РОСС s
А. Вознесенский.
«Россия — Poesia».

Из этого
номера
вы узнаете:
как переплетаются
гуманитарная
и
естественнонаучная
ветви культуры;
как шла
великая реформа
Александра II и как
ее воспринимало
общество;
о том,
что, на взгляд
одного
исследователя,
в России
так и не сложилась
нация;
об итогах
давнего спора
между физиками
и биологами
о сущности живого;
а также
познакомитесь
с различными
точками зрения
на проблему
шестидесятничества.
ЗНАНИЕ —
СИЛА 4/93
Ежемесячный
научно-популярный
и научно-художественный
журнал для молодежи
Зарегистрирован 28.12.1990 г.
Регистрационный № 1319
J* 4 (790)
Издается с 1926 года
Главный редактор
Г. А. Зеленко
Редколлегия:
Л. И. Абалкин
И. Г. Вирко
(зам. главного
редактора)
A. П. Владиславлев
Б. В. Гнеденко
Г. А. Заварзин
B. С. Зуев
Р. С. Карпинская
П. Н. Кропоткин
A. А. Леонович
(зам. главного
редактора)
Н. Н. Моисеев
B. П. Смилга
Н. С. Филиппова
К- В. Фролов
В. А. Царев
Т. П. Чеховская
(ответственный
секретарь)
Н. В. Шебалин
В. Л. Янин
g) «Знание — сила», 1993 г.
Обложка А. Эстринв
На нашей обложке:
«Если человеческую цивилизацию уподобить дереву,
то могучий ствол ее материальной жизни
окружен корой культуры...»
(читайте статью Г. Горелика «О чувстве мироздания»)

А. Цирульников
Ее величество
и
н
В Санкт-Петербурге, в Историческом
архиве, лежат рукописные записки
столетней давности под названием «Для
немногих». Из них можно узнать, что
думал автор, статс-секретарь А. Головнин,
о высоком положении министра
народного просвещения. «В нем,— замечал он
о себе,— никто не нуждается. Никому
он не может быть полезен и нужен».
Действительно, а кому ои нужен?
Ведь по сравнению с другими
министрами, которые дают что-то — чины,
денежные ссуды, земли и т. п.,— министр
просвещения совершенно бесполезен.
А что с него взять?
Примечательно, что этот вывод сделан
в золотом XIX веке, в одном из самых
культурных правительств России за всю
ее историю...
Ф Это были годы знаменитых
административных и государственных реформ
Александра II. В России появилось новое
правительство, собравшее замечательные
силы. Известный реформатор армии.
Выдающийся юрист. Создатель
государственного контроля...
Многие знали друг друга по
царскосельскому лицею (послепушкинского
выпуска), по службе в канцелярии. Там
многие начинали. Сослуживцем Головни-
на в канцелярии министерства
внутренних дел был автор «Толкового словаря»
Владимир Иванович Даль. И другой
небезызвестный писатель, Иван
Сергеевич Тургенев, служил там же (правда,
как утверждали очевидцы, был чиновник
неважный, вместо деловых бумаг писал
«Записки охотника»).
Знали друг друга и по морскому
ведомству. Тогда оно считалось самым
передовым в России. Под
покровительством великого князя Константина
Павловича тут росли наиболее даровитые
молодые государственные деятели. Было
организовано что-то вроде временного
научно-исследовательского коллектива:
разрабатывали новые законопроекты,
исследовали, реформировали (например,
в морском министерстве был впятеро
сокращен бюрократический аппарат, и
береговые службы некоторое время
служили флоту, а не наоборот).
Выпускали бесцензурный «Морской
сборник», на страницах которого ставились
самые жгучие вопросы жизни. Среди них
что-то и о воспитании (нашумевшая
статья педагога и врача Пирогова —
из этого сборника).
Головнин был его фактическим
редактором и как личный секретарь великого
князя находился в центре событий, вел
обширную переписку о готовящихся
преобразованиях. Когда в феврале 1861 был
объявлен знаменитый царский манифест,
никого в общем не удивило, что в новое
рефор маторское пр авительство вошел,
наряду с другими передовыми
деятелями, и Александр Васильевич
Головнин. Министром народного
просвещения.
ф Было ему в ту пору лет сорок.
Среди членов правительства, кажется,
самый младший. Сын некогда
известного морского исследователя, писателя,
адмирала. Широко образован — владел
пятью языками. Сохранилась
единственная старинная фотография — маленький
сутулый человек. Внешне очень
некрасивый, но симпатичный. Говорили, что ему
была свойственна какая-то редкая
«утонченная вежливость». Казалось бы, что
особенного в тот век, для людей его
круга? А вот почему-то запомнилось...
Был он сдержан, полностью лишен не
только злобы, но раздражительности.
О своих политических противниках,
которые принесли ему много зла, не
позволял себе ни одного резкого,
недоброго слова. Если приходилось говорить
о ком-то из ннх официально, в высших
учреждениях, в общественных гостиных,
всегда выставлял достоинства и молчал
о недостатках. Что еще запомнилось?
Был трогательно верен друзьям, тверд
в убеждениях. Стоило человеку,
достойному уважения, сойти с поста, лишиться
власти и былого значения, как
Головнин, напротив, усиливал свое
внимание и уважение им нно этому лицу.
Водились за ним и странности.
Единственный из членов правительства не
носил министерского фрака, даже не имел
визитных карточек министра. Не
выезжал, почти не бывал на приемах и не
принимал сам, объясняя это отсутствием
сил и физическим нездоровьем (был
болезнен с детства), но многие ему
не верили...

ПОНЯТЬ ИСТОРИЮ, ПОНЯТЬ СЕБЯ
канцелярия
Ф После объявления царского
манифеста новое правительство начало
реформы. Оказалось, что в России это не
так просто. Проекты были красивы на
бумаге, но вязли в бездорожье и
Государственном совете (что-то вроде
верховного законодательно-совещательного,
там сидели люди старой закалки).
Крестьян освободили. Но земли не только
не дали, а отобрали ту, что была.
Судебная реформа застопорилась
(жаловались, что нет кадров). Воровать стали
больше, чем при Николае I. Местное
самоуправление бездействовало, а
административный аппарат наместников
государя рос не по дням, а по часам...
На фоне трудностей государственного
масштаба ведомство народного
просвещения мало кого интересовало. В то
время это было богом забытое
заведение, напоминавшее, по словам
современников. Луку Лукича Хлопова,
смотрителя училищ из гоголевского «Ревизора».
И вдруг ожило.
Новый министр обратился к людям
разных кругов общества, партий и
убеждений с предложением дать
правдивую картину положения дел. Давно этого
никто не спрашивал, и многие
откликнулись. В «Журнале Министерства
народного просвещения» из номера в номер
начали печатать для всеобщего обозрения
отчеты, справки по каждому учебному
округу и заведению. Посыпались горы
предложений, записок, мнений, проектов
от русских педагогов, ученых и из-за
рубежа. Собралось два тома «Взглядов
на высшее образование» (было и на
«низшее», но в архиве не нашел).
Зашумели учительские съезды, задумались
ученые общества. Что Россия, как
Россия?
В то время в ней строили заманчивые
планы: «Предпринимательство и частный
капитал — мощные рычаги подъема
русской промышленности», «Парламент
наподобие западноевропейского»,
«Конституционная монархия»! Славные
планы. А вот как бы построить страну
без дураков? Говорят, об этом мечтал
даже Николай I, но, как признавался
сам, «не нашел прямого сочувствия
в семействе». Как это, Россия — и без
дураков?
С воскресными школами, с публичными
лекциями «О мощении дорог», «Об
освещении домов и улиц»... Именно тогда
открыли первые народные школы. У них
было большое будущее. Головнин ездил
во Францию, советовался с министром
Гизо, автором знаменитого закона о
народном образовании. Открыл
учительские семинарии, их опыт позже изучали
в Германии. Классы русской стенографии
для приготовления публичных
присяжных. Школы аграрные, ветеринарные —
для выходцев из народа, которые должны
были заменить «нынешних знахарей и
коновалов». (Кто его знает, вдруг бы и
заменили!)
Все это намечалось в будущем.
А тогда Головнин был увлечен
настоящим. Так же, как в морском ведомстве,
провел реформу чиновничьего аппарата.
Заменил окружных
попечителей-генералов известными педагогами. Упразднил
в министерстве просвещения цензуру
и подготовил закон о свободе слова...
ф В соответствии с потребностью
жизни. В согласии с предначертаниями
государя. В единстве с правительством,
члены которого заявляли то же самое,
с этим шли на общественные
преобразования, к этому призывали. Но тут стало
выясняться, что по каким-то причинам
предложения министра Головнина
почему-то не находят сочувствия и
поддержки в правительстве и других
высших учреждениях. Более того, вызывают
явные препятствия и противодействия.
Головнин не видел в этом тайных козней
и объяснял просто: разномыслием.
Одна из главок его записок так и
называется: «Случаи разномыслия Головнина
с прочими министрами и в высших
государственных учреждениях».
Первый такой случай произошел
буквально сразу после вступления его
в должность министра. В январе
1862 года в Зимнем дворце в присутствии
государя собралось совещание. Министр
юстиции доложил свое мнение о
необходимости наказать студентов
университетов за беспорядки. А для этого
предложил разбить студентов на разные
категории и каждой установить свой тип
наказания.
Предложение министра юстиции пока-
I
1

Литография П. Иванова
(с оригинала В. Садовникова)
«Панорама Невского проспекта.
Полицейский мост».

залось логичным, и все согласились.
Один министр просвещения Головнин
выступил против. Он сказал, что даже
более строгое наказание в судебном
порядке студенты воспримут более
спокойно, чем это несправедливое, без суда.
И как же можно, удивился он, поступать
так с учащимися, когда их учат, что без
суда никто не наказуется в
благоустроенном обществе? «Все эти аргументы,—
записал Головнин,— произвели на
присутствующих весьма дурное, неприятное
впечатление».
Почему? Очевидно, что тут проявилось
какое-то разномыслие...
В другой раз Головнин выступил в
правительстве в защиту педагогов. Дело
вообще было смехотворное.
Профессорам, заботам которых вверяли тысячи
молодых людей, не доверяли получать
без цензуры из-за границы периодические
издания. Головнин заметил, что такое
недоверие обидно для профессоров. Чтение
этих изданий в наш век составляет
необходимость образованных людей. К
тому же, бывая за границей, профессора
и так все читают... «С мнением Головни-
на согласился только один член
комитета министров, а прочие заявили, что
не находят нужным давать особые права
профессорам, в то время как даже
высшие государственные сановники, коим
следить за ходом политических дел и
общественного мнения более необходимо,
и то такими привилегиями не
пользуются...»
И правда. Но тут хоть какое-то
основание для разномыслия. Ведь иной раз дело
не стоило выеденного яйца. Всем
министра м было очевидно, что это та к,
однако министр просвещения предлагал
то же самое и проигрывал. Почему он
все время проигрывал? Шел против
общего мнения, направления? Не в этом
дело. Сговорись он предварительно с тем,
другим членом кабинета, попроси
поддержки и сам поддержи, когда надо,
прошло бы его мнение. Но он был всецело
увлечен своим делом. Не сговаривался.
Не поддерживал обычных, товарищеских
отношений между министрами.
А ведь на этом все построено, этим
все определяется. Не высшими
политическими соображениями, а тем, в каких
личных отношениях находится министр
просвещения, положим, с министром
финансов. От этого зависит состояние
народного образования. А мы думали, от
чего? «В то время,— вспоминал
Головнин,— отличного взгляда министра
финансов зависело весьма многое. Он мог,
например, в один день получить просьбу
трех министров об отпуске равных сумм...
и отвечать в тот же день: одному — что
согласен, другому — что по крайне
стесненному положению
государственного казначейства может отпустить
только половину суммы, и наконец,
третьему — что по крайне расстроенному
положению государственных финансов
он находит совершенно невозможным
согласиться на предполагаемый расход.
Головнин,— замечает о себе министр
просвещения,— был, конечно, всегда в
последнем разряде». Поэтому лично ему
отказывали. На учебники для народных
школ. На гимнастические упражнения
для подрастающего поколения. На
новый телескоп. Или на экспедицию для
исследования российских владений по
островам и берегам восточного океана...
Дело-то обстояло проще. Не
показалось в каком-нибудь государственном
совете, в правительстве некое
конкретное лицо — и «Российское могущество
Сибирью прирастать...» не будет! (А ну
как тут разгадка тайны России,
загадочной ее души?)
х а
5

So
II
is
Случаи разномыслия встречались все
чаще. И самое грустное, замечал Го-
ловнин, что государь всегда принимал
мнение противоположной стороны и все
это видели. Министр просвещения
оказывался в одиночестве. Почему? Может
быть, другие министры были
необразованны? Маловероятно. Имели иные
убеждения, принципы — положим, он
за просвещение, за свободу, за прогресс,
а они — против? Нет. Кто же против
прогресса! Просто одни министры могли
делать нечто такое, а ои не мог. Скажем,
допустить гласность и преследовать за
критику. А именно на него накинулись
газеты, которым Головиин дал свободу
слова.
Как же на это смотрели коллеги? Иные
сочувствовали. Министр внутренних дел
предложил «ускромнить тон» некоторых
прогрессивных изданий, но Головнин не
согласился. Не мог себе этого
позволить. Дав простор умственной
деятельности, учреждению разных школ и
учений, не мог запрещать даже самые
ложные и опаснейшие из них. «Ложные
учения и ошибочные воззрения,—
замечал он,— неминуемо проявляются при
свободе умственной деятельности, но они
находят отпор в самой свободе
суждений...»
Чего он еще не мог? Писать доносы.
Читать анонимные письма. Сжигал их,
не глядя. Пользоваться услугами тайных
агентов, перлюстрацией — выписками
из чужих писем, чем занималось тогда
Третье отделение собственной Его
Величества Канцелярии, дабы узнать образ
мыслей, настроения и действия
подданных империи. В то время (впрочем, как
и в другие времена) было это в России
делом обыкновенным, многие министры
этим пользовались. И даже государь.
«И это тоже ляжет черным пятном на
блестящую историю великих
преобразований, которые стяжали безусловную
славу императору Александру
Николаевичу»,— записывает министр
просвещения Головнин. Но тут же себя
останавливает: «Не надобно искать пятен
в солнце».
# У него была редкая даже в XIX веке
черта: стараться не судить других.
Новый, 1867 год в своих записках он начал
с молитвы: «Даруй мне среди моя
прегрешения и не осудати брата моего».
Или по-другому, со свойственной ему
математической точностью выражения:
«Критиковать других легко, но вряд ли
подобная критика может быть сколько-
нибудь основательна и справедлива, ибо
мне не известны все обстоятельства, все
понудительные причины их действий, и
потому я произношу суждение на
неполных данных. Критиковать себя очень
трудно...»
Действительно, непросто представить
себе, чтобы человек, государственный
деятель, в самом разгаре деятельности
отстраненный от поста, взяв перо,
составил не жалобу, не обвинение для печати,
не излил, наконец, на последний случай
в записках для немногих негодование на
противников, а спокойно и
беспристрастно, стараясь судить в себе «как бы
действия другого», не оказывая
снисходительности и не щадя своего
самолюбия, установил, что им самим были
сделаны разные ошибки и упущения,
которые повредили и делу, и ему лично.
Эта главка записок называется «Ошибки,
допущенные Головниным в бытность его
министром народного просвещения».
По его мнению, их было несколько.
Первая ошибка, полагал Головнин,
состояла в том, что «следуя прежним,
господствовавшим у нас понятиям и
обычаям» (обратите, пожалуйста, внимание,
были, значит, такие понятия.— А. Ц.),
он, прежде чем вступить в должность,
обязан был переговорить с другими
министрами, изложить свои мысли и
убеждения, предположительную систему
действий и удостовериться, может ли
рассчитывать на помощь и содействие.
Затем изложить государю план своих
действий, получить одобрение. «А если
нет, если воззрения разойдутся, то и не
браться за деятельность, которую не мог
бы считать продолжительной и
прочной...»
Интересно, что скажут по этому
поводу современные государственные
деятели? Выглядит странно. Назначили
человека министром, вручили портфель.
Но прежде чем отправиться к себе в
кабинет, он идет в другие, самые высокие,
излагает предположительную систему
действий, свои мысли и убеждения,
устанавливает сходство воззрений и,
выяснив теперь (правильно, а когда же
и выяснять, как не теперь, получив
портфель, до этого-то много чего можно
наговорить), и выяснив, что воззрения
расходятся, возражает собственными
руками — портфель министра назад?!
Да чтобы еще общество знало, почему
(так вот что такое государственное
управление)...
Затем, продолжает Головнин, его
ошибка состояла в том, что «следуя
только своим наклонностям, имея в виду
пользу своего дела, увлекаюсь мыслью
об этой пользе, он забывал разные
личные соображения» (ну это мы уже
отмечали.— А. Ц.). Еще ошибка — «...что.

В середине прошлого века в этом здании находился
кабинет министра просвещения Л. В. Головнина...
Фото М. Мирошникова

видя недоверие и недоброжелательность,
надеялся уменьшить эти чувства
уступчивостью в вопросах второстепенных,
никогда не вмешивался в действия других
ведомств, не спорил, не жаловался на
неисполнение самых законных своих
требований и тем показал, что на него можно
нападать безнаказанно...»
Размышляя над его ошибками, можно
прийти к выводу, что Головнин просто
взялся не за свое дело. Ведь ясно же,
что у него полностью отсутствуют
главные, известные нам качества политика,
государственного деятеля. Способность
приобретать политических друзей,
сбивать «команду». Умение припугнуть,
пригрозить, вмешаться в действия других
ведомств (дабы в твое не лезли).
Не уступать ни в чем, спорить до
хрипоты по вопросам второстепенным.
Негодовать на неисполнение своих законных
требований. Жаловаться государю,
делать обиженную мину, шептать на
ухо...— вот верный, испытанный путь
к победе.
Однако министр просвещения
Головнин делает из разбора своих действий
другой вывод. Тоже странный для
государственного деятеля. Главное
упущение, ошибка в том, говорит он, «что
будучи на стороне истины, не умел
доставить ей торжество, не умел
выставить ее в том виде, при котором
отрицание оной было бы совершенно
невозможно...».
# Разумеется, видя постоянное
недоброжелательство и недоверие, он
понимал, что его могут освободить в любой
день (поэтому, кстати, и не заводил
визитных карточек министра). Друзья
говорили ему: «Любезный друг, побереги
себя, уходи...» Но Головнин поступался
самолюбием, потому что хотел довести до
конца несколько дел, которые считал
важными. И за четыре с половиной
года (пятьдесят два месяца, как сам
высчитал) кое-что успел.
Государственные расходы на образование выросли
в России вдвое и стали, пусть ненадолго,
самыми крупными в Европе. Получили
автономию и поддержку университеты.
Сто двадцать одаренных молодых людей,
кандидатов на разные кафедры, были
отправлены учиться за границу, и
через десять — пятнадцать лет загорится
созвездие имен — Менделеев, Мечников,
Тимирязев, Ключевский...
Увольняя министра просвещения,
государь сказал, что вполне ценит его
намерения и усердие и ни в чем не может
упрекнуть, но против него сильно
возбуждено «общественное мнение», и что
бы он ни делал, все истолковывается
в дурную сторону. «Теперь,— сказал
государь,— нужны люди новые».
Действительно, время такое наступало.
Правительственные реформы почему-то
не получились, в обществе началось
брожение, и понадобились новые люди,
которые смогли бы разрешить эти
вековечные российские проблемы между
свободой и необходимостью,
государством и человеком, словом и делом.
А Головнин был человек старый. Со
слабостями, недостатками, которые он
почему-то анализировал, размышляя о
правительстве, государственном
устройстве своего времени. «Так я давно
и часто,— отмечал он в своих записках —
замечал в себе недостаток гражданского
мужества, неспособность к
самопожертвованию, к риску своим положением,
жалованием, состоянием, комфортом...».
Следует заметить, что в ту эпоху риск
для человека его положения был не столь
велик. Государственный пост не
поднимал уровень благосостояния над
простыми смертными. В конце концов у него
был свой дом в Петербурге, имение в
Рязанской губернии, что, вообще-то говоря,
естественно (если человек ничего не
имеет,— большой риск делать его
государственным деятелем). Видя ход «нашей
администрации», Головнин испытывал
подчас, по его словам, такое отвращение,
такую тошноту, что серьезно думал, как
бы вовсе оставить службу (после
освобождения от поста министра
просвещения он служил в каком-то совете).
И подсчитывал, как устроить жизнь так,
чтобы обходиться без жалования. Но
были препятствия. Какие же? Тогда,
говорил он, придется прекратить
расходы на благотворительные заведения в
уезде — на больницу, школу мужскую
и школу женскую, акушерскую, на
пенсии, на ежемесячные пособия увечным
и старикам...
И не решался на
самопожертвование.
Это качество государственного
деятеля он вообще подвергал сомнению,
полагая, что без всякой надежды
принести какую-либо пользу, без надежды
достигнуть цели оно безрассудно, что
глупо, напрасно раздражать сильного, что
вполне можно приносить пользу без
самопожертвования, но пользу в
умеренном размере, что случаи, когда
действительно нужно самопожертвование,
встречаются крайне редко, а в наше время,
во вторую половину XIX столетия, и вовсе
не встречаются. «Но нельзя, однако, не
сказать,— замечал в то же время он,—
что под влиянием этой аргументации
душа становится как-то мельче и благо-

родные порывы являются реже и
реже...».
«Вообще, мне кажется,— говорил в
своих записках «Для немногих» министр
народного просвещения,— что
воспитание нашего поколения было ошибочно
и что (впоследствии) вся служебная
деятельность и вся жизнь... сделала из
нас не граждан, а рабов и придворных».
На его лицейской золотой медали
выпускника сороковых годов прошлого века
значилось: «За доброправие и успехи».
Но что, спрашивал себя Головнин, в
сущности значило слово «доброправие»?
Просто безмолвное повиновение,
угождение начальству. И как судить известных
людей, которые последовали воззванию
Пушкина «Пока сердца для чести
живы...»?
В своих записках он часто вспоминает
Пушкина, Дельвига, цитирует стихи...
Лицейская привычка. Все-таки он считал,
что они были безумцы. Безумцы, которые
действовали благородно, с
самопожертвованием, но приносили отчизне больше
вреда, чем пользы, возбуждая репрессии,
усиливая тяжесть гнета. Они были
безумцы, потому что не сообразили, что
нельзя достигнуть ограничения
самовластия там, где огромное большинство
вовсе не желает этого и прямо
предпочитает жить под неограниченной властью
Единого, чем под управлением сонма так
называемых народных представителей,
что нельзя устроить республику там, где
нет республиканцев...
Как большинство современников,
Головнин был, видимо, монархистом. И хотя
сам пытался осуществить удивительную
общественную реформу, ему не
приходило в голову называть ее
демократической. Впрочем, по запискам чувствуется,
что безумный вопрос этот волновал его
до конца жизни. «Пушкин писал
в 1818 году. Сейчас 1886-й. Никому не
известно, когда Россия воспрянет ото сна,
через сколько поколений это случится...»
• Каждый раз думаешь, что это
случилось сегодня. Теперь, с нами,— что
тогда они пытались, но у них не вышло
в силу объективных условий и
обстоятельств. Почему государственная
реформа Александра II не состоялась и все
пошло назад, к Николаю I? А возникли
неблагоприятные обстоятельства.
Смягчили цензуру, дали свободу слова —
вышл^ из берегов печать, обрушилась
на правительственные реформы. А если
бы этого не случилось... Если бы, когда
открыли дорогу предпринимательству —
торговымассоциациям, биржам, банкам,
не выросло в неимоверных масштабах
казнокрадство... Не обнаглели
революционеры-демократы, не вспыхнули
восстания в национальных окраинах. Не
будь, наконец, выстрела в государя,
тогда бы...
Интересно, удалось бы тогда Го-
ловнину довести свою образовательную
реформу до конца, возникло бы
цивилизованное общество? Чем больше
думаешь, тем настойчивее приходишь
к выводу, что суть этой истории — не
столкновение хорошего человека с
плохими, или даже не плохими, а просто
сидящими в государственной машине, в то
время как он — нет (ведь и сам писал,
что его никак нельзя считать членом
правительства, которое тогда, в середине
прошлого века, заведовало судьбами
России, и не может разделить ни славы
того правительства, ни упреков к нему...).
Нет, суть этой истории, по-моему,
в другом. В столкновении людей из одной,
хорошо известной нам государственной
машины с человеком из машины нам
неизвестной. Во всяком случае, мы
никогда в нее не садились, не изучали,
не трогали рычаги. Да и не машина
это...
У такого не известного нам
«устройства» совершенно другие функции,
способы деятельности. Другие ценности,
цели. Какова тут роль просвещения?
Разумеется, все правительства считают,
что оно важно. Но весьма немногие
осознают, что оно главное. «Что все
остальные отрасли государственной или
правительственной деятельности должны
быть только средством для преуспения
просвещения, цель которого — развитие
высшей духовной природы человека...».
Государственного деятеля Общества...
Туманно? Сумрачный, хмурый
Петербург. На бывшей Гагаринской
набережной, между институтами археологии,
астрономии и общего образования
взрослых, стоит безымянный заброшенный
дом. Из балкончика пророс куст. Дверь
заколочена, окна на первом этаже
закрыты жестью, на других — мутные...
А были светлые. В середине прошлого
века тут находился кабинет министра
просвещения Александра Васильевича
Головнина.
По иронии судьбы прямо напротив его
дома, на том берегу Невы, стоит
«Аврора», ф

БЕСЕДЫ ОБ ЭКОНОМИКЕ
Около года назад страну всколыхнула новая проблема — конверсия.
Казалось, спорам не будет конца. Какой должна стать новая
военная доктрина?
Как теперь строить структуру военно-промышленного
комплекса? Какие средства понадобятся для перевода
на «мирные» рельсы? И лишь один вопрос остался
как бы вне поля зрения.
А как относятся к конверсии те, кому предстоит
осуществлять ее собственными руками?
Настроение, мысли, чувства людей —
так ли уж они несущественны для того огромного дела,
которое затеяла наша страна?
Рассуждения Ю. Лексина и В. Стрельцова на эту тему, разумеется,
не претендуют на истину в последней инстанции. Попросту говоря,
с ними хочется спорить. Совсем не сразу понимаешь,
что именно к этому и стремился наш
специальный корреспондент в своей новой работе —
заставить задуматься над вещами, казалось бы, очевидными...
Ю. Лексин,
наш специальный корреспондент
Недомыслие
(Насчет конверсии)
«Лучше я буду там работать
и как-то влиять на это дело».
Последняя фраза моего собеседника
Самое трудное — определить должностную значимость моего
собеседника. Если угодно, статус. Я бы и не стал никогда этого
делать. Мне вполне достаточно видеть его уже лет десять, если
не больше, видеть в семье ровно спокойным, в ухоженном огороде —
безмерно старательным, за выпивкой — сначала чуть веселым,
потом вдруг замкнутым, ожидающим нападения и уже готовым к
защите и тут же нападающим, ничего не слышащим — речь-то
всегда у нас об одном: не бессмысленным ли делом он занимается,
\т не вредным ли всем нам и ему тоже?
vt — Нет,— кричит Валерий Никитич Стрельцов.— Страна без этого не проживет!
, Нужно это. Всегда было и будет нужно! Ничего ты не понимаешь и не хочешь
1 g понимать, вот что!
х о.
*2 ^ &• Мазерель. «Св. Себастьян».
10

Ю. Лексин.
Недомыслие
А наутро мы ходим виноватые друг перед другом — погорячились, что называется.
Но в следующую встречу — все то же самое. Что-то недосказанное есть у нас
с ним — недосказанное и нерешаемое. А сегодня решили договорить. Интересно,
что из этого выйдет?
Итак, кто же он в КБ Туполева? Не что делает, а кем работает? Что делает, я
знаю. Самолет. Вернее, сделал уже, летает: беспилотный, всепогодный. Говорит,
другого такого в мире нет.
«В партии,— говорит Валера,— никогда не был. Поэтому небольшой я начальник.
Как бы заместитель главного конструктора. Всего»,— добавляет не без кокетства. Но
там иерархия непростая. И он уточняет: «Главных у нас штук пять. Замглавного —
штук пятьдесят. Мой нынешний начальник по старой градации — заместитель
главного конструктора, а я его заместитель, то есть замначальника отделения.
Тебе что-нибудь ясно? Ничего не ясно? В общем положение достаточно приличное.
Больше все равно тебе не понять». Не понять.
В страхе и иа коленях
— Валера, тут промелькнул репортаж в телевизоре. Говорили, что ваше КБ
до сих пор на восемьдесят пять процентов на войну работает. Это так?
— Когда-то, наверное, так и было. В сороковых годах — вообще на все сто. А сам
Туполев на нее работал и под арестом. Да еще как работал!
Сегодня это известная история. Мне рассказывали, Туполеву после ареста
сказали -- просили, велели, не знаю, как это назвать: — нужно быстренько сделать
новый скоростной самолет-бомбардировщик. Так кто ему нужен для работы?
Составьте, мол, список. И он мучился три дня: писать или не писать? Туполев
прекрасно понимал: дай список — и всех по нему уничтожат. Или наоборот — их
этот списочек спасет. Хотя на ближайшее время, а спасет. В общем, пятьдесят на
пятьдесят. И все-таки он его составил.
След того списка -- туполевского — до сих пор тянется. И будет тянуться
долго. Хотя бы потому, что попал туда Королев Сергей Павлович, а он тогда уже на
Колыме находился при смерти. И его привезли. Всех по списку, конечно, посадили.
Но в шарашку. Располагалась она на Яузе, в нашем корпусе. КОСОС он называется.
У Туполева был отдельный кабинет, а инженеры, конструкторы сидели там же, но
за решеткой. Делали СБ-42. Задание шло через Берию, поскольку Туполева обвиняли
в передаче секретов немцам. На деле Туполев сам многому у немцев научился,
там было, что перенять. И тогда КБ, конечно, стопроцентно работало на войну.
Но Туполев ведь начинал с пассажирских самолетов. АНТ-1, АНТ-2, АНТ-3, потом
уже АНТ-9, то есть один пассажир, два, три, потом девять, и в двадцать девятом
году цельнометаллический АНТ-9 приземлился на Красной площади. Направление
туполевской мысли изначально было гражданским. Но куда деваться? Заставляли.
Да и война... Но после войны, когда пошла реактивная авиация, первый
самолет — гражданский, реактивный — появился в его КБ. И вышел он из военного
самолета ТУ 16. Кстати, он до сих пор стоит на вооружении, обрати внимание!
Изумительный просто самолет. Фюзеляж был расширен. Двигатели те же самые. Вот
тебе и ТУ-104. Тот самый, первый. Всю жизнь Туполев стремился делать что-то
пассажирское.
А сейчас?.. Вряд ли на восемьдесят пять процентов. Завышена цифра. Военные
заказы-то сильно сократились.
— Как же это произошло?
— Просто. Нет денег — раз. Меняется военная доктрина — два.
— Как же это она меняется? Ты уж поподробней.
— А поподробней тебе должно быть больше известно, чем мне. Мы бы очень
хотели знать эту самую доктрину. Вот мы переходим к конверсии... Слова этого я не
понимаю. И не только я. Ну ладно! Предположим, я даже понимаю, что такое
конверсия, вник. То есть делай что-то на гражданские нужды, не на войну,
нечего убивать людей. А впрочем, я лично никогда и не хотел их убивать.
— ^о все силы ваши были направлены именно на вооружение.
— Да. Но это было не мое личное желание. ЦК КПСС, Совет Министров СССР
заставляли нас делать то, что, по их мнению, нужно было делать. Составлялось
ТЗ — и пошел, делай вот это. В «компаньоны» тебе аппаратура оттуда-то, вот такой
двигатель — валяй...
12

А что за зверь такой — ТЗ?
— Техническое задание. Или ТТЗ — тактико-техническое задание. Раньше
так называлось. И сейчас так же называется. Разрабатывалось оно одним военным
институтом: инженерами, получавшими задания от Генштаба. Там-то и занимаются
военной наукой: какое направление в перспективе будет наиболее важным с
военной точки зрения. Во что это обойдется — никого не волновало абсолютно.
Деньги, металлоемкость, энергетика, топливо — ничего там не считали.
— А вы что же, просто выполняли?
— Да. Чистое исполнение. Партия сказала — надо выполнить. Какой тут
разговор?! Но в принципе коллектив - я Двадцать пять лет отбарабанил, знаю -
он очень переживал: как же так, по гражданке-то у нас не очень, клочки идут
по гражданке. То есть хотели бы, но...
— Значит, переживали, говоришь?
— Да.
— А то помнишь, я с нашей общей знакомой все спорил: «Что же ты
делаешь? Ты готовишь смерть своему единственному мальчику своими руками!»
А она: «Нет,— говорит,— я рассчитаю все абсолютно точно. Моя ракета упадет в
их шахту с точностью до одного метра и никого другого, гражданского» не
тронет». Она, похоже, не переживала. Она нашла очень изощренное успокоение.
— А ты вообще не с тем человеком разговаривал. Не она первопричина всей
послушности. Она уже третьей инстанцией была в работе и занималась теми вопросами,
которые мы ей ставили. Мы или кто-то другой, неважно. Они — наши смежники. Ну
пусть не третья — вторая инстанция.
— Я догадывался, что вам нет числа, но я о другом. Выходит, можно работать
прямо на войну и думать, будто делаешь все так ловко и умно, что как бы
обезвреживаешь свою же работу. Интересное оправдание, правда?
— Интересного мало. Здесь есть еще одна причина. Мы же были уверены, что
вообще прекрасно защищены — всей мощью, точностью. А на самом-то деле нас
били и в Египте, и в Сирии и так далее. И кстати, когда удалось продвинуть
в одно из таких мест наши «штучки» — они ничего не поражают, они не
боевые, разведывательные,— то получили колоссальный эффект. Возникла совсем
другая ситуация — можно узнать нужные вещи с такой точностью, что потом
сказать: «Ребята, мы знаем все, давайте лучше не воевать». То есть можно
пойти иным путем, хотя тоже военным. Но и на таком пути была преграда.
Мы — даже не знаю, какое слово подобрать нужно самое сильное,— скажем,
ощутили ее в Чернобыле. Ведь наши аппараты совершенно спокойно без людей
могли исследовать, что там. Все бы заняло минут двадцать, ну полчаса.
'— Почему же их не применили?
— А непонятно, применили их или нет. И по сей день информация
противоречивая. Но предложение такое было: зачем туда посылать вертолетчиков...
— На смерть.
— Беспилотный самолет пролетает, все замеряет и привозит. Потом до меня
дошло, почему, возможно, и не пускали. Оператор получил информацию и за голову
бы схватился, сказал солдату — и пошло... Это была бы неконтролируемая
информация. Самое страшное для власть имущих.
— Так, значит, не посылали?
— Говорят, что все-таки что-то было. Нам не известно.
— Мы отвлеклись. Хотя кто его знает... Но как происходило дело дальше с вашей
работой на войну, по годам?
— В семидесятых — восьмидесятых годах остро встал вопрос о пассажирских
перевозках, уже пошли самолеты ТУ-134, ТУ-154, так что КБ достаточно много
работало на гражданку. И все-таки насчет восьмидесяти пяти процентов работы
на войну тогда, скорее всего, правда. Потому что были же новые задания. Пусть
не новые вещи, но очень дорогие и сложные. Нам все время говорили, что нас
подгоняют Штаты, а те в этом плане были молодцы. У них появился сверхзвуковой
бомбардировщик БИ-1. Информацию о нем они давали везде, но серию делать не
стали, хотя самолет очень хороший. Кстати, это один из очень умных вариантов
конверсии: мысль движется, люди заняты, а бешеные деньги не тратятся. •
Мы же, как всегда, разворачивались медленно. Стали делать подобный самолет, *£
да так и делаем до сих пор. А они за это время ушли к Б-2. Машина | -
очень странной конфигурации. Обычно края у самолета закруглены, радиолучи «*
отражаются во все стороны и Земля может их принять, а у этого кромки острые, | g.
отражение идет лишь в одну сторону, его не взять. Получается самолет-невиднмка. "<
13

Ю. Лексин.
Недомыслие
— А мне когда-то, Валера, еще в начале шестидесятых, пришлось работать в
почтовом ящике, так там пытались делать обшивку, поглощающую радиолучи...
— Да, это тоже путь. Но огромнейшую роль играет и конфигурация. Конечно,
здесь приходится многим жертвовать: маневренностью, аэродинамикой. Ну и
топливом, разумеется. Правда, при сверхскоростях экономически, может, и не теряешь.
Но с точки зрения взлетно-посадочных характеристик должна быть мощнейшая
механизация. Вообще, такой самолет совершенно «неправильный». Тем не менее
американцы на это пошли и правильно сделали. Тут же полностью решалась
тактическая задача: ты невидим, и тебя никто не собьет. Ну и бог с ним тогда,
с топливом.
— А мы похожий так и не сделали?
— И не начинали даже. А теперь уж, наверное, и не будем делать.
— Ну а дальше-то что было? Как отпало это ваше ТЗ?
— А оно и не отпало. Да и не может отпасть. Оно до сих пор существует.
И правильно. Каждый должен заниматься своим делом — это мое кредо.
— То есть они продолжают выдавать вам задания, а вы продолжаете их
выполнять?
— Конечно. Есть, правда, у такого выполнения свои тонкости. Скажем, в
довоенную„ пору больше мозговали сами конструкторы. У каждого были свои
разработки, они больше общались, предлагали: «Вот я могу то-то сделать».
В последнее время этого нет. Уже лет Двадцать все предлагает только военная
сторона. И соглас>|ет с нами — сможем ли сделать.
— Тот институт?
— Он.
— Значит, пусть без благословения ЦК, но все продолжается по старой схеме?
— Но институты же эти сохранились! Нового пока ничего нет. Может, со
временем оии как-то трансформируются, или опять мысль начнет идти от
конструкторов. Может быть. Хорошо бы. А сейчас — переходный период.
— Но чувствуется хоть какой-то намек, что мысль опять вернется к
конструкторам?
— Конечно. В курилке люди стали по-другому разговаривать. Раньше говорили
лишь: вот, мол, задачу подкинули... А сейчас: хорошо бы на эту тему да сделать
вот так, а?
— Ты серьезно?
— Очень даже серьезно. Кстати, о гражданских нуждах говорят больше, чем
о военных: зачем, мол, нужны нам военные! Другое дело, обеспечить
безопасность страны. Или о секретах — они же у нас кругом. Что-то надо рассекречивать,
пускать иа гражданские нужды. Вот так теперь общаются тридцати-пятидесяти-
летиие люди. А оии — завтрашние руководители.
— Откуда это? Получается, прожив рабскую жизнь, люди чуток остались
нормальными? Внутри человека есть что-то неуничтожаемое? А может, просто так
стало выгодней?
— Думаю, изначально-то все люди нормальные. Коммерция, выгода тоже,
конечно, какой-то стимул. А в принципе все идет от того, что эта самая перестройка
у нас произошла. Слово-то задерганное, пустое, но я уж так называю. Да просто
глаза людям открыли. Давление идеологическое прекратилось. И страх прошел —
вот самое главное. Каждый хочет чувствовать себя человеком. И не в Штатах, где ты
никому не нужен, где ты сам за себя, а здесь хотят что-то сделать, для своих.
Вот что чувствуется по разговорам. И о гражданке все больше и больше —
о самолетах для людей. Их нет в стране, нету! Несмотря на то, что туполевская
фирма как раз и делает самые хорошие самолеты. Тот же ИЛ-62 — по
нынешним временам неэкономичный, но удобный, правительство перевозить очень
хорошо. Но ТУ-154 лучше. Его «дед» еще делал. Других самолетов навалом, но
семьдесят процентов пассажиров перевозит ТУ-154. Он самый массовый. А для
5 Запада не годится: хуже их самолетов процентов на пятнадцать — двадцать.
;£ Хотя особо тут и делать-то нечего. Аэродинамику трогать не надо — она
I- вот такая! Чуть движок получше — и чудо-самолет будет. Вот 204-й, вышел
S I бы он, как задумывалось, в восемьдесят девятом году, был бы сравним с их самолета-
| S. ми. Но нет его. То же и с ИЛ-96. Балаболили, шумели, а он все на том же уровне
7< находится. И его нету. *
14

Чем вообще плохи наши самолеты? Нет хороших двигателей и на низком уровне
вычислительная техника, приборы. Аэродинамика — форма, компоновка
аэродинамическая — тут, как по наитию, все делается превосходно Наш 144 в
аэродинамическом отношении великолепен. Его контора делала, КБ, а не Туполев-младший.
Но движки... Чтобы долететь до Алма-Аты, уходит почти сто тонн керосина.
А ведь уже тогда понимали, что будет с топливом. Кому теперь нужен такой
самолет?
— А купить движок?
— Да нам их раньше ие продавали. Они же там не дураки. Если продать
движок в Гонконг — будут они его разбирать, смотреть? Ни за что! А продай
нашим — начнут копаться, смотреть, из чего сделано, как. Жутко дотошные.
Докопаются до технологии.
В общем, мы сейчас выживаем только за счет школы, заложенной Туполевым.
Возьми любого конструктора — Сухого, Мясищева. Микоян много почерпнул
от него. С Сикорским так вообще друзья детства. Поликарпов тоже его ученик.
Вот разве Яковлев. Тот — самородок, много схватил от Лавочкина... Но и он ученик
Туполева. Туполев всем давал свободу и никогда не мешал. Человек сам выливался
в какую-то тему, неважно, в какую. У каждого был свой праздник мысли —
маленький, побольше, а у всех вместе получался самолет.
Это потом младший, Алексей Андреевич, можно сказать, развалил работу КБ.
При нем, как и везде, расцветало угодничество, безответственность. Самое
главное было умение защитить свою задницу, а людей, проявлявших хоть малейшую
самостоятельность, изживали. Пусть ты — толковый инженер, замечательный
конструктор, неважно. Так воспитывали страшного человека — урода. Люди
делали самолеты на коленях. Вот сейчас приходится разгибаться.
Самолет — это что? Только начни им заниматься, и будешь уметь делать
все. Что есть в жизни, то есть и в самолете. Назови мне любой металл,
любой клей, любую тряпку — все в нем. Литье, штамповка, фрезеровка — все
технологии. И только самые передовые. А в конце получается то, что должно,
как птица, лететь... Это не какая-нибудь тупая ракета, не грубый танк, даже не
корабль, это — самолет! Квинтэссенция всех отраслей, всех, даже самых
малейших, идей. Он все впитал, впитывает и будет впитывать.
Кому — война, а кому — мать родна
— Валера, тебе не кажется, что та военная доктрина, которую вы все
ждете и без которой как бы и нельзя толково заниматься конверсией, такая
доктрина никогда не будет создана?
— Ты хочешь сказать, ее не будет некоторое время?
— Нет, ее просто никогда не будет. На твоем веку была ли когда-нибудь
отчетливая военная доктрина?
I EL
Доля товаров
народного потребления
в общем объеме
производства предприятий
военно-промышленного
комплекса.
IIIIHIIIIIIIIII
Доля
военных расходов
в госбюджете.
90
80
70
ее
40
30
20
19 79,
111111 »««..„,„
1985г
1990л

X
I О-
Ю. Лексин.
Недомыслие
— Была. При Хрущеве. Считалось, вот сейчас ракет понаделаем в
полмегатонны, в мегатонну, и весь мир ими закидаем... А это значило раскорежить
наш шарик. Почему трижды герой Сахаров и начал биться: нельзя взрывать, весь
мир взорвется! Кстати, тогда и разогнали очень многих, кто не работал на эту
доктрину. И беспилотную тематику — она не наступательная, оборонительная,
разведывательная — ее тогда уничтожили почти всю. А задел, насколько я знаю
по литературе, у нас был. Вообще, тогда выжили только очень сильные фирмы —
Туполева, Яковлева, Сухого. А КБ Мясищева Хрущев разогнал. Такую фирму,
с такой школой!
— Вряд ли любая новая доктрина что-то решит для вас кардинально.
Чем же вы оправдываете себя, работая на войну? Где ты видишь выход?
— По-моему, выход один: людям надо самим соображать, как работать. По
разговорам пока получается, что надо делать половину на гражданку, а
половину — на оборону. Хочешь ты или не хочешь, а патриотизм есть. Он есть у всех, с кем
я ни сталкиваюсь. Никто не хочет, скажем, американского господства.
— А если не делать хорошего вооружения, альтернативой будет американское
господство?
— Не то, чтобы альтернативой. Но мир пока устроен так: если ты слаб и без
топора, придет другой и в твоем огороде посадит, что хочет.
— Но как практически соблюдать эти пятьдесят на пятьдесят?
— Каждому работать мозгами. Не ждать, когда тебе спустят что-то,
а предлагать свое: вот, мол, эффективное средство — не для наступления, а
для обороны. Например, беспилотная разведка. Защита — вот концепция.
А раз мы не крошечный народ, защита должна быть самая передовая, на нее
не надо жалеть. А дальше, как у них,— вся военная, то есть передовая технология,
не раскрывая секретов, идет одновременно в гражданку. Отдавай туда материал,
станок, прибор, но не раскрывай, как ты их получил, и все. Квинтэссенцию
не раскрывай, а остальное — не секрет.
Оно бы правильно, да тоже непонятно, как это делать — передавать. Но
вот еще проблема — мы же очень бедны. Жуткими усилиями, лишениями, голодом,
принуждением, страхом мы создали вас и при помощи всяких ТЗ отточили ваш ум.
Но сами остались теми же — нищими и убогими.
Ты в корне не прав. Как отрасль промышленности мы действительно
организованы, сделаны. И это неплохо, я считаю. Но что в нее все было направлено...
Именно все ограблено ради этой структуры. В нее собрано не то, что по
рубашке — по нитке последней.
— Но в ней люди ограблены так же, как н везде,— вот, что я хочу сказать.
Разумеется. Но мы вырастили монстра, урода. Теперь для выживания
страны его надо уничтожить и в то же время как бы оставить живым. Эта загадочная
операция и есть, на мой взгляд, конверсия.
— Да, богатый научный потенциал надо сохранить. Надо заинтересовать его
какими-то иными направлениями, проявить к нему интерес со стороны других
отраслей.
— То есть вы попросту желали бы сохранить себя?
Моя отрасль для этого и предназначена — для военных целей. Но вот
промышленность — то же машиностроение — создана, казалось бы, для гражданских
нужд, а милитаризирована гораздо в большей степени. Вот в чем проблема. То же
тракторостроение работало на войну на все девяносто процентов.
Но может ли вообще полуголодная страна работать, как желаете вы,
отдавая пятьдесят процентов на военные нужды?
Это должны решать только политики, причем самого высокого ранга.
А вообще-то мы от страны берем мизер.
— Вы — мизер, машиностроение — мизер, другие — тоже по чуть-чуть. В итоге —
ничего нет.
— Нужно просто иметь нормальную экономику, и тогда все будет.
— Но ее еще надо сделать — нормальную. Пока же мы тянем одеяло в разные
стороны, а вы, так называемая оборонка, рвете себе кусок за куском. И своего,
кстати, добиваетесь.
— Хорошо, давай мы все это свернем, прекратим полностью военную тематику.
И ты думаешь, сразу страна начнет процветать? Нет, будет абсолютно то же.
16

— Да вы же будете делать что-то другое. Хрущев уничтожил мясищевскую
контору, так мясищевцы ушли во что-то.
— Ушли. И специалисты высочайшего класса бесполезно растрачивали свои
умственные силы. Конечно, это плохо — на войну работать, но военная тематика
очень движет мысль.
— Валера, в Пнтере трое мальчиков-десятиклассников, взявшись за руки,
бросились с десятого этажа на асфальт. Они написали, что не могут выдержать
убожество и нищенскую униженность существования. Может, пока происходят
подобные вещи, не надо «беречь потенциал» и «двигать мысль»? Додвигались
ведь!
— Ты кидаешь камень только в меня; вот я виноват!
— Да, ты. И мой друг детства, который совершенствует наши боеприпасы.
Все вы виноваты в том, что посвятили этому жизнь. Это ваша личная вина.
— Но существуют же процветающие страны, хотя у ннх и есть военная
промышленность. Там все оптимально и идет за счет налогов, за счет таких же, как ты
и я. Однако разумно. Есть законы, они позволяют всем нормально работать...
— Но на нашем с тобой веку у нас никогда не будет таких законов, которым
бы все подчинялись.
— Наверное, не будет. Но не будет и другого: всеобщего прозрения людей в
военной промышленности, чтобы все вдруг изменились и стали делать иное ради
процветания страны. Это — утопия. Ты хочешь воспитать мое самосознание?
Не надо! Я не хочу. Я умею делать что-то одно и хочу это делать. Но не радн
того, чтобы кого-то убивать.
— То есть ты попросту хочешь сберечь себя при всех нынешних условиях
как работающего н мыслящего человека, но заниматься желаешь тем, что умеешь?
— Естественно. Только раньше мы не задумываясь делали то, что партия
приказала, а теперь задумываемся: а так ли делаем? Общество можно построить
по-другому: и жить хорошо, чтобы мальчишки не бросались на асфальт, и
передовую технику военную иметь. Получается же у ннх! Вроде бы. Значит, можно.
Только у России все равно должно быть свое оружие. И я буду мозговать, как
лучше сделать нашу защиту.
А совсем целесообразно, только по расчету мы никогда не будем жить. Может,
это в крови нашего народа, я не знаю. Как у них, у нас все равно не получится. Будет
порациональней, «порыночней» и все Иначе надоест. Жизнь осточертеет. А сейчас
у нас государство не рыночное, спекулятивное. Поэтому и бросились те ребята.
Причем здесь военная тематика? Кстати, сейчас наша отрасль почти не финансируется.
— Это очень хорошо.
— Хорошо. И теперь: мы можем вот такое сделать, дает на это деньги
налогоплательщик? Дает? Значит, будет. Так и надо. Не то, что раньше. Вливали в нас,
как в бездонную бочку. Мне то сто десять рублей платили, а куда остальное
уходило? Пойдет гражданская тематика, к чему я сейчас и стремлюсь,— я же
не стану делать хуже. Все равно буду делать, как лучше, проще, дешевле,
грамотней. Умеют люди. Только разреши и дай возможность. Некоторые — да,
закостенели уже и перестраиваться не могут. У других мышление-то прошлое, но чуть
лавируют. Они, вернись старое, опять будут по своему воспитанию работать.
Не могут по-другому, не дано. А я лично так: заставь меня бросить теперь свою
работу — наверное, умру от ностальгии. Я только и думаю, как вот это лучше
скомпоновать, как это. Сознаюсь, я даже мало думаю, для чего оно. Как лучше -
вот главное. Сам аппарат! Из него надо сделать игрушку. Мысль даже не работает,
на кого н на что направлен аппарат.
— То есть прикладное аморальное мышление.
— Как немецкие ученые... Думали, работают на Гитлера, и не сделали. А
американцы — на благо мира. И сделали! И у нас то же: Курчатов с Сахаровым вроде бы
на благо творили — и сотворили! Ну моя область не такая глобальная.
А потом я могу направить усилия и в другие направления. Могу все-таки!
Так лучше я буду там работать и как-то влиять на это дело.
Оговорюсь сразу. Даже в самых экстремальных, по русским понятиям, условиях
на вопрос Валерия Никитича «Ты меня уважаешь?» отвечу твердо: «Да, уважаю*. »
И есть за что. Похоже, то, чего мы так долго хотели и ждали, случилось как раз *£
в самом неожиданном месте — в военно-промышленном комплексе. Именно тут мы |-
столкнулись впрямую с человеком. Не с какой-то безликой массой, а с человеком I £
в отдельности, со множеством отдельных и своеобразно мыслящих людей. И очень 11
непростых. Кто они, эти люди? Люди конверсии или люди против конверсии? Скорее, "<
17

Ю. Лаксин.
Недомыслие
люди за конверсию, выгодную для себя лично. Лично. Значит, придется иметь дело
с личностями. И они того вполне заслуживают.
Это лишь видимость, что они станут ждать какого-то высочайшего решения по
отношению к ним. Нет, решать они будут сами — вот в чем их непростота. В этом же
полная непривычность для нашего еще полуобморочного общества. Для решения
своей судьбы у таких людей — у всех вместе и у каждого — есть силы, талант
и очень большие возможности. Вдобавок их много, очень много. Это далеко не
рыхлое объединение по профессии. Профессии у ннх как раз самые разные. Их ощущение
объединенности — куда более глубокое и осознанное: онн хотят и умеют делать только
то, что умеют и хотят. К тому же онн первыми поставлены на грань выживания, а это
удесятеряет силы. Да н выживать они, как, впрочем, вообще наш человек,
умеют, не привыкать.
Если люди в страхе и на коленях сделали то, что позарыто у нас в земле за
бесчисленными оградами и летает над нашими головами, то что же они понаделают,
распрямившись, и с полным сознанием, что работают «на благо Родины»? Это
только видимость, будто онн ждут некую военную концепцию, доктрину. Они
прекрасно понимают, что именно им — каждому в борьбе за себя лично и предстоит
создавать ту самую доктрину. Словесно оформленной ее не будет сколько угодно,
но несуществующая она начнет выполняться каждый божий день, как выполняется
уже сейчас. Слова под нее подгонят потом.
ВО ВСЕМ МИРЕ
Подвела
иммунная система
Как сообщают европейские
ученые, в случившейся
прошлым летом в Средиземном
море гибели нескольких
сотен афалин повинно, в
конечном счете, загрязнение
окружающей среды. Согласно
сообщениям, на берегах
Франции находили до пятидесяти
мертвых дельфинов каждую
неделю, тогда как обычно
такое количество дельфинов
находят на берегу за год.
Но действительных потерь
никто оценить не может, так
как на берег выбрасывается
лишь небольшой процент от
числа погибших животных.
Лабораторные исследования
показали, что эти
млекопитающие заражены каким-то
устойчивым к медикаментам
вирусом, который в 1988 году
убил около 20 000 тюленей в
Се верном море. Но г ла вной
причиной гибели дельфинов
ученые все же считают
ослабление их иммунитета,
вызванное высоким содержанием
в мышечных тканях металлов
и полихлорированного дифе-
нила, что и сделало их
восприимчивыми к болезни.
О
О
о
о
о
с
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
«Квантум»
ищет дефекты
Одну из золотых медалей
на машиностроительной
ярмарке в Брно получил
миниатюрный ультразвуковой
дефектоскоп «Квантум»,
созданный компанией «Дюпон».
Прибор может работать с
любым стандартным
ультразвуковым зондом, а все данные
появляются на маленьком
экране. Они могут сохраняться
в памяти дефектоскопа для
последующей их обработки
компьютером. «К вантум»
очень удобен при поиске
дефектов в материалах любых
важных сооружений.
Чужими глазами
Постарение населения в
мировом масштабе неизбежно
приведет к повышению
среднего возраста водителей. Это
может иметь негативные по
О
О
о
о
о
Q
О
О
О
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
следствия, поскольку
автомобили и дорожная техника
проектируются в основном
молодыми инженерами. Поэтому
канадский профессор Вернер
Андриен решил разработать
компьютерную модель,
которая позволит смотреть на мир
глазами пожилых людей.
Программа показывает, например,
как выглядит перекресток для
людей разного возраста и
при разном освещении,
успевают ли они реагировать
на дорожные знаки и
надписи. Результаты этих
исследований будут включены
в новые стандарты для
маркировки шоссе и тоннелей.
Вместо путевого листа
Швейцарская фирма
предлагает компьютерное
устройство, с помощью которого
можно контролировать
эксплуатацию автомобилей. На
сменяющихся модулях памяти
записывают данные о
транспортном средстве и водителе.
Устройство отмечает дату и
час начала работы, остановки
в пути, расход топлива и
пройденное расстояние.
Предназначено оно в основном
для грузовиков, но его
можно смонтировать и на
легковых автомобилях. На одной
кассете регистрируется работа
автомобиля за целую неделю.
Благодаря компьютеру
записанные в памяти данные
позволяют не только анали-

Их руки всегда будут опережать задумчивость. И в этом есть главное
недомыслие. Подобное недомыслие — не чья-то персональная вина или умысел. Такова
атмосфера нынешней невозможности поставить размышление впереди действия
Таков общий фон происходящего с нами, когда события опережают прогноз и
осмысление.
Это люди привычного и хорошо накатанного действия. Идеология же приходит
к ним, если вообще приходит, исключительно по мере их собственной
профессиональной деятельности. Раньше, как известно, она приходила еще проще, а
появившаяся пустота — очень хорошая база для недомыслия уже чисто личностного.
Высочайший прикладной характер мышления этих людей очевиден.
Неконструктивность мышления — для них вообще самый страшный грех. Так что существующими
сейчас доводами "их не переубедить, можно только экономически выжать их из
той удобной и крепкой скорлупы, которую мы сами для них и создали
секретностью, потоками трат и никогда не обсуждаемой нужностью их работы.
Вытеснить в другую, более разумную, с точки зрения блага общества, часть
жизни.
Но чтобы сделать это, их надо хорошо понять. Кстати, в таком пристальном
внимании к ним нет никакой филантропии. Если этих талантливейших людей
не выжать в только еще зарождающуюся здоровую часть жизни, не разовьется
и она. едва еще живая и более желаемая, нежели существующая.
В общем, в их сторону надо поглядывать — это очень большой «тихий омут».
Вот только секретно в нем по-прежнему почти все... ф
зировать действия водителя,
но и оценивать, как
используется техническая база
предприятия, расход топлива
и тому подобное.
Дома выгоднее
Данные английских
компьютерных центров
показывают, что в случае, если
программисты и операторы
работают дома, не только
экономятся средства, но и
уменьшается число сотрудников,
выбывающих из рабочего
процесса по болезни, а также
вдвое повышается
производительность труда. Согласно
прогнозам Управления
национального экономического
развития, в течение следующих
пяти лет до пятнадцати
процентов британских
технических специалистов перейдут
на надомную работу.
Атомная энергетика
конкурентоспособна
Согласно заключению,
сделанному организацией «Нук-
леар Электрик» —
крупнейшим поставщиком энергии
атомного происхождения в
Великобритании,— в течение
ближайших пятнадцати лет
стоимость электричества,
вырабатываемого на АЭС, не
будет превышать ту, что дают
обычные тепловые,
работающие на угле, или
комбинированные газотурбинные
станции.
О
О
О
Q
О
О
О
О
О
о
о
о
о
Характерно, что это
будет достигнуто не за счет
понижения стоимости
продукции АЭС, а за счет
налогов, которыми неизбежно
обложат все тепловые
электростанции с целью ограничить
выброс в атмосферу
продуктов горения, загрязняющих
воздушное пространство и
вызывающих опасный
парниковый эффект. Подобный
налог энергетическая
промышленность, несомненно,
переложит на плечи потребителя
энергии, повысив
соответствующие тарифы.
Сколько нужно свободы?
Пока человечество
мудрствует над этим вопросом,
природа, похоже,
категорически сделала свой выбор.
В Институте птицеводства
О
О
о
о
о
с
с
с
о
о
о
о
о
о
о
о
о
во французском городе Туре
решили выяснить, какую по
размерам клетку
предпочитают куры. Сделали механизм
с яркими кнопками,
нажатием на которые можно
перемещать стены вверх н вниз.
Птицы, хоть они и не очень
умны (известное выражение
«куриные мозги» — отнюдь
не комплимент), все же
сумели кое-что понять. Из восьми
куриных семейств только два
увеличили свою жилую пло-
шадь, в то время как
остальные, поиграв с красивыми
кнопочками, вернулись к
первоначальному положению.
Человек скажет: куриная
работа простора не требует. Да,
но можно сказать и иначе:
птицы смотрят в корень
проблемы. Большая или
маленькая, клетка остается все
же клеткой.

ДИАЛОГИ «ЗНАНИЕ — СИЛА»
Предлагаемый вниманию читателей журнала диалог — в прямом смысле
слова диалог «отцов и детей». Вернее, отца (Вадим Розин) и сына
(Марк Розин). И длится этот диалог уже не один год, В нашей семье
конфликт поколений проявляется необычным образом: мы спорим
о судьбе той нации, которой оба принадлежим. Но...
Вадима Розина (отец), «пришедшего» в психологию из философских
проблем методологии науки, уверенно можно отнести
О психологии
Вадим Розин: — Может быть, я
старомоден, но вслед за Выготским,
Леонтьевым, Ярошевским я утверждаю,
что психология переживает глубокий
кризис. Сейчас слово «кризис» модное,
и я понимаю, что, говоря о кризисе
в психологии, нужно быть весьма акку-
В. Розин,
доктор философских наук
ратным. Не так давно Андрей
Владимирович Брушлинский с пристрастием
пытал меня: в чем я вижу кризис
в психологии, разве, например,
Сергей Леонидович Рубинштейн не
разрешил его еще несколько десятилетий
назад?..

к шестидесятникам, а Марка Розина (сын), изначально профессионального
психолога,— к той генерации молодых ученых, чьи представления
складывались в восьмидесятые годы. Наконец, один из нас более склонен
добиваться ясности и порядка в науке (методолог-отец), в то время
как другой (сын-психолог) стремится просто в ней жить.
Все эти обстоятельства позволяют надеяться, что приведенная ниже
беседа интересна не только для ее участников.
и не только о ней
М. Розин,
Марк Розин: — Боюсь, что идея
кризиса в психологии действительно не
нова. Как ты сам только что сказал,
о кризисе говорили и Выготский, и
Леонтьев, и Ярошевский, и еще много
тех, кого ты не назвал. Каждый
уважающий себя ученый, претендующий
на создание нового направления,
начинал со слов о кризисе. Да и как было
о нем не говорить: зачем, если нет
кризиса, создавать новое направление,
почему не работать в рамках уже
существующего?! Мне кажется, что или
перманентный кризис существовал всег-

В. Разин, М. Роэнн
О психологии н не только о ней
да, и психология просто никогда не
выходила из него, или кризиса не было
раньше —- нет его и теперь. По крайней
мере, какого-то принципиального отличия
сегодняшнего момента от всех других
я не вижу. Может быть, кризис
существует не в психологии, а в головах
отдельных методологов?
В. Р.— Да, кризис всегда
начинается с чьей-то головы. Но если серьезно,
то могу обосновать, почему я считаю,
что в психологии не просто
перманентный кризис, а принципиально
новая, во многом драматичная ситуация.
Хотя Выготский и многие другие
психологи были уверены, что психологию
нужно строить по образцу естественной
науки, все свидетельствует: эта
программа не проходит. Петр Яковлевич
Гальперин утверждал, что «всякое
психологическое исследование должно быть
направлено на изучение механизмов
психических явлений», тем не менее
представить человека как систему,
составленную из психологических механизмов,
никак не удается. И сегодня
когнитивная психология пытается рассмотреть
человека как подобие ЭВМ, но, думаю, эта
затея провалится, как провалились все
предыдущие. Короче, идея построения
психологии по образцу естественной
иауки не удалась: ие удается в
психологии эксперимент, как его понимают
в естественной иауке, не удалось
построить психологические теории, которые
бы позволяли эффективно, как говорил
Выготский, «управлять и овладевать
психикой».
Но и альтернативные, гуманитарно
ориентированные психологические
теории вряд ли нас сегодня могут
устроить — они больше похожи на
философские учения, чем на науку,— нет
точных понятий, нет настоящих
теоретических построений.
Поэтому неудивительно, что быстро
снижается интерес к основным
фундаментальным научным школам
психологии: бихевиоризму, теории
деятельности, гештальт-психологии, даже
психоанализу. Зато как грибы после дождя
складываются все новые и новые
направления психопрактики, еще десяток-
другой лет — и пожалуй, психопрактика
полностью вытеснит психологическую
науку. Разве это не кризис?
А что собой представляют сами
психопрактики? Леон Шерток говорил о том,
что поскольку механизмы и сущность
психики неизвестны, психотерапевт «ие
может быть полностью уверен в своих
действиях и не вправе что-либо
гарантировать пациенту». Когда
психотерапия все же помогает, то не ясно,
за счет чего: то ли за счет
психологических знаний или же просто
благодаря тесному общению терапевта с
пациентом, вживания в его проблемы и
переживания. С другой стороны, вроде
бы хорошо зарекомендовавшие себя
американские техники опираются на очень
наивные и предельно частичные
представления о человеке. Думать, что
человек состоит из трех инстанций —
дитя, родитель и взрослый — и их
взаимодействие объясняет поведение
человека, на мой взгляд, могут только
американцы. Впрочем, уже было сказано,
что бихевиорист ни иа минуту не
может допустить, чтобы какая-нибудь из
человеческих форм поведения не могла
быть описана в терминах стимула и
реакции. Так что это американская
традиция — упрощенное понимание человека
и его поведения.
Можно указать и еще ряд проблем,
свидетельствующих о кризисе
психологии, например, размывание границ
между психологией и другими
дисциплинами: понимающей социологией,
аксиологией, экзистенциализмом, рядом
экзотерических учений и практик. Или
другая проблема: в какой мере
психологи отвечают (должны отвечать) за тот
образ человека и его существования,
который они вольно или невольно
навязывают человеку. Поверив, например,
фрейдисту, я должен искать в себе
и своем детстве конфликты и
комплексы— а если их во мне иет и никогда
ие было? Но ведь я этого заранее не
знаю, а вдруг психоаналитик прав?
Если очень хочешь и постараешься, то
и в здоровом организме можно
обнаружить любую болезнь. Итак, я
решительно утверждаю: в психологии новая
кризисная ситуация, и ее необходимо
разрешать.
М. Р.— Я согласен, что психология
с момента своего возникновения
ориентировалась иа естественнонаучный
идеал. Даже ее рождение все учебники
приурочивают к созданию Вундтом
лаборатории в Германии, где он
попытался экспериментально исследовать
процессы восприятия и ощущения.
Можно ли сказать, что эта программа
потерпела крах? С моей точки зрения,
и да, и нет — смотря какую область
психологии мы возьмем. При изучении
относительно простых психических
явлений: Ощущения, восприятия, памяти,
внимания, сделано достаточно много:
22

построены не только научно точные, но
даже математические модели,
объясняющие и предсказывающие ощущения
человека. И в этих областях
естественнонаучная модель позиания мне
кажется вполне работающей.
Другую ситуацию мы обнаружим в
учениях о той сфере человеческой жиз-
ии, которая имеет отношение к душе.
Борис Сергеевич Братусь в фильме
«Советская психология»: время и люди»
говорит: «В течение ста лет лозунгом
научной психологии было — научно
докажем (себе и всему миру), что души нет...
Что мысль это всего лишь задержанное
движение... Это некоторый ход. И этот
ход дошел до своих ограничений.
Оказалось, что так человек не строится,
так ои не получается». Братусь
предлагает строить «психологию душевной и
духовной жизни». И в этом он отнюдь
не одинок. Многие ученые, начиная
с Дильтея, создавали концепции,
далекие от чистой иауки, и призывали
учитывать в психологических исследованиях
душу. Каждый раз их концепции
вызывали недовольство: в них была душа,
но ие было науки. Собственно говоря,
и ты обвиняешь альтернативные
естественнонаучному подходы в размытости
и ненаучности. В этом, на мой взгляд,
и состоит центральное противоречие
научных психологических концепций,
претендующих на описание душевной
жизни: либо в иих нет души, либо в
иих нет иауки. Причем это «вечный»
парадокс — ои не сегодня родился, ие
сегодня осознан и, боюсь, не сегодня
умрет. Мы имеем дело с «родовым
дефектом» психологии.
Твой другой аргумент связан с
быстрым развитием психопрактик. Конечно,
есть (опять же была и будет)
проблема ответственности. Точно так же, как
есть проблема ответственности физики
за создание атомного оружия. И так же,
как в физике, эта проблема из области
тех моральных дилемм, которые по сути
своей неразрешимы. Физики не могут не
развивать свою науку, хотя и рискуют
преподнести миру новое оружие.
Психологи не могут не «сочинять теории»,
понимая, что не все теории безобидны.
Проблема эффективности,
действительно, очень остра, постоянно
обсуждается самими психотерапевтами и
свидетельствует, как я считаю, прежде
всего о трудности учета всех
факторов, воздействующих на человека в
процессе психотерапевтической работы.
Тем не менее для меня несомненен
тот факт, что работа с опытным
психотерапевтом дает человеку больше для
решения его личных проблем, чем,
например, беседа с шофером такси.
Вообще, когда ты заговорил о бур-
иом развитии психопрактики, у меня
возник вопрос: не путаешь ли ты
ситуацию в отечественной и мировой психо-
логиях? Потеря интереса к
академической науке и бурное развитие
психопрактик характерно, насколько я
понимаю, именно для нашей страны.
В. Р.— Это очень интересный и
непростой вопрос: какая психология —
отечественная или зарубежная (и даже
конкретнее, американская), а также где
есть кризис и где его нет? У нас
сегодня сознание обострено и склонно
к критике и драматизации всего —
разума, науки, практических действий,
поэтому, вероятно, мы острее, чем на
Западе, ощущаем кризис. Кроме того,
действительно, рухнула марксистская
идеология и стратегия построения наук
как обслуживающих советские
социальные институты.
Я здесь позволю себе высказать одно
^предположение: на советской почве идея
построения психологии как естественной
науки оказалась идеологически очень
удобной. В 1927 году Выготский писал:
«Новое общество создаст и нового
человека. Когда говорят о переплавке
человека, как о несомненной черте
нового человечества, и об искусственном
создании нового биологического типа,
то это будет единственный и первый
вид в биологии, который создаст сам
себя. В будущем обществе психология
действительно будет наукой о новом
человеке». Здесь, как мы видим, вполне
смыкаются идеи психологической науки и
практики, ориентированные на образцы
естественной науки и инженерии, с
идеями марксизма — не только понять
мир, человека, но и изменить,
переделать их. Но может быть, любая
психология — и наша, и американская —
стали в некотором смысле
идеологически ориентированными,
обосновывающими социальное устройство институтами
общества? Раньше в нашей стране
психология, социология и философия
оправдывали советское устройство. А
сейчас? Какой сегодня должна быть
психология? Ты отвечаешь: просто
психологией, такой, скажем, как в
Америке. Я же сомневаюсь, и вот почему.
Американская культура и человек мне
кажутся отличными от нашей культуры
и человека, а психология, на мой
взгляд, отражает не только
интернациональные, общечеловеческие
представления, но и национально-региональные
тенденции и архетипы. Бихевиоризм,
23

В. Розин, М. Роэин.
О психологин и не только о ней
прагматизм, теория поля Курта Левина,
когнитивная психология, фрейдизм вовсе
не случайно процветают именно в
Америке, они вполне отвечают типу
американской культуры и человека, то есть
рациональному, прагматическому,
сформированному современной наукой и
техникой человеку. А наш человек —
с его фантазиями, идеализмом, эзоте-
ризмом, тягой к духовным проблемам,
копанием в душе, тоской по
идеальному бытию или, напротив, разгулу
страстей! Разве его устроят схемы
стимула и реакции или идея, что все
его поведение обусловлено
сексуальными инстинктами бессознательного. Для
русского человека, вероятно, нужна
своя психология, в этом смысле даже,
думаю, психика среднего американца
устроена иначе, чем психика русского
человека. Причем, говоря о русском
человеке и русской культуре, я имел в виду
человека России и российскую культуру.
Это может быть, действительно, русский,
но и татарин, и башкир, и еврей,
и украинец, важно другое —
принадлежность к определенной истории, судьбе,
мироощущению, проблемам, условиям и
реалиям жизни.
Кстати, замечу, что достижения
традиционной психологии в области
ощущения, восприятия, памяти, внимания для
меня весьма сомнительны. Сами эти
психологические феномены зависят как
от особенностей личности человека, так
и от способа традиционного
естественнонаучного представления о психике.
Поэтому, хотя математически их
описать и можно, подобные
«психологические законы» выражают, на мой взгляд,
не человеческое поведение, а
лабораторный препарат, полученный из
человека в неестественных условиях
психологического эксперимента.
М. Р. - На мой взгляд, то, что ты
говоришь о русских и американцах,
просто ужасно, мне трудно это принять
даже как одну из точек зрения.
Конечно, можно найти общее между
любыми явлениями и можно сказать, что
американская психология тоже
выполняла социальный заказ на «оправдание»,
Я, правда, не очень понимаю, что
именно она оправдывала, но еще меньше
я понимаю, как можно ставить знак
равенства между идеологической
ситуацией в советской гуманитарной науке
и ситуацией в Америке. Неужели нет
разницы между ученым, который
вынужден определенное количество раз
процитировать Маркса и Ленина, и ученым,
который цитирует кого хочет и когда
хочет?! Точно так же совершенно
безответственными мне кажутся твои
рассуждения об американцах и русских (я имею
в виду ту ответственность, о которой
ты сам говорил применительно к
психологии) . «Американцы — прагматичны
и реалистичны, русские тоскуют по
идеальному бытию или подвержены
разгулу страстей». Такое ощущение, что
о русских ты судишь по романам
Достоевского, а об американцах — по
боевикам, которые передают по кабельному
телевидению. Это не просто
неправильно, это не просто не имеет
отношения к реальному американцу и
реальному русскому — это, на мой взгляд,
вредное утверждение, которое
поддерживает идею о дьяволизме Запада и
особой духовности России.
То же самое я могу сказать и о
мысли строить «национальную русскую
психологию». В уже упомянутом фильме
Владимир Петрович Зинченко говорит:
«Слава богу, исчезло это идиотское
словосочетание «советская психология».
Есть психология, мы можем говорить —
отечественная психология. Если вы
спросите у немца, что он может сказать
по поводу немецкой психологии, он
пожмет плечами и скажет: «Слава Богу,
только то, что она ничем не
отличается от мировой психологии». А нам
надо было выпрыгивать из себя и
говорить, чем мы отличаемся от мировой
психологической науки». Конечно, есть
культурные отличия — и очень серьезные
отличия. И конечно, они должны
изучаться, что и делает этнопсихология.
Несомненно также, что в любых
исследованиях следует учитывать
национальные и культурные особенности. Но
говорить об особом устройстве психики
русского человека, по-моему, весьма
странно. Так мы быстро дойдем до
утверждения, которое, по словам
Зинченко, в свое время делал Леонтьев,
что «острота зрения у советского
летчика выше, чем у фашистского».
Для меня несомненно, что в своей
основе человеческая природа едина. Иначе
мы бы не смогли сопереживать героям
американской или английской
литературы. А мы вполне идентифицируемся с
ними и сопереживаем им. Когда
знаменитый американский психотерапевт
Карл Витакер приезжает в Россию и
к нему приходит семейная пара, то
проблемы, которые они испытывают, для
него абсолютно понятны — он не раз
работал с ними в Америке и может
работать теми же методами в России.
24

М. /С. Эшер. «Пределы круга».
Во всех странах люди склонны
обижаться, ревновать, изменять друг другу и
прощать друг друга...
И вообще, почему, на твой взгляд,
только ученым России приходит в
голову выдвигать идею построения какой-то
особой русской психологии? Почему это
не пытаются сделать испанцы или
французы? Я могу это объяснить только
одним: вывернутым наизнанку
комплексом неполноценности, отсталостью и
ленью, когда, вместо того чтобы
осваивать созданное, говорят: нам все это не
подойдет, мы лучше свою психологию
построим — русский человек а-ля
Достоевский.
В. Р.— Все это так, и тем не
менее для меня проблема остается. С
одной стороны, я понимаю, что все люди —
люди, что каждый человек, если только
он очень захочет, может понять
другого: русский — американца или
китайца, христианин — буддиста или
магометанина. С другой же стороны, нужно
как-то учесть своеобразие и даже
несоизмеримость иациональных и религиоз-
25

В. Роэин, М. Рочин,
О психологии и не только о ней
ных самосознаний и типов человека,
своеобразие и несоизмеримость разных
типов культур. В системе же проблем
психологии эта проблема переводится
в вопрос о том, какие нам сегодня
нужны психологи и психопрактики:
американизированные, оиемечеиные и
так далее или же какие-то иные,
например, выстроенные под наши
собственные проблемы и мироощущение?
Правда, здесь приходится ответить и на
такой вопрос: чего мы сами хотим —
от себя, от жизни, от будущего?
А также кто мы такие — я и ты:
рабочие, служащие, предприниматели или
интеллигенция, средний класс, новые
бочаги?
М. Р.— А действительно, почему
строить только русскую психологию?
Давай построим много психологии:
психологию для рабочих, для служащих,
для предпринимателей и для
интеллигентов. Ведь пишут же в Америке
специальные учебники истории: история с
точки зрения женщин, история с точки
зрения негров, история с точки
зрения индейцев... Заметь, именно те, кто
ощущает свою неполноценность,—
феминистки, борцы за права негров —
требуют написать свою историю. А
негры, не страдающие неполноценностью,
изучают просто историю, потому что
всем очевидно, что попытки построить
«местную» науку, ориентированную на
чьи-то запросы, обречены иа провал.
Учебники истории Америки глазами
негра навсегда останутся своего рода
казусом — точно так же только в
сатирических текстах можно теперь
цитировать психологов-марксистов. Боюсь,
что та же участь постигнет
«национальную русскую психологию».
Впрочем, мы отвлеклись.
Сформулировав идею кризиса в психологии (ты
считаешь его специфичным для
сегодняшнего дня, я — перманентным),
нужно попробовать сказать и то, как из
него выходить. Вряд ли это, правда,
кому-то поможет, но таковы требования
жанра.
В. Р.— Сначала о подходе. Может
быть, я и заблуждаюсь, возможно,
мое поколение не может выбраться из
наезженной колеи, но я действительно
считаю, что для преодоления кризиса
в психологии необходимы, с одной
стороны, адекватное осмысление
сложившихся ситуаций и тенденций, а с
другой — сложная методологическая и
предметная работа, наводящие своеобразный
порядок, образно говоря, превращающие
хаос в космос. При этом желательно,
чтобы все заинтересованные лица
прошли свою половину пути, предлагая
свой порядок. А дальше сложится
коммуникация идей порядка в психологии,
которая и приведет к оздоровлением
климата в психологии.
Теперь — что именно я предлагаю.
Во-первых, мне кажется, нужно
вернуться к обсуждению идеала научной
психологии. Если естественнонаучный
подход к человеку не оправдал себя,
хотя и позволил получить частичные
знания о психике, то какой,
спрашивается, подход может быть предложен:
гуманитарный, психотехнический,
методологический? Далее, альтернативный
гуманитарный подход так и не был
четко описан, вероятно, он должен
быть отрефлексирован и понятийно
представлен — только в этом случае
психологи смогут эффективно его приме-
н ть. Опыт творчества крупных
психологов, прежде всего Фрейда и
Выготского, показывает, что они в своем
мышлении реализовывали не один идеал
научного познания (как они это
заявляли), а по меньшей мере три —
естественнонаучный, гуманитарный и
психотехнический. Не означает ли это, что
реальная психологическая работа может
строиться как в рамках одной парадигмы
(идеала), так и в смешанной
стратегии, используя несколько разных
парадигм научного познания. Но в этом
случае приходится ответить на вопрос:
как такое возможно, что собой в таком
случае представляет логика
психологического мышления?
Не менее важно, на мой взгляд,
признать, что современная психология —
это не только наука, как, например,
думали старые психологи, но и вид
практики, все более набирающей силу. Это
заставит обсуждать вопрос о том, как
соотносятся научные психологические
знания с психологическим опытом и
практикой, действительно ли психология —
экспериментальная наука (в физикалист-
ском смысле). Например, в рамках
гуманитарного научного познания
эксперимент или не нужен вообще, или
выполняет функции особого типа анализа,
а научное гуманитарное знание сразу
является и знанием техническим, то есть
прикладным.
Однако приходится заново обсуждать
и само понятие психологического
научного знания. Исследования, проведенные
в нашем, «шаболовском»
психологическом семинаре, показывают: то, что мы
раньше называли психологическим зна-
26

нием, включает в себя по меньшей
мере три разных семиотических
образования — собственно научные знания,
замышления (проекты) нового человека
и символические описания, представляю-
щие собой, с одной стороны,
представления, то есть знания, а с другой —
события. Как знания — символические
описания — представляют человека, а
как события вовлекают его в
определенный тип существования, то есть
формируют его. Не означает ли сказанное,
что в психологии, помимо науки,
необходимо говорить еще, во-первых, о
психологическом проектировании,
во-вторых, о психологике (термин М.
Фуко), то есть теоретической области,
вовлекающей человека в работу над собой
и изменением себя. С идеей
психологики связана такая важная проблема,
как отношение к духовной стороне
развития человека. Я — вслед за Борисом
Братусем и Андреем Пузыреем —
убежден, что новая психология должна быть
не только наукой о психике, но и
учением о душе. С этой точки зрения
психолог должен печься не только о
душевном здоровье человека и
психологической помощи, а также и о духовном
развитии человека, но, естественно, в
профессиональной компетенции
психологии, ведь психолог — это не священник,
и ие близкий друг, и не родитель.
Возвращаясь к идее порядка, я
предлагаю строить здание психологии, исходя
из ее реалий. Раз существует много
психопрактик и разные научные школы,
нецелесообразно пытаться построить
единую психологию с едиными нормами
мышления и работы. Зато имеет смысл
способствовать формированию
упорядоченной и организованной
коммуникации, позволяющей адекватно понимать
друг друга и обмениваться разными
взглядами, подходами, разным опытом
психологической работы.
Возможно, что такая коммуникация
предполагает и некоторое общее
видение, понимание не только друг друга,
но и того целого, к которому мы
все, так же, как и все
психологические школы, принадлежим.
Нужно прекратить спор о том, что
такое психика на самом деле:
деятельность, бессознательное, установка, геш-
тальт, система стимулов и реакций,
когнитивные структуры и так далее —
это и то, и другое, и третье. Важно
понять природу и границы каждого
такого частичного представления о
человеке и соотнести их между собой.
Как нет одного истинного
представления о человеческой психике, так и нет,
на мой взгляд, единого человека — от
неолита до наших дней.
Культурологические исследования подводят нас к
мысли, что психика человека не просто
развивалась, а претерпевала
кардинальные метаморфозы. Несколько заостряя
полемику, можно утверждать, что
архаический, античный, средневековый
человек — это не один тип человека, а
ряд психологически разных существ.
И следовательно, должен быть построен
соответствующий ряд психологии.
В этом плане стоит задача
создания «культурологической психологии»,
которая, иа мой взгляд, произведет
настоящую революцию в психологических
представлениях. Соответственно, как
архаический или средневековый человек не
похож иа современного, так и
маленький ребенок не похож на взрослого
человека — это два разных человеческих
существа, и нужно сказать со всей
определенностью, что взрослый человек не
развился из ребенка. То есть мне бы
хотелось утверждать, что и в
психологии развития человека (детской,
педагогической, психологии кризисов
развития) назревает настоящая революция...
М. Р.— Мие бы тоже хотелось
немного пофантазировать о возможных
путях построения психологии. Давай
рассмотрим такой вариант: может быть,
психологию вообще не стоит относить к
науке? Постоянное стремление быть
наукой, колебания между двумя
полюсами— либо точно, но без души, либо
с душой, но расплывчато — порождают
чувство неполноценности и стремление
с кем-нибудь «воссоединиться» (с
религией, этикой, философией или,
наоборот, с физикой, кибернетикой).
Воссоединившись со сферой знания однозначно
«душевной» (религия), либо однозначно
«точной» (кибернетика), психология
надеется преодолеть свой «родовой
дефект». Однако эти попытки кончаются
либо тем, что никакого соединения не
получается, либо психология теряет свое
лицо, становясь видом религии («транс-
цедентальная медитация») или видом
кибернетики («искусственный
интеллект») .
Еще одно следствие комплекса
неполноценности — постоянные попытки
оправдаться: «у нас-де объект
неподходящий — не дает точную науку создать».
Все рассуждения об особом объекте
психологии очень напоминают
провинциальные заискивания перед мировой
наукой: «Мы такие особенные, что никак
не можем вашим критериям научности
соответствовать — вы уж войдите в наше
положение и не требуйте многого».
27

В. Роэин, М. Роэин.
О психологии и не только о ней
Но если психология не наука, то что
же она такое? Присмотревшись к
наиболее интересным психологическим
теориям, можно заметить, что, не являясь
строго научными концепциями, они
представляют собой метафорические
системы, с помощью которых описана
душевная жизнь человека. Эти концепции
содержат яркие образы,
метафорические сравнения, которые нисколько не
приближены к научным понятиям, но
использование которых дает людям
ощущение «инсайта», «катарсиса», то
есть всего того, что сопутствует
чтению художественной литературы. При
этом в отличие от обычной
художественной литературы психологические
концепции предлагают читателю
механизм построения собственных
«художественных текстов» с использованием
«стандартных образов» (человек,
освоивший психоанализ, начинает постоянно
интерпретировать свое поведение и
поведение окружающих людей, то есть
импровизационно развивать тему,
заданную Фрейдом, используя его образы и
метафоры).
Нет четких критериев, позволяющих
сказать, когда человек ведет себя как
родитель, а когда как взрослый или
ребенок, нет способа подсчета
соотношения взрослого и ребенка: эти
понятия — суть образы, которые
подчиняются законам образности, а не законам
научности и оценены могут быть только
по художественным критериям. Можно
обсудить художественную силу этих
образов, но бессмысленно говорить об их
«правильности» или «строгости». Однако
нечеткость и неоднозначность
психологических понятий окажутся не
недостатком, а напротив, достоинством, если к
ним применить правильные критерии.
Сделав понятие четким, психологи
лишили бы его метафоричности, а значит —
люди не смогли бы подхватить
психологические образы и сочинить
собственные психологические «симфонии»,
замешанные на психологии и жизни.
Непрописанность и «ненаучность»
психологических понятий позволяет
обращаться с ними как с метафорами,
и именно в метафоричности и
заключена их сила. Исходя из этого, мне
представляется разумным изменить
ожидания от психологии и соответственно
критерии, по которым она оценивается.
Психологическую концепцию следует
рассматривать как систему метафор,
образов, которая позволяет
импровизировать на тему человеческой жизни.
Соответственно, вопросы, которые
могут быть заданы относительно
психологической концепции, выстраиваются
в следующий ряд. На каких
метафорах основана концепция? Являются ли
они художественно сильными? Легко ли
использовать эти метафоры, насколько
они «прозрачны»? Каковы следствия
принятых метафор? И так далее.
Рассмотрев психологию таким образом, мы
позволим ей уйти от неадекватных
притязаний, избавиться от комплекса
неполноценности и вступить в более
осознанный период развития.
С другой стороны, я вынужден
признать, что для некоторых психологов
подобная рефлексия может оказаться
гибельной. «Научный флер» — важная
часть большинства психологических
метафор. Чтобы говорить об энергиях,
векторах, «программировании» и так
далее, нужно верить, что ты строишь
научную концепцию. Именно притязания
на «научность» позволили многим
ученым создать метафоры, которые
принимаются современным «научно
индуцированным» сознанием. В связи с этим
высказанные предположения, будучи, с
моей точки зрения, более или менее
очевидной истиной, одновременно
являются вредной истиной, как и
большинство других рефлексивных построений.
И тут я хочу поставить под
сомнение саму идею методологического
анализа. Методология, явно или неявно,.
предполагает, что можно выявить базис
психологии, затем сформировать
программу построения психологии, а потом
уже проводить предметные исследования.
Такая последовательность мне
представляется глубоко порочной, и история
советской психологии это прекрасно
продемонстрировала. В 1988 году я писал:
«Советская психология — это
размышления о том, как должна строиться
психология. Разработаны общие принципы,
общие представления о психике, однако
отсутствует сама психология. Возникает
ощущение, что большинство авторов
тратили все свое время на споры с
другими авторами о путях построения
психологии. В результате указано несколько
путей, только почему-то никто по ним не
идет, а продолжаются
методологические споры». Тот же Фрейд создал
гениальную концепцию, не имея никакой
методологической программы. Ситуация
в науке, на мой взгляд, описывается
известным афоризмом: «Кто учит —
не умеет; кто умеет — не учит». Если
психолог начал рассуждать о том, как
строить психологию, на нем можно ста-

вить крест — ничего конкретного в науке
он, скорее всего, не сделает. А есл и
сделает, то наверняка опровергнет
собственные методологические рассуждения.
Нужна ли в таком случае вообще
методология?!
В. Р.— То, что ты говоришь, меня
радует. Па мой взгляд, твои
метафорические и образные системы — не что
иное, как символические описания, о
которых шла речь, а мыслишь ты, и это
тоже меня радует, вполне в рамках
гуманитарной парадигмы. Теперь о
методологии. Не помню, кто из великих
говорил, что «если человек не мыслит
хорошо, он мыслит плохо, причем часто
следуя определенной доморощенной
методологии». Для меня методология —
это не шоры и не узда и даже не
управляющая, «руководящая» наука
(как о философии говорил Аристотель),
для меня методология — это всего лишь
адекватная рефлексия и ориентиры, путь
для.., самого себя. Ну а если кто-то
захочет пойти по тому же пути —
милости просим. Пожалуй, еще
методология — это культура мышления, традиция,
идущая от Платона и Аристотеля, с
которыми мне всегда интересно было
общаться. Но я думаю, мы должны
завершать этот разговор.
М. Р.— Согласен. Закончить же мне
хочется своего рода семейным анекдотом
(думаю, он будет уместен в нашей
«семейной статье»). Сын
упоминавшегося здесь Владимира Петровича Зинчен-
ко и я учились в школе в одном
классе. Ты был тогда и являешься до
сих пор методологом, Зинченко —
противником методологии. Про меня и его
сына Сашу рассказывали следующую
историю (не помню, была ли она на
самом деле). Учительница просит:
«Дети, скажите слово на букву «М».
Марк Розин подымает руку:
«Методология». После чего встает Саша
Зинченко и говорит, что Марк ругается.
Сегодня Саша Зинченко учится в
Америке и в письме, которое он мне
недавно прислал, он в шутку пишет:
«А все же методология неприличное
слово». Отвечая «двадцать лет спустя», я
вынужден с ним согласиться.
В. Р.— Бердяев как-то сказал, что
«он не пленник, а певец Свободы». Я
тоже не пленник методологии, хотя и не
поэт ее. Для меня жизнь, конечно,
важнее методологии. Но уж если
мыслить, то надо стараться это делать
хорошо. А твою байку, как и многие
другие, сочинил Георгий Петрович Щед-
ровицкий. •
I
X
a

НАУКА О НАУКЕ
Л Горелик,
кандидат физико-математических наук
О чувстве мироздания,
или
Физические
вопросы эстетики
В самом разгаре XX века прозвучал грозный диагноз: «две
культуры». Сказал это человек, профессионально знакомый с миром
естествознания и свой в гуманитарной сфере. Физик по образо-
: ванию и литератор по призванию, Чарльз Сноу пришел к
тревожному выводу, наблюдая, как растет отчуждение, взаимонепонимание
между людьми естественнонаучных и гуманитарных профессий.
Это явление, какую бы скорбь оно ни вызывало, обязано
естественному расхождению двух областей и, значит, само но себе
вполне естественно. Те, кого тревожит расщепление человеческой культуры и его
последствия для судьбы человечества, возлагают порой надежды на перемены в
системе образования во имя «стирания граней» между двумя культурами.
Однако история дает немало доводов в пользу того, что грань естественного
происхождения не стирается. Можно лишь пытаться сделать ее более проходимой.
Естественная, природная грань между двумя культурами напоминает, скорее, горный
хребет между двумя плодородными долинами. Стирать с лица Земли горный
хребет? Бр-р...
Иное дело — искать в горном хребте перевалы, соединяющие две долины.
И на подъеме к перевалу, оглядевшись, увидеть ландшафт хоть и не в деталях, ио
сразу весь, в целом.
О том, что перевалы подобного рода существуют не только в мечтах,
свидетельствует, в частности, такое высказывание Эйнштейна: «Все здание научной истины
можно возвести из камня и извести ее же собственных учений, расположенных
в логическом порядке. Но чтобы осуществить такое построение и понять его,
необходимы творческие способности художника. Ни один дом нельзя построить
только из камня и извести. Особенно важным я считаю совместное использование
самых разнообразных способов постижения истины. Под этим я понимаю, что наши
моральные наклонности и вкусы, наше чувство прекрасного и религиозные
инстинкты вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной способности прийти к ее
наивысшим достижениям».
Из этого высказывания был выкроен эпиграф к предшествующей статье — о
гуманитарных предпосылках в физике*.
2 Однако эпиграф — дело тонкое: важно его вовремя оборвать. Дело в том, что
- вслед за приведенной фразой Эйнштейн сказал: можно говорить о моральных осио-
* «О чувстве прекрасного, или Физико-этические проблемы мироздания», «Знание —
сила», 1990 год, № 9.
30

ваниях науки, но нельзя — о научных основаниях нравственности. Спорить с великим
физиком легче всего старым, проверенным способом: приписать ему нечто, им не
сказанное. Если бы Эйнштейн, например, сказал, что не видит оснований говорить о
естественнонаучных предпосылках гуманитарного компонента культуры. Вот с этим
уже можно и поспорить.
Для начала — что-нибудь попроще, как сказал один из героев замечательного
романа. И чтобы не ходить за примером далеко, откроем именно этот роман.
Воланд
и пятимерная теория поля
«— Нет,— ответила Маргарита,— более всего меня поражает, где все это
помешается.
Она повела рукой, подчеркивая этим необъятность зала.
Коровьев сладко ухмыльнулся, отчего тени шевельнулись в складках у его
носа.
— Самое несложное из всего! — ответил он.— Тем, кто хорошо знаком с пятым
измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов.
Скажу вам более, уважаемая госпожа, до черт знает каких пределов».
Вот оно, прямое свидетельство. Мессир, как видим, был хорошо знаком с физикой
пятимерных явлений. И не только знаком теоретически, но и применил
практически. Не где-нибудь там, в заоблачных космологических высях или в глубоко
запрятанных струнах, а в хорошо ныне известной квартире № 50. Свидетельство это
тем более весомо, что оказалось оно на 666-й странице первого мосхудлитовского
издания романа.
Перечитав еще раз слова Коровьева и сопоставив их с почти уже забытыми
событиями физики двадцатых — тридцатых годов, сразу понимаешь: примерно то
же самое, что было сделано с квартирой № 50, собирались сделать тогда некоторые
физики с эйнштейновской теорией гравитации. Те, которые предлагали считать, что
кроме четырех изменений пространства-времени существует еще и пятое. Цели при
этом были разные.
Одни, начиная с первого пятимерщика Т. Калуци, намеревались раздвинуть
теорию относительности «до желательных пределов», единым геометрическим образом
описав электромагнетизм и гравитацию. В этих работах из пятого измерения в
теорию пришли новые величины, которые можно было отождествить с четырьмя
компонентами вектор-потенциала электромагнитного поля. Однако фактически в
теории появлялось не четыре, а пять новых величин, и пятую приходилось исключать
специально (что теорию отнюдь не украшало).
Другие пятимерные работы рождались надеждой раздвинуть эйнштейновскую
теорию «до черт знает каких пределов» — теоремами пятимерной геометрии
сделать квантовые законы физики! Эту надежду основывали на том, что «описание
пятимерного мира при помощи четырехмерного формализма является неполным,
поэтому из неопределенности четырехмерных законов можно получить принцип
неопределенности, то есть что квантовые явления в конце концов смогут быть
объяснены пятимерной теорией поля». Так писал один из надеявшихся.
Пятимерная теория, как считалось до вчерашнего дня науки, не оставила следа
в физике, несмотря на то, что ею занимались выдающиеся теоретики и даже
сам Эйнштейн. Все пятимерное направление считалось делом рук если и не самого
иностранца в черном бархатном берете, то кого-то из его свиты.
Только сегодняшний день иауки,— длящийся уже лет десять — реабилитировал
и возродил старую идею. И даже приумножил ее, сейчас уже в ходу 10-, 26- и
сколько хотите-мерные теории. Но это физика девяностых годов. А нам пора вернуться
к литературе тридцатых.
Возвратимся к событиям в квартире № 50 и поразмыслим, «почему> и «для
чего Михаил Булгаков использовал в своем романе, пусть в качестве детали,
идею, заимствованную из современной ему теоретической физики? Но не натяжка
ли видеть связь творчества Булгакова с физикой только потому, что он пишет о
пятом измерении? Не мог ли всякий просто интеллигентный человек придумать
такую штуку с пятым измерением? •
Видимо, все-таки нет. Опросите для начала своих просто интеллигентных ;£
знакомых. А затем обратите внимание, что Коровьев говорит именно о пятом изме- |-
рении. Можно себе представить, что интеллигент с достаточно развитым геомет- ; *
рическим воображением мог бы вспомнить в нужный момент о четвертом измере- 1 S.
нии,— оно, как и спиритизм, было известно с прошлого века почти каждому "<
31

Рисунок В. Сарафанова.

|
интеллигенту в качестве источника потустороннего. Однако пятое измерение —
дитя, быть может, и не самое удачное, эпохи теории относительности, когда четвертое
измерение прочно связалось с понятием времени.
Осталось объяснить кавычки у слов «почему» и «для чего». Тут и робость перед |
вторжением физики в литературу, и глубокое сомнение в том, что на подобные
вопросы можно дать исчерпывающий ответ. Тем более, когда речь идет о визите в
Москву очень иностранного консультанта. Итак, отчего и для чего в романе о мастере
и Маргарите появилось пятое измерение?
М. А. Булгаков — врач по образованию и по нескольким годам работы ■*-
сохранял интерес к медицине и в практическом, и в научно-исследовательском
аспектах. Интересовался Булгаков и немедицинскими науками. Одну из глав в первой
редакции романа он назвал «Что такое эрудиция», очень внимательно читал книгу
Павла Флоренского «Мнимости в геометрии».
Установить конкретный источник теорфизических знаний Булгакова — задача
его биографов. Узнать о пятимерной теории он вполне мог из «широкой» печати.
Хронология этому вполне благоприятствует. Пятимерная теория родилась в 1921 году,
а последняя работа Эйнштейна по пятимерию опубликована в 1941. Так, что
замечательный роман сочинялся в годы активной жизни идеи пятимерия. Активной вплоть
до научно-популярных журналов, которые, кстати, обильно расцвели в занимающее
нас время (прочтите, к примеру, строку 8 сверху на нулевой странице этого
журнала).
Ну а как отгадать, «для чего»? Вспомним, что для этого романа характерно
сближение бытового и сатанинского, естественного и сверхъестественного.
Сатанинские штучки получают обыденное, скучно-бытовое объяснение — и наоборот.
В этом ключе совершенно естественно использовать пятое измерение для
организации соответствующих бальных мероприятий в квартире № 50. Это не чудо, а
практическое применение достижений науки.
Сближать чудо и обыденность, нормальное и ненормальное небезопасно, но
плодотворно и для поэтического, и для научного подходов к миру. И там,и там важна
готовность к встрече с чудом. В этом, быть может, одно из объяснений успеха
романа о Мастере и Маргарите.
Нелишне, впрочем, напомнить, что объяснять все до конца — занятие вовсе не
почетное (вспомним хотя бы печальную участь председателя Моссолита). Поэтому
оставим знатокам довести следствие до конца, до приговора. И лучше задумаемся
над более общим вопросом: что делает наука, что делает физика в мире
художественного вымысла, в гуманитарном мире?
Для таких размышлений, однако, романов XX века, пожалуй, недостаточно.
И уж, во всяком случае, романов, написанных после 1919 года.
Этот год, отмеченный триумфальным подтверждением теории относительности,
стал — по причинам, заслуживающим отдельного обсуждения,— рубежным во
взаимоотношениях науки и жизни. В течение нескольких лет имя Эйнштейна стало
символом. Термины, идеи относительности (или то, что таковым считалось)
проникали в романы и стихотворения, в этнографию и филологию и даже в теологию.
Физика, триумфальная и пугающая, стала элементом декораций XX века. А
обсуждать взаимоотношение непередвижных декораций и происходящего на сцене
очень нелегко.
Поэтому придется сделать шаг в прошлый, научно спокойный век, ждущий —
со страхом и надеждой — революцию в обществе, но отнюдь не в физике.
В какой другой литературе XIX века концентрация гуманитарности больше, чем в
русской?
И чтобы окончательно усложнить (и одновременно упростить) задачу, выберем
себе для размышлений творчество самого гуманитарного из русских классиков.
Великий русский нефизик Лев Толстой
Действительно, Толстой не получил высшего инженерного образования (как
Достоевский), не получил медицинского образования (как Чехов). Он вообще,
страшно сказать, не получил высшего образования — два курса юрфака, только и
всего. Конечно, и среднее образование в его время было весьма высоким, но на *
первом месте в гимназиях и в лучших домах были все же гуманитарные предметы, *£
а не естествознание. I -
Более того, Толстой, можно сказать, сдал экзамен на нефизика, если верить % *
его «Юности». До юрфака он год пребывал студентом (физико-)математического | g.
факультета. Поступил он туда чудом, в последний момент, разобравшись в биноме "<
2 Знание — сила 4 33

Q.
Ньютока (который, напомним, для Коровьева был сущим пустяком). Но и попав в
храм точных знаний, Толстой ие обнаружил к ним никакого интереса, на лекциях по
| физике занимался скорее жизнью, чем наукой, и с треском провалился на первом же
5 экзамене.
Когда же девятнадцатилетний граф уволился из университета и сформулировал
|г план своей дальнейшей жизни, там из одиннадцати пунктов на шестом месте
значилось «Изучить математику, гимназический курс» и только иа десятом —
«Получить некоторые познания в естественных науках» (умолчим, что на последнем
месте стояло «Составить сочинения...»).
К удовольствию знатоков школьной физики, несколько выписок из дневника
Толстого: «Закон тяготения есть закон центробежной и центростремительной
силы», «Вечное движение возможно без трения и тяготения». «Движение без
тяготения немыслимо. Движение есть тепло. Тепло без тяготения немыслимо».
Какой учитель физики поставит за такое выше двойки?!
Добавим к этому весьма прохладное отношение к ученой братии: «...Они,
ученые (профессора), делают некоторое определенное дело и нужное, они
собирают, сличают, компилируют все однородное. Они, каждый из них, справочная
контора, а их труды справочные книги», ио «как только они выходят из области
компиляций, оии всегда врут и путают добрых людей». И даже: «St. Simon говорит:
что, если бы уничтожить 3000 лучших ученых? Он думает, что все погибло бы.
Я думаю — нет».
Ну разве все это ие убедительно подтверждает, что Л. Н. Толстой — нефизик?!
Вам кажется, что слишком убедительно? Пожалуй. И действительно, что в
дневнике гуманитарного писателя делают атомы, тяготение и центробежная сила? И почему
такое неравнодушие к ученым мужам? Это презрительное неравнодушие смахивает
прямо-таки иа ненависть, от которой до любви, как известно...
Физика и жизнь — в «Войне и мире»
Чтобы разобраться в этом, перейдем от замочной скважины дневника писателя
к его главному роману.
Роман этот читают по-разному. Одни пропускают батальные сцеиы, другие —
описания природы, третьи — французские диалоги, четвертые — философские
рассуждения. Те, кто помнит дивную наташину ночь и киязя Андрея, едущего мимо
старого дуба, могут и не поверить, что из того же романа взяты следующие
цитаты: «4х=15у», «солнце и каждый атом эфира есть шар», «диагональ
параллелограмма сил», «электричество производит тепло, тепло производит электричество».
Удивляться могут не только читатели, «проходившие» роман в XX веке.
Как выражаются на исходе этого века, «неоднозначно» к такому смешению
французского с физматом отнеслись и некоторые современники великого романа.
В ответ на такую неоднозначность Толстой записал в свой дневник грубовато
высокомерное: «...Я слышу критиков: «Катанье на святках, атака Багратиона, охота,
обед, пляска — это хорошо; ио его историческая теория, философия — плохо,
ни вкуса, ни радости».
Один повар готовил обед. Нечистоты, кости, кровь он бросал и выливал иа двор.
Собаки стояли у двери кухни и бросались на то, что бросал повар. Когда ои
убил курицу, теленка и выбросил кровь и кишки, когда он бросил кости, собаки были
довольны и говорили: он хорошо готовил обед. Он хороший повар. Но когда повар
стал чистить яйца, каштаны, артишоки и выбрасывать скорлупу иа двор, собаки
бросились, понюхали и отвернули иосы и сказали: он дурной повар. Но повар
продолжал готовить обед, и обед съели те, для которых он был приготовлен».
Напомним здесь, что физико-астрономические артишоки Толстой использовал
именно в рассуждениях об исторических законах, о философии истории и свободы.
Что Гекубе физика?
Так что же, Толстой перестал быть художником, когда всерьез задумался над
смыслом истории и когда решил изложить свои размышления на бумаге? И просто
вооружился гимназическим курсом физико-математических иаук?
; Или, оставаясь художником, ои присоединил к своей палитре новую краску,
«g краску точного, естественного зиаиия о мире? Ему понадобилась эта краска, чтобы
I - передать свое ощущение, он ее и взял, не спросив разрешения у литературоведов.
i * Ведь эту краску невозможно получить никаким смешением других, прежних. У новой
| S. краски цвет истины достоверной, суховато приземленной, ио зато демонстрируемой
"< всякому независимо от пола, расы и вероисповедания. Бильярдный шар, ударив в
34

лоб другой такой же шар, останавливается. Всегда. При любом образе мыслей
бильярдиста и при любом образе правления в государстве.
Можно ли душевное состояние сравнить с винтом, на котором сорвалась
резьба?
«Как будто в голове его (Пьера) свернулся тот главный виит...»
И силу стремительности французского войска можно уподобить «увеличению
быстроты падающего тела по мере приближения его к земле».
И в масштабе еще большем: «Для истории же государство и власть суть
только явления точно так же, как для физики нашего времени огоиь есть ие
стихия, а явление».
Это право великого художника — свободно расширять палитру.
Лев Толстой как зеркало революции в культуре?
Почему же эту новую краску без особого восторга приняли современники,
да и век спустя она вызывает некоторое недоумение? Быть может, потому, что
это не просто новая краска, ио проявление нового мировосприятия.
Чувство прекрасного предполагается в каждом художнике. Другое дело —
чувство мироздания, чувство целостного единого мира/ в котором живет человек, герой
романа и его автор. Это чувство скорее ожидают в мыслителе космологического
склада, совсем другая профессия.
Когда Толстой, повинуясь своему чувству мироздания, включает в плоть романа
природу в бытовом, пейзажном смысле слова — старый дуб, лунную ночь,—
это ие вызывает недоумения. Но когда он, внимательно всматриваясь в тонкие
душевные движения человека, помнит и о природе в целом, как она открывается
i
35

. t
О. а
О >■
человеческому чувству и разуму — естественно, то это уже ие каждому по душе.
Потому что души бывают разные. И возможно, потому, что целостность мироздания
открывается человеку со временем, а Толстой, как и полагается великим, свое время
несколько опередил.
Если не спорить с классиком революционной теории и сравнивать великого
писателя с зеркалом, то зеркало это параболическое. И пучок света от него направлен
в будущее, освещая революцию в культуре.
Вам не нравится слово «революция» и тем более «культурная революция>? Сразу
вспоминаете ночь с 24 на 25-е? Однако за ночь успевает произойти только
переворот, или путч. Революция в физике, например, заняла несколько десятилетий.
Но если не нравится слово «революция», пусть будет «преображение», оно
даже точнее передает смысл явления...
Но, может быть, классик революционной теории и тут оказался глубоко не
прав? И Лев Толстой не имеет никакого отношения ни к какой революции? Ни в
обществе, ии в культуре? Может быть, ои просто писатель, пусть даже и великий?
Еще древние обнаружили три столпа, на которых держится здание мира,—
Истина, Добро и Красота. В языческие, хоть и просвещенные времена вполне
естественным было обожествить каждый из столпов и служить им по отдельности.
Можно было считать, что Истина — это наука, Добро — сфера морали, а Красота —.
искусство. При этом разобщенность мира идей прекрасно уживалась с
разобщенностью мира людей.
С тех пор как на нашей планете, под разными именами, стало утверждаться
единобожие, появились догадки, что следует говорить не о трех столпах, а скорее, о
трех сторонах одного столпа. И стремление к общности мира идей стало сочетаться
с поиском единства в мире людей.
Приняв, что все люди произошли от одного Адама, сотворенного единым
Всевышним, сразу понимаешь, что все люди — братья, родные, двоюродные, тысяче-
юродные. И что в глазах Всевышнего нет ни эллина, ни иудея. На эллинском языке
впервые прозвучало «гражданин Вселенной», а в иудейском сознании впервые офор-
. милась идея единого Бога.
Смог ли Толстой постигнуть общность и единство, о котором и до него размышляли
умные мира сего? Нет, но он страстно, мучительно искал его. А мощный импульс
творческого поиска ие важнее ли окончательно найденной истины? Пучок света во
мглу грядущего ие важнее ли доступной осязанию финишной ленты?
Писатель как истинный художник жил в своем времени, рядом с современниками,
окружеиный*проблемами своего века. Разобщенность людей культуры в российском
обществе, как известно, принимала этногеографическое обличье. Как же Толстой
искал общность и единство? Послушаем его самого:
«...Вечером сидел у Оболенского с Аксаковым, И. Киреевским и другими
славянофилами. Заметно, что они ищут врага, которого нет. Их взгляд слишком тесен и не
задевающий за живое, чтобы найти отпор. Он ие нужен Цель их, как и всякого
соединения умственной деятельности людей совещаниями и полемикой, значительно
изменилась, расширилась, и в основании стали серьезные истины, как семейный
быт, община, православие. Но они роняют их той злобой, как бы ожидающей
возражений, с которой они их высказывают. Выгоднее было бы более спокойствия и
Wurde (достоинства). Особенно касательно православия, во-первых, потому, что,
признавая справедливость их мнения о важности участия сего элемента в народной
жизни, нельзя не признать, с более высокой точки зрения, уродливости его
выражения и несостоятельности исторической, во-вторых, потому, что цензура сжимает рот их
противникам».
Но всего несколькими строками ниже и пятью днями позже: «Все празднества
московские — какая нерусская черта». А еще через неделю: «Сергей Дмитриевич
уверял, что самый развратный класс крестьяне. Разумеется, я из западника сделался
жестоким славянофилом».
И вот еще:
«Все славянофилы не понимают музыки», «Тип профессора-западника, взявшего
себе усидчивой работой в молодости диплом на умственную праздность и глупость,
* с разных сторон приходит мне; в противоположность человеку, до зрелости удержав-
х£ шему в себе смелость мысли и нераздельность мысли, чувства и дела», «Читал
I- Конфуция. Все глубже и лучше. Без него и Лао-цзы Евангелие не полноУИ он
£ * ничего без Евангелия».
| g. Славянофилы стремились к единству в изоляции, западники — в перенятии, рас-
*2< творении. Толстой хотел единства в соединении.
36

А что же в мире идей? Что же физика? Толстой, как бы ни были вопиющи
подобранные выше его ошибки с точки зрения школьной физики, внимательно следил
за физической наукой. Это видно хотя бы по его своевременному отклику на идею
атомизма вещества — одно из главнейших событий его времени.
И все же:
«Только в наше самоуверенное время популяризации знаний, благодаря
сильнейшему орудию невежества — распространению книгопечатания, вопрос о свободе
воли сведен на такую почву, на которой и не может быть самого вопроса. В наше
время большинство так называемых передовых людей, то есть толпа невежд,
приняла работы естествоиспытателей, занимающихся одною стороною вопроса, за
разрешение всего вопроса... Роль естественных иаук в этом вопросе состоит только в том,
чтобы служить орудием для освещения одной стороны его».
Но это, скажут, в романе, это в шестидесятые годы. А в дальнейшем, когда
Толстой пытался отречься от своего художнического призвания, от своих романов?
«Все наши действия, рассуждения, иаука, искусства — все это предстало мне
как баловство».
Может быть, по-иастоящему зрелый Толстой вовсе отлучил естествознание от
важнейшего вопроса жизни человека? Этот вопрос ои формулировал, например,
так: «Что мне со своим крошечным телом и крошечным сроком жизии делать в этом
бесконечном по пространству и времени мире?»
Погрузиться в толстовский вопрос и в его страстные поиски ответа любой читатель
может, взяв в руки «Исповедь» Толстого и его «Зеленую палочку». А здесь мы
лишь задумаемся иад «бесконечным по пространству и времени миром». Всего
лишь через несколько лет после толстовского вопроса физики получили
возможность размышлять о мире, конечном в пространстве и времени. Не будем говорить
о том, как бы изменились идеи Льва Толстого, изучи он в гимназии
релятивистскую космологию, ио обратим внимание, что в самые глубокие религиозные,
нравственные размышления оказалась вовлечена физика.
Древо цивилизации и его кора
В наше трезвомыслящее время трудно не расслышать скептически
риторический вопрос: «И неужели кто-то думает, что все эти стремления к единству физики
и лирики, мечты о вечном мире в мире людей — нечто большее, чем
прекраснодушные порывы и воздушные замки? Почему ко всему этому следует относиться
серьезнее, чем во времена Исайи? С тех пор гораздо чаще из колоколов отливали
пушки, чем из мечей орала. И Лев Толстой ваш — лишь одни из мечтателей, далеко
не первый и, наверное, ие последний».
С трезвомыслящими можно спорить только с цифрами в руках, сколько чего
стоит. Довольно бесполезное занятие предлагать трезвомыслящим взглянуть на
собственное время в исторической перспективе. Но и с поэтически настроенными
натурами не поспоришь, те и так согласны иа все хорошее. Интереснее всего иметь
дело с здравомыслящими собеседниками. Они могут обойтись без точных цифр, но
потребуют фактов.
Отличается ли время, в котором жил мечтатель Толстой, чем-нибудь
существенным от других времен? Очень похоже на то, что отличается. Когда на век, начавшийся
во времена Толстого и продолжающийся до сих пор, будут смотреть издалека, то
очень возможно, что многие факты, которые сейчас кажутся разрозненными, будут
восприниматься как взаимосвязанный клубок. Факты эти смешные и трагические,
материально-технические и эфемерно-духовиые. Указать первый из них по времени
будет не легче, чем сказать, с какого именно числа песчинок следует говорить
о куче.
Первый сеанс радиосвязи между Европой и Америкой (1901) и первый конкурс
на звание «мисс Вселенная» (1912). Первая мировая война и рожденная ею
мировая революция, триумфально шествовавшая по планете, пока не замаячил оскал
последней мировой войны. Организация Объединенных Наций и идея мирового
правительства, проповедуемая физиками, во многом ответственными и за
межконтинентальную радиосвязь, и за межконтинентальные ракеты. «
А в самой гуще этих событий — выношенная естествоиспытателем и мыслителем 5^
идея ноосферы как некой новой реальности, рождающейся на глазах у ие заме- J1?
чающего это человечества. Издалека уже не будет вызывать горькую усмешку « л
текст телеграммы, отправленной в марте 1943 года верховному главнокомандую- 3 |
щему тирану: «Прошу из полученной мною премии Вашего имени направить *? <
37

100 000 рублей на иужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое, и
сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы — нового состояния области
жизни, ноосферы — основы исторического процесса, когда ум человека становится
§• огромной геологической планетной силой. Академик В. Вернадский».
i * Что это за новая реальность, пока не очень понятно, и сколько времени поиадо-
| S бится иа ее очевидное оформление — век, два,— тоже не известно. До сих пор чело-
8"" вечество имело дело с двумя другими формами реальности — объектами
материально иого мира и субъектами мира духовного. Человеческая мысль ие раз металась между
этими реальностями, пытаясь свести одну к другой или связать их каким-то
органическим образом. Эта проблема притягивала к себе и Толстого, и других
замечательных людей. Некоторым так и ие хватило слов и «крошечного срока жизни».
Другим удавалось уговорить себя на некое окончательное, систематически
аксиоматическое решение. Третьи приходили к идее Бога, древней великой идее, воспринятой
каждый раз по-новому.
Блез Паскаль, занимавшийся ие только гидростатикой, но и философскими
проблемами сверхъестествознаиия, сказал еще три века назад, что знания удаляют от
Бога, только когда их мало. Очень многие его коллеги-гидростатики реагировали на
это недоуменным пожатием плеч.
Похожую неловкость у многих коллег-физиков уже в нашем веке вызывают
слова: «Вы находите странным, что в познаваемости мира... я усматриваю чудо, или
извечную тайну. Но ведь априори следовало бы ожидать хаотичность мира, не
дающую никакой возможности охватить его разумом... И это чудо все увеличивается
по мере расширения наших знаний. В этом слабое место позитивистов и
профессиональных атеистов, довольных, что им удалось ие только избавить мир от богов, ио и
«раскрыть все чудеса». Как бы то ии было, мы должны довольствоваться
признанием этого «чуда», без какого-либо узаконенного подхода к нему».
«В период Возрождения, в XVIII, в XIX веках казалось, что религиозное мышление
и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга
исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало
определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет
какое-то глубокое синтетическое разрешение иа следующем этапе развития
человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение — слово
«убеждение» тут, наверное, неправильно) — существование в природе какого-то
внутреннего смысла, в природе в целом».
Как видим, даже выдающимся физикам И мыслителям нашего времени —
Эйнштейну и Сахарову — не хватает слов. Станет ли этим словом «ноосфера» или
как-то иначе назовут новую реальность — живую, живущую культуру? Во всяком
случае, новое понятие может вместить в себе многие формы социально-духовной
жизии. для выражения которых пока ие находится надлежащих слов. А когда такие
слова появятся, то, быть может, по-новому откроются Лев Толстой и его время, время,
когда в православной России, в Харькове, издавался журнал «Вера и разум», в
котором, в частности, появилась «Теодиция» великого физика, математика и
неортодоксального религиозного мыслителя Г. Лейбница. «Вера и разум», но разве они
так разделены, что требуется союз «и»? Разве они не соединяются творческой
интуицией, чувством прекрасного, чувством мироздания, обязательными в великих творцах
культуры? И что же такое вера в разум? А вера в высший разум?
За два века до Эйнштейна великий философ Кант говорил, что его внимание
приковывают два чуда: взгляд ввысь открывал ему закон звездного неба, взгляд
вглубь, в свою душу — нравственный закон. Ввысь и вглубь — противоположные
направления? Но география уже давно открыла, что, начиная движение в
противоположных направлениях, можешь оказаться в одном и том же месте, правда,
оио не видимо очам в начальном пункте. В XX веке к доводам географии добавилась
космография: в замкнутой Вселенной противоположности тоже сходятся чисто
геометрически, хотя точка схождения может быть и не доступна телескопам. Но ведь
кроме очей во лбу есть и очи, находящиеся за лобной костью.
Все это, однако, вовсе не означает осуждения тех представителей точного знания,
которых Эйнштейн назвал позитивистами и которые не могут принять всерьез все
i эти очень неточные и неопределенные идеи. Каждый должен следовать своему при-
55 званию и делать то, что у него хорошо получается.
I ~ Если человеческую цивилизацию уподобить дереву, то могучий ствол ее мате-
| - риальной жизни окружен корой культуры. Поверхностный наблюдатель может
5 S. подумать, что этот довольно тонкий и негладкий слой между плотью дерева
*2< и космическим окружением не очень-то и нужен, не догадываясь, что без коры
38

дерево скоро засохнет. Но и тот, кто воплощает в себе эту кору, небольшой ее
участок, и исправно воплощает, может усомниться в необходимости коры на
другой, далекой от него стороне дерева. И немудрено — это дерево не каждому
дано обхватить. Однако рождаются и такие, кому дано обхватить его мысленным
взором. И благодаря этим людям мы, носители разных культур, разных профессий,
можем осознавать себя частицами единого дерева и защищать это дерево от
невзгод. Благодаря этим людям мы понимаем, что пагубно тянуть это дерево
за верхушку вверх, так, что трещат и рвутся его корни» и что не менее пагубно
привязывать его верхушку к корням крепкими тросами. А что же делать? Бережно
расправлять запутавшиеся ветви, осторожно удалять засохшие и внимательно
любоваться исполинским деревом, от корней и до кроны.Ф
ц

А все-таки — есть ли жизнь на Марсе!
Нарушителей законов гидростатики — к ответу!
Прошло уже много лет
после марсианской
экспедиции «Викингов», а вопрос,
есть ли жизнь на Красной
планете, так и не имеет
ответа. Экспедиция не
обнаружила следов органического
углерода в пробах грунта, и
ответ напрашивается скорее
всего отрицательный. Да и чего
еще ждать от мира со столь
суровыми
природно-климатическими условиями? Но
энтузиасты экзобиологии не
отчаиваются. Ну пусть не
«братья по разуму» отыщутся,
пусть хотя бы какие-нибудь
плесени в скалах или даже
отдельные клетки-бактерии,
уже будет гигантский успех.
Да, но есть ли для них
там приемлемые уголки? Есть,
считают сотрудники
московского Института
микробиологии РАН, и даже уверены,
что имеют к тому точные
доказательства. Ученые
считают, что единственно
возможной формой жизни на
Марсе могут быть метано-
образующие анаэробные
бактерии — хемолитоавтотрофы.
Такие есть и у нас, они
обирают в толще морских
осадков и хорошо изучены.
Для выживания аналогичных
организмов на соседней
планете имеются подходящие
условия — как по
температуре, так и по составу
вдыхаемых и выдыхаемых
газов. Но как найти
подобных обитателей на Марсе?
Ученые предлагают
использовать для этой цели
изотопный индекс углерода в
осадках. Дело в том, что на
Земле такие бактерии больше
усваивают и выдыхают
легкий углерод-12, а остаточный
субстрат — осадки,—
наоборот, оказывается
утяжеленным избытком изотопа
углерода-13. Для земных
бактерий это точно
установленная закономерность. А для
Марса ее еще придется
проверять, хотя уже есть
обнадеживающие данные.
На Земле есть
определенный класс метеоритов,
которые считаются
«прилетевшими» с Марса. Это
фрагменты марсианских пород,
выброшенных когда-то в космос
во время бомбардировки
Красной планеты крупными
астероидами. Часть их попа-
л а и на Землю. Так вот,
изучение изотопного состава
карбонатов в этих
метеоритах показывает, что они
явно утяжелены
углеродом-13. Получается, что
метеоритные породы
образовались некогда как осадки,
переработанные метанотроф-
ными бактериями,
перегнавшими в метан основную
часть углерода-12. Бели
такие же карбонаты найдутся
и на Марсе, то проблема
одноклеточных марсиан будет
почти решена.
Капиллярный эффект
заключается в заметном
подъеме уровня воды в тонкой
трубке, концом опущенной
в чашу с водой. Он связан
с повышением давления
внутри трубки из-за
поверхностного нат яжени я на границе
раздела воды и воздуха. Все
это происходит согласно
закону, открытому еще в 1806 году
П. Лапласом, однако, как
выясняется, не для всех
случаев жизни тот закон
«писан». При появлении в чаще
ультразвуковых колебаний
закон Лапласа отменяется,
вернее, может быть «повернут»
в любую сторону, данное
противозаконное действо
получило вполне пристойное
название — «ультразвуковой
капиллярный эффект», хотя
механизм его оставался
неясен. Установлено было
только то, что аномальный
подъем жидкости в трубе, сверх
предписанной законом
высоты, обеспечивает не любой
ультразвук, а только тот,
что вызывает у нижнего
входа в трубку пузырьки
кавитации. Подозревались,
правда, и другие факторы —
температура и вязкость
непокорной жидкости.
Определить истинные причины
аномального поведения жидкости
решили чимкентские
специалисты из Казахского химико-
технологического института
совместно с сотрудниками
московского Института
металлургии имени А. А. Байкова
РАН. После многочисленных
опытов исследователи пришли
к такому результату.
Аномальный эффект
действительно связан с кавитацией, а вот
его направление — подъем
или падение уровня,
оказывается, регулируется. Если
вход в нижний конец
трубки заточен внутрь, так, что в
нее облегчается приток
жидкости, то эффект будет
положительным — уровень
поднимется много выше, чем это
предписывается обычными
законами. Наоборот, тот же
конец, но заточенный в
обратную сторону, с
образованием на пути потока
остроугольного барьера, вызовет
отрицательный капиллярный
эффект. Все это> как считают
авторы, может быть
использовано в промышленности при
создании ультразвуковых
насосов или для
ультразвуковой обработки жидкостей.
На рисунке — форма
торцов сосуда, обеспечивающая
движение жидкости в
капилляре в заданном направлении.
40

«Буря в пустыне» — эхо в ионосфере
В поисках волн гравитации
Функции Бесселя — залог жизни на Земле
Война в Персидском
заливе, где использовались
обычные вооружения, не прошла
незамеченной для
экологической обстановки в наших
краях. Совместное
исследование, выполненное
московскими учеными из Института
физики Земли имени
О. Ю. Щмидта РАН,
сотрудниками душанбинского
Института астрофизики АН
Республики Таджикистан и
Тбилисского государственного
университета Республики
Грузия, показало, что в
ионосфере над нами, за тысячи
километров от зоны боевых
действий, происходили в те
дни всевозможные
нежелательные эффекты. Пока в
далекой пустыне велись
прицельные бомбардировки — по
нескольку тысяч в день,—
ионосфера над Тбилиси и
Душанбе болезненно на них
реагировала. Точнее, в ней
появлялись многочисленные
слои уплотнения, а общая
плотность плазмы возрастала
почти в полтора раза.
Надо полагать, что такие же
изменения происходили
повсеместно вокруг зоны
боевых действий, то есть на
территории радиусом не менее
нескольких тысяч километров.
Откуда же взялся в небе
весь этот огромный избыток
заряженных частиц?
Как полагают
исследователи, здесь произошло
определенное суммирование
нескольких факторов, с реди
которых ак у
стическо-гравитационные волны от разрывов
бомб, засорение атмосферы
частицами металлов и песка,
а также аномальное
рассеяние солнечного излучения на
этих частицах. Так, далекие
взрывы обычных бомб, при
их значительной
интенсивности, могут приносить
ощутимый ущерб странам, не
вовлеченным в конфликт.
Согласно теории
относительности, гравитационные
волны есть, вернее, должны
быть, но их до сих пор
никто не регистрировал.
Почему? Ответ дает та же
теория — их величина,
согласно расчетам, слишком
мала, а приемники или
детекторы нужной
чувствительности еще не созданы.
Определенные надежды в этом
плане возлагаются на
оптические приборы — лазерные
интерферометры. Кое-что они
действительно уже
фиксируют, но понять, что именно,
очень непросто, так как одни
и те же показания
«прибора» несут в себе
совершенно разную информацию.
Интерферометр действует
одновременно как детектор волн,
гравиметр, градиентометр,
детектор инерционных полей.
Все эти параметры очень
важны, но как их разделить?
В последнее время группа
физиков из московского
Отдела теоретических проблем
РАН и Казанского
государственного университета
отрабатывает новую систему
раздельного контроля различных
гравитационных эффектов с
помощью так называемого
трех плече вою лазерного
интерферометра. В нем
применен обычный для таких
исследований лазерный
интерферометр, но световой поток в
нем разделяется зеркалами
на три самостоятельных луча.
Далее каждый из них
уходит в свой оптический
канал отражения и
преломления, причем все три канала-
плеча установлены под
прямыми углами друг к другу.
Сравнение параметров
вернувшихся лучей дает, в
зависимости от исходной
ориентации всей системы,
информацию о каждом из
гравитационных параметров в
отдельности. Ученые надеются,
что вывод такой установки
на борт спутника позволит
за год его работы на
орбите составить карту
гравитационного поля в
окружающем космосе, а также,
возможно, еще и обнаружить
скрытые где-нибудь
неподалеку от Земли и Солнца
большие гравитирующие массы.
Одни и те же
органические вещества можно
синтезировать искусственно, а
можно выделить прямо из
продуктов жизнедеятельности
организмов, но физически это
будут разные объекты. При
несомненном химическом
единстве искусственный
продукт будет представлять
собой равночисленную смесь
«левых» и «правых»
молекул, которые порознь
вращают плоскость поляризации
проходяшего света, а
вместе — нет. А продукт
естественного происхождения
будет являть собой чистый
набор молекул либо одного,
либо другого сорта. «Живые»
молекулы, обладающие четким
свойством левизны или пра-
визны, описал еще Луи де
Пастер в прошлом веке, и с тех
пор это свойство считается
физическим критерием
отличия живого от неживого.
Непонятно другое. Как в
процессе возникновения жизни
и з абиогенного первичного
бульона, где смесь тех и
других молекул была как раз
равномерной, смогли
выделиться, обособиться молекулы
левого, либо правого толка.
Над этой проблемой много
лет думают исследователи,
но и сегодня она далека
от решения.
Однако интересные
результаты получены украинскими
исследователями из НИИ
физики при Одесском
государственном университете. Они
изучили свойства ДНК с
помощью теоретической
модели — гиротропного ионного
проводника как элемента
структуры спирали
нуклеиновой макромолекулы.
Физические расчеты показали, что
такая сборная модель лучше
всего описывается
функциями Бесселя, хорошо
известными в математике как
цилиндрические функции.
Первая гармоника этой функции
сразу же приводит к
выделению и накоплению из
равномерной смеси одних только
лишь «правых» элементов, что
соответствует характеру
частей правозакрученной
спирали нуклеиновой
макромолекулы. А гармоника с
удвоенными значениями параметров
с той же «легкостью»
порождает и двойную спираль,
аналог ДНК, тоже право-
закрученную.
X
X
а>
I
а.
а>
л
о.
41

ПРОБЛЕМА:
ИССЛЕДОВАНИЯ
И РАЗДУМЬЯ
Г. Любарский
Конец
великого
спора?
Древняя китайская легенда рассказывает о встрече не-
коего путешественника и старого крестьянина. Старик тяж- $
ко трудился, спускаясь раз за разом в глубокий коло- &
дец за водой для орошения своего поля. Путешествен- *s\
ник сказал: «Существует такое приспособление для подъема j
воды — журавль. Я могу научить тебя, как его сделать, \
и тебе будет значительно легче доставать воду». Крестья- '
нин ответил: «Я знаю об этом приспособлении. Но у
того, кто механизирует свои действия, механизируются
восприятия. У кого механизируются восприятия, у того
механизируются мысли. У кого механизируются мысли, тот
теряет свое истинное «я» и не следует Дао. Поэтому я
предпочитаю доставать воду так, как это делали мои отец
и дед».
Спор между «механическим» и «естественным»
мышлением длится уже тысячи лет. Одна из точек зрения
рассматривает изучаемое явление как простую сумму
элементарных взаимодействий. Другая пытается выделить некий перво-
феномен и описать все остальные явления как вариации
этого изначального целостного первофеномена.
Статья первая
Часы или часовщик?
Две эти точки зрения находят свое наиболее яркое
выражение в споре двух великих наук — физики и биологии.
Долгое время противники не имели общей точки для столкно-

вения, ситуация напоминала детский вопрос: кто сильнее —
кит или слон? Физика достигла грандиозных успехов при
изучении простейших объектов, но область биологии ей не
была доступна, слишком сложными казались связи частей
в организме, создаваемое ими целое ничем не напоминало
очищенные и отпрепарированные объекты физики. Однако
успехи в изучении механических и электромагнитных
явлений позволили физике с чрезвычайной авторитетностью
говорить от имени всей науки, перенести борьбу на
территорию противника. Тогда внутри самой биологии
возникли две исследовательские программы — точное
математическое естествознание (физико-биология) и описательный
натурализм. Ученых, которые хотели свести живой
организм к сумме элементарных физических взаимодействий,
называли механистами, а тех, кто ограничивался установ-
Рисунок
Октавио Феррейра де Араужо.

44
лением связей между явлениями жизни.— виталистами.
Механисты склонялись к изучению простейших живых
объектов в надежде, как в физике, найти в них
проявление самых элементарных законов жизни, легко сводимых
к физическим и химическим взаимодействиям.
Величайшие естествоиспытатели штурмовали клетку как
элементарную частицу жизни. На этом этапе усилия биологов-
механистов были направлены на разложение живого:
если поведение удастся разложить на элементарные
рефлекторные акты, организм — на отдельные клетки, клетки —
на цепи химических реакций, значит, и не было ничего
«специфически живого». Организм уподоблялся часам, в
которых действуют те же самые физические законы, но
колесики так хитро подогнаны, что возникает впечатление
некой самостоятельности.
Виталисты возражали: часы собирает часовщик, а кто
создал организм? Силы организации машины находятся
вне ее, они заключены в человеке, а в живом они
действуют изнутри. Благодаря действиям этих организующих
сил идет развитие. Глядя на машину, мы можем по
форме одной части рассчитать форму другой, поскольку знаем
■цель машины, ее функцию. Изучая неорганическую
природу, мы оказываемся в сходной ситуации. Различные
свойства физических систем жестко взаимосвязаны. Зная
силу, действующую на бильярдный шар, и его массу, мы
можем узнать скорость его движения, зная
сопротивление проводника и силу тока — напряжение. А в живом
организме, например в растении, разве можем мы,
рассматривая корень, сказать что-нибудь о форме листа?
Кажется, можем — об этом говорит «закон Кювье» о
корреляции частей в организме. О Кювье ходили легенды,
что он мог по одному зубу восстановить весь облик
вымершего животного. Так, Кювье предсказал, что зубы
травоядного типа и когти на ногах никогда не
принадлежат одному и тому же животному. Метод Кювье часто
используется, именно ему мы обязаны подавляющим
большинством картинок вымерших животных. В толще камня
находят обычно лишь немногие разрозненные кости, а
полные жизни и движения образы динозавров и древних
млекопитающих — плод большой работы ученых и художников.
Но в действительности «закона Кювье» не существует.
Корреляция между частями есть, но довольно слабая.
Восстановление облика животных производится в
соответствии с методом типологической реконструкции. В основе
его лежит сравнение с современными организмами и,
говоря просто, дорисовка отсутствующих деталей по анало
гии с ныне живущими формами. Без знания
современных организмов ни один палеонтолог не мог бы
восстановить утраченные части организма. И зверь, имеющий и
травоядные зубы, и когти, найден: у вымершего халикоте-
рия, относящегося к непарнокопытным и тем самым
родственника лошадей, вместо копыт были огромные когти.
Тогда, может быть, удастся попросту просчитать все
возможные сочетания элементов? В живом часто можно
выделить довольно устойчивые функциональные блоки, и
число вариантов их сочетаний, возможно, удастся просчитать
с помощью современной техники? И даже дать прогноз
о наиболее вероятном сочетании? Но даже в детском
конструкторе имеется много вариантов, не предусмотренных
программой сборки. Описание биологических явлений из
перебора вариантов будет столь же неэкономным, как
объяснение движения собаки путем записи уравнений
движения для каждой молекулы ее тела.

Фиговый листок «жизненной силы»
Идея особой специфичности живого вполне может еще
защищаться этими и другими аргументами. Идея — да, но
люди... Приверженцев витализма почти нет, лагерь
сторонников этой парадигмы напоминает полуразрушенную, но
все еще грозную крепость, в которой почти не осталось
защитников. Но настоящие идеи сильны сами по себе и
способны сражаться не только силой своих сторонников.
Если сторонников не хватает, то развитие идеи
продолжается... людьми из «другого лагеря».
Самым обычным тезисом виталистов был тот, что
живое нельзя сделать искусственно, собрать по кусочкам,
как машину. Вместо разлагающего, аналитического
познания предлагался интуитивизм, непосредственное ощущение
специфики живого. Но физико-биологи тут же кричали:
«А король-то голый!» и указывали пальцами на
ненаучность подобных утверждений. Виталисты стыдливо
закрывались, придумывали более или менее остроумные
системы доказательств непознаваемости жизни, но фиговые
листочки «жизненной силы» и «энтелехии» срывала тяжелая
рука научного метода.
Это было уже поражение: виталисты не могли
предложить метода познания, адекватного жизни, и отступали
в «убежище незнания». Виталисты отступали, а
большинство биологов-натуралистов спокойно посмеивалось над их
безуспешным сопротивлением. Натуралисты здраво
полагали, что все эти споры — весьма теоретические и далеки
от действительной жизни. Как бы там физики ни
пыжились, им, может, и удастся свести биологию к физике,
но реально предсказывать строение и поведение живых
систем физики смогут лишь через сотни лет. Пусть
теоретики спорят, решили здравые натуралисты, а простому
биологу на его век биологии хватит: описывать и
систематизировать рыб, бабочек и птиц, жуков, цветы и грибы,
рассматривать норы, гнезда, муравейники, читать следы на
снегу—разве это богатство какие-нибудь физики могут
отнять?
Здраво рассудили натуралисты и, конечно, ошиблись.
Расчет на то, что завтра все будет так же, как сегодня,
не оправдался. Виталисты в это время сражались за свои
последние твердыни, поскольку механисты уже осаждали
синтез. Спор был перенесен из области высоких
материй в чисто практическую сферу. Виталисты утверждали:
ни одно органическое вещество не может быть
синтезировано искусственно. Механисты синтезировали мочевину.
Виталисты должны были отступить к тезису о
невозможности синтеза живого белка. Механистам удалось
синтезировать и белки — сначала очень простые, а потом и
более сложные. Виталисты выдвинули тезис об особом
веществе жизни, только благодаря которому живое является
живым. Уж эту-то живую воду вам не синтезировать,
грозили виталисты.
Несвоевременные достижения
Опустим завесу жалости над этой сценой. Лучше
вспомним, что виталисты сделали немало удивительных открытий.
Немецкий эмбриолог Дриш изучал развитие
беспозвоночных животных и обнаружил необычайное: личинки
морских ежей, разрезанные пополам, развивались во
взрослых морских ежей, только вдвое меньшего размера.
Эмбриональное развитие, даже значительно измененное,
возвращается к нормальному облику. Тем самым ситуацию можно
описать так, что нормальный облик является целью раз-
45

46
вития, к которой ведет множество путей. Это явление Дриш
назвал эквифинальностью и построил на нем всю систему
своих взглядов на живое Идеи Дриша долгое время не
находили отклика в научном мире, а ведь он одним из
первых указал на иное понимание причинности, чем то,
которое действовало в большинстве наук.
Поскольку считается, что у каждого следствия есть своя
причина, то разнообразию следствий должно
предшествовать такое же разнообразие причин. А в опытах Дриша
различные состояния — причины — заканчивались одним
следствием: нормальной формой. Налицо асимметрия причин-
следствий: развитие, оказывается, способно просто
«забывать» нечто из своей истории. Глядя на нормальное
животное, мы не можем сказать, какая последовательность
причин привела к этому результату.
Развитие — необратимый процесс, и это кардинальным
образом отличает его от объектов классической физики. В
физике считалось, что любое движение можно обратить вспять:
переменим знак у вектора скорости, и все предметы по
своим траекториям двинутся обратно, уравнения
движения от этого не изменятся. А тут мы встречаемся с
процессом, который не встраивается в мир классической
физики, у него есть собственное направление. Невозможно
представить себе, что курица уменьшается до цыпленка,
скрывается в яйце и т. д.
Это наблюдение Дриша должно было привести к
новому теоретическому осмыслению физической картины
мира, но... «Сигнал тревоги» пришел в научный мир из очень
сомнительной области. Дриш прямо называл свое учение
витализмом и полагал, что к нормальному облику зародыш
морского ежа приводит таинственная энтелехия. Как и
многие другие виталисты, Дриш понимал, что специфика
живых систем проявляется в их необратимости,
способности к самоорганизации. В симметричном и
равновесном мире, который рисовался классической физикой,
нашлись объекты из «другого мира». Но механисты не
стали вместе с Дришем изучать физическую подоплеку
энтелехии, забыв, что ученый всегда сражается с незнанием,
с природой, а не с коллегой, у которого другие взгляды.
Крайне интересны взгляды Л. Пастера и В. И.
Вернадского на проблему жизни. Вернадский выступал против
сведения жизни к физико-химическим понятиям,
утверждая, что такое сведение не вытекает из научного
знания, а является предметом веры. Он полагал, что
физика изменяется под воздействием биологии: «В физику
вдвигаются новые понятия, которые неизбежно обращают
внимание физиков на явления жизни. Ибо оказывается, что
в явлениях жизни последствия этих понятий выражены
яснее и резче, чем в обычных объектах физических
исследований». Пастер и Вернадский считали, что вопрос о
происхождении жизни из неживой природы ставится неверно.
Чисто эмпирически показано, что нет такой стадии
эволюции Земли, когда на ней не было бы жизни.
Действительно, в самых глубоких слоях земной коры,
возраст которых приближается к четырем миллиардам лет,
найдены останки живых организмов, прокариот, причем
по внешнему облику они не отличаются от
современных видов этих организмов. Тем самым, исходя из
опыта, можно утверждать, что жизнь — это вечное,
неотъемлемое свойство Вселенной. На первый взгляд кажется, что
это очень странное утверждение. Достаточно вспомнить
современные космогонические гипотезы о происхождении
Вселенной из крайне плотного и горячего состояния, по срав-

нению с которым поверхность Солнца — просто
холодильник. Однако Пастер и Вернадский определили жизнь
так, что их точка зрения оказывается очень
многообещающей и плодотворной именно с позиций
современной науки. Пастер писал: «Жизнь — это зародыш в его
становлении, а зародыш — это жизнь. Зародыш и его
становление — вот направление жизни, к этому сводится
вся грандиозная тайна жизни». То есть для Пастера
жизнь — синоним развития, феномен развития Вселенной
равнозначен жизни. Вернадский писал о «резко
выраженной диссимметрии термодинамического поля живого
организма» и тем самым выдвигал в качестве характерной
особенности живого термодинамическую неравновесность.
Триумфальное нахождение кошки там,
где ее нет
В 1954 году физико-биология достигла
впечатляющего результата: Уотсоном и Криком была расшифрована
структура ДНК. Явления наследственности и
изменчивости получили механистическое объяснение, виталисты
были раздавлены и выброшены из научного сообщества
куда-то на задворки, к хиромантам и уфологам. Правда,
по иронии судьбы, виталистам напоследок удалось
«отравить» своих противников. В результате предыдущей
дискуссии позиция виталистов свелась к отрицанию
возможности синтеза «живых молекул», что являлось
неоправданным сужением собственной позиции виталистов.
Теперь расшифрованная молекула ДНК стала
восприниматься механистами как «вещество жизни», которое они
в пику виталистам наконец синтезировали. Этот
«троянский конь» достался им от виталистов. В результате
в генетическом мировоззрении все процессы и
явления считаются объясненными, когда они сводятся к
устройству ДНК. Это — последняя инстанция.
С момента расшифровки ДНК стала развиваться
одна из самых молодых биологических наук —
молекулярная биология. Одно из ее определений гласит: это наука,
изучающая явления жизни, имея дело с неживыми объек- $jl^
тами. Так сказать, поиски кошки в комнате, где ее нет. м^0^
Но кошка в целом слишком сложна для изучения,
говорят физико-биологи, и начинать лучше с самого
простого, элементарного, даже просто «отсутствующего».
Но подход «от простого к сложному» дает отдачу: что
значит простое? Для получения простых веществ в
химии требуется сложнейшая технология очистки
исходного вещества. Простой объект физики чаще всего —
полезная абстракция, не существует «на самом деле». В
биологии дело обстоит так же. Для изучения элементарных
биологических объектов — культур ткани, белков, ДНК —
требуются чрезвычайно сложные эксперименты и еще
более сложные теоретические конструкции.
Непосредственно вводить полученные таким образом искусственно
синтезированные, рационально построенные объекты в
качестве «натурных» в основание биологического знания
было бы методологическим безумием.
Требуется сложный перевод экспериментальных
результатов обратно, на язык натуры, и абсолютно
адекватным такой перевод не бывает. Поэтому простота биологиче- •
ских объектов достигается за счет увеличения сложности 5^
теории. Остается выбирать, какую сложность предпочесть. |-
Молекулярная биология двинулась вслед за физикой по • *
этому пути, в результате биология по точности начала | S.
приближаться к «самой» физике, стала действовать ее ме- Ч<
^
47

тодами. Во многом эти победы были обусловлены тем, что
выдающиеся физики, такие, как Гамов, Поллинг, Сцил-
лард, Дельбрюк, пришли в биологию, сменив специальность.
Начался мощный интеллектуальный штурм «загадки
жизни», и проблема была решена. В считанные годы
завоевания физико-биологов расширились и укрепились:
расшифровка кода ДНК, выяснение строения и механизма
синтеза белков, искусственный синтез белков и промышленное
использование этих результатов — производство
инсулина, интерферона, гормонов роста и т. д. Как только
дело дошло до промышленности, сопротивляться
«инакомыслящим» стало совсем трудно. Еще бы! Созданы новые
эффективные лекарства, синтезируют доселе небывалые
вещества, делают из паутины броню, ведется
медицинский контроль за наследственными заболеваниями, в
результате чего многие болезни перешли в разряд
«излечимых». Биотехнология — девиз эпохи. Кто осмелится
сказать, что методы физико-биологии не вполне
соответствуют... что неправильные предпосылки... А
выздоровевшие люди — это что, призраки что ли? О каких
теоретических спорах может идти речь, когда это работает!
Исходя из «чисто теоретических» соображений,
виталисты еще могут сопротивляться. Им не обязательно
заходить в тупик материальной специфичности живого.
В конце концов до сих пор для синтеза белков и ДНК
на самом первом этапе требуется живое «для затравки»,
собрать ДНК «с нуля» пока не удается. Целиком
синтезировать целый организм молекулярная биология тоже не
способна, это дело будущего. Так что «основной тезис»
виталистов еще можно защищать, но выглядит это все
менее впечатляюще, как пустые отговорки.
Находящиеся «в тылу» натуралисты-описатели,
«нормальные» зоологи и ботаники, с таким скепсисом
относившиеся к сражениям теоретиков, забеспокоились: война добра-

лась и до них. С их уютного домика сняли крышу,
объявив такую дисциплину как «общая биология»,
несуществующей. Если биология принципиально выводится из
физики, то теоретическая биология — это физика, а
общая биология — это кучка знахарских приемов, эвристик,
эмпирических обобщений, с помощью которых дикие биологи
разбираются так-сяк в областях, куда еще не проник
живительный свет физических методов. Конечно, огромное
большинство проблем, встающих в таких областях, как ^'.
систематика и морфология, этология и экология, реально лр Ф
«точными» методами пока не решается, свести их к расче- -аоР*" <-"*т <
там по известным формулам не удается, и эти задачи остают- •+- -яЯ^ *Аг*
ся «интересными», требующими творчества. Но
реальный факт изменения научной моды сделал свое дело: не
хватает кадров, гибнут научные школы и
исследовательские традиции, уходят люди, уровень работы
снижается. к
А железный фронт «самых новых, точных и
естественнонаучных» методов захватывает все новые области. Био- уР**' ^^^^а^^'ч с°'
физики уверенно заявляют, что вся биология
сводится к физике, как когда-то, после создания квантовой ме- у»-
ханики, влилась в физику химия. Символ веры биофи- «лН^ <^°\|Л^ л
зики состоит в том, что с помощью известных физиче- л<^ jwoV^e*^
ских законов в биологии можно объяснить все, кроме
одного,— как возникли современные живые организмы.
К списку основных физических законов надо добавить
магическое слово «эволюция», и дорога к решению самых
сложных биологических проблем открыта. Эволюция —
это последний оплот «биологической специфики». Но не
находится уже желающих выскакивать и махать
руками: стой, сюда нельзя, это будет редукционизм, физика
не может понять эволюцию, история неповторима...
Точная биология давно уже разглядывает загадку
эволюции и примеривается. Все подвластно каменной поступи
научного познания. Полно, а есть ли загадка?
Случайная изменчивость, перебор вариантов, размножение
выживших... Ради спокойствия биологов и соблюдения чести
их «самостоятельной науки» все это можно назвать
«законом Дарвина». Разве может противостоять
математизированному эксперименту жалкий лепет о «красе природы»
и «чудесах интуитивного познания»? Философ-виталист
глядит на природу сверху, как господин, и видит ее пре- _Vt- ^.
красное лицо. Ученый же, исследуя природу всесторон- V^*
не, глядит, как покорный слуга истины, снизу... Разгля- сУ*
дывая биологию, физика все более убеждается, что ни- <* *1
чего такого особенного в ней нет. ^°
в эпоху свершений, ^&* + ** 69
имея возвышенный нрав, а!Р^С**°*° <■
К сожалению, трудно.
Красавице платье задрав,
Видишь то, что искал, ^
а не новые дивные дивы. ,
(И. Бродский) *<**** ^ *"■
Холодно и спокойно оглядывает наука предмет своего
исследования, и попытки одеть покровом тайны «родники
жизни» не имеют успеха. Что же, оставшимся в живых
виталистам остается только эстетическое удовлетворение ■
от созерцания красоты форм живой природы и эстети- 5S
ческая же неудовлетворенность действиями механистов,
которые «фи, так все упрощают...» И никаких надежд... 15
Статья вторая на эту тему — в следующем номере. " <
49

ВО ВСЕМ МИРЕ
Ген глухоты
Изучая распространение
глухоты среди пятисот
потомков одного пуэрториквн-
ского семейства,
исследователи впервые открыли ген,
повреждением которого
можно объяснить многие случаи
глухоты. Это сообщение
сделано на седьмом Конгрессе
по генетике человека,
проходившем в Вашингтоне.
Доктор Петра Леон из
университета в Коста-Рике и доктор
-Мери Клер Кинг из
университета в американском
городе Беркли сообщили, что они
обнаружили ген, вызывающий
так называемую первичную,
то есть не связанную с
другими наследственными
проблемами, наследственную
глухоту. Ген картографирован
в определенном участке
пятой хромосомы. Следующий
швг — выделить этот ген
и точно объяснить его роль.
Частное бюро
прогноза погоды
выигрывает пари
Лондонский астрофизик
Пирс Корбин создал частное
бюро метеорологического
прогноза. Любой позвонивший
по его телефону может
получить за плату составленный
им и записанный на
магнитофон прогноз погоды на
один месяц.
Пирс Корбин при этом
использует разработанную им
самим методику,
учитывающую динамику солнечной
активности и ее влияние на
ход погодных процессов на
Земле. Его прогнозы на
август, сентябрь и октябрь
1991 года оказались довольно
точными. Исключение
составлял конец августа, когда
остаточные явления урагана Боб
исказили составленную Кор-
бином картину.
Ученый - предприниматель
регулярно передает свой
прогноз твкже в контору
одного из лондонских
букмекеров, который принимает
ставки в пари на его точность.
В десяти из двенадцати
случаев автор прогнозов это пари
выигрывал.
О
О
О
О
О
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
Когда
ходить в школу
Специалист по
биоритмологии Юбер Монтане из
французского города Монпелье
пришел к выводу, что
время для занятий в школе
с 8 часов 30 минут до 16
часов 30 минут крайне
неудобно. У подростков четко
обозначаются двв пикв
отсутствия внимания — от 9 часов
до 9 часов 30 минут и от
14 часов до 14 часов 30 минут.
О
О
о
о
о
Q
О
о
о
о
1990 году полярные крачки
образовали здесь лишь восемь
тысяч пар, которым удалось
вырастить всего двух птенцов,
то ныне у 24 тысяч таких
птичьих семей общее число
птенцов превысило 30 тысяч.
Этому предшествовали семь
лет, когда численность
данного вида резко и неуклонно
снижвлвсь.
И другие морские пернатые
этого региона в 1991 году
переживали подъем. Бакланы
Утренний пик связан с
накоплением бессонницы. Что же
касается послеобеденного
пика невнимания, то он
объясняется ускорением сердечного
ритма и невосприимчивостью
к информации. Способности
детей меняются также в
разные дни недели. ДолгоЕоемен-
ная память наиболее сильнв
в среду утром,
кратковременная — в среду после обеда!
Выводы напрашиваются
сами собой — учебные часы
нужно распределять от 9 часов
30 минут до 12 часов и от
14 часов 30 минут до 17 часов.
Ученый предлагает ввести еще
и мини-каникулы. Кроме
летних двухмесячных, по две
недели в октябре, декабре,
марте и мае, что
значительно повысит результат
обучения и сохранит здоровье
детей. Нынешнее учебное
время — результат не
научного подхода, а экономических,
семейных, религиозных и
прочих соображений.
Птицам
наконец повезло
Лето 1991 года оказалось
весьма удачным для морских
птиц, живущих в районе,
окружающем Шетландские
острова на крайнем севере
Великобритании. Если в
О
О
о
о
о
о
о
с
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
о
большие и полярные
поморники, топорики, кайры и
другие виды значительно
увеличили свою численность.
Специалисты видят причину
этого явления в том, что в
данной акватории ныне
введены строгие ограничения на
ловлю рыбы песчанки, молодь
которой служит основной
пищей для многих видов
морских пернатых.
Природоохранительные организации
Великобритании выразили свое
удовлетворение улучшением
положения, но подчеркнули,
что в общем численность
полярных поморников и
бакланов все еще остается опасно
низкой.
Неандерталец —
современник
хомо сапиенса
Французские ученые
обнаружили севернее города
Бордо человеческие кости и
примитивные орудия труда,
возраст которых на шесть
тысяч лет старше
неандертальца. Это археологическое
доказательство опровергает
сегодняшние представления,
будто неандерталец обитал в
Европе 40 тысяч лет назад
и исчез задолго до
появления современного человека.
Два вида Хомо существовали
50

в одно и то же время, во
всяком случае, на протяжении
нескольких тысяч лет!
Однако не ясно, были ли они
знакомы, имели ли общие
поколения, враждовали ли
между собой и почему
неандерталец исчез с лица
Земли, а Хомо сапиенс
остался?
Голландские мельницы
снова за работой
В Голландии —
«мельничный бум», небывалый с
самого XVII века.
Правительство предложило большие
субсидии всем, кто запустит
в ход ветряк, и даже
парламент этой страны, заботливо
охраняющий «характерный
национальный пейзаж», но
борющийся с любым шумом,
на этот раз не возражал.
Речь идет, разумеется, не о
крупорушках и
мелькомбинатах, а об источниках
энергии. Поставлена задача: к
концу столетия построить не
менее даух тысяч ветровых
генераторов, тем самым
увеличив использование воздушной
стихии на две тысячи
процентов
Сейчас на территории
Голландии, лишенной запасов
угля, нефти и газа,
действует около 1000 ветрогене-
раторов тока. В 2000 году
они, вместе с пополнением,
должны давать около 1000
мегаватт электроэнергии. Этим
можно будет удовлетворять
потребности такого города,
как, например, Амстердам, то
есть примерно 10 процентов
нужд всей страны.
Оборудование и установка
электромельницы стоит
дорого, поэтому киловатт,
выработанный ею, обходится не
дешевле, чем у атомной или
работающей на угле тепловой
станции. В связи с этим
правительство отныне
возмещает до 40 процентов всех
понесенных собственником
расходов. В ближайшие
четыре года государство
совместно с частными
компаниями намерено вложить 600
миллионов гульденов в создание
целого набора ветрогенерато-
ров с высоким
коэффициентом полезного действия,
чтобы «ветрофермерам» было из
чего выбрать.
Предполагается, что в
следующем веке неисчерпаемый
воздушный резерв станет
главным «движком» Нидерландов.
D
□ .
D '
D
D
D
D
D
□
D
D
D
D
D
D
D
D
D
□
D
D
D
D
□
D
D
□
D
а
а
D
D
а
а
D
D
D
D
а
°,
D
П
и
н
я 5
ПОНЕМНОГУ О МНОГОМ
Открыт древнейший
«медицинский центр»
Ниппур, столица древней
Месопотамии, находящаяся на
территории нынешнего Ирака,
давно привлекает внимание
археологов. Здесь весьма
плодотворно ведут раскопки
ученые из различных стран
мира. Но то, что открылось
в 1990 году глазам ученых
из Института востоковедения
при Чикагском университете,
возгла вляемом Макгай ром
Гибсоном, превосходило все
известное до сих пор.
Еще в 1972 году
археологи начали вскрывать
лежавший неподалеку от центра
города огромный холм.
Однако песчаные дюны,
перемещаясь из пустынной местности,
вскоре перекрыли все
подступы к тому, что лежало в
глубине. Только в 1988 году
мощным экскаваторам удалось
преодолеть силу песков, и
ученые смогли взять в руки
свою более «нежную» технику.
С начала 1990 года их
терпение и труд наконец
стали приносить богатые
результаты. Вскоре перед ними
предстали остатки огромного
храма, высившегося здесь между
1600 и 1200 годами до новой
эры. Но кому же он был
посвящен?
На этот вопрос первым
ответил очищенный от земли
диск из ляпис-лазури,
покрытый надписями. Когда их
прочли, го оказалось, что это
текст моления богине по
имени Гула. У древних месопо-
тамцев она «заведовала
здравоохранением». Затем одна
за другой на белый свет
явились шесть собачьих
фигурок — одна бронзовая, а
остальные — из обожженной
глины. Раньше, в других
древневавилонских
поселениях, ученым уже попадались
такие ствтуэтки, и они всегда
тоже были связаны с
культом Гулы. Вскоре нашлись
глиняные фигурки людей,
указывающих на место, «где
болит». Один человечек
держался за горло, другой — за
живот.»
Словом, перед изумленными
взглядами людей эпохи
синхрофазотронов и
искусственных спутников Земли
предстали их' далекие предки,
охваченные такими же
понятными и близкими
заботами, что свойственны им самим.
Размеры храма, его
расположение, яаная «массовая
посещаемость» — все
говорило о том, что в древнем
Ниппуре существовал крупный
медицинский центр, очень
популярный, вероятно, и среди
населения довольно удален-
ных краев Вавилонии.
Известно, что месопотамиы
часто отправлялись в
паломничество к храмам Ниппура
и, очевидно, старались при
этом поправить здоровье
доступными им методами.
Ниже того уровня, который
уже раскопан, как оказалось,
лежат еще по меньшей мере
пять культурных слоев,
вероятно, восходящих примерно
к 3000 году до новой эры.
Их еще предстоит вскрыть.
Археологи надеются найти
здесь глиняные таблички с
«медицинскими рецептами».
Такие таблички с возрастом
около двух тысяч лет им уже
кое-где встречались. Только,
к сожалению историков
медицины, древняя фармация
поддается расшифровке с
большим трудом: нам пока не
известны названия
большинства трав и плодов, которые
входили в состав мазей и
микстур вавилонской
фармакопеи.
Ученые полагают, что
прячущиеся все еще под песком
надписи откроют им
отношения, которыми были связаны
между собой три древние
профессии, причастные к
исцелению больных,—
собственно врачевателей, колдунов,
изгоняющих злых духов, и
священников, возносивших
молитвы о здравии.
51

дьявол

В ОЖИДАНИИ ОТКРЫТИЯ
С. Яковленко,
доктор физико-математических наук,
профессор
Нашему читателю уже знакомо имя С. Яковлен-
ко. Его новая работа заслуживает особого
внимания,— возможно, она приведет к крупному
открытию...
XV-
Предыстория
В науке немалую роль играет простое везение. Конечно,
«случай приходит к подготовленному уму». Однако нередко
первоклассные специалисты так и не встречаются с достойными их
проблемами. Зато, быть может, и менее подготовленные люди
с такими проблемами сталкиваются в нужный момент, правда,
совершенно для себя неожиданно.
Похоже, именно такая ситуация возникла в нашем небольшом
научном коллективе (кандидаты физико-математических наук
С. А. Майоров и А. П. Ткачев и автор этой статьи).
Мы получили результаты, противоречащие закону возрастания энтропии —
второму началу термодинамики. Здесь было над чем задуматься. Результаты не
подчинялись закону, лежащему в основе не только физики, но и всего
современного естествознания. Тщательный анализ показывал, что ошибка исключена.
Чтобы согласовать результаты наших исследований с известным поведением
макроскопических (состоящих из большого числа частиц) объектов,
оставался один путь. Требовалось предположить наличие некоторого внешнего
воздействия на эти объекты. Внешнего в том смысле, что оно не определялось
бы законами взаимодействия частиц в объекте. Внешнее воздействие должно
было лишать систему частиц, как мы говорим, динамической памяти, «стирать»
информацию о предыстории. Это нечто, оказывающее вероятностное —
стохастическое — воздействие на рассматриваемую систему, мы назвали внешним стохасти-
затором. В прежние времена такое «ничто, которое ничтожит», именовали
попросту дьяволом...
Мне казалось, что наши результаты должны быть интересны не только
физикам-профессионалам, но и другим ученым и вообще всем мыслящим людям.
Однако довести полученные сведения до мыслящей общественности оказалось
довольно трудно: при доказательстве своих положений мы оперировали
довольно специальными понятиями, ясными до конца лишь профессионалам.
Популярное, без профанации, изложение поначалу казалось просто нереальным.
Однако летом 1991 года в деревне, повинуясь какой-то не вполне осознанной
внутренней потребности, я написал на эту тему две популярные заметки. Написанную,
как мне думалось, совсем просто я принес в редакцию «Знание — сила».
На дворе стояли памятные августовские дни. В редакции было тихо и пусто.
В одной из комнат сидел мужчина, как выяснилось позже, зам. главного
редактора, и смотрел телевизор, на экране мелькали люди и танки. Я протянул
В заставке использована гравюра М. К,Эшера «Связь».
53

3
I
*
-I
it
. л
U4
ему свою восьмистраничную статью. Первой реакцией было: «Надо же, еще кто-то
работаете Затем выражение лица несколько скисло. Я начал оправдываться:
«Там все верно, это можно доказать». «Но мы — популярный журнал. Не уверен,
что будет понятно. Впрочем, посмотрим»,— последовал ответ.
Потом началась непростая работа с редактором, в ходе которой за счет
мучительных компромиссов между строгостью и легкостью изложения, путем
внесения личностного момента в текст и ряда других неведомых ранее мне приемов
удалось сделать то, что редакцию удовлетворило. Так появилась статья «Как мы
обнаружили дьявола» («Знание — сила», 1992 год, № 5—7).
Смутное время
Честно признаюсь, когда результаты «пошли», физику некогда писать
популярные статьи. Упомянутая работа появилась в период внутренней смуты, когда
мы уже получили и осмыслили большую порцию принципиально новых результатов,
а о новом продвижении оставалось только мечтать. Условия для нормальной
работы практически отсутствовали: в частности, не было возможности бесплатно
пользоваться машинным временем. Не приходили в голову и новые идеи — они
тоже, как известно, на пустом месте не возникают, нужна напряженная работа.
Необходимо было каждому пересмотреть свои взгляды на будущее с учетом
изменившихся общественных отношений и свершившегося разрушения
интеллектуальной среды обитания. Не сразу нашлись силы смириться с торжеством
носителей примитивных инстинктов и, обеспечив себе минимум для существования,
продолжить работу. Пока это с большим трудом, но удается. А пока удается,
есть надежда.
Новый тупик
Еще только мечтая о дальнейших исследованиях, мы ясно представляли,
в каком направлении идти. В первую очередь следовало разобраться» как именно
ничтожит дьявол динамическую память. А уж потом думать, как с ним бороться —
как создать нечто, достаточно долго сопротивляющееся тепловой смерти. Говоря
ученым языком, требовалось обнаружить механизмы стохастизации, существующие
в природе, а затем понять, как создать такой объект, для которого
внешняя стохастизация по каким-либо причинам неэффективна.
Казалось бы, зачем? Разве недостаточно теоретических доказательств? Увы,
хотя роль теории в современной физике велика, окончательный приговор
научным идеям выносит все-таки эксперимент. Вот почему мы так стремились пред-
Для электронов учет
квантовых
эффектов приводит к
совпадению нашей и
общепринятой
теории (а). Для
тяжелых частиц (ионов)
квантовые эффекты
слабы и результаты
отличаются в сотни
миллиардов раз (б)*
г .. I i
/о" а"
ШЛ

ложить прямую экспериментальную проверку вводимых нами принципиально новых
представлений.
Всем известно, что интуиция, как правило, опережает логику развития
исследований. Так было и с нами. Мы давно догадались, что это за объект, слабо
подверженный дьявольской стохастизации, и все же долго не решались
публиковать свою идею. Однако прежде чем изложить ее, хочу немного отвлечься
от основной темы.
Мое понимание популяризации научного результата не вполне совпадает с
общепринятым. Я считаю, что популярная работа должна отличаться от строго научной
лишь несколько более вольным языком и, главное, тем, что круг используемых
понятий не выходит за рамки достаточно широко известных сведений. Это вовсе
не означает, что при чтении популярной работы не надо напрягаться, как многие
думают. Конечно, дальнейшее изложение легче воспримет тот, кто прочтет
предыдущую статью. Однако при некотором интеллектуальном усилии суть
исследований должна быть более или менее ясна и из этого текста (#).
Итак, в чем заключалась наша идея? В природе плазма обычно состоит не
только из положительно и отрицательно заряженных частиц. Как правило, в ней
присутствуют еще электрически нейтральные частицы — атомы и даже молекулы.
Не станут ли столкновения электронов с такими частицами проводником
дьявольского стохастического воздействия? Чтобы проверить свое предположение, мы
придумали новый вид стохастизатора. Он моделировал случайные столкновения
электронов с атомами инертного газа. Электрон отдает атому или получает
от него малую порцию энергии. То, что эта порция мала, удобно для
построения кинетической модели, с которой сопоставлялись данные компьютерного
моделирования.
Исследование такого стохастического воздействия нас одновременно
обрадовало и огорчило. Обрадовало тем, что компьютерное моделирование из перво-
принципов очень хорошо согласовывалось с нашими кинетическими моделями.
Это было важно, поскольку в своих моделях мы отказались от
краеугольного камня статистической механики — принципа детального баланса. Значит,
игнорируя этот принцип, мы нашли правильное кинетическое уравнение с
правильными кинетическими коэффициентами.
Огорчение вызывалось иными причинами. Выяснилось, что согласующиеся
между собой теоретические результаты противоречили экспериментальным
фактам. Наши результаты говорили, что рекомбинация должна начаться лишь тогда,
когда на каждый электрон приходится много атомов. Однако хорошо известны
1. Напомню, что мы исследовали плазму,
то есть систему положительно н
отрицательно заряженных частиц, взаимодействующих
по закону Кулона. Дело сводилось к
численному решению уравнений Ньютона для
многих, скажем, тысячи частиц, помещенных в
коробочку. Это называетси компьютерным
моделированием из первопринципов. Данные
численного моделирования сопоставлялись с
результатами аналитического рассмотрения на
основе кинетических моделей. Согласно
основным положениям статистической механики,
электроны должны были рекомбинировать
(связываться с ионами и летать по
рассматриваемой коробочке парами) и греться
(двигаться со все большей средней скоростью).
Однако наши результаты были совсем
другими. Когда уравнения Ньютона решались
достаточно точно и на систему частиц не
оказывалось внешнего стохастического
воздействия, плазма рекомбинировать «не желала».
Мы «заставили» ее рекомбинировать, вводя
гипотетического дьявола, противоположного
по своим свойствам известному демону
Максвелла. Точнее говоря, мы оказывали в
различных формах стохастическое воздействие,
например, переставляли случайным образом
скорости различных электронов или
заставляли электрон полностью «забыть» свои
динамические характеристики после отражения от
стенки коробочки.
2. Здесь надо разобраться в некоторых
положениях. Так, мы широко использовали
представление о диффузии электронов по
энергетической оси за счет коллективного
поля, создаваемого многими частицами.
Диффузия — процесс, складывающийся из
случайных блужданий частицы (возникают они
благодаря малым (микро-) скачкам). Наши
новые представления состояли в том, что
величина микроскачка определялась не
столкновением с другим, ближайшим электроном, а
воздействием коллектива электронов и ионов.
Величина таких микроскачков невелика, но
зато они происходят очень часто. Главное же,
что для коэффициентов диффузионного
уравнения, описывающего процесс, порождаемый
этими микроскачками, не выполняются
соотношения детального баланса. Сравнивая
величину микроскачка с разностью энергий
дискретных состояний, мы получили некое
значение граничной энергии.
55

М. К. Эшер. «Порядок и хаос» II.
эксперименты, в которых на один электрон приходится мало атомов, а
рекомбинация все равно имеет место. Неужели наша теория не выдерживает
проверки? Где же тут логическая «дыра»?
Выход из тупика
Когда выход из тупика уже найден, он обычно кажется очевидным. Так
было и в нашем случае. После трудоемких расчетов и долгих раздумий мы еще
раз вспомнили про законы квантовой механики. Из них, в частности, следует,
что энергия связанных частиц (частиц, двигающихся вокруг общего центра
тяжести в ограниченной области пространства) не может быть произвольной. Она
принимает значения лишь из некоторого набора чисел, называемого
дискретным спектром. Так, электрон, вращающийся вокруг иона, не будет обладать
энергией в промежутках между значениями дискретного спектра.
На первый взгляд, для нас это было не важно: мы работали в области
энергий, примыкающих к границе между связанными и свободными состояниями.
А в ней дискретные состояния расположены достаточно густо, и потому
применимо обычное, классическое (точнее, квазиклассическое) рассмотрение.
Свободные же электроны могут принимать произвольные значения энергии, как принято
говорить, имеют непрерывный спектр.
Оказалось, однако, что хотя квазиклассическое описание применимо,
дискретность спектра все же весьма важна Щ. Мы попробовали учесть ее в своих
построениях, и перед нами замаячил выход из тупика.
При энергиях, больше оцененного граничного значения, справедливы
введенные нами представления, и соотношения детального баланса не выполняются.
А при меньших энергиях имеют место обычные парные столкновения, для
которых принцип детального баланса справедлив. Дальнейшее построение теории
было делом, хотя и трудоемким, но осуществляемым по известным рецептам.
В итоге получилось, что для обычной плазмы, состоящей из электронов и ионов,
наша теория дает практически такие же значения скорости рекомбинации, что
56

и известные ранее теории. Точнее говоря, различия имеются, но в
пределах точности, достигнутой в экспериментах по измерению скорости
рекомбинации. Правда, есть и большие отличия, но, к сожалению, в той области
параметров плазмы, где эксперименты не проводились (из-за больших технических
сложностей).
Конечно, хорошо, что мы получили результаты, согласующиеся с
экспериментальными данными, но, казалось бы, чему тут радоваться? Работали,
работали и пришли к известному. Однако это не так. Обсудим сначала некоторые
философские следствия наших результатов.
Почему дьявол
любит дискретность
Отстаиваемые нами новые представления противоречат общепринятым.
Сегодня считается, что система многих частиц хаотизируется сама по себе. Ее энтропия
(мера хаоса) увеличивается за счет взаимодействия частиц друг с другом, то есть
система «производит энтропию». Полагают, что при отсутствии внешних
воздействий возрастание энтропии будет продолжаться до полного хаоса, когда любое
состояние системы (при заданной ее энергии) будет равновероятным. Грубо
говоря, принято думать, будто дьявол-стохастизатор как бы сидит
непосредственно в уравнениях Ньютона.
Наша позиция иная. Мы считаем, что необходимо именно внешнее (по
отношению к законам взаимодействия частиц) стохастическое воздействие, чтобы
энтропия возрастала.
Какой же силы должно быть воздействие? Смотря о чем идет речь.
Движение свободных частиц (поступательные степени свободы) полностью стохастизи-
руется уже при очень и очень слабом внешнем воздействии. Однако совсем
другая ситуация для переходов между связанными и свободными
состояниями, то есть для системы частиц, двигающихся по законам классической механики.
Наши расчеты показали, что здесь для стимулирования рекомбинации
необходима мощная внешняя стохастизация, перемешивающая энергии отдельных
электронов.
Теперь становится понятным, что дискретный характер спектра сильно
облегчает работу внешнего стохастизатора. Действительно, переходы между
достаточно удаленными друг от друга — хорошо разрешенными — дискретными
состояниями происходят, как правило, при столкновении двух частиц. А из
математических теорем следует, что при таких парных столкновениях обеспечена
релаксация к состоянию максимального хаоса, если поступательные степени свободы сто-
хастизированы (сделать же это очень легко).
Потому-то дьявол и любит квантовую механику. Ведь она приводит к
дискретности уровней и тем облегчает ему работу по стимуляции рекомбинационных
(читай: деградационных) процессов.
Есть такая плазма!
Все это, конечно, хорошо. Приятно внести что-то новое в понимание
фундаментальнейшего закона естествознания. Но трактовка законов сейчас мало ценится
среди физиков. Эту деятельность презрительно называют «философией» или
«филологией». О настоящем физическом результате можно говорить, если бы мы
обнаружили плазму со свойствами, резко отличающимися от предсказываемых
обычной теорией. Впрочем, мы давно догадывались, где такую плазму искать, и наши
результаты лишь подтвердили догадку.
Рассуждения сводились, казалось бы, к очевидным выводам. Если
заряженные частицы, составляющие плазму, следуют законам классической, а не
квантовой механики, наша теория будет радикально отличаться от общепринятой. Дьявол
не любит классическую механику. Ну так давайте и возьмем плазму с
классическими частицами! На такую роль вполне подходит плазма, в которой
отрицательными частицами станут не легкие электроны, а тяжелые отрицательные ионы.
Последние можно получить, «прилепив», например, электроны к атомам
галогенов (фтора, хлора, брома, иода) или хорошо известному гидроксилу (ф. i
Как и следовало ожидать, расчеты для такой ион-ионной плазмы подтвердили *£
нашу догадку. Оказалось, что скорость рекомбинации здесь может быть в сто I ~
триллионов (!) раз меньшей, чем следует из обычной теории. Значит, плазма, jjg
состоящая лишь из тяжелых частиц, способна успешно сопротивляться дьяволь- 5 |
ской стохастизации. *3<
57

Все это интересно, заметит прагматичный читатель, но когда же будет про
шаровую молнию?
Это не чудо, а загадка природы
Явление природы, известное под названием «шаровая молния», обросло массой
полумистических вымыслов и догадок, вызывающих у физиков своеобразную
«фобию». В нашей стране этот мистический ореол был уничтожен в
значительной мере трудами ныне покойного Игоря Павловича Стаханова. Всем, кто
серьезно интересуется проблемой, рекомендую прочитать его книгу*.
Получив данные Стаханова, физики перестали сомневаться в существовании
шаровой молнии. Ученый провел анкетирование тысяч свидетелей, наблюдавших
феномен, научно обработал результаты и выдвинул свою гипотезу, наиболее,
кстати, убедительную из имеющихся.
Известно, что шаровая молния внешне представляет собой светящийся шар
диаметром до нескольких десятков сантиметров, плавающий в воздухе.
Появляется обычно во время грозы и живет от нескольких секунд до нескольких минут,
а затем взрывается или тихо гаснет. Энергия взрыва не так уж велика и. как
правило, соответствует сгоранию не более нескольких граммов взрывчатки.
Чем же*привлекает это явление ученых? Почему оно обрастает мистикой в наш
просвещенный век?
Причина интереса проста. Исследователи до сих пор не могут толком сказать,
как устроена шаровая молния. Не могут достаточно доказательно объяснить,
почему она существует, и не способны воспроизводить это явление природы
в лаборатории по своему желанию (а ие случайным образом).
В гипотезах недостатка нет. Их даже слишком много в ущерб качеству.
И как правило, они противоречат друг другу. Но если предлагают много разных
лекарств от какой-нибудь болезни, лечить ее, видимо, не умеют. Аналогично в
физике: если много разных гипотез посвящено одному явлению, его просто не знают
с чем связать. Такая несостоятельность науки сегодня и стимулирует
фантазию околонаучных энтузиастов.
Просто плазменный шарик?!
Не вдаваясь в сколько-нибудь подробный обзор имеющихся гипотез,
остановлюсь на самой, казалось бы, очевидной. Да ведь это просто плазменный
сгусток.^). Внешне он должен выглядеть как шаровая молния.
Такое объяснение природы шаровой молнии устроило бы многих физиков.
Далее можно бы строить различные модели, объясняющие процесс образования
и детали поведения шаровой молнии. Но одно принципиальное
обстоятельство мешает принять гипотезу. Такая плазма способна прожить не более одной
и
* <
3. Чем тяжелее частица, тем точнее она
следует законам классической механики.
Например, движение снарядов и пуль прекрасно
описывается уравнениями Ньютона. Масса же
атома обычно в несколько десятков тысяч
раз превышает массу электрона. Дискретный
спектр для связанных положительных и
отрицательных ионов оказывается очень густым.
Вот почему квантовые эффекты здесь носили
характер малых поправок.
4. Напомню принципиальное отличие
свойств плазмы от свойств газа. Заряженные
частицы в плазме взаимодействуют на
довольно больших по атомным масштабам
расстояниях по закону Кулона (сила
взаимодействия обратно пропорциональна квадрату
расстояния). Зато нейтральные частицы,
подобно твердым шарикам, перестают друг
друга замечать уже на расстоянии, большем,
чем их диаметры. Поскольку кулоновские
силы действуют на больших расстояниях,
силовым взаимодействием все заряды в плазме
связаны. В обычной, идеальной, плазме этим
можно пренебречь, ведь энергия такого
взаимодействия много меньше кинетической
энергии каждой частицы. Кинетическая энергия
частиц пропорциональна температуре, а
температура плазмы обычно велика. Ну а если
бы удалось каким-либо способом
переохладить плазму? Переохладить так, чтобы
средняя кинетическая энергия ее частиц
оказалась меньше (или равной) потенциальной
энергии их взаимодействия. Тогда плазма
(ее называют неидеальной) образовала бы
шар. Внешне он должен выглядеть как
шаровая молния.
* Стаханов И. П. О физической природе шаровой молнии. Москва, «Энергоатомиздат», 1985 год.
58

миллиардной доли секунды. За это время положительно и отрицательно
заряженные частицы прорекомбинируют, породив нейтральные частицы, то есть газ.
Вероятно, из-за этой трудности большинство физиков отказалось от гипотез,
связанных с существованием сгустка холодной плазмы.
Сгусток кластеров?
^ Но всегда ли положительные и отрицательные частицы обязаны рекомбини-
ровать в плотной холодной плазме? Смелая попытка обойти это препятствие
принадлежит И. П Стаханову, выдвинувшему гипотезу о сольватации ионов.
Известно, что к положительным н отрицательным зарядам могут прилипать
нейтральные молекулы воды. Такое явление называется сольватацией. Молекулы воды
способны образовать сольватные оболочки, мешающие нонам приблизиться на
расстояние, необходимое для их рекомбинации.
Увы, кластерная гипотеза оказалась недостаточной. Расчеты показали, что
сольватные оболочки должны образовывать сплошной барьер, препятствующий
проникновению электронов. На самом же деле на ионы в этих условиях
налипает лишь несколько молекул воды. Такая оболочка не может понизить скорость
рекомбинации в триллионы раз.
Разгадка?
Теперь самое время вернуться к нашей теории. Ведь из нее следует, что
тяжелые заряженные частицы — будь то атомарные отрицательные ионы или
кластеры— крайне редко оказываются сильно связанными, когда н происходит
рекомбинация. И не из-за того, что им кто-то мешает, а потому, что они достаточно
хорошо следуют механике Ньютона. Расчеты лишний раз подтвердили то, о чем
мы уже догадывались. Они показали, что в соответствующих условиях
рекомбинация может замедлиться на четырнадцать порядков, то есть в сто триллионов
раз. При этом время жизни плазменного сгустка составит несколько минут.
Именно столько обычно и живет шаровая молния в природе.
Объяснение казалось нам теперь таким очевидным, что невольно возник новый
вопрос. Если все настолько просто, почему же никто не догадался об этом раньше?
Неужели в науке до сих пор существует простое везение, слепой случай? Видимо,
да. И ясно, почему такое объяснение не могли придумать раньше. Никто же не
станет пересматривать основы статистической механики ради того, чтобы объяснить
природу шаровой молнии, явления, не изученного в лаборатории.
4 Как известно, всякое сравнение хромает. И все же можно предложить такую
аналогию. В физике есть понятие метастабнльных, или долгоживущнх,
фазовых состояний, например перегретая жидкость и переохлажденный пар. Так, хорошо
очищенную от примесей воду можно перегреть, то есть нагреть аыше точки
кипения. Перегретая вода долго не закипает, но через некоторое время ни с того ни с сего
как бы взрывается, осуществляя положенный для данных условий переход
«жидкость— газ». Нечто похожее представляет собой вещество шаровой молнии. Это
метастабильная переохлажденная плазма. Фазовый переход в ней затруднен по
причинам, которые я старался максимально простым языком изложить выше. В какой-
то момент метастабнльность нарушается, и происходит взрыв.
И вечный бон
Неужели теперь все ясно? Конечно же, нет. Как правило, новый прорыв
в науке ставит и много новых вопросов, которые ранее просто не могли
возникнуть. Работы только добавляется. (Если, конечно, нет ошибки, возможность
которой полностью никогда нельзя исключать.) Нам лишь удалось подобрать ключ
к проблеме, увидеть дальнейший путь. До этого было вообще не ясно, с чем
связать непонятное явление — шаровую молнию. Теперь же надо искать методы
получения долгоживущнх плазменных образований в лаборатории. Каким путем идти,
мы примерно догадываемся. Но об этом пока рано говорить.
Постойте, а при чем тут дьявол? Как — при чем? Дьявол, внешний стохасти-
затор, в конце концов приводит к смерти (обычной или тепловой) любой мате- |
риальный объект. Шаровая молния, то есть ион-ионная, или кластерная плаз- 5g
ма, сопротивляется его воздействию намного дольше, чем обычная плазма. Но и она
в конце концов гаснет или взрывается. ф «S

S
(Г)
Однажды Диогена спроснли:
«Почему люди охотно одаряют
милостыней слепых и увечных
просителей, а бедному мудрецу
не дадут ни гроша?» «Очень
просто,— ответил Диоген.—
Потому что боятся, что однажды
сами могут стать слепыми или
увечными, и совсем не боятся
того, что станут мудрыми».
Полезный совет молодым
научным работникам предлагает
польский профессор К ру пи некий.
Когда его спросили, сколько ему
потребуется времени, чтобы
прочесть свой доклад, он ответил:
«Научный реферат должен быть,
как женское платье,—
достаточно длинным, чтобы быть
приличным, и достаточно коротким,
чтобы вызвать интерес*.
Вот как ирландский физиолог
Дан Хелэри видит будущее на-
щей планеты: «Через миллион
лет на Земле будут жить
существа, которые категорически
станут отвергать теорию,
согласно которой они произошли от
человека».
При посещении одного
индейского племени в штате Аризона
Эйнштейну подарили местный
костюм и присвоили титул «Вождь
аеликой относительности».
Когда известному физику
Роберту Оппенгеймеру задали
вопрос, имеет ли возможность
человек защититься от атомной
бомбы, он решительно ответил:
— Разумеется, такая
возможность существует!
— А что именно вы имеете
в виду?
— Мир! — с достоинством
ответил ученый.
У известного французского
физика и математика Ампера,
создателя электродинамики, было
две кошки — большая и
маленькая. Они часто беспокоили
его, мяукая перед дверями его
кабинета до тех пор, пока он не
апускал их внутрь. Однажды он
вызвал столяра и попросил его
сделать в дверях два отверстия —
одно для большой и другое
для маленькой кошки. Когда
озадаченный столяр спросил его,
не будет ли достаточно одного
большого отверстия, рассеянный
ученый с удивлением посмотрел
на него и сказал: «А где же будет
проходить маленькая кошка?»
и
ПУТИ НАРОДОВ
М. Щукин,
доктор исторических наук
Четыре
загадки
кимвров
тевтонов
• Археологи и историки часто
называют Европу «слоеным пирогом»,
имея в виду многочисленные
напластования культур разных
народов. И действительно!
Кто только здесь не жил — долго ли,
коротко! Кто только не пересекал
это пространство, оставляя тем
не менее свои следы! Но кто же они,
«наследившие» в Европе? Много ли
мы об этом знаем? Обыденное*
сознание легко принимает за аксиому,
что все современные народы —
англичане, немцы, французы,
русские — были здесь всегда.
И конечно, ошибается.
Журнал намерен посвятить серию
статей прошлому Европы. Речь пойдет
не только о народах, их обычаях,
образе жизни, но и о тех
исторических ситуациях, в которых
они появлялись, жили и исчезали
со сцены истории. И оставались.
В нашем образе жизни, менталитете,
обычаях и облике.
Двенадцать лет над Римом висела
смертельная угроза. Был момент, когда
история Европы могла повернуться ина*
че. Мнр античной средиземноморской
цивилизации н загадочно
фантастический мир кельтских племен, заселявших
земли от Британии до Карпат, могли
погибнуть под напором многолюдных
толп варваров «третьего мира», двигав-

шнхся с севера Европы. ft 101 году до
новой эры римлянам удалось разбить
варваров, их нашествие захлебнулось в
крови, пролитой у Акв Секстиевых под
Марселем и у Верцелл в Северной
Италии. Римляне устояли под первым
порывом северной бури, следующий «де-
т вятый вал» последует лишь через 350 лет,
■*а окончательная гибель Рима была
отсрочена почти на полтысячелетия.
Нашествие северных варваров возглавляли
племена кимвров и тевтонов. В античных
источниках, описывающих эти события,
немало противоречивого и странного.
Почему варвары не использовали все
предоставлявшиеся им возможности?
Откуда вышли эти бесчисленные толпы?
Почему их называют иногда кельто-
скифами? И где, наконец,
археологические следы этого нашествия?
Греческий географ Страбои, живший
в конце I века до новой эры, пишет:
«...Что касается кимвров, то одни
рассказы о них неточны, а другие
совершенно невероятны. Ведь нельзя считать
причиной превращения их в кочевников
и разбойников то обстоятельство, что
они были изгнаны из своих жилищ
сильным приливом, когда жили на
полуострове. Они и теперь живут в той
же области, которой владели раньше,
и послали Августу в дар свой самый
священный котел, прося дружбы и
прощения былого».
Страбону, жителю Средиземноморья,
^"де приливы и отливы ощущаются ие
*толь сильно, было трудно поверить
рассказам об их разрушающей силе.
Мы же, зная, сколько усилий на
протяжении веков приходилось тратить
жителям Нидерландов, Дании и Северной
Германии на борьбу с наступающим
морем, можем больше доверять этим
сведениям. Изначально кимвры вышли,
вероятно, из Дании, потому что другой
древний ученый. Плиний Старший, при
описании Балтийского моря именно этот
полуостров назвал Кимврским*.
Далее Страбон, опираясь на
современника событий Посидоиия, описывает
маршрут движения кимвров. Оии
«совершали походы даже до области Меоти-
ды. ...бойи жили прежде в Геркинском
лесу, а кимвры проникли в эту область,
но были отброшены бойями и спустились
к Истру, в страну галатов-скордисков,
Р*»атем в область тевристов и таврисков
(тоже галатов) и. наконец, в страну
гельветов, племени мирного и богатого
золотом. Когда гельветы увидели, что
богатство, добытое кимврами разбоем,
превосходит их собственное, они пришли
в такое возбуждение, что поднялись
вместе с кимврами». Прокомментируем
этот текст географа. Пол^чаетси, что
кимвры должны были бы доходить до
Азовского моря или, во всяком случае,
до низовьев Днепра и Сиваша. Именно
Сиваш и Азовское море назывались
в древности Меотидой.
Бойи в Геркинском лесу — это
потомки тех кельтов, которые были
изгнаны в 192 году до новой эры
римлянами из района Болоньи и
поселились на территории современной
Чехии- Богемии. Греки называли кельтов
галатами. Кельты-скордиски жили на
Дунае (Истре) приблизительно от
Железных Ворот до низовий Савы и
Дравы, кельты-гельветы — в современной
Швейцарии.
«В Риме вести о количестве и силе
наступающих войск вызвали сначала
недоверие, но впоследствии они оказались
преуменьшенными сравнительно с
действительностью. На самом деле
двигались триста тысяч вооруженных воинов,
и, по рассказам, толпы детей и
женщин шли вместе с ними еще в
большем количестве — они нуждались в
землях, чтобы было где прокормить
такое множество... О них было
неизвестно, что это за люди или откуда они
надвинулись и как туча напали на
Галлию и Италию. По большей части
предполагали, что это германские
племена, расселившиеся вплоть до
Северного океана: у них высокий рост и
голубой цвет глаз...» Это пишет Плутарх,
автор II века новой эры. когда германцы
уже стояли непосредственно на границах
Римской империи и были хорошо
известны. Пишет в биографии выдающегося
политического деятеля Древнего Рима
Гая Мария. Того самого Гая Мария,
что провел реформы, вызвавшие в
конечном итоге превращение Римской
республики в Римскую империю. В частности,
им было реформировано войско. Если
раньше только люди, владеющие землей,
могли служить в армии, то теперь
земельный ценз был отменен, и ее стали
набирать из неимущих пролетариев.
Воииы-професеионалы, не имеющие дру-
• Настоящая статья — продотженнс двух статей
автора, уже опубликованных в «Знание — сила»
Одна из них {Ns 5 за 1985 год) посвящена
кельтам к нх цнвнлнзаиин, вторая (в № 4 за
1986 год) - ик называемом) тгггьем) миру»
древней Европы, племенам, заселявшим террито-
тню от низовий Рейна до Вислы, а на
определенном этапе достигавшим Поднепровья (3apv6HHeu-
кая культура) и Молдавии (культ) pd Поянсшты -
Лукашевка). Из недр этого мира позже вышли
исторические германцы, но значительную часть
его составляли исчезнувшие затем «народы между
германцами и кельтами».
61

гих средств существования, готовы были
пойти за своим полководцем куда
угодно и иа что угодно, лишь бы была
обеспечена добыча, жалованье и участок
земли после двадцатилетней службы.
Боеспособность войска возросла, ио и
полководцы получили возможность
использовать армию в личных целях, в
борьбе за власть, как это сделали
Цезарь и последующие императоры. С
другой стороны, и сами полководцы
оказались в зависимости от
умонастроений солдатской массы, что и привело
позже к появлению многочисленных
«солдатских императоров». Новая армия
создавалась Марием именно для борьбы
с северными варварами, нашествие кимв-
ров и тевтонов оказалось таким
образом поворотным пунктом в римской
истории.
Первое иепосредствениое столкновение
с ними произошло в 113 году до
новой эры в Восточных Альпах около
Нореи. Римский историк II века новой
эры Аппнан описывает это событие
следующим образом: «Многолюдная
группа тевтонов вторглась в земли но-
риков ради грабежа. Римский консул
Папирий Карбои, опасаясь, что они
вторгнутся в Италию, подстерегал их в
том месте Альп, где перевал особенно
тесеи... При приближении Карбоиа
тевтоны послали ему сообщить, что они
готовы их (нориков) в дальнейшем
не трогать... Ои похвалил послов и
дал им проводников, а проводникам
приказал тайно вести их окольным
путем. Сам же пошел более короткой
дорогой и неожиданно напал на
тевтонов, когда они еще стояли на отдыхе.
Он поплатился за вероломство
большими потерями... Римляне вразброд
разбежались по лесам и с трудом
собрались вместе на третий день. А тевтоиы
ушли в Галлию».
Нужно сказать, что в эти годы только
удивительное везение спасло Рим. После
победы при Норее варварам был открыт
путь в Италию. Большая часть римских
сил была скована в Африке войной
с нумидийским царем Югуртой. Но
северные варвары в Италию не пошли,
они двинулись на запад, в Галлию.
Завоевали ее почти целиком, дошли до
Пиренеев, вторглись в Испанию. Пока
оии были здесь заняты, Марий в 109
году разбил Югурту, был избран в
107 году консулом и начал
задуманную реорганизацию армии.
Реорганизация ие была еще закончена, и война
в Африке еще продолжалась, когда в
105 году кимвры и тевтоиы разбили
при Араузоне римских полководцев Сер-
вилия и Моллия Опять открывался путь
в беззащитную Италию, но кимвры ушли
иа север воевать с жившими иа Марне
кельтами-белгами.
Марию тем временем удалось
завершить войну в Африке и обновление
армии. Справились римляне и с
восстанием рабов в Сицилии. В 102 году
вновь созданная и обученная армия
выступила в Галлию. Тевтоны и кимвры
разделили свои силы: первые двинулись
навстречу Марию, а вторые, преодолев
горные переходы в Альпах,— прямо в
Италию. «Эти последние,— по словам
Плутарха,— были охвачены такой
смелостью и презрением к своим врагам,
что больше старались выказать свою
отвагу и силу, чем сделать что-нибудь
нужное. Так, например, они нагими
терпели падающий снег или взбирались
иа вершины гор по глубокому снегу
и льду, а оттуда, подложив под себя
широкие щиты, стремительно неслись по
скользкой крутизне, имеющей
головокружительные гладкие склоны».
Заградительные отряды консула Катулла были
сметены, дорога на Рим свободна. Но
кимвры остановились, чтобы дождаться
тевтонов. Дождаться им не пришлось.
В руках Мария была новая армия,
ои тонко рассчитал психологию
варваров, их возбудимость и необузданность.
отсутствие терпения и дисциплины. Он
шел по пятам за варварским войском,
каждый вечер строил укрепленный
лагерь вблизи их бивуаков, но в бой
не вступал. Наконец, спровоцировал их
на беспорядочное выступление. Более
организованные и дисциплинированные
римские солдаты оказались здесь
сильнее. В Аквах Секстиевых, около совре-

Котел из Гундеструпа (И—/ века до новой
зры).
Изображения кельтских (кимврских?) воинол
на котле.
менного Марселя, тевтоны были разбиты.
Затем Марий появился в Италии и
нанес не менее решительное поражение
кнмврам под Верцеллами... Было взято
в плен более 60 тысяч, говорили, что
пало их вдвое больше. Имущество
разграбили воины Мария (Плутарх).
Двенадцать лет висевшая над Римом
угроза завоевания была ликвидирована.
Римлянам повезло, вероятно, прежде
всего потому, что завоевание Италии
вплоть до последнего момента и не
было целью северных варваров. Скорее,
их целью было завоевание Кельтики.
А поскольку кельты никогда-не были
единым социально-политическим
организмом, своего государства ие создали
и по ряду причин не были способны
создать («Знание — сила», 1985 год,
№ 5), ситуация в кельтском мире была
сложной. Одни племена, как гельветы
и амброны, поддерживали кимвров и
те втонов. другие, ка к бел ги и бой и,
воевали с ними. На эту политическую
ситуацию, о которой античные авторы
ие были осведомлены, и
ориентировались, вероятно, кимвры с тевтонами.
Иначе их неожиданные маневры после
побед под Нореей и Араузоном
непонятны и нелогичны. Так могла бы
разрешиться первая загадка, почему северные
варвары не вторглись в Италию, хотя
нмелн полную возможность для этого.
Загадка вторая. Где археологические
следы пребывания пришельцев с севера
в Центральной и Западной Европе?
Пока не обнаружено ни одного
погребения рубежа II—I веков до новой эры,
которые можно было бы связать с ними.
Может быть, за двенадцать лет было
совершено слишком мало захоронений
и археологам пока не посчастливилось
найти их? Возможно. Следы миграций
древнего населения, если ищешь
захоронения первопереселенцев, удается вы
явить далеко ие всегда. Чаще мнграци»*
фиксируются по тем переменам
материальной культуры местного населения,
которые происходят в связи с
переменами этнополитической ситуации. А в
общекельтской латенской культуре
переход от стадии Латеи С к Латену D
приходится как раз иа рубеж II— I веков
до новой эры. Появляются новые формы
фибул (застежки плаща), оружия,
украшений, керамики, повсеместно строятся
укрепленные поселки оппидумы, центры
ремесла и торговли. Население не
исчезло, не сменило мест обитания, но
что-то в жизни кельтов изменилось.
И странный факт: для стадии Латеи D
во многих частях Кельтнки, особенно
в Центральной Европе, практически ие
известны погребения. Протогородские
центры оппидумы есть, а некрополей
около них нет. Считается, что кельту
переходят к такому обряду захоронений
который археологических следов ие
оставляет. Покойников могли
подвешивать на деревьях, сжигать и развеивать
прах по ветру и т. д. В этнографии
некоторых народов такие случаи извест-
64

Навершие кельтского шлема из Чумешти (Румыния).
Ill век до новой эры.
ны. И в этой связи обращает иа себя
внимание одни нз пассажей в
«Естественной истории» Плииия Старшего: «В
древности самым явным признаком победы
считалась передача побежденными
зеленого стебля. Она обозначала отказ от
обладания землею, от пользования
производящей и питающей силой почвы,
даже от погребения в земле; этот обычай,
^ как я знаю, до сих пор сохранялся
у германцев».
Не означает ли все это, что какая-то
часть кельтов оказалась в зависимости
от своих северных соседей? Тогда мы
получаем, хотя и косвенно, ответ на
вторую загадку. Что касается прямых
археологических свидетельств, то их пока
не удалось обнаружить, возможно, еще
по одной причине.
По описаниям источников, кимвры и
тевтоиы выступают в сильно кельтизи-
рованном облике. У них кельтское
вооружение — шлемы, украшенные
изображениями животных (один такой
кельтский шлем с фигурой сокола найден,
например, в Румынии при раскопках
кельтского могильника Чумешти). У них
длинные тяжелые мечи и большие
щиты. У германцев более позднего
времени, а в интересующее нас время
у представителей так называемого
; «третьего мира» Северной и Восточной
«5 Европы щиты сравнительно небольшие
I- н в центре имеют выпуклую бляху-умбои
% * с острым штырем. Их часто находят
• S. в могилах носителей пшеворской и оксыв-
"< ской культур Польши. На таком щите
65 3 Знаннг—сила № 4
с горы ие съедешь. А вот огромные
кельтские щиты с продольным ребром
и плоским умбоиом вполне могли при
случае послужить н санями.
Вожди кимвров и тевтонов носят
кельтские имена — Бойорикс, Кезарикс,
Лугиус. Служивший под началом Мария
молодой римский офицер Серторий,
тот самый, который позднее поднял в
Испании восстание и, опираясь на
местные племена, пытался создать здесь
независимое государство, отправляясь
иа разведку в лагерь врагов под Аквами,
учил кельтский язык и одевался
по-кельтски. Успели ли северные варвары так
быстро кельтизироватся за двенадцать
лет или оин были выходцами из уже
кельтизированных областей? Как уже
говорилось («Знание — сила», 1986 год,
№ 4), к концу II века до новой эры
кельтское культурное влияние охватило
уже весь «третий мир», но особенно
заметным оно было, естественно, в
областях, непосредственно примыкающих
к Кельтике. Если же на Кельтику и
Рим нападали уже кельтнзироваиные
варвары, то выявить их
немногочисленные погребения в кельтской среде
значительно труднее, тем более что
археологи искали выходцев нз Дании.
Трудно найти черную кошку в темной
комнате, особенно когда ее там иет.
Если теперь под новым углом зрения
заново пересмотреть все кельтские
памятники иа путях передвижений кимво-
ров и тевтонов, то археологические
следы последних, возможно, и удастся
обнаружить. Эта трудоемкая работа,
однако, еще не проделана.
Но как же быть со
свидетельствами древних о том, что светлоглазые
варвары вышли с Кимврского
полуострова, изгнанные наводнениями?
Считать вымыслом, сказками?
Это третья загадка. Передвижение
больших масс населения с севера к
границам республики должно было бы
зафиксироваться хотя бы
«возмущениями» местной среды «третьего мира»,
как это зафиксировалось в Кельтнке.
Однако никаких сколько-нибудь
серьезных изменений иа рубеже II—I веков до
новой эры в материальной культуре
населения ни на Одере, ни на Эльбе
ие наблюдается. Желание же
обнаружить такие изменения было столь велико
и естественно для европейских
археологов, что это привело к одной ошибке,
исправить которую помогли советские
археологи, их находки.
В 1961 году Рольф Хахманн, один
из авторов книги «Народ между
германцами и кельтами» («Знание — сила».

1986 год, № 4), издал капитальный шествующими культурами. Но материа-
труд «Хронология позднего предримского лов, непосредственно подтверждающих
железного века в Средней Европе и это положение, у них в руках тоже
Скандинавии». Работа была сделана не было. Несколько лет велась ожив-
очеиь основательно. Рассмотрено боль- ленная дискуссия. И вот сторонники
шое число могильников, и обнаружилось, ранней датировки получили более весо-
что однотипные фибулы, украшения, мые аргументы.
оружие и т. д. в могилах образуют На зарубинецком поселении Пилипен-
достаточно устойчивые сочетания. Уда- кова гора около Канева был иайдеь
лось уловить смены моды, которые проис- обломок ручки амфоры. Когда-то в ней
ходили в древности, как они происхо- привезли сюда вино с острова Кос в
дят и сейчас со сменой каждого Эгейском море. В Греции специальные
жнзнеактнвного поколения. Р. Хахманн чиновники-астииомы обычно ставили на
изучал как раз те памятники различных амфорах свое клеймо, удостоверяя добро-
групп ясторфскоЙ культуры, пшеворской качественность продукта и год его вы-
и оксывекой культур, которые возникли пуска. Амфора с Пилипеиковой горы бы-
в тот момент, когда на североевро- ла со штемпелем астииома по имени
пейские народы была «наброшена вуаль» Аполладос. По данным специалистов-
кельтского культурного воздействия. Не- античников, ои клеймил амфоры около
мецкого ученого интересовала в основ- 220 года до новой эры. Первой находке
ном относительная хронология, то есть не поверили. Единственная, она могла
он мог сказать, какое погребение рань- быть н случайностью. Но на поселении
ше, какое позже, какие фибулы раньше Круглик в Подиестровье оказалась
и какие позже, но ои не брался херсонесская амфора рубежа III—II ве-
определить, в какие именно годы эти ков до новой эры. В Лукашевке в
застежки плаща были модиы или в каком Молдавии и в Луика-Чурей в Румынии —
году совершено то или иное захороие- амфоры 220—180 годов до новой эры
нне. Абсолютные даты ученый попытался с острова Родос.
определить лишь для самого конца и Сложилась парадоксальная ситуация.
для начала периода кельтского влияния. По европейской хронологической системе
Поздняя дата — рубеж эр, где-то зарубинецкие и пояиештские могильники
между 15 годом до новой эры и 14 годом датировались по фибулам рубежом II—I
новой эры. В эти годы римляне утвер- веков до новой эры. а поселения тех
дились на границе по Рейну — Дунаю, же культур — по амфорам, по античной
н для народов Европы началось римское системе датировок,— на сто лет раньше,
время. Рассмотрев же все возможные рубежом III—II веков до новой эры
данные для начальной даты, Хахмаии Тем временем и в Европе стали накаи*-
пришел к выводу, что точно ее еще ливаться материалы, противоречащие
установить нельзя, но наиболее приемле- выводу Р. Хахмаииа. Когда в 1977 году
мая "дата — около 120 года до новой польский археолог Казнмеж Годловский
эры. Это и было ошибкой. свел все данные воедино, выяснилось.
Об осторожных оговорках немецкого что период «латенизации» — «позднее
ученого исследователи вскоре забыли, предримское время» — начался в Европе
дату приняли за аксиому. Хахмаии приблизительно на сто лет раньше, чем
нигде ие говорил о связи начальной думал Р. Хахманн. Вся его система
даты его «позднего предримского вре- относительной хронологии сохраняла си-
мени» с походами кимвров и тевтонов, лу, но каждый период оказывался более
но связь эта подразумевалась сама длительным, охватывал период жизни ие
собой — за несколько лет до столкнове- одного поколения, а двух-трех. Ритм
иия у Нореи в 113 году до новой эры. развития оказался более медленным.
Поскольку зарубииецкая культура По- А на точности определения начальной
лесья — Подиепровья и культура Поя- даты в абсолютном счете времени и
иешты — Лукашевка в Молдавии очень сам Р. Хахманн не очень настаивал.
похожи на остальные культуры «треть- По К- Годлевскому получалось, что вре-
его мира», рассмотренные Хахманном,— мя первых активных контактов кельтов
в них представлены почти все те же с «третьим миром», начало его «лате-
типы фибул,— то некоторые советские низации», приходится приблизительно и^
i исследователи приняли хахмаииовскую 220—180 годы до новой эры. А это
;g начальную дату и для этих культур, означало, что тогда же начался процесс
I- Другие, правда, были склонны датнро- сложения пшеворской, зарубинецкой и
;* вать их более раиним временем, II или поянештской культур, связанный с целой
;| даже III века до новой эры. Потому серией передвижений различных племен
"< что иначе получался разрыв с пред- и групп населения. Вспомним карту
66

распространения своеобразных гривен- уж несуразными. В мероприятии, органи-
корон от Дании до Черииговщииы и зованиом кимврами и тевтонами, в их
Румынии («Зиаиие — сила», 1986 год, огромном, трехсоттысячиом войске могли
№ 4). А перед тем в междуречье участвовать самые различные предста-
Эльбы и Одера наблюдается проникио- вителн обширного «третьего мира».^
веиие северогерманских групп ясторф- В этой связи любопытно одно свиде-
ской культуры к югу и как результат тельство Аппиана. Рассказывая о завое-
ооэннкновение Губинской группы на Ней- ваиин Цезарем Галлии, ои упоминает
'С и Боденбах — Подмоклы в Чехии, племя иервиев и говорит, что они —
Таким образом, если и было движение потомки кимвров и тевтонов. Название
варваров с севера, то произошло оио это удивительно созвучно с именем иев-
за сто приблизительно лет до появления ров Геродота, живших на северных гра-
тевтоиов и кимвров в поле зрения ницах Скифии в V веке до новой эры.
римляи. Вероятно, в античных источни- С неврами исследователи обычно
соках совместились два пласта сведений, поставляют милоградскую культуру По-
Одни события римляне наблюдали не- лесья и Верхнего Поднепровья. «Впро-
посредственио, были их участниками, чем,— повторим мы слова Плутарха,
а о других они могли почерпнуть сведе- сказанные в конце цитированного выше
иия только от самих кимвров и тевто- пассажа,— это сообщается преимуще-
иов, из их устной традиции, из их ственно по догадке, а не на основании
сказаний. прочно обоснованного исследования».
У варваров вообще свое особое от- Какова судьба варваров, уцелевших
ношение ко времени. Для них события в походах и при разгроме под Аквами
мифов — всегда реальность, реальность и Верцеллами? Многие попали в рабство
не только далекого прошлого, ио и и через тридцать лет еще могли участво-
иастоящего. И мифы действительно за- вать в восстании Спартака. Некоторые
частую содержат ядро исторической же, возможно, вернулись на свою дале-
реальиости, выраженной в мифологиче- кую прародину, в Данию,— тому есть
ской форме. Так могла бы разрешиться определенные свидетельства. Около
третья загадка. Имели место, вероятно. Дейбъерга в болоте была найдена
и иаводиення, и выселение с полу- украшенная бронзовыми усатыми личн-
острова, и далекие походы. Они были, иаМи кельтская колесница II—I веков
правда, много раньше, ио в источниках до новой эры. Трофей войн с кельтами.
все спрессовалось в один ком. принесенный в жертву. Второй трофей
На этом пути разрешение и четвер- и вотивиый дар — знаменитый серебря-
той загадки — таинственных сведений ный котел из Гуидеструпа, тоже найден-
-S походах вплоть до Меотиды. Иый в болоте. На нем изображен весь
На рубеже II—I веков до новой эры пантеон кельтских богов, различные
вблизи Меотиды, в Причерноморье, не звери, сцеиы охоты, отряд воинов и т. д.
наблюдается какого-либо притока иасе- Котел был изготовлен где-то на Среднем
ления с севера н каких-либо бурных Дунае, во всяком случае в тех областях,
событий. Они фиксируются раньше, перед где кельты имели контакты с фракийца-
образоваиием культур зарубииецкой и ми. Черты фракийского художественного
Пояиешты—Лукашевка. Плутарх пишет: стиля здесь явно просматриваются.
сПо словам некоторых, Кельтнка такая И наконец — последний вопрос,
обширная и большая страна, что она от иа который следует ответить. Были ли
внешнего океана и холодных краев идет кимвры и тевтоны германцами? Думает-
в сторону солнечного восхода и Меотиды, ся, что здесь следует занять позицию
где граничит с Поитийской Скифией, римского историка Посидония. Ои —
Именно оттуда, где смешались эти пле- современник событий, жил в 135—51 го-
меиа, они выселились ие одним иепре- дах до новой эры, дожил до завоева-
рывным натиском, но каждое лето дви- ния Галлии Цезарем, до столкновения
гаясь все вперед и, воюя, прошли римлян с реальными предками истори-
материк за большой промежуток вре- ческих германцев, со свевами Ариовиста.
мени. Поэтому, хотя они делились иа Посидоиий кимвров и тевтонов германца-
много частей с разными названиями, ми не называет. Впрочем, в то время
Ike их войско в совокупности называли само понятие Германия, германцы, еще
KWibTo-скифами». ие устоялось, как, вероятно, еще ие ело- •
На этот пассаж греческого писателя жился и такой этнос. Разбитым ив j£
до сих пор не обращали внимания, значительной мере уничтоженным кимв- | -
считая недоразумением. Но в свете всего рам и тевтонам существенной, ведущей ? -
изложенного в двух последних статьях роли в этом процессе сыграть не до- ; 8.
сведения эти могут показаться не столь велось. • "<
67

Море смеялось
Считается, что первые фотографии в
толще воды были сделаны в самом
конце XIX века. Но сохранились ли
они?
В нашей стране началом подводной
фотодеятельности, думаю, можно считать
1956 год. Именно в этом году в июле—
августе в курортном местечке Карабах,
в Крыму, был проведен первый чемпионат
страны по подводному спорту. И, конечно,
вместе со спортсменами в Крым приехало
несколько фотографов с самодельными
фотобоксами. Фотобоксы эти были разные.
Например, Леонид Доренский привез ла-
га*

ФОТООКНО
«ЗНАНИЕ — СИЛА»
тунную «кастрюлю», верхняя крышка которой завинчивалась
двумя десятками гаек. Перезарядка фотокамеры продолжалась с
полчаса, нужно было отвинтить эти бесчисленные гайки,
постараться не потерять и завинтить снова.
Информации о подводной технике и фотографии у нас в те
годы не было, «железный занавес» и здесь сильно навредил. Мы
все начинали с нуля и бесконечно изобретали известные всему
миру «велосипеды». Сегодня уже существуют десятки вариантов
боксов для разных камер — узкопленочных и широкопленочных.
Для сверхглубоких погружений, например, применяются боксы из
меди, стали и других материалов.
Я делал однажды очерк об очень интересном эксперименте
донецких подводников общества «Ихтиандр». Кстати, общество
это за свон достижения, опередившие государственные
организации, было грубо разогнано. Так вот, они сварили
трехкомнатный дом, привезли его в Крым, дотащили до воды и затопили на
глубине 14 метров. Затем подключили сжатый воздух н вытеснили
воду из дома. А потом заселили его акванавтами, которые жилн в
нем многие дни н ночи, не выходя на поверхность. Были среди
них и две молодые женщины — москвичка Галя Гусева и дончанка
Марня Баран. Они пробылн в подводном доме трое суток.
Посмотрите на Галю Гусеву до эксперимента и после всплытия.
Осваивать «голубой континент» очень непросто!
Ю. Транквилицкий
1. Подводный
пневматический дом «Спрут», 1967 год.
2. Черное море.
Кинооператор Олег Лебедев и
киноосветитель работают под
водой, 1964 год.
3. Подводный дом «Черно-
мор». Автор статьи у
иллюминатора подводного дома,
1968 год.
4. Подводных фотографов
в нашей стране тысячи.
5. Гипербарический
комплекс. Здесь нашими
акванавтами достигнута
глубина 450 метров — рекорд
бывшего СССР!
Геленджик, 1985 год.
6. Акванавтки Мария Ба-
рац (в центре) и Галина
Гусева (справа) перед
погружением в подводный
дом «Ихтиандр».
7. Перегрузки, как в
космосе. Галина Гусева после
окончания эксперимента.
8. Новая подводная лодка
«Океанолог» проходит
испытания на Черном море.

ПОНЯТЬ СЕБЯ, ПОНЯТЬ ИСТОРИЮ
Национальный характер — загадочная вещь, из тех,
что не поддаются статистике, но статистику определяют.
Книга /С. Касьяновой «К вопросу о русском национальном
характере» — первая в России попытка выявить характер
народа, обрисовав «базисную личность» не на основе общих
рассуждений, но через психологические тесты.
Естественно, такой работе предшествуют теоретические
гипотезы: что такое нация? как она складывается?
как соотносится с национальным характером? Идеи, легшие
в основу книги, К* Касьянова изложила в статье
«Представляем ли мы, русские, из себя нацию?»
(журнал «Знание — сила», 1992 год, № 11).
Тема нации сегодня — из самых «горячих», идет ли речь
о сводках из мест межнациональных кризисов или о ее
теоретическом осмыслении. И экономика,
как показывает статья Б. Подколзина, развивается
в странных, сложных связях с национальной историей:
одни экономические идеи приживаются, к другим
приходится возвращаться через столетие.
Потому всякий разговор о нации неизменно вызывает
горячие отклики, споры, размышления.
Ю. Латынина
Идея
нации
и идея
империи
Несколько
замечаний
о книге
/С. Касьяновой
«К вопросу
о русском
национальном
характере»

Книга идет вдоль линии разлома, кажется, навек разделившего русскую интелли- щ^т
генцию на западников и славянофилов, и, как водится, не угождает ни той, ~
ни другой стороне.
Два положения образуют ее основу. Одно, близкое славянофилу, гласит,
что русский характер принципиально, архетипически отличается от
западноевропейского и что разумное устроение русской культуры предполагает осмысление именно
своих, а не чужих национальных архетипов; и никакое прямое заимствование
западных социальных институтов не поможет нам уже потому, что социальные
институты, подобно словам, в ином контексте означают совершенно иное.
И второе положение, для славянофила неприемлемое, гласит, что русские
существуют как древний этнос с большой культурой, но не существуют как нация.
Ибо нация — не естественно, традиционно сложившаяся общность людей, а, наоборот,
результат разрушения такой общности. Нация есть идея, формулирующая комплекс
культурных архетипов, и появление ее — продукт Ренессанса, то есть осмысления
национальных архетипов, предпринятого интеллигенцией, разумным меньшинством.
Следовательно, чтобы возникла нация, должны прежде появиться люди, способные
к такому осмыслению, автономная человеческая личность; только она создает
национальную культуру.
Европа: единство культуры и множество наций
К концу XX века, когда национальная идея стала лучшим инструментом
устроения кровопролития, оставив далеко позади в своей разрушительной силе идею
и социальную, и религиозную, слово «нация» приобрело всемирную известность и
потеряло объективное значение. Нет, пожалуй, иного способа восстановить это
значение, нежели обратиться к истории.
Понятие «нация» принадлежит к изрядному числу понятий (таких, как «капитал»,
«цивилизация» и другие), которые, несмотря на свою благородную латинскую
родословную, на самом деле родились в средневековой Европе, а классическое свое
значение обрели в XIX веке.
Рыночная экономика, представительная демократия, национальное государство —
вот три силы, формировавшие облик Европы XIX века. Эти же три силы в виде идеи
прогресса, идеи свободы и идеи нации в значительной степени формировали и
мышление историка.
А меж тем, пользуясь идеей нации как инструментом исследования, мы
решительно не поймем многих событий мировой истории, как не поймем их, пользуясь
одновременной ей идеей «исторического прогресса», развития экономических
формаций и т. д.
Мы не поймем, почему мидийский вельможа Гарпаг, оскорбленный мидийским
царем, убивает его, чтобы передать власть персу Киру. (Может быть, перед нами
легенда, но ведь тем характернее, что народ считает необходимым, чтобы «царь
наследовал царю», и полагает несущественным, чтобы «мидянин наследовал
мидянину».)
Мы не поймем, почему латины ведут союзническую войну против Рима с целью
получить римское гражданство (представьте себе, что Мексика объявила войну
США, чтобы стать новым штатом).
Мы не поймем, почему вандал Стилихон — не изменник германской нации, а
последний защитник Рима от войск Алариха. Мы не поймем, почему Аларих,
который через год после казни Стилихона захватывает Рим (410 год новой эры),
действует не как вождь германской нации, а как вассал Восточной Римской империи,
и требует от западного императора статуса «римских союзников» для своих войск и
звания magister militum, высшего военного звания империи, — лично для себя.
Мы не поймем, почему тобийские племена, захватившие в IV веке часть Китая,
кончают тем, что восстанавливают китайский церемониал и запрещают тобийские
одежды, прически и язык.
Мы не поймем той свободы, с которой феодальный сеньор кочует по Европе, как
не поймем татарских и литовских князей, переезжающих к московскому царю. Рыцарь
знает, что у него есть личный долг перед сюзереном, но совершенно не осведомлен о
каком-то безличном долге перед нацией. 5
Мы не поймем, почему в Оттоманской империи высшие посты спокойно представ- j«
ляют ренегатам, то есть вчерашним христианам, изменникам родины и веры, а | -
отборные янычарские корпуса создают из христианских детей, отнятых в раннем $ *
детстве у матерей. ; £.
Бесспорно — во все века существовала и играла фундаментальную роль в по- "<
71

А. Дюрер. «Крестьяне на рынке», 1519 год.
А. Орловский.
«Казак, конвоирующий крестьянина», 1820-е годы.
Трудно представить себе немецких крестьян,
изображенных Дюрером, в положении русского
мужика, которого казак не то ведет на порку, не то
возвращает беглого помещику. А ведь две ситуации,
схваченные художниками, разделяет jnpu столетия.
Еще в прошлом веке русского крестьянина можно было
продать и купить как вещь и выпороть как
непослушную скотину.
F
II
строении модели мира оппозиция «свой — чужой». Но как, например, поступили
эллины перед угрозой персидского нашествия, эллины, столь изощренно
разрабатывавшие эту оппозицию, всю свою культуру основавшие на ксенофобии и на убеждении,
что варвар и раб — понятия по природе тождественные?
Кто как. Афиняне решили сражаться до конца, ибо в персидском войске находился
изгнанный на данный исторический момент тиран Гиппий. Фиванцы, наоборот,
присоединились к персам, ибо это была прекрасная возможность расправиться
со злейшими врагами — феспийцами и платейцами. Платейцы, соответственно,
из-за вражды к Фивам (а не к персам) встали на сторону Афин. Что же касается
аргосцев, то эти, по мнению Геродота, сами призвали персов в Элладу, ибо не могли
вынести высокомерия спартанцев и предпочли скорее подчиниться варварам, чем
уступить лакедемонянам.
Основной политической и культурной единицей был полис, а не этнос, и поведение
эллинов диктовалось интересами основной политической единицы.
Итак, согласимся с К. Касьяновой: нация — это прежде всего идея. Идея нации,
устремленная в будущее, медленно и долго приходила в Европе на смену другой,
раннесредневековой европейской исторической идее, идее восстановления Римской
империи, того физического возвращения в прошлое, о котором мечтали и Карл
Великий, и Данте Алигьери.
Подобно понятию «империя», понятие «нация» с самого начала было понятием
политическим и подразумевало не столько общность языка и культуры, сколько
возможность совместного выражения воли народа.
Основание швейцарской нации заложили политические союзы 1291 и 1315 годов,
заключенные меж кантонами для обороны от империи. Горная страна, населенная
различными этносами, именно через создание конфедеративной и демократической
системы власти сумела слить различные этносы в единый швейцарский народ с
общим национальным самосознанием.
В том же XIII веке союз баронов-норманнов и горожан-англосаксов,
объединившихся для ограничения королевской власти, заложил основу единства английской
нации. Нужды нет, что документы, закрепившие этот союз, писаны на французском
и латыни. Нужды нет, что вождь национальной партии Симон де Монфор — сам
иностранец. Нация — это не этническая, а идеологическая общность, это то, что
народ думает сам о себе, и система социальных институтов, через которые он выра-
72

к жает свое мнение; английская нация родилась через подписание Великой хартии
а
с вольностей.
S
Поэтому-то английская революция 1640 года осмыслялась парламентом именно
как «революция», то есть возвращение к первоначальной свободе, ущемленной
королем-деспотом, «который задался целью полностью уничтожить древние и
основополагающие законы и права этой нации и ввести вместо них произвольное и
тираническое правление».
Именно английская модель представительной демократии (вместе с такой нацио-
2 J нальной особенностью, как английская промышленная революция) стала для Европы
XIX века такой же моделью для подражания, как демократические Афины — для
полисов Эллады V—IV веков до новой эры.
Есть европейская культура и нет европейской нации. Об этом иногда забывают
националисты русские и никогда не забывают националисты Европы: «Французская
истина — это особая истина, не английская и не немецкая, и чужие истины могут нас
отравить», — писал в начале XX века Баррес.
И действительно, каждое национальное государство в Европе формировалось
по-своему. Если англичине осознали себя как нацию в борьбе против своего короля
и финансовых притязаний папы, если французские короли отстаивали идею
суверенного государства против идеи возобновления Римской империи, то испанская нация
формировалась в борьбе с иноземцами.
Легенда связывает завоевание Испании арабами с местью некоего купца Юлиана.
Вестготский король обесчестил его дочь, и купец из мести указал арабам путь в
королевство. Это — до национальная легенда о личной чести и личном отмщении. Другая
легенда связывает освобождение Испании с именем Сида — это уже национальная
легенда о национальной мести.
Реконкиста — отвоевание полуострова — выработала гибкие формы
самоуправления, городское ополчение и кортесы, ограничивающие королевскую власть. Но. увы,
формирование испанской нации не кончилось, а началось с изгнанием арабов. Кортесы
передоверили свои полномочия монарху. Отряды городской самообороны, «санта хер-
маидада», превратились в королевские полицейские корпуса. Благодаря умелой
политике Фердинанда и Изабеллы формирование единой национальной культуры шло
не через парламент, соединяющий различные этносы, а через общенародное
истребление инородцев: морисков и марранов. Народ выражал свою волю погромами и
доносами, а не речами и законами. Жестокость его превосхитила образцы XX века и
доказала, что, подобно любой идее, идея нации может создаваться и
использоваться самыми противоречивыми способами.
Но настоящий свой расцвет идея нации пережила после начала французской
революции 1789—1794 годов. Тогда-то явились миру Национальное собрание и
национальная гвардия. Тогда-то «патриоты» стало означать — «сторонники
республики». Роялисты патриотами не были, а были, как бы мы выразились теперь,
космополитами и звали на родную землю герцога Брауншвейгского, англичан и австрийцев.
Не потому, что были изменниками родины, а потому, что мыслили старыми,
феодальными образцами, потому, что связи французской знати с австрийской знатью были
объективно сильнее, чем связи французской знати с французским третьим сословием.
XIX век ознаменовался в Европе одновременным становлением рыночной
экономики, представительных систем правления и национальных государств. И
предшествовала этому идея нации, и этой идеей вдруг прониклась вся культура. Литераторы-
романтики открыли «национальный колорит». Философы стали рассуждать о душе
народа, а историки вчитывать идею нации в события прошлых веков. Результаты
получались интересные, но несколько противоречивые. Французские историки,
например, видели в мятеже Верцингеторикса против Цезаря бесспорное доказательство
галльского свободолюбия, а историки немецкие указывали на этот мятеж как на
пример неистребимого галльского легкомыслия. Наоборот, в резне, устроенной Арми-
нием легионам Вара в Тевтобургском лесу, немцы видели проявление извечного
германского патриотизма, а французы — склонность германской нации к
предательству и жестокости.
Эти отнюдь не безобидные риторические упражнения сильно расцвели за те
5„ неполные полвека, что отделяют конец франко-прусской войны от начала первой
]*! мировой.
• л В 1889 году Константин Леонтьев еще мог писать о национальной политике как
« • орудии всемирной революции, уничтожающем «цветущую сложность» традиции и
<3 < водворяющем повсюду ненавистное равенство и треклятый прогресс. Четверть века
74

Емельян Иванов (Пуганее) — главарь
народного движения в царствование
Екатерины II. Выдавал себя
за императора Петра III, мужа Екатерины II.
Д. Г. Левицкий. ^Портрет Екатерины II».
Екатерина II, урожденная Ангальт-Цербтская,
вышла замуж за Петра III, затем,
свергнув мужа, вступила на престол.
Типичная ситуация для России, когда страну возглавил не русский человек, а чужеземец,
то есть сработало не национальное начало, а имперское.
спустя он, вероятно, взял бы свои соображения обратно: национальная идея,
казалось, перестала быть средством утверждения демократии, а стала средством
разжигания худших политических страстей.
А Россия? Ее положение было парадоксально. Парадоксальность была не в том,
что идея нации родилась раньше самой нации, это как раз в природе вещей,
но в том, что идея эта, противопоставляющая Россию Европе, из Европы же и была
импортирована.
Хомяков и Киреевский, первые славянофилы наши, почитатели романтического
«национального колорита», поклонники Шеллинга и Гегеля, приспосабливали
западноевропейские понятия к российской действительности; тезис о «всемирной
отзывчивости» русских слишком напоминает аналогичное мнение Шеллинга о германской
нации. А сам термин «соборный», указывающий на сокровенную сущность русской
души, есть не что иное, как переложение прельстительного слова «католический», и,
таким образом, весьма несоборен по происхождению.
В начале XX века на смену славянофилам пришли евразийцы. Евразийцы в
отличие от своих предшественников судили о России не по Шеллингу или Гегелю,
хотя б искусно переложенному, но пытались сопоставить ритмы ее культуры с Индией,
с Дальним и Ближним Востоком, с мирами, для которых сами европейские
понятия «нации» и «государства» были в то время еще неприменимы.
Но проблема заключалась в том, что Россия уже и в XVIII, и в XIX веках
организовывала свое бытие именно по заимствованной европейской идее, противоположной,
однако, идее нации — по идее империи. Идею империи заимствовали даже дважды.
Сначала в 1547 году Иван Грозный назвался «царем». Потом, когда обнаружилось,
что Европа не признает в русском «царь» латинского Caesar, Лжедмитрий предъявил
претензии на титул «императора», и, наконец, этим титулом увенчал себя Петр.
н
75

Александр II.
И, Макаров. «Портрет сестер Перовских».
На переднем плане — Софья Львовна
Перовская, в будущем видный деятель
«Народной воли». После убийства
народовольцами Александра П была
казнена вместе с А. И. Желябовым,
Т. М. Михайловым, Н. И. Кибальчичем,
Н. И. Рысаковым.
Как заметил современный писатель и историк ДО. Давыдов,
лучшие люди России убили лучшего в России царя.
Российская империя и русский этнос
Кто пишет о русской нации, непременно пишет и о российском государстве.
Понятия эти связаны друг с другом, и патриоты наши любят, например, рассуждать
о государственной природе русского индивидуального и коллективного сознания и
проявлять вполне реальный интернационализм и уважение к культуре того народа,
который добровольно входит в российское государство.
В книге Касьяновой, собственно, доказано противоположное: нет ничего более
губительного для идеи нации, чем идея империи. В России в отличие от Англии
государство не выросло постепенно, из окружного самоуправления, не развилось своим путем.
Монгольское нашествие прервало этот процесс. А затем государство было наложено
сверху, и, в сущности, дальнейшая история России проходит под знаком взаимного
отчуждения государства и общества, а точнее, той малой социальной ячейки, мнение
которой и является для отдельного человека истинной реальностью.
И действительно, если чем и поражает государство российское, наряду со своими
громадными размерами, так это тем, что вплоть до эпохи Петра расширение его
шло не столько за счет планомерного расширения самого государства, сколько за
счет стихийного бегства от государства.
Сопротивление государству было пассивно, индивидуально и невероятно по
масштабам. Вызвано оно было не столько национальными архетипами, сколько
76

финансовой политикой государства» напоминавшей политику Римской империи, и ^Ш
диаметрально противоположной политике суверенных западноевропейских
государей.
В Западной Европе город был не только средоточием ремесла и торговли, но и
средоточием свободы. Крепостной, зависящий от частного человека, превращался в
городе в королевского буржуа, зависящего непосредственно от государя. Надобно
сказать, что свобода, в ее средневековом понимании, значит следующее. Свободный
человек — это не раб, не серв, не крепостной, не вольноотпущенник, не тот, кто
продает свое тело или свой труд частному человеку, — словом, тот, кто никоим образом
не зависит от частного человека, а зависит непосредственно от государства.
Поэтому, к примеру, французские короли принимали многочисленные меры к тому,
чтобы люди, попавшие в частную зависимость, и «подвергавшиеся стеснениям, могли,
отказав в подчинении своему непосредственному господину, вступать в подчинение
к нам и становиться нашими буржуа» (Ордоннанс Карла V, 1373 год). Стать
буржуа означало прежде всего освободиться от невыносимых и многочисленных
повинностей в пользу феодала.
Русское государство, мучаясь безлюдьем и финансовыми тяготами, видело,
наоборот, в населении городов тяглых людей, государственных крепостных, подобных
декурионам поздней Римской империи. Тяглых людей облагали непомерными
налогами (а не освобождали от них, как на Западе). Тяглые люди стонали и бежали. Их
прикрепляли к месту и организовывали круговую поруку. Они бежали все равно.
Оставшиеся должны были платить вместо утекших. Государство, страхуя себя от
финансовой прорухи, снова подталкивало людей к побегам. Те, кто не хотел бежать,
закладывались за человека сильного и уважаемого, противопоставляя
государственной принудительной общине общину, самоорганизовавшуюся на основе добровольного
подчинения авторитетному человеку. Государство освобождало заложившихся — те
бунтовали.
В итоге получалось, что европейский горожанин был свободнее своих сограждан
за стенами города; русский был менее свободен. Мало того, что он оказывался
приписанным «к месту» (чего никогда не водилось в Европе); он практически не принимал
участия в управлении городом; он был опутан обязательствами круговой поруки,
роднившими его с крестьянином общины; он, наконец, был всегда ущемляем
экономически.
Европейские государи полагали, что богатство их проистекает из богатства
подданных. Русские цари полагали, что богатство их проистекает из нещадного взимания
налогов. Поэтому в европейских городах бунтовали ради свободы; в русских посадах
бунтовали нередко против свободы, но в том и другом случае бунтари стремились не
к свободе и не к рабству, а к наибольшей экономической выгоде. В Европе государство
укреплялось горожанами, организованными в корпорации и отстаивающими свои
права; в России государство расширялось за счет усилий одиночек, от государства
утекших.
Не секрет, что Ермак Тимофеевич, завоеватель Сибири,— не кто иной, как тать и
вор, в старинном широкомасштабном значении этого слова. Такой же вор, как и
Стенька Разин.
Ничто так глубоко не характеризует быструю эволюцию стереотипов
государственного поведения, свершившуюся за те неполные сто лет, что отделяют подвиг
Ермака от бунта Стеньки, как сравнительная судьба этих двух казацких вождей.
Стенька и его люди еще сами не знали, что они — уже не удалая вольница, которая,
может, утечет от царя, а может завоюет ему Персию, как Ермак — Сибирь, а
может — повинится. Но Россия уже начала планомерные государственные завоевания
и утратила те древние механизмы патриархального, дикого, однако нередко
эффективного разрешения конфликтов, которые примиряли Москву с казацкой вольницей,
Ивана Грозного — с Ермаком, и никак не сводились к той внешней «покорности
царю», которую Стенька тоже иногда демонстрировал.
Известно, обилие приказов в Российской империи искупается плохим их
исполнением. Уточним: не просто плохим исполнением или ленью, но пассивным и
всепроникающим сопротивлением малой социальной группы, своеобразным двоевластием, «
пронизывающим всю историю России. Это двоевластие противопоставляет далеким 5^
и негибким механизмам государственных наказаний И наград механизмы личного | ^
одобрения или порицания, казалось бы, неформальные и несущественные, но на » х
самом деле гораздо более чувствительные для человека. | £.
Еще раз повторим: если в Англии или Голландии местное самоуправление стало **<
77

fj органической основой нации и государства, то в России или Китае соседская община,
Ц пусть даже организованная государством в целях взаимного надзора, была и
двойником, и врагом официальной власти. В Европе свобода очень скоро стала
ассоциироваться с правом публичного выражения собственного мнения, с парламентом и
свободной прессой. В России неодобрение народное начиналось не с того, что парла-
5 ж мент говорит; и не с того, что народ молчит; но с того, что народ безмолвствует.
11 Отсутствие конституционных процедур не означало отсутствия общественного
,5 * мнения, а означало его произвол, не менее абсолютный, чем произвол государя.
q S Какое дело общественному мнению до житниц, открытых царем Борисом, и до
законного его избрания, ежели точно известно, что у царя — кровь на душе? В какой
конституционный суд обратиться царю Борису, чтоб доказать незаконность
притязаний самозванца?
Какое дело общественному мнению до публичных заявлений царя Димитрия, если
точно известно, что царь хочет перебить всех бояр, а затем поделиться с Польшей
московскими землями и ввести латынство?
Какое дело общественному мнению до того, что царь Василий Шуйский целует
крест на том, чего искони в московском государстве не важивалось; обещает
управлять государством «общим советом» и без мнения собора не казнить людей, когда
точно известно, что убитый Димитрий спасся и стоит под Москвой, в Тушине? В какой
общий совет подавать царю Василию жалобу на царевича Августа, царевича Ивана,
царевича Петра, царевича Лаврентия, царевича Федора, царевича Клементия,
царевича Савелия, царевича Семена, царевича Василия, царевича Ерошку, царевича
Гаврилку, царевича Мартынку, — словом, на всех фаворитов общественного мнения,
которые заправляют в Смутное время государством вместо фаворитов царя?
Без этого двоевластия, то пассивного, то деятельного, не понять смысл и поступь
русской истории. К примеру, царь Алексей Михайлович. Если судить по указам
или мнению случайных иностранцев, нет в Европе власти более абсолютной:
чужеземный купец не может торговать без его позволения, астраханский виноград не
поедет на продажу, не будучи прежде отправлен царю.
И вот, например, в 1652 году царь вновь подтверждает казенную монополию
на водку. Ее может продавать только целовальник (то есть человек, своей мошной
отвечающий за казенный доход и целовавший на том крест). Больше чарки на
человека не продавать. Питухам на кружечном дворе не сидеть. По средам и пятницам
вина не продавать, в пост не продавать, духовным людям не продавать... Какая
государственная строгость!
Однако нет правил без исключений. Лучшие посадские люди могут, в случае
надобности, курить дома питье не на продажу. Но коли случится такая беда и
останутся излишки, можно, заявивши, продать. Люди похуже могут, объявивши о том, курить
питье по торжественным случаям. И ведь известно чиноначальнику, что иной сосед
сварил куда больше, чем объявил; но царь далеко, а соседи близко, и они косо на
тебя посмотрят, если ты обидишь соседа ради такого пустяка.
А то вдруг в постный день, в среду или пятницу, явятся на кружечный двор
солдаты и, если целовальник им отказал, начнут сами пить и продавать вино
желающим. И притом солдаты думают не о том, что нарушают казенную монополию, а о том,
что восстанавливают общественную справедливость, — с чего это целовальник
вздумал отказывать честному народу в хмельной радости?
Российское государство и интеллигенция
Книга К. Касьяновой заставляет по-иному, не по-веховски взглянуть на феномен
русской интеллигенции. Через всю русскую историю красной нитью проходит феномен
противостояния государства и малой социальной группы, и интеллигенция этот
феномен усиливает, но не создает.
По-разному можно интерпретировать данные социологического опроса,
свидетельствующие о ценностно-рациональном поведении, характерном для русских, о
репрессивном типе культуры, проще говоря, о том, что, по слову В. В. Розанова, «русская
душа испугана грехом». Но в книге К- Касьяновой впервые, сколь мне известно,
описан и проанализирован на примере русской интеллигенции семидесятых механизм
; неформального, но оттого не менее действенного сопротивления коллектива вышестоя-
jg; щим несправедливым указаниям.
11 Впрочем, «описан» — не вполне точное слово. Ибо речь идет о вещах, которые
• л нельзя описывать, о которых можно лишь повествовать. И не случайно автор начи-
« * нает с конкретного примера.
"< Акт 1. Небольшое научное учреждение. Сотрудник Иванов повздорил с высоким
78

начальством. Акт. 2. Начальство вызывает к себе руководителя группы, в которой 5^Ё
работает Иванов. Официальная его просьба: сократить штаты. Неофициальный ее
смысл: уволить смутьяна. Акт 3. На совещании в отделе руководитель группы,
блудливо пряча глаза, объявляет о необходимости сократить штаты. Смысл спрятанных
глаз ясен всем. В этот миг встает сотрудник Петров и предлагает сократить его —
он-де все равно собирался увольняться.
Далее события разворачиваются, как во второй части «Фальшивого купона»
Л. Н. Толстого. Одно ценностно-рациональное действие, казалось бы,
незначительное в общем потоке мироздания, прерывает нарастающую лавину зла, поворачивает
ее вспять. Моральный лидер коллектива берет инициативу в свои руки. В
руководителе группы замолкает голос начальства и пробуждается голос совести. Он устраивает
начальству некое подобие истерики. Начальство оставляет сотрудника Иванова в
покое. Люди, устыженные благородным поступком Петрова, не дают ему пропасть.
«Сотрудник Иванов работал там, сколько ему было нужно, н уволился, когда
пожелал уволиться. Таким Образом, сотрудник Петров своим
ценностно-рациональным действием спас его от крупных и длительных неприятностей. Рассчитывал ли
он на это? По-видимому, нет. В то время все были уверены, что Иванова все равно
уволят. Тогда чего же добивался сотрудник Петров? Он не добивался ничего
конкретного, он просто противодействовал несправедливости».
Перед нами — один из фундаментальных механизмов русской культуры, который
легко понять и трудно объяснить. Тактику игры малого коллектива против
государства нельзя исчерпывающе описать потому, что, во-первых, именно качественные
(нечеткие) модели поведения позволяют принимать удачные решения в слабо струк-
туризованных ситуациях конфликта, а во-вторых, потому, что коллектив обладает,
кроме ценностно-рациональной ориентации, некоторым разнообразием ходов. Иначе
говоря, коллектив в условиях противостояния государству становится личностно-
подобен.
Касьянова описывает этот механизм с безусловной симпатией.
Так ли, однако, он безобиден?
Году в 1699 явился в город Астрахань сын казненного стрельца, Степан. Толковал
он о новой вере и немецком платье, которое силком надевает на народ новый царь.
Степан говорил хорошо. Люди слушали его. Прошло несколько лет. Люди слушали
его еще лучше. Тут пошли чтения разных книг, в которых было написано, что лучше
самим погибнуть, нежели бороду побрить. А еще пошли слухи, что лучше б других
побить, нежели самим погибнуть. В 1705 году летом пошел и другой слух, о том, что
царь указом на семь лет запретит играть свадьбы, а дочерей в это время будет велено
отдавать за иноземцев. Тут же, по слуху, в одно воскресенье повенчали сто пар.
Ночью пьяные гости расплясались и пошли колоть офицеров и иноземцев. А утром
пришлось выбирать новых начальников и писать прелестные письма на Дои и Терек:
начался бунт в Астрахани.
Надо думать, не все, венчавшиеся в ту ночь, верили стрельцу Степану. Многие,
надо думать, боялись царя, но царь был далеко, а соседи — близко. Соседи могли не
так понять того, кто откажется венчать свою дочь.
Прошло еще сто лет, и представитель совсем иной социальной среды — герой
«Войны и мира» Борис Друбецкой — постиг, что существует неписаная
субординация, согласно которой адъютант может значить в некотором смысле больше
генерала; решил служить только по этой, неписаной субординации и преуспел.
Прошло еще сто лет; и интеллигент Клим Самгин как-то неожиданно для себя
оказался причастен к легкой подпольщине. Как личность, как человек он
возмущался этой революционной деятельностью. Он находил ее нелепой, он находил ее
опасной для своего «я». Но все вокруг передавали листовки, прятали, читали и
рассуждали. Клим Самгин вынужден был принимать участие в нелепой, с его точки
зрения, деятельности только потому, что это делали другие.
В первом и третьем из вышеприведенных примеров нетрудно разглядеть схему
Касьяновой: ценностно-рациональное действие стрельца Степана или эсера,
бескорыстно противостоящих несправедливой власти, настраивает коллектив на волну
сопротивления и заставляет его жить наперекор формальным властным структу- S
рам. Очевидно, что личностноподобность коллектива и отношения типа «ученик— ;s
учитель» — это не только механизм стабилизации, это и механизм катастрофы. I -
И неформальным лидером русского общества в начале XX века был не один граф | г
Толстой. Были и другие харизматические личности: Григорий Распутин, Владимир Д |
Ульянов. ■ <
79

а
Книга Касьяновой написана за десять лет до перестройки, но предложенная ею
%\ модель объясняет особенности перестройки гораздо успешней, чем множество
построений советологов.
Касьянова исследует неформальные взаимоотношения в маловластных
коллективах. А выше? А выше — негласно — предполагается господство формы. Власти.
Бюрократии.
Но, пожалуй, можно, скрепя сердце, признать, что разрыв между формальной
государственностью и теплом малой социальной группы проходит, выражаясь высо-
qS ким слогом, не между начальником и подчиненным, а через душу каждого
начальника. Каждый российский губернатор есть немного Салтыков-Щедрин, а то и сама
Екатерина Великая, в «Наказе» которой, по ее собственным словам, изрядно обобран
президент Монтескье.
Даже и в вышеописанном случае с Ивановым неформальное сопротивление
было ответом на неформальное приказание. А последовавшее за ним
самоотверженное поведение интеллигентов, «висевших на телефоне» и выхаживавших
уволившемуся сотруднику другую работу, было неприятно похоже на неформальные методы
действия номенклатуры, на телефонное право, блат, клановость и т. д. Казалось бы,
парадокс; но мир интеллигенции с его неофициальными личностными статусами, с
разговорами на кухне, с тонкой и отлаженной системой доверия оказывается
одновременно двойником, образом и подобием мира номенклатуры. И сама номенклатура,
раздираемая обязательной официальной церемонностью и столь же обязательным
внутригрупповым скепсисом по отношению к официальным формам, не может не
перестроиться. И внутри номенклатуры господствует не «я приказываю...», а «есть мнение,
что...» И внутри номенклатуры существует, как постиг еще Борис Друбецкой,
«неписаная субординация».
Если взглянуть с этой точки зрения на перестройку, то станет отчетливо видно
ее отличие от, скажем, Февральской революции и октябрьского переворота, когда
общество опрокинулось вверх дном, приведя аутсайдеров к власти.
Перестройка нарушила канон российских смут: часть оппозиционной
интеллигенции стала новым истэблишментом (что вызвало, с точки зрения традиционной
русской ментальности, изрядное негодование), а номенклатура, сбросив постороннюю
для нее кожу идеологии, сохранила невредимыми старые гибкие связи (что опять-таки
вызвало негодование).
И если первоначальные успехи перестройки были связаны именно с активным
использованием этого механизма личных связей, позволяющих добиваться
компромисса там, где это необходимо, и легко жертвовать идеологией, то и последующие ее
трудности начались тогда, когда возможности этого механизма исчерпали себя.
Подобно картине, смысл которой внятен, лишь если посмотреть на нее целиком, а
не по частям, смысл исторических событий проясняется лишь по их свершении.
Историю нельзя предсказать, и поэтому ее можно делать.
Перестройка закончилась: Российская империя рухнула.
Придет ли на смену идее империи другая организующая идея — идея
национального государства, в его классическом европейском понимании?
Это зависит в немалой степени от позиции российской русской интеллигенции.
От того, сумеет ли она, как пишет Касьянова, осмыслить и поставить в качестве
сознательных идеалов те ценности, которые существуют в нас на уровне социальных
архетипов, понуждая, таким образом, эти архетипы производить не отрицательную,
а положительную работу. Выработать такой комплекс идей, который не противоречил
бы, а выражался бы в социальных институтах. Ибо, как заметил Монтескье, каждая
культура подобна языку и умеет изъяснять один и тот же смысл различными путями.
Горе, однако, тем, кто не имеет языка.#

Б. Подколзин
Случай
чистого
опыта,
поставленный
отечественной
историей
Новое принималось плохо, старое
всякую силу потеряло; неумелый
сталкивался с недобросовестным;
весь поколебленный быт ходил ходу-
номт как трясина болотная, и только
одно великое слово «свобода»
носилось, как Божий дух над водами.
Терпение требовалось прежде всего,
и терпение не страдательное, а
деятельное, настойчивое не без
сноровки...
И. Тургенев
сДым», 1867 год.
Известна формула Н. П. Огарева,
ставшая знаменем русского
социализма: «Что нужно народу? Очень
просто, народу нужна земля да
воля». Так вот, мы снова открываем
сегодня: «воли» недостаточно. «Земли» (в
широком смысле — средств производства)
и «воли» тоже недостаточно. Нужна
культура. Нужно создание новой
общественности. Нужны механизмы для ее
создания, мосты, по которым может
перейти «частичный» человек предыдущей1
эпохи в свободу и устроиться там,
прочно опершись, с одной стороны,
на материальный успех, а с другой —
на нравственную удовлетворенность.
Итоги истории XX века, кажется,
накрепко отучили в таких делах
полагаться на теоретические выкладки.
Наставником может быть только опыт,
желательно отечественный. Например,
малоизвестное, но очень поучительное
состязание двух
социально-экономических проектов, зародившихся в эпоху
предыдущего скачка России в «свободу»
после достопамятного поражения в
Крымской войне. Ход и итоги этого
состязания, будь они оценены в свое
время вполне, могли бы предсказать
исход гораздо более грандиозной битвы,
которая развернулась на пространстве
почти всего XX века и практически
всего земного шара и завершилась
лишь в последние несколько лет.
Первая попытка освободить Россию:
либеральная эйфория и ее фиаско
В те далекие 1860-е годы, как, впрочем,
и во второй раз, недавно, на наших
глазах отказ правительства от
непогрешимости, введение гласности (весьма
умеренной) и самостоятельности суда,
местного управления и особенно
хозяйственной деятельности, привели, как и
следовало ожидать, к тому, что ледяная
глыба морально-политического единства
подданных Российской империи стала
подтаивать. И покрываться бороздами
сначала тоненьких, а потом все более
заметных потоков общественной мысли
и общественных движений, начавших
прокладывать себе путь в разных
направлениях. Наступила эпоха, как сказал бы
Тейяр де Шарден, «веера предложений».
Она открылась либеральной эйфорией.
В то, по отзывам современников,
«счастливое время» буквально
«поэтического» увлечения учением «о полной
экономической свободе» все смотрели
в будущее с радостными ожиданиями.
Оживление литературы,
промышленности, торговли, распространение школ —
все шло рука об руку и предвещало
самые благодетельные результаты. Князь
и мужик, отбросив ветхие сословные
доспехи, вступали в равную борьбу
с одинаковым оружием в руках. Свобода
предпринимательства плюс некоторые
стартовые средства производства,
которые получал в ходе реформ почти
каждый, обещали успех. Чем
беспрепятственнее будет приложение труда и капитала,
твердила господствующая общественная
мысль, тем справедливее станет распре-
1 =
it
81

•X
5
х
х
в
|
О
деляться богатство, совершеннее
удовлетворяться нужды, полнее развиваться
благосостояние, счастливее будет народ
и могущественнее государство.
Однако спустя несколько лет, к концу
шестидесятых, от либеральной эйфории
не осталось и следа. Промышленность
и торговля буксовали и просили
поддержки, крестьянство, несмотря на
расширение его хозяйственной и правовой
самостоятельности, бедствовало и
разорялось, ростовщичество процветало.
Соединение рыночных возможностей со
связями в кругах бюрократии порождало
огромные состояния.
Более всего поражала гибельная
апатия, «паралич» широких народных низов.
Казалось бы, реформы порвали путы,
связывавшие «правильное течение»
народной жизии, дали каждому
возможность действовать. Однако этого почему-
то не происходило, что порождало
сложные и напряженные размышления.
Размышления приносили плоды в виде
новых идеалов и более или менее
разработанных предложений о путях
дальнейшего развития России. В один
только особенно нас занимающий 1869
год увидели свет такие, прямо или
косвеино содержащие социальный проект
произведения, как «Исторические
письма» П. Л. Лаврова (отдельным
изданием), «Чтотакое прогресс?» Н. К-
Михайловского, «Положение рабочего
класса в России» В. В. Берви, «Россия
и Европа» Н. Я. Данилевского, «Обрыв»
И. А. Гончарова и последние главы
«Войны и мира».
Замысел демократизации капитала
В это же время — в самом конце
1869 и начале 1870 года — в уютном
и просторном кабинете известного
земского деятеля А. И. Васильчикова на
Литейном проспекте в Петербурге стали
более или менее регулярно собираться
несколько просвещенных людей,
специалистов в сфере экономики, финансов
и права, земских и думских деятелей.
Их сообщество позднее получило в
литературе наименование «петербургский
кружок»*. Собрало их вместе стремление
найти пути продолжения начатого
великими реформами процесса.
Они считали, что столь высоко
почитаемые ими ценности самоуправления
и истинной свободы можно упрочить
и обезопасить, только подтолкнув
широкие слои народа к экономической
•Мы будем называть их также «васнльчнков-
цамн», следуя одному из членов кружка.
самостоятельности. Дать человеку
свободу еще не значит сделать его
свободным. Необходимо создать такие
«учреждения», которые для массы людей,
выходящих из векового рабства, сыграли
бы роль «приютов для выходящих из
больниц и тюрем». Надо предоставить
им силы и возможность стать
самостоятельными и самодеятельными,
«приучить ходить без помочей». Активная
позиция кружка вытекала из убежденности
его членов в том, что в принципе
возможно (и необходимо) вмешательство
в хаотические процессы переходного
состояния страны.
Любая инициатива в сфере
производства требует начальных средств. Значит,
необходимо вооружить труд капиталом,
но не какими-то уравнительными до-
наделениями или чиновничьими
распоряжениями, а, по правилам свободной
экономики, на основе свободного
договора.
Соответствует этим условиям кредит,
этот экономический механизм
применения общественных производительных сил
«по вызову с места», коллективной
мощи на службе у индивидуальной
инициативы рядового производителя. То
есть там, где она может быть
использована наиболее эффективно. Именно
в таком привлечении капитала —
источник хозяйственного подъема.
Однако кто же даст в долг неимущему,
не имеющему что представить в залог?
Возникла идея «народного кредита»,
ссудосберегательных товариществ
(ССТ), опыт которых в России и
Германии уже был. В каждое такое
товарищество вступало несколько десятков или
даже сотен лично знающих друг друга
мелких производителей, в основном
крестьян, впрочем, уже
подрабатывавших и внесельскохозяйственным
производством. Такая кредитная артель
складывала паевые взносы и под круговую
поруку членов занимала деньги, что куда
проще, чем найти заем отдельному
бедняку у частных лиц или из земских
«капиталов». Эти средства уже сама
артель ссужала своим членам под
невысокий процент на небольшой срок (до
года) на покупку лошади или коровы,
семенного зерна, партии шерсти, из
которой семья зимой будет делать шляпы
на продажу, и т. п. Ссуды выдавались
без всякого материального обеспечения,
в порядке «личного» кредита, то есть в
силу доверия к данному человеку. Паевые
взносы были рассрочены и не
превосходили двух рублей в год, всего около
одного процента годового бюджета
обычной крестьянской семьи.
82

У крестьянского дома, 1870-е годы.
Подмосковная деревня наших дней.
Прошло больше ста лет, а деревня в России практически не изменилась.
Чтобы не допустить превращения ССТ
в кормушку для кулаков, назначался
такой же, как и в крупных банках,
процент на вклады и вводилась
неограниченная (то есть всем достоянием)
ответственность членов по
обязательствам товарищества, что делало участие
в нем для состоятельного крестьянина
явно невыгодным и даже опасным.
Решения о приеме и исключении членов,
заключении и условиях внешних займов
принимало общее собрание
товарищества; все решалось без какого-либо
участия волостного или общинного
начальства.
Эти тщательно продуманные
положения устава давали ССТ несколько
фундаментальных достоинств.
Во-первых, ссуды были доступны тем, кто не
мог предоставить в обеспечение никаких
ценностей, кроме своей
добросовестности и умения работать. («Прежде
явился ум,— заметил по этому поводу
один из участников начинания,— а потом
уж явилось имение, запас средств».)
Во-вторых, «слабый экономический
элемент» становился защищенным как от
подавления капиталом, так и от всяких
внеэкономических — административных,
родственных, коррупционных —
воздействий. ССТ мог превратиться в
первичную клеточку рациональных рыночных
отношений, способную продвинуться и
удерживаться глубоко в социальных
низах российского общества, для того,
чтобы помочь русскому крестьяни ну,
«самому обремененному и несчастному
работнику в Европе, которому кредит
необходим», перейти от простого
товарного хозяйства к капиталистическому.
Столкновение с социализмом
На первом же публичном
выступлении членов кружка (январь 1870 года)
их спросили: «А зачем нам пересоздавать
общину в товарищество?» Без сомнения,
в товариществе примут участие не все
члены общины, а это значит, что осталь-

с х
о *
If
'и
«
U О
84
ные не получат ссуды в случае нужды.
Почему бы не продолжить традицию
кредитных учреждений с участием всех
крестьян, «совершенно общинных»,
создавая их по волостному или сельскому
приговору, и поднять всю нашу деревню
«равномерно»?
К этим упрекам, зародившимся,
кстати, в патриархально настроенной
помещичьей среде, тут же присоединилась
энергичная социалистическая критика.
Затея наших «демократов», писали
«Отечественные записки», приведет лишь
к тому, что из ста мужиков только
четыре обогатятся, «а девяносто шесть
сделаются еще более жалкими
бедняками». Она подготовит богатых фермеров
для аренды помещичьих земель и массу
батраков для их обработки.
Российское общественное сознание
отталкивало свободное
предпринимательство как таковое, не видя прямого
и внятного для русской души
соединения коммерческой деятельности с
высшими ценностями. Это, по-моему, и стало
основой нашей национальной трагедии
в XX веке. Капитализм как был до
реформ, так и остался пугалом в огороде
русского сознания, предметом страхов,
обвинений, а в безобидных формах —
объектом самых беззастенчивых
издевательств.
Первые неприглядные ростки
свободной экономики, оставившей на обочине
большую часть населения, первая же
генерация буржуазных
предпринимателей, возникавшая в разломах сослов-
но-бюрократической системы и
паразитировавшая на ее структурах, были
решительно представлены как истинное лицо
капитализма. Кто хочет преуспевать
как буржуа, читаем мы в газетах тех
времен, «тот должен отбросить всякую
симпатию к людям». Образованная
молодежь все более не принимала
капитализм, этот патологический строй,
построенный на обсчитывании рабочих,
на недобросовестности на рынке,
фатально обреченный на взаимную
эксплуатацию.
Простой русский народ, русское
крестьянство, как считалось* отвергает
буржуазные отношения. Отсюда его
заметная пассивность в бодрых
начинаниях либералов и властей. Народу
кричат: «Топи или сам потонешь! Будь
щукой, если не хочешь быть карасем!»
Но... рука не поднимается на брата.
Русский мужик — социалист «по
инстинкту».
Опустим несчастный опыт
революционного хождения в народ, закончившийся
арестами социалистических
проповедников; выдавал их часто все тот же
народ. Оставим в стороне и
подпольные организации, объявившие войну в
отмщение за страдания народа и
требовавшие от крестьян клятвы
беспрекословно исполнять приказы «совета
комиссаров». Отметим только, что
именно в среде боевых социалистов
объявился и по сю пору живущий тип
«ташкентца» — субъекта энергичного,
бесцеремонного, который относился к
окружающим людям как к материалу
для своих «размашистых действий» и
охотно разрабатывал жилу внутренней
смуты пореформенной России. Тип этот
был и назван, и блестяще описан
Салтыковым-Щедриным; он же мелькает
в современных произведениях Ф.
Искандера под именем «самозванец». Его
идеологическим подспорьем во все
времена было убеждение, что народ не
вполне способен понять свои истинные
интересы.
Хотя проект петербургского кружка-
в свое время потерпел поражение
именно от революционного социализма,
царившего в умах все семидесятые годы,
содержательной антитезой ему был
проект вовсе не революционный. Проект,
предполагавший для России мирный,
но самобытный, некапиталистический
путь развития.
Свои путь?
К середине семидесятых сложилось
«новое направление» общественной
мысли (так назвали его сторонники):
народная жизнь не только самобытна,
но и устойчива, глубока, осмысленна;
крестьянство, отпущенное реформами,1
приходит в самостоятельное движение.
Пусть чрезвычайно медленное, но это не
причина им пренебрегать. Только
способствуя ему и продвигаясь вместе с
ним, можно достичь действительно
прочных результатов.
Коллективизм, присущий русскому
народу, предопределит эволюцию
социально-экономических форм «в самом им
избранном направлении» как раз туда,
где лежит хозяйственный успех,— к
крупному производству. Общины
перейдут в коллективные сельские хозяйства,
затем наступит очередь возникновения
коллективных фабрик. Это ничего, что
подобные формы после определенного
взлета надежд явно затухают на
Западе. У русского народа они будут
иметь успех именно в силу ни с чем
не сравнимого своеобразия его
цивилизации. «Только в нас,— писал
публицист-народник Червинский, формулируя

кредо сравнительно мало известного
нашему читателю русского национального
социализма,— впервые является
возможность развития действительно
самобытной культуры, имеющей своеобразный
тип народного хозяйства, до сих пор еще
не встречавшийся. Коллективное
хозяйствование даст народным массам силу,
благосостояние, укрепит их социальное,
а затем и политическое лидерство,
что обеспечит дальнейшее благотворное
развитие российского общества». Таков
был замысел второй из двух
рассматриваемых нами попыток лоследовательно
демократического мирного развития
страны.
«Самобытнические» надежды на
хозяйственный и культурный подъем
привлекли немало способных и энергичных
людей, причем не только социалистов,
но многих, кто просто не принимал
капитализма или не придерживался
никаких доктрин, но жаждал подъема
русской деревни, сочувствовал простому
человеку. Поднялась невиданная ранее,
да и позднее, волна интереса к общине,
народу, стремление постичь природу его
цивилизации, характер его эволюции,
чтобы наиболее деликатно и в то же
время умело ему помочь.
В деревне опять появились
образованные люди, начиная от безвестных
учителей и учительниц народных школ,
земских врачей, волостных писарей и
конторщиков и кончая такими
талантливыми перьями отечественной литературы,
как Г. И. Успенский, Н. Н. Златоврат-
ский, П. В. Засодимский, А. И. Эртель.
Десятки тысяч верст проделали по
российским проселкам статистики,
очеркисты, собиратели народных обычаев.
Имена В. Г. Трирогова, А. Я. Ефименко,
B. И. Орлова, В. В. Воронцова,
C. Я- Капустина вошли в нашу науку,
публицистику.
Шли годы. Был собран обширный
материал как по «юридическому», так и
хозяйственному быту крестьянства,
жизни и эволюции общины. Однако о
развитии или хотя бы появлении коллективных
хозяйств вестей не было. Умирала
еще одна горячая надежда. Лишь
отдельные, наиболее упорные
«экономические романтики», например Воронцов,
еще несколько десятилетий
«отслеживали» коллективистские начинания на селе.
Они могли сообщить о, впрочем,
довольно редких случаях коллективной
эксплуатации машин, коллективной
закупки семян, о коллективной осушке
болот, но о коллективном
сельскохозяйственном производстве — нет.
Несмотря на теоретическую и
практическую поддержку, производительные
ассоциации не приживались.
После 1917 года прошел проверку
последний теоретический рецепт —
ставка на социалистическую власть,
которая устранит преграды, мешающие
крестьянам перейти к коллективному
хозяйству. За десять
послереволюционных лет государственные попытки
инициировать сельскохозяйственную
коллективизацию оставили результат
по-прежнему практически нулевым, пока Иосиф
Виссарионович не перевел процесс в
плоскость, весьма далекую от какого-
либо самоуправления. Общество,
отторгнувшее частную собственность,
оказалось не способным к саморазвитию и,
как и в предшествующем веке, осталось
ареной для упражнений всякого рода
«ташкентцев».
Коллективист или индивидуалист
русский народ?
Любопытно, что в России и ранее
были крестьянские кредитные
учреждения, созданные правительством еще в
первой половине XIX века под
названием сельских и волостных банков.
Устроенные обычно на базе общинных
или государственных капиталов, они
охватывали всех крестьян села или
волости. Большинство из этих банков погибло
из-за того, что ссуды систематически
не возвращались или основной капитал
решением схода делили по дворам.
Однако сторонники поголовного кредита
взвалили вину за его провал на
вмешательство государственных инстанций,
администрацию, благо этот аргумент
в пореформенной России имел
гарантированный успех. Но васильчиковцы
думали иначе.
«Обязательные» кредитные
учреждения, как бы продолжавшие
традиционную общину, не могли быть на деле
подчинены исключительно коммерческим
интересам. Это, как писала тогда одна
из газет, были «не настоящие,
правильные банки, собирающие капиталы
и обращающие их к производству,
а какие-то благотворительные
учреждения». Отсутствие коммерческого
императива (самоокупаемость как условие
выживания) лишало определенности
правила выдачи ссуд; можно было
экономически безнаказанно
распределять деньги как угодно и на что
угодно. Управление кредитом в
результате попадало в руки
коррумпированных клик. Если же кто-то пытался
поставить дело на коммерческую
основу и даже возвращал ссуды с
процентами — это тут же вызывало сопро-
85

о
о
li
ILU
тивление одних и равнодушие
большинства. Большинство не хотело ни
большей свободы, ни большей
ответственности.
Воспроизводился коренной порок
крестьянской общины — старательный
труд и творческий подход не
вознаграждались, а зачастую вообще не были
возможны. Источник этого — иерасчле-
ненность хозяйственных усилий,
неопределенность прав и обязанностей в
сельских мирах (не говоря уж о
коллективных хозяйствах, предлагавшихся их
адептами). Пахота разделялась подвор-
но, но с единым для всей деревни
севооборотом и хозяйственным циклом,
совместно пользовались лугом и лесом.
Зыбкость имущественных прав вела к
хищничеству. Газеты того времени
пестрят сообщениями о массовых вырубках
общинных лесов. Общественные луга
с каждым сенокосом забивались и
портились все более, так как участки на
них наделялись каждый год заново и
крестьянин старался взять все, что
можно и чего нельзя, с участка,
который косил в данном году. «Всякий
боится,— читаем мы в корреспонденции
одного из сельских хозяев той поры,—
чтобы другие не попользовались
общественной землей больше него, и спешит
поэтому урвать хоть какой-нибудь
лишний кусок». Из-за безразличия и даже
противодействия части крестьян община
с большим трудом и крайне редко
вводила улучшения, и даже введенное
шло прахом из-за безответственного
использования. Плохие работники
прятались за хороших, а те, в свою очередь,
боялись быть выскочками среди
собратьев.
«Хочу выписаться из общества»,—
говорил Глебу Успенскому работящий,
крепкий мужик, у которого поселился
писатель. Уже дважды он отвоевывал
у леса «лядину» под пашню. Лес
вырубит, пни выкорчует, сожжет, только
засеет — приходят односельчане: «У
тебя, мол, больше выходит земли, чем у
других,—* переделять!» «Но ведь всякий
может расчистить свою лядину»,—
недоумевает Успенский. И получает
ответ: «Только не всякий хочет. Вот в
чем дело-то... Один ослабел, другой
обнищал, а третий ленив; есть ленивые,
это верно... Я встану до свету, бьюсь
до поту, у меня хлеба больше — отнимут,
будьте покойны!» Вот и получается:
«...ты хочешь, чтобы было хорошо, а
соседи норовят сделать худо... А все по
закону, земли прибавилось — не одному
же тебе, надо всем прибавить, то есть
никак не подымешься. Хочу выписаться
из общества; тут один мне мужичок
сказывал, что будто можно, только не
знаю, как, много ли денег платить?»
Из-за идеологических редутов,
окружающих потемкинскую деревню
пресловутого российского коллективизма, лишь
изредка доносился одинокий и робкий
голос человеческой индивидуальности,
замечены ее творческие попытки. «Вам,
конечно, случалось видеть у нас в полях
крестьянский пчельник? — писал в
1880 году один из интеллигентных
жителей российской глубинки.—
Пчельники исстари почему-то считаются
родовой собственностью крестьянина, и миру
в голову не приходит нарушать этот
обычай. Поэтому среди общинных
угодий они всегда производят отрадное
впечатление оазиса в бесплодной степи.
Видна любовь, постоянная забота
собственника, сознающего, что право его не
нарушится».
Русский мужик, как видим, не всецело
обнимается общностью, к которой
принадлежит. «В мужицкой душе,— писал
в те же годы другой исследователь
народной жизни,— живет, по-видимому,
такой же дуализм, такая же борьба
альтруистических стремлений с
эгоистическими, как и в нас». И по мере того,
как обстоятельства изменяются, мужик
«самой чистой русской крови» может
явиться таким столпом в охране основ
частной собственности, «что утрет нос
любому немцу». Вблизи городов и по
большим трактам плодится
предприимчивый, трудолюбивый, сообразительный и
обладающий громадным здравым
смыслом «умственный» мужик. Соблюдая
свой интерес, но без нахрапа и
насилия, а только «в правилах»,
устанавливая экономические отношения с
другими людьми по принципу
максимальной взаимной выгоды, то есть не смотря
по человеку, а смотря по делу, умные
люди даже самого простого звания
обретали благосостояние и человеческое
достоинство.
Все больше появлялось таких людей,
но многие из них опускали руки и
озлоблялись при первом же серьезном
столкновении с безличной жестокостью
коммерческих отношений. Гибельными
оказывались и экономические трудности,
неизбежные для новичков. Это умножало
число сторонников некапиталистического
развития России, ведущего назад —
в застой и несвободу.
Как сделать союзниками
совесть и кошелек
Нужен был «мост», чтобы перейти
на новый путь, не только приумно-
86

жив свое состояние, но и сохранив
свою душу. И такой мост предлагал
петербургский кружок. «Ассоциации суть
только средства,— утверждали его
члены.— Они вызываются к жизни
условиями быта, неблагоприятными для
«единичных сил». И существуют там и
поскольку, где и поскольку в них
ощущается необходимость. Их не надо
превращать в самоцель, например в
национальную общественную форму, в которой
якобы навсегда обречен обитать человек.
Была эпоха ассоциаций патриархальных.
Теперь наступает потребность в
ассоциациях иного рода.
Слов нет, надельную общину нужно
сохранить «как краеугольный камень
русской гражданственности», устранение
которого приведет к «национальному
краху». Но рядом с нею крестьянину
нужно дать иной шанс и совсем на
иных основаниях.
Все прежние опыты развития
народного кредита оказывались безуспешными
потому, писал князь Васильчиков, что
проводились в замкнутой среде
«крепостной и обязательной» общины и
распространялись на всех без исключения
«обывателей». Между тем как личный
кредит, по буквальному своему смыслу,
предполагает обращение к
«нравственным и материальным достоинствам
лица». Для того чтобы народный
кредит обрел успех, нужно опереться на
личность. А для того чтобы это стало
возможным, кредитное товарищество
должно быть «вольным». Без выбора нет
личности. Оно должно быть вольным
и на уровне человека, решавшего
вступить в ССТ или из него выйти,
и на уровне коллектива, без давления
извне.
Характер, размеры, сроки взаимных
обязательств строго фиксировались и
оценивались обращением к
эффективному и этически нейтральному механизму
рынка. В результате парадоксальным
образом путь к свободе открывался
через более жесткую формализацию
хозяйственной сферы, выделенной из
слитных, неопределенных,
несогласованных и оттого тормозящих друг друга
«патриархальных» отношений. Члены
кружка осознавали свое начинание как
часть процесса, который позднее Макс
Вебер назвал вытеснением традиционной
ориентации хозяйственного поведения
ориентацией на свободный от
нерациональных стеснений рынок.
Быть может, еще важнее то, что
«васильчиковцы» обнаружили тесную
взаимосвязь материального и
нравственного роста, более того — их
взаимообусловленность. Путь в новое
сообщество каждый крестьянин мог проделать
только индивидуально и лишь тогда,
когда на деле пересматривал
отношение к своим обязательствам и свой
способ хозяйствования. Лишь доверие
к способности данного человека нести
ответственность открывало для него
свободу использования ресурсов. И самое
замечательное здесь не в отделении
достойных от недостойных, а в том,
чтобы подтолкнуть последних к
превращению в первых. Предполагалось, что
успех появившихся товариществ
привлечет новых членов.
Тот, кто исполнял все требуемое
для материального успеха, «незаметным
для самого себя образом возвышался
во всем складе нравственной жизни
своей». Более того, создавалась
ситуация, когда для члена товарищества
выполнение обязательств — то есть
нравственный успех — расширяло
доверие к нему, а значит, увеличивало
предоставляемые в его полную власть
ресурсы, влекло за собой успех
материальный. А каждый успех
материальный давал участнику возможность
удостоверить ответственность,
«состоятельность» и получить признание
товарищей. Новая нравственная и правовая
ситуация переливалась в
экономическую: происходило накопление капитала.
Коллектив в материальных целях
поощрял нравственное поведение. Личность
ради признания своих нравственных
достоинств стремилась к успеху
материальному, так что хозяйственная
эффективность участника возрастала
отнюдь не только под воздействием
экономических стимулов.
Эта логика резко отделяла «василь-
чиковцев» от господствующей в
экономической мысли и публицистике той
эпохи концепции «экономического
человека», «столь отравлявшей,— по оценке
С. Н. Булгакова,— духовную
атмосферу XIX века». «Современная
политическая экономия изучает не настоящего
человека,— писал в 1869 году один
из членов кружка, Е. В. де Роберти,—
совершенно особого, созданного ею
человека, которого можно назвать человеком
политической экономии» и который во
всех своих поступках руководствуется
только жаждой наживы, только
стремлением к материальным ценностям. Но
«настоящий» «нормальный» человек
нисколько не похож на Homo economicus.
И собственность, читаем мы у другого
члена кружка, составляет для него не
конечную цель существования, а только
средство для достижения других, более
I-
87

П
С X
о
ft
ua(J
высоких целей, таких, как права
свободного гражданина, самостоятельность
и нравственное достоинство. Эти
устремления личности в ССТ как бы получали
устойчивость, что в конце концов
формировало, как мы сказали бы сейчас,
более высокий уровень стратегии
общественного поведения.
На пороге
«новой общественности»
К концу 1870-х годов в России была
почти тысяча ССТ. Инициаторы не
считали это успехом, они рассчитывали на
гораздо большее. Хотя сами же
предупреждали о неизбежной медленности
процесса. Но раз начатый, он неуклонно
продолжался. Постепенно созревали
другие предпосылки, необходимые для его
торжества,— рост рынка и денежного
хозяйства, развитие агрокультуры,
делающее все более эффективными
целевые капитальные вложения, и наконец,
кардинальный психологический
переворот в народном сознании в
девятисотые годы, когда крестьянин стал быстро
отвыкать от начальства.
В 1910-е годы число
ссудо-сберегательных и аналогичных им кредитных
товариществ далеко перевалило за
десять тысяч. Они составляли три четверти
отечественной кооперации, охватывая
вместе с семьями участников почти
четверть населения страны. В деревне
шел быстрый подъем благосостояния
и одновременно «могущественный рост
новой крестьянской общественности»,
писал в 1913 году известный
политический деятель князь Е. Н. Трубецкой.
Кооперация создает в широких
масштабах новый слой крестьянства,
мелкобуржуазное крестьянство, буржуазную
демократию, одинаково чуждую «как
идеалам объединенного дворянства, так и
социалистическим мечтаниям». Эти
кооперативы, или ассоциации,
состоявшие из суверенных производителей,
связывали отдельные человеческие
единицы в мелкие социальные тела. И
только по выполнении этой
предварительной работы народная масса «становилась
восприимчивой к дальнейшим
прогрессивным начинаниям». Все шире созидая
новый, более высокого уровня
коллективизм, «первичные клеточки...
современной системы промышленной свободы»
выполняли свое предназначение. «Если
правительство со своими мероприятиями
не слишком ускорит будущую
революцию,— пророчески заметил
Трубецкой,— то движение, которое совершается
теперь в деревне, приведет к рождению
буржуазно-демократической России».
Механизм, который задумали в
далекие зимние вечера 1869—1870 годов
несколько просвещенных людей, все
мощнее тащил телегу российской жизни
из зыбкой почвы переходного состояния.
Посконный мужик, стопроцентный
русский человек, выходил на дорогу
суверенной, буржуазной деятельности.
Он только через одно не смог
переступить — через великий соблазн
раздела жирного куска в сорок миллионов
десятин помещичьей земли.
Вспоминается одна затерявшаяся во тьме времен
беседа поселившегося в деревне
очеркиста и талантливого наблюдателя
Н. Н. Златовратского с
приглашенными им «к вечернему чаю» несколькими
«обстоятельными» мужиками. Беседа все
вращалась вокруг мучившего крестьян
вопроса: жить ли и дальше общиной
или разобрать землю в вечное
владение? Выходило, как ни посмотри, что
хозяйничать самостоятельно лучше. Но
выбор в итоге беседы мужики все же
сделали в пользу общины. Она
сохраняла, по их убеждению, святое право на
«донаделение», когда всей этой торговле
придет конец, и кто сколько ни
заграбастал земли, все в общий передел
пойдет. Они были уверены в том, что
такое время наступит.
И в 1917 году, во время шока
от военных поражений, кризиса власти
и идейной растерянности, этот спусковой
крючок — «черный передел», рецидив
«самобытности» — сработал. В
открывшуюся пропасть между тектоническими
плитами двух культур ухнули опоры
существования, достоинство — «сад
души», а во многих случаях и жизнь
миллионов людей.
Двести лет, как заметил недавно
один из социологов, еще со времен
Петра развивавшийся в стране личностно
ориентированный уклад был сокрушен.
Ну а потом, естественно, в ту же яму
полетели и все остальные полторы сотни
миллионов населения России. Выход на
проторенную Европой дорогу
формирования хозяйственной свободы как
основания свободы человека в тот раз был
сорван. 0
88

КЛУБ «ГИПОТЕЗА»
М. Аджиев
Раскол
«Спаситель с предстоящими», XV век.
Старообрядческий
Покровский кафедральный собор,
что на Рогожском кладбище в Москве.
Икона очень редкого извода, изображающая
Иисуса Христа с предстоящими Пресвятой
Богородицей и св. Николой Чудотворцем —
одна из самых древних в храме.
Все, высказанное в данной статье,— пока лишь гипотеза. Иным ее содержание
и не может быть, поскольку оно противоречит давней традиции российской
историографии в ее толковании причин и обстоятельств раскола Православной
церкви. Но стоит учесть, что эта традиция не складывалась свободно:
довлела, с одной стороны, цензура церковных иерархов (в дореволюционной
России), с другой — в силу тяжело и длительно переживаемых последствий
татаро-монгольского ига — как бы отталкивание ученой России от культурных
взаимовлияний с Востоком, стремление игнорировать их. Автор статьи,
увлекшись историей тюрков — половцев, их государственности и культуры, обнаружил,
что в свете открытых им фактов многие ключевые события и в
истории славян выглядят не совсем так, как это представлялось. Присмотримся
к этим открытиям, не принимая их на веру, но и не отвергая «с порога».
Г
Шел 1666 год. Колокольные звоны в Москве переменились: «звонят к церковному
пению дрянью, аки на пожар гонят или врасплох бьют»... Что же случилось тогда
в Москве? К чему это колокола изменили себе?
Тогда только-только закончился Церковный собор, созванный царем Алексеем
Михайловичем якобы для рассмотрения дел насущных, на самом же деле — для
устранения ставшего ему ненавистным патриарха Никона. Низложить зарвавшегося
патриарха, но увековечить его церковную реформу — решил собор... Так, с
тревожных звонов, начиналась новая русская церковь (РПЦ).
Конечно, церковный собор интересовали и другие вопросы, куда более важные,—
* там речь шла о глобальной политике, о лике Русского государства «во веки веков».
xg Патриарх Никон желал сам ваять лик Руси, заявляя: «Священство выше
I - царства». Но у царя было иное мнение. При тайном противостоянии царя и
5 - патриарха собрался собор.
1 S. Собор, надо отметить, с самого начала своего был неправомочным. И об этом
"< известно...
89

«о-
По традиции вести собор пригласили греческих патриархов — Паисия
Александрийского и Макария Антиохийского. Царь Алексей Михайлович знал
подноготную этих деятелей, и Никон тоже знал, что оба гостя за открытую
симпатию к Риму низложены со своих престолов собором иерархов
Восточной церкви. Эти два приглашенных митрополита не имели канонического права
решать церковные дела. Однако же приехали...
К сожалению, многим россиянам неведомо, что правильное название
христианской церкви на Руси прежде было «Древлеправославная Греческая
Церковь». Именно в эту церковь вошла Русь в 988 году после своего крещения.
Вот почему первыми митрополитами становились неславяие.
Константинопольские патриархи долго контролировали дела церковные на огромных
территориях, лежащих к северу и востоку от Византии, Позднее Русь уже сама, своим
собором, избирала себе пастыря — митрополита. Однако он, после
избрания, должен был явиться в Константинополь для принятия хиротонии от
греческого патриарха. И лишь после святейшего рукоположения новый
митрополит получал признание, а с ним и право назначать епископов в важнейшие
города своей епархии.
Опять же по традиции, заведенной с 988 года, на церковных соборах
считалось обязательным присутствие греческих митрополитов, им доверялось ведение
заседаний. Поэтому приглашение в Москву в 1666 году патриархов Паисия
Александрийского и Макария Антиохийского было воспринято участниками собора
как должное, тем более что почти никто даже не догадывался о
недавнем прошлом этих высоких гостей.
Паисий Лигарид, тайный иезуит, приехал с особым удовольствием, у него были
свои виды на Русь. Открывая собор, Паисий тут же начал расправу над Никоном,
однако прислушиваясь к тому, что нашептывал за его спиной русский царь.
Обвинения неслись лавиной. Никон «должен быть проклят как еретик»,— гвоздил
оратор. С этих слов он начал свою речь.
Русский патриарх Никон, понимая, что идет борьба между духовной и
светской властью, в тайне надеявшийся на помощь Лигарида, буквально опешил,
такого поворота событий он не ожидал. Даже потерял дар речи.
Единственное, что нашел в ответ русский патриарх, так это ругательства.
В ярости он обзывал своего оппонента и «вором», и «нехристью», и «собакой», и
«мужиком*...
Так открылся знаменитый собор Русской православной церкви в 1666 году.
я
Однако прежде чем продолжить рассказ о соборе, обратимся к
событиям предшествовавшим. В конце концов решения собора были лишь этапом в жизни
страны, звеном в длинной цепочке событий.
Действительно, разве главное то, как стали осенять себя христиане после
собора — двоеперстным или троеперстным крестным знамением? Разве только из-за
этого горели страсти? В этом ли была суть происходящего? Нет, конечно.
За чисто внешними переменами стояли перемены куда более существенные,
именно в них и была суть происходящего. Но их всегда скрывали, их не
афишировали политики, их замалчивали и старались не замечать исследователи истории
Руси и Русской церкви.
Но они, эти перемены, были!
Если в обратной хронологической последовательности прочитать некоторые
страницы истории не только Руси, но и соседних с ней стран, то открывается много
прелюбопытного. Открывается тайна, которую в России скрывают более трех
веков,— главная тайна Древлеправославной церкви... Церкви, которая будто
канула в Лету.
К XVI веку, перестав платить дань Орде, Русь добилась политической
независимости. Но оиа по-прежнему оставалась духовно взаимозависимой со
Степью. Дело в том, что единая Древлеправославная церковь связывала Русь
и Степь, у них была одна, общая епархия.
Лишь в 1589 году при царе Федоре Иоанновиче в присутствии
константинопольского патриарха Иеремии была учреждена Московская патриархия. И в сан
первого патриарха московского возвели Иова, который, как и следующий патриарх,
Ермоген, происходил из степняков-тюрков, на Дону были его корни.
Обращаясь к царю Федору, константинопольский патриарх произнес слова,
глубоко запавшие в царскую душу, их с тех пор передавали в Кремле по наследству.
В воспроизведении В. О. Ключевского слова эти звучали так: «Ветхий Рим пал
90

от ересей; вторым Римом — Константинополем — завладели агарянские внуки,
турки; твое же великое Российское царство — третий Рим — все превзошло
благочестием».
Действительно, в XVI—XVII веках Русь, даже несмотря на бурную
политическую жизнь, была все-таки на подъеме. Ее давний соперник. Степь, наоборот,
переживала бесславные времена, вызванные страшными последствиями
монгольского нашествия.
Так, если при Иване Грозном территория Русского государства на юге, например,
поначалу ограничивалась рекой Окой (за Коломной начиналась Степь), то во
время его царствования границы существенно изменились. И это не могло не вызвать
реакцию духовенства.
Конфликт митрополита Филиппа с московским царем Иваном IV вполне можно
расценить как проявление той реакции церкви на явный захват Москвой
чужих земель — на нарушение статус-кво в епархии. Мало того, конфликт,
возможно, и есть своеобразная прелюдия 1666 года. Без одного не было бы и
другого!
Под личиной опричнины — в первую очередь в Москве! — проводилась чистка
русского общества. И усиление власти царя. Все это было далеко не
случайным.
Ведь высшее общество иа Руси никогда не было чисто русским. Достаточно,
например, обратиться к родословной книге российского дворянства, чтобы
убедиться: более половины дворян — выходцы из половецкой Степи. Они —
тюрки-кипчаки.
Голицыны, Куракины, Годуновы и десятки других родов — выходцы из Степи.
Они бежали из родных степей во время нашествия туда монголов, потому что хан
Батый отдал приказ об уничтожении половецкой знати, но церковь он не тронул,
духовенство осталось в Степи (сын Батыя, Сартах, как известно, был дьяконом).
Часть степной аристократии — последователей восточной культуры! — спасаясь
от монгольского варварства, устремилась также в Европу, иа Кавказ. Таланты и иа
Русь текли тогда рекой, приезжала же аристократия: носители более трехсот (!)
русских фамилий — тюрки по крови, но никак не славяне1...
Здесь мы вновь прервемся, необходимо еще одно отступление примерно веков на
десять — двенадцать, во времена, когда не было Руси, но уже была Степь, была ее
древняя восточная культура, которую принесли в Европу с Алтая тюрки-кипчаки,
получившие на Руси имя «половцы».
Причем культура их в Степи, несомненно, несколько трансформировалась,
вобрав в себя аланские, сарматские корни.
2
Трудно сказать, с чьей легкой руки за обитателями Степи в нашей, отечественной
литературе прочно укрепилось мнение, будто степняки были «дикими
кочевниками». Слова эти абсолютно не соответствуют истине. Так же, как и то, что в
Степи проживало множество народов; нет, там со II века проживали тюрки-
кипчаки, и страна их впоследствии называлась Дешт-и-Кипчак («Степь
кипчаков»)2, до них в Степи жили аланы, сарматы, скифы.
Как отмечал еще Иордан, Аттила, вождь первых тюрков в Европе (их
исследователи обычно называют гуннами), был христианином, но поскольку хри-
1 Этот период отечественной истории,— конечно же, тема отдельного исследования. В литературе
он освещается крайне слабо, будто его и не было.
Очевидно, по политическим мотивам период монгольского нашествия у нас всегда подавался в
черных красках, а истина оставалась где-то в стороне. Так, мало кому известно, что монголы сперва
склонялись к христианству, они получили в Европе имя «желтых крестоносцев». Первое, что сделал Батый,
придя в Степи к власти, построил христианский храм. Семья Батыя крестилась. Сам Батый креститься
побоялся, узнав, что в храм заносят покойников. Уже перед входом в храм он изменил свое
решение, хотя вся его семья окрестилась днем раньше.
Не вызывает сомнений, что и при монголах, и после распада их империи общая церковная
епархия в Восточной Европе, куда по-прежнему входили и Степь, и Русь, сохранялась. Если и были
в ней изменения, то незначительные. Например, в то время в Ст&пи появились разнообразные
христианские секты, а также мусульманские и буддийские общины, которые свидетельствовали об ослаблении
влияния Лревлеправославной церкви. *
2 Судя по запискам итальянского монаха Иоанна де Плано Карпиии или француза Вильгельма де xg>
Рубрука, а также по книгам арабских и византийских путешественников, в разное время побывавших в
Дешт-и-Кипчаке, можно утверждать, что там жил именно один народ, а не сборище народов, как в
полагают некоторые наши современники. «Все эти народы имели одну форму лица и один язык,— писал, J е
например, Плано Карпини,— хотя между собой они разделялись по областям и государям». J а
Арабы же называли Дешт-и-Кипчак «Страной городов», так много городов было там. *?<
91

j стианство тогда еще не сложилось в стройное религиозное учение, правильнее
| было бы сказать, что Аттила был, по крайней мере, веротерпимым к новой,
<| нарождающейся религии. Два его предшественника — Донат и Харатон —
i£ тоже с известными оговорками были христианами. А это IV век!
В актах Константинопольского собора в 381 году отмечено присутствие
в «Царьграде» первого патриарха от степняков. Значит, к 381 году в Степи уже
сложилась своя (первая в Европе?) церковь.
И появление ее не было случайным!
По мнению известного французского исследователя религий Жан-Поля Ру,
задолго до новой эры тюрки, жившие тогда на Алтае, поклонялись
«человеку-небу», «человеку-солнцу» — Тенгри. Китайские историки полагают, что появление
бога Тенгри у них относится самое позднее к III—V векам до новой эры.
«Человек-небо», дух, неперсонифицированное мужское божественное начало,
Тенгри распоряжался судьбами человека, народа, государства. Тенгри-хаи
мыслился у тюрков огромных размеров, космических масштабов. Он — творец
мира, и он сам есть мир. Титул «хан» указывал на его главенствующую роль
во Вселенной. Очень интересно исследование немецкого ученого Г. Дерфера, который
по совокупности древнейших космологических идей и представлений
пронаблюдал эволюцию самого понятия «Тенгри» от раннего, шаманского, представления
этого образа до одной из высших стадий в его религиозно-мифологическом развитии.
По мнению этого исследователя, речь идет об одной из первых монотеистических
религий человечества! Если не самой первой...
Единобожие — вот что отличало тюркскую культуру задолго до Рождества
Христова. Тенгри и есть Бог-Отец, он — создатель мира сего. Ему, Всевышнему,
тюрки адресовали свои молитвы, заговоры, плачи, благожелания. «Тенгриан-
ство» — так называлась их религия.
Причем, как и всякая оформившаяся религия, тенгрианство располагало всей
атрибутикой — иерархией небожителей, ранжированием священнослужителей,
проповедниками. И самое важное — письменно и устно закрепленным каноном.
Ученым известны эти документы. Сохранились редчайшие тенгрианские тексты,
их исследованием занимались не только зарубежные, но и отечественные
историки, один из них — дагестанский ученый Камиль Алиев, который многое сделал
для изучения древней религии тюрков на Северном Кавказе.
Исходя из вышесказанного, можно допустить мысль, что именно канон
(обряды, молитвы, с которыми обращались тюрки к Создателю) и привлек первых
христиан, обряды которых тогда еще не оформились. В III—IV веках
проповедники христианства познакомились с религиозными обрядами степняков, и они
оказались им близки по духу...
Закономерен вопрос: где доказательства тому, что восточные христиане
приняли тенгрианский канон и стали единоверцами с тюрками-кипчаками, а тюрки в
ответ признали сына Тенгри-хана — Христа? Их, доказательств, вполне достаточно.
Например, задумывался ли кто, почему в Европе именно в конце IV века
случились разительные перемены: почему христианство вдруг получило
официальное признание в Византии и во всей Римской империи. Чем и кому оно
обязано своим внезапным возвышением?
Религия угнетенных, каким было христианство до тех пор, не могла ведь
просто так привлечь властителей. Значит, была какая-то очень серьезная
причина, заставившая императоров пойти на вынужденный шаг... Но какая?
Заставляет задуматься и такой факт: из всех стран Европы Аттила не тронул
только Византию и, больше того, судя по воспоминаниям Приска, дружил с ее#
императором, а перед Римом великий полководец отступил лишь при виде креста,
оставив Рим «Вечным городом»... Почему?
Действительно, разве не любопытно, лишь Византию и Рим, принявших
христианство, не тронул Аттила, все же другие европейские страны он
безжалостно разорил.
"м Образ Тенгри-хана.
*& Таким видели Создателя древние тюрки — с крестом на шее.
Возможно, именно такими были первые иконы в христианстве.
| й Крест — символ Тенгри, его знак.
II
92

Новая религия — вот та единственная причина, позволившая
прозорливым средиземноморским правителям сохранить свои страны! А не Аттила ли и сделал
Европу христианской?!
Наше предположение о слиянии двух религий — тенгрианства и христианства —
не лишено оснований еше и потому, что в истории народов подобное случалось.
w И ие раз. Например, после принятия христианства в Грузии на место Бога-Отца
там был поставлен Гмерти — верховный бог неба у древних грузин,
повелитель грома, обитавший на седьмом небе. Вот почему грузинская церковь отличается
от других христианских церквей.
У древних тюрков была еще и богиня Умай — женское земное начало. Она
покровительствовала младенцам. Ее изображали с младенцем в руках, такой же, как
позже стали изображать на иконах Богоматерь... В тенгрианство же многое пришло
от буддизма, в чем и проявлялась связь древних культур и народов.
Приняв тенгрианский канон, христианство в Византии стало существенно
отличаться от остального христианства. Иконы, иконостасы, лампады, парчовые
одежды священников, ладан, молитвы с их земными поклонами и многие другие
чисто внешние атрибуты тенгрианства перешли и остались в византийской церкви.
Оии, очевидно, и есть самое надежное доказательство соединения тенгрианства
с молодым, тогда еще ие оформившимся христианством.
Достаточно вспомнить, например, хоругвь и крестный ход, они тоже пришли из
тенгрианства. «Хоруг» — по-тюркски знак «защиты», «покровительства». В мольбе о
защите, покровительстве, как известно, и есть смысл крестного хода с хоругвями.
Впоследствии все эти внешние отличия приобрели особую роль, они
привели к разделению единой христианской церкви на византийскую (Древле-
православную) и римскую (католическую). Соперничество Византии и Рима за лавры
лидера в христианском мире было долгим.
Разделение церкви — разделение сфер в геополитике, оно проходило очень
медленно, веками, окончательно оформившись к XI—XII векам.
Заметим, Русь крестилась именно тогда, когда разделение это по существу
свершилось. Она приняла веру из рук древлеправославных священников,
возможно, и греков. Однако не они определяли лицо церкви в Степи, там была своя
церковная епархия, хотя, конечно, далеко не все степняки в ней были примерными
прихожанами.
Эта «степная» епархия названа в актах Константинопольского собора 449 года
«Скифия», а одним из ее епископов был отец Александр, ои жил на Дону, в городе
Тан (Акты Соборов, том II). А Дон, как известно, с 372 года стал уже тюркской
рекой...
Выходит, всю обрядовую сторону службы, включая храмы, иконы в них, русская
церковь переняла от тюрков — от Степи! Ведь общение Руси с Византией было
только через Степь. Других путей просто не существовало.
Еще одну чрезвычайную деталь нельзя не заметить — крест, ставший символом
^$* христианства. Он тоже взят христианами из древней религии тюрков-кипчаков.
Крест — знак Тенгри-хана.
Сейчас в христианской религии под термином «крест» понимают не столько его
физическую форму, сколько «совокупность жизненных лишений, страданий, тяжелых
обязанностей, мучительной борьбы нравственного долга с искушением греха и т. п.—
все, что христианин обязан выносить мужественно и благодушно, не
нарушая требований религии и внушений чистой совести».
Воистину верны слова Христа: «Кто не берет креста своего... тот недостоин
Меня».
Но какого креста? И почему именно в кресте заключено самое
сокровенное, самое символичное в христианской религии? Почему крест — это победное
знамение над дьяволом?
В священной книге «Псалтыри», по которой с древнейших времен воспитыва-
• лись православные христиане, в «кратком изъявлении» сказано: «...о еже како право-
lg славному христианину по древнему преданию святых Апостол и Св. Отец... подо-
I £ бает на себе знамение креста изображати», «Первое на челе нашем... второе на чреве..,
• л третье на правом раме (плече)... четвертое же на левом...». Но, перекрестившись, мож-
; g. но легко убедиться, что крестное знамение меньше всего напоминает латин-
"< ский крест, который Христос нес на Голгофу.
94

Перекрестившись, христианин осеняет себя тенгрианским крестом, у которого
в отличие от латинского все стороны равны.
Ныне различают достаточно много крестов: латинский, греческий, патриарший,
андреевский и другие. Однако какой из них связан с именем Христа? В Евангелии об
этом — ни слова, потому что когда писалось Евангелие, у христиан не было никакого
креста.
Крест, как хорошо известно (читайте, например, словарь Брокгауза и Ефрона),
появился у христиан только в IV веке. Это зафиксированный факт! И появился крест
сперва в Византии. Внешне этот крест был точно таким же, каким давно был на
Алтае, у теигриан, то есть у степняков-тюрков. Видимо, тогда и вошло в
повседневный обиход христиан осенение крестным знамением. А появление латинского креста
в христианстве приходится лишь на V—VI века.
И верно, в Евангелии нигде не говорится о том, что кто-то из верующих
осенял себя крестным знамением...
Есть все основания полагать, что и двоеперстное крестное знамение тоже
заимствовано христианами из тенгриаиской религии. Степняки складывали два
перста еще до Рождества Христова, выражая свою приверженность Тенгри-хану.
Утверждать так позволяет хотя бы то, что и поныне сохранились последователи
тенгрианской религии, их в России народ называет «дырники». Это не
новомодная секта. Они молятся на восток, открытому небу. К Богу-Отцу обращены их
молитвы. («Дырниками» их прозвали потому, что в избах с восточной стороны у них
обязательно прорубались форточки, чтобы можно было молиться в ненастную
погоду дома, но глядя на небо.) Важно подчеркнуть: «дырники», точнее тенгриане,
встречаются только в среде степняков, в казачьих станицах по реке Урал, в приалтай-
ских степях...
И это не все. Обратите внимание на дьяконовские парчовые одежды.
Или на праздничные одежды православных митрополитов. Пожалуй, это один из
самых консервативных источников информации о церкви, мода здесь никогда не
менялась, как было вначале, так и осталось навсегда. Первое, что мы увидим,— опять
же тенгрианские кресты, расшитые золотом.
Еще деталь — архитектура храмов, тоже очень консервативный источник памяти
народа. Даже чисто внешне христианские храмы в Степи отличались от тех, что
строили потом на Руси. Вспомним: Никон не случайно запретил
строительство именно шатровых храмов.
Церковь, храм у степняков называли «килиса». Но что означает это слово, откуда
оно? «Килиса» — название идет, видимо, от священной горы Кайласа, самой
высокой на юге Тибетского нагорья. У многих народов Востока она считалась
обителью богов. Здесь и было обиталище бога Тенгри, которому поклонялись
не только тюрки-кипчаки.
А если так, то тогда становится понятным, почему у степняков появились именно
высокие храмы,— они с их шатрами были копией той горы. Своей устремленной
в небо формой они повторяли очертания Кайласы. Первые же христиане,
как известно, справляли обряд не в храмах, а в катакомбах.
Больше того, становится понятным и другое — что означает слово «алтарь» и
почему в древности никому не разрешалось заходить в алтарную часть
православного храма, кстати, всегда обращенную только на восток.
«Алтарь» дословно с тюркского переводится «алт» — «низ», «ор1» — «восходить»,
иначе говоря — «приподнятый». И действительно, алтарная часть храма приподнята
на ступеньку-другую. Там — святая святых, там место отдыха Тенгри-хана, около
которого люди молились.
Однако постепенно, после принятия христианства, традиции тенгрианского
канона угасали, и в православный храм с VIII—IX веков стали входить молящиеся,
а в алтарную его часть — священнослужители. Прежде это категорически
запрещалось.
Важно подчеркнуть и то, что в древности фундаменты тенгрианских, а потом и
ранних христианских храмов имели форму креста. Равностороннего креста! На
Востоке такой крест символизировал перекресток, где сходятся пути мира.
Построенный на кресте храм, таким образом, в соответствии с принятыми мифо-поэтиче- |
скими понятиями становился символом вечности, ибо «дорога — это жизнь». SK
Традиции тенгрианской архитектуры даже в позднем средневековье в Степи, I -
несомненно, сохраняли лучше, бережнее, хотя и бессознательно. Например, | £
верхняя часть здания тенгрианского храма в плане всегда была шести- или восьми- S о.
граниой. Купола тоже складывались как бы из шести или восьми лепестков. •■*
95

Откуда это? От куреня, который степняки-тюрки строили только шести- или
восьмигранным, и от формы юрты...
< 2 В этих отличиях между русской, то есть не имеющей тенгрианских традиций,
s«2! и нерусской церковной архитектурой легко убедиться, достаточно отъехать к югу
от Москвы, за Оку, где еще недавно начиналось другое — тюркское — государство
и где была совершенно другая — не славянская и не угро-финская — культура.
Такие же отличия мы найдем и в иконописи. Русские, или северные, иконы манерой
письма отличались от тех, что были традиционными для тюрков, то есть для Степи, но
об этом чуть позже. Здесь же отметим: «икона» — тюркское слово, оно четко
обозначает конкретный предмет и действие над ним. «Айконе» на европейских языках звучит
одинаково — и на греческом, и на романских. «Айконе» по-тюркски — «открывай
душу» (дословно — «говори истинно»).
А разве не наводит на мысли сокровенное библейское понятие «Эдем» —
христианский символ рая? Почему Эдем был именно на Востоке? Почему он считается
землей прародителей? Не возникает ли ощущение некой близости или даже
идентичности этой мифической земли с Алтаем (в переводе с тюркского — «Золотыми
горами»), откуда вышли тюрки в Европу и где зародилось тенгрианство? Вопросы,
вопросы...
Например, такой. Как Христос обращался к Отцу своему? Вспомним его
последнее обращение: «Элои!» — воскликнул он уже на кресте. Но ведь точно так же
взывали к Тенгри-хану тюрки.
Есть, конечно, и немало других примеров, показывающих следы тенгрианства в
Древлеправосл*авной церкви, например, те же куличи, крашеные яйца, новогодние
украшенные елки... Однако не о них здесь речь. Этим отступлением нам важно было
показать мощные тюркские корни православия, религии, на которую замахнулся
осмелевший московский царь Иван IV, видя угасание Степи.
3
Опричнина, устроенная московским царем, как свищ истощала Русь. Кроме того,
между дряхлеющим боярством и нарождающимся дворянством шла борьба за
сферы влияния при дворе. К сожалению, эта борьба лишь прибавляла работы
опричникам. Таинственные смерти, казни, измены превратились надолго в будни
русской жизни. К ним привыкли.
Митрополит Филипп Колычев, выходец из благородного рода Федора Кобылы
(обратите внимание — фамилия тюркская), конечно же, не мог спокойно смотреть
на бессмысленное уничтожение народа, задуманное царем Иваном, и потребовал,
«чтобы царь и великий князь отставил опришнину».
Но «духовного» спора между митрополитом и царем-злодеем не получилось.
Однажды в Успенский собор Московского кремля, где владыка вел службу,
ворвался царь «со всем своим воиньством, вооружен весь, наго оружие
неся», то есть с обнаженным оружием вошел в храм господний. Черные кафтаны,
черные шапки опричников, как туча, усиливали тягость грядущего. В ответ на
обличительные слова митрополита царь в ярости ударил в пол посохом и дико завопил:
«Я был слишком мягок к тебе, митрополит, к твоим сообщникам и моей стране, но
теперь вы у меня взвоете!» Малюта Скуратов поставил в споре последнюю
точку — он задушил митрополита Филиппа. Московский царь, видимо, подумал, что
уже избавился от влияния церкви. Но нет.
Опричнина и даже убийство митрополита Филиппа были лишь попыткой
раскола Древлеправославной церкви. Однако еще не расколом. Царь щедро наградил
иереев и монастыри, поддержавшие его в борьбе со свергнутым митрополитом.
Но жестокий царь явно переоценил свои силы, забыв, что он сам смертный
человек и Бог взыщет за невинную кровь... Древлеправославная церковь
оказалась сильнее царского самодурства, она по-прежнему оставалась общей в славянской
^jfe Руси и в тюркской Степи.
w Поняв, что силой в духовной жизни вряд ли что можно достичь, ведь народ
привыкает и к опричнине, Москва начала изнурительно долгую борьбу за достиже-
* ние церковной, а значит — полной свободы.
Тишайший царь Алексей' Михайлович вошел в историю России
«приказами», он стал отцом непотопляемой российской бюрократии, сделавшей Москву цент-
• ^ ром «москальства». Каких только контор-приказов не появилось при царе Алек-
| £. сее — Земский, Монастырский и другие! Не хватало лишь одного — Духовного
12 < приказа, лишь церковь не подчинялась царю.
96

Новый «приказ» и решил создать царь, а кандидатуру для воеводы присмотрел
вполне подходящую: в 1652 году патриархом московским стал Никон, человек
своевольный, мечтавший о власти, а главное — не имевший хорошего
образования. Через два года после своего избрания, то есть в 1654 году, Никон
объявил на соборе о церковной реформе. Велено было исправлять церковные
книги, ввести новые обряды, чины. Иначе говоря, создать новую церковь! Тихо,
без крови и удушений.
Наиболее важными изменениями и нововведениями,— как пишут
современные исследователи,— были следующие.
1. Вместо двоеперстного крестного знамения было введено троеперстное.
2. В старых книгах всегда писалось и выговаривалось имя Спасителя
«Исус», в новых книгах это имя было переделано на «Иисус».
3. В старых книгах установлено во время крещения, венчания и освящения
храма делать обхождение по солнцу в знак того, что мы идем за Солнцем
Христом. В новых книгах введено обхождение против солнца...
Всего шесть (!) нововведений. Много это или мало? В духовной жизни
количественные оценки ничего не значат. По сути Никон предложил новый канон —
новые обычаи. Значит, образовалась новая церковь. Тоже христианская, но новая!
Москва расколола православие, когда публично отошла от Древлеправо-
славной церкви, в которую Русь вступила в 988 году. Даже название московской
церкви стало иным: Русская православная церковь.
Раскол — это же разделение сфер влияния, он-то и случился в 1654 году.
Русь и Степь разошлись окончательно.
Вот в чем был политический смысл раскола и всего происходящего на Руси
в те века. Москва, мечтавшая о лаврах третьего Рима — о собственной
империи! — получила свободу действий.
И пусть как угодно убеждают иные историки, что была якобы церковная реформа,
что были якобы исправления ошибок, накопившихся в священных книгах при их
переписывании. Нет. Слова эти очень далеки от действительности — новый
канон налицо. А в остальном убеждает уникальная работа Б. Кутузова.
Этот исследователь, имея доступ к монастырской библиотеке, богатой
старопечатными книгами, сравнил «старые» и «новые» тексты. Получилось
удивительное: «старые» тексты были точнее и глубже.
Б. Кутузова можно бы обвинить в предвзятости, если бы не было за его спиной
глубокого исследования. Кроме того, известны работы и других ученых-богословов,
например профессора Н. Д. Успенского.
И действительно, в старину богослужебные книги переписывались. Но как?
Особыми мастерами. Их мастерство считалось священным. Любая опись в книге,
недосмотр, ошибка приравнивались чуть ли не к греху. В старинных
богослужебных книгах, по мнению некоторых специалистов, ошибок куда меньше, чем опечаток
в современных, типографских. Так о каких же исправлениях шла речь на Соборе
1654 года? Приведем лишь некоторые примеры из «Псалтыри», обозначая старый
текст буквой С, а новый — Н.
С; «Закон положит ему на пути».
Н: «Законоположит ему на пути».
С: «Ибо благословение даст закон даяй».
Н: «Законополагаяй».
С: «Избави мя... от рук сынов чужих».
Н; «Из рук сынов чужих».
Были допущены ошибки и посерьезнее. И дело, конечно, не в стилистических
погрешностях. Все эти ошибки будто работали на раскол, ускоряли его. И верно, как
иначе можно воспринять, например, такое исправление. С: «Молимся тебе. Господи,
ниже да снидет со крещающимся дух лукав». Н: «Ниже да снидется с крещающимся,
молимся тебе, дух лукавый».
Совершенно естественно, прочитав подобное нововведение, народ ужаснулся:
«Духу лукавому не желаем молиться». Или: «Что же, отцы наши не знали
правильное имя Спасителя?» Возражений было очень много.
Объяснение же всему этому только одно: исправители плохо знали язык, ,■
на котором они были призваны исправлять тексты. *<*>
Русский народ никогда не принял бы новаций, провозглашенных Никоном в 11
1654 году. Однако новый царский «приказ» уже действовал, и Никон, став • *
первым его «воеводою», не сидел без дела. | &
Никого не смущало, что новая «московская» церковь как духовный центр, *3<
4 Знание-сила № 4 97

о
i как выразитель морали общества сразу же потеряла смысл, ибо сказано:
* - «Без свободы пастыря не свободна и паства». Пастырь-то и был в новой церкви
на веки вечные первым несвободным.
А Русь полыхала. Царь сам, через назначенного им «воеводу», насаждал
угодные нововведения. Тех, чья душа не принимала «московских» обрядов,
загоняли в избы и сжигали. Тысячи и тысячи безвинных русских христиан, не
пожелавших молиться «духу лукавому», гибли в адовых муках. Горели целые
деревни. На их кострищах поднималась новая церковь, которая ныне зовется
Русской православной церковью (РПЦ).
Первыми мучениками за старую веру стали протопопы Иоанн Неронов, Логгин,
Даниил, Аввакум и епископ Павел Коломенский, который бросил всесильному
Никону прямо в лицо: «Мы новой веры не примем». Никон ответил ему,
старцу, побоями тут же, в христианском храме, правда, освященном уже по-новому.
Дальше — ссылка, пытки, и получив последнее «нет», новоявленные московские
христиане сожгли великомучеников.
Когда протопопа Аввакума повели на костер, ему уже было за шестьдесят.
Земляные ямы, ржавые цепи, пытки, голод согнули старца вдвое, но твердости,
силы в измученной душе не убавилось. Его глаза горели, хоть и лицо было
превращено истязателями в огромную черную рану. И странно, Аввакум будто
улыбался, у него всегда и во всем светилась улыбка. А когда от огня затлели
веревки, он медленно освободил горящую руку и поднял ее вверх. Два перста
взметнулись над костром... Говорить он не мог.
4
Руками Никона царь Алексей укрепил свою власть. Именно новая церковь
подчинилась и стала служить светской власти, а на старую — свободную —
устроили гонения.
Никон, мечтавший самостоятельно править русским миром, просчитался.
Царь оказался лучшим политиком, он выиграл. И поручил утверждать в жизнь
никоновскую же реформу приехавшим из-за границы братьям Лихудам,
воспитанникам иезуитских коллегий Венеции и Падуи. Им царь доверил Московскую
духовную академию — новых служителей церкви нужно было воспитывать
по-новому.
Неудивительно, что новое (европейское) быстро пронизало все поры московской
церкви. Даже в иконописи отошли от тонкой, изящной старой школы,
которой, кстати, придерживался и Андрей Рублев, ради новой, получившей
впоследствии название «московской».
Памятны слова протопопа Аввакума о неподобном писании: «Пишут Спасов
образа Еммануила: лицо одутловатое, уста червонные, руки и мышцы толстыя...
Старые добрые изографы писали не так подобие святых: лицо, руки и все
чувства отончали...»
Неудержимо менялась Русь. Менялась, стремясь забыть все старое, забыть
свои корни и себя. Чтобы заставить благочестивый русский народ принять новую
веру, новые книги, собор 1666 года навечно утвердил: «Подвергать ослушников
соборных определений тягчайшим казням: заточать их в тюрьмы, ссылать, бить
говяжьими жилами, отрезать носы и уши, вырезать языки, отсекать руки...»
Объявившие себя мудрецами безумствовали.
Лишившись сана и став простым монахом, Никон изменил и своим
нововведениям, прекрасно понимая, в какую страшную клетку он заманил христиан. В
монастыре он до конца дней своих, до 1681 года, отмаливал грех и переписывал
книги, согласные со старопечатными. «Старые служебники добрые»,— повторял он.
Только его уже никто не слушал.
Церковь на Русн раскололась на старую и новую, народ тоже раскололся на
старообрядцев и новообрядцев, и ему было уже не до Никона, отмаливавшего
свой грех.
xg От редакции
I £ Об истории, религии, обычаях половцев — обитателей Степи и их современных
« * потомков — кумыков, карачаевцев, казаков, части русских и украинцев — рассказы-
| £ вает книга Мурада Аджиева «Мы — из рода половецкого!» Книгу можно приобрести
*?< в редакции журнала.
98

Стальной корсет
для Пшанской башни
В 1989 году в
итальянском городе Павия рухнула
средневековая колокольня,
погубив несколько человек.
Людям свойственно, обжегшись
на молоке, дуть на воду:
аласти города Пиза
немедленно запретили кому бы то
ни было подниматься на из-
аестную во всем мире
наклонную Пизанскую башню.
Туристам оставалось только
любоваться ею со стороны
и принимать на веру
оживленный бурной жестикуляцией
рассказ итальянского гида.
Однако следовало принять
и другие меры. Как водится,
правительство создало
комиссию. Ее возглавила инженер-
строитель Мишель Яниолков-
ская из Туринского
политехнического института.
Комиссия установила, что башня
может обвалиться в любую
минуту. Она продолжает
склоняться в южную сторону
ежегодно в среднем на пять
дуговых секунд, что на ее
вершине составляет около
1,18 миллиметра от вертикали.
Пизанская башня — это
двойной цилиндр, или один
«стакан», надетый поверх
другого. Пространство между
ними заполнено каменной
крошкой, местами скрепленной
строительной известью.
Видимо, значительная часть этой
массы теперь сдвинулась со
своего места, так что на
внешнюю стенку приходится
большая часть веса всего
сооружения.
Самую сильную нагрузку
приходится испытывать
нижней части башни с южной
стороны, где толщина
двойного цилиндра составляет
около четырех метров. Именно
с этой стороны стена
пронизана аинтовой лестницей, что
и ослабляет всю конструкцию.
Известно, что находящийся
под «невыносимым» для
него нажимом цилиндр всегда
«взрывается» наружу.
Поэтому комиссия рекомендует
опоясать башню стальным
кабелем, приходящимся как раз
на те места, где
ощущается наибольшая нагрузка,
включая нижнюю часть стены
непосредственно под первыми
ее галереями. С земли будут
различимы лишь несколько
едва заметных полос, так что
эстетическая и историческая
сторона не пострадают.
Впрочем, все это временные
меры. Ведь главный вопрос
состоит а том, почему она
вообще наклоняется? Может
быть, ответ скрыт не в башне,
а под нею. В почве здесь,
на глубине от восьми до
сорока метров, залегает слой
очень «слабой» глины. Она
давно бы погубила
сооружение, если б не редкостное
везение.
Как говорится, не было бы
счастья, да несчастье помогло.
Строительство в Пизе,
которому предстояло стать
знаменитым, начали а 1173 году.
Но когда полдела было
сделано, началась очередная
война, и городская казна
опустела. Работы пришлось
заморозить на целые семь лет.
А. за это время произошло
проседание почвы, она
уплотнилась и подготовилась
принять новую нагрузку.
Английские ученые построили модель,
которая неопровержимо пока-
зала: если б не этот
перерыв, башня рухнула бы еще
в XIII веке, и сегодня о ней
все давно бы забыли. Чем бы
тогда привлекла внимание
заморских туристов захолустная
Пиза, спрашивается.»
Всерьез строительство
возобновилось лишь в 1270 году.
И за следующие полдюжины
лет дело было доведено почти
до конца, предстояло еще
сложить только колокольню.
Опять везение: лондонская
современная нам модель
подтвердила, что без нового
перерыва башня имела бы
все шансы обрушиться в
недостроенном виде. Вот
редкий случай пользы от
долгостроя! И что стал бы в ином
случае делать выпускник
здешнего же университета
некто Галилео Галилей, когда
решил экспериментально
определить законы,
управляющие ускорением силы тяжести,
сбрасывая грузы с высоты
такого удобного здания?
В конце концов башню в
1277 году достроили. По мере
роста ее массы
увеличивалось и так называемое
срезающее усилие, приводящее
к соскальзыванию всего
сооружения вбок. Слой мягкой
глины основания с южной
стороны поверхности
несколько более толстый. Эта
добавочная мягкая подушка
нарушает равновесие между
уплотнением грунта и
соскальзыванием, так что здесь почва
прогибается и ныне.
Крен башни, оказывается,
существовал уже тогда, когда
на ней достроили
колоколенку. Это видно из того, что
древние строители пытались ее
«аыпрямить», сознательно
перекашивая ее к северу.
Поэтому а точном разрезе
теперь башня скорее
напоминает не стакан, а банан.
Кроме того, недаром в
колокольную камеру с юга ведут
четыре ступени, а с севера —
только три.
Все это составляет некий
«диагноз», позволяющий
предложить план лечения башни.
По мнению экспертов, первым
делом необходимо укрепить
опорный слой глины, чтобы
он мог без соскальзывания
удерживать вес здания;
лучше всего это сделать,
откачав из почвы воду, в
основном с северной стороны,
чтобы башня несколько
выпрямилась и дала каменной
кладке с юга «отдохнуть»
от излишнего нажима.
Идущий ныне процесс все
большего наклона,
по-видимому, зависит от того, сколько
городской водопровод
забирает влаги из глубины
песчаного слоя, залегающего под
глиной.
Осенью 1991 года
Пизанская башня начала одеваться
а корсет. Бели все пойдет
по плану, через несколько лет
толпы счастливых туристов
снова начнут восходить на
нее.

Программа «Лицей» осуществляется при участии
и поддержке Международного фонда «Культурная инициатива».
КАФЕДРА
М. ЛевиТ, педагог
Элитарная школа
Рассуждения о долженствующем родиться
Разговоры об элитарных учебных
заведениях в нашем отечестве прошли за
последние пять лет все основные
стадии — от «Этого не может быть» и
«Какой ужас!» через «В этом что-то есть»
до «Кто же этого не знает!». В период
начальной гласности и демократии шла
под флагом социальной справедливости
бескомпромиссная борьба против
элитарных школ, причем понимался этот
термин как ругательный и относился
преимущественно к школам с
углубленным изучением иностранного языка
Результатом этой борьбы стало
перенумерование всех «иностранных школ» из
первых в последние, например из № 66 в
1232.
В 1989 году процесс перешел в
следующую стадию — открыты первые
гимназии, лицеи, колледжи и тут же окрещены,
но уже в осторожно положительном
смысле элитными, то ли как лучшие
учебные заведения, то ли как школы для
лучших учащихся — боевой
антикрепостнический лозунг тех дней: «Число
одаренных детей не совпадает с
численностью учеников, проживающих в
микрорайоне!».
В 1990— 1991 годах процесс перешел в
конечную стадию — число якобы
элитарных школ в одной только Москве
перевалило за сто, а может быть,
приблизилось уже и к двумстам — элитарными
оказались все учебные заведения, не
относящиеся к массовой, так сказать,
«народной» школе, то есть гимназии,
лицеи, колледжи, комплексы, школы с
иностранными языком, альтернативные
религиозные, государственные со
смешанным финансированием и частные. Стало
ясно, что термин употребляется не по
адресу.
Но употребляется. Дети говорят, что
они учатся в элитных (элитарных)
школах, родители с придыханием сообщают
знакомым, во что им обходится
элитное (элитарное) образование (видимо,
чем дороже, тем элитарнее), директора
и учителя утверждают, что они
формируют интеллектуальую, национальную,
духовную (подставь желаемое) элиту в
стенах вверенных им школ и классов. Те
же, кто не попал в число избранных
(заметим, немалое), ворчит: «Какая же
они элита — просто поменяли вывески!»
Похоже, что перед нами типично
фантомное явление, так сказать,
коллективная галлюцинация. Но весьма
показательная галлюцинация — она отчетливо
показывает, что потребность общества в
подобном типе учебных заведений не
только назрела, но и перезрела,
подлинно элитарной школе пора появиться на
свет, а нам, профессионалам, надо, чтобы
родившееся ие умерло сразу же, не
захворало множеством неизлечимых болезней,
не выросло уродом, обстоятельно
поразмыслить об этом, долженствующем
вот-вот увидеть свет явлении —
российской элитарной школе.
Аналогии, прецеденты и суть дела.
Первыми доподлинно известными в
истории Нового времени элитарными
учебными заведениями были коллегиумы,
активно создаваемые орденом иезуитов в
XVII — первой половине XVIII века в
разных странах Европы и Латинской
Америки. От этого латинского Collegium
пошли и англосаксонские колледжи и
французские коллежи. В иезуитских
коллегиумах, наглухо закрытых от внешнего
мира, воспитывались и обучались
потомки знатных и богатых фамилий за весьма
высокую плату, но вместе с ними (и за их
счет) также немногие
высокоталантливые выходцы из народа, а часто и
привезенные специально из колоний
иезуитскими миссионерами одаренные дети
туземцев.
Как известно, главная цель отцов-
иезуитов — модернизация католицизма,
придание ему утраченного динамизма для
■00

борьбы с протестантизмом н внекон-
фессиональным, а иногда и прямо
атеистическим вольномыслием. Отбирая
лучших (по критерию знатности, богатства,
таланта и одаренности), предоставляя
наиболее глубокое и всестороннее по тем
временам образование (три древних
языка, основные европейские языки,
туземные наречия в колониях, математика,
музыка, медицина, юриспруденция,
философия, начала теологии, риторика,
астрономия, география, политика, история,
поэтика, военные науки, навигация,
тогдашнее естествознание, сведения о
торговле, финансах и промышленности...),
осуществляя блестящее светское
воспитание (с глубоко укорененными при этом
традиционными католическими
ценностями) защитники «Сердца Иисусова»
практически укомплектовали своими
воспитанниками верхушку колониальной
администрации Испанского и
Португальского королевств, оказали сильное
влияние на властные структуры Франции при
Анри IV и Луи XIII, Англии при
Джеймсе I и Чарльзе I Стюартах,
фактически сформировали правительства
Луи XIV и XV во Франции, Марии-Те-
резии и Иосифа II в Австрийской
империи. Как знать, может быть, именно
элитарная школа XVII века не дала
французской фронде развиться в
полномасштабную революцию и тем спасла
мир от социальной катастрофы с
непредсказуемыми последствиями. Страшно
подумать, что бы случилось с Западной
Европой, если к Английской революции и
тридцатилетней войне, глубокой смуте
в Речи Посполитой прибавилась
буржуазно-плебейская революция во
Франции, да еще замешанная на гу-
генотско-католической вражде. Может
быть, именно элитарная школа XVIII
века сформировала комплекс
государственно-правовых идей абсолютизма и
просвещенной монархии, подготовив
человечество к мысли о правовом государстве,
разделении властей и неотъемлемых
правах человека.
Не менее интересен опыт закрытых
аристократических учебных заведений
Англии, На протяжении XVIII—XIX и
значительной части XX века из стен
Итона, Харроу, Оксфорда, Кембриджа
выходили будущие блестящие премьеры,
лидеры оппозиции, спикеры, принцы-
консорты и принцы-наследники, лорды-
канцлеры и лорды адмиралтейства,
адмиралы, вице-короли и просто короли
Великобритании. Обширнейшая программа
при восьмичасовом учебном дне с
редкими выходными и вакациями, почти
полная изоляция от внешнего мира, а во
внеучебное время н друг от друга;
суровый, подобный спартанскому, режим,
скудная пища, спорт, телесные
наказания, почти неотапливаемые зимой
помещения; или протестантское, или
англиканское, или католическое, но
обязательно истовое религиозное воспитание;
этикет, этикет и еще раз этикет — вот
прелести английской элитарной школы.
И со времен королевы Анны — ни одного
дилетанта во главе кабинета. Оба Пит-
та, Веллингтон, Р. Пиль, Гладстон,
Дизраэли, Грей, Ллойд-Джордж, У.
Черчилль и прочие политики чуть меньшего,
так сказать, внутрибританского
масштаба — все вышли из
аристократических учебных заведений. Двухвековое
лидерство Англии (всеми признаваемое,
кстати) в области отлаженности,
регулярности, профессиональности
политического процесса, безусловно, связано с
удачно найденными типом и структурой
элитарной школы и элитарного
образования.
Российское государство неоднократно
пыталось создать элитарную школу.
Отдельные российские сословия
(дворянство, духовенство) опять же не без
побудительного влияния государства
пробовали укоренить на местной почве самые
разные формы элитарного образования.
Киево-Могилянская (начало XVII века)
Эллино-греческая академия,
открывшаяся в 1687 году в Москве, в 1700
преобразованная в Славяно-латинскую
академию и в 1775 получившая «итоговое»
название Славяно-греко-латинская
академия, Школа математических и на-
вигацких наук (1700), ставшая в
1715 году Морской академией,
Сухопутный шляхетский корпус (1730),
Смольный институт с «малолетним
отделением» (1764,— кажется, это первая в
мире начальная, средняя и высшая
элитарная школа для женщин),
Царскосельский (впоследствии Александровский)
лицей, Демидовский лицей в Ярославле,
Ришельевский лицей. Училище
правоведения, Кременецкий лицей. Нежинская
«гимназия высших наук» при Алексад-
ре I, благородные пансионы при
классических гимназиях в царствование
Николая I, закрытые педагогические
институты в Петербурге и Нежине,
Морской кадетский корпус при
Александре II, Пажеский корпус, основанный
Петром III, реформированный
Александром III — это, вероятно, не полный
перечень попыток создать элитарную
школу в дореволюционной России. (Что
же касается СССР, то, думаю,
некоторыми признаками элитарных школ
обладали Коминтерновский интернат, ликви-
101

дированль1и\лервый* раз что-то'в 1938—
1939 годах и в измененном виде про:
существовавший чуть ли не до конца
перестройки; духовные средние и высшие
учебные заведения при православных
лаврах; средняя и высшая школа КГБ,
интернат при МГИМО; наконец,
специализированные интернаты при
университетах — типа мехматовского в Москве или
интерната в Новосибирском
Академгородке.)
В разное время из элитарных школ
России вышли канцлеры Горчаков и Ло-
рис-Меликов; министры, дипломаты,
сенаторы, члены Государственного
Совета — Гире, Головнин, Замятин,
Корсаков, Корф, Стевен, Д. В. Толстой;
ученые Веселовский, Грот, Данилевский;
поэты и писатели Пушкин, Дельвиг,
Гоголь, Мей, Салтыков-Щедрин;
революционеры Пущин, Кюхельбекер, Петра-
шевский, Кропоткин, Добролюбов, Бонч-
Бруевич...
Какой-либо классификации не по
формальным (военные — гражданские,
столичные — провинциальные, полные —
неполные высшие), а по сущности
(содержательным философско-педагогиче-
ским) признакам российские элитарные
учебные заведения не поддаются
вследствие уникальности и «единственности в
своем роде» каждого из них. И сам по
себе факт чрезвычайной пестроты
российских элитарных школ, их как будто бы
принципиальной бессистемности,
удивительного разнообразия философе
ко-педагогических основ, вытекающих отсюда
принципиально разных подходов к
содержанию воспитания и образования, к
отбору педагогических технологий требует
специального и серьезного исследования.
Вместе с тем то очевидное
обстоятельство, что попытки создавать элитарные
школы идут как бы всплесками: конец
XVII, начало XVIII века — раз; «дней
Александровых прекрасное начало» —
два; эпоха «Великой реформы»
Александра II — три; в советское время —
двадцатые годы и хрущевская оттепель
показывают, что элитарное образование на
Руси было жестко связано с
догоняющей модернизацией. А оба
обстоятельства — и бессистемность, и «всплески»,
совпадающие с модернизациями, как
будто приводят к выводу: элитарная
школа не была в России постоянной
потребностью общества, она либо
инспирировалась государством в его модерни-
заторских усилиях, либо удовлетворяла
специфические потребности
государственно значимых сословий. Элитарная
школа в России была и до сего дня
остается экзотическим цветком. Тем
удивительнее метаморфоза — сейчас
общество требует, настаивает (вплоть до
коллективных фантомных состояний):
«Дайте элитарную школу!» И
государство к этому процессу уже никакого
отношения не имеет...
Конструирование эйдоса. Эйдос, по
Платону,— идеальный образ вещи, ее
«идея», чистая, лишенная «грязной
телесности» суть. Попробуем, оттолкнувшись
от исторических прецедентов, фило-
софско-педагогических принципов,
реальных запросов и смутных мечтаний
отечественного социума, представить
сначала именно умопостигаемый эйдос
завтрашней (собственно «за-утрашней»,
то есть вот-вот готовой родиться)
элитарной школы в России.
Вышеописанный краткий и неполный
обзор прецедентов и аналогий
показывает, что искомый образ должен
обладать по крайней мере четырьмя
характеристиками:
высочайшим, по мировым и
отечественным стандартам, уровнем образования и
вместе с тем наиболее широким (при
сохранении данного уровня) диапазоном
его содержания;
высокоэффективным личностным,
основанным на истинных ценностях
воспитанием, призванным парализовать
отрицательные импульсы, исходящие из
разлагающегося сегодняшнего
постсоветского общества (из исторических
прецедентов следует также, что для
успешности элитарной школы необходимо,
чтобы воспитание было искренне,—
хотя, может быть, и неявно —
религиозным) ;
состав учителей и воспитанников
должен быть сам по себе элитарен
(другой вопрос, что это значит в наших
условиях), и число учителей и
воспитателей, по понятным соображениям,
не может быть намного меньше числа
воспитанников, и само заведение должно
быть небольшим;
наконец, сроки обучения, чтобы
вместить потребный объем знаний и чтобы
правильным воспитанием сопроводить
ученика на всем пути его становления
как личности, должны составить не менее
12—13 лет, а начинать учебу в таком
заведении придется уже подготовленным,
в 9—10 лет, никак не раньше (чтобы
можно было без глубокой
психологической травмы пережить уход из
родительского дома в наглухо закрытый,
рационально, эмоционально и 'духовно
организованный мир элитарной школы).
Если попробовать определить
объективные потребности сегодняшнего
российского общества, вызвавшие «призрак
102

элитарной школы», то их, по-моему,
можно сформулировать примерно так.
Наше общество бессистемно, бесструк-
турио и атомистично. Традиционные
общественно-сословные структуры
разрушены, заступившие их место кланово-
мафиозно-земляческие объединения не
свойственны общественному идеалу,
более того, государственно организованные
сословия типа «номенклатуры»,
«среднего чиновничества», «технической
интеллигенции» и т. п. противоположны этому
идеалу, как и любые асоциальные
группы. Именно поэтому каждый наш человек
глубоко одииок, не чувствует
естественной включенности в какой-либо
естественный для него социальный слой, свою
укорененность в социуме. Мы живем в
эпоху распада, нам смертельно надоело
«разбрасывать камни» и ужасно хочется
начать их «собирать». Но только не с
помощью нашего традиционного
«собирателя» — государства: российское
общество выносило, выстрадало идею
саморазвития, оно сторицей заплатило за
свою доверчивость к государству.
Мыслящих россиян сейчас привлекает
идеал гражданского общества.
Гражданское же общество — это общество
внутренне структурированное, это
сложная саморазвивающаяся система,
элементы которой — свободные и
ответственные личности, а подсистемы —
различные социальные слои и структуры.
Наконец, главное —
структурообразующий каркас социума — это различные
элиты: профессиональные, политические,
управленческие, духовные,
биосоциальные.
Осмелюсь утверждать, что и тяга
нашего народа к элитарному
образованию порождена скрытой, но
чрезвычайно острой потребностью
структурироваться, упорядочиться, расслоиться,
выстроиться в различные социальные
пирамиды, увенчанные каждая своей
«аристократией». Таким образом, потребность
в элитарном образовании продиктована
настоятельной необходимостью вырасти
все-таки в цивилизованное гражданское
общество. В элитарном образовании
общество видит первичный механизм
сотворения в хаосе центров кристаллизации —
элитных групп, которые своим
целенаправленным воздействием начнут
формировать структуры и подсистемы
гражданского общества. Именно поэтому
эйдос элитарной школы включает в себя и
такую характеристику, как разнообразие
видов — элитарные школы для военных,
политиков, духовенства, бизнесменов,
ученых, менеджеров, инженеров, врачей,
учителей. А так как надо буквально по
крохам воссоздавать семью, элитарные
школы и для «благородных девиц» —
будущих жен и матерей.
Что касается уже не объективных
потребностей общества, а его, так ска-
зать, «смутных мечтаний» об элитарном
образовании, то здесь, думается, мы
имеем дело с коммунистическо-просве-
щенческой мифологией «всесторонне
развитой личности», осложненной
«Поручиком Голицыным», Чумаком и Кашпи-
ровским, «воскресной нравственной
проповедью» и т. д., и т. п.: в массовом
интеллигентском сознании элитарная
школа — это, конечно, музыка и танцы,
фехтование, верховая езда, дворянские
манеры, множество иностранных языков,
живопись, астрология, вообще
оккультные науки, психология,
религиоведение, патриотические традиции,
клонящиеся к восстановлению былого
величия России, и, безусловно,
православие. Но ведь в этих мечтаниях,
несмотря на наивность и мифологичность,
содержатся крупицы истины! В эйдос
элитарной школы входит и внутренняя
организация личности, реализующая
себя в безукоризненных манерах, и
душевная тонкость, формируемая тесным
общением с искусством, природой,
воздействием мистики, и гражданский
патриотизм, и культурологический
космополитизм, и нравственная крепость,
которую даст лишь истинная
религиозность...
Последний по порядку, а по значению,
пожалуй, первый базисный компонент
конструируемого эйдоса — философско-
педагогические принципы, на которых
может быть построена элитарная школа.
И здесь мы, живущие в конце XX века,
наконец-то имеем некоторое
превосходство над славными предками. В наших
руках преимущества высокоэффективной
педагогической психологии,
экстрасенсорики, огромного арсенала технических
средств, облегчающих и вместе с тем
интенсифицирующих учение. Мы можем
отказаться от жестоких «спартанских»
методов, присущих большинству
успешных элитарных заведений прошлого, и
разумно сочетать авторитарную и
демократическую педагогику. Мы свободны —
дай Бог, чтобы это не оказалось
иллюзией,— от религиозного фанатизма,
примитивного национализма, сословной
спеси и революционно-прогрессистских
мифов, жертвами которых так часто
становились представители социальных элит
прошлого. У нас огромный опыт
исторического страдания — и, следовательно,
возможность строить педагогику на
вечных ценностях.
103

IS!
ft)
I
Так что, как говорится, с Богом!
Можно попробовать...
Возможные воплощения идеи. В
отличие от умозрительного, витающего в
эмпиреях эйдоса само слово
«воплощение» содержит в себе «плотную
телесность», «плотскую», материальную за-
земленность. Встают роковые в наших
сегодняшних условиях вопросы «сколько
это стоит?» и «кто будет платить?».
Действительно, элитарное образование
очень дорого, дороже домашнего.
Александр I тратил на содержание
Царскосельского лицея пятую часть доходов
семьи Романовых, семьи, которую со
времен Екатерины II считали богатейшей
в мире. Иезуитский орден был
сказочно богат — одни латиноамериканские
золотые и серебряные рудники чего
стоят! — и тратил на свои и
«образовательные программы» больше половины
доходов. Подобные примеры можно
Приводить долго — они лишь усугубят
остроту поставленных «роковых» вопросов.
Государству никогда и нигде не было по
карману элитарное образование, тем
более «здесь и теперь». Нужных,
выражаясь сегодняшним языком, спонсоров
уровня Романовых или ордена иезуитов
XVII—XVIII веков не сыскать на
просторах СНГ даже «Минфину с его
сверхмощным налоговым аппаратом», нет у нас и
подлинно состоятельных частных лиц,
наподобие английской аристократии,
оплачивающих пребывание своих сыновей
в Итоне, Харроу и т. п., нельзя за
средствами для элитарной школы пойти и по
миру с протянутой рукой.
И все же, мне кажется, положение
не безнадежно. Как говорят, «если
нельзя, но очень хочется, то можно!». Коли
не хватает средств у государства, фирм,
частных лиц, территорий, выручит чисто
российский прием — складчина! К
примеру, РОУ через газету «Открытое
образование» или журнал «Знание — сила»
выступает в роли гражданина Минина и
объявляет всероссийский сбор средств на
финансирование и материальное
обеспечение программы «Российские лицеи».
При этом очевидно, что название
программы должно обязательно содержать
слово «лицей», ибо в российском
сознании элитарная школа, благодаря двум
Александрам — Пушкину и Романову,
навсегда соединилась именно с этим
словом. Названные же второпях в 1989
году лицеями средние учебные заведения
при вузах следует, на мой взгляд,
переименовать, либо на английский
манер, в колледжи (в Англии и США —
старшая средняя школа при
университетах) либо по-русски, в ,училища (к
примеру, вместо лицея при МИИТе —
Московское училище инженеров
транспорта) .
В программу «Российские лицеи»
каждый сможет внести посильный вклад:
государство отведет земли, освободит
от налогов, профинансирует по
бюджетным нормативам их, как гимназии и
интернаты;
территории найдут здания и добавят
по мере сил денежные средства из
муниципальных налогов;
фирмы и предприятия предоставят
банковские услуги, поделятся
оборудованием, профинансируют некоторое
количество «учебных мест», памятуя о
собственных интересах;
ученые, учителя, представители
творческой интеллигенции вложат в это дело
свой интеллектуальный капитал;
религиозные общины различных
конфессий укрепят программу своим
высоким духовным авторитетом, поддержат ее
интеллектуальными и материальными
средствами;
соотечественники — как российские,
так и зарубежные — будут участвовать
в финансировании личными
сбережениями.
Понятное дело, что это предприятие
должно быть защищено от коррупции,
финансовых махинаций и т. п.
Значит, во главе его должен быть
попечительский совет, составленный из людей,
личная порядочность которых служит
примером обществу, людей широко
известных, пользующихся громадным
авторитетом на духовном поприще. Было
бы просто великолепно, чтобы в совет
вошли (а еще лучше — возглавили его)
предстоятели значимых в России церквей
и религиозных общин.
Как хотелось бы, чтобы программа
«Российские лицеи» объединила общим
делом вчерашних сочленов, сегодняшних
врагов, а на самом деле — уникальных
носителей творческого потенциала
России, разделенных дьявольской «красной
баррикадой»!
Если подобную программу удастся
запустить, а к тому, кажется, есть все
возможности, то страна получит через
два-три года поистине архимедов
рычаг — общественную («земскую»!)
систему элитарных школ, вобравших в себя
все лучшее, что есть в отечественной
и мировой психолого-педагогической
теории и практике,— Российский
политический лицей. Российский воинский
лицей, Российский педагогический лицей.
Российский медицинский лицей,
Российский художественный лицей, Российский
гуманитарный лицей, Российский инже-
104

нерный лицей. Российский коммерческий
лицей, Российский лицей естественных
наук, Российский
физико-математический лицей, Российский женский
лицей...
Впрочем, дальнейшая
конкретизация — задача не данной лекции, а
разработчиков программы. Мне же остается
лишь повторить за классиком: «Fecit
quod potui, faciant meliora potentes!»
и добавить по-русски: «Мечтать не
вредно!»
АКТОВЫЙ ЗАЛ
Ю. Чайковский
ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ МОДЕЛИ
Многоуважаемые господа.'
Моя задача в данной лекции —
перебрать способы, с помощью которых
научное сообщество пыталось понять
окружающее, показать, как эти способы —
модели познания — усложнялись и
дополнялись одна другой, наконец
определить, что собою представляет наиболее
современная из моделей.
В ходе развития наук, как правило,
меняются наборы фактов и теорий,
однако остаются неизменными одни и те же
темы (например, атомизм,
эволюционизм). Это означает, что объясняющие
схемы разных эпох и школ можно
выстроить в ряды (ряд атомистических
схем физики, ряд эволюционных
объяснений появления жизни и т. д.). Этих
рядов много (в одной лишь физике Хол-
тон нашел несколько десятков тем),
поэтому для общей ориентации в развитии
науки надо в самих этих рядах вновь
искать инварианты — макротемы, общие
для различных научных дисциплин.
Такова, например, тема эволюции (простых
форм — в сложные и однообразных
множеств — в разнообразные).
Если макротема носит общенаучный
характер и включает в себя
моделирование, то есть объясняет целый ряд
феноменов через их сопоставление с каким-то
исходным феноменом, который более
понятен,— это познавательная модель.
Познавательная модель служит в
качестве способа упорядочения и
истолкования конкретного материала, причем
способ этот оказывается общим для
ученых самых разных специальностей и
убеждений. Тем самым познавательная
модель служит важной характеристикой
эпохи. Термин «познавательная модель»
предложил в 1980 году А. П. Огурцов,
проиллюстрировав его двумя из них:
схоластической и механической; мне
удалось выявить пять таких моделей,
характерных для наук Нового времени
(хотя в какой-то мере и присутствующих
в более ранних формах знания).
Перечислим эти пять моделей, имея в
виду, что в каждую эпоху обычно
господствуют одна-две. образующие ядро
познавательных средств эпохи, тогда как
остальные модели составляют в это время
периферию познания. При этом каждой
познавательной модели соответствуют
свои взгляды на природу, в том числе —
свой технократизм и своя экология.
Схоластическая
познавательная модель
Для этой модели характерно видеть
природу как текст, который надо уметь
правильно прочесть, или как шифр,
который надо разгадать. Для европейской
науки Нового времени эта модель была
исходной: обращаясь от книжного
знания средневековья к наблюдательному,
натурфилософы, естественно, поначалу
видели в природе текст, какого не найти
в книгах. Авторитет откровения («В
начале было Слово, и Слово было у Бога, и
Слово было Бог») сменялся откровением
наблюдения. Так, Парацельс около
1530 года писал: «Кто хочет изучить
природу... тот должен пройти ее книги
собственными ногами»; «Что ни страна, то
лист. Таков Кодекс природы». И через
сто лет, когда схоластическая модель уже
уходила из науки, уступая место механи-
105

ческой, великий Галилей все же
рассуждал о «двух священных книгах», одна из
которых — Откровение, а другая — Кии-
га природы, написанная языком
математики. А еще через полвека Сваммердам
назвал свою зоологию «Библией
природы».
Со схоластической моделью в науку
пришло такое фундаментальное
понятие как закон природы, который
первоначально понимался именно как закон
(предписание правителя, обязательное
для всех подданных). Как замена
непосредственных конкретных распоряжений
вождя на общий для всех закон
знаменовала рождение государства, так и
рождение науки было ознаменовано
осознанием наличия закона природы, общего
для всех явлений данного класса.
В рамках этой модели разумное
отношение к природе выступает как
исполнение божественных предписаний,
которые надо лишь верно понять. Здесь
книга природы читалась не сама по себе,
а в контексте Откровения, где человек
ясно и недвусмысленно назван
господином природы. Существует обширная
литература, обсуждающая вопрос о том,
следует ли понимать эту позицию
Откровения как конструктивную (хороший
хозяин заботится о слугах) или как
деструктивную (хозяин думает только о
своем благе), но, по-видимому, все
признают, что западное (христианское)
мировоззрение, выросшее из
греко-иудейской традиции, относится к природе
прагматически в отличие от многих других
мировоззрений, где человек
рассматривается как часть природы. Грубо говоря,
Запад поставил цель покорить природу
тогда, когда остальной мир еще пытался
вписаться в нее. И никто не спорит с тем,
что стремление покорить природу
привело мир к нынешнему глобальному
кризису.
Можно согласиться с Р. Атфилдом,
что нельзя прямо выводить наши
нынешние проблемы из древних текстов, что
тексты обычно лишь задним числом
привлекаются для обоснования действий.
Однако для нашей темы важно подчеркнуть,
что существует сама идея видеть в
сакральных текстах первопричину
житейских проблем, так как данная идея —
одно из проявлений схоластической
модели.
В XVIII веке эта модель ушла на
периферию науки и в течение двухсот лет
была едва заметна, проявляясь в
основном в форме морализирующих
заявлений. Например, профессор биологии
Дм. Кайгородов писал: в тех случаях,
«...когда человек прежде времени
прекращает жизнь дерева — для
удовлетворения своих насущных потребностей,—
он не делает ничего несправедливого
по отношению к дереву и его матери-
природе, потому что разумное
пользование дарами природы составляет
неотъемлемое право человека, дарованное ему
от Бога». Для Кайгородова, как видим,
«насущное» было и «разумным» и даже
«справедливым», причем в качестве
единственного обоснования он привлек
«дарованное право» (а вовсе не способность
природы восстановить нанесенный ей
человеком ущерб, как предпочитают
говорить нынешние биологи). Для нас
позиция Кайгородова выглядит
технократической, хотя сам он, как и его
современники, считал ее защитой природы.
Заметим, что до сих пор основная часть
лесоповала оправдывается только
«насущными потребностями».
В XX веке схоластическая модель вновь
оказалась господствующей — в генетике,
где вся жизнь организма
рассматривается как реализация текста ДНК-
Модельный характер такого взгляда на
жизнь до сих пор ускользает от
большинства, хотя еще на заре
молекулярной генетики зоолог Поль Вентребер
указывал, что ген — всего лишь
«продукт, сотворенный живой материей, ее
делегат в хромосомах,., сохраняемый и
используемый, где и когда понадобится».
Сейчас правота этих слов стала
очевидной. Основной порок схоластической
модели — расчленяющий характер
познания: как текст познается через буквы,
так природные объекты — через их
элементы, признаки, код.
Механическая познавательная модель
Сторонники этой модели трактовали и
общество, и природу как машину,
прежде всего — как часы. Началось это с
физики Декарта, где мир был описан как
взаимодействие частиц, притертых друг к
другу, словно шестеренки одного
механизма. В XVII веке эта модель стала
вытеснять схоластическую, а к концу XVIII
века породила мировоззрение, известное
как «Лапласов детерминизм». В
отношении к природе была продолжена и
развита прежняя тенденция покорения, но ее
оправданием служила теперь не Божья
воля, а идея прогресса, ставшая
господствующей в эпоху Просвещения.
Прогресс понимался как движение,
подобное движению машины, которое
можно понять и предсказать и которое,
следовательно, можно сознательно
направлять. Идеалом правления стала
«просвещенная монархия», и к природе
человек должен был, согласно механи-
106

ческому мировоззрению, относиться, как
просвещенный монарх относится к своим
подданным. Древняя (общая для всех
цивилизаций) идея мудрого царя была
подновлена в том смысле, что правитель
выступал теперь не как «божий
лейтенант», а как распорядитель
накопленного человеческого опыта. Технократизм,
как раз в эту эпоху воцарившийся, стал
опираться на науку, которая выступала-
как поставщик новых инструментов.
Возникла и своя охрана природы:
например, массовое уничтожение лесов
(для нужд металлургии) способствовало
как разработке законов (иногда нелепо
жестоких) по охране лесов от
незаконной вырубки, так и массовым
лесопосадкам. Ни то, ни другое цели не
достигло; удобные леса в основном погибли
(а оставшиеся были спасены не столько
природоохранными мерами, сколько
переходом металлургии на каменный уголь,
оказавшийся более дешевым вследствие
прогресса горного дела). Это
несоответствие целей и средств очень
характерно для механического миропонимания.
Как до нее схоластическая, эта модель
ушла на периферию познания (в
начале XX века), но вскоре она вновь
воцарилась, и притом в ужасной форме, в
СССР, когда здесь возник и стал
осуществляться «сталинский план
преобразования природы». Затронула эта
идеология и другие страны: напомню хотя бы,
что крупнейшее в мире водохранилище
создано в маленькой Гане, где оно
перекосило всю природу и хозяйство. При
этом всюду «преобразование природы»
носило и носит преимущественно
механический характер: комплекс мероприятий
априори объявляется прогрессивным, а
все их отрицательные эффекты либо
игнорируются, либо дается обещание
преодолеть их посредством отдельных
защитных мероприятий (каждое из которых
тоже объявляется прогрессивным
априори).
Новейший механицизм страшен тем,
что не хочет видеть опасности гибели
планеты. Если все прежние кризисы были
преодолены, то якобы будет преодолен и
нынешний; наука найдет выход из любой
трудности — такова идеология нынешних
сторонников научно-технического
прогресса. Они составляют на сегодня
подавляющее большинство населения, в
том числе и ученых. Остается только
заметить, что ни один прежний
экологический кризис не был, насколько мне
известно, преодолен; попавшие в кризис
цивилизации прошлого гнбли
(Месопотамия, Египет, Греция и Рим,
Центральная Америка) и замещались новыми
этносами. Нынешний кризис глобален,
поэтому новому этносу взяться будет,
вероятно, неоткуда.
Статистическая
познавательная модель
Хотя в начале XIX века современники
Лапласа и были уверены, что мир есть
механизм, но в это время науку
завоевывала уже третья модель. Родилась она
еще в XV веке, вместе с идеей
бухгалтерского баланса, когда нормальное
ведение дел стали трактовать как
равенство кредита и дебета. Существенно, что
бухгалтерский баланс есть понятие
мысленное — он соблюдается (при
отсутствии ошибок записи) всегда,
независимо от того, как дела идут фактически
(разоряется банк или богатеет). Однако
постепенно этот формальный прием
контроля правильности записей преобразился
в новое понимание мира (и общества,
и природы) как совокупности балансов.
Это и есть статистическая модель.
Первично понятие баланса (от
латинского bilanx — «чашечные весы») было
чисто механическим, и развитие его
привело в физике к принципам сохранения.
Статистическим инструментом баланс
стал тогда, когда, образно говоря,
исследователь перестал интересоваться
детальным содержимым чашек весов, когда
стала законной любая процедура,
приводящая к выравниванию стрелки весов.
Сперва это произошло в бухгалтерии,
затем — в естествознании и других
науках (баланс природы, торговый баланс в
экономике, равновесие властей в
политологии и т. п.). Если килограммовая
гиря уравновешивает сто образцов, то
средний вес образца равен 10 граммам,—
такова первая статистическая
процедура.
Наиболее для нас важно понятие
баланса природы, ибо с его помощью
охрану природы стали понемногу понимать
не как исполнение чьих-то заповедей или
охрану чьих-то нрав, а как сохранение
равновесия. Если численность какого-то
дикого стада увеличивается в среднем на
сто особей в год, то человек вправе
изымать из него ежегодно не более этого
количества,— такова статистическая
идеология.
Отметим, что баланс природы —
такая ж*з абстракция, как бухгалтерский
балачс: замкнутые круговороты по
каждому элементу, о которых так уверенно
писал В. И. Вернадский, в
действительности оказались не циклами, а
спиралями. Чтобы свести здесь баланс, надо
учесть поступление ископаемых в
биосферу и уход веществ из биосферы в
осадочные породы. Более того, именно
107

I
несбалансированность биосферы —
необходимый фактор экосистемной
эволюции. Однако в тех случаях, когда
несбалансированность мала (каждый шаг
спирали—почти цикл), балансовая модель
удобна.
Статистическая модель стала
господствовать с того времени, когда баланс
стали трактовать как результат игры
разнородных случайностей, то есть когда в
1859 году одновременно выступили
Чарлз Дарвин (со статистическим
учением о микроэволюции), Джеймс
Максвелл (со статистической теорией газов)
и Герберт Спенсер (со статистическим
пониманием сложных систем —
организма и государства как «общественного
организма»), В начале XX века говорили
уже о «статистическом мировоззрении»;
тогда Э. Борель предлагал даже
гравитацию трактовать как статистику
столкновений гипотетических частиц.
В статистической модели равновесие
исходно, а движение трактуется как
отклонение от равновесия и переход от
одного равновесия к другому. Поэтому
спасение из кризиса тоже легче всего
усматривается в форме поиска
утраченного равновесия. Такова концепция
«нулевого роста», которую поддерживают те
ученые, которые видят единственный
путь спасения человечества в
прекращении роста экономики и населения.
Однако и технократизм пользуется
балансами: например, часто высказывается
идея, что природа не способна
прокормить растущее человечество и что
поэтому ее надо заменить искусственными
сбалансированными системами
жизнеобеспечения.
Системная
познавательная модель
В этой модели природа, как и
общество, уподобляется организму, то есть
трактуется как нечто целое и
целесообразное, как единая система, а организм
часто трактуется как система
автоматической регуляции.
Если методологические установки,
связанные с тремя первыми моделями,
сравнительно ясны — разгадать код, выявить
механизм и описывающие его уравнения,
составить баланс однородных величин
и вычислить их среднее,— то системный
подход гораздо более расплывчат:
целостность легко констатировать, но трудно
эксплицировать. И естественно, что
поначалу системность пытались описать в
терминах, близких идее баланса, той идее,
что некогда связала механический и
статистический подходы. Теоретики
(Спенсер и другие) поначалу пришли к
простому пониманию системы как объекта,
обеспечивающего какой-либо" баланс;
простейшей системой оказываются те
же весы с разновесами. Однако система
обычно для чего-то предназначена —
можно уравновесить и пустые весы, но
это интересно лишь как подготовка к
взвешиванию. Целевая функция
естественно формализуется как экстреми-
зация (максимизация, минимизация)
какой-то важной величины.
Именно экстремальная идея (а не
атомизм и другие более частные
концепции) может рассматриваться как одна из
объединяющих физические знания в
единую систему. Вариационные принципы
позволяют единым образом вывести
основные уравнения механики,
электродинамики, квантовой теории и
термодинамики, поэтому вполне естественно
желание придать экстремальную форму и
другим фундаментальным научным
положениям, например считать естественный
отбор, вслед за Спенсером, выживанием
максимально приспособленного. Идея
оптимальности организмов детально
разрабатывалась в XVII—XVIII веках в рамках
«баланса природы» религиозными
биологами, но не выдержала критики с
позиций разнообразия.
Так, выживанием приспособленнейше-
го многие объясняли оптимальность
наблюдаемых биологических форм — пчели
ных сот, раковин моллюсков и т. д.
Однако для биологических форм
характерно огромное разнообразие, в котором
примеры оптимальных конструкций
буквально тонут. Рядом с экономными
сотами медоносной пчелы другие пчелы и
шмели строят самые нелепые соты, что не
мешает им существовать и на что
критики указывали еще Дарвину.
Словом, идею оптимизации нельзя
положить в основу понимания системности.
Вряд ли можно в нашем случае
использовать для этого и идею цели,
поскольку мы не знаем, что такое цель природы
как целого, а обычно упоминаемые цели
отдельного организма (увеличить
биомассу, оставить потомство и т. д.) вряд
ли приложимы к природе как целому.
Более того, понятие цели скорее объединяет
организм и механизм.
Специфику системности многие видят в
обратной связи: часы не могут сами
поддерживать точность своего хода (нужен
оператор), тогда как авторегулятор
может (хотя уровень регулируемого
параметра тоже устанавливает оператор), а
организм сам (без оператора) достигает
гомеостаза. Это — кибернетический
взгляд на систему, идущий от
механической модели, минуя статистическую. Он
108

не дает ничего для понимания
феномена развития. Оно требует органического
взгляда на системы, при котором
способность к развитию выступает как
первичное свойство объекта (организма).
Системные феномены имеют общий
характер, то есть во многом независимы от
конкретной природы элементов, из
которых системы состоят. Понимание этой
общности привело к возрождению старых
натурфилософских схем, в которых мир
трактуют как организм, а его части —
как органы. Наиболее известны
следующие схемы: «Гея» (Джеймс Лавлок) и
«эмерджентная парадигма эволюции»
(Эрих Янч) — концепции,
рассматривающие Землю (или ее биосферу) в
качестве более или менее сознательного
индивида. Например, богатая
кислородом атмосфера рассматривается как
специальное приспособление для царства
животных, а сами животные — как
нервная система Геи.
Через всю книгу Янча проходит мысль:
саморазвитие противоположно идее
баланса, поэтому надо отказаться от
привычного метода рассуждений, когда
исходным состоянием было равновесие, а
развитие выступает как отклонение от
равновесия. Янч видел здесь
необходимость коренной ломки всей западной
философской традиции.
Для нашей же темы важно понимать,
что аналогия биосферы с организмом как
авторегулятором не вызывает сомнений,
но и не дает интересных результатов;
наоборот, понимание биосферы как
саморазвивающегося сознательного
организма в общем противоречит нынешнему
научному мировоззрению, зато именно
оно может дать что-то новое. Не будем
обсуждать, насколько такая модель
соответствует фактам, для нашей темы
достаточно того, что она широко известна,
а следовательно, помогает многим
осмысливать глобальные проблемы. Замечу
только, что системность, как и другие
взгляды, может быть и технократичной,
и экологичной: глобальный организм
можно рассматривать как постоянно
растущий на потребу растущему
человечеству, а можно, наоборот, определить
предельные размеры человечества как
органа этого организма. Первую позицию
достаточно хорошо отражает концепция
«устойчивого развития» Международной
комиссии ООН по окружающей среде и
развитию («Комиссия Брундтланд» — по
имени ее председательницы, бывшего
премьер-министра Норвегии), в докладе
которой на первой странице записано:
«Из космоса мы можем наблюдать и
изучать Землю как организм,
благополучие которого зависит от благополучия
всех его составных частей. Мы
способны согласовать деятельность
человека с законами природы и добиться
всеобщего процветания». Выводы огромного
доклада прямо противоположны
концепции «пределов роста», выдвинутой в се-
мидесятые годы Римским клубом, работы
которого, однако, не упомянуты и
аргументы которого не рассмотрены.
Вторую позицию защищают
сторонники Геи. Крайний ее вариант ясно
выразил Лавлок: Гея сможет обойтись без
людей, она переживет даже «ядерную
зиму», от которой оправится, как от
ампутации.
Диатропическая
познавательная модель
Можно уверенно сказать, что наука
понемногу переориентируется с механи
ко-статистического понимания мира на
системное, и это хорошо хотя бы потому,
что обратная связ ь помогает избегать
взрывоопасных ситуаций. Если бы
нынешний глобальный кризис был
настолько простым, что допускал выявление всех
критических параметров и тех контуров
обратной связи, которыми эти
параметры контролируются, то возможно, что
теорию выхода из кризиса и удалось бы
сформулировать в системных терминах.
Однако кризис всеобъемлющ и слишком
быстро нарастает. Более того, вряд ли
здесь вообще существует решение,
понимаемое в привычных научных терминах,
то есть совокупность всеобщих
однозначных предписаний. Решение следует выра
зить языком разнообразия.
Более десяти лет назад, в 1981 году,
французский социолог и политэкономист
Жак Аттали задумал «другой язык для
разговора о мире, с другим критерием
истины». Хотя вопросы экологии были на
периферии его мысли, однако его взгляды
близки нашей теме и могут быть названы
социальной диатропикой. По Аттали,
«будущее блуждает не между планом и
рынком, не между частной и
государственной собственностью, а между
насилием и свободой», которую он
трактует как разнообразие, как
множественный порядок, как отказ от идеологии
полезности в пользу эстетического
начала. Здесь истина не носит логического
(причинного) характера, так что надо
«принять искусство как средство
познания, как форму истины».
Сам по себе этот взгляд на мир не
нов — в связи с ним можно указать на
Лейбница и, еще ранее, на схоласта
Ф. Суареса, однако именно Аттали
предложил его в той форме, какую можно наз-
109

!
вать познавательной моделью,— он
противопоставил его «Ньютонову
мышлению» и «Гиббсову мышлению», то есть
механической и статистической моделям.
Диатропическая познавательная
модель видит природу как сад, как
ярмарку; эти понятия надо отличать от таких
чисто функциональных понятий, как
огород и рынок. Кроме практической
пользы, сад являет собой еще и эстетическое
единство, а ярмарка — не только место
торговли, ной средство общения, и
праздник. Хотя каждого цветка сада, каждого
участника ярмарки может и не быть
(и сад, и ярмарка смогут выполнять свои
функции без них), однако каждый
элемент множества вносит свой вклад в
разнообразие, без него неполное. Моделируя
природу ярмаркой, мы видим в природе не
инструмент (часы, весы, авторегулятор),
а общество.
В рамках диатропической модели
можно задать новые для науки вопросы.
Почему «простая функция может
выполняться чрезвычайно разнообразными
органами, а на один и тот же тип органов
могут быть возложены самые
разнообразные функции»? Почему разнообразие
видов мелких организмов может
значительно превосходить разнообразие
условий их обитания, а может значительно
уступать ему? Так, в одном только роде
мух дрозофилла более тысячи видов
(всего мух около пяти тысяч видов), тогда
как вездесущая бактерия — кишечная
палочка эшерихия — являет один-едии-
ственный вид (других видов в роде
эшерихия нет).
С похожих вопросов начал свои
эволюционные размышления молодой
Дарвин, причем его умозрительное решение
было по форме функциональным:
различия целиком определяются условиями
жизни, как нынешними, так и
прошлыми. В действительности обнаружить
соответствие между разнообразием
организмов и разнообразием их условий
жизни не удалось, хотя некоторое
соответствие каждого организма его среде
почти всегда очевидно. Это «почти»,
равно как и это несоответствие, и явились
причиной, заставившей обратиться к
пятой модели.
Взаимосвязь моделей
Хотя диатропическая модель едва
начинает входить в научное понимание
мира, однако сама она очень стара,
старше, чем наука. Легко видеть, что
языческий мир, в котором каждое божество
ответственно за свою особую функцию в
природном или общественном порядке,
более диатропичен, чем позднейшее
изобретение человеческого ума —
монотеистический мир. Однако схоластическая
(первая научная) модель вовсе не
пришла на смену примитивной
диатропической: когда схоласты пожелали
толковать природу как текст, в обществе
господствовало нерасчлененное на символы
почитание (и даже обожествление)
природы. Если говорить о тогдашней
познавательной модели (хотя познание тогда,
до Высокого средневековья, было на
далекой периферии сознания), то лучше
всего будет сказать, что господствовала
нулевая познавательная модель,
трактовавшая природу как храм. Ее уместно
назвать религиозной (или этико-эстети-
ческой).
В любой эпохе можно найти черты
всех познавательных моделей, но в науке
они одновременно не господствуют.
Легко увидеть в средние века смену
нулевой модели на первую, а в Новое время
(XVII век) — первой на вторую;
Возрождение (XV—XVI века) дает гораздо более
пеструю картину. Далее я буду следовать
той концепции, согласно которой наука
Нового времени в основном развивала
традиции Высокого средневековья, а не
Возрождения. Дав очень много для
стимуляции научной мысли, титаны
Возрождения, однако, не смогли создать науку
в нашем понимании, поскольку
пренебрегли схоластической (университет) и
балансовой (банк) традициями. Особенно
пострадала система средневековых
банков, рухнувшая в XVI веке по всей
Европе и возродившаяся в XVII—XVIII
веках на совсем других основаниях.
В наши дни, напоминающие
Возрождение,— так же рушатся прежние идеалы
и так же разнообразен набор идеалов,
вновь предлагаемых,— уместно
проследить судьбу некоторых «вечных» споров.
Так, основоположник геологии и
металлургии Агрикола писал в 1550 году:
«...Противники горного дела
аргументируют тем, что, дескать, рытьем руд
опустошаются поля», «вырубаются леса и
рощи, ибо... без конца требуется дерево»,
«разгоняются птицы и звери», «промывка
руд, отравляя ручьи и реки, убивает или
прогоняет рыбу»; так что жители этих
мест «испытывают чрезвычайные
трудности». Автор ничего не смог возразить
против отравления вод, а об остальных
бедах выразился в том духе, что доходы
от рудников «возмещают ущерб, который
терпят местные жители». Это был чисто
статистический подход к природе: ущерб
якобы можно измерить деньгами и
вознаградить, причем автору неважно, что
разорятся одни, а обогатятся другие.
ПО

За последующие 440 лет взгляды
общества на эти проблемы изменились
мало, так что спор технократов с
экологами— типичная «тема» в смысле Холто-
на. В частности, по-прежнему технократы
оправдывают разрушение природы
выгодами, которые, будучи измерены
деньгами, якобы превышают наносимый
природе ущерб. «При этом не будет иметь
значения, кто именно обладает правом
собственности — скажем, фермеры на
чистый воздух или хозяин фабрики на его
загрязнение. Участник, способный
извлечь из обладания правом большую
выгоду, просто выкупит его у того, для кого
оно представляет меньшую ценность»,—
так излагает Р. Капелюшников (1991
год) мысль Роналда Коуза, нобелевского
лауреата по экономике.
Идея баланса, вроде бы призванная
сохранить природу, на деле легко
оправдывает ее разрушение, ибо формальный
баланс можно найти почти в любом
процессе.
В трудах времен Агриколы можно
найти элементы всех познавательных
моделей, но не сами модели. Наоборот, в
XVII веке, начиная с Декарта, мы видим
четкую механическую модель с
элементами статистической, причем
последняя понемногу в течение двухсот лет
завоевывала ученый мир и стала
господствующей в середине XIX века (А. Кет-
ле, Дарвин, Максвелл, отчасти Маркс).
Каждая модель, сменяя
предшествующую, много заимствует у нее, так что их
часто путают. Например, часто говорят,
что дарвинизм — механическая модель
эволюции, тогда как мутация — понятие
схоластическое, поскольку смена буквы
генетического текста рассматривается
как первопричина эволюционного
изменения организма, а естественный
отбор — понятие статистическое.
Однако сходство соседних по времени
моделей достаточно понятно и очевидно.
Интересно другое: поскольку новая
модель отрицает что-то, признанное прежде,
то она выступает как отрицание
отрицания еще более старой модели. Так,
вторая модель, будучи отрицанием
отрицания нулевой, заимствует у нее идею
целостности, и то же мы видим при переходе
от второй к четвертой, хотя в нулевой
целостность понимается эстетически, во
второй механически (каждая деталь
определяется своим положением в
механизме), а в четвертой регуляторно
(каждый параметр должен быть близок к
норме, обеспечивающей гомеостаз).
Столь же важно сходство трех
нечетных моделей. Третья заимствует у первой
расчленяющий характер познания,
основанного на символах (буквах, словах,
признаках), и нечто сходное мы видим
в пятой: по Мейену, архетип состоит из
меронов (хоть мероны и не символы,
но они — тоже результат расчленения).
Еще важнее, что диатропика заимствует
у статистики понятия ряда и тенденции;
но если третья модель всюду ищет
баланс и усреднение, то пятая (диатропи-
ческая) —сопоставление и обобщение.
Через обобщение мы тоже приходим к
целостности, но не к жесткой
функциональной целостности четвертой модели, а
скорее к интуитивной целостности
нулевой модели. Тут следует вспомнить
призыв Аттали принять искусство как
средство познания.
Если вспомнить, что исторически
диатропика первобытных идолов
предшествовала эстетике храма, то пятая
модель как бы начинает и завершает
развитие наук в том аспекте, который
формализован с помощью понятия
познавательной модели. Если окажется, что
других моделей в науках нет, то
шестерка моделей как бы замыкается в кольцо:
с осознанием диатропической модели мы
приходим к тому взгляду на мир,
какой был общепринят до рождения
естествознания. В таком случае мы вправе
ожидать возрождения эстетического
понимания природы в качестве общего для
всех или хотя бы для большинства, а
не только «зеленых». В этом состоит моя
надежда на спасение природы (это —
диатропический прогноз).
Кроме того, пятая модель видится мне
как завершающая потому, что она по
самой своей природе плюралистична, то
есть предполагает не вытеснение
предыдущих, а объединение с ними. Тем
самым противоборство познавательных
моделей вроде бы должно кончиться.
Всякая модель — упрощение, и чтобы спасти
природу, лучше всего трактовать ее
именно как природу, а не пытаться свести ее
к модельным объектам. Даже модное
сейчас представление биосферы как единого
организма — не более чем модель. Пусть
научное познание и не в силах понимать
природу, не упрощая ее, но можно
надеяться, что взаимодействие
познавательных моделей даст больше, чем
прежнее господство сменяющих друг друга
моделей.
Однако даже в рамках названных
выше шести моделей можно увидеть
больше, чем с помощью обычной до сих пор
бинарной схемы, согласно которой
механическая картина мира уступает место
органической. Ведь любой ряд — более
содержательное понятие, чем бинарная
оппозиция.
111

АУДИТОРИЯ ВЕЧНЫХ ЗАДАЧ
Б. Вольтер,
доктор технических наук
В царстве неустойчивости
— Далеко ли, отец, до Калитвы?
— Далеко, недалеко.— отвечал
старик,— а тебе туда ехать
ближе, чем здесь остановиться.
А. Платонов, «Чевенгур».
Это случилось у берегов южного
синего моря. Солнце клонилось к закату.
Море было как зеркало — полный штиль.
На палубу стоящего на рейде
корабля вышел старый боцман и раскурил
трубку. Дымок тонкой струйкой
потянулся вверх. Слабое дуновение
коснулось бороды боцмана. Едва заметная
рябь чуть нарушила зеркальную
поверхность моря. Нежное движение воздуха
становилось ветерком. Вот уже и
гребешки белесые вспыхивают то тут, то там...
Кончилось бурей, штормом, бедой.
Корабль срывается с якорей и гибнет в
пучине моря. Вот что натворил дымок от
трубки боцмана.
К счастью, история эта — всего лишь
плод фантазии математика, который
читал студентам лекции по теории
устойчивости. Есть такая дисциплина в
современной науке. Профессору нужны были
яркие примеры, как непредсказуемо
могут развиваться события там, где
царствует неустойчивость. Увы, этот
гипотетический пример не так уж далек от
реальностей нашего беспокойного мира.
«Мир нестабилен»
Кто-то сказал: события чаще
случаются там, где их и без того много.
Именно неустойчивостью можно объяснить
подмеченную закономерность. Где царствует
неустойчивость, там всегда что-то
происходит. Это и кораблекрушения,
авиакатастрофы, взрывы на химических
заводах, и аварии на атомных
электростанциях, и катаклизмы в атмосфере,
геосфере, биосфере. Рождение нашей
Вселенной, как утверждают теоретики, тоже
связано с неустойчивостью, с Большим
взрывом.
Стоит ли говорить, что государство,
его экономика, политика, идеология, его
демократия, бюрократия и прочие
государственные атрибуты — все это
подвержено неустойчивости. Неустойчивыми
могут быть и такие гуманитарные
категории, как семья, судьба, душа и
даже любовь с ее интимными аспектами.
«Мир нестабилен»,— заявил Илья
Пригожий, лауреат Нобелевской премии,
человек русского происхождения, но не
российского, а скорее вселенского
приложения своего ученого таланта. Мир
нестабилен — это чувствуется повсюду
и особенно отчетливо на одной шестой
части суши, где только что в
результате неустойчивости распалась империя
тоталитарного-коммунистического
режима. Империя распалась, а
неустойчивость осталась, и это вселяет страх
не только в слабые души.
Конечно, не все в мире столь
абсолютно нестабильно, как заявляет профессор
Пригожий. Есть на свете еще то, на чем
можно задержать свой уставший взор.
Земля вращается с завидным
постоянством и дает нам счастье каждый день
радоваться восходу солнца, а ее
путешествие по устойчивой орбите
обеспечивает желанную смену времен года. Устой-
чивось проявляется не только на
планетарном уровне. В человеческом обществе
тоже немало стабильного. Взять хотя бы
религиозные обряды, гражданские
традиции. А глупость человеческая, подлость,
жадность и тому подобное — разве не
стабильные категории? Перечень
устойчивого и неустойчивого можно
продолжать, но вряд ли имеет смысл.
Хочется только отметить: мир нестабилен —
это правда, но не вся правда.
Перефразируя известный принцип
физики, можно сказать, что устойчивость и
не устойчивость не только
противоположны, но и дополнительны. Такая
дихотомия определяет картину мира. И слава
Богу, что это так, а не иначе.
Сплошная неустойчивость эсхатологична.
А сплошная устойчивость тоже не была
бы «одним радостным Эдемом».
Константин Бальмонт в одной из записных
книжек отметил; «Я знаю, что есть два бога:
бог покоя и бог движения». Устойчивость
служит первому, а неустойчивость —
второму.
Оставим в покое то, что спокойно,
стабильно, обратим свой взор в
противоположную сторону, в царство
неустойчивости, куда мы отправились с самого
начала, да призадумались и отвлеклись.
112

«Стучалась беда...»
Настоящая корабельная катастрофа
произошла на реке Чикаго второго июля
1915 года. Пароход «Истленд» совершал
регулярные рейсы по Великим озерам.
Он был рассчитан на перевозку тысячи
человек. На этот раз билетов было
продано 2500...
«Как только отдали кормовой конец,
судно едва заметно дрогнуло своим
изящным корпусом и начало медленно
крениться на левый борт. Сначала никто
этого не заметил. Крен с каждой
секундой увеличивался. Потом к краю
левого борта по верхней палубе поехали
скамьи и шезлонги, внизу в салонах стала
сдвигаться мебель, в буфетах поползли
тяжелые ящики с заготовленным для
напитков льдом. На верхней палубе
закричала женщина. «Истленд» кренился
все быстрее, люди, теряя опору, начали
скользить к левому борту. Крен достиг
30 градусов. Даже те, кто никогда не
бывали на судне, поняли, что
происходит. Страх перешел в панику. Сотни
людей бросились с нижних палуб по
трапам наверх. В проходах, коридорах и на
лестничных клетках началась давка.
Повсюду раздавались крики, плач детей,
слышался грохот срывавшихся с мест
шкафов, звон бьющегося стекла. Почти
все, кто находился наверху, были
сброшены в воду. В реке барахтались
сотни женщин и детей, сверху им на головы
падали другие. «Истлент» лег левым
бортом на дно реки. Прошло всего шесть
минут,..»
На следующий день газеты сообщили:
погибло 2100 человек.
Что общего между двумя крушениями?
Тем, гипотетическим, придуманным
математиком, и этим, реальным, с таким
числом жертв? Да то, что в обоих случаях
виновницей была неустойчивость. Но
если в первом трудно было предсказать
трагический исход и трудно объяснить,
как дымок от трубки мог вызвать бурю
или ураган, то во втором случае все
тривиально и очевидно. Повышение
центра тяжести парохода от перегрузки
пассажирами вызвало его опрокидывание.
Потеря устойчивости (или остойчивости,
как говорят корабелы) была следствием
безответственности и разгильдяйства
капитана. «Стучалась беда, но считалось
всегда, что есть дела поважнее»
(Киплинг, «Дамба»),
Механическая модель
Английский физик лорд Кельвин сто
лет назад сказал, что он не может
понять ни одного явления до тех пор,
пока не представит себе его
механическую модель. Конечно, он не понимал все
столь механически тривиально, он
наверняка знал, что к механическим
моделям не сводятся химические процессы,
к химическим - биологические, к
биологическим — социальные и т. д. Но
упрощенные модели, простые аллегории
сложных явлений необходимы, потому
что они понятны и поучительны.
Возьмите обыкновенную линейку. Положив ее
на какой-то упор, сделайте «качели».
Легкий толчок — и качели заработали.
Покачавшись, линейка займет
горизонтальное положение. Как выразился
Д. И. Менделеев, «колебания тухнут,
уменьшаются и приводят к равновесию».
Кстати, великий химик вплотную
занимался «качелями» и опубликовал
фундаментальный труд «Колебания весов».
Свойство системы возвращаться в
исходное положение, в «разумное»
равновесие, этот рефлекс возвращения и есть
устойчивость. Устойчивость
существования. «Все возможное стремится к
существованию»,— утверждал Готфрид
Лейбниц. Да, стремится, но не всегда это
получается. Попробуйте поставить
линейку вертикально, на торец. В таком
положении линейка не обладает
рефлексом возвращения. Это положение
неустойчиво. Оно не стремится
существовать. Опрокидывание «Истленда» и
падение линейки имеют одну сущность. Увы,
неустойчивость не всегда столь проста
и понятна.
Холерический характер
Тот, у кого остался в голове хоть
какой-нибудь осадок от школьного
учения, наверное, согласится, что в царстве
неустойчивости химия занимает вполне
достойное место. Аварии и взрывы —
реальные, хотя и прискорбные, события
в химическом производстве. Вот всего
один пример.
Полиэтилен. Этот пластик знают все.
Детские игрушки, «целлофановые»
пакеты, пленка для парников, расчески, щетки
и другие бытовые предметы — все это
делают из полиэтилена. Велико его
применение в промышленности, в технических
устройствах: изоляция кабелей, радио-
детал и, шестеренки, трубы и т. д.,
и т. д. Полиэтилен не зря величают
«королем пластмасс» — нет ему равных
в семействе полимеров ни по свойствам,
ни по объему производства.
Все это очень хорошо, но закон
сохранения неприятностей не дремлет, ему
обязательно надо что-нибудь испортить.
Мало кто знает, что король пластмасс —
этот прекрасный флегматик — родился
в реакторе, который имеет холерический
характер. Это просто бестия. Судите
ИЗ

1. П. Пикассо. ♦Девочка на шаре*.
сами: давление в реакторе 2—3 тысячи
атмосфер, температура 300 градусов
Цельсия. Иногда реактор поворачивает
«стрелу производства» в обратную
сторону, и вместо великолепного пластика в
нем образуется самая тривиальная
черная сажа. Вместо полимеризации
развивается реакция разложения этилена
на водород и углерод, которые с диким
воем под давлением в десятки тысяч
атмосфер вырываются наружу, в
окружающую среду. Ударная волна
пробегает по округе в сотни метров и
добавляет работы стекольщикам не на один
день. Завершается этот апокалипсис
реактора весьма впечатляющей картиной
снегопада, снегопада черного, из хлопьев
полиэтилена с примесью сажи. Таковы
особенности неустойчивого характера
весьма современной химической
технологии.
Модель реактора
К сожалению, понять природу
неустойчивого характера химического реактора
невозможно через какую-то
механическую аналогию. Просто нет такой
аналогии. Но можно, как оказалось после
многолетнего изучения этой проблемы.
построить математическую модель
реактора и математически понять то, что
механически сделать невозможно.
Из этой модели можно получить
диаграмму (рисунок 2), называемую
бифуркационной. Бифуркация в переводе с
французского — раздвоение. В науку это
слово ввел великий француз — физик
и математик Анри Пуанкаре. В нашем
случае бифуркация имеет такой смысл.
Заданному значению Уо — температуры
реакционной смеси, которая подается в
реактор, соответствует определенная
температура в самом реакторе,
обозначенная У5. Вначале, когда пускается
реактор, Уо и Ув имеют малые значения,
но поднимая Уо, мы разогреваем
систему, повышается У8. Как видно по
графику, горизонтальная прямая,
соответствующая заданному Уо, коснется
нижнего экстремума бифуркационной
диаграммы. Что произойдет дальше, если
продолжать повышать температуру Уо?
Геометрически — то, что точка Е
раздвоится на две точки — В и С.
Произойдет бифуркация. Физически или
химически это никак ие выразится, никак не
проявится внешне. Внутренне же это
будет означать, что реактор, кроме
состояния А, в котором он находится в
данный момент, получает еще два
состояния: В и С, в которых он может
потенциально находиться, точнее —
функционировать. А, В, С — это три
возможных состояния реактора. Второй
экстремум диаграммы (точка D) — это
вторая точка бифуркации. Если
температура Уо достигнет экстремума D и
превысит его, произойдет бифуркация, которая
и вызывает самый настоящий взрыв.
Состояния А и В, сливаясь, исчезают,
и реактору ничего не остается, как
переходить в состояние F, что
проявляется в резком взрывном повышении
температуры и давления в нем.
Пунктирная прямая DF и есть геометрический
образ тех взрывов, которые доставляют
столько неприятностей производству
полиэтилена.
Причины, следствия
и здравый смысл
Когда читаешь древних, часто
находишь что-то свое. Вот, например,
Гераклит говорил: «Природа любит
скрываться». В моих раздумьях о неустойчивости
такая мысль мелькала ие однажды.
Неустойчивость любнт таиться до поры до
времени в лоне безмятежной
устойчивости. В этой сокрытости
неустойчивость иногда приобретает таинственный
смысл бессмысленного. Поэтому трудно
бывает понять ее причинно-следственные
114

отношения путем простого
здравомыслия. Стереотип нашего мышления
заставляет каждому событию ставить в
соответствие какую-то причину. Кто знает
причину, тот знает истину. Так думают
многие, не подозревая, наверное, что
причинные отношения имеют
принципиальные различия в условиях устойчивости
и неустойчивости.
В устойчивости всегда есть некая
соразмерность между внешними
воздействиями и реакцией системы. Сильнее
воздействие — активнее реакция.
Неустойчивая система не подчиняется такой
соразмерности, она может возбудиться
от малейшей, едва заметной причины.
Раньше говорили, всю Москву можно
спалить одной копеечной свечкой.
Неосторожное слово, брошенное в
возбужденную толпу, может иметь трагические
последствия. Виктор Гюго утверждал:
«Ничтожные причины самые опасные». А
«мрачный философ» Фридрих Ницше на
этот счет заметил: «Самые тихие слова
суть именно те, которые приносят бурю*.
Все это так, но справедливость этих
утверждений следует относить только к
неустойчивым системам, которые
представляют собой «хрупкую реальность».
Гюго и Ницше, наверное, подразумевали
неустойчивость, но не подчеркивали это.
А без этих акцентов приведенные
премудрости перестают быть таковыми.
Неустойчивость и здравый смысл —
еще одна проблема, достойная
внимания философов и практиков. Предсказать,
разглядеть сокрытую опасность
неустойчивости далеко не всегда можно
«методом» здравого смысла. Анри Бергсон,
философ, лауреат Нобелевской премии,
утверждал, что «здравый смысл в
практической жизни — то же, что гений в
науках и искусствах». Однако здравый
смысл перестает работать, когда дело
касается сложных, запутанных структур,
в которых множество связей
закручивают в общий тугой клубок и
причины, и следствия. А неустойчивость чаще
всего проявляется именно в таких
системах.
Обратные связи
Механизм действия неустойчивости
определяется теми связями, которые
управляют внутренними процессами, и
внешним взаимодействием системы. Связи эти
бывают прямые и обратные. Вместе они
образуют систему и определяют ее
поведение.
Пусть причина А вызывает следствие
В. Этот порядок вещей можно
изобразить так: А-*В. Если следствие
оказывает воздействие на причину, то говорят
о наличии обратной связи, А^ В.
Если В воздействует на причину А так,
что уменьшает последнюю, то такую
обратную связь называют отрицательной
(по знаку «минус» в арифметике
сложения причины и следствия). Как правило,
такая обратная связь придает
устойчивость системе. Но если эта связь будет
очень сильной, то наступит раскачка,
то есть та же неустойчивость. Так что
увлекаться отрицательными обратными
связями можно лишь с оглядкой,
точнее, с расчетом, с математическим
анализом устойчивости системы.
Обратная связь называется
положительной, если она увеличивает причину.
Нетрудно понять, что положительного в
такой связи, как говорят, «кот
наплакал*. Положительная обратная связь
привносит в систему только
неустойчивость.
Прервем наши теоретические
рассуждения о причинах, следствиях и связях,
чтобы вернуться к нашей грешной жизни.
Чернобыльский синдром
Путешествуя по царству
неустойчивости, нельзя пройти мимо одной из
самых трагических точек на Земле,
именуемой Чернобылем. Катастрофа,
случившаяся здесь семь лет назад, имела и
долго еще будет иметь ужасные
последствия. А причины ее, увы, слишком
стереотипны. Вот послушайте, что
говорят эксперты, изучавшие эту
катастрофу.
«Эти причины таковы:
— недостатки в конструкции активной
зоны реактора;
— недостатки в конструкции системы
останова;
— неадекватная культура
безопасности, ставшая причиной серьезных
человеческих ошибок.
Активная зона была спроектирована
таким образом, что в некоторых
эксплуатационных режимах рост
парообразования приводил к приросту мощности, а не
ее уменьшению, как того требует
принцип саморегулируемости. Увеличение
115

I
мощности могло достичь
разрушительных уровней».
Сухой язык этого отчета может
отбить всякую охоту вникать в проблему,
но великие трагедии не всегда
излагаются языком Шекспира. В приведенном
документе стоит обратить внимание на
нарушение принципа
саморегулируемости. Нетрудно понять, что этот принцип
означает обязательное использование
отрицательной обратной связи для
обеспечения устойчивости атомного реактора.
Трюизмом будет звучать назидание:
нельзя проектировать и эксплуатировать
такие опасные объекты, как ядерные
или химические реакторы, без
изучения их устойчивости. Увы, «авось» стало
синдромом техногенной болезни,
причиной многих технических катастроф.
Чернобыль, Челябинск, Семипалатинск —
вот они, примеры такого синдрома.
А научили ли они нас хоть чему-нибудь?
Вряд ли!
«Стабильность плюс свобода»
Фазиль Искандер недавно удачно
заметил: «Устойчивость обществу придают
или цепи, или собственность». Но цепи —
это рабство. Люди привыкают к рабству
в условиях полной информационной
закрытости. Однако привыкнуть
продуктивно работать рабы не могут, и
общество живет в условиях низкой
активности, низкой социальной температуры.
Костер может тлеть с небольшой
струйкой дыма, а может пылать
огромным пламенем. Общество похоже на
костер. Удел рабства — только тлеть.
После второй мировой войны
промышленность Европы лежала в руинах. Всем
государствам — и победителям, и
побежденным — пришлось подымать свою
экономику, каждая страна шла своим
путем. И вот тогда Западная
Германия совершила «экономическое чудо».
Идеолог этого чуда Людвиг Эрхард
провозгласил лозунг «Стабильность плюс
свобода». На первый взгляд кажется,
что в лозунге этом есть противоречие.
Совместимы ли свобода и стабильность?
Совместимы. Через собственность, через
достаток, через активность. Заслуга Эр-
харда заключалась в том, что он убедил
немцев тратить деньги не на
приобретение все дорожающих товаров
(инфляция в 1948 году буквально
буйствовала), а вкладывать их в производство
товаров. Хаосу и разрухе были
противопоставлены инициатива и бизнес. И дело
пошло. Только за один год
производительность труда выросла на 30
процентов. Правильно выбранные обратные
связи обеспечили Западной Германии
стабильность, свободу и процветание.
После войны наша страна шла другим
путем. Мы тоже имели стабильное
общество, но не имели ни свободы, ни
процветания. Даже в «развитом
социализме», когда жизнь стала помягче, все
рассуждали: так дальше жить нельзя, а так
работать можно. И никто не хотел
задаром работать с задором. Нынешние
реформы в России вселяют надежды и
мечты, но не уверенность в скором
процветании. Россия всегда была страной
парадоксов, особенно в экономических делах.
Конфликт и ссора
Каждый человек множеством нитей
связан с родным человечеством. Эти
нити, или узлы, не всегда бывают
добрыми, но всегда организуются по
принципу обратной связи. А система с
обратной связью, как мы уже знаем, может
«выходить из себя» и становиться
неустойчивой. Вот тогда возникают
конфликты и ссоры.
Малютка Маша, не получив у мамы
разрешения еще на одну конфетку,
изрекает сквозь свои молочные зубки: «У-у,
какая жадница!» Вот уже и конфликт,
неустойчивость в семейном коллективе.
Система переходит в другое состояние.
Маша оказывается в углу, в слезах
размышляя о п равах человека на конфетку.
А мама — на кухне, откуда
раздается громкий и тревожный звон
переставляемой в сердцах посуды.
А вот другой пример, когда добрая
обратная связь решает проблему
конфликта мирным путем. Для нашего
неспокойного, явно неустойчивого времени
такой пример может быть полезным.
Однажды Даниил Хармс встретил в
Госиздате Евгения Шварца. Последний,
завидев коллегу, начал острить так же
плохо, как и плохо, по мнению Хармса,
он одевался. Хармс не выдержал острот
Шварца и вступил в соревнование:
«Я острил значительно удачнее и
скоро в умственном отношении положил
Шварца на обе лопатки.
116

Все вокруг завидовали моему
остроумию, но никаких мер не принимали,
так как буквально дохли от смеха.
Видя, что со мной шутки плохи, Шварц
начал сбавлять свой тон и, наконец,
обложив меня матом, заявил, что в
Тифлисе Заболоцкого знают все, а меня
почти никто.
Тут я обозлился и сказал, что я
более историчен, чем Шварц и
Заболоцкий, что от меня в истории останется
светлое пятно, а они быстро забудутся.
Почувствовав мое величие и крупное
мировое значение, Шварц постепенно
затрепетал и пригласил меня к себе на
обед».
Вот так отрицательная обратная связь
дала положительный эффект. Любая
система, став неустойчивой, ищет новое
устойчивое состояние и, едва заметив
таковое, устремляется к нему наперекор
всяким обидам и разногласиям. Увы,
«новое» равновесие не всегда бывает
таким приятным, как званый обед.
Иногда оно оказывается в бесконечности
и тогда становится недостижимым.
А бывает и так. Рожденная словом
неустойчивость не находит для себя
нового устойчивого состояния ни в своей
окрестности, ни в «дурной
бесконечности». Центробежное движение из
неустойчивого состояния блокируется силами
или обратными связями
центростремительного толка. Вспомните Ивана
Ивановича с Иваном Никифоровичем: «Два
почтенных мужа, честь и украшение
Миргорода, поссорились между собою:
и за что? за вздор, за гусака». Всего
одно слово нарушило устойчивость. Но
чем все кончилось? Ничем не кончилось,
а перешло в циклическое движение —
бесконечный судебный процесс.
Приведенные примеры скорее
относятся к бытовым ссорам, чем к
серьезным конфликтам. А между тем
проблемы конфликтов, политических,
этнических, социальных, встают сегодня во весь
рост. Неустойчивость в этих конфликтах
становится проблемой войны и мира.
Гонка вооружений
Американский математик Томас Саати
как-то сказал: «Устойчивость политики
является полезным критерием ее
эффективности». Совсем недавно мы были
свидетелями, как внешняя политика
великих держав осуществлялась в немалой
степени через гонку вооружений.
Процесс этот был явно неустойчивым, и
никто не мог достоверно предсказать, чем
все это кончится. Угроза войны
нарастала с каждым новым витком такой
гонки. Конфликт геополитического масштаба
разрастался, как Вселенная после
Большого взрыва. Политикам из
департаментов иностранных дел трудно было не
только контролировать этот процесс, но
и понимать его во всей многогранной
сложности. Это был сложный
динамический процесс. И наука, конечно, не могла
пройти мимо столь интересного объекта,
не испытав на нем свои арсеналы
математических средств.
Томас Саати изучал гонку
вооружений с помощью математической модели,
которая показалась мне чем-то
знакомой, хотя я никогда даже близко не
подходил к этой проблеме. Эта модель дает
интересный результат: гонка
вооружений неизбежно приводит к
устойчивому равновесию. Значит, гонка — не
обязательно неустойчивость? Да, именно
так, но устойчивое равновесие «по
здравому смыслу» будет означать полное
обнищание одной или обеих сторон. И еще
один результат. Обобщение модели на
«п» стран с неизбежностью приводит к
неустойчивости, за которой война из
разряда угроз переходит в разряд
реальности.
Не вдаваясь в другие подробности,
замечу, что модель Саати напоминала
мне химический реактор, иметь дело с
которым мне приходилось не единожды.
А все объясняется очень просто —
перед математикой все равны.
Конфликты разной природы имеют много
общего, поэтому и уравнения оказываются
схожими
Визуальное мышление
Мы уже отмечали, что устойчивость
и неустой чивость — это, ка к гов орят,
две стороны одной медали. Посмотрите
на картину Пикассо «Девочка на шаре».
Монументальный, статичный юноша
олицетворяет стабильность, а
балансирующая девочка — его противоположность,
подвижность, динамичность, ловкость.
Маэстро Пикассо наглядно иллюстрирует
нам двуединство устойчивости и
неустойчивости в нашем мире.
Визуальное мышление — это
инструмент, доступный не только гениям.
Как бы вы изобразили на плоскости
состояние равновесия? Скорее всего,
жирной точкой. Обозначим ее буквой Т.
Устойчивая система, выведенная из это
го равновесия, например в состояние
Ci (рисунок За) обязательно будет стре
миться вернуться в исходное положение,
такой у нее безусловный рефлекс на
возвращение. Движение системы к точке Т
на нашем рисунке изобразится кривой,
стрелка на которой указывает направ-
117

I
ление движения. Любому другому
начальному состоянию будет
соответствовать своя линия. Так получается
рисунок, точнее сказать, динамический
портрет возможных движений системы.
Эти графические рассуждения не есть
бесплодные упражнения по визуальному
мышлению. В них содержится строгий
математический подход, введенный в
науку в конце прошлого века все тем же
Анри Пуанкаре. Подход называется
методом фазового пространства.
Соответственно кривые, отображающие
движения, названы фазовыми траекториями, а.
плоскость, на которой изображаются эти
кривые, есть фазовая плоскость. Ее
можно считать театром динамических
действий системы. Совокупность всех
возможных траекторий называют фазовым
портретом системы. Если удастся
построить этот портрет, значит, можно
будет легко предсказывать судьбу
системы, в том числе и возможные
неустойчивые проявления. Когда движение
системы, как в случае с маятником или
качелями, будет носить колебательный
затухающий характер, фазовые
траектории будут иметь вид спиралей
(рисунок 36). Если состояние равновесия будет
неустойчивым, то фазовые траектории
будут разбегаться от точки Т (рисунок Зв),
что отмечается стрелками на фазовых
траекториях.
Таким образом, мы приходим к
следующей визуальной идентификации
динамических образов. Монументальный юноша
на картине Пикассо — это рисунок За.
Качели из линейки — рисунок 36.
Девочка на шаре — рисунок Зв. В
такой идентификации не было бы
большого смысла, если бы за этим не стоял
упомянутый выше подход и
математический аппарат. Именно такой подход
ведет нас в теорию устойчивости, в
математические процедуры и ритуалы,
способные делать предсказания о
возможной неустойчивости реальных
динамических систем. Таких систем, которые по
своей генетике склонны к
неожиданному поведению.
От Лукреция до Ляпунова
Трудно сказать, кто первым
предпринял попытку исследования проблемы
устойчивости, но достоверно известно, что
без Аристотеля тут не обошлось. В
трактате «Физика» он обсуждал свойство тел
сохранять на негладкой поверхности
состояние покоя при возмущениях
(воздействиях) меньше некоторой величины.
Аристотелевский взгляд на фрикционно-
статические явления долгое время
занимал заметное место в науке, однако
честь стать крестным отцом понятия
«устойчивость* досталась другому, тоже
выдающемуся представителю античного
мира.
Через два столетия после
Аристотеля в знаменитой поэме «О природе
вещей» Тит Лукреций Кар употребил
отглагольное прилагательное stabilitas
(стабильный, устойчивый), которое было
канонизировано в европейской научной
литературе. Более двух тысячелетий
ученые мужи прошлого прилагали свои
таланты к проблеме устойчивости. В их
числе были Архимед, Герон,
Леонардо да Винчи, Галилей, Ньютон, Бернулли,
Эйлер, Лагранж, Риман, Пуанкаре...
С открытием Ньютоном и Лейбницем диф-
ференциальногоисчислеиия, с появлением
дифференциальных уравнений была
создана необходимая математическая база
для теории устойчивости. Само это
понятие получило строгое математическое
определение, да не одно, а несколько. К
концу прошлого века накопилось
множество теоретических работ по
устойчивости, но законченной теории еще не
было. Казалось, наука ждала кого-то, кто
осмелился бы сфокусировать имеющийся
задел и завершить создание теории. Этим
смельчаком оказался молодой математик
Александр Михайлович Ляпунов.
В 1885 году в Петербургском
университете он защищает диссертацию, а семь
лет спустя издает монографию «Общая
задача об устойчивости движения»,
которой и суждено было завершить
создание теории устойчивости.
А. М. Ляпунов признан мировой
наукой как основатель фундаментальной
теории устойчивости. Его именем
названы теоремы об устойчивости. Они
стали классикой и достойно занимают свое
место в ряду других шедевров
математики. Применение теорем Ляпунова
в тех случаях, когда проблема
поддается математическому измерению,
позволяет предсказывать и тем
предотвращать надвигающиеся аварии и
катастрофы. Кстати, два десятилетия назад
появилась еще одна научная дисциплина,
которая так и называется — «теория
катастроф». Но это уже другая тема.
Мы познакомились лишь с
несколькими фрагментами огромной темы, но и
этого, наверное, достаточно, чтобы
понять главное: проблема неустойчивости
заслуживает самого пристального
внимания. Тот, кого беспокоит наша
общая судьба, пусть вникнет в эту
проблему, чтобы не было «туда ехать
ближе, чем здесь остановиться». А ехать
«туда» бывает очень далеко, хотя, может
быть, и не так долго.
118

ПРАКТИКУМ
С, Смирнов
«Как память наша отзовется...»
Комментарии к ошибкам в тексте «Святослав» (№ 1)
1. Половцы в эпоху Святослава
жили вдали от Руси. Святослав воевал
с печенегами.
2. На деле не Святослав пил из
черепа хана Кури, а наоборот.
3. Былинный Добрыня Никитич жил
в начале XIII века, а не во время
Святослава (хотя некий Добрыня был
братом Малуши, жены Святослава).
4. Святослав не осаждал Херсонес,
это сделал его сын Владимир.
5. Василий II Болгаробойца правил
в Византии позже. При Святославе там
правили Никифор II Фока и Иоанн Ци-
мисхий.
6. Правитель Хазарии не мог носить
поздний тюркский титул «султан». Этого
правителя звали либо «хакан» либо
«малик» хотя имя «песах» встречалось у
хазар.
7. В X веке татары жили в
Монголии, в Причерноморье о иих еще никто
не слыхал.
8. Путь бегства хазарского
правителя перепутай; сначала Святослав взял
Саркел (на Дону), потом Итиль (в устье
Волги), потом Семендер (в Прикавка-
зье), потом пришел в Крым.
9. Правитель Хазарии был иудеем,
а не мусульманином, так что
выражение «Аллах с ним» неуместно".
10. При Святославе Крым не стал
подвластен Киеву, а остался за Византией.
11. Ни трона, ни скипетра в Киеве
при Ольге не было — они появились
в России только при Иване Грозном.
12. Пока Ольга была жива, Святослав
не был правителем («хаканом») Киева,
он был только верховным воеводой
(«князем»). Видимо, это положение
сохранилось и после смерти Ольги:
христиане в Киеве были сильнее, чем
язычники.
13. Вождь мадьяр мог носить имя Ар-
пад, но не мог носить германский
титул «конунг».
14. Мадьяры разорвали союз с Хаза-
рией и ушли на запад еще в IX
веке — задолго до Святослава. Его
союзниками в борьбе с Хазарией были гузы.
15. Титул «хакан-рус» правители
Киева носили задолго до Святослава,
видимо, с начала IX века или еще
раньше.
16. Святослав был язычником и мог
поклоняться небу, но не мог называть
его тюркским словом «Тенгри», а скорее,
словом «Сварог».
17. Молот был оружием варяжского
(а не славянского) бога Тора.
18. Калокир был не правителем Хер-
сонеса, а послом императора Византии
к Святославу.
19. Крест на мачте корабля никто
никогда не укреплял, хотя его иногда
рисовали на парусах.
20. Папа Сильвестр II правил в конце
X века, после смерти Святослава (а
Сильвестр I жил гораздо раньше).
21. Император Отгон I никогда не
направлял послов к Святославу (хотя его
посол Адальберт был в Киеве при
Ольге и уговаривал ее принять католицизм).
22. Планов крестового похода иа Царь-
град в эпоху Святослава в Риме быть
не могло — Византия была тогда
гораздо сильнее всех своих соседей.
23. Симеон Болгарский был крещен
при рождении (Болгария тогда была уже
христианской страной). Его титул был
«царь», а не «хан». Крещение
болгары приняли от Константинополя, а не
от Рима.
24. В X веке еще не было ни
англичан (они оформились как единый народ
в XIII веке), ни испанцев (они
оформились в XV веке).
25. Столицей Византии всегда был
Константинополь — не Адрианополь.
26. Варда Склир и Варда Фока в
эпоху Святослава еще не были
мятежниками. Вдобавок они тезки и враги, а не
братья.
27. Первый крестовый поход
католической церкви состоялся в конце XI
века, а первый крестовый поход
православной церкви был еще в IV веке
(когда Константин боролся с язычниками).
28. «Прорубание окна в Европу» —
этот термин никогда не применялся к
Святославу, поскольку до ордынского ига
никаких барьеров между Восточной и
Западной Европой не было.
119

АРХИВНЫЙ КАБИНЕТ
А. Авдеев,
учитель истории
Закон Божий
в дореволюционной гимназии
Сегодня это покажется странным,
но закон Божий, который в нынешнем
массовом сознании неразрывно слит с
гимназическим образованием,
первоначально не входил в ряд основных
предметов, преподававшихся в учебных
заведениях этого типа. Он даже не был
упомянут в высочайшем Указе 5 ноября
1804 года, который устанавливал в
Российской империи систему гимназий
как средних учебных заведений высшей
(четвертой) ступени, предназначенных
для обучения детей без различия
званий и сословий.
Сейчас трудно установить причину
этого явления. Но наиболее вероятно —
это был сознательный шаг императора,
сделанный под влиянием Великой
Французской революции, наэлектризовавшей
атмосферу Европы.
Вводившаяся в империи система
многоступенчатого образования и набор
учебных предметов, предназначенных для
изучения в гимназиях, во многом
совпадают с программой переустройства
системы народного образования во Франции,
изложенной Ж. А. Кондорсе в
Конвенте в апреле 1792 года. «Вы должны
дать французской нации образование,—
убеждал видный
философ-просветитель,— соответствующее духу XVIII
века, уровню философии, которая,
просвещая современное поколение,
предугадывает, подготовляет и двигает тот
высший разум, к которому непременный
прогресс человечества призывает все
будущие поколения». По плану Ж. А.
Кондорсе школа превращалась в
исключительно светское учреждение, тогда как
религиозное образование могло даваться
лишь церковью и быть частным делом
граждан. Ни одна из религий не могла
внушать учащимся свои принципы и
мораль в стенах школы — вместо этого
в круг учебных предметов вводились
основы права, философии, этики,
которые, по мнению автора проекта
реформы, «основаны на наших естественных
чувствах и разуме и свойственны в
равной мере всем людям».
То же самое предпринял и
Александр 1: закон Божий в программе
гимназического образования
отсутствовал, его место занимали право,
статистика, основы психологии, логики и
этики.
Впоследствии столь решительный
шаг императора многими
рассматривался как не стоящая внимания
«оплошность». Но странно, что она была
замечена лишь семь лет спустя, в 1811 году,
в тот год, когда в отношениях между
Александром I и М. М. Сперанским,
возглавившим разработку программы
либеральных преобразований в России,
наступило охлаждение, а сами реформы
были свернуты. С этого времени,
согласно высочайшему распоряжению,
закон Божий, «заключающий главную и
существенную цель образования»,
вводился как обязательный и основной
предмет в средних учебных заведениях
всех ступеней. Его значимость
подчеркивалась и тем, что все переводные и
выпускные экзамены обязаны были
начинаться с экзамена по закону Божьему.
К его преподаванию допускались лишь
духовные лица.
Конечно, было бы слишком
прямолинейным связывать все эти перемены
с колебаниями правительственного курса
вправо или влево. Христианство, а тем
более православие, было верой
большинства населения империи. Равным
образом мы воздержимся и от оценки курса
закона Божьего по шкале
«прогрессивности», «консервативности»,
«реакционности»: каждый судит по вере. Отметим
только, что до известной степени его
преподавание было необходимо
(вспомним, что и опыт Французской
революции показал недостаточность лишь
одних правительственных распоряжений
для ликвидации «религиозных
пережитков»: народные массы так и не
заметили связи между атеизмом и собственным
просвещением). В стране, где структура
общественного бытия в основе своей
определялась формулой «Бог на небе,
государь на земле», постижение основ
христианского вероучения за школьной
скамьей, с одной стороны, находило не
только широчайшую социальную базу,
но и играло функции мировоззренче-
120

ской и этической дисциплины, наиболее
понятной и приемлемой для широких
масс, нежели оперирующие
отвлеченными понятиями философия, логика и этика.
С другой стороны, правительство считало
закон Божий именно воспитательной
дисциплиной, и перемены в его
содержании как нельзя лучше
свидетельствуют о том, какие идеалы хотели внушить
в то или иное время с его помощью
учащимся. Иного и не могло быть
там, где религия пронизывала все
стороны общественной и частной жизни,
а вопросы конфессиональной
принадлежности рассматривались как
неотъемлемая часть национального самосознания
и национальной культуры.
Обязательность преподавания
закона Божьего в гимназиях была
подтверждена в новом Уставе о средних
учебных заведениях, изданном 8
декабря 1828 года при Николае I. В основу
устава была положена альтернативная
программа С. С. Уварова (к тому
времени министра народного
просвещения), установившая в России систему
классических гимназий. Для уяснения
внутренней связи между предметами,
предусмотренными новым уставом, небез-
интересно будет вспомнить, что именно
его автор был творцом теории
«официальной народности», в основе которой
лежала концепция об извечном
триединстве основных элементов, составляющих
костяк империи,— самодержавия,
православия, народности. Впрочем, и новый
император полагал, что круг предметов,
изучаемых в средних учебных
заведениях, а тем более в гимназиях, по
новому уставу предназначенных для
лиц дворянского сословия, должен
строиться «на здравых началах веры, закона
и нравственности». Иначе говоря, закону
Божьему уже отводилась роль
структурообразующей дисциплины всего
процесса обучения. Это был единственный
предмет, программа которого являлась
обязательной для всех гимназий, вне
зависимости от социализации этих
учебных заведений, тогда как по другим
предметам, названным министерством
народного просвещения, единых
программ еще ие существовало, и гимназии
имели право на составление-
индивидуальных программ.
Эпоха великих реформ, начатая
Александром II, коснулась и средней
школы. Перестройка системы средней
школы, проводившаяся в 1864—1871
годах, во многом отходила от системы
классического образования и
диктовалась чисто утилитарными
соображениями: в задачи гимназий входила
подготовка квалифицированных кадров для
государственной и военной службы и
будущих студентов университетов.
Становится понятным, почему в 1871 году
закон Божий был исключен из числа
обязательных предметов и получил
второстепенное значение.
Последний пересмотр программы
произошел в эпоху контр-реформ при
Александре III. Закон Божий был снова
возведен в ранг основного предмета,
а его объем был увеличен за счет
нравственного и догм этического бо го-
словия, вводившегося в VII и впервые
создаваемом VIII классе.
Закон Божий не был изолирован
от других учебных предметов. Он имел
обширнейшие межпредметные связи с
курсами русского языка, литературы,
отечественной и зарубежной истории,
а с 1902 года — и с курсом
философской пропедевтики, которая включала
в себя логику и психологию.
Собственно говоря, закон Божий не потому был
основным, что стоял на первом месте
в программе, и даже не потому, что
с него начинались экзамены: он
цементировал весь процесс преподавания в
гимназии.
Наиболее тесную связь закон Божий
имел с курсом церковнославянского
языка, который преподавался
совместно с русским с I по IV классы. При
этом навыкам чтения, перевода и
пересказа церковнославянских текстов
обучали параллельно — и на уроках
закона Божьего, и на уроках русского
языка. Иногда проблема углубления
межпредметных связей решалась тем,
что законоучитель вел занятия по
церковнославянскому языку в часы,
специально отведенные для этого
предмета.
Курсы литературы и истории в
V классе давали необходимый материал
для более глубокого, комплексного
усвоения церковной истории, к
преподаванию которой приступали в VI классе.
Знакомясь с историей церкви с IV по
XV век, ученики уже имели
представление о древнерусской литературе, как
светской, так и духовной, и об
отечественной истории — от Рюрика до
Василия III, а по зарубежной был изучен
период от падения Западной Римской
империи до открытия Нового Света.
В VI классе материал, изучавшийся
на уроках закона Божьего, русской
словесности, отечественной и
зарубежной истории, в известной мере
составлял единый комплекс: так или иначе
этими предметами охватывается период
с XVI по XVIII век.
121

5
I
122
Впрочем, существовала и обратная
связь. К началу преподавания курса
древней истории (IV класс) благодаря
уже изученной священной истории
Ветхого и Нового заветов учащиеся имели
представление о великих державах
древности. Естественно, иа уроках закона
Божьего главный упор делался на
морально-этическую оценку событий
прошлого. Интересно, что в гимназических
программах отсутствовал раздел, посвя-
щеииый Древнему Востоку. И это
неудивительно: древневосточная
археология еще оставалась молодой наукой,
делавшей первые сенсационные
открытия. Древневосточная цивилизация была
исследована мало, а основным
источником ее изучения многие считали
Священное писание. Так что курс
священной истории Ветхого завета, хотя и
читавшийся, повторим, с
морально-этических позиций, во многом восполнял,
а если сказать точнее, замещал курс
истории Древнего Востока.
Философская пропедевтика и закон
Божий в VII и VIII классах взаимно
дополняли друг друга: первая
раскрывала перед учащимися мир
человеческих чувств и эмоций, второй
показывал, каковы должны быть эти чувства
у искренне верящего христианина.
Впрочем, эта связь между философскими
науками и законом Божьим была
замечена еще в начале XIX века: дабы
осуществить более тесную связь между
законом Божьим и этикой, в
Нежинской гимназии князя Безбородко (ее
в свое время оканчивали Н. В. Гоголь
и Н- В. Кукольник) преподавание этики
было поручено законоучителю.
И последнее. Хотя циркуляром
министерства народного просвещения (от
8 декабря 1882 года) гимназии
признавались христианскими учебными
заведениями, ни одна гимназия не была
узкоконфессиональной Напротив,
высочайшее повеление от 17 января 1829
года предписывало назначать
законоучителя в зависимости от
вероисповедания учащихся. Так что в один и тот
же учебный год в одной гимназии
закон Божий мог вестись по
программам православного, католического,
греко-униатского, лютеранского, армяио-
григорианского и даже
евангелического вероисповеданий. Эта картина была
характерна для западных и
юго-западных губерний империи. В Виленской
гимназии, к примеру, закон Божий
православного исповедания изначально
отсутствовал, а впоследствии его
посещали лишь единицы. При этом
гимназисты-католики на всей территории
Российской империи имели перед
православными то преимущество, что,
помимо праздников православной церкви,
повсеместно считавшихся
неприсутственными, они ие посещали гимназий
в дни важнейших праздников
католической церкви. Эта же привилегия
касалась и гимназистов
армяно-григорианского вероисповедания. Руководство
гимназий в ряде случаев считало
необходимым искать общий язык и со
старообрядцами. Например, учитывая
многочисленность старообрядцев в
Гомеле, педагогический совет местной
гимназии ходатайствовал перед
попечителем учебного округа об освобождении
детей древлеправославиого
вероисповедания от вступительного экзамена по
закону Божьему и посещения этого
предмета в гимназии с
предоставлением права родителям домашнего
обучения ему, и на это было получено
разрешение.
В гимназиях Закавказья (например,
Эриванской) преподавалось и
мусульманское вероучение. Всего же, по
данным на 1863 год, в восьмидесяти
шести из девяноста российских
гимназий преподавали 90 учителей
православного вероисповедани я, 58 — других
христианских конфессий и два муллы.
Ограничения в поступлении в
гимназии касались лишь лиц еврейской
национальности (но ие иудейского
вероисповедания, например караимов). В
черте оседлости их число должно было
составлять при приеме в
подготовительный класс не более 10 процентов
от общего количества учащихся и ие
более 5 процентов — вие черты
оседлости. В черте оседлости эта пропорция
не всегда соблюдалась и имела
последствием то, что, к примеру, в
Гомельской гимназии, где около 30 процентов
учеников были евреями, вводилось
изучение иудейского вероисповедания. Этот
же предмет преподавался в Кишиневской
и Могилевской гимназиях. При этом
ученики иудейского вероисповедания,
согласно уставу 1871 года, имели то
преимущество, что могли не посещать
гимназию по субботним дням с
обязательным условием знания пройденного
в эти дни материала.
Все эти факты, пожалуй,
свидетельствуют о достаточно гибком подходе
к вопросам свободы вероисповедания
в обучении закону Божьему, хотя в
российском законодательстве сама его
постановка отсутствовала вплоть до
Манифеста 17 октября 1905 года, который
впервые провозгласил свободу
вероисповедания как неотъемлемое право
подданных Российской империи.

БИБЛИОТЕКА
Издательство «Начала-пресс»,
или
Начало экономического просветительства
Вакуум экономического просветительства и
до сегодняшнего времени практически не
заполнен . Многочисленные пособия по
маркетингу, наставления по бизнесу — все это
адресуется профессионалам, а не широкой
общественности.
Издательство «Начала-пресс» было
создано по инициативе группы московских
журналистов, экономистов и специалистов других
профессий для того, чтобы заполнить этот
вакуум. Первая же книга «Благосостояние
для всех» Людвига Эрхарда, вышедшая в
1991 году, мгновенно разошлась.
.Основным же проектом 1992 года явилось
издание адаптированного перевода шести
экономических комиксов, право на издание
которых было предоставлено Нью Йоркским
федеральным резервным банком.
«Что такое рынок и мировая
торговля», «Что такое инфляция»,
«Что такое деньги», «Что такое
байки и сберегательные кассы», «Что
такое чеки и электронные деньги» и
завершающий выпуск «Жила-была
денежка» изданы на тридцати двух
страницах каждый и, разумеется, в
цвете.
Специально для нашего издания
комиксы снабжены словариками,
поясняющими основные термины.
Если учесть катастрофическую
нехватку детской экономической
литературы, то кннжки-картинки
издательства «Начала-пресс» должны
заинтересовать всех. Комикс —
непривычная для нашего глаза форма
подачи материала. Однако читателя,
подверженного приступам
ксенофобии, можно мгновенно утешить тем,
что на самом деле комикс — это
всего лишь наш исконный лубок!
В дальнейшем издательство планирует
выпуск книжек-картннок отечественного
производства. Причем мы не собираемся
ограничивать себя исключительно экономической
тематикой и готовы сотрудничать с любыми
заинтересованными лицами и организациями в
создании и издании иллюстрированных пособий
по самой разнообразной тематике.
Разумеется, издательство «Начала-пресс»
не ограничивает свою деятельность
комиксами. Мы издали книгу Е. Фрейнкман
«Введение в экономику и бизнес»
(учебное пособие для девятых — одиннадцатых
классов), которая, несомненно, найдет свое
место в системе образования. Книга М.
Дубровина «Иллюстрированный путеводитель по
английской грамматике» в двух томах стал
бестселлером.
В ближайшее время мы приступаем к
выпуску альманаха «THESIS», основная задача
которого — знакомство российских
обществоведов с работами крупнейших западных
историков, социологов и экономистов.
Подготовлен к изданию журнал для
подростков «Начала», нацеленный не только на
экономическое просветительство, но и на развитие
таких качеств, как инициативность,
предприимчивость, рачительность и т. д.
Мы готовы к любым формам
сотрудничества.
Наши контактные телефоны: 229-65-93,
229-33-64.
Что тамэе банки
сберегательные
кассы
123

РАССКАЗЫ О ПРИРОДЕ
Бабочка парнассиус
автократор
и как я искал ее
Л. Каабак,
доктор химических наук
В конце семидесятых годов я,
начинающий сборщик бабочек, познакомился
с известным коллекционером
профессором А. М. Сладковым.
В коллекции Алексея Михайловича
меня потрясла бабочка из рода парна-
ссиусов, которая удивительно крупными
оранжевыми пятнами на задних крыльях
сильно отличалась от известных мне
бабочек этого рода. Алексей
Михайлович сказал, что это — автократор,
что получил он его в подарок от
английского энтомолога Виата, что
обитает автократор в Афганистане и,
скорее всего, в нашей стране его нет.
Теперь я затрудняюсь назвать иную
бабочку, с которой связано было бы
столько волнений и столько усилий
многих энтомологов, сколько связано с ав-
тократором.
В 1911 году о ф и це р А. К- Гол ьбе'к
привез в Петербург прекрасную
бабочку, полученную на Памире от пастуха,
которую тот поймал якобы на
«перевале Гушкон на Дарвазе». Гольбек
передал ее крупному русскому ученому-
лепидоптерологу 1 и камергеру царского
двора А. В. Авинову. Научная
добросовестность не позволила Авинову по
одному экземпляру описать необычную
бабочку как новый вид, и он, не
скрывая своих сомнений, классифицировал
ее как подвид автократор2 в какой-то
степени сходного с ним вида парнассиус
чарльтониус. Лишь в конце тридцатых
годов автократору был придан статус
самостоятельного вида.
1 Лепидоптеролог — исследователь
чешуекрылых, то есть бабочек.
2 Автократор — то есть самодержец (лат.).
Представленный Авиновым цветной
рисунок автократора вызвал
сильнейшее волнение у коллекционеров-лепидо-
птерологов. Многие сразу отправились
на Памир на поиск загадочной
бабочки. Увы, никто не нашел ее! Да и
перевала Гушкон на Дарвазском хребте
нет.
Далее события принимают
криминальный характер. В 1928 году автократор
появился в Германии, на
энтомологической выставке в Дрездене. Оказалось,
это авиновский экземпляр, похищенный
каким -то студентом из коллекции Л е-
нинградского зоологического института
и проданный им немецкому торговцу
насекомыми. Наконец, после
преодоления многих трудностей, бабочка вновь
заняла свое законное место в
Ленинграде.
Однако демонстрация автократора в
Дрездене имела и положительный
результат: среди потрясенных красотой
бабочки оказался Ганс Котч —
владелец энтомологического магазина в
Дрездене. Мечта найти ее не покидала его.
Однако Памир тогда был закрыт для
зарубежных энтомологов. В 1936 году
у Котча появилась возможность
отправиться в сопредельные с Памиром
области Афганистана. Районом исследования
он выбрал горный массив Ходжа Мо-
хамед — отрог Гиндукуша, отходящий
на северо-восток в сторону Ванчского
и Дарвазского хребтов.
Котчу удалось найти и собрать
самцов и самок автократора.
Удивительным оказалось резкое различие в
рисунке их крыльев. Ни у одного из видов
парнассиусов нет столь ярко
выраженного полового диморфизма. Собранный
124

материал позволил выделить автокра-
тора в самостоятельный вид парнассиу-
са.
В коммерческих целях Котч скрывал
точное место обитания бабочек.
Коллекционеры, пытавшиеся в горах
Ходжа Мохамед повторить его успех, не
увидели ни одной бабочки.
Только в I960 году в
Северо-Восточном Афганистане, в долине Анжуман,
Виат заметил автократоров,
проносившихся над труднодоступными крутыми
скальными склонами на высоте 3300—
3500 метров над уровнем моря. Позднее
автократор собирался в Афганистане
неоднократно, изучались его биология,
поведение. Было установлено, что
кормовым растением гусеницы является
хохлатка.
В эти годы наши исследователи
упорно и безуспешно искали автократора
на Памире. И только в 1971 году
одна бабочка была случайно найдена
на Ванчском хребте в верховьях реки
Каштига. Удача придала искателям
новые силы. На поиск отправлялись
замечательные исследователи энтомофауны
А. В. Цветаев и В. А. Гаисон. Но
счастье отвернулось от энтомологов.
Постепенно утверждалось мнение, что на
Памире могут встречаться лишь авто-
краторы, случайно залетающие из
Афганистана.
И снова сенсация! В 1985 году
сотрудник Государственного
Дарвиновского музея П. В. Богданов узнает от
посетителя, что тот, путешествуя по
Памиру в 1981 году, поймал в
окрестностях залива Ирхт Сарезского озера
двух бабочек — самок автократора.
Правда, бабочки, отловленные в
середине августа — в конце их лета,
оказались несколько облетанными. Но ведь
это были автократоры! Энергичный
Павел Владимирович не только приобрел
их для музея, но организовал и
возглавил экспедицию в район поимки —
ущелье Чок-Чун-Дара, расположенное в
восточных отрогах Рушанского хребта.
Ободренные известием о находке
автократоров в окрестностях Сареза, туда
и на Ванчский хребет летом 1985 года
отправились и другие энтузиасты.
В результате самоотверженных
поисков А. В. Крейцбергу, В. А. Гансону,
Е. А. Тарасову и П. В. Богданову
удалось на опасных скальных склонах
на высоте 3300-^3600 метров над
уровнем моря обнаружить единичных
автократоров, а также найти хозлатку
фимбриллифера — кормовое растение
гусениц этих бабочек. Теперь можно
было утверждать, что автократор
«прописан» на Западном Памире: на
Ванчском, Северо-Аличурском и Рушанском
хребтах.
Все это я знал, собираясь на поиски
автократора в 1988 году. К этому
времени я уже не был «зеленым»
новичком, удивленно взиравшим на
сказочную бабочку в коллекции Алексея
Михайловича. Все последующие годы в
период летнего отпуска я собирал и изучал
высокогорных бабочек Памиро-Алая и
Тянь-Шаня. На основании наблюдений
у меня сложилась уверенность, что
малочисленных видов бабочек, за крайне
редкими исключениями, нет. Если
бабочки какого-либо вида встречаются очень
редко, значит, эти одиночные
экземпляры залетают из своих стаций 3, где
численность бабочек достаточно высокая,
чтобы обеспечить существование
популяции. Значит, одиночные автократоры,
которых находили энтомологи на ПДми-
ре, прилетали из пока неизвестных
их стаций.
Отсюда — основная цель моей
экспедиции: найти местообитание
автократора, где на ограниченном участке
летает много бабочек. Естественно, здесь же
в достаточном количестве должно расти
и кормовое растение — хохлатка
фимбриллифера.
Начать я решил с ущелья Чок-Чун-
Дара, что примерно в километре от
залива Ирхт Сарезского озера. Пешком
туда можно добраться из кишлака Бар-
чадив. Для этого надо знать тропу
по склонам Рушанского хребта или
найти проводника. Не менее сложен маршрут
из Кудары. Переход с юга, через
перевал Лянгар, может занять не менее
пяти-шести дней. Оставался вертолет.
Наконец, после восьми суток
ожидания в аэропорту кишлака Рушан, я
влезаю в санитарный вертолет, вызванный
к заболевшему на пастбище чабану.
Летим величественным ущельем Бартан-
га. С обеих сторон к иллюминаторам
вплотную подступают вертикальные
скальные стены- Слева по курсу —
белоснежная громада. Это пик
Революции — мечта альпинистов.
Я слышал и читал, что Сарез
прекрасен необычайно, и ожидал увидеть чудо,
но то, что открылось, ошеломило меня.
Я увидел ярко-бирюзовое озеро,
сияющее собственным светом, в окружении
крутых ярко-синих снеговых гор, склоны
которых круто уходили в изумрудную
8 Стация — участок с совокупностью условий
(рельеф, климат, пища...), необходимых для
существования данного вида животных; их местооби
тание.
125

воду. И надо всем — яркое-яркое
темно-синее небо и льющееся солнце!
Мы приземлились. Подошли
вызывавшие вертолет метеорологи. Радушно,
с обычным памирским гостеприимством
предложили мне остановиться на
метеостанции.
Трудно оторваться от любования
изумительной красотой окружающего. И все
же выхватываю из рюкзака сачок и
почти бегу к ущелью Чок-Чун-Дара.
Ведь там автократоры!
Весь день я провел в ущелье.
Хохлатку не нашел, как и другие
энтомологи, ранее искавшие ее здесь. Летало
довольно много бабочек, особенно сати-
рид, но звтократора ие было.
Возвращался я осыпями год крутым скальным
правым бортом ущелья. Перехожу
небольшой каменный гребень. Передо
мной — черная осыпь под черными
скалами, а впереди, в полусотне метров
над едва заметной тропой летит от меня
сероватая бабочка. Сначала она мне
показалась каким-то сатиром. Но меня
насторожил ее крупный для сатира
размер и несколько необычный полет.
Я побежал за ней. Бабочка летела
спокойно. Когда до нее осталось метров
десять, я увидел, что это самка авто-
кратора! Рванулся к ней. Бабочка резко
изменила полет, оказалась ниже меня
по склону метра на три и исчезла.
Я быстро повернулся к скалам. Авто-
кратор мелькнул над ними. Глянул на
часы — было четыре. Сухим,
обжигающим жаром веяло от раскаленных
солнцем черных скал и осыпи.
Никогда не видел таких
стремительных бабочек. Стало ясно, что при
встрече с одиночным автократором шанс
поймать его невелик. В ущелье Чок-Чун-
Дара я больше не заходил. Все
усилия — на поиск хохлатки.
126

Вот они — автократоры.
Озеро Сарез
При выборе маршрутов я учитывал,
что хохлатка на Памире в основном
растет на подскальных каменистых
склонах, подчас вплотную к скалам
и что автократоров чаще всего видели
на скальных склонах северной экспози
ции на высоте около 3500 метров над
уровнем моря.
Итак, рабочий день — все светлое
время суток. С каждым днем я
просматривал все более дальние склоны,
стараясь не пропускать никаких
участков. Многие метры проходил, с трудом
удерживаясь на скалах. Острые
пластинчатые выступы сланцевых скал резали
пальцы рук. А вечерами, в сумерках,
приходилось ставить заплаты на
разорванные при лазании джинсы. К счастью,
все дни стояла прекрасная солнечная
погода.
Восьмой день поиска, 31 июля.
Обогнув скальный выступ, натыкаюсь на
яркий желтый цветок. Хохлатка! Еще
несколько кустиков прижались к скалам,
другие росли рядом, на очень крутом
глинистом подскальном склоне. Быстро
осматриваю скалы и склоны с
хохлаткой, перевожу взгляд через длинный
узкий каменистый барьер на соседний
склон и вижу белых парнассиусов, мед-
леиио и плавно парящих над белыми
цветами акантолимона. Бабочек было
более десятка. Счастье переполнило
меня! Я иашел стацию автократоров!
Впервые на Памире.
Все автократоры над цветами
акантолимона — самцы. За несколько минут
ловлю сачком пять бабочек (еще в
Москве я получил разрешение Госагро-
прома СССР на отлов пяти пар самцов
и самок автократора — этого достаточно
для определения подвидовой
принадлежности популяции). Перехожу через
каменный барьер к склону с
хохлаткой. Бабочек на ием нет. Уже около
одиннадцати. И тут я почувствовал, что
самки появятся здесь после двенадцати
часов. Эта уверенность меня удивила.
Значит, до двенадцати можно
отдохнуть. Спускаюсь метров иа полтораста
к ручью, обедаю изюмом с лепешкой
и поднимаюсь к хохлаткам. И
приближаясь к ним, вижу, как со скалы
медленно, присаживаясь иа камни на
несколько секунд через 5—10 метров, к
пышному кустику хохлатки слетает
прекрасная самка автократора. Бабочка
села иа камень, из-под которого
выбивалось растение, прижалась к камню,
распластав крылья. Ярчайшим желтым
светом загорелись пятна на задних
крыльях. От нее меня отделял склон
настолько крутой, что пройти по нему
я бы не смог. Преодолел его прыжками,
иакрыл бабочку сачком, не удержался,
упал и тут же зарубился ботинками.
if
127

а
. ад
Пять экземпляров самок я собрал
меньше чем за полчаса.
Очень довольный, что больше не надо
поднимать сачок на изумительных
созданий, я поднимаюсь на каменный
барьер между склоном с хохлатками и
склоном с акантолимоном и наблюдаю
за бабочками на обеих склонах.
Автократоров много — почти все
время на плошади примерно 100X150
метров у меня в поле зрения 5—10
самцов и столько же самок. На склоне
с хохлаткой -- только самки, ни одного
самца. На соседнем, за каменным
барьером — только самцы. Изредка над
ними стремительно пролетает самка,
самец взмывает за ней, и они уносятся
в скалы. Со скал медленно спускаются
самки, присаживаются на камни, всегда
под кустиком хохлатки, и, распластав
крылья, трутся брюшком о камни,
вероятно, откладывая яйца. Затем
утомленная самка отдыхает на камнях и
улетает. Это фантастика — на склоне
ярким желтым светом, как лампочки
на елке, мерцают сказочные бабочки.
Возможно, такое яркое свечение желтых
пятен на задних крыльях самки авто-
кратора объясняется высоким
содержанием ультрафиолетовых лучей в
солнечном свете высоко в горах.
Солнце опускалось к зубцам гор.
После пяти часов автократоров уже не
было.
Я никогда не страдал бессонницей,
но в эту ночь долго не мог уснуть —
закрывал глаза и видел склоны с авто-
краторами; часто просыпался от
ощущения счастья, не покидавшего меня и
во сне, вновь переживал события
удивительного дня.
Последующие дни я наблюдал за ав-
тократорами, размышлял о них, об ито
гах экспедиции, любовался Сарезом,
горами, фотографировал... Ни
численность, ни поведение бабочек не
изменились. Лишь третьего августа, в
последний день, проведенный мной в их
стации, несколько меньше стало самцов,
уже слегка облетанные, они
присаживались на цветы акантолимона.
Как объяснить своеобразие
расположения стации автократоров?
Привязанность их популяции к подскальным
склонам, настолько крутым, что на них
не удерживается каменная осыпь, а
находятся лишь надежно
«вмонтированные» камни, вероятно, связана с тем, что
самка автократора откладывает яйца
на камни с хохлаткой — кормовым
растением гусеницы. Камни осыпи могут
переместиться вниз, отложенные на
них яйца при этом окажутся слишком
далеко от хохлатки и вышедшие из яиц
маленькие гусеницы погибнут, не
добравшись до кормового растения. Вот и
оказывается, что яйца откладываются
на камни, столь прочно и давно
«сидящие» на склоне, что из-под них и
хохлатка успела вырасти. Обитание бабочек
на склонах северной экспозиции можно
объяснить тем, что яйца, отложенные
на камни южных склонов, могут
перегреться на солнце. Впрочем, нельзя
исключить и другие объяснения.
Важный итог экспедиции тот, что
предположение о расселении бабочки
парнассиус автократор на Памире
подтвердилось. Бабочки, действительно,
образуют редкие изолированные
«точечные» популяции с высокой численностью
на небольшой площади. Поэтому
необходимо строго охранять такие
популяции, организовывать в местах их
обитания микрозаповедники.
Чтобы охранять, надо сначала найти
то, что подлежит охране. Поиск
неизвестных стаций редчайшей прекрасной
бабочки должен продолжаться. Я думаю,
что автократор может обитать на всех
хребтах Западного Памира \ Интересно
поискать на Язгулемском хребте,
расположенном между Ванчским и Рушаи-
ским хребтами, на которых автократор
найден. Не исключены популяции и на
Северо-Аличурском хребте восточнее
Сарезского озера, над долиной реки
Мургаб, до участка, где высота долины
над уровнем моря достигает примерно
3500 метров.
Не могу не написать хотя бы
несколько слов о красоте Сареза, его
горной оправы. Кстати, озеро возникло
в результате чудовищного горного
обвала, запрудившего вреку Мургаб, в
1911 году, в год, когда автократор
впервые стал известен энтомологам.
Никогда, ни до, ни после, я не видел
такой красоты, такого яркого,
праздничного небесного пейзажа. По-моему,
своеобразие этому чуду придает воздух —
синий и абсолютно прозрачный.
Поэтому расстояние до гор передается
интенсивностью их синевы, а не, как мы
привыкли, синеватой или голубой
дымкой. В этой красоте я находил силы
во время трудного поиска автократора.
Четвертого утром к гидрологам
прилетел вертолет. Летим в Рушан.
Тринадцать дней праздника закончились.•
4 Вернувшись в Москву, я узиал, что эитомоло-
ги из Эстонии А. Потоцкий и С. Стнхарев
в конце июля 1986 года наблюдали
автократоров иа северных склонах Рушаиского хребта
в долине реки Бартанг, то есть западнее Сареза.
128

МОЗАИКА
Семья Тумы
У 67-летнего врача из
Зимбабве Тумы Нзумакасе 24
жены и 142 ребенка.
Чадолюбивому отцу приходится
снабжать свое обширное
семейство невероятным количеством
продовольствия. Только за два
дня огромная семья
потребляет лепешки, приготовленные
из пятисот килограммов
кукурузной муки, 48 бутылок
масла, 500 батонов хлеба.
40 килограммов сахара и мясо
от средних размеров вола.
Это тоже часы
Извините, который час?
Посмотрев на свои наручные
часы, вы ответите. Удобно
и просто. Но в прошлом,
и даже недалеком, часы
выглядели несколько иначе. На
фото 1 китайские часы XI
века. С их помощью по уровню
воды, скапливавшейся в
нижней емкости, и определяли
время в древнем Китае. А на
фото 2 — медные
солнечные часы конца XII века.
На фото 3 — французские
водяные часы XIX века. На
двух шнурах в нише
расположен цилиндр, наполненный
водой. По мере вытекания из
него воды, он медленно
вращается и опускается вниз.
А по градации на одной из
стоек в момент положения
цилиндра и определяют
время. И наконец, на фото 4 —
кварцевые часы «Генитрон».
Они установлены во Франции
в 1987 году в -Центре
Жоржа Помпиду. Эти часы
фиксируют секунды, оставшиеся
до наступления 2000 года.
В течение оставшихся до
этого момента лет они ни разу
не будут регулироваться и
сохранят точность хода до
одной тысячной секунды.
Джунгли
под стеклянной крышей
Побывать в джунглях,
посидеть на берегу лазурного
моря». Хорошо бы, да как
туда попасть? А если все
это построить в городе? Так и
сделали в немецком городе
Бремене. Там соорудили «Ак-
вадром» с тропической
атмосферой, пляжем, волнами и,
конечно же, с пальмами.
Температура воздуха плюс 30
градусов, воды — 29
градусов. Чем не тропики?
А если сделать такое и у
нас? Где вы, российские
бизнесмены? Доход, наверное,
будет обеспечен. Посмотрите
на фото бременского «Ак-
вадрома». Кто же откажется
побывать в подобном месте,
да еще поздней осенью и тем
более зимой?
Безрадостный
рекорд
Рекорд, на который
претендует поселок Вительшем, во
французской провинции
Эльзас, никак не радует его
жителей. Просто потому, что
район кишит комарами.
Зловредных насекомых
привлекают, вероятно, остатки селитры
в здешних выработанных
шахтах.
Все попытки борьбы с
комарами оказались
безуспешными. Но еще неизвестен
результат последней
попытки — заселить шахты
летучими мышами, которые
охотно питаются досаждающими . |
всем насекомыми.
Символ
клана Кижуч
Эта огромная деревянная
лягушка из американского
штата Аляска находится
сегодня в анкориджском Музее
истории и изящных искусств.
Это — один из экспонатов
выставки «Дальний Север:
2000 лет искусству
американских эскимосов и индейцев».
Изготовлена лягушка в
1902 году в городе Ситка
как символ индейского клана
Кижуч племени тлинкитов.
Выставка, на которой было
представлено более двухсот
пятидесяти произведений
искусства местных племен,
вызвала большой интерес у
жителей Аляски.
Сколько стоит...
украсть кактус?
В прошлом году в самом
крупном из судебных
процессов США,
рассматривавших дела о защите растений,
17 человек были приговорены
к жестким мерам наказания
за кражу кактусов вида цереус
гигантский в штате Аризона.
Один из жителей города
Феникс был приговорен к
заключению сроком на год и
штрафу в 21680 долларов.
Это самое строгое наказание
из когда-либо налагаемых за
нарушение постановлений о
защите растений. Воры,
которым после четырехлетнего
тайного наблюдения за ними,
проводимого Службой охраны
рыбных ресурсов и живой
- природы, было предъявлено
обвинение в краже кактусов
с плантаций, продавали
украденные кактусы всем
желающим. Среди похищенных
кактусов попадаются и
довольно редкие цереусы,
которых, по мнению ученых,
в природе осталось не
более даухсот.
5 Знание — сила № 4

Шестидесятники
ШЕСТИДЕСЯТНИКИ —
ВОСЬМИДЕСЯТНИКИ
Разборка
в двух действиях
с прологом и эпилогом
Жаир — «круглый стол»
Место действия — Москва,
клуб «Свободное слово»
Время действия — весна 1992 года
Режиссер-постановщик —
президент клуба В. Толстых
Режиссер — И. Курдина
Инсценировка стенографического
отчета заседания клуба
«Свободное слово» — И. Розовской
:■'♦
Н
«J1-
и
Роли исполняют:
• Шестидесятый- Л. Аннинский
ки» — «филоло- С. Муратов
гические мальчи- В. Зинченко
ки» В. Толстых
С. Клишина


ки-восьмидесятники» —
«пропущенные
поколения»
«Девяноски» —
«поколение
оглашенных»
С. Беляева
Д. Галковский
А. Толстых
Л. Сараскина
Е. Аким кип
М. Гуревич
A. Рубцов
Н. Любомирова
B. Матизен
Ю. Синеокая
Б. Межуев
Пролог.
Поводом для разборки стала скандальная статья Дмитрия Галковского
в «Независимой газете», написанная в форме письма к Михаилу Шемякину
по поводу издания книги о людях и культуре шестидесятых годов —
«Энциклопедии Высоцкого».
В этом письме Галковский делится своими размышлениями о поколении
«шестидесятников». Поскольку в подобных публикациях важны тон,
стиль и более всего интонация, приведем некоторые наиболее
выразительные пассажи из этой статьи:
ж Что такое для меня, человека другого поколения, «эпоха шестидесятых»?
Наверное — время людей с человеческим лицом... и булыжником
вместо сердца. Шестидесятники были крепкими ребятами, забивавшими
железными копытами насмерть всех и вся. Их детство и отрочество —
да, кто же спорит — были ужасны. Но по сути-то — поколение победителей.
...Они пришли в этот мир с ощущением, что им чего-то недодали, причем
на животном уровне: пожрать, поспать, порезвиться на травушке-муравушке.
...Они пришли в мир и с другим чувством: что их обманули, что они верили,
так по-детски искренне и слепо, в то, во что верить не следовало.
...Шестидесятники прошли по головам слабо сопротивляющихся
и малочисленных старших братьев и отцов, сожрали и изгадили
золотой запас природы, капитал будущих поколений: выкачали нефть,
извели леса, понастроили сотни бездарных и глупых городов, пустили
130

восьмидесятники
в космическую трубу труд последнего поколения русского крестьянства.
...Шестидесятник умирает в прыжке, как кенгуру. Он до конца,
до упора цепляется за жизнь. В шестьдесят лет, вроде поэта X,
помадится, надевает джинсы и свитера, чуть ли не серьги, ухаживает
за семнадцатилетними девочками (уже обожравшись и не имея
никакого желания), разъезжает по международным молодежным конгрессам.
Вечные дети, шестидесятники не умеют стареть. Достойная старость,
мудрый отказ от жизни, уход в сторону для них невозможен.
Они идут прямо и разбивают себе голову о каменную стену.
...И наконец, нравственный дальтонизм (...). При этом нравственная позиция
«ничего не делаем, потому что не дают». Они не стали «хорошими людьми»,
потому что «не дали». Но по этой же причине не стали и «плохими людьми».
...Эта чудовищная доверчивость, детская наивность шестидесятых —
трогательна. Собственно, это поколение заново пережило естественную
трагедию жизни. В известном смысле это были «первые люди»,
и преступление ими осмыслялось как Преступление, любовь —
как Любовь и т. д. Сама ситуация была гениальная, почти библейская.
И если в шестидесятые не появилось гениев, то лишь потому, что вообще,
в целом, ситуация была одновременно и пародийна. (...) «Возьмемся
за руки, друзья». Видимо, тут и разгадка двусмысленного чувства,
вызываемого шестидесятниками.
...Когда это поколение исчерпало себя? Когда оно стало мешать,
стало «заживать чужой век»? К восьмидесятым годам, после тихой
гибели коммунального ада, уже явно».
Действие первое
Скандал
С. Беляева: — Меня поразила статья Гал-
ковского, поразила тем, что автор пытается
описывать определенный тип культурного
поведения , ио делает это не в собственно
культурологических терминах (то есть в каких-
то более-менее профессиональных), а
почему-то — в морально-этических. Почему?
Он считает возможным, например, описывая
поколение, употреблять такое словечко (я
специально выписала), как «озверение». В таком
тоне, казалось бы, естественно выяснять
отношения с соседом по коммунальной кухне, а
не вступать в какую-то культурологическую
полемику.
К сожалению, сегодня вся наша пресса —
публицистика и критика (литературная и
нелитературная) — страдает тем же странным
смешением морально-этической терминологии
и собственно профессиональной. Это одна из
самых тяжелых наших болезнен. До тех пор,
пока мы не разведем разнородные термины
по разным углам, мы не сможем, я думаю,
не только ответить иа интересующие нас
вопросы, но даже задать их.
Сейчас нет времени разбирать каждый
тезис I алковского. Однако один,
центральный, то есть основное обвинение, вменяемое
поколению «шестидесятников», я затрону.
Это — инфантилизм. Я не отрицаю наличия
этого качества. Не понимаю только почему,
если вывести это словечко из пределов
отношений великовозрастного сына, который не
хочет работать и помогать семье, и ввести в
пределы культурных терминов, почему
инфантилизм — это плохо? И вообще, причем тут
плохо — хорошо? Инфантилизм как некое
качество культуры вполне объясним. Меняется
модель культурного поведения. В конце
пятидесятых фактически прекращает свое
существование тоталитарная культура — вмешались
разные инородные элементы, мгновенно
разрушив ее роскошный монолит. Я не хочу
обзывать ее ни дурной, ни чудовищной. Просто
был некий культурный факт, некая
культурная модель. Она стремительно разрушается
(с середины пятидесятых годов).
К началу шестидесятых формируется новый
тип поведения в культуре. Действительно,
это — тип как бы культурного подростка или
юноши. Ну и что же тут дурного? Это вполне
131

5
132
естественная вещь. Тоталитарная культура
ставила человека в довольно специфические
условия: она отрезала от него культурное
измерение, была нарушена традиция,
нарушено личностное, социальное измерение
поведения и мышления. Осталось некое как бы
космическое измерение, вполне естественное
для такого мифологического общества. И
поскольку человек был лишен каких-то
социально значимых личностных связей в культуре и
истории, ему с разрушением тоталитарной
модели пришлось пережить как бы новое
рождение и воспроизвести некие юношеские
привычки. Поэтому инфантилизм и все прочие
прелести поколения шестидесятников — в
первую очередь невозможность соотнести
собственные желания со своими реальными
возможностями - - все это вполне естественно,
и непонятно только, почему это надо
выставлять в качестве чудовищного греха?
Короче, больше всего меня поражает тон
Галковского, тон его статьи. Возникает
подозрение, что лично Дмитрий Евгеньевич
кем-то или чем-то сильно оскорблен. В
принципе, объективно говоря, объяснять
отношения между поколениями шестидесятых и
восьмидесятых на уровне этих социальных ам-
бнций довольно дико, ибо у каждого
поколения есть собственное социальное
пространство, которое оно отстаивает.
Д. Галковский: — Я хочу сказать, что в
статье, которая послужила одной из причин
приглашения меня сюда, против
шестидесятников я выдвинул лишь одно обвинение.
И это даже не обвинение, а скорее
констатация — конфликт между поколениями
неизбежен просто потому, что такова жизнь.
Старшее поколение слабеет, валится в могилу.
На уровне личной трагедии это как-то
осмысляется и переживается. Но в принципе, что
касается отношений между поколениями, тут
им очень мало дела друг до друга.
Наверное, нужно следовать естественным
законам жизни. То есть в определенный
момент старшее поколение должно просто
уйти, оставив другим поколениям какое-то
наследство.
С другой стороны, более молодое
поколение не должно спихивать в могилу ^стариков,
а должно в каких-то временных рамках
сосуществовать с ними.
Л. Аннинский: — Разумеется, мы уйдем,
не дожидаясь, пока вы спихнете нас в
могилу. Но,я надеюсь, в последний момент кое-что
оставим вам в наследство. Мы вообще все
делаем «в последний момент». И проблему
шестидесятников обсуждаем в момент, когда
все еще имеет смысл разговор о шести--
десятниках. Еще немножко, и это слово
будет отброшено как отслуживший псевдоним.
Много написано о шестидесятниках как о
носителях определенной системы ценностей,
которая терпит крах. То есть шестидесятники
чего-то хотели, что-то сделали, но сделали не
совсем то, чего хотели, и совсем не то, что
могли бы одобрить их сегодняшние молодые
критики. Доводов и пунктов тут много, но как
неисправимый гегельянец я укажу три.
Во-первых, мы всю жизнь кляли
обывательщину. Теперь выяснилось, что обыватель,
мещанин, буржуа это тот самый человек.
который способен накормить общество, то есть
себя и нас, его критиков. А поскольку
ничего другого, кроме ненависти и презрения к
обывательщине, мы сроду не зналн, то это
и есть тот главный фундамент, который
сейчас из-под нас ушел. Это — самый
очевидный пункт, по которому нас обвиняют.
Он кажется весьма конкретным, очень
злободневным, ибо речь о еде: кто же нас
накормит, если не обыватель? Но под этим пунктом
таится некая философская бездна.
Выясняется, что шестидесятники не просто боролись
с теми, с кем не надо было бороться, а
вообще не имели и не имеют под ногами
никакой почвы, ни даже понятия о почве.
Шестидесятники есть последовательное и
замечательное выражение некоего изначального
химерического сознания (можете его называть
интеллигентским, или русским, или как
угодно еще), которое в реальной жизни видит
некий «текст», то ли внушенный книгами, то
ли взятый еще из каких-то мистических
глубин. Но так или иначе, мы жизни не
видим, мы воспринимаем жизнь, как нечто,
списанное с текста, как нечто, что должно
тексту соответствовать. А если не
соответствует, то мы не знаем, что нам делать с
этой реальностью, ибо мы умеем работать
только с текстом: перетолковывать его,
переиначивать, поправлять и т. д. Это — второй
серьезный пункт, по которому нас обвиняют,
и оправдаться нам пока что нечем.
И наконец, во всем этом есть еще и тот
практический смысл, что шестидесятники
сейчас у власти, а счастья нет и, похоже, не
будет. Следует и этот казус себе объяснить:
рвались сделать что-нибудь... очистить
ленинизм от сталинизма... коммунизм от
тоталитаризма... Оказалось, что все это не более
как перестройка.
Эту перестройку нам долго «не давали»
сделать. Теперь мы ее сделали. Результаты вы
видите. Один из них — презрение к нам со
стороны молодых. И дискуссии вроде
нынешней. Это радует, я никогда не думал, что
нас станут специально хоронить. Мне
казалось, выбросят тихо за ненадобностью.
Страшно валяться умершему человеку в виде
неубранного трупа. А тут столь торжественные
похороны... Мы и не чаяли такого финала,
когда начинали драку с отцами.
Кстати, подобные драки — род
самообмана. В сущности-то мы колотились об отцов.
Теперь я это хорошо понимаю. Теперь мне
отцов жалко — тех самых, которые свинова-
ты во всем»: в коммунизме, в
тоталитаризме, в нашем глобальном самообмане, в
нашей гнилой интеллигентности, в том, что
Россия такая, а не другая, и что 73 года
«пошлн насмарку». Я не согласен ни с чем из
этого букета, но я его собираю, чтобы было
ясно, о чем речь. И поскольку наши отцы
«во всем виноваты», а я всегда жду, чья
возьмет, чтобы встать на сторону
побежденных, то вот. сейчас я встаю на сторону
наших побежденных отцов.
Мы были лишь лирической антитезой
нашим отцам, которые построили этот жуткий
тоталитаризм. Почему они это сделали, можно
понять: потому, что нужно было с Гитлером
воевать. Врастопырку не воюют, а кулаком.

Они сделали кулак. Мы этот кулак щекотали,
гладили, мы его всячески подначивали и
говорили: «Давайте придадим ему
человеческое лицо Вот вам человеческое лицо.
Д. Галковский: - Я считаю, что
шестидесятников хоронить еще рано, поскольку они
относительно молоды. Хоронить их можно
будет через двадцать лет.
В* нынешней ситуации шестидесятники,—
видимо, из-за своего крайнего
инфантилизма — просто не понимают, какое они имеют
влияние на судьбы огромного государства.
Даже если посмотреть на господина
Аннинского и на меня... Мы прежде всего
представляем совершенно разные социальные слои.
Я. например, неизвестный человек, не
имеющий никаких более или менее серьезных
социальных связей. Я — никто. А господин
Аннинский, при всем том, что это очень
милый, симпатичный человек, в то же время
обладает, по крайней мере, определенным
социальным весом, то есть его мнение,
выраженное публично, значит очень много. Думаю,
что он никогда не пользовался этой своей
властью во вред кому-либо, но мне кажется
также, что он не совсем понимает ту
социальную роль, которую играет, и то
положение в обществе, которое занимает. Ведь, в
конце концов, это поколение министров и
дипломатов. Меценатов, наконец. Лично я не видел
какой-либо попытки со стороны старших
реально помочь поколению, приходящему им на
смену, пускай даже помочь несколько
свысока и пренебрежительно.
Поэтому для меня это просто «господа», а
я человек как бы с периферии, и
относящийся к ним с глубоким почтением. Но при
этом меня раздражает, и как мне кажется,
раздражает вообще людей моего поколения,
какая-то изначальная «негосподскость»
поколения шестидесятников, как они встали в позу
людей обороняющихся, людей, которые хотят
что-то доказать и так и сохраняют эту позу
до сегодняшнего дня. Но ведь время
изменилось. Мне это кажется неправильным, не
соответствующим каким-то животным,
естественным законам жизни. Нос этим,
разумеется, невозможно спорить, пытаться что-то
изменить. Это можно лишь каким-то образом
просто констатировать, что я сейчас и делаю.
Л. Аннинский: — Прошу занести в
протокол, что меня сейчас впервые в жизни
назвали господином...
В. Матнзен: — Претензии господина Гал-
ковского к поколению шестидесятников
вообще очаровательны своей непосредственностью.
Конечно, тут не без игры, не без
провокации, не без попытки учинить
скандальчик, дабы привлечь к себе внимание, не
без преувеличения. Но это та игра и то
преувеличение, с какими подвыпивший играет
пьяного. Ну в самом деле, пожалейте
несчастного: только собрался выйти в свет, глядь,
а там давно расположился светский Лев
Александрович Аннинский. А мало того, что этот
свет ему застит, так еще и положенных
Галковскому по тому же биологическому
закону девочек-восьмидесятниц притягивает.
Как тут не рвануть рубашку, то бишь китель
на груди и не возопить: «Караул!
Экспроприируют!»
Но ведь иной, ощутив эту жгучую
зависть, смолчал бы — из робости или из того,
что не всякое же чувство нужно
немедленно обнаружить и тем паче обнародовать.
Тут господин Галковскии выказал смелость,
потребную уже для того, чтобы в
присутствии дам обнажить свой комплекс и всласть
выписаться. И выиграл. Его пригласили в
великосветский клуб, посадили на равных с
тем, кому он так страстно и мучительно
завидовал, и даже дали сказать свободное
слово. Но господин Галковскии и тут остался
так же верен себе, как те большевики, под
которых он косит своим прикидом: снова
вытащил свой комплекс и оросил собравшихся
живительной струей своей поколенософии.
Остается надеяться, что эта уринотерапия
будет полезна.
Д. Галковскии: — Тут прозвучали весьма
эмоциональные мнения относительно моей
статьи. И все-таки странно, что никто не
обратил внимания на то, что моя статья —
пародийная, юмористическая, что она ыаписана в
игровом стиле. Более того, я ведь говорю
об этом внутри самой статьи буквально
открытым текстом. И если это не понято и люди
из каких-то культурологических соображений
пытаются все это опровергать, то это
достаточно смешно.
Мне было просто интересно построить текст,
с одной стороны, максимально фамильярный,
с другой — максимально абстрактный. Это
просто филологическая игра, что, по-моему,
совершенно понятно для любого человека,
чувствующего слово. И то, что этого не
поняли, говорит либо о том, что я человек,
совершенно литературно не талантливый, либо
другой вариант, более правдоподобный
(естественно, с моей точки зрения)...
Видимо, это действительно больная тема и
здесь не до шуток, и человек начинает
всерьез говорить о таких вещах, хотя на самом
деле это шло в полушутливом, игровом тоне.
Шестидесятники все время путают приватное и
частное, общественное и официальное. Я,
например, писал как бы письмо Шемякину
(ясно, что это абстрактная вещь, самого
Шемякина не задевающая). Понимаете, когда
речь идет вообще о поколении, то ответ не
бывает такой, что, скажем, один человек
говорит, например: все женщины — лживые,
коварные... и тут вскакивает какая-то женщина
и говорит: да на самом деле все мужики
подлецы, и т. д. И переходят на личности.
Здесь возникает не совсем то. Мне кажется,
та статья в «Независимой газете», которая
написана по поводу моей статьи госпожой
Беляевой, она останется анекдотичной; там —
полемизирование с каким-то Галковским,
который написал как бы письмо, как бы
поколению, ну в общем-то ни о чем. Удивительно,
что этот наукообразный текст переходит на
личности по отношению ко мне, что
филологически совершенно неоправданно н приводит к
са моразру шению.
То, что здесь происходит, мне кажется
совершенно замечательным иллюстративным
материалом к понятию шестидесятничества.
Люди, которые здесь выступают,— как бы в
гриме и в роли: им сказано, что они должны
изображать из себя людей шестидесятых го-
133

1 &
134
дов, и онн очень аккуратно, хорошо и
несколько ученически это делают.
Действие второе
Торжественные похороны
А. Толстых: — Так в том и вопрос, чтй
они играют — что такое «шестидесятники».
Об этом говорится, как о чем-то
абсолютно понятном, интуитивно понятном. При
этом говорят о поколении. Это довольно
спорно. Личио я убежден, что шестидесятники —
это маргинальная группа внутри поколения,
которому сейчас шестьдесят лет. Не более
того... Скажем, Жириновский — разве
шестидесятник? А ведь ему около пятидесяти...
Л. Аннинский: — Конечно, это так: то,
что называется «шестидесятниками»,— это не
все поколение. И Жириновский — это
компенсация шестидесятничества внутри
поколения. Никогда ведь поколение не существует
как однородное целое, в нем всегда
выделяется некая группа, которая окрашивает
представление о ием. Взять, например,
поколение декабристов. Сколько там было
декабристов? А ведь они создали представление о
людях двадцатых годов. То же самое
большевики: 13 процентов составляли, а окрасили
целое поколение. Может быть, и мы окрасили
поколение, но мы — лишь слой, мы маргиналы,
мы просто выразили те качества, которыми
было «беременно» наше время.
Е. Акимкии: — Мне тоже кажется, что о
поколении шестидесятников говорить как о чем-
то едином не стоит. С позиции
«семидесятника» это очень заметно. Когда мы прншлн
в университеты (в семидесятые годы), то
уже было видно, что с шестидесятниками
творится что-то неладное. Кто-то спился, кого-
то вынудили эмигрировать, кому-то
постепенно перестали разрешать читать лекции.
Александр Пятигорский и Мераб Мамар-
дашвили читали где-то свои лекции в
совершенно случайных и неожиданных местах,
но не философам, не тем, кому эти лекции
были больше всего нужны.
И в то же время существовала другая
часть поколения, которая, как ни странно,
заняла к этому времени профессорские
кафедры. И иас, семидесятников,
потихонечку учила жизненной мудрости. Но они, к
сожалению, не предупредили нас, что все это
нужно просто для банального выживании.
Была еще одна группа шестидесятников,
которая проявила себя позже, а в то время еще
более затаилась. Это те, кто работал в
структурах власти. Фактически те ценности,
которые исповедовало поколение шестидесятников,
и были опрокинуты на него самого, и во имя
этих ценностей шестидесятники и были
вынуждены лицемерить.
Перестройка — это тоже дело шестиде
ситников. Но что интересно? То поколение,
которое затеяло перестройку, вытащило те же
самые пронафталнненные лозунги — единство
партии и народа, верность идеалам
революции, долго и упорно за них хваталось.
До августа, можно сказать, до путча. И
только это событие, наверное, подвело черту под
этими идеями и под этими разговорами. В этом
смысле судьба шестидесятников трагична.
В. Матизен: — Я думаю,
шестидесятники — это множество таких иксов, каждый
из которых с болью в душе отделил
сталинский социализм от ленинского, отвергнув
первый и приняв второй. Но поскольку два эти
социализма, как говорят математики, «не
сепарабельны», то политическое сознание
шестидесятника полно противоречий, катахрез и
осюморонов, круглых квадратов, счетных
континуумов, социализмов с человеческими лниа-
ми, регулируемых рынков, советских парла-
ментариэмов, свободных предпринимательств
без спекуляции, прав собственности без прав
продажи. Сегодня шестидесятник — это тот,
кто пытается влезть на капиталистическую
елку, не поцарапав коммунистическую зад- .
ницу,^ и коммунальность соблюсти, и
капитализм приобрести.
Почему же именно шестидесятники
оказались основным, вернее, порождающим
советским поколением? Я вижу две причины.
Во-первых, внутреннее единство этого
поколения, обусловленное его прежним, еще
тоталитарным единством,— проще говоря, они
одинаково верили Сталину и одинаково
разуверились в ием. Во-вторых, резкая отделен-
ность этого поколения от предыдущих и
последующих. Говоря условно математическим
языком, у них наименьшая дисперсия и
наибольшие «дельта пэ», то есть поколенческие
скачки с обеих сторон.
От нерасчлененных поколений
пятидесятников и иже до них шестидесятников
отделила языковая (вернее, подъязыковая)
пропасть, поскольку они говорили одними и
теми же словами, но вкладывали в них
совершенно разные смыслы.
Отличие семидесятников от
восьмидесятников тоже есть, но оно менее значительно.
Грубо говоря, семидесятники —
антисоветское поколение, а восьмидесятники —
несоветское. Первые вынуждены были
отталкиваться от всего советского и потому остались
от него несвободны (так что иногда
заслуженно получают «совка»). А что касается
вторых, то у Шеллинга есть гениальный
афоризм: «Боги не нравственны и не
безнравственны, а изъятые из этой
альтернативы, абсолютно блаженны». Так и
восьмидесятники — они не советские и не
антисоветские, а просто изъяты из этой
альтернативы. О девяносках, судя по названию,
говорить пока преждевременно.
Поколенческие названия начинаются с
шестидесятников и ими же по существу
кончаются, потому что дальше начинается стёб:
«семидесяхнутые» (Ерохин), «восьмидерасты»
(Киселев), «девяноски», и вот-вот появятся
«стольники». Уже по этому стебу видно,
что все эти поколения не вполне
доделанные. Они определяемы не столько сами по
себе, сколько по отношению к основному
поколению, шестидесятникам, серьезного
самоназвания которых, несмотря на все
насмешки над его носителями, никто так и не
передразнил.
Д. Галковскии: — Интересно сравнить
шестидесятников наших и западных. Сами
шестидесятники в той или иной степени
такую аналогию проводили между собой н за-

падиой левой интеллигенцией шестидесятых
годов. Мне кажется, что с их стороны это
был расчетливый ход, необходимый по каким-
то соображеииям престижа и делания карьеры.
Они это делали на рациональном уровне н
часто просто пользовались органами власти
для контактов с кругами левой
интеллигенции на Западе, с которыми иа самом
деле ие имели ничего общего.
Вообще, мне кажется, что поколение
шестидесятников — это поколение людей, очень
рациоиальио отиосящихся к действительности,
людей с железной последовательностью
осуществлявших определенную программу и
осуществивших ее довольно успешно. И эта
программа, может быть, именно потому, что
они ее очень хорошо осуществляли,
реализована полностью. Дальше, собственно, идти
в этом направлении некуда, и отсюда —
всякого рода реминисценции, какая-то ностальгия
и некоторая растерянность. По-моему, это
было функциональное поколение.
Я говорю о программе не в смысле
программы КПСС. А о том, что если взять
левую интеллигенцию в СССР,
шестидесятников, то у нее было четкое
устремление: переоценка неких ценностей и
изменение культуры мира того времени. Что им и
удалось. Еще это была программа в широком
смысле либерализации и демократизации
общественной жизни. Это им тоже удалось.
Но с точки зрения западного
шестидесятничества, советские шестидесятники были
«прожженными реакционерами» (так как
решали задачи, решенные на Западе даже не
их отцами, а дедами) и «маменькиными
сынками» — расчетливыми
отличниками-карьеристами.
Л. Аннинский: — Мне это все странно
слышать — насчет программы. Как же могло
случиться, что у меня была программа и даже
рациональность в ее достижении, а я про это
ничего не знал? Если говорить на уровне
самосознания, то мы скорее чувствовали
себя маргиналами. Я никогда не хотел
участвовать ни в каких структурах. И сейчас
не хочу. И, скажем, не вышел бы из партии,
когда все выходят, если бы, конечно, в нее
в свое время вступил. Но именно поэтому я в
нее и не вступил. В какой-то степени
это характеристика того, что есть
шестидесятник — выражение того идеализма, той
беспочвенности, которые нами унаследованы.
В том числе и выражение русского
национального характера. И, конечно, что
скрывать — коммунистической веры, из-под
которой оказалась выдернута почва. Мы
остались с этой способностью к вере, с этой
способностью к идеализму, с нашими
представлениями о некоем идеальном человеке
и т. д., и т. д. Что касается связи с
реальностью, то я ее тут не вижу: то
государство, которое мы хотели исправлять,
исчезло.
И уж тем более у меня нет желания
полемизировать с восьмидесятниками или с
«девя носкам и», как их теперь называют. У них
будет совершенно другая реальность, которая
станет развиваться по своим законам; она
может оказаться лучше той, с которой я
боролся и которую пытался очеловечить, но
это другая реальность. Поэтому насчет
осуществления рациональной программы —
именно этого я как раз и не вижу. От нас
ждут каких-то реальных решений, а мы их не
предлагаем и не хотим предлагать, потому
что все, что мы предлагали, пошло мимо цели.
Значит, или мы не те, или цель не та,
а может быть, и то, и другое.
С Муратов: — Пожалуй, две особенности
есть у шестидесятников. Первая заключается
в их абсолютной убежденности, что мир
можно переделать и должно переделать, а
вторая — в том, что переделать, изменить
этот мир должен именно я. Это типичная
психология подростково-юношеского возраста,
когда человек выясняет свои отношения не
с ближайшим окружением, а с целым
миром. Возраста, в котором наиболее
проявляется тяга к самовыражению (больше всего
дневников пишут как раз в этот период).
И если бы не это стремление
шестидесятников к самовыражению, мы бы сегодня здесь
вообще не встретились, поскольку они не
оставили бы такого яркого следа своим
творчеством.
Я вот наблюдаю за Левой Аннинским.
Он даже о крушении каких-то своих
взглядов говорит так, что это звучит очень
гордо — как о некоем уникальном, что ли,
явлении. Он своим самоотречением как бы
бросает вызов всем остальным. А с другой
стороны сидит «умудренный» Галковскин,
который своей статьей вызвал у меня
некоторое недоумение какой-то старческой раздра-
Редакция получила письмо, в котором выражается протест по поводу одного из
утверждений, содержащихся в статье «Положись на упование Божие» (1992 год, № 8).
Редакция приносит извинения семье, родным, близким и друзьям Александра
Башлачева за некорректное высказывание о безвременно погибшем талантливом поэте и
певце и заверяет, что никакой злонамеренности с ее стороны в данном случае не было.
Журнал относится с большим уважением к творчеству Александра Башлачева и его
1амяти.
135

V
жительностью по отношению к
шестидесятникам, которые почему-то не принимают его
поколение в расчет, не слишком с ним
считаются, хотя, даже если и так, то, по-моему,
это вовсе не повод для обиды.
В чем трагедия шестидесятников? Мне
кажется, в том, что на самом деле мы
стремились переделывать не мир, а нечто для
нас более осязаемое. Мы хотели переделать
систему, которую воспринимали на уровне
сталинизма,— довести ее до чистоты
ленинизма. На большее нашей фантазии и
социальной дерзости не хватало. А теперь
оказалось, что эта высокая, почти недостижимая н
невероятная задача у нас на глазах
обернулась полной реальностью.
Драматург О'Нил заметил однажды, что
людей, которые, ставят перед собой только
достижимые цели, надо наказывать
исполнением желаний. Наша социальная утопия
оказалась текущей практикой. Но
нерастраченная эне рги я и щет выхода, хотя этот
сегодняшний «круглый стол» — своего рода
жанр самовыражении шестидесятников.
С. Клишина: — Я думаю, проблема в том,
что, когда началось исполнение желаний,
когда на смену нашим литературным
мечтаниям о свободе, об обновлении пришли
действительно эти обновительные процессы,
мы оказались к ним не готовыми. И отдали
это движение в руки людей, которые
примкнули к нему тогда, когда оно стало уже силой.
Людей безнравственных и беспринципных.
А отдали потому, что поспешили уйти в
оппозицию. И трагедия в том, что,
оказавшись в оппозиции, мы обнаружили смычку
людей, против которых боролись всегда в
шестидесятые годы, скажем так, совершенно
бессовестных партийных функционеров,
обнаружили смычку с диссидентами. В последнее
время я констатирую это со страшным
отчаянием. Смычка произошла не только
идейная, но и эмоциональная Я думаю, это
связано с тем, что мы в свое время
не продумали вещи, за которые сами
боролись. Мы выворачивали шею, оглядываясь
на свободную экономику, и не продумали до
конца, что такое рынок в наших условиях.
Мечтали о демократии, о свободе, говорили о
парламентаризме — и никак не решили
проблему конфликта между волей к свободе и
волей к государственному могуществу."
И мы, наконец, не решили классиче чую
проблему, гениально обозначенную еще
Достоевским в легенде о Великом
Инквизиторе,— проблему хлеба и воли, хлеба и свободы.
И сейчас, когда начинается испытание
рублем, испытание экономическими бедствиями,
мы, боюсь, оказываемся среди тех, кто скажет:
лучше поработите нас, но накормите.
Л. Сараскииа: — Я думаю, эта смычка
между диссидентами и партийцами совершенно
не случайна. Это не только ирония истории.
Мое отношение к поколению
шестидесятников было весьма сложным и во всяком
случае сильно недоверчивым, потому что их
жизнь была наполнена многослойной ложью
и особым политическим кокетством с самими
собой; эти люди всегда должны были
выбирать позицию, чтобы удобно балансировать
между тем, что можно и чего нельзя.
Скажем, несколько моих знакомых из этого
круга имели обыкновение рассказывать, как
их исключали из партии. В семндесятые-
восьмидесятые годы, я помню, когда кого-то
исключали из партии это выглядело почти
геройством. Но с каким же вожделением
исключенные, вернее, исключавшиеся
рассказывали затем, как они восстанавливались
в партии! Это было для них грандиозным
предприятием — восстановиться в партии.
А мне хотелось спросить: а какого рожна вы
туда снова шли? Вы же знали, что это за
клоака, что за мерзость! Зачем вы туда
возвращались? Значит, вот ваше «я» на самом
деле каково: если вам одновременно
хочется и быть в партии, и слыть ее пасынком.
М. Гуревич: —Замечательные вещи иногда
попадаются случайно под руку, как лыко в
строку. Как раз сейчас, когда я сюда ехал на
наш «круглый стол», у меня оказалась в книге
закладка на статье Эдуарда Надточия на
следующем абзаце: «Есть нечто сугубо
отечественное в судьбе Тунгусского метеорита.
Произвел шумное потрясение во всем мире,
но был не замечен там, куда свалился;
н впоследствии, много лет спустя, так и не
был найден бесчисленными экспедициями
энтузиастов. Словом, исчез навсегда, да и
„был ли мальчик"?»
Мераб Мамардашвили, наверное, за год
до смерти сказал фразу, весьма сходную
с этим абзацем: «Дурная повторяемость
явлений российской жизни есть, r свою
очередь, кардинальнейшее явление российской
жизни». Не ручаюсь за буквальную
точность цитаты, ио за точность смысла
ручаюсь.
С чего бы это вдруг уж который раз
все по тем же кругам, все теми же
неопределяемыми и неопределимыми словами мы
ведем все те же бесконечные и мало
априори осмысленные беседы о том, о другом,
о третьем? Вот, видимо, главная тема для
размышления — повторяемость явлений
нашей интеллектуальной, духовной, душевной —
как угодно назовите — жизни.
Отчего нас так волнует феномен
«шестидесятничества» как поколения? И почему мы
вообще говорим о поколении применительно
к «шестидесятничеству»? Нерв, который мы
нащупали, это — интеллигенция и власть.
В судьбе исторической, в судьбе
социальной некоторой части именно этого
поколения людей, примерно в одно время
родившихся, одним навыкам обученных, к одним и
тем же запахам привыкших, эта коллизия
стала некоторой социально-политической и
одновременно экзистенциальной проблемой. Вот
это мы держим в памяти, имеем в
наследстве, и это сейчас снова стоит на кону и
потому так привлекает всеобщее внимание.
Я наверняка огрубляю коллизию, чтобы выта
щить самый нерв проблемы.
С. Беляева: — Проблема интеллигенции и
власти — проблема, несомненно,
традиционная вообще для нашей культуры в целом
и отнюдь не локализуется в пределах
поколения шестидесятников.
Российская интеллигенция всегда
отличалась двойственностью: с одной стороны, она
действительно пыталась себе отстроить некую
136

универсальную нишу, отдельную от жнзни
социума, и в этой тишине, в этом покое
формировать для этого самого общества некую
целостную и универсальную картину мира.
С другой же стороны, ее постоянно тянуло
вмешаться в жизнь самым непосредственным
образом и узурпировать те функции, которые
вообще в любой нормальной структуре
должны принадлежать власти. Эта черта отнюдь не
была специфической чертой шестидесятников.
Поэтому примешивать к ним людей, которые
делали политическую карьеру, довольно
странно. Странно потому, что под понятием
шестидесятничества мы все-таки
подразумеваем некий тип именно культурного поведения,
который реализовал себя в определенных, в
первую очередь ставших уже каноническими,
литературных текстах. Условно говоря, аксе-
новский текст — почти идеальный пример
такого рода текста. Так что в этом смысле
нужно очень жестко разграничивать
возрастные категории и собственно культурные.
М. Гуревич:—Самое замечательное,
любопытное и поучительное, когда мы
говорим о поколениях, состоит в том, что мы
вроде бы о поколении вовсе и не говорим.
Это понятно. Поколение, как я его понимаю и
определяю,— это запах биографии. Это скорее
экзистенциальный сгусток, чем историко-со-
циально-этно-политико- и т. д. какой-то там
еще. Экзистенциальное переживание
выступает здесь как душевный опыт.
Биографический. И это действительно вещь важная.
Мы должны говорить о некоторых следах
Тунгусского метеорита в окружающей тайге.
Но тогда очевидны следы деятельности
некоторых поколений или того, что мы с
большим приближением принимаем за
поколение, то есть некий типический склад судеб,
характеров, жанров, книг, библиографий.
Это вот и отложилось у нас в памяти
ка* типичное «шестидесятничество» н
типичное «семидесятничество». Так, семидесятые
годы с их великими издательскими
планами, как мне кажется, главный документ эпохи,
остающийся в веках от этих поколений.
В. Зииченко: — Может быть, кто-то помнит
анекдот: «Могила Неизвестного солдата. Здесь
похоронен Рабинович».
— А почему это могила неизвестного
солдата?
— Потому что не известно, был ли
Рабинович солдатом.
Это очень старый анекдот, но и я не знаю,
кто — «шестидесятник», хотя формально
отношусь к этому поколению. Среди нас были
откровенные карьеристы, которых судьба
наказала, были и такие, у кого жизнь
кончилась если не трагически, то драматически.
Начиная с Горбачева, кстати, и его
окружения, состоявшего из «шестидесятников».
Некоторые карабкались, долезли до политбюро,
и вдруг — жизненный крах. Это тоже
реальность. Дальше уже надо шустрить, шустрить
по-новому и в новых структурах, к
которым они в большинстве своем не
приспособлены.
А посмотрите на тех, кто ударился в
науку. Ведь они тоже не сумели себя реализовать.
Вот Мераб Мамардашвили, которого Жан
Пьер Вернан назвал грузинским Сократом,—
классический шестидесятник. Но где его
школа? Где созданные при его жизни тексты?
Юра Карякин — классический
шестидесятник. Но (вспомним Маркса!) его
мятежный дух, как впрочем и всех нас, тоже
ведь завяз в дерьме субстанций. Ну выпустил
несколько статен, дал промеж глаз этому
Юрию Жданову, выпустил хорошую книгу,
но потеициал-то этого человека несоизмерим
с тем, что им сделано.
Кстати, и диссиденты себя не
реализовали. Зиновьев, хотя н способствовал своими
книгами трансформации Хама советнкус в Хо-
мо советикус, но латентные возможности его
творчества намного превосходят те, что явлены
читателю.
И вместе с тем все эти люди — ведь
в чем основная черта шестидесятников? —
явно составляют первое поколение, которое
начало подниматься с колен.
Я себя чувствую только два дня в неделю
нужным человечеству: по субботам, когда
читаю лекции в МГУ и в Институте
радиоэлектроники, поскольку студенты еще ходят на
мои лекции, и по воскресеньям, когда жена
пошлет меня в магазин за снедью... Все
остальное время мой потенциал невостребован.
И что бы я ни делал, у меня такое
ощущение, что мы никому сегодня не нужны,
хотя с колен мы поднялись. Ну и тут
«девичьи грезы», что мы, может быть, через
пять лет понадобимся. Дай Бог, вообще-то!
Постараемся дожить до этого времени.
А. Рубцов: — Я не причисляю себя жестко
к поколению «восьмидесятников». Но если
говорить от имени вось'мидесятнической
идеологии, то есть все основания возражать
против самой постановки вопроса о такого
рода поколенческих макростратификациях.
Мир давно уже пытается мыслить на
локальном уровне. Мы же до сих пор не
можем успокоиться, не поделив все и вся на
две три могучих категории. Есть обычный
расизм, делящий людей прежде всего «по
окрасу». Есть классовый расизм, столь
преуспевший в нашей истории. Теперь придумали
демографический расизм, режущий наше
«социальное тело» на поколения, почему-то
кратные десяти.
В рамках поколения так называемых
шестидесятников есть целый спектр достаточно
определенно отстоящих друг от друга
позиций и человеческих свойств. То же — в
поколении «восьмидесятников». И внутри
поколений различия куда более фундаментальны,
чем между поколениями. Почему мы так
хорошо видим «вертикальные» различия,
недооценивая при этом, а порой как будто
специально стараясь не замечать различий
«горизонтальных», внутрипоколенческих?
Может быть потому, что это менее
болезненно и позволяет говорить как будто бы и
резко, но не затрагивая при этом
действительно убийственных проблем и
человеческих размежеваний — интеллектуальных,
политических, наконец, просто нравственных.
Одновременно у нас какой-то очень
нелиберальный подход к проблеме
взаимоотношений между поколениями. Лев Аннинский
сказал о шестидесятниках как о поколении
«промотавшихся отцов», как бы испытываю-
137

I
X
i
Ж 1*1
. О»
щих вину перед потомством. Дело
хозяйское! Но при этом заранее
предустанавливается, что промотавшийся человек —
это человек ее трагической судьбой». Откуда
это известно? И по каким меркам
отмерено? Можно посмотреть и иначе: копить и
беречь что-либо — заиудство. тогда как
проматывать жизнь — прекрасное и
единственно заслуженное времяпрепровождение,
доставляющее массу удовольствий. И если
шестидесятники действительно немало
промотали, то за них можно только
порадоваться. И уж, конечно, никаких
претензий — наоборот, исполать вам, дорогие
папы!
Гораздо трагичнее ситуация прямо
противоположная, когда прошлое поколение
считает себя все-таки ие совсем
промотавшимся и пытается навязать потомству хоть
что-то из по крохам собранного наследства.
А те ие хотят. Это как ребенку
запихивать ложкой кашу, которой он тут же во
все стороны отплевывается. Вот тут-то (не
в свободе ничем лншиим не обязанных
друг другу отцов и детей, а именно в
навязывании наследства) и начинаются
настоящие обиды, зубодробильные сшибки
поколений.
Я боюсь, что у стариков, в их обиде на
«другое» в новом поколении, есть оттенок
мании величия и недооценка глубины
происходящих метаморфоз. Может быть, новое
поколение (включая то новое, что есть и в
«старом» поколении) не столько занимается
пересмотром идей и ценностей
шестидесятничества, сколько гораздо более
фундаментальной переоценкой — приобщением к
цивилизации, которая как раз в данный
момент занята пересмотром собственных
оснований, подготовкой радикального циви-
лизацнонного сдвига. Пересматриваются не
шестидесятые годы, а история с «осевого
времени», сам стержень цивилизации. И здесь
уже не до межпоколенческих разборок. Я знаю
шестидесятников с совершенно
постсовременным мировосприятием — и знаю
восьмидесятников с подчеркнуто постмодернистским
«говорильным аппаратом», но с абсолютно
шестидесяти и чес кой психомассой. Это
интересно, остальное — архаика.
Л. Сараскина: — У меня такое ощущение,
что вновь я окунаюсь в стихию, о которой
читала (то есть знаю по литературе),—
Писарев, Добролюбов... Вот то поколение,
которое приходит сегодня свергать
шестидесятников, не предлагая ничего нового по
мысли, а только — по радикализму и по
стилистике спора. У меня возникает
впечатление, что мы снова общаемся с молодыми
Писаревыми, которые заваривают
революционный бульон и доводят его до кипения.
Значит, мы опять вовлекаемся в некий
заколдованный круг, в круговорот смены
поколений, когда идеал истов-либералов сменяют
радикал-революциоиеры, которые снова
должны породить, по логике вещей, гидру
революции. А я революции боюсь. Поэтому я,
когда вижу Писаревых, бегу от них как
можно дальше.
В. Толстых: — Как шестидесятник я
по-хорошему завидую нынешним молодым,
имеющим возможность высказаться свободно и
раскованно. Но, простите, я не заметил
ценностей, которые были бы им действительно
очень дороги, настолько дороги, что они,
если понадобится, пожертвуют ради них
благополучием и комфортом. И самое
главное — не чувствую, что они всерьез
захвачены либеральным умонастроением.
Обратите внимание, как многие из них
нетерпимо агрессивны или откровенно
равнодушны ко всем «высоким материям», ко
всяким там идеалам, мечте и прочим «мере-
хлюндиям». Увы, признаюсь, мне с ними,
за редким исключением, очень скучио.
Сергей Муратов точно заметил, как разнятся
между собой «старый» Лев Аннинский и
«молодой» Дмитрий Галковский, и это различие
(пусть Дмитрий Евгеньевич не обижается) —
не в его пользу. Если шестидесятники были
потеряны для социализма, то
восьмидесятники, судя по всему, так и не поживут при
демократии. Их сейчас охотно зазывают
власти, и они идут, совершая ту же самую
ошибку, какую когда-то совершили наиболее
активные и тщеславные шестидесятники. Но
здесь ничего не поделаешь: закон «дурной
бесконечности» неумолим в своей
повторяемости.
Н. Любомирова: — Тему нашего заседания
можно было бы переформулировать:
шестидесятник как внутренняя проблема
восьмидесятника. Искать ие то, где
восьмидесятники и шестидесятники физиологически
расходятся, но место их ментального схождения.
Для меня интересная задача — помешать
восьмидесятникам превратиться в
«шестидесятников в квадрате», то есть в очередное
сакральное социализованное тело
правильных мыслей и верных интуиции. Не потому,
что мы уже проходили это, и ие потому, что
второй раз «это» будет фарсом, а просто
потому, что уже хочется интеллектуальной
работы.
А «шестидесятничество» — сакрализован-
ное интеллектуальное безделье под маской
«поисков». Шестидесятники, другими
словами,— вечные советские интеллигенты. Тех,
старых, русских и российских интеллигентов
скосили сталинские чистки и войны,
переварил Запад. И вот наконец в
шестидесятые годы возникли те, кому предстояло
сделать одну работу — прочитать XX век. Это,
по существу, было первое поколение, которое
могло бы познакомить советскую публику с
ветрами и масштабами современности. Вместо
этого — игнорирование принципов и
навыков мировой культурной работы.
Шестидесятники беззастенчиво прихватили у XIX
века его проблематику и эмоциональный фон,
даже сам тон «тревожности», который
сегодняшние исследователи модернизма,
например Фредерик Джемисон, считают
специфической характеристикой, знаком «предсовре-
менности».
Современность, ее дистанция от истории —
А* Вознесенский. Девяностые — эхо
шестидесятых, 1990 год. Подготовка экспозиции
выставки видеом в галерее «Сперонс —
Вестуотер», Нью-Йорк, 1992 tod.
138

это социальность, которая изготовлена чисто
технически из всех материалов, включая
«сырье» — человека. Разве здесь существен
выбор между капитализмом и социализмом,
Западом и Востоком, «первым» и «третьим»
миром? Разве здесь сохраняются основания
для выбора? Это круговорот потребления
ради полного израсходования. Причем здесь
какие-то иерархии, о которых очень пеклись
и пекутся наши герои шестидесятых, если
тотальное «потребление людей социально-
стями» вытекает из «положительного»
недопущения каких-либо иерархий —
сообразно господствующей пустоте всех целеуста-
новок?
Шестидесятники «странно» Незаметили
смещение в сторону положительной униформ-
ности исторического хода. Они занялись
конструированием своего социализованного
мегафона, усилили и размножили свой от-
тепельный оттаявший голос, придали своим
робким, первым интуициям о XX веке
громоподобное хриплое звучание.
Шестидесятничество в лице нынешней
власти не «освободило» Европу и народы СССР
от монстра коммунизма, ио символически
его обменяло на монстра «демократического
общества» и «рыночного хозяйства». И
продолжает навязывать сегодняшней
заторможенной (ими же) социальной мысли этот
отработанный спор — о рынке, безработице,
демократии, вождизме. Это не
интеллектуальное занятие, но банальная
профессиональная практика в западных обществах. Так
зачем же навязчиво вовлекать сюда новые
силы и заведомо непрофессиональных
зрителей? Кто требует постоянных
национальных референдумов о рынке и безработице,
о деньгах и флоте? Если и не сами
шестидесятники лично, то взращенное ими
непрофессиональное ортопедическое (в смысле
полной несамостоятельности и
безответственности) и истерическое сознание. Даже если
оно исходит из политической молодежи,
которая по сути ничем не отличается от
шестидесятничества. Поэтому, когда сегодня
интеллигенция считает, что самое важное —
решить, в какой стране мы живем, она вновь
предлагает пойти в ученики к
шестидесятникам и тем, кого читали, часто без ссылок
на них — к Бердяеву, Ключевскому, В.
Соловьеву — отнюдь не к самым даровитым
умам нации. Но их время закончилось,
они уже стоят в архиве.
Пора понять: не важно, в какой мы
стране — в обычной, рядовой, большой
бессодержательной (если вспомнить Розанова),
словом, такой же, как и все остальные
страны.
Позволю себе язык постмодернистского
интриганства: от страны требуется не быть
полностью страной, быть немножко странной,
чтобы уметь вырабатывать ресурсы
«изобретения» страны для каждого нового
поколения.
«Образ страны» не должен быть
саркофагом (будь то «Москва — третий Рим»,
«ведущая коммунистическая держава» или
«возрожденная демократическая Россия»).
Сегодня нелепо строить рассуждения о России с
позиции опыта уникализма, «единственности»,
тем более в ситуации, когда дружба
народов обострилась до потери способов их
изъяснения друг с другом. Но если
внимательно всмотреться в предпосылки шести-
десятнического уникализма (их конструкцию
личности в противостоянии чудовищной
социальности при отличной к ней
приспособленности), можно заметить: их сенситивным
ресурсом были именно нагретые и
сублимированные этико-политические проблемы и
никакие другие. До тех пор, пока мышление
(в любых проявлениях и институциях)
будет держаться только за эти проблемы
как за источник собственного производства,
будет производиться шестидесятничество,
истерическое отрицание реальности или же
непростительное молчание о ней.
Надо перестать героизировать и
драматизировать шестидесятников, хотя это льстит
и тем, кто драматизирует, и тем, кого
драматизируют. Их следует десакрализовать
как позу шестидесятничества, якобы
занимающего какое-то особо громоздкое и
интенсивное место во всемирно-историческом
процессе или в истории многострадальной
Родины и в прочих интеллектуальных
раскладах. Пусть они предстанут случайными
людьми, порой загнанными в тупик, порой
отчаявшимися, порой лжецами и лицемерами,
похожими иа нас. Но у них можно найти кое-
что полезное. И кое-что отравленное. То,
чем можно отравиться, если сохранить это
в обращении. Тип участия интеллигенции
во взаимоотношениях «власть — власть» (ибо
это и есть главная российская проблема).
Интеллигент всегда внедряется в «тире»,
считая, что именно он обладает привилегией
понимания России как «целого», как «особого
мира».
Что же остается культуре, если перестать
мыслить о ней тотально и обязательно
сбиваться в «поколение* каких-то десятников?
Культуре пока остается скандал типа
«интеллигент / интеллектуал». Чем более
открыто он состоится, тем полезнее для всех.
В скандале нужны аргументы,— может быть,
тогда начнут думать и читать XX век:
Хайдеггера, Дерриду, Делеза, Лакана (тех
«продвинутых» авторов, которых в мире,
правда, уже задвигают, но в любом случае
«движение» есть) и наших — всех подряд,
но иначе. Скандал уже происходит. Все
идет нормально, жестко. Не дай Бог,
восьмидесятники «интеллектуально» решат
сбиваться в «лагерь», в очередное социализо
ванное тело, поколение постмодернистов
или что-то подобное. Тогда опять не
произойдет работы. Машина мысли вновь
закрутится в лучших отечественных традициях —
по-дурному.
Д. Галковскнй: — Поколение
восьмидесятников еще только формируется. И что это
за люди, и какова их природа — это все
выяснится лет через двадцать, а сейчас об
этом говорить бессмысленно. Да и вообще
оперировать такими категориями, как
поколение, в этом случае не очень способствует
систематическому мышлению.
Когда я говорил о принципиальном
пренебрежении к более молодому поколению, я
хотел сказать, что это весьма характерно для
140

шестидесятников. Они все время
отождествляли приходящих им на смену с какимн-то
небольшими группами молодежи, с так
называемой юношеской, молодежной субкультурой.
Но это явление международное и
интернациональное и совершенно не связанное с
атрибутами того или иного поколения. Хотя,
может быть, мои претензии и напрасны,
потому что, иа мой взгляд, никакого диалога
между поколениями быть не может. Это все
равно, что диалог между врачом и больным,
то есть просто некая жизненная ситуация.
Диалог возможен, когда возможно изменить
ситуацию. Возрастную ситуацию изменить
нельзя. Что бы я ни делал, мне все равно
тридцать лет; более старшее поколение
просто старше, и на этом страшном
биологическом факте дискуссию следует закрыть.
Е. Акимкин: — А как будет жить
поколение восьмидесятников? Фактически они
начинают вообще с нуля. Единственное, может
быть, что их спасет,— это скепсис, который
передался им. Слабое утешение...
Л. Аннинский: — Бог даст день. Бог даст и
пищу. Создана новая ситуация, допустим,
фатальная: никто не ожидал того, что
произошло. Но люди, которые оказались в этой
ситуации, также созданы ею, и они с ней
справятся. Если они ждут от нас помощи, то
напрасно: мы те самые «товарищи», которые
нынешним «господам» не помогут. Мы —
люди словесные, а они слушают музыку. Они —
совершенно другие люди, биологически
другие люди, хотя они наши дети, наши внуки и
в конце концов окажутся нашими
наследниками. Они должны научиться жить в
расколотом обществе, где будет борьба всех
против всех. Они должны будут научиться
жить в безыдеальном обществе. Им
понадобится совершенно другая, чем при нас,
активность. У них будет другая реальность,
другие центры тяжести, другие края. А мы
как были маргиналы, так и останемся:
при той реальности, которая досталась нам.
В. Матизен: — Неизбежен ли конфликт
между «отцами» и «детьми»?
Шестидесятники конфликтуют и с пятидесятниками, и с
семидесятниками, и с восьмидесятниками (или
те — с ними), но между
семидесятниками и последующими поколениями
конфликта нет, хотя разница есть. Нет, в силу
определенного «пофигизма» или «долампочкизма»,
присущего им. «Новое поколение выбирает
пепси», и ладно — мие же больше пива
достанется. Различие между поколениями
становится конфликтом, если между ними
вклинивается смена верховной парадигмы, и это
уже кризис нации как таковой, поскольку
нация конституируется не кровью и языком,
но верховной ценностью.
И последнее — о счете «обманутого сы-
иа» к «промотавшемуся отцу». Когда речь
идет о биологическом отце, тут все
справедливо: сын рассчитывал на законное
наследство, а батя обещал-обещал, да ни шиша не
оставил. Но когда речь о фигуральных отцах
и детях, какой может быть счет? Всем нам
обещали светлый путь и «молодым везде у
нас дорога». Вольно же было верить! Всех нас
обманывали, да не всех обманули. Кто не
верит на слово, словом не обманется. А
делом коммунисты никогда не обманывали —
дело их всегда было красным. Счеты —
признак ненормальности. В
эволюционирующем, а не революционирующем обществе
дети принимают наследие отцов с благодар
ностью, ио отцовских ошибок стараются
не повторять, даже если родительский скрипт
это предписывает. Хотелось бы думать, что
нынешняя разборка будет последней в России
и что на нее найдется свой тоже последний
Тургенев. Лучше бы, впрочем, два сразу —
Тургенев-отец и Тургенев-сын...
Эпилог
Л. Аннинский: — Все, что здесь
говорилось, можно и опровергнуть. Здесь
говорилось, что поколение шестидесятников не
осуществилось, что оно не сделало карьеры,
а если сделало и пришло к власти, то
оказалось, что его нельзя подпускать к власти.
Все это спорно.
Однако все, что здесь говорилось, при
всем сумбуре, можно уложить в некоторую
логику. Я прошу вас немножко поднапрячься
и выслушать то, что я вам сейчас
постараюсь коротко дать в виде какой-то схемы.
Вы понимаете, женщины рожают
равномерно. И тем не менее поколения
существуют. Николай Островский и Андрей
Платонов оказываются людьми одного поколения.
Их роднит какой-то психологический нерв.
Это зависит от того, когда родились эти
люди, каким они застали мир в момент
своего рождения, каким - - в момент
молодости, каким — в период зрелости и т. д.
Шаг поколения — это не десять лет. Это
двенадцать — четырнадцать лет... Я сейчас
объясню, что я хочу сказать. Через 24—25 лет
происходит смена отцов детьми, но ведь еще
вклиниваются братья старшие. За 12—14 лет
накапливаются качества, которые и
реализуются в новом поколении. Значит, нужно в
истории искать каждые 12 -(4 лет какую-то
грань перехода, когда поколения
обновляются. Обновляются психологические ожидания
и другие психологические готовности.
Например, 1927—1928 годы - это явная грань,
потому что те, кто родились в 1927, уже
пошли умирать в Берлин, а те, что родились
в 1928,— остались жить. 1941 год — тоже
грань, 1953 год — грань. Дальше —
1968. Нужно сейчас представить себе эти
этапы, чтобы понять, какие поколения
возникают.
Вот предвоенное время, до 1941 года.
Люди, родившиеся перед войной, помнили, что
было нечто «перед войной». Люди,
родившиеся в военную и послевоенную эпоху, между
1941 и 1953 годами, эту военную эпоху, эту
жуть военную воспринимают как данность.
Они не знают ничего другого.
Теперь смотрите. Шестидесятники
рождаются перед войной. Они помнят предвоенное
время как идиллию. Идиллия разрушается.
Остается готовность людей к идиллии, но ее
нет. Растут эти «шестидесятники». Военное
время совпадает с их детством и
отрочеством, а «оттепель» — с молодостью.
Они впервые проявляют себя в эпоху
«оттепели». В отличие от того, что говорил
об этом времени Галковский, скажу, что оно
141

I
X
i
не такое уж идеальное для самовыражения.
Оно было достаточно драматичным. В
зрелость шестидесятники входят при застое. Их
акмэ, высшая точка, последний взлет —
«эпоха гласности».
Шестидесятые годы — время
самоопределения. Поэтому мы — не «пятидесятники»,
мы — «шестидесятники». Те, что были до
нас,— поколение Солженицына, Слуцкого —
это «мальчики державы», так они себя
называли. Это были люди абсолютно внутри
системы и боролись с ией, как с системой.
Как боролся Солженицын. По-фронтовому.
Мы борол ись иначе. На ше поколение,
родившееся между 1928 и 1941 годами —
это уцелевшие идеалисты, это, условно говоря,
филологическое поколение. «Филологические
мальчики». Они столкнулись с реальной
действительностью, и она из-под иих ушла. Их
акмэ кончается сейчас.
Следующее поколение рождается в период
войны и непосредственно после: между 1941
и 1953. Их раннее детство — война,
послевоенная нужда. Их юность — «оттепель»:
рано проснувшиеся надежды, раннее
разочарование. Из молодости они входят в зрелость
в самое жуткое время, то есть в застой.
Они себя называют «семидесятники». Они
выпадают из системы. Их выжимает эта
система. Еще они себя называют
«пропущенное поколение». Я их называю
«поколение дворников и сторожей». Лучше быть
сторожем, истопником и заниматься высшей
математикой или философией — только этой
системе не служить. Сейчас они в
зрелости, они подходят к пику, а их время уже
«проскочило». Вот это как раз та
«прокладка» иеучаствующая, которая между нами,
шестидесятниками и восьмидесятниками.
Теперь следующее поколение. Какое? Они
рождаются между 1953 и 1968. Их детство
совпадает с застоем, то есть они этот застой
воспринимают как данность, естественно —
не как зажим, не как препятствие. Юность
их совпадает с перестройкой. Я их называю
поколением «оглашенных». У иих сам момент
юношеского самовыражения совпадает с тем,
что раскрылись у общества уста и все
закричали. И вот они сейчас — на грани
зрелости.
Теперь смотрите, какая складывается
ситуация. Стариков практически иет. Они вымирают
физически. То есть ушло поколение
воевавших; они отстояли державу, а она рухиула.
Слава Богу, они этого не видят. Это
видим мы, поколение «мечтающих
мальчиков», которое получило власть и не удержало
страны. Почему? То ли из-за нашей глупости,
из-за того, что мы — гнилые
интеллигенты, то ли из-за того, что сам народ не
выдержал мировой роли. Но так или иначе
наша миссия, миссия «шестидесятников»,
исчерпана. За нами идет поколение
«пропущенное», которое не хочет ни в чем
участвовать. Оно систему игнорирует. За ними —
поколение «оглашенных», которое нас
подпирает, торопит, а ничего сказать еще не
может, потому что у иих на глазах все
разрушилось.
Что в результате? Наша, шестидесятников,
способность верить во что-то высокое скоро
вернет себе цену. Но то, во что мы верили,
уже не восстановится. Поэтому вакуум будет
чем-то заполнен. А чем — не угадать.
Потому что нет ничего страшнее вакуума
идей, который совпадает с распадом
народного сознания.
Ю. Синеокая: — Мы — дети
шестидесятников, и родители передали нам дар жизни в
мире, в смысле. Шестидесятники — одно
из самых экзистенциально реалистических
поколений хотя бы потому, что
обыденная жизнь, события повседневности
воспринимались и осмысливались как включенные
в культуру. Каждое событие общественной
жизин воспринималось как необходимое,
исполненное смыслом действие. Это делало
поколение шестидесятников идеологичиым и
ориентированным на героическое.
Романтические идеи коммун, светлые образцы истин-
н ых героев революции — «комиссаров в
пыльных шлемах» из песни Булата
Окуджавы; желание сделать культуру
демократической, то есть личиостно
переживаемой, а не отчужденной от человека
системой ценностей, определяли дух времени.
Жизнь, построенная на идеалах и
выросших из них идеологиях, давала возможность
свободной коммуникации. С одной стороны,
шестидесятники уверенно чувствовали себя в
своем кругу, они были соединены своим
«птичьим языком», своими мифами (например,
миф Арбата). С другой,— стремись к общению
со всем миром, они не чувствовали
ущербности. Западная культура во многом была
их культурой. Им было что сказать Европе
в равном диалоге, поэтому так необходимо
было для них поднять занавес.
Изоляционизм мешал шестидесятникам, угнетал их.
Это было универсалистское, вселенское
поколение. Возможность коммуникации,
ощущение себя звеном в культурной традиции
делало жизнь шестидесятников реальной
и полноценной.
Менталитет шестидесятников можно
сравнить с состоянием Эдемского сада, не
потому, конечно, что жизнь их была райской,
а потому, что центр личного сознания был
не в субъективности человека, а в культуре,
в исторической традиции. Это и придавало
осмысленность существованию.
Для поколения семидесятых —
восьмидесятых в большей степени характерны
субъективность, провинциализм сознания и
пессимизм. В эти два десятилетия реальность
объективных смыслов постепенно уступила
место иллюзорности и игре. Основания
жизнеутверждающих поступков превращались в
декорации.
Причины такой перемены вполне
объяснимы. Во многом изменение сознания более
молодого поколения наших соотечественников
было вызвано тем, что расширившиеся
контакты между нашей страной и Западом
привели к определенному цивилизационному
шоку. За ним пришли страх и комплекс
неполноценности, приводившие зачастую либо
к апатии, либо к неразборчивой в
средствах погоне за комфортом. Образ жизни
в Союзе, перекрывающий возможность
благополучного и честного существования путем
научного и художественного творчества, усу-
142

губил конфликт поколений.
Идеалисты-шестидесятники замкнулись в своем кругу,
отгородившись от новоявленных яппн, которые в
свою очередь объявили войну
шестидесятникам. Основная причина этого, вероятно,
состояла в том, что те оставили в
наследство восьмидесятникам лишь идеалы.
Воспринятые ими как нечто внешнее и
второстепенное, они не стали золотым ключиком,
отворившим заветную дверцу в культурную
традицию мира смыслов. Началась
переоценка ценностей шестидесятников.
Если попытаться выразить идеи поколений
шестидесятых и восьмидесятых в образах,
то символом шестидесятничества можно
представить Прометея — героя, титана, человека,
стремящегося стать богом и
облагодетельствовать всех людей. Образом же восьмн-
десятничества становится многоликий
Протей, постоянно меняющий маски и
ускользающий от принятия любых обязательств.
Изменчивый облик Протея — облик
человека, бегущего от принятия бремени истории.
Сегодня в менталитете девяностых
представлено и шестидесятничество и восьмиде-
сятничество. Девяиостодесятники — это
поколение раскаявшегося Прометея,
воспринимающее разговоры о борьбе и героизме
как насмешку, но в то же время
принимающее сознание Прометея как единственную
возможность диалога, залог того, что люди
вновь смогут учиться друг у друга.
Мы — дети шестидесятников, поэтому,
вырастая, мы начали искать свою реальность,
которая оправдала, осмыслила бы
существование. Время оказалось благосклонным к нам.
Вторая «оттепель» — горбачевская — дала
свой импульс к взрыву увлечения
гуманитарными науками. Появились из небытия
книги, открылись архивы. Люди вновь стали
чувствовать себя включенными в историю.
Возвращалась личная, живая связь человека
с культурной традицией. Из академических
аудиторий мысль возвращалась к открытым
ей и нуждающимся в ней людям.
Появилось новое поколение идеалистов, искрение
живущих книжной жизнью.
Б. Межуев: — Шестидесятники были,
возможно, единственным послевоенным
поколением, для которого слова «мировая
история», «прогресс» еще не утратили смысл. Не
случайна популярность в шестидесятые
гегелевской философии. Это было последнее
поколение, видевшее себя в перспективе
мировой истории. И, наверное, последнее,
надеявшееся, что, живя в Советском Союзе,
благодаря или вопреки победившему в нем
строю, мы живем и в Европе, что мир нам
открыт в силу того, что мы — это мы, а не
другие. Пушкинский период русской истории,
в котором трагический разрыв Европы и
России еще не был осознай, не случайно
находился в центре внимания
шестидесятников. Лучшие книги, лучшие статьи были
посвящены именно ему.
Уход шестидесятников с исторической сце-
иы связан с концом определенной иллюзии.
Им есть, что терять. К сожалению,
многие из них расстаются со своим прошлым
слишком просто. Но зато у них все-таки есть
с чем расставаться.
У восьмидесятников иет такой проблемы.
Они и не ощущают себя поколением в
точном смысле слова. Не случайно они не
любят, когда их называют «восьмидесятниками».
(Я, по крайней мере, не знаю никого,
кто открыто объявил бы себя
«восьмидесятником».) История восьмидесятникам чужда:
они — дети безвременья. Как правило,
духовную опору ищут в абсолюте, обитающем за
пределами истории и времени. Они легко
расстаются с иллюзиями в отличие от
шестидесятников, в принципе готовы отказаться от
уникальной роли России в истории. Они
трезво смотрят на вещи и понимают, что
единственная судьба, которая ждет эту страну,—
судьба третьеразрядной провинциальной
державы. И такая судьба не вызывает у них
сожаления.
Черты восьмидесятничества не столь ярки и
выразительны, как шестидесятничества. Они
в основном отрицательны. Себя самих оии
осознают как оппозицию, и при том
оппозицию непримиримую поколению «оттепели».
Вне этой оппозиции восьмидесятников просто
не существует.
Однако — и это самое главное, что мне
хотелось бы сегодня сказать,—
шестидесятники не единственное поколение, которому есть,
что терять. Наверное, это покажется
удивительным, но и мы, поколение родившихся
на рубеже двух десятилетий, шестидесятых
и семидесятых, уже имеем свою историю,
которая пока скрыта от глаз, и о ней знают
немногие.
Для меня мое поколение — далеко не
все те, кому сейчас за двадцать, а те, кто
в конце восьмидесятых мечтал, надеялся и
ошибался так же, как и я. Мы —
поколение трех-четырех годов (от 1986 до 1989).
Мы успели пережить ранний, наиболее
светлый период гласности, когда казалось, что
история в России делает новый виток,
который должен определить нам какую-то
особенную, ни на кого ие похожую роль.
Поколение, которое неудачно называют
«девяносками», наверное, можно разделить на
две части, не совпадающие по возрасту.
Первая состоит из тех, кто успел проявить
себя в эти годы (1986—1989). В их числе и
первые лидеры неформалов, в принципе
начавшие «движение снизу», но отброшенные в
сторону новой либеральной волной, это и рок-
тусовка (музыканты, критики, «фаны»),
оставившие свою рок-революцию в 1987, это и
хиппи, в 1988 незаметно исчезнувшие из
всеобщего внимания.
Основная заслуга этих людей была в том,
что в удушливой атмосфере
восьмидесятых они сохранили крупицу идеализма,
которую мы теперь потеряли, возможно,
безвозвратно. Их протест поначалу был чисто
отрицательным. Он требовал положительного
наполнения, которое стали тогда искать, с
одной стороны, в левых движениях, в
анархизме, социализме, с другой — в
отечественной культуре, в религии.
Стремление соединить свободу жизни и
традицию культуры органично перешло от
неформальных лидеров молодежи
восьмидесятых непосредственно к людям моего возраста,
то есть к тем, чей выбор карьеры, специаль-
143

ности зависел от духовной ситуации этого
времени. Мы не успели реализовать себя в
этом времени, мы только получили импульс.
И когда настал момент ответить иа него,
вдруг оказалось, что источник импульса
исчез.
Эта атмосфера свободы, улетучившаяся
на наших глазах, была, по-моему, самым
замечательным явлением небольшого отрезка
истории, получившего название
«перестройка». Наверное, я ошибался, но тогда
казалось, что люди различных поколений,
различных профессий и убеждений сходятся в
стремлении к общению, к живому диалогу и
взаимопониманию. (Мне в этой связи
вспоминается программа «Двенадцатый этаж».
Самым потрясающим в этой передаче было само
столкновение совершенно разных, доселе
наверняка неведомых друг другу миров;
возможность встречи,— испорченной, конечно,
непрямым эфиром,— в одном коммуникационном
пространстве, в одно время, ученых из Академ-,
городка, подростков с «лестницы», артистов
и случайных прохожих на улице.) Диалога
как такового еще не было, но все условия
для его возникновения были.
В 1990 году иллюзии, о которых я
говорил, постепенно проходят. Новый
гуманитарный бум не состоялся — его сменил
бум коммерческий. Крушение надежд на
осмысленность исторического пути России после
падения репрессивного режима переживается
сейчас каждым. Если что и определит в
дальнейшем этот путь, то, конечно, не Соловьев,
не Бердяев, не Флоренский. Вряд ли сейчас
можно всерьез, так же, как в шестидесятые —
семидесятые годы, говорить о смысле истории.
Потому что сейчас никому нет дела до смысла.
Культура сохранится и сможет выжить даже
в этих условиях, как выживала и раньше,
но вступив в непримиримые противоречия
со свободой, с хаосом жизни.
Поколение, о котором я говорю, отчасти
смирилось с логикой событий, подчинилось
объективному ходу вещей. Одни посвятили
свою жизнь умножению знания, забыв о
мудрости, то есть об экзистенциальном
осмыслении этого знания; другие, более
последовательные, отказались и от суетного знания,
ставшего мертвой преградой между ними и их
жизнью. Одни махнули рукой на Европу,
другие — на Россию, а большинство —
и на то, и иа другое.
Однако есть в этом поколении люди
{их немного, но они есть!), которые
продолжают верить, что их надежды, если и
были иллюзорны, то не были бессмысленны.
Я готов присоединиться к такой позиции.
Если иллюзии были искренними и светлыми,
не стоит в них каяться: иллюзии
исторически действительны, возможно, не меньше
той реальности, которую мы иногда
склонны обожествлять. Я надеюсь, что иллюзия,
которая унаследована нами от
шестидесятников,— иллюзия тождества культуры и
жизни, традиции и свободы, европейской
истории и российской конкретности — еще долгое
время не исчезнет. О
ооооооооооооооо
ооооооооооооооо
144

СТРАНА ФАНТАЗИЯ
А. Азимов
Сообщество на краю
Космос
10
В свое время Тревиц присутствовал
на представлении публике нового
класса крейсеров, но такого он не ожидал.
Поразил его не размер, ибо крейсер
был совсем маленький. В нем все было
приспособлено к маневренности и
скорости, он имел гравитические двигатели
и компьютерное управление. Большой
размер противоречил бы его назначению.
Новая конструкция на одного
человека успешно заменяла старые корабли с
командой в десяток или больше человек.
С экипажем из двух или трех
человек для сменного дежурства такой мини-
крейсер мог разбить целую флотилию
кораблей, не принадлежащих Сообществу.
Его скорость позволяла догнать любой
корабль другого класса.
Его очертания были безукоризненно
гладкими, ни одной лишней линии, ни
выступа, ни впадины. Каждый
кубический метр объема был максимально
использован, и внутри корабль оказался на
удивление просторным. Никакие слова
Мэра о важности миссии не смогли бы
произвести на Тревица большего
впечатления, чем этот корабль.
Бранно Бронзовая, с досадой подумал
Тревиц, втянула его в опасное дело
огромной важности. Он мог бы не
согласиться так решительно, если бы она не
организовала все таким образом, чтобы
Тревиц сам захотел показать, на что
способен.
Что же касается Пелората, то его
изумлению ие было границ.
— Поверите ли, — сказал он,
коснувшись пальцем корпуса, перед тем как
вскарабкаться внутрь,— я никогда
не подходил близко к космическому
кораблю.
— Верю, только не понимаю, как вам это
удалось?
— Честно говоря, сам не знаю, мой
дорогой др... я хотел сказать, мой дорогой
Тревиц. Думаю, я был слишком занят
своими исследованиями. Когда дома есть
компьютер, способный связаться с другим
компьютером в любом уголке Галактики,
незачем, знаете ли, трогаться с места...
Я почему-то ожидал, что космический
корабль должен быть гораздо больше.
Подошел охранник Безопасности.
— Господа, вы должны подняться
на борт!
Небо светлело, хотя до восхода
оставалось еще полчаса.
Тревиц огляделся.
— Мой багаж погружен?
— Да, член Совета, все снаряжение в
корабле.
— И скорее всего, одежда окажется не
на мой вкус или не моего размера.
Совершенно неожиданно охранник
улыбнулся мальчишеской улыбкой.
— Я думаю, вашего,— сказал он.—
Мэр заставила нас работать
сверхурочно, и за последние тридцать или сорок
часов мы все точно подогнали. Не
считаясь с расходами. Слушайте,— он
оглянулся, чтобы убедиться, что никто не
заметит его дружелюбия.— Вам повезло.
Лучший корабль на свете. Со всем
снаряжением, кроме оружия. Вы летите со
всеми удобствами.
— И прямо к бабушке Мула,— сказал
Тревиц.— Профессор, вы готовы?
— С этим вот — готов,— сказал Пе-
лорат и показал квадратную пластинку
со стороной сантиметров в двадцать,
в обложке из серебристого пластика.
Тревиц вдруг осознал, что профессор
держал ее с тех пор, как они вышли из
дома, перекладывая из одной руки в
другую и не выпуская из рук, даже когда
останавливались завтракать.
— Что это, профессор?
— Это моя библиотека. Она
индексирована по темам и по источникам, и
она вся на одной пластинке. Конечно,
этот корабль — чудо, но что сказать
об этой пластинке? Целая библиотека!
Все, что я собрал! Чудесно! Чудесно!
— Что ж,— сказал Тревиц,— мы
действительно летим со всеми удобствами.
11
Внутри корабль восхитил Тревица.
* Окончание. Начало — в № 1—3 за 1993 год. Пространство было использовано ге-
145

s
Q
О
н
ииальио. Была кладовка с запасами
продуктов, одежды, фильмов и игр. Было
помещение для гимнастики, была кают-
компания и две почти одинаковые
каюты.
— Эта,— сказал Тревиц,— должно
быть, ваша, профессор. В ней есть
факсимильный считыватель.
— Прекрасно,— удовлетворенно
сказал Пелорат.— Каким ослом я был,
избегая космических путешествий. Я мог бы
устроиться здесь вполне комфортабельно.
— Просторнее, чем я ожидал,— с
одобрением сказал Тревиц.
Ои огляделся еще раз, и его кольнуло
неясное предчувствие. Неужели эта
ведьма Бранно умудрилась настолько его
обскакать? Были ли у Сообщества
межзвездные автоматы, и не отправляли ли
его на Трантор против его воли, с
правом голоса не большим, чем у
мебели, находящейся иа борту корабля?
Он сказал, изображая радостное
оживление:
— Вы, профессор, сядьте. Мэр
сказала, что корабль полиостью
компьютеризован. Раз в вашей каюте есть
факсимильный считыватель, в моей — должен
быть компьютер. Располагайтесь
поудобнее, а я должен оглядеться.
У Пелората сделался озабоченный вид.
— Тревиц, дорогой мой, вы не
уходите с корабля?
— Ничего такого я не планирую,
профессор. Если я и попытаюсь, будьте
уверены, меня не выпустят. Это не
входит в намерения мэра. Я собираюсь
только разобраться, как управлять
«Далекой Звездой»,— ои улыбнулся.— Я ие
брошу вас, профессор.
Он все еще улыбался, входя в каюту,
которая, как он считал, предназначалась
для него. Но пока он тихо закрывал
за собой дверь, лицо его помрачнело.
Конечно, где-нибудь здесь, быть может,
в стенной нише, должно быть средство
связи с ближайшей планетой — коитак-
тер. Невозможно предположить корабль
без связи. Надо найти контактер и
связаться с конторой мэра, чтобы
расспросить об управлении кораблем.
Он тщательно исследовал стены,
изголовье кровати и всю немногочисленную
мебель. Если здесь ничего не найдется,
придется обыскать весь корабль.
Он уже собирался выйти из каюты,
когда ему на глаза попалось пятнышко
света на гладкой бежевой поверхности
стола. В кружке света мелкими
буквами была надпись:
«ПРОГРАММИРОВАНИЕ КОМПЬЮТЕРА»:
- А!
Сердце его застучало. Компьютеры
бывают разные, и бывают программы,
которые надо долго изучать. Тревиц не стал
бы недооценивать свой интеллект, но, с
другой стороны, если были люди с
талантами по части компьютеров и были без
талантов, то Тревиц хорошо зиал, в какую
группу он попадает.
Во время службы во флоте
Сообщества он дослужился до лейтенантского
звания. Ему случалось быть дежурным
офицером и при этом пользоваться
корабельным компьютером. Однако он не
отвечал за компьютер в одиночку, и от
него не требовалось ничего, кроме
рутинных маневров.
Он с унынием вспомнил толстые тома
с распечатками описания программ и
техника-сержанта Краснета за пультом
корабельного компьютера. Тот играл на нем,
как на рояле, с небрежным видом
великого пианиста, хотя и ему
приходилось иногда с досадой заглядывать в
тома.
Тревиц нерешительно прикоснулся
пальцем к световому кружку, и свет
мгновенно расширился, залив весь стол. На
светлом фоне выделились контуры рук.
Крышка стола плавно повернулась и
установилась под углом сорок пять
градусов. Тревиц молча уселся за стол; безо
всяких слов было ясно, что от него
требовалось. Он положил руки на контуры
на столе, рукам было удобно.
Прикосновение оказалось мягким как бархат, и
руки куда-то погрузились. Он изумленно
уставился иа них, глаза говорили ему,
что руки лежат на поверхности, но
осязание говорило другое: поверхности
стола как бы не было, и что-то мягко и
тепло держало его за руки.
Это все?
Что дальше?
Он огляделся, но в это мгновение
что-то подсказало ему закрыть
глаза, и он закрыл.
Но ведь он ничего ие слышал!
Совершенно ничего!
Однако в его мозгу, подобно
собственной мысли, возникло предложение:
«Расслабься. Устанавливаем связь».
Через руки?
Почему-то Тревиц считал, что
мысленная связь человека с компьютером
должна устанавливаться при помощи шлема
с электродами на глазах и на черепе.
Руки?
Почему же не руки? Тревиц
почувствовал, как будто плывет, почти как во
сие, но сознание оставалось ясным.
Почему же не руки?
Глаза — органы чувств, мозг —
центральная панель управления, спрятанная
в череп и изолированная от поверх-
146

ности тела. А рабочий инструмент
именно руки, это они управляют Вселенной.
Люди всегда думали при помощи рук.
Руки ощупывали, поворачивали,
поднимали, взвешивали. Были и животные с
мозгами солидных размеров, но они не
имели рук, и это различие было
решающим.
И когда Тревиц и компьютер
взялись за руки, их мысли слились, и стало
неважно, открыты или закрыты глаза
Тревица. С открытыми глазами ои видел
ие лучше, а с закрытыми — не хуже.
В обоих случаях он видел каюту, в
которой находился, во всех
направлениях — вокруг себя, сверху и снизу.
Он видел все помещения корабля,
видел все, что снаружи. Солнце уже
встало, и его лучи пробивались сквозь
утренний туман, ио Тревиц мог смотреть
прямо на солнце. Оно ие слепило, так
как компьютер отфильтровывал световые
волны.
Тревиц чувствовал слабый ветерок,
температуру воздуха, слышал все звуки
вокруг. Ои ощущал магнитное поле
планеты и слабые электрические заряды на
корпусе корабля.
Он ощущал и управляющие
устройства на корабле, даже ие зная,
каковы они в деталях. Он только знал, что
если он захочет поднять корабль,
повернуть, придать ему ускорение,
использовать любую способность корабля, это
будет так же просто, как управлять
собственным телом. Ему нужно будет
только пожелать.
Однако воля Тревица была
ограничена, компьютер мог действовать по-своему.
В голове Тревица оформилось знание,
когда и как корабль взлетит. Тут все
было жестко запрограммировано. Но он
узнал также, что в дальнейшем будет
управлять сам.
Тревиц раскинул сеть своего
расширенного компьютером сознания подальше
и обнаружил, что ощущает условия в
верхних слоях атмосферы, видит картину
погоды и другие корабли, идущие вверх
или на посадку. Все это надо было
учитывать, и в настоящее время
компьютер учитывал. Тревиц понял, что, если бы
компьютер этого не делал, ему стоилотоль-
ко пожелать — и компьютер
включился бы в работу.
Вот вам и тома с программами!
Тревиц вспомиил техиика-сержаита Красис-
та и улыбнулся. Ои часто читал о
великой революции, которую совершила
гравитика, но компьютеры, управляемые
мыслью, были пока еще государственной
тайной. Они, конечно, произведут еще
большую революцию.
Он ощущал течение времени и точно
знал время Терминуса и галактическое
стандартное.
Как отключиться?
Как только эта мысль возникла в его
сознании, руки стали свободными,
крышка стола опустилась в горизонтальное
положение, и Тревиц остался со своими
органами чувств, лишенный помощи.
Он почувствовал себя слепым и
жалким, как будто его держало и
защищало сверхсущество, а теперь оставило.
Если бы он ие знал, что в любой
момент вновь установит контакт, он мог бы
заплакать.
Он с усилием вернулся к своим
ограниченным чувствам, сориентировался,
неуверенно встал иа ноги и вышел из
каюты.
Пелорат настраивал свой считыватель.
Он поднял глаза и сказал:
— Отлично работает. У него
прекрасная поисковая программа. Нашли вы
пульт управления, мой мальчик?
— Да, профессор, все в порядке.
— Что нам нужно делать при взлете?
Я имею в виду — для безопасности.
Может быть, мы должны пристегнуться
или что-то вроде этого? Я искал
какую-нибудь инструкцию, ио ничего ие
нашел и стал немного нервничать.
Пришлось заняться своей библиотекой. Когда
я работаю...
Тревиц положил руку на плечо
профессора, как бы пытаясь остановить
поток слов. Чтобы перебить его, пришлось
даже повысить голос.
— Ничего не надо, профессор.
Антигравитация безынерционна. Мы не
почувствуем перегрузок при ускорении
корабля, поскольку все на корабле
испытывает изменение одновременно.
— Вы имеете в виду, что мы не узнаем,
когда взлетим с планеты и окажемся
в космосе?
— Именно эт0 я и имею в виду,
потому что во время нашего разговора
мы уже взлетели. Через несколько
минут мы пройдем верхний слой
атмосферы, а через полчаса будем в космосе.
12
Пелорат вздрогнул. Его
маловыразительное прямоугольное лицо замерло в
неподвижности, все его силы были
направлены иа то, чтобы не выдать своего
состояния. Потом его глаза метнулись
вправо-влево. Тревиц вспомнил свои
переживания при первом полете за
атмосферу. Он сказал самым спокойным
голосом:
— Янов,— ои в первый раз назвал
147

. о
if
^ о
- о
<u
if
148
профессора так фамильярно, но в
данном случае обращался к нему как
опытный к неопытному и должен был играть
роль старшего,— мы в полной
безопасности. Мы в металлической утробе
военного крейсера Сообщества. У нас нет
оружия, но в любом месте Галактики
имя Сообщества служит нам защитой.
А если кто-иибудь сойдет с ума и
попробует напасть на нас, мы в одно
мгновение можем уйти из пределов
досягаемости. И уверяю вас, я в
совершенстве освоил управление этим кораблем.
Пелорат сказал:
— Пу-пу-стота. Это из-за мысли о
пустоте, Голан.
— Ну что вы, ведь и Терминус
находится в пустоте. Между планетой и
пустотой только тонкий слой
атмосферы. А сейчас мы только проходим этот
несущественный слой.
— Может быть, и несущественный,
но мы им дышим.
— Мы и здесь дышим. У нас тут
воздух свежее и чище естественной
атмосферы Терминуса и будет таким
оставаться вечно.
— А метеориты?
— Что метеориты?
— Ведь атмосфера от них защищает.
И от радиации тоже, если на то пошло.
— Человечество,— ответил Тревиц,—
путешествует в космосе уже двадцать
тысячелетий...
— Двадцать два. Если следовать
хронологии Холлблока, то совершенно
очевидно, что с учетом...
Стойте! Вы когда-нибудь слышали
о несчастных случаях с метеоритами
или смертях от радиации?., недавно?.,
на кораблях Сообщества?
— Я, собственно, ие следил за такими
новостями, но я историк, мой
мальчик, и...
— В истории такие вещи, может, и
случались, но технология все время
улучшалась. Ни один настолько крупный,
чтобы повредить нам, метеорит не успеет
приблизиться к нам, как корабль
сманеврирует и уклонится от столкновения.
Разве что четыре метеорита, несущиеся
к нам одновременно по четырем
направлениям из вершии тетраэдра, могли бы
ввести нас в ступор. Но если
вычислить вероятность такого события, то
окажется, что вы успеете триллион
триллионов раз умереть от старости, прежде
чем наберете хотя бы
пятидесятипроцентную вероятность такого феномена.
— Вы имеете в виду, если бы вы
сидели за компьютером?
— Нет,— самокритично сказал
Тревиц,— если бы я, с моими чувствами
и скоростью реакций, управлял
кораблем, нас зашибло бы прежде, чем я
сообразил, что происходит. Компьютер
реагирует в миллионы раз быстрее, чем мы
с вами, он действует сам.— Тревиц
вдруг протянул руку.— Идемте, Янов,
я покажу вам, что может компьютер и
на что похож космос.
Глаза Пелората изумленно
расширились. Он коротко рассмеялся.
— Я не уверен, Голан, что хочу это
увидеть.
— Янов, вы не уверены, потому что
не знаете, что вас ждет. Это надо
видеть! Идем! В мою каюту!
Тревиц взял Пелората за руку и
повел, почти потащил, за собой. Садясь
за компьютер, он сказал:
— Вы когда-нибудь видели
Галактику, Янов? Вы вообще-то смотрели на
нее?
— Вы имеете в виду, на небе? —
спросил Пелорат.
— Конечно, где же еще?
— Ее все видели, и я тоже. Если
посмотреть вверх, ее видно.
— Вы,когда-нибудь смотрели на нее
темной ясной ночью, когда алмазы за
горизонтом?
«Алмазами» иа Терминусе называли
несколько звезд, достаточно ярких,
чтобы умеренно сиять в небе Терминуса.
Они располагались небольшой группой,
и все умещались в полосе шириной
около двадцати градусов и большую часть
ночи были за горизонтом. Кроме
«алмазов» на небе Терминуса были только
рассеянные тусклые звезды, едва
видимые невооруженным глазом. Кроме того,
был слабый отсвет Галактики, что и
должно быть видно с планеты,
расположенной на самом краю ее внешнего витка.
— Не смотрел, но что тут такого, это
обычное зрелище.
— Обычное зрелище,— повторил
Тревиц.— Потому-то никто и не смотрит.
Зачем, если можно увидеть в любое
время? Но сейчас мы увидим ее не с Тер-
мииуса, где вечио мешают туманы и
облака. Вы увидите Галактику такой,
какой ее невозможно увидеть с Терми-
иуса, даже если нет облаков и небо
темное и чистое. Как бы я хотел
оказаться на вашем месте и снова увидеть
Галактику в ее обнаженной красоте в
первый раз!
Он подтолкнул к Пелорату стул.
— Сядьте там, Янов, и немного
подождите. Я должен привыкать к компью- ■
теру. Я уже знаю, что изображение го-
лографическое, поэтому экран нам не
нужен. У компьютера непосредственный
контакт с моим мозгом, но, я думаю, он

V>v

11
- о
<
*
Sen
150
воспроизведет изображение так. чтобы и
вы увидели. А пока выключите свет,
хорошо? Нет. стойте. Глупо, что я попросил,—
компьютер сам погасит, сидите на месте.
Тревиц установил контакт с
компьютером, они тепло и интимно взялись
за руки.
Свет плавно уменьшился, и Пелорат
беспокойно пошевелился в темноте.
— Не нервничайте, Янов,— сказал
Тревиц.— Может быть, у меня будут
трудности с управлением, но я начну
постепенно, а вы потерпите. Вы
видите? Серп?
Серп висел в темноте перед ними.
Поначалу тусклый и колеблющийся, он
вскоре сделался ярким и четким.
В голосе Пелората было
благоговение.
— Это Терминус? Мы уже так далеко?
— Да, корабль движется быстро.
Корабль двигался по дуге в ночную
тень Терминуса, который выглядел как
толстый яркий полумесяц.
Тревицу захотелось было послать
корабль по дуге над освещенной
солнцем стороной планеты, чтобы показать
Пелорату всю ее красоту, но он
удержался от соблазна.
Эта красота была всем знакома по
множеству фотографий, карт, глобусов.
Каждый ребенок знал, на что похож
Терминус,— много воды и мало
полезных ископаемых, хорошие условия для
сельского хозяйства и плохие для
тяжелой индустрии. Но на Терминусе
лучше, чем во всей Галактике, была
развита тонкая, высокоточная технология
и миниатюризация.
Если бы Тревиц заставил компьютер
перевести микроволны в видимый
диапазон, они увидели бы каждый из тысяч
островов Терминуса и среди них —
единственный континент, на котором
находился Терминус-сити.
В сторону!
Отвернуться! Это была только мысль,
волевое усилие, но изображение
сдвинулось, освещенный полумесяц съехал
к границам видимости и ушел за край.
Перед глазами предстала непроглядная
тьма.
Пелорат откашлялся и сдавленным
голосом попросил:
— Пожалуйста, мой мальчик, верните
назад Терминус, мне кажется, что я
ослеп.
— Вы не ослепли. Смотрите!
В поле зрения появилась слабо
светящаяся паутинка, она расширялась и
становилась ярче, пока вся каюта не
наполнилась светом.
Отодвинуть!
Еще одно усилие — и Галактика
стала удаляться. Они как будто
смотрели в уменьшающий телескоп. Галактика
остановилась, и стала видна ее
структура с пятнами различной светимости.
Ярче!
Размеры не изменились, но она стала
ярче, и, поскольку система Терминуса
находилась выше плоскости Галактики,
Галактика была видна не совсем с
ребра. Они видели двойную спираль, сильно
сжатую, в которой извивающиеся
трещины темной туманности бороздили
светящуюся кромку со стороны Терминуса.
Густой молочный туман ядра был далек
и плохо виден.
Пелорат благоговейно прошептал:
— Вы правы, я никогда не видел ее
такой, я и не представлял, что она
такая сложная.
— Вы и не могли увидеть. Из-за
атмосферы с Терминуса не видна
дальняя половина, оттуда и ядро еле видно.
— Как жаль, что мы видим ее
почти с ребра.
— Компьютер может показать ее в
любой ориентации, мне нужно только
выразить желание, да и то не вслух.
— Повернуть координаты!
Это волеизъявление не было точной
командой, тем не менее изображение
Галактики стало медленно меняться,
причем Тревиц мысленно указывал
компьютеру, что надо делать.
Галактика плавно повернулась так, что
они увидели ее под прямым углом к
гал а ктической п лос кости. Это был
гигантский светящийся водоворот с
яркими пятнами, темными кривыми и
центральным пятном, почти лишенным
деталей.
— Каким образом,— спросил
Пелорат,— компьютер может увидеть это
отсюда, ведь от нас до Галактики не
менее пятидесяти парсеков? — И потом
приглушенным голосом добавил: —
Простите, что я спрашиваю, я об этом
ничего не знаю.
— Я об этих компьютерах знаю
ненамного больше вашего. Вообще-то даже
простой компьютер может преобразовать
изображение и показать Галактику в
любом положении, начиная с
естественного, то есть с такого, в каком она
выглядела бы с того места, где находится
компьютер. Но он использует только ту
информацию, которая ему доступна, так
что мы должны бы увидеть кое-где
пробелы и смазанные места. Сейчас,
однако...
— Да?
— Все видно прекрасно. Думаю, в
памяти нашего компьютера имеется полная

карта Галактики, и он может показать ее
под любым углом с одинаковой яркостью.
— В каком смысле карта?
— В банках памяти должны быть
координаты всех звезд.
— Всех звезд? — Пелорат был
потрясен.
— Ну, может быть, не всех
тридцати миллиардов. Там должны быть
координаты всех звезд, имеющих населенные
планеты, и, может быть, звезд
спектрального класса К и ярче. Это что-то
порядка семидесяти миллионов.
— Каждой звезды с населенной
планетной системой?
— Голову на отсечение я бы не дал.
Может, и не каждой. В конце концов,
во времена Хари Селдона было
двадцать пять миллионов населенных систем.
Вроде много, а на самом деле лишь
одна из двадцати тысяч. И за пять
веков после Селдона падение империи не
помешало дальнейшей колонизации
планет; предполагаю, наоборот,
подтолкнуло. Планет, пригодных для заселения,
еще много. Сейчас заселено около
тридцати миллионов. Может быть, в
каталоги Сообщества не все новые вошли.
— А старые? Все без исключения?
— Думаю, что да. Конечно,
гарантировать этого не могу, но я бы
удивился, если бы оказалось, что в
памяти нашего компьютера нет какой-нибудь
давно освоенной планеты. Если я
достаточно научился управлять компьютером,
позвольте мне кое-что ва м показать.
Руки Тревица напряглись от желания
крепче ухватиться за компьютер. Однако
в этом не было необходимости. Он
понял, что нужно было только легко и
свободно подумать: «Терминус!»
Он так и подумал, и в ответ на
самом краю водоворота зажегся
сверкающий красный ромбик.
— Там наше солнце,— возбужденно
сказал он,— это звезда, около
которой обращается Терминус.
— Ах,— с прерывистым вздохом
сказал Пелорат.
В густом скоплении звезд середины
Галактики, но заметно в стороне от
центрального ядра, появилось яркое желтое
пятнышко света, оно было с той же
стороны, что и Терминус.
— А это,— сказал Тревиц,— солнце
Трантора.
Пелорат опять вздохнул, потом сказал:
— Это точно? Ведь говорят, что Тран-
тор расположен в центре Галактики.
— В некотором роде. Он близок к
центру настолько, насколько близко
может находиться планета, оставаясь
пригодной для жизни. Он ближе всех
других крупных систем. А в настоящем
центре Галактики находится «черная дыра»
массой около пяти миллионов масс
звезды средней величины, так что центр не
слишком уютное место. В настоящем
центре не может быть жизни. Трантор
находится в самом внутреннем витке
спирального рукава, и если бы вы
увидели звездное небо Трантора, вы бы
подумали, что находитесь в центре
Галактики. В небе Трантора звезды
расположены исключительно густо.
— Вы были на Транторе, Голан? —
с завистью спросил Пелорат.
— Не был. Но я видел голографи-
ческое изображение его неба.
Тревиц мрачно всматривался в
Галактику. Когда во времена Мула искали
Второе Сообщество, сколько томов было
написано и переведено на пленки, как
они все играли с галактическими,
картами!
И все потому, что Хари Селдон
сказал, что Второе Сообщество будет
основано «на другом конце Галактики», и
назвал это место «там, где обрываются
звезды».
На другом конце Галактики!
Как только Тревиц это подумал, в
поле зрения возник голубой луч. Он
протянулся от Терминуса через «черную
дыру» в центре к другому концу
Галактики. Тревиц чуть не подпрыгнул. Он
не отдавал приказа о голубой линии,
но представил ее себе, и для
компьютера этого оказалось достаточно.
Оказалось, что прямая дорога на
другую сторону Галактики вовсе не была тем
«другим концом», о котором говорил
Селдон. Аркади Дарелл (если верить ее
автобиографии) разгадала эту загадку:
линия была окружностью. «У кольца нет
конца»,— сказала Аркади.
И хотя Тревиц попытался перестать
думать об этом, компьютер оказался
проворнее. Голубой луч превратился в
окружность, аккуратно охватившую
Галактику голубым кольцом, проходящим
через ярко-красное пятнышко Терминуса.
«У кольца нет конца», и если начало
поисков было на Терминусе, то и поиски
«конца» привели туда же. Второе
Сообщество нашли на той же планете, где
основали Первое.
А если на самом деле Второе
Сообщество не было найдено? Если его так
называемое обнаружение было иллюзией?
Что, кроме прямой линии и окружности,
могло иметь смысл?
Пелорат сказал:
— Вы фантазируете? Зачем там
голубое кольцо?
— Это я проверял управление. Хоти-
151

Г) =
V <
152
те, попытаемся найти Землю?
Несколько мгновений было тихо, затем
Пелорат сказал:
— Вы шутите?
— Нет. Я постараюсь.
Он постарался. Ничего не произошло.
— Увы,— сказал Тревиц.
— Нет ее? Земли нет?
— Может быть, я плохо продумал
команду, но, скорее всего, Земли нет в
памяти компьютера.
— Она может находиться там под
другим названием.
Тревиц встрепенулся.
— Каким, Янов?
Пелорат промолчал, а Тревиц
улыбнулся в темноте. Он подумал, что все
образуется со временем, и, сменив тему,
сказал;
— Интересно, можем ли мы
манипулировать временем?
— Временем? Как это?
— Галактика вращается. Примерно за
полмиллиарда лет происходит один
оборот Терминуса вокруг Галактики.
Звезды, которые ближе к центру, конечно,
делаютоборотбыстрее. Можетбыть, в
компьютере записано движение каждой
звезды вокруг черной дыры. Если можно
заставить компьютер ускорить каждое
движение в миллионы раз, то это вращение
станет видимым. Я попробую.
Его мускулы непроизвольно
напряглись от усилия — он мысленно
ухватил Галактику и скручивал ее, ускорял,
заставляя вращаться, преодолевая
чудовищное сопротивление.
Галактика пришла в движение.
Величественно, медленно она стала
скручиваться в направлении, которое должно
было привести к сжатию спиральных
рукавов.
Время потекло невероятно быстро —
искусственное время, и они наблюдали,
как по мере вращения звезды стали
исчезать.
Кое-где некоторые крупные звезды
покраснели, стали ярче, превратились в
красных гигантов. Звезда в одном из
центральных скоплений вдруг беззвучно
взорвалась, затмив на мгновение
ослепительной вспышкой всю Галактику,
затем исчезла. Потом еще одна в
спиральном рукаве и еще одна неподалеку от
нее.
— Сверхновые,— с легкой дрожью
в голосе сказал Тревиц.
Возможно ли, чтобы компьютер
предвидел точно, когда и какая звезда
взорвется? Или он просто показывал
упрощенную модель, которая демонстрирует
будущее Галактики в общих чертах?
Хриплым шепотом Пелорат сказал:
— Галактика похожа на живое
существо, ползущее через космос.
— Да, как будто ползет,— сказал
Тревиц.— Но я устал. Пока не научусь
легко управлять, я не смогу долго так
играть.
Он ослабил хватку. Галактика
замедлилась, остановилась, затем стала
наклоняться, пока не повернулась боком, как
в самом начале.
Тревиц закрыл глаза и глубоко
вздохнул. Он чувствовал, как Терминус
уходит назад и исчезают последние
следы окружавшей их атмосферы. Он
видел все корабли, находящиеся в
пространстве около Терминуса.
Еще не пришло в голову проверить,
нет ли чего-нибудь подозрительного в
одном из кораблей. Не был ли один из
них тоже гравитическим мини-крейсером
и не следовал ли по их с Пелора-
том траектории точнее, чем позволял
случай?
13
Спикер
[
Трантор!
Восемь тысяч лет он был столицей
могущественного Союза, объединявшего все
растущее число планетных систем.
После этого двенадцать тысяч лет его
властьохватывала всю Галактику. Ои был
сердцем, центром, олицетворением
Галактической империи.
Невозможно было представить себе
империю без Трантора. Своего пика
Трантор достиг, когда империя уже
деградировала. Трантор блистал
металлической оболочкой, и никто не замечал,
что империя утратила инициативу и
энергию.
В период наивысшего расцвета
Трантора город занял всю планету. Его
население силой закона стабилизировалось
на сорока пяти миллиардах. Зелень на
поверхности планеты сохранилась
только вокруг императорского дворца и в
комплексе «Университет — Библиотека».
Вся суша Трантора была одета в
металл. И пустыни, и плодородные
районы одинаково превратились в
человеческие муравейники, административные
джунгли, центры вычислительной
техники, склады продовольствия, машин,
запасных частей. Горы Трантора были
срыты, а впадины засыпаны. Под
континентальными шельфами были прорыты
бесконечные коридоры города, а океаны
служили подземными цистернами для
выращивания водных биокультур — един-

ственного и притом недостаточного
пищевого и минерального ресурса.
Для связи Трантора с другими
планетами, откуда он получал все
необходимое, служили тысячи его космопор-
тов, десятки тысяч военных кораблей,
сотни тысяч торговых кораблей и
миллионы космических грузовиков. Такого
огромного города никогда больше не
бывало в Галактике.
Ни одна планета не использовала так
много солнечной энергии и не шла на
такие огромные затраты для избавления
от избытков тепла. Сверкающие
излучатели вытягивались в верхние слои
атмосферы на ночной стороне Трантора
и втягивались под металлическое
покрытие города — на дневной. По мере
вращения планеты радиаторы вырастали
там, где наступала ночь, и опускались
при наступлении дня. Поэтому силуэт
Трантора всегда выглядел
асимметричным, это почти стало его символом.
И этот процветающий Трантор правил
империей.
Он правил плохо, но править хорошо
было невозможно — империя была
слишком велика, чтобы управлять ею с
одной планеты, даже при самых
энергичных императорах.
Невозможно было править хорошо,
когда в эпоху распада императорская
корона стала предметом торговли для
ловких политиков и глупых невежд,
а бюрократия превратилась в
субкультуру взяточничества.
Но и в худшие времена аппарат
планеты служил свою службу. Без
Трантора нельзя было бы управлять
Галактической империей.
Империя все больше дробилась, но
пока Трантор оставался Трантором, сердце
империи сохранялось; он поддерживал
атмосферу величия, древних традиций
и могущества.
И только когда произошло
немыслимое, когда Трантор пал и был
разграблен, когда миллионы его жителей были
убиты, а миллиарды оставлены на
голодную смерть, когда мощное металлическое
покрытие было разрезано, разорвано и
расплавлено атаками «варварского»
флота, только после этого империю стали
считать уничтоженной.
Уцелевшие остатки быстро
разрушались, и за одно поколение Трантор
превратился из величайшей в истории
человечества планеты в невообразимое
нагромождение руин.
Это произошло почти два с
половиной века назад. В остальной
Галактике о Транторе не забыли. Он навсегда
остался местом действия исторических
романов, любимым символом и
памятником прошлого, любимым словом для
поговорок типа: «все корабли садятся на
Транторе», «все равно, что искать
человека на Транторе», «сравнил нас и
Трантор!»
Так было во всей Галактике, но не
на самом Транторе!
Здесь о старом Транторе забыли.
Почти нигде не осталось металлической
оболочки. Трантор стал малонаселенной
планетой фермеров, ведущих натуральное
хозяйство. Торговые корабли редко
садились на Транторе, да и встречали их
не слишком приветливо. Само слово
«Трантор» исчезло из народной речи,
хотя и оставалось официальным названием.
Нынешниефермерыназывали свою
планету «Стрына», что на местном диалекте
соответствовало слову «страна»
галактического стандартного языка.
Об этом и о многом другом
размышлял Квиндор Шандес, сидя в
приятной полудреме. Он позволил своим
мыслям течь самопроизвольным, стихийным
потоком.
Уже восемнадцать лет он был Первым
спикером Второго Сообщества и
вполне мог продержаться еще десять —
двенадцать лет, если бы остался таким же
способным и умным политиком.
Таким образом, его пост был
зеркальным отражением поста мэра Терминуса,
правителя Первого Сообщества; но сам
Шандес на мэра Бранно ничем не
походил. Мэра Терминуса знала вся
Галактика, и Первое Сообщество для всех
планет было просто Сообществом.
Первого спикера Второго Сообщества знали
только свои.
И все-таки реальная власть при нем
и его предшественниках принадлежала
Второму Сообществу. Первое
Сообщество обладало физической силой,
развитой технологией, орудиями войны, но
Второе Сообщество превосходило его в
области разума, ментальной силы,
способности управлять. В случае
столкновения между ними количество кораблей
и оружия ничего бы не значило, так
как Второе Сообщество могло
контролировать разум тех, кто управлял
этими кораблями и оружием.
Но долго ли Шандесу еще осталось
наслаждаться своей тайной властью? Он
был двадцать пятым Первым спикером
и пребывал в этой должности уже
несколько дольше обычного. Не пора ли
ему дать дорогу молодым талантам?
Среди них выделялся спикер Гендибал,
самый молодой и самый настойчивый.
Сегодня вечером Шандес ждал встречи
с ним. Может быть, ему следовало ког-
153

. о
IS
да-нибудь сделать Гендибала своим
преемником?
На самом деле Шандес слишком
любил свой пост, чтобы всерьез думать об
отставке. Он был уже далеко не молод,
но по-прежнему способен выполнять свои
обязанности. Волосы его поседели, но
они всегда были светлыми, и он
коротко стригся, так что седина была
незаметна. У него были светло-голубые глаза.
А одевался он в неряшливом стиле тран-
торских фермеров.
Первый спикер при желании мог ходить
среди стрынцев, ничем не отличаясь от
них, но он обладал скрытой силой. Он
мог так сфокусировать свои глаза и
разум, что стрынцы стали бы
действовать по его воле, а после ничего бы об
этом не помнили. Но эту свою
способность он применял крайне редко.
Золотое Правило Второго Сообщества
гласило: «Ничего не делай без
необходимости, а при необходимости — не спеши».
Шандесу было любопытно, что скажет
Гендибал. Обычно настойчивые юнцы,
впервые столкнувшись с Первым
спикером, в первой же фразе выпаливали все,
что заготовили к этой беседе. Хотя,
конечно, они просили об этой
драгоценной первой аудиенции не для
пустяков. Если Первый спикер находил их
легкомысленными, можно было считать
погубленной всю дальнейшую карьеру.
Через четыре часа Гендибал стоял
перед Первым спикером. Молодой
человек не нервничал, он спокойно ждал,
пока заговорит Шандес.
Шандес сказал:
— Вы, спикер, просили частной
аудиенции по важному вопросу.
Сформулируйте, пожалуйста, кратко ваше
дело.
И Гендибал спокойно, как будто
говорил о сегодняшнем обеде, произнес:
— Первый спикер, план Селдона —
бессмыслица!
14
Стор Гендибал всегда, сколько себя
помнил, знал о своей ценности и
необычности. Когда ему было всего десять
лет, агент Второго Сообщества отметил
его выдающиеся способности, и его взялн
на учебу.
В учебе он делал необыкновенные
успехи, причем особенно увлекся психоисто-
рйей, та к же плавно и естественно,
как космический корабль увлекается
гравитационным полем. Психоистория
притягивала его, он всерьез изучал селдон-
ские работы по первоисточникам в том
возрасте, когда его сверстники корпели
над дифференциальными уравнениями.
В пятнадцать лет он поступил в Тран-
торскнй Галактический университет
(бывший Транторский университет).
На собеседовании его спросили, какие
цели он ставит перед собой, и он
твердо ответил: «Стать Первым спикером
до того, как мне исполнится сорок
лет».
Он точно знал, что кресло Первого
спикера так или иначе ему
гарантировано, а достойной целью, к которой
следовало стремиться, считал получение
этого кресла в молодости. Сам Прим
Палвер занял эту должность в сорок
два года.
Когда Гендибал сделал это заявление
на собеседовании, у экзаменатора
изменилось выражение лица, а Гендибал уже
достаточно был знаком с психоязыком,
так что вполне мог истолковать эту
перемену. И точно знал, как будто
экзаменатор объявил это,— в его личном деле
будет записано, что он — трудный
случай.
Что ж, конечно!
Гендибал и хотел быть трудным
случаем.
Теперь ему тридцать лет (и через два
месяца исполнялся тридцать один), а
он уже стал членом Стола спикеров.
У него оставалось еще девять лет, чтобы
стать Первым спикером, и он был уверен
в успехе.
Эта беседа с Первым спикером была
решающей для Гендибала, и он
готовился к тому, чтобы произвести нужное
впечатление; впрочем, психоязыком он
владел настолько, что на его
шлифовку усилий тратить не приходилось.
Когда два спикера Второго
Сообщества общаются друг с другом, их язык не
похож ни на ка кой другой в Га л а к-
тике. Это язык слов, быстрых жестов,
передачи ментальных движений, картин
и еще чего-то.
Посторонний практически ничего бы не
услышал, а спикеры за короткое время
обменялись мыслями и сведениями,
которых не смог бы понять и пересказать
никто, кроме них.
Язык спикеров давал преимущество в
скорости и утонченности, но зато не
позволял утаить, что думал говорящий о
своем собеседнике.
А Гендибал думал о Первом
спикере, что этот человек миновал свой
ментальный расцвет. Гендибал считал, что
Первый спикер не ждет кризиса, не готов
к кризису и не сможет справиться с
кризисом, если кризис наступит.
При всем своем обаянии Шандес был
из тех, кто ведет к поражению.
Все это Гендибал должен был скрыть
154

не только в выражении лица, жестах и
словах, но и в мыслях. Но как
добиться, чтобы Первый спикер ничего не
учуял, Гендибал не знал.
Гендибал чувствовал также, что за
внешними и демонстративными
радушием и дружелюбием Шандес прячет
снисходительность и ехидство. Поэтому
он постарался, насколько смог, укрепить
свою ментальную систему, чтобы не
выдать ответного раздражения.
Первый спикер откинулся на спинку
кресла. Ноги на стол он не положил,
но смешал самоуверенность с
неофициальным дружелюбием в такой
пропорции, чтобы Гендибал не подумал, будто
произвел эффект своим заявлением.
Гендибала не пригласили сесть и этим
ограничили возможность скрыть
неуверенность в себе; очевидно, это было
сделано нарочно.
— План Селдона бессмыслица? —
сказал Шандес.— Примечательное
заявление! Вы давно смотрели Прим-ра-
диант, спикер Гендибал?
— Я его часто изучаю, Первый
спикер. Для меня это не только
обязанность, но и удовольствие.
— Хотя это маловероятно, но, может
быть, вы изучаете только те его части,
которые подпадают под ваш надзор?
Может быть, вы смотрите его в
микромасштабе — где систему уравнений,
где цепочку преобразований? Это,
конечно, необходимо, но я всегда считал
полезным упражнением время от времени
обозревать весь общий ход. Изучение
Прим-радианта акр за акром —
обязанность, а видеть его целиком — это
вдохновляет. Сказать по правде, спикер,
я давно его не смотрел, Не
присоединитесь ли ко мне?
Гендибал не стал затягивать паузу.
Придется смотреть с Первым спикером
Прим-радиант, и надо это сделать
любезно и легко или не делать вообще.
— Это для меня большая честь и
удовольствие. Первый спикер.
И Первый спикер нажал на рычажок
сбоку стола. Такое устройство было в
кабинете каждого спикера, и кабинет
Гендибала ни в чем не уступал кабинету
Первого спикера. Второе Сообщество
придерживалось принципа равных прав
для всех его членов, по крайней мере
во внешних проявлениях. И единственное
официальное отличие Первого спикера
было выражено в его титуле — он всегда
говорил первым.
После того, как Шандес нажал на
рычаг, в комнате стало темно, потом
установился серебристый полусвет. Две
стены засветились кремовым светом,
потом стали ярче, белее и наконец на них
появились уравнения, напечатанные так
мелко, что их было трудно прочесть.
— Если вы не возражаете,— сказал
Первый спикер, ясно давая понять, что
не потерпит никаких возражений,— мы
уменьшим увеличение, чтобы увидеть как
можно больше одновременно.
Аккуратно напечатанные значки
истончились до волосяных линий.стали
крохотными закорючками на жемчужном фоне.
Первый спикер коснулся клавиатуры,
встроенной в ручку кресла.
— Мы начнем со времени жизни
Селдона и зададим небольшое
поступательное движение. Включим обтюратор,
чтобы за один миг видеть
десятилетнее развитие. Так получается чудесное
ощущение потока истории без
отвлечения на мелочи. Интересно, вы так делали
когда-нибудь?
— В точности так — не делал,
Первый спикер.
— А надо бы. Чудесное ощущение.
Посмотрите на ажурное сплетение
черных линий в начале. В первые декады
не было вероятных альтернатив.
Однако количество разветвлений
экспоненциально увеличивается со временем. Если
бы после выбора конкретной ветви не
исключался обширный массив других
ветвей в будущем, скоро все стало бы
неуправляемым. Конечно, работая с
будущим, мы должны очень осторожно
выбирать, что удалить.
— Я знаю, Первый спикер.— Генди-
балу не удалось полностью скрыть
оттенок сухости в ответе.
Первый спикер никак не
отреагировал на это.
— Обратите внимание на извилистые
строчки красных символов, они образуют
схему. Мы знаем, что они должны
возникать случайно, по мере того, как
каждый спикер завоевывает свое место,
уточняя первоначальный план Селдона.
Казалось бы, невозможно предсказать,
как конкретный спикер проявит свои
наклонности. Однако я давно подозревал,
что смешение черного селдонского и
красного спикерского следует закону,
который в основном не зависит ни от чего,
кроме времени.
Гендибал следил, как тонкие черные
и красные линии с течением лет
сплетались в завораживающий узор. Хотя,
конечно, сам по себе этот узор не имел
смысла, смысл имели составлявшие его
символы.
В разных местах начали возникать
синие цепочки, они выпячивались,
ветвились, становились заметнее, потом
исчезали, растворяясь в черном и красном.
155

9
*
а
X
. О
О
*
I
156
— Синий цвет Девиаций,— сказал
Первый спикер. И отвращение,
возникшее в обоих Спикерах, заполнило
пространство между ними.— Мы вылавливаем
его, а он появляется снова и снова.
и в конце концов мы вступаем в Век
Девиаций.
Это стало видно. Разрушительный
феномен Мула обрушился на Галактику,
и Прим-радиант внезапно заполнился
густыми разветвляющимися синими
цепочками, они возникали так густо, что их
не успевали закрывать, синих строчек
становилось все больше, и вот они
заляпали (другого слова просто не
подберешь) всю стену. Казалось, сама
комната посинела.
Явление достигло максимума, и синее
начало редеть, отдельные ручейки
собрались в один поток на целый век,
потом поток стал тонкой струйкой и
наконец пересох, когда план вернулся к
черному и красному, и стало ясно, что это
время, в котором уже поработала рука
Прима Палвера.
Дальше, дальше...
— Вот и наше время,—
удовлетворенно сказал Первый спикер.
Строчки собрались в черный узел с
редкими красными прожилками.
— Дальше идет уже Вторая
империя,— сказал Первый спикер. Он
выключил Прим-радиант, и зажегся
обычный свет.
— Зрелище впечатляет,— сказал Ген-
дибал.
— Да,— улыбнулся Первый спикер,—
но вы это хорошо скрывали. Впрочем,
неважно. Позвольте мне остановиться
на некоторых вопросах. Во-первых, вы
видите, что после эпохи Палвера,
примерно в течение двадцати декад, девиа-
ционный синий почти отсутствует. Затем
вы видите, что на протяжении
следующих пяти веков не предполагается
Девиаций выше пятого класса Вы видите
также, что мы приступили к уточнению
психоистории Второй империи. Как вам,
несомненно, известно. Хари Селдон, хотя
и был гением, не мог предвидеть всего.
Мы усовершенствовали его теорию и
знаем о психоистории больше, чем он.
Селдон довел свои вычисления до
Второй империи, а мы их продолжили.
Собственно, отбросив ложную
скромность, новый Имперский план — дело
моих рук, за него я и получил свой
нынешний пост.
Я говорю это вам, чтобы вы
избавили меня от ненужных споров.
Как вы умудрились, зная все это,
прийти к заключению, что план Селдо-
на — бессмыслица? План безупречен.
Лучшее доказательство его
безупречности есть тот факт, что ои пережил Век
Девиаций (хотя я отдаю должное и
гению Палвера).
Так где, молодой человек, слабое
место, позволившее вам заклеймить план
как бессмыслицу? L
Гендибал стоял прямо и твердо.
— Вы правы. Первый спикер, план
Селдона безупречен.
— В таком случае вы берете назад
свои слова?
— Нет, Первый спикер. Безупречность
плана и есть его главный порок.
Фатальный порок!
15
Первый спикер невозмутимо посмотрел
на Гендибала. Ои умел
контролировать себя, и его забавляла
неопытность Гендибала в этом отношении.
При каждом высказывании молодой
человек изо всех сил старался скрыть свои
чувства, но каждый раз полностью
выдавал себя.
Шандес бесстрастно изучал его.
Гендибал был худощавым, чуть выше
среднего роста, с тонкими губами и худы*
ми беспокойными руками. Глаза у него
были неулыбчивые, темные, и в глубине
их, казалось, тлел огонь.
Первый спикер понимал, что
переубедить его будет нелегко.
— Вы говорите парадоксами, спикер,—
сказал он.
— Мое утверждение звучит как пара-1*
доке. Первый спикер, потому что мы
принимаем план Селдона за данность,
без вопросов.
— Какой же вопрос возник у вас?
— О самой основе плана. Мы все
знаем, что он не будет работать, если
его природа станет известна слишком
многим из тех, чье поведение он
должен предсказывать.
— Хари Селдои это понимал и даже
сделал это положение одной из двух
фундаментальных аксиом психоистории.
— Он не предвидел Мула, Первый
спикер поэтому не мог себе
представить, что Второе Сообщество сделается
прямо-таки навязчивой идеей для
народов Первого Сообщества, после того
как Мул показал всю важность
Второго Сообщества.
— Хари Селдон...— Первый спикер
вдруг вздрогнул и умолк.
Внешность Хари Селдоиа была
известна всем. Его фотографические и голо-
графические портреты, барельефы и
бюсты, сидя и стоя, были широко
распространены. Все они относились к последним
•

годам его жизни, все изображали
кроткого пожилого человека с морщинистым
и мудрым лицом, символизирующим
суть зрелого гения.
Но сейчас Первый спикер вспомнил
фотографию молодого Селдона. Эта
фотография не была популярна, так как
мысль о молодом Селдоне
противоречила его сложившемуся образу. Но Шан-
дес видел ее, и ему неожиданно пришло
в голову, что Стор Гендибал
замечательно похож на молодого Селдона.
Нелепость! Такие казусы время от
времени случались с членами Второго
Сообщества, несмотря на всю их
рациональность. Ему, должно быть, просто
показалось. Будь перед ним та фотография,
он бы увидел, что сходство только
кажущееся. И все же — почему эта
нелепая мысль возникла у него именно
теперь?
Он очнулся. Наваждение было
мимолетным, он только вздрогнул; вряд
ли кто-нибудь, кроме спикера, вообще
мог заметить эту заминку, и пусть
Гендибал истолковывает ее, как хочет.
— Хари Селдон,— на этот раз твердо
сказал он,— хорошо знал, что число
вероятностей, которые он не предвидел,
бесконечно велико, поэтому он и создал
Второе Сообщество. Мы тоже не
предвидели Мула, но мы его распознали
и вовремя остановили. Мы не
предвидели одержимости Вторым Сообществом в
Первом Сообществе, но мы ее заметили
и преодолели. В чем здесь, по-вашему,
ошибка?
— Начать с того,— сказал
Гендибал,— что эта одержимость в
Первом Сообществе еще не преодолена.
Гендибал говорил почтительно,
видимо, он заметил, как Шандес вздрогнул,
и объяснил это как неуверенность.
Придется принять контрмеры.
Первый спикер сказал бодрым тоном:
— Позвольте, я угадаю. В Первом
Сообществе появятся люди, которые,
сравнивая отчаянные трудности первых
четырех веков своего существования со
спокойными последними двенадцатью
декадами, придут к заключению, что этого не
могло быть, если только о плане
Селдона не заботится Второе Сообщество.
И, конечно, будут правы. Они решат, что
Второе Сообщество, возможно, не было
уничтожено, и в этом, конечно, тоже
будут правы. Мы уже получили
сообщение, что на столичной планете Первого
Сообщества Терминусе появился
молодой человек, служащий их
правительства, который вполне убежден в этом...
Я все забываю его имя...
— Голан Тревиц,— мягко сказал
Гендибал.— Это я отметил данный пункт в
донесениях и направил материал в ваш
кабинет.
— Вот как? — с преувеличенной
вежливостью сказал Первый спикер.— И
почему вы обратили на него внимание?
— Один из наших агентов на
Терминусе прислал обычный рапорт по
недавно избранным членам их Совета.
Заурядный материал, который обычно
рассылается Спикерам и на который они
обычно не обращают внимания. Но мой
взгляд привлекла характеристика нового
члена Совета Голана Тревица. Он
описан как необычайно самоуверенный и
воинственный человек.
— Узнали родственную душу, а?
— Вовсе нет,— резко сказал
Гендибал.— Он, судя по всему, человек
беспокойный и любит хулиганские
выходки. На меня это совсем не похоже. Я дал
указание изучить его подробно. Скоро я
пришел к выводу, что он мог быть
приличным материалом для нас, если бы
мы взяли его в детстве.
— Возможно. Но вы же знаете, что с
Термйнуса мы никого не берем.
— Знаю. Он и без нашей
подготовки наделен необычной интуицией, хотя
совершенно нетренированной. Когда он
уловил факт существования Второго
Сообщества, я не удивился. Однако я
почувствовал, что это важно, и направил
меморандум по этому поводу в ваш
кабинет.
— И, судя по вашему поведению,
дело получило дальнейшее развитие.
— Осознав при помощи своей
интуиции, что мы существуем, он попытался
выступить в своей
недисциплинированной манере, за что его выслали с
Термйнуса.
Первый спикер поднял брови.
— Вы неожиданно остановились.
Вероятно, ждете, чтобы я это
истолковал. Я применю грубое приближение
уравнений Селдона без компьютера.
Очевидно, проницательный мэр Термйнуса
способна заподозрить, что Второе
Сообщество существует. Она предпочла
избавиться от недисциплинированного
индивидуума, который кричит о Втором
Сообществе на всю Галактику,
предупреждая этим его об опасности.
Вероятно, Бранно Бронзовая решила: Тревиц —
вон, Терминусу — легче.
— Она могла потихоньку убрать его
или посадить в тюрьму.
— Уравнения нельзя применять к
отдельному человеку, они работают лишь
с большими массами людей. Можно
предположить, что мэр считает тюремное
заключение излишней жестокостью, не го-
I
к <
157

s
"I
SI
-el
«IT
o
158
воря уж о политическом убийстве.
Гендибал помолчал. Эта пауза была
точно рассчитана так, чтобы Первый
спикер почувствовал неуверенность, но не
успел рассердиться. Гендибал выдержал
паузу до секунды, затем сказал:
— Моя интерпретация не такая. Я
считаю, что в данный момент Тревиц
служит орудием угрозы Второму
Сообществу, угрозы гораздо более опасной,
чем Мул.
16
Гендибал был удовлетворен. Бомба
взорвалась. Первый спикер такого не
ожидал и был выбит из равновесия.
С этого момента перевес был на
стороне Гендибала. И если у него еще были
сомнения, они исчезли после того, как
Шандес спросил:
— Имеет ли это отношение к вашему
заявлению, что план Селдона —
бессмыслица?
Тон Гендибала сделался уверенным и
поучающим, что не давало Первому
спикеру оправиться. Он говорил:
— Первый спикер, то, что именно
Прим Палвер вернул план на прежний
курс после чудовищного искажения Века
Девиаций,— это вопрос веры. При
изучении Прим-радианта мы видели, что
Девиации не исчезают еще две декады
после смерти Палвера, зато потом не
появилось ни одной. Можно было бы
приписать заслугу Первым спикерам
после Палвера, но это невероятно.
— Невероятно? Допустим, среди нас
не было палверов, но почему же
невероятно?
— Позвольте мне, Первый спикер,
доказать это при помощи математического
аппарата психоистории. Я могу доказать,
что вероятность полного исчезновения
Девиаций микроскопически мала, и они
не могли исчезнуть в результате действий
Второго Сообщества. Мне нужно
полчаса вашего пристального внимания. Если
у вас нет времени или желания, я
могу в виде альтернативы созвать
заседание спикерского стола и там
предъявить доказательства. Но это для меня
ненужное противостояние и потеря
времени.
— И возможно, потеря лица — для
меня... Доказывайте мне сейчас. Но
предупреждаю,— Первый спикер делал
героические усилия, чтобы прийти в
себя,— если вы не докажете наверняка,
я этого не забуду.
— Если доказательство вас не
убедит,— сказал Гендибал с легкой
гордостью, которая подавила Шандеса,—
вы немедленно получите мою отставку.
Фактически доказательство заняло
гораздо больше, чем полчаса, потому что
Первый спикер проверял математические
выкладки с максимальной
придирчивостью.
Часть времени Гендибал наверстал,
используя свой микро-радиант. Этот
прибор стал употребляться всего декаду
назад. Он мог показать любую часть
плана голографически, и для этого не
были нужны ни пульт размером со стол,
ни стена. Первый спикер так и не
научился бегло и легко им пользоваться.
Гендибал знал об этом, и Первый спикер
это понимал.
Гендибал манипулировал
микро-радиантом четырьмя пальцами правой руки,
придерживая его большим пальцем, как
будто играл на музыкальном
инструменте. (У него даже была статья о
такой аналогии.)
Уравнения легко выскакивали,
двигались взад и вперед под комментарий
Гендибала. Он мог вызывать
определения, устанавливать аксиомы и строить
графики — двумерные, трехмерные, не
говоря уж о проекциях многомерных
зависимостей.
Комментарий Гендибала был
четок и ясен, и Первый спикер
покорялся. Наконец он произнес:
— Я не помню, чтобы мне
попадался такой анализ. Чья это работа?
— Моя, Первый спикер.
Использованный здесь математический аппарат я
опубликовал.
— Весьма остроумно, спикер
Гендибал. Если я умру или подам в
отставку, такая работа выдвинет вашу
кандидатуру в Первые спикеры.
— Я не думал об этом, Первый спикер.
Но поскольку нет шансов, что вы этому
поверите, беру свои слова назад. Я думал
об этом, и надеюсь, что стану Первым
спикером, поскольку кто бы ни пришел
на этот пост, он должен будет
следовать политике, которую ясно вижу
только я.
— Да,— сказал Первый спикер,—
лишняя скромность ни к чему. А в чем
заключается эта политика? Может быть,
и Первый спикер способен ей
следовать? Если я слишком стар для
творческого скачка, подобного вашему, то все
же не настолько, чтобы не суметь
двигаться в вашем направлении.
Капитуляция была благородной, и
Гендибал, хотя и понимал, что Первый
спикер того и добивается, смягчился
неожиданно для себя.
— Благодарю вас, Первый спикер, я
крайне нуждаюсь в вашей поддержке.
Ваше вдохновенное лидерство поможет

убедить стол (любезность за
любезность). Я думаю, вы уже сделали вывод
из моих доказательств, что наша
политика не могла исправить Век
Девиаций, и не могли все Девиации
прекратиться.
— Это мне ясно. Если ваша
математика верна, то для того чтобы план
Селдона работал так точно и
совершенно, мы должны уметь предсказывать
поведение малых групп людей и даже
индивидуумов с определенной степенью
уверенности.
— Вот именно. А раз математика
психоистории этого не допускает, Девиации
не должны были исчезнуть, и, более
того, они и теперь должны
присутствовать. Теперь вы понимаете, что я имел в
виду, когда сказал, что главный порок
плана — его безупречность.
— Либо в плане Селдона все же
есть Девиации,— ответил Первый
спикер,— либо что-то не так в вашей
математике. Поскольку план уже
больше века не показывает Девиаций,
значит, в вашей математике что-то не так,
хотя я не нахожу в ней противоречий
или ошибок.
— Есть еще третья альтернатива,—
сказал Гендибал.— При ней план
Селдона может не иметь Девиаций, и моя
математика, показывая, что это
невозможно, безошибочна,
— Я не вижу третьей альтернативы.
— Предположим, что планом Селдона
управляют при помощи психоистории,
настолько усовершенствованной, что
можно предвидеть реакции небольших
групп людей и даже индивидуумов —
при помощи методов, которыми Второе
Сообщество не владеет. Моя
математика показывает, что в этом — и только в
этом — случае план Селдона
действительно не будет показывать Девиации.
Довольно долго — по меркам
Второго Сообщества — Первый спикер никак
не реагировал. Наконец он сказал:
— На свете нет ничего подобного
столь совершенному психоисторическому
методу. Вероятность того, что какой-
нибудь спикер или группа спикеров
разработала микропсихоисторию — если я
могу ее так назвать — и скрыла это от
стола, бесконечно мала. Вы согласны?
— Согласен.
— Значит, либо ваш анализ неверен,
либо микропсихоистория находится в
руках некоей группы вне Второго
Сообщества .
— Именно эта альтернатива, Первый
спикер, должна соответствовать истине.
— Как вы можете это доказать?
Формально — никак. Но
вспомните, разве уже не появлялся человек,
способный управлять отдельными
людьми и влиять на план Селдона?
— Вы говорите о Муле?
— Да, конечно.
— Мул только разрушал. А наша
проблема в том, что план работает
слишком хорошо. Для этого нужен анти-
Мул, некто, способный подчинить себе
человечество, но действующий с
противоположной целью — подчинить не для
разрушения, а для совершенствования.
— Вы хорошо сформулировали,
Первый спикер, я хотел бы, чтобы это
сказал я. Что мы знаем о Муле? Он
был мутант. Откуда он взялся? Это
никому не известно. Нет ли других таких же?
— Вероятно, нет. Хорошо известно,
что Мул был стерилен, отсюда его
прозвище. Может быть, вы думаете, что это
легенда?
— Дело не в потомках Мула. Может
быть, существует группа людей, от
которой откололся Мул. И что, если эта
группа по каким-то соображениям не
разрушает, а поддерживает план?
— Зачем, ради Галактики, им его
поддерживать?
— А нам зачем?
— Мы планируем Вторую Империю,
которой мы, вернее, наши духовные
потомки, будут управлять.
— Если некая группа поддерживает
план эффективнее, чем мы, значит,
управляют они — но до каких пор? Не
должны ли мы попытаться выяснить, в
какого рода Вторую империю они нас
затащат?
— И как вы собираетесь это выяснить?
— Что ж... Почему мэр Терминуса
выслала Голана Тревица? Этим она
позволила потенциально опасной личности
свободно путешествовать по Галактике.
Я не верю в ее человеческие
побуждения. Правители Первого Сообщества
всегда были реалистами, что значит —
не оглядывались на «мораль». Один из
их героев — Салвор Хардин —
фактически высказался против морали. Я
думаю, что мэр действовала под
принуждением анти-мулов, если воспользоваться
вашим выражением. Я думаю, что они
завербовали Тревица, и он — острие
угрожающего нам копья. Смертоносного
копья.
И Первый спикер сказал:
— О, Селдон! Возможно, вы правы.
Но как мы убедим в этом стол?
— Первый спикер, вы недооцениваете
ваше высокое положение, ф
Перевод с английского
В. Ф. и И. В. БОРУН
хм
и О-
н
159

ЗНАНИЕ —
СИЛА 4/93
Ежемесячный
научно-популярный
н научно-художественный
журнал для молодежи
Jtt 4 (790)
Издается с 1926 года
Редакция:
И. Бейненсон
Г. Вельская
В. Брель
С. Глейзер
М. Курнчая
В. Левин
Ю. Лексин
И. Прусс
И. Розовская
Н. Федотова
Г. Шевелева
Заведующая редакцией
А. Гришаева
Художественный редактор
Л. Розанова
Оформление
А. Эстрина
Корректор
Н. Малисова
Технический редактор
О. Савенкова
Сдано в набор 09.02.93.
Подписано к печати 20-04.93.
Формат 70xlO0'/i»
Офсетная печать
Печ. л. 10,0
Усл.-печ. л. 13,00
Уч.-изд. л. 18,37
Усл. кр.-отт. 52.00
Тираж 36 000 экз.
Заказ № 171
Адрес редакции:
II3II4. Москва,
Кожевническая ул., 19, строение 6
Тел. 235-89-35
Ордена Трудоаого Красного Знаменн
Чеховский
полиграфический комбинат
Министерства печати и массовой
информации
142300. г. Чекоа
Московской области
Цена свободная
Индекс 70332
Рукописи не рецензируются
и не возвращаются.
ВНИМАНИЮ ЧИТАТЕЛЕЙ!
В редакции продаются
номера журнала, а также
с предоплатой принимаются
предварительные заказы
на следующие номера.
ш
о.
ш
о
2 Понять историю, понять себя
А- Цирульников
ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО КАНЦЕЛЯРИЯ
10 Беседы об экономике
Ю. Лексин
НЕДОМЫСЛИЕ
18 Во всем мире
20 Диалоги «Знание — сила»
B. Розин, М. Розин
О ПСИХОЛОГИИ И НЕ ТОЛЬКО О НЕЙ
30 Наука о науке
Г. Горелик
О ЧУВСТВЕ МИРОЗДАНИЯ...
40 Курьер науки н техники
42 Проблема: исследования и раздумья
Г. Любарский
КОНЕЦ ВЕЛИКОГО СПОРА?
50 Во всем мнре
51 Понемногу о многом
52 В ожидании открытия
C. Яковленко
ДЬЯВОЛ И ШАРОВАЯ МОЛНИЯ
60 Ох, уж этн мужн!
60 Пути народов
М. Щукин
ЧЕТЫРЕ ЗАГАДКИ КИМВРОВ И ТЕВТОНОВ
68 Фотоокно «Знание — сила»
70 Понять себя, понять историю
Ю. Латынина
ИДЕЯ НАЦИИ И ИДЕЯ ИМПЕРИИ
81 Б. Подколзин •
СЛУЧАЙ ЧИСТОГО ОПЫТА,
ПОСТАВЛЕННЫЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИЕЙ
89 Клуб «Гипотеза»
М. Аджиев
РАСКОЛ
99 Понемногу о многом
100
105
112
119
120
123
124
ЛИЦЕЙ
М. Левит
ЭЛИТАРНАЯ ШКОЛА
Ю. Чайковский
ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ МОДЕЛИ
Б. Вольтер
В ЦАРСТВЕ НЕУСТОЙЧИВОСТИ
С. Смирнов
«КАК ПАМЯТЬ НАША ОТЗОВЕТСЯ...»
А. Авдеев
ЗАКОН БОЖИЙ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ ГИМНАЗИИ
ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАЧАЛА-ПРЕСС»...
Рассказы о природе
Л. Каабак
БАБОЧКА ПАРНАССИУС АВТОКРАТОР
И КАК Я ИСКАЛ ЕЕ
129 Мозаика
130 Интеллектуальное чтиво
ШЕСТИДЕСЯТНИКИ -
ВОСЬМИДЕСЯТНИКИ
144 Во всем мире
145 Страна Фантазия
А. Азимов
СООБЩЕСТВО НА КРАЮ
Книги Сидора Ниловича Антонова —
*Патриарха всея Печоры».
В свое время он был старостой старообрядческой
общины (деревня Скитская Усть-Цилемского района.
Снимок 1974 года).

ЗНАНИЕ —СИЛА 4/93
//. Депьво. «Пигмалион» (фрагмент).
I
ISSN 0130—1640 «Знание —сила», 1993, № 4, 1 — 160.