СОФІЯ
ЖУРНАЛЪ ИСКУССТВА
И ЛИТЕРАТУРЫ.ІРКГОДЪ
ІЮНЬ КІ 6
СОФІЯ
ЛЗУРНАЛЪ ИСКУССТВА
И ЛИТЕРАТУРЫ, ИЗДДВА
ЕМЫЙ ВЪ МОСКВТэ К. Ф.
НЕКРАСОВЫМЪ, ПСДЬ РЕ
ДАКЦІЕЙ П.П.МУРАТОВА
іюнь к 6
ВДОХНОВЕНІЕ И БЕЗУМІЕ.
М. О. Гершензонъ.
Да, тяЖела тЬі, шапка Мономаха!
Пушкинъ.
Человѣкъ—царЬ природЬі, и царствуетъ онъ въ силу своего разума.
Но какъ дорого онъ платитъ за эту властЬ! какъ тягостно бремя
разума! Какое счастЬе скинутЬ тяЖелую шапку Мономаха и статЬ хотЬ
на одно летучее мгновенЬе простЬімъ обЬівашелемъ вселенной, наравнѣ
съ вѣтромъ и облакомъ, растеніемъ и звѣремъ! А если бЬі моЖно бЬіло
снятЬ ее совсѣмъ! Богъ съ нею, съ ея правами и со всѣмъ ея могуще-
ствомъ! За властЬю не успѣваешь ЖигаЬ, а такъ хочется поЖитЬ, по-
бЬітЬ волЬнЬімъ и празднЬімъ. БезсоннЬій разумъ нудитъ и гонитъ ста-
вить цѣли, достиженіе одной цѣли роЖдаетъ другую, и человѣкъ кругомъ
опутанъ неисчислимЬіми цѢлеполоЖеніями своего принудительнаго ра-
зума; безмѣрное напряженіе силъ, ни дня покоя и свободной радости!
И къ тому еще побочнЬія тяготЬі власти—сознаніе прошлаго и сознаніе
будущаго, т.-е. тоска и раскаяніе о прошломъ, и страхъ, этотъ про-
клятЬій страхъ, неразлучнЬій спутникъ всякаго владЬічества, кара за
его беззаконность,—потому что космически всякая властЬ беззаконна
и всякая тайно знаетъ это, что и естЬ страхъ царей предъ крамолой
и страхъ разума предъ судЬбою.
Бея русская поэзія естЬ мечта о самозабвеніи: слоЖитЬ царскій
вѣнецъ разума и заЖитЬ беззаботно, стихійно, а если вовсе—нелЬзя,
то хотЬ на мигъ. Не толЬко Тютчевъ, чЬе творчество—по истинѣ
«СоломоновЬі притчи» и «ПѢснЬ пѣсней» царствующаго разума,—нѣтъ,
таковъ даЖе Пушкинъ, гармоническій Пушкинъ. V него естЬ стихотво-
реніе, бросающее свѣтъ на эту складку его сознанія,—пЬеса «Не дай
мнѣ Богъ сойти съ ума». Онъ говоритъ: мнѣ разумъ нуЖенъ—но не для
меня: онъ нуЖенъ обществу во мнѣ; поэтому, утративъ разумъ, я ста-
новлюсь неудобенъ, даЖе опасенъ обществу, и оно запретъ меня въ
клѣтку. Но если бЬі не эта внѣшняя угроза, какъ хорошо бЬіло бЬі изба-
виться отъ разума! Для меня лично онъ толЬко помѣха; какъ счастливъ
я бЬілъ бЬі безъ него!—И тутъ Пушкинъ рисуетъ картину блаЖеннаго
безумія.
Когда-бъ оставили меня
На волѣ, какъ бЬі рѣзво я
Пустился въ темнЬій лЪсъ!
Я пѣлъ бЬі въ пламенномъ бреду,
Я забЬівался бЬі въ чаду
Нестройныхъ чуднЬіхъ грезъ.
И я-бъ заслушивался волнъ,
И я глядѣлъ бЬі, счастЬя полнъ,
Въ пустЬія небеса.
И силенъ, воленъ бЬілъ бЬі я,
Какъ вихорЬ, роющій поля,
Ломающій лѣса...
Этого полнаго и длительнаго счастЬя намъ не дано вкушатЬ; от-
куда Же человѣкъ знаетъ о немъ? Какъ узналъ Пушкинъ опредѣленные
признаки этого блаЖеннаго состоянія: стремленіе бЪЖатЬ отъ людей,
раскрЬітіе въ чувствѣ своего единства съ природной стихіей, освобо-
жденный слухъ, ясно внемлющій внутренніе голоса духа, экстазъ радости,
наконецъ, чувство своей абсолютной свободы и оттого чувство своей
безграничной мощи? Откуда онъ узналъ это съ такой достовѢрностЬю?
V него бЬілъ соотвѣтственный опЫтъ—частичный, но открывающій
природу цѣлаго. Человѣку данЫ отдолЪнЪія минутЫ неполнаго безумія.
ЕстЬ мѣста и минутЫ, когда отъ избЫтка атмосфернЫхъ осадковъ,
просачивающихся внутрЬ, набухнутъ, переполнятся русла подземнЫхъ
водъ, и вдругъ эти водЫ вЫрЫваются на поверхность земли, и заливаютъ
окрестность. Нѣчто подобное бЫваетъ съ человѣческой душою,—не со
всякой, конечно, и толЬко мгновеніями. Пушкинъ бЬілъ таковъ, и онъ
зналъ эти экстазЫ. У него они вЫзЫвалисЬ преимущественно вдохно-
веніемъ.
Онъ изображалъ свое творческое вдохновеніе тѣми самЫми чертами,
которЫя мЫ толЬко-что различили въ начертанной имъ идеалЬной кар-
тинѣ полнаго безумія: преЖде всего, бѣгство отъ людей къ природѣ—и
опятЬ то Же: въ лѣсъ и къ морю.
БѢЖитъ онъ, дикій и суровЬій,
81
(эти два признака, два чувства, обращенія къ людямъ, отъ которЬіхъ
онъ бѢЖитъ),
И звуковъ, и смятенЬя полнъ,
На берега пустЬіннЬіхъ волнъ.
Въ широкошумнЬія дубровЬі.
Это—первЬій моментъ, бѣгство: «Какъ бЬі рѣзво я пустился въ темнЬій
лѣсъ!» А вотъ самое состояніе экстаза, тотъ «пламеннЬій бредъ», тѣ
«чуднЬія грезЬі»,(слова одни и тѣ Же въ обоихъ случаяхъ) счастЬе, сліяніе
съ природой, свобода:
....тяЖкимъ, пламеннЬімъ недугомъ
БЫла полна моя глава;
Въ ней грезЬі чуднЬія роЖдалисЬ...
Въ гармоніи соперникъ мой
БЬілъ шумъ лѣсовъ, илЬ вихорЬ буйнЬій,
ИлЬ иволги напѣвъ Живой,
ИлЬ ночЬю моря гулъ глухой,
ИлЬ шопотъ рѣчки тихоструйной...
Эти-то чертЬі, узнаннЬія въ опЬітѢ мгновенныхъ и неполныхъ бе-
зумій—вдохновенія,—Пушкинъ обобщилъ въ картинѣ совершеннаго бла-
женства. Для него самого минутЬі вдохновенья бЬіли, повидимому, мину-
тами вЬісшаго счастЬя, какое онъ зналъ въ Жизни. Слабѣе, но все еще
оченЬ силЬнЬі, бЬіли для него другія двѣ категоріи самозабвенія: упоеніе
чуЖимъ творчествомъ и любовЬ. Въ этомъ самомъ порядкѣ онъ распо-
лагаетъ три очарованія, которЬіми еще манитъ его ЖизнЬ:
Порой опятЬ гармоніей упЬюсЬ [—собственное вдохновеніе).
Надъ вЬімЬісломъ слезами оболЬюсЬ ( наслажденіе искусствомъ),
И, моЖетъ бЬітЬ, на мой закатъ печалЬной
Блеснетъ любовЬ улЬібкою прощалЬной (—любовЬ).
СалЬери въ точности повторяетъ первЬія двѣ категоріи:
Какъ ЖаЖда смерти мучила меня—
«Что умиратЬ?» я мнилъ: «бЬітЬ моЖетъ, ЖизнЬ
Мнѣ принесетъ внезапнЬіе дарЬі:
1) БЬітЬ моЖетъ, посѣтитъ меня восторгъ
И творческая ночЬ, и вдохновенье;
2) БЬітЬ моЖетъ, новЬій Гайденъ сотворитъ
Великое, и наслаЖуся имъ...»
Что изъ этихъ трехъ категорій сильнѣйшею бЬіло для Пушкина вдохно-
веніе, это видно хотя бЬі изъ его словъ о Чарскомъ, въ «Египетскихъ
6
82
ночахъ»: «Онъ признавался искреннимъ своимъ друзЬямъ, что толЬко
тогда»—именно, когда находило на него вдохновеніе,—«и зналъ истинное
счастіе». Чарскій болѣе всѣхъ персонажей Пушкинскаго творчества—
его автопортретъ.
Какъ бЬі то ни бЬіло, во всѣхъ трехъ Пушкинъ цѣнилъ одно: вре-
менную атрофію разума, ибо толѣко въ этомъ одномъ блаЖенство любви
(«Вся Жизнѣ—одна ли, двѣ ли ночи?») сходно съ тѣми двумя.
Показаніе Пушкина, основанное на личномъ опѣітѣ, драгоцѣнно для
насъ и въ вѣісшей степени поучителѣно. Оно имѣетъ всю цѣнность
научной гипотезЬі, вѣіведенной изъ добросовѣстныхъ наблюденій и
экспериментовъ. Но какъ всякій итогъ односторонняго, т.-е. едино-
личнаго опЬппа, оно моЖетъ притязать толЬко на принципіальное зна-
ченіе. Конкретное содержаніе такого свидѣтельства нелЬзя принимать
на вѣру; это бЬіло 6Ы тяЖелой ошибкой. Намъ ваЖно запомнишь общее
утвержденіе Пушкина, что вЫсшую свободу и вЫсшее счастЬе, какъ онъ
узналъ въ своемъ личномъ опЬігпѢ, человѣкъ обрѣтаетъ толЬко
съ утратою своего нЬінѢшняго разума. Но опЬітъ его въ этомъ дѣлѣ
бЬілъ односторонній: онъ зналъ преимущественно то состояніе безумія,
которое дается вдохновеніемъ поэтическимъ, и въ общій законъ онъ
возвелъ чертЫ толЬко этого знакомаго ему состоянія Поэтому удиви-
тельная картина, которую онъ далъ въ пЬесѢ «Не дай мнѣ Богъ сойти
съ ума», не моЖетъ бЫтЬ признана общеобязательной въ своихъ дета-
ляхъ. Его путЬ—толЬко одинъ изъ путей; естЬ много другихъ путей,
естЬ другія категоріи безумія,—естЬ, моЖетъ бЫтЬ, даЖе іерархія этихъ
категорій, и толЬко на вЫсшей ступени открывается человѣку все цар-
ство блаЖеннаго безумія. Пушкинъ, несомнѣнно, бЫвалъ въ этомъ царствѣ,
и не разъ, но видѣлъ толЬко малую частЬ его.
Я думаю, Платонъ бЫлъ правъ, когда въ «Федрѣ» отводилъ поэти-
ческому вдохновенію вЫсокое, но не вЫсшее мѣсто. Изступленіе по Пла-
тону естЬ то состояніе человѣческой души, когда въ ней внезапно вспы-
хиваетъ воспоминаніе о мірѣ истинно-сущаго, которЫй она нѣкогда
созерцала воочію; тогда, опЬяненная этимъ боЖественнЫмъ видѣніемъ,
она впадаетъ въ восторгъ, въ экстазъ. Но это воспоминаніе моЖетъ
бЫтЬ во-первЫхъ, болѣе и менѣе отчетливымъ, чденораздѢлЬнЫмъ, во-
вторЫхъ, болѣе и менѣе устойчивымъ и длителЬнЫмъ. По этимъ двумъ
признакамъ Платонъ различаетъ четЫре вида священнаго безумія: 1) из-
ступленіе пророческое (религіозное), 2) очистителЬное (нравственное), 3)
поэтическое, и 4) эротическое или собственно-философское. О вдохнове-
ніи поэтовъ онъ говоритъ: «Третій видъ одерЖимости и изступленія
83
бЬіваетъ отъ музъ: овладѣвая нѢЖною и дѣвственною душою, воз-
буЖдая и восторгая ее къ одамъ и другимъ стихотвореніямъ, и укра-
шая въ нихъ безчисленная собЬітія старинЬі, это изступленіе даетъ
уроки потомству». Это—безуміе Пушкина; но оно—не вЬісшее. МЬі ска-
зали бЬі теперЬ: «камланіе» шамана или сектантское радѣніе сутЬ низ-
шая форма изступленія; вЬіше его—экстазъ моралЬнЬій, еще вЬіше—по-
этическое упоеніе, наивЬісшею Же формой долЖно признатЬ ту, которая
содержитъ въ себѣ не смутное и мгновенное, но наиболѣе ясное и
наиболѣе постоянное, какое возмоЖно для человѣка, созерцаніе истинно-
сущаго.