к. п. полоне КАЯ
РИМСКИЕ поэты
эпохи ПРИНЦИПАТА АВГУСТА
МИНИСТЕРСТВО ВЫСШЕГО И СРЕДНЕГО СПЕЦИАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ РСФСР
НАУЧНО-МЕТОДИЧЕСКИЙ КАБИНЕТ ПО ЗАОЧНОМУ И ВЕЧЕРНЕМУ ОБУЧЕНИЮ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА имени М. В. ЛОМОНОСОВА
К. П. ПОЛОНСКАЯ
РИМСКИЕ ПОЭТЫ ЭПОХИ ПРИНЦИПАТА АВГУСТА
ИЗДАТЕЛЬСТВО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 1963
THEODORIDIS FEC.
DIES MARTIS ANTE DIEM VI NONAS MAR. MMDCCLXIV AB URBE CONDITA
ВВЕДЕНИЕ
Проблема зависимости римской литературы от греческой
Сложность изучения римской литературы заключается не только в отдаленности эпохи, плохой сохранности памятников и в чуждом, не всегда понятном нам мировосприятии, но также и в своеобразном характере связей этой литературы с греческой.
Эти связи были неравнозначны в разное время, они принимали нередко сложные, не вполне ясные для нас формы, но игнорировать их никак нельзя.
Сами римляне, которым в высокой степени было присуще чувство национальной гордости, постоянно подчеркивали свою зависимость от греческих учителей. Так, Цицерон утверждал, что «если римляне дали примеры доблести, то у греков следует искать образцы гуманитарных наук» (Об ораторе, III, 137). Хорошо известны стихи Вергилия:
Выкуют тоньше другие пусть оживленные меди, Верю еще, изведут живые из мрамора лики, Будут в судах говорить прекрасней, движения неба Циркулем определят, назовут восходящие звезды; Ты же народами править властительно, римлянин, помни! Се — твои будут искусства: условья накладывать мира, Ниспроверженных щадить и ниспровергать горделивых! — (Энеида, VI, 847—853).
Также и Гораций писал, что «покоренная Греция пленила дикого победителя и внесла искусства в некультурный Лациум» (Послания, II, 1, 156).
Можно ли, однако, говорить о подражательности римской литературы?
Влияние греков на римлян несомненно. То более, то менее органичное и глубокое, оно, в самом общем плане, объяс*
пялось тем, что римское рабовладельческое государство, развиваясь позже греческого, прошло те же исторические этапы и было при этом тесно связано с Грецией.
И г- Греции и в Риме рабовладельческое общество шло от родовой патриархальной обшины к широкой форме рабовладения. И там и здесь путь этот вел через общинно-полисную форму собственности, при которой экономической основой общества являются еще не рабы, но свободные земельные собственники I Римская civitas, как и греческий полис (город-государство), был политической и государственной формой выражения единства мелких собственников — земледельцев и ремесленников, «вынужденных перед лицом рабов сохранять эту естественно возникшую форму ассоциации»1 2.
И в Греции и в Риме античная форма собственности эво-лиционирует от общинно-полисной к частно-рабовладельческой, мелкие производители разоряются, рабский труд постепенно все больше овладевает производством, рабовладельческая форма собственности становится господствующей.
На смену замкнутым самостоятельным полисам приходит система союзов, возникают централизованные державы с монархической формой власти. Греция попадает под власть Македонии, а спустя некоторое время — Рима, ее политическая роль сводится на нет; на Востоке создаются так называемые эллинистические монархии. В свою очередь и Рим неуклонно движется от аристократической республики к обширной империи со сложным бюрократическим аппаратом.
Повторяя основные этапы развития греческого общества, Рим обращается к Греции, ищет и находит там ответы на свои идеологические запросы, осваивает и осмысливает греческое наследие. Это способствует его более быстрому развитию, помогает выйти в ряд передовых держав и стать гегемоном во всем известном тогда цивилизованном мире.
При этом римлянам в большой степени присуще уменье приспособить к своим воззрениям, вкусам и представлениям явления греческой культуры.
Но при сходстве общей тенденции развития, Рим шел по совершенно другому пути, развивался в другой международной обстановке, обладал мощным военным потенциалом. Здесь отчетливее выявлен аграрный характер общины, большая концентрация земель, по-другому сложилось соотноше
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, М., 1960, том 23, стр. 346, примеч. 24.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, М., 1955, том 3, стр. 21.
ние классовых сил. В римской республике шел бурный процесс формирования денежных отношений, а, значит, быстрее происходила пролетаризация свободных производителей. Острые классовые противоречия вызывали длительные гражданские войны и восстания рабов.
Римляне вели успешные захватнические войны, они распространили свою власть на огромную территорию. Именно в Римской империи противоречия между производительными силами и производственными отношениями привели к возникновению новых, феодальных отношений и к гибели античной рабовладельческой формации.
Римская литература не могла поэтому быть слепым подражанием греческой литературе. Даже в периоды наибольшей зависимости от греческой литературы она оставалась специфически римской, будучи порождена иными историческими и социальными условиями, иным обществом, новым, только в данную эпоху возможным, мировосприятием.
Расцвет римской литературы совпадает с последним этапом существования республики и эпохой принципата (середина I века до н. э. —14 год н. э.). Этому расцвету способствовало длительное взаимодействие староримской и восточноэллинистической культуры. В результате римская литература эпохи принципата оказалась особенно важной для нового времени, так как выразила сложные взаимоотношения отдельного человека с государством в обстановке обострившейся классовой борьбы.
Выделение индивидуума из общества, еще недавно тесно связанного общими и нивеллирующими отдельную личность представлениями коллектива рабовладельцев, и формирование индивидуалистических воззрений наполнял внутренним содержанием поэзию эпохи принципата Августа. Обращение к греческой литературе классической эпохи, как и к эллинистической поэзии, оказалось для римлян в этих условиях необычайно плодотворным.
Поэзия Катулла
Расцвет римской поэзии эпохи принципата был в большой мере подготовлен деятельностью кружка поэтов-«неотери-ков» или «новых поэтов», как их ироничесли назвал Цицерон. До нас дошли стихотворения лишь одного из них, но, по-видимому, наиболее талантливого.—Гая Валерия Катулла (род. около 87 года, умер приблизительно в 54 г. до н. э.).
Неотерики тщательно изучали греческую поэзию эпохи эллинизма, переводили александрийских поэтов, подражали им, перенося в римскую литературу «малые жанры» эллинистической поэзии — небольшую эпическую поэму, в которой обрабатывали чаще всего сюжеты редких, мало известных мифов (так называемый «эпиллий», что значит «малый эпос»), элегию, эпиграмму.
В литературе эпохи эллинизма римские поэты-неотерики находят интересующие их аспекты и темы — обращение к частной жизни отдельного человека, поэзию личных чувств и любовных переживаний. У греков римские молодые поэты учились тщательной отделке стиха, изысканности, приобретали мастерство.
Настроения и взгляды кружка поэтов-неотериков отличались, по-видимому, от традиционных представлений римлян, не совпадали с официальной идеологией, требовавшей подчинения личных интересов служению республике и стремлению к староримской доблести. У неотериков не было благоговейного преклонения перед славным прошлым Рима, они не поддавались чарам традиционных лозунгов, пропагандируемый Цицероном идеал совершенного римского гражданина (vir bonus) не прельщал их.
Оторвавшись от общественных связей, в какой-то мере сплачивающих коллектив римских граждан, не видя смысла ни в деятельности на благо государству, ни в политической карьере, «новые поэты» противопоставляли идеалу Цицерона свой идеал ученого и образованного поэта (роё!а doctus), чуждого общественной деятельности.
В дошедшем до нас сборнике стихотворений Катулла центральное место отведено ученым произведениям, а вокруг них группируются мелкие лирические стихотворения.
Поэт обнаруживает необычную для римской (да и для всей предшествующей античной литературы) чувствительность, он стремится высказаться, рассказать о себе, о своих интимных переживаниях; никогда раньше поэта так не занимали собственные чувства. Радость встречи с приятелем, измена друга, низость врагов, скорбь об умершем брате, впечатления от поездки на родину — обо всем Катулл пишет искренне, взволнованно, с большим чувством.
Особое место в его поэзии отведено любви к Лесбии (псевдоним, которым он назвал свою возлюбленную Клодию). В стихах, которые Катулл ей посвящает, отражены все этапы и перипетии этого романа. Любовь к Лесбии была для поэта источником самой высокой радости и тяжелым, мучп-6
тельным переживанием. Радость любви и первых свиданий, размолвки, ссоры, наконец безысходное отчаяние при мысли, что Лесбия неверна ему, оскорбительное сознание, что она развратна, искреннее желание отказаться от этой мучительной, приносящей одни только страдания страсти и борьба противоположных чувств — ненависти и любви (знаменитое odi et amo Катулла)—таково содержание его любовной поэзии.
Катулл всегда близок к событиям жизни, не вдается в философские обобщения. Он не рассуждает, но остро и субъективно реагирует на явления действительности.
Мировосприятие Катулла характерно для середины I века до н. э. Поэт не может жить изолированно. Вместо потерянных государственных и гражданских связей, которые давали бы его жизни смысл и содержание, он ищет новые связи, играющие для него огромную роль. Это дружеские привязанности, личная склонность, наконец любовь. Дружба и любовь составляют смысл существования поэта, заменяют ему общественную и политическую деятельность. Вот почему разочарование в любви и в друзьях становится для него жизненным крахом.
Катулл широко пользуется выработанными неотериками в процессе освоения александрийской поэзии приемами — учеными сравнениями, географическими описаниями и пр. Эти приемы — органическая часть его собственного поэтического арсенала, но они никогда не являются для него самоцелью.
Из ученых стихотворений Катулла (так называемые carmina docta) особенно интересен эпиллий о свадьбе Пелея и Фетиды (ст. 64), в котором центральное место отведено изображению на пологе новобрачных эпизода об Ариадне, покинутой Тезеем (стихи 51—265). Сильные и патетические чувства, трагический по своему масштабу характер Ариадны, почти обезумевшей от скорби, героический образ Тезея, суровый в своем горе Эрей— все здесь говорит о силе и самобытности таланта Катулла. Тема трагического одиночества, пронизывающая лирику Катулла, звучит в поэме «Аттис» (ст. 63), а также и в других произведениях поэта.
Аттис в оргиастическом исступлении оскопил себя в честь великой богини Кибелы, жрецом которой он был, а придя в себя горько жалуется на свою судьбу, горюет, что лишен привычной для молодого римлянина среды (поэт упоминает друзей, гимнастические состязания, общественные занятия и даже римский форум), хотя обстановка эпиллия отнюдь не римская.
Стремительный и взволнованный ритм, необычные размеры этого стихотворения (галлиямбы) были, по словам Александра Блока, внушены Катуллу его временем. Действительно, и болезненная ранимость поэта, и его страдания от измен любимой и вероломства друзей, и попытки найти в личных контактах то, что заменило бы утраченные общественные связи, смятение чувств и непосредственность реакций — все это плоды сложного и трудного времени жизни поэта. «Ибо в поэтическом ощущении мира нет разрыва между личным и общим; чем более чуток поэт, тем неразрывнее ощущает он «свое» и «не свое». Поэтому в эпохи бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления поэта тоже преисполняются бурей и тревогой»3.
Творчество Катулла открыло путь дальнейшему развитию римской поэзии, но его непосредственность и субъективность приняли новые формы в обстановке утверждения империи.
Принципат Августа
В мартовские иды (15 марта) 44-го г. до н. э. заговорщики-республиканцы во главе с Брутом и Кассием убили нового* диктатора — Цезаря, но гражданская война не утихала 4. После смерти Цезаря в борьбе за власть столкнулись вожди разных партий: с одной стороны Марк Антоний, с другой — усыновленный Цезарем его внучатый племянник Октавиан, который уже в 19 лет получил звание консула. Октавиана в борьбе против Антония поддерживали сенат и Цицерон.
Но очень скоро Октавиан отвернулся от сената и вступил в союз с Антонием и Лепидом. Был создан второй триумвират, и новые правители Рима обрушили на неугодных им лиц жестокие проскрипции. Погибло более 500 сенаторов и всадников, в том числе Цицерон, активно выступавший против Антония.
Приверженцы аристократической республики во главе с Брутом собрали силы против триумвиров, но были разбиты в битве при Филиппах (в Македонии) в 42 году. Постепенно Октавиан расправился и со своими союзниками. Вскоре после битвы при Акции (в 31 году), где Октавиан одержал победу над Антонием, он как победитель явился в Александрию. Антоний, а вслед за ним и Клеопатра, кончили жизнь само
3 А. Блок. Сочинения в 2-х томах, Гослитиздат, 1955, т. II, стр. 280.
4 Эти события нашли отражение в трагедии Шекспира «Юлий Цезарь»..
убийством5. Египет стал римской провинцией. Так после ста лет кровопролитных и изнурительных гражданских войн республиканская власть была, по сути, уничтожена.
Республика потерпела поражение, потому что социальное,, классовое содержание римского государства к этому времени существенно изменилось; теперь ему перестала соответствовать установившаяся еще в давние времена форма политической власти и прежняя система управления.
Рим стал мировой державой, с широким рынком и многочисленными провинциями. Усложнились отношения не только между Италией и провинциями,’ но и между гражданами и. негражданами, между рабовладельцами и рабами. Гражданские войны и восстания рабов обнаружили непригодность старых методов управления, несостоятельность республиканского аппарата в новых условиях. Переход к империи был вызван самой жизнью. Военная диктатура должна была сплотить рабовладельцев, объединить их для подавления восстаний рабов и свободной бедноты.
Однако внешне Октавиан не порывает с республиканскими институтами. Регулярно собирается сенат, выбираются консулы, действуют и другие республиканские органы власти. Более того, Октавиан отказывается от власти диктатора, хотя всеми силами стремится укрепить свой авторитет и популярность и фактически является единоличным правителем. В его-руках сосредоточиваются различные, прежде сменяемые должности. В 28 году Октавиан получил консульство и цен-сорские полномочия, а год спустя стал и верховным главнокомандующим (императором). Императором он провозглашался 21 раз. Его имя стоит первым в списке сенаторов (т. е. он — princeps senatus — первый сенатор; отсюда термин «принципат»). В том же 27-м году Октавиан получает титул Augustus, что значит «возвеличенный божеством». В 23 году ему дается проконсульская власть и пожизненно власть трибуна, т. е. фактически закрепляется его неограниченное единовластие, в 12-м он избирается верховным жрецом (великим понтификом) и, наконец, во 2-м получает титул «отца отечества» (pater patriae). Так установилась в Риме империя, до поры до времени прикрытая видимостью республики и опирающаяся на военную силу (принципат Августа).
Август проводит ряд мероприятий, направленных прежде всего против, рабов. Он ограничивает отпуск их на свободу,
5 В трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра» речь идет именно об этом периоде.
устанавливает строжайшую систему наказаний рабов за убийство хозяев, за порчу инвентаря, расхищение имущества и т. д. В результате, достигается временное успокоение, противоречия загоняются внутрь и уже не прорываются так яростно, как, например, во время сицилийского восстания или восстания Спартака.
Августу удается объединить вокруг себя различные слои свободных. Крупные землевладельцы ищут у него поддержку против угрожающих восстаниями низов свободного городского и сельского населения, а этих последних он подкупает •системой раздач. Он покровительствует богатым вольноотпущенникам и решительно борется с остатками республиканской оппозиции, привлекая на свою сторону приверженцев республики реставрационной политикой и республиканскими лозунгами. Довольно значительную оппозицию, которая существовала в первую половину правления, Августу удается смягчить, а затем и ликвидировать, так как его деятельность, направленная на упрочение мира и консолидацию разных слоев общества, достигает цели.
Этому особенно способствовал выдвинутый Августом лозунг мира (pax Romana). Бесконечные проскрипции, конфискации имущества и другие невзгоды, связанные с гражданскими войнами, породили депрессию, усталость, страх перед новыми потрясениями. Поэтому гражданский мир, купленный любой ценой, римляне готовы были приветствовать как наступление золотого века. Pax Romana был тем лозунгом, который объединил все италийское общество, жаждущее мира и восстановления нормальной жизни. Подателем мира был Август, который обожествлялся наподобие эллинистических монархов. Народу внушали, что Август, сконцентрировавший в своих руках важнейшие республиканские должности, получил их за свои заслуги перед государством, за то, что он привел Рим к миру и благоденствию.
Основным лозунгом республики с давних пор были нравы предков (mores majorum). Август поставил своей задачей возродить эти добрые старые нравы, восстановить угасшее благочестие. Доблесть, Благочестие, Справедливость, Милосердие (virtus, pietas, justitia, dementia)—вот те лозунги, под которыми Август проводил новый курс римской империи и вокруг которых старался сплотить не только своих друзей, но и потенциальных недоброжелателей.
Август строил новые храмы и восстанавливал старые, проводил ряд законов, которые должны были увеличить число римских граждан и укрепить основы рабовладельческого об
щества, расшатанные во время гражданских войн. Проводится закон об обязательном вступлении в брак, налагаются суровые наказания за нарушение супружеской верности, устанавливаются льготы для семейных и ограничения для холостых. Впрочем, именно эти брачные законы встречали неудовольствие, так как являлись покушением на личную жизнь и частный быт граждан. Постепенно воздействуя на общественное мнение, Август в конце концов усмиряет и эту, наименее опасную оппозицию.
Новый правитель Рима не только требует полного подчинения, но и навязывает свою программу, старается представить в идеальном свете свои мероприятия, создает ореол вокруг своей особы. Он расчетливо и планомерно влияет на формирование идеологии в новых условиях, стремится способствовать расцвету искусств. Впервые в истории античности литература сознательно и продуманно используется как рупор официальной идеологии.
Деятельным проводником политики Августа в области искусства и литературы был Меценат, образованный и богатый человек, объединивший вокруг себя лучших поэтов и писателей своего времени: Вергилия, Горация, драматурга Вария, позже — поэта Проперция и других. Меценат, стараясь направлять их поэтическую деятельность, подсказывал им даже темы, а также оказывал материальную поддержку6.
Установки принцепса были до некоторой степени приемлемы для поэтов, группировавшихся вокруг Мецената, так как они верили в возможность найти полноту жизни в общественном и государственном начале, а реставрационная политика Августа была созвучна их тяготению к далекому, неповторимому идеалу, находящемуся в прошлом. В области искусства это способствовало пробуждению интереса к произведениям архаического и классического периодов греческого искусства (VII —V века до н. э.), а также к римской старине. Именно в эти годы поэзия достигает высокого расцвета. Годы правления Августа принято называть «золотым веком» римской литературы.
Но диктатура Августа была настолько сильна, а индивид настолько обособлен, что ни о широком гражданском звучании литературы, ни о постановке больших общественных проблем, присущих искусству классической Греции, не могло быть и речи. Назревал конфликт между воплотившимися в
6 Отсюда термин «меценатство» — материальная поддержка писателей, музыкантов и художников отдельными представителями правящих классов.
программу Августа требованиями государственности и личными притязаниями отдельного человека на самостоятельность, независимость от государства. Этот конфликт выдвигался на первое место в творчестве лучших поэтов и сообщил своеобразие всему римскому искусству века Августа. «Классицизм» периода принципата оказался кратковременным, его сменило «барокко», характерное для искусства империи.
Философы тоже решают проблему места человека в обществе. Эпикурейцы проповедуют уход во внутренний мир, поиски безмятежности (атараксии), отказ от общественной деятельности. Стоики призывают к самоограничению, самоусовершенствованию, свободе от страстей, исполнению долга, уменью подчиняться необходимости.
Стремление охарактеризовать отдельного человека проявляется и в изобразительном искусстве, в частности, в римском скульптурном портрете.
Конфликт между общественным и личным, попытки примирить интересы индивида с утверждающим свою власть государством, отстоять свое право на независимость находят отражение в поэзии Вергилия и Горация, поставивших свое искусство на службу официальной идеологии. Они уже идут другим, отличным от Катулла, путем, так как изменилась не только эпоха, но и человеческое сознание.
Раскрытие внутреннего мира отдельного человека, принявшего в условиях рабовладельческого общества деспотический режим и примирившегося с ним,— вот что дала литература века Августа. Эта сторона ее оказалась особенно близкой литературе нового времени в условиях формирования абсолютизма в Европе. Именно поэтому русские революционные демократы решительно отвергали и осуждали эту поэзию.
ВЕРГИЛИЙ
Публий Вергилий Марон (70—19 гг. до н. э.) был самым прославленным поэтом эпохи империи, певцом нового государственного порядка. Он родился недалеко от города Мантуи, в северной части Италии, в живописном местечке Анды. Отец его, по-видимому ремесленник, ко времени рождения будущего поэта уже владел здесь небольшим имением.
Юный Вергилий учился в риторских школах: сперва в Кремоне, затем в Милане, а с 53-го года в Риме и получил хорошее по тем временам образование, но не сделал карьеры адвоката. Тем не менее, результаты риторической выучки мы можем заметить ь его произведениях.
В Риме Вергилий прожил десять лет, время от времени наезжая в родное поместье. Он занимался философией и воспринял основные положения этического учения Эпикура — жизнь в тиши и довольство малым. Вместе с тем Вергилию была чужда материалистическая, антирелигиозная сторона эпикуреизма и просветительский пафос Лукреция, хотя влияние этого великого философа и поэта заметно в его творчестве.
Живя в Риме, Вергилий сблизился с кружком поэтов-неотериков и изучал александрийскую поэзию.
Годы пребывания поэта в Риме совпадают с разгаром гражданской войны. Он был свидетелем последних этапов движения Клодия, борьбы Цезаря и Помпея, провозглашения диктатуры Цезаря, его убийства и последующих жестоких проскрипций. Может быть, кровавые события последних лет и побудили поэта вернуться на родину. В конце сороковых годов, в Андах, Вергилий начинает писать свои пастушеские стихотворения («Буколики»). Но поэту не удалось спастись от той гражданской розни (discordia civilis), которую он осуждает. Подобно поместьям многих землевладельцев в северной Италии, его имение было конфисковано в пользу
ветеранов Октавиана. Лишь благодаря вмешательству влиятельных литературных друзей (по-видимому, к этому времени Вергилий уже зарекомендовал себя как незаурядный поэт)г оно было ему возвращено.
Затем Вергилий жил в Риме, в южной Италии и Сицилии. Он пользовался покровительством Мецената, был близок к Октавиану. Между 37 и 30 годами поэт создает второе крупное произведение — поэму «Георгики».
Последние десять лет (29—19 годы) Вергилий работает над самым значительным своим произведением — поэмой «Энеида». Эта работа не была завершена: отправившись в Грецию и Малую Азию, чтобы собрать дополнительные материалы для «Энеиды», Вергилий заболел в Афинах и вынужден был вернуться; по дороге, в Брундисии, он умер. Поэма «Энеида» была издана в таком виде, в каком она осталась-после его смерти.
В начале своей творческой деятельности Вергилий идет по пути неотериков. Он принимает их программу — считает необходимой учебу у александрийцев — обогащает язык и стиль своей поэзии, тщательно отшлифовывает гексаметр, а также придает большое значение созданию новых жанров — поэзии малых форм.
Первое значительное произведение поэта — «Эклоги» или: «Буколики» — сборник из десяти стихотворений, объединенных общим характером (пастушеские стихотворения), размером (гексаметр) и формой7.
Идиллии, или буколики, сформировались как жанр эллинистической поэзии в III веке до н. э. Они известны нам по творчеству александрийского поэта Феокрита. Идиллия — небольшая, написанная гексаметром в форме диалога или монолога сценка. Она не имела внешнего сюжета, но более или менее ярко воспроизводила некоторые детали быта, человеческого поведения или даже отдельные черты характера. Идиллии Феокрита были разнообразны по содержанию, но среди них есть десять буколических. В них изображается соревнование пастухов в пении, их рассказы о любовных переживаниях. Пастушеские идиллии связаны с народной поэзией. Нередко в них фигурирует мифологический герой пастушеского фольклора — Дафнис. Поочередное пение, плач
7 Слово «эклога» значит «отобранное», отдельно обнародованное произведение небольшого размера. «Буколика» указывает на то, что стихотворение относится к пастушескому жанру (bucolos—волопас). См. Вергилий,. Сельские поэмы, пер. С. Шервинского, М.—Л., 1933.
по умершем Дафнисе, рефрены — все эти черты народного творчества органически вошли в идиллию.
Феокрит — горожанин. Его пастухи — это условная маска,, которой он пользуется для того, чтобы на лоне природы раскрыть любовное томление. Феокрит иногда иронически отно-сится к своим героям, он не сливается с ними, подчеркивает их непосредственность, даже наивность. Ирония Феокрита — черта очень привлекательная, она смягчает серьезность идиллий, сообщает им внутреннее обаяние.
Вергилий заимствует у Феокрита буколические, или пастушеские идиллии, воспевающие сельскую жизнь и объединенные любовной темой. В своих эклогах Вергилий очень близок к Феокриту. Он часто дословно переводит целые куски, иногда изменяя лишь отдельные детали, соединяет воедино строки из разных стихотворений.
Для Вергилия использование жанра идиллии было не только внешним, формальным следованием традициям неотери-ков, разрабатывавших различные виды александрийской поэзии. Для этого у него были глубокие внутренние причины. Дело в том, что утомленное войной римское общество мечтало о покое, оно воспринимало тихую сельскую жизнь, чуждую всяким суетным стремлениям, как идеал, противостоящий разладу и смутам, раздирающим большой город. Уже в течение многих лет философы-моралисты объясняли все несчастья Рима честолюбием и стремлением к обогащению (ambitio et avaritia).
При этом мелкие свободные крестьяне, идеология которых была близка Вергилию, особенно страдали от гражданских войн, конфискации земель, вынужденной пролетаризации. Они видели счастье в прошлом, и идиллическая жизнь сельских жителей казалась им особенно привлекательной.
Близость Вергилия к Феокриту особенно заметна во II и III эклогах, которые, как полагают, были написаны первыми. Том не менее и в этих, наименее самостоятельных стихотворениях привлекает искренность Вергилия в выражении чувств; поэтому уже древние предположили, что страстные любовные излияния пастуха Коридона (II эклога) —это выражение чувств самого поэта.
Другие эклоги более самостоятельны, хотя они и содержат много реминисценций из Феокрита. В V эклоге два пастуха соревнуются в пении, как и у Феокрита. Но песнь о воскресении Дафниса звучит у Вергилия как гимн, и древние ппдели в ней аллегорический рассказ об обожествлении К )лия Цезаря.
В отличие от Феокрита Вергилий внутренне близок изображаемому им миру, он отождествляет себя, свои мысли и чувства с мыслями и чувствами своих героев. В эклогах много личного, биографически достоверного. В то же время его герои гораздо более условны, чем пастухи Феокрита.
Греческий поэт дорожил некоторыми географическими приметами родной Сицилии или Аркадии — центров буколической поэзии. Он с большим мастерством изображал пейзаж, отдельные детали быта. Для Вергилия гораздо важнее внутреннее единство в настроении героев, его меньше интересуют реалистические детали, он предпочитает им некую пасторальную условность. Пейзаж теряет у Вергилия свои географические признаки, становится или отвлеченным, или смешанным, греко-италийским.
Вергилий обогатил идиллию, раскрыв через условную маску пастуха интенсивность переживаний современного ему человека. Сложные и напряженные чувства — любовные муки, ревность, отчаяние, оскорбленное самолюбие, стремление бежать из города в тишину сельской жизни поэт выражает в субъективно окрашенной форме. Нередко он близок к Катуллу по глубине и силе переживания, но чувства его выражают греко-римские пастухи, песни которых композиционно тщательно продуманы и стройны.
В десятой, по-видимому последней написанной им эклоге, поэт выводит не пастуха, а своего современника и друга, элегического поэта Корнелия Галла, который продолжает развивавшуюся в других эклогах тему влюбленного пастуха (см., например, VIII эклогу), говоря о тоске по покинувшей его возлюбленной.
Поэт умело пользуется рефренами, повторами, аллитерациями и системой образов, присущих александрийской поэзии. Песенное членение Феокрита приобретает у Вергилия классическую стройность и строгость; изображая переживания страдающего или обманутого влюбленного, поэт так глубоко проникает в его чувства, что новое, субъективно-лирическое содержание начинает преобладать над буколическим. Мы имеем здесь основания говорить о вызревании жанра элегии на буколическом материале.
Вергилий расширяет жанр буколики. В рамках пастушеского стихотворения он говорит о волнующих его современников идеологических и политических вопросах. Непосредственные намеки на биографические события содержатся в I и IX эклогах.
В I эклоге беседуют два пастуха. В жалобах одного из
них, Мелибея, потерявшего свой скудный участок земли и вынужденного покинуть родину, чувствуется горечь, которую испытывали реальные италийские крестьяне, измученные гражданскими войнами, истомленные неурядицами, сгоняемые с земли и тоскующие о покое и мирной жизни. В буколический рассказ врываются факты, взятые из жизни:
Тщательно вспаханный пар получит солдат нечестивый, Варвар — эти посевы! Вот куда привело несогласье Граждан несчастных у нас! Для них мы поля засевали!
(I эклога, ст. 70—72, перевод С. А. Ошерова).
Другой пастух, Титир, чудом уцелел среди этих опасностей и чувствует себя счастливым. Он от лица поэта, как полагают, благодарит божественного юношу (Октавиана) за предоставленное ему счастье наслаждаться пастушеской жизнью.
О, Мелибей! То бог нам этот покой предсставил, Ибо он будет мне богом всегда, и алтарь его часто Нежный козленок из наших хлевов напоит своей кровью.
(ст. 6—8).
Так поэт устами пастуха превозносит «божественного юношу» за сохраненное ему имение задолго до официального обожествления Октавиана. Здесь показаны судьбы и переживания италийского, крестьянина, связанные с определенными событиями политической и социальной жизни.
В IV эклоге поэт хочет воспеть в форме пророчества о рождении чудесного младенца наступление великих времен, дать описание грядущего золотого века.
Поэт, надеясь на наступление мира в связи с примирением Октавиана с Антонием, и возлагая большие надежды на Брундисийский мир (40-й год), выражает в этой эклоге чаяния различных слоев италийского общества о мире. В символико-мифологической форме описывает он чудесную жизнь, которая наступит с рождением младенца и будет становиться все лучше по мере его роста. Сам он готов стать певцом этих великих событий.
До последнего времени существуют различные мнения о том, кого имел в виду Вергилий, воспевая младенца, который принесет благоденствие. Одни считали Вергилия проповедником мессианизма, полагая, что в образе младенца поэт изобразил грядущее явление Мессии — искупителя человеческого зла. На этом основании в средние века в поэте^ видели пророка— провозвестника христианства. Но идея эта неосновательна прежде всего потому, что Мессия в иудейских учениях активен, в то время, как роль младенца полностью пассивна.
2 К. П. Полонская
17
Он ничего не делает, самый факт его рождения несет с собой золотой век8. Нельзя также согласиться с многочисленными предположениями, связывающими концепцию золотого века у Вергилия с появлением на свет того или иного реального младенца, будь то ожидавшийся ребенок Октавиана, сын консула 40 года Азиния Поллиона или кто-либо другой. Вернее всего предположить, что чудесное дитя это и есть сам Золотой век, воплощенный в конкретное понятие ребенка. Воцарение этих счастливых времен связывается с личностью Октавиана 9.
Историческое значение «Буколик» заключается в том, что Вергилий на основании феокритовой Аркадии создал свой, утопический и идеальный мир, далекий от неурядиц, раздиравших государство, внес в идиллию субъективные переживания отдельного человека, с силой и глубиной раскрыл любовную тему, впервые в. римской литературе заговорил об обожествлении правителя, принял и сознательно пропагандировал его программу, дал развернутую картину утопического золотого века под его эгидой.
«Буколики» сделали Вергилия известным. Его лойяльное отношение к личности Октавиана и к его политике также способствовали признанию поэта. Попав в кружок Мецената, Вергилий, по его поручению., принимается за новый труд и в течение семи лет создает поэму «Георгики»10.
«Георгики» создавались в годы, когда Октавиан, приобретая все большее влияние, расправился с Секстом. Помпеем и с Лепидом, вел успешные войны с иллирийцами, затем, разбив Антония, покорил Египет, подчинил своей власти весь Восток и с триумфом вернулся в 29 году в Рим. Именно в это время Вергилий и прочитал ему свое новое произведение.
Основная тема поэмы полностью соответствовала намеченной Октавианом программе, привлекавшей к нему симпатии средних слоев уже не только римского, но всего италийского населения. Октавиан, чтобы упрочить свои позиции и в городе и в деревне, предлагал восстановить разрушенное многолетними войнами сельское хозяйство, укрепить мелкое землевладение путем вывода части городского неимущего населения на землю. Один из пропагандистских лозунгов Окта
8 Н. А. Машкин. Принципат Августа, М.—Л., 1949, стр. 239 и сл.
К. Buchner. Р. Vergilius Маго der Dichter der Romer, Stuttgart, 1957, столб. 190—192.
,0 «Георгики» — поэма о земледелии (от греческого слова georgos — крестьянин, земледелец). См. Вергилий. Сельские поэмы, п.ер. С. Шервин-ского, М.—Л., 1933.
пиана сводился к призыву возродить прежнее величие Рима путем возврата к скромной жизни землепашцев. Такая программа как нельзя более соответствовала настроению Вергилия.
Вергилий построил «Георгики» по обычной схеме дидактических сельскохозяйственных сочинений. Поэма состоит из четырех книг. Первая трактует о земледелии, вторая — о разведении деревьев, особенно о виноградарстве, третья посвящена скотоводству и четвертая — пчеловодству. В создании «Георгии» Вергилий уже не следовал какому-нибудь одному образцу, но тщательно изучил и в какой-то мере использовал произведения различных греческих и римских авторов — дидактические поэмы Гесиода, Никандра и Арата, римские труды по агрономии (в частности, незадолго до этого вышедший трактат. Варрона «О сельском хозяйстве») и другие произведения. Поэтическими образцами Вергилию служили творения греков: Гомера, Каллимаха, Аполлония Родосского и излюбленного им Феокрита, а также латинских авторов, особенно Энния и Лукреция.
Цель Вергилия выходила далеко за рамки дидактической поэмы, и специальные вопросы его интересовали лишь постольку, поскольку он мог в связи с ними поставить более общие проблемы. Принятый им новый аспект способствовал тому, что в «Георгиках», как до того в «Буколиках», Вергилий, даже подражая своим учителям в деталях, преображает целое, освещает его совершенно иным внутренним светом и, создав новое по стилю произведение, наполняет его новым содержанием.
Основная задача поэта — возвеличить и воспеть сельский труд, упорный и тяжелый, но единственно дающий гарантию безбедного существования.
Сельскохозяйственные занятия приносят счастье и духовное обновление, а жизнь крестьянина намного предпочтительнее суетной жизни горожан. Это — тема «Буколик», но она предстает здесь в обогащенном виде, вводится в противопоставлении города и деревни.
В самом деле, горожане гонятся за призрачным и суетным счастьем в то время, как им приходится
... облившись братскою кровью,
Дом и свой милый порог менять на глухое изгнанье, Родины снова искать, не под тем уже солнцем лежащей... А земледелец вспахал кривым свою землю оралом, — И обеспечен на год. Он родине этим опора,	i
Малым Пенатам, стадам коров и волам заслуженным.
(11,510—515).
В отличие от «Буколик», сельский мир в этой поэме уже не отвлеченная утопия и не условная Аркадия. Это италийская земля, родная Италия, сохранившая следы далекого, счастливого прошлого, Сатурнова века. Возможность счастливой жизни становится теперь реальной; оказывается, сельский труд должен не только принести практические результаты, но и духовно обновить людей (I, 145—146). При этом преобразующая роль италийской земли предопределена богами (II, 136 и сл.). В доказательстве и развитии этой идеи заключена дидактика поэмы — не столько сельскохозяйственная, практическая, сколько идеологическая. Эта направленность и отличает поэму Вергилия от послуживших ей образцом дидактических произведений, в частности, от «Трудов и дней» Гесиода, хотя первая книга поэмы содержит много практических советов и наставлений и близка к своему образцу.
Впрочем, по ходу изложения практических наставлений, связанных с той или иной отраслью сельского хозяйства, становится все меньше, а идеологическая сторона выступает резче. Дело в том, что в поэме последовательное изложение советов и поучений перемежается с отступлениями, которые не связаны с практической дидактикой, но разнообразны по содержанию и раскрывают идейную сущность поэмы. Исследователи отмечают, что чем дальше, тем больше становится этих описаний, тем более самостоятельный характер они приобретают п.
В наиболее значительном отступлении I книги, например, поэт в связи с важными для посевов приметами говорит об ужасных небесных знамениях, явившихся в год смерти Цезаря (I, 463—488). Это великолепное описание насыщено «романтикой ужасного»; поэт заставляет читателя забыть, что послужило для него поводом, но раскрывает свои политические настроения, отвращение перед гражданскими войнами, веру во всякого рода пророчества, прорицания, страшные знамения.
Пафос второй книги заключается не столько в советах по разведению культур, важных для садоводства Италии, сколько в восхвалении италийской земли (laus Italiae).
Италия не только благодатная по своим урожаям земля, но и родина славных мужей. Именно здесь должна осуществиться счастливая жизнь, это и предопределяет историческое значение Италии для всего мира. Поэт пишет также, каким путем добиться такой жизни.
11 Г. Забулис. «Георгикп» Вергилия. Диссертация, Вильнюс, 1962.
В III и IV книгах поэмы гораздо большее значение приобретают описания и отступления. В III книге, где речь идет о скотоводстве, даны живописные и выразительные описания копей и коров, но особенно важен философский пафос этой книги. Раскрывая, перед читателями биологические стороны жизни животных, касаясь ухода за ними, содержания и корма, рассказывая о периоде случки, поэт говорит о силах Венеры, придавая этим силам широкий, как у Лукреция, обобщающий характер естественного, непреодолимого вечного начала и далеко выводя эту тему за пределы ее практического значения. Великолепное описание поединка быков из-за самки, дающее почувствовать всеобщий характер и грандиозность силы любви, заключается следующими строками:
Так-то всяческий род на земле, и люди, и звери, И обитатели вод, и скотина, и пестрые птицы В буйство впадают и в жар; любовь для всех них едина.
(III, 242—244).
Другая тема книги —тема смерти, которая вводится в связи с рассказом о падеже скота от эпидемии в Норике. Болезнь, которой поражены животные, описана так близко к рассказу Лукреция о чуме в VI книге его поэмы, что и здесь-можно увидеть обобщение: смерть, как и любовь, могучая сила природы, распространяющаяся на все живое. «Дидактическая книга о животноводстве стала своеобразным трактатом о силе жизни и смерти в природе» 12.
Однако мрачные картины, заключающие эту книгу, не дают оснований считать Вергилия пессимистом. Наоборот, как у Лукреция вечен круговорот природы и единство противоположных начал — жизни и смерти, так и у Вергилия вслед за III книгой, в книге IV, посвященной пчелам, содержится утверждение жизни в чистых, идеализированных ее формах. Даже лексика этой части поэмы позволяет предположить, что, говоря о пчелах, поэт имеет в виду людей (см., например, рассказ о поединке пчелиных царей, ст. 66 и сл.). В слаженной жизни пчел поэт пытается увидеть утопическую картину согласной жизни граждан.
Почти половину IV книги занимает эпизод об Аристее: Это вполне самостоятельная небольшая поэма. Дидактический материал — рассказ о способе зарождения пчел в трупе павшего животного — является лишь формальным поводом для поэтического пересказа трех мифов (об Аристее, о Про
12 Г. Забулис, К вопросу о композиции «Георгии» Вергилия, Уч. зап. Вильнюсского гос. университета,. XXXI, Литература, II, 1960, стр. 196.
тее, об Орфее и Эвридике), искусно вставленных один в другой и дающих пример эпиллия александрийского типа со строго выдержанной рамочной композицией.
Поэт глубоко воспринимает эпикурейский идеал Лукреция, ему близок страстный тон и убежденность поэта-философа, но он считает возможным достигнуть безмятежной жизни не через эпикурейское приобщение к великой доктрине материалистической философии, а путем обращения к сельскому труду и в близости к природе. «Счастлив тот, кто мог познать природу вещей, — пишет он, имея в виду Лукреция и его поэму «О природе вещей», — и попрал всяческие страхи, неумолимый рок и даже смерть. Но блажен и тот, кто признает и сельских богов, — Пана, старика Сильвана и сестер Нимф» (II, 490—494). В мировоззрении Вергилия, таким образом, «мечтания эпикурейца смыкаются с политическими и идеологическими задачами империи, и эпикуреец отступает перед идеологом консервативно-религиозной реставрации» 13.
В поэме «Георгики» Вергилий развивает ряд намеченных в «Буколиках» тем. В этой связи можно назвать и идею обожествления смертного (см. I, 23; I, 498; III, 40), и любовную тему (III, 244; III, 257; III, 266; IV, 464), и, особенно, тему счастливой жизни людей в непосредственной близости к природе. Поэт не только отталкивается от жестокого настоящего (I, 506—508), но и конкретизирует свой идеал на италийской земле. Италийский патриотизм — то новое качество, которое отчетливо выступает в поэме Вергилия. Новая разработка этих тем вызывает к жизни новые стилевые особенности и требует нового, по сравнению с «Буколиками», композиционного решения.
«Георгики» при всей значительности своего содержания не отличались композиционным единством, не имели ни условного, ни мифологического, ни тем более реально-исторического героя. Новая, идеологическая дидактика требовала разнообразия содержания, нарушала жанровую цельность дидактической поэмы.
Принятие нового строя и его идеологических принципов побуждало поэта создать единое по мысли произведение, посвященное историческим судьбам римского народа. Выполнения этой задачи требовали Август и Меценат. Римское общество ждало от Вергилия произведения, воспевающего деяния Августа.
Утверждение программы Августа и прославление его лич-
59 И. М. Тройский. История античной литературы. Л., 1951, стр. 385.
кости в условиях развившегося в римском обществе I века индивидуализма и, в то же время, еще достаточно прочных республиканских представлений было сопряжено с известными трудностями. Поэт понимал это. Вот почему вместо исторической поэмы Вергилий задумал большой историко-мифологический эпос — поэму «Энеида»14. Он работал над ней десять лет, вплоть до своей смерти, и считал, что для окончательного завершения ему нужно еще три года.
Поэт завещал друзьям уничтожить незаконченное произведение. Тем не менее, по распоряжению Августа поэма была издана без изменений. Вот почему в тексте можно заметить некоторую непоследовательность в развитии сюжета, неровность в изложении, незавершенные гексаметры (таких строк 58) и даже пробелы (см., например, III, 340).
Вергилий писал свою поэму по строго намеченному плану. Считают даже, что он изложил ее прозой, а потом переделывал в стихи, работая не подряд, а над теми частями, которые его более всего в данный момент интересовали, а потом уже связывал их между собой.
Вергилий задумал «Энеиду» как национальный эпос о судьбах римского народа и государства. Все созданное им до этого показывает, как в сознании поэта формировалась мысль о том, что золотой век осуществился, наконец, в Италии через деяния Августа. Римскому народу, по его представлению, уготовано великое будущее, и Вергилия увлекает мысль показать, как с самой колыбели римского народа история развивалась по этому пути, как в поступках людей, руководимых богами, осуществлялась историческая неизбежность, и какую борьбу вели люди, как страдали и гибли они, идя к тому, что, казалось, непреодолимо предначертано судьбой.
Величие римской истории было, по концепции Вергилия, неразрывно связано с торжеством Августа, подателя всех благ и носителя могущества Рима. Даже недавняя история приобретала особый смысл и значительность, так как вела к этой конечной цели. Исторические события поэт считает непосредственным продолжением мифологических, ставит их в один ряд и воспринимает как священную и нормативную историю всего народа.
Римляне всегда идеализировали свое прошлое и окружали его ореолом непреложного авторитета. Реставрационный характер политики Августа, естественно, наталкивает поэта на мысль воспеть подвиги римского народа и его вождей в
14 Вергилий. Энеида, пер. В. Брюсова и С. 'Соловьева. М.—Л., 1933.
образах мифологических героев, показать преемственность староримских традиций и их роль вплоть до настоящего времени, раскрыть в прошлом черты настоящего, которое таким образом освящалось и утверждалось незыблемым авторитетом мифологического и легендарного прошлого.
Для того, чтобы воспеть судьбы Рима и личность Августа, поэт выбрал миф о древнейшей истории Лациума, связанный с именем троянского героя Энея. Миф этот был известен очень давно, еще во времена Невия. Римляне вели свое происхождение от Энея, и на этом основании утверждалась связь между двумя великими народами, а также обосновывалось право римлян на владычество над Востоком. Во время принципата миф этот приобрел актуальность, так как род Юлиев, к которому через Цезаря принадлежал и Август, возводил свою родословную к богине Венере, матери Энея. Обожествление Августа, таким образом, приобретало основу в мифе.
Другой цикл легенд и мифов группировался вокруг основания Рима и был связан с преданием о царе Латине, о предводителе рутулов Турне, об основателе Альбы-Лонги Аскании. Уже в рассказах древних историков фигурировал брак Энея с дочерью Латина Лавинией.
Сюда подключались также сказания о карфагенской царице Дидоне, покончившей жизнь самоубийством. Возможно, что именно Невий связал ее имя с именем Энея и мотивировал вражду между Карфагеном и Римом несчастной любовью царицы.
Стремление создать общенациональный, значительный по содержанию эпос, мифологическая концепция, а также ориентация на прошлое побудили Вергилия обратиться к Гомеру и как бы вступить с ним в соревнование. В этом отношении предшественником Вергилия был уже Энний, традициям которого Вергилий, несомненно, следовал. Тем не менее, новое и очень современное содержание «Энеиды» обусловило и качественное отличие ее не только от поэм Гомера, но и от «Анналов» Энния.
Традиционный эпический материал поэт располагает по заимствованной у Гомера схеме, копирует у него ряд приемов, мотивов, ситуаций, отдельных сцен и даже выражений. Но точно так же, как греческие трагики, воспроизводя миф, наполняют его совершенно новым содержанием, так и Вергилий в своей поэме во многом далек от Гомера.
«Энеида» Вергилия — поэма глубоко рационалистическая, насквозь пропитанная современной проблематикой, целиком основанная на достижениях всей предшествующей литерату
ры, греческой и римской. Она тщательно продумана, организована, классически совершенна и ни по стилю, ни по духу своему совершенно не похожа на созданные за восемь столетий до того поэмы Гомера, формировавшиеся в период разложения родового строя на основе народного творчества. Сопоставление Вергилия с Гомером интересно не столько с точки зрения выяснения сходства, сколько для того, чтобы проследить различие в их мировосприятии, так как оно особенно ясно обнаруживается на сходном, в данном случае эпическом, материале.
Вергилий подошел к своей работе как добросовестный учёный. Он бережно относится к материалу, тщательно изучает не только легенды, но и археологические, исторические, этнографические источники, специально отправляется в Грецию и Малую Азию для углубления и проверки своих сведений.
В то же время поэт очень умеренно пользуется александрийской ученостью, хотя в стиле его чувствуется несомненная близость к александрийской поэзии.
Вергилий сам разделил поэму на 12 книг, т. е. решил, что ее объем должен быть в четыре раза меньше, чем объем обеих вместе взятых поэм Гомера. Как и александрийские поэты, он отказывается от обширного эпоса и тяготеет к замкнутым эпйллиям. Но по глубине содержания «Энеида» не должна была, по замыслу автора, уступать поэмам Гомера.
Еще с древних времен «Энеиду» принято было делить на две части. Книги I —VI (I часть) содержат рассказ о бегстве Энея из горящей Трои и о его приключениях по дороге в Лациум; здесь описываются буря, кораблекрушение, задержка в Карфагене и роман с Дидоной, отплытие из Карфагена, остановка в Сицилии, встреча с Кумской Сибиллой и путешествие в подземное царство. Эту часть сравнивали с «Одиссеей», так как находили в ней ряд близких черт и даже реминисценций.
Книги VII—XII (II часть поэмы) посвящены подготовке противников к боям, описанию сражений, военным эпизодам и боевым действиям, в особенности подвигам Энея и поведению Турна, главного врага Энея. Исполняются веления судьбы: Эней должен жениться на Лавинии и заложить основы римскому царству. Эту часть сближали с «Илиадой».
Однако идейное содержание и внутренний смысл «Энеиды» гораздо сложнее, чем внешняя группировка событий. Если движущей пружиной в «Илиаде» был гнев Ахилла, а в «Одиссее» — стремление героя вернуться,на родину, к семье
<и близким, то действиями Энея руководят сверхличные, не от него зависящие судьбы, — рок, ведущий к исполнению возложенной на него исторической миссии. Осуществление этой миссии — основание латинского государства через борьбу и преодоление различных препятствий, как внутренних, лежащих в человеческой натуре, так и внешних, заключающихся в подчинении и завоевании врагов, — таков пафос «Энеиды», объединяющий обе части.
Эта задача отчетливо выражена уже в первых строках поэмы, содержащих как бы краткое ее содержание и в то же время воспроизводящих традиционный эпический зачин: «Я пою оружие 15 и мужа 16, который первым прибыл с берегов Трои в Италию и к берегу Лавиния 17 18, гонимый роком ,8. Он много скитался по землям и по морю 19, (преследуемый) силой всевышних богов из-за гнева злопамятной Юноны20, много также выстрадал на войне 21, пока не основал, наконец, город и не внес в Лациум богов, а оттуда и повели начало латиняне, отцы Альбы-Лонги и высокие стены Рима»22 (I, 1—7).
Поэма Вергилия, как оба произведения Гомера, строится в двух планах: божественном и человеческом. Оказывается, богиня Юнона, .чтобы помешать троянцам выполнить предначертания рока, задерживает их в пути. Эта богиня покровительствует Карфагену и желает его возвеличить. Юнона, еще по гомеровской версии, враждебна троянцам, а теперь ее вражда усугубляется тем, что они должны дать начало новому, молодому народу, сопернику и врагу пунийцев. Вот почему она
К Лацию долго троян не пускала, и многие годы
Роком гонимы, они вокруг всех побережий блуждали:
Стоило стольких трудов дать начало Романскому роду.
(I, 31—33; везде, где не оговорено специально, перевод В. Брюсова).
55 Т. е. «сражения» — намек на «Илиаду», как указывает древний комментатор Сервий.
16 Т. е. «героя» -- указание на «Одиссею», по мнению того же Сервия.
17 Город, который будет основан Энеем.
18 Здесь уже можно увидеть отличие от Гомера: рок — это та сила, которая руководит Энеем.
19 Опять намек на тему «Одиссеи».
20 Параллель с «Одиссеей» подчеркнута тем, что и у Гомера странствования Одиссея были вызваны гневом Посидона.
21 Подобно героям «Илиады».
22 Эти слова раскрывают характер исторической миссии Энея и принципиальное отличие «Энеиды» от поэм Гомера.
Гнев Юноны проходит как одна из основных тем через всю поэму. Стержнем поэмы является то. что Юпитер содействует исторически предопределенным победам троянцев, его ясная воля и разум совпадают с велениями судьбы и должны восторжествовать, а Юнона выступает как его антагонист, всячески ему препятствует и возбуждает против троянцев божественные и адские силы, стремясь любыми средствами помешать неизбежному року. Тем самым в деятельности Юноны заключено ее конечное поражение.
В стихах 8—296 первой книги австрийский исследователь Пёшль видит как бы увертюру к поэме. Здесь содержится описание бури, которая разметала весь флот троянцев, а их самих прибила к берегам Африки, неподалеку от строящегося царицей Дидоной Карфагена. Этот эпизод начинается гневом Юноны и замыкается пророчеством Юпитера, он вмещает все основные мысли и мотивы целого. Дается даже направление, ио которому будет развиваться действие23.
Юнона заставила Эола выпустить на волю ветры. И вот грохочет небо, разверзаются бездны моря, время от времени молнии прорезают мрак ночи и озаряют корабли, разбивающиеся о скалы, и людей, которые с воплями гибнут. Описание бури сообщает читателю то трагическое настроение, которым проникнута поэма.
Отчетливо противостоят друг другу Юнона и Юпитер, намечена также роль человека, через деятельность которого должно восторжествовать начало, способствующее утверждению власти Рима. Это Эней. Процесс внутреннего созревания Энея, его становление как истинного героя, на практике осуществляющего волю Юпитера, намечены в сцене бури й раскрыты в первой половине поэмы. Но ему придется выдержать большую внутреннюю борьбу прежде, чем он придет к сознанию своего долга и сможет противостоять тем людям, которые будут мешать ему в исполнении его задачи (Дидона, Тури).
В начале поэмы Эней еще не стал прозорливым начальником флота, деятельным и энергичным командиром, уверенным в себе вождем. Он горько плачет, сокрушаясь о том, что не погиб под стенами родной Трои, и что ему предстоит принять смерть здесь, в волнах моря. Это человек, весь находящийся во власти прошлого, и даже в последний, как он думает смертный час, мысли Энея там, в сожженном городе, среди павших товарищей:
23 V. Poschl, Die Dichtkunst Virgils, W.ien, 1950, стр. 33 и сл.
Холод объемлет Энеевы члены: он дрогнул и, к небу
Длани подняв, со вздохом тяжелым так восклицает: «О! стократно блаженны, которым под взором собратьев Пасть предназначено было под Трои великой стенами! О, Диомед! герой из героев данайских сильнейший! ?4не ль суждено избежать твоей могучей дегницы? , Я ль не мог сгибнуть на битве с тобой, на полях Илиона, Там, где огромный погиб Сарпедон и где Симонс быстрый Столько унес под волнами шеломов, щитов и героев!»
(I, 92—100, пер. И. Шершеневича).
Даже когда Энею приходится действовать, он ..весь находится во власти прошлого и лишь
... ликом
Изображает надежду, скорбь злую в душе подавляя.
(I, 208—209)..
Из пророчества Юпитера становится известно то, чего пока еще не знает сам Эней: боги намерены вознести его до небес:
... дикие сломит
Он племена и пародам законы поставит и стены.
(I, 264—265).
За царством Энея последует город Альба-Лонга, основанный его сыном Пулом, а спустя ряд поколений возникнет и Рим, город славного народа, власти которого Юпитер не ставит пределов ни во времени, ни в пространстве (ст. 278—279). В пророчестве Юпитера Вергилий использует прием, который, повторяясь несколько раз, проходит через всю поэму: предсказание, в котором мифологические легенды переплетаются с историческим прошлым. От этого прошлого зависят и современные события. Они приобретают значение непререкаемого авторитета, так как даны в форме пророчества. Мы узнаем, что
Чудный возникнет из рода Троянского Кесарь, который Власть Оксаном свою ограничит, звездами — славу, Юлий, — имя ему перейдет от великого Юла.
(I, 286—288).
В связи с его появлением наступит вожделенный мир, навсегда прекратятся братоубийственные распри, настанут справедливые времена.
Так намечена главная тема поэмы. Вся первая ее половина посвящена тому, как через физические и нравственные испытания Эней подготовляется для выполнения своей роли.
В первой книге содержится также нечто вроде пролога к трагедии карфагенской царицы Дидоны. Это рассказ богини
Неперы, из которого и читатели, и сам Эней узнают ее историю: после того, как преступный брат Дидоны в слепой жажде денег убил ее мужа Сихея, царица бежала из родного города, прибыла с преданными ей людьми на побережье Африки, и строит здесь новый, могучий и великий город.
На стенах храма богини Юноны, который видят троянцы, прибыв к карфагенскому берегу, изображены картины гибели Грои — выразительный рассказ об их злоключениях и бедах. 1а шесть лет, которые Эней и его спутники провели в странствиях, грустная слава о трагической гибели их родного юрода распространилась по всему миру, дошла до царицы Цидоны, запечатлена в творениях художников. Это зрелище 1лубоко волнует Энея. Так Одиссей был взволнован на пиру у Алкиноя, услышав рассказ слепого аэда Демодока о троянской войне. Но значение этого эпизода заключается не только в том, чтобы заставить Энея, подобно Одиссею, еще раз задуматься о пережитом. Это как бы психологическая мотивировка любви Дидоны, которая возникла из сочувствия к скитающемуся в течение многих лет Энею. Дидона уже знает <> страданиях троянцев, сердце ее открыто навстречу гонимому судьбой и так много пережившему Энею. «Горе сама испытав, учусь помогать я несчастным» (ст. 630), — говорит она Энею при первой встрече.
Карфагенская царица принимает путников, как дорогих гостей, устраивает в их честь роскошный пир, и по ее просьбе Эней на пиру рассказывает о гибели Трои, страшных событиях роковой ночи, бегстве, шестилетних скитаниях, — обо всем том, что ему пришлось пережить вплоть до момента рассказа. Композиционный прием этот соответствует рассказу Одиссея на пиру во дворце царя феаков, но цель его не только в описании испытаний, но и в том, чтобы показать, каким был Эней, уходя из Трои, как мужал он, прежде чем в конце первой половины поэмы предстать для выполнения своей задачи.
Рассказ Энея глубоко волнует Дидону. И хотя поэт, по гомеровскому образцу, объясняет любовь Дидоны и Энея волей богов, в частности Венеры, но психологическая мотивировка чувства Дидоны дана гораздо более убедительно. Слушая рассказ Энея,
царица, уже уязвленная страстью, В жилах рану питает, сжигаема пламенем тайным. Доблесть великую мужа в душе вспоминает и рода Славу великую; в сердце, врезаны, облик и речи Держатся; страсть не дает отрадного членам покоя.
(IV, 1—5).
Уже нс только чувственное влечение, как это было в античной литературе до Катулла, но и обаяние духовного облика Энея, глубокое сочувствие к его страданиям, восхищение перед его благородством питают любовь Дидоны24. Она глубоко страдает, так как не считает себя в праве отдаться неожиданно нахлынувшей любви, изменить взятым на себя обетам, нарушить клятву верности убитому мужу. Мы сталкиваемся здесь с кругом чувств и переживаний, чуждых эпосу.. Они выражены средствами скорее трагического, чем эпического искусства.
В рассказе Энея (II и III книги поэмы) центральное место отводится взятию Трои и бегству героя из горящего города. События эти, о которых и страшно и больно вспоминать, эмоционально окрашены восприятием рассказчика, притом не грека, а троянца, на глазах которого гибнет Троя — все, что было для него дороже жизни. Взволнованность его рассказа, динамичность описаний, личное отношение говорящего, которое звучит в каждом слове Энея, небольшие отступления и реплики, которые он себе позволяет, по самой сути своей непохожи на рассказ Одиссея о своих странствиях.
Обманная речь грека Синона, который убеждает троянцев ввести в город деревянного коня, — это образец совершеннейшего ораторского искусства искушенных в риторике римлян. В его беседе с троянцами показана губительная, одурманивающая сила слова, раскрывается коварство греков и доверчивая честность троянцев.
Этим коварным речам и преступным-клятвам Синона Верили мы; и нас победили обманы и слезы.
Нас победили, которых никто, ни Ахилл из Лариссы, Ни Диомед не сломил, ни рати бесчисленной сила!
(II, 195—198, пер. И. Шершеневича),
— замечает Эней с грустью.
Не вняв убеждениям Лаокоона, троянцы принимают его страшную смерть как знамение и дружно, под радостные песни, словно в каком-то ослеплении и безумии своими руками втаскивают в город коня, который несет им гибель. Описание этого события исполнено трагической иронии, ибо рассказчик все время думает о том, к чему оно поведет.
Особенно драматична страшная ночь гибели Трои, эпизоды боев и отдельных стычек на улицах, жестокое убийство Приама, поведение Неоптолема, беспощадно и даже цинично
24 М. М. П о к р о в с к п й. Дидона Вергилия и Дездемона Шекспира. Сб. в честь Н. И. Стороженко. М,. 1901.
расправляющегося со старым царем, вспоминающим в эту минуту отца своего убийцы Ахилла, который некогда был великодушен с властителем Трои.
Выразительные картины ночного боя на улицах полны напряженного действия. Они волновали читателей, у которых,, естественно, могли возникнуть ассоциации с событиями гражданской войны в Риме.
Особенное внимание уделено поведению самого Энея в эту ночь, его мыслям, когда он вместе с отцом, сыном и товарищами навсегда покидал охваченный пламенем город.
Эней — верный и преданный сын родины, искренний и убежденный патриот. Единственное его желание — до последнего дыхания сражаться за Трою- и, если надо, погибнуть, здесь же, на улицах города, в честном бою. Вот почему он совершенно не реагирует на первое предсказание — приказ явившегося ему во сне Гектора взять святыни Трои и изображения родных богов (пенаты) и уйти, чтобы основать для них новый город. Уже после этого приказа он бросается в гущу боя, ищет опасности, призывает своих товарищей спасать город, восклицая:
так умрем, на мечи мы ринемся прямо!
Для побежденных спасенье одно — не мечтать о спасенья!
' (И, 353—354).
И величайшей наградой для Энея является то,, что он и его товарищи не бездеятельны, что
не одни только платят кровью возмездие Тевкры;
Также в сердца побежденных порой возвращается доблесть, И победители гибнут Данаи.
(II, 366—368).
И только когда уже нет никакой надежды на победу, когда отступление необходимо и единственно разумно, Эней идет на это. Однако его все врёмя терзает горькая мысль, что он ведет себя недостойно солдата и гражданина, что его долг — остаться в гибнущей Трое. И он снова и снова ищет для себя оправданий:
Трои пожары, пеплы и тени погибших собратьев!
Вас призываю, вами клянусь: не бежал я Данайских Копин, ни острых мечей, и если б судьба мне судила В брани погибнуть тогда, то я достоин был смерти!
(II, 431—434, пер. И. Шершеневича).
Еще раз, теперь из уст богини Венеры, получает Эней разъяснение происходящего, но ему и этого недостаточно.
Он, правда, готов отказаться от участия в боях, чтобы спасти отца, но когда старец Анхиз отвергает это предложение, Эней снова рвется в бой, забыв о предсказаниях.
Меч мой, друзья, дайте меч! День последний зовет побежденных
К Данаям снова пустите меня! Обновленные битвы
Вновь пусть увижу! Не все мы сегодня умрем без отмщенья!
(11,668—670),
— так восклицает Эней, снова устремляясь навстречу смерти. И только третье знамение — нимб, внезапно возникший вокруг головки его сына Аскания, побуждает всю семью бежать.
Эней уходит из города против своей воли. Но ему еще раз в течение этой ужасной ночи придется поступиться своими желаниями, смирить себя, отречься во имя высшей воли от того, что ему дорого. Судьбе угодно, чтобы Эней отказался от любимой жены Креусы. И горько рыдая, но подчиняясь богам, Эней уходит, взвалив отца на плечи и ведя за руку маленького сына. Следуя воле богов, он внутренне еще не осознает ее:
С горестью, с плачем покинул я родины берег и нивы
Трои родной; и как жалкий изгнанник пустился я в море, Взявши товарищей, сына, великих богов и пенатов.
(III, 10—12, пер. И. Шсрщепевича).
Понадобится еще не одно знамение, чтобы Эней исполнился сознания возложенной на него миссии и внутренне созрел для ее выполнения. Путь к этому, как показывает Вергилий, ведет через подавление личной воли, человеческих страстей и стремлений25.
На пиру у Дидоны Эней рассказывает также о приключениях на пути из Трои в поисках новой родины (III книга). Мы уже знаем, что путешествие это завершилось кораблекрушением и остановкой в Карфагене.
Третья книга ближе к Гомеру, чем вторая. Она по своему содержанию соответствует рассказу Одиссея на пиру у Алкиноя. Сходство подчеркивается тем, что Эней плывет по тому же пути, который проделал герой Гомера. Эней проплывает мимо Сциллы, благополучно се объезжая, и пристает к берегу Сицилии, где даже подбирает забытого Одиссеем у Полифема, совершенно одичавшего и страдающего в ужасной обстановке среди киклопов грека Ахеменида.
25 К. Buchner. Р. Vergilins Maro der Dichter der Romer, Stuttgart, 1957.
Очень выразительно напоминание о Полидоре, жертве алчности Полиместра, предавшего друзей-троянцев, и встреча Энея с Андромахой, ставшей после смерти Неопто-лема женой прорицателя Гелена. Поэт снова как бы перебрасывает мостик к Гомеру, хотя и здесь драматически взволнованный рассказ о человеческих страданиях отличается от гомеровского повествования. Динамизм, быстрая смена мест поддерживают и в этой части поэмы беспокойное настроение. Беглецы не находят себе места, они все время вынуждены стремиться вперед, хотя и измучены до предела и готовы остаться каждый раз на том острове, к которому приходит их корабль; но или берег оказывается негостеприимным (так, с Крита, где они решили, было, обосноваться, их прогнала чума, на Строфадах напали страшные птицы-чудовища гарпии), или очередные пророчества гонят их все дальше.
И, все еще против своей воли, плывет Эней, все еще не манят его берега Италии. Позже он скажет Дидоне, что
Если б судьбы позволили мне по своим начертаньям Жизнь проводить и труды по своей улаживать воле, Прежде всего я Троянский град охранял бы и прахи Милые предков, стояли б высокие Приама стены, И побежденным воздвиг бы я новые Пергамы дланью. Но мне к Италии плыть, великой, Аполлон Гриней:кий, Плыть к Италии мне повелело Ликии слово.
(IV, 340—346).
Во время пути ряд предзнаменований уточняет путь Энея и его спутников. Тут и главное пророчество Аполлона, направляющее их на поиски тех земель, откуда когда-то пришли сами троянцы (любопытная для концепции «Энеиды» деталь: не новых земель ищут они, но возвращаются на свою древнюю прародину), и расшифровка этого предсказания Пенатами, и указание на то, что они совершили ошибку, обосновавшись на Крите, в то время, как им следует стремиться к италийским берегам, и вешание гарпий о страшном голоде, который им придется пережить, и, наконец, предсказание прорицателя Гёлепа.
Свое повествование Эней завершает рассказом о смерти отца.
Четвертая книга посвящена несчастной любви царицы Дидоны. Глубина и патетика в описании любовной страсти достигают здесь наивысшего напряжения, а образ Дидоны раскрывается как подлинно трагический. Конфликт разрешается отъездом Энея и самоубийством Дидоны, но это
3 К. П. Полонская
33
внешнее проявление внутреннего конфликта, борьбы чувства и долга в каждом из героев.
Четвертая книга — драматизированный эпиллий, в котором речи и монологи героини занимают большое и самостоятельное место. Она открывается жалобами и проклятиями, которые Дидона призывает на свою голову в случае, если она нарушит клятву верности умершему мужу. Как и в «Царе Эдипе» Софокла, мы чувствуем трагическую иронию этих слов и содрогаемся от предстоящих несчастий. Драматургическим приемом является также изображение рядом с царицей ее советчицы и подруги — сестры Анны, которая помогает героине принять решение, утешает ее и стремится облегчить тяжесть клятвопреступления.
Психологически тонко мотивируется поведение Дидоны, которая забыла о своих делах и обязанностях и уже не занимается строительством города. Она упивается рассказами Энея, заставляет его снова и снова повторять одно и то же, ласкает сына его, ища в ребенке сходство с отцом. Злокозненная Юнона, желающая задержать Энея в Карфагене, не пустить его в .Италию, способствует тому, что на охоте, во время грозы, в заброшенной пещере любовники соединяются.
Первый был этот день причиной погибели, первый
Всяческих зол. Не смущаясь уже ни молвой, ни приличьем, О потаенной любви не хочет думать Дидона:
Браком это зовет, прикрывая свой грех этим словом.
(IV, 169—172).
Некоторое время Дидона и Эней счастливы в Карфагене. Поэт называет их «влюбленными, забывшими о лучшей славе» (ст. 221). Он изображает Энея в дорогих тирийских одеяниях, увлеченно строящим город, а недоброжелательная молва передает даже, что
Зиму, на всем протяженьи, они посвящают веселью, Оба о царствах забыв, постыдной плененные страстью.
(IV, 193—194).
Так Одиссей задерживается у Кирки или у нимфы Калипсо по дороге в родную Итаку. Но за внешне сходным приемом скрывается глубокое внутреннее различие.
И вот наступает третий акт драмы: Меркурий передает Энею приказ Юпитера — вспомнить о своем назначении, по* кинуть милые сердцу места, плыть ‘ к берегам Италии.. Огромным усилием воли подавляет Эней чувство к Дидоне. Он старается не допустить жалость в свое сердце, но в душе обливается слезами (IV, 445—449). Второе напоминание
Меркурия заставляет его, наконец, бежать. Он делает это ночью, тайно, и как раньше не было сил уйти из Трои, так, и теперь мучительно тяжело покинуть Дидону и плыть неведомо куда, снова стремиться в неизвестность. Тем не менее веления судьбы заставляют его подавить не только чувство^ но и голос совести. Он отказывается и от личного счастья^ следуя гражданскому долгу. Позже, встретив Дидону в подземном царстве, Эней захочет оправдаться перед царицей; он будет объяснять ей, что не виноват в ее смерти, скажет^ что
Против желанья, царица, твой я берег покинул, Но повеленья богов ... властью меня побудили своей.
Не мог я поверить, Что я такое тебе причиню отплытием горе.
(VI, 460—461, 463—464).
Везде подчеркивает Вергилий, что Эней ведет себя как идеальный герой, что он на практике обнаруживает благочестие и доблесть — важнейшие моральные качества, проповедуемые Августом. В данном случае его благочестие и благородство выражаются в том, что он принимает указания богов и подчиняется року, смиряет свои личные чувства » желания и все более сознательно начинает относиться к возложенной на него задаче. Сам же он не действует по собственной воле, не имеет права действовать.
А Дидона? Ей тоже надлежало . сделать выбор между чувством и долгом. Любовь заставила ее забыть и обеты^ данные богам, и обязанности царицы. Очень тонко раскрыт ее образ. Узнав, что Эней хочет оставить ее, она сперва просит его, заклиная своей любовью, затем срывается на угрозы и проклятия, снова умоляет остаться хотя бы ненадолго, обманывая себя и его. Наконец ее охватывает отчание, она не хочет, не может жить, когда оскорблено ее чувство. Горе Дидоны усугубляется сознанием нарушенного долга. Обманной речью усыпляет царица бдительность сестры Анны (так 'Уякс в одноименной трагедии Софокла обманывает свою-жену Текмессу, чтобы покончить счеты с жизнью); она всходит на воздвигнутый ею же костер и пронзает себя мечом.,
Дидона — цельная, искренняя, последовательная в проявлении своих чувств женщина, человек во плоти и крови. В то же время это героиня трагического масштаба. Поэт глубоко раскрывает сложные личные переживания Дидоны, органически используя для этого мастерство эллинистических поэ-гов и суровую трагедийность и непосредственность в выражении чувств, присущие Катуллу.
Но участь .Дидоны это не только участь отдельного че ловека, попытавшегося помешать исполнению исторических судеб и поэтому обреченного на гибель. По концепции Вергилия Дидона — носительница стихийного, неразумного начала и заслуживает осуждения. Она отдалась чувству, забыла свой долг перед убитым мужем, обязанности перед государством и потому не должна остаться в живых: торжествует долг, необходимость подчиняться велениям судьбы, даже если они достигаются постоянным насилием над собственной личностью, как показывает развитие образа Энея.
В то же время судьбы Дидоны и Энея это звенья в цепи исторических судеб двух народов. И, как подвиги Энея ведут его народ к величию и немеркнущей славе, так и трагические заблуждения Дидоны и ее смерть на костре — это как бы предвосхищение судьбы ее народа, который, по официальной версии, так же неразумно некогда восстанет про тив римлян и тем самым обречет себя на гибель. Характерным для поэмы приемом прорицания Дидона утверждает и как бы мифологизирует и вечную вражду между Карфагеном и Римом, и даже появление Ганнибала, который будет мстить за нее.
Двух народов любви и союза вовек да не будет.
Некий появится мститель из наших костей. Поселенцев Дарданов с факелом он и мечом преследовать будет, Ныне и после, когда нарастут со временем силы.
Берегу берег враждебен, водам — волны да будут (Так я молю), меч — мечу; да воюют и сами и внуки!
(IV, 623—628).
Пророчество Дидоны исполнится, это покажет ход истории и события трех пунических войн. Так осуществляются или должны осуществиться, в представлении читателей, другие предзнаменования, которых так много в поэме.
Итак, Эней оставляет берега Карфагена и, скрепя сердце, отплывает навстречу своей дальнейшей судьбе. Издали видны огни от костра Дидоны.
Что огонь затеплило яркий, Скрыто от всех; но великой любви оскорбленной мученья Тяжкие и сознанье, что может в безумии сделать Женщина, зыблет в сердцах предчувствия грустные Тевкров.
(V, 4—7).
Подобно тому, как третья книга «Энеиды» была параллелью к рассказу Одиссея, так пятая книга перекликается с XXIII книгой «Илиады»-
Здесь описываются поминальные игры по Анхизу, которые, прибыв в Сицилию, справляет Эней в годовщину смерти отца. Повторяя в отдельных моментах игры в память Патрокла, Вергилий, во-первых, сокращает их число, и, во-вторых, вводит специфически римские состязания между кораблями, а также детские конные игры, которые изображает с любовью и умилением, так как они носили национальный характер и напоминали игры в честь Пула, которые устраивал Август. И те и другие состязания пропагандировались Августом, как старинный и похвальный обычай. Любопытно, что у Вергилия в этих играх участвуют предки его современников, например, Сергест, предок знатного рода Сергиев, и Клоанф, родоначальник Клуэнциев.
В шестой книге Эней, подобно Одиссею в XI книге «Одиссеи», посещает царство мертвых. Эней спускается туда, чтобы повидаться с отцом, он заслужил это своей выдающейся сыновней любовью, верностью, благочестием, т. е. совокупностью тех качеств, которые, конечно же, чужды были Одиссею, герою расцветающих ионийских городов. В подземном царстве Эней, подобно Одиссею, встречает тени умерших, но гомеровские образы переплетаются с чисто римскими и сочетаются с современными поэту представлениями. Так, среди испытывающих вечные муки Тартара находится тот, кто ненавидел братьев,
Руку подъял на отца иль запутал в обмане клиента, Также и те, кто на кладах в земле отысканных спали, Близким доли не дав, — таких великие сонмы, — В прелюбодействе кто был убит, кто пошел за безбожным Войском и в верности кто господам изменить не боялся... Продал за золото этот отчизну и предал владыке Сильному; установлял и сменял за плату законы...
(VI, 609—613, 621—622).
Рядом с муками Тартара изображено блаженство Элисия, излагается пифагорейское учение об очищении душ умерших, которые пьют воду забвения и только спустя тысячелетие переселяются в новых людей и вновь возникают для жизни. В этой же части содержится обширное и очень важное для концепции поэмы пророчество Анхиза, который показывает Энею его потомков, будущих великих царей, а также правителей и государственных деятелей Рима, составивших его славу. Здесь подчеркивается роль Августа, который водворит золотой век и покорит своей власти весь мир, утверждается необходимость мирового господства Рима, как логический результат всего хода истории. Увидев величие будущих свер-
iпений и роль своих потомков в истории государства, Эней осознает полностью свою задачу и готов к предстоящим боям.
Итак, в первой половине поэмы Эней, верный сын Трои, всем сердцем привязанный к своему прошлому, становится героем, дух которого, наконец, воспламеняется «любовью к славе грядущей» (VI, 889). Напряжение второй половины поэмы связано с тем, как в борьбе обнаружит Эней свои высокие качества и добьется желанной цели, с кем он при этом столкнется, какие трудности одолеет.
К этой задаче и переходит поэт, обещая воспеть страшные войны, обреченных на гибель царей и великие подвиги.
Первая часть седьмой книги написана в мягких, идиллических топах, она воссоздает перед читателями доброе и умное царствование Латина, который, зная из предсказаний оракула о прибытии Энея, радушно принимает троянцев. Поэт подчеркивает, что троянцы приходят сюда не как насильники и завоеватели, но как мирные и дружелюбные просители.
Контрастом к началу является центральная часть этой книги (ст. 286—640).
Гнев Юноны повсюду преследует троянцев, и будучи не в силах изменить по своему произволу неизбежный ход истории, она всячески затрудняет это поступательное движение, сталкивает народы во взаимном истреблении. В ее словах есть уже намек на гражданские распри, которые будут терзать Рим: они вызваны посланными богиней духами мести и злобы.
Злые силы действуют в поэме в облике страшной фурии Аллекто, носительницы темных сил преисподней. Она сперва вселяет дикий гнев и ярость в Амату, мать Лавинии и жену Латина, а затем в Турка, жениха Лавинии, царя рутулов. В распоряжении Аллекто и змеи, и факелы, и другие аттри-буты демонического, потустороннего мира.
Амата во главе других женщин, повергнутых, как и она, в вакхическое безумие фурией Аллекто, требует немедленной войны. Могучий Тури не сразу поддастся на коварные подстрекательства Аллекто, но в конце концов «набухает гневом», и тогда
Мечется, чая меча, ищет меч у ложа, под кровлей,
Страсть в нем к железу горит и преступное бешенство брани; Сверх всего — гнев.
(VII, 460—462).
Убитый рукою Аскания Пула ручной олень дал повод к началу военных действий против троянцев.
Понимая всю чудовищность войны с Энеем, Латин устра-
яяется от власти. Сама Юнона отворяет ворота войны и провоцирует людей на страшное, противное всему ходу истории дело.
Поэт описывает вождей, которые примут участие в войне против Энея, и и,х грозные рати. Перечень их напоминает каталог кораблей во второй книге «Илиады» и должен продемонстрировать ту грозную силу, с которой Энею предстоит столкнуться. В то же время — это те самые племена, которые войдут в состав италийского государства. Некоторые названные здесь герои будут впоследствии играть большую роль в поэме. Здесь презирающий богов Мезентий, его сын, прекрасный Лаве, достойный иметь лучшего отца и уступающий в красоте лишь Турну, прелестная и отважная амазонка Камилла, мчащаяся быстрее ветра впереди своего войска. Среди воинов особенно выделяется сам Турн. Сила и красота этого героя подчеркнуто гиперболизуются здесь и на всем протяжении поэмы. Он — главный противник Энея, великолепный, могучий, темпераментный, исполненный доблести и безудержно храбрый.
По совету богов Эней ищет союза с аркадским царем, греком Эвандром (VIII книга). Напоминание об Эвандре подчеркивает, что греков с троянцами роднит и общее происхождение и братство трудных испытаний в войне. Эвандр дружески принимает Энея и охотно становится его союзником, хотя помощь бедного, живущего скромной жизнью царя практически ничтожна. Эвандр посылает вместе с Энеем на борьбу с Турном самое дорогое, что у него есть, юного и благородного сына Палланта. Впоследствии Паллант погибнет в первом же бою от руки Турна, но поэт использует этот эпизод для того, чтобы раскрыть чисто римские достоинства Энея: только римляне умеют так ценить союзников, так дорожить ими и воздавать им должное после смерти.
Поэт найдет необычайно трогательные слова и образы для характеристики Палланта, повернувшего свой отряд против врагов при крайней опасности. В последнюю минуту им руководит мысль, что
Смертного дни сочтены: невозвратен и краток час жизни;
Но увеличивать славу великими в мире делами — В этом доблести цель...
(X, 467—469, пер. И. Шершеневича).
Для концепции «Энеиды» важно обращение в этой части поэмы к изображению римских древностей, рассказ о том, что было на месте, где потом возникнет Рим. Изображение скромного и простого образа жизни первых поселенцев будущего
Великого Города подразумевает контрастное противопоставление его современной поэту роскоши.
В конце восьмой книги говорится об оружии Энея. Богиня Венера добилась от Вулкана, чтобы он выковал чудесный щит ее любимцу. Так Гефест ковал щит Ахиллу по просьбе богини Фетиды в «Илиаде». Но если на щите Ахилла изображены были картины из жизни и быта народа, то у Вергилия мы видим тенденциозно подобранные исторические события. Эти изображения, как и важнейшие прорицания в поэме, должны раскрыть смысл всей истории римлян от воспитания Ромула и Рема вплоть до недавних триумфов Августа и доказать, что и слава римлян, и их борьба, и трудности, и даже заблуждения и ошибки были заранее предопределены.
В девятой книге опять понадобилось подстрекательство Юноны, чтобы возобновились военные действия. Первые бои происходят в отсутствие Энея, который еще не вернулся от Эвандра. Здесь-то и раскрывается глубоко и полно образ одержимого яростью Турна, который то несется во главе своего войска, как могучая река (IX, 30), то рыщет, как голодный волк (IX, 59 и сл.), то бросается на свою жертву, как когтистый орел (IX, 563), то покидает поле сражения, как полный злобы и ярости отступающий перед охотниками лев (IX, 791 и сл.). Поэт сравнивает Турна с Ахиллом (IX, 742), и действительно, в его поведении чувствуется та же безудержная стремительность, натиск, клокотание темных, не сдерживаемых интеллектом сил, что и в Ахилле, мстящем за смерть Патрокла. В этой книге создается даже некоторая аналогия с осадой Трои, потому что Турн, подобно Атридам, мстит за отнятую у него невесту и нападает на новый город Энея; но дикая и несправедливая ярость Турна это не типичная черта героя родового коллектива, как было у Ахилла, а чувство, которое вложила в него фурия Аллекто по воле Юноны. Он действует вопреки предначертаниям рока, вопреки намеченному судьбами ходу истории и поэтому обречен на гибель. Турн — образ не менее трагический, чем Дидона. Их роднит то, что они оба не смогли преодолеть свои личные чувства, так как и Турн, подобно Дидоне, но руководимый другими чувствами, не смог смирить себя, подчинить свою волю необходимости, и сделался игрушкой темных сил 26. В этом «трагическая вина» Турна. На Турне лежит трагическая тень грядущей гибели (X, 471), и даже в момент величайшего торже
26 V. Poschl, Die Dichtkunst Virgils, Wien, 1950.
ства его над повергнутым врагом автор не сможет сдержать, горестного восклицания:
Ум не знает людской грядущего жребия, меру Он не умеет хранить, увлеченный успехом и счастьем!
(X, 501—502)
Эту точку зрения Вергилий проводит через всю поэму.
Центральную часть девятой книги (ст. 176—449) занимает небольшой эпиллий о Нисе и Эвриале, который обычно склонны сравнивать с вылазкой Долона в десятой книге «Илиады». Из всех спутников Энея только эти юноши охарактеризованы так обстоятельно и любовно.
Самоотверженность Ниса и Эвриала, выполняющих опасное задание, а особенно их готовность к самопожертвованию во имя дружбы, оказались сильнее страха перед смертью и даже чувства долга. Желая спасти попавшего в руки врагов Эвриала, Нис гибнет, не выполнив поручения. Возможно, что спор о том, кому умереть за друга, навеян трагедиями об Оресте и Пиладе27, но все это пропущено сквозь призму чисто римского восприятия.
Эней возвращается от Эвандра к месту боев, и в X и XI книгах на фоне отдельных стычек, мелких столкновений и поединков выделены как самостоятельные и законченные сцены: гибель Палланта (X книга), психологическая драма Мезентия (X книга), подвиги и смерть Камиллы (XI книга).
Особенно интересен драматический рассказ о гибели Мезентия, сознательного носителя злобного, враждебного богам начала. Мезентий — тиран, который был изгнан этрусками за жестокость (Эвандр рассказывает, что он накрепко привязывал неугодных ему людей лицом к трупам, обрекая их на ужасную смерть). Теперь, сражаясь на стороне рутулов, он выступил в бой против Энея и готов обрушить на него всю свою злобу и ненависть. Под натиском Энея Мезентий позорно бежит, спасая свою жизнь, но его юный и, прекрасный сын Лаве, побуждаемый благородными сыновними чувствами, вступает с Энеем в бой и гибнет. Поэт по-новому раскрывает душевную драму Мезентия, происходящую в нем борьбу и перелом. Спасение не приносит злодею радости. Смерть сына заставляет его глубоко осознать собственные пороки и оценить свою дурно прожитую жизнь. Даже самому черному злодею, оказывается, доступны отцовские чувства, горе, раскаяние. Тяжелое сознание, что жизнь его куплена ценою жиз-
27 М. М. Покровский. История римской литературы. М.—Л.. 1942, стр. 194.
'Ни сына, не дает ему покоя; стыд, безумие, печаль терзают его сердце (X, 870). В конце концов, не выдержав душевных мук, Мезентий, уже тяжело раненный, седлает любимого коня и выходит в последний бой навстречу теперь уже желанной смерти.
Военный совет у царя Латина, подвиги и гибель амазонки Камиллы, погребение убитых и бои, идущие с переменным успехом, заполняют эту часть поэмы. Но за всеми событиями последних книг стоят два главных противника — Эней и Турн, участие которых решает каждое из столкновений. Эней и Турн разят противников, они то приближаются друг к другу, то опять отдаляются, чтобы столкнуться, наконец, в страшном поединке, решающем не только исход этой войны, но и судьбы римского народа (XII книга). Этот поединок внешне во многом близок к поединку Ахилла и Гектора, только теперь уже Эней преследует Турна и, подобно Ахиллу, одерживает верх. Победой Энея и заканчивается поэма.
Параллельно событиям на земле происходили совещания богов. Постепенно Юнона успокоилась, приняла неизбежность предопределений судьбы, подсказала даже Юпитеру компромиссное решение, дающее не только троянцам^ возможность осуществить свою историческую миссию, но и латинянам сохранить преобладающее значение. Юпитер обещает:
Речь и обычай отцов сохранят Авзоны (т. е. италийцы) и то жа Имя будет у них, и только смешаются Тевкры
С телом народа; я дам им обычаи, таинств обряды; И изо всех сотворю с языком единым Латинов.
Род, что отсюда взойдет, с Авзонийской смешанный кровью, Выше будет людей и выше богов благочестьем.
(XII, 834—839).
По концепции поэта предначертания богов свершаются Их выполнитель Эней, сознательно идущий к высокой цели При этом борьба и подвиги троянцев как бы предвосхищают в мифологической форме исторические события.
Ибо на всем протяжении римской истории придется народу римскому вести борьбу, побеждать врагов, смирять а подчинять своей, власти непокорные народы, сталкиваться также и с благородными по своей природе, но исполненными темных инстинктов и действующими вопреки неизбежному ходу истории силами. -Преодоление этих препятствий на пути к конечному торжеству великих потомков обусловлена тем, что римскому народу и его вождям уже с тех легендарных времен были присущи качества, которые теперь заботливо развивает, восстанавливает и культивирует Август
благочестие, доблесть, справедливость и милосердие. Это основные качества Энея, которые помогали ему всегда во всех делах и вели по предначертанному богами пути.
Столь тенденциозно решая взятую на себя задачу, Вергилий в то же время не может не откликнуться на другую важнейшую проблему, выдвинутую общественной мыслью, проблему, которая в ту пору особенно остро ставится в литературе в связи с достигнутым уже в предыдущий период индивидуализмом и партикуляризмом. Это решение вопроса о месте человека в обществе, его отношении к требованиям государственного или общественного порядка, его праве на личную жизнь.
Поэт показывает трагический исход этого конфликта в том случае, когда чувство сталкивается с долгом и берет над ним верх (Дидона); или когда слепые инстинкты толкают человека на путь противодействия силам разумным и исторически предопределенным (Турн). Неизбежная гибель героев, «трагическая вина» которых заключается в том, что они полностью отдаются своим чувствам и не могут или не считают нужным обуздывать их, говорит о том, что поэт не видит возможности личной свободы в современном ему обществе, что необходимым условием существования он считает уменье смирять свои страсти, чувства, волю, уменье полностью отречься от своих личных желаний, сознательно принести себя в жертву поставленной цели. Таков Эней — воплощение идеального, с точки зрения стоической философии, героя.
Энею присущи все высокие нравственные качества героя. Его благочестие, доблесть, справедливость и милосердие все время проявляются в действии, во взаимоотношениях с другими людьми. Он возвышается над всеми и причастен к божеству. Даже описывая наружность Энея, поэт подчеркивает его божественность:
Ликом и станом подобен богам, — озаботилась ибо Кудри красивые сыну и юности пурпурный облик Матерь сама даровать и в очах благородную радость: Кости слоновой красу придает так искусник, так желтым Золотом он оправляет сребро или Парийский мрамор.
(I, 589—593).
Не менее великолепен Эней и во время боев.
Идеальность образа Энея куплена отказом от индивидуальности, от характерности, которые еще обнаруживаются в первых книгах, но сглаживаются по мере того, как герой преисполняется сознания своей роли исполнителя воли рока.
Высокие нравственные качества свойственны в разной мере и другим действующим лицам поэмы. Кроме дружбы Ниса и Эвриала, Вергилий превозносит также сыновние чувства Эвриала, который, уходя в бой, думает о своей несчастной матери, а также и Лавса, сражающегося за своего недостойного отца. Но полнее чем у всех, конечно, сыновняя верность проявляется у самого Энея, который и заслужил своей преданностью отцу недоступную для других смертных радость — свидеться с умершим в загробном мире. Зато спутники и товарищи Энея мало выразительны. В большинстве случаев это только имена, лишенные человеческого облика. И это не случайно. Складывающееся в эпоху принципата мировоззрение требовало выделения только одной личности, возвышение Энея над спутниками должно было быть полным и безграничным, оно соответствовало месту Августа в современном ему обществе.
Значительно ярче изображены антагонистичные Энею силы. Поэт более широко и смело раскрывает здесь богатство человеческих чувств и создает живые образы. При этом Вергилию приходится даже отказываться от некоторых традиционных эпических приемов. Мы уже говорили о Дидоне, фигуре героической, изображенной средствами скорее трагического, чем эпического искусства. Турн тоже по своему характеру трагичен. Он истинно благороден и в то же время обуреваем темными силами и стремится к злу, а, значит, к собственной гибели. Это достойный противник Энея. Но Турн дан не в светлых, божественных, как Эней, а в мрачных, демонических тонах. Внутренняя экспрессия, фантастические описания, тревога и ощущение безвыходности все время сопровождают Турка. Эпические приемы сочетаются с эллинистической патетикой и субъективно выраженным авторским отношением к герою, которое проходит через всю поэму.
Новым по своему характеру является также изображение психологической драмы Мезентия и перелома, который в нем происходит.
Таким образом, и по проблематике, и по характеру образов, по художественным приемам «Энеида» принципиально отличается от эпоса родового общества. Вся поэма как бы держится на . самостоятельных драматических эпиллиях, большего или меньшего размера, содержит выразительные портреты отдельных людей, через которые не только характеризуется отношение к той или иной проблеме, но и раскрывается богатство человеческой жизни. Так, например, 44
отношение родителей к смерти погибших на войне сыновей дается в разных аспектах: воплощением материнского горя является мать Эвриала, горько оплакивающая единственное дитя, последнее свое утешение, сына, который был для нее дороже жизни, и нет предела материнскому горю (кн. IX): о драме Мезентия, который стал причиной гибели сына, но не смог его пережить, мы уже говорили; третий аспект дает Эвандр, отец, как и Мезентий, переживший горшее из всех несчастий — смерть любимого сына, им же самим посланного на войну. Но, в отличие от Мезентия, Эвандр находит утешение в осмысленном героизме сына, в том, что тот выполнил свой гражданский долг (XI, 161—168).
В поэме есть и глубоко трогательные, и суровые, и мужественные образы. Все они не случайны, все даны в строго продуманных ситуациях. Здесь нет ни одной ненужной частности, композиционно рассчитан каждый эпизод, все подчи нено общему замыслу и рациональному, организующему этот замысел плану.
В результате «соревнования с Гомером» Вергилий соз дал принципиально новый, драматизированный эпос, подчиненный определенной идее, очень строгий и, в то же время, глубоко человечный. Это было новое и очень высокое достижение римской поэзии.
Не может не вызвать восхищения язык поэмы, точный выразительный, афористичный, свободный от усложненности эллинистической поэзии и высокопарной тяжеловесности раннего эпоса. Ритмика стиха, звукопись, подбор выразительных словосочетаний и аллитерации — все это свидетельство высокого совершенства поэмы, к сожалению не имеющей еще достойного перевода на русский язык.
Поэма Вергилия была высоко оценена римлянами и в последующие годы считалась римским национальным эпосом. В средние века Вергилия высоко чтили и видели в нем провозвестника христианства. Данте считал его своим духовным отцом и изобразил в «Божественной комедии» как своего проводника по аду и чистилищу.
«Энеида» влияла также на формирование западноевропейского эпоса. «Неистовый Роланд» Ариосто, «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо написаны не без влияния Вергилия. Вольтер предпочитал «Энеиду» поэмам Гомера: «Говорят, Гомер создал Вергилия, — писал он,— если это так, то это, без сомнения, самое лучшее из его творений».
Высоко ценили Вергилия Виктор Гюго, Анатоль Франс.
В XVII веке на Западе, а в XVIII веке в России появились пародии на «Энеиду»: во Франции — «Перелицованный Вергилий» Скаррона, у нас — «Энеида, вывороченная наизнанку» Осипова, а на украинском языке «Энеида» Котл яр ев -ского.
И приверженцы романтизма, и сторонники реализма в литературе отрицательно относились к «Энеиде», считая, что она, как создание одного человека, не выдерживает сравнения с поэмами Гомера, основанными на народном творчестве. Тенденциозность поэмы, ее рационализм, отвлеченность главного героя — все это было чуждо более поздней литературе.
Невысоко ценили Вергилия и русские революционные демократы. Белинский осуждал «Энеиду» как «искусственный эпос», как «произведение одного человека, без всякого участия наррда» (Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 469), но в то же время признавал, что «никак нельзя отрицать многих важных достоинств «Энеиды», написанной прекрасными стихами и заключающей в себе многие драгоценные черты издыхающего древнего мира» (там же, т. 3, стр. 470).
ГОРАЦИЙ
Другой выдающийся поэт эпохи принципата Августа,. Квинт Гораций Флакк, родился 8 декабря 65 года до н. э. в городе Венусии в южной части Италии. Отец его был вольноотпущенником и имел небольшое состояние. Он очень заботился об образовании сына и отправил его в Рим, где-Гораций обучался вместе с детьми сенаторов и всадников.. В риторской школе Гораций изучал древнегреческих (главным образом Гомера) и римских (Ливия Андроника, Энния,. Пакувия) поэтов. Живя в Риме в 55—45 годах, Гораций мог познакомиться с сочинениями Цицерона и даже слушать, его. В эти годы римлянам близки были и идеализация прошлого, и призывы к национальному возрождению, и модное увлечение философией Платона и Эпикура. Эти идеи небыли чужды и Горацию.
В середине 40-х годов Гораций отправляется в Грецию и в Афинах, в основанной Платоном Академии, пополняет и углубляет свое образование в обществе молодых представителей римской знати. Среди них был Марк Цицерон, сын знаменитого оратора, и Корвин Мессала. Вскоре в Грецию* пришла весть об убийстве Цезаря, а еще немного времени спустя в Афины прибыл Брут. Воодушевленный идеей защиты республиканской свободы, Гораций примыкает к войску Брута, получает у него должность военного трибуна и участвует в битве при Филиппах, где защитники республиканской свободы потерпели полное поражение28.
28 Поэт вспоминает об этом в оде (II, 7), известной в вольном переводе Пушкина:
Ты помнишь час ужасной битвы, Когда я, трепетный Квирит, Бежал, нечестно брося щит, Творя обеты и молитвы.
Слова Горация о том, что он бежал с поля боя, бросив щит, обсуждались многими исследователями творчества поэта. Одни видели в этом признание
Дождавшись амнистии, Гораций возвращается в Рим. К этому времени относятся его первые стихотворения. Поэзия приносит известность. Поэт сближается с Вергилием и Барием Руфом, входящими в кружок Мецената, другом которого он становится. В 33 году Гораций получил от Мецената в подарок небольшое, но достаточно доходное и очень живописно расположенное имение, обеспечившее ему жизнь в полном достатке. Постепенно Гораций переходит от республиканизма на позиции цезаризма и, наконец, становится идеологом политики Августа, «августовым певцом», по выражению Пушкина. Переход этот был исторически вполне закономерен. Это был путь значительной части римского общества 30-х годов.
Гораций жил то в Риме, то в своем Сабинском имении, отказываясь от официальных должностей (в частности, даже, от должности секретаря Августа) и ведя жизнь «частного человека», хотя он и стал, особенно в последние 10 лет жизни, общепризнанным придворным поэтом. Умер Гораций вскоре после своего друга и покровителя Мецената, 27 ноября 8 года до и. э., завещав все свое имущество Августу.
Горация много читали не только в древности, но и в новое время, поэтому до нас дошли все его произведения: сборник стихотворений «Ямбы» (Iambi) или «Эподы», две книги сатир (Sermones), четыре книги лирических стихотворений, известных под названием «Оды» (Carmina), юбилейный гимн (Carmen saeculare) и две книги посланий (Epistolae) 29.
В 31—30 годах в Риме вышла в свет небольшая книжка Горация, состоящая из 17 стихотворений, написанных большей частью ямбами. Позже эти стихотворения получили название «Эподы» (по-гречески это значит «припевы»), так как они состоят из двустиший, в которых второй стих короче первого и напоминает припев. Первые стихотворения этого
собственного малодушия и упрекали его в трусости, другие усматривали «бродячий мотив», заимствованный Горацием у греческого лирика Архилоха. Естественнее всего видеть здесь поэтический образ, напоминающий о поражении республиканцев. А. С. Пушкин объя няет это признание Горация таким образом: «Хитрый царедворец хотел рассмешить Августа и Мецената своей трусостью, чтобы не напомнить им о сподвижнике Брута и Кассия («Цезарь путешествовал»).
29 Квинт Гораций Флакк. Полное собрание сочинений, перевод под ред. Ф. А. Петровского, М.—Л., .1936. Все цитаты из Горация даны по этому изданию.
сборника написаны вскоре после битвы при Филиппах, последние — сразу же после битвы при Акции.
Для Горация это были тяжелые десять лет. Неустойчивое материальное и общественное положение, медленное и нелегкое для него изживание республиканских взглядов, разочарование и озлобленность наложили отпечаток на книгу ямбов, небольшую, но очень, пеструю по содержанию.
Гораций берет в этот период за образец для себя Архилоха, по, как он сам потом скажет,
Архилоха размер лишь и страстность Брал я, не темы его, не слова, что травили Ликамба.
(Послания, I, 19, 24—25).
В двух эподах, написанных вскоре после поражения при Филиппах (7 и 16), Гораций осуждает гражданские войны, терзающие Рим и расшатывающие его былую мощь. Гордый минувшей римской славой, поэт в ужасе от того, что римляне, хуже, чем дикие звери, уничтожают и свой родной город и свое величие; уже второе поколение истребляется гражданской войной, и Рим, в результате этих кровопролитий, идет к неизбежной гибели. Тревога, отчаяние, глубокий пессимизм овладевают поэтом. Зверства Октавиана в Перу-зинской войне, вражда и потоки крови приводят его к мысли, что здесь, в Риме, спасения нет. Гораций предвидит, к чему могут привести эти раздоры и кровопролития:
Варвар,- увы, победит нас и, звоном копыт огласивши Наш Рим, над прахом предков надругается;
Кости Квирина, что век не знали ни ветра, ни солнца, О ужас! будут дерзостно разметаны...
(Эподы, 16, 11—14).
Впервые в римской поэзии обобщенно показана гражданская вЪйта—виде расПЖа^раВовла-дёл'ьческого^	......
Большая часть эподов, оправдывая название («ямбы»), построена на личной инвективе. Здесь есть стихотворения, содержащие уничтожающую насмешку, брань, даже непристойности. В них подвергаются критике различные явления общественной жизни, хотя направлены эти стихотворения против конкретных лиц, правда, не всегда названных по имени. Большинство эподов очень динамичны, направлены к определенной цели, а форма их приближается к драматической и напоминает мим.
Обращает внимание эпод 4-й, исполненный злобы против какого-то человека, бывшего раба, добившегося высокого и
4 К. П. Полонская
„49
почетного положения в обществе. Поэт убежден, что богатство не может сделать лучше этого человека, он откровенно: высказывает свое презрение и ненависть к выскочке. Инвектива Горация обращена не столько на определенное лицо, сколько на всю социальную категорию вольноотпущенников, благодаря своему богатству пролезающих в высшие круги римского общества.
Очень близок к Архилоху по характеру нападок эпод 10-й. Он адресован литературному врагу Горация и Вергилия, поэту Мевию, и носит пародийный характер, так как построен по типу распространенных в эллинистической поэзии напутственных посланий, с пожеланиями доброго пути. Но вместо счастливых напутствий поэт накликает всяческие беды, вплоть до погибели, на «вонючку Мевия».
В сборнике есть также несколько стихотворений, не содержащих ни резких нападок, ни обличений, характерных для ямбической поэзии. Они вводят в круг любовной игры, лирических жалоб и настроений, эпикурейского жизнеощущения. По своему характеру эти эподы уже близки к одам.
Не менее чем эподы, для первого периода творчества Горация (40—30-е годы) характерны сатиры. Сатиры Горация состоят из двух книг. Первая книга (10 стихотворений) вышла несколько раньше эподов, вторая (8 стихотворений) — в. одно время с ними.
В сатирах Гораций обращается к римскому поэту II века до н. э. Луцилию, которого уже сами римляне считали создателем жанра литературной сатиры. В творчестве Луцилия сатира определилась как смешанное по своему содержанию, произведение, в котором обличаются реальные лица, выносится порицание порокам, резко критикуются некоторые явления общественной жизни и высмеиваются недостатки.
Обратившись к этому жанру спустя сто лет, Гораций во многом его меняет. Теперь поэт по-новому воспринимает богатое культурное наследие прошлого и сложную греческую и римскую литературную традицию. И это естественно, так как изменилась общественная и идеологическая жизнь. Прежде всего новый политический режим, связанный с переходом от республики к империи, не допускал уже ни резких политических выпадов, ни выступлений против государственных институтов. Далее, произошли изменения и в общественном сознании римлян; рост индивидуализма и партикуляризма способствовал распространению эпикурейских взглядов, иногда в вульгаризированной, грубо гедонистической форме, предполагал повышение интереса к отдельной личности, к кругу*
чувств и настроений частного человека. Даже внешне Гораций не мог быть похож на Луцилия, так как к этому времени п лексика и стилистика латинского языка достигли большого совершенства; он приобрел отточенность, изящество, обогатился риторическими приемами и тонкой нюансировкой. Все эти изменения определили новый характер сатир Горация.
Поэт назвал свои новые произведения «Беседы» («Sermo-nes»), указывая этим на связь их с греческой диатрибой 30.
Уже эподы Горация показывают, что поэт стремится вернуть поэзии ее важнейшую общественную роль. Он преодолевает узколичный подход неотериков к явлениям жизни и ищет приемлемое в эпоху принципата решение актуальных жизненных проблем. В то же время, обогатив свою поэзию достижениями неотериков и обратившись в поисках общественного звучания к ранней греческой литературе, поэт ставит перед собой морально-философские, а не чисто практические цели, как это нередко бывало у древнегреческих лириков. Все это и обусловило особенности сатир Горация, своеобразного и очень интересного явления римской литературы.
Примерно половина сатир Горация носит философский характер. Поэта занимает проблема личного счастья в условиях растущего индивидуализма и в связи с новыми социальными условиями. Дружба с Меценатом, упрочение своего положения помогают ему определить свое место в общественном целом и найти пути к решению этой проблемы. Он считает особенно важным показать заблуждения и ошибки тех людей, которые пренебрегают возможностью пойти по пути, который он нащупал. Поэт еще не берется навязывать свой положительный идеал, который, по-видимому, как раз складывается в годы создания сатир, но он уже достаточно отчетливо себе представляет, как не надо жить. Пафос его сатир и заключается в осуждении отрицательного отношения к исповедуемым им принципам.
В форме непосредственного поучения, в притчах, баснях, сентенциях и в живой беседе говорит поэт о том, как вредно для человека чрезмерное богатство (I, 1), да и вообще крайности и призывает к умеренности (I, 2, II, 2). Он учит терпи
30 Диатриба — импровизированная устная беседа или проповедь на моральную тему, практиковавшаяся в среде греческих философов, главным образом кинической школы. Отличительной чертой стиля диатрибы было обилие сравнений, сентенции, примеры из жизни и притчи, иллюстрирующие то или иное положение. В литературе именно из диатрибы развивалась са-iiipa. С диатрибой связаны также литературный диалог и эпистолярный вид 1ворчества.
мости по отношению к друзьям (I, 3), тому, чтобы ценить друга за его высокие нравственные качества, а не смотреть на его происхождение, приводит в .пример свои отношения с Меценатом (I, 6). Губительный результат заблуждений такого рода он демонстрирует на самом себе, и в басне о лопнувшей в состязании с волом лягушке показывает, как опасно состязаться с великими (II, 3). Точно также и поучения раба Дава поэту показывают, что нельзя быть рабом собственных желаний, надо противостоять страстям и почестям (II, 7). Впрочем, из других сатир можно предположить, что поэт успешно с этими трудностями справляется, доволен тем, что имеет, ценит истинную дружбу, как форму духовного общения и хорошо помнит притчу о городской и деревенской мыши (II, 6).
Иллюстрируя различные морально-этические тезисы, Гораций черпает материал из живой жизни, он создает выразительные драматические сценки, большинство утверждаемых им положений иллюстрируется через негативные примеры, и здесь преобладает ирония и насмешка, создаются типы — носители отдельных недостатков. Назидание, сентенция, пример свободно и непринужденно соседствуют друг с другом, через них раскрывает поэт свою положительную программу.
Лишь в отдельных случаях можно усмотреть у Горация выпады против нравов римского общества. Так, в сатире 11,5 Тиресий поучает Одиссея тому, как надо добиваться наследства, и ясно, что речь идет о специфически римских условиях, а в II, 8 дано сатирическое изображение пира, хозяин которого так назойлив и нетактичен, что бедным гостям кусок в горло не лезет.
Иногда в сатирах Горация философская тенденция вовсе исчезает, он увлекается самим материалом и сообщает ряд кулинарных советов (11,4), дает живую бытовую зарисовку, рассказывает о встрече с назойливым болтуном (I, 9) или в интимно-доверительной форме дневниковой записи, пронизанной тонкой иронией, описывает путешествие в Брунди-сий (1,5).
Три сатиры Горация посвящены литературным вопросам (1,4, I, 10, II, 1). Поэт выясняет в них свое отношение, к Лу-цилию и связь с ним, достоинства и недостатки своего предшественника и собственное литературное и политическое кредо.
Сатиры Горация — жанр своеобразный, не соответствующий полностью нашему представлению о сатире. Это, скорее, моральная проповедь в форме мимической сценки или диа
лога. Диалогическая форма сатиры доведена поэтом до высокого мастерства, особенно во II книге. В то же время сатиры Горация гораздо ближе к его же книге посланий, чем к развивавшему жанр сатиры в нашем понимании римскому поэту конца I — начала II века н. э. Ювеналу.
• Ко времени создания последних эподов и завершения работы над сатирами относятся первые лирические стихотворения Горация. Первый сборник их был издан в 23 году до н. э. Сюда входили три книги, состоящие из 88 стихотворений. Гораций писал их в течение десяти лет. Свои лирические стихотворения он назвал «Песни» (Carmina), указывая тем самым на связь их с мелической поэзией Алкеями Сапфо. В новое время за лирическими стихотворениями Горация закрепилось название «Оды», принятое еще античными комментаторами.
Гораций считает своей исторической заслугой создание вполне современной римской лирики, в результате творческого освоения тем греческой поэзии, обогащение римского стиха метрикой греческих лирических поэтов. В его поэзии складывается новый^стиль, синтезирующий. поэтический опыт как римской, так ц .греческой классической ^поэзии....
Как поэт Гораций сформировался на основе достижений неотериков, был проникнут индивидуалистической идеологией своего времени. Но его восприятие жизни было другим. Мир Катулла был разорван, противоречив, он казался враждебным человеку, разуверившемуся в любви, в дружбе, не находящему опоры в общественной деятельности. Гораций же стремится отойти от неотериков, с их эмоциональным, конкретно-чувственным мировосприятием, а также и от сентиментальной и меланхолической тоски Тибулла и других элегических поэтов, преодолеть характерную для тех и других замкнутость. Приняв августовский режим, он хогчет найгти' свое место "в новом государственном порядке, ему кажется невозможным рассматривать личные чувства и интимные переживания как единственный достойный объект ^поэзии.
Стремясь восстановить потерянное было единствоГТора-ций и обращается к древнегреческим лирическим поэтам. Это обращение не было для него лишь формальным моментом. Греческие лирики чувствовали глубоко и остро, но не изолировали себя от мира, не вполне осознанно относились к своим переживаниям и ощущениям. 1 орации же сознательно стремится ограничить свои чувства, через их воспитание проникнуться тем единством мировосприятия и мироощущения, которое было для греческих лириков естественной формой
существования. Поэт стремится...к..внутренней свободе от
страстей, он ищет способов преодолеть эмоциональное начало через рационалистическое и -найти соответствующие формы для выражения этих, сознательно оформленных и дисциплинированных., чувств. Назидание, поучение/ играют в его поэзии огромную роль, помогают связать эти две противоположные сферы, которые стихийно уживались “ в творчестве лириков VI века.
Отдавая предпочтение рассудку, стремлению к упорядоченности и гармонической законченности, Гораций находит в лирической поэзии VII — VI веков и стилевые особенности, и мотивы, и размеры, которые ему гораздо ближе, чем поэтика неотериков.
. В отличие от Катулла, Гораций всегда активен. Не внутреннюю свою жизнь и интимные чувства стремится он раскрыть, но повлиять на своего слушателя или читателя, высказать нечто значительное, важное и для него, и для других. Активн(^ь_Горация —результат его стремления создать содержательную Тюэзию большого общественного звучаттия.'
Этим'же объясняется и форма од Горация, в которых, например, всегда есть обращение; но это не риторическое, а реальное обращение к лицу, действительно существующему или исторически возможному. Первая книга открывается обращением к Меценату и, тем самым, как бы ему посвящается. В следующей затем оде поэт адресуется к Августу, обожествляет его, умоляет не лишать римлян своих милостей. Этими обращениями определяется, до некоторой степени, тон всего сборника.
Первые оды Горация, написанные в 33—30 годах, по кругу идей, мыслей и чувств примыкают к эподам, работа над которыми в это время находилась в стадии завершения. Здесь отчетливее, чем в эподах, видно, что после периода разочарования, пассивности, даже некоторого безразличия к делам государства, Гораций снова с тревогой и любовью начинает следить за его судьбой. К началу этого периода относится ода I, 14, где поэт изображает корабль, попавший в бурю. Уже и мачта сломана, и весла потеряны, и сорваны паруса; хотя корабль сделан из превосходного материала, он больше не способен к борьбе. Гораций заимствует образ корабля у греческого лирика Алкея, однако его стихотворение пронизано личным отношением поэта к происходящим в государстве изменениям. Всю свою боль, всю тревогу за судьбу государства вкладывает Гораций в аллегорический образ корабля и советует ему избегать бурного моря.
Осуждение гражданских войн, длительных кровопролитий и их жестоких последствий для римлян занимает большое место в сборнике. Страшная гибель многих сограждан долго будет восприниматься поэтом как тяжелое бремя, висящее над всем народом:
Какое поле, кровью латинскою Насытясь, нам не кажет могилами Безбожность битв и гром паденья Царства Гесперии, слышный персам? Какой поток, пучина — не ведают О мрачной брани? Море Давнийскос Резня какая не багрила?
Где не лилась наша кровь ручьями?
(II, 1, 29—36).
Политические вопросы тесно переплетаются в поэзии Горация с идеологической программой Августа. Поэт сообщает им морализующий оттенок.
Одну из основ идеологической политики Августа составляла его религиозно-реформаторская деятельность: правителю необходима была религиозная санкция нового политического строя, поэтому он особенно подчеркивает значение новых богов, покровительствующих роду Юлиев — Марса, Меркурия, Аполлона и Венеры. Обожествляется род Юлиев, а вскоре, под влиянием эллинистических культов, обожествляется и сам Август, сперва в провинциях, а затем и в Риме.
В одах Гораций часто обращается к богам. Это те самые боги, которых особенно чтил Август. В 1,2 Гораций говорит о недавних войнах, о несмываемых грехах, лежащих на римском пароде, о наказаниях, заслуженных им. Он молит о спасении и Аполлона, и Венеру, прародительницу Августа, и Марса, родоначальника римского народа. Но в центре стихотворения — мольбы к Меркурию, в образе которого поэт с большим искусством выводит самого Октавиана.
Ты ль, крылатый сын благодатной Майи, Нас спасешь? Приняв человека образ, Ты согласье дал ведь носить здесь имя «Цезаря мститель».
В небо ты поздней возвратись, желанный;
Дольше будь меж нас: хоть злодейства наши Гнев твой будят, ты не спеши умчаться, Ветром стремимый,
Ввысь. И тешься здесь получать триумфы, Зваться здесь отцом, гражданином первым, Будь нам вождь, не дай без отмщенья грабить Конным парфянам.
(1,2,37—52).-
В этом стихотворении просьба к богу сливается с обращением к новому правителю, наделенному божественной властью. Так подготавливается апофеоз Октавиана и намечается путь к его обожествлению.
В 27 году до н. э. Октавиан получил титул Augustus, официально приобщивший его к сонму богов. В это время было написано Горацием стихотворение, прославляющее род Юлиев и Августа и заключавшее перечисление его славных предков, начиная с Ромула (I, 12). Август оказывается выше их всех и занимает второе место после Юпитера.
В соответствии с политикой и религиозными установками Августа несколько изменяются философские воззрения поэта. Теперь он приближается к принципам стоической философии,, к которым тяготел и сам Август.
Это сближение сказалось, между прочим, и в осуждении роскоши и богатства, в призыве к возрождению нравов предков, «доброго старого времени». Во времена Августа этот лозунг стал знаменем реставрационной политики принцепса.
Осуждение чрезмерной роскоши, проповедь умеренности и воздержания характеризуют ряд од Горация (см., например, II, 2, III, 16). Мы-увидим позже, что и его житейская философия довольства малым, «золотой середины» основывается' на этих же предпосылках.
Социально-политические и философские взгляды Горация стройно и полно воплотились в цикле его «Римских од» (III, 1—6). Здесь сформулирован положительный идеал, выдвинутый идеологами режима Августа. Это те же идеи, которые одновременно с Горацием развивал в своей «Энеиде» Вергилий. Их же изложит позднее Август в описании своих, деяний (Res gestae divi Augusti).
«Римские оды» созданы были в 30—24 годах. Они объединены и общей темой (в центре внимания поэта государство и его интересы), и единым размером (алкеева строфа). Оды эти являют собой гармоничное, композиционно стройное целое. В соответствии с воспринятыми от эллинистической поэзии принципами композиции, первое и последнее стихотворения цикла содержат равное число стихов, созвучны по общей мысли и адресованы римскому народу. В первой оде это обращение более конкретизировано: поэт имеет в виду римскую молодежь, новое поколение, как пророк-прорицатель, он собирается спеть неслыханные прежде песни. Гораций обращается только к посвященным, к тем, кто идейно близок делу Августа и готов внимать его словам, кто интеллектуально подготовлен
воспринять проповедуемую им мудрость. «Я ненавижу непросвещенную чернь», — восклицает поэт (III, I, 1—2) 31.
В вводном и в завершающем цикл стихотворениях (III, 1 и III, 6) поэт говорит о гибельном влиянии богатства и роскоши и о всех тех последствиях, к которым они приводят. Поэт дает страшную картину деградации римского общества, снедаемого продажностью и стоящего на краю пропасти. В то же время он указывает выход из создавшегося положения. По мнению поэта, это путь, избранный Августом, путь возвращения к верованиям в богов и к восстановлению' разрушенных храмов:
За грех отцов ответчиком, римлянин, Безвинным будешь, храмов пока богам, Повергнутых, не восстановишь, Статуй, запятнанных черным дымом.
(III, 6, 1—4).
В соответствии с официальной идеологией Гораций обращается к патриархальным временам, к простоте жизни и добрым нравам древних римлян, к древнеримской доблести. Он говорит об условиях для ее упрочения — бедности и простоте жизни, призывает к выполнению гражданского долга,, к патриотизму (dulce et decorum est pro patria mori — смерть за отечество прекрасна и сладостна, — говорит он в. III, 2, 13)
Гораций не только выясняет значение доблести для своих сограждан, но и находит человека, являющегося ее воплощением. Это — Август. Он возвышается над всеми людьми и поставлен в один ряд с богами (III., 3). В «Римских одах» дается, таким образом, как бы апофеоз Августа.
Правление Августа на земле сравнивается с царствованием Юпитера на небе (III, 5). Гораций говорит, что истинная доблесть оправдывает даже жестокость. Это был намек„ имевший историческое обоснование: Август жестоко подавлял всякую возможность оппозиционных выступлений.
В последнем, завершающем этот цикл стихотворений поэт напоминает о слабости и бессилии человека перед богами и советует смириться перед их властью. Цикл заканчивается рассказом о порче нравов и патетическим восклицанием:
31 Слова эти (odi profanum vulgus) Пушкин поставил эпиграфом к своему стихотворению «Поэт и чернь», имея в виду «аристократическую чернь». Он сближается с Горацием только в том, что и у него, как и у римского’ поэта, под чернью разумеются люди, идейно чуждые; однако критерии оценки у Горация и у Пушкина, разумеется, совершенно различные.
Чего не портит пагубный бег времен?
Отцы, что были хуже, чем деды, — нас Негодней вырастили; наше Будет потомство еще порочней.
(III, 6, 45—48).
В «Римских одах» Гораций не только воспевает основы принципата и новый порядок, провозглашенный Августом, по и стремится этот порядок исторически и религиозно обосновать, а для этого прославляет Августа, включенного в сонм богов, второго после Юпитера, и, в то же время, обладающего важнейшими человеческими добродетелями — до* блестью, справедливостью, милосердием и благочестием. Эти качества приписывал себе и сам Август в своих «Деяниях».
Мы видели, что эти же добродетели Августа прославляет и Вергилий, но он делает это в форме мифолого-исторической поэмы, тогда как Гораций непосредственно откликается на события современности. Опираясь, как и Вергилий, на традицию, Гораций создает не мифологический, но обобщенный образ обожествленного правителя — Августа.
Гораций полностью принимает и поэтически осмысливает идеи принципата. Он становится последовательным пропагандистом нового государственного порядка и на этой идейной основе создает философскую и любовную лирику. В то же время он — поэт глубоко индивидуалистический, выше всего ставящий свою жизнь частного человека п право на внутреннюю самостоятельность, которые мыслимы для него только в условиях принципата. Таким образом партикуляризм Горация имеет новое качество — ту общественную основу, которой не было у неотериков, и пафос утверждения нового для него вполне органичен, это то, что дает ему гарантию спокойного существования, возможность быть поэтом:
Не боюсь я смуты, Ни убитым быть, пока всей землею Правит наш Цезарь.
(III, 14, 14—16).
Единство общественного мироощущения и индивидуалистического самосознания и определяют новые качества поэзии Горация — рационалистичной и по форме совершенной, проникнутой гармонией и трезвой. Мысль, слово в его стихах гораздо сильнее, чем непосредственное чувственное восприятие, поэта мало интересуют отдельные факты и явления жизни и реальные чувства живых людей, но для него важнее осмыслить явления, закономерности жизни, определить место
человека и поэта в этих общих закономерностях. Это настроение определяет характер не только лирики размышления, имеющей определенную философскую направленность, но и стихов, посвященных любви, радостям жизни, общению с друзьями и другим темам.
Пытаясь сохранить свою внутреннюю самостоятельность, что, вообще говоря, было делом нелегким и даже практически невозможным в условиях полного идейного подчинения монархическому режиму Августа, Гораций в то же время проникается той общественной активностью, которой ждут от поэта идеологи принципата. Мы уже видели, что он занимает позицию моралиста и пропагандиста идей Августа в политике и общественной жизни. Не менее важна его позиция «воспитателя душ».
Разработку и пропаганду взглядов на искусство жить Гораций отнюдь не считал своим частным делом. Принципат Августа давал основной массе рабовладельцев мир и благополучие. Август воспевался как податель этого мира. Но наряду с внешним благополучием люди, по этой концепции, обретали мир духовный, внутреннее успокоение. Частный человек должен был, наконец, определить свое место в государственном целом, изжить конфликт, наметившийся у неотериков. Рецепты душевного мира и преподает своим согражданам Гораций. Постепенно его так увлекает идея выступить в роли учителя и нравственного наставника своих сограждан, что он создает специальный жанр — послания, первую книгу кото-рых и посвящает этой теме. Однако уже и в лирической поэзии ей уделено большое внимание.
В лирике Горация значительное место занимают размышления о жизни и смерти, о том, что такое счастье, может ли человек чувствовать себя счастливым и каковы условия для безмятежной жизни. Обычно такие стихотворения построены в форме беседы с другом, перед которым поэт раскрывает свои жизненные принципы и убеждает в их целесообразности. Какие-то конкретные события, происходившие или вымышленные, служат Горацию лишь поводом для того, чтобы потолковать о смысле жизни и преподать обретенную им истину. Себя поэт считает обладателем этой высшей жизненной мудрости.
Уже в сатирах Горация наметилась, а в одах получила более яркое выражение проповедь умеренности, довольства малым, «золотой середины» (aurea mediocritas). К идее «золотой середины» привело Горация убеждение в непрочности всего существующего и стремление сгладить противоречия
действительности. Все чрезмерное, выдающееся опасно и непрочно— эта мысль проходит в ряде од:
Чаще треплет вихрь великаны-сосны, Тяжелей обвал всех высоких башен, И громады гор привлекают чаще Молний удары.
(II, 10, 9—12).
Горация не восхищают дерзания смелых и талантливых людей. Подвиг Прометея принес людям, по его мнению,, только боль и страдание:
Пользы нет, что премудрый бог
Свет на части рассек, их разобщил водой, Раз безбожных людей ладьи
Смеют все ж проплывать вод заповедных ширь.
Дерзко рвется изведать все
Род людской и грешит, став на запретный путь:
Сын Иапета (Прометей,— К. П.) дерзостный
Злой обман совершив, людям огонь принес;
После кражи огня с небес,
Вслед чахотка и с ней новых болезней полк Вдруг на землю напал, и вот Смерти день роковой, прежде медлительный, Стал с тех пор ускорять свой шаг...
(1, 3, 21—33).
Только умеренность и искусство владеть своими страстями могут принести человеку счастье:
Будь доволен тем, что имеешь; в прочем Беззаботен будь и улыбкой мудрой Умеряй беду. Ведь не может счастье
Быть совершенным.
(11,16,25—28).
Поэт на собственном примере учит тому, как нужно жить, что дает основу для эпикурейски-безмятежного существования: это жизнь в деревне, довольство малым, божественное вдохновение и сознание своей исключительности, как человека, возвышающегося над толпой. Основой для такой жизни* является материальная независимость состоятельного рабовладельца, создающая условия для интеллектуально утонченного образа жизни, для занятий поэзией, презрение ко всем тем, кто не имеет этих благ и ведет борьбу за кусок хлеба:
У меня — полей небольшой достаток, Но зато даны мне нелживой Паркой Эллинских Камен нежный дар и к злобной
Черни презренье.
(11,16,37—40).
Гораций отстаивает и утверждает свое право на самостоятельность, но это была лишь кажущаяся самостоятельность при полном идейном подчинении принципату. В этих узких рамках утверждающейся империи поэту остается лишь право наслаждаться элементарными радостями, которые дает человеческое существование: любовью, веселыми пирушками, природой. Более высокое развитие интеллекта дает возможность присоединить сюда занятия поэзией, философией, беседы с друзьями — изысканный пир мысли. Человек выключен из активной общественной жизни и рад этому. Призыв «лови день» (carpe diem) поэт сочетает с требованием довольствоваться малым и держаться в жизни «золотой середины».
Так называемая «горацианская мудрость» была чрезвычайно популярна в новое время. Она стала особенно мила буржуазным филистерам, искавшим в поэзии Горация подкрепления своему стремлению к покою, довольству и мещанскому благополучию; эпикуреизм поэта истолковывался ими нередко лишь как призыв пользоваться радостями жизни. Однако звучание стихотворений Горация гораздо шире, и многие его темы, хотя и повторяемые в течение многих веков, и теперь звучат свежо и ново, так как поэт нашел для их выражения лаконичную форму, убедительный тон, яркие и конкретные образы. Одной из таких «вечных» тем является тема смерти. В стихах Горация любовь к жизни сочетается с пессимистическим настроением и трагическим ощущениехМ неизбежной смерти. Поэт пытается осмыслить это грядущее небытие, он учит мудрому и спокойному приятию его как неизбежности, логически завершающей жизнь мудрую и спокойную:
Хранить старайся духа спокойствие Во дни напасти; в дни же счастливые Не опьяняйся ликованьем, Смерти подвластный, как все мы, Делий.
(II, 3, 1—4).
Впрочем, лично для себя Гораций находит путь к бессмертию, заключающийся в его высокой миссии поэта. Апофеоз бессмертного поэта он дает в заключительных стихотворениях II и III книги; поэта не постигнет удел обыкновенных людей, юн после смерти превратится в лебедя и улетит в небеса, он бессмертен (II, 20).
О своей посмертной славе говорит Гораций в известном -стихотворении, обращенном к музе поэзии Мельпомене (III, 30). Это стихотворение много раз переводили и подра
жали ему. В России его впервые перевел Ломоносов. Строки о посмертной славе поэта звучат у него так:
Не вовсе я умру, но смерть оставит Велику часть мою, как жизнь скончаю. Я буду возрастать повсюду славой, Пока великий Рим владеет светом.
Переработка этого же стихотворения Пушкиным («Я памятник себе воздвиг нерукотворный...») общеизвестна.
Свежо и по-новому звучит у Горация также любовная тема, которой посвящена почти четвертая часть стихотворений сборника. В противоположность Катуллу и элегикам, любовь не является главным содержанием жизни Горация, она не отдаляет поэта от современного ему общества, но возникает в результате сознания прочности и устойчивости нового государственного порядка. Именно поэтому она не является главной темой его поэзии. Гораций никогда не находится целиком во власти любви; он чаще зовет к ее радостям, чем сам отдается истинному чувству. Поэт всегда холодновато сдержан, в меру влюблен, склонен к мимолетным увлечениям. В любовных стихах он часто выступает как наблюдатель чужих страстей, как третье лицо, глядящее со стороны на переживания друзей и предостерегающее их от неудач. Многочисленные героини стихотворений Горация не индивидуализированы, мало конкретны. Пирра — белокура (I, 5), Гликера — прелестна, задорна, сияет белее Паросского мрамора (I, 19), у Хлориды белые плечи сияют как месяц над морем (II, 5), Миртала — бурливее волн Адрия (I, 33), Хлоя — неприступна и пуглива (I, 23)—все это отдельные черточки, не составляющие законченного портрета.
Поэзия Горация рассудочна, она имеет цель — воспеть наслаждение и радость любви. Для этого поэт умело использует имеющийся в его распоряжении арсенал любовной лирики. Именно в группе любовных стихотворений Горация... может быть больше, чем где бы то ни было, чувствуется связь поэта с традициями эллинистической поэзии, с легкостью и изяществом эллинистической эпиграммы (см., например, I, 30). Легко и непринужденно, с большим мастерством разрабатывает поэт и темы Анакреонта. Так, например, он сравнивает девушку, бегущую от любви с трепетной ланью (1,23), или в анакреонтическом духе обращается к своим сотрапезникам (1,27). Прелестно стихотворение к Лидии (111,9). Это изящный диалог — дуэт поэта с покинувшей его возлюбленной. В трех парах строф поэт рисует сперва минувшую любовь с Лидией, затем счастье новой любви и, на
конец, перспективу воссоединения влюбленных: «я с то Ои? жить хочу и умереть с тобой», — заканчивается это стих°тв°-рение словами возлюбленной поэта.
Придавая огромное значение активному воздействию сво-ей поэзии и сознательно организуя ее в соответствии со своими теоретическими установками, Гораций по сути вРа>К-дебен поэзии неотериков. Однако стремясь к рационалистичен скому построению и тщательной отделке, он как бы возрыдает лучшие традиции «ученого поэта» в новом жанре-^.нс~ большом лирическом стихотворении. Филигранность обр^бот-ки стихотворений поэт сочетает с лучшими традициями древнегреческой лирики. В то же время стихи Горация приобретают новый, чисто римский колорит. Гораций не только воздействует на ум и волю читателя, но и доставляет ему Радость и наслаждение. Он стремится к простоте, цельности и упорядоченности стиха, к изяществу формы, к созданию язьь ка живого и выразительного, соответствующего содержанию
его поэзии.
Издав сборник песен, Гораций отходит от лирической поэзии и обращается к новому жанру — посланиям. П0СЛе грех лет работы он в конце 20-х годов выпускает первую книгу посланий (Epistolae), состоящую из двадцати писем Раз-ного объема в гексаметрах.
В «Посланиях» личность поэта выступает еще более отчетливо, чем в лирических стихотворениях. Поэт много говорит о себе, он изображает себя в частной жизни — во время путешествия и в своем поместье, в общении с «сильными МиРа сего» и с равными себе. С любовью рисует Гораций Даж^ свою внешность:
Малого роста, седой преждевременно, падкий до солнца, Гневаться скорый, однако легко умиряться способный.
(I, 20, 24—25).
Гораций сам указывает на связь посланий с сатираМИ> назвав послания, как и сатиры, «беседами» (Sermor168). В них тоже обличаются пороки общества, однако от сатИР и* отличает как общий тон, так и идейная направленность: поэт считает своей задачей не столько указывать на пороки общества, как он это делал в сатирах, сколько наметить положительную программу, в которой бы сочетались различные ФИ? лософские принципы и раскрывалось жизненное кредо поэта. Своей целью в посланиях Гораций считает «поиски истины и добра» (1,1, 10—11).
Форма письма избрана поэтом для того, чтобы в ин™-
пом топе и уже без учета требований лирической поэзии поделиться с читателями своими мыслями, потолковать на философские темы, сообщить им ту истину, к которой приобщился сам поэт и которая необходима для «правильной и счастливой жизни». Поэт считает своей обязанностью воздействовать на умы читателей, учить их, вести по тому пути, по которому должна была идти, в силу сложившихся обстоятельств, интеллектуальная верхушка римского общества. Он обращается не ко всему народу, а к узкому кругу близких ему людей, причем большое внимание уделяет представителям аристократической молодежи — Тиберию, будущему императору, тогда еще девятнадцатилетнему юноше, и близким к нему молодым людям.
В письмах Горация, новом для римской литературы жаш ре, поэт в самобытной, оригинальной форме раскрывает внутренний духовный мир образованной части римского общества в период принципата Августа, создает портрет, достаточно индивидуальный и в то же время обладающий рядом типических черт.
Книга посланий пестра и разнообразна. Но все они объединены общей темой и трактуют о «мудрости небес» и «воспитании души», показывают пути к достижению этой цели.
Оставаясь, в основном, на позициях эпикуреизма, Гораций стремится, тем не менее, примирить эти принципы с некоторыми положениями стоической философии. Именно в посланиях раскрывает он постигнутое им «искусство жить». Личное счастье поэт видит в спокойной и комфортабельной жизни, свободной от страсти к наживе и от излишеств, интеллектуально богатой и далекой от честолюбивых устремлений, жизни, проникнутой «высшей мудростью», как он ее понимает. Этический идеал, сформулированный здесь, Горацием специфически римский и исторически конкретный, в то же время определил для целого ряда поколений формы жизни и поведения «частного человека», стремящегося сохранить внутреннюю самостоятельность в условиях тоталитарного, по существу монархического государства.
В последние годы жизни Гораций пишет три послания, посвященные поэтическому искусству.
Послания Горация о поэзии, как и все, что он пишет, носят действенный характер. В них он доказывает, убеждает, критикует, стремится в теории,, так же, как он это делал в поэтической практике, существенно повлиять на пути и направления римской литературы. Это казалось Горацию тем более необходимым, что как поэт, он не имел ни последова-
телей, ни продолжателей и в последние годы своей жизни должен был особенно ощущать свое поэтическое одиночество. Гораций пережил своего единомышленника Вергилия. Тибулл и Проперций шли по другому пути (к этому времени они уже умерли), неприемлемы были для поэта ни архаисты, с их пренебрежением к изяществу формы, ни эпигоны александ-ринизма, чуждые содержательной поэзии, как ее понимал Гораций. Творчество наиболее талантливого молодого поэта Овидия также не совпадало с литературными установками Горация.
Кроме того, несмотря на все усилия законодателей от литературы, поощрявших развитие трагедии, постановка серьезной драмы не прививалась в Риме. Зато достигли необычайного развития мимы, пантомимы, гладиаторские игры и цирковые представления. Гораций был сторонником внедрения на римскую сцену серьезной драмы; в самом значительном из посланий второй книги — послании к Писонам — он призывает к ее возрождению.
Уже древние знали это послание как отдельное произведение под названием «Об искусстве поэзии» (De arto. poetica) или «Поэтическое искусство».
Для обоснования своего учения Гораций использует античную трагедию и соприкасается в отдельных моментах с учением Аристотеля (например, о композиции произведения, о гармонии, о ритме). Однако важнейшие положения Аристотеля (о перипетии, катарсисе, фабуле и др.) не нашли отражения в поэтике Горация.
В первой части (ст. 1 — 152) выставляется требование органичности, стройности и цельности художественного произведения, указываются те стилистические и метрические средства, которые необходимы, чтобы форма и содержание были едины; здесь решается очень важный для римской поэзии вопрос об отношении к греческим образцам. Еще в I книге посланий, в послании к Меценату, поэт подчеркивал свою поэтическую самостоятельность:
О подражатели, скот раболепный, как суетность ваша Часто тревожила желчь мне и часто мой смех возбуждала! Первый свободной ногой я ступал по пустынному краю, Я по чужим ведь стопам не ходил...
(I, 19, 19—22)
Теперь он рекомендует «перелистывать день и ночь греческие образцы», но в то же время и указывает допустимые границы заимствования:
5 К. П. Полонская
65
Общее будет п(У праву твоим, как скоро не будешь Вместе с бездарной толпой ты в круге обычном кружиться, Если не будешь, идя по следам, подражателем робким, Слово за словом вести...
(II, 3, 131 — 134).
Вторая часть послания посвящена специально драме (ст.. 153—294). Этот раздел стоит в центре внимания поэта. Рассуждения Горация о греческой трагедии, о ее законах, формах, воздействии ее на зрителя, о специфике драматического представления — все это преследует практическую цель — вернуть трагедию и сатировскую драму на римскую сцену. Однако нельзя было жанр, расцветший в демократической Греции, насыщенный широкой проблематикой общественного’ звучания, искусственно возродить в Риме эпохи принципата. Между тем именно в обращении к греческой драме видел Гораций ключ к воздействию на умы слушателей. Более подробно, чем ранее, развивает поэт мысль об особенности характеров в драматическом произведении, о соответствии языка героя его роли в драме, о законах сцены, хоре, стихотворной форме драмы и т. д. Поэт вновь рекомендует учиться у греков и рассматривает проблему подражания теперь уже применительно к драматургии.
Третью часть своего труда Гораций посвящает поэту (ст. 295—476), тем условиям, которые необходимы для его* формирования, задачам, стоящим’перед ним как членом общества. Поэт должен быть мудрецом, а следовательно и учителем жизни: «основа и источник для писателя — здраво мыслить» (ст. 309).
Гораций уточняет, между прочим, тезис Аристотеля об искусстве как подражании природе, имея в ви^у жизнь вообще. Он говорит, что только изучение жизни может помочь поэту создать произведения совершенные, что для комедии богатство действия и верность в изображении нравов важнее, чем тщательно отделанные, но бессодержательные пустячки (ст. 320). Остро стоявший во времена Горация вопрос: формирует ли поэта только талант (ingenium) или обучение, теория (ars), Гораций решает так, что
Гений природный с наукой должны быть в согласьи взаимном.
Полемизируя с эпигонами неотериков, Гораций утверждает, что поэзия не благозвучные пустячки, а серьезный общественный долг. Однако Гораций считает, что необходимо сочетать «приятное с пользой», в одно и то же время доставлять наслаждение читателю и поучать его (ст. 344). За
дачу поэта он видит в том, чтооы, во-первых, услаждать и радовать слушателя или читателя (delectare), во-вторых, в том, чтобы быть ему полезным, учить и наставлять его (шопёге) и, в-третьих, песни поэта, так же, как и трагедия, должны возбуждать, волновать слушателя (шоуёге). Таким образом, Гораций придает большое значение идеологическому и эмоциональному воздействию поэзии, невозможному без изящной формы изложения.
Поэт, по мнению Горация, должен прислушиваться к голосу критики, суровому, честному и беспощадному. Критиком же может быть человек не только знающий, но и беспристрастный, материально от поэта не зависящий. Поэт должен кропотливо работать над своим произведением и только «на девятый год издавать его» (ст. 388).
По ряду вопросов Гораций опирается на поэтику Неопто-лема, александрийского ученого и поэта III века, написавшего трактат о поэзии. Можно проследить связь учения Горация о поэзии с учением Цицерона об ораторском искусстве. Оба они вырабатывают ряд требований, сходных по своей основе, которые Цицерон предъявляет к совершенному оратору, а Гораций — к совершенному поэту.
Основные положения Горация о поэзии связаны с римской практикой. Он создает учение о цельности художественного произведения, о красоте и упорядоченности его, т. е. формулирует основные положения поэтики римского классицизма,, требующего соединения гармоничности, стройности, логической последовательности и пропорциональности всех частей художественного произведения с идейной его насыщенностью’ и силой эмоционального воздействия.
Наблюдения Горация складывались в острой борьбе не только с последователями неотериков, отрицавшими необходимость общественного звучания поэзии, но и с архаистами (полемика с ними чувствуется в послании к Августу (II, 1). В этой связи интересны также высказывания Горация о жизни слов, о словарном составе языка. Он отвергает практику архаистов, которые предлагают использовать язык только древних поэтов. Гораций сравнивает жизнь слов с жизнью листьев в лесах: как леса меняют из года в год свои листья,-потому что на деревьях старые листья заменяются новыми, так и слова в языке стареют, но зато практика (usus) создает новые слова (ст. 60—71). Гораций порицает недостаточную отделку стиха у архаистов, но не принимает и манерной вычурности сторонников азианского направления. Городская столичная культура (urbanitas), изысканность, изящество —
вот требования, которым сам Гораций следовал в своей поэзии.
В поэзии Горация как бы подводится итог целому ряду достижений в области языка и стиля, к которым пришли его предшественники и современники — Лукреций, Катулл, Вергилий. В поэтическом творчестве Горация нашли отражение и практическое применение те требования, которые он предъявлял к поэту в теории. Стих его действенен. насыщен, поэт в одно и то же время и поучает, и мобилизует читателя, и доставляет ему художественное наслаждение.
Уже в античности Горация много читали, изучали, комментировали. Интерес к нему прослеживается в поздней античности и переходит в средние века.л В это время особенно читают его послания, извлекая из них рецепты «горацианской мудрости». Но гораздо более глубокий интерес к Горацию пробудился в эпоху Возрождения. Гуманистам, боровшимся с мистико-аскетическими воззрениями, лирика Горация с ее развитыми чертами индивидуализма оказалась созвучной. Горация много читают, переводят, комментируют, пародируют, даже перелагают на музыку. Особенно большое влияние оказала поэзия Горация на некоторых французских поэтов. Поэты Плеяды (середина XVI века) призывают осмысленно подражать античности, сохраняя самобытность, т. е. так, как это делал Гораций, подражая древним грекам. Оды Ронсара, прославлявшего абсолютизм, были вдохновлены Горацием: Ронсар воспевает любовь, вино, пиры, обращается к природе и радостям сельской жизни. Это творческое освоение античности, приспособление ее к задачам современности во французском классицизме нашло также систематическое выражение в теории поэтического искусства Буало (L’art poetique), канонизировавшего «Поэтическое искусство» Горация.
Сатиры Горация высоко ценили английские просветители. Немецкие поэты XVIII века считали его своим «другом и учителем», проповедуя эпикурейские наслаждения в умеренной форме, в духе разбогатевших бюргеров.
Приспособление идеологии Горация ко вкусам и настроениям различных общественных групп господствующих классов прослеживается и в специальной литературе, посвященной Горацию.
В русском классицизме обращение к Горацию было иногда данью традиции, но чаще вызывалось требованиями реальной действительности. Кантемир перевел 22 послания Горация, написал пять «горацианских од», а в сатирах утверждал, что «топчет следы» Ювенала и Горация. Неоднократно ссылался
на Горация, высоко ценил и переводил его Ломоносов. Интересовался Горацием и Державин (см. его «Памятник»),
Пушкин высоко ценил поэтов века Августа. Горацием он особенно увлекался в юности, но не забывал его и в более зрелые годы. Широко известен вольный перевод оды II, 7 («Кто из богов мне возвратил...», 1835 г.). По мнению Пушкина, «горацианская сатира, тонкая, легкая и веселая...»32. В другом месте Пушкин пишет: «...есть люди, которые находят Горация прозаическим (спокойным, умным, рассудительным? не так ли?). Пусть так. Но жаль было бы, если б не существовали прелестные оды, которым подражал и наш Державин»33. Тем не менее, Пушкин относится к поэту критически: называя его «августовым певцом», он оценивает его положение при дворе Августа как положение «умного льстеца»34.
Горацианские мотивы встречаются в стихах многих поэтов XIX века — Батюшкова, Дельвига, Тютчева, А. Майкова и других. Стихотворные размеры Горация воспроизводил В. Брюсов.
В середине XIX века интерес к Горацию в России приобретает специфический характер. Сторонники «чистого искусства» обращаются к нему как к поэту-философу, владеющему секретом безмятежной жизни, и в го же время используют его как щит в борьбе с революционерами-демократами. Известный поэт и переводчик Горация А. А. Фет восхищался им не только как стихотворцем, но и всей его философией.
Резкое отношение к этому поэту Белинского, Чернышевского, Добролюбова объясняется их нападками на своих литературных противников, написавших на своем знамени имя поэта, борьбой с эстетикой классицизма, неприемлемостью политической позиции Горация. В рецензии на перевод Горация Фетом, разоблачая сторонников «чистого искусства» и пропагандируя идеи боевой гражданской поэзии, Чернышевский дал уничтожающую оценку Горацию, осудив в нем два основных качества Молчалина — умеренность и аккуратность.
Поэт незаурядного поэтического дарований, Гораций, как и Вергилий, был певцом принципата Августа и, утверждая в своей поэзии идеологию принципата, служил интересам верхушки римского общества. На основе стоико-эпикурейской
32 А. С. Пушкин. Поли. собр. соч., т. X, стр. 41.
33 Т а м ж е, т. VII, стр. 435.
34 Т а м ж е, т. II, стр. 175.
философии Гораций стремился дать римским рабовладельцам руководство к жизни под властью принцепса, найти меру соединения частной и общественной жизни, возможность самостоятельности в условиях приятия нового государственного порядка и на его основе. Именно этот аспект поэзии Горация оказался близок литературе нового времени.
Пропагандируя содержательность поэзии, Гораций и в своей поэтической практике и в теории поднялся до новой поэтической ступени и не только стал одним из создателей нового художественного стиля — римского классицизма, — но и выразителем эстетических принципов этого стиля.
РИМСКАЯ ЭЛЕГИЯ (ТИБУЛЛ И ПРОПЕРЦИЙ)
Стихотворения элегического характера были уже у неоте-риков. Современник неотериков, поэт Корнелий Г злл, упоминаемый Вергилием в «Буколиках», был, по признанию Овидия, первым элегическим поэтом. Элегии Галла еще, по-видимому, полностью автобиографичны и связаны с перипетиями его романа с некой Ликоридой. Они до нас не дошли, и римская элегия формируется как жанр и достигает своего расцвета в творчестве двух других поэтов — Тибулла и Проперция. Любовные элегии Овидия, третьего представителя этого вида поэзии, уже носят черты перерождения и упадка ее как жанра.
Римская элегия оформилась и достигла расцвета в тех кругах рабовладельческого общества, которые пострадали от гражданских войн, относились оппозиционно к Августу и искали успокоения в уходе от активной политической жизни. Эти настроения проявились особенно отчетливо в 30-е и начале 20-х годов в творчестве Тибулла и в первый период творчества Проперция. Но постепенно оппозиционные круги римского общества, иные очень рано, другие позже, принимают режим Августа, примиряются с принципатом (см. эволюцию Проперция), и в творчестве последнего римского элегика Овидия мы видим недовольство главным образом реставрационной политикой Августа: законодательством о браке, возрождением религиозных обрядов и т. д. Овидий уже ничего не имеет против нового политического режима в целом. Именно в этих условиях прекращает свое краткое существование и римская любовная элегия.
Полное разочарование в политической, общественной и государственной деятельности, глубокий индифферентизм ко всему, что выходило за пределы личной жизни частного человека, привели некоторых римских поэтов к убеждению, что любовь является единственным важным и организующим
фактором человеческой жизни. Любовь они делают основой своего существования, средоточием жизни и поэзии. Этим элегические поэты существенно отличаются от поэтов римского классицизма — Вергилия и Горация. Кругозор поэта-элегика до крайности суживается: для него существует только его возлюбленная, те радости и печали, которые связаны с обладанием ею. Содержание элегии ограничивается почти исключительно любовной тематикой, поэтому вырабатывается ряд стандартных мотивов, тем и ситуаций, повторяющихся у различных поэтов.
Любовь элегического поэта — это обязательно мучительная, горькая любовь к единственной возлюбленной, любовь,, связанная с ревностью, изменами, разочарованиями. Поэт беден, его соперник (иногда это муж возлюбленной) богат,, сама же возлюбленная корыстолюбива. Поэт изображает встречи, свидания, размолвки, болезнь своей милой, рисует образ любящей выпить сводни, помогающей влюбленным, он поет любовные песни перед запертой дверью, мешающей ему проникнуть к любимой и т. д. Поэт идеализирует старые, более здоровые в моральном отношении времена, эта идеализация вызывает у него выпады против современности. В римской элегии, таким образом, складываются каноны, «общие места», обязательные для элегического поэта; постепенно он все дальше отходит от изображения своих реальных переживаний и погружается в круг образов и тем, созданных традш цией и частично заимствованных им из александрийской поэзии; создаются стандартные мотивы, которые разрабатывает элегический поэт, включая в них свои личные любовные переживания и подчиняя их сложившемуся канону.
Эти черты объединяют поэзию всех трех элегиков эпохи принципата — Тибулла, Проперция и Овидия, они отличают поэзию их также и от поэзии неотериков, насколько мы можем судить об этой последней по творчеству Катулла.
Первый из дошедших до нас поэтов-элегиков — АЛЬБИЙ ТИБУЛЛ родился около 55 года до н. э. Он принадлежал к сословию всадников и происходил из богатого рода. Известно, что в результате войн богатства его семьи значительно уменьшились. Возможно, что часть его поместья близ города Педума (между Тибуром и Пренесте) была отдана в 41 году ветеранам Октавиана.
Тибулл был другом Корвина Мессалы, весьма сдержанно' относившегося к принципату. Около 30 года Тибулл вместе с Мессалой участвовал в военном походе в Аквитанию и вернулся из этого похода с военной добычей. Есть основания по
лагать, что Тибулл был дружен с Горацием, знал Овидия. Умер Тибулл в 19 году до н. э., в один год с Вергилием.
До нас дошел под именем Тибулла сборник, содержащий стихи нескольких поэтов, которые принадлежали к кружку Мессалы. Две первые книги этого сборника содержат элегии Тибулла.
Первая книга, обращенная к возлюбленной поэта по имени Делия, была опубликована в 27 году до н. э. Имя это — псевдоним, возможно, перевод на греческий язык латинского имени возлюбленной поэта Плании (Plania — значит «ясная»). В этом сборнике только пять из десяти элегий (1, 2, 3, 5, 6) посвящены непосредственно Делии. Три элегии связаны с именем юноши Марата (4, 8, 9), седьмая — поздравление Мессале — и десятая, программная элегия,, направлена против войны. Эта элегия содержит ряд мотивов,, перекликающихся со вступительной первой элегией. Такой композиционный прием, объединяющий тематически первое и последнее стихотворения сборника, мы нередко встречаем в римской поэзии (влияние александринизма). Заключительная элегия могла быть написана около 30 года. Присущее большинству римлян настроение —недовольство войнами, жажда мира и успокоения, мечты о «золотом веке» — получают в ней образное выражение. Как и Гораций в ранних своих стихах,. Тибулл говорит об ужасах войны. Но если Гораций протестовал против гражданских войн, считая законными и необходимыми военные походы, предпринимаемые Августом, то Тибулл восстает против войн вообще, против любых военных экспедиций, против всего того, что мешает спокойствию влюбленного поэта.
Кто в первый раз изобрел мечи, наводящие ужас?
Истинно, был он жесток, был, как железо, он тверд.
(I, 10, 1—2).
Ужас перед войной Тибулл не осмысливает социально, как это происходит у Горация. Это, прежде всего, личное ощущение поэта, боящегося смерти: «а теперь меня гонят на войну и уже, может быть, какой-нибудь враг носит стрелы, которые должны вонзиться в мой бок» (ст. 13—14). Однако поэт видит и те причины, которые ведут к войне: это страсть к наживе и жажда золота: «это вина обогащающего золота; а *ведь не было войн, когда буковый сосуд стоял перед блюдами, не было ни крепостей, ни валов» (ст. 7—8).
Образ «сияющего мира» (pax Candida) дается Тибуллом как воплощение изобилия, с колосьями в руках, с грудой
яблок. Это чисто италийский образ, близкий и понятный римлянам конца I века. Но если для Горация, как и для Вергилия, представление о мире сливается с возвеличением «римского мира» и Августа, восстанавливающего нравы предков и республиканскую доблесть, то Тибулл не обольщается на этот счет никакими иллюзиями. В современном обществе Тибулл не видит ничего хорошего: «теперь под властью Юпитера беспрерывные убийства и раны, теперь открыто море, теперь открыто много путей к смерти» (I, 3, 49—50), пишет он уже после битвы при Акции, в начале 20-х годов. Август как великий реформатор, как создатель нового порядка и податель земных благ для него не существует. Ни разу не упомянул поэт его имени в своих элегиях, и это, конечно, не могло быть случайным в обстановке общего славословия принцепсу.
Картину «золотого века» рисует Тибулл в I, 10 и, особенно, в I, 3 элегиях. Но и эти элегии показывают глубокое недовольство поэта настоящим. Создавая их, он как бы отталкивается от действительности, сознательно не идет по пути •официальной литературы. У отеческих ларов (римских богов-покровителей домашнего очага) ищет он поддержки и помощи, их он восхваляет, рисуя трогательные картины чисто римской набожности и простоты. Эти темы затрагиваются и в I, 1 элегии, являющейся как бы вступлением к первой книге.
Элегии Тибулла — свидетельство того, что любовь становится той единственной областью, в которой сосредоточиваются интересы поэта, не желающего идти по пути официальной литературы. Идиллическая жизнь вдвоем с возлюбленной на лоне природы, в сельской обстановке, вдали от города — это форма бегства поэта из современного общества. Возлюбленная заменяет ему весь мир. Он не хочет знать никаких других обязанностей, кроме службы у любимой:
Милая Делия! Я не гонюсь за хвалой, лишь с тобою Быть бы, а там пусть зовут вялым, ленивым меня! Лишь бы смотреть на тебя, когда час мой последний настанет И, умирая, тебя слабой рукой обнимать.
(I, 1, 57—60).
В этих словах как бы выражена программа жизни и деятельности поэта. В основную тему его стихов вплетаются параллельные’ мотивы: поэт снова прославляет деревенскую жизнь, снова, как сопровождение главной темы, от первой строки вступительной элегии («пусть другой собирает богатства») до последней («я буду презирать богачей») звучит мотив осуждения богатства.
Тибулл рисует италийские картины мирной деревенской жизни: то это поле с межевыми знаками, украшенными венками, то храм златокудрой Цереры с венком из колосьев на двери. Красный бог Приап пугает птиц в саду, и поселяне приносят скромные жертвы сельским богам, совершая привычные обряды (I, 1, II, 1).
Традиционные элегические мотивы насыщены чисто тибул-ловской мечтательностью и полны идиллических подробностей деревенской жизни. Это видно в стихотворении 1, 3, где поэт искусно сочетает картины, изображающие реальное настроение больного и страдающего поэта, его страх перед смертью и одиночество, с фантазией, мечтами о встрече с Делией и о радостях вдвоем с любимой. Тема смерти и тема любви проходят через всю эту элегию, построенную на контрастах: изображение «золотого века» и теперешнего времени, Элизиума и Тартара, мечты и действительности.
Идиллическая любовь, счастье вдвоем с Делией и наслаждение радостями безмятежной жизни нигде не изображаются поэтом как реальность, но всегда как мечта, греза, сновидение. Блаженство, к которому стремится поэт, не существует в действительности, это лишь утопия. Суровая реальность — войны, стремление к богатству, продажность, корыстолюбие — мешают его индивидуальному, личному счастью, в которое он пытается уйти, создавая свою поэтическую фикцию. Тема любви остается, однако, основной темой поэзии Тибулла, так как любовь воспринимается им как единственная предпосылка счастья и как наиболее доступная форма выражения личных чувств. В этой области не надо было оглядываться на официальную идеологию. Здесь пока еще не грозила опасность навлечь на себя гнев Августа, который, как известно, жестоко боролся со всякими проявлениями оппозиции и стремился подчинить своему влиянию все формы идеологии, в том числе и литературу.
Вторая книга элегий Тибулла (к Немесиде) была написана в период между 25 и 19 годами и опубликована, вероятно, в год смерти поэта. Эта книга состоит из шести элегий. Три из них образуют ядро сборника и говорят о любви поэта к какой-то женщине, которую поэт выводит под именем богини мщения Немесиды (nemesis по-гречески «мщение»). Это 3, 4 и 6 элегии. Другие три говорят о попытке поэта выйти за рамки любовной тематики и как-то реагировать на явления общественной жизни (элегии 1, 2 и 5).
Рассказывая о мучительной и тягостной любви к алчной красавице, поэт раскрывает свою глубокую неудовлетворен
ность жизнью. Его мечта о прекрасной идиллической любви разбита. Делии больше не существует для поэта. Вместо нее над ним властвует Немесида, требующая денег полными пригоршнями. «Теперь горек день, и еще горше тень ночи; теперь все время пропитано мрачной желчью» (11,4, 11 —12). Деньги проникают всюду, любовь не может быть ни мирной, ни идиллической: «железный век восхваляет не Венеру, а добычу, но добыча привела ко многим бедствиям» (II, 3, 35—36). Богатый любовник, отнявший у поэта его идиллическую любовь Делию, вновь разбивает его счастье. Теперь он и социально конкретизируется: Немесидой владеет богач, бывший прежде рабом и не раз продававшийся с публичных торгов. Даже деревня не представляется больше поэту идиллией. Тяжелый труд земледельцев, натруженные до волдырей руки, нищета — вот что он видит в деревне. Война, смерть — все лучше, чем это мучительное существование, чем страшное рабство в цепях любви. Жалобы, возмущение, слабая, робкая надежда и разочарование в счастье, в любви, в поэзии, в самой жизни красной нитью проходят через эти три элегии. Многочисленные общие места сообщают им то буколический» то патетический колорит.
Другие три элегии этой книги не связаны с именем Неме-сиды, а остальные стихотворения сборника принадлежат менее талантливым поэтам кружка Мессалы.
Другой выдающийся представитель римской любовной элегии СЕКСТ ПРОПЕРЦИЙ родился около 50 года до н. э. в Умбрии в г. Ассизи. Род, к которому он принадлежал, был, по-видимому, богат, но пострадал от раздела земель. Отец поэта умер рано, родственники были враждебно настроены к Августу, один из них даже выступал против Августа во время Перузинской войны (1,21). Проперций жил в Риме. После выхода I книги элегий он стал известен, вошел в кружок Мецената, познакомился с Вергилием, был вхож в высшее римское общество.
Между 28 и 16 годами поэт написал четыре книги элегий. В его стихах отразилась эволюция от оппозиции Августу к приятию и даже пропаганде его идей. Но лучшее, что создал Проперций, — это его любовные элегии. Поэт полностью изолирует себя от каких бы то ни было общественных интересов и стремится в этом же направлении воздействовать на читателей. Цель его — сконцентрировать все чувства, все внимание читателей на переживаниях любви.
Большинство элегий Проперция — продуманный и детальный рассказ о любовных переживаниях, выразительная и
правдоподобная передача чувств. В отличие от Тибулла, Проперций — поэт города и явный «александриец». Его кумиры— александрийские поэты Каллимах и Филет. Следуя за александрийцами, он широко пользуется сравнениями и мифологическими образами. Поэт то группирует элегии небольшими циклами, объединенными общей мыслью, то располагает их по контрасту; он вводит в свои элегии хорошо знакомых по изобразительному искусству и литературе мифологических героинь и героев и сообщает благодаря этому своим персонажам почти осязаемую реальность, делает их близкими не через описание, а через пластический образ, возвышает их над обыденной средой. В ряде случаев поэт следует уже сложившимся или взятым из александрийской поэзии трафаретам, иногда сам создает различные ситуации и положения, но везде чувствуется его собственное мироощущение.
Любовь к единственной женщине является обязательным условием для элегического поэта. И действительно, несмотря на намеки на различные любовные увлечения, во всех книгах Проперция господствует одна только Кинфия35. Ей он посвящает все свои чувства, весь свой поэтический талант и вдохновение. Она заменяет ему дом, родителей, семью. Она — единственная любимая им и при жизни и после смерти женщина, источник его радости, поэтического вдохновения, самой жизни. Ей он будет верен до самого конца, безропотно перенося все измены, и что бы ни произошло, поэт готов на все ради ее любви. Любовь эта приносит ему не только радости, но и горе, обиды, печали.
Проперций — поэт сильной страсти. Элегии его полны ревности, муки, страданий. Он — скорбный певец, и в этой скорби находит выражение общее чувство неудовлетворенности, владеющее им.
Сохраняя позицию независимости, Проперций недвусмысленно выражает отрицательное отношение к проекту брачных законов Августа; никто, даже сам Цезарь, не может заставить его жениться и покинуть Кинфию: «ни один солдат, — говорит он, — не родится из моей крови» (11,7, 14).
В 20-е годы, когда весь Рим обожествляет Августа, поэт обожествляет свою Кинфию, ее красоту и дарования (11,3). Все славословят Августу по случаю победы над парфянами,
35 Имя это образовано от горы Кинф на Делосе и должно было напоминать об Аполлоне и музах, покровительствующих той, кого поэт сделал героиней своей поэзии. Думают, что это был псевдоним реальной возлюбленной поэта Гостии.
а Проперций противопоставляет этой победе свою победу над Кинфией, с его точки зрения, гораздо более значительную.
Эту победу ценю я выше Парфянской победы, Тут вся добыча, цари, тут колесница моя.
(II, 14, 23—24).
В то же время Проперций разрабатывает и другие темы любовной элегии, как и Тибулл, осуждая жажду денег, стремление к наживе, корыстолюбие девушек, роскошь и вызванную ею продажность, он воспевает древние времена, когда царила любовь искренняя и неподкупная.
Ныне ж заброшены все святыни в покинутых рощах, Все, благочестье забыв, золото только и чтут, Золотил! изгнана честь, продажно за золото право, Золоту служит закон, а без закона и стыд.
(III, 13, 47—50).
Такая форма нападок на действительность, носящая характер общего места, допускалась Августом, не рассматривалась им как проявление нелойяльности.
Приводя мифологические примеры губительного влияния золота, поэт становится в позу предсказателя и восклицает:
Я предскажу: о, когда бы я был лжепророком отчизны: Грозный и Рим сокрушен будет 36 богатством своим.
(III, 13, 59—60).
В такой оценке существующего положения сквозь традиционное «общее место» можно почувствовать взволнованность человека, остро воспринимающего неблагополучие, царящее в современном ему Риме. Впрочем, Проперций и социальным явлениям дает оценку со своей личной позиции. Проекты брачных законов, рост корыстолюбия, — все это тревожит его лишь постольку, поскольку мешает наслаждаться любовью вдвоем с Кинфией.
Любовь служит оправданием общественной позиции поэта, и он даже пытается осмыслить свою задачу, как некую общественную функцию: главное в жизни — любовь, значит и из всех видов поэзии всего важнее любовная поэзия.
После выхода в свет первой книги элегий Проперция, между 28 и 22 годами, римляне подвергались особенно сильному воздействию официальной пропаганды. Жестоко подавлялось всякое проявление недовольства, усиленно обрабатывалось в пользу Августа общественное мнение. Во второй и
36 В подлиннике «ломается» (frangitur).
третьей книгах элегий уже виден результат этой пропаганды.. Меценат, приблизивший к себе Проперция после выхода первой книги, настойчиво предлагал ему включиться в русло официальной литературы. В ряде элегий второй книги Проперций еще пытается сопротивляться этому нажиму. В программных элегиях (II, 1, 11,34), обрамляющих вторую книгу, Проперций неуклонно и убежденно возражает Меценату, отстаивая свое право на поэтическую независимость, свое намерение заниматься любовной поэзией. Он говорит о любви, от которой нс может освободиться, о том месте, которое она занимает в его творчестве. Ни Гомер с Эсхилом, ни философия, ни естественные науки не могут помочь поэту там, где помогают любовные стихи. При всем уважении к Вергилию он считает себя не менее великим и искусным в любовной поэзии, чем Вергилий в эпосе.
Однако в некоторых элегиях второй книги, очевидно под влиянием настойчивых требований Мецената, поэт отходит от своей программы любовной поэзии. Тема ревности, негодование, мысль о необходимости разрыва с Кинфией все чаще возникает у поэта, появляются элегии, в которых уже нет имени Кинфии, и даже стихи, вовсе с ней не связанные (см., например, II, 31).
Поэт, наконец, соглашается с требованиями Мецената и „обещает в недалеком будущем воспеть великий подвиг
Августа:
В этот я лагерь пойду; и, славя твой лагерь, великим С 1ачу певцом...
(II, 10, 19—20).
Я буду петь войны...
(II, 10, 8),
решает Проперций.
В программной элегии III книги Проперций еще говорит о своем призвании поэта любви, он даже как будто возражает Меценату, утверждая, что каждый силен в своем искусстве и именно им должен заниматься (III, 9).
Но Проперций уже сдает свои позиции. В этой книге почти нет элегий, посвященных Кинфии; нередко отвлеченные, теоретические рассуждения о любви заменяют искреннее чувство (III, 8). В конце концов поэт порывает с любовной элегией и символом ее — Кинфией. Он заявляет, что его возлюбленная была лишь собирательным образом, что теперь он освобождается от своей любви, проклинает рабство влюбленного поэта и ищет новые пути для своего творчества.
В IV книге элегий поэт готов к тому, чтобы выполнить
волю своего высокого покровителям создать новый жанр римской поэзии. В привычной для него форме элегического дистиха поэт намерен создать произведение, стоящее между эпосом и лирикой, изложить древнейшие сказания, связанные с городом Римом. Такая задача вполне соответствовала интересам Августа, пытавшегося возродить староримские верования. За литературный образец Проперций взял Каллимаха, в частности, его произведение «Причины», в котором содержатся сказания о причинах возникновения обрядов, об основании городов, учреждении различных праздников и т. п.37.
В этиологических элегиях Проперций весьма добросовестно и с необходимой для этого жанра ученостью рассказывает о происхождении религиозных обрядов и обычаев. В центре сборника поставлена элегия, восхваляющая победу Августа в битве при Акции. Эта тема находится в связи с намерением поэта рассказать о храме Аполлона на Палатине. Аполлон считался покровителем Октавиана в этой битве, поэтому, 'естественно, элегия эта напоминает гимн Аполлону. Тон ее суховатый, официально-торжественный. Больше поэтического чувства вкладывает Проперций в те стихотворения, в которых он может снова приблизиться к излюбленной им теме любви и любовных переживаний. Поэтому из этиологических элегий наиболее удачная — элегия в стиле эпиллия о любви весталки Тарпеи к сабинскому царю Татию. Тарпея предала ради этой любви родину, но была наказана Татием как преступница (IV, 4).
Две элегии IV книги повествуют о женской любви и преданности (IV, 3 и IV, 11). Любовная тема подсказала поэту и нежные слова и образы, выражающие живое чувство; это — объективные элегии, в которых в духе официальной идеологии воспевается супружеская верность и женская добродетель, причем в стихотворении IV, 11, названном «царицей элегий», выступает с загробным напутствием умершая в 16 году Корнелия, жена консула и ценсора Л. Эмилия Павла Лепида. Она говорит о своей верности мужу, утешает его, являя собой образец супружеской преданности. Такое раскрытие любовной темы было вполне во вкусе Августа и соответствовало его законодательству.
37 По аналогии с этим произведением Каллимаха (Aitiai) такие элегии называются этиологическими, т. е. объясняющими причины возникновения того или иного обряда, обычая или названия. Создателем римской этиологической элегии и был Проперций.
У нас нет сведений о дальнейшей литературной деятельности Проперция. Полагают, что он умер вскоре после выхода в свет IV книги элегий, около 15 года.
Единство римской элегии определяется любовной темой, обилием общих мест, размером (элегический дистих — сочетание гексаметра и пентаметра). Но стиль Тибулла и Проперция различен, характерен для каждого из них. Тибулл, например, гораздо реже пользуется мифологическими образами и сравнениями, чем это делает Проперций. Его связь с александринизмом не так очевидна, она не является поэтической программой поэта. Элегии Тибулла носят буколический характер (любовь на лоне природы, буколическая утопия) и соприкасаются с отдельными темами эклог Вергилия. Проперций же — поэт города, он — ученый поэт.
Поэт-элегик всегда и преимущественно является поэтом настроения. Но если Тибулл — мечтатель, если он пассивен в своей любви, то Проперций борется за нее, он активен, энергичен. Элегии Тибулла — это песнь о тоске и страданиях; его мысль, как музыкальная тема, переходит от одной картины к другой, от одного настроения к другому и снова, обогащенная, возникает в конце. При этом можно проследить композиционную стройность его элегий.
Проперций же говорит о наслаждении и муке. Он темпераментнее, ярче Тибулла, более порывист. Проперций стремится при краткости изложения насытить свои стихи картинами, образами. Он хочет воздействовать сравнениями, при их помощи возвеличить, идеализировать свою героиню, но при этом он блещет александрийской ученостью и подчас несколько манерен. Стремление к наглядному пластическому образу иногда нарушает у Проперция единство изображения, заглушает основную тему. Некоторые элегии его перегружены образами. Так, спящую Кинфию он сравнивает и с Ариадной, уснувшей на берегу после отплытия Тезея, и с Андромедой, освобожденной, наконец, от оков и погруженной в сладкий сон, и с вакханкой, измученной долгой пляской и уснувшей на берегу реки (1,13). Охваченная горем Кинфия подобна Брисеиде, Андромахе, Ниобе (11,20). Предостерегая Кинфию от богатых любовников, поэт приводит примеры мужской неверности — Тезея, Демофонта, Ясона (II, 24). Свою радость из-за обладания Кинфией он изображает как чувство, превосходящее радость Агамемнона, сокрушившего Трою, Одиссея, добравшегося, наконец, до Итаки, Электры, узнавшей, что Орест жив, Ариадны, увидевшей Тезея (Ш,14).
Тибулл и в языке стремится к возможно большей простоте. Овидий его назовет «нежным» («Искусство любви», 111,333), Квинтилиан — «очищенным и в высшей степени изящным» («Воспитание оратора», X, 1, 93). Простота Тибулла— отнюдь не упрощенность. Он соединяет различные темы по контрасту, искусно чередует картины, тщательно подбирает слова. Тибулл избегает грецизмов, он опирается на разговорную, обыденную речь, но и стилистически и метрически стих его тщательно отделан.
Проперций — напряжен и максимально выразителен, но язык его страдает лаконичностью, он иногда непонятен и усложнен. Вводя грецизмы, архаизмы, Проперций не боится и разговорных форм, любит создавать эффект повторением одного и того же слова. Но Проперций допускает шероховатости в синтаксисе, не так заботливо отделывает стих как Тибулл.
Римская любовная элегия — чрезвычайно характерное явление литературы эпохи принципата Августа. В то время, как Август требовал подавления индивидуального начала в поэзии, поэты-элегики поднимают как знамя требование субъективности. Их историческая роль заключалась в сознательной программной пропаганде тем и идей любовной поэзии, бывшей для неотериков органпческой потребностью, формой непосредственного выражения чувств. Культивируя форму субъективной элегии, эти поэты постепенно все более отходят от изображения своей собственной, биографически-коикретной личности и создают лирического героя, близкого себе, ио уже не -идентичного.
Пытаясь отстоять свою поэтическую независимость, отказываясь от воздействия на общество в каком-либо ином направлении, кроме пропаганды любовной поэзии, римские элегические поэты изолировали себя от общества.
Внутренний мир человека в восприятии элегического поэта суживался, только область любви давала ему возможность быть изобретательным, инициативным, вдохновенным. Предельное сужение проблематики вело к творческому оскудению и поэтическому обмельчанию. Общие места, повторяющиеся мотивы, одни и те же ситуации могли в дальнейшем способствовать только формальному мастерству поэта, вели к перерождению самого жанра элегии.
Тем не менее вклад элегических поэтов в лирическую поэзию очень велик; современники и ближайшие литературные наследники высоко ценили обоих поэтов. Овидий написал прочувствованную элегию па смерть Тибулла («Песни любви»,
Ill, 9), он говорил, что стихи Тибулла будут заучивать до тех пор, пока будет существовать огонь любви и стрелы Купидона (1,15, 27—28) и высоко отзывался об обоих поэтах. В ближайшие за принципатом годы Тибулла и Проперция считают лучшими поэтами, их имена упоминаются Марциалом, Веллеем Патеркулом, Стацием, Плинием Младшим. Написанные на стенах в Помпее стихи Проперция свидетельствуют о популярности этого поэта. Впрочем, Квинтилиан предпочитал Проперцию Тибулла, хотя и говорил, что есть люди, которые с ним в этом не согласны.
В средние века элегиков не читали. Интерес к ним снова возник в эпоху Возрождения, а затем в XVIII веке. Гете под влиянием Проперция создал свои «Римские элегии». Батюшков, Дельвиг, молодой Пушкин отдали дань их творчеству. Пушкин даже писал, что он «Тибуллом окрещен».
Интерес к поэзии элегиков в новое время и их роль в мировой поэзии обусловлены тем, что они открыли новое отношение к любви, как осознанному и обогащающему духовный мир человека чувству.
ОВИДИЙ
Поэзия Овидия характерна для второй половины правления Августа и выражает мироощущение поколения, не знавшего ни борьбы за республику, ни гражданских войн, ни острой тоски по миру. Это было время, когда под покровом установленного Августом гражданского мира усиливался политический индиферентизм, а вульгарно понятое эпикурейство предпочиталось серьезным философским учениям. Снижение политической активности сопровождалось падением нравственности.
Август тщетно пытался своими законами сохранить моральную устойчивость римского общества. Даже среди его интеллектуальной верхущки распространился гедонизм — погоня за наслаждениями, а серьезные занятия литературой сменились изучением риторики и увлечением бессодержательными декламациями. Эти декламации расцветали в риторских школах, они были оторваны от общественной и политической деятельности, но становились все более популярными, поражали слушателей внешним блеском, изобретательностью в аргументации и искусством мотивировок. В них обсуждались мифологические темы или вымышленные, в высшей степени нереальные, а иногда и просто нелепые «казусы».
Из литературы исчезают сколько-нибудь значительные идеи; она обнаруживает явные следы деградации, хотя па литературной арене и выступает очень много поэтов и писателей, разрабатывающих почти все жанры эллинистической поэзии. Мы видим эпигонов в области большого эпоса, авторов эпиграмм, дидактических поэм и буколик, панегириков, эпиллиев и даже трагедий. Овидий в своем каталоге поэтов («Письма с Понта», IV, 16) упоминает до 30-ти имен современных ему писателей, но их поэтическая деятельность лишена сколько-нибудь глубокого общественного значения.
Произведения многочисленных авторов этого времени до нас не дошли. Мы имеем лишь незначительные фрагменты и упоминания о них у более поздних писателей. Но сохранилась большая часть произведений Овидия — певца этого общества, поэта, синтезировавшего в своем творчестве самые характерные особенности римской литературы начала I века н. э.
Публий Овидий Назон родился в 43 году до н. э. в небольшом городке Сульмоне в 140 км от Рима. Он принадлежал к сословию всадников. Овидий получил в Риме прекрасное образование. Здесь он слушал знаменитых риторов того времени и сам был в числе выдающихся учеников в школе красноречия.
Завершив образование в Риме, будущий поэт совершил путешествие в Афины, посетил Малую Азию и Сицилию. Вернувшись в Рим, он по требованию отца должен был заняться общественной деятельностью. Овидий даже прошел две низшие государственные должности: осуществлял надзор над тюрьмами, следил за наказаниями провинившихся рабов и иностранцев и занимался судебной деятельностью. В ближайшем будущем ему предстояла должность квестора, а затем— прямая дорога в сенат. Однако Овидий бросает тягостную для него службу и целиком отдается поэтической деятельности. В автобиографической элегии он признается, что ему «с детства служить небожителям больше хотелось», что стихи возникали у него невольно:
Сами, однако, собой слова в мерные строились стопы, То, что я прозой писал, в стих выливалось само.
(Скорбные элегии, IV, 10, 25—26).
Тем не менее, знание юриспруденции, как и занятия риторикой, не прошли для Овидия бесследно и нашли отражение в его произведениях.
Поэтическая деятельность сблизила молодого поэта с кружком Мессалы, а также с Проперцием. Сперва он пробует свои силы в эпиграммах и полиметрах, но уже скоро выступает как элегический поэт. Вскоре он женится (это его третий брак) на представительнице знатного рода Фабиев, близкой к дому Августа и входит в высшее римское общество. Поэт стал знаменит, наслаждался славой, пользовался всеми доступными богатому римлянину удовольствиями и с увлечением занимался поэзией, обнаруживая в своих произведениях не только знание риторики и образованность, но и блеск таланта и остроумие. Совершенно неожиданно в 8 году н. э. Овидий 7*	80
был сослан Августом в г. Томи, греческую колонию, находившуюся в устье р. Дуная (ныне порт Констанца в Румынии), пустынное и дикое место, населенное скифскими племенами — гетами и сарматами. Поэту, несмотря на все его старания, не удалось вырваться из ссылки. Здесь он и умер в начале 18 г. н. э.
Творчество Овидия довольно отчетливо распадается на три периода, из которых первый (до 1—2 гг. н. э.) отмечен любовной тематикой, второй (2—8 гг. н. э.) —созданием мифологических и этиологических поэм, третий (8—18 гг.) —элегиями и посланиями на личные темы, связанными с пребыванием в ссылке.
Еще очень молодым человеком, лет двадцати, Овидий успешно выступал с публичным чтением своих любовных элегий. Он издал их в пяти книгах приблизительно в 15 году и имел огромный успех. «Песни любви» (Amores) — так назывался этот сборник—были настолько популярны, что спустя некоторое время потребовалось переиздание. Поэт их отредактировал, сократил, кое-что добавил и издал снова, теперь уже в трех книгах. Это издание дошло до нас. Оно содержит 49 стихотворений.
По примеру Тибулла и Проперция Овидий группирует свои элегии вокруг одной возлюбленной, которую называет именем беотийской поэтессы конца VI века Коринны.
Овидий в своих любовных элегиях идет еще дальше по пути, указанному Тибуллом и Проперцием. Его Коринна — чисто литературный персонаж, имя, вокруг которого поэт создает традиционный цикл любовных элегий. Здесь даже не ставится вопрос о глубине и искренности переживаний самого поэта, образ Коринны схематичен и бледен, а элегии риторичны и изобилуют общими местами, правда, разработанными с большим мастерством и блеском; может показаться даже, что они носят чуть-чуть пародийный характер.
Но элегии Овидия имеют и другое отличие от любовных элегий его предшественников: они преследуют другие цели. Дело в том, что Овидий отнюдь не находится в оппозиции ни к современному ему обществу, ни к режиму Августа в целом, хотя и не приемлет некоторые конкретные формы идеологической политики принцепса. Став на почву новой государственной власти, Овидий уже не нуждается в республиканской фразеологии, ему претит то ханжество, с которым официальные круги демонстрируют свою приверженность «добрым старым нравам». Он не идеализирует прошлое: оно было, по его мнению, грубо. Позиция страдающего влюблен
ного поэта его не удовлетворяет. Его лирический герой другой — легкомысленный, умеющий наслаждаться радостями, дарованными жизнью, не слишком строгих моральных правил.
В отличие от своих предшественников, искавших в любви ухода от действительности, Овидий делает действительность единственной целью своего изображения. «Стариной пусть восторгаются другие, — говорит поэт, — я же поздравляю себя с тем, что родился именно теперь» («Наука любви», III, 121 — 122).
Занятие элегией, определившее у Проперция направление всей его литературной судьбы, у Овидия подается как легкомысленные причуды грациозной, но слегка прихрамывающей Элегии, выразительно обрисованной поэтом (III, 1, 7—10). Там, где Проперций говорит о глубоком чувстве и создает образ мучительного и жестокого Эрота, Овидий видит игру и шалости капризного и легкомысленного Амура.'
В отличие от своих предшественников в этом жанре Овидий больше обращен к жизни. Правда, он рассматривает ее под очень ограниченным углом зрения — его интересует главным образом область любовных отношений, но тонкая наблюдательность помогает поэту и здесь выявить некоторые типические черты времени. В поэзии Овидия нашли отражение и упадок нравственности, и обмельчание духовных интересов, и развращенность, и прожигание жизни — черты, характерные для высшего римского общества последней четверти I века. Брачные законы Августа, направленные на укрепление семьи, как основной ячейки общества, встречали среди римской аристократической молодежи оппозиционное отношение, нарушители этих законов пользовались скорее поддержкой общественного мнения, чем осуждались им. В создании и оформлении такого настроения немалую роль сыграли любовные элегии Овидия и его дидактическая поэма «Наука любви».
В «Песнях любви» Овидий изображает себя пленником, идущим в цепях за колесницей триумфатора Амура (I, 2) 38. В трактовку традиционных сюжетов любовной элегии Овидий вносит легкомысленную игру своими чувствами и живую непосредственность. Это было ново для элегии и требовало новой разработки старых тем. Большую службу Овидию сослу
38 Эта элегия Овидия вдохновила Петрарку в его поэме Trionfi, где он изобразил Амура, за которым покорно идет в цепях плененное человечество.
жило блестящее знание риторики, которой поэт пронизал свои произведения, нередко заменяя искусной разработкой и аргументацией глубокие и искренние чувства.
Эллинистическая поэзия, Катулл, Тибулл, особенно же Проперций, давали поэту обильный материал. Отдельная мысль, тема, ситуация, только намеченные у одного из этих поэтов, легко разрастались у Овидия в целую элегию, а иногда и в две. Несколько раз перепевает Овидий знаменитое «Ненавижу и люблю» (odi et amo) Катулла. Но там, где у Катулла была глубокая драма поруганного чувства, у Овидия— лишь искусная разработка темы (III, 11 и III, 14). Из небольшого стихотворения Катулла на смерть воробья любимой (стихотв. 3) у Овидия выросла большая, в 62 строки, элегия на смерть попугая (II, 6). Серьезный тон этой элегии, характер образов и сравнений, заимствованных из торжественной надгробной речи, но примененных к шуточному объекту, очень напоминают пародию.
Точно так же намеченная у Тибулла и Проперция параллель любви и военной службы развернута у Овидия в целую элегию (1,9), которую поэт начинает словами:
Каждый любовник — солдат, и есть у Амура свой лагерь; Мне, о Аттик, поверь; каждый любовник — солдат.
(I. 9).
Далее поэт игриво упоминает целый ряд пунктов, начиная с возраста и системы поведения и кончая упорством в достижении цели, подтверждающих сходство между любовником и солдатом.
Не меньшую изобретательность и остроумие проявляет поэт, описывая самые разнообразные типы женщин, по-разному приятных его сердцу (11,4). Любит поэт разрабатывать одну и ту же тему с противоположных точек зрения. Это он делает с мастерством ритора и только ему присущим изяществом. Так, в одном стихотворении он доказывает Коринне, почему ее ревность к служанке совершенно неосновательна (III, 7), а в следующем обращает свои доводы к этой же служанке, аргументируя естественность своих чувств к ней.
За что бы ни взялся Овидий — обращается ли он к мужу возлюбленной или к ее сторожам, повествует о радостях встреч с ней или о ее болезни — везде он, хотя и идет по пути любовной элегии, умеет быть оригинальным, остроумным, изобретательным. Овидий не только обогащает, но и существенно меняет маску влюбленного поэта, сравнительно с тем, что сделали его предшественники; он набрасывает вырази
тельные картинки жизни и нравов римского общества своего времени, а чувственные переживания любви подает в риторическом оформлении, сообщая своим элегиям неповторимый колорит эпохи.
Тем не менее, Овидий чувствовал тупик, в который зашла любовная элегия. В своем новом произведении «Героини» или «Послания героинь»39 (Heroides) поэт намечает новые пути этого жанра. Сборник состоит из 15 поэтических посланий покинутых мифологических героинь (например, Пенелопы, Дидоны, Федры, Медеи и др.) к их мужьям или возлюбленным. Позже к сборнику были присоединены еще три парных послания— письма мифологического героя к своей возлюбленной и ее ответ (Парис и Елена, Леандр и Геро, Аконтий и Кидиппа).
В «Посланиях героинь» Овидий по-новому разрабатывает любовную тему, обращаясь к любовно-мифологической элегии, но обогащая ее субъективными переживаниями героини, от лица которой написано стихотворение.
Для создания «Посланий героинь» поэт использует различные источники: греческую трагедию (частично в римских переделках), эпос (особенно широко используется троянский цикл), эллинистическую поэзию и римскую субъективную лирику (Катулл, Тибулл, Проперций). Не остался вне поля его зрения и Вергилий; можно заметить также воздействие изобразительного искусства, особенно охотно трактовавшего мифологические сюжеты.
Впервые в римской литературе мы встречаем целый сборник тщательно разработанных посланий ряда мифологических героинь, да еще находящихся в более или менее аналогичном положении. Все героини сборника разлучены с любимым и тяжело переживают разлуку. Но в одних случаях это разлука вынужденная и возлюбленный им верен, в других — неверный возлюбленный покинул свою жену или невесту.
В риторских школах практиковались специальные декламации, которые описывали душевное состояние и мысли того или иного мифологического героя, находящегося в определенной ситуации (например, состояние Ниобы, потерявшей детей, Ахилла, узнавшего о смерти своего друга Патрокла, или Дидоны, при отъезде Энея). «Послания» примыкают к такого рода декламациям.
Объединенные рядом сходных ситуаций и мотивов, «Послания» содержат много «общих мест»: почти все героини
39 Овидий. Баллады-послания, пер. Ф. Зелинского. М., 1913.
Жалуются на разлуку, вспоминают минувшие радости любви и взаимные клятвы, подозревают в неверности, ждут возвращения, думают о своей скорой смерти и т. д. Но при этом однообразии материала, как бы сознательно его обыгрывая, поэт обнаруживает глубокое знание женской души и тонко применяет приемы риторики.
Каждая из его героинь обладает рядом индивидуальных черт. Так, чувства влюбленной Лаодамии, рано потерявшей мужа, не похожи на страстную и преступную любовь Федры, а скромная и кроткая Брисеида решительно отличается от покинутой Энеем и отчаявшейся Дидоны.
Героини посланий далеки от своих мифологических прообразов. Героическое в них снижено, и перед нами проходят разные типы современных Овидию римлянок, то сентиментальных, то ревниво-страстных, с их специфическим, чисто женским кругом чувств и страданиями. Овидий мало заботится о воспроизведении правдоподобной обстановки, его героини часто находятся в условиях, отнюдь не способствующих эпистолярному творчеству (например, на пустынном морском берегу), зато он тщательно следит за тем, чтобы при общности отдельных мотивов каждый имел бы свою, особую разработку. Действительно, в посланиях нет повторений, его героини владеют искусством риторики и пользуются ею даже прощаясь с жизнью. Так, Дидона, закапчивая письмо Энею, употребляет изысканные сентенции:
И не впервые сейчас кинжал проникает мне в сердце, В нем уж таится давно горькая рана любви.
(VII, 189—190).
А умирая, Дидона сочиняет себе такую эпитафию:
Прах здесь Дидоны лежит; от своей она пала десницы; Повод для смерти и меч дал ей троянец Эней.
(VII, 19,5—196).
Парные послания выдержаны в таком же духе. Поэт в пих не только освещает предмет с разных точек зрения, но и рисует выразительные картины жизни и взаимоотношений в современном ему обществе. Так, например, письмо Париса к Елене и ее ответ — типичный и не лишенный психологизма эпизод из римской жизни: молодой ловелас уверен в своей неотразимости и искусно соблазняет замужнюю женщину, которая постепенно склоняется к измене.
Углубление в сферу любовных переживаний, естественно, побуждает Овидия перейти от любовной элегии, где он вы-90
ступает как практик, к обобщению любовных чувств в тео-. рии. Теперь он с присущим ему юмором решает выступить как опытный наставник в «науке страсти нежной» (как назвал его Пушкин) и дает ряд рецептов и указаний в этой области.
Идея такого труда была, по-видимому, навеяна различными дидактическими поэмами и всякого рода руководствами, появлявшимися в большом количестве. Мы знаем не только «Науку поэзии» Горация, но и пособия по риторике. Существовали пособия по изучению самых различных вещей, даже «Наука плавания» и «Наука игры в кости». По их образцу озорной и иронически настроенный поэт задумал как бы руководство для молодых любовников. Это была дидактическая поэма «Наука любви», написанная на рубеже I в. до и. э. — I в. п. э. Опа состояла из трех книг. Первые две адресованы мужчинам и трактуют о том, как найти предмет любви и добиться взаимности. Третья книга содержит наставления женщинам и учит тому, как надо удержать любовника.
Поэт верит в свою миссию учителя и наставника любви и, давая наставления по этому деликатному вопросу, обнаруживает тонкую иронию, остроумие, находчивость и наблюдательность, позволяющие ему воссоздать картину нравов и быта Рима конца I века до н. э. Разные типы римлян — горожане, люди высшего круга, особенно римские матроны, молодежь и старики проходят в поэме. Овидий с увлечением отдается описанию этой шумной светской жизни с ее утонченностью и культурой. Он видит пороки своего времени, но, в то же время, как никто другой умеет наслаждаться ими. «Теперь золотой Рим владеет огромными богатствами покоренного мира», — заявляет поэт («Наука любви», III, 113—114). «Всего больше в почете золото», без всякого возмущения констатирует он общую продажность («Фасты», 1,221). Овидий открыто насмехается и над брачными законами Августа и над пресловутыми «добрыми старыми нравами». Женщина, по его мнению, отнюдь не должна быть скромна и честна, но должна уметь скрывать свои похождения, а муж, чем покладистее, тем лучше.
Поэма не только содержит богатый и разнообразный мате^ риал для изучения жизни современного поэту большого города, по опа также отражает и политическое безразличие, владевшее значительной частью римлян. Описывая жизнь молодого богача, поэт тем самым раскрывает его жизненную программу, показывает, что интересы его в значительной мере
ограничены областью любовных отношений. Поэт дает систему поведения богатого любовника, пародируя при этом поведение государственного деятеля. Так, добиваясь любви женщины, надо проявлять такое же упорство, как и при соискании государственной должности, надо привлечь на свою сторону служанку, привратника, надо заискивать перед ними так же, как кандидат на государственную должность должен заискивать перед избирателями, учит Овидий, высмеивая самые принципы избирательной кампании. Девушка, побежденная красноречием, сдается, как сдается перед красноречивым оратором народ, сенат, судьи.
В поэме «Наука любви» создается контраст между обстоятельной подачей материала, традиционным для «руководств», его расположением и легкомысленным содержанием поэмы. Этот контраст и позволяет видеть в поэме пародию па серьезное дидактическое произведение. Возможно, что, отказавшись от деятельности оратора, Овидий высмеял в ней именно теорию ораторского искусства, создав пародию на современные руководства по риторике.
В то же время риторика является важным структурным элементом поэзии Овидия. Он четко располагает и расчленяет материал, стремится к симметрии и соразмерности ча-стей, старается всесторонне осветить интересующий его вопрос, излагая даже противоречивые точки зрения на один и тот же предмет. Из декламаций риторских школ поэт воспринимает пристрастие к «общим местам», риторические украшения, игру слов, любовь к сентенциям и пр. Впрочем, уже в это время поэта интересуют темы большого звучания; он начинает постигать трагические стороны человеческого существования. В одной из элегий он говорит о том, что его влечет к себе уже не только элегическая, но и трагическая муза. Именно к этому времени относится созданная Овидием, но, к сожалению, до нас не дошедшая трагедия «Медея». Древние высоко ценили ее и сравнивали с выдающейся трагедией Вария «Фиест».
Возможно, что направление поэзии Овидия, сконцентрировавшего свое внимание на вопросах любви, вызвало недовольство в официальных кругах. Как бы то ни было, вскоре поэт переходит к другим темам, которые хочет развивать в желательном для принцепса направлении. Овидий задумывает крупные произведения, стоящие на уровне эллинистической учености и отражающие богатство и сложность современного поэту римского мира. Так возникают две поэмы — задуманная как большой эпос и написанная в гексаметрах мифологиче*
екая поэма «Метаморфозы» и этиологическая поэма в элегических дистихах «Фасты».
Поэма «Метаморфозы» («Превращения») —главное произведение Овидия, одно из выдающихся творений римской литературы40. Она состоит из 15 книг и содержит около 12 тысяч стихов. В этой поэме собраны и известные, и сравнительно редкие мифы о разных превращениях людей — в животных, в растения, в созвездия и даже камни. В поэме пересказано около 250-ти различных мифов, из которых примерно 50 по объему равны развернутым эпиллиям, а по содержанию представляют собой самостоятельные, живые и увлекательные рассказы, совершенные как по форме изображения, так и по языку. Задача Овидия заключалась в том, чтобы сформировать в композиционно стройное целое этот обильный и разнообразный материал, создать «непрерывную песнь» (carmen perpetuum).
Хронологические рубежи поэмы даны в первой и последней книгах. Поэт начинает свой рассказ с образования мира, превращения хаоса в космос, говорит о чередовании веков (золотого, серебряного, медного и железного), о появлении первых людей и о великом потопе, после которого Девкалион и Пирра способствовали возникновению новых людей, бросая через плечо камни:
То-то и твердый мы род, во всяком труде закаленный, И доказуем собой, каково было наше начало!
(I. 413—414), говорит поэт в заключение этого рассказа.
В последних книгах поэмы, после троянского цикла мифов, Овидий переходит к римским легендам и заканчивает рассказом о превращении Юлия Цезаря в комету и прославлением Августа.
В эти хронологические рамки заключено основное содержание поэмы, значительное, сложное, пестрое и многообразное, как сама человеческая жизнь, укладывающаяся, по концепции поэта, в те же исторические границы, которыми обусловлена поэма. И подобно тому, как при всей своей одинаковости нет в мире двух полностью идентичных людей, судеб, характеров, так и в поэме, содержащей огромное количество историй о превращениях, многие из которых очень сходны в каких-то существенных чертах, нет двух повторяющихся рассказов. Собрав множество легенд, мифов, сказаний, поэт, со-
40 О в и д п й. Метаморфозы, пер. С. В. Шервинского. М., 1937.
8 К. П. Полонская
93
храняя принцип эпического повествования, сообщает им жанровое своеобразие, и наряду с изложенной в тоне героического эпоса борьбы лапифов с кентаврами (XII книга) здесь множество эпиллиев (назовем, например, миф о Фаэтоне во II книге, похищение Прозерпины в книге V), небольшие и изящные новеллы (Аполлон и Дафна в I книге, похищение Европы в книге II), идиллический роман (Кейк и Альциона в книге XI), элегия (Полифем и Галатея, книга XIII), идиллия (Филемон и Бавкида, книга VIII), гимн Вакху (книга IV), панегирик Ясону (книга VII), риторическая контроверсия (спор Аякса и Одиссея об оружии Ахилла в XII книге), суа-зорий (письмо Библиды в книге IX) и другие.
Такое разнообразие материала и манеры его подачи, при соблюдении единства стиля эпического повествования, не могло быть случайным, как не случайна причудливость и разнообразный характер связей отдельных мифов. В построении поэмы с необыкновенной для всей римской литературы глубиной отразилось все многообразие, сложность, противоречивость человеческой жизни, случайность в сцеплении судеб, воль, исходов, единство, взаимосвязь и взаимопроникновение, царящие в природе.
В самом деле, боги, мифологические герои, легенды об их метаморфозах являются для поэта материалом для рассказов о судьбах множества людей, заблуждениях, трагедиях, гибели, приводящей в конце концов к слиянию с природой, к превращению в другие формы существования материи.
В акте превращения, завершающем каждый эпизод поэмы, можно усмотреть близость Овидия и к Лукрецию, и к Пифагору. Поэт не только воспроизводит атомистическую терминологию Лукреция, но и его великую идею сохранения материи («изменяется все, но не гибнет ничто», повторяет поэт в XV, 165, вслед за великим поэтом и философом-материалистом Лукрецием). Влияние Лукреция на Овидия было очень сильно, однако в своей концепции, превращений он сочетает взгляды Лукреция не только с воззрениями Гераклита («тем, чем мы были, что мы сегодня, завтра не будем уже», XV, 215), но и с пифагорейским учением о переселении душ («метампси-хозе»):
Тела занимает любые
Дух; из животных он тел переходит в людские, из наших Снова в животные; он во веки веков не исчезнет.
(XV, 166—168).
Такое эклектическое сочетание различных философских учений стало характерной чертой философии I века. Именно
теперь, когда вера в богов фактически перестала существовать, когда греческая мифология, как и старинная римская религия уже не несли в себе ничего божественного, стало возможно говорить о богах так, как о них заговорил Овидий. Представления о божестве прочно ассоциировались с римскими представлениями о верховной власти и на этой основё утвердился и расцвел культ императоров, культ силы и власти государства, ставшего божественным. Других богов, кроме божественного носителя верховной власти по сути не было, мифология стала восприниматься как зеркало человеческой жизни. Вот почему она зажила новой жизнью в поэме.
Для поэта любовь по-прежнему является одним из важнейших двигателей человеческого существования, но как много аспектов любви теперь появляется в поэме, сколь сложными и многообразными выступают человеческие связи, как много оказывается в этом, в общем таком ’привлекательном мире, жестокого, несправедливого, даже трагического.
Поэт много говорит о страданиях, причиняемых любовью. Ведь очень часто она является односторонней, и если тот, кто любит — сильнее, то он вольно или невольно является причиной мучений или даже гибели того, кого полюбил. Вот почему любовь богов к смертным девушкам всегда несчастье. В этом убеждает целый ряд рассказов Овидия. Один из них — о юной и прелестной Дафне, которая хотела избежать любви Аполлона, но не смогла этого сделать. Страсть бога оказалась сильнее страха бегущей изо всех сил от его преследований девушки, и она гибнет, превратившись в лавр, ставший с тех пор любимым деревом Аполлона (кн. I).
Еще более жестокой оказалась для дочери Инаха Ио любовь Юпитера, предавшего жертву своей любви ревнивой Юноне, которая превратила Ио в корову. Страдания Ио, стремящейся уйти от себя самой, от своего нового облика, невозможность рассказать о своем горе, — все это передано с необычайной глубиной и силой. А внутри эпиллия об Ио находится рассказ Меркурия, усыпляющего Аргоса, о нимфе Сиринго, тоже бегущей от любви, теперь уже Пана, и превращенной в тростник (кн. I).
Не менее трагична судьба красавицы Каллисто, ставшей жертвой обмана Юпитера, родившей от него сына и превращенной в медведицу. Встреча медведицы, не умеющей рассказать о своих чувствах, с сыном, чужим и враждебным ей человеком, поистине трагична (кн. II).
Любовь бога, даже если он и не добивается взаимности, приносит несчастье. Так Цирцея полюбила Главка, который
тщетно добивался любви Скиллы, и, обратив свой гнев на ни в чем неповинную девушку, волшебница превратила ее в страшное чудовище, все члены которого и даже внутренности стали множеством озверевших и беснующихся собак. Спустя некоторое время, уже после того, как Скилла погубила спутников Одиссея, она была превращена в скалу (XIV кн.).
Боги губят людей не только своей любовью. Очень часто они жестоки и несправедливы к людям. Вот Фаэтон, выпросивший у своего отца, бога Солнца, колесницу и не справившийся с ней. Мальчик едва не сжег землю, но поэт не полностью осуждает Фаэтона. Эпизод о нем заключается такой эпитафией:
Здесь погребен Фаэтон, колесницы отцовской возница; '	Пусть ее не сдержал, но, дерзнув на великое, пал он.
(IL 327—328).
Немедленно был превращен в ящерицу мальчик, осмелившийся посмеяться над жадно пьющей Церерой (V, 451); Актеон превращен в оленя и затравлен собственными соба-, ками за то, что он увидел купающуюся Диану (кн. III). Аполлон сдирает с Марсия кожу за то, что тот осмеливался соревноваться с ним в игре на флейте (кн. VI); Арахну Минерва обращает в паука за ее великолепное ткацкое искусство, за то, что она осмелилась на своих тканях изображать пороки небожителей (кн. VI).
Особенно жестоко наказана Ниоба, чрезмерно гордившаяся своими четырнадцатью детьми и посмеявшаяся над имеющей только сына и дочь Латоной. Невозможно признать справедливой гибель всех детей Латопы от стрел Аполлона и Дианы, невозможно не сострадать превратившейся в камень и вечно источающей слезы матери (кн. VI).
Еще раз проявляется месть Латопы по отношению к ли-кийцам. Они отказали ей в самом малом, что обязаны сделать люди для своего ближнего: жаждущей не дали напиться. Тотчас она превратила своих недоброжелателей в лягушек, которые
доныне еще упражняют
В брани свой гнусный язык и, откинувши всякую совесть, Хоть и сидят под водой, под водой все тщатся злословить. Голос становится хрипл, надувается вспухшая шея, Сроду широкие рты от брани еще растянулись, Головы с телом слились, а шея как будто исчезла;
Зелен хребет; живот — часть большая тела — белеет: В тенистом омуте вод, новоявлены, скачут лягушки.
(VI, 374—381).
Боги не терпят неуступчивости, гордости, человеческой самонадеянности, они не переносят даже намека на сопоставление с людьми. Отсутстствие веры в богов, столь существенно повлиявшее на все миросозерцание поэта, дает ему возможность низвести богов до уровня людей и в изображении Олимпа, как и в передаче разного рода легенд и преданий о людях, воспроизвести сложность и пестроту живой жизни. Олимп имеет свой Палатин, младших богов поэт называет «олимпийским плебсом» (1,171 —176); собрание богов носит характер заседания сената, и это сходство подчеркивается тем, что Юпитер и Август сливаются в изображении поэта в один образ. Характер богов, их поведение, их кругозор, представления и чувства соответствуют представлениям и чувствам знатных и богатых римлян и римлянок, они принципиально не отличаются от людей; власть и сила, которыми они обладают, лишь способствуют необузданности их желаний, безграничности притязаний и жестокости по отношению к тем, кто слабее.
Правда, и боги не всегда достигают своей цели, нередко они, выполняя желания людей, губят их против собственной воли (миф о Фаэтоне), подчас любовь богов, игра богов может обернуться несчастьем для людей, и это заставляет страдать и самих богов (так горько сетует Аполлон, нечаянно убивший своего любимца Гиацинта — X, 177 и сл.). Но что бы ни переживали боги, они всегда остаются сами собой, сохраняют свою сущность. И это отличает их от людей.
Люди бывают так же жестоки, как и боги. Они исполнены похоти, лицемерия, зависти и коварства. Но они по существу своему совершенно бессильны. А совершая зло, они не остаются безнаказанными. Малейшая их радость всегда отзывается горем, а страшные муки и гибель подстерегают их на каждом шагу.
Вот, например, как будто взятый из уголовной хроники, ужасный рассказ о Tepee, хитростью заманившем в свои сети сестру своей жены Прокны, насильно овладевший девушкой и, чтобы скрыть преступление, вырезавший у своей несчастной жертвы язык (VI, 425). Ужасно то, что Терей, при всей чудовищности своего преступления, еще умудряется слыть честным человеком (ст. 472). Впрочем, невероятное притворство перед Прокной не избавляет его от наказания, не менее жестокого, чем само преступление: сестры мстят Терею тем, что, убив его сына Итиса, кормят отца его мясом.
Если людьми овладевает запретная любовь, которой наслаждаются боги, то она не приносит им ничего, кроме не
счастий. Нет радости Библиде, поверившей, что людям все позволено, что они могут следовать богам и не признавать никаких препон для своих желаний (IX, 450); отвергнутая своим братом, она сходит с ума, скитается по полям и лесам всю свою жизнь, исходит слезами и горем, превращается в маленький и скудный ручеек... А как страдает от своей противоестественной любви Мирра (X, 315), как несчастна дочь Ниса, юная Скилла, готовая предать родину, отца, все, что имеет из любви к Миносу. Она тоже считает, что «каждый сам себе бог», что все позволено (X, 73) и после долгих страданий превращается в птицу Кириду.
Зависть превращает Аглавру в камень (кн. III), в камень же превращает Батта его корыстолюбие. Все эти люди сами навлекли на себя гибель: они были так же невоздержаны, подвластны страстям, порочны, как боги. Но они посягали на то, что им, в отличие от богов, недозволено.
Наибольшие страдания приносит любовь. Но и отказ от любви — несчастье, он превращает людей в камни. В камни превращены сестры Пропетиды, не признававшие богиней Венеру (X, 235), Анаксарета, отвергшая любовь Ифиса (XIV, 698). Даже и взаимная любовь редко бывает ничем не омраченной, счастливой до,самой старости (образцом такой пары, состарившейся в счастливой бедности являются Филемон и Бавкида в кн. VIII). Несчастья преследуют людей, и они гибнут иногда от недоразумения или несчастного случая. Так погибают юные влюбленные Пирам и Фисба, история которых является как бы предвосхищением любви и гибели Ромео и Джульетты (кн. IV). Ревность и ужасное недоразумение разбивает счастье счастливых супругов — Кефала и Про-криды (кн. VII), буря уносит от нежной Альционы любящего ее Кейка; трагична судьба этой бедной женщины, не знающей о смерти мужа и даже после его гибели ожидающей возвращения своего любимого, молящейся о его здоровье и проводящей долгие годы в тоске и слезах (кн. XI). Альциона не может пережить своего супруга, и сила любви помогает им соединиться уже после смерти в облике птиц.
Нарцисса тоже губит любовь, но любовь к самому себе, углубление в себя, невозможность отделить от себя объект любви
Все, чего жажду — со мной. .От богатства я стал неимущим, О, если только я мог бы с собственным телом расстаться!
(III, 466—467).
Любовь губит и нимфу Эхо, влюбленную в Нарцисса. Но это уже любовь — отдача, полное растворение в другом, потеря
себя (не случайно она и обращается в бесплотное эхо, не имеющее своего голоса, но лишь повторяющее чужие слова)41.
А как часто люди губят других по неведению, или направляемые чьей-то злой волей (так по наущению Медеи Пелиады убивают собственного отца, желая ему добра), а Эгей едва не губит отравленным питьем.сына (кн. VII).
Люди сами вершат зло, но еще больше страдают. И такова жизнь. В ней сложно переплетены счйстье и горе людей, их небольшие человеческие радости и глубочайшие страдания. Много в ней и жестокости, и несправедливости.
Только любовь поэта к жизни, его неистребимый оптимизм й стихийный материализм не позволяют отчаяться при виде всего того, чем наполнена человеческая жизнь. Не смерть, не гибель и муки, не бесконечность и неизбывность страдания составляют смысл существования, но вечное торжество жизни в измененных формах, как результат превращений, которые так любовно описывает поэт. Превращения — это далеко не всегда эвфемистическая форма для выражения гибели людей. Это и избавление их от страданий, это восстановление в природе, в мире нарушенного равновесия. Чрезмерная печаль сестер Фаэтона о гибели брата ведет к превращению их в растения (II, 341 и сл.). Превращаются в птиц Кейк и Альциона— это счастливое разрешение неизбывной скорби. Возникновение прелестного цветка вместо погибшего Гиацинта, лаврового дерева вместо Дафны — это возникновение нового и прекрасного вида на земле, и оно всегда радостно, это — утверждение вечной жизни материи в ее различных формах. Вот почему с такой подробностью и всегда по-разному описывает поэт процесс превращения; вот почему так зримо, так почти физически ощутимо воссоздает он на наших глазах самый акт возникновения новых тел, одушевляя таким образом природу, осмысливая ее уже не как божественную силу, стоящую над человеком, но как нечто очеловеченное в своей основе, близкое людям. Именно это и делает поэму столь оптимистичной, жизнеутверждающей, обаятельной и по-античному радостной в своей гармоничной уравновешенности.
Есть в поэме одна метаморфоза, которая отличается от прочих, носит божественный характер. Она заключает поэму. В конце поэмы Овидий говорит о наиболее значительном в истории римского народа превращении малого Рима в мировой Вечный Город. Он изображает это, в соответствии с офи-
41 Н. Frankel. Ovid. A poet between two worlds, Los Angelos, 1945, стр. 82.
циалыюй идеологией, как дело Августа, прославившегося в веках. Подобно Вергилию, Овидий излагает всю военную, гражданскую и законодательную деятельность Августа и подводит к его обожествлению. Он как бы берет на себя поэтическую миссию Вергилия и Горация, старается пропагандировать культ императора, тесно связывает родословную Августа с его божественными предками.
Величие Юпитера и Августа подчеркивалось и в начале поэмы (I, 205 и сл.), теперь поэт пишет о том, что
Правит Юпитер
Небом эфирным; ему троевидное царство покорно, Август владеет землей; и отцы и правители оба.
(XV, 858-860).
Заканчивает он прославлением Августа, и, явно подражая Горацию, в заключительных словах поэмы говорит так:
Вот завершился мой труд; его ни Юпитера злоба 42
Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость... ...Всюду меня на земле, где бы власть ни раскинулась Рима, Будут народы читать, и на вечные веки во славе — Ежели только певцов предчувствиям верить — пребуду.
(XV, 871—872, 877—879).
Задуманная как большой эпос поэма Овидия является как бы энциклопедией различных жанров римской поэзии. Разнообразие это не создает, однако, пестроты; оно подчинено единству художественного замысла.
Ряд эпиллиев, из которых состоит поэма, соединены непрерывностью повествования, так что между отдельными книгами нет отчетливого деления. В общем движении рассказ идет к завершающему поэму апофеозу Августа, и это особенно отчетливо видно в последних двух книгах, в которых поэт возвращается к хронологическому изложению легенд, связанных с историей Рима. В то же время, каждая из новелл, нанизанных на эту непрерывную нить, представляет собою законченный рассказ, имеющий четкое построение, то содержащий вставные эпизоды, то построенный по принципу рамочной композиции. Поэт иногда ведет рассказ от своего имени, иногда он заставляет говорить действующих лиц, вводит то длинные и патетические речи, то короткие замечания. Риторические украшения, антитезы, сентенции, там и сям рассыпанные в поэме, а также авторские замечания, намеки.
42 Не Августа ли имеет здесь в виду Овидий, если исходить из настойчивого стремления идентифицировать Юпитера и Августа?
суждения, позволяют почувствовать личность поэта, тонкую его иронию, сочувственную усмешку, живое воображение.
По богатству психологических мотивировок, серьезности, глубине проникновения в душу своих героев Овидий близок к Еврипиду, у которого он, несомненно, учился многому. В то же время он прошел и через школу эллинистической поэзии с ее интересом к патологическому, к мельчайшим деталям быта, к натуралистическим подробностям. Образы Овидия необычайно пластичны, нередко он описывает хорошо известные памятники изобразительного искусства, приобретающие в стихах поэта скульптурную выразительность.
В то же время Овидий впитал, творчески переработал, пронизал своим неповторимым талантом достижения римской поэзии.
Поэт писал «Метаморфозы» между 2 и 8 годами н. э. Когда на него обрушилась ссылка, поэма была уже закончена, но не издана и знакома друзьям поэта в списках. В отчаянии, вызванном внезапной ссылкой, Овидий сжег имевшийся у него экземпляр. Поэма однако сохранилась и была издана позже, когда поэт находился в изгнании. Воз-можно, что он внес в нее некоторые добавления и поправки.
Одновремнно с «Метаморфозами» Овидий писал еще одну поэму, «Фасты», которая не была закончена к моменту ссылки. Намеченная в «Метаморфозах» политическая тенденция,, желание поэта прославить Августа, здесь выступает более отчетливо.
«Фастами» (Fasti) у римлян назывался календарь-месяцеслов 43. Замысел поэмы, заключался в том, чтобы рассказать о происхождении праздников, об исторических событиях, объяснить названия месяцев, происхождение культов и обрядов, привлекая для этого старинные легенды, римские народные предания, дать их различные толкования и варианты. Эта идея полностью соответствовала духу реформаторской деятельности Августа, направленной на возрождение старых культов, освящение храмов и тяготеющей к идеализации седой древности. Еще Проперций, побуждаемый Меценатом,, написал ряд этиологических элегий, связывая их с определенными местами и событиями. Овидий же кладет в основу своей поэмы не топографический, а хронологический принцип и пишет уже не отдельные элегии, как Проперций, но связное произведение большого объема.
43 Такие календари высекались на камне и выставлялись в Риме и дру-гих.тооодах.
«Фасты» должны были состоять из 12 книг, каждая из которых посвящалась одному месяцу года. Овидий выполнил свой замысел наполовину, написав лишь первые шесть книг (по июнь включительно). Внутри каждой книги изложение шло по дням. Особенное место поэт намеревался уделить Августу.
Очень интересна та часть поэмы, которая связана с римским фольклором. Поэт подробно рассказывает о происхождении народных праздников. Так, он описывает пастушеский праздник очищения скота (Palilia), сопровождавшийся особым обрядом: люди прыгали через три костра и окропляли себя водой; рассказывает о Vinalia — старинном празднике умилостивления божества Ржавчины; говорит о веселых весенних праздниках — Floralia и др. Поэт пересказывает легенды, отражающие старинные народные предания и быт Италии, рассказывающие о жизни и подвигах легендарных героев Рима, об основании города, событиях полулегендарного древнейшего периода истории. Когда календарь подходит к легендарной дате основания Рима, дается рассказ об этом событии, а праздник, связанный с изгнанием царей (Regifu-gium) дает повод для рассказа о Лукреции, жене Коллатина, и изгнании Тарквиния Гордого, пытавшегося обесчестить ее. Лукреция Овидия совмещает в себе и добрые нравы римской матроны, и нежность героини любовных элегий.
Наряду с народными праздниками и легендарной историей Рима, поэт рассказывает о реальных исторических событиях, например, о битве при Тапсе в 46 году (IV, 377—386). Особенно выделяет он дни, связанные с биографией Августа: битва при Мутине, принятие им титула «Август» (в 27 году), должности верховного жреца (6 марта 13 года), почетного титула «отца отечества» (5 февраля 2 года), освящение Алтаря мира (30 января 9 года) и др.
По подбору материала и по тенденции можно предположить, что поэт хотел сблизить «Фасты» с «Энеидой», несмотря на то, что «Фасты» написаны элегическим дистихом, а не гексаметром, обычным для эпоса. Он стремился разбудить в народе воспоминания о благочестии «доброго старого времени» и угасающий интерес к старинным культам. Это стремление было в духе политики Августа, но вряд ли внутренне близко поэту. «Мы хвалим старые времена, но живем по-современному»,— говорит Овидий в «Фастах» (I, 225). Поэт отнюдь не благоговеет, подобно Вергилию, перед религиозными обрядами и историческим прошлым своего народа. И это чувствуется в поэме.-Перед нами современники поэта и яркие жанровые 102
картинки: ветеран, рассказывающий в театре о битве при Тапсе, старик Келей, несущий домой из леса скудное пропитание— жолуди и ежевику, его маленькая дочь, пасущая двух козочек. В выведенных в «Фастах» женщинах нет ничего героического. Это, в сущности, развитие образов из «Посланий героинь». Есть в «Фастах» черты буколические, и даже комедийные; чувствуется присущая поэту риторичность, особенно в построении речей. В «Фастах» пет отличающего «Метаморфозы» искусного соединения частей, их разнообразной связи. Повествование подчинено календарю, а это ведет к внешнему, механическому соединению отдельных частей поэмы. Иногда поэт даже разрывает повествование и об одном и том же событии говорит в разных местах.
В 8 году н. э. Овидий был сослан. Ссылка эта, вырвавшая поэта из той естественной среды, в которой он мог жить и творить, была для него большим несчастьем и резко повлияла на его дальнейшее творчество. Сам Овидий говорит о двух причинах ссылки: одна из них — его любовные стихотворения (carmen), другая — какая-то оплошность или ошибка (error).
Причины ссылки Овидия нам не вполне ясны. Любовным стихотворениям поэта обычно придают меньше значения, а относительно второй причины — его error строят самые разнообразные предположения. Одни видят здесь политическую основу — интриги сторонников Ливии, жены Августа, другие ставят ссылку Овидия в связь с делом Юлии, внучки Августа, которая была выслана из Рима тогда же, когда и поэт.
Стихи Овидия, опубликованные к моменту ссылки, были враждебны реставрационной политике Августа, подрывали основы брачного законодательства; они вызвали такой гнев императора, что он, сослав поэта, приказал изъять все его книги из публичных библиотек.
Овидий находился в ссылке десять лет, до самой своей смерти. Здесь им были написаны «Скорбные элегии» (Tristia) в пяти книгах (9—12 гг.), «Письма с Понта» (Epistolae ex Ponto) в четырех книгах и другие произведения. Уже не для развлечения, не для услады читателей пишет он и посылает свои элегии в далекий Рим. Оторванный от родной почвы, одинокий, тоскующий, с трудом переносящий непривычный климат, среди чужих и враждебных людей, языка которых он не понимает, поэт полон одной только мыслью, одним желанием: вырваться отсюда, вернуться в Рим, не дать о себе забыть, добиться если не прощения, то, по крайней мере, облегчения своей участи и перевода в другое место. Это желание является стимулом его творчества, его целью.
Здесь не годились уже ни образцы, ни схемы александри-низма. Новые, никакой схемой не предусмотренные чувства одинокого и тоскующего человека, оторванного от родной почвы, нашли свое яркое выражение в элегии, но теперь это была уже грустная элегия, песнь тоски и печали. Овидий хочет добиться прощения. Единственное, что в его власти,—это непрерывно побуждать, подталкивать жену, друзей, высокопоставленных покровителей хлопотать за него. Для этого он и пишет свои элегии и шлет их в Рим: «Скорбные элегии» без имен адресатов, «Письма с Понта» — определенным людям. Поэт жалуется на свою судьбу, вспоминает счастливую жизнь в Риме, описывает суровую природу этого края, молит, льстит, даже унижается. Не вымышленные, не заимствованные из литературы, а подлинные, глубоко человеческие страдания терзают его тело и душу, и он говорит о них с трогательной простотой и чувствительностью.
Так создается в римской литературе новый жанр — субъективная элегия, в центре которой находится личность самого поэта и его переживания, с любовью не связанные. Вызванная к жизни реальными условиями, в которых оказался Овидий, эта элегия явилась новым этапом в формировании субъективной поэзии.
Содержание элегий довольно однообразно. Первая книга «Скорбных элегий» связана хронологически с путешествием Овидия к месту ссылки. Он воспроизводит мучительную сцену расставания с Римом и психологически очень тонко раскрывает свое состояние, описывая последнюю ночь, проведенную в Риме (1,3); рассказывает о трудностях пути, о пережитой им буре, о смертельной опасности, которой он подвергался, о своих страхах. Овидий обращается к жене, к верным своим друзьям, просит их похлопотать, добиться у Августа изменения своей судьбы и тщательно выбирает слова, говоря об Августе и о своей вине.
Книга II — большое (578 стихов) послание к Августу, построенное по схеме оправдательных речей с учетом различных ораторских приемов. Здесь Овидий, не раскрывая сущности своего «дела», пытается полунамеками объяснить происшедшее и реабилитировать себя насколько возможно. Чувствуется, что не только на Августа, но и на общественное мнение Рима он хочет воздействовать этим письмом.
В III, IV и V книгах повторяются те же мотивы, что и в I. Поэт пишет о суровой природе этого края, как истый южанин удивляется климату, образу жизни и одежде гетов и сарматов, рассказывает о набегах, которым подвергается крепость,
горюет в разлуке с женой и друзьями, вспоминает Рим. Он не забывает везде, где можно, воздавать хвалу Августу, называя его божеством и надеясь на его милосердие. В этих элегиях много биографических сведений, а в IV, 10 элегии поэт специально и очень подробно излагает свою автобиографию, желая оставить о себе воспоминание в потомстве.
«Письма с Понта» того же характера, что и элегии. Поэт не хочет, чтобы его забыли в Риме, не теряет надежды на прощение и преследует в этом сборнике ту же цель, что и в предыдущем. Особенно.почтительно обращается он к людям влиятельным, могущим быть ему полезными. Август оставался, однако, глух к его просьбам. Император Тиберий, преемник умершего в 14 году Августа, тоже не облегчил участь бедного изгнанника, не выполнил даже его последней просьбы — быть погребенным на родине.
В городе Констанца (Румыния), недалеко от того места, где, как полагают, жил и умер Овидий, ему воздвигнут памятник, па котором высечены слова, взятые из его элегии:
Я, Овидий Назон, нежной страсти певец восхищенный, Жизнь здесь окончил свою; гибель талант мне принес. Ты же, прохожий, коль был ты влюблен, не сочти за обузу Вымолвить: кости его пусть успокоятся здесь.
(III, 3, 73—76).
Очень тонко и точно оценил элегии этого перирда А. С. Пушкин в рецензии на книгу Теплякова «Фракийские элегии» (1836 г.). Приведя отрицательный отзыв французского поэта Гросета об элегиях Овидия, Пушкин пишет: «Книга Tristium не заслуживала такого строгого суждения. Она выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме «Превращений»). Героиды, элегии любовные и сама поэма «Ars amandi», мнимая причина его изгнания, уступают «Элегиям Понтийским». В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы!»44.
Оценка эта в полной мере верна и сейчас. Именно искренность, глубокое и взволнованное чувство поэта и составляют достоинство этих произведений.
Поэзия Овидия оказала огромное влияние на современников. Его читали, на его сюжеты ставили пантомимы, изучали его поэтическую технику и риторику, сентенции его
44 А. С. Пушкин. Поли. собр. соч., М., 1958, т. VII, стр. 423.
были в моде. Об этом свидетельствуют надписи на стенах в Помпее. Влияние Овидия на ближайших потомков несомненно; знали его и в поздней античности. В начале средних веков им интересовались гораздо меньше, чем Вергилием и Горацием, изучали главным образом его метрику, язык, риторические приемы. Впрочем, во времена Каролингов его считали образцовым поэтом. После XI века, когда расцветает средневековая эротика, Овидия почитают не меньше, чем Горация и даже Вергилия. Он почти обожествляется как великий специалист в житейских радостях, как ч «наставник в любви» (praeceptor amoris). В то же время Овидий проникает в школы. Множество рукописей его произведений относится к XI—XII веку. Его переводят, комментируют, но толкуют наивно, искаженно, так как стремятся очистить от язычества и христианизировать.
В эпоху Возрождения интерес к Овидию носит более глубокий характер. Исчезает искаженное представление о нем как о великом мудреце, ценят преимущественно его мастерство и талант рассказчика («Метаморфозы»). В новое время также велико было влияние Овидия, особенно во Франции (поэты Плеяды, главным образом Ронсар). Знали и любили его Шекспир и Сервантес, Шиллер и Гете.
Образ Овидия — певца любви, поэта-изгнанника, был особенно близок великому Пушкину. В те годы, когда Пушкин находился в ссылке в Бессарабии, его сопровождала мысль об Овидии, жившем недалеко от этих мест. Он очень любил «Скорбные элегии» и его стихотворения «В стране, где Юлией венчанный», «К Овидию», и легенда старого цыгана об Овидии из поэмы «Цыганы» навеяны внимательным чтением Овидия и глубоким интересом к ссыльному поэту. Письма Пушкина этого периода полны реминисценций из элегий Овидия, он даже уподобляет себя римскому поэту, а Александра I — Августу. Пушкин считал Овидия глубоким знатоком человеческой души, особенно тонко проникающим в психологию женщины и высоко ценил его «Метаморфозы».
Хотя принципиальная оценка творчества Овидия в трудах революционеров-демократов была близка к оценке творчества Горация, так как политическая позиция и того и другого была для них равно неприемлема, однако и Белинский, и Чернышевский увидели в произведениях Овидия и искренность, и поэтическое вдохновение, в которых отказывали Горацию и Вергилию. Белинский называет Овидия «истинным поэтом» и предпочитает его Вергилию, Чернышевский тоже воздает должное его мастерству.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение ..................................................... g
Вергилий.....................................................
Гораций ...................................................... 47
Римская элегия (Тибулл и Проперций)............................71
Овидий.........................................................84
Автор Полонская Клара Петровна
Редактор Мишина 3. А. Технический редактор Чистякова К. С. Корректор Шитикова Л. К.
Сдано в набор 18|/Ш 1963 г.	Подписано в печать 20/VI 1963 г.
Л-31945	Формат 60X90/16 Печ. л. 6,75	Уч.-изд. л. 6,23
Заказ 288	Тираж 4750	Цена 20 к.
Типография Изд-ва МГУ (филиал). Москва, проспект Маркса, 20
ЗАМЕЧЕННЫЕ ОПЕЧАТКИ
Стр.	Строка	Напечатано	Следует читать
5	12 снизу	наполнял	наполняли
7	11 снизу	Эней	Эгей
33	2 сверху	Полиместра	Полиместора
Зак. 288а