ЗАПИСКИ
НАУЧНОГО ОБЩЕСТВА МАРКСИСТОВ
ПОД РЕДАКЦИЕЮ
В. В. Святловского, М. В. Серебрякова,
Б. А. Фингерта и Е. А. Энгеля.
1922—Год издания 1-й ...N° 2... апрель—iюнь 1922

1922 — Год издания 1-й ... № 2	апрель июнь 1922
ЗАПИСКИ
ПОД РЕДАКЦИЕЙ
В. В. Святловсного, М. В. Серебрякова, Б. А. Фингерта,
Е. А. Энгеля и Э. Э. Эссена
ПЕТРОГРАД
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1922

Гиз.№1057. Отпеч. 3.000 экз.
в Первой Гос. Типографии.
Р. Ц. № 1466. Петроград.

СОДЕРЖАНИЕ № 2.
стр.
1. М. В. Серебряков
Ранняя юность Фридриха Энгельса	 5
2. Граф Генрих-Рувруа де-Сен-Симон.
Автобиография	 31
3. Э. Эссен
Карл Маркс и его «Введение к критике полити¬
ческой экономии»	 41
4. В. В. Святловский
Методология экономической науки и метод
К. Маркса	 70
5. А. И. Тюменев
Существовал ли капитализм в древней Греции?
(Продолжение)	 86
6. В. В. Святловский
Каталог утопий (Продолжение) 	 121
7. И. А. Боричевский
Существует ли история философии как наука? .	132

РАННЯЯ ЮНОСТЬ ФРИДРИХА ЭНГЕЛЬСА.
I. В семье, школе и конторе.
28-го ноября 1820 года у богатого барменского фабриканта
Энгельса и его жены Элизы произошло крупное семейное событие:
родился первенец, в честь отца названный Фридрихом. С отцов¬
ской стороны ребенок унаследовал деятельный, живой и веселый
характер, ясный, острый и критический ум. Мать передала ему
впечатлительность, доброту и склонность к безобидному юмору.
Уже в детстве богато одаренный ребенок познакомился с класси¬
ческой филологией. Дед по матери, ректор в Гамме ван-Гаар,
рассказывал своему маленькому, но внимательному и любозна¬
тельному внуку о героях греческого эпоса: о Цирцее, Тезее, сто¬
глазом Аргусе, об Ариадне и страшном Минотавре, о «золотом»
Улиссе, аргонавтах и Язоне, о сильном Геркулесе, Данае и Кадме 1).
Вскоре, впрочем, греческие мифы побледнели перед живыми обра¬
зами германских и в особенности рейнских саг, производивших
гораздо большее впечатление на мальчика; особенно сильно пора¬
зил его титанический и бунтарский образ Зигфрида.
Глубоко верующий и консервативно настроенный, фабрикант
воспитывал сына в строго религиозном духе. До 14-ти лет Фрид¬
рих, окруженный семью братьями и сестрами, посещал бармен-
ское реальное училище. В то время оно называлось еще город¬
ской школой и находилось в руках ограниченного, скупого попе¬
чительства. Последнее приглашало на должности учителей только
благонадежных пиэтистов. Один из них, по позднейшему свиде¬
тельству Энгельса, особенно отличился; на вопрос четвертокласс-
ника, кто такой Гёте, воспитатель юношества дал бесподобный
ответ: безбожный человек 2). По этому яркому примеру можно
1) Это видно из сохранившегося стихотворения, которое тринадцати¬
летний Энгельс 20-го декабря 1833 г. отправил своему деду ко дню Нового
Года.— См. F r i e d r i c h E n g e l s , Schriften der Frühzeit (Aufsätze, Korres-
pondenzen, Briefe, Dichtungen aus den Jahren 1838—1844 nebst einigen Karri-
katuren und einem unbekannten Jugendbildnis des Verfassers) Hrsg. v. Gustav
Mayer, Berlin 1920, S. 314. — В дальнейшем при ссылках на произведения
Энгельса указываются страницы этого издания.
2) Briefe aus dem Wuppertal, S. 31.

представить. какое религиозное мракобесие царило в стенах
реального училища. Однако, ханжество преподавателей не поме¬
шало нашему реалисту приобрети начальные сведения в области
физики и химии, к которым он до конца жизни сохранил живей¬
шая интерес. Там же, под руководством хорошего преподавателя
французского языка Шиффлейна, впервые проявились его замеча¬
тельные лингвистич ские способности.
Городская гимназия в Эльберфельде, куда мальчик был пере¬
веден 20-го октября 1834 года, принадлежала реформатской
общине. Хотя школа отличалась духом религиозной нетерпимости,
все же считалась лучшей в Германии. Здесь Фридрих проявил осо¬
бую любовь к истории, которую с увлечением преподавал д-р Клау¬
зен. До сих пор сохранилась школьная тетрадь, куда прилежный
гимназист записывал уроки своего учителя по древней истории —
«с сотворения мира до Пелопонесской войны (4000—401 г.г.)».
Тетрадь эта украшена искусно вычерченными планами и рисун¬
ками: там встречаются тонко раскрашенные окрестности Кар¬
фагена, Иерусалима. Дельф, Фермопил и Сардонического залива;
там же тщательно нарисованы чернилами пирамиды, «колоссаль¬
ный сфинкс близ Капра», Львиные ворота в Микенах, а на, по¬
лях — эскизы вавилонских воинов, царских алтарей, индусских и
греческих колонн 1). В рисунках проявляется тот талант рисо¬
вальщика, которым отличался Энгельс и впоследствии.
Дом фабриканта был расположен слишком далеко от гимна¬
зии. Родители хотели избавить сына от необходимости ежедневно
совершать длинный путь. К тому же воспитание блестяще ода¬
ренного, но своенравного мальчика начало представлять некото¬
рые трудности. В чем они заключались, мы узнаем из письма
27-го августа 1835 года, посланного Энгельсом жене, которая как
раз находилась у постели своего умирающего отца ван-Гаара.
«Фридрих,— пишет заботливый отец,— на прошлой неделе принес
удовлетворительные отметки. С внешней стороны он, как ты
знаешь, стал почтительнее, но, не взирая на прежние строгие
взыскания, повидимому, не научился безусловному послушанию
даже из страха перед наказанием. Так, сегодня я, к своему при¬
скорбию, снова нашел в его конторке нечестивую книгу — рыцар¬
скую историю XIII века. Поразительна беспечность, с которой он
оставляет подобные книги у себя в шкапу. Да сохранит бог
его душe: часто меня берет страх за превосходного в общем
юношу» 2).
Как раз в это время профессор классической филологии и
гебраист д-р Гантшке предложил отдать Фридриха к нему в пан¬
1) Ib., Ss. 304—305.
2) Gustav Mayer, Friedrich Engels in seiner Frühzeit (1820 bis 1851),
Berlin 1920, Ss. 10—11.

сион. Отец, не жалевший денег на воспитание сына. с радостью
ухватился за неожиданное предложение:	Фридрих «настолько
своеобразно подвижной юноша, что для него лучше всего будет
замкнутая жизнь, которая должна прявести его к некоторой само¬
стоятельности». Благочестивый фабрикант напрасно беспокоился
о несамостоятельности пятнадцатилетнего подростка. Уже в дет¬
стве у мальчика, проснулось смутное недовольство застывшими
фермами жизни в родительском доме. Правда, он еще не посягал
на основы	христианского	мировоззрения, которыми была	пропи¬
тана семейная атмосфера. Однако, уже во втором классе гимназии
Фридрих был склонен к	оппозиции и	мучительно искал	границ
между человеческим произволом и истинными заповедями божиими.
В семенном	кругу он вел уединенную	духовную жизнь,	богатую
внутренними	переживаниями.	Недаром у	старой служанки	сохра¬
нилось	воспоминание	о том,	как в	один прекрасный день он	по¬
явился	с фонарем	Диогена	и по	примеру философа-циника	стал
«искать человека».
При конфирмации юноша был пока проникнут искренним
благочестием. Еще раз он укротил все сомнения, гнездившиеся
в его мятущейся душе, покаялся в грехах и горячо жаждал
«общения с богом». По собственному признанию, он относился
к религиозным вопросам со «святой серьезностью». «Я, — писал
он	впоследствии	школьному товарищу,— охотно	жертвовал на
месте	всем самым	дорогим; я ни во что	не ставил	свои	величай¬
шие	радости, свои самые близкие знакомства; я открыто	срамил
себя	во всех углах. Огромную радость	доставляло	мне	то, что
в Плюмахере я нашел человека, с которым мог говорить об этом;
я даже охотно выносил его фанатическое отношение к учению
о предопределении» 1). В «священном усердии» пылкий юноша
восставал против всякого религиозного свободомыслия. В таком
настроении он 12-го марта 1837 года переселился в пансион
евангелической общины в Нижнем Бармене. Пансион находился
на попечении упомянутого д-ра Гантшке, исполнявшего обязан¬
ности директора гимназии.
В ее последнем, или по немецкому счету первом, классе Фрид¬
рих больше всех преподавателей обязан Клаузену. Учитель исто¬
рии и литературы выдал своему ученику похвальный аттестат:
«письменные работы, особенно за последний год, обнаруживали
отрадные успехи в общем развитии; они заключали хорошие
самостоятельные мысли и большей частью были правильно по¬
строены... К истории немецкой национальной литературы и к чте¬
нию германских классиков Энгельс проявлял похвальный инте¬
рес». Но и ученик впоследствии с благодарностью вспоминал об
учителе: в своем анонимном литературном первенце он замечает,
1) Письмо к Фридриху Греберу от 26/VII 39, S. 69.

что в Эльберфельде Клаузен был единственным человеком, уме¬
вшим пробуждать у юношества любовь к поэзии, которая находи¬
лась не в чести у «филистеров Вупперталя» 1).
Лингвистические дарования Фридриха тоже нашли похваль¬
ную оценку в выпускном свидетельстве. Он свободно переводил
Ливия, Цицерона, Вергилия, Горация, легко схватывая общую
связь и ясно понимая развитие мысли. Труднее давалась ему
грамматика: «письменные работы, хотя и не без явного изменения
к лучшему, все же оставляли еще кое-чего желать в граммати-
чески-стилистическом отношении». С греческого наш гимназист
легко переводил Гомера, Эврипида и искусно улавливал ход
мысли в платоновских диалогах. Но математике он приобрел
«отрадные познания и «вообще обнаружил хороший дар пони¬
мания, умея изъясяяться ясно и определенно». То же относится
и к познаниям в области физики. Наконец, по закону божьему
свидетельство отмечает: Энгельсу хорошо известны вероучения
евангелической церкви и главные моменты по истории христиан¬
ской церкви; не лишен он начитанности и в Новом Завете.
Проф. Гантшке, хорошо знавший своего воспитанника, хвалит
его скромность, открытый и приветливый характер, «религиозное
чувство, душевную чистоту, услужливый нрав и другие отменные
качества» 2).
Веселый, общительный и прямодушный юноша пользовался
любовью товарищей. В старших классах гимназии они составили
кружок, члены которого декламировали свои стихотворения, читали
рассказы или исполняли собственные музыкальные произведения,
Эпгельс уже на школьной скамье почувствовал горячую любовь
к искусству. По примеру товарищей, он тоже сочинял музыкаль¬
ные вещицы, писал стихотворения и успешно рисовал. Унаследо¬
ванная от матери склонность к юмору находила выход в кари¬
катурах, с удивительной живостью воспроизводивших характерные
особенности окружающих. Учителя знали об этой способности,
предметом которой сами частенько становились. Но, повидимому,
недоразумений не происходило. Некоторые преподаватели даже
поощряли молодого рисовальщика или, во всяком случае, смо¬
трели сквозь пальцы, как на уроках он с увлечением предавался
своему искусству. Долгое время Энгельс оставался верен юноше¬
ской любви и помещал карикатуры даже в журналах 3).
Вскоре школьным годам настал конец. Первоначально пред¬
полагалось, что Фридрих посвятит себя изучению юриспруденция
и подготовится к бюрократической карьере. Но незадолго до экза¬
менов обстоятельства сложились иначе. Отец решил сделать из
1) Briefe aus dem Wuppertal, Ss. 32—33.
2) Abgangszeugniss, Ss. 305—306.
3) Некоторые из них воспроизведены в изданных Г. Майером произве¬
дениях Энгельса.

— 9 —
своего сына коммерсанта, а сын, повидимому, не очень настаивал
на продолжении образования. Правда, он не питал ни малейшей
склонности к «торгашеству», как любил впоследствии выражаться:
но и поприще чиновника не особенно его прельщало: в горячей
голове юноши уже бродили свободолюбивые идеи, мало вязав¬
шиеся с допотопными порядками старой Германии. Торговая кон¬
тора, или чиновничьи канцелярия — не все ли равно! Та и дру¬
гая лишь переходная ступень, лишь чистилище перед входом
в рай литературы: молодого мечтателя манила к себе именно
литература, поэзия и деятельность свободного писателя. Как бы
то ни было, в сентябре 1837 года он оставил гимназию и вер¬
нулся в отчий дом 1). Здесь в продолжение года юноша изучал
азбуку торгового дела, в бумагопрядильне отца.
О его духовной жизни в этот период известно очень мало.
Пребывание под кровлей воспитателя и отца, несомненно, не
удовлетворяло духовных запросов, зародившихся у молодого чело¬
века. И там, и здесь он слышал скучные разговоры о религии
и церкви, а не о поэзии, литературе или политике. Чаще же всего
Фридрих присутствовал при беседах, посвященных животрепе¬
щущим вопросам экономического характера: заключение конвен¬
ции о судоходстве по Рейну, учреждение таможенного союза,
железнодорожные проекты о соединении Эльберфельда с Дюссель¬
дорфом, основание пароходного общества для сообщения по Ниж¬
нему и Среднему Рейну, технические успехи промышленности
и т. п.— вот вещи, кровно касавшиеся капиталистов.
Гораздо менее трогали их мечты о свободе печати или горь¬
кие жалобы на Фридриха-Вильгельма III, все еще не исполни¬
вшего обещаний о даровании конституции. Даже политическая
раздробленность Германии не особенно сокрушала сердца рейн¬
ской буржуазии: она питала еще смутные надежды, что связан¬
ные с этим экономические неудобства устранимы не-политиче-
скими средствами. Объединительные стремления сталкивались
с местным партикуляризмом. Жители рейнских провинций крайне
недоверчиво взирали на рост прусского могущества и с нескры¬
ваемым презрением относились к отсталым учреждениям Пруссии.
Особенно ревниво они охраняли гласность и устность судопроиз¬
водства. Современники саркастически говорили, что их соседи
с берегов Рейна не испугались бы далее революции, если бы
в Берлине посмели посягнуть на кодекс Наполеона и заменить
его пересмотренным Всеобщим Земским Уложением.
За всем тем прирейнская буржуазия была гораздо либераль¬
нее, чем в остальной Германии. Либерально-демократический ве¬
терок, после июльской революции подувший с берегов Сены, до¬
стиг прежде всего Рейна. Так называемое Гамбахское праздне-
1) Выпускное свидетельство помечено 25 сентября 1837 года.

— 10 —
ство и преследования демагогов нашли наибольший отголосок
именно в прирейнской области. Весьма вероятно, что до молодого
Энгельса тоже доходили слухи о возобновившейся
«травле демагогов», о наложении запрета на произведения Гейне,
Молодой Германии и т. п. Отрывочные сведения о далеких со¬
бытиях он мог получать от старших товарищей, ранее кончи¬
вших гимназию и окунувшихся в волны университетской жизни.
Во всяком случае, уже под отчим кровом юноша был слегка за¬
ражен либеральными веяниями времени.
Пока зараза коснулась слегка. Это видно из первых его
стихотворений. Они написаны под явным влиянием Фердинанда
Фрейлиграта, который в конце мая 1837 года прибыл в Бармен,
получив должность конторщика в одной фирме. Будущий желез¬
ный жаворонок революции в то время стоял вдали от политики.
Даже в стихотворении «Дон-Диего», написанном четыре года
спустя, он утверждал: «поэт стоит на страже интересов более
высоких, чем интересы партии». Его привлекала не политика,
а экзотические страны; его вдохновляли не социальные контрасты,
а противоречия между счастливым состоянием первобытных наро¬
дов, живущих на свободе, и той нищетой, которую порождает их
соприкосновение с европейской цивилизацией.
Такова же и первая известная нам баллада. Энгельса —
«Бедуины». По форме она очень несовершенна, но заслуживает
внимания, показывая, что у автора уже проснулась политическая
жилка. По его собственному толкованию, главная мысль стихо¬
творения заключается в контрасте между бедуинами и совер¬
шенно чуждой им публикой. Попутно он слегка иронизирует над
Конебу и его почитателями, говоря о Шиллере, как добром прин¬
ципе германского театра. Баллада проникнута грустью, навеянной
современной нищетой бедуинов, которой Энгельс противопоста¬
вляет их былую вольность, мужество, гордость и полную тревол¬
нений жизнь в пустыне. Как только произведение вышло из-под
печатного станка, недостатки его бросились в глаза автору: на¬
чинающий поэт нашел, что ему «совсем не удалось» выразить
мысль в ясной, живой форме, что в балладе есть риторика и не¬
благозвучные выражения. И впоследствии Энгельс не раз выра¬
жает недовольство своими попытками оседлать Пегаса. Следует,
однако, признатъ, что по непосредственности и глубине чувства
баллада не многим уступает одновременным стихотворениям Фрей-
лиграта 1).
Второе стихотворение, написанное в Бармене, носит назва¬
ние «Флорида» и отличается теми же мотивами. Дух Земли
1) Письмо к бр. Греберам от 17/IX 38. К письму приложена и самая
баллада, о которой Энгельс сообщает, что она была напечатана,— где именно,
до сих пор установить не удалось.— Ss. 4—8.

— 11 —
с горечью сетует, что надменный белолицый народ проник
в страну	краснокожих, посеяв среди	них семена рабства.	Белые
попрали	старые границы и	межи,	измерили	квадрантом	руку
самого Духа Земли, начертали	на ней	чуждые	линии и	вскоре
наводнили	всю землю. На это	индеец	Семинола	отвечает, что он
пришел возвестить своим братьям не мир, а войну. Белые назы¬
вают эту землю страной цветов. Пусть же все цветы — голубые,
желтые и	белые — облекутся в	красные	одежды,	оросившись	кровью
белолицых. Индейцы были плохими рабами, и пришельцы при¬
везли трусливых чернокожих. Пусть же теперь они приходят:
в каждом тростнике, на каждом дереве их ожидает стрела Семи¬
нолы. — Злая судьба бросает в страну индейцев юношу, ранее
боровшегося за свободу и участвовавшего в тайном союзе. Сам
он рассказывает об этом так:
Когда в свободе счастье юноши искали,
То пред союзом тесным нашим трепетали
Все короли,— и семь лет тяжких заточенья
Я должен был изжить за это преступленье.
Я морю вверился с надеждой затаенной
Свободным быть в стране хотя бы отдаленной 1).
Уж берег приветливо к себе манит... Внезапно корабль раз¬
бивается о подводную скалу... Все бросаются в бушующие волны
и гибнут. Спасается лишь один юноша, попадающий к индейцам,
которые дышат местью к белым. Злая судьба посылает ему новое
бедствие:
Но как я мог избегнуть новых злоключений?
Попал я к дикарям и — жертва я мучений.
Мечтал о воле я — они меня связали,
И казнью лютою, и смертью угрожали.
И от свободных смерть... Кому?— Борцу свободы!
Не за грехи ль друзей? Но зашумели воды 2).
1)	... ich suchte Trost im Streben
Nach Freiheit, und vor unserm Bund gezittert
Hat mancher König, Fürsten sahn mit Beben,
Wie deutsche Jünglinge zusammen standen —
Drauf hab ich sieben Jahr von meinem Leben
Gebüsset für die Schuld in ehrnen Banden
Da brachte man mich hin zum schnellen Schiffe,
Frei solll’ich werden, doch in fernen Landen.
Перевод этого и следующих отрывков любезно облечен в стихотвор¬
ную форму И. И. Ясинским. Приношу ему горячую благодарность.
2) Doch kann ich je dem Unheil wohl entgehen?
Die Wilden stürzen auf mich los, und binden
Mich, den zum Tod, der Rache sie ersehen.
Die Freiheit dacht ich wieder hier zu finden,
Und Freiheitskämpfer grüssen mich mit Mord,
So muss ich büssen meiner Brüder Sünden!
Doch sieh, was schwimmt heran zum Ufer dort?

— 12 —
Это плывет распятие, которое служит последним утешением
умирающему; сам Спаситель идет к нему; он ропщет из-за его
бренного тела сам бог будет вести борьбу с бешенством ада 1.)
«Флорида» гораздо совершеннее «Бедуинов» по форме и
глубже по содержанию. Ее отличительная особенность в том, что
религиозное настроение сплетается со свободолюбивыми мечтами.
Но приверженность к вере отцов редко уживается с либераль¬
ными идеями. Так было и с Энгельсом. Пока он не покинул
отчего крова, религиозные влияния сохранили свою власть. Но
лишь только орленок выпорхнул из родного гнезда, как стал рас¬
правлять крылья. Вскоре тяжкие сомнения закрались в грудь
молодого человека. Испытав мучительную борьбу, он разорвал,
наконец, «смирительную рубашку правоверия» и жадно припал
к живительному роднику классической философии.
Это произошло не в Вуппертале, а в ганзейском городе
Бремене. После годичного пребывания у семейного очага Фридрих
должен был продолжить коммерческое образование. Перед озабо¬
ченным отцом снова возник вопрос: кому доверить своего беспо¬
койного сына. После долгих колебаний выбор был, наконец, сде¬
лан и — с родительской точки зрения — выбор не плохой: в Бре¬
мене царил такой же строго пиэтистический дух, как и в долине
реки Вуппер: и там религиозное благочестие мирно сочеталось
с крупными торговыми оборотами. Туда-то и был направлен
Энгельс к саксонскому консулу Генриху Лейпольду, владельцу
крупного портного предприятия.
Принципал Фридриха, урожденный силезец, мало интересо¬
вался приходской политикой имперского города, сосредоточив вни¬
мание на вывозе за границу, преимущественно в Америку, силез¬
ской шерсти и других товаров.	К	тому же он придерживался
строго	консервативных воззрений	в	религиозном и политическом
отношениях. Словом, Лейнольд был истинной находкой для своего
делового	друга. Естественно, что	он	устроил молодого человека
согласно	желаниям бумагопрядильного	фабриканта: Фридрих по¬
селился рядом с домом своего патрона в семье Георга-Годфрида
Тревирануса. бывшего главным	пастором	при церкви св. Мартина.
Почтенный пастор являлся не столько ученым богословом, сколько
практическим ревнителем веры,	основывая	библейские общества,
воскресные школы, патронаты	и союзы	бедных поденщиц или
протестантских переселенцев.
Обходительный, вежливый, жизнерадостный юноша вскоре
стал своим в семье пастора и принимал участие во всех домаш¬
них делах: закалывают свинью,— присутствует и Фридрих; грозит
разлив Везера,— он охраняет винный погреб от наводнения; жена
1) Письмо к Фр. Греберу от 20/1 39 начинается «Флоридой», приве¬
денной полностью.—Ss. 11—13.

— 13 —
и дочь пастора вяжут молодому человеку кошельки или кисеты
его излюбленных черно-красно-золотого, т.-е. политических цве¬
тов, а сам «поп» относится к нему, как к родному сыну. В кон¬
торе	консула	Энгельс,	тоже чувствует себя	недурно.	Торговые
дела	его не	особенно	обременяют: сидя за	конторкой.	молодой
коммерсант размышляет больше о поэзии, литературе или религии,
чем о	торговых	оборотах,	прибылях	и убытках.	Когда	же	уда¬
ляется	принципал,	на сцену	появляются	бутылки с	пивом	и	ящик
с сигарами: нередко из	конторки	извлекается	«Фауст» Ленау,
а то	и начатое письмо	к братьям	Греберам,	Плюмахеру	или
к кому-либо другому из школьных товарищей. После обеда обычно
находится часок, когда можно вздремнуть или помечтать на
гамаке к верхнем этаже магазина.
По пусть не думает читатель, что Энгельс ведет жизнь изне¬
женного сибарита. Нет! В свободные часы он ревностно зани¬
мается физическими упражнениями, которые надолго остались его
неизменной привычкою. Здоровый молодой человек презрительно
относится к тем, кто «боится холодной воды, как бешеная со¬
бака» или «вменяет себе в заслугу, за непригодностью освобо¬
ждаясь от воинской повинности» 1). Он с увлечением предается
фехтованию, по воскресеньям совершает поездки верхом в окрест¬
ности и	без отдыха	четырежды	переплывает	Везер. По	вечерам	же
Фридрих	немножко	занимается музыкой,	компонуя	хоралы	и
участвуя в певческом обществе.
Нередко он посещает и тот клуб, который служит сборным
пунктом приказчиков, клерков п практикантов. Там наш Фридрих
беседует со сверстниками, а то и просто бражничает. Может быть,
после одного	из таких посещений написано	письмо, где	он про¬
сит извинения	у своего корреспондента в	том, что	так	плохо
пишет; причина очень проста: «у меня в брюхе три бутылки
пива... ура» 2). Но его привлекают в клуб	не попойки	и	не пу¬
стая болтовня с товарищами: там он читает английские или
скандинавские	газеты, утоляя острую жажду	к знанию	и	получая
пищу для своих необыкновенных лингвистических дарований. Уже
тогда будущий полиглот щеголяет знанием иностранных языков
и не без мальчишеского задора уверяет сестру, что умеет гово¬
рить на 25-ти языках. Это немножко преувеличено, но крупные
успехи несомненны. Так, напр., одно из писем к товарищу по
гимназии Вильгельму Греберу начинается на древне-греческом,
продолжается по-латыни, а затем следуют английский, итальян¬
ский, испанский, португальский, французский и голландский
языки 3). Правда, лингвистические упражнения автора не сво¬
1) Ernst Moritz Arndt, S. 140.
2) Письмо к бр. Греберам от 1/IX 38, S. 4.
3) Письмо к Вильг. Греберу от 27/IV 39, S. 53.

— 14 —
бодны от ошибок, а его латинский язык представляет чистейшую
кухонную латынь. Но это не беда. Юношу полного сил и энергии
забавляет звон собственного оружия. Звуки различных языков
производят на него такое действие, что он выражает свои впе¬
чатления в стихотворении, написанном гекзаметром. Упиваясь
созвучиями чужой речи, он в конце этого стихотворения все же
отдаст преимущество родному языку:
Немецкий язык громкозвучней морского прибоя
У коралловых скал, образующих радостный остров;
Шумят и плещут протяжно волны Гомера.
Грохочут гиганты-валуны творений Эсхила,
И высятся башни могучих циклопов:
В нем чую дыханье цветов и садов благовонных.
И буйный трепет в зеленых лесистых вершинах;
Сиринкс поет в тростнике, ручеек точит камень песчаный,
Избушку на ножках куриных ветер ласкает.—
О, это ты, немецкий язык, ветвистый, вечный и гибкий 1).
Таков Энгельс в семье, школе и конторе. Обильный источ¬
ник нерастраченных сил бьет ключем. Юноша живо отдается не¬
посредственным впечатлениям. «Своеобразная подвижность»,
удачно подмеченная отцом, побуждает его присматриваться ко
всем окружающим явлениям и подставлять горячую грудь тому
весеннему ветерку, который начинает веять над старой Герма¬
нией. Он сознает уже свои выдающиеся дарования, но не подо¬
зревает своей великой грядущей судьбы. В Бремене, под сенью
церкви св. Мартина, постепенно зреют силы человека, который
порвет со всякой церковностью. В семье авторитетного пастора
Тревирануса складывается непримиримый враг всякого автори¬
тета. Но ему предстоит еще крестный путь сомнений и упорной
борьбы.
II. Борьба с религиозными призраками.
Патриархально-идиллическая жизнь в семье доброго пастора,
размеренно-сухие и скучные занятия в торговой конторе саксон¬
ского консула, шумные и веселые сборища в кругу сверстни¬
ков,— такова обстановка, окружающая молодого Энгельса. При¬
1) Aber die Sprache Germaniens — sie tönt, wie die donnernde Brandung
An den gezackten Korallen — die tragen ein liebliches Eiland,
Dorthin schallet das Rauschen der langen Wellen Homeros,
Dort erdonoern die riesigen Blöcke aus Aschylos Händen,
Dort auch siehst du der Feldherrnhand cyklopischee Bauwerk,
l'nd den dufteoden Garten der schönsten und edelsten Blumen,
Mächtiges Rauschen erschallt dort laut aus waldigem Wipfel,
Syrinx tönet im Schilf, und die Bächlein runden den Sandstein,
Dort auch steht manch Hünengebäu, umsaust von den Winden,
Das ist Germaniens Zunge, die ewige, wunderumrankle.
Стихотворение приложено к письму, S. 54.

— 15 —
ветливый дома, исполнительный на службе, беспечный на собра¬
ниях, он тем не менее ведет уединенную жизнь, богатую вну¬
тренними переживаниями. Неведомо для окружающих, юноша
погружен в разрешение мучительных литературных, религиозных
и политических вопросов. Он много размышляет, вдумчиво читает,
пробует силы на литературном поприще и постепенно заклады¬
вает первые камни научного мировоззрении. Отсутствие ревни¬
вого родительского надзора создает бòльшую личную независи¬
мость; чтение немецких и особенно иностранных газет неустанно
возбуждает тревожную мысль; менее закорузлая бременская цен¬
зура позволяет доставать у книготорговцев такие книги, о кото¬
рых и не слыхивали в благочестивом Вуппертале.
Бременские книготорговцы сумели недурно наладить контра¬
банду заграничных изданий. Через них в руки Фридриха попа¬
дают брошюры о так называемой «кельнской истории». У какого-то
антиквара он приобретает книжку, выпущенную в свою защиту
Яковом Гриммом, одним из тех семи профессоров Геттингенского
университета, которые были лишены кафедры вследствие протеста
против нарушения Ганноверским королем обещания даровать
конституцию 1). Словом, Энгельс раскапывает такие произведения,
о которых сам говорит: «У нас никогда не посмели бы их печа¬
тать... Рассуждения о старом ганноверском вшивом козле прямо-
таки великолепны» 2).
Но наш неистовый Перси интересуется не только политикой.
Не руководимый опытом взрослых, не поощряемый соревнованием
сверстников, предоставленный исключительно собственным силам,
он читает много, разносторонне и беспорядочно. Из переписки со
школьными товарищами мы узнаем, что он, напр., покупает
«совершенно своеобразную книгу»: извлечения из «Acta Sanctorum»
с портретами, житиями святых и молитвами. Одновременно при¬
обретается «Диоген Синопский» Виланда. Когда же наш юный
читатель не может добыть намеченных книг, он просит друзей
выслать их. Так, сообщая в одном из писем, что уже имеет
«Зигфрида», «Эйленшпигеля» и «Елену», он просит приобрести
другие народные книги: «Октавиана», «Простаков», «Детей Гай¬
мона» и «Доктора Фауста»: «если имеются мистические,— доба¬
вляет письмо,— то купи и их, особенно «Предсказания Сивиллы» 3).
И в Бремене Энгельс продолжает служить Апполону. Но
мудрые слова олимпийца-Гёте, обращенные «к молодым поэтам»,
заставляют его усомниться в своем поэтическом призвании. Он
имеет в виду две статьи Гёте, где германский гений доказывает,
что немецкий язык достиг высокого совершенства; каждый может
1 ) Jac ob Grimm , Ueber meine Entlassung, Basel, 1838.
2) Письмо к бр. Греберам от 1/IХ 38, 8. 3.
3) Письмо к бр. Греберам от 17/IX 38, S. 7.

—16 —
не без приятности изъясниться в стихах, но этому не следует
придавать особенною значения. Великий старец заканчивает свои
советы четверостишием:
Каждый юноша пусть знает:
Там, где ум и дух высок,
Муза лишь сопровождает,
Но вперед их не ведет.
Юный Фридрих нашел, что советы прекрасно применимы
к немуу самому: «Мне стало ясно, что своим рифмоплетством я
ничего не сделал для искусства; тем не менее, я буду рифмо¬
плетствовать и впредь, ибо это «приятный придаток», как гово¬
рит Гете: иное стихотворение я тисну и в журнале, ибо делают
тоже другие молодчики, такие же, если еще не большие ослы,
чем я; а я не украшу, но и не унижу этим немецкую литера¬
туру: все же, когда я читаю порядочное стихотворение, меня вся¬
кий раз берет досада: и чего ты не смог этого состряпать! Satis
autem de hac re lucuti sumus!»
Перед нами, кажется, юноша со свойственными юности бес¬
печностью, легкомыслием и поверхностностью. Но в том же письме
Энгельс сообщает, что изучает Якова Бёме: «У него темная, но
глубокая душа. Большую часть нужно адски штудировать, если
хочешь что-нибудь понять; он богат поэтическими мыслями и со¬
вершенно аллегорический человек; его язык крайне своеобразен,
и все слова имеют иное значение, чем обыкновенно; вместо сущ¬
ности, существенности он говорит «мучение»; бога называет перво¬
основой или основанием, так как он не имеет ни основы, ни на¬
чала своего бытия, а сам есть основание своей и всякой иной
жизни. До сих пор я смог одолеть только три его произведения,
чего на первый раз, конечно, хватит» 1).
Как видим, занятия Энгельса действительно страдают пе¬
стротой, разбросанностью и полной бессистемностью. Словно в по¬
темках он бредет без дороги сквозь чащу, полную призраками
прошлого. Но неутомимый искатель истины постепенно проби¬
вается на дорогу. От его зоркого взгляда не ускользает ни одно
указание, ни одна случайно поставленная веха. От первого автора
он приходит к следующему, от современников — к предшествен¬
никам, от журналов и газет — к серьезному чтению. «Телеграф»
Гутцкова вводит его в литературный сонм Молодой Германии,
укрепляет оппозиционное настроение и побуждает более крити¬
чески отнестись к служителям господа бога. Старые религиозные
сомнения вспыхивают с новой силой и приковывают к себе вни¬
мание юноши.
Еще до приезда в Бремен он начинает питать вражду
в «вуппертальскому» пиэтизму с его фаталистическим учением о
1) Ib., Ss. 6-7.

— 17 —
предопределении, религиозной нетерпимостью и верой в букву
священного писания. Знакомство с литературой Молодой Герма¬
нии окончательно закрепляет отрицательное отношение к вере
отцов. Энгельс еще верит в бога и признает основы христиан¬
ства, но уже вступает на путь скептицизма и критицизма. Его
«Письма из Вупперталя», напечатанные в «Телеграфе» Гутцкова
за март и апрель 1839 года, пропитаны враждебной иронией
к проповедникам Бармена и Эльберфельда.
Но утверждению юного журналиста, истинным центром пи-
этизма и мистицизма является реформатская община в Ольбер-
фельде. Издавна она отличалась кальвинистическим духом, кото¬
рый ханжи-проповедники превратили за последние годы и без¬
граничную нетерпимость. На собраниях инсценируются подлин¬
ные суды над еретиками. Там обсуждается поведение всех, не
посещающих этих собраний: такой-то читает романы и, хотя они
называются христианскими, но пастор Круммахер сказал, что
романы — безбожные книги; такой-то, хоть и молится богу, но
позавчера его видели на концерте. И собравшиеся всплескивают
руками от ужаса перед отвратительным грехом.
Если о каком-нибудь проповеднике распространяется слава,
как о рационалисте, эти люди внимательно рассматривают, без¬
укоризненно ли черен его сюртук и истинно ли правоверного
цвета брюки. И горе ему, если он позволит себе выступить
в сюртуке слегка голубоватого цвета или в рационалистическом
жилете! Когда же появляется кто-либо, не верящий в предопре¬
деление, сейчас же готов приговор: он почти так же плох, как
лютеранин, а лютеранин немного лучше католика: католик же и
идолопоклонник самой природой осуждены на вечные муки. И кто
говорит это?— Невежды, едва ли знающие, написана библия по-
китайски, еврейски или по-гречески, и со слов проповедника,
признанного правоверным, судящие обо всем, о чем слыхали и
чего не слыхивали.
Этот дух царит с тех нор, как реформация приобрела гос¬
подство; но он оставался в тени, пока недавно умерший пропо¬
ведник Готфрид-Даниэль Круммахер не начал его культивиро¬
вать. Вскоре мистицизм распустился пышным цветком, но Крум-
махер умер прежде, чем созрел плод. Это произошло при его
племяннике Фридрихе-Вильгельме Круммахере, который оконча¬
тельно развил учение своего предшественника, превратив его
в полную бессмыслицу или богохульство. Теперь плод созрел, но
никто не умеет сорвать его; современем он сгниет и отвалится
сам собой.
Последствия не замедлили сказаться. Когда в Бармене по¬
явился проповедник, учивший о предопределении не с таким
бездушным фанатизмом, его слушатели начали курить в церкви,
шуметь и мешать проповеди под тем предлогом, что подобные
Записки науч. о-ва Марксистов. № 2.
2

— 18 —
нечестивые слова вовсе не проповедь. Власти были вынуждены
вмешаться. Тогда Круммахер написал барменскому магистрату
необычайно грубое письмо и потребовал оставить в покое святош,
ибо они лишь защищают истинное евангелне. Он даже посвятил
этому проповедь, но был высмеян. Этот-то Ф.-В. Круммахер своим
учением о предопределении посеял невероятный раздор не только
между лютеранами и реформатами, но и среди последних между
более строгими и менее строгими приверженцами предопределе¬
ния. Вот — красочный пример. Однажды старый подвыпивший люте¬
ранин должен был пройти через обветшалый мост. Это показалось
ему опасным, и он начал размышлять: если ты благополучно
пройдешь, будет хорошо: если же дело примет худой оборот, ты
упадешь в Вуппер, и реформаты станут говорить, что так тому и
следовало быть: но этого не будет. Он вернулся назад, нашел
неглубокое место и перешел реку вброд по пояс в воде, пре¬
исполненный священного чувства, что лишил реформатов тор¬
жества.
И что это за учение! Непонятно, как может верить человек
в нечто такое, что находится в самом прямом противоречии
с разумом и библией. Тем не менее, Круммахер до последних
пределов развил учение о предопределении, основа которого — не¬
способность человека, вследствие первородного греха, не только
творить добро, но и желать его по собственному почину. Поэтому
только сам бог может наделить его способностью к добру. Отсюда
делается крючкотворный вывод, что немногие избранники будут
блаженными, а все остальные осуждены на вечные муки. «На
вечные?— Да, на веки-вечные»,— восклицает Круммахер. В писа¬
нии сказано, что никто не придет к богу-отцу помимо Христа.
Но язычники не могут притти через Христа, ибо не знают его:
стало быть, все они погибнут в аду. Да и среди христиан много
званных, но мало избранных. Как подобные утверждения согла¬
суются с учением апостолов о разумном служении богу, это —
«тайна слишком высокая» для разума 1).
Бармен-Эльберфельдское изуверство противоречило не только
разуму и библии. Религиозное мышление, ограниченное узкими
пределами идеи о первородном грехе, было несовместимо с стре¬
млениями растущего капитализма. Фанатичный пиэтизм Вуппер¬
таля остался чужд всем философским, литературным и религиоз¬
ным течениям того времени. Мимо прошли, не задев его застыв¬
ших форм, борьба Лессинга с ортодоксией, практический разум
Канта, поворот в историческом направлении Гердера, субъектив¬
ный идеализм Фихте, мистика Новалиса, новые веяния в поэзии
Гёте и Шиллера: Шлейермахер возвысил свой громкий голос
против унижения религии и превращения ее в сухую догму.
1) Briefe aus dem Wuppertal, Ss. 24—28.

— 19 —
Гегель пытался примирить старую веру с новыми умственными
запросами, создав умозрительное понятие имманентного божества.
Все было тщетно! Закостеневшее учение о предопределении оста¬
лось неприкосновенным во всей своей средневековой красе.
Конечно, пытливый ум Энгельсу заметил вопиющее противо¬
речие. Вскрытое противоречие с «вуппертальской верой» и соста¬
вляет содержание «Писем из Вупперталя». Он уже сознает ни¬
чтожество Круммахера и его сподвижников — пасторов Коля, Гер¬
мана и Балля. Изобразив в саркастических красках их деятель¬
ность, автор «Писем» пророчески заключает первую часть: «Не¬
понятно, как в наше время может еще происходить что-либо по¬
добное; повидимому, однако, и скала старого обскурантизма не
в состоянии более противостоять бурному потоку времени: песок
размыт, скала низвергается, и падение ее будет велико» 1). Раз¬
рыв Энгельса с верой отцов совершился. Юноша вступил на путь
исканий, сомнений и борьбы с религиозными призраками.
И теперь он охвачен еще истинной религиозностью, но к от¬
цовскому наследию примешиваются уже совершенно чуждые эле¬
менты: Энгельса воодушевляют новые идеи Молодой Германии, кото¬
рым он предан всей своей пылкой душой: «Я — пишет он другу — дол¬
жен стать младонемцем или, вернее, уже являюсь им душой и телом.
Я не могу спать по ночам, охваченный благородными идеями
века; когда я нахожусь на почте и вижу прусские гербы, меня
охватывает дух свободы: читая какой-нибудь журнал, я каждый
раз нахожу успехи свободы; они проникают в мои поэмы и на¬
смехаются над обскурантами в монашеских куколях и горностае¬
вых мантиях».
Воодушевленный идеями Молодой Германии, Энгельс отдает
себе ясный отчет в невысоких художественных достоинствах ее
литературы. Тем не менее он резко восстает против нападок на
нее, исходящих из реакционного и ортодоксального стана. В том
же письме к Фридриху Греберу он восклицает: «Говорю тебе,
Фриц, если ты станешь когда-либо пастором, ты можешь быть
ортодоксален, сколько тебе угодно; но если ты сделаешься пиэти-
стом, ругающим Молодую Германию и принимающим за ора¬
кул «Евангелическую Церковную Газету», то, воистину говорю,
тебе придется иметь дело со мной. Ты должен стать пастором
в Гемарке и изгнать проклятый, чахоточный и уродливо-горба¬
тый пиэтизм, махровым цветком распустившийся при Круммахере.
Тогда они будут, конечно, бранить тебя еретиком, но пусть-ка
явится кто-либо и докажет на основании разума и библии, что
ты неправ... Что касается меня, пиэтистом я никогда не был,
мистиком — лишь некоторое время, но все это — tempi passati; те¬
перь же я честный, сравнительно с другими очень либеральный
1) ib., S. 30.

— 20 —
супранатуралист. Как долго я останусь им, не знаю, но надеюсь
остаться, хоть и склоняюсь более или менее к рационализму» 1).
Энгельс настолько пропитан еще христианскими воззрениями,
что даже советует своему другу сделаться пастором 2). Он вос¬
стает только против «проклятого, чахоточного, уродливо-горбатого
пиэтизма», но убежден, что разум и библия не противоречат
друг другу. Не мудрено, что он именует себя супранатуралистом.
"Правда, юный мыслитель не уверен, долго ли им останется, ибо
уже склонен более или менее к рационализму. Разумеется, он
задержался бы на этой стадии значительно дольше, если бы имел
представление о религии в той смягченной форме, которую про-
поведывал Шлейермахер. Но последний пропел лебединую песнь
боговдохновенной религии: новые веяния носились в воздухе. Как
раз в это время в руки Фридриха попадает знаменитая книга
Давида Штраусса. Весьма возможно, что как ревностный посети¬
тель церкви он и раньше слыхал о «Жизни Иисуса» от пресло¬
вутого Круммахера. Но лишь теперь он мог поразмыслить на до¬
суге о ее содержании.
Как известно, Штраусс положил предел бесплодным попыт¬
кам «сделать невероятное вероятным и исторически мыслимым
то, чего не было в истории». Он решительно отказался видеть
в евангельских рассказах более или менее точные повествования
о действительных событиях. Содержание евангелий составляют
только мифы, бессознательно сложившиеся в недрах первобытных
христианских общин и отражавшие мессианические ожидания
того времени. Ha-ряду с прочими рассказами речи Иисуса тоже
казались Штрауссу плодом позднейшего творчества.
В качестве ключа к евангельским повествованиям о чуде¬
сах, а также к кое-каким иным евангельским рассказам, противо¬
речащим историческому взгляду,— говорит сам Штраусс в позд¬
нейшей обработке «Жизни Иисуса»,— я в своем прежнем про¬
изведении предложил понятие о мифе. Напрасно было бы жела¬
ние, говорил я, считать естественными событиями такие истории,
как история о звезде восточных мудрецов, о преображении, о
чудесном насыщении и т. д.: так как, однако, невозможно допу¬
стить, что подобные сверхъестественные вещи действительно про¬
исходили, то следует признать такие рассказы вымыслами. На
вопрос, почему же в период, относящийся к возникновению на¬
ших евангелий, об Иисусе сочиняли что-либо подобное, я указы¬
вал прежде всего на тогдашние ожидания Мессии. Посли того
говорил я, как сначала немногие, а затем все большее число
1) Письмо к Фр. Греберу от 9/V 39, Ss. 41—42.
2) Оба брата Вильгельм и Фридрих, сыновья пастора Ф. Ф. Гребер
в Гемарке. последовали совету Энгельса и позднее действительно стали па¬
сторами. Из них Вильгельм под старость жил в Эссене, где в 1893 г. про¬
изнес прощальную проповедь.

— 21 —
стали стали видеть в Иисусе Мессию, начали верить, что с ним
должно случиться то, чего ждали от Мессии согласно ветхозавет¬
ным пророчествам и образцам, а также их ходячему истолко¬
ванию».
Было очень хорошо известно, что Иисус родился в Назарете,
но, как Мессия и сын Давида, он все-таки должен был родиться
в Вифлееме, ибо так пророчествовал Михей. Предание могло со¬
хранить очень резкие отзывы Иисуса о пристрастии его земляков
к чудесам. Но первый освободитель народа Моисей творил чудеса:
поэтому и последний его освободитель Мессия, т.-е. Иисус, тоже
должен совершать их. Пророк Исаия предсказывал, что во вре¬
мена пришествия Мессии очи слепых прозреют, уши глухих ста¬
нут слышать, расслабленные будут прыгать, как олени, и развя¬
жутся языки косноязычных; таким образом, даже в подробностях
было известно, какие именно чудеса должен совершить Иисус,
ибо он-то и был Мессия. Так и случилось, что члены первых
христианских общин могли, даже должны были сочинять рассказы
об Иисусе, сами не сознавая, что они сочиняют 1).
Благодаря такому взгляду, мифотворчество первоначальных
христиан ставится на одну доску с тем, что мы встречаем
в истории возникновения прочих религий. Новейшие успехи науки
в области мифологии заключаются именно в том, что она поняла
одно важное явление: миф в своем первоначальном виде предста¬
вляет не сознательную и намеренную выдумку отдельного лица,
а продукт общего сознания целого народа или религиозной группы;
конечно, кто-нибудь должен выразить это сознание первым, но
его слова находят веру именно потому, что сам он — только орган
всеобщего убеждения. Миф не есть оболочка, в которую мудрец
для блага и назидания невежественной толпы облекает идею,
пришедшую ему в голову; он мыслит идею только одновременно
с рассказом, даже в виде рассказа и не в состоянии еще пред¬
ставить ее себе в чистом виде. «Миф — говорит Велькер — за¬
рождается в духе так же, как семя прорастает из почвы: содер¬
жание и форма едины, рассказ есть истина» 2).
Книга Штраусса потрясла до основания веру Энгельса в то,
что священное писание — продукт божественного вдохновения.
Учение швабского богослова о возникновении мифов дало ему
ключ к разгадке с исторической точки зрения евангельских по¬
вествований и основательно поколебало его «супранатурализм».
В начале апреля наш мятущийся юноша, как мы знаем, именует
себя супранатуралистом. В конце того же месяца он сохраняет
еще прежнее название, но добавляет, что отныне отвергает «ор¬
тодоксию».
1) David Friedrich Strauss, Das Leben Jesu für das deutsche Volk bear-
beitet, 18-te Auflage, Stuttgart, 1-er Th.. III, 25, S. 76.
2) Ib., Ss. 77—78.

— 22 —
Теперь — пишет Энгельс 23-го апреля 1839 года.— я усиленно
занимаюсь философией и критической теологией. Когда достигаешь
18-ти лет, знакомишься со Штрауссом, рационалистами и «Церков¬
ной Газетой», нужно либо все читать без всякого смысла, либо
начать сомневаться в своей вуппертальской вере. Не понимаю,
как ортодоксальные проповедники могут быть настолько ортодо¬
ксальны, ибо в библии встречаются ведь явные противоречия».
Christi ipsissima verba, вокруг да около которых топчутся орто¬
доксы, гласят иначе в каждом евангелии, не говоря уж вовсе о
Ветхом Завете. Но в любезном Бармене об этом никому не гово¬
рится, ибо воспитание происходит по совершенно иным прин¬
ципам.
И на чем основывается старая ортодоксия? Ни на чем, кроме
застарелой привычки. Где библия требует буквальной веры в свое
учение, в свои сообщения? Где хоть один апостол говорит, что
все его рассказы — непосредственное вдохновение? То, что говорят
ортодоксы, вовсе не подчинение разума власти Христа; нет, это —
умерщвление божественной искры в человеке и замена ее мертвой
буквой. «Поэтому,— замечает Энгельс,— я все еще такой же доб¬
рый супранатуралист, что и прежде, но ортодоксию отвергнул.
Ни теперь, ни впредь я не могу поверить, что рационалист,
всем сердцем желающий елико возможно творить добро, должен
быть навеки осужден. Это противоречит даже самой библии.
Ведь написано же там, что никто не подлежит осуждению за
первородный грех, а только за свой собственный; если кто-либо
всеми силами противится первородному греху и делает, чти мо¬
жет, то ведь его произвольные грехи — лишь неизбежное следствие
греха первородного, т.-е. не могут вести к его осуждению» 1).
Усомнившись в том, что евангелия — продукт божественного
вдохновения, Энгельс открывает в них противоречия одно за дру¬
гим. Прежде всего, какой вообще смысл в генеалогическом древе
Иосифа?— Ведь оно совершенно излишне, ибо все три синоптиче¬
ских евангелия выразительно отмечают, что Иосиф — не отец
Иисуса. Вуппертальцы толкуют вдохновение так, будто бог
в каждое слово вложил особенно глубокий смысл. Но вопрос сво¬
дится именно к тому, каковы в библии границы вдохновения:
оказывал ли бог влияние на ее текст? Почему же в таком слу¬
чае бог, предвидевший, конечно, спор между лютеранами и рефор¬
матами, не предупредил этой гибельной распри хоть незначитель¬
ным вмешательством? Если допустить вдохновение, то возможны
только два случая: либо бог умышленно действовал так, чтобы
вызвать спор, либо он допустил непозволительную оплошность.
Нельзя также утверждать, будто религиозные пререкания, рас¬
колов христианскую церковь на триста лет, были благодетельны
1) Письмо к Фр. Греберу от 23/IV 39, Ss. 42—43.

— 23 —
и прошлом или породят благо к будущем: цодобное допущение
было бы лишено всякого основания и противоречило бы всякому
вероятию. Между тем именно соответствующее место в тайной
вечере представляет особую важность. Если же имеется хоть одно
противоречие, подрывается вся вера в библию.
Обуреваемый подобными сомнениями, Энгельс без обиняков
признает, что готов считать божественным только то учение, ко¬
торое способно выдержать испытание перед разумом. Кто дает
нам право слепо верить в библию?— Только авторитет тех, кто
поступал так до нас. Но библия состоит из разнородных кусоч¬
ков, принадлежащих разным авторам, из которых многие вовсе
не заявляли притязаний на божественность. И все же мы вопреки
нашему разуму обязаны верить только потому, что так говорят
наши родители?
«Можешь ли ты думать,— вопрошает Энгельс,— что человек,
всю жизнь стремившийся к общению с богом (Берне, Спиноза,
Кант), или такой, напр., как Гутцков, высочайшей целью жизни
которого было отыскание пункта, где можно тесно объединить
позитивное христианство с современным образованием,— что такой
человек после смерти должен быть во веки веков отчужден от
бога и как физически, так и духовно выносить без конца гнев
божий,	претерпевая жесточайшие	мучения?	Нам	не подобает му¬
чить муху, ворующую у нас сахар, а бог целую вечность дол¬
жен с	невероятной жестокостью	истязать	такого	человека, заблу¬
ждения	которого бессознательны?	Далее,	грешит	ли рационалист,
впадая в сомнения?— Нисколько. Ведь он всю жизнь должен чув¬
ствовать ужаснейшие угрызения совести; если он стремится
к истине, христианство и должно охватить его, как непреобори¬
мая истина. Бывает ли это?»
Какую двусмысленную позицию занимает ортодоксия относи¬
тельно современной науки! Ссылаются на то, что христианство
содействовало распространению образования; теперь же ортодо¬
ксия	внезапно требует, чтобы	развитие	его было приостановлено.
К чему, напр., философия, если мы верим в библию, которая
учит	о	непознаваемости бога	разумом?	Если геология расходится
с Моисеевой историей о сотворении мира, ее поносят; когда же
она, повидимому, приходит к таким же результатам, что и биб¬
лия,	на	нее ссылаются. Если,	напр.,	один геолог говорит, что
строение	земли и окаменевшие	кости	доказывают великий потоп,
на это делаются ссылки; но когда другой доказывает, что потоп
происходил в разные времена и в различных местах, геология
предается проклятию. Чистосердечно ли это?
Энгельс был вовлечен в бурный поток сомнений просто по¬
тому, что в родном Вуппертале близко узнал наиболее отврати¬
тельную форму религии. Знакомство с книгой Штраусса вызвало
усиленную работу мысли. Но религиозные переживания слишком
— 24 —
глубоко укоренились, чтобы Фридрих мог стряхнуть их одним
размахом плеча. Он признается: «Со мной происходит то же, что
с Гутцковым: если кто-либо высокомерно пренебрегает позитив¬
ным христианством, я защищаю это учение, исходящее из глубо¬
чайшей потребности человеческой природы, из жажды к искупле¬
нию греха милостью божией: но раз требуется защищать свободу
разума, я протестую против всякого принуждения. Надеюсь пере¬
жить радикальные изменения в религиозном сознании мира. Если
бы только мне самому все было ясно! Но так оно и будет, если
только у меня найдется время развиваться спокойно и без по¬
мех. Человек рожден в свободе, в свободе!» 1).
Таким образом Энгельс все еще пытается примирить истин¬
ное или «позитивное» христианство с требованиями свободы и
разума. Он продолжает верить, что христианское вероучение бе¬
рет начало в глубочайших источниках человеческой души и
коренится в стремлении искупить грех милостью божией. Таково
его душевное настроение в июне 1839 года. Оно характеризуется
стремлением к живому общению с богом, иррациональной потреб¬
ностью в религиозной вере, основанной на непосредственном чув¬
стве. Под влиянием Штраусса, неискушенный разум Энгельса
разошелся с эмоциями, заботливо выращенными в семье и школе.
Но самые эмоции остались, лишь осложнившись рационалистиче¬
ским налетом. В июле наш «богоискатель» познакомился с учением
Шлейермахера, которое затронуло созвучные струны в его мяту¬
щейся душе.
Энгельс готов совершить поворот от Штраусса к Шлейер-
махеру и свои мучительные сомнения пренебрежительно назвать
«скептическими чурбашками». «В своем предыдущем письме,— об¬
ращается он к тому же Фридриху Греберу,— я набросал тебе
массу скептических чурбашек (Klötze); я понял бы дело иначе,
если бы уже тогда был знаком с учением Шлейермахера. Вот
это действительно еще разумное христианство; ведь оно понятно
каждому, даже невполне согласному, и можно признать его цен¬
ность, не примыкая непременно к делу. Я уже согласен с фило¬
софскими принципами, которые нашел в этом учении; но с его
теорией искупления еще не совсем покончил и поостерегусь при¬
нимать ее как убеждение, чтобы вскоре не пришлось снова ме¬
нять седло. Изучать его, однако, буду, как только позволят время
и обстоятельства. Если бы я знал это ученье раньше, я никогда
не стал бы рационалистом; но разве услышишь что-нибудь по¬
добное в нашей долине святош (Muckertale)? Я питаю бешеную
ненависть к подобному хозяйничанию; пока могу, я буду бороться
с пиэтизмом и верой в букву... Не понимаю, как можно еще пы¬
таться сохранить веру в букву библии или защищать непосред¬
1) Письмо к Фр. Греберу от 15/VI 39. Ss. 62—65.

— 25 —
ственное вмешательство божие, которое ведь ничем нельзя до¬
казать» 1 ) .
Под явным влиянием Шлейермахера, Энгельс утверждает,
что ему известно то блаженное чувство, которое испытывает вся¬
кий, кто находится в искреннем, сердечном отношении к богу;
это чувство есть просто сознание того, что человечество боже¬
ственного происхождения, что отдельная личность, как часть чело¬
вечества, не может погибнуть, что после бесконечной борьбы
в земном и загробном мире она должна вернуться на лоно го¬
сподне, отрешившись от всего смертного и греховного. «Что я
грешник,— исповедуется Энгельс,— что во мне есть глубоко зало¬
женное влечение к греху, я охотно признаю... Но что эта гре¬
ховность заложена в воле человека вообще, я не признаю. Я, ко¬
нечно, согласен, что возможность греха, хоть и не содержится
в идее человечества, но по необходимости заключается в ее реа¬
лизации... Размышляя об этом независимо от всякого авторитета,
я вместе с новейшей теологией нахожу, что греховность человека
заключается в реализации идеи, реализации по необходимости
несовершенной; что поэтому каждый должен стремиться реализо¬
вать в себе идею человечества, т.-е. по духовному совершенству
уподобиться богу» 2).
В этот момент религиозные сомнения Энгельса достигли наи¬
большей остроты. Потрясенный до глубины души, он переживает
прилив религиозных чувств. Старая, «вуппертальская» вера ре¬
шительно отвергнута, новая еще не выработана; прежняя истина
развеялась, как призрачный дым, но настоящая не найдена. И вот
смятенный юноша покидает свой обычный иронически-грубоватый
тон. С несвойственным ему мягким и нежным лиризмом он при¬
открывает завесу над своим благородным сердцем: «Я молюсь
ежедневно,— пишет он,— молюсь почти целый день об истине; я
делал это всегда, когда меня одолевали сомнения, и все-таки не
могу вернуться к вашей вере; а ведь в писании сказано: просите,
и дастся вам. Я разыскиваю истину везде, где только питаю на¬
дежду найти хоть тень ее, и все-таки не могу признать вашу
истину вечной; а ведь в писании сказано: ищите и обрящете.
Кто из вас даст своему ребенку, просящему хлеба, камень? Во
сколько же раз более велик отец ваш на небеси? Слезы наверты¬
ваются у меня на глазах, когда я это пишу; я глубоко-глубоко
взволнован, но чувствую, что не погибну; я приду к богу, к ко¬
торому стремлюсь всем сердцем. И это — тоже свидетельство духа
святого, в уповании на что я живу и умру, хотя бы в библии
десять тысяч раз утверждалось противоположное» 3).
1 ) Письмо к Фр. Греберу от 12/VII 39, Ss. 65—66.
2) Письмо к Фр. Греберу от 26/VII 39, S. 67.
3) Ib., S. 70.

— 26 —
Не подлежит ни малейшему сомнению, что подобное элеги¬
ческое настроение навеяно Шлейермахером. Он произвел на
Энгельса чрезвычайно сильное впечатление, живые следы кото-
сохранились в переписке. Молодой богоискатель сам возвра¬
щается еще раз к очаровавшему его проповеднику и свидетель¬
ствует: «С такими людьми, как Шлейермахер и Неандер, я готов
уже согласиться, ибо они последовательны и имеют сердце;
тщетно я ищу то и другое в «Евангелической Церковной Газете»
или прночих газетах пиэтистов. Особенно к Шлейермахеру я пи¬
таю огромное уважение. Если ты последователен, то, разумеется,
должен осуждать его, ибо он проповедует христианство не в твоем
смысле, а скорее в смысле Молодой Германии, Теодора Мундта
и Карла Гутцкова. Но он был великим человеком. Среди ныне
живущих я знаю только одного, равного ему по духу, силе и
мужеству: это — Давид-Фридрих Штраусс 1).
Таким образом, Энгельс находится, так сказать, в состоянии
неустойчивого равновесия: колеблется между проповедником «ре¬
лигии сердца» Шлейермахером и представителем рационализма
Штрауссом. Но его живая, деятельная натура чувствует себя
крайне неуютно в море сомнений, колебаний и нерешительности.
Поэтому, колеблясь между обоими богословами, он тем не менее
решительно примыкает к Шлейермахеру: «Конечно,— пишет он
другу,— ты уютно лежишь в своей вере, как в теплой кровати, и
не знаешь борьбы, которую приходится вести нам, когда мы,
люди должны решать является ли бог богом или нет; тебе не¬
знаком гнет того бремени, который чувствуется вместе с первым
сомнением, бремени старой веры, когда приходится решать — за
или против, тащить его с собой или стряхнуть. Но говорю тебе
еще раз, ты вовсе не огражден от сомнений, как воображаешь;
не будь слеп к сомневающимся: со временем ты сам можешь по¬
пасть в их число и тогда тоже потребуешь милосердия. Религия —
дело сердца, и, кто обладает сердцем, тот может быть благоче¬
стив; чье же благочестие коренится в рассудке или даже разуме,
тот вовсе» его не имеет. Древо религии вырастает из сердца и
осеняет все человечество. а питание поглощает из воздуха разума;
плоды же его содержащие благороднейшую кровь сердца, суть
догмы; что сверх того, то от лукавого. Таково учение Шлейер-
махера, и на нем я стою 2).
Итак, Энгельс — поклонник Шлейермахера. Отпрыск благоче¬
стивой семьи решительно отверг веру отцов. В благородном рели¬
гиозном мыслителе он нашел временную пристань и с воодуше¬
влением приветствовал его призывы к религиозному чувству, не¬
непосредственно данному человеку в опыте. Но гармонировало ли
1) Письмо к Фр. Греберу от 27/VII 39, S. 71.
2) Ib., S. 71.

— 27 —
мистическое религиозное чувство с интеллектуальными запро¬
сами Фридриха? Согласовалось ли оно с разумом и потребностями
повседневной борьбы? Нет. И Энгельс сам смутно чувствует
какой-то разлад. Вскоре он берет под подозрение «либеральный
супранатурализм, приверженцем которого так недавно надеялся
остаться. «Если бы я,— пишет он 30-го июля,— не вырос среди
крайностей ортодоксии и пиэтизма, если бы в церкви, школе и
дома мне не толковали постоянно о самой прямой, безусловной
вере в библию и о согласии библейского учения с церковным,
даже со специальным учением каждого пастора,— я, может быть,
надолго оставался бы в каком-то либеральном супранату¬
рализме». Но юноша уже чувствует себя борцом, «προμαχοτ»,
как он выражается, и готовится вмешаться в гущу жизни 1).
Поэтому учение Шлейермахера, столь совпавшее с религиоз¬
ным настроением Энгельса, не могло стать его конечной станцией:
либо Шлейермахер, либо Штраусс — такова была дилемма. При¬
ходилось бросать жребий: и нетерпеливый юноша бросил его.
Уже 8-го октября он пишет Вильгельму Греберу: «Теперь я
страстный штрауссианец. Приезжайте-ка только ко мне: теперь
у меня есть оружие, щит и шлем, теперь я уверен в себе: приез¬
жайте же, и, не взирая на вашу теологию, я задам вам такую
трепку, что вы не будете знать, куда деваться. Да, Guillelmo.
jacta est alea: я — штрауссианец: я, горемычный поэт, спрятался
под крылышко гениального Давида-Фридриха Штраусса. Послу¬
шай же, что это за молодчина! Вот лежат четыре евангелия, при¬
чудливые и пестрые, как хаос; перед ними распростерта мистика
и поклоняется им. Но, смотри, выступает Давид Штраусс, как
молодой бог, освещает хаос дневным светом и — adios, вера! Она
оказывается ноздревата подобно губке. Там и сям он видит слиш¬
ком много мифов, но только в мелочах, а в общем — вполне гениа¬
лен. Если вы можете опровергнуть Штраусса — eh bien, тогда я
буду снова пиэтистом» 2).
Энгельс все более чувствует под ногами твердую почву и
в споре с друзьями переходит от обороны к нападению. Опи¬
раясь на умозрительное богословие, он победоносно отражает вы¬
лазки пасторских сыновей и ловит их на каждом слове. С точки
зрения правоверной психологии он отверженец, безнадежно за¬
коснелый в грехе человек. «Ведь я,— пишет наш штрауссианец,—
принес присягу знамени Давида Штраусса и являюсь мификом
первого класса. Говорю тебе: Штраусс — превосходный парень: он
обладает гением и остроумием, как никто. Он лишил ваши
взгляды основы: безвозвратно утерян исторический фундамент,
а за ним падает и догматический. Штраусс просто неопровер-
1) Письмо к Вильг. Греберу от 30/VII 39, S. 74.
2) Письмо к Фр. Греберу от 8/Х 39, Ss. 77—78.

— 28 —
жим, поэтому пиэтисты так и беснуются против него. Генгстен-
берг мучительно старается в «Церковной Газете» сделать ложные
выводы из его слов и с этим связать злобные выходки против
его характера. это-то я ненавижу в Генгстенберге и Ко. Что им
за дело до личности Штраусса! Все же они пытаются очернить
его характер, чтобы люди поостереглись примыкать к нему. Это—
лучшее доказательство, что они не могут его опровергнуть 1 ).
Так постепенно, среди сомнений и тяжелой борьбы с рели¬
гиозными призраками, Штраус становится героем-освободителем
молодого Энгельса. Недавний вероучитель Шлейермахер, к кото¬
рому мятежный юноша почувствовал такую глубокую симпатию,
уже забыт: «непосредственно религиозное чувство», будто бы
данное в опыте, не устояло перед судом разума: те своеобразные
эмоции, которые составляют иррациональную основу религии,
потускнели, поблекли 2), Традиционное христианство не вну¬
шает уже привычного почтения, оно — превзойденная ступень.
А Штраусс? — Увы! И этот несравненный гений превращается
лишь в ступень к более высоким достижениям. Я а его спиной
уже виднеется исполинская тень человека, надолго овладевшего
помыслами Энгельса. Но к новому властителю своих дум —
Гегелю — он пришел именно через Штраусса.
«Ты ошибаешься,— пишет он другу в ноябре,— если думаешь,
что я должен вернуться к христианству. Мне смешно, pro primo,
что для тебя я уж больше не христианин и, pro secundo, что ты
думаешь, будто тот, кто ради понятия сбросил представления
ортодоксии, может снова согласиться на эту смирительную ру¬
башку. Истинный рационалист способен, конечно, сделать это,
признав недостаточными свое естественное объяснение чудес и
свою плоскую мораль, но мифицизм и спекуляция не могут спу¬
ститься с горних высот, освещенных лучами зари, в мглистые
долины. правоверия.— Я как раз на пути к тому. чтобы сделаться
гегельянцем. Стану ли им, конечно, еще не знаю, но Штраусс
открыл мне глаза на Гегеля, представив вещь, вполне правдо-
1) Письмо к Фр. Греберу от 29/X 39. Ss. 85—78.
2) Фр. Меринг (Карл Маркс, история его жизни. Петр. 1920 стр. 73)
полагает, что Энгельс «на мгновение задержался скорее всего в недоумении
на Шлейермахере и пришел; наконец к Давиду Штрауссу».— Это не совсем
так. Мы видели, что Энгельс «задержался» далеко не на мгновенье.
С «Жизнью Иисуса» он ознакомился еще раньше, чем с учением Шлейер-
махера, и тем не менее сильно увлекся им. Это не случайно. «Религия
сердца» затронула созвучные струны в душе Энгельса, вполне гармонируя
с его религиозными настроениями. Поэтому нельзя говорить о «недоумении».
Здесь мы имеем дело с естественной стадией в развитии Энгельса: его глу¬
бокое благочестие не могло исчезнуть ex abrupto; поколебленное литера¬
турой Молодой Германии оно неизбежно должно было искать временного
убежища в области сердца. Шлейермахер лишь оформил то, что смутно
бродило в душе нашего «богоискателя».

— 29 —
подобной. Гегелевская философия истории и так, кажется, напи¬
сана из моей души». Энгельс кончает свое письмо замечанием,
что собирается «штудировать Гегеля за стаканом пунша» 1).
Это, разумеется, обычная добродушно-ироническая шутка,
прикрывающая глубокий интерес к Гегелю. В действительности
же Энгельс принимается изучать немецкого философа не «за ста¬
каном пунша», а со свойственными ему стремительностью, увле¬
чением и добросовестностью. Он сам, однако, сознает, что быстро
идет вперед, покидая одну завоеванную позицию за другой.
В январе 1840 года он откровенно признает: «Со мной часто
бывает так, что под вещами, служившими предметом беседы
в прежнем письме, я не могу более подписаться в последующем,
ибо они уже успели попасть в категорию тех представлений, от
которых я тем временем отделался. Через Штраусса я теперь
вступил на прямой путь к гегельянству. Я. конечно, не стану
таким воплощенным гегельянцем, как Гинрихс и т. п., но уже
должен из этой колоссальной системы восприять значительные
вещи. Гегелевская идея бога уже стала моею, вместе с чем я
вступаю в ряды «современных пантеистов», как говорит Лео и
Генгстенберг, отлично зная, что самое слово «пантеизм» возбу¬
ждает такое колоссальное отвращение у неразмышляющих попов».
Но люди, знающие Гегеля только по имени, напрасно пытаются
ниспровергнуть систему, «вылитую как бы из одного куска и не
требующей скреп, чтобы держаться». Далее Энгельс сообщает,
что изучает гегелевскую философию истории, то «огромное произ¬
ведение», в которое он каждый вечер вчитывается, считая это
своей «всенепременнейшей обязанностью» 2).
Вскоре тщательное изучение Гегеля принесло плоды. Энгельс
окончательно расстается с идеей личного бога и погружается в
глубины пантеизма. Гегелевское понятие божества заполняет
воображение юноши и на некоторое время делается центром его
миросозерцания. Прозелит гегельянства вырывается из филистер¬
ских запруд, из тесно зашнурованной кальвинистической орто¬
доксии и подымается в горние высоты «свободно волнующегося
духа». Гордое сознание свободного, бесконечного духа — вот, что
переполняет бурной радостью его сердце. Это настроение испы¬
тывает Энгельс во время путешествия, предпринятого весной
1840 года. Через Вестфалию он отправился сначала на родину, а
отсюда в Голландию и на короткое время в Англию, из кото¬
рой, повидимому, снова вернулся в Бремен. Юный путешествен¬
ник посвятил своим дорожным впечатлениям статью, в июле
1840 года помещенную в «Телеграфе» Гутцкова под заглавием
«Ландшафты».
1) Письмо к Видьг. Греберу от 15/XI 39, Ss. 90—92.
2) Письмо к Фр. Греберу от 21/I 40, Ss. 93—95.

—30—
На пароходе между Роттердамом и Лондоном Энгельса охва¬
тывает «священное чувство». Берега скрываются вдали, песчано¬
желтая вода превращается в зеленую: забываешь, чтò оставил
за собой, и с радостным сердцем созерцаешь темно-зеленые волны.
Взор путника скользит по необъятной шири, где в вечном вол¬
нении катятся пенящиеся гребни волн, где солнце отражается
в тысяче прыгающих зеркал, где зеленые волны моря вместе
с синевой неба и золотистыми лучами солнца сливаются в какой-
то чудесный цвет. «Тогда забываются все мелочные заботы, все
воспоминания о врагах света и их коварных проделках, — ты
вырастаешь в гордом сознании свободного, бесконечного духа!
С этим я мог бы сравнить только одно впечатление: когда впер¬
вые предо мной открылась идея последних философов о боге, эта
наиболее гигантская мысль XIX столетия, тогда меня охватил
такой же священный трепет, тогда на меня пахнуло свежим мор¬
ским воздухом, исходящим из чистого неба; глубины умозрения
предстали передо мной, как бездонные морские волны, от кото¬
рых не может оторваться взор, стремящийся к земле: в боге мы
живем и существуем! Это сознается нами на море: мы чувствуем,
что все вокруг нас и мы сами проникнуты богом: вся природа
нам так родственна, волны кивают нам так ласково, небо про¬
стирается над землей с такой любовью, что, кажется, можно ощу¬
пать это руками» 1).
В этих поэтических образах Энгельс выражает свои панте¬
истические воззрения. За каких-нибудь полтора года его миро¬
созерцание изменилось до основания. Отпрыск пиэтистов с ужа¬
сом и отвращением отшатнулся от Генгстенберга, Лео и Крум-
махера, главарей религиозного правоверия. С энтузиазмом непо¬
рочный юноша приветствовал богословскую критику Давида
Штраусса. Не примирив еще религиозных потребностей с запро¬
сами разума, он вернулся к Шлейермахеру и его непосредствен¬
ному религиозному чувству. Но неумолимый дух критики снова
заставил мятущегося Энгельса присягнуть знамени Штраусса,
а последний привел его к Гегелю. Великий философ надолго при¬
ковал его к своей триумфальной колеснице: юный пантеист при¬
мкнул к славной плеяде тех мыслителей, среди которых блистают
имена Спинозы и Якова Бёме, Гёте и Шелли. Но пробьет час.
когда идеалист станет материалистом, а пламенный пантеист —
отъявленным атеистом.
(Окончание следует.)
М. Серебряков.
1) Landschaften. Ss. 124—25.

ГРАФ ГЕНРИХ-РУВРУА ДЕ-СЕН-СИМОН.
Автобиография, 4 отрывка.
В духовной генеалогии Карла Маркса Сен-Симон играет зна¬
чительную роль, подготовляя почву для восприятий ряда новых
идей. В его воззрениях уже заложены первые предпосылки мате¬
риалистического понимания истории, и устанавливается учение
о классовой структуре общества. Сен-Симон ищет в истории зако¬
носообразности, выдвигая на первый план исторический подход
к пониманию и постановке социальной проблемы; он первый
смотрит на Великую Французскую Революцию, как на борьбу
классов, он придаст экономике громадное значение, указывая на
важность нового нарождающегося промышленного класса. Он ста¬
вит во главу угла при объяснении исторических событий хозяй¬
ственные интересы, экономику, и требует социальных изменений
для постройки нового общества. Его гениальная прозорливость,
конечно, ни в какой степени не умаляет заслуг Маркса в деле
обоснования материалистического понимания истории и развития
его социологических идей. Но Сен-Симон, вопреки общему необ¬
основанному мнению, не социалист: он реформатор-идеалист, при¬
дающий роли личности и ее духовной энергии особенное значение.
Несмотря на великие заслуги Сен-Симона в истории духов¬
ного развития современного человечества, — весь XIX век
стоит иод знаком Сен-Симона, — его сочинения и его личность
недостаточно установлены п изучены. Огонь блестящих и глу¬
боких мыслей Сен-Симона, набросанных в большинстве случаев
лаконически и отрывочно, тлеет под обширным пеплом далеко
ушедшего от своего учителя сен-симонизма. Отделить лич¬
ные сочинения Сен-Симона от коллективной работы его со своими
учениками — Огюстом Контом, Базаром, Родригецом и другими,— вот
важная и благодарная задача для всех последующих исследова¬
телей идей этого своеобразнейшего из социал-философов начала
минувшего XIX века. И каким прекрасным памятником к предстоя¬
щему скоро столетию со дня смерти великого французского мысли¬
теля-социалиста было бы издание по-русски собрания сочинений
этого писателя! Серьезным введением в изучение характерных и
образных идей Сен-Симона является его биография; она до сих
пор представляет собою скорее цепь забавных рассказов анекдоти¬
— 32 —
ческого характера. направленных больше к занимательной ха¬
рактеристике знатного чудака и оригинала, чем к выяснении
действительного хода его жизни. Нечто более точное дает для
уяснения личности Сен-Симона его автобиография. Она набро¬
сана, как и многое важное у этого писателя, в отрывках, до
сих пор на русский язык не переведенных. Между тем, ка¬
ждое слово в них характерно и поучительно, помогая усвоению
взглядов этого оригинальнейшего из мыслителей начала XIX века.
Но, конечно, и это не то, что нужно, но все же позволяет устано¬
вить, что именно в данных о жизни Сен-Симона указано им самим.
Предполагая уделить в дальнейшем место некоторым неизвестным
русскому читателю, но значительным по своему содержанию сочи¬
нениям Сен-Симона. напр., «Письма к американцу» или «Новое
Христианство», мы начинаем эту серию жизнеописанием великого,
утописта, им самим рассказанного.
В. Святловский.

„Жизнь Сен-Симона, им самим описанная".
Перевод с французского Н. Ососковой
Отрывок первый (1808).
„Я происхожу от Карла Великого; отец мой назывался гра¬
фом Рувруа до Сен-Симон, я являюсь ближайшим родственником
герцога де-Сен-Симоиа. Я родился в октябре 1760 г. и в 1776 году
поступил на военную службу. В 1779 году я покинул кавале¬
рийский полк, чтобы отправиться в Северную Америку, где слу¬
жил под начальством де-Буйе и Вашингтона. После заключения
мира я представил вице-королю Мексики проект соединения двух
морей путем прорытия канала, одни конец которого вливался бы
в океан, другой — в южное море. Мои проект был холодно принят,
и я его оставил.
По возвращении во Францию я был произведен в полков¬
ники. Мне не было еще 23 лет. Праздность, в которой я пребы¬
вал, мне скоро наскучила. Учение летом, придворная служба
в продолжение зимы — такая жизнь была для меня невыносимой.
В 1785 году я отправился в Голландию.
Герцог де-ля-Вогюон, французский посланник в Голландии,
освободил этот край от английского влияния. Он побудил Гене¬
ральные Штаты организовать совместно с Францией экспедицию
против английских колоний в Индии. Граф де-Буйе должен был
стать во главе этой экспедиции, в которой мне было предназна¬
чено почетное место.
В течение года я работал над осуществлением этого проекта,
цель которого не была достигнута в силу неловкости г. де-Верака,
преемника де-Вогюона. Когда я вернулся во Францию, безделие
не замедлило мне наскучить. В 1787 г. я отправился в Испанию.
Здесь в это время испанское правительство задумало прорыть
канал, который должен был соединить Мадрид с морем; предприя¬
тие не удавалось, так как правительству недоставало денег и ра¬
ботников. Я сговорился с графом де-Кабаррусом, теперешним
министром финансов, и мы представили правительству следующий
проект. Граф де-Кабаррус предлагал от имени банка, директором
которого состоял, снабдить правительство необходимыми сред¬
ствами для прорытия канала с условием предоставления банку
права взимать пошлины в свою пользу. С своей стороны я предла¬
гал представить легион в 6000 человек, составленный из иностран-
Записки науч. о-ва Марксистов. № 2.
3

— 34 —
цев, 2000 которых несли бы гарнизонную службу в то время,
как остальные 4000 были бы заняты работой по прорытию канала.
На долю правительства пришлись бы только издержки на военное
обмундирование и обустройство больниц, а на остальные расхо¬
ды достаточно было одной рабочей платы. Таким образом, при
помощи чрезвычайно умеренной суммы король Испании органи¬
зовал бы наиболее прекрасный и наиболее полезный канал из
всех существовавших когда-либо в Европе; он увеличил бы свою
армию на 6000 человек, а население своего государства классом,
который превратился бы в трудолюбивый и промышленный. На¬
ступившая во Франции революция помешала осуществлению
этого проекта.
Революция уже началась, когда я вернулся во Францию.
Я не хотел в нее вмешиваться, потому что, с одной стороны, и
без того был убежден в недолговечности старого строя, с другой
стороны — испытывал отвращение к разрушению, а выступить на
политическом поприще возможно было лишь присоединившись,
или к придворной партии, желавшей уничтожить национальное
правительство, или же к партии революционной, желавшей сверг¬
нуть королевскую власть.
Деятельность моя направилась на финансовые спекуляции;
я предался спекуляциям по продаже национальных имуществ, взяв
себе в товарищи прусского графа фон-Редерна. Я стремилсяк
богатству исключительно, как к средству: организовать большое
промышленное учреждение, открыть научную школу усовершен¬
ствований, способствовать, одним словом, успехам просвещения и
улучшению участи человеческого рода — таковы были истинные за¬
дачи моего честолюбия. Я работал в этом финансовом направле¬
нии до 1797 г. с жаром, доверчивостью и успехами.
Мои спекуляции удались. Я уже был готов начинать про¬
мышленное учреждение; на улице Булуа можно видеть сле¬
ды построек, предпринятых мною; приезд Редерна помешал моим
работам. Я ошибся в этом компаньоне. Я полагал, что он вступил
на тоже поприще, что и я, но дороги, которыми мы следовали,
оказались весьма различны, т. к. он направлялся в грязные
трясины, посередине которых богатство воздвигало свой храм, в то
время, как я поднимался на сухую гору, на вершине которой
возвышается алтарь славы. В 1797 г. мы с Редерном порвали связь
друг с другом.
Как только я порвал с ним, я придумал проект проложить
новый путь человеческому разуму — путь физико-политический.
Я сочинил проект нового шага человеческой науки, инициатива
которого должна принадлежать французской школе. Предприятие
это требовало предварительных работ; я должен был начать с из¬
учения физических наук, с констатирования их современного со¬
стояния, должен был при помощи исторических изысканий убе¬
— 35 —
диться в том порядке, в каком были сделаны открытия, их обога¬
тившие.
Чтобы достичь этих сведений. я не ограничился библиотечными
исследованиями: я снова начал свое образование, слушая курсы
профессоров, наиболее известных: поселившись против Политехниче¬
ской школы, я подружился с некоторыми профессорами этой
школы: в течение трех лет я исключительно стремился ознакомиться
с имеющимися сведениями относительно неорганических тел.
Я употребил свои деньги для приобретения знаний: хорошее угоще¬
ние, хорошее вино, много внимания к профессорам, для которых
кошелек мой был всегда открыт, доставили мне все возможности,
каких только я мог желать.
Много великих затруднений должен был я превозмочь. Мозг
мой потерял уже свою гибкость, я не был уже молод, но, с другой
стороны, обладал большими преимуществами: длительные путе¬
шествия, встреча большого количества людей, которых я отыски¬
вал и встречал, мое первоначальное образование, направляемое
д'Аламбером и соткавшее такую метафизическую сеть. что ни
один важный факт не мог проскользнуть, и т. д. Удалившись из
Политехнической школы, я поселился возле Медицинской и всту¬
пил в сношение с физиологами.
Я расстался с ними лишь после того, как имел точные
сведения относительно строения органических тел. Прекратив
изучение физиологии, я отправился за-границу. Амьенский мир
позволил мне направиться в Англию.
Целью моего путешествия было узнать, занимаются ли англи¬
чане открытием того пути, который я предполагал проложить.
Я вынес из этого края уверенность, что его жители не напра¬
вляли своих научных трудов к физико-политической дели, что они
не занимались реорганизацией научной системы и что они не
имели ни одной важной новой идеи.
Вскоре после этого я отправился в Женеву и объехал часть
Германии: я вывез из этого путешествия уверенность, что в той
стране наука находилась еще в состоянии младенчества, так как
она была еще построена на мистических началах. Наука Герма¬
нии еще пребывает в состоянии младенчества; но, несомненно, она
скоро сделает там большие успехи, ибо вся великая нация рабо¬
тает в этом научном направления. Она еще не нашла правильной
дороги, но найдет ее и, вступив на нее, пройдет большой путь.
Вернувшись из путешествий, я женился. Я воспользовался
женитьбой, как средством, чтобы изучить ученых,— вещь, которая
казалась мне необходимой для осуществления моего предприятия:
чтобы улучшить организацию научной системы, недостаточно
ознакомиться с состоянием человеческого знания: надо еще узнать,
какое действие изучение наук производит на тех, кто им отдается,
надо оценить, какое влияние оказывает это занятие на их страсти,
— 36 —
на их разум, на их общую мораль и ее отдельные части.
О особенностях своей женитьбы я поговорю в конце этого отрывка
из истории моей жизни. Как видно, я ничем не пренебрегал, ничего
не щадил для того, чтобы обеспечить успех моего предприятия;
лишь окончив все подготовительные работы, отчет о которых
я только что отдал, взялся я за перо.
Прежде всего я напечатал два тома, озаглавленных «Введение
к научным трудам XIX в»: я покинул это предприятие, так как
заметил, что плохо начал изложение своих идей. Этот опыт по¬
казал мне, что я не был еще достаточно зрел, чтобы составить
задуманный мною труд. Тогда я взялся за издание писем; в них
я отдельно поставил вопросы, частичные разрешения которых
явились бы принципами, нужными мне для организации научной
системы. Изданные мною письма не вызвали ожидавшегося мною
всеобщего их обсуждения, но этот труд был мне все же очень полезен
прежде всего потому, что дал мне возможность переработать мои
мысли: затем он остановил внимание некоторых лиц, пожелавших
поведать мне свои замечания».
Отрывок второй (1808).
Я хочу сообщить теперь, каким было прежде и каково сейчас
мое денежное положение.
Герцогство-пэрство, испанское вельможество и 500.000 лив¬
ров ренты, которыми располагал герцог Сен-Симон, должны были
перейти ко мне. Но герцог порвал с моим отцом, которого лишил
наследства. Я таким образом потерял титулы и состояние гер¬
цога Сен-Симона, но наследовал его страсть к славе.
Смерть моего отца, последовавшая в 1783 г., ничего не из¬
меняла в моем денежном положении: богатство исходило от моей
матери, которая также из рода Сен-Симонов. Мать моя еще жива;
она была разорена революцией: всякая надежда, на наследство
для меня исчезла. Я никогда ни от кого не наследовал, не
имел иного богатства кроме доходов, получаемых за мои труды.
Со времени от 1790 г. до 1797 г. я вел очень выгодные спекуля¬
ции и был бы богат, если бы научные занятия не за¬
ставили меня пренебречь и денежными интересами. Граф Редерн,
бывший моим сотоварищем, воспользовался моею оплошностью.
Он добивался богатства, я же стремился к славе. В денежном
отношении я должен был быть им обманут; так и случилось.
В 1796 г. я вступил на научное поприще; в это время я
обладал суммой в 144.000 ливров. Сумма эта была лишь неболь¬
шим предварительным вычетом из доходов, на которые я имел
право: эти доходы достигали 150.000 ливров ренты с не¬
движимости, состояния, находившегося в руках графа Редерн,
имевшего право лишь на меньшую его часть, ибо моя работа
— 37 —
и риск, которому я подвергался, гораздо более способствовали его
приобретению, чем его небольшие капиталы, направленные им на
спекуляцию.
Два соображения заставили меня взять лишь 144.000 л. из со¬
стояния, принадлежавшего Редерну и мне. Первое соображение:
я был уверен в том, что граф Редерн не обладает свободомысля¬
щим характером, но ничто не доказывало мне его нечестности:
я считал его своим другом и полагал, что мое состояние без вся¬
ких неудобств может быть передано в его руки, пока я буду
совершать свой путь открытий.
Второе соображение: я полагал, что сумма в 144.000 л. будет
достаточной для того, чтобы довести мое предприятие до конца,
и что я займу достойное научное положение, прежде чем ее рас¬
трачу. Я ошибся в своем предположении в обоих отношениях:
я растратил 144.000 л., прежде чем заслужил достойное научное
положение и убедился в нечестности Редерна. В течение трех лет
средства иссякли, и с этих пор мое денежное положение
стало очень тягостным. Вот мое повествование.
Когда средства мои иссякли, я стал искать места. Я обра¬
тился к графу Сегюр. Он принял мою просьбу и заявил через
6 месяцев, что нашел для меня место в Mont de Pieté (т.-е.
ломбарде). Ото было место переписчика, что давало 1000 фран¬
ков в год при 9 часах ежедневного труда. Я занимал его в про¬
должение 6 месяцев, личная моя работа шла по ночам: я кашлял
кровью, здоровье мое находилось в самом скверном состоянии,
когда случай заставил меня встретиться с единственным челове¬
ком. которого я могу назвать своим другом.
Я встретил Диара 1). с которым был связан с 1790-го по
1797 г.: я расстался с ним лишь во время разрыва с Редерном.
Диар сказал мне: «Сударь, место, которое вы занимаете, не¬
достойно вашего имени, как, и ваших способностей; я прошу
вас переехать ко мне. Бы можете располагать всем тем, что мне
принадлежит: вы будете работать, как вам будет угодно: это будет
лишь справедливостью по отношению к вам». Я принял предложе¬
ние этого честного человека и переехал к нему: я живу у него
два года: и в течение этого времени он с усердием удовлетворял
все мои потребности и громадные издержки на работу, которую
я печатал».
Отрывок третий (1809).
«В обществе существует и у читателя также должно воз¬
никнуть известное предубеждение против меня, ибо предприятие,
которому я посвятил себя, является уже четвертым, а три первые
не имели благополучного исхода.
1) Бывший слуга Сен-Симона.

— 38 —
Жизнь моя, одним словом, представляет собой целый ряд
падений, но, тем не менее, она не пропала даром, так как я не
только не спускался, но все время поднимался, т.-е. ни одно из
этих падений не возвращали меня к отправной точке. Пред¬
приятия, начатые мною и не доведенные до конца, должно
рассматривать, как необходимые для меня опыты: их нужно
считать подготовительными работами, заполнившими деятельную
часть моей жизни.
На пути открытий я испытывал на себе борьбу прилила и
отлива: я часто спускался, но сила подъема всегда преобладала
над противоположной силой. Мне пятьдесят лет, я нахожусь
в том возрасте, когда уже уходят на покой, а я только выхожу
на свое поприще. Одним словом, после долгого и тягостного пути
я добрался до отправного пункта.
Итак, я говорю, что общество не должно считать окончатель¬
ным выработанное им суждение о моем поведении, и я заявляю,
что справедливость требует пересмотра этого суждения. Не поло¬
винчатого, а полного оправдания хочу я добиться. Нынешнее мое
положение весьма необычно: оно одновременно и прискорбно, и
счастливо.
Нравственное мое состояние во многих отношениях еще более
неблагоприятно, чем денежное: каждым даваемым мне советом
стремятся привести меня в уныние. И что же? Этому положению
я радуюсь, чувствую себя счастливым, ощущаю свою силу, и
ощущение это наиболее приятное из всех, испытанных мною
в жизни. Без тревог взираю я на трудности, которые мне пред¬
стоит победить, и смеюсь над теми, которые могут представиться.
Я нахожу, что мои ошибки должны быть приписаны скорее несо¬
вершенству человеческой природы, чем моей собственной слабости.
Читая произведения небольшою числа писателей, непосред¬
ственно подходивших к великому вопросу, занятых исправлением
демаркационной границы добра и зла, стремившихся с большей
точностью, чем их предшественники, установить цель, к которой
нужно стремиться, и начертать пути, ведущие к ней, можно пред¬
положить, что все они были образцами мудрости и чистоты
в своей частной жизни.
Но легко убедиться при помощи рассуждения, а также ис¬
следования фактов, что мнение это, основанное на первом впечат¬
лении, совершенно ошибочно.
Душа тем более доступна страстям, чем более она пламенна.
Точка зрения, на которую нужно становиться, чтобы охватить
великий вопрос во всей его полноте, должна быть наиболее воз¬
вышенная. Потому не надо удивляться, что философы-изобретатели
вели чрезвычайно беспокойную жизнь.
Единственное средство добиться положительных успехов
в философии — делать опыты. Наиболее важными философскими
— 39 —
опытами являются те, которые ведут к новым действиям или
к новому ряду действий.
Всякое новое действие может быть оценено лишь после на¬
блюдений, сделанных над его последствиями: таким образом, чело¬
век, посвятивший себя исследованиям в области философии, дол¬
жен в течение этих опытов совершать много поступков, отмечен¬
ных печатью безумия.
Наконец, из природы вещей следует, что для совершения
важного шага в философии нужно выполнить следующие условия:
1) Вести, пока находишься в молодом возрасте, жизнь наи¬
более оригинальную и как можно более деятельную.
2) Тщательно ознакомиться со всеми теориями и с практикой.
3) Обозреть все классы общества, становиться лично в самые
разнообразные социальные положения и даже создавать отноше¬
ния, никогда не существовавшие.
4) Наконец, употребить свою старость на краткое повторение
наблюдений над последствиями этих опытов как для других, так
и для себя, и на установление принципов, вытекающих из этих
наблюдений.
К человеку, следовавшему этому поведению, человечество
должно питать наибольшее уважение; оно должно считать его
наиболее добродетельным, ибо он методически способствовал
успехам науки, единственному истинному источнику мудрости.
Нет, мои действия не должно оценивать согласно тех же
принципов, как действия других, ибо вся моя деятельная жизнь
была рядом опытов.
И хочу на примере показать различие, мне кажется, существую¬
щее между принципами, сообразно которым оценивают известные
действия, ведущие людей к обычной цели жизни, и теми же дей¬
ствиями, целью которых является опыт. Если я вижу человека,
направляющего свою силу или ловкость на животное с единствен¬
ной целью доставить ему страдание, хотя бы это было лишь на¬
секомое, я говорю, что человек этот от природы не обладает
достаточно чувствительной организацией и что он идет в напра¬
влении, которое доведет его до жестокости.
Если же я вижу физиолога, делающего опыты над живыми
животными, заставляющего их тянуть жизнь среди самых ужас¬
ных страданий, я говорю себе: «Вот человек, занятый исследова¬
ниями, которые поведут к открытиям, полезным для облегчения
человечества».
Если я вижу человека, не посвятившего себя науке, посещаю¬
щего дома игр и разврата, не избегающего со всевозможным вни¬
манием общества людей, известных своей безнравственностью,
я скажу себе: «Вот погибающий человек. Не под счастливой звез¬
дой он родился. Привычки, которым он предается, унизят его
в собственных глазах и в силу этого сделают его глубоко

— 40 —
презренным». Но если человек этот посвятил себя теоретической
философии, если целью его исследований является проведение
демаркационной линии, разделяющей действия и классифицирую¬
щей их на дурные и хорошие, если он стремится найти средства
для исцеления болезней человеческого разума, который заставляет
нас следовать путям, отдаляющим нас от счастья, я скажу: «Человек
этот идет по пути порока в том направлении, которое необходимо
приведет его к высшей добродетели».
Я напрягаю все усилия к тому, чтобы узнать столь точным
образом, как это только возможно, нравы и мнения различных
классов общества.
Я разыскивал, я хватался за все возможности, чтобы озна¬
комиться с людьми различных характеров, различной нравствен¬
ности; и хотя подобные исследования сильно вредили моей репу¬
тации, я далек от того, чтобы сожалеть об этом. Уважение мое
в самому себе всегда возрастало пропорционально тому вреду,
который я причинял своей репутации. Наконец, я имею причины
рукоплескать своему поведению, ибо вижу, что в состоянии
открыть моим современникам и потомкам новые полезные сведе¬
ния: они доставят моим племянникам вознаграждение, которое
я лично нахожу в живом сознании того, что оно мною заслужено.
Легко понять, что в продолжение жизни со мною произошло
много необычайных вещей. Я мог бы порассказать в самом деле
много пикантных анекдотов, но это будет отдыхом моих послед¬
них лет; в этот момент более важное дело занимает меня: оно
поглощает все мои способности.
Я живу еще будущим».
Отрывок четвертый (1812).
«Вот уже две недели я питаюсь хлебом и водой, работаю без
огня; я все продал вплоть до моей одежды, чтобы оплатить из¬
держки на переписку моих трудов. Страсть к науке и обще¬
ственному благу, стремление найти способ для окончания мирным
путем страшною кризиса, переживаемого всем европейским обще¬
ством, заставили меня впасть в это состояние нужды. Потому я,
не краснея, могу признаться в своей нищете и просить помощи,
необходимой для того, чтобы я мог продолжать свой труд».

КАРЛ МАРКС И ЕГО „ВВЕДЕНИЕ К КРИТИКЕ
ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ".
Ни в одной из европейских стран, если не считать Германии,
научная мысль не уделила столько внимания личности и воз¬
зрениям Карла Маркса, как в России. Но, тем не менее, до сих
пор еще не все сочинения Маркса изданы в русском переводе. Так,
русский читатель незнаком еще совсем с так называемым IV томом
«Капитала», представляющим собою особое, сочинение, посвящен¬
ное литературной истории вопроса о прибавочной стоимости. Давно
пора было бы издать эту изумительную сокровищницу редчайшей
эрудиции и тонкой наблюдательности. Другим значительным про¬
белом является найденная Каутским ровно двадцать лет тому
назад (в 1902 году) рукопись Маркса «Einleitung zur einer Kritik der
politischen Oekonomie», содержание которой я ниже привожу почти
in extenso. По-немецки «Введение» предпослано составленной
Марксом в 1859 году «Критике», вторично проверенной по сохра¬
нившемуся в архиве социал-демократической партии подлиннику
и переизданной Каутским в 1897 году, затем в 1907 году и, на¬
конец, в 1909 году. Мой помещаемый далее перевод сделан с этого
последнего издания 1909 года.
Впервые, впрочем, «Введение к критике» было напечатано
Каутским в 1903 году в журнале «Neue Zeit», а затем уже было
присоединено к изданию «Критики» 1907 года, т.-е. ко второму
«новоизданию» (Neuausgabе).
Старый могикан марксизма К. Каутский говорит об этом
следующее:
«Все свидетельствует о том, что найденная в 1902 году
рукопись является черновиком того «общего введения», о котором
Маркс говорит в предисловии к «Zur Kritik etc.», что он его
«набросал». Тетрадь с рукописью помечена 23 августа 1857 года
и озаглавлена уже «Einleitung» («Введение»). Наконец, и содержа¬
ние в полной мере соответствует тому, что мы ожидаем найти
в такого рода введении.
Оно и действительно только набросано. Рукопись не больше,
как черновик. В ней сплошь и рядом даны лишь намеки и фразы,
говорит даже Каутский,— я позволил себе ее проредактировать,
внести стилистические изменения, заменить слова, перевести
англицизмы и т. д...

— 42 —
Где не могло быть сомнения в правоте моих изменений и
дополнений — я их произвел, не оговариваясь: в сомнительных
случаях я заключил свои вставки в квадратные скобки: когда я
не совсем был уверен, что моя расшифровка слов правильна, я
снабдил их вопросительным знаком. Прочие изменения отмечены
в примечаниях. Все примечания во «Введении» принадлежат мне
и потому не нуждаются в особом на это указании в каждом
отдельном случае.
Я, разумеется, не позволил себе выйти за пределы выпра¬
вления незначительных формальных неровностей текста и в су¬
щественном даю неизмененный оттиск оригинала, который, к со¬
жалению, является не только первым наброском, но и очень скоро
обрывающимся фрагментом. Ибо, как нам Маркс дальше расска¬
зывает в предисловии к «Zur Kritik etc.», он отказался от общего
введения и не закончил его потому, что ему казалось, «что всякое
предвосхищение выводов, которые еще только должны быть дока¬
заны, нежелательно» 1).
Основание, которое в свое время заставило отказаться от
опубликования «Введения» в том месте, которое ему предназнача¬
лось, для нас уже больше не имеет значения. Результаты, подле¬
жавшие доказательству полстолетия назад, доказаны с того вре¬
мени в обширной литературе; метод и основополагающие резуль¬
таты Марксовых изысканий проникли в науку и стали если и не
общепризнанными, то, во всяком случае, общеизвестными. О
«предвосхищении выводов, которые только еще должны быть
доказаны», не может быть уже речи во «Введении» к кри¬
тике.
Но этим не сказано, что оно повторяет общеизвестное. Не¬
смотря на то, что прошло полстолетия со времени его написания,
несмотря на то, что после того Маркс и Энгельс подробно изло¬
жили, обосновали и с величайшей многосторонностью и подроб¬
ностью применили свою философию, свое понимание истории и
капиталистического способа производства, — несмотря на все это,
этот небольшой фрагмент с его незаконченными и неполными
намеками вскрывает перед нами богатство новых мыслей. Если
он теперь и не является уже предвосхищением выводов, которые
еще только должны быть доказаны, то зато он проясняет и углу¬
бляет наши взгляды на уже завоеванные результаты. Он является
значительным обогащением марксистской литературы».
Так писал Карл Каутский в предисловии ко второму изда¬
нию «Критики» в апреле 1907 г.
В дальнейшем все примечания и квадратные скобки, не отме¬
ченные буквою (Э.), принадлежат Каутскому.
1) См. русский перевод П. П. Румянцева: «Критика некоторых по¬
ложений политической экономии». М., 1896, стр. IX.

— 43 —
Содержание этой работы Маркса разделено автором на сле¬
дующие четыре части:
1. Производство вообще.
2. Всеобщее отношение производства к распределению,
обмену и потреблению.
3. Метод политической экономии.
4. Производство. В последней части должно было разбираться:
«средства производства и производственные отношения. Производ¬
ственное отношение и условия сообщения. Формы общества и соб¬
ственности в отношении к производственным отношениям и усло¬
виям сообщения. Правовые отношения. Семейные отношения».
Без сомнения, в этом небольшом черновом отрывке читатель
почерпнет массу мыслей, найдет указания на способы подхода
к разрешению общественных вопросов. Сущность общественных
явлений, естественная и общественная среда, определение обще¬
ства, капитала, производства, взаимодействия между различными
моментами, методология марксизма и большое количество других
вопросов, так определенно встающих перед нами на каждом шагу
нашей борьбы за коммунизм, не только поставлены на этих стра¬
ницах, но и показаны способы к их разрешению. Этот отрывок
углубит и прояснит наше понимание происходящего сейчас ми¬
рового пролетарского движения и поможет нам, не сбиваясь в сто¬
рону, итти уверенно к нашей цели — к коммунизму.
Первая часть этого замечательного «Введения» озагла¬
влена «Производство вообще». Приводим его далее дословно, как
и все «Введение». Маркс говорит:
Предметом нашего исследования является прежде всего
материальное производство.
Исходная точка его — в обществе производящие индивиды,
а отсюда — общественно-обусловленное производство индивидов.
Одинокий и обособленный охотник-рыбак, то, чем начинают
Смит и Рикардо, принадлежит к лишенным фантазии измы¬
шлениям XVIII века. Вопреки мнению историков культуры, эти
робинзонады не являются только реакцией против изощренных
крайностей культуры и стремлением назад к ложно понятому
естественному состоянию. Так же мало, как на такой естествен¬
ности покоится и «Contrat Social» Руссо, устанавливающий на
договоре общение и связь между независимыми от природы субъ¬
ектами. Это лишь внешность, лишь та художественная форма,
в которой большие и малые робинзонады предвосхищают подго¬
товлявшееся с XVI века «гражданское общество», в XVIII веке
гигантскими шагами завершавшее свое развитие. В этом обще¬
стве свободной конкуренции отдельный человек освобожден от
естественных связей и прочего, что делало его в прежние исто¬
рические эпохи принадлежностью определенного ограниченного
человеческого объединения. Он является продуктом распадаю¬
— 44 —
щихся форм феодального общества, с одной стороны, и новых,
развившихся с XVI вока производительных сил — с другой. Но про¬
рокам XVIII века — на плечи коих еще всецело опираются Смит и
Рикардо — этот индивид их века кажется извечным идеалом, не
историческим результатом, а исходной точкой истории.
Поскольку этот индивид казался им естественным и соответ¬
ствовал их представлению о человеческой природе, постольку он
не возник исторически, а явился данным природою. Это заблу¬
ждение было свойственно до сих пор каждой новой эпохе. Стюарт
избежал этой ошибки потому, что он, как аристократ противо¬
реча во многих своих взглядах XVIII веку, стоит на более истори¬
ческой почве.
Чем дальше мы углубляемся назад в историю, тем больше
индивид, а следовательно, и производящий индивид несамостоя¬
телен, принадлежит к большему целому: сначала еще совершенно
естественно к семье и к расширенной до рода семье: потом к воз¬
никшему из столкновения и слияния родов общежитию в его
различных формах. Впервые в XVIII веке, в гражданском обществе,
противостоят отдельному человеку различные формы обществен¬
ных взаимоотношений, как простое средство для его частных
целей, как внешняя необходимость. Но эпоха, которая порождает
этот взгляд, взгляд разобщенных одиночек, есть как раз эпоха до
сих пор самых развитых общественных — с названной точки зрения
всеобщих — отношений. Человек в самом точном смысле этого слова
zoon politikon. Он не только общественное и общительное жи¬
вотное, но и животное, которое только в обществе может раз¬
общиться. Производство разобщенных одиночек вне общества
такая же неясность, как развитие языка без совместно живущих
и разговаривающих индивидов. Если такое производство и мы¬
слимо. то только как редкое исключение и в том только случае,
когда человек нашего цивилизованного общества, обладая уже
динамически 1) общественными силами, будет случайно заброшен
в необитаемую страну. Об этом довольно. Предыдущего пункта
не стоило бы и вовсе касаться, не будь вздор, понятный у людей
XVIII века, не шутя втащен в экономию Бастиа, Кэри, Прудоном
и иже с ними. Прудон и другие получают приятную возможность
историко-философски вскрыть причину экономического отношения,
историческое происхождение коего им неизвестно, измышляя
басню про Адама и Прометея, сразу напавших на эту идею;
ее ввели и т. д. Это понятно. Но ничего нет более иссушающе-
скучного, как фантазирующее locus communis.
Итак, если идет речь о производстве, то всегда о производ¬
стве на определенной ступени общественного развития — о произ¬
водстве общественных индивидов. Могло бы поэтому показаться,
1) Так, что они могут в любой момент проявиться. (Э.)

— 45 —
что говорить вообще о производстве можно, лишь исследуя исто¬
рический процесс развития в его различных формах или с самого
начала заявив, что мы имеем дело с определенной исторической
эпохой, например, с современным буржуазным производством, ко¬
торое и является нашей ближайшей темой. Однако, всем эпохам
производства общи известные признаки, общие определения. Про¬
изводство вообще — абстракция, но абстракция разумная, по¬
скольку она выдвигает и устанавливает действительно общее
и этим освобождает нас от повторений. Однако, это всеобщее или
сравнением выделенное общее само состоит из многоразличных
составных частей, распадается на отличные друг от друга опре¬
деления. Кое-что из этого принадлежит всем эпохам, другое обще
только некоторым. Иные определения являются общими для
новейшей и древнейшей эпох. Без них нельзя себе представить
никакого производства. Но если самые развитые языки имеют
общие законы и определения с самыми неразвитыми, то как раз
отличное от всеобщего и общего и является тем, что обусловли¬
вает их развитие. Совокупность определений, имеющих значение
для производства, должна быть прямо выделена, чтобы не было
забыто это существенно различное за единством, вытекающим уже
из того, что субъект-человечество и объект-природа те же во все
эпохи. В этом упущении заключается, например, вся премудрость
современных экономистов. Они приводят следующие доводы веч¬
ности и гармонии современных общественных отношений: никакое
производство невозможно без орудий производства, будь этим ору¬
дием только рука, без прошлого накопленного труда, будь им
лишь навык, который собрался и сконцентрировался повторным
упражнением в руке дикаря. Капитал, между прочим, тоже ору¬
дие производства, тоже прошлый объективный труд. Следовательно,
капитал есть всеобщее, вечное, естественное отношение, если я
опущу, однако, как раз то особенное, что только и делает «ору¬
дие производства» и «накопленный труд» капиталом. Вся исто¬
рия производственных отношений является поэтому, например,
у Кэри, злостно учиненной правительством фальсификацией.
Если нет производства вообще, то нет и всеобщего производ¬
ства. Производство всегда является особой отраслью производства
или целостной системой (Totalilat) — например, земледелием, ското¬
водством, мануфактурой и т. д. Однако, политическая экономия —
не технология. Отношение всеобщих определений производства
на данной общественной ступени к особым формам производства
излагается подробнее в другом месте.
Наконец, производство не является также и только особым.
Ведь известное общественное тело, общественный субъект дей¬
ствует всегда только в более или менее обширной совокупности
(тотальности) производственных отраслей. Отношение научного
представления к действительному движению тоже пока сюда еще
— 46 —
не относится. Нам надо, следовательно, различать: производство
вообще, особые отрасли производства, «тотальность» производ¬
ства.
В экономии можно предпосылать общую часть. Это как раз
та, которая фигурирует под титлом «производство» (смотри, на¬
пример. Д. С. Милля). В ней излагаются всеобщие условии вся¬
кого производства.
Эта общая часть состоит или должна якобы состоять:
1. Из условий, без которых производство невозможно. Это
сводится в действительности к перечислению главнейших момен¬
тов всякого производства,— что на деле приводит, однако, как мы
увидим ниже, к некоторым очень простым определениям, которые
разгоняются вширь в плоские тавтологии.
2. Из условий, которые в большей или меньшей степени спо¬
собствуют производству, как, например, [выводы] А. Смита и раз¬
вивающемся и застойном общественном состоянии.
Чтобы то, что ценно у него как догадка, поднять до науч¬
ного значения, необходимы были бы изыскания о периодах по
степеням производительности в развитии отдельных народов.
Исследование, которое лежит за действительными пределами темы.
Поскольку же оно в нее входит, оно должно найти место соответ¬
ственно при изложении развития конкуренции, накопления и т. п.
При всеобщем же подходе к вопросу и ответ расплывается на
всеобщее, что промышленный народ тогда обладает наивысшим
развитием своего производства, когда он вообще переживает выс¬
шую точку своего исторического развития: или, например, что
известные расовые свойства, климат, природные условия, как
положение у моря, плодородие почвы и прочее — благоприятнее
для производства, чем другие. А это опять сводится к тавтологии,
что тем легче образуется богатство, чем налицо больше его
субъективных и объективных элементов. И действительности про-
мышленнное развитие народа повышается до тех пор, пока он не
успокаивается еще на прибыли, а стремится к все новым и но¬
вым приобретениям. С этой точки зрения янки стоят выше
англичан.
Не в изложенном, однако, видят экономисты основную цель
этой общей части. Надо представить производство (см., например,
Милля), в отличие от распределения, ограниченным независимыми
от истории вечными законами природы, чтобы при этом совсем
незаметно подсунуть буржуазные отношения, как неопровержи¬
мые законы общества. Это более или менее осознанная цель всего
приема. При распределении же люди позволяли себе якобы вся¬
ческий произвол. Не говоря уже о невежественном разрыве дей¬
ствительной связи производства с распределением, должно быть
очевидным с первого взгляда, что, как бы различно ни было рас¬
пределение на различных общественных ступенях, у него так же
— 47 —
возможно выделить общие определения, как и у производства,
и так же возможно смешать и стереть в общечеловеческих за¬
конах нее исторические различия. Например. И раб, и крепост¬
ной, и наемный рабочий получают известное количество продук¬
тов питания. Это дает им возможность существовать в качестве
раба, крепостного, наемного рабочего. Живущий от дани завоева¬
тель, от налогов — чиновник, на ренту — землевладелец, на мило¬
стыню — монах и на десятину — левит — все они получают извест¬
ную часть от общественного производства. Но размер ее опреде¬
ляется по другим законам, чем часть, приходящаяся рабам и т. д.
Оба, главних пункта, которые помещаются всеми экономистами
под этой рубрикой, следующие: 1) собственность: 2) охрана ее
судом, полицией и пр. Ответ на это может быть очень краток.
К 1. Всякое производство есть присвоение природы челове¬
ком внутри и через определенную общественную форму. С этой
точки зрения тавтологией является утверждение, что собствен¬
ность (присвоение) есть условие производства; прыжок же отсюда
на определенную форму собственности, например, на частную
собственность,— которая, к тому же, еще необходимо предполагает
отрицательную форму, несобственность,— прямо смешон. История
скорее указывает на общую собственность (например, у инду¬
сов, славян, древних кельтов и т. д.), как на первоначальную
форму, форму, которая под видом общинной собственности еще
долго играет значительную роль. Здесь еще совсем нет речи
о том, лучше ли развивается богатство при этой или другой
форме собственности, но, что не может быть речи ни о каком
производстве, а, следовательно, и ни о каком обществе, где не
существует никакой формы собственности — тавтология. Присвое¬
ние, которое ничего не присваивает — contradictio in subjecto.
К 2. Охрана собственности и т. д. Если свести эти пошло¬
сти к их истинному содержанию, то они говорят больше, чем тò
знают их пророки. А именно, что каждая форма производства
порождает свои собственные правовые отношения, формы правле¬
ния и т. д. Дикость и бессмыслие как раз в том и заключается,
что органически единое сводится на случайную зависимость, при¬
водится в отвлеченную связь (Reflektionszusammenhang). Буржуаз¬
ным экономистам кажется, что при современной полиции удобнее
производить, чем, например, при кулачном праве. Они забывают
только, что и кулачное врано есть право, и что в их «правовом»
государстве продолжает под другой внешностью жить право
сильнейшего.
Когда еще только возникают соответствующие определенной
ступени производства общественные порядки или когда они уже
отмирают, тогда, разумеется, наступают в производстве наруше¬
ния, хотя и в различной степени и с неодинаковыми послед¬
ствиями.

— 48 —
Резюмируем: имеются определения общие всем ступеням про¬
изводства. Они фиксируются мышлением, как всеобщие. Но так
называемые всеобщие условия всех производств не что иное,
как эти отвлеченные моменты, при помощи которых ни одна дей¬
ствительная историческая ступень производства не может быть
понята».
Во второй части этого введения Маркс рассматривает «общее
отношение производства к распределению, обмену и потреблению».
Здесь он говорит дословно следующее: «Прежде чем углубиться
в дальнейший анализ производства, необходимо рассмотреть те раз¬
личные отделы, которые экономисты помещают рядом с ним в огла¬
влении. Поверхностное представление гласит следующее: в про¬
изводстве члены общества присваивают (извлекают, перерабаты¬
вают) произведения природы человеческим потребностям. Распре¬
деление определяет отношение, в каком каждый в отдельности
принимает участие в этом производстве. Обмен доставляет ему
те особые продукты, на которые он хочет обменять полученное
распределением. Наконец, в потреблении продукты становятся
предметами потребления, личного присвоения. Производство извле¬
кает соответствующие потребностям предметы. Распределение де¬
лит их согласно общественным законам, обмен перераспределяет уже
распределенное соответственно отдельной потребности. Наконец,
в потреблении продукт выходит из сферы общественного движе¬
ния — он прямо становится предметом и слугой отдельной потребно¬
сти и удовлетворяет ее в употреблении. Здесь производство
является исходной точкой, потребление — концом, распределение и
обмен — серединой, которая сама двойственна постольку, поскольку
распределение обусловлено моментом, исходящим от общества, а
обмен — моментом, исходящим от индивидов. В производстве объекти¬
вируется личность, в потреблении 1) субъективируется вещь.
В распределении общество берет на себя в форме обязательных
постановлений посредничество между производством и потребле¬
нием. В обмене они связаны случайным решением индивида.
Распределение устанавливает отношения (количество), в каком
продукты попадают к индивиду. Обмен определяет продукты,
в которых индивид требует предоставленной ему распределением
доли.
Здесь производство, распределение, обмен и потребление обра¬
зуют правильное заключение, в котором замыкается целое:— про¬
изводство — всеобщее, распределение и обмен — особенное, потребле¬
ние — частное. Спора нет, это связь, но связь надуманная. Произ¬
водство, по мнению экономистов, определено всеобщими законами
природы. Распределение определено общественной случайностью
и может поэтому влиять на производство как более, так и менее
1) В рукописи стоит «Person».

— 49 —
благоприятно. Обмен лежит между обоими, как формально
общественное движение, Заключительный акт — потребление. ко¬
торое понимается не только как конечный продел движения, но
и как конечная цель стремления, лежит, собственно, вне эконо¬
мии, поскольку он не влияет обратно на исходный пункт и не
даст этим толчка для возобновления всего процесса сызнова.
Те противники политико-экономистов — как работающие, так
и не работающие с ними в одной и той же области,— которые
упрекают их в варварском разрывании единого, стоят с ними
или на одном уровне или же ниже их. Чаще всего бросается им
упрек в том, что они рассматривают производство чересчур исклю¬
чительно, как самоцель. Распределение имеет-де такое же значе¬
ние. В основе этого упрека лежит как раз то экономическое пред¬
ставление, что распределение пребывает рядом с производством,
как самостоятельная независимая сфера. Или же их упрекают
также и в том, что моменты не схвачены в их единстве. Как
будто бы это разрывание проникло не из действительности в учеб¬
ники, а, наоборот, из учебников в действительность, и здесь дело
идет о диалектическом примирении понятий, а не о понимании
реальных отношений.
а) Производство является непосредственно также и по¬
треблением. Двойное потребление — субъективное и объективное.
Индивид, производя, развивает свои способности и расходует их,
истощает в акте производства подобно тому, как деторождение
является тоже своего рода потреблением жизненных сил. Во-вторых,
производительная деятельность является потреблением средств про¬
изводства. которые использовываются и изнашиваются, а отчасти, и
разлагаются (как, например, при сжигании) на основные элементы.
То же происходит и при потреблении сырого материала, естествен¬
ный вид и состав которого не сохраняется, а уничтожается. Сле¬
довательно, сам акт производства, как таковой, во всех своих
моментах является также и актом потребления. Экономисты это
допускают. Производство, непосредственно тождественное потре¬
блению, и потребление, непосредственно совпадающее с производ¬
ством, называют они производительным потреблением. Такое тожде¬
ство производства и потребления наводит на положение Спинозы:
determinatio est nagatio. Но такое определение производительного
потребления устанавливается ими лишь для того, чтобы разъеди¬
нить тождественное производству потребление с собственно потре¬
блением, которое ими понимается скорее как уничтожающая противо¬
положность производства. Итак, рассмотрим собственно потребление.
Потребление — непосредственно также и производство, как в
природе потребление элементов ii химических веществ есть про¬
изводство растения. Что, например, при питании, одной из форм
потребления, человек производит свое тело — очевидно: но то же
можно сказать и про всякий другой вид потребления, которое
Записки науч. о-ва Марксисте в. № 2.
4

— 50 —
тем или иным способом в известном смысле производит человека.
Это — потребительное производство. Однако, ведь это, говорит эко¬
номия, идентичное с потреблением производство есть производ¬
ство другое, возникшее из уничтожения продукта первого. В пер¬
вом овеществляется производитель, во втором персонифицируется
вещь. Следовательно, это потребительное производство — хотя оно
и является непосредственным единством производства и потре¬
бления — существенно отлично от собственно производства. Непо¬
средственное единство, в котором совпадает производство с потре¬
блением и потребление с производством, сохраняет их непосред¬
ственную двойственность.
Производство, таким образом, является непосредственно по¬
треблением, потребление — непосредственно производством: каждое
является непосредственно своею противоположностью. Но, одно¬
временно, имеет место посредствующее между обоими движение.
Производство способствует потреблению, подготовляя ему мате¬
риал. Без производства потреблению не хватало бы предмета.
Но и потребление способствует производству — только оно творит
субъекта, для которого предметы являются продуктами. Продукт
только в потреблении получает свое последнее завершение. Же¬
лезная дорога, по которой не ездят, которая не изнашивается, не
потребляется, есть железная дорога только dynamei, а не в дей¬
ствительности. Без производства нет потребления, но и без потре¬
бления нет производства — производство было бы бесцельно. Потре¬
бление производит производство двояко.
Во-первых, тем, что лишь в потреблении продукт становится
действительным продуктом. Например: платье становится действи¬
тельным платьем лишь во время носки; дом, в котором не живут,
в действительности не настоящий дом. Следовательно, продуктом,
в отличие от предмета природы, он делается лишь в потреблении.
Потребление дает продукту его законченность лишь в момент его
уничтожения. Ибо продукт есть следствие производства не только
как овеществленная деятельность, но и тогда только, когда он
является предметом для деятельного субъекта.
Во-вторых, потребление производит производство тем, что
оно вызывает к жизни потребность в новом производстве. Создает,
следовательно, идеальное внутренне побуждающее основание про¬
изводства — его предпосылку. Потребление творит стремление
к производству, оно творит также и предмет, к которому, как к це¬
ли, стремится производство. Если ясно, что производство внешним
образом доставляет предмет потреблению, то не менее ясно, что
потребление устанавливает идеально предмет для производства;
устанавливает как внутреннее изображение, как потребность,
как стремление и как цель. Оно творит предмет производства
в его пока еще субъективной форме. Без потребности нет производ¬
ства; потребление и воспроизводит потребность.

— 51 —
Этому соответствует со стороны производства:
1. Что оно доставляет потреблению 1) материал, предмет.
Потребление без предмета не потребление: с этой стороны, сле¬
довательно, оно создает, производит потребление.
2. Но предметом не ограничивается то, что творит производ¬
ство для потребления: оно дает потреблению определенность,
характер, законченность. Так же, как потребление давало про¬
дукту законченность, как продукту, дает производство закончен¬
ность потреблению. Предмет уже не предмет вообще, а опреде¬
ленный предмет, который потреблен определенным, производством
же и обусловленным, способом. Голод есть голод. Но голод, кото¬
рый утоляется вареным мясом, поедаемым ножом и вилкой, дру¬
гой голод, чем тот, который поглощает сырое мясо при помощи
рук, ногтей ii зубов. Не только предмет потребления, но и спо¬
соб потребления производится, значит, производством. И не только
объективно, но и субъективно. Производство творит таким обра¬
зом потребителей.
Производство доставляет не только материал потребности,
но и потребность материалу. Когда потребление выходит за пре¬
делы своей первоначальной дикости и непосредственности — а пре¬
бывание в последней было бы и само результатом застрявшего
в природной дикости производства,— то само это стремление об¬
условлено предметом. Потребность, которую потребление ощущает
к предмету, появилась потому, что он у нее перед глазами. Пред¬
мет искусства — как, значит, и всякий другой продукт — создает
публику с художественным вкусом и способностью наслаждаться
прекрасным. Производство производит поэтому не только пред¬
мет для субъекта, но и субъекта для предмета.
Поэтому производство производит потребление, 1. доставляя
последнему материал, 2. определяя способ потребления. 3. воз¬
буждая в потребителе потребность к продуктам, противопоста¬
вленным ему в качестве предмета лишь впервые производством.
Оно производит поэтому предмет потребления, способ потребле¬
ния, стремление к потреблению. Таким же образом потребление
производит в свою очередь наклонности производителя, направляя
к нему запросы и не давая утихомириться потребностям.
Итак, тождество между потреблением и производством про¬
является трояко:
1. Непосредственное тождество: производство является потре¬
блением, потребление является производством. Потребительное про¬
изводство. Производительное потребление. Национал-экономисты
называют и то и другое производительным потреблением. Делают,
однако, одно различие: первое фигурирует как воспроизводство,
второе как производительное потребление. Все изыскания о пер-
1) В рукописи стоит «Produktion».

— 52 —
вом (воспроизводство) суть изыскания о производительном или не¬
производительном труде: о втором — о производительном и непро¬
изводительном потреблении.
2. Каждое из них является средством для другого и им об¬
условливается. Это выражается в их взаимной зависимости в дви¬
жении, которым они относятся друг к другу, и кажутся обоюдно
необходимыми, оставаясь, однако, еще одно вне другого.
Производство создает материал, как внешний предмет, для
потребления. Потребление вызывает потребность, как внутренний
предмет, как цель, для производства. Без производства нет по¬
требления, без потребления нет производства — это положение фигу¬
рирует в экономии во многих формах.
3. Производство не является только непосредственным потре¬
блением а потребление только непосредственным производством.
Производство не является также только средством для потребле¬
ния и потребление целью для производства. т.-е., что каждое из
них предоставляет одно другому свои предмет: производство — внеш¬
ний потреблению, потребление — воображаемый производству. Нет,
каждое из них не только непосредственное другое, не только об¬
условливает другое — каждое творит, осуществляясь, другое, тво¬
рит себя как другое. Только потребление завершает акт про¬
изводства: оно заканчивает продукт как продукт: оно уничтожает
его, разрушая в нем его вещественную форму: оно окончательно
оформливает потребностью к повторению развившуюся в первом
акте производства наклонность к производству. Потребление есть,
следовательно, не только тот заключительный акт, благодаря ко¬
торому продукт становится продуктом, но также и тот, благодаря
которому производитель делается производителем. С другой сто¬
роны, производство производит потребление. Оно создает опреде¬
ленный способ потребления, затем, потребность в привлекатель¬
ности потребления и самую способность к потреблению. Это послед¬
нее, под п. 3 определенное тождество многократно толкуется в эко¬
номии в связи со спросом и предложением, с предметами и потреб¬
ностями, с созданными обществом и естественными потребностями.
После этого для гегельянца нет уже ничего проще как отожде¬
ствить производство с потреблением. Это и сделано не только со¬
циалистическими беллетристами, но и самими политико-экономи-
стами, например, Сеем. «Изучая народ или даже человечество
(in abstracto), убеждаешься,— говорят они,— что его производство
является его потреблением». Шторх показал уже Сею ошибоч¬
ность этого на примере народа, который не потребляет всего сво¬
его продукта, а создает средства производства, постоянный капи¬
тал и пр. Принимать его за один единственный субъект значит
научать его неправильно, спекулятивно. При одном субъекте
производство и потребление являются моментами одного акта.
Существенное здесь только выдвинуто. Они являются, во всяком

— 53 —
случае, моментами одного процесса в котором производство
является действительной исходной точкой и поэтому главным
моментом независимо от того, рассматривать производство и
потребление как деятельности одного субъекта или отдельных
индивидов. Потребление, как нужда, как потребность, само вну¬
тренний момент производительной деятельности. Но последняя
есть исходная точка реализации и поэтому ее главный момент,
акт, в котором весь процесс снова заканчивается. Индивид про¬
изводит предмет и возвращается, потребляя его, опять к себе
обратно, но как производительный индивид, как индивид, воспро¬
изводящий самого себя. Здесь потребление является моментом
производства.
Но в обществе отношение производителя к продукту, как
только он будет готов, — внешнее. Возвращение продукта к субъ¬
екту зависит от его отношений к другим индивидам. Он не не¬
посредственно овладевает им. Непосредственное присвоение и
не является его целью, если он производит в обществе. Между
производителями и продуктами вступает распределение. Обще¬
ственными законами оно определяет меру своей причастности
к миру продуктов и, следовательно, вступает между производ¬
ством и потреблением.
Стоит ли распределение как самостоятельная сфера возле и
вне производства?
b) Производство и распределение. При чтении обычных
сочинений по экономии сразу бросается в глаза, что там выста¬
влено все попарно. Например: в распределении фигурируют зе¬
мельная рента, рабочая плата, процент и прибыль: а в произ¬
водстве, как агенты,— земля, работа, капитал. Про капитал ясно
сразу, что он представлен двояко: 1) как агент производства,
2) как источник дохода. Определяюще определенной формой рас¬
пределения являются процент и прибыль. Они фигурируют
поэтому как таковые еще в производстве, поскольку они являются
формами, в которых капитал умножается, нарастает: следовательно,
как моменты его собственного воспроизводства. Процент и при¬
быль, как формы распределения, предполагают капитал, как агента
производства. Они являются способами распределения способами,
которые имеют предпосылкой капитал, как агента производства
Они также и способы воспроизводства капитала.
Также и рабочая плата .является, если ее рассматривать
под другой рубрикой, наемным трудом. Определенность, которую
имеет здесь труд, как агент производства, является там распре¬
делительной определенностью. Если бы труд не был определен
как наемный труд, то способ, каким он принимает участие в рас¬
пределении 1), не был бы рабочей платой, как, например, при
1) В рукописи стоит «Produklion».

— 54 —
рабстве. Наконец, поземельная рента,— чтобы сразу занять место
в той наиболее развитой форме распределения, в которой земель¬
ная собственность принимает участие в производстве,— предпола¬
гает крупную земельную собственность (собственно большую агри¬
культуру) как агента производства, а не просто землю; так же
как и рабочая плата не предполагает просто труд вообще. Про¬
изводственные отношения и способы являются поэтому лишь
оборотными сторонами производственных агентов. Индивид, при¬
нимая участие в производстве в форме наемного труда, участвует
в продуктах, результатах производства, в форме рабочей платы.
Разделение распределения вполне определено разделением произ¬
водства. Распределение само есть продукт производства: не только
со стороны предмета — только результаты производства могут быть
распределяемы,— но и по форме — определенный род участия в про¬
изводстве определяет и особую форму распределения, ту форму,
в которой принимается участие в распределении. Безусловная
иллюзия помещать в производстве землю, в распределении — земель¬
ную ренту п пр.
Экономистов вроде Рикардо упрекают прежде всего в том,
что они имели якобы в виду только производство. На самом же
деле у них предметом экономии является исключительно распре¬
деление, так как они руководились формами распределения как
наиболее определенным выражением, в котором фиксируются про¬
изводственные агенты данного общества.
По отношению к отдельному индивиду распределение является,
понятно, общественным законом, определяющим его место в том
производстве, внутри которого он производит: следовательно, оно
предшествует производству. Индивид не имеет ни капитала, ни
земельной собственности. Общественным распределением он от
рождения обречен на труд по найму. Но сама эта обреченность
есть результат того, что и капитал, и земельная собствен¬
ность существуют как самостоятельные агенты производ¬
ства.
При рассмотрении обществ в целом, кажется, что распреде¬
ление предшествует производству и определяет его как до-эконо-
мический факт. Народ, завоевав страну, распределяет землю
между завоевателями и устанавливает таким образом определен¬
ное распределение и форму земельной собственности — определяет
поэтому производство; или он превращает побежденных в рабов
и делает таким образом рабский труд основой производства; или
народ разбивает революцией крупную земельную собственность на
парцеллы, придает, следовательно, этим новым распределением
новый характер производству; или законодательство закрепляет
на вечные времена земельную собственность за обширными родами
или распределяет труд как наследственную привилегию и фикси¬
рует его наподобие каст.

— 55 —
Во всех этих случаях,— а они все взяты из истории. —
кажется. что не распределение расчленено и определено производ¬
ством. а, наоборот, производство распределением.
Распределение в поверхностном понимании является распре¬
делением продуктов. Поэтому, оно кажется дальше отстоящим от
производства и якобы независимым от него. Но прежде чем
распределение становится распределением продуктов, оно является:
1) распределением орудий производства. 2) распределением чле¬
нов общества по различным видам производства (субсумиция инди¬
видов под определенные производственные отношения). Второе
является дальнейшим определением отношения, указанного в п. 1.
Распределение продуктов есть неоспоримый результат этого рас¬
пределения, которое само входит составной частью в процесс
производства и определяет его расчленение. Производство без
этого, заключенного в нем распределения, есть, бесспорно, пустая
абстракция. Наоборот, распределение само собою дано с этим,
сызначала образующим момент производства, распределением.
Рикардо, который стремился схватить современное производство
в его определенном социальном расчленении и который слывет
экономистом производства par excellence, как раз поэтому и объ¬
являет не производство, а распределение настоящей темой совре¬
менной экономии. Тут опять выступает пошлость экономистов,
которые развивают производство как вечную истину, а историю
направляют в русло распределения.
В каком отношении находятся между собой производство и
это, само производство определяющее распределение есть вопрос,
который разрешается внутри самого производства. Если скажут,
что по крайней мере тогда, когда производство зависит от извест¬
ного распределения орудий производства, распределение в этом
смысле предшествует производству, образует его предпосылки, то
на это надо ответить: наоборот, условия и предпосылки этого
распределения имеются в производстве и образуют его моменты.
Они могут быть первоначально даны природою. В самом процессе
производства они из природных превращаются в исторические.
И если для одного периода они кажутся природными предпосылками
производства, то для другого они были его историческим результатом.
Внутри самого производства они постоянно изменяются. Например,
применение машин изменяет распределение как орудий производ¬
ства, так и продуктов. Современная крупная земельная собствен¬
ность сама является результатом как современных торговли и
индустрии, так и применения последней к земледелию.
Все поставленные выше вопросы сводятся в последней инстан¬
ции к следующему: как всеобъемлюще влияют на производство
исторические отношения и каково вообще отношение производ¬
ства к историческому движению;— что, бесспорно сводится к вы¬
яснению и развитию самого производства.

— 56 —
С этими вопросами можно быстро покончить, не выходя за
пределы той популярной (trivial) формы, в какой они выше по¬
ставлены.
При всех завоеваниях возможно троякое: народ-завоеватель
подчиняет завоеванного своему собственному способу производства
(пример — англичане в этом столетии в Ирландии, отчасти и
в Индии); или он оставляет в неприкосновенности старый способ
производства и удовлетворяется данью (пример — турки и римляне);
или наступает взаимодействие. благодаря чему возникает новый
способ производства, синтез (отчасти в германских завоеваниях).
Во всех случаях способ производства как завоевателей и завое¬
ванных, так и возникающий из слияния обоих определяет новое,
возникающее распределение. Но, являясь предпосылкой для нового
периода производства, оно, однако, само в свою очередь про¬
дукт производства, не только продукт исторического производства
вообще, но и определенного исторического производства. Монголы
с их опустошениями в России, например, поступали соответственно
своему производству — главным условием скотоводства являются
большие необитаемые пространства. Немецкие варвары, для ко¬
торых обработка земля крепостными и изолированная жизнь в де¬
ревне была принесенным с собою производством, могли тем легче
подчинить римские провинции этим условиям, что бывшая там
концентрация земельной собственности уже совершенно опроки¬
нула более старые системы земледелия. Принято считать, что
в известные периоды жили только грабежом. Но, чтобы можно
было грабить, необходимо, чтобы было что грабить, должно уже
существовать производство 1). Самый способ грабежа определен
способом производства. Например: нация с развитыми биржевыми
спекуляциями 2) не может быть ограблена одним способом с па¬
стушеской.
Захват раба сеть прямой захват орудия производства. Но
производство страны, для которой он захвачен, должно быть так
организовано, чтобы возможен был рабский труд или (как в Южной
Америке и пр.) должен быть установлен соответствующий рабам
способ производства.
Законы могут на вечные времена закрепить орудие производ¬
ства, например, землю за известными семьями. Эти законы полу¬
чают экономическое значение, если крупная земельная собетвен-
1) Сравни с этим примечание 33 на стр. 51 «Капитала» (3 нем. изд.).
«Поистине комичен, напр., г. Бастиа, который воображает, что древние греки
и римляне жили исключительно грабежом. Ведь если люди целые столетия
живут грабежом, то должно, очевидно, постоянно иметься что-нибудь такое,
что можно награбить, другими словами, предмет грабежа должен непре¬
рывно воспроизводиться»» (прим. 38. на стр. 51. т. IV, собр. сочинений
К. Маркса и Ф. Энгельса, Госиздат.. М. 1920).
2) В рукописи стоит «Stockjobbingnation».

— 57 —
ность находится в гармонии с общественным производством, как,
например, в Англии. Во Франции имело место мелкое земледелие,
несмотря на крупную земельную собственность: поэтому последняя
и была разрушена революцией. Но не может ли иметь место
увековечение парцеляции, например, законами? Несмотря на эти
законы, собственность все равно сконцентрируется. Роль законов
при закреплении отношении распределения и их воздействие
этим на производство должна быть определена особо.
c) Обмен и обращение. Обращение само является лишь
определенным моментом обмена, обменом, рассматриваемым в его
совокупности, поскольку обмен является посредствующим моментом
между производством и определенным им распределением с потре¬
блением. Поскольку же распределение само является моментом
производства, бесспорно, и обмен входит в него как момент.
Во-первых, ясно, что обмен деятельностями и способностями,
происходящий внутри самого производства, принадлежит прямо
к нему и составляет существенную часть его содержания. Выше¬
сказанное распространяется, во-вторых, и на обмен продуктами,
поскольку он является средством для сборки готового, предназна¬
ченного для непосредственного потребления продукта. До сих
пор сам обмен является актом, входящим в производство. В-третьих,
обмен самостоятельных производителей 1) между собою в полном
объеме определен производством; как по своей организации, так и
по характеру самой производительной деятельности. Обмен является
самостоятельным рядом с производством и индиферентным про¬
изводству в последней стадии только там, где продукт обмени¬
вается непосредственно для потребления. Но, 1) нет обмена без
разделения труда, независимо от того, возникло оно есте¬
ственно или само является историческим результатом; 2) частный
обмен предполагает предварительное наличие частного производ¬
ства; 3) как интенсивность обмена, так и распространенность и
способ его определяются развитием и расчленением производства.
Например, обмен между городом и деревней, обмен в деревне,
в городе и т. п. Итак, обмен во всех своих моментах является
или непосредственно входящим в производство или определяе¬
мым им.
Результат, к которому мы пришли:
Производство, распределение, обмен, потребление не иден¬
тичны, а являются членами единой тотальности, различиями
1) В рукописи стоит так называемый Exchange между dealers и dealers.
Здесь Маркс, очевидно, имел в виду то место у Адама Смита, которое гла¬
сит: «Циркуляция всякой страны делится на две различные ветви: циркуля¬
ция промышленников (dealers) между собой и циркуляция между промыш¬
ленниками и потребителями». (Wealth of Nation, т. 2, пар. 2.) Слово «dealer»
не обозначает здесь только купца пли торговца, но охватывает собою и про¬
изводителя.

— 58 —
внутри единства. Производство главенствует как над собой в своем
отрицательном отделении производства, так и над другими мо¬
ментами; с него начинается процесс все снова и снова. Что не
могут главенствовать обмен и потребление, ясно само по себе.
То же относится и к распределению, как распределению продук¬
тов; но как распределение агентов производства, оно само является
моментом производства. Определенная форма производства опре¬
деляет, следовательно, определенные формы потребления, распре¬
деления, обмена и определенные отношения этих различных
моментов друг к другу. Положим, и производство в его одно¬
сторонней форме определяется со своей стороны другими мо¬
ментами. Например, если рынок расширяется, т.-е. если расши¬
ряется сфера обмена,— растет в объеме и глубже разделяется и
производство.
С изменением распределения изменяется и производство. На¬
пример, с концентрацией капитала, с изменением распределения
населения между городом и деревней и т. п. Наконец, потреб¬
ность в потреблении определяет производство. Между различными
моментами имеет место взаимодействие. Это наблюдается во вся¬
ком органическом целом».
За этим отделом следует весьма важная и существенная
часть «Введения» — Метод политической экономии.
«Если мы рассматриваем данную страну с точки зрения
политической экономии, то мы начинаем с ее населения
и его распределения по классам, с роли города, деревни,
суши и моря в разных отраслях производства, с ввоза и вывоза
годовых продуктов производства и потребления, с товарных цен
и т. д. Правильным, казалось бы, начинать с реального и кон¬
кретного — с действительной предпосылки. В экономии, следова¬
тельно, например, с населения, которое является основой и субъ¬
ектом всего общественного производственного акта. Однако, это
оказывается при ближайшем рассмотрении неправильным. Насе¬
ление — абстракция, если я оставлю в стороне классы, из которых
оно состоит; эти классы опять-таки пустое слово, если я не знаю
элементов, на которых оно покоится, например, наемный труд,
капитал и т. д.: последние предполагают обмен, разделение труда,
цены и т. д. Капитал, например, ничто без наемного труда, без
стоимости, денег, цены и т. д. Следовательно, если бы я начал
с населения, то получилось бы хаотическое представление о це¬
лом. Более точными определениями я аналитически приду всегда
к более простым понятиям. От представленного себе конкретного
я буду переходить к все более тонким абстракциям, пока не
достигну простейших определений. От них надо отправиться
опять в обратное путешествие, пока я, наконец, снова не достигну
населения; но оно теперь уже не хаотическое представление о
целом, а богатая тотальность с большим числом определений и
— 59 —
отношений. Исторически первое направление наметилось в эко¬
номии при ее возникновении. Экономисты XVII века, например,
всегда начинают с живого целого: населения, наций, государства,
совокупности государств и т. д. Кончают же они всегда тем, что
выуживают путем анализа несколько определяющих абстрактных
всеобщих отношений, как разделение труда, деньги, стоимость
и т. д. Как только эти отдельные моменты были более или менее
зафиксированы и абстрагированы, экономические системы начали
восходить от простого — от работы, разделения труда, потребности,
меновой стоимости — к государству, обмену между нациями и
к мировому рынку. Последнее является, бесспорно, научно правиль¬
ным методом. Конкретное потому конкретно, что оно является
обобщенном многих определений, следовательно, единством много¬
образия. В мышлении поэтому оно появляется в виде процесса
обобщения, кажется результатом, а не исходной точкой: хотя
оно-то и является действительной исходной точкой, следо¬
вательно, и исходной точкой созерцания и представления. На пер¬
вом из вышеприведенных путей полное представление расплы¬
вается в абстрактное определение; на втором — абстрактные опре¬
деления приводят к воспроизведению в мышлении конкретного.
Следовательно, Гегель впал в иллюзию, думая, что реальное можно
рассматривать как результат самообобщающегося, в себя углу¬
бляющегося и из себя самого движущегося мышления. На самом
же деле метод восхождения от абстрактного к конкретному является
лишь способом освоения мышлением конкретного, духовное вос¬
произведение его как конкретного, но это отнюдь не процесс
возникновения самого конкретного. Простейшая экономическая
категория, скажем, например, меновая стоимость, предполагает
наличие населения, население, производя в определенных отно¬
шениях, предполагает известного сорта семейный, общинный или
государственный быт п т. д. Меновая стоимость никогда
не может быть ни чем иным, кроме как абстрактным, одно¬
сторонним выражением уже данного конкретного и живого
целого.
Как отвлеченная категория меновая стоимость, напротив,
влачит свое существование с допотопных времен. Философскому
сознанию являются впервые истинными лишь познающее мышле¬
ние, человек и осознанный мир как таковые; такому сознанию
движение категорий кажется поэтому действительным произво¬
дительным актом. (Жаль (?) только, что он получает толчек
извне.) Результат такого акта — вселенная. Это верно лишь по¬
стольку, поскольку — но тут опять тавтология,— конкретная сово¬
купность как совокупность и конкретность мысли, является в
сущности продуктом мышления, понимания; есть переработка
созерцания и представления в понятиях, а не продукт понятая,
думающего и самозарождающегося вне или над созерцанием и
— 60 —
представлением. Целое, каким оно является как совокупность
мысли в голове, есть продукт мыслящей головы, которая освои-
вает мир единственно для него возможным способом, способом,
отличным от того, вышеупомянутого искусственно-религиозно-
практически-духовного освоения этого мира. Реальный субъект
продолжает еще как и до сего сохранять лишь мне головы свою
независимую сущность до той поры, пока, сама голова ведет себя
только спекулятивно, только теоретически. Поэтому и при теоре¬
тическом методе (политической экономии) представление должно
всегда иметь перед собою, как предпосылку, субъекта, обще¬
ство.
Но не имели ли эти простые категории [например, владение (Э.)]
своего самостоятельного исторического или природного существо¬
вания до более конкретных [напр., семьи (Э).]? Çа depend. Например,
Гегель правильно начинает философию права с владения, как
самого простого правового отношения субъекта. Однако, нет ника¬
кого владения до семьи или отношений господства или подчине¬
ния, которые являются ведь много более конкретными отноше¬
ниями. Но не менее верно и то, что существуют семьи, родовые
объединения, которые только еще владеют, не имеют собствен¬
ности, и, следовательно, по отношению к собственности это
отношение простых семейных и родовых союзов является более
простой категорией. В прежнем обществе оно является более
простым отношением развитого организма, причем, однако, кон¬
кретный субстрат его — владение всегда предполагается заранее.
Можно представить себе одинокого дикаря владеющим. Но тогда
владение не правовое отношение. Неправда, что владение исто¬
рически развивается в семью: оно скорее всегда предполагает
эту «более конкретную правовую категорию». Более развитое кон¬
кретное [напр., современное общество (Э.)] сохраняет в себе простую
категорию как подчиненное отношение: но это не исключает того,
что простые категории являются выражением отношений, в кото¬
рых менее развитое конкретное может реализоваться до и без
того, чтобы этим была установлена та более многосторонняя связь
или то более развитое отношение, которые составляют духовное
содержание конкретной категории.
Деньги могут существовать и исторически существовали
прежде, чем существовал капитал, прежде чем существовали
банки, прежде чем существовал наемный труд и т. д. С этой
стороны можно, следовательно, сказать, что более простая кате¬
гория может выражать господствующие отношения менее разви¬
того целого,— отношения, которые уже исторически существовали
прежде, чем целое развилось в ту сторону, которая выражена
в более конкретной категории. Постольку соответствуют действи¬
тельному историческому процессу восходящие от простейшего
к комбинированному законы абстрактного мышления.

— 61 —
С другой стороны можно сказать, что имеются очень развитые,
но исторически менее зрелые общественные формы, в которых
наблюдаются высшие экономические формы, как, например, коопера¬
ция, развитое разделение труда и т. д., без того, чтобы суще¬
ствовали какие-либо деньги. Например, Перу.
И в славянских общинах деньги и обусловливающий их
обмен мало или совсем не выступают внутри отдельных общин,
а на границе, в сношении с другими. Насколько поэтому вообще
ошибочно помещать обмен внутрь общин, как изначально консти¬
туирующий элемент. Вначале они выступают скорее в сноше¬
ниях равных общин между собою, а не между членами одной
и той же общины. Дальше. Хотя деньги и играют роль очень рано
и всесторонне, но в древности, однако, как господствующий эле¬
мент они односторонне предоставлены определенным нациям,—
торговым нациям; даже в самой образованной древности — у греков
и римлян — полное развитие денег, которое дано заранее современ¬
ному буржуазному обществу, появилось только в период их рас¬
пада. Следовательно, эта совсем простая категория появляется
в своей интенсивности исторически впервые при самых развитых
состояниях общества, ни в коем случае не проникая во все
экономические отношения. Например, в Римской империи в ее
высшем развитии основой оставались натуральная подать и на¬
туральная повинность. Денежные свойства в полной мере были
развиты там, собственно, только в армии; они также не захваты¬
вали всю область труда.
Итак, простая категория может существовать до более кон¬
кретной, но в своем полном внутреннем и внешнем развитии она
может принадлежать лишь комбинированным общественным
формам, в то время как это более конкретное могло быть уже
вполне развитым и в менее развитой форме общества.
Труд совсем простая категория. Представление о нем в этой
всеобщности, как труде вообще — весьма, древнее. Однако, экономи¬
чески взятый в этой простоте, «труд» такая же современная
категория как и отношения, которые порождают эту простую
абстракцию. Монетарная система, например, ставит богатство еще
совершенно объективно как вещь 1) в деньгах. В сравнении
с этой точкой зрения было большим шагом вперед, когда ману¬
фактурная или коммерческая система перенесла источник богат¬
ства из предмета в субъективную деятельность — в коммерческий и
мануфактурный труд; но сама эта деятельность все еще понималась
лишь в ограниченном смысле — как делание денег. По сравнению
с этой системой, система физиократов (является дальнейшим
шагом вперед), когда она ставит определенную форму труда —
земледелие, как творящую богатство. Сам объект является уже
1) Здесь нельзя разобрать двух слов. Они выглядят как «ausser sich».

— 62 —
больше не в одеянии денег, а продуктом вообще, всеобщим резуль¬
татом труда. Этот продукт соответствует ограниченности деятель¬
ности, но он всегда только определенный природою продукт.
Земледелие производит, земля производит par excellence. Огромным
прогрессом Адама Смита было отбросить всякую определенность,
порождающее богатство деятельности: (поставить) вместо нее
просто работу — ни мануфактурную, ни коммерческую, ни земле¬
дельческую, ни одну, ни другую. С абстрактной всеобщностью
богатство творящей деятельности имеем мы теперь и всеобщность
определенного как богатство предмета, продукта вообще,— или
снова труд вообще, но как прошлый опредмеченный труд. Как
тяжел и велик был этот переход, вытекает из того, что Адам Смит
сам еще время от времени сбивается обратно на систему физио¬
кратов. Могло бы показаться, что этим найдено абстрактное вы¬
ражение для наиболее простой и наидревнейшей зависимости,
в которой люди, производя, выступают в любом обществе. С одной
стороны, это верно. С другой — нет.
Равнодушие по отношению к определенному виду труда пред¬
полагает очень развитую тотальность действительных видов труда,
из которых ни один не является больше господствующим. Самые
всеобщие абстракции возникают вообще только при богатейшем
конкретном развитии там, где одно является общее многим — всем
общее. Тогда прекращается возможность думать в особой форме.
С другой стороны, эта абстракция труда вообще является впервые
только результатом конкретной тотальности работы. Равнодушие
к определенному труду соответствует той общественной форме,
в которой индивиды с легкостью переходят с одной работы на
другую, определенный вид труда для них случаен; поэтому они
к нему и равнодушны. Труд здесь не только в категории, но и
в действительности стал средством к созиданию богатства вообще
и перестал, как определение, быть срощенным с индивидом в част¬
ности. Такое состояние наиболее развито в новейшей форме суще¬
ствования гражданского общества, в Соединенных Штатах. Сле¬
довательно, только здесь практически истинным становится исход¬
ная точка современной экономии — абстракция категории «труд»,
«труд вообще», труд sans phrase. Простейшая абстракция, по¬
ставленная политической экономией во главе прочих, выражающая
древнейшую и для всех общественных форм годную зависимость,
является, следовательно, в этой своей абстрактности практически
верной лишь в качестве категории новейшего общества. Могли бы
сказать: то, что в Соединенных Штатах является продуктом
истории — безразличие к определенному труду — у русских, на¬
пример, является естественно выросшей склонностью. Однако,
прежде всего чертовская разница — имеют ли варвары склонность
быть употребленными на все, или цивилизованные — употреблять
себя самих на все. И затем у русских этому равнодушию к опре¬
— 63 —
деленности работы практически соответствует традиционная упор¬
ная привичка к определенной работе, из которой они будут
выброшены лишь внешним воздействием.
Этот пример труда показывает разительно, как даже самые
абстрактные категории, несмотря на их годность для всех эпох,—
как раз благодаря своей абстрактности — являются, в самой опре¬
деленности этой абстракции, продуктом исторических отношений
и обладают значимостью лишь для этих отношений и внутри их.
Буржуазное общество является самой развитой и многосторон¬
ней исторической организацией производства. Категории, которые
выражают его отношения, и понимание им своего расчленения
дают ему возможность понять также и вычленение производствен¬
ных отношений всех тех общественных форм, которые погибли
в волнах истории и на обломках и элементах коих оно себя воз¬
двигало. От них отчасти сохранились в нем неопределенные
обломки, отчасти голые намеки в прошлом развились в нем в пол¬
ные значения формы и т. д. Анатомия человека является клю¬
чом к анатомии обезьяны. Намеки на более высокое в подчинен¬
ных животных видах могут быть только тогда поняты, когда само
более высокое уже знакомо. Буржуазная экономия дает ключ
к античной и т.д. Но только — не по способу тех экономистов, кото¬
рые стирают все исторические различия и во всех обществен¬
ных формах видят буржуазные формы. Дань, десятину и т. д.
можно лишь в том случае понять, если знаешь земельную ренту,
но их не надо отождествлять.
Дальше.	Так как буржуазное общество само является только
отрицательной	формой развития,	то отношения	прежних форм
можно найти в нем часто лишь совсем выродившимися или даже
и перелицованными (travestirt). Например, общинную собствен¬
ность. Если поэтому и верно, что категории буржуазной экономии
обладают истиной для всех других общественных форм, то это
надо принимать только cum grano salis. Они могут их содержать
в развитом, выродившемся, карикатурном и т. д. виде, но всегда
в существенно ином. Так называемое историческое развитие
покоится вообще на том, что последняя форма рассматривает
прошлое как ступени к себе самой и познает их всегда одно¬
сторонне, т к. она редко и лишь при совершенно определенных
условиях в состоянии критиковать самое себя. Здесь, естественно,
речь не идет о таких исторических периодах, которые кажутся
самим себе временем упадка. Христианская религия впервые
оказалась в состоянии помочь объективному пониманию прежних
мифологий тогда только, когда ее самокритика была готова до
известной степени, так сказать, dynamei. Так, буржуазная эконо¬
мия впервые пришла к пониманию феодального, античного, вос¬
точного общества тотчас, как только началась самокритика
буржуазного общества. Поскольку буржуазная экономия, не мифо-

— 64 —
творстиум целиком, себя отждествляла с прошлым,— ее кри¬
тика прежнего, именно феодального [общества], с которым ей еще
непосредственно приходилось бороться, была тем же, чем была
критика, к которой упражнялось христианство над язычеством
или так же и протестантизм над католичеством.
Как и вообще во всякой исторической общественной науке,
так и при ходе экономических категорий необходимо	всегда
твердо держаться того, что как в действительности, так и в голове субъект
— в данном случае современное буржуазное общество —
является данным; что поэтому категории выражают формы бытия
в настоящем; определения существования часто лишь отдельные
стороны этого общества, этого субъекта:— что [экономия], поэтому
научно ни в коем случае не начинается впервые там, где о ней, как
о таковой идет речь. Этого надо держаться твердо, так как оно
тотчас же дает в руки признаки для ее разделения.
Например, нет, казалось бы, ничего естественного, как
начинать с земельной ренты и земельной собственности, так как они
связаны с землею — источником всякого производства и бытия —
и с первоначальной формой производства во всех мало-мальски
оседлых обществах — с земледелием. Но не было бы ничего более
ошибочного. Во всех общественных формах имеется определенное
производство, которое покрывает остальные,— степень развития коего
поэтому и определяет для всех остальных форм их место и
влияние.
Это — общее освещение, все остальные цвета входит в него
составными частями, их особенности оно видоизменяет. Это осо¬
бый эфир, определяющий специфический вес всякого находяще¬
гося в нем бытия.
Возьмем, например, пастушеские народы (только охотой и
рыбной ловлей занимающиеся народы лежат до той грани, с ко¬
торой начинается действительное развитие). У них встречается
известная форма земледелия — спорадическая. Этим определен ха¬
рактер земельной собственности. Она общая и сохраняет более
или менее эту форму в зависимости от того, насколько эти на¬
роды придерживаются своих традиций. Например, земельная соб¬
ственность славян. У народов с оседлым земледелием эта осед¬
лость уже большой шаг вперед: там, где оно главенствует, как
в античном и феодальном обществе, там сама индустрия и ее
организация, и те формы собственности, которые ей соответствуют,
имеют более или менее земельно-собственнический характер. Там
[общество] или, как в древнем Риме, совершенно зависит от зе¬
мледелия 1) или, как в средние века, подражает в своих город¬
ских отношениях организации деревни. Сам капитал в средние
века — поскольку он не является чистым денежным капиталом —
1) В рукописи стоит «ihr».

— 65 —
имеет в традиционности ремесленного	инструмента	(?) этот зе¬
мельно-собственнический характер.
В буржуазном обществе наоборот. Земледелие становится все
более и более простой отраслью индустрии и совершенно подчи¬
няется	капиталу. Также	и земельная	рента. Во всех	формах,
в которых господствует земельная собственность, еще главен¬
ствует	естественная связь, а в тех,	где	господствует	капитал,
перевешивает общественный, исторически созданный элемент. Зе¬
мельная рента не может быть понята без капитала, но капитал
хорошо может быть понят и без земельной ренты. Капитал есть
всепокоряющая экономическая сила буржуазного общества. В из¬
ложении он должен образовать исходную и конечную точку и
должен быть развит до земельной собственности. После того как
оба рассмотрены отдельно, нужно рассмотреть их взаимоотно¬
шения.
Было бы, следовательно, невозможным и неверным предоста¬
вить экономическим категориям следовать друг за другом в том
историческом порядке, в котором они были определяющими исто¬
рически. Их последовательность определена много больше той
зависимостью друг от друга, которую они имеют в современном
буржуазном обществе и которая как раз обратна тому, что является
как бы их природным взаимоотношением или что соответствует
порядку исторического развития. Вопрос не о месте, занимаемом
экономическими отношениями в последовательном ряде обществен¬
ных форм; еще меньше о взаимной последовательности «в идее»
(Прудон), которая является только путанным представлением
исторического движения. Вопрос об их расчленении внутри со¬
временного буржуазного общества.
Чистота (абстрактная определенность), в которой явились
в древнем мире торговые народы — финикияне, карфагеняне — сама
как раз является данной преимущественным главенством земле¬
дельческих народов. Капитал, как торговый или денежный капи¬
тал, является именно	в	этой	абстракции там,	где	капитал еще
не является все подчиняющим элементом общества, то же место
занимают ломбардцы	и	евреи	по отношению к	средневековым
земледельческим обществам.
Дальнейшим примером различного положения, которое зани¬
мают те же категории на различных общественных ступенях,
пусть служит следующее: одна из последних форм буржуазного
общества — акционерная компания — появляется, однако, уже и при
зарождении его — в больших привилегированных и снабженных
монополией торговых компаниях.
Понятие национального богатства проникает в сознание
экономистов XVII века через представление о том — оно отчасти
держится и в XVIII веке,— что богатство создается лишь для госу¬
дарства, мощь же последнего пропорциональна этому богатству.
Записки науч. о-ва Марксистов № 2.
5

— 66 —
Это была еще бессознательно лицемерная форма, в которой бо¬
гатство и его производство объявляют самих себя целью совре¬
менных государств и рассматривают эти государства только как
средство для производства богатства.
Разделение бесспорно надо произвести так, что сначала
должны быть развиты всеобщие абстрактные определения, кото¬
рые, поэтому, в большей или меньшей степени привходят в выше
разъясненном смысле но все общественные формы. Во-вторых, все
категории, которые обусловливают внутреннее деление граждан¬
ского общества и на которых покоятся основные классы. Капи¬
тал. Наемный труд. Земельная собственность. Их отношения друг
к другу. Город и деревня. Три больших общественных класса.
Обмен	между	ними.	Обращение.	Кредит (частный).	Третьим
является	общий	обзор	гражданского	общества в форме	государ¬
ства. С точки зрения его отношения к самому себе. «Непроизво¬
дительные» классы. Налоги. Государственный долг. Общественный
кредит. Население. Колонии. Эмиграция. Четвертое — между¬
народное отношение производства. Международное разделение
труда. Ввоз и вывоз. Вексельный курс. Пятое. Мировой рынок
и кризисы».
Таков подлинный текст мыслей Маркса о методе. Теперь
необходимо перейти к рассмотрению метода, употреблявше¬
гося Марксом в его произведениях, но об этом в следующем
номере.
Заключительный отдел озаглавлен: «4. Производство.—
Средства производства и производственные отношения.
Производственное отношение и условия сообщения. Формы
общества и собственности в	отношении	к производствен¬
ным отношениям и условиями	сообщения.	Правовые отно¬
шения. Семейные отношения».
Нотабене к пунктам, о которых здесь надо упомянуть и ко¬
торые не должны быть здесь забыты:
1. Война усовершенствовалась раньше мира. Необходимо
было бы изложить, каким способом, благодаря войне, в армиях
и т. д. известные экономические отношения — как наемный труд,
машины и т. д.— развиваются раньше, чем внутри гражданского
общества. Так же и отношение производительной силы к усло¬
виям сообщения становится особенно наглядным в армии.
2. Отношение прежней идеалистической историографии к реа¬
листической. Именно, так называемая история культуры, старая
история религий и государств.
При этом можно сказать пару слов о различных способах
прежней историографии. Так называемый объективный. Субъектив¬
ный. (Моральный и др.) Философский.
3. Второстепенное и третьестепенное.	Вообще,	отвле¬
ченные,	перенесенные,	не первоначальные производственные от¬
— 67 —
ношения. Здесь надо изложить влияние международных отно¬
шений.
4. Упреки в материалистичности этого понимания. Отноше¬
ние к естественно-историческому материализму.
5. Диалектика понятий: производительная сила (средства про¬
изводства) и производственное отношение: диалектика, границы
коей должны быть определены и которая не уничтожает реаль¬
ных различий.
6. Неравномерной развитие материального производства, на¬
пример, по отношению к художественному. Вообще, понятие про¬
гресса нельзя принимать в обычной абстракции. В искусстве и
так дальше, эта диспропорция еще не так важна и трудно вос¬
принимаема, как внутри самих практическо-социальных отноше¬
ний. Например, отношение образования в Соединенных Штатах
к европейскому. Однако, действительно трудным пунктом этого
исследования является вопрос о том, как производственные отно¬
шения, как правовые отношения, неодинаково (?) развиваются.
Следовательно, например, отношение римского частного права
(в уголовном и публичном это не так заметно) к современному
производству.
7. Это понимание является в виде необходимого развития.
Но оправдание случая. Свобода и еще другое. (Влияние средств
сообщения.) Всемирная история собственно не всегда в истории
выявляется как всемирно исторический результат.
8. Начинать, естественно, надо с определенностей природы;
субъективно и объективно, племена, расы и т. д.
Про искусство известно, что определенные эпохи его рас¬
цвета ни в каком направлении не находятся в отношении ко
всеобщему развитию общества, следовательно, и к материальной
его основе и к костяку его организации. Например: греки, сопо¬
ставленные с современными греками или Шекспиром. Об извест¬
ных формах искусства, например, эпосе даже общепризнано, что
они никогда не могут быть воспроизведены в их мировую эпоху
делающем классическом виде, как только наступает искусствен¬
ное творчество, как таковое. Следовательно, в пределах самого
искусства определенная значительная форма его возможна только
на неразвитой ступени художественного развития. Если это имеет
место в отношении различных видов искусства внутри самого
искусства, то уже менее бросается в глаза то, что это имеет
место и во всей области искусства в отношении ее ко всеобщему
развитию общества. Трудность состоит только во всеобщем охвате
этих противоречий. Как только они будут специфицированы, они
уже объяснены. Возьмем мы, например, отношение греческого
искусства и шекспировского к современности. Известно, что гре¬
ческая мифология является не только арсеналом греческого искус¬
ства, но и его почвой. Возможен ли взгляд на природу и на об¬
— 68 —
щественные отношения, лежащий в основе греческой фантазии,
а, следовательно, и греческого искусства — при самопрялках, же¬
лезных дорогах, локомотивах и электрических телеграфах? Где
останется Вулкан при Roberts and Сo. Юпитер при громоотводе
и Гермес при Credit mobilier? Всякая мифология побеждает, под¬
чиняет и изображает силы природы в воображении и через во¬
ображение. Она исчезает, следовательно, с наступлением действи¬
тельного господства над этими силами. Что будет с Fama ря¬
дом с Printinghousesquare 1)? Греческое искусство предполагает гре¬
ческую мифологию, т. е. природу и общественную форму, перера¬
ботанные уже бессознательно художественным образом народной
фантазией. Это его материал. Не всякая мифология и не всякая
бессознательно художественная переработка природы. (Под ней
подразумевается все предметное, следовательно, [и] общество.) Еги¬
петская мифология никогда бы не могла быть почвой и ло¬
ном для греческого искусства. Но, во всяком случае, это [должна
была бы быть] одна мифология. Итак, то общественное развитие
не [могло] бы ни в коем случае [образовать почву для греческого
искусства], которое исключает всякое мифологическое отношение
к природе, всякое мифотворствующее отношение к нему, которое,
следовательно. требует от художника независимой от мифологии
фантазии.
С другой стороны, возможен ли Ахилл с порохом и свинцом
или, вообще, Илиада при печатном прессе и печатной машине?
Если, однако, не кончаются необходимо и песни, и сказания, и
муза вместе с ручкою от печатного пресса, то не исчезают, сле¬
довательно, и необходимые условия эпической поэзии.
Но трудность лежит не в том, чтобы понять, что греческое
искусство и эпос пристегнуты к известным общественным фор¬
мам развития. Трудным является [понять], почему они доста¬
вляют нам художественные наслаждения и, в известном отноше¬
нии, ценятся нами как норма и недостижимый образец.
Мужчина не может стать опять ребенком, или он впадет
в детство. Но не радует ли его наивность ребенка и не должен
ли он сам быть на более высокой ступени развития, чтобы
суметь воспроизвести его истину, не возрождается ли в детской
натуре в каждую эпоху ее собственный характер в ее природной
истинности? Почему не должно было бы общественное детство
человечества там, где оно развернулось прекраснее всего, вечно
привлекать	нас, как ступень, которая	никогда не вернется?	Бы¬
вают дети	шалуны	и дети серьезные	не по	летам. Многие	на¬
роды древности относятся к этой категории; нормальными детьми
1) Типография «Times» в Лондоне.

— 69 —
были греки. Прелесть их искусства для нас не стоит в противо¬
речии с неразвитой общественной ступенью, из которой оно про¬
израстало. Она, скорее, результат последней и находится в нераз¬
рывной связи с тем, что те незрелые общественные условия, при
которых оно возникло и единственно только и могло возникнуть,
не могут никогда вернуться вновь.
Эдуард Эссен
(Окончание следует.)

МЕТОДОЛОГИЯ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ И
МЕТОД МАРКСА.
I.
Трудно найти в области экономической науки вопрос более
ответственный, актуальный и принципиальный, чем вопрос о
методе. Между тем, главы о методе и методологии наиболее
бледные, если не совсем отсутствующие страницы бесчисленных
учебников и пособий современных гелертеров. Убога и незначи¬
тельна и вся монографическая литература вопроса. В этой обла¬
сти, несмотря на новейшую разработку теории познания и фило¬
софии истории,— наиболее видными авторитетами все еще
остаются «теоретики» вроде Кейнса, Менгера, Шмоллера или
Грабского, ухитряющихся рассматривать вопрос о методе изоли¬
рованно, как узкий вопрос одной экономики, и притом без
соотношения его с общефилософским обоснованием. Можно без пре¬
увеличения сказать, что нигде афилософичность экономистов не
проявляется так характерно, как в вопросах наиболее философ¬
ских — о методе и задачах науки. В этом смысле Карл Маркс
явился в XIX веке редким исключением. Он выпукло выдвигал
методологическую проблему, являвшуюся важною составною частью
всей его социальной философии. Но кто из европейских академиче¬
ских авторитетов, признававшихся передовыми двигателями эконо¬
мической науки, считался с Марксом? Не русские ли события и
угрожающее развитие движения мирового пролетариата заста¬
вили общественно-экономическую мысль Европы считаться с ре¬
волюционным марксизмом? Не книги ли, вроде работ Гроссе и
Шпенглера о закате европейской культуры, заставили вспомнить,
что мировая катастрофа буржуазного строя была предуказана
еще в «Капитале» Маркса?
Вопрос, о методе в экономической науке имеет на Западе
свою долгую и поучительную историю. У нас ею почти не зани¬
мались. Лет двадцать назад я набросал краткую схему этой
истории, оставшуюся незамеченной и никем не углубленной 1):
1) В. В. Святловский: Развитие воззрений на метод политической
экономии, статья в журнале покойного проф. Л. В. Ходского «Народное
Хозяйство», книга V (май) 1901 г.

— 71 —
ныне ее вполне своевременно пересмотреть и дополнить. приняв
во внимание и развитие вопроса в последнюю четверть века и
появившееся выяснение взглядов Маркса, в этой части своей
тогда еще неизвестной: «Einleilung zur Kritik» Маркса было впервые
опубликовано по-немецки только в 1902 году, и оба русских пере¬
вода — московский тов. Дволайцкого и петербургский — Эдуарда
Эдуардовича Эссена — к моменту, когда я пишу эти строки,
еще не появились в печати. Переводом последнего, сделанным
с немецкого издания 1909 года, я далее и пользуюсь.
II.
ОтАристотеля до Адама Смита.
С какого времени нужно начать исследование вопроса о ме¬
тоде? Очевидно, с начала возникновения политической экономии,
как науки; но даты ее действительного, а не легендарного рожде¬
ния очень разнообразны. Одни ведут ее от Кенэ, другие от Петти,
третьи от Адама Смита, т.-е. передвигая ее на целые столетия.
В немецкой экономической науке, наиболее кропотливой и
для мелочей — особенно авторитетной, вообще принято считать
политическую экономию очень молодою наукою. Это мнение раз¬
деляется не только представителями гуманитарных знаний, но и
многими профессиональными экономистами как буржуазного, так
и социалистического лагерей. Среди последних, отбрасывающих
и забывающих предшественников современного марксизма —
французских утопистов, Томпсона, Давида Рикардо и группы так
назыв. рикардистских социалистов,— экономическая наука еще более
юна: она начинается только с 1848 года, со дня появления
«Коммунистического Манифеста», положившего первое стройное
обоснование идей научного социализма. Как дата рождения по¬
следнего, она почти что точна, хотя ряд идей Маркса и Энгельса.,
составивших ядро их нового учения, был намечен в тех трех
трактатах «размежевания» и выявления собственной позиции,
которые были составлены во второй половине 40-х годов: «Нищета
философии», «Святое Семейство» и «Святой Макс».
Иное летосчисление ведет немецкая буржуазная экономиче¬
ская наука, до самого последнего времени, т.-е. до появления
австрийско-американского направления, шедшая во главе евро¬
пейской академической научной исследовательской колонны. Так,
например, известный представитель исторической школы берлин¬
ский профессор Густав Шенберг считает днем рождения совре¬
менной экономической науки появление трактата Адама Смита,
т.-е. 1776 г.
«Политическая экономия или учение о народном хозяйстве,—
говорит он, — принадлежит к самым молодым наукам. Только
— 72 —
в 1876 году отпраздновала она свое столетие, если считать годом ее
рождения 1776 год, а ее отцом — Адама Смима, который в этом
году выпустил свое знаменитое «Исследование о природе и при¬
чинах богатства народов». Тот же профессор Шёнберг полагает,
что до Смита хозяйственная жизнь народов исследовалась только
или как объект налогов, или как объект государственного
управления. Только Адам Смит впервые взглянул на хозяйствен¬
ную жизнь, как на самодовлеющее целое, и, исследовав силы,
влияющие на образование хозяйства, их природу,	взаимодействие,
развитие	и	законообразность, создал	теорию	хозяйственной
жизни. Поэтому, по мнению Шёнберга. Смит и является «родо¬
начальником науки политической экономии». В том же духе
высказывается и Густав Шмоллер, и Луйо Брентано, и ряд других так
назыв. признанных европейских авторитетов.
Такое мнение об А. Смите и молодости экономической науки
нельзя не считать результатом того неотразимого в течение XIX столе¬
тия влияния трехглавой школы экономического либерализма (Смит —
Рикардо — Мальтус), получившей вполне справедливо наименова¬
ние классической, которое наложило глубочайшую печать на
всю структуру экономического мышления современности. Гипноз
Рикардо сковал даже оригинальную и сильную мысль Маркса,
напр., в вопросе о земельной ренте (т. III), а некоторые марксисты
особенно охотно подчеркивают духовное родство идей Рикардо и
Маркса 1). Они при этом забывают оговориться о позиции
Рикардо и о всем течении «рикардианских социалистов», кото¬
рых у нас все еще мало знают 2). Очарование «смитианством»
и его наиболее талантливою и блестящею теоретическою редак-
циею — «рикардианством» имело и колоссальное ретроспективное значение.
Основоположники классической школы своею новизною и
кристальною ясностью оформленных тезисов, а еще более своим
по сути недобросовестным пренебрежительным тоном, смешали всю
предшествовавшую классикам теорию, объявляли ее ничтожною и
ошибочною и, в результате, обезличили оба более ранних напра¬
вления экономической мысли — меркантилизм с его этапами
медленного развития от билонной теории до кольбертизма, и,—
что еще более несправедливо,— всю блестящую концепцию физио-
кратизма.
Несмотря на то, что сам Смит долго и жадно припадал
к французской чаше физиократизма, полной сильных и живитель¬
ных соков, он, физиократ по духовному своему происхождению,
в своем трактате выставил своих предшественников как наивных
1) Так, например, поступает А. Ю. Финн в своей брошюре: «Экономи¬
ческая система Карла Маркса», Петроград, 1910.
2) Lewenthal. the Ricardians Socialistes. Нью-Йорк, 1910.

— 73 —
недорослей. В его почти сатирической редакции взглядов своих
предшественников их мысли приобрели характер таких не заслужи¬
вающих внимания заблуждений и ошибок, что им место только
в пыльной и сорной корзине архивной истории.
Смит, таким образом, сам создал почву своему прославлению.
Его современники и многочисленные последователи хором утвер¬
ждали, что экономическая наука впервые «создалась» со времени
выхода в свет «бессмертного творения», «гениального» и «вели¬
кого шотландца», этого истинного «отца» политической экономии.
Европейская экономическая наука ко второй половине XIX века,
когда ореол смитианства начал меркнуть, уже насчитывала не¬
скольких отцов — сэра Вильяма Петти. Франсуа Кенэ, Ричарда
Кантильона, даже Генриха де Сен-Симона. Поворот «назад
к Смиту», имевший место в 70-х годах XIX столетия преимуще¬
ственно в немецкой экономической науке, опять поднял престиж
шотландского философа и экономиста. Особенно звонки и реши¬
тельны были голоса густонсовой своры немецких гелертеров из
лагеря катедер-социалистов, типичных представителей в то же
время национальной реакции против космополитизма классицизма.
Провозглашение учения Смита родоначальником политиче¬
ской экономии совершенно ошибочно с точки зрения историче¬
ской правды. Смит не начинает, а завершает целый большой
этап развития экономической мысли. Его кровное родство с фи-
зиократизмом — вне всяких сомнений, Давид Юм оказывает на
него глубокое влияние. Каталог личной библиотеки А. Смита
свидетельствует о его добросовестном изучениивсей предшествую¬
щей ему экономической мысли 1), а равно всего того, что за пол¬
тора века до Смита уже выделилось в особую научную дисци¬
плину с собственным наименованием — политическая «экономия»
Свое талантливо обобщающее тогдашние экономические знания
сочинение французский экономист начала XVII столетия Монкретьен
де Ватевилль так и озаглавил: «Трактат по политической эконо¬
мии» 2). Грекофильское наименование было в моде времени,
особенно в только что тогда минувшем XVI веке, и, как удачное,
удержалось до настоящего времени.
Итак, смитианская легенда покоилась не на исторических
данных, а на чисто психологической подкладке, на очаровании
законченностью и теоретической стройностью, соответствова¬
вшей всему духу своего времени новой теории.
1) Этот каталог, раскрывающий научный багаж великого шотландца,
издан Джемсом Бонаром в 1894 году в Лондоне, у Макмиллана под загла¬
вием «А Catalogue of the Library of Adam Smith». Сама библиотека в целости
не сохранилась, а по смерти А. Смита (+ 1790) разошлась по частям.
2) Montehretien de Vateville: «Traité de l'économie politique». Руан,
1615. Трактат был переиздан Функ-Брентано в 1896 году, в Париже.

— 74 —
По мере постепенного разрушения теоретических основ и
вытекавшей из них экономической позиции смитианства и по
мере расширения исторических изысканий в области истории
экономических учений обраружилось, что воззрения экономистов
до Смита представляли собой нечто весьма значительное и ценное.
Когда были разысканы, изучены и в некоторой доле пере¬
изданы тексты экономистов до-классической школы, и когда ряд
исследований разобрался в теориях «старых», забытых экономи¬
стов, перед умственным взором европейской науки воскресли це¬
лые ряды оригинальных писателей от XIV и до XVIII столетия
включительно.
Во-первых, усердно разыскали экономистов до меркантилизма.
Брентано. Лотц и Лезер переиздали Вилльяма Стаффорда, эрнестин-
цев и альбертинцев, составителей важных памфлетов по вопросу о
деньгах. Рошер и Воловский воскресили епископа Николая Орез-
миуса и т. д. Во-вторых, меркантилисты стали предметом внимания.
Стефан Бауер выяснил важное значение Николая Барбона, наш
академик Янжул — англичанина Мисельдена, Лампертико — Ортеса
и т. д. Был реабилитирован Жан Бодэн, подтверждено все значение
сэра Вильяма Петти, на которого указывал Карл Маркс, изучены
Николай Коперник, Локк. Юм, Юстус Мозер, Андерсен, Бернулли
и пр., и пр. Наконец, начала выясняться вся теоретическая цен¬
ность и научная важность физиократов. Гиггс и Онкен, а за
ними ряд французов и немцев принялись за великую и до сих
пор еще не оцененную плеяду последователей Франсуа Кенэ.
Позже всего взялись за изучение социалистов. Эта работа еще
в зачаточном состоянии, но и она сулит много открытий и
духовных радостей. Итак, не Адам Смит, а вся история
политической экономии до-классической школы представляет
собою особенно важный период в развитии и обосновании эконо¬
мических идей. Все они создавались как итог выявления тех
или иных хозяйственных устремлений и интересов. Так как
социально-экономическая основа всех экономических идей опре¬
деляет и объясняет очень многое, работа в области выясне¬
ния классового генезиса всех теорий особенно важна. И только
развивающееся параллельно изучение истории экономического
быта создало в нынешнее время почву для верного понимания
идеологии.
Но отсутствие правильного метода у самих изучающих делало
эти изучения бесплодными. Только применение метода Маркса и
его классового анализа смогло помочь справиться с намеченной
задачею. Лучшим доказательством является работа видного теоре¬
тика марксизма Н. Бухарина, одного из первых исследователей,
определяющих классовый характер новейших экономических учений.
Его анализ классовой структуры классической, исторической и
австрийских школ, изложенный в его прекрасной работе «Политиче¬
— 75 —
ская экономия рантье (Москва, 1919), должна стать достоянием не
только нашей, но и всей западно-европейской науки. К сожалению,
Бухарин не коснулся более ранних экономических учений — мер¬
кантилизма и физиократизма, а относительно школ Смита и исто¬
рической ограничился только наброском нескольких предваритель¬
ных замечаний.
Таким образом, для окончательной научной обработки идеоло¬
гических построений экономической науки необходимо в даль¬
нейшем приложение метода марксизма.
В результате всех новейших научных завоеваний историче¬
ское развитие экономической идеологии уже получает надлежа¬
щее освещение и конструкцию. Можно отныне считать твердо
установленным, что и до Смита были выявлены глубокие и
интересные воззрения и что некоторые из теорий развернулись
до степени самостоятельных доктрин, довольно полно охвативших
важнейшие стороны народно-хозяйственной жизни.
Мы знаем, что на пороге современной философской мысли
стоит Декарт. Он установил резкое разграничение между мирами
внешним и внутренним, т.-е. между двумя «субстанциями» —
мыслящей или актуальной и протяженной, причем в каждой из них
царит своя особая закономерность. Отсюда и изучение каждой из
этих закономерностей необходимо производить с особой точки
зрения. Явления хозяйственные и социальные — часть мира внеш¬
него, т.-е. мира, подлежащего изучению исключительно с точки
зрения механического движения, со стороны количественного
измерения. Метод познания и изучения таким образом точно
устанавливался. Это был метод числа, веса и меры. Оставалось
только применить найденное; это и сделали экономисты XVII века,
а за ними — физиократы.
Из экономистов XVII века знают только Петти, из физио¬
кратов Кенэ. С них, по сути, и следовало бы начинать, если
считать, что они единственные экономисты своей эпохи, что
конечно, тоже неверно. Как еще ни молода научная мысль в этой
сфере, но она, как научная, всегда преемственна.
Она зарождается впервые в предрассветную эпоху мерканти¬
лизма, а потому к вопросу о методологии в нем и обратимся, хотя,
конечно, вопроса как такового еще не было. Тут все еще только
намеки, пунктир, почти космическая туманность, газообразная
без сгустков.
Меркантилизм рождался в почве первичных грубых экономи¬
ческих отношений, в вялые сумерки натурально-хозяйственного
уклада, когда новые денежные и городские отношения еще
медленно и робко прокладывали свои первые шаги. В атмосфере
наивного реализма зарождались и складывались первичные эконо¬
мические теории. Как типично в этом смысле первое обоснование
зародыша теории, выходящей из протеста против фальсификации
— 76 —
монет! И ранее глубокомысленный епископ Орезмиус или пам¬
флетисты Альбертинского монастыри думали, что, защищая добрую
полновесную монету, они своими доказательствами уже закладывали
первые камни будущей экономической теории. Не из теоретиче¬
ских высей, а из фактов действительной жизни строилась теории
блллонизма, этого первого этапа меркантилизма, как учения.
Так же рождалась и теория торгового баланса и за нею последова¬
вшие воззрения. В итоге создавалось нечто вроде индуктивного
метода совершенно наивного характера. Отсюда же немногие
теоретические положения. которые намечались, являлись своего
рода старательным обобщением из грубо наблюденного опыта.
«Экономисты XVII и первой половины XVIII века, — говорит
Шмоллер,— наивно радовались фактическому, статистическим циф¬
рам, отдельным разрозненным явлениям из области торгового, тех¬
нического или сельскохозяйственного мира». Приговор Шмоллера
излишне суров. В XVII веке уже имеются экономисты, сознающие
важность метода, таковы, прежде всего, англичане XVII века, уже
уклоняющиеся от меркантилизма. Эта переходная эпоха, выдви¬
нула метод, который находится под влиянием индуктивизма и
эмпиризма Фрэнсиса Бэкона.
Наивный реализм и бессознательный эмпиризм меркантили¬
стов стал понятен и ясен. Их метод — безыскусственное наблюде¬
ние действительности и примитивные обобщения — чтò не
давало возможности создать теоретическую основу.
Меркантилизм был экономической теориею и экономиче¬
ской политикою того класса общества, который выкристаллизо¬
вался в эпоху великого перехода европейских народов от старого
натурально-хозяйственного уклада к новому денежному порядку.
Это был класс городской буржуазии, еще не дифференцировав¬
шейся и выраставшей на развалинах феодализма вместе с цен¬
тральною монархическою властью. Делячество было символом веры
этого практического класса, беспринципного и изворотливого, чу¬
ждого всякой теории и обобщений. Отсюда вся его «теория» своди¬
лась к практике, вернее к тому бесшабашному практицизму, который
ценил только факты и наблюдения. Этот наивный и низкопроб¬
ный «эмпиризм» был житейским методом буржуазии; он питал
ее первые неясные «теории» и вожделения.
Петти сам устанавливает свой метод,— метод «счета, меры
и веса»,— в предисловии к своей «Политической Арифметике»,
имеющей родственные тенденции с последующей математической
школой в политической экономии. Петти противополагает свой
метод общепринятому в его эпоху рационализму и абстракции.
Француз Паскье, изучавший Петти, выделил методологию Петти,
как особенную часть его воззрений 1). Он тоже обращает внима¬
1) М. Pasquivr: Sir William Petty, Париж, 1903. гл. V — La méthode de
Petty.

— 77 —
ние на «Политическую Арифметику», которая по своему замыслу
и манере подхода к хозяйственной жизни идет далеко вперед
века.
Паскье нашел бы еще более, если бы кроме «Политической
Арифметики» взял другое сочинение Петти — «Политическую
Экономию Ирландии», тоже своеобразный и глубокий трактат
этого замечательного экономиста. Здесь Петти прямо указывает на
гордость индуктивного метода в новую эпоху, на философа Бэкона,
как на своего руководителя в сфере методологии общественных
знаний и общей постановки теории экономической жизни. Но не
один Бэкон; тот же Паскье верно указал и на Томаса Гоббса,
как на учителя Петти в области общей теории наук 1).
Кенэ полагает, что вся область человеческих действий под¬
дается исчислению. Даже права и обязанности делаются при
таком методе	исчисления «определяемыми по количеству и
весу и исчисляемыми на франки и сантимы». Средством для
этого	служит	«экономическая таблица», которая прилагается
к исследованию накопленного заранее эмпирического материала.
Физиократы были необыкновенно высокого мнения о таблице:
Мирабо считает ее третьим величайшим изобретением человече¬
ского рода после изобретения письма и денег.
С точки зрения Кенэ, исторический метод не точен, а есть
скорее орудие любознательности.
Методология физиократов, как и вообще физиократизм, до сих
пор недостаточно изучена 2). Глава школы врач Франсуа Кенэ
был картезианец. Кенэ справедливо считал себя учеником Декарта,
у которого он заимствовал и общую схему воззрений и метод.
Физиократы впервые намечают классовую структуру обще¬
ства, устанавливают систему классовых взаимоотношений, опре¬
деляют общие процессы распределения и циркуляции народного
дохода,— словом, впервые рассматривают народное хозяйство в его
совокупности. Их теория — теория народного хозяйства, освещен¬
ного извне привнесенными идеалами. Теоретическое обоснование
тесно связано с их уже определившеюся экономическою полити¬
кою. Блеск и талантливость физиократов объясняются удачностью
родника, из которого они черпают свои построения, льющиеся
неудержимым и мощным каскадом. Несомненно, широта их раз¬
маха не могла не производить ослепительного впечатления и силь¬
ного очарования. Они возвысились до космополитизма и социаль¬
ного оптимизма, которые наследники физиократизма — смитианцы
обезличили и обесплодили, превратив во внешнюю шелуху: здо¬
ровое зерно физиократизма постепенно утратилось.
1) М. Pasquier, loc. cit., стр. 108.
2) Лучшая из существующих монографий Георга Вейлереса: «Le mou-
vement phieiocratique en France (1750—1770)», 2 тома, Париж, 1910, прошла
в России незамеченною.

— 78 —
Бессознательный дедуктивизм, дедуктивизм стремившихся
к синтезу экономистов, вдохновленных общим философским уче¬
нием, был основным методологическим приемом физиократов, этих
первых и истинных теоретиков и систематиков в экономи¬
ческой науке.
Глубокое философское обоснование, теоретическая высота и
отвлеченная стройность их воззрений делали физиократизм первою
определенною «экономическою доктриною, первою научною системою
со своим методом и приемами познания.
С классовой точки зрения физиократизм являлся идеологией
той сельской	буржуазии,	которая в противоположность город¬
ской, возглавлялась далеко стоявшею от непосредственных нужд
деревни буржуазною интеллигенциею, питавшеюся земельными
доходами. Оторванная от земли, с которой она сносилась через
класс посредников (управляющих, старост и пр.), исповедывавшая
физиократизм буржуазия была воспитана в идеалах французского
просвещения XVIII века, которые своими тезисами «о естественном
состоянии» и «о естественной гармонии» облагораживали буржуаз¬
ные инстинкты и вожделения. Разрыв с непосредственною дей¬
ствительностью вместе с солидною материальною обеспеченностью
и общим философским образованием позволял всем этим маркизам
и аббатам возвыситься до общего экономического мировоззрения.
Оно оформлялось тем состоянием знаний, которое соответствовали
духу времени. Здесь и нужно искать источника того или иного
метода.
III.
Методология к л а с с и ч е с к о й ш к о л ы.
Отношения Смита к физиократам недостаточно выяснены
и установлены. Первый в новом им открываемом направле¬
нии, Смит был. несомненно, последним из физиократов. Сочи¬
нения и лекции его до 1770 года. т.-е. до появления «Введе¬
ния в природу и причины богатства наций», почти не
изучены. Между тем, они открывают эволюцию в воззрениях
ученого с 1755 г. (начало его литературной деятельности) по
1776 г. (год выхода «Введения»). Смит стал профессорствовать
в Глазго в 1751 году, когда учение физиократов только что
определилось в Париже.
Ядро физиократической кометы составляют Кенэ, Базо, Мер¬
сье де Ларивьер, Мирабо, Дюпон де Немур. Их воззрения тожде¬
ственны, дополняют и поясняют друг друга. Иное дело Тюрго и
Кондильяк: это уже самостоятельные центры, создающие пере¬
ход к новому направлению — к Смиту. Особенно критически настроен
к физиократам самостоятельный, глубокомысленный и до сих пор
— 79 —
неоцененный Кондильяк, предтеча многих теорий современной
экономической науки.
В хвосте космической кометы постепенно сложилось и обозна¬
чилось новое ядро, быстро затмившее ядро-колыбель: это — Смит,
последний особенный физиократ. Его учение составлено из тех
же элементов, из той же космической материи, что и основное
ядро физиократизма. Поэтому и приемы его систематики, и деду-
ктивизм — той же природы. Но в отличие от физиократов Смит
выявляет более определенные национальные черты. На нем ле¬
жит дух времени и места. Смит типичный англичанин конца
XVIII века, идеолог английской промышленности. При всей
своей теоретической высоте и абстрактности учение Смита — ха¬
рактерное буржуазное английское учение эпохи нарождения
капитализма 1). Этот уклон уже неизбежно связан с наблюдением
окружающей обстановки и первым исследованием действительно¬
сти. Воздухоплавателю, спускающемуся к земле из заоблачных вы¬
сей, все отчетливее представляются земные предметы, но, конечно,
он пока видит только общие и еще чаще смутные образы. Таков и
Смит, идущий к реальности от общей метафизической высоты.
Отсюда — индуктивизм Смита, неизбежный спутник его методо¬
логии; она, следовательно, дуалистична.	но дедукция в ней
преобладает. Это лет тридцать назад первый подметил
Дитцель 2).
Отсюда двойственность Смита, которая в социально-полити¬
ческом смысле выгодно отделяет его от большинства его учени¬
ков: отсюда же меньшая теоретическая целостность воззрений Смита
сравнительно с чистым дедуктивистом Давидом Рикардо.
Рикардо — теоретический и методологический монолит. Оттого-
то он так удобен для школьного изучения. Известный педагог
московский профессор Чупров-отец строил практические занятия
1) Эта, мною но раз отмечавшаяся, социально-экономическая подоплека
классицизма вновь усматривается Н. Бухариным, который говорит: «Теория
классиков с ее проповедью свободной торговли была, несмотря на свой «космо¬
политизм», весьма «национальной»: ото был необходимый теоретический про¬
дукт английской промышленности. Англия, в силу целого ряда обстоя¬
тельств получившая исключительное господство на мировом рынке, не боялась
ничьей конкуренции, не нуждаясь ни в каких «искусственных», т.-е. законо¬
дательных, мероприятиях для победы над остальными соперниками; англий¬
ской промышленности незачем было поэтому взывать к «истинно-английским»
условиям развития, чтобы ими оправдывать какие-либо таможенные рогатки;
теоретикам английской буржуазии не приходилось поэтому концентрировать
внимания на специфических особенностях английского капитализма: несмотря
на то, что они были выразителями интересов английского капитала, они го¬
ворили о законах хозяйственной жизни вообще». (Н. Бухарин. «Политиче¬
ская экономия рантье». М. 1919, стр. 10.)
2) «Физиократы и А. Смит,— говорит H. Dietzel,— соединяют оба метода
и анализируют имеющийся у них материал сообразно цели, которую они
преследуют: то дедуктивно, то индуктивно». «Theoretische Socialokonomfe», т. I,
стр. 104. Лейпциг, 1895 г.

— 80 —
со студентами на изучении текста Рикардо. И действительно, это
прекрасная школа для молодых теоретиков.
Рикардо гениален в стройности своей логически безупречной
дедукции. В его «Основах» метод возвышается до крайних преде¬
лов своего теоретического великолепия.
Основоположники классицизма полагают, что они открыли
«вечные» и «неизменные» законы экономической жизни. Эти за¬
коны одинаковы для всех времен и пародов. Их кодекс экономи¬
ческих законов космополитичен и абстрактен. Их фактические
данные — не материал для анализа, а только примеры, иллюстра¬
ции. Так переродились былые задания метода меры и веса, не
оставив ничего от былого позитивизма картезианцев.
Раскол классической школы на фритредеров и протекцио¬
нистов отразился и на методологии смитианства в XIX веке.
Идейный багаж Смита наиболее неприкосновенно сохранился у
фритредеров. К французским представителям фритредерства (Жан
Баттист Сэй и Бастиа) перешел безоблачный оптимизм того эконо¬
мического либерализма, который был так чужд защитникам мест¬
ного и национального. Сэй, отбросив элементы экономической по¬
литики, признавал политическую экономию чисто теоретическою
наукою, а потому — абстрактной. Метод Сэя — чисто абстрактный,
дедуктивный, но эта школа, отбросив элементы долженствования
и став чисто абстрактною отраслью знания, не оплодотворила
науки и не дала оснований для выработки социального идеала.
В итоге она оказалась в теории бесплодной, на практике — нераз¬
борчивою слугою капиталистических вожделений.
Антагонисту фритредерства протекционисту Фридриху Листу
поэтому пришлось создавать свою собственную методологию.
Но вообще эпигоны классицизма работают и движутся по
инерции. Вопрос о пересмотре философского и общего теоретиче¬
ского обоснования их теорий их не беспокоит. Отходя в вечность,
они ни на минуту не возвысились до мысли критически взгля¬
нуть на свою методологию.
XIX век вновь воскресил общие теоретические споры, тем
более, что кризис экономической науки вывел ее на перепутье,
где дороги расходились. Эволюционные идеи и контизм, также
внимание к долго пренебрегавшимся условиям места и времени
подготовили почву для восприятия нового течения, резко порвав¬
шего с классицизмом, к исторической школе 1).
Основою этой школы, но моему мнению, является ее строгий,
философски обоснованный метод. Это жизненный нерв всего
1) Некоторые немецкие экономисты, например, проф. В. Лексис, уста¬
навливают еще „Тюненовскую“ методологию как вполне своеобразную,
излеженную им в его „Изолированном государстве“, первую часть которой
фон-Тюнен изложил еще в 1820 г.

— 81 —
направлении. Метод исторической школы — индуктивный, строго
естественно-научный. В нем сила и слабость всей школы, источ¬
ник ее расцвета и причина катастрофического крушения.
IV.
М е т о д о л о г и я и с т о р и ч е с к о й школы.
Происхождение теоретической позиции исторической школы
до сих пор плохо выяснено.
Основоположники этого направления — Карл Кинс, Вильгельм
Рошер и Бруно Гильдебрант — сами не понимали своего духовного
происхождения и не дали достаточного материала для правиль¬
ного о нем суждения. Они шли до известной степени ощупью,
инстинктивно, не учитывая общих хозяйственных и духовных
побудителей, лежавших в духе и условиях их времени. Не пони¬
мали и не разрешали этого вопроса и критики исторической
школы.
Одни выводили ее из исторической школы в юриспруденции,
другие — из особенностей схем тогдашнего университетского препода¬
вания. В этом смысле особенно курьезен проф. Карл Менгер, с редкою
энергиею обрушившийся на методологию исторической школы.
Менгер не признает Тибо, Иеринга и Савиньи отцами экономи¬
стов-историков. Он полагает, что исторические школы в праве и
экономии развились не от взаимодействия или сближения, а, так
сказать, «случайным» и единовременным путем, что, конечно, более
чем наивно 1 * * * * *).
Философское происхождение конституции идей историче¬
ской школы определить не трудно. Перед нами типичный
релятивизм, доходящий у крайних своих представителей до
полного принципиального агностицизма, впрочем, не всегда,
как, например, у Луйо Брентано, выдержанного. Отсюда и весь
метод, единственно допустимый — строжайшая индукция. Иначе
и не может работать школа, сама себя ограничивающая рам¬
ками только двух вопросов: «что было?» и «что есть?».
Агностицизм исторической школы с ее обоснованием теории на
релятивизме и строгой индукции имеет свои исторические причины,
изложению которых здесь не место. Иное дело — не выясненные клас¬
1) «Историческая школа немецких юристов, говорит К. Менгер, берет
свое начало не от Бурка или Савиньи, не от Нибура или Вильгельма фон¬
Гумбольдта, а коренится в сущности и, главным образом, в стремлениях тех
немецких историков, которые в конце прошлого и в первые четыре десяти¬
летия последнего века в некоторых германских университетах, именно в Гет¬
тингене и Тюбингене, вследствие тогдашних университетских порядков чи¬
тали историю и на-ряду с нею политику, а потому имели близкий повод
применять свои исторические познания в науке политики и наоборот по¬
знания в последней — к историческим студиям». К. Менгер. «Исследования
о методах социальных наук». Русск. пер., изд. 1894 г., стр. 122.
Записки науч. о-ва Марксистов. № 2.
6

— 82 —
совые социально-экономические корни этого течения. Оно развилось
на почве особенностей хозяйственной жизни европейского конти¬
нента, более отсталого вообще, более аграрного и менее и инду¬
стриального, чем Англия. Жизненные условия Англии диктовали
идеи свободной торговли и индустриализма и оправдывали наи¬
более крайние лозунги экономического либерализма. Англия в ту
эпоху не боялась ни иноземной конкуренции, ни иноземного
ввоза. Иное дело континентальные европейские страны, где нужно
было первые же насаждения индустриализма защищать от Англии
и результатов ее промышленных успехов. Тут неизбежно созда¬
вался тот протекционизм, который, глубоко раскалывая школу
Смита, приводил к необходимости отстаивать «самобытность»
«местного» и «национального», что и составило сущность тео¬
ретической позиции исторической школы. Так вырастали, с одной
стороны, идейная оппозиция космополитизму смитианства, с дру¬
гой — глубокомысленная и «объективная» по виду мотивация,
экономического национализма.
В недрах учения классической школы содержались зародыши
и фритредерства, и протекционизма. И то и другое течение было
глубоко национальным: первое — в Англии, второе — в Германии.
Поэтому совершенно прав Бухарин, говоря: «Социально-генетически
и классики и историческая школа «национальны», ибо и то и
другое направление суть продукты исторически и территориально¬
ограниченного развития; с логической же точки зрения классики
были «космополитичны», а историки — «национальны» 1). Таким
образом историческая школа детище той же буржуазной клас¬
сической экономии, в частности ее протекционистского крыла, ко¬
торое объявило войну в лице фритредеров своей же родной
матери, Англии.
Особенно характерно все это сложилось в Германии, в стране,
экономически более отсталой и страдавшей в области тяжелой
индустрии от английского промышленного капитализма. Ей есте¬
ственно было стать колыбелью нового, оппозиционного английскому
классицизму учения — «исторической» школы. Действительно, в то
время, когда «английская буржуазия не нуждалась в подчеркива¬
нии национальных особенностей, немецкая буржуазия должна
была обратить на них сугубое внимание, чтобы на «своеобразии»,
«самобытности» etc. немецкого развития теоретически обосновать
мудрую политику «воспитательных» пошлин. Теоретический инте¬
рес сосредоточивался именно на выяснении исторически-конкрет-
ного и национально-ограниченного; в теории шел подбор и выдви¬
гание на первый план именно этих сторон экономической жизни».
Таким образом первым теоретиком и духовным отцом исто¬
ризма был мятежный немецкий смитианец Фридрих Лист, автор
1) Ср. Н. Бухарин. Политическая экономия рантье. М. 1919, стр. 11.

— 83 —
«Национальной системы политической экономии», изданной впер¬
вые в 1841 году 1). На ним, не сознания своего кровного род¬
ства с Листом, идут три немецкие академические теоретика сле¬
дующего поколении во главе с Карлом Книссом. Они объявили газа¬
ват «космополитизму» и «пернетуализму» классиков и требовали
исследований лишь того, что есть и что было, отказываясь от
экономии, как науки о «долженствовании», каковою она была у
Адама Смита. Для осуществления этой позиции возможна и не¬
обходима была только одна индукция. Метод Карла Книсса
явился, следовательно, полною противоположностью методу Да¬
вида Рикардо. Воззрения Книсса разделяли Вильгельм Рошер и
Бруно Гильдебрант, не только рекомендовавшие, но и применя¬
вшие индуктивный метод.
Методология исторической школы была таким образом опре¬
делена и установлена.
Одной из отличительных особенностей этой методологии был
полный отказ не только от конструирований теоретической эконо¬
мии, но и вообще от возможности создания какой бы то ни было
теории, т.-е. своего рода агностицизм. Историческая школа пре¬
вратилась в чисто описательную школу. Началась работа.
Первоначально полезные и нужные архивные изыскания и
статистические исследования многочисленных представителей
историзма оживили научную деятельность в области познания
отдаленного и ближайшего прошлого. Экономическая история (соб¬
ственно история экономического быта) и экономическая стати¬
стика получили прочную и солидную базу, но экономическая тео¬
рия не сдвинулась с места. Кризис теоретической мысли по-
прежнему царил на развалинах классической школы, и более
проницательные теоретики, как Сисмонди, фон-Тюнен, Науманн,
позднее Зомбарт, начали склоняться к признанию ранее обходи¬
мых молчанием и игнорируемых представителей социалистиче¬
ской мысли. Но это были только более проницательные; по
своей же нерешительности, по своим классовым симпатиям вся
ученая академическая масса попрежнему упорно шарахалась
от социализма, понимая, что и на старой позиции оставаться
нельзя.
Это двойственное положение удачно заклеймил талантливый
прусский журналист Оппенгеймер, назвав колеблющуюся про¬
фессуру «катедер-социалнстами» — кличкою, так навсегда и остав¬
шейся за представителями исторической школы в политической
экономии. Но «школа» была не едина в своем развитии. От
«старо-исторической», с Книсом, Рошером и Гильдебрантом во
главе (но духу к ней безусловно должен быть причислен и Фрид¬
1) Его основной труд «Национальная система политической экономии»,
1841, должен быть признан одним из родоначальников историзма.

— 84 —
рих Лист), она эволюционировала к «ново-исторической», как
вообще ее классовая подоплека от общей защиты промышлен¬
ных интересов Германии перешла к яркой консервативно¬
аграрной и консервативно-ремесленной агитации. Выявленный
в конце-концов классовый элемент выступавшего в объективной
тоге ученого академизма должен был провозгласить свою этику и
свою политическую теорию. Историзм оказался социал-реформиз¬
мом разных оттенков с механическою идеалистическою идеоло-
гиею, перенесшим свой боевой фронт налево против социа¬
лизма.
Но беззубая обывательская критика Маркса, в которой упраж¬
нялись и Брентано, и Шмоллер, и Шенберг, не удовлетворяла
даже наиболее ярых «социалистенфрессеров» из среды академи¬
ческого Олимпа. Всех же вообще не удовлетворяли облака архив¬
ной пыли, которые подымались не только от многотомных опусов
отдельных гелертеров ремесленно-цехового типа, но и от всего
ученого синедриона, который в 1872 году сорганизовался под
громкою фирмою «Союза. Социалполитиков» (Verein für Social-
politik).
Направление, не одухотворенное никакой обще-философской
идеей, труды, не оплодотворенные светом идеологических исканий,
давали жалкую картину убожества и бесплодия. Историческая
школа изжила самое себя. От нее остались только редкие зубры
вроде петроградского гелертера Кулишера и доселе рекомендуе¬
мого в качестве величайшего аналитика наивного Карла Бюхера
из славного города Лейпцига.
Итак, первоначальное очарование,— а оно было несомненным
плюсом в 40-х годах при борьбе с классицизмом, тем индукти-
визмом, который в конце-концов сулил социальной науке какой-то
еще неведомый научный синтез,— оказалось пуфом, а предсказания
об эпохе будущей синтетической работы, как венце индукций в на¬
стоящем,— несбыточною мечтой, отвеявшей, кстати сказать, обшир¬
ную плеяду гелертеров от проведения и защиты действительных
идеалов. Экономика XVI века, начавшая свои работы с радикаль¬
ного анализа основных экономических проблем и долженствовав¬
шая, казалось, соединить свое дело с делом пролетариата, остано¬
вилась на полдороге и, превращаясь в осторожный и умеренный
«социализм кафедры», докатилась до призывных объятий охотно
платящей за работу на себя буржуазии. Рабочий класс и его
вожди это чутко и скоро почувствовали. Выросла пропасть, а за
ней вражда. Кафедру получал тот, кто мог что-нибудь сказать
против Маркса.
Потеря в научном багаже историзма теории и теоретиче¬
ского обобщения была чересчур заметною и крупною убылью,
чтобы над ней не задумываться. Поднять экономическую науку
вновь на теоретическую и методологическую высоту стало оче-
— 85 —
родною задачею экономистов. Но этот ренессанс имел и заранее
поставленные вехи: возрождая теоретизм, избежать социализма.
Это задание и выполнили венские экономисты, профессора
Карл Менгер, Бем-Баверк, Визер, Сакс, Цуккеркандль и др., объ¬
единяемые ныне под общим наименованием субъективистов и пси¬
хологов или представителей отныне появляющейся австрий¬
ской школы в политической экономии.
Но раньше, чем изложить методологию этого направления
и тот методологический спор, который возник между историками
и австрийцами в 80-х годах прошлого столетия, остановимся на
некоторое время на методологии, которую устанавливал социали¬
стический анализ, в частности Карл Маркс, еще в конце 60-х го¬
дов XIX столетия.
В. Святловский.
(Окончание следует.)