РАННЯЯ ЮНОСТЬ ФРИДРИХА ЭНГЕЛЬСА.
I. В семье, школе и конторе.
28-го ноября 1820 года у богатого барменского фабриканта
Энгельса и его жены Элизы произошло крупное семейное событие:
родился первенец, в честь отца названный Фридрихом. С отцов¬
ской стороны ребенок унаследовал деятельный, живой и веселый
характер, ясный, острый и критический ум. Мать передала ему
впечатлительность, доброту и склонность к безобидному юмору.
Уже в детстве богато одаренный ребенок познакомился с класси¬
ческой филологией. Дед по матери, ректор в Гамме ван-Гаар,
рассказывал своему маленькому, но внимательному и любозна¬
тельному внуку о героях греческого эпоса: о Цирцее, Тезее, сто¬
глазом Аргусе, об Ариадне и страшном Минотавре, о «золотом»
Улиссе, аргонавтах и Язоне, о сильном Геркулесе, Данае и Кадме 1).
Вскоре, впрочем, греческие мифы побледнели перед живыми обра¬
зами германских и в особенности рейнских саг, производивших
гораздо большее впечатление на мальчика; особенно сильно пора¬
зил его титанический и бунтарский образ Зигфрида.
Глубоко верующий и консервативно настроенный, фабрикант
воспитывал сына в строго религиозном духе. До 14-ти лет Фрид¬
рих, окруженный семью братьями и сестрами, посещал бармен-
ское реальное училище. В то время оно называлось еще город¬
ской школой и находилось в руках ограниченного, скупого попе¬
чительства. Последнее приглашало на должности учителей только
благонадежных пиэтистов. Один из них, по позднейшему свиде¬
тельству Энгельса, особенно отличился; на вопрос четвертокласс-
ника, кто такой Гёте, воспитатель юношества дал бесподобный
ответ: безбожный человек 2). По этому яркому примеру можно
1) Это видно из сохранившегося стихотворения, которое тринадцати¬
летний Энгельс 20-го декабря 1833 г. отправил своему деду ко дню Нового
Года.— См. F r i e d r i c h E n g e l s , Schriften der Frühzeit (Aufsätze, Korres-
pondenzen, Briefe, Dichtungen aus den Jahren 1838—1844 nebst einigen Karri-
katuren und einem unbekannten Jugendbildnis des Verfassers) Hrsg. v. Gustav
Mayer, Berlin 1920, S. 314. — В дальнейшем при ссылках на произведения
Энгельса указываются страницы этого издания.
2) Briefe aus dem Wuppertal, S. 31.

представить. какое религиозное мракобесие царило в стенах
реального училища. Однако, ханжество преподавателей не поме¬
шало нашему реалисту приобрети начальные сведения в области
физики и химии, к которым он до конца жизни сохранил живей¬
шая интерес. Там же, под руководством хорошего преподавателя
французского языка Шиффлейна, впервые проявились его замеча¬
тельные лингвистич ские способности.
Городская гимназия в Эльберфельде, куда мальчик был пере¬
веден 20-го октября 1834 года, принадлежала реформатской
общине. Хотя школа отличалась духом религиозной нетерпимости,
все же считалась лучшей в Германии. Здесь Фридрих проявил осо¬
бую любовь к истории, которую с увлечением преподавал д-р Клау¬
зен. До сих пор сохранилась школьная тетрадь, куда прилежный
гимназист записывал уроки своего учителя по древней истории —
«с сотворения мира до Пелопонесской войны (4000—401 г.г.)».
Тетрадь эта украшена искусно вычерченными планами и рисун¬
ками: там встречаются тонко раскрашенные окрестности Кар¬
фагена, Иерусалима. Дельф, Фермопил и Сардонического залива;
там же тщательно нарисованы чернилами пирамиды, «колоссаль¬
ный сфинкс близ Капра», Львиные ворота в Микенах, а на, по¬
лях — эскизы вавилонских воинов, царских алтарей, индусских и
греческих колонн 1). В рисунках проявляется тот талант рисо¬
вальщика, которым отличался Энгельс и впоследствии.
Дом фабриканта был расположен слишком далеко от гимна¬
зии. Родители хотели избавить сына от необходимости ежедневно
совершать длинный путь. К тому же воспитание блестяще ода¬
ренного, но своенравного мальчика начало представлять некото¬
рые трудности. В чем они заключались, мы узнаем из письма
27-го августа 1835 года, посланного Энгельсом жене, которая как
раз находилась у постели своего умирающего отца ван-Гаара.
«Фридрих,— пишет заботливый отец,— на прошлой неделе принес
удовлетворительные отметки. С внешней стороны он, как ты
знаешь, стал почтительнее, но, не взирая на прежние строгие
взыскания, повидимому, не научился безусловному послушанию
даже из страха перед наказанием. Так, сегодня я, к своему при¬
скорбию, снова нашел в его конторке нечестивую книгу — рыцар¬
скую историю XIII века. Поразительна беспечность, с которой он
оставляет подобные книги у себя в шкапу. Да сохранит бог
его душe: часто меня берет страх за превосходного в общем
юношу» 2).
Как раз в это время профессор классической филологии и
гебраист д-р Гантшке предложил отдать Фридриха к нему в пан¬
1) Ib., Ss. 304—305.
2) Gustav Mayer, Friedrich Engels in seiner Frühzeit (1820 bis 1851),
Berlin 1920, Ss. 10—11.

сион. Отец, не жалевший денег на воспитание сына. с радостью
ухватился за неожиданное предложение:	Фридрих «настолько
своеобразно подвижной юноша, что для него лучше всего будет
замкнутая жизнь, которая должна прявести его к некоторой само¬
стоятельности». Благочестивый фабрикант напрасно беспокоился
о несамостоятельности пятнадцатилетнего подростка. Уже в дет¬
стве у мальчика, проснулось смутное недовольство застывшими
фермами жизни в родительском доме. Правда, он еще не посягал
на основы	христианского	мировоззрения, которыми была	пропи¬
тана семейная атмосфера. Однако, уже во втором классе гимназии
Фридрих был склонен к	оппозиции и	мучительно искал	границ
между человеческим произволом и истинными заповедями божиими.
В семенном	кругу он вел уединенную	духовную жизнь,	богатую
внутренними	переживаниями.	Недаром у	старой служанки	сохра¬
нилось	воспоминание	о том,	как в	один прекрасный день он	по¬
явился	с фонарем	Диогена	и по	примеру философа-циника	стал
«искать человека».
При конфирмации юноша был пока проникнут искренним
благочестием. Еще раз он укротил все сомнения, гнездившиеся
в его мятущейся душе, покаялся в грехах и горячо жаждал
«общения с богом». По собственному признанию, он относился
к религиозным вопросам со «святой серьезностью». «Я, — писал
он	впоследствии	школьному товарищу,— охотно	жертвовал на
месте	всем самым	дорогим; я ни во что	не ставил	свои	величай¬
шие	радости, свои самые близкие знакомства; я открыто	срамил
себя	во всех углах. Огромную радость	доставляло	мне	то, что
в Плюмахере я нашел человека, с которым мог говорить об этом;
я даже охотно выносил его фанатическое отношение к учению
о предопределении» 1). В «священном усердии» пылкий юноша
восставал против всякого религиозного свободомыслия. В таком
настроении он 12-го марта 1837 года переселился в пансион
евангелической общины в Нижнем Бармене. Пансион находился
на попечении упомянутого д-ра Гантшке, исполнявшего обязан¬
ности директора гимназии.
В ее последнем, или по немецкому счету первом, классе Фрид¬
рих больше всех преподавателей обязан Клаузену. Учитель исто¬
рии и литературы выдал своему ученику похвальный аттестат:
«письменные работы, особенно за последний год, обнаруживали
отрадные успехи в общем развитии; они заключали хорошие
самостоятельные мысли и большей частью были правильно по¬
строены... К истории немецкой национальной литературы и к чте¬
нию германских классиков Энгельс проявлял похвальный инте¬
рес». Но и ученик впоследствии с благодарностью вспоминал об
учителе: в своем анонимном литературном первенце он замечает,
1) Письмо к Фридриху Греберу от 26/VII 39, S. 69.

что в Эльберфельде Клаузен был единственным человеком, уме¬
вшим пробуждать у юношества любовь к поэзии, которая находи¬
лась не в чести у «филистеров Вупперталя» 1).
Лингвистические дарования Фридриха тоже нашли похваль¬
ную оценку в выпускном свидетельстве. Он свободно переводил
Ливия, Цицерона, Вергилия, Горация, легко схватывая общую
связь и ясно понимая развитие мысли. Труднее давалась ему
грамматика: «письменные работы, хотя и не без явного изменения
к лучшему, все же оставляли еще кое-чего желать в граммати-
чески-стилистическом отношении». С греческого наш гимназист
легко переводил Гомера, Эврипида и искусно улавливал ход
мысли в платоновских диалогах. Но математике он приобрел
«отрадные познания и «вообще обнаружил хороший дар пони¬
мания, умея изъясяяться ясно и определенно». То же относится
и к познаниям в области физики. Наконец, по закону божьему
свидетельство отмечает: Энгельсу хорошо известны вероучения
евангелической церкви и главные моменты по истории христиан¬
ской церкви; не лишен он начитанности и в Новом Завете.
Проф. Гантшке, хорошо знавший своего воспитанника, хвалит
его скромность, открытый и приветливый характер, «религиозное
чувство, душевную чистоту, услужливый нрав и другие отменные
качества» 2).
Веселый, общительный и прямодушный юноша пользовался
любовью товарищей. В старших классах гимназии они составили
кружок, члены которого декламировали свои стихотворения, читали
рассказы или исполняли собственные музыкальные произведения,
Эпгельс уже на школьной скамье почувствовал горячую любовь
к искусству. По примеру товарищей, он тоже сочинял музыкаль¬
ные вещицы, писал стихотворения и успешно рисовал. Унаследо¬
ванная от матери склонность к юмору находила выход в кари¬
катурах, с удивительной живостью воспроизводивших характерные
особенности окружающих. Учителя знали об этой способности,
предметом которой сами частенько становились. Но, повидимому,
недоразумений не происходило. Некоторые преподаватели даже
поощряли молодого рисовальщика или, во всяком случае, смо¬
трели сквозь пальцы, как на уроках он с увлечением предавался
своему искусству. Долгое время Энгельс оставался верен юноше¬
ской любви и помещал карикатуры даже в журналах 3).
Вскоре школьным годам настал конец. Первоначально пред¬
полагалось, что Фридрих посвятит себя изучению юриспруденция
и подготовится к бюрократической карьере. Но незадолго до экза¬
менов обстоятельства сложились иначе. Отец решил сделать из
1) Briefe aus dem Wuppertal, Ss. 32—33.
2) Abgangszeugniss, Ss. 305—306.
3) Некоторые из них воспроизведены в изданных Г. Майером произве¬
дениях Энгельса.

— 9 —
своего сына коммерсанта, а сын, повидимому, не очень настаивал
на продолжении образования. Правда, он не питал ни малейшей
склонности к «торгашеству», как любил впоследствии выражаться:
но и поприще чиновника не особенно его прельщало: в горячей
голове юноши уже бродили свободолюбивые идеи, мало вязав¬
шиеся с допотопными порядками старой Германии. Торговая кон¬
тора, или чиновничьи канцелярия — не все ли равно! Та и дру¬
гая лишь переходная ступень, лишь чистилище перед входом
в рай литературы: молодого мечтателя манила к себе именно
литература, поэзия и деятельность свободного писателя. Как бы
то ни было, в сентябре 1837 года он оставил гимназию и вер¬
нулся в отчий дом 1). Здесь в продолжение года юноша изучал
азбуку торгового дела, в бумагопрядильне отца.
О его духовной жизни в этот период известно очень мало.
Пребывание под кровлей воспитателя и отца, несомненно, не
удовлетворяло духовных запросов, зародившихся у молодого чело¬
века. И там, и здесь он слышал скучные разговоры о религии
и церкви, а не о поэзии, литературе или политике. Чаще же всего
Фридрих присутствовал при беседах, посвященных животрепе¬
щущим вопросам экономического характера: заключение конвен¬
ции о судоходстве по Рейну, учреждение таможенного союза,
железнодорожные проекты о соединении Эльберфельда с Дюссель¬
дорфом, основание пароходного общества для сообщения по Ниж¬
нему и Среднему Рейну, технические успехи промышленности
и т. п.— вот вещи, кровно касавшиеся капиталистов.
Гораздо менее трогали их мечты о свободе печати или горь¬
кие жалобы на Фридриха-Вильгельма III, все еще не исполни¬
вшего обещаний о даровании конституции. Даже политическая
раздробленность Германии не особенно сокрушала сердца рейн¬
ской буржуазии: она питала еще смутные надежды, что связан¬
ные с этим экономические неудобства устранимы не-политиче-
скими средствами. Объединительные стремления сталкивались
с местным партикуляризмом. Жители рейнских провинций крайне
недоверчиво взирали на рост прусского могущества и с нескры¬
ваемым презрением относились к отсталым учреждениям Пруссии.
Особенно ревниво они охраняли гласность и устность судопроиз¬
водства. Современники саркастически говорили, что их соседи
с берегов Рейна не испугались бы далее революции, если бы
в Берлине посмели посягнуть на кодекс Наполеона и заменить
его пересмотренным Всеобщим Земским Уложением.
За всем тем прирейнская буржуазия была гораздо либераль¬
нее, чем в остальной Германии. Либерально-демократический ве¬
терок, после июльской революции подувший с берегов Сены, до¬
стиг прежде всего Рейна. Так называемое Гамбахское праздне-
1) Выпускное свидетельство помечено 25 сентября 1837 года.

— 10 —
ство и преследования демагогов нашли наибольший отголосок
именно в прирейнской области. Весьма вероятно, что до молодого
Энгельса тоже доходили слухи о возобновившейся
«травле демагогов», о наложении запрета на произведения Гейне,
Молодой Германии и т. п. Отрывочные сведения о далеких со¬
бытиях он мог получать от старших товарищей, ранее кончи¬
вших гимназию и окунувшихся в волны университетской жизни.
Во всяком случае, уже под отчим кровом юноша был слегка за¬
ражен либеральными веяниями времени.
Пока зараза коснулась слегка. Это видно из первых его
стихотворений. Они написаны под явным влиянием Фердинанда
Фрейлиграта, который в конце мая 1837 года прибыл в Бармен,
получив должность конторщика в одной фирме. Будущий желез¬
ный жаворонок революции в то время стоял вдали от политики.
Даже в стихотворении «Дон-Диего», написанном четыре года
спустя, он утверждал: «поэт стоит на страже интересов более
высоких, чем интересы партии». Его привлекала не политика,
а экзотические страны; его вдохновляли не социальные контрасты,
а противоречия между счастливым состоянием первобытных наро¬
дов, живущих на свободе, и той нищетой, которую порождает их
соприкосновение с европейской цивилизацией.
Такова же и первая известная нам баллада. Энгельса —
«Бедуины». По форме она очень несовершенна, но заслуживает
внимания, показывая, что у автора уже проснулась политическая
жилка. По его собственному толкованию, главная мысль стихо¬
творения заключается в контрасте между бедуинами и совер¬
шенно чуждой им публикой. Попутно он слегка иронизирует над
Конебу и его почитателями, говоря о Шиллере, как добром прин¬
ципе германского театра. Баллада проникнута грустью, навеянной
современной нищетой бедуинов, которой Энгельс противопоста¬
вляет их былую вольность, мужество, гордость и полную тревол¬
нений жизнь в пустыне. Как только произведение вышло из-под
печатного станка, недостатки его бросились в глаза автору: на¬
чинающий поэт нашел, что ему «совсем не удалось» выразить
мысль в ясной, живой форме, что в балладе есть риторика и не¬
благозвучные выражения. И впоследствии Энгельс не раз выра¬
жает недовольство своими попытками оседлать Пегаса. Следует,
однако, признатъ, что по непосредственности и глубине чувства
баллада не многим уступает одновременным стихотворениям Фрей-
лиграта 1).
Второе стихотворение, написанное в Бармене, носит назва¬
ние «Флорида» и отличается теми же мотивами. Дух Земли
1) Письмо к бр. Греберам от 17/IX 38. К письму приложена и самая
баллада, о которой Энгельс сообщает, что она была напечатана,— где именно,
до сих пор установить не удалось.— Ss. 4—8.

— 11 —
с горечью сетует, что надменный белолицый народ проник
в страну	краснокожих, посеяв среди	них семена рабства.	Белые
попрали	старые границы и	межи,	измерили	квадрантом	руку
самого Духа Земли, начертали	на ней	чуждые	линии и	вскоре
наводнили	всю землю. На это	индеец	Семинола	отвечает, что он
пришел возвестить своим братьям не мир, а войну. Белые назы¬
вают эту землю страной цветов. Пусть же все цветы — голубые,
желтые и	белые — облекутся в	красные	одежды,	оросившись	кровью
белолицых. Индейцы были плохими рабами, и пришельцы при¬
везли трусливых чернокожих. Пусть же теперь они приходят:
в каждом тростнике, на каждом дереве их ожидает стрела Семи¬
нолы. — Злая судьба бросает в страну индейцев юношу, ранее
боровшегося за свободу и участвовавшего в тайном союзе. Сам
он рассказывает об этом так:
Когда в свободе счастье юноши искали,
То пред союзом тесным нашим трепетали
Все короли,— и семь лет тяжких заточенья
Я должен был изжить за это преступленье.
Я морю вверился с надеждой затаенной
Свободным быть в стране хотя бы отдаленной 1).
Уж берег приветливо к себе манит... Внезапно корабль раз¬
бивается о подводную скалу... Все бросаются в бушующие волны
и гибнут. Спасается лишь один юноша, попадающий к индейцам,
которые дышат местью к белым. Злая судьба посылает ему новое
бедствие:
Но как я мог избегнуть новых злоключений?
Попал я к дикарям и — жертва я мучений.
Мечтал о воле я — они меня связали,
И казнью лютою, и смертью угрожали.
И от свободных смерть... Кому?— Борцу свободы!
Не за грехи ль друзей? Но зашумели воды 2).
1)	... ich suchte Trost im Streben
Nach Freiheit, und vor unserm Bund gezittert
Hat mancher König, Fürsten sahn mit Beben,
Wie deutsche Jünglinge zusammen standen —
Drauf hab ich sieben Jahr von meinem Leben
Gebüsset für die Schuld in ehrnen Banden
Da brachte man mich hin zum schnellen Schiffe,
Frei solll’ich werden, doch in fernen Landen.
Перевод этого и следующих отрывков любезно облечен в стихотвор¬
ную форму И. И. Ясинским. Приношу ему горячую благодарность.
2) Doch kann ich je dem Unheil wohl entgehen?
Die Wilden stürzen auf mich los, und binden
Mich, den zum Tod, der Rache sie ersehen.
Die Freiheit dacht ich wieder hier zu finden,
Und Freiheitskämpfer grüssen mich mit Mord,
So muss ich büssen meiner Brüder Sünden!
Doch sieh, was schwimmt heran zum Ufer dort?

— 12 —
Это плывет распятие, которое служит последним утешением
умирающему; сам Спаситель идет к нему; он ропщет из-за его
бренного тела сам бог будет вести борьбу с бешенством ада 1.)
«Флорида» гораздо совершеннее «Бедуинов» по форме и
глубже по содержанию. Ее отличительная особенность в том, что
религиозное настроение сплетается со свободолюбивыми мечтами.
Но приверженность к вере отцов редко уживается с либераль¬
ными идеями. Так было и с Энгельсом. Пока он не покинул
отчего крова, религиозные влияния сохранили свою власть. Но
лишь только орленок выпорхнул из родного гнезда, как стал рас¬
правлять крылья. Вскоре тяжкие сомнения закрались в грудь
молодого человека. Испытав мучительную борьбу, он разорвал,
наконец, «смирительную рубашку правоверия» и жадно припал
к живительному роднику классической философии.
Это произошло не в Вуппертале, а в ганзейском городе
Бремене. После годичного пребывания у семейного очага Фридрих
должен был продолжить коммерческое образование. Перед озабо¬
ченным отцом снова возник вопрос: кому доверить своего беспо¬
койного сына. После долгих колебаний выбор был, наконец, сде¬
лан и — с родительской точки зрения — выбор не плохой: в Бре¬
мене царил такой же строго пиэтистический дух, как и в долине
реки Вуппер: и там религиозное благочестие мирно сочеталось
с крупными торговыми оборотами. Туда-то и был направлен
Энгельс к саксонскому консулу Генриху Лейпольду, владельцу
крупного портного предприятия.
Принципал Фридриха, урожденный силезец, мало интересо¬
вался приходской политикой имперского города, сосредоточив вни¬
мание на вывозе за границу, преимущественно в Америку, силез¬
ской шерсти и других товаров.	К	тому же он придерживался
строго	консервативных воззрений	в	религиозном и политическом
отношениях. Словом, Лейнольд был истинной находкой для своего
делового	друга. Естественно, что	он	устроил молодого человека
согласно	желаниям бумагопрядильного	фабриканта: Фридрих по¬
селился рядом с домом своего патрона в семье Георга-Годфрида
Тревирануса. бывшего главным	пастором	при церкви св. Мартина.
Почтенный пастор являлся не столько ученым богословом, сколько
практическим ревнителем веры,	основывая	библейские общества,
воскресные школы, патронаты	и союзы	бедных поденщиц или
протестантских переселенцев.
Обходительный, вежливый, жизнерадостный юноша вскоре
стал своим в семье пастора и принимал участие во всех домаш¬
них делах: закалывают свинью,— присутствует и Фридрих; грозит
разлив Везера,— он охраняет винный погреб от наводнения; жена
1) Письмо к Фр. Греберу от 20/1 39 начинается «Флоридой», приве¬
денной полностью.—Ss. 11—13.

— 13 —
и дочь пастора вяжут молодому человеку кошельки или кисеты
его излюбленных черно-красно-золотого, т.-е. политических цве¬
тов, а сам «поп» относится к нему, как к родному сыну. В кон¬
торе	консула	Энгельс,	тоже чувствует себя	недурно.	Торговые
дела	его не	особенно	обременяют: сидя за	конторкой.	молодой
коммерсант размышляет больше о поэзии, литературе или религии,
чем о	торговых	оборотах,	прибылях	и убытках.	Когда	же	уда¬
ляется	принципал,	на сцену	появляются	бутылки с	пивом	и	ящик
с сигарами: нередко из	конторки	извлекается	«Фауст» Ленау,
а то	и начатое письмо	к братьям	Греберам,	Плюмахеру	или
к кому-либо другому из школьных товарищей. После обеда обычно
находится часок, когда можно вздремнуть или помечтать на
гамаке к верхнем этаже магазина.
По пусть не думает читатель, что Энгельс ведет жизнь изне¬
женного сибарита. Нет! В свободные часы он ревностно зани¬
мается физическими упражнениями, которые надолго остались его
неизменной привычкою. Здоровый молодой человек презрительно
относится к тем, кто «боится холодной воды, как бешеная со¬
бака» или «вменяет себе в заслугу, за непригодностью освобо¬
ждаясь от воинской повинности» 1). Он с увлечением предается
фехтованию, по воскресеньям совершает поездки верхом в окрест¬
ности и	без отдыха	четырежды	переплывает	Везер. По	вечерам	же
Фридрих	немножко	занимается музыкой,	компонуя	хоралы	и
участвуя в певческом обществе.
Нередко он посещает и тот клуб, который служит сборным
пунктом приказчиков, клерков п практикантов. Там наш Фридрих
беседует со сверстниками, а то и просто бражничает. Может быть,
после одного	из таких посещений написано	письмо, где	он про¬
сит извинения	у своего корреспондента в	том, что	так	плохо
пишет; причина очень проста: «у меня в брюхе три бутылки
пива... ура» 2). Но его привлекают в клуб	не попойки	и	не пу¬
стая болтовня с товарищами: там он читает английские или
скандинавские	газеты, утоляя острую жажду	к знанию	и	получая
пищу для своих необыкновенных лингвистических дарований. Уже
тогда будущий полиглот щеголяет знанием иностранных языков
и не без мальчишеского задора уверяет сестру, что умеет гово¬
рить на 25-ти языках. Это немножко преувеличено, но крупные
успехи несомненны. Так, напр., одно из писем к товарищу по
гимназии Вильгельму Греберу начинается на древне-греческом,
продолжается по-латыни, а затем следуют английский, итальян¬
ский, испанский, португальский, французский и голландский
языки 3). Правда, лингвистические упражнения автора не сво¬
1) Ernst Moritz Arndt, S. 140.
2) Письмо к бр. Греберам от 1/IX 38, S. 4.
3) Письмо к Вильг. Греберу от 27/IV 39, S. 53.

— 14 —
бодны от ошибок, а его латинский язык представляет чистейшую
кухонную латынь. Но это не беда. Юношу полного сил и энергии
забавляет звон собственного оружия. Звуки различных языков
производят на него такое действие, что он выражает свои впе¬
чатления в стихотворении, написанном гекзаметром. Упиваясь
созвучиями чужой речи, он в конце этого стихотворения все же
отдаст преимущество родному языку:
Немецкий язык громкозвучней морского прибоя
У коралловых скал, образующих радостный остров;
Шумят и плещут протяжно волны Гомера.
Грохочут гиганты-валуны творений Эсхила,
И высятся башни могучих циклопов:
В нем чую дыханье цветов и садов благовонных.
И буйный трепет в зеленых лесистых вершинах;
Сиринкс поет в тростнике, ручеек точит камень песчаный,
Избушку на ножках куриных ветер ласкает.—
О, это ты, немецкий язык, ветвистый, вечный и гибкий 1).
Таков Энгельс в семье, школе и конторе. Обильный источ¬
ник нерастраченных сил бьет ключем. Юноша живо отдается не¬
посредственным впечатлениям. «Своеобразная подвижность»,
удачно подмеченная отцом, побуждает его присматриваться ко
всем окружающим явлениям и подставлять горячую грудь тому
весеннему ветерку, который начинает веять над старой Герма¬
нией. Он сознает уже свои выдающиеся дарования, но не подо¬
зревает своей великой грядущей судьбы. В Бремене, под сенью
церкви св. Мартина, постепенно зреют силы человека, который
порвет со всякой церковностью. В семье авторитетного пастора
Тревирануса складывается непримиримый враг всякого автори¬
тета. Но ему предстоит еще крестный путь сомнений и упорной
борьбы.
II. Борьба с религиозными призраками.
Патриархально-идиллическая жизнь в семье доброго пастора,
размеренно-сухие и скучные занятия в торговой конторе саксон¬
ского консула, шумные и веселые сборища в кругу сверстни¬
ков,— такова обстановка, окружающая молодого Энгельса. При¬
1) Aber die Sprache Germaniens — sie tönt, wie die donnernde Brandung
An den gezackten Korallen — die tragen ein liebliches Eiland,
Dorthin schallet das Rauschen der langen Wellen Homeros,
Dort erdonoern die riesigen Blöcke aus Aschylos Händen,
Dort auch siehst du der Feldherrnhand cyklopischee Bauwerk,
l'nd den dufteoden Garten der schönsten und edelsten Blumen,
Mächtiges Rauschen erschallt dort laut aus waldigem Wipfel,
Syrinx tönet im Schilf, und die Bächlein runden den Sandstein,
Dort auch steht manch Hünengebäu, umsaust von den Winden,
Das ist Germaniens Zunge, die ewige, wunderumrankle.
Стихотворение приложено к письму, S. 54.

— 15 —
ветливый дома, исполнительный на службе, беспечный на собра¬
ниях, он тем не менее ведет уединенную жизнь, богатую вну¬
тренними переживаниями. Неведомо для окружающих, юноша
погружен в разрешение мучительных литературных, религиозных
и политических вопросов. Он много размышляет, вдумчиво читает,
пробует силы на литературном поприще и постепенно заклады¬
вает первые камни научного мировоззрении. Отсутствие ревни¬
вого родительского надзора создает бòльшую личную независи¬
мость; чтение немецких и особенно иностранных газет неустанно
возбуждает тревожную мысль; менее закорузлая бременская цен¬
зура позволяет доставать у книготорговцев такие книги, о кото¬
рых и не слыхивали в благочестивом Вуппертале.
Бременские книготорговцы сумели недурно наладить контра¬
банду заграничных изданий. Через них в руки Фридриха попа¬
дают брошюры о так называемой «кельнской истории». У какого-то
антиквара он приобретает книжку, выпущенную в свою защиту
Яковом Гриммом, одним из тех семи профессоров Геттингенского
университета, которые были лишены кафедры вследствие протеста
против нарушения Ганноверским королем обещания даровать
конституцию 1). Словом, Энгельс раскапывает такие произведения,
о которых сам говорит: «У нас никогда не посмели бы их печа¬
тать... Рассуждения о старом ганноверском вшивом козле прямо-
таки великолепны» 2).
Но наш неистовый Перси интересуется не только политикой.
Не руководимый опытом взрослых, не поощряемый соревнованием
сверстников, предоставленный исключительно собственным силам,
он читает много, разносторонне и беспорядочно. Из переписки со
школьными товарищами мы узнаем, что он, напр., покупает
«совершенно своеобразную книгу»: извлечения из «Acta Sanctorum»
с портретами, житиями святых и молитвами. Одновременно при¬
обретается «Диоген Синопский» Виланда. Когда же наш юный
читатель не может добыть намеченных книг, он просит друзей
выслать их. Так, сообщая в одном из писем, что уже имеет
«Зигфрида», «Эйленшпигеля» и «Елену», он просит приобрести
другие народные книги: «Октавиана», «Простаков», «Детей Гай¬
мона» и «Доктора Фауста»: «если имеются мистические,— доба¬
вляет письмо,— то купи и их, особенно «Предсказания Сивиллы» 3).
И в Бремене Энгельс продолжает служить Апполону. Но
мудрые слова олимпийца-Гёте, обращенные «к молодым поэтам»,
заставляют его усомниться в своем поэтическом призвании. Он
имеет в виду две статьи Гёте, где германский гений доказывает,
что немецкий язык достиг высокого совершенства; каждый может
1 ) Jac ob Grimm , Ueber meine Entlassung, Basel, 1838.
2) Письмо к бр. Греберам от 1/IХ 38, 8. 3.
3) Письмо к бр. Греберам от 17/IX 38, S. 7.

—16 —
не без приятности изъясниться в стихах, но этому не следует
придавать особенною значения. Великий старец заканчивает свои
советы четверостишием:
Каждый юноша пусть знает:
Там, где ум и дух высок,
Муза лишь сопровождает,
Но вперед их не ведет.
Юный Фридрих нашел, что советы прекрасно применимы
к немуу самому: «Мне стало ясно, что своим рифмоплетством я
ничего не сделал для искусства; тем не менее, я буду рифмо¬
плетствовать и впредь, ибо это «приятный придаток», как гово¬
рит Гете: иное стихотворение я тисну и в журнале, ибо делают
тоже другие молодчики, такие же, если еще не большие ослы,
чем я; а я не украшу, но и не унижу этим немецкую литера¬
туру: все же, когда я читаю порядочное стихотворение, меня вся¬
кий раз берет досада: и чего ты не смог этого состряпать! Satis
autem de hac re lucuti sumus!»
Перед нами, кажется, юноша со свойственными юности бес¬
печностью, легкомыслием и поверхностностью. Но в том же письме
Энгельс сообщает, что изучает Якова Бёме: «У него темная, но
глубокая душа. Большую часть нужно адски штудировать, если
хочешь что-нибудь понять; он богат поэтическими мыслями и со¬
вершенно аллегорический человек; его язык крайне своеобразен,
и все слова имеют иное значение, чем обыкновенно; вместо сущ¬
ности, существенности он говорит «мучение»; бога называет перво¬
основой или основанием, так как он не имеет ни основы, ни на¬
чала своего бытия, а сам есть основание своей и всякой иной
жизни. До сих пор я смог одолеть только три его произведения,
чего на первый раз, конечно, хватит» 1).
Как видим, занятия Энгельса действительно страдают пе¬
стротой, разбросанностью и полной бессистемностью. Словно в по¬
темках он бредет без дороги сквозь чащу, полную призраками
прошлого. Но неутомимый искатель истины постепенно проби¬
вается на дорогу. От его зоркого взгляда не ускользает ни одно
указание, ни одна случайно поставленная веха. От первого автора
он приходит к следующему, от современников — к предшествен¬
никам, от журналов и газет — к серьезному чтению. «Телеграф»
Гутцкова вводит его в литературный сонм Молодой Германии,
укрепляет оппозиционное настроение и побуждает более крити¬
чески отнестись к служителям господа бога. Старые религиозные
сомнения вспыхивают с новой силой и приковывают к себе вни¬
мание юноши.
Еще до приезда в Бремен он начинает питать вражду
в «вуппертальскому» пиэтизму с его фаталистическим учением о
1) Ib., Ss. 6-7.

— 17 —
предопределении, религиозной нетерпимостью и верой в букву
священного писания. Знакомство с литературой Молодой Герма¬
нии окончательно закрепляет отрицательное отношение к вере
отцов. Энгельс еще верит в бога и признает основы христиан¬
ства, но уже вступает на путь скептицизма и критицизма. Его
«Письма из Вупперталя», напечатанные в «Телеграфе» Гутцкова
за март и апрель 1839 года, пропитаны враждебной иронией
к проповедникам Бармена и Эльберфельда.
Но утверждению юного журналиста, истинным центром пи-
этизма и мистицизма является реформатская община в Ольбер-
фельде. Издавна она отличалась кальвинистическим духом, кото¬
рый ханжи-проповедники превратили за последние годы и без¬
граничную нетерпимость. На собраниях инсценируются подлин¬
ные суды над еретиками. Там обсуждается поведение всех, не
посещающих этих собраний: такой-то читает романы и, хотя они
называются христианскими, но пастор Круммахер сказал, что
романы — безбожные книги; такой-то, хоть и молится богу, но
позавчера его видели на концерте. И собравшиеся всплескивают
руками от ужаса перед отвратительным грехом.
Если о каком-нибудь проповеднике распространяется слава,
как о рационалисте, эти люди внимательно рассматривают, без¬
укоризненно ли черен его сюртук и истинно ли правоверного
цвета брюки. И горе ему, если он позволит себе выступить
в сюртуке слегка голубоватого цвета или в рационалистическом
жилете! Когда же появляется кто-либо, не верящий в предопре¬
деление, сейчас же готов приговор: он почти так же плох, как
лютеранин, а лютеранин немного лучше католика: католик же и
идолопоклонник самой природой осуждены на вечные муки. И кто
говорит это?— Невежды, едва ли знающие, написана библия по-
китайски, еврейски или по-гречески, и со слов проповедника,
признанного правоверным, судящие обо всем, о чем слыхали и
чего не слыхивали.
Этот дух царит с тех нор, как реформация приобрела гос¬
подство; но он оставался в тени, пока недавно умерший пропо¬
ведник Готфрид-Даниэль Круммахер не начал его культивиро¬
вать. Вскоре мистицизм распустился пышным цветком, но Крум-
махер умер прежде, чем созрел плод. Это произошло при его
племяннике Фридрихе-Вильгельме Круммахере, который оконча¬
тельно развил учение своего предшественника, превратив его
в полную бессмыслицу или богохульство. Теперь плод созрел, но
никто не умеет сорвать его; современем он сгниет и отвалится
сам собой.
Последствия не замедлили сказаться. Когда в Бармене по¬
явился проповедник, учивший о предопределении не с таким
бездушным фанатизмом, его слушатели начали курить в церкви,
шуметь и мешать проповеди под тем предлогом, что подобные
Записки науч. о-ва Марксистов. № 2.
2

— 18 —
нечестивые слова вовсе не проповедь. Власти были вынуждены
вмешаться. Тогда Круммахер написал барменскому магистрату
необычайно грубое письмо и потребовал оставить в покое святош,
ибо они лишь защищают истинное евангелне. Он даже посвятил
этому проповедь, но был высмеян. Этот-то Ф.-В. Круммахер своим
учением о предопределении посеял невероятный раздор не только
между лютеранами и реформатами, но и среди последних между
более строгими и менее строгими приверженцами предопределе¬
ния. Вот — красочный пример. Однажды старый подвыпивший люте¬
ранин должен был пройти через обветшалый мост. Это показалось
ему опасным, и он начал размышлять: если ты благополучно
пройдешь, будет хорошо: если же дело примет худой оборот, ты
упадешь в Вуппер, и реформаты станут говорить, что так тому и
следовало быть: но этого не будет. Он вернулся назад, нашел
неглубокое место и перешел реку вброд по пояс в воде, пре¬
исполненный священного чувства, что лишил реформатов тор¬
жества.
И что это за учение! Непонятно, как может верить человек
в нечто такое, что находится в самом прямом противоречии
с разумом и библией. Тем не менее, Круммахер до последних
пределов развил учение о предопределении, основа которого — не¬
способность человека, вследствие первородного греха, не только
творить добро, но и желать его по собственному почину. Поэтому
только сам бог может наделить его способностью к добру. Отсюда
делается крючкотворный вывод, что немногие избранники будут
блаженными, а все остальные осуждены на вечные муки. «На
вечные?— Да, на веки-вечные»,— восклицает Круммахер. В писа¬
нии сказано, что никто не придет к богу-отцу помимо Христа.
Но язычники не могут притти через Христа, ибо не знают его:
стало быть, все они погибнут в аду. Да и среди христиан много
званных, но мало избранных. Как подобные утверждения согла¬
суются с учением апостолов о разумном служении богу, это —
«тайна слишком высокая» для разума 1).
Бармен-Эльберфельдское изуверство противоречило не только
разуму и библии. Религиозное мышление, ограниченное узкими
пределами идеи о первородном грехе, было несовместимо с стре¬
млениями растущего капитализма. Фанатичный пиэтизм Вуппер¬
таля остался чужд всем философским, литературным и религиоз¬
ным течениям того времени. Мимо прошли, не задев его застыв¬
ших форм, борьба Лессинга с ортодоксией, практический разум
Канта, поворот в историческом направлении Гердера, субъектив¬
ный идеализм Фихте, мистика Новалиса, новые веяния в поэзии
Гёте и Шиллера: Шлейермахер возвысил свой громкий голос
против унижения религии и превращения ее в сухую догму.
1) Briefe aus dem Wuppertal, Ss. 24—28.

— 19 —
Гегель пытался примирить старую веру с новыми умственными
запросами, создав умозрительное понятие имманентного божества.
Все было тщетно! Закостеневшее учение о предопределении оста¬
лось неприкосновенным во всей своей средневековой красе.
Конечно, пытливый ум Энгельсу заметил вопиющее противо¬
речие. Вскрытое противоречие с «вуппертальской верой» и соста¬
вляет содержание «Писем из Вупперталя». Он уже сознает ни¬
чтожество Круммахера и его сподвижников — пасторов Коля, Гер¬
мана и Балля. Изобразив в саркастических красках их деятель¬
ность, автор «Писем» пророчески заключает первую часть: «Не¬
понятно, как в наше время может еще происходить что-либо по¬
добное; повидимому, однако, и скала старого обскурантизма не
в состоянии более противостоять бурному потоку времени: песок
размыт, скала низвергается, и падение ее будет велико» 1). Раз¬
рыв Энгельса с верой отцов совершился. Юноша вступил на путь
исканий, сомнений и борьбы с религиозными призраками.
И теперь он охвачен еще истинной религиозностью, но к от¬
цовскому наследию примешиваются уже совершенно чуждые эле¬
менты: Энгельса воодушевляют новые идеи Молодой Германии, кото¬
рым он предан всей своей пылкой душой: «Я — пишет он другу — дол¬
жен стать младонемцем или, вернее, уже являюсь им душой и телом.
Я не могу спать по ночам, охваченный благородными идеями
века; когда я нахожусь на почте и вижу прусские гербы, меня
охватывает дух свободы: читая какой-нибудь журнал, я каждый
раз нахожу успехи свободы; они проникают в мои поэмы и на¬
смехаются над обскурантами в монашеских куколях и горностае¬
вых мантиях».
Воодушевленный идеями Молодой Германии, Энгельс отдает
себе ясный отчет в невысоких художественных достоинствах ее
литературы. Тем не менее он резко восстает против нападок на
нее, исходящих из реакционного и ортодоксального стана. В том
же письме к Фридриху Греберу он восклицает: «Говорю тебе,
Фриц, если ты станешь когда-либо пастором, ты можешь быть
ортодоксален, сколько тебе угодно; но если ты сделаешься пиэти-
стом, ругающим Молодую Германию и принимающим за ора¬
кул «Евангелическую Церковную Газету», то, воистину говорю,
тебе придется иметь дело со мной. Ты должен стать пастором
в Гемарке и изгнать проклятый, чахоточный и уродливо-горба¬
тый пиэтизм, махровым цветком распустившийся при Круммахере.
Тогда они будут, конечно, бранить тебя еретиком, но пусть-ка
явится кто-либо и докажет на основании разума и библии, что
ты неправ... Что касается меня, пиэтистом я никогда не был,
мистиком — лишь некоторое время, но все это — tempi passati; те¬
перь же я честный, сравнительно с другими очень либеральный
1) ib., S. 30.

— 20 —
супранатуралист. Как долго я останусь им, не знаю, но надеюсь
остаться, хоть и склоняюсь более или менее к рационализму» 1).
Энгельс настолько пропитан еще христианскими воззрениями,
что даже советует своему другу сделаться пастором 2). Он вос¬
стает только против «проклятого, чахоточного, уродливо-горбатого
пиэтизма», но убежден, что разум и библия не противоречат
друг другу. Не мудрено, что он именует себя супранатуралистом.
"Правда, юный мыслитель не уверен, долго ли им останется, ибо
уже склонен более или менее к рационализму. Разумеется, он
задержался бы на этой стадии значительно дольше, если бы имел
представление о религии в той смягченной форме, которую про-
поведывал Шлейермахер. Но последний пропел лебединую песнь
боговдохновенной религии: новые веяния носились в воздухе. Как
раз в это время в руки Фридриха попадает знаменитая книга
Давида Штраусса. Весьма возможно, что как ревностный посети¬
тель церкви он и раньше слыхал о «Жизни Иисуса» от пресло¬
вутого Круммахера. Но лишь теперь он мог поразмыслить на до¬
суге о ее содержании.
Как известно, Штраусс положил предел бесплодным попыт¬
кам «сделать невероятное вероятным и исторически мыслимым
то, чего не было в истории». Он решительно отказался видеть
в евангельских рассказах более или менее точные повествования
о действительных событиях. Содержание евангелий составляют
только мифы, бессознательно сложившиеся в недрах первобытных
христианских общин и отражавшие мессианические ожидания
того времени. Ha-ряду с прочими рассказами речи Иисуса тоже
казались Штрауссу плодом позднейшего творчества.
В качестве ключа к евангельским повествованиям о чуде¬
сах, а также к кое-каким иным евангельским рассказам, противо¬
речащим историческому взгляду,— говорит сам Штраусс в позд¬
нейшей обработке «Жизни Иисуса»,— я в своем прежнем про¬
изведении предложил понятие о мифе. Напрасно было бы жела¬
ние, говорил я, считать естественными событиями такие истории,
как история о звезде восточных мудрецов, о преображении, о
чудесном насыщении и т. д.: так как, однако, невозможно допу¬
стить, что подобные сверхъестественные вещи действительно про¬
исходили, то следует признать такие рассказы вымыслами. На
вопрос, почему же в период, относящийся к возникновению на¬
ших евангелий, об Иисусе сочиняли что-либо подобное, я указы¬
вал прежде всего на тогдашние ожидания Мессии. Посли того
говорил я, как сначала немногие, а затем все большее число
1) Письмо к Фр. Греберу от 9/V 39, Ss. 41—42.
2) Оба брата Вильгельм и Фридрих, сыновья пастора Ф. Ф. Гребер
в Гемарке. последовали совету Энгельса и позднее действительно стали па¬
сторами. Из них Вильгельм под старость жил в Эссене, где в 1893 г. про¬
изнес прощальную проповедь.

— 21 —
стали стали видеть в Иисусе Мессию, начали верить, что с ним
должно случиться то, чего ждали от Мессии согласно ветхозавет¬
ным пророчествам и образцам, а также их ходячему истолко¬
ванию».
Было очень хорошо известно, что Иисус родился в Назарете,
но, как Мессия и сын Давида, он все-таки должен был родиться
в Вифлееме, ибо так пророчествовал Михей. Предание могло со¬
хранить очень резкие отзывы Иисуса о пристрастии его земляков
к чудесам. Но первый освободитель народа Моисей творил чудеса:
поэтому и последний его освободитель Мессия, т.-е. Иисус, тоже
должен совершать их. Пророк Исаия предсказывал, что во вре¬
мена пришествия Мессии очи слепых прозреют, уши глухих ста¬
нут слышать, расслабленные будут прыгать, как олени, и развя¬
жутся языки косноязычных; таким образом, даже в подробностях
было известно, какие именно чудеса должен совершить Иисус,
ибо он-то и был Мессия. Так и случилось, что члены первых
христианских общин могли, даже должны были сочинять рассказы
об Иисусе, сами не сознавая, что они сочиняют 1).
Благодаря такому взгляду, мифотворчество первоначальных
христиан ставится на одну доску с тем, что мы встречаем
в истории возникновения прочих религий. Новейшие успехи науки
в области мифологии заключаются именно в том, что она поняла
одно важное явление: миф в своем первоначальном виде предста¬
вляет не сознательную и намеренную выдумку отдельного лица,
а продукт общего сознания целого народа или религиозной группы;
конечно, кто-нибудь должен выразить это сознание первым, но
его слова находят веру именно потому, что сам он — только орган
всеобщего убеждения. Миф не есть оболочка, в которую мудрец
для блага и назидания невежественной толпы облекает идею,
пришедшую ему в голову; он мыслит идею только одновременно
с рассказом, даже в виде рассказа и не в состоянии еще пред¬
ставить ее себе в чистом виде. «Миф — говорит Велькер — за¬
рождается в духе так же, как семя прорастает из почвы: содер¬
жание и форма едины, рассказ есть истина» 2).
Книга Штраусса потрясла до основания веру Энгельса в то,
что священное писание — продукт божественного вдохновения.
Учение швабского богослова о возникновении мифов дало ему
ключ к разгадке с исторической точки зрения евангельских по¬
вествований и основательно поколебало его «супранатурализм».
В начале апреля наш мятущийся юноша, как мы знаем, именует
себя супранатуралистом. В конце того же месяца он сохраняет
еще прежнее название, но добавляет, что отныне отвергает «ор¬
тодоксию».
1) David Friedrich Strauss, Das Leben Jesu für das deutsche Volk bear-
beitet, 18-te Auflage, Stuttgart, 1-er Th.. III, 25, S. 76.
2) Ib., Ss. 77—78.

— 22 —
Теперь — пишет Энгельс 23-го апреля 1839 года.— я усиленно
занимаюсь философией и критической теологией. Когда достигаешь
18-ти лет, знакомишься со Штрауссом, рационалистами и «Церков¬
ной Газетой», нужно либо все читать без всякого смысла, либо
начать сомневаться в своей вуппертальской вере. Не понимаю,
как ортодоксальные проповедники могут быть настолько ортодо¬
ксальны, ибо в библии встречаются ведь явные противоречия».
Christi ipsissima verba, вокруг да около которых топчутся орто¬
доксы, гласят иначе в каждом евангелии, не говоря уж вовсе о
Ветхом Завете. Но в любезном Бармене об этом никому не гово¬
рится, ибо воспитание происходит по совершенно иным прин¬
ципам.
И на чем основывается старая ортодоксия? Ни на чем, кроме
застарелой привычки. Где библия требует буквальной веры в свое
учение, в свои сообщения? Где хоть один апостол говорит, что
все его рассказы — непосредственное вдохновение? То, что говорят
ортодоксы, вовсе не подчинение разума власти Христа; нет, это —
умерщвление божественной искры в человеке и замена ее мертвой
буквой. «Поэтому,— замечает Энгельс,— я все еще такой же доб¬
рый супранатуралист, что и прежде, но ортодоксию отвергнул.
Ни теперь, ни впредь я не могу поверить, что рационалист,
всем сердцем желающий елико возможно творить добро, должен
быть навеки осужден. Это противоречит даже самой библии.
Ведь написано же там, что никто не подлежит осуждению за
первородный грех, а только за свой собственный; если кто-либо
всеми силами противится первородному греху и делает, чти мо¬
жет, то ведь его произвольные грехи — лишь неизбежное следствие
греха первородного, т.-е. не могут вести к его осуждению» 1).
Усомнившись в том, что евангелия — продукт божественного
вдохновения, Энгельс открывает в них противоречия одно за дру¬
гим. Прежде всего, какой вообще смысл в генеалогическом древе
Иосифа?— Ведь оно совершенно излишне, ибо все три синоптиче¬
ских евангелия выразительно отмечают, что Иосиф — не отец
Иисуса. Вуппертальцы толкуют вдохновение так, будто бог
в каждое слово вложил особенно глубокий смысл. Но вопрос сво¬
дится именно к тому, каковы в библии границы вдохновения:
оказывал ли бог влияние на ее текст? Почему же в таком слу¬
чае бог, предвидевший, конечно, спор между лютеранами и рефор¬
матами, не предупредил этой гибельной распри хоть незначитель¬
ным вмешательством? Если допустить вдохновение, то возможны
только два случая: либо бог умышленно действовал так, чтобы
вызвать спор, либо он допустил непозволительную оплошность.
Нельзя также утверждать, будто религиозные пререкания, рас¬
колов христианскую церковь на триста лет, были благодетельны
1) Письмо к Фр. Греберу от 23/IV 39, Ss. 42—43.

— 23 —
и прошлом или породят благо к будущем: цодобное допущение
было бы лишено всякого основания и противоречило бы всякому
вероятию. Между тем именно соответствующее место в тайной
вечере представляет особую важность. Если же имеется хоть одно
противоречие, подрывается вся вера в библию.
Обуреваемый подобными сомнениями, Энгельс без обиняков
признает, что готов считать божественным только то учение, ко¬
торое способно выдержать испытание перед разумом. Кто дает
нам право слепо верить в библию?— Только авторитет тех, кто
поступал так до нас. Но библия состоит из разнородных кусоч¬
ков, принадлежащих разным авторам, из которых многие вовсе
не заявляли притязаний на божественность. И все же мы вопреки
нашему разуму обязаны верить только потому, что так говорят
наши родители?
«Можешь ли ты думать,— вопрошает Энгельс,— что человек,
всю жизнь стремившийся к общению с богом (Берне, Спиноза,
Кант), или такой, напр., как Гутцков, высочайшей целью жизни
которого было отыскание пункта, где можно тесно объединить
позитивное христианство с современным образованием,— что такой
человек после смерти должен быть во веки веков отчужден от
бога и как физически, так и духовно выносить без конца гнев
божий,	претерпевая жесточайшие	мучения?	Нам	не подобает му¬
чить муху, ворующую у нас сахар, а бог целую вечность дол¬
жен с	невероятной жестокостью	истязать	такого	человека, заблу¬
ждения	которого бессознательны?	Далее,	грешит	ли рационалист,
впадая в сомнения?— Нисколько. Ведь он всю жизнь должен чув¬
ствовать ужаснейшие угрызения совести; если он стремится
к истине, христианство и должно охватить его, как непреобори¬
мая истина. Бывает ли это?»
Какую двусмысленную позицию занимает ортодоксия относи¬
тельно современной науки! Ссылаются на то, что христианство
содействовало распространению образования; теперь же ортодо¬
ксия	внезапно требует, чтобы	развитие	его было приостановлено.
К чему, напр., философия, если мы верим в библию, которая
учит	о	непознаваемости бога	разумом?	Если геология расходится
с Моисеевой историей о сотворении мира, ее поносят; когда же
она, повидимому, приходит к таким же результатам, что и биб¬
лия,	на	нее ссылаются. Если,	напр.,	один геолог говорит, что
строение	земли и окаменевшие	кости	доказывают великий потоп,
на это делаются ссылки; но когда другой доказывает, что потоп
происходил в разные времена и в различных местах, геология
предается проклятию. Чистосердечно ли это?
Энгельс был вовлечен в бурный поток сомнений просто по¬
тому, что в родном Вуппертале близко узнал наиболее отврати¬
тельную форму религии. Знакомство с книгой Штраусса вызвало
усиленную работу мысли. Но религиозные переживания слишком
— 24 —
глубоко укоренились, чтобы Фридрих мог стряхнуть их одним
размахом плеча. Он признается: «Со мной происходит то же, что
с Гутцковым: если кто-либо высокомерно пренебрегает позитив¬
ным христианством, я защищаю это учение, исходящее из глубо¬
чайшей потребности человеческой природы, из жажды к искупле¬
нию греха милостью божией: но раз требуется защищать свободу
разума, я протестую против всякого принуждения. Надеюсь пере¬
жить радикальные изменения в религиозном сознании мира. Если
бы только мне самому все было ясно! Но так оно и будет, если
только у меня найдется время развиваться спокойно и без по¬
мех. Человек рожден в свободе, в свободе!» 1).
Таким образом Энгельс все еще пытается примирить истин¬
ное или «позитивное» христианство с требованиями свободы и
разума. Он продолжает верить, что христианское вероучение бе¬
рет начало в глубочайших источниках человеческой души и
коренится в стремлении искупить грех милостью божией. Таково
его душевное настроение в июне 1839 года. Оно характеризуется
стремлением к живому общению с богом, иррациональной потреб¬
ностью в религиозной вере, основанной на непосредственном чув¬
стве. Под влиянием Штраусса, неискушенный разум Энгельса
разошелся с эмоциями, заботливо выращенными в семье и школе.
Но самые эмоции остались, лишь осложнившись рационалистиче¬
ским налетом. В июле наш «богоискатель» познакомился с учением
Шлейермахера, которое затронуло созвучные струны в его мяту¬
щейся душе.
Энгельс готов совершить поворот от Штраусса к Шлейер-
махеру и свои мучительные сомнения пренебрежительно назвать
«скептическими чурбашками». «В своем предыдущем письме,— об¬
ращается он к тому же Фридриху Греберу,— я набросал тебе
массу скептических чурбашек (Klötze); я понял бы дело иначе,
если бы уже тогда был знаком с учением Шлейермахера. Вот
это действительно еще разумное христианство; ведь оно понятно
каждому, даже невполне согласному, и можно признать его цен¬
ность, не примыкая непременно к делу. Я уже согласен с фило¬
софскими принципами, которые нашел в этом учении; но с его
теорией искупления еще не совсем покончил и поостерегусь при¬
нимать ее как убеждение, чтобы вскоре не пришлось снова ме¬
нять седло. Изучать его, однако, буду, как только позволят время
и обстоятельства. Если бы я знал это ученье раньше, я никогда
не стал бы рационалистом; но разве услышишь что-нибудь по¬
добное в нашей долине святош (Muckertale)? Я питаю бешеную
ненависть к подобному хозяйничанию; пока могу, я буду бороться
с пиэтизмом и верой в букву... Не понимаю, как можно еще пы¬
таться сохранить веру в букву библии или защищать непосред¬
1) Письмо к Фр. Греберу от 15/VI 39. Ss. 62—65.

— 25 —
ственное вмешательство божие, которое ведь ничем нельзя до¬
казать» 1 ) .
Под явным влиянием Шлейермахера, Энгельс утверждает,
что ему известно то блаженное чувство, которое испытывает вся¬
кий, кто находится в искреннем, сердечном отношении к богу;
это чувство есть просто сознание того, что человечество боже¬
ственного происхождения, что отдельная личность, как часть чело¬
вечества, не может погибнуть, что после бесконечной борьбы
в земном и загробном мире она должна вернуться на лоно го¬
сподне, отрешившись от всего смертного и греховного. «Что я
грешник,— исповедуется Энгельс,— что во мне есть глубоко зало¬
женное влечение к греху, я охотно признаю... Но что эта гре¬
ховность заложена в воле человека вообще, я не признаю. Я, ко¬
нечно, согласен, что возможность греха, хоть и не содержится
в идее человечества, но по необходимости заключается в ее реа¬
лизации... Размышляя об этом независимо от всякого авторитета,
я вместе с новейшей теологией нахожу, что греховность человека
заключается в реализации идеи, реализации по необходимости
несовершенной; что поэтому каждый должен стремиться реализо¬
вать в себе идею человечества, т.-е. по духовному совершенству
уподобиться богу» 2).
В этот момент религиозные сомнения Энгельса достигли наи¬
большей остроты. Потрясенный до глубины души, он переживает
прилив религиозных чувств. Старая, «вуппертальская» вера ре¬
шительно отвергнута, новая еще не выработана; прежняя истина
развеялась, как призрачный дым, но настоящая не найдена. И вот
смятенный юноша покидает свой обычный иронически-грубоватый
тон. С несвойственным ему мягким и нежным лиризмом он при¬
открывает завесу над своим благородным сердцем: «Я молюсь
ежедневно,— пишет он,— молюсь почти целый день об истине; я
делал это всегда, когда меня одолевали сомнения, и все-таки не
могу вернуться к вашей вере; а ведь в писании сказано: просите,
и дастся вам. Я разыскиваю истину везде, где только питаю на¬
дежду найти хоть тень ее, и все-таки не могу признать вашу
истину вечной; а ведь в писании сказано: ищите и обрящете.
Кто из вас даст своему ребенку, просящему хлеба, камень? Во
сколько же раз более велик отец ваш на небеси? Слезы наверты¬
ваются у меня на глазах, когда я это пишу; я глубоко-глубоко
взволнован, но чувствую, что не погибну; я приду к богу, к ко¬
торому стремлюсь всем сердцем. И это — тоже свидетельство духа
святого, в уповании на что я живу и умру, хотя бы в библии
десять тысяч раз утверждалось противоположное» 3).
1 ) Письмо к Фр. Греберу от 12/VII 39, Ss. 65—66.
2) Письмо к Фр. Греберу от 26/VII 39, S. 67.
3) Ib., S. 70.

— 26 —
Не подлежит ни малейшему сомнению, что подобное элеги¬
ческое настроение навеяно Шлейермахером. Он произвел на
Энгельса чрезвычайно сильное впечатление, живые следы кото-
сохранились в переписке. Молодой богоискатель сам возвра¬
щается еще раз к очаровавшему его проповеднику и свидетель¬
ствует: «С такими людьми, как Шлейермахер и Неандер, я готов
уже согласиться, ибо они последовательны и имеют сердце;
тщетно я ищу то и другое в «Евангелической Церковной Газете»
или прночих газетах пиэтистов. Особенно к Шлейермахеру я пи¬
таю огромное уважение. Если ты последователен, то, разумеется,
должен осуждать его, ибо он проповедует христианство не в твоем
смысле, а скорее в смысле Молодой Германии, Теодора Мундта
и Карла Гутцкова. Но он был великим человеком. Среди ныне
живущих я знаю только одного, равного ему по духу, силе и
мужеству: это — Давид-Фридрих Штраусс 1).
Таким образом, Энгельс находится, так сказать, в состоянии
неустойчивого равновесия: колеблется между проповедником «ре¬
лигии сердца» Шлейермахером и представителем рационализма
Штрауссом. Но его живая, деятельная натура чувствует себя
крайне неуютно в море сомнений, колебаний и нерешительности.
Поэтому, колеблясь между обоими богословами, он тем не менее
решительно примыкает к Шлейермахеру: «Конечно,— пишет он
другу,— ты уютно лежишь в своей вере, как в теплой кровати, и
не знаешь борьбы, которую приходится вести нам, когда мы,
люди должны решать является ли бог богом или нет; тебе не¬
знаком гнет того бремени, который чувствуется вместе с первым
сомнением, бремени старой веры, когда приходится решать — за
или против, тащить его с собой или стряхнуть. Но говорю тебе
еще раз, ты вовсе не огражден от сомнений, как воображаешь;
не будь слеп к сомневающимся: со временем ты сам можешь по¬
пасть в их число и тогда тоже потребуешь милосердия. Религия —
дело сердца, и, кто обладает сердцем, тот может быть благоче¬
стив; чье же благочестие коренится в рассудке или даже разуме,
тот вовсе» его не имеет. Древо религии вырастает из сердца и
осеняет все человечество. а питание поглощает из воздуха разума;
плоды же его содержащие благороднейшую кровь сердца, суть
догмы; что сверх того, то от лукавого. Таково учение Шлейер-
махера, и на нем я стою 2).
Итак, Энгельс — поклонник Шлейермахера. Отпрыск благоче¬
стивой семьи решительно отверг веру отцов. В благородном рели¬
гиозном мыслителе он нашел временную пристань и с воодуше¬
влением приветствовал его призывы к религиозному чувству, не¬
непосредственно данному человеку в опыте. Но гармонировало ли
1) Письмо к Фр. Греберу от 27/VII 39, S. 71.
2) Ib., S. 71.

— 27 —
мистическое религиозное чувство с интеллектуальными запро¬
сами Фридриха? Согласовалось ли оно с разумом и потребностями
повседневной борьбы? Нет. И Энгельс сам смутно чувствует
какой-то разлад. Вскоре он берет под подозрение «либеральный
супранатурализм, приверженцем которого так недавно надеялся
остаться. «Если бы я,— пишет он 30-го июля,— не вырос среди
крайностей ортодоксии и пиэтизма, если бы в церкви, школе и
дома мне не толковали постоянно о самой прямой, безусловной
вере в библию и о согласии библейского учения с церковным,
даже со специальным учением каждого пастора,— я, может быть,
надолго оставался бы в каком-то либеральном супранату¬
рализме». Но юноша уже чувствует себя борцом, «προμαχοτ»,
как он выражается, и готовится вмешаться в гущу жизни 1).
Поэтому учение Шлейермахера, столь совпавшее с религиоз¬
ным настроением Энгельса, не могло стать его конечной станцией:
либо Шлейермахер, либо Штраусс — такова была дилемма. При¬
ходилось бросать жребий: и нетерпеливый юноша бросил его.
Уже 8-го октября он пишет Вильгельму Греберу: «Теперь я
страстный штрауссианец. Приезжайте-ка только ко мне: теперь
у меня есть оружие, щит и шлем, теперь я уверен в себе: приез¬
жайте же, и, не взирая на вашу теологию, я задам вам такую
трепку, что вы не будете знать, куда деваться. Да, Guillelmo.
jacta est alea: я — штрауссианец: я, горемычный поэт, спрятался
под крылышко гениального Давида-Фридриха Штраусса. Послу¬
шай же, что это за молодчина! Вот лежат четыре евангелия, при¬
чудливые и пестрые, как хаос; перед ними распростерта мистика
и поклоняется им. Но, смотри, выступает Давид Штраусс, как
молодой бог, освещает хаос дневным светом и — adios, вера! Она
оказывается ноздревата подобно губке. Там и сям он видит слиш¬
ком много мифов, но только в мелочах, а в общем — вполне гениа¬
лен. Если вы можете опровергнуть Штраусса — eh bien, тогда я
буду снова пиэтистом» 2).
Энгельс все более чувствует под ногами твердую почву и
в споре с друзьями переходит от обороны к нападению. Опи¬
раясь на умозрительное богословие, он победоносно отражает вы¬
лазки пасторских сыновей и ловит их на каждом слове. С точки
зрения правоверной психологии он отверженец, безнадежно за¬
коснелый в грехе человек. «Ведь я,— пишет наш штрауссианец,—
принес присягу знамени Давида Штраусса и являюсь мификом
первого класса. Говорю тебе: Штраусс — превосходный парень: он
обладает гением и остроумием, как никто. Он лишил ваши
взгляды основы: безвозвратно утерян исторический фундамент,
а за ним падает и догматический. Штраусс просто неопровер-
1) Письмо к Вильг. Греберу от 30/VII 39, S. 74.
2) Письмо к Фр. Греберу от 8/Х 39, Ss. 77—78.

— 28 —
жим, поэтому пиэтисты так и беснуются против него. Генгстен-
берг мучительно старается в «Церковной Газете» сделать ложные
выводы из его слов и с этим связать злобные выходки против
его характера. это-то я ненавижу в Генгстенберге и Ко. Что им
за дело до личности Штраусса! Все же они пытаются очернить
его характер, чтобы люди поостереглись примыкать к нему. Это—
лучшее доказательство, что они не могут его опровергнуть 1 ).
Так постепенно, среди сомнений и тяжелой борьбы с рели¬
гиозными призраками, Штраус становится героем-освободителем
молодого Энгельса. Недавний вероучитель Шлейермахер, к кото¬
рому мятежный юноша почувствовал такую глубокую симпатию,
уже забыт: «непосредственно религиозное чувство», будто бы
данное в опыте, не устояло перед судом разума: те своеобразные
эмоции, которые составляют иррациональную основу религии,
потускнели, поблекли 2), Традиционное христианство не вну¬
шает уже привычного почтения, оно — превзойденная ступень.
А Штраусс? — Увы! И этот несравненный гений превращается
лишь в ступень к более высоким достижениям. Я а его спиной
уже виднеется исполинская тень человека, надолго овладевшего
помыслами Энгельса. Но к новому властителю своих дум —
Гегелю — он пришел именно через Штраусса.
«Ты ошибаешься,— пишет он другу в ноябре,— если думаешь,
что я должен вернуться к христианству. Мне смешно, pro primo,
что для тебя я уж больше не христианин и, pro secundo, что ты
думаешь, будто тот, кто ради понятия сбросил представления
ортодоксии, может снова согласиться на эту смирительную ру¬
башку. Истинный рационалист способен, конечно, сделать это,
признав недостаточными свое естественное объяснение чудес и
свою плоскую мораль, но мифицизм и спекуляция не могут спу¬
ститься с горних высот, освещенных лучами зари, в мглистые
долины. правоверия.— Я как раз на пути к тому. чтобы сделаться
гегельянцем. Стану ли им, конечно, еще не знаю, но Штраусс
открыл мне глаза на Гегеля, представив вещь, вполне правдо-
1) Письмо к Фр. Греберу от 29/X 39. Ss. 85—78.
2) Фр. Меринг (Карл Маркс, история его жизни. Петр. 1920 стр. 73)
полагает, что Энгельс «на мгновение задержался скорее всего в недоумении
на Шлейермахере и пришел; наконец к Давиду Штрауссу».— Это не совсем
так. Мы видели, что Энгельс «задержался» далеко не на мгновенье.
С «Жизнью Иисуса» он ознакомился еще раньше, чем с учением Шлейер-
махера, и тем не менее сильно увлекся им. Это не случайно. «Религия
сердца» затронула созвучные струны в душе Энгельса, вполне гармонируя
с его религиозными настроениями. Поэтому нельзя говорить о «недоумении».
Здесь мы имеем дело с естественной стадией в развитии Энгельса: его глу¬
бокое благочестие не могло исчезнуть ex abrupto; поколебленное литера¬
турой Молодой Германии оно неизбежно должно было искать временного
убежища в области сердца. Шлейермахер лишь оформил то, что смутно
бродило в душе нашего «богоискателя».

— 29 —
подобной. Гегелевская философия истории и так, кажется, напи¬
сана из моей души». Энгельс кончает свое письмо замечанием,
что собирается «штудировать Гегеля за стаканом пунша» 1).
Это, разумеется, обычная добродушно-ироническая шутка,
прикрывающая глубокий интерес к Гегелю. В действительности
же Энгельс принимается изучать немецкого философа не «за ста¬
каном пунша», а со свойственными ему стремительностью, увле¬
чением и добросовестностью. Он сам, однако, сознает, что быстро
идет вперед, покидая одну завоеванную позицию за другой.
В январе 1840 года он откровенно признает: «Со мной часто
бывает так, что под вещами, служившими предметом беседы
в прежнем письме, я не могу более подписаться в последующем,
ибо они уже успели попасть в категорию тех представлений, от
которых я тем временем отделался. Через Штраусса я теперь
вступил на прямой путь к гегельянству. Я. конечно, не стану
таким воплощенным гегельянцем, как Гинрихс и т. п., но уже
должен из этой колоссальной системы восприять значительные
вещи. Гегелевская идея бога уже стала моею, вместе с чем я
вступаю в ряды «современных пантеистов», как говорит Лео и
Генгстенберг, отлично зная, что самое слово «пантеизм» возбу¬
ждает такое колоссальное отвращение у неразмышляющих попов».
Но люди, знающие Гегеля только по имени, напрасно пытаются
ниспровергнуть систему, «вылитую как бы из одного куска и не
требующей скреп, чтобы держаться». Далее Энгельс сообщает,
что изучает гегелевскую философию истории, то «огромное произ¬
ведение», в которое он каждый вечер вчитывается, считая это
своей «всенепременнейшей обязанностью» 2).
Вскоре тщательное изучение Гегеля принесло плоды. Энгельс
окончательно расстается с идеей личного бога и погружается в
глубины пантеизма. Гегелевское понятие божества заполняет
воображение юноши и на некоторое время делается центром его
миросозерцания. Прозелит гегельянства вырывается из филистер¬
ских запруд, из тесно зашнурованной кальвинистической орто¬
доксии и подымается в горние высоты «свободно волнующегося
духа». Гордое сознание свободного, бесконечного духа — вот, что
переполняет бурной радостью его сердце. Это настроение испы¬
тывает Энгельс во время путешествия, предпринятого весной
1840 года. Через Вестфалию он отправился сначала на родину, а
отсюда в Голландию и на короткое время в Англию, из кото¬
рой, повидимому, снова вернулся в Бремен. Юный путешествен¬
ник посвятил своим дорожным впечатлениям статью, в июле
1840 года помещенную в «Телеграфе» Гутцкова под заглавием
«Ландшафты».
1) Письмо к Видьг. Греберу от 15/XI 39, Ss. 90—92.
2) Письмо к Фр. Греберу от 21/I 40, Ss. 93—95.

—30—
На пароходе между Роттердамом и Лондоном Энгельса охва¬
тывает «священное чувство». Берега скрываются вдали, песчано¬
желтая вода превращается в зеленую: забываешь, чтò оставил
за собой, и с радостным сердцем созерцаешь темно-зеленые волны.
Взор путника скользит по необъятной шири, где в вечном вол¬
нении катятся пенящиеся гребни волн, где солнце отражается
в тысяче прыгающих зеркал, где зеленые волны моря вместе
с синевой неба и золотистыми лучами солнца сливаются в какой-
то чудесный цвет. «Тогда забываются все мелочные заботы, все
воспоминания о врагах света и их коварных проделках, — ты
вырастаешь в гордом сознании свободного, бесконечного духа!
С этим я мог бы сравнить только одно впечатление: когда впер¬
вые предо мной открылась идея последних философов о боге, эта
наиболее гигантская мысль XIX столетия, тогда меня охватил
такой же священный трепет, тогда на меня пахнуло свежим мор¬
ским воздухом, исходящим из чистого неба; глубины умозрения
предстали передо мной, как бездонные морские волны, от кото¬
рых не может оторваться взор, стремящийся к земле: в боге мы
живем и существуем! Это сознается нами на море: мы чувствуем,
что все вокруг нас и мы сами проникнуты богом: вся природа
нам так родственна, волны кивают нам так ласково, небо про¬
стирается над землей с такой любовью, что, кажется, можно ощу¬
пать это руками» 1).
В этих поэтических образах Энгельс выражает свои панте¬
истические воззрения. За каких-нибудь полтора года его миро¬
созерцание изменилось до основания. Отпрыск пиэтистов с ужа¬
сом и отвращением отшатнулся от Генгстенберга, Лео и Крум-
махера, главарей религиозного правоверия. С энтузиазмом непо¬
рочный юноша приветствовал богословскую критику Давида
Штраусса. Не примирив еще религиозных потребностей с запро¬
сами разума, он вернулся к Шлейермахеру и его непосредствен¬
ному религиозному чувству. Но неумолимый дух критики снова
заставил мятущегося Энгельса присягнуть знамени Штраусса,
а последний привел его к Гегелю. Великий философ надолго при¬
ковал его к своей триумфальной колеснице: юный пантеист при¬
мкнул к славной плеяде тех мыслителей, среди которых блистают
имена Спинозы и Якова Бёме, Гёте и Шелли. Но пробьет час.
когда идеалист станет материалистом, а пламенный пантеист —
отъявленным атеистом.
(Окончание следует.)
М. Серебряков.
1) Landschaften. Ss. 124—25.

РАННЯЯ ЮНОСТЬ ФРИДРИХА ЭНГЕЛЬСА 1).
III. Молодая Германия и первые литературные опыты.
Юный Энгельс безвозвратно удалился от алтаря, благоговей¬
ное почтение к которому внедрялось ему с детства. Но в Гер¬
мании тридцатых годов алтарь тесно соприкасался с троном.
Чтобы ограждать полуфеодальный строй, всемогущий господь на
небесах был столь же необходим, как самодержавный монарх
на земле. Правоверные попы и богословы твердили с церковных
и университетских кафедр, что государству надлежит проник¬
нуться христианскими началами. Правители и политики в тай¬
никах канцелярий и на столбцах газет ревностно укрепляли
правоверную церковь. Это сожительство алтаря и трона породило
ублюдочную идею христианского государства, в существовании
которого были заинтересованы попы и дворяне, правоверная цер¬
ковь и абсолютная монархия, ортодоксия и романтика.
Всем, почувствовавшим дыхание июльской революции, алтарь
и трон представлялись одинаково ненавистными оплотами реак¬
ции: чтобы опрокинуть последний, нужно было разрушить и пер¬
вый. Естественно, что политическому раскрепощению предшество¬
вала борьба с религиозным правоверием, а вылазки против рели¬
гии приобретали характер политических актов. Философские и
в особенности богословские вопросы заняли центр общественного
внимания. Политических партий не было, но отсутствие их воз¬
мещалось философскими и литературными направлениями, объеди¬
нявшими единомышленников. Так, либерально и демократически
настроенные люди с философским складом ума группировались
вокруг младогегельянцев, с литературными наклонностями — вокруг
младонемцев. Среди тех и других наблюдалось несомненное ду¬
ховное родство.
Оба направления в одинаковой степени внушали ненависть
главарям реакции. Как известно, политический реакционер Вольф¬
ганг Менцель уже в 1835 г. не без успеха требовал наложить
запрещение на произведения Гейне и Молодой Германии. Вождь
религиозного правоверия Генрих Лео жаждал вырвать с корнем
«младогегельянскую сорную траву». «Евангелическая Церковная
Газета» Генгетенберга с равным отвращением писала о младо-
1) См. «Записки Научного Общества Марксистов». № 2.

— 6 —
немцах и младогегельянцах. До известной степени она была права.
И те, и другие отвергали издревле унаследованные традиции,
священное предание, авторитет правоверной церкви и христиан¬
ского государства: первые совершали свою кротовую работу, при¬
крываясь туманными терминами философии; вторые сражались
беллетристическим оружием, нередко прибегая, однако, к крити¬
ческим и публицистическим статьям.
Когда молодой Энгельс вырвался из захолустного Вупперталя,
он уже чувствовал горячую любовь к поэзии и искусству. Его
литературные вкусы сложились под влиянием великих немецких
поэтов: Клонштока и Лессинга, Гете и Шиллера, Тика и Уланда.
По приезде в Бармен он с жадностью набросился на литературу
Молодой Германии. При первом знакомстве она произвела на
юношу не совсем благоприятное» впечатление. Воспитанный на
классических произведениях, он обладал острым литературным
зрением и живо чувствовал подлинную поэзию. Между тем младо¬
немецкие писатели, прежде других попавшие в его руки, далеко
не были первоклассными художниками. Немудрено, что Энгельс
быстро заметил надуманность, неправдоподобие, искусственность,
жеманство, модничание, короче — невысокие художественные до¬
стоинства младонемецкой литературы. В эту пору своей юности
он ставит форму значительно выше содержания. Руководствуясь
же чисто эстетической точкой зрения, он крайне пренебрежи¬
тельно отзывается о светилах Молодой Германии: Теодоре Мундте,
Генрихе Лаубе, Кюне и других.
«Этот Теодор Мундт,— пишет Энгельс,— несет какую-то околе¬
сицу про девицу Тальони, будто бы «танцующую Гете»: он укра¬
шает себя словечками из Гете, Гейне, Рашели и Штиглиц, бол¬
тает отчаянный вздор о Беттине, но все так модно, так модно,
что читать его — истинное наслаждение для какого-нибудь верто¬
праха или тщеславной, похотливой молодой дамы. Этот Кюне,
агент Мундта в Лейпциге, редактирует «Zeitung für die elegante
Welt»; ныне она выглядит как дама, к фигуре которой идут
фижмы, но которая одета в модное платье, так что при каждом
шаге сквозь легкую одежду виден миловидный изгиб ног. Это
восхитительно! А Генрих Лаубе! Этот молодец одним взмахом
малюет несуществующие характеры, небывалые путевые новеллы,
бессмыслицу за бессмыслицей; прямо ужас. Не знаю, что ста¬
нется с немецкой литературой» 1).
Но и среди современных поэтов Энгельс находит выдаю¬
щихся художников. С полной независимостью, определенностью и
ясностью суждений он выделяет «три таланта»: Карла Бекка,
Фердинанда Фрейлиграта и — почему-то — Юлиуса Мозена. Но из
всех младонемецких писателей он считает «наиболее разумным»
1) Письмо к Фр. Греберу от 20/1 39, Ss. 14—15.

— 7 —
Гутцкова, издававшего журнал «Телеграф». Ему-то наш юный
литератор и предложил слой первый опыт — «Письма из Вуппер¬
таля», состоящие из трех частей. Две первые напечатаны ано¬
нимно в марте и апреле l839 года, а последняя за подписью
«Фридрих Освальд» — в ноябре. Вторая часть «Писем» обнаружи¬
вает несомненное знакомство с поэзией, подлинный литературный
вкус и недюжинный критический талант. Чувствуется, что на
поприще журналистики выступает, пусть еще не совсем сложив¬
шаяся, но своеобразная и сильная личность. Не без тонкого
юмора 18-ти-летний автор описывает жалкую умственную жизнь
Эльберфельда и Бармена.
Вуппертальцы не имеют никакого представления об истин¬
ном просвещении. Образованным человеком считается тот, кто умеет
играть в вист и на биллиарде, с грехом пополам болтать о по¬
литике и ловко говорить комплименты. Люди ведут ужасную
жизнь и очень довольны ею. Целый день рьяно подсчитывая
прибыли и убытки, по вечерам они в определенный час соби¬
раются в клубах, где играют в карты, рассуждают о политике
и курят, пока часы не пробьют девяти: потом расходятся по до¬
мам. Так жизнь течет изо дня в день без всяких перемен: и горе
тому, кто захотел бы ее нарушить!
Молодые люди шествуют по стопам отцов. Беседы их крайне
однообразны: барменцы говорят больше о лошадях, эльберфельдцы —
о собаках. Лишь очень редко разговор принимает иное направле¬
ние. Под литературой они понимают Поль-де-Кока, Марриэта,
Тромлица и К0. В политике вуппертальцы — добрые пруссаки, ибо
живут под прусским владычеством, а priori настроены против
всякого либерализма, пока его величеству угодно оставлять
Кодекс Наполеона; но вместе с ним улетучился бы и весь па¬
триотизм.
Литературное значение Молодой Германии никому неиз¬
вестно. Она считается не то демагогией, не то тайным обще¬
ством под председательством Гейне, Гутцкова п Мундта. Неко¬
торые благородные люди читали кое-что из Гейне, но в общем
имеют о литературе очень смутные представления, заимствован¬
ные у попов и чиновников. Фрейлиграт, проживающий в Бармене,
большинству известен лично и пользуется славой доброго това¬
рища. Сначала ему не было отбоя от посетителей, которые бу¬
квально преследовали поэта, хвалили его стихи и вино, всеми
средствами стараясь выпить на брудершафт с тем, кто уже «пе¬
чатался»; ведь для подобных господ поэт — ничто, писатель — все.
Постепенно Фрейлиграт прервал с ними сношения и встречается
лишь с очень немногими. Несмотря на затруднительное положе¬
ние поэта, принципалы всегда относились к нему весьма при¬
лично и дружественно. Замечательно, кстати, что Фрейлиграт
крайне точный и прилежный конторщик.

— 8 —
В собственно вуппертальской литературе важнейшее место
нанимает журналистика. Среди прозаических вещей нет ничего
достойного упоминания: если исключить богословские или скорее
пиэтистическне сочинения да несколько весьма поверхностно на¬
писанных произведений по истории Бармена и Эльберфельда, не
остается в сущности ничего. Но поэзия процветает в «благосло¬
венной долине», где поселилось довольно много поэтов. Впрочем,
местные знаменитости наводнили всю округу пиэтизмом и фили¬
стерством. Плоды их творчества — не прекрасные, благоухающие
острова, а сухие, обнаженные скалы или скучные песчаные
отмели, среди которых Фрейлиграт бродит подобно моряку, по¬
терпевшему кораблекрушение 1).
Таким образом, в Вуппертале или «долине святош» (Muckertal),
как не без остроумия выразился однажды Энгельс, единственная
светлая точка — Фрейлиграт. Все остальное убого, плоско, без¬
дарно или пошло. Эти безотрадные впечатления нашли яркое
выражение в статье Энгельса,, вызвавшей большую сенсацию
в Бармене и Эльберфельде. Понятно, что он опасался попасть
в «адскую переделку» и потому взял с друзей честное слово не
открывать его авторства 2). Предусмотрительное решение еще
более упрочилось, когда из дружеских писем автор узнал, что
статья породила «адскую суматоху». Получив одну из вуппер¬
тальских газет с нападками на свое произведение, он тотчас же
переправил номер Гутцкову с просьбой и впредь сохранять его
аноним 3). При таких-то обстоятельствах Энгельс заслужил свои
литературные шпоры. Помимо чисто биографического интереса
статья показывает, что он уже вырос из вуппертальских пеленок,
владеет, так сказать, хорошей мускулатурой стиля и пойдет само¬
стоятельным путем.
В «Письмах из Вупперталя» эстетическая точка зрения про¬
должает еще преобладать, но сквозь художественные мерила уже
просачивается политическая струя: сбросив смирительную ру¬
башку правоверия, Энгельс впадает и в политическую ересь.
1) Briefe aus dem Wuppertal. Ss. 33—37.
2 ) Письмо к Фр. Греберу от 24/IY 39, S. 43.
3) Письмо к Вильг. Греберу от 29/IV 39. s. 57. — О том возбуждении,
какое беспощадная критика Энгельса вызвала среди вуппертальцев, не при¬
выкших к столь непочтительным речам, свидетельствует письмо его друга
Вильг. Бланка к Вильг. Греберу от 24-го мая 1839 г,: «По этому поводу
здесь совсем взбесились п все находившиеся тут экземпляры расхватали
в одно мгновенье. Замечательно, как мучительно здесь стараются найти
автора: один говорит, что это Фрейлиграт, другой — что Клаузен, третий —
что Гольцапфель и т. д., но истинного автора не угадывают; и это хорошо,
ибо они задали бы Энгельсу ужасную головомойку при его возвращении,
если бы узнали, что это он. Поэтому, впрочем, первый шум уже значи¬
тельно стих, и те, против которых направлены нападки, держатся выше
этого».— Fr. Engels. Schriften der Frühzeit, S. 307.

— 9 —
Одновременно с тем как крепнут политические интересы, он все
большее внимание уделяет и содержанию поэтических произве¬
дений. Та самая литература Молодой Германии, которая так не¬
давно вызывала резкую отповедь, снискивает более благоприят¬
ную оценку. Даже больше. Энгельс начинает думать, что Молодая
Германия открывает новую эру в немецкой литературе.
Кто, собственно говоря, был у немцев до 1830 года?— спра¬
шивает он, — Теодор Гелль с товарищами, Виллибальд Алексис,
старик Гете и старик Тик. Вот и все. Но как удар грома гря¬
нула июльская революция, «со времен освободительной войны
прекраснейшее проявление народной воли». Гете умирает, Тик
все более опускается, Гелль впадает в дремоту. Мендель продол¬
жает писать свои сапожнические критические статьи, но в лите¬
ратуру проникает левый дух. Впереди идут поэты Грюн и Ленау;
Рюккерт вновь переживает подъем, Иммерман приобретает зна¬
чение, Платен — тоже. Но это не все. Гейне и Берне, характеры
которых окончательно сложились еще до июльской революции,
только теперь завоевывают положение. По их стопам идет моло¬
дое поколение с Гутцковым во главе. К нему, конечно, примы¬
кает незначительный Мулдт, ради заработка пускающийся во
всевозможные предприятия. Вскоре присоединяется Бейрман,
остроумный парень и тонкий наблюдатель, а потом Рудольф Вин-
барг и Густав Кюне. Для последних пяти писателей Винбарг
изобретает название: Молодая Германия 1 ).
Против нее выступает Менцель, которому лучше было бы
оставаться дома, ибо Гутцков уже успел нанести ему смертель¬
ный удар. Затем ополчается и «Евангелическая Церковная
Газета», во всякой аллегории усматривающая идолопоклонство,
а в выражении чувственности — проявление первородного греха.
Эти благородные люди обвиняют Молодую Германию в стремле¬
нии к эмансипации женщин и восстановлению плоти, в желании
ниспровергнуть два-три королевства, а императора и папу объ¬
единить в одном лице. Из всех подобных нападок обоснована
только одна — обвинение в стремлении к эмансипации женщин.
Нападки сплачивают Молодую Германию и содействуют кристал¬
лизации ее идей.
По словам Кюне и Мундта эти идеи отличаются не демаго¬
гическим или анархическим характером, а основываются на есте¬
ственных правах человека, и враждебны всем тем современным
отношениям, которые противоречат последним. Сюда относятся
прежде всего: участие народа в управлении государством, т.-е.
конституционный строй, затем эмансипация евреев, уничтожение
1) Книга Винбарга появилась не в 1835 г.. как ошибочно предпола¬
гает Энгельс, а и 1834-м. — Wienbarg, Ästhetische Feldzüge, 1835. b. Hoffmann
u. Campe.

— 10 —
всякого религиозного принуждения, всякой родовой аристократии
и т. д. Своими дельными произведениями младонемецкие писа¬
тели завоевали признание и привлекли к себе молодые таланты.
Их поэты — Анастасий Грюн и Карл Бекк: их критики — прежде
всего Гутцков, Кюне, Лаубе, а среди более молодых — Людвиг
Виль. Левин-Штюккинг и другие. Кроме того, они предприни¬
мают попытки в области романа, драмы и проч. 1).
Вот к этому-то литературному направлению Энгельс скло¬
няется все более и более. Переписка, с братьями Греберами убе¬
ждает, что его привлекают прежде всего свободолюбивые мотивы
младонемцев. Однако, пасторские сыновья отрицательно относи¬
лись к повороту в политических воззрениях Фридриха и, повиди-
мому, пытались убедить его в предосудительности избираемого
пути. По крайней мере сам Энгельс считает нужным оправдаться:
«Что мой ум склоняется к Молодой Германия, не. повредит сво¬
боде; ведь эта группа писателей не составляет замкнутого со¬
общества. как романтическая, демагогическая школы и т. д.: они
стремятся к тому, чтобы идеи нашего века — эмансипация евреев
и рабов, всеобщий конституционализм и другие хорошие идеи —
проникли в мозг и кровь немецкого народа. Так как эти идеи не
чужды направлению моей души, с какой же стати мне обосо¬
бляться от них? Ведь, это значит не «увлекаться направлением»,
как ты говоришь, а примкнуть к нему» 2).
Энгельс и примыкает: младонемецкая литература, привлекает
его уже не только содержанием, но и формой. Его воодушевляют
свободолюбивые мечты, защита прав на индивидуальность, борьба
с закосневшими традициями и ненавистным филистерством; он
питает отвращение к пресной морали, мещанскому самодоволь¬
ству и политической ограниченности старого поколения. Чутко
прислушиваясь к биению пульса современной жизни, юноша
с энтузиазмом убеждается, что именно Молодая Германии защи¬
щает живую действительность против романтических фантазий,
подлинные интересы — против метафизического умозрения. Но
яркие краски блещут только там, где жизнь бьет ключом: стоячее
болото не переливает цветами радуги. Поэтому Энгельс вскоре
приходит к убеждению, что лишь в младонемецкой литературе
можно найти богатство форм: только молодые писатели обладают
1) Письмо к Фр. Греберу от 8/1V ЗГУ, Ss. 40—41.
2) Письмо к Вильг. Гребуру от 27 IV, 39, S. 54: «Meam quidem mentem
ad juvenilem Germaniam se inclinare, haud nocebit libertati; haec enim classis
scriptorum non est, ut schola romantica, demagogia, etcet., societas clausa, sed
ideas saeculi nostri, emansipationem judaeorum servorumque, constitutionalismum
generalem aliasque bonas ideas in succum et sanguinem populi Teutonici intrare
volunt tentantque. Quae quum ideae haud procul sini a directione animi mei,
cur me separare? Non enim est, qued tu dicis; sich einer Richtung übergeben,
sed sich anschliessen».

—11 —
гибким, выразительным и точным стилем. Это окончательно увле-
каат его в русло Молодой Германии.
Воспитанник немецких классикой все еще продолжает напи¬
рать на форму и стилистику, но идеалом ее считает уже «совре¬
менный стиль». Образцы последнего можно найти в произведе¬
ниях Гейне, особенно у Кюне и Гутцкова, а мастера — в Вин-
барге. Из прежних писателей на новейший стиль оказали наи¬
большее влияние Лессинг, Гете, Жан-Поль и, главным образом,
Берне. О, Берне пишет превосходным стилем! Его «Менцель
Французоед» в стилистическом отношении — первое произведение
Германии. Современный стиль отличается всеми преимуществами
всякого стиля вообще: сжатая краткость и точность, одним сло¬
вом определяющая предмет, перемежается спокойным, эпическим
повествованием: простой язык сменяется яркими картинами и
сверкающими искрами остроумия: современный стиль — это юно¬
шески сильный Ганимед с розами, повитыми вокруг чела, и дро-тиком
в руках, поражающим пифона. Индивидуальности автора
предоставляется такой необъятный простор, что никто не бывает
подражателем другого, несмотря на родство.
Из нынешних писателей Гейне пишет ослепительно. Вин-
барг — сердечно-тепло и лучезарно. Гутцков — поразительно метко
Кюне — добродушно-повествовательно; Лаубе подражает Гейне и
не совсем удачно Гете; Мундт тоже подражает гетевекому Вари-
гагену. Маргграф пока пишет несколько шаблонно и сильно на¬
дувает щеки, но это пройдет; а проза Бекка не выходит еще за
пределы первых опытов. Если сочетать вкус Жана-Поля с точ¬
ностью Берне, получатся отличительные черты современного стиля.
Гутцков сумел удачно усвоить блестящий, легкий, но суховатый
стиль французов. Этот французский стиль подобен летней пау¬
тинке, современный немецкий напоминает шелковую прядь. Из-за
новых писателей Энгельс не забывает и старых: он прилежно
изучает песни Гете, по поводу которых делает меткое замечание,
что их следует штудировать с музыкальной точки зрения, лучше
всего в различных композициях» 1).
Таков взгляд Энгельса на младонемецкую литературу, ба¬
шенный, так сказать, с высоты птичьего полета. Сразу чувствуется,
что он горячо симпатизирует Молодой Германии и с политиче¬
ской, и с эстетической точек зрении. Но как ни высоко ее ценит
наш юный критик, тем не менее он сохраняет полную самостоя¬
тельность суждений. Он неоднократно делает различные оговорки,
проводя не совсем ясную границу между собой и своими новыми
единомышленниками. То Энгельс недоволен модными словечками,
как «мировая скорбь», «всемирно-историческое», «скорбь еврей¬
1) Письмо к Вильг. Греберу от 8/X 39, S. 79.

— 12 —
ства и т. п., ибо они уже устарели» 1); то он берет под за¬
щиту народную поэзию, находя в одном из ее героев Агасфере
больше глубины и поэзии, чем и о всем Теодоре Крейценахе и его
хваленых соратниках» 2).
Как ни незначительны эти колебания, они очень характерны.
Энгельс обладал слишком тонким литературным вкусом, чтобы
не чувствовать поэзии там, где она действительно имеется. Его
литературный диапазон был так велик, что он мог восторгаться
поэтическими искрами, даже если их заволакивал дым суеверия
или политических предрассудков. Между тем, критики Молодой
Германии Гутцков и Лаубе отличались некоторой узостью. Очень
холодно относясь к лирической поэзии, они в то же время зача¬
стую не замечали жемчужин, погребенных, напр., в народных
книгах. Эти неуловимые оттенки в литературных вкусах вносили
некоторый холодок в отношения Энгельса к Молодой Германии.
С указанной точки зрения очень поучительна его статья о
народных книгах, помещенная в «Телеграфе» за ноябрь 1839 г.
По мнению автора никто не станет отрицать, что они истинно
поэтичны. В частности «История о рогатом Зигфриде» блещет
роскошной поэзией, выраженной то с величайшей наивностью, то
с неподражаемым юмористическим пафосом. Легенды о Фаусте и
Вечном Жиде принадлежат к наиболее глубоким произведениям
народной поэзии. Они обладают такими неисчерпаемыми богат¬
ствами, которыми каждая эпоха может пользоваться, не изменяя
по существу самих легенд. «Эйленшпигель», «Соломон и Мо-
рольф», «Семеро Швабов», «Простаки» отличаются замечатель¬
ными остроумием, естественностью, добродушным юмором, всюду
сопровождающим язвительную насмешку, и таким поразительным
комизмом положений, что, воистину, большая часть современной
литературы может устыдиться. Кто из нынешних авторов в до¬
статочной степени обладает творческим даром, чтобы написать
книгу вроде «Простаков»? Как прозаичен юмор Мундта, если его
сравнить с юмором «Семерых Швабов»! «Дети Гаймона» и «Фор-
тунат» — подлинные народные книги: в одной из них сын Фор¬
туны с неподражаемо веселым юмором сплетает рассказы о своих
приключениях, а в другой — царят дерзкое упорство, необуздан¬
ная страсть к оппозиции, восстающая против абсолютной, тира¬
нической власти Карла Великого и отважно мстящая на его гла¬
зах за полученное оскорбление. Если в народных книгах господ¬
ствует подобное юношески-бодрое настроение, им можно простить
многие недостатки. Почему? Потому, что оно содействует полити¬
ческому пробуждению народа.
Так Энгельс в чисто поэтическую ткань вплетает явно по¬
литические нити. Народные книги, несомненно, должны обладать
1) Письмо к Фр. Греберу от 9/IV 39, S. 42.
2) Письмо к Фр. Греберу от 20/I 39, S. 15.

— 13 —
богатым поэтическим содержанием, здоровым остроумием, нрав¬
ственной чистотою и правдивым немецким духом. Но не менее
справедливо желать, чтобы они соответствовали требованиям
времени или в противном случае перестали быть народными
книгами. Наше же время запечатлено стремлением к свободе,
растущим конституционализмом, сопротивлением гнету аристо¬
кратии, борьбой мышления с пиэтизмом и жизнерадостности с
мрачной аскезой. Поэтому народные книги должны в поэтичес-
ских образах объяснять истинность, разумность и справедливость
этих стремлений, а вовсе не поощрять ханжество, низкопоклон¬
ство перед дворянством или пиэтизм. С такой точки зрения
Энгельс решительно осуждает многие произведения народной
поэзии, в особенности подвергшиеся позднейшей переработке 1).
До какой степени он увлекался народной поэзией с эстети¬
ческой и в то же время политической точек зрения, видно из
некоторых неосуществившихся планов. Воображению юного поэта
рисуются величественные творения, пред которыми все прежние
литературные попытки кажутся детской забавой. В «сказочных
новеллах» он желает воплотить современные чаяния, мерцавшие
еще в средние века; в юношеском увлечении он мечтает воскре¬
сить души, «погребенные под фундаментом церквей и подземелий,
но даже под твердой земной корой алчущие искупления»; короче
сказать, он предполагает разрешить хоть в некоторой доле за¬
дачу, поставленную Гутцковым: написать вторую часть «Фауста»,
в которой герой народной легенды был бы уже не эгоистом, а
человеком, приносящим себя в жертву человечеству. Фауст, Веч¬
ный Жид и Дикий Охотник — вот три типа, предчувствовавшие
духовную свободу: их, кстати, легко можно связать с Яном Гу¬
сом. Перед художником открывается необъятная поэтическая пер¬
спектива, на фоне которой беснуются три демона! Энгельс твердо
решает «вполне своеобразно» обработать намеченные образы на¬
родной поэзии. Чтобы придать произведению значительность в
аксессуарах и в поэтическом отношении, он думает вплести туда
кое-что из других германских саг. Намерения его вполне
серьезны; юноша связывает с ними даже надежды на литератур¬
ное имя 2).
На творческих замыслах Энгельса, несомпенно, лежит печать
Молодой Германии. Его поэтические мечты переплетаются с по¬
литическими стремлениями, образуя причудливую, пеструю и
изящную ткань. И все же он идет более или менее обособленной
тропой. Младонемецкие критики не питали особого расположения
к лирической поэзии. Энгельс же, напротив, жаждал такой ли¬
рики, которая воплотила бы его заветные думы о свободе, о юно¬
1) Die Deutschen Volksbücher, S. 98, u. ff.
2) Письмо к Вильг. Греберу от 13/XI 39, S. 87.

— 14 —
шески-сильном и мужественно-смелом человеке. Ознакомившись,
о «Ночами», сборником песен Карла Бекка, он тотчас же под¬
нял венгерского еврея на шит. С неподдельным воодушевлением
Энгельс называет Бекка «поэтическим талантом, какого не бы¬
вало со времен Шиллера». В увлечении он находит поразитель¬
ное сходство между «Разбойниками» Шиллера и «Ночами» Бекка:
тот же свободолюбивый дух, та же необузданная фантазия, та-
кой-же юношеский задор и, наконец, те же ошибки. «Разбой¬
ники» были первым серьезным предостережением своему рабо¬
лепному времени: но тогда жажда свободы не могла еще отлиться
в законченные формы. Теперь же в лице Молодой Германии
имеется определенное, систематическое направление: выступает
Карл Бекк, громко призывая примкнуть к этому направлению
и признать его. Benedietus, qui venit in nomine Domini (Благосло¬
вен грядый во имя господне). Новоявленный Иоанн Предтеча
Молодой Германии вскоре выпустил стихи — «Бродячий Поэт»
и еще выше поднялся в глазах Энгельса: второй сборник,— ду¬
мает он,— нисколько не уступает первому по силе, обилию идей,
лирическому подъему и глубине, а по выкованности формы и
классической отделке стиха значительно превосходит прежние
песни. «Благо нам, немцам, что родился Карл Бекк» 1). Преуве¬
личение доходит до таких размеров, что увлекающийся юноша
готов провозгласить его будущим Гете 2).
Вначале венгерский поэт пробудил великие надежты не у
одного Энгельса. Гораздо более зрелые и вполне сложившиеся
люди сильно переоценивали Бекка: таков, напр.. Арнольд Руге 3);
таков и Гутцков, сравнивавший его о Байроном 4). Тем более
знаменательно, что наш молодой критик очень скоро разошелся
со своими единомышленниками: он разглядел, что поэт прежде¬
временно возведен на пьедестал гения. Статья Энгельса, посвя¬
щенная специально Бекку и напечатанная в «Телеграфе» за де¬
кабрь 1839 года, дает ему несравненно более трезвую оценку.
По мнению автора. «Ночи» — огонь, давно уже не пылавший:
но он сильно дымил, ибо горели слишком: зеленые, сырые дрова.
«Ночи» — это хаос: все свалено в пеструю и беспорядочную
кучу: картины, нередко смелые, подобны причудливым скалистым
формациям: зародыши будущей жизни тонут в море фраз: то тут,
то там начинают уже распускаться цветы, складываться проч¬
ный остров или отлагаться кристаллический слой: по в общем
все еще царят путаница и беспорядок. В «Бродячем Поэте»
буря уже утихла, хаос рассеялся. Но прошел год, и Бекк не
1) Письмо к Вильг. Греберу от 24/V 39. Ss. 58—59.
2) Письмо к Вильг. Греберу от З0/VII 39, Ss. 73—76.
3) Hallische Jahrbücher, 1839, S. 1337.
4) Vergangenheit und Gegenwart, 1830 bis 1838 в Jahrbuch der Litera-
tur, I-er Jahrg., Hamburg, 1839.

— 15 —
создал ничего значительного. Наконец, он выпустил «Тихие
Песни», разрушившие все очарование. От пылающего пламени
от благородного могучего ума трудно было ожидать подобного
мутного, отвратительного месива. Другие произведения тоже та¬
ковы, что едва ли он сможет оправдать возлагавшиеся на него
ожидания 1).
Гиперболические преувеличения и последующее горькое раз¬
очарование Энгельса не случайны. Прежде всего его тонкий ли¬
тературный слух с трудом выносил высокопарный тон в поздней¬
ших произведениях молодого поэта. Отдельные места даже каза¬
лись ему «продуктами XVII века, погруженными в модную тине-
туру мировой скорби» 2). Энгельс жаждал подлинной лирики и
не находил ее. Он знал утверждения противников, что Молодая
Германия готова упразднить лирику, и не мог примириться
с этой мыслью. Правда, оптимизму нашего критика приходилось
переживать тяжкие испытания: Гейне восставал против «Шва¬
бов»; Винбарг горько жаловался на будничную лирику и ее веч¬
ное однообразие; Мундт отрицал вообще всякую лирику, как нечто
несвоевременное, и пророчествовал пришествие литературного
Мессии в прозе. Но все это,— думает Энгельс,— результат чрез¬
мерной подозрительности. Немцы издавна гордились своими пес¬
нями. Если французы хвалились завоеванной в борьбе хартией
и насмехались над германской цензурой, немцы всегда с гор¬
достью указывали на философию от Канта до Гегеля и на ряд
песен от песни Людвига до Николая Ленау. Неужели же этому
лирическому сокровищу ныне суждено погибнугь? Нет. Вот уже
возникает лирика «молодой литературы»: Франц Дингельштедт,
Эрнст фон-дер-Гайде (Карл Грюн), Теодор Крейценах и Карл
Бекк 3).
Однако, лирические звезды Молодой Германии мерцали
слишком слабым, неверным и колеблющимся светом: лиризм Дин¬
гельштедта стоял далеко ие на высоте призвания; Карл Грюн
был скорее поверхностным фельетонистом, чем лирическим поэтом;
1) Karl Beck. Ss. 106—110.
2) Retrogade Zeichen der Zeit. S. 114. — Впоследствии Маркс выра¬
жался о Бекке крайне резко. В №№ 73 и 74 «Deutsche Brüsseler Zeitung» от
12-го и 15-го сентября 1847 года он между прочим писал: «Бекк воспевает
робкую мелкобуржуазную бедноту, «бедняка», pauvre honteux с его бед¬
ными. благочестивыми и непоследовательными пожеланиями, а не гордого,
угрожающего и революционного пролетария»... Малодушие и непонимание,
женская сантиментальность, жалкая прозаическая, трезвенная мелкобуржу¬
азность, все эти музы Бекковой лиры, делают тщетные усилия казаться
страшными. Они становятся только смешны. Их форсированный бас посто¬
янно сбивается на комический фальцет: их драматическое изображение ги¬
гантской борьбы Энкелада проводит лишь к забавным вывертам игрушеч¬
ного плясунчика». — См. K. Marx н. Fr. Engels. Gesammelte Schriften,
Stuttgart, 1902. II Bd.. Ss. 386—387.
3) Karl Beck, S. 106.

— 16 —
Крейцених и раньше не возбуждал в Энгельсе особого энтузи¬
азма; Карл Бекк по оправдал надежд, связанных с его первыми
литературными дебютами. Кроме того все они страдали прокля¬
тием половинчатости. Энгельса же не могла удовлетворить де¬
шевая лирика, перепевающая старые погудки на новый лад. Он
ужо вкусил плода от древа пантеизма и переводил великого ан¬
глийского лирика Шелли 1). Вскоре затем, когда была написана
статья о Карле Бекке, «старый сплетник», «Литературный Ука¬
затель», поставил вопрос: ничему у «современного пантеизма»
нет лирической поэзии, которая имеется у пантеизма древне¬
персидского и т. д.? Несмотря на нелепую форму, вопрос задел
Энгельса за живое: «Литературному Указателю»,— пишет он,—
придется просто подождать, пока я и еще некоторые другие лица
проникнутся этим пантеизмом: тогда уж явится и лирическая
поэзия» 2). Как мы знаем, в «Ландшафтах» он, действительно,
излил обуревавшие его пантеистические настроения.
Было бы, конечно, странно, если бы Энгельс не попытался
вылить в стихотворной форме снои искания и настроения: ведь
он обладал большими версификаторскими способностями и тонким
чувством красоты. Даже в его прозаических литературных опы¬
тах нередко встречаются подлинно поэтические образы. И дей¬
ствительно: в письмах к бывшим школьным товарищам неодно¬
кратно говорится о многочисленных стихотворениях и новеллах,
выходивших из-под его пера 3). К сожалению, они безвозвратно
утрачены для потомства. Тем большего внимания заслуживает
длинное стихотворение под заглавием «Вечер», помещенное в «Те¬
леграфе» за август 1840 года. Оно написано как раз в то время,
когда Энгельс серьезно подумывал перевести лирика-пантеиста
Шелли: недаром стихотворению предшествует чрезвычайно харак¬
терный эпиграф из английского поэта: To-morrow comes. Оно
проникнуто истинно поэтическим пафосом, очень удачно выражая
как пантеистические, так и политические настроения нашего не¬
утомимого правдоискателя.
Сидя в саду, юноша наблюдает, как погружается в волны
солнце старого дня и как радостно вспыхивают искры вечерней
зари. Молчаливые цветы с печалью провожают яркий свет захо¬
дящего солнца, но пташки на недосягаемых древесных вершинах
весело поют еще песню любви. На хребте реки покоятся корабли,
а там, вдали грохочет деревянный мост, по которому бредут до¬
мой утомленные люди. Перед поэтом в прозрачном кубке шипит
прохладительный напиток и лежит раскрытая книга с трагедиями
1) Письмо к Вильг. Греберу от 30/VII 39, S. 75. — Энгельс пишет:
«Если только ты опровергнешь статью Берне о «Телле» Шиллера, я усту¬
паю тебе весь гонорар, который надеюсь получить за свой перевод Шелли».
2) Письмо к Фр. Греберу от 21/I 40, S. 95.
3) См., напр., письмо к Фр. Греберу от 9/XII 39, S. 92.

— 17 —
Кальдерона. Наступающий вечер пробуждает в нем думы об
утренней заре, когда взойдет солнце, солнце свободы, когда сги¬
нет ночь с ее печальными заботами, и вся земля превратится
в цветущий сад.
Мечтая о будущем, поэт погружается в фантастические грезы.
Вот восходит заря свободы, и все растения меняются местами:
пальма мира украшает крайний север, милая роза венчает за¬
мерзающих от холода, могучий дуб переселяется на юг и своими
сучьями, словно палицей, поражает деспотов, алоэ пускает ростки
по всему миру: подобно строгому духу народа оно также колюче,
грубо и незаметно, пока не распускается яркий цветок, побеждаю¬
щий все преграды; цветок, это тлевшее в тиши пламя свободы,
испускает такое благоухание, которое скорее восходит к богу,
чем фимиам, расточаемый ему ханжами. Воображение юноши
превращает в поэтов птиц, громким пением приветствующих
солнце, которое восходит на трон. когда облака склоняют свою
влажную главу к глубоким долинам. Но пернатые певцы не си¬
дят уже на сторожевых башнях дворянских замков, давно раз¬
рушенных и павших, а с гордого дуба смело и беззаботно устре¬
мляют свои взоры к солнцу:
И я песней свободе служил;
Берне — дуб, что меня приютил
У себя на ветвях, когда враг бременил Угнетеньем германское слово,
И звенели оковы сурово.
Дерзко плыл я на всех парусах С песней вольной на юных устах
За свободой в воздушных краях.Если-б был я всего воробьем.
Помирился бы я и на том;
Но претит мне владетельный дом:Я не мог бы в нем петь соловьем 1 *).
Творя чудеса, свобода преобразует все социальные отноше¬
ния. Вот — корабль, пенящий волны; он не везет уж товаров для
обогащения отдельных лиц, не служит жадному купцу для на¬
копления. Он несет посев, из которого произрастет счастье чело¬
вечества; это — конь со всадником, несущим смерть всем лицеме¬
1) Und ich bin einer auch der freien Sänger;
Die Eiche Börne ist’s, an deren Austen
Ich aufgeklommen, wenn im Tal die Dränger
Im Deutschland enger ihre Ketten pressten.
Ja, einer bin ich von den kecken Vögeln,
Die in dem Authermeer der Freiheit segeln;
Und wär’ich Sperling nur in ihren Zügen—
Ich wäre Sperling lieber unter ihnen,
Als Nachtigall, sollt’ich im Käfig Hegen,
Und mit dem Liede einem Fürsten dienen.
Перевод облечен в стихотворную форму И. II. Ясинским. Выражаю
ему глубокую благодарность.
Записки научн. о-ва марксистов. № 3.
2

— 18 —
рам и лизоблюдам. Флаг корабля не украшен уж королевскими
гербами, перед которыми экипаж склонялся со страхом и трепе¬
том: флаг подобен туче после грозы: когда молния прорвет ее
своими ударами, примирительно раскинется радуга. Тогда любовь
перекинет от сердца к сердцу невидимый мост. Промчится быст¬
рый поток времени и страстей, но не поколеблется мост, крепкий,
как алмаз: над ним будет реять знамя свободы, ибо построит его
чистая вера. По мосту люди бесстрашно подымутся к небу,
с горделивой скромностью смотря в очи предвечного творца. Люди
вышли из его недр; на его же лоно они вернутся, чувствуя себя
звеньями той духовной цепи, которая вечно охватывает материю.
Когда же взойдет новое солнце? Когда погибнет старый мир?
Долго ли нас будет окутывать мрачная ночь? Все еще сквозь
покрывало облаков лжет печальный месяц, а туман стелется
в глубине долин. Охваченные туманом мы, бодрствующие, бродим
ощупью, как слепые. Но терпенье! Облака, окружающие месяц,
уже бегут пред восходящим солнцем:
Уж вспыхнул зарею багряной восток.
Луч блещет кровавый сквозь серый туман.
Цветок росою весенней уж пьян.
Разве сияньем не объят кругозор?
Не слышно ль, как громко звучит птичий хор?
Не горы ль алеют, как яркий рубин.
В венце золотистом высоких вершин?
Блеск алый ярко-красных лучей
Уж играет в гривах гордых коней.
Смотрите-ж, как льется уж солнечный свет
И шлите ликуя светилу привет! 1).
В таких поэтических образах юный Энгельс изливает свои
политические и пантеистические настроения. Не будем остана¬
вливаться на недостатках стихотворения: не станем указывать
на его тяжелую архитектонику: не будем, наконец, касаться ги¬
пертрофии образов, их громоздкости или искусственности: нас это
не интересует. Сквозь все недостатки все-таки лучится энергия
борца-революционера: под поэтической дымкой таится бодрый,
мужественный и сильный темперамент. Несовершенство форм воз¬
мещается искренностью чувства, глубиной мысли и смелостью
1) Im Osten tanzt der Morgenstern empor,
Blutrote Strahlen durch die Nebel schiessen.
Seht ihr nicht Blumen schon den Kelch erschliessen.
Schmettert nicht schon der Vöglern froher Chor?
Der halbe Himmel strahlt im lichten Scheine,
Schneegipfel werden Rosenedelsteine;
Die gold’nen Wolken, die dort aufgeschossen,
Die Häupter sind's von edlen Sonnenrossen,
Schaut dorthin, wo die dicht sten Strahlen fliessen,
Die junge Sonne jubelnd zu begrüssen.
Ein Abend, Ss. 127—31.

— 19 —
фантазии. Прав был юный поэт, когда писал, что не украсит, но
и не унизит немецкой поэзии: современные поэты были нисколько
не лучше его. Даже больше. Цельностью настроения, силой вы¬
ражения и широтою замысла Энгельс решительно превосходил
большинство своих собратьев.
«Вечер» представляет интерес и в другом отношении. Автор
его, ранее преклонявшийся перед формой, ныне переносит центр
тяжести на содержание. Политические и философские идеи,
прежде пробивавшиеся робкими струйками, теперь льются могучим
потоком. Сын благочестивого фабриканта становится борцом и
революционером; воспитанник вуппертальских пиэтистов превра¬
щается в идеалистического пантеиста: участник гимназических
кружков выходит на литературную и политическую арену. Борьба
с религиозными призраками уже закончена. Отныне религиозные
вопросы уступают место литературным, политическим и философ¬
ским. Если в области философии Энгельс восторгается Гегелем,
то на политической арене его все более восхищает Молодая Гер¬
мания и ее главный представитель — Людвиг Берне.
IV. Людвиг Берне и политические настроения.
Молодая Германия неразрывно сплетена с промышленным
развитием и политическим оживлением. Зачатки капитализма и
первые железные дороги пробудили смутные либеральные иска¬
ния: горячее дыхание июльской революции растопило лед в по¬
литической и литературной областях. Тогда Платен в железных
стихах заклеймил палачей Польши: Берне п Гейне открыли же¬
стокий перекрестный огонь против немецкого деспотизма. Все трое
обстреливали вражеские позиции из-за границы. Но одновременно
с экономическими изменениями внутри самой страны зазвучали
новые песни, предвещавшие скорое наступление утра. «История
Германской литературы» Гервилуса пыталась вложить в руки
немецкой буржуазии оружие освободительной борьбы. «Эпигоны»
Иммермана изображали поучительную борьбу между феодальным
и промышленным строем. Первые стихотворения Фрейлиграта
заманчиво рисовали перспективы всемирной торговли. «Мадонна»
Мундта и «Валли» Гутцкова расчищали терновник реакции
в области религии.
Тем не менее молодая Германия вовсе не была таким еди¬
ным, цельным и сплоченным сообществом, как воображали ее
противники. Фрейлиграт пребывал еще в состоянии политической
невинности. Иммерман сам признавал, что не обладает полити¬
ческой жилкой. Даже более молодое поколение — Гутцков, Мундт,
Лаубе — не желало во всем видеть политику, «дело королей»: у
Мундта встречаются симпатии к «прусскому главенству»: мни¬
мый демагог Лаубе по поручению прусского министра полиции
2*

— 20 —
ездил в Страсбург, чтобы представить донесение о бонапартист¬
ских интригах; «Валлли» Гутцкова, внушенная «Жизнью Иисуса»
Штраусса, была крайне безобидна в своих скептических тенден¬
циях. Это объясняется очень просто: в писаниях Молодой Герма¬
нии делал первые, еще неверные шаги северо-германский либе¬
рализм, эта «от рождения путанная голова с гегельянской окрас¬
кой, примесью романтики и налетом сен-симонизма» 1).
Молодой Энгельс не мог довольствоваться робостью, нереши¬
тельностью и половинчатостью младо-немецких писателей. Его
восприимчивый ум искал глубины: его цельная натура требовала
живого дела. Литература же Молодой Германии не давала ни
того, ни другого. Отсюда — отмеченное сдержанное отношение
к ней Энгельса, которого уже осенила своим крылом революцион¬
ная страсть. Как мы знаем, вскоре по прибытии его в Бремен
взволновались стоячие воды Ганновера. Король Эрнст-Август
нарушил конституцию; арест Кельнского архиепископа привел
в смятение католический мир: протест семи геттингенских про¬
фессоров подкрепил дряблые силы либерализма: защитительная
речь одного из них — Якова Гримма — привела Энгельса в восхи¬
щение. События происходили так близко и в такой драматиче¬
ской форме, что, сильно поразив воображение юноши, побудили,
его обратиться к размеренной речи.
В годовщину июльской революции Фридрих плывет на лодке.
Завывает бурный ветер, бушуют волны и качается утлый чолн.
Пловец думает о «князьях и королях Германии», напоминая им
судьбу Карла X. Из Франции уже надвигается буря и волнует
народные массы: уже колеблется трон, как чолн во время шторма,
и дрожит скипетр в руках короля. Взгляд поэта «с гневным му¬
жеством» устремляется на Эрнста-Августа, ибо он замечает, что
«меч уже с трудом покоится в ножнах». И юноша негодуя спра¬
шивает короля-клятвопреступника: «Скажи, так ли спокойно
сидишь ты на позлащенном троне, как я на утлой ладье?» 2) Та¬
ково настроение Энгельса.
В это именно время орбиту его жизни пересек яркий ме¬
теор — Людвиг Берне. Родоначальник Молодой Германии был вы¬
леплен из иного теста и обладал тем свойством, которое юный
Энгельс тщетно искал у его приверженцев,— цельностью харак¬
тера. Со страстным увлечением пережив последний энтузиазм
июльской революции, Берне до дна испил и чашу горького раз¬
очарования. Ратуя за политическую свободу и равенство, он
первоначально благословлял конституционную монархию. Но бес¬
1) Ф. Меринг. История германской социал-демократии, т. I. Спб. 1906, стр. 95.
2) Стихотворение озаглавлено «Deutsche Julilage» и приложено к письму,
написанному Фр. Греберу в конце июля или в начале августа 1839 года.
S. 72.

— 21 —
стыдное хозяйничание буржуа на троне скоро исцелило его от
романтического оптимизма. Бывший конституционалист стал осы¬
пать язвительными насмешками июльскую монархию, как урода
о двух спинах, осужденного получать удары с обеих сторон, абсо¬
лютная монархия или республика — такова единственная альтер¬
натива.
Берне не видел разницы между либерализмом и демократией,
называя себя то либералом, то республиканцем. Как убежденный
индивидуалист, он считал государство лишь неизбежным злом и
предостерегал от тирании законов. Выросши в гетто Франк¬
фурта-на-Майне, он видел во всякой национальности только до¬
садную препону братству народов и отвергал патриотизм в на¬
циональном смысле. Бесправный еврей восставал против гнета
во всех формах, любил свободу, но любил и Германию. Его энер¬
гичные пинки сыпались на всех, кто презирал или терзал не¬
счастную страну; его желчное, язвительное, остроумное перо не¬
умолимо бичевало пороки господствующего класса и лицемерие
правителей. Убедившись же в полной невозможности мирно про¬
биться сквозь дремучий лес реакции, Берне подобно ветхозавет¬
ным пророкам возвестил немецким князьям близкое пришествие
страшного суда — революции. Так писатель стал ее красноречи¬
вым глашатаем.
Но политика являлась не только источником силы, но и
причиной его слабости. Как политик, Берне всецело поглощен
животрепещущими вопросами дня; но ему чужды философия, ис¬
кусство и тот исторический склад ума, которым в такой степени
обладал Энгельс. С невыразимым высокомерием пророк свободы
бранил Гегеля холопом в прозе, а Гете — холопом в стихах; в ху¬
дожественных произведениях он выискивал политические тенден¬
ции, равнодушно проходя мимо подлинной красоты; всю историю
он рассматривал сквозь призму современной злободневности и
всюду видел только борьбу народов с правительствами или вла¬
стью авторитета вообще. Однако, дальше этого Берне не шел.
Искания сен-симонизма, облеченные еще в религиозную оболочку,
были для него тайной за семью печатями: как буржуазный либе¬
рал, он осуждал общность имуществ на том основании, что она
противоречит интересам личности. Но своеобразная ограничен¬
ность позволяла Берне сосредоточить все внимание в одном фо¬
кусе и придавала несравненную мощь его гневному голосу.
Вот этот-то признанный вождь Молодой Германии и ввел
Энгельса в святилище западно-европейского радикализма. Револю¬
ционный жар, тлевший в душе Фридриха под религиозным пеп¬
лом, вспыхнул ярким пламенем. Не замечая узости, односторон¬
ности и ограниченности, юноша видит в Берне «гигантского борца
за свободу и право». Политический блеск его произведений на¬
столько ослепителен, что Энгельс в восторге: «Все, что он говорит,
— 22 —
так определенно и ясно, до такой степени вытекает из правиль¬
ного чувства красоты, так убедительно доказывается, что ни
о каком противоречии не может быть и речи». Наиболее за¬
мечательны критические замечания Берне о «Вильгельме Телле»
Шиллера: статья, противоречащая обычным взглядам, не опро¬
вергнута вот уже более двадцати лет просто потому, что она не¬
опровержима. Как великий человек, он завязал спор, вызвавший
необозримые последствия. Словом, уже два первых, только что
вышедших тома сочинений Берне «обеспечивают ему место рядом
с Лессингом» 1).
Новое увлечение Энгельса характерно не менее других.
Шлейермахер и в особенности Штраусс помогали ему разгонять
религиозный мрак; Гегель освещал путь в области философии.
Берне же, этот Лессинг 19-го века, этот «Иоанн Креститель
нового времени», стал его путеводителем по политическому лаби¬
ринту. Беспокойный ум юноши упорно искал опоры, за которую
можно было бы ухватиться. Такой опорой стал вождь Молодой
Германии, могила которого лишь недавно была засыпана. Он, по
словам Энгельса, «пал героем» в феврале 1837 года и в послед¬
ние дни жизни с радостью видел, как его дети — Гутцков, Мундт,
Винбарг, Бейрман — начали орудовать подобно грозе. Правда, над
их головами еще тяготели черные облака печали: Германия еще
скована длинной, длинной цепью, которую союзный сейм чинил
в тех местах, где она грозила разорваться. Но Берне уже и
теперь насмехается над князьями и, может быть, даже знает час,
когда украденные короны упадут с их голов 2).
У братьев Греберов, неизменных корреспондентов Энгельса,
разумеется, волосы становились дыбом от подобных бунтовщиче¬
ских речей. Один из пасторских сыновей пожелал Фридриху при¬
обрести верного Эккарта, который оградил бы его от явно грозя¬
щего зла. Однако, благожелательный совет запоздал. Юноша
успел уже настолько заразиться тлетворными идеями, что не мог
вернуть политическую невинность; он написал насмешливый от¬
вет: «Паренек, что ты кричишь там о верном Эккарте? Погляди-ка,
ведь уж здесь он, молодчик с резким еврейским профилем: зовут
его Берне» 3). И Энгельс с восторгом отзывается об «удивитель¬
ном» «Менделе Французоеде»: его грация, геркулесовская сила,
душевная глубина, убийственное остроумие просто неподра¬
жаемы 4).
Энгельс отлично сознавал, что от половинчатых писателей Мо¬
лодой Германии Берне выгодно отличается удивительной цельностью
1) Письмо к Вильг. Греберу от 24/V 39, S. 58.
2) Письмо к Вильг. Греберу от 30/VII 39, Ss. 73—74.
3) Ib., S. 76.
4) Письмо к Вильг. Греберу от 13/XI 39, S. 90.

— 23 —
натуры. Его новый кумир мог бы с полным правом сказать про
себя словами нашего поэта:
Я знал одной лишь думы власть.
Одну, но пламенную страсть.
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Всепоглощающей думой, пламенной страстью, которая из¬
грызла и сожгла душу Берне, была политика. Публицист первого
ранга, он сознательно ограничился, в конце концов, политической
областью, считая богословскую и философскую борьбу ненужной
тратой времени. Вот почему он никогда не впадал в тон мировой
скорби и желал быть только будильником сонного Михеля. По
той же причине ему были чужды модные, искания, манерничанье
и легковесный фельетонный стиль, которого не избежал сам
Энгельс 1): «молодчик с резким еврейским профилем» писал
кровью собственного сердца, смешанной с желчью.
Когда наш юный герой ополчился против Карла Бекка, он
выразил между прочим недовольство тем, что венгерский поэт
совершенно не понимает Берне. Последний никогда не знал всей
той мировой скорби, которую ему приписывает Бекк. Разве в его
изображении перед нами ясный Берне, этот твердый, неустраши¬
мый характер, любовь которого согревает, но не обжигает, по
крайней мере его самого? Нет, это неверно; это — неопределен¬
ный идеал современного поэта, сотканного из Гейневского кокет¬
ства и Мундтовских фраз, идеал, от реализации которого пзбави
нас боже. В голове Берне образы никогда не толпились дико и
беспорядочно; его кудри не вздымались с проклятием к небу;
в его сердце всегда царила не полночь, а утренняя заря; его
небо было не кроваво-красным, а всегда голубым. И разве Берне
сам по себе недостаточно поэтичен, что его нужно посыпать пер¬
цем новомодной мировой скорби? Величие его заключается именно
в том, что он стоит выше жалких фраз и мелочных лозунгов,
раздающихся в наши дни 2).
Для Энгельса Берне — прежде всего борец. Но юноша и сам
был борцом. Немудрено, что в этом отношении он почувствовал
в авторе «Менделя Французоеда» родственную натуру и надолго
избрал его своим руководителем по политической области. Моло¬
дая Германия с Гутцковым во главе была неспособна к реши¬
тельным, энергичным действиям. Лишенная подлинного философ¬
ского образования, она питалась плохо переваренными крохами
сен-симонизма и в своих литературных выступлениях довольство¬
валась боязливыми политическими намеками. Это не то, что могло
1) Таким именно стилем написана статья его — Requiem für die Deutsche
Adelszeitung, S. 117 u. ff.
2) Karl Beck, S. 107.

— 24 —
увлечь Энгельса. Вполне понятно, что он все более увлекается
Берне и постепенно охладевает к Молодой Германии. Даже значи¬
тельно позднее он сохраняет теплое воспоминание о первом
и очень пренебрежительно отзывается о последней 1).
С обычной склонностью к преувеличениям Энгельс ставит
Берне на одну доску с Гегелем. В обоих он видит своих осво¬
бодителей: в одном — «человека политической практики», в дру¬
гом— «человека мышления». Юноша убежден, что без прямого и
косвенного влияния Берне ему было бы гораздо труднее ориен¬
тироваться в направлении к свободе, которое намечал великий
философ. Берне и Гегель стоят друг к другу ближе, чем кажется
на первый взгляд. Непосредственность и здравые взгляды первого
представляют в сущности практическую сторону того, что второй
имел в виду теоретически. Политик боролся за свободу, но и
философ учил, что «всемирная история — развитие понятия сво¬
боды» 2).
Берне, как человек политической практики, сорвал с германо¬
мании ее суетную мишуру и безжалостно вскрыл тщету космо¬
политизма, питавшего лишь бессильные благочестивые пожелания.
Он подошел к немцам со словами Сида: «Lengua sin manos, cuemo
osas fablar?» Никто лучше его не изображал превосходство дела.
Все — жизнь, вся сила — в ней. Только о его произведениях можно
сказать, что они — дело свободы. Здесь нечего докучать «рассудоч¬
ными определениями» и «конечными категориями»: Берне не умо¬
зрительным путем постигал положение европейских народов и их
предназначение. Но впервые поняв истинное отношение Герма¬
нии к Франции, он оказал идее большие услуги, чем гегельянцы,
на-память заучившие «Энциклопедию» учителя и воображавшие,
1) «Германская литература не могла избежать влияния того политиче¬
ского возбуждения, которое со времени событий 1830 года охватило всю
Европу. Почти все писатели того времени проповедывади ребяческий кон¬
ституционализм или еще более ребяческий республиканизм. У литераторов,
особенно у литераторов второго сорта, все больше и больше входило в при¬
вычку прикрывать недостаток литературных способностей политическими
намеками, которые гарантировали, что на этих писателей будет обращено
внимание. Стихи, романы, рецензии, драмы, все продукты литературы на-
пичкивались, как выражались, «тенденцией», т.-е. более или менее робкими
выражениями антиправительственного настроения. Как бы для того, чтобы
завершить идейную спутанность, господствовавшую в Германии после 1830 года,
эти элементы политической оппозиции перемешивались с плохо переварен¬
ными университетскими воспоминаниями о германской философии и с не¬
понятыми обрывками французского социализма, в особенности сен-симонизма,
и клика писателей, которая оперировала этим конгломератом разнородных
идей, полная тщеславия, сама дала, себе титул «Молодой Германии» или
«Новой Школы». С этой норы она успела раскаяться в грехах своей моло¬
дости, но ее общий характер от этого не улучшился».— «New York Tribune»
от 25-го октября 1851 г. См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Собрание сочинений,
т. III, Москва, 1921, стр. 240.
2) Письмо к Фр. Греберу от 20/1 40, S. 95.

— 25 —
что этим достаточно сделали для своего века. Здравая односторон¬
ность так же необходима Берне, как преувеличенный схематизм —
Гегелю.
Рядом со своим современником и в противовес ему Гегель,
человек мышления, представил нации готовую систему. Власть
не потрудилась разобраться в ее темных формах. Откуда власть
могла знать, что эта философия отважится выйти из спокойной
гавани теории в бурное море житейских событий, что она уже
извлекает меч, чтобы направить его как раз против существую¬
щей практики? Сам Гегель был ведь такой солидный, ортодо¬
ксальный человек, который вел полемику именно против непризнан¬
ных правительством направлений, против рационализма и космо¬
политического либерализма. Но господа, стоявшие у власти, не
замечали, что опровергаемые направления вынуждены уступить
место более высоким, что новое учение должно сначала укорениться
в сознании нации, а уж затем свободно развить свои животвор¬
ные выводы.
Если Берне нападал на Гегеля, с своей точки зрения он был
прав: но когда власть стала протежировать Гегелю и возвела его
учение в степень прусской государственной философии, она обна¬
жила свою слабую сторону, в чем ныне раскаивается. После
смерти Гегеля его доктрина была овеяна свежим дыханием жизни,
и «прусская государственная философия» взрастила такие побеги,
о которых ни одна партия не смела и мечтать. Штраусс в тео¬
логической области, а Ганс и Руге в политической составили
целую эпоху. Только тогда неясные туманности спекуляции на¬
чали разлагаться на яркие идейные звезды, освещающие путь
движению века.
Заслуга Руге в том, что политическую сторону гегелевской
системы он согласовал с требованиями времени и восстановил
уважение к нации. Ганс сделал то же косвенным путем, продол¬
жив философию истории до наших дней. Руге открыто высказал
свободомыслие гегельянства; к нему присоединился Кеппен. Оба
не испугались вражды и пошли по раз избранному пути, не взирая
на опасность раскола школы. Честь и слава их мужеству! Вооду¬
шевленная, непоколебимая уверенность в идее, свойственная мла¬
догегельянству,— единственная крепость, куда свободомыслящие
могут свободно укрыться, когда поддерживаемая сверху реакция
временно одерживает преобладание.
Задача нашего времени — завершить сближение Гегеля и
Берне. В младогегельянстве уже содержится добрая часть Берне,
который без особых колебаний подписался бы под некоторыми
статьями «Галльских Ежегодников». Но необходимость объединить
мышление с практикой частью недостаточно сознана, а частью
это сознание еще не проникло в нацию. Некоторые все еще счи¬
тают Берне резкой противоположностью Гегелю. Но о практиче¬
— 26 —
ском значении Гегеля для наших дней нельзя судить по чистой
теории его системы: точно так же и к Берне не подходят плоские
суждения о его неоспоримой односторонности и экстравагантно¬
сти 1). Да, наша задача — примирить науку с жизнью, философию
с современными тенденциями. Гегеля с Берне 2).
Эти размышления Энгельс изложил в статье, посвященной
известному германскому патриоту Эрнсту-Морицу Арндту и напе¬
чатанной в «Телеграфе» за январь 1841 года. Они поучительны
во многих отношениях. Прежде всего автор впервые начинает
понимать ограниченность и односторонность Берне. Правда, он
смягчает слабости своего героя, выдвигая его положительные сто¬
роны: но юноша уже сознает, что Берне требует дополнения.
В чем оно заключается?— В философии Гегеля, выводы которой
тоже несовместимы с «существующей практикой». Поэтому при¬
мирение науки и жизни — настоятельная задача дня.
Замечателен далее чисто практический подход и к Берне, и
к Гегелю. Величие одного заключается в том, что он призывал
к практической деятельности и сам неутомимо боролся за свободу.
Заслуга второго в том, что он выковал меч, острие которого по¬
следователи направили против церковной и политической реакции.
Когда, младогегельянцы повернули на практический путь, началось
сближение между «философией и современными тенденциями».
Это движение настолько подвинулось вперед, что Берне охотно
подписался бы под кое-какими статьями «Галльских Ежегодни¬
ков». Таким образом, Энгельс, на которого, несомненно, уже ока¬
зали некоторое влияние левые гегельянцы: Ганс, Руге и Кеппен,
все время руководствуется одной идеей— свободы; это — ариаднина
нить, позволяющая ему безошибочно разбираться в гегельянской
философии и пестрой чреде политических событий.
Свобода — вот прекрасная богиня, и Берне — ее великий жрец.
Энгельс благоговейно поклоняется им, но поклоняется не один:
лучшие германские юноши того времени считали Берне властите¬
лем своих дум. Достаточно вспомнить о Лассале, который, про¬
читав его «Парижские Письма», заносит в дневник: «Если по¬
смотреть на эту тюрьму — Германию, как в ней попираются чело¬
веческие права, сердце сжимается при виде глупости этих лю¬
дей» 3). И пятладцатилетний мальчик уже мечтает подобно Берне
обратиться из Парижа, этого «приюта свободы, ко всем наро¬
дам» 4).
Почитая Берне, как пророка свободы, Энгельс ставит его
выше Аристофана XIX века — Гейнриха Гейне. Мнимое преда¬
тельство гениального сатирика восстанавливает против него юно¬
1) Ernst-Moritz Arnpt, Ss. 144—146.
2) Retrograde Zeichen der Zeit. S. 114.
3) Ф. Лассаль, Дневник, 24/VII 40; Петроград, 1910, стр. 118.
4) Ib., 26—40, стр. 124.

— 27 —
шу, который не раз выражает свои враждебные чувства. «За
благополучие Гейне,— замечает он как-то,— я пред тобой не стою:
этот молодец уже давненько — пакостник (Schwtinigel) 1). Позднее
Энгльс утверждает, что поэт «раболепен» 2), или называет его
«новым Тангейзером» 3) . Правда, подобные односторонние и не¬
справедливые суждения относятся к тому времени, когда творец
«Зимней Сказки» вызывал против себя сильное возмущение. Ведь
и Лассaль, глубже чувствовавший прелести гейневской лиры, тоже
писал: «Этот человек изменил делу свободы! Он сорвал якобин¬
скую шапку с головы и надел шляпу с галунами на благородные
кудри» 4). Однако, мальчик-Лассаль сомневался в «измене» и про¬
должал любить поэта, а юноша-Энгельс в ту пору не высказывал
к нему ни симпатий, ни понимания.
Отметим, кстати, совершенно другую позицию Маркса, сто¬
явшего в близких отношениях к поэту. Он был воспреемником
«Зимней Сказки», «Песни Ткачей» и бессмертных сатир на «герман¬
ских тиранов. Гениальный мыслитель дружил с гениальным по¬
этом всего несколько месяцев, но остался верен ему, когда возму¬
щение образованных мещан обрушилось на Гейне. Маркс упла¬
тил дань чувству дружбы даже в «Капитале», выразившись
однажды: «Если бы я обладал смелостью моего друга Г. Гейне,
я назвал бы господина Иеремию (Бентама) гением буржуазной
глупости» 5). Маркс, сам мечтавший о поэтических лаврах, на¬
всегда сохранил живые симпатии к поэтам и снисходительно
относился к их маленьким слабостям: они — чудаки, которых сле¬
дует не охлаждать резкой критикой, а задабривать похвалами,
чтобы они пели.
Примечательно между прочим следующее: Энгельс считал
Берне борцом за свободу и право; Маркс тоже видел в Гейне не
только поэта, но и борца. Помимо того их объединяли дух немец¬
кой философии и французского социализма, непримиримая нена¬
висть к христианско-германскому тунеядству и ложному тевтон-
ству. Разные Масманы и Венедеи, которых обессмертила сатира
поэта, шли в сущности по стопам Берне, хотя, конечно, значи¬
тельно уступали ему по уму и остроумию. Да и сам Берне, по¬
рвав с великими традициями немецкой культуры, не вступил в род¬
ство с новыми силами западно-европейской истории. Гейне же не
мог отказаться от Гете и Гегеля, одновременно погрузившись
во французский социализм, как новый источник духовной жизни.
1) Письмо к Вильг. Греберу от 30/VII 39, S. 74.
2) Requiem für die Deutsche Adelszeitung, S. 117.
3) Emst-Moritz Arndt, S. 139.
4) Дневник, 9/IX 40, стр. 127.
5) К. Маркс, Капитал, т. I, отд. 7, гл. 22,5, ирнм. 63, Москва 1909
стр. 573.

— 28 —
Немудрено, что Маркс, утолявший жажду из того же источника,
почувствовал в Гейне конгениальную натуру 1).
Энгельс не обладал ни глубиной, ни широтой своего буду¬
щего друга. Не раз в течение своей бурной и плодотворной жизни
он впадал в крайности и односторонности. Одною из них было его
отношение к Берне. Но по этому поводу смешно подымать шум,
если вспомнить душевное состояние Энгельса. У юноши просну¬
лась революционная страсть, которая бьет ключем и ищет выхода,
как пар из перегретого котла. Она находит исход в политике
и гневных нападках на германских деспотов. Уже в июле 1839 го¬
да Энгельс признает, что кротостью здесь ничего не поделаешь:
таких уродов, как сервилизм, хозяйничание аристократии, цен¬
зуру и проч., нужно изгонять только мечом. Но ветер свободы
уже дует и хорошо дует. Так «разве,— иронизирует Энгельс,— мы
не были бы ослами, если бы не натянули парусов?» 2).
И вот нетерпеливый пловец зорко наблюдает, не подымают
ли уже его спутники паруса. Как только Энгельс замечает хоть
слабую попытку в этом отношении, он тотчас же радостно при¬
ветствует смельчака. С подобными чувствами встречена им по¬
средственная книга того самого Венедея. которого вскоре так же¬
стоко вышутил Гейне 3). Почему Энгельс находит его книгу «пре¬
восходной»?— Только потому, что Венедей, подвергая «строгому
экзамену» прусское законодательство, государственное управление,
податное обложение и проч., вскрывает их результаты: покрови¬
тельство денежной аристократии за счет бедняков и стремление
к упрочению абсолютизма. Средства для осуществления этих це¬
лей — гонение на политическое просвещение, одурманивание народ¬
ных масс, использование религии, показной блеск, безграничное
хвастовство и лицемерная видимость, будто просвещение поощ¬
ряется. Понятно, что Союзный Сейм запретил и конфисковал
книгу. Уже одного этого достаточно, чтобы Энгельс стал на сто¬
рону опального писателя 4).
Да и может ли быть иначе? Может ли соблюдать хладнокро¬
вие юноша, в душе которого все бродит, кипит, пылает? «В моей
груди,— пишет он сам,— все бродит и кипит; моя до сих пор опья¬
ненная голова совсем пылает. Я страстно жажду найти такую
великую мысль, которая прояснит это брожение и раздует жар
в яркое пламя. Величественные творения, пред которыми все
прежние кажутся ребячеством, зарождаются в моей душе».
Великие идеи времени — вот основа творчества. Все остальное
осуждено на гибель. Сантиментальные песенки неслышно зами¬
1) Об этом см. подробнее: Ф. Меринг, К. Маркс (история его жизни), Петербург,
1920, стр. 63.
2) Письмо к Вильг. Греберу от 30/VII 39. Ss. 73 и 75.
3) I. Venedey, Preussen und Preussenium, Mannheim 1839.
4) Письмо к Фр. Греберу от 29/Х 39, S. 86.

— 29 -
рают; громкий звук рога призывает охотников на борьбу с тира¬
нами; германское юношество уже собирайся в дубравах, потря¬
сая мечами и подымал кубки; пылают замки, колеблются троны и
трепещут алтари, а господь в грозе и буре взывает: «вперед, вперед!
Кто поборется с нами?» — Охваченный революционной горяч¬
кой, Энгельс налаживает контрабанду запрещенных книг. Так,
в одном письме он сам сообщает, что заготовил партию литера¬
туры для отправки в Бармен. В эту партию включены: «Менцель
Французоед» (4 экземпляра) и «Парижские Письма» (6 томов)
Берне, а также «строжайше запрещенная» «Пруссия и Пруссаче¬
ство» Венедея (5 экземпляров) 1).
Таким образом, от идейных исканий Энгельс переходит к ре¬
волюционной практике. Он иначе не может. Смертельная нена¬
висть к тирании с такою силою клокочет в его душе, что тре¬
бует живого дела. Монархов ничто не может исправить: нужна
революция. Так Энгельс, не выходя еще за буржуазные пределы,
превращается в крайнего радикала. Его революционное настрое¬
ние выливается в письме к Фридриху Греберу, дышащем подлинной
революционной страстью: «Я ненавижу Фридриха-Вильгельма III
и кроме него ненавижу, пожалуй, еще только двух или трех;
я ненавижу его до смерти; если бы я не презирал так глубоко
этого пачкуна 2), я ненавидел бы его еще больше. В сравнении
с ним Наполеон — ангел, а король ганноверский — бог, если только
наш король человек. Нет периода, столь богатого королевскими
преступлениями, как время с 1816 г. по 1830 г.; почти каждый
царствовавший тогда монарх заслуживал смертной казни: Благо¬
честивый Карл X, Фердинанд XII Испанский, Франц Австрий¬
ский, эта машина, годная лишь на то, чтобы подписывать смерт¬
ные приговоры и видеть во сне карбонариев; Дон-Мигуель. боль¬
ший мерзавец, чем все герои французской революции вместе взя¬
тые, которого, однако, Пруссия, Россия и Австрия с радостью
признали, когда он выкупался в крови лучших португальцев;
отцеубийца Александр Российский и его достойный брат Нико¬
лай, об отвратительных деяниях которых излишне тратить слова,—
о, я мог бы рассказать тебе восхитительные истории о том, как
мило обходятся государи со своими подданными! Я жду чего-ни¬
будь хорошего только от того государя, у которого звенит в го¬
лове от пощечин народа и окна во дворце которого разбиты кам¬
нями революции» 3).
Конечно, революционные порывы часто встречаются и в пер¬
вых литературных опытах Энгельса. Даже в статью о народных
книгах он вкладывает радикальные взгляды, замечая в одном
1) Письмо к Вильг. Греберу от 13/XI 39. Ss. 87—80.
2) В подлиннике стоит непечатное слово, обозначенное только пер¬
вой буквой.
3) Письмо к Фр. Греберу от 1/II 40, Ss. 97—98.

— 30 —
месте: «Народ довольно долго представлял Гризельду и Женевьеву;
пусть-ка теперь он сыграет уж роль Зигфрида н Гейнальда» 1).
Бунтарские нотки звучат несколько громче в другой статье, напе¬
чатанной в том же «Телеграфе» за февраль 1840 года под за¬
главием «Ретроградные признаки времени». Здесь Энгельс вы¬
смеивает «одну из самых счастливых псевдоистин»: ничто не
ново под солнцем.
Попытки сравнить исторический процесс с линией известны.
«Фирма истории,— говорится в одном остроумном произведении,
направленном против Гегелевской философии истории,— есть не
подъем или падение, не концентрический круг или спираль, а
параллельные линии, то сближающиеся, то расходящиеся» 2).
Энгельс, напротив, склонен сравнивать историю именно со спи¬
ралью, извивы которой не совсем правильны. История медленно
начинает свой бег в каком-то отдаленном пункте, вокруг кото¬
рого первоначально вращается довольно медленно: но чем больше
круги, том шире и живее ее размах: наконец, она начинает нес¬
тись подобно огненной планете от звезды к звезде, то касаясь
своих прежних путей, то пересекая их. И вот, когда она, пови-
димому, возвращается на старый путь, близорукость, не видящая
дальше своего носа, с ликованием подымает крик: ничто не ново
под солнцем. Так теперь ликуют наши китайские герои застоя,
наши мандарины реакции: но они не замечают, что истории не¬
сется самым прямым путем к новому созвездию идей, которое
в своем солнечном величии скоро ослепит их близорукие
глаза.
Ныне мы переживаем именно такой исторический момент.
Все идеи, выступавшие на арену со времен Карла Великого, все
вкусы, вытеснявшие друг друга в течение столетий, пытаются
еще раз утвердить в современности свои отжившие права. Феода¬
лизм средневековья и абсолютизм Людовика XIV, иерархия Рима
и пиэтизм прошлого века спорят из-за чести, кому выбить из
седла свободную мысль. Этой колоссальной реакции в церковной
и государственной жизни соответствуют менее заметные напра¬
вления в искусстве и литературе,— бессознательный возврат
к прежним векам. По говоря уже о каком-нибудь реакционном
бароне фон-Унгерн-Штернберге, даже Мундт, Кюне, Фрейлиграт
и Бекк возрождают романтику. Да, реакция выступает как
в жизни, так и в искусстве и литературе: крику современных
обскурантов соответствует подчеркнутая темнота в некоторых про¬
изведениях новой немецкой поэзии 3).
1) Die Deutschen Volksbücher, S. 103.
2) Не называемое Энгельсом «остроумное произведение» это — K. Guts-
kow, Zur Philosophie der Geschichte, Homburg, 1830, S. 33.
3) Retrograde Zeichen der Zeit, S. 111 u. ff.

— 31 —
Энгельс не желает смешиваться с толпой модернизированных
романтиков, хотя бы то были представители Молодой Германии:
он революционер и жаждет дела. Потому-то юношу и привлекает
бунтарь народной легенды Зигфрид, образ которою поразил его
еще в отроческие годы. В юношескую же пору ему довелось по¬
сетить «родину» своего героя, небольшой городок Ксантен, рас¬
положенный на берегу Рейна. Описывая его в «Телеграфе»,
Фридрих по обыкновению предается политическим размышле¬
ниям. Его рассуждения характерны уже в том отношении, что
под явным, влиянием Берне наш автор судит о Зигфриде совсем
не с исторической точки зрения и видит в нем только пред¬
ставителя германской молодежи.
«Мы все,— пишет он,— ощущаем в себе ту же жажду дела,
ту же вражду к традиции, которые побудили Зигфрида покинуть
замок отца. Вечное обдумывание, филистерский страх перед жи¬
вым делом нам ненавистны от всей души: мы хотим вырваться
на вольный мир, хотим опрокинуть границы осмотрительности и
бороться за венец жизни — дело». О великанах и драконах по¬
заботились сами филистеры,— именно в области церкви и госу¬
дарства. Но ныне времена уже не те: нас бросают в тюрьмы,
называемые школами: освободившись же от школьной дисциплины,
мы попадаем в объятии современной богини — полиции. Полиция
в области мысли, полиция при беседах, полиция при хождении
пешком, езде верхом и в экипажах, паспорты, временные свиде¬
тельства, таможенные пропуска — чорт бы побрал этих великанов
и драконов! Но нам предоставлена только видимость дела, только
рапира вместо меча. А что поделает все искусство фехтования
с рапирой, когда нужно употребить меч 1)?».
Между тем орудие, которым боролись представители Молодой
Германии, был не меч, а перо. Они вовсе не были склонны
вмешиваться в самую сутолоку жизни и отважно поднимать знамя
восстании. Да и пером младонемецкие писатели не умели пользо¬
ваться так, чтобы побуждать своих читателей к самоотверженной
борьбе: их литературные стрелы спускались не с туго натянутого
лука, а потому часто совсем не достигали цели: их стиль за¬
частую отражал не гневную речь отважного мужчины, а бессиль¬
ную жалобу слабонервной женщины. Энгельс, к концу 1840 года
почувствовавший в себе силы борца, заметил внутреннюю дряб¬
лость «новой» литературы. Конечно, юноша иначе стал судить и
о достоинствах ее стиля. Полутора годами ранее он утверждал:
современный стиль — это «юношески сильный Ганимед с розами,
повитыми вокруг чела, и дротиком в руках, поражающий
пифона» 2). Теперь же его не ослепляет более блеск политиче¬
ских идей, светивших Молодой Германии.
l) Siegfrieds Heimat, Ss. 137—138.
2) См. стр. 11.

— 32 —
Когда появились «Воспоминания» Эрнста-Морица Арндта,
человека старого поколения, Энгельс посвятил им статью. Не¬
смотря на глубокое различие в политических убеждениях, он тем
не менее отдает преимущество стилю автора: «Эта сжатая, силь¬
ная речь,— пишет он,— давно не раздавалась в нашей литературе
и достойна произвести глубокое впечатление на кое-кого из моло¬
дого поколения. Lieber straff, als schlaff! Ведь есть авторы, видя¬
щие сущность современного стиля в том, что всякий выдающийся
мускул, каждое натянутое сухожилие речи грациозно прикрывается
мягкой тканью, вплоть даже до опасности придать им женствен¬
ный вид. Нет, по мне мужественное строение Арндтовского стиля
все же лучше, чем расплывчатая манера известных «современ¬
ных» стилистов» 1).
Таким образом, Энгельса отвращают от Молодой Германии
не политические или вообще принципиальные разногласия, а не¬
сходство настроений. Он желает вступить в ряды борцов с тира¬
нией. Борьба за независимость — сама по себе благо, ибо пробу¬
ждает самосознание народа. С этой точки зрения Энгельс, по при¬
меру Берне, очень односторонне судит о значении освободительной
борьбы с французами. То было, по его мнению, славное время,
когда немецкий народ впервые за несколько столетий поднялся,
противопоставив иностранному угнетателю всю свою силу и вели¬
чие. Немцы всегда должны помнить об этой борьбе, чтобы дремлю¬
щее народное сознание не погружалось в сон. Величайший резуль¬
тат войны заключается вовсе не в низвержении иноземного влады¬
чества, вопиющая неестественность которого, покоясь исключи¬
тельно на атласовских плечах Наполеона, сама по себе пала бы
раньше или позже. Важен самый факт борьбы: «Что мы вспо¬
мнили об утрате национальных святынь, что мы вооружились, не
ожидая всемилостивейшего соизволения князей, и даже принудили
государей стать во главе нас, короче, что мы на мгновение
оказались источником государственной власти, суверенным наро¬
дом,— вот величайшее приобретение тех лет; а потому после войны
люди, яснее других чувствовавшие это и наиболее решительно
в ней участвовавшие, должны были казаться правительствам
опасными» 2).
Таковы демократические и революционные настроения Эн¬
гельса. Он становится тираноборцем, с величайшим презрением
взирает на князей и государей, решительно отказываясь от зна¬
ков отличия: «Орден, золотая табакерка, почетный кубок от
короля — это ныне скорее позор, чем честь. Все мы покорнейше
благодарим и, слава богу, не опасаемся чего-либо подобного:
после того, как я поместил в «Телеграфе» свою статью об-
1) Emest-Moritx Arndt. Ss. 139—140.
2) Ib., Ss. 141—142.

— 33 —
Э. М. Арндте, даже сумасшедшему королю баварскому не придет
к голову пришить мне такую шутовскую погремушку или поставить
на синну (auf den Hintern) штемпель сервилизма. Чем ныне кто-
либо подлее, раболепнее, низкопоклоннее, тем больше он получает
орденов» 1). Не меньшее презрение скользит в письме Энгельса
к сестре, воспитаннице аристократического пансиона в Маннгейме,
которая сообщила, брату, что была представлена великой герцогине
Баденской: «Если в ближайшее время,— отвечает он,— ты снова
будешь также представлена какой-нибудь всемилостивейшей прин¬
цессе, напиши уже мне, пожалуй, о том, хорошенькая ли она,—
в остальных отношениях меня подобные личности совсем не
интересуют» 2).
Так совершился разрыв Энгельса со второй опорой старой
Германии — абсолютизмом. Не руководимый старшими, не по¬
ощряемый соревнованием друзей, в полном одиночестве он победил
еще одни призрак прошлого. В его политическом самоосвобожде¬
нии огромную роль сыграл Людвиг Берне, одна из самых характер¬
ных и колоритных фигур в первую треть 19-го века.
М. Серебряков.
1) Письмо к Фр. Греберу от 22/II 41, Ss. 154—155.
2) G. Mayer, Friedrich Engels in seiner Frühzeit, S. 49.
Записки научн. о-ва марксистов № 3.