анархисты не мало доказывали1 относительно всяких форм государственного управления, — что все пра- вительства, монархические, конституционные и республи- канские, считают своей обязанностью поддерживать — в случае надобности силою — привилегии правящих классов: аристократии, духовенства и буржуазии. Добрая треть наших законов, т. е. все «основные законы», законы о нало- гах, о таможенных пошлинах, об организации минис- терств, армии, полиции, Церкви и т. д., — а таких законов в каждом государстве набирается тысячи, — служат только для того, чтобы содержать, чинить и развивать государст- 1 Со времен англичанина Годвина, писавшего в 1793 году. 92
венную машину, которая, в свою очередь, служит, главным образом, чтобы защищать имущие классы. Разберите каждый из этих законов; приглядитесь, как они прилагаются в жизни изо дня в день, и вы увидите, что из них нет ни одного, который стоило бы сохранить. Начи- ная с тех, которые выдают во Францию сельскую общину, со связанными руками, попу, местному крупному буржуа и подпрефекту, и кончая теперешнею знаменитою Конститу- циею (девятнадцатою или двадцатою со времени 1789-го года), которая дает Франции Палату из межеумков и бир- жевиков, подготовляющих диктатуру какого-нибудь аван- тюриста, а не то и коронованного болвана, — из всех этих законов вы едва ли выберете такие, что стоило бы сохра- нить их. Насчет этого нет сомнения не только среди анар- хистов, но и среди буржуа более или менее революционно- го склада мысли; и те и другие согласны, что лучшее употребление этих законов было бы большой праздничный костер. Остается, стало быть, только третий разряд законов — самый главный, так как относительно их держится наибо- лее предрассудков: это — законы уголовные для защиты личности, для наказания преступлений и предупреждения их. Действительно, если вообще закон пользуется уважени- ем, то главным образом потому, что этот разряд постанов- лений считается необходимым для охраны личности. Дей- ствительно, эти законы выработались из нравов и обычаев, полезных для жизни человека обществами; ими пользова- лись все захватчики власти, с самых ранних времен, для ут- верждения своего авторитета. Власть начальников у перво- бытных дикарей, власть богатых «семей» в средневековых городах и власть «королей» всегда основывалась главным образом на их судебной власти; и до сих пор, когда говорят о необходимости правительства, главным образом имеют в виду его судебную должность. «Без правительства люди перегрызли бы друг друга», — говорит крестьянин. «Конеч- ная цель всякого правительства, это — дать двенадцать честных присяжных каждому обвиняемому», — говорил Беркэ. 93
И вот, несмотря на все существующие предрассудки, давно пора анархистам открыто заявить, что и этот разряд законов так же бесполезен и вреден, как и остальные. Начать с того, что из так называемых преступлений против личностей две трети, а может быть, и три четверти вызываются желанием овладеть чужою собственностью. Этот громадный разряд «преступлений и проступков» ис- чезнет только тогда, когда исчезнет личная собственность. — Но, скажут нам, всегда найдутся звероподобные люди, которые могут нанести другому удар ножом при ма- лейшей ссоре или же выместят малую обиду убийством, — если не будет законов и наказаний, чтобы обуздать таких дикарей. Вот что постоянно возражают нам, когда мы вы- сказываем сомнение насчет права наказывать. А между тем есть один неоспоримый факт: строгостью наказаний пре- ступность не уменьшается. Вешайте, четвертуйте, если хо- тите, убийц, — число их не уменьшится. Наоборот, уничто- жите смертную казнь, и число их не увеличится. Умные статистики и законоведы отлично знают, что никогда еще усиление строгости уголовных законов не уменьшало числа покушений на чужую жизнь. А с другой стороны — случит- ся хороший урожай, подешевеет хлеб, да при этом еще стоит хорошая погода, и число убийств немедленно падает. Действительно, статистикам известно, что число уголовных преступлений убывает и возрастает пропорционально ценам на жизненные припасы и даже преобладанию хоро- шей или дурной погоды. Из этого, конечно, не следует, чтобы все убийства были внушены голодом или пасмурным небом. Но, когда урожай был хороший и жизненные при- пасы не дороги, люди, становясь веселее, менее несчастны- ми и менее озлобленными, менее дают над собою воли тем- ным страстям и не убивают себе подобных из-за пустяков1. Затем известно, что страх наказания обыкновенно не останавливает убийц. Тот, кто идет убивать соседа из мести или потому что дошел до отчаяния, обыкновенно не рас- суждает о последствиях; и нет убийцы, который не рассчи- 1 В Англии замечено было, что настроение Парламента и его боль- шая или меньшая сварливость несомненно зависят от погоды. Сварли- вость увеличивается при известном ветре. 94
тывал бы избежать преследования. Впрочем, пусть каждый сам хорошенько вдумается в преступность и разберет уго- ловные преступления и их побудительные причины, а также пусть он подумает о том, что представляют собой на- казания: казнь, тюрьма и т. д.; и если он отрешится от пред- взятых мыслей, он неизбежно придет к такому заключе- нию: «Не говоря об обществе, где каждый будет получать луч- шее воспитание, чем теперь, где с молодости будут разви- ваться все способности и где возможно будет каждому ими пользоваться, — что дает каждому такие наслаждения, ко- торых он не захочет лишиться, совершая преступление, — не говоря уже о будущем обществе, а беря теперешнее, со всеми жалкими его продуктами, которые мы видим в каба- ках больших городов, — в тот день, когда никакого наказа- ния не будет налагаться на убийц, число убийств не увели- чится ни на одну единицу. Мало того, оно, по всей вероятности, уменьшится, — хотя бы только всеми теми случаями, где убийцами становились люди, получившие с молодости тюремное образование». Нам все время толкуют о благодеяниях закона и о по- лезности наказаний. Но попытался ли кто-нибудь подвес- ти баланс между предполагаемыми «благодеяниями наказа- ний» и их зловредным, развращающим влиянием? Между тем подведите только итоги скверным страстям, возбуждае- мым в людях жестокими казнями, особенно когда они со- вершаются на улицах! Кто же больше всего постарался раз- вить в человеке зверские инстинкты (неизвестные животным: человек — самое жестокое из животных), как не король и не судья, вооруженные законом, которые застав- ляли на площади рвать человеческое тело на куски, лить кипящую смолу на раны, вырывать руки и ноги, раздроб- лять кости и распиливать людей надвое — все это для того, чтобы охранить свою власть. Подсчитайте только всю ис- порченность, ежедневно вливаемую в общество доносами, которые поощряются судьями и оплачиваются правитель- ствами под тем предлогом, что так открываются виновники преступлений! 95
Поживите в тюрьме и там присмотритесь к тому, чем становится человек, лишенный свободы и запертый с дру- гими, уже в корень испорченными всею гнусностью, кото- рою пропитаны современные тюрьмы. И знайте, что сколько ни реформировали тюрьмы некоторые филантро- пы, тюрьмы до сих пор становились все хуже и хуже. Дейст- вительно, наши современные «исправительные» тюрьмы вносят в сто раз более разврата, чем подземелья и башни средних веков. Наконец, подумайте только, какой разврат, какое извращение ума поддерживается в человечестве тре- бованием повиновения — этой основы закона — и наказа- ния, власти, имеющей право наказывать и судить помимо голоса своей совести; какой разврат вносит в общество сама должность палача, тюремщика, доносчика — весь этот штат закона и власти. Разберите все это, и вы, вероятно, согласитесь с нами, когда мы говорим, что закон и наказание суть безобразия, которым пора положить конец1. Надо, впрочем, сказать, что народы, менее испорчен- ные государственным воспитанием, чем мы, понимают, что так называемый «преступник» в большинстве случа- ев — именно «несчастный»; что, избивая его, надевая на него цепи или же умерщвляя его на эшафоте или понемно- гу в тюрьме, мы ничего не достигаем; что надо прийти ему на помощь самым братским обращением, как с равным, и практикою жизни среди хороших, честных людей. И мы надеемся, что в будущей революции раздастся такой крик: «В огонь гильотину! Давайте ломать тюрьмы и прого- ним скверную породу судей и их полицейских и доносчи- ков. Отнесемся, как к больному брату, к тому, кого порыв страсти или скверное воспитание толкнуло на злое дело. А главное, отнимем у великих преступников — плодов бур- жуазного безделия — возможность облекать свои преступ- ления в обольстительные формы! И тогда, наверное, число преступлений в нашем обществе заметно уменьшится. 1 Сошлюсь здесь на мою книгу «В русских и французских тюрь- мах», где даны факты в подтверждение, и на мои брошюры: «Мщение, называемое Справедливостью» и «Тюрьмы», где говорится об общест- венном вреде, представляемом современными «местами заключения». (Прим. 1919 г.). 96
Преступность поддерживается, с одной стороны — безде- льем, а с другой — Законом и Властью: законами о личной собственности, законами о правительствах, законами о преступлениях и наказаниях, и Властью, которая пишет эти законы и приводит их в исполнение». Не надо нам законов, не надо судей! Свобода, Равенст- во и Круговая порука, проведенные в жизнь, — единствен- ная верная помеха развитию противообщественных на- клонностей. XVIII ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА Когда приходится рассуждать о порядке вещей, кото- рый, по нашему мнению, должен создаться ближайшею ре- волюциею, нам часто говорят: «Все это теория; нам нечего этим заниматься! Займемся лучше практической стороной дела, например, вопросом о выборах. Постараемся подго- товить почву для передачи власти в руки рабочего сосло- вия; а потом мы увидим, что может произойти из Револю- ции». В этом умозаключении есть нечто, заставляющее нас сомневаться не только в его справедливости, но даже в его искренности. В сущности, у каждого, говорящего эти слова, есть своя готовая теория относительно того, как будет организовано будущее общество на другой день после переворота, вернее даже — в день переворота. Люди, по-ви- димому, не интересующиеся вопросом о будущем общест- венном строе, не только не относятся безразлично к своим теориям; они глубоко в них верят, проповедуют и распро- страняют их; и вся их деятельность есть не что иное, как ло- гический вывод из их воззрений. На самом деле слова «не будем спорить о теоретических вопросах» означают только «не расшатывайте спорами нашей теории, а лучше помогите нам привести ее в исполнение». Действительно, нет ни одной журнальной статьи, в ко- торую автор не вставил бы своих взглядов относительно ор- ганизации будущего общества. Слова: «Рабочее Государст- 97
во», «Организация производства и обмена посредством Го- сударства», «Коллективизм» (понимаемый в смысле об- щности лишь орудий производства и исключающий общее пользование продуктами), «дисциплина партии» и т. д. — все это на каждом шагу встречается в журнальных статьях и в брошюрах, и выходит, что те, которые на словах не прида- ют никакого значения «теориям», на самом деле делают все, что только могут, для наиболее широкого распростра- нения своих теорий. Пока мы воздерживаемся от подобно- го рода споров, другие проповедуют свои воззрения, сеют свои заблуждения — т. е. те заблуждения, против которых нам приходится впоследствии бороться. Возьмем для при- мера хоть известную книгу бывшего австрийского мини- стра Шефлэ: «Квинтэссенция социализма». В этой книге автор, под видом защиты социализма, на самом деле пре- следует одну цель: спасти погибающий буржуазный строй. Правда, что среди французских и немецких рабочих книга Шефлэ не имела успеха; но горе в том, что его мысли, при- правленные несколькими революционными фразами, то и дело распространяются во всевозможных видах1. Да это и совершенно естественно. Человеческому уму противно заниматься разрушением существующего, не имея заранее готовой идеи, хотя бы в самых общих чертах, о том, нем разрушенное будет заменено. «Будет учреждена ре- волюционная диктатура», — говорят одни. «Будет назначе- но правительство из среды рабочих, и ему будет поручена организация производства», — говорят другие. «Все будет общим в восставших общинах», — проповедуют третьи и т. д. И при этом все имеют свое излюбленное, хотя и туман- ное представление о будущем строе, и это представление, как бы оно ни было туманно, влияет, сознательно или бес- 1 Теперь книга Шефлэ уже не имеет никакого значения. Но — сколько распространилось за последнее время всевозможных учений, преследующих ту же цель! Вместо того, чтобы разобрать деловито, се- рьезно трудности, которые встретит на своем пути действительная пере- дача всего производства и потребления из рук частных предпринимате- лей в руки всего общества, и указывать на меры, которые облегчат этот переход, и способы передачи, к которым придется прибегнуть, — уче- ния, о которых идет речь, учат только, как избегнуть неизбежной пере- стройки! {Прим. 1919 года.). 98
сознательно, на их деятельность в течение подготовитель- ного периода. Итак, мы ничего не выигрываем, избегая «теоретичес- ких вопросов»; напротив того, если мы хотим быть «прак- тичными», мы обязаны непременно теперь же заняться из- ложением и всесторонним обсуждением нашего идеала анархического коммунизма. Наконец, если не заняться теперь, в период сравнитель- ного затишья, которое мы переживаем , изложением и об- суждением этого идеала, то когда же мы будем в состоянии сделать это?! Не в тот ли день, когда среди баррикад, на развалинах разрушенного строя, нужно будет немедленно открыть на- стежь двери новому будущему? Тогда будет необходимо иметь наготове совершенно определенное, отчасти уже ис- пытанное решение и твердое намерение ввести в жизнь это решение. Рассуждать и спорить — тогда уже будет поздно. Тогда надо будет действовать, не медля, в том или другом направлении. Возьмем, например, Францию. Что, спрашивается, было причиной того, что совершившиеся во Франции ре- волюции не дали французскому народу всего того, на что он имел полное право рассчитывать? Не то ли, что народ слишком много рассуждал заранее о целях революции, приближение которой он ясно чувствовал? — Конечно, нет! Напротив того, заботы о том, чтобы наметить немед- ленные цели будущей революции, народ всегда предостав- лял своим вожакам, которые, что совершенно понятно, всегда вовсе не оправдывали надежд народа. Если народ оставался ни с чем, то не потому, что он имел ту или другую определенную идею о будущем строе — идею, мешавшую ему действовать, — а потому, что он ника- кой идеал о будущем не имел. Буржуазия в 1789, 1848 и в 1871 году прекрасно знала, что она будет делать в ту минуту, когда народ низвергнет правительство. Она знала, что ей 1 Статья эта была написана в 1879 году. 99
нужно будет захватить власть, узаконить свое господство выборами, вооружить и в прямом и в переносном смысле мелких буржуа против народа и, держа в своих руках войс- ко, пушки, пути сообщения и деньги, послать наемников на рабочих. Она знала, что ей надо будет делать и что она сделает в день Революции. Народ же в это время не знал ровно ничего об этом. От- носительно политического вопроса он повторял в 1848 году вслед за буржуазией: «Республика и всеобщая подача голо- сов!» Вместе с мелкой буржуазией он кричал в марте 1871 года: «Коммуна!» Но ни в 1848, ни в 1871 году он не имел ни малейшего понятия о том, как решить вопрос о хлебе и труде ни в Республике, ни в Коммуне. «Организация труда», этот лозунг 1848 года (воскрешенный недавно, в не- сколько иной форме, немецкими коллективистами), был так смутен, что под ним можно было разуметь все что угод- но; то же самое можно сказать о столь же смутно понимав- шихся тогда идеях коллективизма, высказанных в Между- народном Союзе Рабочих (в Интернационале). Если бы в марте 1871 года организаторов Коммуны спросили, что нужно сделать для разрешения вопросов о хлебе и труде, то произошло бы истинное вавилонское столпотворение самых противоречивых ответов. Нужно ли было завладеть фабриками и заводами во имя Парижской Коммуны? Можно ли было захватить частные здания и провозгласить их общественной собственностью восставшего города? Нужно ли было объявить все богатства, нагроможденные в Париже, общественным достоянием французского народа и употребить эти могущественные средства в целях осво- бождения всей партии? Ни на один из этих вопросов в на- роде не было сложившегося мнения. Занятый нуждами каждодневной борьбы, Интернационал упустил из виду ос- новательное обсуждение этих вопросов. «Все это — пустые теоретические разглагольствования», — говорили тем, ко- торые возбуждали их, и когда речь шла о социальной рево- люции, то обыкновенно ее определяли совершенно смут- ными словами: «Свобода, Равенство и Братство!», иногда прибавляя слова «Солидарность». 100
Конечно, мы вовсе не думаем, чтобы следовало вырабо- тать совершенно определенную программу на случай рево- люции. Подобного рода программа могла бы только стес- нять действие. Многие даже воспользовались бы ею, чтобы убаюкать себя таким софизмом: «Так как мы не в состоя- нии реализовать нашу программу, то лучше ничего не де- лать, а сохранить нашу драгоценную кровь для более подхо- дящего случая!» Вместе с тем мы прекрасно знаем, что всякое народное движение приближает нас к социальной революции; что оно пробуждает дух возмущения, приучает рассматривать существующий порядок, или, вернее, беспорядок, как нечто шаткое по своей сущности; и нужно обладать наглой глупостью одного немецкого парламентского деятеля, чтобы задаться вопросом: «К чему послужили Великая французская революция или Парижская Коммуна?» Если Франция стоит впереди других народов в деле Революции, если французский народ революционен по духу и по темпе- раменту, то именно потому, что он совершил целый ряд ре- волюций, которых значения не признают «доктринеры» и люди недалекие. Прежде всего, мы должны определить цель, которой мы хотим достигнуть; и не только определить, а напоминать про нее словом и делом, так, чтобы сделать ее совершенно популярной: настолько популярной, чтобы в минуту народ- ного восстания она была у всех на устах. Задача эта гораздо труднее и вместе с тем необходимее, чем это думают, пото- му что если небольшое меньшинство ясно себе ее представ- ляет, то этого отнюдь нельзя сказать про массы, находя- щиеся под влиянием прессы, буржуазной, либеральной, коммунистической, коллективистской и т. п. От намеченной нами цели должен будет зависеть наш образ действий в настоящем и будущем. Различие между анархистом-коммунистом, коллективистом-государствен- ником, якобинцем и автономистом-общинником заключа- ется не в одних представлениях об идеале, более или менее отдаленном. Оно проявится не только в день революции, а проявится уже теперь и во всем — в крупном и мелком. В день революции коллективист-государственник, конеч- но, поспешит — в Париже, например, — занять Ратушу, и, 101
обосновавшись там, он будет выпускать оттуда декреты об обобществлении собственности. Он постарается сформи- ровать поражающее своею многочисленностью правитель- ство, сующее свой нос всюду, вплоть до определения, сколько кур следует разводить в деревне Глуповке. Общинник-автономист тоже побежит в ратушу и тоже, сформировав новое правительство, постарается возобно- вить историю Коммуны 1871 года, запрещая, однако, пося- гать на священное право собственности, пока Совет Ком- муны не сочтет уместным посягнуть на него. Коммунист же анархист немедленно постарается захватить мастерские, дома, житницы и вообще все общественные богатства и по- старается организовать в каждой коммуне, в каждой группе общественное производство и потребление, чтобы удовле- творить все потребности коммун и образующихся федера- ций. То же самое различие проявится в мельчайших прояв- лениях нашей жизни и нашей ежедневной деятельности. А так как каждый старается установить известную гармо- нию между своею целью и средствами, к которым он при- бегает, то мы можем с уверенностью сказать, что комму- нист-анархист, коллективист-государственник и комму- нист-автономист будут всегда находиться в полном разногласии относительно всякого шага их деятельности. Различие, о котором мы говорили, существует; значит, нечего делать вид, будто мы его не замечаем. Вместо этого постараемся лучше изложить откровенно преследуемые нами цели; и тогда из обсуждений, которые постоянно ве- дутся в социалистических группах — не в газетах, где дело- вые споры легко принимают чересчур личный характер, — будут вырабатываться в народных массах общие идеи, на которых впоследствии сможет объединиться большинство. Что касается до немедленного дела, то у всех групп су- ществует уже теперь общее поле деятельности. Так, напри- мер, все мы находим нужным вести борьбу с капиталом и с его защитником — правительством. Каковы бы ни были наши взгляды на организацию будущего общества, сущест- вует один пункт, относительно которого не может быть раз- 102
ногласия между искренними социалистами: результатом будущей революции должна быть экспроприация капитала. Из чего следует, что всякая борьба, подготовляющая такую экспроприацию, должна единодушно поддерживаться всеми социалистическими группами, какого бы оттенка они ни были. И чем больше различные группы будут встре- чаться на этой общей им почве и в других областях, на кото- рые укажут обстоятельства, тем больше установится согла- сия относительно того, что нужно будет предпринять во время революции1. Во всяком случае, будем помнить, что для того, чтобы в день восстания могла выявиться идея, более или менее все- общая, необходимо неустанно выставлять наш идеал обще- ства, долженствующего развиваться из революции. Если мы хотим быть практичными, будем постоянно излагать то, что реакционеры всех оттенков всегда называли «утопия- ми», «теориями». Для успеха дела теория и практика долж- ны составлять одно целое. XIX ЭКСПРОПРИАЦИЯ2 1 Теперь мы уже не одни думаем и говорим, что Европа находится накануне великого переворота. Буржуазия тоже начинает замечать это и говорить об этом на столбцах пре- данных ей газет. Английская газета «Таймс» признает спра- ведливость этого пророчества, и такое признание тем более замечательно, что оно является в органе, который считает за правило никогда ничем не волноваться. Посмеиваясь Нас иногда упрекали за употребление выражения «в день револю- ции» и выводили из этого, будто мы воображаем, что революция совер- шится в один день. «День революции» просто представляет разговор- ную форму и может обнимать семьдесят дней, как было в Коммуне 1871 года, и пять лет, как было в 1789—1794 годах. 2 Эта глава была написана в ноябре 1882 года, перед самым арестом в Тононе. 103
над теми, кто проповедует спартанские добродетели «бе- режливость и воздержание», газета лондонской торговой и банкирской City советует буржуазии подумать о том поло- жении, в котором, по вине общества, находятся рабочие, и посмотреть, какие уступки можно было бы им сделать, так как рабочие совершенно правы быть недовольными. «Же- невская газета» (Journal de Geneve) — эта старая греховод- ница, тоже спешит признать, что Швейцарская республика положительно недостаточно занималась социальным во- просом. Есть и другие газеты, которых нам даже не хочется называть, хотя надо сказать, они очень верно выражают на- строение крупной буржуазии и финансового мира, — кото- рые тоже начинают, уже со слезами в горле, говорить о зло- счастной судьбе, предстоящей в близком будущем хозяину, принужденному революцией работать наравне со своими рабочими. Третьи, наконец, с ужасом пишут, что волна на- родного гнева поднимается вокруг них все выше и выше. Недавние события в столице Австрии, глухое брожение, которое чувствуется в Северной Франции, то, что соверша- ется теперь в Ирландии и России, движения, быстро сле- дующие одно за другим в Испании, и тысячи других при- знаков, известных всем нам; наконец, солидарность, которая связывает французских рабочих между собой и с рабочими других стран, — солидарность, заставляющая по временам сердца рабочих всего мира биться заодно, объ- единяя их в одно могущественное целое, неизмеримо более могучее, чем в те времена, когда объединение рабочих вы- ражалось одним каким-нибудь советом, — все это только подтверждает наши предвидения. Наконец, положение вещей во Франции, которая снова входит в ту полосу, когда все партии, стремящиеся к власти, готовы подать друг другу руку для достижения общей цели; горячечная деятельность дипломатов, предвещающая при- ближение общеевропейской войны, столько раз отложен- ной и тем более несомненной; неизбежные последствия этой войны, а именно народное восстание в стране, под- вергшейся чужеземному нашествию и побежденной, — все эти факты, представляясь одновременно в переживаемую нами эпоху, столь чреватую событиями, заставляют нас ду- мать, что революция уже близко пододвинулась. 104
Буржуазия понимает это и готовится к сопротивле- нию — разумеется, силой, так как она не знает и не хочет знать других способов разрешения столкновений. Она го- това сопротивляться до крайности и заставить перебить сто тысяч рабочих, двести тысяч, если понадобится, и вдобавок несколько десятков тысяч женщин и детей, лишь бы сохра- нить свое господство над трудящимися. Остановит ее, ко- нечно, не ужас массовых избиений: то, что произошло в Париже на Марсовом поле в 1790 году, в Лионе в 1841 году, наконец, опять-таки в Париже в 1848 и 1871 годах, доста- точно доказало, на что способна буржуазия. Для этих гос- под, для спасения капитала и права на праздность и пороч- ную жизнь, всякие средства хороши! Программа их деятельности уже определена. — Можем ли мы сказать то же самое про себя? Для буржуазии массовое избиение представляет уже целую программу — лишь бы были на то солдаты, которым можно бы было поручить дело избиения, — французские, немецкие или турецкие, это все равно. Буржуазия стремит- ся лишь к одному — к сохранению существующего порядка вещей хоть бы еще на пятнадцать-двадцать лет; для нее, следовательно, все дело сводится к простой вооруженной борьбе. Для рабочих же вопрос представляется совершенно иначе, так как они хотят диаметрально противуположно- го, — а именно полного преобразования теперешнего об- щественного строя. Для них задача не так проста. Напротив того, она громадна, почти необъятна. Кровавая борьба, к которой мы должны быть готовы не менее буржуазии, представляет для нас лишь один из эпизодов, одно из про- явлений борьбы, которая должна произойти между капита- лом и нами. Если бы мы смогли, нагнавши страх на буржуа- зию, обуздать ее, а затем оставили бы все по-прежнему, то это не привело бы ровно ни к чему. Наша цель гораздо шире, наши стремления неизмеримо выше. Мы стремимся к уничтожению эксплуатации человека человеком. Мы хотим положить предел всякого рода безоб- разиям, порокам, преступлениям, являющимся неизбеж- ным последствием праздной жизни одних и порабощения, экономического, умственного и нравственного, других. За- 105
дача эта беспредельна. Но так как многовековое прошлое завещало эту задачу нашему поколению, то для нас стано- вится исторической необходимостью работать для полного ее разрешения. Мы нравственно обязаны принять возла- гаемую на нас историей работу. Нам, впрочем, не придется искать решения задачи ощупью. Ее решение уже провоз- глашено, оно громко провозглашается во всех странах Ев- ропы; и оно дает сводку всего хозяйственного и умственно- го развития нашего века. Решение это — Экспроприация и Анархия. Если общественные богатства останутся в руках тех не- многих, кто владеет ими в настоящее время; если фабрики и заводы, мастерские и мануфактуры останутся собствен- ностью теперешних владельцев; если железные дороги и средства сообщения будут оставаться в распоряжении ком- паний или отдельных личностей, завладевших ими; если дома в городах и барские виллы и дворцы останутся во вла- дении их теперешних собственников, вместо того, чтобы тотчас по совершении революции быть предоставленными в бесплатное пользование всего рабочего сословия; если все денежные богатства, нагроможденные в банках и в домах богачей, не вернутся немедленно к создавшим их ра- бочим в их совокупности; если восставший народ не захва- тит всех продуктов, скопленных в крупных городах, и не сорганизуется для предоставления этих продуктов в распо- ряжение всех и каждого, нуждающегося в них; если земля останется собственностью банкиров и ростовщиков, кото- рым она ныне принадлежит, не по праву, так на деле; и если, наконец, крупная собственность не будет отнята у ее владетелей и не будет отдана в распоряжение тех, кто сами обрабатывают землю; и если вдобавок образуется правя- щий класс, повелевающий управляемым, — то восстание останется бунтом, а не революцией; и все придется начи- нать сначала. Рабочие, сбросив на минуту свое ярмо, долж- ны будут снова подставить свою выю под это ярмо и снова работать из-под кнута и выносить нахальство своих началь- ников, снова видеть пороки и преступления праздных людей. Мы уже не говорим о белом терроре, о ссылках и казнях, о бесшабашных оргиях убийц над трупами убитых 106
тружеников, какие мы видели в Париже после поражения Коммуны. Экспроприация — вот, стало быть, лозунг, который должен быть признан обязательным для будущей револю- ции. Без этого она не исполнит своей исторической мис- сии. Полная экспроприация всех тех, кто имеет возмож- ность эксплуатировать человеческие существа; возврат в общее пользование нации всего того, что, оставаясь в руках отдельных лиц, может служить к порабощению одних дру- гими. Нужно сделать так, чтобы каждый мог жить свободным трудом, не продавая своей свободы и своей рабочей силы тем, кто накопляет богатства потом и кровью своих рабов. Вот что должна будет сделать будущая революция. Лет десять тому назад, в начале семидесятых годов, такая программа, или по крайней мере экономическая часть этой программы, была признаваема всеми теми, кто считал себя социалистом. Но с тех пор появилось столько ловких людей, нашедших выгодным для себя объявить себя социалистами, и люди эти так ловко повели дело с целью окургузить указанную сейчас программу, что в настоящее время1 одни лишь анархисты сохраняют ее во всей ее не- прикосновенности. Ее обкорнали, набили пустыми, звон- кими фразами, могущими быть истолкованными согласно желанию каждого. И если ее сократили таким образом, то вовсе не для того, чтобы приноровиться к рабочим (если рабочий признает социализм, то признает его обыкновенно целиком), а просто-напросто для того, чтобы не шокиро- вать буржуазии и постараться пробиться в ее ряды. И так на анархистах, и только на анархистах лежит теперь громадная задача пропаганды идеи экспроприации в самых отдален- ных и кажущихся недоступными уголках человечества. Для этой работы у них нет помощников, и на помощников не- чего рассчитывать. 1 Начало восьмидесятых годов, когда социал-демократия, отказы- ваясь от немедленной революционной программы, примыкала ко вся- ким компромиссам с буржуазией (Прим. 1919 года). 107
Было бы пагубной ошибкой считать, что идея экспро- приации уже проникла в умы всех рабочих и что она сдела- лась для всех одним из тех глубоких убеждений, за которые человек правды готов жертвовать жизнью. Напротив того, существуют миллионы людей, которые никогда не слыхали ни слова об этой идее, а если и слышали, то из уст ее про- тивников. Даже между теми, кто признает ее, — как мало таких, которые исследовали бы ее со всех точек зрения, во всех подробностях! Мы знаем, конечно, что идея экспро- приации получит наибольшее число сторонников именно в течение революционного периода, в то время когда все будут интересоваться общественными делами, будут чи- тать, спорить, действовать и когда массы будут увлекаться преимущественно идеями, выражаемыми в форме наибо- лее сжатой и наиболее ясной. Если бы во время революции было лишь две партии: буржуазия и народ, идея экспроприации сделалась бы сразу общим достоянием рабочих масс в ту самую минуту, когда она была бы выставлена на знамени даже небольшой груп- пы людей. К сожалению, мы знаем, что нам придется счи- таться не только с буржуазией, но и с другими врагами социальной революции. Все промежуточные партии, стоя- щие между буржуазией и социалистами-революционерами, все те, кто проникнут до мозга костей смирением, вырабо- танным веками порабощения разума и уважением к авто- ритету; наконец, все сыны буржуазии, которые постарают- ся спасти от гибели часть своих привилегий, выбросив за борт остальные в надежде завоевать их снова впоследствии; все эти посредники употребят свои старания на то, чтобы заставить народ упустить добычу, погнавшись за ее тенью. Найдутся тысячи людей, которые будут говорить, что лучше довольствоваться малым, чтобы не потерять всего; людей, которые будут пытаться оттянуть время и ослабить революционный подъем; употребив его на пустяки или на- правив его против людей совершенно ничтожных, вместо того, чтобы воспользоваться им для разрушения вредных учреждений. Не мало найдется также охотников играть Сэн-Жюстов и Робеспьеров, вместо того, чтобы поступать так, как поступал французский крестьянин восемнадцатого столетия, то есть: захватывать общественные богатства, 108
употреблять их тотчас же с пользой для всех и устанавли- вать свои права на эти богатства, делая их достоянием всего народа. Чтобы избежать этой опасности, у нас только одно средство. Это теперь же начать работу, словом и делом, для широкого распространения мысли об экспроприации. Не- обходимо, чтобы всякое выступление в общественной жизни было связано с этой основной мыслью, чтобы слово «экспроприация» проникло в самые отдаленные деревуш- ки, чтобы о нем спорили и говорили всюду, чтобы для вся- кого рабочего, для всякого крестьянина она сделалась не- обходимой частью учения об анархии. Тогда и только тогда мы можем быть уверены, что в день Революции оно будет на языке у всех и властно прозвучит в устах всего народа. Тогда и только тогда можно будет с уверенностью сказать, что народная кровь не прольется даром. Такова идея, которая все более и более проникает в умы анархистов всех стран относительно задачи, выполнение которой падает на них. Время не терпит, и именно в этом мы должны почерпнуть новые силы, новую энергию для достижения намеченного результата. Без этого все усилия, все жертвы народа будут снова потеряны. 2 Прежде чем изложить, как мы понимаем экспропри- ацию, мы должны ответить на одно возражение, ничтожное с теоретической точки зрения, но очень распространенное. Политическая экономия, эта наука наук буржуазии, непре- станно и на все лады расхваливает благодетельные послед- ствия частной собственности. «Посмотрите, — говорит она, — на чудеса, которые творит крестьянин, как только он становится собственником клочка земли, который он обрабатывает; посмотрите, как он вспахивает и размельчает землю на своем клочке, какой он получает урожай с полосы земли, иногда совсем неплодородной! Посмотрите, чего 109
достигла промышленность с тех пор, как она отделалась от всевозможных стеснений: цехов, цеховых мастеров, при- сяжных. Чудеса, совершаемые ею теперь, — последствия частной собственности!» Правда, что, нарисовав эту картину, экономисты, одна- ко, не выводят из нее законного заключения, что «земля должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает!» Напро- тив того, они говорят: «Земля принадлежит барину, кото- рый обрабатывает ее руками рабочих!» Тем не менее на свете существует немало простодушных людей; на них дей- ствуют приведенные выше доводы, и они повторяют их без дальнейших рассуждений. Что касается до нас, грешни- ков — «утопистов», как нас называют, — мы всегда стара- емся, именно потому, что мы «утописты», добраться до глу- бины вещей, продумать, и вот к чему мы приходим. По отношению к земле, мы тоже, конечно, находим, что обработка ее совершается гораздо лучше, когда крес- тьянин становится хозяином обрабатываемого им поля. Но с кем, спрашивается, сравнивают господа экономисты мел- кого земельного собственника? С земледельцем-комму- нистом? С духоборами, поселившимися на Амуре, которые весь свой скот считают общей собственностью и землю об- рабатывают сообща, трудом всех молодых рук коммуны, пашут четырьмя или пятью парами волов и, выкорчевывая с корнями дубнячок, строят сообща свои избы и с первого же года становятся зажиточными, тогда как поселенец- одиночка, попробовавший осушить и вспахать болотистую долину, выпрашивает Христа ради муки у Правительства? 1 Или же сравнивают с одной из американских общин, опи- санных Нордхофом, — общин, которые прежде доставляли всем своим членам лишь пищу, одежду и жилище, а теперь выдают по 250 рублей на человека, чтобы позволить каждо- 1 После того, как написаны были эти строки, 6.000 духоборов, пре- следуемых русским правительством за свои противугосударственные убеждения, переселились в Канаду. Несмотря на громадные затрудне- ния, встреченные ими вначале, и на последующие каверзы со стороны канадского правительства, двадцать селений этих общинников-комму- нистов поражают всех своим поразительным благосостоянием, и их следовало бы брать для сравнения коммунистического хозяйства с хо- зяйством одиночек. 110
му и каждой из членов или членок купить себе музыкаль- ный инструмент, или художественное произведение, или, наконец, какую-нибудь туалетную безделушку, не сущест- вующие в магазинах общин? Конечно, нет! Изыскивать и самому накоплять проти- вуречащие своим воззрениям факты, чтобы дать им надле- жащее объяснение, чтобы подтвердить ими свое предполо- жение или же, если нужно, — основываясь на этих фактах, отказаться от своих предположений, — все это хорошо для какого-нибудь Дарвина! Официальная же наука предпочи- тает не знать противоречий. Она довольствуется сравнени- ем крестьянина-собственника — с крепостным, с исполь- щиком, или с фермером, нанимающим землю. Но разве крепостной в те времена, когда он обрабаты- вал землю своего барина, не знал, что барин отнимет у него все, что он пожнет, за исключением ничтожного количест- ва гречихи и ржи, безусловно необходимых для поддержа- ния жизни в работнике? Разве он не знал, что, сколько бы он ни работал, как только настанет весна, ему придется примешивать лебеды в муку, как это до сих пор еще делают русские крестьяне1 и как это делали французские крестьяне до Великой Революции 1789 — 1793 года! Наконец, разве крепостной не знает, что если бы ему довелось как-нибудь разбогатеть, он сейчас же подвергся бы всякого рода ко- рыстным притеснениям своего барина? — Понятно, что крестьянин, в таких условиях, предпочитал работать как можно меньше и кое-как возделывать чужую землю. Можно ли после этого удивляться тому, что во Франции внуки и правнуки крестьян ее дореволюционного времени стали обрабатывать землю несравненно лучше с тех пор, как они могли свозить свой собственный хлеб в свой собст- венный амбар? Половинщик, снимающий землю у барина исполу, уже представляет из себя лучшего земледельца по сравнению с крепостным. Он знает, что половина его жатвы будет взята хозяином земли; но он зато уверен, что другая половина не будет отобрана. И, несмотря на условия найма земли — от- 1 Напоминаем, что писалось это для французской читающей пуб- лики, не знающей этих фактов. (Прим. перев.) 111
давать половину урожая барину — условие, возмутительное с нашей точки зрения, но вполне законное и справедливое с точки зрения экономистов, — ему удастся все-таки хоть немного улучшить обработку земли, насколько это возмож- но для отдельного земледельца. Фермер, если он нанял землю на большой промежуток времени и на действительно выгодных условиях, позволя- ющих ему откладывать несколько денег на улучшение об- работки земли, или если у него имеется свой собственный небольшой капитал, делает еще шаг вперед на пути улучше- ний. И наконец, крестьянин-собственник, если он не завяз в долгах при покупке своего клочка земли, если он обладает хоть небольшим запасным капиталом, обрабатывает землю еще лучше, чем крепостной, половинщик или арендатор, и делает это потому, что, за исключением налогов и доли, идущей ростовщику, все, что он добудет со своей земли, своим потом и кровью, будет его собственностью. Но что, спрашивается, можно вывести из этих данных? Только то, что никто не охоч работать на других и что ни- когда земля не будет хорошо обработана, если землепашец будет знать, что не мытьем, так катаньем большая часть его жатвы будет поедена каким-нибудь бездельником, будь этот бездельник барин, буржуа или ростовщик; или же го- сударство отнимет у него эту часть в виде выше возрастаю- щих налогов. Что же касается того, чтобы на основании на- блюдений над частной собственностью сделать заключение о собственности общинной, то для этого нужно иметь или слишком пылкое воображение, или особое предрасположе- ние к выводам, не имеющим ничего общего с данными, на которых они строятся. Из приведенных фактов можно, однако, сделать выво- ды, но совершенно иные. Работа половинщика, арендатора и в особенности мел- кого собственника — конечно, лучше, производительнее, чем работа крепостного или раба; а между тем ни при ис- польной системе, ни при системе сдачи земли в аренду, ни даже при системе мелкой собственности земледелие не преуспевает. Полвека тому назад еще можно было думать, 112
что мелкой земельной собственностью разрешался земель- ный вопрос, потому что как раз в то время крестьянин-соб- ственник начинал пользоваться некоторым благосостояни- ем, тем более бросавшимся в глаза, что благосостояние следовало непосредственно за поголовной нищетой восем- надцатого века. Но этот золотой век мелкой поземельной собственности пролетел очень быстро. В настоящее время крестьянин, собственник маленького клочка земли, с тру- дом сводит концы с концами. Он весь в долгах и находится в безграничном распоряжении торговца рогатым скотом, торговца землей, ростовщика; вексель и закладная запись разоряют целые деревни, даже более, чем громадные позе- мельные налоги, взимаемые Государством и земством. Мелкая собственность выбивается из сил, и если крестья- нин еще остается по имени собственником земли, то на деле он не что иное, как арендатор земли, которая в сущ- ности уже принадлежит банкиру или кулаку. Он все еще на- деется избавиться в один прекрасный день от долгов; в дей- ствительности же долги его все растут и растут. На несколько сотен таких крестьян, которые преуспевают, на- считывается уже несколько миллионов других, которые выйдут из когтей кулачества лишь путем революции. Откуда же берется это положение, вполне установлен- ное, доказанное целым рядом статистических данных и со- вершенно ниспровергающее теории насчет благодеяний собственности? Объяснение очень просто. Дело не в конкуренции аме- риканских продуктов, так как наблюдаемый факт уже пред- шествовал этой конкуренции; также не в тяжести налогов: уменьшите налоги, и вы увидите, что если процесс обедне- ния замедлится, то он не остановится. Дело в том, что зем- леделие в Европе, после пятнадцативекового топтания на месте, начало, лет пятьдесят тому назад, улучшаться, и у земледельца стали появляться новые потребности, и тут явились к нему услужливые приказчики банков, машинных заводов и всяких дутых обществ, предлагающих крестьяни- ну делать займы или покупать орудия и скот в кредит, и так улавливают его в свои сети. А рядом с этим земля все более и более скупается богатыми либо для собственного удо- вольствия, либо с промышленными целями, или в целях 113
перепродажи, становится с каждым днем все дороже и до- роже. Разберите первую из указанных сейчас причин, наибо- лее общую на наш взгляд. Чтобы не отставать от совершаю- щегося прогресса, чтобы продавать свой хлеб за ту же цену, за какую его продают фермера, обрабатывающие землю па- ровой машиной и удобряющие ее химическими туками, крестьянину нужно в настоящее время иметь известный ка- питал, позволяющий ему вводить улучшения в обработку земли. Без запасного капитала земледелие не может более существовать. Дом приходит в ветхость, лошадь старится, корова перестает давать много молока, плуг становится не- годным, телега ломается, и на все это нужны деньги: на по- чинку, на замещение того, что сделалось негодным. Кроме того, нужно постоянно увеличивать свой инвентарь, добы- вать усовершенствованные орудия и сильнее удобрять свое поле. На это нужно немедленно истратить несколько тысяч франков, а найти их крестьянину негде. — Что же ему оста- ется делать? Напрасно он прибегает к «системе единственного на- следника», от которой Франция пустеет, такое средство не выручает его из беды. Кончается тем, что крестьянин отсы- лает своего сына в город и тем увеличивает городской про- летариат, а сам закладывает свою землю, лезет в долги и становится снова крепостным: он попадает в крепость к банкиру, подобно тому как прежде был в крепости у своего барина. Таково современное положение мелкой собственности. Те, которые еще поют ей хвалебные гимны, опаздывают на полвека; они рассуждают на основании фактов, которые наблюдались пятьдесят лет тому назад; теперешняя дейст- вительность им неизвестна. Такой простой факт, выражающийся в словах: «Без за- пасного капитала нет земледелия», заключает в себе целое учение, над которым «национализаторам земли» не мешало бы задуматься. Допустим, что сторонникам Генри Джорджа удалось бы отнять у всех английских собственников их громадные имения; что поместия этих лордов были бы распределены 114
по мелочам между всеми желающими обрабатывать землю; что арендная плата была бы уменьшена до крайности или даже совершенно уничтожена. Тогда, конечно, произошло бы всеобщее благоденствие в течение двадцати, тридцати лет; но затем все пришлось бы начинать сначала. Земля требует больших забот. Чтобы получить до ста де- сяти четвериков пшеницы с десятины, как это сплошь и рядом случается в Норфолкском графстве в Англии, или в исключительных, правда, случаях до ста тридцати семи и даже ста шестидесяти четвериков, — подобные жатвы не выдумка, — надо тщательно очистить землю от камней, осушить ее, вспахивать ее до большой глубины, надо заме- нять мотыгу усовершенствованным плугом; нужно поку- пать удобрение, поддерживать в хорошем состоянии пути сообщения и т. д. Нужно, наконец, запахивать все новые и новые земли, чтобы удовлетворять все более и более увели- чивающимся потребностям постоянно растущего народо- населения. На все это нужны средства и громадное количество труда, для которого силы одной семьи не достаточны. Отто- го земледелие и находится в застое. Чтобы получать жатвы, не составляющие редкости при усиленной обработке, надо иногда употреблять на осушение полей до четырех и даже пяти тысяч рабочих дней на десятину в течение одного или двух месяцев. Сделать это может только капиталист или об- щество; но это немыслимо для мелкого землевладельца с его ничтожными средствами, которые он смог отложить в сторону, лишая себя того, что составляет неотъемлемую по- требность человеческого существа, достойного этого име- ни. Земля требует от человека оживляющего ее труда, и за это она готова обогатить его своими золотистыми колосья- ми; а человека — нет. Запертый на всю жизнь в фабричные казармы, он производит чудные ткани для индийских рад- жей, для африканских рабовладельцев и для жен банкиров; он работает для богатых, если не ходит, понурив голову, во- круг безмолвствующих фабрик; а между тем земля остается без рук, которые, если бы они были приложены к ней, дали бы необходимое и даже некоторый комфорт миллионам людей, тогда как теперь мясо, например, остается предме- том роскоши для двадцати миллионов французов. 115
Замечу еще одно. Помимо тех, кто изо дня в день рабо- тает на земле, нужно еще, чтобы время от времени миллио- ны добавочных рук приходили на помощь для осушки мок- рых лугов, для очистки нови, годной под пашню, от камней, для создания, при помощи естественных сил при- роды, более тучной почвы, для своевременной свозки в житницы богатых урожаев и т. д. Земля требует от города рук, машин, двигателей; а эти руки, машины, двигатели ос- таются в городе, или в бездействии, или для удовлетворе- ния тщеславия богатых мира сего. В силу всего этого частная собственность вместо того, чтобы быть источником богатства для страны, делается при теперешних условиях причиной застоя в развитии земледе- лия. В то время как ученые ищут и находят новые пути для обработки земли, крестьянская обработка очень медленно, даже при системе полной частной собственности, подвига- ется вперед или же топчется на месте на всем почти обшир- ном протяжении Европы. Следует ли из этого, что Социальная Революция долж- на, как об этом мечтают реформаторы-государственники, опрокинуть все ограды мелкой собственности, уничтожить сады и огороды, обработанные с любовью крестьянином, и пройти по всему этому паровым плугом для внедрения бла- годеяний, еще весьма гадательных, обработки земли на большую ногу? Что касается до нас, то мы, конечно, ни в каком случае этого не сделаем. Ни в каком случае мы не прикоснемся к тому клочку земли, который крестьянин обрабатывает сво- ими собственными руками при помощи своих домашних, не прибегая к наемному труду. Зато мы захватим (экспро- приируем) всю ту землю, которая не возделывается теми, кто владеет ею. И когда Социальная Революция будет со- вершившимся фактом, когда городской рабочий будет ра- ботать не на хозяина, а на общую пользу, — многочислен- ные группы фабричных рабочих и работниц будут, в известные времена года, отправляться в деревни, как на праздник, чтобы помочь возделать землю, захваченную у праздных людей; чтобы превращать заброшенные и порос- шие кустарником пустыри в плодоносные равнины, при- 116
носящие богатства в страну и снабжающие всех богатыми и разнообразными продуктами, производимыми соединен- ными силами земли, света и теплоты. Что касается до мел- кого собственника, то неужели вы думаете, что тогда он сам не поймет всех тех выгод, которые представляет со- вместная обработка земли, производящаяся на его глазах, что он не будет сам просить о принятии его в общую семью? Та «помощь», которую во время уборки хмеля оказыва- ют теперь толпища лондонских оборванцев крестьянам Кента, или то содействие, которое теперь город оказывает деревне во время уборки винограда, будут оказываться также при вспахивании земли и в подготовительных рабо- тах. Земледельческая промышленность, периодически тре- бующая громадное количество рук для уборки хлебов и, что еще важнее, для возделывания почвы, сделается — как только настанет то время, когда земля будет обрабатывать- ся сообща, — связующим звеном между городом и дерев- ней. Благодаря ей город и деревня превратятся в обширные сады, обрабатываемые одной многочисленной семьей. Су- ществующие в настоящее время в Америке обширные фермы, на которых обработка земли производится на гро- мадную ногу тысячами босяков, нанимаемыми лишь на не- сколько месяцев и отпускаемыми, как только кончаются полевые работы, превратятся впоследствии в парки для от- дыха фабричных рабочих. Будущее принадлежит не частной собственности, не крестьянину, применившемуся к клочку земли, едва пита- ющему его, а коммунистической обработке земли. Комму- нистическая обработка, и только она одна, может получить от земли все то, что мы вправе от нее требовать1. 1 Оставлю эти строки, как они были написаны в 1882 году. С тех пор в Соединенных Штатах крупные, «мамонтовые» хозяйства почти совершенно исчезли. Степи Огайо, где они процветали, покрыты те- перь ветрянками мелких ферм (в 50, 60 десятин и меньше), полями, да- ющими громадные урожаи, и орошаемыми огородами. Мелкое хозяйст- во взяло верх и, благодаря могучим Союзам фермеров, кооперативным элеваторам, образованию и, наконец, широкому кредиту, открытому мелким кооперативам фермеров, оно процветает. См. мою книгу «Поля, фабрики и мастерские». Долги, в которые влезли фермеры, выплачены или выплачиваются, и ежегодно изобретаются новые для них машины и удобства жизни. (Прим. 1919 года.) 117
Но, может быть, в обрабатывающей промышленности мы встретимся с благами частной собственности? Не будем останавливаться над тем злом, которое проис- текает в промышленности из частной собственности, име- нуемой Капиталом. Социалисты хорошо знают это зло. Ни- щета рабочего, отсутствие уверенности в завтрашнем дне — даже там, где голод еще не стучится в дверь; кризисы, за- бастовки, эксплуатация женщин и детей, вырождение че- ловеческой расы. А рядом с этим растлевающая роскошь праздных людей и превращение тружеников в рабочий скот, лишенный возможности пользоваться плодами наук и искусств, — обо всем этом было столько говорено, что нового сказать ничего нельзя. А вследствие этого — войны за право вывоза и за господство на всемирном рынке; войны междуусобные; колоссальные армии, чудовищные бюджеты, истребление целых поколений. Как результат — искажение нравственных чувств у праздно живущих и лож- ное направление, даваемое науке, искусствам и нравствен- ным понятиям. Необходимость правительств для усмире- ния бунтов обездоленных; закон и преступления, совер- шаемые во имя закона; состоящие у него в услужении судьи и палачи; угнетение одних другими, подчинение, крепост- ничество и рабство — вот итоги частной собственности и личной власти, которую она порождает. Но, может быть, несмотря на все недостатки частной собственности, несмотря на все то зло, которое из нее про- истекает, она все-таки оказывает нам какие-нибудь услуги, которые искупают ее дурные стороны? Может быть, она, принимая во внимание ту всеобщую глупость людскую, о которой нам так упорно говорят наши управители, пред- ставляет из себя единственное средство для того, чтобы двигать общество вперед? Может быть, мы ей обязаны про- мышленным и научным прогрессом нашего века? Есть уче- ные, утверждающие это. Но посмотрим — на чем основы- ваются их утверждения, их доказательства. Их доказательства? Но единственное доказательство, которое они приводят, — вот оно: «Посмотрите, — говорят они, — на прогресс в промышленности за последние сто лет, с тех пор как она освободилась от всякого рода пут, корпоративных и правительственных! Посмотрите на же- 118
лезные дороги, телеграфы, машины, заменяющие работу миллионов людей, — на машины, изготовляющие все, от махового колеса весом в тысячу пудов до кружев, не веся- щих и золотника! Всем этим мы обязаны частной предпри- имчивости — желанию человека нажиться!» Бесспорно, прогресс, совершившийся в производстве богатств за последние сто лет, можно по справедливости назвать колоссальным; но именно поэтому (заметим это мимоходом), именно поэтому стала необходимой перемена в распределении этих богатств. Но — подлинно ли личному интересу, разумной жадности хозяев фабрик и заводов обя- заны мы совершившимся прогрессом? Не было ли других деятельных сил, гораздо более важных, которые привели к указанным результатам и, до некоторой степени, являлись как бы противовесом алчности промышленников? Эти силы всем нам известны. Стоит лишь перечислить их, чтобы выставить на вид всю их важность. На первом месте надо поставить паровой двигатель — удобный, всегда готовый работать и в силу этого произведший целую рево- люцию в производстве. Другим, не менее важным двигате- лем прогресса было появление всякого рода химических производств, которые приобрели такое значение, что, по словам технологов, развитием этих производств можно из- мерять развитие всей промышленности данной страны. Но химические производства — детища не алчности фабри- кантов, а науки девятнадцатого века, и, чтобы убедиться в этом, стоит только вспомнить, в каком положении находи- лась химия в конце восемнадцатого века! Тогда ее еще не было. Не нужно также упускать из виду развитие идей — смелых философских идей, которое проявилось с конца во- семнадцатого века и которое, освободив человека от мета- физических тенет, позволило ему сделать открытия по фи- зике и механике, которые произвели революцию во всей промышленности. Но если подумать об этих трех могучих деятелях, то кто же решится утверждать, что уничтожение средневековых гильдейских стеснений было более важным для развития производства, чем великие открытия и изобретения нашего века? Разве можно, принимая во внимание великие науч- ные открытия и изобретения XIX века, утверждать, что при 119
том или ином общинном, коллективистском способе про- изводства человечество не смогло бы точно так же восполь- зоваться ими, или даже еще лучше, чем при частной собст- венности? Что касается до самих изобретений, то надо быть совер- шенно незнакомым с биографиями изобретателей, чтобы вообразить себе, что они руководились жаждой наживы! Большинство из них голодало при жизни, и хорошо извест- ны старания, употреблявшиеся капиталистами, чтобы за- медлить введение в практику великих новых изобретений. С другой стороны, чтобы утверждать на этой почве вы- годы частной собственности по сравнению с собственнос- тью коллективной, надо бы еще доказать, что последняя несовместима с развитием промышленности. Без такого доказательства названное сейчас утверждение не имеет ни- какой цены. Но доказать его невозможно, уже по той про- стой причине, что мы никогда еще не видали группы людей, живущих на коммунистических началах и обладаю- щих достаточным капиталом, чтобы пустить в ход какое- нибудь крупное промышленное предприятие, и относя- щихся враждебно ко введению в их предприятие новых изобретений. Напротив того, как бы ни были несовершен- ны ассоциации, кооперативные общества и т. д., появляв- шиеся на наших глазах, как ни были велики их недостатки, они никогда не грешили невнимательным отношением к прогрессу в промышленности. Во многом мы могли бы упрекнуть различные учрежде- ния коллективного характера, создавшиеся в наш век, но — и это очень важно — самый большой упрек, который мы могли бы им сделать, заключается именно в том, что они не были достаточно коллективны, т. е. были основаны на недо- статочно коллективном начале. Крупные акционерные об- щества, прорывавшие перешейки и горные хребты, мы можем упрекнуть в том, что они образовали собою новую разновидность безличных хозяев и что они устилали люд- скими костями каждую сажень их каналов и туннелей. Ра- бочие корпорации мы тоже упрекнем в том, что они обра- зовывали собою новый привилегированный класс людей, 120
стремящихся эксплуатировать своих братьев. Но ни те ни другие не могут быть обвинены в косности ума, во враждеб- ном отношении к улучшениям в промышленности. Един- ственное заключение, которое возможно вывести из кол- лективных предприятий последнего времени, заключается в том, что чем менее личный интерес и эгоизм отдельных лиц могут заменять собою в предприятии коллективный интерес — тем больше у него шансов на успех. Одним словом, из нашего краткого разбора следует одно: что аргументы в пользу частной собственности в выс- шей степени легковесны. А потому не стоит ими занимать- ся более, чем они заслуживают, и гораздо полезнее будет определить — в какой форме должно совершиться присвое- ние всеми всех общественных богатств. Попробуем же оп- ределить поточнее стремления современного общества и, основываясь на них, попытаемся определить, какую форму может принять экспроприация в ближайшей революции. 3 На наш взгляд, нет задачи более важной в данное время, чем исследование формы, которую должна будет принять экспроприация в ближайшей революции; а потому мы при- зываем всех наших товарищей к тщательному изучению, со всех точек зрения, ввиду применения ее в жизни, которое рано или поздно окажется необходимым. От того, как будет совершена экспроприация, будет зависеть окончательный успех революции или же временный ее неуспех. В самом деле, никто из нас не может не знать, что вся- кая попытка совершить Революцию должна считаться зара- нее неудавшейся, если она не будет отвечать интересам большинства и не найдет средства их удовлетворить. Недо- статочно иметь благородные стремления. Человек не может существовать одними возвышенными мыслями и прекрас- ными речами; ему нужен также хлеб насущный: чрево обла- дает еще большими правами, чем мозг, так как оно питает весь организм. Итак, если на другой день после переворота народным массам будут преподносить только громкие 121
фразы; если они не убедятся из фактов, ясных как день, что положение дел изменилось в их пользу; если свержение су- шествовавшего ограничится заменой одних правящих лиц и одних формул другими — тогда можно будет смело пред- сказать, что все совершившееся пропадет даром и у народа будет одним разочарованием больше. И снова нам придет- ся приняться за бесплодную работу Сизифа: катить в гору громадный камень! Чтобы Революция была не пустым словом, чтобы реак- ция не вернула нас вскоре к нашей точке отправления, — нужно, чтобы завоевания первых же дней (или недель) сто- ило защищать. Необходимо, чтобы тот, кто вчера был нищим, перестал быть нищим. Припомните парижских республиканцев ра- бочих, дававших после революции 24 февраля «три месяца нищеты в распоряжение временного правительства». Эти «три месяца нищеты» были приняты правительством с ув- лечением, и уплата была сделана, уплата... расстрелами и массовыми ссылками! Рабочие надеялись, что три тяжелых месяца ожидания будут достаточны для выработки тех за- конов, которые превратят их в свободных людей, дадут им работу и обеспечат хлеб насущный. Но вместо того, чтобы просить, не вернее ли было бы взять самим? Вместо того, чтобы жаловаться на свою бедность, не лучше ли было по- ложить ей конец? Мы далеки от того, чтобы отрицать вели- чие и красоту самоотвержения, выказанного рабочими в этом случае; но покинуть на волю судьбы тех, которые пошли с нами, не значит совершить акт самоотвержения, это скорее измена. Когда умирают борцы — честь и слава им! Но пусть их смерть идет на пользу других! Когда само- отверженные и преданные люди жертвуют собой, — так и быть должно; но нужно, чтобы народной массе была польза от приносимых жертв! Только всеобщая экспроприация может удовлетворить униженных и оскорбленных; а потому ее следует вывести из области теоретических мечтаний на путь практического осуществления. Но для того, чтобы совершившаяся экс- 122
проприация соответствовала ее основной цели, которая со- стоит в уничтожении частной собственности и в возврате всего — всем, необходимо, чтобы она была предпринята в широких размерах. Предпринятая в малых размерах, она всем представится простым грабежом; в крупных же разме- pax она будет сигналом общественного переворота. Конеч- но, нужно быть совсем незнакомым с законами истории, чтобы вообразить, что когда-нибудь целая обширная стра- на сделается поприщем необходимого для экспроприации опыта. Ни Франция, ни тем менее Европа не сделаются вдруг странами анархическими. Но мы знаем также, что, с одной стороны, глупость правящих, их вожделения, их войны и их банкротства, а с другой стороны — непрестан- ная пропаганда идей вызовут крупные нарушения равнове- сия, т. е. революции — целый ряд революций. Тогда мы сможем и мы должны будем действовать. Сколько раз рево- люционеры уже бывали захвачены врасплох и пропускали представлявшиеся случаи, не пользуясь ими для торжества своего дела! Итак, когда такие дни настанут, — а ускорять их при- ближение зависит от вас, — когда целый округ или когда целые города с их пригородами сбросят с себя иго своих правителей, наш путь будет определенно намечен. Надо будет сделать все возможное, чтобы весь запас орудий про- изводства стал общественной собственностью; чтобы об- щественные богатства, находящиеся в руках частных лиц, вернулись к своему действительному хозяину, т. е. общест- ву; чтобы каждый мог иметь свою долю в потреблении; чтобы производство всего необходимого и полезного могло продолжаться и чтобы общественная жизнь не только не остановилась, а напротив того — развилась с наибольшей энергией. Без пашен и огородов, дающих нам необходимое для питания, без житниц, без складов и магазинов со все- возможными произведениями человеческого труда, без заводов и мастерских, снабжающих нас материями, обра- ботанными металлами и тысячами других плодов промыш- ленности и искусства, а также орудиями защиты; без желез- ных дорог и других путей сообщения, позволяющих обмениваться продуктами с другими свободными община- 123
ми и объединять наши старания для защиты и для нападе- ния, мы приговорили бы самих себя к непременной поги- бели, мы задохнемся, как рыба, вытащенная из воды и не имеющая возможности дышать, несмотря на целый океан воздуха, в котором она барахтается. Вспомним великую стачку железнодорожников в Со- единенных Штатах, происшедшую несколько лет тому назад. Народные массы признавали, что право было на сто- роне стачечников, все враждебно относились к нагло обра- щавшимся с публикой железнодорожным компаниям, и каждому было приятно видеть, что компании находились в полном распоряжении железнодорожных рабочих. Но когда рабочие, ставши на деле властителями путей и по- движного состава, пренебрегли случаем воспользоваться ими, когда приостановился всякий обмен товаров, когда жизненные продукты и всякого рода товары удвоились в цене, — тогда общественное мнение быстро изменило свое настроение. «Пусть лучше восторжествуют железнодорож- ные общества, которые обкрадывают и калечат нас, чем эти нелепые забастовщики, которые морят нас с голоду!» — за- говорила народная масса. Будем же помнить этот случай! В революции необходимо, чтобы все насущные интересы всего народа были соблюдены и чтобы ее потребности и ее стремления к справедливости были удовлетворены. Провозгласить хороший принцип еще недостаточно: надо суметь применить его к жизни. Нам часто повторяют: «Попробуйте только прикоснуть- ся к клочку земли крестьянина или хижине, принадлежа- щей рабочему, и вы увидите, как они отнесутся к вам, как они примут вас с вилами в руках или по крайней мере со сжатыми кулаками!» — Возможно! Но мы уже неоднократ- но говорили, что ни к клочку земли крестьянина, ни к ма- занке рабочего мы не прикоснемся. Мы далеки от мысли вступить в борьбу с нашими лучшими друзьями — т. е. с теми, кто, сами того не зная сегодня, сделаются завтра на- шими союзниками, так как в их пользу совершится экспро- приация. Мы знаем, что существует известный доход, ниже которого грозит голод, а выше которого уже идет избыток. 124
В каждом городе и в каждой стране эта величина меняется; но народный инстинкт не ошибется в ней; без долгих ста- тистических исследований, напечатанных на роскошной бумаге, и целых томов, испещренных цифрами, он сумеет определить то, что должно принадлежать каждому по праву. В нашем прелестном обществе небольшая кучка людей присвоила себе наибольшую часть общественных доходов, построила себе дворцов в городах и деревнях, на- громоздила в банках, на свое имя, кучи денежных знаков, всякого рода ценные бумаги, представляющие из себя сбе- режение человеческого труда. Эти богатства и надо будет захватить; и одновременно с этим мы освободим как злополучного крестьянина, у кото- рого каждый клочок земли заложен и перезаложен, так и мелкого лавочника, живущего в постоянной тревоге, под угрозой протеста его векселей и объявления его банкротом, а также и всю ту несчастную толпу, которая не имеет куска хлеба на завтрашний день. Даже если бы все эти люди, имя которым легион, относились безразлично к идее экспро- приации, когда экспроприация будет совершаться, они прекрасно поймут, что от них самих зависит быть сво- бодными или же впасть в прежнюю бедность, в прежнюю заботу о завтрашнем дне. — Или же люди окажутся такими простаками, что вместо того, чтобы освободиться собствен- ными силами, они назначат временное правительство из людей с расторопными руками и хорошо болтающим язы- ком? Неужели они до тех пор не успокоятся, пока не заме- нят прежних властителей новыми?! В таком случае пусть они знают, что нужно им самим сделать свое дело, если они хотят, чтобы оно было сделано успешно; и что оно не будет сделано, если его поручать уполномоченным! Рассуждения еще не все: мы это знаем. Недостаточно, чтобы люди понимали, что им выгодно жить без постоян- ных забот о будущем и без унизительного подчинения тем или другим власть имущим. Одного этого мало: нужно еще, чтобы изменились понятия о собственности и соответст- вующие им нравственные воззрения. Надо вполне усвоить мысль, что все продукты человеческого труда, все сбереже- 125
ния и все орудия производства — плод совместной работы всех и принадлежат одному только собственнику — челове- честву. Надо ясно представить себе, что частная собствен- ность есть продукт сознательного или бессознательного во- ровства, в ущерб человечеству, чтобы с радостным сердцем захватить ее всюду на общую пользу, когда настанет для этого возможность. Когда в прежних революциях речь шла о замене одного короля другим или же президентом республики, выходило, что одни собственники наследовали другим: общественный же строй оставался без перемены. Поэтому афиши, возве- щавшие в 1848 году «Смерть ворам», расклеенные у входа дворцов, вполне соответствовали нравственным воззрени- ям толпы; и несколько бедняков, покусившихся на ни- чтожную часть состояния короля или на хлеб булочника, было расстреляно. Тогда буржуа, ставший солдатом национальной гвардии и олицетворявший собою всю гнусную важность законов, составленных имущими для защиты награбленного ими имущества, с гордостью мог показать труп, валяющийся на ступенях дворца, и товарищи его приветствовали его как мстителя за попранное право. Но афиши 1830 и 1848 года более не появятся на стенах восставших городов. Воровства не может быть там, где все принадлежит всем. — «Берите и берегите, потому что все принадлежит вам, и во всем вы бу- дете нуждаться!» Но уничтожайте без замедления все то, что должно быть уничтожено: крепости и тюрьмы, укрепле- ния с пушками, повернутыми в сторону городов, и нездо- ровые кварталы, где вы столько десятков и сотен лет дыша- ли отравленным воздухом. Селитесь во дворцах и роскош- ных частных домах и сожгите эти кучи кирпича и гнилого дерева, которые были вашими логовищами. Инстинкт уничтожения, столь естественный и справедливый, потому что он представляет из себя в то же самое время инстинкт обновления, найдет в себе достаточную пищу. Сколько не- пригодных, устарелых вещей вам придется заменить! Дома, целые города, земледельческие и фабричные машины и весь вообще инвентарь всего человечества вам придется переделать. 126
Каждому великому событию в истории соответствует известное изменение и развитие в нравственности челове- ка. Само собою разумеется, что нравственные понятия по- борников равенства сильно разнятся от понятия о мило- сердном богаче и благодарном ему бедняке. Новому миру нужна новая вера, а мы живем несомненно накануне появ- ления нового мира. Наши противники сами повторяют не- устанно: «Боги исчезают! Короли пропадают! Сила власти бледнеет!» Они правы. Но кому же заменить богов, коро- лей, священнослужителей, как не человеку свободному, ве- рующему в свою силу? Наивная вера покидает нас; давайте место науке! Самовластие и милосердие умирают: место справедливости!
СПРАВЕДЛИВОСТЬ И НРАВСТВЕННОСТЬ Публичная лекция, прочитанная в Анкотском братстве и в Лондонском этическом обществе ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКЦИОННОЙ КОМИССИИ Издавая настоящую брошюру П. А. Кропоткина «Справед- ливость и нравственность», редакционная комиссия считает необходимым сказать по этому поводу несколько слов. Как видно из предисловия к этой брошюре самого Петра Алексеевича, она представляет собою публичную лекцию, про- читанную Петром Алексеевичем первоначально в Манчестере в Анкотском братстве (в 1888 г. или в 1889 г.), а затем повторен- ную им с небольшими добавлениями в Лондонском этическом обществе. Эта лекция и изложенные в ней идеи являются как бы от- правным пунктом всей дальнейшей работы Петра Алексеевича в области этики. С тех пор как была прочитана эта лекция, Петр Алексеевич, наряду с другими своими работами, занимался также и разработкой вопросов нравственности, и на эту тему еще в период 1904—1905 гг. им было написано по-английски два очерка «The Ethical Need of the Present Day» (Современная по- требность в этике) и «The Morality of Nature» (Нравственность в природе). Оба эти очерка были напечатаны в английском науч- ном ежемесячном журнале «Nineteenth Century» (в №№ за август 1904 г. и за март 1905 г.). Состояние здоровья, разные другие неотложные работы, а затем разразившаяся мировая война и события русской револю- ции отвлекли Петра Алексеевича от усиленных занятий вопроса- ми нравственности, и только после того, как П. А. поселился летом 1918 г. в гор. Дмитрове, он снова решил отдаться всецело разработке своей теории о происхождении нравственности, ее развитии и значении в жизни человечества. Разбирая свои материалы по этому вопросу и найдя среди них конспекты Анкотской лекции и текст лекции, прочитанной им в Лондонском этическом обществе, П. А. решил обработать их для печати и издать эту лекцию в виде отдельной брошюры предварительно до опубликования своего большого труда по 128
этой этике. С этой целю он перевел лекцию с английского языка на русский и написал к ней небольшое предисловие, помечен- ное «Дмитров. Январь 1920 г.». Работая весь 1920 г. главным образом над «Этикой», П. А. в конце 1920 г., т. е. за несколько месяцев до своей кончины, решил еще раз сделать попытку издать «Справедливость и нрав- ственность» и с этой целью снова прочитал рукопись, внес в нее кое-какие поправки и на обложке рукописи сделал пометку «в печать» и «окончательно пересмотрел 12—15 декабря 1920 г.» Таким образом, эта брошюра окончательно подготовлена к печати самим Петром Алексеевичем, и редакционная комиссия сочла своим нравственным долгом безотлагательно выполнить волю покойного П. А-ча и познакомить русских читателей с этим произведением великого революционера и гуманиста, тем более что ввиду крайне неблагоприятных условий для издатель- ства в настоящий момент вряд ли скоро удастся выпустить в свет первый том последнего большого труда П. А-ча «Нравствен- ность, ее происхождение и развитие», где П. А. по- дробно излагает и обосновывает свою теорию этики, главные элементы которой он сжато и популярно изложил уже в своей лекции «Справедливость и нравственность». Редакционная Комиссия Дмитров, 1 сентября 1921 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА Лекция «Справедливость и нравственность» была впервые прочитана мною в Анкотском братстве в Манчестере, перед ауди- торией, состоявшей большею частью из рабочих, а также из не- большого числа людей, принимавших участие в рабочем движе- нии. В этом братстве каждый год во время зимы читались по воскресеньям содержательные лекции; так что, держась общедо- ступного изложения, перед этими слушателями можно было раз- бирать самые серьезные вопросы. Когда именно я читал эту лекцию, я не могу в точности опре- делить. Знаю только, что это было вскоре после того, как извест- ный дарвинист, профессор Гексли — главный распространитель мыслей Дарвина в Англии, — прочел, в начале 1888-го года, в Окс- фордском университете лекцию, удивившую всех его друзей, так как он доказывал в ней, в противоположность Дарвину, что нрав- ственность в человеке не может иметь естественного происхожде- ния, что природа учит человека только злу. Лекция Гексли, напечатанная в журнале «Nineteenth Century» в февральском номере 1888-го года и вскоре затем появившаяся брошюрой, вызвала всеобщее удивление, и произведенное ею впечатление еще не улеглось, когда я готовил свою лекцию о при- родном происхождении нравственности. Года два или три спустя я прочел ту же лекцию в Лондонском этическом обществе, слегка дополнив ее в той части, где я говорил о справедливости. Так как у меня сохранились написанные по-английски по- дробные конспекты, а частями и самый текст Анкотской лекции, а также и дополнения к ней для Этического общества, то я написал ее по-русски и теперь издаю этот текст. За последние тридцать лет я все время, хотя и с перерывами, возвращался к учениям о нрав- ственности и теперь мог бы смело развить некоторые из высказан- ных здесь взглядов, но я решил сохранить лекцию в том виде, как она была приготовлена для Анкотской аудитории, и только допол- нил ее тем, что было написано для лекции в Этическом обществе. П. К. Дмитров январь 1920 г. 130
Друзья и товарищи! Взявши предметом нашей беседы Справедливость и Нравственность, я, конечно, не имел в виду прочесть вам нравственную проповедь. Моя цель — совершенно иная. Мне хотелось бы разобрать перед вами, как начинают по- нимать теперь происхождение нравственных понятий в че- ловечестве, их истинные основы, их постепенный рост, и указать, что может содействовать их дальнейшему разви- тию. Такой разбор особенно нужен теперь. Вы, наверное, сами чувствуете, что мы переживаем время, когда требуется что-то новое в устройстве общественных отношений. Бы- строе развитие, умственное и промышленное, совершив- шееся за последние годы среди передовых народов, делает разрешение важных социальных вопросов неотложным. Чувствуется потребность в перестройке жизни на новых, более справедливых началах. А если в обществе назревает такая потребность, то можно принять за правило, что неиз- бежно придется пересмотреть также и основные понятия нравственности. Иначе быть не может, так как общественный строй, су- ществующий в данное время, — его учреждения, его нравы и обычаи — поддерживают в обществе свой собственный склад нравственности. И всякое существенное изменение в отношениях между различными слоями общества ведет за собою соответствующее изменение в ходячих нравствен- ных понятиях. Присмотритесь, в самом деле, к жизни народов, стоя- щих на различных ступенях развития. Возьмите, например, 131
теперешних кочевых народов: монголов, тунгусов и тех, кого мы называем дикарями. У них считалось бы постыд- ным зарезать барана и есть его мясо, не пригласивши всех обитателей поселка принять участие в трапезе. Я знаю это по личному опыту, вынесенному из странствований по глу- хим местам Сибири, в Саянском хребте. Или возьмите самых бедных дикарей Южной Африки, готтентотов. Не так давно у них считалось преступным, если кто-нибудь из них начал бы есть свою пищу в лесу, громко не прокричав- ши трижды: «Нет ли кого, желающего разделить со мною трапезу». Даже среди самых низко стоящих дикарей Пата- гонии Дарвина поразила та же черта: малейший кусок пищи, который он давал одному из них, сейчас же распре- делялся поровну между всеми присутствовавшими. Мало того, во всей северной и средней Азии, среди кочевников в силу их обычаев, почитаемых как закон, — если бы кто-ни- будь отказал путешественнику в убежище и путник после этого погиб от холода или голода, то род умершего имел бы право преследовать отказавшего в убежище как убийцу и требовать от него или от его рода пеню («виру»), установ- ленную обычаем за убийство. Такие и другие понятия о нравственном сложились при родовом строе жизни. У нас же эти обычаи исчезли, с тех пор как мы стали жить государствами. В наших городах и селах урядник или полицейский обязан позаботиться о без- домном страннике и свести его в участок, в острог или в ра- бочий дом, если он рискует замерзнуть на улице. Любой из нас может, конечно, приютить прохожего: это не воспре- щается, но никто не считает себя обязанным это сде- лать. И, если в глухую зимнюю ночь бездомный прохожий умрет от голода и холода на одной из улиц Анкотса, никому из его родственников не придет в голову преследовать вас за убийство. Мало того, у прохожего может даже не оказать- ся родственников, — чего при родовом быте не может слу- читься, так как весь род составляет его семью. Заметьте, что я не делаю здесь сравнения между пре- имуществами родового быта и государственного. Я только хочу показать, как нравственные понятия людей меняются, смотря по общественному строю, среди которого они 132
живут. Общественный строй данного народа в данное время и его нравственность тесно связаны между собою. Вот почему всякий раз, когда в обществе чувствуется необходимость перестроить существующие отношения между людьми, неизбежно начинается также оживленное обсуждение нравственных вопросов. И в самом деле, было бы крайне легкомысленно говорить о перестройке общест- венного строя, не задумываясь вместе с тем над пересмот- ром ходячих нравственных понятий. В сущности, в основе всех наших рассуждений о поли- тических и хозяйственных вопросах лежали вопросы нрав- ственные. Возьмите, например, ученого экономиста, рас- суждающего о коммунизме. «В коммунистическом обществе, говорит он, никто не будет работать, потому что никто не будет чувствовать над собой угрозы голода». — «Почему же нет? отвечает коммунист, разве люди не пой- мут, что наступит общий голод, если они перестанут рабо- тать. Все будет зависеть от того, какой коммунизм будут вводить». — Посмотрите, в самом деле, сколько городского коммунизма уже введено в жизни городов Европы и Соеди- ненных Штатов, в виде мощения и освещения улиц, трам- ваев, городских училищ и т. д. Вы видите, стало быть, как вопрос чисто хозяйственный сводится к суждениям о нравственной природе человека. Спрашивается, способен ли человек жить в коммунисти- ческом строе? Из области хозяйства вопрос переносится в область нравственную. Или возьмите двух политических деятелей, рассуждаю- щих о каком-нибудь новшестве в общественной жизни, на- пример об учении анархистов или хотя бы даже о переходе к конституционному правлению в самодержавном государ- стве. «Помилуйте, — говорит защитник установленной влас- ти, — все начнут разбойничать, если не будет сильной руки, чтобы надеть на них узду». «Так что и вы, должен я заклю- чить, — отвечает ему другой, — тоже стали бы разбойни- ком, если бы не боязнь тюрьмы?» И тут, следовательно, во- прос о политическом устройстве общества свелся на вопрос о влиянии существующих учреждений на нравственный облик человека. 133
Вот почему теперь пробуждается такой живой интерес к вопросам нравственным и почему я решился потолковать с вами об этике, т. е. об основах и происхождении нравст- венных понятий в человеке. За последнее время появилось немало работ по этому чрезвычайно важному вопросу. Но из них я подробно оста- новлюсь только на одной, а именно на лекции, недавно прочитанной известным профессором дарвинистом Гексли (Huxley) в Оксфордском университете, на тему «Эволюция и нравственность». Познакомившись с нею, можно много- му научиться, так как Гексли в своей лекции разобрал до- статочно полно вопрос о происхождении нравст- венного1. Лекция Гексли была принята печатью как своего рода манифест дарвинистов и как сводка того, что современная наука может сказать об основах нравственности и их про- исхождении — вопрос, над которым работали почти все мыслители со времен древней Греции вплоть до нашего по- коления. Особое значение придавало этой лекции только то, что она выражала мнение известного ученого и одного из глав- ных истолкователей Дарвиновой теории развития (эволю- ции), причем автор придал своей лекции такую прекрасную литературную форму, что об ней отозвались как об одном из лучших произведений британской прозы. Главное ее значение было в том, что она, к сожалению, выражала мысли, так широко распространенные теперь среди обра- зованных классов, что их можно назвать религией боль- шинства этих классов. Руководящая мысль Гексли, к которой он постоянно возвращался в своей лекции, была следующая. В мире, го- ворил он, совершается два разряда явлений, происходят два 1 Лекция Гексли появилась тотчас же по прочтении ее в журнале «Nineteenth Century» в феврале 1888 г., и несколько месяцев спустя она вышла с длинными примечаниями как брошюра. Она также помещена в книге Гексли «Collected Essays», где к ней прибавлено вступление (prolegomena) и в его же Essays «Ethical and Political» в дешевом издании Mac Millan's в 1903 г. В русском переводе она появляется в «Русской Мысли» 1893-го года, к сожалению, однако, без вышеупомянутых при- мечаний. 134
процесса: космический процесс природы и этический, т. е. нравственный процесс, проявляющийся только в человеке с известного момента его развития. «Космический процесс» — это вся жизнь природы, не- одушевленной и одушевленной, включающей растения, животных и человека. Этот процесс — утверждал Гексли — не что иное, как «кровавая схватка зубами и когтями». Это «отчаянная борьба за существование, отрицающая всякие нравственные начала». «Страдание есть удел всей семьи одаренных чувствами существ — оно составляет сущест- венную часть космического процесса». Методы борьбы за существование, свойственные тигру и обезьяне, суть под- линные, характерные черты этого процесса. Даже в челове- честве — самоутверждение, бессовестный захват всего, что можно захватить, упорное держание всего того, что можно присвоить, составляющее квинтэссенцию борьбы за суще- ствование, оказались самыми подходящими способами борьбы. Урок, получаемый нами от природы, есть, следователь- но, «урок органического зла». Природу даже нельзя назвать аморальной, т. е. не знающей нравственности и не дающей никакого ответа на нравственные вопросы. Она определен- но безнравственна. «Космическая природа вовсе не школа нравственности, напротив того, она — главная штаб-квар- тира врага всякой нравственности» (стр. 27 первого изда- ния лекции особой брошюрой). А потому из природы ни в каком случае нельзя почерпнуть указания, «отчего то, что мы называем хорошим, следует предпочесть тому, что мы называем злом» (стр. 31). «Выполнение того, что с нравст- венной точки зрения является лучшим, — того, что мы на- зываем добром или добродетельным, — вынуждает нас к линии поведения во всех отношениях примитивной, той линии поведения, которая ведет к успеху в космической борьбе за существование» (стр. 33). Таков, по мнению Гек- сли, единственный урок, который человек может почерп- нуть из жизни природы. Но вот, вслед за тем, совершенно неожиданно — едва только люди соединились в организованные общества — у них появляется неизвестно откуда «этический процесс», безусловно противоположный всему тому, чему их учила 135
природа. Цель этого процесса — не выживание тех, кто может считаться наиболее приспособленными с точки зре- ния всех существующих условий, но тех, кто является «луч- шими с нравственной точки зрения» (стр. 33). Этот новый процесс неизвестного происхождения, но явившийся во всяком случае не из природы, — начал затем разви- ваться путем закона и обычаев (стр. 35). Он поддерживается нашей цивилизацией, из него вырабатывается наша нрав- ственность. Но откуда же зародился этот нравственный процесс? Повторять вслед за Гоббсом1, что нравственные начала в человеке внушены законодателями, значило бы не давать никакого ответа, так как Гексли определенно утверждает, что законодатели не могли заимствовать таких мыслей из наблюдения природы: «этического процесса не было ни в дочеловеческих животных общест- вах, ни у первобытных людей». Из чего следует — если только Гексли прав, — что этический процесс, т. е. нравст- венное начало в человеке никоим образом не могло иметь естественного происхождения. Единственным возмож- ным объяснением его появления остается, следовательно, происхождение сверхъестественное. Если нравственные привычки — доброжелательность, дружба, взаимная под- держка, личная сдержанность в порывах и страстях и само- пожертвование — никак не могли развиться из дочелове- ческого или из первобытного человеческого, стадного быта, то остается, конечно, одно: объяснять их происхож- дение сверхприродным, божественным внушением. Такой вывод дарвиниста, естественника Гексли пора- зил, конечно, всех знавших его как агностика, т. е. неверу- ющего. Но такой вывод был неизбежен. Раз Гексли утверж- дал, что из жизни природы человек не мог ни в каком случае почерпнуть урока нравственного, то оставалось одно: признать сверхприродное происхождение нравствен- ности. А потому Джордж Миварт, преданный католик и в то же время известный ученый-естествоиспытатель, немед- ленно после появления лекции Гексли в «Nineteenth Cen- 1 Гоббс был английский мыслитель крайнего консервативного ла- геря, писавший вскоре после английской революции 1639—1648 гг. 136
tury» поместил в том же журнале статью под названием «Эволюция господина Гексли», в которой поздравлял авто- ра лекции с возвращением к учениям церкви. Миварт был совершенно прав. Действительно, одно из двух: или прав Гексли, утверждавший, что «этического про- цесса» нет в природе, или же прав был Дарвин, когда во втором своем основном труде «Происхождение человека» он признал вслед за великим Бэконом и Огюстом Контом, что у стадно живущих животных вследствие их стадной жизни так сильно развивает- ся общественный инстинкт, что он стано- вится самым постоянно присущим им ин- стинктом, до того сильным, что он берет даже верх над инстинктом самосохране- ния1. А так как Дарвин показал затем, вслед за Шафтсбе- ри2, что этот инстинкт одинаково силен и в первобыт- ном человеке, у которого он все больше развивался благодаря дару слова, преданию и создававшимся обычаям, то ясно, что если эта точка зрения верна, тогда нравст- венное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общительности, свойственного почти всем живым существам и наблюдаемого во всей живой природе. В человеке с развитием разума, знаний и соответствен- ных обычаев этот инстинкт все более и более развивался; а затем дар речи и впоследствии искусство и письменность должны были сильно помочь человеку накоплять житей- скую опытность и все дальше развивать обычаи взаимопо- мощи и солидарности, т. е. взаимной зависимости всех чле- нов общества. Таким образом становится понятным, откуда в человеке появилось чувство долга, которому Кант посвятил чудные строки, но, пробившись над этим вопро- 1 Инстинктом принято называть привычки, до того утвердившиеся в животных или в человеке, что эти привычки наследуются. Так, на- пример, цыплята, вылупляющиеся из яиц при искусственном их выси- живании в тепле, без матки, как только вылупятся из скорлупы, начи- нают рыть лапками землю, как все куры и петухи. 2 Английский мыслитель, писавший о сущности нравственности, род. в 1671 г., ум. в 1713 г. 137
сом несколько лет, не мог найти ему естественного объяс- нения. Так объяснил нравственное чувство Дарвин — человек, близко знакомый с природой. Но, конечно, если, изучая мир животных лишь по образцам их в музеях, мы закроем глаза на истинную жизнь природы и опишем ее согласно нашему мрачному настроению, тогда нам действительно останется одно: искать объяснения нравственного чувства в каких-нибудь таинственных силах. В такое положение действительно поставил себя Гек- сли. Но — как это ни странно — уже через несколько не- дель после прочтения своей лекции, издавая ее брошюрой, он прибавил к ней ряд примечаний, из которых одно совер- шенно уничтожило всю ее основную мысль о двух «процес- сах» — природном и нравственном, — противоположных друг другу. В этом примечании он признал, что во вза- имной помощи, которая практикуется в животных обществах, уже можно наблю- дать в природе начало того самого «этичес- кого процесса», которого присутствие он так страстно отрицал в своей лекции. Каким путем пришел Гексли к тому, чтобы сделать такое прибавление, безусловно опровергавшее самую сущ- ность того, что он проповедовал за несколько недель перед тем, — мы не знаем. Можно предполагать только, что это было сделано под влиянием его личного друга, Оксфорд- ского профессора Романеса, который, как известно, приготовлял в это время материал для работы по нравст- венности животных и под председательством которого Гек- сли прочел свою «Романесовскую» лекцию в Оксфордском университете. Возможно также, что в том же направлении мог повлиять кто-нибудь другой из его друзей. Но разби- раться в причинах такого поразительного перелома я не стану. Когда-нибудь это разберут, может быть, биографы Гексли. Для нас же важно отметить следующее: всякий, кто возьмет на себя труд серьезно заняться вопросом о зачатках нравственного в природе, увидит, что среди животных, жи- вущих общественной жизнью, — а таковых громаднейшее большинство, — жизнь обществами привела их к необходи- 138
мости, к развитию известных инстинктов, т. е. наследуемых привычек, нравственного характера. Без таких привычек жизнь обществом была бы невоз- можна. Поэтому мы находим в обществах птиц и высших млекопитающих (не говорю уже о муравьях, осах и пчелах, стоящих по своему развитию во главе класса насекомых) первые зачатки нравственных понятий. Мы находим у них привычку жить обществами, ставшую для них необходи- мостью, и другую привычку: не делать другим того, чего не желаешь, чтобы другие дела- ли тебе. Очень часто мы видим у них также и самопо- жертвование в интересах своего общества. В стае попугаев, если молодой попугай утащит сучок из гнезда другого попугая, то другие нападают на него. Если ласточка по возвращении весною из Африки в наши края берет себе гнездо, которое не принадлежало ей в течение прежних лет, то другие ласточки той же местности выбра- сывают ее из гнезда. Если одна стая пеликанов вторгается в район рыбной ловли другой стаи, ее прогоняют, и так далее. Подобных фактов, удостоверенных еще в прошлом веке ве- ликими основателями описательной зоологии, а потом и многими современными наблюдателями, можно предста- вить любое количество. Не знают их только те зоологи, ко- торые никогда не работали в вольной природе ! Поэтому можно сказать вполне утвердительно, что нравы общительности и взаимной поддержки вырабатыва- лись еще в животном мире и что первобытный человек уже прекрасно знал эту черту жизни животных, как это видно из преданий и верований самых первобытных народов . перь же, изучая уцелевшие еще первобытные человеческие общества, мы находим, что в них продолжают развиваться те же нравы общительности. Мало того, по мере изучения мы открываем у них целый ряд обычаев и нравов, обузды- вающих своеволие личности и устанавливающих начало равноправия. 1 См. об этом мою книгу «Взаимная помощь как деятельная сила развития», где указаны также источники. 2 Этому вопросу о заимствовании первобытным человеком нравст- венных правил у животных я посвятил несколько страниц в статье «Нравственность в природе» в журнале «Nineteenth Century». Март 1905 г. 139
В сущности, равноправие составляет самую основу ро- дового быта. Например, если кто-нибудь в драке пролил кровь другого члена своего рода, то его кровь должна быть пролита в том же самом количестве. Если он ранил кого- нибудь в своем или чужом роде, то любой из родственников раненого имеет право и даже обязан нанести обидчику или любому из его сородичей рану точно такого же размера. Библейское правило — «Око за око, зуб за зуб, рана за рану и жизнь за жизнь, но не больше» — остается правилом, свято соблюдаемым до сих пор у всех народов, живущих еще в родовом быте. Глаз за зуб или смертельная рана за по- верхностную шли бы вразрез с ходячим представлением о равноправии и справедливости. Заметьте также, что это по- нятие так глубоко внедрено в сознание многих первобыт- ных племен, что если охотник пролил кровь какого-нибудь, по их мнению, человекоподобного существа, как, напри- мер, медведя, то по возвращении охотника домой немного его крови проливается его сородичами во имя справедли- вости к медвежьему роду. Много таких обычаев осталось в виде пережитков от старых времен даже в цивилизованных обществах рядом с высокими нравственными правилами 1. Но в том же родовом быту мало-помалу развивается и дру- гое понятие. Человек, нанесший обиду, уже обязан искать 1 Конечно, с самых ранних времен уже в родовом быте начинают появляться обычаи, нарушающие равноправие. Знахарь-шаман, прори- цатель и военный начальник приобретают в роде такое влияние, что мало-помалу (особенно путем тайных обществ) создаются классы во- лхвов, жрецов, шаманов, воителей, приобретающие особое привилеги- рованное положение в роде. Затем, по мере того, как начали создавать- ся в роде особые семьи, где жена добывалась пленением из другого рода во время междуродовых войн, а впоследствии «умыканьем», т. е. похищением, по мере развития этого нового учреждения в роде созда- валось неравенство, дававшее отдельным семьям уже не случайное, а постоянное превосходство над другими. Но и тут все время род упот- реблял и употребляет до сих пор всякие усилия, чтобы ограничить нера- венство; и мы видим, например, у норманнов, что военный предводи- тель (король), убивший своего дружинника, подвергался тому же нака- занию, что и простой дружинник, т. е. он должен был выпрашивать себе прощение у семьи убитого; и если она прощала его, то он уплачивал обычную виру. (Подробнее о таких обычаях см. в моем труде «Взаимная помощь»). 140
примирения, и его сородичи обязаны выступить примири- телями. Если ближе рассмотреть эти первобытные представле- ния о справедливости, т. е. о равноправии, мы увидим, что в конце концов они выражают не что иное, как обязанность никогда не обращаться с человеком своего рода так, как не желаешь, чтобы обращались с тобой, т. е. именно то, что составляет первое основное начало всей нравственности и всей науки о нравственном, т. е. этики. Но этого мало. Среди самых первобытных представите- лей человечества мы уже находим и более высокое начало. Так, например, мы можем взять нравственные правила алеутов, которые представляют ветвь одного из самых пер- вобытных племен, эскимосов. Они хорошо известны нам благодаря работе замечательного человека, миссионера Be- ниаминова1, и мы можем считать эти правила образцом нравственных понятий человека во времена после ледни- кового периода; тем более что подобные же правила мы на- ходим и у других таких же первобытных дикарей. Между тем в этих правилах уже есть нечто, выходящее за пределы простой справедливости. Действительно, у алеутов имеются два рода правил: обя- зательные предписанья и простые советы. Первый разряд, как и те правила, о которых я упоминал в начале этой лек- ции, основан на начале равного со всем обращения, т. е. справедливости-равноправия. Сюда принадлежат такие требования: ни под каким предлогом не убивать и не ра- нить члена своего рода; обязанность всячески помогать своему сородичу в нужде и делить с ним последний кусок пищи; защищать его от всяких нападений; относиться с уважением к богам своего рода и т. д. Эти правила даже не считается нужным запоминать; они составляют основу ро- довой жизни. Но рядом с этими строгими законами существуют у алеутов и эскимосов известные нравственные понятия, ко- торые не предписываются, а только советуются. Они не вы- ражаются формулой: «следует делать то-то», греческая фор- мула «дэн», т. е. это должно быть сделано, также 1 Впоследствии митрополита московского Иннокентия. 141
не подходит сюда. В этот разряд входят советы, и алеут говорит: «стыдно не делать то-то и то-то». Стыдно, например, не быть достаточно сильным и ос- лабеть во время экспедиции, когда все члены ее более или менее голодают. Стыдно бояться выходить в море при сильном ветре или опрокинуться в лодке в гавани; другими словами, стыдно быть трусом, а также не быть ловким и не уметь бороться с бурей. Стыдно, будучи на охоте с товарищем, не предложить ему лучшую часть добычи; другими словами, выказать жад- ность. Стыдно ласкать свою жену в присутствии посторонних; и очень стыдно при обмене товарами самому назначать цену своему товару. Честный продавец соглашается с ценой, которую предлагает покупатель, таково, по крайней мере, было общее правило не только среди алеутов в Аляске и чукчей в северо-восточной Сибири, но также и среди большинства туземцев на островах Великого океана. Что алеуты хотят сказать словами: «Стыдно не быть сильным, ловким, щедрым, как другие» — совершенно ясно. Они хотят сказать: «Стыдно быть слабым, т. е. не быть умственно и физически равным большинству других». Дру- гими словами, они осуждают тех, кто не отвечает принципу желательного равенства или, по крайней мере, желательной равноценности всех мужчин данного племени. — «Не вы- казывай слабости, которая потребует для тебя снисхожде- ния». Те же желанья выражаются и в песнях, которые эски- мосские женщины каждого маленького поселения поют в долгие северные ночи, высмеивая мужчину, не сумевшего показать себя на должной высоте в вышеописанных случа- ях или же пришедшего в ярость без достаточного к тому по- вода и вообще выказавшего себя неуживчивым или смеш- ным с какой-либо стороны1. Таким образом, мы видим, что в прибавку к простым принципам справедливости, которые суть не что иное, как 1 См. об этом отчет датской экспедиции, зимовавшей на восточном берегу Гренландии в 1886-м году, в труде доктора Ранке об эскимосах. 142
выраженье равенства или равноправия, алеуты выставляют еще известные пожеланья, известные идеалы. Они выража- ют желанье, чтобы все члены рода стремились быть равны- ми сильнейшему из них, умнейшему, наименее сварливо- му, наиболее щедрому. И эти линии поведенья, которые еще не возводятся в правило, представляют уже нечто, сто- ящее выше простого равноправия. Они обнаруживают стремление к нравственному совершенствованию. И эту черту мы встречаем безусловно у всех первобытных наро- дов. Они знают, что у общительных животных более силь- ные самцы бросаются на защиту своих самок и детенышей, нередко жертвуя собой; и они восхваляют в своих сказках и песнях тех из своей среды, кто в борьбе с природой или с врагами также защищал своих, нередко погибая в этом под- виге. Они слагают целые циклы песен про тех, кто проявлял избыток сил — в мужестве, в любви, в ловкости, в находчи- вости, в точности движений, отдавая их для блага других и не спрашивая, что сам он получит взамен. Таким образом, ясно, что «этический процесс», о кото- ром говорит Гексли, начавшись уже в животном мире, перешел к человеку и здесь благодаря преданию, поэзии и искусству он все более и более развивался и достигал самых высоких ступеней в отдельных «героях» человечества и у некоторых из его учителей. Готовность отдать свою жизнь на пользу своих собратий воспевалась в поэзии всех наро- дов, а впоследствии перешла в религии древности. Она же с прибавкою прощенья врагам вместо обязательной некогда родовой мести стала основою буддизма и христианства и более всего содействовала успеху христианства, пока оно не стало государственной религией и не отказалось от этого основного своего положения, отличавшего его от других религий. Так развивались нравственные понятия в природе вооб- ще и затем в человечестве. Я очень хотел бы дать вам теперь краткий очерк их даль- нейшего развития в писаньях мыслителей древности вплоть до нашего времени. Но от этого на сегодня я должен отказаться, так как в одной лекции не успел бы этого сде- лать. Укажу только на то, что вплоть до XIX века естествен- но-научное объяснение нравственного в человеке остава- 143
лось невозможным, хотя к нему подходил уже Спиноза и совсем определенно говорил уже Бэкон. Зато теперь мы имеем хорошо проверенные данные, чтобы убедиться, что нравственные понятия глубоко связаны с самим существо- ванием живых существ, без них они не выжили бы в борьбе за существование; что развитие таких понятий было так же неизбежно, как и все прогрессивное развитие или эволю- ция от простейших организмов вплоть до человека и что это развитие не могло бы совершиться, если бы у большинства животных не было уже зачатков стадности, общежитель- ности и даже, в случае надобности, самоотверженности. Данных в доказательство этого утверждения мы теперь имеем очень много. Так, например, Дарвин в очерке проис- хождения нравственности, в книге «Происхождение чело- века»1, привел описание известным натуралистом Бремом схватки двух собак его каравана со стадом обезьян павиа- нов в Египте2. Обезьяны при приближении каравана под- нимались по скалистому скату горы в верхнюю ее часть, но старые самцы, когда увидали собак, хотя они уже были в скалах вне опасности, спустились вниз сомкнутой группой и с такой свирепостью шли на собак, что они, испуганные, вернулись к своим хозяевам. Не сразу удалось снова натра- вить их на обезьян, и они напали тогда на молоденькую, полугодовалую обезьянку, которая отстала от своих и засе- ла в скале. Тогда старый самец в одиночку, медленным шагом, спустился к обезьянке, отпугнул собак, погладил детеныша по спине и не спеша вернулся с ним к своему стаду. Старые самцы не спрашивали себя в данном случае, во имя какого принципа или веления они должны были так поступить. Они шли спасать своих в силу симпатии, по чув- ству стадности, общительности, выработанному тысячеле- тиями у всех стадных животных, и, наконец, в силу созна- ния своей собственной силы и своего мужества. Другой случай был описан таким же надежным естест- воиспытателем, Сэнтсбери. Он нашел однажды старого Есть русский перевод. 2 А. Брем «Жизнь животных». 2-е полное издание Черкесова, в че- тырех томах, 1875, т. I, стр. 75. 144
слепого пеликана, которого прилетали кормить другие пе- ликаны, принося ему рыбу, и Дарвин подтвердил этот факт. Но фактов самопожертвования животных на пользу своего рода известно теперь так много — у муравьев, среди аль- пийских коз, у лошадей в степях, у всех птиц и т. д.; их так много дали наши лучшие естествоиспытатели, что в изуче- нии природы мы находим теперь наконец твердую основу для своих суждений о появлении и развитии нравственных чувств и понятий. При этом мы легко различаем три основных элемента, три составные части нравственности; сперва — ин- стинкт общительности, из которого развиваются дальнейшие привычки и нравы; затем понятие о справедливости;и на почве этих двух развивается тре- тий элемент нравственного — чувство, которое мы называ- ем не совсем правильно самоотвержением или же самопожертвованием, альтруизмом, вели- кодушием, чувство, подтверждаемое разумом, которое составляет в сущности именно то, что следовало бы назы- вать нравственным чувством. Из этих трех элемен- тов, совершенно естественно развивающихся во всяком че- ловеческом обществе, слагается нравственность. Когда муравьи помогают друг другу спасать свои личин- ки из разоряемого человеком гнезда; когда маленькие птицы слетаются, чтобы отогнать появившегося хищника; когда перелетные птицы в продолжение нескольких дней перед отлетом слетаются вечером в определенные места и делают учебные полеты; когда многие тысячи коз или оле- ней собираются с огромного пространства, чтобы вместе переселяться; словом, когда у животных проявляются в их обществах нравы и обычаи, помогающие им выживать в борьбе с природой, даже в невыгодных условиях, — во всем этом обнаруживается необходимо, неизбежно развившийся инстинкт, без которого данный вид животных несомненно должен был бы вымереть. Общи- тельность была и есть необходимая основная форма борьбы за существование, и именно этот закон природы прогляде- ло большинство дарвинистов, — вероятно, потому, что сам Дарвин недостаточно обратил на него внимание в своем первом труде — «Происхождение видов» и заговорил о нем 145
только во втором своем основном труде — «Происхождение человека». Между тем в этом инстинкте мы имеем первое начало нравственности, из которого впоследствии развились у человека все его самые высокие чувства и по- рывы. Среди людей, благодаря их жизни обществами, ин- стинкт общительности продолжал все более и более разви- ваться. Живя среди природы, самые первобытные дикари видели, что в борьбе с нею лучше выживают те животные, которые живут дружными обществами; они понимали, на- сколько общественная жизнь облегчала этим животным борьбу с мачехой-природой. А затем их наблюдения слага- лись в предания — в виде пословиц, сказок, песен, религий и даже обожанья некоторых общительных животных. И таким образом инстинкт общительности передавался из рода в род и закреплялся в правах. Но одного инстинкта общительности все-таки было бы недостаточно, чтобы выработать правила родового быта, о которых я говорил в начале нашей беседы. И действитель- но, у первобытного человека развивалось мало-помалу новое понятие — более сознательное и более высокое: по- нятие о справедливости, и для дальнейшей выра- ботки нравственности это понятие стало основным, необ- ходимым. Когда мы говорим: «Не делай другим того, чего не жела- ешь себе», — мы требуем справедливости, которой сущ- ность есть признание равноценности всех членов дан- ного общества, а следовательно, их равноправия, их равенства в требованиях, которые они могут предъяв- лять другим членам общества. Вместе с тем оно содержит и отказ от претензии ставить себя выше или «опричь» других. Без такого уравнительного понятия не могло бы быть нравственности. Во французском и английском языках Справедливость и Равенство выражаются даже словами одного происхождения: equite и egalite, equity и equality. Но откуда и когда явилось это понятие? В зачатке оно проявляется уже у стадных животных. У некоторых из них заметно, правда, преобладание самца. Но у других этого нет. Наоборот, у большинства из них сильно развиты игры молодежи (как мы знаем теперь из 146
книги Карла Гросса «Игры животных»), и в этих играх всег- да требуется строгое соблюдение равноправия, как в этом мы сами можем убедиться, наблюдая игры молодых козлят и других животных. То же самое видно у молодых сосунов, которые не позволяют одному из своего числа пользоваться больше других вниманьем матери. Чувство справедливости наблюдается также, как мы видели, у перелетных птиц, когда они возвращаются к своим прошлогодним гнездам. И таких примеров можно привести множество. Тем более развито понятие о справедливости у людей, даже у самых первобытных дикарей, пока у них еще не заве- лись местные царьки. Два-три примера я уже привел, а те- перь прибавлю только, что, с тех пор как ученые стали изу- чать родовой быт и более не смешивают его с первобытны- ми монархиями, вроде тех, что мы находим теперь в Средней Африке, можно наполнить целые книги фактами равноправия у первобытных племен. Мне, может быть, возразят, что у самых первобытных народов уже бывают, однако, военные, вожди, а также кол- дуны и шаманы, пользующиеся некоторой властью. Дейст- вительно, стремление завладеть особыми правами проявля- ется очень рано в людских обществах; и история, препо- дающаяся в школах (с целью возвеличенья «властей предержащих»), любовно останавливается именно на таких фактах; так что школьную историю можно назвать расска- зом о том, как создавалось неравноправие. Но в то же время люди везде упорно боролись против нарождавшегося нера- венства в правах; так что истинная история была бы расска- зом о том, как отдельные люди стремились создать сосло- вия, стоящие выше общего уровня, и как массы сопротив- лялись этому и отстаивали равноправие. Все учреждения родового быта имели целью установить равноправие. Но, к сожалению, об этой стороне быта историки мало знают, потому что вплоть до второй половины XIX века, когда на- чали создаваться две новые науки о человеке и о формах людского быта — Антропология и Этнология, — на перво- бытные учреждения людей очень мало обращали внима- ние. Теперь же, когда собрана масса фактов об этом быте, мы видим, что основное понятие о справедливости встре- 147
чается уже у самых первобытных людей и становится пра- вилом самого первобытного общественного строя — родо- вого. Но этого мало. Мы уже можем идти дальше, и я реша- юсь поставить в науке такой вопрос: «Не имеет ли Справед- ливость своего основания в самой природе человека? И если так, то не представляет ли она основного физиоло- гического свойства нашего мышления?» Говоря языком метафизики, можно спросить, не пред- ставляет ли понятие о справедливости основной «катего- рии», т. е. основной способности нашего ума. Или же, гово- ря языком естественных наук, склонность нашего ума искать «равноправия» не представляет ли одно из следст- вий строения нашего мыслительного аппа- рата, в данном случае, может быть, следствие двусторон- него или двуполушарного строения нашего мозга. На этот вопрос, когда им займутся, ответ получится, я думаю, ут- вердительный. Тот факт, что наше мышление постоянно совершается в форме, известной в математике как уравнение, и что именно в этой форме выражаются открываемые нами фи- зические законы, уже придает предлагаемому мною объяс- нению известную долю вероятия. Известно также, что раньше, чем мы приходим к какому-нибудь заключению, в нашем уме происходит род разговора, где приводятся дово- ды за и против, и некоторые физиологи видят в этом проявление если не двусимметричности строения нашего мозга, то во всяком случае его сложного состава1. Во всяком случае, верно ли мое предположение о фи- зиологическом понятии о справедливости или нет, это во- прос побочный. Важно то, что справедливость составляет основное понятие в нравственности, так как не может быть нравственности без равного отношения ко всем, т. е. без справедливости. И если до сих пор царит такое поразитель- ное разногласие в мнениях мыслителей, писавших об эти- 1 Прибавлю, что приблизительно к такой же гипотезе пришел, как я узнал впоследствии, известный мыслитель-позитивист Литтрэ в одной статье о нравственности, помещенной в его журнале «Philosophic Positive». 148
ке, то причина его именно в том, что большинство этих мыслителей не хотело признать справедливость первоосно- вою нравственности. Такое признание было бы признани- ем политического и общественного равноправия людей и, следовательно, вело бы к отрицанию классовых подразде- лений. Но именно с этим большинство писавших о нравст- венности не хотело примириться. Начиная с Платона, удержавшего рабство в своем очер- ке желательного общественного строя, продолжая апосто- лом Павлом и кончая многими писателями 18-го и 19-го века, все они если не защищали неравенство, то во всяком случае не отрицали его, даже после того, как французская Революция написала на своем знамени Равенство и Братст- во наравне со Свободой. Годвин (Godvin) в Англии и Пру- дон во Франции, признавшие Справедливость краеуголь- ным камнем нравственного общественного строя, до сих пор занимают исключительное положение ! Однако Справедливость еще не представляет всей нрав- ственности. Так как она есть не что иное, как равенство в обмене услугами, то в этом отношении она не многим от- личается от коммерческого дебета и кредита. Что она имеет решающее значение в построении нравственности — в этом нет сомнения. А потому, когда понятие о Справедли- вости с его неизбежным выводом равноправия станет осно- вою общественного строя, то этим уже совершится глубо- чайший переворот во всей жизни человечества. Недаром народное движение, начавшееся в Иудее во времена Юлия Кесаря и вылившееся в христианство, а затем народные движения в начале Реформации и наконец Великая Фран- цузская Революция — все три стремились к Равноправию и Равенству. Открытое провозглашение законодательством равно- правия всех членов общества произошло, однако, лишь в конце XVIII века, во французской Революции. Но даже те- перь мы еще очень далеки от воплощенья начала равенства в общественной жизни. До сих пор образованные народы 1 Книга Godvin'a «Political justice», 2 тома, вышла в 1792 и 1793 годах (во втором издании сделаны цензурные сокращения). Proudhon «De la justice dans la Re». 149
разделены на классы, лежащие слоями друг на друге. Вспомните только о рабстве, продержавшемся в России до 1861 года, а в Северной Америке до 1864 года. Вспомните о крепостном праве, продержавшемся в Англии, по отноше- нию к шахтерам, вплоть до 1797-го года, и о детях бедноты, называвшихся в Англии «учениками из рабочих домов» («workhouse apprentices»), которых вплоть до конца XVIII века забирали особые агенты, ездившие по всей Англии, и которых свозили в Ланкашир работать за бесценок на хлоп- чатобумажных фабриках1. Вспомните, наконец, о гнусном обращении, даже теперь, якобы образованных народов с теми, кого они зовут «низшими расами». Первый шаг, предстоящий человечеству, чтобы дви- нуться вперед в его нравственном развитии, было бы, сле- довательно, признание справедливости, т. е. ра- венства по отношению ко всем человеческим существам. Без этого общественная нравственность останется тем, что она представляет теперь, т. е. лицемерием. И это лице- мерие будет поддерживать ту двойственность, которою пропитана современная личная нравственность. Но Общительность и Справедливость все-таки еще не составляют всей нравственности. В нее входит еще третья составная часть, которую можно назвать, за неимением более подходящего выражения, готовностью к са- мопожертвованию, Великодушием. Позитивисты называют это чувство Альтруизмом, т. е. способностью действовать на пользу другим, в проти- воположность Эгоизму, т. е. Себялюбию. Они избега- ют этим христианского понятия о любви к ближнему, и из- бегают потому, что слова «л ю б о в ь к ближнему» не- верно выражают чувство, двигающее человеком, когда он жертвует своими непосредственными выгодами на пользу другим. Действительно, в большинстве случаев человек, поступающий так, не думает о жертве и сплошь да рядом не питает к этим «другим» никакой особой любви. В боль- 1 Так называли детей тех бедных, которые после долгих лет борьбы с нищетой шли в работные дома, т. е. в сущности в тюрьмы с принуди- тельной работой; у них отбирали малолетних детей и отдавали их фаб- рикантам для работы на фабриках. 150
шинстве случаев он их даже не знает. Но и слово «альтру- изм», так же как и слово «самопожертвование», не- верно выражает характер такого рода поступков, так как они бывают хороши только тогда, когда они становятся ес- тественными, когда совершаются не в силу принужде- нья свыше или же обещанья награды в этой или будущей жизни; не из соображений общественной полезности таких поступков или об обещаемом ими личном благе, а в силу непреоборимого внутреннего побуждения. Только тогда они действительно принадлежат к области нравственного, и в сущности они одни заслуживают назва- ния «нравственных». Все человеческие общества всегда старались с самых ранних времен развивать склонность к такого рода поступ- кам. Воспитанье, народные песни, предания и этическая поэзия, искусства и религия работали в этом направлении. Такие поступки возводились в долг, и «чувство долга» всячески старались развивать. Но, к сожаленью, обещая за такие поступки награды в этой или же в загроб- ной жизни, люди часто развращали себя и своих собратий. И только теперь начинает пробиваться мысль, что в обще- стве, где справедливость, т. е. равноправие, будет признана основою общественной жизни, никаких приманок для самопожертвования не потребуется. Мало того, само слово «самопожертвование» уже неверно выражает сущность таких поступков, так как в большинстве случаев человек дает свои силы на службу всем, не спрашивая, что дадут ему взамен. Он поступает так, а не иначе, потому что таково требование его природы; потому что иначе он не может по- ступить, как тот павиан, который пошел спасать юнца от собак, никогда не слыхавший ни о религии, ни о Кантов- ском императиве, и, конечно, без всяких утилитарных со- ображений. «Чувство долга» — бесспорно, нравственная сила. Но оно должно бы выступать лишь в трудных случаях, когда два естественных влеченья противоречат друг другу и мы колеблемся, как поступить. В громадном большинстве слу- чаев так называемые «самоотверженные» люди обходятся без его напоминаний. Чрезвычайно симпатичный, слишком рано умерший 151
французский мыслитель Марк Гюйо, первый, если не оши- баюсь, вполне понял и объяснил истинный характер того, что я называю третьей составной частью нравственного. Он понял, что ее сущность не что иное, как сознание че- ловеком своей силы: избыток энергии, избы- ток сил, стремящийся выразиться в дейст- вии. Мы имеем, писал он, больше мыслей, чем нам нужно для нас самих, и мы вынуждены бываем делиться ими с другими, потому что поступать иначе мы не можем. Мы имеем больше слез или больше веселости, чем нам нужно самим, и мы, не жалея, даем их другим. И наконец, многие из нас имеют больше силы воли и больше энергии, чем им нужно для личной жизни. Иногда этот избыток воли, руководимый мелким умом, порождает завоевателя; если же он руководится более широким умом и чувствами, развитыми в смысле общественности, то он дает иногда основателя новой религии или же нового обще- ственного движенья, которым совершается обновление об- щества. Но во всех этих случаях нами руководит главным обра- зом сознание своей силы и потребность дать ей приложе- ние. Притом, если чувство оправдывается разумом, оно уже не требует никакой другой санкции, никакого одобрения свыше и никакого обязательства так поступить, наложенного извне1. Оно само уже есть обязательство, потому что в данный момент человек не может действовать иначе. Чув- ствовать свою силу и возможность сделать что-нибудь дру- гому или людям вообще и знать вместе с тем, что такое дей- ствие оправдывается разумом, само по себе есть уже обязательство именно так поступить. Его мы и называем «долгом». Конечно, раньше чем поступить так или иначе, — про- должает Гюйо — в нас часто происходит борьба. Человек не представляет чего-нибудь цельного, отлитого в одном 1 Гюйо: «Нравственность без обязательств и без санкции». Есть русский перевод Т-ва Знание. Петербург, 1899 г. 152
куске. Наоборот, в каждом из нас имеется сочетание не- скольких индивидуальностей, нескольких характеров: и если наши влечения и наклонности находятся в разладе между собой и на каждом шагу противоречат друг другу, тогда жизнь становится невыносимой. Все, даже смерть, лучше постоянной раздвоенности и вечных столкновений, способных довести до безумия. Поэтому человек принима- ет то или другое решение, в ту или другую сторону. Иногда бывает, что наша совесть и разум возмущаются против принятого решения, считая его нечестным, мелким, пошлым, и тогда человек нередко придумывает какой-ни- будь софизм, т. е. самообман для оправдания. Но в боль- шинстве случаев, особенно у честных и сильных натур, со- физм не помог бы. Требования внутреннего существа, хотя и бессознательные, берут верх. Тогда согласие между разу- мом и тем, что мы называем совестью, восстанавливается, и водворяется гармония, которая дает человеку возможность жить полною жизнью — жизнью в громадной степени уси- ленной: полной, радостной жизнью, перед которой бледне- ют возможные страдания... Те, кто познал такую жизнь, те, кто жил ею, не проме- няют ее на жалкое прозябание. Если человек приносит в таком случае то, что называют «жертвами», то в его глазах это вовсе не жертвы. Растенье должно цвести, писал Гюйо, хотя бы за цветеньем неизбеж- но следовала смерть. Точно так же человек, чувствуя в себе избыток сочувствия с людским горем или же потребность умственной производительности или творческой способ- ности, свободно отдает им свои силы, какие бы ни были потом последствия. Обыкновенно такие поступки называются самопожер- твованием, самоотречением, самоотверженностью, альтру- измом. Но все эти названия потому уже неверны, что чело- век, совершающий такие поступки, хотя они часто навлекают на него страдание физическое или даже нравст- венное, — не променял бы этих страданий на скотское без- участие, а тем более на недостаток воли для выполнения того, что он считает нужным совершить. Вот пример — один из весьма многих. Как-то раз, живя на южном берегу Англии, в деревуш- 153
ке, где имелась станция Общества спасания на водах, я бе- седовал с матросами береговой стражи (Coast guarde). Один из них рассказывал нам, как прошлой зимой они спасали экипаж маленького испанского судна, нагруженного апельсинами. Его выбросило на мелкое место, недалеко от деревушки, во время жестокой снеговой бури. Громадные волны перекатывались через суденышко, и его экипаж, со- стоявший из пяти мужчин и одного мальчика, привязав себя к реям, громко умолял о помощи. Между тем на этом мелком побережье спасательная лодка (мелководного типа) не могла выйти в море: волны выбрасывали ее назад на берег. «Так стояли мы все на берегу с утра и ничего не могли предпринять, — говорил рассказчик, — только вот часов около трех — уже вечерело, дело было в феврале — до нас стали долетать отчаянные крики мальчика, привязавшего себя к мачте. Тут мы больше не могли вытерпеть. Те, кто раньше говорил, что сумасшествие идти, что мы никогда не выберемся в море, первые же стали говорить: «Надо попро- бовать еще раз». Мы опять спустили спасательную лодку, долго бились в бурунах и наконец вышли в море. Тут волны два раза опрокидывали лодку. Двое из нас утонули. Бедный Джо запутался в веревке у борта и тут, у нас на глазах, захле- бывался в волнах... Страшно было смотреть... Наконец пришел большой вал и всех нас с лодкой выкинул на берег. Меня на другое утро нашли в снегу, за две версты отсюда. Испанцев спасла большая спасательная лодка из Денгеннэ- са»... Или вы помните, конечно, о шахтерах долины Ронды, как они два дня пробивались сквозь обвал подземной гале- реи, засыпанной взрывом, чтобы добраться до заваленных обвалом товарищей. Каждую минуту они ждали, что будут убиты повторявшимися взрывами или будут завалены новым обвалом. «Взрывы продолжались, но мы слышали сквозь обвал стук товарищей: они давали знать, что еще живы... И мы пробивались к ним». Такова повесть всех истинно альтруистических поступ- ков, великих и малых. Человек, воспитанный со способ- ностью отождествлять себя с окружающими, человек, чув- ствующий в себе силы своего сердца, ума, воли, свободно 154
отдает их на помощь другим, не ища никакой уплаты в этой жизни или в неведомой другой. Он прежде всего способен понимать чувства других: он сам переживает их. И этого до- вольно. Он разделяет с другими их радости и горе. Он помо- гает им переживать тяжелые времена их жизни. Он сознает свои силы и широко расходует свою способность любить других, вдохновлять их, вселять в них веру в лучшее буду- щее и зовет их на работу для будущего. Что бы его ни по- стигло, он видит в этом не страданье, а выполнение стрем- лений своей жизни, полноту жизни, которую он не променяет на прозябанье слабых. И если на его долю выпа- дает страданье, он говорит, как лермонтовский Мцыри: ...жизньмоя Без этих трех блаженных дней Была б печальней и мрачней Бессильной старости твоей... Даже теперь, когда крайний индивидуализм проповеду- ется словом и делом, — взаимная помощь продолжает со- ставлять существеннейшую часть в жизни человечества. И от нас самих, а не от внешних сил зависит, давать ей все большее и большее значенье в жизни, не в виде благотвори- тельности, а в виде естественного исхода развивающимся в нас общечеловеческим чувствам. Подведем же теперь итоги и посмотрим, как нам пред- ставляется то, что называется нравственным чувством, с развитой мною точки зрения. Почти все писавшие о нравственности старались свести ее к какому-нибудь одному началу: к внушению свыше, к прирожденному природному чувству или же к разумно по- нятой личной или общественной выгоде. На деле же оказывается, что нравственность есть слож- ная система чувств и понятий, медленно развившихся и все далее развивающихся в человечестве. В ней надо различать по крайней мере три составные части: 1) инстинкт, т. е. унаследованную привычку, общительности; 2) поня- тие нашего разума — справедливость и, наконец, 3) чувство, ободряемое разумом, которое можно было бы назвать самоотвержением или самопо- жертвованием, если бы оно не достигало наиболее полного своего выражения именно тогда, когда в нем нет 755
ни пожертвованья, ни самоотверженья, а проявляется выс- шее удовлетворение продуманных властных требований своей природы. Даже слово Великодушие не совсем верно выражает это чувство, так как слово «великодушие» предполагает в человеке высокую самооценку своих по- ступков, тогда как именно такую оценку отвергает нравст- венный человек. И в этом истинная сила нравственного. Люди все любили приписывать свои нравственные по- бужденья сверхъестественному вдохновению, и перед этим искушением не устояло большинство мыслителей; тогда как другие, утилитаристы, старались объяснить нравствен- ность развитием правильно понятой выгоды. Таким обра- зом создались две противоречащие друг другу школы. Но те из нас, кто знает человеческую жизнь и освободился от церковных предрассудков, поймут, как важны были и как важны до сих пор практика широко развитой взаимопомо- щи, здравые суждения о справедливости и, наконец, те бес- корыстные порывы людей, наиболее сильных умом и серд- цем, о которых так красноречиво писал Гюйо. И они поймут, что в этих трех основных чертах природы человека надо искать объяснения нравственного. Даже теперь, когда крайний индивидуализм, т. е. пра- вило «заботься прежде всего о себе самом», проповедуется словом и делом, — даже теперь взаимопомощь и беско- рыстная отдача своих сил на служенье обществу составляет такую существенную часть жизни общества и его дальней- шего развития, что без них человечество не могло бы про- жить даже несколько десятков лет. К сожалению, эти мысли о сущности нравственности и ее развитии еще не нашли себе достаточного отзвука в умах современных дея- телей науки. Гексли, который считался верным истолкова- телем Дарвина, пока занимался изложением «борьбы за су- ществование» и ее значения в выработке новых видов, не последовал за своим великим учителем, когда Дарвин объ- яснил нравственные понятия человека как результат ин- стинкта (общественности), одинаково существующего среди животных и среди людей. Вместо того, чтобы дать ес- тественно-научное объяснение нравственности, этот не- когда ярый естественник предпочел занять межеумочное положение между учениями Церкви и уроками Природы. 156
Герберт Спенсер, посвятивший свою жизнь выра- ботке рациональной философии, построенной на теории развития, и много лет работавший над вопросом о нравст- венности, точно так же не вполне пошел вслед за Дарвином в объяснении нравственного инстинкта. После запоздалого признания взаимной помощи среди животных (только в июне 1888 года в журнале «Nineteenth Century») и после признания, что у некоторых из них есть зачатки нравствен- ного чувства (в приложении к основам Этики), Спенсер тем не менее остался сторонником Гоббса, отрицавшего су- ществование нравственного чувства у первобытных людей, «пока они не заключили общественного договора» и не подчинились неизвестно откуда взявшимся мудрым зако- нодателям. И если Спенсер в последние годы своей жизни начал делать некоторые уступки, то все-таки для него, как и для Гексли, первобытный человек был драчливым живот- ным, которое только медленно было приведено принужде- нием, законом и отчасти эгоистическими соображениями к тому, что оно приобрело, наконец, некоторое понятие о нравственном отношении к своим собратиям. Но науке давно пора уже выйти из своего фаустовского кабинета, куда свет природы проникает только сквозь тус- клые цветные стекла. Пора ученым ознакомиться с природой не из своих пыльных книжных шкафов, а в вольных равнинах и горах, при полном свете солнечного дня, как это делали в начале XIX века великие основатели научной зоологии, в приволье незаселенных степей Америки, и основатели истинной ан- тропологии, живя вместе с первобытными племенами не с целью обращенья их в свою веру, а с целью ознакомленья с их нравами и обычаями и с их нравственным обликом. Тогда они увидят, что нравственное вовсе не чуждо природе. Увидав, как во всем животном мире мать рискует жизнью, чтобы защищать своих детей; увидав, как сами стадные животные дружно отбиваются от хищников, как они собираются в громадные стада для перекочевок и как первобытные дикари воспринимают от животных уроки нравственного, — наши ученые поняли бы, откуда проис- ходит то, чем так кичатся наши духовные учители, считаю- щие себя ставленниками божества. И вместо того, чтобы 157
повторять, что «природа безнравственна», они поняли бы, что, каковы бы ни были их понятия о добре и зле, эти поня- тия не что иное, как выражение того, что им дала сперва природа, а затем медленный про- цесс развития человечества. Высочайший нравственный идеал, до которого подни- мались наши лучшие люди, есть не что иное, как то, что мы иногда наблюдаем уже в животном мире, в первобытном дикаре и в цивилизованном обществе наших дней, когда они отдают свою жизнь для защиты своих и для счастья грядущих поколений. Выше этого никто не поднимался и не может подняться.
ВЕК ОЖИДАНИЯ I Для астрономов новый век начинается с началом столе- тия, так девятнадцатый век для них начинался с 1801 года, а двадцатый — с 1901 года. Но для историка такой счет, по столетиям, не имеет ровно никакого значения. Историк считает эпохи по тем историческим событиям, которые ос- тавляют большой след в жизни людей. Такими событиями являются, главным образом, революции. Революции, раз- рушая в течение немногих лет предрассудки народных масс и отжившие социальные и политические учреждения, дают направление для последующей эволюции, которая развива- ет идеи, провозглашенные предшествовавшей революцией, до тех пор, пока народное восстание новой революции не откроет новой эпохи прогрессивного движения. Однако за последние пятьсот лет в Европе век истори- ческий, то есть период, ограниченный от предшествующего какой-либо большой социальной революцией, почти со- впал с веком астрономическим. На самом деле, конец каж- дого из последних пяти столетий был отмечен одной из тех великих революций, которые накладывают новый отпеча- ток на дальнейший ход развития человечества. В 1789 г. ре- волюция вспыхнула во Франции, вслед за революцией в Соединенных Штатах Северной Америки. С 1648 по 1688 г. революция охватила Англию, с 1567 по 1580 г. мы наблюда- ем революцию в Голландии. В конце XV столетия револю- ция происходила в Швейцарии, а в конце четырнадцато- го — в Богемии. Все заставляет думать, что и наш век не будет исключе- нием из этого правила. Вероятно, астрономы не успеют еще отметить наступление двадцатого века, как великая рево- люция завершит истекающее девятнадцатое столетие и даст 159
новое направление развитию социальной жизни человече- ства. Действительно, период, протекающий между двумя большими революциями, всегда имеет резко очерченный характер, носящий на себе печать той революции, какой он начался. Народы стремятся воплотить в социальной жизни и в своих учреждениях наследия, завещанные предшествовав- шей революцией; но так как революционные идеи и идеалы сознаются обществом не в полной ясности, то после каж- дой революции, наряду с идеями, порожденными ею, сохра- няются и старые и, таким образом, возникают в обществе новые предрассудки и устанавливаются новые привилегии. Народ борется, он пробует делать попытки восстания, как это было во Франции в 1848 и 1871 гг., чтобы воплотить в жизнь принципы предыдущей великой революции; но эти частичные революции оканчиваются большей частью неудачно и приходится ждать, когда общее недовольство охватит все общество; когда старые учреждения не соответ- ствуют более требованиям народа, тогда новая революция становится необходимой и неизбежной. Жизнь требует новых лозунгов, новых путей. Таков ход истории. Таким образом, взгляд на предшест- вующую великую революцию поможет нам, имеющим счастье жить накануне новой великой революции, лучше понять, что нам нужно делать при ее наступлении, чтобы проявить нашу волю и разрушить учреждения, мешающие движению вперед. Два великих факта характеризуют время, протекшее со времени Великой Французской революции 1789 года. Оба эти явления — плод этой революции, которая, продолжая дело революции английской, расширила это дело и вдохну- ла в революционные идеи новые требования. Эти два вели- ких факта социальной жизни девятнадцатого века — уничтожение рабства и уничтожение абсолю- тизма. Первое заменено в наши дни капиталистическим способом производства, а второе — парламентаризмом. Уничтожение рабства и уничтожение абсолютной влас- ти королей и императоров дали человеческой личности свободу, о которой раб и подданный короля никогда не 160
смеет мечтать. Однако, в конечном итоге, это освобожде- ние личности завершилось самодержавием капитала — вот дело девятнадцатого века. Капитализму, власть которого впервые во Франции проявилась в эпоху Великой Револю- ции, потребовалось сто лет, чтобы окончательно завоевать Европу. Но едва его волны, гонимые с Запада, докатились до Черного моря и до границ Азии, как в обществе возникли новые стремления — стремления к социализму, и в наши дни снова готова вспыхнуть революция, чтобы дать удовлетворение жажде свободы и равенства для всех. Дело освобождения, начатое французскими крестьяна- ми в 1789 г. (или, вернее, в 1788 г.), продолжалось в Испа- нии, Италии, Швейцарии, Германии и Австрии армиями французских санкюлотов. К сожалению, оно едва проник- ло в Польшу и совсем не коснулось России. Европа покончила бы с рабством и с крепостным пра- вом еще в течение первой половины девятнадцатого столе- тия, если бы французская буржуазия, придя через трупы анархистов, монтаньяров и якобинцев к власти, не удержа- ла бы революционного порыва и, восстановив в 1796 г. мо- нархию, не отдала бы Францию в руки шарлатана — импе- ратора Наполеона первого. Этот бывший генерал санкюлотов поспешил быстро восстановить права аристократии. Но институт рабства не мог уже более оправиться от смертельного удара, нанесен- ного революцией. Рабство всюду было уничтожено в Запад- ной Европе. Несмотря на реакцию, в Германии оно совер- шенно исчезло в 1848 г.; русский царь и помещики вынуж- дены были освободить крепостных в 1861 г., а война 1878 г. нанесла смертельный удар рабству на Балканском полуост- рове. В наши дни цикл завершен. Права помещика на лич- ность крестьянина не существует больше в Европе; не су- ществует даже там, где все еще не окончен выкуп феодаль- ных прав, т. е. в России, которая благодаря именно этому находится в данный момент как раз в таком же положении, в каком находилась Франция накануне своей Великой Ре- волюции 1789 г. Большинство историков пренебрегают этим фактом. 161
Погруженные в вопросы политики, они, излагая историю девятнадцатого века, говорят нам о науке, о религии, о вой- нах и т. п., но обходят молчанием этот наиболее важный факт социальной жизни Европы — уничтожение рабства. Уничтожение рабства является самым существенным и главным фактом нашего века. Соперничество между евро- пейскими нациями и войны, политика Германии, Франции и Италии, которой так много занимаются в наши дни, — все это лишь следствие одного крупного факта — уничто- жение личного рабства, которое позволило сильно развить- ся рабству капиталистическому. Французский крестьянин, возмутившись сто лет тому назад против помещика, заставлявшего его пугать лягушек, чтобы они не квакали, пока спит барин, освободил своим восстанием крестьян всей Европы. Сжигая документы, ко- торыми было узаконено его рабство, поджигая замки и казня в течение четырех лет помещиков, отказавшихся признать его человеческие права, он привел в движение всю Европу, освободившуюся постепенно повсюду от уни- зительного института рабства. * * * С другой стороны, процесс уничтожения абсолютной власти королей и императоров также потребовал сто лет, чтобы совершить в Европе свой цикл. Королевская и цар- ская власть «божьей милостью» существует в настоящее время только в России и в Турции, но и в этих странах она доживает свои последние дни. Даже самые мелкие государ- ства Балканского полуострова имеют теперь свои парла- менты — говорильни; эти говорильни позволяют буржуа- зии управлять народами так же, как раньше управляли короли при помощи своих чиновников. Таким образом и в этом отношении французская рево- люция 1789 г. сделала свое дело. Все европейские государ- ства, за исключением России и Турции, имеют теперь пред- ставительное правление, и их конституции проникнуты теорией равенства всех граждан перед законом. Идеи, во- одушевлявшие наших дедов, осуществлены в законах. В теории закон одинаков для всех, и все имеют право уча- ствовать в управлении страною. 162
Мы, конечно, хорошо знаем, как обстоит дело в дейст- вительности. Мы знаем, что знаменитое равенство «перед законом» — это лишь пышный занавес, за которым скрыты все так же рабство бедняка и абсолютная власть капитала. Мы отлично знаем цену законов и самого образа предста- вительного правления, при помощи которых буржуазия осуществляет власть, отнятую у королей. Точно так же, когда нам говорят о великих принципах 1789 или 1793 гг., — а не так давно речи на эти темы лились целыми потоками, — мы отвечаем, что эти принципы дали все, что они могли дать. Если свобода не существует, если равенство остается мечтой, абратство звучит в наше время насмешкой, то это не потому, что эти основные принципы Великой Французской революции не получили своего полного приложения, а потому, что они сами по себе еще недостаточны. Другие принципы — более плодотворные, чем те, кото- рые буржуазия торжественно провозгласила в пышных фразах своих Деклараций, — были формулированы в революционных клубах 1789—1893 гг. Об этих принципах очень неохотно и с отвращением упоминают современные буржуазные историки, потомки тех буржуа, которые в 1793 г. беспощадно гильотинировали «зачинщиков анар- хии», громогласно проповедывающих эти принципы. Но гильотина не могла искоренить из народного сознания этих принципов. Они живут в недрах масс: они созрели, облек- шись плотью за эти сто лет, они наложили более или менее отчетливо свой отпечаток на все наиболее важные события текущего века, и об этих-то принципах, проклинаемых бур- жуазией и приветствуемых рабочими, мы будем говорить. Мы постараемся проследить, как зародились они, как росли и развивались и, наконец, теперь готовы проявиться в жизни, в буре грядущей революции. II Уничтожение рабства и политического абсолютизма — таково было дело, выполненное девятнадцатым веком. Но с какой медленностью и с какими отступлениями соверша- 163
лось это дело. После того, как буржуазия достигла власти во Франции, с тех пор, как она получила возможность безот- ветственной эксплуатации рабочих, она поспешила заклю- чить мир с дворянством, которое она беспощадно истреб- ляла в 1793 г. Буржуазия приветствовала императора, призванного ею остановить революционное движение, которое пошло дальше лозунгов буржуазии и уже выставляло на своем зна- мени уравнение состояний и идеи социализма, ясно выра- женного в учении Бабефа и его товарищей. Позднее буржуазия во Франция вновь призывает Бур- бонов, спешит возвратить эмигрировавшим во время рево- люции дворянам часть их земель, поддерживает королев- скую власть против народа при Карле X и Луи-Филиппе, удерживает цензовое избирательное право до тех пор, пока политический авантюрист, пользуясь своей родственной связью с первым Наполеоном, не восстановляет всеобщего голосования для того, чтобы опереться на народные массы и при помощи их добраться до императорской короны. Во Франции буржуазия дважды топила в крови республику, провозглашенную парижским рабочим народом. Буржуазия до тех пор не хотела признавать республику, пока не уверилась, что республика так же, как и монархия, не затронет ее привилегий и будет бороться с социалисти- ческими стремлениями, которые народ активно соединял с представлением о республике как в 1793 г., так и в 1848 г. Что касается других европейских наций, то Германии, например, понадобилась революция 1848 г. для того, чтобы покончить с рабством и сделать первые шаги к конституци- онному режиму. Понадобились бесчисленные бунты крес- тьян в Италии и в России, чтобы в этих странах был поло- жен конец личному рабству крестьян. Понадобился непрерывный ряд восстаний, упорная борьба, многочис- ленная армия мучеников и мятежников — революционе- ров, чтобы это дело было выполнено. Девятнадцатый век выполнил программу Великой Французской революции. Помещик — хозяин земли и крестьян, живущих на этой земле, — исчез с исторической арены. Буржуазия встала на место дворянского класса и всюду царствует в Европе; и если в России прежние рабо- 164
владельцы вновь приобрели влияние со времени вступле- ния на престол Александра III, их власть может быть очень непродолжительна. В России, как и везде, управляет бур- жуазия, и самодержец Александр Третий — только ее пер- вый слуга. Он считает себя самодержавным монархом, но он не смеет сделать ни одного шага, не спросив, что думают об этом московские фабриканты и финансовые тузы. В Бельгии избирательное право еще ограничено. В Гер- мании власть парламента ничтожна в сравнении с Англией и Францией. Но в настоящее время лишь наивные люди могут еще воодушевляться борьбой за избирательное право и за верховенство парламента. Всякий здравомыслящий че- ловек теперь понимает, что ни всеобщее избирательное право, ни верховенство парламента ничего не меняет. Пра- вительство при всяких конституциях представляет и защи- щает интересы буржуазии. В Германии Бисмарк был силь- нее парламента потому, что, начав свою карьеру как защитник земельного дворянства, он вовремя переменил фронт. Став на сторону буржуазии, против притязаний по- мещиков, он остался хозяином положения и во главе поли- тической власти. * * * Девятнадцатый век имеет в своем активе еще и другое завоевание, о котором следует упомянуть. Он первый при- знал права национальностей. В этой области дело также бли- зится к своему завершению. Греция, еще недавно изнывавшая под игом турок, сво- бодна. Италия, бывшая еще не так давно разделенной на части, едина. Венгрия независима. Балканские народы более не подчинены туркам. Остаются еще Ирландия и Польша, которые стремятся завоевать независимость. Финляндия, живущая под постоянной угрозой каприза русского царя, и мелкие славянские национальности, угне- таемые теперь Венгрией так же, как сами венгры были когда-то угнетенными немцами; Сербия и Болгария явля- ются игрушками в руках двух могущественных соседей — императоров русского и австрийского. 165
Национальный вопрос может показаться рабочим За- падной Европы незначительным и не стоящим внимания. Они, к счастью, не знают, что значит жить под иностран- ным владычеством, испытывать стеснения в своих обыча- ях, переносить оскорбления от чванства так называемого «господина», от его презрения к завоеванной расе. Но для тех, кто страдает от чужеземной тирании, национальная не- зависимость важнее всего остального. В угнетенных национальностях крестьянин объединя- ется с помещиком в общей ненависти к политическому уг- нетателю, забывая, что его земляк-помещик в свою очередь будет так же жесток, как и иностранный властитель, как только сделается политическим господином. В подчиненной нации, у народа, находящегося в поли- тической зависимости у другого народа, задушена в самом зародыше возможность духовной и социальной эволюции. Посмотрите на Сербию: она не знала социального вопроса до того момента, пока не освободилась из-под ига турок. Едва только турецкое иго было свергнуто, социальный во- прос в Сербии принимает угрожающие размеры. Попро- буйте заговорить о социализме с ирландцем, он вам тотчас же ответит: «прогоните сначала англичан». Он ошибается. Конечно, он ошибается; но расовая ненависть глуха к дово- дам разума. История девятнадцатого столетия — это длин- ный мартиролог патриотов, стремившихся освободить на- роды от чужестранного ига. Мы удивляемся теперь русской молодежи, мы восторга- емся ее преданностью революционному идеалу, мы опла- киваем ее страдания. Но мы не знаем, что все эти страдания бледнеют перед теми, каким подвергались члены тайных обществ «Молодой Венгрии», «Молодой Польши», «Моло- дой Италии», объединенные общей идеей освобождения своего отечества. Таково прошлое. Перейдем к будущему. Обширные горизонты открываются перед нами — гори- зонты, которые обещают человечеству осуществление его высших стремлений, и в этом отношении дело девятнадца- того века громадно, грандиозно. Никакой другой век не подготовил того, что будущая революция обещает нам, 166
нашим преемникам. Мы можем считать себя счастливыми именно потому, что живем в этом великом столетии, накануне величайшей мировой революции. III Всякая реформа — всегда компромисс с прошлым; она всегда довольствуется большим или меньшим его изме- нением; между тем как революция порождает руково- дящую идею для будущего. Как бы ни малы были результа- ты, достигнутые революционным путем, они всегда являются залогом дальнейшего прогресса. Реформа огля- дывается на прошлое. Революция смотрит в будущее и да- леко обгоняет свой век. Эта тенденция проходит через наш девятнадцатый век, после эпохи французской революции 1789-93 годов. Как бы ни была буржуазна французская великая рево- люция в смысле своих результатов, она тем не менее посея- ла в обществе семена коммунизма и анархизма. Те, кто хочет заставить нас верить, что французская революция не имела другой цели, кроме уничтожения последних сле- дов феодализма и ограничения королевской власти, дока- зывает или свое полное невежество или недобросовест- ность. Целый народ не восстает из-за таких пустяков; он не поддерживает открытого восстания в течение четырех лет с единственной целью уничтожить умирающие учреждения или изменить правительство. Чтобы разразилась такая грандиозная революция, которая происходила в минувшем веке, нужно, чтобы целый поток новых идей проник в массы, чтобы в уме народа образовался новый мир, осно- ванный на новых отношениях и новой морали. * * * Перечитывая сочинения Дидро, Руссо и даже тех, кто, как Сийес и Бриссо, сделались впоследствии ярыми защит- никами прав буржуазии, мы видим, что все эти мыслители были пропитаны социализмом, или, вернее, коммунизмом. Только после чтения всех брошюр и памфлетов эпохи вели- 167
кой революции мы начинаем понимать, что рычаг, подняв- ший французский народ и давший ему необходимую энер- гию для борьбы против заговорщиков внутренних и внеш- них, было предвидение коммунистического будущего. Даже сама формула — «Свобода, равенство, братст- во» — была не пустым словом в эту эпоху: за нее умирали, и это достаточно говорит о том, что видел французский народ в революции. Идеи предшественников французской революции могли бы служить нам программой и теперь. Дидро, если не в своей жизни, но по меньшей мере в своих трудах, был глу- боко анархичен. Стремление к коммунизму вдохновляло Жан-Жака Руссо в его лучших произведениях, и его гро- мадное влияние на современников объясняется именно обаянием коммунистических идей. И если Руссо, несмотря на свою блестящую критику современного ему строя, кон- чил созданием жалкого идеала Швейцарской республики, он тем не менее отрицал право присвоения земли и осме- лился заявить, что существование правительства может быть оправдано лишь в том случае, если бы оно состояло из ангелов, т. е. из существ совершенно безупречных и чистых. Не отрицал права собственности и сам Сийес, этот буду- щий сообщник буржуазии. Не провозглашал ли Бриссо, что «собственность — кража» — изречение, повторенное позд- нее Прудоном и ставшее популярным во второй половине XIX века. Вслед за этими мыслителями целый ряд других, менее известных писателей пропагандировали идеи комму- низма в эпоху французской революции в сотнях брошюр и книг. * * * Освященная временем легенда представляет 14 июля 1789 г., день взятия Бастилии, как бунт против королевской тирании. Но нам забывают сказать, что за два дня перед этим, 12-го июля, народ начал грабить богачей и что если буржуазия поспешила вооружиться, то она сделала это столько же для защиты от босяков, сколько и для борьбы с королем. Буржуазия организовала свою милицию в провинци- альных городах тотчас же после взятия Бастилии, чтобы бо- 168
роться с теми, кого она называла «разбойниками». «Разбой- ники идут, вооружимся» — такой был клич, переходивший из уст в уста по всей Франции. Но кто же были эти разбойники, с которыми буржуазия сражалась и которых она вешала без счета. Разбойники эти были социалисты и анархисты того времени, это были массы деревенской бедноты. Впоследствии те, кого Минье в своей «Истории фран- цузской революции» называет анархистами (как видим, слово это старо), были тем же народом, той же массой, ко- торая благодаря антикоммунистическим и антиэгалитар- ным (противоречащим равенству) мероприятиям учреди- тельного и законодательного собраний и Конвента, восста- новила Жакерию в городах и деревнях, провозгласила Коммуну, овладела продовольствием, вешала ростовщи- ков, отбирала имущество у богатых буржуа и поддерживала своими выступлениями революционное движение. * * * Да, наши деды, революционеры 1789—93 гг. были ком- мунистами. Конечно, их идеи о коммунизме были доволь- но туманны и неопределенны. Они не сумели ясно нарисо- вать основные черты коммунистического общества, и притом они увлеклись мероприятиями, с виду эгалитарны- ми, но в действительности носящими в себе зародыши бу- дущего неравенства. Выросши в рабстве, они, провозглашая свободу лич- ности, забывали, что свободных людей должно объединять чувство солидарности друг с другом, а не власть, с одной стороны, и подчинение —с другой стороны. Идеал бу- дущего общества еще не вполне определенно вырисовы- вался в умах революционеров 1793 г., но тем не менее этот идеал был несомненно коммунистическим. Уничтожая последние следы феодализма, крестьяне стремились провозгласить национализацию земли, право каждого на ее обработку и давали взаимную клятву обеспе- чить жизнь и работу для всех. Уничтожая средневековые деления, а также привилегии городов, городские рабочие утверждали право довольства 169
для всякого трудящегося. Коммуна, о которой они мечтали, не находя слов для выражения своей мысли, была комму- ной равных, объединенных общим трудом. Народ — хозяин земли, рабочий — хозяин орудия про- изводства, и коммуна, самоорганизующая свой труд и свое потребление, — такова была, несомненно, идея, воодушев- лявшая революционеров 1793 г. Мысль еще смутная, слиш- ком неопределенная, чтобы найти реальные формы вопло- щения, но тем не менее могущественная. Она часто пробивается в речах народных ораторов этой эпохи. И когда пролетарии увидели, как действительность мало походила на их мечты, когда они поняли, что они об- мануты, то они принялись за организацию тайных обществ, открыто коммунистических, каким был, например, «Союз равных» Гракха Бабефа. Но было уже поздно. Революция уже изжила свои силы, и все усилия поднять народ на новую борьбу не привели ни к чему. * * * Франция попала под власть разбойника. Последовал белый террор, не менее жестокий, чем кровавые дни 1793 г. Но тем не менее семена были уже брошены. Великая рево- люция завещала довершить свое дело новым поколениям. И спустя пятьдесят лет возродившийся коммунизм за- ставил французский народ подняться для новой революции 48-го года. Идеи коммунизма также обошли весь мир. Роберт Оуэн, Фурье, Сен-Симон, революционеры 48-го года, кон- грессы Интернационала — все они стремились выяснить идеал коммунизма и формулировать его идеи. Наследие ре- волюции росло и развивалось. И век, начавшийся этой ре- волюцией, будет, вероятно, называться в истории будущего веком зарождения социализма. IV Скрытой пружиной, дававшей нашим дедам, револю- ционерам 1793 г., силу бороться против всех внутренних и внешних врагов, было, конечно, их стремление к равенству 170
экономических условий. Стремление к этому идеалу можно заметить во всех происходивших с тех пор революционных движениях — и философских, и народных. Идея созрела. Она стала более ясной. Она нашла, нако- нец, свое полное выражение в наши дни в анархическом коммунизме. * * * Мы уже говорили выше, что идеал мятежников 1789—93 гг. был довольно не ясен. Крестьянин не хотел, чтобы от него отнимали половину его жатвы; он не соглашался боль- ше переносить, чтобы какой-нибудь бездельник был вла- дельцем обрабатываемой им земли. Крестьянин видел, как земля, принадлежащая до тех пор всей коммуне, переходи- ла в руки помещика и как закон санкционировал этот раз- бой. В революцию крестьянин стремился захватить земли, не задаваясь вопросом, как их будет распределять коммуна, когда они станут коммунальной собственностью. Поэтому- то значительная часть земли оказалась экспроприирован- ной только для того, чтобы попасть в руки буржуазной чер- ной сотни. И в то время, как сельская буржуазия обогати- лась, сельские пролетарии остались после революции такими же бедняками, какими они были и до революции. В то же время городские рабочие, восставая против фе- одализма в области промышленности, не знали, что следует поставить вместо старых порядков. И лишь много позднее, по мере того, как разгоралось пламя революции, перед ра- бочими вырисовывался смутный идеал коммунистической общины, обязанной заботиться о продовольствии работни- ков, доставляя им работу, уничтожая неравенство состоя- ний. Экономическое равенство сделалось девизом город- ских пролетариев. Но перед рабочими встал вопрос, как осуществить это экономическое равенство. Очень просто. Гильотинировать богатых, а санкюлотов избрать в Городскую Думу и в Конвент. Таков был ответ, единственный ответ, который народ мог дать в эту эпоху. И теперь еще, спустя сто лет, встречаются революционные якобинские секты, мешающие народу изучать меры, кото- 171
рыми можно обуздать эксплуататоров; люди, которые хо- тят, чтобы народ занимался только гильотинированием, а они, мудрецы и ученые, уже позаботятся впоследствии о разрешении всех экономических вопросов. И в 1793 г. гильотинировали; богатые и бедные, дворяне и плебеи, королевы, принцессы — все подвергались оценке с точки зрения патриотизма. Но на место одного гильоти- нированного аристократа являлось десять буржуа, таких же жадных к добыче, как обезглавленный помещик. И черные банды буржуазных выскочек грабили Фран- цию. Биржевой игрой создавались богатства, перед которы- ми меркли состояния прежних богачей. Тогда именно Рот- шильды заложили фундамент своего колоссального состоя- ния. Народ боролся против нарождавшейся буржуазии. Он очистил Конвент и Коммуну при помощи гильотины. Он возвеличил Марата и обезглавил Жирондистов. Но все это повело лишь к тому, чтобы развязать руки тем, кого раньше называли не иначе как «болотными жабами». Со временем свирепые террористы превратились в благонамеренных патриотов во времена Директории, в сенаторов при Бона- парте и до сих пор еще управляют нами под различными названиями — то оппортунистов, то либералов, то радика- лов. * * * После того, как революционеры из народа были обма- нуты, после того, как сама революция была побеждена, после триумфа реакции и кровавых репрессий белого тер- рора многие мыслители и ученые принялись за более тща- тельное изучение проблемы, завещанной великой револю- цией девятнадцатому веку. «Равенство экономических условий» — таков был завет умирающей революции. И, повинуясь народному инстинк- ту, стремившемуся осуществить этот завет, деятели трех последующих поколений: Фурье, Роберт Оуэн, Сен-Си- мон, Кабэ и многие другие — предприняли колоссальный труд изложить коммунистические и социалистические 172
идеи в стройной и полной системе. Все эти мыслители в своих исследованиях не сделали ничего иного, как только формулировали неясные идеи, бродившие в умах францу- зов и англичан того времени. Они ничего не изобрели, точно так же, как и анархические мыслители наших дней не изобрели теорий, развиваемых нами теперь. Они старались лишь выразить идею, жившую в народном сознании. Основная идея, руководившая ими, была такова: «рево- люция, конечно, улучшила положение большинства. Но она создала условия, которые неизбежно опять привели к эксплуатации человека человеком». С изобретением паровой машины человечество вступи- ло в новую эру. Это изобретение предоставило к услугам че- ловека миллионы железных работников-машин и создало возможность увеличить в сотни раз производство необхо- димых для жизни продуктов. Однако положение, созданное революцией, позволяет одним только буржуа извлекать пользу из колоссального развития техники. Почему? Потому, что земля остается в руках немногих вместо того, чтобы принадлежать всем. Потому, что работник не может не продавать своего труда. Потому, что рабочий тру- дится на хозяина, а не на все общество. «Нужно, следовательно, сделать труд общественным. А это будет возможно лишь тогда, когда общество будет по- строено на коммунистических началах. Работа сооб- ща, для общей цели, будет гарантировать существование каждого, позволит использовать целиком весь технический прогресс в интересах и на благо всех и увеличит в сотни раз нашу производительность при гораздо меньшей, чем те- перь, затрате сил». «Без этих условий можно сколько угодно гильотиниро- вать людей, можно сколько угодно лишать их собственнос- ти — все это бесполезно. Пока земля и орудия производства будут лишь переходить из одних рук в другие, а не будут об- щественной собственностью, эксплуатация человека чело- веком будет господствовать по-прежнему». Такова была исходная точка всех рассуждений комму- нистических школ первой половины девятнадцатого века. Но как организовать коммунизм? Как упрочить его, 173
если бы удалось его осуществить. Вот вопросы, вставшие перед каждым мыслителем, и каждый из них разрешал эти вопросы по-своему. V Вся история человечества есть история непрерывной борьбы между народными массами, стремящимися органи- зовать общественную жизнь на принципах братства, равен- ства и свободы, и меньшинством, стремящимся создать для себя за счет труда других праздную и приятную жизнь. Ци- вилизации создавались и разрушались, империи возникали и исчезали, войны обагряли мир кровью — но всегда и всюду основной причиной всей социальной борьбы была противоположность интересов управляемого большинства и правящего меньшинства. Социальная борьба принимала в разные эпохи истории различный характер в зависимости от места и времени. Так, в древнем мире греки и римляне стараются создать свое благосостояние путем порабощения других народов. Позднее, под влиянием новой морали буддизма и хрис- тианства, народы начинают стремиться к равенству. Затем, опять возвращаясь снова к идеалу Греции, городское насе- ление стремится создать общественную жизнь на началах свободы и равенства в пределах укрепленного города, явля- ющегося своего рода коммуной. Но эти зачатки свободных организаций не распространялись за стены городов; они были одинокими оазисами среди порабощенных деревень, и свободные средневековые города-коммуны пали. Тогда народные массы бросились в объятия католичес- кой церкви. Ведь церковь проповедовала равенство и брат- ство, почему бы не признавать ее авторитета. Но церковь обманула доверие бедных: она воспользовалась им, чтобы в свою очередь стать худшим из эксплуататоров. Тогда, после пятнадцати веков исповедания ортодоксального христиан- ства, народные массы двинулись к своему освобождению во имя христианства реформированного: «долой римское духовенство». «Пусть каждый пастух, рабочий, крестьянин толкует Библию так, как он ее понимает, а они понимают 174
ее в коммунистическом духе». «Долой законы» — пропове- довали анабаптисты, анархисты той эпохи, вынесшие на себе всю тяжесть революции. «Долой законы. Пусть совесть каждого человека будет верховным судьей в коммунисти- ческом обществе». И вот на протяжении более чем ста лет Европа была ох- вачена пламенем восстаний: крестьянин и горожанин стре- мятся к освобождению и пытаются организовать сельские и городские коммуны. Но они были вскоре раздавлены со- юзом буржуазии и князей, и в результате всего движе- ния возникла лишь реформированная церковь, протес- тантское духовенство, так же жаждущее золота и власти, как и римское духовенство, да несколько общин «Морав- ских братьев», которые впоследствии, эмигрировавшие в Гренландию и Америку, стали эксплуатировать гренланд- цев и негров. После этого великого религиозного народного движе- ния массы, потеряв доверие к церкви и к религии, покорно отдаются в руки светских королей и императоров, которым подчиняется даже и сама церковь. Народ надеется, что, быть может, король или импера- тор, стоящие над духовенством и дворянством, положат конец угнетению. Но король изменил народу так же, как и поп. Сделавшись властителями над помещиками и феода- лами, короли удесятерили тиранию в пользу своих фавори- тов и союзников; к тирании помещика король прибавил еще тиранию государства. Он разорил своих подданных, отдав их сначала дворянам, а затем буржуа, с которыми по- спешил разделить свою власть. * * * Таким образом, все пути были испробованы, но ни один путь не привел к свободе. Тогда зародились в умах новые идеи, которые и нашли свое выражение в филосо- фии восемнадцатого века. Эта философия, проникшая час- тично в умы народа, и воодушевляла революционеров 1789—93 гг. В девятнадцатом веке принципы философий восемнадцатого столетия углубились и расширились под 175
влиянием новейшего экономического развития и нашли свое выражение в анархическом коммунизме. Принципы этой философии крайне просты: «Не стре- митесь строить свое благополучие и вашу свободу на гос- подстве над другими; властвуя над кем-либо, вы никогда не будете свободны. Увеличивайте вашу производительность, изучая природу; ее силы, подчиненные гению человека, в тысячу раз превосходят силы всего человеческого рода. Ос- вободите личность, ибо без свободы личности не может быть свободного общества. Не передавайте дела вашего ос- вобождения ни в чьи руки — ни в руки духовной власти, ни в руки светской власти: помогайте сами себе. И чтобы до- стигнуть успеха, порвите как можно скорее со всеми рели- гиозными и политическими предрассудками. Будьте сво- бодными людьми и верьте в здоровый инстинкт человеческой природы: худшие из присущих человеку по- роков являются результатом власти, одинаково развращаю- щей и властителей и подвластных». * * * С первого же взгляда на эти принципы ясно видно, на- сколько они отличаются от того мировоззрения, которое господствовало раньше. Часто говорят, однако, что «ком- мунизм стар». Да, это верно. Коммунизм, как стремление народных масс к более справедливой жизни, стар, он суще- ствовал уже в древности, но практика современного комму- низма нова. Научив нас тому, что мы должны делать для нашего ос- вобождения, восемнадцатый век дал нам и фактическую возможность стать свободными. В самом деле, мог ли человек освободиться в то время, когда при самом усердном труде он едва в состоянии был произвести столько, чтобы прожить до следующего урожая, и оказывался лишенным всяких средств к существованию, если урожай был плох. Тот, у того нет хлеба в запасе, неизбежно становится рабом имеющего его в избытке. И вот наука, рожденная лишь вчера, ибо она существует не более века, учит нас, как удесятерить производство. Десять человек при помощи 176
машин могут теперь произвести работу, для выполнения которой раньше потребовалось бы более двухсот человек. Десять работников, присматривая за механическими ткац- кими станками, производят в год такое количество мате- рии, которое хватит для одежды на пятьсот человек. И ты- сяча рабочих с помощью машин в течение одного года могут построить и омеблировать целый город для 20—30- тысячного населения. * * * Мог ли быть свободным человек, влачивший жизнь полудикаря и живший в атмосфере ужасов, созданных его собственным воображением? Мог ли быть человек свобод- ным, пока чудеса природы могли зародить в нем лишь идею Бога, злого, корыстолюбивого и мстительного, как и его служители на земле, пока не за страх, а за совесть он подчи- нялся всякому схватившему палку, чтобы ударить его. И вот наука рассеяла все эти ужасы: от них не останется и следа, когда все научные открытия нашего времени сде- лаются достоянием всех. Возможно ли было говорить о свободе, пока человек считался по природе своей в высшей степени порочным, злым, ленивым существом, которое удерживает от преступ- ления лишь страх перед чертом, судьей и палачом? Как можно проповедовать равенство, пока признава- лось, что с массами следует поступать, как со скотом, кото- рый бьют бичами и загоняют в хлев? Христианские монахи востока изобрели всевозможные пытки, чтобы этим самым улучшить природу человека, чтобы изгнать дьявола, обитающего в каждом из нас. Нам смешно теперь все это, но те же самые взгляды, модернизи- рованные и смягченные псевдонаучной болтовней, побуж- дают ученых мудрецов утверждать, что без жандармов и тю- ремщиков человек не может жить в обществе. Но если официальная наука высказывается еще в поль- зу палача, попа (позитивистского или еще какого-нибудь другого — безразлично) и политикана, самой жизнью все эти категории социальных паразитов осуждены на исчезно- вение. 177
Философия восемнадцатого века сделала все возмож- ное, чтобы пропагандировать идею демократического госу- дарства и верховной власти закона, имеющего своим ис- точником всеобщее избирательное право. Но жизнь показала самым наглядным образом всю ничтожность этих средств и тем самым разрушила последний оплот авторита- ризма. * * * По мере того, как религиозные и государственные пред- рассудки теряли свою власть над умами людей, коммунизм захватывал все более и более широкий круг людей, делаясь достоянием как мыслителей, так и самого народа. Таким образом, развитие коммунизма от Фурье до наших дней — со всей его теоретической разработкой, практическими опытами и стремлениями, пускающими мало-помалу корни, — так же характерно для девятнадцатого века, как применение пара, как грандиозное развитие промышлен- ности, как необычайная легкость и быстрота международ- ных сношений. Коммунизм прошел через те же фазы развития, как и народные движения минувших веков. Он начинал с того, что был тесно связан с религией; первые зародыши комму- низма появились в первобытных общинах христиан ивмо- настырях. Позднее коммунизм освободился от религиоз- ной опеки, но попытался приютиться под сенью государственной власти. Идеальная коммуна Кабэ «Ика- рия» должна была управляться сильным правительством, в одно и то же время и более могущественным, и более мяг- ким, чем современные правительства. Единственная уступка, которую авторитарный комму- низм решился сделать свободолюбивому духу нашего века, было федеративное устройство государства — коммуны должны подчиняться государству-нации. Социалисты-поссибилисты еще и теперь придержива- ются этого идеала государства-коммуны, между тем как не- которые марксисты остаются коммунистами, привержен- цами государства-нации. Только во второй половине девятнадцатого столетия в недрах анархического Интернационала утвердился комму- /7с?
низм, не признающий ни Бога, ни государства. Этот ком- мунизм еще молод. Но из предшествующего обзора эволю- ции коммунистических идей ясно видно, кому принадле- жит будущее; ясно видно, кто идет вперед, кто работает согласно с прогрессивной эволюцией и кто еще не порвал своих связей с прошлым. * * * Новая цивилизация, народившаяся в Европе после па- дения старой цивилизации, проникнутой духом азиатского деспотизма, в течение целых пятнадцати веков боролась с враждебными силами, налегавшими на нее с востока. Евро- па должна была не только отражать вооруженные вторже- ния гуннов, монголов, турок и арабов, наводнявших ее до- лины и степи, ей пришлось также выдержать борьбу и с политическими понятиями Востока, с его философией и религией. И только освободившись от пагубного влияния восточ- ных религиозных и политических понятий, Европа смогла создать свою науку, практическое применение которой в течение одного века изменило лицо мира, раздвинув его границы за пределы звездных туманностей; современная наука увеличила в тысячу раз силы и богатства человека и разбила все кумиры, принесенные с востока. Бог, государ- ство, частная собственность, принудительный закон, ус- ловная мораль — все это свободная мысль современного человека не признает какими-то абсолютами и реальностя- ми, не подлежащими изменению. Однако все эти понятия и пустые фикции, низвержен- ные в теории, все еще продолжают засорять совесть и ум народа и нелепым хаосом громоздятся на его пути к свобо- де. На нас, людей девятнадцатого века, история возложила задачу — очистить пути жизни от этих пережитков варвар- ских времен. Прошедшие века подготовили нам почву, и, пользуясь уроками прошлого, мы должны разрушить все предрассуд- ки, мешающие свободному развитию человечества, и тем самым показать, что мы стоим на высоте своей историчес- кой задачи. 179
АНАРХИЧЕСКАЯ РАБОТА ВО ВРЕМЯ РЕВОЛЮЦИИ Предисловие к французскому изданию. Настоящие страницы являются перепечаткой статей, помещенных в нашей газете «Новые Времена» («Temps Nouveaux»). Они составляют часть це- лого ряда статей, появившихся под общим названием: «Задачи революционной мысли в революции», и первая половина кото- рых была перепечатана в серии брошюр, изданных нашей газе- той, под названием: «Задачи революционной мысли в Револю- ции» и «Основное начало анархизма». Мы живем в ожидании важных событий. Вот почему все ра- ботающие и все те, кого беспокоит успех будущей революции, хорошо бы сделали, если бы вдумались в мысли, изложенные на настоящих страницах, и, согласившись с ними, постарались бы применить их в жизни. Петр Кропоткин. Май 1914 г. Предисловие к русскому изданию. Пересматривая эту бро- шюру для теперешнего издания, я мог только все время чувство- вать на основании уроков русской революции, насколько необ- ходим был призыв именно к построительной работе самих масс для успеха переворота. Как безнадежна революция, если она не проникнется этим основным началом. П. К. Август 1919 г.
1 Избиение буржуа ради триумфа революции — это без- умие. Одно их количество уже не допускает этого; ибо, кроме тех миллионов буржуа, которые по гипотезе совре- менных Фукье-Тенвиллей должны исчезнуть, есть еще миллионы работников полу-буржуа, которые должны за ними следовать. В самом деле, эти в свою очередь не жела- ют ничего иного, как превратиться в буржуа, и они стара- лись бы сделаться ими, если бы существование буржуазии не было поражено в своих причинах, а только в своих след- ствиях. Что касается организованного и законного террора, то он в действительности служит лишь для того, чтобы ко- вать цепи для народа. Он губит индивидуальную инициати- ву, которая и есть душа революции; он увековечивает идею правительства сильного и властного; он подготавливает диктатуру того, кто наложит свою руку на революционный трибунал и сумеет им руководить с хитростью и осторож- ностью, в интересах своей партии. Будучи оружием правителей, террор служит прежде все- го главам правящего класса; он подготовляет почву для то- го, чтобы наименее добросовестный из них добился власти. Террор Робеспьера должен был привести к террору Талльена, а этот — к диктатуре Бонапарта, Робеспьер при- вел к Наполеону. Чтобы победить буржуазию, нужно нечто совсем проти- воположное тому, что составляет ее действительную силу, другие элементы, чем те, которыми она так хорошо научи- лась управлять. Поэтому нужно прежде всего узнать, что составляет ее силу, и этой силе — противопоставить дру- гую, высшую силу. 181
* * * Кто же, в самом деле, позволил буржуа провалить все революции, начиная с пятнадцатого века? Пользоваться ими для порабощения и увеличения своего господства, на основаниях более солидных, нежели уважение религиоз- ных суеверий или право рождения аристократии? Это — государство. Это — беспрерывное увеличение и расширение обязанностей государства, основанное на бо- лее крепком фундаменте, нежели религия и право насле- дия — на законе. И поскольку государство будет существо- вать, поскольку закон останется священным в глазах народов, поскольку революции будущего будут работать над сохранением и расширением прав государства и зако- на — буржуа будут уверены в сохранении своей власти и в господстве над массами. Законоведы, составляющие все- могущее государство, — вот источник происхождения бур- жуазии, и это же всемогущее государство создает действи- тельную силу буржуазии. При помощи закона и государства буржуа захватили капитал и создали свою власть. При по- мощи закона и государства они ими управляют. При помо- щи закона и государства они обещают излечить те болезни, которые подтачивают общество. * * * В самом деле, пока все дела страны будут переданы не- скольким индивидуумам и эти дела будут так безвыходно сложны, как сегодня, — буржуа смогут спать спокойно. Это именно они, помня римские предания о всемогущем госу- дарстве, создали, выработали и образовали этот механизм; это они поддерживали его на протяжении всей современ- ной истории. Они изучают его в своих университетах; они руководят им в своих трибуналах, они показывают его в школах; они распространяют его и твердят о нем в своей прессе. Их ум так хорошо приноровлен к традициям государст- ва, что они не отделяют себя от него даже в своих грезах о будущем. Их утопии носят его отпечаток. Они ничего не могут придумать вне принципов римского государства от- носительно структуры общества. Если они встречают уч- 182
реждения, развившиеся вне этих понятий, будь то в жизни крестьян или в жизни другого класса, они их уничтожают вместо того, чтобы узнать их смысл. Таким же образом яко- бинцы продолжали дело разрушения народных учреждений во Франции, начатое Тюрго. Он уничтожил первые дере- венские сходки, которые существовали еще в его время, на- ходя их слишком шумными и плохо устроенными. Якобин- цы продолжали его работу: они уничтожили родовые общи- ны, которые спаслись от секиры римского права; они нанесли смертельный удар общинному праву на землю; они издали драконовские законы против общинных прав и уничтожили вандейцев тысячами вместо того, чтобы поста- раться понять их народные учреждения. И современные якобинцы, встречая коммуну и союз племен среди кабилов, предпочитают уничтожать эти учреждения своими трибу- налами, нежели изменить своей идее римской собствен- ности и иерархии. Английские буржуа сделали то же самое в Индии. Таким образом, в тот день, когда Великая Рево- люция прошлого века приняла все римские идеи о всемогу- щем государстве, которым Руссо придал свой сентимента- лизм, выставив их с печатью римско-католического Равен- ства и Братства, в день, когда революция приняла за основу социального строительства собственность и избирательное правительство, — работа по организации и управлению Францией согласно этим принципам выпала на долю бур- жуа, внуков «законоведов» XVII века. Народу больше нечего было делать, ибо его творческая сила была направлена в совершенно иную сторону. 2 Если по несчастью во время будущей революции народ еще раз не поймет, что его историческая миссия — уничто- жить государство, созданное кодексом Юстиниана и пап- скими эдиктами; если он еще раз позволит ослепить себя идеями римского права о государстве и собственности (над чем упорно работают социалисты-государственники), — тогда ему еще раз придется предоставить заботу об устрой- стве этой организации тем, которые являются истинными представителями государства, т. е. буржуа. 183
Если он не понимает, что истинный смысл народной революции — это разрушение неизбежно иерархического государства для того, чтобы поставить на его место свобод- ное соглашение индивидуумов и групп, т. е. федерацию свободную и временную (каждый раз с какой-нибудь опре- деленной целью); если он не понимает, что нужно уничто- жить собственность и право приобретения, отменить гос- подство избранных, которое заменило свободное соглаше- ние всех; если народ отказывается от традиций свободы личности, добровольных группировок и свободных согла- шений, ставших основой для правил поведения, — тради- ций, которые были сущностью всех предыдущих народных движений и всех учреждений народного творчества; если он отбросит эти традиции и примет традиции католическо- го Рима, — тогда ему нечего будет делать в революции; он должен будет все предоставить буржуазии и ограничиться тем, чтобы выпросить у нее несколько уступок. Идея государственности абсолютно чужда народу. К счастью, он ничего в ней не понимает, не знает, как ею пользоваться. Он остается народом; он остался пропитан- ным теми понятиями, которые называются обычным правом, — понятиями, основанными на идеях взаимной справедливости среди людей, на реальных фактах, в то время как государственное право основано либо на поня- тиях метафизических, либо на лжи, либо на толковании слов, созданных в Риме или Византии в период разложения для того, чтобы оправдать эксплуатацию и притеснение на- родных прав. Народ несколько раз пробовал вступить в состав госу- дарства, завладеть им, пользоваться им. Он никогда этого не мог достичь. И он кончил тем, что предоставлял этот механизм ие- рархии и законов — другим: государю после революций шестнадцатого века; буржуа в Англии после революции семнадцатого века и во Франции — восемнадцатого века. * * * Буржуазия, наоборот, совершенно слилась с государст- венным правом. Это-то и составляет ее силу. Это-то и дает ей то единство мысли, которое поражает нас каждое мгновение. 184
В самом деле, Ферри может презирать Клемансо; Фло- ке, Фресине или Ферри могут задумывать удары, которые они готовят для того, чтобы сорвать президентство у како- го-нибудь Греви или Карно; папа и его духовенство могут ненавидеть трех соучастников и вырвать у них почву из-под ног; буланжист может одинаково ненавидеть и духовенство и папу, Ферри и Клемансо. Все это возможно, и все это де- лается. Но нечто высшее этих чувств ненависти соединяет их всех, от бульварной кокотки до приторно-сладкого Карно, от министра до последнего профессора светского или духовного лицея. Это культ власти. Они не могут понять общество без сильного и властного правительства. Жить без централизации, без иерархии, простирающей свои лучи от Парижа или от Берлина до последнего сельского стражника и заставляющего послед- нюю деревушку поступать согласно приказаниям столи- цы, — для него все равно, что исчезнуть обществу. Если уничтожить свод законов — созданный Монтаньярами Конвента1 и принцами империи, — они не увидят ничего, кроме убийств, пожаров, грабежей на улицах. В устранении собственности, охраняемой сводом законов, они видят пустынные поля и разрушенные города. В уничтожении армии, доведенной до животной слепой покорности своим начальникам, они видят страну во власти завоевателей, и без судей, окружаемых таким же уважением, как тело Хрис- тово в средние века, они предвидят войну всех против всех. Министр и стражник, папа и простой священник абсолют- но сходятся на этих пунктах, и это-то и составляет их общую силу. * * * Они великолепно знают, что воровство — постоянное явление во всех министерствах, военных и гражданских. Но «это не важно!», говорят они; это лишь случаи с отдельны- ми лицами, и пока существуют министерства, кошелек и отчизна будут в безопасности. Они знают, что выборы в парламент делаются при по- мощи денег, кружек пива и благотворительных праздников 1 Так называлась партия в революционном Конвенте 1792 г. 185
и что в палате голоса покупаются местами, концессиями и воровством. Все равно! — закон, принятый представителя- ми народа, будет почитаться ими как священный. Его будут обходить, его будут нарушать, если он помешает, но будут произносить пламенные речи о его божественном значе- НИИ. Президент Совета министров и глава оппозиции могут оскорблять друг друга в палате; но, закончив обмен слов, они возвращают друг другу взаимное уважение: они две главы, два необходимых лица в государстве. И если в трибу- налах прокурор и адвокат перебрасываются над головой об- виняемого оскорблениями и называют друг друга в цветис- тых выражениях лгунами и мошенниками, — то, закончив свои речи, они пожимают друг другу руки и поздравляют один другого с блестящим заключением речи. Это не лице- мерие и не умение жить. В глубине души адвокат восхища- ется прокурором, а прокурор восхищается адвокатом; они видят друг в друге нечто, что выше их личностей: две функ- ции, двух представителей правосудия, правительства, госу- дарства. Все их воспитание подготовило их к тому, чтобы уметь подавлять свои человеческие чувства под формулами закона. Никогда народ не достигнет этого совершенства, и он хорошо бы сделал, если бы никогда не захотел этого про- бовать. * * * Общее обожание, общий культ объединяет всех буржуа, всех эксплуататоров. Представитель власти и глава закон- ной оппозиции, папа и атеист-буржуа одинаково поклоня- ются одному богу, и этот бог власти живет в самых отдален- ных уголках их мозга. Потому-то они, несмотря на все свои разделения, остаются соединенными. Глава государства от- делится от главы оппозиции, и прокурор отделится от адво- ката в тот день, когда тот вздумает сомневаться в учрежде- нии парламента или когда адвокат обойдется с трибуналом по-нигилистски, т. е. будет отрицать его право на существо- вание. Тогда, и только тогда, они смогут разделиться. Пока же они соединены для того, чтобы посвятить свою нена- висть тем, кто подрывает верховную власть государства и разрушает уважение к власти. К ним они неумолимы. 186
И если буржуа всей Европы посвятили столько нена- висти к работникам Парижской Коммуны — это значит, что они видели в них настоящих революционеров, готовых выбросить через борт государство, собственность и пред- ставительное правительство. Понятно, какую силу дает буржуазии этот общий культ иерархического права. Несмотря на то что она на три четверти сгнила, в ней все же сохранилась добрая четверть людей, крепко держа- щих знамя государства. Прилежные к работе, преданные делу, как вследствие своего преклонения перед законом, так и вследствие своего аппетита к власти, они работают без отдыха над укреплением и распространением этого культа. Вся необъятная литература, все школы без исключения, вся пресса к их услугам, особенно в юности они работают без отдыха, борясь со всеми попытками поколебать идею за- конной государственности. И когда наступает момент борьбы — все, как слабые, так и сильные, тесно сплачива- ются вокруг этого знамени. Они знают, что будут царство- вать до тех пор, пока это знамя будет развеваться. Понятно также, каким безумием было бы привлечь ре- волюцию под это знамя и пробовать повести народ на- встречу этим традициям для того, чтобы принять этот принцип господства и эксплуатации. Власть — это их знамя, и пока народ не будет иметь другого знамени, которое будет выражением его коммунистических, анти- законных и антигосударственных — коротко говоря, анти- римских — стремлений, он будет давать другим господство- вать над собой. Именно здесь революционер должен обладать смелос- тью мысли. Он должен иметь мужество для окончательного разрыва с римско-католическими традициями; он должен иметь смелость сказать народу, что он сам перестроил об- щество на основаниях действительной справедливости, той, которую понимает обычное народное право. * * * Уничтожение государства — вот задача революционера, того, кто обладает смелостью мысли, без которой не делают революций. 187
В этом он имеет против себя все традиции буржуазии. Но зато он имеет за себя все развитие человечества, которое налагает на нас обязанность в этот исторический момент освободиться от той формы группировки, которая, может быть, сделалась необходимой благодаря невежеству про- шедших времен, но которая стала враждебной прогрессу будущего. В то же время уничтожение государства осталось бы пустым звуком, если бы причины, создающие нищету, по- прежнему бы существовали. Как богатство могуществен- ных, как капитал и эксплуатация, так и государство роди- лось от обеднения одной части общества. Всегда требовалось, чтобы одни впадали в нищету вследствие переселений, нашествий, чумы или голода, для того, чтобы другие обогащались и приобретали власть, которая отныне могла расти, делая возможность существования масс все более и более ненадежной и необеспеченной. Политическое государство не может быть уничтожено, пока не будут уничтожены сами причины обеднения и об- нищения масс. И для этого — мы уже много раз повторяли это — мы видим лишь одну возможность. Прежде всего нужно всем обеспечить существование и даже достаток и сорганизоваться обществами таким обра- зом, чтобы производить все то, что необходимо для подоб- ного обеспечения. При возможности действительного про- изводства это более чем возможно: это легко выполнимо. Затем нужно принять то, что следует из всего современ- ного экономического развития, т. е. взять общество целиком как нечто, производящее богатст- ва, без возможности определить ту часть, которая возвращается к каждому в произ- водстве. Нужно сорганизоваться в коммунистическое общество, — не для рассмотрения абсолютной справедли- вости, но потому, что стало невозможным определить учас- тие индивидуума в том, что уже не является больше инди- видуальной работой. Как видно, задача, лежащая перед революционером на- шего времени, необъятна. Тут дело касается не какого-ни- 188
будь простого отрицания: например, уничтожение крепост- ного права или главенства папы. Здесь вопрос идет о работе созидательной. Мы должны открыть новую страницу мировой истории, выработать новый порядок вещей, основанный не на солидарности внутри одного племени или сельской или городской общи- ны, но на солидарности и равенстве всех. Попытки соли- дарности, ограничений либо узами родства, либо террито- риальными разграничениями, или принадлежностью к гильдии или классу, не имея успеха, привели нас к работе над построением общества, основанного на совершенно другой идее, чем та, на которой основывались общества в средние века или древности. * * * Решение задачи, несомненно, не так просто, как ее часто представляют. Переменить людей у власти и вернуть каждого в его мастерскую, чтобы он принялся там за вче- рашнюю работу, пустить в обращение рабочие боны и об- менивать их на товары — эти простые решения будут недо- статочны. Это будет не жизненно, потому что существую- щее производство одинаково ложно как в целях, которые оно преследует, так и в средствах, которые оно употребляет. Созданное, чтобы поддержать бедность, оно не сумеет обеспечить избыток, — и этот избыток потребуют массы, которые поняли свою продуктивную силу, безмерную бла- годаря прогрессу современного искусства и техники. Пре- образованная с целью держать массы в состоянии близком к нищете, с призраком голода, всегда готовым заставить че- ловека продавать свои силы владельцам земли, капитала и права, — как сможет существующая организация произ- водства дать человеку благосостояние? Преобразованные в целях поддерживать иерархию тру- дящихся, созданные для того, чтобы эксплуатировать крес- тьянина в пользу индустриального рабочего, углекопа в пользу механика, ремесленника в пользу артиста и так далее, в то время как цивилизованные страны будут эксплу- атировать страны отсталые, — как смогут земледелие и про- 189
мышленность, такие, каковы они сегодня, обеспечить ра- венство? Весь характер земледелия, промышленности, работы нуждается в полном изменении в том случае, если общест- во придет к той мысли, что земля, машины, заводы должны сделаться полем приложения труда с целью дать благосо- стояние одинаково всем. Прежде чем «вернуться в мастер- ские после революции», как нам говорят творцы социалис- тическо-государственных утопий, нужно еще узнать, имеет ли та мастерская или тот завод, производящий усовершен- ствованные орудия убийства или преступления, свой смысл существования; должно ли поле быть раздроблено или нет, если культура останется такой же, какой она была у варва- ров полторы тысячи лет тому назад, или же она должна стремиться дать наибольшее количество необходимых че- ловеку продуктов. Надо пройти целый период преобразований. Надо ввес- ти революцию на завод и в поле, в хижину и городской дом, в земледельческое орудие и в могучую машину больших мастерских, в группу текстильных рабочих и в экономичес- кий союз всех работающих, в обмен и в торговлю, которые также необходимо социализировать, необходимо постро- ить на новых началах и потребление, и производство. Нужно, кроме того, чтобы весь мир жил в этот период преобразований: чтобы весь мир чувствовал себя более спо- койно, чем в прошлом. 3 Когда жители городских коммун двенадцатого века ре- шили основать в восставших городах новое общество, осво- божденное от господина, они начали с заключения догово- ра о солидарности всех жителей. Мятежные коммуны поклялись во взаимной поддержке друг другу; они прино- сили так называемые «соприсягательства» коммун. Именно договором подобного рода должна будет на- чаться социальная революция. Договор о совместной жиз- ни, но не смерти; единения, но не взаимного истребления. Договор о солидарности для рассмотрения всего наследия 190
прошлого как общего достояния, договор о разделе соглас- но принципам равенства всего того, что могло бы помочь пережить кризис: провианта и амуниции, жилищ и накоп- ленной энергии, орудий и машин, знания и силы — дого- вор солидарности для потребления продуктов так же, как и для пользования средствами производства. Сильные в своих заговорах, буржуа двенадцатого ве- ка, — даже в момент начала борьбы против гос- подина, в целях существования во время этой борьбы и бла- гополучного доведения ее до конца, — они принялись организовывать свое общество по гильдиям и ремеслам. Таким образом, они достигли того, что могли гарантиро- вать известное благосостояние гражданам. Точно так же и социальная революция, чувствуя себя сильной благодаря договору солидарности, который соединит общество в мо- менты радости и горя, победы и поражения, сможет, будучи тогда в полной безопасности, предпринять громадную ра- боту по реорганизации производства и обмена. Если она хочет жить, она должна заключить договор. И в своей новой работе, которая будет работой созида- тельной, народные массы должны будут рассчитывать прежде всего на свои собственные силы, на свою собствен- ную инициативу и свой организаторский гений, свою спо- собность проложить новые пути, потому что все буржуаз- ное воспитание шло по совершенно противоположным путям. Эта задача огромна. Но не в поисках уменьшения ее за- ранее найдет народ необходимые силы для ее разрешения. Наоборот, в понимании всего ее величия, в черпании вдох- новения даже во всех трудностях, найдет народ необходи- мый гений для победы. Все действительно великие прогрессивные движения человечества, все действительно великие действия народов создавались таким образом, и в понимании всей величины своего задания найдет революция свои силы. Не должен ли революционер быть в полном сознании возложенной на него задачи? и не закрывать глаз на все трудности? смотреть им прямо в лицо? 191
* * * С заговором против всех своих хозяев — заговором с целью гарантировать для всех свободу, обеспечить для всех известное благосостояние — выступили горожане двенад- цатого века. С требованием обеспечить для всех хлеб и сво- боду должна выступить социальная революция. Чтобы все без исключения знали, что, когда случится революция, ее первой мыслью всегда будет снабдить всех жителей города или местности хлебом, жилищем, одеждой, — и в этом единственном деле общей солидарности революция найдет силы, которых не хватало предшествовавшим революциям. Но для этого нужно отказаться от всех заблуждений древней политической экономии буржуазии. Нужно на- всегда отделаться от вознаграждения во всех его возможных формах и смотреть на общество как на одно большое целое, организованное для достижения наибольшей производи- тельности при наименьшей затрате человеческих сил. Нужно привыкнуть смотреть на персональное вознаграж- дение за услуги как на нечто невозможное, как на неудав- шуюся попытку прошлого и как на препятствие для буду- щего в том случае, если она еще будет существовать. И нужно отделаться не только в принципе, но в прило- жении на практике от принципа власти, от концентрации функций, которая составляет суть нынешнего общества. При такой задаче было бы очень грустно, если бы рево- люционные работники обманывали себя относительно ее простора и не пробовали бы отдать себе отчет в том, каким образом они надеются ее разрешить. 4 Буржуазия является силой не только потому, что она обладает богатством, но, главным образом, потому, что она воспользовалась досугом, который ей дало богатство, чтобы изучить искусство управлять и выработать науку, которая слу- жит для оправдания в л ас т и. Она знает, чего она хочет, она знает, что нужно для того, чтобы ее идеал об- щества сохранился; а пока трудящийся также не 192
будет знать, что ему нужно и как этого до- стичь,он должен будет остаться рабом того, который знает. Было бы, конечно, нелепо стремиться выработать в во- ображении общество таким, каким оно должно выйти из революции. Было бы праздным и неуместным вести зара- нее споры о способах удовлетворить ту или иную нужду бу- дущего общества или о форме организации той или иной детали народной жизни. Романы, которые мы выдумываем для будущего, предназначены лишь для того, чтобы опреде- лять наши желания, доказывать возможность существова- ния общества без хозяина, видеть, что идеал может быть применим, не сталкиваясь с непреодолимыми препятст- виями. Роман остается романом. Но всегда находятся из- вестные великие строки, с которыми надо согласиться, чтобы создать что бы то ни было. Буржуа 1789 года прекрасно знали, что было бы тщетно спорить о деталях парламентского правления, о котором они мечтали; но они сходились на двух существенных пунктах: они хотели сильного правительства, и это прави- тельство должно было быть представительным. Больше того: оно должно было быть централизованным, имея в провинции органы с целой иерархией чиновников и целую серию мелких управлений в избранных муниципалитетах, но оно должно также быть построенным на двух отдельных ветвях: на власти законодательной и власти исполнитель- ной. То, что они называли «правосудием», должно было быть независимым от власти исполнительной и до извест- ной степени и от власти законодательной. Они сходились на двух существенных пунктах по во- просу экономическому. В их идеале общества частная соб- ственность стоит вне всяких споров и пресловутая «свобода соглашений» провозглашалась как основной принцип ор- ганизации. Еще больше: лучшие из них в самом деле дума- ли, что этот принцип действительно возродит общество и явится источником богатства для всех. Более применяясь к деталям, нежели оставаясь сильны- ми в этих существенных пунктах, они могли в один или два года совершенно реорганизовать Францию согласно свое- му идеалу и дать ей свод гражданских законов (впоследст- 193
вии узурпированный Наполеоном) — свод законов, кото- рый в течение девятнадцатого века копировался всей евро- пейской буржуазией, когда она получила власть. Они работали над этим в изумительном согласии. И если, вслед за тем, возникла страшная борьба в Конвен- те, это произошло оттого, что народ, увидев себя обману- тым в своих надеждах, пришел с новыми требованиями, ко- торые не поняли его вожаки, или что некоторые из них тщетно старались примириться с буржуазной революцией. Буржуа знали, чего они хотели: они давно думали об этом. В течение долгих лет они вынашивали идеал правде- ния, и, когда народ поднялся, они заставили его работать над реализацией их идеала, сделав ему по известным пунк- там несколько второстепенных уступок, как, например, уничтожение феодальных прав или равенство перед зако- ном1. * * * Не зарываясь в детали, буржуа задолго до революции установили общую линию будущего. Можем ли мы то же сказать о трудящихся? К сожалению, нет. Во всем современном социализме, и главным образом в его умеренной части, мы видим явную тенденцию не углублять принципы общества, которое должно торжествовать через революцию. Это понятно. Для умеренных говорить революционно значит компрометиро- вать себя, и они предвидят, что, нарисовав перед трудящи- мися простой план паллиативных реформ, они потеряют своих самых пламенных последователей. Они предпочита- ют также презрительно относиться к тем, кто говорит о бу- дущем обществе или старается определить работу револю- ции. «Потом будет видно, выберут лучших людей, и они сделают все к лучшему!» Вот их ответ. Что же касается анархистов, то боязнь увидеть себя раз- деленными в вопросе о будущем обществе и парализован- ными в своем революционном порыве действует на них в том же смысле. Среди трудящихся обычно предпочитают 1 См. мою «Великую Французскую Революцию». 194
отложить все споры, которые (совершенно несправедливо) называют теоретическими, и забывают, что, может быть, через несколько лет они должны будут сказать свое мнение по всем вопросам организации общества, от действия хлеб- ных печей до действия школ и защиты территории, — и тогда они не будут иметь перед собою образцов английской революции, которой вдохновлялись жирондисты прошлого века. * * * В революционных кругах очень принято смотреть на революцию как на великий праздник, во время которого все устроится к лучшему само собой. В действительности же в тот день, когда вся эта огромная машина, которая плохо ли, хорошо ли удовлетворяет насущные потребности большинства публики, перестанет действовать, тогда будет нужно, чтобы народ сам взялся за реорганизацию разбитой машины. Ламартин и Ледрю-Роллен проводили по двадцать че- тыре часа над составлением декретов, скопированных со старых республиканских образцов, давно заученных на- изусть. Но что говорили эти декреты? Они повторяли лишь торжественные фразы, которые в течение лет обсуждались в республиканских собраниях и клубах, и эти декреты не касались ничего, что составляет суть ежедневной жизни нации. Ибо временное правительство 1848 года не касалось ни собственности, ни вознаграждения, ни эксплуатации, оно могло лишь ограничиться более или менее громкими фразами; оно отдавало приказания, одним словом, делало все то, что делают каждый день в учреждениях государства. Нужно было лишь изменить фразеологию. И в то же время одна эта работа поглотила все силы вновь пришедших. Для нас, революционеров, которые понимают, что народ должен прежде всего есть и кормить своих детей, за- дача будет более трудной. Имеется ли достаточно муки? Попадет ли она в печи булочных? И как сделать, чтобы до- ставка мяса и овощей не прекращалась? Имеет ли каждый жилище? Нет ли недостатка в одежде? и т. д. Вот о чем при- дется нам думать. 195
Все это потребует работу громадную, жестокую в под- линном смысле слова со стороны тех, кому дорог успех ре- волюции. «Одни были в лихорадке в течение восьми дней, шести недель, — писал один старинный член Конвента в своих мемуарах, — мы же были в лихорадке в течение четы- рех лет без перерыва». И изнуряемый этой лихорадкой, среди вражды и неприятностей должен будет работать рево- люционер. Он должен будет действовать, но как действовать, если он уже давно не знает, какой идеей ему руководиться, како- вы те главные черты организации, которые, согласно ей, отвечают запросам народа, его обширным желаниям, его нерешительной воле? И еще осмеливаются говорить, что все это не нужно, что все это устроится само собой! Буржуа, как более разум- ные, изучают уже способы, как обуздать революцию, как ее обмануть, по какому пути направить ее, чтобы она потерпе- ла крушение. Они изучают не только способы давления оружием народных восстаний в деревнях (при помощи не- больших блиндированных поездов и пулеметов) и в городах (здесь главные штабы изучили детали в совершенстве); но они изучают также, как руководить революцией, делая ей своевременно воображаемые уступки, сея раздор между ре- волюционерами и, главным образом, направляя их по тому пути, на котором революция должна неизбежно завязнуть в грязи личных интересов и мелкой индивидуальной борьбы. Да, революция будет праздником, если она будет рабо- тать над освобождением всех; но чтобы это освобождение совершилось, революционер должен будет обнаружить смелость мысли, энергичность в действии, уверенность в суждении и строгость в работе, к которой народ редко дока- зывал свою способность в предыдущих революциях, но о которой уже начали мечтать предвестники в последние дни Парижской Коммуны и в первые дни забастовок последне- го двадцатилетия. * * * — Но откуда же взять эту смелость мысли и эту энергию в работе, если их нет у народа? Не признаете ли вы сами, — скажут нам, — что если в народе нет недостатка в наступа- 196
тельной силе, то зато смелость мысли и строгость в преоб- разовании слишком часто изменяли ему? Мы вполне признаем это. Но мы также не забываем о той доле инициативы, которая появляется у людей во время революционных движений. И об этой-то инициативе мы теперь хотим сказать несколько слов, чтобы закончить наш очерк. Инициатива, свободная инициатива каждого, и воз- можность каждого заставить ценить эту силу во время на- родных восстаний — вот что придавало непреодолимую мощь революциям. Историки-государственники говорят о ней мало или совсем не говорят. Но именно на эту силу мы рассчитываем, чтобы предпринять и закончить великую ра- боту социальной революции. Если революции прошлого сделали хоть что-нибудь, то исключительно благодаря мужчинам и женщинам инициа- тивы, тем неизвестным, которые показывались в толпе и не боялись принять перед своими братьями и сестрами ответ- ственность за действия, которые казались трусам безрас- судной смелостью. Большая масса с трудом решается предпринять нечто, что не имело прецедента в прошлом. В этом можно убеж- даться ежедневно. Если косность на каждом шагу покрыва- ет нас плесенью, то только потому, что не хватает людей инициативы, которые разрушили бы все традиции прошло- го и отважно бросились бы навстречу неизвестному. Но лишь только в мозгах зародится мысль, пока еще неясная, смутная, неспособная разбираться в действиях, и появятся люди инициативы и возьмутся за работу — за ними немед- ленно пойдут вслед другие, лишь бы только работа отвечала бы общим стремлениям. И если даже, разбитые усталос- тью, они уйдут, однажды начатая работа будет продолжать- ся тысячами последователей, о существовании которых никто не смел предполагать. Эта история всей жизни чело- вечества — история, которую каждый может доказать на ос- новании собственных глаз, собственного опыта. Лишь те, кто хотел идти навстречу желаниям и нуждам человечества, были прокляты и покинуты своими современниками. К несчастью, люди инициативы встречаются в буднич- ной жизни очень редко. Но в революционные эпохи они 197
появляются и именно они, собственно говоря, и создают прочную работу революцией. На них наша надежда и упование в будущей революции. Лишь бы они имели правильный и, следовательно, широ- кий взгляд на будущее, лишь бы они имели смелость мысли и стремились бы возродить прошлое, обреченное на смерть; лишь бы их вдохновлял высокий идеал, — и за ними пойдут. Никогда, ни в какую эпоху своего существо- вания, человечество не ощущало большей потребности к великому вдохновению, как в данный момент нашей жизни, когда мы прожили целое столетие, полное буржуаз- ного разложения и гнили. * * * Но, чтобы они появились, нужна подготовительная ра- бота. Необходимо, чтобы те новые идеи, которые отметят новое начало в истории цивилизации, были бы намечены до революции; чтобы они были усиленно распространены в массах с целью быть подвергнутыми критике практических умов и, до известной степени, экспериментальной оценке. Нужно, чтобы мысли, которые зародились до революции, были бы в достаточной мере распространены, для того, чтобы известное количество умов успело к ним привы- кнуть. Нужно, чтобы слова: «анархия», «уничтожение госу- дарства», «свободное согласие рабочих групп и коммун», «коммунистическая коммуна» стали бы известными, на- столько известными, чтобы интеллигентное меньшинство старалось бы их углубить. Тогда такие, как Шалье, Жак Ру или Доливье будущей революции будут поняты массами, которые после первона- чального удивления заметят в этих словах выражение своих собственных стремлений. А зависть среди самих угнетенных? И не замечали ли часто и вполне правильно, что зависть является камнем преткновения среди демократии? Что, если трудящийся слишком терпеливо переносит высокомерие своего хозяи- на, но смотрит завистливым взглядом на личное влияние товарища по мастерской? — Не будем отрицать этого; не будем прятаться за аргумент, вполне, впрочем, правиль- 198
ный, что зависть всегда рождает сознание, что товарищ, раз он только приобрел влияние, употребит его на то, чтобы предать своих вчерашних друзей, и что единственной воз- можностью парализовать зависть, как предательство, было бы отнять у этого товарища, как у буржуа, возможность уве- личивать свою власть, возможность сделаться хозяином. Все это правильно, но есть еще больше. Мы все с нашим государственным воспитанием, видя возникающее влия- ние, думаем лишь о том, как его уничтожить, и мы забыва- ем, что есть еще один более сильный способ парализовать вредные влияния или влияния, которые могут быть вред- ными. Этот способ — действовать лучше со сто- роны. В рабском обществе этот способ невозможен, и мы, дети рабского общества, не думаем о нем. Если король стал невыносимым, каким способом отделаться от него, как не убить? Если министр нам мешает, что делать, как не искать другого, который бы его заместил? И если «народный из- бранник» внушает нам отвращение, мы ищем другого, ко- торый бы составил ему конкуренцию. Так это делается. Но разве это разумно? Что, в самом деле, могли сделать члены Конвента по от- ношению к королю, который не уступал им права, как не гильотинировать его? и что могли сделать Монтаньяры по отношению к Жирондистам, облеченным теми же правами, как не послать их в свою очередь к палачу? Итак, это преж- нее положение осталось у нас до настоящего времени. И тем не менее единственный действительный способ па- рализовать вредное влияние — это взять на себя инициативу действия и направить его в лучшую сторону. Также, когда мы слышим о революционерах, которые восторгаются при мысли о том, как придется заколоть или застрелить правителя, который может захватить власть во время революции, то нас охватывает страх при мысли, что силы настоящих революционеров могут иссякнуть в борь- бе, которая была бы, в сущности, только борьбой за или против людей в шитых золотом мундирах. Объявить им войну — это значит признать необходимость иметь других людей, также одетых в те же мундиры. 199
В 1871 году в Париже уже смутно предчувствуется луч- ший способ действия. Революционеры из народа, казалось, понимали, что «Совет Коммуны» должен рассматриваться как простое украшение, как дань, уплачиваемая традициям прошлого; что народ не только не должен был разоружать- ся, но что он должен был сохранять рядом с Советом свою внутреннюю организацию, свои союзные группы и что от этих групп, а не от Городской Рату- ши, должны исходить все необходимые меры для создания триумфа революции. К несчастью, известная скромность народных револю- ционеров, зараженных также предрассудками власти, еще очень сильными в эту эпоху, мешала этим союзным груп- пам совершенно обходить Совет и действовать так, как будто бы он не существовал совершенно, чтобы открыть новую эру в социальном строительстве. * * * Мы не избегнем возвращения этих попыток револю- ции. Но будем, по крайней мере, знать, что самый действи- тельный способ уничтожения власти не будет государст- венный переворот, который вернет власть к иной форме, приводящей к диктатуре. Единственно действительным способом было бы дать народу силу, мощную в своем дей- ствии, в своей революционной работе строительства, кото- рую она бы выполнила, вопреки правительству, как бы оно ни называлось, и постоянно увеличивая свою революцион- ную инициативу, свое революционное вдохновение, свою работу строительства и разрушения. Во время Великой Ре- волюции 1789—1794 годов секции Парижа и других боль- ших городов и революционные управления в мелких горо- дах, обходя Конвент и провинциальные органы революци- онного правительства, принялись набрасывать попытки реконструкции экономического переустройства и свободного согласия общества. Это нам сегодня до- казывают уже опубликованные документы, касающиеся деятельности этих мало известных органов революции — народных секций и обществ. Над народом, который сумеет сам организовать потреб- 200
ление богатств и их производство в интересах всего общест- ва, никто не сможет больше властвовать. Народу, который сам будет вооруженной силой страны и который сумеет дать вооруженным гражданам связь и единство необходи- мых действий, никто не сможет повелевать. Народом, кото- рый сумеет построить свои железные дороги, свой флот, свои школы, никто не сможет управлять. И, наконец, наро- ду, который сумеет организовать свои третейские суды для разбора мелких споров, которые каждое лицо будут рас- сматривать как возможность помешать негодяю обмануть слабого, не дожидаясь высшего вмешательства полиции, — этому народу не будет нужно ни полицейских, ни судей, ни тюремщиков. В революциях прошлого народ брал на себя работу раз- рушения; что же касается работы строительства, он предо- ставлял ее буржуа. «Лучше нас знакомые с искусством уп- равлять, приходите к нам, господа; организуйте нас, прикажите нам работать, чтобы мы не умерли с голоду; по- мешайте нам уничтожать друг друга, наказывайте и милуй- те нас согласно тем законам, что вы создали для нас, нищих, умом!». И мы знаем, как избранные пользовались приглашением. Итак, задача, лежащая перед народом во время будуще- го восстания, это завладеть именно этой функцией, кото- рую он некогда предоставлял буржуа. Она состоит в том, что надо создавать, — организовать, уничтожая, и стро- ить, чтобы разрушать. И уже настало время ввиду этой перестройки соеди- ниться, чтобы быть в состоянии немедленно приняться за работу: изучать ошибки предыдущих революций так же, как и их хорошие стороны; анализировать, что они сделали, чтобы обеспечить хлеб для всех, производство всех богатств и обмен продуктов, и главным образом равенство в правах, без которого не может быть ни справедливости, ни братст- ва. Наконец, изучать по-товарищески способы избежания этих ошибок или, по крайней мере, уменьшения их, на- сколько возможно. Чтобы выполнить эту задачу, народная революция будет нуждаться во всем могуществе инициативы всех людей сердца, во всей смелости их мысли, освобожденной 201
от кошмаров прошлого, во всей их энергии, всем их уме, она должна будет также остерегаться парализовать инициа- тиву самых решительных; она должна будет просто удвоить их инициативу, когда ее недостает у других, когда она осла- бевает или когда она принимает ошибочное направление. Смелость мысли и, главным образом, полное и ясное со- знание того, что хочешь, не только в отвлеченных обобще- ниях, но и в приложении к будничной жизни, сила созида- тельная, возникающая в самом народе по мере того, как растет отрицание власти, и, наконец, общая инициатива в созидательной работе, — вот что даст революции ту силу, которой она должна обладать, чтобы победить. Именно эти силы старается развить активная пропаган- да анархистов так же, как и сама философия Анархии. Дис- циплине, — этому якорю спасения государственников, — они противопоставляют свободную мысль и полную ини- циативу всех и каждого. Жалким идеям мелких реформ, провозглашенным обуржуазившимися партиями, они про- тивопоставляют великую и свободную мысль революции, которая одна только может дать необходимое вдохновение. И тем, кто желал бы, чтобы народ ограничился ролью пу- щенной против правителей стаи псов, всегда вовремя сдер- живаемой хлыстом, мы скажем: «Участие народа в револю- ции должно быть положительным и в то же время разрушительным. Потому что только он один может достигнуть реорганизации общества на основах равенства и свободы для всех. Возложить эту заботу на других значило бы изменить даже основе революции».
АНАРХИЯ, ЕЕ ФИЛОСОФИЯ, ЕЕ ИДЕАЛ Не без некоторого колебания решился я избрать пред- метом настоящей лекции философию и идеалы анархизма. Многие до сих пор еще думают, что анархизм есть не что иное, как ряд мечтаний о будущем или безосновательное стремление к разрушению всей существующей цивилиза- ции. Этот предрассудок привит нам нашим воспитанием, и для его устранения необходимо более подробное обсужде- ние вопроса, чем то, которое возможно в одной лекции. В самом деле, давно ли — всего несколько лет тому назад — в парижских газетах пресерьезно утверждалось, что единст- венная философия анархизма — разрушение, а единствен- ный его аргумент — насилие. Тем не менее об анархистах так много говорилось за последнее время, что некоторая часть публики стала нако- нец знакомиться с нашими теориями и обсуждать их, иног- да даже давая себе труд подумать над ними; и в настоящую минуту мы можем считать, что одержали победу по крайней мере в одном пункте: теперь уже часто признают, что у анархиста есть некоторый идеал — идеал, который даже на- ходят слишком высоким и прекрасным для общества, не состоящего из одних избранных. Но не будет ли с моей стороны слишком смелым гово- рить о философии в той области, где, по мнению наших критиков, нет ничего, кроме туманных видений отдаленно- го будущего? Может ли анархизм претендовать на филосо- фию, когда его не признают за социализм вообще? Я постараюсь ответить на этот вопрос по возможности ясно и точно, причем заранее извиняюсь пред вами в том, что некоторые из примеров, которыми я воспользуюсь, за- имствованы из одной лекции, читанной мною в Лондоне. 203
Но эти примеры, мне кажется, лучше помогут выяснить, что именно нужно подразумевать под философией анар- хизма. * * * Вы, конечно, не посетуете на меня, если я, прежде всего, возьму несколько простых примеров из области есте- ствознания. Я нисколько не имею при этом в виду принять их за основу для наших общественных воззрений — далеко нет; я просто думаю, что они помогут мне выяснить неко- торые отношения, которые легче понять на явлениях, при- надлежащих к области точных наук, чем на примерах, по- черпнутых исключительно из сложных факторов жизни человеческих обществ. Что больше всего поражает нас в настоящее время в этих науках, это — та глубокая перемена, которая происхо- дит в последние годы во всех их способах понимания и ис- толкования природы. Вы знаете, что было время, когда человек считал себя центром вселенной. Солнце, Луна, планеты и звезды каза- лись ему вращающимися вокруг нашей планеты, а эта пла- нета, на которой жил он сам, — центром творения. Сам же он являлся в своих собственных глазах высшим существом своей планеты, избранником Творца. И Солнце, и Луна, и звезды существовали для него одного; на него было обра- щено все внимание Бога, который наблюдал за малейшими его поступками, останавливал для него движение Солнца, парил в облаках и посылал на поля и города дождь или грозу в награду за добродетели или в наказание за преступ- ления жителей. В течение целых тысячелетий человек пред- ставлял себе вселенную именно таким образом. Но в шестнадцатом веке, когда было доказано, что Земля не только не центр вселенной, но не более как пес- чинка в Солнечной системе, не более как шар, гораздо меньший по величине, чем многие другие планеты; что само Солнце — это громадное светило по сравнению с нашей Землей — есть не более как одна из таких бесчислен- ных звезд, которые мы видим светящимися на небе и со- ставляющими своей массой Млечный Путь, — в миросо- 204
зерцании людей прошла, как вы знаете, огромная переме- на. Каким ничтожным показался тогда человек в сравне- нии с этой бесконечностью, какими смешными показались его претензии! Изменение космогонических взглядов отра- зилось на всей философии, на всех общественных и рели- гиозных взглядах того времени. Лишь с той поры начинает- ся то развитие естественных наук, которым так гордимся мы теперь. В настоящее время, однако, во всех отраслях науки про- исходит еще более глубокая и существенная перемена, и анархизм представляет собою, как вы увидите, не что иное, как одно из многочисленных проявлений этой эволюции, как одну из отраслей этой новой, нарождающейся филосо- фии. * * * Возьмите любое сочинение по астрономии конца про- шлого или начала этого века. Само собою разумеется, что вы не встретите там утверждения, что наша маленькая пла- нета занимает центр вселенной; но зато вы найдете на каж- дом шагу представление о громадном светиле — Солнце, — управляющем посредством силы притяжения всем нашим планетным миром. От этого центрального светила исходит сила, направляющая движение его спутников и поддержи- вающая гармонию всей системы. Планеты родятся из неко- торой центральной массы, представляя собою, так сказать, не более как продукт ея почкования. И этой центральной массе, место которой теперь заступило наше лучезарное Солнце, они обязаны всем: ритмом своих движений, свои- ми искусно распределенными орбитами, жизнью, ожив- ляющей и украшающей их поверхность. Если какие-нибудь причины стремятся нарушить их те- чение, заставить их уклониться от своих орбит, централь- ное светило восстановляет порядок в системе, охраняя его и обеспечивая таким образом навеки ее существование. И вот это-то миросозерцание исчезнет в свою очередь, как исчезло старое. Астроном, сосредоточивавший раньше все свое внимание на Солнце и крупных планетах, обраща- ется теперь к изучению бесконечно малых, населяющих 205
вселенную. Он видит, что междупланетные и междузвезд- ные пространства заполнены повсюду мелкими скопления- ми вещества — невидимыми и ничтожными, если их рас- сматривать в отдельности, но всемогущими по своей численности. Из этих скоплений одни довольно велики — как, например, тот болид, который еще не так давно рас- пространил ужас в Испании; другие, наоборот, весят не более нескольких лотов и золотников, а вокруг них носятся еще более мелкие, почти микроскопические пылинки и газы, заполняющие собою все пространство. И именно в этих пылинках, в этих бесконечно малых несущихся в пространстве по всем направлениям с громад- ною скоростью, сталкивающихся, сливающихся и распада- ющихся повсюду и постоянно, именно в них ищет совре- менный астроном объяснения как происхождения нашей системы — Солнца, планет и их спутников, — так и движе- ний, свойственных этим различным телам и гармонии во всей Солнечной системе. Еще один шаг — и само всемир- ное тяготение окажется не более как равнодействующей беспорядочных и бессвязных движений этих бесконечно малых колебаний атомов, происходящих по всевозможным направлениям. Таким образом, центр силы, перенесенный раньше с Земли на Солнце, оказывается теперь раздробленным, рас- сеянным повсюду: он везде и вместе с тем нигде. Мы видим, вместе с астрономом, что солнечные системы суть не более как продукт сложения бесконечно малых; что гар- мония звездных систем — гармония только потому, что она представляет собою известное приспособление, известную равнодействующую этих бесчисленных движений, слагаю- щихся, заполняющих и уравновешивающих друг друга. Вся вселенная принимает, при этом новом миросозер- цании, иной вид. Представление о силе, управляющей миром, о предустановленном законе и предустановленной гармонии, которую отчасти предвидел Фурье и которая есть не что иное, как равнодействующая движений, бесчислен- ных скоплений вещества, двигающихся независимо одно от другого и взаимно поддерживающих друг друга в равно- весии. 206
* * * И не в одной астрономии происходит такая перемена. То же самое мы видим в философии всех наук без исключе- ния, как тех, которые занимаются природой, так и тех, ко- торые имеют дело с человеком. В физике исчезают отвлеченные представления о теп- лоте, магнетизме, электричестве. Когда в настоящее время физик говорит о нагретом и наэлектризованном теле, оно уже не представляется ему в виде безжизненной массы, к которой прилагается неведомая сила. Он старается от- крыть, как в этом теле, так и в окружающем его пространст- ве, движения и колебания бесконечно малых атомов, дви- гающихся по всем направлениям, колеблющихся, живущих и производящих своими колебаниями, своими столкнове- ниями, своей жизнью все явления теплоты, света, магне- тизма или электричества. В науках, изучающих живые существа, постепенно ис- чезает понятие о виде и его изменениях, и его место зани- мает понятие об индивидууме, особи. Ботаник и зоолог изучают индивидуума — его жизнь, его приспособление к среде. Перемены, вызываемые в отдельных особях сухос- тью или сыростью воздуха, теплом и холодом, обильем или недостатком пищи, большой или меньшей чувствительнос- тью к влияниям окружающей среды, ведут к образованию видов. Изменение вида представляет теперь собою для био- лога не что иное, как равнодействующую, как сумму изме- нений, происшедших в каждом индивидууме в отдельное- ти. То, каков вид, зависит от того, каковы составляющие его индивидуумы, испытывающие на себе бесчисленные влияния окружающей среды и реагирующие на эти влия- ния каждый по-своему. Точно так же, когда физиолог говорит о жизни какого- нибудь растения или животного, он имеет в виду скорее не- которую агломерацию, состоящую из миллионов отдель- ных индивидуумов, чем единую и нераздельную особь. Он говорит о федерации пищеварительных органов, органов чувств, нервной системы и т. д. — органов, очень тесно свя- занных между собою, отражающих на себе хорошее или дурное состояние каждого из них, но, тем не менее, живу- 207
щих каждый своей особой жизнью. В свою очередь, всякий орган, всякая его часть состоит из независимых клеток, со- единяющихся друг с другом для борьбы с неблагоприятны- ми для их существования условиями. Каждый индивидуум представляет собою целый мир федераций, заключает в себе целый космос. В этом мире физиолог находит независимые клетки крови, различных тканей, нервных центров; находит мил- лиарды белых телец — фаргоцитов, направляющихся к тем частям тела, которые задеты микробами, для борьбы с этими врагами. Мало того: в каждой микроскопической клетке он видит теперь целый мир независимых элементов, из которых каждый живет своей жизнью, стремится к свое- му благу и достигает его, группируясь и соединяясь с други- ми элементами. Каждый индивидуум, одним словом, пред- ставляет собою мир органов, каждый орган — целый мир клеток, каждая клетка — мир бесконечно малых, и в этом сложном мире благосостояние целого зависит вполне от размеров благосостояния, которым пользуются мельчай- шие микроскопические частицы организованного вещест- ва. Целый переворот происходит таким образом в филосо- фии жизни. * * * Но особенно важны последствия этого переворота в об- ласти психологии. Еще совсем недавно психолог говорил о человеке как о едином и нераздельном целом. Согласно религиозной тра- диции, он делил людей на добрых и злых, умных и глупых, эгоистов и альтруистов. Представление о душе, как целом, даже существовало еще у материалистов XVIII века. Но что сказали бы в наше время ученые, если бы психо- лог заговорил теперь о чем-нибудь подобном? Человек представляет собою для психолога множество отдельных способностей, множество независимых стремлений, рав- ных между собою, функционирующих независимо друг от друга , постоянно уравновешивающих друг друга, постоян- но находящихся в противоречии между собой. Взятый в целом, человек представляется современному психологу 208
как вечно изменяющаяся равнодействующая всех этих раз- нообразных способностей, этих независимых стремлений мозговых клеток и нервных центров. Все они связаны между собою и влияют друг на друга, но каждый и каждая из них живет своею независимою жизнью, не подчиняясь никакому центральному органу, никакой душе. * * * Мне нет надобности входить в дальнейшие подробнос- ти: сказанного достаточно, чтобы показать, какое глубокое изменение происходит в настоящее время в области естест- венных наук. Изменение это заключается не в том, что они изучают теперь такие подробности, которыми пренебрега- ли раньше. Далеко нет: факты остаются те же, но изменяет- ся самый способ их понимания. Чтобы охарактеризовать в немногих словах это новое направление, мы можем ска- зать, что прежде наука занималась изучением крупных ре- зультатов и крупных сумм (математик сказал бы: интегра- лов), тогда как теперь она изучает главным образом бесконечно малые величины — т. е. тех индивидуумов, из которых составляются эти суммы и в которых ученый уви- дал, наконец, элементы самостоятельные, индивидуализи- рованные, но, в то же время, тесно связанные между собою. Что же касается до гармонии, которую человеческий ум находит в природе и которая есть в сущности не что иное, как проявление известного постоянства явлений, то, несо- мненно, современный ученый признает его в настоящее время больше, чем когда бы то ни было; но он уже не стре- мится объяснить ее действием «законов», созданных по оп- ределенному плану, предустановленных какой-то разум- ною волею. То, что называлось прежде «естественным законом», представляется нам не более как улавливаемым нами отно- шением между известными явлениями; каждый такой «закон» получает теперь условную форму причинности, т. е.: «если при таких-то условиях произойдет такое-то яв- ление, то за ним последует другое, такое-то явление». Вне явлений нет закона; каждое явление управляется не зако- ном, а тем явлением, которое ему предшествовало. 209
В том, что мы называем гармонией природы, не прояв- ляется никакая предвзятая мысль; для ея установления до- статочно было случайных столкновений и сочетаний. Одно явление, например, будет существовать в продолжение целых веков, потому что для установления той приспособ- ленности к условиям, того равновесия, которое оно выра- жает, требовались века; другое явление просуществует лишь одно мгновение, потому что эта временная форма равновесия возникла мгновенно. Если планеты нашей Со- лнечной системы не сталкиваются ежедневно и не разбива- ются друг о друга, а существуют в продолжение миллионов веков, то это зависимость от того, что они представляют собою такую форму равновесия, на установление которой, как равнодействующей целых миллионов слепых сил, по- требовались миллионы веков. Если материки не подверга- ются ежегодно разрушению вследствие вулканических со- трясений, то причина этого в том, что тысячи веков понадобились им, чтобы воздвигнуться частица за части- цей и принять настоящую свою форму. Напротив того, молния длится одно мгновение, потому что представляет собою минутное нарушение равновесия и внезапное пере- распределение еще не уравновешенных сил. Таким образом, гармония в природе является для нас временным равновесием, устанавливающимся между раз- личными силами, — некоторым временным приспособле- нием, которое может существовать лишь при условии по- стоянного видоизменения, представляя собою в каждый данный момент равнодействующую всех противополож- ных сил. Стоит только одной из этих сил оказаться стеснен- ной на время в своем действии, и гармония исчезнет. Спо- собность к действию будет тогда постепенно накопляться в данной силе и рано или поздно должна будет проявиться, должна будет обнаружиться. Если другие силы будут ей противодействовать, она все-таки не исчезнет, а нарушит, в конце концов, равновесие и нарушит гармонию, чтобы найти новое равновесие, новую форму приспособления. Так бывает в вулканических извержениях, когда заключен- ная внутри сила пробивает, наконец, застывшую лаву, ко- торая мешает выходу газов, расплавленной лавы и раска- ленного пепла. Так бывает и в революциях. 210
* * * Аналогичное изменение в методах мышления соверша- ется в то же время и в науках, занимающихся человеком. Мы видим, например, что история, бывшая когда-то историей царств, стремится сделаться историей народов и изучаемых личностей. Историк стремится узнать, как жили в данную эпоху члены той или другой нации, каковы были их верования, их средства существования, какой общест- венный идеал рисовался в их воображении и какими сред- ствами они обладали для его достижения. Именно действие всех этих сил, прежде оставлявшихся без внимания, даст ключ к истолкованию великих исторических явлений. Точно так же ученый, занимающийся нравом, уже не довольствуется изучением того или иного свода законов. Подобно этнологу, он стремится отыскать зарождение пос- ледовательного ряда учреждений — стремится проследить их развитие в течение ряда веков, причем занимается не столько писаным законом, сколько местными обычаями, тем «обычным правом», в котором во все эпохи находило себе выражение созидательное творчество безвестных на- родных масс. В этом направлении вырабатывается теперь совершенно новая отрасль науки, которая разрушит со вре- менем все существующие понятия, внушаемые нам в школе, и объяснит историю таким же образом, как естест- венные науки объясняют природу. Наконец, политическая экономия, экономия, бывшая в начале своего существования изучением богатства народов, становится теперь изучением богатства личностей. Она ин- тересуется не столько тем, ведет ли данная нация крупную внешнюю торговлю, сколько тем, есть ли достаточно хлеба в хижинах крестьянина и рабочего? Она стучится во все двери — в дворцы и в трущобы, — спрашивая как у богато- го, так и у бедного: «В какой степени удовлетворены ваши потребности в необходимом и в предметах роскоши?» И, убедившись, что у девяти десятых человечества не удов- летворены даже самые настоятельные потребности, она ставит себе тот же вопрос, который поставил бы себе фи- зиолог, изучающий какое-нибудь животное или растение, а именно: «Каким путем возможно удовлетворить потреб- 211
ностям всех с наименьшей тратой сил? Каким образом может общество обеспечить каждому, и следовательно, и всем, наибольшую сумму благосостояния и счастья?» В этом именно направлении происходит изменение эконо- мической науки, которая так долго была простым перечне- лением явлений, истолкованных в интересах меньшинства богатых, а теперь стремится сделаться (или, вернее, выра- батывает нужные для этого элементы) наукой в настоящем смысле слова, т. е. физиологией человеческих обществ. * * * По мере того, как в науке вырабатывается, таким обра- зом, новая общая точка зрения, новая философия, мы видим, чем оно было до сих пор. Под именем анархизма возникает новый способ понимания прошедшей и настоя- щей жизни обществ и новый взгляд на их будущее, причем и то и другое проникнуто тем же духом, о котором мы гово- рили только что по поводу изучения природы. Анархизм является, таким образом, одной из составных частей нового миросозерцания, и вот почему анархист имеет так много точек соприкосновения с величайшими мыслителями и по- томками нашего времени. В самом деле: по мере того, как человеческий ум осво- бождается от понятий, внушенных ему меньшинством, стремящимся упрочить свое господство и состоящим из ду- ховенства, войска, судебных властей и ученых, оплачивае- мых за старания увековечить это господство, по мере того, как он сбрасывает с себя путы, наложенные на него раб- ским прошлым, — вырабатывается новое понятие об обще- стве, в котором уже нет места такому меньшинству. Перед нами рисуется уже общество, овладевающее всем общест- венным капиталом, накопленным трудом предыдущих по- колений и организующееся так, чтобы употребить этот ка- питал на пользу всех, не создавая вновь господствующего меньшинства. В это общество входит бесконечное разнооб- разие личных способностей, темпераментов и сил, оно ни- кого не исключает из своей среды. Оно даже желает борьбы этих разнообразных сил, так как оно сознает, что эпохи, когда существовавшие разногласия обсуждались свободно и свободно боролись, когда никакая установленная власть 212
не давила на одну из чашек весов, были всегда эпохами ве- личайшего развития человеческого ума. Признавая за всеми своими членами одинаковое фак- тическое право на все сокровища, накопленные прошлым, это общество не знает деления на эксплуатируемых и экс- плуататоров, управляемых и управляющих, подчиненных и господствующих, а стремится установить в своей среде из- вестное гармоническое соответствие — не посредством подчинения всех своих членов какой-нибудь власти, кото- рая считалась бы представительницей всего общества, не попытками установить единообразие, а путем призыва лю- дей к свободному развитию, к свободному почину, к сво- бодной деятельности, к свободному объединению. Такое общество непременно стремится к наиболее пол- ному развитию личности, вместе с наибольшим развитием добровольных союзов — во всех их формах, во всевозмож- ных степенях, со всевозможными целями — союзов, посто- янно видоизменяющихся, носящих в самих себе элементы своей продолжительности и принимающих в каждый дан- ный момент те формы, которые лучше всего соответствуют разнообразным стремлениям всех. Это общество отвергает всякую предустановленную форму, окаменевшую под видом закона; оно ищет гармонию в постоянно-изменчи- вом равновесии между множеством разнообразных сил и влияний, из которых каждое следует своему пути и которые все вместе, именно благодаря этой возможности свободно проявляться и взаимно уравновешиваться, и служат луч- шим залогом прогресса, давая людям возможность прояв- лять всю свою энергию в этом направлении. Такое представление об обществе и такой обществен- ный идеал, несомненно, не новы. Изучая историю народ- ных учреждений — родового строя, деревенской общины, первоначального ремесленного союза, или «гильдий», и даже средневекового городского народоправства в первые времена его существования, мы находим повсюду стремле- ние народа к созданию обществ именно этого характера — стремление, которому, конечно, всегда препятствовало господствовавшее меньшинство. Все народные движения носят на себе более или менее этот отпечаток; так и у ана- баптистов, и у их предшественников мы находим ясное вы- ражение этих самых идей, несмотря на религиозный способ 213
выражения, свойственный тому времени. К несчастью, до конца прошлого века к этому идеалу примешивался всегда церковный элемент, и только теперь он освободился от ре- лигиозной оболочки и превратился в понятие об анархи- ческом обществе, основанное на изучении общественных явлений. Только теперь идеал такого общества, где каждым уп- равляет исключительно его собственная воля (которая есть, несомненно, результат испытываемых каждым индивидуу- мом общественных влияний), только теперь этот идеал яв- ляется одновременно в своей экономической, политичес- кой и нравственной форме, опираясь на необходимость коммунизма, который в силу чисто общественного характе- ра нашего производства становится неизбежным для совре- менных обществ. * * * В самом деле, мы очень хорошо знаем теперь, что, пока существует экономическое рабство, нечего толковать о сво- боде. Слова поэта: «Не говори мне о свободе, Бедняк останется рабом!» теперь уж проникли в умы рабочих масс, во всю литературу нашего времени; они подчиняют себе даже тех, кто живет чужой бедностью, лишая их той самоуверенности, с кото- рой они заявляли прежде о своем праве на эксплуатацию других. Что современная форма присвоения общественного ка- питала не должна более существовать — в этом согласны миллионы социалистов Старого и Нового Света. Даже сами капиталисты чувствуют, что эта форма умирает, и уже не решаются защищать ее с прежней смелостью. Вся их аргу- ментация сводится уже, в конце концов, к тому, что мы не придумали еще ничего лучшего. Но ни отрицать гибельных последствий существующих форм собственности, ни защи- щать свое право на нее они уже не решаются. Они пользу- ются этим правом, пока им это позволяют, но не стремятся уже основать его на каком-нибудь принципе. И это вполне понятно. Возьмите, например, Париж — город, представляющий 214
собой творчество стольких веков, продукт гения целой нации, результат труда двадцати или тридцати поколений. Можно ли уверить жителей этого города, постоянно рабо- тающих для его украшения, для его оздоровления, для его прокормления, для того, чтобы сделать из него центр мысли и искусства; можно ли уверить того, кто создает все это, что дворцы, украшающие улицы Парижа, принадлежат по справедливости тем, кто являются в настоящее время их законными собственниками, в то время как ценность их создается нами всеми и без нас равнялась бы нулю. Усилиями ловких воспитателей народа этот обман мо- жет еще поддерживаться в течение некоторого времени. Над ним могут не задумываться даже сами рабочие массы. Но как только меньшинство мыслящих людей подняло и поставило перед всеми этот вопрос, в ответе на него уже не может быть сомнения, и народный ум отвечает: «Конечно, если отдельные люди присвоили себе лично все эти богат- ства, то — только ограбивши всех». Точно так же можно ли убедить крестьянина в том, что та или другая земля, принадлежащая помещику, принадле- жит ему по законному праву, когда этот крестьянин может рассказать историю каждого кусочка земли на двадцать верст в окружности! Можно ли, наконец, уверить его в том, что лучше, чтобы такая-то земля была под парком или усадьбой у такого-то помещика, тогда как кругом есть столько крес- тьян, которые с радостью взялись бы ее пахать? Возможно ли, наконец, заставить заводского рабочего или рудокопа поверить тому, что завод и копи принадлежат по истинной справедливости их теперешним хозяевам, тогда как и рабочий и рудокоп уже начинают понимать смысл всех этих громадных грабежей и захватов железных дорог и угольных копей и узнают понемногу, какими путя- ми законного грабежа богатые господа забирают земли и заводы. Да и верили ли, в сущности, когда-нибудь народные массы во все эти увертки экономистов, старавшихся не столько убедить рабочих, сколько уверить самих богачей в законности их захватов? Подавленные нуждой и не находя себе никакой поддержки в обеспеченных классах общества, крестьяне и рабочие просто предоставляли вещи их собст- венному течению, лишь от времени до времени заявляя о 215
своих правах восстаниями. И если городские рабочие могли еще когда-то думать, что придет время, когда частное владение капиталом послужит, может быть, к общей поль- зе, накопляя массы богатств и делясь ими со всеми, то те- перь и это заблуждение исчезает, как многое другое. Рабо- чий начинает убеждаться, что он как был, так и остался обездоленным; что для того, чтобы вырвать у своих хозяев хоть бы малейшую частицу накопленных его усилиями бо- гатств, ему приходится прибегать либо к бунту, либо к стач- кам, — т. е. голодать и рисковать тюрьмой, а не то и попасть под пули императорских, королевских или республикан- ских войск. Вместе с тем проявляется все яснее и яснее и другой, более глубокий, недостаток существующего порядка. Он заключается в том, что при существовании частной собст- венности, когда все предметы, нужные для жизни и для про- изводства — земля, жилища, пищевые продукты, орудия труда, — находятся в руках немногих, эти немногие посто- янно мешают выращивать хлеб, строить дома, ткать и вооб- ще — производить всего столько, сколько нужно, чтобы до- ставить достаток каждому. Рабочий смутно сознает, что наша техника, наши машины настолько могущественны, что могли бы доставить всем и всего вволю, но что капита- листы и государство мешают этому повсюду. Им не нужно, чтобы крестьяне и рабочие имели всего вдоволь: они боятся этого. С сытыми труднее справляться, чем с голодными. Мы не только не производим хлеба, всякой пищи, вся- кого платья и прочего больше, чем нужно, чтобы всем хва- тало вдоволь; но мы далеко не производим того, что обяза- тельно необходимо. В современных государствах, когда крестьянин смотрит на помещичьи необработанные поля, на их усадьбы и сады, охраняемые судьями и урядниками, он отлично понимает это; недаром он думает о том, как хорошо было бы распа- хать эти пустыри и выращивать на них хлеб, которого не хватает по деревням. Когда углекопу приходится сидеть три дня в неделю сложа руки — а в Англии это делается постоянно, как толь- ко цены на каменный уголь начинают падать, — он думает о том, сколько угля он мог бы добыть и как хорошо было бы, если бы в каждой семье было бы чем топить печь. 216
Точно так же, когда на заводе нет работы, и рабочему приходится слоняться без дела, и он встречает каменщи- ков, тоже слоняющихся без работы, сапожников, жалую- щихся на безработицу, и т. д. — он отлично понимает, что в обществе что-то неладно. Он знает, что столько народа живет в самых отчаянных трущобах, что ребятишки ходят босиком — и что все это нужно рабочему. Да только кто-то мешает людям все это строить и делать, и все для того, чтобы трущобу сдать за дорогую цену, а голодного рабочего загнать на фабрику за самое скудное жалованье. Когда господа ученые пишут толстые книги о том, что слишком много вырастили хлеба и наткали миткалей, и объясняют именно этой причиной плохие времена на фаб- риках, они, в сущности, очень затруднились бы ответом, если бы мы их попросили назвать, чего это в Англии, во Франции, в Германии или в России так уже много, что его уже и делать нечего. Сколько хлеба везут каждый год из России, а между тем известно, что если бы весь хлеб, выра- щенный в России, оставался бы в самой России — весь как есть, — то и тогда его было бы круглым счетом всего 10 пу- дов на душу в год, т. е. ровно столько, сколько нужно, что- бы никто не голодал. Леса, что ли, много, когда пол-России живет так тесно в избах, что по десяти спят в одной комна- те? Или домов слишком много в городах? Дворцов, точно, многовато, а квартир порядочных для рабочих — живет опять-таки по пяти и десяти человек в одной комнате. Или книг слишком много, когда целые миллионы людей живут, не видя за год ни одной книги... Одного только действи- тельно производится слишком много — в тысячу раз боль- ше, чем сколько их нужно: это — чиновников. Этих, точно, фабрикуют слишком, слишком много; только об этом това- ре что-то не пишут в ученых книгах. А между тем — чем не товар! Покупай кто хочет! То, что ученые называют «перепроизводством», есть, в сущности, то, что производится всякого товара больше, чем могут купить рабочие, разоряемые хозяевами и госу- дарством. Так оно и быть должно при теперешнем устрой- стве, потому что — как было замечено еще Прудоном — ра- бочие не могут одновременно покупать на свою заработную плату то, что они производят, и в то же время доставлять 217
обильную пищу всей армии тунеядцев, которые сидят у них на шее. По самой сущности современного экономического уст- ройства, рабочий никогда не сможет пользоваться теми благами, которые составляют продукт его труда; и число таких, которые живут на его счет, будет все увеличиваться. Чем развитее страна в промышленном отношении, тем больше это число, потому что европеец эксплуатирует также при этом множество азиатов, африканцев и т. д. Вместе с тем промышленность направляется, и неизбежно должна направляться, не на то, в чем чувствуется недоста- ток для удовлетворения потребностей всех, а на то, что в данную минуту может принести наиболее крупные барыши хозяевам. Избыток у богатых неизбежно строится на бед- ности рабочих, и это бедственное положение большинства необходимо для того, чтобы всегда были рабочие, готовые продать себя и работать, получая только часть того, что они способны наработать. Иначе капиталист и не мог бы бога- теть. А ему только это и нужно. Эти отличительные черты нашего экономического строя составляют самую сущность его. Без них он не мог бы существовать. Кто, в самом деле, стал бы продавать свою рабочую силу за цену меньшую, чем то, что она может вы- работать, если бы его не принуждал к тому страх голода? Но эти-то существенные обязательные черты нашего строя и заключают в себе самое решительное осуждение. * * * До тех пор, пока Англия и Франция являлись первыми в промышленности среди других народов, отсталых в смысле технического развития; пока они могли продавать свои бу- мажные и шерстяные ткани, свои шелка, свое железо, свои машины, а также целый ряд предметов роскоши по таким ценам, которые давали им возможность обогащаться за счет своих покупателей, — до тех пор можно было поддер- живать в рабочем ложную надежду на то, что ему достанет- ся когда-нибудь более или менее крупная часть добычи. Но теперь эти условия исчезают. Народы, бывшие отсталыми тридцать лет тому назад, стали в свою очередь производить в крупных размерах бумажные и шерстяные ткани, шелка, 218
машины и предметы роскоши. В некоторых отраслях про- мышленности они обогнали даже англичан и французов, и, не говоря уже о торговле в отдаленных странах, где они вступают в соперничество со своими старшими братьями, они начинают уже соперничать с ними и на их собственных рынках. За последнее время Германия, Швейцария, Ита- лия, Соединенные Штаты, Австрия, Россия и Япония еде- дались странами крупной промышленности. За ними идут Мексика, Индия, даже Сербия, что же будет, когда и китай- цы начнут подражать японцам и также начнут наводнять всемирный рынок своими ситцами, шелками, железом и машинами? Оттого промышленные кризисы, т. е. времена застоя, приходят все чаще и чаще и длятся дольше, а в некоторых отраслях производства становятся чуть не постоянными. Оттого даже европейцам все более и более приходится вое- вать из-за рынков на востоке и в Африке, и оттого также ев- ропейская война, т. е. драка европейцев из-за рынков, не переставая, висит угрозою над головами всех европейских народов, разоряя их вооружениями. Если до сих пор эта война еще не разразилась, то это зависит, может быть, толь- ко от того, что крупным финансистам (которые торгуют деньгами) выгодно, чтобы государства лезли все дальше и дальше в долги. Но если только эти ростовщики увидят вы- году в войне, то они и натравят толпы людей друг на друга и заставят их убивать друг друга, лишь бы финансовые цари могли тем временем богатеть. В современном экономическом строе все тесно связа- но, все тесно переплетается между собою и все ведет к не- избежному падению окружающей нас промышленной и торговой системы. Ее дальнейшая жизнь исключительно вопрос времени, и это время можно считать уже не веками, а годами. Но если это вопрос времени, то вместе с тем оно и вопрос нашей собственной энергии. Лентяи не создают ис- торию: они пассивно терпят ее! * * * Вот почему во всех цивилизованных странах образуют- ся такие значительные группы людей, энергически требую- щих возвращения обществу всех богатств, накопленных 219
трудами предыдущих поколений. Обобществление земли, угольных копей, заводов и фабрик, жилых домов, средств передвижения и т. д. стало общим боевым кличем этих пар- тий. И преследование — излюбленное средство богатых и правящих классов — уже не может предотвратить торжест- во восставшего ума. И если миллионы рабочих еще не дви- нулись до сих пор и не отняли силою у хищников землю и заводы, то только потому, что они ждут удобной минуты — вроде той, которая представилась в 1848 году, — чтобы бро- ситься на разрушение существующего строя, встречая по- всюду поддержку со стороны международного движения. Такой момент не замедлит представиться. С 1872 года, т. е. с того времени, как Международный Союз рабочих был разгромлен правительствами — и даже в особенности с того времени, — идея международной связи между рабочими сделала громадные усилия — успехи, в которых даже самые сторонники Международного Союза иногда не отдают себе отчета. Связь установилась на деле, в мыслях, в чувствах, в постоянных международных сношениях, в то время как плутократии — английская, французская, немецкая, рус- ская — враждуют между собою и ежеминутно могут довести Европу до вооруженного столкновения. Несомненно одно: в тот день, когда во Франции снова будут провозглашены коммуны и начнется социальная революция, Франция снова встретит у народов всего мира, в том числе и у немец- кого, итальянского и английского, ту симпатию, которой она пользовалась у народов Европы в 1848 и в 1793 годах. И если Германия, которая, кстати сказать, ближе к респуб- ликанской революции, чем это думают, выкинет знамя этой революции — к сожалению, якобинской — и бросится в движение со всем пылом, свойственным стране молодой и переживающей (как переживает теперь Германия) восхо- дящий период своего развития, она встретит во Франции полное сочувствие и поддержку со стороны народа, кото- рый умеет любить смелых революционеров всех наций и ненавидит высокомерную плутократию. Нечего и говорить, что, если даже эти две враждующие нации сойдутся по- братски в момент революции, то всякое революционное движение в Италии, Испании, Австрии или в России от- кликнется в сердцах рабочих всего мира. Многие причины мешают до сих пор этому неизбежно- 220
му революционному взрыву в Европе. До некоторой степе- ни опасность войны не дает Франции выступать резко и оп- ределенно на революционный путь и отвлекать ее внима- ние, направляя его на ложно-патриотическую дорогу. Но есть еще, мне кажется, другая, более глубокая причина, на которую я хотел бы обратить ваше внимание. Многочис- ленные признаки указывают нам на то, что во взглядах самих социалистов происходит в настоящую минуту глубо- кая перемена, схожая с той, которую я наметил вначале, го- воря о науке вообще. И неопределенность воззрения самих социалистов насчет общественной организации, к которой следует стремиться, ослабляет до известной степени их энергию. При своем зарождении, в сороковых годах, соци- ализм является в форме подначального коммунизма, в форме единой и нераздельной республики, диктатуры и правительственного якобинства, перенесенного на эконо- мическую почву. Таков был идеал того времени. И социа- лист тех годов, был ли он христианин или свободномысля- щий, одинаково готов был подчиниться всякому сильному правительству, даже империи, лишь бы только оно взялось за перестройку экономических отношений на пользу рабочих. Но за последние пятьдесят лет в умах произошло глубо- кое изменение, особенно среди латинских народов и в Анг- лии. Рабочие стали смотреть враждебно на правительствен- ный и на церковный коммунизм, вследствие чего и появилось в Международном Союзе рабочих новое направ- ление — коллективизм. Коллективизм обозначал вначале коллективную, т. е. общественную собственность орудий труда (не считая, однако, предметов, необходимых для жизни) и право каждой отдельной группы принимать для своих членов какой ей будет угодно способ распределения: коммунистический или индивидуальный. Владеем мы, стало быть, фабрикой, землей, железной дорогой и т. д. со- обща и работаем сообща артелями; но каждая артель вольна по-своему распоряжаться тем, что она заработала: либо уст- роиться общим хозяйством и жить сообща, либо делить свой заработок, как она сама рассудит лучше. Вот что тогда (в самом начале семидесятых годов) называлось коллекти- визмом и по сию пору называется в Испании среди анар- хистов. Книга Гильома «Общий взгляд на социальную ор- ганизацию» содержит прекрасное изложение этой системы, 221
как она понималась тогда и проповедовалась анархистами, в противоположность государственному коммунизму, за который стояли марксисты. Мало-помалу французские со- циал-демократы переделали, однако, коллективизм в нечто вроде сделки между коммунизмом и государственным ка- питализмом (государство — главный капиталист); так что в настоящее время коллективисты стремятся к общей собст- венности на все то, что служит для производства, но хотят в то же время, чтобы каждый получал вознаграждение за свой труд — смотря по тому, сколько часов он прорабо- тал, — в виде чеков или расписок, где напечатано: «пять, десять, двадцать часов труда». На эти чеки можно будет по- купать в общественных магазинах все товары, которые в свою очередь будут тоже расцениваться по количеству часов, сколько потребно, чтобы выработать всякий товар. Так, например, если на то, чтобы вырастить сто четвертей ржи, нужно, скажем, проработать (средним числом) четы- реста часов, то четверть ржи будет стоить 4 часа; пуд камен- ного угля обойдется, примерно, в полчаса, а фунт мыла бу- дет стоить, скажем, пять минут. Если подумать хорошенько, то вы увидите, что коллек- тивизм сводится, в сущности, к следующему: частный (неполный) коммунизм по отношению к сред- ствам производства и к воспитанию и в то же время конку- ренция между личностями и группами из-за хлеба, жилищ и одежды; индивидуализм по отношению к произведениям чело- веческого ума и произведениям искусства; и, наконец, как поправка неудобств этой системы — об- щественная помощь детям, больным и старикам. Одним словом, мы видим здесь ту же борьбу за сущест- вование, лишь несколько смягченного благотворительнос- тью, т. е. все то же применение церковно-военного правила: «сначала изрань людей, а затем лечи их», и все тот же про- стор для полицейского сыска, с целью узнать, нужно ли предоставить каждое лицо в борьбе за существование само- му себе или же ему должна быть оказана государственная помощь. Идея чеков, как вы знаете, не нова: ее применил еще Роберт Оуэн, а потом Прудон. Теперь она получила новое название — «научного социализма». 222
Нужно, однако, заметить, что эта теория плохо приви- вается к народным массам, которые точно предчувствуют все ее неудобства, чтобы не сказать — всю ее неосуществи- мость. Во-первых, время, употребленное на какой-нибудь труд, еще не дает мерила общественной полезности этого труда, и все теории ценности — от Адама Смита до Марк- са, — пытавшиеся основаться только по стоимости произ- водства, высчитанной в затраченном труде, не могли до сих пор разрешить вопроса о ценности. Раз только происходит обмен, ценность предмета становится сложной величиной, зависящей, главным образом, от того, в какой степени она удовлетворяет, главным образом, потребностям не индиви- дуума, как прежде думали некоторые политико-экономы, а всего общества, взятого в целом. Ценность есть явление общественное. Будучи результа- том обмена, она имеет двойственный характер, представляя, с одной стороны, известное лишение, а с другой стороны известное удовлетворение, причем и та и другая сторона должна рассматриваться не как индивидуальное, а как об- щественное явление. Затем, наблюдая недостатки современного экономи- ческого строя, мы видим — и рабочие это отлично понима- ют, — что сущность его заключается в том, что рабочий по- ставлен на необходимость продавать свою рабочую силу. Не имея возможности прожить двух недель без работы, постав- ленный государством в невозможность воспользоваться своей силой и приложить ее к какому-нибудь полезному труду, не продавши ее барину, фабриканту или тому же го- сударству, рабочий вынужден — силою, голодом — отка- заться от тех выгод, которые мог бы принести ему его труд. Он отдает хозяину львиную долю того, что он вырастит или сработает; и притом он приносит в жертву свою свободу и даже право высказывать свое мнение о полезности того, что он производит, и о способе производства. Накопление капитала зависит, таким образом, не от его способности поглощать прибавочную стоимость (само по- нятие о прибавочной стоимости уже включает недодачу, т. е. эксплуатацию), а от того, что рабочий поставлен в не- обходимость продавать свою рабочую силу, зная очень хо- рошо, что он не получит всего того, что она произведет, что 223
его интересы не будут соблюдены, что он станет по отноше- нию к покупателю рабочей силы в положение низшее. Если бы этого не было, если бы миллионы обезземеленных и обездоленных рабочих не были вынуждены закабалять себя на невыгодных условиях, капиталист никогда и не мог бы купить или нанять рабочую силу. Катковская партия кре- постников и московских фабрикантов только о том и хло- почет, как бы обезземелить крестьян и обратить миллионы населения (вдесятеро больше, чем их нужно на все фабри- ки) в голодных и обездоленных батраков, которых можно закабалить за грош1. Отсюда следует, что для перестройки существующего порядка нужно уничтожить самую его при- чину, — т. е. самый факт продажи и купли рабочей силы, а не одни его последствия, т. е. капитализм. Рабочие смутно понимают это: все чаще и чаще они го- ворят теперь, что, если социальная революция не начнет с захвата всех средств жизни, — т. е. с «распределения», как говорят экономисты, — и не обеспечит каждому все необ- ходимое для жизни, т. е. жилище, пищу и одежду, то это будет все равно, как если бы ничего не сделано. И мы знаем также, что при наших могущественных средствах произ- водства такое обеспечение вполне возможно. Если же рабо- чий останется рабочим наемным, то он останется рабом того, кому вынужден будет продавать свою рабочую силу — все равно, будет ли частное лицо или государство. Точно так же народный ум, т. е. сумма всех бесчислен- ных мнений, возникающих в головах людей, предвидит, что если роль хозяина в покупке рабочей силы и в наблюде- нии за нею возьмет на себя государство, то результатом этого явится опять-таки самое отвратительное крепостни- чество. Человек из народа рассуждает не отвлеченностями, а прямо фактами повседневной жизни. Он чувствует поэто- 1 Вся тактика английской аристократии и плутократии за полторас- та лет была в этом направлении: ради нее парламент создал право захва- та общинных земель (миллионы акров захвачены были в течение этого девятнадцатого века), и даже последняя война против буров была вызва- на именно желанием Иоганнесбургских золотопромышленников унич- тожить общинное землевладение у негров, обезземелить их, загнать их в «казармы» и заставить их, голодом и штрафами, работать за бесценок в заводах, рудниках — так же, как работают негры в алмазных копях в Кемберли. 224
му, что то государство, о котором болтают в книгах, явится для него в форме несметных чиновников, взятых из числа его бывших товарищей по работе, а что это будут за люди — он слишком хорошо знает по опыту. Он знает, чем стано- вятся отличные товарищи, раз они сделались начальством, и он стремится к такому общественному строю, в котором настоящее зло не было бы заменено новым, а совершенно уничтожено. Вот почему коллективизм так-таки никогда и не мог ув- лечь народных масс, которые в конце концов приходят к коммунизму, но к коммунизму, все более и более освобож- дающемуся от церковной и якобинской окраски сороковых годов, — т. е. к коммунизму свободному, анархическому. Мало того. Оглядываясь назад на все то, что мы пережи- ли за последнюю четверть в европейском социалистичес- ком движении, я положительно убежден, что современный социализм вынужден непременно сделать шаг вперед в на- правлении к свободному коммунизму и что до тех пор, пока он это не сделает, неопределенность в умах массы, о кото- рой я только что говорил, будет задерживать дальнейшие успехи социалистической пропаганды. Мне кажется, что силою вещей социалист вынужден признать прежде всего, что материальное обеспечение су- ществования всех членов общества должно быть первым актом социальной революции. Но вместе с тем ему прихо- дится сделать и еще один шаг, а именно признать, что такое обеспечение должно быть достигнуто не при помощи госу- дарства, а совершенно вне его, помимо его вмешательства. * * * Что общество, взявши в свои руки все накопленные бо- гатства, может свободно обеспечить всем довольство, под условием четырех или пяти часов в день физического труда в области производства — в этом согласны все те, кто толь- ко думал об этом вопросе. Если бы каждый человек привы- кал с детства знать, откуда берется хлеб, который он ест, дом, в котором он живет, книга, по которой он учится, и т. д. и если бы каждый привыкал соединять умственный труд с трудом физическим в какой бы то ни было отрасли произ- водства — общество могло бы легко достигнуть этого, даже 225
помимо расчета на упрощения в способах производства, которые принесет нам более или менее близкое будущее. В самом деле, достаточно подумать только о том, какое невообразимое количество сил тратится в настоящую ми- нуту задаром, чтобы представить себе, как много могло бы получать всякое образованное общество, как мало труда потребовалось бы для этого от каждого человека и какие грандиозные дела могло бы такое общество предприни- мать — дела, о которых теперь не может быть даже и речи. К сожалению, метафизическая политическая экономия никогда не занималась тем вопросом, который должен был бы составлять всю ее сущность, т. е. вопросом об экономии сил1. В кругу общественных наук есть, конечно, место для науки политической экономии. Но эта наука, когда ее на- чнут разрабатывать, будет совсем непохожа на тепереш- нюю. Она займет место физиологии общества. Физиология 1 Политическая экономия, как буржуазная, так и социалистичес- кая, остается до сих пор в том же положении, в каком была теология в конце прошлого века, т. е. чистой метафизикой. Экономисты не пони- мают, как ненаучно, например, утверждать количественные отношения, не давая себе труда и даже не понимая необходимости количественно проверить утверждаемые ими количественные законы. Что сказали бы мы, например, про физика, который, видя, что камень, свалившийся с 5-го этажа, летит скорее, чем камень, упавший с 1-го этажа, сказал бы: «Пространство, пройденное камнем, пропорционально времени, кото- рое он падал» — и не подозревал бы необходимости проверить цифрами свое утверждение? А между тем хотя бы по вопросу о меновой ценности нам говорят, что она измеряется количеством необходимого труда (т. е. стало быть, пропорциональна ему), даже не замечая, что для того, чтобы утверждать, что между двумя количествами существует отноше- ние прямой пропорциональности (что «одно есть прямолинейная функ- ция другого», как говорят математики), обязательно доказать, что такое отношение действительно существует. Экономист же, заметивши: «Разве ценность алмазов не уменьшилась с тех пор, как их стали много находить в Африке?» — довольствуется этим наивным замечанием. О том же, что всякий естественный закон выражается в форме услов- ной, т. е. «если это существует, то произойдет то-то», он как будто и не слыхал, а прямо так и говорит: «Мерило ценности — такой-то труд», между тем как, если оно так и есть, то есть же условия, при которых это возможно, и весь интерес лежит именно в изучении этих условий: всег- да ли они налицо или только иногда? Я говорю, конечно, о наших со- временных писателях. Относительно трудовой теории ценности ее ос- нователь, Адам Смит, также мало виновен в подобном утверждении, как и Ньютон в утверждении, что все тела притягиваются так-то. 226
растений (физиология питания, размножения) изучает, ка- кими приспособлениями пользуются растения, чтобы до- стигать наибольших результатов (сохранение особи и вида) при наименьшей затрате энергии; физиология общества то же сделает для общества и, изучив эти приспособления и сравнив их с их результатами, скажет: такие-то приспособ- ления представляют наибольшую экономию энергии при наибольшей жизненности особи и вида, а такие-то — без- умную трату сил. Такие-то не экономны, но полезны тем- то. Сочинять же метафизические трилогии насчет развития общества и открывать законы, не подозревая даже услов- ности всякого так называемого закона природы, значит де- лать то, что делали геология и физиология, когда они еще не были науками. Оно, может быть, и нужно, только науки Политической Экономии еще не существует. Относительно возможности для коммунистического общества быть богатым, при нашей современной, могучей технике, сомнения быть не может. Сомнение является только в вопросе о том, может ли существовать подобное общество без полного подчинения личности контролю го- сударства и не требуется ли для достижения материального благосостояния, чтобы европейские общества принесли в жертву даже ту незначительную свободу, которую им уда- лось, ценою стольких жертв, завоевать в продолжение на- шего века? Однако часть социалистов утверждает, что этого резуль- тата можно достигнуть не иначе, как принеся свободу в жертву на алтарь государства. Другая же, к которой принад- лежим мы, думает, наоборот, что возможно достигнуть ком- мунизма, т. е. владеть сообща всем нашим общественным наследием и производить сообща все богатства, — только путем уничтожения государства, завоевания полной свобо- ды личности, добровольного соглашения и совершенно свободного соединения в союзы и в федерации союзов. Этот вопрос стоит в настоящую минуту на первом плане, и на этот вопрос социализм должен дать тот или дру- гой ответ немедленно, если не хочет, чтобы все его усилия оказались бесплодными. Рассмотрим же его со всем тем вниманием, которого он заслуживает. 227
* * * Каждый социалист легко вспомнит, как много предрас- судков жило в нем в то время, когда он впервые услыхал или подумал сам, что уничтожение частной собственности на землю и капитал становится исторической необходи- мостью. То же самое происходит в настоящее время с челове- ком, которому в первый раз приходится слышать, что унич- тожение государства с его законами, со всей его системой управления, со всем его объединением, точно так же стано- вится исторической необходимостью, что уничтожение ка- питализма невозможно без разрушения государства. Эта мысль бесспорно противна всем понятиям, приви- тым нашим воспитанием — воспитанием, которым (не ме- шает помнить) руководят в своих выгодах церковь и госу- дарство. Мы так много учились и читали о необходимости влас- ти, мы так запуганы и боимся самих себя (христианство) и еще более того «неразумной толпы» (история), мы так много наслышаны об ужасах бунтов, беспорядков «хаоса», «анархии», что мысль безвластия нас пугает с первого раза. Но становится ли от этого мысль безвластия менее справедливой? И раз мы принесли уже в жертву своего ос- вобождения столько предрассудков относительно хозяина, собственности, религии, — остановимся ли мы перед пред- рассудком государства? * * * Я не стану вдаваться в критику государства; это сделано было уже много раз. Точно так же я не стану рассматривать и его историческую роль и сошлюсь на другую мою работу («Государство и его роль в истории»). Я ограничусь не- сколькими общими замечаниями. Прежде всего, в то время, как человеческие общества существуют с самого начала появления на земле человека, государство представляет собою, напротив, форму общест- венной жизни, создавшуюся лишь очень недавно у наших европейских обществ. Человек существовал уже в течение целых тысячелетий, прежде чем образовались первые госу- дарства; Греция и Рим процветали уже целые века до появ- 228
ления македонской и римской империи, а для нас, совре- менных европейцев, государства существуют, собственно говоря, только с шестнадцатого века. Именно тогда завер- шилось уничтожение свободных общин и создалось то об- шество взаимного страхования между военной и судебной властью, землевладельцами и капиталистами, которое на- зывается государством. Лишь в шестнадцатом веке был нанесен решительный удар преобладавшим до того представлениям городской и сельской независимости свободных союзов и организаций, свободной на всех ступенях федерации независимых групп, отправлявших все те обязанности, которые теперь государ- ство захватило в свои руки. Лишь после поражения крес- тьянских, гуситского и анабаптистского движений и после покорения вольных городов союз между церковью и зарож- давшеюся королевской властью положил конец федератив- ной вольной организации. Между тем это устройство про- существовало с девятого по пятнадцатый век и дало тот замечательный период свободных средневековых городов, создавших целую новую и могучую цивилизацию, характер которой так хорошо уловили Огюстен Тьерри и Сисмон- ди — историки, к сожалению, слишком мало читаемые в наше время. Известно, каким образом это соглашение между дворя- нином, священником, купцом, судьею, солдатом и королем упрочило свое господство. Все свободные союзы, сущест- вовавшие в средневековой городской и деревенской общи- не, — все гильдии, все союзы ремесленников, мастеров и подмастерий, братства, подсоседства и т. д., — были унич- тожены повсеместно: королями в Англии, Франции, Испа- нии, Италии и Германии, московскими царями в России. Земли, принадлежавшие общинам, были отданы на раз- грабление; богатства, составлявшие собственность гиль- дий, были конфискованы; всякое свободное соглашение между людьми подвергалось безусловному и жестокому за- прещению. Чтобы установить свое господство, чтобы полу- чить возможность управлять потом лишь стадами, не имев- шими между собой никакой прямой связи, Церковь и Государство не останавливалось ни перед чем: убийство тайное, в одиночку и массовое, колесование, виселица, меч и огонь, пытка, выселение целых городов — все было пуще- 229
но в ход. Вспомните о сотне с лишком тысяч крестьян, перебитых в Голландии, о другой сотне тысяч убитых на Рейне и в Швейцарии, о зверствах Ивана Грозного в Нов- городе... * * * Только теперь, только в последние двадцать лет мы на- чинаем отвоевывать путем борьбы и революции некоторые крохи тех прав на вольные артели и всевозможные союзы, которыми пользовались средневековые ремесленники и крестьяне, даже крепостные1. Мы опять начинаем отвоевывать эти права и, если вы вглядитесь в жизнь современных цивилизованных наро- дов — книги не говорят об этом, но присмотритесь к жиз- ни, — вы увидите, что господствующее стремление нашего времени есть стремление к образованию тысяч всевозмож- ных союзов и обществ, для удовлетворения самых разнооб- разных потребностей современного человека. Вся Европа покрывается добровольными союзами с целью изучения, обучения промышленности, торговли, науки, искусства и литературы, с целями эксплуатации и с целью ограждения от эксплуатации, с целью развлечения и серьезной работы, наслаждения и самопожертвования, — одним словом, для всего того, что составляет жизнь дея- тельного и мыслящего существа. Мы находим эти постоян- но возникающие общества во всех уголках политической, экономической, художественной и умственной жизни Аме- рики и Европы. Одни из них быстро исчезают, другие живут уже десятки лет, и все они стремятся, сохраняя неза- висимость каждой группы, кружка, отделения или ветви друг от друга, сплотиться и охватить все существование ци- вилизованного человека сетью перекрещивающихся и пе- реплетающихся нитей. Эти общества насчитываются уже десятками тысяч и охватывают миллионы людей, а между тем не прошло еще и пятидесяти лет с тех пор, как Церковь 1 Подробности об этом периоде читатель найдет в брошюре «Госу- дарство, его роль в истории», а также с указанием источников в статьях: «Взаимная помощь»; III. «Варварский период» и IV. «Средневековой город». 230
и Государство стали терять некоторые — только еще неко- торые из них. Повсюду эти общества захватывают то, что прежде счи- талось обязанностью государства, и стремятся заменить де- ятельность его объединенной, чиновничьей власти дея- тельностью добровольною. В Англии мы находим даже общества страхования от воровства1, общества спасания на водах, общества добровольных защитников страны, обще- ства для защиты берегов и т. д. без конца. Государство стре- мится, конечно, взять всякое такое общество под свою опеку и превратить его в орудие упрочения своей власти, и иногда это ему удается (Красный Крест); но первоначаль- ная цель всех этих обществ — обходиться без государства. Не будь Церкви и Государства, свободные общества давно охватили бы область образования и воспитания, уже, ко- нечно, давали бы лучшее образование, чем то ложное обра- зование, которое дает — далеко не всем — государство. Впрочем, вольные общества уже начинают вторгаться в эту область и уже оказывают в ней свое влияние, несмотря на все препятствия. При виде того, как много делается в этом направлении, помимо государства и наперекор ему (так как оно старается сохранить за собою господство, завоеванное им в течение трех последних столетий), при виде того, как добровольные союзы захватывают понемногу все и останавливаются в своем развитии, только уступая силе государства, мы волею-неволею должны признать, что здесь проявляется могучее стремление и пробивается новая сила современно- го общества. И мы можем тогда с полным правом поставить следующий вопрос: если через пять, десять, двадцать лет — все равно — восставшим рабочим удастся сломить силу на- званного общества взаимного страхования между собст- венниками, банкирами, священниками, судьями и солда- тами; если народ станет на несколько месяцев хозяином своей судьбы и завладеет всеми созданными им и принад- 1 За рубль с небольшим в год вы страхуете имущество в 1000 рублей и, что бы у вас ни украли, компания без всяких разговоров выплачивает вам стоимость украденного. — «Вы конечно, обращаетесь к полиции, чтобы разыскать вора?» — спросили мы одного агента. — «Никогда; это совершенно бесполезно. Притом страхование оплачивает все расходы». 231
лежащими ему по праву богатствами, — то займется ли он снова восстановлением хищнического государства? Не по- пытается ли он, наоборот, создать организацию, идущую от простого к сложному, основанную на взаимном соглаше- нии, соответственно разнообразным и постоянно меняю- щимся потребностям каждой отдельной местности, с целью обеспечить за собою пользование завоеванными бо- гатствами и возможность жить и производить все то, что окажется необходимым для жизни? Иными словами, разру- шить современную государственную организацию, чтобы совершить социальный переворот, что лучше: создавать ли вновь государство — вековое орудие угнетения народов — в обновленной форме или же искать средств обойтись без него? Пойдет ли народ за господствующим стремлением века или, наоборот, он пойдет против него, пытаясь вновь со- здать уничтоженную им же власть? * * * Культурный человек, которого Фурье с презрением на- звал «цивилизованным», трепещет при мысли, что общест- во может остаться в один прекрасный день без судей, без жандармов и без тюремщиков... Действительно ли, однако, так нужны нам эти господа, как говорят нам в книгах — книгах, написанных учеными, которые обыкновенно очень хорошо знают, что было напи- сано до них в других таких же книгах, но совершенно не знают по большей части ни народа, ни его ежедневной жизни. Если мы можем безопасно ходить не только по улицам Парижа, где кишат полицейские, но и по деревенским до- рогам, где лишь изредка встречаются прохожие, то чему обязаны мы этим: полиции или скорее отсутствию людей, желающих убить или ограбить прохожего? Я не говорю, ко- нечно, о людях, носящих при себе миллионы — таких мало, — я имею в виду простого буржуа, который боится не за свой кошелек, наполненный несколькими дурно приоб- ретенными червонцами, а за свою жизнь. Основательны ли его опасения? Недавний опыт показал нам, что Джек Потрошитель совершал в Лондоне свои зверства буквально-таки под 232
носом у полицейских — а лондонская полиция — самая де- ятельная в мире — и прекратил он их только тогда, когда его начало преследовать само уайтчапельское население. Наши ежедневные отношения с нашими сограждана- ми? Неужели вы думаете, что противообщественные по- ступки в самом деле предотвращаются судьями, тюрьмами и жандармами? Неужели вы не видите, что судья, т. е. чело- век, одержимый законническим помешательством и вслед- ствие этого всегда жестокий, — что доносчик, шпион, тю- ремщик, палач, полицейский (а без них как жить судье?) и все подозрительные личности, ютящиеся вокруг судов, в действительности представляют, каждый из них, центр раз- врата, распространяемого в обществе? Присмотритесь-ка к этой жизни судейской, прочитайте отчеты о процессах, пробежите объявления, ими полны газеты английских агентств для частного сыска, предлагающие за бесценок выслеживать поведение мужей и жен при помощи опытных сыщиц; постарайтесь хотя по отрывкам составить картину Скотланд-Ярда (английского Третьего Отделения), Тайной Парижской Полиции с ее помощницами на тротуарах и русского Третьего Отделения; загляните за кулисы судов, посмотрите, что делается на задах торжественных камен- ных фасадов, и вы почувствуете глубочайшее отвращение. Разве тюрьма, убивающая в человеке всякую волю и всякую силу характера и заключающая в своих стенах больше поро- ков, чем в каком бы то ни было другом пункте земного шара, не играла всегда роль высшей школы преступления, в зале суда — всякого суда — школы самой гнусной жесто- кости? Нам возражают, что, когда мы требуем уничтожения го- сударства и всех его органов, мы мечтаем об обществе, со- стоящем из людей лучших, чем те, которые существуют в действительности. Нет, ответим мы, тысячу раз нет! Мы требуем одного: чтобы эти гнусные государственные уч- реждения не делали людей худшими, чем они есть! * * * Известный немецкий юрист Геринг задумал однажды резюмировать свои научные труды в сочинении, в котором он намеревался разобрать средства, служащие к поддержа- 233
нию общественной жизни. Сочинение это носит название «Цель в праве» (Der Ziel im Recht) и пользуется вполне за- служенной репутацией. Он выработал план своего труда и разобрал с большим знанием два существующих принудительных средства: на- емную плату и формы принуждения, помеченные в законе. В конце он оставил два параграфа, чтобы упомянуть о двух непринудительных средствах, которым он, как и следовало юристу, не придавал особенного значения, а именно: чув- ству долга и чувству симпатии. И что же? По мере того, как он исследовал принуди- тельные средства, он убеждался в их полной недостаточ- ности, полной неспособности поддержать общественный строй. Он посвятил им целый том, и в результате исследо- вания их значение сильно пошатнулось. Когда же он при- ступил к двум последним параграфам и принялся думать о непринудительных средствах общественной жизни, он уви- дел, что они имеют такое огромное, преобладающее значе- ние, что вместо двух главок ему пришлось написать целый второй том, вдвое толще первого, об этих двух средствах: о добровольном самоограничении и о взаимной поддержке, причем он исчерпал только ничтожную часть предмета, так как говорил только о том, что вытекает из чувства личной симпатии, едва затронув вопрос о свободном соглашении для выполнения общественных отправлений. С каждым из вас случится то же самое, что с Герингом, едва вы серьезно подумаете об этом предмете, и вместо того, чтобы повторять формулы, заученные вами в школе, сами серьезно займитесь этим вопросом. Подобно Герингу вы увидите, какое ничтожное значение имеет в обществе принуждение сравнительно с добровольным соглашением. С другой стороны, если вы последуете уже старому со- вету, данному Бентамом, и подумаете о гибельных — пря- мых, а в особенности косвенных — последствиях всякого законного принуждения, вы возненавидите, как Толстой и как мы, это употребление силы и придете к заключению, что в руках общества есть тысяча других, гораздо более дей- ствительных средств для предотвращения противообщест- венных поступков; если же оно теперь не прибегает к этим средствам, то только потому, что и его воспитание, руково- 234
димое церковью и государством, и его трусость и леность мысли мешают ясному пониманию этих вопросов. Если ре- бенок совершил какой-либо проступок — проще всего его наказать: тогда, по крайней мере, не нужно никаких объяс- нений. А разве трудно казнить человека, особенно когда есть на то наемные палачи — в Англии, всего по фунту, т. е. по 10 рублей за каждого повешенного? Чего лучше! Запла- тить несколько сот рублей в год и не ломать дворянскую го- лову над причинами преступлений! А в Сибирь сослать или в Кресты запереть — и того проще! Но — не омерзительно ли это? Нам часто говорят, что мы, анархисты, живем в мире мечтаний и не видим современной действительности. На деле же выходит, что мы, может быть, слишком хорошо ее видим и знаем, а потому и стараемся прорубить топором просеку в окружающей нас чаще вековых предрассудков по вопросу о всякой власти «от Бога или от мира сего». Мы далеко не живем в мире видений и не представляем себе людей лучшими, чем они есть на самом деле: наобо- рот, мы именно видим их такими, какие они есть, а потому и утверждаем, что власть портит даже самых лучших людей и что все эти теории «равновесия власти» и «контроля над правительством» не что иное, как ходячие формулы, приду- манные теми, кто стоит у власти, для того, чтоб уверить верховный народ, будто правит именно он. На деле же госу- дарством народ никогда не правит. Везде богатые и обучен- ные управляют бедными1. Именно в силу нашего знания людей мы и говорим правителям, которые думают, что без 1 Если в Англии, в Соединенных Штатах, да еще в Швейцарии народ имеет кое-какое влияние на государственные дела, то только по- тому, что в этих странах во всякой деревушке, во всякой мастерской, а тем более в больших городах есть люди, которые «когтем и зубом» гото- вы стоять за свои человеческие личные права и не позволят ни себя, ни свои права топтать в грязь. Когда недавно (в 1886 году) в Лондоне опять заговорили, что надо бы не пускать манифестацию голодных рабочих в Гайд-парк, то вся печать завопила: «А забыли небось 1878 год (года на- верно не помню), когда полицейские преградили толпе дорогу в парк? Что они тогда наделали? Разломали железную решетку и ее пиками по- лицейских перебили. С нашим народом нельзя шутить. Наша «чернь» весь Лондон способна разнести». И разнесли бы. Могу прибавить, что правительство отлично это знало в 1886 году. Свободу, какая бы она ни была, надо завоевывать, а не ждать ее от «Высочайше дарованных» кон- ституций. 235
них люди загрызли бы друг друга: «Вы рассуждаете, как тот французский король, который, будучи принужден уехать за границу, восклицал: «Что станется без меня с моими не- счастными подданными!». Конечно, если бы люди были такими высшими сущест- вами, какими изображают их утописты власти, если бы мы могли, закрывая глаза на действительность, жить, как они, в мире иллюзий насчет нравственной высоты тех, кого они считают призванными к управлению, тогда, может быть, и мы думали бы, как они, и верили бы, как они, в добродете- ли правителей. В самом деле, что же было бы худого в рабстве, если бы рабовладельцы действительно были теми праведными ар- хангелами, какими их изображали утописты рабства? Вы, может быть, помните, какими розовыми красками нам рас- писывали американских рабовладельцев и крепостников- помещиков лет тридцать тому назад? Они ли не заботились отечески о своих рабах и крепостных! Без барина эти лени- вые, беспечные, непредусмотрительные дети просто пропа- ли бы с голоду! И к чему — говорили нам крепостники — станет барин обременять своих рабов насильственным тру- дом или истязать их под розгами! Ведь его прямая выгода хорошо кормить своих рабов, хорошо с ними обращаться, заботиться об них, как о своих собственных детях! Уж как сладко нам певали это в нашем детстве всероссийские Ска- рятины, американские газетчики и английские попы! А кроме того, ведь существовал «закон», каравший рабо- владельца за малейшее уклонение от своих обязанностей! А между тем Дарвин, вернувшись из своего путешествия в Бразилию, так всю жизнь и был преследуем криками изуве- ченных рабов, которые он слышал в Бразилии, и рыдания- ми женщин, стонавших от боли в закованных в тиски руках. А нам, детям бывших помещиков, по сию пору крас- ка бросается в лицо при одной мысли о том, что делали наши отцы. Если бы господа, стоящие у власти, действительно были людьми, настолько умными и преданными общественному делу, как нам изображают их хвалители государства, — какую бы можно было создать великолепную утопию, с правительством и хозяевами во главе! Хозяин был бы не ти- 236
раном, а отцом своих рабочих! Заводы были бы привлека- тельнейшим местопребыванием и никогда бы целые насе- ления рабочих не оказывались осужденными на физичес- кое вырождение. Государство не отравляло бы своих рабочих, заставляя их делать спички с белым фосфором, когда его так легко заменить красным. Таких судей, кото- рые осуждают на целые годы голода и лишений и на смерть от истощения ни в чем не повинных жен и детей пригова- риваемых ими людей, — таких зверей не существовало бы; прокуроры не стали бы требовать смертной казни для под- судимого ради того только, чтобы проявить свои оратор- ские таланты, и не нашлось бы ни тюремщиков, ни палачей для приведения в исполнение приговоров, которых судьи сами не хотят исполнять! — Да что тут говорить! У самого Плутарха не хватило бы слов, чтобы расписать все доброде- тели депутатов того блаженного времени, депутатов, кото- рым противен самый вид панамских чеков! Дисциплиниро- ванные батальоны стали бы рассадниками всяких добродетелей, а постоянная армия — одним удовольствием для граждан, так как ружья служили бы солдатам только для того, чтобы маршировать перед няньками и детьми с буке- тами цветов, падкими на штыки. Какая прекрасная утопия, какая чудесная святочная сказка создается в нашем воображении, как только мы предположим, что люди, стоящие у власти, представляют собою высший класс людей, которому чужды или почти чужды слабости простых смертных! Достаточно было заста- вить чиновников контролировать друг друга, соответствен- но табели о рангах, и ограничить всего только двадцатью пятью нумерами количество рапортов и отношений, кото- рыми позволено будет канцеляриям обмениваться в случае, если где-нибудь ветер сломает казенное дерево. (Теперь в объединенной Франции, чтобы продать казенное дерево, сломленное бурею, канцелярии обмениваются 53-мя нуме- рами бумаг). В случае надобности можно, кроме того, предоставить надзор за чиновниками простым смертным, которые в государственных утопиях отличаются в своих взаимных отношениях всевозможными пороками, но ста- новятся олицетворением мудрости, как только им прихо- дится выбирать себе правителей. 237
Вся наука государственного управления, созданная са- мими правителями, проникнута этой утопией. Но мы слишком хорошо знаем людей, чтобы предаваться подоб- ным мечтам. Мы не прилагаем двух различных мерок, смотря по тому, идет ли речь об управителях или об управ- ляемых; мы знаем, что мы сами несовершенны и что даже самые лучшие из нас быстро испортились бы, если бы по- пали во власть. Мы берем людей такими, каковы они есть, и вот почему мы ненавидим всякую власть человека над че- ловеком и стараемся всеми силами — может быть, даже не- достаточно — положить ей конец. * * * Но одного разрушения недостаточно. Нужно также уметь и создать. Народ всегда оказывался обманутым во всех революциях именно потому, что недостаточно думал об этом созидании. Разрушив старое, он представлял всегда заботу о будущем буржуазии, которая имела перед ним то преимущество, что знала более или менее ясно, чего хотела, и таким образом восстановляла власть снова и снова в свою пользу. Вот почему, стремясь к уничтожению власти во всех ее проявлениях, к уничтожению законов и механизма, служа- щего для того, чтобы заставить им подчиняться, отрицая всякую местничную организацию и проповедуя свободное соглашение, анархизм стремится, вместе с тем, к поддержа- нию и расширению того драгоценного ядра привычек об- щественности, без которых не может существовать никакое человеческое, никакое животное общество. Только вместо того, чтобы ждать поддержки этих общественных привычек от власти нескольких человек, он ждет его от постоянной деятельности всех. Коммунистические учреждения и привычки необходи- мы для общества не только как способ разрешения эконо- мических затруднений, но также и для поддержания и раз- вития тех привычек общественности, которые сближают людей, создают между ними отношения, обращающие пользу каждого в пользу всех, — учреждения, соединяющие людей вместо того, чтобы разъединять их. 238
Когда мы задаем себе вопрос, какими средствами под- держивается в человеческом или животном обществе из- вестный нравственный уровень, мы находим всего три таких средства: преследование и наказание противообще- ственных поступков, нравственное воспитание и широкое применение взаимной поддержки в жизни. А так как эти три способа уже были испробованы, то мы можем судить о них на основании их результатов. Что касается бессилия судебного наказания, то оно до- статочно доказывается тем безобразным положением, в ко- тором находится современное общество, и самою необхо- димостью той революции, к которой мы стремимся и неизбежность которой мы все чувствуем. В области хозяй- ственной система принуждения привела нас к фабричной каторге; в области политической — к государству, т. е. к разрушению всех связей, существовавших прежде между гражданами (якобинцы 1793 года разорвали даже те связи, которым удалось устоять против королевской власти), с целью сделать из них бесформенную массу подданных, подчиненную во всех отношениях одной срединной власти. Государственные законы и наказание не только помогли создать все бедствия современного хозяйственного, поли- тического и общественного строя, но вместе с тем обнару- жили свою полную неспособность поднять нравственный уровень общества. Они не сумели даже удержать его на том уровне, на каком оно стояло. В самом деле, если бы какая- нибудь благодетельная фея вдруг развернула перед нашими глазами все те преступления, которые совершаются в циви- лизованном обществе под прикрытием неизвестности, протекции высокопоставленных лиц и самого закона, об- щество содрогнулось бы. За крупные политические пре- ступления, вроде наполеоновского переворота 2 декабря, или кровавой расправы с коммуной, или царских расправ в каторге и Шлиссельбурге, виновные никогда не несут на- казания. Некрасов правду сказал: «Бичуют маленьких во- ришек для удовольствия больших». Мало того. Когда власть берет на себя задачу улучшать общественную нравствен- ность «наказанием виновных», она лишь порождает ряд новых преступлений — в судах и тюрьмах. К принуждению люди прибегали в течение целого ряда веков и так безус- 239
пешно, что мы находимся теперь в положении, из которого не можем выйти иначе, как разрушив и уничтожив прину- дительные учреждения нашего прошлого. Мы далеко не отрицаем значения из упомянутых средств нравственного воспитания: особенно такого, кото- рое несознательно передается в обществе от одного к друго- му и вытекает из общего свода всех мыслей и мнений, вы- сказываемых каждым из нас относительно событий еже- дневной жизни. Но эта сила может влиять на общество только при одном условии: если ей не будет препятствовать другое, безнравственное, воспитание, вытекающее из су- ществующих государственных учреждений. В этом последнем случае ее влияние сводится к нулю или даже оказывается вредным. Возьмите христианскую нравственность: какая другая нравственность могла бы иметь такое сильное влияние на умы, как христианская, го- ворившая от имени распятого Бога и действовавшая всею силою своей таинственности, всей поэзией мученичества, всем величием прощения палачам? А между тем влияние государственных учреждений оказалось сильнее христиан- ской религии. Христианство было в сущности восстанием иудеев против императорского Рима, но на деле оно было покорено этим Римом, оно приняло его начала, его обы- чаи, его язык. Христианская церковь проникнулась начала- ми римского государственного права и, вследствие этого, явилась в истории союзницей государства — самого отча- янного врага тех полукоммунистических учреждений, к ко- торым взывало христианство в начале своего существова- ния. Можем ли мы предположить, хотя бы на минуту, что нравственное воспитание, устанавливаемое под покрови- тельством министерских циркуляров, будет иметь ту твор- ческую силу, которой не оказалось у христианства? И что может сделать воспитание, хотя бы оно и стремилось сде- лать людей действительно общественными, если против него будет стоять другое воспитание, ежедневное, выте- кающее из суммы всех противообщественных привычек и учреждений? Остается третий элемент — само учреждение, дейст- вующее так, чтобы поступки, в которых проявляются чув- 240
ства общественности, вошли в привычку, сделались делом инстинкта. Эта сила, как показывает нам история, никогда не оказывалась беспомощною; никогда она не являлась обоюдоострым оружием. И если случалось, что она не до- стигала своей цели, то только тогда, когда хороший обычай, становясь понемногу неподвижным, окристаллизованным, обращался в какую-то неприкосновенную религию и по- глощал личность, отнимая у нее всякую свободу действия и тем самым вынуждая ее бороться с тем, что становилось препятствием к дальнейшему развитию. В самом деле, все то, что послужило в прошлом как эле- мент развития, прогресса или как орудие нравственного и умственного воспитания человечества, — все это вытекало из приложений к практике начал взаимной поддержки и проявления таких привычек, которые признавали равенст- во между людьми, побуждали их самих соединяться друг с другом, сплачиваться для производства и потребления или же для общей защиты образовывать союзы и прибегать для решения возникавших между ними споров к посредникам, выбранным из своей собственной среды. Всякий раз, когда эти учреждения, рождавшиеся как продукт народного творчества в те эпохи, когда народ за- воевывал себе свободу, достигали в истории наибольшего развития, — всякий раз и нравственный уровень общества, и его материальное благосостояние, и его свобода, и его ум- ственный прогресс, и развитие личности — все поднима- лось. Всякий же раз, когда, наоборот, в силу ли иностран- ного завоевания, или в силу развития государственных предрассудков, люди все больше и больше делились на уп- равителей и управляемых, на эксплуататоров и и эксплуа- тируемых, — нравственный уровень общества понижался; вместо благосостояния большинства являлась нажива не- которых, и общий дух века быстро мельчал. Этому учит нас история, и именно из нее мы черпаем нашу веру в учреждения свободного коммунизма, как в силу, которая способна поднять нравственный уровень общест- ва, пониженный привычками государственности. В настоящее время мы живем в городах рядом с другими людьми, даже не зная их. В дни выборов мы встречаемся друг с другом на собраниях, слушаем лживые обещания или нелепые речи кандидатов и возвращаемся к себе домой. Го- 241
сударство заведует всеми делами, имеющими обществен- ный интерес; на нем лежит обязанность следить за тем, чтобы отдельные люди не нарушали интересов своих со- граждан, и, в случае надобности, исправлять нанесенный им вред, наказывая виновных. На нем лежит забота о помо- щи голодающим, забота образования, защита от врагов и т. д. и т. д. Ваш сосед может умереть с голоду или заколотить на смерть своих детей — до вас это не касается: это дело поли- ции. Вы не знаете своих соседей; вас ничто не связывает с ними, и все разъединяет, и, за неимением лучшего, вы про- сите у Всемогущего (прежде это был Бог, а теперь государ- ство), чтобы он не допускал противообщественные страсти до их крайних пределов. В коммунистическом обществе дело неизбежно должно пойти иначе. Организацию коммунистического строя нельзя поручить какому-нибудь законодательному собра- нию — парламенту, городскому или мирскому совету. Оно должно быть делом всех, оно должно быть создано творчес- ким умом самого народа; коммунизм нельзя навязывать свыше. Без постоянной, ежедневной поддержки со сторо- ны всех он не мог бы существовать; он задохся бы в атмо- сфере власти. Вследствие этого коммунизм и не может существовать иначе, как создавая тысячи точек соприкосновения между людьми по поводу их общих дел. Он не может жить иначе, как созидая независимую мысленную жизнь для самых мел- ких единиц: для каждой улицы, для каждой кучки домов, для каждого квартала, для каждой общины города. Он тогда только и может достичь своей цели, если покроет общество целою сетью артелей и обществ, служащих для удовлетво- рения всевозможных потребностей: нужды довольства, роскоши, изучения, развлечений и т. д. А эти общества точно так же не могут оставаться чисто местными; они не- избежно будут стремиться к тому, чтобы стать всенародны- ми и международным