/
Автор: Лебедев Г.С.
Теги: археология история история археологии отечественная история
ISBN: 5-288-00500-1
Год: 1992
Текст
С.-ПЕТЕРБУРГСКИИ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
Г. С. ЛЕБЕДЕВ
ИСТОРИЯ
ОТЕЧЕСТВЕННОЕ
АРХЕОЛОГИИ
1700-1917 гг.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
ИЗДАТЕЛЬСТВО С.-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
1992
ББК 63.4(2)
Л 33
Рецензенты: акад. \б. Б. Пиотровский] (Гос. Эрмитаж);
д-р истор. наук И. В. Дубов (ГМЭ)
Лебедев Г. С.
ЛЗЗ История отечественной археологии. 1700—1971 гг.—
СПб.: Издательство С.-Петербургского университета.
1992.—464. с.
ISBN 5-288-00500-1
Монография представляет собой систематическое изложение
материала, основанное на предлагаемой автором периодизации
истории русской дореволюционной археологии. Выделены и
охарактеризованы основные археологические центры и организации
Петербурга, Москвы, Одессы, Киева, Казани, Тифлиса и др.
Впервые рассматривается взаимодействие научных школ и дается оценка
уровня развития археологии на рубеже XIX—XX вв.
Для историков, археологов, а также всех, интересующихся
прошлым нашей страны. ^avsr^
_ 0502000000-051 4Лп „п гг„ со , /(П
Л 076(02)-92 103"92 , А , ББК 63'4 (2)
Научное издание
Глеб Сергеевич Лебедев
ИСТОРИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ АРХЕОЛОГИИ
Редактор О. Е. Хованова
Художественный редактор С. В. Алексеев
Художник Т. Г. Кашицкая
Технический редактор А. В. Борщева
Корректоры Г. Я. Янковская, С. С. Алмаметова
ИБ № 3331
Сдано в набор 14.01.92. Подписано в печать 11.03.92. Формат 60X90'/ie. Бумага тип. №2.
Гарнитура литературная. Печать высокая. Усл. печ. л. 29,0. Усл. кр.-отт. 29,19.
Уч.-изд. л. 31,16. Тираж 500 экз. Заказ 9.
Издательство СПбГУ. 199034. Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9.
Типография Ns 8 ордена Трудового Красного Знамени ГПО «Техническая книга»
Мининформпечати РФ. 190000, г. Санкт-Петербург, Прачечный переулок, 6.
ISBN 5-288-00500-1 © Г. С. Лебедев
Иллюстрации Г. В. Длужневская,
Л. Ю. Березовская
ВВЕДЕНИЕ
I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ
1. ПРЕДМЕТ И ЗАДАЧИ ДИСЦИПЛИНЫ
История отечественной археологии — составная часть
«историографии» как самостоятельной научной дисциплины (со
сложившимся корпусом объектов изучения, источников и методов
исследования). Историография —это отрасль исторической
науки, изучающая ее собственную историю: процесс
накопления исторических знаний, развития истолкования исторических
явлений, смены методологических направлений,] а в конечном
счете, как писал акад. Е. В. Тарле, «очерк теоретических
систем, которые создавались с целью объяснения исторических
процессов».2 Такой очерк — это, собственно, часть «философии
истории»: идеи, объясняющие исторический процесс,
принадлежат к числу высших духовных ценностей человечества,
выполняя для общества ориентирующую функцию, т. е. определяя
цели и средства общественного развития. Фонд этих идей
составляет общественно полезное содержание исторической
науки.
Историография описывает историю создания этого фонда,
выполняя ценностно-ориентирующую функцию не для
общества в целом, а для самой исторической науки, т. е.
историография есть самопознание исторической науки. Определяя
ее место в культуре, в общественной структуре, для каждой
эпохи, каждой конкретно-исторической ситуации возможно
подойти к вопросу о том, в чем заключается долг историка.
Точный и строгий ответ на этот вопрос соединяет в единое целое
задачу научно-познавательную и морально-этическую,
нравственную.
Процесс развития научного знания анализируется на основе
двух базовых понятий: эпистема (т. е. сумма знаний данного
общества в данный момент его развития) и парадигма (т. е.
сумма норм, правил, методов, идей, формирующих на основе
эпистемы «картину мира», выработанную обществом, и опреде-
1*
3
ляющих структуру науки, которая описывает эту картину
мира — физическую, биологическую, историческую и т. п.).
Развитие науки можно рассматривать как процесс
последовательного исторического развития эпистемы, которое осуществляется
путем становления, реализации и революционной смены
парадигм. 3
Археология («наука о древностях») как часть исторической
науки формирует свою эпистему на основе накопления знаний
о «вещественных древностях» («археологических источниках»,
«артефактах», «антиках»), материализованных произведениях
(или их остатках) человеческой культуры, созданной
исчезнувшими (древними) обществами. Строго говоря, к предмету
археологии относятся все материализованные следы древней
человеческой деятельности, т. е. сфера антропогенного
воздействия на окружающую среду древних (переставших
функционировать) обществ. В осмыслении этого воздействия мировой
культурой можно выделить основные (базовые) научные
парадигмы, последовательно сменявшие друг друга: антикварную
(первичное накопление фонда древностей), ставшую составной
частью энциклопедической (первого опыта создания
рационально построенной «научной» картины мира);
эволюционистскую (основанную на идее последовательного и закономерного
развития природы и общества); этнологическую (выделившую
в качестве основного объекта изучения этого процесса развития
древние «этносы», отождествляемые с археологическими
«культурами»); социоструктурную (основанную на анализе
внутренних и внешних структурных отношений культуры и общества);
системно-экологическую (включившую эти отношения в
контекст взаимосвязей «Человек — Среда» или «Природа —
Общество»).
Парадигма может иметь один или несколько научных
подходов, основанных на той или иной группе (системе) методов.
В реальном научном процессе, как правило, в той или иной
мере сосуществует (проходя разные фазы развития) несколько
парадигм и различия подходов могут определяться различными
соотношениями элементов этих парадигм в рамках того или
иного подхода. Подходы (или направления) составляют обычно
основу научных школ (течений), объединяющихся вокруг
одного или нескольких лидеров. Продукция научных школ —
концепции, либо конкретно-исторические (реконструкции культурно-
исторического процесса прошлого в определенный отрезок
времени и на определенной территории), либо
теоретико-методологические («теоретические системы»), служащие
инструментальным аппаратом построения конкретно-исторических. Принципы
реконструкции и система методов познания исторического
прошлого имеют своего рода «зеркальную способность»
ценностной ориентации в перспективном будущем: от оценки данным
обществом своего прошлого зависят его ориентиры в движении
4
к решению актуальных задач, система действующих
приоритетов. Адекватный выбор этих приоритетов, следовательно, во
многом определяется уровнем исторического самосознания.
Формирование этого самосознания — дело историков (в том числе
археологов). Именно они несут моральную ответственность, по
крайней мере за предложенный обществу выбор ценностных
•ориентиров. Каждое поколение в том или ином обществе
действует, исходя из приоритетности тех или иных ценностей; но
оно располагает и собственными историками (и археологами),
предложившими эти приоритеты как конечный продукт
деятельности научных школ, течений и подходов, реализующих
созданные ими парадигмы и отвечающих за адекватность
(«истинность») предлагаемой обществу «картины мира».
Любая человеческая, прежде всего научная, истина —
относительна; тем не менее на определенном отрезке общественного
движения она способна выполнять роль действенного
ориентира. Логика смены ценностных ориентации — предмет
самопознания науки, научной рефлексии, в данном случае — истории
отечественной археологии на протяжении двухвекового отрезка
ее научного развития.
Предлагаемая работа основана на материалах курса лекций
«История отечественной археологии», читающегося на кафедре
археологии Ленинградского университета с 1970 г. с целью
определить место археологической науки в сложившейся системе
исторических знаний, в науке и культуре, в
социально-политических условиях России нового и новейшего времени до 1917 г.
Прерванный Октябрьской революцией процесс культурного
развития страны одним из самых тяжелых следствий
революционного переворота имел сознательное исключение из
действующего культурного фонда дореволюционного наследия. Но само
по себе создание подобного рода «белых пятен» в прошлом
предопределяет катастрофическую деформацию ценностных
ориентиров. Следуя этим деформированным ориентирам,
общество рано или поздно оказывается в тупике и осознает
настоятельную необходимость восстановления накопленного
предшественниками культурного фонда возможно в более полном
объеме. Это осознание бывает мучительным, но оно —
необходимо. Краткий очерк этапов движения советской археологии
к полноценному историческому самосознанию завершает эту
книгу (не являясь при этом очерком «истории советской
археологии»).
Этапы развития отечественной археологической науки
выделены на основе деятельности существовавших в России
научных центров и школ, развивших несколько научно-методических
подходов, последовательно воплотивших ряд парадигм (в том
числе специфически российских) и сформировавших
археологическую эпистему, фонд знаний, унаследованный и в
значительной мере развитый советской наукой. До революции сложились
5
такие базовые разделы археологии, как первобытная,
классическая, скифо-cap мат екая, византийская, славяно-русская,
восточная, кавказская, финно-угорская. Были открыты и исследованы
десятки археологических памятников, ставших
хрестоматийными (для каждого из разделов). Созданы фонды музейных,
коллекций археологических материалов крупнейших собраний,
прежде всего таких, как Эрмитаж в Санкт-Петербурге и
Исторический музей в Москве (и ряд других). Система научных
учреждений и служб (Археологическая комиссия,
Всероссийские археологические съезды, ряд научных обществ и т. д.)
обеспечивала и текущую деятельность, и научную стратегию-
российских археологов, а в значительной мере на ее
организационной, материальной и кадровой основе создавались и
первые советские научные учреждения (ГАИМК —
Государственная Академия истории материальной культуры — прямая
предшественница современного Института археологии Академии
наук СССР). Поэтому для полноценного развития археологии
как составной части современной отечественной культуры
абсолютно необходимо объективно оценить объем и значение
дореволюционного наследия.
2. ОБЩИЕ ПОНЯТИЯ НАУКОВЕДЕНИЯ
Самопознание, рефлексия науки — закономерный этап ее
развития. Он становится всеобщим, охватывая точные,
естественные, гуманитарные науки в эпоху научно-технической
революции (НТР), когда на основе «историй» отдельных
дисциплин (в принципе, аналогичных историографии) сложилась
новая отрасль знания — науковедение.4 Общие принципы этой
дисциплины, естественно, распространяются и на историю
отечественной археологии.
Науковедение формировалось в эпоху глобального
преобразования «картины мира», эпистемы и парадигмы, отражая
важный методологический переход от сложившихся в науке XIX
столетия эволюционных принципов, которые можно выразить
понятием «линейной эволюции» (воплощенной в эволюционной
теории Дарвина, формационной теории развития общества и
общеметодологических взглядах Маркса — Энгельса), к
основанным на принципах системного подхода («Капитал» Маркса
был одним из первых его опытов в применении к изучению
общества) представлениям о структурированности процесса
развития; их можно выразить в понятии «объемная эволюция».
Принципы объемной эволюции для естественного и
гуманитарного мира обоснованы выдающимся физиком, астрономом,
мыслителем А. Фридманом в теории «расширяющейся
вселенной», развиты в философских трудах Н. Бора, В. И.
Вернадского, П. Тейяра де Шардена и охватывают совокупную
последовательность роста и усложнения структур, от простейших —
6
к сложным и сверхсложным, с последовательным раскрытием
л ростом их исходного потенциала, от начального «Большого
Взрыва» и «Преджизни» через усложняющуюся
«соотнесенность культур» к обладающей способностью самопознания
«сфере разума», ноосфере, интегрирующейся в бесконечности
(«точка Омега»5). Реализованный однажды, потенциал уже не
исчезает бесследно по ходу эволюции, но, преобразуясь,
включается в создаваемые ею новые структуры, все более
усложняющиеся и взаимосвязанные диалектикой их развития.
Объемная эволюция заставляет исследовать структурные связи
наличной реальности, выявляя скрытые в них прошлые,
разновременные по времени образования, диахронические состояния,
т. е. «палеонтологию структуры»; но так реализуется историзм
самосознания, ибо эти исходные (скрытые, погребенные)
состояния, а равно структура в целом, постижимы только на
основе исследования динамики исторического процесса. Так, в
историческом исследовании реализуется взаимосвязь:
структуризация историзма — историзм структуры. Сколь угодно сложная
структура, путем исторического исследования может быть
сведена к исходным, простейшим состояниям и сохраняет в себе
их начальный энергетический потенциал.
Человек — система открытая, принимая нечто от
окружающей среды, он ей же нечто и отдает, таково основное свойство
Жизни. Растение, поглощая солнечный свет, воду, воздух, соли
и пр., создает хлорофилл, на нем, как на фундаменте, строится
следующий ярус органической жизни — человек,
организованный в социум, производит следующий, высший, ярус,
обозначенный как ноосфера. В материальном и духовном производстве,
организованном объединенными в общество людьми, часть этого
производства перекрывается сферой потребления,
уничтожающей произведенное ради существования людей как
биологического вида; неперекрывающаяся часть — это неуничтожимые
при потреблении, «вечные ценности» — знания, образы. В
конечном счете индивидуальная ценность человека определяется
суммой произведенных им вечных ценностей. Именно они
составляют в тенденции нарастающую часть «энергетического
фонда культуры» (по Вернадскому), в который, однако, входят
и собственно производительные силы, и, непременно, традиция
их использования, обеспечивающая развитие; преемственное
наследование фонда и традиции от культуры к культуре с их
количественным наращиванием и качественным структурным
преобразованием, выраженным понятием «соотнесенности
культур» (каждая культура в норме должна включить все
достижения предшествующих), реализуют «гуманитарный этап»
планетарного развития — от биосферы к ноосфере.
Процесс этого перехода в его общеметодическом аспекте
составляет объект науковедения как самостоятельной научной
дисциплины.
7
В современном науковедении выделяется несколько
подходов к оценке его предмета и задач. Начальный из них,
информационно-кибернетический, рассматривает науку прежде всего
как информационный процесс. Предметом науковедения в
таком случае является организационная структура науки. Этот
подход выдвигает на первый исходный план исследование
организационной структуры в целях ее дальнейшей оптимизации.
Прагматически-прикладной характер при всей ограниченности
позволяет, однако, наметить наиболее доступные, первичные
объекты науковедческого исследования: научные организации,
школы, течения, взаимосвязи между ними; при этом могут быть
широко использованы различные количественные показатели
(численность научных работников, количество публикаций,
экспедиций, фондов вещественных материалов и пр.).
Рефлективно-аналитический подход, опираясь на изучение
внутренней структуры науки, исследует в первую очередь вну-
тринаучные связи и отношения: процесс научного развития
рассматривается как последовательность смены парадигм и
вызываемых ею изменений внутринаучных отношений.
Теоретико-познавательный подход, обобщенно развитый в
работах Б. М. Кедрова, рассматривает науку одновременно и как
особую форму познания, и как специфический вид
общественной деятельности, и как важную социально-практическую силу.
Системный анализ этих взаимосвязанных аспектов позволяет
раскрыть как внутреннюю структуру науки, так и ее место и
роль в развитии общественной системы.6
Ключевые понятия современного науковедения разработаны
в трудах американских исследователей науки: Томас Кун
в «Структуре научных революций» (1962; русское издание —
1977 г.) выделил и развил представление о парадигме;
Маркс Вартофский в «Моделях. Репрезентации и научном
понимании» (1979; русское издание—1988 г.) противопоставил
этому понятию по существу дополняющее его представление об
эпистеме. Так определилась структура науковедения как
«исторической эпистемологии», т. е. исследования исторического
развития эпистемы, осуществляемого путем революционной смены
парадигм.
В этой структуре науковедения как самостоятельной
дисциплины можно выделить четыре основных уровня, каждый из
которых образован несколькими самостоятельными разделами
(принципиально выступающими предметом тематических науко-
ведческих исследований).7
1. Фундаментальные (сущностные) характеристики:
1.1. Общая теория науки, закономерности формирования
парадигм;
1.2. История науки, процесс становления эпистем и смены
парадигм.
8
2. Экстранаучные (внешние, по отношению к обществу, —
функциональные) характеристики:
2.1. Экономика науки;
2.2. Социология науки;
2.3. Политика и наука.
3. Социоструктурные характеристики науки:
3.1. Теория научного прогнозирования, определяющая
перспективы развития науки как информационного процесса;
3.2. Планирование и управление научными
исследованиями в общественно значимых целях, стратегия научного
развития;
3.3. Операциональность науки, виды ее применений,
проблемы науки как особой производительной силы.
4. Инфраструктурные (внутренние, субстанциональные)
характеристики:
4.1. Моделирование систем отраслей и видов научной
деятельности;
4.2. Наукометрия, количественные параметры и
показатели развития;
4.3. Научная организация труда в
научно-исследовательском процессе;
4.4. Психология научной деятельности;
4.5. Этика, эстетика, правовые основы научной
деятельности;
4.6. Язык науки.
Логика этой структуры позволяет наметить пути движения
iK конкретному материалу, в частности к прошлому
археологической науки в России.
3. СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ДИСЦИПЛИНЫ
Основная сложность в овладении предметом заключается
в том, что к началу 1990-х годов «историография археологии»
или, если сузить ее объем, «история отечественной археологии»
•еще переживает начальный этап становления.
При этом давно уже накоплен значительный опыт
тематических обзоров историографии, построенных главным образом
с точки зрения накопления фактического материала. В виде
начальных глав они включаются в соответствующие
тематические исследования; иногда — выделяются в самостоятельные
работы, чаще всего посвященные деятельности отдельных
научных организаций и лиц. Разделы «Организация и история
археологической науки», «История археологии» заняли прочное
место в выходящем с 1959 г. многотомном библиографически-
справочном издании «Советская археологическая литература»,
серией томов охватившем отечественную, а частично и
зарубежную библиографию с 1918 г. по начало 1980-х годов, с ведущейся
подготовкой дальнейших периодических выпусков. Инициатива
9
продолжающегося уже свыше 30 лет труда принадлежит
высококвалифицированным специалистам Ленинградского отделения;
Института археологии Академии наук СССР (ЛОИА АН СССР)
Н. А. Винберг, Р. Ш. Левиной, Т. Н. Заднепровской;
ответственным редактором первых выпусков был зав. ЛОИА проф.
М. К. Каргер, а его заместителем и организатором издания —
один из авторитетнейших археологов старшего советского
поколения Мария Александровна Тиханова (1900—1981).
Структурированный массив советской библиографии сам по себе
является бесценным, не имеющим аналогов науковедческим
источником. С первого выпуска здесь тщательно фиксировались
и все советские работы по истории археологической науки.
Однако их анализ свидетельствует о том, что огромный
фактический материал, накопленный в изучении как дореволюционной,
так и советской археологии, не систематизирован, не
существует детальной периодизации истории науки и потому при
тематическом разнообразии все эти исследования трудно
связать между собой, свести в единое целое.
По инициативе акад. В. П. Алексеева, возглавившего в 1988 г.
Институт археологии АН СССР (ИА АН СССР), в Москве,
в качестве самостоятельного структурного подразделения
выделена группа, осуществляющая изучение истории
археологической науки. Аналогичное подразделение, по предложению зав.
ЛОИА чл.-кор. АН СССР В. М. Массона, создано в
Ленинграде. Кандидат исторических наук Н. И. Платонова начала
систематичное исследование истории первых советских научных
археологических учреждений (ГАИМК — ЛО ИИМК — ЛОИА).
Одновременно, в 1988/1989 учебном году, под руководством
директора Музея истории ЛГУ И. Л. Тихонова и автора этих
строк начал работу по истории отечественной археологии
Проблемный семинар Музеря ЛГУ и кафедры археологии
исторического факультета Ленинградского университета. Однако
научная продукция всех этих и подобных специализированных
подразделений пока не вышла за пределы семинаров, юбилейных
чтений, тематических конференций. Сводного труда по истории
отечественной археологии, который бы отвечал всем
требованиям современного науковедения, все еще нет.
В основном периодизация истории отечественной археологии
в советской науке строилась в рамках общей схемы социально-
экономических формаций (феодализм, капитализм, социализм)
и методологических систем (дворянская, буржуазная,
марксистская историческая наука). Не существует общепринятой
спецификации этой схемы применительно к материалу, методам,
структуре археологии: нет строгой характеристики конкретных
археологических парадигм, исследования их диалектической
взаимосвязи, процесса развития, взаимодействия и смены.
Между тем, для создания такой внутриыаучной
периодизации уже сложились необходимые предпосылки. Последние пол-
10
тора-два десятилетия в советской науке постепенно возрастал
интерес к методологическим и теоретическим проблемам
археологии, к научному описанию методологических основ и
теоретического аппарата различных научных школ — прежде всего
в советской археологии, особенно ее начального этапа.8
Прочную методологическую и фактографическую базу приобретали
представления о развитии археологии как едином мировом
процессе. Появились фундаментальные очерки истории зарубежной
археологии (вводная глава в двухтомном труде А. Л. Монгайта
«Археология Западной Европы», 1973).9
Анализируя зарубежные научные школы, такие, как
англоамериканская «новая археология», географическая археология,
французская дескриптивная археология, западногерманские
индетерминисты и др., советские исследователи обратились
к проблеме генезиса этих школ, поисков их корней в прошлом.
Этапы формирования мировой археологической науки на
обширном культурно-историческом материале рассмотрены в ряде
фундаментальных трудов зарубежных археологов; широкой
известностью пользуются книги английского ученого Глена Да-
ниела «Сто пятьдесят лет археологии» (1975) и чехословацкого
археолога Ярослава Малины «Археология вчера и сегодня»
(1981) с ярко изложенными оригинальными концепциями
развития науки. Свое место на каждом из этапов мирового
научного процесса находят и материалы по истории отечественной
археологии. Однако их систематизация, планомерно начатая
первопроходцем в научном освоении рассматриваемой
дисциплины и авторитетнейшим из современных специалистов по
истории отечественной археологии, доктором исторических наук
Александром Александровичем Формозовым более четверти
века тому назад, все еще не приобрела целостного и
законченного характера.
4. ЛИТЕРАТУРА И ИСТОЧНИКИ
Первое научное обобщение, охватившее всю историю
дореволюционной российской археологии в монографическом
издании, принадлежит одному из патриархов советской
исторической науки и ведущих дореволюционных исследователей — акад.
С. А. Жебелеву. В его книге «Введение в археологию» (ч. I.
Пг., 1923) дан блестящий сравнительно-исторический очерк,
в котором отечественная археология рассматривается на фоне
развития мировой (правда, прежде всего классической, или, как
мы чаще ее сейчас называем, античной археологии).
В отношении русской науки С. А. Жебелев мог опираться
на труды солидных предшественников. В 1900 г. вышла
написанная известнейшим археологом, раскопщиком Солохи и
других скифских курганов Н. И. Веселовским «История
императорского археологического общества за первые 50 лет его су-
П
ществования». Десятью годами раньше, в 1890 г., ведущий
русский этнограф и археолог Д. Н. Анучин издал труд
«Историческая записка о деятельности Московского археологического
общества за первые 25 лет его существования». В этих
монументальных монографиях сосредоточен ценный и яркий материал
по истории центральных научных обществ археологов России
в Москве и Петербурге.
Все эти работы носят, однако, описательный,
фактографический характер; для нас они являются скорее источником по
истории науки, нежели ее исследованием.
Первый опыт исторического и притом основанного на
марксистской методологии подхода к прошлому нашей науки
представляла небольшая по объему книга В. И. Равдоникаса «За
марксистскую историю материальной культуры» (1930). Глава,,
посвященная дореволюционной археологии, должна была
раскрыть связь науки с социальной структурой русского общества;
впервые история отечественной археологии рассматривалась
как часть истории страны. Но, как и многие другие работы
обществоведов первых советских десятилетий, концепция
В. И. Равдоникаса отличалась тенденцией к прямолинейному
социологизму, к характерному для утвердившейся в советской
археологии «теории стадиальности» — упрощению
действительных связей между культурой и обществом, наукой и
общественной структурой. В еще большей мере эта черта проявилась
в первой советской работе, специально посвященной истории
археологии — изданной в 1933 г. книге М. Г. Худякова «Доре»
волюционная русская археология на службе эксплуататорских
классов». Однако она должна быть отмечена не только как
первая историографическая разработка, но и как серьезный
научный труд, вобравший в себя разнообразный и ценный
культурно-исторический материал, как первая попытка конкретно-
исторической реализации общей схемы истории отечественной
археологии, намеченной В. И. Равдоникасом.
Преодоление социологизаторского схематизма «стадиали-
стов» в 1950-х годах не привело непосредственно к разработке
объективной и детальной концепции истории дореволюционной
археологии. В многотомных «Очерках истории исторической
науки в СССР» (1957—1988) имеются краткие очерки А. В. Ар-
циховского, в которых археология рассмотрена по
хронологическим отрезкам, в целом соответствующим общей периодизации
русской истории. Тот же принцип сохранен в вводном очерке
книги А. Л. Монгайта «Археология в СССР».
Начало работы над созданием объективной,
конкретно-исторической периодизации истории отечественной археологии,
свободной от социологизаторских схем, углубляющей и
детализирующей общеисторическую периодизацию на собственном,
специфическом материале науки, отмечено изданием в 1961 г.
небольшой по объему книги А. А. Формозова «Очерки по история-
12
русской археологии». В течение последующей четверти века
(1961 —1986) выходила серия публикаций этого исследователя,
обобщенных в конечном итоге в его монографии «Страницы
истории русской археологии». До конца 1980-х годов А. А.
Формозов оставался едва ли ни единственным и наиболее
авторитетным исследователем отечественной археологической
историографии. Именно он впервые попытался рассмотреть развитие
археологической науки в России, исходя из ее собственных,
внутренних законов.
Основная идея книг А. А. Формозова заключается в
последовательном изменении места археологии в культуре, в системе
наук. Интерес к древностям, зародившись как часть мифологи-
ческого (религиозного) сознания, предания, обретает научную
форму, первоначально как часть географического знания: в
России первые археологические изыскания были связаны с земле-
описательскими исследованиями. Затем, в эпоху утверждения
эстетики классицизма, археология становилась частью
искусствознания (классического); позже, по мере формирования
эволюционистских представлений о развитии природы и общества,
примыкала к естествознанию, откуда заимствовала ключевые
методологические идеи; наконец, превратилась в историческую
науку.
Культурно-исторический подход, на котором основана
концепция А. А. Формозова, позволяет исследовать взаимосвязи
археологии с другими науками и сферами культуры. Однако
выделение лишь основных, ведущих линий этих взаимосвязей
(меняющихся от этапа к этапу развития археологии)
предопределило неизбежную «избирательность» подхода в целом. В
результате общая картина развития получилась неполной и
фрагментарной, что проявилось и в самом характере обобщений,
выраженном и в заглавиях книг А. А. Формозова («Очерки...»,
«Страницы...»). Из обзора выпали некоторые, притом
существенные, этапы формирования и развития отечественной
археологии; исследователя интересовали прежде всего моменты
зарождения, «кристаллизация» того или иного ее раздела:
классической, славянской, первобытной археологии. Но ведь
сформировавшись, этот раздел в дальнейшем оказывал и все более
возрастающее воздействие на структуру научной дисциплины
в целом. Чем дальше, тем больше археология в своем развитии
подчинялась действию своих внутренних потребностей и
условий, факторов и стимулов. Очертив лишь внешние,
общекультурные условия и наметив основанную на них периодизацию,
А. А. Формозов сделал первый, принципиально важный, шаг
в становлении «истории отечественной археологии» как
самостоятельной отрасли археологического знания. Однако этот
почин на протяжении десятилетий по существу не находил ни
пониманиями поддержки. Само по себе это обстоятельство,
очевидно, требует объяснения, прийти к которому мы можем един-
13
ственным путем: оценивая объективное значение для советской
археологии всех тех открытий, публикаций, деятельности
организаций и ученых, которые в совокупности и составляют
историю отечественной археологии с 1700 по 1917 г.
Без подобного обоснования того фундамента, на котором
было выстроено здание советской археологической науки, в
значительной мере ослабленной оказывается концептуальная база
появившихся в последние десятилетия обзорных трудов,
посвященных советской археологии: монографии В. Ф. Генинга о
начальных этапах развития теоретико-методических исследований
археологов СССР; добротной по фактическому материалу
1917—1980-х годов работы А. В. Пряхина, охватившей весь
период развития советской археологии.
Между тем эпистематика и парадигматика современной
науки определенно вышли на качественный рубеж, не только
позволяющий, но и делающий настоятельно необходимым
применение к историографическому материалу концептуального
инструментария, разработанного советскими археологами на
теоретическом уровне, не уступающем последним передовым
мировым достижениям. Методологическую основу освоения
историографического материала археологии создают принципы и
понятия, изложенные в серии теоретических монографий последних
лет (Л. С. Клейн. «Археологические источники». Л., 1977;
В. Ф. Генинг. «Объект и предмет науки в археологии». Киев,
1983; Ж.-К. Гарден. «Теоретическая археология» (перевод и
научная редакция Я. А. Шера). М., 1983; В. Д. Викторова.
«Научный поиск в археологии». Свердловск, 1989). Как и ряд
коллективных изданий, эти книги способны вооружить
исследователей историографического прошлого научно-теоретическим
понятийным аппаратом, важным и эффективным для
понимания внутренней логики и содержания научного процесса, его
глубинной взаимосвязи с самыми современными и остро
актуальными состояниями науки. «Палеонтология структур» или
«археология идей» становятся необходимым компонентом
любых текущих научных исследований; продуктивность научного
процесса во многом зависит от степени овладения опытом
прошлого и технологическим условием научной деятельности все
более становится полномерное владение материалом истории
науки.
II. ЭТАПЫ ФОРМИРОВАНИЯ
НАУЧНОГО ОТНОШЕНИЯ
К ДРЕВНОСТЯМ (до 1700 г.)
1. ДРЕВНОСТИ В КУЛЬТУРЕ
Древности, т. е. материальные объекты, отделенные от
живой культуры разрывом в традиции их изготовления и
использования, занимают функционально определенное место в любой
14
культуре, включая первобытную. Это место определяется
аксиологической системой или господствующей в культуре
системой ценностей. Первобытная культура в своих основных
ценностных категориях (представлениях о времени, пространстве,
внешних силах) ориентирована на миф. Ее время —
мифологично. Древности как атрибут времени выполняли в
первобытной культуре мифологическую функцию.
Генезис ее остается невыясненным; можно допустить, что он
близок по времени к оформлению первичных мифологических
представлений и в таком случае должен относиться едва ли не
к верхнему палеолиту. В этом аспекте материал первобытных
культур пока трудно дифференцировать, выделяя в нем
«достоверные древности», осознававшиеся в качестве таковых.
Но уже при переходе от каменного века к эпохе металла
появляется возможность выделить «древности» в составе более
поздних комплексов. В ряде погребений бронзового века
обнаружены более древние каменные орудия, прежде всего боевые
топоры, иногда — кремневые стрелы и другие изделия
предшествующих тысячелетий. Это — так называемые «громовые
стрелы», хорошо известные в этнографической, народной
культуре. Атрибут бога-громовника (первичная функция каменных
топоров) устойчиво сохранялся в глубинных, языческих пластах
народного сознания в качестве материальной фиксации мифа.
Наряду с «портативными древностями» (вещами,
«артефактами»), изымаемыми из первоначального контекста и
сравнительно легко транспортируемыми, ту же функцию еще более
емко выполняли сооружения, «памятники» — «монументальные
древности» (пирамиды, мегалиты, курганы, валы и т. п.),
воспринимавшиеся одновременно как элемент ландшафта и как
атрибут мифа, воплощавшие единство мифологического
пространства— времени, «хронотоп». Культовые и поклонные
камни, а также наскальные изображения — петроглифы в
различных регионах удерживают эту функцию наиболее устойчиво,
ее наследовали друг у друга сменявшие в одном ландшафте
культуры различной этнической принадлежности от каменного
века до нового и новейшего времени. Курганы в народных
говорах Белоруссии и западных областей России нередко
называют «волотовками»: «волот»—мифический великан (нередко
связываемый и с культом камня), языческий бог Велес,
мифологический антипод — противник Громовника. Иногда это
название вытесняется эпическим «богатырь». То же слияние ми-
фоэпических функций — в фольклорных представлениях о «Змие-
вых валах» на Украине, восходящих к скифской эпохе
оборонительных сооружений; как показал в своем исследовании акад.
Б. А. Рыбаков, древнейший миф о змееборчестве здесь
сливается с эпическими преданиями древних славян.10
Эпическая функция древностей определяется в рамках
«варварских» культур доклассового общества (как правило, не со-
15
впадая с реальным характером памятника). До сих пор
древнерусские курганы X—XIII вв. местное население называет
«татарскими», «турецкими», «польскими», «литовскими»,
«шведскими», «французскими» могилами — в зависимости от того,
какое из нашествий XIII—XIX вв. оставило наиболее глубокую
память в данной местности. Курганы стали материальной
фиксацией эпического предания, материализацией «эпического
времени».
Постепенно эпическая функция перерастала в функцию
историческую. На первых страницах русской летописи предания
о Вещем Олеге (фигура, еще полуэпическая) завершаются
указаниями на его «могилу» (курган) и локализация — эпически
неотчетлива: то ли в Киеве на Щекавице, то ли в Ладоге. Но
уже относительно преемника его, князя Игоря, летопись
указывает с исторической определенностью: «И есть могила его в Ис-
коростене до сего дне». Эту могилу в 1710 г. видел В. Н.
Татищев, первый российский профессиональный историк-специалист.
Примерно так же — от мифологических к историческим —
изменялась функция портативных, вещественных древностей.
Наряду с различными религиозными реликвиями (среди
которых сохранились уникальные изделия древних мастеров)
каждый княжеский или королевский двор, каждая династия
накапливали материальные воплощения определенной исторической
традиции. Такие вещи, как «Сигтунские врата» в Новгороде,
«Довмонтов меч» во Пскове, «шапка Мономаха» в Москве стали
политическими, государственными символами, подтверждая
истинность определенных идеологических установок. Далеко не
всегда эти установки соответствовали исторической
действительности: «шапка Мономаха» не принадлежала византийскому
императору XI в., а была изготовлена золотоордынским
ремесленником в XIV столетии.11 Но от «государственных
древностей», выполнявших, в общем, актуальную для современников
историко-политическую функцию, и не требовалось безусловной
исторической достоверности.
Отношение к вещи как историческому источнику
зародилось лишь в эпоху Возрождения, когда в европейскую культуру
взрывообразно вторгались монументальные и портативные
древности античности: нехристианские (т. е. свободные от
мифологической функции), не-государственные, но воплощающие
исчезнувшую культурную традицию, возведенную в новый
общественно-эстетический идеал. На смену мифологической, исто-
рико-эпической, историко-политической функциям древностей
пришла функция историко-познавательная; традиционалистское
отношение к ним сменяется зарождающимся научным
отношением.
2. СОБРАНИЯ ДРЕВНОСТЕЙ
В прямой зависимости от изменения культурных функций
развивались способы накопления, хранения и обработки
древностей. Первыми собраниями древних вещей стали храмовые,
церковные и монастырские сокровищницы, где наряду с
«чудотворными мощами», иконами, чтимой утварью
сосредоточивались и другие портативные изделия из драгоценных металлов,
вклады прихожан; нередко сюда, в качестве религиозных
ценностей, попадали произведения весьма отдаленных эпох и
цивилизаций.
Именно в церковную культуру проникло представление
о возможности «добыть» чудесный предмет путем раскопок
(восходящее еще к языческим обычаям ограбления курганов)
так, в XV в. псковичи раскопали древнейшую в городе церковь
Власия, а в XVI в. раскопками была «обретена» икона
Казанской Божьей Матери.
Крупнейшие церковные собрания — Патриаршья ризница
в Москве, Софийский собор в Новгороде, Киево-Печерская
лавра — стали в конечном счете основой своеобразного
музейного фонда, сохранившего до наших дней замечательные
произведения искусства и ремесла далекого прошлого.
По мере развития историко-политической функции
древностей они сосредоточивались в светских, государственных
(княжеских, царских) сокровищницах. Московская Оружейная
палата, так же как парижский Лувр или дрезденская Грюне Ге-
вельбе, постепенно из собрания дорогой одежды, посуды,
оружия превращались в коллекции произведений искусства
(первоначально как воплощение государственных традиций, а в
Новое время — обретающие самостоятельную эстетическую
ценность).
Разнообразие светских собраний по сравнению с
церковными вызвало потребность в систематизации. Эпоха
Возрождения в Европе — время начала формирования методов музейной
работы, в том числе — с древностями (монетами, геммами,
керамикой, скульптурой и пр.). Собрания «антиков» стали
материальной основой развития особой сферы культурной
деятельности, непосредственно предшествующей собственно науке
археологии. В западноевропейской культуре XV—XVII вв., когда
сформировалось устойчивое отношение к древностям,
определяются как «эпоха антиквариаризма». АктиквариЬм называли
специалиста, профессионально работающего с древностями, и
именно он — прямой предшественник археолога.
В подражание государственным возникали частные светские
коллекции. В Западной Европе их появление было
возрождением одной из античных культурных традиций (еще на рубеже
н. э. Страбон писал о грабителях могил, продававших древние
вещи римским коллекционерам). Вместе с другими элементами
2 Заказ № 9
17
светской культуры собирание «раритетов», редкостей, диковин,
древностей во второй половине XVII в. проникало в Россию,
где формировался свой, национальный вариант
общеевропейской культуры барокко.
3. ОПИСАНИЯ ДРЕВНОСТЕЙ
Как и коллекционирование, описание древностей и древних
памятников (причем в качестве материальной фиксации
прошлых событий, т. е. исторических источников) — культурная
традиция, восходящая к античности. Термин «археология» в
значении, близком нынешнему («архайос» — древний, «логос» —
слово, знание), употребляли в своих трудах Платон и Фукидид
(так он озаглавил часть 1-й книги своей «Истории
Пелопоннесской войны», завершенной к 395 г. до н. э., сочинения,
считающегося «вершиной древнегреческой историографии»).12
«Археология» Фукидида посвящена описанию мавзолеев, храмов,
святилищ, укреплений, погребений, древних обычаев Афин.
Египетские пирамиды, курганы «киммерийских царей» в Скифии и
другие памятники прошлого в качестве документальных
свидетельств достоверности исторических событий описывал «отец
истории» Геродот (ок. 450 г. до н. э.). Сложившаяся в V в. до
н. э. традиция классической античности развивалась вплоть до
первых веков н. э.: монументальным древностям посвящены
многие страницы «Географии» Страбона, «Описания Эллады»
Павсания и других сочинений.
В эпоху Возрождения эта традиция восстановилась в
западноевропейской культуре. Наряду с античными памятниками
ученые-гуманисты обратили внимание и на древности иных,
местных «варварских» культур: западноевропейские мегалиты,
скандинавские курганы, индейские города и храмы
центральной Америки. В XVI—XVII вв. появились первые обобщения,
основанные на изучении монументальных археологических
памятников (мегалитов, курганов), находок из них, а также
местных народных преданий и письменных источников:
«История северных народов» Олауса Магнуса (1555), «Monumenta
Danica» Оле Ворма (1643), «Atlantica» Олафа Рюдбека (1679).
Составлялись систематические издания и каталоги античных
надписей, монет, резных камней и других произведений
искусства. В течение примерно ста лет, с 1550 по 1670-е годы, в
Европе возник ряд центральных государственных учреждений и
обществ, занятых охраной древностей: Комиссариат древностей
в Ватикане (Италия), Общество по охране национальных
древностей Британии, Французская Академия, Государственная
Коллегия древностей в Стокгольме (Швеция). Создавались новые
организации и зарождались методы археологических
исследований.
18
4. ЗАРОЖДЕНИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ
ПРИЕМОВ ИССЛЕДОВАНИЯ
Систематические раскопки с целью добывания античных
древностей и их коллекционирования в конце XV — начале
XVI вв. предпринимали римские папы. В 1506 г. в Бельведере
Ватиканского дворца был выстроен двор, предназначенный
специально для экспозиции античных скульптур. Была
установлена монополия папской администрации на все предметы,
добываемые при раскопках и земляных работах; в 1514—1520 гг.
ими руководил великий живописец Рафаэль Санти. От
земляных наслоений был освобожден ряд памятников, в том числе
одно из самых величественных сооружений древнеримской
архитектуры— термы Каракаллы.
Римские папы занялись античными древностями с целью
сохранения за церковью господствующей позиции в культуре
эпохи Возрождения. Но даже под церковной эгидой
зарождалось новое, свободное от религиозных догм, отношение к
древности. Во второй половине XVI в. ватиканский смотритель
ботанического сада Микеле Меркати написал сочинение, где
доказывал, что «громовые стрелы» — орудия первобытных людей,
не знавших металла (сочинение осталось в рукописи). В 1563 г.
была издана поэма «О природе вещей» Лукреция, где римский
поэт I в. до н. э. писал, словно намечая «систему трех веков»
первобытной истории — каменного, медного и железного:
Древним оружьем людей были руки, ногти и зубы,
Камни, а также лесных деревьев обломки и сучья,
Пламя затем и огонь, как только узнали их люди.
Силы железа потом и меди были открыты,
Но применение меди скорей, чем железа, узнали:
Легче ее обработка, а также количество больше...
(Лукреций, ст. 1283—1288)
Взгляд на древние вещи как на источник неизвестных ранее
знаний о прошлом получал все более широкое
распространение в среде ученых-гуманистов.
Наблюдение на местности, описание в увязке с
ландшафтом, обмеры и чертежи, раскопки с целью получения вещей,
сосредоточение находок в коллекции, их первичная
классификация— вот те навыки и методы работы с древностями,
которые были выработаны европейской культурой к концу «эпохи
антиквариаризма» (рубеж XVII—XVIII вв.). Одновременно
развивалось и обретало научную форму осознание
познавательной ценности вещи, как исторического источника, вполне
сопоставимого с источниками письменными.
2*
5. ГЕНЕЗИС ИСТОРИЧЕСКОГО САМОСОЗНАНИЯ
В СРЕДНЕВЕКОВОЙ КУЛЬТУРЕ РОССИИ
(ДО НАЧАЛА ПЕТРОВСКОЙ ЭПОХИ)
Древняя Русь в IX—X вв. возникла как государственное
образование и развивалась за пределами политического ареала
Римской империи I—V вв. Первичная интеграция славянства,
из лесной восточно-европейской «прародины» расселившегося
к VIII—XI вв. в пределах территории от Эльбы до Волги и от
Балтики до Адриатики, разворачивалась в северо-восточной:
части античного «Барбарикума», и восточным славянам
досталась географическая область вдоль Борисфена — Днепра и
связанных с ним рек, античной традицией обозначаемая как
Scythia Magna, Великая Скифия. Объединение племенных
территорий вдоль днепровско-волховского «Пути из Варяг в Греки»
с Крещением Руси стало рождением принципиально нового
этнокультурного и социополитического организма,
завершившего становление единой в формационном и социокультурном
аспектах Европы. Тысячелетнему противостоянию античной
империи и ее «варварской периферии» был положен предел
в 988 г., когда Древняя Русь замкнула венец феодально-
христианских государств Европейского континента.
«Путь из Варяг в Греки», от северного варварства к
эллинской духовности, стал путем России в семью европейских
народов и культур. Становление христианско-феодальной
цивилизации при Владимире, Ярославе и ближайших их преемниках
древнерусское культурное сознание, осваивая античную
традицию, воспринимало сквозь призму древних греко-варварских
отношений.
«Повесть временных лет» в начале XII в. завершает
вводную часть, посвященную расселению славян следующими
словами: «Бъ множьство ихъ; съдяху бо по Днъстру оли до моря,
суть гради ихъ и до сего дне, да то ся зваху оть Грекъ
Великая Скуфь».
Через эту Великую Скифию (где заброшенные городища —
«гради ихъ» — привлекаются уже первыми археологическими
свидетельствами истории!) пролегал Путь из Варяг в Греки, и
летописная традиция связывает его с провиденциальным для
судеб Руси путешествием первопроходца, апостола Андрея
Первозванного, вкладывая в его уста пророчество: «На сихъ го-
рахъ восияеть благодать Божья; имать градъ великъ и церкви
многи Богъ въздвигнути имать. И въшедъ на горы сия,
благослови я, постави крестъ и помоливъся Богу и сълезъ съ горы
сея, иде же послъже бысть Киев, и поиде по Днъпру горъ».
Путь Андрея, по преданию, завершился в Новгороде и, таким
образом, сакральным акцентом отмечены два главных центра
Руси на летописном пути «из варяг в греки».
20
Культурное сознание страны, вплоть до петровского
времени, развивалось на основе усвоенной из Византии структуры
ортодоксальной, греко-католической православной церковной
традиции и организации. Эта традиция упорядочивала и
соподчиняла наиболее значимую, семантически насыщенную и
притом сакрализованную долю культурного фонда, от
каменных произведений храмовой архитектуры, иерархической
организованностью кафедральных Софий (Киева, Новгорода,
Полоцка), соборных, монастырских, приходских (кончанских и
уличанских) храмов, равномерной сетью распределившихся по
всему обитаемому пространству «Святой Руси», каковой она и
становилась с появлением этих христианских святынь, и до са-
крализованного письменного Слова, запечатленного созданной
церковными просветителями кириллической славянской
азбукой. Древнерусская письменность, во всем многообразии своих
литературных жанров, отличалась от современной ей
письменной литературы средневековых западноевропейских культур
именно этой принадлежностью к народному языку и
выражавшему его алфавиту. Но при этом она, во-первых, оставалась
именно сакрализованной, церковной (клерикальной) по
иерархической позиции произведений, наиболее концентрированно
выразивших наивысшее духовное содержание сакральных
текстов Священного Писания, ради большей доступности
переведенных на «язык словенескъ». Вместе с этими текстами и
остальные богослужебные и светские жанры практически до
конца средневековья воспроизводились в монастырских скрип-
ториях, а в позднемосковское время — ив церковных же
типографиях. Во-вторых, алфавитное своеобразие кириллической
древнерусской письменности не только обеспечивало ее
самостоятельность, но и ставило в стороне, вне русла развития ла-
тиноязычной (и латиноалфавитнои) европейской письменной
культуры, где именно эпоха Ренессанса (функцию которой
в России лишь в XVII в. в какой-то мере могла принять на
себя культура «восточноевропейского барокко») стала
временем самоопределения культуры светской, предопределившим
самостоятельное, посттрадиционалистское развитие всего
комплекса естественнонаучных, а в нарастающем сопряжении с ним
и гуманитарных знаний.
Весь свой тысячелетний путь Россия осуществляла, сохраняя
единство этнокультурного самосознания. Отсутствие антично-
средиземноморской подосновы мировой цивилизации (столь
значимой для европейского Возрождения) вынуждало на
каждом этапе осваивать ее собственными силами заново и,
забывая о том, что эти силы необходимы прежде всего для
освоения мировых достижений, а уже затем — для качественного их
преобразования на основе национальных ресурсов, Россия
периодически на протяжении этого многовекового пути снова ич
снова обрекала себя на мучительные периоды застоя, для пре-
21
одоления которого и на рубеже XV—XVI вв., и в начале
XVIII в., и не раз уже в XX в. требовался своего рода
«опережающий прорыв», концентрация ресурсов для
целенаправленного развития культурных сил, отсутствующих в отставшей
стране.
Правда, достигая целей очередного «прорыва», страна и
народ способны были обогатить мир достижениями невиданного
уровня, будь то трансконтинентальные сети путей (с Севера на
Юг или с Запада на Восток от Европы до Америки,
равнозначные другим «Великим географическим открытиям») либо —
мощь централизованного национального государства (на
феодально-крепостнической основе, но выстроенного в те же
исторические сроки, что и национальные государства Европы
XV—XVI вв.), блеск и великолепие «дворянской культуры»
Российской империи, подарившей человечеству гений Пушкина,
Толстого, Достоевского, Чайковского... Одной из высших тайн
взрывообразного духовного роста России, несомненно, был и
остается Петербург — Петроград — Ленинград, город,
основанный на истоке водного пути «из варяг в греки» и с момента
своего рождения ставший местом концентрации высших
достижений мировой культуры и их качественного преобразования
на основе национальных ресурсов. Город, воплотивший
наиболее полным образом способность к творческому синтезу
культур, стал выражением нового этапа исторического пути России.
Но весь предшествующий путь основан был по существу на
том же процессе культурного синтеза, унаследованном и
развитом Русью от культуры эллинистическо-византийской, со
времен Александра Македонского и Византийской империи,
объединявшей эллинство с наследием древневосточных
цивилизаций.
Греко-восточный синтез, на котором основан расцвет
русской культуры, пленяет универсальной, всечеловеческой охват-
ностью своей духовной силы: «несть бо ни эллина, ни иудея»,
и всем равно опознавать Слово Божие, каждому на своем
языке. Но он (и в том принципиальное отличие от
западноевропейского «римско-германского») не требовал и не создавал
общечеловеческой дисциплинированности латиноязычного
корпуса Знания: иерархизированная универсальность UNIVERSI-
TAS при гибкости и живости греческого образного мышления,
была избыточной. Русские закрепили это отношение
уникальностью своей «кириллицы»; письменный фонд культуры, тради-
ционно-сакрализованный, обособлял ее от европейского
контекста самим алфавитом.
Петр Великий попытался не только создать в России самый
передовой социально-экономический потенциал (принятые за
основной образец его реформ скандинавские страны, при
близкой во многом исходной структуре, от просвещенного
абсолютизма мирно эволюционировали в капитализм). Он стремился
22
также преодолеть отсутствие традиции обучения знанию (в
Европе, от средневековой организации тривия-квадривия,
развившейся к рационалистической культуре Просвещения, и от
барокко через энциклопедические преобразования культурного
фонда перераставшей в западноевропейский классицизм).
Среди петровских преобразований одним из важнейших
является утверждение «гражданской азбуки», вытеснившей
церковнославянскую вязь и вырвавшей письменное слово из
монопольного владения Церкви. Основание Академии наук,
Университета, системы школ создавало одну из самых передовых
(из возможных) структур образования и науки. Притом она
завершала и предопределяла дальнейший ход своего рода
«обмирщения», десакрализации традиционной клерикальной
российской культуры. Начатый Петром I, этот процесс охватил
буквально все стороны жизни, найдя законченное культурно-
образовательное выражение в исключении из университетской
структуры факультетов богословия (сохранявшихся, несмотря
на всю глубину культурных преобразований Ренессанса и
Реформации, в университетах Западной Европы) и выражение
организационно-политическое — в фактическом упразднении
Патриаршества и подчинении при Петре I российской
православной церкви правительственно-бюрократической
инстанции — Святейшему Синоду.
Десакрализация образования и культуры при Петре I,
разрывая организационные связи светской и церковной
культурных сфер, однако не достигала целей глубинного и органичного
преобразования культуры. В обществе, сохранявшем
физическое и политическое порабощение подавляющего большинства
крепостного крестьянского населения (а Петр I в значительной
мере упрочил рядом своих мероприятий, вплоть до «подушной
подати», именно феодально-крепостническую структуру),
отсутствовала необходимая «питательная среда» для динамичного
пополнения и развития тех общественных слоев и сил, которые
могли стать независимой и стабильной прогрессирующей
основой для быстрого развития естественнонаучной, технической
сферы знаний. Формирующееся «образованное сословие»
идентифицировалось прежде всего с дворянством, да и
недворянская его часть происходила главным образом из среды
многосемейного православного духовенства. Российская светская
культура сохранила преимущественно гуманитарный
(«антитехнологичный») характер; дисбаланс гуманитарной и
технократической его сторон, иногда с колебаниями в пользу одной или
другой, стал устойчивой характеристикой русского культурного
самосознания. Торжество «технократизма» в
энциклопедической многосторонности петровской культуры эпохи
Преобразования вскоре было преодолено своего рода компенсационными
процессами, «опережающий прорыв» — стабилизацией
гуманитарной культуры, подчиненной монопольным интересам господ-
23
ствующего дворянского класса. Таким
«возвратно-поступательным» движение российской культуры и истории
осуществлялось в различные эпохи — и до и после Петра.
Исход XVII в., однако, российское общество, несомненно,
воспринимало как канун Преобразования. После успокоения
Смуты в культурной среде Москвы находились и формировали
«предпетровскую» основу образованные русские люди,
внимательно следившие за развитием современной им
западноевропейской мысли. Импульсы светской культуры барокко
находили подготовленную почву. Во многих боярских домах —
А. Л. Ордина-Нащокина, В. В. Голицына и др. — собирали
западноевропейские и переводные книги, гравюры,
географические карты, метеорологические приборы и другие произведения
новой культуры. Барокко в России еще до царствования Петра
выполняло (как и в североевропейских странах XVII в.)
примерно те же культурно-исторические функции, что и
западноевропейское Возрождение.
Известны, в частности, и симптомы нового отношения
к древностям, к раскопкам. В 1679 г., в правление Федора
Алексеевича, в Москву поступило сообщение от воронежского
воеводы о находке костей «волота» (вероятнее всего, останки
мамонта из района Костенок, крупнейшего
верхнепалеолитического местонахождения). В ответ была направлена грамота,
предписывавшая — кости тщательно раскопать, а раскопав,
«сделать всему роспись и чертеж». Крупнейший знаток нашего
палеолита С. Н. Замятнин назвал эту грамоту «первой русской
инструкцией для раскопок».13
Костенковские находки вскоре получили более точное
определение: в них опознали кости животных, и во времена
молодости Петра это место считали «кладбищем боевых слонов»,
сопровождавших армию Александра Македонского.
Стремление связать прошлое России с событиями и именами древней
истории, включить его в контекст западноевропейской и
античной историографии усиливается к концу XVII в. В 1692 г.
московский стольник Андрей Иванович Лызлов (1655—1696)
сочинил «Скифскую историю».14 На протяжении десятилетий
остававшаяся в рукописи, книга Лызлова пользовалась большой
популярностью (до нас дошло более 20 ее списков). Лызлов
объединил сведения русских летописей, Хронографа,
Синопсиса, Степенной книги и других отечественных источников с
сочинениями западноевропейских (главным образом, польских и
литовских) авторов и заимствованными у них сведениями из
Геродота, Диодора Сицилийского, Курция Руфа, Гомера,
Овидия. «Скифы» античной традиции были для Лызлова прямыми
предками турок и татар, а его «Скифская история» — историей
отношений России и других европейских государств с кочевыми
ордами, векового противостояния оседлых народов Европы
натиску «скифов». Андрей Лызлов не только словом, но и делом
24
послужил историческому этому противостоянию Руси и Орды.
Он был активным участником первого Азовского похода Петра,
главным интендантом русской армии в Воронеже и от тяжелой
болезни умер перед вторым походом, отдав все силы служению
России, завещая ей свой исторический труд.
Тема «скифов», а для западноевропейцев, обобщенно, —
«татар», с которыми связывались представления не только о
массиве воинственных кочевых племен евразийской степи, но и
о грозной Османской империи (крупнейшем
военно-политическом противнике как Московского, так и ряда других
государств), в конце XVII в. волновала европейских ученых не
только своей военно-политической остротой. Ее разработка
обращала к исследованию отдаленных азиатских пространств, и
лежавших вне пределов античной традиции глубин истории,
неведомых для западноевропейских гуманистов. В этом
контексте особое значение приобретали вещественные древности,
происходящие с территории Российского государства. В 1692 г.,
когда Андрей Лызлов закончил свою книгу, в Амстердаме было
издано сочинение Николааса Витсена «Северная и Восточная
Татария» («Noord — en Oost Tartarien»). Ученый, политический
деятель, купец, Витсен в молодости побывал в России
(в 1664 г.) и с тех пор сохранял прочные и разносторонние
связи с Московией. Он был близким другом Петра, дважды —
в 1697 г., во время «Великого посольства», и в 1717 г.,
незадолго до своей смерти, он принимал в своем доме Петра.
Именно Витсен, амстердамский бургомистр, устроил
московского царя плотником на Саардамскую верфь, с его помощью
набирали в Россию голландских мастеров и строили корабли.
Авторитет Витсена как крупного государственного деятеля
обеспечил нейтралитет Голландии в Северной войне России
против Швеции (с которой Нидерланды были связаны союзным
договором). Его книга основывалась на фундаментальном
знании русских материалов, и современные специалисты
оценивают ее как своего рода энциклопедию Российского
государства, где имеются разносторонние сведения о социальном
устройстве, религии, искусстве, обычаях, костюмах, способах
передвижения, устройстве жилищ, видах оружия и орудиях
промысла более чем семидесяти народов нашей страны, флоре,
фауне, географии Сибири, освоении ее русскими
землепроходцами и мореплавателями. Современники приравнивали к
открытию Колумба эту «повесть о тех частях света, которые
испокон веков оставались неизвестными». Неведомый
«скифский» материк евроазийской «Татарии», возвращавшееся в
Европу Российское государство раскрывало перед мировой
наукой горизонты и перспективы невиданной глубины. Одним из
замечательных первопроходцев этого международного научного
общения был Н. Витсен; его корреспондентами в течение
десятилетий оставались не только Петр I, но и А. А. Матвеев,
25
Ф. А. Головин, Ф. П. Салтыков, Франц Лефорт и другие
сподвижники царя-преобразователя. Это позволяло Витсену
постоянно пополнять фонд своих сведений, музейное собрание,
картографические материалы. Именно он одним из первых
осмыслил историко-географическое значение север ноазиатских
пространств, освоенных Россией. Витсен, в частности, впервые
выдвинул гипотезу о том, что сибирские народы —
первопоселенцы североамериканского материка (в наши дни она стала
предметом советско-американских научных исследований
археологов, организованных Сибирским отделением АН СССР).
Среди материалов Витсена — рисунки первых сибирских
курганных находок, «бугровых вещей», которые в дальнейшем
стали основой археологической коллекции Петра Великого.15
Эти находки — начальная точка отсчета исторического пути
отечественной археологии.
Часть I
СТАНОВЛЕНИЕ
НАУЧНЫХ ЦЕНТРОВ АРХЕОЛОГИИ
В РОССИИ (1700—1871)
Гл а в а I
СТАНОВЛЕНИЕ МИРОВОЙ АРХЕОЛОГИИ
В XVIII — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX в.
1. ВЕК ПРОСВЕЩЕНИЯ
Отношение к вещи, древней вещи,— как источнику познания,
положившее конец «эпохе антиквариаризма», собиранию и
описанию раритетов, воплощавших ту или иную культурную
традицию, то есть смена традиционалистского отношения
к древностям отношением научным, было составной частью
общего кризиса феодально-церковной культуры позднего
средневековья и развития, на основе культуры ренессансной, нового
рационалистического мировоззрения, открывающего в мировой
истории культуры «эпоху Просвещения». Беспощадная критика
всех представлений о началах мирового и общественного
устройства, выдвинула «мыслящий рассудок» как единственное мерило
всего существующего. Рационализм стал основой нового взгляда
на мир, время, человека и общественное устройство, на прошлое,
настоящее и будущее.
Эпоха буржуазных революций, от 1649 г. в Англии до
1789 г. во Франции, требовала идеологического обоснования и
осмысления происходившей смены социально-экономических
формаций. Вместе со светской, внецерковной, антифеодальной
рационалистической культурой рождалась и новая концепция
государственности, политического строя, общественных
отношений, составившая основу исторической науки и
«философии истории». Ее практическим, общественно значимым,
выводом стала фундаментальная общественно-политическая идея
правового государства, и три последующих столетия,
наполненные социально-политическими движениями и
столкновениями, войнами, революциями, утвердили общечеловеческую
значимость этой идеи, актуализация которой на исходе XX
столетия заставляет вновь обратиться к достижениям философов
и ученых той эпохи. Археология как составная часть новой
рационалистической культуры «века Просвещения» рождалась
в условиях этого глобального мировоззренческого переворота.
27
Ключевая для развития общественного сознания идея
«правового государства» была выводом из последовательного ряда
своего рода идеальных гипотез, восстанавливавших
исходное, «естественное» состояние человека и общества и
прослеживавших его развитие. Эти гипотезы разрабатывали Томас
Гоббс (1588—1679), Джон Локк (1632—1704), Шарль Луи
Монтескье (1689—1755), Жан Жак Руссо (1712—1778). От
представления об «естественной» обособленности индивидов, что
позволяло каждому беспрепятственно пользоваться всею полнотой
своих естественных прав до тех пор, пока их столкновение при
умножающемся народонаселении не приведет к непрерывной
«войне всех против всех», пресекаемой «общественным
договором» (ограничивающим права и устанавливающим волею людей
власть государства, обеспечивающего безопасность индивида),
английские и французские философы блестящими построениями,
логично перешли к идее общественного прогресса.
Коль скоро государство — не от Бога, а создано людьми для
удовлетворения своих потребностей, то ими же и может быть
изменено соответственно их запросам (вплоть до вооруженного
восстания против освященной божеством монаршей воли — что
и сделали последовательно британские пуритане,
североамериканские колонисты, французские буржуа). Но потребности
меняются во времени. И вместе с идеей поступательных изменений,
прогресса развивалось рационалистическое объяснение его
факторов, прежде всего естественных (природа, климат,
характер народа). История все более определенно выступала как
процесс. Закладывалась основа новой, описывающей этот
процесс прогрессирующего развития, научной парадигмы.
Историческое время, уже Священным писанием линейно
направленное (от сотворения мира — к его концу), наполняется
иным по сравнению с теологической мифологией содержанием.
Введенное еще в Ренессансе формально-хронологическое
членение исторического времени с предложенным X. Целлариусом
выделением истории древней (до принятия христианства
императором Константином Великим), средней (до падения
Константинополя) и новой, дополняется разделением
содержательным: на каждом этапе выступает закономерная
последовательность смены форм общественных отношений, от
неупорядоченного «естественного варварства» к утверждению авторитарной
монархической власти, которая, дробясь далее, переходит во
власть аристократии, затем — в демократическую республику,
и в конце концов придет к почти первобытному хаосу
общественных столкновений, вновь подавляемому монархическим
переворотом. Намеченный итальянским мыслителем Джамбаттиста
Вико (1668—1744) в «Основаниях новой науки об общей
природе вещей» круговорот общественных отношений акад.
Е. В. Тарле рассматривал как «первый камень того фундамента
науки, на котором зиждется современная социология».1 На ма-
28
териале истории Древнего Рима, подвергнутом анализу с
позиций этих «Оснований новой науки», философская «идеальная
гипотеза» Гоббса—Руссо впервые дополнялась
конкретно-исторической схемой процесса.
Исторический процесс в эпоху Просвещения впервые
осознается как последовательная смена состояний, возникающих в
результате взаимодействия многообразных условий жизни. Это
взаимодействие человека и окружающей среды — культура.
В трудах Исаака Изелина («Об истории человечества», 1768),
Готхольда Эфраима Лессинга («Воспитание человеческого
рода», 1780), Иоганна Кристофа Аделунга («Опыт истории
культуры человеческого рода», 1782) двести лет назад были
заложены основы представлений об истории как процессе
культурно-историческом. Именно культура, по Аделунгу,
обеспечивает переход от животного состояния к общественной
жизни, а ее прогресс может быть определен емкими и, притом
универсальными, параметрами. Лингвист и историк, глубокий
знаток древнего и современного ему искусства, Аделунг впервые
выдвинул вполне универсальные «пять признаков» прогресса
культуры: 1) уменьшение роли физической силы, 2) постепенное
сокращение господствующей роли чувственного познания и
неосознанных понятий, 3) увеличение роли сознания и разума,
4) смягчение нравов, гуманизация общественных отношений,
5) воспитание вкуса, рост эстетического уровня массового
сознания. Эти факторы действуют в человеческой истории постоянно
и непрерывно, их вызывает к жизни сам по себе рост
численности людей («То, что толкает человека к культуре, не может
быть не чем иным, как скоплением людей на ограниченном
пространстве. Культура необходима в тесной общественной жизни,
именно это вызывает ее к жизни, все зависит от отношения
народонаселения к пространству»). Демографический фактор,
если перевести на современный научный язык этот тезис
Аделунга, диктует определенную последовательность развития
культурного процесса, определяет его структуру. Выводы о
существовании в каждом обществе «двух культур», высших и низших
слоев (в марксистской философии впоследствии принятые и
развитые В. И. Лениным), о закономерном переходе в
хозяйственной деятельности от охоты к скотоводству, затем к земледелию,
с возникающей на его основе частной собственностью как
основным условием становления государства (что стало исходным
звеном Марксистской схемы формационного процесса,
разработанной Ф. Энгельсом), остаются важнейшими
методологическими достижениями исторической науки. Важно, однако, что
впервые объектом исторического исследования и основной
«субстанцией» исторического процесса в трудах немецких ученых,
развивавших идеи английских и французских философов, стала
культура общества; не политические события, как в
«традиционной» историографии, и не обобщенные общественные от-
29
ношения «идеальных схем», а сам процесс
закономерных культурных изменений.
Вряд ли случайно то обстоятельство, что классики марксизма
в конце XIX— начале XX вв. приняли на вооружение основные
культурно-исторические выводы, восходящие к Аделунгу,
практически ничего в них не изменяя и не добавляя. Представление
об общественно-историческом развитии как закономерном
изменении социально-экономических отношений, вызывающем
преобразование классовых и политических структур, развитое
марксизмом, углубляя проникновение во внутреннюю структуру
исторического процесса, не умаляет значимости представлений
мыслителей европейского Просвещения. И напротив,
противопоставление марксистской формационной теории
культурно-историческим взглядам на историю человечества, привело в
конечном счете к догматическому отрыву истории общества от
истории культуры, что обернулось методологическим кризисомг
потерей социально-исторических ориентиров, застоем
социального развития, основывавшегося на постулатах марксизма,
трактуемых односторонне и прямолинейно. Да, в общественном
развитии участвуют «базис» и «надстройка», изменениями
экономических и социальных отношений предопределяются
магистральные изменения во всех остальных сферах общественной
жизни. Но в реальном человеческом обществе, в
конкретно-исторических условиях ни экономика, ни социальные группы и
отношения не существуют, так сказать, «в чистом виде», они, как
и все виды надбиологической деятельности человека,
реализуются исключительно и только в культуре (культуре
производства, поведения, потребления, мышления и т. д.). И если
выделять в качестве «надстройки» политическую и юридическую
сферы человеческой деятельности, то в целом культура как
«форма существования» экономики и социальных отношений —
составная часть общественного «базиса». И, следовательно, в ее
изменениях, ее развитии прежде всего можно выделить
генеральные факторы общественного прогресса.
Культурно-историческое представление об историческом
процессе может быть дополнено «формационной теорией». Но эта
теория, выдвинутая марксизмом, сама по себе не отменяет, а
дополняет и углубляет представления о культурно-историческом
процессе, созданные в эпоху Просвещения.
2. ИСТОРИЯ И «ЭНЦИКЛОПЕДИСТЫ»
Французская «Энциклопедия» Дени Дидро и Д'Аламбера
(в 28 томах, изданных с 1751 по 1772 г.) стала для коллектива
ее авторов-просветителей, по словам Ф. Энгельса, кратчайшим
путем доказательства всеобщей применимости их
рационалистической теории: «Они смело применили ее ко всем объектам
знания в том гигантском труде, от которого они получили свое
30
имя», и систематично изложенные взгляды «энциклопедистов»
стали «мировоззрением всей образованной молодежи во
Франции».2 Именно эту цель — «изменить способ мышления
нации»— ставил перед энциклопедистами Дидро, и, как отмечает
советский исследователь «Энциклопедии» А. Д. Люблинская,
для этого «надо было изобразить и оценить в свете разума весь
окружающий человека мир и самого человека с его деяниями,
понятиями и идеями».3
Историческая мысль в решении этой, беспрецедентной по
масштабам, задачи перестройки общественного сознания,
занимала, несомненно, определяющее место. При универсальном и
всеобъемлющем характере материала «Энциклопедии» десятую
часть его составляет материал исторический: из 60 тыс. статей
непосредственно истории посвящены 6 тыс. Принципиально
новым был объем требований, предъявляемых к исторической
науке. Изучению подлежали не хронология царствований,
деяния полководцев и государственных мужей, завоевания и
победы, а в первую очередь «нравы и свойства народов,
присущие им интересы, их богатства и внутренние силы, их внешние
ресурсы, воспитание, законы, предрассудки и принципы, их
внутренняя и внешняя политика, способ производства, питания,
вооружение и боеспособность; таланты, страсти, пороки и
добродетели тех, кто главенствовал в общественных делах; источники'
замыслов, смут, революций, побед и поражений; знание людей,
местности и времени».4 Так, в статье «Критика» Жан Франсуа
Мармонтель определял этот новый круг исследовательских
задач.
Их решение требовало и принципиально нового круга
источников. А. Д. Люблинская подчеркивает: «Для Дидро
историческим памятником было решительно все: повествования, акты,
надписи, правовые кодексы, описания ремесел и сами рабочие
орудия и инструменты, каталоги королевской библиотеки,
монеты, римские дороги, мифология, обычаи, одежда, басни и
суеверия и т. д. и т. п. Вольтер добавил еще и газеты, Формэ —
поэзию. Разумеется, энциклопедисты могли вести свою работу
лишь в Париже с его великолепными книжными, рукописными
и музейными собраниями». Впитывая и включая в общественное
сознание весь созданный культурой фонд ценностей,
«энциклопедическое» отношение к истории, по существу, уже создавало
(может быть, пока — в неявном виде) представление о
специфических качествах и особой информативной значимости источника
археологического. Как наука, археология возникала для ответа
на вопросы, поставленные перед историей энциклопедистами.
Критике был подвергнут основной известный корпус
письменных источников. Проблема достоверности исторического знания
была выдвинута энциклопедистами впервые. Разрушение многих
унаследованных от традиционной культуры средневековья
мифов обнажило обескураживающую скудость этих немногочис-
31
ленных островков достоверности в беспредельной мгле прошлых
времен. Франсуа Мари Аруэ Вольтер (1694—1778) в статье
«История» заметил, что надежные, начальные для отсчета
строгой исторической хронологии даты содержат лишь три
«бесспорных памятника»: сохраненный в «Мегисте Синтаксис» Клавдия
Птолемея (II в. н. э.), сборник вавилонских астрономических
наблюдений (восходящих к 2134 г. до н. э.); определенная
древними китайскими астрономами дата солнечного затмения
(2155 г. до н. э.) и «арондельские мраморные доски» — таблицы
с хронологией Афин за 1582—264 гг. до н. э. (найденные
в XVI в. на о. Парос и доставленные в Оксфорд агентами графа
Арондела). Итак, в истоке всей человеческой истории имелись
лишь три достоверные ранние даты.
«Остаются памятники другого рода,— писал Вольтер о
египетских пирамидах,— которые предшествуют всем известным
эпохам и всем книгам... Трудно дать самой древней из пирамид
меньше 4 тысяч лет, но надо принять во внимание, что эти
тщеславные усилия царей могли быть предприняты лишь спустя
длительное время после основания городов. А чтобы выстроить
города в ежегодно затопляемой стране, вначале надо было
укрепить илистую землю и сделать ее недоступной для
затопления. Прежде чем выполнить это необходимое условие и прежде
чем получить возможность приступить к этим великим
сооружениям, надо было, чтобы народы умели уже делать убежища во
время половодья... Надо было, чтобы эти объединившиеся
народы обладали орудиями для пахоты, строительства,
землемерными познаниями, а также законами и гражданским порядком;
все это требует обязательно громадного времени».5 Так, вполне
умозрительно, но строго и впервые был определен спектр новых
исследовательских задач. И уже следующее, рожденное в
революционных бурях, поколение обратится к непосредственному их
решению в изучении памятников Древнего Египта, где можно
было проследить со времен античной древности истоки всей
человеческой культуры. Но и современники Вольтера способны
были применить принципы энциклопедического познания и
реализовать их в развитии первого, освоенного в течение эпохи
Возрождения, раздела археологии, обращенного к той сфере
древней культуры Европы, где рационалистическая эстетика
и идеология европейского классицизма эпохи Просвещения
черпала свои идеалы и нормы: археологии Древней Греции и Рима.
3. КЛАССИЧЕСКАЯ АРХЕОЛОГИЯ
В XVIII —ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX в.
Словно предвосхищая требования ученых-энциклопедистов,
в течение первой половины XVIII столетия разворачивались
исследования (постепенно переходя от наивно-кладоискательских,
типичных для ренессансных раскопок, поисков античной скульп-
32
туры и ваз, к планомерному раскрытию погребенных под слоями
пепла и лавы Везувия) двух небольших древнеримских городов,
своей трагической судьбой и блистательным посмертным
«возвращением» в мировую культуру завоевавших всемирную
известность: Геркуланума (с 1711 г.) и Помпеи (с 1748 г.).
Картина катастрофически прерванной в своей сиюминутной
повседневности древней жизни постепенно раскрывалась с
потрясающей полнотой, зримо свидетельствуя о почти
безграничных возможностях нового подхода к историческому познанию.
И уже сами эти раскопки постепенно подводили к осознанию
новых методических принципов, предопределив два
качественных сдвига в отношении ученых к древностям. Во-первых, они
(особенно раскопки Помпеи) заставляли оценивать возможную
полноту характеристики всех сторон древней жизни (а не
только выборочные — произведений искусства, составлявших
главный «предмет археологии» со времен ватиканских
раскопок). Во-вторых, эта полнота освещения различных сторон
древней жизни требовала последовательных и планомерных
раскопок, которые становятся средством «раскрытия»
исчезнувших объектов древнего мира, а не просто их извлечения из
земной толщи. Кладоискательского «разрытия»,
сопутствовавшего всей эпохе антиквариаризма, для решения такого круга
задач было явно недостаточно. Возникла потребность в поиске
новых методов, нужны были и специалисты.
Момент осознания этого нового подхода к тому, что следует
назвать «полевой археологией» классической античности, совпал
с завершением первичной систематизации классических
материалов, накопленных в течение эпохи антиквариаризма
западноевропейскими ценителями древности. Систематические сводки
были своего рода «энциклопедиями», правда,
специализированными, обращенными в классическую древность. Однако
определенная общность методического подхода, несомненно,
объединяет их с остро актуальным для эпохи трудом Дидро и его
единомышленников. «Древности, объясненные и представленные
в изображениях» Б. де Монфокона (в 15 томах, изданных
в 1719—1724 гг.); «Собрание египетских, этрусских, греческих
и римских древностей» графа П. Кэлюса (в 7 томах, 1752—
1764 гг.), сконцентрировав и систематизировав материалы,
накопленные западноевропейскими коллекционерами (с первичной
классификацией предметов древности по материалу,
художественным формам, содержанию), создавали научно-методическую
основу для дальнейшего их изучения, протягивали «путеводную
нить» в исчезнувший мир античности.
Поиски выходят за пределы классической Италии на землю
Древней Греции (со времен падения Константинополя
остававшейся под властью турок). Памятники Афин в 1751—1753 гг.
впервые обследуют англичане Дж. Стюарт и Н. Реветт, а
опубликованные ими «Афинские древности» (рисунки, чертежи
3 Заказ № 9
33
архитектурных обмеров, письменные отчеты об исследовании
памятников) стали образцом для программы работ многолетней
Ионийской экспедиции, результаты которой в 1769—1797 гг.
были обработаны и опубликованы Р. Чэндлером. В 1759—
1765 гг. в Лондоне формируется Британский музей, первый и
крупнейший из западноевропейских центров классической
археологии.
Концентрация, в растущем объеме, новых и новых
материалов из античных памятников Италии, Греции, Малой Азии
создавала все более живой, полнокровный, красочный облик
классической древности; ее архитектурные образы
воспроизводились в новых монументальных сооружениях европейского
классицизма, в скульптуре, живописи, даже — в моде на
женскую одежду и прически, мебель и посуду. В 1788 г.
французский ученый аббат Бартелеми опубликовал «Путешествие
юного Анахарсиса в Грецию» — художественное описание
городов древней Эллады, словно увиденной любознательным
пришельцем из далекой Скифии. Яркая картина древнегреческой
жизни, основанная на вещественных памятниках, была одной из
первых успешных попыток использования древностей для
познания истории общества, создавшего эти вещи. Классическая
археология становилась все более значимой и неотъемлемой
составной частью культуры европейского классицизма.
Иоганн Иоахим Винкельман (1717—1768), по существу,
деятельностью своей завершил становление классической
археологии как полноценной научной дисциплины, что и обеспечило ему
в истории науки почетный титул — «отец археологии».
Уроженец Пруссии, как ученый он сформировался в просвещенной
и богатой Саксонии, на замечательных художественных
сокровищах коллекций дрезденского Цвингера. Наивысшие успехи его
деятельности связаны с Италией, где он возглавил и
организовал на новой методической основе планомерные раскопки
Помпеи и Геркуланума. Дитя барочной культуры в пору ее
последнего расцвета, Винкельман стал одним из создателей в Европе
нового времени культуры классицизма. Главный его труд
«История искусств древности» (1763—1768) основан на
развернутой системе представлений, где античность мыслится как
идеальное состояние народа, общества и культуры, прекрасная
юность человечества. Демократия древней Эллады обеспечивала
расцвет греческого искусства, эллин — эталон красоты,
греческая пластика — высшая эстетическая норма. Но, как и любое
общество, искусство вместе с ним переживает периоды
зарождения, расцвета и упадка, и Винкельман впервые систематично
выделил эти периоды для античного искусства, разработав
характеристику основных художественных стилей Древней Греции.
«Антики» в их подлинности, систематизированные материалы
древностей, которые относятся, строго говоря, к фонду
источников «классической» или античной археологии, стали фунда-
34
ментальным компонентом культуры европейского
классицизма.
Сравнительно-стилистический анализ древнегреческого
искусства (прежде всего вазовой живописи) с этого времени стал
основным принципом исторической датировки: вазы в
«геометрическом стиле» — древнее чернофигурных росписей, а они
сменяются краснофигурными. Так была создана неизменная с той
поры основа хронологической шкалы развития античного
прикладного искусства, а тем самым — база для организации
массового материала классической археологии. Поскольку
культурное воздействие Древней Греции, а затем и Рима,
распространялось по всей Европе, а «античный импорт» в виде расписных
керамических сосудов находили уже от Скифии до
Скандинавии, винкельмановская хронологическая шкала и периодизация
остаются первоосновой хронологической системы археологии
европейской. Метод, сравнительно-стилистический анализ,
разработанный Винкельманом, с одной стороны, реализовывал
общефилософскую идею прогресса; с другой — в конкретных науках,
он вскоре получил продуктивную спецификацию как в
естествознании («сравнительная анатомия» Ж. Кювье), так и в
лингвистике («сравнительное языкознание») и тот же «сравнительно-
исторический принцип» реализован, в конечном счете, в базовом
для археологии типологическом методе. Организация раскопок,
хронологическая система, сравнительно-исторический метод,
примененный к материалам классической археологии,— эти
достижения, связанные с именем И. Винкельмана, завершили
преобразование классической археологии в науку, неразрывно
объединенную при этом с античным искусствознанием, а точнее,
включенную в состав антиковедческого комплекса гуманитарных
дисциплин, куда вошло изучение изобразительного искусства и
архитектуры, исторической географии, литературы, поэзии,
историографии и филологии Древней Греции и Рима.
Центрами классической археологии начала XIX в. после
завершения наполеоновских войн стали две крупнейшие
европейские столицы: Париж, где в «Музее Наполеона» были
сосредоточены замечательные античные произведения, вывезенные
главным образом из Италии, и Лондон, куда в Британский музей
в 1816 г. поступили рельефы и скульптуры Парфенона,
вывезенные из Афин лордом Эльджином. Появляются первые
археологические журналы: французские «Магазен энсиклопедик» и «Ан-
налез энсиклопедике», возникают международные научные
кружки и общества. Все более планомерный характер
приобретают исследования древностей Эллады и Италии, особенно
после завоевания Грецией независимости. С 1829 г. французская
«Морейская экспедиция» провела раскопки храма Зевса в
Олимпии, английские ученые исследовали историческую топографию
и памятники Афин, немецкие — Древнего Рима, началось
научное изучение этрусских некрополей.
3*
35
Организационно-методическое и историко-источниковедче-
ское значение классической археологии неуклонно возрастало.
Но одновременно с нею выделялись новые разделы
археологического знания, практически независимые от сложившейся
традиции письменной истории и устремленные прежде всего в
неизведанные глубины национальной истории.
4. ЗАРОЖДЕНИЕ ПЕРВОБЫТНОЙ АРХЕОЛОГИИ
Классическая археология, опиравшаяся на прочную, еще
ренессансную традицию, была естественной базой развития
научной организации и методов. Новая парадигма,
воплощавшаяся полнее всего в трудах энциклопедистов, требовала,
однако, всеобщности, универсальности законов исторического
развития. Идеальный эталон эстетических и общественных норм,
обнаруженный классицизмом в древней Элладе, был необходим
для того, чтобы с ним сравнивать, определяя дистанцию,
отделяющую то или иное общество (современное или древнее) от
предполагаемого совершенства. Сравнительно-исторический
принцип при этом позволял осуществить сопоставление не
только с «эллинским эталоном», но и с любым другим
доступным исследованию обществом или культурой,— позволял
искать общее в истории и быте всех известных народов.
Именно этой задаче и посвящают свои силы многочисленные
научные общества и академии, возникающие в течение XVIII в.
в Англии, Франции, Германии и других странах Западной
Европы.
Древности «варварских» народов античного мира, обитавших
за пределами Римской империи, становятся первоочередным
объектом научного изучения. Основываясь на ренессансной
традиции, на взаимодействии дисциплин формирующегося антико-
ведческого комплекса и опираясь на данные античных
письменных источников, эти древности стремились отождествить с
древними народами. Племена Германии римской письменной
традиции были известны со времен Цезаря и Тацита.
Леонард Давид Германн (1670—1736), прусский пастор, член
Прусского ученого общества, один из создателей новой для
европейской науки дисциплины, «родиноведения» (в наши дни ее
традициям в России посвятил одно из самых проникновенных
своих выступлений акад. Д. С. Лихачев), едва ли не первым
приступил к решению принципиально новой научной задачи:
выявлению древностей «варварских» племен за пределами
античного мира. В 1711 г. он опубликовал материалы своих
раскопок «полей погребальных урн» Нижней Силезии (могильников
с погребениями по обряду сожжения, в этом регионе известных
со II тыс. до н. э. до середины I тыс. н. э.) и основываясь на
сведениях Тацита, определил их как древние памятники племен
лугиев и квадов. В самых ранних погребальных комплексах,
36
раскопанных Л. Германном, были найдены каменные орудия;
не колеблясь, он отнес их к изделиям этих древних германских
племен.
Проблему каменных орудий древних европейцев в 1714 г.
заострил И. Эстерлинг, опубликовавший труд «О погребальных
урнах и каменном оружии древних хаттов» (еще одного племени
из «Германии» Тацита). Полемизируя с оппонентами, Эстерлинг
писал: «Если найдется кто-нибудь, кто бы вздумал отрицать
существование такого оружия у германцев, то пусть он
отправится к жителям Луизианы и другим дикарям Северной
Америки, которые до сих пор пользуются острыми камнями вместо
ножей и оружия». Итак, наряду с античными письменными
источниками для интерпретации археологических материалов
привлекались этнографические параллели. Этот
принцип в дальнейшем стал одним из ведущих для особого,
одного из центральных разделов археологической науки —
первобытной археологии.
Сопоставление с реальной, доступной непосредственному
наблюдению этнографической культурой «живой
первобытности», тех «естественных людей», чье социальное устройство
стремились осмыслить философы Просвещения, использовалось для
решения познавательных задач, лежащих в круге основных
интересов археологии. Дискуссия о природе каменных орудий со
времен М. Меркати по существу не прерывалась: о них писали
голландец И. де Лаерт (1646), англичанин Дж. Обри (1659),
впервые использовавший этнографические данные; тему
развивали французские ученые Б. де Монфокон (1719) и А. де Жюс-
сье (1723), посвятивший ей доклад в Парижской Академии наук
и вслед за Эстерлингом отметивший параллель между
«громовыми стрелами» Европы и каменными орудиями
североамериканских индейцев.
Жозеф Франсуа Лафито (1670—1740), французский
миссионер-иезуит, много лет трудившийся среди индейцев Северной
Америки, в своем сочинении «Обычаи американских дикарей
в сравнении с обычаями первобытных племен» (1724) обобщил
главные результаты применения сравнительно-исторического
метода. Главный вывод Лафито заключался в том, что
общественный строй ирокезов и гуронов сходен, по-видимому, с тем
общественным устройством, которое существовало у древних
народов Европы. Обычаи индейцев позволяли понять и объяснить
многие сведения, содержащиеся у античных авторов.
Следовательно, в начале человеческой истории лежала определенная,
низшая ступень развития, через которую в то или иное время
прошло все человечество.
В высшей мере революционная по духу, эта работа впервые
выразила мысль об универсальности законов
общественного развития, их глобальной значимости и единстве
человеческой истории. Углубленное освоение прежде всего материалов
37
«живой первобытности», этнографии, позволило во второй
половине XVIII в. наметить принципиально верные этапы развития
древнейшей, первобытной формации. В 1767 г. Адам Фергюссон
(1723—1816) опубликовал «Очерк истории гражданского
общества», где выделил эти этапы: дикость (когда основу
хозяйства составляли охота и рыболовство), варварство (земледелие,
скотоводство, появление частной собственности), цивилизация.
Как и культурно-исторические выводы Аделунга, эта схема,
развитая (с привлечением новых североамериканских
этнографических данных) Л. Морганом, была освоена и использована
в создании формационной теории классиками марксизма. А.
Фергюссон впервые выдвинул для характеристики ранней стадии
общественных отношений и само понятие «первобытный
коммунизм».
Это понятие было развито в трудах немецких ученых, отца
и сына Иоганна (1729—1798) и Георга Форстеров (1754—1794);
младший был революционером не только духа, но и дела (он
был казнен как один из руководителей якобинской Майнцской
коммуны). Трехступенчатой схемой общественного развития
Форстеры охватили этнографические материалы всех изученных
к тому времени времен и народов. «Отсталые» народы
экзотических стран включались в глобальную цепь исторического
развития; постепенно проявлялись контуры иной по сравнению
с унаследованной от Ренессанса «античноцентрической»
картины мира, новая, глобальная концепция мировой истории.
И здесь возникали новые вопросы, на которые порою
этнография «живой первобытности» дать ответа не могла. Если
каменные орудия сохранялись в XVIII в. в употреблении у
некоторых племен, подтверждая восходящую еще к Лукрецию идею
последовательной смены камня, меди, железа, то «бронзовый
век» этнографии был неизвестен. Между тем зарождающаяся
первобытная археология время от времени в замешательстве
останавливалась и перед этой проблемой. Так, в 1751 г. во
Франции при строительных работах был найден клад из семи
бронзовых мечей. Находка обсуждалась в Париже на одном из
заседаний Французской Академии, и аббат Бартелеми, уже
известный как крупный знаток античности, высказал абсолютно
правильные предположения (здесь уже археологический
материал осмысливался, раскрывая новый познавательный
потенциал античных письменных источников). Древнейшие греческие
мечи, полагал Бартелеми, были бронзовыми; железо появляется
лишь во времена Гомера и Гесиода, и в то время, когда греки
и римляне уже пользовались железом, многие народы Европы
еще употребляли бронзу для изготовления своих орудий.
Формирующейся картине мира, пронизанной идеей
закономерного прогресса человечества (от каменных изделий
постепенно поднимающегося к вершинам культуры и цивилизации),
требовалось не только дополнение и обоснование достоверным
38
и массовым фактическим материалом, что становилось
важнейшей из конкретных задач первобытной археологии. Само по себе
сходство каменных орудий, допустим, американских и
европейских «дикарей» различных времен заставляло задуматься в
конечном счете о предельно обобщающих идеях, способных
охватить весь ход мировой истории. На исходе XVIII в. развитие
европейской мысли, постепенно поднимающейся к осознанию
глобального единства человечества, отмечено мощным
импульсом, который дала, обобщая опыт «века Просвещения» и
развивая его, немецкая классическая философия.
5. МИРОВАЯ ИСТОРИЯ
В ТРУДАХ И. КАНТА И И. ГЕРДЕРА
Иммануил Кант (1724—1804), основоположник и классик
немецкой идеалистической философии, родился и всю свою
жизнь провел в Кенигсберге, благодаря его деятельности
ставшем в то время одним из известнейших университетских городов
Европы. Философское учение Канта, прежде всего «Критика
чистого разума» (1781), стало новой ступенью в развитии
диалектического метода, в дальнейшем использованного для
создания всеобъемлющей «картины мира» в гегелевской
диалектике, освоенной и последовательно примененной к
материалистическому изучению социальной истории человечества
классиками марксизма. В сфере познания, гносеологии, именно Кант
сформулированными им антиномиями определил диалектические
противоречия «чистого разума». Их преодоление, снятие
ограничений познания Кант в «Критике практического разума» (1784)
определил как утверждение морального закона, абсолютизацию
надчеловеческой морали. Безусловный нравственный закон, или
«категорический императив», Канта требует, чтобы каждый
поступал так, как если бы правило его личного поведения могло
посредством его деятельности стать нормой поведения для всех.
Утверждая таким образом то, что сейчас мы определяем как
«приоритет общечеловеческих ценностей», Кант впервые
обосновывал абсолютное достоинство человеческой личности; в сфере
духа совершалось и завершалось то освобождение человека от
оков теологических и социально-иерархических систем,
унаследованных от средневековья, которое в социальной практике
Великой Французской революции стремились осуществить
якобинцы.
Постулатом «практического разума», а не теоретически
доказуемой истиной (вместе с чем рушился механистический
догматизм предшествующей философии) становилось, по Канту,
существование свободы, бессмертия и Бога. Постулатом,
необходимым как высшее условие нравственной гармонии мира.
Этот мир в учении Канта впервые предстал не неподвижным,
раз навсегда созданным и действующим неизменно по законам
39
ньютоновой механики, но всеобъемлюще развивающимся во
времени. И если современники его, создававшие философию
истории культуры, могли видеть необходимый и достаточный
фактор социального развития человечества в простом,
механическом в конечном счете, умножении «народонаселения», то
Кант в начале своей деятельности обосновал универсальность
и всеобщность принципа развития, которому подчинено
существование всей Вселенной. «Всеобщая естественная история и
теория неба» (1755), первая из его крупных самостоятельных
работ, излагала революционную для естествознания и
мировоззрения, сохраняющую в основе свое значение и в наши дни,
теорию развития Вселенной, Солнца, солнечной и звездных
систем из вращающихся туманностей вещества. Ф. Энгельс
назвал теорию Канта величайшим завоеванием астрономии со
времен Коперника. Впервые было поколеблено
представление о том, будто природа не имеет никакой истории во
времени.
История во времени — Вселенной, Земли, Человечества,
принципиальное единство и диалектическая взаимосвязь
временных процессов физического, естественного, гуманитарного
времени — это представление становится философской основой
для развития всего комплекса естественнонаучных и
гуманитарных знаний в течение следующих со времен Канта двух
столетий, вплоть до нашей эпохи.
«Идеи всеобщей истории во всемирно-гражданском праве»
(1784) рассматривали эти развивающиеся во времени процессы
с позиции их «целесообразности», выявления закономерного
направления движения, в котором, ступень за ступенью,
статистическими колебаниями рождений и смертей преодолевая
отклонения, продвигается совершенствование человеческого разума
к созданию идеального общественного, социального и
политического правопорядка. Его критерий и конечная цель — «вечный
мир», провозглашавшийся Кантом как «снятие противоречий»
между идеями и между отдельными общественными
конгломератами (будь то государства, нации или иные мыслимые формы
людской общности), и современники, и ряд последующих
поколений долгое время рассматривали как беспочвенную утопию.
Двести лет спустя, однако^ эти идеи обнаруживают
удивительную жизнестойкость: развитое в начале XX в. русскими
философами учение «космизма», завершившееся формированием
представления о начальных этапах глобального процесса созидания
универсальной «сферы разума», ноосферы, философски, быть
может, предваряло развитие процессов политической
реальности. Трагический опыт двух мировых войн и самоубийственная
угроза на исходе XX столетия Третьей, заставляют человечество
перевести проблему «вечного мира» в плоскость практической
политики, и современные государственные деятели до 2000 г.
стремятся сделать необратимыми первые шаги по пути, двести
40
с лишним лет тому назад подсказанном миру кенигсбергским
профессором.
Иоганн Готфрид Гердер (1744—1803) в 1762—1763 гг.
прослушал в Кенигсбергском университете курс лекций магистра
философии И. Канта. С 1764 г. он занимался церковной
деятельностью в Риге, затем несколько лет провел в Париже, а с 1776 г.
и до конца дней был суперинтендантом протестантской церкви
Веймара, блистательного культурного центра Германии, города
великого Гете. С 1784 г., не без полемического соперничества со
своим кенигсбергским наставником, Гердер начинает
публикацию своего главного труда «Идеи к философии истории
человечества» (1784—1791).
Главная сила, определяющая движение человечества,
выделяя его из живой и неживой природы, свойственный человеку
«великий дар разума и свободы». При этом «разум и
справедливость опираются на один и тот же закон природы,— подчеркивал
Гердер закономерную включенность развития человечества в
общий строй жизни и развития мироздания.— Разум измеряет и
сопоставляет взаимосвязь вещей, чтобы упорядочить ее и
превратиться в постоянную соразмерность. Справедливость — не
что иное, как моральная соразмерность разума, формула
равновесия противонаправленных сил. .. Один и тот же закон
охватывает и наше Солнце, все солнца — и самый незначительный
человеческий поступок». Кантовское единство законов развития
Вселенной придавало морально-этическим нормам,
определяющим деятельность разума, постигающего гармоничную
уравновешенность развивающегося мироздания, значение, по существу
своему, космической силы.
Универсальность этих норм, значимость «общечеловеческих
ценностей» как постоянно действующего фактора всемирной
истории, неоспорима для Гердера: «Что такое чистый рассудок,
что такое мораль справедливости, одинаково понимают Сократ
и Конфуций, Зороастр, Платон и Цицерон,— несмотря на
бесчисленные расхождения между собою, стремились они к одной
точке, к той, на которой зиждется весь наш человеческий род».
Действенность «категорического императива» при безусловно
осуществляющихся от него отклонениях обязательна для всех
участников исторического процесса во все времена и во всех
уголках земного шара. «Человек,— подчеркивал Гердер,—
взвешивает добро и зло, истину и ложь; он может искать, он может
выбирать», хотя двигаясь нелегким этим путем постоянного
постижения и выбора между добром и злом, истиной и ложью,
он может «даже выбирать и все самое неверное». Тем не менее
«основное состояние человеческой истории — гуманный дух, то
есть разум и справедливость во всех классах, во всех занятиях
людей... таковы законы природы и на них зиждется сущность
человеческого рода». Смысл человеческой истории, ее
целенаправленность, о которой писал Кант, в этом постоянном движе-
41
нии к гуманности, ею определяются «продолжение человеческого
рода и длящаяся традиция — вот что создает и единство
человеческого рода», всеобщность и непрерывность этого движения
воплощает «нигде не прерывающаяся цепь человечества», и его
определяющей силой выступает действенная «энергия добра».
Эта энергия как специфически человеческий образ мышления
и действия определяет место человека — во Вселенной, в
природе, закономерно развивающейся от низших форм к высшим.
История общества, по Гердеру, непосредственно примыкает
к истории природы, он углубляет величественную панораму
космического процесса развития Вселенной и развития Земли,
очерченную Кантом. Именно в силу этого единства развития законы
движения общества носят естественный характер, история —
естественный продукт человеческих способностей, которые
находятся в тесной зависимости от условий, места, времени. Выводы
и блистательные наблюдения энциклопедистов здесь обобщены
Гердером в законченное, приобретающее глобальный характер
заключение: живые человеческие силы — двигатель истории,
а развитие народов — выстроенная в силу действия естественных
законов непрерывная цепь, где каждое последующее звено
связано с предыдущим. Исторический процесс в его концепции
впервые осознается как процесс всемирно-исторический.
Он реализуется в развитии средств, сплачивающих людей
в народы, а народы — в человечество, и средства эти —
составляющие культуры: язык, наука, ремесло, искусство.
Созидательный процесс, а не божественная или политическая воля лежит
в основе истории, и в глубокой связи, по мере развития прежде
всего трудовой деятельности и культуры людей, происходит
изменение форм правления, пересмотр норм политического строя.
Так совершается поступательное движение исторического
процесса, обостряемое и стимулируемое революциями, но
непрерывное в движении к тому высшему состоянию, которое Гердер
называл гуманностью, в предельно обобщенном выражении
приравнивая ее к Богу. Человеческая история — отнюдь не вечно
возвращающийся к исходному состоянию круговорот
общественных форм (ср. со схемой Дж. Вико, впервые отразившей
динамику, но не улавливавшей направленность развития,
общечеловеческого гуманного содержания прогресса
общества и его культуры). Всемирная история может и должна
быть осознана как движение к определенной цели — к
гармоническому развитию человечества и установлению идеального
общества.
В этом движении Гердер впервые постиг не только
определяющий его гуманный общечеловеческий смысл, но и
глобальный, общемировой характер. «Идеи к философии истории
человечества» стали первым обобщающим обзором, основанным на
принципиальном отказе от унаследованной из Возрождения, да
и в дальнейшем остававшейся во многом традиционной для
42
западноевропейской мысли, европоцентрической концепции
всемирной истории. Для Гердера бесспорными были истоки
общечеловеческой культуры в древнейших цивилизациях
Месопотамии и Египта. Древняя Греция представляет собою
закономерный этап развития общественных и культурных форм, но столь
же закономерным этапом развития (а отнюдь не «темными
веками» упадка и гибели эталонного идеала!) было европейское
средневековье. И в его становлении, по Гердеру,
исключительная роль не принадлежала латинско-германскому миру, в этом
периоде мировой цивилизации важную роль играли арабские
народы. Глубоко прочувствованный и одухотворенный очерк
посвятил Гердер истории и культуре славян, как полноправных
участников, строительства европейской цивилизации.
Ограниченные объемом тогдашних знаний, но исполненные понимания
самостоятельной, весьма значимой и в прошлом, и в будущем
роли «экзотических» для европейской мысли стран и народов,
эскизные очерки в «Идеях» Гердера посвящены Индии, Китаю,
Корее, Японии, Индокитаю. Они представляли собой скорее
программу будущих исследований для новых поколений ученых
и мыслителей, нежели окончательную оценку. Это, собственно,
призыв к образованному европейцу — осознать себя собратом по
духу и по общему делу Человечества с народами всей Земли,
в едином движении «энергии добра», одухотворяющем,
очеловечивающем эту Землю. Призыв, прозвучавший в переломную
эпоху революционных бурь и войн, оставил глубокий отпечаток
своего воздействия на лучших из современников. Через
поколение он, например, прозвучал в диалоге толстовских героев
Андрея Болконского и Пьера Безухова, вглядывающихся в
окружающую их действительность разгара наполеоновских войн:
«— Вы говорите, что не можете видеть царства добра и
правды на земле. И я не видал его; и его нельзя видеть, ежели
смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно
на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды — все ложь
и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь
дети земли, а вечно — дети всего мира. Разве я не чувствую
в своей душе, что я составляю часть этого огромного,
гармонического целого? Разве я не чувствую, что я в этом бесчисленном
количестве существ, в которых проявляется божество — высшая
сила,— как хотите,— что я составляю одно звено, одну ступень
от низших существ к высшим? Ежели я вижу, ясно вижу эту
лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же
я предположу, что эта лестница, которой я не вижу конца внизу,
она теряется в растениях. Отчего же я предположу, что эта
лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше до
высших существ. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть,
как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был.
Я чувствую, что кроме меня, надо мною живут духи, и что
в этом мире есть правда.
43
— Да, это учение Гердера,— сказал князь Андрей...»
(Лев Толстой. Война и мир. Т. II, ч. 2. Гл. XII).
Учение Гердера обобщило и, можно сказать, сосредоточило
интеллектуальные усилия воспитанных «веком Просвещения»
европейских ученых в постижении закономерностей и смысла
исторического процесса и направило к неизмеримым, уходящим
далеко за пределы античной и библейской традиций,
хронологическим глубинам, а главное — за пределы историко-культурных
горизонтов Европы, остававшейся для воспитанного в нормах
классицизма мышления эталоном и центром мирового развития.
Парадоксальным образом этот переворот
культурно-исторического мышления подтверждается репликой Наполеона
Бонапарта, словно перенесшего такую оценку мировых процессов
в актуальную современность. Отправляясь в «египетский поход»,
он заявил членам Конвента: «Ваша Европа — это кротовая
нора. Только на Востоке, где живут шестьсот миллионов
человек, могут быть основаны великие империи и осуществлены
великие революции». Эта военная авантюра своим побочным
эффектом имела новый этап в развитии мировой
археологической науки, реализовавший открытие новых горизонтов
истории.6
6. НАЧАЛО «ВЕЛИКИХ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ОТКРЫТИЙ»
И ФОРМИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ РАЗДЕЛОВ АРХЕОЛОГИИ
Египетский поход Наполеона, начатый 19 мая 1798 г. и
оборванный полководцем, бросившим армию 19 августа 1799 г.,
сопровождали ученые (вошла в историю команда: «Ученых и
ослов— в середину!», замкнувшая французское каре перед
решительным сражением). Институт Франции включил в состав
экспедиционного корпуса великолепную по замыслу,
оказавшемуся, правда, не вполне совместимым с военным характером
предприятия в целом, научную экспедицию. Астрономы,
геометры, химики, минералоги, техники, ориенталисты, художники
и писатели, сопровождавшие французские войска, успели
проделать немалую исследовательскую работу.
В оккупированном Каире был основан Египетский институт.
После капитуляции последнего оплота французов в 1801 г. из
Александрии английский генерал Хатчинсон перевез в
Британский музей всю коллекцию Института — 27 скульптур, несколько
саркофагов и знаменитый в дальнейшем «розеттский камень»,
трехъязычную надпись (в том числе с иероглифическим
текстом). Французам остались лишь гипсовые копии этих
древностей, а также многочисленные рисунки и описания.
Эти материалы, однако, были обработаны и изданы
генеральным директором всех музеев наполеоновской Франции До-
44
миником Деноном. Он издал «Путешествие по Верхнему и
Нижнему Египту» (1802), а затем, совместно с художником
Ф. Жомаром, «Описание Египта» в 24 томах (1809—1813).
В 1822 г. Жан Франсуа Шампольон (1790—1832),
гениальный лингвист, историк, ориенталист, основываясь на анализе
«розеттского камня», опубликовал свою работу по дешифровке
египетских иероглифов. В 1828—1829 гг. он возглавил франко-
тосканскую экспедицию, работы которой стали началом научной
египтологии. Началась эпоха «Великих археологических
открытий», для которой труды Шампольона, как прижизненно
опубликованный «Египет при фараонах» (1807), так и посмертно
изданные «Египетская грамматика» (1836—1841), «Памятники
Египта и Нубии», были прекрасным и вдохновляющим первым
достижением. Раскопки и исследования Рихарда Леспиуса,
Огюста Мариэтта и других ученых, завершившиеся
организацией Египетского музея в Каире (1858 г.) и созданием целой
сети международной археологической службы, заложили основы
знаний о древнейшей из известных цивилизаций.
В те же годы Г. Гротефенд, Э. Бюрнуф, К. Ларсен и Г. Рау-
линсон дешифровали месопотамскую клинопись. П. Ботта,
Э. Фланден, О. Лэйярд начали раскопки Ниневии и других
памятников Междуречья. В 1854 г. в лондонском «Хрустальном
дворце» экспонировались находки из дворца Ашшурбанапала.
Найденные Лэйярдом при работах в 1849 г. первые глиняные
таблички из библиотеки ассирийского царя с текстом эпических
сказаний о Гильгамеше, оказались ключом ко всей
ассиро-вавилонской культуре. Зарождается древневосточная археология.
Классическая археология перестает быть «археологией» по
преимуществу, единственным разделом археологического
знания. Растет внимание к памятникам не-античных культур, и не
только экзотических, древневосточных, в которых ищут
подтверждения библейских преданий. Проблематика археологии
резко расширяется, включая в себя вопросы древнейшей
истории предков современных европейских народов.7
Зарождается кельтская, галло-римская археология. В 1804 г.
во Франции была основана Кельтская Академия, целью которой
стало изучение истории древних предков французов, галлов.
Монументальные каменные сооружения первобытности —
дольмены и кромлехи, курганы, бронзовые мечи и грубые каменные
орудия, руины галльских городов — оппиды, все это
рассматривалось как памятники древнейшего западноевропейского народа,
создавшего собственную цивилизацию, которая противостояла
римской и была уничтожена ею.
Славяноведение в связи с национальным подъемом в России
после 1812 г. одерживает успехи и в других славянских странах.
В 1837 г. великий чешский ученый Павел Шафарик (1795—
1861) издал «Славянские древности»—первое систематичное
обобщение исторических, лингвистических и археологических
45
данных, на которых основана первая общая концепция
славянской истории, не утратившая своего значения и доныне.
Германистика, зародившаяся еще в эпоху Ренессанса
(рукопись «Германии» Тацита была вновь введена в европейскую
культуру еще в 1455 г.), становится все более
«археологической» наукой. Одновременно со «Славянскими древностями»
Шафарика, в 1837 г. в Мюнхене была издана книга Каспара
Цейсса «Немцы и соседние племена», где в
сравнительно-историческом плане рассматривались древности германцев, славян
и кельтов. Археология сближается (по своей проблематике,
а в известной мере и по методам) со сравнительным
языкознанием, где индоевропейская проблематика — вопросы
происхождения и развития родственных языков ряда народов Евразии,
поставленная еще в середине XVIII в., интенсивно
разрабатывалась в трудах Ф. Боппа, И. Клапрота, М. Мюллера, К. Цейсса.
Выход за пределы античной историко-филологической
традиции; открытие новых, ранее неизвестных науке, систем
письменности и языка, выступающих в качестве исторических
источников; сближение с лингвистикой по материалам (данные о
кельтах, германцах, славянах), проблематике, в известной мере по
методам — вот основные черты сдвига в научной парадигме
послеклассицистской эпохи. Следующим шагом закономерно
должно было стать качественно новое, собственно
археологическое представление об археологических показателях
исторического времени, то есть о внутренних, присущих
только археологическому материалу, принципах
хронологического разделения древностей, методах и
способах работы с ними. Сформированное в течение XVII в.
представление о всемирно-историческом процессе, подтверждаемое
впечатляющими открытиями в Европе и других частях света,
подготавливало переход к созданию «археологической версии
истории».
7. «СИСТЕМА ТРЕХ ВЕКОВ» И ЕЕ РЕАЛИЗАЦИЯ.
ОТКРЫТИЕ ПАЛЕОЛИТА.
СТАНОВЛЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ ШКОЛ
ЕВРОПЕЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
Скандинавистика, в рамках германоведения, со времен
сочинений Олая Магнуса (1555), Оле Ворма (1643), Олафа Рюд-
бека (1679), развивалась с преимущественной опорой не столько
на общеевропейскую, латиноязычную научную традицию,
сколько с использованием местного фонда письменных и
фольклорных источников, тесно связанных с монументальными и
вещественными древностями Северной Европы. Собранием этих
древностей стала датская Кунсткамера в Копенгагене,
основанная королем Фридрихом III (1648—1670). В XVIII в. здесь
сосредоточились уникальные исландские рукописи на древнесевер-
46
ном языке, составившие «Арнемагнезианское собрание», по
имени их первооткрывателя, коллекционера и исследователя
Ауртни Магнуссона; оригиналы этих текстов, содержавшие
записи исландских саг, мифологических сказаний и песен
«Эдды», большей частью погибли при пожаре в 1728 г., но
к этому времени со многих были сняты удовлетворительные
копии, и собирание фонда отечественных древностей
продолжалось. Соединение письменных источников с вещественными
древностями, а затем и совершенно самостоятельное исследование
археологических материалов стали основой для формирования
скандинавской научной школы — одной из ведущих в
европейской археологии XIX в.
В 1807 г. в Копенгагене была организована Королевская
комиссия по охране древностей, а при ней — Музей северных
древностей. Хранителем этого музея с 1816 г. стал Христиан
Юргенсен Томсен (1788—1865), основоположник скандинавской
археологической школы и создатель «системы трех веков»,
первой периодизации исторического процесса древности,
основанного на археологическом материале.
Реорганизуя в 1818 г. экспозицию музея, Томсен разделил
коллекции, отделив друг от друга каменные, бронзовые и
железные вещи. Анализ их форм, а затем и взаимной
встречаемости изделий из камня, бронзы, железа привел его к выводу
(подтверждавшемуся новыми и новыми поступлениями) о том,
что каменные изделия (а соответственно и памятники —
курганы, дольмены и другие сооружения, в которых они были
найдены)— самые древние и лишь с наиболее поздними из
каменных орудий, сходных по облику с металлическими, встречаются
изделия из бронзы. В целом же металлические вещи
характеризуют следующую хронологическую эпоху— бронзовые
изделия (мечи, топоры) со временем сменяются и вытесняются
железными (с ними, однако, могут сочетаться изготовленные из
бронзы украшения).
Витрины, в которых размещались каменные, бронзовые и
железные вещи, становились своего рода наглядным описанием,
иллюстрацией древнейших этапов истории Дании. Это описание
и было изложено Томсеном спустя почти двадцать лет в
путеводителе по музею (датское издание—1836 г., немецкий
перевод— 1837 г.). В археологию вошли понятия «каменный,
бронзовый, железный век». К аналогичным выводам, основанным на
северогерманских памятниках, пришли в те же годы немецкие
ученые И. Ф. Даннейл и Г. X. Лиш. Скандинавские ученики
Томсена — Иене Ворсе, Ханс Хильдебранд детализировали
разработанную им периодизацию, наполнив ее конкретным
археологическим содержанием.
Резко расширяя хронологический диапазон знаний о
первобытности, «система трех веков» по-новому ставила перед
археологией вопрос о подлинной древности человечества. Актуальной
47
научной задачей становится проблема «до-потопных
древностей»: представление о библейском Потопе французский биолог
Ж. Кювье использовал в своей «теории катастроф» для
объяснения смены биологических видов, и предстояло выяснить, мог
ли древний человек быть современником вымерших видов
животных допотопного времени, «предиллювиального периода».
В 1820-х годах за решение этой задачи взялись британские
ученые. Развернулось исследование пещер с мощными
геологическими отложениями, в которых обнаруживались порой, наряду
с останками древних животных, кости человека и каменные
орудия. В 1830—1833 гг. были опубликованы «Основы геологии»
Чарльза Лайеля — систематическое изложение основ эволюции
земной поверхности, принципов геологической стратиграфии.
Эта книга оказала большое влияние на формирование
эволюционной теории Чарльза Дарвина и на развитие первобытной
археологии. В 1846 г. комитет английских ученых, куда вошли
Ч. Лайель, В. Пенгелли, Дж. Эванс, Дж. Леббок и ряд других,
приступил к систематическому изучению слоев, фауны,
каменных орудий Кентской пещеры, первого из научно исследованных
памятников Англии, относившихся к древнейшему этапу
каменного века, засвидетельствованному совместными находками
изделий человека и останков вымерших животных —
палеолитической эпохе.
Во Франции открытие палеолита связано с именем Жака
Буше де Перта (1788—1868), собравшего грандиозную
коллекцию палеолитических каменных орудий на береговых террасах
Соммы. В 1846 и 1847 гг. увидели свет его первые публикации,
которые академическая наука встретила скептически. И лишь
после того, как в 1860 г. открытые Буше де Пертом
местонахождения обследовали британские ученые, подлинность и
древность этих памятников получили всеобщее признание. В 1865 г.
Дж. Леббок в своей книге «Доисторические времена»
предложил разделить томсеновский «каменный век» на две эпохи —
«неолит» и «палеолит», выделив таким образом древнейшую
ступень истории человечества.
Геологические данные, введенные в обращение Лайелем,
позволяли датировать различные местонахождения в интервале от
1150 тыс. до 23 тыс. лет (вместо библейских 7 тыс. и даже
полулегендарных 20—30 тыс. лет древневосточных источников).
В союзе с естественными науками, геологией и палеонтологией
археология обретала невиданные ранее историко-познаватель-
ные возможности. Она открыла те области человеческого
прошлого, которые не освещались уже никакими письменными
памятниками и преданиями и где археологический материал
оказывался единственным историческим источником.
Создавались условия для выделения нового раздела науки —
первобытной археологии, отчлененной не только от классической
(входившей в сложный комплекс антиковедческих дисциплин)
48
и древневосточной (опиравшейся во многом на открываемый ею
же новый фонд древних письменных источников,
иероглифических или клинописных, наряду с библейской традицией), но и от
«национальных» разделов (кельтской, германской, славянской —
тесно связанных с языкознанием, этнографией, письменной
историей). Методологические основы новой отрасли знаний
находились в сфере естественных наук, где формировались
общетеоретические представления о законах эволюции.
Археологии предстояло создать собственный научный аппарат,
базирующийся на этой методологии и раскрывающий эволюцию
человеческого общества и культуры на материале вещественных
памятников.
Быстрое развитие различных отраслей археологии
проявилось в ее организационной структуре. В первой половине XIX в.
возник ряд научных обществ, национальных и международных:
1814 г.— Национальное общество антиквариев Франции,
1825 г.— Общество для изучения северных древностей в Дании,
1829 г.— Берлинское археологическое общество, Институт
археологической корреспонденции в Риме, 1832 г.— Антикварное
общество в Цюрихе, 1843 г. — Этнологическое общество в
Лондоне, 1846 г.— Французская школа в Афинах, 1852 г.—
Объединение немецких обществ истории и древностей, с музеями
в Нюрнберге и в Майнце (Римско-германский центральный
музей). Новые формы стабильной организации стимулировали
резкий рост археологических исследований, позволивший
сравнительно быстро выразить новые познавательные возможности
археологии как гуманитарной, исторической науки.
Середина XIX столетия — время реализации томсеновской
схемы, заполнения «системы трех веков» реальным историко-
культурным, археологическим содержанием. Постулированная
скандинавскими археологами закономерная смена каменного,
бронзового, железного периодов в истории культуры была
подтверждена новыми открытиями практически во всех
европейских странах.
Одновременно с исследованием палеолитических пещер
началось изучение неолитических памятников. В 1849 г. И. Ворсе
приступил к раскопкам «кьеккемедингов» — раковинных
«кухонных куч», известных на побережьях Дании, Норвегии,
северной Италии; начались раскопки мегалитических памятников и
курганов с каменными гробницами, относящихся к неолиту.
В 1853— 1854 гг. швейцарский археолог Ф. Келлер открыл
новый вид памятников — свайные поселения, древнейшие из
которых относятся к неолиту. Через десять лет их было изучено
более сорока; подобные им неолитические поселения были
обнаружены в Северной Италии, во Франции, Германии, Британии.
Неолит предстал перед исследователями как эпоха древнейшего
производящего хозяйства — следующая после палеолитических
охотничьих стоянок ступень в экономическом и социокультур-
4 Заказ № 9
49
ном развитии человечества. Зерна культурных растений, кости
домашних животных становятся объектом научного изучения,
а полученные выводы подтверждали давно намеченную
философами схему перехода от охотничьей «дикости» к земледельче-
ско-скотоводческому «варварству».
Стратиграфия отложений свайных поселений соответствовала
томсеновской системе трех веков: нижние слои содержали
неолитические находки, их перекрывали отложения бронзовой, а
затем — железной эпох. Бронзовый век, однако, оставался
предметом дискуссий: немецкие археологи во главе с Л. Линден-
шмидтом (основателем Римско-германского центрального музея
в Майнце) относили все бронзовые вещи к «римской эпохе»
(I—IV вв. н. э.). Дискуссия прекратилась в середине 1860-х
годов, после того, как помимо скандинавских были опубликованы
сводки находок из памятников Англии, Франции, Швейцарии.
В работах М. Шантра, Дж. Леббока была изложена
классификация бронзовых изделий, доказан их более древний возраст по
сравнению с памятниками римского времени.
Железный век обогатился ключевыми для европейской
археологии памятниками: могильником в Гальштатте (Австрия),
открытом И. Рамзауэром в 1846 г., и поселением Ла-Тен
(Швейцария), исследованном Ф. Келлером в 1854—1858 гг. Ла-Тен,
как полагают, был крепостью кельтского племени гельветов,
сожженной римлянами в 58 г. до н. э. Во Франции резко возрос
интерес к истории галлов, воевавших с Цезарем. По
распоряжению императора Наполеона III, в 1861 г. были предприняты
раскопки Алезии и Бибракте, двух крупнейших кельтских оп-
пидов. «Гальштатт» и «Латен» становятся наименованиями
хронологических подразделений, раннего (VIII—V) и позднего
(V—I вв. до н. э.) железного века.
Бурное развитие «доисторической», первобытной, археологии
было по существу международным делом. И в то же время,
создавая эту новую отрасль, обретали самостоятельность
национальные научные школы — скандинавская, французская,
британская, германская, швейцарская, австрийская. Новой формой
научного сотрудничества становятся международные съезды и
конгрессы, отражающие возрастающий размах исследований и
рост численности археологов-профессионалов. Первый
Международный конгресс доисторической антропологии и археологии
состоялся в Невшателе (Швейцария) в 1866 г. Европейская
археология прочно вошла в состав мировой науки и культуры.
«Археологическая версия истории», сформированная в
течение примерно столетних научных усилий (1760—1860-е годы),
в европейской науке стала результатом выделения из
начального, «энциклопедического» комплекса фактических знаний и
методов исследования (эпистемы и парадигмы), во-первых,
основных разделов археологического знания — классической,
затем «национальной» (включая зарождающуюся «древнево-
50
сточную») и, наконец, первобытной археологии, исходной для
обеих названных и последовательно охватывающей глубины
«доистории» от каменного к бронзовому и железному веку.
Нормативная культура классицизма сменялась «номологической»
(законополагающей), сайенцизированной культурой XIX
столетия, ориентированной на быстрый и бурный прогресс
естественнонаучных знаний, выверявших общефилософские идеи
экспериментальным исследованием и поиском закономерностей
развития. Поэтому вторым и решающим фактором становления
мировой археологии стало утверждение парадигмы эволюционизма,
специализированного в сфере археологических знаний (прежде
всего в виде «системы трех веков», а затем и связанного с ней
набора методов исследования).
Россия входила в контекст европейской культуры нового
времени, начиная с XVIII столетия, одной из новых участниц
процесса формирования «энциклопедической парадигмы». Однако
дистанцию культурного развития, отмеченную становлением
археологической науки, отечественная культура проходила в
условиях и по социально-политическим основаниям, и по культурно-
историческим факторам существенно отличавшихся от динамики
исторического процесса в Западной Европе. Этим определялось
и своеобразие процесса становления отечественной археологии.
Глава II
ЗАРОЖДЕНИЕ АРХЕОЛОГИИ В РОССИИ.
«ПЕРИОД УЧЕНЫХ ПУТЕШЕСТВИЙ» (1700—1825)
1. ПЕТРОВСКИЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЯ
И ОТНОШЕНИЕ К ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ.
СОЗДАНИЕ КУНСТКАМЕРЫ.
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В. Н. ТАТИЩЕВА
Преобразования государственного строя, системы
управления, армии и флота, экономики, денежного обращения,
культуры и образования, строительство новых городов и крепостей,
включая и новую столицу страны, двадцатилетняя война,
вернувшая России выход к Балтийскому морю — все эти деяния
Петра I поглотили энергию целого поколения русских людей и
превратили в первой четверти XVIII в. средневековую Московию
в одно из могущественных государств Европы нового времени,
Российскую империю. И для россиян, и для внешнего мира
4*
51
насущной духовной потребностью стало осознание роли и места
страны и народа, исторического пути России и Европы.
Вскоре после перелома в Северной войне, первых успехов
в государственном и культурном строительстве появляются и
первые опыты подведения итогов и оценки произведенных
перемен. «Рассуждение о премудрых, храбрых и великодушных
делах его величества государя Петра I» вице-канцлера П. П. Ша-
фирова, опубликованное в Петербурге в 1717 г., было пронизано
стремлением показать глубокую обусловленность, своего рода
закономерность произведенного «метаморфозиса», в результате
которого Россия заняла собственное и при этом новое место
среди европейских держав.
Растет интерес и к истории зарубежных стран. В 1718 г. на
русском языке было издано «Введение в историю европейскую»
Самуила Пуфендорфа, тот самый «Пуфендорфий», по которому
изучали историю первые поколения российской дворянской
интеллигенции. Пуфендорф был историком шведской
великодержавной монархии, и его труд, посвященный Швеции, главному
военно-политическому противнику петровской России, следовало
дополнить для россиян книгами, основанными на отечественном
историческом материале.
В 1719 г., по распоряжению Петра, был составлен «Краткий
летописец», своего рода конспект русской истории. В 1720 г.
Петр издал указ, согласно которому требовалось «во всех
монастырях, обретающихся в Российском государстве, осмотреть
и забрать древние жалованные грамоты и другие куриозные
письма оригинальные, также книги исторические, рукописные
и печатные, какие где к известию найдутся». Этим указом было
положено начало систематичной работе по созданию фонда
отечественных исторических источников допетровской
историографии. Но одновременно первые российские историки создали
краткие очерки, обрисовывающие «ядро Российской истории»
(так назывался один из них), разрабатывали теоретические
вопросы: в трудах Гавриила Бужинского, Дмитрия Кантемира
и особенно Феофана Прокоповича обсуждалась периодизация
всемирной истории, аспекты исторического знания, исторические
формы государственности, проблема достоверности исторических
исследований. Следует отметить, что наиболее талантливый и
эрудированный деятель петровской поры — Феофан Прокопович,
получивший образование в Киеве, крупнейшем культурном
центре XVII — начала XVIII в., блестяще владел материалом
греческой и римской, западноевропейской и русской истории,
и при этом большое значение придавал вещественным
источникам. Они, утверждал Феофан, древнее письменных и часто во
многом достовернее «молвы».8
Первый этап становления исторической науки в петровской
России, переступавшей рубеж, отделяющий научное
исследование от традиционной позднесредневековой историографии, на-
52
чатый еще «Скифской историей» А. И. Лызлова, был завершен
трудами В. Н. Татищева, который в своей «Истории
Российской» не только обобщил обширнейший комплекс письменных
источников (частью позднее утраченных и известных лишь
благодаря татищевскому изложению). Важно и то, что в своих
представлениях о ходе отечественной истории Татищев опирался
на достаточно стройную концепцию общественного развития.
И лежащая в основе ее схема, согласно которой такие
общественные формы, как семья, род, город, государство,
последовательно развиваются одна из другой, практически господствовала
в русской исторической науке вплоть до 1917 г.
Историю человечества Татищев делил на четыре периода:
первый — дописьменный, второй начинался с изобретения
письма, третий — от появления христианства, четвертый — с
изобретения книгопечатания. Развитие просвещения зависело от
государства, следовательно, развитие государства, по Татищеву,
составляло стержень исторического процесса.
Как и Феофан Прокопович, -Татищев особо выделял
дописьменный период, в освещении которого решающая роль должна
принадлежать вещественным древностям. В этом контексте и
следует воспринимать первые действия и акты, которые были
направлены на создание, наряду с письменными, фонда
вещественных источников.
Первые в России археологические раскопки провел не
позднее 1710 г. петербургский пастор Вильгельм Толле. В Старой
Ладоге, древнейшем древнерусском центре поблизости от
Петербурга, он исследовал курганы. Найденные в них погребальные
урны, вещи, восточные монеты Толле сравнивал, по-видимому,
с известными к тому времени древностями Северной Германии
и Скандинавии, отнеся их к «готскому племени». Со смертью
Толле эти изыскания в окрестностях Петербурга прекратились.
Однако вскоре началась целенаправленная работа по созданию
отечественного фонда древностей.9
13 февраля 1718 г. в Петербурге указом Петра I была
основана Кунсткамера. Царь предписывал: «Ежели кто найдет
в земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья
необыкновенные, кости человеческие или скотские, рыбьи или
птичьи, не такие, какие у нас ныне есть, или и такие, да зело
велики или малы перед обыкновенными, также какие старые
надписи на каменьях, железе или меди, или какое старое,
необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и
необыкновенно— такжь бы приносили, за что будет довольная
дача».10
Создавая этот перечень «экспонатов», собираемых в
Кунсткамеру, Петр, видимо, достаточно ясно понимал место среди них
«вещественных древностей». В 1715 г. уральский заводчик
Демидов преподнес царскому семейству «богатые золотые бугро-
вые вещи» (возможно, перехваченные у сибирских корреспон-
53
дентов Витсена). Последовал устный приказ Петра о розыске
в Сибири подобных же вещей для Кунсткамеры. В 1716 г.
сибирский генерал-губернатор князь Гагарин прислал в Петербург
первую партию древних золотых изделий. Эти находки (более
80 экз.) составили ядро Сибирской коллекции Петра I.
Внимание к древностям не ограничивалось их
коллекционированием. Петр хорошо знал о местах находок мамонтовых
костей в Костенках под Воронежем (в 1701 г. он показывал их
голландскому путешественнику Корнелиусу де Брюину). Перед
персидским походом (1722 г.) Петр побывал на Волге в Болгаре
и осмотрел руины древних памятников. Результатом этого
посещения стало распоряжение: «Отправить немедленно к
остаткам разоренного города Булгара несколько каменщиков с
довольным количеством извести для починки поврежденных и
грозящих упадком строений и монументов, пещись о сохранении
оных и на сей конец всякий год посылать туда кого-нибудь
осматривать».11 Таким образом, впервые в истории России были
предприняты меры по реставрации и охране памятников. После
вступления русских войск в Дербент, крупнейшую из крепостей
Каспийского побережья Кавказа, Петр распорядился
произвести обмеры древних укреплений города, скопировать надписи на
зданиях. Изображение стен Дербента запечатлено на наградной
медали персидского похода.
Этот поход для самого Петра стал своего рода «ученым
путешествием». После двадцати лет, проведенных в походах и
на полях сражений в России, на Украине, в Прибалтике,
Польше, Пруссии, он внимательно всматривался в памятники
новых для него восточных культур, ясно сознавая значение для
России ее исторических связей с Востоком.
Своей организационной деятельностью в «музейно-реставра-
ционной сфере», при всей ее эпизодичности, Петр заложил
основы научного отношения к древностям. Дальнейшее развитие
исторических исследований, их методическое оформление и
формирование научного подхода прежде всего связано с
деятельностью В. Н. Татищева — крупнейшего русского историка
XVIII столетия.
Василий Никитич Татищев (1686—1750), создатель «Истории
Российской» и энциклопедического «Лексикона», был
одновременно историком и географом, философом и экономистом,
этнографом и филологом. Его личность — одна из самых ярких среди
«ученой дружины» петровского и послепетровского времени.
В 1720 г. для устройства горных заводов он был направлен
Петром в Сибирь. Здесь Татищев обратил внимание на находки
костей мамонта — того самого «волота», что тревожил умы еще
в XVII столетии. Татищев провел подробнейшие изыскания,
и его исследование находок останков мамонта («Сказание о
звере мамонте»)—первое в мировой науке. Собранные в Сибири
сведения он сравнил с данными о находках костей мамонта
54
в европейской части России, Польше, Франции и Италии. Вывод
о том, что эти кости принадлежат вымершей породе зверей, стал
достоянием мировой науки. В 1724 г. (во время поездки в
Швецию) Татищев опубликовал свою работу на латинском языке,
в Ada literaria Sveciae — она является единственной
прижизненной публикацией ученого.12
В 1734 г. для управления казенными заводами Татищев
направился на Урал, где развернул большую работу по
геодезической съемке и землеописанию Урала и Западной Сибири. По
его поручению геодезисты Василий и Иван Шишковы работали
в Томском, Красноярском, Кузнецком уездах; провели первую
целенаправленную палеографическую фиксацию обширных
регионов; особое внимание при этом, под специальным надзором
Татищева, уделялось съемкам и описанию памятников
древности.
В 1734 г. Татищев разработал анкету для сбора сведений.
Она содержала 92 вопроса по географии и истории края.
Первый опыт анкетирования оказался неудачным. В 1737 г. он
разработал новую анкету, состоящую из 198 вопросов. Татищев
требовал от своих информаторов описаний, зарисовок и
чертежей остатков древних построек, каменных изваяний,
произведений искусства, утвари, оружия, воспроизведения надписей. На
этот раз «ведомости» были получены из ряда уездов. Метод
научного анкетирования вплоть до 1914 г. оставался в арсенале
средств русской археологии.
В 1743—1745 гг. Татищев занимал пост губернатора в
Астрахани. Геодезические работы по методике, испробованной уже
в Сибири и на Урале (включая обследование памятников), были
развернуты на Кубани, Тереке и Куме. По ходу их были
составлены описания и планы городищ Северного Кавказа. Татищев
собирал данные о золотоордынских и древнерусских городищах
(он посетил также Булгар, Биляр, был в Ольвии, «где доднесь
крепость видима»). Планы Булгара и хазарской крепости
Саркал, владимирских Золотых ворот и Дмитриевского собора
были приложены к тексту его «Истории Российской».
На протяжении всей жизни В. Н. Татищев вел интенсивную
переписку с российскими учеными-историками: Феофаном Про-
коповичем, И. И. Неплюевым, П. И. Рычковым, петербургскими
академиками Г. 3. Байером, И. Г. Гмелиным, Г. Ф. Миллером.
В 1748 г., подводя итоги своим занятиям и знаниям о
вещественных древностях, он писал о необходимости особого
справочного пособия: «Я о подземностях и окаменелостях хотя разные
книги на немецком языке имел и еще имею, но желал бы
видеть, чтобы для чести и пользы Академии и народа хотя бы
краткое на нашем языке издать». Итак, Татищев полагал
необходимым для дальнейшего развития отечественной исторической
науки, издание, которое стало бы российским «Руководством по
археологии».
55
2. ПЕТЕРБУРГСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК.
СИБИРСКИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ
Рационализм, торжествовавший свои победы в науке,
культуре, философии конца XVII—XVIII столетий, выдвинул
требование разностороннего, энциклопедического познания
окружающей действительности. В полной мере это требование
проявилось в структуре и деятельности созданной в 1725 г. Российской
Академии наук.
Проект академии и университета Петр вынашивал более
четверти века. Он неоднократно обсуждал его с великим
философом, математиком и историком Готфридом Вильгельмом
Лейбницем, со своими русскими сподвижниками — В. Н. Татищевым,
Феофаном Прокоповичем, А. К. Нартовым, Ф. С. Салтыковым.
Открытая уже после смерти Петра, Академия начала свою
работу, стремясь следовать его предначертаниям.
Методологические установки ученых XVIII в. на
энциклопедическое познание совпадали с практическими потребностями
государства. Российскому государству крайне важно было
открыть и освоить собственные природные богатства, создать
систему удобных путей сообщения, определить численность и
состав населения, усовершенствовать административную
структуру. Оптимальной формой научной работы в этих условиях
были «ученые путешествия», завершавшиеся подготовкой
сводных описаний, справочников, атласов. В программу этих
экспедиций на равных основаниях включались задания по ботанике,
зоологии, минералогии, географии, этнографии, геодезии,
астрономии и пр. Приглашенные в Россию специалисты высокой
квалификации, так же, как и первые русские ученые, ясно
сознавали, какие безграничные исследовательские возможности
раскрывались перед ними на этой, по словам Лейбница,
«девственной земле, где еще так много неописанных растений, животных,
минералов и других объектов из царства природы».13
Генеральная программа работ по сплошному обследованию
и картографической съемке России была намечена Петром I еще
в 1712 г. К ее осуществлению удалось приступить лишь
в 1720-е годы, когда по заданию царя во главе первой научной
экспедиции в Сибирь был отправлен врач и натуралист из
Данцига Даниель Готлиб Мессершмидт.14 Он провел в Сибири семь
лет (1720—1727) и обследовал Иртыш, Енисей, Подкаменную
Тунгуску, Лену, Байкал, .Обь. Пять томов дневника содержат
огромное количество сведений о полезных ископаемых,
животных, птицах, рыбах, насекомых, растениях, о сибирских народах,
их образе жизни, верованиях, обрядах, ремеслах. Весь
собранный экспедицией материал поступил в Академию наук и
Кунсткамеру.
В поле зрения исследователя оказались и сибирские
древности. Мессершмидт подробно описал деятельность «бугровщи-
56
ков», отметив, что они находят в курганах «много золотых и
серебряных вещей... состоящих из принадлежностей конской
сбруи, панцирных украшений, идолов и других предметов». Он
же впервые описал окуневские каменные стелы. Мессершмидту
принадлежит одно из первых стратиграфических наблюдений:
если такой надгробный камень «. . .употреблен на могильную
плиту, то конечно не все могилы одинаково древни, а
следовательно, и вырытые из них вещи.. . также должны быть
различаемы».
Близ Абаканска Мессершмидт провел раскопки кургана,
оставив в дневнике его подробное описание. «Заставил же г.
доктор копать здесь потому, что хотел узнать, каким образом эти
язычники в старину устраивали свои могилы. С этой целью он
набросал также небольшой эскиз».
Раскопки, описания, стратиграфические наблюдения,
чертежи и зарисовки — вот арсенал имевшихся к первой четверти
XVIII в. методов археологического исследования, который был
апробирован в Сибири в 1722 г.
В 1725—1730 гг. состоялась Камчатская, а в 1733—1743 гг.—
Великая сибирская экспедиции; общее руководство их работами
осуществлял Витус Беринг, выполнявший задание Петра
(подсказанное Лейбницем)—найти проход между Азией и
Америкой. Но наряду с этим экспедиции (особенно в 1733—1743 гг.)
решали целый комплекс исследовательских задач. Результаты
были воплощены в «Описании земли Камчатки» С. П.
Крашенинникова, «Путешествии по Сибири» и «Флоре Сибири»
И. Г. Гмелина, «Истории Сибири» Г. Ф. Миллера (изданной,
правда, лишь в советское время).
Основные археологические наблюдения во время Сибирской
экспедиции принадлежат Миллеру и Гмелину. В 1734 г. Миллер
провел под Усть-Каменогорском раскопки курганов с целью
«установить внутреннее их состояние и положение костей». Гме-
лин, вслед за Мессершмидтом, внимательно ознакомился с
деятельностью «бугровщиков», приемами их работы и записал, что
«гробокопатели также подметили некоторые общие правила,
которых древние. .. придерживались при погребении своих
покойников». Далее он привел выработанную кладоискателями
своеобразную «эмпирическую классификацию» сибирских
погребальных памятников.
Вместе с другими методическими рекомендациями
археологические наблюдения были суммированы в рукописной
инструкции, составленной Г. Ф. Миллером для адъюнкта Академии
И. Э. Фишера, который должен был продолжить работы в
Сибири. Инструкция состояла из шести параграфов: § 1 — о
ведении журнала, § 2 — географические описания, § 3 — города
и земли, § 4—архивы, § 5 — древности, § 6 — нравы и обычаи.
Параграф о древностях был развернут в сто статей: Миллер
подробно излагал принципы описания, фиксации, сопоставления,
57
хронологического определения древностей; здесь же имелся и
один из первых примеров «принципа актуализации»,
этнографических сопоставлений «старинных предметов с нынешними
вещами различных народов», что позволяло определить
функциональное назначение древних предметов. Древности
воспринимались исследователями первооткрываемого для мировой науки
азиатского края державы отнюдь не как забавные диковины,
или часть ландшафта. «Главнейшая цель при исследовании
древностей этого края должна, конечно, заключаться в том, чтобы
они послужили к разъяснению древней истории обитателей
его»,— писал в 1740 г. Миллер.
Научная и даже сравнительно «популярная» (например,
«С.-Петербургские ведомости») литература 1730—1740-х годов
достаточно последовательно осваивала основы этого историко-
познавательного отношения к древностям: «Глиняные сосуды
при этом не следует оставлять без внимания» (т. е. в круг
возможных источников впервые вводится «керамика», одна из
важнейших категорий наиболее массового, хотя внешне не
всегда эффектного, археологического материала); в поле зрения
историков должны находиться и кремневые орудия, которые
«у наших древних предков вместо военного оружия были»,—
явный отзвук североевропейских дискуссий. Сибирский опыт
исследований сопрягался с общеевропейской наукой, и в полном
объеме его стремились перенести на научное освоение других
территорий Российского государства. В 1768—1774 гг. новые
академические экспедиции были направлены на Урал и в
Сибирь— П. С. Паллас, И. Г. Георги, И. И. Лепехин, в
Поволжье— И. И. Лепехин, И. Г. Георги, Северное
Причерноморье— П. С. Паллас. Античные памятники, пещерные города
и средневековые укрепления Крыма, древние рудники Урала,
курганы, городища, селища, «каменные бабы» — вот круг
памятников, введенный в русскую науку к началу 1770-х годов.
Привычным приемом исследования становились раскопки
курганов. После работ Д. Г. Мессершмидта (1722 г.),
Г.Ф.Миллера (1734 г.), в 1763 г. генерал А. П.-Мельгунов раскопал под
Елисаветградом, на Украине «Литую могилу»; до сих пор это
самый ранний из известных науке скифских курганов (так
называемый «мельгуновский клад» — комплекс VI в. до н. э.:
золотые вещи, преподнесенные Екатерине II, хранятся в
Эрмитаже). В 1772 г. акад. П. С. Паллас провел новые раскопки
курганов в Сибири.
В методическом отношении эти исследования древностей
находились на общеевропейском уровне. Масштабы работ, тесно
связанных с административно-промышленным освоением окраин
страны (Сибирь, Причерноморье), систематическое привлечение
лучших научных сил, которыми располагала Россия,
руководство ими со стороны Академии наук — все это обеспечило не
только рост вещественного фонда, но (что гораздо важнее) по-
58
зволяло приступить к формированию основных, исходных
элементов отношения к древностям как к историческим
источникам. Вряд ли правомерно рассматривать археологические
исследования этого времени лишь как часть географических. Они
входили в состав более сложного, энциклопедического по
характеру комплекса задач, и географические «путешествия» были
лишь формой осуществления, а отнюдь не исчерпывали
содержания этого комплекса.
Древности осознавались как источники, причем единственные
и не имевшие письменной традиции, «истории» в принятом тогда
смысле слова. Само описание вещественных и монументальных
древностей, по мысли их исследователей, создавало некую
историческую картину жизни сменявших друг друга народов.
Более углубленная разработка наметившихся методов —
собственно археологических, а также этнографических параллелей,
сопоставлений с собранными в Сибири письменными
источниками, приостановилась в последней четверти столетия. Освоение
Сибири царским правительством было сравнительно
краткосрочной кампанией; тот же характер кампании вынужденно имели
и сибирские «ученые путешествия».
3. КУЛЬТУРА КЛАССИЦИЗМА XVIII в.
И АНТИЧНАЯ АРХЕОЛОГИЯ В РОССИИ
Рационалистический экциклопедизм закономерно перерастал
в классицизм XVIII е., стремившийся представить весь мир как
гармоничное целое, подчиненное упорядоченной системе норм
и правил. Все представало в строгой взаимосвязи, начиная от
наук и искусств: «Нет сомнения, что науки наукам много весьма
взаимно способствуют, как физика — химии, физика —
математике, нравоучительная наука и история — стихотворству»,—
писал М. В. Ломоносов в 1763 г.15 Столь же тесно связаны
искусство, степень просвещения, общественный строй, а с ними —
нравы людей, природные ресурсы, климат. Цель
рационалистически познанной истории — создание справедливого общества,
построенного на разумных началах, путем ли соглашения нации
с «просвещенным монархом», или иной формы «общественного
договора», над которой размышляют европейские философы.
Михаил Васильевич Ломоносов (1711 —1765), ученый, поэт,
просветитель, всеми видами своей деятельности определивший
истоки российского классицизма. Исследователь-энциклопедист,
он был создателем «Российской грамматики» — основы
нормативов русского языка; он же разработал и «теорию трех стилей»
литературного классицизма. В «Древней российской истории»
(1766) Ломоносов впервые коснулся общих проблем
происхождения, истории и языка всех славянских народов.16
В отличие от Татищева, Ломоносов широко использовал
метод сравнительного анализа для оценки достоверности письмен-
59
пых источников. Вещественные древности также становились
предметом исторического исследования. В 1760 г. Ломоносов
предлагал обследовать старинные церкви в крупнейших
древнерусских городах, с тем чтобы с имеющихся там «изображений
государских... снять точные копии». Памятники древнерусской
архитектуры должны были выступить в качестве исторического
(в данном случае — иконографического) источника. При участии
Ломоносова в 1762—1763 гг. для сбора сведений о древностях
была разработана третья академическая анкета.
Разработка и систематизация материалов отечественной
истории, языка, литературы, искусства были важнейшим
направлением культурной деятельности периода классицизма.
Однако нормативным идеалом этой деятельности мыслилась
античность— во всех доступных познанию аспектах она
представлялась гармоничным воплощением начал разума и красоты.
Современник Ломоносова В. К. Тредиаковский (1703—1768)
стремился в научных, литературных, поэтических произведениях
выразить эту взаимосвязь между античными идеалами и
задачами строительства российской культуры. Поэт и переводчик,
исследователь норм русского языка и проблемы происхождения
славянских народов, создатель российского гекзаметра,
Тредиаковский вошел в отечественную историографию и как
переводчик 30-томной «Древней истории» Шарля Роллена. Это
монументальное издание не только знакомило русского читателя со
всем фактическим богатством античного прошлого: идеи
«Древней истории», воплощавшей политические и моральные нормы
французских просветителей, стали своеобразной школой
высокой гражданской морали и оказали влияние на формирование
новых поколений русской дворянской интеллигенции, вплоть до
декабристов.17
Русские просветители первого поколения, воспитанного на
принципах и нормах культуры классицизма, П. И. Новиков,
Д. И. Фонвизин, А. Н. Радищев, актуализируя гражданственный
пафос исторических идеалов, неизбежно должны были войти
в углубляющийся конфликт с социально-политической
действительностью. Империя, основанная на порабощении миллионов
единокровных подданных, неспособна была разрешить глубинное
противоречие между рабством и общественной гармонией
идеализированной античности. Наступавший «век Екатерины
Великой» был пронизан напряженным стремлением преодолеть и
разрешить это противоречие. И если в недрах культуры
российского классицизма зарождается его демократическое,
революционное крыло, то одновременно лучшие творческие силы
объединяются вокруг престола «просвещенной монархини», в
творческом и ярком состязании стремясь не только победной силой
оружия, но и высокими свершениями духа, произведениями
искусства, словесности, науки добиться хотя бы внешней
гармонизации российской действительности, придавая ей облик, позво-
60
ляющий этот великолепный расцвет «дворянской культуры»
России сопоставлять и уравнивать с образцами классической
древности. Екатерина II на протяжении тридцати с лишним лет
царствования (1762—1796) деятельно способствовала
утверждению и воплощению этих идеалов. Архитектура барокко в
петербургском строительстве сменяется новой, ориентированной
на светлые, жизнерадостные образцы зодчества Эллады. Рядом
с расстрелиевским Зимним дворцом строятся здания Эрмитажа,
и с 1769 г. в них сосредотачиваются, формируя основу главного
отечественного музея, произведения искусства Ренессанса и
античности, картины, скульптуры и геммы, саркофаги и вазы,
сначала привезенные из Италии и других зарубежных стран,
а затем и добытые в отечественных пределах, среди руин
древних городов Понта Эвксинского.
Археология в этой системе ценностей занимала особое место:
она позволяла непосредственно созерцать классические
древности, возведенные в высший эстетический и гражданский идеал.
Опыты энциклопедического описания античности уже имелись.
В России хорошо знали сочинение аббата Бартелеми
«Путешествие юного Анахарсиса в Грецию» (1788), где на основе
археологического материала была дана широкая и яркая
панорама жизни древних эллинов.
После 1774 г., когда по условиям Кучук-Карнайджикского
мира Россия окончательно стала черноморской державой,
появилась возможность изучения «собственной античности».
Путешествия В. Ф. Зуева (1782), П. С. Палласа (1793—1794),
П. П. Сумарокова (1799, 1802) открыли для российской науки
мир эллинского Причерноморья. Описания древностей Крыма и
Тамани Паллас строил по той же системе, что и для сибирских
памятников. Именно он первым правильно локализовал Ольвию,
вслед за ним то же сделал П. П. Сумароков, который также
идентифицировал с Керчью второй припонтийский полис — Пан-
тикапей, столицу Боспорского царства.
В конце столетия начались массовые, едва ли не
грабительские раскопки памятников. Но на этой же волне кладоискатель-
ства, постепенно преодолевая ее, формировалась и научная
организация исследований. Возникли первые в России музеи:
в Николаеве (1806), Феодосии (1811), Одессе (1825), Керчи
(1826). Появились и археологи-профессионалы. С 1811 г. с
точной документацией вел раскопки П. А. Дюбрюкс; музеи в Одессе
и Керчи возглавил И. П. Бларамберг. В 1827 г. И. А. Стемпков-
ский опубликовал в Петербурге «Мысли относительно
изыскания древностей в Новороссийском крае» — первую развернутую
и обоснованную программу археологического изучения
Северного Причерноморья. Античные памятники воспринимались
в едином контексте с античной литературой («словесностью»).
В 1816 г. вышел русский перевод книги И. Эшенбурга «Ручная
книга (I — переводная «калька»; нем. Handbuch — словарь, эн-
61
циклопедия) древней классической словесности, содержащая
археологию, обозрение классических авторов, мифологию,
древности греческие и римские». С этим переводом, выполненным
преподавателем царскосельского Лицея Н. Ф. Кошанским,
термин «археология» впервые вошел в русскую литературную речь.
«Древности объясняют множество предметов, необходимых
для сведения, множество напоминаний, встречающихся в
творениях греков и римлян,— писал Кошанский,— они придают
больше точности, разборчивости и твердости уму и образуют
вкус к истинно прекрасному».18 Источник этих взглядов —
высшее из достижений европейского классицизма, эстетика Вин-
кельмана. Но с появлением его «Истории искусств древности»
античная, или классическая, археология в Европе, а затем и
в России обрела полноценный научный статус. На исходе
XVIII — в первой четверти XIX в., от «ученых путешествий»,
реальных или воображаемых (как поездка юного скифа),
исследователи перешли к организации сети музеев, планомерных
программ; собирательство периода «антикварианизма» сменяется
развитием классической археологии как части целостного
комплекса знаний об античности, включающего изобразительное
искусство, архитектуру, историческую географию, литературу,
поэзию, историографию Древней Греции и Рима. Российские
археологи к 1825 г. располагали необходимыми средствами,
методами, основами организации для того, чтобы принять успешное
участие в этом развитии и осуществлять его на материалах
античных памятников, находящихся в пределах территории
Российского государства.
4. ЗАРОЖДЕНИЕ СЛАВЯНО-РУССКОЙ АРХЕОЛОГИИ
Классицизм XVIII в. стремился объяснить и объединить
в гармоническое целое противоречия социального строя, в то
время как строй этот находился накануне грандиозного
революционного взрыва. Великая Французская революция 1789 г.,
война за независимость Соединенных Штатов 1775—1783 гг.,
Крестьянская война под водительством Е. И. Пугачева в России
1773—1775 гг. обнажили кризис идеологии, апеллирующей
к «просвещенному монарху» и обращающей его к высоким
античным образцам. Гражданственность классицизма можно было
трактовать и как преданность государственности, прежде
всего — монархической. Научная и художественная мысль
обратилась к поиску иных, лежащих за пределами
рационалистических нормативов и правил, движущих сил истории, и прежде
всего — собственной, национальной истории.
Мы не греки, и не римляне,
Мы не верим их преданиям;
Нам другие сказки надобны,
Мы другие сказки слушали.
(Карамзин. Илья Муромец. 1795)
62
Преодоление рационалистически-нормативного,
метафизического отношения к человеческому сознанию, культуре,
истории— определяющая черта в развитии европейской научной
мысли и художественного творчества последней четверти
XVIII — первой четверти XIX вв. В литературе это —
сентиментализм с его культом чувства; в живописи — предромантические
и романтические течения, резко разрывающие с академическими
традициями классицизма. В архитектуру вторгаются
«готические», «египетские», «китайские» мотивы, словно разбавляя
устойчивый, исходный и основной материал античности
влияниями других, чуждых ей по духу, культур. Вместо
абстрактного, мысленно сконструированного человека и общества —
живые люди и живые народы с их страстями и стремлениями,
вместо идеализированной классической истории — история
национальная, которую нужно не строить по установленным
образцам, а изучать, постигать и делать, руководствуясь
свойственным каждой нации «народным духом», национальным
самосознанием,— вот суть происшедшего переворота в мышлении.
Единство человечества, а следовательно, самостоятельная
ценность каждой из культур; естественная закономерность
развития природы и общества — от низших форм к высшим.
Поступательное и всеобщее движение исторического процесса, в
котором каждый народ, каждое общество выступают как звенья
единой цепи,— вот основы новой парадигмы, которая шла на смену
рационалистическим нормативам классицизма. Греки и римляне
не есть некий, единственный в своем роде, идеал; это лишь
немногие из бесконечного разнообразия обществ и народов,
находящихся в едином процессе социального, политического,
культурного развития. В наиболее законченном виде эти взгляды
выражены И. Г. Гердером (1744—1803). Они оказали большое
воздействие на формирование воззрений передовой русской
интеллигенции. К Гердеру, его трудам обращались А. Н. Радищев
и Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин и В. А.Жуковский,
В.Ф.Одоевский и Н. В. Гоголь, Н. Г. Чернышевский и Л. Н. Толстой.19
Новая методология культурно-исторических исследований
позволяла выдвинуть и новые задачи в изучении национального
прошлого. Если античная археология могла опереться на уже
имеющийся богатый опыт классического искусствознания и
историографии античности, то теперь появились методологические
предпосылки для создания целостной концепции отечественной,
национальной, российской истории. В этом контексте теперь уже
не только эстетическую, но и научно-познавательную ценность
обретали отечественные, славяно-русские древности.
Николай Михайлович Карамзин (1766—1826), писатель и
поэт, публицист и историк, стал одним из первопроходцев этого
научного движения. Создатель нового, сентименталистского
направления в русской литературе, Карамзин хорошо знал
современную ему европейскую культуру и политическую действитель-
63
ность: в 1789—1790 гг. он совершил путешествие по Германии,
Швейцарии, Франции, Англии. Его «Письма русского
путешественника» (1791 —1796) стали источником новых взглядов на
политику, искусство, на Великую Французскую революцию и
историю России. Мысль о необходимости изучения отечественного
прошлого появляется в «Письмах» естественно и становится их
главным итогом. Ее реализацией стала 12-томная «История
государства Российского» (1816—1829).20
Летописи, проработанные, обобщенные и изложенные
Карамзиным, позволили впервые представить ход истории России
с древнейших времен до 1611 г. как непрерывный (хотя и
осложненный многочисленными бедами и длительными испытаниями)
процесс становления единого мощного государства; подлинным
открытием Карамзина было то, что он назвал «духом
времени» — меняющийся от века к веку и непрерывный в своем
движении «тип сознания» русских людей, присущие каждой
эпохе убеждения, представления, отношения. Становление
российского самодержавия было для Карамзина итогом развития
этого «духа», что язвительно резюмировано в приписываемой
Пушкину эпиграмме:
В его «Истории» изящность, простота
Доказывает мам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
и Прелести кнута.
Апология самодержавия не вызывала сочувствия
современников, переживших не один уже кризис имперской власти. Но
безусловным достоинством были масштабность карамзинского
тРУДа> устремление его к корням, истокам российской истории.
Обратившись к теме происхождения славян, Н. М. Карамзин
тем самым закладывал основу отечественного славяноведения.
Именно здесь были поставлены вопросы расселения древних
славянских племен, их отношений с другими народами,
характеристики общественного устройства, быта, религии, языка,
азбуки. Впервые был очерчен широкий круг взаимосвязанных
проблем, составивших содержание особых, новых разделов
славянской истории, а затем и славянской археологии.
Отечественная славистика принимала отчетливые
организационные формы. В 1804 г. было основано Общество истории и
древностей Российских при Московском университете, а
в 1816 г.— Вольное общество любителей российской словесности
в Петербурге. Один из его членов, П. И. Кёппен опубликовал
в 1825 г. «Записку о путешествии по словенским землям и
архивам»; в течение трех лет (1821 —1824) Кёппен, по заранее
разработанной программе, совершил научное путешествие по
Австрии, Венгрии, Словакии, Чехии, Польше, Германии (главной
целью поездки были встречи с учеными и писателями
славянских народов — П. Шафариком, И. Домбровским, В. Ганкой,
64
Ф. Палацким и др.)- Кёппен изучал библиотеки и архивы,
славянские древности и достопримечательности. Разработанный
им маршрут «ученого путешествия» позднее неоднократно
использовался выдающимися русскими славистами О. М. Бодян-
ским, В. И. Григоровичем, И. И. Срезневским.21
Уже в начале 1820-х годов учеными осознавалась
необходимость не ограничиваться письменными памятниками,
собраниями архивов и библиотек. В 1819 г. М. Н. Макаров писал:
«Почему наши любители древностей, занимаясь одною
письменностью летописей, не хотят еще рассматривать и исследовать
некоторые, так сказать, немые, но самые любопытнейшие
памятники временников, сохранившиеся в архивах самой природы??»
Ему словно бы отвечал коллекционер, нумизмат и археолог
В. Н. Каразин: «Городища я почитаю старее цезарей и важнее
для нас их монет... Многочисленный русский народ не в
десятом лишь столетии внезапно как бы вынырнул из-под земли, но
существовал гораздо прежде в тех же странах. Самые формы
многих открытых мною сосудов это доказывают». Так,
восемьдесят лет спустя после замечания Миллера о познавательной
ценности глиняной посуды, керамики, она, уже с более четко
сформулированной позиции, привлекается в качестве
славяноведческого источника.22
Большую роль в вовлечении вещественных древностей в круг
интересов славяноведения сыграл Евфимий Алексеевич Болхо-
витинов (1767—1837) (в дореволюционной литературе обычно —
«митрополит Евгений»). Основатель славяно-русской
палеографии, в 1790-х годах (до пострижения) он преподавал историю,
риторику, греческий и французский языки, «греческие и римские
древности» в Воронежской семинарии. Для задуманной им тогда
«Российской истории» Болховитинов начал широкие историко-
краеведческие исследования. Они продолжались и позднее, когда
Болховитинов стал видным церковным иерархом. Древности
Новгорода, Пскова, Киева впервые были им описаны; в 1827—
1837 гг. митрополит Евгений организовал в Киеве раскопки,
которые привели к открытию Десятинной церкви, Золотых ворот
и других памятников архитектуры XI в.23
Представление о самостоятельном, независимом от
письменных данных значении древностей для восстановления славянской
истории стало своего рода реакцией на карамзинскую,
монархическую концепцию. Основная заслуга в этом принадлежит
одному из создателей научного славяноведения, Адаму Чарноц-
кому (1784—1825), более известному под псевдонимом Зориан
Доленга-Ходаковский.24
Выходец из мелкой белорусско-польской шляхты, Чарноцкий
провел молодость в Новогрудке; дважды (в 1808 и 1811 гг.)
бежал из дома, чтобы вступить в армию Наполеона; во второй
раз — удачно. С тысячами других польских волонтеров,
мечтавших о восстановлении Речи Посполитой, он проделал роковую
5 Заказ № 9
65
для Наполеона военную кампанию до Москвы. По окончании
войны, оставшись в пределах Российской империи, он принял
псевдоним Ходаковского. Путешествовал по землям Галиции,
Приднепровья, собирал украинские народные песни, предания,
местные названия. С 1819 г. Ходаковский жил в Петербурге, где
его принимали как признанного знатока славянских древностей.
В своих научных воззрениях Ходаковский исходил из
твердого убеждения в том, что письменная история, ее источники,
летописи и хроники — фальсифицированы церковью в угоду
государственной (княжеской, королевской, царской) власти, а
потому не могут быть источником истинных знаний о народном
прошлом.
Он размышлял о вольной, языческой, «дохристианской Сла-
вянщизне», о свободном союзе равноправных и независимых
общин, раскинувшихся в древности от Вислы до Волги. Следы
этой эпохи славянского единства и славянской «вольности», той
вольности, которой посвящали оды Радищев, Пушкин и Рылеев,
Ходаковский стремился отыскать в народной культуре и языке,
обычаях, преданиях, памятниках.
В 1818 г. он писал: «Сбережем случайные, но довольно
нередкие открытия, которые делаются в земле,— это разные
небольшие статуэтки, изображения, металлические орудия, посуду,
горшки с пеплом. Сосчитаем и точно измерим все большие
могилы. .. Охраним от уничтожения надписи, начертанные на
подземных скалах. Снимем планы с положения местностей,
пользующихся давней известностью. Узнаем все названия, какие
деревенский люд или его лекарки в разных краях дают растениям,
соберем, сколько возможно, песни и старые гербы. Опишем
главнейшие обряды». Это — комплексная программа
исследований, объединяющая цели и методы археологии и этнографии,
исторической географии и лингвистики, фольклористики и
геральдики,— первая в отечественном славяноведении.
Археологические памятники в «системе Ходаковского»
играли особую роль. Городища он считал славянскими
святилищами, своего рода «храмами под открытым небом»; вокруг них
должны были располагаться урочища, посвященные языческим
богам, и названные по именам общеславянского пантеона. Сбор
сведений о городищах и окружающей микротопонимике стал
главным методом работы Ходаковского.
Демократическая по духу, новаторская по методам,
программа Ходаковского была сочувственно встречена учеными
Петербурга и Москвы. В русском обществе после Отечественной
войны 1812 г. рост национального самосознания и
освободительных стремлений создавал определенные условия для
формирования, в противовес монархической, демократической концепции
славянской истории. Базой для такой концепции становилась
зарождающаяся славяно-русская археология.
66
В 1820 г. Ходаковский опубликовал в «Сыне Отечества» свой
«Проект ученого путешествия по России для объяснения
древней славянской истории». На протяжении трех лет (1820—1822)
Петербургская Академия наук выделяла средства для
осуществления этого путешествия. Были обследованы значительные
районы на Северо-Западе России. Ходаковский первым описал
новгородские сопки (правда, полагал он, «они не нашею рукою
насыпаны и, может быть, еще прежде, до прибытия Славянских
племен в сии страны»). Он провел раскопки сопок в Новгороде
(«Могила Гостомысла»), в Бежецах, в Старой Ладоге
(составленные им карты городищ были позднее опубликованы М. П.
Погодиным). В архиве Ходаковского остались записи свыше
тысячи украинских народных песен (опубликованы посмертно,
в 1827 и 1834 гг.), топонимический словарь из 1350 названий
в четырех томах, многочисленные заметки по русской истории.
В светском обществе Ходаковского воспринимали обычно как
нелюдимого чудака. В то же время люди, близко его знавшие
(М. П. Погодин), отмечали удивительную его способность легко
находить общий язык с простым народом. Сам Ходаковский
писал о своих информаторах, русских крестьянах: «Каким
названием почту я тот класс людей, которых крепкая длань обрабо-
тывает наши поля и защищает государство; сему-то
трудолюбивому классу обязан путешественник большею половиною своих
приобретений. Крестьянин повсюду признателен за доброе
приветствие, не зная, что такое прения ученые и какой будет
результат; он сейчас повел меня на свою любимую горку городи-
щенскую и охотно пересказал все названия вокруг».25
До 14 декабря 1825 г. Ходаковский не дожил нескольких
недель. Вместе с солдатами декабристов на Сенатской площади
были расстреляны картечью николаевских пушек те
демократические, республиканские идеалы, которые в России первой
четверти XIX в. не успели еще сложиться в целостное
мировоззрение. Славяно-русской археологии, возникшей вместе с первыми
ростками этого мировоззрения, предстояло пережить ледяную
зиму николаевского царствования, длительную эпоху торжества
самодержавно-крепостнической реакции.
5. ИТОГИ «ПЕРИОДА УЧЕНЫХ ПУТЕШЕСТВИЙ»
Первые 125 лет новой истории России — время зарождения
основных направлений археологических исследований, освоения
методов и создания первых, еще разрозненных элементов
научной организации российской археологии. В 1700—1725 гг.
исходные предпосылки археологической науки еще только
закладывались. Начальный этап становления первых опытов
археологических исследований—1725—1774 гг.— время расцвета
энциклопедической науки в России. В это время специфической
формой научной деятельности становятся комплексные по своим
5*
67
задачам «ученые путешествия», в ходе которых на материалах
Сибири осваиваются основы методики археологических работ.
Освоение методологии исторических исследований и ее
реализация на отечественном материале — достижения культуры
эпохи классицизма. На заключительном этапе зарождения
археологии в России— 1774—1825 гг.— выделяются два основных
раздела археологии, сложившиеся к тому времени в мировой
науке: классическая, входившая составной частью в комплекс
дисциплин, объединенных в изучении античности
(искусствознание, архитектура, нумизматика, эпиграфика, филология,
литература, историография Древней Греции и Рима), и
национальная, славяно-русская, основанная на созданных к этому времени
общеисторических концепциях славянской, и прежде всего
русской, истории и развивающаяся параллельно и взаимосвязанно
со славянской этнографией, фольклористикой, палеографией,
языкознанием.
«Ученые путешествия», к концу периода
дифференцированные по своим целям («античные» — в Причерноморье или в
Италии, и «славянские» — в России и других славянских странах),
выполнили свою задачу исходной формы научной организации.
Возникают специализированные научные центры, музеи
классической археологии (в городах Причерноморья) и
славяноведческие научные общества (в Москве и Петербурге). Начинается
новый этап развития отечественной археологии.
Глава III
ПОЯВЛЕНИЕ ПЕРВЫХ НАУЧНЫХ ЦЕНТРОВ.
«ОЛЕНИНСКИЙ ПЕРИОД» РАЗВИТИЯ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
(1825—1846)
1. МЕСТО ИСТОРИИ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
ВТОРОЙ ЧЕТВЕРТИ XIX в.
Европейский классицизм, корни которого уходят в культуру
предреволюционной Франции, в первой четверти XIX столетия
исчерпал свои творческие возможности. Из идеологии
Революции он превратился в идеологию наполеоновской Империи и
вместе с нею был раздавлен натиском феодальных держав, во
главе с империей Российской. На Венском конгрессе 1815 г.
европейские монархи вместе с русским царем, казалось,
восстановили незыблемость «старого режима» во всем цивилизованном
мире, и царская Россия должна была стать стражем этого
68
порядка на вечные времена. Николай I, вступив на престол
после разгрома восстания декабристов в 1825 г., видел в этом
свою миссию как внутри страны, так и во внешнем мире.
Кризис системы ценностей разрешался во всех европейских
культурах сходным путем: от идеализации античного про-
шлого — к постижению прошлого национального. Русская
культура начала XIX в. обрела мощную опору для такого поворота
в карамзинской «Истории государства Российского». Пушкин
писал: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как
Америка Коломбом».26 С появлением этого труда российская
историческая наука обретала общеевропейские права
гражданства. Образ могучего государства с длительным и богатым
прошлым вдохновлял национальное самосознание, пробужденное
освободительной Отечественной войной 1812 г., но не в
меньшей мере (после 1813—1815 гг. в условиях наивысшего
могущества царской России) он удовлетворял и требованиям
идеологии самодержавия.
Карамзинская концепция русской истории вызвала глубокий
общественный резонанс. Осознавался не только некий
внутренний рубеж русской истории нового времени при переходе от
XVIII к XIX в. В системе ценностей, впервые сформированной
во времена Петра I светской культуры, словно возвращало себе
почетное место национальное начало, и в известном смысле
общественное сознание не просто переживало стимулированный
победой над внешним врагом подъем, но происходил и во
многом компенсационный, по отношению к петровскому «метамор-
фозису», более глубокий процесс внутреннего самоутверждения
отечественной культуры. «Кто из нас не любит тех времен, когда
русские были русскими, когда они в собственное платье
наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю,
говорили своим языком и по своему сердцу?» — этот призыв
писателя и историка встретил мгновенный отклик и в поэзии, и
в драматургии, и в живописи.27 Исторические сюжеты мощным
потоком вливаются в русскую литературу. «Аскольдова могила»
и «Юрий Милославский» М. Н. Загоскина, драмы Н. А.
Полевого «Пир Святослава Игоревича», «Повесть о Буслае», «Елена
Глинская», «Ермак», «Минин», сочинения историка и
литератора М. П. Погодина «Марфа Посадница», «Дмитрий
Самозванец», Н. М. Карамзина «Марфа Посадница», «Наталья боярская
дочь», патриотические драмы Н. В. Кукольника «Будет война»,
«Князь Д. В. Холмский», «Князь Скопин-Шуйский», «Рука
всевышнего Отечество спасла», наконец, в том же ряду—«Борис
Годунов» А. С. Пушкина,— вот круг образов, сюжетов, тем,
раскрывавших перед русским читателем и зрителем богатство и
своеобразие отечественной истории.
Смена «классических» идеалов «русскими» не была
мгновенной. Длительное время русскую историю рядили в античные
одежды. Резкий поворот в художественно-исторической стили-
69
стике — дополнение национально-исторического содержания
соответствующей ему формой — происходит в 1830-е годы. Ранее
всего этот поворот стал явным в архитектуре, где стиль позднего
классицизма (воспринимавшийся современниками как
«казарменный», «казенный») сменяется новым —
«русско-византийским», ориентированным на исторические образцы московского
средневекового зодчества.
Создателем нового направления стал архитектор К. А. Тон
(1794—1881), строитель храма Христа Спасителя, Большого
Кремлевского дворца и Оружейной палаты в Москве, вокзалов
Николаевской железной дороги в Москве и Петербурге
(нынешние Ленинградский и Московский вокзалы); к ранним его
произведениям относится знаменитая пристань у Академии
художеств, украшенная сфинксами, привезенными из египетских
Фив. Первое сооружение в новом, «русско-византийском»
стиле — церковь Екатерины в Петербурге, спроектированная
К. А. Тоном в 1830 г., стала заметной вехой в развитии
культуры николаевской России.
Позднее великий критик В. В. Стасов писал об этом времени:
«Тон попал в такт, он ловко применился к тому, что в эту
минуту требовалось, и не мог потом на это пожаловаться. «Русская
национальная архитектура» отдана была ему точно на аренду,
она сделалась для него капитальной доходной статьей, он
явился вдруг представителем, носителем и выразителем
заведенной вновь национальной архитектуры. В начале 30-х годов
сильно была у нас в ходу идея о «национальности», и ее
насаждали повсюду, на всех поприщах. Как известно, эта
национальность была совершенно официальная, насильственная и
поверхностная. Она не касалась настоящих корней, и те, кто
занимался ею больше всего, не понимали ее настоящей цены.
А потому они и смешивали такие действительно национальные
вещи, как глубокие создания Пушкина и Глинки, с такими вовсе
не народными, а только официальными созданиями, как
«национальный гимн» Львова («Боже, царя храни...» — Г. Л.) и
«национальные церкви» Тона. Вообще Львов и Тон — две величины,
очень схожие и совершенно параллельные по характерам,
деяниям и судьбам своим. Что мы находим на первом месте у
обоих? Очень мало знания и полное отсутствие таланта. Зато
усердия у них были целые массы. И благо же им было...
Архитектура Тона сделалась «официальною», заказною, была
утверждена и заштемпелевана высшей властью, и никто не должен
был выдвигать нас за эти рамки».28
Полная справедливой горечи и негодования в адрес
николаевской эпохи, тирада Стасова не вполне справедлива по
отношению к К. А. Тону, а трагическая судьба созданных им храмов,
в советское время практически полностью уничтоженных,
начиная с национальной святыни России — храма Христа Спасителя
в Москве, заставила, наконец, наших современников воздать
70
должное этому архитектору.29 Деятельный мастер, он,
несомненно, не мог быть обвинен в недостатке знаний. Ученик
А. А. Захарова, А. Н. Воронихина, Т. Томона, Тон девять лет
провел за границей, где не только изучал архитектуру Италии,
Франции, Германии, но и провел в 1824—1828 гг.
самостоятельные архитектурно-археологические исследования на Палатин-
ском холме в центре императорского Рима (он — автор первого
сводного плана Палатина и проекта его реставрации). Одним
из первых К. А. Тон приступил к серьезному изучению
древнерусского зодчества, в его распоряжении были обмерные
чертежи более чем ста памятников. Первые опыты архитектурной
реставрации в Москве, Пскове, Новгороде, Костроме также
связаны с его именем. Но так же, как закономерным и неизбежным
был поворот глубинных, коренных интересов архитекторов,
историков, археологов от античности к отечественной истории
и культуре, так же неизбежны были условия этого поворота,
продиктованные царским режимом, то, что с сарказмом и
горечью назвал Стасов «заштемпелеванностью высшей властью».
Эта власть в самом деле, наряду с добросовестными мастерами
своего дела, нередко (как и любая, в общем, жесткая
иерархическая структура) открывала дорогу тем, у кого было «мало
знаний и полное отсутствие таланта... зато усердия — целые
массы».
2. ПОЛИТИКА НИКОЛАЯ I
В ОБЛАСТИ ИДЕОЛОГИИ
«Самодержавие, православие, народность» — в этой
триединой формуле, созданной министром просвещения, президентом
Академии наук С. С. Уваровым, воплотилось официальное
представление о незыблемых «национальных началах» в
николаевской России. Историческая наука была мобилизована
самодержавием с тем, чтобы обосновывать и утверждать справедливость
этой формулы.
Поколением позже русский историк А. В. Романовский-Сла-
ватинский писал об одном из типичных деятелей николаевской
поры, губернаторе Юго-Западного края Бибикове, занявшемся
организацией исторических исследований: «Энергетический
русификатор края, Бибиков с особенным усердием взялся за это
дело, ибо понимал политическую важность разработки истории
Юго-Западного края. Историческая наука должна была служить
подспорьем его национальной и патриотической
администрации». 30 Эти слова в полной мере можно отнести и к самому
Николаю I. Историческая наука создавалась достаточно
планомерно и фундаментально, чтобы стать подспорьем
администрации в масштабах всей Российской империи.
В новой системе ценностей находят себе место, обретая
порой монументальное воплощение, и великие события прошлого
71
русского народа, и кровавые победы царизма над национально-
освободительными движениями. Первые десятилетия XIX в.—
время расцвета явления, которое мы называем сейчас
«монументальной пропагандой». Строительством памятников
отмечают события XVIII, XVII и более далеких веков: в 1811 г.
воздвигается монумент в память Полтавской баталии, позднее —
памятники Минину и Пожарскому в Москве (1818) и Нижнем
Новгороде (1826), в 1823 г.— взятию Казани, в 1830 г.—
покорению Сибири (в Тобольске); памятники воинской доблести
появились на местах сражений Отечественной войны 1812 г.—
в Тарутино (1834), на поле Бородина (1839), в Смоленске
(1841), Малоярославце (1844). В 1848 г. был сооружен храм-
памятник на поле Куликовской битвы. Подавление польского
восстания 1830 г. Николай I отметил монументами в память
сражений у д. Остроленки (1846) и Якаць (1849). В Костроме
в 1851 г. был поставлен памятник Ивану Сусанину,
рассматривавшемуся спасителем романовской династии. В 1852 г. в Киеве,
в память «крещения Руси», воздвигнута статуя св. Владимира.
Эта грандиозная, не имевшая себе равных программа
монументальной пропаганды, увенчалась в 1862 г. сооружением
новгородского памятника «Тысячелетие России».
В этом контексте особую идеологическую нагрузку обретали
работы по реставрации памятников древнерусской архитектуры,
подлинных свидетелей исторического прошлого. Реставрация
Теремного дворца в Московском Кремле (1836) и так
называемого «дома Романовых» на Варварке (1856—1859), так же, как
тоже условных «палат Романовых» в Ипатьевском монастыре
под Костромой (1862),— все эти работы архитектора Ф. Ф.
Рихтера были весьма далеки от строгих научных исследований и
подлинного воссоздания архитектурных произведений. Их целью
было создание своего рода «иллюзорного прошлого»,
исторической декорации к создаваемой официальными историографами
биографии царствующего дома.
Декорации эти, однако, требовали известной степени
подлинности: В николаевское царствование вновь, после столетнего
перерыва, предпринимаются попытки организации охраны
памятников. Соответствующие распоряжения издавались в 1826,
1837, 1848 гг., оставаясь, однако, в большинстве случаев мертвой
буквой. Более заметных результатов удалось добиться в сборе
сведений о древнерусских памятниках. В «Материалах для
статистики Российской империи...», изданных Министерством
внутренних дел в 1839 и 1841 гг., были опубликованы составленные
А. Глаголевым сводки древнерусских крепостей, храмов и
монастырей.
Значительно более успешно и целенаправленно в течение
всей первой половины XIX в. шла разработка письменной
источниковедческой базы. В 1813 г., по инициативе министра
иностранных дел графа Н. П. Румянцева, было начато издание
72
«Собрания государственных грамот и договоров» в 4 томах
(1813—1828). Для дальнейшего сбора и систематизации
исторических документов П. М. Строев в 1823 г. предложил
организовать специальную археографическую экспедицию. Она была
создана и в 1829—1834 гг. с большим успехом провела свою
работу. Затем экспедиция была преобразована в
Археографическую комиссию, которая с 1846 г. приступила к изданию
«Полного собрания русских летописей» — базисного свода
письменных источников по русской истории.
Археографическая комиссия, принципы и методы ее работы
стали образцом для организации на новом уровне изучения и
систематизации источников вещественных, археологических.
И в том, и в другом случае удовлетворялись не только
требования императорской администрации и официальной идеологии.
Логика развития исторической науки в России выдвинула на
первый план задачи систематизации источников создания
научных организаций и изданий, новых исторических обобщений,
основанных как на письменных, так и на вещественных данных.
3. «ОЛЕНИНСКИИ ПЕРИОД» РАЗВИТИЯ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
Выполнить задачи систематизации, изучения, первичного
обобщения вещественных данных по формирующимся разделам
отечественной археологии, как и письменной истории, так или
иначе должны были люди, руководившие культурной жизнью
николаевской поры. Это было время последнего расцвета
российской дворянской культуры, накануне грандиозного краха
самодержавно-крепостнической системы. Люди этой культуры,
блистательно соединявшие в себе «служенье музам» с порою
столь же самоотверженным и ревностным служеньем «богу,
царю и отечеству», стремились решать задачи прогрессивного
развития русской культуры и науки, выполняя при этом и
«социальный заказ» консервативных общественно-политических сил.
Алексей Николаевич Оленин (1764—1843)—один из самых
значительных и ярких деятелей этого ряда.31 Представитель
знатной фамилии екатерининских времен, родственник
«президента двух академий» (Российской Академии и Академии
художеств) Е. Р. Дашковой, у которой он воспитывался, Оленин
учился в Пажеском корпусе, затем пять лет провел в
Дрезденской артиллерийской школе, а в 1785—1795 гг. служил в
российской армии; участвовал в военных действиях против Швеции
и Польши, уволился в отставку в чине полковника. Конец
екатерининского и павловское царствования Оленин провел на
гражданской службе.
Рисовальщик, гравер, превосходный знаток классических
древностей, он в 1786 г. был принят в учрежденную при
Екатерине II Российскую Академию, а в 1804 г. стал членом Акаде-
73
мии художеств. В 1806 г. появился его первый печатный труд —
«Письмо к гр. А. И. Мусину-Пушкину о камне тмутороканском»,
посвященный уникальному памятнику древнерусской
письменности XI в.
В 1811 г. А. Н. Оленин стал директором Публичной
библиотеки. Именно при нем (с 1814 г.) она стала доступной для
широкой публики. Здесь работали И. А. Крылов, К. Н. Батюшков,
Н. И. Гнедич. Дом Олениных на Фонтанке и усадьба в Прию-
тино стали едва ли не самыми заметными центрами
художественной и культурной жизни Петербурга: здесь бывали
В. А. Жуковский и А. С. Пушкин, Н. М. Карамзин и К. И.
Брюллов, Ф. П. Толстой и П. А. Вяземский, ученые, художники,
артисты, видные сановники и выдающиеся мастера.
Ученый и художник, Оленин остается образцом
«просвещенного вельможи», весьма известного при дворе. В 1812 г.
Александр I, распрощавшись с либерально-реформаторскими
опытами первого десятилетия своего царствования, отправил в
отставку государственного секретаря М. М. Сперанского; «править
должность» было поручено А. Н. Оленину, который и оставался
в ней до 1827 г.
Сенатор, сановник, занимающий один из высших постов в
государстве, с 1817 г. он возглавил и Академию художеств.
«Золотой век» Академии — период расцвета искусства
высокого классицизма — был уже позади. Но и президентство
Оленина отмечено плеядой блестящих имен: здесь работали
скульпторы С. С. Пименов, И. П. Мартос, В. И. Демут-Малиновский,
живописцы А. И. Иванов, В. К. Шебуев, С. С. Щукин; при
Оленине был выставлен «Последний день Помпеи» К. И. Брюллова
(в 1834 г.); с 1824 г. устраивались периодические открытые
художественные выставки «единственно в угодность публике»,
и на первой из них по достоинству были оценены полотна
А. Г. Венецианова.
Глубокая эрудиция в классическом искусстве, истории,
археологии; подлинный научный интерес к славяно-русским
древностям; художественный вкус и талант, административный опыт,
масштабность деятельности — эти черты личности Оленина,
делавшие его словно магнитом для лучших сил петербургской
культуры, сочетались с опытом царедворца, с жизненными
принципами сановника и вельможи, преданного целям и
ценностям своего общественного класса.
Утро 14 декабря 1825 г., утро вооруженного выступления
декабристов в Петербурге, Оленин встретил в Зимнем дворце.32
Государственный секретарь, он привел членов Государственного
совета к присяге новому императору Николаю I. Знающий
военный, он внимательно вслушивался в картечные залпы пушек,
расстреливающих на Сенатской площади ряды восставших.
Николай I не забыл этого: причастность, правда, отдаленную, к
заговорщикам сына государственного секретаря, А. А. Оленина,
74
велено было оставить без внимания.33 До конца своих дней
А. Н. Оленин оставался одним из авторитетных сановников, а во
вверенных его управлению областях художественной жизни его
влияние еще более возросло.
Академия художеств в 1830-е годы становится не только
художественным, но и своеобразным научным центром. Вместе
с Эрмитажем она подчинялась министерству двора, которое
долгие годы возглавлял князь П. М. Волконский, связанный с
Олениными дальним родством. В этом кругу просвещенных вельмож
александровско-николаевскои поры археология пользовалась
значительным вниманием; беседы, впечатления, замыслы оле-
нинского кружка рано или поздно претворялись в то, что мы
сейчас называем исследовательскими программами.
Археологические интересы А. Н. Оленина для своего времени
были чрезвычайно широки: он составил своего рода
«археологический комментарий» к переводу «Илиады» Гнедича; изучал
вооружение римских гладиаторов; основываясь на
археологических, иконографических, письменных данных, правильно
атрибутировал найденный в 1809 г. шлем Ярослава Всеволодовича;
оставил капитальный труд о рязанских древностях; изучал
поступающие в Эрмитаж скифские вещи; переписывался с Шам-
польоном о египетской иероглифике.
Археология, по Оленину,— наука, которая «должна давать,
особливо художникам, ясное понятие о нравах, обычаях и
одеяниях славных в древности народов». Это, на первый взгляд,
прикладное понимание археологии, подчиненной техническому
обслуживанию работы живописцев и скульпторов, тесно связано
с включением археологии в историко-искусствоведческо-филоло-
гический комплекс антиковедческих дисциплин. Взгляды
Оленина формировались в эпоху классицизма, и его понимание
археологии восходит к винкельмановской эстетике. Это прежде
всего археология классическая.
Как и в западноевропейской культуре конца XVIII — первой
половины XIX в., классическая археология в России должна
была пройти путь от первоначального, в духе «антиквариа-
ризма» екатерининских времен, собирательства «антиков»,
получаемых более или менее бессистемно, но главным образом —
из грабительских «кладоискательских» раскопок, к все более
осмысленному и планомерному их поиску, систематизации,
научному изучению, формированию коллекций и фондов музеев,
постепенно складывающихся в стабильную сеть, а затем и
созданию первых обобщений. В николаевской России
археологические исследования на юге развивались, продолжая тенденцию,
определившуюся еще в предшествовавшем царствовании и
приобретая все более целенаправленный и устойчивый характер.
Велись они под контролем министерства внутренних дел,
возглавлявшемся Л. А. Перовским. Правительственные чиновники,
присланные из столицы или работающие на местах, отвечали за
75
раскопки некрополей и городских руин Керчи, Херсонеса, Фана-
гории, Ольвии, курганов южнорусских степей.
Наиболее значительным открытием той поры стали находки
1830 г. в кургане Куль-Оба близ Керчи. Золотой кубок с
изображениями скифов (как сейчас доказано, воспроизводящий
одну из скифских генеалогических легенд), акинак в золотых
ножнах, шейная гривна со скульптурными изображениями
скифских всадников, серебряные сосуды — эти и другие вещи,
поступившие в Эрмитаж, вызвали волну интереса к скифской
культуре. Керченские археологи П. А. Дюбрюкс, А. Б. Ашик
и Д. В. Корейша исследовали монументальное погребальное
сооружение кургана, каменную камеру с ложным сводом и дромо-
сом. Скифские курганы стали одной из важнейших категорий
памятников причерноморской археологии.
Близ Керчи через несколько лет А. Б. Ашик раскопал
курган Кекуватского с богатым саркофагом, греческим и скифским
вооружением. В «Золотом кургане» там же, в окрестностях
древней Пантикапеи, Д. В. Корейша приоткрыл стену
монументального склепа, производившую впечатление мегалитической
постройки. В 1837 г. П. И. Кеппен опубликовал «Список
известнейших курганов в России» — первую обстоятельную сводку
учтенных к тому времени погребальных памятников, в основном
скифских. Через десять лет, в 1848 г., А. Б. Ашик издал
двухтомный труд «Боспорское царство».
Руины античных полисов, Пантикапеи, Херсонеса, Ольвии
становятся местом своеобразного паломничества. В разное
время эти места посещали И. М. Муравьев-Апостол, В. В.
Капнист, А. С. Пушкин, К. Н. Батюшков, А. С. Грибоедов, П. А.
Вяземский, В. А. Жуковский. Обстоятельное научное описание
памятников Крыма и Кавказа опубликовал в 1840-х годах в
Париже швейцарский путешественник Фредерик Дюбуа де Мон-
пере.
На юге страны возник первый специализированный научный
центр классической археологии, тесно связанный с Петербургом,
но опирающийся на местные силы. Инициатором создания этого
центра • стал Иван Алексеевич Стемпковский (1789—1832),
в 1808—1810 гг.— адъютант герцога Ришелье, боевой офицер,
член-корреспондент Парижской Академии надписей,
коллекционер и ученый; судьба его словно повторяет во многом судьбу
Оленина. Выйдя в 1826 г. в отставку в чине полковника, два
года спустя Стемпковский становится керченским
градоначальником. К этому времени были опубликованы его исследования
по исторической географии Северного Причерноморья античной
эпохи, программы дальнейших исследований. По инициативе
Стемпковского, в Одессе в 1825 г. был основан городской музей
древностей, директором которого стал И. П. Бларамберг
(1772—1831). В 1830-х годах вокруг музея объединяется группа
археологов и любителей древностей — М. М. Кирьянов, Д. И. Кня-
76
жевич, проф. Н. Н. Мурзакевич, Н. И. Надеждин, директор
Одесской публичной библиотеки А. И. Левшин и др. В 1839 г.
они создали Одесское общество истории и древностей, которое
получило право производить археологические раскопки по всей
Южной России.34
В изучении южнорусских древностей объединялись очень
разные по своим жизненным принципам и целям люди.
Мурзакевич вспоминал о деятельности некоторых своих коллег: «Ашик
и Корейша... желая получить подарок или крест за находку,
старались раскопать побольше курганов. Лично они не
присутствовали почти никогда. Описания или рисунков на месте не
делали. Вещи двойные, тройные, четвертные по произволу
упомянутых господ, раздавались кому им нравилось или сбывались
за границу, а часть мастерами золотых дел растоплялись в
плавильном мешке. Множество глиняных предметов разбивалось на
месте находок. Курганы, гробницы не только не сохранялись и
не поддерживались, но вследствие необъяснимого равнодушия
официальных кладоискателей разбирались на городские
постройки. У Ашика я заметил большие запасы ваз, сосудов,
вещей, монет, которые все, лежа в куче, служили магазином, из
которого ежегодно отправляли в Эрмитаж вещи, сказывая
в рапорте, что такие-то и такие-то вещи были в сем году
сысканы таким-то и там-то. Вазы, виденные мною в 1836 г.,
Ашиком предъявлялись в 1838 г.».
«Официальные кладоискатели» были неотъемлемой
оборотной стороной идеологии «официальной народности». Ашик
писал, в высшей степени благонамеренно: «Никакое умственное
занятие не благоприятствует столько религии и нравственности,
сколько изыскание, исследование и хранение памятников
истории родной отечественной земли».35
Разумеется, целью археологических изысканий в
Причерноморье были не только «религия и нравственность». При всех
мыслимых издержках шел последовательный процесс
накопления художественных ценностей и научных материалов, и уже
в 1843 г. П. М. Волконский, обобщая результаты раскопок Дю-
брюкса, Ашика, Корейши, Бегичева и других причерноморских
археологов, выдвинул проект монументального научного издания
боспорских древностей. Оно было осуществлено под редакцией
хранителя Эрмитажа акад. Л. Э. Стефани в 1854 г., в 2 томах,
с атласом. «Древности Босфора Киммерийского, хранящиеся
в императорском музее Эрмитажа» стали первоклассной
публикацией по классической археологии (почти полвека спустя,
в 1892 г., они, как эталонная публикация эрмитажных
коллекций, были переизданы во Франции).
В методическом отношении классическая археология
сохраняла за собой ведущие позиции. Однако и объективные
потребности научного развития, и внешние политические, идейные
установки, определившие развитие российской культуры, выдви-
77
гали задачу развития археологии национальной,
славяно-русской.
Славяно-русская археология как сравнительно молодая
отрасль должна была во многом прежде всего повторить
(осваивая опыт) путь археологии классической: от сбора и начального
осмысления случайных находок, кладов, реликвий и т. п. ко все
более целенаправленному и планомерному поиску и выявлению
древностей, определению памятников на местности,
стационарным их раскопкам, созданию системы исследовательских
учреждений, а затем — выдвижению и реализации
научно-исследовательских программ. Одним из первых это понял и начал
осуществлять именно А. Н. Оленин—и как археолог, и как
президент Академии художеств, по существу своему
представлявшей в то время крупный и едва ли не единственный в своем
роде исследовательский центр. По оценке современного
историографа, Оленин «безошибочно определил момент, когда ему
нужно было позаботиться о развитии нового направления
деятельности возглавлявшегося им учреждения». Л. Н. Майков
вспоминал о настроениях в оленинском кружке этого времени:
«Героическое, возвышающее душу присуще не одному
классическому, греческому и римскому миру, оно должно быть
извлечено и из преданий русской древности, и возведено искусством
в классический идеал».Зб
Интерес к русским древностям резко возрос после находки
в 1822 г. клада драгоценностей XII—XIII вв. на месте
разрушенной татаро-монголами Старой Рязани. После краткого
описания находки в «Отечественных записках» П. Свиньина,
в 1823 г. вышла в свет написанная К. Ф. Калайдовичем (одним
из организаторов Археографической экспедиции) брошюра,
адресованная директору московской Оружейной палаты: «Письмо
к Алексею Федоровичу Малиновскому об археологических
исследованиях в Рязанской губернии с рисунками найденных там
в 1822 году древностей». Калайдович, вслед за Ходаковским
обратив внимание на древние городища, рассматривал их как
остатки укреплений. Рязанская находка вызвала целую волну
публикаций, в 1831 г. итоги ее изучения подвела
фундаментальная книга А. Н. Оленина «Рязанские русские древности».
Год спустя Оленин опубликовал «Опыт об одежде, оружии,
нравах, обычаях и степени просвещения словен» — своего рода
программу нового направления археологических исследований.
Практические шаги были предприняты намного раньше. В 1825 г.
живописец Ф. Г. Солнцев, оставленный при Академии художеств
«по части археологической и этнографической», был отправлен
в длительную экспедицию по стране «для срисовывания
старинных наших обычаев, одеяний, оружия, церковной и царской
утвари, скарба, конской сбруи и прочих предметов,
принадлежащих к историческим, археологическим и этнографическим
сведениям». Одним из важнейших научных результатов этих работ
78
стало открытие в 1843 г. фресок киевской Софии.
Архитектурно-археологические изыскания Академии разворачиваются
в Москве, Новгороде, Владимире, Ростове, Суздале; их проводят
Ф. Г. Солнцев, Ф. Ф. Рихтер, А. М. Горностаев. В Академии
художеств сосредоточиваются обмерные чертежи, зарисовки,
документальные данные более чем о сотне русских памятников.
На страницах «Отечественных записок», по оценке
А.А.Формозова, ставших «первым русским историко-художественным
журналом», регулярно появляются очерки о древностях
Московского Кремля, Новгорода, Пскова, Смоленска, Киева, Вышго-
рода и Чернигова, Ярославля, Владимира и Нижнего
Новгорода, Бахчисарая и Болгара, русских монастырей и памятников
Северного Кавказа. Здесь публиковали свои статьи М. П.
Погодин и П. М. Строев, Е. А. Болховитинов, И. А. Стемпковский;
значительная часть очерков принадлежала издателю
«Отечественных записок» Павлу Петровичу Свиньину (1788—1839).
Ежегодно он предпринимал очередное «археологическое путешествие
по России», объезжая одну губернию за другой. Его
дневниковые записи становились основой журнальных статей.37
Постепенно все более упорядочивались и накапливались во
все возрастающем количестве фактические данные об
исторической топографии и архитектурных памятниках древнерусских
городов, рос фонд вещественных коллекций в собраниях
Эрмитажа и Оружейной палаты, назревала необходимость в их
систематизации и обобщении. В 1843 г., по распоряжению
Николая I, создается комиссия в составе А. Н. Оленина, С. Г.
Строганова, Ф. Г. Солнцева, А. Ф. Вельтмана (директора Оружейной
палаты), И. М. Снегирева (профессора Московского
университета) для подготовки многотомного издания «Древности
Российского государства». Оленин писал о нем: «Главная цель
сочинения. .. будет состоять в точнейшем исследовании нравов,
обычаев и одежды русского народа от VI в. до XVII в.». Структура
издания, осуществленного в 1849—1853 гг., довольно точно
соответствовала и этой формулировке, и славяноведческим
программам археологических исследований, выдвинутых Олениным
ранее. «Древности» состояли из 6 томов:
1-й — иконы, кресты, утварь храмовая и облачение сана
духовного;
2-й — древний чин царский, царские утвари и одежды;
3-й — броня, оружие, карты и конская сбруя (с дополнением
о знаменах);
4-й — древние великокняжеские, царские, боярские и
народные одежды, изображения и портреты;
5-й — древняя столовая и домашняя утварь;
6-й — памятники древнего народного зодчества.
Отвечая самым насущным требованиям систематизации
материала, эта первая в своем роде и энциклопедическая по
размаху публикация сокровищ древнерусской материальной куль-
79
туры в то же время достаточно последовательно воплощала ува-
ровскую формулу — «самодержавие, православие и народность».
Осуществленное после смерти Оленина, издание
«Древностей» стало монументальным завершением обширной серии
публикаций. Посвященные памятникам Древней Руси, в
большинстве случаев они впервые вводили различные категории
отечественных древностей в научный и художественный оборот.
В эти годы были опубликованы: «Историческое описание
одежды и вооружения российских войск с древнейших времен»
А. В. Висковатова (1841); «Памятники московской древности»
И. М. Снегирева с рисунками Ф. Г. Солнцева (1842—1845);
«Древности Московского Кремля» А. Ф. Вельтмана (1843), его
же «Московская Оружейная палата» (1844); «Русская старина
в памятниках церковного и гражданского зодчества» И. М.
Снегирева (1846), его же «Памятники древнего художества в
России» (1850); «Памятники древнего русского зодчества» (5
выпусков) Ф. Ф. Рихтера (1851).
Источниковедческое значение этих публикаций, первых в
истории отечественной культуры, бесспорно. Наряду с ними, и уже
отмеченными «Древностями Босфора Киммерийского» (1854),
появляются сводные работы по археологии других регионов.
В 1842 г. в Дерпте была опубликована «Necrolivonica»0. Крузе,
положившая начало прибалтийской археологии. В 1834 г.
Общество истории и древностей возникает в Риге, в 1938 г.—
в Дерпте. Российская археология как формирующаяся и
действующая наука получает признание и за рубежом. В 1843 г.
в Датском Обществе для изучения северных древностей была
открыта Русская секция. Насущной задачей становилось
создание центрального, столичного археологического общества
в России.
4. СОЗДАНИЕ РУССКОГО
АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА
Главным археологическим учреждением России на
протяжении всего николаевского царствования формально был
императорский Эрмитаж, подчиненный министерству двора; сюда
поступали наиболее ценные находки из античных памятников
Причерноморья. После пожара 1837 г. и восстановления Зимнего
дворца началось строительство здания Нового Эрмитажа,
специально предназначенного для музейных коллекций. Оно
продолжалось почти десять лет (1840—1849), но лишь в конце
строительства была образована комиссия под председательством
акад. Ф. А. Бруни, которая должна была заняться
реорганизацией музея. Коллекция эрмитажных антиков с 1850 г.
находилась в ведении акад. Л. Э. Стефани. Он же после официального
открытия Эрмитажа, в 1852 г., возглавил его I отделение, где
хранились древности, медали, монеты, резные камни, гравюры.
80
Наряду с произведениями греческого и римского искусства, для
Эрмитажа были приобретены скульптура богини Сохмет и
другие древние египетские вещи, положившие начало эрмитажной
коллекции древностей Египта.38 Однако на протяжении еще
десяти лет музей не имел завершенной организационной
структуры; сотрудники его по существу были министерскими
чиновниками. И хотя «Правила» 1853 г. открывали музей для
публики, превратив его в сравнительно доступное и чрезвычайно
влиятельное культурное учреждение, научная деятельность
Эрмитажа полностью была подчинена интересам министерства
императорского двора.
Между тем развитие российской археологии постепенно
перерастало рамки этих интересов. Начальный этап систематизации
имеющихся музейных коллекций завершался созданием
многотомных «Древностей», как древнерусских, так и боспорских.
С организацией в Одессе Общества истории и древностей
работы черноморских музеев приобретали все более планомерный
и научный характер. Понемногу начиналось исследование
древнерусских курганов и сопок в Новгородской земле (Н. А.
Ушаков, А. И. Кулжинский), в Подмосковье (А. Д. Чертков,
Ф. Н. Китаев), на Рязанщине (М. Н. Макаров, А. Тихомиров).
Возобновляются археологические изыскания в Сибири.
Оживление их было связано с развитием российского
востоковедения. Еще во время александровского царствования
С. С. Уваров выдвинул проект создания «Азиатской академии»,
оставшийся неосуществленным, однако в 1817 г. по инициативе
видного ученого-востоковеда (в дальнейшем — академика)
X. Д. Френа в составе Кунсткамеры был выделен Азиатский
музей. Сосредоточенные в Кунсткамере клады восточных монет и
арабские рукописи стали естественной базой для подготовки
квалифицированных специалистов. Под руководством Френа
выросли ученые, сочетавшие интерес к ориенталистике,
нумизматике и археологии. Именно в это время определили свои
научные интересы П. С. Савельев, В. Г. Тизенгаузен; связан
с Френом был и Г. И. Спасский, по образованию — горный
инженер, по специальности и вкусам — историк и археолог.
Спасский возобновил в Сибири археологические работы, а на
протяжении ряда лет (1818—1825) издавал «Сибирский вестник» —
одно из первых изданий в России, регулярно посвящавших свои
страницы археологии. В 1825—1827 гг., стремясь превратить это
издание в научно-популярный журнал, где сотрудничали бы
столичные специалисты-востоковеды, Спасский реорганизовал
его в «Азиатский вестник».39
Русские ориенталисты обращали свои взоры не только на
отечественный Восток — в Сибирь. 1830—1840-е годы — время
серии путешествий по Египту, Месопотамии, внутренней Африке.
А. С. Норов, М. А. Гамазов, А. Н. Муравьев, Е. Ковалевский
опубликовали путевые очерки, статьи, книги, раскрывавшие пе-
6 Заказ № 9
81
ред русским читателем мир восточных культур, а вместе с ним —
переживающий свое «второе рождение» мир древневосточных
памятников.
Античность, славистика, ориенталистика — эти
зарождающиеся отрасли археологии требовали новых организационных
форм, но Эрмитаж, к тому же переживавший длительный
процесс реконструкции, не мог их дать.
Петербургские нумизматы и другие любители древностей
в эти годы нередко собирались у Я. Я. Рейхеля, чиновника
министерства финансов и известного коллекционера. В его доме
бывали и титулованные любители, и серьезные ученые,
например, X. Д. Френ. В 1842 г. в Петербург к Рейхелю приехал его
берлинский агент Бернхард Кёне, поставлявший
нумизматические материалы для коллекции. С помощью Рейхеля, а главным
образом петербургских сиятельных знакомых Кёне рассчитывал
занять академическую вакансию по кафедре античной
археологии. Добиться этого не удалось, но в 1845 г. Кёне был принят
в штат Эрмитажа.
Как писал в «Истории императорского Русского
археологического общества за первые пятьдесят лет его существования»
Н. И. Веселовский, «в разгар борьбы за академическую
кафедру, Кёне задумал основать в С.-Петербурге Общество
археологического характера, чтобы при посредстве его заявить о
своих знаниях, приобрести сильные связи и расположить в свою
пользу академиков... Конечно, Археологическое общество и
помимо Кёне должно было возникнуть рано или поздно в
Петербурге, где сосредоточиваются научные силы по различным
специальностям, и куда, по естественному ходу вещей, стекаются
главным образом древности со всей России, тем не менее почин
в этом предприятии остается за Кёне безраздельно».40
Общество было создано в 1846 г. Его председателем
согласился стать один из великих князей, герцог Максимилиан Лейх-
тенбергский. Среди членов-основателей и почетных членов —
князь Волконский, министр императорского двора; князь
Воронцов, наместник кавказский; граф Уваров, министр народного
просвещения. В состав Общества вошли принцы и герцоги,
графы и князья, генералы, гвардейские офицеры, были здесь
и чиновники, священники, купцы. Разумеется, членами
Общества состояли и ученые, такие, как акад. X. Д. Френ,
выдающийся славист И. И. Срезневский, будущий первый директор
Эрмитажа историк С. А. Гедеонов, П. С. Савельев, М. П.
Погодин, А. Д. Чертков (представитель Московского общества
истории и древностей российских). Членами Общества состояли
многие видные деятели «оленинского периода»: Ф. Г. Солнцев,
И. И. Горностаев, А. Ф. Вельтман, А. В. Висковатов. И тем не
менее первоначальная структура общества даже в отдаленной
степени не соответствовала насущным задачам российской
археологии.
82
Кёне интересовали прежде всего связи с влиятельными
титулованными нумизматами и возможность блеснуть своими
познаниями в античности. Поэтому новое научное общество было
названо «Археолого-нумизматическим» и археология имелась
в виду исключительно классическая. Издания Общества
публиковались на французском языке. Н. И. Веселовский с горечью
замечал, что «расчетами Кёне объясняется и то преимущество,
которое отдано при учреждении общества иностранным языкам
перед русским, и которое Кёне оберегал очень ревниво, так как
в сущности ему не было никакого дела ни до России, ни до
русских» (выделено нами.— Г. Л.).
Конечно, несоразмерность нового Общества с его задачами
была ясна многим; да и цели Кёне в конечном счете были уже
достигнуты. Не прошло и двух лет, как в Археологическом
обществе у Кёне появился сильный противник, который вслух
(и исключительно по-русски!) заговорил о необходимости
коренных преобразований.
Им стал Иван Петрович ■ Сахаров — из разночинцев, сын
тульского священника, медик по образованию. С 1830-х годов
он стал публиковать в Москве записи и сборники русских
народных песен, сказаний, былин. В 1836 г. Сахаров переехал
в Петербург, где одна за другой выходили его книги
(«Сказания русского народа», «Путешествия русских людей», «Песни
русского народа»),— как раз в те годы, когда воздвигаются
храмы в «русско-византийском стиле». И. И. Срезневский писал
потом: «Никто до тех пор не мог произвести на русское
читающее общество такого влияния в пользу уважения к русской
народности, как этот молодой любитель. Не поразил он
основательной ученостью, не поразил он и многообразием
соображений; но множество собранных им данных было так неожиданно
велико и по большей части для многих так ново, так кстати в то
время, когда в литературе заговорили впервые о народности,
притом же увлечение их собирателя было так искренне и
решительно. ..» Правда, позднее фольклористы обнаружили, что
среди «новых данных» — немало произведений самого Сахарова.
Оказалось, что он решительно переделывал русские народные
песни в самодержавно-православном духе (не останавливаясь
перед монархическими фальсификациями) с целью вызвать
должное уважение к русской народности. Встретив одобрение не
только широкой публики, но и начальства, Сахаров выдвинул
грандиозную программу издания в 30 книгах сфабрикованного
им фольклора. В 1847 г. он стал членом Географического,
в 1848 г.— Археолого-нумизматического обществ.
Итоги его научной деятельности подвел один из выдающихся
русских славистов А. Н. Пыпин: «В этнографической науке он
был начетчик; труд его был только собирательский; его
собственные объяснения были или чисто внешние и отрицательные,
или научно невозможные; научный метод вполне отсутствовал».
6*
83
Да, метод у Сахарова отсутствовал. Зато концепция,
незыблемая и твердокаменно-надежная, была: она вполне успешно
заменяла метод.
С предельной четкостью Сахаров изложил свои взгляды на
исторический процесс, те взгляды, которые служили ему
главным оружием в борьбе за верховенство в научном сообществе.
Сахаров писал о России: «Европа еще при Петре Великом зорко
подсмотрела будущую участь русской земли, предназначенную
ей свыше. Изумленная неистощимыми силами нашей родины,
она дружно приступила к разрушению основных русских начал.
Первое поражение, первый натиск Европы был на русскую
народность. Перестрой русских людей на заморский лад был
начат с сословий дворянского и купеческого. Духовенство и
крестьяне оставлены были в покое, но только на время.
Западники полагали разбить их в другом сражении.
.. .Европа не могла слышать без бешенства имени нашего
православия. Начали с того, что тысячами навязывали нам
все существовавшие ереси... нас пробовали сбить с толку:
философскими системами, мистицизмом, сочинениями Вольтера,
Шеллинга, Гегеля и их последователей. Бедная Русь, чего
только ты не вытерпела от западных варваров.
Западные-ополчения против русского самодержавия
начались в XVIII веке. Европе страшно было видеть на твердой
земле независимого русского государя, несокрушимого исполина,
окруженного беспредельной преданностью подвластного ему
народа... Европейские коноводы раздоров и мятежей начали
восставать против русского самодержавия, когда полагали, что
русская народность погибла навсегда и что для русского
православия довольно впущено всемирных ересей и расколов. К
счастию русской земли, они не поняли, что крепость нашего
самодержавия создана была Владимиром Великим, Иоанном III
и Петром Великим, тремя могучими государями, ниспосланными
свыше для возрождения, величия и счастия русской земли.
Самодержавие, основанное и укрепленное ими, просуществовало
в России тысячу лет и будет, при помощи Божией,
существовать еще долго, долго до позднейших времен».41
Строго выдержанная по схеме высочайше одобренной
формулы «самодержавие, православие и народность», эта тирада
перекликается и с итогами исторических размышлений
Н.М.Карамзина, который в «Записке о древней и новой России» писал
еще в 1811 г.: «Самодержавие основало и воскресило Россию».
Уже четвертое десятилетие страна жила под удушающим гнетом
этого убеждения, подкрепленного всей мощью полицейско-бюро-
кратической машины Империи. Очередной (не первый, не
последний) «застой» отечественной истории продолжался, хотя и
близился к концу.
Неизбежность кризиса и краха господствующей идеологии
уже осознавалась; вероятно, многие иронически улыбались са-
84
харовским тирадам, а Аполлон Григорьев в «Москвитянине»
писал в 1854 г. о нем (еще при жизни Николая I): «Мы думаем
даже, что с теми взглядами на народность русскую,
которые явились в литературе тридцатых годов... трудно
понять душевное содержание русских песен и усвоить себе
крепко их разнообразные формы». Трудно, невозможно было
с позиций уваровской формулы понять душевное содержание
русских песен, духовную сущность русской культуры,
потерявшей за эти страшные десятилетия Рылеева и Грибоедова,
Бестужева и Пушкина, Лермонтова и Белинского. Но сила, так или
иначе погубившая их, все еще господствовала в русской жизни.
И она была на стороне И. П. Сахарова.
Его поддержали, в том числе такие авторитетные для
Общества люди, как Иван Михайлович Снегирев, московский
профессор и соавтор Оленина по «Древностям Российского
государства». Будучи собирателем русского фольклора, он был близок
Сахарову по своим научным интересам, но, в отличие от него,
имел превосходное филологическое образование, был знатоком
римской и греческой литературы, умел пользоваться
тончайшими методами критического исследования, разработанными
классической филологией. В области русской культуры Снегирев
оставил разнообразные труды: «Русские в своих пословицах»
(1831—1834), «Русские простонародные праздники и суеверные
обряды» (1837—1839), «О лубочных картинках русского
народа» (1844), «Памятники московской древности» (1842—1854)
и др. Но вот как спустя двадцать лет отзывался о них И. Е.
Забелин, известный археолог и глубокий исследователь московской
старины: «Труды Снегирева положительным образом никогда
и нигде не действовали в научной обработке наших древностей.
Их связь с этою обработкою обнаруживалась всегда только
отрицательно, выражала только неизбежную полемику с ними,
неизбежную их переверку, что в видах решительной
бесполезности и излишнего труда нередко даже совсем оставлялось
исследователем». А поясняя причины такого отношения, А. Н. Пыпин
писал о Снегиреве: «Его общие исторические представления
были карамзинские представления о народности и народе,
отвечали известной программе и опять не сходились с позднейшей
школой, которая приступила к изучению народности без
предвзятых и посторонних науке соображений».42
Зависимость ученого от реакционных политических установок
с неизбежностью вела даже такого квалифицированного
специалиста, каким был И. М. Снегирев, за те пределы, где
конъюнктурное приспособление научных данных превращается в их
фальсификацию. Трудно было в условиях николаевской России
остаться исследователем, работающим «без предвзятых и
посторонних науке соображений».
И в то же время объективная необходимость реорганизации
Археолого-нумизматического общества не вызывала сомнений.
85
Инициатива, объединившая Сахарова, Снегирева и других
членов Общества, какими бы консервативными,
национально-самодержавно-православными мотивами они ни руководствовались,
отвечала внутренним потребностям русской науки. В 1851 г.
Общество было преобразовано и стало называться Русским
археологическим обществом (РАО), с тремя отделами:
1-й — русской и славянской археологии;
2-й — восточной археологии;
3-й — древней и западной археологии.
Это деление отвечало сложившейся структуре русской науки.
Обращает на себя внимание отсутствие в этой структуре
первобытной археологии. «Система трех веков», исходные понятия
парадигмы эволюционистов в России Николая I не получили ни
распространения, ни поддержки. Идеологические основы
официальной культуры исключали всякую возможность внедрения
новых идей, по сути своей материалистических. В этом
отношении русская археология к 1851 г. отставала от современной ей
западноевропейской науки примерно на полтора десятилетия.
Структура РАО, создавая определенные возможности для
дальнейшего развития, в то же время закрепляла это отставание.
Глава IV
СТАНОВЛЕНИЕ СИСТЕМЫ
НАУЧНЫХ ЦЕНТРОВ (1846—1871)
1. ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА
В ПОРЕФОРМЕННОЙ РОССИИ
Николай I умер в августе 1855 г., незадолго до падения
Севастополя. Царская Россия проигрывала Крымскую войну,
которая, как писал историк С. М. Соловьев, была для
правительства расплатой «за тридцатилетнюю ложь, тридцатилетнее
давление всего живого, духовного, подавление народных сил».43-44
В преддверии буржуазных реформ нарастало общественное
движение, дискуссии «западников» и «славянофилов»,
революционных демократов. Манифест 19 февраля 1861 г. об отмене
крепостного права подвел черту под кризисом
феодально-крепостнического самодержавия, его идеологией. Вместе с
николаевской эпохой уходила в прошлое «официальная народность».
На арену выступили новые общественные силы, жизненно
заинтересованные в дальнейших реформах общественного строя
и государственного управления, в промышленном и
техническом развитии страны, в прогрессе естественнонаучных и
политических знаний. Перед исторической наукой встают новые
86
требования и задачи: на обширном, доброкачественно
переработанном (без тенденциозного отбора, тем более,
фальсификаций) материале источников, по возможности, во всей их
полноте, следовало раскрыть процесс развития русского общества,
обнажить истоки и корни сложившейся социально-политической
ситуации и определить ее возможные перспективы, т. е. вместо
доказательств извечности и неизменности российского
«самодержавия, православия и народности» необходимо было
предложить обществу концепцию, приближающую общественное
сознание к освоению «естественно-исторических» представлений.
Философия истории, прилагавшаяся к российской
действительности, настоящей и прошлой, впервые освобождаясь от
жесткого идейно-политического диктата, могла стать основой
самостоятельной научной парадигмы, а, реализуясь в
исторической науке, эта парадигма не могла не воздействовать и на
дальнейшее развитие отечественной археологии.
Сергей Михайлович Соловьев (1820—1879), ведущий
русский историк этого времени, деятельность которого
наиболее полным образом отвечала решению всей этой сложной
суммы научных и общественных задач. Ученик крупнейшего
отечественного медиевиста Т. Н. Грановского, античника-ге-
гельянца Д. Л. Крюкова, основателя «скептической школы»
исторического источниковедения М. Т. Каченовского, Соловьев
испытал глубокое воздействие славянофилов, виднейшие из
которых— М. П. Погодин и С. П. Шевырев — были его
университетскими преподавателями. Преодоление этого воздействия,
особенно под влиянием «Философии истории» Гегеля, привело
Соловьева к созданию собственной концепции исторического
развития России, которое он осознавал как поступательный,
глубоко закономерный, «органический» процесс.
В 1851 г. вышел в свет первый том его «Истории России
с древнейших времен», в 15 книгах (публикация которых
продолжалась до конца жизни ученого). В предисловии к своему
труду С. М. Соловьев писал: «Не делить, не дробить Русскую
Историю на отдельные части, периоды, но соединять их,
следить преимущественно за связью явлений, за непосредственным
преемством форм; не разделять начал, но рассматривать их во
взаимодействии, стараться объяснить каждое явление из
внутренних причин, прежде чем выделить его из общей связи
событий и подчинить внешнему влиянию, — вот обязанность
историка в настоящее время, как понимает его автор
предлагаемого труда». Представление о последовательном развитии
родовых отношений, смене и вытеснении их государственными,
расширении и совершенствовании последних лежало в основе
соловьевской концепции. Впервые он обратил внимание и на
естественно-географические факторы, природные условия и
пространство страны, на связь с ними темпов динамики историко-
политического и социально-экономического развития.
87
Панорама отечественной истории, от киммерийцев и скифов
времен Гесиода и Геродота, венедов Тацита и варяжских
князей Начальной летописи, до «Преобразования России» Петром I
и, в последнем томе, восстания Пугачева — вот гигантский
новый шаг, который русская историческая наука сделала
впервые после «Истории государства Российского» Н. М.
Карамзина. Концепция закономерного, органического развития,
вплотную подводящего Россию к эпохе отмены крепостного права,
полностью отвечала, как писал советский историк акад.
Л. В. Черепнин, политическому идеалу либеральной буржуазии
с ее программой реформ, которые содействовали бы
превращению феодальной монархии в монархию буржуазную.
Закономерность исторического процесса, по Соловьеву,
исключала возможность революций: они возникали лишь в силу
какого-либо нарушения «органических», естественных условий.
Этот подход устраивал русскую буржуазию в ее поисках
компромиссов с царем и дворянством. Но помимо потенциальных
«охранительских» тенденций, методология Соловьева, с ее
требованием постижения, раскрытия закономерностей
«органического развития», выступала своеобразной гуманитарной
редакцией эволюционизма. Того самого эволюционизма, который
одерживал решающие победы в естествознании, на котором
базировалась западноевропейская первобытная археология и
который в России впервые был реализован на материале
отечественной письменной истории.
Труд С. М. Соловьева замечателен еще и тем, что каждый
хронологический период он завершал обзором «внутреннего
состояния русского общества». Насыщенные богатые
документальным материалом, эти главы охватывали различные
стороны социально-экономических отношений, политического
уклада, культуры и быта Руси в X—XI, XII—XIII, XIV—XV вв.,
а для более позднего времени — в конце каждого
царствования. Эти стороны жизни народа и государства в таком объеме
освещались впервые. Для родственных славяноведческих
дисциплин, и прежде всего для славяно-русской археологии, труд
С. М.- Соловьева давал новую, развернутую и тесно связанную
с общеисторической концепцией исследовательскую программу.
Н. Г. Чернышевский назвал «Историю России с древнейших
времен» С. М. Соловьева «важнейшим приобретением нашей
исторической науки».45 Не сразу, но неуклонно воздействие
этого труда стало сказываться на всех отраслях исторического
знания, включая археологию.
2. АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ КОМИССИЯ
2 февраля 1859 г. при министерстве двора была образована
Археологическая комиссия (АК), первое государственное
центральное археологическое учреждение России. В круг ее задач
88
входило производство раскопок и исследование древностей,
«преимущественно относящихся к отечественной истории и
жизни народов, обитавших некогда на пространстве,
занимаемом Россией», сбор сведений о памятниках старины и «ученая
оценка» — экспертиза открываемых древностей. В
распоряжение АК должны были поступать все археологические находки
с казенных и общественных земель. Позднее, с 1889 г.,
Археологической комиссии было предоставлено исключительное
право на разрешение раскопок, для производства которых она
выдавала археологам так называемый «открытый лист». От
исследователя в этом случае требовалось обязательное
представление в АК научного отчета о проведенных работах (ныне
Открытый лист, с теми же обязательствами, выдается
Институтом археологии Академии наук).
Входя в единую организационную систему с Эрмитажем, АК
была тесно с ним связана. Наиболее ценные находки с научной
документацией по решению АК поступали в эрмитажные
хранилища. Остальные древности "распределялись также под ее
контролем. С самого начала был установлен бюджет АК,
постепенно возраставший (с 18 тыс. до 100 тыс. руб. в год).
Создание единого, централизованного государственного
учреждения, несомненно, было прогрессивным шагом в развитии
отечественной археологии. Контроль над раскопками и
распределением древностей, унификация документации, выделение
государственных средств на археологические исследования в
значительной мере способствовали координации и объединению
сил российских археологов. Вокруг АК объединились
квалифицированные и авторитетные специалисты. Первым ее
председателем был граф С. Г. Строганов, его заместителем — барон
B. Г. Тизенгаузен; экспертизой античных и скифских
древностей занимался хранитель I отделения Эрмитажа акад.
Л. Э. Стефани. В составе комиссии или по ее поручениям в эти
годы вели раскопки И. Е. Забелин, В. Г. Тизенгаузен, А. В.
Терещенко, А. Е. Люценко, С. Веребрюсов, В. Н. Юргевич и др.
Иван Егорович Забелин (1820—1909), один из наиболее
авторитетных и деятельных сотрудников АК этих лет. Крупный
историк, по своим воззрениям он примыкал к западникам
(особенно ему был близок К. Д. Кавелин), резко расходясь с
авторитетнейшими московскими учеными М. П. Погодиным,
C. П. Шевыревым и их последователями — славянофилами.
Свои исторические исследования И. Е. Забелин посвятил
наименее изученной, «бытовой» стороне истории допетровской Руси.
Его труды, посвященные «домашнему быту» русских царей и
цариц, бояр, «История русской жизни с древнейших времен»
(1876—1879), развивая те же методические принципы, на
которых основывался С. М. Соловьев, способствовали оформлению
в России своеобразной археологической парадигмы, которую
можно назвать «бытописательской». Основываясь на некоторых
89
методологических посылках, в конечном счете общих с
западноевропейскими эволюционистами, русские «бытописатели»
полагали достаточной подробную, доскональную характеристику
различных сторон материальной культуры, «древнего быта»,
без детальной разработки пока что далеких для российской
археологии проблем периодизации первобытности; не «эпохи»
(каменная, бронзовая, железная), а «племена и народы» на
пространстве, занимаемом Россией, мыслились главным
объектом изучения. И. Е. Забелин полагал, что «при помощи общих
антропологических идей» удастся воссоздать и описать
развитие «истории человеческой культуры, где умственное и
нравственное развитие человека составляет главнейший предмет
научных исследований; но история культуры в сущности есть
археология». Не лишенный прогностической силы, этот взгляд,
в сущности правильный, ориентировал археологов прежде всего
на накопление конкретного материала. Однако он же
ограничивал возможности методологических поисков, и рано или
поздно эта ограниченность должна была сделать археологов,
создавших в сущности новый фонд вещественных источников,
именно в культурно-исторических исследованиях,
беспомощными перед обилием накопленных фактов.4б
Предстояли, однако, десятилетия этого периода
«первоначального накопления», и в создание фонда археологических
источников И. Е. Забелин внес неоценимый вклад. На
протяжении первых десяти лет деятельности АК он раскопал по ее
поручению ряд скифских курганов, среди них самый
знаменитый — Чертомлыкский (1862—1863). Фонды Эрмитажа
пополнились такими замечательными находками, как чертомлыкская
амфора с изображениями скифов и меч в золотых ножнах,
погребальная колесница из Краснокутского кургана,
великолепный жреческий убор из кургана Большая Близница,
которому Л.Э. Стефани посвятил специальную публикацию
(«Гробница жрицы Деметры». СПб., 1873). Скифское золото
превратилось в ценнейшее из научных сокровищ России; и в
дальнейшей деятельности петербургской АК исследования скифских
курганов занимали главенствующее место.
Правда, по мере роста накопленных материалов, возрастали
и требования к их научной систематизации, анализу, оценке.
Пройдет полвека, и младший современник И. Е. Забелина,
С. А. Жебелев, выскажется: «Не пройдя основательной
археологической школы, изучая археологию более практически,
Забелин подходил к оценке вещественных памятников скорее
„нутром", чем при помощи детального их анализа». Этот
«нутряной подход» был естественной особенностью бытописатель-
ской археологии, и уже в конце 1850 — начале 1860-х годов
опасность методологической ограниченности осознавалась
исследователями, стремившимися от накопления материалов
подойти к обоснованным историческим обобщениям.
90
На первом плане, однако, стояли задачи организационного
развития российской археологии. АК стремилась объединить и
направить исследования, связать воедино изучение «северного
Причерноморья с изучением Кавказа, Закавказья и
Туркестана, с одной стороны, первобытных древностей средней
России, Поволжья, Прикамья и Приуралья — с другой...» Правда,
как отмечал при этом С. А. Жебелев, «слишком усиленное
стремление Комиссии к производству раскопок почти
одновременно во многих местах вело к тому, что достигаемые
результаты, может быть, не всегда бывали удовлетворительными, что
начатые предприятия, за отсутствием ученых сил или
материальных средств, прерывались и не доводимы были до конца».
Оставаясь по существу своему бюрократическим учреждением,
АК в состоянии была решить лишь часть стоявших перед
российской наукой задач.
Наиболее успешной и значимой для дальнейшего развития
отечественной науки была издательская деятельность АК.
С 1859 г. комиссия стала публиковать извлечения из
«всеподданнейших отчетов», представлявшие собой краткую научную
характеристику произведенных работ. «Отчеты
Археологической комиссии» (OAK), на русском и французском языках,
с атласами таблиц, стали первым официальным
археологическим изданием периодического характера в России. С 1859 по
1881 г. вышел 21 том OAK, за 1882—1889 гг. был опубликован
сводный отчет, с 1889 по 1912 г. продолжалось их ежегодное
издание (в 1903 г. вышел «Указатель» к OAK 1882—1898).
В середине 1860-х годов АК приступила к изданию сводных
публикаций. «Материалы по археологии России» (MAP) стали
первыми предшественниками современного «Свода
археологических источников» (САИ) и многотомной «Археологии СССР».
Всего с 1866 до 1918 г. было подготовлено и выпущено 37
выпусков MAP. Первые два — «Древности геродотовой Скифии»—
были посвящены наиболее актуальным и ценным научным
открытиям, заложили основу нового раздела археологических
знаний — скифской археологии.
Развитие археологических дисциплин отразилось в
деятельности связанного с АК Эрмитажа. В 1863 г. был учрежден
пост директора музея. Им стал видный историк и искусствовед
Степан Александрович Гедеонов (1815—1878). Эрмитаж при
нем был разделен на три отделения: художественная галерея,
греческие и римские древности, скифские и русские древности.
Структура музейной базы Археологической комиссии, таким
образом, приблизилась к сформировавшейся в 1851 г.
структуре РАО.
Деятельность Русского археологического общества в этот
период была также наиболее продуктивной в издательском
отношении. «Записки» общества в 1847—1852 гг. издавались на
французском языке, параллельно было начато издание рус-
91
ского текста «Записок С.-Петербургского Археологическо-ну-
мизматического Общества» (до 1858 г. вышло 14 томов).
В 1859—1884 гг. выходили «Известия РАО». В 1886 г. они
были преобразованы в «Записки РАО» новой серии, которые
издавались также и по отделениям («Записки Восточного
отделения РАО»—1886—1921 гг., «Записки Русского отделения
РАО»—1903—1918 гг., «Записки Классического отделения
РАО»—1904—1917 гг., «Записки Нумизматического отделения
РАО»—1906, 1913 гг.). Наиболее масштабной публикацией,
подготовленной РАО, стали четыре выпуска издания «Фрески
и мозаики Киево-Софийского собора» (1871 —1887).
В деятельности РАО этих лет играл заметную роль
молодой археолог А. С. Уваров, историки архитектуры Древней
Руси П. И. Савваитов, И. И. Горностаев, Л. А. Даль;
материалы по античной археологии публиковали Б. В. Кёне и
П. С. Сабатье. В связи с открытием в 1855 г. Восточного
факультета Петербургского университета заметно оживилась
научная активность ученых-ориенталистов (П. С. Савельев,
Д. А. Хвольсон, В. В. Григорьев, А. Я. Гаркави).
В РАО обсуждались работы, посвященные арабской
нумизматике и письменным восточным источникам о Древней Руси,
истории хазар и тюрок. Постепенно Восточное отделение РАО
стало одним из ведущих центров отечественного
востоковедения.
Трехчленная структура русской археологии 1850-х годов,
состоявшая из славяно-русского, классического и восточного
разделов, позволяла решить ряд научно-организационных задач:
первичного накопления источников под централизованным
контролем, координацию исследований, организацию научных
изданий. Однако методологические и методические установки,
сложившиеся в эти годы, обрекали археологию на превращение
в чисто описательную науку, неспособную к самостоятельным
обобщениям. Отставание от мировой археологии,
произошедшее в течение николаевского царствования, закрепленное
в структуре РАО 1851 г., не преодолевалось, а лишь
увеличивалось. К концу 1850-х годов оно измерялось уже по меньшей
мере четвертью века (если вести отсчет от первой
общедоступной публикации томсеновской системы трех веков—1837 г.).
В русской науке были люди, ясно представлявшие себе
положение дел, стремившиеся его исправить. В конце 1850-х
годов раздавались голоса ученых-естественников К. М. Бэра,
И. С. Полякова, А. П. Богданова и др., призывающих к
изучению первобытной археологии, к развитию в России
эволюционистской парадигмы, основанной на археологической
периодизации.
Карл Максимович Бэр (1792—1876), академик, основатель
эмбриологии, один из создателей Русского географического
общества и Зоологического музея Академии наук (где начинал
92
свою деятельность И. С. Поляков), в 1859 г. выступил в
Географическом обществе с докладом «О древнейших обитателях
Европы». Опираясь на новейшие в то время открытия
западноевропейских археологов, он обсуждал возможность
сосуществования древнего человека с вымершими животными и ставил
вопрос о поисках памятников каменного века в России. Два года
спустя под его редакцией вышел в свет русский перевод книги
Й. Я. Ворсо «Северные древности королевского музея в
Копенгагене» (СПб., 1861). В предисловии к ней Бэр впервые для
русского читателя изложил «систему трех веков».
Хронологические обзоры древностей в тексте Ворсо завершались
обобщающей характеристикой каждого периода: люди каменного
века жили в условиях охотничье-рыболовческого хозяйства,
в бронзовом веке — появляются земледелие, ремесло, зачатки
торговли, в железном веке скандинавские племена установили
отношения с Римской империей. Бэр отмечал, что выделенные
периоды, «принятые уже четверть столетия тому назад», на
нынешнем, новом уровне знаний, необходимо «подразделять на
другие, более частные периоды», и что «в некоторых странах
ученые уже приступили к решению этих задач». Однако
детальное восстановление первобытной истории, решение
вопросов распространения металлургии, происхождения культурных
растений и домашних животных, т. е., с позиций парадигмы
эволюционизма, решение узловых проблем истории
хозяйственно-культурного развития человечества «может быть
найдено единственно в странах, лежащих между Азиею и
Западною Европою, — именно в России».
Первобытная археология России рассматривалась Бэром
как дело не только национальной науки, но общечеловеческое,
международное. «Если Россия не займется изучением своей
древнейшей старины, то она не исполнит своей задачи как
образованного государства». Для этого, однако, на отечественный
материал должна быть перенесена уже созданная и принятая
археологами «классификация и номенклатура древностей».
С этой целью не только издавался перевод книги Ворсо. Для
непосредственного изучения методики скандинавских
археологов в Копенгаген и Стокгольм был командирован сотрудник
Этнографического музея Академии наук Л. Ф. Радлов.
«Конечно, — заключал изложение своей программы
развития первобытной археологии К- М. Бэр, — желательно, чтобы
правительство учредило государственный музей для
древностей, находимых в России, наподобие Копенгагенского,
Стокгольмского, Берлинского и Шверинского».47 Задачи
археологии переросли рамки императорского Эрмитажа, где древности
оставались коллекцией антиков, пускай и дополненных
экзотическими скифскими и наиболее эффектными древнерусскими
вещами. Древнейший возраст человечества и происхождение
человека, последовательность освоения камня и металлов, вы-
93
ведение культурных растений и домашних животных — вот та
новая проблематика, перед которой останавливалась бытописа-
тельская археология. Для того чтобы эти задачи точно
формулировать, а затем и решать, как и в западноевропейской науке,
необходимы были постоянные и устойчивые взаимодействия
с естественными дисциплинами, геологией, биологией,
географией. Предпосылки для нового, естественнонаучного течения
российской археологии, очевидно имелись к началу 1860-х
годов. Однако организационная структура, сложившаяся в
Петербурге и замыкавшая взаимосвязанные звенья системы АК —
ИЭ — РАО на Министерство императорского двора, не
способствовала развитию этого течения. Слабыми оставались связи
«эрмитажной» археологии с Академией наук, еще менее —
с Университетом. Отношения с московскими и
провинциальными учеными, с другими научными центрами носили
характер директивных указаний и административного контроля,
подкрепляемого правительственным авторитетом. В условиях
пореформенной России требовалось создание новой
центральной организации, свободной от бюрократического
министерского надзора, способной объединить широкие, по существу
демократические, общественно-научные круги,
заинтересованные и во взаимодействии наук, и в широком развертывании
исследований, и в развитии новых актуальных разделов
отечественной археологии.
3. А. С. УВАРОВ —ИССЛЕДОВАТЕЛЬ,
ТЕОРЕТИК, ОРГАНИЗАТОР
Алексей Сергеевич Уваров (1828—1884)—один из самых
ярких представителей нового поколения российских
археологов, поколения, стоявшего перед сложными задачами
дальнейшего развития науки в пореформенной России. Сын министра
народного просвещения, президента Академии наук С. С.
Уварова, он получил превосходное образование в Петербургском,
Берлинском и Гейдельбергском университетах. На протяжении
всей жизни А. С. Уваров внимательно следил за развитием
зарубежной археологии, непосредственно был связан со
многими ведущими учеными Европы; с детских и юношеских лет
ему была хорошо знакома научно-художественная среда
Петербурга и Москвы. Происхождение, воспитание, высокое
положение отца открывали перед молодым графом Уваровым
дорогу к дипломатической карьере, но научные интересы
оказались сильнее.
Восемнадцатилетний А. С. Уваров — один из
членов-учредителей С.-Петербургского археолого-нумизматического
общества в 1846 г. Через год на свои средства он провел первые
самостоятельные археологические работы — обследование
Черноморского побережья (от устья Днепра до Тамани). Резуль-
94
таты были опубликованы в его капитальном двухтомном труде
«Исследование о древностях южной России и берегов Черного
моря» (1851 —1856). Это первый научный вклад Уварова в
развитие классической археологии.
В годы основания и преобразования РАО с А. С. Уваровым
сблизился Павел Степанович Савельев (1814—1859), также
один из членов-основателей Общества, квалифицированный
ориенталист и нумизмат, ученик X. Д. Френа, человек
незаурядных лингвистических способностей. Автор ряда серьезных
арабистических работ, Савельев был и полуляризатором науки,
и одним из сотрудников «Энциклопедического словаря» Плю-
шара (издававшегося в 1835—1841 гг.); он стал также одним
из влиятельных членов РАО, стремившихся преобразовать
деятельность Общества, и прежде всего направить его усилия на
создание доброкачественного фонда источников по
«национальному», славяно-русскому разделу отечественной археологии.
В 1851 —1854 гг. А. С. Уваров и П. С. Савельев
организовали массовые раскопки древнерусских курганов. За четыре
года во Владимирской губернии было исследовано 7757
насыпей; работы подобного масштаба проводились впервые, но и
впоследствии они не имели себе равных.
Массовый древнерусский материал, различные типы
украшений, орудия труда и бытовые вещи из раскопок Уварова и
Савельева до сих пор составляют значительную часть фонда
русских курганных древностей. Культура сельского населения
глубинных, центральных районов Древней Руси наглядными,
порой эффектными своими вещными воплощениями, предстала
перед историками, до сих пор способными лишь по скудным
летописным данным судить о быте и обычаях IX—XIII вв.
Правда, с легкой руки А. А. Спицына, издававшего
коллекцию вещей из уваровских раскопок («Владимирские курганы».
ИАК. Вып. 15. СПб., 1905), утвердилось мнение о
владимирских курганах как погибших для науки; Спицын писал, что
«все вещи коллекции смешались в серую одноцветную массу»
и что «ни одно погребение не может быть восстановлено
в своем содержании». Поэтому, заявлял А. А. Спицын,
раскопки Уварова «будут долго оплакиваться наукой... Потеря
этих курганов не вознаградима ничем!»48 С тех пор
заключение о низком методическом уровне работ Уварова и Савельева,
о «погибших для науки» в силу отсутствия документации
владимирских курганах стало традиционным и общепринятым.
Между тем оно несправедливо. В Государственном
историческом музее (Москва) сохранились дневники раскопок А. С.
Уварова и П. С. Савельева, ставшие известными современным
исследователям. 49 Они позволяют восстановить состав
значительной части комплекса и свидетельствуют, что раскопки вполне
соответствовали требованиям научной Методики:
фиксировалось положение останков в насыпи, состав и размещение ве-
95
щей, каждый раскопанный курган описывался отдельно.
В 1960—1980-х годах на основании документации А. С.
Уварова и П. С. Савельева был проведен ряд новых исследований
материалов владимирских курганов, которые, таким образом,
продолжают жить в науке. И в этом заслуга авторов раскопок
несомненна.
Сам А. С. Уваров изложил результаты исследования
владимирских курганов в фундаментальной работе «Меряне и их
быт по курганным раскопкам», опубликованной в Трудах I
Археологического съезда (работа была закончена к 1869 г. и
вышла в свет в 1871 г.). В ней дано общее описание
погребального обряда, приведены сведения о вещественном материале,
в текст включены характеристики отдельных, наиболее
показательных комплексов, приложен атлас рисунков находок.
Относя исследованные древности к финно-угорскому племени
меря, известному по летописи, А. С. Уваров, в общем, ошибся:
владимирские курганы принадлежали древнерусскому
населению. Однако мерянский субстрат в этом массиве населения
имелся, и некоторые формы вещей, открытых Уваровым,
действительно были типичны для летописной мери.
Важнее' другое — это была первая попытка сопоставить
массовый курганный материал с конкретным племенем,
известным по другим источникам. Первопроходцы могут порой
ошибаться, но их заслуга — в определении общего правильного
направления. Именно это и сделал Уваров, и тридцать лет
спустя после «Мерян» А. А. Спицын, совершенствуя методику
исследования курганных древностей славянских племен, будет
двигаться по тому же самому пути. Описывая «быт»
летописного племени, Уваров шел от вещеведческо-бытописательской
археологии к археологии этнологической. Была предпринята
первая в русской науке серьезная попытка увидеть за
памятниками материальной культуры древний этнос.
Более чем тридцатилетняя научно-исследовательская
деятельность А. С. Уварова была чрезвычайно многогранной и
несомненно плодотворной. На протяжении всего этого времени
в круг его интересов входила первобытная археология. Он был
квалифицированным специалистом в области археологии
классической, создал капитальные труды по раннехристианскому,
римско-византийскому искусству и символике, продолжал
изучение славяно-русских древностей, был исследователем
древнерусского искусства и архитектуры, русского деревянного
зодчества. В последней своей крупной работе «Археология России.
Каменный период» (1881) А. С. Уваров дал обобщенный обзор
достижений первобытной археологии, создававшейся усилиями
исследователей его поколения. «Каменный период существовал
у всех народов» — вот принципиально важный для русской
археологии вывод, который впервые доказательно обосновывали
отечественные материалы. Соотношение геологических и архео-
96
логических данных, увязка местонахождений с ледниковыми
отложениями Русской равнины, характеристика пещер и
остатков жилищ палеолитической поры позволяли дать картину
жизни древнейших обитателей России. Уваров убедительно
опроверг мнение, высказанное в 1869 г. Ворсо, о сравнительна
позднем заселении Русской равнины. Палеолит, с его
классическими костенковскими местонахождениями, неолит, волосов-
ские и фатьяновские материалы вошли в это монументальное
обобщение по первобытной археологии, которая становилась
с этого времени полноправным разделом российской
археологической науки.
Делу создания новой структуры археологической науки и ее
организации А. С. Уваров посвятил всю свою жизнь. Широкий
исследовательский диапазон интересов вел не к их
распылению, а к выявлению главных, стержневых, теоретических
проблем российской археологии. А. С. Уваров был первым
отечественным ученым, который создал развернутую и законченную
систему общетеоретических взглядов в археологии.
«История, как и археология, оне обе суть отрасли одной
и той же общей науки — бытописания народов», — вот
краеугольный камень уваровского мировоззрения. Бытописание,.
сейчас нам кажущееся ограниченным, здесь
противопоставлялось засилью политической истории, но необходим был еще
длительный путь для того, чтобы стали возможными более
глубокие социально-экономические характеристики,
определявшие «древний быт», культуру.
«Археология — наука, изучающая древний быт народов па
всем памятникам какого бы то ни было рода, оставшимся от
древней жизни каждого народа»; ее конечной целью должна
стать «полная картина жизни древнейших обитателей России»,
и, создав такую картину, археология «восходит до пояснения
законов природы, которые постепенно раскрывают нам
первоначальную историю человечества».
Собственно, здесь археология сливается с историей.
Разница с нею, при уваровском подходе, прежде всего в методе:
с исторической точки зрения «разбираются исторические
события», конкретные, точно датированные факты, деятельность
лиц, организаций, государств. Археологический же метод
«раскрывает нам подробности, хотя и мелкие, но такие важные,
что они кажутся нам как бы живыми остатками древнего
быта».50
Эти слова написаны в 1874 г. Ключевой для археологии,
типологический метод к этому времени практически уже был
создан, и во второй половине 1860 — начале 1870-х годов
шведские музейщики Ханс Хильдебранд и Оскар Монтелиус в своей
работе с коллекциями им уже пользовались. Однако понятие
«тип» в. археологию еще не вошло. Первые публикации (не
теоретического изложения, а практического применения) типо-
7 Заказ № 9
97
логии вещей к 1874 г. только что появились в Стокгольме на
шведском языке. Не только Уваров в России — за пределами
Скандинавии никто еще этих работ не знал. Между тем и
Хильдебранд, и Монтелиус, выстраивая свои типологические
ряды и цепочки, основывались на тех же самых «мелких и
мельчайших подробностях», о которых писал Уваров.
Так что слабость «уваровского метода» — не в этом, не во
внимании к «мелким подробностям» (оно закономерно). Но
в отличие от скандинавской археологии, изучение подробностей
материальных «остатков древнего быта» для Уварова и его
современников еще не дополнялось мощной эволюционной
идеей «трех веков»; каменный, бронзовый и железный период
древностей истории России предстояло выделить и разделить
(к этому призывал К. М. Бэр).
Пока не существовало еще археологии «каменного периода»
и последующих, необходимо было как-то иначе разделить
объем имеющейся русской археологии. «Памятники какого бы
то ни было рода» обозначены в уваровском определении
предмета археологии. Он разделил их на три группы: памятники
вещественные, языка и письма, устные. В состав археологии
вошли, таким образом, материалы палеографии, лингвистики,
фольклористики (комплекс, унаследованный от
предшествующих этапов развития славяно-русской археологии, на опыт
которой в первую очередь можно было опереться).
Памятник — «свидетель нравственной жизни и умственного
развития народа». Чтобы понять его свидетельство,
необходимо: «1) знание, на каком месте найден или сделан
памятник; 2) в какой обстановке был найден; 3) к какому времени
принадлежит; 4) происхождение (народ, автор)». Эти «четыре
условия» Уварова выдвигали перед археологами, говоря
современным языком, задачи точной локализации находок (1),
характеристики не отдельных вещей, а комплексов (2),
хронологического определения (3) и, в перспективе,
культурно-исторической атрибуции (4). Правда, как и «тип», понятие
«археологическая культура» еще не существовало в мировой
науке. Все остальные задачи — сбора археологических
комплексов, составления археологических карт, выделения
хронологических горизонтов памятников — были вполне выполнимы
для русской археологии 1870-х годов. Их решение позволяло
преодолеть имеющееся отставание от зарубежного уровня
исследований.
Структура археологии, или система археологических наук,
определялась классификацией памятников, которые Уваров
включал в объем археологии. Хронологические границы науки
очерчивались от древнейших времен до 1700 г. В состав
археологии, по Уварову, входили: 1) палеография, 2) сфрагистика,
3) нумизматика, 4) художества, 5) география с топографией,
6) хронология. Уваров разделял также «теоретическую и прак-
98
тическую археологию» (к первой относились результаты
культурно-исторических исследований, т. е. археологическая
версия истории; ко второй — «методы и приемы, основанные на
практическом упражнении», методика раскопок и обработки
материалов).
Уваровская «система» позволяла наиболее эффективно
использовать имеющийся опыт междисциплинарного
взаимодействия, связывала в основном славяноведческие дисциплины
едиными методическими принципами. Однако стремясь
добиться максимальной научности, документальной точности
в разносторонней работе с древностями, Уваров не стал в своей
«системе» считаться с уже сложившимся делением российской
археологии на исследовательские разделы. Две классификации
археологических дисциплин — традиционная (с делением на
славяно-русскую, восточную и классическую) и уваровская
сосуществовали, не взаимодействуя. В дальнейшем это неизбежно
привело к противоречиям и трудностям в систематизации
нарастающего по объему материала, в разработке новых методов
и теоретических понятий.
Однако для середины 1860 — середины 1870-х годов
методология А. С. Уварова была несомненным шагом вперед. Пред-
мет археологии, ее соотношение с историей, задачи и методы
изучения памятников, структура науки, ее актуальные
проблемы впервые были определены в таком объеме. «Наука ли
археология?» — спрашивал И. Е. Забелин в 1874 г. В то время,
когда теоретические взгляды А. С. Уварова уже вполне
сложились, на такой вопрос можно было ответить утвердительно.
Теоретические взгляды А. С. Уварова органично вырастали
из его исследовательской работы и так же органично
воплощались в организационной деятельности, которая оставила
в русской науке наиболее глубокий след. Он стал
организатором Московского археологического общества (1864),
Русского исторического музея в Москве (основан в 1872 г.;
открыт в 1883 г.; ныне ГИМ) и, самое главное, инициатором и
организатором периодических Всероссийских Археологических
съездов.
Все три учреждения составляли единую систему,
противопоставленную придворной Археологической комиссии,
императорскому Эрмитажу и РАО в Петербурге. Москва —
крупнейший научный и культурный центр, древняя «первопрестольная»
столица России — в пореформенные годы стала наиболее
живым центром деятельных общественных сил. С Москвой охотно
завязывали связи ученые и любители из провинциальных
городов, к ней тянулись научные силы местных центров.
Независимое от правительственной бюрократической машины Общество,
возникшее в Москве, естественно, оказывалось во главе
всероссийского научно-общественного движения, к которому могли
присоединиться и лучшие научные силы Петербурга. Да и сам
7*
99
Уваров, создавая новое общество в Москве, сохранял свое
петербургское положение и связи, как и многие другие из
тогдашней петербургско-московской интеллигенции.
Московское археологическое общество (МАО) мыслилось
прежде всего как постоянно действующий организационный
центр Археологических съездов (АС). Регулярность их
проведения (раз в три года), а особенно — география раскрывают
всю грандиозность уваровского замысла, заключавшегося в
объединении широких общественных сил, создании новых научных
центров и развертывании планомерных археологических
исследований по всей территории страны.
Каждый съезд был узловым событием для становления
целых разделов археологии, новых научных центров,
направлений и школ.
I АС —Москва (1869), II АС—Петербург (1871) означили
новую активизацию сложившихся научных центров двух
столиц. III АС—Киев (1874), в центре внимания —
славяно-русская археология, работы на Украине и юге России. IV АС —
Казань (1877) — старый университетский центр; археология
Поволжья, восточная, финно-угорская; V АС —Тифлис (1881),
становление кавказской археологии; VI АС — Одесса (1884),
античная археология Причерноморья, опирающаяся на
старейший музей и Новороссийский университет. Серия этих
съездов создавала на базе имеющихся университетов и научных
обществ новые археологические центры и одновременно —
новые разделы археологии. VII АС в Ярославле возвращал к
славяно-русской проблематике (состоялся в 1887 г., после смерти
А. С. Уварова). VIII АС — юбилейный для МАО (Москва,
1890 г.), подвел первые итоги «уваровского периода», всего
пути российской археологии. Прибалтийские съезды — IX АС
(Вильна, 1893) и X (Рига, 1896) вводили в структуру
российской науки белорусскую и прибалтийскую археологию. Новая
серия южных съездов —XI (Киев, 1899), XII (Харьков, 1902),
XIII (Екатеринослав, 1905), XIV (Чернигов, 1908)—прошла
в то время, когда на юге открывалась секвенция неизвестных
ранее культур — эпохи энеолита, бронзы, раннего железа —
трипольская, ямная, катакомбная, срубная, зарубинецкая,
Черняховская. Следующие съезды посвящались древностям
Северо-Запада: XV АС состоялся в Новгороде в 1911 г., XVI был
намечен в Пскове на 1914 г., но провести его помешала первая
мировая война.
Создание динамичной, двуцентрической системы — с
мощным, постоянно действующим основным организационным
центром в виде МАО в Москве (где находилась часть
«подготовительных комитетов» каждого из съездов и в большинстве
случаев — база издания «Трудов АС») и словно
перемещающимся по всероссийской орбите местным центром (где
создавался свой подготовительный комитет, обязанный провести
100
большую работу в течение нескольких лет перед съездом и
после него) — это было исключительно новаторской и удачной
идеей. Каждый из съездов, состоявшихся при участии
А.С.Уварова, словно вызывал к жизни новые, казавшиеся порой
неисчерпаемыми, научные силы, раскрывал неожиданные
исследовательские горизонты. Огромное значение при этом имел и
всероссийский характер съездов, на протяжении многих
десятилетий на них собирались лучшие силы российской
археологии. Новые идеи, методы, обсуждение теоретических вопросов
ведущими специалистами — все это проходило на глазах у
местных археологов и при их участии, повышало подготовку и
стимулировало активность местных научных сил.
Совершенствованию методики организации и проведения съездов,
целенаправленному планированию их работы А. С. Уваров уделял
много времени и сил.
Создававшаяся им научная организация не имела прецедента.
Общий замысел ее формировался постепенно, а первые
выступления А.С.Уварова по методически-организационным вопросам
относятся еще к 1857 г. В начале 1860-х годов в Москве
вокруг А. С. Уварова формируется группа единомышленников.
Представители разных поколений, убеждений, научных школ
и дисциплин — они были едины в одном — в сознании
необходимости организации планомерной работы археологов во
всероссийском масштабе.
4. СОЗДАНИЕ МОСКОВСКОГО
АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА
17 февраля 1864 г. было основано Московское
археологическое общество (МАО). Его учредителями, под
председательством А. С. Уварова, стали А. А. Авдеев, А. Н. Андреев,
А. В. Брыкин, А. Е. Викторов, А. А. Гатцук, К- К. Герц,
С. Б. Ешевский, Л. П. Исаенко, Н. Н. Львов, П. И. Сабастья-
нов, Д. П. Сонцев, Ю. Д. Филимонов, П. А. Хвощинский,
Р. И. Шуберт. Лишь немногие из них в дальнейшем
занимались планомерными археологическими исследованиями. Но эта
инициативная группа была нужна для того, чтобы развернуть
организационную работу и стать центром притяжения новых,
мощных научных сил.
На одном из первых заседаний (1 декабря 1864 г.)
обсуждалась одна из давних идей Уварова — «Проект
археологического словаря» — создание русской энциклопедии (лексикона,
руководства по археологии), о которой мечтал еще Татищев.
С самого начала обрела ясность и идея организации
регулярных археологических съездов, к подготовке первого из них
приступили в 1864 г. К замыслам молодых любителей и
организаторов науки внимательно присматривались московские
ученые-гуманитары. Вокруг МАО объединились и стали деятель-
101
ными его сотрудниками представители разных поколений и
убеждений.
Михаил Петрович Погодин (1800—1875)—признанный
патриарх московской исторической науки, стал в деле
организации МАО одним из самых авторитетных единомышленников
А. С. Уварова. Сын отпущенного на волю крепостного
домоправителя графа Строганова, он в конце жизни был
академиком, тайным советником, председателем Общества истории и
древностей Российских. Один из ведущих
ученых-славянофилов, Погодин считал, что «российская история может сделаться
охранительницею и блюстительницею общественного
спокойствия», а славянские народы должны объединиться в
государственное целое под эгидой русского православного царя.
Консервативные убеждения и устойчивый авторитет М. П.
Погодина немало способствовали тому, что новое общество,
основанное графом Уваровым, не вызывало беспокойства в
чиновных инстанциях. В то же время многое в научных взглядах
и методах Погодина совпадало с намерениями и взглядами
Уварова. В его выступлениях Погодину, вероятно, слышались
отзывы собственной молодости, когда, штудируя карамзинскую
«Историю», он мечтал издать, очистить критически летописи,
сделать выборки известий из них, из северных, византийских,
восточных и других писателей; обработать вспомогательные
науки: историческую географию, хронологию, родословие,
палеографию, нумизматику, древности — «все это составит 200 книг».
Эти юношеские замыслы М. П. Погодина (1821 г.) 51 буквально
совпадают с «предметом русской археологии», каким видел его
А. С. Уваров.
Федор Иванович Буслаев (1818—1897), как и М. П.
Погодин, представлял лучшие научные традиции Московского
университета; профессор, академик, он был специалистом высшей
квалификации в области русской филологии, фольклора,
древнерусского искусства. Один из создателей сравнительного
языкознания в России, Ф. И. Буслаев в языке стремился найти
отражение древнейших особенностей быта, культуры,
религиозных верований народа; он разработал принцип
этимологического изучения мифов, много сделал для изучения народного
творчества и древней письменности, занимался изучением
процесса взаимодействия культур. В работах Ф. И. Буслаева —
истоки теории «странствующих сюжетов», получившей в
дальнейшем развитие как одной из фундаментальных концепций
фольклористики.
Ф. И. Буслаев создал серьезную научную школу.
Представители ее — И. Е. Забелин, который, будучи штатным
сотрудником московской Оружейной палаты, также принимал
активное участие в деятельности МАО и археологических съездов;
выдающийся русский этнограф А. Н. Афанасьев (1826—1871),
создатель классического труда «Поэтические воззрения славян
102
на природу» (Т. 1—3. М., 1865—1869), многие разделы
которого обсуждались на заседаниях МАО. Учеником Ф. И.
Буслаева был А. А. Котляревский (1837—1881), библиотекарь
МАО и редактор «Археологического вестника». Отметим, что
в 1862 г. он был арестован по подозрению в
противоправительственной деятельности, подвергнут одиночному заключению,
через полгода освобожден, но с запретом работать по учебному
ведомству. Семь лет Котляревский состоял под негласным
полицейским надзором, дальнейшая деятельность его протекала
в Дерптском и Киевском университетах. Его «московский
период» завершился диссертацией «О погребальных обычаях
языческих славян», обсуждавшейся в МАО: здесь уже вполне
заметался характерный для него и в дальнейшем метод
сравнительно-исторического анализа данных языка, исторических и
фольклорных преданий о древних обычаях, и археологических
памятников.
Таким образом, в лице М.. П. Погодина, Ф. И. Буслаева,
И. Е. Забелина, А. А. Котляревского, А. Н. Афанасьева
определилось идейно-методологическое ядро московского научного
центра, парадигма которого с достаточной четкостью
определена теоретическими установками А. С. Уварова. К
намечавшейся программе, как исследовательской, так и
организационно-методической, сочувственно относились
историки-русисты нового поколения: уже завоевавший всеобщее признание
С. М. Соловьев и прошедший первое десятилетие
самостоятельной научной деятельности Д. И. Иловайский (1832—1920),
который в эти годы работал над своей «теорией государственных
бытов». «Бытописательская парадигма», намеченная С. М.
Соловьевым и развиваемая Иловайским, шла к созданию на
славянском материале теории «культурно-исторических типов»,
связывавших особенности уклада жизни, культуры, быта,
государственного устройства с «национальным характером».
Интенсивная работа над этой концепцией продолжалась в следующие
десятилетия: в западноевропейской науке различные варианты
этнологической парадигмы стали реакцией и на исчерпанность
возможностей эволюционизма, и на антибуржуазную
направленность марксистского исторического материализма. Русская
«гуманистика» (если использовать этот термин для всей
совокупности гуманитарных знаний) шла к этнологическим
взглядам своим путем, по существу минуя эволюционизм или по
крайней мере его реализацию в археологической науке.
Члены МАО однако признавали значение результатов,
полученных их западноевропейскими современниками,
археологами-эволюционистами, и на раннем этапе своей деятельности
особое внимание уделяли быстрейшему освоению достижений
зарубежной археологии последних десятилетий. Первые
доклады носили подчеркнуто реферативный характер, и это было
вполне оправданно. С. В. Ешевский и Д. П. Сонцев выступили
103
с обзорами работ по исследованию свайных поселений
Швейцарии и других стран Европы (т. е. памятников со
стратиграфической последовательностью каменного, бронзового и
железного веков); А. А. Котляревский — об этнологии каменного
периода в Европе, о металлах у древнейших индоевропейских
племен (снова в центре внимания — переход от каменного
к бронзовому и железному веку); обсуждались «новейшие
открытия по т. н. кельтским древностям» и др. Томсеновская
«система трех веков» осваивалась первоначально почти
исключительно по зарубежным результатам ее применения.
Постепенно сообщения членов МАО становились все более
самостоятельными и концентрировались на изучении
первобытной старины России и славянских стран. Котляревский
выступил с докладами «Народные предания о могилах», «О веле-
тах», «О Святовиде»; А. Н. Афанасьев — «О погребальных
обрядах славянских народов», «О загробных представлениях
славян», «Поэтические воззрения славян на природу»; А. А. По-
тебня — «О купальских огнях» и пр. В археолого-этнографиче-
ской тематике выделился собственно археологический пласт,
во многом — усилиями самого А. С. Уварова, сообщающего
о поясных украшениях в мерянских курганах, о находках
каменных орудий близ Мурома, о мегалитических памятниках
России. Так, наряду со славяно-русской, очерчивалась
первобытная проблематика отечественной археологии, на нее
переносились масштабы мышления, выработанные к тому времени
в мировой науке.
Кроме славяно-русской и первобытной, в деятельности МАО
с самого начала были представлены другие разделы
археологии. Классические древности, новейшие исследования в
Олимпии, Трое и др. освещал в своих выступлениях
высококвалифицированный специалист-античник, профессор Московского
университета К. К. Герц. Восточной археологии были
посвящены доклады В. М. Михайловского, арабской нумизматике и
кладам куфических монет — В. Г. Тизенгаузена. Общество
стало центром, где сосредоточивались сведения о важнейших
событиях в мировой и отечественной археологии, выполняя
своего рода образовательную функцию.
Сразу же на твердую основу была поставлена издательская
деятельность МАО. Основным периодическим органом
Общества стали монументальные в своем роде «Древности. Труды
Московского археологического общества», составившие с 1865
по 1916 г. 25 томов. Была введена строгая рубрикация
материалов: а) исследования, б) материалы (в том числе для
археологического словаря), в) библиография, г) археологические
известия, д) протоколы. С 1893 г. были выделены
«Археологические известия и заметки» — всего вышло 7 томов. В
дальнейшем, параллельно с «Древностями», издавались раздельно
«Труды Комиссий МАО»: Восточной (с 1887 г. — 4 тома), Сла-
104
вянской (с 1895 г. — 4 тома); по сохранению древних
памятников старины; археографической.
Основным делом МАО, как в организационном, так и в
издательском плане, стала, однако, организация и проведение
съездов, с дальнейшей публикацией многотомных «Трудов АС».
5. «УВАРОВСКИЙ ПЕРИОД» РАЗВИТИЯ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ.
ПЕРВЫЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ СЪЕЗДЫ
В МОСКВЕ И ПЕТЕРБУРГЕ
С именем А. С. Уварова, по существу, связан весь период
развития отечественной археологии, наступивший после смерти
А. Н. Оленина (1843 г.) и организации РАО (1846 г.). Годы
с 1846 по 1864, от учреждения РАО до создания МАО, можно
назвать «ранним уваровским периодом»: все это время молодой
граф Уваров внимательно следил за развитием
археологической науки, деятельно участвовал в ее организации, был одним
из членов-основателей первого в стране центрального
археологического общества. Убедившись в неспособности РАО и АК
выполнять насущные организационные задачи, проведя смелый
исследовательский эксперимент по массовым раскопкам и
составив круг единомышленников, Уваров выработал
организационно-методическую программу и приступил к ее
осуществлению. Первый этап этой работы — с 1864 по 1871 г., когда к
деятельности в уваровской организации были привлечены
основные научные силы и Москвы, и Петербурга, — можно назвать
«зрелым уваровским периодом», отделяя его от «позднего»
(1871 —1884 гг., а фактически, 1881 г.), когда наиболее
плодотворно были реализованы существенные черты уваровского
замысла.
Первый Археологический съезд (I АС) состоялся в Москве
в марте 1869 г. Научные силы древней русской столицы
представляли здесь А. С. Уваров, С. М. Соловьев, М. П. Погодин,
Д. И. Иловайский, И. Е. Забелин, Ф. И. Буслаев; Петербурга —
академик-ориенталист В. В. Вельяминов-Зернов, профессора
И. И. Срезневский (славист) и Д. А. Хвольсон (арабист),
молодой в те годы ученик Ф. И. Буслаева, доцент А. Н. Веселов-
ский (в дальнейшем — известнейший историк и теоретик
литературы, фольклорист, этнограф): не столько императорская
Археологическая комиссия, сколько Университет стремился
включиться в деятельность новой научной организации. Были
представлены и другие города: Киев, в лице неутомимого краеведа
и историка великокняжеской столицы Древней Руси Н. В. За-
кревского; Харьков, где в университете работал крупнейший
языковед и этнограф, первый переводчик «Одиссеи» Гомера на
украинский язык А. А. Потебня; Симбирск, откуда делегатом
был профессор семинарии К. И. Невоструев, знаток волжско-
105
камских и приуральских древностей. Почетным гостем съезда
был ведущий датский археолог Иене Якоб Ворсо.
Всего в работе съезда участвовало 130 человек. Сразу же
были определены основные положения регламента и
организации, ставшие традиционными для всех последующих съездов.
Обязательной частью АС была выставка. Для московского
съезда 1869 г. она была открыта на основе голицынского музея
и посвящалась истории книгопечатания в России. В
дальнейшем выставки АС приобретали все более археологический
характер.
Содержание работы съездов определялось подготовленными
Предварительным комитетом «вопросами», своего рода
анкетой-программой, устанавливавшей темы будущих докладов
(впрочем, без всякой жесткой обязательности и без
ограничений для других возможных тем). Вопросы делились на
«общие» и «частные».
К «общим вопросам» I АС относились: состояние
археологии в России, методы и приемы археологических исследований,
необходимость создания инструкций, унификации
терминологии. Постановка методических вопросов (в значительной мере
в дальнейшем решенных), наряду с вопросом «о мерах к
сохранению памятников старины», была едва ли не важнейшей
из инициатив МАО.
Методика тесно связывалась с организацией науки, в этом —
характернейшая особенность уваровского мышления. «Общие
вопросы» — это принципы составления археологических карт,
организация архивного дела, вопрос о местных учреждениях,
занимающихся археологией, о провинциальных
археологических музеях, наконец, о периодичности съездов. Контуры
научной организации, проглядывающие за этими вопросами, не
вызывают сомнений в том, что к 1869 г. А. С. Уваров ясно
представлял себе всю программу научно-организационной работы
Московского археологического общества.
«Частные вопросы» последовательно охватывали
проблематику «медного века» различных областей России,
славяно-русской, классической и восточной археологии. К сложившейся
трехчленной структуре русской археологической науки
постепенно добавилось еще одно, исходное, звено — первобытная
археология, воплощающая томсеновскую схему «трех веков»
(пока имеющее вид «вопросов» и «запросов», ориентирующих,
однако, в строго определенном направлении — поисков
конкретных памятников и следов этой первобытности).
Из выступлений на I АС наибольший интерес представлял,
наверное, доклад М. П. Погодина «Судьбы археологии в
России»— попытка ответить на первый из «общих вопросов»,
поставленных съездом. Излагая историю русской науки со
времен Петра I, Погодин основывался на представлении об архео-
106
логии, близком уваровскому: «Памятники вещественные,
устные, бытовые, письменные имеют тесную связь между собою и
разделены быть не могут». Отсюда — ценность организационно-
методического опыта, накопленного в работе с письменными
источниками, в частности — опыта Археографической комиссии.
Но наряду с упорядоченным сбором материала была
необходима его популяризация. И здесь в своих взглядах Погодин
блиоок к представителям естественнонаучного течения,
стремившимся утвердить в России представления о «системе трех
веков», о первобытной археологии: «Надобно написать
общедоступное обозрение предметов русской археологии и приложить
к обозрению их образчики, по примеру датского обозрения
г. Ворсо». Уже известные в России «Северные древности»,
систематизированные в последовательности каменного,
бронзового и железного веков, мыслились Погодиным как образец
для написания обзора древностей российских. Двадцать лет
спустя после оленинских «Древностей Российского
государства» русская наука готовилась сделать следующий шаг —
навстречу общеевропейской археологической парадигме.
Одним из актуальных вопросов стал уровень
общеархеологической подготовки, археологического образования. Этой теме
были посвящены доклады Ф. И. Буслаева, М. И. Казанского.
В те же годы известный языковед Ф. Ф. Фортунатов
вспоминал о положении дел на историко-филологическом факультете
Петербургского университета: «Некоторые предметы, как, напр.,
теория изящных наук и археология, значились у нас только
в расписании учебных предметов, но не преподавались за
недостатком преподавателей».52 Так было в 1830-х годах, так
было и тридцать лет спустя, и в полном объеме задачу
университетской подготовки специалистов-археологов в
дореволюционной России решить так и не удалось.
«Частные вопросы» I АС охватывали различные разделы
археологии. Наиболее значительными работами,
обсуждавшимися здесь, были «Меряне и их быт по курганным раскопкам»
А. С. Уварова, первое обобщение массовых материалов из
древнерусских курганов; доклад Д. А. Хвольсона об арабском
авторе X в. Ибн Русте с ценнейшим комплексом сведений о
народах Восточной Европы. К. И. Невоструев сообщил о
раскопках Ананьинского могильника близ Елабуги, которые провели
И. В. Шишкин и П. В. Алабин (этот памятник, эпонимный для
широко известной сейчас культуры раннего железного века,
стал исходной точкой развития финно-угорской археологии).
Доклады Р. Б. Игнатьева и X. И. Попова представляли собой
сводки сведений о памятниках Южного Приуралья и Подонья.
Таким образом, тематика съезда охватывала различные районы
Европейской части России.
Если I АС был для МАО своего рода дебютом нового
археологического общества, то Второй Археологический съезд
107
(II АС) в Петербурге был приурочен к 25-летнему юбилею
РАО (декабрь 1871 г.).
Подготовку и проведение съезда возглавили академики
В. В. Вельяминов-Зернов, И. И. Срезневский и Л. Э. Стефани.
Санкт-Петербургский университет в Предварительном комитете
представляли историк К- Н. Бестужев-Рюмин и востоковед
Д. А. Хвольсон, Академию художеств — профессор А. И.
Резанов, Эрмитаж — хранители А. И. Гримм и И. Ф. Дель.
Разнообразие тематики, обнаружившееся на I АС, было упорядочено
делением съезда на комиссии (в дальнейшем их называли
также отделениями): 1) по археологии доисторической, 2)
русской и славянской, 3) восточной, 4) классической,
византийской и западноевропейской. Это деление стало обязательным
для всех последующих съездов (менялось лишь число
комиссий), и четыре отдела, выделенные в 1871 г., отражавшие
структуру русской археологии, сохранялись неизменными.
«Общие вопросы» повторяли тематику I АС: охрана
памятников, постановка архивного дела в России. Значительно
отчетливее происходящие в археологии сдвиги отразились
в «частных вопросах» II АС. Целая серия из них касалась
краниологических исследований: возможности использования
антропологических материалов, черепов из курганов и жальников
в качестве исторических источников рассматривалась в докладе
Д. П. Волькенштейна, в первых выступлениях Л. К.
Ивановского, который с этими целями начал массовые раскопки
курганов и жальников Новгородской земли. Славяно-русская
археология стремилась ко все более полному освоению
курганных древностей, и ученые 1870-х годов в этих разносторонних
исследованиях стремились объединить археологию с
естественными науками.
«Встречаются ли каменные и медные орудия вместе с
железными? Если — да, то сходны ли они по форме?» Эти и
другие вопросы о различиях форм каменных орудий в разных
областях страны, о совстречаемости каменных и костяных,
костяных и металлических орудий продолжали настойчиво
направлять исследователей на поиски и разделение «древностей трех
веков». Наряду с первобытностью новые вопросы ставились и
перед другими разделами археологии: о расселении
славянских племен, о северной границе скифских древностей.
Археологические карты, о которых уже шла речь на I АС, должны
были по возможности более полно отразить историческую
действительность.
Расширился диапазон интересов археологов. В докладе
Д. П. Европеуса освещались проблемы древнейшего прошлого
финно-угорских народов', под влиянием успехов
финноугроведения Д. Щеглов выступил с антинорманнистской этимологией
названия «Русь», выводя его от «Эрсь» (мордва-эрзя).
Памятникам Великой Булгарии посвятил свое выступление А. Ф. Ли-
108
хачев. На II АС в докладе А. П. Берже, где рассматривались
дольмены, античные памятники, средневековые древности
Грузии, впервые был дан систематический обзор археологии
Кавказа.
Особый интерес представлял доклад одного из
организаторов и руководителей II АС Измаила Ивановича Срезневского
(1812—1880), академика, декана историко-филологического
факультета Петербургского университета, основателя трехтомных
«Материалов для словаря древнерусского языка». Славист
широкого профиля, работавший в Берлине, Праге, Вене, автор
университетского курса «Славянские древности», Срезневский,
как никто другой, представлял всю
научно-организационную структуру российского славяноведения. На ее основе он
дал очерк организационной структуры современной ему
археологии.
Доклад И. И. Срезневского назывался «Несколько
припоминаний о современном состоянии русской археологии».
Опираясь на общепринятое к тому времени объединение
вещественных памятников с письменными, Срезневский на первое место
в иерархии научных центров наряду с университетами
(Петербургским, Московским, Казанским, Киевским, Новороссийским)
поставил духовные академии, отметив, правда, что ни в тех, ни
в других нет ни одной кафедры русских древностей.
Научные общества с их изданиями, в той или иной мере
посвященными археологии, в России начала 1870-х годов
представлены Академией наук (с ее «Записками АН»), Московским
обществом истории и древностей Российских «Чтения ОИДР»),
Петербургским РАО («Известия РАО» и «Записки РАО») и
несколькими обществами в Москве: МАО («Древности»),
Обществом древнерусского искусства, Обществом любителей русской
словесности, Обществом любителей духовного просвещения.
И. И. Срезневский особо выделил деятельность
Археографических комиссий, издававших «Летопись АК». Материалы
комиссии при Министерстве народного просвещения
публиковались в его «Журнале» (ЖМНП); значительную активность
в археологических исследованиях проявляли комиссии в Киеве
и Вильне.
Создаваемая А. С. Уваровым и его последователями
научно-организационная структура, таким образом, должна была
вписаться в структуру уже существующую, сложившуюся на
базе развития отечественной славистики и палеографии, в
значительной мере тесно связанной с церковно-историческими
обществами и центрами. Их деятели играли заметную роль уже
на первых съездах и пользовались несомненной поддержкой и
сочувствием консервативно настроенных ученых (каким в
последние десятилетия своей деятельности был и сам И. И.
Срезневский). И если до конца 1870-х годов воздействие этого
«церковно-археологического течения» было не слишком ощу-
109
тимым, то в дальнейшем, особенно после смерти А. С.
Уварова, именно оно все более определяло облик и направления
деятельности созданной им научной организации (это
усиление клерикально-монархического крыла в русской археологии
последовало в будущем, правда, не слишком отдаленном).
Деятельность А. С. Уварова и его единомышленников в
период первых Археологических съездов развивались на волне
либерально-демократических настроений, охвативших русское
общество в пореформенные десятилетия, в обстановке, в
целом благоприятной для быстрого развития отечественной науки,
освоения мировых достижений, углубления диапазона
археологических знаний — вплоть до палеолита, расширения объема
археологии — с созданием новых ее разделов (сибирской,
кавказской, среднеазиатской, византийской, финно-угорской и т.п.).
Существенно, что процесс этой дифференциации и
обособления новых археологических дисциплин происходил на
протяжении «раннего и зрелого уваровского периода» деятельности
новых поколений российских археологов исключительно на
гуманитарной основе (исходно — историко-филологической, с
добавлением ориенталистики, а по мере оформления
самостоятельных дисциплин, этнографии и собственно археологии).
Более или менее специализированный «гуманитарный комплекс»
составлял базис каждого из особых разделов — будь то
классическая, славяно-русская, восточная или финно-угорская
археология. Контаминация гуманитарного знания с
естественнонаучным, столь значимым для становления мировой археологии, и
прежде всего — исходного и базового ее раздела, археологии
первобытной, если и намечалась, то в чрезвычайно
ограниченной и осторожной форме. Органически присущая российской
культуре «гуманитарность», точнее — внутрикультурный разрыв
технологической и гуманитарной сферы (не преодоленный до
конца и в периоды позднейших споров отечественных
«физиков» и «лириков») выступали весьма существенным
ограничителем. Технократичность отождествлялась с «буржуазностью»,
а российская культура, при бесспорных достижениях (особенно
первых — пореформенных десятилетий), генетически оставалась
культурой позднефеодального, слабо урбанизированного
аграрного общества. Правда, накапливавшийся и создававшийся
новый культурный потенциал, особенно в периоды динамичного
роста, создавал интересные и перспективные возможности для
прорывов на недоступные прежним, а порою вообще иным
культурам высоты миросознания. «Европа шла культурою огня.
А мы идем — культурой взрыва» (Максимилиан Волошин).
И самоорганизация гуманитарного знания, наиболее полно
проявившаяся в динамичном формировании организационной
структуры российской археологии, была самоценным и
значимым условием для этого перспективного развития
отечественной и мировой духовной культуры.
110
Почти полвека потребовалось для создания основных
научных центров российской археологии в Петербурге и в Москве.
Это время можно разделить на несколько этапов:
1825—1846 гг. — «оленинский период» — организационными
центрами русской археологии, правда, неофициальными,
являлись Академия художеств, возглавляемая А. Н. Олениным, и
императорский Эрмитаж. В течение этого периода были
созданы (или подготовлены) первые обобщения причерноморско-
классических и русских древностей, основано первое в России
Петербургское археолого-нумизматическое общество.
1846—1864 гг. — «ранний уваровский период» — начало
научной деятельности А. С. Уварова. Преобразуется в 1851 г. РАО,
в 1859 г. создается АК. В Петербурге под эгидой министерства
двора была сформирована трехчленная организационная
структура археологической науки: Археологическая комиссия —
Эрмитаж— РАО.
1864—1871 гг. — «зрелый уваровский период», когда в
противовес чиновно-бюрократической структуре петербургского
научного центра создалась новая, опирающаяся на широкие силы
научной общественности: Московское археологическое
общество— Исторический музей (основан в 1872 г.) —
Археологические съезды. В 1871 г. была достигнута определенная степень
взаимодействия этих двух центров, что позволило развернуть
работу по организации археологической науки во
всероссийском масштабе.
Отечественная археология, таким образом, к 1870-м годам
обрела тематическую и организационную структуру:
система научных центров Петербурга и Москвы в состоянии была
обеспечить постоянное и достаточно равномерное, ритмично
организуемое регулярным проведением Археологических съездов
развитие выделившихся и определившихся разделов
археологической науки — классической, славяно-русской, восточной и
зарождавшейся первобытной археологии. Обеспечен был процесс
стабильного накопления, экспертизы, осмысления вещественных
древностей. «Бытописательская парадигма» Уварова была
необходимой и достаточной для успешного решения этого круга
первичных и неотложных задач. Экстенсивное расширение
научного процесса, его распространение на новые регионы и
стабилизация новых, местных центров, равно как и дальнейшая
дифференциация тематических разделов, определились на
десятилетия вперед.
Однако это развитие совпадало не только с переломным
этапом отечественной истории, но и с новым, качественным
сдвигом в мировом научном процессе. Зарубежная археология,
опиравшаяся на парадигму эволюционизма, подошла вплотную
к резкому преобразованию накопленного фонда материалов,
созданию целостной и емкой «археологической версии» истории
человечества, расширявшей ее диапазон до непредставимой
111
хронологической глубины в сотни тысячелетий. Между тем
российская наука, строго говоря, оставалась еще в пределах
«библейской хронологии», и важнейшее мировоззренческое качество
археологического знания — его хронологическая
определенность, сопряженность человеческой истории, истории культуры
с естественно-историческим процессом (выраженная полнее всего
в стратиграфии, включающей археологические находки,
«артефакты» в геологический контекст) — оставалось неосвоенной.
Именно хронологические показатели, приемы и методы их
определения, периодизация древнейшей истории, построение
хронологических систем, основанных на археологических
данных, в мировой науке выдвинулись в качестве важнейшей
исследовательской задачи. Российская археология не располагала
еще концептуальным аппаратом, необходимым для освоения,
тем более решения этого круга задач, и тем самым
предопределялась коллизия, разрешению которой предстояло отдать свои
силы археологам уваровского и ближайшего к нему научных
поколений.
Эти поколения вступали в действительность последней трети
XIX в., эпохи технологических реализаций многосторонних
достижений естественнонаучного знания, полностью еще
оставаясь в эпистеме гуманитарной культуры, которая в России
обрела, вероятно, наиболее законченную форму
образовательной системы классических гимназий и связанных с ними
университетов. Преимущественная «гуманитарность» российской
интеллигенции была и сильной, и слабой ее стороной
одновременно. Во всяком случае, археологический аспект коллизии
заключался в необходимости развивать археологическое знание
одновременно и «вширь» (осваивая новые регионы и
соответственно тематические разделы археологии), и «вглубь»
(расширяя хронологический диапазон знания в пределы «системы
трех веков» до палеолита включительно и овладевая хотя бы
основными навыками перевода «относительной» хронологии
выше- и нижележащих слоев, комплексов и находок в
«абсолютную», с точными, пускай широкими, датировками, по
геологической шкале измеряемыми десятками, а то и сотнями
тысяч лет), но притом распространяя на отечественные
материалы принципы и методы западноевропейского
эволюционизма. Российские ученые должны были освоить эту
парадигму, уже пережившую свой наивысший подъем и
вступавшую в фазу упадка и кризиса. Новые исследовательские
задачи, которые предстояло осознавать и решать совместно
с зарубежными коллегами, готовыми принять вполне
оформившуюся российскую археологию в мировое научное сообщество,
для эволюционистов оказывались уже неразрешимыми. И едва
сомкнувшись в своем развитии с западноевропейской наукой,
российская археология, как и гуманистика в целом, должна
была вместе и во взаимодействии с нею, искать уже новые
112
пути к решению глобальных вопросов человеческого
самоопределения. Поиск этот требовал чрезвычайно высокого
культурно-энергетического потенциала, и культура российской
интеллигенции, а в частности, созданная ею в «уваровскии
период» структура археологической науки, еще должна была
испытать свою способность к созданию и реализации этого
потенциала. Система была создана, но теперь предстояло
выяснить ее способность внести собственный, неповторимый и
значимый вклад в мировой научный процесс.
Часть II
ФОРМИРОВАНИЕ ОСНОВНЫХ РАЗДЕЛОВ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
(1871 — 1899)
Глава I
РАЗВИТИЕ МИРОВОЙ
АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ
В ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XIX в.
1. ПЕРИОДИЗАЦИЯ ПАЛЕОЛИТА.
ТИПОЛОГИЧЕСКИЙ МЕТОД
КАК СРЕДСТВО СИСТЕМАТИЗАЦИИ МАТЕРИАЛА.
АРХЕОЛОГИЯ Г. МОРТИЛЬЕ—О. МОНТЕЛИУСА
Основные достижения западноевропейской археологии
1860—1880-х годов принадлежат области систематизации
огромного по объему фактического материала, относившегося
к древнейшим периодам истории человечества. Открытые в
первой половине — середине XIX столетия памятники палеолита,
неолита, бронзового и раннего железного веков, подтвердившие
действенность «системы трех веков» Томсена, учеными
следующего поколения были выстроены в грандиозную
хронологическую систему, охватившую сотни тысячелетий. Для
детализации связей во времени — хронологических, и уточнения
локальных связей синхронных древностей в пространстве, для
выявления этапов и ступеней развития был разработан типологический
метод — основной исследовательский метод археологии.
Понятия «тип», «ступень», «эпоха» стали базисными в
археологической парадигме, основанной на методологии
эволюционизма и раскрывающей процесс всемирно-исторического
развития как последовательное и сложное движение от низших
форм организации к высшим.
Обобщенные археологами материалы о «доисторическом
прошлом» стали фундаментом новой науки — истории
первобытного общества или «преистории», возникшей как синтез
всего комплекса антропологических, этнографических и
археологических данных.
Для становления новой дисциплины большое значение
имели достижения немецкой классической философии, где
учение о развитии в виде систематической теории диалектики
в первой трети XIX столетия было разработано и изложено
в трудах Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770—1831).
Его «Энциклопедия философских наук» (1817—1830), так же,
114
как и курсы лекций по философии истории, философии
религии, истории философии стали реализацией диалектической
методологии, охватившей в дальнейшем весь комплекс
гуманитарных и естественных дисциплин.
Становление археологии, прежде всего первобытной, было
тесно связано также с утверждением представлений о
закономерном развитии, основанном на методологии эволюционизма
в сфере естественных наук. После публикации книги Ч.
Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора»
(1859) перед археологами раскрылась вскоре использованная
методическая возможность определить относительную
древность ископаемых останков и следов человеческой деятельности
по последовательной смене встречающихся вместе с ними
останков вымерших животных. Именно так была построена
периодизация палеолита по Э. «Парте, с выделением эпох
«гиппопотама», «пещерного медведя», «мамонта и шерстистого
носорога», «северного оленя», «зубра и бизона».1 Она позволяла
разместить памятники и слои в определенном порядке,
но не раскрывала археологической сути процесса развития.
Ученик Ларте, талантливый французский археолог
Габриэль де Мортилье (1821—1898), положил в основу периодизации
характеристики собственно археологического материала,
изменения в технике обработки камня (оббивка, откалывание
пластин, отжимная ретушь). В 1869 г. он опубликовал первый
вариант предложенной им периодизации палеолита. В 1883 г.
вышла в свет его книга «Преистория, происхождение и
древность человека»; известнейшие палеолитические
местонахождения Франции стали с этого времени обозначением
хронологических эпох (ашель, мустье, солютре, мадлен).
В 1870-х годах становятся известными памятники, не
укладывающиеся в схему членения палеолита: местонахождения
с мелкими, геометрически правильными формами кремневых
орудий, «микролитами» (Мас-д'Азиль, Фер-ан-Тарденуаз).
Аналогичные формы были выявлены в Бельгии, Англии, Испании,
Португалии, Италии, Германии, России, Алжире, Тунисе.
Обобщая этот материал, Мортилье выделил «тарденуазскую
эпоху», переходную от палеолита к неолиту. Уже в середине
1870-х годов обсуждался вопрос о существовании особого,
«среднекаменного века» — мезолита как самостоятельной
археологической стадии.
Между тем в изучении палеолита происходили новые
сенсационные открытия. В 1868 г. стала известна пещера Альтамира
в Испании, а в 1875 г. Марселино де Савтуола начал ее
изучение и в 1879 г. открыл первые образцы полихромной
палеолитической живописи. К началу XX в. палеолитическое искусство
становится одним из важнейших феноменов древнего прошлого
Европы.2 Исследования Э. Картальяка, Д. Пейрони, А. Брейля
раскрыли сотни новых и новых образцов первобытного творче-
115
ства. В 1898 г. Морис Гёрнес обобщил эти результаты в
«Доистории изобразительного искусства в Европе».
Палеолитическая живопись и скульптура на исходе XIX в. рассматривались
в результате открытий археологов как исходное звено в цепи
развития европейского и мирового искусства. Но под
воздействием осознания беспредельной хронологической глубины
истории первобытного искусства в культурном сознании
европейской интеллигенции менялось и отношение к искусству,
верованиям, культуре первобытных народов, изучаемых
этнографией: культурно-историческая значимость их резко возросла,
эволюционизм позволял найти основу для объективной оценки
первобытной культуры; складывались предпосылки для
формирования науки — истории первобытного общества.
Движение из глуби веков вверх, к историческим временам,
требовало разработки хронологического аппарата, который
отражал бы не только изменения культуры в пределах
тысячелетий (как схема Мортилье), но позволил бы и уловить
развитие в более коротких (по мере приближения к историческому
времени все более сокращающихся) отрезках времени
(столетий, полустолетий, даже десятилетий). Таким аппаратом стал
типологический метод.
Он был создан в ходе практической музейной работы
шведскими археологами Хансом Хильдебрандом и Оскаром Монте-
лиусом и независимо от них—английским археологом и
этнографом Огастесом Генри Питт-Риверсом.3 В основе метода
лежало базирующееся на дарвинизме представление о том,
что все материальные объекты развиваются эволюционным
путем и что, с учетом последовательности мелких изменений,
эти объекты могут быть расположены в эволюционно-гшгологм-
ческом порядке. Параллельные ряды типов вещей (например,
бронзовых мечей и фибул) должны изменяться более или
менее синхронно. Эту синхронность, по Монтелиусу, можно
установить и проверить находками типов в «достоверных
комплексах»: ранние мечи будут найдены в одних могилах с ранними
фибулами, поздние — с поздними.
Оскар Монтелиус (1843—1921), получивший почетное
прозвище «король археологии», в своих работах блестяще
продемонстрировал, каким мощным средством организации
материала является типологический метод. В течение 1880—
1890-х годов Монтелиус создал периодизацию северного
неолита (основанную на корреляции форм каменных топоров и
погребальных сооружений), хронологию бронзового века,
синхронизировал памятники эпохи бронзы Северной, Средней,
Западной Европы и Италии, разделил на ступени ранний
железный век скандинавских стран. Современник Монтелиуса,
датчанин Софус Мюллер (1846—1934), дополняя типологию
стратиграфическими данными, разработал подробную периодизацию
древностей Северной Европы. Отто Тышлер (1843—1891), ве-
116
дущий немецкий археолог этого же поколения, на основе
детальной типологии фибул построил хронологию «второго
железного века», разделив латен на три ступени (400—300, 300—
100, 100—0 г. до н. э.). Археологическая периодизация
европейских древностей сомкнулась с исторической.
К началу 1890-х годов стройные хронологические схемы
охватили всю доисторическую культуру Европы. Безусловно,
они представляли собой лишь этап в освоении археологического
материала. По мере углубленного изучения локальных групп
древностей, выявления в них сложных внутренних связей,
колебаний в ритмах развития у исследователей неизбежно должны
были возникнуть сомнения в универсальности однолинейного
типологического развития, в глобальной действенности
эволюционистских периодизаций. Но утверждая аксиомы и законы
эволюционизма, археология времен Монтелиуса—Мортилье
создавала собственный фонд источников и концепций, фонд,
сопоставимый с материалами этнографии, сравнительного
языкознания, антропологии, и в такой же мере необходимый
для постановки основных исследовательских и
мировоззренческих проблем, выдвинутых гуманистикой XIX в.
Сосредоточиваясь на хронологических разработках,
археология реализовала главное свое качество: непосредственное
исследование древностей, недоступных для этнографии и
языкознания. Материальная природа вещественных источников
при историческом их изучении выдвигала на первое место
экономический (этапы хозяйственного развития, эволюция
техники) и связанный с ним социальный аспекты жизни общества.
Оба они, однако, археологу даны опосредованно,
воплощенными в фактах материальной культуры (или, по современной
терминологии, артефактах). Эволюционизм дал ключевое
для исследования артефактов понятие «тип» и использовал его
в построенных на основе типологического метода
хронологических системах для создания археологической версии истории,
принципиально новой картины древнейших этапов исторической
действительности.
2. ПАРАДИГМА ЭВОЛЮЦИОНИСТОВ
Дарвинизм в естествознании был первым развернутым и
научно обоснованным материалистическим учением о развитии.
Триумфальное утверждение эволюционизма в биологии ставило
другие науки, в том числе и гуманитарные, перед
необходимостью решения фундаментальных методологических задач,
открывая при этом и принципиальные возможности их решения,
по крайней мере на этапе первичного упорядочения новообра-
зующейся «картины мира».
Перед археологией возник сложный комплекс
нетождественных, но взаимосвязанных вопросов. Во-первых, об отноше-
117
нии к естественнонаучной базе эволюционистской методологии,
установлению связи между тем материалом, на котором
строилась дарвиновская теория, и археологическими данными; о
поиске общей проблематики-, о применимости эволюционистских
закономерностей, присущих живым организмам, к вещам и
общественным системам. Поиск решений, далеко
неоднозначных, занял несколько десятилетий (вплоть до рубежа XIX—
XX вв.), а во многом не прекратился и позднее.
Во-вторых, важнейшим был вопрос о создании общей
концепции исторического процесса. Он разрешался по мере
формирования новой научной дисциплины — истории первобытного
общества, которая, однако, не столько обобщала реальный
археологический материал, сколько, основываясь на
этнографии, сравнительно-исторических данных и других компонентах
гуманитарного комплекса знаний, выдвигала перед археологией
новые конкретно-исторические исследовательские проблемы.
В-третьих, археология нуждалась в создании теоретического
аппарата. Базисное понятие «тип» должно было дополниться
столь же важным понятием «археологическая культура». Лишь
с появлением этих соподчиненных категорий можно говорить
об обретении археологией самостоятельного научного статуса.
В западноевропейской науке это соединение
взаимодополняющих понятий произошло примерно с 1872 г. (первые,
основанные на применении типологического метода, публикации Мон-
телиуса и Хильдебранда) и до 1895 г. (обоснование тождества
«культура=этнос» в первых работах Коссинны).
База эволюционистской парадигмы оформилась между
1859 г. («Происхождение видов» Дарвина) и 1871 г. (когда
вышла книга Чарльза Дарвина «Происхождение человека и
половой отбор»). Но еще в 1863 г. Томас Генри Гексли, друг и
соратник Дарвина, в своей работе «О положении человека
в ряду органических существ» выдвинул широко
распространившийся тезис (обычно приписываемый именно Дарвину)
о происхождении человека от человекообразных обезьян или
общих с ними предков. Этот вывод, основанный на тщательном
сравнительно-анатомическом анализе (по своей технике
совершенно тождественном сравнительному анализу вещей, который
в эти же годы проводил в Стокгольмском музее Монтелиус),
стал базой для естественнонаучного осмысления начала
всемирной истории. Перед археологами и антропологами возникла
конкретная исследовательская задача — поиск ископаемых
переходных форм, начальных звеньев антропогенеза.
Намечая это глубинное направление ретроспективного
поиска истоков истории, дарвиновская методология, однако,
не позволяла проследить естественнонаучными,
антропологическими средствами процесс развития человека и человеческого
общества. Слабым местом теории оставался своего рода
автоматизм эволюционных изменений (продиктованных естествен-
118
ным отбором в меняющихся внешних условиях). В русле
дарвинизма зародились альтернативные течения: ламаркизм
(сводивший эволюцию к механическому накоплению изменений) и
витализм (вводивший понятие «жизненной силы» как
основного, внутренне присущего организмам двигателя эволюции).
В этнологии как гуманитарной проекции антропологических
знаний это направление вскоре приняло форму различных
культурно-антропологических учений, оперировавших понятием
«народного духа» (определяющего специфику «этноса» =
«народа»).
«Философским осмыслением» ламаркистского подхода стала
антиэволюционистская по своей сути философия позитивизма.
Огюст Конт (1798—1857) в шеститомном «Курсе позитивной
философии» (1830—1842) обосновал ее центральный тезис:
наука познает не сущности, но лишь явления. Герберт Спенсер
(1820—1903) в «Системе синтетической философии» (1862—
1896), опиравшейся на огромный культурно-исторический
материал, разработал и реализовал впечатляющую (и во многом
продуктивную) позитивистскую методологию: ограничиваясь
механистической концепцией эволюционного развития, основное
внимание она уделяла созданию понятийных систем,
упорядочивающих и организующих «положительные»,
экспериментально проверенные или наблюдаемые данные, «позитивные
факты». Этот подход, в сочетании с критикой
эволюционистских упрощений, оказал глубокое воздействие на развитие
инструментально-теоретического аппарата ряда гуманитарных
наук.
Основная задача, поставленная перед гуманистикой
философской и научной революцией середины — второй половины
XIX в., заключалась в установлении эволюции общественных
форм, выявлении ее древнейших этапов, которые
соответствовали бы биологической древности человека и предполагаемым
ранним ступеням антропогенеза. Отправной точкой были
унаследованные от XVIII в. представления о «дикости» ( = охота
и рыболовство), «варварстве» (=земледелие, скотоводство,
частная собственность) и «цивилизации» ( = города,
письменность, государство). Эта периодизация первобытности была
намечена Адамом Фергюссоном в «Очерке истории
гражданского общества» (1767).
В 1860 г. берлинский этнограф и врач Адольф Бастиан
опубликовал трехтомный труд «Человек в истории». Исходя
из тезиса о принципиальном единстве человеческой психики,
Бастиан рассматривал развитие человеческой культуры как
единый эволюционный процесс, начинающийся с исходных
простейших форм. Лишь по мере развития каждый народ
формирует свойственный ему круг «народных идей», которыми и
определяются в дальнейшем этнокультурные различия.
Бастиан систематизировал обширный этнографический ма-
119
териал, касающийся фактов сходства культуры у народов,
населяющих различные районы земного шара. Собранные им
данные были выстроены в последовательную эволюционную цепь —
от простых форм к сложным. В своих взглядах на источники
развития, коренящиеся в человеческой психике, Бастиан
представал как ученый-естественник, базирующийся на той же
фактической основе, что и современные ему эволюционисты.
При этом, однако, дальнейшее развитие сформулированных им
аксиом в перспективе вело к вызреванию новой, этнологической
парадигмы, которая в конце XIX столетия пришла на смену
эволюционистской.
Решающим толчком к поиску источников развития
первобытного общества внутри сферы социальных отношений явился
в 1861 г. выход в свет книги швейцарского историка права
Иоганна Бахофена «Материнское право». В противовес
господствовавшей в социально-юридической мысли теории,
опиравшейся на авторитет Библии, об изначальности патриархальной
семьи, Бахофен, опираясь на глубокий и тонкий анализ
юридических памятников древнеримского права, очертил основные
этапы эволюции семейных отношений. К тождественным
выводам о развитии от «гетеризма» к «матриархату» и затем
«патриархату», независимо от Бахофена, пришел шотландский
юрист Ф. Мак-Леннан, опубликовавший в 1865 г. книгу
«Первобытный брак». Одновременно, в том же году, Дж. Леббок
опубликовал «Доисторические времена» — первый абрис
эволюции, основанный на археологических данных (упорядоченных
в соответствии с впервые выделенными Леббоком периодами
палеолита, неолита и еще дискуссионной эпохой бронзы) и
огромном сравнительно-этнографическом материале.
Эволюционная школа в археологии не только содействовала решению
собственных внутринаучных задач (таких, как периодизация),
но и стремилась внести свой вклад в изучение истории
человеческого общества и культуры.
Вершиной достижений эволюционизма в области
исследования истории культуры стали работы Эдуарда Тайлора (1832—
1917). В его книгах «Первобытная культура» (1871) и
«Антропология. Введение в изучение человека и цивилизации» (1881)
был сформулирован комплекс идей, которые стали
методологической основой для объединения этнографии и археологии,
антропологии и истории культуры в изучении по существу
единого объекта — человеческого общества и культуры на ранних
(доклассовых) этапах развития.
Общество и культура, по Тайлору, развиваются подобно
органическому миру — от низших форм к высшим. При этом
культура как целое может быть разделена на отдельные
элементы, более или менее независимые друг от друга. В
процессе развития они выстраиваются в эволюционные ряды, в
которых более совершенные элементы вытесняют менее
совершенно
ные (на основе своеобразной «борьбы за существование»,
совершенствования культурных функций).
Различные ступени развития, пройденные человечеством
в прошлом, можно было опознать в элементах этнографических
культур первобытных народов; Тайлор, кроме того, первым
обратил внимание на «пережитки» первобытности в народной
культуре современных европейцев и выдвинул идею о
необходимости их систематического изучения в сопоставлении с
данными о «примитивных культурах». Так был найден один
из методов реконструкции пройденных этапов развития
(изучение «пережитков» в сочетании с этнографическими данными).
Абсолютную хронологию этих этапов могла дать археология,
воссоздававшая реальный и точно датированный контекст тех
или иных культурных явлений, в последующем развитии
превратившихся в «пережитки».
Принцип объединения этнографических и археологических
данных, разработанный Тайлором, стал основой научной
дисциплины, которую он назвал «антропология» (этот термин
в дальнейшем был принят в данном,
расширительно-комплексном значении англо-американской гуманистикой).
Западноевропейские ученые других стран в том же значении чаще
использовали термин «доистория», «преистория» (франц.—
prehistoire, нем.— Vorgeschichte, Urgeschichte — «древнейшая
история»). В марксистской литературе конца прошлого века
вошло в употребление понятие «история первобытного
общества». 4
Основы историко-материалистической концепции
первобытного общества были заложены американским историком и
этнографом Льюисом Генри Морганом (1818—1881). В 1877 г. он
опубликовал свой труд «Древнее общество», где дает
развернутое изложение социокультурной периодизации первобытной
истории. Морган показал, как основная социальная ячейка
первобытного общества — род развивается от архаичной
(материнской) к позднейшей патриархальной форме, и выдвинул
тезис о всемирно-исторической закономерности этого развития.
По словам Энгельса, Морган в родовых связях
североамериканских индейцев нашел ключ к важнейшим, доселе
неразрешимым загадкам древней греческой, римской и германской
истории. Движущей силой развития, по Моргану, были
материальные условия общества, а критерием периодизации —
изменение этих условий, появление новых форм хозяйства,
технологии, орудий труда. Как писал А. Л. Монгайт, в своих выводах
он основывался «на сравнительном изучении современных
примитивных народов, на распределении их экономики и
общественных отношений в эволюционной последовательности и
проецировании этой последовательности в прошлое человечества.
Таким образом, обращение его системы в прошлое — это только
гипотеза, которую могла подтвердить археология. Технологиче-
121
ские критерии системы предоставляли возможность применить
ее к археологическим данным, и это сделали археологи XX в.».5
Историческое место первобытного общества в системе
социально-экономических формаций, закономерности его
возникновения, развития и распада были раскрыты в одной из
важнейших работ Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной
собственности и государства» (1884). Опираясь на периодизацию
Моргана, дополнив ее данными о социальном развитии
древних греков, римлян, германцев (германской первобытности и
ранней истории Энгельс посвятил ряд специальных работ6),
один из основоположников марксизма сформулировал и
разработал центральную идею в изучении первобытности:
последовательный процесс развития общественного разделения труда.
Рубежи этого процесса — возникновение производящего
хозяйства, первое крупное общественное разделение труда с
отделением скотоводства от земледелия, выделение ремесла и
обмена— совпадают с решающими сдвигами в общественной
организации (расцвет матриархата, переход к
патриархально-родовому строю, распад общинной собственности и установление
военной демократии), которая в конечном счете
трансформируется в классовую структуру. Столкновение новообразовавшихся
общественных классов взрывает старое общество, покоящееся
на родовых союзах; его место заступает новое общество,
организованное в государство.
Раскрывая место первобытного общества в
последовательной цепи социально-экономических формаций, труд Энгельса
в то же время давал методологические установки для
понимания исторических взаимоотношений между исторически
конкретными классовыми и доклассовыми, первобытными,
«примитивными» обществами. Современная Энгельсу наука о
первобытности приняла положение о закономерном эволюционном
соотношении различных общественных структур, об исторически
обусловленном сосуществовании обществ, находящихся на
разных ступенях социального развития, о принципиальном
единстве исходных стадий этого развития.
В то же время все больше ученых стали проводить
последовательный критический анализ представлений о первобытной
истории, воплощенных в работах Моргана и других
последователей эволюционизма. Эта критика сосредоточивалась на
выявлении и изучении характерных для эволюционистов упрощений,
вызванных стремлением распространить выявленные
закономерности и стадии на все доступные изучению конкретные
исторические общества (так, А. С. Уваров справедливо критиковал
Мортилье, указывая, что в основе его периодизации лежат
«более местные открытия, сделанные во Франции, чем основания,
общие для всей Европы»). Слабым местом эволюционистов
было прежде всего сравнительно-историческое изучение
конкретных культур и обществ, именно тех неравномерностей раз-
122
вития, которые и с историко-материалистических позиций
становились все более значимым объектом изучения, особенно
в поздних марксистских разработках.
Инструментально-теоретический аппарат для сравнительно-
исторического анализа культур создали главным образом
ученые, работавшие в последние десятилетия XIX — начале XX в.,
опиравшиеся на методологию позитивистской философии. В
работах этнографов Л. Фробениуса, Ф. Гребнера, В. Шмидта,
Ф. Ратцеля были сформулированы новые теоретические
понятия: типы рассматривались не только как члены эволюционного
ряда, но и как признаки определенных локальных общностей,
культур или «культурных кругов». Картографирование этих
элементов позволяло каждую культуру представить как
определенный набор признаков (характеризующих, допустим,
жилище, одежду, посуду, украшения, обряды, верования и т. п.).
Перемещения элементов дают основания судить о
взаимодействиях культур: переселениях, обмене, многоступенчатых
торговых связях, завоеваниях, различных взаимоналожениях и
скрещиваниях «культурных кругов», в результате которых могли
возникнуть новые культуры. Первобытная история из линейно-
ступенчатой схемы эволюционистов превращается в мозаичную,
увлекательную своей конкретностью картину существования и
взаимодействия бесчисленных, исторически своеобразных
обществ.
Новый теоретический аппарат, базировавшийся на понятии
«культура», открывал возможности для разных вариантов
объяснения культурных изменений: наряду с эволюцией это могли
быть влияния, в результате которых в одну культуру проникали
элементы другой («диффузионизм»), распространение особо
выразительных элементов могло объясняться передвижением
населения («миграционизм»). Та и другая интерпретация в
исследовательской практике обычно не столько дополняла
эволюционную, сколько противопоставлялась ей.
Тезису о прогрессе, основанном на развитии материального
производства, был противопоставлен постулат о связующем
культуру вечном и неизменном «народном духе» как основном
двигателе истории. На смену эволюционизму выдвигался «этно-
логизм» —учение о взаимодействии народов, этносов,
нерасторжимо связанных и отождествляемых со своими культурами.
Безусловной заслугой «этнологии» тех десятилетий следует
признать саму постановку вопроса о взаимосвязи «культура —
этнос». Однако, абсолютизируя эту взаимосвязь и объясняя ее
извечными качествами «народного духа», разделившими народы
раз и навсегда на творческие и нетворческие, этнологическая
методология в гуманистике вела, в своих крайних проявлениях,
к теоретическому обоснованию расизма и фашизма. Она
возводила «в одностороннюю теорию, в одностороннюю систему
тактики то одну, то другую черту» действительного историче-
123
ского развития, противопоставляя их как взаимоисключающие:
«А действительная жизнь, действительная история включает
в себя эти различные тенденции, подобно тому, как жизнь и
развитие в природе включают в себя и медленную эволюцию,
и быстрые скачки, перерывы постепенности». Сведение
первобытно-исторического процесса либо к волнообразным
(диффузия), либо к молниеносным (миграция) распространениям
элементов культуры как воплощений «народного духа» могло в
конечном итоге привести (и приводило) к еще более упрощенным
и обедненным схемам, по сравнению с эволюционистской.
Инструментальный аппарат «этнологической парадигмы»,
однако, безусловно отвечал объективным потребностям в
систематизации и организации конкретного исследовательского
материала. В перспективе позитивистская методология
развивалась в направлении специальной разработки общих проблем
научной теории, утверждения их в широком контексте
современной логики и лингвистики, создания «аналитической
философии» и, в дальнейшем, формирования структурализма. Этот
метод в конечном счете стал основой обширного и целостного
исследовательского направления, охватившего лингвистику,
психологию, фольклористику, этнологию, эстетику и т. д. В
изучении истории первобытного общества структуралисты, прежде
всего Клод Леви-Стросс и его школа, к началу 1930-х годов
добились качественных сдвигов, по сравнению со своими
предшественниками-позитивистами Э. Тайлором, Г. Спенсером и др.
Таким образом, перспектива развития позитивистской
методологии, открываясь «этнологической парадигмой», объективно
вела к несомненным достижениям и, следовательно, отвечала
глубоким внутренним потребностям гуманитарного комплекса
знаний.
Однако реализация этнологической парадигмы, сменившей
эволюционистскую, проходила в обстановке жестокой
классовой, политической, идейной борьбы, развернувшейся в мире
с начала XX столетия. Как в начальных, так и на
заключительных фазах развития, этнологическая парадигма вместе
со всем комплексом гуманистики противоречиво, нередко
взаимоисключающе отражала острейшие идейно-политические
коллизии современности. Истоки этих коллизий, лежавшие, в
общем, за пределами собственно гуманистики, в той или иной
мере деформировали развитие едва ни любого направления
научной мысли XX в.
Относительно спокойные, по сравнению с социальными
бурями последующих десятилетий, 1880—1890-е годы, были
временем поступательного развития новой методологии.
Подводились итоги предшествующего этапа. В ходе
конкретно-исторических обобщений накопленного и систематизированного
материала неизбежно вскрывалась ограниченность
эволюционистской парадигмы, получившей, однако, повсеместное призна-
124
ние. Интенсивно накапливались и новые данные,
упорядочивавшие и расширявшие эпистему археологического знания.
Особенностью развития собственного, специфического
научного аппарата археологии стало то обстоятельство, что
фундаментальные ее понятия были выработаны на разных этапах
существования эволюционистской парадигмы: понятие «тип»
вошло в археологию в эпоху блистательного торжества
дарвинизма, оптимистической уверенности в универсальности идеи
прогрессивной эволюции; понятие «культура», генерализующее
типы артефактов и выявляющее скрытую за ними историческую
общность древних людей, было заимствовано из этнографии
в период разочарования в этой универсальности, скепсиса
относительно познаваемости развития вообще, относительности
самого понятия «прогресс» в исторической перспективе. Кризис
методологии вел к кризису метода. Новые понятия и
интерпретации не столько развивали, сколько отрицали старые. К концу
столетия нарастало количество фактологических публикаций,
впечатляющих по охвату материала, но
тривиально-беспомощных в выводах.
Исключительно ценные по объему фактических данных,
эти своды, конечно, сыграли важную роль в дальнейшем
развитии археологического знания. Однако если отвлечься от
революционизирующей сознание фактической новизны сведений
об отдаленнейших эпохах человеческого прошлого, от
впечатляющей картины единства развития, в методологическом плане
анализ древних обществ приобретал все более описательный
характер, приближаясь в известной мере к российской «быто-
писательской археологии». Таковы крупнейшие археологические
обобщения рубежа веков: «Человечество в доисторическую
эпоху» (1893) Любора Нидерле, «Доисторический человек»
(1912) Гуго Обермайера. Так же строились и обобщающие
труды по отдельным разделам археологии — от каменного века
до начала исторических времен.
3. «ВЕЛИКИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ОТКРЫТИЯ*
РУБЕЖА XIX—XX вв. И РАЗВИТИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ
О ГЛОБАЛЬНОМ ИСТОРИЧЕСКОМ ПРОЦЕССЕ
Реализация эволюционистской парадигмы, создание в ее
рамках основ понятийного аппарата археологии, а затем
разворачивающийся кризис этой парадигмы — одна из сторон
развития археологической науки 1870—1890-х годов. Другая —
динамичный рост объема знаний, открытие новых культур,
формирование новых разделов археологии, постепенно
охватывающих все глобальное пространство земного шара. Продолжалась
и достигла своего апогея «эпоха великих археологических
открытий»— начатое Ф. Шампольоном вовлечение в сферу евро-
125
пейского исторического знания исчезнувших, забытых или
просто неведомых древних цивилизаций, обнаруживаемых
археологами во всех частях света.
Древний Египет в Северной Африке стал объектом вполне
самостоятельной науки — египтологии — уже к середине
XIX столетия. В 1880 г. здесь начинает свою деятельность
британский математик, химик и археолог Уильям Флиндерс Петри
(1853—1926), посвятивший древностям Египта 46 лет жизни.
Многолетние и планомерные исследования пирамид, раскопки
Навкратиса, храма Рамзеса в Нешебе и многих других
монументальных памятников сочетались у Петри с углубленным
анализом и систематизацией всех категорий находок, вплоть
до керамики и мелкой пластики. В серии его монографий
исследованы историческая география Египта, топография
древнеегипетских городов. В 1894 г. началось издание трехтомной
«Истории Египта» Флиндерса Петри, впервые раскрывшей
начальный период египетской цивилизации, «додинастический
Египет».
Наряду с этим наибольшее значение не только для
египтологии, но и для ряда других разделов археологии, исторически
связанных со Средиземноморьем, имела его хронологическая
система, основанная на классификации и датировке
произведений древнеегипетского прикладного искусства. Разработанная
У. Ф. Петри шкала абсолютных дат стала базой для
хронологических систем древностей Эгейского мира, Малой Азии, Юго-
Восточной Европы, а при посредстве этих систем — для
абсолютной хронологии более отдаленных регионов.
Древности Двуречья в западной части Азии раскрыли перед
наукой еще одну, древнейшую в Старом Свете, цивилизацию —
шумерскую. В 1877 г. раскопки шумерских теллей в низовьях
Тигра начал французский консул Эрнест де Сарзек. Его работы
продолжались до 1881 г., а известнейшая из находок — статуя
правителя города-государства Лагаша Гудеа, стала
украшением Лувра. С 1888 по 1900 г. систематические и планомерные
раскопки шумерских поселений вела американская экспедиция
Пенсильванского университета; несколько позднее начала
работы в Месопотамии экспедиция Германского восточного
общества. За сравнительно короткое время были получены
многочисленные и надежные данные о высокоразвитом
ирригационном земледелии, бытовой, дворцовой и храмовой архитектуре,
изобразительном искусстве, письменности, религии и науке,
политической организации, языке и истории шумеров, по
словам В. А. Городцова, «замечательного народа, по-видимому,
стоявшего во главе культурного развития человечества в
продолжении всей поры медных орудий».7
Центральный из памятников Двуречья — овеянный
легендами Вавилон — стал объектом работ, организованных в конце
1890-х годов Берлинским музеем. В 1899 г. экспедиция под ру-
126
ководством Роберта Колдевея раскрыла монументальные
оборонительные сооружения города, построенные около 570 г.
до н. э. Навуходоносором. Размеры и планировка вавилонских
стен довольно точно соответствовали их описанию у Геродота.
Экспедиция Колдевея исследовала «сады Семирамиды»,
библейскую Вавилонскую башню (зиккурат Э-темен-анки, с
шириной основания 90 м и такой же первоначальной высотой).
Синие изразцы с величественными изображениями шагающих
животных, которые украшали башни и арку Ворот Иштар,
а также стены Дороги Процессий, были сняты и доставлены
в Берлин, где ими облицевали стены специально построенного
музейного зала, в точности воспроизводившего пропорции и
размеры вавилонских построек. Вавилон предстал таким,
каким он был накануне взятия его войсками персидского царя
Кира.
Древняя Персия после расшифровки в 1846 г. Бехистунской
надписи, которая стала первым- достоверным историческим
документом державы Ахеменидов, выступала частью особого и
своеобразного культурного мира, включавшего, кроме Ирана,
Мидию и Парфию, Бактрию и Согдиану. Древности этих стран
становятся объектом все более пристального внимания.
В 1870-х годах в Британский музей поступил так называемый
«Амударьинский клад» — набор вещей VI—V вв. до н. э.,
видимо, из случайных находок в Кобадианском оазисе.
Опубликованные в специальном издании лишь в 1926 г., эти вещи
тем не менее задолго до публикации стали широко известны
исследователям. Золотые пластины с рельефными
изображениями божеств, геральдических орлов, сфинксов, животных,
людей в характерных одеяниях («изображение сака»),
браслеты, ножны кинжала, золотые и серебряные сосуды, наряду
с открытыми в России скифскими древностями впервые
приоткрывали мир художественных образов и традиций,
объединявший древнее месопотамское искусство с кочевническим
искусством евразийских степей.
В 1880-х годах французские археологи начали раскопки
в Сузах. Работы де Моргана, Дьёлафуа положили начало
систематическому изучению археологических-памятников Персии.
В 1894 г. шах Ирана предоставил французским археологам
право вести раскопки памятников по всей территории страны
с условием, чтобы половина находок оставалась в Иране.
На рубеже веков обширные районы Переднего Востока и
Средиземноморья стали ареной бурной археологической
деятельности. Начинается исследование Хаттусы — столицы хеттов, и
Карфагена; многолетние раскопки велись в финикийском Си-
доне и эллинистическом Пергаме. Мир древневосточных
цивилизаций, переживших первый расцвет в IV—III тыс. до н. э. и
на тысячелетия опередивших классическую античность
(передавая ей богатое культурное наследие), был открыт археоло-
127
гами на двух континентах — в Передней Азии и Северной
Африке.
В эти же десятилетия (1881—1894) археологи Альфред
Моудсли и Эдвард Томпсон на американском континенте
исследовали города юкатанских майя: Чичен-Ицу, Копан, Тикаль,
Ишкун, Паленке. Ступенчатые пирамиды, поражающие своим
сходством с вавилонскими зиккуратами, скульптурные стелы,
рельефы и надписи, золотые, медные и нефритовые изделия
представили человечеству еще одну забытую цивилизацию,
но на противоположном побережье Атлантики. Материалы
раскопок памятников майя составили особую «Коллекцию
Моудсли», поступившую в Британский музей.
Неизвестные цивилизации, казавшиеся в лучшем случае
древней легендой, мифом, обнаружились и у истоков
европейской культуры. Если в области археологических методов
«королем науки» был Оскар Монтелиус, то титул «Колумба
археологии» тех времен, бесспорно, заслужил первооткрыватель
легендарной гомеровской Трои.
Генрих Шлиман (1822—1890) начал свой жизненный путь
в мекленбургскои лавочке в качестве «мальчика», нанявшись
юнгой, бежал на торговый корабль. В 1846 г. он поселился
в Петербурге, где провел четверть века. «Богатый
петербургский коммерсант»,— назовет его позднее В. А. Городцов.
Шлиман, действительно, разбогател; но капиталы, нажитые в
России, были нужны ему лишь для достижения одной цели —
найти Трою.
«Илиада» Гомера еще в детстве поразила его воображение.
С удивительной настойчивостью Шлиман без малого пятьдесят
лет стремился увидеть и показать миру руины Илиона, пройти
шаг за шагом по следам событий, воспетых в гомеровских
гекзаметрах, каждой строке которых он верил безусловно.
В 1868 г. Шлиман отправился из Петербурга в первое
научное путешествие — на остров Итаку. Свой путевой
дневник он назвал «Археологические изыскания Генриха Шли-
мана».
Цель этих изысканий была достигнута два года спустя,
когда у турецкой деревни Эски-Гиссарлык, на правом берегу
р. Скамандра Шлиман действительно обнаружил руины Трои.
В 1871—1873 гг. он начал свои первые раскопки. Семь
последовательно сменивших друг друга древних городов открылись
перед взором исследователя. Во втором из них, сгоревшем
в огне пожара, был найден великолепный набор украшений,
который Шлиман определил как «клад Приама». Троя была
найдена. Истинность Гомера подтверждена.
Шлиман отправился исследовать другие города гомеровских
поэм. В 1876 г. он предпринял раскопки «златообильных
Микен» и нашел циклопические сооружения укреплений,
монументальные царские могилы, в одной из них — золотую «маску
128
Агамемнона». Эти исследования продолжались до 1878 г.
одновременно с раскопками в Тиринфе.
В этих работах вместе со Шлиманом участвовал архитектор
и археолог, опытный исследователь Олимпии Вильгельм
Дерпфельд (1853—1940). В 1878 г. Шлиман и Дерпфельд
возобновили раскопки Трои (1890—1894 гг.), которые после смерти
Шлимана продолжал Дерпфельд. Дерпфельд сумел исправить
многие из методических ошибок первооткрывателя, разработал
научную стратиграфию Трои и определил абсолютные даты
в общей сложности девяти строительных периодов — от 2750 г.
до н. э. вплоть до римского времени.
Троя и ее материалы стали основой хронологической шкалы
для эпохи, начинающейся с III тыс. до н. э. Вскоре после
окончания ее раскопок, в 1894—1895 гг., Британский институт
в Афинах провел исследование телля Филакопи на Кикладах,
первого после Трои многослойного поселения в Эгейском
бассейне.
Пять лет спустя Артур Эванс (1851 —1941) продолжил цикл
исследований, начатый работами Шлимана. В 1900 г. он
приступил к раскопкам памятника, который в программе Шлимана
был следующим после Тиринфа — Кносса на Крите. Работы
Эванса, продолжавшиеся четверть века, привели к созданию
минойской периодизации.
Троя, Киклады, Микены, Кносс, связанные, с одной стороны,
с абсолютной хронологией древностей Египта, разработанной
Флиндерсом Петри, с другой — многочисленными аналогиями
(прежде всего бронзовых изделий), стягивали в единую
систему общеевропейских дат памятники бронзового века Юго-
Восточной, Средней, Северной Европы. В совокупности эти
памятники создавали принципиально новые контуры европейской
доистории.
Шел процесс формирования новой методологии: открытые
археологами древние «цивилизации» все чаще называли
«культурами»— «эгейская культура», «кикладская культура», «ми-
нойская культура».
Была выявлена принципиально важная, не замечавшаяся
ранее направленность культурных импульсов: из Малой Азии
через Грецию и Балканы в Среднюю Европу. В 1888 г.
румынские археологи начали исследование многослойного
неолитического поселения Кукутени, памятника, сопоставимого с
древнейшими «теллями» Эгейского мира. Через два десятилетия
целенаправленными усилиями исследователей разных стран
был выявлен обширный круг раннеземледельческих культур,
связывающий Малую Азию, Балканы, Подунавье, Поднепровье
и находящийся, по выражению Гордона Чайлда, «у истоков
европейской цивилизации».8
Новые открытия определили многолетние и масштабные
перспективы исследований, которые должны были привести
9 Заказ № 9
129
мировую археологическую науку к постановке и решению
кардинальных вопросов древнейшей истории. Культурный контекст
научного движения, в который постепенно вовлекалась
российская археология, динамично расширялся и углублялся, и, едва
освоив современные ей достижения западноевропейской науки,
археологическая мысль России должна была искать
собственные пути к решению новых, масштабных и вдохновляющих
исследовательских задач.
Глава II
ОСНОВНЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ
«УВАРОВСКОГО ПЕРИОДА» (1846—1884)
1. ЗАРОЖДЕНИЕ ПЕРВОБЫТНОЙ АРХЕОЛОГИИ В РОССИИ
Первое пореформенное десятилетие в России
характеризовалось динамичным развитием экономики, общественных
отношений. Наступившая эпоха капиталистического развития
обострила социально-политические противоречия, но вместе с тем
поставила перед обществом такие жизненно важные, новые
задачи, как научно-техническое перевооружение страны,
интенсивное развитие всех областей знания.9 Этот процесс, в
значительной мере подготовленный и собственным, внутренним
развитием различных отраслей науки и культуры в
предшествующий период, теперь получил мощные внешние стимулы,
социальные и организационные.
Фундаментальным основанием корпуса археологических
знаний в мировой науке XIX в. прочно стала первобытная
археология. И в пореформенной России напряженным усилием
ученых уваровского поколения, не сразу, но необратимо
совершался мировоззренческий переворот от воспитанного
классической гуманистикой, не противоречащего, в общем,
традиционалистскому (основанному, в конечном счете, на библейских
авторитетах), восприятия исторического времени — к усвоению
начальных представлений о доистории в ее необозримой
хронологической протяженности. В первом приближении это
представление выражалось усвоением томсеновскои «системы трех
веков», где наиболее актуальным было определение
конкретного воплощения начального звена системы — каменного века.
Осторожные, сдержанные постановки вопросов о «каменных
орудиях» на первых Археологических съездах подготавливали
научно-общественное сознание России к более решительным и
определенным шагам. Они становились возможными и осуще-
130
ствлялись по мере реализации общероссийских реформ
высшего образования, когда одновременно появились, наконец,
первые стабильные основания археологического преподавания
(включавшие лишь некоторые разделы археологии в корпус
университетских знаний), и тем самым в рамках
университетской системы устанавливался механизм взаимодействия
археологии с естественными науками, и прежде всего с наиболее
близкой из них — антропологией. По мере создания этих
организационно-методических предпосылок, в России
формировался, хотя и неустойчивый, но определенный круг
исследователей— специалистов различного профиля (гуманитарных и
естественных наук), своего рода «незримый колледж»,
способный, как в Англии и других странах Западной Европы первой
половины XIX в., решить комплексную по характеру задачу
выделения и систематизации памятников каменного века и
последующих периодов, составивших конкретное содержание
первобытной археологии России.
Университетский устав 1863 г. предусматривал создание
кафедр истории и теории искусств. Их программа
ограничивалась первоначально классическим искусством, но включала
при этом и античную археологию. Не решая проблемы
профессиональной подготовки археологов в целом, это нововведение
создавало условия для включения в штат университетов
археологов, занимающихся классическими древностями. С этого
времени можно говорить о начале систематического преподавания
археологии в России.
В 1865 г. в Одессе во взаимодействии с Одесским музеем и
Обществом истории и древностей был открыт Новороссийский
университет. Он стал ведущим научным центром
причерноморской археологии.
Характерной особенностью этого периода стало быстрое
развитие естественнонаучных знаний и активное их воздействие
на смежные разделы гуманитарных наук как в
университетском образовании, так и в исследовательской деятельности.
В 1864 г. в Москве было образовано Общество любителей
естествознания (в дальнейшем антропологии и этнографии —
ОЛЕАЭ). Организатором его стал основоположник русской
антропологии Анатолий Петрович Богданов (1834—1896) —
профессор Московского университета и создатель первой
научной школы антропологии в России.10 А. П. Богданов получил
первоклассную подготовку в области геологии и зоологии,
работал в основных зарубежных центрах. В своих научных
воззрениях он был последовательным дарвинистом.
Научно-организационная деятельность А. П. Богданова сближала его
с А. С. Уваровым (в эти годы создававшим Московское
археологическое общество).
В 1865 г. А. П. Богданов провел широкие исследования
курганов Подмосковья, результаты которых в археологическом и
9*
131
антропологическом плане он обобщил в книге «Материалы
для антропологии курганного периода в Московской губернии»
(1867). Этот труд — крупнейшая из научных работ А. П.
Богданова и первая антропологическая монография в России.
Археологические и антропологические материалы,
полученные при раскопках подмосковных курганов, были необходимы
для задуманной Богдановым Антропологическо-этнографиче-
ской выставки в Москве. В процессе подготовки были собраны,
однако, преимущественно этнографические материалы.
Выставка, открывшаяся 23 апреля 1867 г., называлась
Этнографической и состояла из трех отделов: общего этнографического,
антропологического и археологического. Одновременно в Москве
проходил Славянский съезд 1867 г., где выступали ведущие
слависты всех европейских стран. В работе съезда и выставки
активное участие принимали С. М. Соловьев, Ф. И. Буслаев,
М. П. Погодин, В. В. Стасов и др. Материалы выставки затем
были переданы Московскому университету (среди них —
коллекции из археологических раскопок древнерусских курганов,
проведенных Д. Я. Самоквасовым, Н. Г. Богословским,
А. С. Гацисским). и
ОЛЕАЭ под руководством А. П. Богданова стало, таким
образом, инициатором еще одной новой научно-организационной
формы деятельности в России — публичных научных выставок;
как и уваровские археологические съезды, выставки (в том или
ином масштабе обязательный компонент АС) были
исключительно удачной, емкой и эффективной формой
междисциплинарного взаимодействия. Они не только знакомили
с последними достижениями науки широкую публику, но и
для исследователей-профессионалов стали конкретным,
предметным средством организации развивающейся научной эпи-
стемы, а решение, казалось бы, вполне прикладных
(экспозиционных) задач требовало более или менее последовательного
применения в работе с материалом определенной парадигмы
(ведь именно при экспозиционной работе в Западной Европе
скандинавские археологи реализовали, а затем и
сформулировали основы типологического метода).
Московские выставки, в дополнение деятельности столичных
научных обществ, обеспечивали взаимодействие общественного
сознания с последними достижениями гуманитарных,
естественнонаучных и технических знаний. В 1872 г. в Москве состоялась
Политехническая выставка, также организованная при
активном участии А. П. Богданова. Она явилась основой для
создания Политехнического музея, который с той поры стал одним
из ведущих научно-просветительных учреждений Москвы.
Севастопольский отдел Политехнической выставки экспонировал
коллекцию древностей из раскопок Херсонеса, которые затем
были переданы Московскому археологическому обществу
{затем ставшие основой первого фонда будущего Российского
132
исторического музея). 3 января 1873 г. председателем этого
музея был утвержден генерал-адъютант А. А. Зеленой
(председатель Севастопольского отдела выставки), а его
заместителями (товарищами) — А. С. Уваров и полковник Н. И. Чепе-
левский. Таким образом, выставка 1872 г. дала начало двум
московским музеям — Политехническому и Историческому
(ныне— ГИМ).12
На протяжении 70-х годов под руководством А. П.
Богданова велась интенсивная подготовка собственно
Антропологической выставки. В это время началась деятельность самого
талантливого из учеников Богданова, Д. Н. Анучина; в 1878 г.
он создал экспозицию русской секции антропологического
отдела Всемирной выставки в Париже; в Москву Анучин
доставил интересную коллекцию материалов из раскопок
французских палеолитических памятников. Широкие
исследовательские работы в области археологии и связанных с нею наук
развернулись и в России. Хранитель Политехнического музея
А. И. Кельсиев провел антропологические, этнографические и
археологические изыскания на Севере. Раскопки курганов, сбор
археологических и этнографических сведений осуществляли
сотрудники губернских статистических комитетов М. А. Саблин
(Москва), В. А. Ушаков (Ярославль), Н. Г. Богословский
(Новгород), Секретарь нижегородского статистического
комитета А. С. Гацисский сообщал ОЛЕАЭ о результатах раскопок
курганов, проведенных крестьянином П. Д. Дружкиным.
Коллекции черепов и вещей из скифских, киевских, новгородских,
верхневолжских, белорусских курганов, раскопанных Д. Я. Са-
моквасовым, И. С. Леваковским, Н. А. Поповым и др.,
экспонировались и обсуждались на выставке.
Антропологическая выставка состоялась в помещении
московского экзерцисгауза (Манежа) в 1879 г. Она включала
отделы: геолого-палеонтологический, краниологический,
фотографический, отдел бюстов, масок и манекенов,
медико-антропологический, а также этнографический и доисторический.
К выставке были приурочены две научные сессии ОЛЕАЭ,
весенняя и летняя, причем последняя проводилась как
Международный конгресс по доисторической археологии и
антропологии. На сессии с докладами выступили Г. Мортилье,
вице-директор Лионского музея Б. Ж. Шантр, ряд антропологов.
Москва впервые получила признание как один из научных
центров доисторической археологии.
Между тем эту археологию необходимо было создавать.
Наряду с организационными, эта задача оставалась главной
для всего «уваровского периода» развития российской
археологии, особенно для позднего его этапа (1871 —1884).
Новая проблематика археологии, со времен К. М. Бэра
пропагандировавшаяся естественниками, встречала далеко не
единодушное сочувствие у ведущих гуманитаров. В 1873 г.
133
Ф. И. Буслаев раздраженно откликнулся на дарвинистские
построения в области первобытной истории. Публикуя в
«Русском вестнике» статью с характерным названием «Догадки и
мечтания о первобытном человечестве», он писал: «Какой-то
зверь из передних лап выработал себе руки, стал точить себе
камни и случайно открыл секрет, как добывать огонь трением
и сверлением, после того стал мастером и из хромоногого
калеки очутился шаманом и жрецом... Читатель видит сам,
до какой степени вся эта пустопорожняя игра в первобытного
человека далека от точного метода положительных наук».
Пройдет двадцать лет напряженной работы археологов и
многие из положений о первобытности, подкрепленные всем
комплексом естественнонаучных данных, станет труднее
оспаривать, но историки, например, в лице В. М. Флоринского
(«Первобытные славяне», 1893), будут сетовать, что
археология «теряет связь с историей и с жизнью... внедрилась в
чуждые ей области антропологии, геологии и палеонтологии» и
стремится представить исторический процесс древности
«без прямого отношения к ныне живущим племенам».13
Этнологический подход рассматривался здесь не как развитие
эволюционного, а исключительно как альтернатива ему.
Подобные взгляды были весьма влиятельными, однако
назвать их господствующими нельзя. Новая методология
пробивала себе дорогу в различных областях гуманитарных знаний:
в 1883 г. вышла книга известного русского экономиста Н. И. Зи-
бера «Очерки первобытной экономической культуры», где
последовательно излагались положения Маркса и Энгельса;
историк и этнограф М. М. Ковалевский развивал в своих трудах
эволюционистские и историко-материалистические взгляды;
прогрессивные методологические позиции воплощены в
многогранной научной деятельности Д. Н. Анучина.
Только с позиций новой, эволюционистской методологии
можно было ставить и решать основные конкретно-исторические
проблемы первобытной археологии России. В общем виде они
были сформулированы в статьях и выступлениях К. М. Бэра.
В 1869 г., во время I Археологического съезда в Москве, с
русскими материалами ознакомился й. Я. Ворсо. В 1874 г. в
«Вестнике древнего русского искусства» он опубликовал статью
«Расселения и древнейшие культурные сношения России и
Скандинавского Севера». Опираясь на известное сходство
природных условий, Ворсо предполагал одновременное, т. е.
сравнительно позднее, заселение территории Скандинавии и
Русской равнины, из чего следовало заключение о том, что в
России палеолитических памятников быть не могло.
Однако ко времени публикации этой статьи они уже были
открыты. Целенаправленный поиск каменного века в России
начался еще в середине 1860-х годов — первоначально на
окраинах страны, где и были получены первые результаты.
134
В 1864 г. петербургский географ Н. Ф. Бутенев в «Записках
Русского географического общества» опубликовал статью
«Некоторые соображения о первобытных жителях Северной
России, по найденным остаткам их быта», основанную на
материалах коллекции, собранной автором в Олонецкой губернии.
Находки с карельских стоянок были доставлены Бутеневым
в Этнографический музей Петербургской Академии наук.
Это была первая отечественная коллекция каменных орудий,
найденных на территории России; подобные к тому времени
имелись только в Виленском и Гельсингфорском музеях.14
Памятниками каменного века в Карелии, кроме Н. Ф. Бу-
тенева, интересовался ориенталист П. И. Лерх (в 1860-е годы
появились его публикации в «Известиях РАО» и в «Олонецких
губернских ведомостях»).
В 1870-е годы петербургские ученые начинают проводить
более систематические работы на Севере. Сотрудник
основанного Бэром Зоологического музея И. С. Поляков в 1871 г.
предпринял комплексное, этнографо-антрополого-археологиче-
ское обследование юго-востока Олонецкой губернии. Им был
зафиксирован ряд местонахождений (на р. Оште, Кен-озере,
Свином озере, Кумбас-озере) и сделаны ценные наблюдения:
о преимущественном использовании сланца (который
обрабатывали «на месте отбивкою и шлифовкою, облегчая себе этот
труд пилкою камней более мягких пород»), о большом
значении в условиях неолита Карелии рыболовства. Культурный и
хозяйственный облик древнего населения Карелии был им
обрисован вполне достоверно.
Позднее работы на Севере продолжили московские
археологи А. И. Кельсиев и Н. К. Зенгер. Они обследовали Зимний
берег Белого моря, между Двиной и мысом Вороновым.
На Антропологической выставке 1879 г. была представлена
собранная здесь коллекция из 160 орудий (в том числе 148
наконечников и 1 кремневое изображение тюленя — одно из
первых в России произведений искусства каменного века). В
некоторых обследованных местонахождениях А. С. Уваров позднее
признал неолитические мастерские по производству кремневых
орудий (подобные же были открыты к началу 1880-х годов
на Волге под Казанью, на оз. Нерехотском в Костромской губ.
и в Крыму).
Одновременно с исследованием неолитических памятников
Русского Севера началось изучение каменного века на
западной окраине Российской империи. В 1871 г. польский археолог
граф Ян Завиша, основатель журнала «Wladomosci Archeolo-
giczne», начал многолетние раскопки Ойцовских пещер
под Краковом. Самая знаменитая из них, Мамонтовая,
содержала отложения палеолитической эпохи (был открыт древний
очаг, найдено около 2 тыс. кремневых орудий, нуклеусы —
«ядрища», с которых скалывали кремневые отщепы, обломки
135
бивней мамонта, кости пещерного медведя, северного оленя
и др.). Мадленские орудия были обнаружены также в Вершов-
ской пещере, в других пещерах исследованы неолитические
слои с кремнем и керамикой.
Восток страны включился в сферу изучения каменного века
в то же самое время. В 1871 г. при строительстве госпиталя
в Иркутске на глубине свыше 2 м были найдены кремневые
наконечники, кольца, шары и другие изделия из мамонтовых
бивней, кости других животных. Место находки исследовали
палеонтолог И. Д. Черский и геолог А. Г. Чекановский.
Иркутская находка стала первым памятником отечественного
палеолита, подвергнутым комплексному научному изучению. В 1875 г.
И. Д. Черский обследовал Нижнеудинскую пещеру, в 1878 г.—
пещеры на р. Селенге. В этот период началось формирование
первобытного раздела сибирской археологии.
Исключительно важным было и то обстоятельство, что
памятники каменного века, открывавшиеся на отдаленных:
окраинах Российской империи, относились при этом к
разновременным, крайним в хронологическом диапазоне его
эпохам: карельские стоянки — неолит («новокаменный век»,
по современным датировкам VI—III тыс. до н. э.), сибирские и
польские — палеолит («древнекаменный век», от 15—20 и более
тыс. лет тому назад). На всей территории страны предстояла
не только определить наличие местонахождений памятников
каменного века, но и освоить хотя бы первичную его
периодизацию.
В южных районах европейской части страны памятники
палеолита были открыты в 1873 г., когда у с. Гонцы
Полтавской губернии местный землевладелец Г. С. Кирьянов собрал
кремневые орудия, привлекшие внимание геолога К. М. Феофи-
лактова, проф. Киевского университета. Он провел тщательное
систематическое исследование условий находки. Как писал
впоследствии А. С. Уваров, «достоверность находки в
дилювиальном слое подтверждается личным наблюдением сведущего
геолога».
Позднее раскопки стоянки у с. Гонцы провел Ф. И.
Каминский, доложивший о них на III АС в Киеве. Его работы, как и:
исследования Феофилактова, отличались тщательностью
стратиграфических наблюдений, пристальным вниманием к фауне.
Палеолитические местонахождения были открыты еще в шести
пунктах Полтавской губернии.
Поиском памятников каменного века занялся и
основоположник украинской археологии Владимир Бонифатьевич
Антонович (1830—1908). Естественник (врач) по образованию,
он затем закончил историко-филологический факультет иг
с 1870 г. преподавал всеобщую историю в Киевском
университете. При этом Антонович деятельно и продуктивно занимался
археологией и историей Киева и Украины в целом. Раскопки:
136
курганов, изучение кладов, составление археологических карт,
сбор источников по истории Киева XIV—XVII вв.— эти
направления его деятельности сочетались с большой организационной
работой.15 В 1876 г. Антонович начал поиск палеолитических
ламятников в окрестностях Киева, исследовал Кирилловские
лещеры. Появились первые данные о неолитических «кухонных
кучах» днепровского побережья, содержавших раковины
речных моллюсков, кости рыб, керамику и каменные орудия.
Позднее (в 1893 г.) была обнаружена знаменитая Кирилловская
палеолитическая стоянка, которую под руководством В. Б.
Антоновича исследовал В. В. Хвойка.
Характерной особенностью работ по изучению каменного
века на окраинах страны — в Сибири и Польше, на Русском
Севере и на Украине — было обязательное объединение
археологов и естественников — геологов, зоологов. Приступая к
поиску палеолитических памятников в центре и в европейской
части России, А. С. Уваров в полной мере учитывал это
обстоятельство.
В 1877 г. в уваровской усадьбе в с. Карачарово под
Муромом весенним половодьем был обнажен слой с
палеолитическими кремнями и костями животных. Проведя первичное
обследование, А. С. Уваров пригласил в Карачарово В. Б.
Антоновича, И. С. Полякова и В. В. Докучаева проверить находку
и «присутствовать при дальнейшем исследовании той же
местности» 16 (подобные научные коллективы, объединявшие
археологов, геологов, зоологов, создавали в 1830—1840-х годах
английские ученые для исследования палеолитических пещер
Британии).
Так была изучена Карачаровская палеолитическая стоянка.
Ее геологическую характеристику дал выдающийся русский
естествоиспытатель Василий Васильевич Докучаев (1846—
1903), основоположник генетического почвоведения и учения
о географических зонах. После первых работ с Уваровым
Докучаев занялся активным поиском и исследованием
памятников каменного века в бассейне Оки, открыл ряд неолитических
стоянок.
Карачаровская стоянка позволила А. С. Уварову отвергнуть
выдвинутое Ворсо «ошибочное положение о необитаемости
Европейской России в палеолитическую эпоху». Начало
заселения России было отнесено к «периоду мамонта и мамонтовой
фауны», как определил эту эпоху, в соответствии с
периодизацией Э. Ларте, автор первой отечественной монографии о
«каменном периоде России».
Работы в Карачарове продолжались с 1877 по 1879 г.
По завершении их И. С. Поляков приступил к исследованию
памятника, занимающего центральное положение в палеолите
Русской равнины,— местонахождения в Костенках (в советское
время стоянка Костенки I была названа именем Полякова).
137
Известные еще с конца XVII в., Костенки в 1760-х годах
заинтересовали петербургского академика С. Г. Гмелина,
который провел здесь раскопки с палеонтологическими целями: он
правильно определил «останки боевых слонов» как кости ма-
тонтов, однако никаких следов человеческой деятельности
не обнаружил. Палеолитический характер костенковских
местонахождений в 1879 г. установил И. С. Поляков. В 1881 г. по
поручению Исторического музея раскопки в Костенках
продолжил А. И. Кельсиев. Его материалы были опубликованы
в 1883 г. в «Древностях» МАО, в статье «Палеолитические
кухонные остатки в с. Костенках».
Развитие работ по палеолиту привело в России, как и в
Западной Европе, к открытию нового хронологического горизонта
памятников каменного века. В 1879 г. молодой исследователь
К. С. Мережковский приступил к поиску палеолитических
местонахождений в Крыму. Он обследовал ряд пещер, навесов и
стоянок, собрал внушительную коллекцию каменных орудий.
Наряду с палеолитическими памятниками (Сюрень I, II,
Волчий грот) Мережковский обнаружил открытые стоянки, на
которых были найдены «особенного рода маленькие орудия
треугольной или трапециедальной формы... Этот тип нигде
до сих пор не был найден в таком изобилии». Первым в
русской литературе Мережковский описал микролиты
мезолитической эпохи (их открытие во Франции приходится на те же
1870-е годы). Сравнив крымские микролиты с найденными
в Польше и в Дании, Уваров совершенно правильно отнес их
к «переходной эпохе» отделяющей палеолит от неолита.
Русская археология конца 1870 — начала 1880-х годов по
актуальности и значимости своих открытий и выводов сравнялась с
западноевропейской.
Памятники неолита в европейской части России были
открыты в эти же годы; впрочем, их сравнительная близость
во времени, а потому — многочисленность и доступность
местонахождений обусловила проявление интереса к неолитическим
находкам значительно раньше, вероятно, по мере
распространения естественнонаучных знаний.17 Во всяком случае,
появились достаточно далекие от науки люди, интересовавшиеся
изделиями «новокаменного века». Так, некий муромский купец
собрал целую коллекцию каменных орудий, которую в 1877 г.
приобрел судебный следователь П. П. Кудрявцев. В свою
очередь он начал поиск новых местонахождений на берегах Оки и
открыл ряд стоянок (собранная Кудрявцевым коллекция
экспонировалась на Антропологической выставке 1879 г.). В 1877 г.
обследование берегов Оки провел князь Л. С. Голицын. Его
подтолкнули к этому находки, сделанные при строительных
работах в его усадьбе. Голицын обратил внимание на особую
топографию дюнных стоянок и выступил с докладом о них на
заседании Владимирского статистического комитета.
138
Через год изучением геологической конструкции Окского
бассейна и топографией археологических памятников занялся
В. В. Докучаев. Опираясь на результаты работ Кудрявцева,
Голицына, Добрынкина и других краеведов, он провел
систематическое исследование геологических условий, топографии
стоянок, фаунистического и археологического материалов.
Результаты обследования были доложены в Петербургском обществе
естествоиспытателей, а затем опубликованы в трудах В. В.
Докучаева «Доисторический человек Окских дюн» и «Археология
России».
Одновременно с В. В. Докучаевым к изучению неолита
обратился другой крупный петербургский ученый-естественник —
один из основоположников отечественной геологической науки,
профессор Петербургского университета Александр
Александрович Иностранцев (1843—1919). Он занялся исследованием
местонахождений на южном берегу Ладожского озера,
близ г. Новая Ладога. Еще в 1731 г. здесь при строительстве
Ладожского канала находили-каменные орудия,
зафиксированные С. Г. Гмелиным. В 1866 г. при прокладке нового
Ладожского канала вновь были найдены кости животных, а затем и
орудия. А. А. Иностранцев организовал планомерное
комплексное исследование сложных многослойных памятников,
содержавших слои каменного — раннего железного века, серию
захоронений, изделия из дерева (в их числе долбленую лодку).
В изучении и обработке материала приняли участие
антропологи, зоологи, химики — А. П. Богданов, Д. Н. Анучин, А.
А.Тихомиров, Акинкин, Глинка, И. Ф. Шмальгаузен. К 1879 г.
работы были завершены. Опубликованная в 1882 г. монография
А. А. Иностранцева «Доисторический человек побережья
Ладожского озера» и более ста лет спустя является прекрасным
образцом научного труда.
Естественнонаучный аспект исследований этих лет не
ограничивался решением прикладных задач: сопричастные к ним
гуманитары стремились поставить перед антропологами,
зоологами, геологами вопросы, раскрывающие определенные стороны
собственно исторического процесса. Так, обобщая результаты
краниологических определений черепов, произведенных
А. П. Богдановым по материалам ладожских стоянок А. А.
Иностранцева (там были найдены «долихоцефальные» черепа,
отличающиеся от известных к тому времени «брахицефальных»,
характерных для памятников к востоку и югу от Москвы),
А. С. Уваров писал: «Эти люди неолитической эпохи не были
ни монгольского, ни финского, ни славянского племени.
Далее идти к точному определению их народности я считаю
невозможным до тех пор, пока не будет доказано вполне
научным образом, не только к какому времени относятся различные
погребальные обряды, встречающиеся в наших курганах,
но, в особенности, сколько протекло столетий между неолитиче-
139
скою эпохою и первыми воздвигнутыми курганами» (курсив
наш.— Г. Л.). Выделенные курсивом слова были адресованы
исследователям, во-первых, славянской археологии, во-вторых,.
бронзового (медного) и раннего железного веков, памятники
которых еще предстояло выявить, в отличие от славяно-русских
(давших, в частности, Богданову массовый краниологический
материал для сравнения).18
Первые шаги в поиске этих групп древностей уже были
сделаны. К 1880 г. в русскую науку вошли два памятника, ставшие
эпонимными для культур, сменяющих неолитические в лесной
зоне: Волосово и Фатьяново.
Волосовская стоянка напротив г. Мурома, на берегу р. Оки
была открыта В. В. Докучаевым в 1878 г.; затем она была
исследована А. С. Уваровым. В изучении волосовских материалов
приняли участие также И, С. Поляков, А. П. Богданов,
А. А. Тихомиров (фаунистические определения и
антропологический анализ костяков из открытых Уваровым погребений).
Современные исследователи установили энеолитический
возраст волосовской культуры: середина III — начало II тыс.
до н. э.; к неолиту относится непосредственно предшествующая
ей «протоволосовская культура».19 Первооткрыватели Волосова,
считая его неолитическим памятником, обратили внимание
на сравнительно поздний характер культуры, в которой
«гончарное искусство, пилка и шлифовка каменных орудий и
обработка костяных предметов улучшились до... замечательной
степени...». Были сделаны и другие наблюдения общего
характера: сравнивая керамику окских и северных стоянок, Уваров
пришел к выводу, что «узор из ямочек принадлежит к
отличительным признакам гончарных изделий неолитической эпохи».
В рамках будущего «ямочно-гребенчатого неолита»
намечались первые общности, выделялись памятники, где «даже форма
наконечников вполне одинакова, чем подтверждается еще яснее
как единство племени, так и единство эпохи в изготовлении
этих орудий, а затем и всех остальных предметов»20 (курсив
наш.— Г. Л.). В этом частном замечании этнологическая
парадигма (культура = этнос) совмещена с эволюционистской
(форма орудий=эпоха), и такое совмещение, с точки зрения
последующего развития теоретических взглядов археологовг
было весьма перспективным.
Фатьяновский могильник стал известен в 1873 г., когда
знаменитый капиталист и меценат С. И. Мамонтов подарил
Московскому археологическому обществу несколько черепов,
глиняных сосудов и каменных орудий, собранных инженером
Андионом при работах в гравийном карьере близ ст. Уткино
Ярославско-Вологодской железной дороги. МАО первоначально
поручило провести исследования места находок на Фатьянов-
ском холме Андиону, но, не удовлетворенное его работой,
раскопки у д. Фатьяново Общество провело силами А. С. Уварова»
140
В. Б. Антоновича и Е. П. Дьяконенко в 1875 г. (позднее здесь
работали А. А. Ивановский и И. С. Поляков). Фатьяновские
черепа, диоритовые топоры, шарообразные сосуды
экспонировались на Антропологической выставке 1879 г.21
Энеолитический характер памятников был установлен по
находкам медных изделий и следов окиси меди (анализ металла
осуществил В. И. Виноградов). Был сделан совершенно
правильный вывод о существовании Фатьянова «в конце каменного
периода и даже при первом начале бронзового века... когда
стали заноситься сюда изделия уже новой эпохи, но народы,
которые принесли с собою эти новые металлические изделия,
не успели еще как вновь появившиеся выходцы повлиять на
изменения обычаев у прежних оседлых обитателей каменного
периода».22 Долихоцефальные фатьяновские черепа резко
отличались от местных, брахицефальных: вывод о пришлом
происхождении культуры был обоснован в равной мере
археологическим и антропологическим материалом.
К 1880 г. общие контуры 'первобытной археологии России
были намечены: выявлены и изучены первые палеолитические
памятники, в том числе вовлечено в научный оборот
классическое местонахождение в Костенках; зафиксированы первые
стоянки с микролитическими орудиями (в открытии мезолита
Россия встала вровень с археологией самых передовых
западноевропейских стран); определен облик неолита двух больших
культурно-исторических областей в лесной зоне — Волго-Ок-
ского междуречья и Онежского озера — Белого моря; найдены
эпонимные памятники энеолитическои волосовскои культуры и
фатьяновской культуры круга среднеевропейских «боевых
топоров», связанного с древней индоевропейской этнической
группировкой. В течение 15—10 лет российская археология в
изучении первобытности преодолела отставание от
западноевропейской, исчислявшееся в три десятилетия.
Правда, в дальнейшем развитие первобытной археологии
вновь резко замедлилось. Не случайно в 1881 г. А. С. Уваров
предпослал своей обобщающей монографии «Археология
России. Каменный период» грустный эпиграф из русского
фольклора: «Кто в поле жив человек — отзовися».
Резко изменились внешние, общественно-политические
условия, в которых приходилось действовать «ученой дружине»
1870-х годов. Залогом успешного решения задач, стоявших
перед первобытной археологией, было, как и в Западной
Европе, объединение сил археологов и ученых-естественников.
Неформальный коллектив исследователей, сложившийся
в 1870-е годы, мог обеспечить успех начального этапа работ,
что и произошло. Однако для закрепления этого успеха,
для планомерного развития первобытной археологии
требовалось организационное оформление научного сотрудничества
естественников и гуманитаров.
141
Предпосылки для такого сотрудничества имелись: в
Петербурге— Русское географическое общество, Общество
естествоиспытателей, в Москве — ОЛЕАЭ. Эти общества были тесно
связаны с Петербургским и Московским университетами,
организационная структура которых способствовала взаимодействию
гуманитарных и естественных наук. Однако собственная
организационная структура российской археологии ни в
Петербурге, ни даже в Москве не смыкалась с университетской.
Научные связи с университетами и Академией наук во многом
зависели от личной инициативы руководителей АК, РАО и МАО,
от их идейно-политических взглядов, отношений с властями
предержащими и в целом — от внешних условий, прежде всего
условий развития культуры господствующего класса царской
России. Организационная система археологии, сложившаяся
в течение «уваровского периода», функционировала под
действием сложных, противоречивых, нередко взаимоисключающих
факторов.
2. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ АК И РАО.
КЛАССИЧЕСКАЯ, СКИФСКАЯ, СЛАВЯНСКАЯ,
ВОСТОЧНАЯ АРХЕОЛОГИЯ В ПЕТЕРБУРГЕ
Петербургские научные силы, активно участвовавшие в
развитии первобытной археологии 1860—1870-х годов,
принадлежали глазным образом Академии наук и Петербургскому
университету. Собственно археологические учреждения столицы,
Археологическая комиссия и Русское археологическое
общество в целом держались в стороне от этого внезапно возникшего
течения, оставаясь в русле сложившихся уже разделов
археологии, воплощенных и в организационной структуре Эрмитажа
и РАО.
Классическая археология в России к этому времени прошла
почти вековой путь развития. Наряду с «Древностями Боспора
Киммерийского», которые, по выражению М. И. Ростовцева,
стали памятником акад. Л. Э. Стефани,23 вышли другие
обобщающие работы, посвященные древностям Пантикапея (книги
Г. И. Спасского, П. П. Сабатье), Херсонеса Таврического
(исследование Б. В. Кёне). Известный ориенталист В. В. Григорьев
опубликовал историко-археологическое исследование «Цари
Боспора Киммерийского» (1851).24
Археологическая комиссия стремилась прежде всего
обеспечить высокий научный уровень раскопок причерноморских
памятников. Руководство было поручено (от имени
Археологической комиссии) директорам Керченского музея А. Е. Люценко,
затем С. Веребрюсову, Ф. И. Гроссу. Совместно с ними
работали члены АК В. Г. Тизенгаузен, Н. П. Кондаков и другие
петербургские ученые.
142
Наиболее ярким событием в классической археологии этих
лет стало открытие, осуществленное одним из крупнейших
деятелей русской культуры Владимиром Васильевичем
Стасовым (1824—1906). Художественный и музыкальный критик,
историк искусства, видный деятель общественного движения,
В. В. Стасов внес заметный вклад и в археологию, и в
славянскую этнографию.25 Член РАО с 1861 г., он возглавил
созданное в 1864 г. этнографическое отделение Общества, был
редактором «Известий РАО». В 1872 г. В. В. Стасов исследовал ряд
погребальных сооружений пантикапейского некрополя. В одной
из гробниц были обнаружены прекрасной сохранности росписи
со сценой конного боя. Вооружение, одежда, снаряжение
воинов подтверждали и дополняли курганные находки, помогали
воссоздать живую и яркую картину жизни припонтийских
степей. Открытие Стасова вызвало целую волну публикаций,
тридцать лет спустя завершившихся монументальным
исследованием М. И. Ростовцева «Античная декоративная живопись
на юге России».26
В целом работы на юге приобретали все более
организованный и целенаправленный характер. Продолжая исследования
в Керчи, А. Е. Люценко, Н. П. Кондаков, С. Веребрюсов
в 1876—1878 гг. развернули работы по изучению некрополя
древнегреческого Нимфея. Несмотря на все потери,
понесенные в результате хищнических раскопок начала XIX в., на
продолжавшуюся деятельность керченских «счастливчиков»
(кладоискателей), в итоге раскопок в Керчи, по мнению М. И.
Ростовцева, «некрополь Пантикапея надо считать расследованным
так полно и подробно, как, может быть, ни один из некрополей
других античных городов, не исключая даже некрополей
главнейших центров античной культуры — Афин, Спарты,
Александрии, Антиохии, Пергама, Милета, Эфеса и др., даже Рима,
где раскопки производились столетиями»27 (курсив наш.—
Г. Л.). Это мнение крупнейшего знатока античности
свидетельствует, что не только в области доисторической (первобытной),
но и классической (античной) археологии русская наука,
начиная с 1870-х годов, выходила на передовые
исследовательские рубежи, и полученные ею результаты приобретали
выдающееся, мировое культурно-историческое значение. Некрополь
Пантикапеи — Боспора стал первоклассным источником,
охватывающим эпоху с конца VI в. до н. э. и до VI в. н. э.
Наиболее ценные его материалы, которые позднее стали базой
для масштабных культурно-исторических обобщений, поступили
в Эрмитаж (ныне хранятся в Золотой кладовой ГЭ). Следует
отдать должное в создании этого фонда петербургской
Археологической комиссии.
Вплоть до 1888 г. новые находки получали
квалифицированное и подробное описание в публикациях Л. Э. Стефани, в
очередных выпусках OAK. Позднее руководство археологическими
143
изысканиями в области античности сосредоточилось в руках
Василия Васильевича Латышева (1855—1921), впоследствии
академика (с 1901 г.), крупнейшего дореволюционного и
советского специалиста по истории, археологии и источниковедению
античного Причерноморья. В 1885 г. РАО начало публикацию
латышевского свода античных надписей северного побережья
Понта Эвксинского.28
Однако главным вкладом России в развитие археологии
античного мира стало создание на базе классической
археологии ее самостоятельного скифского (а позднее скифо-сармат-
ского) раздела. Исторически связанные с эллинско-припонтий-
скими, скифские древности и исследовались в едином контексте
с ними, в единой организационной системе и одним кругом
исследователей.
Основы скифской археологии были заложены И. Е.
Забелиным, который не только ввел в науку Чертомлык, Большую
Близницу и другие раскопанные им памятники, но и объединил
в «Древностях Геродотовой Скифии» результаты всех
предшествующих раскопок. В 1870-е годы археологи Керченского
музея, под эгидой и при участии АК, продолжали исследование
скифских курганов. Среди раскопанных в это время
памятников наибольший интерес представляли Нимфейские и Семи-
братние курганы.
В составе нимфейского некрополя, исследованного в 1876—
1878 гг. А. Е. Люценко, Н. П. Кондаковым и С. Веребрюсовым,
помимо древнегреческих, находились погребения
эллинизированной скифской знати. Монументальные насыпи содержали
каменные гробницы с деревянными саркофагами, украшенными*-
резьбой и инкрустацией. Погребения, с наборами скифского и
греческого вооружения, бронзовой и чернолаковой греческой
посудой, сопровождались многочисленными захоронениями
коней. Сходный обряд был обнаружен и в Семибратних курганах
в низовьях Кубани, исследованных в 1875—1878 гг. В. Г. Ти-
зенгаузеном. В огромных (до 18 м высоты) насыпях
находились гробницы из сырцового кирпича с погребениями коней
в полной сбруе (иногда — в отдельной могиле). Знатные скифы
были похоронены с кожаными панцирями и другим
вооружением, наборами пиршественной посуды, великолепными
золотыми украшениями; не все могилы одинаково сохранились;
в одной из них найден такой же саркофаг, как в Нимфее,
в другой — скелет, усыпанный золотыми бляшками, лежал
на особом помосте.
Новые находки усиливали интерес к проблеме скифо-эллин-
ских отношений, глубине взаимодействия скифской и эллинской
культур, что впервые стало предметом обсуждения уже после
раскопок Большой Близницы. Особое внимание уделялось
району, где это взаимодействие было наиболее интенсивным —
Таманскому полуострову. Начиная с 1868 г. здесь вел исследова-
144
ния В. Г. Тизенгаузен; в 1870 г. И. Е. Забелин предпринял
поиск остатков крупнейшего греческого поселения — древней
Фанагории.
Расширялась и уточнялась не только география скифо-сар-
матских древностей. В 1864 г. при строительных работах в
Новочеркасске был разрушен курган Хохлач. Вещи, поступившие
оттуда в АК, вошли в науку под названием Новочеркасского
клада. Они составляли роскошное убранство сарматской
царицы: диадема, шейная гривна, спиральные браслеты и
другие изделия из золота с инкрустацией гранатом и стеклом
представляли собой новый этап «звериного стиля» и
относились к новой исторической эпохе — первым векам нашей эры,
времени господства сарматов Причерноморья.
По мере того как степные курганы создавали все более
насыщенную материальную картину древней жизни
Причерноморья, возрастало стремление связать эту картину с
историческими источниками. В разработке скифской проблематики,
начиная еще с 1840-х годов, все* более активно участвовали
историки: московский проф. Н. И. Надеждин, одесский медиевист
Ф. К. Брун. Работа Бруна «Опыт соглашения противуполож-
ных мнений о Геродотовой Скифии и смежных с нею землях»
(СПб., 1869) в 1873 г. была переведена на французский язык и
издана в Петербурге с целью познакомить зарубежных ученых
с суждениями автора по поводу дискуссионных вопросов,
вызывавших полемику как среди русских, так и
западноевропейских исследователей. Одновременно в Петербурге вышел
(на немецком языке) очерк К. М. Бэра «Исторические вопросы,
разрешаемые с помощью естественных наук», по мнению
современного исследователя, «составивший заметный вклад в
историю изучения Скифского рассказа Геродота». С 1879 г,
публиковалась серия исследований проф. Киевского, а затем
Казанского университета Ф. Г. Мищенко, переводчика Геродота, Фу-
кидида, Полибия, Демосфена, охватившего практически все
стороны изучения IV книги «Истории» Геродота. Скифология
в России к началу 1880-х годов обрела прочную научную
основу.29
Классическая археология (составной частью которой
выступала скифология), опиравшаяся на развернутый, устойчивый и
освоенный «образованным обществом», вплоть до
гимназических классов, корпус базовых знаний «классического
комплекса» (включая в качестве стандартной культурной нормы
знание латыни и греческого, основ классической филологии,
древней литературы, истории), уже в силу этой сравнительной
общедоступности своих результатов пользовалась
преимущественным общественным вниманием и престижем. Ее достижения
и открытия, будь то руины эллинских полисов, статуи богов и
муз, вазы с росписями на мифологические сюжеты, монеты
эллинистических царей или римских императоров, органично и
Ю Заказ № 9
145
глубоко входили в нормативный фонд культуры российского
общества, одновременно усиливая и утверждая авторитет
классического начала, но притом и формируя археологический
аспект гуманитарного знания, выражая феномен своего рода
материализации исторического времени (выступающего в
«подлинных антиках»). Именно в сфере классической археологии
определялась в качестве культурной нормы позиция
археологического знания в структуре культуры в целом. Определялся и
алгоритм археологического исследования, логика и
последовательность научных задач, имеющих целью ответы на
общественно значимые вопросы, которые общество ставило перед
исторической наукой и в целом гуманитарной культурой.
Освоение античной историографии, относящейся к
Северному Причерноморью, закономерно вело к расширению
археологической проблематики. В научное обращение вовлекался
не только Геродот, но и более поздние — эллинистические,
римские, византийские источники. Из «скифской проблемы»
вырастала проблематика более поздних периодов, «сарматская»
и «готская», непосредственно ведущая к эпохе Великого
переселения народов (V—VI вв.), предшествующей Киевской Руси.
Первыми к разработке этого пласта приступили историки.
В 1874 г. Ф. К. Брун опубликовал в «Записках Академии наук»
в Петербурге большую статью «Черноморские готы и следы их
долгого пребывания в Южной России» — первое
фундаментальное исследование отношений между готами, славянами,
римлянами, византийцами. Пятнадцать лет спустя эти изыскания
будут завершены Ф. А. Брауном: ему удалось установить
происхождение прямых потомков крымских готов —
«мариупольских греков». Позднее появился классический труд Ф. А.
Брауна о гото-славянских отношениях.30 «Готская тема», а именно
тема готов в Крыму, неразрывно связана с византийской.
В 1874 г. А. А. Куник исследовал так называемую «Записку
готского топарха», в 1878 г. В. Г. Васильевский —«Житие
Иоанна Готского». Диапазон причерноморской историко-архео-
логической проблематики постепенно расширялся, приближаясь
к русско-византийскому средневековью.31
К этой проблематике естественно примыкала петербургская
ориенталистика, где наиболее заметным и многогранным
исследователем был Василий Васильевич Григорьев (1816—1881),
профессор кафедры истории Востока, а в 1873—1878 гг.— декан
факультета восточных языков Петербургского университета.
На протяжении десятилетий он по существу находился в центре
разносторонней исследовательской работы в области
арабистики, нумизматики, систематизации письменных источников,
разработки исторических проблем связей России с Востоком.
Вместе с такими авторитетными к тому времени учеными,
как директор Азиатского музея Академии наук Б. А. Дорн
(1805—1881), проф. университета X. Д. Хвольсон (1819—1911),
146
в эти исследования активно включаются ученики В. В.
Григорьева—А. Я. Гаркави, В. Р. Розен, Н. И. Веселовский.
Следует особо отметить заслугу В. В. Григорьева в
постановке хазарской проблемы, которой были посвящены три его
небольшие работы 1834—1835 гг. По словам крупнейшего
советского исследователя истории и культуры хазар М. И.
Артамонова, они «в течение долгого времени оставались лучшими и
наиболее полными сводками сведений о хазарах и служили
ряду поколений русских историков основными пособиями
для ознакомления с хазарами и их историей».32 Материалы
арабских источников о хазарах, вслед за В. В. Григорьевым,
опубликовал Б. А. Дорн. Несколько позднее к хазарской
проблематике обратился Ф. К. Брун, посвятивший ей свое
выступление на I АС (1869 г.).33
В 1869 г. Д. А. Хвольсон издал в Петербурге свой труд
«Известия о хазарах, буртасах, болгарах, мадьярах, славянах
и русских Ибн-Даста» — своего рода энциклопедическую сводку
данных о народах Восточной Европы, собранных в 7-й
(единственной сохранившейся) книге сочинения арабского автора
начала X в. Абу-Али Ахмеда ибн-Омар ибн Русте «Книга
драгоценных ожерелий». Хазарская проблематика включалась в
более обширный контекст. К разработке ее приступало новое
поколение востоковедов. В 1870 г. А. Я. Гаркави (выступивший
на I АС с докладом о границах Хазарии) издал свою сводную
работу «Сказания мусульманских писателей о славянах и
русских», которая на последующие сто лет стала основным
источником для археологов и историков-славистов, когда-либо
обращавшихся к сведениям восточных источников.
Обобщая задачи формирующегося в недрах востоковедения
научного направления, связанного с изучением кочевых
народов, в 1875 г. В. В. Григорьев посвятил этой теме специальную
работу «Об отношениях между кочевыми и оседлыми
государствами», по оценке акад. В. В. Бартольда, «одну из лучших
своих статей».34 Россия, писал В. В. Григорьев, не только
изначально и на всех этапах своей истории была связана с
кочевническими обществами и государствами: скифским и
сарматским, хазарским и половецким, монгольским и золотоордын-
ским. Начиная с середины XVI столетия и вплоть до 1864—
1871 гг. в состав Русского государства постепенно вошли
созданные на базе тюркско-монгольских кочевнических империй
государства пояса евроазийских степей, а в XIX в.— и Средней
Азии. Изучение истории, культуры, языка, общественных
отношений, взаимосвязей народов и стран Европы и Азии, роли
в этой системе кочевнических обществ были научной задачей,
в которой России принадлежал не только приоритет
постановки, но и для решения которой российская наука, включая
(в перспективе) археологию, располагала уникальными
исследовательскими возможностями.
10*
147
Реализация этих возможностей требовала развития
организационной деятельности ориенталистов. В 1870-е годы началась
работа нового поколения петербургских востоковедов, среди
которых особо должен быть назван Виктор Романович Розен
(1849—1908), на протяжении более чем тридцати лет
фактически возглавлявший эту отрасль научного знания в Петербурге.
Среди его учеников — блистательная триада академиков —
кавказовед Н. Я. Марр, индианист С. Ф. Ольденбург, исламист
В. В. Бартольд,— ученые, которые вплоть до 1930-х годов
направляли развитие целого комплекса гуманитарных дисциплин
(включая археологию) и внесли фундаментальный вклад в
создание советской науки. В. Р. Розен, в свою очередь, был
учеником крупнейших арабистов Петербурга и германских
университетов, где он провел год. В 1876 г. в качестве помощника
генерального секретаря он принимал деятельное участие в
подготовке и проведении III Международного съезда
ориенталистов в Петербурге. Работая преподавателем факультета
восточных языков в Университете, в 1885 г. В. Р. Розен возглавил
Восточное отделение Русского археологического общества.
По его инициативе в 1886 г. началось издание «Записок
Восточного отделения РАО», которые стали основным и наиболее
авторитетным периодическим изданием в области
востоковедения и восточной археологии.
Новые аспекты собственно археологической проблематики
появились и в университетском преподавании. Это было
связано с исследовательскими интересами первого в
Петербургском университете профессора по кафедре теории и истории
искусств А. В. Прахова. В 1880 г. на базе РАО он издал
«Зодчество древнего Египта» — первое в России исследование,
обобщившее результаты египтологической археологии. Книга,
правда, была критически встречена В. В. Стасовым.
Славянская археология, как и классическая, и восточная,
в эти годы, несомненно, в определенной степени испытывала
воздействие бурного прогресса университетской науки. Согласно
уставу 1863 г., на историко-филологическом факультете
Петербургского университета, а также в Московском, Казанском и
Харьковском университетах были созданы кафедры славянской
филологии, объединившие изучение славянских языков,
литератур, древностей. В Петербурге объединились наиболее крупные
силы славистов. Вопросы славянской истории и культуры в
первые пореформенные годы обрели особое значение, далеко
выходящее за пределы академической научной проблематики.
Мысли об особом пути исторического развития России, двигаясь
по которому она поведет за собой все человечество, развивал
в эти годы вернувшийся из ссылки Ф. М. Достоевский. О
славянах, способных, «как народы германские, романские,
англосаксонские, быть орудием для развития социальной
будущности человечества», стремящегося к высоким общественным иде-
148
алам, писал в программных документах революционного
народничества П. Л. Лавров. В работах петербургских ученых
Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869, 1871) и В. И. Ла-
манского «Об историческом изучении греко-славянского мира
в Европе» (1871), основывавшихся на «теории
культурно-исторических типов», славянские народы рассматривались как
олицетворяющие новый, высший тип мировой культуры, что
должно в дальнейшем привести их к объединению и политическому
доминированию в Европе.35
В исторической перспективе панславизм легко переходил
на реакционные охранительские позиции; однако в годы,
предшествовавшие новому революционному подъему в России,
повышенное внимание к славянскому языку и литературе,
культуре и истории было ярением прогрессивным, и не только
в общественном, идейно-политическом, но и прежде всего в
научном плане. Блистательное развитие славянской филологии
в эти годы возглавил создатель современного славянского
языкознания, основоположник ряда научных школ (казанской,
петербургской, варшавской) И. А. Бодуэн де Куртене (1845—
1929). В «петербургский период» своей деятельности (1868—
1875 гг.) он выдвинул идеи, определяющие для современного
языкознания: о необходимости изучать живые современные
языки и говоры; о преимущественном значении
морфологических изменений по сравнению с фонетическими; он поставил
теоретические проблемы языкового знака, языковой системы и
структуры, языковых единиц и уровней и др. В его работах
лингвистика в теоретико-методическом отношении резко
продвинулась вперед по сравнению со всеми другими
гуманитарными науками, достигнув рубежей, сохраняющих значение
на протяжении всего XX столетия. Им была разработана
первая научная классификация славянских языков и заложены
основы исторического исследования языкового (а в проекции
на историко-археологические данные и этнического) процесса,
позднее развитые А. А. Шахматовым.36
Первые опыты систематического использования для
реконструкции древнейших этапов истории славянской культуры
данных языка относятся к концу 1870-х годов. Они были
суммированы в докторской диссертации А. С. Будиловича
«Первобытные славяне в их языке, быте и понятиям по данным лекси-
кальным» (1878—1882). Систематизировав лексику по
тематическим рубрикам (метеорологические явления, анатомия^
животный мир, растения, народный быт и пр.), Будилович
выделил дославянский, праславянский, древнеславянский и
новейший языковые пласты. Лингвисты (в частности, Бодуэн де
Куртене) встретили его работу критически.37 Однако это была
первая целенаправленная попытка исследовать праславянскую
материальную культуру и древнейшую территорию на основе
языковых данных. И тем самым определялись конкретные и
И£
новые исследовательские задачи для работ в области
славянской археологии.
Большое значение для конкретизации этих задач имели
работы Н. П. Барсова (как и Будилович, он окончил
Петербургский университет и затем был профессором Варшавского
университета). Первое издание его труда «Очерки русской
исторической географии» (1873) вводило в обращение огромный
фактический материал о границах земель и княжеств, о
городах, политических событиях в пределах Руси и соседних
славянских земель IX—XIV вв. (эта работа сохраняет свою ценность
до сих пор).38 В историко-географическом плане
систематизация письменных источников достигла в своем роде предела и
дальнейшая детализация исторических построений была
возможной теперь лишь с привлечением археологических данных.
Пространство, в котором на протяжении тысячелетий
осуществлялась, вплоть до эпохи Киевской Руси,
татаро-монгольского разгрома русских княжеств и возрождения древнерусских
городов по мере становления Московского государства,
географическая основа и арена развития славянской культуры, как и
объем этой культуры (по данным наиболее жизнеспособной и
действенной ее части — языка, словаря, фольклора), в 1870-е
годы выступали в научной литературе как вполне оформленная
целостность. Общие проблемы славянской и русской культуры
на этой, а также широкой литературной базе мирового
славяноведения разрабатывались в трудах крупнейшего историка и
теоретика мирового фольклора и литературы, профессора
Петербургского университета, акад. А. Н. Веселовского (1838—
1906).
Историческая наука, основанная на анализе письменных
источников славяно-русской истории, в Петербурге этих лет
представлена трудами весьма авторитетного для современников
специалиста, каким был акад. А. А. Куник (1814—1899). Автор
двухтомного, изданного на немецком языке исследования
«Призвание шведских родсов финнами и славянами» (1844—
1845), Куник в отечественной и мировой исторической науке
выступал основоположником «норманнской теории»
происхождения Древнерусского государства» точнее же, после
начального этапа освоения проблематики «варяжского вопроса»
исследователями и комментаторами летописного древнерусского
текста, петербургскими академиками XVIII в., после острых,
хотя не всегда свободных от политической тенденциозности
дискуссий времен Байера, Миллера, Ломоносова, Шлецера,
именно А. А. Куник дал полную, в основе исчерпывающую
сводку и анализ различных, притом независимых друг от друга
по происхождению, относящихся к теме письменных
источников, их интерпретацию и обобщение. С этого времени
«варяжский вопрос» в исторической науке обладает, во-первых,
фундаментальным корпусом письменных данных (куда, наряду
150
с летописью, западноевропейскими, византийскими и восточ-^
ными источниками, входят также данные топонимики, антро-
понимии, языка); во-вторых,— сводом классических положений,
в число которых входит тезис о связи названия «Русь» (через
финское «руотси») с древнешведским «роде» (восходящим к
гипотетическому общедревнесеверному термину, обозначающему
«гребцов» и засвидетельствованному в шведских надписях
XI в. в форме «рузсь» в значении*«команда гребного военного
корабля», хотя эта достоверная форма, rut» выявлена в
источниках спустя 150 лет после публикации трудов А. А, Куника).
Этот термин в первичном значении Куник связывал с одной
из прибрежных областей Средней Швеции (Родслаген), откуда,
по его гипотезе, на восточное побережье Балтики, в
Финляндию, а затем в Россию проникали шведские викинги (отсюда
финский этноним «руотси»-«шведы»), а в середине IX в.—
варяжский князь Рюрик с братьями, которые, по летописи,
«пояша по собе всю русь», т. е. сопровождались более или
менее обширным воинским контингентом, обозначавшимся этим
именем. Отсюда (от гипотетического «племени» или иной
группы скандинавского населения) —«русь» в значении
княжеской дружины, затем «Русская земля», подчиненная князю,
наконец, после Крещения Руси, собственно этноним («люди
Руския») — линия развития, со времен А. А. Куника и до
исхода 1980-х годов прослеживавшаяся несколькими поколениями
ученых в многоэтапной и противоречивой по обстоятельствам
своего развития и реализации, но в конечном итоге научной
дискуссии по «варяжскому вопросу», стремившаяся раскрыть
исторические судьбы древнерусской, восточной ветви
славянства, его путь «из варяг в греки», место Древней Руси в
становлении Европы, роль и значение Древнерусского государства
в системе связей со Скандинавией и Византией.
С началом деятельности представителя нового поколения
петербургских историков, в дальнейшем академика,
авторитетнейшего из университетских профессоров В. Г. Васильевского
(1838—1899), основателя школы научного византиноведения
в Петербурге, историческое византиноведение становилось
также одной из сфер разработки этой «славяно-варяго-визан-
тийской» проблематики. В 1870-х годах вышли труды
Васильевского «Византия и печенеги (1048—1094)» (1872) и «Варяго-
русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и
XII вв.» (1874—1875) и, таким образом, резко расширился
не только состав корпуса письменных источников, но и спектр
проблематики, охватывающей исследование всей системы
связей Византийской империи в эпоху становления и подъема
Киевской Руси, равно как и соседних с ней государств и народов.
Весь комплекс славяноведческих дисциплин, включавших
филологию, фольклористику, историческую географию,
письменную историю, исследуемых в научных учреждениях Петер-
151
«бурга ведущими учеными (прежде всего в Университете и
Академии наук), обеспечивал разработку славяно-русской
археологией широкого спектра исследовательских задач:
— определение племенных территорий и времени появления
на них славян (в случае автохтонного, изначального
происхождения славянского населения на той или иной территории
следовало бы определить для периода после каменного века
этапы развития славянской культуры; если же появлялись
основания видеть в славянах пришельцев, то предстояло определить
характер отношений с дославянским населением, как, например,
долихоцефальных фатьяновцев — с брахицефальными волосов-
цами);
— уровень развития славянской материальной культуры
(сопоставимой с данными языка, систематизируемыми лингвистами);
— погребальные обряды (как область духовной культуры
расширяли возможности сопоставлений с данными языка,
фольклора, этнографии);
— культурные, экономические, политические связи
(археология могла в их изучении учитывать не только данные
лингвистики и истории, но и близкий по обстоятельствам находок и
методике источниковедения материал нумизматики —
многочисленные арабские, западноевропейские и византийские монеты
в кладах или погребальных комплексах, так же, как
вещественные находки, особенно выразительные «импорты» из Северной
Европы, легко сопоставимые с публикациями скандинавских
вещей, что позволяло раскрыть направленность и динамику
отношений восточных славян с Византией, Скандинавией, Западной
Европой, мусульманскими странами).
К решению всего комплекса этих задач славяно-русская
археология начала 1870-х годов была еще не готова —
сказывалось отсутствие традиции систематического и
целенаправленного изучения славянских древностей. Раскопки Владимирских
курганов, проведенные А. С. Уваровым и П. С. Савельевым
(если не от лица, то хотя бы на глазах РАО), оставались пока
■единичным эпизодом. Наиболее квалифицированные силы АК
составляли археологи-античники, занятые к тому же
интенсивным развитием скифологии. Слависты университета, как и
ориенталисты, сосредоточились на успешной разработке языковых
и письменных источников. Фонд источников вещественных
еще предстояло создать.
Русское археологическое общество с достаточной степенью
•ответственности подошло к решению этой неотложной задачи.
После II АС по инициативе РАО в Петербурге началось
систематическое изучение древнерусских курганов Северо-Запада.
Лев Константинович Ивановский (1845—1892), ассистент
Медико-хирургической академии, был привлечен РАО к этим
работам в качестве антрополога. Раскопки курганов Северо-
Запада первоначально преследовали строго ограниченную
152
цель — дать краниологический материал для обсуждения одного
из вопросов (о взаимосвязях древнего и современного
населения), поставленных на II АС. Однако полученные находки
настолько увлекли исследователя, что на протяжении одиннадцати
полевых сезонов (с 1872 по 1885 г.) он почти без перерывов
работал в западных уездах Петербургской губернии (на Ижор-
ском плато).
Всего им было раскопано 5877 курганных насыпей в 127
могильниках. По объему раскопки Ивановского немногим
уступали уваровским. Курганы Ижорского плато дали
великолепный материал XI—XV вв., позволявший проследить эволюцию-
курганного обряда от монументальных насыпей с сожжениями
к трупоположениям (в том числе сидячим), а затем —
новгородским «жальникам», грунтовым погребениям с валунными
оградами. Исключительно разнообразными оказались украшения —
ромбощитковые и многобусинные височные кольца, витые,
пластинчатые и пр. браслеты, ожерелья, подвески, перстни
и т. п. Женский наряд и мужской убор, оружие и орудия
труда — все это позволяло разносторонне и ярко представить
и воссоздать облик и культуру словен новгородских. Особую
ценность этот материал представлял в контексте славянского
взаимодействия с финскими племенами ижорой, карелой,.
водью.
Л. К. Ивановский исследовал также сопки южного При-
ильменья, у д. Коровичино и Марфино.39 Многослойные насыпи
с каменными оградами в основании, кладками внутри,
мощными кострищами, остатками сожжений и костями жертвенных
животных и птиц впервые были раскопаны, описаны в полевом
дневнике, воспроизведены на чертежах систематично, подробно
и четко. Сто лет спустя разрезы «сопок Ивановского» остаются
эталонными примерами выявленной и зафиксированной
структуры погребальных памятников Новгородской земли,
предшествующих древнерусским курганам.40
Обработать результаты своих раскопок ученый не успел:
многолетняя напряженная полевая работа подорвала его силы,
и поступившие в АК материалы лишь в 1896 г. были изданы
А. А. Спицыным. С тех пор они составляют одну из важнейших
частей фонда русских курганных древностей.
Применительно к материалам Ивановского (что было
важной, хотя и одиночной в то время новацией) были произведены
химические анализы бронзовых вещей, результаты которых
в 1883 г. опубликовал горный инженер Д. А. Сабантеев.
Одновременно с работами Ивановского на Ижорском плато
в восточной части Петербургской губернии начал исследования
курганов директор Артиллерийского музея Николай Ефимович
Бранденбург (1839—1903). После разведочных работ 1878—
1879 гг. на р. Кумбите в Южном Приладожье он выступил
в РАО с изложением развернутой программы археологических
153:
исследований в Петербургской, Новгородской, Владимирской,
Тверской и Черниговской губерниях. Наряду с курганами,
он предполагал исследовать места исторических битв, но эта
программа была осуществлена лишь частично. Однако она дала
науке материалы широчайшего хронологического диапазона
(курганы «с окрашенными костяками») эпохи бронзы;
кочевнические новгородские сопки; приладожские древнерусской
поры).
Первые работы Н. Е. Бранденбург развернул в Прила-
дожье. По масштабам они значительно уступали раскопкам
Уварова и Ивановского, но отличались более тщательной
методикой. С 1878 по 1884 г. Н. Е. Бранденбург исследовал около
150 насыпей. Все они получили детальное и точное описание,
включая не только состав вещевого комплекса и положение
погребений, но и устройство кургана, соотношение в насыпи
захоронений и очагов, положения отдельных вещей и пр.
При исключительном своеобразии приладожских курганов
(с очагами в основании насыпи, многоярусными погребениями,
богатым инвентарем) данные, полученные Бранденбургом,
заслуживают самой высокой оценки. Курганная культура южного
Приладожья IX—XII вв. стала едва ли не первой, получившей
развернутую археологическую характеристику; и хотя в число
славянских она не входит, по времени открытия она оказалась
одной из первый культурных общностей, выявленных
исследователями славяно-русской археологии.41
Среди приладожских находок было немало вещей
скандинавского происхождения — оружие, фибулы, браслеты.
Археологические данные приобрели значение одного из источников
по «варяжскому вопросу». Н. Е. Бранденбург обратился к
узловому памятнику летописного пути «из варяг в греки» — Старой
Ладоге.42
Приступая к работам, Н. Е. Бранденбург систематизировал
данные письменных источников о древнерусской Ладоге —
третьем по значению городе Новгородской земли IX—XII вв.
после Новгорода и Пскова (по одной из версий «предания
о варягах» — первоначальной столице Рюрика). Бранденбург
составил подробный свод известий скандинавских саг, в
которых Ладога-Альдейгьюборг, начиная с эпических
преданий и вплоть до вполне историчных сведений о норвежских
королях — родственниках Ярослава Мудрого, упоминалась
неоднократно.
Ладожская каменная крепость XV—XVI вв. ко временам
Бранденбурга лежала в руинах. Начиная
архитектурно-археологические раскопки в 1884 г., он считал эти руины «крепостью
Рюрика». Исследование показало, что это не так. Но именно
Н. Е. Бранденбургу мы обязаны первыми, подробными и
тщательными обмерами и фиксацией ладожских каменных стен и
башен (освобожденных от земли) и развалов камней.
;154
Он исследовал также остатки древнерусских храмов Ладоги.
В ближайших ее окрестностях и близ волховских порогов.
Бранденбург раскопал несколько сопок, в том числе
крупнейшую из известных памятников этого рода насыпь у д.
Михаила Архангела, с мощным каменным цоколем в основании
и другими сложными архитектурными элементами.43
Ладожские сопки, раскопанные Н. Е. Бранденбургом, дали вещевой
материал, который до 1970 г. практически был единственным
для датировки всей этой категории погребальных памятников..
Наряду с работами Н. Е. Бранденбурга в Ладоге, РАО
организовало и другие архитектурно-археологические
исследования. На протяжении 1866—1881 гг. Л. А. Даль занимался
изучением укреплений Коломны; Общество немало сделало
для спасения коломенского кремля. В 1868 г. П. И. Савваитов
и И. И. Горностаев обследовали стены Пскова, требовавшие
срочной реставрации. По инициативе С. Г. Строганова, заново,
с учетом строгих археологических требований, была проведена
фиксация Софийского собора в Киеве. В результате этих работ
(под руководством Ф. Г. Солнцева и И. И. Срезневского) были
расчищены фрески с изображениями семьи Ярослава Мудрого.
Издательская деятельность РАО, наряду с периодикой,
отмечена в этот период публикацией четырех выпусков «Софии
Киевской» (1871—1887), планов, разрезов, мозаик, живописи,
всех предметов древности и старины Софийского собора. Были
изданы также труды А. Н. Оленина, «Труды II АС», начата
подготовительная работа к изданию «Старой Ладоги»
Н. Е. Бранденбурга (осуществлено в 1898 г.).
В основном в 1861 —1881 гг. работа РАО носила
организационный характер: обсуждались конкретные исследовательские
программы и полученные результаты, готовились публикации,
участие в съездах. Общество не занималось
теоретико-методическими проблемами (местом их обсуждения оставались
Археологические съезды), не определяло конкретно-исторических
направлений (они формировались прежде всего в Университете и
Академии наук), не стремилось к систематическому обобщению
археологических материалов, являвшемуся функцией АК.
В Петербурге первых пореформенных десятилетий шло
успешное развитие обширного комплекса гуманитарных наук.
Концентрация высококвалифицированных специалистов, на
протяжении нескольких поколений работавших в Академии наук,
Петербургском университете, Академии художеств, Эрмитаже,
Публичной библиотеке, обеспечила быстрый рост этой области
знаний как в количественном, так и в качественном отношении.
Лингвистика, фольклористика, источниковедение древней,
восточной, славянский истории достигли нового методического
уровня, определившего развитие науки в следующем, XX
столетии. Выделились устойчивые конкретно-исторические
направления исследований как в области всего комплекса антиковед-
155
ческих дисциплин, так и в новых: скифологии, изучающей
периферию античного мира; ориенталистике, поставившей вопрос
об изучении кочевнических обществ; славистике, вместе с
которой, на базе сравнительного языкознания, развивалось
финноугроведение, а также изучение литовских языков (проблема
балто-славянской общности) и иранистика.
Соотношение этих направлений во многом предопределило
формирующуюся внутреннюю структуру российской археологии,
характер ее новых разделов, создавало методическую и
фактическую базу в сфере истории и языкознания — своего рода
организационную «сетку», ячейки которой археология
заполняла своими материалами. Этот процесс развивался с
известной неравномерностью. В области классической археологии
петербургская наука к середине XIX в. достигла
общеевропейского уровня и вела исследования мирового значения.
Выделение скифологии в составе комплекса антиковедческих
дисциплин— несомненная научная заслуга археологов России. К
началу 1870-х годов были сделаны первые фундаментальные
обобщения, показавшие значение археологических данных
как исторических источников для этой новой отрасли.
Ориенталистика (кроме продолжавшейся систематизации огромного
нумизматического материала в петербургских собраниях)
выдвинула ряд принципиально новых исследовательских задач,
к решению которых, однако, археологи еще не приступали.
Славяно-русская археология шла пока что по пути накопления,
добиваясь при этом резкого количественного увеличения
материалов, но в методическом отношении далеко отставая
как от лингвистики, так и от письменной истории. Наконец,
первобытная археология развивалась на периферии
организационной структуры АК — Эрмитаж — РАО, с опорой на
естественнонаучные общества, связанные с Университетом.
В этих условиях особую остроту приобретал вопрос про-
фессиональной подготовки археологов. В 1877 г. в Петербурге
был создан Археологический институт, который возглавил
Н. В. Калачев. АИ, однако, лишь частично решал задачу
обучения квалифицированных специалистов. Он был расчитан,
главным образом, на специализацию выпускников
университетов (историко-филологического факультета) и получивших
там базисную подготовку в области археологии (античной,
преподававшейся на кафедрах теории и истории искусств, и
славянских древностей — на кафедрах славянской филологии,
т. е. традиционных уже разделов «классической» и
«национальной» археологии). Собственно археологические дисциплины
в структуре преподавания занимали лишь второстепенное место.
Основное внимание уделялось архивоведению. Курс
«первобытной археологии» был введен лишь в 1891 г. (его читал
Н. И. Веселовский). В плане археологической подготовки
слушатели института совершали «археологические экскурсии» и
156
производили раскопки сопок, курганов, жальников в близких
к Петербургу районах Северо-Запада. Институт издавал
периодические «Сборники» и «Вестник АИ». Некоторые из работ
(исследования В. А. Прохорова, И. Г. Данилова и др.)
оставили определенный след в славяно-русской археологии.
Отсутствие в петербургском, как и в, других университетах,
кафедры археологии ставило эту науку в неравноценное
положение по отношению к другим дисциплинам гуманитарного
комплекса. Сложившаяся ситуация не позволяла преодолеть
исторически возникшую разобщенность между первобытной
и другими разделами археологии. Организационно
разобщенные отрасли единой по существу дисциплины в
теоретико-методическом плане неизбежно ориентировались на смежные
дисциплины гуманитарного комплекса (лингвистику,
искусствознание, историю), что лишь усиливало неравномерность развития
отдельных разделов археологии и затрудняло систематизацию
конкретных материалов, накапливавшихся во все возрастающем
количестве. Экстенсивный рост «археологической эпистемы»
создавал все большие затруднения для ее парадигмалогического
освоения, хотя эти трудности в известной мере
компенсировались стабильностью и мощью господствовавшей в
петербургской культуре общегуманитарной парадигмы, основанной на
фундаменте классического образования.
2. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ МАО.
ОРГАНИЗАЦИОННО-МЕТОДИЧЕСКАЯ РАБОТА.
ОТКРЫТИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО МУЗЕЯ В МОСКВЕ
Московское общество пореформенных десятилетий, как,
впрочем, и в иные времена, воплощало в своей культурной
деятельности в известной мере противопоставленные
петербургской (классицизированной, общеевропейской) культурной
традиции, в большей степени национальные (в романтическом
понимании) начала. В пору общественного подъема, питавшегося
живыми и действенными стимулами, это создавало безусловно
плодотворные предпосылки для объединения активных,
широких и новых сил, и активность их устремлялась не только и
не столько на освоение и развитие «традиционного корпуса»
знаний (в том числе археологических, культивировавшихся
петербургским научным центром «триады АК—ИЭ—РАО»),
сколько дальнейшим развертыванием и наращиванием
культурно-исследовательского потенциала московского центра,
уже созданного А. С. Уваровым в виде параллельной триады
«МАО—РИМ—АС», центра развития тех разделов археологии,
которые оказались за пределами или на периферии интересов
петербургских коллег. Именно эти актуальные, а в
познавательном отношении — сравнительно более доступные
направления археологической науки, такие, как первобытная археология
157
и региональные по существу разделы археологии
«национальной» (наряду со славяно-русской сюда органично входили
финно-угорская, сибирская археология, а позднее —
формирующаяся на материалах археологических культур кочевых
народов средневековой Евроазии «археология южнорусских
степей») объединяли вокруг Москвы растущие силы местных
специалистов и энтузиастов, ученых и краеведов,
коллекционеров и историков. Археология России становилась все более
общественным делом, и это ее преобразование (из
высокоспециализированной, элитарной, изысканной «придворной»
дисциплины), хотя и незавершенное, но несомненно происходившее,—
бесспорная заслуга А. С. Уварова и его единомышленников.
Основным делом Московского археологического общества,
созданного и возглавлявшегося А. С. Уваровым, оставалась
организационная работа: сплочение сил российских археологов,
формирование и распространение единых методических
принципов, развертывание новых направлений и создание
исследовательских центров (способных обеспечить не только
дальнейшее развитие археологии, но и тесное ее взаимодействие с
другими науками гуманитарного комплекса). Главным средством
для решения всех этих задач на протяжении 1870 — начала
1880-х годов были археологические съезды, подготовка,
проведение и публикация материалов, которые определяли работы
МАО в «поздний уваровский период» (1871 —1884).
На I и II Археологических съездах, проведенных в Москве
и Петербурге, были найдены общие организационные принципы
и методы проведения этой работы. С 1871 г. началось
последовательное распространение этих принципов на деятельность
наиболее подготовленных провинциальных центров. Наряду
с активизацией и объединением местных сил она имела целью
и формирование структуры конкретно-исторической
проблематики отдельных, специализированных разделов археологии —
славяно-русской, восточной и финно-угорской, скифской и
классической. Но в первое десятилетие в центре внимания
преимущественно оставались общие проблемы археологии, теоретико-
методические и организационные (определение ее предмета,
метода, места в системе гуманитарных и естественных наук,
методики и организации).
Перенос съездов из столиц в различные города России
существенно изменил число участников. Если на I АС в Москве
собралось 130 археологов, то к III АС в Киеве, пять лет спустя,
их количество выросло до 204, на IV АС в Казани — 347,
а на V съезде в Тифлисе в 1881 г. (последнем при жизни
А. С. Уварова) — свыше 400 представителей гуманитарных наук,
что свидетельствовало о росте не только научных исследований,
но и общественного внимания к ним. От съезда к съезду
развивалась организационная структура: количество отделений
выросло с 4 до 8, охватывая и группируя новые разделы архео-
158
логии. Наряду с выставками, обязательной составной частью
программ съездов стали археологические экскурсии,
предварительная подготовка археологических карт и сводных работ
по различным категориям источников. Особое внимание
уделялось предварительной разработке программ, «общих и частных
вопросов», «запросов» (или «вопросов, по которым съезду
желательно получить сведения»). Составлявшие продуманную и
довольно целостную систему, эти вопросы предопределяли
многие направления конкретной работы на годы, а иногда и на
десятилетия, способствовали концентрации знаний и
упорядочению формирующихся разделов археологии, но особенно —
выработке общих представлений о статусе, задачах и средствах
в целом археологической науки.
Задачи, границы и объем археологии оставались первым и
центральным вопросом как на первых, так и на последующих
съездах. Ответы в виде «запросов», а затем и докладов
И. Е. Забелина «В чем заключаются основные задачи
археологии как самостоятельной науки», А. С. Уварова «Что должна
обнимать программа для преподавания русской археологии»,
представленные и затем опубликованные в материалах III АС,
в середине 1870-х годов обсуждались и осваивались в широкой
научной среде. Конкретизацией этих проблем должен был стать
и ответ на вопрос о том, «в каком отношении к русской
археологии находится теория о трех периодах», томсеновская
«система трех веков». В начале следующего десятилетия А. С.
Уваров в монографии «Археология России. Каменный период»,
обобщая достоверные научные результаты открытий, дал
положительный и определенный ответ на этот вопрос, но к тому
времени возникнут в качестве предмета дальнейших обсуждений
новые «вопросы и запросы», конкретизирующие и расширяющие
структуру проблематики первобытной археологии: о
хронологических границах эпохи бронзы, «торфяниковых породах»
домашних животных, мегалитах Кавказа, равно как типах
погребального обряда в древнерусских курганах, составе древней бронзы
и кладах римских монет. Археология стремительно расширяла
свои границы и насыщала новые свои объемы непрерывно
поступающим материалом. Наряду с общеметодологическими
особую актуальность обретали вопросы методики археологических
исследований.
Их обсуждение на съездах, а затем выработка инструкций
и наглядно демонстрируемых приемов работ — одна из
важнейших заслуг МАО. Приемы разведочного обследования,
фиксации памятников, новых для российской археологии работ
по изучению пещер, раскопок курганов (которые давали бы
однородные и возможно полные сведения), исследование
архитектурных памятников, отрабатывающиеся на практике уже
в течение десятилетий в ходе полевых работ И. Е. Забелина,
А. С. Уварова, Д. Я. Самоквасова, И. С. Полякова, В. Б. Анто-
159
новича, были обобщены и суммированы в принятых на III АС
в 1874 г. «Инструкции для описания городищ, курганов и
пещер» и «Инструкции для производства раскопок курганов».
Обязательного характера, подобно современной «Инструкции
к открытому листу на право производства археологических
раскопок и разведок», они не имели, однако уровень
требований, изложенных в них, немногим уступает современным.
Традиционное представление о сравнительно низком методическом
уровне дореволюционных раскопок можно считать
справедливым лишь в отношении тех случаев, когда нарушались эти
требования, сформулированные и широко опубликованные более
ста лет тому назад.
«Инструкция для описания» (т. е. проведения разведок)
предписывала не только указать точный административный
адрес памятника, но и (перечислить названия всех
окружающих городище населенных мест и урочищ» (так, спустя
десятилетия, возвращалась в науку «система Ходаковского»,
сбереженная и опубликованная М. П. Погодиным). Весьма детально,
с учетом рельефа, ландшафта, расстояния до ближайшего
водохранилища, требовалось описать местоположение памятника.
Для характеристики планировки городищ были определены и
точные параметры, обязательной считалась съемка планов.
Кроме того, при фиксации городищ полагалось указать наличие
ближайшей к ним курганной группы, аналогичное требование
относилось также и к описаниям курганов. Столь же подробно,
с указанием количества насыпей, расстояний между ними и
взаимного расположения, окружности, высоты и формы
насыпи, наличия каменных конструкций (валунов или плит) в
основании, должна была выполняться исследователем фиксация
курганов. Методика их раскопок, по крайней мере в
нормативном виде, мало чем отличалась от современной, и во всяком
случае отнюдь не сводилась к кладоискательским раскопкам
«колодцем» (как это, к сожалению, практиковалось и до
появления инструкций, и после).
Инструкция для производства раскопок курганов»
предписывала прежде всего до раскопок составить подробное
описание исследуемого памятника. Особое внимание уделялось
требованиям к полевому дневнику исследователя. Он должен был
содержать: описание курганной группы, измерения насыпей,
последовательную характеристику хода работ, устройства
гробниц, положения костяков, перечень вещей на костяках и около
них, планы с указанием глубины, на которой найдены
предметы. Инструкция предупреждала, что «каждый курган,
при раскопке которого дневник не был составлен, считается
потерянным для науки». Следует отметить, что раскопки,
проведенные с соблюдением всех требований «Инструкции»,
в тех случаях, когда до нас дошла (хотя бы частично)
первоначальная документация, остаются вполне доброкачественным,
160
а порой — неоценимым источником. Очень многие приемы
столетней давности вполне могут считаться «необходимыми и
достаточными» и в наши дни. Была разработана строгая, хотя и
отличная от современной, система измерений (вокруг
основания, через вершину и вертикальной высоты). Обязательной
считалась сплошная нумерация всех курганов группы на сводном
плане. Перед раскопками рекомендовалось заложить несколько
в стороне от кургана пробный шурф «с целью определить слои
почвы» и не сделать ошибок в интерпретации насыпи. Раскопки
от вершины до основания полагалось вести послойно, хотя бы
для первых курганов из группы. В случае, если можно было
считать установленным полное господство в могильнике обряда
трупоположения (а надо учесть, что таковыми были в
подавляющем большинстве многотысячные древнерусские курганные
группы, с которыми практически имели дело исследователи),
то разрешалось, сняв треть насыпи, далее копать колодцем
до обнаружения костяка. Затем, однако, требовалось снять
все сохранявшиеся части насыпи, оставив земляной «поп»
с нерасчищенным захоронением. После этого следовало
приступить к расчистке «лично, удалив рабочих, и очистить весь
костяк, не разделяя его частей». Строгие правила
регламентировали порядок описания захоронения, взятия вещей и
остеологического материала, а также образцов дерева от гробниц или
колод-. В случае же, если группа включала курганы с обрядом
сожжения, все насыпи необходимо было исследовать только
послойно, раскапывая их на снос (до материка).
Наряду с методикой раскопок и разведок, руководители
МАО много внимания уделяли подготовке археологических
карт. Каждому из съездов предпосылался перечень заявок
на составление региональных сводных карт, а также на
картографирование отдельных категорий и видов памятников. К
выполнению этой работы привлекались как местные
исследователи, так и археологи Москвы и Петербурга.
Совершенствовалась методика картографирования. После многочисленных проб
и локальных опытов (после смерти А. С. Уварова) была
опубликована и разослана по всем губерниям Российской империи
унифицированная легенда с вопросником (составление такой
карты для Вятской губернии стало одной из первых
самостоятельных археологических работ А. А. Спицына).
Неотъемлемой частью составления возможно более полных
сводок данных о памятниках было «археологическое
анкетирование». Опробованный еще в XVIII столетии, этот метод
также широко применялся Московским археологическим
обществом. «Частные вопросы», а особенно «запросы» каждому
съезду составлялись с учетом прежде всего региональной
специфики (при этом спектр их непрерывно расширялся),
определяя новые актуальные задачи. Если запросы, адресованные
III АС в Киеве, касались кладов, валов и городищ Киевщины
И Заказ № 9
161
или, скажем, того, «откуда привозят красный шифер?»
(современные археологи-слависты знают: из Овруча, где был
основной центр производства домонгольских шиферных пряслиц,
прекрасного датирующего материала), то к IV, казанскому,
съезду, наряду с археолого-этнографическими
характеристиками культуры финно-угорских народов Поволжья и При-
уралья, памятников Волжской Булгарии, следовали запросы
о пещерах, древних рудниках, медных копях; назревало
открытие камско-уральского очага культур бронзового века.
К V съезду, наряду со специально кавказоведческими
программами, четко проявился интерес к «костеносным пещерам»,
ледниковой фауне и другим геологическим аспектам изучения
памятников палеолита. Кочевническая и византийская, скифская
и неолитическая проблематика реализовывались прежде всего
в многочисленных «вопросах» и «запросах», количество и
разнообразие которых от съезда к съезду неуклонно возрастало.
Съезды формулировали и конкретную направленность
формирующихся и развивающихся разделов археологии, что
отражалось как в организационной структуре, так и в заявляемых
для докладов и обсуждавшихся темах. Для III (киевского) АС
такой темой была «историческая география и этнография
России и славянских земель», упорядочивавшая достигнутые
результаты славяноведческих исследований. В связи с нею вновь
поднимались и вопросы методики курганных раскопок, и
связанная с переоценкой «теории Ходаковского» проблема
назначения городищ (в работах Д. Я. Самоквасова они были
атрибутированы как остатки древних укрепленных поселений,
т. е. особая категория археологических источников). На IV АС
в Казани, наряду с программами археолого-этнографического
изучения Поволжья и Приуралья, были намечены перспективы
исследования сибирской и в целом кочевнической проблематики.
Тифлисский, V АС, определил направления, а во многом и
подвел первые итоги необычайно широких по диапазону
востоковедческих и специально кавказоведческих изысканий, особенно
интересных первыми опытами координации лингвистических и
археологических работ. На VI АС в Одессе скифская
археология включила в корпус своих положений принципиально
важные выводы лингвистики об идентификации населения припон-
тийских степей как ираноязычного. Здесь же были впервые
определены задачи археологического византиноведения. Каждый
съезд «позднего уваровского периода» отмечен тем или иным
качественным сдвигом в развитии конкретно-исторической
проблематики, появлением новых (с тех пор более или менее
устойчиво, но непрерывно развивающихся) разделов российской
археологии.
Таким образом, складывалась и региональная структура
археологической проблематики центральных районов России,
Украины, Кавказа и Поволжья, Причерноморья и северо-запад-
162
ных губерний. Концентрация сил археологов на разработке
перспективных, актуальных, с точки зрения развития науки,
направлений требовала создания новых организационных форм,
МАО в этом отношении оставалось не только образцом, но и
инициатором, объединявшим наиболее активных
исследователей в Предварительные комитеты по подготовке съездов
(происходила своего рода ревизия «местных ресурсов»). Наряду
с общими организационно-методическими вопросами, на
первых съездах видное место занимали проекты устройства
областных археологических обществ, библиотек, коллекций и музеев,
учебных пособий и методики преподавания археологии.
Выдвигая эти задачи, в дальнейшем в той или иной мере
решенные для ряда провинциальных научных центров, МАО
одновременно стремилось использовать съезды и как
практическую базу для наглядного и эффективного обучения
археологов, унификации требований и навыков, прежде всего полевой
методики. Средством такого обучения стали «археологические
экскурсии», устройство которых* после III АС в Киеве стало
обязательным элементом программы съездов. А. С. Уваров
следующим образом определял задачи этих тщательно
подготовленных показательных работ: «Мы хотели на самом месте
определить и, так сказать, приложить то, что слышали на
заседаниях: мы разрывали группу курганов у с. Гатного с целью
определить погребальные обычаи племени, издревле
населявшего Киевскую область; затем мы осматривали
местоположение древнего Витичева, упоминаемого у Константина
Багрянородного; у с. Монастырки отыскивали древнюю пещеру;
в Вышгороде старались разрыть основание и отыскать абрис
древнего храма во имя св. Бориса и Глеба...»44 Материал
археологических «экскурсий» участников съездов охватывал
(с учетом местной специфики) широкий диапазон
памятников— от глубокой первобытности до эпохи средневековья.
Исторический музей в Москве должен был стать по
существу обобщенным, стабильным и всеобъемлющим выражением
того же подхода, главной национальной экспозицией в
исторической столице страны. Целенаправленный и всеобщий охват
древностей всех эпох, составлявших прошлое России с
доисторических времен и до становления наивысшего могущества
Российской империи, рассматривавшейся не просто как
«сверхдержава», но как выражение творческой энергии и
общественной мощи ее народа, во всей совокупности классов, сословий и
сил, притом не в политическом, а в историко-культурном,
наиболее продуктивном и непреходящем их проявлении,— вот
основа замысла центрального общественно-просветительского
учреждения, созданного Московским археологическим
обществом. Учрежденный официально в 1873 г., Исторический музей
в апреле 1874 г. получил место под постройку здания на
Красной площади напротив храма Василия Блаженного; само
coll*
163
единение в архитектурном ансамбле древних стен Кремля,
окружающих храмов и памятников и выражавшего ключевые
идеи национальной истории нового архитектурного
сооружения, создавало мощный «семантический аккорд», обогативший
культуру Москвы и России. Здание, по проекту архитектора
В. О. Шервуда и инженера А. А. Семенова, было заложено
20 августа 1875 г. и торжественно открыто 27 мая 1883 г.
Исторический музей стал воплощением стройной и
целостной архитектурно-исторической концепции, положенной в
основу проектирования, последовательно выраженной в процессе
строительства и органично связанной с внутренним
оформлением, построением, содержанием и решением музейной
экспозиции.45 Архитектор В. О. Шервуд руководствовался историко-
философской доктриной Н. Я. Данилевского, одного из
создателей «теории культурно-исторического типа», тесно связанной
с парадигмой «бытописательской археологии» уваровского
периода. Безусловной заслугой В. О. Шервуда стали
выявленные им закономерности древнерусской архитектуры,
изложенные в его письмах к И. Е. Забелину и пояснительных записках
к проекту Исторического музея, а позднее (в 1895 г.) — в книге
«Опыт исследования законов искусства. Живопись, скульптура,
архитектура и орнаментика». В построенном им здании
Исторического музея были последовательно применены основные
композиционные приемы и принципы древнерусского зодчества,
позволившие В. О. Шервуду добиться ансамблевости звучания
доминант — башен Кремля, с устремленными в небо главами
храма Василия Блаженного и пилонами музея.
Архитектурному воплощению «исторической идеи» соответствовало
планировочное решение и убранство интерьеров здания, которые
в свою очередь дополняли и раскрывали взаимную связь
размещенных здесь археологических коллекций. Если убранство
вестибюля, выполненное по проекту А. П. Попова резчиком
А. И. Шмидтом, скульпторами С. И. Ивановым и А. М.
Постниковым, живописцем Е. Г. Тороповым, несло отпечаток
официально-монархических начал, то грандиозный фриз «Каменный
век», созданный в круглом зале В. М. Васнецовым, раскрывал
последовательные этапы развития первобытной культуры или
«быт людей каменного периода» (охоту на мамонта,
рыболовство, стрельбу из лука в птиц, добывание огня, обработку
камня, кости, шкур, дерева, изготовление керамики и т. п.;
стены были украшены неолитическими орнаментами,
скопированными с керамических сосудов). Панорама первобытности,
казалось бы, нарушавшая самоочевидные хронологические
соотношения, когда в одном художественном пространстве
соединялись явления, тысячелетиями разделенные во времени, была
своего рода живописным «семантическим аккордом»,
перекликавшимся с архитектурным образом здания на Красной
площади. Посетитель, пронизанный еще свежим ощущением не-
164
посредственного воздействия каменных громад и блистающего
золота исторических святынь — свидетельств многовековой
истории России, здесь, в освещенном отсветами московского
неба пространстве интерьера, получал образное художественное
воздействие, настраивающее на углубленные размышления
о многотысячелетнем пути всего Человечества. И завоевания
культуры, осуществленные множеством поколений безымянных
и далеких охотников, мастеров, творцов, проступали глубоким,
всемирно значимым, общечеловеческим фундаментом стройного
и величественного исторического здания, воплощавшего
собственно национальный, исторический путь страны и народа
во всем разнообразии сменявших друг друга на российском
пространстве с доисторических времен эпох, поколений, племен
и культур.
В залах, посвященных следующим историческим периодам,
наряду с археологическими коллекциями, были помещены
копии с росписей керченских склепов, воспроизводящие кочевой
быт степных племен северного Причерноморья, копии с мозаик
и фресок Софийского собора в Киеве, росписей храма Спаса-
Нередицы в Новгороде и владимирского Успенского собора;
в отделке интерьеров использовались характерные для
новгородских храмов архитектурные детали и каменные кресты,
копия с Корсунских врат Софийского собора и прорисовка
панорамы Великого Новгорода с рисунка XVII в.
Основные этапы отечественной истории от каменного века
до конца средневековья раскрывались в конкретике их
подлинного художественного выражения, возвращенного из глубины
веков усилиями археологов и включенного в современный
контекст российской культуры.
Археологическая экспозиция дополнялась
антропологической, созданной по программе, разработанной в 1879 г.
Д. Н. Анучиным. В коллекциях анатомо-морфологического, па-
леонтолого-археологического и этнологического отделов
воплощались материалистические, естественно-исторические
представления, реализовавшие по существу уже эволюционистскую
парадигму в археологии. Выражая высшие итоговые
достижения российской исторической мысли в этой части экспозиции,
Исторический музей раскрывал и перспективные,
магистральные линии развития мировой археологической науки.
4. РАЗВИТИЕ СЛАВЯНО-РУССКОЙ АРХЕОЛОГИИ.
III АС В КИЕВЕ
В конце 1860-х годов славянская археология, на
протяжении предшествующих десятилетий остававшаяся сферой
интересов почти исключительно ученых славянских стран,
завершила переход от этапа «первоначального накопления»
вещественных источников к постановке и освоению методических
165
задач, определению средств для их решения, разработке
последовательного научного подхода, позволяющего от
первичной классификации материала подойти к его анализу, а затем —
к первым опытам исторических интерпретаций и
реконструкций. По мере развития этого процесса, освоения «общенаучного
языка» археологии, ее славяно-русская отрасль сближалась
с другими разделами археологической науки. Эта
«национальная дисциплина» приобретала более широкое значение и
вызывала заинтересованное участие в своем развитии со стороны
специалистов других стран и зарубежных научных школ.
Уже с первых своих шагов процесс адаптации
славяно-русского раздела в основном корпусе археологического знания
требовал последовательного решения определенных элементарных
задач. Во-первых, необходимо было выделить общепризнанный
и ясный «индикатор» славянских древностей, характерный вид
артефактов (или набор признаков), позволяющий отнести те
или иные находки и комплексы к славянской археологической
культуре (или, по крайней мере, до выделения самого понятия
«археологическая культура», определить данные памятники
как «славянские»). Далее, по мере того, как росло количество
этих памятников, в результате интенсивных полевых
исследований формировались все более значимые, компактные и
достаточно целостные массивы древностей, охватывавшие своим
распространением обширные территории древнего расселения
славянства. Требовалось получить данные и опубликовать
характеристики наиболее показательных, ключевых памятников,
которые могли бы послужить эталоном славяно-русских
древностей. Соотнесение с этим эталоном было необходимо
не только для выделения славянских памятников из инокуль-
турного контекста, но и для дальнейшей их систематизации —
прежде всего выделения основных категорий древностей.
Следующий шаг исследовательского алгоритма — анализ
каждой из этих категорий, т. е. разделение памятников
(комплексов, вещей) на типы. Практическое освоение и реализация
этого алгоритма в исследовательской практике, вплотную
подводившее к освоению основ типологического метода, по
существу означали приобщение к господствовавшей парадигме
эволюционизма.
Славяно-русская археология тем самым обретала
возможность занять собственное место в общеевропейской системе
древностей. И вполне естественно, что решение этой задачи
становилось уже не только «славянским», но и
общеевропейским делом, значимым для зарубежных ученых. Они становятся
не только участниками Археологических съездов, но и
активными исследователями, иной раз вносящими важный вклад
в развитие этого «национального раздела» археологии.
Так, в 1868 г. Рудольф Вирхов (1821—1902), основатель
Берлинского общества антропологии, этнологии, доистории, изда-
166
тель «Zeitschrift fur Ethnologie» «Этнологического журнала»),
ведущий в те годы исследователь древностей бронзового и
железного века в Германии, при раскопках ра острове Рюген
впервые выделил и охарактеризовал славянскую керамику
с волнисто-линейным орнаментом, отделив ее от
нижележащей лужицкой эпохи раннего железа и бронзы. В результате
этого определения славянские памятники обрели практически
универсальный и общепринятый археологический индикатор.
На этом основании впервые получили этнокультурную
атрибуцию многочисленные славянские городища Померании, Меклен-
бурга и Бранденбурга (те территории, где до XII в. обитали
полабские и балтийские славяне, вытесненные, истребленные
или ассимилированные немецкими крестоносцами в XII—
XIII вв.). Существенно расширились и получили материальное
подтверждение представления об исторической географии
славянских земель, а особое значение для такого рода
исследований приобретали археологические данные — керамика городищ.
Именно поэтому славянская археология России и других
славянских стран была избрана центральной темой
следующего после первых двух «столичных», III археологического
съезда. Местом его проведения стал Киев — древняя
славянская столица. Киев был не только крупным научным центром,
но и одним из основных в тот период объектов историко-архео-
логических исследований.
Первые более или менее систематичные описания киевских
древностей появились уже в начале XIX в. Среди них особо
следует отметить «Краткое описание Киева», изданное в
Петербурге в 1820 г. М. Берлинским,— один из первых опытов
восстановления исторической топографии древней «всероссийской
столицы». В 1836 г. началась многолетняя деятельность
митрополита Евгения (Болховитинова); неутомимого исследователя
киевского прошлого, Н. В. Закревского, создателя ряда
фундаментальных сводок письменных, топонимических источников,
топографических фактов и наблюдений. В 1847 г. губернатор
города И. Фундуклей выпустил в свет «Обозрение Киева в от-
ношении к древностям». В последующие двадцать лет были
изданы основные материалы Н. В. Закревского — «Летопись и
описание города Киева» (М., 1858) и «Описание Киева» (Т. 1 —
2. М., 1868). В 1871 г. появился обстоятельный труд Н. Семен-
товского «Киев, его святыня, древности, достопамятности».
Наконец, в 1874 г. Временной комиссией для разбора древних
актов под председательством М. Юзефовича был опубликован
«Сборник материалов для исторической топографии Киева и
его окрестностей», который стал своего рода
энциклопедическим справочником для участников III АС. Ни один из
древнерусских городов не обладал тогда настолько разработанной
источниковедческой базой: сведения летописей, актов и грамот
XVII—XVIII вв. были соотнесены с реальной топографией,
167
еще сохранявшей вполне опознаваемые исторические черты;
зафиксированы важные данные о гидрографии, значительно
изменившейся в новое время; отмечен ряд археологических
памятников, многие из которых были в дальнейшем утрачены.
В отдельных случаях сделанные наблюдения носили
направленно-археологический характер. Так, И. Фундуклей
опубликовал изображение «варяжского шлема, найденного при
разрушении старокиевских валов». В 1825—1826 гг. по инициативе
Болховитинова и под руководством Ефимова были проведены
первые раскопки остатков Десятинной церкви: во внутреннем
пространстве были исследованы две гробницы из красного
шифера, найдены фрагменты фресок, мозаики, куски мраморных
архитектурных украшений, металлические вещи. На основании
этих раскопок, по проекту архитектора В. П. Стасова, было
выстроено новое здание Десятинной церкви в «византийском
стиле».
Новый этап развития киевской археологии полностью связан
с деятельностью В. Б. Антоновича, ставшего председателем
киевского отдела Предварительного комитета III АС. Под его
руководством в 1874 г. была завершена работа по составлению
археолого-топографических карт Киева, археологической карты
Среднего Поднепровья. В программу съезда были включены
такие масштабные археологические темы, как топография
Киева, киевская архитектура X—XIII вв., археологические
карты Киевского княжества, Литвы, Кривичской земли, сводка
кладов на территории древнерусского Киевского княжества,
предметы торговли Киева с зарубежными странами, характер
оборонительных сооружений, легендарных «Змиевых валов» и
городищ на границе Древней Руси со степью. Наконец, одно
из центральных мест занял вопрос «Об историческом значении
городищ», ставший одной из рсновных проблем развивающейся
славянской археологии (к нему не обращались уже почти
полвека— со времен Ходаковского). Лишь в начале 1870-х годов,
именно ко времени проведения киевского АС, в изучении этой
проблемы произошел резкий качественный сдвиг, определивший
новый уровень состояния славяно-русской археологии.
Дмитрий Яковлевич Самоквасов (1843—1911), профессор
Варшавского университета, историк права и археолог-славист,
стал одним из ведущих исследователей нового этапа. Начало
его археологической деятельности отмечено подготовкой
фундаментальной сводной работы «Древние города России» (СПб.,
1873), где был не только поставлен, но и правильно решен
вопрос о характере городищ как остатков укрепленных
поселений; дан полный систематический обзор этих памятников,
как связанных с хорошо известными историческими центрами,
так и по существу безымянных древнерусских укреплений,
а вместе с ними порою и значительно более ранних
памятников, разбросанных по большим и малым рекам на всем про-
168
странстве России. С этих пор городища вошли в состав
принципиально важных археологических памятников. Постепенно и
стихийно началось их изучение. Первые раскопки оказались
в дальнейшей перспективе принципиально важными не только
для славянского, но и для других, новых разделов археологии
(так, в 1889 г. В. И. Сизов начал изучение Дьякова городища
под Москвой, ставшего эпонимным для дьяковской культуры
раннего железного века, относящейся уже не к
славяно-русской, а скорее к финно-угорской археологии). Магистральные
перспективы изучения этой категории древностей были
определены правильно и надолго вперед.
Оценив значение городищ, Д. Я. Самоквасов в дальнейшем
сосредоточился на исследовании уже традиционного для
славяно-русской археологии источника — курганов. Один из его
докладов на киевском III АС 1874 г. был посвящен значению
«северянских курганов для истории», а применявшаяся им
методика раскопок была положена в основу принятой съездом
«Инструкции». И в том, и в другом случаях участниками съезда
по достоинству высоко были оценены первые результаты
масштабного цикла исследований Д. Я. Самоквасова, начатых
в 1872 г. и продолжавшихся около 40 лет.
Эти работы были сосредоточены во втором по значению
после Киева центре «Русской Земли» Среднего Поднепровья,
древнерусском Чернигове. Здесь сохранилось к тому времени
свыше 500 курганов, образовывавших полтора десятка
курганных групп, разбросанных в черте города и его окрестностях.
В 1872—1873 гг. Д. Я. Самоквасов раскопал, а затем
восстановил в близком к первоначальному виде самый знаменитый
из них — курган Черная Могила. На обширном кострище,
устроенном на специальной подсыпке, были открыты остатки
захоронений по обряду сожжения с исключительно богатым
инвентарем: великолепно убранные мечи, редкая для памятников
IX—X вв. сабля, десять копий, кольчуги, два шлема;
покойники, преданные огню, были уложены в богатой одежде,
со шлемами на головах, оружие сложено в груду рядом. Особым
великолепием отличались предметы, связанные с погребальной
тризной и пиршественными ритуалами: дюжина ведер (с
медом?) и два турьих рога в серебряной оправе (на одном —
изысканный растительный орнамент, на другом — сложная
сюжетная композиция, отразившая мифоэпические представления
высшего слоя знати языческой Руси).
Черная Могила, безусловно, производила впечатление
уникального памятника. Насыпи подобного «княжеского ранга»
еще не были известны, а прекрасная сохранность вооружения,
изумительных изделий торевтики ставила этот памятник
наравне с прославленными уже скифскими курганами.
Открывался новый хронологический горизонт, новый
исследовательский потенциал славяно-русской археологии.
169
Несомненной заслугой Д. Я. Самоквасова стала
организация систематического исследования этого горизонта
памятников. Всего в Чернигове он раскопал 150 курганов, что
создавало по существу первую основу для типохронологической
классификации древнерусских погребальных насыпей Среднего
Поднепровья. Этой работой исследователь занимался на
протяжении всей жизни. В 1908 г. был издан его итоговый труд —
«Могилы Русской земли». Наряду с исследованиями на Чер-
ниговщине (важные результаты этих работ были
опубликованы уже после его смерти), Д. Я. Самоквасов стремился
к созданию обобщения всего массива изученных археологами
курганных древностей — от эпохи бронзы до средневековья.
В работе «Основания хронологической классификации»
(Варшава, 1892) он подводил итоги этих исследований, а они
в свою очередь стали основой его следующего обобщающего
труда «Происхождение русского народа» (М., 1908).
Собранная Д. Я. Самоквасовым на протяжении его исследовательской
деятельности коллекция археологических материалов была
передана в Исторический музей в Москве.
Работы в Чернигове, где, в отличие от Киева, древнерусский
курганный некрополь вплоть до 1870-х годов сохранялся
неразрушенным и во вполне доступном для изучения состоянии
(не менее богатые и выразительные курганные группы того же
времени в Киеве практически уже исчезли с лица земли, и
лишь в ближайших окрестностях города еще сохранялись
многие сотни насыпей, изучение которых развернулось в
следующих десятилетиях), создали прочную базу для развертывания
работ, направленных на выявление и систематизацию
древнерусских материалов в центральных памятниках, связанных
с ведущими политическими центрами Древней Руси. Наряду
с Черниговом, в число таких памятников по мере
развертывания раскопок выдвигалось Гнездово под Смоленском. После
того как в 1868 г. в Эрмитаж поступил знаменитый гнездов-
ский клад серебряных вещей X в., найденный в земляном валу
при строительных железнодорожных работах, археологи
обратили внимание на грандиозное курганное поле, расположенное
вокруг Большого Гнездовского городища на берегу Днепра,
насчитывавшее (вместе с близлежащими отдельными
курганными группами) не менее 5 тыс. насыпей. Гнездовский
курганный могильник, крупнейший в Европе, стал объектом
целенаправленных археологических изысканий с 1874 г. когда
М. Ф. Кусцинский провел здесь раскопки первых полутора
десятков насыпей. Среди исследованных им курганов оказались
выразительные воинские погребения с оружием, в том числе
наиболее ранние, относящиеся к IX в. С 1880 г. к работам
в Гнездове приступил В. И. Сизов, крупнейший из
дореволюционных исследователей могильника и в целом погребальных
памятников Смоленской земли (включая так называемые
170
«длинные курганы» с сожжениями и древнерусские могильники
летописных кривичей). В 1902 г. в томе MAP № 28 был издан
труд В. И. Сизова «Курганы Смоленской губернии», но
практически результаты этих работ вошли в русскую науку
значительно раньше. Без преувеличения можно считать, что уже
в середине 1870-х годов Гнездовский могильник приобрел
значение центрального памятника славяно-русской археологии,
сохраняющееся за ним до наших дней. Эталонный в
хронологическом отношении материал, пополняющийся данными о
кладах, а в советское время и о торгово-ремесленных поселениях
IX—X вв., стал ключевым для разработки сложного комплекса
проблем славянского расселения в лесной зоне, формирования
торгово-ремесленных центров, древнерусской дружины,
дискуссии по «варяжскому вопросу», развернувшейся в первой
половине XX в.,— для всей совокупности тем, относящихся к
археологическому аспекту проблемы образования Древнерусского
государства.
Открытие Гнездова и Чернигова как археологических
памятников, наряду с продолжавшимся изучением Киева, определило
структуру складывающейся славяно-русской археологии,
ее центральные, ключевые объекты, эталонные комплексы и
образцы вещей. Вместе с начатыми в те же годы работами
Л. К. Ивановского на Ижорском плато, Н. Е. Бранденбурга —
в Приладожье, эти открытия сформировали основу источнико-
вой базы, сохраняющуюся по существу до наших дней. Таким
образом, археологами «уваровского периода» была решена одна
из неотложных для того времени задач развития этой отрасли
археологических знаний; подготавливались условия для
развертывания научной деятельности следующего поколения
отечественных археологов, для подготовки первых обобщений и
создания карты расселения славянских племен, основанной
на археологических материалах. Племенная атрибуция
курганов, типология погребальных обрядов обсуждались на всех
следующих после III АС в Киеве археологических съездах.
Итоги этих исследований подвела работа А. А. Спицына
«Расселение древнерусских племен по археологическим данным»
(1899 г.).
С другой стороны, проведение в 1874 г. съезда в Киеве,
активизация деятельности В. Б. Антоновича и связанных с ним
ученых стимулировали рост внимания к созданию полных
культурно-хронологических колонок для отдельных территорий,
в данном случае для Среднего Поднепровья. Поиск памятников
каменного века и древностей, связывающих их в единую цепь
с древнерусскими, развернулся уже в начале 1870-х годов.
Особенно результативным он стал в последующие десятилетия,
после того, как под руководством В. Б. Антоновича, а затем и
самостоятельно, его ученик В. В. Хвойка осуществил серию
блистательных открытий новых групп древностей — Кириллов-
171
ской палеолитической стоянки, памятников Триполья, заруби-
нецкой и Черняховской культур. Принцип сплошного
хронологического охвата территории Поднепровья, реализованный
в исследованиях В. Б. Антоновича, отражен в изданных
позднее многотомных публикациях братьев Б. И. В. И. Ханенко —
«Древности Приднепровья и побережья Черного моря» (Киев",
1898—1907), где в шести томах были суммированы материалы
от палеолита до Древней Руси. По существу тому же
культурно-хронологическому принципу подчинялась и
фундаментальная публикация И. И. Толстого и Н. П. Кондакова «Русские
древности в памятниках искусства» — серия хронологически
сгруппированных материалов, издававшаяся с 1889 г. Русские
древности, представленные наиболее выразительными и яркими
образцами произведений различных эпох и культур,
становились звеном единой цепи историко-культурного процесса;
создавалась его «археологическая версия», органично включавшая
памятники палеолита и энеолита, бронзы и скифского времени,
античные, сарматские, готские, славяно-русские. «Русские
древности», выявляемые и исследуемые археологами, осознавались
как историко-культурное явление всемирно-исторического
значения, как самостоятельная ценность в едином фонде
общечеловеческих достижений.
5. РАЗВИТИЕ ВОСТОЧНОЙ
И ЗАРОЖДЕНИЕ ФИННО-УГОРСКОЙ АРХЕОЛОГИИ.
IV АС В КАЗАНИ
Подготовка и проведение IV Археологического съезда в
Казани в 1877 г. имели для развития восточной, а особенно
зарождавшейся как ее восточноевропейское ответвление финно-
угорской археологии значение примерно такое же, как III АС
в Киеве — для археологии славяно-русской. «Национальная
археология», развивавшаяся в столичных центрах России,
естественно, несколько опережала становление тематически
близких «неславянских» разделов изучения инокультурных
древностей, территориально и исторически связанных со славянами
народов степной и лесной зон Евразии (кочевников, главным
образом тюркских, и оседлых финно-угров). Однако
«методологическая экспансия», распространение достижений
сложившихся и развитых разделов науки на смежные, возникающие
и развивающиеся, вела к форсированному и успешному
становлению этих новых разделов. За сравнительно короткое
время они прошли тот же эталонный путь, освоили
исследовательские алгоритмы, разработанные классической и славянской
археологией: от первичных сводок накопленного и освоенного
материала (вещественных древностей с данными смежных
наук — письменными источниками, материалами этнографии,
лингвистики и др.) к установлению взаимосвязей тематически
172
близких разделов гуманитарных дисциплин, в каждом из
случаев образующих специфический, специализированный
«гуманитарный комплекс» корпуса знаний, что позволяло более
точно и полно определить историческую специфику
проблематики этого комплекса, а затем—основы
методического подхода к исследованию собственно археологических
источников. Как и в славяно-русской археологии, алгоритм
этого подхода заключался в определении эталонов древностей,
выделении и характеристике их категорий и дальнейшем их
анализе на основе применения типологического метода.
Новые разделы отечественной археологии «позднеуваров-
ского периода» проходили этот путь развития динамично и
успешно. Во многом это определялось проявившейся
способностью московского организационного центра стимулировать и
поддерживать активность местных исследовательских сил.
Как и в Киеве, при подготовке IV АС в Казани местных
ученых объединял прежде всего Казанский университет.
Созданный при нем для организации очередного Археологического
съезда Подготовительный комитет (под председательством
П. Д. Шестакова) в качестве предварительной работы провел
разносторонние и исключительно широкие исследования.
Ко времени проведения съезда результаты этих исследований
были опубликованы рядом исследователей: Е. Т. Соловьев —
«Археологическая карта Казанской губернии», И. А. Износков
и Н. И. Золотницкий — «Этнографическая карта Казанской
губернии», С. М. Шпилевский — «Древние города и другие бул-
гарско-татарские памятники в Казанской губернии», П. Г. За-
ринский — «Очерки древней Казани преимущественно XVI в.»,
К. И. Невоструев — «Список с писцовых книг по г. Казани
с уездом», Н. И. Золотницкий — «Невидимый мир по
шаманским воззрениям черемис» (эти публикации были осуществлены
в 1877 г., в год проведения съезда). Историческая связь
Казани с мусульманской Волжской Булгарией X—XIII вв.
определяла особые интересы и роль в проведении съезда русских
ориенталистов, а в его материалах — в выступлении А. Я. Гар-
кави — получила дальнейшую разработку тема исторической
географии и этнографии Восточной Европы по арабским
источникам. Он же проанализировал известное письмо хазарского
царя Иосифа — наиболее раннюю и достоверную сводку
исторических известий о Хазарии. «Пространная редакция» этого
документа была обнаружена А. Я. Гаркави в 1874 г. в собрании
рукописей крымского коллекционера А. С. Фирковича.
Незадолго до IV АС, в 1876 г., на III Международном конгрессе
ориенталистов в Петербурге британский востоковед Г. Говоре,
в противоположность господствовавшему тогда мнению об
угорской языковой принадлежности хазар (этой точки зрения
придерживались X. Д. Френ и ряд ведущих зарубежных
исследователей), обосновал вывод об их тюркоязычности. «Простран-
173
ная редакция письма царя Иосифа» оказалась важнейшим
историческим документом, раскрывающим роль тюркских
народов в ранней истории Восточной Европы.
Тема кочевников в российской ориенталистике, наиболее
интенсивно разрабатывавшаяся в эти годы в связи с историей
хазар, охватывала и проблематику Волжской Булгарии,
Половецкой степи, степной зоны Сибири. Через десять лет после
Казанского съезда первые итоги изучения этой проблематики
были подведены в работе П. В. Голубовского «Болгары и
хазары— восточные соседи Руси при Владимире Святом».
В то же время булгаро-хазарская тематика тесно связана
с финно-угорской. Еще в 1852 г. К. И. Невоструев, опираясь
на данные булгарских летописей, обратился к поиску
отмеченных в них археологических памятников. В результате близ
Елабуги был открыт Ананьинский могильник, эпонимный
для культуры и хронологической эпохи раннего железного века
(IX—V вв. до н. э.) Поволжья и Приуралья. Материалы
раскопок, проведенных в 1858 г. П. В, Алабиным и И. В.
Шишкиным (отцом известного художника), впервые были доложены
в 1869 г. К. И. Невоструевым еще на I АС в Москве. Ананьин-
ские каменные стелы с изображениями воинов, короткие
железные и бронзовые акинаки, прорезные бронзовые копья и втуль-
чатые топоры-кельты стали эталонными образцами
материальной культуры, искусства, идеологических представлений
древнейших финно-угров.
Среди российских археологов, обратившихся к изучению
этих неславянских древностей, на первое место выступили
ученые Финляндии, входившей в состав Российской империи.
Основоположник финно-угорской археологии, основатель и
председатель Финляндского общества изучения древностей,
профессор Хельсинкского университета и первый
«государственный археолог» Финляндии (пост, учрежденный по образцу
шведского в 1885 г.) Иоханнес Рейнхольд Аспелин (1842—
1915) в 1877—1884 гг. осуществил многотомное издание
«Древностей северных финно-угров» (на франц. яз.). Этой
энциклопедии финно-угорской археологии, не утратившей своего
значения и в наше время, предшествовала формулировка
основных принципов и задач нового раздела археологического
знания, опубликованная Аспелином в 1875 г. в Финляндии. Через
десять лет он издал первую сводную работу по археологии
Финляндии. Преемниками и продолжателями дела Аспелина
стали финские археологи Альфред Хакманн (1864—1942),
исследователь бронзового и раннего железного веков, и
крупнейший финский специалист Арне Тальгрен (1885—1945), первым
обобщивший материалы ананьинской культуры и ряда других
групп памятников эпохи бронзы и железного века на обширной
территории от Ботнического залива до Минусинской
котловины.
174
Основы тесных научных взаимодействий ученых Финляндии
и России были заложены Аспелином. На протяжении 1880-х
годов он был организатором и руководителем ряда экспедиций
в Сибирь и Монголию (в 1887, 1888, 1889 гг.), что привело
к резкому росту качественного уровня и существенным
достижениям как финно-угроведческих, так и тюркологических
исследований. Связи с северо-европейской археологией в эти
годы не ограничивались конкретно-исторической тематикой,
но впервые вышли и на уровень освоения передовых
методических достижений. Доклад Аспелина на IV АС «О потребности
изучения форм предметов и постепенном развитии этих форм
в доисторических вещах» представлял собой одно из первых
в мировой науке изложение основ типологического метода (и
при этом опубликованное на русском языке), в эти годы в ходе
практической музейной работы создававшегося Хансом Хиль-
дебрандом и Оскаром Монтелиусом — «моим другом», как
назвал его Аспелин. На примере финно-угорских украшений,
выстроенных в типологические ряды, Аспелин наглядно и
убедительно обосновал важный методический принцип,
заключавшийся в том, что если имеются серии подобных друг другу
предметов и «если предметы древности, найденные вместе
с ними, обнаруживают какую-либо повторяющуюся общую
особенность, то на это уже нельзя смотреть как на случайность, и
надо полагать, что эти предметы означают одну историческую
культуру» (курсив наш.— Г. Л.). Так в Казани, в 1877 г. было
дано одно из первых в мировой науке определений нового
понятия «археологическая культура», основанное на принципах
еще находящегося в процессе становления типологического
метода, принципах, по поводу которых археологи России 1870-х
годов вели дискуссии едва ли не раньше, чем их
западноевропейские коллеги.
Стремительное развитие новых разделов археологии
закономерно вело к прогрессу в методическом и методологическом
отношении. Археология «позднего уваровского периода»
выходила на передовые рубежи мировой археологии. Внутренний
потенциал отечественной науки в эти годы был исключительно
высок, а созданная организационная структура вполне
позволяла его реализовать.
6. КАВКАЗСКАЯ АРХЕОЛОГИЯ И V АС В ТИФЛИСЕ.
КОНЕЦ «УВАРОВСКОГО ПЕРИОДА»
В РАЗВИТИИ АРХЕОЛОГИИ РОССИИ
V Археологический съезд в Тифлисе в 1881 г., завершающий
уваровский период, по своим научным результатам,
организации и обозначившимся перспективам дальнейших
исследований, следует признать наиболее полным выражением
возможностей и достижений созданной А. С. Уваровым научно-орга-
175
низационной системы. Именно здесь, на Кавказе, она стала
мощным средством для кристаллизации постепенно, исподволь
складывавшихся научных направлений и дисциплин,
охватывавших широкий диапазон археологической и в целом
гуманитарной проблематики, развитие которой представляло собой
своего рода международное обязательство России, объединяя
археологов, этнографов, лингвистов Москвы и Петербурга,
ряда русских научных центров и наиболее деятельных
представителей местной, грузинской и армянской интеллигенции,
а также ориенталистов и археологов Франции, Германии,
Англии. Поиски руин древней армянской столицы Армавира
еще в 1812 и 1817 гг. привлекли британских исследователей
У. Аузлея и Р. Кер-Портера (позднее здесь побывал известный
швейцарский путешественник Ж. Дюбуа де Монпере, а также
один из создателей западноевропейской археологии бронзового
века Б. Шантр). Неоценимую помощь зарубежным
исследователям оказали эчмиадзинские монахи О. Шахатунян и
М. Смбтян, составившие описание древней крепости и
обнаружившие ряд клинообразных надписей (как показали
дальнейшие изыскания — урартских). Одна из первых коллекций
кавказских древностей была собрана, а затем, при создании
в 1859 г. Археологической комиссии, передана в Эрмитаж
ереванским военным губернатором Н. П. Колюбакиным;
древностями интересовался нахичеванский городничий Н. Н. Квар-
тано. Особое внимание как отечественных, так и зарубежных
исследователей привлекали клинообразные надписи (в 1862—
1863 гг. они были открыты на берегах р. Арпачая и озера
Севан, а в 1869 г. в Армавире были найдены надписи царей
Аргишти I и Русы III). Дешифровка урартских текстов
особенно продвинулась после издания в 1880 г. труда
французского ассириолога Гюйара. В 1882 г. Британское азиатское
общество опубликовало первую сводку переводов урартских
текстов. В России одним из первых исследователей
клинообразных надписей, бесценных исторических документов царства
Урарту, был К. П. Патканов.46
Активизация местных центров, вызванная деятельностью
первых археологических съездов, выразилась в организации
Кавказского археологического комитета, созданного в октябре
1871 г. На следующий год один из членов Комитета А. Д. Ери-
цов (Ерицян) начал издание журнала «Кавказская старина»;
в 1873 г. комитет был реорганизован в «Общество любителей
кавказской археологии», на которое и была возложена
значительная часть работы по подготовке V АС.
Значительную роль в развитии кавказоведческих
исследований сыграл сотрудник канцелярии кавказского наместника
А. П. Берже, получивший востоковедческое образование в
Петербургском университете. С 1852 г. он занимался сбором
исторических документов, работал в составе Кавказской археогра-
176
фической комиссии, осуществил десятитомное издание «Актов,
собранных Кавказской Археографической комиссией» (Тифлис,
1866—1885). Ему же принадлежат первые обзорные работы
по кавказской археологии и этнографии — «Кавказ в
археологическом отношении» (Тифлис, 1874) и «Этнографическое
обозрение Кавказа» (СПб., 1879).
Подготовительный комитет, под председательством С. А.
Талызина, а в дальнейшем А. В. Комарова, начал свою работу
в 1878 г. Наместник кавказский вел. кн. Михаил Николаевич
выделил на подготовительные работы правительственные
субсидии— 5 тыс. руб. (ежегодно, в течение трех лет). В
организации исследований прийяли деятельное участие А. С. Уваров,
В. Б. Антонович, И. С. Поляков, Ф. С. Байерн, Д. 3. Бакрадзе,
А. П. Берже, В. Л. Бернштам, А. Я. Гаркави, А. Д. Ерицов,
И. Е. Забелин, Л. П. Загурский, И. Д. Мансветов, Д. П. Пурце-
ладзе, Г. Е. Церетели, Н. О. Цилосани, Н. О. Эмин и
многие другие ученые. «Труды Предварительных комитетов»
V АС заняли особый, изданный в 1882 г. том, объемом свыше
600 с.
Исследования были подчинены нескольким
взаимосогласованным программам, охватывали различные разделы
археологии, антропологии, лингвистики, этнографии, изучение
письменных и архитектурных памятников. Принципиально важные
результаты были получены в ходе реализации лингвистических
программ, подготовленных филологами Л. П. Загурским,
Н. О. Эминым и особенно В. Ф. Миллером, занимавшимся
в эти годы изучением осетинских языков (далее, на основе
этих исследований, была осуществлена этноязыковая
атрибуция древнего ираноязычного населения, оставившего скифские,
и сменяющие их сарматские памятники восточноевропейской
степной зоны). Лингвистические программы одной из главных
задач выдвигали «восстановление культуры горских народов
из их языка». Десятилетия спустя именно этот методический
подход (разрабатывавшийся и в славяноведении) стал основой
«нового учения о языке» Н. Я. Марра, оказавшего огромное
воздействие на методологию «теории стадиальности», первой
общеметодологической концепции в советской археологии.
Антропологические исследования на Кавказе (по программе,
подготовленной А. А. Ивановским) были проведены при участии
Р. Вирхова, привлеченного и к археологическим работам.
Изучением Эчмиадзинской библиотеки, ценнейшего собрания
уникальных древнеармянских рукописей, занялся А. С. Уваров;
памятниками грузинской письменности — А. А. Цагарели и
Д. 3. Бакрадзе; древнегреческие надписи Кавказа собрал и
издал И. В. Помяловский; Н. Ф. Мурзакевич, один из ведущих
специалистов по археологии античного Причерноморья,
посвятил свое исследование древнему храму в Пицунде; укрепления
и надписи Дербента обследовал А. В. Комаров.
12 Заказ № 9
177
Собственно археологические исследования стремились
охватить максимальный хронологический диапазон. Разведочные
работы по обследованию кавказских пещер провел И. С.
Поляков (правда, существенных результатов в выявлении
памятников каменного века при этих первых попытках добиться не
удалось, однако для более поздних периодов, начиная с эпохи
бронзы, были сделаны принципиально важные открытия).
Особенно результативными оказались раскопки
могильников, осуществленные в период подготовки съезда, а в ряде
случаев продолженные впоследствии В. Б. Антоновичем,
А.С.Уваровым, Ф. С. Байерном, Г. Д. Филимоновым, П. С. Уваровой.
Крупнейшим событием стали раскопки открытого в 1869 г.
Кобанского могильника, осуществленные в 1878—1879 гг.
под руководством В. Б. Антоновича. В западноевропейскую
науку эти материалы в 1883 г. ввел Р. Вирхов. Кобанская
культура поздней бронзы — раннего железного века (XI—IV вв.
до н. э.), представленная исключительно богатыми и
выразительными материалами (бронзовые топоры «кобанского типа»,
пояса с железной инкрустацией, фибулы, браслеты), связанная
с высокоразвитыми культурами Передней Азии, а на поздних
фазах — со скифскими и гальштаттскими племенами
Восточной и Южной Европы, впервые позволяла оценить культурно-
историческую роль Кавказа на заре европейской
цивилизации.
В окрестностях Армавира (урартской крепости Аргиштихи-
нили) А. С. Уваров, А. Д. Ерицов и П. С. Уварова открыли
несколько разновременных могильников — древнейшие их
материалы относились к эпохе ранней бронзы. Разведочными
траншеями на армавирском холме были вскрыты базальтовые
кладки урартских построек, не получившие, правда,
правильной интерпретации: эти впервые обнаруженные памятники
А. С. Уваров сравнил с произведениями армянского зодчества
IV в. н. э.
Систематическим исследованиям был подвергнут
обнаруженный еще в 1850 г. могильник Редкин-лагерь близ Дили-
жана; раскопки Ф. С. Байерна, Г. Д. Филимонова, а позднее
П. С. Уваровой, наряду с погребениями эпохи поздней
бронзы — раннего железа, дали и выразительные материалы
ахеменидского (раннеармянского) времени — V—IV вв. до н. э.
Местонахождения каменного века, известные по
разрозненным находкам; западно-кавказские дольмены; кобанская
культура; города, могильники и надписи Урарту; раннеармянские
древности; топография античной эпохи; памятники
средневекового зодчества — изобилие этого материала требовало
дальнейшего развертывания исследований. С 1888 г. Московское
археологическое общество стало осуществлять издание «Материалов
по археологии Кавказа». Центральным местным
археологическим учреждением стал Кавказский музей в Тифлисе, открытие
178
которого было приурочено ко времени V археологического
съезда.
Кавказская тематика в работе V АС образовала прочное,
весьма заметное ядро, вокруг которого сгруппировались
разносторонние, осуществленные к началу 1880-х годов
исследования в различных регионах страны. В выступлении А. С. Кель-
сиева освещались результаты последних работ по изучению
палеолита в Костенках. Серия докладов и запросов была
посвящена местонахождениям ледниковой и послеледниковой фауны
и другим «геологическим явлениям». Книга А. С. Уварова о
каменном веке России уже была завершена, но продолжение
работ по выявлению палеолита являлось для него и его
последователей по-прежнему одной из неотложных задач. На V АС
обсуждались также новые аспекты неолитической
проблематики: была доложена ставшая с той поры классической работа
Д. Н. Анучина о луке и стрелах; им же поставлены вопросы
об изучении «торфяниковых пород», древнейших в Европе
домашних животных. Д. Я. Самоквасов выступил с исследованием
взаимосвязей между скифским и славянским населением юга
России. В ряде работ рассматривались археология, история и
антропология гуннов, хазар, булгар. Л. К. Ивановский и
Н. Е. Бранденбург сообщили о результатах изучения
древнерусских курганов Северо-Запада, Ижорского плато и Южного
Приладожья.
Размах поставленных тем и вопросов, равно как
получаемые результаты, свидетельствовали об успешном осуществлении
намеченной А. С. Уваровым и его соратниками программы.
По предложению Д. Я. Самоквасова, съезд принял решение
присудить А. С. Уварову почетную медаль в «знак
глубочайшего к нему уважения со стороны Общества и как выражение
сердечной признательности со стороны членов V-ro
Археологического Съезда» (она была изготовлена и вручена А. С.
Уварову в октябре 1882 г.).
Успех уваровской программы был обусловлен привлечением
к ее выполнению широких сил научной, в основных своих
настроениях той поры — демократической интеллигенции. Люди,
осуществлявшие напряженные, трудоемкие и целенаправленные
исследования 1870-х годов были не только
высококвалифицированными, но и добросовестными специалистами. В условиях
пореформенной России, предшествовавших обострению новой
революционной ситуации, большое значение для успеха
научной деятельности имели либерально-демократические
устремления, охватившие наиболее деятельные и мыслящие слои
русской интеллигенции. Задачи научного исследования
осознавались как неотъемлемая составная часть еще более важного
общего дела — широкого культурного строительства^
отвечавшего условиям нового времени. Не случайно среди тем,
обсуждавшихся на V АС в Тифлисе, была выдвинута и задача созда-
179
ния для горских бесписьменных языков местных алфавитов
(на русской основе),— задача, решенная только в годы
Советской власти. Посвящая этой проблеме специальный доклад,
Леонгард Петрович Загурский — один из инициаторов проекта,
подчеркивал, что для развития горской письменности,
просвещения, становления национальной культуры горских народов
необходимо первоначально подготовить массовые
научно-вспомогательные кадры из горской молодежи в помощь
лингвистам-кавказоведам; создать широкую сеть школ с
преподаванием на родном языке, с местной азбукой, созданной для
горских народов на основе русского алфавита. Он писал: «Эти
молодые люди, быть может, принесут пользу не только в деле
изучения горских языков: по всей вероятности, рано или поздно
будет осознана необходимость учреждения школ и для горцев.
Тогда на долю молодых людей — помощников исследователей
горских языков — выпадет завидная роль быть первыми
распространителями среди своих соотечественников образования,
долженствующего связать их тесными нравственными узами
с обширным отечеством, и сделать то, чего до сих пор не смогли
сделать ни штыки, ни ссылки».47 Эпоха ссылок и штыков,
покорения Кавказа и подавления восстаний, процессов над
народниками и революционными демократами мыслилась почти уже
в прошлом. Просвещение, основанное на мирном исследовании
и сотрудничестве, виделось залогом нравственного и
политического единения народов Российской империи. Реальная
историческая действительность оказалась чрезвычайно суровой к
либерально-демократическим настроениям и устремлениям.
За полгода до открытия Тифлисского съезда, 1 марта 1881 г.
взрывом народовольческой бомбы на Екатерининском канале
в Петербурге был смертельно ранен император Александр II.
Наступала новая пора в истории России — период
беспощадного полицейского террора во всех областях жизни, время
последнего напряжения сил умирающего феодального класса
в обществе, вступающем в эпоху империализма. А. С. Уваров
умер в первые годы царствования Александра III. Вместе с ним
ушел в прошлое значительный, насыщенный и яркий период
в развитии отечественной археологии.
7. ОТ VI К VII АС. ИТОГИ РАЗВИТИЯ
«БЫТОПИСАТЕЛЬСКОЙ АРХЕОЛОГИИ*
Великолепный биографический очерк жизни и деятельности
А. С. Уварова, подготовленный Д. Н. Анучиным для VI
Археологического съезда и доложенный в Одессе в августе 1884 г.,
был не просто ритуальным актом прощания учеников с
учителем, но и итоговой чертой, подведенной под значительным и
сложным периодом развития отечественной археологии.
180
Основные достижения «уваровского периода» истории
российской археологической науки, основанного на реализации
«бытописательской парадигмы», несомненно суммировала
ставшая своего рода посмертным памятником монография
А. С, Уварова «Археология России. Каменный период»
(1881)—фундаментальное основание нового раздела науки,
созданного уваровским поколением ученых,— первобытной
археологии. Без отчетливых хронологических привязок и
очерченной временной шкалы, но тем не менее начальные этапы
доистории человечества на территории России впервые были
охарактеризованы на основании каменных изделий древнего
человека и, в конце концов, не отвечая на вопрос — 6 тыс. лет,
10 тыс. лет или (превышая официальные границы «библейской
хронологии»), 20, 50 и более тыс. лет тому назад были
изготовлены эти изделия, найденные на воронежских, полтавских или
рязанских стоянках, именно с них, как и повсюду в мире,
открытом для европейского культурного сознания археологами,
начинался исторический процесс: памятники палеолита,
неолита, а затем — эпохи металла (меди и бронзы) составили пер-
вые ступени первобытной истории России.
Для уваровского поколения, однако, характерно не только
освоение основ «системы трех веков», но и сохраняющаяся
хронологическая неопределенность археологического мышления:
древности словно «плавают» во времени, пока лишенном
четких хронологических ориентиров. «Бытописательская
парадигма», раскрывая горизонт за горизонтом картины древней
жизни, «древнего быта», создавала их, наслаивая одну на
другую, и научный аппарат, позволяющий распределить
древнейшую историю во времени, оставался предметом размышлений
и дискуссий.
Если замысел уваровской «Археологии России» . остался
ограничен лишь томом, посвященным каменному веку,
то в какой-то мере задачу итогового обобщения,
претендовавшего на разрешение ключевых проблем отечественной истории
и опирающегося на накопленное богатство археологического,
равно как письменного и лигвистического, материала,
осмысленного с позиций «бытописательской археологии», очевидно,
брала на себя подготовленная и изданная в течение 1870-х
годов «История русской жизни с древнейших времен» (Т. 1 —
1876 г.; Т. 2— 1879 г.) И. Е. Забелина. Уже на первых съездах
Забелин зарекомендовал себя, по отношению к А. С. Уварову,
как самостоятельный и авторитетный создатель
«бытописательской парадигмы». Ее возможности весьма внушительно
демонстрировали глубокие и оригинальные исследования самого
И. Е. Забелина в области истории русской культуры
«Домашний быт русских царей» (1862), «Домашний быт русских
цариц» (1869), неоднократно переиздававшиеся (как и
многочисленные публикации по истории Москвы). Забелин прославил
181
себя и открытиями Чертомлыка и других скифских курганов,
в течение длительного времени он вел работу в Петербургской
археологической комиссии и принимал самое активное участие
в подготовке первых томов «Материалов по археологии
России», посвященных «древностям Геродотовой Скифии». Право
на первый опыт фундаментального обобщения археологических
и исторических данных о древнейшем прошлом России
принадлежало Забелину бесспорно, а реализация им этого права
представляла собой объективный итог и предел возможностей
«бытописательской археологии».
По оценке наших современников, «Забелин одним из первых
в практике русских историков широко привлек данные
археологических исследований в целях обоснования своих
исторических построений».48 Скифский рассказ Геродота, сведения
которого о расположении царских гробниц скифов в курганах
Поднепровья блистательно подтвердили раскопки И. Е.
Забелина, стал одним из главных устоев его общей исторической
концепции. Археологические данные впервые были успешно
использованы для установления границ скифских земель
Северного Причерноморья — «четырехугольника Геродота».
Содержавшийся в «Скифском рассказе» этнографический материал
о скифах, в сопоставлении с данными археологии, привел
Забелина к выводу о том, что Геродотовы «скифы-пахари» были
непосредственными предками «если не всего славянства,
то именно восточной его ветви». Славянами, по мысли
Забелина, были и сменившие скифов сарматы: название одного
из сарматских племен — роксоланы (с ломоносовских времен
сопоставлявшиеся с «россиянами») — он связывал и с
названием Ростова Великого. По мнению Забелина, этот северный
город, как и Суздаль, и Рязань, существовал уже в скифскую
эпоху, и в таком расширительном понимании Геродотова
Скифия, охватывавшая степную и лесную зону Восточной Европы,
по существу отождествлялась с Киевской Русью.
Прямолинейность и жесткость этого построения,
привлекавшего внимание исследователей еще в XVIII в., ко временам
Забелина была уже достаточно архаичной. Лингвистические
материалы позволяли ученым второй половины XIX в. вполне
надежно восстановить процесс формирования основных
индоевропейских народов, определить для различных периодов
размещение древних этносов в Европе. На страницах забелин-
ского труда можно найти квалифицированное и достоверное
изложение ранних этапов истории индо-ариев и иранцев,
кельтов, италиков и греков, германцев, славян и балтов (или
«литво-славянского народа», по тогдашней терминологии).49
Принципиально последовательность выделения этих этносов,
установленная лингвистами, так же, как и степень их языкового
родства, и в частности достаточная дистанция, отделяющая
иранцев-скифов от славян и ближайших к ним по языку летто-
182
литовских народов (балтов), за последующие сто лет не
пересматривалась. С этой точки зрения историки поколения
Забелина располагали уже достаточно надежной «лингвистической
канвой» древнейших исторических событий.
Сложность заключалась в своего рода «переводе»
лингвистических данных на язык конкретной истории и археологии,
в определении точного времени и места формирования древних
этносов, отождествления языков, этнонимов и культур, т. е.
в синтезе лингвистических, исторических и археологических
данных. При успешном решении отдельных частных задач
(подобных локализации «Геродотовой Скифии»), бытописатель-
ская археология в целом не располагала надежными
средствами для крупномасштабных исторических реконструкций.
Прежде всего, она не в состоянии была определить точную
временную протяженность и динамику, хронологический
диапазон историко-культурных процессов.
Для Забелина скифы и славяне были не только близкими
родственниками, но и современниками (этноним «сколоты» он
считал искаженным «славуты», «славяне»). Отсутствие же
соответствующих сведений в письменных источниках античной
эпохи возмещалось произвольным этимологизированием
отдельных собственных имен, этнонимов и топонимов; примитивная
наивность этих этимологии в эпоху наибольших успехов
сравнительного языкознания усугублялась еще и тем, что Забелин
не владел ни древними, ни современными европейскими
языками, что делало его построения особенно уязвимыми.
А. А. Формозов, наиболее авторитетный исследователь истории
отечественной археологии, в специальной работе, посвященной
научному наследию И. Е. Забелина, заметил: «Справедливый
тезис о глубоких корнях русской культуры научно обосновать
Забелин не сумел, более того, даже скомпрометировал неудачно
подобранными аргументами».
А. А. Формозов точно определил причину неудачи попытки
И. Е. Забелина: в его труде «явления истории, отделенные друг
от друга столетиями, а то и тысячелетиями, оказывались
совмещенными во времени».50 Хронологический аппарат
относительных и абсолютных датировок, над которым напряженно
работали западноевропейские эволюционисты, еще не был освоен,
да и не принимался во внимание российскими археологами.
Но тем самым не реализовывалась и главная характеристика
археологического материала: его хронологическая
определенность, достоверная позиция материальных фактов и явлений
древней культуры в историческом времени.
Неопределенность временных позиций неизбежно вела к
схематизму, упрощению и произволу исторических построений,
к стремлению объединить установленные, но разрозненные
факты в наглядную, хотя и умозрительную картину, заполняя
отсутствующие звенья домыслами или общими соображениями
183
(«сколоты» — «славяне», вождь гуннов Аттила — «тятя»
славянской государственности и т. д.).
Эти построения выглядят неудачными и наивными не только
в наши дни. Так их оценили и многие современники. Однако
не надо забывать, что И. Е. Забелин предпринял практически
первую, пусть безуспешную, попытку соединить в мощный
поток исторического познания только что добытые материалы,
восходящие к самым отдаленным временам прошлого нашей
страны. И попытка эта вызвала отзвуки у современников: не
случайно в 1881 г. замечательный живописец В. М. Васнецов
написал «Бой скифов со славянами», сталкивая на одном
полотне скифских и древнерусских витязей. Намеченный
Забелиным путь объединения Скифской державы и Киевской Руси
в общем достаточно последователен, если принять во внимание,
что ни археологи, ни историки еще не располагали сколько-
нибудь надежными материалами о культурах и народах,
заполняющих более чем тысячелетний разрыв между этими двумя
этнополитическими объединениями. Позднее неоднократно
предпринимались подобного рода опыты отождествления
государственной традиции скифов и днепровских славян, вплоть
до начала XX в., младшим современником Забелина Д. Я. Са-
моквасовым, в советское время — акад. Б. А. Рыбаковым.51
Выявить несостоятельность прямолинейности этого
отождествления археология могла лишь с помощью детально
разработанной, основанной на строгих датировках археологических
памятников и культур реконструкции культурно-исторического
процесса. Решению этой задачи и была посвящена деятельность
ведущих ученых следующих десятилетий истории отечественной
археологии — вплоть до начала XX в.
Ко времени же появления труда И. Е. Забелина
археологический материал, во всем его многообразии, представлял
собой лишь лавинообразно увеличивающийся массив
неорганизованных фактических данных, весьма приблизительно
распределявшихся по категориальной принадлежности. Опереться
непосредственно на этот массив данных в разработке
исторических построений оказалось невозможным. Более того,
отсутствие систематизации в археологических материалах
стимулировало и нарушение строгих систематичных принципов анализа
письменных и языковых источников. Поэтому в труде И. Е.
Забелина оригинальные и перспективные наблюдения, такие,
как включение в историю славянства народов и племен при-
балтийско-полабских славян; выделение обширной зоны
славянства вокруг Балтийского моря, в которую входили и сло-
вене, заселившие Приильменье; тесная связь Новгорода с
международной торговлей на Балтике,— как и «скифская тема»,
получили искаженную трактовку. Вслед за С. А. Гедеоновым и
Д. И. Иловайским, именно этих балтийских славян И. Е.
Забелин отождествил с «варягами» древнерусской летописи. Как и
184
в решении «скифо-славянской проблемы», систематичному
анализу языковых, письменных, а в ту пору уже и археологических
данных о преимущественно скандинавской принадлежности
варягов, который был осуществлен к тому времени
сторонниками «норманнской теории», Забелин (как, впрочем, и Гедеонов
с Иловайским) противопоставил, по словам своего
современника, лишь «такие словопроизводства, которые приводили
в ужас истинных филологов...»52 Неудача в этой разработке
«славяно-варяжской проблемы» тем более досадна, что
И.Е.Забелин был одним из первых ученых, обративших внимание
на связи Новгорода со славянами Западной Балтики, и
глубокие перспективы изучения славяно-скандинавских
взаимодействий на Балтийском море в VII—XI вв. все масштабнее
выступали уже в работах современников.53
Сам И. Е. Забелин признавался в недостаточной
разработанности им и археологами его поколения именно
археологического материала. Он писал: «В Последнее время раскопка
курганов производится с особым усердием. Добывается множество
вещей самых разнообразных. Но эта самая добыча великого
множества предметов начинает уже устрашать благомыслящих
исследователей нашей древности, по той особенно причине,
что накопленный материал и доселе почти не подвергается
никакой ученой обработке. Первый прием такой обработки,
по нашему мнению, должен был бы заключаться по крайней
мере в том, чтобы вещи были изданы в рисунках, т. е. были бы
изображены точно и подробно, с простым описанием и точным
указанием их положения в гробницах при остовах покойников.
Одни описания, без изображений, с какою бы точностью они
не были исполнены, что вообще случается очень редко,
никогда не дадут науке основательного материала. Описание
как рассказ о предмете, к тому же о предмете невиданном и
совсем новом, никак не может равняться изображению этого
предмета. К тому же, для иных предметов очень трудно найти
даже и подходящее название, так они невнятны и своеобразны.
Поэтому каждый отчет о раскопке необходимо должен бы
сопровождаться изображениями всех найденных вещей, и
если б все курганное, что уже в настоящее время скопилось
в общественных и частных собраниях, было изображено,
то, быть может, мы уже имели бы более отчетливое понятие
о том, на какой степени находилось развитие нашей страны,
хотя бы только в 9 веке, в какой зависимости оно было от
соседних земель, в чем проявлялась его самостоятельность и
самобытность и т. д. Вообще мы имели бы тогда
положительные и решительные ответы на многие вопросы и запросы самой
Русской Истории».
Материал, как вполне последовательно подчеркивал далее
И. Е. Забелин, требовал не только источниковедчески
качественной обработки, но и систематизации: «Из расследований
185
курганов в разных местах мало-помалу открывается, что,
несмотря на однородность тогдашнего убора (каковы: обручи-
гривны, обручи-браслеты, ожерелья из бисера с
цатами-медальонами и другими привесками и т. п.), в каждом краю
бывали свои любимые прикрасы, составлявшие обычную статью
убора, относительно или особой формы, или особого рода
вещиц».54 Методически верные, эти наблюдения указывали
на необходимость разработки типологических исследований,
определяющих для археологии; но они помещены в самом
конце забелинского сочинения, в примечаниях к нему, что
указывает на весьма туманные перспективы решения этих задач
учеными забелинского круга.
Труд И. Е. Забелина, подводивший итоги достижениям «бы-
тописательской археологии», продемонстрировал исчерпанность
ее возможностей. Его сочинение не нашло одобрения таких
авторитетных специалистов, как Н. И. Костомаров, И. И. Пер-
вольф, А. А. Котляревский, А. Н. Пыпин, В. О. Ключевский,
в одном из писем весьма резко отозвался о нем находившийся
в вилюйской ссылке Н. Г. Чернышевский. Если неоднозначные,
а в общем сдержанные отклики Д. Н. Анучина, В. В.
Докучаева, К. С. Мережковского о монографии А. С. Уварова
«Археология России. Каменный период» в целом отдавали должное
успеху самой по себе первой попытки археологического
изучения глубокого первобытного прошлого страны, то суровый
прием, который встретила «История русской жизни» И. Е.
Забелина, был уже шагом к осознанию необходимости сложной и
целенаправленной работы, где овладение фактическим
материалом археологии России дополнялось бы освоением
методических приемов работы с археологическими источниками,
корректного соотнесения с данными других наук, и затем уже —
включения в общую эпистему дисциплин гуманитарного
комплекса, отвечающего требованиям, достигнутым к тому времени
мировой наукой.
В этом контексте «общие вопросы», повторяемые уже после
А. С. Уварова для участников VI Археологического съезда,
были продиктованы в равной мере и неудовлетворенностью
результатами, полученными в итоге «уваровского периода»
развития отечественной археологии, и необходимостью решения
новых проблем, возникавших по мере нарастания объема и
усложнения структуры археологического знания, формирования
и развития новых его разделов: вопросы о месте археологии
в системе наук (Н. Я. Грот), о методологических приемах и
способах обработки исторических и археологических данных
(Ф. И. Леонтович). Ответ на эти вопросы становился тем
более настоятельной необходимостью, чем более, по мере
непрерывного роста материалов складывающихся разделов
российской археологии, намечались и новые направления
исследований. Ко времени VI АС в Одессе эти направления определились
186
в ориенталистике. Так, петербургский востоковед Н. И. Весе-
ловский ставил перед съездом вопросы об этническом составе
Хазарской кочевнической державы, особенностях кочевого
быта и культуры (а дальнейшим развитием темы вскоре стали
и непосредственные исследования глубинных районов Средней
Азии). Н. П. Кондаков, исследователь византийских и русских
древностей, завершивший первое натурное изучение
памятников Константинополя, на VI АС посвятил свое выступление
научным задачам археологического византиноведения. И,
конечно, в центре внимания археологов, собравшихся на съезд
в Одессе, оставалась (как исходная и для имевшихся на это
время первых научных обобщений, пусть в виде не
получившей всеобщего признания попытки И. Е. Забелина, но и
для антично-причерноморской археологии в целом) тема Геро-
дотовой Скифии, проблематика и перспективы объединения
письменных и археологических данных по истории античного
Причерноморья.
Первобытная археология России на VI АС в Одессе 1884 г.
также была представлена актуальными для наступавшего
этапа развития вопросами, определявшими перспективные
проблемы, такие, как принципы хронологической
классификации каменных орудий, применимость эволюционной теории
в типологических исследованиях, хронологические границы
бронзового века (этот последний вопрос, ориентировавший
именно на создание «абсолютной хронологической шкалы»
первобытности, поставленный перед участниками VI АС, был
включен в материалы съезда из научного наследия А. С.
Уварова). В распоряжение российских археологов поступали и
новые научные материалы и выводы, обобщавшие результаты
исследования первобытности. По крайней мере две работы
по первобытной археологии России, опубликованные в «Трудах
VI АС», прочно вошли в фонд научных достижений. Первая
из них — материалы раскопок близ местечка Смела на Черни-
говщине, размещенные строго по томсеновской схеме «трех
веков» (каменный, бронзовый, железный), подтверждающие эту
схему для территории Украины и как будто свидетельствующие
о достаточно глубоком усвоении общеевропейской
эволюционистской парадигмы. Вторая — обзор материалов по
древнейшей истории домашних животных, раскрывающий на
западноевропейских и русских материалах важнейшие этапы
первобытной хозяйственной деятельности. Продолжалось,
казалось бы, вполне согласованное научное движение преемников
А. С. Уварова; однако перспектива этого движения, если
принять во внимание дальнейшее развитие событий, отношения их
участников, представляющих складывающиеся научные школы,
достаточно безрадостна. Автором первой из указанных работ
был граф А. А. Бобринский (с 1886 г.— председатель
Петербургской археологической комиссии, заметно усиливший ее ав-
187
торитарно-бюрократический характер), а другой — Д. Н. Ану-
чин (вместе с П. С. Уваровой фактически возглавивший
Московское археологическое общество, ученый, по своим
мировоззренческим и исследовательским данным более всего, вероятно,
подходивший на роль нового лидера российской археологии).
Ко времени полной публикации всех четырех томов «Трудов
VI АС» (1886—1889) Бобринский и Анучин оказались «на
острие» глубокого и длительного конфликта московских и
петербургских археологов, бесплодного в конечном счете и
изнурительного организационного спора между АК и МАО, в
перипетиях которого угасли (или заглохли) многие перспективные
начинания, и прежде всего — исследования первобытной
археологии России.
Между тем «археологическая эпистема», объем и структура
складывавшихся и развивавшихся разделов археологии
требовали едва не в первую очередь дальнейших и согласованных
усилий именно организационных. Тематика VI съезда с
большим трудом вписывалась в традиционную, сложившуюся
при Уварове структуру восьми отделений: I — памятники
первобытные, II — памятники языческие, III — памятники
классические, IV—памятники общественного и домашнего быта, V —
памятники юридические, VI — памятники искусств и художеств,
VII — памятники письменности и языка, VIII — памятники
исторической географии и этнографии. Исторически сложившееся
на основе почти тридцатилетней давности структуры РАО и
МАО и развивавшееся в соответствии с приоритетами «бытопи-
сательской парадигмы», это деление, с одной стороны,
обусловливало вынужденное и не слишком плодотворное соседство,
а с другой — затрудняло систематизацию и обобщение
непрерывно поступающих новых материалов по формирующимся
разделам российской археологии.
Наиболее целенаправленно такая работа продвигалась в
области классической археологии, к тому времени прочно
вошедшей в состав развитой антиковедческой традиции и
остававшейся в центре внимания Археологической комиссии,
Эрмитажа и других научных учреждений Петербурга. Первая
половина 1880-х годов отмечена качественным сдвигом в разработке
источниковой базы, осуществленной В. В. Латышевым с
группой сотрудников. Центральным событием здесь была
подготовка «Свода античных надписей Северного Причерноморья»
(«Inscriptiones antiqua orae septentrionalis Ponti Euxini graecae
et latinae»). I том Свода вышел в 1885 г., IV — в 1901 г.
В своде были собраны все известные эпиграфические
источники— надписи, вырезанные на каменных плитах, найденных
в различных местах Северного Причерноморья. Синхронные
отраженным в них событиям, эти тексты по своей
источниковедческой значимости существенно отличались от данных
письменной античной литературной традиции. Наиболее содер-
188
жательными с исторической точки зрения были
государственные декреты, посвятительные надписи раскрывали специфику
культовой и политической организации античного
Причерноморья, надгробные тексты позволяли изучать, в частности,
этнический состав населения и динамику его изменений. В Свод
вошли также строительные надписи, связанные с возведением
тех или иных сооружений, тексты религиозных союзов, списки
победителей спортивных состязаний, манумиссии (документы
об отпуске на волю рабов). В большинстве случаев в этих
надписях содержались сведения о событиях, не отразившихся
в сочинениях античных историков.
Одновременно с систематизацией эпиграфических
материалов В. В. Латышев и его сотрудники сосредоточили в другом
монументальном своде практически все сведения о Северном
Причерноморье, содержавшиеся в античной литературе.
Первый выпуск этого свода письменных источников «Scythica et
Caucasica. Известия древних писателей греческих и латинских
о Скифии и Кавказе» увидел свет уже в 1892 г. В трех частях
первого выпуска были опубликованы фрагменты текстов
древнегреческих и византийских авторов (Гекатей Милетский,
Геродот, Гелланик, Псевдо-Арриан, Псевдо-Скилак, Псевдо-
Скимн, Аполлоний Родосский, Аппиан, Арриан, Демосфен, Ди-
нарх, Диодор Сицилийский, Дион Хризостом, Дионисий, Евста-
фий, Исократ, Полибий, Полиен, Птолемей, Стефан
Византийский, Феофраст, Эсхин, Афиней, Дион Кассий, Зосим), во
втором— латинских (Валерий Флакк, Плиний, Помпеи Трог, Пом-
поний Мела, Тацит, Аммиан Марцеллин, Макробий).
Созданием свода «Scythica et Caucasica» по существу было
завершено формирование базы письменных источников по
древнейшему, античному периоду истории южных- областей нашей
страны.
Заметно продвинулась и систематизация других видов
материала. В 1884 г. П. О. Бурачков опубликовал
фундаментальный каталог монет эллинских колоний Северного
Причерноморья. Данные систематизированных видов источников стали
основой для углубленного исследования политической
организации, государственного строя, конкретной истории
причерноморских полисов. Уже в 1884 г. В. В. Латышев в изучении
государственного строя Херсонеса Таврического опирался на
материалы эпиграфики; три года спустя появилось его же
исследование истории и государственного строя Ольвии. Таким
образом, оба крупнейших древнегреческих полиса
Причерноморья прочно входили в общий корпус антиковедческого
исторического знания. Но исследования подобного рода нуждались
прежде всего в опоре на новые археологические материалы,
систематизацию и обобщение находок и памятников.
Объединенными усилиями петербургских и одесских ученых в течение
1880-х годов на русском языке были изданы посвященные
189
древностям Крыма сочинения акад. П. С. Палласа, продолжены
археологические разведки, а с 1888 г. под эгидой
Археологической комиссии начались систематические раскопки Херсонеса>
которыми до своей смерти (1907) руководил К. К. Костюшко-
Валюжинич. Планомерное исследование центрального из
греческих полисов Северного Причерноморья представляло собой
новый, безусловно значительный шаг в развитии отечественной
археологии.55
Многотомное издание «Русские древности в памятниках
искусства» (предпринятое в 1889 и последующие годы И. И.
Толстым и Н. П. Кондаковым) было задумано как
культурно-историческая панорама, имевшая целью «представить историческое
образование и развитие древнерусского искусства в точных
снимках с художественных памятников русской древности и
старины», именно поэтому оно открывалось сводной
публикацией наиболее систематизированных «Классических древностей
южной России», сосредоточивших великолепные
воспроизведения античных находок Причерноморья. Именно античный
материал позволял представить серии эффектных и точных
изображений, таблицы с воспроизведением вещей становились
важнейшей научной документацией (и это было тем важнейшим
средством исследования, о котором за десять лет до кондаков-
ского издания размышлял, подводя итоги своего собственного
труда, И. Е. Забелин). Разработанность классического,
античного материала в первую очередь позволяла эти требования
реализовать.
Второй том «Русских древностей» (1889 г.) объединял
«Древности скифо-сарматские». Как и археологическое антико-
ведение, скифология 1880-х годов развивалась под
интенсивным воздействием смежных с археологией разделов
гуманитарных наук, истории и еще более — лингвистики. В 1887 г.
вышла в свет обобщающая монография молодого и
талантливого историка А. С. Л аппо-Данилевского «Скифские
древности» (ЗРАО, IV). Привлекая археологический и
лингвистический, а также этнографический материал, но, главным образом,
на основе письменных источников, исследователь впервые
в русской науке проанализировал социальную структуру
скифского общества. Во многом следуя периодизации Л. Моргана,
Лаппо-Данилевский определил геродотовскую Скифию как
общество, построенное еще на родо-племенных связях, хотя
при этом «скифы уже не стояли на первобытной ступени
развития, а стояли на рубеже варварских и цивилизованных
народов, следовательно, оставляли за собой народы дикие, стоящие
ниже варварских».56 Появление этой работы знаменовало
переход от преимущественно историко-географических или
этнографических исследований к изучению социально-исторических
процессов. И до наших дней «научные представления, лежащие
в основе этой работы, и ее главные выводы в значительной мере
190
соответствуют тем научным представлениям, какие и до
настоящего времени имеют место в исследованиях советских
ученых». 57
Первые успешные шаги в разработке новой,
социально-исторической проблематики древнейшего прошлого народов нашей
страны опирались на комплексное освоение научной эпистемы
именно в области скифологии. На рубеже 1870—1880-х годов
скифология становится областью взаимодействия быстро
развивающихся гуманитарных дисциплин, среди которых археология
занимала заметное место, только лишь включаясь в
формирующийся новый комплекс знаний. Накопленный объем этих
знаний значительно превосходил собственно скифо-сармат-
скую проблематику, далеко выходил за ее пределы в смежные
области (включая и волновавшую Забелина сферу
славяноскифских взаимоотношений). Важная роль в создании этого
раздела отечественной гуманистики принадлежала одному
из учеников Ф. И. Буслаева — Всеволоду Федоровичу Миллеру
(1848—1913), языковеду, фольклористу, этнографу и
археологу, профессору Московского университета, с 1881 г.
возглавлявшему этнографическое отделение ОЛЕАЭ. Именно
В. Ф. Миллер наиболее полно реализовал исследовательские
возможности в изучении языков и культур народов Кавказа
(особенно ярко эта проблематика выступила во время работы
Тифлисского V АС). В основе его изысканий лежало глубокое
убеждение в том, что «если когда-нибудь предвидится
возможность решить хоть небольшое число запутанных вопросов о
национальности разных народов, некогда сменявших друг друга
в древние и средние века в необозримых равнинах южной
России, то только под условием изучения этнографии Кавказа».58
В 1881—1887 гг. увидели свет его «Осетинские этюды» —
разностороннее исследование наиболее архаичного среди иранских,
языка, фольклора и истории осетинского народа. Одним
из важнейших результатов этих исследований был проведенный
В. Ф. Миллером анализ сохранившихся в античных источниках
скифских слов (имен царей и божеств). Сравнение их с
материалами осетинского языка привело исследователя к выводу
об иранской языковой принадлежности скифов (прежде всего
оседлых). Выводы В. Ф. Миллера, изложенные им в 1887 г.
в докладе на VII АС («К вопросу о происхождении скифов»),
далее разрабатывались в трудах Ф. А. Брауна, А. И.
Соболевского, М. И. Ростовцева (завершенное и развернутое
обоснование ираноязычная принадлежность скифо-сарматских племен
получила уже в середине XX в. в трудах советского ученого
В. И. Абаева). В последующие десятилетия на этой основе
были осуществлены успешные опыты реконструкции духовной
культуры скифских племен, раскрывшие познавательный
потенциал археологических материалов, приобретающих совершенно
новые качества источника для восстановления мифологических
191
представлений и системы ценностных ориентации древней
культуры.59
Принципиально верная исследовательская перспектива ски-
фологии, основанная на иранской языковой и культурной
принадлежности скифских племен, в трудах В. Ф. Миллера и его
последователей позволяла наметить и новые пути изучения
славяно-иранских этнокультурных взаимоотношений, качественно
отличные от наивных «скифо-славянских» построений Забелина.
В. Ф. Миллер был одним из первопроходцев в изучении
русского фольклора, и прежде всего — былин, русского эпоса,
именно в эти десятилетия вновь вошедшего в фонд
отечественной культуры. Одно из первых научных изданий русских былин
было осуществлено В. Ф. Миллером совместно с Н. С. Тихонра-
вовым. Первым в отечественной фольклористике В. Ф. Миллер
выявил воздействие иранского (скифо-сарматского) эпоса
на сложение образов и сюжетов русских былин, а также
установил определенную роль в их формировании эпоса тюркских
кочевников; основой былин, однако, по мнению исследователя,
были конкретные события летописной русской истории. В
области русской фольклористики В. Ф. Миллер был создателем и
главой «исторической школы» в изучении былевого эпоса,
развитие которой в советское время наиболее полно представлено
трудами акад. Б. А. Рыбакова.
Актуальные и сто лет спустя, проблемы и перспективы
исследования определялись в «постуваровский период» развития
российской археологии как закономерный итог действия «быто-
писательской парадигмы», свидетельствуя не только об
исчерпанности ее возможностей, но и определенных, созданных ею
предпосылках дальнейшего движения. Там, где «бытописатель-
ская археология» оказывалась несостоятельной в создании
собственных исторических обобщений, она предоставляла
накопленный материал в распоряжение ученых, объединяющих
его с данными более продвинувшихся в своем развитии
смежных гуманитарных дисциплин (лингвистики, фольклористики,
этнографии, антиковедения и пр.). Значительными оставались
и возможности для «экстенсивного развития», археологического
освоения новых, ранее не затронутых систематическими
исследованиями областей. Иногда эти две линии — интенсивного
взаимодействия археологии с другими дисциплинами внутри
конкретных разделов культурно-исторического знания (таких,
как скифология, кавказоведение, славистика и т. д.) и
экстенсивного освоения новых, ранее не разрабатывавшихся
разделов, пересекались, создавая неожиданный эффект быстрого,
«взрывного» развития новых дисциплин. Очевидно, именно
неудовлетворенность состоянием славистики, недостаточность
ее возможностей (в том числе археологических), ярко
проявившиеся в итоговой монографии Забелина, заставили на VI
Археологическом съезде поднять один из вопросов, касавшийся
192
привлечения византийских данных для изучения внутренней
организации славянской общины. Автором, инициатором
постановки вопроса был начинающий византинист Федор Иванович
Успенский (1845—1928), в ту пору — преподаватель
Новороссийского университета в Одессе, в дальнейшем — академик,
один из организаторов советского византиноведения.
Постановка вопроса, заострявшего внимание на неразработанных
проблемах славистики, оказалась исключительно плодотворной
для научной деятельности самого Ф. И. Успенского,
рассматривавшего славистику и византиноведение как неотделимые друг
от друга отрасли знания. Именно он впервые дал оценку роли
в социальной жизни Византии славянской сельской общины
(составившей основу налоговой и военной организации и
обеспечившей стабильность империи в переходный от античного
к средневековому период). Следствием всестороннего
изучения социально-экономической структуры, политической
организации, культуры Византии было развертывание
археологических изысканий. В 1890—1900-х*годах Ф. И. Успенский
становится одним из организаторов византийской археологии.60
Первые шаги, однако, были предприняты еще на исходе 1870 —
начале 1880-х годов, когда результаты археологических
путешествий (по Грузии, а затем по византийским провинциям и
в Константинополь) выдающегося русского византиниста
Н. П. Кондакова были опубликованы и обсуждены (прежде
всего следует назвать подготовленную им к VI АС
капитальную работу—«Византийские церкви и памятники
Константинополя»). Византинистика, особенно в ее археологическом
аспекте, становилась важным вкладом русских ученых в
развитие гуманитарных знаний. Центром изучения византийской
проблематики с 1882 г. было основанное в Петербурге
Православное Палестинское общество (ныне — Палестинское
общество Академии наук).
Безусловно, в 1880-х годах и позднее на развитие
византиноведения в России значительное влияние оказывала
клерикальная историография, охранительские тенденции
«государственной» школы с их откровенной идеализацией
государственной власти, монархии как двигателя исторического развития,
проповедью официальной народности, славянофильство, во
многих аспектах эволюционировавшее в консервативную
разновидность «панславизма». Однако актуальный в условиях
пореформенной России интерес к аграрной истории, роли и судьбам
крестьянской общины в Византии, характерные именно для
русской византинистики, расширявшие научную проблематику
далеко за пределы собственно национальных тем и дискуссий,
выдвинули ее на одно из первых мест в мировой науке того
времени. На определенном этапе именно этот фактор
способствовал быстрым успехам отечественного византиноведения, весьма
полно проявившимся и в освоении, вовлечении в научное обра-
13 Заказ № 9
193
щение, и в культурно-историческом осмыслении обширного
художественного, архитектурного, археологического материала.
А по мере образования этого нового для русской и мировой
науки фонда источников «византийской археологии» совершенно
новое значение обретали актуальные и важные для археологии
славяно-русской вопросы культурных связей славян с
Византией.
Византийская империя, объединившая в единый культурный
комплекс творческое наследие средиземноморской Европы и
Малой Азии, историческими своими судьбами вызывала
глубокие ассоциации с раскинувшейся на европейских и азиатских
пространствах Российской империей. Вклад Востока в
движение мировой истории, и прежде всего его роль в развитии
истории и культуры русской, становится темой, привлекающей
не только исследователей русского былевого эпоса
(открывающих в нем следы воздействия иранских и тюркских традиций).
На первый план выдвигалось непосредственное изучение
культур и памятников народов Востока, в первую очередь —
Средней Азии, включенной в состав Российского государства
в 1864—1873 гг. Кафедра истории Востока Петербургского
университета под руководством В. В. Григорьева организовывала
все более целенаправленные исследования по истории Золотой
Орды, Туркестана, Хивинского ханства. В ноябре 1884 г.
университет совместно с Археографической комиссией отправил
в Среднюю Азию доцента кафедры Н. И. Веселовского,
который провел там около года. Четыре месяца он занимался
раскопками на самаркандском городище Афрасиаб, провел ряд
разведочных обследований. Наиболее ценными результатами
работ Н. И. Веселовского современники признали открытие
на Афрасиабе эллинистических материалов, «впервые
установивших факт существования в домусульманском Туркестане
искусства, находившегося под влиянием греческого».61 Однако
наряду с открытием первых среднеазиатских памятников
античной эпохи, исследователь уделил большое внимание
великолепным самаркандским произведениям средневекового зодчества,
положив начало их систематичному изучению. Эта работа,
под руководством Н. И. Веселовского, завершилась только
в 1905 г. изданием первого выпуска атласа архитектурных
материалов «Мечети Самарканда», с появлением которого
грандиозные сооружения эпохи Тимура-Тамерлана обретали в
истории мировой культуры место, не уступавшее всемирно
известным памятникам мусульманской архитектуры Испании.
Университетский устав 1863 г. предусматривал деление
истории Востока на три специальности: историю семитических
народов, историю арийских народов Азии и историю Северо-
Восточной Азии. Последней В. В. Григорьев, руководивший
подготовкой петербургских ориенталистов, уделял особое
внимание, связывая с этим обширным регионом формирование
194
той группы языков, которую он называл «чудьской». По мере
развертывания финно-угроведческих изысканий,
активизировавшихся после IV АС в Казани, в научное обращение вовлекались
новые категории и группы сибирских древностей.
Исследования, проведенные в 1887—1889 гг. И. Р. Аспелином,
продолжили и расширили А. В. Адрианов, В. Д. Клеменц, А. О. Гей-
кель, Н. М. Ядринцев. На среднем Енисее начались
систематичные раскопки Уйбатского, Ташебинского, Джесосского и Кы-
зылькульского чаатасов, на основании китайских источников,
верно идентифицированных как погребальные памятники
древних хакасов. Важнейшим результатом этих работ стало
открытие в бассейне Орхона тюркских рунических надписей.
Впервые зафиксированные еще в 1721 г. во время сибирского
путешествия Д. Г. Мессершмидта, они были вновь открыты
для науки Н. М. Ядринцевым в 1889 г., а в середине 1890-х
годов, после расшифровки и прочтения рунической письменности,
стали источником по истории Южной Сибири. Стоит отметить,
что новые сибирские материалы уже в 1890 г. получили
отражение в очередном выпуске «Русских древностей» Н. И.
Толстого и Н. П. Кондакова.
Достаточно активно осваивала русская археология и новые
категории древностей на европейской территории страны.
Показателен в этом отношении 1888 г.: раскопки, начатые
Н. И. Булычевым на Мощинском городище близ Мосальска,
обнаружили великолепный клад бронзовых вещей с эмалями,
вместе с которыми был выявлен неизвестный ранее круг
древностей середины 1 тыс. н. э. в лесной зоне (находка заняла
достойное место в атласе Толстого и Кондакова). В том же
году молодой преподаватель Вятской гимназии А. А. Спицын,
выпускник Петербургского университета (уже обративший
на себя внимание публикациями материалов по истории
Вятского края), выступил в «Вятских губернских ведомостях»
со статьей «Ананьинский могильник и костеносные городища»,
представляющей собой первую удачную попытку
характеристики одной из базовых культур раннего железного века,
послужившей основой для дальнейшего развития обширного
массива археологических культур финно-угорских племен.
И в этом же 1888 г. раскопками окских неолитических дюнных
стоянок начал свою археологическую деятельность В. А. Город-
цов, в ту пору офицер русской армии. Новые материалы и
новые исследователи энергично входили в отечественную науку.
«Постуваровский период» — 80-е годы прошлого столетия —
отмечен начинаниями, реализация которых потребовала полу-
тор а-двух десятилетий.
Организационно российская археология не была готова
принять и поддержать их. Не случайно инициатива в ряде
случаев исходила не от археологических, а от других научных
обществ (либо новооснованных, как Палестинское, или Русское
13*
195
антропологическое общество при Петербургском университете
(1888 г.), либо — уже авторитетных, как ОЛЕАЭ, или
Географическое общество и др.), но от организационно не связанных
с археологической наукой. Ее собственная структура лишь
пассивно впитывала новые силы, средства, материалы, но при этом
не подвергалась внутренним преобразованиям, способным
обеспечить быстрое развитие формирующихся разделов
археологического знания.
VII Археологический съезд, состоявшийся в августе 1887 г.
в Ярославле под председательством И. Е. Забелина,
фактического руководителя Русского исторического музея, достаточно
показателен. На нем присутствовали как авторитетные,
завоевавшие широкую известность ученые — Д. Н. Анучин,
Н. Е. Бранденбург, А. А, Иностранцев, Н. В. Покровский, так и
молодые научные силы — впервые среди участников съезда мы
находим А. А. Спицына и В. А. Городцова. В процессе работы
съезда обсуждались самые последние и актуальные научные
результаты: Н. И. Веселовский выступил с яркой
характеристикой самаркандской архитектуры, В. Ф. Миллер — предложил
свое решение проблемы языковой принадлежности скифов,
Н. П. Кондаков — выдвинул вопрос «о восстановлении научных
связей между византийской археологией и изучением русских
церковных древностей». Однако единственная организационная
новация, которой VII АС отличался от предшествующего —
VI АС — выделение 5-го отделения: «древности церковные».
Само по себе вовлечение в сферу исследовательских интересов
памятников древнерусского искусства в целом соответствовало
поступательному движению в изучении истории русской
культуры; найденное устроителями съезда организационное
решение, безусловно, оставалось далеко не достаточным для
развертывания новых исследовательских сил. Даже такие близкие
к церковно-археологической тематике разделы археологии,
как «классическая, византийская, западноевропейская»,
ограничены на VII АС рамками общего для всех них (7-го)
отделения.
Ни в Москве, ни в Петербурге 1880-х годов не оказалось
центра, способного координировать и направлять деятельность
археологов, как это происходило на рубеже 1860—1870-х годов.
И даже достигнутое при А. С. Уварове сбалансированное
взаимодействие петербургского и московского центров
подверглось серьезному ипытанию. В 1889 г. Археологическая
комиссия получила исключительное право выдачи Открытого листа
на производство раскопок. Мера, сама по себе служившая
повышению качества раскопочных работ, председателем АК
графом А. А. Бобринским проводилась в жизнь с резкостью и
категоричной жесткостью требований, вызвавшей возмущение
московских археологов во главе с П. С. Уваровой.
Руководители МАО считали себя исследователями, достаточно компе-
196
тентными, чтобы самостоятельно решать вопросы организации
раскопок и оценки качества научных отчетов. Во всяком случае
они отказались поставить свою деятельность под контроль
недавнего выученика Петербургского университета, который
«по болезни курса не кончил», как не без иронии отмечалось
в одном издании МАО. Конфликт обострился: в 1889 г. ряд
петербургских ученых вышел из состава Московского
археологического общества, а самый авторитетный из них — Н. П.
Кондаков не поддерживал отношений с московскими коллегами
десять лет (до 1899 г.).62
Эти десять лет много значили для дальнейшего развития
русской науки, и археология здесь оказалась в печальном,
невыгодном положении. Организационная разобщенность 1890-х
годов пришлась на период динамичного формирования новых
разделов археологии, зарождения и активизации новых
местных центров и сил, смены поколений исследователей,
дифференциации исследовательских подходов к археологическим
материалам. Внутренние трудности, которые переживала
российская археология, усугублялись противоречивыми и сложными
тенденциями развития всей русской культуры, вступившей в
нелегкую, переломную эпоху.
Глава III
«ПОСТУВАРОВСКИЙ» ПЕРИОД
(1884—1899)
1. КРИЗИС НАРОДНИЧЕСТВА
И ОБЩЕСТВЕННЫХ ИДЕАЛОВ 1860-х ГОДОВ.
ФИЛОСОФИЯ КУЛЬТУРНОГО СИНТЕЗА
В РУССКОЙ МЫСЛИ РУБЕЖА ВЕКОВ
Чеховский герой, вдохновивший С. В. Рахманинова на
создание «Фантазии для оркестра»,63 в середине 1880-х годов в
ироническом монологе подводил итоги исканиям своей молодости
следующим образом: «Все науки, сколько их есть на свете,
имеют один и тот же паспорт, без которого они считают себя
немыслимыми: стремление к истине! Каждая из них... имеет
своею целью не пользу, не удобства в жизни, а истину.
Замечательно! Когда вы принимаетесь изучать какую-нибудь науку,
то вас прежде всего поражает ее начало. Я вам скажу, нет
ничего увлекательнее и грандиознее, ничто так не ошеломляет
и не захватывает человеческого духа, как начало какой-нибудь
науки. С первых же пяти-шести лекций вас уже окрыляют
самые яркие надежды, вы уже кажетесь себе хозяином истины...
197
Штука в том, что у каждой науки есть начало, но вовсе нет
конца, все равно, как у периодической дроби. Зоология открыла
тридцать пять тысяч видов насекомых, химия насчитывает
шестьдесят простых тел. Если со временем к этим цифрам
прибавится справа по десяти нолей, зоология и химия так же будут
далеки от своего конца, как и теперь, а вся современная
научная работа заключается именно в приращении цифр. Сей фокус
я уразумел, когда открыл тридцать пять тысяч первый вид и не
почувствовал удовлетворения. Ну-с, разочарования я не успел
пережить, так как скоро мною овладела новая вера. Я ударился
в нигилизм с его прокламациями, черными переделами и
всякими штуками. Ходил я в народ, служил на фабриках, в
смазчиках, бурлаках. Потом, когда, шатаясь по Руси, я понюхал
русскую жизнь, я обратился в горячего поклонника этой жизни.
Я любил русский народ до страдания, любил и веровал в его
бога, в язык, творчество... И так далее и так далее. В свое
время был я славянофилом, надоедал« Аксакову письмами, и ук-
раинофилом, и археологом (курсив наш.— Г. Л.), и собирателем
образцов народного творчества... увлекался я идеями, людьми,
событиями, местами... увлекался без перерыва! Пять лет тому
назад я служил отрицанию собственности; последней моей
верой было непротивление злу» (А. П. Чехов. «На пути», 1886).
Герой этого рассказа, Лихарев, исповедующий одну из самых
пронзительных чеховских истин: «На этом свете хороших людей
гораздо больше, чем злых», в одном ряду с тургеневским Руди-
ным и другими «героями нашего времени», этот образ, как будто
бы мимолетный, вобрал в себя боль и искания целого поколения
русской интеллигенции.
«Археология» мелькнула в цепи его увлечений, наряду с
«хождением в народ» (завершившимся, как у многих, знакомством
с просторами Архангельской, Тобольской и других «ссылочных»
губерний). Дело историков науки — исследовать подобные
пересечения в судьбах реальных российских археологов конца
прошлого столетия, их немало. Несомненно, культура
пореформенной России достаточно прочно включала в себя этот
сравнительно новый элемент, а следовательно, определяющим его
развитие было воздействие общих социально-политических
условий жизни страны.
Русская интеллигенция переживала процесс
идейно-политического размежевания, к рубежу XIX—XX столетий достигший
логического завершения. Народничество, выросшее на традициях
революционных демократов, еще в 70-х годах распадалось на
отдельные течения: «пропагандистское» (во главе с П. Л.
Лавровым), апеллировавшее к самосознанию широких слоев
демократической интеллигенции, а с ее помощью — и народа;
«анархистское» (под руководством М. А. Бакунина и П. А.
Кропоткина), ратовавшее за «ликвидацию государства» и замену его
ассоциацией свободных крестьянских общин; «заговорщицкое»
198
(лидером которого был П. Н. Ткачев, готовивший немедленный
государственный переворот силами группы террористов). После
трагических событий 1881 г. на правом крыле народнических
течений оформилось либеральное народничество реформистов
(Н. К. Михайловский, В. П. Воронцов и др.)- С другой стороны,
определилось марксистское крыло, начало российской социал-
демократии (Г. В. Плеханов и группа «Освобождение труда»).
Становление революционной идеологии проходило в условиях
жесткой полицейской реакции, развернувшейся при
Александре III. Обер-прокурор синода К. П. Победоносцев и министр
внутренних дел Д. А. Толстой последовательно проводили
политику «контрреформ». Была уничтожена университетская
автономия, ликвидировано высшее женское образование, возрождена
старая сословная школа, резко ограничены права земского и
городского самоуправления, судов присяжных. В Средней Азии,
Поволжье, Сибири насильственно насаждалось православие,
полицейскими методами осуществлялась русификация Польши,
рядом правительственных актов была урезана автономия
Финляндии. Вся мощь полицейско-бюрократического аппарата
империи была брошена на защиту позиций консервативных
общественных сил страны, опутанной сетью
феодально-крепостнических отношений, но уже вступавшей в новую историческую
эпоху становления монополистического капитализма, эпоху
империализма и социальных революций.
Новые поколения российской интеллигенции начинали
самостоятельную творческую деятельность в сложных условиях
кризиса общественно-политических идеалов 1860—1870-х годов.
Центр тяжести общественного движения, переживающего
переход от революционно-демократического, по ленинскому
определению, к новому, пролетарскому этапу, ощутимо сдвигается
в глубины трудовых слоев общества и прежде всего —
активизирующегося рабочего класса. Сюда на идейно-пропагандистскую
работу были направлены интересы наиболее последовательных
революционеров нового поколения русской интеллигенции.
«Именно в эту эпоху,— писал В. И. Ленин,— всего интенсивнее
работала русская революционная мысль, создав основы социал-
демократического миросозерцания».64
Работа эта велась радикально настроенной революционной
молодежью в рабочих кружках, в подпольных и зарубежных
организациях русских социал-демократов; широкие, даже
демократически ориентированные слои российской интеллигенции
немногое могли и стремились узнать о ней. Идейно-политический
террор, проводившийся правительством, одним из следствий
имел своего рода аллергию, устойчивое -недоверие к печатному
слову. В те годы И. Е. Репин писал: «Наши современники все
больше проявляют склонности воспринимать разного рода идеи
глазами, через посредство изобразительных искусств, и вместо
прежнего интереса к книгам в наши дни замечается возрастаю-
199
щий интерес к картинам».65 Русская живопись, другие виды
изобразительного искусства, музыка, театр становятся
средством выражения активных и разнообразных мировоззренческих
поисков.
Это проявилось в резко возросшей публичности
изобразительного искусства, разнообразии художественных организаций,
острой идейной борьбе за самоопределение творческих
направлений. Главное в этой борьбе заключалось в поисках новых
социальных форм художественного творчества, в резко
обозначившемся интересе к творческой индивидуальности:
«Осознанная или нет, жажда коллективных усилий, которые необходимо
было предпринять для того, чтобы ответить на всеми
ощущавшуюся потребность в новых художественных открытиях,
наталкивалась на встречную тенденцию — растущий индивидуализм,
упование прежде всего на свои собственные возможности и
силы».66 И если на одном фланге общественной жизни 1890-х
годов те же, по существу, тенденции объединяли
немногочисленную, но решительную и деятельную революционную кружков-
скую молодежь вокруг ее будущих лидеров и «вождей», то на
другом, более обширном и заметном поприще культурной жизни
идет поиск своих форм организации и деятельности, поиск
ответов на «вечные вопросы» вступающей в фазу глубокого кризиса
действительности, в сфере творчества, одухотворенного сознания,
противопоставляющего действию — мысль, а мысли — образ.
В сфере духовной деятельности, творчества и культуры
кризис разрешался также поиском новых организационных форм.
Наряду с Академией художеств и Товариществом передвижных
выставок, олицетворявшими диаметрально противоположные
художественные силы и общественные позиции минувшей эпохи,
в Петербурге действовало молодое Петербургское общество
художников; в Москве — Московское товарищество художников,
Общество любителей художеств. Резко возрастает количество
художественных выставок, они становятся все более заметным
и значимым компонентом общественно-культурной жизни.
В 1898 г. молодой тогда Н. К. Рерих с восторгом писал о
растущем интересе общественности к таким выставкам, что «вместо
былых 6—10 тысяч, количество зрителей достигает до 30 тысяч,
не считая бесплатных и учащихся».67 В 1892 г. в Москве была
открыта Третьяковская галерея, в 1898 г.— Русский музей в
Петербурге. Наступает «серебряный век» русского искусства, в
живописи заполненный творчеством Врубеля, Нестерова, Левитана,
Коровина, Серова, Остроумовой-Лебедевой и Бенуа, Добужин-
ского и Лансере и множества других мастеров, создававших
напряженные, исполненные красоты и силы образы. Высокая,
страстная одухотворенность движет их кисти. Юный В. А. Серов
в 1887 г. писал: «В нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего
отрадного. Я хочу, хочу отрадного и буду писать только
отрадное». б8
200
Искусство и история, и прежде всего история,
переосмысленная и воплощенная средствами искусства, становятся сферой
выражения «высших ценностей», при этом в поисках новых
путей резко расширяя свои границы. Кризис
буржуазно-демократических идеалов XIX столетия во многом был кризисом и
европоцентрической концепции исторического прогресса,
опиравшегося на античное наследие, традиции Возрождения и
философию Просвещения. Действительность наступавшей эпохи
диктовала новую картину мира, пронизанного глобальными
противоречиями и проблемами. Империалистический «раздел мира»
был по существу завершен, но неизбежным следствием
колониальных захватов оказывалась необходимость осмысления
открывшегося перед европейцами наследия, традиций, фонда
ценностей иных, при этом древних и устойчивых, цивилизаций,
а значит, в определенной мере и переоценка наследия
собственной, европейской цивилизации. В противопоставлении
чувственного и сверхчувственного восприятия мира рациональному
познанию, на котором основывалась европейская культура нового
времени, «мысли» противостоит «образ», «книге» — «картина»,
«разумному» — «прекрасное» (или «отрадное», как у Серова).
Именно это противопоставление интегрирует приобретающее
неожиданную силу после эпохи блистательного торжества
рационального сознания, распространяющееся в различных
проявлениях и формах мистическое, иррациональное мировоззрение.
Идейные течения в сфере русской гуманистики рубежа
XIX—XX веков во многом предваряли и предопределяли
духовные поиски человечества, охватившие все XX столетие.
Большинство областей гуманитарного знания в России той эпохи
оставалось в стороне от развития революционной марксистской
мысли.
Переходные к революционной эпохе, 90-е годы прошли под
знаком воздействия иных ценностных ориентации. Выразителем
их, оказавшим, вероятно, наибольшее влияние на творческую
интеллигенцию, был Владимир Соловьев, сын крупнейшего
русского историка С. М. Соловьева. Философские и литературные
труды В. С. Соловьева во многом определили климат эпохи в
гуманитарной сфере.
Они привлекали оптимистическим представлением о
сохраняющей свою действенность закономерности прогресса:
«Остается несомненным, что равнодействующая истории идет от
людоедства к человеколюбию, от бесправия к справедливости, и от
враждебного разобщения частных групп к всеобщей
солидарности» («Первый шаг к положению эстетики», 1894). Решающим
фактором этого прогресса, однако, выступают не
научно-техническое развитие и социальные преобразования, а духовное
совершенствование и овладение всем арсеналом накопленных
человечеством ценностей; именно оно, охватив все человечество,
позволит «постоянно изменять к лучшему, совершенствовать
201
нашу жизнь, пока не достигнем той полноты бытия, которая все
совместит в себе и воскресит минувшее для вечной и истинно-
неизменной жизни» («Китай и Европа», 1890). Главное
действующее лицо этого духовного прогресса — «вдохновенный
художник, воплощая свои созерцания в чувственных формах, есть
связующее звено или посредник между миром вечных идей или
первообразов и миром вещественных явлений» («Поэзия
гр. А. К. Толстого», 1895). Отметим при этом, что свою
характеристику миссии художника Соловьев основывает в данном
случае на анализе творчества выдающегося русского поэта,
вдохновлявшегося образами русской истории и эпоса; с поэзией
Толстого духовные ценности древнерусской культуры входили в
живую ткань культуры, ему современной. Но овеществление
«вечных идей» не может ограничиваться материалами одной
национальной культуры, оно должно охватить весь мир, природу,
вселенную, «воплощение этой духовной полноты в нашей
действительности, осуществление в ней абсолютной красоты или
создание вселенского духовного организма есть высшая задача
искусства» («Общий смысл искусства», 1890). Интуитивные
побуждения, которыми вдохновлялся Серов и его
единомышленники в искусстве, в философии Соловьева и близких ему
мыслителей обретали обоснование и направляющую перспективу.
Разрыв «высших сфер» духовной деятельности с условиями
и факторами, определяющими суровую действительность,
обусловливал сравнительную непродолжительность этого
воздействия: для многих, как и для самого Серова, кровавые события
революции 1905 г. стали рубежом, после которого началось
формирование нового отношения и к действительности, и к
творчеству. Но несомненно, что призыв к строительству «вселенского
духовного организма» не мог не вдохновлять людей творческого
труда. Вероятно, важнейшим завоеванием девяностых годов
в сфере культуры следует признать открытие новых горизонтов
и в историческом прошлом, и в глобальной действительности
многостороннего взаимодействия различных, исторически
складывавшихся культур и цивилизаций, «Запада» и «Востока» (как
их обобщенно стали называть).
Характеризуя наступившую после империалистического
колониального раздела мира (где и Российская империя получила
свою «долю пирога» при дележе наследия древних и
могущественных некогда цивилизаций, с приобретением владений на
Кавказе, Средней Азии, Дальнем Востоке войдя в круг других
«великих держав») новую эпоху взаимоотношений наций и культур
разных частей света, обычно часто цитируют строки Редьярда
Киплинга:
Запад есть Запад, Восток есть Восток
И с мест они не сойдут,
Пока не позовет их Бог
На страшный последний Суд.
202
Но значительно реже при этом осваивается главная мысль,
лежащая в основе киплинговской баллады и развитая во второй
части строфы:
Но Запада — нет, и Востока — нет,
— Что — племя, народ и род?
Если сильный с сильным, лицом к лицу
у края Земли встает.
Пафос этих строк — в единстве, принципиальной
соизмеримости человеческого духа, который в экстремальных
проявлениях оказывается способным именно к преодолению границ
традиций, культур и цивилизаций. В этом преодолении «Запад» не
просто устремляется на «Восток», с тем чтобы подчинить его,
но и открывает в нем «альтернативную культуру», которая
в итоге оказывается важной, а может быть, исходной составной
частью «вселенского духовного организма».
Процесс этого открытия «Востока» в европейской культуре
растянулся на десятилетия. Сорок лет спустя после Владимира
Соловьева Герман Гессе подвел итоги поискам своих
современников: «В высшем и истинном смысле это стремление в Страну
Востока не было лишь моим, или моих современников, нет, это
непрекращающееся и вечное движение верующих и
посвященных, на Восток, на родину Света, прокладывало пути свои
сквозь все столетия, навстречу Свету и Чуду, и каждый из нас,
братьев, каждое наше звено, все наше воинство в его великом
походе были лишь одной из волн вечного потока душ, в вечном
возвратном стремлении духа на Восток, на Родину»
(«Паломничество в Страну Востока», 1931).
Это движение зарождалось на почве русской культуры.
Поставленные перед миром в начале катастрофического и грозного
XX столетия и в наши дни, на исходе XX века, с особой силой
стоят проблемы осознания единства человечества, структурной
целостности созданного им культурного фонда, глубокой
взаимосвязи всей глобальной мозаики цивилизаций и культур, Само
осознание этих проблем потребовало напряженных и
разносторонних поисков, далеко не всегда успешных, плодотворных и
верных. И в преддверии вселенского Апокалипсиса,
предварявшего рождение нового Мирового сознания, тем более значимой
оказывается вырастающая на культурном горизонте в России
фигура художника, ученого и мыслителя, само имя которого
вошло в историю символом и знаком этого Мирового сознания,
вместе с одним из первых его документов, зафиксировавших
единство обязанностей цивилизованного человечества перед
мировой культурой, «Пакта Рериха». А для осмысления
пройденного инициатором этого манифеста (в 1954 г. утвержденного
конвенцией ЮНЕСКО) жизненного и творческого пути, далеко
выходящего за пределы «истории отечественной археологии», тем
не менее принципиально важно соединение именно на началь-
203
ном пути его деятельности в неразрывной взаимосвязи двух
областей — искусства и археологии.
Николай Константинович Рерих (1874—1947) в работе,
подводившей итоги начального периода его творчества, так
определил новую культурную функцию археологии, как, собственно,
и искусства: «При современном реальном направлении
искусства и новейших идеально реальных стремлениях значение
археологии для исторического изображения растет с каждой
минутой. Для того чтобы историческая картина производила
впечатление, необходимо, чтобы она переносила зрителя в
минувшую эпоху; для этого же художнику нельзя выдумывать и
фантазировать, надеясь на неподготовленность зрителей, а в
самом деле надо изучать древнюю жизнь, как только возможно,
проникаться ею, пропитываться ею насквозь... При таком же
отношении единственным оплотом является археология, в
особенности теперь, когда в художественных изображениях
психология отдельных характеров заменяется изображением жизни
более сложных организмов, каковы: толпа, нация, человечество.
Теперь изображения острого, определенного события сменяются
изображениями культурной жизни известного периода в ее
наиболее типичных проявлениях... создание типичного момента
древней жизни иллюстрирует целую эпоху. Конечно, последняя
задача значительней и поэтичнее первой, но зато она сопряжена
с большими трудностями, требует от автора специальной
исторической подготовки, заставляет художника стать до некоторой
степени ученым археологом».69 Итак, «первая» задача, для
решения которой художники, основываясь на парадигме «бытопи-
сательской археологии», осваивали археологические
достижения еще во времена А. Н. Оленина, сменяется несравненно более
сложной, «значительной и поэтичной»: изображением «жизни
известного периода в ее наиболее типичных проявлениях».
Творческий путь Н. К. Рериха, если рассматривать его во
всем объеме, вобрал в себя принципиально важные итоги и
перспективы развития русской и мировой культуры, при этом в тот
период, когда культура России обретала подлинно всемирно-
историческое значение. В области художественных и
исторических воззрений наставником Рериха был В. В. Стасов.
Археологией Рерих начал заниматься под руководством Л. К.
Ивановского, первые шаги в живописи сделал под началом
М. О. Микешина (автора новгородского памятника
«Тысячелетию России»). Собственная же деятельность Н. К. Рериха
приобрела в итоге глобальный характер, его жизнь и творчество
проходили в России, США и Индии. И если значение его
творчества, идей, учения во все возрастающем масштабе
осознавалось лишь во второй половине и ближе к концу XX в., то и для
становления самого этого мировоззрения, и для понимания его
генезиса принципиально важны, вероятно, именно начальные
этапы деятельности Рериха, образные и материальные вехи
204
истории русской и мировой культуры и искусства, наметившие
трассу его духовного пути.
Оценка перспектив, которые открывались перед русской
культурой, включая археологию, на исходе XIX столетия не
может быть полноценной без учета весьма показательной
творческой и мировоззренческой эволюции Н. К. Рериха, тем более
что ее начало неразрывно связано с его археологической
деятельностью. Непосредственным выражением его взглядов на
взаимосвязи этой науки, живописи и истории был первый
масштабный замысел «Славянская симфония» (цикл из 12
полотен), о котором он писал В. В. Стасову в 1897 г., что и
живописной «симфонии» казалось мало: «.. .я мучим несбыточной
мечтою, чтобы мне предоставили зал какого-нибудь музея, чтобы
написать в нем «Начало Руси», покрыть все стены живописью,
от пола до потолка, растолковать целый период, чтобы
вошедший в это помещение сразу переносился в эту поэтическую
эпоху... Это была бы работа, которой стоит посвятить всю
жизнь, можно внести столько нового и в искусство, и в науку».
При этом стремление к образному воплощению сокровенной
сути отечественной истории он не ограничивал работой
живописца. Начатая им еще в юности полевая работа археолога
увлекла Рериха. В 1899 г. он предпринял путешествие по
великому водному пути «из варяг в греки». В Ладоге, Новгороде,
Киеве, на курганах и городищах Древней Руси он искал новые
источники вдохновения, оставаясь при этом и активным
исследователем. Но чем глубже раскрывалось перед художником
и ученым древнейшее прошлое русской культуры, ее связи со
скандинавским Севером и эллинистическим наследием
Византии, тем обширнее становились его мировоззренческие
горизонты: «Мы поняли, наконец, и ценность наших прекрасных
икон. Теперь иконы уже вошли в толпу, и значение их
укреплено. Через Византию грезилась нам Индия; вот к ней мы и
направляемся. И мы должны спешить изучать эти народные
сокровища». От внимательного взгляда подлинного исследователя
не ускользнула восходящая к древнейшим временам общность
индийской и славянской культур. Он -писал: «Невольно
напрашивалась преемственность нашего древнего быта и искусства от
Индии... Обычаи, погребальные «холмы» с оградами, орудия
быта, строительство, подробности головных уборов и одежды,
все памятники стенописи, наконец, корни речи — все это так
близко нашим истокам. Во всем чувствовалось единство
начального пути» (отметим, что его интуитивное провидение оказалось
удивительно точным, и спустя несколько десятилетий археологи
обсуждают индоарийскую принадлежность культур эпохи бронзы
Северного Причерноморья, которые еще не были открыты ко
времени появления строк Рериха). Общность, однако, не
ограничивается исходными формами материальной культуры и
языка. Углубленное изучение индийской философии привело Ре-
205
риха к убеждению о глубокой близости ее нравственным
идеалам Древней Руси. И последняя из крупных работ художника
На Родине — выполненная для церкви в Талашкино под
Смоленском стенопись «Царица Небесная над Рекой Жизни» (1914)
представляет собой не канонический образ православной
Богородицы, но скорее близкое к индийской традиции, а точнее —
собирательное, синтетическое воплощение высшей, женственной
силы добра и созидания, гармонически объединяющей
мироздание. Поиски этой гармонии Космоса и Человека в дальнейшем
привели Рериха в Индию, и здесь, в Гималаях,
сосредоточившись в непрерывном и многолетнем творческом прорыве, он
находит как основу Учения, выражающего всеобъемлющее
мироощущение Гражданина Мира, один из исходных и ключевых для
понимания сути культурно-исторического процесса тезисов своей
«Живой Этики»: «Два признака подлинности учений: первый —
устремление к Общему Благу; второй — принятие всех бывших
учений, ответивших первому признаку».70 Своего рода
универсальный код развития, ключ к пониманию течения духовных
процессов, будь то движение и взаимодействие религиозных и
философских течений, культурно-историческое развитие, либо
же процесс развития и смены научных парадигм.
Энергетика этого кода, в те же десятилетия развивавшаяся
в «учении о ноосфере» В. И. Вернадского, современника и во
многом единомышленника Н. К. Рериха, обосновывавшего
представление о «культурно-энергетическом потенциале» в свою
очередь, как и творчество Рериха, выражало потенциал
отечественной культуры, и уже в середине 1890-х годов этот потенциал
требовал простора и свободы для своей реализации. И хотя
■предельная концентрация этого потенциала, воплощенная в
личности и творчестве Рериха, была достигнута,— что само по себе
требует исследования и осмысления,— «на стыке», при
качественно новом совмещении «Искусства и Археологии», образа и
артефакта, где, очевидно, наиболее полно реализовывался и
поддавался освоению (как на интуитивно-образном,
художественном, так и на рационально-познавательном уровне научной
парадигмы) феномен культурно-исторического синтеза,
философия этого синтеза, глобального единства мирового
духовного процесса, в те же и последующие десятилетия
рождалась на переломе эпох, в недрах русской культуры, научной,
художественной и философской мысли России.
Современники называют ее «философией космизма» или
«русским космизмом», связывая с именами В. И. Вернадского и
П. А. Флоренского, К. Э. Циолковского и Н. Ф. Федорова
(Н. К. Рерих — в том же ряду мыслителей), в своих итоговых
обобщениях объединивших в единой картине одухотворенного
мира основания общей теории относительности Эйнштейна с
миропониманием Аристотеля, Птолемея и Данте (П. А.
Флоренский, «Мнимости в геометрии», 1922). Вечное противоборство
206
Хаоса и Логоса, преодоление энтропии, возрастающей во
Вселенной, движением «особой части вещества, вовлеченной в
круговорот культуры, или точнее, в круговорот духа» («ноосфера»
Вернадского, «пневмосфера» Флоренского), не только создает
сознание гармоничной и стойкой Вселенной, где (как писал, уже
из советского заключения, П. А. Флоренский) «жизнь каждого
из нас, и народов, и человечестве ведется Благою Волею».
Культурная энергия, воплощающая эту волю, выступает
действенной, преобразующей и восстанавливающей мир силой,
преодолевающей космические по масштабу воздействия силы
распада. Накануне и даже в процессе торжества этих сил фило-
софы-космисты обратили внимание «на особую стойкость
вещественных образований, проработанных духом, например,
предметов искусства» (П. А. Флоренский). А это в свою очередь уже
наших современников на исходе XX столетия подводило к
осознанию глобальной значимости культурного процесса, и не
только творчества, но и сохранения, «экологии культуры»
(Д. С. Лихачев), и так в течение столетия археология
раскрывается своей новой гранью, ибо она не просто выражает и
воплощает собой «древнюю жизнь в ее наиболее типичных
проявлениях» (Н. К. Рерих), но и создает необходимые условия для
включения этих проявлений в контекст современной, живой
культуры, «что придает культурноохранительной деятельности
планетарный смысл» (Игумен Андроник, П. В. Флоренский.—
ЛГ. 30.12.1988).
Девяностые годы прошлого века открывали процессы
столетней длительности и глобального содержания. Мировые войны,
революции, межгосударственные и социальные противостояния
и противоборства к девяностым годам следующего, XX столетия,
привели человечество к осознанию парадоксальной ситуации:
мы вновь возвращаемся и впервые начинаем осознавать
подлинную семантическую глубину и высший смысл духовных поисков
и процессов столетней давности. Они пережили весь XX век
с его столкновениями, катастрофами и жертвами. В разных
странах и разных культурах происходит непрерывное
возвращение к этим ценностям, будь то прикладное искусство «модерна»
или «сецессии», либо — синтез живописи и философии в
творчестве Рериха... И тем большего внимания заслуживают первые
шаги этого духовного процесса. Осознание глобального единства
мировой культуры первоначально совершалось в границах
многонациональных и поликультурных империй. Российская,
раскинувшаяся на шестой части земного шара, по всей Евразии, была
если не крупнейшей, то территориально — самой монолитной из
них. И культурная деятельность, направленная на освоение и
взаимодействие наследия различных и разновременных
цивилизаций, здесь совершалась не только на концептуальном уровне,
но, прежде всего, потребовала многообразного воплощения
в развитии новых организационных форм.
207
2. РАЗВИТИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
В «ПОСТУВАРОВСКИЙ ПЕРИОД». МЕСТНЫЕ ОБЩЕСТВА.
НАЧАЛО АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ РАБОТ
В СРЕДНЕЙ АЗИИ
За пределами столичных археологических центров, втянутых
в организационную междоусобицу, наиболее последовательно
исследовательская работа развивалась после VI Археологического
съезда в Одессе, на юге России, где ученые Новороссийского
университета, Одесского музея и Общества истории и
древностей успешно продолжали сотрудничество с Петербургской
археологической комиссией. В «Записках» Общества
публиковались известные столичные ученые С. А. Жебелев, П. А. Тураев,
В. В. Латышев. Сохраняли связи с Одессой и начинавшие здесь
свою научную деятельность Ф. И. Успенский и Н. П. Кондаков.
В работе Одесского музея и Общества истории и древностей
особое место занимал Эрнест Романович Штерн (1859—1924),
профессор Новороссийского университета, с 1896 г. главный
хранитель Одесского музея, создавший собственную школу
археологов. Особое внимание он уделял первобытным древностям,
в частности открытым на рубеже веков памятникам триполь-
ской культуры. Прекрасный знаток классической филологии,
Штерн работал над эпиграфическими памятниками и
сведениями античных авторов, написал ряд обобщающих работ по
истории Северного Причерноморья, проводил раскопки
античных поселений на о. Березань, в Тире-Белгороде на
Днестровском лимане. Составленные Штерном каталоги коллекций
Одесского музея представляют собой добротную
археологическую документацию.
С Обществом сотрудничали квалифицированные специа-
листы-античники: А. Л. Бертье-Делагард (в 90-е годы
пополнивший фонды музея ценными экспонатами и даже целыми
коллекциями); П. О. Бурачков (систематизировавший материалы по
античной нумизматике); В. И. Ястребов (исследовавший
погребальные комплексы); В. И. Гошкевич, благодаря разведкам
которого в Побужье и Поднестровье были открыты сотни новых
памятников. Их работы стали основой «Археологической карты
Причерноморья Украинской ССР», изданной уже в советское
время. 12°
В Киеве, следующем по значению археологическом центре на
Украине, исследовательская деятельность этих десятилетий
в значительной мере была связана с Церковно-археологическим
обществом (ЦАО) при Киевской духовной академии (с 1883 г.
это Общество издавало свои «Чтения»), Наиболее активным
исследователем-археологом его был Владимир Зинонович Завит-
невич (1853—1927). Он проводил многочисленные раскопки
славяно-русских курганов на территории Украины и Белоруссии.
В Киевском университете продолжалась научная деятельность
208
В. Б. Антоновича, учеником которого был В. В. Хвойка,
начавший в 1898 г. раскопки Кирилловской палеолитической стоянки
продолжавшиеся до 1900 г. и открывшие по существу новый этап
изучения древностей Украины. Наряду с Киевским ЦАО в эти
десятилетия следует отметить деятельность еще ряда церковно-
археологических обществ — Подольского, Бессарабского,
Воронежского, Калужского, представители которых играли все более
заметную роль в работе Археологических съездов (особенно
в 1890—1900-е годы).
Археология Белоруссии и Литвы (Виленской и Ковенской
губерний, входящих в состав «Западной России») развивалась
в особо сложных условиях. Плодотворная научная и
издательская деятельность выдающихся организаторов местной
археологии — братьев Е. П. и К. П. Тышкевичей, А. К. Киркора,
И. И. Крашевского, белорусских исследователей В. Сырокомли,
И. Ярошевича была связана с Виленским музеем древностей,
открытым в 1856 г., созданной при нем Археологической
комиссией, издававшей «Записки». После польского восстания
1863—1864 гг. Виленский музей был закрыт (1865),
прекратилось издание «Записок», музейные коллекции вывезли в Москву
и Петербург. С 1864 г. центральным научным учреждением стала
Виленская археографическая комиссия, основной задачей
деятельности которой было утверждение
православно-монархических начал. Профессор Петербургской духовной академии
М. О. Коялович — наиболее яркий представитель этого
направления. Он провел значительную работу по учету библиотечных,
архивных и музейных ценностей, а также опубликовал ряд
обстоятельных, но тенденциозных работ по истории Западной
России.
Активным исследователем древностей Белоруссии, особенно
Витебского края, стал офицер русской армии А. М. Сементов-
ский-Курило (1821—1893). Он проделал большую работу по
выявлению и классификации памятников, подготовке
археологических к#рт, опубликовал около 150 научных работ,
посвященных археологии, этнографии, географии и истории Белоруссии.
Фундаментальным обобщением стала его книга «Белорусские
древности» (СПб., 1890).
В пограничных со Смоленщиной районах Белоруссии
разведки и раскопки курганов проводил исследователь Гнездов-
ского могильника М. Ф. Кусцинский. В 1891—1893 гг. в составе
Предварительного комитета, созданного МАО на базе
Виленской археографической комиссии, он принимал деятельное
участие , в подготовке и проведении IX Археологического съезда.
Комитетом было подготовлено, размножено и разослано в
количестве 7 тыс. экз. руководство по программе работ (оно
включало рекомендации по сбору сведений о курганах и городищах,
разведочных раскопках, принципах составления
археологических карт, учете материалов из частных коллекций). К началу
14 Заказ № 9
209
1890-х годов в Белоруссии и Литве сложился круг
исследователей, способных выполнить такого рода задачи, основанные на
наиболее плодотворных принципах, выработанных Московским
археологическим обществом. С семнадцатилетнего возраста
занимался белорусским краеведением Е. Р. Романов (1855—1922).
Материалы раскопанных им курганов поступили в собрания
Петербурга и Москвы. В 1880-х годах он провел спасательные
раскопки латгальского Люцинского могильника, на западе
Витебской губернии. Результаты этих исследований, опубликованные
позднее А. А. Спицыным в серии «Материалов по археологии
России», на долгие годы стали эталоном раннесредневековой
культуры прибалтийских племен. Е. Р. Романов разработал
подробную классификацию белорусских памятников, наряду с
городищами, курганами и валами, обратив особое внимание на
такие категории древностей, как камни-следовики, каменные
кресты, камни с надписями (самому знаменитому из них,
«Борисову камню» на Двине близ Полоцка, была посвящена его
первая публикация). В течение жизни он обследовал или собрал
данные о более чем тысяче археологических памятников, многие
из которых были им осмотрены, обмерены и описаны.
Собранные материалы легли в основу подготовленных Е. Р. Романовым
археологических карт Могилевской, Гродненской и Витебской
губерний.
Энциклопедической образованностью отличался витебский
историк и краевед А. П. Сапунов (1851 —1924) вместе с Е. Р.
Романовым работавший над археологической картой Витебщины.
В 1893 г. по его инициативе был организован Витебский цер-
ковно-археологический музей, в 1909 г.— Витебская ученая
архивная комиссия, начато издание «Витебской старины».
Огромный и разнообразный исторический, археологический,
географический и гидрографический материал был сосредоточен
в фундаментальной, не имеющей в отечественной литературе
аналогий, монографии А. П. Сапунова «Река Западная Двина»
(Витебск, 1893). Совместно с В. Друцким-Любецким и В. Завит-
невичем он занимался также исследованием Могилевской и Ви-
ленской губерний. В Могилевской губернии В. В. Завитневич
исследовал 647 курганов, что позволило впервые по
археологическим данным охарактеризовать погребальный обряд
восточнославянского племени дреговичей. Вскоре после Археологического
съезда в Вильне археологические карты Виленской, Гродненской
и Ковенской губерний подготовил и опубликовал В. Ф.
Покровский (1893, 1895, 1900), по Минской губернии аналогичную
карту подготовил Е. П. Смородский. Раскопки белорусских
курганов в эти годы вели также В. А. Щукевич, М. А. Янчук,
М. В. Довнар-Запольский, С. Ю. Чоловский, Н. П. Авенариус,
Э. А. Вольтер, М. В. Фурсов, А. С. Демобовский; изучением
древнерусской и средневековой архитектуры Белоруссии
занимались М. Л. Веревкин, И. К. Шулицкий, Е. И. Михайловский,
210
A. П. Тыртов, В. В. Грязное. Координация исследовательской
деятельности постепенно нарастала, что проявилось в
организации в 1902 г., по инициативе Е. Р. Романова, Могилевского
общества по изучению Белорусского края с историко-этнографи-
ческим музеем при нем.71
Псковское археологическое общество (ПАО) было
организовано в 1880 г. Впервые мысль о его создании была высказана
графом А. С. Уваровым в связи с тем, что в 1878 г. под его
руководством (при участии членов императорской фамилии)
были проведены раскопки курганов в древних пригородах
Пскова — Изборске и Выбутах, связанных с преданиями о
княгине Ольге. Организаторами Общества стали псковские
краеведы И. И. Васильев и К. Г. Евлентьев. Члены Общества
занимались собиранием этнографических и археологических
древностей, рукописей и книг, публикацией материалов,
осуществлялись первые попытки охраны памятников. В 1896 г. член ПАО
Ф. А. Ушаков провел первые раскопки на городище в погосте
Камно близ Пскова (как показали позднейшие исследования,
этот памятник сыграл важную роль в процессе градообразова-
ния VIII—IX вв.). В 1897 г. Ф. А. Ушаков подготовил первую
сводку археологических памятников Псковской губернии.
Особенно активно развернулась деятельность ПАО в 1912—
1914 гг. в период подготовки к XVI Археологическому съезду
(1914 г.), когда в работах приняли участие не только местные
исследователи — вице-губернатор В. Н. Крейтон, В. А. Баранов-
Косицкий, Н. Ф. Окулич-Казарин, но и московские археологи
B. В. Гольмстен, П. С. Рыков, Д. Н. Эдинг, И. К. Линдеман,
М. М.^Воронец, В. С. Воронцов. В X и XI выпусках «Трудов
ПАО» были опубликованы собранные Н. Ф. Окулич-Казариным
по всем уездам губернии (на основании 10 тыс. опросных
листов-анкет) материалы к археологической карте. Даже с учетом
того, что при публикации значительная часть данных была
сокращена, эта сводка памятников и в наши дни остается
неоценимым источником.72
За 38 лет своего существования ПАО выпустило 13 томов
«Трудов», 3 каталога, путеводитель по музею, «Спутник по
древнему Пскову», «Археологический указатель г. Пскова и его
окрестностей» и др.
Хранилищем Новгородских древностей стало
Древлехранилище, основанное Н. Г. Богословским, секретарем губернского
статистического комитета. Уже в 1870 г. они были представлены
в особом разделе экспозиции на Всероссийской мануфактурной
выставке в Петербурге. Состоявшийся там же в 1871 г. II
Археологический съезд вызвал новый интерес к древностям При-
ильменья. Причиной послужили как результаты раскопок
Л. К. Ивановского и Н. Е. Бранденбурга, так и обнаруженные
ими обширные курганные массивы Ижорского плато и Южного
Приладожья. В конце 1870 — начале 1890-х годов раскопки кур-
14*
211
ганов Новгородской земли вели И. Г. Данилов, Н. Г. Калачев,
Г. Р. Шмидт. В Москве на Антропологической выставке 1879 г.
впервые экспонировались материалы из раскопок ильменских
сопок.
Выдающуюся роль в организации новгородской археологии
сыграл Василий Степанович Передольский (1833—1907),
неутомимый исследователь, полевые и кабинетные изыскания
которого составили целую эпоху в истории края. Его интересовали
все древности — от каменного века до позднего средневековья.
Он был одним из инициаторов Археологической выставки 1893 г.
в Петербурге, приуроченной к основанию 24 ноября 1894 г.
Новгородского общества любителей древности. Заметное место
среди представленных материалов занимали обильные и
выразительные находки одного из крупнейших памятников каменного
века в регионе — неолитической стоянки Коломцы под
Новгородом, которой была посвящена обстоятельная монография
В. С. Передольского «Бытовые остатки насельников Ильменско-
Волховского побережья и земель Велико-Новгородского держав-
ства каменного века» (СПб., 1893). Исчерпывающей для своего
времени сводкой письменных, исторических и топонимических
данных, исключительно важных для исторической топографии
и археологии Новгорода, стала его публикация «Новгородские
древности. Записка для местных изысканий» (Новгород, 1898).
Современные исследователи новгородской археологии отмечают
«вполне четкое и правильное представление В. С. Передольского
о значении культурного слоя как источника информации о
прошлом и необходимости его изучения».73 Это было отражено
в уставе Общества и предпринимаемых им мерах по охране и
наблюдению за городским культурным слоем, что в
отечественной практике делалось впервые.
В области изучения и реставрации архитектурных
памятников большое значение имела деятельность академика
архитектуры В. В. Суслова (1800—1900)—исследователя Софийского
собора (1893—1900), Спас-Нередицкой церкви (1898—1900),
выполнившего сотни чертежей обмерной и фиксационной
документации этих замечательных памятников древнерусского
зодчества. 74
С основанием Общества к изучению новгородских
древностей— городского культурного слоя, а также курганов,
жальников, сопок, а в последующие десятилетия и городищ
Новгородской земли — были привлечены как местные, так и
петербургские археологи. Среди них — В. Н. Глазов, Н. К. Рерих,
М.Муравьев, А. В. Панин, А. Л. Погодин, И. А. Шляпкин, И. А.
Тихомиров, Л. Н. Целепи, В. Б. Александров, П. Г. Любомиров
и др. Особенно активно развернулись исследовательские работы
в связи с проведением в Новгороде XV АС 1911 г.— последнего
Археологического съезда, состоявшегося в дореволюционной
России. Результатом проведенных исследований стала первая
212
сводка памятников, подготовленная И. С. Романцевым,— «О
курганах, городищах и жальниках Новгородской губернии»,
изданная в Новгороде в 1911 г.
К новгородским древностям по составу и исторической
проблематике близки памятники Тверского края. В 1898 г.
в Твери было создано Общество любителей истории, археологии
и естествознания (ОЛЕАЭ), тесно связанное с Московским
обществом. Его возглавил А. А. Жизневский, директор Тверского
музея, в то время одного из крупнейших в России. Особое
значение в деятельности Общества приобрело исследование
курганов, охватившее в итоге свыше 700 насыпей из более чем
120 групп, в котором активно участвовали местные и
московские археологи — Л. И. Кельсиев, В. Я. Щербаков, Л. Н. Баста-
мов, М. А. Чагин, Д. Ф. Щеглов и др. В дальнейшем работы
в Верхнем Поволжье продолжили А. А. Спицын, С. А. Гатцук,
Н. Е. Макаренко, В. Н. Глазов, В. И. Колосов, И. П. Крылов,
особенно продуктивными и разнообразными по охвату
памятников были раскопки Ю. Т. Гендуне. Силами Общества были
проведены два областных археологических съезда (1901 и
1903 гг.). Систематизацией памятников Тверского Поволжья на
протяжении нескольких десятилетий занимался В. А. Плетнев,
опубликовавший в 1903 г. сводку «Об остатках древности и
старины в Тверской губернии» (Тверь, 1903).75
Таким образом, к концу 1890-х годов местные общества
охватили своими исследованиями значительную часть
исторической территории Древней Руси в центральных и
северо-западных районах России. Действовали они по более или менее
единообразной программе, включавшей, наряду с раскопками,
обязательный сбор данных и составление археологических карт,
формирование коллекций местных музеев, издание справочных
материалов и подготовку других публикаций. Члены обществ
активно участвовали в работе Всероссийских Археологических
съездов, многие из них были связаны с Петербургской
археологической комиссией. Однако в этой работе в 1880—1900 гг.
особенно остро сказывалась организационная разобщенность
столичных центров, заставлявшая местных археологов
ориентироваться либо «на Москву», либо «на Петербург», что в целом не
способствовало успешному и планомерному развертыванию
археологических исследований и обобщению получаемых
материалов.
Национальные окраины царской России находились в еще
более сложном и трудном положении для развития
деятельности научных обществ. Многонациональное по составу населения
Поволжье, где в 1870-х годах успешно осуществлялась
исследовательская и организационная деятельность Казанского
университета, и в 1880—1890-е годы привлекало этнографов,
археологов, лингвистов, историков. Большой и разнообразный объем
работ, начатых еще П. Д. Шестаковым, Е. Т. Соловьевым,
213
К. И. Невоструевым, С. И. Шпилевским, стремились продолжить
Ф. А. Теплоухов и Ф. Д. Нефедов, обратившиеся к изучению
«древностей пермской чуди». В Вятском крае началась
самостоятельная научная деятельность А. А. Спицына. Археологией
Среднего Поволжья занимался востоковед Г. С. Саблуков,
в годы учительства в Саратове сблизившийся с историком
Н. И. Костомаровым, находившимся там в ссылке. Научная
деятельность Саблукова — переводчика классического «рассказа
о русах» арабского путешественника Ибн-Фадлана и издателя
русского перевода Корана — проходила в Казанской духовной
академии, основным направлением деятельности которой
примерно с 1873 г. все более становилась миссионерская «противо-
мусульманская» деятельность. Это вызвало резко отрицательное
отношение к публикациям казанских востоковедов со стороны
петербургских ученых, прежде всего В. В. Розена, который
с первого выпуска первого тома «Записок Восточного отделения
РАО» (1886) вел систематическую борьбу с «казанским
направлением», разъясняя несоответствие его элементарным
требованиям науки. Как отмечал впоследствии в посвященном памяти
В. В. Розена фундаментальном труде выдающийся советский
востоковед акад. И. Ю. Крачковский: «Эта борьба с
тенденциями казанской школы, находившейся под покровительством
самого Победоносцева, требовала в период ее расцвета немалой
доли гражданского мужества».76
Официальное, православно-монархическое воздействие не
только серьезно деформировало развитие местных научных сил,
но и противодействовало укреплению и расширению связей с
ведущими квалифицированными учеными и школами столичных
центров. Оно, однако, не в состоянии было подчинить и
полностью поставить под правительственный контроль деятельность
провинциальной интеллигенции, проявившуюся, в частности,
в стремительном увеличении числа музеев в губернских, уездных
и заштатных городов страны. Как отмечал А. А. Формозов,
если в первой половине XIX столетия было основано немногим
более десятка местных музеев, в 1860-х годах к ним добавилось
еще четыре, то начиная с 1870-х годов «кривая резко идет
вверх: 70-е годы — восьми музеев, 80-е—13, 90-е—14, 1900-е —
16. Все эти 40 лет передовая интеллигенция русской провинции
упорно создавала просветительные учреждения на местах».
Особое значение эта деятельность имела в Сибири, где ряд музеев
был основан политическими ссыльными: Кяхтинский —
И. И. Поповым, Якутский — М. И. Сосновским и Н. А. Вита-
шевским, Семипалатинский — Е. П. Михаэлис.
Сибирская археология была великолепно представлена в
открытом в 1877 г. Минусинском музее. Его основатель— Николай
Михайлович Мартьянов (1844—1904) сумел оценить уникальное
богатство археологических памятников Минусинской котловины,
и уже через десять лет антропологический отдел музея стал
214
пользоваться европейской известностью, к 1901 г. в нем
насчитывалось 14 875 археологических экспонатов. С «Мартьяновским
музеем» связан новый этап в развитии сибирской археологии,
этнографии, истории, представленный работами Н. И. Витков-
ского, А. П. Щапова, В. Г. Богораза, В. И. Иохельсона,
И. И. Майкова, Л. Я. Штернберга, М. П. Овчинникова, А. К.
Кузнецова. Политические ссыльные Минусинска, объединившиеся
вокруг Н. М. Мартьянова и его соратника Т. А. Сайлотова,
составили деятельный научный актив музея. Среди них были
социал-демократы Ф. Я. Кон и В. А. Ватин; народовольцы
Д. А. Клеменц и И. П. Белоконский, член
«Социально-революционной партии Народного права» Е. К. Яковлев и др.77
Если археологическое изучение Сибири развивалось на
основе сети местных просветительских учреждений, создававшихся
часто представителями революционной интеллигенции, то
древности южных окраин страны, уже оцененные как исключительно
богатые и разнообразные, привлекали прежде всего научные
силы столичных центров. ПосЛе V, Тифлисского, АС особое
место в деятельности Московского археологического общества
занимал Кавказ. В 1888 г. под руководством П. С. Уваровой
началось издание серии «Материалы по археологии Кавказа».
Не осталась в стороне от кавказской археологии и
Петербургская археологическая комиссия: в 1889 г. по ее поручению в
Закавказье начал археологические исследования один из ведущих
в дальнейшем исследователей этого региона, сыгравший весьма
важную роль в становлении советской археологии, языковед
и археолог Николай Яковлевич Марр (1864—1934), в ту пору —
доцент Петербургского университета. Первые работы Марра
были сосредоточены на поисках и раскопках древней армянской
столицы Двина (они были продолжены в 1904, 1907 и 1908 гг.
местным исследователем — архимандритом Хачиа Дадяном).
В 1891 г. председатель АК граф А. А. Бобринский провел
успешные раскопки погребений эпохи бронзы в могильнике Ред-
кин-лагерь, а со следующего, 1892 г., возобновились
организованные Археологической комиссией исследования Н. Я. Марра.
Их основным результатом стало изучение другой армянской
столицы раннего средневековья — Ани, начатое в 1893 г.
Особенно широко эти работы развернулись в 1904—1907 гг., когда
на месте был создан музей для хранения археологических
коллекций. В работах экспедиции принимали участие такие видные
русские ученые, как Я. И. Смирнов, В. В. Бартольд, В. Н. Бене-
шевич, а также выдающийся исследователь армянского
зодчества архитектор Торос Тораманян. Здесь, еще студентами под
руководством Н. Я. Марра, начинали свою научную
деятельность известные советские кавказоведы И. А. Орбели, А. А. Ка-
лантар, Г. А. Капанцян, Д. А. Кипшидзе, Н. А. Токарский. Аний-
ская экспедиция стала подлинной школой подготовки
специалистов в области археологии, лингвистики, истории и архитек-
215
туры. Позднее В. В. Бартольд и Я. И. Смирнов писали о вкладе
Н. Я. Марра в изучение Ани: «Имя его связывалось вечною и
неразрывною цепью, скованной из пятнадцатикратного
пребывания там, из четырнадцати кампаний раскопок, из ряда научных
докладов и лекций, посвященных Ани, из целой серии печатных
трудов, из непрерывных археологических и исторических
изысканий, из основания на самом городище двух музеев, из
установления действительной охраны развалин, из предохранения
многих памятников от грозившего им разрушения и, наконец, из
создания, если не de jure, то de facto, научного института
специально для изучения древностей Ани и окрестностей области
древнего Ширака».78 Объективности ради следует отметить, что
эти крупномасштабные начинания отнюдь не вызвали одобрения
и поддержки Археологической комиссии, разочарованной
первыми отчетами Н. Я. Марра, посвященными материалам
рядовой городской застройки, и ему пришлось опереться прежде
всего на местные силы.
Московское археологическое общество продолжало свои
исследования на Кавказе. В том же 1893 г., когда были широко
развернуты полевые работы Н. Я. Марра, по поручению МАО
ассиролог М. В. Никольский и археолог А. А. Ивановский
приступили к систематическому обследованию урартских
клинописных надписей и памятников; впервые были сняты планы
урартской крепости Эребуни, составлена первая сводка данных по
крепости Аргиштихинили (Армавир), проведены пробные
раскопки в крепости Менуахили. На основании клинописных
текстов М. В. Никольский установил, что эта крепость «была
для ванских царей ключом к Эриванской долине». Сводка
урартских текстов Армении, изданная в результате этих работ
М. В. Никольским, не утратила своего научного значения до
нашего времени (как и опубликованный А. А. Ивановским свод
археологических материалов). МАО курировало также начатые
в 1896 г. полковником П. В. Чарковским раскопки могильника
эпохи бронзы Кармир-берд. С 1903 г. эти работы были
возобновлены и продолжены (при поддержке МАО) архиепископом
Месропом Смбатянцом, при участии М. Захарьянца и затем
Э. Реслера. Широкий круг памятников от эпохи ранней бронзы
до произведений средневекового зодчества Закавказья усилиями
русских и местных ученых постепенно вводился в научное
обращение.
Своеобразным, единственным в своем роде заграничным
научным учреждением России, созданным для дальнейшего
развертывания широких научных исследований в Закавказье,
Малой Азии, на Балканах, стал основанный в 1895 г., по
инициативе и под руководством Ф. И. Успенского, Русский
археологический институт (РАИ) в Константинополе. Сотрудники
института вели большую работу по сбору и изучению византийских
рукописей и памятников, археологические изыскания и рас-
216
копки. Из константинопольских древностей силами РАИ были
изучены мечеть Кахриэ-Джами, базилика Студийского
монастыря, рукописи Серальской библиотеки, монастырей Афона,
Греции. Было проведено обследование мозаик Солуни,
археологических памятников Сирии, Палестины, Болгарии, Сербии,
раскопаны остатки дворца болгарских ханов в Абобе-Плиске.
Особое место в деятельности РАИ занимало изучение памятников
Малой Азии и Трапезунда. Существовавший до 1914 г., институт
стал крупным научным центром, выпустившим 16 томов
«Известий Русского археологического института в Контантинополе».
Совершенно особый культурный мир открылся перед
русскими учеными с присоединением к Российскому государству
Средней Азии. В 1867 г. было учреждено Туркестанское генерал-
губернаторства с центром в Ташкенте. Началу археологических
изысканий предшествовали путешествия по Средней Азии
известных исследователей-географов А. П. Федченко (1872),
И. А. Северцова (1877), В. П. -Наливкина (1878), создавшие,
в частности, определенные историко-географические и
организационные предпосылки для работ Н. И. Веселовского в 1885 г.
Наибольшее же значение для становления среднеазиатской
археологии в дореволюционной России имела деятельность
крупнейшего востоковеда-исламиста, одного из лучших учеников
В. В. Розена в последние годы его жизни, активного создателя
научной организации советского востоковедения, академика
Василия Владимировича Бартольда (1869—1930). Научные
интересы его были сосредоточены на изучении мусульманского
средневековья и монгольских завоеваний в Средней Азии.
Одним из первых в мировой науке В. В. Бартольд последовательно
отстаивал точку зрения на историю Востока как на
неотъемлемую часть всеобщей истории (а не преимущественно историю
восточных религий, что было свойственно традиционной
ориенталистике). Уже в первом своем университетском лекционном
курсе «Образование империи Чингис-хана» (1896) Бартольд
рассматривал становление феодальной державы как следствие
борьбы классов внутри монгольского общества.
Социально-экономическая обусловленность религиозных движений
(выступавших в глазах буржуазных историков как главная движущая
сила восточных обществ) была для него бесспорной. Наряду
с вопросами хронологии, источниковедения, конкретной истории,
в его исследованиях особое место занимали проблемы
исторической географии, коммуникационной сети, ирригационных систем
древнего земледелия. Лекционный курс, как и изданный в 1899 г.
«Очерк истории Семиречья», основывался не только на
письменных данных, но и на результатах состоявшейся в 1893—1894 гг.
экспедиции в Среднюю Азию, по маршрутам монгольских войск.
Во время этих работ большое содействие В. В. Бартольду
оказал директор Ташкентской гимназии Н. П. Остроумов
(1846—1930), выученик «казанской школы» востоковедения,
217
с 1877 г. на протяжении 50 лет занимавшийся изучением
Туркестанского края. Выходившие при его участии «Туркестанские
ведомости» приобрели в известной степени характер печатного
органа по вопросам востоковедения, в котором участвовали как
местные, так и столичные ориенталисты («начиная с Ольден-
бурга и особенно Бартольда»).79 11 декабря 1893 г, на
заседании Туркестанского отдела Общества любителей естествознания,
антропологии и этнографии Н. П. Остроумов и В. В. Бартольд
выступили с предложением об организации в Ташкенте
археологического кружка. Устав «Туркестанского кружка любителей
археологии» (ТКЛА) был утвержден министерством народного
просвещения 31 октября 1895 г.80
Деятельность ТКЛА, согласно Уставу, должна была
включать: а) ознакомление с памятниками старины, находящимися
в пределах Туркестанского края; б) описание их и нанесение на
археологическую карту края; в) охрану археологических
памятников; г) производство раскопок; д) подготовку местных
археологических материалов для печати.
На протяжении более чем двух десятилетий Туркестанский
кружок был, по существу, специализированным исследователь-
ско-краеведческим институтом в области гуманитарных наук по
изучению археологии Средней Азии.
Таким образом, в деятельности ТКЛА воплотились научно-
организационные принципы, разработанные и успешно
реализованные при развертывании археологической деятельности как
в европейской части России, так и в Сибири. В активе ТКЛА —
фиксация находок каменного века, начало археологического
изучения оссуариев, обследование несторианских могильников,
изучение надгробных камней с орхонскими и уйгурскими
надписями. Научные открытия, находки и наблюдения членов кружка
в области археологии, этнографии, исторической географии
привлекали внимание таких авторитетных ученых, как Н. И. Ве-
селовский, В. А. Жуковский, И. Ю. Крачковский. С первого до
последнего дня деятельности ТКЛА его неизменным, активным
участником и наставником оставался В. В. Бартольд. Быстро
росли коллекции кружка в первую очередь — археологические
и нумизматические собрания, которые положили начало музею
в Ташкенте. Уже в конце 1896 г. ТКЛА добился выделения
помещения для музея и к 1900 г. в нем насчитывалось пять
отделений: гравюры и фотографии, погребальные и надгробные
памятники, древности домашнего быта, мелкие археологические
предметы, нумизматические коллекции. Описания коллекций,
выполненные Н. П. Остроумовым, И. В. Аничковым, И. И.
Трофимовым, были опубликованы. Основное внимание
исследователи уделяли средневековой археологии. За время деятельности
кружка (1895—1917) был издан 21 выпуск «Протоколов
сообщений и заседаний ТКЛА», причем уже первые выпуски, по
оценке В. В. Розена, представляли «немало полезных и важных
218
сведений и сообщений».81 Помимо «Протоколов», кружком были
изданы «История Бухары» персидского историка Мухаммада
Наршахи, в переводе Н. С. Липошина и под редакцией
В. В. Бартольда (Ташкент, 1897), «Хронологическая таблица
мусульманских династий» И. И. Трофимова. В 1900 г. была
выполнена этапная работа — диссертация В. В. Бартольда
«Туркестан в эпоху монгольского нашествия». Важнейшие итоги
изучения локализации средневековых городов, их оросительных
систем отражены в его монографии «К истории орошения
Туркестана» (СПб., 1913, 1914). В 1915 г. увидела свет небольшая
брошюра ташкентского автора Мулли-Алимова Абул-Касимова
«История Туркестана», а в 1918 г. группа местных краеведов во
главе с П. Кастанье издала «Археологическую карту
Туркестанского края».
С доклада В. В. Бартольда «Ближайшие задачи изучения
Туркестана», сделанного в Ташкенте в 1920 г., подводившего
итоги работы ТКЛА, начался новый, советский этап
археологического изучения Средней Азии. Следует подчеркнуть, что
многие исследователи, работы которых в этот период получили
признание,— М. С. Андреев, А. А. Диваев, Н. К. Моллицкий,
историк и нумизмат И. И. Трофимов, исследователь уйгурских и
орхонских надписей В. А. Каллаур и ряд других начали свою
деятельность в 1896 г. в ТКЛА.
Внимание научной и художественной общественности было
привлечено и к замечательным памятникам среднеазиатского
зодчества. В 1895 г. Археологическая комиссия добилась
выделения ассигнований, и под руководством Н. И. Веселовского
были начаты работы по реставрации архитектурных шедевров
Самарканда, зданий Гур-эмир, Биби-ханым, медресе Улугбека;
в дальнейшем (после 1905 г.) они были продолжены на
средства «Русского комитета для изучения Средней и Восточной
Азии». Своеобразным отражением этих реставрационно-исследо-
вательских работ стало построенное на основе творческого
освоения традиций самаркандского зодчества здание
мусульманской мечети в Петербурге (1910—1913 гг., архитекторы
Н.В.Васильев, А. И. Гоген, С. С. Кричинский).
Средняя Азия входила в сознание создателей «серебряного
века» русской культуры на рубеже XIX и XX столетий не
исключительно экзотическим и чуждым миром, а неотъемлемой
частью единого культурного пространства, связавшего «Запад»
и «Восток», открывавшегося новыми своими гранями,
историческими и культурными возможностями. В новом свете
представали не только древние городские цивилизации речных и горных
долин, сетью караванных путей связанные с мусульманским
Востоком, Индией и Китаем. Совершенно по-новому
раскрывалось культурно-историческое место беспредельного степного
пояса, протянувшегося вдоль двух материков — Европы и Азии
от западной до дальневосточной границ России. «Именно по
219
этому степному поясу проходила вся масса разнородных племен,
наводнивших затем Европу,— писали в «Русских древностях»
Толстой и Кондаков.— Путь народных передвижений и был
главным путем торговли, а с нею и культуры».82
Возникли новые задачи научного изучения регионов. В 1891 г.
Петербургская Академия наук организовала Орхонскую
экспедицию под руководством В. В. Радлова. С этого времени
исследование Южной Сибири стало одной из важных и
перспективных научных задач. Отроги Алтая, истоки Оби и Енисея, в
особенности енисейский культурный очаг, взаимодействовавший со
среднеазиатской и китайской цивилизациями, становятся местом
приложения сил многих поколений археологов. Развиваясь
преемственно и постепенно, практически не прерываясь, эта работа
возобновилась и широко развернулась в советское время.
Именно сеть местных обществ, музеев, кружков, созданная
в основном в 1890-е годы, обеспечила эту преемственность.
3. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
1880— 1890-х ГОДОВ.
Д. Н. АНУЧИН
9 января 1890 г. в Москве торжественным молебном, в
присутствии почетного председателя РАО вел. кн. Сергия
Александровича, начал работу VIII Археологический съезд.
Приуроченный к 25-летию деятельности МАО (с 1864 по 1889 г.), он носил
подчеркнуто юбилейный характер, был необычайно
представительным. Официальные депутации послали на него Академия
наук, университеты — Московский, Петербургский, Харьковский,
Киевский, Новороссийский, Варшавский, Дерптский, Казанский,
Финляндский. Были представители старейшего в стране
Общества истории и древностей Российских, Русского и Московского
археологических обществ, Общества любителей древней
письменности, Церковно-археологического общества при
Киевской духовной академии, Православного Палестинского
общества, Общества любителей духовного просвещения и
Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии,
Московского нумизматического общества и Археологического
института в Петербурге, Одесского общества истории и
древностей, Историко-филологического общества Новороссийского
университета, Российского Исторического музея и Тверского музея,
Обществ архитекторов Москвы и Петербурга, Главного
артиллерийского управления (представленного директором своего
музея), архивных комиссий (Костромская, Таврическая,
Нижегородская, Орловская, Саратовская, Тверская), губернских
статистических комитетов (Воронежский, Пензенский, Казанский,
Новгородский, Владимирский, Витебский, Тверской). Научные
220
делегации прибыли из Франции, Вены, Берлина. Всего на
съезде присутствовало 382 делегата.
Правопреемница учредителя Археологических съездов
П. С. Уварова в обстоятельном докладе подвела итоги работы
созданного ее мужем А. С. Уваровым Московского
археологического общества. В ее вводных к работе VIII АС выступлениях
речь шла о работе по составлению «Археологического
словаря» — энциклопедически-методического справочника по
русской археологии (одного из давних замыслов А. С. Уварова).
Она отметила успешную работу по составлению археологических
карт: МАО был разработан и разослан по России вопросник
с легендой, ответы на него поступили из губерний Киевской,
Харьковской, Казанской, Костромской, Глазовского уезда
Вятской, Валдайского — Новгородской, Могилевской, Тульской,
Тамбовской, Тобольской, Енисейского округа, Ростовского уезда
Ярославской, Гдовского — Санкт-Петербургской. Выставка,
развернутая к съезду, включала не только экспозицию икон:
великолепные мощинские эмали из раскопок Н. И. Булычева,
материалы рязанских стоянок, только что исследованных В. А. Го-
родцовым, Теплоуховская коллекция «древностей камской чуди»
представляли собрание новых видов отечественных древностей.
В работе съезда на первом плане стояли вопросы составления
археологических карт, точного определения методов и приемов
в исследовании памятников, классификации древностей. По
результатам своих раскопок, В. В. Завитневич изложил критерии
для классификации курганов по типам; на основании
обобщенных материалов исследований в Приладожье об
этнографических характеристиках курганных древностей славян и финнов
сделал доклад Н. Е. Бранденбург; опыты этнокультурной и
хронологической классификации курганных и более ранних
древностей изложил Д. Я. Самоквасов. В науку вводились новые
памятники, такие, как Дьяково городище в ближайшей округе
Москвы (В. И. Сизов), ставшее эталонным для выделенных
позднее культур. Формулировались и перспективные
направления дальнейших поисков: геологически датированных
древнейших следов ископаемого человека на территории страны; «полей
погребений» эпохи бронзы и раннего железа (подобных
открытым в Средней Европе); территориально-хронологического
соотношения сожжений и трупоположений в курганных
могильниках. Реализация многих из этих поисков в ближайшем же
десятилетии оказалась чрезвычайно плодотворной.
Рассматривались эскизные контуры общих концепций
культурно-исторического процесса, например, один из докладов
Д. Н. Анучина назывался так: «О культурных влияниях на
доисторической почве России». Другие выступления затрагивали
вопросы византийско-славянских взаимодействий, готского
проникновения в Восточную Европу эпохи Великого переселения
народов, проблематику «варяжского вопроса». В четырех томах
221
«Трудов VIII АС», изданных с 1890 по 1897 г., можно отыскать
немало ценных наблюдений, фактических сведений,
исследовательских соображений по различным периодам древнейшей
истории России. Но при поразительном многообразии
представленных материалов столь же поразительной оказывалась их
разнородность и весьма приблизительной — организованность.
Фонд фактических сведений простирался от памятников
московской письменности XVI—XVII вв. до эволюции финикийского
алфавита, от краниометрии «могил с окрашенными костяками»
эпохи бронзы — до деревянных храмов Русского Севера.
Методические вопросы касались организации губернских
исторических архивов, принципов составления археологических карт.
Обширный диапазон и естественная в этих условиях разнородность
тематики сами по себе могли и не быть неразрешимой
проблемой, но эта разнородность сохранялась не только в масштабах
съезда в целом, но и в рамках каждого из девяти отделений,
элементы созревавшей структуры археологического знания
терялись в составе разросшегося комплекса дисциплин, лишь
в силу исторической инерции объединяемых уваровской
организацией.
Сравнив те разделы археологии, которые уже оформились
или наметились в течение «позднеуваровского» и «постуваров-
ского» периодов к 1890 г., и состав девяти отделений VIII АСУ
можно наглядно представить масштабы расхождения этой
организации с реально осуществлявшимся научным процессом.
Разделы археологии к 1890 г.
1. Первобытная:
каменный век (представлен
монографией А. С.
Уварова, новыми открытиями —
в Сибири — Афонтова гора,
1884 г., и пр.)
2. Первобытная:
медный и бронзовый век
(фатьяновские памятники,
«окрашенные костяки»)
3. Первобытная:
железный век (ананьин-
ские и дьяковские
памятники, мощинские находки и
пр.)
4. Классическая археология
(полисы и некрополи
Северного Причерноморья,
раскопки Херсонеса)
Отделения VIII АС
1. Древности первобытные
(без разделения по эпохам
и регионам)
2. Древности историко-геогра-
фические и этнографические
3. Памятники искусств и
художеств
4. Русский быт — домашний,
юридический,
общественный
222
5. Скифо-сарматская
археология (проблематика «Геродо-
товой Скифии», древности
сарматов)
6. Византийская археология
(памятники
Константинополя, Малой Азии, связанные
с ними
культурно-исторически памятники Закавказья)
7. Славяно-русская археология
(курганные массивы
центральной России,
Белоруссии, Северо-Запада,
памятники древнерусских
городов)
8. Восточная археология
(начальный этап позволял
ограничиться выделением по
региональному принципу)
9. Сибирская археология (и
здесь региональное
выделение было необходимым
этапом перед тематико-хроно-
логической
дифференциацией исследований).
Разрыв между реальным содержанием научного процесса и
формой, которую ему стремился придать очередной
Археологический съезд, давно оставил позади тот рубеж, который следовало
признать критическим. Важно было осознать этот разрыв как
острейшую методологическую проблему.
В первую очередь это зависело от людей, руководивших или
претендовавших на руководство деятельностью российских
археологов. От них требовалось объединение парадигматических
представлений, организационно-методических установок,
которые когда-то блистательно проявил А. С. Уваров. На новом
этапе, который определил безусловный прогресс
археологического знания, эта же задача стояла теперь перед его
преемниками.
Ветераны уваровского поколения и их ближайшие ученики
объединились вокруг вдовы А. С. Уварова, которая стала
фактической преемницей своего мужа во главе созданной им научной
организации, своего рода символом преемственности в ее
дальнейшем развитии.
Прасковья Сергеевна Уварова, урожденная княжна
Щербатова (1840—1923), вышла замуж за А. С. Уварова в девятнад-
5. Памятники церковные
6. Памятники
славяно-русского языка и письма
7. Древности классические,
славяно-византийские и
западноевропейские (включая
и первобытную археологию
Западной Европы!)
8. Древности восточные и
языческие
9. Памятники археографии.
223
цать лет. Первый ее выход в свет состоялся в 1856 г., и тогда
же она произвела глубокое впечатление на молодого Льва
Толстого, для которого послужила позднее прообразом Кити Щер-
бацкой в «Анне Карениной».83 Для П. С. Уваровой дело мужа
стало важнейшим делом ее жизни и, вероятно, его соратники и
сотрудники по Московскому археологическому обществу,
археологическим съездам, изданиям «Трудов», организации
экспедиций для нее были примерно тем же, чем для толстовской
героини «все эти мужики, которые каждый день приходят к нему,
как будто он обязан им служить». И себя она нашла в служении
этому делу, вложив в него все силы души русской женщины.
Служение означало для нее — неизменность. «Не изменять
заветам» — станет знаменем ее жизни, этого она потребует и на
последнем, XV, АС от молодого поколения. Все свои силы,
возможности, средства, энергию сплотившейся вокруг нее «дружной
тесной дружины» она употребит на сохранение неизменным и
неприкосновенным построенного Уваровым здания. Сам по себе
VIII АС был задуман и осуществлен как своего рода памятник
основателю съездов. Талантливейший из преемников А. С.
Уварова Д. Н. Анучин последовательно выразил это положение
в «Историческом очерке Русских археологических съездов» —
одном из центральных докладов съезда.
Богатая, властная, влиятельная пятидесятилетняя графиня
была достаточно избирательна в определении круга своих
сотрудников: «Археология — наука людей богатых»,— ее
изречение. В известной мере с богатством уравнивался высокий
научный авторитет, освященный сотрудничеством с А. С. Уваровым.
До конца своих дней с П. С. Уваровой работали И. Е. Забелин,
В. И. Сизов, Д. Я. Самоквасов; в круге ее соратников
Д.И.Иловайский и В. Ф. Миллер; в Петербурге, при всех
сложностях, сохраняли почтительное к ней отношение Н. Е. Бранден-
бург, Н. И. Веселовский, В. В. Суслов. Помимо поддержки этих
ученых, имела значение и влиятельность Уваровой «в высших
сферах», способствовавшая успеху многих московских
начинаний. Так, в ходе подготовки издания «Трудов VIII АС», она уже
в 1893 г. добилась выделения государственных средств на эту
роскошную и дорогую публикацию, а с 1897 г.— ежегодной
субсидии (5 тыс. руб.) на подготовку, проведение и публикацию
материалов Археологических съездов. Впрочем, и собственные
ее средства шли на продолжавшееся издание монументальных
«Древностей», «Материалов по археологии Кавказа»,
«Материалов по археологии восточных губерний», «Трудов АС»,
организацию экспедиций, развитие музеев. Даровитая и деятельная,
она осталась такой до последних лет долгой жизни,
проведенных в эмиграции на Балканах. И с каждым годом
разворачивавшихся переломных десятилетий, сила и власть, воплощенные
в этой, безусловно незаурядной, личности, становились властью
реакционной силы, неспособной к движению и развитию.
224
Драма московской археологии, не российской в целом,
а именно объединенных в МАО научных сил, и заключалась
в том, что выработанная и господствовавшая в Москве форма
организации не обеспечивала условий, необходимых для
реализации сосредоточенного здесь научного потенциала. Между тем,
как и во времена Уварова, он был исключительно высок, более
того, к началу 90-х годов значительно вырос, воплощаясь в
деятельности крупных ученых, успешно работавших в «пограничной
сфере» гуманитарных и естественных дисциплин, т. е. именно
там, где и следовало искать решения стоявших перед
археологией методологических проблем.
Дмитрий Николаевич Анучин (1843—1923), несомненно, был
одним из крупнейших русских ученых того времени, способных
обеспечить быстрое и плодотворное развитие археологии во
взаимодействии ее с этнографией, антропологией, географией и
другими естественными науками. Сын солдата Отечественной
войны 1812 г., за боевые заслуги произведенного в офицеры, он
в 1860 г. поступил в Петербургский университет и был
участником студенческих волнений в феврале 1861 г. Его учителями на
историко-филологическом факультете были Н. И. Костомаров,
А. Н. Пыттин, К. Д. Кавелин. По болезни прервав занятия,
Анучин (по совету С. П. Боткина) уехал за границу, где в 1861 г.
занимался в Гейдельбергском университете, затем жил в
Италии, Швейцарии, Франции. В 1863—1867 гг. он закончил
образование на естественном факультете Московского университета.
Здесь он учился у А. П. Богданова, С. А. Усова, Я. А. Борзен-
кова, а затем работал в московском Зоологическом саду.
В 1874 г. стал членом ОЛЕАЭ, а в 1876—1878 гг., готовясь
к преподавательской деятельности на учрежденной в
Московском университете кафедре антропологии, два года провел во
Франции, изучал музейные коллекции, совместно с Л. Карталья-
ком, Ж. Шантром, Г. Мортилье участвовал в исследованиях
пещер Дордони, мегалитов Южной Франции, на практике
осваивая новейшие достижения первобытной археологии. В 1878 г. на
Всемирной выставке в Париже Д. Н. Анучин сформировал
экспозицию русской части антропологического отдела, о которой
Мортилье писал: «Благодаря ученым силам Москвы, Россия
отлично представлена в нашем отделе и оказала существенную
услугу нашей науке».84
В январе 1879 г. Анучин вернулся в Москву и принял
деятельное участие в организации Антропологической выставки.
Одновременно в «Русских ведомостях» вышла его большая
программная статья, определявшая перспективы дальнейших
исследований. С 1880 г. он начал читать первый в России
университетский курс антропологии и возглавил созданный при
Московском университете Антропологический музей. Тесно связанный
с ОЛЕАЭ, музей стал вполне самостоятельным
исследовательским центром первобытной археологии, которая, в рамках раз-
15 Заказ № 9
225
делявшейся Анучиным парадигмы по проблематике и по
материалам, во многом объединялась с палеоантропологией.
Эта взаимосвязь в рассматриваемый период была
характерна для деятельности самого Д. Н. Анучина. Со свойственной
ему исключительной энергией и продуктивностью Д. Н. Анучин
осваивал ближайшие к этнографии, антропологии, археологии
смежные разделы географической науки, разрабатывал и читал
курсы общего землеведения, истории землеведения, древней
географии, географии и этнографии России.
На V АС в 1881 г. он представил две блистательных работы.
Первая из них — «О породах собак каменного периода на
побережье Ладожского озера» — выполнена в русле
естественно-исторических исследований, направленных на решение такой
важной хозяйственно-исторической проблемы, как процесс
одомашнивания животных. Вторая работа, позднее ставшая
капитальным трудом «О древнем луке и стрелах», и по сей день
остается фундаментальным типологическим исследованием,
охватывающим ранние этапы развития этого, универсального
для первобытности и средневековья Старого Света,
дистанционного оружия. Автор использовал этнографические и
немногочисленные, но исчерпывающим образом систематизированные
археологические материалы.
Научное наследие акад. Д. Н. Анучина исчисляется более чем
1 тыс. публикаций — от обобщающих и проблемных
монографий, объемных сводов фактических данных до популярных
брошюр и статей, биографических очерков, исследований по
истории науки. Он явился основоположником самостоятельной
географической школы Московского университета, создателем ряда
новых научных направлений в озероведении, гидрологии,
геоморфологии, теории географических ландшафтов. Именно в
географии сформировалась «анучинская школа», плодотворно
развернувшая свою деятельность в советское время и отмеченная
многими славными именами. Сам Д. Н. Анучин активно работал до
последних дней, за два месяца до кончины (в марте 1923 г.) он
выступал на конференции Госплана СССР с докладом по учету
производительных сил страны и первоочередным задачам
изучения человека; работал над созданием первого атласа России.
В основной сфере своих научных занятий — географических
исследованиях — Д. Н. Анучин последовательно и широко
применял историко-сравнительный метод, что определило
принципиально новый, комплексный подход к исследованию природы.
В его работах по географии систематически привлекались
этнографические, антропологические и археологические данные;
в работах по антропологии — географические и археологические
(он включал в эту науку всю совокупность
естественно-исторических данных о человеке). Опираясь на дарвиновскую теорию
антропогенеза в решении вопроса о происхождении рас, племен
и народов, Анучин, наряду с воздействием природной среды,
226
учитывал влияние социальных причин. Этот подход опережал
многие современные ему научные концепции, открывал глубокие
исследовательские перспективы. Проблеме антропогенеза
посвящена одна из первых крупных работ Д. Н. Анучина —
«Антропоморфные обезьяны и низшие расы человечества» (1874).
В 1912 г. в очерке «Происхождение человека и его ископаемые
предки» он изложил развернутую концепцию, принципиально
близкую современным научным представлениям.
На «пограничье» антропологии, зоологии и археологии
лежала еще одна тема, инициатором разработки которой в
отечественной науке также был Д. Н. Анучин,— проблема
происхождения домашних животных. В разработке ее у Анучина
появились ученики и продолжатели, развернувшие весь спектр
проблематики — от ранних этапов истории материальной культуры
до практических потребностей современного животноводства.
В комплексе дисциплин, объединяющем семейство наук от
географии на одном фланге до археологии на другом, важное
связующее место принадлежит этнографии. По оценке акад.
Л. Я. Штернберга, «в течение почти полувека Д. Н. был
высшим, всеми признанным судьей во всех выдающихся явлениях
и трудах в области этнографии».85 Другой выдающийся
современный советский этнограф С. А. Токарев считал, что в
этнографии Д. Н. Анучин «создал совершенно самостоятельную школу,
сумев сочетать органически три науки — антропологию,
археологию и этнографию. Эта своеобразная триада наук,
сохранившаяся в традициях «анучинской школы» и впоследствии, была
базирована на естественнонаучном фундаменте, но сочеталась,
по крайней мере у самого Анучина, с глубоко понимаемым
историзмом». 8б
Историзм этнографии для Анучина прежде всего означал
теснейшую связь ее с археологией. Связь эта достаточно ясно
реализована в его классической работе «Сани, ладья и кони как
принадлежности похоронного обряда» («Древности», XIV, 1890),
последовательно она проявилась и в характере его археолого-
этнографических экспедиций в Дагестан, проводившихся в связи
с организацией V АС в Тифлисе. Диапазон интересов Д. Н.
Анучина в области археологии был исключительно широк. До
последних лет он внимательно следил за всеми новыми
находками, относящимися к проблеме антропогенеза;87 в поле его
зрения были исследования памятников каменного века от Сибири
до Африки, в 1898 г. он выступил с развернутым анализом
хронологической системы Г. Мортилье.88 Внимание Анучина
привлекла и семантика «чудских обрезков», раскрывавших перед
исследователями новый мир мифологических представлений
племен лесной зоны Восточной Европы; следы этих представлений
он впервые выявил в курганах древнерусского населения
Костромского Поволжья.89 Одним из первых он обратился к
типологии древнерусских мечей,90 а в поисках древней Мангазеи за
15*
227
Уралом на несколько десятилетий определил проблематику
поисков последующих поколений археологов. Самые
разнообразные археологические материалы были вовлечены Анучиным
в контекст комплексных исследований, и в методическом
отношении его разработки оказали глубокое воздействие на
современную ему зарубежную науку и послужили прототипом
подобных же (хотя уступающих по своим научно-методическим
достоинствам) исследований Ратцеля и Бальфура.
Он был и одним из первых историков науки — археологии.
Блистательные научно-биографические очерки Д. Н. Анучина
посвящены А. С. Уварову, И. Е. Забелину, Д. Я. Самоквасову,
В. И. Сизову, И. С. Полякову, так же как Г. Мортилье, Р. Вир-
хову, Э. Тайлору и многим другим отечественным и зарубежным
ученым. Археологи заняли достойное место в персоналиях «О
людях русской науки и культуры», «О людях зарубежной науки
и культуры», составивших важную часть научного наследия
Д. Н. Анучина. Для археологии такого рода историческое
обобщение было особенно важным в период «смены парадигм»,
наступивший к исходу 1880-х годов,—и Д. Н. Анучин представил
прекрасный опыт этого обобщения, подготовив его к открытию
VIII АС в Москве.
Исключительное место занимал Д. Н. Анучин и в развитии
российской археологии, что определяется его вкладом в
ознакомление русской научной общественности с
фундаментальными достижениями мировой науки. Он был переводчиком и
издателем таких хрестоматийных обобщающих трудов, как
«Доисторические времена» Дж. Лёббока, «Доисторическая
жизнь» Г. и А. Мортилье, «Доисторический человек» Г. Обер-
майера. Благодаря этой трудоемкой и непрекращавшейся
деятельности российские археологи осваивали научно-методические
представления западноевропейских эволюционистов, правда,
уже на «нисходящей линии» развития парадигмы
эволюционизма, когда в решении конкретных исторических и
общеметодических задач все чаще возникали неразрешимые трудности.
Выход из них западноевропейской наукой был найден на пути
создания «этнологической парадигмы». В 1895 г. в Касселе
состоялся доклад немецкого археолога Густава Коссины,
излагавшего принципиальные основы новой методологии,
базирующейся на тождестве «культура-этнос». Создаваемый
«этнологической археологией» теоретический аппарат, где вводилось
ключевое понятие «археологическая культура», позволял
решать на новом уровне значительный объем исторических задач.
Однако, с точки зрения более глубоких исторических
перспектив, парадигма, которая постепенно формировалась в работах
Д. Н. Анучина на основе исследования системного
взаимодействия человека и окружающей среды, была более
продуктивной (можно назвать ее «экологической», поскольку именно так
она реализуется в современном научном процессе). В лице
228
Д. Н. Анучина российская археология уже не просто достигла
уровня западноевропейской, как в конце деятельности
А.С.Уварова, но фактически опережала ее. Мировая археология вышла
на эти рубежи лишь в XX столетии, и в полной мере оценить
значение анучинских разработок, вероятно, мы можем лишь
в наши дни, на пороге XXI в., само наступление которого
зависит от уровня осознания глобальной взаимосвязанности
человечества и планеты.
Планомерная реализация потенциала методологических
установок Д. Н.Анучина означала бы быстрый, революционный
прогресс археологии в России.
Мы знаем, что этого не произошло. «Уваровский период»
развития отечественной археологии не сменился «анучинским
периодом». Довольно точно можно определить, как и когда
произошли события, сделавшие такое развитие
невозможным,— притом, что до последнего Археологического съезда
Д. Н. Анучин оставался весьма уважаемым и деятельным
сотрудником П. С. Уваровой.
Кафедра антропологии Московского университета, доцентом
которой Д. Н. Анучин стал в 1880 г., реакционным
университетским уставом 1884 г. была упразднена. Для Д. Н. Анучина,
правда, нашлось место на кафедре географии и этнографии,
открытой при историко-филологическом факультете. В 1888 г.
кафедра географии была переведена на физико-математический
факультет. И хотя с 1891 г. Д. Н. Анучин числился
профессором по этой кафедре, он не прекращал преподавания на
историко-филологическом факультете. Однако развитие
намеченного в его работах направления археологических исследований,
•основанных на «историко-географической», «экологической
парадигме», становится в рамках дореволюционной гуманистики
практически невозможным. Правительственные инстанции,
утвердившие университетский устав 1884 г., последовательно
изгоняли из стен гуманитарных факультетов какие бы то ни
было направления, основанные по существу на
материалистических представлениях.
Таким образом, между 1884 и 1888 гг. определился тот
поворот, который сделал развитие и реализацию «экологической
парадигмы» в российской археологии лишь «несостоявшейся
возможностью», тем более актуальной, что в мировой
географической науке развивались взгляды на комплексный, системный
характер взаимодействия человека и окружающей его
биологической и физической среды, которые в русской
географической науке утверждал, идя к ним на основе археолого-антро-
полого-этнографических исследований, Д. Н. Анучин.
С 1873 по 1894 г. вышла в свет 19-томная «Всеобщая
география. Земля и люди» замечательного французского географа
т* писателя Э. Реклю, объединившего в этом издании
международный коллектив исследователей — географов, зоологов, бо-
229
таников, астрономов, этнографов, социологов, экономистов.
«Земля и люди» Э. Реклю представляла собой вершину
эволюционного подхода к изучению природы и в то же время —
крупнейшее междисциплинарное теоретическое обобщение,
разрешившее кризис теоретической географии конца XIX в.
(вызванный быстрым развитием дифференцированных дисциплин)
и заложившее основу современных системно-экологических
представлений. И здесь русская наука развивалась не только
параллельно с западноевропейской: среди сотрудников Э. Реклю
особо следует выделить русского исследователя, выдвинувшего
оригинальную и целостную историко-географическую
концепцию, представлявшую собой реализацию «экологической
парадигмы» в изучении древнейшего прошлого человеческой
культуры— Л. И. Мечникова.
Лев Ильич Мечников (1838—1888), старший брат
крупнейшего биолога И. И. Мечникова, прожил короткую и яркую
жизнь. В шестнадцать лет он стал студентом медицинского
факультета Харьковского университета, откуда был исключен за
участие в студенческих волнениях. Переехав в Петербург, он
одновременно занимался на физико-математическом
факультете Университета, в Военно-медицинской академии, в
Академии художеств; изучал персидский, турецкий и арабский языки.
Не закончив учения, Мечников поступил на дипломатическую
службу и отправился в Константинополь, Афины, Палестину,
Египет. Однако карьера дипломата не увлекла его. В 1860 г.
он стал офицером гарибальдийской «тысячи». В сражении при
Вольтурно Мечников был тяжело ранен. С 1864 г. он жил
в Женеве, сотрудничал с А. И. Герценом, М. А. Бакуниным,
Н. П. Огаревым.
«Республиканец, красный, опасный человек», как
характеризовал его русский посол в донесении еще 1860 г.,91
Л.И.Мечников в 1869 г. с официальным удостоверением
корреспондента «С.-Петербургских ведомостей» направился в Испанию,
где началась революция. Описания революционных событий,
как и гарибальдийских походов, были даны им в форме
путевых записок, сложившегося жанра описаний географических
путешествий. Постепенно его интерес к географии приобретая
определяющее значение, и в 1874—1876 гг., предварительно
изучив японский язык (к тому времени он уже владел десятью
европейскими и тремя азиатскими языками), Мечников
совершил длительное путешествие в Японию, завершившееся
возвращением в Женеву (через Гавайские острова и Соединенные
Штаты Америки). При подготовке фундаментального труда
«Японская империя» Мечников познакомился с Элизе Реклю,
который привлек его к участию в коллективной работе
«Всеобщая география». С 1883 г. и до своей смерти в 1888 г.
Л.И.Мечников занимал кафедру сравнительной географии и статистики
в Лозаннском университете.
230
За эти пять лет им был создан главный труд его жизни —
монография «Цивилизация и великие исторические реки.
Географическая теория развития современных обществ», издание
которого, после смерти своего друга и соратника, осуществил
Э. Реклю. Автор рассматривал генезис четырех великих
цивилизаций древности — египетской, месопотамской, индийской и
китайской — с позиций, противопоставленных «расовой теории»,
в которую эволюционировали основные линии «этнологической
парадигмы», и упрощенным представлениям эволюционистов,
развивавшимся в «социал-дарвинизм», механически
переносивший законы естественного отбора и борьбы за существование
в область общественной жизни. Впрочем, как отмечал
переводчик труда Л. И. Мечникова, М. Гродецкий, «для изучения
внутренней логики общественных отношений много сделано в
последние сорок лет в особенности школой Маркса, и нельзя не
пожалеть, что Л. И. Мечников оставил без внимания почти все
ее выводы. В конце концов... .его работа приводит к тем же
заключениям, к каким пришли марксисты. Но заключения его
много выиграли бы в стройности и последовательности, если бы
он воспользовался историческими взглядами Маркса и
Энгельса для их проверки».92 Под псевдонимом «Мих.
Гродецкий» в 1899 г. из Брюсселя писал Г. В. Плеханов.93 Отмечая
недостатки периодизации Мечникова, Плеханов считал, что его
труд является «замечательной работой», а после изучения ее
не остается никакого «сомнения в том, что географическая
среда влияет на человека главнейшим образом через
посредство возникающих под ее действием экономических
отношений», и настойчиво советовал ознакомиться с ней каждому
образованному человеку.
Историю человечества Мечников делил на три
последовательные эпохи, характеризующиеся изменениями
взаимодействия человеческого общества с важнейшими компонентами
природных условий.
/. Древние века, «речной период»: четыре великих
цивилизации древности, существовавшие в Египте, Месопотамии,
Индии и Китае, на землях, орошаемых Нилом, Тигром и
Евфратом, Индом и Гангом, Янцзы и Хуанхэ.
2. Средние века, «соедиземноморский период»,
разделяющийся на «эпоху Средиземного моря», с последовательной
сменой олигархических государств Финикии, Карфагена, Греции и,
наконец, Рима, и «эпоху нескольких внутренних морей», от
основания Византии с подключением Черного моря к
Средиземноморской системе до формирования «Балтийского
Средиземноморья» раннего средневековья.
3. Новые века, «океанический период», выход
западноевропейских государств на Атлантический океан, открытие Аме-
231
рики, создание глобальной системы взаимосвязей человеческих
обществ и культур.
«Всемирно-культурная эпоха, едва только получающая свое
начало», была венцом и итогом историко-культурного
построения Л. И. Мечникова.
Своеобразным знаком в истории русской науки следует
считать 1888 г., когда умирающий Л. И. Мечников завершал свой
труд, а полный сил и энергии Д. Н. Анучин фактически был
выведен за организационные рамки университетской гумани-
стики. Конечно, субъективные в том и другом случае
обстоятельства не могли отменить логики развития научного процесса.
Труд Мечникова увидел свет на русском языке в 1898 г. и
1899 г. и был переиздан в 1924 г. Прошло десятилетие после
первого русского издания, и восторженный отзыв о концепции
Мечникова дал В. А. Городцов в своей «Бытовой археологии»
(1910), где на основе мечниковских взглядов он построил
изложение мирового культурно-исторического процесса и впервые
систематизировал представления о развитии первобытных и
варварских археологических культур на территории России.
Однако двадцать лет, если не более, Мечников оставался
типично «забытым писателем». Эти двадцать лет для
-российской археологии составили сложный период.
Естественнонаучная проблематика и методология по существу были выведены
за пределы археологической науки; проблемы систематизации
непрерывно нарастающего объема материалов приходилось
осмысливать и решать в условиях своеобразной «иерархической
дезорганизованное™», где несогласованность и противоречия
в деятельности столичных центров дополнялись и усугублялись
взаимным непониманием и отторжением «стариков» уваров-
ского поколения невидимой чертой от молодежи. Чтобы в
какой-то мере осознать происходящее, требовалось оценить и
недавнее прошлое русской науки.
4. ПЕРВЫЕ ОБОБЩЕНИЯ ПРОШЛОГО
АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ В РОССИИ
НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ
Потребность в основательном и развернутом подведении
итогов развития археологической науки примерно за полвека
со времени основания первых научных обществ и организаций
определялась не только наметившимися кризисными явлениями
в деятельности Московского археологического общества. Она
была вызвана к жизни самим процессом развертывания
археологических исследований, накоплением результатов,
необходимостью обобщения полученного опыта для передачи его новому
поколению исследователей. Именно поэтому первые такого
рода обобщения сделаны были не в столичных центрах, а там,
232
где археология ранее всего обрела отчетливые
организационные формы, — в Северном Причерноморье.
В связи с подготовкой VI АС в Одессе значительный
интерес русской научной общественности вызвала деятельность
основанного в 1839 г. Одесского общества истории и древностей.
Профессор Новороссийского университета в Одессе В. Н. Юр-
гевич в 1886 г. опубликовал «Краткий очерк» деятельности
Общества, а в 1889 — монографию «Исторический очерк
пятидесятилетия деятельности Императорского Одесского Общества
истории древностей». В Новороссийском крае, необычайно
богатом археологическими древностями, интерес к ним в кругах
местной интеллигенции возник уже в I четверти XIX в. Здесь
работали такие выдающиеся организаторы археологической
науки, как И. А. Стемпковский, И. П. Бларамберг, А. И. Лев-
шин. Опыт их работы по объединению местных
коллекционеров, энтузиастов, ученых, увенчавшийся созданием в Одессе
музея древностей (1825), а позднее — Общества истории и
древностей, Публичной библиотеки, Новороссийского университета,
имел выдающееся национальное значение. Успешное
сотрудничество местных научных сил привело к определенной
планомерности в археологических исследованиях, право на ведение
которых по всей Южной России Общество получило со времени
своего основания, что значительно ограничило активность
самодеятельных и чиновных кладоискателей. Издание «Записок»
с 1844 г., основание музея Общества в 1846 г. (в 1858 г. с ним
был объединен городской музей древностей, а в 1883 г. было
выстроено новое, сохранившееся до наших дней, здание
Одесского археологического музея) определили структуру
причерноморского научного археологического центра. Силами его
ведущих ученых — Н. Н. Мурзакевича, В. Н. Юргевича, Н. И. На-
деждина, А. Л. Бертье-Делагарда, В. И. Гошкевича — были
проведены обширные обследования Северного Причерноморья,
раскопки в Ольвии, Феодосии, Судакской крепости, Херсонесе.
Общество добилось осуществления реставрации храма VI в.
в Пицунде. В то же время устойчивым и плодотворным было
сотрудничество Общества со столичными научными силами,
включая Археологическую комиссию. В организационном,
методическом и фактографическом отношении «классическая
археология» Северного Причерноморья в России к началу 1890-х
годов представляла собой наиболее развитый и прочный
компонент структуры археологической науки. Тесная связь с
традиционной, ориентированной на классическое наследие, системой
среднего и высшего гуманитарного образования обеспечивала
стабильные условия для развития антиковедческих
исследований, правда, в определенной мере обособляя их от смежных
разделов археологии.
Значительное внимание к занимаемому археологией месту
в системе гуманитарных знаний, особенно в период зарождения
233
организационной структуры археологической науки в России,
было уделено в появившейся к 1890 г. работе «История
русской этнографии» А. Н. Пыпина. Автор ее, член РАО
Александр Николаевич Пыпин (1833—1904), был одним из
крупнейших отечественных славистов; широкую международную
известность принесла ему «История славянских литератур» (СПб.,
1879, 1881), переведенная на ряд языков. Ученик В. И.
Григоровича и И. И. Срезневского, двоюродный брат Н. Г.
Чернышевского, активный сотрудник его «Современника», А. Н.
Пыпин с группой прогрессивных профессоров Петербургского
университета в 1861 г. в знак протеста против реакционной
правительственной политики вышел в отставку, но на протяжении
многих десятилетий занимался плодотворной научной и
общественной деятельностью. Член-корреспондент Академии наук
с 1891, академик с 1898 г., он был автором около 1200 работ
по истории славянских литератур, общественной мысли,
этнографии, фольклору, археографии.94
Культурно-исторические взгляды А. Н. Пыпина
основывались на «демократическом направлении общественных
интересов», для него «защита народности в глубине своего смысла
была защитой народа». Во взглядах на «будущность
славянства» Пыпин последовательно отмежевывался от
консервативных идей славянофилов и панславистов, равно как и от
безразличия западников. Единство славянских народов, считал
Пыпин, может быть достигнуто лишь на основе их
равноправия, исходным моментом которого явится «европейская
цивилизация, а не странно понимаемые преданья патриархальных
времен или предрассудки консервативной отсталости и
обскурантизма». Историю отечественного славяноведения Пыпин
рассматривал в тесной связи с историей общественного и
культурного развития России.
Особое значение имел его анализ общественно-политической
мысли 1830 и 1850-х годов, взаимосвязи условий зарождения
первых археологических организаций с идейными течениями
в дореформенной и пореформенной России. В «Истории
русской этнографии» А. Н. Пыпин сосредоточил огромный
фактический и биографический материал, ему принадлежали
глубокие характеристики и анализ взглядов ряда деятелей русской
науки того времени. Именно он дал оценку неоднозначной
роли, которую сыграл в преобразовании РАО 1850-х годов
И. П. Сахаров, добившийся организационного выделения
«славяно-русской археологии». Объективно это способствовало ее
развитию, хотя основывалось на «предвзятых и посторонних
науке соображениях». Плодотворность и органичность
взаимодействия славяноведения с антиковедением, где на прочной
методической основе вырабатывались «тонкие приемы
критического исследования», были им раскрыты при анализе архео-
лого-этнографических трудов И. М. Снегирева, одного из изда-
234
телей «Древностей Российского государства». При этом
А. Н. Пыпин беспристрастно оценил и границы вклада ученых
первой половины XIX столетия, резко противопоставив их
монархически-официозные взгляды тем, в основе своей
позитивистским, представлениям, на которых основывалась научная
деятельность И. Е. Забелина и других археологов 1860—
1870-х годов.
Наиболее полно связь археологии с общественным
движением проявилась в начале «уваровского периода» и
реализовалась в создании Московского археологического общества.
Первый развернутый очерк его истории увидел свет в 1890 г. В
основе его лежал представленный VIII АС доклад Д. Н. Ану-
чина, развернутый в «Историческую записку о деятельности
Императорского Московского археологического общества за
первые 25 лет его существования» (М., 1890). В дальнейшем
«Историческая записка» регулярно пополнялась новыми
данными и превратилась в своего рода хронику деятельности МАО
с обширным справочным аппаратом. Становление МАО
рассматривалось Д. Н. Анучиным как вполне закономерное
объединение научных сил, сформировавшихся по мере
самостоятельного развития отдельных разделов исторического знания:
истории России, классической археологии, востоковедения, ви-
зантинистики. Создание МАО должно было, во-первых,
обеспечить дальнейшее развитие взаимодействия этих дисциплин и,
во-вторых, дополнить формирующийся комплекс «русской
археологией», потребность в развитии которой отнюдь не
удовлетворялась деятельностью РАО даже после его преобразования.
Для успешного развертывания археологических исследований
необходимо было освоение достижений западноевропейской
первобытной археологии, и в первые годы деятельности МАО
эта задача была успешно решена. Изучение первобытности,
однако, приобрело преимущественно этнографическую
направленность в славяноведческих работах С. В. Котляревского,
А. Н. Афанасьева, А. А. Потебни. В собственно
археологических исследованиях на первый план выдвинулось
развертывание полевых работ, под эгидой МАО последовательно
охвативших Московскую, Смоленскую, Ярославскую, Костромскую,
Владимирскую, Нижегородскую, Тамбовскую губернии; во
взаимодействии с местными археологами — западные губернии:
Могилевскую, Минскую, Витебскую, Новгородскую, Псковскую;
южные и, особенно широко после 1888 г., восточные, при-
уральско-поволжские и сибирские, где с МАО активно
сотрудничали Р. Г. Игнатьев, И. Д. Черский, И. Я. Словцов, Е. Т.
Соловьев, Н. И. Витковский. Особое внимание Д. Н. Анучин
уделил значению для развития российской археологии
организованных А. С. Уваровым Археологических съездов. Их роль
в развертывании исследований по обширным регионам страны,
становлении новых разделов археологии, консолидации науч-
235
ных сил и создании новых исследовательских объединений
именно в его «Исторической записке» впервые получила
объективную оценку.
«Историческая записка», однако, не стала программным
документом, который бы определил перспективы дальнейшего
развития созданной А. С. Уваровым исследовательской
организации. Прежде всего она представляла собой очень добротную
сводку огромного количества фактических данных по истории
отечественной науки. Безусловно, многое в опыте «уваровского
периода» само по себе было поучительным. И тем не менее
юбилейный характер издания существенно ограничил
возможности критического анализа и оценки значительной по объему
работы московских археологов. Скрупулезное продолжение
«Исторической записки» в последующие десятилетия лишь
усилило ее фактографическую направленность.
Русское археологическое общество в Петербурге обратилось
к собственной истории в 1890-х годах, и к исходу десятилетия
Н. И. Веселовским была завершена «История Императорского
Русского археологического общества за первые пятьдесят лет
его существования» (СПб., 1900). К решению стоявшей перед
ним задачи автор подошел с исключительной обстоятельностью,
уделив внимание первым опытам коллекционирования и
публикации древностей П. П. Свиньина, сибирским изысканиям
Г. И. Спасского и П. А. Словцова, деятельности А, Н. Оленина
и его современников. Должным образом были оценены и
работы первых исследователей Причерноморья, начиная с
раскопок А. П. Мельгуновым «Литого кургана» в 1763 г., где
впервые был обнаружен великолепный набор ранних скифских
древностей. Наряду с местными исследователями начала XIX в.
И. П. Бларамбергом, П. Дюбрюксом, Н. И. Веселовский
оценил значение работ П. И. Кеппена — автора первой сводки
археологических памятников (1837). Весьма подробно в
«Истории РАО» рассматривались вопросы охраны памятников, о
которых, как констатировал Веселовский, в николаевской России
«об этом едва ли кто думал серьезно».
Беспристрастно и детально Н. И. Веселовский исследовал
обстоятельства, условия, круг участников организации РАО
в 1846 г. Характеристики его, порой весьма нелицеприятные,
вполне объективны. При всей сложности побуждений
устроителей, вполне закономерным было создание археологического
общества в Петербурге, «куда по естественному ходу вещей
стекаются главным образом древности со всей России».
Разделение общества на три отдела — русской и славянской, восточной,,
древней и западной — археологии в 1851 г. позволяло
постепенно сосредоточить в нем деятельность серьезных научных сил
(полные списки почетных, действительных членов и членов-
корреспондентов РАО, опубликованные Веселовским,
позволяют судить о постепенном изменении его состава и превраще-
236
-з
нии из объединения светских дилетантов в авторитетную
научную организацию). Н. И. Веселовский не переоценивал ее
достижений, но отдал должное таким важным начинаниям, как
раскопки Л. К. Ивановского, Н. Е. Бранденбурга, исследования
Софийского собора в Киеве. Положительной оценки заслужила
издательская деятельность петербургского Русского
археологического Общества.
Как и в «Исторической записке» Д. Н. Анучина, в «Истории
РАО» Н. И. Веселовского сосредоточен огромный
фактографический материал, особенно по ранним этапам деятельности
российских археологов в первой половине — середине XIX в. В
целом это издание представляло собой впечатляющую панораму
развертывания исследовательской работы, хотя итоговая
оценка ее была заслуженно сдержанной. Н. И. Веселовский
ясно отдавал себе отчет в большом объеме нерешенных задач,
стоявших перед российской археологией на рубеже веков. В то
же время он объективно оценивал огромный исследовательский
потенциал, который представляли собой древности страны, все
своеобразие ее культурного наследия, сформированного
тысячелетним развитием нескольких крупных и самобытных
культурно-исторических комплексов. По существу все основные,
известные мировой науке древние цивилизации, не исключая
древневосточных, античной, византийской, исламской, наряду
с самобытными культурами славян, тюрок, скифов и других
народов, представленные в пределах государственной
территории России, составляли уникальное культурно-историческое
явление. Веселовский писал об этом: «Русскому государству
досталось обладание крупными культурными центрами древнего
человечества: Сибирью, Крымом, Кавказом и Закавказьем,
а в последнее время — Западным Туркестаном и Закаспийской
областью... Такое археологическое богатство избавляет Россию
от необходимости производить археологические раскопки в
чужих местностях, как это делают, за недостатком своего
собственного археологического материала, другие великие
государства, Франция, Германия и Англия... но оно налагает и
известные обязанности. Следует ожидать, что при
благоприятных условиях археология России со временем займет
первенствующее место в науке о древностях вообще».95
Николай Иванович Веселовский (1848—1918) сам был
ученым, сделавшим очень многое для дальнейшего движения
русской науки. Выпускник, а затем профессор Петербургского
университета (с 1884 г.), он состоял деятельным членом РАО
(возглавив в 1908 г. его Восточное отделение), Русского
Географического общества, Военно-исторического общества,
Археологической комиссии, в 1914 г. был избран
членом-корреспондентом Академии наук. Неизменный участник Археологических
съездов (с VI по XIV), Веселовский вел обширную
исследовательскую, историографическую, организационную и преподава-
237
тельскую работу. Помимо «Истории РАО», он был
фактическим редактором «Биографического словаря» профессоров и
преподавателей Петербургского университета, автором
«Материалов для истории факультета восточных языков», благодаря
его усилиям увидели свет труды выдающегося киргизского
просветителя Чокана Валиханова. Первый курс «Первобытной
археологии» в Петербургском археологическом институте также
читал Н. И. Веселовский. Его лекции, изданные в 1901 и
1903 гг., стали первым учебным пособием для российских
археологов. Однако подлинным памятником Н. И. Веселовскому
остаются результаты его археологических раскопок. С 1889 по
1917 г., непрерывные 29 полевых кампаний представляли собой
настоящий подвиг ученого, обогатившего русскую и мировую
науку блистательными открытиями, сформировавшими
культурно-исторический облик скифской археологии и выявившими
неизвестные ранее древние культуры.
В ряду этих открытий на первом месте нужно поставить
Майкопский курган, раскопанный Н. И. Веселовским в 1897 г.
и давший название «майкопской культуре» эпохи бронзы
(III тыс. до н. э.). Монументальная насыпь, достигавшая 11 м
высоты, скрывала под собой обширную могильную яму,
разделенную на три погребальных камеры, в каждой из которых
находилось по «окрашенному костяку». Центральное
погребение было покрыто золотыми бляшками, осыпавшимися с
балдахина, который поддерживали серебряные трубки,
украшенные литыми золотыми и серебряными изображениями быков.
Две золотые диадемы, семнадцать золотых и серебряных
сосудов (два из них — со сложными многофигурными чеканными
изображениями) и другие находки из Майкопского кургана
с выполненным в цвете Н. К. Рерихом планом погребения
занимают по сей день почетное место в экспозиции Золотой
кладовой Эрмитажа.
В курганах у станицы Царской (Новосвободной),
раскопанных Веселовским в 1898 г., погребения позднего этапа
«майкопской культуры» находились в каменных дольменах,
перекрытых земляной насыпью. К эпохе бронзы относится еще ряд
кубанских курганов, исследованных Н. И. Веселовским. По
существу, лишь после этих его открытий в Северном
Причерноморье началось планомерное и все более успешное изучение
степных культур бронзового века.
Особенно значителен вклад Н. И. Веселовского в изучение
скифской культуры. Его раскопки обогатили науку такими
выдающимися памятниками, как Келермесские курганы у
станицы Костромской, Ульской, Солоха. Планомерность раскопок
Веселовского высоко оценил Б. В. Фармаковский: «В общем
Н. И., очевидно, стремился выяснить в археологическом
отношении юго-восточную часть Европейской России,
прилегающую к Азовскому морю, и области, смежные с этою частью,
238
т. е. ту территорию древней Скифии, которая непосредственно
соприкасалась с владениями царей Боспора. План
исследования Н. И. был весьма удачен: исследователю посчастливилось
добыть материал, благодаря которому вся история Скифии
принимает новый, более отчетливый и реальный облик, причем
вырисовываются различные культурные течения, сменявшие в
Скифии одно другое или составлявшие здесь в различные периоды
совершенно своеобразную смесь разнородных элементов».96
При этом каждый этап скифской культуры получил новое,
яркое освещение. Келермесские и Ульские курганы VI в.
содержали великолепные по сохранности жертвенные захоронения
множества животных, уложенные в строгом порядке в сложных
по конструкции сооружениях, которые современными
исследователями реконструируются как скифские святилища. В
кургане у станицы Костромской (V в. до н. э.) Веселовский
открыл погребение, в деталях подтвердившее описание обряда
царских погребений скифов, содержавшееся у Геродота;
найденный здесь золотой олень, украшавший железный щит, стал
своего рода символом скифской археологии, передававшим
одну из важнейших скифских мифологем. В целом для
отечественной археологии это изображение приобрело своего рода
геральдическое значение. Образ солнечного «небесного зверя»
в стремительном полете с тех пор часто используется в
качестве эмблемы русской науки. Столь же широкую известность
приобрели его находки из Солохи, раскопки которой в 1912—
1913 гг., по словам Фармаковского, «были апогеем
деятельности Н. И. и ее лебединой песнью». Классический тип
богатого скифского захоронения IV в. определился именно после
того, как Н. И. Веселовский исследовал «одно из редчайших,
сохранившихся в целости, неограбленных скифских
погребений». 97 Всемирной известностью пользуются находки из
комплексов Солохи, прежде всего — знаменитый золотой гребень
с изображениями сражающихся скифов, воспроизводящими
центральные образы скифского «генеалогического мифа» в
момент эпического противоборства.
Деев курган, «Огуз» и ряд других насыпей, исследованных
Н. И. Веселовским, относились к эллинистической эпохе,
раскрывая поздние этапы существования скифской культуры.
Исключительной важности материалы дали курганы «римского
времени», раскопанные им на Кубани в 1895—1900 гг. Впервые
после находки «Новочеркасского клада» 1864 г. значительной
серией были представлены материалы сарматских памятников,
с которыми был связан новый этап взаимодействия
«варварской» и античной культур, послуживший основой для эволюции
своеобразного и яркого художественного стиля древностей
эпохи Великого переселения народов и раннего средневековья.
Наконец, значительная серия раскопанных Н. И. Веселовским
курганов относилась к X—XIV вв. и дала массовые образцы
239
произведений, характеризующих кочевнические культуры
степного средневековья.
Исследуя эти памятники широчайшего хронологического
диапазона, от эпохи бронзы до глубокого средневековья, как
отмечал Б. В. Фармаковский, «известной системы в выборе места
раскопок Н. И. держался. Вполне выдержать ее он не мог
именно из-за громадной массы неотложных текущих дел,
которые у нас в России мешают работать систематически всем на
каждом шагу... Общие результаты археологических
исследований Н. И., можно сказать, колоссальны: благодаря им,
открываются целые новые главы в истории культуры на почве
России». 98 Напряженная работа звала к себе новое поколение
исследователей.
5. СМЕНА ПОКОЛЕНИЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ
Н. И. Веселовский (1848—1918) в Петербурге, П. С.
Уварова (1840—1923) и Д. Н. Анучин (1843—1923) в Москве были
представителями поколения исследователей, деятельность
которых составила основное содержание «постуваровского периода»
развития отечественной археологии. Достаточно тесно в
начальном этапе своей научной работы это поколение было
связано с предшествующим — поколением А. С. Уварова (1828—
1884) и И. Е. Забелина (1820—1909), во многих случаях
сохраняя с ним непосредственные отношения «учитель — ученик».
В целом, однако, собственная активность исследователей,
унаследовавших в сложившемся виде организационную структуру
российской археологической науки, развернулась уже после
завершения, по крайней мере в наиболее существенных
достижениях, деятельности строителей этой структуры. При этом они
выступали не только наследниками и учениками «поколения
Уварова — Забелина», но и учителями для следующего
поколения научной молодежи, не связанной прямыми контактами
с основателями научных организаций и создателями «бытопи-
сательской парадигмы», но осваивающими проблематику и
материал археологии в непосредственном взаимодействии с
«поколением Веселовского — Анучина».
Генерационный ритм развития науки подвижен и жестко не
связан с двадцати-, тридцатилетней цикличностью
биологической смены поколений. Научный потенциал Д. Н. Анучина
вполне был выявлен еще в пору сохранявшейся активности
А. С. Уварова, даже в момент оформления наивысших
исследовательских достижений последнего. Для Н. И. Веселовского
археологическая деятельность началась уже совершенно в
рамках «постуваровского периода», и в течение него возрастала ее
продуктивность, научное признание, что, естественно, ставило
его в положение «учителя» для младших коллег, ряды которых
пополнялись уже представителями следующего поколения мо-
240
лодых людей рождения 1850—1860-х годов. Но так же, как
Анучин при жизни Уварова, это новое пополнение входило
в науку, фонд материалов и идей которой активно
формировали сверстники Н. И. Веселовского и Д. Н. Анучина, такие
ученые, как Д. Я. Самоквасов (1843—1911), Л. К. Ивановский
(1845—1892), Н. Е. Бранденбург (1839—1903), Ф. И.
Успенский (1845—1928) и В. Ф. Миллер (1848—1913) и др.,
составлявшие в российской науке (вместе со своими ближайшими
предшественниками) примерно такую же «генерационную
композицию», какую в западноевропейской археологии
представляли тесно связанные между собой поколения, представленные
именами Г. Мортилье (1821 —1898) и О. Монтелиуса (1843—
1921).
Сопоставление этих имен раскрывает и специфику развития
российской археологии. Мортилье, создававший периодизацию
палеолита, основанную на принципе технологической эволюции
первобытных орудий, и Монтелиус, специализировавший этот
принцип в типологический метод археологии (что позволило
охватить типохронологическими периодизациями все
последующие эпохи в пределах «системы трех веков»), последовательно
реализовали в первобытной археологии парадигму
эволюционизма, основы которой были заложены предшествующим
поколением европейских археологов, и прежде всего X, Томсеном
(1788—1865). Эта парадигма основывалась на быстром
прогрессе естественнонаучных знаний, характерном для
становления капиталистической формации и буржуазной культуры.
Русские современники Томсена в лице А. Н. Оленина (1764—1843)
создавали археологию феодально-абсолютистской России, как
часть дворянской культуры, опираясь на эстетику классицизма,
спроецированную затем на изучение русского «народного
быта», постепенно расширенного до «древнего быта» вообще.
Лишь в итоге этого развития археологического знания
сформировались предпосылки для освоения (исходного для
западноевропейской) первобытного горизонта археологии (решение
этой задачи при жизни А. С. Уварова означало преодоление
разрыва в развитии русской и мировой науки, вызванного
спецификой социально-экономических условий России). Однако
само по себе это преодоление не означало еще
самостоятельного и полного решения всего комплекса методических задач,
разрабатывавшихся в мировой науке. «Бытописательская
парадигма» в русской науке заняла историческое место
«эволюционистской парадигмы», но отнюдь не могла взять на себя всех
ее функций. Компенсировать это различие можно было только
напряженным трудом следующих поколений, и труд этот
представлял собой не простое «повторение пройденного»
западноевропейской наукой, а по-прежнему самостоятельный, но все
более сближающийся с магистральными направлениями
мирового научного процесса исследовательский путь.
16 Заказ № 9
241
«Монтелиусов у нас нет», — констатировал, оценивая плоды
усилий дореволюционных поколений от лица первой генерации,
советских исследователей в 1930 г., В. И. Равдоникас."
Констатация справедливая, но не вполне корректная. Слишком
различны были социально-экономические условия, в которых,
действовали ученые круга Мортилье — Монтелиуса и
Уварова— Анучина, разной была последовательность стоявших
перед ними задач, да и возможности их решения. И если с
преодолением «бытописательской парадигмы», выполнившей в
целом свою функцию, российская наука в лице Д. Н. Анучина
(а еще более, может быть, Л. И. Мечникова) вышла на
передовые рубежи научного поиска, на подступы к «экологической
парадигме», то закрепиться на этих рубежах она, в принципе,,
не могла, не решив задачи создания развернутой
культурно-исторической панорамы первобытности — от палеолитических
культур до всех последующих, существовавших на территории
России. Русские современники Монтелиуса должны были
сначала заполнить карту страны конкретными культурами и
памятниками каменного, бронзового, железного веков. Лишь
после этого на повестку дня могли встать задачи установления
их типохронологических, а следовательно,
культурно-исторических соотношений', причем к моменту их постановки уже и в
зарубежной науке осознавалась принципиальная ограниченность
эволюционистских типохронологических систем. Одновременно
с методом Монтелиуса, исследователи 1890-х годов осваивали
и его критику, осознавали необходимость поиска иных
решений. Следовательно, не «русских Монтелиусов» мы должны
искать в этом поколении, а ученых, идущих уже иными путями.
Этот поиск начинался прежде всего с историко-археологи-
ческой конкретики, с продолжающегося накопления
материалов, заполнения исторических и региональных лакун. Именно
на этом сосредоточиваются первоначальные усилия, а затем
формулируются направления методических поисков в работах
таких исследователей, как В. 3. Завитневич (1853—1927),
Е. Р. Романов (1855—1922), Э. Р. Штерн (1859—1924). Здесь
открывалось широкое поле для ученых новой субгенерации,
получивших от своих предшественников весьма высокую
квалификацию, таких, как Н. Я. Марр (1864—1934), В. В. Бартольд
(1869—1930), С. Ф. Ольденбург (1863—1934) —третий из
«триады» учеников В. В. Розена, крупнейший
востоковед-индианист, активизировавший археологическое изучение
Центральной Азии, мира буддийских культур, пополнивших картину
уникального по своей многосторонности
культурно-исторического взаимодействия народов, объединенных Россией. И уже
у этой субгенерации примет эстафету методологических
поисков и новых историко-культурных решений следующее
поколение, представителем которого был в частности, Н. К. Рерих
(1874—1947), еще располагавший возможностью непосред-
242
ственного контакта с такими деятелями «уваровской эпохи»,
как В. В. Стасов и Л. К. Ивановский.
Если искать аналоги деятельности этих ученых, то
сравнивать их достижения нужно с результатами и поисками того
поколения западноевропейских археологов, представителями
которого были немецкий ученый Г. Коссинна (1858—1931)
(создатель «этнологической парадигмы» в археологии, основанной
на тождестве «культура-этнос») и француз А. Брейль (1877—
1961) (один из крупнейших и авторитетнейших исследователей
палеолита, первым выявивший в палеолитических общностях ту
локальную специфику, которая вполне раскрывается понятием
«археологическая культура»).100 Пути поисков исторического
содержания и методов его раскрытия в понятии «культура» —
вот задача, к постановке которой в Западной Европе, с
позиций исчерпавшей свои достижения парадигмы эволюционистов,
подходили поколения Коссинны — Брейля, а в России,
отталкиваясь от итогов бытописательской археологии, — поколения Ве-
селовского — Спицына. Оценивать нужно прежде всего
эффективность и перспективность этих решений, их влияние на
конкретных исследователей, получение конкретных результатов.
Никодим Павлович Кондаков (1844—1925), безусловно, был
одной из центральных фигур поколения археологов «постува-
ровского периода», тем более что с его именем в первую
очередь связано образование целого самостоятельного, нового для
мировой науки раздела археологии, археологического
византиноведения, а в неразрывной связи с ним истории византийского
искусства, где он «не только воссоздал историю византийского
искусства путем привлечения совершенно нового материала, он
сделал нечто большее, он выработал также вполне
оригинальный метод для данной научной дисциплины, создав тем самым
свою собственную школу», — так оценил «непреходящее
значение Кондакова для науки» крупнейший из представителей этой
школы, один из ведущих советских историков искусства
В. Н. Лазарев.101
Н. П. Кондаков родился в семье отпущенного на волю
управляющего князей Трубецких. В 1861 г. он поступил на
историко-филологический факультет Московского университета, где
особенно глубокое воздействие на него оказал Ф. И. Буслаев
(1818—1897), прививший ему «то совершенно верное, ставшее
впоследствии школьной догмой положение, что понимание
древнерусского искусства невозможно без предварительного
изучения древнехристианского и византийского искусства». После
университета началась преподавательская деятельность Н. П.
Кондакова в Москве. В 1866 г. появились его первые публикации,
а в 1867 г. состоялась первая поездка за границу для изучения
памятников классического искусства. В 1870 г. Н. П. Кондаков
получил кафедру теории и истории искусств в Новороссийском
университете. Прочитанная им 9 сентября 1871 г. в Одессе
16*
243
вступительная лекция «Наука классической археологии и
теория искусств» носила программный характер: только постоянно
черпая факты из истории искусства, неразрывно связанной
с другими историческими дисциплинами, прежде всего
археологией классического мира, теория искусства может быть наукой.
Оказавшись в Одессе, Н. П. Кондаков активно включился в
работу одесских ученых по археологическому исследованию
Северного Причерноморья. В. Н. Лазарев отметил: «Основательно
ознакомившись в результате всех этих работ с культурой
античного мира, Кондаков заполучил тем самым возможность
построить свои дальнейшие исследования в области
христианской и византийской археологии на весьма широком
фундаменте».
С 1873 г. начался бесконечный ряд знаменитых кондаков-
ских поездок на Восток и за границу, «тех самых поездок,
которые, строго говоря, и сделали из Кондакова мирового
ученого и изумительного знатока». В 1873 г. он знакомится с
памятниками и древностями Грузии, в 1875—1876 гг. посетил все
главнейшие города Европы; в 1881 г. — экспедиция на Синай,
в 1884 г. — Константинополь, в 1889 г. — Кавказ, в 1891 г.—
Сирия и Палестина, в 1898 г. — Афон и славянские земли.
«Почти каждая такая поездка приносила вслед за собой
издание какой-либо монументальной работы, дававшей огромный,
совершенно свежий материал. Именно из материала этих
поездок Кондаков и воссоздал постепенно историю византийского
искусства», — писал В. Н. Лазарев. Первые его крупные
обобщения появились в 1876 г. — «Древняя архитектура Грузии»
(VI том Трудов МАО) и докторская диссертация «История
византийского искусства и иконография по миниатюрам
греческих рукописей», где впервые был применен разработанный
Кондаковым и положенный в основу всех его последующих
исследований «иконографический метод». После защиты
докторской диссертации Н. П. Кондаков стал членом Археологической
комиссии, принимал самое активное участие в организации
VI Археологического съезда в Одессе, на котором в 1884 г.
было представлено его новое капитальное сочинение —
«Византийские церкви и памятники Константинополя». В 1888 г.
Н. П. Кондаков был приглашен на должность профессора в
Петербургский университет, одновременно он стал старшим
хранителем средневекового отделения Эрмитажа, профессором
истории искусств на Высших женских курсах, действительным
членом РАО. Новый период его деятельности отмечен
монументальным шеститомным изданием «Русские древности в
памятниках искусства», осуществленным совместно с И. И.
Толстым, а по завершении этой работы появилось его крупнейшее
исследование в области славяно-русской археологии —
«Русские клады. Исследование древностей великокняжеского
периода» — итог десятилетнего труда (в советское время продол-
244
женного А. С. Гущиным, Б. А. Рыбаковым, Г. Ф. Корзухиной)^
Последующее десятилетие отмечено появлением трех
капитальнейших трудов Кондакова: «Памятники христианского
искусства на Афоне» (1902), «Археологическое путешествие по
Сирии и Палестине» (1904), «Македония» (1909). Завершили
научную деятельность Н. П. Кондакова крупномасштабные
труды по истории средневекового искусства «Иконография
Богоматери. Связи греческой и русской иконописи с итальянской
живописью раннего Возрождения» (1911) и двухтомная
«Иконография Богоматери», изданная в 1914—1915 гг.
Академик, авторитетный сотрудник Эрмитажа, эксперт двора
Николая II по иконописи, весной 1917 г. Н. П. Кондаков
находился на лечении в Крыму; здесь его застали события
октября 1917 г. С 1918 по 1920 г. Кондаков находился в Одессе,
откуда с другими эмигрантами прибыл через Константинополь
и Варну в Софию, а затем в Прагу. Здесь Кондаков с
русскими и зарубежными учениками основал Seminarium Konda-
kovianum, после смерти основателя преобразованный в
Институт Кондакова. Он существовал до начала немецкой оккупации
1938 г. в Праге, затем — в Белграде и был разрушен во время
налета немецкой авиации в 1941 г. Институт сыграл важную
роль в развитии чехословацкого византиноведения, с ним была-
связана деятельность крупнейшего археолога-слависта Лю-
бора Нидерле (1865—1944), а в послевоенные годы
славяновизантийская тематика в трудах чехословацких археологов
В. Грубого, Я- Эйснера, И. Поулика развернулась в глубокие
исследования уникальных по своей значимости памятников
Великой Моравии. В Советском Союзе изучение византийского
искусства и его взаимосвязей с древнерусским продолжали
ученики Н. П. Кондакова Д. В. Айналов (1862—1939) и
В. Н. Лазарев (1897—1976).
Византийское искусство в исследованиях Н. П. Кондакова
впервые выступило как сложный культурно-исторический
комплекс памятников Константинополя, Малой Азии, Сирии,
Палестины, Египта, Балканского полуострова, Кавказа, Италии и
России. В развитии искусства и культуры этого обширного
региона Кондаков особое значение придавал традициям
эллинизма, рассматривая их как стержень византийской культуры,
определявший все ее строение. В то же время, наряду с
эллинистической традицией, аккумулированной в столичном
искусстве Константинополя, особое место в формировании
византийского культурного комплекса играл мир так называемого греко-
восточного искусства Египта, Сирии, Малой Азии, впитавший
в себя широкие народные течения. Именно с этой культурной
традицией Кондаков связывал византийское воздействие на
искусство славянских народов: «Культуры русского и
славянобалканского юга слагались, видимо, под общим условием
влияния основной греко-восточной культуры, и именно этим, а не
245
влиянием Средней Азии и Персии мы должны объяснять
господство восточного элемента в нашем и балканском
орнаменте». 102 Наконец, третий компонент, оказавший значительное
воздействие на развитие византийского искусства, это — мир
кочевнических степей Южной России и Средней Азии,
соприкасавшийся на востоке с Китаем, отчасти Индией, Персией, и
на западе достигавший Испании и Франции. Интенсивность его
влияний была вызвана художественной значимостью предметов
утвари, быта, конских уборов, одеяний, других сторон
материальной культуры, взаимодействие которых с античными
традициями определилось уже в скифскую эпоху, а наибольшей
интенсивности достигло в IV—VI вв., в эпоху Великого
переселения народов, ключевую для развития всего европейского
искусства Средневековья.
Таким образом, Кондаков первым в конкретном культурно-
историческом плане очертил обширный регион, средневековое
искусство которого (при всем своеобразии различных
этнокультурных включений) основывалось на преемственном
развитии эллинистической традиции. При этом он впервые оценил
значение художественных и исторических импульсов,
источником которых была обширная степная зона Евразии,
зафиксировав этот вклад в момент его наивысшего воздействия
(совпавший с формированием византийского искусства). По
существу речь шла об очередном историческом этапе взаимодействия
«варварских» культур Восточной Европы с античной
цивилизацией, ранние этапы которого, по оценке Б. В. Фармаковского,
стремился исследовать Н. И. Веселовский в той части
территории «древней Скифии, которая непосредственно
соприкасалась с владениями царей Боспора». Таким образом,
поставленная Веселовским как самая ответственная для археологов
России задача изучения «крупных культурных центров древнего
человечества» (от Сибири до Закавказья) в деятельности
Кондакова находила одно из удачных и чрезвычайно продуктивных
решений. Тема взаимодействия античной, эллинистическо-ви-
зантийской культурной традиции со степными (и связанными
с ними более отдаленными в пространстве и времени
восточноевропейскими культурами) была сформулирована в работах
Н. П. Кондакова, и, обеспеченная новыми первоклассными
материалами в результате раскопок Н. И. Веселовского, получила
дальнейшую разработку в исследованиях ученых нового
поколения (Б. В. Фармаковского и затем М. И. Ростовцева).
Обобщающая работа Ростовцева «Скифия и Боспор»,
аккумулировавшая важнейшие стороны проблемы, вышла в свет уже в
советское время (Ленинград, 1925).
Связать динамичный, емкий, и во всемирно-историческом
ходе становления мировой цивилизации чрезвычайно важный
процесс культурно-исторического взаимодействия с
древнейшими, последовательно развивавшимися цивилизациями Ста-
246
рого Света (от Переднего Востока и Средиземноморья до
Китая), этно-культурных массивов населения степной зоны
Евразии (от бассейна Дуная, Причерноморско-Прикаспийской
области по всему пространству Южной Сибири до Монголии и
Дальнего Востока) и процессы культурно-исторического
развития в отделенной и связанной через степные культуры с
миром древних цивилизаций лесной зоне Восточной Европы, т. е.
на исторической территории России (где на протяжении
тысячелетий шло формирование и протекала история славянских,
балтийских, финно-угорских народов, а с последних веков
I тыс. н. э. древнерусской народности, давшей начало русским,
украинцам и белорусам), составляло совершенно особое
направление в спектре задач, стоявших на исходе XIX столетия
перед русской археологией. Новое поколение исследователей
смогло выдвинуть ученых, способных осуществить решение
такой задачи, и к чести ведущих археологов «постуваровского
периода» то обстоятельство, что эти молодые силы вовремя
были замечены и поставлены в* условия, позволившие им
раскрыть свой исследовательский потенциал.
Александр Андреевич Спицын (1858—1931) был
представителем следующего за Кондаковым поколения научной
молодежи: его западноевропейским сверстником был Густав Кос-
синна. Этим ученым предстояло создать и реализовать новую
систему научных понятий и представлений, которая позволила
бы упорядочить громадный массив накопленных
археологических фактов, превратить их в источники, раскрывающие исто-
рическую проблематику. По существу своему это была та же
задача — освоение массива новых фактов и создания
адекватного этому массиву исследовательского метода, в решении
которой на византийско-русском материале архитектуры,
изобразительного и прикладного искусства блистательно проявил себя
Н. П. Кондаков. Византиноведение представляло собой новый,
едва оформившийся раздел археологии; тем более важным
было решение задач методической систематизации в остальных
ее разделах (как складывающихся, так и уже сложившихся).
А. А. Спицын родился в г. Яранске Вятской губернии в
учительской семье. После окончания в 1882 г. Петербургского
университета он вернулся в Вятку преподавателем гимназии. Еще
в студенческие годы А. А. Спицын в «Вятских губернских
ведомостях» за 1880 г. опубликовал свою первую научную
работу. Прошлое Вятского края, Прикамья, Поволжья стало
главной исследовательской темой на ближайшее десятилетие.
Первый результат этих занятий — опубликованный в 1882 г.
«Каталог древностей Вятского края» — привлек пристальное
внимание археологов Москвы и Петербурга. На следующий год
он дополнил его столь же основательным «Сводом летописных
известий о Вятском крае». В 1886 г. Спицын опубликовал
развернутую «Программу для описания доисторических древно-
247
«стей Вятской губернии». Таким образом, ко времени своего
участия в VII Археологическом съезде 1887 г. в Ярославле он
был известен как целенаправленный и серьезный
исследователь.
П. С. Уварова поддержала его, предоставив средства для
ведения археологических работ. А. А. Спицын провел разведки
по р. Вятке и Каме и опубликовал краткие сообщения в
местных изданиях. Там же, в «Вятских губернских ведомостях»
за 1888 г. (№ 64), вышла первая его обобщающая статья,
посвященная ананьинским памятникам. Полная публикация
отчета о произведенных работах в первом выпуске «Материалов
по археологии восточных губерний России» (М., 1893)
свидетельствовала о масштабном характере произведенных
исследований, вполне оправдавшем возлагавшиеся на них надежды.
К этому времени А. А. Спицын занял уже прочное место
в среде столичных исследователей. В 1892 г., по ходатайству
Н. И. Веселовского и крупного русского историка С. Ф.
Платонова, заведующего Отделением русской и славянской
археологии РАО, декана историко-филологического факультета
Петербургского университета, А. А. Спицына переводят в
Петербург на службу в Археологической комиссии. Как писал позднее
С. А. Жебелев, первой заслугой А. А. Спицына «нужно
признать бесспорно то, что с его появлением в Археологической
комиссии русская археология стала занимать в ней
надлежащее место, причем речь здесь идет не только о собственно
русской или славянской археологии, а об археологии России
вообще».103
Впечатление потрясающего взрыва накопленной и хорошо
направленной энергии производят подготовленные в первые же
годы пребывания в АК А. А. Спицыным выпуски «Материалов
по археологии России». MAP 14 (1893) «Люцинский
могильник»— памятник, на долгие десятилетия ставший эталонным
для раннесредневековых древностей Прибалтики. MAP 18 (1895)
Н. И. Бранденбурга с публикацией приладожских курганов
сопровождали «Дополнительные замечания» А. А. Спицына,
ставшие обобщающей, притом в основных своих положениях —
исторически достоверной характеристикой приладожской
курганной культуры X—XI вв. Наконец, MAP 20 (1896) с
посмертной публикацией материалов раскопок Л. К. Ивановского,
только благодаря огромному труду, вложенному в подготовку
этого тома А. А. Спицыным, дал сопоставимую с материалами
неславянских (балтских и финских) раннесредневековых
культур, необычайно разностороннюю по охвату всех категорий
вещевого инвентаря и особенностей погребального обряда
характеристику преимущественно славянской погребальной
культуры XI—XIV вв. северо-западной части Новгородской земли.
Одновременно Спицын предпринял систематичную
обработку разнообразных материалов, сведения о которых накопи-
248
лись в Археологической комиссии, центральных и местных
изданиях. С 1896 г. в ЗРАО публиковались (без подписи, как и
многие другие заметки и материалы Спицына, видевшего в их
подготовке свой служебный долг, а не личную заслугу)
«Обозрения некоторых губерний в археологическом отношении».
К 1899 г. этими «Обозрениями», позволявшими произвести
первичную, территориально-хронологическую упорядоченность
материала, было охвачено 26 губерний: Петербургская,
Новгородская, Псковская, Тверская, Ярославская, Костромская,.
Владимирская, Московская, Смоленская, Витебская, Минская,
Виленская, Могилевская, Калужская, Тульская, Рязанская,
Орловская, Курская, Черниговская, Киевская, Подольская,
Волынская, Гродненская, Воронежская, Саратовская, Самарская.
География «Обозрений», таким образом, в конце концов
охватила практически всю европейскую часть территории страны.
Осваивая этот материал, Спицын переходит к его
систематизации, выделению категорий памятников и выявлению связей
между ними. «Курганы с окрашенными костяками», «Городища
Дьякова типа», «Сопки и жальники», «Удлиненные и длинные
курганы», «Курганы киевских торков и берендеев» — вот лишь
некоторые, характерные для второго этапа исследовательской
работы А. А. Спицына, названия его публикации 1899—1903 гг.
Собственные полевые изыскания также представлялись Спи-
цыну совершенно обязательными. В 1898 г. он провел вполне
успешные разведки и раскопки памятников бассейна Камы.
Ананьинские материалы Зуевского могильника, исследованного
А. А. Спицыным, и поныне занимают достойное место в
музейной экспозиции Эрмитажа.
Характерно, однако, что в печати эти материалы появились
лишь в посмертной публикации 1933 г. (Материалы ГАИМК,
вып. 2). Как и другие, достаточно разнообразные полевые
исследования А. А. Спицына, никогда не стали его главным
делом. Учесть, сопоставить, свести воедино, осмыслить
разнообразный материал, непрерывно добываемый едва ли не во всех
уголках России, — вот в чем он видел свою важнейшую задачу.
Помимо публикаций и отчетов, неотъемлемую часть спицын-
ского наследия составляют его знаменитые «корочки»,
хранящиеся в Архиве ЛОИА АН СССР малоформатные папки с
картотекой, которую он вел на протяжении всей своей научной
деятельности. Деловые, иной раз, казалось бы, краткие записи,
зарисовки, схемы на разрозненных листах сохраняют и по сей
день тщательно упорядоченную по темам, сплошь и рядом
впервые выделенным Спицыным, научную информацию. К ним
и сейчас обращаются исследователи, занимающиеся
различными разделами археологии. Как отмечал С. А. Жебелев, он
был «исключительным знатоком курганных и могильных
древностей эпохи бронзы, скифских, сарматских, славянских,
народов Поволжья и Приуралья и др. — тут у него было очень мало
249-
соперников; к каждому предмету, найденному при раскопках...
он относился с особой отеческой любовью, с особым
захватывающим интересом... был и прекрасным систематизатором
древностей».
Плоды этой систематизации определились уже к 1899 г.,
.когда вышла в свет одна из центральных работ А. А. Спи-
цына — «Расселение древнерусских племен по археологическим
данным» (ЖМНП, VIII). В. В. Седов — один из ведущих
археологов-славистов, оценивая ее, писал: «Выдающийся русский
археолог А. А. Спицын прекрасно показал, что курганы и
вещевые материалы из них могут служить важнейшим
историческим источником для исследования восточнославянских племен...
Древнерусские курганы, кроме общих признаков,
объединяющих их в единую культуру и отличающих от соседних
памятников, характеризуются локальными особенностями. Анализ этих
особенностей позволяет выделить в восточнославянском ареале
области, каждой из которых свойственны определенные детали
погребальной обрядности и специфический набор женских
украшений. Географическое положение этих областей соответствует
летописным местам расселения восточно-славянских племен. Но
археологические сведения, поскольку они несравнимо богаче
летописных и поддаются детальному картированию, дали
возможность уточнить указания письменных источников и
детализировать картину расселения славянских племен в Восточной
Европе... Выводы А. А. Спицына и его характеристика
восточнославянских племен были безоговорочно приняты русскими и
зарубежными исследователями... По пути, указанному А. А. Спи-
цыным, построено исследование в трудах знаменитого чешского
слависта Л. Нидерле».104 Первый том «Славянских древностей»
Любора Нидерле, о котором идет речь, увидел свет в 1904 г.,
всего пять лет спустя после публикации Спицына. Приведенная
же цитата — из монографии В. В. Седова 1982 г., изданной в
составе энциклопедического свода «Археология СССР». Точное
и последовательное изложение результатов и методических
принципов А. А. Спицына само по себе свидетельствует об
их актуальности и объективной ценности для археологической
науки.
По существу, Спицын выступил одним из первопроходцев
в поисках нового метода археологии — картографического.
Первые опыты его применения в трудах западноевропейских ученых
относятся к рубежу XIX—XX вв. Публикации Г. Аберкромби
(1904, 1912), А. Лиссауэра (1904—1907), составивших первые
археологические карты керамики и металлических украшений
эпохи бронзы, обосновали продуктивность картографии как
метода археологических исследований. «Картографирование стало
неотъемлемой частью типологического метода,— отметил
А. Л. Монгайт.— Картографируя однотипные археологические
объекты, ученые стали замечать, что кроме объектов широкого
:250
распространения, можно обнаружить вещи, погребения,
постройки, типические для замкнутого района и позволяющие
отличить этот район от соседних. Это единство археологических
памятников определенного промежутка времени на сплошной и
ограниченной территории, единство, выражающееся в близком
сходстве орудий труда, утвари, оружия, украшений,
погребального ритуала, построек и т. д., а также в однообразном
изменении их форм в течение времени, позже получило название
«археологической культуры».105 В западноевропейской науке
понятие «археологическая культура» стало основным средством
историко-археологического исследования по мере того, как
разрабатывались основы ретроспективного метода изучения
генетических связей культур, отождествлявшихся при этом с древними
и современными этносами (главным образом, в работах Г. Кос-
синны). В русской археологии А. А. Спицын был одним из
первых представителей поколения, успешно и вполне
самостоятельно формировавших «этнокультурную парадигму», в развитии
археологического знания сменившую парадигму эволюционистов..
Понятие «культура» в работах А. А. Спицына появляется
с 1901 г. и последовательно было им применено к важнейшим
археологическим культурам Восточной Европы: фатьяновской,
волосовской, трипольской, зарубинецкой, черняховской (многие
из них были выделены, благодаря новым раскопкам и
открытиям, сделанным современниками Спицына).
Следует отметить еще один аспект его работы: с 1899 г.
A. А. Спицын берет на себя ставший регулярным и едва ли не
обязательным труд по подготовке публикации материалов
других, в том числе активно работающих исследователей. Раскопки
B. Н. Глазова, Н. К. Рериха, Л. Ю. Лазаревича-Шепелевича,,
C. И. Сергеева, С. А. Гатцука и многих других археологов,
пополнившие фонд славянской археологии принципиально
важными находками, благодаря спицынским публикациям,
существенно дополнили картину древнерусской культуры. Достаточно
отметить среди этих публикаций материалы Гнездовского
могильника и владимирских курганов.
В 1909 г., без магистерского экзамена и пробных лекций,
А. А. Спицын становится приват-доцентом
историко-филологического факультета Петербургского университета.
Подготовленный им курс лекций по русской археологии был первым в
России. Значительные усилия были им предприняты для
организации археологического кабинета и музея, формирования
постоянного круга сотрудников и слушателей. Поколение петербургских
археологов, многие из которых продолжали или же начали свою
научную деятельность в советское время, своей подготовкой
было обязано преподавательской деятельности А. А. Спицына.106
Сравнительно скромное служебное положение, которое он
занимал до конца предреволюционного периода своей деятельности,
далеко не соответствовало действительному значению его орга-
251
тшзационно-методической, преподавательской,
исследовательской работы по развитию петербургского научного центра
российской археологии.
Василий Алексеевич Городцов (1860—1945) занимал в
московском научном центре российской археологии ведущее место,
во многом подобно положению А. А. Спицына среди археологов
Петербурга. Он родился в семье сельского дьячка в с. Дубро-
вичи Рязанской губернии; учился в Рязанской духовной
семинарии, затем окончил военное училище и с 1880 по 1906 г. служил
офицером русской армии. В 1880-е годы постепенно
сформировалось увлечение В. А. Городцова археологией. Уже в 1887 г.
он выступил в числе участников VII АС в Ярославле. В 1888 г.
провел первые самостоятельные раскопки окских дюнных
неолитических стоянок. Вскоре по месту службы (протекавшей,в эти
годы в необычайно насыщенном археологическими памятниками
всех эпох, от каменного века до средневековья, Волго-Окском
междуречье) Городцов стал членом Рязанской (с 1891 г.), а
в 1898—1899 гг. Ярославской ученой архивной комиссии (УАК).
Губернские архивные комиссии по-прежнему оставались
активными местными научными центрами, тесно связанными с
Археологическим институтом в Петербурге, равно как и с
Подготовительными комитетами МАО, организуемыми для очередных
Археологических съездов, будучи их постоянными участниками.
Именно здесь, в Ученых архивных комиссиях Рязани и
Ярославля, прошел начальный этап научного становления В. А.
Городцова: он освоил методику изучения, а в значительной мере
и проблематику широкого диапазона — неолита, фатьяновских
памятников, финно-угорских древностей железного века,
ярославских курганных могильников IX—XI вв. В 1900 г. его
переводят служить на юг России, и с 1901 г. он разворачивает серию
интенсивных исследований в Харьковской губернии,
ознаменовавшуюся буквально триумфальным открытием замечательной
«триады» степных культур бронзового века» — ямной, катакомб-
ной, срубной.
В этих работах В. А. Городцов выступил как сложившийся
и опытный исследователь, с оригинальной и тщательно
разработанной методикой. Военно-топографическая подготовка,
организационные навыки, фундаментальное геологическое образование
(в советское время он читал в университете курс «четвертичная
геология») обеспечили сравнительно высокий уровень фиксации
сложных в стратиграфическом отношении памятников.
Детальный анализ стратиграфии курганных погребений позволил
определить относительную хронологическую последовательность
открытых культур, тем самым археология эпохи бронзы Южной
России обрела самостоятельную и достаточно надежную
хронологическую шкалу. Задача, к постановке которой уваровское
поколение едва подступало, была практически решена в течение
буквально трех лет (1901 —1903 гг.). Разумеется, обработка и
:252
систематизация полевых материалов потребовала значительного
времени, но уже в Отчете Исторического музея за 1914 г. был
опубликован итоговый труд В. А. Городцова «Культуры
бронзовой эпохи в Средней России» (М., 1916), в котором они
были выстроены в достоверную, в дальнейшем не
пересматривавшуюся, культурно-хронологическую колонку. Изученные
В. А. Городцовым изюмские и бахмутские памятники
«донецкого варианта» катакомбной культуры, как стали именовать их
позднее, спустя более чем полвека, были оценены
исследователями как «классическая катакомбная культура».107
Характерной особенностью В. А. Городцова-исследователя
был постоянный и глубокий интерес к
теоретико-методологическим вопросам. «Философия археологии» занимала его не менее
полевых открытий. Впервые в русской и советской археологии,
как отметил В. Ф. Генинг, «В. А. Городцов попытался
представить археологию не только как собрание определенных фактов
о древностях, но и как науку с определенной системой
взаимосвязанных компонентов, имеющих заданные функции».108
Стремление это реализовалось в его классификации наук,
определявшей место археологии в системе познания мира, и в
продолжавшейся десятилетиями работе над совершенствованием методов
археологии.
На XI АС 1899 г. в Киеве Городцов выступил с
монументальным теоретико-методическим исследованием «Русская
доисторическая керамика» — опытом универсальной классификационной
системы для описания глиняных изделий. Принципы
типологического метода, освоенные и детализированные в этой работе,
определенным образом реализовались в его классификации
погребальных памятников степных культур эпохи бронзы и в
разработанной позднее периодизации палеолита, основанной на
смене тесаной, сколотой и отжимной техники. Эта работа
завершалась «учением о типологическом методе, предполагающем
разделение индустрии на категории (по признаку назначения
типов), группы (по „веществу типов"), отделы (по форме,
„свойственной нескольким типам") и типы (по форме, „присущей
одному типу")».109 Использованная здесь система теоретических
понятий была апробирована в 1899 г. В
сравнительно-типологическом методе В. А. Городцов последовательно разграничивал
собственно сравнительный, исторический (основанный на
последовательно-хронологическом анализе выявленных объектов и
явлений) и типологический, который (наряду с методикой раскопок,
также детально и последовательно разработанной в ряде его
публикаций) Городцов считал основным методом археологии.
Четверть века (до конца 1920-х годов) он занимался теоретико-
методическими разработками типологического метода, которые
оказали значительное воздействие на научные взгляды и
методические приемы не столько на его современников, сколько на
учеников В. А. Городцова, а также на сравнительно молодую
253
по времени своего формирования археологию США середины —
второй половины XX в. по
С 1903 г. В. А. Городцов стал нештатным сотрудником, а
после увольнения в отставку из армии в 1906 г.— старшим
хранителем Исторического музея в Москве. После смерти (в 1909 г.)
признанного патриарха московской археологии И. Е. Забелина,,
он оставался едва ли не самым авторитетным из работающих
московских исследователей. В непосредственном его ведении
оказались коллекции материалов широчайшего диапазона:
палеолита— Костенки, Карачарово, Мамонтова пещера;
неолитических стоянок Беломорья, Волго-Окского междуречья,
Смоленщины, Белоруссии, Украины, Крыма, Сибири; памятников три-
польской культуры (выявленных к середине 1910-х годов в
пределах Черниговской, Киевской, Волынской, Подольской и
Бессарабской губерний); фатьяновские материалы, великолепные
изделия кобанской культуры, находки из Минусинской котловины
в Сибири (среди них особое внимание привлекали древности
тагарских памятников раннего железного века). Скифо-сармат-
ская археология в фондах Москвы была представлена
коллекциями не только случайных находок, но и материалами
раскопок грандиозного Вельского городища, отождествляемого с Ге-
лоном (скифским городом, известным по описанию Геродота).
Среди кавказских коллекций выделялись древности Урарту. Же-
лезный век лесной полосы представляли материалы Ананьин-
ского могильника, Гляденовского костища, «костеносных
городищ», великолепные украшения Кошибеевского, Курманского,
Борковского, Дубровического, Алекановского, Максимовскога
могильников. В полном составе в Историческом музее
сохранилась коллекция Д. Я. Самоквасова, в том числе уникальные
находки Черной Могилы. С лав яно-русские древности, материалы
курганов и жальников представляли культуру словен и
кривичей, дреговичей, радимичей, вятичей, особое место в экспозиции
занимали материалы Гнездовского могильника.
Освоение этого колоссального материала, сосредоточенного
в крупнейшем из археологических собраний страны, позволила
В. А. Городцову занять выдающееся место в русской
археологии. С 1907 г. началась его преподавательская деятельность
в Московском университете. В 1908 г. он опубликовал свой
первый курс лекций — «Первобытная археология», а в 1910 г.— era
вторую часть — «Бытовая археология». Переизданные в
несколько переработанном виде в советское время, эти работы
оставались настольными книгами для нескольких поколений
специалистов. В систематичном виде В. А. Городцов,
основываясь на творчески переработанной переодизации
эволюционистов, а во второй части — последовательно опираясь на
«географическую теорию» Л. И. Мечникова, дал практически первую
в русской научной литературе развернутую «археологическую
версию» мирового культурно-исторического процесса, в котором
254
вполне определенное место нашли основные археологические
культуры, к тому времени выделенные на территории
Российского государства и получившие обобщенные, но принципиально
в основном верные характеристики.
В. А. Городцов окончил свои дни профессором Московского
университета, членом ВКП(б), однако наиболее значимые
десятилетия его научной деятельности относятся к дореволюционной
эпохе. В расцвете своих сил этот исследователь, несомненно,
очень во многом «определял лицо» нового поколения российских
археологов.
Это поколение составили исследователи различного
масштаба и дарования, но большинству из них свойственны были,
если не достаточно высокий профессионализм, то, как правило,
значительно компенсировавшие его нехватку интенсивность
исследований и широта интересов. Именно их усилиями
напряженная работа по концентрации, а затем систематизации данных
вышла за пределы столичных научных центров и развернулась
на различных, достаточно обширных территориях страны.
Наибольшее значение для российской археологии рубежа XIX—
XX вв. имели, пожалуй, открытия, сделанные этими учеными на
Украине, где, по существу, формировалась уже вполне
самостоятельная научная школа.
Сергей Свиридович Гамченко (1859—1934) был одним из
ярких представителей этого поколения. В его судьбе много
общего с судьбой В. А. Городцова. Он также большую часть своей
жизни был офицером русской армии, и археологией увлекся еще
в ранней молодости (в 1878 г. участвовал в раскопках близ
Житомира, которые проводил В. Б. Антонович). Под руководством
этого авторитетного исследователя Гамченко осваивал
начальные основы проблематики и методики исследования славянских
памятников второй половины I тыс. н. э. на Житомирщине,
в 1886 г. он провел первые самостоятельные раскопки, а в 1888 г.
опубликовал полученные материалы Житомирского могильника.
На IX Археологическом съезде (Вильно, 1893 г.) Гамченко
выступил с небольшой сводной работой, опубликованной в Трудах
IX АС.
Вскоре его перевели служить в Петербург. Здесь С. С.
Гамченко обратил внимание и предпринял разведки и раскопки
памятников Северного побережья Финского залива, которые вошли
в научную литературу под именем «сестрорецких длинных
курганов». Правда, в ряде случаев он принял за погребальные
насыпи смолокурные и углежогные сооружения, широко
распространенные в финских народных промыслах; это не осталось
незамеченным АК как серьезный промах, и потребовалось
вмешательство А. А. Спицына для того, чтобы С. С. Гамченко смог
продолжить свою археологическую деятельность.
В 1909 г. он возобновил работы на Украине, продолжавшиеся
по существу до конца его дней: раскопки памятников триполь-
255
ской и Черняховской культур в Подольской губернии Гамченко
вел до начала первой мировой войны, а с 1919 г. вел
исследования на Волыни и Житомирщине, в 1928 г. участвовал в
проведении археологических работ на строительстве Днепрогэс. Вокруг
С. С. Гамченко сформировался тесный круг учеников,
проблематика исследованных им памятников в итоге охватила все
периоды археологической шкалы: палеолит (Волынь), неолит
(Волынь, Харьковская обл., сестрорецкие стоянки), триполье
(Волынь, Подолия, Черкасская обл.), памятники эпохи бронзы
(Волынь, Подолия, Днепропетровск), раннего железа (Волынь,.
Подолия), «культуры полей погребений» (Волынь, Подолия,
Черкасская обл.), славяно-русские древности (Волынь, Жито-
мирщина, Киев). Именно С. С. Гамченко на территории нашей
страны стал первооткрывателем наиболее ранних «достоверно
славянских памятников» культуры V—VI вв., получившей
позднее название корчакской. В 1919—1923 гг. эпонимный для этой
культуры памятник у с. Корчак Житомирского района и области
был им тщательно изучен. Правда, публикацию этих
материалов советский археолог В. П. Петров смог осуществить лишь
в 1963 г., после того как результаты раскопок С. С. Гамченко
были пересмотрены и правильно интерпретированы Ю. В. Куха-
ренко, опознавшем в них остатки раннеславянских жилищ с
керамикой «пражского типа». Сам же Гамченко раскопанные им
развалы печей-каменок из корчакских полуземлянок считал
своеобразными погребальными сооружениями.111
Очевидные ошибки и недочеты не умаляют значения этого
открытия. Именно материалы, добытые С. С. Гамченко,
оказались в итоге «у истоков славянской археологической
проблематики». И то, что потребовались десятилетия для того, чтобы эти
материалы привлекли внимание и были заслуженно оценены
новыми поколениями археологов-славистов, в первую очередь
объясняется сложными условиями, в которых протекала его
многолетняя научная деятельность. Организационно-методическая
структура дореволюционной археологии на Украине была еще
более рыхлой и незавершенной, нежели в столичных центрах.
Между тем украинской археологией занимались не только
одаренные и целеустремленные, но и разносторонне
подготовленные специалисты. Дмитрий Иванович Эварницкий (1855—
1940), историк, археолог, этнограф, фольклорист, писатель, в
советское время стал академиком АН УССР, в 1927 г. он был
ответственным руководителем работ на территории Днепрогэса,
первой крупной «новостроечной экспедиции» в нашей стране.
Коллегой его по украинской Академии наук стал представитель
того же поколения Владислав Петрович Бузескул (1858—1931),
глубокий знаток античности, специалист по источниковедению
и историографии, превосходно владевший именно теми
методическими основами исторического знания, нехватка которых
порой сказывалась в полевых исследованиях археологов. Специа-
256
листом столь же высокого класса был и еще один из первых
советских академиков Украины Николай Федотович Биляшев-
ский (1867—1926): археолог, этнограф, искусствовед,
превосходный знаток письменных источников и современной зарубежной
научной литературы, он осуществлял самостоятельные работы
и внимательно следил за археологическими исследованиями
памятников палеолита, триполья, полей погребений. Потенциал
всех этих исследователей вряд ли следует оценивать ниже,
нежели потенциал их столичных сверстников, где к изучению
древностей южных областей страны — Украины, Причерноморья
также приступали яркие творческие индивидуальности,
представлявшие новое поколение российской науки.
Сергей Александрович Жебелев (1867—1941) должен быть
назван первым из них не только как один из несомненных
лидеров научной школы, преемственно развивавшейся в Петербурге—
Петрограде—Ленинграде, с которым до последнего дня была
связана его жизнь. Высококвалифицированный античник,
специалист по истории, эпиграфике, классической филологии, он
создал фундаментальные труды по истории греческих полисов
Северного Причерноморья (эти, историко-археологические по
своему существу, исследования, стали реализацией наиболее
значимых в источниковедческом отношении результатов
дореволюционной археологии). И поэтому вполне закономерно, что
именно С. А. Жебелев, разносторонне владевший и материалом,
и методикой, и проблематикой дореволюционной классической
археологии, оставил советской науке одно из первых
обобщающих исследований по методике и истории своей дисциплины —
двухтомное «Введение в археологию», которое одновременно
является и памятником определенного этапа развития науки, и
одним из непреходящих ее достижений.
Современником и коллегой С. А. Жебелева по
Петербургскому университету был Яков Иванович Смирнов (1869—1918),
по признанию Н. П. Кондакова,— лучший из его учеников.
Окончив университет в 1891 г., он поступил в магистратуру,
а в 1893 г. Кондаков предложил поручить ему задуманную
в Археологической комиссии ответственную работу — подготовку
атласа «Приуральские древности», от которой отказался
И. И. Толстой. Речь шла о редчайшем по полноте и
трудоемкости обработки собрании восточной (в основном, сасанидской)
серебряной торевтики: коллекция драгоценных иранских
сосудов, обнаруженных в кладах и захоронениях Поволжья, При-
уралья, Западной Сибири и сосредоточенных в Эрмитаже, стала
к тому времени крупнейшей в мире. В 1894—1897 гг. для
подготовки этой работы Я. И. Смирнов совершил серию
заграничных поездок: в Египет, Малую Азию, Грецию, балканские и
западноевропейские страны. Памятники античного, византийского,
восточного искусства и особо произведения восточной торевтики,
найденные в России, но попавшие в западноевропейские собра-
17 Заказ № 9
257
ния, были им тщательно изучены. После этого приват-доцент
Петербургского университета стал хранителем Эрмитажа
(1899 г.). В 1908 г. увидел свет главный труд жизни
Я.И.Смирнова— «Восточное серебро. Атлас древней серебряной и золотой
посуды восточного происхождения, найденной преимущественно
в пределах Российской империи», принес ему всемирную
известность. С 1909 г. он — старший хранитель Эрмитажа,
член-корреспондент, а с 1917 г.— ординарный академик Российской
Академии наук.!12
Среди завоевавших мировую известность представителей
нового поколения российских археологов особо должно быть
выделено имя Бориса Владимировича Фармаковского (1870—1928).
Он родился, как и Спицын, в Вятке, в учительской семье.
В 1892 г. окончил историко-филологический факультет
Новороссийского университета в Одессе и был оставлен при кафедре
истории искусств. В те же годы, что и Я. И. Смирнов
(1894—1897), он прошел длительную заграничную подготовку
в музеях и научных центрах, археологических экспедициях на
территории Греции, Италии, Франции, Англии, Германии,
Австро-Венгрии, Турции. С 1898 г. Фармаковский получил пост
ученого секретаря Русского археологического института в
Константинополе, а с 1901 г. стал членом Археологической комиссии
в Петербурге. пз
Первоклассная научная подготовка определила не только
громадный объем систематизированного фактического
материала, которым владел Фармаковский в области археологии,
филологии, истории, искусствознании античного мира. Он освоил
также методический опыт крупномасштабных многолетних
раскопок античных памятников, прежде всего Олимпии, где
получил полевую археологическую подготовку, позволившую
перенести этот опыт и развить его в исследовании античных
памятников Северного Причерноморья. В 1896 г. Фармаковский
провел разведочные работы, а с 1901 г. начал стационарные
раскопки Ольвии. Помимо исследований Н. Я. Марра в Ани,
это был первый и беспрецедентный для отечественной
археологии опыт многолетних работ по систематичному раскрытию
древнегреческого полиса. Начало XX в. совпало с рубежом
качественно нового этапа развития археологической науки
в России.
С 1901 по 1908 г. продолжались раскопки Верхнего города,
в 1909—1915 гг. Б. В. Фармаковский планомерно исследовал
Нижний город Ольвии. Для характеристики значения этих работ
достаточно отметить то обстоятельство, что именно Ольвийская
экспедиция под руководством Б. В. Фармаковского,
возобновившая свои исследования в 1924 г. по приглашению правительства
Украинской Советской Социалистической Республики, стала
первой стационарной археологической экспедицией, постоянным
научным подразделением ГАИМК советского времени.
258
Напряженные полевые исследования, преподавание
(с 1905 г. — приват-доцент Петербургского университета),
организационная работа (член АК, с 1906 г.— ученый секретарь
РАО) сочетались у Фармаковского с блистательными
кабинетными изысканиями — от скрупулезных и неожиданно точных по
результатам вещеведческих этюдов до крупномасштабных
историко-культурных обобщений. Из 82 опубликованных им работ
следует выделить представленный в 1913 г. доклад на
Международном конгрессе историков в Лондоне — фундаментальный
труд «Архаический период в России» (публикация в MAP 34,
1914). Здесь Фармаковский впервые последовательно
рассмотрел и связал в единую культурно-историческую систему
наиболее ранние материалы архаической Ольвии, Скифии и Кавказа
и пришел к принципиально важным выводам о том, что
«ионийское искусство» северопричерноморских колоний оказало
непосредственное воздействие на формирование скифского
«звериного стиля», передав ему мотивы и образы, уходящие корнями
в эгейское и хеттское искусство Малой Азии. Начальные этапы
воздействия переднеазиатских культур на Северное
Причерноморье Фармаковский прослеживал еще во II тыс. до н. э.,
а возникшее как одно из основных проявлений этого воздействия
искусство «звериного стиля» развивалось непрерывно вплоть до
эпохи Великого переселения народов (V—VI вв.), пережитки
же его плотно вошли в народную культуру России и
сохранялись вплоть до этнографически наблюдаемого этапа ее развития.
И в хронологическом, и в географическом отношении это
были исключительно важные культурно-исторические
заключения: по существу, определялась, по неизвестным ранее
параметрам искусствознания, позиция в мировом
культурно-историческом процессе того особого культурного мира,
устанавливавшего собственные отношения со всеми цивилизациями
древности, за которым античная традиция закрепила имя «Скифия».
Определение географических и хронологических границ этого
«культурного материка», безусловно, служившего глубинным
фундаментом всей последующей истории и культуры России,
определявший ее место в мире, было важнейшей задачей
отечественной гуманистики. И совершенно по праву оригинальное
решение этой задачи, предложенной Б. В. Фармаковским,
сделало его к 1914 г. ученым с мировым именем. Именно ему,
в частности, было поручено представлять Россию на трех
международных конгрессах (Афины — 1905 гм Каир —1909 г.,
Лондон—1913 г.). Как в организационном, так и в
исследовательском отношении в деятельности Б. В. Фармаковского
воплощалось равноправное и творческое сотрудничество ученых России
с мировой, прежде всего западноевропейской археологической
наукой.
Новые решения крупных культурно-исторических проблем,
предлагавшиеся российскими учеными, получили одобрение и
17*
259
поддержку в мировой науке не только в силу масштабности и
высокого профессионального уровня создаваемых обобщений.
1890—1900-е годы плотно заполнены новыми открытиями,
выявлением целых пластов древностей различных эпох, связывавших
европейскую часть России не только с миром древневосточных
и античной цивилизаций, но и с культурно-историческими
процессами, выявлявшимися на территории Юго-Восточной,
Центральной, Северной Европы. Наиболее важные из этих открытий
были осуществлены на Украине и связаны с именем еще одного
крупного археолога «постуваровского» поколения.
Винцент, или, как его называли в России, Викентий
Вячеславович Хвойка (1850—1914), родился в чешском селе Семини,
образование получил в коммерческом училище г. Хрудим,
с 1864 г. жил в Праге, где увлекся историей, антиквариатом,
коллекционированием. В 1876 г. В. Хвойка навсегда покинул
пределы Австро-Венгерской монархии и переселился в Россию.
В Киеве он преподавал немецкий язык, живопись, успешно
занимался сельским хозяйством (его достижения в этой области
были отмечены на выставках в Ромнах, Харькове, Париже).
Продолжались и его занятия коллекционированием древностей,
привлекшие внимание В. Б. Антоновича. В. В. Хвойка принимал
участие в археологических исследованиях Антоновича, занял
лост заведующего музеем Киевского общества древностей и
искусств.
С 1893 по 1900 г. В. В. Хвойка, под наблюдением В. Б.
Антоновича, провел первые крупные археологические исследования
палеолитической Кирилловской стоянки, открытой в Киеве при
земляных работах. Так, спустя двадцать лет, удалось наконец
обнаружить палеолитические памятники, поиском которых
Антонович занимался еще в 1870-е годы. Ряд новых стоянок был
обнаружен Хвойкой в 1901—1903 гг. (у с. Селище близ Канева,
на Батыевой горе, в долине Лыбеди близ Киева и др.)- Однако
еще при раскопках палеолитического слоя Кирилловской
стоянки были зафиксированы залегавшие выше него остатки
жилищ с керамикой. Поиском подобных памятников Хвойка
занимался с 1895 г. все более успешно и в 1897 г. открыл поселения
с землянками и глинобитными «площадками» у с. Триполье, Ве-
ремье, Жуковцы. Началось исследование трипольской энеолити-
ческой культуры, первой из серии раннеземледельческих культур
«расписной керамики».
Раскопки этих памятников, исключительно богатых
эффектными и выразительными материалами, В. В. Хвойка продолжал
до 1909 г. Серия докладов о Триполье была представлена им
на XI (1899 г., Киев), XIII (1905 г., Екатеринослав), XIV
(1908 г., Чернигов) Археологических съездах. Хвойка
разработал первую периодизацию трипольской культуры, разделив ее
на стадии: Триполье А (медный век, более поздние
«площадки»), Триполье Б (более ранние, каменный век) и древней-
260
iune землянки. Установив земледельческий характер триполь-
ских поселений, В. В. Хвойка считал их создателей протославя-
иами, автохтонными потомками обитателей палеолитических
стоянок типа Кирилловской. Черты связей с Трипольем
(ослабленных наплывом «киммерийского» населения эпохи бронзы) он
стремился проследить в материалах городищ скифского
времени— Матронинского, Шарповского, Пасторского.
1899 г. ознаменован серией новых открытий В. В. Хвойки:
у с. Зарубинцы, Черняхов, Ромашки им были открыты и
раскопаны могильники «полей погребений», заполнявшие
хронологический разрыв между скифскими и древнерусскими
памятниками. Уже в 1901 г. В. В. Хвойка разделил их на две
последовательно сменявшие друг друга археологические культуры: зару-
бинецкую (рубежа н. э.) и Черняховскую (первые века н. э.).
Затем эта периодизация была им уточнена: выделены предзару-
бинецкий период (памятники типа Пруссы), зарубинецкая
культура, Черняховский могильник и Черняховская культура, после-
черняховская культура эпохи -Великого переселения народов.
Славянский характер всех этих групп древностей не вызывал
у В. В. Хвойки никаких сомнений.
Трудно переоценить масштабы сделанных в течение
нескольких полевых сезонов замечательных открытий В. В. Хвойки.
Любого из них достаточно для того, чтобы имя исследователя
заняло почетное место в истории науки. Столь же безусловно
лоложительно нужно оценить и его стремление максимально
упорядочить полученные результаты, построить законченную и
стройную хронологическую колонку, секвенцию археологических
культур. Созданная В. В. Хвойкой культурная стратиграфия
Среднего Поднепровья, практически непрерывная от каменного
века до древнерусской эпохи, стала важнейшим достижением
отечественной археологии.
Слабым местом построений В. В. Хвойки была
прямолинейная этническая интерпретация открытых им археологических
культур: близкие этнокультурные общности энеолита и
железного века открывались далеко за пределами России и на
территориях, не связанных с историческими судьбами славянства.
Неоднозначность этих проблем была ясна многим из
современников и коллег В. В. Хвойки, и в ближайшие же годы
интерпретация его результатов стала предметом острых дискуссий.
Сформулированные им взгляды на преемственно-автохтонное
развитие населения Среднего Поднепровья, хотя и не могли быть
обоснованы систематичной и доказательной аргументацией,
однако находили определенную поддержку и в эти, и в
последующие десятилетия.
Энтузиазм, интенсивность и несомненная продуктивность
работ В. В. Хвойки вызывали сочувствие и поддержку киевской
общественности. Слабые стороны его культурно-исторических
построений обращали на себя внимание наиболее квалифициро-
261
ванных специалистов как в Киеве, так и в столичных центрах.
Вызывала критику и методика раскопок Хвойки, часто вполне
заслуженную. Поэтому, когда в 1907 г. он начал раскопки на
Старокиевской горе, в древнейшей части Киева, после
обсуждения первых, очень впечатляющих результатов («капище»,
дворцы, жилища, мастерские), на XIV АС, Археологическая ко-
миссия приняла решение о выделении на проведение в течение
10 лет дальнейших раскопок ежегодных ассигнований
в 2 тыс. руб. Однако при этом ведение работ поручалось
Б. В. Фармаковскому.
Украинские археологи более полувека спустя с обидой
вспоминали об этом решении; в столкновении 38-летнего Фармаков-
ского и 58-летнего Хвойки виделось прежде всего давление
столичной аристократии и бюрократического аппарата на
демократическую общественность.114 Вряд ли можно упрекнуть в
аристократическом высокомерии Б. В. Фармаковского, сына
вятских учителей; скорее уж, его требовательность определялась
высокой научной квалификацией, достигнутой прежде всего
собственными усилиями. Но подобный «аристократизм духа»
в условиях чиновно-бюрократического руководства из имперской
столицы неизбежно воспринимался как аристократизм
сословный; а воздействие сословных перегородок, сознательное или
неосознанное, отнюдь не способствовало поиску общего научного
языка, единого и взаимопонятного даже для одного, по
существу, поколения исследователей.
6. ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ ПОДХОДОВ
Между 1884 и 1899 гг. в российской археологии выделилось
несколько вполне самостоятельных научных течений, или,
точнее, методико-методологических подходов к предмету изучения,
задачам и методам работы с археологическим материалом. Этот
процесс развивался во многом естественным, стихийным путем
и ни в одном случае не дошел до стадии кристаллизации и
изложения законченной парадигмы, системы научных взглядов,
четко объединяющих представителей одного подхода и
отделяющего их от других течений. В силу этого границы между ними
оставались размытыми. Тем не менее различия в подходах
отчетливо проявились уже в составе и тематике «общих
вопросов», равно как и конкретных выступлений, на VI (1884 г.,
Одесса), VII (1887 г., Ярославль), VIII (1890 г., Москва) АС,
где в это время постепенно поляризовались взгляды сторонников
естественнонаучного течения, развивающего парадигму
эволюционистов (сдвигаясь при этом на периферию научной среды
российской археологии) и представителей других подходов,
формирование которых в целом относится к «постэволюционист-
ской» эпохе.
262
Большинство археологов России оставалось в рамках
течения, которое можно назвать «общекультурно-историческим»,
лредставлявшего собой, по существу своих взглядов, прежнюю
«бытописательскую парадигму», но реализующуюся в условиях
быстрого и при этом неравномерного, с качественным
изменением внутреннего состояния ряда дисциплин, развития всего
комплекса гуманитарных знаний. Археология в этой ситуации
выступала по преимуществу как вспомогательная дисциплина,
сообразующая свои данные и построения с результатами веду-
щих отраслей родственного знания. Продуктивнее всего такое
соотношение оказывалось для классической, античной
археологии с ее развитым источниковедческим базисом и обширным
спектром конкретно-исторической проблематики. Вполне
органично к классической археологии примыкала скифо-сарматская:
эффективное включение в эту проблематику таких
квалифицированных специалистов-античников, как Б. В. Фармаковский,
а позднее М. И. Ростовцев, можно объяснить и глубокой
культурно-исторической взаимосвязью античных полисов и
«варварской периферии» греко-римского мира и общностью
классических письменных источников, раскрывающих эту взаимосвязь.
В то же время, в комплексе взаимодействующих на базе
античной и скифо-сарматской проблематики дисциплин, прежде всего
благодаря работам В. Ф. Миллера, все более важную роль
начинала играть лингвистика, в деятельности этого ученого и ряда
его последователей, связываемая как с археологией, так и еще
более тесно — с этнографией Кавказа, а затем и других
областей. Происходившее благодаря этому подключение археологии
к разработке обширного комплекса проблем индоевропеистики
в целом в значительной мере повышало реализацию
познавательного потенциала археологических данных. Историческая
география, общественный строй, обряды,
религиозно-мифологические представления, культурные связи иранских племен
Северного Причерноморья исследовались на основе «скифских
древностей».
По мере убывания информативности античных источников,
расширение спектра проблематики в рамках этого подхода
в значительной мере компенсировалось возрастающим
вовлечением общекультурных построений, и прежде всего методов,
понятий и исследовательских приемов искусствоведения.
Постепенно обособлялось «художественно-историческое» течение
российской археологии, к исходу столетия завоевывающее все
больший авторитет. Включение искусствознания в связанный
с археологией гуманитарный комплекс расширяло ее
познавательные возможности, правда, за счет обособления
художественно-выразительных памятников от остального фонда артефактов,
в тенденции — от материальной культуры в целом. На
определенном этапе в какой-то мере это обособление преодолевалось
наметившейся тенденцией к усилению интуитивно-образной сто-
263
роны познания, «видения» исторического прошлого с опорой на
археологический материал. Эта тенденция, намечающаяся уже
в некоторых выступлениях В. И. Сизова (о курганных
материалах по древнерусскому костюму и вооружению), ярко
проявившаяся в воздействии на развитие археологии, особенно
славянорусской, исследователей и историков архитектуры, таких, как
В. В. Суслов, поддерживалась подъемом исторической
живописи Г. И. Семирадского (1843—1902), переходившего от
насыщенных колоритными деталями «греко-римского быта»
монументальных полотен к древнерусской тематике (серия работ,
посвященных Александру Невскому, и эффектное полотно
«Похороны руса», представлявшее собой археолого-этнографиче-
ский комментарий к знаменитому описанию Ибн-Фадлана).
Тема «археология в живописи конца XIX — начала XX вв.»
требует еще исследования, но это взаимодействие следует
учитывать уже в силу того, что оно отразило разные этапы
формирования археологических представлений. От пронизанного «буквой
и духом» забелинского бытописания «видов Москвы» А. М.
Васнецова (1856—1933) русская живопись, в творчестве его
старшего брата В. М. Васнецова (1848—1926), вышла к освоеник>
собственно археологического пласта как «скифской», так и
непосредственно «русской темы». В начале 1880-х годов появился
не только «Бой скифов со славянами», но и «Витязь на
распутье», и васнецовские «Богатыри». Потрясающий своей
одухотворенной силой, уходящий корнями в глубокую древность
(индоиранскую, как и скифо-сарматский термин «бохатур», па
исследованиям В. Ф. Миллера), образ эпического воина стал
концентрированным выражением национального самосознания.
Наконец, новый уровень этого образного проникновения в
глубокую суть истории реализовался в совмещении художественного
и археологического начал, воплощенных в творчестве Н. К.
Рериха.
«Художественно-исторический» подход реализовывался и:
в систематизации археологического материала; наиболее
полным образом его представляли «Русские древности» Н. П.
Кондакова и И. И. Толстого. Служившие одновременно и
систематизированным справочником по древним произведениям
прикладного искусства (от античной эпохи до Древней Руси), it
своего рода «первоисточником» ряда художественных образов
(решений, мотивов, форм), их следует рассматривать в широком
культурном контексте как один из преобладающих компонентов
наметившейся во второй половине 1880—1890-е годы тенденции
к новому уровню взаимодействия и синтеза различных видов
художественного творчества, тенденции, служившей и стимулом,,
и в какой-то мере сферой применения достижений
«художественно-исторического» течения. Это взаимодействие проявлялось и
в новых организационных формах. Наиболее яркий образец
такого рода — формирование своеобразного художественно-исто*
264
рического центра в Смоленске, созданного активной
деятельницей культурной жизни России рубежа веков кн. М. К.
Тенишевой. Историко-археологический профиль этого центра
определился, благодаря участию в нем И. Ф. Барщевского (1851 —
1948), приглашенного Тенишевой для организации в Смоленске
Музея народного искусства (сотрудником которого Барщевский
оставался до 80-летнего возраста, когда по ходатайству
Смоленского совета ему в 1931 г, была предоставлена персональная
ленсия). Создатель уникальной фотографической коллекции,
посвященной древнерусским памятникам, Барщевский с 1877 г.
деятельно сотрудничал с А. С. Уваровым, академиками
архитектуры А. М. Павлиновым и В. В. Сусловым, Н. П.
Султановым, Н. П. Кондаковым, П. С. Уваровой. С 1886 г. он работал
в Ярославле, заложив основы музейного дела в этом
древнерусском городе, а в 1898 г. был приглашен Тенишевой в
Смоленск, где возглавил музей и стал одним из руководителей
Смоленской Ученой архивной комиссии. В 1900 г. были
организованы художественные мастерские в тенишевском имении
Талашкино под Смоленском, где вместе с М. К. Тенишевой
развитием народных художественных промыслов, формированием
этнографических коллекций, поисками новых архитектурных и
монументально-декоративных решений, основанных на освоении
древнерусского и народного наследия, наряду с И. Ф. Барщев-
ским, занимались такие выдающиеся мастера русского
искусства конца XIX — начала XX в., как В. М. Васнецов, И. Е.
Репин, В. А. Серов, М. А. Врубель, Н. К. Рерих и ряд других.115
Методические принципы художественно-исторического
подхода в российской археологии последовательнее всего были
разработаны Н. П. Кондаковым, первоначально — на базе изучения
византийских древностей, прежде всего произведений
византийского искусства. Он так определял общие задачи
художественно-исторического исследования: «Археологическая наука
станет самостоятельною и решающею, когда, изучив памятники
ради них самих, она поставит их в узле путей своего
исследования, но не ограничиваясь эстетическим анализом, осветит эти
памятники изнутри их самих и извне данными быта, культуры
и политической жизни».116 При этом «памятник должен быть
освещен предварительно сам по себе, по своим историческим
признакам, и эти признаки должны быть затем указаны как
исторические черты в ходе (развития) иконографического
типа».117 Поэтому «в исторической науке важнейшим ее актом
является сперва выбор из представившегося материала
древности такого рода предметов, которые, по своей характерности,
могли бы образовать собою «памятники» эпохи, и после выбора
такая сравнительная их характеристика и последовательное
расположение по времени и взаимной связи, которая давала бы
в результате историческую их постановку наподобие вех по
дути, намечаемому для будущих исследователей».118 Сравни-
265
тельно-стилистический анализ в искусствоведческих
исследованиях Н. П. Кондакова был применен на качественно новом
уровне, позволяющем определить его как принципиально новый,.
«иконографический метод». Характеризуя его, В. Н. Лазарев
отмечал: «В основу этого метода была положена совершенно
правильная мысль. Византийское искусство не являлось
искусством индивидуальных мастеров и художников... в нем
неизменно доминировал типический подход к действительности,
облекавшийся в канонические, идеальные формы... в византийском
искусстве раз выработанные типы держались с
необычайной устойчивостью, подвергаясь в процессе развития лишь
незначительным, а главное — постепенным изменениям... Метод,
атрибуции и планировка материала по стилистическим группам
были в данном случае не всегда применимы, т. к. в известном
отношении они шли в разрез с общим характером византийского
искусства. И именно здесь и выступает во всем своем значении
иконографический метод Кондакова... Проследив эволюцию
какого-либо иконографического мотива, он заполучал тем
самым возможность найти целый ряд точек опоры для датировки,,
хронологии и классификации памятников... Анализ же
иконографии позволял Кондакову делать заключения о влиянии
одного художественного мира на другой и о их генетическом
происхождении».|19
«Иконографические типы», положенные в основу
«иконографического метода» Кондакова, по существу своему были
открытием (в византийском искусстве, благодаря прежде всего его
культурно-исторической специфике, свойственному ему, по
определению В. Н. Лазарева, «типизму») того явления, которое
позднее получило определение «культурного типа». Первые
формулировки этого понятия появились в теоретических
исследованиях американского археолога У. Тэйлора почти полвека спустя
после главных работ Н. П. Кондакова, а как основной элемент
«системной стратегии» археологического исследования
«культурный тип» стал рассматриваться лишь в конце 1970-х годов
в теоретико-методических разработках советского археолога
Л. С. Клейна.120 Между тем Н. П. Кондаков не только
реализовал исследовательские возможности своего метода на материале
византийского искусства, но и наметил пути его применения
к археологическим материалам, в особенности славяно-русским.
Им посвящалась его работа 1898 г. «Русские клады.
Исследование древностей великокняжеского периода». Ювелирные
изделия рассматривались здесь как «продолжение курганных
древностей». При этом, подчеркивал Кондаков, «так как
археология сама есть только область знания, черпающая свои приемы
из науки истории искусства, которая ставит в основание
исследование форм в их художественном образовании и развитии или
исследование стиля, то и здесь мы должны принять своей
главной задачею изучение курганных древностей, кладов и пр.
266
прежде всего со стороны их стиля, типической формы предметов,
ее исторических изменений». ш
Безусловно, задача выделения «культурных типов»
средствами «иконографического метода» оказывалась достаточно
сложной в применении к древнерусскому искусству, которое, как
подчеркивал Кондаков в 1899 г., представляло собой
«оригинальный художественный тип, крупное историческое явление,
сложившееся работою великорусского племени при содействии
целого ряда иноплеменных и восточных народностей».122 Если
в сфере церковного искусства иконографический метод был
вполне применим и к древнерусскому материалу, то собственно
археологические древности находились далеко еще не на том
уровне систематизации, который позволил бы оперировать здесь
понятием, равнозначным «культурному типу».
Задачи такой систематизации решались средствами научной
стратегии, которая в современных исследованиях обозначается
как «индуктивно-аналитическая*: именно так следует
определить тот подход к организации эмпирического материала,
группировке его в культуры и выделения «эмпирических типов»,
часто — без четкого их определения, методом визуальной
идентификации («кольцо типа MAP 20, табл. XXII, I»), ярким и
наиболее продуктивным представителем которого был А. А. Спи-
цын. При этом следует иметь в виду, что сам по себе характер
индуктивно-аналитического (в последующей литературе его
чаще называли «эмпирическим») подхода не требует
развернутого изложения теоретико-методических принципов. Однако это
не означает их отсутствия: типология, которой пользовался Спи-
цын, как и выделявшиеся им культуры, были рабочими
понятиями развивавшейся модификации сравнительно-исторического
{в археологическом аспекте — типологического) метода и так
же, как для художественно-исторического подхода
искусствознание, здесь функцию методологического лидера (ориентира,
образца), с которым соотносились и приемы, и, что более важно,
конечные результаты исследования, служила дисциплина,
добившаяся наибольших результатов в применении сравнительно-
исторического метода к родственному материалу. Такой
дисциплиной в 1890-е годы была прежде всего лингвистика, и в
частности славянское языкознание. В. В. Седов подчеркнул значение,
которое для исторической интерпретации, т. е. оценки
результативности систематизации славянских археологических
материалов, осуществленной в 1899 г. А. А. Спицыным, имели работы
лингвистов: «Изучая современные диалекты восточнославянских
языков и материалы древнерусской письменности, А. А.
Шахматов, А. И. Соболевский утверждали, что между диалектной
дифференциацией древней Руси и племенами Повести временных
лет существует какая-то зависимость... А. А. Спицын
подтвердил мысль А. А. Шахматова об этническом своеобразии племен
Повести временных лет».123
267
Алексей Александрович Шахматов (1864—1920), языковед,
текстолог, историк, для значительной группы
археологов-славистов конца XIX — начала XX в. был таким же идейным
лидером и создателем принципиальных общих концепций, каким для
археологов «раннего и зрелого уваровского периода» был
С. М. Соловьев. Ученик В. Ф. Миллера, Ф. Ф. Фортунатова,
Ф. Е. Корша, в 1887 г. Шахматов закончил
историко-филологический факультет Московского университета и продолжал здесь
свою деятельность до 1894 г., когда стал адъюнктом Академии
наук; почетный член и член ряда русских и зарубежных
научных обществ и академий, профессор Петербургского (с 1910 г.)
и почетный доктор Пражского и Берлинского университетов^
с 1897 г.— экстраординарный, а с 1898 г.— ординарный
академик, Шахматов стал одним из крупнейших русских
ученых-гуманитаров с мировым именем.
При безусловном различии конкретных научных интересов
да и масштабов общественного признания многие
характеристики, которые современные исследователи дают научной
деятельности Шахматова, представляют интерес, так как вполне
определяют предельные достижения той, основанной на
сравнительно-историческом методе научной парадигмы, которую
воплощали в своей деятельности археологи
«индуктивно-аналитического направления». Так же, как позднее и этих археологов,
Шахматова «упрекали либо за фактологичность изложения,
либо, напротив, за чрезмерное увлечение общими концепциями
в ущерб фактам, хотя на самом деле интуиция Шахматова
всегда была основана на тщательно проработанном и увязанном
с соседними элементами факте. Для научной деятельности
Шахматова характерны: сравнительно-исторический метод в
применении к любому уровню и материалу исследования; постоянное
развитие этого метода; совершенствование исследовательской
процедуры и системы доказательств, филигранная отработка
всех деталей изыскания; привлечение максимального числа
источников и предварительное критическое их сопоставление;
точно и ясно сформулированное изложение достигнутых
результатов, включавшее иногда и эксплицитное воспроизведение
последовательности самого изыскания; строгое следование
однажды принятой точке зрения на протяжении всего даннога
исследования, каким бы обширным оно ни было;
благожелательная критичность по отношению к предшественникам и
оппонентам, всегда обставлявшаяся доказательными аргументами if
фактами; постоянное развитие собственных идей и методики
исследования, приводившее иногда к отказу от собственных
прежних выводов в пользу более широкой или исчерпывающей
материал концепции».124
А. А. Шахматов блистательно реализовал отмеченные
качества в фундаментальных исследованиях славянского
языкознания, истории древнерусского летописания, методических разра-
268
ботках во всех областях славистики. Особое значение для
археологов имели сформулированные им взгляды на раннюю историю
восточного славянства, наиболее развернутое изложение
получившее в работе «Древнейшие судьбы русского племени»,
опубликованной уже в советское время. Целый ряд положений
Шахматова нашел подтверждение и сохраняет силу и в наши
дни: «Распадение славянства, его расселение, было связано
с падением готского могущества, вызванным нашествием гуннов:
освободившись из-под руки остроготов, славяне начинают
двигаться на юг, но восточная их ветвь, анты, терпит поражение от
южнорусских готов... Из данных языка обнаруживается, что
общеславянская семья распалась сначала на две ветви:
западную и южновосточную; позже вторая ветвь выделила из себя
южную и восточную отрасли». Намеченные ранние этапы
истории славянства, в VI в. испытавшего мощное давление
кочевнической державы авар, обусловили первоначальную
ограниченность славянского ареала в Восточной Европе: «Сожительство
всего восточного славянства в тесной области, ограниченной
Днестром и средним течением Днепра, должно было быть
продолжительным; определяем его по крайней мере двумя столетиями (VII
и VIII)». Освоение значительного пространства в лесной зоне
Восточной Европы шло не только из юго-восточной, но и
западнославянской областей: на это указывали выявленные
Шахматовым «ляшские особенности в белорусском языке
(следовательно, на территории дреговичей и радимичей) .. .в языке
западной отрасли кривичей, т. е. прежде всего древнепсковского
наречия... самом имени вятичей... объясняю себе тем, что
вятичи, как ляшское племя, называли сами себя wgtic—, между
тем как соседние с ними восточные славяне произносили
wjatic—: ...укажу еще на связь вятичей с радимичами...
Севернорусское наречие издревле смешивает звуки ч и ц; такое
смешение естественнее всего объяснить как результат влияния
такого наречия, в котором звук ч исчез совсем, заменившись
через ц; как указано выше, восточноляшские племена имели
в своем говоре именно эту звуковую особенность: следовательно,
становится вероятным именно их влияние на севернорусов,
некогда сосредоточивавшихся в северном Поднепровье». В ходе
расселения славяне устанавливают разнообразные отношения не
только с тюркскими (на юге), но в лесной зоне — с балтскими
(«литовскими») и финскими племенами, а также норманнами
(присутствие которых подтверждается, в частности, наряду с
летописью археологическими данными Гнездовского могильника,
владимирских и ярославских курганов). Шахматов мог уже
опереться на заключения археологов и при выводе о том, что
«торговый путь через Волгу открыт скандинавами раньше, чем
путь на юг через Днепр; и этот волжский путь имел для
шведской торговли большее значение». Крупномасштабная общая
картина ранних этапов государственного развития восточного
269
славянства позволяла сформулировать и непротиворечивое
решение «варяжского вопроса». Оценивая значение похода Олега
во главе многоплеменного войска с участием варягов,
объединившего в 882 г. Северную и Южную Русь в единое
Древнерусское государство, Шахматов отмечал: «В создании нового
государства видное значение имела земля (имеется в виду
общинная, территориальная организация славянства.— Г. Л.):
победили киевского князя (Аскольда.— Г. Л.) варяги, но сами они
были наемниками славян, кривичей и других северных племен,
отстаивавших свои земли от чужеземного порабощения.
Существенное значение имеет при этом то обстоятельство, что как
русские дружинники, так и сменявшие их варяжские выходцы
быстро ассимилировались на далеком от Скандинавии юге в
восточнославянской этнографической среде. Они становились
славянами; это выдвигало державность славянского элемента в
русском государстве и естественным образом ставило перед
киевским князем задачу покорения всех восточнославянских племен.
Уже в течение X века завершается процесс объединения
восточнославянских земель вокруг Киева, получающего в силу своего
положения возможность стать не только политическим, но и
культурным центром для всего Поднепровья и прилегающих
к Поднепровью земель».125 Формировавшаяся на протяжении
десятилетий, шахматовская концепция не только подтверждала
достоверность спицынскои схемы «расселения древнерусских
племен», но и раскрывала глубокие перспективы дальнейшего
археолого-исторического изучения ранней истории славянства.
До конца 1920-х годов по существу славяно-русская археология
основывалась именно на этой концепции.
За пределами славянской тематики лингвистика, однако, не
могла предложить общей схемы этнокультурного процесса,
равнозначной шахматовской. Реконструкции более ранних этапов,
не освещенных данными летописей, вызывали дискуссии в среде
самих лингвистов. Принимая на вооружение несомненные
достижения сравнительной индоевропеистики, археология неизбежно
испытывала и ее же ограничения. Чем дальше вглубь
первобытности, тем менее эффективной становилась стратегия
«индуктивно-аналитического подхода», тем более описательными,
формальными и нестрогими оказывались его результаты.
«Дедуктивно-классификационный подход», к концу 1890-х
годов уже наметившийся в разработках В. А. Городцова,
стремился снять эти ограничения путем создания строгой и связной
системы классификационных понятий. Основываясь на «общих
законах» (к постулированию которых Городцов обратился, в
основном, уже в советское время), эта система должна была
охватить иерархией понятий вещественный материал во всем
хронологическом диапазоне археологии. Именно так ставилась
им задача уже в 1899 г. в «Русской доисторической керамике».
Той же стратегии Городцов придерживался и в дальнейшем:
270
«он уподобил археологическую систематику биологической,
построил жесткую схему для древовидных классификаций с
универсальной иерархией признаков и закрепил за терминами
определенные значения».126 Основу классификации, по Городцову,
составляло понятие «тип», как совокупность предметов, сходных
по материалу (веществу), форме и назначению: принципами
деления на категории служили «назначение» (функция) типов,
на группы — «вещество» (материал), на «отделы» — форма,
присущая нескольким типам, и на типы — форма, «присущая только
одному типу». Принципы эти неоднократно применялись
В. А. Городцовым для систематизации конкретного
археологического материала. Анализируя теоретическую обоснованность
схемы Городцова в начале 1980-х годов, В. Ф. Генинг отмечал, что
в ней «по-видимому, уловлена в какой-то мере закономерность
генетического развития орудий труда».127 Ограниченность
применения городцовской типологической схемы и в целом его
системы теоретических взглядов другой советский
исследователь— В. Д. Викторова объясняет эклектичностью ее
философской базы.128 Наконец, Л. С. Клейн выделяет главный
недостаток городцовской и генетически связанной с ней
классификационной схемы современных американских исследователей: «Ее
создатели стремились совместить в ней качества обеих форм
группировки — служебной (жесткость, универсальность,
логическую взаимоисключаемость ячеек и т. д.) и исследовательской
(естественность, отражение реальной сети взаимосвязей и т.д.).
Даже для биологии совмещение их затруднительно, хотя в норме
биологические виды не скрещиваются. Применительно же
к культурному материалу с его многообразием переходных и
смешанных форм такие задачи и вовсе несовместимы. При
попытках совместить неизбежно страдают обе цели — не
достигается ни та, ни другая». В исторической перспективе, однако,
осознание этого противоречия уже во второй половине XX в.
привело к обособлению «гипотезно-дедуктивной» стратегии,
оперирующей понятием «условного типа» (противостоящего как
«эмпирическому», так и «культурному»).12^ Следовательно,
методологические поиски В. А. Городцова составляли вполне
закономерный и достаточно результативный этап развития научного
мышления. Ограниченность его определялась механистическим
переносом принципов и методов, выработанных в естественных
науках, прежде всего в биологии, на культурно-исторический,
археологический материал. В то же время,
формально-типологический метод развивался В. А. Городцовым в известной мере
как противопоставление типохронологическим периодизациям
эволюционистов (в частности, Мортилье, с которым он остро
полемизировал), базировавшихся на естественнонаучной
парадигме.
«Естественнонаучный подход» в российской археологии,
наиболее полно осваивавший и достижения, и проблемы западноев-
271
ропейских эволюционистов, хотя и не мог не вытеснить «быто-
писательскую парадигму» уваровского периода, не активно
конкурировать с формирующимися и преемственно с ней
связанными подходами нового поколения, не был, однако, заглушён
полностью. Сохранялся научный авторитет Д. Н. Анучина,
постоянно знакомившего российскую научную среду с последними
зарубежными достижениями. К обсуждению актуальных
проблем периодизации палеолита под несомненным
воздействием эволюционистов обращались и В. А. Городцов, и позднее
А. А. Спицын. В Петербургском университете с 1888 г. под
председательством А. А. Иностранцева действовало
Антропологическое общество, с 1893 г. такое же общество было создано
проф. А. И. Таренецким при Военно-медицинской академии.
Здесь объединялись исследователи новых поколений, в первом
десятилетии XX в. составившие небольшую, но вполне заметную
археологическую школу, представители которой стали ведущими
учеными советского времени.
Федор Кондратьевич Волков (1847—1918) стал ее лидером.
Этнограф, антрополог, археолог, литератор (в украинской
печати подписывавшийся «Хв. Вовк»), он длительное время провел
в эмиграции. Однако его археологические публикации появились
уже в 1899 г. (в львовских «Материалах до Украинсько-Русь-
кой Етнологии»). Именно он, пересмотрев резко заниженные
датировки В. В. Хвойки и В. Б. Антоновича для Кирилловской
стоянки, правильно определил ее слой как мадленский;
верхнепалеолитическому мадленскому искусству была посвящена и
серия его публикаций начала 1900-х годов. После революции
1905 г. Ф. К. Волков вернулся в Россию и фактически возглавил
в Петербургском университете «палеоэтнологическое
направление» исследований. Учениками Ф. К. Волкова были такие
крупные советские ученые, как П. П. Ефименко, С. И. Руденко,
Д. А. Золотарев, с тем же кругом антропологов и археологов
были связаны Ю. Д. Талько-Гринцевич (исследователь Сибири),
А. В. Елисеев (первый русский археолог, посетивший страны
Северной Африки), ведущий советский исследователь палеолита
в предвоенные десятилетия Г. А. Бонч-Осмоловский.130
Наиболее перспективное во многих отношениях, это течение
в российской археологии, однако, не только оформилось позднее
других. При сложившейся организационной структуре оно
практически не оказывало почти никакого воздействия на развитие
и взаимосвязь остальных направлений и, таким образом, ни одно
из них не было в состоянии эффективно решить весь комплекс
неотложных задач очередного этапа развития отечественной
археологической науки.
1. Надмогильное изваяние степных
кочевников, «каменная баба»,
с. Ступка Екатеринославской губ.
(ГИМ).
2. Египет. Статуя фараона Рам-
зеса II (?) из Мемфиса
3. Жак Буше де Перт (1788-
1868)
4. Сибирская коллекция Петра Великого. Пластина бледного
золота. (Эрмитаж)
5. Здание Кунсткамеры Петербургской Академии наук. Снимок первой половины XX в.
to
3
6. Ножны скифского меча-акинака из кургана «Литая могила», раскопки
А. П. Мельгунова 1763 г. (Эрмитаж)
276
7. Древнегреческие находки из раскопок в Северном
Причерноморье. Рис. П. А. Дюбрюкса. 1816—1817 гг.
8. Письмо Франсуа Шампольона к
278
A, H. Оленину от 18 декабря 1823 г.
279
9. И. А. Стемпковский (1789—
1832)
10. Бронзовый сосуд из Одесского
археологического музея
11. Клад драгоценностей XIII в., Старая Рязань (1822 г.)
281
12. Серебряная чаша из Азиатского музея Петербургской
Академии наук. Снимок 1905 г.
13. И. Е. Забелин (1820—1909)
282
14. Киев. Софийский собор. Южная башня. Фреска с
изображением сцены охоты (XI в.)
15. А. С. Уваров (1828—1884)
284
16. Ф. И. Буслаев (1818—1897) 17. Г. де Мортилье (1821—1898)
18. В. Б. Антонович (1830—1908)
285
19. Новоладожские
стоянки. Материалы из
раскопок А. А. Иностран-
цева 1879 г.
20. Эрмитаж. Античное серебряное блюдо из с. Колчановки. Случайная
находка 1878 г.
286
21. Оружейная палата (Москва). Китайское седло и стремя.
287
22. Н. Е. Бранденбург (1839—1903)
288
23. Здание Государственного Исторического музея в Москве. Фотография
И. Ф. Барщевского
289
24. Бронзовый котелок из Государственного исторического музея. Фото*
графия из коллекции Русского археологического общества; котелок из
коллекции князя Трубецкого
25. Д. Я. Самоквасов
(1843-1911)
26. В. И. Сизов
(1840—1904)
291
<£>
to
27. V Археологический съезд в Тифлисе, 1881 г.
28. Кавказский музей в Тифлисе. Материалы археологических
раскопок
29. Кобанский могильник.
Бронзовые вещи из погребения
30. Эчмиадзин. Колокольня собора.
Снимок 1876 г.
294
I
31. А. С. Уваров.
Фотография П. Павлова
295
32. Древнерусские вещи
из раскопок Н. К. Рериха в Новгороде, 1902 г.
2f6
33. Древнегреческое поселение на о. Березань.
Чернолаковая керамика. Раскопки Э. Р. Штерна
297
34. «Борисов камень» на Западной Двине под Полоцком. На камне —
археолог И. А. Шляпкин
ЭМ
35. Мартьяновский музей в Минусинске. Экспозиция находок 1903 г.
299
36. Н. Я. Марр на раскопках
в Ани, 1904 г.
37. Раскопки в Ани 1908 г. Н. Я. Марр, Н. П. Сычев, Вруер, Окунев и
другие участники экспедиции
300
38. Каменный барельеф из Трапезунда. Кавказский
музей в Тифлисе
801
39. В. В. Бартольд
(1869-1930).
Снимок 1926 г.
40. П. С. Уварова
(1840-1923)
302
41. Здание Московского Археологического общества.
803
42. Н. И. Веселовский на раскопках кургана
в станице Елизаветинской, 1913 г.
43. Выставка Императорской Археологической комиссии. 1896 г.
304
44. А. А. Спицын (1858— 45. H. П. Кондаков (1844—1925)
1931)
46. Н. П. Кондаков в группе с К. К. Романовым, и др.
47. Материалы из раскопок А. А. Спицына 1898 г.
806
48. В. А. Городцов
(1860-1945)
49. В. В. Хвойка
(1850-1914)
50. С. А. Жебелев в
Афинах
307
51. Б. В. Фармаковский на раскопках в Ольвии
308
52. Киев. Раскопки В. В. Хвойки 53. А. А. Шахматов (1864—1920);
около Десятинной церкви. Крест
из находок 1907 г.
54. Ф. К. Волков (1847—1918)
309
55. Д. В. Айналов (1862—1939)
56. Н. И. Репников (справа) в
музее
зьо
57. Гляденовское костище. Предметы культового литья иа раскопок Ново»
крещенных, 1896 г.
311
€8. Салтовский могильник. Глиняные сосуды из раскопок В. А. Бабенко,
1904 г.
59. Гнездовскйй могильник. Находки из
раскопок С. И. Сергеева 1901 г.
312
60. Группа русских археологов на Международном конгрессе
в Афинах, 1905 г.
61. Старая Ладога. Земляное городище. Раскопки Н. И. Репникова, 1913 г.
62. Н. Я. Марр (1864—1934). Снимок 1915 г.
63. А. А. Миллер (1875—1935)
314
64. С. И. Руденко (1885-1969)
65. Археологи Воронежской
Архивной комиссии на раскопках
Частых курганов под Воронежем,
1910—1911 гг.
66. Группа археологов на Международном
археологическом конгрессе в Афинах 1905 г.
316
67. М. И. Ростовцев (1870—1952). Снимок 1900-х годов в Риме
317
68. Древнегреческое поселение на о. Березань. Краснофигурная керамика. Раскопки
Э. Р. Штерна
69. Частые курганы. Страница из «Описи материалов», курган № 3.
Издание Воронежской учетной архивной комиссии
70. Частые курганы. Титульный лист «Описи материалов». Издание
Воронежской ученой архивной комиссии
71. В. В. Радлов (1860—1921)
72. П. П. Ефименко на раскопках в Костенках (1923 г.)
321
Сл5
to
73. Основатели РАИМК. Снимок 6—7 августа 1919 г. в саду Зимнего дворца
74. М. В. Фармаковский за работой в
лаборатории Института исторической технологии ГАИМК
75. Сотрудники палеолитической экспедиции в Костенках
А. Г. Данилин, П. П. Ефименко, П. И. Борисковский. Снимок
1934 г.
76. С. А. Теплоухов, С. И. Руденко и М. П. Грязнов в саду
Томского государственного университета. Снимок 1922 г.
77. Сотрудники Терской экспедиции на Кавказе 1920-х годов —
Л. П. Семенов, А. В. Мачинский, А. П. Круглов
78. Выставка, посвященная археологическим работам на строительстве
метрополитена в Москве
325
79. Преподаватели кафедры археологии ЛГУ в
1940 г. Сидят в центре М. И. Артамонов и
В. И. Равдоникас
SO. Академик Б. А. Рыбаков
81. В. Ф. Генинг. 1970-е годы
327
82. На кафедре археологии ЛГУ в начале 1970-х годов Л. С. Клейн,
А. Д. Столяр, Г. С. Лебедев)
83. Кармир-Блур. Раскопки Б. Б. Пиотровского 1954 г. Кладовая для вина № 41
328
Часть III
РАЗВИТИЕ
ИСТОРИКО-АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ КОНЦЕПЦИЙ
В МИРОВОЙ И ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКЕ
В НАЧАЛЕ XX в. (1899—1918)
Гл а в а I
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПОИСКИ
В ЗАРУБЕЖНОЙ АРХЕОЛОГИИ
КОНЦА XIX—ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX в.
ОТ ГУСТАВА КОССИННЫ
К ГОРДОНУ ЧАЙЛЬДУ
1. КРИЗИС ТИПОЛОГИИ
*
Один из ведущих европейских археологов, шведский ученый
Нильс Оберг (1888—1957), открывал разработанное им
монументальное хронологическое построение древностей эпохи
бронзы и раннего железа, охватившее всю Европу обобщенной
и гордой характеристикой главного археологического метода,
разработанного «скандинавской школой Монтелиуса»:
«Типологический метод есть применение дарвинизма к продуктам
человеческого труда. Он основан на предпосылке, что
человеческая воля связана определенными законами, близкими к тем,
которые имеют значение для органического мира. Древности
развиваются так, как будто они являются живыми организмами:
отдельные предметы — это индивиды, типологическая серия
представляет развитие вида (рода), а группа типологических
-серий — развитие разветвленных видов, составляющих семью».1
К концу 1920-х годов скандинавские археологи реализовали
типологический метод уже во множестве конкретных схем,
охвативших самые различные категории вещей от каменного века до
средневековья. И в значительной мере они осознали его
«несводимость» к строгим и точным формулам и законам:
осуществленные типологии основывались скорее на интуиции, почти
художественном «вчувствовании». Тот же Оберг писал: «Типо-
лог работает не столько своим интеллектом, сколько
инстинктом. Он наслаждается ритмическим в развитии, как музыкант
наслаждается музыкой, и он реагирует на фальшивую
типологию, как музыкант — на фальшивый звук. Это не метод науки,
и обучить этому нельзя».2
Опасность превращения типологии в разновидность «игры
в бисер», отрешенной от исторической реальности, осознана
<5ыла ранее и полнее всего в рамках самой скандинавской
329
школы. Норвежский исследователь, раскопщик знаменитого
«королевского кургана» с погребением в корабле IX в. в Усеберге^
Антон Вильгельм Брёггер (1884—1951) в 1926 г. заявлял:
«Гордое хронологическое здание на основе типологии есть опасный
мираж, который угрожает направить исследование по
ошибочному пути, потому что он основан на ходе мыслей
соответственно закону развития, не вытекающему из учета меняющихся
условий жизни в разных, друг от друга весьма отличающихся
районах».3 Не просто «саморазвитие вещей», а внимание
к локальным различиям, к факторам местных условий,
воздействовавшим на исторические судьбы народов, осознавалась как
главная задача археологии.
Ограниченность и таившуюся в ней опасность
субъективности типологических построений в определенной мере
представляли и сами создатели типологического метода.* Современник
Монтелиуса и во многом — его оппонент, датчанин Софус
Мюллер предпочитал определять последовательность типов не по»
формальным видоизменениям вещей, а прежде всего по
изменению сочетаемости типов в комплексах, строил не эволюционные
типологические ряды, а хронологические цепочки
взаимосвязанных комплексов. Пауль Рейнеке развил этот принцип в
самостоятельный хронологический метод, и шкала гибких датировок
эпохи бронзы — раннего железа, построенная им, позволяла за
изменениями культур угадывать определенные исторические
процессы. Сам О. Монтелиус подчеркивал, что развитие типов
и вещей, культурно-исторический процесс может и должен быть
основой для исследования процесса этнического, истории на*
рода. В работе, посвященной этногенезу скандинавов, он писал:
«Мы должны исходить из наиболее ранних данных, когда, па
свидетельству истории, наши предки фактически здесь жили, иг
идя отсюда, ретроспективным путем исследовать
нижеследующие периоды до тех пор, пока археологические памятники не
дадут нам опору, чтобы сделать вывод о вторжении другой
народности. Если подобные данные могут быть обнаружены, к
примеру, в каменном веке, то наиболее вероятно, что население
здесь с этого времени оставалось неизменно и что,
следовательно, наши германские предки переселились сюда еще в
каменном веке».5 В этой работе (1888 г.) по существу уже
наличествует и применяемый до наших дней «ретроспективный
метод» изучения генетических связей культур (от известных,
определенных в этническом отношении,— к более ранним, не
определенным, но генетически с ними связанным); и тождество
«культура = этнос», и представления о миграциях
(переселениях),— т. е. практически все составляющие грядущей
«этнологической парадигмы». Пока, правда, только в виде
предположения, некоторой серии допущений. Типологический метод
Монтелиуса не давал еще необходимого набора взаимосвязанных
понятий, научного аппарата новой парадигмы: он оперировал
330
исключительно эволюционными «типологическими рядами»,
создавая условия для формирования также эволюционной, или
хронологической, версии понятия «археологическая культура».
Для современников и единомышленников Монтелиуса
культура— это «эпоха» прежде всего.
Эволюционисты, как проследил один из ведущих советских
•специалистов по теории археологии Л. С. Клейн, создали две
разновидности этого понятия.6 Для Мортилье культуры, или
-«индустрии», характеризовались «руководящими древностями»,
распределяющимися по стратиграфическим слоям; это —
«стратиграфическая версия», исходная для выделения культур-эпох.
Ворсе, Монтелиус, Мюллер определяли свои «ступени» («эпохи»)
но наборам типов в «замкнутых комплексах»; соотнесенная со
стратиграфией, это — более строгая и надежная
«корреляционно-хронологическая версия» понятия «археологическая
культура».
Расширение объема и обособление понятия были связаны
с формированием «территориальной версии» археологической
-культуры. Исследователи палеолита А. Брейль, Г. Обермайер
■подходили к нему по мере нарастающих констатации локальных
различий археологических памятников. С противоположного,
«раннеисторического» конца хронологической шкалы это
понятие входило с открытиями «цивилизаций» («археологических
культур») Средиземноморья, осуществляемыми Г. Шлиманом,
А. Эвансом: микенской, минойской, кикладской. Однако
обобщающее утверждение, универсализация понятия становилась
возможной только при введении нового, универсального метода,
дополнявшего типологический.
Кризис типологии выражался не только в ее неспособности
-описать локальные, территориальные общности. По мере
расширения фактического материала, создания все более подробных
« надежных хронологических схем, вплотную подходивших к
начальной истории реальных народов древности и средневековья,
♦изменялась и содержательная нагрузка понятия, которое
позднее определили как «археологическая культура». Возрастало
•внимание к ее этническому аспекту.
Когда в 1868 г. Рудольф Вирхов в памятниках о. Рюген
впервые выделил керамику с линейно-волнистым орнаментом как
-славянскую (отделив ее от более ранней, лужицкой), он,
собственно, впервые «связал горшки с народами». Это
отождествление позднейшая литература приписывала Густаву Коссинне, но
фактически задолго до него, с выделения славянских
древностей на германской территории (Вирхов) и поисков корней
«германских предков» на Севере Европы (Монтелиус), в
археологию вторгалась этническая проблематика, В 1881 г.
норвежский археолог Ингвальд Ундсет (1853—1890), исследователь
•бронзового и раннего железного веков Европы, опубликовал
^«Исследования бронзового века Венгрии». Распространение
331
в Подунавье вещей «латенского стиля» Ундсет связал с
расселением кельтов. Итак, не только за «горшками», но и за «стилею
вещей» стало возможным видеть народ. Археология и
лингвистика смыкались в этнической проблематике.
Мощный толчок этому взаимодействию дала пятитомная
публикация крупнейшего германиста Карла Мюлленгофа
(«Немецкое древневедение»), осуществленная в 1870—1900 гг.
Фундаментальная по объему, классически последовательная по
методу, эта сводка археологических, языковедческих и письменных
данных по проблеме происхождения германцев стала
необходимой базой дальнейшего развития всех направлений
германистики. Мюлленгоф обосновал концепцию формирования
«индоевропейского пранарода» в Средней Европе. Роль этой общности
и дальнейшее развитие на той же территории этногенеза
германцев, исторические судьбы немцев рассматривались с
подчеркнуто националистических позиций.
Глубокая древность и непрерывность этнического процесса*
появление индоевропейцев в Средней Европе еще в эпоху
неолита обосновывались и материалами «Энциклопедического
словаря индогерманского древневедения, сравнительного
языкознания и доистории» Отто Шрадера, изданного в 1901 г. Ведущим
археологом, осуществлявшим разработку первобытной
археологии Германии на основе «индогерманской концепции», стал Карл
фон Шуххардт (1859—1943), с 1908 г.— директор преистори-
ческого отделения Берлинского этнографического музея.
В поисках критерия для объединения групп древностей
Шуххардт наметил самостоятельный подход, основанный на
выявлении «стиля в культурах и типах» (по мнению Л. С. Клейнаг
здесь обозначилась особая «стилистическая версия», понятия
«археологическая культура»). Принципы тектоники форм,
основные черты орнаментации и т. п. позволяли проследить
внутренние связи элементов культуры, более глубокие, чем
механическое объединение в «замкнутых комплексах». Первобытная
археология в этом случае приближалась к критериям, успешна
применявшимся в археологии классической. Однако
распространения «художественно-исторического подхода», который
намечался с появлением «стилистической версии» археологической
культуры, на основные разделы первобытности не произошло;
первичное выделение археологических общностей удалось
осуществить более простыми и доступными средствами.
2. КАРТОГРАФИЧЕСКИЙ МЕТОД
Одним из первых эти средства использовал предшественник
Шуххардта на посту директора преисторического отделения
Берлинского этнографического музея Альберт Фосс (1837—1906)*
длительное время работавший с Вирховым. В 1900 г. Фосс,
занимаясь изучением стилистических особенностей керамики*
332
предложил построить «карты типов». Так, намеченный Шух-
хардтом стилистический подход получил новую,
территориальную проекцию, а для ее осуществления в археологии начали
применять новый метод — картографический.
Карты, впрочем, в археологии применяли и раньше;
первоначально на них точками обозначали отдельные памятники.
Накопление материала и развитие типологии к началу XX в.
позволяло ввести в обращение обширные серии археологических
карт, а на их основе — выделить «культурные провинции».
Принцип был позаимствован в этнографии, но предпосылки для
его применения в археологии создали Вирхов и Фосс, Мюллен-
гоф и Шуххардт. В их работах определилось новое отношение
к древностям — не как к чисто хронологическим, а как к
территориально-этническим общностям. Картография была
наилучшим методом для выделения таких общностей.
Картографический метод в большом объеме для изучения
конкретных групп древностей практически одновременно начали
применять: в Германии — А. Лиссауэр, в Британии — Г. Абер-
кромби (с 1904 г.). В первом десятилетии XX в. археологические
карты становятся одним из основных средств исследования. Не
лишне отметить, что в России фактическим обоснованием этого
метода стала работа А. А. Спицына 1899 г. «Расселение
древнерусских племен» (в том же 1899 г. В. А. Городцов
сформулировал и новый подход к другому важнейшему методу
археологии — типологическому).
Теоретическим обоснованием картографического метода как
средства изучения этнокультурных процессов стали разработки
этнографов «венской культурно-исторической школы».
Крупнейший из них, О. Менгин — профессор Венского университета,
опубликовал свой главный, итоговый труд «Всемирная история
каменного века» в 1931 г. Археологические культуры,
выделенные на основе типологической классификации, были объединены
в «культурные круги», согласно этнографической теории,
устойчиво связанные с определенными этносами, психическими и
расовыми комплексами, выражавшимися понятием «народный
дух»; развитие «всемирной истории» обрисовывалось как
миграционное перемещение нескольких «культурных кругов» в
масштабах всего земного шара.
В 1934 г., незадолго до гитлеровского аншлюсса Австрии,
вышла книга Менгина «Дух и кровь. Основное в расе, культуре,
языке, народности». Концепция исчерпывающим образом
выражена в заглавии: Менгин был одним из активных создателей
«расовой теории» в культурной антропологии.
Методологическая основа идеологии фашизма в культурно-историческом
аспекте создавалась именно этой школой.
Введение картографического метода в археологию 1900—
1910-х годов, и особенно — его теоретическое обоснование
в 1920—1930-х годах, проходило в обстановке резкого обостре-
333
ния глубоких идеологических противоречий в мировой культуре.
Основанные на картографическом методе, археологические и
культурно-исторические теории, представлявшие собой системы
понятий, необходимые для исторической интерпретации данных
археологических карт, быстро и активно включались в
идеологический арсенал в качестве исторического обоснования
определенной политики, прежде всего — политики сил,
господствовавших в империалистическом мире Запада как перед первой
мировой войной (1914—1918), так и после нее, накануне второй
мировой войны (1939—1945). И миграционизм, объяснявший
изменения карт древних культур переселениями народов, и диф-
фузионизм, связывавший распространение элементов и типов
с воздействием более развитых, «высших» культур древности на
остальные, «низшие», охотно брались на вооружение
господствующими классами западноевропейских колониальных
империй в эпоху, когда не только уже завершился раздел, но и
разворачивалась борьба за империалистический «передел мира».
В этой борьбе идеологическим оружием становилась основанная
на миграционизме теория «исторического права», особенно
актуальная для «обделенной» при первом разделе и требовавшей
реванша после неудачной попытки «передела мира»
кайзеровской, а затем гитлеровской Германии. Миграционная теория,
с ее «походами индогерманцев» из Средней Европы во все
стороны Старого Света, вполне соответствовала претензиям
немецких империалистов; диффузионизм, с влияниями «высшей расы»,
создававшей устойчивые и развитые империи древности,—
интересам империалистов британских или французских.
3. «КУЛЬТУРА = ЭТНОС»
В то же время, безотносительно к своей идейно-политической
реализации, все эти концепции, основанные на понятии
«археологическая культура» и картографическом методе, раскрывали
объективные стороны археологической действительности;
абсолютизируя, как и любая классово ограниченная методология,
какую-либо одну сторону исторического процесса, они при этом
впервые позволяли выявить именно эту сторону, расширить и
дополнить представления об историческом процессе новым
содержанием. И развитие представлений об этом содержании к
политически реакционным положениям и выводам «расовой
теории» зависело не от реального исторического процесса
древности и даже не от теоретического аппарата выявления
миграций и влияний, а прежде всего от политических целей,
«социального заказа», адресованного археологам Запада буржуазным
обществом эпохи империализма, социальных революций и
мировых войн.
Густав Коссинна (1858—1931) был самым ярким
выразителем этих тенденций в развитии западноевропейской археологии
334
начала XX в.7 Ученик К. Мюлленгофа, а как археолог —
последователь одного из лучших знатоков и систематизаторов
германских древностей «эпохи металла» О. Тышлера, с 1892 г,
Коссинна работал в Берлине; в 1902 г. началась его
деятельность в Берлинском университете, профессором которого он
оставался до конца своих дней.
Коссинна вошел в науку как создатель концепции, в
немецкой литературе получившей наименование «Siedlungsarchaolo-
gie»: это название в данном случае точнее всего было бы
перевести, как «археология расселения» (в отличие от «археологии
поселений», англо-американской settlement archaeology,
передаваемой тем же немецким термином). Первый доклад с
изложением основ «археологии расселения» был сделан Коссинной на
заседании научного общества в Касселе в 1895 г. Суть его
заключалась в следующем положении: замкнутый «культурный
круг» соответствует народу или племени. Этнологическая
парадигма получила свою ключевую формулу.
Летописные «племена», т. е. те же замкнутые культурные
комплексы украшений и черт обряда, через несколько лет на
древнерусском материале выделил и А. А. Спицын. Дальнейшее
развитие метода Коссинны определялось националистическими
целями доисторических исследований, которые сам он
сформулировал в заглавии работы 1912 г. «Die Deutsche Vorgeschichte-
eine hervorragende Nationalwissenschaft». («Немецкая
доистория— выдающаяся национальная наука»). Изданная перед
первой мировой войной, она выдержала затем 8 изданий,
последнее из них — в 1941 г. Книга Коссинны в качестве учебного
пособия распространялась среди солдат фашистского вермахта
перед нападением гитлеровской Германии на Советский Союз.
Германцы и их индогерманские предшественники — вот
главная тема Коссинны. «Доисторическое прошлое» для него прежде
всего — «происхождение и распространение германцев» (так
названа еще одна из его крупных работ 1926 г.), 14 походов
мегалитических индогерманских племен с Севера через Среднюю
Европу и до Черного моря. Распространение мегалитов, ворон-
ковидных кубков, шнуровой керамики рассматривалось как
свидетельство этих походов, намечающих пути военного движения
немецких армий новейшего времени.
Принципы и методы, положенные в основу этого построения,
заслуживают, однако, далеко не однозначной оценки.
Выдвигаемые в определенной последовательности, они не сразу из
средства систематизации и интерпретации археологического
материала становятся орудием идеологического обоснования
германской агрессии.
Первый из этих принципов: этническое значение
археологической культуры — «культурная группа = народ». До Коссинны
этот же принцип обосновывали Р. Вирхов, О. Тышлер; ареалы,
выступающие на археологических картах, в ряде случаев дей-
335
ствительно могут быть интерпретированы как этнические (на
славянском материале это показал А. А. Спицын).
Второй принцип: этническое значение культурного
континуитета, непрерывность развития культуры — свидетельство ее
единой этнической принадлежности. Положение, обоснованное
О. Монтелиусом, легло в основу «ретроспективного метода»,
который и сейчас широко применяется в этнокультурной
проблематике.
Третий принцип: этническое значение типологических связей;
близость культур свидетельствует об этнической близости
оставивших эти культуры древних народов. Выделение этнически
родственных культур, хотя нередко и недостаточно строгое по
обоснованию, после работ Коссинны стало одной из
тривиальных научных задач археологов.
Четвертый принцип: миграционное значение
распространения культуры, прослеживаемой по археологическим картам.
Изменение культурного ареала действительно свидетельствует
прежде всего о расселении; сложнее обстоит дело, когда
распространяется не весь комплекс культуры, а отдельные его
элементы. В постановке проблемы Коссинна не был
первопроходцем, миграционные построения для археологии палеолита
предлагал в эти годы и А. Брейль. Правда, миграционизм Брейля
был «полицентрическим», движение могло развиваться из
разных центров. Миграционизм же Коссинны — строго моноцентри-
чен: с германской «прародины». Практически этнокультурную
миграцию прослеживали, картографируя эволюционные
типологические ряды: ранние типы ложились в исходный ареал
«прародины», более поздние — на вновь заселяемые территории.
В этой проекции типологического ряда на археологическую
карту — своего рода «родимое пятно» эволюционизма.
Пятый принцип: этническое содержание типа — логически
вытекал из предшествующего. Именно он позволял в
исследовательской практике рассматривать вместо карт культур — карты
типов, отождествить «горшки с народами» (скажем, воронко-
видные кубки — с германцами).
Первые пять принципов непосредственно касались
группировки и этнического истолкования археологических данных.
Миграционное объяснение в ряде случаев позволяло понять
резкую смену культур, разрывы в развитии, остававшиеся
необъяснимыми для эволюционистов. Оно, правда, не было и не могло
быть исчерпывающим: чем меньше набор элементов и типов,тем
менее надежной становится «миграционная версия» культурных
связей. А разрывы в развитии, резкие скачки могут иметь и
немиграционное объяснение. Элементы одной культуры могли
постепенно накапливаться в недрах предшествующей, под
воздействием внутренних факторов культурного развития они способны
сгруппироваться в принципиально новую культурную структуру,
и при этом никакой смены населения не происходило. С подоб-
336
ных позиций выступил против «индогерманского миграцио-
низма» Коссинны в изучении неолитических культур Средней
Европы молодой советский археолог Е. Ю. Кричевский, но уже
в 1933 г. он уловил главное в методологическом обосновании
коссинновских принципов: «Метафизичность в самой постановке
вопроса. Современные этнические группировки считаются
извечно существовавшими, превращаются в категорию
биологического порядка. Что в самом деле вкладывалось упомянутыми
нами авторами в понятие „индогерманцы"? Если для лингвистов
понятие это означало прежде всего определенный строй языка,
для антропологов — известную сумму физических признаков, то
для археологов оно сводилось к тому или иному комплексу
вещественных памятников, имманентно связанных именно с индо-
германской народностью. Приведем пример. Для Менгина
боевые секиры, а равно прочие компоненты „северного круга"
так же присущи „индогерманцам", как присущи им в
буржуазной лингвистике известные суффиксы и префиксы или известные
цефалические признаки в буржуазной антропологии».8 С
присущей советским археологам-стадиалистам социальной
заостренностью (буржуазной антропологии, лингвистике, археологии
противопоставлялась в качестве нового достижения
марксистской методологии «теория стадиальности») здесь точно и полно
выявлена связь между миграционизмом Коссинны и расовой
теорией Менгина.
Интерпретационные принципы коссинновской археологии
основывались именно на положениях «венской
культурно-исторической школы». Они по отношению к первым пяти принципам
(методическому ряду) составляют второй ряд: теоретическое
обоснование.
Шестой принцип коссинновской концепции: отождествление
народов, культур и рас — прямое заимствование тождества
«духа и крови» Менгина.
Седьмой принцип: признание «исторического права» на все,
когда-либо занимавшиеся народами «высшей расы» земли.
Восьмой принцип: археологический прецедент как
обоснование агрессии в последующие, включая новейшие времена.
Девятый: доктрина «первородности», расовой и культурной
исключительности индоевропейцев, и прежде всего германцев
Северной и Средней Европы.
Теоретическое обоснование получило проекцию в «третий
ряд» принципов Коссинны, представлявших собой практические
рекомендации для текущей политики германского рейха:
утверждение культуртрегерской миссии германцев-немцев; проекция
прошлого — на настоящее («мы здесь жили — мы здесь будем
жить»); биологический детерминизм, обосновывавший право на
агрессию врожденными качествами «высшей расы»;
идеологическое обоснование археологическими фактами текущей политики
агрессивного, националистического тоталитарного государства —
22 Заказ No 9
337
вот чем в законченном виде была коссинновская «выдающаяся
национальная наука» предвоенных и межвоенных десятилетий.
Агрессивная направленность этой концепции диктовала
глубокую тенденциозность, а в конечном счете и произвол в отборе
археологических фактов, что объективно приводило к
противоречиям с уже достигнутыми результатами систематизации
материала в самой немецкой науке. Критика Коссинны
развернулась в германской археологии еще в 1910-х годах.
Прямолинейность «этнологической парадигмы» вызывала альтернативные
поиски.
Германская археология раскололась на два течения:
сторонников Коссинны, объединившихся вокруг основанного им
в 1909 г. журнала «Маннус» (по имени древнегерманского
божества), и сторонников Шуххардта, издававшего с того же года
«Прехисторише Цайтшрифт».
К. Шуххардт считал определяющим признаком этноса только
язык. Совпадение языка с культурой было возможным, но не
обязательным. Возможности ретроспективного метода он
оценивал критически (и действительно, случаи последовательного
развития культур, генетически родственных, оказались
достаточно немногочисленными). Считая допустимым принципиальное
совпадение культур с народами, он категорически отказывался
распространить его и на расовые, антропологические общности:
этому также противоречил реальный материал. Шуххардт,
однако, придерживался деления рас на «высшие» и «низшие»,
противопоставления «германского Запада и Севера» «славянскому
Востоку». Методическая критика Коссинны велась по существу
с тех же идейных позиций.
Только после поражения гитлеровского рейха в послевоенной
западногерманской науке был осуществлен последовательный
пересмотр догматов коссинновской археологии. Ученые других
стран критиковали построения Коссинны, но нередко с тех же
методических позиций. Так, польский археолог Юзеф Костржев-
ский (1885—1968), выдвигая «висло-одерскую гипотезу»
развития славянских культур (от лужицкой к поморской, пшеворской,
прапольской), по существу пользовался коссинновскими
принципами установления генетических связей археологических
культур, но придавал этим культурам, по сравнению с Коссин-
ной, прямо противоположное этническое содержание: не
германское, а славянское. Сама возможность столь диаметрально
противоположного истолкования культурно-генетических связей
подрывала доверие и вызывала критику «этнологической
парадигмы».
Определенной альтернативой коссинновскому миграционизму
были концепции археологов-диффузионистов, главным образом
британской школы. Методологической основой диффузионизма,
впрочем, оставались те же менгиновские идеи тождества
культуры и «народного духа», выражавшегося через «стиль куль-
338
туры». Главным положением диффузионизма была
принципиальная единичность «великих открытий». Осуществленные
однажды достижения культуры в дальнейшей истории лишь
распространялись при посредстве сложной системы «культурных
кругов». В работах Эллиота Смита (1871 — 1937) развивался
«египтоцентрический» вариант диффузионизма, конкретные его
положения оспаривались с позиций «шумероцентризма»
(сторонником его в раннюю пору своей деятельности был Г. Чайльд,
в русской литературе ярким представителем «шумероцентриче-
ской» концепции был В. А. Городцов).
4. АЛЬТЕРНАТИВА
Ни миграции, ни влияния не могли исчерпывающим образом
объяснить культурно-исторический процесс. Уже в 1920-х годах
ограниченность «этнологической парадигмы» была достаточно
глубоко осознана. Этому способствовали и фундаментальные
новые сводки материалов, в континентальных масштабах
осуществленные Максом Эбертом (1879—1929), издателем 15-томного
«Энциклопедического словаря доистории» Reallexicon der Vorge-
schichte. 1921 —1932), и дополненные региональными работами.
Наряду с «Энциклопедическим словарем» Дешелетта для
Франции, появились сводки И. Брендстеда (1890—1967), М. Стенбер-
гера (1898—1973) — для Скандинавии, П. Бош-Гимпера (1891—
1967) — для Пиренейского полуострова, Г. Чайльда — для
Британских островов, Ю. Костржевского — для Польши, В. Пыр-
вана — для Румынии. В немецкой серии «Энциклопедия
германской доистории» публиковались как пронизанные
националистическим духом обобщения фашистских учеников Коссинны, так
и вполне добротные сводки материалов по первобытным
культурам Германии, концентрировавшие обширные новые данные.
Поиск альтернативы коссинновской «археологии расселения»
вел к формированию «археологии поселений» settlement
archaeology. Отличительной ее особенностью стало расширение
возможностей картографического анализа, дополнение и сопряжение
археологических данных с картографированными ландшафтно-
географическими, топонимическими, этнографическими
характеристиками. В 1920-х годах норвежские археологи Ян Петерсен,
А. Брёггер, А. Хаген совместно с историками, лингвистами,
географами осуществили крупномасштабную программу изучения
древних поселений от бронзового века до эпохи викингов и
средневековья.9 Она основывалась на комплексном объединении
данных археологии, топонимики, географии, письменных
источников. Не только последовательность освоения, но и тип
хозяйства, структура поселения, зафиксированные ею общественные
отношения стали дополнительными и принципиально важными
характеристиками понятия «археологическая культура».
22*
339
Развитие направления «археологии поселений» закономерно
потребовало расширения арсенала исследовательских методов.
В 1920-е годы началось применение аэрофотосъемки, других
приемов локационного анализа, заимствуемых у географов.
Связь археологических объектов с древним ландшафтом,
почвенными и другими природными условиями обобщенно
оценивалась с позиций концепции «геодетерминизма», последовательным
сторонником которой был британский археолог Сюрил Фокс.
По мере расширения исследовательских средств, уже во второй
половине XX столетия «археология поселений» шла к
формированию «экологической парадигмы».
При всей значимости экологических условий, их воздействие
на культуру, однако, носило внешний характер, опосредованный
типом хозяйства и общественными отношениями. Системное
изучение всех этих нзаимодействий, наряду с «экологией
поселения», требовало, во-первых, методов и средств реконструкции
общественного строя и, во-вторых, не меньшее значение имело
выявление внутренних характеристик структуры понятия
«археологическая культура».
К решению этих задач археология двигалась от
«этнологической парадигмы», развиваясь уже в новых исторических
условиях, осмысливая опыт общественных потрясений и
катастроф, мировых войн и социальных революций. Преемственность
с предреволюционным периодом развития, естественно, в
западноевропейской археологии выступает более четко: она ярко
проявилась в развитии взглядов Гордона Чайльда (1892—1957)*
Не рассматривая пока факторов воздействия на это развитие,
формировавшихся в марксистской, советской науке, к которой
Чайльд относился весьма внимательно,* отметим основные этапы
его собственного движения в разработке определения понятия
«археологическая культура».
1929 г. «Дунай в доистории»: «Мы находим определенные
типы останков — ямы, орудия, украшения, погребальные обряды,
формы домов — постоянно встречающимися вместе. Такой
комплекс регулярно соединяющихся остатков мы называем
„культурной группой**, или просто „культурой**. Мы предполагаем, что
такой комплекс является материальным выражением того, что
мы сегодня называем народом».
Эта версия, хотя и смыкалась с этнологической в
отождествлении культуры и этноса, значительно глубже коссинновской:
на первый план выдвинут «комплекс регулярно соединяющихся
остатков», состав и структура связей элементов археологической
культуры. Вскоре «этническая нагрузка» понятия стала для
Чайльда необязательной.
1936 г.— «Меняющиеся методы и взгляды доистории»: ар»
хеологические культуры — это «объединения специфических
типов орудий, оружия и украшений, повторяющиеся в могилах и
поселениях одного рода, и отличающиеся от находок, обнаружи-
340
ваемых в могилах и поселениях другого рода». Здесь за основу
выделения культуры приняты не ее хронологические рамки, не
территориальная ограниченность и не этническая
принадлежность, а внутренняя связь элементов культуры (естественно,
ограниченная и во времени, и в пространстве). Новая,
корреляционно-типологическая или «комплексная версия» понятия
«археологическая культура» Чайльда близка пониманию
«культурного комплекса», как его в 1930 г. формулировал крупнейший
советский археолог В. И. Равдоникас. Правда, в отличие от
советских археологов-стадиалистов, Чайльд выделяет в качестве
определяющего характеристику культуры структурную позицию
другого ключевого понятия археологии — «тип».
Методологические поиски зарубежной археологии конца
XIX — первых десятилетий XX в. реализовались в широком
спектре разносторонних представлений о содержании понятия
«археологическая культура». Следует иметь в виду, что в науке
этих десятилетий не просто сосуществовали, но и активно
противоборствовали все выделившиеся версии и основанные на них
концепции. «Стратиграфическая версия» классического
эволюционизма и «корреляционно-хронологическая», разработанная
эволюционистами-типологами, лишь частично пересматривались
в связи с появлением «территориальной версии», в которой
выделились две разновидности трактовки археологической
культуры— «этнологическая» и «эколого-поселенческая», которая
несла уже в себе элементы новой парадигмы. «Стилистическая
версия» художественно-исторического склада в перспективе
могла сомкнуться с «корреляционно-типологической»,
выделявшей устойчивые сочетания типов и черт. В этом столкновении
определений и концепций решающие сдвиги были возможны
только после резкого расширения методологического и
методического арсенала исследователей. До формирования
развернутых представлений о структуре культуры, закономерностях
общественного развития и широкого внедрения
естественнонаучных методов изучения взаимодействий общества и природы
зарубежная археология, как и дореволюционная археология Рос-
сии, должна была пройти еще напряженный и трудный
отрезок пути.
Гл а в а II
СМЕНА ПАРАДИГМ.
СТАНОВЛЕНИЕ НАУЧНОГО АППАРАТА
ОТЕЧЕСТВЕННОЙ АРХЕОЛОГИИ
1. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ КРИЗИС 1890-х ГОДОВ
Разрыв между естественнонаучным подходом,
ориентированным главным образом на первобытную археологию, и
остальными разделами российской археологической науки, среди
которых лидирующее место занимала классическая, античная
археология и близкие к ней отрасли (наиболее полно
выражавшие себя в художественно-историческом подходе), в конце
XIX в. не являлся специфичным лишь для русской гуманистики.
О таком же резком расхождении парадигм первобытной и
классической археологии в западноевропейской археологии
«перед 1900 г.» в фундаментальном очерке «Сто пятьдесят лет
археологии» писал британский ученый Глин Даниэл.10
Преодолеть расхождение между эволюционистской,
естественнонаучной парадигмой, в перспективе развивавшейся к парадигме
экологической, и художественно-историческим подходом (с
опорой на искусствознание, оперировавшее высшими сферами
человеческой культуры) можно было только при условии и
в ходе создания целостной концепции культуры. Появление
лишь в наши дни, в середине 1980-х годов обоснованного
акад. Д. С. Лихачевым понятия «экология культуры»
фиксирует, видимо, конечную точку этого встречного движения
научных парадигм. Для его осуществления потребовалось почти
столетие и воздействие мощных факторов как внутренней
логики развития науки и культуры, так и «экстранаучных»
(в том числе таких беспрецедентно-глобальных, как угроза
ядерного уничтожения и экологический кризис
«индустриального общества»). Археология же рубежа XIX—XX вв.
(и в России, и во всем мире) вместе со всей гуманистикой
находилась еще в самом начале этого пути.
Необходимыми этапами движения к современной,
системной «культурно-экологической» парадигме конца XX столетия
было само по себе осознание специфики различных форм
культурных общностей (в их числе и «археологической культуры»),
их взаимосвязи (проблема «культура-этнос»), места в
культурно-историческом процессе. Целостная концепция культуры
будет неполноценной без столь же целостной концепции
общества— социально-экономической формации. К изучению
социально-экономического аспекта культуры не только
отечественная, но и зарубежная археология обратились лишь после рево-
342
люционного переворота 1917 г. Во второй половине 1920 —
начале 1930-х годов появились первые опыты построения на
основе марксистской методологии, «социологической концепции»
понятия «археологическая культура», сначала в работах
советских археологов-стадиалистов, а затем, в значительной мере
под их воздействием, в трудах крупнейшего археолога первой
половины XX столетия, британского ученого Гордона Чайльда.
Отсутствие социально-экономического аспекта в
исследованиях 1890-х годов существенно тормозило, но не останавливало
научного процесса: движение в этом направлении развивалось
и в рамках формирующейся «экологической парадигмы»,
неизбежно подходившей к постановке проблемы «человек и среда»
(«Земля и люди» Э. Реклю), разрешаемой прежде всего с
позиций исследования диалектического взаимодействия окружаю-
щей среды (естественных ресурсов), производительных сил
людей и созданной ими техники, и производственных отношений
в человеческом обществе. Как следствием, так и в
определенной мере компенсацией отсутствия позитивного решения этой
проблемы на рассматриваемом этапе развития науки
наличествовала и наметившаяся дифференциация научных подходов,
позволявшая в конечном счете сформировать разностороннее
представление о предмете и, в результате своего рода
стихийной «мозговой атаки», прийти к осознанию, на новом
концептуальном уровне, целостности, структурной сложности и
взаимосвязанности всех его компонентов.
Стихийность этого пути, однако, определяла и неизбежные
его издержки. Для выхода на новый парадигматический
уровень даже в рамках одной парадигмы необходимым условием
развития является столкновение гипотез («позитивной» и
«альтернативной»), но еще более острыми оказались столкновения
взглядов представителей нескольких подходов,
сформированных на основе резко возраставшего объема исходного
материала. Возможностям этого роста не соответствовали ни
организационная структура, ни понятийный аппарат науки,
но именно такое положение сложилось в российской
археологии «постуваровского периода».
Если в рамках этого отрезка времени (1884—1899)
примерно первые десять лет можно считать этапом
первоначального размежевания сторонников нескольких научных течений,,
то по мере их оформления отнюдь не сразу устанавливалось
взаимопонимание и взаимодействие между ними. Ситуацию,,
складывающуюся с начала 1890-х годов, следует
охарактеризовать как методологический кризис: нарастающее количества
материала резко превосходило познавательные возможности
имеющихся научных школ.
В значительной мере, несомненно, это — кризис роста; любая
наука, в том числе и археология, не раз проходила в своем
развитии этот болезненный, но неизбежный этап (ситуация
343
повторилась, например, в советской археологии начала 1960-х
годов). Методологический кризис 1890-х годов проходил
особенно болезненно, хотя и не вполне осознанно, вероятно,
потому, что, во-первых, археология как только что сложившаяся
дисциплина переживала его впервые; во-вторых,
существовавшая организационная структура, так и не обеспечив
систематичного преподавания дисциплины, т. е. решения задачи
планомерной преемственности поколений внутри научных школ
(ведущие археологи лишь приступали к чтению пробных курсов!),
не справлялась и с организацией взаимодействия этих школ и
течений, а, наоборот, лишь способствовала углублению их
разобщенности и соперничества; в-третьих, дифференциация
подходов совпала по времени с осознанием качественной
специфики археологического источника, что требовало как раз
разностороннего и согласованного подхода к основному объекту
археологического исследования; но именно эта согласованная
разносторонность в данных условиях была неосуществима.
Вещь как материализация исторического времени,
«памятник» в точном значении слова осознавалась на качественно
новом уровне, как основная ценность научного знания.
«Предмет,— по Кондакову,— форма материи, обязанная своим
происхождением, во-первых, потребности, которую мы должны
себе объяснить, и, во-вторых, техническими и материальными
условиями, создавшими и самую форму, и ее организацию, и
вызвавшими ее дальнейшее развитие»,п — выдвигается
как универсальная единица археологического исследования.
Это делало задачу исследования древних вещей (артефактов)
общепонятной и доступной, хотя неизбежным стал уклон и
заслуженный в дальнейшем упрек в «вещеведении»,
вызывающий заостренную (в последние десятилетия развития
советской науки, правда, с некоторыми сомнениями в правомерности
такого заострения) критику. Кондаковская формулировка
являлась необходимой ступенью представления о научном
интересе «через вещь — к историческому процессу, к истории
общества, которая через многие звенья и посредствующие моменты
обязательно отражается так или иначе, в большей или меньшей
степени, прямо или косвенно в вещи».12 Развивающая исходные
кондаковские установки 1890-х годов, эта формулировка
Ф. В. Кипарисова появилась лишь в 1933 г., а реализация ее
в развернутую систему понятий была осуществлена спустя еще
почти полвека, в монографическом исследовании Л. С. Клейна
«Археологические источники» (Л., 1978). Между тем сама
формулировка Н. П. Кондакова зафиксировала сдвиг,
произошедший за несколько десятилетий от выдвинутых А. С. Уваровым
внешних «условий», определяющих позицию «памятника»
в культурно-историческом процессе, к выявлению взаимосвязи
с этим процессом — внутренней организации и формы
«предмета».
344
Вещи как главный объект археологического изучения в
превосходном полиграфическом воспроизведении становятся
основным содержанием многотомных и многочисленных публикаций,
а их поиск и накопление — преимущественной задачей
раскопок. Осмысление дальнейших задач исследования все еще
оставалось предметом в значительной мере безрезультатных
дискуссий.
Естественным и приемлемым выходом из этой кризисной
ситуации на первых порах было расширение ареала
археологических исследований, вовлечение в обсуждение материалов
с новых территорий, остававшихся до сих пор за пределами
внимания археологов России. Выход этот не решал проблемы,
но на некоторое время ее отодвигал, что во многом отвечало и
задачам развития организационной структуры российской
науки.
IX Археологический съезд в Вильно, состоявшийся 1—14
августа 1893 г., в значительной" мере соответствовал всем этим
условиям. Археологи, развернувшие изучение памятников
Белоруссии и Литвы, получили здесь возможность широко
представить свои материалы. Результаты курганных раскопок В. 3. За-
витневича позволили впервые точно очертить племенной ареал
летописных дреговичей. Обширная коллекция находок
памятников неолита и бронзы к этому времени была собрана в
западной части территории Белоруссии М. Федоровским. Сводки
данных по Могилевской губернии, включавшие результаты
работ В. 3. Завитневича, С. Ю. Чаловского, М. В. Фурсова и
других исследователей, подготовил А. С. Дамбовецкий. За десять
лет до IX АС исследовал и обобщил результаты своих
разработок по более 300 «каменным могилам» летописной Черной
Руси В. А. Шукевич. Архитектурные памятники Витебска и
Полоцка исследовал А. М. Павлинов. Важной в
источниковедческом отношении сводкой памятников стала
«Археологическая карта Виленской губернии» Ф. В. Покровского.
X Археологический съезд в Риге (1—20 августа 1896 г.)
также значительно расширял и территорию, и проблематику, и
круг участников археологической деятельности. В нее были
вовлечены такие организации, как Общество истории и
древностей прибалтийских губерний, Латышское литературное
общество, Ученое Эстонское общество, Рижское общество
естествоиспытателей, Рижское латышское общество, Эстляндское
литературное общество, Курляндское общество искусств и
литературы, а также губернские статистические комитеты —
Эстляндский, Лифляндский, Курляндский, Витебский, наряду
со Смоленским и другими традиционными участниками и
организаторами АС. Археологическая, лингвистическая,
этнографическая проблематика прибалтийских народов и финно-угров
обсуждалась наряду с материалами Киевщины, рязано-ок-
скими, белорусско-литовскими памятниками. Особо следует вы-
345
делить на X АС два выступления А. А. Спицына. Уже в
качестве сотрудника Археологической комиссии он подготовил,
во-первых, «Общее обозрение доисторических древностей
прибалтийских областей», что полностью соответствовало и
позволяло в значительной мере упорядочить тематику съезда, и, во-
вторых, «Обзор работ по доисторической археологии России,
проведенных в период между Виленским и Рижским АС».
Если учесть, что к этому времени Спицын осуществил
публикацию MAP 14, MAP 18, MAP 20, охвативших материалы
памятников близкой к Прибалтике территории Северо-Запада
европейской части страны, а с 1896 г. начал публикацию «По-
губернских обозрений», то можно констатировать, что именно
к X АС 1896 г. наметился выход из «методологического
кризиса». Он заключался прежде всего в организации источников,
новой систематизации накопленных материалов. Эта
напряженная и трудоемкая работа должна была дополняться и
появлением первых обобщений по истории археологической науки,
осмыслением ее опыта; реорганизацией форм учета и хранения
материалов, повышением требований к качеству коллекций
(отсюда —спицынская критика состояния материалов раскопок
Уварова, хранившихся в Историческом музее) и поиском
новых культурно-исторических интерпретаций (образцом их стали
«Дополнительные замечания» Спицына к публикации прила-
дожских курганов). Но главным, решающим условием выхода
на новый уровень археологического мышления была
систематизация материалов.
Предстоявшая и начатая, грандиозная по объему работа
вступала в противоречие с господствовавшей тенденцией к
широкому развертыванию раскопок. Немногие осознавали это
с такой остротой, как А. А. Спицын. «Какой смысл копать,
когда не знаешь, что ищешь, а накопав вещей, не знаешь,
что с ними делать»,— обращался он к петербургскому РАО
в докладной записке, поданной совместно с Н. И. Веселов-
ским.13 Эти строки написаны 15 января 1899 г. Еще до конца
того же года вышло в свет «Расселение древнерусских племен»
А. А. Спицына — первый результат проделанной работы по
систематизации, убедительно раскрывающей, «какой смысл»
может нести историко-археологическое исследование. Система-
тизация, позволяющая освоить новые теоретические понятия,
оперировать типами и культурами в эмпирических
исследованиях— таков был один из путей выхода из кризиса научного
знания.
В том же 1899 г. В. А. Городцов выступил на XI АС с
докладом «Русская доисторическая керамика». Переход с
эмпирического уровня применения к дальнейшей разработке
базовых теоретических понятий — новый виток в развитии научного
знания. Годы между X и XI АС были годами активного выхода
на арену широкой научной деятельности ведущих представите-
346
лей нового поколения российских археологов, временем выхода
из методологического тупика. Завершился «постуваровский
период» (1884—1899), распадающийся на два этапа:
дифференциации научных подходов (1884—1893) и методологического
кризиса (1893—1899). Начался новый период развития
отечественной археологии, связанный прежде всего с именами
А. А. Спицына и В. А. Городцова.
2. «СПИЦЫНСКО-ГОРОДЦОВСКИЙ ПЕРИОД»
РАЗВИТИЯ РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
Подоснова быстрого развития археологических знаний в
начале XX столетия была заложена новыми открытиями,
осуществлявшимися со второй половины 1890-х годов археологами
в основном представлявшими господствовавшее «общекультур-
но-историческое направление». С 1894 г. блистательные
раскопки Н. И. Веселовского открыли серию новых курганных
комплексов — Майкоп (1897), Царская (1898), скифские
курганы у станиц Костромской, Ульской, кубанские курганы «рим-
ско-сарматского времени». С 1901 г. в полевое изучение
скифских курганных погребений активно включился Н. Е. Бранден-
бург (Макиевка), В. В. Хвойка (Галущина), А. А. Бобринский
(Константиновка, Журовка). Новые, при этом часто ключевые
скифские комплексы входят в научное обращение одновременно
с материалами планомерно исследующегося Б. В. Фармаков-
ским крупнейшего в Северном Причерноморье греческого
полиса Ольвии: 1901 —1908 гг.— время раскопок Верхнего города.
Греко-скифские связи в свете новых, эффектных и сравнительно
хорошо документированных находок исследовались на все
более высоком историко-культурном уровне с позиций
«художественно-исторического течения».
Методические разработки этого подхода позволяли наметить
новые, масштабные обобщения и перспективные области
исследования. В 1899 г., через год после публикации «Русских
кладов», Н. П. Кондаков выступил в Обществе любителей древней
письменности и искусства с докладом «О научных задачах
истории русского искусства». Вскоре, в 1903—1904 гг.,
Н. К. Рерих приступил к внимательному и систематичному
изучению древнерусских памятников зодчества и живописи,
предпринимая исследовательские поездки по древнерусским
городам. Публикацией в 1900 г. работы «Эллинистические основы
византийского искусства» Д. В. Айналов, ученик Н. П.
Кондакова, обосновал концепцию, раскрывающую место византийско-
русских культурных связей во всемирно-историческом процессе.
Наряду с художественно-историческим в рамках
общекультурного подхода обретает все более самостоятельное значение
«лингво-историческое течение», стимулировавшее археологиче-
347
ские разработки принципиально важными построениями на
языковом, эпическом, фольклорном, ономастическом, письменном
материале. Именно на основе этого подхода в
конкретно-исторической проблематике Северного Причерноморья произошел
резко расширивший ее качественный сдвиг, связанный с
публикацией в 1899 г. монументальной работы Ф. А. Брауна
«Разыскания в области гото-славянских отношений». Охватившая
наиболее ранний, доступный изучению, этап
славяно-германских связей, она значительно активизировала усилия
исследователей исторических судеб «Готской державы» Северного
Причерноморья III—IV вв. н. э. (в начале 1980-х годов,
как свидетельствует современная историография,
выдвинувшейся в ряды весьма актуальных и перспективных проблем
раней истории Восточной Европы). Гото-славянские связи
в работах В. Г. Васильевского, А. Н. Веселовского
исследовались на материалах раннесредневековых письменных
памятников, освещающих начальные этапы становления Руси.
Наметилось изучение гото-славянских взаимодействий в сфере
фольклора и эпоса (а по мнению одного из ведущих советских
специалистов в данной проблематике В. Н. Топорова, «можно
поставить вопрос и о возможном контакте изоморфных звеньев
готской и праславянской мифологических структур»14). Особое
значение по своей освещенности источниками различного
времени и профиля приобретала тема «готов в Крыму».
Археологи, начиная с И. Р. Аспелина, одним из первых
обратившегося к готской тематике именно в изучении «Крымской Готии»,
добились первых заметных успехов: памятники Алушты,
Гурзуфа, Гугуша начал исследовать В. Ф. Миллер, А. И. Харузин,
к «готским древностям» обратился Э. Р. Штерн. С важнейших
открытий памятников крымских готов началась
самостоятельная научная деятельность одного из заметных представителей
нового, предреволюционного поколения археологов Николая
Ивановича Репникова (1883—1940). В 1948 г., подводя итоги
его деятельности, В. И. Равдоникас писал: «Византийский
Херсонес, готский могильник Суук-Су и другие аналогичные
могильники, Партенитская базилика VIII в., пещерные города
Крымского Нагорья — таковы важнейшие темы исследований
Н. И. в Крыму. Открытие могильника Суук-Су (1903 г.) и
блестящий, добытый из него раскопками Н. И., материал,
ныне хранящийся в Государственном Эрмитаже, привлекли
в свое время к себе всеобщий интерес археологов не только
в России, но и за границей».15 Великолепные комплексы
женских серебряных украшений V—VII вв., массивных пальчатых
фибул, браслетов, поясных пряжек были превосходными
образцами ювелирного ремесла эпохи Великого переселения народов,
новыми типохронологическими показателями, наглядными
характеристиками этнографического своеобразия населения ранне-
средневекового Крыма, тех «готских красных дев» из «Слова
348
о полку Игореве», которые, по мысли А. А. Шахматова, могли
сохранить эпические предания о борьбе с готами антского
князя Божа-Буса.
Хронологический и культурно-исторический диапазон
«южнорусской» тематики в эти годы быстро расширялся за счет
освоения памятников не только поздних, но и ранних
горизонтов первобытности: шло формирование культурной
стратиграфии широкой территории, примыкавшей к Северному
Причерноморью, где исследовались группы памятников, как
сменяющие «греко-скифское время», так и предшествующие ему.
Именно здесь наиболее полным образом реализовывались
возможности формирующегося «индуктивно-аналитического
подхода», подходившего к выделению «археологических культур».
Первичное же упорядочение материалов, определение
стратегических направлений во многом удалось осуществить для этой
территории еще и за счет возможностей сложившихся
организационных форм научной деятельности.
XI Археологический съезд, состоявшийся в Киеве в августе
1899 г., должен быть отмечен как одна из последних крупных
попыток усовершенствовать именно организационную сторону
дела. Проходивший под председательством П. С. Уваровой и
Д. Н. Анучина, съезд, собравший более 540 участников, обсудил
организационно-методические вопросы, поставленные на X АС
в Риге: о деятельности архивных комиссий в Прибалтике,
а также об обязательной передаче археологических находок
«с казенных земель» в коллекции местных музеев.
Рассматривался также проект архивной реформы, предусматривавший
создание центрального органа (подобного существовавшим
в Англии, Франции, Германии, скандинавских и других
западноевропейских странах) — Исторического архива (где были бы
сосредоточены дела, начиная с древнейших письменных актов
русского средневековья и до 1825 г.), а также 12 областных
архивов. Упорядочивавшая источниковедческую организацию
страны, эта структура могла бы способствовать и развитию
археологических исследований. П. С. Уварова ставила вопрос
и об организации кафедр археологии в университетах.
Состоянию археологических исследований обширного
южного региона были посвящены выступлениям Н. Ф. Биляшев-
ского и В. П. Бузескула, организационные проблемы
славяноведения рассматривались в докладе Любора Нидерле. Сводную
археологическую карту, а также результаты раскопок
памятников Волыни (от каменного века до древнерусского времени)
представил на XI АС В. Б. Антонович, древности Поднепровья
были систематизированы В. Г. Ляскоронским, материалы
новых раскопок на Киевщине представил Н. Е. Бранденбург,
а также ряд других исследователей. Центральным событием
XI АС следует считать, однако, выступление В, В. Хвойки.
Его работа с Каменный век Среднего Поднепровья» представ-
349
ляла собой первый из опытов построения сплошной
хронологической колонки от палеолита до эпохи металла, и главное место
здесь занимали впервые исследованные и дифференцированные
в хронологическом отношении памятники трипольской
культуры.
Древности Триполья и их место в культурной стратиграфии
Поднепровья оставались основной темой В. В. Хвойки на
ближайшие годы: им посвящены его выступления на XII (1902),
XIII (1905), XIV (1908) Археологических съездах, когда он
продолжал раскопки новых памятников «в области
трипольской культуры». К изучению Триполья в эти годы обратился и
В. Н. Доманицкий, Н. Ф. Биляшевский; с 1900 г. появились
посвященные трипольской культуре публикации Ф. К. Волкова;
ее изучением занимались А. А. Скрыленко, Э. Р. Штерн,
К. В. Хилинский. Материалы трипольской культуры сравнивают
с раннеземледельческими энеолитическими «домикенскими»
памятниками Балкан и Подунавья; таким образом, «в первом
приближении» они включались во вполне верный культурно-
хронологический контекст.
Вопрос о месте трипольской культуры на археологической
карте Украины вызывал интерес и к сменяющим ее группам
древностей. На XI АС Ю. В. Кулаковский (в 1899 г.
опубликовавший «Карту Европейской Сарматии», обобщившую данные
античной географической традиции о Восточной Европе)
обращался к курганам эпохи бронзы «с окрашенными костяками».
Этой же группе древностей посвятил одну из своих
многочисленных публикаций 1899 г. А. А. Спицын. Находки и
памятники «медного века» Украины, Поволжья, Средней и Северной
России стали одной из его постоянных научных тем.
1899 г. был ознаменован и первыми открытиями «полей
погребений», раскопки которых к 1901 г. занимали основное место
в полевых работах В. В. Хвойки. В «Записках РАО» за 1901 г.
(вып. XII) он опубликовал первую обобщающую
характеристику этих памятников — «Поля погребений в среднем Подне-
провье». Зарубинецкая и Черняховская культуры становились
важнейшими звеньями этнокультурной схемы В. В. Хвойки,
а его работа «Древние обитатели Среднего Поднепровья и их
культура в доисторические времена» (Киев,1913) по существу
была первой и самостоятельной «археологической версией»
славянского этногенеза.
Правда, вскоре славянство «полей погребений», прежде
всего Черняховской культуры, было поставлено под сомнение.
В 1903 г. Н. Ф. Биляшевский обратил внимание на сходство
Черняховских памятников с германскими культурами римского
времени. Через три года крупный немецкий археолог Пауль
Райнеке выступил с развернутым обоснованием германской
принадлежности «культур полей погребений».16 Так началась
растянувшаяся на десятилетия дискуссия по «черняховской
350
проблеме», в конце концов завершившаяся формированием
развернутых представлений о ее происхождении и этнокультурных
•связях лишь на исходе 1970-х годов.
Проблема этнической принадлежности Черняховской
культуры требовала не только ее сопоставления с синхронными
культурными группами «римского времени», но и уточнения
.характера древностей более раннего и более позднего
хронологического горизонта памятников «железного века». А. А. Спи-
цын обратился к разработке этих задач, исследуя и близкие
по времени, но несколько более поздние «предметы с
выемчатой эмалью», а также хронологически и культурно с ними
связанные вещи с инкрустацией (как их называли тогда,
«готского стиля»), и одновременно выявляя древности
среднеевропейского круга периода до рубежа нашей эры (относящиеся
к связанной с кельтами «латенской культуре» железного
века).
В этих публикациях рассматривались эффектные,
выразительные и интересные, а порой весьма значимые и
информативные в историческом отношении вещи. «Инкрустационный
стиль», в частности, вызвал волну интереса к «готским
древностям» после открытия в 1904 г. богатых склепов на
Госпитальной улице в Керчи. В могилах боспорского правителя конца
IV — начала V в. и членов его семьи были найдены
великолепные золотые изделия, украшения и оружие с гранатовой
инкрустацией, богатое конское снаряжение, серебряная и
стеклянная посуда (в том числе чаша из массивного серебра с
портретом и латинской надписью императора Констанция II —
подарок правителю Боспора, изготовленный в 343 г. н. э.).
Но для раскрытия культурно-исторического процесса в
широком географическом диапазоне, для решения масштабных
проблем начальной славянской истории сами по себе такие
эффектные комплексы давали немного: они требовали включения
в систематизированный контекст массовых, порой достаточно
невыразительных, но зато широко распространенных
памятников середины — второй половины I тыс. н. э.
Публикация «Расселения древнерусских племен» А. А, Спи-
цына в 1899 г. означала для него и немедленный переход
к практическому решению этой, следующей, задачи.
Одновременно он написал большую статью о сопках и жальниках.
В 1902 г., после издания MAP № 28 «Курганы Смоленской
губернии» В. В. Сизова, Спицын осуществил сводку данных
но еще одной категории погребальных памятников, и в 1903 г.
вышла его небольшая статья — «Удлиненные и длинные
курганы». Длинные курганы и сопки, выделенные А. А. Спицыным,
•с этого времени занимали все более важное место в острой и
напряженной дискуссии о культурных группах, относящихся
к эпохе славянского расселения в лесной зоне Восточной
Европы (VI—VIII вв.).
351
Выделение и изучение достоверно славянских памятников
ранних эпох требовало развернутой сравнительной
характеристики памятников неславянских племен. Собственно с них
начиналась научная деятельность А. А. Спицына, и занятия
финно-угорскими древностями Северо-Востока он успешно
продолжал в дальнейшем. В том же 1899 г. он опубликовал
небольшую обобщающего характера статью об этих древностях,
через год — обстоятельное источниковедческое исследование,
посвященное одному из центральных культовых памятников
Прикамья — Гляденовскому костищу, а затем подготовил
подряд два фундаментальных тома: MAP № 25 «Древности
бассейнов рек Оки и Камы» и MAP № 26 «Древности Камской
чуди».
Не остались вне поля его зрения и древности кочевнического
юго-востока: еще в 1898 г. он опубликовал небольшую заметку
о степных «каменных бабах». Через несколько лет научный
интерес к этим памятникам заметно возрос — после
сенсационного открытия всемирно известного Салтовского могильника
на холмах правого берега Северского Донца (рядом с
развалинами белокаменной крепости того же времени и обширным
селищем). С 1900 г. в науку входило представление о «салто-
во-маяцкой культуре» VIII—IX вв.— археологическом
отображении многоэтничной Хазарской державы, одного из первых
раннесредневековых государственных образований Восточной
Европы.
Первые раскопки салтовских погребений в катакомбах
провел в 1900 г. местный учитель В. А. Бабенко: его работы
продолжались более десяти лет и дали обширную, хотя в
значительной мере депаспортизованную коллекцию древностей,
поступивших в Эрмитаж и Исторический музей. С 1905 г.,
по решению Археологической комиссии, контроль за этими
работами был поручен опытному полевому археологу Н. Е.
Макаренко. Квалифицированные раскопки катакомбных
погребений в Салтово произвел также А. М. Покровский. И первый
исследователь Салтовского могильника В. А. Бабенко, и ряд
других археологов не сомневались в его хазарской
принадлежности. А. А. Спицын придавал открытию Салтовского
могильника исключительное значение, полагая, что это событие можно
считать началом новой эры в изучении древностей Южной
России. При этом он первым понял связь салтовских древностей
со вторым по значению после тюркского (хазаро-булгарского)
ираноязычным (аланским) компонентом Хазарской державы.
Как отмечает авторитетный современный исследователь салто-
во-маяцкой культуры С. А. Плетнева, «со свойственной ему
почти чудодейственной интуицией, А. А. Спицын не только
правильно датировал этот памятник по аналогиям с
северокавказскими древностями, но и дал в целом верное этническое их
определение: все они принадлежали аланам VIII—IX вв.».17
352
Важный вклад в изучение салтово-маящсих древностей,
наряду со Спицыным, внес и В. А. Городцов: в 1901 г. он
провел раскопки одного из наиболее представительных
могильников салтовской культуры, Зливкинского (в Изюмском уезде
Харьковской губ.). Разработка культурной стратиграфии
южнорусских степей уже в начале 1900-х годов перерастала
возможности эмпирических, «спицынских»
индуктивно-аналитических исследований и становилась базой для развития и
реализации положений дедуктивно-классификационного «городцовского
подхода».
На XI АС 1899 г. в Киеве В. А. Городцов уже выступил
с первым своим крупным теоретическим исследованием
«Русская доисторическая керамика». Методические принципы
полевых исследований, обосновывавшиеся
«дедуктивно-классификационным подходом», с характерной для В. А. Городцова
последовательностью и точностью были отработаны и реализованы
уже в его исследованиях древностей широкого диапазона —
от неолита до древнерусского средневековья Волго-Окского
междуречья, и прежде всего — долины р. Оки. Археологическая
карта окских памятников, представленная им на XII АС 1902 г.,
подводила первые итоги этих исследований. Методика и
принципы, разработанные Городцовым к этому времени, были уже
перенесены на новые, южнорусские территории, где дали и
наиболее значимые результаты.
XII Археологический съезд 1902 г. в Харькове,
продолжавший тематику XI АС и дополнивший ее, в частности,
обсуждением сенсационных открытий в Салтове, отмечен развернутой
публикацией . В. А. Городцова «Результаты археологических
исследований на берегах р. Донца Изюмского уезда
Харьковской губ.». Работа, по существу представлявшая собой издание
полевых* результатов отчетного характера, была построена и
выполнена как вполне законченное историко-археологическое
исследование, реализующее принципы дедуктивной
классификации. На ее основе была намечена хронологическая
дифференциация памятников и позднее развивавшееся Городцовым
деление на «периоды» (каменный и металлический), в свою
очередь подразделяющиеся на «эпохи» (выделена «бронзовая
эпоха» внутри «металлического периода»), внутри которых
материал сгруппирован по «типам курганов» и, главное, по
«типам погребений». Типологическая группировка погребальных
комплексов у Городцова выступила и как
культурно-хронологическая: в пределах эпохи бронзы последовательно сменяли
друг друга культуры «со скорченными и окрашенными
костяками», представленные погребениями в ямах, затем
погребениями в катакомбах и, наконец, погребениями в срубах.
Ямная, катакомбная и срубная культуры бронзового века
со времени этой городцовской публикации стали важнейшим
звеном культурной стратиграфии степной зоны Восточной Ев-
23 Заказ № 9
353
ропы. Верхние ее звенья в публикации В. А. Городцова были
представлены новыми материалами, полученными для
характеристики «древностей VIII—XIII вв.» (в том числе
комплексами салтовской культуры) и «памятниками русской
исторической эпохи». По мысли В. А. Городцова, подобно «Русской
доисторической керамике» (1899 г.), это археологическое
исследование своей культурно-типологической классификацией
должно было охватить максимально широкий хронологический
диапазон.
Большое значение в методическом отношении имела и
публикация документальной стороны полевых работ на Донце:
приводимый текст дневников и описания сопровождался
подробными чертежами, сводными таблицами, диаграммами. Труд
В. А. Городцова становился образцом методически-строгого
подхода, равномерно охватывавшего все уровни
археологического исследования (от полевых разведок и раскопок с
фиксацией и систематизацией материала до
культурно-хронологического обобщения в широком временном и географическом
диапазоне) .
Точной строгостью предлагавшихся методов городцовский
подход перекликался с зарождавшимся в российской
археологии «палеоэтнологическим течением», которое на материалах
древнейших горизонтов первобытности в эти годы еще не
получило заметного развития. Обобщения накопленного опыта
в изучении палеолита приходилось делать далеко за пределами
крупнейших научных центров. Так, в 1895 г. Г. О. Оссовский
опубликовал работу «О геологическом и палеоэтнологическом
характере пещер юго-западной окраины Европейской России и
смежных с нею местностей Галиции» далеко в Сибири, в
Томске. Вскоре в Сибири были открыты два новых
палеолитических памятника — стоянки Томская (1896) и на Верхоленской
горе (1897). Однако дальнейшее развитие палеолитической
проблематики пошло преимущественно под знаком
противоборства «палеоэтнологического» и
«дедуктивно-классификационного» подходов: «в противовес антрополого-этнологическим
исканиям палеоэтнологов, школа Городцова очень рано у нас
пошла по пути изучения орудий труда первобытного человека
в связи с их функциональным назначением, дав
археологическую классификацию, основанную на изменении технических
приемов изготовления орудий труда, вытекавшем из развития
производственных отношений в первобытном обществе, из роста
материальной культуры».18 Эта характеристика, данная уже
в советское время (с учетом послереволюционного развития),
несколько усиливает историко-материалистическую
направленность городцовских построений. В начале столетия
«дедуктивно-классификационная» схема прежде всего преследовала цели
максимально строгого упорядочения материала, обоснования
формально безупречной и функционально мотивированной
354
его классификации. Городцов вполне самостоятельно стремился
преодолеть именно «нестрогость» построений эволюционистов,
претендовавших на универсальную значимость
хронологической системы палеолита, выработанной на материалах
Франции. Русская наука к тому времени уже составила собственное
представление об этой системе. В 1902 г. Н. И. Веселовский
под названием «Первобытный человек» опубликовал свой курс
лекций, прочитанный им в Петербургском археологическом
институте, где в первой главе изложил общие понятия о
«доисторической археологии», основанные на работах Мортилье. В
следующем, 1903 г., вышел в свет русский перевод книги Г.
Мортилье «Доисторическая жизнь».
Все более уверенно осваивая мировую археологическую
проблематику и теоретические достижения вместе с
нерешенными с позиций эволюционистской парадигмы проблемами,
российская археология завоевывала устойчивое
международное признание. В 1905 г. на Международном археологическом
конгрессе в Афинах были объемно представлены наиболее
существенные достижения ученых России. Но именно в это время
русская археология, как и в целом вся страна, переживала
глубочайшие общественно-политические потрясения:
разразилась буря первой русской революции 1905—1907 гг.
Люди, занимавшиеся археологией в России рубежа XIX—
XX вв., составляли часть российской интеллигенции,
представленной в ту пору многими десятками блистательных имен
во всех практически сферах искусства, культуры, науки,
но притом разнородной и относительно немногочисленной.
В России на исходе XIX в. насчитывалось 170 тыс. учителей,
17 тыс. врачей, 18 тыс. артистов и художников, 3 тыс.
профессиональных литераторов и ученых. Внушительным дополнением
к этой армии людей, чье общественное положение определялось
занятиями «умственным трудом», были 250 тыс.
священнослужителей. Священники и иерархи русской православной церкви
занимали заметное место и в деятельности Археологических
съездов, где обязательным было отделение «Древности
церковные», а церковно-археологические публикации от съезда
к съезду занимали все более и более внушительный объем
в очередных «Трудах АС».
Поэтому неудивительно, что в событиях первой русской
революции 1905—1907 гг. руководители организационной
структуры российской археологии видели катастрофический взрыв,
угрожавший их собственному существованию и требовавший
решительного противостояния с последовательных, православно-
монархических позиций. Процесс научного развития,
развернувшийся в первые годы XX в., практически был парализован.
XIII Археологический съезд 1905 г. в Екатеринославе,
с большими усилиями проведенный 15—27 августа, во многом
носил характер проправительственной политической демонстра-
23*
355
ции. Российская археология того времени состояла под
«высочайшим покровительством» вел. кн. Сергея Александровича —
генерал-губернатора Москвы, который был убит 4 февраля
1905 г. эсеровским боевиком Иваном Каляевым, Съезд был
задуман и проведен как дань памяти одного из представителей
«царствующей фамилии» и свидетельство незыблемости
политических и культурных устоев царской России.
Это не означало, разумеется, резкой перестройки
археологической проблематики, да и не требовало ее. Обсуждение
вопросов изучения трипольской, ямной, катакомбной, салтов-
ской культур, проходившее на съезде, подчеркнуто
отстраняющемся от общественных проблем и революционных лозунгов,
само по себе было последовательной политической акцией.
XIV Археологический съезд 1908 г. в Чернигове сохранил
почти неизменной тематику XIII АС. Революционная буря
закончилась, и археологи «обеих столиц», Москвы и Петербурга,
едва ли не впервые за минувшее десятилетие совместно
обратились к анализу нового положения, складывавшегося в
изучении «южнорусских древностей»: триполье, памятники
степной бронзы, салтовские могильники, сенсационные открытия
в древнерусском великокняжеском Киеве требовали и
осмысления, и дальнейшего развертывания новых работ. Но
достигнутое, казалось бы, примирение и взаимодействие московского и
петербургского научных центров было поверхностным и
происходило под воздействием откровенно реакционных сил. Даже
попытки обеспечить более высокий уровень раскопок
обретали характер грубого «силового давления» со стороны АК
под председательством графа А. А. Бобринского, будь то по
отношению к раскопкам В. В. Хвойки в Киеве или В. А. Бабен-
ко — в Салтове. XIV АС произвел в целом тягостное
впечатление на общественное сознание. Не случайно, как отмечал
А. А. Формозов, цитируя украинского писателя М. М.
Коцюбинского, одного из участников XIV АС, что тот «с глубокой
антипатией говорил о Черниговском археологическом съезде
как о чем-то глубоко реакционном и бесконечно далеком от
народных нужд».19
Разумеется, в среде русских историков, как и деятелей
культуры в целом, события и результаты революции 1905—1907 гг.
вызвали широкий диапазон оценок и отношений. Крупнейший
представитель российской либеральной историографии
Василий Осипович Ключевский (1841—1911) накануне революции
начал публикацию своего «Курса русской истории», а в разгаре
революционных событий опубликовал сжатое его изложение,20
завершающееся оптимистичными и сочувственными оценками
первых достижений буржуазно-демократической революции.
В 1907 г. обзорные «Лекции по русской истории» издал другой
крупный историк, Сергей Федорович Платонов (1860—1933),
в советское время возглавлявший Археографическую комис-
356
сию (1918—1929), академик Российской Академии наук
(с 1920 г.). В 1905 г. вступил в ряды большевиков первый
в России профессиональный историк, занявшийся
формированием марксистских представлений о развитии отечественной
истории, Михаил Николаевич Покровский (1868—1932). Годы
с 1909 по 1917 он провел в эмиграции, но именно в это время
им была написана и издана пятитомная «Русская история
с древнейших времен» (1910—1913). Как и у Ключевского,
в его работе большое место в общественно-политическом
развитии Древней Руси занимало движение «торгового капитала»,
ранние формы товарно-денежных отношений (связанных
со становлением древнерусского города). Покровский стремился
выявить в Древней Руси формационные черты феодализма.
Это, как он писал: «Во-первых, господство крупного
землевладения, во-вторых, связь с землевладением политической
власти. .. в-третьих, те своеобразные отношения, которые сущест^
вовали между этими землевладельцами-государями:
наличность известной иерархии землевладельцев».21 К разработке
социологической проблематики Древней Руси обратился и
Николай Александрович Рожков (1868—1927), в 1905 г. также
примкнувший к большевикам, и с 1910 г. находившийся в
сибирской ссылке. Уже после революции увидела свет его
12-томная «Русская история в сравнительно-историческом освещении»
(1918—1926). В этих исследованиях закладывались «первые
контуры синтетической основы для изучения древнейшего
периода в истории России», а в контексте марксистской
концепции социально-экономических формаций подчеркивалось
познавательное значение таких исторических дисциплин, как
«экономическая» археология и этнология. Однако реальная
характеристика, особенно ранних этапов славянской и древнерусской
истории, строилась практически полностью на базе письменных
источников. Оценивая славяноведческую концепцию
Ключевского, М. И. Артамонов позднее писал, что археология «еще
находилась на стадии первоначального накопления материалов
и не. могла внести реального вклада в конкретную историю
русского народа. Заключения археологов, основанные на явно
недостаточных, разрозненных фактах, игнорировались
исторической наукой, не признававшей самостоятельного значения
археологии и рассматривавшей ее как вспомогательную
дисциплину, способную в лучшем случае доставлять иллюстрации
к явлениям, установленным по письменным источникам».22
Цеховая замкнутость археологов (как и представителей
университетской исторической науки, с другой стороны) в эти
годы способствовала лишь сосредоточению исследователей
на вопросах внутреннего состояния собственной научной
дисциплины. Однако именно в это время наметилось
стремление к созданию обобщающих обзоров, что позволило бы
историкам более широко привлекать археологические данные.
357
Так, в 1908 г. В. Е. Данилевич опубликовал в Киеве «Курс
русских древностей», где большое внимание, в частности,
уделялось характеристике только что открытых «полей погребений».
В эти годы важный этап качественного преобразования
источниковедческой базы проходил не только в археологии. В 1908 г.
А. А. Шахматов опубликовал в Петербурге «Разыскания
о древнейших русских летописных сводах». Акад. Б. А.
Рыбаков дал следующую оценку этой работе: «Как высокая
вершина возвышается среди знатоков летописного дела
А. А. Шахматов. Он единолично расположил в строгой системе
колоссальный разновременный материал множества списков,
сопоставил их между собой и воссоздал все этапы переделок,
копирования, редактирования текстов, угадывая протографы,
воскрешая контуры исчезнувших летописей».23 Именно шахма-
товские работы составляют современную базу летописного
источниковедения для истории Древней Руси.
В сходном положении находились и другие дисциплины,
составлявшие славяноведческий комплекс. В 1909 г. Любор Ни-
дерле издал предназначенный для русского читателя обзор,
свидетельствующий о необходимости большой работы по
систематизации разностороннего фактического материала.24
Координация разработок по существу давно уже междисциплинарной
гуманитарной проблематики нуждалась не только в устранении
накопленных десятилетиями организационных неурядиц, но и
в качественном преобразовании большинства имеющихся
«научных служб», и археологической — едва ли не в первую очередь.
Действовала, однако, тенденция прямо противоположная.
Разобщенность исследователей и центров нарастала, и если
в той или иной мере ее воздействие преодолевалось, то поистине
титаническими усилиями немногих ведущих ученых. Это,
однако, способствовало в числе прочего и закреплению
индивидуалистических настроений, порой завышенных самооценок,
обостренно-самолюбивого отношения к личным достижениям
в разработке той или иной проблемы. Между тем для
нормализации научного процесса была необходима консолидация
усилий, которые могли бы обеспечить не только
систематизацию тех или иных объемов конкретного материала, но и
реализовать затем познавательный потенциал таких систематичных
сводок.
Мировая археологическая наука в середине 1900-х годов
выходила примерно на этот же уровень новых систематичных
обобщений конкретного материала. Блистательным образцом
такого обобщения, стимулировавшим усилия археологов
многих стран, не исключая и России, стало 4-томное издание
«Руководство по археологии первобытной, кельтской и галло-рим-
ской», которое во Франции осуществил Жозеф Дешелетт
(1862—1914). Первый том (1908 г.) содержал материалы
каменного века, прежде всего эталонных палеолитических памят-
358
ников Франции. Труд же в целом представлял собой вполне
успешную и притом богато и качественно иллюстрированную
классификацию и хронологически последовательную
характеристику всего массива археологических памятников Западной
Европы.
Русская археология вплотную подходила к постановке
подобной же задачи. Появлявшиеся в это переломное десятилетие
новые обобщения на материале русской истории требовали
повышения познавательного потенциала археологических данных,
в первую очередь по славяно-русскому разделу. Наряду с
продолжением экстенсивных исследований и параллельно
упорядочению источниковой базы, возникла острая необходимость
постановки принципиально новых исследовательских задач.
А. А. Спицын оставался в центре этой работы: в 1905 г. он
заново рассмотрел (в ИАК, вып. 15) материалы «Владимирских
курганов» из раскопок А. С. Уварова и там же опубликовал
новые результаты раскопок С. И. Сергеева в Гнездовском
могильнике. На протяжении последующих лет в обстоятельных
статьях А. А. Спицын постоянно освещал материалы полевых
работ И. С. Абрамова, С. А. Гатцука, В. Н. Глазова, Л. Ю. Ла-
заревича-Шепелевича, Н. И. Репникова, А. А. Смирнова,
В. А. Шукевича и других исследователей. Наряду с раскопками
главным образом славяно-русских курганов, которые вели эти
археологи, во второй половине 1900-х годов первыми крупными
успехами отмечена «городская археология» Древней Руси:
начатые В. В. Хвойкой в 1907—1908 гг. работы в Киеве с 1909 г.
продолжал Б. В. Фармаковский, сам В. В. Хвойка последние
пять лет своей жизни отдал раскопкам древнерусского
Белгорода (1909—1914). Н. К. Рерих и Е. Р. Романов в 1910—
1912 гг. провели архитектурные обмеры древнерусских
памятников Изборска, Пскова, Новгорода. Наконец, важнейшим,
хотя первоначально в достаточной мере и не оцененным,
событием, стали проведенные в эти же годы Н. И. Репниковым
раскопки Земляного городища в Старой Ладоге.
Проведя в 1909 и 1910 гг. разведочные работы, в 1911 —
1913 гг. Н. И. Репников вскрыл на Земляном городище Старой
Ладоги в общей сложности 780 кв. м культурного слоя,
мощность которого достигала 3 м. Впервые в славяно-русской
археологии на широкой площади, систематично, с полным
раскрытием построек, фиксацией планиграфии и стратиграфии всех
видов находок был исследован культурный слой древнерусского
города, великолепно сохранивший деревянную застройку VIII—
X вв. и многочисленные предметы из органики. Превосходные
по качеству, сохраняющие до сих пор значение первоклассного
научного документа фотографии раскопок были выполнены
В. М. Машечкиным и А. А. Гречкиным; чертежи,
представлявшие собой первый и вполне успешный опыт работ такого рода
в отечественной археологии, изготовляли С. С. Некрасов,
359
С. М. Сулин, И. Э. Свидзинский — штатные сотрудники
экспедиции. Коллекции Н. И. Репникова поступили в
Этнографический отдел Русского музея, полная их публикация была
осуществлена Государственным музеем этнографии народов
СССР уже в советское время (ее подготовили, после смерти
Н. И. Репникова, В. И. Равдоникас, Г. П. Гроздилов и
П. Н. Третьяков).
Результатам своих разведок и раскопок Репников посвятил
две статьи с отчетными данными о произведенных работах,
опубликованные в «Сборнике Новгородского Общества
любителей древности» (вып. 6, 1911 г., и вып. 7, 1915 г.).
Культурный слой Старой Ладоги он разделил последовательно на три
горизонта: древнейший — «финский», затем «норманнский»
(относящийся ко времени летописного «призвания варягов» и
«русский» (древнерусского времени, в основном XI—XII вв.).
Это членение вошло в русскую и мировую науку. В 1914 г.
в обобщающей сводке археологических данных по «варяжскому
вопросу» материалы Репникова использовал шведский археолог
Туре Арне, в 1930 г. много внимания уделил им в своей
публикации В. И. Равдоникас, продолживший затем
крупномасштабные исследования в Старой Ладоге (как показывают
установленные в 1930-х годах дендродаты, именно Ладога сохранила
древнейшие на севере Руси горизонты городской застройки,
относящиеся к 750-м годам). По словам В. И. Равдоникаса,
именно в результате работ Н. И. Репникова «открылась
совершенно новая перспектива изучения культуры древнерусского
города в период его возникновения и начальных стадий
исторического развития».25
Перспектива эта оказывалась особенно актуальной в свете
«теории городской жизни» и «городовых волостей»,
развивавшейся в те же годы В. О. Ключевским. Новое поколение
археологов обратилось к углубленному поиску и изучению ранних
славяно-русских памятников Новгородской земли: начатые
в 1910-е годы разведки и раскопки Б. В. Александрова,
П. Г. Любомирова, А. В. Тищенко и ряда других
исследователей, продолжались вплоть до первой мировой войны, и во
многом именно с возобновления этих работ началась деятельность
археологов в первые десятилетия Советской власти.
Продолжались полевые исследования не только
славянорусских, но и скифских курганов. 1910—1911 гг. отмечены
раскопками Частых курганов под Воронежем (работы
Воронежской ученой архивной комиссии под руководством А. Марти-
новича), в 1912—1913 гг. Н. И. Веселовский осуществил
раскопки царского погребения в кургане Солоха. Оживился
интерес и к глубокой первобытности. Открытия Ульской
стоянки на Кавказе (1898), затем — Боршевской под Воронежем
(1905), и особенно — Мезинской на Черниговщине (1908)
позволили развернуть новые исследования верхнепалеолитических
360
памятников европейской части России. С 1908 г. раскопки
в Мезино вел Ф. К. Волков, посвятивший их результатам и
значению обстоятельную публикацию.26 Под его руководством,
в составе формирующейся «палеоэтнологической школы»
Петербургского университета, получил археологическую
подготовку крупнейший из советских специалистов по палеолиту
П. П. Ефименко, первые публикации которого появились
в 1912—1916 гг.27
В 1912 г. в составе трехтомного энциклопедического издания
«Человек в его прошлом и настоящем» вышел
фундаментальный труд крупнейшего западноевропейского специалиста по
археологии палеолита Гуго Обермайера «Доисторический
человек», опубликованный издательством Брокгауза и Ефрона
в русском переводе под редакцией Д. Н. Анучина
(дополнившего текст краткой характеристикой Мезина на основе
публикаций Ф. К. Волкова и П. П. Ефименко). Монументальный том
был вершиной и итогом достижений археологии позднего
эволюционизма. И в том же 1912 г. Густав Коссинна опубликовав
свою программную работу «Немецкая доистория — выдаю-
щаяся национальная наука», ставшую воинственным
манифестом новой, «этнологической парадигмы», выдвигающейся
на смену парадигме эволюционистов.
Основанное на представлениях о языковом развитии
словаря и грамматики, строго говоря, глотто-генетическом
процессе, уравнение «культура-этнос», лежащее в основе этой
парадигмы, объективно отражало значение для этого периода
развития г.уманистики лингвистической науки. В России
предреволюционных десятилетий поиском новых направлений
развития лингвистической теории, преодолевавшей ограничения и
резко разрывавшей с компаративистским, сравнительным
языкознанием, занимался крупный ученый, который в первые
десятилетия Советской власти возглавил археологию СССР.
Николай Яковлевич Марр (1864—1934) родился в Кутаиси.
Он писал в своих воспоминаниях: «Отец мой —
старик-шотландец, мать — молодая грузинка из Гурии... Мать и отец
не имели общего языка. Отец, кроме своего родного,
английского языка, свободно изъяснялся и на французском; мать
знала только грузинский». Детские годы, в окружении
многоязычной кавказской детворы, вероятно, предопределили и
во всяком случае способствовали очень раннему раскрытию
блистательного языкового дарования Н. Я. Марра. Окончив
гимназию, в 1885 г. он поступил в Петербургский университет
на восточный факультет, где занимался «по трем разрядам:
кавказскому, где тогда были лишь армянский и грузинский
языки, арабо-персидско-турецкому и семитическому, где были
языки — еврейский, арабский и сирийский». Марр стал одним
из самых талантливых учеников В. В. Розена. В 1903 г. он
защитил докторскую диссертацию, в 1909 г. был избран акаде-
361
миком. Главный его труд той поры — «Основные таблицы
грамматики древнегрузинского языка», опубликованный
в 1908 г., сопровождался статьей «Предварительное сообщение
о родстве грузинского языка с семитическими». Методы и
выводы языковедческого исследования, изложенные здесь
Н. Я. Марром впервые, получили дальнейшее развитие и стали
называться впоследствии «яфетической теорией» в языкознании.
Задолго до 1917 г. Н. Я. Марр стал признанным и
оригинальным ученым, стоявшим в центре большой
исследовательской работы. «Проблем было много, сменявших одна другую,—
вспоминал он спустя много лет,— изучение Кавказа, его
культурной истории, языка, литературы и памятников
материальной культуры. Начав с грузинского и армянского языков, круг
изучаемых предметов поставленной задачи постепенно
расширялся целым рядом внекавказских языков, связанных одни
с грузинским, другие с армянским... Интересы
историко-литературные были замещены интересами археологическими,
нашедшими себе материал в раскопках в Ани, средневековом
городище Армении, имеющем исключительное значение для
изучения всех народов Кавказа, хотя первоначально крепость и
основное население были там армянскими. Здесь же была
создана лаборатория по изучению древностей Кавказа. Однако
шаг за шагом вопрос о происхождении кавказских языков
вырос в проблему о возникновении звуковой речи человека».
Поиск всеобъемлющей языковедческой теории шел в тесном
сопряжении с поиском закономерностей развития древней
культуры, осмыслением археологических данных; по существу
это был собственный путь к решению все того же уравнения
«культу ра=язык=этнос = социум». В 1933 г. Марр писал:
«Яфетическая теория, обнимающая в настоящее время все
языки мира, завершилась постановкой вопроса об увязке
языкознания с историей материальной культуры и общественности
и положением, что как все культуры Востока и Запада, так и
все языки являются результатом одного и того же творческого
процесса».28 Чтобы подойти к такой констатации, необходимо
было пройти долгий исследовательский путь. При безусловной
масштабности построений и напряженности научной работы,
несмотря на высокое звание и авторитет, в дореволюционные
годы он оставался ученым-одиночкой не только среди
археологов, но и языковедов, в основном работавших в русле
традиционного сравнительного индоевропейского языкознания.
Ни лингвистика, ни археология не были еще готовы к
планомерной работе по решению тех задач, к постановке которых
приближался в своих исследованиях в 1900-х годах Н. Я. Марр.
Требовала решения и была решена в эти же годы другая
задача — создание собственно «археологической версии» куль-
турно-исторического процесса, развернутой картины
последовательного хронологического развития первобытных, «доистори-
362
ческих» и раннеисторических культур, построенной на
материалах археологических памятников России.
Именно эту задачу стремился решить В. А. Городцов
публикацией своей двухтомной обзорной работы, которая
представляла систематичный лекционный курс, разработанный им
для открытого в 1907 г. Московского археологического
института. Это первое развернутое обозрение археологии России,
таким образом, не только подвело итоги и связало в единое
целое достижения осуществленного этапа развития отечественной
археологической науки, но и непосредственно отвечало самым
насущным ее научно-организационным потребностям,
обеспечивая систематичное преподавание археологических знаний.
Это принципиально важное качество работа В. А. Городцова
сохраняла в течение нескольких десятилетий, став вполне
надежной основой для подготовки первых поколений советских
археологов.
«Первобытная археология» (М., 1908) и «Бытовая
археология» (М., 1910) В. А. Городцов*а—издания, ставшие
центральным событием «спицынско-городцовского периода» развития
отечественной археологии. Последовательно и компактно эти
труды объединили в себе теоретические аспекты (излагающие
основные понятия и принципы дисциплины в сжатом очерке
истории археоЛогии) у учебно-справочные (излагающие
последовательно характеристики археологических культур от
палеолита до средневековья), собственно историко-археологические
концепции (рассматривающие развитие культур на территории
России как конкретно-исторический процесс, проходящий
определенные ступени и стадии и обусловливающий внутреннюю
структуру, внешние связи, основные направления развития
в последующие, «исторические эпохи».
Деление на «первобытную» и «бытовую» (позднее —
«историческую») археологию у Городцова основано на сравнительно-
источниковедческом, информационном значении ее источников:
к первобытной археологии относились древнейшие памятники,
возникшие до появления первых письменных свидетельств или
устных преданий об исторических событиях» в «историческую
эпоху» археология дополняет письменные и фольклорные
свидетельства характеристиками преимущественно «бытовой»
стороны древней жизни, раскрывая тем самым материальную
основу исторических событий. Соответственно этому делению
определялось и место археологии в общей классификации
наук — между антропологией (как наукой «о человеке вообще»)
и этнологией (которая для Городцова была прежде всего
наукой о живых, этнографических культурах, развиваемых
существующими народами и обществами).
Первобытная археология непосредственно примыкала к
комплексу естественно-исторических дисциплин, являясь их прямым
продолжением, и развивалась под действием прежде всего
363
общеэволюционных закономерностей; обзор древнейших этапов
развития человечества Городцов предварял вводным очерком
о зарождении жизни на земле, развитии ее высших форм и
происхождении человека.29 С геологическими, палеоонтологиче-
скими и антропологическими процессами соотнесена была
собственно археологическая периодизация («хронологическая
классификация»), и здесь он стремился снять ограничения
эволюционистских схем членения палеолита, предлагая
универсальную хронологическую систему, построенную на принципах
дедуктивно-классификационного подхода.
«Эра» кайнозойская (по геологической периодизации), или
«индустриальная» (как обобщенно обозначено появление
антропогенного фактора в естественной истории Земли),
разделена на два «периода»: каменный и металлический. Каждый
период — на «эпохи»: эолитическую, палеолитическую,
неолитическую, бронзовую и железную. Для более дробного членения
«эпох» Городцов ввел понятия «пора» (в большинстве случаев
он различает «раннюю пору» и «позднюю пору»), и всегда
при этом деление основано на принципиальных
технологических изменениях в изготовлении орудий: пора сомнительных
орудий (эолитическая эпоха), пора тесаных орудий и пора
сколотых орудий (ранняя и поздняя для палеолитической эпохи),
пора полированных и пора сверленых орудий (ранняя и
поздняя для неолита), медных и бронзовых (для бронзовой эпохи),
пора железных орудий (железная эпоха металлического
периода).
В основе периодизации — «общие законы», формулируя
которые, Городцов пытался определить генеральные культурно-
исторические закономерности: применение их позволяло
исследовать механизмы распространения культурных явлений,
обобщавшиеся в эти десятилетия создателями диффузионной и
миграционной теорий в археологии и этнографии. Уровень
исторической интерпретации, который обеспечивался этим
теоретическим аппаратом, конечно, не исчерпывал всего содержания
исторического процесса, но по сравнению с
интерпретационными возможностями эволюционизма он был качественно
новым достижением и для археологии, и для этнографии
(точнее же—в целом для «этнологической науки», как обобщенно
называли на рубеже XIX—XX вв. весь комплекс родственных
дисциплин, связанных единством формирующейся
«этнологической парадигмы»).
Хронологически упорядоченное членение памятников
«каменного периода» на территории России, в увязке с
естественнонаучными данными и соотнесенности с эволюционистской
периодизацией палеолита Западной Европы, было необходимым
и вполне приемлемым решением задачи первичной
систематизации накопленного материала. Характеристика
культурно-исторического процесса «первобытной археологии» носила в основном
364
внешний, описательный характер (подобно крупнейшим
обобщениям того времени в мировой археологии). Внутренние
закономерности развития палеолитических и неолитических культур,
социокультурные механизмы этого развития не были и еще
не могли быть раскрыты. Эта задача выдвигалась в ходе
дальнейшего развития археологических знаний.
«Бытовая археология» В. А. Городцова связала общие
естественнонаучные построения эволюционистов с
появившимися в мировой науке культурно-экологическими
представлениями. Он сочувственно и подробно излагал основы
«географической теории» Л. И. Мечникова, рассматривая с ее позиций
материалы древнейших цивилизаций «металлического периода»:
«сумеро-аккадской» (в сравнительно-исторической оценке ее
достижений явно склоняясь к зарождающемуся в древневосточной
археологии «шумероцентризму» диффузионистов), египетской,
эгейской. В широком мировом контексте он затем рассмотрел
и материалы первой крупной культуры «металлического
периода»— трипольской. Определяя ъремя и связи этой культуры,
верно наметив общую направленность формирования
раннеземледельческих общностей, возникавших в широком
культурно-историческом поясе от Передней и Средней Азии до Поду-
навья, Городцов при этом подчеркивал отсутствие связей
между трипольской культурой и более поздними скифскими,
поскольку прямолинейная схема автохтонного развития,
намечавшаяся В. В. Хвойкой, противоречила реальностям древнего
культурно-исторического процесса.
Для его реконструкции большое значение имела намеченная
Городцовым схема распространения «культурных влияний»
в степной зоне Восточной Европы: «Древнейшее из них шло
из Месопотамии и отчасти Малой Азии через Кавказ, откуда
широким веером распространялось по степи и проникало
далеко в глубь леса. Вторым течением явилось среднеазиатское,
покрывшее восточную часть леса до р. Камы и всю степь
новым наслоением памятников. Наконец, третьим течением
последовало сибирское, давшее в пересечении со среднеазиатским
течением в области Камы нечто вроде культурного очага,
развитие которого, однако, следует отнести уже к железной
эпохе». Енисейский культурный центр в Сибири, майкопская
культура Северного Кавказа, катакомбная, связи которой были
прослежены в широком средиземноморском ареале (от Кипра
до Португалии) — впервые все эти общности были
сгруппированы в культурно-хронологическую систему, включенную в
историческое развитие всей совокупности древних цивилизаций и
культур медно-бронзового века Старого Света. То же следует
сказать и о фатьяновскои культуре в лесной зоне: южные ее
связи (отмечавшиеся и А. А. Спицыным) учитывались
В. А. Городцовым, но при этом он подчеркивал ее родство
с аналогичными культурами Западной Европы. Кобанская
365
культура Кавказа, по Городцову, выделяется как одна из
наиболее передовых общностей времени, переходного от
бронзового к железному веку, поскольку в это время Кавказ
опережал западноевропейскую гальштаттскую культуру, и «лишь
в латенское время культурная база была передвинута на запад,
и главными очагами ее явились Греция и Рим, быстро
овладевшие инициативой мировой культуры». Закавказье, где уже
были открыты и исследовались города царства Урарту,
выступало в его схеме важным связующим звеном между
цивилизацией Месопотамии, культурами Северного Кавказа, гальштат-
том Западной Европы.
Скифские древности Городцов охарактеризовал не только
по хрестоматийным курганным погребениям, но включил
в этот раздел и подробное описание грандиозного Вельского
городища, а также «зольников» (эти своеобразные сооружения,
входившие в состав скифских поселенческих комплексов, еще
только начинали привлекать к себе внимание исследователей
и требовали дальнейшего изучения). С появлением в
Причерноморье продвинувшихся с востока сарматов положение в
степной зоне постепенно менялось, и началось встречное движение
среднеевропейских культур «полей погребальных урн»,
завершившееся формированием Готской державы, в конце IV в. н. э.
разгромленной гуннами. Отмечая в целом принадлежность
«полей погребений» народу «славяно-германской семьи»,
Городцов при этом подчеркивал, что «преемственной связи
позднейших славянских памятников в России с описываемыми еще
не установлено, и разница между ними представляется
значительной». И в этом случае прямолинейная этногенетическая
схема Хвойки, включавшая «поля погребений», как и триполь-
скую, в число славянских культур, не исчерпывала всей
сложности реальных этнокультурных процессов.
Ключевым этапом этих процессов, начинавшимся в
южнорусских степях и определившим формирование этнокультурной
ситуации в масштабах всей Европы, было Великое переселение
народов, развернувшееся после гуннского вторжения в 375 г.
Археологическим индикатором этой эпохи стали инкрустацион-
ные вещи «готского стиля». Городцов пользовался этим
принятым определением, подчеркивая его условность и неточность,
так как начальные истоки инкрустационного декора он видел
в Древней Греции, а затем в Средней Азии: «Ко времени
появления готов на берегах Черного моря восточный азиатский
стиль вместе с кочевниками начал проникать в ту же область,
где подвергся вновь влиянию античного искусства, что особенно
хорошо выразилось в вещах Новочеркасского клада. Готы,
проникнув в Причерноморье, быстро усвоили себе новый стиль,
корни которого процветали, по словам Э. Р. фон Штерна,
в Эфесе, в городах Вифинии и под их влиянием и в греческих
колониях на северном побережье Черного моря. Усваивая
366
этот стиль, готы сами наложили на него особую печать
искусства и в этом виде распространили по всему длинному пути
своих передвижений, что и дает некоторое (условное) право
называть стиль их именем». Формы вещей эпохи Великого
переселения — пальчатые и двупластинчатые фибулы, поясные
пряжки, браслеты — распространились до Скандинавии, но
истоки их в некоторых случаях прослеживаются далеко на
Восток, вплоть до Месопотамии; их распространение в V—VII вв.
охватило огромную территорию, вплоть до Волго-Окского
междуречья, отразив сложное переплетение разнообразных
межплеменных отношений, и «принадлежали ли эти вещи готам,
заходившим на Оку, или они попали сюда случайно, благодаря,
например, торговле, военной добыче и т. п., сказать
затруднительно. Во всяком случае они несут все характерные черты
готского стиля». Яркие и эффектные древности, составившие
основу германского искусства «звериной орнаментики»
(базовая сводка по ней была опубликована шведским археологом
Бернгардом Салином незадолго до этого, в 1904 г.),
обоснованно рассматривались Городцовым как продукт длительных
и сложных взаимодействий «варварских» культур Северного
Причерноморья с античным и древневосточным миром.
Изучение ранних этапов этого взаимодействия становилось
предметом углубленных исследований Б. В. Фармаковского и
М. И. Ростовцева, и прежде всего потому, что именно здесь
лежали ключи к оценке подлинной роли «Скифии» античной
древности и раннего средневековья во всемирно-историческом
процессе культурного развития.
Великое переселение народов в построении В. А. Городцова
выступало как экспозиция славянской истории. Ранние ее этапы
он рассматривал обобщенно и суммарно, не скрывая
гипотетичности и неразработанности многих проблем славянского
этногенеза (однозначно не решенных и в наши дни). Правильно
были намечены и конкретные археологические задачи,
необходимость систематического изучения поселений: «Как ни
странно,— писал он,— но до сих пор славяно-русские городища еще
не получили специального археологического исследования.
Все археологи одинаково приписывают этим памятникам
выдающееся научное значение, но никто не посвящает своего
труда для их раскопок». Между тем именно поселения, и
прежде всего городские центры развития местного производства
и дальней торговли, определяли «основной тон и единство форм,
замечаемые со времени славяно-русской гегемонии в культуре
всех народов, населявших в то время обширную русскую
равнину, независимо от ее лесного или степного покрова».
Начинавшиеся в эти же годы раскопки первых древнерусских
городских центров в Киеве и в Старой Ладоге фактически
открывали новый этап развития славяно-русской археологии; его
задачи, как и важнейшие результаты предшествующего, племен-
367
ные характеристики погребального обряда полян, волынян,
древлян, дреговичей, северян, радимичей, вятичей, кривичей,
словен В. А. Городцов обобщил в своей книге в 1910 г. вполне
своевременно и точно.
Значительные разделы «Бытовой археологии» посвящены
культурам неславянских народов: салтово-маяцким
памятникам, курганам печенегов, торков и половцев в степной зоне,
финно-угорским древностям Средней и Северной России
(последняя свита культур, от неолита до средневековья,
оставалась в центре непосредственных исследовательских интересов
В. А. Городцова). Во многом благодаря его открытиям и
раскопкам, выявлялась важная роль «волжско-камского очага»
финских культур, со времен ананьинской установивших
стабильные связи по Волге со степными и более южными
культурами. Материализованные в сокровищах серебряной торевтики,
монетных кладов, массивных украшений, они, по Городцову,
отразились в преданиях о богатствах легендарной Биармии,
воспетой «в скандинавских сагах, в основу которых,
по-видимому, легли рассказы о реальных богатствах капищ именно
волжско-камской области». Дьяковская культура «сетчатой
керамики», положившая «прочное начало среднерусскому
культурному очагу», окские могильники, отличавшиеся «чистотою и
устойчивостью типов местных изделий», прибалтийские
древности, позволявшие связать археологические характеристики,
общие для всей системы финно-угорских культур, с
этнографией и фольклором Эстонии и Финляндии, завершали
культурно-историческую картину Восточной Европы, создавая вполне
целостную в базовых своих основаниях и принципиально
уже не пересматриваемую систему древностей. Без особого
преувеличения можно констатировать, что именно с появлением
2-томного труда В. А. Городцова (суммарный объем его курса
лекций приближался к 1 тыс. стр. текста) археология России
приобретала полноценные «права гражданства» в мировой
археологической науке. Русские археологи могли вести
дальнейшую работу, определяя ее задачи и перспективы в
сравнительном соотношении фундаментальных зарубежных сводок и
обобщений, и систематической характеристики культур,
материалов, проблематики отечественной археологии.
Продолжавшиеся под руководством А. А. Спицына концентрация и
упорядочение материалов, с 1910 г. приобретали новый смысл: эти
материалы занимали строго определенное место в системе
культур, описанной В. А. Городцовым.30
Задача освоения «археологического богатства» России,
уникального исторического комплекса, сформированного
«крупными культурными центрами древнего человечества»,
поставленная Н. И. Веселовским в 1900 г., в значительной мере была
решена в течение десятилетия усилиями лучших
представителей нового поколения ученых. К 1909 г., времени проведения
368
Международного археологического конгресса в Каире, русская
наука приступала уже к практической разработке нового
эшелона исследовательских и организационных задач.
В совершенствовании организационной структуры
российской археологии наибольшее значение имело открытие в 1907 г.
Московского археологического института, с филиалами в
Смоленске, Нижнем Новгороде, Калуге, Воронеже, Оренбурге.
В Петербурге одновременно начало свою деятельность Русское
военно-историческое общество, в котором Н. И. Веселовский
возглавил «разряд археологии и археографии». В 1910 г. было
основано Общество защиты и сохранения в России памятников
искусства и старины, инициаторами его создания выступили
Н. К. Рерих, И. Э. Грабарь, А. Н. Бенуа, П. П. Вейнер и ряд
других деятелей русской культуры и искусства. Был
подготовлен законопроект об охране памятникову согласно которому
на территории страны предполагалось организовать 10
«археологических округов» во главе с инспекторами. Эти меры по
развитию и упорядочению «археологической службы» России
остались, однако, не осуществленными.
В 1911 г. в Новгороде состоялся XV Археологический съезд.
В его подготовке и проведении приняли участие такие видные
ученые, как Д. Н. Анучин, Д. Я. Самоквасов, В. А. Городцов,
А. С. Лаппо-Данилевский, археологи из Финляндии и Швеции
(Ю. Айлио, О. Альмгрен, Т. Арне). Тематика съезда
охватывала широкий круг вопросов (от археологии каменного века
до палеографии и диалектологии), хотя размах и характер
собственно археологических исследований на Северо-Западе
России были отражены в материалах съезда далеко не в полной
мере (так, практически не освещались работы, организованные
Петербургской археологической комиссией).
Предвоенные годы стали временем развертывания новых
полевых исследований. В работу включались археологи нового
поколения, среди которых были будущие крупные советские
исследователи, такие, как Александр Александрович Миллер
(1875—1935), в 1908—1911 гг. на высоком методическом уровне
осуществивший раскопки Елисаветовского некрополя скифского
времени в Воронежской губернии. Скифо-сарматская
археология выдвигалась на методические рубежи, вполне
соответствовавшие уровню, на котором продолжал свои исследования
Б. В. Фармаковский (1909—1915 гг.— время планомерных
раскопок Нижнего города Ольвии). В соединении с углубленными
вещеведческими исследованиями, новые материалы стали
основой фундаментального обобщения «Архаический период в
России», представленного Фармаковским на Международном
археологическом конгрессе 1913 г. в Лондоне. Скифо-эллинские
культурно-исторические связи прочно вошли в сферу
интересов мировой археологии: в том же 1913 г. им посвятил
обстоятельное исследование английский ученый Э. Миннз. Первый
24 Заказ № 9
369
крупный очерк в качестве доклада на тему «Иранизм и ионизм
в Южной России» на том же лондонском конгрессе представил
М. И. Ростовцев, вскоре опубликовавший программную статью
«Научное значение истории Боспорского царства», где
определялись перспективные задачи нового этапа развития
археологии Северного Причерноморья.
Скифской проблематикой углубленно занимался А. А. Спи-
цын: в 1911 г. вышла в свет его работа «Скифы и гальштатт»,
а через несколько лет (в ИАК 65) следующая — «Курганы
скифов-пахарей». М. И. Ростовцев отмечал выдающееся
источниковедческое значение составленных А. А. Спицыным
археологических карт, обеспечивших полный и подробный учет
материала, особенно важного для проблематики лесостепной
Скифии. К этому же времени относятся раскопки сарматских
памятников Оренбургской области, получивших позднее название
«прохоровской культуры». Осуществленные по рекомендации
М. И. Ростовцева молодым в те годы археологом Сергеем
Ивановичем Руденко (1885—1969), в дальнейшем — прославленным
исследователем алтайских курганов, они открывали этап
развития скифо-сарматской археологии, планомерное развертывание
которого стало одной из важнейших и успешно решенных задач
советской археологии.31 Источниковедческая база
причерноморской археологии обогатилась и новыми публикациями
памятников: от материалов «Литого кургана», раскопанного еще
в XVIII столетии, до найденного в 1912 г. «Перещепинского
клада», одного из принципиально важных погребальных
комплексов эпохи Великого переселения народов.32
Заслужившие международное признание, успехи
скифо-сарматской археологии последних предреволюционных лет были
тесно связаны не только с достижениями классической
археологии, но и с принципиально важными результатами русских
ориенталистов. 1913—1914 годы — время публикации
«Истории Древнего Востока» Б. А. Тураева, фундаментального и
оригинального исследования, посвященного древнейшим
цивилизациям. Их изучение продолжалось даже во время первой
мировой войны: в 1914—1916 гг. в Закавказье развернула
работы Ванская экспедиция под руководством Н. Я. Марра и
И. А. Орбели, занимавшаяся исследованием памятников
Урарту.
Славяно-русская проблематика в предвоенные годы также
вовлекалась в сферу широких международных интересов,
которые были сосредоточены преимущественно на изучении
«варяжского вопроса». Публикация материалов, новые раскопки
таких памятников, как Гнездово, приладожские, ярославские и
владимирские курганы, исследования Земляного городища
Старой Ладоги, создали объективные условия для обсуждения
«норманнской проблемы» на археологическом материале. Тесно
связанный с русскими учеными, неоднократно участвовавший
370
в раскопках и проводивший самостоятельные полевые
исследования в России шведский археолог Туре Арне (1875—1969)
подготовил и опубликовал в 1914 г. (на французском языке)
большую сводную работу «Швеция и Восток. Археологические
исследования отношений Швеции с Востоком в эпоху
викингов», где весь этот материал был исчерпывающим образом
систематизирован. Представленная сводка археологических
данных существенно дополняла подобную же сводку письменных
материалов по «варяжской проблеме», осуществленную в 1870—
1890-х годах датским историком В. Томсеном. В работе Арне
более отчетливо выступали основные области и центры
славяно-скандинавских контактов, пути международных торговых
связей, их хронологическое соотношение. С этого времени
«варяжский вопрос» становится по преимуществу вопросом
археологическим. Своеобразным откликом на работу Арне стала
опубликованная в 1930 г. в Стокгольме (на немецком языке)
монография В. И. Равдоникаса «Норманны эпохи викингов и
Ладожская область», а дальнейшая разработка проблемы,
в своем развитии прошедшей несколько сложных и острых
этапов, завершилась к середине 1980-х годов принципиально
новыми обобщениями, позволившими на историко-археологиче-
ском материале раскрыть культурно-историческую специфику
полиэтничного «Балтийского Средиземноморья»,
формированием которого (по Л. И. Мечникову) завершался один из
важных периодов исторического развития человечества.
В области первобытной археологии 1910-е годы также были
отмечены новыми обобщениями: в статье А. А. Спицына
«Русский палеолит» (1915) материалы России были соотнесены
с системой Мортилье и намечались ближайшие задачи ее
уточнения и модификации для условий Восточной Европы.
В. А. Городцов в тот же год опубликовал «Курганы бронзовой
эпохи в Средней России» (с развернутой стратиграфической
колонкой степных культур). Если к середине 1910-х годов вклад
археологов России в развитие мировой науки уже определился
как весьма существенный в таких сложившихся разделах,
как классическая и скифо-сарматская, восточная и
славянорусская археология, то развитие первобытной археологии
во многом зависело от успешного решения методологических
проблем, на которых в эти переломные десятилетия
сосредоточивались усилия не только отечественной, но и зарубежной
науки.
3. СИНХРОНИЗАЦИЯ РАЗВИТИЯ РУССКОЙ
И ЗАРУБЕЖНОЙ НАУКИ
Рубеж XIX—XX вв. и в российской, и в мировой археологии
был временем вполне закономерного методологического
кризиса и разносторонних поисков новых подходов к предмету.
24*
371
Русская наука подошла к этому рубежу своим путем, минуя
важный этап развития эволюционистской парадигмы и лишь
осваивая, вместе с грузом уже накопленных методических
проблем, наиболее существенные ее достижения. Некоторые
важные задачи, решенные западноевропейской археологией,
прежде всего — создание развернутых и подробных типохроно-
логических систем (Мортилье, Монтелиуса, Рейнеке) на
российском материале,— еще не только не были решены, но
фактически даже не ставились. Постановка же такого рода задач,
когда она происходила (как к 1915 г.— в изучении палеолита),
сопровождалась прежде всего осознанием ограниченности
имеющихся эволюционистских систем и методов их построения.
Задача синтеза — главная задача реализации историко-по-
знавательной функции археологии, объединяющей свои
результаты с результатами лингвистики, антропологии, истории,
перед археологами России и других стран вставала на
качественно новом уровне. С началом XX столетия человечество
вступало в эпоху смены социально-экономических формаций и,
следовательно, глубокого идейно-политического,
философски-мировоззренческого размежевания, поляризации взглядов на
содержание и сущность исторического процесса. Общие концепции
гуманистики стремились максимально полно охватить
разносторонность культурно-исторического развития, все более
стремясь к глобальному масштабу обобщений, способных выразить
и единство, и внутреннюю противоречивость исторического
процесса, что необходимо было адекватно отразить и в
понятийном аппарате гуманитарных наук.
Дифференциация подходов и в российской, и в зарубежной
науке отражала в конечном счете стремление археологов к
освоению многообразных аспектов предмета археологии. Каждая
из парадигм давала несомненные достижения в этом движении;
однако точная оценка дальнейшей перспективы, продвижение
вперед совершалось в условиях резко обострявшихся
противоречий.
Кризис типологии был наиболее заметным проявлением
этих противоречий в развитии археологической науки. Поиски
путей его преодоления средствами
дедуктивно-классификационного подхода (общего для Н. Оберга и В. А. Городцова)
отчасти позволяли решить проблему на уровне первичных
классификаций и культурно-стратиграфической организации
материала. Но попытки сформулировать «общие законы»
(основанные на механистическом переносе биологических принципов
применительно к культуре) результатов не давали.
«Саморазвитие вещей», о котором много и резко писали оппоненты
этого течения, никогда не осознавалось его сторонниками
как действительное явление, но объяснить источники
культурно-исторических изменений на основе одних только
типологических рядов было невозможно. Типы требовалось соединить
372
в комплексы, а комбинации комплексов и типов не
описывались применявшимся в типологии языком дедуктивных
классификаций.
Стратиграфия комплексов или «комплексно-хронологическая
версия» понятия «археологическая культура», разработанная
первоначально С. Мюллером для повышения надежности типо-
хронологических систем, могла нарушить стройность
типологических рядов, но зато отражала реальную последовательность
смены комплексов и культур (на западном материале это
установил П. Райнеке, а для культур степной бронзы этот подход
реализовал В. А. Городцов). Культурная стратиграфия,
последовательная колонка культур, «колонная секвенция» уже
в принципе была своего рода археологическим описанием
исторического процесса (для определенной, ограниченной
территории). Но требовалось, во-первых, перевести это описание
«на язык истории», а во-вторых, связать его с процессами,
происходившими на других обширных территориях.
Построить «колонную секвенцию», или
культурно-хронологическую, стратиграфическую классификацию, умели уже
эволюционисты, и они же предложили ее первые объяснения.
По мере расширения содержательного объема понятия
«археологическая культура» и выделения этнического аспекта,
эволюционистское объяснение колонных секвенций развивалось
в концепцию автохтонного, непрерывного для одной территории,
этнического развития. Так интерпретировал свою колонку
культур В. В. Хвойка: его автохтонная концепция славянского
этногенеза по существу была соединением эволюционистской и
этнологической парадигм. Также последовательную смену
культур— от скифских к древнерусским курганам — рассматривал
как последовательное отражение развития славянства Д. Я.
Самоквасов. Со ссылками на «автохтонизм великих
эволюционистов» Мортилье и Монтелиуса, которые «смело мыслили об
эволюционном процессе как о мощном движении, синтетически
связывающем все древности данной области в единую общую
схему», где «отдельные моменты этого процесса мыслились
ими как стадии, как ступени или эпохи в развитии единой
местной культуры», сочувственно излагали «этноавтохтонную
концепцию развития» молодые советские археологи-стадиалисты.
Однако, имея множество «колонных секвенций», рано или
поздно необходимо было связать их между собой, выявить
генетически связанные культуры, которые могли оказаться в
разных стратиграфических колонках, т. е. объединить культуры
в «генетическую секвенцию». Получить надежное решение
такой задачи можно лишь на основе картографического метода.
Процесс формирования «территориальной версии» понятия
«археологическая культура», основанный на достижениях
картографии и базовый для этнологической парадигмы, в России
и на Западе шел практически одновременно. Мощным стиму-
373
лом развития «территориальной версии» были открытия новых
культур, осуществленные Хвойкой, Городцовым да и многими
другими русскими исследователями одновременно с открытием
западными археологами культур и «цивилизаций», резко
изменивших традиционную для классической археологии «греко-
римско-центрическую» картину древнего мира. Вместе с
картографическим методом утверждалась этнологическая парадигма
археологии, с новыми «культурами» во всемирную историю
входили забытые или неизвестные ранее народы, «этносы».
Картографический метод, простой по исполнению и
эффективный по результатам, группировавший типы, комплексы и
памятники в «культуры», хорошо соответствовал возможностям
индуктивно-аналитического подхода. Отождествление понятий
«культура» и «этнос» раскрывало для археологии выход
собственно в историю: от древностей — к народам. Российская
наука пришла к этнологической парадигме практически
одновременно с западно-европейской: методические принципы
Г. Коссинны (с первого по пятый) были безусловно
справедливыми и приемлемыми и для А. А. Спицына. И взаимосвязи
культур (проблемы их распространения и формирования)
решались сходным образом. К интерпретации археологических
карт и вопросу о появлении на них той или иной культуры
Спицын подходил обычно с миграционистских позиций. Также
в виде последовательных волн нового населения рассматривал
смену культур степной бронзы и В. А. Городцов.
Правда, и здесь далеко не всегда удавалось логично
построить «генетическую секвенцию», проследить трассу
культурно-генетических связей от исходного очага к ареалу позднего
расселения, поскольку корни многих культур обычно
расходятся в разные стороны и их можно проследить по отдельным
элементам, но не по всему комплексу признаков от культуры —
к культуре. В таких случаях миграционное решение могло быть
дополнено диффузионным, распространение одних элементов
объяснялось переселениями, а других — влияниями культур и
народов друг на друга, обычно — более развитых на
сравнительно отсталые (могло быть, впрочем, и наоборот; так, бос-
порские греки усвоили многое у «варварских» культур
Северного Причерноморья). Культурным влияниям, особенно для
ранних этапов истории, большое значение придавал В. А.
Городцов, но наиболее стройным- аппаратом их изучения были
оснащены работы Н. П. Кондакова и других
археологов-классиков и византинистов «художественно-исторического»
направления.
В сфере первобытной археологии критерии и методы этого
подхода находили еще очень ограниченное, робкое применение
как в России, так и на Западе (где К. Шуххардт
разрабатывал «стилистическую версию» определения первобытных
культур). «Палеоэтно логический подход» в изучении глубокой древ-
374
ности преимущественно опирался на этнографию и лингвистику
(отчасти совмещавшихся в понятии «этнология»), и в
лингвистической части этих разработок ученые России выдвинули ряд
перспективных идей. Синтез археологических данных с
результатами других дисциплин требовал прежде всего равноценных,
по объему и качеству систематизации материала,
междисциплинарных сводок. Для германистики такими стали работы
К. Мюлленгофа и О. Шрадера, для славистики — многотомные
«Славянские древности» Л. Нидерле. В России письменные и
археологические, эпиграфические и нумизматические, языковые
и отчасти этнографические источники к концу XIX в. были
систематизированы на уровне, не уступавшем
западноевропейскому, прежде всего в классической археологии Северного
Причерноморья (следовательно, и скифо-сарматской), в
тематически смыкавшемся с нею византиноведении и в немалой
мере родственном обеим этим областях кавказоведении («Scy-
thica et Caucasica» — один из'базовых сводов). Открытие двух
культурно-исторических миров — Скифии и Кавказа —
принадлежало российским ученым и вполне было сопоставимо по
значению с открытием шлимановой Трои или месопотамских
цивилизаций, с которыми эти миры были связаны. Археологические
материалы Кавказа и Скифии в первые десятилетия XX в.,
наряду с русскими исследователями, изучали К. Мюлленгоф и
С. Рейнак, О. Дальтон, И. Гампель, Э. Миннз, А. Ригль и
многие другие западноевропейские специалисты.
Ведущие исследователи «понто-каспийского
субконтинента»— В. В. Латышев, Б. В. Фармаковский, С. А. Жебелев,
М. И. Ростовцев, Н. П. Кондаков, Я. И. Смирнов, открывавшие
его для мировой археологии, получили международное
признание. В этой сфере археологических дисциплин определились и
принципиально новые, притом несомненно перспективные
направления и подходы к решению задачи междисциплинарного
синтеза данных археологии и других гуманитарных наук.
«Лингво-археологический» принцип исследования, опиравшийся
на данные языкознания первоначально с целью атрибуции
археологических культур (скифских древностей,
идентифицированных как иранские в исследованиях В. Ф. Миллера),
постепенно расширял область применения, формулируя задачи
реконструкции не только этногенетических связей, но и форм
общественных отношений, в «увязке языкознания с историей
материальной культуры» (по определению Н. Я. Марра).
Следует отметить, что дореволюционное кавказоведение, ставшее
основным полигоном для отработки этих экспериментальных
поисков, испытывало немалые трудности. Изучение Кавказа,
одной из национальных окраин царской России, замедлялось
нерешенностью ряда организационных, кадровых,
идейно-политических проблем. Как и в других случаях, методологический
и познавательный потенциал (уже накопленный в отдельных
375
отраслях научного знания) оставался в значительной мере
не реализованным и не развитым далее. Между тем без
глубокого освоения культурно-исторической темы «Кавказ»
невозможно было и дальнейшее развитие обширного, связанного
с нею комплекса гуманитарной проблематики не только для
российской, но и для крупнейших зарубежных научных школ,
специализированных в ориенталистике, византиноведении,
древневосточной и классической археологии.
Методические принципы культурно-исторического
исследования, основанные на освоении эллинистическо-византийского и
восточного (включая малоазийско-кавказский и севернопричер-
номорский) материалов, наиболее существенное выражение
получили в «иконографическом методе» Н. П. Кондакова,
представлявшем собой первое открытие в конкретной сфере
(византийском искусстве) понятия, в современной науке
обозначаемого термином «культурный тип». Это — материальная
объективация культурных стереотипов («мысленных шаблонов», mental
memplates, по более позднему определению
англо-американской археологии), выработанных древними человеческими
группами (для Кондакова ими были заказчики и исполнители
византийских икон, древнерусских украшений, скифского оружия
и т. п.). Для решения задачи междисциплинарного культурно-
исторического синтеза кондаковское открытие было
чрезвычайно важным, так как именно применение «иконографического
метода» обеспечило высокий уровень исследований и придало
византиноведению в археологии статус нового, полноценного и
самостоятельного раздела археологической науки (как и скифо-
логия, и кавказоведение, смыкающаяся с ними византийская
археология была создана прежде всего силами российских
ученых). Правда, реализованный здесь теоретико-методический
опыт не удавалось последовательно перенести на другие
разделы археологии (даже вполне близкой славяно-русской).
В стратегии теоретико-методических усилий
дореволюционной археологии наметилось четыре основных направления,
которые, развиваясь в дальнейшем, собственно характеризуют и
современное соотношение исследовательских течений в поисках
теоретического обоснования группировки и интерпретации
археологического материала.33
Первое из них, художественно-историческое, ранее других
выделившее ключевое понятие («культурный тип»), реализацию,
выводило культурно-историческую интерпретацию этого
понятия за пределы собственно археологического уровня
исследования. И для Кондакова, и для К. Шуххардта «стилистический»
или «иконографический подход» оставался средством
первичной, формальной группировки вещественного материала.
Объяснение этой группировки опиралось уже на внеархеологические
характеристики: для византиноведения они основывались
на обширном и богатом фонде письменной традиции визан-
376
тийской культуры, эстетических категориях античного
искусствознания. Для первобытной археологии реконструкции
духовной стороны культуры (документированной гораздо хуже)
строились с помощью уравнения «стиль = народный дух», что
в конечном счете приводило к биологически
детерминированным категориям «расовой теории». Альтернатива решениям
«венской культурно-исторической школы» лишь постепенно
складывалась в структуралистских исследованиях первобытных
культур, осуществленных в работах французского этнографа и
социолога Клода Леви-Стросса, в сравнительно-историческом
изучении материалов первобытных мифологий, сосредоточенных
в монументальном собрании «Золотая ветвь» Дж. Фрэзера.
И даже эти существенные достижения в изучении первобытной
духовной культуры, основанные на этнографическом материале,
оказалось очень непросто перенести на материал
археологический. В 1924 г., подводя итог изучению палеолитического
искусства, Г. Осборн подчеркивал, что «степень, духовного развития,
возникшего в условиях жизни древнекаменного века, является
одной из величайших загадок психологии и истории». Это
положение практически не менялось еще полвека.34
Художественно-исторический подход требовал дополнения
представлениями о структуре культуры и о ее взаимосвязи со структурой
общественной; без этих дополнений оперирование
«культурными типами» на уровне иконографического метода сохраняло
эффективность лишь в сфере изучения сложившегося и
достаточно документированного искусства: археология сливалась
с искусствознанием, становилась его составной частью,
источниковедческим дополнением. В. И. Равдоникас в 1930 г.
определил эту «пережиточную установку» как «стремление
подменить историю культуры эстетствующим формальным
искусствоведением».35
Индуктивно-аналитический подход в те же 1930-е годы
чаще называли «эмпирическим», связывая его с именами
А. А. Спицына, А. А. Миллера и многих других
исследователей дореволюционной школы. Это определение, правомерное,
если иметь в виду преимущественный интерес представителей
«эмпирического подхода» к конкретным, предметным
исследованиям (категорий вещей, памятников, культур, регионов),
создавало одностороннее впечатление о методической
последовательности и планомерности их работ. В основе эмпирического
подхода лежала вполне оправданная стратегия «классификации
снизу», т. е. группировка археологических явлений от уровня
элементов (признаков, форм) — к уровню типа, от типов —
к культурам. Основная идея этой стратегии, развивающейся и
в современной науке, заключается в том, что на корреляции
элементов основывается характеристика типа, а на комбинации
типов — культура. Выделенные по непосредственно
наблюдаемым признакам, «эмпирические типы» могут иметь культурное
377
значение, но могут и не иметь его (однако из самостоятельного,
как бы самопроизвольного коррелирования признаков и свойств
получить «культурные типы» принципиально невозможно).
Индуктивная стратегия (наблюдение — свойство —
эмпирический тип — археологическая культура) реализовывалась и
во второй половине XX в. в исследованиях Д. Кларка, И. С. Ка-
менецкого, Б. И. Маршака, Я. А. Шера и других советских и
зарубежных исследователей. Она вполне надежно позволяла
выделить конкретные археологические культуры, но не
раскрывали их внутренней структуры, а, следовательно, и
закономерностей, и факторов развития. Но как средство выделения и
описания археологических культур эту стратегию уже в начале
XX в. вполне успешно реализовал А. А. Спицын. По
методическому уровню его работы принципиально не отличались от
работ Коссинны и других исследователей, основывавшихся
на «этнологической парадигме» и индуктивной стратегии
группировки материала.
Дедуктивная стратегия дедуктивно-классификационного
подхода, представленная в исследованиях В. А. Городцова,
основывалась на противоположном принципе — «классификации
сверху»: сеть классификационных ячеек, образующих
иерархию, накладывалась на материал, а затем последовательно
производился отбор от вышележащих к нижележащим уровням
иерархии. Такова структура работы «Русская доисторическая
керамика» 1899 г., так же строились городцовские
классификации палеолитических материалов. В дальнейшем развитии
дедуктивная стратегия превратилась в «гипотезно-дедуктив-
ную», разработанную в американской «новой археологии»
1960-х годов (Л. Бинфорд и его последователи): искусственные
ячейки классификации, единицы отбора и принятая для них
иерархия здесь определялись, исходя из априорной гипотезы,
представляющей собой некоторую модель культуры. Типы,
основанные на этой модели, следует считать «условными типами»,
сконструированными из заранее данных признаков и уровней
(подобно подходу Городцова). Модели культуры археологи
1960-х годов брали «со стороны» — из социологии, этнографии,
географии или же, как предлагал один исследователь, «хоть
из снов и галлюцинаций». Собственно, Городцов также
прилагал к материалу своего рода «модель культуры», в основном
сконструированную по аналогии с развитием биологических
видов и популяций, а в декларативной форме — заимствованную
из «географической теории» Л. И. Мечникова. Дедуктивная
стратегия, в отличие от индуктивной, имеет целью выявление
в материале не только эмпирических регулярностей, но и
открытие «законов археологии», системы законоутверждающих
(помологических) предложений, составляющих ядро, суть
научной теории.36 Городцовское направление одно из первых
относилось к «теоретической археологии», но монографии именно
378
с таким названием в мировой науке появились только спустя
полвека37 после того, как В. А. Городцов опубликовал
последние из своих опытов формулировки «законов археологии».
В начале XX в. дедуктивная стратегия как необходимая
альтернатива и дополнение индуктивной по существу лишь
определялась в археологии. На этом поприще русская наука делала
принципиально важные первые шаги; в 1920-е годы городцов-
ский подход был использован для разработки «метода
восхождения» А. В. Арциховским с целью решения новаторской задачи
социологической реконструкции на основе археологических
данных.
Дедуктивная стратегия с помощью типологического метода
стремилась выявить определенные закономерности развития
типов, действующие во времени, найти строгие формулы для
характеристики хронологических изменений внутри
типологического ряда. Индуктивная стратегия в конечном счете
распределяла эволюционные ряды типов или комбинации таких рядов
в пространстве археологической карты, добиваясь их
группировки в отчлененные друг от друга «замкнутые культурные
группы». Формировавшаяся в западноевропейской науке 1920-х
годов «археология поселений» выдвинула принципиально
новую проблему внутренней структуры археологической культуры.
Археология России в работах М. И. Ростовцева подошла
к этой проблеме и принципам ее решения одновременно (если
не раньше) с западной. К концу «спицынско-городцовского
периода» развития отечественной археологии в ней определяется
новое стратегическое направление — культурно-историческое.
Именно в нем «культурные типы» должны были занять
фиксированное место в структуре культуры, выявлению и описанию
которой был подчинен набор строгих и последовательных
методических приемов. Этот, четвертый по счету, научный подход,
реализованный Ростовцевым, объединял («снимая»
противоречия) достижения альтернативных подходов Спицына и Город-
цова, и в то же время на качественно новый
историко-культурный уровень выводились задачи, сформулированные в рамках
исходного и господствовавшего художественно-исторического
подхода, преодолевалась его избирательная ограниченность.
В определении стратегии культурно-исторического
исследования решающее значение имели осуществленные в первые
полтора десятилетия XX в. этнокультурные разработки
европейской преистории, которые от первичного выделения ареалов
крупных этнических общностей переходили к углубленному
изучению культурных взаимодействий между ними. Такое
изучение требовало научного аппарата, более гибкого, чем
характерные для «этнологической парадигмы» однозначное
соотнесение всего массива археологической культуры (или, тем
более, представляющих, как бы «замещающих», ее отдельных
«характерных типов» или особенностей стиля) с массивом эт-
379
ническим. Западноевропейская археология ощутила
необходимость такого более гибкого подхода в середине 1910-х годов.
От наивной «кельтомании» (начала — середины XIX в., о
которой иронически писал С. Рейнак) галло-римская археология
трудами Ж. Дешелетта (наряду со все более дробным, гибким
и отмеченным локальным своеобразием темпов развития
хронологическим расчленением, разработанным П. Райнеке)
пришла к выделению, в рамках латенской общности, ее локальных
этнокультурных разновидностей. Дешелетт делил латен
не только на три этапа (латен I, II, III, 500—300, 300—100 и
100 — рубеж эр), но и на три территориальных области ( 1)
кельтскую континентальную, 2) кельтскую островную, 3)
германскую). Австрийский археолог Р. Питтиони выделял уже
шесть локальных разновидностей латена (1) собственно латен,
2) «отсталая» альпийская зона, 3) нордическая (германская),
4) кельто-иберская, 5) иберская, 6) дако-фракийская под
скифским влиянием). Таким образом, однозначность уравнения
«культура=этнос» была разрушена.
В германской археологии исследования П. Рейнеке по
существу вели к тем же результатам: эпоха бронзы — раннего
железа в Северной и Средней Европе развивалась в разных
ритмах, при этом древности германцев «переплетались» с
древностями кельтов, широко расселившихся в 1 тыс. до н. э. и
распространивших на не-кельтские племена латенские формы
культуры. В 1896—1909 гг. Густав Швантес исследовал «поля
погребений» в районе Ульцена на р. Ильменау (Нижняя
Саксония) и в 1911 г. опубликовал детальную периодизацию этих
памятников, вошедших в науку как «ясторфская культура»
Нижней Эльбы. Насыщенная галынтаттскими и особенно ла-
тенскими элементами, она (по результатам последовательно
примененного «ретроспективного метода», связавшего ее с
культурами рубежа эр — римского времени) была определена
как «самая древняя культура, о которой можно говорить
как об определенно германской».38 Именно с этого времени
началось строгое археологическое исследование проблемы
германского этногенеза, подводившее к выводам о сложном
этническом составе и процессе формирования древних общностей:
«Кроме «коссинновских германцев» существовали другие,
чуждые им по крови, которые тем не менее имеют такое же право
называться германцами»,— писал X. Бехагель (Висбаден,
1943 г.).
К проблемам этнокультурных взаимодействий
славяно-русская археология подходила во многом через «варяжский
вопрос». Публикуя гнездовские материалы, и В. В. Сизов, и
А. А. Спицын отмечали инфильтрацию норманнов в славянскую
среду. В работе 1914 г. Т. Арне пришел к выводу о
существовании в различных местах Восточной Европы нескольких
«скандинавских колоний». Дальнейшая разработка проблемы
380
и решение вопроса о роли норманнов требовали углубленного
изучения хозяйственного уклада восточных славян, плотности
их расселения и системы поселений, времени образования
укрепленных и торгово-ремесленных центров. На смену «ареаль-
ному картированию» летописных племен выдвигалась задача
создания развернутой структурной характеристики славянской
археологической культуры. И только принципиальное ее
решение, осуществленное археологами советского поколения,
позволило в 1937 г. Б. Д. Грекову сделать вывод о том, что
проникавшие в Восточную Европу варяги подчинились существующей
на Руси социально-экономической структуре и влились в нее.39
Стратегия, основанная на развернутой характеристике
структуры культуры, в российской дореволюционной
археологии ранее всего была разработана преимущественно на
материале наиболее изученных и систематизированных ее разделов:
классической и скифо-сарматской археологии Северного
Причерноморья. Именно антично-византийская «Скифия», в
географической традиции охватывавшая всю восточноевропейскую
часть континента (со сменившей ее «Сарматией»,
простиравшейся для античных авторов от Вислы до Дона-Танаиса)
в трудах русских ученых стала ареной исследования,
подходившего к созданию новой, более прогрессивной и емкой
парадигмы по сравнению с утвердившейся в начале XX в.
парадигмой этнологической.
Это был очень важный шаг, если процесс развития мировой
археологии представить как последовательную смену основных
научных парадигм.
1) Эволюционистской (Томсен—Мортилье—Монтелиус,
середина— вторая половина XIX в.),
2) Этнологической (Коссинна, рубеж XIX—XX вв.),
3) Развитие по параллельным линиям (первая половина
XX в.) — реконструкция общественно-экономических структур
(стадиалисты) и реконструкция структуры культурной.
В середине XX столетия в разработке Г. Чайльда обе линии
объединились в концепции развития материальной культуры,
прошедшей через две экономическо-социальные революции
первобытности: «неолитическую» (переход от присваивающего
к производящему хозяйству) и «городскую» (с выделением
ремесла и обмена). Длительный и сложный путь развития в
первой половине XX в. завершился оформлением парадигмы,
которую можно обозначить как «социоструктурную».
4) Ее ограниченность, осознанная уже во второй половине
XX в., привела к формированию современной «системной
стратегии».
Каждая из парадигм включала в себя основные элементы
и результаты предшествующей (как частный случай).
Конкретные соотношения элементов старых и новых парадигм
определяют облик действующих концепций, «дифференциацию подхо-
381
дов» в спектре направлений текущего периода развития науки.
Это диалектическое взаимодействие разновременных по
происхождению элементов научного знания подчинено «принципу
дополнительности», который сформулировал физик Нильс Бор
(1885—1962) и который в данном случае следует определить
как «закон соотнесенности культур»:
1) каждая новая научная теория включает в себя теорию
предшествующую как частный случай;
2) каждая новая парадигма включает в себя парадигмы
предшествующие как частный случай;
3) каждая культура включает в себя не только достижения,
но и в «снятом» виде противоречия предшествующих культур.
Соотнесение культур основывается на степени снятости этих
противоречий, т. е. подлинная смена культур есть в конечном
счете их синтез.
Эти положения, поскольку они обобщают динамику
развития научного знания (итоговый и высший уровень культуры),
являются действующими и для характеристики культурного
процесса в целом, а во временной проекции'—процесса
культурно-исторического. Противоборство культур, в
диалектическом отрицании сменяющих одна другую, одновременно
представляет собой движение от низших ступеней к высшим,
основанное на освоении всей сути, всей совокупности достижений
и системы ценностных ориентиров предшествующей культуры,
выявлении и четком определении ее противоречий и снятии
этих противоречий в результате синтеза со средствами и
ценностными ориентациями, которые дает общество,
поднимающееся на новую ступень развития
общественно-производственных отношений между людьми, и взаимодействия с
природой,— вот, в предельно обобщенном виде, суть
культурно-исторического процесса. Эти принципы взаимодействия, с одной
стороны, культур окружающего мира, включая культуру
прошлого, а с другой — в целом цивилизации и экосистемы, общества
и природы привели в конечном счете к осознанию того,
что можно назвать «внутренней самоценностью» минувших
культур. Это осознание лапидарно выражено формулой
академика Д. С. Лихачева «экология культуры».
Эколого-культурное мировоззрение современной культуры
конца XX столетия в значительной мере представляет собой
результат осознания диалектичной сложности
культурно-исторического процесса прошлого, уходящего корнями глубоко в
«археологические горизонты». Именно археология,
представляющая собой материальную объективацию исторического
процесса, т. е. системами вещественных, материальных древностей
проверяющая и утверждающая истинность
общественно-субъективных представлений о прошлом, в освоении, осознании
культурно-исторического процесса выполняет важнейшую,
ориентирующую мировоззренческую функцию. Она же задает
382
обобщенную модель этого процесса. Историческое значение
конкретной (археологической) культуры определяется ее
координатами: а) в секвенции (колонной и генетической), б) в
композиции синхронных ей культур. Эти координаты задаются
условиями своего рода «естественно-исторического отбора»,
развитием «адаптивно-адаптационной функции» культуры, и
эта функция во многом зависит от того, насколько данная
культура смогла осуществить наиболее полный синтез
существенных достижений предшествующих культур секвенции,
«овладеть культурным наследием», сохранить накопленный
ранее культурный фонд, освоить и развить традицию его
использования и пополнения. Эта способность к максимальному
синтезу обусловлена социально-экономическими и историко-поли-
тическими предпосылками, которые в конечном счете и
определяют позицию культуры в историко-культурной композиции.
Положения эти действенны как для оценки значения
культур прошлого, так и для определения потенциала научной
парадигмы, исследующей это прошлое, для характеристики
системы взглядов и методов, формирующихся на каждом этапе
развития научного мышления. Острота критического
противодействия с другими парадигмами — необходимое условие
развития, «методологический кризис» — едва ли не оптимальная
обстановка для успешных творческих поисков. Конечно, он
создает определенные условия идейной дискомфортности,
дезориентации. Но подобного рода «момент дезадаптации»
органично присущ любой культуре, и преодоление дезадаптации
есть развитие культуры:40 все общества субъективно ощущали
себя «на исходе времен». Екклезиаст написан за много
столетий до Апокалипсиса, а тот — за тысячу лет до древнесевер-
ного «Прорицания вёльвы»... Формы дезадаптации
современной культуры конца XX в. качественно специфичны, но место
этих форм в структуре культуры — то же, что у австралийских
аборигенов, для которых лучшие, «настоящие» времена были
в мифическом прошлом, в отношении к которому себя они
осознавали деградирующими, испорченными, не-настоящими
людьми (по сравнению с великими предками). То же осознание
современной дезадаптации, развала сопровождало мощное
интеллектуальное усилие, которым ученые начала XX в. выводили
гуманистику на новые рубежи познания.
Михаил Иванович Ростовцев (1870—1952) — крупнейший
из представителей заключительного этапа развития
дореволюционной археологии: глубокие, острые и драматичные
противоречия этого этапа отразились на его творческом и жизненном
пути. Профессор Петербургского университета в 1901 —1918 гг.,
после революции он покинул Россию. Его научная деятельность
продолжилась в Англии, затем в США, где он был
профессором Иельского и Висконсинского университетов. Основные
труды Ростовцева, написанные и изданные в России, были
383
переведены и изданы с дополнениями в новых вариантах на
западноевропейских языках. Неизменной оставалась тема его
научных занятий, и главный для этой темы, подготовленный
к 1918 г., труд М. И. Ростовцева «Скифия и Боспор», усилиями
В. В. Латышева, С. А. Жебелева, Б. В. Фармаковского был
издан уже после отъезда его из России — в 1925 г. в
Ленинграде. Набранное по нормам старой орфографии, это издание
стало своего рода «прощальным подарком»,
концентрированным материальным выражением наследия, оставляемого
дореволюционной археологией молодой советской науке. В этом
труде воплощены наиболее существенные в
конкретно-историческом и методическом отношениях результаты, которых
достигла к концу дореволюционного периода отечественная
археология.
Научный путь М. И. Ростовцева, историка и классического
филолога по образованию,41 начинался в области изучения
эллинистической и римской культуры, и прежде всего
экономической истории древности. В 1903 г., в докторской диссертации,
он впервые широко использовал в качестве важного массового
источника археологический материал — римские свинцовые
пломбы-тессеры. Типология, хронология, функции этой
категории вещей (главным образом из находок в Ольвии и Херсо-
несе) — таков комплекс конкретных археологических
исследовательских задач, квалифицированно решенных и эффективно
использованных им в этом историческом исследовании.
Одновременно, особенно после серии поездок в
западноевропейские музеи, Египет и другие страны Северной Африки,
Палестину, Малую Азию, Грецию и южнославянские страны,
Ростовцев заинтересовался духовной культурой, и в
наибольшей степени — декоративной живописью античности. В 1908 г.
вышли в свет его работы: «Эллинистическо-римский
архитектурный пейзаж», а затем «Античная декоративная живопись
на юге России» — оригинальное обобщение результатов
раскопок древнегреческих склепов Пантикапеи, Херсонеса, Ольвии,
Тамани, Прикубанья, где он предпринял попытку объединить
живописный, архитектурный, археологический материал. Сфера
интересов Ростовцева включала все уровни культуры — от
экономики до художественного выражения духовных ценностей
(при этом он профессионально овладел всеми видами работ
с археологическими данными Северного Причерноморья).
Главной его темой стала история Боспорского царства:
хлебная торговля с Элладой, расцвет Боспора IV—III вв.
до н. э., царство крупных землевладельцев во главе с
военачальником-архонтом. Этот уклад он характеризовал как
«феодально-аристократический» сплав «рыцарской Ионии и
восточных элементов». Иранские черты в структуре царской
власти Боспора привлекали его внимание к
крупномасштабной культурно-исторической проблеме, выраженной в формуле
384
«эллинство и иранство на юге России»: этой теме он
посвятил доклад на Лондонском конгрессе 1913 г. и последнюю
свою дореволюционную публикацию, изданную уже после
1917 г.
Сарматизация Боспора (со II в. н. э.), развернувшийся и
проходивший на протяжении веков в Причерноморье
длительный процесс многоступенчатого взаимодействия, «скрещивания
культур» — главное его открытие, направившее изучение
культурно-исторического процесса по новому руслу. В научном
аппарате позднейшей «теории стадиальности», основанной
на «яфетическом учении» Н. Я. Марра, тезис о
«скрещивании» станет одним из важных понятий концепции,
стремившейся связать воедино процессы языкового, культурного и
общественно-экономического развития. На материале культуры
механизм этого процесса, с углубленным исследованием и
сравнительными характеристиками' внутренней структуры
археологических культур скифо-сарматского Причерноморья и
эллинских полисов, впервые был выявлен и изучен М. И.
Ростовцевым.
Монография М. И. Ростовцева «Скифия и Боспор*
Критическое обозрение памятников литературных и археологических»
является классическим, фундаментальным сводом
систематизированных источников, посвященных, однако, не просто
историческому региону или эпохе, но поднимавшим новаторскую
по постановке культурно-историческую проблему. Поэтому,
наряду с неизменно сохраняющимся источниковедческим
значением (Ростовцев скрупулезно собрал, выверил и упорядочил
данные всех раскопок за сто с лишним лет деятельности
археологов в Северном Причерноморье), монография эта
представляет собой и последовательное изложение с обоснованием
развернутой и законченной культурно-исторической концепции,
раскрывающей роль «Скифии» (при меняющемся этническом
составе и сложной этнополитической структуре этого
восточноевропейского региона) в мировом историческом процессе, и
своего рода систему реализованных теоретико-методических
принципов, которые составляют основу вполне оформившегося
и продуктивного, самостоятельного научного подхода.42
Синтетично-структурный по своей сути, он может быть обозначен
как «культурно-исторический подход», и, таким образом,
М. И. Ростовцев является создателем новой научной
парадигмы, предлагавшей решения и принципы, более глубоко
раскрывавшие суть исторического процесса, нежели устоявшаяся
парадигма этнологическая.
Исходным пунктом археологической части исследования
стала «хронологическая и топографическая классификация»,
типо-хронологическая группировка памятников (по состоянию
источников, прежде всего погребальных комплексов).
Последовательный анализ систематизированных материалов некропо-
25 Заказ № 9
385
лей Пантикапея, Ольвии и других эллинских поселений
подводил к выводу о том, что в большинстве полисов Боспора (за
исключением Херсонеса) происходила «сарматизация эллинства».
В культурном обиходе Боспора она проявилась на всех уровнях
структуры материальной и духовной культуры: в костюме,
в вооружении, в укладе быта, в погребальном обряде. Особенно
ярко взаимодействие греческой и сарматской культур
проявилось во II—III вв. н. э. Одновременно и в непосредственной
связи с этим процессом в ювелирном деле и ювелирной технике
прослеживается «рождение нового стиля», важнейшей
особенностью которого было применение «полихромного принципа» —
инкрустации ювелирных изделий цветными камнями и
разноцветными стеклами (техника перегородчатой эмали). Вместе
с сарматами, а затем с готами, «вобравшими в себя элементы
греко-сарматской культуры Боспора», инкрустационный
«готский стиль» распространился по всей Западной Европе эпохи
Великого переселения народов «и лег в основу стиля,
господствовавшего на Дунае и во всей Западной Европе в эпоху
раннего средневековья». Основы этого культурно-исторического
явления общеевропейского масштаба, местные
(причерноморские) и дальние корни его, связи «со старою культурною
жизнью Боспора и южнорусских степей» — главная тема
исследования М. И. Ростовцева.
«Полихромный стиль» он оценивал уже не как средство
маркировки того или иного «этноса» (стиль=народ) или даже
отдельной культуры (стиль = культура), поскольку эти
принципы «этнологической парадигмы» недостаточны для раскрытия
действительной сути процесса. Ростовцев прослеживает корни
развития полихромного стиля на несколько столетий вглубь,
к эллинистической эпохе новой ступени синтеза греческой и
восточных цивилизаций после завоеваний Александра
Македонского. Это было время, когда новая эпоха мировой истории
древности, эллинизм, стала «временем нового влияния иранских
элементов на культуру Боспорского царства, временем нового
оживления старых иранских традиций, сказывающихся в
возрождении старой тенденции к полихромии и сочетании этой
новой тенденции с элементами звериного стиля. Это новое
сочетание находит пышный расцвет на периферии скифского,
иранского мира — в Западной Сибири, как это можно видеть по
великолепным образцам, попавшим в Эрмитаж... центром,
где создавалось сочетание новых элементов... был Пантикапей
с его старыми мастерскими, работавшими на Боспорское
царство и связанные с ним иранские державы Крыма, северного
Кавказа и степей юга России». Созданием искусства,
определившего культурный облик «Европы в эпоху поздней
античности и раннего средневековья», определяется, по Ростовцеву,
«мировая культурная миссия Боспорского царства, и в этом
право Боспора на значение не только как отдаленного угла эл-
3S6
линского мира, но и как одного из крупных центров
культурной жизни».
Историческая динамика формирования «синкретистической
культуры», возникшей в пределах Персидской державы Ахе-
менидов, продолжилась преемниками Персии на Востоке,
азиатскими монархиями эпохи эллинизма, включая и Парфянское
царство. Эта динамика и эта преемственность — главное
открытие Ростовцева в конкретно-исторической сфере исследования
(открытие, основанное на вещественных древностях). Обобщая
итоги вещеведческой части своего исследования, он писал:
«Характерной особенностью этой культурной среды является
соединение всех достижений восточной техники с греческим
ювелирным искусством, с использованием всех тех богатых
материалов, особенно драгоценных камней и различных
достижений в области использования стекла, которыми так богат был
Восток». Совершенно самостоятельной и при этом тесно
связанной и с греческим, и с древневосточным миром областью
культурных взаимодействий на протяжении всех этой эпохи
была Скифия. В заключение обзора памятников крымских
скифов Ростовцев определил хронологические границы этого
культурного синтеза: «Время тесного общения скифского
местного населения с греческим везде одно и то же: это IV в.
до Р. X., с началом в середине V века и с продолжением до
начала или даже до конца Ш-го».
«Синкретическая культура» возникала на основе
взаимодействия не отдельных элементов, а целостных культурных
структур. Их выявление — особая исследовательская задача, и
Ростовцев решает ее очень последовательно, для каждого
региона и на всех уровнях: «В VI—III вв. до Р. X. в степях юга
России царила, несомненно, однородная культура, одинаковый
быт и уклад (по крайней мере постольку, поскольку это
отражается в инвентарях, погребальном обряде, погребальных
сооружениях»; при этом, однако, «основною характерною
особенностью этой культуры на всем ее протяжении является
смешанность составных ее элементов, притом не везде
одинаковых», все явления культуры степной Скифии есть «продукты
смешанного культурного творчества» (по крайней мере
для культуры «верхних слоев скифского общества»).
Именно на уровне структуры он проводил
непосредственное сопоставление скифской и сменяющей ее сарматской
культур. «При всем этом сходстве (культур.— Г. Л.) весь
культурный обиход погребенных резко изменился. Состав
погребального инвентаря совсем иной, чем в скифских курганах. Тип
одежды и вооружения, в общем, тот же... в общем, те же
иранцы, стоящие под сильным греческим влиянием. Но на этом
общем сходстве дело и заканчивается. Набор оружия тот же,
но формы его резко изменились... Нет типичного скифо-пер-
сидского акинака, нет не менее типичного горита, панцирь
25*
387
частью сохраняется старый, чешуйчатый, но все более и более
вытесняется кольчатым. Форма шейных гривен резко меняется:
персидские гривны с головами львов вытесняются массивными
литыми обручами и полыми раздвижными цилиндрами, с
головами по большей части рогатых животных на концах.
Нашивные бляшки удерживаются, но резко меняют свою форму, нет и
следа прежнего, столь типичного набора. Еще более
характерно, что весь набор сопровождающих вещей становится
совершенно иным. Нет более типичного подбора ритуальных
сосудов: фиалы, ритонов, круглодонных чаш. Эллино-скифский
головной убор исчез без следа. Совершенно исчезли навершья.
Изменился в корне и уздечный убор с его типичными для
скифских погребений составными частями. Он становится проще и
беднее, с широким применением колец и пряжек... Количество
ввезенных не местных вещей остается, как и прежде,
значительным. Ввозной является серебряная и медная посуда, за
исключением азиатских котлов; ввозятся и стеклянные, и
глиняные сосуды. Изменение состава этих ввозных предметов
объясняется временем... мы опять встречаемся с работами пантика-
пейских мастерских на новых заказчиков. И здесь речь идет,
главным образом, о продуктах торевтики и ювелирного
искусства».
Новая культурная структура заняла место «между скифами
и полями погребальных урн». Именно в этой структуре, по
определению Ростовцева, «корни той связи, которая давно уже
установлена между боспорским культурным кругом и тем
обликом, который приняла материальная культура Западной
Европы в эпоху так называемого раннего средневековья, связи
между дальнейшим развитием скифской культуры и так
называемой готской культурой».
Методически новаторский, подход Ростовцева основывался
на взвешенном и критическом анализе как достижений, так и
нерешенных задач археологии. Сжато и точно он оценил
результаты решений, предложенных средствами предшествующих
парадигм: «Мы, слава Богу, в последнее время научились
трактовать находки по времени (типохронологические ряды
эволюционистов.— Г. Л.), но не можем научиться трактовать их
в пространстве, т. е. выяснять их принадлежность к известной
группе и определять их значение как документ культурной
эволюции определенной местности (территориальный подход,
на основе картографического метода разрабатываемый
сторонниками этнокультурного направления.— Г. Л.)». Между тем
сама по себе последовательность культур могла и не отражать
этнического процесса и «культурная эволюция, идущая своим
самостоятельным путем, не может поэтому, взятая сама
по себе, дать нам решающий ответ на вопрос о смене
господствующих племен» (культура^этносу!) Ростовцев полагал,
что, прежде чем на основе междисциплинарного синтеза решать
388
вопросы этнической истории, необходимо осуществить
структурный анализ культуры на основании серии памятников.
Именно анализируя серию комплексов одной культурной
группы, «в ней мы находим и одинаковую структуру курганной
насыпи... и одинаковый характер погребальных камер... и
приблизительно одинаковое расположение их по отношению
друг к другу. Одинаковым, чуть ли не во всех деталях,
является и обряд погребений... поразительно однообразен состав
инвентаря погребений и выясняющийся при анализе
отдельных предметов этого инвентаря характер мужского, женского и
конского уборов... повторение одних и тех же вещей или типов
вещей почти во всех погребениях данного типа и появление
в среде этих вещей таких, на которых сказываются тенденции,
в общем чуждые другим географическим группам,
появляющиеся в них только спорадически, в виде исключения и на
короткое время. Наконец, типично и то, что хронологически
рассматриваемая группа гораздо более тесно замкнута, чем группы
соседние». Пройдет более полувека, и в статистико-комбинатор-
ных разработках структуры погребального ритуала, а затем —
археологической культуры в целом, осуществляемых
современным поколением советских археологов, вновь будут в той же
последовательности рассматриваться критерии структурной
характеристики комплексов, памятников, культур, которые на
материалах «Скифии и Боспора» были впервые выдвинуты и
реализованы в культурно-историческом исследовании М. И.
Ростовцева.
Ближайшие исследовательско-методические задачи,
необходимые для реализации новой парадигмы, также были
сформулированы Ростовцевым чрезвычайно точно. Вводная часть книги
завершалась определением перспектив и направлений изучения
античной археологии. Первой задачей являлось составление
полной сводки погребальных памятников, затем следовало
«изучить структуру самих курганов в их исторической
эволюции» (включая материалы сопредельных регионов, прежде
всего Малой Азии, «области хеттской культуры»). Такой же
проработки требовало «изучение второго оригинального типа
погребальных сооружений — высеченных в скале или
вырезанных в глине подземных камер, которые... принято называть
катакомбами». Особую категорию источников составили
«надгробные стелы, украшенные рельефами... для характеристики
быта, костюма, вооружения... решения вопроса о загробных
верованиях боспорцев и для установления культурных связей».
Исследование деревянных погребальных сооружений,
керченских саркофагов античного времени — следующий вопрос,
который «чрезвычайно важен специально для России, где дерево
в художественной промышленности и архитектуре всегда играло
крупную роль», и, следовательно, изучение скифских
саркофагов могло пролить новый свет на развитие искусства деревооб-
389
работки в Восточной Европе. Систематизации требовали также
«остатки ткацкого производства, поделок из кожи, греческая
керамика... эллинистическая и римская керамика, стекло».
Ростовцев подчеркивал, что особенно важна такая категория
массового материала, как стеклянные бусы, так как «их
сравнительно-историческое изучение могло бы дать очень важные
хронологические критерии». Торевтика, монетный материал»
словом, все виды археологических источников подлежали
последовательной систематизации.
Следующим этапом разработки, по Ростовцеву, должно
стать создание системы относительной и абсолютной хррноло-
гии. Для этого следовало правильно определить хронологию
серии монет Боспора. Далее, «установить известные рубрики
предметов и монет, находимых совместно... Путем такого
анализа можно было бы установить твердую хронологическую
последовательность целого ряда серий отдельных групп
погребального инвентаря, что значительно облегчило бы и
нахождение абсолютных дат». Круг задач, намеченных Ростовцевым
для причерноморской археологии, был актуален и для других
ключевых разделов мировой науки: в разработке проблемы
взаимодействия античного и варварского мира в пределах всей
эйкумены древности для привлечения данных археологии к
синтезу с историческими источниками необходима была прежде
всего надежная хронологическая система. Практически именно
по намеченному Ростовцевым пути далее осуществлялись
исследования взаимосвязей с римским миром германских культур:
на основе систематизированных находок римского импорта,
выделенных, по «методу Рейнеке», хронологических групп
комплексов вещей, и абсолютных дат по тем же категориям
источников (монеты, стекло, «терра сигиллята» — краснолаковая
керамика), уже после второй мировой войны, в 1950-х годах,
западногерманский археолог Г.-Ю. Эггерс построил
хронологию «римского времени», которая остается классической и
базовой для всех исследований железного века Европы. Основы
этого подхода были заложены на материалах археологии
России М. И. Ростовцевым.
В результате работ М. И. Ростовцева впервые во всемирно-
историческом контексте были определены контуры истории
культуры Восточной Европы. «Скифия и Боспор» —
генеральная программа крупномасштабных культурно-исторических
исследований, намеченная в 1918 г. как итог работы российской
археологии.
Скифия и Боспор, или «эллинство и иранство», были
впервые поставленной и решенной проблемой культурного синтезаг
взаимообогащающего взаимопроникновения эллинского и
древневосточного начал на восточноевропейской местной почве
«Скифии», где последовательно расширялся круг участников
культурно-исторического процесса (см. табл.):
390
эллинистическая
культура
Византия
норманские элементы
со
Восточная Европа
СКИФИЯ
Иранский компонент:
скифский —
— сарматский
i
гото-фракийские элементы —
* —балто-славянские
восточнославянский
компонент
i
Славянская
РУСЬ
древневосточная
культура
тюркские элементы
(Восток)
1 1
финно-угорский
Этот синтез, проходивший на протяжении тысячелетии
(Б. В. Фармаковский пытался его проследить со II тыс. до н.э.),
достиг континентального значения на этапе скифо-эллинских
взаимодействий, а в дальнейшем развитии дал новые
культурные нормы, распространенные далеко на Запад (сарматами-
аланами, готами, гуннами, славянами, продвинувшимися
на Балканы, и аварами, шедшими вслед за ними, уграми,
из Лебедии пришедшими в Паннонию, и «русами» Святослава,
стремившимися утвердиться на Дунае). Процесс этого синтеза
постепенно охватил всю Восточную Европу (от Черного моря
до Ладоги и Балтики), стержневой магистралью этого
пространства стал путь «из варяг в греки» (от северного
варварства к эллинской духовности),43 заканчивавшийся в греческом
Херсонесе (Корсунь). Здесь, в эллинистически-византийском
Херсоне, в других полисах Боспора ступень за ступенью»
из века в век, охватывая все новые области и народы,
осуществлялся этот «припонтийский синтез». Города Боспора
постепенно меняли свой облик: скифо-эллинский фактор,
определявший их культуру, вытеснялся сармато-эллинистическо-римским,
который перерастал в гото-сармато-римско-византийский,
затем — варяго-славяно-византийский. В исторической
перспективе эти ступени составили основу культурного синтеза,
который обобщенно можно назвать «русско-эллинистическим» и
который предопределил всемирно-историческое значение
преемственно связанной со всеми звеньями этого процесса культуры
России. М. И. Ростовцев выявил начальную ступень этого
культурно-исторического процесса, впервые установив место во
всемирной истории культуры территории античной «Скифии»,
Северного Причерноморья, примыкающего к необъятному
пространству Восточной Европы и Северной Азии. По своему
положению «Скифия» играла роль форпоста средиземноморской,
античной цивилизации, которая устанавливала здесь тесные
контакты со сменяющими друг друга и связанными друг
с другом культурами и народами, постепенно вступающими на
арену истории.
Понтийское Средиземноморье географически раскрывалось
в мир евразийской степи и лесные пространства России. Здесь,
в глубинах «Барбарика», конденсировались исторические силы,
впоследствии на Боспоре получавшие мощный идейный
импульс, новый потенциал, направление движения, историческую
тягу. Происходивший затем перенос действия этих сил с Пон-
тийского, Малого Средиземноморья на Большое, преобразовал
Европу.44 Восточная Европа, Скифия для античной традиции
была концентрированным выражением, сакрализованной
моделью всего евроазиатского Барбарика, а система отношений
Скифия — Боспор в период перехода от античной древности
к раннему средневековью — моделью всего европейского
культурно-исторического пространства.
392
Представление о «Скифии» Ростовцева было создано в то
самое время, когда германская наука, «венская
культурно-историческая школа» усиленно внедряли стереотип представления
о «германском Западе». От детальных типохронологических
схем и картографии «расселения» культур и народов — к
воинствующему миграционизму, вдохновляемому «расовым духом».
Русская наука в те нелегкие, а для многих — трагические
революционные годы создавала творческую альтернативу этим
агрессивно-националистическим воззрениям. Столкновение было
неизбежным не только в парадигматической плоскости.
Пройдет чуть более двадцати лет после завершения ростовцевской
«Скифии» и молодые археологи первого советского поколения
Н. Н. Чернягин, А. В. Мачинский, А. П. Круглов, вместе со
множеством своих сверстников ценой жизни преградят путь
на «славянский Восток» вооруженным до зубов выученикам
«выдающейся национальной науки», освоившим в казармах
вермахта коссинновскую археологию и
национал-социалистскую практику.
«Скифия», в понимании Ростовцева (перекликающаяся
в чем-то с пафосом «Скифов» Александра Блока, 1918 г.),
объединила гордое сознание исторической силы, преемственно
восходящей от ростовцевских «степных конных рыцарей», скифо-
сарматских «бохатуров» к васнецовским русским богатырям,
с той, питавшей глубоко российскую «открытость»,
всеобъемлющий гуманизм культуры, способной к творческому и
органичному взаимодействию с культурами иных исторических миров
(«нам внятно все — и острый галльский смысл, и сумрачный
германский гений...» — А. Блок), обретающей к исходу XX
столетия все более значимый, глобальный исторический смысл,
идеей культурного синтеза, первым исследованием и
одновременно— обоснованием которого стал этот археологический
труд — итог и венец достижений отечественной археологии.
Обостренное восприятие трагической глубины и всемирного
значения исторического пути России — главное завоевание
русской культуры накануне революционных лет. Идеи и формулы,
найденные в эти годы отечественной гуманистикой, философией,
искусством, обрели действенность и силу на многие
десятилетия вперед, и катаклизмы мировых войн и революций,
заполнившие столетие, лишь через два-три поколения, наконец,
ценой множества понесенных страной и человечеством жертв,
признание высокой ценности этих идей делают фактом
общественного сознания, одновременно и подтверждая этой горькой
ценой их провидческую силу. В контексте же нашей темы
весьма важно констатировать, что, несмотря на все социально-
политические ограничения, организационную неустроенность,
непрочность традиций, российская археология оказалась
неотъемлемой частью этого мощного культурного движения. В своем
развитии отечественная археология не только достигла уровня
393
зарубежной науки, но и на некоторых перспективных
направлениях в состоянии была дать самостоятельный, творческий
ответ на вызовы глобальной истории, найти ключи к открытию
новых уровней национального и общечеловеческого
исторического самосознания.
Глава III
ИТОГИ РАЗВИТИЯ РУССКОЙ
ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ АРХЕОЛОГИИ
(1917—1918)
1. ДИНАМИКА РАЗВИТИЯ
Дореволюционная история отечественной археологии в своем
развитии прошла несколько периодов, и, рассмотрев, по
возможности систематично, материалы, относящиеся к
накоплению ее вещественного фонда, организационной структуре,
методическому аппарату и конкретно-историческим реконструкциям,
выражающим итоговые достижения науки, можно выделить
границы этих периодов, а внутри них — ряд самостоятельных
этапов (см. табл.).
Средняя продолжительность каждого из этапов, охвативших
в целом 217 лет развития русской науки, составляет примерно
15—20 лет, т. е. нормальный срок активной деятельности
одного поколения. Правда, с последней четверти XIX столетия
ритм развития заметно ускорился, и в начале XX в. он
приблизился к современным темпам (характеризующим развитие
«информационной цивилизации»). Именно в это время
определилась важная источниковедческая особенность
археологии— постоянное (примерно за десять-пятнадцать лет)
удвоение объема ее фактических материалов. К концу 1910-х годов
по существу определились не только все существующие
основные разделы археологии страны, но и были выделены,
охарактеризованы и датированы ключевые археологические культуры
практически для всех эпох — от каменного века до
средневековья. Были созданы и культурно-исторические обобщения,
определявшие место и роль древних культур территории России
во всемирно-историческом процессе.
394
Период
1. «Ученых
путешествий» — зарождение
отечественной археологии и
выделение ее начальных
разделов (1700—1825)
2. «Оленинский» —
становление отечественной
археологии (1826—1846)
3. «Уваровский» —
развитие отечественной
археологии (1846—1884)
4. «П ост уваровский» —
формирование основных
разделов, направлений,
местных центров и
научных школ российской
археологии (1884—1899)
5. «Спицынско-городцов-
ский»— развития
отечественной археологии
(1900—1917)
Этапы периода
годы
1700—
1725-
1774-
Ранний
1846—
Зрелые
1864—
-1725
-1774
-1825
[ этап
-1864
[ этап
-1872
Поздний этап
1872—
1884—
1899-
1910—
1916-
-1884
-1893
-1910
-1915
-1918
содержание
Предпосылки выделения
археологических знаний в корпусе
исторической науки, создание
Академии наук.
Сибирские путешествия
ученых-энциклопедистов, научная
деятельность В. Н. Татищева.
Путешествия исследователей
классической и славянской
древности, зарождение
классической и славянской
археологии.
Научно-исследовательская
деятельность Академии художеств,
императорского Эрмитажа,
создание Петербургского архео-
лого-нумизматического
общества.
Создание системы научных
центров археологии в
Петербурге (АК—ИЭ—РАО).
Создание системы научных
центров археологии в Москве
(МАО—РИМ—АС).
Развитие первобытной,
классической, скифской, славянской,
зарождение кавказской,
восточной, финно-угорской
археологии на основе, «бытописатель-
ской парадигмы»,
направляемое деятельностью III—VI АС.
Дифференциация подходов на
основе кризиса бытописатель-
ской, частичного освоения
эволюционистской и развитие
сменяющей ее этнологической
парадигмы.
Систематизация фактических
материалов с применением к
ним понятий «тип» и
«культура».
Обобщения по отдельным
разделам археологии
(первобытной, классической, скифо-сар-
матской, византийской,
славяно-русской, кавказской,
восточной, финно-угорской,
кочевнической) и по археологии
России в целом.
Постановка перспективных
задач и формирование
концептуальной базы их решения.
395
2. ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ БАЗА НАУКИ
Основу представлений о культурно-историческом процессе
на территории российской Евразии составили прежде всего
сосредоточенные в музейных коллекциях и накопленные в ходе
раскопок материалы вещественного фонда российской
археологии. Свыше 70 музеев, созданных в столицах, губернских
городах, местных центрах и даже усадьбах, образовали достаточно
разветвленную, с элементами специализации, сеть хранений.
Центральными были два музея страны — Эрмитаж в
Петрограде и Исторический музей в Москве. В подборе и
организации материалов этих музейных центров, направленности их
исследовательской деятельности отразились различные этапы
развития отечественной археологии.
Эрмитаж, создававшийся в эпоху господства классицизма^
в своих экспозициях воплощал традиции
сравнительно-исторического подхода, ориентированного прежде всего на античную
культуру (как на высшее из достижений прошлого). Древности
с территории России демонстрировали прежде всего ее участие
в развитии этой культуры причерноморских полисов,
взаимодействие с восточно-европейской скифо-сарматской культурой,
цивилизациями Древнего Востока, Византии, раскрывая место
страны во всемирно-историческом культурном процессе
средствами традиционной академической гуманистики. Также
традиционным здесь был и высокий уровень технико-методических
требований, строгого формального анализа, соотнесения с
достижениями мировой науки.
Исторический музей в Москве (Российский, ныне —
Государственный исторический музей — РИМ; в наши дни — ГИМ)
формировался в период наивысших достижений «бытописатель-
ской археологии» и ее наибольшего приближения к парадигме
эволюционистов. В определенной степени это отразилось и
в последовательно-эволюционном подходе к освещению
древних культур, восходивших от первых достижений
первобытности в условиях каменного века к созданию самобытной
русской культуры. Стремление к максимальному охвату
отечественного материала, его непрерывному пополнению,
систематизации и обобщению правомерно сделали РИМ ведущим
национальным центром археологической науки.
Наряду с Эрмитажем в Петербурге—Петрограде последних
предреволюционных лет действовал ряд других музеев,
дополнявших своими материалами «археологическую картину мира».
Среди них заметное место занимал формировавшийся на основе
Кунсткамеры Музей антропологии и этнографии (в 1918 г.
В. В. Радлов, ведущий исследователь Сибири, выдвинул проект
его преобразования). Здесь, благодаря усилиям акад.С.Ф. Оль-
денбурга, археологические коллекции были пополнены уни-
396
кальным собранием буддийских икон и культовой пластики
из «пещеры Тысячи будд», в целом же коллекции охватывали
хронологический период, начиная с каменного века, в
территориальном отношении — от Скандинавии до Монголии.
Этнографический материал, собранный по принципу глобального
отражения культурного развития, опирался на серьезную
археологическую подоснову.
Русский музей в составе Этнографического отдела, наряду
с этнографическими коллекциями (выделенными позднее в
самостоятельный Музей этнографии народов СССР), также
сосредоточил значительный археологический материал: от раскопок
Старой Ладоги и других древнерусских памятников до находок
экспедиции П. К. Козлова, исследовавшего Хара-Хото и другие
памятники Монголии. Археологическим собранием (со времен
Н. Е. Бранденбурга) располагал также Артиллерийский музей.
По инициативе А. А. Спицына, было начато формирование
археологического кабинета в Университете (им заведовал
погибший в бою под Августовом*19 сентября 1914 г. талантливый
археолог А. В. Тищенко).45
Москва, наряду с Историческим музеем, собраниями
Оружейной палаты, Патриаршей ризницы в Кремле, также
располагала Антропологическим кабинетом в Университете, где, в
отличие от Петербурга, традиция комплектования
археологических коллекций насчитывала более полувека. Последние
предреволюционные годы с кабинетом была связана деятельность
активного исследователя древностей Северо-Запада А. И.
Колмогорова. Тесно сотрудничал с Университетом и В. А.
Город цов.
Крупные музеи сформировались при непосредственном
участии университетов и научных обществ Одессы, Киева,
Тифлиса, Казани, заметными музейными центрами стали также
Екатеринослав, Смоленск, Тверь, Нижний Новгород, Саратов,
Пермь, Ташкент, Томск; мартьяновский музей в Минусинске,
коллекции Тенишевой в Смоленске, Передольского — в
Новгороде, Уваровых — в Поречье, Лихачева и Заусайлова — в
Казани, и ряд других также имели значение музейных собраний
всероссийского масштаба. Материалы многих из них были
опубликованы главным образом усилиями АК и МАО.
Издательский фонд опубликованных к 1917—1918 гг. трудов
составлял неотъемлемую и исключительно важную часть
научного наследия дореволюционной археологии. К концу
деятельности археологических организаций старой России в 1918 г.
были осуществлены следующие издания Археологической
комиссии: 46 томов OAK, 37 выпусков MAP, 66 томов ИАК, свыше
полуторасот «переплетов» только периодических изданий
составили внушительную библиотеку. РАО в Петербурге
выпустило 26 томов ЗРАО, 46 — «Записок» по отделениям РАО,
22 тома Трудов РАО, 10 — «Известий».
397
В результате деятельности Московского археологического
общества было опубликовано: 25 выпусков фундаментальных
«Древностей», 25 — «Древностей» по отделениям МАО, 14
выпусков МАК, 10 — Материалов по археологии восточных
губерний России. Главное издательское предприятие МАО — Труды
археологических съездов — составили серию из 40 томов.
Из числа местных научных центров наиболее высокой
активностью отличалось Одесское общество, которое опубликовало
32 тома «Записок ООИД», и Общество археологии при
Казанском университете — 29 томов «Известий ОАКУ». Если учесть
также систематически появлявшиеся авторские монографии,
переводы зарубежных изданий (а наряду с ними русские
исследователи широко пользовались и оригиналами), то объем
нормативной археологической библиотеки, освещавшей состояние
развития отечественной археологии и обеспечивавшей
дальнейшую научную работу, следует определить не менее чем в 500
томов.
Собрание археологических изданий было не только
обширным, информативным, но и громоздким. Остро не хватало
указателей, справочников, энциклопедических словарей, уже прочно
входивших в обиход зарубежной науки. Неудачей окончились
и попытки создания оперативного археологического журнала
(археология отчасти освещалась в рубриках художественных
журналов «Старые годы» (1907) и «Столица и усадьба»
(1919)). Кроме «Первобытной» и «Бытовой археологии»
В. А. Городцова, русская наука не могла предложить читателю,
особенно начинающему, компактных и емких монографий,
руководств, учебных пособий по отечественной археологии.
Овладение ее материалом во многом зависело и от доступности,
полноты, систематичной организации необходимого книжного
фонда, представленного в том или ином конкретном научном
центре.
Нерешенной в значительной мере оставалась и задача
организации археологического преподавания. В Петербургском
университете на историко-филологическом факультете регулярный
курс лекций по русской археологии читал А. А. Спицын,
а на биологическом факультете преподавал первобытную
археологию Ф. К. Волков. В Москве преподавание основных
разделов археологии, которое вел В. А. Городцов, носило более
систематичный характер, основой стала его двухтомная
монографическая работа. В Киеве археологические курсы читал
В. Е. Данилевич. Сложившейся системы, на единых
методических принципах, с равномерным освещением всех разделов
археологии дореволюционная наука создать так и не смогла.
Механизм передачи культурной традиции, с планомерным
освоением фонда источников, исследовательских навыков и
установок, складывался стихийно даже в пределах одного
научного центра.
398
Исторически сложившаяся неравномерность развития
отдельных разделов при тематической дифференциации местных
школ и неравномерной изученности разных регионов страны
(подрывавшая возможность своевременных и глубоких
обобщений) также тормозила научное развитие в центре, но особенно
на национальных окраинах страны. В изучении таких важных
в культурно-историческом отношении регионов, как Кавказ и
Средняя Азия, замедленное освоение археологических
источников отрицательно сказывалось и на развитии представлений
об историческом прошлом как этих, исключительно значимых
регионов, так и связанных с ними обширных территорий
древних «культурных миров» не только России, но и зарубежных
стран. Действовавшие негативные тенденции сложившаяся
до революции научная структура лишь закрепляла и усиливала.
Создавалась ситуация, осознававшаяся все более болезненно
как нарастающее отставание от мирового уровня. Акад. Б. Б.
Пиотровский, которому пришлось в советское время одному из
первых сосредоточиться на преодолении этого отставания и
развернуть принципиально важные работы в Закавказье, отмечает:
«Сводные работы по археологии Кавказа, обобщение добытого
раскопками материала, были в значительной мере затруднены
неравномерной изученностью отдельных районов Закавказья.
И в то время как некоторые памятники... подвергались
неоднократным исследованиям, получив славу основных
археологических объектов, целые районы Закавказья в археологическом
отношении оставались совершенно неисследованными. На
археологической карте Закавказья места раскопок могли быть
отмечены всего несколькими, оторванными друг от друга
группами знаков. В таком положении находилось археологическое
изучение древнейшей культуры Закавказья до Великой
Октябрьской революции».46 В таком же положении находились и
многие другие регионы страны, если не всегда столь же
насыщенные первоклассными материалами всех эпох, как Кавказ,
то не менее важные для воссоздания целостной и полной
картины культурно-исторического развития. Это, однако, делало
невозможной консолидацию методов и принципов
исследования, распространения на весь объем отечественного материала
теоретико-методологических элементов складывавшейся новой
научной парадигмы.
3. МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ
Сопоставляя русскую археологию с зарубежной, В. И. Рав-
доникас в 1930 г. писал: «Такие фигуры, как Эванс, Монтелиус,
Мортилье и мн. др., олицетворяют целые этапы в научном
развитии. Можно ли назвать хоть одно имя из многочисленных
русских археологов, которое законно было бы включить в этот
ряд имен? Да, у нас были и есть ученые с мировым именем,
399
сделавшие вклады в мировую культуру... но в других науках,
не в археологии. Монтелиусов у нас нет».47 На самом же деле,
если, возможно, и трудно выделить в отечественной археологии
имена, подобные перечисленным Равдоникасом, то все же
нельзя игнорировать тот факт, что российская наука в своем
развитии сравнялась с западноевропейской, достигла
«синхронизации темпов» именно к тому времени, когда парадигма
эволюционистов уже исчерпала свой потенциал. Археологи России
начала XX в. работали на методическом уровне, не уступавшем,
а порой и опережавшем уровень их зарубежных современников,
и контуры новой парадигмы, складывавшиеся в работах
М. И. Ростовцева, Б. В. Фармаковского, были значительно
продуктивнее действовавшей «этнологической археологии» (в
реализации которой А. А. Спицын проявил себя более строгим и
глубоким исследователем, чем, скажем, Г; Коссинна).
Методические поиски В. А. Городцова, а затем и его советских
учеников шли в том же направлении, что и поиски ведущих ученых
скандинавской, а позднее американской научных школ в
археологии. Кризис российской археологии 1890-х годов был и
методологическим кризисом мировой науки, а самые перспективные
направления выхода из этого кризиса были определены прежде
всего в российской археологии и продолжались после 1917 г.
Но прорыв советской археологической школы прежде всего был
решением нерешенных задач, к которым пришла в своем
развитии и которые осознала, сформулировала (наметив
принципиальные пути движения) дореволюционная археология,
по крайней мере в лице немногих, но наиболее талантливых
своих представителей.
Жестко и критически оценивая наследие прошлого,
советские археологи-стадиалисты начала 1930-х годов неизбежно
упрощали действительную картину развития дореволюционной
археологии. Правда, В. И. Равдоникас, стремясь проследить
взаимосвязи научных течений с социальными процессами и
отношениями классов старой России, при этом отмечал
принципиально важные различия между основными подходами:
художественно-историческим «формальным искусствознанием», тео-
ретизированным дедуктивно-классификационным «формальным
вещеведением» городцовской школы, которая
противопоставлялась спицынскому «эмпиризму», а по существу — индуктивно-
аналитическому направлению. Для М. Г. Худякова,
продолжателя исследования Равдоникаса, определяющей стала именно
«социологическая» основа историографии — действительное
многообразие теоретических взглядов дореволюционных археологов
он сводил к господству (в качестве главенствующей
теоретической базы) «расовой теории».48 К ней возводились и с ней
связывались наиболее распространенные среди исследователей,
придерживавшихся «этнологической парадигмы», теория
миграций и теория заимствований (диффузионизм).
400
Расовая теория, если иметь в виду взгляды «венской школы»,
в русской науке никогда не была представлена в законченной
и безусловной форме. Конечно, особенно во второстепенных,
подражательных и популяризаторских работах можно найти
шовинистические противопоставления славян — финнам,
тюркам и другим «инородцам». Однако эти работы никоим
образом не следует связывать с трудами А. А. Спицына, который
в ряде случаев исходил из тезиса о более высоком,
сравнительно с автохтонным, потенциале культуры славян,
предопределившем быструю ассимиляцию земледельческим славянским
населением местных неславянских племен, что, по его мнению,
было решающим фактором формирования древнерусской
народности. Обоснованный материалами IX—XI вв., этот вывод
не утратил своего значения и для современной науки.49
«Теория миграций», ставшая едва ли не основным объектом
критики стадиалистов, действительно, широко и в ряде случаев
вполне обоснованно привлекалась А. А. Спицыным для
объяснения смены археологических * культур. В развернутом виде
миграционные построения использовал для объяснения смены
в причерноморских степях эпохи бронзы трипольского
населения, передвинувшегося к Дунаю, ямным, за ним катакомбным
и срубным и В. А. Городцов: «Ямный народ распространялся
в южной России широким морем, захватывая всю область
по низовьям рек Волги, Дона и Днепра... Позже явился народ,
хоронивший своих мертвых в катакомбах... Еще позже явился
срубный народ, занимавший обширную площадь на север от
истоков Донца и Дона и на запад — до берегов Днепра и,
вероятно, далее».50 «Миграции», таким образом, связывались
непосредственно с первым опытом крупномасштабного обобщения
материала по первобытным культурам России, построенного
В. А. Городцовым на исследовании классических степных
культур эпохи бронзы (первая русская археологическая работа
с развернутым теоретическим аппаратом, который унаследовала
в 1920-е годы городцовская школа советской археологии).
«Теория заимствований» также полнее всего представлена
в концепции В. А. Городцова; он описывал на ее основе систему
цивилизаций и культур эпохи бронзы: «Самою важною задачей
исследуемой поры является установление культурных течений
и влияний... В пору бронзовых орудий... Египет и Иран, или,
правильнее, Средняя Азия, начинают играть роль вполне
самостоятельных культурных очагов. Соединение этих пунктов
образует, несомненно, культурную базу поры бронзовых орудий.
Каждый из названных трех очагов стремится выслать во все
стороны лучи своих культурных влияний... Исходя из
различных очагов, культурные лучи местами пересекали друг друга,
образуя ряды новых культурных очагов, из которых некоторые
к концу поры успели приобрести также первостепенное
значение: .. .Малая Азия и Финикия... Индия, Китай и Сибирь
26 Заказ № 9
401
(р. Енисей). Под культурным воздействием всех этих очагов
возник еще новый ряд очагов... на берегах р. Камы...
венгерский очаг, влиявший в свою очередь на северогерманскую и
скандинавскую культуры».51 В этом впечатляющем и
образном очерке сеть культурных центров эпохи бронзы установлена
принципиально правильно, а выделенные Городцовым
«кавказский» и «камский очаги», как, впрочем, и в целом система
взаимосвязей для обширного района Евразии, спустя более
полувека получили подтверждение, основанное на
металлографическом исследовании, которое на новой методологической
основе провел Е. Н. Черных.52 Таким образом, городцовская
методология не была «неверна», как утверждали стадиалисты*
но ограничена описательным уровнем исторических явлений.
Тем не менее на методологии Городцова основаны вполне
определенные, безусловные достижения, прочно вошедшие в фонд
мировой науки и ставшие надежной базой дальнейших
исследований.
Критику стадиалистов вызывало и установившееся в
археологии начала XX в. «представление об отдельной,
самостоятельной культуре как элементарной ступени к первичному
обобщению». В 1934 г. М. Г. Худяков, раскрывая ограниченность этого
представления, писал: «Понятие „культуры" сводилось к
представлению об отдельных предметах одной определенной эпохи
и одной территории, объединенных формальными
признаками».53 В 1964 г. советский археолог А. П. Смирнов, подводя
итог теоретической дискуссии, пришел к заключению, что
«большинством археологов термин „культура" применяется в
отношении памятников одного времени, расположенных на строго
очерченной территории и отличающихся своеобразными
чертами материальной культуры».54 Почти дословное, а в
содержательном отношении — безусловное совпадение со взглядами,
тремя десятилетиями ранее вызывавшими в советской науке
жесткую критику, свидетельствует о том, что в сложном пути
к углублению содержания понятия «археологическая культура»
взгляды археологов начала XX в. составляли необходимую и
верную ступень. Первичный круг задач в изучении культур
с позиций этнологической парадигмы сводился к установлению
их датировки, племенной (этнической) принадлежности и
исходной территории миграции: эти задачи Спицын решал
применительно к дьяковской, Городцов — фатьяновской, катакомб-
ной, сейминской и многим другим культурам. Самим же
термином «культура», прочно вошедшим в обиход русской
археологии с 1901 г., были обозначены крупные археологические
общности, реальное существование и значение которых
полностью было подтверждено последующими разработками
советских археологов. По существу же, все основные культуры
эпохи металла были уже выделены и определены в
дореволюционных работах.
402
Углубленное исследование содержания понятия
«археологическая культура» требует глубокой разработки
взаимосвязанного с ним понятия «тип». В типологиях начала века,
основанных на дедуктивно-классификационном подходе (и в
России, и на Западе), по словам В. И. Равдоникаса,
«эволюционный закон абстрагирован от живого мира». Ограничения, которые
накладывались этим подходом, не следует считать
специфичными лишь для археологии, а тем более — только российской.
Типологический метод в археологии есть спецификация
формально-сравнительного метода, широко применяющегося и
в естественных, и в гуманитарных науках: лингвистике,
истории литературы, истории искусств, этнографии. Связанные
с его развитием методологические проблемы активно
обсуждались и интенсивно разрабатывались в мировой археологии
с различных мировоззренческих позиций. Перспективной
попыткой преодолеть ограниченность познавательного потенциала
эволюционных «типологических рядов» был предложенный
во второй половине 1920-х годов А. В. Арциховским и другими
учениками В. А. Городцова «метод восхождения»: типы орудий
(расценивавшиеся как прямые показатели уровня
производительных сил) рассматривались в увязке с типами жилищ,
поселений, погребений, затем дополнялись анализом комплексов
инвентаря отдельных жилищ, погребений и т. д.55 Это
направление, вызвавшее суровую критику В. И. Равдоникаса (именно
за тесную связь с типологическим методом), по существу,
ставило те же исследовательские задачи, которые сам критик
определял понятием «культурный комплекс». Острая полемика
как с советскими учениками Городцова, так и с поколением
дореволюционных археологов в конечном счете отнюдь не
способствовала прояснению и корректной постановке
исследовательских целей.
В целом методической базе дореволюционной археологии
была присуща неоднородность и противоречивость
господствующих подходов. Но при этом в археологии были сделаны
принципиально важные достижения в теоретическом аспекте, вполне
сопоставимые, а подчас опережавшие мировой уровень.
Выделенные средствами «художественно-исторического подхода»
«иконографические типы» Н. П. Кондакова, по существу, были
нервооткрытием «культурных типов», к которым мировая
археология подошла вновь спустя несколько десятилетий. В
дореволюционной археологии были представлены и две основные
исследовательские стратегии, действенные поныне: индуктивно-
аналитическая с «эмпирическими типами» А. А. Спицына и
«дедуктивно-классификационная», подводившая в разработках
В. А. Городцова к выделению «условных типов», как их
определила в дальнейшем американская «новая» и скандинавская
«рациональня археология» (Л. Бинфорд, М. Мальмер в работах
1960-х годов). Притом уже в середине 1910-х годов русские
26* 403
ученые осознавали ограниченность и недостаточность обоих
господствующих подходов, намечали контуры новой,
структурно-системной стратегии (исследования М. И. Ростовцева, по
существу, дали первые блестящие ее образцы). Именно такой
подход, основанный на системном объединении
классифицированных, функционально и типологически сгруппированных
вещественных древностей (объединяемых в «комплекты
памятников», соответствующие древним коллективам), в середине
1980-х годов выделил как наиболее продуктивное направление
разработки методологии археологических исследований
известный советский исследователь теоретических проблем
археологии Ю. Н. Захарук (в статье, посвященной столетнему юбилею
классической работы Ф. Энгельса).56 Ключевое для этой
стратегии понятие о структуре культуры, представленное в
дореволюционных работах М. И. Ростовцева, позднее, в 1950—
1960-х годах, вновь, столь же детально и с теми же
результатами, разрабатывалось в западногерманской археологии, в лице
Г. Ю. Эггерса, Р. Хахманна, искавших творческую
альтернативу коссинновской «этнологической парадигме». Русская наука
начала эти поиски на тридцать лет раньше.
Методологические поиски ключей к «структуре культуры»,
развернувшиеся на авангардных линиях развития
отечественной археологии, шли в контексте более глубокого и обширного
мировоззренческого движения. Оно опиралось на все
достижения отечественного и мирового культурного фонда,
накопленного в крупнейших центрах страны, прежде всего в Москве и
Петрограде предреволюционных (и революционных, в пределах
первого советского десятилетия) лет. В Петроградском
университете началась творческая деятельность ученого, впервые
осознавшего и выразившего геологический масштаб и
глобальную сущность культурно-исторического процесса. Акад.
В. И. Вернадский, создатель учения о «ноосфере» (глобально
организованной, управляемой человеческим разумом
действительности), обобщая «философские мысли натуралиста» и
объединяя естествознание и гуманистику, писал: «Эта новая форма
биохимической энергии, которую можно назвать энергией
человеческой культуры... является той формой биохимической
энергии, которая создает в настоящее время ноосферу... разум
есть сложная социальная структура, построенная как для
человека нашего времени, так и для человека палеолита, на том же
самом нервном субстрате, но при разной социальной обстановке,
слагающейся во времени (пространстве — времени по
существу). Его изменение является основным элементом, приведшим
в конце концов к превращению биосферы в ноосферу...
Сознание на нашей планете культурной биохимической энергии
является основным фактором в ее геологической истории».57
Парадигма, по существу впервые реализовавшая потенциал
«культурной энергии», незримо присутствовала уже в сознании: од-
404
нако ее реализация в исторической перспективе обнажала
парадоксальную суть проблемы, может быть, наиболее
концентрированно выраженной именно в трагической судьбе Санкт-
Петербурга — Петрограда — Ленинграда:
культурно-энергетический потенциал, воплощенный в структурированном
культурном фонде, может развиваться и накапливаться только при
условии систематичности и непрерывности культурной традиции,
И любое развитие, осуществляемое революционной «сменой
парадигм», непременным условием плодотворности должно
удержать непрерывность культурной традиции. Поколение за
поколением российские интеллигенты от Феофана Прокоповича
до отца Павла Флоренского должны были обращаться к
разрешению этой диалектической загадки, с петровских перемен
и до мартовских вьюг 1918 г., воплощенной, концентрированно
до катастрофичности, самим существованием и сущностью
города на Неве, Петербурга, где наивысшие достижения
мировой культуры на основе отечественных ресурсов
преобразовывались в качественно новые достижения (порой — шедевры
финального совершенства). Гуманистика предреволюционных лет
России подошла вплотную к осознанию глубоких глобальных
перспектив, реализация которых заполняет емким и
противоречивым духовным содержанием все XX столетие. Отправной
чертой этого осознания было формирование представлений
об основах, истоках культурно-исторического процесса, и в
лучших и главных своих достижениях российская археология
выполняла свою общественную функцию в этом определении
принципиальных перспектив культуры.
Перспективные задачи осознавались и достаточно четко
были сформулированы прежде всего в тех разделах
археологии, где наиболее существенные результаты были достигнуты
в историко-культурном обобщении вещественных материалов.
Для осуществления таких обобщений необходима была
систематизация источников. Именно эту задачу в первую очередь
решило поколение Спицына — Городцова, и результаты их
достижений во многом определили бесспорные успехи советской
археологии первых послереволюционных десятилетий.
4. СИСТЕМАТИЗАЦИЯ МАТЕРИАЛА
Первобытной археологии, по существу сложившейся за
тридцать с небольшим лет (на последних этапах развития
отечественной археологии до 1917 г.), была присуща наибольшая
неравномерность изучения различных разделов, что
соответственно отразилось на состоянии их источниковой базы.
Наименее разработан был ее древнейший хронологический горизонт —
палеолит. Ко времени появления в 1915 г. статьи А. А. Спицына
«Русский палеолит», представлявшей собой чрезвычайно
тщательную сводку полевых работ, на территории России было из-
405
вестно 13 палеолитических стоянок: Гонцы (1873), Карачарово
(1877), Костенки (1879), Сюрень I, Сюрень II и Волчий грот
в Крыму (1879), Афонтова гора в Сибири (1884),
Кирилловская в Киеве (1893), Томская (1896), Верхоленская гора
(1897), Ильская на Кавказе (1898), Боршево (1905), Мезино
(1908). В 1914—1915 гг. В. А. Городцов провел на новом
методическом уровне вторичное исследование первого из открытых
в европейской части страны палеолитического памятника
(стоянки Гонцы). Наиболее результативные исследования
палеолита в дореволюционные годы были проведены Ф. К.
Волковым на стоянке Мезино. В работах 1914—1915 гг. участвовали
и представители нового поколения — ученики Волкова и Город-
цова (П. П. Ефименко, Л. К. Чикаленко, В. Г. Крыжановский,
В. М. Щербаковский, С. А. Круковский). Исследователь
палеолита П. И. Борисковский отмечает, что «именно в эти
предреволюционные десятилетия положено начало комплексному
исследованию палеолитических памятников с участием геологов
и палеозоологов. Были созданы предпосылки для сложения
отечественной школы изучения палеолита».58 Дальнейшее
усиленное развитие палеолитических исследований, несомненно,
осознавалось как неотложная задача: отмеченная работа
А. А. Спицына, как писал (в 1946 г.) С. Н. Замятнин, была
«сигналом о бедственном состоянии у нас этой отрасли
археологического знания». При столь ограниченном объеме
источников вполне естественны и объяснимы неудачи первых
обобщений по палеолиту, выполненных Ф. К. Волковым. Значительно
пополнили фонд источников по палеолиту его ученики (уже
после 1917 г.); через двадцать лет, к 1936 г., число
палеолитических местонахождений на территории СССР выросло более
■чем в 10 раз и достигло 149; к 1941 г. стало известно в общей
сложности около 300 палеолитических памятников.
К числу задач, успешно решенных в дореволюционный
период, П. И. Борисковский относит вопрос о заселении ряда
территорий Европейской России, Украины, Крыма, Кавказа
в палеолите, выявление разных типов памятников, освоение
методики раскопок, открытие замечательных образцов
палеолитического искусства.
Материалы неолитических культур, в первую очередь
стоянок льяловской и других общностей «ямочно-гребенчатой
керамики» Волго-Окского междуречья, так же, как Севера
европейской части страны и ряда других территорий, были изучены
более систематично. Как и энеолитические культуры, начиная
с фатьяновской и трипольской вместе с культурами бронзового
века в степной и лесной полосе страны, они были освещены
в двухтомном обобщении В. А. Городцова. Исследование
основных культурных общностей с их установившейся
номенклатурой, хронологическая последовательность, общая картина
развития— все эти направления научных изысканий стали предме-
406
том пристального внимания археологов СССР, что было
присуще и многим зарубежным научным школам. Характеристика
первобытных культур в дореволюционной археологии была
преимущественно описательной. К постановке крупных
социологических проблем первобытности русская археология еще^
только подходила (практически одновременно с мировой)..
Как и источниковедение палеолита, эта тема стала центральной
в советской археологии второй половины 1920—1930-х годов и
вскоре была успешно решена в первых социологических
реконструкциях палеолитического общества. Совершенно бесспорно,
однако, что важные предпосылки для быстрого выравнивания
и даже некоторого опережения мирового уровня советскими
исследователями палеолита были заложены еще в последние
предреволюционные годы.
Восточная археология в России, как и первобытная,
складывалась сравнительно поздно, по сравнению с соответствую-
щими разделами мировой ориенталистики. Здесь относительна
быстрый прогресс был достигнут, благодаря общему высокому
уровню отечественного востоковедения, которое развивалось
в тесном контакте с лингвистикой, этнографией и историей
путем непосредственного изучения материалов восточных
культур и народов, обитавших в пределах Российского государства.
Русские археологи в то же время активно осваивали
достижения мировой ориенталистики и стремились внести собственный
вклад в ее развитие. К началу XX в. в Эрмитаже, Музее
изящных искусств (Москва) и других российских собраниях был
собран весьма представительный фонд древневосточных
произведений искусства, письменности, материальной культуры.
На этой основе значительных успехов достигла отечественная
египтология: во время путешествий по Египту обширную
коллекцию составил хранитель восточных древностей Эрмитажа
В. С. Голенищев, издавший в 1891 г. описание египетских,
а в 1897 г.— ассирийских древностей. Описание египетских
древностей из провинциальных собраний России опубликовал
в трех выпусках «Записок Восточного отделения РАО» (XI,
XII, XV) крупнейший русский исследователь Древнего Востока
Б. А. Тураев, широко использовавший их в своих, ставших
классическими, работах «История Древнего Востока» (1913—
1914) и «Древний Египет» (1922). Эти исследования заложили
фундамент древневосточной археологии, развитие которой
требовало вовлечения родственных материалов, выявленных
на территории России. В мировую науку прочно вошли такие
памятники, как Кобанский могильник, служивший фактически
единственным источником знаний о древнейшей культуре
Кавказа. Русские ученые развернули начальные исследования
урартских памятников. Как отмечает Б. Б. Пиотровский,
«после работ М. В. Никольского к древностям Ванского царства
стали проявлять живой интерес в России и за границей...
407
Обстоятельный очерк древневанского царства, с указанием
намечающихся связей с южнорусским материалом, был дан
Б. А. Тураевым во втором томе истории Древнего Востока,
изданном в 1914 году».59 В 1914—1916 гг. Н. Я. Марр и
И. А. Орбели начали раскопки урартской столицы Ван.
Археологические исследования в Закавказье и Средней
Азии охватили также средневековые памятники: раскопки
Н. Я. Марра в Ани, историко-археологические исследования
B. В. Бартольда, дальневосточные экспедиции П. К. Козлова и
C. Ф. Ольденбурга определили широкий и перспективный фронт
дальнейших работ.
Классическая археология изначально наиболее тесно была
связана с западноевропейской наукой, ее достижениями и
взаимодействовала с ней, внося заметный и оригинальный
исследовательский вклад в развитие мирового антиковедения. И именно
в изучении классических древностей (с возобновления раскопок
в Ольвии) ранее всего была установлена преемственность
между дореволюционной и советской археологией. Эта
преемственность опиралась на детально разработанную
источниковедческую базу, представленную сводами В. В. Латышева,
грандиозной серией публикаций нумизматического материала,
фундаментальным исследованием по античной декоративной
живописи М. И. Ростовцева, материалами раскопок Херсонеса,
Ольвии, Пантикапейского некрополя и многих других
памятников. Наибольшее значение для этого времени имели
исследования Б. В. Фармаковского, получившие мировое признание.
Скифо-сарматская археология С. А. Жебелевым и его
современниками мыслилась лишь как «отдел классической
археологии». Соединение профессиональных качеств «античника»
и «варвариста» — непременное условие успешной
исследовательской деятельности в той и другой сфере. Показателен
в этом отношении научный путь М. И. Ростовцева — от
углубленного изучения римской экономической истории перешедшего
к исследованию античного искусства, затем к всестороннему
анализу греко-скифских отношений и структурным
сравнительно-историческим характеристикам восточноевропейских,
скифо-сарматских археологических культур, завершившихся
оценкой их места и роли в мировом культурно-историческом
процессе. Итогом этого движения стало крупнейшее из
достижений российской дореволюционной археологии — ростовцев-
ская концепция «эллинства и иранства», определение культурно-
исторической позиции «Скифии», Восточной Европы и
преемственно связанной с ее древними культурами Руси. Давшая
начало поступательному процессу этого развития Скифия,
русская степь, для Ростовцева была прежде всего «естественным
продолжением могучего иранского культурного мира... тесно
связанного с культурным миром Месопотамии. Через Кавказ
южнорусские степи находились в ближайшем и тесном общении
408
с творческой культурой и государственностью Малой Азии и
Закавказья... связь с средней Европой косвенно соединяет*
южнорусские степи и с греко-латинским миром... Степи юга
России объединили в себе все названные выше, определяющие
мировое развитие культурные струи». Зарождавшиеся на
перекрестке этих творческих воздействий древних цивилизаций
этнополитические образования, состав которых менялся от
скифов к сарматам, от сарматов к готам и фракийцам, гуннам,
аварам, славянам под действием мощных, трансконтинентальных
факторов, связанных с образованием иных этнических масси-
сов — угорских, тюркских, монгольских, включались в более
широкий евроазийский исторический процесс: «Одно за другим
культурные государственные образования южных степей
России под напором могучих волн движущихся с востока
народных масс проталкиваются все далее и далее на запад и здесь
вливаются в море среднеевропейской культуры, насыщая ее
новыми и творческими элементами».60 Рождение Европы, той
самой, «закат» которой в условиях глубокого кризиса
гуманистических традиций буржуазной культуры в те же 1920-е годы
мучительно осознавал Освальд Шпенглер (русский перевод его
книги «Закат Европы» появился в 1923 г.), рождение
европейской цивилизации, культурно-политического сообщества
европейских народов средневековья и нового времени оказывалось
неразрывно связанным с историей восточноевропейской
«Скифии».
Созданная усилиями главным образом российских ученых,
скифо-сарматская археология предреволюционных лет стала не
просто дополнением античной, классической. По существу, на
качественно новом материале была создана основа новой
концепции исторического процесса, объективно противостоящая
старой, «эллино-, романоцентрической», восходящей к ренес-
сансной традиции Возрождения греко-римского культурного
наследия. Греко-римский культурный мир выступал лишь как
одна из ступеней всемирно-исторического развития, истоки
которого следовало искать среди древних цивилизаций Передней
Азии, Дальнего Востока, Северной Африки, связанных между
собой множеством этнокультурных образований, историческое
значение которых впервые оценивалось на материале степных,
восточноевропейских и сибирских скифо-сарматских культур.
Это был принципиально важный шаг от «европоцентрической»
к современной глобальной картине всемирно-исторического
процесса, в котором равную роль играют народы и культуры всех
континентов.
Византийская археология, также создававшаяся прежде
всего представителями русской науки, была следующим этапом
разработки той же концепции: «греко-латинской» линии
развития античной культуры противостояла пережившая ее на
тысячелетие «греко-восточная», восходившая к эллинистическому
409>
культурному синтезу времен Александра Македонского и
преемственно переданная славянским, а в наибольшей мере
ведущей из них — русской культурной и государственной
традициям. Археологическое византиноведение, определенный вклад
в создание которого внес уже А. С. Уваров,61 трудами
Ф.А.Успенского, Ф. И. Буслаева и в наибольшей степени Н. П.
Кондакова в течение полувека превратилось в высокоразвитую
научную дисциплину в методическом отношении со своей передовой
теорией, огромным систематизированным фактическим фондом,
развернутой концепцией. Как и в ориенталистике,
археологическая дисциплина развивалась здесь в тесной связи с
родственными специальностями, исторические труды В. Г.
Васильевского, Д. Ф. Беляева и других служили важной опорой для
археолого-искусствоведческих конструкций. Последние
достижения накануне революции — выдвинутые в трудах Н. П.
Кондакова и обоснованные «иконографическим методом»
заключения о связи греческой и русской иконописи с итальянской
живописью раннего Возрождения (питавшегося из этого «греко-
восточного» источника). Все более планомерные раскопки
«римско-византийских» и «поздневизантийских» сооружений
Херсонеса под руководством К. К. Костюшко-Валюжинича,
а затем Р. X. Лепера вявили около двух десятков храмов,
мощные оборонительные стены, улицы, жилые комплексы, цистерны,
зерновые ямы, архитектурные, вещественные, эпиграфические
источники. Был воссоздан облик Херсонеса и оценено значение
крупнейшего из полисов Таврики, связанного как с Византией,
так и с окружающим оседлым и кочевым населением, чем
определялась его экономическая роль в течение ряда веков,
вплоть до возвышения Киева и других древнерусских городов
(по определению А. Л. Якобсона, советского исследователя
Херсонеса, он являлся «экономическим средоточием Восточной
Европы»62). Исключительное внимание, которое уделяла
Археологическая комиссия Херсонесу, объяснялось в первую
очередь тем, что, согласно «корсунской легенде» о крещении князя
Владимира, именно Херсонес, летописный Корсунь, был
«колыбелью христианства на Руси». Таким образом, византийская
археология по своей тематике и интересам смыкалась со
славяно-русской.
Точно так же византиноведение открывало «выходы» в
совершенно иные, удаленные культурные миры, инициатива
изучения которых принадлежала российским ученым: с
византийским искусством непосредственно было связано христианское
коптское искусство Египта и раннесредневековое искусство
Эфиопии. В 1901 г. основные задачи источниковедения и
изучения истории «Эфиопского царства, когда оно играло не
последнюю роль во всемирной истории и принадлежало к числу
культурных стран умиравшего античного мира», были
сформулированы крупнейшим отечественным востоковедом Б. А. Турае-
-410
вым, и реализация его исследовательских установок в
советской исторической науке была осуществлена лишь спустя 70
с лишним лет.63
Славяно-русская археология последних предреволюционных
лет в своем развитии очевидно уступала и скифо-сарматской,
и византийской: та и другая могли опереться на
взаимодействие с развитыми комплексами родственных антиковедческих
дисциплин, а ни отечественная, ни зарубежная славистика не
достигли еще подобного уровня междисциплинарного
взаимодействия (объективности ради следует заметить, что
сопоставимый уровень не достигнут еще и в наши дни, несмотря на
резко возросший объем исследований в каждой из
славяноведческих дисциплин, а скорее всего — именно в силу этого
роста).64 Однако и здесь, во-первых, были сделаны обобщения,,
составляющие основу славяно-русской археологии — от
«Расселения древнерусских племен» А. А. Спицына (1899) к
«Восточным славянам в VI—XIII вв.» В. В. Седова (1982). Во-вторых,,
исследованиями Н. И. Репникова, В. В. Хвойки, Б. В. Фарма-
ковского был начат принципиально важный этап планомерного
археологического изучения древнерусского города (ставший
основным направлением деятельности советских
археологов-славистов). В-третьих, была продолжена работа по
систематизации поступавших материалов курганных раскопок, которую
по-прежнему осуществлял А. А. Спицын. В 1928 г., подводя ее
итоги, он писал: «.. .тема о собственно русских древностях есть
моя важнейшая тема. Я был занят ею во всем объеме, и снова
мои издания являются здесь основными. Имеются две мои
общие работы по этим древностям: „Расселение древнерусских
племен по археологическим данным" (ЖМНП. 1899. VIII) и
составленная в последнее время для издания общая карта
русских древностей. В этих статьях данные древности взяты
возможно глубже по времени и подвергнуты группировке, которая
совпала в результате с летописными данными... изданы в моем
изложении отчеты о раскопках Глазова в Псковской губ-
в 1899, 1901 и 1903 гг. (ЗРАО XII и ЗОРСА V), его же в
Новгородской губ. в 1903 г. (ЗРАО VII. В. 1), его же в
Смоленской губ. в 1909 г. (там же. VII. В. 2), Сергеева, Гатцука, Ара-
мова, Спицына, Ширинского-Шахматова, Лазаревича-Шепеле-
вича. .. Для тех же древностей (словен новгородских) изданы
еще статьи ,,Сопки и жальники" (ЗРАО XI)... Самый большой
альбом кривичских древностей дает теперь моя работа
,,Владимирские курганы" (ИАК 15. 1905), представляющая собой
главным образом переиздание известного старого труда гр.
Уварова... Курганы вятичей отражены в статье о раскопках
Милюкова (ЗРАО X. 1898), курганы северян и радимичей в
отчете о раскопках Еременко и Гатцука в Черниговской губ.
(ЗРАО VIII, ИАК 29, 1896 и 1909 г.), дреговичей в статье
о раскопках Завитневича (ЗРАО X, 1898)...»65 Спицын оста-
41 Г.
вался в центре крупной работы по изучению древностей
восточных славян, создавая систему археологических источников,
освещающих возможно более ранние этапы славянской истории.
Итак, если и не по всем, то по основным разделам
археологии (и в первую очередь созданным преимущественно в
России— скифо-сарматской, византийской, славяно-русской)
систематизация материалов, выполненная к 1910-м годам, позволяла
в конце десятилетия выдвинуть обобщения со значительными
и точными историческими выводами. Многие
конкретно-исторические выводы, сделанные археологами России к 1917 г., были
обоснованными и верными, и мы вновь и вновь обращаемся
к результатам и заключениям Городцова и Спицына, Ростов-
дева и Фармаковского, понимая с отделяющей нас
исторической дистанции, что при определенной ограниченности их
методов они тем не менее ставили и решали исследовательские
.задачи таким образом, что полученные решения по сей день
остаются действенными.
5. ПОСТАНОВКА ЗАДАЧ
Специальных работ, обобщавших к 1917 г. весь комплекс
перспективных исследовательских задач отечественной
археологии, создано не было. Но в наиболее разработанных
разделах археологии были сформулированы именно те
исследовательские цели и пути подхода к ним, с которых в 1920-х годах
начиналось самостоятельное развитие советской археологии.
В 1918 г. среди петроградских археологов обсуждалась
рукопись М. И. Ростовцева «Классические и скифские древности
северного побережья Черного моря», о которой С. А. Жебелев
во «Введении в археологию» (1923 г.) вспоминал как о
целостной программе исследований. Она включала: а)
систематические раскопки древнегреческих городов — Ольвии, Херсонеса,
Евпатории, Пантикапеи и Фанагории, Нимфея, Гермонассы,
Горгипп и ряда других; б) раскопки догреческих поселений
местного населения в зоне античной колонизации; в) отыскание
руин древних храмов вне городов (т. е. обследование
сельскохозяйственной округи, «хоры» греческих полисов) на Тамани
и в других районах; г) изучение негреческих (т. е. скифских,
фракийских и пр.) городищ по Днестру, Бугу, Днепру, Дону,
Кубани, Волге, Уралу; д) сплошное расследование с
определенными (плановыми) и научными целями некрополей, греческих
и негреческих, прекращение бессистемных раскопок; е)
систематическое доследование больших курганов, частью
разграбленных кладоискателями, частью не окончательно
расследованных археологами; ж) производство всех раскопок при этом,
не иначе «как при содействии опытных техников с широким
применением фотографии и с составлением точных
топографических и детальных планов и чертежей, с обращением особого
-412
внимания на структуру и характер погребального или иного
расследуемого соружения»; з) обязательное условие —
«сохранение всего материала» без сортировки его и уничтожения
«рядовых, невыразительных находок», обычных в практике того
времени.66
И для античной, и для скифо-сарматской археологии эта
«программа Ростовцева», безусловно, была актуальной,
конкретной, действенной. Она аккумулировала весь накопленный
опыт, выявляла неразработанные звенья, определяла методы
исследования. Пункт за пунктом именно эта конкретная
изыскательская стратегия была планомерно осуществлена уже
с середины 1920-х годов исследователями Северного
Причерноморья (причем в течение длительного времени; реализация
некоторых пунктов была начата лишь в 1960—1970-х годах).
Экстраполировать эту конкретную и точную программу на
другие разделы археологии, например славяно-русский (не
говоря о более древних горизонтах), в 1916—1918 гг. было
невозможно. Даже для классической археологии было
необходимо, как отмечал Ростовцев в «Скифии и Боспоре», создание
надежной типо-хронологической системы; если в этом разделе
она могла быть построена сравнительно легко путем
синхронизации «местных» скифо-сарматских вещей, импортов, монет
с точными абсолютными датами, то для других разделов
требовались самостоятельное освоение и реализация методики
типохронологических построений, осуществленных в
западноевропейской науке. Оптимальный путь заключался бы в
координированном объединении «дедуктивной» и «индуктивной»
стратегий Городцова и Спицына. Этого, однако, не произошло, и
не только по источниковедческим причинам. Ревнивое
соперничество научных школ, развивавшееся с «постуваровских»
времен, мешало продуктивному сотрудничеству.
Полтора десятилетия спустя, когда А. В. Арциховский в
работе 1930 г. «Курганы вятичей» попытался решить по сути
именно эту, остававшуюся нерешенной задачу (дополнив ее
основанной на «методе восхождения» социологической
интерпретацией), то не только методические разногласия, но и
отголоски старого соперничества дореволюционных научных школ,
восходившего к соперничеству Спицына и Городцова, очевидно,
продиктовали весьма суровую оценку В. И. Равдоникаса: «Что
же в сущности она (монография «Курганы вятичей».— Г. Л.)
сообщает нам нового? На определенной, точно обозначенной на
карте территории, жили вятичи, носили семилопастные
височные кольца с кое-какими другими серебряными и бронзовыми
вещами и бусами таких-то и таких-то типов и датировок,
хоронили с XII века своих мертвых в курганах, содержащих такую-
то и такую-то культуру, и только. Но ведь все это было
известно и ранее... и даже полнее, т. к. Спицын, как настоящий
ученый, пользовался всеми доступными материалами, а А. В.Ар-
413
циховский почему-то лишь изданными и хранящимися в
Историческом музее». Вольно или невольно В. И. Равдоникас опускал
в работе А. В. Арциховского именно наиболее плодотворную,.
типохронологическую ее сторону (словно бы «не замечая»
отличия системной классификации от «эмпирических» спицынских),
и сразу переводил вопрос в социометодологическую плоскость:
«Если же подойти к этой работе с требованиями марксистской
методологии, то впечатление нельзя назвать иначе, как
тяжелым и удручающим... Кто же примет всерьез за моменты о б-
щественного развития эволюцию форм предметов
украшений!»67 Действительно, так прямолинейно
экстраполировать типологические показатели в социальную сферу, как это
делали городцовские ученики в первых своих поисках, не
следует. Но типохронология — неебходимое условие для
выявления культурной структуры, от которой только и можно было бы
(как и предполагал В. И. Равдоникас) перейти к социально-
историческим выводам. Пропуск этого «процедурного шага»
стал в конце концов источником методологической
несостоятельности «социологизаторского схематизма» советских архео-
логов-стадиалистов.
Российская археология миновала, «пропустила»
эволюционизм вместе с наиболее сильной его методической стороной,
типологией и основанных на ней хронологических системах с
выделением относительных «ступеней» и установлением для них:
абсолютных дат. Да, рано или поздно это «гордое
хронологическое здание» могло превратиться в «опасный мираж», но
сначала его необходимо было построить. В русской
дореволюционной археологии оно осталось недостроенным, это было ее
недостатком гораздо более существенным, чем «теория миграций».
Парадокс истории русской культуры заключался в том, что
она не только была способна десятилетиями развиваться в
условиях иной раз немыслимого политического гнета,
социального застоя, экономической отсталости, но и, аккумулируя
лучшие народные силы и чаяния, напряженным прорывом
(концентрируясь в узких, порой изолированных друг от друга
сферах культуры), преодолевать этот застой, гнет, отсталость.
Российская археология — неотъемлемая часть этой национальной
культуры. Она зарождалась и по существу оформилась в
застойные годы царствования Николая I; ее наибольшие успехи
совпали с эпохой реакции между двумя русскими революциями.
Накапливавшееся отставание преодолевалось своего рода
опережающим прорывом: от «карт типов» сразу к «структуре
культуры», минуя скрупулезные типохронологические разработки, —
такова схема подъема, осуществленного буквально сразу же
после того, как была достигнута относительная «синхронизация:
темпов» развития с мировой наукой.
От «Скифской истории» Андрея Лызлова (1692 г.) до
«Скифии и Боспора» М. И. Ростовцева (1918 г.) российская архео-
414
логия вместе со всей отечественной культурой прошла более
чем двухвековой, значительный и емкий путь развития. В итоге,
несомненно, определялись магистральные перспективы
исследования и осмысления культурно-исторического процесса в
уникальных масштабах пространства российской Евразии.
Найдены были определяющие характеристики ключевой формулы
национального самосознания, и вряд ли случайно с
монументальным трудом Ростовцева перекликается заглавием и темой
поэтическая рефлексия Блока («Скифы», 1918 г.). Евроазий-
ская «Скифия» как культурно-историческое основание
многоступенчатой пирамиды первобытных и древних культур, на
котором основана объединяющая тайны синтеза «эллинства и иран-
ства», героического варварства европейского Севера и высокой
духовности Византии, одухотворенная и пронизанная
славянской «открытостью» восприятий культура России, опирающаяся
на богатство наследия Древней Руси, — вот найденный
последним предреволюционным поколением археологов «ключ» к «коду
культуры», который мы вправе числить одной из ценнейших
находок в фонде наследия отечественной культуры
«серебряного века». Вместе со всем этим наследием российская
археология завершала свой путь, вступая в эпоху революционного
переворота. Определяя итоговую оценку этого наследия,
основания нашего отношения к нему, необходимо вновь сжато
оценить не только изнутри науки, но и извне, в контексте
общественно-политических условий, обстоятельства дальнейшего
развития, определившие механизм передачи этого наследия
следующим, вплоть до современных читателей, поколениям
археологов.
6. ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ
УСЛОВИЯ РАЗВИТИЯ АРХЕОЛОГИИ
В какой мере археология могла и готова была откликнуться
на зов отечественной культуры, лучшие представители которой
уже напряженно вслушивались в «музыку революции»?
Насколько она в состоянии была принять участие в
совершавшемся перевороте общественной, политической, культурной
жизни, связывала его значение с осуществлением собственных,
внутренних целей развития?
Объективное состояние науки, ее база, фактическая и
методологическая, перспективы — ясны; они получили дальнейшее
развитие в советской археологии ближайших десятилетий,
а многое выдержало и достаточно жесткие испытания
временем. В первую очередь, необходимо уяснить, почему это
развитие сопровождалось резкой ломкой научного аппарата,
радикальным пересмотром всего наследия, неизбежными
утратами? Здесь вступает в действие сложный комплекс причин,
415
возвращающий нас к вопросу, поставленному Равдоникасом
в 1930 г.: все-таки «почему нет Монтелиусов?»
Сопоставим два близких по времени ответа на этот вопрос.
«Я думаю, что ответ на этот вопрос нужно искать в том
роковом для нашей археологии обстоятельстве, что она в своем
развитии весьма долго была связана с самым архаическим,
самым исторически регрессивным классом дореволюционного
русского общества — с феодальным дворянством и даже с его
верхушкой, с придворной аристократией» (В. И. Равдоникас.
За марксистскую историю материальной культуры//ИГАИМК
VII, 1930).
«Нигде так ясно не сказалось основное горе России, ее
первородный грех, ее органическая беда, усиленная губительной
политикой русского самодержавия. Пропасть, которая
образовалась между русской интеллигенцией и массами населения,
лишала и лишает русскую науку той базы, на которой она, по
состоянию своих интеллектуальных, творческих сил, могла и
должна была бы стоять... В России наука, настоящая чистая
наука... жила исключительно государством... Но какова была
эта поддержка? Науку официальная Россия поддерживала
только как decorum, а не как жизненный орган,
обеспечивавший ее существование... До сих пор, можно сказать, поддержка
науки в России государством была плохо прикрытой фикцией.
Государство стремилось этим путем держать науку в своих
руках, пользоваться ею, как послушным инструментом»
(М. И. Ростовцев. Наука и революция//Русская мысль. 1917.
№ IX—X).
Да, зависимость от аристократической элиты и
самодержавного государства оставалась «первородным грехом» российской
археологии. Из ее истории нельзя вычеркнуть призыва-приказа
графини Уваровой, прозвучавшего в обращении 1911 г. к
новому поколению на последнем, XV, Археологическом съезде:
«Исполать вам, новые сотрудники! Но принять вас совершенно
в нашу дружную тесную дружину можем только с условием,
чтобы вы шли по стопам стариков: Погодина, Забелина, Бо-
дянского, Буслаева и остальной фаланги настоящих известных
ученых, держащих высоко знамя науки, не изменяющих ей
из-за политических увлечений и считающих университеты
всецело храмом науки».
Жестким «условием Уваровой» до последних лет была
связана деятельность археологической «ученой дружины». Но
какова же была при этом условии ее ударная сила? Творческая
мощь? Социальное самосознание?
Виднейший из ее представителей в 1917 г. определяет
самосознание своих коллег в дореволюционные годы следующим
образом: «Чувство моральной приниженности играет здесь,
конечно, главную роль. Материальная необеспеченность окупается,
говорят, высоким званием профессора и ученого, почетным по-
416
ложением. Этот „почет" — фикция. Он еле-еле зарождается
среди интеллигенции, и он абсолютно отсутствует в массах,
которые не знают ни что такое наука, ни что такое ученый, для
которых это только разновидность барина, или, как теперь
говорят, буржуя; его не было и нет и в официальной России.
Старая Россия боялась ученых, не верила им, ставила их в
унизительное и тяжелое положение. Не велик был „почет"
служить буфером между государством, которому ученая Россия
не верила и с которым боролась вместе со всей
интеллигенцией, и которое в свою очередь не верило ученым; и
студенчеством, которое склонно было видеть в защите учеными — науки
защиту ими — правительства» (М. И. Ростовцев. Наука и
революция) .
Даже заглавием своим выступление Ростовцева почти
дословно совпадало со знаменитой, обращенной тогда же и к той
же общественной среде, формулой Блока «Интеллигенция и
Революция». Именно эта проблема во весь рост встала и перед
российской археологией — при специфическом ее «придворном»
положении научной дисциплины, находившейся «в ведении
Министерства Императорского Двора», почти не связанной с
университетскими центрами и предельно тесно связанной с
придворной камарильей, — но тем не менее развивавшейся не
только, а к наступлению революции уже и не столько под
действием этих условий, но и по своим внутренним законам;
ставившей, решавшей и выдвигавшей новые задачи, при этом не
отделяя их от задач развития отечественной культуры в целом.
Ведь археологическая «программа Ростовцева» 1918 г.
предназначалась лишь для коллег, но она была выдвинута вместе
с широкой программой культурного строительства, которую и
излагала его статья в «Русской мысли» 1917 г.
Эта программа, в отличие от развернутой, «специальной»,
изложена в пяти кратких, но емких пунктах:
1) необходимость сети развернутых «во всех больших
крупных городах настоящих больших научных библиотек по всем
отраслям знания»;
2) условие подъема науки — развитие «книжного дела,
которое невозможно без длительной помощи всего народа, для
которого это — насущная потребность, а не роскошь, т. е. без
помощи государству», которое должно взять на себя
выполнение этой общенародной задачи;
3) «создание армии научных работников, которой были бы
поставлены определенные научные задания... сети научных
организаций с определенными целями», в ряду которых —
систематизация источников, создание сети музеев;
4) организация университетского образования «как базы
развития научно-исследовательских учреждений»;
5) «Нам нужна не грамотная Россия, а Россия
культурная»,— резюмирует Ростовцев свою программу,— «культура —
27 Заказ № 9
417
база всякого правильного и здорового социального строя...
Если победа над буржуазией есть предпосылка появления
настоящего справедливого социального строя».
По сути дела, археолог, обращавшийся к революционным
силам, излагал программу социалистической «культурной
революции», совпадавшую с декларациями и практикой
Советской власти. И в рамках этой программы, по существу уже
на следующий после отъезда Ростовцева («незабываемый
1919 год»), началась работа по реорганизации археологии
российской— в советскую археологию.
7. АРХЕОЛОГИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ
Ростовцева, однако, терзали сомнения: разве сможет
осуществить программу планомерного культурного строительства
«самодержавие наименее культурных слоев — крестьян,
батраков и рабочих» (Наука и революция. С. 8). Да, возможно, для
«прикладных наук, включая медицину», относительно их
необходимости «не возникает сомнений даже в среде
представителей крайних социалистических течений, включая, может быть,
и ленинцев. Иное дело вся сумма гуманитарных наук.
Считаются ли и они нужными указанными партиями — не знаю
(курсив наш. — Г. Л.)» (Там же. С. 9).
Полемика, заключенная в выделенных строках, не столь
безадресна, как может показаться: так уж распорядилась
судьба, что М. И. Ростовцев оказался двоюродным братом
одного из известнейших и наиболее осведомленных в грядущих
судьбах культуры «ленинцев» — А. В. Луначарского.68 Семьи
эти тесно, в течение многих лет были связаны, и холодок
взаимного отторжения, их разделявший, вероятно,
распространялся и на размышления о грядущих судьбах России.
Мы знаем: М. И. Ростовцев сделал свой выбор, А. В.
Луначарский— свой. Менее десяти лет спустя, в условиях недолгого
нэповского «плюрализма» Марк Алданов подвел первые итоги
деятельности наркома просвещения, оценив его как
торжествующее «воплощение бездарности в России» (Лит. газета.
13.09.1990). Наш современник в политике Луначарского видит
одну из первопричин «чудовищного провала народного
образования в разгар всемирной научно-технической революции».69
Опыт большевиков, оцененный спустя семьдесят лет во всем
объеме понесенных страной и народом жертв, исчисляемых
десятками (если не сотней) миллионов человеческих жизней,
следует рассматривать, конечно, не только с учетом характеристик
тех или иных конкретных личностей. И даже — системы, основы
которой закладывались в 1918 г.
Кризис гуманистической культуры перед ее глобальной
трансформацией, продолжающей разворачиваться через все
418
беспримерное по своей напряженности XX столетие, ранее и
острее всего проявился в России. Пролетарская революция
в этой стране стала трагическим прологом глобальной
революции научно-технической (собственно, ее предпосылки и должна
была бы обеспечить, в частности, реализация ростовцевской
программы). Но социализм, ценой жестокой концентрации
усилий построенный в одной стране, тоталитарный сталинский
социализм, не способен к этому по существу формационному
переходу, ибо успешную научно-техническую революцию (в
отличие от политической) силами одной страны совершить нельзя.
Она требует глобализации человеческой деятельности.
И в этой деятельности решающим условием становится
способность «отстоять и выстрадать идеал свободного
исследования». Идеал интеллектуальной свободы, отстраненный от
пафоса «Мировой революции»,— выстраданной ценой двух
мировых войн и отодвигающей третью, приближая становление
общечеловеческой, «постиндустриальной цивилизации»,
возможной только в условиях свободы и мира. Но ведь полвека
отделяют эти провидческие размышления акад. А. Д. Сахарова от
«завязки» спора, начатого Луначарским и Ростовцевым. И еще
двадцать лет прошло, пока сахаровские мысли стали широко
доступны для недальних потомков «крестьян, батраков и
рабочих» 1917 г.70
Меру ответственности каждый в каждом поколении
избирает для себя сам. Только ли совесть ученого, неспособного
поступиться едва обретенной свободой перед грядущим
«самодержавием» полувековой эры тоталитаризма, зловещие
проблески которой вспыхивали винтовочными залпами террора
1918 г., — или подкреплял ее самосохранительный порыв,
классовый инстинкт «барина, или, как теперь говорят, буржуя»,
вполне могло статься, обреченного пополнить списки
расстрелянных,— не нам судить о мотивах решения М. И. Ростовцева.
И мы можем лишь склонить головы перед высокой
жертвенностью тех, кто решил остаться. Однажды и навсегда.
Выполняя высший из заветов русской интеллигенции: всегда и во
всем разделить судьбу своей Родины и своего народа.
Ведь тот же выбор стоял перед умирающим В. В.
Латышевым: он мог бы уехать, но остался — «держать корректуру»
работы М. И. Ростовцева. Не в страшном 1918, а в спокойном
1922 г., легально и мирно могли выехать и присоединиться
к нему Б. В. Фармаковский и С. А. Жебелев. Они предпочли
с помощью Н. Я- Марра «выбить» 1000 руб. и осуществить
наконец издание «Скифии и Боспора».
Драматизм положения старых российских археологов
состоял в том, что на них лежал высокий долг продолжения,
возобновления и развития отечественной археологии, сохранения
по мере сил ее наследия и в той части, создатели которой
встали «по ту сторону» баррикад.
27*
419
Ростовцев, Кондаков эмигрировали. С их отъездом надолго
замерли целые разделы и направления отечественной
археологии. Произошло и более страшное. Были разорваны и без того
не слишком прочные связи поколений. Новая генерация
молодых советских археологов примет не только фонды, методы,
библиографию, достижения и перспективные задачи, но и груз
недоверия; методологическая несостоятельность,
пропагандировавшаяся идеологами победившей системы, вместе с
политической дискредитацией удостоверялась в сознании нового
поколения и организационным развалом старой археологии,
В сфокусированном виде, вероятно, как ни одна другая
отрасль, вобравшей в себя все противоречия предреволюционной
культуры России. Противоречия, разрешение которых
составило целый этап, новый и напряженный, в жизни ученых,
сохранивших верность высшим заветам и бесстрашно шедших
навстречу новой эпохе вместе с Родиной и народом.
ЗАКЛЮЧ ЕН И Е
ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ
И ОТНОШЕНИЕ К ДОРЕВОЛЮЦИОННОМУ
НАСЛЕДИЮ СОВЕТСКОЙ АРХЕОЛОГИИ
(1919—1991)
1. ПРЕОБРАЗОВАНИЕ АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ КОМИССИИ
И СОЗДАНИЕ РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ
ИСТОРИИ МАТЕРИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ
(РАИМК—ГАИМК)
18 апреля 1919 г. председатель Совнаркома В. И. Ульянов-
Ленин подписал декрет СНК о создании в Петрограде
Российской Академии материальной культуры. В заглавие новой
организации, как сообщал ведущий советский историк тех лет
М. Н. Покровский, ульяновской рукой была внесена поправка:
«истории материальной культуры». Российская, с 1926 г. —
Государственная Академия (ГАИМК) стала центральным
археологическим учреждением Советской России.1
До создания РАИМК в Петрограде продолжала
действовать дореволюционная Археологическая комиссия, в 1918 г.
переименованная в Российскую государственную
археологическую комиссию; в полном составе члены АК вошли в ГАИМК.
Как отмечал возглавивший новую научную организацию акад.
Н. Я. Марр, несомненной заслугой ГАИМК стало то, что ни
один из работников АК не выпадал из ее строя, «более того,
в ее стенах собрались все лучшие научные силы по
специальности, завещанные Петербургом — Петрограду, и
Петроградом— Ленинграду». В 1924 г. была образована Московская
секция ГАИМК и, таким образом, в ней объединились
действительно ведущие силы русской археологии. Среди членов
ГАИМК начала 1920-х годов — Д. Н. Анучин, Д. И. Багалей,
В. В. Бертольд, А. Л. Бертье-Делагард, В. П. Бузескул,
В. А. Городцов, С. А. Жебелев, В. В. Латышев, В. Г. Ляско-
ронский, Н. Я. Марр, С. Ф. Ольденбург, А. А. Спицын, Б. А. Ту-
раев, Ф. И. Успенский, Б. В. Фармаковский. Вместе с этими
уже известными учеными активно включилось в работу
молодое поколение, сформировавшееся незадолго до революции:
П. П. Ефименко, И. И. Мещанинов, А. А. Миллер, И. А. Ор-
бели. В составе ГАИМК были выделены три отделения: этно-
421
логическое, археологическое и художественное,
самостоятельными подразделениями были: архив (в полном составе
включивший архив АК и все дела по археологии до 1820 г.), нега-
тека (к 1927 г. — ок. 100 тыс. ед. хр.), библиотека,
насчитывавшая 500 тыс. томов (150 тыс. названий). По инициативе
основоположника отечественной геохимии акад. А. Е. Ферсмана,
в структуре ГАИМК был образован Институт археологической
технологии (его работу возглавил М. В. Фармаковский).
Постоянно действующими подразделениями ГАИМК стали Оль-
вийская (Б. В. Фармаковский) и Северо-Кавказская
экспедиции (А. А. Миллер).
Новая организационная структура создавалась для решения
принципиально нового круга задач (определенных уставом
ГАИМК): теоретическая разработка всего комплекса
гуманитарной проблематики, развитие «этнологии» (с этой категорией
в предреволюционной науке преимущественно связывались ис-
торико-материалистические представления), централизация
изучения и охраны археологических памятников в
государственном масштабе.
Перегруппировка интеллектуальных сил, унаследованных от
царской России, достигала на этом ответственном этапе
главной задачи: лучшие кадры отечественной науки, сохранившиеся
в потрясениях революционных лет, восполнившие потери
главным образом за счет подготовленного на базе
дореволюционного культурного фонда нового поколения, принадлежали
прежде всего прежней российской культуре. Предстояли еще
десятилетия трагического и мучительного процесса
форсированной урбанизации, превратившей аграрно-индустриальную
страну в индустриально-аграрную, прежде чем в России
ощутилось действие основных социальных тенденций, внутренне
присущих развитому индустриальному обществу и ведущих
к его трансформации в общество «постиндустриальное»,
способное к осуществлению научно-технической революции (близость,
темпы и значение которой большевики ленинской генерации
явно недооценивали) и переходу в новое качество
«информационной цивилизации». Эта тенденция объективно выражалась
в росте численности и значения научно-технической и
гуманитарной интеллигенции, и, надо сказать, при всех издержках
старая Россия, страна, где само понятие «интеллигенция»
впервые в мире обрело социальное содержание, создала для нового
социального строя весьма существенные предпосылки.
Именно реализация этих предпосылок, восстановление и
развитие основных элементов социокультурной структуры были
главной задачей в сфере культурного строительства начала
1920-х годов. Организационная работа в области археологии и
родственных гуманитарных наук составила в силу этого
основное содержание начального после образования (примерно
десятилетнего) этапа деятельности ГАИМК (1919—1929). В 1924 г.
422
на базе Московского университета был создан
научно-исследовательский Институт археологии и искусствознания, вошедший
в состав Российской Ассоциации научно-исследовательских
институтов общественных наук (РАНИОН), куда в 1927 г.
влилась и ГАИМК. С середины 1920-х годов прошла серия
Всесоюзных и региональных археологических конференций. В
столицах Украины, Белоруссии, Грузии, Армении, Туркестана,
а затем новых образующихся союзных республик создавались
археологические или историко-культурные исследовательские
центры и институты. Краеведческие бюро, комиссии, общества
возникали и в губернских (областных) городах, к концу 1920-х
годов краеведческая работа на местах сосредоточилась в
основном в музеях. Наиболее авторитетными музейными центрами,
развернувшими организационную и исследовательскую работу,
были музеи в Керчи и Херсонесе, на базе которых состоялись
1-я и 2-я конференции археологов СССР (1926, 1927 гг.).
2. СТАНОВЛЕНИЕ СИСТЕМЫ
АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ И ЕЕ ДЕФОРМАЦИЯ
ПОД ДАВЛЕНИЕМ ПОЛИТИЗИРУЮЩИХ ФАКТОРОВ
(1922—1934)
Вероятно, известное символическое значение имел тот факт,
что А. А. Спицын, преподававший археологию в Петербургском
университете с 1909—1910 гг., до революции, дослужившись по
линии Министерства двора (в чьем ведении состояла
Археологическая комиссия) до чина действительного статского
советника, университетского ученого звания выше приват-доцента
так и не был удостоен. Звание профессора ему было присвоено
декретом Совнаркома в 1918 г. Преподавательская его
деятельность оставалась непрерывной: летом того же 1918 г.
студенты под руководством Спицына проводили археологические
разведки в Новгородской губернии. Одним из ведущих
профессоров Университета А. А. Спицын оставался до 1928 г.2
15 августа 1922 г. в Петроградском университете было
образовано археологическое отделение в рамках ФОН —
факультета общественных наук (аналогичные преобразования
произошли и в Московском университете). На отделении
обучалось свыше 60 студентов, с III курса действовали семинары
(П. П. Ефименко — по доисторической археологии, финским
древностям и русской археологии, А. А. Миллера — по
методологии доисторической археологии и методике разведок и
раскопок, А. А. Спицына — по славяно-русской археологии,
И. И. Мещанинова — по археологии Передней Азии, Н. Д. Флит-
нер — по археологии Египта, И. А. Орбели — по сасанидскому
искусству, О. Ф. Вальдгауэра и Б. В. Фармаковского — по
античному искусству). Программа подготовки археологов была
разработана предметной комиссией под председательством
423
акад. С. Ф. Платонова, и к 1924/1925 учебному году
осуществлялась в 36 семинарах по различным разделам археологии.
В состав преподавателей археологического отделения
Ленинградского университета тех лет, наряду с названными, входили
Б. Л. Богаевский, М. В. Фармаковский, К. Э. Гриневич,
Н. В. Малицкий, Д. В. Айналов, С. А. Жебелев, А. Е.
Пресняков. Во всех без исключения случаях речь идет о специалистах
высокой квалификации, либо уже завоевавших прочную, порой
мировую известность еще в предреволюционные годы, либо
получивших у «старшего поколения» полноценную научную
подготовку и успешно реализовывавших великолепный научный
потенциал (как, например, П. П. Ефименко был
основоположником и первопроходцем советского палеолитоведения).
Достаточно обеспеченной была и материальная основа преподавания:
на отделении действовал археологический кабинет, кабинет
«музыкальной археологии», музей древностей и классический
кабинет; студенты постоянно работали в камеральных и
реставрационных мастерских, а летом проходили практику в
экспедициях ГАИМК.
Несмотря на организационно-структурные преобразования,
сотрясавшие особенно гуманитарную часть Университета во
второй половине 20-х годов (особо следует отметить
реформаторскую активность таких историков, как М. М. Цвибак,
фактически направленную на ослабление специализации), в целом
деятельность АО ЛГУ развивалась плодотворно. В 1929 г. на
«историко-лингвистическом факультете» ЛГУ цикл «истории
материальной культуры» был представлен кафедрами:
доисторической археологии (зав. — проф. Б. Л. Богаевский, проф.
А. А. Миллер, доценты А. В. Шмидт, Г. И. Боровко, К. Э.
Гриневич, П. П. Ефименко, Б. Ф. Земляков и др.), античной
археологии (зав. — проф. О. Ф. Вальдгауэр, проф. Д. В. Айналов),
русского искусства и материальной культуры (зав. — проф.
Н. П. Сычев, доц. Н. В. Малицкий, ст. ассистент М. И.
Артамонов, М. К. Каргер), истории материальной культуры Востока
(зав. — проф. Н. В. Кюнер, доц. К- В. Тревер, Н. Д. Флитнер).
Структура, объединившая замечательные научные силы,
оказалась, однако, недолговечной: еще до волны сталинских респрес-
сий, вырвавших ряд имен из приведенного списка,
преобразования к 1934 г. завершились созданием в Ленинградском
университете исторического факультета, и в его составе к 1936 г.
стабилизировалась «кафедра истории доклассового общества»,
резко суженная по составу и тематике (в кадровом и
организационном отношении — прямая предшественница современной
кафедры археологии ЛГУ).
Первое десятилетие Советской власти (1918 по 1927 г.)
отмечено подготовкой свыше тридцати ленинградских
специалистов по археологии, непосредственно обучавшихся у А. А. Спи-
цына и его коллег, образовавших блистательный конгломерат
424
равноценных научных величин: А. А. Миллер, Б. В. Фармаков-
ский, С. А. Жебелев, Д. В. Айналов, П. П. Ефименко
обеспечивали исключительно важную для дальнейшего развития
культурную преемственность русской дореволюционной и советской
археологии. Именно выпускники этих лет в подавляющем
большинстве своем дальнейшей деятельностью определили
структуру, проблематику, основные направления формирующейся
советской археологической науки. Среди них на первом месте —
крупнейшие, видимо, из ленинградских археологов первого
советского поколения — Владислав Иосифович Равдоникас
(1894—1978), поступивший в университет в 1918 г., и
Михаил Илларионович Артамонов (1898—1972), обучавшийся
с 1921 г. Стоит отметить, что в дальнейшем оба они
последовательно возглавляли кафедру археологии ЛГУ (1937—1947 и
1949—1972). Преемственность их с А. А. Спицыным выразилась
и в выдающейся роли как В. И. Равдоникаса, так и М. И.
Артамонова— в создании теоретических основ советской
археологии, ее организационной структуры, становлении таких
научных учреждений, как ГАИМК — ИИМК— Институт археологии
АН СССР, Государственный Эрмитаж. Конкретная
исследовательская тематика обоих также теснейшим образом была
связана с программными установками А. А. Спицына, с
последовательным развертыванием «варяжской» (В. И. Равдоникас,
раскопки Старой Ладоги и др.) и «хазарской» (М. И.
Артамонов, раскопки Саркела — Белой Вежи) проблематики.
Оба исследователя вышли далеко за пределы
унаследованных от своих учителей тем, углубляя и расширяя структуру
первобытной археологии (северный неолит в исследованиях
В. И. Равдоникаса, степные культуры эпохи бронзы и ранних
кочевников — М. И. Артамонов). Именно расширение
проблематики первобытной археологии было неотложной научной
задачей, объективно стоявшей перед новым поколением.
Показательно, что среди выпускников и аспирантов Ленинградского
университета тех лет — замечательная плеяда создателей
«первобытной археологии» (как законченный структурно раздел
науки, сформировавшейся именно в советский период): П.И. Бо-
рисковский (1927), один из патриархов «археологии
палеолита»: А. А. Иессен (1922), крупнейший исследователь
первобытных древностей Предкавказья и Кавказа; Т. С. Пассек
(1925), ведущий специалист по трипольской культуре; Б.
А.Латынин (1926), изучавший бронзовый век Причерноморья;
А. Н. Круглов (1927) и Г. В. Подгаецкий (1926), создатели
первой обобщающей концепции первобытной истории степных
народов эпохи бронзы; Е. Ю. Кричевский (1927), талантливый
исследователь раннеземледельческих культур. Именно работы
этих археологов ознаменовали наиболее существенные
достижения молодой советской науки и стали ее первым
самостоятельным вкладом в фундаментальное освоение древнейших хроно-
425
логических горизонтов истории: их публикации оказали
воздействие на формирование научных взглядов такого признанного
лидера мировой археологии, как Г. Чайльд.
Выпускники Ленинградского университета плодотворно
реализовали свой научный потенциал и в развитии других
разделов археологии: античной — В. Ф. Гайдукевич (1923) и
A. Н. Карасев (1924); древневосточной — акад. Б. Б.
Пиотровский (1925); углубленный интерес к цивилизациям Древней
Америки проявлял погибший в годы войны А. В. Мачинский
(1927). Археологи-слависты Г. П. Гроздилов (1923), Н. Н. Чер-
нягин (1923), П. Н. Третьяков (1926) развивали и углубляли
тематику, намеченную в работах А. А. Спицына. Особо следует
отметить специалистов редкой исследовательской
квалификации, объединявших изучение славяно-русских древностей с
историей древнерусского искусства и архитектуры, таких, как
Н. Н. Воронин (1923) и Г. Ф. Корзухина (1923); тоненькую
нить преемственности с богатейшей и яркой традицией
русского византиноведения сохранили А. В. Банк (1923), до конца
дней остававшаяся главным специалистом Эрмитажа по
искусству Византии, и А. Л. Якобсон (1927), исследователь
византийского, раннесредневекового Херсонеса, а вместе с тем —
всего комплекса архитектурных школ (кавказской,
южнославянской, древнерусской), опиравшихся на наследие зодчества
Византии. Ряды университетских преподавателей пополнила
М. А. Тиханова (1923), исследователь славяно-русских и
готских древностей; вместе с нею преподавали на кафедре
выпускники ЛГУ П. И. Борисковский, Б. Б. Пиотровский,
B. Ф. Гайдукевич, Е. Ю. Кричевский, П. Н. Третьяков.
В Московском университете В. А. Городцов звание
профессора получил, как и А. А. Спицын, лишь в 1918 г. В 1924 г. он
возглавил археологическое отделение Российской ассоциации
научно-исследовательских институтов общественных наук
(РАНИОН); по оценке В. Ф. Генинга, «отделение было
немногочисленным и довольно слабым».3 ФОН Московского
университета в 1925 г. был преобразован в «факультеты советского
права и этнологии», где археология вошла в круг дисциплин,
читавшихся на историко-археологическом отделении
этнологического факультета. Преподавание вели сотрудники РАНИОН,
проф. В. А. Городцов и его ученики: Артемий
Владимирович Арциховский (1902—1978), в дальнейшем — автор
университетского курса общей археологии, основатель Новгородской
археологической экспедиции, один из признанных
теоретических лидеров советской науки; Александр Яковлевич Брюсов
(1885—1966), брат известного поэта, специалист по
первобытной археологии Восточной Европы, а также С. В. Киселев,
А. П. Смирнов, вошедшие, вместе с названными, в группу
создателей «нового археологического направления» или
«марксистской археологии» первой половины 1920-х годов.
426
На биологическом факультете МГУ, при кафедре и музее
антропологии археологическими работами руководил Б. С.
Жуков, возглавивший в те годы (с 1923) стабильный
исследовательский коллектив, куда входили Б. А. Куфтин, О. Н. Бадер,
С. П. Толстое, А. В. Збруева, М. В. Воеводский.
Концентрация научных сил и система стабильной
подготовки кадров, обеспеченные прежде всего в Ленинградском
университете, позволяли успешно решить задачу, оставшуюся
неразрешимой для старой России: организацию систематичного
археологического преподавания, полным образом осваивавшего
достижения дореволюционной науки и обусловливающего
развертывание исследований на беспрецедентно высоком,
качественно новом уровне. Без преувеличения, пятилетие 1922—
1927 гг. можно назвать «золотым веком» археологического
преподавания в нашей стране. Й не так уж сложно найти
параллели столь же успешного и плодотворного развития
в близких и дальних, родственных сферах гуманитарной
культуры, технического творчества, естественнонаучного знания тех
же лет.
Процесс этот, однако, развивался в сложнейших социопо-
литических условиях. Многоцветье течений художественной и
идейной жизни в соединении с многоукладностью НЭПа
естественным образом вызывало к жизни в своем развитии
политический «плюрализм», абсолютно нежелательный,
неприемлемый и недопустимый с позиций большевистской стратегии
строительства социализма в одной стране, «осажденном лагере»
победившей пролетарской революции во враждебном
окружении. Острота внутрипартийных дискуссий 1925—1927 гг. была
обречена на безысходное угасание не только противоречивостью
позиций «вождей партии», сменивших Ленина,— Троцкого,
Бухарина, Зиновьева, Каменева, и отнюдь не одной лишь злой
волей и коварными расчетами генсека Сталина: его путь
к беспощадной тоталитарной диктатуре предопределен был по
существу уже резолюциями X съезда РКП (б) 1921 г.,
запрещавшими фракционную борьбу. «Кислородное голодание» и
идейный вакуум внутри партии, предшествовавший торжеству
сталинизма, неизбежно вел к импульсивным репрессивным
ударам по развивающимся науке и культуре; первые проблески
грядущих репрессий, вроде «дела академиков» Е. В. Тарле и
С. Ф. Платонова в 1928 г., обозначили рубеж органичного
развития университетской науки. Через пять лет, в 1934 г.,
постановление ЦК утвердило унифицированную структуру высшего
исторического образования, по существу полностью
подчиненного политическим целям сталинской диктатуры. Но к этому
времени было оформлено и ее «идейно-методическое
обоснование» в общественных науках, и археология стала одной из
центральных сфер этого идеологического процесса.
427
3. УТВЕРЖДЕНИЕ «ТЕОРИИ СТАДИАЛЬНОСТИ»
В СОВЕТСКОЙ АРХЕОЛОГИИ (1929—1934)
В 1929 г. из системы высшего партобразования на пост зам.
председателя ГАИМК был направлен Ф. В. Кипарисов (1884—
1937), годом позже — С. Н. Быковский (1896—1936),
профессиональные революционеры-большевики, главной своей задачей
видевшие утверждение в «истории материальной культуры»
методологии марксизма-ленинизма и возглавившие издательскую
деятельность ГАИМК. Вокруг них объединились и во многом
на них ориентировались археологи первого советского
поколения— В. И. Равдоникас, П. И. Борисковский, А. Н. Бернштам,
Е. Ю. Хричевский, И. И. Смирнов и многие другие; в Москве
интерес к методологическим проблемам объединял А. В. Арци-
ховского, А. Я- Брюсова, С. В. Киселева, А. П. Смирнова,
несколько позже, окончив Московский университет, к
формирующейся «школе Городцова — Арциховского» присоединился
молодой лидер Б. А. Рыбаков. После острых дискуссий о
принципиальной возможности попыток реконструкции общественно-
экономических формаций по материальным остаткам (типам
орудий, жилищ, погребений), в основанных на «методе
восхождения» работах А. В. Арциховского и других московских
археологов, В. А. Равдоникас, а затем и другие ленинградские
исследователи декларировали продуктивность применения к
«истории материальной культуры», в качестве ее марксистского
обоснования, «яфетического учения о языке» Н. Я. Марра.
Именно эта теория объясняла все без исключения изменения,
от языковых до этносоциальных, перестройками древней
экономики.
Основной единицей историко-археологического исследования
при этом, по мысли В. И. Равдоникаса, выступал «культурный
комплекс как вся материальная культура данного конкретного
общества в данный момент или отрезок его развития, в ее
конкретном своеобразии, во взаимной связанности отдельных
элементов культуры друг с другом и со всеми могущими быть
учтенными общественными явлениями... Внутри культурных
комплексов материал изучается по группам, объединенным
социально-функциональным признаком. Восстанавливаются... все
виды производств, мельчайшие подробности быта,
расшифровываются. . . указания на идеологические представления,
реконструируются ,отношения по производству", пока материально-
культурный комплекс не будет понят как именно живая часть
живого общественного целого». Синхронизация, а затем диа-
хронный анализ систематизированных таким образом культур,
рассуждал далее В. И. Равдоникас, выявят резкие переходы,
разрывы в культурно-историческом процессе. «Учение о
стадиальности, развиваемое яфетидологией, — обращался он к
«новому учению о языке», — поможет правильнее осветить явления
428
данного рода; по существу же в них нужно искать, конечно,
смену социально-экономических формаций».4
Потенциал новой методологии реализовывался с первых ее
шагов в углубленном изучении материала «по группам,
объединенным социально-функциональным признаком», как это
определял В. И. Равдоникас. С первых лет деятельности ГАИМК
в ней особое внимание уделялось технологическим
исследованиям, позволявшим установить древнюю функцию предмета.
Начатые М. В. Фармаковским, эти исследования в дальнейшем
были продолжены М. П. Грязновым, а в трудах С. А. Семенова
был разработан «функционально-трасологический метод»
изучения артефактов, в середине XX века открывший
принципиально новые возможности расширения арсенала
исследовательских средств археологии, активного использования методов
естественных и точных наук, т. е. включения археологических
исследований в процесс «научно-технической революции» (НТР).
Несомненно, сильной стороной нового подхода было
внимание к социально-исторической проблематике. К 1935 г.
появились первые обобщения по истории первобытного общества —
фундаментальные работы П. П. Ефименко «Дородовое
общество» (ИГАИМК, 1934, 79), А. П. Круглова и Г. В. Подгаец-
кого «Родовое общество степей Восточной Европы. Основные
формы материального производства» (ИГАИМК, 1935, 119),
А. А. Иессена «К вопросу о древнейшей металлургии Кавказа»
(ИГАИМК, 1935, 120). Именно исследования этого круга
оказали воздействие на теоретические поиски Г. Чайльда в
зарубежной археологии, завершившиеся формулировкой понятий
«орудийная», «неолитическая» и «городская революция»,
представлявших собой археологическую спецификацию положений
Энгельса об основных этапах развития разделения труда при
первобытнообщинном строе. Социальная характеристика
начального этапа развития первобытного общества, основанная
на палеолитических материалах, впервые была обоснована
советскими учеными и заняла принципиально важное место
в развитии мировой науки.
Однако утверждение новой методологии проходило в
условиях острой и неравной, развертывавшейся далеко за
пределами археологии, идеологической борьбы. Снижение уровня,
«морального и умственного», как с горечью писал через
несколько лет в дневниках академик В. И. Вернадский,5
затронуло не только партию большевиков. Надвигающийся террор
парализовывал интеллектуальные силы и уничтожал
моральные устои всего общества. Характерная черта научной
полемики уже к середине 1930-х годов — молниеносное
наклеивание ярлыков, легко переходившее в прямое политическое
доносительство.
Во взаимной критике (и самокритике) находилось место и
для «правого уклона», и для «левацких загибов». В ходе ди-
429
скуссий «теория стадиальности» приобретала все более
догматический облик: все без исключения изменения культуры
объяснялись «скачками» общественно-экономического развития, из
теоретического аппарата археологии последовательно
изгонялись «миграции» и «влияния», в результате же утверждался
своего рода «гипер-автохтононизм», по своему существу мало
чем отличавшийся от наивных этноэволюционных построений
В. В. Хвойки. В середине — второй половине 1930-х годов
исследования археологов-стадиалистов приобретали все более со-
циологизаторски-схематичный характер.6
Именно это обстоятельство заставляет, как справедливо
констатировал современный ленинградский исследователь
М. В. Аникович, определить «теорию стадиальности» в ее
сложившемся виде как реализацию «сталинизма в археологии».7
Бесплодность идеологических процессов, результатом которых
она оказалась, проявилась, впрочем, непосредственно по ходу
ее становления: ведь именно иссушающая пустота вульгарно-
социологических взглядов, утвердившихся ранее всего в
школьном преподавании, вызвала к жизни постановление
Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской
истории в школе» (1934 г.). Итак, одновременно с
кристаллизацией догматических взглядов сделан был внутренне
противоречивый, а для развития науки в значительной мере —
необходимый и спасительный шаг: в системе народного
образования восстанавливалось место «предмета истории», с чем и
связано создание исторических факультетов в университетах
страны. Изучение истории, по крайней мере для специалистов,
вновь приобретало конкретную направленность; соответственно
изменялся (с присущей времени резкостью) спектр задач,
стоявших перед археологией.
В некоторой мере этот «поворот» компенсировал моральный
и интеллектуальный ущерб, нанесенный развитию науки
свертыванием резко политизированных и потому исчерпавших себя
методологических дискуссий. Конкретика исследований
развертывается словно бы «с чистого листа». С выходом в свет книги
М. В. Худякова «Дореволюционная русская археология на
службе эксплуататорских классов» (Л., 1933) окончательный
и бесповоротный приговор ее адептам, покойным или еще
живым, обжалованию не подлежал. Советское поколение вступало
на арену практической исследовательской деятельности,
пронизанное айтматовским «манкуртизмом». И спасительным в этих
условиях оказалось, как во многих критических ситуациях,
лишь одно: необъятный объем предстоящей работы.
К концу 30-х годов ежегодно полевыми исследованиями
занималось до 300 археологических экспедиций,8 число
публикаций по археологии на 1940 г. достигло 8 тыс. печатных
работ. 9 По инициативе директора ИИМК М. И. Артамонова
в 1940 г. была основана монографическая серия «Материалы
430
и исследования по археологии СССР» (МИА), где
систематически, по строго тематическому принципу, публиковались
материалы новых раскопок и исследований археологических
культур и памятников, от палеолита до позднего средневековья.
Под его же редакцией в 1939 г. был создан коллективный
обобщающий труд по первобытной и ранней истории СССР.10
Появились стабильные вузовские учебники: В. И. Равдоникаса
«История первобытного общества» (ч. I и II, 1939, 1947) и
А. В. Арциховского «Введение в археологию» (1940). Особенно
резко выросли знания о древнейшем прошлом недавних окраин
России — Кавказа, Средней Азии, Сибири, где археологические
исследования, в теснейшей связи с задачами культурного и
экономического строительства, велись особенно интенсивно.
Разворачивалось планомерное изучение памятников древних
богатых и ярких культур, открывались новые города Урарту,
курганы Триалети и Пазырыка, первая столица Парфии —
Старая Ниса и многое другое. Все труднее становилось
игнорировать это культурно-историческое многообразие, втискивая его
в рамки универсальных схем, предлагавшихся «теорией
стадиальности». Назрели сдвиги в трактовках, постепенно
подводившие и к методологическому переосмыслению подхода. Этому
способствовали и резко менявшиеся внутренние и внешние
социально-политические условия, в которых проходил этот
скоротечный и напряженный этап развития советской археологии.
Сталинские репрессии предвоенных и послевоенных лет
вырвали десятки и сотни жизней из рядов исследователей;
кровавую дань с первых поколений советских археологов взяла
война. Возобновление археологических работ и исторических
исследований в послевоенные годы в ответ на требования
общественного самосознания, многократно усиленные
официальным восхвалением и пропагандой патриотизма, сопровождалось
углублением внимания к этнической проблематике, вопросам
происхождения и этнической истории народов Союза, прежде
всего славян. Но тем самым исподволь совершалась если не
«реабилитация», то подспудное возвращение к последней из
реализованных дореволюционной наукой парадигм,
этнологической. Она оказывалась продуктивнее официальной «теории
стадиальности». Парадоксальным образом кризис сталинизма
в археологии обозначился раньше, чем в других областях
гуманитарной культуры, а ее «десталинизация» была
осуществлена Вождем Народов собственной персоной. Знаменитая
«дискуссия по вопросам языкознания», проведенная от имени
Сталина сначала на страницах «Правды», а затем — в серии
журнальных откликов и сборников статей 1951 —1952 гг., была
официальной ликвидацией как «марризма» в языкознании,
так соответственно и «теории стадиальности». Впрочем,
практически ее перестали применять уже в начале 1940-х
годов.
431
После «дискуссии о языкознании» обязательными стали
ритуальные проклятия тени покойного Марра и его учения, но
в сводках библиографического аппарата и вводных текстах
появляются ссылки на дореволюционных авторов, хотя бы
фактографического плана. До конца 1950-х годов, однако,
сохранялось своего рода «табуирование» дореволюционной науки как
«немарксистской». Весь ее путь рассматривался как
элементарное накопление источников, отмеченное одним-двумя яркими
именами (Спицын, Городцов, иногда, с уничижительными
эпитетами, «граф Уваров»). Новые учебные и научно-популярные
обзоры тех лет, «Основы археологии» А. В. Арциховского
(1954), трехтомная коллективная работа «По следам древних
культур» (1952—1954), книга А. Л. Монгайта «Археология
в СССР» (1955), восстанавливая облик древнего мира все
более красочным и многообразным, заполненным событиями и
если не действующими лицами, то действующими
коллективами, «этносами», скрытыми в облике «археологических
культур», в отношении к прошлому собственной науки
формировали типичное для советской культуры «белое пятно». И если
сами создатели этих трудов хранили еще, осознавая нередко
как бесценный, личный опыт прямого человеческого контакта
с предшествующим поколением, то научное пополнение
послевоенных десятилетий уже отделялось от дореволюционного
прошлого археологической науки, казалось бы, непреодолимым
«психолого-методологическим барьером». Как и в других
сферах культуры, этот насильственный разрыв традиции не мог
не вызвать последовательный спад профессионального уровня,
усиливавшийся изоляцией не только от прошлого
отечественной, но и от настоящего современной мировой науки.
4. ДИФФЕРЕНЦИАЦИЯ ПОДХОДОВ
СОВЕТСКОЙ АРХЕОЛОГИИ (1956—1986)
«Монолитное единство», прокламировавшееся как высшее
идейное благо советского общества, получило первую трещину
с официальным осуждением культа личности Сталина.
Советская археология едва ли не единственной из гуманитарных
дисциплин была подготовлена к «десталинизации» еще на
предшествующем этапе. Сдвиги в развитии исторической науки,
происходившие в середине 1950 — начале 1960-х годов, здесь
проявились едва ли не наиболее глубоко и резко, и прежде
всего в этнокультурной проблематике. Возобновляется
объективное обсуждение запретных до 1956 г. «готской», а затем и
«варяжской» проблем, исследования гуннских древностей,
истории хазар, проблемы славянского этногенеза. Новые внутри- и
внешнеполитические реалии постепенно делали все более
возможным и необходимым объективное и внимательное освоение
432
опыта зарубежной науки, а на его фоне — восстановление
преемственности с российской дореволюционной археологией.
Правда, на протяжении четверти века, с 1961 по 1986 г.,
формирование непредвзятой и по возможности полной оценки
историографического наследия было воплощено лишь в
монографиях и статьях А. А. Формозова. п
Тридцать лет (с 1957 по 1987 г.) во главе Института
археологии АН СССР и, следовательно, всей современной структуры
археологической науки в Советском Союзе стоял академик
Б. А. Рыбаков. С достаточными основаниями это
тридцатилетие можно было бы назвать «рыбаковским периодом» и, как
любой период развития отечественной археологии, он проходил
под действием сложных и противоречивых тенденций. Большое
значение, как и в экономике этих десятилетий, имело действие
«экстенсивного фактора»: размах археологических
исследований, развитие проблематики, методических принципов привели
за минувшие тридцать лет к формированию в советской науке
различных течений или подходовг образующих достаточно
богатый «спектр направлений».12
1. «Археологическая история», или, по образному
определению, которе дал А. В. Арциховский для археологии, «история,
вооруженная лопатой». На этой формуле воспитано целое
поколение его учеников, во главе с Б. А. Рыбаковым
рассматривающих археологию как специализированную историю,
преследующую непосредственно те же цели, что и основной корпус
исторической науки: реконструкцию древнего прошлого во всех
аспектах. Поскольку вещественные древности, подобно
письменным памятникам, есть продукт жизнедеятельности древнего
общества, они, по мнению этих ученых, непременно несут в себе
определенную историческую информацию, которую можно
извлечь, пользуясь здравым смыслом и общим теоретическим
аппаратом исторической науки.
Создавая археологическую версию истории, сторонники этого
направления не считают необходимой специальную разработку
какого-то особого понятийного аппарата археологии,
методологически обособляющего ее от основного ствола исторической
науки. «Историзм в археологии» — типичное название
сборников и коллективных трудов этого направления, его лозунг.
Успехи и достижения «археологической истории» во многом
определялись экстенсивным развитием археологии, особенно
на бывших национальных окраинах — в Сибири, Средней Азии,
на Кавказе, где первые же систематические исследования
открыли новые исторические миры. В создании истории
бесписьменных народов появлялись новые возможности использования
археологических данных, казавшиеся беспредельными.
Палеолит СССР оказался гораздо богаче, чем ожидали археологи.
Огромные множества археологических культур всех эпох
составили благодатную почву для масштабных исторических ис-
28 Заказ № 9
433
следований, построенных либо почти исключительно, либо
в значительной степени на археологических данных.
К середине 1960-х годов вышли тома «Всемирной истории»
(М., 1956—1957), «Истории СССР» (М., 1964) и «Истории
СССР» (в 12 томах) (М., 1966), посвященные древнейшим
эпохам и вобравшие в себя основные итоги исследований на
территории СССР. К этому времени этап «первичного
освоения» древнейшего прошлого нашей страны можно было
признать завершенным. Количественный рост информации, ее
обогащение перестало компенсировать ее односторонность,
непрочность, фрагментарность, свойственную археологическим
источникам. Преодолеть эту источниковедческую специфику можно
было лишь разработкой детальной методики
специально-археологического исследования, но именно эта методика в
«археологической истории» признавалась избыточной.
Нигилистическое отношение к прошлому собственной науки
естественно дополнялось таким же нигилизмом по отношению
к строгой доказательности ее построений и методов.
Появилась тенденция публиковать «выводы вместо материалов»,
исторические обобщения — без документально обоснованной базы
археологических источников. В середине 70-х годов достаточно
глубоко осознавалась ограниченность «исторического подхода»,
прошла серия дискуссий по ключевым понятиям археологии
«культура», «тип». И хотя за первым из выделенных
направлений стояли археологи, пользовавшиеся официальным
авторитетом и руководившие практической работой ведущих
археологических организаций страны, в отличие от ситуации 30-х
годов, господствующее направление не занимало монопольного
положения.13 Параллельно с ним, в нелегком порой
взаимодействии развивались другие подходы, стремившиеся к
углубленному освоению специфики археологических источников;
возвращение в науку понятий «культура» и «тип» привело к
некоторой переоценке старых парадигм, развитию их на новом уровне.
2. «Этнологическая археология» выделилась из недр
«археологической истории», восстанавливая и конкретные построения,
и научный авторитет ведущих дореволюционных
представителей «этнологической парадигмы», прежде всего — А. А. Спи-
пына. Наиболее полно это направление реализовалось в
изучении проблем этногенеза скифов (М. И. Артамонов, Б. Н.
Греков) и славян (М. И. Артамонов, П. Н. Третьяков, И. И. Ля-
пушкин, В. В. Седов). На основе «этнологического подхода»
объединились (непрерывно споря о конкретных
реконструкциях) исследователи, исходившие из безусловного тождества
археологической культуры — древнему этносу, из
представления о наличии и устойчивости «этнических признаков» и из
постулата об этническом значении культурных сходств.
Сторонники «этнологической археологии» добились интересных
результатов в анализе конкретных культур, в расчленении их на
434
составные компоненты, понимаемые как «этнические признаки»,
в увязке культур по этим признакам между собой.
Однако тождество «культура-этнос» оказалось уязвимым со
многих сторон. Смущало, что у истоков его стоит Коссинна и
что со времен Коссинны оно постулировалось, а не
доказывалось. Между тем этнография подорвала доверие к этому
постулату, что привело к длительной и острой дискуссии по
проблемам культуры и этноса. В работах самих активистов
(этнологической археологии» косвенным показателем ее кризиса стала
все более частая констатация «полиэтничности» ряда культур
(при этом игравших иной раз решающую роль в конкретных
концепциях этногенеза, как, например, Черняховская в
автохтонной концепции происхождения славян).
3. «Социологическая археология» отпочковалась от
«археологической истории» в связи с научно-организационным
обособлением в СССР социологии и восстановлением
международных связей отечественной археологии. Она сформировалась
главным образом на базе изучения богатых, динамичных и
ярких культур юга и юго-востока Советского союза (Кавказа,
Средней Азии), с их древнейшими раннеземледельческими
цивилизациями, первыми на территории СССР городами и
государствами. Исследователи этого круга (В. М. Массой, В. И.
Гуляев, Т. Н. Чубинишвили, В. А. Алекшин и др.) широко
используют опыт зарубежной археологии — общие схемы
«культурного материализма» (от Чайльда до Брейдвуда и Р. Мак-
Адамса) и словарь американской «новой археологии». За
основу исследования берется идеализированная социологическая
модель древнего общества, однако нерешенной остается задача
создания собственно археологического теоретического аппарата.
Не случайно такие понятия, как «археологическая культура»,
«тип», практически используемые археологами почти всех
направлений, в теоретическом инструментарии «социологической
археологии» не находят места: эти понятия рождаются лишь
при движении «изнутри» археологии — не от общественного
развития, в них отразившегося, а от объективных
характеристик самих вещественных источников.
«Модель», необходимая для (развивающей методологию
В. А. Городцова) гипотезно-дедуктивной стратегии, общей со
стратегией «новой археологии», в данном случае заимствована
из сферы социологии (так же, как в «этноархеологии», она
заимствуется в конечном счете из лингвистики, а в
«исторической археологии» — по существу из исторической дисциплины —
в виде ли уже детально изученного древнего общества, с
которым идентифицированы артефакты, либо описывающих это
общество «исторических источников», дополнительной
иллюстрацией которых выступают источники археологические). Все
три рассмотренные направления в современной советской
археологии объединяет одна общая черта: они ищут «модель»
28*
435
своего объекта, фундамент своего теоретического аппарата, не
в процедуре анализа и обобщения объективно данных качеств
и характеристик археологического материала, не «внутри»
археологии, а за ее пределами — в истории, языкознании,
социологии. Это, собственно, «не-строгая археология»: прямо или
косвенно, сознательно или неосознанно, она отрицает задачу
создания собственного, специального археологического
теоретического аппарата.
Попытка снять это ограничение была предпринята В. Ф. Ге-
нингом, опубликовавшим в 1983 г. работу «Объект и предмет
науки в археологии». В качестве «объекта познания
археологии» Генинг выдвигает «древнее общество». Но
отождествление задач археологии, истории и социологии ведет прежде всего
к неправомерному сужению предмета исторической науки,
к тому же «социологизаторскому схематизму» стадиалистов.
Своего рода «неостадиализм» В. Ф. Генинга отличается от
«классической» теории стадиальности лишь тем, что на
«теоретическом уровне» выдвигает в качестве объекта исследования
его «идеализированную модель» (а не «исторически конкретные
типы обществ», как этого требовал В. И. Равдоникас). Однако
реальным, чувственно данным объектом археологии являются
археологические источники (артефакты).
4. «Дескриптивная археология», выделившаяся с конца
1950 — начала 1960-х годов, поставила на первый план задачу
строгой характеристики археологического материала и
проявила готовность весьма расширительно понимать, применяя
к этой задаче и своей деятельности утвердившееся в западной
науке наименование «дескриптивная», не просто как
«описательная», ограничивающая себя описанием, а как строго
объективная, исходящая из фактического материала. В этом
качестве она противопоставляется предшествующим подходам как
«нормативным», предписывающим априорные толкования
материала, т. е. в противоположность гипотезно-дедуктивной,
основывается на индуктивно-аналитической стратегии. И
стратегией, и формулировкой задачи, и некоторыми принципами это
направление сближается с французской «дескриптивной
археологией» (ставшая классической работа ведущего представителя
этого направления «Теоретическая археология» Ж-К. Гардена,
под редакцией и с комментариями видного советского архео-
лога-дескриптивиста Я. А. Шера, была опубликована в
русском переводе в 1983 г.), с северо-европейской «археографией»
и британской «аналитической археологией» Д. Кларка. Как и
там, здесь разрабатывается специальный «язык для строгого
описания артефактов». Разработка и формализация этого
языка требовала непосредственного обращения к основным
инструментальным понятиям археологии, таким, как «артефакт»,
«признак», «тип», «класс», «комплекс», «археологическая
культура» и др. Энтузиастам дескриптивного подхода в советской
436
археологии принадлежит инициатива в разработке строгих
дефиниций, алгоритмов археологической систематизации,
аппарата относительной хронологии комплексов и ряд ценных
методических начинаний.
Традиции этого подхода в советской археологии восходят
еще к 20-м годам (работы П. П. Ефименко, М. П. Грязнова).
В послевоенные годы центры «дескриптивной археологии»
складывались прежде всего при крупных университетах —
Московском (Г. А. Федоров-Давыдов, Д. В. Деопик), Уральском
в Свердловске (В. Ф. Генинг, В. Д. Викторова), Иркутском
(Г. И. Медведев) — и в центральных музеях — Государственном
историческом музее в Москве (М. Ф. Фехнер, В. А. Мальм,
В. П. Левашова, М. Г. Гаазе-Раппопорт), Эрмитаже в
Ленинграде (Б. И. Маршак, Я. А. Шер, Ю. М. Лесман). В музеях
естественной предпосылкой была возрастающая необходимость
упорядоченной обработки массовых материалов музейных
коллекций, в университетах — возможность практического
сотрудничества с представителями точных наук, а также биологами
и лингвистами, освоившими математический аппарат. В
академических институтах внедрение «дескриптивной археологии»
в период 1970-х годов встретило существенные трудности:
возникшая в Ленинградском отделении Института археологии
(ЛОИА) группа перестала функционировать, а сторонники
этого подхода в Москве (И. С. Каменецкий, В. Б. Ковалевская,
А. Узанов, С. В. Белецкий) обычно примыкают к
университетским или музейным исследовательским группам.
5. «Технологическая археология». Организационные и
технические возможности институтов Академии наук СССР
в 1960 — начале 1970-х годов успешно использовались в
несколько ином направлении, тоже весьма плодотворном,
сосредоточившись не на «внешнем», формальном описании, а на
углубленном изучении «материальной субстанции»
артефактов — вещества и следов работы. Основы этого подхода были
заложены технологическими исследованиями М. В. Фармаков-
ского, «трасологией» М. П. Грязнова и
«функционально-технологическим методом» С. А. Семенова. В 1960-х годах диапазон
используемых этим направлением естественнонаучных методов
резко расширился: широко привлекая данные петрографии,
металлографии, дендрологии и других естественных и
технических дисциплин (а вместе с тем используя свойственный этим
дисциплинам математический аппарат, что сближает ее с
«дескриптивной археологией»), «технологическая археология»
также осуществляет одну из задач научно-технической
революции.
Этот подход резко противоположен гуманитарной
расплывчатости «историко-археологического» толкования артефактов и
другим подходам «не-строгой археологии», слабо отделяемым
от субъективизма (даже в «теоретизированном» варианте
437
В. Ф. Генинга). Энтузиасты этого направления скептически
относятся и к традиционным методам «строгой археологии»,
основанным на понятиях «тип» и «культура», формализацией
которых занимаются дескриптивисты. «С помощью типологии и
картографирования могут быть предложены более или менее
вероятные гипотезы и догадки. Проверка же их возможна при
помощи действительно объективного метода исследования», —
вот типичная для этой позиции апология «действительно
объективных методов», таких, как спектральный анализ,
рентгеноскопия, радиоуглеродная и археомагнитная датировки и пр.
«Новые методы в археологии» (типичное название
сборников этого направления) успешно применяются в исследовании
технологии каменного инвентаря (С. А. Семенов, Г. Ф. Короб-
кова), древней металлургии (Е. Н. Черных, Б. А. Колчин),
керамики (А. А. Бобринский) и др. Разработка дендрологии
Новгорода, осуществленная под руководством Б. А. Колчина,
позволила разрешить многолетнюю дискуссию Б. А. Рыбакова и
А. В. Арциховского и создала базу для периодизации
широкого круга славяно-русских древностей. Однако все
применяющиеся «технологической археологией» методы пригодны для
частных, целевых аналитических исследований и не решают
задачи синтеза археологических данных, необходимого для
последующего их «перевода» на язык истории.
6. «Экологическая археология» — направление, значительно
продвинувшееся к решению именно этих задач. Древнее
общество и совокупность принадлежавших ему артефактов
рассматриваются как целостная система, находившаяся в
динамическом взаимоотношении с окружающей средой. Изучение этих
взаимоотношений представляется сторонниками «экологической
археологии» как решающее условие реконструкции основных
этапов древнейшего прошлого человечества.
Истоки подхода восходят к «экологической парадигме»
Д. Н. Анучина, намного опередившей свое время как в
отечественной, так и в зарубежной археологии. Обогащенный
приемами и методами системного анализа, современный
«экологический подход», естественно, отличается большей строгостью;
в построении моделей функционирующих и развивающихся
экосистем с участием археологической культуры несомненно
сильной стороной является интеграция естественных и
гуманитарных наук, стройность, фундированность. Однако подобно «новой
археологии» и «социологической археологии», также
использующих модели, «экологи» не избежали упрощения:
археологическая культура включается в экосистему как «живая
культура» прошлого, без необходимых коррекций, учитывающих
фрагментарность материала и принципиальную лакунарность
информации.
Сферой применения «экологической археологии» стали
в первую счередь памятники палеолита и ближайших к нему
438
по времени эпох. Именно «экологи» в советской археологии
наиболее активно осуществляют кооперацию с геологическими
исследованиями, увязку археологических данных с данными
геоморфологии, палеобиологии, климатологии (работы В. И.
Громова, И. Г. Пидопличко, П. М. Долуханова, А. М. Микляева,
В. И. Тимофеева и др.). Исследовательские средства во
многом объединяют «экологическую археологию» с
«технологической», а научный аппарат — с «дескриптивной археологией».
Во всех трех направлениях есть нечто общее и с подходами
«не-строгой археологии»: инструментально-теоретический
аппарат они по существу также ищут «вовне» археологии, но не
в истории, лингвистике, социологии, а в аппарате и методах
естественных и точных наук. Плодотворная в аналитических
исследованиях, такая стратегия не решает главной задачи
синтеза данных. Для ее решения требуется создание строгого
теоретического аппарата, адекватного объекту археологии и
раскрывающего через этот объект (артефакты) — предмет науки
(отраженный в них культурно-исторический процесс).
7. «Строгая археология» ставит перед собой цель создания
развернутого теоретического аппарата, который позволил бы
увязать строгой системой умозаключений формальные
материальные характеристики артефактов (их параметры,
структуру их связей внутри археологических общностей, динамику
их смены и т. д.) с отразившейся в этом материале жизнью
людей, историческим развитием древних обществ, их
экономикой, социальным строем, идеями и т. п. Путь к решению этой
задачи ведет от строгого определения «археологического
источника» и его специфики через разработку необходимой системы
понятий и принципов к установлению многоступенчатой
процедуры археологического исследования.
Специфику археологических источников — вещественных
древностей, артефактов, развивая понимание «предмета»,
сформулированное в отечественной науке Н. П. Кондаковым,
а в !930-е годы — Ф. В. Кипарисовым, археологи этого
направления видят прежде всего в том, что историческая
действительность отражена в этом материале сугубо односторонне, во
многом— косвенно, и не изоморфно; информация в археологических
источниках как бы зашифрована непростым кодом, а в силу
разрыва во времени ключ к нему забыт, утерян. Интуитивное
понимание «языка вещей» обманчиво, а простого формального
знания «алфавита» и «парадигмы» — недостаточно. Предстоит
«перевод» с «языка вещей» на естественный язык исторической
науки.
Усилия сторонников этого направления сосредоточены на
разработке традиционных, фундаментальных понятий
археологии: «культура», «тип», «признак», «артефакт», и пополнении
этой системы понятий новыми, прежде всего развивающими
представления о «комбинационном» взаимодействии культур-
439
ных структур, процессах их «скрещивания», первоисследовате-
лем которых был М. И. Ростовцев. Наиболее существенные
нововведения связаны с представлениями о механизме смени
культур — ключевой проблемы археологии. Для исследования
этого механизма предложена «теория секвенций» (согласно
этой концепции, материал дан археологу в виде «колонной
секвенции» — последовательности культур, хронологически
сменяющих друг друга на одной территории и как бы образующих
обобщенную стратиграфическую колонку, дело археологов —
преобразовать совокупность «колонных секвенций» в систему
«трассовых секвенций», выявляя и размещая в
последовательности родственные, генетически связанные культуры, которые
могли находиться в разных «колонных секвенциях».
Преобразование колонных секвенций в трассовые
осуществляется с помощью теории коммуникаций: механизм
культурной преемственности и смены культур эксплицируется через
сеть коммуникации, по которой передавалась культурная
информация от поколения к поколению. Определяющими для
развития оказываются процессы в «субсистеме производства»,
именно здесь создаются и накапливаются стимулы и средства
развития. Но устойчивость культуры определяется состоянием
сети связей в целом, ее стабильностью во времени и
пространстве. Нарушения стабильности сети связей ведут к разрывам,
в предельном случае — к смене культур. Виды этих
нарушений— систематизированы, подобраны их возможные историко-
культурные реализации. Эти реализации,
конкретно-исторические по характеру, в конечном счете детерминированы
общеисторическими закономерностями.
«Строгая археология» определяет место и роль
археологических данных в ключевой методологической проблеме
современной исторической науки: участие археологии в синтезе
источников. Синтез осуществляется не менее чем в два этапа:
сначала — внутридисциплинарный (преодоление
фрагментарности, построение археологических систем), затем —
междисциплинарный (преодоление односторонности археологических
данных). Лишь после того, как археологи, построив «систему
древностей», создают в сущности новый источник, выраженный
в словесном тексте (и в подобной знаковой форме), этот
результат поступает наряду с письменными источниками в
«лабораторию исторического синтеза».
«Строгая археология» на основе системно-структурного
подхода к культурно-историческому процессу предлагает решение
исследовательских задач, сформулированных в 1930 г. В. И. Рав-
доникасом. По существу именно к «строгим методам»
археологических исследований призывал сорок с лишним лет спустя
А. А. Формозов. Эти принципы реализовывал в многолетней
научной деятельности крупнейший исследователь скифо-сибир-
ских древностей М. П. Грязнов, теоретические позиции, близ-
440
кие «строгой археологии», изложены в серии работ Ю. Н. За-
харука. Это направление, теоретическую основу которого
создал ленинградский ученый Л. С. Клейн, таким образом, не
является исключительно ленинградским. С позиций «строгой
археологии» предложены новые гипотезы о происхождении
ряда культур палеолита (Г. П. Григорьев), осуществлена
этническая идентификация индоарийской катакомбной культуры
{Л. С. Клейн), ряда других культур неолита — бронзового века
(В. А. Сафронов, Н. Н. Николаева). Методы ее реализуются
в разработке проблемы происхождения славян (Д. А. Мачин-
ский, М. Б. Щукин, Г. С. Лебедев), «готской проблемы» и
других вопросов исследования черняховской и зарубинецкой
культур (М. Б. Щукин, К. В. Каспарова, Г. Ф. Никитина), в
разработке «варяжского вопроса» (В. А. Булкин, И. В. Дубов,
А. Н. Кирпичников, Г. С. Лебедев, Д. А. Мачинский, В. А. На-
заренко). Принципы «строгой археологии» позволили
предложить его новое решение, открывающее перспективы изучения
интерэтничной «балтийской цивилизации» раннего
средневековья, тесно связанной с Древней Русью.
В строгом процедурном подходе к подготовке
археологических данных перед их использованием в историческом синтезе
«строгая археология» сближается с «комплексным
источниковедением» в понимании В. Л. Янина. Отношение к
археологическому материалу, включаемому в этот синтез, основано на
тех же принципах, которые по отношению к письменным
источникам развиты в «текстологии» академика Д. С. Лихачева.
«Строгая археология» таким и только таким образом
включается в общий строй исторических дисциплин, смыкается
в своих конечных результатах с «исторической археологией».
Но в этом взаимодействии «историческая археология»,
представленная в разработках В. Л. Янина, далеко не тождественна
«археологической истории», воплощенной в подходе Б. А.
Рыбакова. Семь различных подходов, семь составляющих «спектр
направлений» в современной советской археологии
характеризуют не только многосторонность предмета и объекта ее
изучения, но и последовательные ступени совершенствования и
развития понятийного, методологического, методического
аппарата археологии, определяющего не только ее нынешнее
состояние и дальнейшие перспективы, но и ретроспективные связи
с научными подходами, сформировавшимися в
дореволюционной археологии.
В исследовательской практике, конечно, деятельность
конкретного археолога далеко не всегда или почти никогда не
исчерпывается рамками одного единственного научного
подхода. Каждый исследователь, сознательно или неосознанно,
применяет несколько подходов, меняя их в соответствии с
характером решаемых задач. В норме, очевидно,
профессиональный археолог должен владеть средствами всех выделенных
441
направлений и уметь применять их, каждый раз отчетливо
сознавая уровень возможностей и границы применения того или
иного подхода. Безусловно, максимально полный объем
полученного материала должен быть последовательно обработан
с полным соблюдением процедуры исследования,
предусмотренной требованиями «строгой археологии». Но первичное
освоение, особенно разрозненных, первых, одиночных, находок
требует не в меньшей степени и умения иногда буквально «по
впечатлению» проникнуть в суть «археологической истории»,
встающей за черепком, кремнем или фибулой. И, конечно, мы
изучаем вещи, памятники, культуры не ради них самих, а для
того чтобы проникнуть в прошлое человеческих коллективов,
народов, «этносов». В сознании археолога должны присутство-
вать и представления об общем ходе «этнического процесса»
и о соответствии ему полученной группировки археологических
материалов. Но этнический процесс — лишь проявление
процесса социального развития, следовательно, на определенном
этапе археологу нужна и «социологическая модель» этого
развития. Точное описание артефактов служит и целям проверки
действенности такой модели, «дескриптивная археология»
позволяет уточнить и скорректировать «мысленные
эксперименты» с любой теоретической моделью. Внешние данные
артефакта должны быть дополнены его внутренними,
технологическими характеристиками, и в развитии технологии
исторический процесс получает новое, порой совершенно
самостоятельное освещение. Экология древнего общества раскрывает
более глубокие характеристики его взаимодействия с внешним
миром. И, наконец, «строгая археология» системно обобщает
результаты всех предшествующих подходов и реализует
потенциал археологии как исторической науки.
Овладение всем спектром научных подходов в их
исторически сложившемся иерархическом порядке — вот, собственно,
главная задача, для решения которой и необходима «история
отечественной археологии». Эта задача становится актуальной
именно на современном этапе научного и общественного
развития.
5. РЕАЛИЗАЦИЯ ПРЕДПОСЫЛОК
ОБЪЕКТИВНОЙ ОЦЕНКИ
ДОРЕВОЛЮЦИОННОГО НАСЛЕДИЯ
(1986—1989)
Плюрализм течений советской археологии, определившийся
к рубежу 1970—1980-х годов, вызван был к жизни прежде всего
объективными внутренними факторами ее развития,
имманентными свойствами любой науки, основывающейся, как в
драматичном 1968 г. напомнил советскому обществу академик
А. Д. Сахаров, на принципе «интеллектуальной свободы». Под-
442
линный научный процесс, как любой общественный, — процесс
самоорганизующийся, и его объективные характеристики так
или иначе реализуются, преодолевая деформации давления
внешней среды.
Но в то же время наука, тем более — наука общественная,
столь же объективно отражает своей структурой и развитием
состояние и тенденции формирующего и культивирующего ее
общества. Неравный спор ортодоксов и диссидентов тех лет
охватил в сущности незначительную часть профессиональных
интеллектуалов, но постепенно, по мере нарастания
профессионального отставания от внешнего мира, все настойчивее и
многообразнее проявлялась позиция тех, кого, сохраняя стилистику
исторической лексики кромвелевской эпохи, следует назвать
«индепендентами»: в советской археологии «времен застоя» эту
основанную на стремлении к научной истине позицию воплощал
славист И. И. Ляпушкин, наследовавший ее у М. И.
Артамонова, а, строго говоря, мера «индепендентности» была и мерой
подлинного профессионализма, что и выразил в своем
страстном выступлении 1977 г. один из «неформальных» духовных
лидеров тогдашней археологической науки А. А. Формозов.
Именно стремление к возрождению, сохранению и развитию
подлинного профессионализма стало решающим фактором
формирования объективного отношения к дореволюционному
наследию российской археологии.
Затонувшая «Атлантида» дореволюционной науки
освобождалась от вод захлестнувшего общественное сознание
манкуртизма постепенно, выступая начале лишь одинокими, наиболее
высокими и ближайшими по времени своими вершинами. Самым
ярким и ранним ее проявлением было благоговейное отношение
к трудам и идеям А. А. Спицына, со времен обобщающей
работы И. И. Ляпушкина (1968) становившееся
морально-этической, а не только концептуально-исследовательской нормой
сначала для археологов-славистов, а затем и прочих. Столь же
подчеркнутым пиететом, хотя и с рудиментарными оговорками
о «методологической несостоятельности», в исследованиях
московских археологов постепенно окутывалось имя
основоположника и предтечи «школы Арциховского — Рыбакова» (как ее
предпочитали именовать) В. А. Городцова. Однако целостного
представления о «системе ценностей» и величин эта моральная
реабилитация еще не создавала.
Принципиально важный шаг был сделан А. А. Формозовым,
еще в монографии 1961 г. решительно опровергавшим
негативные оценки деятельности А. А. Уварова. Закрепленный в научной
традиции со времен В. И. Равдоникаса, а восходящий к оценкам
А. А. Спицына, коренившимся еще в дореволюционных петер-
бургско-московских распрях, «антиуваровский стереотип»
преодолен был, однако, лишь к исходу следующего десятилетия,
когда работами Е. А. Рябинина, В. А. Лапшина и других иссле-
443
дователей была доказана подлинная источниковедческая
ценность основных, считавшихся традиционно «погибшими для
науки» уваровских материалов.
К началу 1980-х годов доброкачественное фактографическое
освоение историографии стало общенаучной формой, и тома
«Археологии СССР» открываются обстоятельными
историографическими очерками, суммирующими персоналию и динамику
накопления материала по всем основным разделам
археологической науки. Сложнее, однако, обстояло дело с научной
концепцией «истории отечественной археологии». Опыт А. А.
Формозова десять лет оставался «опережающим прорывом»,
экзотической инициативой отважного одиночки-исследователя, и,
пожалуй, в этой инерции отчетливее всего выявляется
археологическое проявление стагнациональных факторов, действовавших
в обществе по крайней мере до 1986 г., — развернутого
переиздания основных работ А. А. Формозова.
Кафедра археологии ЛГУ, с начала 1960-х годов
переживавшая примерно двадцатилетний период интенсивных теоретико-
методических поисков, предприняла достаточно
последовательную для своего времени попытку практического решения
проблемы в аспекте преподавания: в 1970 г. автору этих строк была
поручена разработка спецкурса «История отечественной
археологии». По инициативе проф. М. И. Артамонова, курс был затем
включен в программу специализации; большое содействие в его
разработке оказали преподаватели кафедры Т. Д. Белановская,
А. В. Давыдова, А. Д. Столяр, М. А. Тиханова и особенно
Л. С. Клейн; периодически проводившиеся на основе курса
спецсеминары постепенно определили узкий круг специалистов,
занявшихся историографической тематикой. Результаты
наметились к 1989 г., когда впервые в ЛГУ была защищена
диссертация по истории становления античной археологии в России,
подготовленная И. В. Тункиной, и начал действовать
Проблемный семинар Музея ЛГУ и кафедры археологии, объединивший
устойчивый круг участников — сотрудников университета и
институтов АН СССР, аспирантов, выпусников и студентов
кафедры. И если первое заседание Проблемного семинара было
приурочено к 130-летию А. А. Спицына (30.10.88), то вскоре
в ЛОИА совместными силами ряда научных учреждений
12.03.1989 г. были проведены Ростовцевские чтения: именно этот
момент, когда отечественной науке полноправно было
возвращено замечательное имя М. И. Ростовцева, следует, вероятно,
считать своего рода качественным сдвигом в отношении к
дореволюционному наследию.
Эти и другие преобразования в отношении к археологической
историографии в университетах, а затем в ЛОИА и Институте
археологии АН СССР и других научных учреждених Москвы
и Ленинграда, следует отнести к событиям перестройки 1980-х
годов. В традиционных «столичных центрах» советской археоло-
444
гии путь к ней был длительным и нелегким. Несколько иначе
и более динамично шло развитие в столицах некоторых союзных
республик, где археология стала фактором и составной частью
процесса возрождения национально-культурного самосознания.
Однако из первых выделила историографию в самостоятельное
направление археологическая наука Белоруссии: диссертация
В. С. Вергей, посвященная «белорусской школе», уничтоженной
в годы сталинских репрессий (1982), а затем монография
Г. А. Кахановского о дореволюционной белорусской археологии
(1984) предшествовали появлению сводных работ по
археологии Белоруссии. Примерно также стимулировала
историографические разработки подготовка, а затем публикация
республиканских сводных трудов по археологии Украины, Латвии,
Эстонии.
Потенциал, созданный археологией в течение советских
десятилетий, накопление и структуризация огромного по объему
культурного фонда и, что особенно важно,
продемонстрированная и реализованная за последние тридцать лет способность
к самостоятельному восстановлению культурно-исторической
традиции, позволяют с трезвым оптимизмом оценивать
обозримую перспективу археологической науки. Симптоматично, что
сформировавшийся в противоборстве застойных лет
«плюрализм подходов» советской археологии предшествовал (а в чем-то
предопределял) плюрализм идейно-политический, одержавший
первые победы на рубеже 1980—1990-х годов. Спектр
направлений, воплощающий этот плюрализм, принципиально подобен
аналогичным направлениям, во второй половине XX в.
сформировавшимся в мировой науке. При этом он вобрал в себя все
лучшее и наиболее значимое, созданное на протяжении всего
предшествующего пути отечественной археологии.
Преемственно современные научные подходы связаны с основными
подходами и их основоположниками дореволюционной российской
науки (см. табл.).
Спектр направлений включает в себя все предшествующие
парадигмы, строго следуя «принципу дополнительности». Но
ведь так, в принципе, выглядит любое «современное состояние»
науки на любом доступном вниманию хронологическом срезе:
в ней всегда присутствуют все парадигмы, и не только прошлые
(в «снятом» виде), но и будущие (в эмбриональном). Именно
для этого нам необходимо осознание развития науки — оно дает
нам понимание структуры ее современного состояния. Так
реализуется принцип, известный еще античности: «история —
наставница жизни», «historia est magistra vitae».
Трудно, конечно, сейчас предсказать, какой будет грядущая
парадигма (ее место в таблице не заполнено). Объединяя
ведущие нынешние (пунктирные) линии — биологическую
(этнология, с выходом на «этнопсихологию», в теоретических
разработках Л. Н. Гумилева, как и многое, задержанных с публикацией
445
дескриптивная
археологическая
этнология
археологическая
история
I
Этнологизм
строгая археология
технологическая
КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ
(Ростовцев)
ИНДУКТИВНО-
АНАЛИТИЧЕСКАЯ
(Спицын)
экологическая
археологическая
социология
теория стадиальности
Новая археология
ДЕДУКТИВНО-
КЛАССИФИКАЦИОННАЯ
(Городцов)
| СТРУКТУРАЛИЗМ
ХУДОЖЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ
(Кондаков)
БЫТООПИСАТЕЛЬНАЯ
АРХЕОЛОГИЯ
(Уваров, Забелин)
АРХЕОЛОГИЯ КЛАССИЦИЗМА- РОМАНТИЗМА
(Оленин, Ходаковский)
Эволюционизм
I
Естествознание
на 15 лет) и воплощенную в понятийном аппарате «строгой
археологии» аксиологическую, культурно-ценностную — она,
возможно, станет «психометрической», нацеленной на
реконструкцию исчезнувших духовных структур. Опыты таких
реконструкций уже осуществляются для всех эпох представителями порой
различных подходов; монографически опубликованы результаты,
иногда бесспорно успешные — для палеолита (А. Д. Столяр),
Вавилонии (И. С. Клочков), Древнего Рима (Г. С. Кнабе),
скифов (Д. С. Раевский), языческих славян (Б. А. Рыбаков) и т. д.
Будущая парадигма уже присутствует, можно увидеть ее черты
и в нашей, и в прошлой действительности.
Человечество вступило в новую и важную фазу своего
самосознания. И если, по В. И. Вернадскому и П. Тейяру, перед
человечеством как биологическим видом по палеоонтологиче-
ским аналогиям открывается перспектива развития в 60—
80 млн лет, то зафиксированная археологами протяженность
в 2—5 млн — детская пора формирования самостоятельного
сознания и самосознания.
Поколение учителей автора этих строк и его сверстников
пришло к пониманию «археологической культуры» как
целостной структуры в пространстве и времени. Вероятно, в
заключение обзора уместно будет в тезисах сформулировать программу
(представленную на посвященных памяти Артамонова чтениях
5 декабря 1988 г.), излагающую перспективную, с позиций
«строгой археологии», линию разработки понятийного аппарата,
отвечающего требованиям научно-технической революции конца
XX в.
Категории нового мышления в археологии (тезисы)
1. Представление об археологической культуре, восходящее
к М. И. Ростовцеву и преемственно развитое М. И.
Артамоновым, определяет ее как целостную структуру в параметрах
«пространство — время».
2. Относительность гуманитарного времени измеряется
отношением действия к времени (насыщенностью событий и их
масштабом, от индивида до макросоциума), создавая
несовпадающий ритм и масштаб, позволяющий расслоить гуманитарное
время на: а) персональное (биография), б) историческое, в)
эпическое, г) мифологическое. Системное единство этих пластов
образует историческое самосознание (которым определяется
стратегия общественного строительства коммуникационной сети
культуры, т. е. реализуется ориентирующая функция
исторической науки).
3. Археологическое время есть локализация гуманитарного
времени во времени физическом (геологическом),
материализация исторического времени, т. е. объективация ориентирующей
функции исторической науки, Она осуществляется на двух уров-
447
нях: внешнем — стратиграфия (сайентизация археологии) и
внутреннем — культурно-историческая системность типохроно-
логических построений (гуманизация сайентизма).
4. Археологическое пространство состоит из: а) естественно-
географического (ареал), связанного системой коммуникаций
и образующего биогеографический аспект экологии культуры;
б) культурно-исторического (частный случай — «пространство
типологического ряда»), аккумулирующего «культурную
энергию» (Вернадский).
5. Структура археологической культуры выявляется
соответственно на: а) ареальном уровне: артефакт — комплекс —
памятник — комплект памятников (демография древнего
социума в биогеопространстве); б) культурно-историческом уровне
с введением в характеристику артефакта понятия «признак»,
раскрывающего психоэнергетический (культурно-энергетический
потенциал), происходит перевод структуры археологической
культуры (АК) в систему параметров: признак — тип —
ансамбль — АК, где она описывается как составляющая
культурно-исторического (культурно-энергетического) процесса,
развивающегося из биосферы в ноосферу. Ключевым звеном этого
процесса является структура типа.
6. Тип как система признаков четырех взаимосвязанных
уровней — функционального, конструктивного, декоративного,
семантического образует стабильную структуру, вычленяющую
из окружающего пространства — времени вещь-артефакт
(фрагмент), материально-энергетический сгусток культурной
энергии (потенциальной, накапливающейся фондом артефактов,
и кинетической — реализуемой в ходе функционирования вещи,
т. е. действия культурной традиции).
Фонд вещей (типов) и традиция их использования
составляют энергетический потенциал культуры.
Научное описание археологической культуры есть, по
крайней мере, частичное восстановление этого потенциала (проблема
«обратимости археологического времени»). Тип воплощает
энергетический потенциал и способы его преобразования,
свойственные данной культуре. Тип — атом культуры.
7. Потенциал типа как атома культуры, конденсирующего
культурную энергию, реализуется через коммуникационную сеть.
В пространственном аспекте проводником энергии выступает
система коммуникаций, во временном — традиции
генерационной связи (их совокупность образует структуру культуры).
8. Человеческий масштаб культурного пространства —
времени реализуется как пространственный модуль
коммуникационной сети и как временной — генерационного ритма типохро-
нологических рядов. Комплекс — единица человеческого
измерения АК, т. е. материализованный энергетический
потенциал, адекватный индивиду — в культуре. В основе культурного
процесса лежит механизм индивидуального нравственного вы-
448
бора («брать — дать», потребляя — приумножать), сумма
индивидуальных выборов дает итоговый баланс (положительный
или отрицательный) культурной энергии общества.
9. Оптимальное развитие археологических культур
реализуется путем синтеза (достижения предшествующих культур
с минимальными потерями охватываются
коммуникационно-генерационной структурой культуры последующей), уровень
отклонения от оптимальности определяет динамику культурно-
исторического процесса. Ведущим его фактором является
оптимизация коммуникационной сети, и ее осуществление в
глобальном масштабе есть способ беспредельного (к «точке
Омега», по Тейяру) развертывания ноосферы.
Эти тезисы, возможно, позволят заинтересованному читателю
увидеть перспективу и потенциал развития археологии, освоения
и осмысления прошлого человечества. Пафос задачи
заключается, наверное, в том, что перед проникающей в ноосферу
наукой III тыс. по Р. X. открывается принципиальная возможность
освоить и целенаправить громадный культурно-энергетический
потенциал (по отношению к которому даже ядерная энергия,
используемая современной культурой, лишь частный случай).
Но энергетическая задача неразрывно сопряжена с
нравственной (еще один общечеловеческий урок «атомного века», от
Хиросимы до Чернобыля). «Правда»— в изначальном древнерусском
значении понятия, это знание, нерасторжимо соединенное
с 'нравственностью. Только освоение этой максимы — итог
и условие творческого развития бесценного культурного
наследия, созданного нашими предшественниками.
Научно-технической революции свойственно неожиданное,
с позиций предшествующего прагматического рационализма,
торжество и новое утверждение общечеловеческих нравственных
ценностей. Лишь они делают возможной необходимую для
реализации НТР глобальную взаимосвязанность исторического
процесса. Эта «глобализация» с начала века медленно и
мучительно, но все глубже и полнее осваивается
культурно-историческим сознанием. Археология, подводит итог ее современного
состояния в монографии начала 1980-х годов чехословацкий
археолог Я. Малина,14 подошла к системной связанности
всех своих парадигм и превращается в объединенную
археологию, united archaeology, по аналогии с военным союзом
«объединенных наций», победивших фашизм, может быть, в
послевоенной ООН ставших прообразом и первым ростком институтов
будущего глобального самоуправления человечества.
6. ОБЩЕСТВЕННАЯ ФУНКЦИЯ АРХЕОЛОГИИ
«Глобализация» мирового процесса вызывает к жизни
парадигматическую универсальность, сопряженное взаимодействие
научных подходов «объединенной археологии», но в ее основе —
29 Заказ № 9
449
важнейшее из достижений мировой гуманистики, представление
о системности исторического познания, воплощаемое, в
частности, и структурной четкостью методов и процедур «строгой
археологии».
Именно поэтому и мировая, и отечественная археология, да
и наука в целом только в течение второй половины XX в.
подошли вплотную к необходимости осознания своей собственной,
«внутренней» истории, в частности истории отечественной
археологии. К необходимости самооценки, кристаллизации научно-
общественного самосознания. Археология стремится в
максимально полном объеме понять свое место и свой долг в мире,
вступающем в эру планетарного взаимодействия,
сотрудничества, взаимопонимания.
Какова культурная функция археологии? Почему она на
протяжении десятилетий, столетий сохраняет свою притягательную
силу для новых и новых поколений? Дело, видимо, именно в том,
что археологии принадлежит уникальная культурная функция:
материализация исторического времени. Да, мы исследуем
«археологические памятники», т. е. попросту копаем старые
кладбища и свалки. Но ведь при этом мы совершаем то, что древние
с почтительным ужасом называли «Путешествием в Царство
Мертвых». Связывая древние вещи с отложениями земли, в
которых они лежат, и осмысливая эти связи, археология создает
материальную и объективную основу для субъективного
общественного самосознания. Археология переводит субъективную
самооценку общества в систему объективных временных,
исторических координат, устанавливает подлинный (объективно
достоверный, зафиксированный внешней, материальной
документацией, геологической стратиграфией,
естественно-историческими фактами, намертво впечатанными в фактуру Земли,
на которой живем) масштаб хронологической дистанции,
пройденной обществом и его культурой в процессе исторического
развития. В общественном самосознании археология осуществляет
объективацию ориентирующей функции исторической науки.
Именно поэтому общество с развитым самосознанием
испытывает растущую потребность в данных археологии, в
объективации исторического времени. Первым уникальным опытом такой
объективации были египетские пирамиды, которых «боится
время». Ассирийский царь Ашшурбанапал, в пору наивысшего
могущества империи Двуречья, стал первым
«археологом-раскопщиком», и он же был крупнейшим библиофилом
древневосточных цивилизаций. Фукидид искал материальных свидетельств
достоверных корней афинской истории и обозначил их впервые
термином «археология». Религиозное сознание Средневековья
придало археологическим устремлениям форму «крестовых
походов» за освобождение «гроба Господня» и других
христианских древностей. Ренесанс, открыв свои истоки в античной
истории и культуре, заложил основы археологической науки.
450
В эпоху НТР археология развивает объективацию
ориентирующей функции до качественно нового уровня
культурно-экологической перестройки общественного сознания, впервые
в глобальном масштабе осознающего универсальную,
объективную необходимость непрерывного сохранения и преемственного
развития исторической традиции и накопленного культурного
фонда — одного из объективных условий будущего
самосохранения человечества.
Социальное строительство, опирающееся на все богатство
национального и мирового культурного фонда и традиции его
использования, ляжет на плечи нового поколения. И только при
условии всестороннего и глубокого овладения этим фондом
и этой традицией оно сможет внести и свой вклад в историю
отечественной археологии, в объективацию самосознания
общества, в становление самосознания человечества. И, быть может,
силами этого поколения будет в конце концов проведен
оставшийся неосуществленным и завещанным XVI Археологический
съезд России. Восстанавливая прерванную 1914 годом
культурно-организационную традицию, он мог бы стать актом
преодоления культурного разрыва, вызванного мировым и российским
кризисом, и одним из условий обеспечения оптимальных
возможностей развертывания демократической научной структуры,
обращающей нас к истокам пути нашей дисциплины.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
1. Шапиро А. Л. Историография с древнейших времен до XVIII
века: Курс лекций. Л., 1982. С. 3.
2. Т а р л е Е. В. Очерк развития философии истории: Из
литературного наследия академика Е. В. Тарле. М., 1981. С. 116.
3. Кун В. Структура научных революций. М., 1977. С. 210—226;
Вартофский М. Модели: Репрезентация и научное понимание. М., 1988.
С. 183—211.
4. Д о б р о в Г. М. Наука о науке. Киев, 1970. С. 24—33; К о т р а -
биньский Т. Проблемы исследования научного творчества//ВФ. 1968. № 6.
С. 43—45; Микули некий С. Р., Р о д н ы й Н. И. Место науковедения
в системе наук//Там же. С. 41—42.
5. Тейяр Пьер де Шарден. Феномен человека. Преджизнь.
Жизнь. Сверхжизнь. М., 1987. С. 135—147, 206.
6. К е д р о в Б. М. Ленин и революция в естествознании XX века.
Философия и естествознание. М., 1969. С. 142.
7. Р а ч к о в П. А. Науковедение: Проблемы, структура, элементы. М.,
1974. С. 16, 18—20.
8. Г е н и н г В. Ф. Очерки по истории советской археологии (У
истоков формирования марксистских теоретических основ советской археологии.
20 — первая половина 30-х годов). Киев, 1982.
9. М о н г а й т А. Л. История и методика археологических
исследований в Европе. Археология Западной Европы. Каменный век. М., 1973.
С. 9—100.
29*
451
10. Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981. С. 533—548.
11. Крамаровой и й М. Г. «Шапка Мономаха»: Византия или Во-
сток?//СГЭ. 1982. Вып. 47. С. 66—70.
12. Всемирная история. Т. 2. М., 1956. С. 90.
13. Замятнин С. Н. Первая русская инструкция для раскопок
(находка костей «волота» в 1679 г.)//СА. XIII. 1950. С. 287—291.
14. Чистякова Е. В. Русский историк А. И. Лызлов и его книга
«Скифская история»//ВИМЛ. 1961. № 1. С. 117—119; Нейхард А. А.
Скифский рассказ Геродота в отечественной историографии. Л., 1982. С. 7—
9; Ч и с т я к о в а Е. В., Б о г д а н о в А. П. «Да будет потомкам явлено...»
М., 1988. С. 120—133.
15. Соловьев СМ. История России с древнейших времен. Кн. VII,
т. 13, 14. М., 1962. С. 553—555; С п и ц ын А. А. Сибирская коллекция
Кунсткамеры//ЗОРСА. VIII. Вып. 1. 1906. С. 4.
Часть I
1. Тарле Е. В. Очерк развития философии истории: Из
литературного наследия академика Е. В. Тарле. М., 1981.
2. Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке//Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18. С. 510.
3. Люблинская А. Д. Историческая мысль в «Энциклопедии»//
История в «Энциклопедии» Дидро и Д'Аламбера. Л., 1978. С. 233—256.
4. Критик а//История в «Энциклопедии»... С. 58—59.
5. И с т о р и я//Там же. С. 9.
6. Керам К. В. Боги, гробницы, ученые: Роман археологии. М.,
1960. С. 83.
7. М о н г а й т А. Л. История и методика археологических исследований
в Европе. Археология Западной Европы. Каменный век. М. 1973. С. 9—100.
8. Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа.
XVII —первая четверть XVIII века. М., 1976. С. 261—262; Панченко
А. Мм Моисеева Г. Н. Новые идеологические и художественные явления
литературной жизни первой четверти XVIII века: История русской
литературы. Т. 1. Древнерусская литература. Литература XVIII века. Л., 1980
(далее —ИР Л). С. 439—445.
9. Бранденбург Н. Е. Курганы южного Приладожья//МАР. Вып. 18.
СПб., 1895. С. 1—4.
10. Полное собрание законов Российской империи (1-е собр.) В 45 т.
Т. V. № 3159 (Цит. по: Формозов А. А. Пушкин и древности.
Наблюдения археолога. М., 1979. С. 8, 105).
г\ 1. И л л а р и о н о в В. Т. К истории изучения палеолита в СССР//
ТТГГИ. 7. 1940. С. 230; Алпатов М. А. Русская историческая мысль...
С. 374, 431.
12. Вал к С. Н. О составе издания/Датищев В. Н. Избранные
произведения. Л., 1>979. С. 5—8; Татищев В. Н. Сказание о звере мамонте//
Там же. С. 36—50.
13. Цит. по: Копелевич Ю. X. Основание Петербургской Академии
наук. Л., 1977. С. 36.
14. Кызласов Л. Р. «В Сибирию неведомую за письменами
таинственными»: Путешествия в древность. М., 1983. С. 16—49. См. также:
Копелевич Ю. X. Основание Петербургской Академии наук. С. 27—28.
15. Ломоносов М. В. Поли. собр. соч. Т. 7. М.: Л., 1952. С. 618.
16. Моисеева Г. Н.: 1) Ломоносов. Славяноведение в
дореволюционной России: Биобиблиографический словарь (далее — СДР). М., 1979.
С. 223—225); 2) Ломоносов/'/ИРЛ. С. 523—541.
17. Моисеева Г. Н., Стен ник Ю. В. Литературно-общественные
движения 1730-х — начала 1760-х годов: Становлекние классицизма//ИРЛ.
С. 507—513.
18. Цит. по: Формозов А. А. Очерки истории русской
археологии. М., 1961. С. 41.
452
19. Д а н и л е в с к и й Р. Ю. И. Г. Гердер и сравнительное изучение
литератур в России: Русская культура XVIII века и западноевропейские
литературы. Л., 1980. С. 174—217.
20. Кочетков а Н. Д.: 1) Карамзин//СДР. С. 173; 2) Карамзин//ИРЛ.
С. 746—771.
21. Цейтлин Р. М. Кепиен//СДР. С. 182—183.
22. Цит. по: Формозов А. А. Очерки... С. 51.
23. Ж у к о в с к а я Л. П. Болховитинов//СДР. С. 81—82.
24. Ровня ко в а Л. И. Чарноцкий//СДР. С. 357—358; Формозов
А. А. Пушкин и древности... С. 69—78.
25. Донесение о первых успехах путешествия по России Зорияна
Долуго-Ходаковского//РИС. Т. 7. М., 1844. С. 347.
26. Пушкин А. С. Поли. собр. соч. М., 1937—1949. Т. XI. С. 57.
27. С л а в и н а Т. А. Константин Тон. Л., 1982. С. 9.
28. Стасов В. В. Избр. соч.: В 2 т. Т. 2. М.; Л., 1937. С. 190—191.
29. С л а в и н а Т. А. Константин Тон. С. 23—35.
30. Худяков М. Г. Русская дореволюционная археология. С. 52.
31. Тимофеев Л. В. В кругу друзей и муз: Дом А. Н. Оленина. Л.,
1983.
32. О л е н и н А. Н. Частное письмо о происшествии 14 декабря 1825 г.//
Русский архив. 1869. Т. IV. С. 734.
33. Тимофеев Л. В. В кругу друзей и муз... С. 151.
34. Д з и с - Р а й к о Г. А. 150 лет Одесскому археологическому музею//
МАСП. Вып. 8. 1976. С. 5—7.
35. Цит. по: Формозов А. А. Страницы... С. 43.
36. Лисовский В. Г. Академия художеств. Л., 1972. С. 91—92;
Формозов А. А. Пушки.ч и древности... С. 13.
37. Ф о р м о з о в А. А. Первый русский историко-археологический жур-
нал//ВИ. 1967. 4. С. 208—212.
38. Л а п и с И. А., М а т ь е М. Э. Древнеегипетская скульптура
собрания Государственного Эрмитажа. М., 1969. С. 5; Н е в е р о в О. Я. Культура
и искусство античного мира. Л., 1981. С. 7.
39. К р а ч к о в с к и й И. Ю. Очерки по истории русской арабистики. М.;
Л., 1950. С. 100—122.
40. В е с е л о в с к и й Н. И. История императорского археологического
общества. СПб., 1900. С. 72.
41. Цит. по: Пыпин А. Н. История русской этнографии. СПб., 1890.
С. 241—242.
42. П ы п и н А. Н. История русской этнографии. С. 245.
43—44. Цит. по: Ч е р е и н и н Л. В. С. М. Соловьев как
истории/Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 1. М., 1959. С. 13.
45. Ч ер н ыш евски й Н. Г. Поли. собр. соч. Т. II. М., 1949. С. 399.
46. А н у ч и н Д. Н. И. Е. Забелин как археолог в первой половине его
научной деятельности (1842—1876). М., 1909.
47. Северные древности королевского музея в Копенгагене,
отобранные и объясненные профессором Копенгагенского университета И. И. А. Вор-
со. СПб., 1961. С. V—VII.
48. С п и ц ы н А. А. Владимирские курганы//ИАК. 15. СПб., 1905. С. 90.
49. К и р п и ч н и к о в А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1//САИ. EI-36.
1966. С. 10; Р я б и н и н Е. А. Владимирские курганы (опыт
источниковедческого изучения материалов раскопок 1853 г.)//СА. 1979. 1. С. 229.
50. А р д а ш е в Н. Н. Граф А. С. Уваров как теоретик археологии. М.,
1911. С. 9.
51. Маймин Е. А. Погодин//СДР. С. 272—273.
52. Фортунатов Ф. Ф. Воспоминания о С.-Петерб. университете за
1830—1833 гг.//Русский архив. 1869. IV. С. 311.
453
Часть II
1. Монгайт А. Л. Археология Западной Европы. М., 1973. С. 24—26,
30—35,
2. С т о л я р А. Д. Происхождение изобразительного искусства. М.,
1985. С. 13—41.
3. Daniel Glyn. A Hundred and Fifty Years of Archaeology.
Ducrworth. 1975, p. 126-130, 169-172, 178-189.
4. История первобытного общества. Общие вопросы. Проблемы ант-
ропосоциогенеза/Отв. ред. Ю. В. Бромлей. М., 1983. С. 92—189.
5. хН о н г а и т А. Л. Археология Западной Европы. С. 34.
6. К л е й н Л. С. Фридрих Энгельс как исследователь раннегерман-
ского общества//Вестн. Ленингр. ун-та. 1970. № 1. С. 20—33.
7. Городцов В. А. Бытовая археология: Курс лекций, читанный
в Московском археологическом институте. М., 1910. С. 64—65.
8. Чайльд Г. У истоков европейской цивилизации. М., 1956. С. 121—
139.
9. Л е н и н В. И. «Крестьянская реформа» и пролетарско-крестьянская
революция//Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 96.
10. Левин М. Г. Очерки по истории антропологии в России. М., 1960.
С. 80—83.
11. Залкинд Н. Г. Московская школа антропологов. М., 1974.
С. 39—42.
12. Императорский Российский исторический музей имени
императора Александра III в Москве: Краткий путеводитель по музею. М., 1914.
С. V—VI.
13. Цит. по: Илларионов В. Т. К истории изучения палеолита.
С. 166—167.
14. Уваров А. С. Археология России. С. 335—341,
15. Императорское Московское археологическое общество в первое
пятидесятилетие его существования (1864—-1914). Т. П. М., 1915. С. 341.
16. Уваров А. С. Археология России. С. 112.
17. Формозов А. А. Начало изучения каменного века в России:
Первые книги. М., 1983. С. 8-16.
18. Уваров А. С. Археология России... С. 394.
19. К р а й н о в Д. А. Хронологические рамки неолита Верхнего Повол-
жья//КСИА. 1978. 153. С. 61—62.
20. Уваров А. С. Археология России... С. 330.
21. Антропологическая выставка. Т. II. М., 1879. С. 23; Т. III.
С. 188.
22. Уваров А. С. Археология России... С. 395.
23. Ростовцев М. И. Скифия и Боспор: Критическое обозрение
памятников литературных — археологических. Л., 1925. С. 178.
24. С п а с с к и й Г. И. Боспор Киммерийский с его древностями и
достопамятностями. М., 1846; Сабатье П. П. Керчь и Боспор. СПб., 1851;
Кене Б. В. Исследование об истории и древностях города Херсонеса
Таврического. СПб., 1848; Григорьев В. В. Цари Боспора Киммерийского.
СПб., 1851.
25. Дунаевский М. А. Стасов//СДР. С. 321—322.
26. Стасов В. В. Катакомба с фресками, найденная в 1872 г. близ
Керчи//ОАК 1872. СПб., 1875. С. 235—239; Котляровский А. А. Обзор
исследований о фресках керченской катакомбы//Древности. Тр. МАО, VI.
Вып. 2. М., 1878. С. 23—26; Ростовцев М. И. Античная декоративная
живопись на юге России. СПб., 1914.
27. Р о с т о в ц е в М. И. Скифия и Боспор. С. 179.
28. Латышев В. В. Jnscriptiones antiquae orae septentrionalis Ponti
Euxini. T. 1. СПб., 1885.
29. Н е й х а р д т А. А. Скифский рассказ Геродота. С. 32—48.
30. Б р а у н Ф. А.: 1) Мариупольские греки//Живая старина. 1890. В. П.;
2) Разыскания в области гото-славянских отношений. СПб., 1899.
454
31. Куник А. А. О записке Готского топарха (По поводу новых
открытий о таманской Руси и крымских готах)//Записки АН. Т. 24. СПб., 1874;
Васильевский В. Г. Русско-византийские отрывки. VII. Житие Иоанна
Готского//ЖМНП. 1878. CXXV. С. 86—154.
32. Григорьев В. В.: 1) О двойственности верховной власти у хаза-
ров/'/ЖМНП. 1834. III. С. 279—295; 2) Обзор политической истории хаза-
ров//Северный архив. 1835. Т. 58. С. 566—595; 3) О древних походах русов
на ВОСТОК//ЖМНП. 1835. V. С. 229—287. Все эти статьи перепечатаны
в сборнике «Россия и Азия» (СПб., 1876).
33. Д о р н Б. А. Известия о хазарах восточного историка Табари//
ЖМНП. 1844. VII; Брун Ф. К. О поселениях итальянских в Газарии//
Труды I АС. Т. II.
34. Б а р т о л ь д В. В. Н. И. Веселовский как исследователь Востока
и историк русской науки. П., 1919. С. 340.
35. Д ь я к о в В. А., М ы л ь н и к о в А. С. Об основных этапах истории
славяноведения в дореволюционной России//СДР. С. 38—42.
36. К о л е с о в В. В. Бодуэн де Куртене//Там же. С. 75—78.
37. Л а п т е в а Л. П., Ни к у л и н а М. В. Будилович//Там же.
С. 86—88.
38. Куза Л. Г. Барсов//Там же. С. 61.
39. И в а н о в с к и й Л. К. Материалы для изучения курганов и
жальников юго-запада Новгородской губернии//Труды II АС. СПб., 1881. Т. 2.
С. 58—67.
40. Седов В. В. Новгородские сопки//САИ Е—I—8. М., 1970.
Табл. VIII.
41. Бранденбург Н. Е. Курганы южного Приладожья/у'МАР. 18.
Спб., 1895.
42. Бранденбург Н. Е. Старая Ладога. СПб., 1896.
43. П е т р е н к о В. П. Сопка у с. Михаила-Архангела в юго-восточном
Приладожье по раскопкам Н. Е. Бранденбурга в 1886 Г.//КСИА. 160. 1980.
С. 69—75.
44. Историческая записка... С. 248.
45. Кириченко Е. И. Русская архитектура 1830—1910-х годов. М.,
1978. С. 145—150.
46. Армения и русские археологи/Под ред. X. А. Баргесяна. Ереван,
1977. С. 5—10.
47. Труды V АС. М., 1887. С. 7—610.
48. Н е й х а р д т А. А. Скифский рассказ Геродота. С. 50.
49. Забелин И. Е. История русской жизни с древнейших времен. Т. I.
М., 1908. С. 264.
50. Формозов А. А. Историк Москвы И. Е. Забелин. М., 1984. С. 159.
51. С а м о к в а с о в Д. Я: 1) История русского права. Варшава, 1884.
Ч. II. С. 94; 2) Северянская земля и Северяне по городищам и могилам.
СПб., 1908. С. 82; Рыбаков Б. А.: 1) Геродотова Скифия. Историко-гео-
графический анализ. М., 1979. С. 195—238; 2) Киевская Русь и русские
княжества XII—XIII вв. М., 1982. С. 11,—30.
52. Цит. по: Формозов А. А. Историк Москвы... С. 163.
53. Славяне и скандинавы. М., 1986.— См. также: Лебедев Г. С.
Викинги и славяне на Балтийском море//Скандинавский сборник. 29. 1985.
С. 217--221.
54. 3 а б е л и н И. Е. История... Т. II. С. 383—384.
55. Б у р а ч к о в П. О. Сборник материалов для изучения искусства и
монетного производства у народов, живших в древности на юге России. Ч. I.
Общий каталог монет, принадлежавших эллинским колониям северного
берега Черного моря. Одесса, 1884; Латышев В. В.: 1) Эпиграфические
данные о государственном устройстве Херсонеса Таврического//ЖМНП. 1884;
2) Исследование об истории и государственном строе Ольвии. СПб., 1887;
Паллас П. С: 1) Путешествие по Крыму академика Палласа в 1793 и
1794 годах//ЗООИД. XII. I. 1881; 2) Поездка во внутренность Крыма вдоль
Керченского полуострова и на остров Тамань//Там же. XIII. 1883; Бертье-
455
Делагард А. Л. Остатки древних сооружений в окрестностях
Севастополя и пещерные города Крыма//Там же. XIV. 1886.
56. Л а п п о - Д а н и л е в с к и й А. С. Скифские древности//ЗРАО. IV.
1887. С. 506.
57. Н е й х а р д т А. А. Скифский рассказ... С. 45.
58. Юбилейный сборник в честь В. Ф. Миллера. М., 1900. С. VIII.
59. Р а е в с к и й Д. С. Модель мира скифской культуры. М., 1985.
60. Курбатов Г. Л. История Византии (историография). Л., 1975.
С. 113.
61. Бар толь д В. В. Н. И. Веселовский как исследователь Востока
и историк русской науки//ЗВОРАО. Т. 25. 1918. Пг., 1919. С. 349.
62. Императорское Московское археологическое общество в первое
пятидесятилетие его существования (1864—1914). Т. II. М., 1915. С. 381.
63. Чехов А. П. Собр. соч.: В. 8. т. Т. 3. М., 1970. С. 501.
64. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 12. С. 331.
65. Р е п и н И. Е. Воспоминания, статьи и письма из-за границы. СПб.,
1901. С. 247.
66. С т е р н и н Г. Ю. Изобразительное искусство в художественной
жизни России на рубеже XIX и XX веков//Русская художественная культура
конца XIX — начала XX веков (1895 —1907). Кн. 2. Изобразительное
искусство. Архитектура. Декоративно-прикладное искусство. М., 1969. С. 8.
67. Изгой Р. (Н. Рерих). Наши художественные дела//Искусство и
-художественная пормышленность. 1898. № 1—2. С. 119.
68. Цит. по: Л а п ш и н Н. П. «Мир искусства»//Русская
художественная культура. М., 1969. Кн. 2. С. 130.
69. Рерих Н. К. Искусство и археология. СПб., 1913. С. 7.
70. См.: Короткина Л. В. Рерих в Петербурге—Петрограде. Л.,
1985; Рериховский сборник. Извара, 1989. С. 58.
71. Вергей В. С. Развитие археологической науки в БССР (1917—
1941): Канд. дис. Минск, 1982. С. 5—12.
72. Александров А. А. К 100-летию основания Псковского
археологического общеегва/'/Научн. семинар «Археология и история Пскова и
Псковской земли»: Тез. докл. Псков, 1980. С. 3—4.
73. К о л ч и н Б. А., Янин В. Л. Археологии Новгорода 50 лет//Нов-
городский сборник. 50 лет раскопок Новгорода. М., 1982. С. 8—9.
74. С у с л о в а А. В. Некоторые данные к характеристике деятельности
академика архитектуры В. В. Суслова в области реставрации и охраны
новгородских памятников (1891—1900 гг.)//НИС. 9. Новгород, 1959. С. 191—
218.
75. Л е с м а н Ю. М. Древнерусские курганы Верхней Волги (по
материалам дореволюционных раскопок) //ЦИКСЗ. Л., 1977. С. 106-112.
76. К р а ч к о в с к и й И. Ю. Очерки по истории русской арабистики. М.;
Л., 1950. С. 186—187.
77. Ф о р м о з о в А. А. Страницы... С. 158.
78. Цит. по: Армения и русские археологи. С. 52—53.
79. К р а ч к о век и й И. Ю. Очерки... С. 188.
80. Л у н и н Б. В. Из истории русского востоковедения и археологии
в Туркестане. Туркестанский кружок любителей археологии (1895—1917).
Тяшкент 19 jo
81. Протоколы ТКЛА. III. 1897—1898. С. 135.
82. Толстой И. И., Ко н да к о в Н. П. Русские древности в
памятниках искусства. Вып. И. СПб., 1889. С. 1.
83. Б а б а е в Э. Г. «Анна Каренина»//Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т.
Т. 9. М., 1963. С. 479.
84. Цит. по: 3 а л к и н д Н. Г. Московская школа... С. 49.
85. Штернберг Л. Я- Д. Н. Анучин как этнограф//Этнография. 1926.
i—2. С. 191.
86. Т о к а р е в С. А. Основные этапы развития русской
дореволюционной и советской этнографии//СЭ. 1951. 2. С. 173—174.
456
87. Ан у чин Д. Н.: 1) Ископаемый человек в Азии и Африке//Новый
Восток. Вып. 2. 1922; 2) Происхождение человека. М., 1922.
88. А н у ч и н Д. Н. Новейшая классификация доисторических эпох
Г. де Мортилье//АИЗ. VI. М, 1898. С. 7—23.
89. Анучин Д. Н.: 1) К истории искусства и верований у Приураль-
ской чуди. Чудские изображения летящих птиц и мифических крылатых
существ; 2) О культуре костромских курганов и особенно о находимых в них
украшениях и религиозных символах//МАВГ. III. M., 1899.
90. А н у ч и н Д. Н. О некоторых формах древнейших русских мечей//
Труды VI АС (1884). М., 1886.
91. Карт аш ев а К. С. Дороги Льва Мечникова. М., 1981. С. 18.
92. Гродецкий М и х. Л. И. Мечников (биографический
очерк)//Мечников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. Пг., 1899. С. 17.
93. Плеханов Г. В. Соч. Т. VII. М.; Л., 1925. С. 27—28.
94. Мыльников А. С. Пыпин//СДР. С. 286—289.
95. В е се л ов ск и й Н. И. История РАО. С. 10—11.
96. Ф а р м а к о в с к и и Б. В. Н. И. Веселовский — археолог//ЗВО РАО.
25 (1917—1920). Пг., 1921. С. 369—370.
97. Артамонов М. И. Сокровища скифских курганов. Прага, 1961.
С. 42.
98. Ф а р ма ковски й Б. В. Веселовский — археолог. СПб., 1921.
С. 383—384.
99. Р а в д о н и к а с В. И. За марксистскую историю. С. 34.
100. Монгайт А. Л. Археология Западной Европы. Л., 1930.
С. 40—42, 47.
101. Лазарев В. Н. Никодим Павлович Кондаков (1844—1925). М.>
1925. С. 7 ел.
102. Кондаков Н. П. Македония. СПб., 1909. С. 59.
103. Же бе л ев С. А. Археолог-энтузиаст (памяти А. А. Спицына)//
СА. X. 1948. С. 9—10.
104. Седов В. В. Восточные славяне в VI—XIII вв.//Археология
СССР. М., 1982. С. 6.
105. М о н г а й т А. Л. Археология Западной Европы. С. 35—36.
106. Тихонов И. Л. Организация и развитие археологического
отделения ЛГУ (1917—1936)//Вестн. Ленингр. ун-та. 1988. № 3, вып. 16. С. 8—16.
107. Клейн Л. С. Происхождение донецкой катакомбной культуры:
Автореф. канд. дис. Л., 1968. С. 3. <
108. Генинг В. Ф. Очерки по истории советской археологии. С. 71.
109. Илларионов В. Т. К истории изучения палеолита. С. 184.
ПО. Клейн Л. С. Понятие типа в современной археологии/Типы
в культуре. Методологические проблемы классификации, систематики и
типологии в социально-исторических и антропологических науках. Л., 1979. С. 54.
111. Русанова И. П. Славянские древности VI—IX вв. между
Днепром и Западным Бугом//САИ EI-25. М., 1973. С. 5.
112. Беленицкий А. М., Зеймаль Е. В. Рукописное наследие
Я. И. Смирнова//Художественные памятники и проблемы культуры Востока.
Л., 1985. С. 9—14.
ИЗ. Кар а сев А. Н. Борис Владимирович Фармаковский//КСИИМК.
XXII. 1948. С. 5—7.
114. Бахмат К. П. Вжентш Вячеславович Хвойка (до 50-р!ччя з дня
смерт!)//Археолопя. XVII. 1964. С. 188—195.
115. Бочаров Г. Н. Деятельность художников по возрождению
народного искусства//Русская художественная культура конца XIX — начала XX
века (1895—1907). Кн. 2. С. 346—352; Барановская М. И. Иван
Федорович Барщевский (1851—1948)//КСИИМК. XXIV. 1949. С. 121—122.
116. Кондаков Н. П. Византийские церкви и памятники Константи-
нополя//Труды VI АС. Т. III. Одесса, 1887. С. 228.
117. Кондаков Н. П. Византийские змали. СПб., 1892. С. 254.
118. Кондаков Н. П. Памятники христианского искусства на Афоне.
СПб., 1902. С. 59.
457
119. Лазарев В. Н. Никодим Павлович Кондаков. С. 23—25.
120. Клейн Л. С. Понятие типа... С. 62—72.
121. Кондаков Н. П. Русские клады. С. 5.
122. Кондаков Н. П. О научных задачах истории древнерусского
искусства//ПДП. СХХХП. 1899. С. 10.
123. Седов В. В. Восточные славяне. С. 6.
124. Колесов В. В. Шахматов//СДР. С. 366—399.
125. Шахматов А. А. Древнейшие судьбы русского племени. Пг.,
1919. С. 11, 12, 22, 38—39, 44—45, 63.
126. Клейн Л. С. 1) Понятие типа... С. 54; 2) Археологическая
типология. Л., 1991. С. 123—231.
127. Генинг В. Ф. Очерки по истории советской археологии. С. 156.
128. В и кто р о в а В. Д. Археологическая теория в трудах В. А. Город-
цова//АИУЗС. Свердловск, 1977. С. 13.
129. Клейн Л. С. Понятие типа. С. 54, 66.
130. Илларионов В. Т. К истории изучения... С. 183; Левин М. Г.
Очерки... С. 120—129; Залкинд Н. Г. Московская школа... С. 63—70;
Генинг В. Ф. Очерки... С. 209,
Часть III
1. Aberg N. Die bronzezeitliche und eisenzeitliche Chronologic Bd. I.
Jtalien. St., 1930. S. 5.
2. Aberg N. Typologie//Reallexicon der Vorgeschichte. Hrsg. M. Ebert
Bd. XIII. Brl., 1929. S. 512.
3. Brogger A. Kulturgeschichte des Norwegischen Altertums. Oslo,
1926. S. 21.
4. К л е й н Л. С. Проблема объективности исследований в
скандинавской археологии//ВЛУ. 1978. 8. С. 48—54.
5. Montelius О. Ueber die Einwanderung unserer Vorfater in den
Norden//Archiv fur Anthropologic. 17. 1888.
6. К л е и н Л. С. Проблема определения археологической культуры//
СА. 1970. 2. С. 37—51.
7. К il e j n L. S. Kossinna im Abstand von vierzig Jahren//Jahrbuch mit-
teldeutschen Vorgeschichte, 58, Halle/Saale, 1974. S. 7-55.
8. К р и ч е в с к и й Е. Ю. Индогерманский вопрос, археологически раз-
решенный//ИГАИМК. 100. 1933. С. 165.
9. Г у р е в и ч А. Я. Некоторые вопросы социально-экономического
развития Норвегии в I тыс. н. э. в свете данных археологии и топонимики//
СА. 1960. 4. С. 218—233.
10. Daniel Glyn. A Hundred and Fifty Years. L., 1975, p. 187-189.
11. Кондаков Н. П. Русские клады. СПб., 1896. С. 6.
12. Кипарисов Ф. В. Вещь — исторический источник//ИГАИМК. 100.
1933. С. 7.
13. Цит. по: И л л а р и о н о в В. Т. К истории изучения... С. 179.
14. Топоров В. Н. Древние германцы в Причерноморье: Результаты
и перспективы//Балто-славянские исследования 1982. М., 1983. С. 255.
15. Р а в д о н ик а с В. И. Памяти Н. И. Репникова. Старая Ладога.
Л., 1948. С. 8.
16. Биляшевский Н. Ф. Ближайшие задачи археологии юга России//
АЛЮР. 1903. № 1. С. 11; Reineclee P. Aus der russischen archaologischen
LitteratmV/Mainzer Zeitschrilt. 1906. I. S. 42-50.
17. Плетнева С. А. Салтово-маяцкая культура. Степи Евразии
в эпоху средневековья//Археология СССР. М., 1981. С. 62.
18. И л л а р и о н о в В. Т. К истории изучения палеолита. С. 173.
19. Ф о р м о з о в А. А. Страницы истории... С. 204.
20. К л ю ч е в с к и й В. О. Краткое пособие по русской истории. Частное
издание для слушателей автора. 4-е изд., с дополнениями. М., 1905.
21. П о к р о в с к и й М. И. Русская история с древнейших времен. Т. I.
6-е изд. Пг., 1924. С. 29.
458
22. А р т а м о н о в М. И. Расселение восточных славян... С. 29—30.
23. Р ы б а к о в Б. А. Киевская Русь и русские княжества... С. 1.12.
24. Н и д е р л е Л. Обозрение современного славянства//Энциклопедия
славянской филологии. Изд. ОРЯСИАН. В. 2. СПб., 1909.
25. Р а в д о н и к а с В. И. Памяти Н. И. Репникова. С. 9.
26. В о л к о в Ф. К. Палеолит в Европейской России и стоянка в с. Ме-
зине Черниговской губ.//ЗОРСА. IX. 1913.
27. Е ф и м е н к о П. П.: 1) И. И. Фомин. Искусство палеолитического
периода в Европе//Ежегодник Русского антропологического общества. IV.
СПб., 1913. С. 185—187; 2) К вопросу о стадиях каменного века в
Палестине/Дам же. V. 1915. С. 63—88; 3) Некоторые находки каменных орудий
в Тверской и Новгородской губерниях и их место в системе европейской
палеоэтнологии//РАЖ. 1916. XXXVII—XXXVIII. 1—2. С. 62—82.
28. М а р р Н. Я. Автобиография//Марр Н. Я. Изобр. работы. Т. I. Этапы
развития яфетической теории. Л., 1933. С. 9—11.
29. Гор од цо в В. А. Первобытная археология. М., 1908. С. 28—76.
30. Гор од цо в В. А. Бытовая археология. М., 1910. С. 33—132, 251,
318, 403, 409, 417, 461, 465.
31. Ростовцев М. И. Курганные находки Оренбургской области
эпохи раннего и позднего эллинизма//МАР. 37. Пг., 1918.
32. При дик Е. М. Мельгуновский клад//МАР. 31. СПб., 1913; Боб-
р и некий А. А. Перещипинский клад//МАР. 34. СПб., 1914.
33. К л е й н Л. С. Понятие типа... С. 50—74.
34. С т о л я р А. Д. Происхождение изобразительного искусства.
С. 91—93.
35. Р а в д о н и к а с В. И. За марксистскую историю. С. 53.
36. К л е й н Л. С. Теории в археологии//Новое в археологии Сибири
и Дальнего Востока. Новосибирск, 1979. С. 30—39.
37. Г а р д е н Ж- К. Теоретическая археология. М., 1983.
38. Монгайт А. Л. Археология Западной Европы. Т. II. Бронзовый
и железный века. М., 1974. С. 327.
39. Ловмяньский X. Русь и норманны. М., 1985. С. 68—83.
40. М а р к а р я н Э. С. Соотношение формационных и локальных
исторических типов культуры//Этнографические исследования развития культуры.
М., 1985. С. 7—30.
41. Бороздин И. Н. Ученые заслуги М. И. Ростовцева//Отчет о 3-м
присуждении медалей имени графа А. С. Уварова к праздованию 50-летнего
юбилея Московского археологического общества. М., 1915. С. 1—13.
42. Ростовцев М. И. 1) Эллинство и иранство на юге России. Пг.,
1918; 2) Скифия и Боспор. Л., 1925. С. 182, 613, 617, 279—280, 458, 277,
391, 302, 303, 576-577, 545, 344, 405—406.
43. Л е б е д е в Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985.
С. 262—265.
44. Т о п о р о в В. Н. Древние германцы в Причерноморье. С. 227—262.
45. Тищенко А. В. Его работы. Статьи о нем. Пг., 1916. С. XV—XX.
46. П и о т р о в ск и й Б. Б. Археология Закавказья: Курс лекций. Л.г
1949. С. 9—10.
57. В е р и а д с к и и В. И. Философские мысли натуралиста. М., 1988.
С. 132—133.
47. Р а в д о н и к а с В. И. За марксистскую историю. С. 34.
48. X у д я к о в М. Г. Дореволюционная русская археология. Л., 1934.
С. 86—87.
49. Т р у б а ч е в О. Н. Славяне. Язык и история//Правда. 29.03.87.
50. Городцов В. А. Бытовая археология. С. 151i—152.
51. Там же. С. 160—161.
52. Ч е р н ы х Е. Н. История древней металлургии Восточной Европы//
МИА. 132. М., 1966. С. 85—94.
53. Худяков М. Г. Дореволюционная русская археология. С. 91—92.
54. С м и р н о в А. П. К вопросу об археологической культуре//СА. 1964.
4. С. 4.
459
55. А р ц и х о в с к и й А. В. Новые методы археологии//Историк-марк-
сист. 1929. 14. С. 138.
56. Захару к Ю. Н. Выдающееся произведение марксизма и проблемы
археологии (к 100-летию работы Ф. Энгельса «Происхождение семьи,
частной собственности и государства»//От доклассовых обществ к
раннеклассовым. М., 1987. С. 14—20.
57. Б о р и с к о в с к и й П. И. Введение Краткая история изучения
палеолита. Обзор источников. Палеолит СССР//Археология СССР. М., 1984.
С. 12.
58. Пиотровский Б. Б. Археология Закавказья. С. 7—9.
59. Ростовцев М. И. Эллинство и иранство на юге России. Пг., 1918.
60. У в а р о в А. С. Христианская символика. I. Символика
древнехристианского периода. М., 1908.
61i. Якобсон А. Л. Раннесредневековый Херсонес//МИА. 63. Л.,
1959. С. 5.
62. Тур а ев Б. А. «Богатство царей». Трактат о династическом
перевороте в Абиссинии в XIII веке//ЗВОРАО. XIII. Вып. 2—3. СПб., 1901.
С. 157; Чернецов СБ. Эфиопская феодальная монархия в XIII—XIV вв.
М, 1982.
63. См. об этом: Славяне. Энтогенез и этническая история.
Междисциплинарные исследования/Отв. ред. А. С. Герд, Г. С. Лебедев. Л., 1990.
64. С п и ц ы н А. А. Мои научные pa6oTbi//Seminarium Kondakovianum,
II, Praha, 1929. S. 339-340.
65. Же белев С. А. Введение в археологию. С. 148—150.
67. Р а в д он и к а с В. И. За марксистскую историю. С. 65—66.
67. Л у н а ч а р с к а я И. А. Из семейных воспоминаний//Русская
литература. 1979. № 4.
68. Г а н г н у с А. На руинах позитивной эстетики//Новый мир. 1988.
№ 9. С. 162—163.
69. Литературная газета. 1988.11.16.
Заключение
1. Марр Н. Я. Государственная Академия истории материальной куль-
туры//Научный работник. 1927. № 2. С. 27—36.
2. Тихонов И. Л. Организация и развитие археологического
отделения ЛГУ (1917—1936)//Вестн. Ленингр. ун-та. 1988. № 3, вып. 16. С. 8—16.
3. Г е н и н г В. Ф. Очерки по истории советской археологии. Киев,
1982. С. 18.
4. Равдоникас В. И. За марксистскую историю. С. 13—14, 28—31.
5. Литературная газета. 1988. 16.03.
6. Генинг В. Ф. Очерки... С. 18.
7. Доклад, сделанный на Проблемном семинаре ЛГУ 05.03.90.
8. Ш е р Я- А. О создании кибернетического фонда археологических
источников с автоматическим поиском информации//МИА. 129. 1965. С. 326—
330.
9. Советская археологическая литература. 1918—1940. Л., ,1965.
10. История СССР с древнейших времен до образования
Древнерусского государства/Отв. ред. М. И. Артамонов. М.; Л., 1939.
11. Формозов А. А. 1) Очерки истории русской археологии. М.,
1961; 2) Страницы истории русской археологии. М., 1986.
12. Bulkin V. A., Klejn L. S., Lebedev G. S. Attainments and
Problems of Soviet Archaeology//World Archaeology. Vol. 13, N 3. 1982.
P. 272-295.
13. Формозов А. А. О критике источников в археологии//СА. 1977.
№ 1. С. 5—14; Клейн Л. С. Археологическая типология. Л., 1991. С. 3—20.
14. Malina J. Archaeologie vcera a dnes. I. Cesky Budejovici, 1980.
S. 367-570.
460
СПИСОК СОКРАЩЕНИИ
АИЗ —Археологические известия и заметки
АИУЗС — Археологические исследования на Урале и в Западной
Сибири
АК — Археологическая комиссия
АН — Академия наук
АС—Археологический съезд
АЛЮР —Археологическая летопись юга России
АСГЭ — Археологический сборник Государственного Эрмитажа
ВИ — Вопросы истории
ВИМЛ — Вопросы истории мировой литературы
ВЛУ — Вестник Ленинградского университета
ВФ — Вопросы философии
ГАИМК — Государственная Академия истории материальной культуры
ГЭ — Государственный Эрмитаж
ЖМНП —Журнал Министерства народного просвещения
ЗВОРАО — Записки Восточного отделения РАО
ЗООИД — Записки Одесского ОИД
ЗОРСА — Записки Отделения русской и славянской археологии РАО
ЗРАО — Записки РАО
ЗС — Знание — сила
ИА — Институт археологии
ИАК — Известия АК
ИГАИМК — Известия ГАИМК
ИИМК — Институт истории материальной культуры
ИРГО —Известия РГО
КСИА — Краткие сообщения ИА
КСИИМК — Краткие сообщения ИИМК
МАВГ — Материалы по археологии восточных губерний России
МАК — Материалы но археологии Кавказа
МАО —Московское археологическое общество
MAP — Материалы по археологии России
МАСП — Материалы по археологии Северного Причерноморья
МИА — Материалы и исследования по археологии СССР
НИС — Новгорский исторический сборник
OAK — Отчеты АК
ОЕВ — Общество естествоиспытателей и врачей
ОИД — Общество истории и древностей
ОРЯЗИАН — Отдел русского языка и словесности императорской АН
ПДП — Памятники древней письменности
ПИКСЗ — Проблемы истории и культуры Северо-Запада РСФСР
РАЖ — Русский антропологический журнал
РАО — Русское археологическое общество
РГО — Русское географическое общество
РИС — Русский исторический сборник
СА —Советская археология
САИ — Свод археологических источников
СГЭ — Сообщения ГЭ
СКМА — Статистико-комбнаторные методы в археологии
СЭ — Советская этнография
МБУА— Suomen Muinaismuistoyhdistyken Aikakauskirja
ТГПИ — Труды Горьковского пединститута
ТКЛА — Туркестанский кружок любителей археологии
ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение 3
I. Общие положения —
1. Предмет и задачи дисциплины —
2. Общие понятия науковедения 6
3. Современное состояние дисциплины 9
4. Литература и источники 11
II. Этапы формирования научного отношения к древностям (до 1700 г.) 14
1. Древности в культуре —
2. Собрания древностей 17
3. Описания древностей 18
4. Зарождение археологических приемов исследования .... 19
5. Генезис исторического самосознания в средневековой
культуре России (до начала Петровской эпохи) 20
Часть I. СТАНОВЛЕНИЕ НАУЧНЫХ ЦЕНТРОВ АРХЕОЛОГИИ
В РОССИИ (1700—1871) 27
Глава I. Становление мировой археологии в XVIII — первой
половине XIX в —
1. Век Просвещения -=*
2. История и «энциклопедисты» 30
3. Классическая археология в XVIII — первой трети XIX в. . . 32
4. Зарождение первобытной археологии 36
5. Мировая история в трудах И. Канта и И. Гердера .... 39
6. Начало «Великих археологических открытий» и
формирование национальных разделов археологии 44
7. «Система трех веков» и ее реализация. Открытие палеолита.
Становление национальных школ европейской археологии . . 46
Глава II. Зарождение археологии в России* «Период ученых
путешествий» (1700—1825) 51
1. Петровские преобразования и отношение к исторической
науке. Создание Кунсткамеры. Деятельность В. Н. Татищева —
2. Петербургская Академия наук. Сибирские путешествия ... 56
3. Культура классицизма XVIII в. и античная археология
в России 59
4. Зарождение славяно-русской археологии 62
5. Итоги «периода ученых путешествий» 67
Глава III. Появление первых научных центров. «Оленинский
период» развития российской археологии (1825—1846) 68
1. Место истории в русской культуре второй четверти XIX в. —
2. Политика Николая I в области идеологии 71
3. «Оленинский период» развития российской археологии ... 73
4. Создание Русского археологического общества 80
Глава IV. Становление системы научных центров (1846—1871), . 86
1. Историческая наука в пореформенной России —
2. Археологическая комиссия 88
3. А. С. Уваров — исследователь, теоретик, организатор .... 94
4. Создание Московского археологического общества 101
5. «Уваровский период» развития российской археологии.
Первые археологические съезды в Москве и Петербурге .... 105
462
Часть II. ФОРМИРОВАНИЕ ОСНОВНЫХ РАЗДЕЛОВ
РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ (1871—1899) Ш
Глава I. Развитие мировой археологической науки в последней
трети XIX в —
1. Периодизация палеолита. Типологический метод как средство
систематизации материала. Археология Г. Мортилье—О. Мон-
телиуса —
2. Парадигма эволюционистов 117
3. «Великие археологические открытия» рубежа XIX—XX вв.
и развитие представлений о глобальном историческом
процессе 125
Глава II. Основные достижения «Уваровского периода» (1846—1884) 130
1. Зарождение первобытной археологии в России —
2. Деятельность АК и РАО. Классическая, скифская,
славянская, восточная археология в Петербурге 142
3. Деятельность МАО. Организационно-методическая работа.
Открытие Исторического музея в Москве
4. Развитие славяно-русской археологии. III АС в Киеве . . . 165
5. Развитие восточной и зарождение финно-угорской
археологии IV АС в Казани . / 172
6. Кавказская археология и V АС в Тифлисе. Конец
«уваровского периода» в развитии археологии России 175
7. От VI к VII АС. Итоги развития «бытописательской
археологии» 180
Глава III. «Постуваровский» период (1884—1899) 197
1. Кризис народничества и общественных идеалов 1860-х
годов. Философия культурного синтеза в русской мысли
рубежа веков —
2. Развитие археологической деятельности в «постуваровский
период». Местные общества. Начало археологических работ
в Средней Азии 208
3. Методологические проблемы российской археологии 1880—
1890-х годов. Д. Н. Анучин 220
4. Первые обобщения прошлого археологической науки в
России. Новые открытия 232
5. Смена поколений исследователей 240
6. Дифференциация исследовательских подходов 262
Часть III. РАЗВИТИЕ ИСТОРИКО-АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ
КОНЦЕПЦИЙ В МИРОВОЙ И ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКЕ В
НАЧАЛЕ XX в. (1899—1918) 329
Глава I. Методологические поиски в зарубежной археологии конца
XIX — первой половины XX в. От Густава Коссинны к Гордону
Чайльду —
1. Кризис типологии —
2. Картографический метод 332
3. «Культура = этнос» 334
4. Альтернатива 339
Глава II. Смена парадигм. Становление научного аппарата
отечественной археологии 342
1. Методологический кризис 1890-х годов —
2. «Спицынско-городцовский период» развития российской
археологии 347
3. Синхронизация развития русской и зарубежной науки . . . 371
463
Глава III. Итоги развития русской дореволюционной археологии
(1917—1918) 394
1. Динамика развития —
2. Фундаментальная база науки 396
3. Методы исследования 399
4. Систематизация материала 405
5. Постановка задач 412
6. Внутренние и внешние условия развития археологии .... 415
7. Археология и революция 418
Заключение
Основные этапы развития и отношение к дореволюционному
наследию советской археологии (1919—1991) 421
1. Преобразование Археологической комиссии и создание
Российской Академии истории материальной культуры
(РАИМК—ГАИМК) —
2. Становление системы археологического образования и ее
деформация под давлением политизирующих факторов (1922—
1934) 423
3. Утверждение «теории стадиальности» в советской археологии
(1929—1934) 428
4. Дифференциация подходов советской археологии (1956—
1986) 432
5. Реализация предпосылок объективной оценки
дореволюционного наследия (1986—1989) 442
6. Общественная функция археологии 449
Примечания 451
Список сокращений 461