Исповедь англичанина, любителя опиума (Литературные памятники) - Де Квинси Т.

Де Квинси Т. Исповедь англичанина, любителя опиума - 2000
Автор: Де Квинси Т.
Теги: автобиография художественная литература литературные памятники классика английская литература
ISBN: 5-86218-297-7
Год: 2000
Похожие
Исповедь англичанина, любителя опиума. Автобиографическая проза
Дневник чумного года (Литературные памятники)
День и ночь (Литературные памятники)
Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь (Литературные памятники)
Текст
                    РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
•Литературные Памятники

THOMAS DE QUINCEY
CONFESSIONS
OF AN ENGLISH
OPIUM-EATER

ТОМАС ДЕ КВИНСИ
ИСПОВЕДЬ
АНГЛИЧАНИНА,
ЛЮБИТЕЛЯ ОПИУМА
ι
Издание подготовили
Н. Я. ДЬЯКОНОВА, С. Л. СУХАРЕВ,
Г. В. ЯКОВЛЕВА
Научно-издательский центр
«Ладомир»
«Наука»
Москва

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ СЕРИИ
«ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»
Д. С. Лихачев (почетный председатель),
В. Е. Багно, Н. И. Балашов (заместитель председателя),
В. Э. Вацуро, М. Л. Гаспаров, А. Н. Горбунов,
А. Л. Гришунин, Р. Ю. Данилевский,
Н. Я. Дьяконова, Б. Ф. Егоров (председатель),
Н. В. Корниенко, Г. К. Косиков, А. Б. Куделин,
А. В. Лавров, А. Д. Михайлов,
И. Г. Птушкина (ученый секретарь),
И. М. Стеблин-Каменский, С. О. Шмидт
ОТВЕТСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР
Н. Я. ДЬЯКОНОВА
© Дьяконова Н. Я. Состав,
статья, 2000.
© Сухарев С. Л. Перевод, 2000.
© Яковлева Г. В. Примечания,
ISBN 5-86218-297-7 2000.

-φ^-
ИСПОВЕДЬ АНГЛИЧАНИНА,
ЛЮБИТЕЛЯ ОПИУМА
К ЧИТАТЕЛЮ
Я представляю тебе, благосклонный читатель,
рассказ об удивительной поре моей'жизни. Хотелось бы
верить, что в моем толковании эта история окажется
не просто занятной, но в значительной степени
полезной и назидательной. Единственно с подобной
надеждой писал я ее, и это одно служит мне
оправданием в том, что я преступаю тот предел скромности и
благородства, который обычно побуждает нас
скрывать свои слабости и пороки. Ничто так не
оскорбляет чувств англичанина, как зрелище человека,
выставляющего напоказ свои нравственные язвы и шрамы и
сбрасывающего те «покровы приличия», под
которыми время и снисхождение к человеческим слабостям
таят сии изъяны: потому героями наших откровений
(то есть признаний непроизвольных и не для суда
предназначенных) оказываются и падшие женщины,
и авантюристы, и мошенники; если же мы хотим
увидеть подобные примеры добровольного
самоуничижения тех, кого склонны мы причислять к
благородной и достойной части нашего общества, следует
обратиться к литературе французской1 или к той части
литературы немецкой, что заражена поддельной и
несовершенной чувствительностью французов. Все это
я чувствую так живо, с таким волнением ощущаю, на-

6
Томас Де Квинси
сколько заслуживаю упреков в продолжении такой
традиции, что колебался долгие месяцы, прежде чем
счел уместным до смерти моей (когда по многим
причинам сия история и так бы вышла в свет)
представить глазам публики эту или любую другую часть
опубликованного рассказа; лишь тщательно взвесив
все «за» и «против», решился я на подобный шаг.
Порок и нищета склонны, повинуясь естественному
побуждению, избегать взоров общества — они
предпочитают замкнутость и одиночество и даже могилу
себе выбирают в стороне от тех, кто населяет кладбище,
словно бы отказываясь от родства с великим
семейством людей и желая лишь (как трогательно пишет
мистер Вордсворт2)
Делить в смиренье
Раскаяние с заточеньем.
Все это в целом неплохо и идет нам на пользу; и
сам я ни в коей мере не желал бы ни проявить
невнимание к таким благотворным чувствам, ни
ослабить их словом или поступком. Исповедь моя не
является признанием вины, но, даже будь она таковым,
польза от записей моего опыта, приобретенного столь
дорогою ценою, могла бы с избытком искупить
оскорбление вышеописанного чувства и оправдать
нарушение общего правила. Немощь и нищета —
сами по себе еще не грех. Они то приближаются к
нему, то отдаляются от его мрачных теней — сие
происходит соразмерно с вероятными намерениями и
надеждами виновника и оправданиями, явными или
тайными, самого проступка, а также в соответствии с
тем, сколь сильно было искушение с самого начала и
сколь серьезно, в воле и в поступках, выражалось его

Исповедь англичанина, любителя опиума 7
противостояние до самого конца. Что же до меня, то,
не погрешив против истины и скромности, могу
сказать: жизнь моя, коли взять ее целиком, есть жизнь
философа — с самого рождения я был существом
интеллектуальным и начиная с самых ранних
школьных дней в высшей степени умственными можно
назвать мои повседневные занятия и развлечения. И
если считать, что употребление опиума доставляет нам
чувственное удовольствие, и если я вынужден
признать, что предавался ему с чрезмерностью, доселе не
засвидетельствованной*, тем не менее верно и то,
что я с истинно религиозным рвением пытался
побороть это пленительное наваждение и в конце концов
достиг того, чего до сих пор никто не достигал, — я
расплел почти до последних звеньев ненавистные
цепи, что сковали меня. Такое самообуздание может
служить достаточным противовесом любой степени
самопотворства. Не стану настаивать, что в моем
случае самообуздание не подлежит сомнению, а вопрос о
потворстве решается в зависимости от того,
подразумевает ли оно действия, продиктованные стремлением
облегчить боль или стремлением к удовольствию.
Посему я не признаю за собою вины, но даже если
бы и признавал ее, то, вероятно, все же решился на эту
исповедь, с мыслью о пользе, которую может она
сослужить всем употребляющим опиум. Ты можешь
спросить: кто же эти люди? К сожалению, читатель,
число их огромно. В этом я уверился много лет назад,
* Я говорю «не засвидетельствованной», так как один из
весьма знаменитых ныне людей явно превзошел меня в этом
смысле, если верить всему, что говорят о нем. (Примеч.
автора.)

8
Томас Де Квинси
когда пытался подсчитать всех, явно или косвенно
известных мне как опиофаги3 — говорю лишь о малой
части английского общества (а именно о людях,
славных талантом либо высоким положением); среди них,
например, красноречивый и благодетельный —;
покойный декан —кого колледжа: лорд —; мистер —;
философ; прежний помощник министра (описавший
мне теми же словами, что и декан, то чувство, которое
побудило его впервые принять опиум, — чувство,
«будто бы крысы терзали его желудок, сдирая внутри
кожу»); мистер —; а также многие другие, не менее
известные лица, перечисление которых было бы
утомительно. И если одна часть общества, еще
сравнительно ограниченная, доставляет нам столько
примеров подобного пристрастия (попавших в поле зрения
рдного-единственного наблюдателя), то очевиден
вывод, что взятое целиком население Англии даст нам
число употребляющих опиум в той же пропорции.
Я тем не менее сомневался в обоснованности такого
вывода, пока мне не стали известны некоторые факты,
убедившие меня в правильности моего заключения.
Я укажу два из них: 1) три уважаемых лондонских
аптекаря (торгующих в весьма отдаленных друг от
друга частях города), у которых мне пришлось недавно
приобретать малые порции опиума, уверяли, что число
тех, кто балуется опиумом (если так можно сказать),
нынче непомерно велико и что невозможность порой
отличить людей, коим опиум необходим в силу
известной привычки, от приобретающих его с целью
самоубийства, вызывает среди аптекарей ежедневные
споры и волнения. Это свидетельство касается лишь
Лондона. Но, 2) (что, возможно, поразит читателя еще
более) несколько лет назад, проезжая через Манчестер,

Исповедь англичанина, любителя опиума 9
я слышал от разных хлопкопромышленников, что у их
работников быстро входит в привычку употреблять
опиум4, причем в таком количестве, что в субботу к
полудню прилавки аптекарей усыпаны пилюлями в один,
два или три грана, готовыми удовлетворить вечернюю
в них потребность. Непосредственной причиной тому
послужило такое сокращение заработков, что
работник не мог уже покупать эль или спирт; очевидно, все
это прекратилось бы, поднимись эти заработки. Но я
нимало не сомневаюсь в том, что человек, хотя бы раз
испытавший божественное наслаждение от опиума,
никогда вновь не обратится к грубым и смертельным
удовольствиям алкоголя, и верно сказано, что
Его теперь ест тот, кто никогда не ел,
А тот, кто ел всегда, особо преуспел.
Привлекательность опиума, безусловно, признают
даже его злейшие враги, медицинские авторы: так,
Осайтер, фармацевт Гринвичского госпиталя5, пытаясь
в своем «Очерке о действии опиума»
(опубликованном в 1763 году) объяснить причины, по которым
Мид недостаточно ясно определил свойства,
противопоказания и проч. этого снадобья, выражается
следующим загадочным образом (φωναντα συνετό tat*):
«Возможно, он полагал сей предмет слишком
деликатным по своей природе, чтобы широко оглашать его,
ибо тогда многие стали бы без разбора употреблять
его и утратили бы страх и осторожность,
необходимые для того, чтобы предупредить знакомство с
исключительной силой этого снадобья»; «И так как
он имеет множество свойств, которые, будучи
ежели кратко изложить (др.-греч.).

10
Томас Де Квинси
известны всякому, могли бы приучить нас к
употреблению оного и привести к тому, что он
распространится у нас более, нежели у самих
турок»; «результатом сего знакомства, — добавляет
он, — стала бы общая беда». С необходимостью
такого заключения я не могу вполне согласиться, но
коснусь данного вопроса в конце моей исповеди, где
представлю читателю мораль этого повествования.

Часть I
События, описанные в «Предварительной
исповеди», начались чуть более и завершились чуть менее
девятнадцати лет назад: стало быть, используя
обычный способ определять даты, большинство этих
событий имеют либо восемнадцати-, либо
девятнадцатилетнюю давность; однако, поскольку заметки и записи,
послужившие основой для повествования, были
впервые собраны прошлым Рождеством6, мне показалось
естественным отдать предпочтение первому из
указанных сроков. Сочиняя свою книгу в большой спешке, я
всюду сохранил эту дату, хотя после означенного
Рождества прошло несколько месяцев: это, по-видимому,
не вызвало много неточностей, по крайней мере
существенных. Тем не менее в одном случае, когда автор
говорит о дне своего рождения7, его приверженность
первому сроку привела к ошибке на целый год: ибо во
время работы над книгой девятнадцатый год от
самого начала приблизился к концу. Вот отчего
представляется необходимым указать, что повествование
охватывает время между началом июля 1802 года и
началом или серединою марта 1803 года.
/ октября 1821 года

12
Томас Де Квинси
ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ИСПОВЕДЬ
Эту предварительную исповедь, или рассказ о
приключениях юности писателя, из-за которых возникла у
него привычка к опиуму, я счел необходимым
предпослать основной истории по трем различным причинам,
а именно:
1. Таким образом заранее ставится и в
достаточной мере решается вопрос, который в противном
случае с болезненной остротой встанет перед читателем
«Опиумной исповеди»: «Как получилось, что
разумное существо возложило на себя ярмо страдания,
добровольно впало в столь жалкое рабство и
сознательно заковало себя во столь многие цепи?» Отсутствие
разумного решения этого вопроса не может не
вызвать у читателя возмущения бессмысленным
безумием подобных поступков и помешает ему испытать
столь необходимое всякому автору сочувствие.
2. Необходимость дать ключ к объяснению тех
потрясающих зрелищ, что заполняли собой видения
опиофага.
3. Желание придать моей истории некий
предварительный интерес личного свойства, который, вне
зависимости от предмета признаний, придаст самим
признаниям больше интереса. Ведь если станет
употреблять опиум тот, который думает только о волах,
то, вероятнее всего, если он вообще способен мечтать,
ему будут являться только волы. В моем же случае
читатель найдет, что опиофаг мнит себя философом, и,
соответственно, фантасмагория его видений
(дневных ли, когда он бодрствует, или ночных, когда он
спит) подходит, пожалуй, тому, о ком мы могли бы
сказать:

Исповедь англичанина, любителя опиума 13
Humani nihil a se alienum putat*.
Ибо среди условий, которые автор считает
существенными для обоснованных притязаний на право
именоваться философом, должно быть не просто
обладание изрядным умом, способным к анализу (в сем
отношении Англия, однако, за последние поколения
едва ли породила нескольких достойных; во всяком
случае, ныне трудно сыскать претендента, которого
бы могли мы определенно назвать истинно
проницательным мыслителему исключая, пожалуй, лишь
Сэмюеля Тэйлора Колриджа8, а в более узкой
области мысли — недавний блистательный пример**
Давида Рикардо)9у но среди этих условий должен быть
также и такой нравственный строй, который дает ему
внутреннее зрение и силу интуиции, постигающую
провидения и тайны человеческой природы: короче
говоря, тот нравственный строй, который (среди
всех поколений, когда-либо живших на этой планете)
нашим английским поэтам свойственен в высшей
* Ничто человеческое ему не чуждо (лат.).
** Я мог бы здесь добавить и третье исключение, но
удержусь от этого главным образом по той причине, что автор,
о котором идет речь, всецело посвятил философским темам
лишь свои юношеские опыты; его превосходный талант
обратился впоследствии (что вполне извинительно и понятно при
направлении нынешней общественной мысли в Англии) к
критике и изящным искусствам. Но даже независимо от
указанной причины я был бы склонен причислить его к
мыслителям скорее острым, нежели тонким. Кроме того, его
владение философскими материями крайне ограничено отсутствием
у него систематического образования: в юности он не читал
Платона (что, вероятно, было только его бедой), так же как в
зрелости не читал Канта (а это было его виной). (Примеч.
автора.)

14
Томас Де Квинси
степени, а шотландским профессорам ;1ϋ — в
наинижайшей степени.
Меня часто спрашивали, как я впервые стал
исправно употреблять опиум; скажу, что я
несправедливо пострадал оттого, что в кругу знакомых прослыл
человеком, который обрек себя на описанные далее
несчастья, долго предаваясь привычке к опиуму,
исключительно ради того, чтобы вызвать искусственное
состояние приятного возбуждения. Однако такое
истолкование моего случая неверно. Действительно, в
течение десяти лет я время от времени принимал
опиум, именно ради того острого удовольствия, которое
он доставлял мне; но, пока я принимал его с этой
целью, я был хорошо защищен от дурных последствий
необходимостью соблюдать между приемами долгие
перерывы, дабы с их помощью придать ощущениям
новизну. Вовсе не с целью получить удовольствие, а
для облегчения самой жестокой боли впервые сделал
я опиум частью моей ежедневной диеты. На
двадцать восьмом году жизни со мною случился
сильнейший приступ той изнурительной желудочной болезни,
что впервые мучила меня десять лет назад. Болезнь
эта возникла вследствие голода, постоянно
испытываемого мною в дни юности. Затем настало время
надежд и полнота счастья (с восемнадцати до двадцати
четырех лет) — и болезнь, казалось, отступила. Еще
три года она изредка возвращалась, но когда я,
вследствие душевного упадка, оказался в обстоятельствах
крайне неблагоприятных, болезнь обрушилась на меня
с силой, не желавшей уступать ни одному из известных
* Я не имею в виду современных профессоров, из которых
знаком лишь с одним. (Примеч. автора.)

Исповедь англичанина, любителя опиума 15
мне средств, кроме опиума. И так как мои юношеские
страдания, вызвавшие немощь желудка, могут
показаться занятными и сами по себе, и по
обстоятельствам, им сопутствующим, я хочу вкратце описать их
здесь.
Когда мне было семь лет, отец мой умер, вверив
мою судьбу четырем опекунам. Учился я в школах
самых различных, больших и малых, и очень рано
отличился знаниями классических предметов, в
особенности греческого языка. Тринадцати годов от роду я
уже легко писал по-гречески, а к пятнадцати —
овладел им настолько, что не только сочинял греческие
стихи лирическими размерами, но и свободно, без
затруднений говорил по-гречески — умение, какого
более не встречал я среди ученых моего времени.
Преуспеть в этом помогли мои ежедневные переводы
газетных статей на самый лучший греческий, который
только допускала импровизация. И именно
необходимость постоянно рыться в своей памяти в поисках
всевозможных изобретательных перифраз и
соответствий новым идеям, образам, понятиям, соотношениям,
etc. расширила диапазон моих словесных средств,
которого я не достиг бы, упражняясь в скучных
переводах моралистических писаний. «Этот мальчик, —
говорил, указывая на меня незнакомому мне человеку,
один из учителей, — куда лучше ораторствовал бы
перед афинской толпой, нежели мы с вами
объяснились бы с английской». Тот, кто удостоил меня таким
панегириком, был ученым, и, надо сказать, «ученым
изрядным»11, — пожалуй, из всех моих наставников
единственно его я уважал и любил. К моему
несчастью (и, как я впоследствии узнал, к возмущению этого
достойного человека), сперва меня перевели под нача-

16
Томас Де Квинси
ло какому-то болвану, который пребывал в вечной
тревоге, боясь, что я разоблачу его невежество, а
затем — почтенному учителю, возглавлявшему большую
старинную школу12. Назначенный на эту должность
Н-ским колледжем Оксфорда, был он наставником
здравым и основательным, но казался мне грубым,
неизящным и неуклюжим (впрочем, как и большинство
наставников того колледжа). Сколь же убого
выглядел он в сравнении с моим любимым учителем,
являвшим собою образец итонского блеска!13 От моего
пристального взора не могла ускользнуть вся
скудость и ограниченность нового наставника. Печально,
когда ученик прекрасно сознает свое превосходство
над тем, кто обучает его, будь то превосходство в
знаниях или же в силе ума. Что касается знаний, не я
один мог похвастаться этим — еще два мальчика,
вместе со мною составлявшие первый класс,
смыслили в греческом больше учителя, хотя им и недоставало
известной тонкости и стремления к изяществу.
Помнится, когда я поступил в школу, мы читали
Софокла14 и источником неизбывного ликования для нас,
ученых триумвиров первого класса, было следить, как
наш Архидидаскал13 (он сам любил это прозвище)
долбит урок, развивая перед классом обычный ряд из
Лексикона и Грамматики и пропуская при этом все
до единого сложные места, попадающиеся в хорах.
Мы же тем временем даже не снисходили до того,
чтобы открыть книгу, и занимались сочинением
эпиграмм на его парик или иные, столь же важные,
предметы. Оба мои одноклассника были бедны, и
поступление их в университет целиком зависело от
рекомендации старшего учителя16. Я же, имея небольшую
собственность, доставшуюся по наследству и прино-

Исповедь англичанина, любителя опиума 17
сившую доход, достаточный для содержания в
колледже, хотел поступить в университет немедленно. По
сему поводу я не раз обращался за помощью к своим
опекунам, но безуспешно. Тот из них, что казался мне
человеком, наиболее умудренным опытом и самым
разумным, жил слишком далеко, двое же остальных
отказались от вверенных им прав в пользу четвертого,
с которым мне и пришлось вести переговоры. Это
был человек по-своему достойный, но высокомерный,
упрямый и не терпящий возражений. После
длительной переписки и нескольких встреч я понял, что мне
не на что рассчитывать — столковаться с ним не
было возможности. Беспрекословного подчинения —
вот чего требовал он от меня, и потому вскоре я
приготовился к иным мерам. Лето быстро приближалось, а
вместе с ним и день моего семнадцатилетия, после
коего я поклялся покончить со школой. Для этого
прежде всего нужны были деньги, и мне пришлось
обратиться с письмом к одной женщине высокого
положения17, которая, хотя и была молода, знала меня
еще ребенком и совсем незадолго до того очень
отличила меня. Я просил у ней в долг пять гиней. Неделю
ждал я ответа и уже приуныл, как наконец слуга
вручил мне конверт под печатью с короною. Письмо
оказалось более чем любезным, а задержка объяснялась
тем, что прекрасная отправительница была в отлучке
на побережье. Я получил сумму, вдвое большую,
нежели просил, а также и добродушный намек, что, мол, даже
если я никогда и не верну долга, это не сильно разорит
мою покровительницу. Теперь я был готов
осуществить свой план: десять гиней, вдобавок к тем двум, что
оставались из моих карманных денег, представляли
собою капитал, казавшийся мне почти неисчерпаемым.
2 Т. Де Квинси

18
Томас Де Квинси
Ведь в ту счастливую пору жизни, когда ничто не
сковывает твои силы, поистине безграничными делаются
они, повинуясь острому чувству радости и надежды.
Как справедливо, с несвойственной ему силой
чувства, замечает доктор Джонсон18, мы никогда без
печали в сердце не совершаем в последний раз ничего из
того, что вошло у нас в привычку. Я глубоко ощутил
правдивость этих слов, навеки покидая —, место,
которое я не любил и где не был счастлив. В вечер перед
отъездом навсегда я с грустью последний раз внимал
вечерней молитве, звучавшей в старинной высокой
школьной зале. Когда же на вечерней перекличке
прозвучали имена учеников, и мое как обычно было
первым, я выступил вперед и, проходя мимо старшего
учителя, поклонился, посмотрел ему серьезно в глаза и
сказал про себя: «Он стар и слаб, и в этом мире мы
более не увидимся». Я оказался прав — с тех пор я
не видел его и впредь никогда не увижу. Он ласково
взглянул на меня, добродушно улыбнулся, отвечая на
приветствие (или, точнее говоря, прощание), и мы
расстались навеки, а он и не догадывался об этом. Я был
не слишком высокого мнения о его дарованиях, но он
всегда оставался добр и снисходителен ко мне, потому
и горевал я при мысли о том, какой обидой будет для
него мой побег.
Наступило то утро, которое открывало мне дорогу в
мир и которое во многих важных отношениях
осветило всю мою последующую жизнь. Обитал я в доме
старшего учителя, и с первого дня пребывания в
школе мне было дозволено иметь собственную комнату, в
которой я и спал и занимался. К половине
четвертого я был уже на ногах. С глубоким чувством в
последний раз глядел я на башни древнего —, «одетые

Исповедь англичанина, любителя опиума 19
утренним светом», сверкающим глянцем безоблачного
июльского утра. Будучи тверд и непоколебим в своем
решении, я тем не менее находился в возбужденном
ожидании неведомых опасностей. Если бы мог я
предвидеть тот ураган, тот истинный шквал бедствий,
что вскоре обрушился на меня, как бы я тогда
волновался! Но волнению противостоял безмятежный
покой раннего утра и действие его было благотворно.
Тишина стояла даже более глубокая, нежели в
полночь. Мне эта тишина летнего утра всегда казалась
трогательнее любой другой — ибо свет, такой же
яркий и сильный, как полуденный свет в другие времена
года, отличается от дневного, когда улицы заполняются
людьми; ведь природа и невинные твари Божьи
хранят подлинный глубокий покой лишь до тех пор, пока
человек своим мятежным и суетным духом не
нарушает этой святости. Я оделся, взял шляпу и перчатки,
но медлил выйти — полтора года комната эта была
«цитаделью моих дум»: здесь я читал и размышлял
все ночи напролет, и хотя за последнее время я,
предназначенный для любви и нежной привязанности,
утратил и радость и счастье в пылу раздоров и
препирательств с моим опекуном, — тем не менее, как
мальчик, страстно любящий книги и посвятивший себя
умственным занятиям, я даже среди уныния моей
жизни не мог не провести здесь много счастливых
часов. Я плакал, зная наверняка, что никогда больше
не увижу вещей, к которым так привык: мой стул,
камин, письменный стол... Я пишу эти строки спустя
восемнадцать лет, однако воспоминание столь
отчетливо, словно день тот был еще вчера, — я даже
помню над камином черты портрета, на который я
устремил свой прощальный взгляд. То был портрет ми-
2*

20
Томас Де Квинси
лой —, чьи глаза и губы были столь прелестны, а
лицо светилось такою благосклонностью и
божественным спокойствием, что тысячу раз бросал я перо
или книгу, дабы искать в нем утешения подобно тому,
как ищет его набожный человек у своего небесного
заступника. И пока я глядел на нее, глухие удары С-
кой башни19 возвестили четыре часа. Я подошел к
портрету, поцеловал его и затем тихо вышел, закрыв
за собою дверь навсегда!
Смех и слезы в этой жизни порою так
перемешаны, что я не могу без улыбки вспоминать происшествие,
которое едва не нарушило тогда все мои замыслы.
Со мною был огромного веса дорожный сундук: в
нем, кроме одежды, содержалась и почти вся моя
библиотека, и трудность заключалась в том, чтобы
донести его до возчика — ведь путь из моей комнаты,
находившейся в надстройке дома, до лестницы, ведущей к
выходу, проходил через галерею, мимо опочивальни
старшего учителя. Находясь в дружеских отношениях
со всеми слугами и зная, что ни один из них не выдаст
меня и будет действовать со мною заодно, я поделился
сомнениями с грумом старшего учителя. Тот поклялся
сделать все, что я пожелаю, и, когда настал час, он
поднялся наверх за сундуком. Я опасался, что ему одному
это будет не под силу, однако у грума были
Атланта плечи, что снести могли бы
Всю тяжесть величайших царств20,
а спина его шириной не уступала Солсберийской
равнине21. Он вознамерился нести сундук сам, я же, стоя
на ступеньках последнего пролета, с тревогой ожидал,
чем все это кончится. Некоторое время я слышал, как

Исповедь англичанина, любителя опиума 21
тот спускается, ступая медленно и твердо, но, к
несчастью, в самом опасном месте, возле галереи, он от
волнения оступился — нога его вдруг соскользнула со
ступеньки, и огромная ноша, сорвавшись с плеч,
набирая скорость, поскакала вниз по лестнице и с
дьявольским грохотом ударила в дверь спальни Архидидас-
кала. Первой мыслью моею было — все потеряно, и
бежать теперь я могу, лишь пожертвовав поклажею.
Однако, подумав, я решил не торопиться. Грум
несказанно испугался за нас обоих, но тем не менее это
печальное происшествие показалось ему настолько
смешным, что он разразился долгим, громким, звонким
смехом, который разбудил бы и Семерых спящих22.
При звуках такого шумного веселья под носом у
оскорбленного начальства я и сам не в силах был
сдержаться — и вовсе не из-за прискорбной étour-
derie* моего сундука, а из-за впечатления, которое этот
случай произвел на грума. Оба мы ожидали, и вполне
оправданно, что доктор выскочит из комнаты — ведь
обычно при первом же мышином шорохе он вылетал
наружу, как дог из конуры. Но, как ни странно, когда
смех затих, ни малейшего звука из спальни не
послышалось. Доктор страдал тяжким недугом, часто
лишавшим его сна, но, видимо, спал исключительно
глубоко, когда сон все же приходил. Набравшись
смелости в наступившей тишине, грум вновь взвалил на
плечи мою поклажу и уже безо всяких приключений
завершил остаток пути. Я подождал, пока сундук не
погрузят на тележку, чтобы отвезти его к возчику, и
вслед за нею, «Провидением ведомый»23, отправился в
путь со свертком одежды под мышкой, с книгою лю-
* шалости (φρ.).

22
Томас Де Квинси
бимого английского поэта24 в одном кармане и
томиком Еврипида25 — в другом.
Сперва я намеревался двинуться в Вестморленд26,
так как испытывал особую привязанность к этим
местам и к тому же имел на то личные причины. Случай,
однако, направил мои странствия по другому пути, и
теперь я шел в сторону Северного Уэльса.
Поскитавшись по Денбайширу27, Мерионетширу28
и Карнарвонширу29, я наконец снял комнату в
маленьком уютном домике в Б—30. Здесь я мог бы удобно
устроиться на долгое время — провизия была
дешева, ибо отсутствовали рынки сбыта для обильных
плодов земледелия. Но происшествие, в котором, быть
может, не таилось никакой обиды, вновь погнало меня
дальше.
Не знаю как читатель, но я-то давно заметил, что
самым надменным сословием в Англии (или, во
всяком случае, тем сословием, чья спесь наиболее
бросается в глаза) являются семьи епископов. Дело в том,
что у дворян и их детей сами титулы свидетельствуют
о знатном происхождении их обладателей. Даже
имена их (это относится порой и к детям нетитулованных
фамилий) говорят о благородном звании — имя Сак-
вилла, Маннерса, Фитцроя, Полета, Кавендиша и
многих прочих рассказывает свою собственную повесть.
Этим людям уже заведомо отдают должное все, за
исключением невежд, которые, из-за темноты своей,
считают: «меня не знать лишь может сам
безвестный»31.
У них появляются соответственные тон и манеры, и
если они в одном случае стремятся показать свое
превосходство, то в тысяче других случаев смягчают
это выражением учтивой снисходительности. В се-

Исповедь англичанина, любителя опиума 23
мействах же епископов дело обстоит иначе: им всегда
очень трудно выразить свои притязания — ведь
число епископов благородного происхождения никогда
не было велико32; между тем их возвышение по
службе происходит столь стремительно, что публика не
успевает о нем узнать, — разве что иному священнику
сопутствует литературная известность. Поэтому-то
епископские дети являют вид подчеркнутой строгости
и неприступности — следствие притязаний, обычно
не удовлетворенных; манера noli me tangere*;33 делает
их болезненно восприимчивыми к любой
фамильярности и заставляет с чувствительностью подагриков
сторониться οι πολλοί**. И без сомнения, только
мощный разум и необыкновенная доброта спасут их от
подобной слабости; но в целом мое представление об
этих людях соответствует общему мнению — гордыня,
если не имеет глубоких корней в таких семьях,
проявляется более всего в их манерах, а манеры эти
естественным образом передаются всем их домочадцам.
Случилось так, что хозяйка дома, где я жил, служила
одно время горничной, а может быть, нянькой в
семействе епископа —ского, а совсем недавно вышла
замуж и, как говорится, устроилась. В городишке, таком
как Б—, человек достоин уважения за то, что когда-то
жил в столь именитой семье, и моя добрая хозяйка
мнила о себе куда больше, нежели, по моему мнению,
следовало. «Милорд сказал то, милорд поступил так,
как нужен он парламенту, как необходим в
Оксфорде» — вот что составляло предмет ее всегдашних
разговоров. Всю эту болтовню я спокойно терпел — я
* не тронь меня (лат.).
** толпы (др.-греч.).

24
Томас Де Квинси
был слишком добродушен, чтобы откровенно смеяться
над кем бы то ни было, и вполне понимал говорливость
этой старой служанки. Однако ей, видно, показалось,
что я недостаточно восхищен личностью епископа, и,
то ли из желания наказать мое безразличие, то ли по
чистой случайности, она однажды передала мне
разговор, частью до меня касавшийся. На днях она была во
дворце епископа, дабы засвидетельствовать свое
почтение его семье. Обед к тому времени закончился, и
ее допустили в залу. Повествуя о том, как ведется ее
хозяйство, она мельком упомянула, что сдает комнату.
Услышав это, сей добрый епископ не преминул
предостеречь хозяйку касательно выбора постояльцев. «Ты
должна помнить, Бетти, — сказал он, — что через
местность нашу проходит дорога, ведущая в Хэд34, так
что для множества ирландских мошенников, бегущих
от долгов в Англию, а также для множества
английских мошенников, бегущих от долгов на остров Мэн35,
наш город служит временным прибежищем». Совет
конечно же не был лишен оснований, но
предназначался, разумеется, для самой миссис Бетти, и вряд ли ей
следовало сообщать об этом мне. Далее рассказ ее
стал еще более неприятным. «О милорд, — отвечала
хозяйка (передаю разговор с ее слов), — я вовсе не
думаю, что этот молодой джентльмен — мошенник,
потому что...» — «Значит, вы не думаете, что я
мошенник? — с негодованием оборвал я ее. — Что ж, я
избавлю вас от труда размышлять над этим». И с
такими словами я немедля собрался в путь. Хозяйка,
казалось, готова была уже уступить, но, видимо, мое
презрительное и резкое замечание по поводу ученого
прелата в свою очередь возмутило ее; примирение
было теперь невозможно. Меня особенно задело то,

Исповедь англичанина, любителя опиума 25
что епископ с подозрением отзывается о людях,
которых никогда не видел, и я решил объясниться с ним
по-гречески, дабы тем самым доказать, что я не
мошенник, а заодно (как надеялся) заставить епископа
отвечать мне на том же языке — ведь хоть я и не так
богат, как его преосвященство, но сумел бы показать
свое превосходство над ним, уж по крайней мере, в
греческом. Однако, по рассуждении, я отказался от
этой мальчишеской затеи: епископ вполне был вправе
дать своей бывшей служанке такой совет, не
предполагая, что она доведет его до моего сведения; к тому же
грубый ум миссис Бетти, благодаря которому я и
узнал об этом разговоре, мог исказить действительные
слова почтенного епископа и придать им окраску,
более характерную для ее собственного образа мыслей.
В тот же час оставил я свое жилище, и это
обернулось для меня очень скверно: живя в разных
гостиницах, я очень быстро потратил много денег и через две
недели вынужден был очень сократить свои расходы:
я ел уже только раз в день. К тому же постоянное
движение и горный воздух будили во мне острый
аппетит и я сильно страдал от столь жалкой диеты —
ведь единственной пищей, которую я мог бы
осмелиться заказать, были кофе или чай. Но даже от этого
нужда заставила вскоре отказаться, и почти все то
время, что оставался я в Уэльсе, мне приходилось
кормиться лишь ягодами смородины, шиповника или
боярышника. Время от времени я пользовался
гостеприимством местных жителей, коим оказывал небольшие
услуги. Мне доводилось писать деловые письма для
крестьян, имеющих родню в Ливерпуле и Лондоне,
или же, что бывало чаще, письма любовные от
служанок, живших в Шрусбери36 или других городках на

26
Томас Де Квинси
английской границе. Каждое подобное письмецо
доставляло моим скромным друзьям огромное
удовольствие, и потому ко мне относились с радушием. В
особенности мне памятны те дни, что я провел в
деревушке Ллэн-и-Стайндв (или что-то в этом роде),
расположенной в глубине Мерионетшира, где на три
дня я был с большой добротой по-братски принят
молодой семьей. Семейство их в тот момент состояло
из четырех сестер и трех братьев, уже взрослых,
отличавшихся необыкновенным изяществом и
деликатностью манер. Не припомню, чтобы я когда-либо видел
в хижине подобную красоту, природную
воспитанность и утонченность, кроме как раза два в Вестмор-
ленде и Девдншире37. Все они говорили
по-английски — что не так уж часто умеют жители уголков,
отдаленных от большой дороги. Здесь я первым делом
написал для одного из братьев, моряка английского
военного флота, письмо, касавшееся его призовых
денег, а затем, тайком, пару любовных писем для двух его
сестер. Обе они были хороши собой, а одна —
необычайно прелестна. То и дело краснея от смущения,
они не столько диктовали мне, сколько высказывали
общие пожелания, что именно писать, и не требовалось
особой проницательности, чтобы разгадать их
просьбу — выразить в письме много чувства, не нарушая
при этом девичьей гордости. Я старался выбирать
выражения так, чтобы сочеталось и то и другое, и
девушки были несказанно рады, глядя, как легко я
угадываю и переношу на бумагу их мысли, и (по простоте
своей) дивились этой моей способности. В каждой
семье положение гостя определяется отношением к
нему женщин. Помимо того, что я, к общему
удовольствию, выполнял обязанности доверенного секретаря,

Исповедь англичанина, любителя опиума 27
мне не составляло труда развлечь хозяев разговором,
и они так сердечно уговаривали меня остаться, что
отказываться мне вовсе не хотелось. Спал я на одной
постели с братьями, ибо единственная свободная
кровать находилась в спальне девушек; во всем
остальном ко мне относились с уважением, которым не часто
балуют людей с тощими кошельками — по-видимому,
ученость моя казалась хозяевам достаточным
свидетельством знатного моего происхождения. Так
прожил я три дня и большую часть четвертого, и, судя по
доброте, с какой относились они ко мне, я мог бы
оставаться там и поныне, если бы их власть
соответствовала их воле. Следующим утром, однако, за завтраком
по лицам хозяев я понял, что предстоит неприятный
разговор — и действительно, один из братьев
объяснил мне, что за день до моего приезда их родители
отправились в Карнарвон38 на ежегодное собрание
методистов39 и сегодня должны вернуться. И «если
они не будут так вежливы, как следовало бы», — он
просил меня от имени всех молодых не обижаться.
Родители возвратились. По их недовольным лицам и
«Dym Sassenach» («не говорим по-английски») в
ответ на все мои обращения я понял, как обстоит дело, и,
нежно попрощавшись с моими добрыми молодыми
хозяевами, двинулся в путь. Хотя они рьяно пытались
отстоять меня перед родителями и не раз извинялись
за стариков, говоря, что «так они всегда», однако я
прекрасно видел, что талант мой писать любовные
записки так же мало возвышает меня в глазах мрачных
валлийских методистов преклонных лет, как и умение
сочинять на греческом сапфические или алкеевы
стихи40. Задержись я в этом доме, и все гостеприимство,
которым с искренней любезностью дарили меня мои

28
Томас Де Квинси
юные друзья, обернулось бы, из-за столь явной
предубежденности родителей, вынужденным милосердием.
Безусловно прав мистер Шелли41 в своем
рассуждении о старости: если только ей не противостоят
мощные внутренние силы, она развращает и губит
искреннюю доброту человеческого сердца.
Вскоре после описанных событий мне удалось
(некоторым способом, о коем, за недостатком места
умолчу) перебраться в Лондон. Здесь наступила самая
суровая пора моих долгих страданий и, говоря без
преувеличения, моих смертных мук. Шестнадцать недель
я то больше, то меньше терпел жесточайшие терзания
голода; я испытал самые горькие мучения, какие
только может пережить человек. Не стану без нужды
огорчать читателя подробностями того, что я перенес, —
ведь столь печальная участь, выпавшая на долю
самого тяжкого грешника, даже в пересказе не может не
вызвать у публики скорбную жалость, мучительную
для человеческого сердца, от природы доброго. Сейчас
скажу, что поддерживали меня, да и то не всякий день,
только несколько кусочков хлеба; их оставлял мне на
столе один человек (считавший меня больным и не
подозревавший о крайней нужде моей). В ранний
период моих страданий — в Уэльсе часто, в
Лондоне первые два месяца всегда — я был бездомным,
мне редко доводилось спать под крышею; думаю, что
именно благодаря постоянному пребыванию на
воздухе я не умер от мучений; но позже, когда погода
сделалась холодною и суровою и когда от долгих
лишений меня стала одолевать болезненная слабость,
безусловным счастием явилось то, что человек, с чьего
стола я кормился, позволил мне оставаться на ночь в
огромном и пустом доме, который он нанимал42. Я

Исповедь англичанина, любителя опиума 29
называю его пустым, потому что в доме этом не было
ни слуг, ни постояльцев, не было и мебели, за
исключением стола и нескольких стульев. Однако, осматривая
новое жилище, я неожиданно нашел в нем еще одного
обитателя — бедную и брошенную всеми девочку лет
десяти. Она, кажется, сильно голодала и потому
выглядела гораздо старше. Несчастное дитя поведало мне,
как уже многие месяцы живет здесь в совершенном
одиночестве, и бедняжка несказанно обрадовалась,
узнав, что отныне я буду делить с нею страшные
ночные часы. Дом был велик, и по ночам его просторные
комнаты, свободные от мебели, а также пустынные
лестницы наполнялись гулким эхом крысиной возни, и
бедное дитя, терпевшее телесные муки недоедания и
холода, вообразило, будто бы дом населен
привидениями, отчего, казалось, страдало еще сильнее. Я
обещал девочке защиту от всех призраков, но, увы,
большего предложить ей не мог. Мы спали на полу,
подложив под головы связки Богом проклятых судейских
бумаг, а покрывалом служило нам нечто вроде
большого кучерского плаща. Вскоре, однако, мы
обнаружили на чердаке старый чехол для дивана, маленький
кусок ковра и прочее тряпье, которое пусть немного,
но все же согревало нас. Несчастная девочка
прижималась ко мне, спасаясь от холода и призрачных врагов
своих. И в дни, когда болезнь тяготила меня меньше
обычного, я обнимал бедняжку, и та, почувствовав
тепло, наконец засыпала. Я же не мог сомкнуть глаз, ибо
в последние два месяца сон чаще всего приходил ко
мне днем, когда меня охватывали приступы внезапной
дремоты. Однако я предпочел бы вовсе не спать:
мало того, что сновидения мои были тягостны (и едва
ли не столь же ужасны, как те, что порождал опи-

30
Томас Де Квинси
ум, — о них я скажу позже), спал я так тревожно, что
порою казалось мне, будто бы слышу свои же стоны, и
от звуков собственного голоса просыпался. В то
время меня преследовало, едва я начинал дремать,
отвратительное ощущение, которое затем не раз
возвращалось: что-то наподобие судорог охватывало мое нутро
(вероятно, желудок), и мне приходилось резко
разгибать ноги, дабы избавиться от боли. Лишь только
начинал я забываться, как боль пронзала меня с новою
силою, и я вскакивал, чтобы затем в изнеможении
заснуть до следующего приступа. Между тем я все
более слабел и потому постоянно то засыпал, то
просыпался. Бывали дни, когда хозяин дома неожиданно и
очень рано наведывался к нам; и иногда он приходил
после десяти, иногда совсем не приходил. В
постоянном страхе перед судебным приставом, хозяин наш,
совершенствуя методу Кромвеля43, ночевал всякий раз
в разных концах Лондона; более того, я часто замечал,
как он, прежде чем отозваться на стук в дверь,
разглядывал посетителя через потайное оконце. Завтракал
он в одиночестве, поскольку чай его оснащался таким
образом, что допустить присутствие за столом второго
лица было бы затруднительно. Весь съедобный та-
tend* состоял чаще всего из булочки или нескольких
сухариков, которые покупал он по дороге из
очередного своего пристанища. Но даже вздумай хозяин
созвать к столу гостей, то, как я ему однажды шутливо
заметил, он поставил бы (во всяком случае, не
посадил бы) их, говоря философически, в отношения
последовательности, а не в отношения сосуществования,
то есть в порядке временном, а не пространственном.
материал (φρ.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 31
Во время завтрака я обычно находил какой-либо
предлог, дабы неторопливо войти, и с напускным
безразличием прибирал остатки трапезы; впрочем,
случалось и так, что мне ничего не доставалось. Нельзя
сказать, что, поступая подобным образом, я
обкрадывал этого человека, скорее же я просто вынуждал его
(как хотелось бы верить) время от времени посылать
за лишним сухариком, столь необходимым для
пропитания бедной девочки — ее никогда не впускали в
хозяйский кабинет (если можно так назвать
хранилище пергаментов, судебных бумаг и т. д.), который был
для нее комнатой Синей Бороды44. Около шести
хозяин запирал дверь своего хранилища и отправлялся
обедать — ив тот день мы его больше не видали. Я
никак не мог понять, была ли девочка
незаконнорожденной дочерью мистера Н., или же просто прислугой
в доме; она и сама не знала этого, но обращались с
ней как со служанкой. Как только мистер Н.
появлялся, она спускалась вниз и принималась чистить его
костюм, туфли и прочее. И кроме тех случаев, когда ее
посылали куда-нибудь с поручением, она по целым
часам оставалась в мрачном Тартаре43 кухни и не
видела света до той поры, пока не раздавался мой
долгожданный стук в дверь — тогда я слышал, как
торопливо, дрожащими ножками, бежит она открывать. О
дневных занятиях девочки я знал не более того, что
она осмеливалась рассказывать мне по вечерам —
ведь как только наступало время хозяйских трудов, я
старался покинуть дом, понимая, что присутствие мое
нежелательно, и допоздна просиживал в парках или
же слонялся по улицам.
Однако кем же был и чем занимался хозяин этого
дома? Читатель, он предавался полузаконной деятель-

32
Томас Де Квинси
ности в закоулках права и — как бы это сказать? —
из осторожности или же по необходимости не
позволял себе роскошь обзавестись чересчур деликатной
совестью (я мог бы значительно сократить эту
перифразу, но предоставляю это читателю). Во многих
жизненных сферах содержание совести обходится
нам куда дороже, нежели содержание жены или
экипажа, и подобно тому, как человек решает отказаться от
своего экипажа, друг мой, мистер Н., видимо, порешил
на время отказаться от своей совести, полагая вернуть
ее, как только сможет себе это позволить. Уклад
жизни такого человека представлял бы весьма странную
картину, если бы я мог позволить себе позабавить
читателя за его счет. Несмотря на ограниченность
моих наблюдений тогда, я тем не менее был
свидетелем множества лондонских интриг и замысловатого
крючкотворства и видел, как накручивается вокруг
закона «цикл, эпицикл, за кругом круг»46, но, хотя я и
был нищ, все это не вызывало у меня ничего, кроме
улыбки, — как, впрочем, не вызывает и по сей день.
Однако в то время мое положение позволило мне на
собственном опыте узнать лишь те особенности
характера мистера Н., которые делали ему честь; и о
странностях его личности я должен забыть все, кроме
того, что ко мне он был благосклонен и в меру своих
сил великодушен.
Не скажу, что мера эта была очень велика, однако,
так же как крысы, за кров я не платил ни копейки и
подобно доктору Джонсону, на всю жизнь
запомнившему тот единственный раз, когда он наелся фруктов
досыта, я должен благодарить судьбу за неповторимую
возможность выбирать такие апартаменты в
лондонском доме, о которых мог только мечтать. Ведь, кроме

Исповедь англичанина, любителя опиума 33
комнаты Синей Бороды, населенной, как думалось
девочке, призраками, весь дом, от чердака до погреба, был
в полном нашем распоряжении; «весь мир лежал у
наших ног»47, и мы могли разбивать палатку на ночь
где угодно. Дом этот, весьма приметный с виду, стоит
в хорошо известной части Лондона. И я не
сомневаюсь, что многие мои читатели не раз пройдут мимо
этого здания. Я и сам не упускаю случая навестить его,
когда по делам бываю в Лондоне; вот и сегодня, 15
августа 1821 года, в день своего рождения, я во время
вечерней прогулки намеренно свернул на знакомую
Оксфорд-стрит48, дабы взглянуть на мой дом; теперь
его занимает почтенное семейство; сквозь освещенные
окна гостиной увидел я, как веселые и беззаботные
хозяева собрались за чаем. Сколь же чудесно
изменился сей дом с той поры, как восемнадцать лет назад,
в темноте, холоде, безмолвии и одиночестве, проводили
здесь долгие ночи голодный школяр и заброшенное
дитя! Тщетно пытался я разыскать потом эту девочку.
Кроме ее положения, ничего примечательного не было
в ней: не могла она похвастаться ни приятной
наружностью, ни быстротою ума, ни особою
обходительностью, однако, слава Богу, даже в те годы мои чувства не
нуждались в красотах, что превозносятся в
современных романах. Мне хватало человеческой природы в
самом скромном и безыскусном ее обличий, и я любил
девочку потому, что она была моей подругой по
несчастью. С тех пор минуло немало лет, и если она жива,
то, вероятно, уже стала матерью; однако, как я уже
говорил, след ее потерян для меня навсегда.
Об этом я жалею, но гораздо больше и отчаянней я
искал другую, и гораздо больше горевал, когда
потерпел неудачу. Это была девушка, принадлежавшая к

34
Томас Де Квинси
тем несчастным, что вынуждены зарабатывать себе на
хлеб проституцией. Я не стыжусь и не вижу никакой
причины скрывать, что в то время я был близок и,
можно сказать, дружен с женщинами подобного рода.
Сие признание, однако, не должно вызвать у публики
ни насмешки, ни гнева: вряд ли стоит напоминать
образованному читателю старую латинскую поговорку:
«Sine Cerere...»*:49; к тому же кошелек мой был
пуст — стало быть, отношения мои с этими
женщинами оставались невинными. Тем более, никогда в
жизни я не считал себя запятнанным прикосновением или
близостью существа, принадлежащего к роду
человеческому; напротив, с самых ранних лет предметом
особой моей гордости было то, как я умел непринужденно,
more Socratico**'50, вести беседу со всеми людьми —
мужчинами, женщинами или детьми, которые
встречались на моем пути. Это умение способствует
познанию человеческой природы, добрым чувствам и
свободе обращения, которые пристали всякому человеку,
притязающему на звание философа. Ведь философ
должен смотреть на мир иными глазами, нежели
светский человек — убогое, ограниченное существо,
скованное узкими, себялюбивыми предрассудками,
которые определены рождением и воспитанием: он
должен быть человеком широких взглядов и одинаково
относиться к высокому и низкому: просвещенному и
неучу, виновному и невинному. Будучи в то время
перипатетиком51 поневоле или, скорее, человеком улицы, я,
естественным образом, чаще других встречал женщин,
имеющих более простое название — уличные жен-
* «Без хлеба...» (лат.)
** в духе Сократа (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 35
щины. Случалось, некоторые из них брали мою
сторону, когда ночные сторожа норовили согнать меня со
ступенек домов, где я сидел. Но одна из них, та, ради
кого затеял я этот разговор... Нет, я не причисляю
тебя, о прекрасная Анна, к этому разряду женщин;
позволь же, читатель, найти более доброе название для
той, чье великодушие и сострадание помогали мне,
когда весь мир отвернулся от меня; ведь только
благодаря ей жив я до сих пор. Долгие недели провел я с
этой бедной и одинокой девушкой: мы гуляли по
вечерам вдоль Оксфорд-стрит, иногда устраивались на
ступеньках или укрывались в тень колонн. Надо
сказать, что Анна была моложе меня — она сказала, что
ей шел только шестнадцатый год. Я живо
интересовался ее судьбой, и в конце концов она открыла мне
свою простую историю — такое часто случается в
Лондоне (и я видел тому достаточно примеров), где,
если бы общественное милосердие было более
приспособлено к действенной помощи, сила закона чаще
бы применялась для защиты и возмездия. Однако
поток лондонского милосердия струится в русле пусть
глубоком и могучем, но бесшумном и невидимом и
потому недоступном бедным бездомным странникам.
К тому же известно, как жестоки, грубы и
отвратительны внешние проявления и внутренний механизм
лондонского общества. Тем не менее я видел, что
выпавшие на долю Анны несправедливости легко
поправимы. Потому-то так настойчиво я убеждал ее
обратиться с жалобою к мировому судье, полагая, что
тот отнесется к одинокой и беззащитной девушке со
всем возможным вниманием и что английское
правосудие, невзирая на лица, непременно призовет к ответу
наглого мошенника, похитившего ее скромное имуще-

36
Томас Де Квинси
ство. Она часто обещала мне, что так и сделает, но
ничего не предпринимала, ибо была застенчива и
столь много перенесла страданий, что глубокая печаль,
казалось, навеки сковала ее юное сердце; и, возможно,
Анна справедливо считала, что даже самый честный
судья и даже самый справедливый трибунал не
устранят ее тяжкие обиды. Кое-что, однако, можно
было сделать. Наконец договорились мы, что пойдем
на днях в магистрат, где я буду выступать от ее имени,
но, к несчастью, не было мне суждено послужить ей —
после нашего сговора мы виделись только раз и затем
навеки потеряли друг друга. Между тем она оказала
мне неизмеримую услугу, за которую я никогда бы не
смог отплатить ей. Однажды, когда я чувствовал себя
более обыкновенного нездоровым и слабым, мы
вечером медленно шли по Оксфорд-стрит, и я попросил
Анну свернуть со мной на Сохо-сквер52, где мы
присели на ступеньках здания (проходя мимо которого я и
поныне ощущаю острое горе — и благоговение перед
памятью моей несчастной подруги и ее
великодушным поступком). Когда мы сели на ступеньки, я
склонил голову Анне на грудь, но мне стало внезапно
очень худо, я выскользнул из ее объятий и упал
навзничь. Я ясно сознавал в ту минуту, что без какого-
нибудь сильного и живительного средства либо умру
на этом самом месте, либо же, в лучшем случае, впаду в
столь тяжкое истощение, что в моем бедственном
состоянии едва ли смогу вновь встать на ноги. Но
случилось так, что в сей смертельный миг бедная сирота,
которая в жизни своей не видела ничего, кроме обид
и оскорблений, протянула мне спасительную руку.
Вскрикнув от ужаса, но не медля ни секунды, Анна
побежала на Оксфорд-стрит и с невообразимой быст-

Исповедь англичанина, любителя опиума 37
ротой воротилась со стаканом портвейна с
пряностями. Сия скудная трапеза так благотворно
подействовала на мой пустой желудок (который отказался бы
принять твердую пищу), что я тотчас почувствовал,
как силы возвращаются ко мне. Да не забудется это
вино, за которое щедрая девушка не ропща уплатила
из последних своих денег, коих и без того не хватало ей
на самое необходимое; и вряд ли надеялась она в ту
минуту, что когда-нибудь я возвращу этот долг. О юная
моя благодетельница! Как часто потом, пребывая в
одиночестве, думал я о тебе с сердечной скорбью и
искренней любовью! И часто желал я, чтобы подобно
тому, как в древности отцовское проклятье,
наделявшееся сверхъестественной силой33, следовало за
отпрыском с фатальной безысходностью, чтобы так же
и мое благословение, идущее от сердца, томимого
признательностью, имело бы равную способность гнаться,
подстерегать, настигать и преследовать тебя, Анна,
везде, где бы ты ни очутилась — ив средоточье мрака
лондонских борделей, и даже (когда б то было
возможно) во мраке могилы, и там бы разбудило тебя
вестью всепримиряющей благодати и прощения!
Я не часто плачу, ибо прежде всего мысли мои обо
всем, что занимает людей, ежедневно и ежечасно
погружаются на ту глубину, где «места нет слезам»54; да
и сама строгость моего образа мысли противоречит
чувствам, вызывающим у нас слезы. (Сих чувств не
хватает тем, кто легкомыслием своим огражден от
печальной задумчивости, а тем самым — и от умения
преодолевать волнение этих чувств.) К тому же те,
кто размышляли о сих предметах так глубоко, как я с
самых ранних лет, дабы избежать полного уныния,
поддерживают и лелеют в себе успокоительную веру в

38
Томас Де Квинси
грядущее равновесие и в гиероглифическое значение
людских страданий53. Поэтому я и по сей день весел
и бодр и, как уже говорил, не часто плачу. Однако
есть переживания пусть не столь страстные и
глубокие, но зато более нежные. Так, проходя по
освещенной тусклым светом фонарей Оксфорд-стрит и
внимая знакомой мелодии шарманки, что много лет назад
утешала меня и дорогую мою спутницу (я буду всегда
называть ее так), я проливаю слезы и размышляю о
таинственной воле, столь внезапно и жестоко
разлучившей нас навсегда. Как случилось это — читатель
узнает из последних страниц моего вводного
повествования.
Вскоре после описанного происшествия я
повстречал на Облмарл-стрит56 одного господина,
состоявшего при дворе его покойного величества. Сей
джентльмен не раз пользовался гостеприимством в нашем
доме и теперь обратился ко мне, заметив фамильное
сходство. Я не старался скрыть, кто я таков, и потому
откровенно отвечал на все вопросы. Взяв с него
слово чести, что он не выдаст меня опекунам, я сообщил
ему адрес стряпчего, с которым свел знакомство. На
другой день я получил от своего нового покровителя
билет в 10 фунтов; конверт с деньгами был доставлен
в контору стряпчего вместе с прочими его деловыми
бумагами и вручен мне незамедлительно и со всею
учтивостью, хотя я видел, что он догадывается о
содержимом послания.
Подарок этот, сослуживший мне вполне
определенную службу, побуждает меня рассказать о цели,
которая привела меня в Лондон и о которой я (говоря
судебным языком) ходатайствовал со дня приезда
в столицу до конца моего пребывания.

Исповедь англичанина, любителя опиума 39
Читателя, пожалуй, удивит, что, оказавшись в столь
могущественном мире Лондона, не в силах был я
сыскать средств, дабы избежать крайней нужды, — ведь
предо мною открывались, во всяком случае, две к тому
возможности: либо воспользоваться помощью друзей
моей семьи, либо же обращать в доход свои
юношеские знания и таланты. Касательно первой
возможности скажу: более всего на свете я в то время опасался
вновь оказаться в руках опекунов, ибо не сомневался,
что всю власть, предоставленную им законом, они
используют предельно, то есть насильственно упрячут
меня в колледж, который я покинул. Такое
водворение было бы для меня бесчестьем, даже если бы я
добровольно ему подчинился, но, осуществленное
насильственно, с вызывающим презрением к моим
желаниям и усилиям, оно было бы для меня унижением
паче смерти и в конце концов привело бы к ней.
Потому-то из страха навести на свой след опекунов я
был столь сдержан в поиске покровительства даже
там, где несомненно обрел бы его. У отца моего в свое
время было немало друзей в столице — однако,
поскольку после смерти его минуло десять лет, я помнил
немногих из них даже по имени; впервые оказавшись
в Лондоне, если не считать несколько часов, там
проведенных ранее, я не знал адреса и этих друзей отца.
К этому способу получить помощь я не обратился
отчасти из-за указанной трудности, но главным
образом из страха, о котором я уже говорил. Что же до
иной возможности прокормиться, то я, пожалуй,
отчасти разделяю недоумение читателя: как же я мог
проглядеть ее? Без сомнения, я бы добыл себе средств на
скромную жизнь, если бы, например, нанялся в
типографию читать корректуру греческих книг. Такую ра-

40
Томас Де Квинси
боту я мог бы выполнять с безупречною
аккуратностью и тщанием и быстро снискал бы доверие хозяев.
Однако не следует забывать, что получить такое место
можно только по рекомендации какому-либо
почтенному издателю — я же не имел такой надежды. Но,
по правде говоря, мне никогда не приходило в голову,
что можно извлекать прибыль из своих литературных
знаний. Я не видел иного способа быстро достать
деньги, кроме как брать взаймы, полагаясь на будущий
достаток. С подобным предложением обращался я
повсюду, пока наконец не повстречал еврея по имени
д.*.
* Кстати, спустя восемнадцать месяцев я вновь обратился
к нему по тому же вопросу; теперь я уже был студентом
весьма почитаемого колледжа и мне повезло куда более — к
предложениям моим наконец отнеслись всерьез. То, чего
желал я, определялось отнюдь не своеволием и не юношеским
легкомыслием (коим прежде подчинялась моя натура), нет,
причиною таких требований стала злобная мстительность
моего опекуна, который, осознав всю тщетность своих попыток
удержать меня от поступления в университет, решил на
прощание проявить доброту, отказавшись предоставить мне хотя
бы шиллинг сверх того годового содержания в 100 фунтов,
что назначалось мне колледжем. Жить на означенную сумму
едва ли представлялось возможным в то время — тем более
для человека, который, хотя и презирал показное равнодушие
к деньгам и не был склонен к дорогим удовольствиям,
слишком, однако, доверял прислуге и не находил радости в
мелочной экономии. Итак, вскоре я оказался весьма стеснен в
средствах и наконец, после многотрудных объяснений с тем
самым евреем (иные из наших бесед, имей я досуг
пересказать их, позабавили бы читателя), я все же получил
необходимую мне сумму на «известных» условиях, а именно
обязавшись выплачивать этому лихоимцу семнадцать с
половиной процентов ежегодно. Израиль со своей стороны любезно

Исповедь англичанина, любителя опиума 41
Я представился ему и прочим ростовщикам
(некоторые из них, думается, также были евреями) и
рассказал об ожидаемом наследстве; те, в свою очередь,
передали отцовское завещание в суд по гражданским
делам, который и признал законность моих
притязаний. По всему выходило, что второй сын —, эсквайра,
обладает правом нераздельного наследования (или
даже более того), что я, собственно, и утверждал;
однако оставался неразрешенным один вопрос, легко
угадываемый в глазах ростовщиков: а был ли я в самом
деле тем человеком, за которого выдавал себя?
Прежде мне никогда бы не пришло в голову, что подобное
подозрение вообще возможно; я опасался, как бы
моим еврейским друзьям не довелось продвинуться в
своих ревностных разысканиях слишком далеко и
узнать обо мне куда больше, нежели требовалось, —
ведь в таком случае они могли бы составить заговор с
целью продать меня опекунам. Я был удивлен, что
моя персона, matenaliter* (выражаюсь так, ибо питаю
страсть к аккуратности логических разграничений),
обвиняется или, по крайней мере, подозревается в
подделке самой себя, formaliter**. И все же, дабы удовле-
удержал из сих денег не более девяноста гиней,
предназначенных для оплаты услуг некоего нотариуса (каких именно
услуг, кому и когда оказанных — то ли во время осады
Иерусалима при строительстве Второго Храма57, то ли при
более близкой нам исторической оказии, — я так и не смог
установить). Сколь много статей умещалось в предъявленном
мне счете — уж и не упомню точно, но по-прежнему храню
этот документ в шкатулке вместе с прочими природными
диковинками; когда-нибудь, хочется верить, я предоставлю его в
распоряжение Британского музея. (Примеч. автора.)
* определяя ее физически (лат.).
** говоря юридически (лат.).

42
Томас Де Квинси
творить щепетильность евреев, я обратился к
единственно возможному средству. Еще будучи в Уэльсе,
получил я от друзей множество писем, которые теперь
постоянно таскал с собою; это были последние остатки
моего прежнего имущества, не считая одежды, что была
на мне. Эти письма я и извлек на свет — в основном
это были послания из Итона от графа —38, тогдашнего
близкого моего товарища, и несколько писем
маркиза —, его отца. Последний, сам в прошлом блестящий
итонец, обладал большей ученостью, чем требуется
знатному человеку. Он все же сохранил приязнь к
классическим штудиям и не чуждался общения с
ученой молодежью. Помню, мы стали переписываться,
едва мне исполнилось пятнадцать; порой маркиз
сообщал о тех великих усовершенствованиях, что сделал он
или же намеревался сделать в графствах M— и
Сл—59, иной раз рассуждал о достоинствах
какого-нибудь латинского поэта, а то предлагал мне темы,
которые хотел бы видеть воплощенными в моих стихах.
Прочитав эти письма, один из евреев согласился
ссудить мне две или три сотни фунтов при условии,
что я уговорю молодого графа, который, кстати, был не
старше меня, гарантировать уплату долга по
наступлении совершеннолетия. Как я ныне понимаю, этот
еврей рассчитывал не столько на пустяковую выгоду от
сделки со мною, сколько на возможность
впоследствии вести дела с моим знатным другом, ибо был
прекрасно осведомлен об огромном наследстве, его
ожидавшем. В соответствии с этим предложением через
восемь или девять дней после того, как я получил
десять фунтов, я стал приготовляться к поездке в Итон.
Около трех фунтов денег пришлось оставить
заимодавцу на покупку марок, необходимых, как уверял тот,

Исповедь англичанина, любителя опиума 43
для подготовки требуемых бумаг в мое отсутствие. В
глубине души я чувствовал обман, но не желал давать
повод обвинять меня в проволочках. Меньшую сумму
назначил я другу своему, стряпчему (тому, что и свел
меня с евреями), в уплату за постой в его не
меблированном жилище. Пятнадцать шиллингов я употребил
на восстановление (хоть и самое скромное) моего
платья. От прочих денег четверть я дал Анне, полагая
по возвращении разделить с нею все, что останется.
Закончив дела свои, в седьмом часу, темным зимним
вечером, сопровождаемый Анною, отправился я в
сторону Пикадилли60, намереваясь добраться оттуда до
Солт-Хилла61 на почтовой карете, идущей в Бат62 или
Бристоль63. Путь наш лежал через ту часть города,
коей более не существует, и потому теперь трудно
даже приблизительно очертить ее границы, но, кажется,
она некогда называлась Суоллоу-стрит64. Имея
времени в достатке, мы свернули налево и, выйдя на Гол-
ден-сквер65, присели на углу Шеррард-стрит66, не
желая прощаться среди суеты и блеска Пикадилли. Я
заранее посвятил Анну в задуманное дело и вот вновь
уверял, что, ежели повезет мне, разделит она мое
счастье и, как только у меня появятся силы и средства
защитить ее, я никогда не покину ее. Именно так я
собирался поступить — как из привязанности к ней, так и
по чувству долга, ибо независимо от благодарности,
которая обязывала меня вечно чувствовать себя ее
должником, я любил Анну, любил как сестру, а в
ту минуту любил с семикратной нежностью, видя ее
крайнюю печаль. Я, казалось, имел больше причин
отчаиваться, ибо покидал теперь свою спасительницу,
но я, несмотря на сильно поврежденное здоровье, был
весел и полон надежд. Анна же, напротив, была в пол-

44
Томас Де Квинси
ном отчаянии от нашей разлуки, хотя я ничем не мог
служить ей, кроме как искренней добротой и братским
чувством; и когда, прощаясь, я поцеловал ее, она
обвила мою шею руками и зарыдала, не в силах
промолвить ни слова. Я думал воротиться не позднее чем
через неделю, и мы условились, что Анна по
прошествии пяти дней всякий вечер ровно в шесть часов
станет ожидать меня в конце Грейт-Тичфилд-стрит67 —
той тихой гавани, где обыкновенно назначали мы
встречи, дабы не потерять друг друга в Средиземном
море Оксфорд-стрит. Принял я также и другие меры
предосторожности и лишь об одной позабыл. Анна
никогда не называла мне своей фамилии, а, впрочем, я
мог ее и не запомнить (как предмет не слишком
большого интереса). К тому же девушки из простонародья,
оказавшиеся в столь несчастливом положении, в
отличие от претенциозных читательниц романов, не имеют
привычки величать себя мисс Дуглас, мисс Монтегю
и проч.; мы знаем их лишь по имени — Мери, Джейн,
Френсис... Я должен был непременно спросить ее
фамилию — тогда я наверняка мог бы разыскать
ее. По правде говоря, мне и в голову не пришло, что
встретиться после такой краткой разлуки нам будет
труднее обыкновенного; и потому в ту минуту я и не
подумал прибегнуть к таким расспросам и не записал
об этом ничего в заметках о нашем последнем
свидании. Ведь последние мгновения растратил я на то, чтоб
хоть как-то обнадежить бедную подругу мою и
уговорить ее добыть лекарство от донимавших ее кашля и
хрипоты. Обо всем этом я вспомнил только тогда,
когда уже не мог вернуть ее.
В девятом часу добрался я до Глостерской
кофейни68; почтовая карета на Бристоль уж отправлялась,

Исповедь англичанина, любителя опиума 45
когда я занял свое место на запятках. Плавное и
легкое движение* навевало дремоту; не странно ли, что
первый за последние месяцы глубокий и покойный
сон застал меня на запятках почтовой кареты — в
постели, которую сегодня я почел бы не слишком
удобною. С этим сном связано маленькое
происшествие, лишний раз убедившее меня, как легко тому, кто не
знает беды, прожить жизнь свою, вовсе не ведая, по
крайней мере на собственном опыте, какая доброта
таится в сердце человеческом, — впрочем, вынужден
добавить я с тяжелым вздохом, не сознает он также и
доступной ему низости. Так неприметны порой под
покровом манер истинные черты нашей натуры, что
для простого наблюдателя оба понятия эти, а равно и
оттенки их, перемешаны между собою — и потому
клавиатура во всем многообразии заключенных в ней
гармоний низводится до скудной схемы очевидных
различий гаммы или же до азбуки простейших
звуков. А случилось вот что: на протяжении первых
четырех или пяти миль я с печальным постоянством
докучал своему соседу, то и дело заваливаясь на него,
едва лишь карета давала крен; окажись дорога чуть
менее ровной, я бы, наверное, и вовсе выпал из кареты
от слабости. Попутчик мой громко жаловался, как,
вероятно, делал бы всякий в подобном положении, но
жаловался с неоправданным раздражением.
Расстанься я с этим человеком тотчас же, то продолжал
бы видеть в нем (ежели бы счел его достойным раз-
* Бристольская почтовая карета может считаться по
удобствам своим самою лучшею в королевстве. Сие первенство
объясняется как необычно хорошей дорогой, так и щедростью
бристольских купцов, расходующих денег больше
обыкновенного на содержание дилижанса. (Примеч. автора.)

46
Томас Де Квинси
мышления) лишь невежу и грубияна. Я, однако, вполне
сознавал, что дал ему повод для жалоб, а посему
извинился и уверил его, что изо всех сил буду стараться
впредь не засыпать. Тут же, как только мог кратко, я
сообщил моему попутчику, что болен и совершенно
обессилел от долгих мучений, но средства мои не
позволяют путешествовать в карете. Едва услышав сии
объяснения, человек этот мгновенно переменился ко
мне — и когда я вновь пробудился от шума и огней
Хаунслоу69 (не прошло и двух минут после нашего
разговора, как я заснул вопреки данному обещанию),
то обнаружил, что сосед крепко обхватил меня рукою,
удерживая от падения; и весь остаток пути он
проявлял ко мне поистине женскую доброту, так что
наконец я уж и вовсе лежал у него на руках; это было
более чем благородно с его стороны, ибо он не мог
знать, что я выйду, не доехав до Бата или Бристоля.
К сожалению, я уехал далее, нежели полагал, — так
сладок был мой сон; очнувшись от неожиданной
остановки кареты (очевидно, возле почтовой станции), я
выяснил, что мы уже достигли Мэйдинхэда70, оставив
Солт-Хилл в шести или десяти милях позади. Здесь
я сошел; в продолжение же полуминутной стоянки
добрый мой спутник (мимолетного взгляда, которым я
успел окинуть его еще на Пикадилли, было
достаточно, чтобы признать в нем дворецкого или кого-то в
этом роде) умолял меня лечь спать как можно скорее.
Я обещал, но не намеревался держать обещания и не
замедлил отправиться далее, а вернее, назад, пешком.
Должно быть, около полуночи двинулся я в путь, но
шел так медленно, что, когда поворотил на дорогу от
Слоу к Итону, часы в ближайшем доме пробили
четыре. Сон, равно как и ночной воздух, освежил меня, но

Исповедь англичанина, любителя опиума 47
все же я чувствовал сильную усталость. Помнится,
одна мысль (вполне очевидная и прекрасно
выраженная неким римским стихотворцем) утешала меня
тогда в моей бедности. На пустоши Хаунслоу не так
давно произошло убийство. Думаю, не ошибусь, коли
скажу, что убитого звали Стил и был он владельцем
лавандовой плантации в этих местах. Все более
приближался я к той самой пустоши, и потому мне
естественно пришло в голову, что я и проклятый убийца,
ежели ему теперь не сидится дома, сами того не ведая,
движемся друг к другу в темноте; будь я не бедный
изгнанник,
«Достигший знаний, но земли лишенный»71,
а, положим, лорд —, наследник огромного состояния,
приносящего, — так все считали, до 70 000 фунтов
годового дохода, — как бы тогда трепетал я от ужаса!
Не слишком, однако, вероятно, чтобы лорд — оказался
в моем положении. И все же занимавшая меня мысль
по сути верна — власть и богатство поселяют в
человеке постыдный страх смерти; я уверен, ежели бы
самому безрассудному вояке, который благодаря своей
бедности наделен истинной храбростью, вдруг перед
сражением сообщили о том, что он внезапно
унаследовал поместье в Англии и с ним 50 000 фунтов
ежегодно, — любви к пулям в нем заметно поубавилось
бы*, а сохранение невозмутимости и хладнокровия да-
Мне возразят: есть множество богатых людей самого
высокого звания, которые, как видно из всей нашей истории до
настоящего времени, упорнее других ищут опасности в
сражениях. Воистину так, но тут имеется в виду другое: власть от
долгого пользования ею потеряла в глазах этих господ
всякую привлекательность. (Примеч. автора.)

48
Томас Де Квинси
валось бы ему соответственно гораздо труднее. И
правильно заметил один мудрец, имевший достаточно
опыта для сравнения, что богатство более располагает
Ослабить добродетели основы,
Чем дать ей волю проявить себя.
«Возвращенный Рай»72
Я медлю с развитием моей темы, так как для меня
воспоминания о тех временах полны глубокого
смысла. Но читатель мой не найдет далее причины
жаловаться, ибо теперь я приближаюсь к концу. На дороге
от Слоу к Итону я заснул, но едва забрезжил рассвет,
как пробудился от голоса некоего человека — он
стоял надо мною и пристально разглядывал меня. Я не
знал, кто он. Вид у него был скверный, но это не значит,
что намерения у него тоже были скверными —
впрочем, едва ли незнакомец полагал, что тот, кто спит
зимою на дороге, достоин ограбления. Спешу, однако,
заверить его, коли окажется он в числе моих
читателей, что такое заключение относительно меня легко
оспорить. Сказав несколько слов, незнакомец пошел
прочь; я даже был рад, что меня побеспокоили, ибо
теперь мог пройти через Итон, когда еще никто не
встал. Сырая ночная погода к утру сменилась слабым
морозом: и деревья и земля — все вокруг покрылось
инеем. Благополучно миновав Итон, я остановился в
маленькой гостинице в Виндзоре73. Тотчас умывшись
и наскоро поправив платье, около восьми я
направился к Поту74. Дорогой мне повстречалось несколько
младших учеников, к которым я обратился; невзирая
на убогое мое одеяние, они ответили мне вежливо, ибо
итонец — всегда джентльмен. Оказалось, что друг
мой, лорд —, уехал в —ский университет. «Ibi omnis

Исповедь англичанина, любителя опиума 49
effusus labor!»*;75. Многих в Итоне я также почитал за
друзей, однако не перед всеми, кого зовешь другом во
дни благополучия, хочется предстать в час нужды.
И все же, собравшись с мыслями, я осведомился о
графе Д—, которого (хотя знал его не так близко, как
других), не стал бы избегать в любых
обстоятельствах. Он все еще был в Итоне, но, кажется, уже
собирался в Кембридж76. Я посетил его, был радушно
принят и приглашен к завтраку.
Здесь, читатель, позволь остановиться, дабы
удержать тебя от ошибочных выводов: потому, что мне
случалось порой упоминать тех или иных высокородных
друзей, не надо думать, что я притязаю на знатное
происхождение. Слава Богу, это не так — я сын
простого английского негоцианта, при жизни славного
своей честностью; он много посвящал себя
литературным занятиям (и был сочинителем, хотя и
анонимным). Проживи отец мой долее, он бы непременно
разбогател; однако он рано умер, оставив семерым
наследникам около 30 000 фунтов. Но еще того
больше (говорю это с гордостью) была одарена моя
мать. И хоть не могла она сказать, что занимается лм-
тературой, я бы решился назвать ее в высшей
степени мыслящей женщиной (чего не скажешь подчас о
наших жрицах изящной словесности); и если бы кто
почел за труд собрать и напечатать письма ее — все
увидели бы в них сильный мужской ум и такие
образцы английского языка, свежего, энергичного,
идиоматичного, каких не сыщешь в других письмах, кроме
разве в письмах леди Уортли Монтегю77. Такова
почетность моего происхождения — другой я не имею, и
* «Здесь все мои усилия обратились во прах!» (лат.)
3 Т. Де Квинси

50
Томас Де Квинси
за то искренне благодарю Господа, ибо сужу так:
положение, чрезмерно возвышающее человека над
соплеменниками, не слишком-то благоприятствует развитию
его душевных свойств.
Завтрак у лорда Д— действительно был
великолепен, но мне казался в три раза великолепней, ибо стал
первой настоящею трапезой, первым истинным
пиршеством за долгие месяцы. Как ни странно, я почти
ничего не смог съесть! Помнится, когда я получил десять
фунтов, тот же час я отправился в лавку к булочнику,
дабы купить булочек — сей магазин я уже около
двух месяцев изучал с такой жадностью, что и
вспомнить об этом не могу без чувства унижения. Я хорошо
знал историю Отвея78 и опасался есть слишком
быстро. Впрочем, тревожился я напрасно, потому как
аппетит у меня совсем исчез, и я почувствовал себя дурно,
не проглотив и половины купленной снеди. Очень
долго я испытывал такие ощущения, когда ел нечто,
напоминающее настоящую еду; даже если я не
мучился тошнотою, то, как правило, часть съеденного
отвергалась моим желудком, причем порою сие
сопровождалось выделением кислоты. Вот и теперь, за столом
лорда Д—, мне было не лучше обычного: среди всей
роскоши аппетит покинул меня. К несчастию, я всегда
жаждал вина. Я объяснил свое положение лорду
Д—, присовокупив краткую повесть о недавних
страданиях; на эту речь хозяин отозвался с горячим
сочувствием и велел подать вина. Оно принесло мне
кратковременное облегчение и удовольствие, замечу — я
никогда не упускал случая выпить, ибо в то время
боготворил вино так же, как теперь — опиум. Однако
уверен, что тогдашнее мое пристрастие лишь
усугубляло болезнь, ибо тонус желудка у меня резко снизился

Исповедь англичанина, любителя опиума 51
и мог бы подняться только при упорядоченном
режиме. Надеюсь, все ж не из одной любви к вину
просиживал я подолгу у моих итонских друзей; хотелось мне
верить тогда, что была на то иная причина, а именно
неохота тотчас же обращаться за столь деликатной
услугою к лорду Д—, для каковой просьбы у меня не
было достаточных оснований. И тем не менее, дабы
поездка в Итон не прошла даром, я вынужден был
изложить мою просьбу. Лорд Д—, известный своею
безграничной добротою, — которая в отношении
меня определялась скорее состраданием и близкой
дружбой моею с некоторыми из его родственников,
нежели тщательным исследованием моих
обстоятельств, — отвечал, однако, нерешительно. Он
признался, что предпочитает не вести дел с ростовщиками,
ибо опасается, как бы его близкие не узнали о том.
Кроме всего, он сомневался, покажется ли вообще
убедительною моим нехристианским друзьям подпись
наследника, куда менее состоятельного, чем граф —.
И все-таки лорд Д— не желал, видимо, огорчать меня
решительным отказом и после краткого размышления
обещал, хотя и на определенных условиях, стать мне
порукою. Ему тогда едва ли было восемнадцать, но,
думается, ни один дипломат, пусть даже самый бывалый
и искушенный, не повел бы себя лучшим образом — в
столь изысканной манере (еще более очаровательной
благодаря той искренности, что так присуща
юношеству) проявлялись его осмотрительность и благоразумие!
Не ко всякому, конечно, можно обратиться с
подобным делом, ибо рискуешь в ответ быть удостоенным
взора сурового и неблагосклонного, словно бы глядит
на тебя голова сарацина.
Воодушевленный данными мне обещаниями, не то
з*

52
Томас Де Квинси
чтобы слишком утешительными, но и гораздо более
приятными, чем я ожидал, через три дня я возвратился
в Лондон виндзорскою каретою79. Вот уж и близок
конец моей истории: евреи не приняли условия лорда
Д—. Возможно, в конце концов, ростовщики и
согласились бы и были только заняты добычею нужных
сведений и потому просили отсрочки; но дело всё
откладывалось, время шло, и та малость, что оставалась у
меня от былых десяти фунтов, таяла, и ясно виделось
мне, что, пока всё не образуется, я вновь окажусь в
прежнем отчаянном положении. Неожиданно, волею
случая, открылся путь к примирению с моими
друзьями. Спешно покинув Лондон, я направился в
дальнюю часть Англии, а затем — в университет; и
прошло немало месяцев, покуда я сумел побывать вновь в
том городе, который был и по сей день остается столь
значительным в судьбе моей, в городе моих
юношеских страданий.
Что же тем временем случилось с бедною Анною?
Ей предназначаю я эти последние слова: как и было
решено меж нами, я всякий вечер ждал ее на углу
Тичфилд-стрит, дни же проводил в безуспешных
поисках. Я спрашивал об Анне каждого, кто мог бы
знать ее, и в последние часы перед отъездом
употребил все доступные силы и знание Лондона, дабы
разведать хоть что-нибудь о ней. Я знал улицу, где она
жила, однако же дома не помнил; кажется, Анна
говорила когда-то, будто домовладелец дурно обращался с
нею, и потому, должно быть, она съехала еще до того,
как мы расстались. У нее было мало знакомых;
некоторые видели в настойчивости моих поисков
побуждения, вызывавшие у них либо смех, либо порицание;
иные же знакомцы, полагая, что я преследую девушку,

Исповедь англичанина, любителя опиума 53
которая слегка пощипала мои карманы, вполне
естественно — и простительно — были не расположены
указать мне след ее, если даже и знали, где она. Под
конец, уж совсем отчаявшись, я вручил тогдашний
адрес моей семьи в —шире единственной девице,
которая, как я знал, помнила Анну в лицо, поскольку не раз
бывала с нами вместе. Однако до сей поры не
слышал я об Анне ни слова. Среди горестей, выпадающих
на долю всех людей, то было величайшим несчастьем.
Если она жива была тогда, то, наверно, мы в один и тот
же час искали друг друга в огромных лабиринтах
Лондона; быть может, нас разделяло всего несколько
футов, ибо таков по лондонской мерке барьер, за коим
люди могут потеряться навсегда. Долгие годы я
надеялся, что она жива, и полагаю, что, употребляя слово
«мириад» в буквальном, не риторическом смысле, я
могу сказать: приезжая в Лондон, я всякий раз
вглядывался во многие мириады женских лиц. Я бы узнал
ее из тысячи, даже если бы увидел на миг — и хотя не
была она красива, но выражение лица у нее было
милое и голову она держала с особою грацией. Я искал
ее, как уже говорил, с надеждою. Так продолжалось
годами — но теперь я боялся бы повстречать Анну
вновь; ее кашель, некогда причина моей горести, ныне
стал мне утешением. Я более не желаю видеть ее, мне
отрадней думать, что она в могиле, подобно
Магдалине80, что она умерла прежде, чем оскорбления и
жестокость успели исказить или уничтожить ее
бесхитростную душу, прежде чем грубая подлость негодяев
довершила ее гибель.

Часть II
Итак, Оксфорд-стрит, мачеха с каменным сердцем!
Ты, что равнодушно внимаешь вздохам сирот и пьешь
слезы детей! Наконец я избавлен от тебя: более не
должен я скитаться в мучениях средь твоих бесконечных
домов, не должен засыпать и пробуждаться в плену
терзаний голода. Без сомнения, наши с тобою, Анна,
бессчетные преемники ступают за нами след в след — мы
завещали им наши страдания. Теперь иные сироты томятся
здесь, иные чада проливают слезы — ты же, Оксфорд-
стрит, одним только эхом отвечаешь на стоны
бесчисленных сердец. Однако буря, которую я пережил, кажется,
стала залогом покойного безветрия, былые невзгоды
явились выкупом за право жить беспечально долгие
годы и оплатили свободу от горя; и когда снова я,
одинокий созерцатель, бродил, как то нередко бывало, по
улицам Лондона, я пребывал в состоянии покоя и
умиротворенности. И хотя бедствия, пережитые во время
ученичества в Лондоне, пустили столь глубокие корни в теле
моем, что затем проросли и расцвели вновь с прежнею
пагубною пышностью, тень которой нависла над всеми
последующими годами, — я был готов принять вновь
обступившие меня страдания с большей стойкостью, с
умом более зрелым, и помогала мне в этом
привязанность, полная сочувствия, нежная и глубокая.
Итак, несмотря на все, что смягчало мою боль, незри-

Исповедь англичанина, любителя опиума 55
мая нить страданий, растущих из одного корня,
накрепко связала удаленные друг от друга годы судьбы моей.
На собственном примере познал я близорукость
человеческих желаний: часто лунными ночами, во дни
первого моего скорбного жития в Лондоне, я утешал себя
тем (если это можно считать утешением), что, проходя
по Оксфорд-стрит, заглядывал на все подряд
поперечные улицы, идущие через сердце Мери-ле-Бон1 к
тихим полям и лесам; и тогда, говорил я себе, устремляя
глаза в даль уходящих улиц из света и тени: «К северу
идет та дорога2, и, следовательно, — в Грасмир3; мне
бы крылья голубя, и я полетел бы туда за покоем».
Так говорил я и того желал в слепоте своей; однако
именно в той северной области, в той самой долине и
даже в том самом доме, к которому стремились мои
неверные желания, вновь родились мои муки, и вновь
грозили они осадить цитадель моей жизни и надежды.
Именно здесь много лет меня преследовали
кошмарные видения, уродливые призраки4, подобные тем, что
некогда обступали ложе Ореста; однако я был куда
несчастнее его, ибо сон, даруемый нам в отдохновение и
казавшийся Оресту5 благословенным* бальзамом,
излитым на раненое его сердце и измученную голову, для
меня был самой горькой карой. Так слеп я был в
своих желаниях — ибо если существует пелена, что
скрывает от незоркого взгляда человека грядущие его
несчастья, то не она ли прячет и избавление от них — и
посему горе, коего мы не страшились, сменяется
утешением, на которое мы не надеялись. Так я, как бы
разделивший с Орестом все его беды (кроме тех, что тесни-
* Φιλον ύπνου θελγητρον έπικουρον νόσον [О милая радость
сна, помощь в недуге (др.-греч.)]. (Примеч. автора.)

56
Томас Де Квинси
лись в его потрясенной совести), разделял также и его
утешения; когда Эвмениды6 сбирались возле моей
(как и возле его) постели и пронзительно смотрели на
меня сквозь занавески, — у самого изголовья, лишая
себя сна, дабы не был я одинок в тяжких ночных
бдениях, сидела моя Электра7. Ты, возлюбленная М.8, ты,
дорогая подруга, — ты была моей Электрой! И
никогда бы не позволила, чтобы благородством ума и
многострадальною преданностью греческая сестра
превзошла английскую жену! Ты, не долго думая, снисходила
до самых смиренных из добрых услуг и до рабской*
верности своей нежной любви, долгие годы утирала ты
болезненную росу со лба моего и освежала запекшиеся
губы, иссушенные лихорадкою; даже когда твой
мирный сон из сострадания ко мне наводнялся видениями
моей страшной борьбы с призраками и сумеречными
врагами, без конца твердящими мне: «Не спи!» — ты
не роптала и ни единой жалобы не слетало с уст твоих,
освещенных ангельской улыбкой; подобно Электре, не
презрела ты долга любви, ибо она тоже, хотя была
гречанкою и дочерью царя мужей**, порой предавалась
рыданьям и закрывала лицо*** своим одеянием.
Но все эти бедствия уже в прошлом, и ты прочтешь
сие печальное для нас обоих повествование, как прочла
* ήδυ δουλευμα [сладкое рабство (др.-греч.)].— Еврипид.
Орест. (Примеч. автора.)
** άναξ άνδρων 'Αγαμέμνων [царь мужей Агамемнон (др.-
греч.)]. (Примеч. автора.)
*** όμμα θεια' έισω πέπλων [закрывала лицо пеплосом (др.-
греч.)]. Знаток догадается, что здесь я обращаюсь к первым
сценам «Ореста», кои являют нам наивыразительнейший
пример родственных чувств, когда-либо представленных в
трагедиях Еврипида9. Английскому читателю, вероятно, надо рас-

Исповедь англичанина, любителя опиума 57
бы некую легенду о кошмарном сне, что не вернется
более. Теперь я снова в Лондоне и снова брожу по
ночной Оксфорд-стрит. Часто, обуреваемый тревогою,
перенести которую могу, только опираясь на всю мою
философию и на радость твоего присутствия, я
вспоминаю, что разделяют нас три сотни миль и три скорбных
месяца разлуки; тогда, лунными ночами, гляжу я на
улицы, бегущие к северу, и вспоминаю восклицание,
исторгнутое из измученного сердца юноши; я вспоминаю, что
ты сейчас одна среди той долины, хозяйка того самого
дома, к которому, в слепоте, стремилась душа моя
девятнадцать лет назад; я думаю, что поистине слепые,
рассеянные ветром побуждения сердца, быть может,
устремлялись в отдаленное будущее и, прочитанные в ином
смысле, оправданы; ежели бы мог я вновь вернуться к
бессильным порывам юности, то опять повторял бы,
обращаясь на север: «Мне бы крылья голубя», — с
каким доверием к твоей доброте и милосердию мог бы
произнесть я последние слова моего прежнего
восклицания: «И я бы полетел туда за покоем».
РАДОСТИ ОПИУМА
С того дня, как в первый раз я принял опиум, прошло
столько времени, что, окажись это событие менее
значительным, я бы давно позабыл о нем — но событий,
определяющих жизнь нашу, забывать не должно. И
сказать, что в начале означенной трагедии мы видим, как
трогательно ухаживает сестра за братом, одержимым демонами
безумия и страдающей совести (или, если следовать автору,
согласно мифологии пьесы — фуриями), — за братом,
покинутым и презренным мнимыми друзьями в минуту
неотвратимой опасности. (Примеч. автора.)

58
Томас Де Квинси
потому, тщательно припоминая все обстоятельства
моего знакомства с сим снадобьем, я отношу их к
осени 1804 года. Тогда я жил в Лондоне, где очутился
впервые с тех пор, как поступил в колледж. Мое
приобщение к опиуму произошло следующим образом: с
ранних лет у меня вошло в привычку мыть голову
холодною водою, по крайней мере раз в день. Однажды,
неожиданно почувствовав сильную зубную боль, я
приписал ее некоторой слабости организма, вызванной
пренебрежением к этой ежедневной процедуре, — я
тотчас вскочил с постели, окунул голову в таз с
холодной водой и, не вытирая волос, лег спать. На другое
утро, само собой разумеется, я проснулся от
мучительной ревматической боли во всей голове и в лице,
которая терзала меня дней двадцать. На двадцать первый
день, кажется в воскресенье, я вышел на улицу скорее
для того, чтобы убежать, если б то было бы возможно,
от моих мучений, нежели с какою-то определенной
целью. Случайно повстречал я одного знакомого по
колледжу, который и порекомендовал мне опиум. Опиум!
Грозный источник неизъяснимого блаженства и
страданий! Я слышал о нем, как слышал о манне10 или
амброзии11, но не более того. Каким пустым звуком
казалось мне тогда это слово! И как торжественно звучит
оно теперь в моей душе! Как потрясает оно сердце
воспоминаниями печали и счастья! Мысленно
возвращаясь к ним, я чувствую мистический смысл во
множестве мельчайших подробностей, связанных с тем местом
и временем, с тем человеком (если то был человек), что
впервые ввел меня в рай любителей опиума. Был
воскресный полдень, сырой и безрадостный, и нет на земле
нашей зрелища скучнее, чем дождливое воскресенье в
Лондоне. Мой путь домой лежал по Оксфорд-стрит;

Исповедь англичанина, любителя опиума 59
и возле здания «величественного пантеона» (как
мистер Вордсворт любезно именовал его) я приметил
лавку аптекаря. Аптекарь — сей невольный слуга
небесных наслаждений! — казался под стать ненастному
дню, скучным и тупым, как и подобает всякому
смертному аптекарю в воскресный день. И когда я попросил
настойку опиума, тот дал мне ее совсем как обычный
человек; более того, за мой шиллинг он возвратил
нечто, казавшееся настоящим медным полупенсом,
извлеченным из настоящего деревянного ящичка. И все же,
несмотря на эти явно человеческие признаки, мой
аптекарь с той поры мнится мне блаженным видением
вечного аптекаря, что ниспослан был на Землю с
особенным ко мне поручением. Еще более утвердился я в
своем мнении о нем, когда в следующий раз, приехав в
Лондон, пытался разыскать его все у того же
величественного пантеона — но не нашел; так для меня, не
знавшего даже его имени (если таковое вообще
существовало), он скорее испарился с Оксфорд-стрит,
нежели просто переехал, как то свойственно существам
телесным. Пусть читатель считает, что то был не более
чем обычный подлунный аптекарь — может и так, но
мое убеждение твердо: я верю, он исчез с лица земли*
* Подобный способ ухода со сцены жизни был довольно
хорошо известен в XVII веке, но считался в то время
привилегией особ королевской крови и ни в коем случае не был
дозволен аптекарям. В 1686 году некий поэт с весьма
зловещим именем (каковое он всякий раз с лихвою оправдывал), а
именно мистер Простофилд, описывая смерть Карла II,
выражал недоумение по поводу того, что государь мог дойти до
такой нелепости, как смерть, ибо, говорит он, «монарх не гибнет,
он лишь исчезает», то есть он должен бежать на тот свет.
(Примеч. автора.)

60
Томас Де Квинси
или же растворился. Потому так неохотно связываю я
какие бы то ни было земные воспоминания с той
минутою, и местом, и тем существом, что впервые открыло
мне сие божественное снадобье.
Можно догадаться, что, придя домой, я не стал
терять времени и поспешил принять предписанное
количество. Будучи не знаком с искусством и тайною
употребления опиума, я проглотил это снадобье
самым невежественным образом — но все же
проглотил. И через час — о Боже! — какой переворот!
Какой взлет души из самых глубин! Какой апокалипсис12
моего внутреннего мира! Избавление от боли казалось
мне теперь пустяком; этот отрицательный эффект
был поглощен грандиозностью открывшегося передо
мною положительного эффекта — бездною
божественного наслаждения. То была панацея, φαρμακον
νήπενθες* от всех человеческих невзгод, то был
внезапно обретенный мною секрет счастья, о коем спорили
философы множество веков; счастье теперь
покупалось за пенни и помещалось в жилетном кармане;
восторг теперь можно было закупорить в бутылке и
носить с собою, а спокойствие души можно было
рассылать галлонами с почтовыми каретами. Читатель
подумает, что я смеюсь, говоря это, но уверяю: тот, кто
имеет дело с опиумом, смеяться не станет; ведь даже
радости оного торжественны и серьезны; даже в
наисчастливейшем состоянии любитель опиума никогда
не выступает в образе VAllegro**\ он говорит и мыслит
подобно // Penseroso***i3. Однако у меня сложилась
средство от страданий (др.-греч.).
Веселого (ит.).
Задумчивому (ит.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 61
предосудительная привычка шутить порой среди
переживаемых мною страданий, я боюсь, что буду
предаваться этому недостойному занятию даже в этих
анналах своих радостей и горестей, если только меня не
удержит более могущественное чувство. Читатель
должен простить мне эту слабость; заручившись
необходимою снисходительностью, я постараюсь быть
серьезным, чуть что не усыпительным в соответствии
с такой темой, как опиум, который все считают
средством усыпительным, тогда как он на самом деле
возбуждает.
Прежде всего несколько слов относительно
воздействия опиума на организм; по поводу всех
сообщений об опиуме, которые исходят как от
путешественников в Турцию, с незапамятных времен почитающих
ложь своею неотъемлемой привилегией, так и от
профессоров медицины, пишущих ex cathedra*, — могу
решительно ответить им одним критическим
суждением: ложь, ложь и еще раз ложь! Помнится, однажды
в какой-то книжной лавке наткнулся я на следующие
строки одного сатирика: «Теперь я убедился, что
лондонские газеты вполне правдивы, по крайней мере, два
раза в неделю — по вторникам и субботам, когда мы
можем полностью доверять их спискам банкротов».
В духе сего автора я не отрицаю того, что некоторые
правдивые сведения об опиуме до мира дошли.
Например, люди знающие настойчиво утверждали, будто
бы опиум темно-коричневого цвета, — с этим,
заметьте, я согласен; во-вторых, говорят, что он довольно
дорог — ив этом я убедился, поскольку в мое время
восточноиндийский опиум ценился в три, а турец-
* с кафедры (лат.).

62
Томас Де Квинси
кий — в восемь гиней за фунт; и, в-третьих, вполне
согласен я с тем, что если вы съедите слишком много
опия, то, по всей вероятности, проделаете нечто,
чрезвычайно неприятное для человека с установившимися
привычками, а именно — умрете*. Сии веские
утверждения, взятые как по отдельности, так и вместе,
верны, опровергать их я не стану; ведь то, что
правдиво, — всегда было и остается достойным похвалы.
Но на этих трех приведенных здесь теоремах и
заканчивается, как мне кажется, весь накопленный
человеком запас знаний о таком предмете, как опиум. И
поскольку места для дальнейших открытий
предостаточно, вам, почтенные доктора, придется позволить мне
прочесть лекцию на эту тему.
Прежде всего, те, кто упоминают опиум прямо или
попутно, не столько утверждают, сколько считают
доказанным, что вещество это способно вызывать
опьянение. Поверь же, тео penculo**, читатель, что никакое
количество опиума никогда не приводило, да и не
могло привести, к опьянению. Что же до настойки
опиума (обычно называемой лауданом), то она, безусловно,
может опьянить человека, если только он может
выдержать большую дозу ее. Но почему? Да потому, что
содержит она много крепкого спирта, и вовсе не пото-
* Справедливость этого утверждения, однако, ставится
современными учеными под сомнение: так, в незаконном
издании «Домашней медицины» Бьюкана, которое однажды
довелось мне видеть у жены некоего фермера, изучавшей сей труд
на благо своего здоровья, говорится: «Будьте особенно
осторожны и не принимайте более 25 унций лаудана за раз»;
здесь, вероятно, надо читать «25 капель», что соответствует
одному грану чистого опия. (Примеч. автора.)
** Здесь: беру это утверждение на свой страх и риск (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 63
му, что в ней много опиума. Я решительно утверждаю,
что чистый опиум не способен подействовать на
организм так, как действует алкоголь; различие
определяется не степенью, а сущностью самого действия —
различие состоит отнюдь не в количестве
употребляемого вещества, а, скорее, в его качестве. Удовольствие,
доставляемое нам вином, всегда возрастает и,
достигнув кризиса, постепенно начинает спадать; от опиума
же оно, раз возникнув, сохраняется до восьми или
десяти часов неизменным. Вино, если заимствовать
известное определение из медицины, есть вид
удовольствия острого, а опиум — хронического; и если первое
мы можем сравнить с пламенем, то второе — с
ровным и долгим жаром. Главное же различие
заключается в том, что вино расстраивает умственные
способности, тогда как опиум (если принимать его
правильно), напротив, вносит в них изысканный порядок,
законосообразность и гармонию. Вино лишает
человека самообладания, опиум его сильно укрепляет. Вино
повреждает и замутняет рассудок, придает
сверхъестественную яркость чувствам и усиливает презрение и
восхищение, любовь и ненависть; опиум, напротив,
сообщает ясность и равновесие всем человеческим
способностям, активным и пассивным; что же касается
нравственных чувств и характера в целом, то здесь
опиум проявляет себя как средство, дарующее особое
жизненное тепло, сообразное с рассудком, которое,
должно быть, всегда присутствовало в душе
допотопного или же первобытного человека. Так, например,
опиум, как и вино, придает широту чувствам и
добросердечным привязанностям; но изрядное отличие
кроется уже в том, что неожиданная
благожелательность, сопутствующая опьянению, несет на себе печать

64
Томас Де Квинси
плаксивой сентиментальности, которая вызывает
презрение у свидетелей ее. Люди жмут друг другу руки,
клянутся в вечной дружбе, проливают слезы — и ни
один смертный не может понять отчего; то есть мы
видим, что чувственное начало берет надо всем верх.
Между тем нарастание добрых чувств, рождаемое
опиумом, вовсе не похоже на лихорадочный
приступ — оно, скорее, является возвращением к
здоровому состоянию духа, которое бы он естественно обрел,
если бы полностью освободился от глубоко затаенных
боли и раздражения, что постоянно сталкиваются и
борются с побуждениями сердца, изначально добрыми
и справедливыми. Правда, даже вино действует на
людей определенного склада до некоторой степени
благотворно, возвышая и уравновешивая их
умственные способности; сам я, не будучи большим
любителем вина, замечал, что несколько стаканов вина
хорошо влияют на мозг, проясняя сознание и увеличивая
его возможности, — то есть вино придает уму некое
ощущение «ponderibus librata suis»*; и совершенно
нелепым кажется мне общеизвестное утверждение,
будто бы истинного лица человека не увидать, когда тот
пьян, — напротив, за трезвостью своею скрывают
люда это лицо, но стоит только им выпить, как εάντούς
έμφανιζουσιν οϊτινες είσιν (говорит один старый
джентльмен в «Атенеусе»14), «они выявляют свою истинную
сущность», а это никак не назовешь маскировкою. И
все же вино неизбежно доводит человека до
нелепости и сумасбродства; за определенной точкой оно
непременно рассеивает и истощает его умственные силы,
в то время как опиум, по-видимому, обладает свойст-
«уравновешенности собственным весом» (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 65
вом успокаивать волнение и собирать воедино
разрозненное. Подводя итоги, можно сказать, что человек
пьяный или к опьянению склонный впадает (и сам
чувствует это) в состояние, при котором побеждают чисто
человеческие, а порой — слишком часто — животные
черты его натуры; тогда как опиофаг (я не имею в
виду тех, кто страдает от болезни или других отдаленных
последствий опиума) чувствует, что божественное
начало в его душе преобладает; а это значит, что
нравственные чувства пребывают в состоянии безоблачной
ясности, осиянной светом величественного разума.
Таково учение истинной Церкви об опиуме, к
каковой я отношу только себя, ее альфу и омегу15. Нельзя
забывать, что говорю я все это на основании долгого
глубоко личного опыта; большинство же не
причастных к науке* авторов, так или иначе обращавшихся к
* Среди огромного стада путешественников и прочих
знатоков, глупость которых достаточно свидетельствует о том, что
они никогда не имели дела с опиумом, особое место занимает
блестящий автор «Анастасия»16, от показаний которого я и
хотел бы предостеречь читателя. Острый ум сего джентльмена
позволяет предположить, что он опиум употреблял, однако
прискорбные неточности в описании действия этого средства (т. I,
с. 215—217) исключают это предположение. По-видимому, по
размышлении и сам автор это понял, ибо, даже отбросив
бесчисленные ошибки, которые я настойчиво отмечал в его тексте
(а также и не подчеркнутые мною), он сам признает, что
старый джентльмен «с белоснежною бородою», принимающий
«обильные дозы опиума» и тем не менее способный к
почитаемым очень серьезным суждениям об отрицательных
последствиях этого снадобья, не позволяет заключить, что опиум либо
преждевременно убивает человека, либо же приводит его в
сумасшедший дом. Со своей стороны, я прекрасно понимал этого
джентльмена и его побудительные мотивы: дело в том, что он

66
Томас Де Квинси
теме опиума, и даже те, кто писал специально о materia
medica*, одним только ужасом своим перед этим
снадобьем ясно доказали, что никаких практических
знаний о его действии у них нет. Однако я вынужден
честно признаться, что встречал одного человека,
являвшего собою такой пример опьяняющего влияния
опиума, который поколебал мою уверенность в
обратном; он был врачом и принимал большие дозы.
Однажды мне случилось ему сказать, что слышал, будто
недоброжелатели называют дурацкими его разговоры
о политике, между тем как друзья оправдывали его,
говоря, что он постоянно пребывает в опиумном
опьянении. На это я возражал, что в данном случае
обвинение выдвинуто не рпта facie** и само по себе не
абсурдно, а вот защита абсурдна. Но удивительно,
знакомый мой счел правыми и своих врагов, и своих
друзей. «Я согласен, — сказал он, — я говорю чушь, но,
заметьте, я болтаю все это вовсе не из принципа или
выгоды, а единственно и исключительно (сие
повторил он трижды) потому, как пьян от опиума, и так
всякий день». Я же отвечал, что мне не пристало
оспаривать утверждение его противников, поскольку оно
основано на весьма почтенных свидетельствах, в кото-
влюбился «в маленький золотой сосуд с пагубным снадобием»,
который Анастасий всюду носил с собою и не нашел иного
способа овладеть им, кроме как запугать хозяина до безумия
(ум его, кстати, невелик). Рассказами об ужасах опиума этот
комментарий проливает новый свет на описанный здесь случай
и значительно совершенствует весь сюжет: речь нашего старого
джентльмена, как лекция по фармакологии, нелепа; как
розыгрыш Анастасия она звучит превосходно. (Примеч. автора.)
* предмете медицины (лат.).
** на первый взгляд (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 67
рых сходятся все три заинтересованные стороны. Что
же касается позиции защиты, то я ее не принимаю.
Доктор еще долго обсуждал эту тему и излагал свои
резоны — но с моей стороны было бы так невежливо
продолжать спор, из которого вытекало бы обвинение
в серьезных профессиональных ошибках, что я не
перечил ему, даже когда тот предоставлял мне такую
возможность; не говорю уж о том, что человек,
который в разговоре допускает чушь, пускай и «не из
выгоды» произносимую, не очень-то приятный соучастник
диспута, будь он оппонентом или просто
собеседником. Признаюсь все же, что авторитет врача, по
общему мнению хорошего, может показаться более веским,
чем моя предубежденность; но я должен сослаться на
свой опыт, который превосходит его опыт на 7000
капель в день. И хотя невозможно предположить, чтобы
медик был не знаком с характерными симптомами
опьянения, мне пришло в голову, что он допускает
логическую ошибку, употребляя это слово в слишком
расширительном смысле и распространяя его на все
виды нервного возбуждения, вместо того чтобы
употреблять его только для обозначения особого вида
заболевания, распознаваемого вполне определенным
способом. Впрочем, некоторые люди утверждали, как
я слыхал, что бывали пьяны уже от зеленого чая, а
один лондонский студент-медик, профессиональные
знания коего я имею основания очень уважать, уверял
меня на днях, будто бы некий пациент, выздоровев от
болезни, совершенно опьянел от бифштекса.
Уделив столь много внимания основному
заблуждению относительно опиума, я хотел бы указать и на
другие; а состоят они в том, что, во-первых, душевный
подъем, вызываемый опиумом, якобы неизбежно вле-

68
Томас Де Квинси
чет за собою соответственную депрессию; во-вторых,
говорят, будто естественным, и притом немедленным,
следствием приема опиума является глубокое
оцепенение и апатия, как физические, так и умственные. В
первом случае удовлетворюсь простым отрицанием:
надеюсь, читатель поверит мне, если скажу, что в
течение десяти лет, принимая опиум с перерывами, я
всякий раз на другой день после того, как позволял себе
эту роскошь, пребывал в необычайно хорошем
настроении.
Что же до предполагаемой апатии вследствие или
даже (если доверять распространенным картинкам с
изображением турецких курильщиков опиума) во
время употребления, то я отрицаю и это: безусловно,
опиум причисляют к главнейшим наркотикам — и
соответственный эффект может возникать при
длительном пристрастии к нему; на первых же порах он в
высшей степени возбуждает и стимулирует организм.
В те годы, когда был я еще новичком, это начальное
действие длилось у меня до восьми часов, и потому
такое распределение дозировок (выражаясь
по-врачебному), при котором опиофаг немедленно
погружается в сон, следует признать его ошибкою. И сколь же
нелепы эти турецкие курильщики опия, сидящие с
неподвижностью бронзовых всадников на своих
чурбанах, таких же глупых, как они сами! Для того чтобы
читатель мог судить о том, велико ли отупляющее
воздействие опиума на способности англичанина, я
расскажу (в манере скорее описательной, нежели
аналитической), как с 1804 по 1812 год обыкновенно
проводил в Лондоне свои посвященные опиуму
вечера. Заметь, читатель, опиум не заставлял меня тогда
искать одиночества, и тем более не погружался я в

Исповедь англичанина, любителя опиума 69
бездействие и вялое оцепенение, обычно
приписываемые туркам. Я пишу свой отчет, рискуя прослыть
безумным визионером, но мне это все равно; прошу
читателя не забывать о том, что остальное время я
отдавал наукам, напряженно занимался и, безусловно, имел
иногда право на передышку, как все другие люди;
впрочем, я позволял себе это крайне редко.
Покойный герцог —17 частенько говаривал: «В
следующую пятницу, коли будет на то благословение
Божье, думаю я напиться пьян»; вот так, бывало, и я
спешил уже заранее определить, сколь часто и когда
именно я предамся опиуму. Происходило это едва ли
более одного раза в три недели, ведь не мог я в то
время отважиться посылать всякий день (как стал
делать впоследствии) за «стаканом лаудана,
теплого и без сахара». О нет, как уже говорилось, в те
времена я редко пил ту настойку более, чем раз в три
недели. Случалось такое обыкновенно по вторникам или
субботам; на то имел я свои причины. В опере тогда
пела Грассини18, и голоса прекраснее я никогда не
слышал. Не знаю, какова теперь опера, ибо не бывал
там вот уже семь или восемь лет, но в мое время вы не
нашли бы в Лондоне более приятного места, где бы
провести вечер. Всего пять шиллингов — и вот я уж
на галерке, где чувствовал себя куда покойнее, нежели
в партере. Оркестр своим сладостным и мелодичным
звучанием выделялся средь прочих английских
оркестров, чье исполнение, признаюсь, отнюдь не радует мой
слух преобладанием ударных инструментов и
абсолютной тиранией скрипок. Хор был божественен; и
когда Грассини в роли Андромахи19 появлялась в
одной из интерлюдий и изливала свою душу в страстном
порыве над могилою Гектора20, я сомневался: испытал

70
Томас Де Квинси
ли хоть один турок, из тех, кто побывал в опиумном
раю, хотя бы половину моего удовольствия. Но
поистине я оказываю варварам слишком много чести,
когда полагаю, что они способны испытывать радости,
подобные интеллектуальным радостям англичанина.
Ведь музыка несет интеллектуальную или
чувственную радость в зависимости от темперамента
слушателя. За исключением прекрасной экстраваганцы в
«Двенадцатой ночи»21 на эту тему из всего, что было
бы сказано о музыке в литературе, я могу припомнить
только одно (а именно) — замечательный отрывок из
«Religio Medici»* сэра Т. Брауна; хотя он более всего
примечателен своею возвышенностью, он имеет также
и философское'значение, ибо указывает на истинную
сущность музыкального воздействия. Большинство
людей ошибочно полагают, будто бы общаются с
музыкой лишь посредством уха, и воспринимают ее
пассивно. Но это не так: на самом деле получаемое
удовольствие является ответом сознания на то, что
вбирает в себя слух (материя, звуки воспринимаются
чувствами, но обретают форму и смысл с помощью
сознания); вот почему люди, обладающие одинаковым
слухом, слышат по-разному. Что же касается опиума,
то он, усиливая деятельность сознания, тем самым
усиливает тот вид его деятельности, что необходима для
творения изысканных духовных удовольствий из
сырого материала звуков. Впрочем, один друг мой
говорил, что последовательность музыкальных звуков для
* [«Вероисповедание медика» (лат.).]
Сейчас у меня нет под рукою этой книги, но, кажется, отрывок
этот начинается словами: «И даже музыка таверн, та, что
веселит одного, а другого доводит до безумия, в меня вселяет
глубочайшее религиозное чувство» etc. (Примеч. автора.)

Исповедь англичанина, любителя опиума 71
него — арабская грамота и что в них он не находит
никакой идеи. Идеи! Но позвольте! При чем они тут?
В них тут нужды нет. Откуда им взяться здесь: все
идеи, какие только могут здесь возникнуть, говорят на
языке обычного чувства. Однако сей предмет не имеет
отношения к моему замыслу; довольно и того, что
гармония в самых изящных своих проявлениях
развернула предо мною, как рисунок на гобелене, всю прошлую
жизнь мою, воплощенную в музыке, — но жизнь, не
вызванную из памяти, а явленную сейчас и
созерцаемую без печали. Все детали прошлого отступили и
смешались в туманной отвлеченности, все страсти
вознеслись, одухотворились и очистились. И все это за
пять шиллингов! Кроме музыки на сцене и в оркестре
вокруг меня в антрактах повсюду звучала музыка
итальянского языка, ибо галерка обычно заполнялась
итальянцами. Я слушал разговоры женщин с таким
же восторгом, с каким путешественник Исаак Вельд22
наслаждался нежным смехом канадских индианок —
ведь чем менее вы понимаете язык, тем более вы
восприимчивы к его мелодичным или же резким звукам.
В этом смысле мне пригодилось то, что я очень плохо
знал итальянский — немножко читал, но вовсе не
говорил на нем, и разбирал не более десятой части того,
что слышал.
Вот так я радовался в опере; но удовольствие
совсем иного рода, доступное лишь по субботам (то есть
именно в один из тех дней, когда давалось
представление), порою вступало в спор даже с любовью к опере.
Боюсь, однако, что на эту тему буду писать довольно
темно, но могу уверить читателя, что он найдет куда
больше темных мест в «Жизни Прокла» Марина23 и
в других биографических и автобиографических кни-

12
Томас Де Квинси
гах. Как я уже говорил, сей особенный род
наслаждения был дарован мне только в субботние вечера.
Почему же именно субботний вечер был для меня так
полон значения? В отдыхе я тогда не нуждался, ибо
не работал, да и жалованья не получал. Почему в
субботний вечер мне хочется не только слышать Грасси-
ни, спросит искушенная в логике публика? Не знаю,
что и ответить. Так уж повелось: всяк по-разному
проявляет свои чувства, и если большинству
свойственно выказывать свою заботу о бедняках в деятельном
сочувствии к их невзгодам и печалям, то я в то время
выражал свою заботу в сочувствии их радостям.
Горечь нищеты испытал я еще раньше сполна, и
вспоминать об этом было тяжело; но никогда не тягостно
созерцать радости бедняков, их скромные утехи, их
отдых после изнурительного физического труда.
Субботний вечер — та пора, когда для бедного люда
наступает главный, неизменно повторяющийся отдых;
даже враждующие секты объединяются почитанием
дня субботнего, признавая тем самым узы
братства, — когда почти все христиане в этот день
отдыхают от трудов праведных. Это время отдыха в
преддверии другого отдыха, отделенного целым днем и двумя
ночами от возвращения к работе. В такой вечер я
всегда чувствовал, словно бы сам только что сбросил
тяжкое ярмо, получил заработанные деньги и могу
позволить себе роскошь вкусить отдых. Дабы увидеть
как можно больше из столь трогательного для меня
зрелища, я часто, приняв опиум, блуждал по городу в
субботний вечер, равнодушный к направлению и
расстоянию, заходил на рынки и в другие уголки
Лондона, куда бедняки в субботу вечером приходят
выкладывать свое жалованье. Я вслушивался в разговоры

Исповедь англичанина, любителя опиума 73
прохожих, наблюдал за тем, как целые семьи —
мужья, жены и дети — обсуждают предстоящие
развлечения и покупки, соизмеряя их с возможностями своей
казны и с ценами на предметы необходимости. Все
больше узнавал я их желания, беды, мнения. Порою
слышался ропот неудовольствия, но куда чаще видел я
на их лицах или улавливал в словах выражение
надежды, спокойствия и терпения. В кротком смирении
и покорности перед лицом непоправимого зла и
безвозвратных утрат бедняки, вообще говоря, гораздо
мудрее богачей. При всяком удобном случае, стараясь не
показаться навязчивым, я по возможности
присоединялся к ним, высказывал свое мнение о том, что они
обсуждали, и они слушали меня снисходительно, даже
когда мои суждения не отличались благоразумием.
Если случалось, что заработки росли или хотя бы
появлялась на то надежда, если немного снижались цены
на хлеб или ожидалось падение цен на лук и масло, я
радовался вместе со всеми; когда же происходило
обратное, я искал утешения в опиуме. Ведь опиум
(подобно пчеле, что извлекает нужный материал без
разбора из роз и из сажи дымовой трубы) может
подчинить все чувства одному главному настроению.
Иногда мои странствия уводили меня очень далеко,
ибо опиофаг слишком счастлив, чтобы вести счет
времени; на обратном же пути я, словно мореход,
неотступно следовал за Полярною звездою; в
честолюбивых попытках отыскать Северо-Западный проход, я,
вместо того чтобы плыть вокруг мысов и
полуостровов, как на пути вперед, вдруг попадал в такие
лабиринты аллей, таинственных дворов и переулков,
темных, как загадки Сфинкса, какие способны, полагаю,
сбить с толку самого отважного носильщика и приве-

74
Томас Де Квинси
сти в смятение любого извозчика. Порою почти
уверен был я, что являюсь первооткрывателем неких
terme incognitae*', и не сомневался, отмечены ли они на
современных картах Лондона. За все это, однако, я
тяжело поплатился впоследствии, когда какое-нибудь
лицо вторгалось в мои сновидения, а неуверенность
моих блужданий по Лондону преследовала мой сон,
наполняя его той нравственной и интеллектуальной
неуверенностью, что смущает ум и тревожит совесть.
Итак, я показал, что опиум необязательно вызывает
бездеятельность и апатию; напротив, он приводил
меня на рынки и в театры. Но все же признаюсь, что
рынки и театры едва ли самое подходящее место для
опиофага, когда тот пребывает в божественнейшем
состоянии блаженства. В подобные часы толпа угнетает
его, а музыка кажется чересчур чувственной и грубой.
Он, естественно, ищет одиночества и тишины —
необходимых условий для транса и глубокой
мечтательности, которые являют собою вершину даруемых
опиумом благ. Болезненно склонный размышлять
слишком много и мало замечать происходящее вокруг, я,
поступив в колледж, чуть не впал в тяжелейшую
меланхолию, вызванную непрерывными мыслями о
страданиях, свидетелем которых стал в Лондоне;
прекрасно зная это свойство своей натуры, я сопротивлялся
ему изо всех сил. Тогда, наверное, напоминал я
легендарного посетителя пещеры Трофония24 и, дабы
исцелиться от ужаса, искал лекарства то в светском
обществе, то в занятиях наукой, стремясь поддерживать
деятельность своего ума. И я давно бы уж сделался
ипохондрическим меланхоликом, если бы не эти сред-
* неизвестных земель (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 75
ства. В последующие годы, однако, когда
жизнерадостность вернулась ко мне, я уступил своей
естественной склонности к уединенной жизни. В то время
я часто, приняв опиум, предавался мечтам. Летними
ночами сиживал я пред распахнутым окном, устремив
свой взор на милю вперед в сторону моря, и примерно
на таком же расстоянии мне открывался вид на
великий город Л—25. И так я сидел от заката до восхода,
не двигаясь и не желая двигаться.
Меня, пожалуй, могут заподозрить в мистицизме26,
квиетизме27, бёмианстве28 и прочих грехах, но меня
это не страшит. Сэр Генри Вэйн-младший29 был
одним из наших мудрейших мыслителей, и пусть
читатель убедится сам, что в своих философических трудах
он едва ли не вдвое больший мистик, нежели я. Так
вот я говорю, что открывавшееся передо мной зрелище
имело некоторые черты навеянных опиумом видений.
Город Л— для меня представлял всю Землю, ее
скорби и ее могилы, покинутые, но не забытые. Владевшее
мною тогда настроение как бы воплощалось в вечном,
легком волнении океана, объятом задумчивым,
нежным покоем. В тот миг казалось мне, будто я впервые
удалился и отстранился от жизненных бурь; как будто
волненье, лихорадка, борьба замерли, как будто мне
был дарован краткий отдых от тайных горестей
сердца, затишье дня субботнего, освобождение от трудов
человеческих. Надежды, расцветающие на путях
жизни, примирялись тут с покоем могилы; движение
мысли, неутомимое как небеса, несмотря на все тревоги,
несло блаженный покой; умиротворение порождалось
не вялостью, но, напротив, бурным столкновением
противоположных начал — вечным движением и вечным
покоем.

76
Томас Де Квинси
О справедливый, тонкий и могущественный опиум!
Ты равно даруешь и бедным и богатым тот
живительный бальзам, который исцеляет глубокие
сердечные раны и лечит «боль, что дух зовет к восстанию».
Красноречивый опиум! Риторикой, лишь тебе
подвластной, заставляешь ты умолкнуть гнев;
преступнику, хотя бы на одну ночь, ты возвращаешь утраченные
надежды юности и отмываешь от крови руки его;
гордому человеку ты несешь краткое забвение «злых
горестей, обид неотомщенных»; ради торжества
страждущей невинности ты призываешь лжесвидетелей к
суду грез, осуждаешь клятвопреступление и
отменяешь приговоры неправедных судей. Из
фантастических созданий воображения ты воздвигаешь в сердце
тьмы храмы и города, с коими не сравнятся ни
творения Фидия30 и Праксителя31, ни великолепие
Вавилона32 и Гекатомпила33; а «из снов, полных
беспорядочных видений», извлекаешь ты на свет Божий лица
давно похороненных красавиц и благословенные
черты близких людей, что освобождены тобою от
«бесчестия могилы». Ты один можешь одарить человека
столь щедро, воистину владеешь ты ключами рая, о
справедливый, тонкий и могущественный опиум!

Часть III
ГОРЕСТИ ОПИУМА
ВСТУПЛЕНИЕ
Благосклонный и, хочется верить, снисходительный
читатель (ведь мой читатель должен быть
снисходительным, ибо я боюсь так сильно возмутить его, что не
смогу рассчитывать на его благосклонность) — ты
сопровождал меня до сей поры, теперь позволь же
перенести тебя лет на восемь вперед — из 1804-го (когда,
как я сказал, впервые я принял опиум) в 1812-й. Годы
академической жизни моей минули и ныне почти
забыты — студенческий берет более не жмет моих
висков, а если где и существует он — так на голове
другого юного школяра, надеюсь, столь же алчного до
знаний и столь же счастливого. Мантию мою, осмелюсь
предположить, постигла печальная участь множества
прекраснейших книг Бодлеанской библиотеки1,
которые прилежно изучаются учеными червями и молью;
может статься, мантия сия отправилась прямиком (я об
этом ничего не знаю) в великую сокровищницу «где-
то», куда отправились старые чайники, большие и
маленькие, чайницы, чайные чашки etc. (не говоря
уж о прочих сосудах скудельных: стаканах, графинах,
постельных грелках...) — порою, глядя на их аналоги
среди нынешнего поколения чашек, я вспоминаю, что
некогда довелось мне владеть ими. Однако же об их
судьбе я, — как, впрочем, и остальные владельцы уни-

78
Томас Де Квинси
верситетских мантии, — едва ли смогу поведать что-то,
кроме историй темных и предположительных.
Колокол часовни2, некогда преследовавший меня своими
нежеланными призывами к заутрене, более не тревожит
мой сон в шесть часов; звонарь же, о прекрасном носе
которого (из бронзы и меди) я, одеваясь, писал
мстительные греческие эпиграммы, давно умер и перестал
досаждать прихожанам — и те, что страдали от его
пристрастий к перезвону, ныне согласились забыть его
былые заблуждения и простили ему. Даже к колоколу
я теперь милосерден: он бьет, пожалуй, как и прежде,
трижды в день, чрезвычайно раздражая многих
достойных джентльменов и лишая их душевного покоя,
однако я в этом (1812) году уже не слышу сей
вероломный голос (зову его вероломным, ибо, словно
преисполнившись некой злой утонченностью, своими
сладостными серебристыми звуками он, казалось, приглашал
нас в гости), и пусть даже ветер станет помощником
злобного колокола — голос его не в силах достигнуть
меня за 250 миль, где я погребен в глубине гор. Ты
спросишь, читатель: а что же делаю я среди гор?
Принимаю опиум, конечно, но что ж еще? Скажу, в лето
1812-го, к которому подошли мы, я уж не первый год
изучаю немецкую метафизику — писания Канта3,
Фихте4, Шеллинга5 etc. Однако каков мой образ
жизни? Иными словами, к какому классу и роду людей я
принадлежу? Ныне, то есть в 1812 году, живу я в
сельском доме с одной служанкой (honi soit qui mal y
pense*), которую соседи мои почитают за
«домоправительницу». Как человек ученый и образованный
* да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает (ст.~
фр.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 79
и потому джентльмен, я склонен считать себя
недостойным членом неопределенного сословия,
именуемого джентльменами. По вышеуказанной причине, а
также и потому, что нет у меня какого-либо явного
призвания или занятия, обычно справедливо заключают,
будто я человек состоятельный. Таким почитают меня
соседи: сообразно с современной английской манерою,
письма ко мне обычно адресуют «такому-то,
эсквайру»; хотя боюсь, что по строгим правилам геральдики
я не могу притязать на сию высокую честь. И все
же, по общему мнению, я — не кто иной, как X.Y.Z.,
эсквайр6, а отнюдь не Мировой Судья и не Custos
Rotulorum*. Женат ли я? Пока нет. Принимаю ли по-
прежнему опиум? Да, всякий субботний вечер. Не
продолжаю ли я беззастенчиво принимать его с того
«дождливого воскресенья» 1804 года, когда у
«величественного Пантеона» повстречал «дарующего
вечное блаженство аптекаря»? Воистину так. А как я
нахожу свое здоровье после столь усердного
употребления опиума? Иными словами, как я поживаю?
Спасибо, читатель, неплохо, или, как то любят говорить леди
в соломенных шляпках, «трудно ждать лучшего». В
сущности, хотя по всем медицинским теориям
выходило, что я должен быть болен, однако, честно говоря, я
никогда в жизни не был так здоров, как весною 1812
года; и я хочу надеяться, что все то количество кларета,
портвейна или «старой мадеры», которое выпил ты,
благосклонный читатель, в каждые восемь лет своего
бренного существования, так же мало расстроило твое
здоровье, как опиум расстроил мое за восемь лет,
отделяющих 1812 от 1804 года. Вот вам лишнее свиде-
* Хранитель свитков (документов) (лат.).

80
Томас Де Квинси
тельство того, как опасны медицинские советы
«Анастасия»; насколько мог я заметить, он достоин доверия
в богословии и праве, но уж никак не в медицине. Нет,
я предпочитаю советоваться с доктором Бьюканом7 и
никогда не забывал мудрой рекомендации этого
достойного мужа «быть особенно осторожным и не
принимать более 25 унций лаудана за раз». Именно
сдержанности и умеренному употреблению этого вещества
я приписываю то, что еще не ведал и не подозревал об
ужасах мщения, которые опиум хранит про запас для
злоупотребляющих его милосердием. В то же время
нельзя забывать, что до той поры я оставался лишь
опиофагом-дилетантом: даже восьмилетний опыт, при
соблюдении единственной предосторожности — то
есть достаточных перерывов между приемами, оказался
недостаточным, чтобы опиум стал необходимой частью
моего ежедневного питания. Однако ныне для меня
наступает новая эра, и потому, читатель, перенесемся в
год 1813-й. Летом того года, с которым мы только что
расстались, мое здоровье сильно пострадало от горя,
вызванного чрезвычайно печальным событием.
Поскольку это событие касается темы моего
повествования лишь в той мере, в какой оно возбудило болезнь
тела моего, нет нужды писать о нем подробно. Не знаю,
была ли болезнь 1812 года связана с болезнью 1813-го.
Бесспорно лишь, что в этом году я подвергся тем
ужасающим приступам желудочного недомогания, что
так истязали меня еще в юности; сопровождали их и
прежние мрачные сны. От этого места моего
повествования зависит все дальнейшее, из того, что касается
моего самооправдания. И здесь передо мною встает
затруднительная дилемма: то ли испытывать терпение
читателя, описывая всякую подробность болезни и

Исповедь англичанина, любителя опиума 81
борьбы с нею, дабы с достоверностью доказать
бессилие мое противиться далее недомоганию и
непрерывным страданиям, то ли же, минуя решающие моменты
сей истории, я лишу себя возможности произвести
впечатление на читателя и дам повод для ложного
представления, будто я, как человек безвольный, легко
скатился до последних ступеней опиомании (к такому
ложному представлению, основанному на рассказанном
мною ранее, втайне предрасположены многие). Итак,
стою я меж двух огней — и первый уж грозит
испепелить войско терпеливых читателей, выстройся оно хоть
в шестнадцать рядов и пополняйся притом всякий раз
подкреплением; поэтому довериться сему огню было
бы безрассудно. А значит, остается сообщить лишь то,
что сочту я необходимым; тебе же, благосклонный
читатель, придется поверить не только сказанному
мною, но и недосказанному, дабы не искушать твое
терпение и мое. Будь великодушен и не осуди меня за
мою сдержанность и заботу о тебе. Нет, поверь моим
словам — не мог я более бороться; поверь мне из
милосердия или просто из осмотрительности: если не
поверишь, то в своем следующем издании «Опиумной
исповеди», исправленном и расширенном, я уж
заставлю тебя уверовать и вострепетать; à force d'ennuyer\
одним лишь растягиванием повествования я так
напугаю публику, что навеки отобью у нее всякую охоту
оспаривать впредь мои утверждения.
Итак, позвольте мне повторить: я заявляю, что, когда
стал принимать опиум каждый день, я не мог
поступить иначе. Впрочем, в моей ли власти было отказаться
от этой привычки? Извиняет ли меня то, что сознавал я
силою скуки (φρ.).
4 Τ Де Квинси

82
Томас Де Квинси
всю тщетность своих усилий? Мог ли я быть
настойчивей в бесчисленных попытках, на которые я все-таки
решался? Не следовало ли мне энергичнее
отвоевывать утраченные земли? Вопросы эти, увы, я вынужден
отклонить. Возможно, мне следовало бы найти
смягчающие мою вину обстоятельства. Но — сказать ли вам
всю правду — признаюсь, по безволию моему сделался
я настоящим эвдемонистом8; я слишком жажду
блаженного состояния для себя и для других и едва ли
стану с достаточной твердостью переносить страдания,
свои и чужие, в настоящем, хотя бы и знал, что буду за
то вознагражден впоследствии. В других случаях я
могу согласиться с джентльменами, занимающимися
хлопком в Манчестере и придерживающимися
стоической философии, но только не в этом*. Здесь я
позволю себе быть философом-эклектиком и пуститься в
поиски учтивого и снисходительного братства; оно
более других способно сочувствовать немощному
состоянию опиофага, и в нем, как Чосер9 говорит, — «люди
славные, готовые отпустить грехи»; они посовестятся,
накладывая епитимью и требуя от подобных мне
бедных грешников воздержания. При моем нервном
состоянии черствый морализатор куда более невыносим,
чем сырой опиум. Во всяком случае, любой, кто
призовет меня отправить морем большой груз, состоящий из
самоотречения и умерщвления плоти, в долгий путь
нравственного искупления, должен сперва разъяснить
* Красивая читальня, которой мне, когда проезжал я
Манчестер, любезно разрешили пользоваться джентльмены этого
города, кажется, называлась «Портиком». Отсюда я, человек
приезжий, заключил, что обитатели его вознамерились
представиться последователями Зенона10. Но впоследствии меня
убедили, что я ошибся. (Примеч. автора.)

Исповедь англичанина, любителя опиума 83
мне, что это путешествие несет надежду. В таком
возрасте (тридцати шести лет) трудно предположить у
меня избыток сил: я нахожу, что их стало недоставать
для тех умственных трудов, в которые я погружен; и
пускай не надеются запугать меня грозными речами и
побудить меня потратить часть этих сил на столь
отчаянные нравственные приключения.
Так или иначе, но исход борьбы 1813 года уже
известен тебе, читатель, и с этой минуты ты вправе
считать меня постоянным и завзятым опиофагом, то
есть человеком, спрашивать которого, принимал ли он
нынче опиум, так же бессмысленно, как и вопрошать:
дышал ли он сегодня и билось ли его сердце? Теперь,
читатель, ты знаешь, кто я, и будь уверен — ни один
старец «с белоснежною бородою» не сможет отнять у
меня того «маленького золотого сосуда с пагубным
снадобьем». О нет, я заявляю всем, что ежели какой
моралист или медик, даже самый преуспевший в своей
области, присоветует мне искать защиты от опиума в
Великом посте11 или Рамадане12, то вряд ли стоит ему
рассчитывать на мое согласие. Итак, сие решено меж
нами, и далее мы помчим, опережая ветер. Давай же,
читатель, из 1813 года, где мы так долго
прохлаждались, перенесемся, коли тебе охота, в 1816-й. Теперь
подними занавес, и ты увидишь меня в новой роли.
Если б некий человек, бедняк ли, богач, предложил
рассказать нам о счастливейшем дне своем и притом
объяснить, отчего и почему — полагаю, мы все
воскликнули бы: «Говори! Говори!» Ведь верно
распознать счастливый день порой не под силу и мудрецу,
ибо должен будет он извлечь из памяти то особенное
событие, что согревает всякий последующий день
своими радостными лучами и не меркнет пред несчастьями,
4*

84
Томас Де Квинси
оставаясь вовеки светлым и продолжая распространять
сияние радости на последующие годы. Однако ж
любой без труда назовет тот lustrum* и даже, пожалуй, тот
год, когда был он счастлив, не теряя право на
мудрость. Таким годом, читатель, для меня оказался тот,
до которого мы сейчас дошли; он, признаюсь, стал
лишь краткой передышкой на тяжком пути. То был
год сверкающей (или, как бы сказал ювелир, «чистой»)
воды, оправленный мраком и черными тучами
опиумной меланхолии. Как ни странно, незадолго до этого я
неожиданно сократил дозы, причем без особых усилий,
с 320 гранов опиума (то есть восьми** тысяч капель
лаудана) в день до 40, или до одной восьмой
привычного количества. В единый миг (νυχθήμερον***)
словно бы по волшебству облако глубочайшей меланхолии,
что облегало мой разум, растаяло без следа; так, видел
я, несутся прочь с горных вершин черные тучи;
меланхолия под своим темным стягом ушла так внезапно,
как стоявший на мели корабль был смыт и отброшен
весенним приливом, который,
Когда приходит, все пред собой сметает.
* пятилетие (лат.).
** Я разумею, что 25 капель лаудана содержат один гран
опиума, и полагаю — таково же и общее мнение. Однако, как
известно, оба эти вещества — величины переменные (поскольку
неочищенный опиум значительно разнится по силе своей, а
настойка — и более того); отсюда следует, что нельзя требовать
от расчетов моих предельной точности. Чайные ложки
отличаются между собою по размеру так же, как опиум — по силе.
Самые малые из них вмещают до ста капель; выходит, чтобы
число их достигло восьми тысяч, потребуется 80 ложек.
Читатель видит, сколь ревностно исполнял я предписания
снисходительного доктора Бьюкана. (Примеч. автора.)
*** в сутки (др.-грен.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 85
И вот я вновь счастлив, я принимаю всего лишь по
1000 капель лаудана на дню — ведь это пустяки!
Весною завершились лета моей юности; разум мой
столь же деятелен, как и прежде. Я вновь читал
Канта и понимал его — по крайней мере, мне так
казалось. Чувства мои вновь распространились на всех
меня окружавших. И если б кто пожаловал в сей
скромный дом из Оксфорда или Кембриджа (а может,
и из иных краев), я встретил бы гостя со всеми
почестями, какие только способен воздать бедный человек.
Чего бы только недоставало мудрецу для счастья — а
уж лаудана я дал бы ему ровно столько, сколько б
гость мой пожелал, и притом преподнес бы сей нектар
в золотистой чаше. Кстати, коли уж я заговорил о том,
чтобы раздавать опиум, то вспомню об одном
происшествии из тех, что показалось бы незначительным,
если б не завладело вслед за тем моими снами и не
наполнило б их невообразимо жуткими картинами.
Однажды в мою дверь постучался малаец: что за дело
замышлял он средь английских гор — было мне
неведомо, хотя, возможно, он шел в портовый город,
лежащий в сорока милях отсюда.
Служанка, совсем юная девушка, выросшая в
горах, открыла ему дверь. Никогда прежде не встречав
одежды азиата, она крайне смутилась при виде
тюрбана, а поскольку малаец достиг в английском таких же
высот, как и она — в малайском, непреодолимая
бездна непонимания разверзлась меж ними, исключая
какой бы то ни было обмен мыслей, — даже если бы
у них такие были. Это затруднение служанка решила
просто: вспомнив о признанной учености своего
хозяина (и полагая меня безусловным знатоком всех
земных языков, а возможно, и нескольких лунных), она

86
Томас Де Квинси
поднялась ко мне и сообщила о появлении некоего
демона в доме, — она явно надеялась, что при
помощи своего искусства я смогу изгнать его. Я спустился
не сразу, но когда сошел, глазам моим предстала
живая картина, не очень искусная, сложившаяся
непроизвольно, но, признаюсь, она понравилась мне куда
больше, нежели все скульптурные надуманные балетные
позы, какие я когда-либо видел в театре. На кухне,
обитой темным деревом, которое от времени стало
походить на дуб и больше напоминала простенькую
переднюю, чем кухню, стоял малаец — его тюрбан и
грязные, когда-то белые шаровары выделялись на
темном фоне стен; он расположился куда ближе к
девушке, чем ей хотелось, хотя ее отважный дух,
взращенный в горных краях, боролся с чувством ужаса,
отражавшимся на ее лице при взгляде на
поместившегося возле нее тигра. Воображение мое было
поражено контрастом между прекрасным светлым лицом
английской девушки, ее прямотой и независимостью, и
болезненным, желтым лицом малайца, превращенным
морским ветром в красное дерево, его маленькими
свирепыми беспокойными глазами, тонкими губами,
подобострастными жестами. За спиной сурового
малайца стоял прокравшийся за ним соседский ребенок;
задрав голову, он неотрывно глядел на тюрбан, на
огненные глаза, смотревшие из-под него, и в то же время
держался за платье служанки, как будто искал у ней
защиты. Знания мои восточных языков не
отличаются широтою и, в сущности, исчерпываются двумя
словами, известными мне из «Анастасия», — именно
арабским обозначением ячменя и турецким —
опиума («маджун»). Не имея под рукою ни малайского
словаря, ни даже Аделунгова «Митридата»13, который

Исповедь англичанина, любителя опиума 87
помог бы мне хоть двумя-тремя словами, я обратился
к малайцу, произнеся несколько стихов из «Илиады»14,
ибо из всех языков, коими владел, я предположил
греческий наиболее близким к наречиям восточным. Он
отвечал мне с благоговением и пробормотал нечто на
своем языке. Таким образом я спас свою репутацию
среди соседей — ведь не мог же малаец изобличить
меня. Пролежав на полу около часа, он отправился в
дорогу. На прощанье я подарил ему опиума, поскольку
заключил, что моему восточному гостю сей предмет
должен быть знаком; выражение лица его
подтвердило мою догадку. К ужасу моему, он, однако, вдруг
поднес руку ко рту и заглотал весь кусочек,
поделенный мною предварительно на три части. Такого
количества достало б убить трех драгунов вместе с
лошадьми, и я страшился за жизнь бедняги, но что я мог
сделать? Ведь дал я малайцу опиум из сострадания к
его одиночеству, ибо он, должно быть, пришел сюда
пешком из Лондона и целых три недели не мог и
словом обмолвиться ни с одной живой душой. Разве
посмел бы я, отринув законы гостеприимства,
потребовать, чтобы его схватили и напоили рвотным, дабы
подумал он, что хотят его принесть в жертву какому-то
английскому идолу? О нет, тут явно делать было нечего!
Он ушел, и несколько дней не находил я покоя; но
поскольку никто поблизости так и не обнаружил
мертвого малайца, я убедился, что тот был привычен * к
* Сие заключение, однако, вовсе не обязательно — разница,
с коей опиум влияет на тот или иной организм, велика. Так,
один лондонский мировой судья (см. книгу Харриотта
«Бороться всю жизнь», т. III, с. 391, 3-е изд.) записал, что, когда
впервые принял лаудан, лечась от подагры, выпил сорок капель,
на другой вечер — уже шестьдесят, а на пятый — восемь-

88
Томас Де Квинси
опиуму, а стало быть, я все же оказал ему задуманную
услугу, позволив ему хотя б одну ночь отдохнуть от
страданий скитальца.
Ради этого происшествия я позволил себе
отступление, так как малаец (отчасти из-за живописной
картины, которую он помог создать, отчасти же из-за
беспокойства, связанного для меня с его образом)
надолго обосновался в снах моих, прихватив с собой
нескольких собратьев, куда более ужасных, нежели он
сам, — тех, что в бешенстве «амока»*;15 обступали
меня и уносили в мир мучений. Однако покончим с
этим и возвратимся в тот преходящий год счастья. Уж
говорил я: едва возникает беседа о столь важном для
всех нас предмете, коим является счастье, — мы с
удовольствием слушаем повесть об опыте и опытах
всякого человека, будь то даже юный пахарь, плуг
которого навряд ли глубоко проник в неподатливую
почву людских печалей и радостей и который не
основывается в своем исследовании на просвещенных
принципах. Я, принимавший счастье и твердое, и
жидкое, кипяченое и сырое, восточноиндийское и турецкое,
я, проводивший опыты над ним при помощи своего
десят, но никакого действия не последовало. Заметьте, то
говорит человек далеко не молодой. Впрочем, слыхал я от некоего
сельского врача анекдот, в сравнении с коим история мистера
Харриотта покажется сущей безделицей. Его я расскажу в
задуманном мною медицинском трактате об опиуме, который,
пожалуй, опубликую, коли члены Врачебной коллегии заплатят
мне за просвещение своих темных умов. Анекдот этот слишком
хорош, чтобы сообщать его сейчас даром. (Примеч. автора.)
* О подобных неистовствах, совершаемых малайцами, смотри
в отчетах любого путешественника по Востоку; причиною их
может стать как опиум, так и невезение в игре. (Примеч.
автора.)

Исповедь англичанина, любителя опиума 89
рода гальванической батареи16, и, общего блага ради,
приучавший себя к яду в количестве восьми тысяч
капель ежедневно (с той же целью, что и один
французский врач, заразивший себя раком, а также один
англичанин, двадцать лет назад прививший себе чуму;
третий же, чье подданство я затрудняюсь определить,
наградил себя водобоязнью); я (и то признают все),
как никто другой познал счастье в полной мере.
Посему намерен я здесь изложить свое понимание
счастья, избрав к тому способ самый занятный, а именно: без
всякой назидательности представить тебе, читатель,
картину лишь одного из многих вечеров того
памятного года, когда лаудан, употребляемый всякий день,
оставался только эликсиром удовольствия. Вслед за тем
обращусь я к предмету совершенно иного рода — к
горестям опиума.
Возьмем сельский домик, стоящий в горной долине
в восемнадцати милях от ближайшего города; долина
не слишком обширна и занимает в длину примерно две,
а в ширину — в среднем три четверти мили17;
преимущество такой местности состоит в том, что ежели
собрать всех жителей округи, то образуют они числом
своим большую семью, вам вполне знакомую и в
какой-то мере вам милую. Пусть горы будут
настоящими горами — от трех до четырех тысяч футов18
высоты, а домик — настоящим домиком, а не «домиком с
каретным сараем, вмещающим до двух карет» (как
пишет один остроумный автор), и пусть тот домик (ибо
я должен придерживаться реальности) будет белым,
обсаженным густым цветущим кустарником, который
задуман так, чтобы цветы непрерывно сменяли друг
друга на стенах и теснились бы вокруг окон во все
месяцы весенние, летние и осенние — от майских роз

90
Томас Де Квинси
до позднего жасмина. Пусть будет у нас, однако же, не
весна и не лето, не осень, а зима, и притом самая
суровая. Ведь это важнейший момент в науке счастья. И я
удивляюсь, как люди пренебрегают им и радуются, что
зима уходит — а если приходит, надеются на
снисходительность природы. Я же, напротив, любой год
возношу небесам мольбы о даровании снегов, града,
мороза или бурь каких-нибудь — чем более, тем лучше.
Всякому известно, какое божественное наслаждение
кроется зимою у домашнего очага: свечи, горящие уже
в четыре часа, теплый коврик у камина, чай, заваренный
прелестной рукой, закрытые ставни, гардины,
ниспадающие на пол широкими складками, — а дождь и
ветер шумно неистовствуют на дворе,
И мнятся за окном два голоса чужих —
Там небо и земля слились в единый лик;
Но крепостию стен ограждены от них,
Мы чаем лишь добра в тиши покоев сих.
«Замок праздности»19.
Таковы подробности описания зимнего вечера,
известные каждому, рожденному в высоких широтах.
Вполне очевидно, что большая часть этих прелестей,
подобно мороженому, приготовляются лишь при
низкой температуре воздуха; это плоды, никак не
могущие созреть без погоды штормовой и суровой. Меня
не назвать «щепетильным» в отношении погоды —
я приемлю и снегопад, и крепкий мороз, и ветер такой
сильный, что (по выражению мистера —) «на него
можно опереться как на столб». Сгодится мне и
дождь, лишь бы лил «как из ведра». Мне непременно
нужно что-нибудь в этом роде; в противном случае, я
считаю, что со мной вроде бы дурно обращаются, ибо

Исповедь англичанина, любителя опиума 91
почему призван я платить столь высокую цену за зиму,
тратясь на уголь, свечи, терпя всевозможные лишения,
коими не обойден и джентльмен, ежели не получаю
взамен самого лучшего товара? О нет, за такие деньги
подайте мне зиму, по крайней мере канадскую или
русскую, во время которой даже право владеть
собственными ушами приходится делить с северным
ветром. В этом деле я такой эпикуреец, что не могу
вполне наслаждаться ни одним зимним вечером, если
тот придется после Фомина дня20 и окажется уж
тронут мерзким тленом весеннего дыхания; нет, зимний
вечер должен быть отделен непроницаемой стеной
темных ночей от возвращения света и солнца. И
посему, с последних недель октября и до сочельника21,
длится пора счастья; оно, по-моему, приходит к нам с
чайным подносом в руках; хоть чай осмеян теми, у
кого нервы лишены чувствительности либо от
природы, либо от вина, и теми, кто невосприимчив к
действию столь утонченного бодрящего средства. Однако
именно оно всегда будет любимым напитком
мыслящего человека; что ж до меня, то я бы присоединился
к доктору Джонсону в bellum internecinum* с Джона-
сом Хенвеем22 и прочими нечестивцами,
осмелившимися презрительно отозваться о чае. А теперь, дабы
не слишком утруждать себя словесными описаниями
тех зимних вечеров, я предоставлю художнику
дорисовать картину по моим указаниям. Впрочем, художники
не любят белых домиков, если только они не
потемнели от непогоды; но, как читатель понимает, теперь
зима и услуги живописца потребуются только внутри
дома.
междоусобице (лат.).

92
Томас Де Квинси
Итак, нарисуй мне комнату семнадцати футов
длины, двенадцати футов ширины и не более семи с
половиной высоты. В моем доме, читатель, она
величественно именуется гостиною, но, поскольку
предназначена она «служить двум разным целям», ее более
справедливо называют также и библиотекою, ибо
случилось так, что только в книжных владениях я богаче
своих соседей. Книг имел я около пяти тысяч и
собирал их постепенно с восемнадцати лет. Посему,
художник, поставь как можно больше книг в эту
комнату. Густо насели ее книгами, прибавь еще и хороший
камин, и мебель — простую и скромную, подобающую
непритязательному домику ученого. А у огня нарисуй
мне чайный столик и (ведь ясно — никто не придет в
гости такой бурной ночью) поставь лишь две чашки с
блюдцами на поднос; и, коли ты умеешь живописать
символами, изобрази вечный чайник, вечный à parie
ante и à parie post*, ибо я имею обыкновение пить чай
от восьми часов вечера до четырех часов утра. И
поскольку заваривать и наливать себе чай крайне
неприятно, изобрази за столом прелестную молодую
женщину. Надели ее руками Авроры23 и улыбкой Геры24.
Но нет, милая М., даже в шутку не позволю я
подумать, что свет, коим озаряешь ты мое жилище, исходит
от единой красоты, тленной и недолговечной, и что
чары ангельских улыбок подвластны стараниям
обыкновенного карандаша. Обратись же теперь, добрый
художник, к тому, что легче поддается описанию, то
есть, собственно, ко мне — к изображению опиофага с
лежащим возле него «маленьким золотым сосудом с
пагубным зельем». Касательно опиума скажу: я не
* Здесь: бесконечно до и бесконечно после (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 93
прочь лицезреть его на холсте, хотя предпочел бы
натуру, и ты можешь запечатлеть сие снадобье, коли
пожелаешь; но уверяю тебя, что ни один «маленький»
сосуд даже в 1816 году не соответствовал бы моим
целям, — ведь я отступил далеко от дней
«величественного Пантеона» и аптекарей (смертных или
иных). О нет, лучше нарисуй ты подлинный сосуд, не
из золота, а из стекла, и пусть он будет как можно более
похож на графин для вина. Теперь влей в графин этот
кварту рубинового лаудана, и, если ты рядом положишь
книжку по немецкой метафизике23, будет ясно, что и я
неподалеку. Что же до меня самого, тут я возражаю.
Конечно, на картине подобает мне занимать главное
место; и, будучи героем произведения или, если хотите,
обвиняемым, я должен лично предстать перед судом.
Это, вероятно, разумно, но с какой стати
исповедоваться пред художником или пред кем бы то ни было?
Коли читателю (ведь именно ему, а не художнику
нашептываю я свою сокровенную исповедь) случилось
создать приятное представление о внешности опиофа-
га и наделить его весьма романтично — элегантной
фигурой и красивым лицом, — зачем стану я
варварски разрушать заблуждение, равно приятное публике
и автору? Нет, художник, если ты будешь писать меня,
повинуйся лишь своему воображению, а так как знаю я,
что теснятся в нем созданья прекрасные, я в любом
случае буду в выигрыше. Теперь, читатель, уж
обозрели мы все десять категорий моего состояния между
1816 и 1817 годами: до середины последнего года я
полагаю, что был счастлив, и некоторые слагаемые
того счастья постарался представить тебе в сем
изображении библиотеки мыслителя и зимнего ненастного
вечера в его домике средь гор.

94
Томас Де Квинси
Но теперь прощай, читатель, прощай надолго,
счастье зимою или летом! Прощайте, улыбки и смех!
Прощай, душевный покой! Прощайте, надежды и тихие
грезы и блаженное умиротворение, ниспосылаемое
сном! Тому уж три с половиною года, как я оторван от
вас; отныне пускаюсь я в свою Илиаду, Илиаду
скорби, и вот уж должен описать
ГОРЕСТИ ОПИУМА
Как если бы художник опустил
Перо во мглу затмений и подземных сил.
Шелли. Восстание Ислама^
Читатель, до сих пор сопутствующий мне! Я прошу
тебя прислушаться к кратким пояснениям по трем
пунктам:
1. По некоторым причинам не мог я блюсти в
своих записях этой части моего повествования порядок и
связь. Даю их хронологически разрозненными, даю по
мере того, как нахожу или возобновляю их в памяти
своей. Из иных записок явствует их дата, на других я
пометил дату, на некоторых дата отсутствует. Если
для цели сего повествования требовалось нарушить
естественную последовательность событий — я без
колебаний так и поступал. Иногда я пишу в
настоящем, иногда в прошедшем времени. Лишь немногие
заметки были сделаны сразу вослед случившемуся,
однако они от того не менее точны, ибо впечатления
были так сильны, что никогда не померкнут в моей
памяти. Многое я опустил, поскольку не мог без
усилий принудить себя ни вспомнить, ни последовательно
повествовать о бремени ужасов, что тяготит мой ра-

Исповедь англичанина, любителя опиума 95
зум. Кроме этого, в свое извинение, я могу сказать, что
теперь я в Лондоне, что человек я беспомощный,
который не может даже привести в порядок свои бумаги
без постороннего участия; и вдобавок я теперь лишен
заботливых рук той, которая прежде исполняла
обязанности моего секретаря.
2. Должно быть, читатель, ты подумаешь, что я
слишком откровенен и сообщителен касательно моих
личных дел. Может, и так. Но писать для меня —
значит скорее размышлять вслух, следуя собственным
настроениям и не особенно заботясь о том, кто меня
слушает, ведь, ежели я начну думать, что приличествует
сказать тем или другим лицам, я скоро начну
сомневаться в том, приличествует ли хоть что-нибудь об
этом говорить. В сущности, я мысленно уношусь на
пятнадцать, а то и двадцать лет вперед и представляю
себе, что пишу для тех, кто будет мною интересоваться
и тогда; желая восстановить хронику тех времен,
историю которых во всей полноте никто, кроме меня, не
может знать, я из последних сил стараюсь написать ее
как можно более подробно, ибо не знаю, найду ли я
еще время на то в будущем.
3. Тебе, читатель, вероятно, не раз уж хотелось
спросить, почему не освободился я от ужасов опиума,
отказавшись от него или хотя бы сократив дозу? Отвечу
коротко: можно предположить, что я слишком легко
поддался очарованию опиума; однако невозможно
предположить, чтобы кто-нибудь мог прельститься
его ужасами. Читатель посему может не сомневаться,
что делал я попытки неисчислимые, дабы уменьшить
приемы. Добавлю: не я, а те, кто видели, какими
страданиями сопровождаются эти попытки, первыми же
просили меня от них отказаться. А не мог ли я каж-

96
Томас Де Квинси
дый день принимать хотя бы на каплю меньше или
же разводить свое лекарство водою вдвое или втрое?
Тогда выходит, что спуститься с тысячи капель до
половины заняло б у меня около шести лет и не
решило бы моей задачи. В этом и состоит обычная ошибка
тех, кто не знает опиума на опыте; я взываю к тем, кто
искушен в нем, и спрашиваю: «А известно ль вам, что
сокращать дозы доставляет радость лишь до
определенного предела, между тем как дальнейшие
сокращения вызывают сильнейшие страдания?» Да — скажут
многие опрометчивые люди, которые даже не
понимают, о чем идет речь, ты будешь в угнетенном состоянии
и унынии несколько дней. Я отвечу: никакого уныния
не наступает, напротив, физическое состояние
улучшается, выравнивается пульс и здоровье в целом
поправляется. Однако совсем не в том заключены
страдания. Они не похожи на страдания, вызванные
воздержанием от вина. Наступает невыносимое раздражение
желудка (которое, право же, не очень похоже на
уныние); оно сопровождается обильным потом и
ощущениями такими, что описать их я смогу, только когда в
моем распоряжении будет больше места.
Теперь я приступаю in médias res* — и от того
времени, когда страдания мои от опиума достигли, можно
сказать, высшей точки, забегая вперед, перейду к
описанию его парализующего действия на умственные
способности.
Мне пришлось надолго прервать свои занятия. Я
не только не испытываю удовольствия от чтения, но
едва переношу его. Однако иногда я читаю вслух ради
к самой сути (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 97
удовольствия других, ибо чтение вслух — мой
талант, — едва ли не единственный, если употреблять
его в вульгарном значении, как свойство
поверхностное и показное; и прежде если я гордился какими-
нибудь своими способностями или достижениями, то
именно этим, так как имел возможность убедиться, что
встречается оно нечасто. Из всех чтецов актеры —
самые худшие2: — читает отвратительно, а не менее
прославленная миссис —3 ничего не может хорошо
читать, кроме драматических сочинений; во всяком
случае, Мильтона прочесть сносно ей не удается.
Вообще людям свойственно произносить стихи либо без
малейшего чувства, либо же, преступая естественную
скромность, читают не так, как читают ученые. Ежели и
был я тронут чем-то в книгах за последнее время, то
это возвышенной жалобой Самсона-борца4 да
великими созвучиями речей Сатаны из «Возвращенного
Рая»5, причем в собственном моем исполнении.
Порой одна юная леди приходит попить чаю вместе с
нами, и по просьбе ее, а также по просьбе М. я иногда
читаю им стихи В.6 (В., кстати, — единственный поэт
из всех знакомых мне, кто умеет читать свои стихи —
и часто замечательно).
Кажется, за два года я не прочел ничего, кроме
одной книги, и из благодарности к автору, в оплату
неоценимого долга должен бы сказать какую. К более
же возвышенным и страстным поэтам я все еще
обращался от случая к случаю. Но мое истинное
призвание, как я хорошо знал, заключалось в умении
упражнять аналитические способности. Однако, как
правило, аналитическими штудиями надо заниматься
систематически, а не урывками, когда придется.
Математика, высокая философия etc. стали тогда для

98
Томас Де Квинси
меня непереносимы, я бежал их с чувством бессилия
и детской слабости — и это доставляло мне муку
тем большую, что я помнил то время, когда
справлялся с этими предметами, к величайшему удовольствию
своему; страдал я также и оттого, что посвятил всю
жизнь неспешной и кропотливой работе над
созданием единственной книги, коей осмелился дать
название неоконченного труда Спинозы7, а именно «De
emendatione humani intellectus»*, той книге я
предназначал цвет и плоды разума моего. Ныне же она
была скована словно морозом и походила на испанский
мост или акведук, что строился с непомерным
размахом, явно превосходившим возможности зодчего; и
вместо того, чтобы пережить меня, явившись, по
крайней мере, памятником и желанию, и порыву, и жизни,
исполненной стремленья возвеличить природу
человеческую на пути, предначертанном мне Господом в
соответствии с даром, мне отпущенным для
осуществления великой цели, сия книга могла оказаться
памятником, сотворенным в назидание детям моим,
памятником разбитым надеждам, тщете усилий,
знаньям, бессмысленно собранным, заложенному
фундаменту, на котором не суждено было воздвигнуть
здание, памятником скорби и гибели зодчего. И в таком
состоянии слабоумия обратился я, развлечения ради,
к политической экономии; я полагаю, что мысль моя,
прежде деятельная и беспокойная, как гиена, не могла
(покуда я еще жив) окончательно погрузиться в
полную летаргию; преимущества политической
экономии для человека в моем состоянии заключаются
в том, что хотя наука сия главным образом органич-
* «Об улучшении человеческого разума» (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 99
ная (то есть нет такой части ее, которая бы не
определяла целого, так же как целое воздействует на
каждую часть), тем не менее те или другие части
могут быть обособлены и рассмотрены отдельно.
Как бы ни была велика моя умственная прострация
в те дни, но знания все ж не забывались. Мой разум,
долгие годы близко знакомый со строгими
мыслителями, с логикой, с великими наставниками в науках, не
мог не сознавать крайней беспомощности
большинства наших экономистов. Начиная с 1811 года я
просматривал множество книг и брошюр по
различным отраслям экономики, а по моей просьбе М.
иногда читала мне главы из новейших работ или же
выдержки из отчетов о прениях в парламенте. Я видел,
что все это по большей части лишь жалкие отбросы
да мутные осадки ума человеческого и что любой
здравомыслящий человек, привычно, со
схоластической ловкостью владеющий логикой, смог бы
захватить целую академию современных экономов и,
между небом и землей, удушить их двумя пальцами или
же сумел бы растолочь в порошок их поганые
головы при помощи дамского веера. В конце концов в
1819 году знакомый из Эдинбурга прислал мне книгу
мистера Рикардо8; в ней я нашел подтверждение
давнему своему пророчеству о близком пришествии
некоего законодателя сей науки и потому, не окончив
еще и первой главы, воскликнул: «Вот тот муж!»
Изумление и любопытство, доселе глубоко
дремавшие во мне, вновь пробудились, и я удивлялся себе,
что вновь обрел силы читать, и еще более удивлялся
самой книге. Неужто столь проникновенное
творение было действительно создано в Англии в XIX
веке? Возможно ль это? Ведь я полагал, что всякая

100
Томас Де Квинси
мысль* угасла в этой стране. Как могло случиться,
что англичанин, не принадлежащий к академическим
чертогам и угнетенный к тому ж торговыми и
парламентскими заботами, совершил то, над чем бились все
университеты Европы почти столетие, но так и не
продвинулись даже на волосок. Все прежние авторы
ныне были уничтожены и раздавлены под огромным
бременем фактов и документов. Мистер Рикардо
установил à ρήοή, единственно силою рассудка, те
законы, кои впервые осветили не подвластный нам
хаос сведений и превратили беспорядочный набор
незрелых суждений в науку соразмерных пропорций,
наконец утвердившуюся на вечных началах.
Таково было благотворное влияние этого
проницательного сочинения, что ко мне вернулись радость и
жажда деятельности, коих я не знал уже много лет, —
пробудилось во мне желанье писать или хотя бы
диктовать М., писавшей за меня. Мне казалось, что
некоторым истинам удалось сокрыться от «всевидящего
ока» мистера Рикардо, и поскольку истины те носили
такой характер, что я мог бы выразить и прояснить их
лаконичней и изящнее посредством алгебраических
символов, нежели привычным для экономов
медлительным и неуклюжим языком, все мои записи об этом
* Читатель должен помнить, что разумею я здесь под
мыслью, ведь в противном случае подобное заявление можно б
счесть крайне самонадеянным. Англия в последнее время
обладала в избытке прекрасными мыслителями в области
искусства и изысканий общего порядка, но удручающее отсутствие
мужественных мыслителей ощущалось в аналитической сфере.
Один выдающийся шотландец недавно сообщил нам, что за
отсутствием всякого поощрения вынужден отказаться даже от
математики. (Примеч. автора.)

Исповедь англичанина, любителя опиума ÎOÎ
поместились бы у меня в обыкновенной тетради, —
постольку даже в то время, несмотря на неспособность
к долгим усилиям, я смог, очень кратко, с помощью М.
в качестве секретаря, составить свои «Пролегомены
ко всем будущим системам политической экономии».
Надеюсь, эта книга не станет отдавать опиумом, хотя
для большинства сам предмет ее уже является
усыпляющим средством.
Однако все эти усилия оказались только временной
вспышкой, как выяснилось далее. Я намеревался
опубликовать книгу, и были уж сделаны приготовления к ее
напечатанию в провинциальном городке, лежащем за
восемнадцать миль от моего дома. По этому случаю
типография даже наняла на несколько дней
дополнительного наборщика. Кроме того, книга моя дважды
объявлялась, и я, таким образом, обязан был завершить
начатое. Но мне надо было написать предисловие, а также
посвящение мистеру Рикардо, которое я непременно
хотел сделать великолепным. Все это я оказался не в
состоянии совершить. Заказ был отменен, наборщик —
уволен, а «Пролегомены» мои мирно покоились подле
своего старшего и более заслуженного брата.
Итак, я описал и объяснил свою умственную
апатию, имея в виду особенности, более или менее
характерные для тех четырех лет, когда пребывал я во
власти Цирцеи, имя которой опиум. Если бы не
страдания и мучения мои, можно было бы сказать, что я
находился в сонном состоянии. Редко мог я заставить
себя написать письмо; несколько слов в ответ было
пределом моих возможностей, притом только после
того, как полученное письмо недели, а то и месяцы,
пролежало на моем письменном столе. Не будь со
мною М., все сведения о счетах, оплаченных и подле-

102
Томас Дг Квинси
жащих оплате, пропали бы и, независимо от судеб
политической экономии, домашняя моя экономия
пришла бы в непоправимое расстройство. Далее я не
стану ссылаться на эту сторону недуга; именно ее
любитель опиума сочтет, в конце концов, чрезвычайно
тягостной и мучительной, ибо она порождается слабостью
и беспомощностью, растерянностью, которая
свойственна людям, пренебрегающим своими делами и
обязанностями и потому терзаемым угрызениями совести,
что особенно болезненно для людей думающих и
добросовестных. Любитель опиума отнюдь не лишается
ни нравственных чувств, ни побуждений, он, как и
прежде, искренне желает и стремится к воплощению
тех замыслов своих, которые почитает возможными и
необходимыми во имя долга, однако его
представление о возможном бесконечно далеко от
действительной способности не только исполнять задуманное, но
даже предпринимать к тому попытки. Злые духи и
кошмары гнетут его, он видит все то, что хотел бы, но не
может сделать, уподобляясь тому, кто насильственно
прикован к постели смертной истомой изнурительной
болезни и вынужден зреть оскорбления и поругание,
преследующие его нежную возлюбленную; клянет он
чары, сковавшие члены его, и готов отдать жизнь за то,
чтоб встать и ходить; но слаб он как дитя и не в силах
даже приподняться.
Теперь перехожу я к главному предмету сих
заключительных признаний, к истории и хронике моих
сновидений, ставших непосредственной причиною
тяжелейших страданий.
Первым признаком существенных перемен в моем
организме стало пробуждение той восприимчивости
зренья, той обостренной чувствительности, что свойст-

Исповедь англичанина, любителя опиума 103
венны лишь детскому возрасту. Не знаю, известно ли
читателю, что многие дети обладают способностью как
бы рисовать на фоне мрака всевозможные призраки; у
некоторых эта способность объясняется механическим
повреждением глаз; другие же обладают даром
умышленно, или полуумышленно, вызывать или гнать прочь
эти тени; бывает и так, ибо, как сказал мне однажды
ребенок в ответ на мои расспросы: «Я могу велеть им
уйти, и они уходят, но иногда приходят, когда я не зову
их». Тогда я поведал ему, что он обладает властью над
призраками поистине столь же безграничною, как
римский центурион — над своими солдатами. Примерно к
середине 1817 года новый дар мой стал поистине
мучительным: по ночам, когда я бодрствовал в постели
своей, многолюдные процессии шествовали мимо меня
в скорбном великолепии, фризы, составляющие
бесконечное повествование, скорбное и торжественное, по
моему ощущению, словно рассказы из времен до
Эдипа9 и Приама10, до Тира11, до Мемфиса12. Такие же
перемены произошли тогда и в снах моих — казалось,
будто вдруг распахнулся и засиял театр в моей голове,
в которой еженощно шли представления, исполненные
неземного великолепия. Здесь нужно упомянуть
следующие четыре факта, в ту пору значительные.
1. По мере того как росла художественная сила
зрения, в моем мозгу возникало согласие между
состоянием бдения и сна, а именно: видения, которые я
вызывал и сознательно чертил на фоне тьмы, легко
переселялись и в сны мои; даже страшно мне было
пользоваться этой новою способностью, ибо, подобно
Мидасу, обращавшему все в золото, которое, однако,
разрушало его надежды и обманывало его желания, я,
едва помыслив в темноте о чем-то доступном зрению,

104
Томас Де Квинси
тотчас обретал его как видимый призрак; и с той же
неизбежностью видения эти, единожды наметившись
бледными очертаниями, прояснялись, словно бы
симпатические чернила под действием химии моих грез, и
истязали сердце невыносимой своей пышностью.
2. Все эти перемены в моих сновидениях
сопровождались такой глубокой тревогою и мрачной
меланхолией, какую словами не выразить. Всякую ночь,
казалось, сходил я (и сие не метафора) в пропасти и
темные бездны, в глубины, что глубже всякой глубины,
сходил без всякой надежды возвратиться. Ощущения,
будто я возвратился у у меня не было, даже когда я
просыпался. Однако не стану на этом задерживаться;
вызванное роскошным зрелищем печальное
состояние постепенно доходило до мрачного отчаяния, перед
которым слово бессильно.
3. Чувство пространства, а в конце концов и
чувство времени были сильно нарушены. Строения,
пейзажи etc. представлялись мне столь безмерными, что глаз
мой отказывался их воспринимать. Пространство
разрасталось и распространялось до бесконечности
неизъяснимой. Сие, однако, беспокоило меня гораздо
меньше, чем неимоверное растяжение времени: порою
мне казалось, что в единую ночь жил я до семидесяти,
а то и до ста лет; более того, иногда у меня было
чувство, будто за это время миновало тысячелетие или, во
всяком случае, срок за пределами человеческого опыта.
4. Мельчайшие события детства, позабытые сценки
более поздних лет нередко оживали; нельзя сказать,
чтоб я помнил их, ибо если бы мне рассказали о них в
часы бодрствования, я бы не узнал в них частицу
прошлого опыта. Но когда они представали предо мною
в снах, подобных прозрению, и сопровождались мно-

Исповедь англичанина, любителя опиума 105
жеством мимолетных обстоятельств и связанных с
ними чувств, я узнавал их мгновенно. Раз я слышал от
близкой родственницы рассказ о том, как она,
ребенком, упала в реку: находясь на краю гибели (к счастью,
должная помощь была оказана ей вовремя), она
увидела в единый миг, словно в зеркале, всю жизнь свою
в мельчайших как бы остановившихся подробностях, и
у нее внезапно возникла способность понимать как
целое, так и каждую его часть. Этому я могу поверить,
исходя из собственного опыта с опиумом, и дважды
встречал подобные утверждения в новейших книгах,
где они сопровождались замечанием, правдивость
коего для меня несомненна: оно гласит, что страшная
книга Судного дня в Священном Писании есть не что
иное, как сознание каждого из нас. В одном, по
крайней мере, я уверен: ум лишен способности забывать;
тысячи случайных событий могут и будут создавать
пелену между нашим сознанием и тайными
письменами памяти, и тысячи таких же событий в свою очередь
могут разрывать ту пелену, но, так или иначе, письмена
те вечны; они подобны звездам, которые, казалось бы,
скрываются перед обычным светом дня, однако мы
знаем: свет — лишь покров, наброшенный на светила
ночные, и ждут они, чтоб проявиться вновь, покуда
затмевающий их день не сокроется сам.
Упомянув сии четыре пункта, свидетельствующие о
том, как достопамятно изменились мои сны с того
времени, когда я был еще здоров, приведу пример,
поясняющий пункт первый; затем я расскажу и о любых
других, которые запомнил, придерживаясь либо
хронологической последовательности событий, либо такой,
которая придаст им больший интерес в глазах читателя.
В ранней юности был я страстным поклонником

106
Томас Де Квинси
Ливия13, да и в последующие годы перечитывал его
для развлечения, ибо, признаться, и по стилю, и по
содержанию предпочитаю его сочинения всем прочим
римским историкам. Самым торжественным и
пугающим звучанием наполнены для меня два слова, кои так
часто встречаются у Ливия и столь глубоко выражают
величие народа римского, то — Consul Romanus*; эти
слова обретали особенную силу, когда речь шла о
военном поприще правителя. Я хочу лишь сказать, что
король, султан, регент и прочие титулы, принадлежащие
тем, кто воплощает в своем лице совокупную мощь
великого народа, не вызывали у меня такого
преклонения. Хотя я не очень начитан в истории, но изучил
подробно и критически один период английской
истории, а именно период Парламентской войны в Англии,
ибо привлекало меня нравственное величие некоторых
ее деятелей и многочисленные интересные
воспоминания, пережившие это беспокойное время. Легкое
чтение из римской и английской истории, первоначально
служившее для меня предметом размышлений, стало
впоследствии предметом моих снов. Часто во время
бессонницы я рисовал на фоне темноты некий эскиз
будущей картины, а затем, во сне, предо мною
появлялись сонмы дам, проходящих в праздничном танце. И
некто (быть может, то был я сам) рек: «То женщины
времен печальных Карла I14. То дочери и жены тех,
что встречались мирно, сидели за одним столом и были
связаны узами крови или брака; и все ж с известного
дня августа 1642 года они уже не улыбались друг
другу и лишь на поле брани встречались — и у Мар-
стон-Мура15, у Ньюбери16, у Нэйсби17 разрубали жесто-
* Римский консул (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 107
кою саблей узы любви, смывая кровью память старой
дружбы». Дамы танцевали и были так же прелестны,
как дамы при дворе Георга IV18. Но даже во сне я не
забывал: сии красавицы уж лежат в могиле без малого
две сотни лет. Затем это пышное зрелище внезапно
таяло и спустя мгновение я слышал потрясающий
душу возглас «Consul Romanus!» — и тотчас
«величаво входили» Павел19 или Марий20 в роскошном
военном облачении, окруженные толпой центурионов, с
пунцовой туникой на копье и сопровождаемые
возгласами Alalagmos* римских легионов.
Много лет назад, когда я рассматривал «Римские
древности» Пиранези21, мистер Колридж, стоявший
рядом, описал мне гравюры того же художника, из
цикла «Сны». В них были запечатлены видения, что
являлись художнику в горячечном бреду. Некоторые
из этих гравюр (я лишь привожу по памяти рассказ
мистера Колриджа) изображали пространные
готические залы, в которых громоздились разные машины и
механизмы, колеса и цепи, шестерни и рычаги,
катапульты и прочее — воплощающие огромные силы и
преодоленное сопротивление. Пробираясь вдоль стен,
вы начинаете различать лестницу и на ней — самого
Пиранези, на ощупь пролагающего себе путь наверх;
следуя за ним, вы вдруг обнаруживаете, что лестница
неожиданно обрывается и окончание ее, лишенное
балюстрады, позволяет тому, кто дошел до края, ступить
только в зияющую бездну. Не знаю, что станется с
бедным Пиранези, но, по крайней мере, очевидно, что
трудам его здесь положен конец. Однако
поднимите взор свой и гляньте на тот пролет, что висит еще
Воинственный клич (др.-грен.).

108
Томас Де Квинси
выше, — и опять вы найдете Пиранези, теперь уже
на самом краю пропасти. Взгляните еще выше и
увидите еще более воздушную лестницу, и бедный
Пиранези снова занят высоким трудом — и так далее, до
тех пор пока бесконечные лестницы вместе со своим
создателем не исчезнут под мрачными сводами. Так
же бесконечно росли и множились в моих снах
архитектурные сооружения. На первых порах болезни
грандиозность моих видений воплощалась большей
частью в архитектуре: я созерцал такое великолепие
дворцов и городов, какого никогда не созерцал взор
смертного — разве что в облаках. Цитирую отрывок
из великого современного поэта, в котором описано
некое видение, явившееся ему в облаках, а предо мной
не раз представавшее во сне:
Возникло вдруг виденье предо мною —
То был великий город, развернувший
Толпу строений, тонущих вдали,
Скрывающихся в дивной глубине,
Сияющих во блеске бесконечном!
Являет он алмазы нам и злато,
Гипс куполов и шпилей серебро;
Сверкающие в воздухе террасы
Парят легко; и мирные шатры
Аллеи наполняют, башни там
Окружены бойницами, неся
Светила ночи — неба жемчуга!
Земной природой то сотворено
Из темного состава бури, вдруг
Утихшею; и мирные заливы,
И кручи гор, и горные вершины,
Освободясь от сумрака, лежат,
Торжественны, в струящейся лазури
etc. etc.22.

Исповедь англичанина, любителя опиума 109
Возвышенная подробность «башни несут светила
ночи» могла бы быть заимствована из архитектурных
видений, что часто меня посещали. В наше время
поговаривают, будто Драйден23 и Фьюзели24 считали
нужным есть сырое мясо, чтобы вызвать чудесные
сны; не лучше ли было им ради этого есть опиум,
которого, как помнится, не принимал ни один известный
нам автор, за исключением драматурга Шедуела23; а в
древности Гомер26, полагаю я, заслуженно почитался
знатоком прелестей опиума.
Мои архитектурные видения сменились видениями
озер — серебристых водных пространств. Эти
образы меня преследовали, и я начинал бояться (хотя,
возможно, медикам это покажется смешным), что в них
объективируются симптомы водянки или начало
водянки мозга и что орган восприятия отражает самое
себя. В течение двух месяцев я жестоко страдал
головою — тою частью моего тела, которая до сей поры
оставалась настолько нетронутой слабостью (я имею
в виду физической), что я привык думать о ней так же,
как последний лорд Орфорд27 — о своем желудке, а
именно: что голова меня переживет. Прежде я не знал
даже головной боли, кроме разве что ревматической,
вызванной моим безрассудством. Впрочем, я все ж
поборол этот приступ, хотя он грозил стать очень
опасным.
В моих видениях воды преобразили свой лик: из
прозрачных озер, сияющих как зеркало, они
превратились в моря и океаны. А тут наступила великая
перемена, которая, разворачиваясь медленно, как свиток,
долгие месяцы, сулила непрерывные муки; и
действительно — я не был избавлен от них вплоть до
разрешения моего случая. Лица людей, часто являвшихся

110
Томас Де Квинси
мне в видениях, поначалу не имели надо мной
деспотической власти и не терзали меня. Теперь же начало
развиваться то, что я назвал бы тиранией
человеческого лица. Возможно, в этом повинны некие эпизоды
моей лондонской жизни. Как бы то ни было, именно
теперь на волнующихся водах океана начинали
являться мне лица; вся поверхность его оказывалась
вымощенной бесчисленными лицами, обращенными к
небесам; лица молящие, гневные, полные отчаяния
вздымались тысячами, мириадами, поколеньями,
веками — волнение мое было бесконечно, а разум метался
и вздымался вместе с океаном.
Май, 1818
На долгие месяцы малаец стал моим ужасным
врагом. Всякую ночь я из-за него переносился в Азию.
Не знаю, разделит ли кто мои чувства по этому поводу,
но я часто думаю, что, если бы я был принужден
отринуть Англию и поселиться в Китае, средь китайских
нравов, обычаев и пейзажей, я, пожалуй, сошел бы с
ума. Причины такого ужаса лежат глубоко, и
некоторые из них должны быть знакомы многим: Южная
Азия есть в известной степени средоточье
чудовищных образов и представлений. По одному тому, что
она — колыбель человечества, связаны с нею самые
смутные и благоговейные чувства. Но есть и другие
причины. Никто не решится утверждать, что
жестокие, варварские и причудливые суеверия Африки или
прочих диких стран воздействуют на него так же, как
древние, монументальные, бесчеловечные и
замысловатые религии Индостана. Самая древность Азии, ее
установлений, истории, верований и т.д. настолько
впечатляют, что для меня глубокая старость их племе-

Исповедь англичанина, любителя опиума 111
ни и имени подавляют представление о молодости
отдельного человека. Юный китаец кажется мне
ожившим допотопным человеком. Даже англичане, хотя и
выросли, ничего не зная о таких установлениях,
содрогаются от мистического величия каст, что с
незапамятных времен рассеялись по земле, дабы более не
смешаться; и всякий с трепетом произносит название
Ганга28 и Евфрата29. Такое отношение усугубляется
еще и тем, что Южная Азия тысячелетьями была, да и
по сей день является, частью земли, которая кишит
людьми больше всех других; она — великая officina
gentium*. Человек — сорная трава в тех местах. К
тому же могущественные империи, которые
создавались из огромного населения Азии, прибавляли
величия всем чувствам, связанным с восточными
названиями и образами. Что же до Китая, помимо того, что
объединяет его с прочими южноазиатскими странами,
меня ужасают образ жизни и нравы его обитателей, а
также и тот барьер крайней неприязни и непонимания,
что воздвигнут меж нами силою чувств, для меня
непостижимых. И я бы предпочел жить с безумцами
или с дикими зверьми. Предоставляю тебе, читатель,
домыслить то, что я не успею и не смогу сказать,
прежде чем тебе откроется невообразимый ужас,
внушенный мне восточными образами и мифологическими
пытками моих сновидений. Ощущение тропической
жары и отвесных солнечных лучей объединило
вокруг меня все живые существа — птиц, зверей, гадов,
всевозможные деревья и растения, манеры и обычаи
всех тропических земель, и всех их я собрал в Китае
или Индостане. Из сходных чувств я вскоре подчинил
кузница народов (лат.).

m
Томас Де Квинси
тому же закону и Египет со всеми его богами. На меня
глазели, на меня гикали, ухмылялись и надо мною
глумились обезьяны, попугаи, какаду. Я вбегал в пагоды,
где на века застывал то на вершине их, то в потайных
комнатах; я был идолом, я был жрецом, мне
поклонялись, и меня же приносили в жертву. Я бежал от гнева
Брахмы30 сквозь все леса Азии, Вишну31 ненавидел
меня, Шива32 подстерегал меня. Неожиданно я
встречался с Исидой33 и Осирисом34, и те говорили мне, что
я совершил деяние, от которого трепещут ибисы и
крокодилы. На тысячу лет был я погребен в каменных
саркофагах, вместе с мумиями и сфинксами, в узких
коридорах, в сердце вековечных пирамид. Крокодилы
дарили мне смертельные поцелуи; я лежал в мерзкой
слизи, среди тростника и нильской тины.
Итак, я показал тебе, читатель, лишь малую часть
моих восточных видений; они всегда так изумляли
меня чудовищностью своей, что ужас как бы
поглощался удивлением. Однако со временем удивление
схлынуло, оставив мне не столько ощущение ужаса,
сколько ненависть и омерзение. Над всеми этими
образами, угрозами, наказаниями и темными, тайными
узилищами повисло чувство беспредельности и
вечности, доводившее меня до крайней степени
угнетенности, едва ли не до сумасшествия. Именно к этим
видениям по большей части примешивался ужас
чисто физический. Прежде меня терзали лишь
нравственные да душевные муки, отныне же боль
причинялась и телу моему: главными действующими лицами
были уродливые птицы, змеи, крокодилы. Особенный
ужас более, чем все остальные вместе взятые, внушал
мне проклятый крокодил. В снах своих я обречен
был жить с ним (так уж установилось) долгие века.

Исповедь англичанина, любителя опиума 113
Порою мне удавалось ускользнуть, и тогда я
оказывался в китайских домах с тростниковыми столами.
Вскоре ножки столов, диванов etc. начинали
оживать — и вот уже отвратительная голова крокодила,
злобно сверкая глазами, тянулась ко мне и множилась
тысячью повторений — а я стоял недвижим, во
власти отвращения. Эта страшная рептилия так часто
посещала мои сны, что точно то же видение много раз
точно так же распадалось: я слышал нежные голоса,
зовущие меня (я слышу все, когда сплю), и тотчас
просыпался — был яркий полдень, и дети мои стояли,
взявшись за руки подле постели; они пришли
показать мне свои цветные башмачки и новые платья или
же показать мне, как они оделись для прогулки.
Поистине, таким поражающим был переход от проклятого
крокодила и прочих невыразимых чудищ и уродов
моих видений к невинным человеческим существам и
детям, что, повинуясь сильнейшей неожиданной
вспышке чувств, я не мог удержаться от слез, целуя их лица.
Июнь, 1819
Не раз в своей жизни имел я случай заметить, что
смерть тех, кого мы любим, равно как и созерцание
смерти вообще, больше волнует нас (caetens panbus)*
летнею порой, чем во всякое другое время года. Я
вижу три к тому причины. Во-первых, постигаемые
глазом небеса простираются летом выше обычного,
кажутся более отдаленными и, да простится мне сей
солецизм35, куда более бесконечными; облака, коими
меряем мы расстояние до голубого свода,
раскинувшегося над нашими головами, летом становятся объемней,
при прочих равных условиях (лат.).
5 Τ Де Квинси

114
Томас Де Квинси
гуще и сбиваются в огромные груды. Во-вторых, свет
и облик летнего солнца, склоняющегося к закату,
лучше выражают символы и знаки Бесконечности. И
наконец, третья причина, пожалуй самая важная,
заключается в том, что бурная и необузданная щедрость
природы делает разум более чувствительным к
враждебным лету мыслям о смерти и о холодной пустоте
могилы. Ведь мы знаем: ежели две мысли связаны
законом противоположности и как бы существуют во
взаимном отталкивании, то одна нередко вызывает
другую. Вот почему я нахожу невозможным изгонять
мысли о смерти во время одиноких прогулок
бесконечными летними днями, и всякая смерть, даже не
больше трогающая сердце, все ж упорнее осаждает
меня этой порою. Вероятно, эта причина, а также
некий случай, о коем умолчу, послужили
непосредственным поводом нижеследующего сна;
предрасположение к нему всегда, вероятно, жило в моем сознании, но,
раз возникнув, он уже никогда не оставлял меня и
дробился на тысячи сказочных вариаций, которые
внезапно складывались воедино, образуя
первоначальный сон.
Мне думалось, то было майское утро, раннее утро
Пасхального воскресенья. Я стоял, как мне казалось, у
дверей своего домика. Предо мной был тот самый вид,
который с этого места действительно открывался, но,
как всегда бывает во сне, возвышенный и
торжественный. Здесь были те же горы, та же прелестная долина
у подножия их, только горы вздымались выше
альпийских вершин, а пространство меж ними расширилось,
заполнилось лесными полянами и лугами; изгороди
цвели белыми розами, ни одного живого существа не
было вокруг — и лишь коровы мирно лежали на за-

Исповедь англичанина, любителя опиума 115
росших травою могилах, особенно около могилы
ребенка, которого я нежно любил; все было в точности
так, как я видел перед самым восходом солнца в то
лето, когда ребенок умер. Теперь я смотрел на
знакомую картину и, кажется, сказал себе: «До восхода
солнца еще далеко, ведь ныне Пасха, и должно нам
вкусить от первых плодов Воскресенья Христова. Я
стану бродить, позабыв старые горести, ибо воздух
недвижим и свеж, высокие холмы тянутся к небу, и
лесные просеки тихи, как кладбище; росою я омою
воспаленный лоб — и впредь не узнаю уж горя». Я
обернулся, словно бы намереваясь открыть калитку в
сад, и тотчас увидел по левую руку картину совсем
иную, но силою снов приведенную к гармонии с
другою. Открылась мне местность восточная, и было то
опять раннее утро Пасхального воскресенья. Вдали,
словно пятнышки на горизонте, виднелись купола
великого града — зыбкий образ, выхваченный из
виденных в детстве картинок Иерусалима. И ближе, чем
могла бы пасть стрела, мной пущенная, — на камне,
под сению пальм иудейских, сидела женщина; я
взглянул — то была Анна! Она сосредоточенно смотрела
на меня, и я сказал: «Стало быть, я нашел тебя
наконец». Я ждал, но Анна молчала. Ее лицо казалось
прежним, но все же как изменилось оно! Семнадцать
лет назад, когда в тусклом свете фонарей последний
раз я целовал ее губы (поверь, Анна, для меня твои
губы были не запятнаны), из глаз у ней струились
слезы; ныне же слезы высохли, и она была еще
прекрасней, хоть и осталась во всем прежней и нисколько не
постарела. Весь облик ее был спокойным, но
необычно торжественным — я теперь глядел на нее с
некоторым благоговением; но вдруг лицо ее заволоклось
5*

116
Томас Де Квинси
дымкою, и, вновь оборотись к горам, я различил
сбегавший по склонам туман, что клубился меж нами;
внезапно все померкло, густая тьма пала на землю; во
мгновение ока я был уже далеко от гор и под
фонарями Оксфорд-стрит шел с Анною совсем так, как шли
мы семнадцать лет назад, когда были еще детьми.
В заключение приведу сон совсем иного характера,
относящийся уже к 1820 году.
Сон начинался музыкой, которую теперь я часто
слышал ночами, — музыкой предчувствий и
нарастающих ожиданий, музыкой, напоминающей первые
такты Коронационного гимна и так же вызывающей
чувство величественного маршевого движения —
бесконечно уходящих кавалькад и поступи
бесчисленных армий. Наступало утро великого дня — дня
перелома и последних упований человечества,
переживающего таинственное затмение и претерпевающего
последние муки. Где-то, не знаю где, как-то, не знаю
как, некие существа, не знаю кто, вели сраженье, битву,
войну, словно разыгрывая великую драму или
симфонию; сему действу я тем болезненней сочувствовал, что
в смятении своем не ведал ни места, где творится оно,
ни причины, ни природы его, ни возможного
следствия. Я, как обычно бывает в снах (где по
необходимости на нас сосредоточено всякое движение), был в
силах и в то же время не в силах решить это. Был бы
в силах, если бы я мог заставить себя захотеть; и в то
же время был не в силах, ибо испытывал гнет
двадцати Атлантических океанов или неискупимой вины. И,
«глубже, чем когда-либо лот опускался», я лежал
недвижим. Затем, подобно хору, страсти стали
нарастать. На карту были поставлены высшие интересы —

Исповедь англичанина, любителя опиума 117
важнее всех, когда-либо возвещенных фанфарами и
защищавшихся мечом. Затем внезапно наступала
тревога, метание туда и сюда, трепет бесчисленных
беглецов — то ли от добра, то ли от зла, не знаю: тьма
и огни, вихри и лики людей и, наконец, с чувством
невозвратной утраты, женские фигуры и черты, что
стали мне дороже всех богатств мира, но дарованные
лишь на миг, — и сплетенные руки, и
душераздирающие расставания, а затем — прощанье навсегда! — и
со вздохом, подобным вздохам адской бездны, когда
повинная в кровосмешении мать произносит
ненавистное имя смерти, это «прощай» звучало снова —
вечное «прощай», снова и снова повторяемое вечное
«прощай».
И, проснувшись, со страшным усилием я крикнул:
«Мне больше не заснуть!»
Но ныне я призван закончить и без того
затянувшееся повествование. Имей я больше места — я бы
использовал записи свои полней, и многое из
оставшегося неиспользованным мог бы с успехом добавить;
быть может, однако, достаточно и этого. Остается
лишь рассказать, чем разрешилась моя тяжба с
ужасами. Читатель уже знает (из начальных страниц
предисловия к первой части), что опиофагу так или иначе
удалось «размотать почти до самых последних
звеньев проклятые цепи, его опутавшие». Каким образом?
Чтоб поведать о сем сообразно с первоначальным
замыслом, потребовалось бы много больше места,
нежели сейчас можно себе позволить. Очень удачно, что у
меня, кроме веских причин для сокращения моего
рассказа, возникло, по зрелом размышлении, крайнее
нежелание лишними деталями повредить
композиционной цельности повествования (пусть это и несущест-

118
Томас Де Квинси
венное соображение) и тем ослабить его воздействие
на совесть и благоразумие опиофага еще не
привычного. Рассудительный читатель заинтересуется
прежде всего не тем, на кого направлены чары опиума, а
самой силой этих чар. Не опиофаг, а сам опиум есть
истинный герой этого рассказа, и он же —
естественный центр, к которому должен быть прикован интерес
читателя. Целью моей было показать чудотворное
действие опиума, вызывающее то наслаждение, то
страдание; если это сделано, рассказ можно и
закончить.
Однако, дабы удовлетворить любопытству тех, кто, в
обход всяких правил, все же настойчиво спрашивает,
что сталось с опиофагом и каково его нынешнее
состояние, я отвечу за него так: читатель вполне
осведомлен в том, что власть опиума давно уж не покоится на
чарах удовольствия; нет, держится она исключительно
силою страданий, вызванных попытками освободиться
от пагубной привычки. Поскольку, однако, ничуть не
меньшие, надо полагать, мучения сопровождают и отказ
освободиться от опиума, остается только выбор между
одним злом и другим; из этих двух зол можно было
бы выбрать то, которое, сколь бы оно ни было
ужасным, все же содержит предвестие возвращения к
счастью. Это, конечно, верно, но самая строгая логика не
дала автору силы последовать этому решению. Тем не
менее в жизни автора наступил кризис, и кризис этот
коснулся также других людей, тех, что ему еще дороже
и всегда будут для него много дороже жизни, —
даже теперь, когда она опять стала счастливой. Я
понял, что умру, если буду и дальше принимать опиум.
Поэтому я решил, что если так надо, то лучше умереть,
пытаясь отказаться от него. Сколько принимал я тог-

Исповедь англичанина, любителя опиума 119
да — не скажу, ибо опиум, что я принимал, был куплен
для меня другом, который впоследствии отказался
взять за него деньги; поэтому я не мог установить,
сколько за этот год принял. Опасаюсь, однако, что
принимал я его крайне беспорядочно от пятидесяти или
шестидесяти гранов до ста пятидесяти гранов
ежедневно. Моей первой задачею было уменьшить дозу
до сорока, тридцати, а затем как можно быстрее дойти
до двенадцати гранов.
Я одержал победу, но не думай, читатель, ни что
страдания мои от того прекратились, ни что я впал в
уныние. Считай, что и по прошествии четырех
месяцев я все еще мучаюсь, корчусь, дрожу, трепещу,
терзаюсь; что я похожу на человека на дыбе, ибо знаю,
каково тому, знаю из потрясающего описания его
мучений, доставшегося нам от одного из самых безвинных
мучеников* времен Якова I36. Тем временем я
удостоверился, что никакое лекарство не помогает мне, —
кроме прописанной мне знаменитым эдинбургским
врачом нашатырно-валериановой настойки.
Медицинский отчет о моем освобождении по
необходимости краток, и даже та малость, что приведена здесь,
может ввести в заблуждение, поскольку изложена
человеком, в медицине невежественным. В любом
случае такой отчет неуместен в данном положении.
Мораль же этого рассказа обращена к опиофагам, а
потому имеет ограниченное применение. И ежели они
научатся дрожать и бояться — довольно будет и того.
Однако они могут возразить, что исход моей болезни
* Говорю здесь о Вильяме Аитгоу37: его книга
(«Путешествия etc.») написана вяло и педантично, но отчет о его муках
на дыбе в Малаге потрясает душу. (Примеч. автора.)

120
Томас Де Квинси
доказывает, по крайней мере, возможность победить
привычку к опиуму, хотя бы и после семнадцати лет
употребления да еще восьми лет злоупотребления;
они могут также сказать, что способны ради этого
приложить больше усилий, чем я, или что, имей они
телосложение покрепче моего, еще легче достигли бы
тех же результатов. Оно, может быть, и верно — я не
смею судить о способностях других людей по своим и
могу лишь от всего сердца пожелать им усердия и
успеха, равного моему. Тем не менее у меня были к тому
такие поводы, коих им, к сожалению, могло недоставать,
именно благодаря им совесть стала мне такой опорой,
какой бы для человека с сознанием, обессиленным
опиумом, не мог бы стать чисто личный интерес.
Джереми Тейлор38 полагает, будто рождение столь
же болезненно, сколь и смерть; думаю, это
правдоподобно, ибо все время, пока я уменьшал дозы опиума, я
испытывал муки перехода из одной формы бытия в
другую. Исходом же стала не смерть, а, скорее, некое
телесное возрождение; и я могу добавить, что с тех
самых пор, от времени до времени, во мне с небывалой
силой оживает юношеский дух; и все это несмотря на
бремя трудностей, которые в менее блаженном
настроении я назвал бы несчастьями.
Но одно напоминание о моем прошлом состоянии
сохраняется: мой сон все еще не совсем спокоен;
метанье бури до конца не улеглось; легионы, встававшие
в сновиденьях, еще не совсем отступили, еще бурны
мои сны и, как гласит величественная строка
Мильтона: «виднелись лики грозные, страша / Оружьем
огненным»39, подобно вратам рая, на которые наши
прародители, обернувшись, глядели издалека.

Исповедь англичанина, любителя опиума 121
APPENDIX
Поскольку обладатели прав на сей небольшой труд
решились переиздать его, думается, необходимо
объяснить читателю, отчего обещанная Третья часть так и не
появилась в декабрьской книжке «Лондон мэгэзин»1,
ибо в противном случае издателей, под чью
ответственность это обещание было дано, в большей или меньшей
степени могут упрекнуть в неисполнении его. Упрека
этого по справедливости заслуживает сам автор.
Насколько велика доля вины, которую он берет на
себя, — это вопрос крайне темный и для него, и для
мастеров казуистики, с коими он советовался по этому
случаю. С одной стороны, все согласились в том, что
святость любого обещания обратно пропорциональна
числу тех, кому это обещание дается; именно поэтому
мы видим, сколь многие лица бессовестно нарушают
обещания, данные целому народу, хотя они же свято
хранят верность своим частным обязательствам,
поскольку нарушение обещания, данного более сильной
стороне, грозит гибелью; с другой же стороны,
обещаниями автора интересуются только его читатели;
скромный автор должен думать, что читателей у него
чрезвычайно мало — может быть, только один, в
каковом случае любое обещание приобретает такую
обязательность и нравственную святость, что и подумать
страшно. Однако же отбросим казуистику — отныне
автор взывает к снисхождению всех тех, кто мог бы
посчитать себя обиженным его промедлениями — и
переходит к отчету о состоянии своего здоровья с конца
прошлого года (когда обещание прозвучало) до едва
ли не самого последнего времени. Для самооправдания
довольно будет сказать, что невыносимые телесные

m
Томас Де Квинси
страдания полностью лишили автора способности к
упражнению умственных способностей, в особенности
таких, которые требуют и предполагают приятное и
веселое состояние чувств. Но поскольку отчет в этом
случае может хоть сколько-то прибавить к медицинской
истории опиума на той более поздней стадии его
воздействия, которую обычно не наблюдают
профессиональные врачи, автор рассудил, что для многих
читателей было бы приемлемо более подробное сообщение.
«Fiat experimentum in corpore vili»* есть правило
справедливое — в тех случаях, когда можно разумно
предположить, что от него проистекает большое благо.
Велико ли будет это благо, можно усомниться, но нет
сомнения относительно ценности указанного тела, ибо,
как автор вправе признать, более никчемного тела,
нежели его собственное, быть не может. Он гордится тем,
что его тело является тем самым идеалом низменного,
жалкого, презренного человеческого организма, коему
едва ли суждено выдержать двухдневное плавание в
обычных треволнениях и бурях жизни; если бы
считалось пристойным так распоряжаться телами
человеческими — автор почти что устыдился бы завещать
свою убогую плоть какому-нибудь уважаемому псу.
Но теперь — к делу, каковое автор, дабы избежать
постоянного повторения тяжеловесных перифраз,
позволит себе изложить от первого лица.
Тот, кто прочел мою «Исповедь», вероятно, закрыл
книгу с чувством, что я полностью избавился от
употребления опиума. Именно это впечатление я и хотел
произвесть и сделал так по двум причинам; во-первых,
* «Сделаем эксперимент над тем, кого не жалко» (лат.).

Исповедь англичанина, любителя опиума 123
самый процесс воспроизведения подобных страданий
безусловно предполагает в его исполнителе известную
способность обозревать свой собственный случай с
холодностью стороннего наблюдателя, а также и такую
степень мужества, нужного для точного его описания,
какую трудно предположить у того, кто продолжает
страдать от действия опиума; во-вторых, снизив приемы
со столь большого количества в восемь тысяч капель
до столь сравнительно малого — от ста шестидесяти
капель до трехсот, — я вполне мог полагать, что
победа уже достигнута. Дозволяя читателю думать обо мне
как об исправившемся опиофаге, я вызвал у него лишь
такое представление, которое сам разделял; как можно
было заметить, это представление возникало скорее из
общего тона моего заключения, нежели из конкретных
замечаний, хотя и они ни в коей мере не расходятся с
буквальной правдою. Вскоре по написании книги я
понял, что окончательное усилие в борьбе моей будет
стоить мне гораздо больше, чем я предвидел, а
необходимость его росла с каждым месяцем. Особенно ясно
ощущал я ослабление чувствительности желудка, что в
моем представлении могло означать образование или
развитие некоего затвердения в этом органе. Один
выдающийся врач, чьей доброте я в то время был глубоко
обязан, сообщил мне, что подобный исход моего случая
не исключен, однако же может быть предупрежден, если
я продолжу употребление опиума. Посему решил я
полностью отречься от опиума лишь тогда, когда сумею
безраздельно направить мысль и стремленье свое к
достижению этой цели. Впрочем, вплоть до 24 июня
прошлого года сколь-нибудь удовлетворительного
стечения обстоятельств, годных для такой попытки, не
произошло. И в день сей начал я свой опыт, заранее при-

124
Томас Де Квинси
готовясь к тому, чтобы не дрогнув проявить выдержку
под любыми «ударами». Должен предуведомить
читателя, что сто семьдесят или сто восемьдесят капель
составляли привычную мою дозу в течение долгих
месяцев, порой доходил я и до пятисот, а однажды — чуть
ли не до семисот; не раз, подступая к своей задаче,
ограничивался я и ста каплями, но не выдерживал
более четырех суток, — кстати, я всегда полагал именно
четвертый день куда труднее, нежели три предыдущих.
Начал я плавание неторопливо — сто тридцать капель
было нормою трех первых дней, а на четвертый я круто
сошел до восьмидесяти, но отчаяние, мной овладевшее,
вмиг такую «самонадеянность стряхнуло»; примерно
месяц держался я этой отметки, потом же спустился до
шестидесяти, а на другой день — до нуля. За десять
лет впервые я существовал без опиума. Я упорствовал в
своем воздержании девяносто часов, то есть более
половины недели. Затем я принял — о, не спрашивай
меня, сколь много; а ты, строжайший, что бы сделал на
моем месте? Затем я снова воздержался, — затем
принял всего двадцать пять капель, — затем опять
воздержался — и так далее.
В первые шесть недель этих опытов симптомы моей
болезни были таковы: ужасная раздражительность и
возбуждение во всем организме; в частности,
возобновление жизни и чувствительности в желудке, но нередко
с сильной болью; непрекращающееся беспокойство
днем и ночью; сон — я почти не знал, что это
такое, — за сутки не более трех часов, причем такой
тревожный и неглубокий, что я слышал всякий звук
вокруг меня; нижняя челюсть постоянно опухала, рот
покрывался язвами; были и другие болезненные явления,
о которых рассказывать скучно; об одном из них, однако,

Исповедь англичанина, любителя опиума 125
я должен упомянуть, ибо он неизменно сопутствовал
всякой попытке избавиться от опиума, а именно —
безудержное чихание; оно стало совершенно
невыносимым и длилось порой по два часа кряду, повторяясь по
меньшей мере дважды или трижды в день. Я не
слишком тому удивлялся, вспомнив, что где-то слышал или
читал, будто пленка, выстилающая ноздри, есть
продолжение пленки в желудке; этим, я думаю, объясняются
воспалительные явления вокруг ноздрей пьяниц. Так,
по-видимому, выражалось нежданное восстановление
прежней чувствительности желудка. Замечательно
также и то, что за все годы употребления опиума я ни
разу (как говорится) не простудился и даже не кашлял.
Теперь же у меня началась сильнейшая простуда, а
вслед за ней и кашель. В неоконченном письме к —,
начатом примерно в то время, я нашел следующие
строки: «Вы просите меня написать —. Знаете ли вы
пьесу Бомонта и Флетчера2 "Тьери и Теодорет"? В
ней вы увидите, что происходит с моим сном; да и
касательно прочих вопросов вы не обнаружите
преувеличений. Уверяю вас, ныне за один час мне приходит в
голову больше мыслей, нежели за год во власти опиума.
Кажется, будто все мысли, на десять лет замороженные
опиумом, вмиг оттаяли, как в старой сказке, и в великом
множестве потекли ко мне со всех сторон. И таковы
мое нетерпение и отвратительное раздражение, что
покуда одна из этих мыслей схвачена и записана
мною, — пятьдесят уж успевают ускользнуть;
несмотря на усталость, вызванную страданием и бессонницей,
я не могу ни стоять, ни сидеть неподвижно даже две
минуты». I nunc, et versus tecum meditare canoros*.
* Ступай же и обдумывай про себя звучные стихи (лат.).

126
Томас Де Квинси
В эту пору моих опытов я послал за соседским
врачом с просьбой прийти осмотреть меня. Вечером он
явился. Кратко рассказав о моем случае, я спросил, не
думает ли он, что опиум мог способствовать действию
пищеварительных органов и что нынешние мои
боли — явная причина бессонницы, могут происходить от
несварения желудка? Его ответом было: нет, наоборот,
он считает, что страдания вызваны самим
пищеварением, которое нормально проходит неосознанно, но от
неестественного состояния желудка, испорченного
длительным употреблением опиума, этот процесс стал
очень ощутим. Такое мнение показалось мне вполне
правдоподобным, да и сама непрерывность страданий
склоняет меня к мысли, что это верно — ведь если бы
это было временным нарушением процесса
пищеварения, то оно, конечно, иногда отступало бы и острота
приступов колебалась бы. Природа, как она
проявляется в здоровом состоянии человека, намеренно
скрывает от нашего внимания все жизненные процессы
кровообращения, расширение и сокращение легких,
перистальтика etc., — опиум же, кажется, способен в
этих и прочих случаях противостоять замыслу
природы. По совету врача я попробовал принимать
полынную настойку и на краткое время сильно смягчил
свои неприятные ощущения, но к сорок второму дню
испытаний отмеченные мною признаки недуга стали
исчезать, и на место их вступили новые, куда более
мучительного свойства; от них, с короткими
перерывами, я страдаю до сих пор. Не описываю всего этого по
двум причинам: во-первых, разум восстает против
всякой попытки припомнить подробно мучения, во
времени еще недалекие: описать все это достаточно
подробно, чтобы от этого мог быть толк, значило бы «infan-

Исповедь англичанина, любителя опиума 127
dum renovare dolorem»*, — при том, возможно, без
достаточных для того оснований; во-вторых, я
сомневаюсь, что указанное состояние можно объяснить
действием опиума вообще, его употреблением или
неупотреблением; то есть нужно выяснить, являются ли
переживаемые страдания последним дурным
следствием прямого действия опиума или первым дурным
следствием исключения опиума из организма, давно
расстроенного его употреблением. Безусловно, часть
этих симптомов обусловлена временем года (август):
хоть лето не было жарким, но все же сумма тепла,
накопленная за предшествующие месяцы вкупе с
теплом в настоящем, естественно привела к крайней жаре
во второй половине августа этого года. Случилось так,
что избыточная потливость, которая даже в
рождественские дни сопутствует резкому уменьшению
ежедневной дозы опиума, а в июле была такой сильной,
что вынуждала меня принимать ванну пять-шесть раз
в день, — эта потливость, с наступлением самого
жаркого времени года, совершенно прекратилась;
вследствие этого тяжелое действие жары ничем не
смягчалось. Другой симптом, который я по невежеству
называю внутренним ревматизмом (порой отдающим
в плечи etc., но чаще ощущаемым в животе), по всей
видимости, был вызван не столько опиумом или же
**
отсутствием его, сколько сыростью моего дома , до-
« обновить несказанную печаль» (лат.).
** Говоря так, я не хочу проявить неуважение именно к этому
дому, и читатель поймет это, когда я признаюсь, что за
исключением одного или двух роскошных особняков и нескольких
строений более скромных, облицованных роман-цементом, я не
знаю ни одного дома в этой горной области, который был бы
полностью водонепроницаем. Я льщу себя надеждой, что книги

128
Томас Де Квинси
стигшей около того времени максимума, ибо июль был,
по обыкновению, месяцем непрерывных дождей в
нашей самой дождливой части Англии.
Имея все эти причины для сомнений относительно
связи опиума с последней стадией моих телесных мук
(если только не рассматривать опиум как косвенную
причину ослабления, изнеможения организма и,
следовательно, предрасположенности к любому
вредоносному воздействию), я охотно избавлю читателя от
описания всего этого — пускай для него страдания эти
сгинут; хотел бы я так же легко сказать: пусть сгинут
они из моих воспоминаний, чтобы никогда в будущем
часы покоя не нарушались бы слишком ярким
образом возможного человеческого Ήecчacτья!
Вот и все-, что можно сказать о продолжении моих
опытов; что касается первой их стадии, к которой,
собственно, относятся они сами и их применение к другим
случаям, я должен просить читателя не забывать о
причинах, побудивших меня записать их. Таковых было
две: во-первых, вера в то, что могу и я немного
дополнить историю опиума как медицинского средства. Мне
известно, что я не смог привести свой замысел в
исполнение вследствие вялости ума, телесных страданий и
крайнего отвращения к самому предмету, досаждавшему
мне, покуда писал я эту часть своей работы; поскольку
по написании оной я тотчас отослал ее в типографию
почти в пяти градусах широты отсюда, ее уже нельзя
ни изменить, ни усовершенствовать. Однако даже из
этого бессвязного отчета ясно видно, что он в той мере
в Англии строятся на твердых началах, но любые другие
постройки находятся в варварском состоянии и, что хуже, в
состоянии крайнего упадка. (Примеч. автора.)

Исповедь англичанина, любителя опиума 129
полезен всем заинтересованным в такой повести об
опиуме — то есть всем опиофагам, — в какой он, к
утешению и ободрению их, устанавливает, что от опиума,
уменьшая приемы достаточно быстро, можно
отказаться, а страдания при этом будут не больше тех, что может
выдержать воля обыкновенного человека*.
Сообщить об этом итоге моего опыта — вот первая
моя цель. Во-первых, дополнительной целью было
объяснить читателю, почему невозможным стало для меня
К этому я замечу, что сам я слишком спешил и потому
неоправданно усугублял свои страдания; хотя, вероятно,
опыты мои были недостаточно последовательны и равномерны.
И дабы читатель мог сам рассудить, а главное, дабы опио-
фаг, — коли тот готовится уйти на покой, — имел бы пред
глазами все возможные сведения, я присовокупляю к сему
свой дневник:
11ервая
Июнь
Понед., 24
25
26
27
28
29
30
Третья
Июль
Понед., 8
9
10 \
11 1
12
13 )
14
неделя
Капли лауд.
130
140
130
80
80
80
80
неделя
Капли лауд.
300
50
пропуск
76
Ьторг
Июль
Понед., 1
2
3
4
5
6
7
1я неделя
Капли лауд.
80
80
90
100
80
80
80
Четвертая неделя
Июль
Понед., 15
16
17
18
19
20
21
Капли лауд.
76
73 У г
73 72
70
240
80
350

130
Томас Де Квинси
сочинить Третью часть своевременно, чтобы она могла
войти в настоящее переиздание: ведь гранки этого
переиздания были посланы мне из Лондона в самое
время сего опыта и столь велика была моя неспособность
дополнить или улучшить что-либо в них, что я не мог с
должным вниманием читать их, исправлять опечатки
или устранять словесные огрехи. Таковы были
причины, по которым я утомлял читателя записями, длинными
или краткими, об опытах над столь низменным
предметом, как собственное мое тело. Я искренне верю, что
читатель не забудет о них и не поймет меня превратно,
будто я мог снизойти до такого гнусного предмета
ради него самого, а не ради заботы о всеобщей пользе.
Пятая
Июль
Понед., 22
23
24
25
26
27
неделя
Капли лауд.
60
нуль
нуль
нуль
200
нуль
Читатель, может быть, спросит: что значат сии внезапные
рецидивы, выраженные числами 300—350 etc.? Причиною этих
рецидивов была всего лишь нетвердость воли, а движущей
силой, если она вообще требовалась, был принцип «reculer pour
mieux sauter» [«Отступить, чтобы лучше прыгнуть» (фр.)] (ибо
будучи от большого приема в оцепенении, длившемся день или
два, желудок мой удовлетворялся меньшим количеством и, по
пробуждении, уже приноравливался к новому рациону); но могу
указать и другой принцип: из всех страданий, между собою
равных по силе, перенести легче те, на которые мы отвечаем гневом;
стоило лишь мне дойти в приемах своих до изрядного
количества, как уж на следующий день я приходил в страшное
негодование, а потому и вытерпеть мог любые муки. (Примеч. автора.)

Исповедь англичанина, любителя опиума 131
Есть некое животное, называемое погруженным в себя
ипохондриком, — это я знаю наверное, мне самому
доводилось встречать его. И я знаю, что он — самый
невообразимый heautontimoroumenos*. Отчетливо
вызывая в своем сознании любые симптомы, он
поддерживает и углубляет их, между тем как они исчезли бы,
если бы он придал мыслям иное направление. Я же
питаю слишком глубокое отвращение к сей
недостойной эгоистичной привычке, и снизойти до нее для меня
было бы такой же тратою времени, как и наблюдать за
бедной служанкой, с которой, как я слышу сейчас, во
дворе любезничает какой-то паренек. Пристало ли
Трансцендентальному Философу любопытствовать по
такому случаю? Мне ли, кому и восемь с половиной лет
не прожить, тратить досуг на столь мелкие занятия?
Дабы более не возвращаться к этому вопросу, я скажу
нечто способное оскорбить иных читателей, но, уверен,
это не должно случиться, если они поймут мои
побуждения. Ни один человек, полагаю я, не станет тратить
времени на функции собственного тела, если только не
питает к ним интереса; между тем читатель видит, что не
только далек я от самодовольного любования своим
телом, но ненавижу, горько осмеиваю и презираю его, и
не стал бы роптать, ежели бы ему впоследствии выпали
те крайние унижения, коим подвергает закон тела
величайших преступников. В доказательство искренности
этих слов я сделаю нижеследующее распоряжение. У
меня, как и у прочих людей, есть свои особенные
желания относительно места моего погребения —
проведши большую часть жизни в горах, я склоняюсь к такой
причуде: зеленое кладбище меж древних одиноких хол-
самоистязатель (др.-греч.).

132
Томас Де Квинси
мов было бы более возвышенным и достойным местом
упокоения философа, нежели чудовищные голгофы
Лондона. Но если господа из Врачебной коллегии
посчитают, что их науке прибавится пользы от
исследования явлений, наблюдающихся в теле опиофага, пускай
лишь молвят слово, и я позабочусь о том, чтобы мое
было им законно передано, то есть я сам с ним покончу.
Пусть не колеблясь выразят они свое желание, не
сообразуясь с требованиями ложной деликатности и
уважения к моим чувствам; я уверяю, что они мне доставят
честь немалую, «продемонстрировав» такое истощенное
тело, как мое; я же получу удовольствие, предвкушая
посмертную месть и глумление над тем, что причинило мне
так много страданий в этой жизни. Такие завещания
не приняты: о дарах, поставленных в зависимость от
смерти завещателя, нередко опасно уведомлять заранее;
тому есть замечательный пример, очевидный в обычаях
одного из римских государей, — будучи предупрежден
людьми богатыми о том, что они завещали ему ценное
имение, он выражал полное удовлетворение таким
распоряжением и милостивое согласие принять сие
выражение их преданности; но затем, ежели завещатели не
спешили ввести его во владение и ежели они,
изменники, «упорно продолжали жить» (si vivere perseverarent,
как выражается Светоний3), он крайне раздражался и
принимал соответствующие меры. Во времена
наихудшего из Цезарей4 мы были бы вправе опасаться такого
поведения; но я уверен, что от английских врачей
нашего времени я не должен ожидать ни нетерпения, ни
иных чувств, кроме тех, что соответствуют чистой любви
к науке и ее интересам, — которые и побуждают меня
сделать такое предложение.
30-е сент., 1822

Дополнения
ТОМАС ДЕ КВИНСИ
SUSPIRIA DE PROFUNDIS*,
СОСТАВЛЯЮЩИЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ
«ИСПОВЕДИ АНГЛИЧАНИНА, ЛЮБИТЕЛЯ ОПИУМА»
СНОВИДЕНИЕ
В 1821 году появилась — сначала в журнале, а
спустя год, в 1822-м, вышла в свет отдельным
томом — «Исповедь англичанина, любителя опиума».
Книга эта имела целью показать, хотя бы отчасти,
скрытые возможности, свойственные человеческим
сновидениям. Каково бы ни было число тех, в ком
таится способность видеть яркие, необычные сны, —
надо полагать, не у слишком многих эта способность в
достаточной мере развита. Перекупщику быков
скорее всего приснятся быки: условия жизни, ежедневно
налагающие чуть ли не на каждого из нас ярмо
впечатлений, кои несовместимы с порывами духа, часто
приглушают и обуздывают могущественность силы,
порождающей сновидения; даже умы, склонные к
кипению возвышенных образов, иссушаются скудостью.
Постоянное великолепие картин, созерцаемых в
забытьи, неизбежно должно подкрепляться врожденной
тягой к мечтательству. Склонность к мечтам питает
сны в первую очередь, но даже самая пылкая
мечтательность ослабляется все возрастающей суетностью
современной жизни у нас в Англии1. К тому же взор
самого бесстрастного наблюдателя не может не быть
* Воздыхания из глубины (лат.).

134
Дополнения
обеспокоен событиями и переменами, на протяжении
полувека мощно сотрясавшими монархии по всей
земле2; не может не быть смущен непрерывным
развитием грандиозных физических энергий — пара3,
применяемого повсюду, и света4, попадающего к человеку в
рабское услужение; небесные силы содействуют
распространению образования и ускоряют работу
печатного станка; силы преисподней (адские лишь по
видимости, на деле происхождение их также
божественно) подстрекают усовершенствование артиллерии и
прочих орудий разрушения; мозг наш словно бы
осаждают, неотступно его преследуя, снующие среди
нас бесплотные существа; и становится более чем
очевидно, что если этот безостановочный бег впредь
не затормозится (а ожидать ничего подобного не
приходится) или же, что более вероятно, не
натолкнется на противодействие сил, в равной степени
титанических, — это могут быть искания в области религии
или подлинно глубокой философии, которые будут
стремиться прочь от водоворота действительности,
столь гибельно центробежной по отношению к
средоточию сугубо человеческого; предоставленная самой
себе, направленность этого хаотического движения
неминуемо приведет к плачевнейшему итогу: одних
ввергнет в безумие, а у других вызовет вместо какой-
либо реакции тупое оцепенение5. Насколько велика
возможность того, что столь беспощадная вечная
спешка в сфере интересов, исключительно
человеческих, восторжествует над возвышающей душу
способностью, таящейся в каждом из смертных, можно судить
по результату, сплошь и рядом наблюдаемому как
следствие постоянного пребывания в том или ином
обществе. Результат этот легко обозначить словом

Томас Де Квинси. Suspiria de Profundis... 135
«рассеяние», взятым в определенном смысле;
способность думать и чувствовать сознательно рассеивается
и безудержно растрачивается. Дабы восстановить
сосредоточенность, необходимую для развития
мыслительных навыков, вдумчивые люди испытывают
потребность удаляться от толпы. Тот, кто не
разнообразит существование одиночеством, не в состоянии до
конца проявить свои духовные возможности. Чем
полнее уединение, тем более возрастают силы ума.
Вывод жесткий — и, пожалуй, слишком
безапелляционный, однако именно к такой формуле должно, вне
сомнения, приближаться мудрое жизненное правило.
Из способностей человека, страдающих от
чрезмерной приверженности общественным инстинктам,
сильнее всего страдает дар сновидения. Не стоит
полагать это безделицей. Аппарат, позволяющий видеть
сны, помещен в человеческий мозг не случайно. Сон, в
союзе с таинством мглы, представляет собой единый
существеннейший канал, посредством которого мы
сообщаемся с призрачным миром. Орган восприятия
снов, тесно связанный с сердцем, зрением и слухом,
образует в совокупности поразительное устройство,
каковое способствует проникновению бесконечности в
покои человеческого мозга и отбрасывает темные
отражения вечностей, лежащих вне пределов земного
существования, на зеркальную поверхность
непостижимой camera obscura* — на спящий разум6.
Но если эта способность и угнетена вырождением
одиночества, становящегося в Англии чем-то
недосягаемым, с другой стороны совершенно ясно, что
некоторые чисто физические средства могут благоприят-
* камеры-обскура (оптический аппарат) (лат.).

136
Дополнения
ствовать и действительно благоприятствуют
способности сновидения едва ли не сверхъестественным образом.
Одним из таких способов является усиленный моцион
(по крайней мере, отчасти и отнюдь не для всех), но
совершенно особое место занимает опиум, обладающий в
этом смысле поистине специфическим свойством: он не
просто расцвечивает пышными тонами пейзажи снов и
сгущает их сумрачные тени, но — и это самое
главное — усугубляет ощущение их устрашающей яви.
При написании «Исповеди...» задача
проиллюстрировать названную особенность воздействия опиума
была второстепенной, побочной: основная цель автора
заключалась в изображении самой способности
видеть сны. Общий план книги строился иначе.
Предположим, некий читатель, осведомленный о подлинном
замысле «Исповеди», как он изложен выше (а именно,
о желании продемонстрировать процесс сновидения),
задал бы вопрос:
— Отчего ваши сны стали превосходить яркостью
сны других людей?
В ответ последовало бы:
— Оттого (praemissis praemittendis*),4T0 я
принимал опиум в чрезмерных дозах.
Далее, на новый вопрос: «Почему же вы начали
употреблять опиум чрез меру?» — ответ был бы
таким: «Потому что некие предшествовавшие тому
жизненные события вызвали ослабление органа,
нуждавшегося (или так казалось) в этом стимуляторе».
Тогда, поскольку опиумные сновидения не всегда
могли быть понятны без учета предыдущих событий,
сделалось необходимым о них рассказать. Таким обра-
* исходя из должных предпосылок (лат.).

Томас Де Квинси. Suspiria de Profundis... 137
зом, приведенные вопросы и ответы раскрывают
внутреннюю закономерность произведения — то есть
принцип, обусловивший его форму, — раскрывают,
однако, в обратной, противоположной последовательности.
Сама книга начинается повествованием о моих ранних
злоключениях. Присущий этим событиям ход развития
привел к опиуму как к средству облегчить их
последствия; опиум столь же естественным образом привел к
сновидениям. Однако в слитном изложении фактов
развязка поменялась местами с отправной точкой.
В заключение моего скромного труда читателю
предлагалось (причем совершенно чистосердечно)
увериться в том, что мною одержана победа над
тиранией опиума. На деле я брал верх над ним дважды,
причем во втором случае победа стоила мне гораздо
больших усилий, нежели в первом. И все же вновь не
избежал уже совершенной мною ранее ошибки. Я
упустил из виду, что при воздержании от опиума — а
это тяжкое испытание при любых обстоятельствах —
усиленная физическая нагрузка (как я усвоил
позднее) есть единственный способ сделать это испытание
более или менее сносным. В ту пору я не придал
значения главному sine qua non*, способному прочно
закрепить одержанный триумф. Дважды я сникал,
дважды восставал снова. Дрогнул я и в третий раз —
отчасти по причине, указанной выше (невнимание к
физическим упражнениям), отчасти и по другим
причинам, изъяснением каковых вряд ли уместно
обременять сейчас читателя. Я мог бы удариться в
назидательность, если бы пожелал; вероятно, читатель сам
выведет мораль, желаю я того или нет. Между тем ни
* обязательному условию (лат.).

138
Дополнения
той, ни другой стороне неведомы в полной мере все
обстоятельства дела: мне из-за естественной
пристрастности суждения; читателю (да позволено мне
будет это заметить) они не доступны изначально.
В продолжение того времени, когда я в третий раз
простерся ниц перед мрачным идолом, по прошествии
нескольких лет, передо мной стали медленно
проступать небывалые, устрашающие призраки. Поначалу я
почитал их случайностями, устранимыми известными
мне средствами. Однако когда я не мог уже долее
скрывать от себя, что зловещие симптомы надвигаются
на меня неспешно, размеренно, но неуклонно —
неустанно возрастая в силе, я, охваченный паникой,
попытался обратиться в бегство в третий раз. Но спустя
немного недель, несмотря на все усилия двинуться
вспять, я осознал всем своим существом, что возврат
более невозможен. Иначе говоря, если прибегнуть к
образам моих сновидений, переводивших все сущее на
свой собственный язык, я увидел, сквозь необозримые
области мрака, величественные врата: до сих пор они
всегда представлялись мне распахнутыми настежь, но
теперь вход был прочно от меня заперт и убран
траурным крепом.
Оказавшись в катастрофическом положении — в
положении человека, которого чудом не затянуло в
клокочущий поблизости водоворот и который вдруг
обнаруживает, что спасший его поток неотвратимым
кружением устремляется в ту же самую гибельную
бездну, — я припомнил один поразительный эпизод
из современного романа, имеющий сходство с моей
участью.
Настоятельница некоего монастыря, сама
заподозренная в симпатиях к протестантству и потому ли-

Томас Де Квинси. Suspma de Profundis... 139
шенная какой-либо возможности употребить власть,
узнает, что одну из подопечных ей монахинь (как ей
известно, совершенно безосновательно) обвиняют в
преступлении, влекущем за собой чудовищную кару.
По окончании суда монахиня будет заживо
замурована в стене; приговор обжалованию не подлежит:
улики против осужденной ничем не оспорить, разве что
показаниями, какие нельзя привлечь; судьи настроены
по отношению к преступнице крайне враждебно.
Дальнейшие события только подтверждают худшие
опасения читателей. Свидетели дают показания;
убедительного опровержения не находится; подсудимая
признана виновной, приговор вынесен — остается
лишь привести его в исполнение. В этот критический
момент аббатиса, оповещенная слишком поздно, когда
всякое вмешательство уже бесполезно, напоминает
сама себе, что в соответствии с неукоснительно
соблюдаемыми правилами в ее распоряжении есть еще
одна-единственная ночь: вплоть до рассвета
осужденная не может быть изъята из-под ее опеки. Эту ночь,
следовательно, она использует, невзирая на любой
риск, для спасения подруги. В полночь в монастыре
воцаряется полная тишина — и аббатиса
прокрадывается по безмолвным переходам, ведущим к камерам,
где томятся узники. Под монашеским одеянием она
прячет отмычку. Уверенная, что перед ней откроется
любая дверь, аббатиса уже предвкушает упоение той
минуты, когда заключит освобожденную подругу в
свои объятья. Внезапно она оказывается у нужной
двери, впереди смутно различается нечто темное;
аббатиса приподнимает лампу — ив нише над входом видит
траурный стяг инквизиции, видит облаченные в черное
фигуры неумолимых посланцев Святой Палаты7.

140
Дополнения
Мне представляется, что если бы все это
произошло в действительности — аббатиса не отпрянула бы
испуганно в сторону и не обнаружила бы признаков
ужаса и потрясения. С описанной историей это
попросту несовместимо. Чувство безнадежности, когда
вдруг становится ясно, что все потеряно, мгновенно
проникает в самое сердце; это чувство нельзя
выразить словами или жестами, внешне оно никак не
выявляется. Когда крушение надежд неполно или хоть
сколько-нибудь сомнительно, естественно разразиться
в поисках сочувствия горестными возгласами. Если
же катастрофа осознается как окончательная и
бесповоротная, если ничье участие не принесет утешения и
неоткуда ждать ободряющего- совета, дело обстоит
совсем иначе. Голос пропадает, тело не повинуется,
дух укрывается вовнутрь — в собственном потайном
средоточии. Как бы то ни было, я, при виде наглухо
запертых грозных врат в похоронном убранстве,
словно смерть уже переступила через порог, застыл
недвижно, без слова или стона. Один только тяжкий
вздох вырвался из моей груди — и потом долго-долго
я пребывал в безмолвии...
В «Исповеди...» я упомянул вскользь о
необычайной способности опиума (если употреблять его долго)
безмерно растягивать границы времени.
Пространство также исподволь разрасталось неохватно, что
внушало подчас подлинный ужас. Однако именно власть
над временем — наиболее действенное из свойств
опиума. Время становится бесконечно податливым,
растягиваясь до неизмеримо громадных величин,
исчезающих в беспредельности; и по пробуждении
кажется нелепым соотносить пережитое с понятиями, сораз-

Томас Де Квинси. Suspma de Profundis... 141
мерными с жизнью человека. Как обитателям
созвездий мерами длины служат диаметры орбит Земли или
Юпитера, так и при указании действительного
времени, прожитого за иные сны, определять его
продолжительность жизнями поколений — смехотворно,
исчислять его тысячелетиями — тоже, мерить его
зонами, если бы под зонами разумелось нечто более или
менее определенное, в равной степени бессмысленно.
Теперь помедли, читатель! Вообрази себя на качели,
досягающей до облаков и раскачиваемой руками
безумца: в сновидения нередко вторгаются навязчивость
душевнобольных, их пугающие капризы и опасные
умыслы, причем жертва в подобных снах
соответственно все более и более удаляется от помешательства;
точно так надежность и прочность моста возрастают
благодаря сопротивлению, оказываемому им
вследствие увеличивающейся нагрузки. Сидя в этой качели,
ты с головокружительной быстротой устремишься
вниз, к безнадежнейшей подавленности, дабы затем
силой того же размаха мгновенно вознестись к
звездным высотам. Падения и взлеты, вершины и бездны
увидишь ты в нашем совместном горячечном
путешествии, что временами заставит тебя с опаской и
подозрением взглядывать на меня, твоего проводника и
властелина качелей. Сейчас, когда я делаю передышку,
читатель дошел до самого дна моих детских
огорчений. Согласно правилам искусства, каким
подчиняется развертывание моей «Исповеди», я предполагал
взметнуть читателя ввысь сквозь череду видений,
способных нейтрализовать скольжение вниз, описанное
перед тем. Превратности процесса публикации не
позволили мне осуществить эту задачу. Есть основа-

142
Дополнения
ния сожалеть, что таким образом не были
использованы преимущества, необходимые для достижения
полного эффекта от тех пассажей, которые задумывались
с целью уравновесить взаимосвязанные
противоположности. Меж тем, следуя обычаю моряков за
неимением должной оснастки укреплять аварийную
мачту, я прибегаю к помощи «запасного»
рассуждения: оно явно недостаточно для равновесия с
основной частью книги, однако довольно точно определяет
характер замышлявшегося мной сопоставления. Тот,
кто действительно прочел предшествующие
разделы «Исповеди», уяснит, что более дотошное изучение
прошлого, совершенно естественное после того, как
сама способность видеть сны подверглась
беспримерному искажению, привело меня к выводу, что столь
потрясающий результат — следствие не какого-либо
одного фактора, но совокупного действия двух сил. В
тесном союзе с опиумом выступили переживания
детства. Именно по этой причине были изложены
воспоминания самых ранних лет. Логически они точно так
же связаны с конвульсивностью сновидений, как и
опиум. Театру сновидений моего детства была
присуща идеализирующая тенденция; но
сверхъестественная сила ее проявления развивалась поначалу под
совместным воздействием двух причин. Читатель
должен представить меня в Оксфорде; минуло
двенадцать с половиной лет; я пребываю в ореоле
юношеского счастья, однако я уже прикоснулся к
опиуму — и теперь впервые детские волнения нахлынули
с новой силой; теперь впервые они ворвались в
сознание с величием и мощью жизни, обретенной вновь под
вдохновляющим и повторяющимся влиянием опиума.

Томас Де Квинси. Suspiria de Profundis... 143
ПАЛИМПСЕСТ1 ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО МОЗГА
Тебе, моему читателю, представителю сильного пола,
известно — быть может, даже лучше меня — что
такое палимпсест. Не исключено, что образчик
хранится и в твоей собственной библиотеке. Однако для тех,
кто не имел случая узнать или же запамятовал, да
будет мне позволено дать здесь объяснение, дабы ни
одна из читательниц, удостоивших эти строки своим
вниманием, не укорила меня за пренебрежение
комментарием; таковой упрек был бы несравненно
огорчительней, нежели дружное осуждение со стороны
доброго десятка самолюбивых эрудитов за то, что я
слишком много объясняю. Следственно, только ради
вас, прекрасные читательницы, возьмусь я истолковать
значение слова «палимпсест». Слово это греческое:
нашему полу дарована постоянная привилегия
снабжать вас консультациями по любому вопросу,
связанному с Грецией. Мы, с позволения сказать, служим
вам бессменными и наследственными переводчиками.
Потому, если вам порой доведется понять значение
греческого слова, из любезности к нам, вашим ученым
советникам, всегда напускайте на себя вид, будто оно
вам неведомо.
Итак, палимпсест — это клочок или свиток
пергамента, с которого последовательно и неоднократно
счищались нанесенные на него письмена.
В чем причина того, что греки и римляне не
пользовались преимуществами книгопечатания? Ответ в
девяноста девяти случаях из ста будет следующим: в те
времена еще не был изобретен типографский станок.
Однако это не что иное, как заблуждение. Секрет
книгопечатания открывался, надо думать, тысячи раз,

144
Дополнения
прежде чем был и мог быть использован на практике.
Творческие способности человека беспредельны, как
беспредельна и его глупость: это юмористически
показано Купером2 на примере медленного
совершенствования софы усилиями сменяющихся поколений,
наделенных неистребимой тупостью3. Столетия
миновали, пока недоумки не сообразили переоборудовать
сдвоенную табуретку в стул — и уж по меньшей мере
гениальное озарение, по оценке более поздних
поколений, снизошло на того, кто сумел догадаться о
возможности удлинить стул до размеров chaise-longue —
сиречь софы. Воистину, подобные изобретения стоили
мыслительной способности величайших родовых мук.
И все же, что касается книгопечатания, даже воздавая
должное человеческой глупости, нельзя понять, почему
с таким достойным лучшего применения упорством
отвергался предмет, столь настойчиво бросавшийся в
глаза. Для того чтобы вскрыть самую суть
книгопечатания, аналогичную множеству других процессов,
направленных на удовлетворение повседневных
житейских нужд, вовсе не требовалось афинской
проницательности. Не говоря уж о сходных устройствах в
составе различных механических приспособлений, все
самое необходимое для типографского дела
непременно должно было применяться любым народом,
который чеканил монеты или медали. Следственно, не
отсутствие печатного искусства — то есть искусства
умножения оттисков, — но недостаток дешевого
материала для получения таковых, вот что явилось
препятствием к выпуску печатной продукции еще в эпоху
Писистрата4. Древние оттискивали надписи,
выполненные на серебре или на золоте; мрамор и прочие
еще более дешевые материалы ими для этой цели не

Томас Де Квинси. Suspina de Profundis... 145
использовались, поскольку для каждого памятника
предназначалась особая, отдельная надпись. Таким
образом, именно нехватка дешевого материала для
размножения оттисков пресекла в самом зачатке
ранние ростки книгопечатания.
Лет двадцать тому назад изложенная гипотеза была
блестяще обоснована доктором Уэйтли5 — ему же, как
я полагаю, принадлежит и заслуга ее авторства. С тех
пор эта теория получила косвенное подтверждение.
Итак, толчком к созданию палимпсестов была
изначальная скудость любых материалов, рассчитанных на
долговечность книги, и такое положение сохранялось
вплоть до сравнительно недавнего времени.
Естественно, что, когда свиток пергамента, или пергамена,
отслужив свою службу, утрачивал ценность для новых
поколений, переставал возбуждать интерес под
влиянием изменившихся взглядов и вкусов и устаревал в
смысле практической пользы, вещественное
воплощение рукописи — тонко выделанная кожа животного
(совместный продукт искусного ремесла и
дорогостоящего материала, несущего на себе драгоценный груз
мысли) — соответственно также падало в цене (если
исходить из предположения, что все три составные
части были нерасторжимо связаны). Некогда ценность
телячьей коже придавал сохраняемый на ней след
человеческой мысли; стоимость самого пергамента, хотя
и достаточно высокая, входила лишь малозначащей
долей в общий итог. В дальнейшем, однако,
соотношение между содержанием и содержащим постепенно
было подорвано. Пергамент, бывший поначалу
оправой драгоценного камня, возрос в цене и сравнялся с
самой драгоценностью, а весомость мысли,
определявшей ценность рукописи, сделалась главной помехой —
6 Τ Де Квинси

146
Дополнения
даже более того, совершенно уничтожила ценность
пергамента, поскольку нанесенные на него письмена
устранить было нельзя. Если же такая зависимость
могла быть разорвана, тогда при стремительном
превращении начертанного на манускрипте в ненужный
хлам возрождалось самостоятельное значение
материального носителя письмен: утрачивая чисто
служебную, побочную пригодность, пергамент стал цениться
исключительно сам по себе.
Отсюда важность подобного разъединения для
наших предков. В Средние века перед химиками встала
настоятельнейшая задача — удалить с манускриптов
письмена и тем самым приспособить их для принятия
новых плодов мысли. Почва, очищенная от остатков
оранжерейных растений, которые почитались теперь
сорняками, предназначалась для посева свежих и
более насущных культур. Монастырские химики
справились с задачей настолько успешно, что результат
кажется почти невероятным — если учесть
сложность затеянного предприятия при сопутствующих
таковому ограничениях; успех монахов в полной мере
отвечал и запросам тогдашней эпохи, и прямо
противоположным интересам наших дней. Монахи стерли
написанное, однако не до конца, не подчистую — и мы,
их потомки, оказались в силах восстановить
утраченное. Писчий материал был достаточно подготовлен
для нового текста, хотя следы предшествующей
рукописи все же сохранились. Можно ли было ожидать
большего от магии, от самого Гермеса Трисмегиста?6
Задумайтесь, прекрасная читательница, вот над чем:
возможно ли создать книгу, что близка и понятна
одному поколению, а для другого она не что иное, как
бессмыслица; внуки опять будут усердно в нее вчиты-

Томас Де Квинси. Susp'ma de Profundis... 147
ваться, а правнуки отбросят с пренебрежением — и
такое чередование повторится многократно:
произведение то скроется в тени, то засверкает на солнце,
словно Аретуза (река в Сицилии) или наша
английская река Моул7; такая переменчивость подобна
волнообразному движению плоского камешка, пускаемого
детьми над прудом: он то ныряет под воду, то скользит
по поверхности, исчезая из виду и выскакивая наружу
бесчисленное количество раз. Нет, скажете вы,
создать такое произведение невозможно. Но разве
легче побудить одно поколение к убийству, с тем чтобы
последующее могло возродить; хоронить сейчас, дабы
потом воскрешать? Однако именно к такому
совокупному итогу свелись усилия неискушенных химиков
прошлого в союзе с более умудренными нынешними
специалистами. Будь наши предки догадливей, а мы
ограниченней в знании, совместный результат —
увядание цветка для них и новое цветение для нас —
никогда не был бы достигнут. Наши
предшественники выполнили то, что им предлагалось, и выполнили
успешно, поскольку добились желаемого; и все же
старания их оказались бесплодными, поскольку мы
зачеркнули их труд — изгладили начертанное ими и
повторно явили на свет ими стертое.
Возьмем, к примеру, манускрипт, содержащий
древнегреческую трагедию — «Агамемнон» Эсхила8 или
«Финикиянки» Еврипида9. Свиток обладал огромной
ценностью в глазах высокообразованных ученых, круг
которых из поколения в поколение неуклонно
сужался. Но вот после распада Западной Римской империи
миновало четыре столетия. Христианство, воздвигнув
иные, величественные ценности, основало совсем
другую империю; и какой-нибудь фанатичный монах
6*

148
Дополнения
(хотя, быть может, праведник) вытравляет с
пергамента языческую, по его убеждению, трагедию, заменяя ее
благочестивым сказанием; к повествованию о
действительных событиях примешиваются выдумки, но,
несмотря на это, в высшем смысле оно истинно, ибо
переплетено с христианской проповедью и проникнуто
глубочайшими религиозными откровениями. Спустя
пять столетий боголюбие по-прежнему чтится, но язык
рукописи заметно устарел, и даже для наиболее
ревностных христиан наступает новая эпоха: религиозный
пыл побуждает к участию в крестовых походах или
воодушевляет на рыцарский подвиг. Пергамент
необходим теперь для записи рыцарского романа — для
«Моего Сида»10 или «Романа о Льве»11, для сэра
Тристрама12 или «Lybaeus Disconus»13. Таким
образом, благодаря несовершенству химических знаний
Средневековья один и тот же свиток служил для трех
поколений кряду хранилищем цветов и плодов
предельно несхожих, хотя и особо приноровленных к
потребностям каждого из сменявшихся обладателей.
Античная трагедия, монашеская легенда, рыцарский
роман завладевали умами поочередно. Снимался один
урожай, потом другой: разделяемые веками, они
хранились в житницах человечества. Одна и та же
гидравлическая машинерия распределяла через одни и те же
мраморные фонтаны воду, молоко или вино — в
соответствии с укладом и привычками припадавших к ним
с намерением утолить жажду.
Таковы были достижения примитивной
монастырской науки. Но искусство сегодняшних химиков
позволило повторить все ухищрения наших предков в
обратной последовательности, что на каждой стадии
приводило к результатам, которые им показались бы

Томас Де Квинси. Suspma de Profundis... 149
осуществлением самых фантастических посулов
чудотворства. Дерзкая похвальба Парацельса14,
обещавшего воссоздать в прежнем виде сожженную розу или
фиалку из ее пепла — вот что превзошли современные
умельцы. Каждый предыдущий рукописный текст
последовательно, как предполагалось, уничтожался, но
затем последовательно восстанавливался в обратном
порядке: следы любой дичи — оленя или волка —
выискивались дотошно и неотступно, все уловки
преследуемого раскрывались — и как хор афинской
трагедии мистическим образом вплетал в антистрофу
каждый поворот строфы13, так и посредством
современных научных заклятий* тайны отдаленных веков
были вызваны на свет из сгущенной тьмы столетий.
Химия — ведунья не менее могущественная, чем
Эрихто Лукана16 («Фарсалия», кн. VI или VII) —
своими напряженными стараниями исторгла из пепла
и праха забытых столетий тайны жизни, исчезнувшей
для неискушенного глаза, но искры которой еще тлели
в золе. Даже судьба мифической птицы Феникс17,
предпочитавшей уединенное существование на
протяжении веков и бесконечно возрождавшейся в клубах
погребального костра, лишь отдаленно напоминает то,
что нам удалось совершить над палимпсестами. Мы
теснили каждого феникса вспять в долгом
регрессивном движении, пока не обнаружился древнейший его
предок, спавший под останками своего преемника.
* Некоторые читатели, исходя из опыта английского языка,
могут склониться к мысли, что слово «заклятие» (exorcism) в
точном смысле означает изгнание злых духов. Это не так.
Вызов из потустороннего мира или же, иногда, мучительное
обуздание мистических чар — вот более правильное
первоначальное значение слова. (Примеч. автора.)

150
Дополнения
Наших добрых прадедов вся эта волшба ввергла бы в
столбняк — если они еще раздумывали над
целесообразностью сожжения доктора Фаустуса18, то нас
предали бы огню единогласно, без малейшего колебания.
Созывать судилище просто бы не потребовалось;
одолеть ужас, вызванный наглой разнузданностью
современного чародейства, можно было только одним-
единственным способом: снести до основания жилища
всех сопричастников и засеять землю солью.
Не подумай, читатель, будто весь этот сумбурный
наплыв образов, предназначенных служить
иллюстрацией или аллюзией, — следствие либо веселого
расположения духа, либо желания рассмешить. Это не
что иное, как слепящая вспышка обеспокоенного ума,
яркость которой нередко умножена десятикратно
благодаря раздражению нервов, о каковом вам предстоит
узнать (со всеми как и почему) немного позднее.
Образ, воспоминания, запись — то, чем
представляется мне палимпсест по отношению к одной из
важнейших сторон человеческого существования,
несовместимо с весельем, что я немедля вам и продемонстрирую;
но даже если бы смех и был тут возможен, он
напоминал бы хохот, который подчас вырывается из
океанских пучин*, — хохот, скрывающий приближение бу-
* Многие из читателей наверняка припомнят (хотя в момент
написания этих строк мне самому он не пришел в голову)
хорошо известный отрывок из «Прометея прикованного»:
ποντίων τε κυμάτων
άμφιγμον γελασμα
[«...о, несметных волн морских / Веселый рокот» (др.-
греч.У9].
Неясно, впрочем, как представлял себе Эсхил этот смех —
обращенным к зрению или к слуху. (Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. Suspina de Profundis... 151
ри или же бегство от нее; вспененные края волн
свивают на миг гирлянды фосфорического блеска вкруг
водоворотов ослепительных бездн — в подражание
земным цветам, они тешат взор призрачным
ликованием и слух ловит обрывки смеха, который мешается с
неистовством и набатным гулом разгневанной
морской стихии.
Что такое мозг человеческий, как не дарованный
нам природой исполинский палимпсест? Мой
мозг — это палимпсест; твой, о читатель, — тоже.
Потоки мыслей, образов, чувств, непрестанно и
невесомо, подобно свету, наслаивались на твое
сознание — и каждый новый слой, казалось, безвозвратно
погребал под собой предыдущий. Однако в
действительности ни один из них не исчезал бесследно.
Если на каком-либо пергаменте, хранящемся среди
прочих письменных свидетельств по архивам и
библиотекам, легко обнаружить явную нелепость и
несуразицу, — что нередко происходит при гротескном
смешении разнородных тем, не связанных между
собой естественным образом, а поочередно
заносившихся на один и тот же свиток по чистой прихоти
случая, — то на нашем собственном нерукотворном
свитке памяти, на палимпсесте человеческого
сознания, нет и не может быть ничего обрывочного или
обособленного20. Быстротечные события и
мимолетные картинки жизни подчас и в самом деле выглядят
несовместимыми и разрозненными, но
основополагающие законы, кои сливают их в нерушимую
гармонию и выстраивают вкруг изначально незыблемых
средоточий, невзирая на всю пеструю разнородность
привносимых действительностью явлений, не
дозволяют разрушить величавую целостность человечества

Î52
Дополнения
и возмутить его глубинную умиротворенность ни
рябью ускользающих мгновений, ни подлинными
потрясениями бытия.
Одно из таких потрясений — удушье, неотвратимо
настигающее того, кто тонет: в «Исповеди» я
упоминал о даме, которая поведала мне историю,
происшедшую с нею в детстве21. В те годы, когда мы были с
ней знакомы, дама достигла уже весьма почтенного
возраста; должен сказать, что к числу ее недостатков
никоим образом нельзя было отнести ни
легкомысленности суждений, ни пренебрежения правдивостью
самого скрупулезного свойства: напротив того, изъяны
ее характера проистекали скорее из1 суровой
взыскательности, равно непримиримой как по отношению к
себе, так и по отношению к окружающим. На склоне
жизни, в пору наших с ней встреч, ее приверженность
религии дошла до крайнего аскетизма. Насколько
мне сейчас помнится, ей не исполнилось и десяти лет,
когда, играя одна у заброшенного ручья, она угодила
нечаянно в донную яму. Погибнуть она не погибла:
спустя какое-то время (хотя какое именно, никому не
ведомо) ее спас, вытащив из воды, проезжавший
невдалеке верхом фермер: он увидел, как девочка
всплыла на поверхность, однако до того утопленница успела
погрузиться в бездонную пучину смерти и заглянуть в
тайны — прежде, вероятно, недоступные для тех, кому
позволено было вернуться к земному существованию.
Идя ко дну, девочка ощутила вдруг сильнейший удар:
ей почудилось, будто из ее глазных яблок брызнуло
фосфорическое сияние — и тотчас же величественная
театральная сцена развернулась перед ее умственным
взором. Вмиг, без малейшего промедления, разом
воскресло все ее прошлое: каждая мысль, каждый посту-

Томас Де Квинси. Susp'ma de Profundis... 153
пок ожили вновь, но выстроившись не вереницей, а
присутствуя совокупно, составными частями единого
целого. Весь жизненный путь девочки — вплоть до
смутных очертаний младенчества — залил вдруг свет,
подобный, может быть, свету, осиявшему
апостола-избранника на его пути в Дамаск22. Однако тот,
небесный, свет поразил апостола — пусть ненадолго —
слепотой; девочку же увиденный ею свет одарил
божественным видением, благодаря которому ее
сознание обрело способность обнять одномоментно любую
деталь не имеющей границ панорамы.
Приведенный мною рассказ некоторые из критиков
встретили тогда скептически. Не станем напоминать,
что с тех пор правдивость данного повествования
была подтверждена другими свидетельствами
совершенно аналогичного свойства — свидетельствами лиц,
переживших сходный опыт и никогда не слышавших
друг о друге; нет, подлинное изумление вызывает
даже не одновременность явленных в устрашающей
совокупности событий минувшего, которые в
действительности сменялись последовательно. Это побочный
симптом; главная же суть дела состоит в самом
воскрешении прошлого — в возможности воскресить то,
что столь долго покоилось во прахе. Жизнь
набросила на следы пережитого непроницаемый для памяти
покров — но вот внезапно, повинуясь безмолвному
приказу, по сигналу взорванной в мозгу яркой ракеты,
занавес взвивается вверх — и взгляду предстают
сокровенные глубины кулис. Именно в этом и
заключается гораздо большая тайна. Причем оспариванию
она не подлежит: загадка эта повторяется изо дня в
день, несметное количество раз, благодаря опиуму — с
теми, кто предан ему на мученичество.

154
Дополнения
Да, читатель, несть числа загадочным начертаниям
горя или радости, нанесенным один поверх другого
на свиток твоего мозга: подобно ежегодно
опадавшей листве в девственных лесах, или нетающим
вечным снегам на вершинах Гималаев23, или лучам света,
излитым на ослепительный свет, бессчетные
напластования покрывали себя забвением. Но на пороге
гибели, но в приступе лихорадки, но под воздействием
опиума все они восстают с прежней силой. Все
пережитое не умерло — оно спит. В истории одного,
отдельно взятого палимпсеста, которую я себе
вообразил, греческую трагедию сменило (но на самом
деле не сменило) монашеское предание, а его в свою
очередь вытеснил (а на самом деле нет) рыцарский
роман. Мощное потрясение всего состава
возвращает отдельные части к изначальному, первичному
положению. Ввергающий в смущение романтический
рассказ; свет, подернутый мраком; предание,
наполовину баснословное; божественная истина, смешанная
с земной неправдой, — все они блекнут сами собой
по мере продвижения жизни вперед. Исчез роман,
восхищавший юношу; развеялась без следа легенда,
заворожившая мальчугана; но самые тяжкие,
сокровенные трагедии раннего детства, когда руки ребенка,
обвившие шею матери, отрываются от нее навеки —
а уста его навеки расстаются с поцелуем сестры, —
вот эти переживания пребывают неустранимо, таясь
до последнего во глубине глубин. Нет алхимии
страсти или алхимии недуга, способной выжечь
бесследно эти впечатанные навечно оттиски; сон,
заключивший предыдущий раздел, наряду с последующими
видениями (что сходно с хорами, завершающими
увертюру, которая содержалась в первой части), не

Томас Де Квинси. Suspma de Profundis... 155
что иное, как иллюстрации этой истины*: с ней, быть
может, столкнется на опыте всякий, кто испытывает
подобные искажения сновидчества или горячечного
бреда благодаря некоему сходному расстройству,
заложенному в его природе.
ВИДЕНИЕ МИРА
Меня, как и немногих других, мне подобных (за
каждое тысячелетие таких набирается десятка два),
слишком рано и слишком властно отяготило видение
мира. Еще в отрочестве к небесной прелести бытия
примешался для меня его ужас; неизбывная горечь,
какую лишь один человек из ста, обладающий ранимой
душой, испытывает, окидывая на склоне дней
минувшее, — эта горечь пролилась росой предвкушения на
истоки моей жизни, когда они сверкали и
переливались на утреннем солнце. Издалека я видел в
предстоящем то, что должен был провожать взглядом... Что
ж, перед вами описание ранней юности, омраченной
тенью уныния? Нет, напротив — юность моя
сопровождалась ощущением божественного счастья. Если
* Следует сказать, что здесь требуется соответственно
продолжительный опыт, но, поскольку доказательство
существования этой неизведанной силы таится в нашей природе, я могу
напомнить читателю о явлении, которое знакомо каждому, —
а именно, о склонности престарелых людей устремлять и
сосредоточивать усилия своей памяти на далеких воспоминаниях
детства, причем припоминаются многие черточки, утраченные
ими самими в пору зрелости; и вместе с тем эти люди
совершенно забывают долгие промежуточные стадии жизненного
опыта. Это свидетельствует о том, что от природы — даже без
влияния сильных средств извне — человеческий мозг по
свойствам своим сходен с палимпсестом. (Примеч. автора.)

156
Дополнения
читатель (как лишь немногие избранные) таит в себе
пламенное чувство, без которого нельзя прочесть
письмен, начертанных на челе ближнего, если он (вместе с
большинством) не безнадежно глух к тяжким
глубоким вздохам, исторгающимся из дельфийских пещер1
нашего земного существования, — только тогда ему
станет ясно, что упоение жизнью (или любое
переживание, хоть сколько-нибудь достойное подобного
наименования) возникает, как и совершенная музыка —
музыка Моцарта или Бетховена — из слияния
властных и поражающих слух диссонансов с нежными
гармоническими созвучиями. Не по принципу контраста
или взаимного противопоставления действуют эти
начала (так смутно полагают многие), но в тесном союзе.
В музыке они представляют как бы два пола
(«мужчину и женщину, сотворил их»2) — и эти
могущественные антагонисты вступают в борьбу не вследствие
отталкивания, но силой неодолимого влечения.
Как «в дне сегодняшнем уже ступает завтра»3, так
и в прошлом опыте юношества неясно брезжит
грядущее. У ребенка, мальчика, юноши (а все эти возрасты
неизбежно обособляют личность от мира)
столкновения с чуждыми интересами или враждебными
взглядами немногочисленны: формы противостояния, если
они присущи кому-то в молодости, поневоле
ограничены чрезвычайно скупыми и тривиальными
направлениями, по которым в ранние годы возможно
оказывать сколько-нибудь существенное влияние «а
судьбы окружающих. Обстоятельства могут на короткое
время возвысить значение подростка, но в итоге
всякий канат, который он перебрасывает со своего судна
на борт другого, выскальзывает у него из рук ввиду
возникающего раздора. Совершенно иначе выглядят узы,

Томас Де Квинси. Suspina de Profundis... 157
связывающие взрослого, ответственного за свои
поступки человека с его окружением по мере того, как
он проходит свой жизненный путь. Сеть этих
отношений гораздо запутанней, разительных противоречий во
много раз больше, столкновение интересов куда
острее. Юноша, стоящий на пороге зрелости, ощущает эту
истину заранее, предвидя недоброе смятенным
внутренним взором. Инстинкт страха и трепета,
пробуждающийся ранее всего, омрачил бы его дух, если бы мог
быть уяснен в момент рождения; вторично подобное
переживание затемнило бы зыбкое зеркало души,
если бы, сходствуя с урочным часом физического
рождения, столь же явственно обозначался час, когда
юноша бесповоротно предается стихии полного
самоконтроля. Изначально все жизненное пространство
представляется темным океаном, но несравненно
более темной и устрашающей покажется другая, хотя и
уступающая первой, океанская пучина, навсегда
отозвавшая юношу от прямой опеки ближних. Грозным
является утро, возглашающее: «Будь воплощенным
отпрыском человеческим!» Но куда ужаснее утро,
когда раздастся призыв: «Будь отныне державным
владыкой в государстве собственной жизни и
страстей жизненных!» Да, страх поселяют в душе оба эти
утра, но без примеси ужасного нет и совершенной
радости. Отчасти именно благодаря горести
существования, порожденной мрачными событиями,
мало-помалу закладывается основа благоговейного трепета,
окутанного торжественным мраком. Это я и показал на
собственном примере. Но по мере развития жизни
именно благодаря борьбе, осаждающей нас, — борьбе
противоборствующих мнений, положений, страстей,
интересов, определяется твердыня скорби, которая воз-

158
Дополнения
носит ввысь сверкающий блеск сквозь драгоценный
камень жизни — или изливает только бледный
переливающийся свет. Человек должен либо страдать и
бороться, платя этим за более зоркое видение мира,
либо его взгляд неизбежно сузится и лишит его
глубоких духовных откровений.
ПАМЯТНЫЕ SUSPIRIA
Боже! Стоит мне оглянуться на страдания, которым
я был свидетель и о которых наслышан, я говорю: если
бы жизнь распахивала перед нашим взором анфилады
своих покоев загодя, заблаговременно; если бы из
какого-то тайного уголка мы могли предварительно
обозреть ее обширные коридоры и заглянуть в
боковые приделы, открывающиеся по каждую сторону,
залы трагедии и келий воздаяния — побывать только
в том скромном крыле необъятного караван-сарая, в
котором нам надлежит обретаться, не переступая
границ отведенного нам малого отрезка времени, и
сосредоточить наш взгляд лишь на тех лицах, чьи судьбы
нам самим небезразличны — о, какой страшный удар
был бы нанесен нашим представлениям о жизни! Что,
если бы все те внезапные катастрофы и
непоправимые беды, уже известные мне и постигшие ближних
едва ли не у меня на глазах, беды — давным-давно
отошедшие в прошлое, а многие в далекое прошлое,
вдруг явились бы передо мной тайным видением
тогда, когда мы только-только перешагнули порог,
вступая под сень утренних надежд; когда сами несчастья
едва начинали сгущаться в зачатках вероятности и
когда иные из пострадавших не вышли еще из
младенческих пелен! Прошлое, созерцаемое не как прошлое, а

Томас Де Квинси. Susp'ma de Profundis... 159
увиденное глазами наблюдателя, который отступил на
десять лет назад, дабы воспринимать его как будущее;
злополучие 1840 года, пережитое из 1830-го;
обреченность, возвещенная блаженными перезвонами, когда
еще никто ее не страшился и о которой никто еще не
помышлял; имя, способное в 1843 году сразить
насмерть, хотя в 1835-м оно было для слуха лишь
пустым сотрясением воздуха; портрет, который в день
коронации ее величества вызвал бы у вас, как у
человека со стороны, одно лишь безоговорочное восхищение,
но от которого вы отшатнулись бы теперь с
невольным стоном, — обстоятельства, подобные описанным,
обладают странной трогательностью для всех, кто
сочетает в себе склонность к глубоким размышлениям с
глубокой чувствительностью. В качестве поспешно
наброшенной импровизации прими, великодушный
читатель (а это читатель, который не останется
равнодушен к призыву прошлого) три-четыре иллюстрации
из моего собственного опыта:
Кто эта изящная юная женщина с потупленным
взором, во всем облике которой запечатлен след
только что пережитого ею сильнейшего потрясения? Кто
эта пожилая дама, чей гневный взор мечет пламя? Кто
эта удрученная девушка лет шестнадцати? Что это за
разорванное письмо на полу у их ног? Кто писал эти
строки? К кому они обращены? Ах, если бы та, что
составляет средоточие группы (сейчас, когда мы ее
видим, ей двадцать два), могла в свой счастливый
семнадцатый день рождения увидеть себя спустя пять лет
точно так, как видим ее теперь мы, просила бы она в
молитвах продлить ее дни, полагая жизнь
безусловным благом? Или же она молила бы небо избавить

160
Дополнения
ее от предстоящего горя, отойти в лучший мир
раньше — по крайней мере, до наступления нынешнего
рассвета? Верно, на лице женщины сохраняется
выражение сдержанного достоинства, на устах ее бродит
подобие благородно-кроткой улыбки —
свойственной тем, кто, будучи страдающей стороной, скорее
тысячу раз умрет, нежели причинит боль другому.
Женская гордость не позволяет ей обнаружить
безысходность отчаяния перед свидетелями, но при всем том
видно, как жаждет она оказаться в одиночестве, дабы
невозбранно предаться безудержным слезам.
Комната представляет собой будуар, хозяйка которого —
бедняжка! — до сегодняшнего вечера была весела и
счастлива. Вот ее миниатюрный цветник, а вон там —
крошечная библиотека (нам, испытанным пловцам в
море томов, женские собрания книг всегда, как
известно, кажутся крошечными). Ни одна из прежних
утех не затеплит отныне улыбки на ее устах; только
музыкальный инструмент, который один из всех
принадлежащих ей предметов сделается для нее еще
дороже, но не для того, чтобы, как раньше, питать
задумчивость, вышучиваемую ею же самой, или отводить
обманом полупророческую печаль. Да, отныне этой
женщине суждено быть печальной. Однако она — из
числа тех, кто страдает молча. Никто не сможет
уличить ее хотя бы в малейшем пренебрежении
обязанностями, не станет она и назойливо искать у
окружающих поддержки, — ее она найдет только наедине с
собой в своей комнате. Она не выкажет слабости в
присутствии мужчин; так или иначе, никто не будет
посвящен в ее тайную кручину, кроме самого Господа
Бога. Вы услышите о ее будущей судьбе, прежде чем
мы расстанемся, а сейчас позвольте мне подробнее

Томас Де Квинси. Suspiria de Profundis... 161
рассказать о том, что здесь в действительности
произошло.
В общих чертах, я уверен, вам все уже ясно и без
моей помощи: в подобных делах мы, близорукие
мужчины, попросту слепы по сравнению с вами, наши
догадливые сестры. Надменная дама, внешностью
напоминающая римлянку, некогда замечательную красотой,
ровня Агриппине1 — только в облагороженном
облике — приходится молодой женщине тетушкой. По
слухам, она в пору юности претерпела обиду того же
жестокого свойства, какая постигла ныне ее
племянницу, — и с тех пор выказывает по отношению к
мужчинам непримиримое презрение, подкрепленное
неподдельным чувством собственного достоинства.
Именно тетушка порвала письмо, которое валяется
теперь на полу. Письмо заслужило подобную участь,
однако та, что имела большее право на такой поступок,
никогда бы на него не решилась. В этом письме
некий хорошо образованный юноша предпринял
изощренную попытку освободиться от священных
обязательств. Была ли нужда в том, чтобы ставить
названные обстоятельства под сомнение? Совместимо ли с
чистой женской гордостью просить о чем-либо: не
достаточно ли одним своим видом выразить
нерасположенность к исполнению долга? Тетушка
направляется теперь к двери — я рад это видеть; следом за
ней идет бледная тихая девушка лет шестнадцати,
кузина старшей: она глубоко переживает случившееся, но
по молодости еще слишком застенчива, чтобы
выразить свое душевное сочувствие.
В этом мире только одна душа могла бы
нынешним вечером дружески поддержать нашу юную
страдалицу — ее обожаемая, любящая сестра-близнец: на

162
Дополнения
протяжении восемнадцати лет они читали и писали,
размышляли и пели, дышали и почивали бок о бок:
дверь в стене, разделявшей их спальни, была
неизменно растворена, и ничто никогда не разделяло их
сердца. Но теперь ее сестра-ровесница далеко — в
чуждой стране. Кто еще откликнется на одинокий зов?
Кроме Господа Бога, никто. Тетушка с напускной
суровостью убеждала ее (хотя и смягчалась, видя
косвенным взором выражение лица племянницы)
«призвать на помощь гордость». Справедливо, однако
гордость, сильный союзник на публике, наедине нередко
оборачивается предательской стороной, как и худшие
из тех, против кого ее привлекают себе на помощь.
Можно ли в здравом уме вообразить, что блестящий
юноша, обладавший, несмотря на свою низость,
разнообразными выдающимися достоинствами; юноша,
которого эта молодая особа уже два года любила
безоглядной любовью, будет изгнан из ее сердца в первом
порыве гордости — только потому, что сама она была
им отвергнута по корыстному расчету (или так только
казалось)? Взгляните! Избавленная теперь от
сковывающего присутствия, она просидела два часа
недвижно, обхватив голову руками. Но вот она поднялась
с места, словно в поисках какой-то вещи. Ее посетила
некая мысль: взяв с груди золотой ключик, она ищет
что-то среди немногих своих драгоценностей,
запертых на замок. Что это? Библия, изумительно
иллюминованная, с письмом, прикрепленным посредством
тонкого шелкового шнура к чистым листам в конце
книги. Это письмо — прекрасное излияние, мудрое и
взволнованное, материнской тревоги, еще более
обостренной перед лицом смерти, в час расставания с миром,
меркнущим в глазах матери, после причастия, принято-

Томас Де Квинси. Suspina de Profundis... 163
го вместе с дорогими ее сердцу дочерьми-близнецами.
Обеим через неделю-другую должно было
исполниться тогда тринадцать: накануне кончины матери они не
отходили от ее постели, приникая к ее устам то с
прощальными поцелуями, то в надежде услышать ее
прощальный шепот. Обе знали, что в последний месяц
перед кончиной, едва только ей позволяли силы, она
принималась за обращенное к дочерям письмо, влагая
в него весь пыл молящей любви, исторгнутой из
тоскующего сердца. Этим письмом, копия которого имелась
у обеих сестер, она надеялась долго сообщаться с
покинутыми ею сиротами. В ответ на последнюю
просьбу матери сестры дали в тот вечер обещание
непременно вернуться к ее советам и к отмеченным ею
строкам из Писания при двух различных стечениях
обстоятельств, какие приуготовит им жизнь: во-первых,
в случае тяжкого бедствия, которое затянет будущее
той или иной сестры сплошным мраком; и, во-вторых,
если судьба слишком щедро одарит их преуспеянием, в
чем будет таиться угроза отчуждения от духовных
интересов. Мать не скрывала, что из этих двух
крайностей она предпочла бы для своих детей первую. И вот
теперь и вправду настало то испытание, которого
втайне она желала. Девять лет назад, летним вечером, едва
серебряный перезвон часов в спальне умирающей
отзвучал девятикратно, в последний раз устремила она
ищущий взгляд на дочерей-сирот — и затем, ночью,
душа ее во сне мирно отлетела на небо. И вот вновь
наступил летний вечер, соединенный в памяти с
несчастьем; дочери вновь вспомнился лучистый свет любви,
источавшийся из полусмеженных глаз матери, — и,
воскрешая мысленно другой образ, она вновь
услышала тот же самый девятикратный серебряный перезвон

164
Дополнения
часов. Вновь припомнился ей предсмертный
материнский призыв, припомнились собственные обещания,
освященные слезами, — и, не разлучаясь в глубине
сердца с покойной, она приступила к исполнению ее
последней просьбы. И вот теперь, когда благоговейное
исполнение завещанного условия перестало быть
простым отправлением долга перед усопшей, но сделалось
истинным утешением для самой дочери, давайте
остановимся.
Что же, сейчас, моя очаровательная спутница в
странствиях по скрытым или стершимся в памяти
сценам человеческой жизни, вероятно, было бы
поучительно направить наши окуляры на лживого
вероломного любовника. Возможно, и так. Но давайте, однако,
воздержимся от этого. Он может вызвать в нас
симпатию или жалость большую, нежели мы желали бы.
Образ его, как и самое имя, давно изгладился из чьих
бы то ни было мыслей. По слухам, о благоденствии, а
равно и (что гораздо более важно) о внутреннем
спокойствии ему пришлось забыть с той же минуты, как
он совершил предательство и разом лишил себя
сокровища чистой совести — и отбросил прочь
«жемчужину ценней, чем все богатство клана»2. Как бы то
ни было, несомненно одно: в конце концов его ждал
полный крах; мучительно говорить обо всяком
безнадежном поражении — и еще более мучительно то, что
по его вине непоправимый урон был нанесен другим.
Итак, взглянем ли мы вновь на юную девушку в
будуаре после того, как минуло еще почти два года?
Вы колеблетесь, мой милый друг; в нерешительности
пребываю и я. Ведь она тоже потерпела жизненное
поражение, и оба мы огорчимся, увидев произошел-

Томас Де Квинси. Suspina de Profundis... 165
шую с ней перемену. По истечении двадцати с
лишком месяцев она мало напоминает собой красавицу,
которую мы видели в тот злосчастный вечер в
обществе тетушки и кузины. Поразмыслив, поступим,
однако, следующим образом: вглядимся в ее обиталище
еще некоторое время спустя. Представьте, что минуло
недель шесть, и представьте ее в траурном убранстве
лежащей в гробу. Утешимся только вот чем: следы
пережитого неустранимы, однако (как это часто
случается с молодыми) смерть возродила в ее чертах
давнее, девическое выражение. Мраморным лицом, на
котором запечатлено дивное спокойствие, она вновь
сделалась похожей на подростка. Исхудалость стала
менее заметной; можно вообразить, будто именно
такими одиннадцать лет тому назад видела тускнеющим
взором своих обожаемых близнецов любящая мать, не
сводя с них глаз до самого конца, пока мгла не
заволокла ей зрение. И все же, даже если это и фантазия,
в ней есть доля истины: не только детская простота и
непосредственность воцарились вновь в храме ее
безмятежного теперь облика, но также и
умиротворенность, и совершеннейшее успокоение, какие подобают
вечности, хотя они и покинули ее, казалось,
бесповоротно в тот памятный вечер, когда мы видели впервые
охваченную смятением семейную группу —
пылавшую негодованием тетушку, безмолвно
сочувствующую кузину, бедную несчастную племянницу — и
гнусное письмо, обрывки которого валялись на полу.
Туман, рассеявшийся для того, чтобы показать нам
юное создание, чьи надежды были разбиты, опусти
вновь свой полог! А затем, спустя несколько лет —
скажем, пять — яви нам позднейшие следствия
перемен, которые ты скрываешь за складками плотного

166
Дополнения
занавеса. Еще раз «Сезам, откройся!»3 — и позволь
нам увидеть третье поколение.
Вот перед нами лужайка, окруженная со всех сторон
зарослями! Как великолепна сочная зелень, как
изобильны цветущие кустарники, ограждающие живой
стеной этот уголок от непрошеного вторжения:
изгибами прихотливых линий они образуют, затеняя их
густолиственной сенью, устланные мхом гостиные и
вестибюли, лесные галереи и уединенные кабинеты!
Иные из этих укромных ниш, плавно соединяясь
между собой и размыкаясь, будто змеи, нежданно
приоткрывают взору тишайшие убежища, приюты и тайники
близ берегов лесного озера: подчиненные затейливо-
своевольным извивам роскошных живых изгородей,
они так невелики и покойны, словно предназначены
быть чьими-то будуарами. Вот уголок, который в не
столь переменчивом климате чудесно приютил бы
мечтателя, жаждущего нанести на бумагу излияния
одинокого сердца или же печальные воздыхания
смятенной памяти! С одного края этого укрытого от
солнечных лучей кабинета ответвляется узкий проход:
едва не заблудившись сам в собственном шаловливом
лабиринте, он наконец расширяется, становясь
подобием овальной комнаты, покинуть которую можно
только возвратившись вспять той же тропой: таким
образом, в распоряжении пишущего оказывается еще и
примыкающая к кабинету восхитительная спальня, где
можно провести без забот целое лето, растянувшись
навзничь и созерцая ночами напролет сверкающие
сонмы небесных светил. Какое безмолвие будет
царить здесь в летнюю полночь, какой нерушимый
покой — точно в могильном склепе! Но стоит ли желать
тишины более глубокой и умиротворенной, нежели та,

Томас Де Квинси. Suspina de Profundis... 167
какая разлита здесь сейчас, в полуденную пору?
Отчасти столь необыкновенной безмятежной тишине —
усугубленной, правда, полным безветрием и
отдаленностью от проезжих дорог — способствуют сплошные
леса, которые чуть ли не со всех сторон почти
вплотную подступают к кустарникам, опоясывая и пеленая
их, если можно так выразиться, возвышаются над ними
и удерживают вихри на расстоянии. Но, каковы бы ни
были причины здешней тишины и
благоприятствующие ей обстоятельства, безмолвие этих дивных
лужаек и уютных уголков нередко может в разгар лета
показаться тягостным тем, кому непривычно
одиночество среди горных уступов или в глухой чащобе:
многие готовы будут предположить, что загородный дом,
окруженный этими чудными кустарниками, скорее
всего необитаем. Однако это не так. В доме
живут — и живет не кто иной, как его законная
владелица, собственностью которой является вся
близлежащая местность, и хозяйка дома отнюдь не склонна к
молчанию, но напротив — шумлива, как большинство
юных леди пяти лет от роду; да, именно таков ее
возраст. Как раз сейчас, когда мы заговорили о ней, с
порога дома слышится ее веселый возглас. Она
приближается сюда вприпрыжку точно молодая серна — и
вскоре врывается в тот самый укромный уголок,
который я отвел для всякого, кто предастся сокровенной
гармонии памятных suspina. Но, как я подозреваю,
кабинет сразу утратит свое назначение, ибо воздыхания
пятилетней девочки нетрудно сосчитать по пальцам.
Вот, пританцовывая, она оказалась прямо перед нами:
ясно, что если она сдержит обещания раннего детства,
в позднейшие годы ею нельзя будет не залюбоваться.
И во всех прочих отношениях это самое очарователь-

168
Дополнения
ное дитя — привязчивое в любви, исполненное
непосредственности, неприрученное, как и все ее соседи в
округе, а именно — зайчата, белки и дикие голуби.
Однако — и это покажется вам удивительнее
всего — девочка, по рождению чистокровная англичанка,
почти не говорит на родном языке, а больше
по-бенгальски (объяснения этому вам, пожалуй, найти не так-
то просто). А вот появилась и ее айя — темнокожая
няня: она старается поспеть за питомицей, ковыляя
вслед. Но, хотя движения их столь различны, во всем
прочем между обеими царит полное согласие: обе души
не чают друг в друге. Ребенок, по существу, провел
всю свою жизнь на руках у нянюшки. Девочка помнит
только то, что было с ней самой; няня в ее глазах —
старейшее из земных созданий; и если бы айя велела
ей почитать богинь Рельсериану или Пароходию4,
девочка повиновалась бы беспрекословно, и ее
единственным вопросом было бы, достаточно ли для
поклонения одних поцелуев.
Каждый вечер, в девять часов, когда айя сидит у
постели засыпающей девочки, раздается серебряный
перезвон. Читатель, ты уже догадался, кто эта
малютка? Это внучка той, что отошла в лучший мир перед
закатом, взирая на своих осиротевших
дочерей-близнецов. Зовут девочку Грейс. Она доводится
племянницей старшей и некогда беззаботной Грейс, которая
провела столько счастливых дней в этой самой
комнате: ее-то, в минуту крайнего отчаяния, мы видели
здесь, в будуаре, и у ног ее валялось разорванное в
клочья письмо. Девочка эта — дочь ее сестры,
бывшей замужем за офицером, кончившим жизнь вдалеке
от родины. Малышка Грейс никогда не видела ни
своей бабушки, ни милой тетушки, в честь которой на-

Томас Де Квинси. Suspma de Profundis... 169
звана; не помнит она и своей матери. Родилась она
через полгода после смерти старшей Грейс, и та, что
дала ей жизнь, видела дитя только сквозь туман
смертной муки, унесшей ее в небытие спустя три
недели после рождения дочери.
Прошло еще несколько лет: младшую Грейс, в свою
очередь, тоже постигла невзгода. Но ей нет еще и
восемнадцати, тучи над ее головой наверняка могут
рассеяться. Видя все эти перемены, произошедшие за
столь короткий отрезок времени (ведь бабушка
дожила только до тридцати двух), мы скажем: «Смерть
мы готовы встретить лицом к лицу, но кто из нас —
тех, кто сведался с жизнью человеческой, мог бы
(будь мы наделены способностью предвидеть все
наперед) без содрогания встретить час появления на
свет?»
САВАННА-ЛА-МАР1
Бог поразил Саванну-ла-Мар — и ночью,
сотрясением земной тверди, низвергнул город со всеми его
высокими башнями и спящими жителями с
незыблемой береговой основы на коралловое дно океана. И
молвил Бог: «Помпею я засыпал пеплом и сокрыл от
взоров людских на семнадцать столетий: этот город я
похороню, но не скрою. Да послужит он памятником
Моему неисповедимому гневу — памятником,
возведенным в лазурном блеске для будущих поколений,
ибо Я заключу его в хрустальный саркофаг Моих
тропических морей». И город этот походит теперь на
величественный галеон в полном снаряжении: с
развевающимися вымпелами, прочно оснащенный, он, ка-

170
Дополнения
жется, бесшумно и плавно плывет по бездонным
глубинам океана — и часто-часто, в пору зеркального
штиля, сквозь прозрачную водную толщу, которая
будто сотканным из воздуха шатром простерта над
безмолвным бивуаком, моряки со всех концов света,
глядя вниз, ясно различают дворики и террасы, ворота
и галереи, и могут пересчитать шпили, венчающие
храмы. Город — это одно огромное кладбище,
пребывающее неизменным многие годы, но в затяжные штили,
длящиеся неделями на экваториальных широтах, перед
пораженным взором разворачивается явление фата-
морганы2, словно напоминая о человеческой жизни, все
еще таящейся в подводных убежищах, кои
неподвластны вихрям, бушующим в наших надводных
пространствах.
Туда, привлеченные очарованием небесно-голубых
пучин, покоем жилищ, избавленных от назойливой
суеты, блистанием мраморных алтарей, спящих в
вековечной святости, нередко устремлялся я в мечтах,
рассекая вместе с Таинственным Толкователем водную
пелену, что отделяет нас от улиц города. Вместе мы
заглядывали на колокольни, где недвижные колокола
тщетно ожидали сигнала, дабы зазвонить навстречу
новобрачным; вместе мы прикасались к клавишам
мощного органа, давно не возносившего радостных
псалмов небесному слуху и давно не трогавшего
мирской слух печалью реквиема; вместе мы обходили
детские, где мальчики и девочки спали непробудным
сном, пока на земле не сменилось вот уже пять
поколений. «Они ждут, когда на небе займется
Божественная заря, — шепнул Толкователь, — и едва
наступит долгожданный рассвет, звон колоколов и
гудение органа сольются в ликующем песнопении, и эхом

Томас Де Квинси. Suspiria de Profundis... 171
отзовутся ему райские кущи». Потом, обернувшись
ко мне, он произнес: «Все это грустно и прискорбно,
но меньшее бедствие не отвечало бы замыслам
Господа. Слушай! Помести в римскую клепсидру3 сто
капель воды — и пусть они струятся из нее, как
песчинки из песочных часов, и пусть каждая капля
отмеряет сотую часть секунды, будучи, таким образом,
равной одной трехсотшестидесятитысячной доле часа.
Теперь сосчитай капли по мере их бега — и когда
будет перетекать пятидесятая из первой сотни,
вглядись: сорока девяти уже нет — они исчезли, но нет
еще и пятидесяти: пятьдесят только должно
сровняться. Ты видишь, следовательно, каким малым,
каким неисчислимо малым является подлинное,
фактически существующее настоящее. Из того отрезка
времени, который мы называем настоящим, ощутима
едва лишь сотая часть, да и то она принадлежит либо
прошлому, которое отлетело, либо будущему, которое
еще в полете. Настоящее уничтожилось — или еще
не родилось. Оно было — или его еще нет. Однако
даже такое приближение к истине бесконечно
ложно. Возьми и раздроби даже эту одну-единственную
каплю, которая, как мы установили, только и
представляет собой настоящее, на более мелкий ряд
подобных частиц — и реальное настоящее, поддающееся
измерению, составит теперь всего лишь
тридцатишестимиллионную долю часа; таким образом,
посредством бесконечного дробления подлинно сущее
настоящее, в котором мы, собственно, и живем и
наслаждаемся, умалится до незримой пылинки, до крупицы,
крупицы, различимой только неземным зрением.
Итак, настоящее, которым только и располагает
человек, предоставляет ему меньшие возможности для

172
Дополнения
опоры, нежели тончайшая нить, сотканная пауком. Да
к тому же и этот, почти бесплотный штрих,
нанесенный острием лунного луча, мимолетен настолько, что
его не измерит геометрия и не настигнет мысль
ангела. Время, существующее действительно,
сокращается до математической точки, но даже эта точка
исчезает тысячи раз, прежде чем мы можем возвестить о
ее рождении. Все в настоящем имеет предел, однако
и предельное беспредельно в стремительном беге к
гибели. Но у Бога нет пределов, у Бога нет ничего
преходящего, у Бога не может быть ничего
тяготеющего к небытию. Отсюда следует, что для Бога нет
настоящего. Будущее — вот настоящее Бога, и в
жертву будущего Он приносит человеческое
настоящее. Вот почему Он насылает катастрофы. Вот почему
Он насылает скорбь. О, глубоко, глубоко вспахивает
плуг землетрясения! О, глубоко (тут голос
Толкователя окреп и зазвучал громче, словно «Sanctus»4,
взмывающий ввысь с хоров кафедрального собора) —
глубоко вспахивает плуг скорби! И меньший взрез не
годился бы для пахоты Всевышнего. В ночь, когда
разражается землетрясение, Он воздвигает для людей
обиталища тысячелетнего блаженства. Из печали
младенца Он собирает с людских умов
изобильнейшую жатву, какой нельзя было бы собрать иначе.
Другой, не столь безжалостный плужный лемех не
вспахал бы неподатливой почвы. Острый лемех
необходим Земле, нашей планете — обиталищу
человеческому, но иной, острейший, потребен еще чаще как
могущественнейшее орудие Господа; да! (и
Толкователь торжественно взглянул на меня) — он
потребен для загадочных детей Земли».

Томас Де Квинси. Suspma de Profundis... 173
ЛЕВАНА И БОГОРОДИЦЫ СКОРБИ
Не раз в Оксфорде видел я Левану в моих снах. Я
узнавал ее по римским атрибутам. Кто же она — Ле-
вана? Читатель, не претендующий на обширный досуг
для овладения глубокой ученостью, ты не
рассердишься на меня за приведенные объяснения. Левана —
это римская богиня, бравшая опеку над младенцем в
самые первые минуты жизни и облекавшая его
величием, свойственным смертному повсеместно: подобная
благосклонность со стороны вышних сил весьма
показательна и даже среди язычников божествам
свойственно снисходить до поддержания человеческого
достоинства. Сразу после рождения, едва только ребенок
вдыхал впервые воздух нашей суетной планеты, его
опускали на землю. Это действие могло
истолковываться по-разному. Однако тотчас же, дабы столь
благородное создание не пресмыкалось во прахе дольше
мгновения, руки отца — руки представителя богини
Леваны — или руки ближайшего кровного
родственника, заместителя отца, вздымали ребенка ввысь в
вертикальном положении, побуждая его распрямиться, как
подобает властителю мира, и обращали его лицом к
звездам, словно желая сказать голосом сердца:
«Взгляни на то, что превосходит тебя величием!» Этот
символический обряд и воплощал в себе назначение
Леваны. Имя же этой таинственной богини, никогда
не открывавшей лика (разве только мне одному, в
моих снах) и действовавшей всегда через поручителей,
происходит от латинского глагола (таков же и
нынешний итальянский) «levare» — то есть «поднимать».
Таково истолкование сущности Леваны. Отсюда
повелось, что ее стали отождествлять с богиней-по-

174
Дополнения
кровительницей, надзирающей за воспитанием малых
детей. Меньше всего можно предположить, что Лева-
на, не допускающая при явлении на свет своего
чудесного подопечного ни малейшего его уничижения, хотя
бы даже иносказательно или мимически выраженного,
потерпит действительный его упадок, связанный с
отсутствием всякого развития его природных
способностей. Посему она и наблюдает за воспитанием детей.
Далее: слово educo (с короткой гласной в
предпоследнем слоге) явилось — аналогичные примеры нередки
в формировании языков — производным от слова
educo (с долгой гласной). То, что выращивает или
развивает, то и воспитывает. Под воспитанием Ле-
ваны, следовательно, надо понимать не убогую
процедуру, осуществляемую с помощью учебников и
грамматических пособий, но то могущественнейшее
переплетение основополагающих сил, что таятся в
сокровенной глубине человеческой жизни: они-то
посредством страстей, борьбы, соблазна и сопротивления
воздействуют на детей постоянно, безостановочно —
денно и нощно, как не прекращает своего
коловращения суточное колесо, чьи мгновения, подобно
неустанным спицам*, сливаются в беспрерывном мелькании.
* Сам я никогда не позволял себе возжелать чужой
собственности — ни вола, ни осла ближнего: еще менее подобает
философу зариться на чужие образы и метафоры. Здесь,
следовательно, я должен возвратить истинному владельцу —
мистеру Вордсворту — чудесный образ вращающегося колеса с
мелькающими спицами, которому он уподобил стремительную
смену дня и ночи. Я заимствовал этот образ только для того,
чтобы заострить собственную фразу; справившись с ней, я
немедля (читатель тому свидетель!) погашаю долг сноской,
единственно для этой цели предназначенной. Руководствуясь тем

Томас Де Квинси. Suspma de Profundis... 175
Если именно в этом и заключаются тайны
правления Леваны, то как высоко она должна ценить
посредничество горести! Но ты, читатель, полагаешь,
будто детям вообще не свойственна горесть, подобная
моей. У слова «вообще, как выражении всеобщего,
есть два значения: по Эвклиду1, оно означает
«свойственное от природы, прирожденное» (или прилагаемое
ко всему роду); в примитивно-мирском смысле под
этим словом понимают обычное. Право же, я далек от
утверждения, будто дети обладают врожденной
способностью испытывать горесть, сравнимую с моей. И
однако, на нашем острове дети умирают от горя
гораздо чаще, чем об этом становится известно2. Вот один,
весьма распространенный случай. Правила Итона3
требуют, чтобы ученик, пользующийся фондом
школы4, проводил в ней двенадцать лет; выпускают его из
школы в восемнадцать — следовательно, он должен
явиться туда шестилетним. Дети, оторванные от
матерей и сестер в этом возрасте, умирают не так уж
редко. Я говорю о том, что знаю сам. Роковой недуг не
обозначается в регистрационном листе как «горе», но
умирают дети именно от горя. Горе разлуки в эти
годы умертвило гораздо большее число жертв, чем
принято включать в цифры статистики.
Вот почему Левана часто вступает в союз с силами,
способными сотрясать человеческое сердце; вот почему
же правилом, я при запечатывании писем пользуюсь нередко
печатками, взятыми заимообразно у юных леди: эти печатки
хранят, как правило, трогательные ссылки на «память сердца»,
«надежды», «розы» и «воссоединение любящих»; поистине
бесчувственной скотиной будет читатель, которого не
растрогает красноречие печаток — даже если он останется глух к
моему из-за дурного своего вкуса. (Примеч. автора.)

176
Дополнения
она неразлучна с горестью. «Эти девы, —
пробормотал я, глядя на посланниц, с которыми Левана тихо
переговаривалась, — воплощения Скорби; их три —
как оно и должно быть: три Грации5 наделяют земную
жизнь красотой; три Парки6 вплетают в темную
материю человеческой жизни, тканную на мистическом
станке, нити почти сплошь тускло-серые, лишь изредка
расцвечивая их багрянцем гнева и черным крепом
траура; три Фурии7 являются с того света мстить за
тяжкие злодейства, совершенные на этом свете; некогда
даже Муз насчитывалось всего три — они
настраивали арфу, трубу и лютню для взволнованных мелодий,
создаваемых человеком. Эти три девы — девы
Скорби, и мне знакомы все три». Конец фразы я добавил
сейчас, а тогда, в Оксфорде, я сказал: «Одна из них мне
знакома, но я наверняка сведаюсь и с остальными».
Ибо уже тогда, в пору пылкой юности, на темном фоне
моих сновидений смутно проступали неясные
очертания внушающих благоговейный трепет Сестер.
Эти Сестры — каким именем мы их назовем?
Если сказать просто — «Скорбящие», может случиться,
что слово будет неверно понято: можно подумать, что
речь идет о скорби отдельного человека, об особых
случаях скорби, тогда как я ищу определения, которое
выражало бы могущественные абстракции,
воплощенные во всех индивидуальных терзаниях человеческого
сердца — и я хотел бы представить эти
отвлеченности в виде олицетворений, то есть наделенными всеми
земными атрибутами и всеми проявлениями,
свидетельствующими об их плотской природе. Давайте
назовем их Богородицами Скорби.
Я знаю их досконально — я обошел все их
владения. Их три сестры, они возросли вместе под таинст-

Томас Де Квинси. Suspina de Profundis... 177
венным кровом; их пути ведут в разные стороны, но
владениям их нет пределов. Часто я наблюдал, как они
перешептываются с Леваной — и нередко речь шла
обо мне. Выходит, они беседуют, как беседуем мы? О
нет! Всевластные фантомы, подобные им, презирают
немощь нашего языка. Они могут подавать голоса
устами человека, когда обитают в его сердце, но, общаясь
между собой, не признают речи смертных: вечное
беззвучное молчание властвует в их царствах.
Разговаривая с Леваной, они не произносили ни слова, они не
шептали и не пели, хотя подчас мне казалось, они
могли бы петь: в нашем мире мне не раз доводилось
слышать, как тайны их разглашают арфа и тамбурин,
цимбалы или орган. Подобно Господу, Кому они служат,
они выражают свою волю не звуками, которые тают, не
словами, которые ведут к заблуждению, но знаками на
небесах, переменами на земле, биением скрытых
потоков; пологом тьмы, расписанным геральдическими
фигурами; иероглифами, начертанными на табличках
мозга. Они петляли по лабиринтам, а я выискивал их
следы. Они посылали вести издалека, а я разгадывал
их скрытый смысл. Они сообща замышляли
заговор — и на зеркалах тьмы мой взгляд прочитывал
суть тайных интриг. Им принадлежали символы,
мне — слова.
Кто же такие эти Сестры? Чем они заняты?
Позвольте мне описать их облик, их фигуры — если
только различим их неуловимо изменчивый облик и
если только можно проследить, как очертания их
фигур то всечасно придвигаются вплотную, то всечасно
отступают вдаль, растворяясь среди теней.
Старшая из трех сестер носит имя Mater Lacryma-
rum — Богородица Слез. Это она день и ночь стенает
7 Т. Де Квинси

178
Дополнения
и мечется, сокрушаясь об ушедших. Она пребывала в
Раме8, где голос был слышен, вопль и горькое
рыдание — Рахиль плачет о детях своих9 и не хочет
утешиться. Это она обреталась в Вифлееме той ночью,
когда свирепый меч Ирода прошелся по колыбелям
младенцев, заставив навеки оледенеть крохотные
ножонки, топот которых над головами домочадцев
пробуждал в их сердцах волны любви, докатывавшиеся
до небес10. У нее нежные и проникновенные глаза —
то кроткие, то дикие; нередко они воздеты горе,
нередко бросают небу гневный вызов. На голове она носит
диадему. И мне с детства помнится, как устремляется
она в простор с порывами ветра, когда слышит плач
литании11 или гром органа — или же созерцает
стройные ряды летних облаков. Эта сестра, старшая из трех,
носит на поясе ключи, каких нет у самого Папы
Римского: они открывают доступ в любую хижину и в
любой дворец. Она, насколько мне известно, просидела
все минувшее лето у изголовья слепого нищего: я
часто и охотно с ним беседовал, а его набожная
восьмилетняя дочурка, личико которой так и светилось
добротой, отвергая соблазны веселых деревенских забав,
целыми днями бродила с несчастным отцом по
пыльным дорогам. За это Бог ниспослал ей великую
награду. Весенней порой, когда бутоны ее весны только-
только начинали распускаться, Он призвал ее к себе.
Но слепой отец оплакивает девочку без устали: по
ночам ему снится, будто он крепко сжимает в руке
нежную ручку своего маленького поводыря, — и
пробуждается во тьме, которая теперь помещена для него
внутрь второй, еще более непроглядной тьмы. Mater
Lacrymarum просидела также всю эту зиму 1844/45
года в спальне у царя, являя его взору дочь12 (столь же

Томас Де Квинси. Suspina de Profund'is... 179
набожную): та отошла к Господу так же внезапно и
оставила за собой тьму, не менее беспросветную.
Благодаря магическим ключам Богородица Слез
проникает неслышным призраком в покои неспящих —
мужчин, женщин и детей, коротающих ночи без сна — от
Ганга13 до Нила14, от Нила до Миссисипи13. И вот ее-
то, перворожденную в семействе, владелицу самой
обширной империи, давайте почтим титулом Мадонны.
Вторая сестра зовется Mater Suspinorum —
Богородица Вздохов. Она никогда не досягает до облаков,
никогда не движется по воле ветра. Она не носит
диадемы16. В глазах ее, если бы можно было
разглядеть их, не нашлось бы ни ласки, ни прозорливости; по
ним нельзя прочитать ее историю: взгляд ее наполнен
утраченными мечтаниями и обрывками полузабытого
бреда. Но она не поднимает глаз: голова ее, покрытая
истрепанным тюрбаном, постоянно клонится долу,
взор словно прикован к праху. Она не рыдает, не
стонет — лишь изредка доносятся ее чуть слышные
вздохи. Ее сестра, Мадонна17, нередко впадает в
неистовство и, в безудержном гневе обрушиваясь на
небеса с проклятиями, требует возвратить отнятых у нее
милых. Но Богородице Вздохов неведом дух мятежа;
ей чужды бунтарские возгласы, она и не помышляет о
бунте. Она смиренна вплоть до полного
самоотречения. Она преисполнена покорности, свойственной
отчаявшимся. Если она и ропщет глухо, то только во сне.
Если шепчет — то в сумерках, наедине с собой.
Временами она бормочет что-то невнятное, но только если
окажется на безлюдье — среди пустоши, всеми
покинутой, как она сама, на развалинах города, когда солнце
уже закатилось. Эта сестра навещает парию18,
навещает еврея, навещает раба, прикованного к веслам на гале-
7*

180
Дополнения
ре в Средиземном море19; навещает преступника,
сосланного на остров Норфолк20 и вычеркнутого из
анналов памяти в милой далекой Англии; она навещает
растерянного кающегося грешника, который упорно
обращает взор к одинокой могиле: эта могила
представляется ему поверженным алтарем, где некогда в
прошлом совершалось кровавое жертвоприношение;
ныне, однако, бесполезно возлагать на этот алтарь
любые жертвы — и тщетны все мольбы о прощении и
тщетны все усилия загладить былую вину. Всякий
невольник, который, взирая с боязливым упреком на
полуденное тропическое солнце*, одной рукой указует
на землю — общую для всех нас мать, но для него —
мачеху, а другую простирает к Библии, общей для всех
нас наставнице, но для него — книге скрытой и
запечатанной семью печатями; всякая женщина,
обретающаяся во тьме, обойденная любовью, под кровом
которой она могла бы преклонить голову, и лишенная
надежды, лучи которой рассеяли бы ее сиротство, ибо
небом ниспосланные инстинкты, что питают
природные зачатки священных привязанностей, вложенных в
ее любящую грудь Богом, задушены бременем
общественных требований и теперь еле теплятся, вяло
догорая, будто светильники в склепе посреди древних
гробниц21; всякая монахиня, чью невозвратную
майскую пору обманом похитил у нее злокозненный родич
* Здесь, как, вероятно, известно читателю, имеются в виду
главным образом Североамериканские штаты с их
хлопковыми и табачными плантациями, однако не только они; я не
затруднился охарактеризовать солнце, взирающее на труд рабов,
как «тропическое» — даже если оно находится не в самих
тропиках, но в тех краях, где климат сходствует с тропическим.
(Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. Suspiria de Profundis... 181
(Господь ему судья!); всякий узник, заточенный в
темнице, — все, кто страдает от вероломства; все, кто
по установленному закону стали отверженными и
изгоями, детьми или порождениями наследственного
бесчестия — все они водят знакомство с Богородицей
Вздохов. Она тоже носит на поясе ключ, однако почти
им не пользуется. Ее владения — преимущественно
среди шатров Симовых22, среди бездомных
скитальцев во всем белом свете. Однако и среди именитых и
сильных мира сего есть у нее свои собственные алтари,
и даже в прославленной Англии найдутся
немногие — те, кто в глазах толпы высоко вскидывает
голову с горделивостью королевского оленя, однако втайне
чело их отмечено ее печатью.
Но третья Сестра, к тому же самая младшая... Тс-
с-с! Говорить о ней следует лишь вполголоса...
Владения ее невелики, в противном случае замерла бы на
земле всякая жизнь плоти, но внутри ее царства
власть принадлежит ей безраздельно. Голова ее, с
зубчатой башней наподобие короны, возвышается, как у
Кибелы23, уходя почти что за пределы видимости.
Она не потупляет взора: глаза, воздетые на такой
высоте, трудно было бы различить на расстоянии. Но и
через тройную траурную вуаль, окутывающую ее лицо,
достигает земных низин неистовый огонь ярко
полыхающего в ее глазах страдания: оно не затихает ни в
час заутрени, ни в час вечерни, ни в полуденный час, ни
в час прилива, ни в час отлива. Она бросает вызов
Богу. Она рождает безумие и подстрекает к
самоубийству. Далеко вглубь уходят корни ее могущества,
но узок круг тех, кем она правит. Ибо ей подвластны
только те, у кого глубины сознания потрясены
вселенскими катаклизмами; в ком дрогнуло сердце и ум

182
Дополнения
пошатнулся под единым воздействием бурь наружных
и бурь внутренних. Мадонна идет неверными шагами,
быстрыми или медленными, но сохраняя в своей
поступи трагическую грациозность. Богородица
Вздохов крадется робко, с оглядкой. Но младшая из
Сестер движется иначе — порывисто и непредсказуемо,
тигриными прыжками. У нее нет ключей: она редко
является меж людьми, но зато берет приступом все
двери, в какие дозволено ей войти. Имя ее — Mater
Tenebrarum — Богородица Мрака.
Таковы Semnai Theai, или Величественные*, богини:
таковы были Эвмениды24, или Милосердные Девы,
моих оксфордских снов (Милосердными называли
этих богинь в античности из страха, желая задобрить
их лестью). Но вот Мадонна заговорила. Речь она
вела мановениями своей таинственной длани.
Коснувшись моей головы, она подозвала Богородицу
Вздохов — и вот что сказала, если перевести в слова
знаки, доступные человеческому разумению лишь вне
бодрствования: «Взгляни — это тот самый, кого с
детства я обрекла служить моим алтарям. Я избрала его
в любимцы. Я совратила его с пути и ввела в
соблазн — и с небесных высот похитила для себя его
юное сердце. Благодаря мне он стал
идолопоклонником; благодаря мне преисполнился многими
томительными желаниями; я понудила его боготворить
прах земной и молиться гробницам, что кишат червя-
Слово «semnos» в словарях обычно переводится как
«досточтимый» (venerable) — не слишком лестное определение
применительно к особам женского пола. Я же склонен
полагать, что оно наиболее близко соответствует нашему
представлению о величественности — насколько это возможно для
греческого слова. (Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. Suspina de Profundis... 183
ми. Священной казалась ему могила, отрадной ее тьма,
безгрешной — ее тление. Его, этого юного
идолопоклонника, приуготовила я для тебя, о нежная, кроткая
моя Сестра Вздохов! Приблизь же его теперь к
своему сердцу и приуготовь для опеки нашей вселяющей
ужас сестры. А ты, — обратилась она к Mater Тепе-
brarum, — свирепая сестра, искушающая и
ненавидящая, прими его от нее. И позаботься возложить ему на
голову тяжкий свой скипетр. Не попусти, чтобы близ
него, окруженного мраком, сидела по ночам женщина,
исполненная нежности. Отними у него даже хрупкую
надежду, изгони отраду любви, иссуши источники слез,
прокляни его так, как только ты способна проклясть.
Тогда лишь он обретет совершенство в очистительном
горниле; тогда увидит запретное для взора —
зрелища чудовищные и тайны, не выразимые словом. Тогда
он прочтет древнейшие истины — истины печальные,
величественные, устрашающие. Так он воскреснет
прежде, нежели умрет. И тогда исполнится повеление,
предписанное нам от Бога, — язвить его сердце до
тех пор, пока не раскроются сполна способности его
духа!»

ТОМАС ДЕ КВИНСИ
УБИЙСТВО КАК ОДНО
ИЗ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ОСОБЫ,
БОЛЕЗНЕННО ДОБРОДЕТЕЛЬНОЙ
Многим из нас, книгочеев, вероятно, известно о том,
что в прошлом веке сэром Фрэнсисом Дэшвудом
было основано Общество Вспомоществования
Пороку — Клуб Адского Огня1. Существовало также и
Общество по Воспрещению Добродетели,
возникшее — если не ошибаюсь — в Брайтоне2. Запрету
подверглось само это общество, однако я должен с
прискорбием объявить, что в Лондоне имеется клуб,
направления еще более возмутительного. По
направленности своей этот клуб следовало бы наименовать
Обществом Поощрения Убийств, однако сами его
члены предпочитают изысканный ευφημισμός* —
Общество Знатоков Убийства. Они не скрывают своего
пристрастия к душегубству, провозглашают себя
ценителями и поклонниками различных способов
кровопролития — короче говоря, выступают любителями
убийства. Каждый новый эксцесс подобного рода,
заносимый в полицейские анналы Европы, они
воспринимают и подвергают всестороннему обсуждению, как
если бы перед ними была картина, статуя или иное
произведение искусства. Впрочем, мне нет
необходимости утруждать себя попытками описать
деятельность названного общества: читатель гораздо полнее
* эвфемизм (др.-греч.).

Томас Де Квинси. Убийство... 185
уяснит его себе сам из одной из ежемесячных лекций,
прочитанной перед обществом в прошлом году.
Лекция эта попала ко мне в руки случайно — вопреки
неусыпной бдительности, с какой протоколы
заседаний оберегаются от стороннего глаза. Обнародование
документа вызовет у членов общества смятение, но
именно эту цель я и преследую. Мне представляется
гораздо более предпочтительным покончить с данной
корпорацией мирно, без лишнего шума: лучше воззвать
к мнению общественности, нежели разоблачением
имен довести дело до апелляции к Боу-стрит3; в
случае неудачи моего обращения я, впрочем, вынужден
буду прибегнуть и к таковой мере. Присущая мне
беспредельная добродетель не позволяет мне мириться с
подобным бесчинством в христианской стране. Даже
в языческие времена терпимость по отношению к
убийству, — а именно жуткие представления, кои
разыгрывались на арене перед амфитеатром,
заполненным зрителями, — воспринималась христианским
автором как самое вопиющее свидетельство упадка
общественной морали. Этим автором был Лактанций4;
его словами, здесь уместными как нельзя более, я и
закончу. «Quid tam horribile, — пишет он, — tarn
tetrum, quam hominis trucidatio? Ideo severissimis
legibus vita nostra munitur; ideo bella execrabilia sunt.
Invenit tamen consuetudo quatenus homicidium sine
bello ac sine legibus faciat: et hoc sibi voluptas quod scelus
vindicavit. Quod si interesse homicidio sceleris
conscientia est — si eidem facinori spectator obstrictus
est cui et admissor; ergo et in his gladiatorum caedibus
non minus cruore profunditur qui spectat, quam ille qui
facit: nee potest esse immunis à sanguine qui voluit
effundi; aut videri non interfecisse, qui interfectori et favit

Î86
Дополнения
et proemium postulavit». «Что ужаснее, — вопрошает
Лактанций, — чудовищней и возмутительней, нежели
убиение человеческого существа? Вот почему жизнь
каждого из нас оберегается предельно суровыми
предписаниями, вот почему войны предаются
проклятию из века в век. И однако, обычаи Рима позволили
изобрести способ узаконить убийство вне поля
сражения, не считаясь с правосудием; и требования вкуса
(voluptas) теперь совпадают с требованиями
бесконечной вины». Пусть джентльмены-любители
хорошенько поразмыслят над последним замечанием, и
позвольте мне обратить их особо пристальное внимание на
заключительную фразу — столь весомую, что я
попробую передать ее по-английски: «Если простое
присутствие при сцене убийства возлагает на человека
бремя сообщничества, если быть пассивным зрителем
значит делить вину с преступником, отсюда неизбежно
следует, что рука, наносящая поверженному гладиатору
роковой удар, ничуть не более обагрена кровью, чем
рука того, кто бездейственно созерцает убийство; не
может остаться не запятнанным кровью тот, кто
лицезрел ее пролитие, и не могут не считаться
соучастниками убийства те, кто рукоплещет злодею и требует для
него награды». Я еще не слышал о «proemia
postulavit»*, присужденной джентльменам-любителям,
членам лондонского сообщества, хотя их деятельность,
несомненно, того заслуживает; но «interfectori favit»**
подразумевается самим названием их ассоциации и
присутствует также в каждой строке нижеследующей
лекции.
X. Y. Z.
* «требует награды» (лат.).
** «рукоплещет убийце» (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 187
ЛЕКЦИЯ
Господа,
Ваш комитет оказал мне большую честь, возложив
на меня нелегкое поручение — прочесть
посвященную Уильямсу лекцию на тему «Убийство как одно из
изящных искусств». Задача эта могла показаться
достаточно простой три-четыре столетия назад, когда
названное искусство не встречало должного
понимания и было представлено лишь немногими образцами,
однако в наш век, когда профессионалы явили нам
образцы подлинного совершенства, представляется
очевидным, что публика имеет полное право ожидать
соответственного улучшения и в стиле их критики.
Теории и практике следует продвигаться вперед pari
passu*. Люди начинают понимать, что для создания
истинно прекрасного убийства требуется нечто
большее, нежели двое тупиц — убиваемый и сам убийца, а
в придачу к ним нож, кошелек и темный проулок.
Композиция, джентльмены, группировка лиц, игра
светотени, тюэзия, чувство — вот что ныне полагается
необходимыми условиями для успешного
осуществления подобного замысла. Мистер Уильяме высоко
превознес для всех нас идеал убийства — тем самым
усугубив, в частности, тяготы задачи, мною на себя
возложенной. Подобно Эсхилу1 или Мильтону в
поэзии, подобно Микеланджело в живописи, он довел
свое искусство до пределов грандиозной
величественности; и, по замечанию мистера Вордсворта, в
определенном смысле «создал меру, согласно которой
надлежит его судить». Уметь обрисовать, хотя бы в общих
* в ногу друг с другом (лат.).

188
Дополнения
чертах, историю данного искусства или дать
взвешенную оценку основополагающим его принципам
вменяется теперь в обязанность и знатокам и судьям, резко
отличающимся от тех судей, что входят в состав суда
присяжных его величества.
Прежде чем приступить к делу, позвольте мне
обратиться с кратким словом к иным педантам,
пытающимся изобразить наше сообщество как до
определенной степени безнравственное. Безнравственное!
Да сохранит меня Юпитер, джентльмены, что
разумеют они под этим словом? Я сам горой стою за
добродетель — я всегда буду на стороне высокой
нравственности и так далее; я со всей решимостью
утверждаю — и не отступлюсь от своих слов (чего бы мне
это ни стоило), — что убийство выходит за рамки
приличного поведения, и даже весьма далеко; я
не побоюсь заявить во всеуслышание, что практика
убийств, несомненно, проистекает из крайне
извращенного образа мыслей, будучи следствием в корне
ошибочных принципов; я как нельзя более далек от
споспешествования планам преступника посредством
указания ему убежища, где прячется несчастная жертва
(хотя великий немецкий моралист* и полагает такую
* Имеется в виду Кант — простиравший непомерно
строгие требования безусловной правдивости вплоть до
нижеследующего: он полагал, что человек, ставший свидетелем того, как
невинной жертве удалось ускользнуть от злодея, обязан, на
вопрос последнего, сказать ему правду и указать место, где
затаился спасшийся, как бы ни был он уверен, что тем самым
навлекает на несчастного неминуемую гибель. Дабы описанная
доктрина не была сочтена рожденной случайно, в пылу спора,
почтенный философ, в ответ на упреки знаменитого
французского писателя, торжественно подтвердил свою точку зрения,
подкрепив ее основательной аргументацией. (Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. Убийство... 189
откровенность долгом каждого честного человека); я
охотно готов пожертвовать на поиски
злоумышленника один шиллинг и шесть пенсов, что на целых
восемнадцать пенсов превышает сумму, пожертвованную
доныне на эти цели даже виднейшими из когда-либо
живших на свете ревнителей нравственности. Но что
из того? Все в мире имеет два полюса. Убийство, к
примеру, можно рассматривать с позиций морали (по
преимуществу с кафедры проповедника или же в
здании Олд-Бейли2); в этом, надо признаться,
заключается его уязвимая сторона; однако оно же вполне может
рассматриваться согласно терминологии немецких
философов и как эстетическое явление — то есть
подлежащее суду хорошего вкуса.
Для иллюстрации данного положения позволю
себе опереться на авторитет трех светил, а именно —
С. Т. Колриджа, Аристотеля и мистера Хаушипа,
хирурга. Начнем с первого из них. Однажды вечером,
много лет тому назад, мы с ним пили чай на Бернерс-
стрит3 (кстати сказать, для столь короткой улицы она
породила удивительно много гениев). Собралась
целая компания: ублажая бренную плоть чаем с
гренками, мы жадно внимали аттическому красноречию
С. Т. К.4, пустившегося в пространные рассуждения о
Плотине3. Вдруг раздался возглас: «Пожар!
Пожар!» — и все мы, наставник и ученики, Платон6 и ol
περί του Πλατονα*, поспешно высыпали наружу в
предвкушении захватывающего зрелища. Пожар
случился на Оксфорд-стрит, в доме фортепьянного
мастера; судя по всему, огонь внушал немалые
надежды — и я не без сожалений принудил себя покинуть
* окружавшие Платона (др.-греч.).

190
Дополнения
компанию мистера Колриджа, прежде чем события
успели разыграться по-настоящему. Неделю спустя,
повстречав нашего Платона, я напомнил ему о
недавнем происшествии и выразил нетерпеливое желание
услышать о том, каким оказался финал этого
многообещающего зрелища. «А! — проговорил мой
собеседник. — Хуже некуда: мы все дружно плевались».
Что ж, неужели кто-то способен предположить, будто
мистер Колридж (невзирая на тучность, мешающую
ему отличиться в деятельном подвижничестве, он все
же бесспорно является добрым христианином),
неужели, спрашиваю, достойнейший мистер Колридж
может быть сочтен прирожденным поджигателем,
способным желать зла бедняге фортепьянному мастеру, а
равно и его изделиям (многие из них, несомненно, с
дополнительными клавишами)? Напротив, мистер
Колридж известен мне как человек, который охотно (тут я
жизнь готов прозакладывать) принялся бы — в
случае необходимости — качать насос пожарной
машины, хотя редкая дородность плохо приспособила его
для столь сурового испытания его добродетели. Как,
однако, обстояло дело? На добродетель спроса не
было. С прибытием пожарных машин вопросы
морали всецело были препоручены страховому ведомству.
А раз так, то мистер Колридж имел полное право
вознаградить свои художественные склонности. Он
оставил чай недопитым: что же, он ничего не должен
был получить взамен?
Я утверждаю, что даже самый наидобродетельный
человек, если принять во внимание вышеизложенные
посылки, вправе был вволю насладиться пожаром или
освистать его, как он поступил бы, оказавшись
зрителем любого другого представления, которое возбудило

Томас Де Квинси. Убийство... 191
бы у публики ожидания, впоследствии обманутые.
Обратимся к другому великому авторитету: что
говорит по этому поводу Стагирит?7 В пятой, помнится,
книге «Метафизики»8 описывается так называемый
κλέπτης τέλειος — то есть совершенный вор; а что до
мистера Хаушипа, то он в своем трактате о
несварении желудка, нимало не обинуясь, с нескрываемым
восхищением отзывается о виденной им язве,
определяя ее как «прекрасную». Что ж, неужели кто-нибудь
всерьез предположит, будто, рассуждая отвлеченно,
Аристотель мог бы счесть вора достойной личностью,
а воображение мистера Хаушипа могло плениться
видом язвы? Аристотель, как хорошо известно,
отличался столь высокой нравственностью, что, не
удовлетворившись написанием «Никомаховой этики» in
octavo* , тут же разработал другую систему под
названием «Magna Moralia» или «Большая этика».
Трудно поверить, что создатель учения об этике —
большой или малой — стал бы восторгаться вором per
se**; мистер Хаушип же открыто ополчился войной
против всех и всяческих язв — и, отнюдь не
собираясь поддаваться их чарам, решительно
вознамерился бесповоротно изгнать их за пределы графства
Миддлсекс. Истина, однако, заключается в том, что,
невзирая на свою предосудительность per se — в
сравнении с другими представителями своего класса,
и вор и язва вполне могут обладать бесчисленными
градациями достоинств. Сами по себе и вор и язва
являются изъянами, это справедливо; но поскольку
сущность их состоит в совершенстве, то именно непо-
* в восьмую долю листа (лат.).
* как таковым (лат.).

192
Дополнения
мерное несовершенство и превращает их в нечто
совершенное. Spartam nactus est, banc exorna*. Вор,
подобный Автолику9 или знаменитому некогда
Джорджу Бэррингтону; чудовищная гнойная язва,
великолепное созревание которой должным образом
проходит через все естественные стадии, ничуть не менее
может претендовать на роль образцового
представителя своего класса, нежели среди цветов — самая
безукоризненная мускусная роза, готовая превратиться
из бутона в «яркий распустившийся цветок», а среди
цветов человечества — обаятельная юная красавица
во всем великолепии женственности. Итак, можно
вообразить себе не только идеал чернильницы (как это
продемонстрировал мистер Колридж в своей
прославленной переписке с мистером Блэквудом10); в
этом, кстати, усмотреть большую заслугу трудно: ведь
чернильница — в высшей степени достойный хвалы
предмет и почтенный член общества; нет, само
несовершенство способно достигать идеального,
совершенного состояния.
Воистину, джентльмены, я должен просить у вас
прощения за то, что злоупотребил философскими
выкладками; позвольте же теперь применить их к
действительности. Когда убийство грамматически
находится еще в футурум перфектум11, пока оно еще не
свершено и даже (согласно новомодному
пуристическому обороту) не находится в процессе свершения, но
лишь предполагает быть свершенным —- и слух о
замышляемом покушении только достигает наших ушей,
давайте всенепременно подходить к нему
исключительно с моральной точки зрения. Однако представь-
* Достигнув Спарты, укрась ее (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 193
те, что убийство уже осуществлено, приведено в
исполнение, если вы вправе сказать о нем «Τετέλε-
σται» — «Кончено» или (повторив мощную молос-
скую стопу Медеи12 «εϊργαται») — «Так, вот всё»;
если кровопролитие сделалось fait accompli*; если
злосчастная жертва уже избавлена от страданий, а
повинный в этом негодяй удрал неведомо куда;
допустим даже, что мы не пожалели сил, стремясь его
задержать, и подставили ему подножку, но тщетно: «abut,
evasit, excessit, erupit, etc.»** — какой прок тогда,
спрошу, от добродетели? Морали отдано должное; настает
черед Тонкого Вкуса и Изящных Искусств.
Произошло прискорбное событие — что и говорить, весьма
прискорбное; но сделанного не поправить — мы, во
всяком случае, тут бессильны. А посему давайте
извлечем из случившегося хоть какую-то пользу; коли
данное происшествие нельзя поставить на службу
моральным целям, будем относиться к нему чисто
эстетически — и посмотрим, не обнаружится ли в этом
какой-либо смысл. Такова логика благоразумного
человека, и что из этого следует? Осушим слезы — и
найдем утешение в мысли о том, что хотя само деяние,
с моральной точки зрения, ужасно и не имеет ни
малейшего оправдания, оно же, с позиций хорошего
вкуса, оказывается весьма достойным внимания. Таким
образом, все довольны; справедливость старинной
поговорки «Нет худа без добра» доказана в очередной
раз; недовольный любитель, раздосадованный было
въедливостью моралиста, приободряется и находит
себе поживу: торжествует всеобщее оживление. Ис-
* свершившимся фактом (φρ.).
* «ушел, ускользнул, удалился, вырвался и т. д.» (лат.).

194
Дополнения
кус миновал: отныне главенствует Искусство
(различие между двумя этими словами столь невелико, что
ни судить, ни рядить, право, не стоит) — Искусство,
я повторяю, и Вкус получают основания
позаботиться о своих интересах. Руководствуясь этим
принципом, джентльмены, я и предполагаю заняться
исследованием — от Каина до мистера Тертелла13.
Давайте же вместе, рука об руку, восхищенно обойдем
внушительную галерею убийств, где выставлены
наиболее примечательные достижения в занимающей
нас области, и я постараюсь привлечь ваше внимание
к заслуживающим критического рассмотрения
образцам.
Первое в истории убийство известно всем и
каждому. Как изобретатель убийства и основоположник
данного вида искусства, Каин был, по-видимому,
выдающимся гением. Все Каины обладали гениальностью.
Тувалкаин14 изобрел орудия из меди и железа или
что-то вроде того. Но каковы бы ни были
оригинальность и одаренность этого художника, все искусства
находились тогда еще во младенчестве — и для
верной критической оценки произведения, вышедшего из
той или иной студии, крайне важно помнить об этом
обстоятельстве. Даже изделия Тувала вряд ли нашли
бы в наши дни одобрение в Шеффилде15; равным
образом не умалит достоинств Каина-старшего и
признание посредственности им достигнутого. Мильтон,
впрочем, придерживался, по всей очевидности,
противоположного мнения. Судя по избранной им
повествовательной манере, к данному убийству он был
особенно неравнодушен; ибо явно позаботился о
должной картинности описания:

Томас Де Квинси. Убийство... 195
Завистник втайне злобой закипел,
Беседуя, ударил камнем в грудь
Соперника. Смертельно побледнев,
Пастух упал, и хлынула струя
Кровавая и душу унесла.
(«Потерянный Рай», кн. XI)%
Художник Ричардсон17, восприимчивый к
живописным эффектам, в «Замечаниях о "Потерянном
Рае"» (с. 497) указывает: «Принято думать, —
пишет он, — что Каин, как говорится, вышиб дух из
единоутробного брата при помощи огромного камня;
Мильтон не оспаривает предания, однако добавляет от
себя обширную кровоточащую рану». Этот
дополнительный штрих весьма и весьма уместен, ибо
примитивная бедность и грубость использованного
орудия — без необходимого тут теплого, полнокровного
колорита — слишком уж выдают
первобытно-упрощенный стиль дикарской школы, как если бы деяние
бездумно совершил некий Полифем18, выказавший
себя полным профаном и не имевший под рукой
никакого другого инструмента, кроме бараньей кости.
Внесенное улучшение меня, однако, глубоко радует,
поскольку свидетельствует о том, что Мильтон был
знатоком. А еще лучшим, непревзойденным остается
конечно же Шекспир: достаточно напомнить
описанные им убийства Дункана19, Банко20 и прочих; но
выше всего стоит несравненная миниатюра в
«Генрихе VI», изображающая убитого Глостера*:21.
* Указанный отрывок (во второй части «Генриха VI», акт
III) примечателен вдвойне: во-первых, обдуманной верностью
природе, даже если описание преследовало бы исключительно
поэтический эффект; во-вторых, приданной описанию юри-

196
Дополнения
После того как однажды были заложены основы
искусства, тем более прискорбно наблюдать, как оно
веками дремало, не подвергаясь дальнейшему совер-
дической ценности, поскольку оно совершенно очевидным
образом предназначено здесь косвенно подтвердить и законно
обосновать страшный слух, внезапно распространившийся, о
том, что Великий герцог, облеченный государственной
властью, пал жертвой преступления. Герцог Глостер, преданный
опекун и любящий дядя простоватого, слабоумного короля,
найден в постели мертвым. Как истолковать случившееся?
Постигла герцога естественная кончина от руки
Провидения — или же он пал жертвой насилия со стороны врагов?
Разбившиеся на два лагеря придворные толкуют
многочисленные улики в прямо противоположном смысле.
Привязчивый, сокрушенный горем юный король, находясь в положении,
которое едва ли не обязывает его к беспристрастности, не в
силах тем не менее скрыть обуревающих его подозрений
относительно стоящего за этим адского тайного сговора.
Чувствуя это, главарь злоумышленников стремится ослабить
воздействие, оказываемое на умы прямодушием монарха,
переживания которого встречают живой и горячий отклик у лорда
Уорика. Какой пример, спрашивает он, разумея под примером
не пример в смысле иллюстрации, как неизменно
предполагали легкомысленные комментаторы, а в обычном
схоластическом смысле — какие примеры и доводы может лорд Уорик
привести в подтверждение «ужасной, торжественной
клятвы» — клятвы, неопровержимость которой Уорик сравнивает
только с подлинностью своих упований на жизнь вечную:
Так я уверен, что рукой насилья
Погублен трижды славный герцог Глостер22.
По видимости, вызов направлен против Уорика, однако на
деле предназначен для короля. В ответ Уорик строит свое
обоснование не на развернутой системе доводов, но на
скорбном перечне метаморфоз, происшедших в облике герцога после

Томас Де Квинси. Убийство... 197
шенствованию. В сущности говоря, я
просто-напросто вынужден буду сбросить со счетов все убийства
(сакральные и профанные), совершенные до и
немалое время после наступления христианской эры, ибо
они решительно не стоят ни малейшего внимания. В
Греции, даже в век Перикла23, не произошло ни
одного сколько-нибудь примечательного убийства — во
всяком случае, история об этом умалчивает, а Рим ни в
одной области искусства не обладал той оригинально-
кончины: они несовместимы ни с каким другим
предположением, кроме одного: смерть его была насильственной. Чем я могу
доказать, что Глостер пал от руки убийц? Да вот, ниже
приводится реестр перемен, коснувшихся головы, лица, глаз, ноздрей,
рук и прочего; такое случается вовсе не с каждым мертвецом,
но только с теми, кто стал жертвой насилия:
Его ж лицо, смотри, черно от крови,
Глаза раскрыты шире, чем при жизни,
Как у задушенного, смотрят жутко.
Раздуты ноздри, дыбом волоса,
А руки врозь раскинуты, как будто
За жизнь боролся он и сломлен был.
Смотри: пристали волосы к подушке,
Окладистая борода измята,
Как рожь, прибитая жестокой бурей.
Что он убит — не может быть сомненья:
Здесь каждый признак — тяжкая улика.
Логика данной ситуации не позволяет ни на минуту
забывать, что все перечисляемые симптомы могут быть
убедительными, только если являются строго диагностическими.
Искомое разграничение проводится между смертью от естественных
причин и смертью насильственной. Все указания
сомнительного и двойственного характера будут, следственно, чуждыми и
бесполезными для целей, преследуемых шекспировским
описанием. (Примеч. автора.)

198
Дополнения
стью, которая позволила бы ему преуспеть там, где
потерпел поражение его образец*.
Латинский язык не выдерживает самой идеи
убийства. «Он умерщвлен» — как это звучит по-латыни?
Interfectus est, interemptus est — тут подразумевается
простое лишение жизни; отсюда в средневековой
христианской латыни возникла необходимость
изобрести новое слово, возвыситься до которого вялость
классических представлений была не в состоянии.
Murdratus est — возглашает более возвышенный
язык — готических веков. Между тем иудейская
школа убийства сохраняла в действии секреты мастерства,
постепенно передавая их в ведение западного мира.
Иудейская школа оставалась поистине на высоте
призвания — даже в эпоху средневековья, что
доказывается делом Хью из Линкольна, заслужившим одобрение
* В пору написания этих строк я придерживался на сей счет
общепринятого взгляда. Первопричина моего заблуждения —
необдуманность. Вникнув в дело глубже, я нашел серьезные
основания для пересмотра прежнего мнения: ныне я убежден,
что римляне, имевшие возможность состязаться в том или
ином виде искусства с соперником, вправе хвалиться
достижениями, не уступающими по силе, свежести и самобытности
лучшему из наследия Эллады. Как-нибудь я попытаюсь изложить
эту точку зрения более развернуто — в надежде обратить
читателя в свою веру. А пока спешу решительно опровергнуть
вековое ослепление, начало которому было положено льстивым
угодничеством придворного поэта Вергилия24. С низменным
желанием потворствовать Августу25 в его мстительной
ненависти к Цицерону26 и в словах «ornabunt Caucas melius»
[«они будут лучше украшать Кавказ» (лат.)]
противопоставляя всех афинских ораторов всем римским, Вергилий не
погнушался огульно поступиться справедливыми
притязаниями своих соотечественников вкупе. (Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. Убийство... 199
со стороны самого Чосера в связи с другим
выступлением той же школы, который в своих «Кентерберий-
ских рассказах» вкладывает историю об этом в уста
госпожи настоятельницы.
Вновь ненадолго обращаясь к классической
античности, должен признать, что Каталина27, Клавдий28 и
еще кое-кто из этой компании могли бы стать
первоклассными виртуозами; достойно также всяческого
сожаления, что из-за педантства Цицерона Рим лишился
единственного шанса снискать заслуги в данной
области. Более подходящего объекта для убийства, чем он
сам, на свете просто не отыскать. О Близнецы! Какой
вопль испустил бы он с перепугу, обнаружив Цетега у
себя под кроватью. Послушать его было бы истинным
развлечением — и я, джентльмены, ничуть не
сомневаюсь, что он предпочел бы utile (полезность) сокрытия в
клозете (или даже в клоаке) honestum (добродетели)
непосредственного столкновения с бестрепетным
художником.
Обратимся теперь к сумрачным временам
средневековья (блюдя точность, мы разумеем здесь par
excellence* десятый век как наиболее темный — и два
примыкающих к нему столетия до и после; следственно,
самая глухая полночь длилась с 888 года по 1111-й):
данная эпоха естественным образом должна была
благоприятствовать искусству убивать столь же, сколь
она благоприятствовала церковной архитектуре,
витражному мастерству и так далее; соответственно, к
концу данного периода явился великий представитель
нашего искусства (я имею в виду Человека с Горы). Он
был подлинным светочем — и мне нет нужды напо-
* по преимуществу (φρ.).

200
Дополнения
минать, что сам термин «ассасины»^ восходит к нему.
Он был столь страстным любителем, что однажды,
когда на его собственную жизнь покусился
приближенный, выказанный последним талант привел его в
полный восторг и, даже несмотря на провал
художника-исполнителя, он на месте был произведен в герцоги,
с дарованием последующего имущественного права по
женской линии и назначением пенсии на три
пожизненных срока. Убийства по политическим мотивам —
область нашего искусства, требующая особого
внимания; не исключено, что я посвящу ей отдельную
лекцию. Замечу в скобках об одной странности: данная
разновидность процветает спорадически, бурными
вспышками. Стоит заронить искру — вспыхивает
пожар. Наша эпоха также дала превосходные примеры:
возьмем хотя бы выпад Беллингема30 против премьер-
министра Персиваля, случай с герцогом Беррийским31
в парижской Опере, происшествие с маршалом Бес-
сьером в Авиньоне32; а приблизительно два с
половиной столетия тому назад заблистало воистину
великолепное созвездие убийств названного разряда.
Нетрудно догадаться, что речь идет о семи несравненных
свершениях — об убийстве Вильгельма I Оранского33
и трех французских Генрихов, а именно: герцога Гиза34,
неравнодушного к королевскому трону Франции;
Генриха III35, последнего из занимавших этот трон
представителей династии Валуа; и наконец, Генриха IV36, его
шурина, взошедшего вслед за ним на престол, —
основоположника династии Бурбонов; восемнадцать лет
спустя список пополнился пятым именем — именем
нашего соотечественника, герцога Букингемского37
(прекрасно описанного в письмах, опубликованных
сэром Генри Эллисом38 из Британского музея), далее

Томас Де Квинси. Убийство... 201
добавился король Густав Адольф39, а седьмым стал
Валленштейн40. Что за дивная плеяда убийств! Наше
восхищение только возрастет оттого, что эта
блистательная череда артистических шедевров, включающая
трех величеств, трех высочеств и одно
превосходительство, уместилась в самом непродолжительном
отрезке времени — с 1588 по 1635 год. Убийство
шведского короля ставится, между прочим, под
сомнение многими авторами — Хартом в том числе, однако
все они заблуждаются. Король был убит — и я
считаю это убийство, редкое по совершенству исполнения,
единственным в своем роде: его лишили жизни в
полдень, на поле битвы; здесь проявилась оригинальность
стиля, какой мне не приходилось встречать ни в одном
известном мне произведении искусства. Задумать
тайное убийство по личным мотивам и сделать его
скромной вставкой в обширной раме многолюдного
побоища — право же, этот прием равносилен
утонченному замыслу Гамлета разыграть трагедию внутри
трагедии41. Несомненно, все вышеперечисленные
душегубства должны быть с немалой пользой изучены
хорошо осведомленным ценителем. Все они
представляют собой образцы, примеры для подражания, о
которых можно сказать: «Nocturnâ versate manu, ver-
sate diurnâ»* (в особенности nocturnâ).
Убийства особ королевской крови и
государственных деятелей большого недоумения не вызывают: от
их смерти нередко зависят важные общественные
перемены; занимаемое ими высокое положение уже
само по себе привлекает взор художника, охваченного
жаждой сценического эффекта. Существует, однако, и
«Листайте днем и ночью» (лат.)42.

202
Дополнения
с первых десятилетий семнадцатого века получает все
большее распространение еще одна разновидность
убийств, вызывающая у меня неподдельное изумление:
я имею в виду убийство философов. Неоспоримым
фактом, джентльмены, является то, что всякий
философ, стяжавший известность за последние двести лет,
был либо убит, либо чудом избежал гибели; таким
образом, если на человека, называющего себя
философом, ни разу не совершалось покушения, будьте
уверены, что он пуст как орех; философию Локка43
очевиднее всего опровергает (если только требуется какое-
либо опровержение) то обстоятельство, что на
протяжении семидесяти двух лет никто не снизошел
до того, чтобы перерезать ему глотку. Поскольку
истории с философами не слишком известны, хотя в
целом они весьма содержательны и хорошо
скомпонованы, я позволю себе экскурс в данную область
преимущественно с целью продемонстрировать
собственную эрудицию.
Первым великим философом семнадцатого столетия
(если исключить Бэкона и Галилея) был Декарт44;
говоря о тех, кто был на волосок от гибели и чудом
избежал насильственной смерти, нельзя не вспомнить и о
нем. Дело, согласно описанию, приведенному Байе в его
книге «Жизнь Декарта» (т. I, с. 102—103), обстояло
следующим образом. В 1621 году (в возрасте двадцати
шести лет) Декарт, как обычно, путешествовал (он был
непоседлив как гиена) — и, достигнув Эльбы45 либо
близ Глюкштадта46, либо возле Гамбурга, отплыл в
Восточную Фрисландию. Что ему понадобилось в
Восточной Фрисландии47 — одному Богу известно;
возможно, он и сам над этим задумался, ибо, добравшись до
Эмдена48, решил немедленно отправиться в Западную

Томас Де Квинси. Убийство... 203
Фрисландию: не желая задерживаться, он нанял барку с
несколькими матросами. В открытом море его ждало
приятное открытие: выяснилось, что он отдал себя
добровольно во власть разбойников. Команда, по словам
Байе, состояла из отпетых негодяев — «des scélérats»:
не любителей, каковыми являемся мы с вами,
джентльмены, но профессионалов, первейшим побуждением
которых было поскорее перерезать лично ему глотку.
История эта доставляет столько удовольствия, что я
переведу рассказ французского биографа полностью:
«Господина Декарта сопровождал только один слуга, с
которым он беседовал по-французски. Матросы
приняли Декарта за иностранца и, посчитав его не
дворянином, а торговцем, заключили, что он при деньгах.
Задуманный план действий не сулил ничего хорошего
кошельку путешественника. Разница, однако, между
морскими разбойниками и разбойниками лесными
заключается в том, что последние могут без опаски
сохранить жизнь своим жертвам, тогда как первые не
отважатся высадить пассажира на берег, не подвергая себя
риску быть разоблаченными. Провожатые Декарта
приняли все меры к тому, чтобы предотвратить
подобную неприятность. Они не преминули подметить, что
приехал он издалека, знакомых в здешних краях у него
наверняка нет и никто не возьмет на себя труд
пуститься в расспросы в том случае, если путник не доберется
до места назначения (quand il viendroit à manquer).
Представьте, джентльмены, как эти фрисландские
молодчики судачат о философе, словно это бочонок рома,
предназначенный для какого-то судового маклера.
Нрав у него, толковали они, тихий и скромный — и, судя
по мягкости и вежливости в обращении с ними же
самими, они заключили, что перед ними всего лишь зеле-

204
Дополнения
ный юнец, без кола и двора, расправиться с которым не
составит труда. Негодяи без стеснения обсуждали
затеянное в присутствии самого Декарта, думая, что он не
понимает никакого другого языка, кроме того, на каком
беседовал со слугой; в конце концов, они твердо
вознамерились убить его и бросить труп в море, а добычу
разделить поровну».
Простите, джентльмены, мою веселость: право, я не
в силах удержаться от смеха, вспоминая об этой
истории. Две подробности кажутся мне особенно
забавными: во-первых, панический ужас, или «перепуг»
(как выражаются воспитанники Итона), охвативший
Декарта, когда он услышал о готовящемся спектакле,
который должен был завершиться его смертью,
похоронами — и дележкой унаследованного
имущества. Еще потешней кажется допущение, что если бы
эти фрисландские гончие настигли добычу, то у нас
не было бы никакой картезианской философии;
каким же образом мы бы без нее обходились, если
вспомнить о грудах посвященных ей томов, —
предоставляю заключить любому почтенному хранителю
старых книг.
Однако продолжим: невзирая на страшный перепуг,
Декарт выказал готовность к борьбе, чем и поверг
разбойных антикартезианцев в благоговейный трепет.
«Обнаружив, — продолжает господин Байе, — что
дело нешуточное, господин Декарт мигом вскочил на
ноги и самым резким тоном, явившимся для этих
трусов полной неожиданностью, обратился к ним на их
языке и пригрозил пустить в ход шпагу, буде те
осмелятся нанести ему оскорбление». Поистине,
джентльмены, для столь ничтожных проходимцев было бы
совершенно незаслуженной честью оказаться нанизан-

Томас Де Квинси. Убийство... 205
ными на картезианскую рапиру подобно жаворонкам;
и потому я рад, что господин Декарт не обездолил
виселицу исполнением своей угрозы, тем более что он
вряд ли сумел бы доставить судно в гавань после
сведения счетов с командой: вероятно, плавание его по
Зюйдер-Зее49 длилось бы до бесконечности, и моряки
по ошибке принимали бы судно за «Летучего
голландца»50, направляющегося в родной порт.
«Проявленное Декартом мужество, — замечает биограф, —
произвело на бандитов поистине волшебное действие.
Ошеломленные неожиданностью, они впали в полную
растерянность — и, забыв о своем численном
перевесе, благополучно высадили путешественника там, где
он пожелал».
Вы, джентльмены, вероятно, могли бы
предположить, что, подражая Цезарю31, обратившемуся к
бедному паромщику со словами: «Caesarem vehis et fortunas
ejus»*, Декарту следовало бы только воскликнуть:
«Прочь, собаки, вам не перерезать мне глотку, ибо вы
везете Декарта и его философию!» — и ему бы уже
ничто не угрожало. Один из германских императоров
придерживался сходного мнения. В ответ на
усердные мольбы укрыться от канонады он сказал: «Фи,
приятель, слышал ли ты когда-нибудь об императоре,
которого сразило бы пушечное ядро?»** Насчет импе-
«Ты везешь Цезаря и его удачу» (лат.).
** К указанному доводу прибегали, по крайней мере один раз,
крайне неудачно: несколько столетий тому назад французский
дофин, которого предостерегли от опасности заражения оспой,
задал тот же вопрос: «Кто-нибудь слышал о дофине, умершем
от оспы?» Верно: о подобном случае никто и слыхом не
слыхивал. И тем не менее упомянутый дофин скончался именно от
этой болезни. (Примеч. автора.)

206
Дополнения
ратора утверждать не берусь, но для уничтожения
философа потребовалось гораздо меньшее: второй
величайший из европейских философов, безусловно, пал
от руки убийцы. Этим философом был Спиноза.
Согласно распространенному убеждению, мне
хорошо известному, Спиноза умер в своей постели.
Возможно, это и так — и тем не менее его умертвили: в
доказательство сошлюсь на книгу, изданную в
Брюсселе в 1731 году, под заглавием «Жизнь Спинозы»,
господином Жаном Колерю, с многочисленными
добавлениями из рукописной биографии, написанной
одним из друзей философа. Спиноза скончался 21
февраля 1677 года: ему едва исполнилось сорок четыре
года. Смерть в таком возрасте сама по себе
подозрительна, и автор указывает, что в рукописи содержится
подтверждение вывода, «gue sa mort n'a pas été tout-à-
fait naturelle»*. Живя в сыром климате, да еще в такой
моряцкой стране, как Голландия, Спиноза мог бы,
конечно, злоупотреблять грогом, а в особенности
пуншем** — незадолго перед тем изобретенным. Вне
сомнения, это было вполне возможно, однако этого не
«что смерть его была не совсем естественной» (φρ.).
** «Июня 1, 1675. — Выпили три чаши пунша (напиток
весьма для меня непривычный)», записал преподобный мистер
Генрих Теонг в своем «Дневнике», опубликованном Ч. Най-
том. В примечании к этому отрывку делается ссылка на книгу
Фрайера «Путешествие в Вест-Индию» (1672), где
упоминается «расслабляющий напиток под названием "пунш"» (что
означает на языке хиндустани «пять»), из пяти ингредиентов.
Приготовленный таким образом, именуется у медиков
«квинта»; если составных частей только четыре — «кварта».
Безусловно, именно это евангельское обозначение вызвало
интерес к данному напитку у преподобного мистера Теонга.
(Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. Убийство... 207
было. Месье Жан называет его «extrêmement sobre
en son boire et en son manger»*. Ходили, правда,
темные слухи о том, что Спиноза употреблял якобы сок
мандрагоры52 (с. 140) и опиум (с. 144), однако в
счете от его аптекаря эти снадобья не значатся. При
столь очевидной воздержанности как же он мог
умереть естественной смертью в сорок четыре года?
Послушаем рассказ биографа: «В воскресенье утром,
21 февраля, до начала церковной службы, Спиноза,
спустившись вниз, беседовал с хозяином и хозяйкой
дома». Как видим, в эту пору — около десяти утра —
Спиноза был жив и вполне здоров. Однако, согласно
биографу, он «вызвал из Амстердама врача, которого я
бы предпочел обозначить инициалами Л. М.». Этот
самый Л. М. предписал домовладельцам купить
«старого петуха» и тотчас его сварить, с тем чтобы около
полудня Спиноза откушал бульон, что — по
возвращении из церкви хозяина с супругой — он и сделал, а
также съел с аппетитом кусок старой курятины.
«После обеда Л. М. остался наедине со Спинозой,
поскольку хозяева вновь отправились в церковь;
явившись же домой, они, к величайшему своему изумлению,
узнали о том, что Спиноза около трех часов дня
скончался в присутствии Л. М., который тем же вечером
отбыл в Амстердам, не уделив покойному ни
малейшего внимания» — и, по-видимому, столь же
равнодушно оставив свой скромный счет неоплаченным. «Он с
явной готовностью сложил с себя свои обязанности,
так как, завладев дукатами, горстью серебра и ножом с
серебряной рукояткой, поспешил скрыться с
добычей». Ясно, джентльмены, что перед нами убийство;
«чрезвычайно умеренным в еде и питье» (φρ.).

208
Дополнения
очевиден и способ, каким оно было совершено. Убил
Спинозу Л. М. — и убил из-за денег. Бедняга
философ, тщедушный и изнуренный болезнью, был
беспомощен: следов крови не оказалось. Л. М., скорее всего,
опрокинул пациента на постель и задушил его с
помощью подушки: несчастный и без того еле дышал после
своего инфернального обеда. С трудом пережевав
«старого петуха» (достигшего, полагаю, столетнего
возраста), в состоянии ли был обессиленный инвалид
одолеть доктора в рукопашной схватке? Но кто такой
этот Л. М.? Уж наверняка не Линдли Маррей33,
которого я встречал в Йорке в 1825 году; к тому же я
вовсе не считаю его способным на подобный
поступок — во всяком случае, по отношению к собрату
филологу: как вам известно, джентльмены, Спиноза —
автор весьма почтенной грамматики древнееврейского
языка.
Гоббс54 — почему и на каком основании, мне
непонятно — не был убит. Это крупнейший промах со
стороны профессионалов семнадцатого века: Гоббс во
всех отношениях представлял из себя превосходный
объект для приложения сил, разве что отличался
чрезмерной худобой; деньги у него, бесспорно, водились, но,
что весьма забавно, он не имел ни малейшего права
оказывать сопротивление убийце. Согласно его же
собственному учению, могучая сила создает высшее
право; поэтому отказ быть убитым является
наихудшей разновидностью бунта — в том случае, если
убивать тебя принимается достаточная власть. Впрочем,
джентльмены, хотя Гоббс и не был убит, я счастлив
заверить вас — по его же словам, он трижды стоял на
краю гибели, что отчасти утешает. Впервые смерть
угрожала философу весной 1640 года, когда, по его

Томас Де Квинси. Убийство... 209
утверждению, он, от имени короля, распространил
рукопись, направленную против парламента; впоследствии,
кстати, он эту рукопись никому не мог предъявить;
однако Гоббс заявляет: «Если бы его величество не
распустил парламент (в мае), моя жизнь подверглась
бы опасности». Роспуск парламента тем не менее
пользы не принес, ибо в ноябре того же года был
созван Долгий парламент53 — и Гоббс, вторично
убоявшись пасть жертвой насилия, бежал во Францию. Все
это очень походит на манию Джона Денниса36,
полагавшего, что Людовик XIV37 не заключит перемирия с
королевой Анной38 до тех пор, пока его (Денниса) не
выдадут на расправу французским властям; под
воздействием этого убеждения он даже бежал подальше
от побережья. Во Франции Гоббс ухитрился уберечь
свою глотку от посягательств на протяжении целых
десяти лет, однако в конце этого срока, из желания
подольститься к Кромвелю39, опубликовал
«Левиафан»60. Старый трус перепугался в третий раз: он уже
ощущал холодное прикосновение роялистской шпаги
к горлу, вспоминая, как обошлись с посланцами
парламента в Гааге и Мадриде. «Turn», пишет он на своей
чудовищной латыни:
Tum venit in mente m mihi Dorislaus et Ascham;
Tanquam proscripto terror ubiqiie aderat*.
Соответственно, он бежал домой, в Англию. Не
подлежит никакому сомнению, что автор «Левиафана»
заслуживал избиения дубиной — или даже тремя
дубинами — за написание пентаметрического стиха
* Тогда пришли мне на ум Дорислав и Эшем, и всюду был
ужас как при объявлении вне закона (лат.).
8 Τ Де Квинси

210
Дополнения
со столь вопиющей концовкой, как «terror ubique ade-
rat». Но никто никогда и не считал его достойным
другого орудия наказания, кроме дубины. По
существу, вся эта хвастливая история от начала до конца
выдумана им самим. В письме крайне
оскорбительного свойства, адресованном «ученой особе»
(подразумевался математик Валлис61), Гоббс излагает
происшествие совершенно иначе: так, на странице 8 он
утверждает, будто бежал на родину, «видя угрозу
своей безопасности со стороны французского
духовенства»; он намекает на вероятность расправы над ним как
над еретиком, что было бы поистине великолепной
шуткой: Фому Неверующего62 предали бы казни за
верность религии.
Выдумки выдумками, однако же известно со всей
определенностью, что до конца жизни Гоббс
страшился убийц. Доказательством служит история,
которую я намерен вам поведать: взята она не из рукописи,
хотя — по словам мистера Колриджа — не уступает
рукописи, ибо заимствована из книги, ныне совершенно
забытой, а именно: «Рассмотрение убеждений мистера
Гоббса — в беседе между ним и студентом
богословия»63 (опубликована лет за десять до смерти
философа). Книга вышла анонимно, но написана она Тенни-
соном — тем самым, который через тридцать лет
сменил Тиллотсона64 в должности архиепископа
Кентерберийского. Во вступлении говорится: «Некий
богослов (несомненно, это сам Тиллотсон) ежегодно
путешествовал по острову на протяжении месяца. Во
время одной из таких поездок (1670) он посетил Пик
в Дербишире65 — отчасти подвигнутый описанием
Гоббса. Будучи в тех краях, он не мог не посетить
Бакстон66; тотчас по прибытии ему посчастливилось

Томас Де Квинси. Убийство... 211
встретить компанию джентльменов, спешившихся у
дверей гостиницы: среди них был худой долговязый
господин — не кто иной, как сам Гоббс, прискакавший
верхом, очевидно из Четсуорта*;67. При знакомстве с
подобной знаменитостью путешественник, ищущий
живописного, не мог не представиться ему, даже
рискуя прослыть надоедой. На его счастье, оба спутника
мистера Гоббса были через посыльного неожиданно
отозваны — и таким образом, до конца пребывания в
Бакстоне, богослов заполучил Левиафана в свою
безраздельную собственность — и был удостоен чести
пить с ним по вечерам. Гоббс, по-видимому, держался
вначале холодно, ибо сторонился лиц духовного
звания, но затем смягчился и, выказав дружелюбие,
настроился на шутливый лад; вскоре они договорились
пойти вместе в баню. Как это Теннисон отважился
плескаться в одной воде с Левиафаном — ума не
приложу, однако именно так оно и происходило: оба
резвились будто два дельфина, несмотря на весьма
преклонный возраст Гоббса, а «в перерывах между
плаванием и погружением с головой» (то есть
нырянием) «рассуждали о многих предметах, касающихся
античных бань и Истоков Сущего». Проведя так
около часа, они вышли из бассейна — обсушились,
оделись и сели в ожидании ужина; в намерения их
* Четсуорт тогда, как и ныне, был роскошным поместьем
самой знатной ветви рода Кавендишей — в те дни графов, в
настоящее время герцогов Девонширских. К чести семейства,
два его поколения предоставляли приют Гоббсу.
Примечательно, что Гоббс родился в год нашествия Испанской
Армады68 — то есть в 1588-м (так, во всяком случае, мне
представляется). Следовательно, при встрече с Теннисоном в 1670 году
ему должно было быть около 82 лет. (Примеч. автора.)
8*

m
Дополнения
входило подкрепиться подобно Deipnosophistae69 и
заняться не столько обильной выпивкой, сколько
беседой. Но их невинные замыслы нарушил шум ссоры,
затеянной незадолго перед тем малоотесанными
обитателями дома. Мистер Гоббс казался сильно
встревоженным, хотя собеседники и стояли поодаль. А
почему он был так встревожен, джентльмены? Вы
скажете, разумеется, что из кроткой и бескорыстной
любви к покою, приличествующей старому человеку, да
еще к тому же философу. Слушайте дальше: «Он не
сразу овладел собой — и, понизив голос, озабоченно
пересказал историю о том, как Секст Росций70 был
убит после ужина близ Палатинских купален71. Таково
обобщение, заключенное в замечании Цицерона об
Эпикуре Атеисте72, который, по его словам, как никто
другой страшился того, что презирал — смерти и
богов». Только потому, что близился час ужина, а по
соседству с ним находилась купальня, мистер Гоббс
примерял к себе участь Секста Росция. Его, видите ли,
должны убить так, как был убит Секст Росций. Кто
еще нашел бы в этом хоть какую-то логику, кроме
человека, которому постоянно мерещился убийца?
Перед нами Левиафан, страшащийся не клинков
английских роялистов, но «перепуганный до неприличия»
сварой в пивной между честными дербиширскими
олухами, которые сами до смерти перепугались бы от
одного его вида — долговязого чучела минувшего
века.
Мальбранш73, вы, наверное, обрадуетесь, был убит.
Убийца его хорошо известен: это епископ Беркли74.
История эта знакома всем, хотя до сих пор
представлялась в ложном свете. Беркли, тогда еще молодой
человек, по прибытии в Париж навестил преподобно-

Томас Де Квинси. Убийство... 213
го отца Мальбранша. Он застал его в келье за
приготовлением пищи. Повара всегда были genus irrita-
bile*73; авторы — еще в большей степени; Маль-
бранш принадлежал и к тем, и к другим; вспыхнул
спор; престарелый священник, уже и без того
разгоряченный, вскипел гневом; кулинарное недовольство,
вкупе с метафизическим раздражением, вывело из
строя его печень: он слег в постель — и скончался.
Вот распространенная версия происшедшего: «Так
было обмануто ухо Дании». Дело в том, что
подлинную историю замяли — из уважения к Беркли,
который (по справедливому наблюдению Попа)76 «был
славен добродетелями всеми», иначе выяснилось бы,
что Беркли, чувствуя себя уязвленным ехидностью
старика француза, набросился на него; завязалась
драка; в первую же минуту Мальбранш был сбит с
ног; самодовольство его мигом улетучилось, и он,
вероятно, сдался бы на милость победителя, но у Беркли
кровь взыграла не на шутку — и он принялся
настаивать на том, что Мальбранш отказался от учения о
случайных причинах. Тщеславие философа не
позволило ему пойти на уступки — и, таким образом, он пал
жертвой запальчивости ирландского юноши,
усугубленной собственным нелепым упрямством.
Лейбниц77, во всех отношениях превосходивший
Мальбранша, мог бы, a fortiori**, рассчитывать на
гибель от руки убийцы, чего, однако, не произошло.
Полагаю, что он был задет подобным небрежением — и
чувствовал себя оскорбленным той безопасностью, в
какой проводил свои дни. Я не могу объяснить ничем
* родом раздражительным (лат.).
"* еще в большей мере (лат.).

214
Дополнения
иным поведение Лейбница в конце жизни, когда его
обуяла алчность и он накопил у себя в доме целые
кучи золота. Это было в Вене, где он умер;
сохранились письма, запечатлевшие его безмерную тревогу за
свою жизнь. Тем не менее он так страстно желал
подвергнуться хотя бы покушению, что не устранялся
от опасности.
Один покойный педагог бирмингемской
выделки — а именно, доктор Парр — проявил в подобных
обстоятельствах больший эгоизм. Он собрал
огромное количество золотой и серебряной посуды, которую
держал какое-то время в спальне у себя в
священническом доме в Хэттоне. С каждым днем он все
больше и больше боялся, что его убьют, чему, он знал,
противостоять он не в силах (да он, собственно, и не
претендовал на сопротивление) — и потому
перетащил все свое добро к местному кузнецу; вообразив,
очевидно, что убийство кузнеца нанесет меньший урон
salus rei publicae*, нежели убийство педагога. Это
мнение, по дошедшим до меня слухам, энергично
оспаривалось; теперь все, кажется, согласились на том, что
цена одной хорошей подковы равна примерно цене
двух с четвертью лечебных проповедей .
Если о Лейбнице, хотя и не убитом, можно сказать,
что он умер отчасти от страха быть убитым, а отчасти от
* благу государства (лат.).
** «Лечебные проповеди». Доктор Парр, впервые выступив
в печати со знаменитым латинским предисловием к Белленде-
нусу (правильное ударение — на втором слоге), время от
времени публиковал проповеди, читанные им для некой больницы
(не помню точного названия), официально именовавшейся
«лечебницей»; вышло так, что и сами проповеди получили
известность как «лечебные». (Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. Убийство... 215
раздражения, вызванного тем, что никто не посягнул на
его жизнь, то Кант, напротив, не питавший на данный
счет ни малейших амбиций, был на волосок от
насильственной смерти — ближе, чем кто-либо из тех, о ком
пишут книги, за исключением разве что Декарта. Сколь
нелепо расточает фортуна свои милости! Подробности
инцидента приведены в анонимном жизнеописании
этого великого мыслителя. С целью укрепления
здоровья Кант предписал себе ежедневную шестимильную
прогулку по проезжей дороге. Об этом прослышал
один человек, имевший собственные резоны для
совершения убийства, и устроил у третьего мильного столба,
на пути из Кенигсберга, засаду, где подстерег своего
«избранника», который появлялся там всегда в один и
тот же час с точностью почтовой кареты.
Спасла Канта чистая случайность. Обстоятельство
это заключалось в скрупулезности (миссис Куикли78
сказала бы — въедливости) нравственных взглядов
убийцы. Старый профессор, решил он, наверняка
отягощен грехами. Другое дело — малый ребенок.
Рассудив таким образом, покушавшийся в критический
момент оставил Канта в покое и зарезал вскорости
пятилетнюю кроху. Так обо всем этом повествуют в
Германии, однако я склонен считать убийцу
подлинным любителем, который почувствовал, как мало
ответит требованиям хорошего вкуса убийство старого,
очерствелого, желчного метафизика: он не мог
блеснуть своим искусством, поскольку философ даже после
смерти не мог бы больше походить на мумию, чем
походил при жизни.
Итак, джентльмены, я проследил связь между
философией и нашим искусством — и тем временем начи-

216
Дополнения
наю осознавать, что вторгся в современную нам эпоху.
Я не возьму на себя смелость давать оценку нашему
веку в отрыве от двух предшествующих; различия
между ними, в сущности, нет. Семнадцатое и
восемнадцатое столетие, наряду с прожитой нами толикой
девятнадцатого, образуют в совокупности
классическую эпоху убийства. Прекраснейшим из свершений
семнадцатого столетия было, бесспорно, убийство сэра
Эдмондбери Годфри79, встречающее с моей стороны
безоговорочное одобрение. Если взять столь весомый
атрибут, как покров тайны, необходимо
долженствующий сопутствовать всякому взвешенному покушению
на убийство, то в этом смысле убийство сэра Годфри
и остается поистине непревзойденным: загадка до сих
пор не разгадана. Попытки взвалить убийство на
папистов повредили бы шедевру ничуть не менее, чем
старания профессиональных реставраторов повредили
известным полотнам Корреджо80; подобные попытки,
пожалуй, уничтожили бы совершенное создание в
корне, поскольку перевели бы событие в
искусственный разряд убийств по чисто политическим мотивам;
в них начисто отсутствует animus* убийства — и я
призываю общество решительно отвергнуть
выдвинутое против папистов обвинение. По сути, оно
совершенно беспочвенно — и явилось исключительно
следствием протестантского фанатизма. Сэр
Эдмондбери не выделялся среди лондонских чиновников
особой суровостью по отношению к папистам и не
поощрял стремления фанатиков применить на деле законы,
направленные против инаковерующих. Он не навлек
на себя враждебности со стороны какой-либо рели-
* душа (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 217
гиозной секты. Что же касается застывших капель
воска, замеченных на платье обнаруженного в канаве
трупа (а благодаря им подозрения пали на служителей
католической Королевской часовни), то здесь налицо
либо злокозненный подлог, затеянный гонителями
папистов, либо вся эта история — от начала до конца,
включая найденный воск и предполагаемое его
происхождение — измышлена епископом Бернетом, который,
по утверждениям герцогини Портсмут, прослыл в
семнадцатом столетии изрядным фантазером и большим
мастером на выдумки. Попутно следует отметить, что
число убийств, совершенных во времена сэра Эдмонд-
бери, не слишком велико: это, вероятно, объясняется
недостатком просвещенного покровительства.
«Sint Maecenates, non deerunt, Flacce, Marones»*.
Сверившись с «Наблюдениями над показателями
смертности» Гранта (4-е изд., Оксфорд, 1665), я
нашел, что из двухсот двадцати девяти тысяч двухсот
пятидесяти человек, скончавшихся в Лондоне за
двадцатилетний период семнадцатого века, убито было не
более восьмидесяти шести — то есть в среднем
четыре целых три десятых человека в год. Это скромная
цифра, джентльмены, и вряд ли достаточная для того,
чтобы основать академию; несомненно, однако, что
при столь незначительном количестве мы вправе
ожидать первоклассного качества. Возможно, так оно
и было, но я все же склонен придерживаться мнения,
что лучший художник семнадцатого столетия далеко
уступает по мастерству лучшему художнику столетия
* «Если будут Меценаты, не будет, Флакк, недостатка и в
Вергилиях» (лат.).

218
Дополнения
восемнадцатого. Хотя случай с сэром Эдмондбери
Годфри и заслуживает всяческих похвал (а никто не
может оценить его так, как я — по достоинству), я тем
не менее не могу счесть его равным истории миссис
Раскоум из Бристоля — ни по оригинальности
замысла, ни по широте и дерзости исполнения.
Убийство почтенной леди произошло в самом начале
царствования Георга III81 — царствования, как известно,
исключительно благоприятного для процветания
искусств в целом. Миссис Раскоум проживала на
Колледж-Грин, вместе с единственной служанкой, и ни та,
ни другая нимало не претендовали на место в истории,
которое им обеспечил великий искусник, чье
мастерство я намерен вам описать. Одним прекрасным
утром, когда в городе царила оживленная суета, у соседей
миссис Раскоум зародились недобрые предчувствия;
дверь взломали — и, проникнув в дом, нашли хозяйку
убитой у себя в постели; мертвая служанка лежала на
ступенях лестницы. Дело происходило в полдень, и
всего лишь двумя часами ранее обеих видели живыми
и здоровыми. Случилось это, насколько я помню, в
1764 году; с тех пор минуло, следовательно, свыше
шестидесяти лет, однако автор шедевра до сего
времени не обнаружен. Подозрения потомства пали на
двух претендентов — на булочника и на трубочиста.
Заблуждение очевидное: неопытного художника ни за
что не осенила бы столь дерзостная идея — идея
убийства среди бела дня, в самом сердце большого
города. Нет, джентльмены, не безвестный булочник,
уверяю вас, не неведомый свету трубочист сотворил
этот шедевр. Я знаю, кому он принадлежит. (Шум в
зале сменяется аплодисментами; залившийся
румянцем лектор продолжает с еще большей горячностью.)

Томас Де Квинси. Убийство... 219
Ради Бога, джентльмены, не поймите меня
неправильно; нет, я тут абсолютно ни при чем. Я не настолько
тщеславен, чтобы мнить себя способным на такие
свершения; поверьте, вы сильно преувеличиваете мои
таланты; дело миссис Раскоум далеко превосходит
мои скромные возможности. Просто мне довелось
узнать имя этого виртуоза — от знаменитого хирурга,
бывшего ассистентом при его вскрытии. Названный
медик завел у себя частный музей профессионального
назначения, один угол которого занимал гипсовый
слепок с человеческой фигуры на редкость
совершенных пропорций.
Это, заявил хирург, слепок с тела знаменитого
ланкаширского грабителя. Долгое время он скрывал свое
занятие от соседей, натягивая на ноги своей лошади
шерстяные чулки с расчетом приглушить стук копыт
по мощеной дороге, которая вела в конюшню. Когда
он попал на виселицу за совершенные им грабежи, я
состоял в обучении у Крукшенка82; преступник
отличался столь завидной конституцией, что ради того,
чтобы завладеть телом без малейшей задержки, нельзя
было жалеть ни сил, ни средств. При потворстве
помощника шерифа осужденного сняли с веревки до
истечения положенного срока, немедля поместили в
фаэтон, запряженный четверкой лошадей, — и таким
образом доставили в дом Крукшенка, пока
повешенный еще сохранял признаки жизни. Мистеру ,
тогда молодому студенту, было предоставлено почетное
право нанести казненному coup de grâce*, завершить
исполнение судебного приговора. Меня поразил этот
примечательный анекдот, свидетельствующий о том,
последний удар (φρ.).

220
Дополнения
что так или иначе все джентльмены из прозекторской
принадлежат к числу ценителей в нашей области,
однажды я поделился таким мнением с знакомой леди
из Ланкашира. Она тотчас сообщила мне, что жила
ранее по соседству с этим грабителем, и ей хорошо
помнились два обстоятельства, каковые, в своей
совокупности, по общему мнению окрестных обитателей,
приписывали ему честь участия в деле миссис Раско-
ум. Во-первых, когда произошло убийство, грабитель
отсутствовал целых две недели; во-вторых, вскоре вся
округа была наводнена долларами, а, по слухам, миссис
Раскоум скопила около двух тысяч таких монет. Кем
бы, однако, ни был этот выдающийся художник, он
оставил нерушимый памятник своему гению: столь
трепетным оказался пиетет, внушенный захватывающей
смелостью замысла и мощным размахом исполнения,
что вплоть до 1810 года (когда мне об этом
рассказывали) для дома миссис Раскоум никак не удавалось
приискать жильца.
Хотя я и готов без устали превозносить описанный
выше прецедент, пусть не заподозрят меня в
небрежении множеством других великолепных образчиков
искусства, явленных по всей нашей стране. Впрочем,
случаи с мисс Блэнд, капитаном Доннелланом или
сэром Теофилусом Боутоном, а также подобные им,
ни малейшего сочувствия с моей стороны не вызовут.
Да устыдятся все эти отравители, возглашаю я:
неужто не могут они следовать старой доброй традиции
перерезать глотку ножом, не прибегая к дерзостным
новшествам из Италии? Я полагаю, что всяческие
манипуляции с ядами по сравнению с узаконенным
методом выглядят ничуть не лучше, чем восковые
изделия рядом с мраморными изваяниями или же лито-

Томас Де Квинси. Убийство... 221
графии бок о бок с подлинником Вольпато83. Но и за
вычетом их существует сколько угодно превосходных
произведений искусства, выдержанных в безупречном
стиле, каким нельзя не гордиться; и тут со мной
согласится любой честный знаток. Заметьте, что я говорю
«честный»: в таких случаях необходимо делать
большие скидки; ни один художник не может быть уверен,
что ему удастся вполне осуществить свой
предварительный замысел. Возникают различные препятствия:
жертвы не выказывают должного хладнокровия, когда
к их горлу подступают с ножом: они пытаются бежать,
брыкаются, начинают кусаться; и если художники-
портретисты нередко жалуются на скованность своих
моделей, то представители нашего жанра
сталкиваются, как правило, с излишней живостью повадки. В то
же время присущее нашему искусству свойство
пробуждать в убиваемом взволнованность и раздражение
является в целом выигрышным приобретением для
публики; важностью его мы не должны пренебрегать,
ибо оно способствует развитию скрытого таланта.
Джереми Тейлор с восхищением описывает
феноменальные прыжки, совершаемые индивидами под
воздействием страха. Разительное подтверждение
этому — недавнее дело Маккинсов: мальчишка одолел-
высоту, о которой до конца своих дней и мечтать не
сможет. Иногда паника, сопутствующая действиям
наших художников, пробуждает самые блестящие
способности к работе кулаками, а также к любой
разновидности гимнастических упражнений; в противном
случае таланты эти, зарытые в землю, остались бы
неведомы владельцам, а равно и их друзьям. Приведу
любопытную иллюстрацию этого факта — историю,
услышанную мной в Германии.

222
Дополнения
Совершая как-то верховую прогулку в
окрестностях Мюнхена, я свел знакомство с одним
выдающимся представителем нашего сообщества: имени его, по
понятным причинам, называть не буду. Этот господин
уведомил меня, что, утомленный холодными, по его
определению, усладами откровенного дилетантства, он
перебрался из Англии на континент — в надежде
попрактиковаться немного как профессионал. С этой
целью он прибыл в Германию, полагая, что полиция в
этой части Европы особенно сонлива и
неповоротлива. Дебют его состоялся в Мюнхене: признав во мне
собрата, он без утайки поведал мне о своем первом
опыте.
«Напротив дома, в котором я квартировал, —
начал мой собеседник, — жил булочник; он был
склонен к скаредности и жил в полном одиночестве.
Широкое одутловатое лицо его было тому причиной
или что-то иное, но, так или иначе, он меня к себе
расположил — и я вознамерился приступить к делу на
его горле, которое из-за отложного воротничка всегда
оставалось открытым (мода, всегда подстегивавшая
мои стремления). По моим наблюдениям, вечерами он
неизменно закрывал свои окна ставнями ровно в
восемь, минута в минуту. Однажды я подстерег
булочника за этим занятием, ворвался следом за ним в
помещение, запер дверь и, обратившись к нему с
величайшей учтивостью, посвятил его в свои планы.
Сопротивление, добавил я, нежелательно, поскольку
повлечет за собой взаимные неудобства; с этими
словами я извлек свои инструменты и приготовился
действовать. Тут булочник, впавший, казалось, от моего
уведомления в настоящую каталепсию, обнаружил
вдруг признаки неописуемого волнения. "Я не хочу,

Томас Де Квинси. Убийство... 223
чтобы меня убивали! — пронзительно завопил он. —
К чему (он, вероятно, хотел сказать, почему) я должен
расставаться с моей драгоценной глоткой?" — "К
чему? Да хотя бы к тому, — возразил я, — что вы
добавляете в хлеб квасцы. Впрочем, несущественно,
так это или не так (я был полон решимости пресечь
дискуссию в самом начале); знайте же, что по части
убийства я подлинный виртуоз — и желал бы
отточить свое мастерство; меня заворожило ваше
неохватное горло, и я твердо намерен сделать вас своим
клиентом". — "Ах так! — вскричал булочник. — Что ж,
тогда перед вами виртуоз в другой области". — И он,
сжав кулаки, занял оборонительную позицию. Сама
идея боксерского поединка показалась мне дикой.
Действительно, один лондонский пекарь отличился на
ринге и прославился под именем Мастера Булочек,
однако он был еще юн и неиспорчен, тогда как мой
противник представлял из себя чудовищного толстяка
пятидесяти лет от роду, далеко не в спортивной форме.
Несмотря на все это, он бросил вызов мне,
специалисту и знатоку, и оказал столь яростное сопротивление,
что я не раз опасался быть побитым моим же оружием
и пасть от руки прохвоста-булочника. Ничего себе
положение! Отзывчивые сердца должны мне
посочувствовать. Насколько сильно я был встревожен, вы
можете судить по тому, что на протяжении первых
тринадцати раундов преимущество было на стороне
булочника. В четырнадцатом раунде я получил удар
в правый глаз, который тотчас закрылся; тут, я
полагаю, и крылось мое конечное спасение, поскольку во
мне вскипел такой гнев, что в следующем раунде, а
также в трех последующих я валил противника с ног.
Раунд девятнадцатый. Булочник выдыхается, силы

224
Дополнения
его явно на исходе. Его геометрические подвиги в
последних четырех раундах пользы ему не принесли.
Он довольно ловко, впрочем, отразил удар,
нацеленный в его мертвенно-бледную физиономию; тут я
поскользнулся и полетел на пол.
Раунд двадцатый. Оглядев булочника, я устыдился
того, что терплю столько неудобств от бесформенной
кучи теста: разъярившись, я обрушил на него самую
суровую кару. Последовал обмен выпадами:
поражение потерпели оба, но верх одержал любитель — со
счетом десять к трем.
Раунд двадцать первый. Булочник вскочил на ноги
с поразительным проворством; в самом деле,
держался он стойко и сражался отменно — если учесть, что
пот с него лил ручьями; но задор его приметно
увял — и все эти наскоки были простым следствием
овладевшей им паники. Стало ясно, что надолго его не
хватит. На протяжении этого раунда мы испробовали
ближний бой, в котором у меня был значительный
перевес, и я нанес несколько ударов по носу противника.
Во-первых, нос его испещряли карбункулы; а
во-вторых, мне казалось, что подобные вольности в
обращении с носом не могут не вызвать у обладателя этого
носа серьезного неудовольствия; так оно и случилось.
В последующие три раунда мастер булочек
шатался будто корова на льду. Видя, как обстоят дела, в
двадцать четвертом раунде я шепнул ему на ухо два-
три слова, от которых он рухнул словно подкошенный.
А сообщил я ему всего лишь мое частное мнение о
стоимости его глотки в страховом агентстве. Мой
доверительный шепот сильно поразил его: даже пот
застыл на его лице — ив последующие два раунда я
был хозяином положения. Когда же я выкрикнул

Томас Де Квинси. Убийство... 225
"Время!" перед началом двадцать седьмого раунда,
противник мой лежал колода колодой».
«И вот тогда-то, — заметил я любителю, — вы,
надо думать, и осуществили свой замысел». — «Вы
правы, — кротко отозвался мой собеседник. — И
испытал при этом величайшее удовлетворение,
поскольку одним ударом убил двух зайцев».
Подразумевалось, что он не просто покончил с булочником, но
еще и хорошенько его отдубасил. Я, хоть убей, так не
считаю: напротив, мне представляется, что моему
знакомому для расправы с одним-единственным зайцем
потребовалось нанести два удара: сначала кулаком
выбить из него спесь, а уж потом прибегнуть к помощи
своих инструментов. Но логика моего собеседника тут
не слишком существенна. Важна мораль всей этой
истории, свидетельствующая о том, какие потрясающие
стимулы для пробуждения скрытого таланта таятся в
самой возможности вдруг быть убитым. Единственно
под влиянием этой вдохновляющей мысли
прижимистый, неповоротливый мангеймский булочник,
наполовину впавший в каталептическое состояние, провел
двадцать семь раундов с опытным английским
боксером; столь высоко вознесся его природный гений
благодаря животворному присутствию будущего убийцы.
Воистину, джентльмены, слыша о подобных вещах,
чуть ли не долгом своим сочтешь попытку смягчить ту
крайнюю суровость, с какой большинство отзывается
• об убийстве. Из людских пересудов можно заключить,
будто все неудобства и беспокойства выпадают на
долю тех, кого убивают; те же, кто избавлен от этой
участи, горя не знают. Рассудительные люди думают
иначе. «Нет сомнения, — говорит Джереми
Тейлор, — что гораздо легче пасть от острого лезвия

226
Дополнения
меча, чем от жестокого приступа лихорадки, а топор
(сюда он мог бы также добавить лом или молоток
корабельного плотника) — куда меньшее зло, нежели
задержка мочеиспускания». В высшей степени
справедливые слова: епископ рассуждает как умный
человек и подлинный ценитель, к числу которых, я уверен,
он принадлежал; другой великий философ, Марк
Аврелий84, равным образом стоял выше пошлых
предрассудков на этот счет. Он заявлял, что одним из
благороднейших свойств разума является «способность
знать, наступила пора покидать этот мир или же еще
нет» (книга III, перевод Коллера). Поскольку знать об
этом дано лишь весьма немногим, истинным
филантропом должен быть тот, кто берет на себя труд
безвозмездно, с немалым для себя риском, наставить ближнего в
данной отрасли знания. Все это я излагаю только в
качестве пищи для размышлений будущих моралистов;
между тем заявляю о моем личном убеждении, что лишь
очень немногие совершают убийство, следуя
филантропическим или патриотическим принципам; я повторяю
уже неоднократно мной сказанное: у большинства
убийц — в высшей степени извращенный характер.
Относительно убийств, принадлежащих Уильям-
су — наиболее величественных и последовательных в
своем совершенстве из когда-либо имевших место, —
то я не вправе касаться их походя. Для всестороннего
освещения их достоинств потребуется целая
лекция — или даже курс лекций*. Однако один
любопытный факт, связанный с этой историей, я все же
приведу, поскольку он доказывает, что блеск гения
* См. «Постскриптум» в добавлении к этой лекции. (При
меч. автора.)

Томас Де Квинси. Убийство... 227
Уильямса совершенно ослепил взор криминальной
полиции. Все вы, не сомневаюсь, помните, что
орудиями, с помощью которых Уильяме создал свое первое
великое произведение (убийство Марров), были нож
и молоток корабельного плотника. Так вот, молоток
принадлежал старику шведу, некоему Джону Петерсо-
ну, и на ручке были нанесены его инициалы. Этот
инструмент, оставленный Уильямсом в доме Марров,
попал в руки следователей. Но не секрет, джентльмены,
что печатное уведомление об этих инициалах привело
к немедленному разоблачению Уильямса:
опубликованное раньше, оно предотвратило бы второе
выдающееся его деяние (убийство Уильямсонов),
совершенное двенадцать дней спустя. Тем не менее
следователи скрывали эту улику от публики на протяжении
долгих двенадцати дней — вплоть до осуществления
второго замысла. Когда же таковой наконец
воплотился, сообщение о находке передали в печать —
очевидно, сознавая, что художник уже обеспечил себе
бессмертную славу и блистательная его репутация не
способна пострадать от какой-либо случайности.
О деле мистера Тертелла я, право, не знаю, что и
сказать. Разумеется, я весьма высоко ставлю моего
предшественника на этой кафедре — и считаю его
лекции превосходными. Но, говоря вполне
чистосердечно, я и в самом деле полагаю, что главное его
достижение как художника сильно переоценено. Каюсь,
поначалу и меня захлестнула волна всеобщего
энтузиазма. Утром, когда весть об убийстве разнеслась по
Лондону, любителей собралось вместе столько,
сколько на моей памяти не собиралось со времен
Уильямса; дряхлые, прикованные к постели знатоки,
привыкшие раздраженно сетовать на отсутствие настоящих

228
Дополнения
событий, приковыляли тогда в наш клуб; и такого
множества благожелательных, сияющих веселым
довольством лиц мне не часто доводилось видеть.
Отовсюду слышались поздравления; члены клуба,
обмениваясь рукопожатиями, договаривались о совместных
обедах; поминутно раздавались торжествующие
вопросы: «Ну как, наконец-то?» — «То, что надо,
верно?» — «Теперь вы удовлетворены?» Однако в
самый разгар суматохи все мы, помнится, разом смолкли,
заслышав стук деревянной ноги одного из
любителей — пожилого циника Л. С. Он вступил в зал,
сохраняя обычную мрачность, и, продвигаясь вперед,
ворчливо бормотал: «Обыкновенный плагиат!
Бесстыдное воровство! Мошенник воспользовался
брошенными мною намеками. К тому же стиль его резок,
как у Дюрера85, и груб, как у Фьюзели86». Многие
полагали, что устами его говорила простая ревность,
подстегнутая язвительностью характера, но должен
признаться, что, когда первые восторги слегка поутихли, я
встречал немало здравомыслящих критиков, которые
сходились во мнении относительно того, что в стиле
Тертелла присутствует некое falsetto*. Поскольку Тер-
телл принадлежал к нашему обществу, это побуждало
нас отзываться о нем благосклонно; личность его
была прочно соотнесена с причудой, создавшей ему
временную популярность в лондонском обществе и
для поддержания которой его претензии оказались
недостаточными, ибо opinionum commenta delet dies,
naturae judicia confirmât**. У Тертелла имелась, впро-
* фальцет, фальшь (ит.).
** день уничтожает измышления и подтверждает
справедливость природы (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 229
чем, заготовка неосуществленного убийства
посредством двух гирь, которой я глубоко восхищался; это был
всего лишь беглый эскиз, который он не завершил,
однако, на мой взгляд, он во всех отношениях
превосходит его главное произведение. Помню, как
некоторые ценители не уставали сокрушаться о том, что
набросок остался незавершенным, но здесь я не могу с
ними согласиться: фрагменты и первые смелые
зарисовки оригинальных художников обладают нередко
выразительностью и меткостью, которые, случается,
исчезают после тщательной проработки деталей.
Дело Маккинсов я ставлю гораздо выше
превознесенного подвига Тертелла — оно поистине выше
всяких похвал; с бессмертными творениями Уильямса
оно соотносится как «Энеида»87 с «Илиадой».
Пора наконец сказать несколько слов об
основополагающих принципах убийства — с целью
упорядочить не практику вашу, а систему ваших суждений:
пусть старухи и несметное множество читателей газет
довольствуются чем угодно, лишь бы было побольше
крови. Но чувствительному сердцу требуется нечто
большее. Итак, речь пойдет, во-первых, о том, кто
пригоден для целей убийцы; во-вторых, о том, где должно
происходить убийство; и в-третьих, когда; коснемся
также и прочих сопутствующих обстоятельств.
Убиваемый — я полагаю это очевидным —
должен быть добродетельным человеком: в противном
случае может оказаться так, что он сам, именно в эту
минуту, также замышляет убийство: подобные
столкновения, когда «коса находит на камень», достаточно
отрадные за отсутствием других, более волнующих, не
заслуживают, с точки зрения опытного критика,
наименования убийств. Могу привести в пример, не назы-

230
Дополнения
вая имен, нескольких лиц, умерщвленных в темном
проулке: до поры до времени происшедшее выглядело
вполне безупречно, однако, вникнув в дело более
основательно, общественность пришла к заключению, что
убитый сам в тот момент намеревался ограбить
убийцу — и даже, по возможности, его прикончить. Если
подобные случаи имеют место, то с подлинным
назначением нашего искусства у них нет ничего общего.
Ибо конечная цель убийства, рассматриваемого в
качестве одного из изящных искусств, та же самая, что и
у трагедии: по определению Аристотеля88, она состоит в
том, чтобы «очищать сердце посредством жалости и
ужаса». Так вот, ужас здесь налицо, но откуда взяться
жалости, если одного хищника уничтожает другой?
Ясно также, что избранный индивид не должен
быть известным общественным деятелем. К примеру,
ни один здравомыслящий художник не рискнет
покуситься на Абрагама Ньюленда*:89. Дело вот в чем: все
так много читали об Абрагаме Ньюленде, но мало кто
его видел, и для публики он превратился в
отвлеченную идею. Помню, однажды мне случилось упомянуть
о том, что я отобедал в кофейне в обществе Абрагама
Ньюленда, и присутствующие оглядели меня с
презрением, словно я заявил, будто играл в биллиард с
* Ныне Абрагам Ньюленд совершенно забыт. Однако в то
время, когда писались эти строки, имя его не переставало
звучать в ушах британцев как самое привычное и чуть ли не
самое значительное изо всех когда-либо существовавших. Это
имя появлялось на лицевой стороне каждой английской
банкноты, крупной или мелкой; имя Ньюленда служило, на
протяжении более чем четверти столетия (в особенности в течение
всей Французской революции), кратким обозначением
бумажных денег в наиболее надежном их виде. (Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. Убийство... 231
пресвитером Иоанном90 или стрелялся на дуэли с
Римским Папой. Римский Папа, кстати, совершенно
не годится для убийства: как глава христианского
мира, он и в самом деле вездесущ: словно кукушку, его
часто слышат, но никогда не видят, а потому, как я
подозреваю, многие также считают его абстрактной
идеей. Впрочем, в тех случаях, если известная всем
особа имеет обыкновение давать званые обеды, «со
всеми лакомствами сезона», дело обстоит иначе: всякий
приглашенный испытывает удовлетворение оттого, что
хозяин отнюдь не абстракция — и, следовательно,
убийство его не будет означать нарушения приличий;
однако такое убийство относится к разряду
мотивированных политически, мною еще не затронутому.
Третье. Избранный индивид должен обладать
хорошим здоровьем: крайнее варварство убивать
больного, который обычно совершенно не в состоянии
вынести эту процедуру. Следуя этому принципу, нельзя
останавливать свой выбор на портных старше
двадцати пяти лет: как правило, в этом возрасте все они
начинают страдать от несварения желудка. Если же
охота происходит именно на этом участке, то необходимо
следовать старинному счету, согласно которому число
убийств должно быть кратно девяти — к примеру, 18,
27 или 36. И тут вы увидите обычное действие
изящного искусства, смягчающего и утончающего душу.
Мир в целом, джентльмены, весьма кровожаден:
публика требует прежде всего обильного кровопускания,
красочная демонстрация какового тешит ее как нельзя
более. Но просвещенный знаток обладает более
изысканным вкусом; задача нашего искусства, как и
прочих гуманитарных дисциплин, — облагораживать
сердца; итак, справедливо отмечено, что

232
Дополнения
Ingenuas didicisse fideliter artes,
Emollit mores, nee sinit esse feros*.
Один мой приятель, не чуждый философии и
широко известный мягкосердечием и
благотворительностью, высказывает мнение, что у избранной жертвы
должны, для пущей трогательности, быть маленькие
дети, всецело от нее зависящие. Предосторожность,
бесспорно, разумная. И все же я не стал бы слишком
рьяно настаивать на этом условии. Строгий вкус
полагает данное требование обязательным, однако если
индивид безупречен с точки зрения морали, а
физическое его состояние не вызывает ни малейших
нареканий, я не стал бы с излишней горячностью
упорствовать в навязывании ограничения, способного только
сузить сферу приложения художнического таланта.
Но довольно о предмете нашего искусства. Что
касается времени, места и инструментов, тут я многое
мог бы сказать, но для этого у меня нет сейчас
возможности. Здравый смысл практикующего
художника обычно склонял его к ночному уединению.
Впрочем, нередко бывало, что это правило обходили,
достигая превосходного результата. В отношении времени
дело миссис Раскоум является, как я уже говорил,
великолепным исключением; если же взять время и
место в совокупности, то в анналах Эдинбурга (год
1805-й) находим дивный редкостный случай,
знакомый каждому тамошнему ребенку: однако
необъяснимым образом событие это не пользуется и малой
долей заслуженной славы среди английских любителей.
Я имею в виду дело банковского курьера, который
* Усердное изучение благородных наук смягчает нравы и не
позволяет им ожесточаться (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 233
был убит среди бела дня, когда нес мешок с деньгами,
на повороте с Хай-стрит, одной из наиболее
оживленных улиц в Европе; убийца до сих пор не найден.
Sed fugit interea, fugit irreparabile te mpus,
Singula dum capti circumvectamur amore*.
А теперь, джентльмены, позвольте мне вновь и
торжественно отвергнуть со своей стороны все претензии
на роль профессионала. Я никогда в жизни не
покушался на кровопролитие, за исключением одной-един-
ственной попытки, каковую я предпринял в 1801 году,
избрав жертвой кота; однако на деле из моих
намерений вышло нечто совсем противоположное. Целью
моей, сознаюсь, было откровенное и недвусмысленное
убийство. «Semper ego auditor tantum, — вопросил
я, — nunquamne reponam?»** И сошел вниз в поисках
Тома в первом часу темной ночи, являя собою
настоящего убийцу, телом и душой. Но кота я застал за
воровством в кладовой, откуда он пытался утянуть хлеб
и другие съестные припасы. Это придало делу новый
поворот: в то время ощущалась повсеместная нехватка
еды, и даже христиане принуждены были питаться
картофельными и рисовыми лепешками, а то и чем
похуже; следственно, со стороны кота посягательство
на чистый пшеничный хлеб являлось актом
государственной измены. Исполнение смертного приговора
вмиг сделалось патриотическим долгом. Высоко
воздев сверкающую сталь и потрясая ею в воздухе, я
вообразил себя выступающим, подобно Бруту, в блеске
славы, из толпы патриотов; а поразив преступника, я
* Но меж тем бежит время, бежит невозвратимо, и нас,
пленных, кружит в водовороте любовь (лат.).
** «Неужели мне быть только слушателем и никогда не
отвечать?» (лат.)

234
Дополнения
Громко к Туллию воззвал,
Приветствуя отца моей страны!
С тех пор, когда бы ни возникали у меня смутные
побуждения лишить жизни одряхлевшую овцу,
престарелую курицу и прочую «мелкую дичь», эти
стремления заперты в тайниках моей души; что же до
высших сфер нашего искусства, тут я расписываюсь в
полнейшей своей несостоятельности. Мое тщеславие не
возносится столь высоко. Нет, джентльмены, говоря
словами Горация91:
Fungar vice cotis, acutum
Reddere quae ferrum valet, exsors ipsa secandi*.
ДОБАВЛЕНИЕ К ЛЕКЦИИ «УБИЙСТВО
КАК ОДНО ИЗ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ»
Немало лет лет тому назад я, как припомнит читатель,
выступил в качестве любителя убийства.
«Любитель», пожалуй, слишком сильное определение:
термин «знаток» более приноровлен к придирчивым
требованиям непостоянного общественного вкуса.
Быть знатоком — неужели даже в этом таится
какая-либо опасность? Столкнувшись с убийством,
человек не обязан зажмуривать глаза, затыкать уши и
прятать свое разумение в карман. Если только он не
повергнут в безнадежно коматозное состояние1, то от
взора его не ускользнет, что убийство — с точки
зрения хорошего вкуса — явно превосходит другое или
же заметно ему уступает. Каждое убийство имеет свои
* Я стану играть роль точильного камня,
Который, хоть не может сам резать, может вернуть мечу
остроту (л am. ).

Томас Де Квинси. Убийство... 235
особенности и обладает собственной шкалой
достоинств — наряду с картинами, статуями, ораториями,
камеями2, инталиями3 и проч. и проч. На человека
можно сердиться за излишнюю словоохотливость или
за публичность выступлений (впрочем, упрек в
многоречивости я должен отвергнуть: никто не может
чрезмерно предаваться любимому занятию), однако в
любом случае вы обязаны позволить ему мыслить
самостоятельно. Так вот, все мои соседи — поверите
ли? — прослышали об опубликованном мною
небольшом эссе эстетического свойства; узнали они, к
несчастью, и о клубе, членом которого я состою, и об обеде,
на котором я председательствовал (деятельность
клуба, устройство обеда и написание эссе вдохновлены,
как вам известно, одной-единственной скромной
целью, а именно — распространением хорошего вкуса
среди подданных Ее Величества)*:4; так вот, мои
соседи возвели на меня чудовищную клевету. Они
утверждают, в частности, будто мной или же клубом
(разница тут несущественна) назначены призы за
виртуозно исполненное убийство — с приложением
таблицы изъянов, врученной ближайшим
единомышленникам, с каковой следует сверяться в случае любых
отступлений от образца. Позвольте же мне выложить
всю истину относительно нашего клуба и
состоявшегося обеда, после чего озлобленность света станет
более чем очевидной. Но сначала мне бы хотелось, с
вашего разрешения, обрисовать — сугубо конфиден-
* Ее Величество: В «Лекции», ссылаясь на
царствовавшего монарха, я упоминал «Его Величество», поскольку в то время
трон занимал Уильям IV5, однако в промежутке между
подготовкой «Лекции» и настоящего «Добавления» на престол
взошла наша ныне здравствующая королева. (Примеч. автора.)

236
Дополнения
циально — мои действительные взгляды на
затронутую проблему.
Что касается убийств, то я в жизни не совершил ни
одного. Это хорошо известно всем моим друзьям.
При необходимости я могу заручиться сертификатом,
заверенным множеством подписей. В самом деле,
если дойдет до этого, я сомневаюсь, способен ли кто-то
в данном отношении со мной тягаться. Мой
сертификат величиной напоминал бы столовую скатерть.
Один из членов нашего клуба отваживается, правда,
утверждать, будто я позволил себе вольности с его
горлом — по окончании заседания, после того как все
остальные уже разошлись. Но заметьте:
повествование его хромает в соответствии со степенью его
осведомленности. Когда рассказчик не заходит чересчур
далеко, он ограничивается заявлением, что поймал
меня на жадном разглядывании его шеи; в
последующие две-три недели я пребывал якобы в меланхолии, а
в интонациях моего голоса чуткий слух знатока
улавливал будто бы сожаление об утраченных
возможностях; однако всем членам клуба известно, что
говорит это явный неудачник, склонный временами
брюзжать по адресу разгильдяев, кои роковым образом
пренебрегают необходимостью иметь инструменты
всегда под рукой. Однако все это касается, в конце
концов, лишь взаимоотношений двух любителей: в
подобных случаях не обходится без преувеличений и
шероховатостей, поэтому следует делать скидки. «И
все же, — слышу я вновь, — пусть сами вы не
убийца, зато убийства вы поощряли и даже подстрекали к
ним». Нет, клянусь честью — нет! Именно это я и
желал бы оспорить, к вящему вашему удовлетворению.
Сказать по правде, я слишком разборчив в отношении

Томас Де Квинси. Убийство... 237
всего, что касается убийства; мою щепетильность
можно, вероятно, даже назвать чрезмерной. Стагирит6
некогда с полным основанием — и, надо думать,
предвидя мой случай — поместил добродетель на to
meson, то есть в средней точке между двумя крайностями.
Золотая середина — вот к чему должен стремиться
каждый. Но говорить легко — делать труднее:
излишнее мягкосердечие — вот моя слабость, и потому я
считаю непростой задачей умение провести четкую
экваториальную линию между двумя полюсами —
избытком убийств с одной стороны и недостатком их
с другой. Я слишком добр: благодаря мне многие
получают оправдание — более того, преспокойно
доживают век без единой попытки покушения на них, хотя
этого никак не следовало бы допускать. Думаю, если
бы мне поручили управлять ходом вещей, за целый год
не случалось бы и одного убийства. В сущности, я
всей душой за мир, спокойствие и согласие — за, если
можно так выразиться, непрекословие. Однажды ко
мне явился претендент на место слуги: оно у меня
тогда пустовало. Он слыл поклонником нашего
искусства, в котором и сам немного практиковался — как
говорили, не без успеха. Меня ошеломила, однако, его
убежденность в том, что данное искусство должно
входить постоянной составной частью в круг его
каждодневных обязанностей, и он упомянул о
необходимости иметь это в виду при начислении ему
жалованья. Нет, такого потерпеть я не мог — и сразу же
обратился к претенденту со словами: «Ричард (или
Джеймс, точно уже не помню), вы неверно меня
поняли. Если человек склонен упражняться в этой
трудной (и, позвольте мне добавить, опасной) области
искусства и проявляет в ней всепобеждающую гениаль-

238 Дополнения
ность — что ж, тогда я скажу только одно: он может
продолжать свои занятия, будучи в услужении у меня,
как и у кого угодно другого. Причем, добавил я,
отнюдь не повредит ни этому художнику, ни предмету его
творческих усилий, если его (художника) будут
направлять люди, обладающие большим вкусом, нежели
он сам. Гений способен на многое, однако длительное
изучение искусства всегда дает человеку право
делиться советом. На это я согласен — обрисовать общие
принципы — я готов. Но что касается каждого
частного случая — тут я решительно отказываюсь. Не
рассказывайте мне о задуманном вами конкретном
произведении искусства — я категорически против in
toto*. Стоит только человеку не в меру увлечься
убийством, как он очень скоро не останавливается и перед
ограблением; а от грабежа недалеко до пьянства и
небрежения воскресным днем, а там — всего один
шаг до неучтивости и нерасторопности7. Ступив
однажды на скользкую дорожку, никогда не знаешь, где
ты остановишься. Многие относили начало своего
падения ко времени того или иного убийства, над
которым прежде особенно не задумывались. Principiis ob-
sta** — вот мое правило». Такую я произнес речь —
и всегда действовал в соответствии с изложенными
постулатами; если они далеки от добродетели — буду
рад узнать, что к ней близко. Но вернемся к нашему
клубу и состоявшемуся там обеду. Клуб не являлся
исключительно моим созданием: он возник, как и
многие другие подобные ассоциации, с целью
утверждения истины и распространения новых идей — скорее
всецело (лат.).
Захвати зло в начале (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 239
вследствие насущной потребности, нежели по
инициативе отдельной личности. Что до обеда, если есть
человек, кому более других следует быть обязанным за
его устройство, то им является наш собрат, известный
под именем Биток-в-тесте. Прозвище свое он
получил за угрюмый мизантропический характер,
побуждавший его беспрестанно хулить все современные
убийства как злостные уродства, недостойные — по
его мнению — принадлежать ни одной истинной
школе этого искусства. Он цинически глумился над
лучшими достижениями современности; постепенно
язвительность возобладала в нем настолько, что Би-
ток-в-тесте сделался весьма одиозной фигурой —
laudator temporis acti *;8 — и общества его искали
лишь немногие. Это разожгло в раздраженном Битке
еще большую свирепость и воинственность. Он всюду
расхаживал, бормоча что-то невнятное; при встрече с
вами он разражался монологами, приговаривая:
«Жалкий выскочка... Ни малейшего понятия о
расположении фигур... Не смыслит, как взяться... без ума, без
таланта» — и дальнейшая беседа становилась
невозможной. Наконец существование сделалось для него
совершенно невыносимым; он почти умолк — и если
заговаривал, то словно бы с призраками; экономка
Битка-в-тесте уведомила нас, что читает он только
«Кара Божия за убиение» Рейнолдса9 и еще более
старинную книгу под тем же названием, упомянутую
сэром Вальтером Скоттом в «Приключениях Найд-
жела»10. Иной раз Биток брался за «Справочник Нью-
Гейтской тюрьмы»11, доходя вплоть до 1788 года: в
книги, изданные позднее, он не заглядывал. У него
восхвалитель былых времен (лат.).

240
Дополнения
даже была теория относительно Французской
революции, в которой он усматривал первопричину упадка
в области убийств. «Очень скоро, сэр, — не уставал
он повторять, — люди разучатся резать домашнюю
птицу: подорваны основы основ нашего искусства!»
В 1811 году Биток окончательно удалился от
общества: его нельзя было увидать ни на одном из сборищ.
Он не навещал более свои излюбленные места —
«ни на лужайке, ни в лесу — нигде». В полуденные
часы Биток простирался близ акведука и, созерцая
уносимые тинистым течением отбросы, предавался
философским размышлениям. «Даже собаки, —
заключал задумчивый моралист, — стали не такими,
какими были, сэр, — и не таковы они, какими должны
быть. Помню, когда еще был жив мой дедушка,
некоторым псам была присуща идея убийства. Я знавал
мастифа12, сэр, который подстерег соперника из
засады — да-да, сэр, — ив итоге свел с ним счеты,
проявив при этом хороший вкус. Я водил также тесную
дружбу с котом-убийцей. Но теперь...» — Биток
замолкал, словно предмет разговора становился для него
слишком мучительным, и, ударив себя кулаком по лбу,
неровными шагами устремлялся к излюбленному
потоку, где один из любителей застал его однажды в
таком состоянии, что посчитал опасным для себя к нему
обратиться. Вскоре после этого Биток затворился в
совершенном одиночестве; говорили, что он всецело
предался меланхолии; наконец распространился слух,
будто Биток-в-тесте повесился.
Относительно этого, как и относительно многого
другого, мир заблуждался. Биток-в-тесте мог
погрузиться в дремоту, но только не в небытие; и вскоре
мы получили наглядное тому свидетельство. Однаж-

Томас Де Квинси. Убийство... 241
ды утром, в 1812 году, некий любитель поразил нас
вестью о том, что видел Битка, который, стряхивая на
ходу раннюю росу, спешил у акведука навстречу
почтальону. Даже это казалось сенсацией, но нас ждала
еще более ошеломляющая новость, а именно: Биток
сбрил бороду, стянул с себя траурный наряд и
разоделся в пух и прах, словно жених прежних дней. Что
все это могло означать? Не сошел ли он с ума? И на
какой почве? Вскоре тайна разъяснилась — шило
убийцы вышло наружу, не только в переносном
смысле. Поступили утренние лондонские газеты, в которых
сообщалось, что три дня тому назад в самом сердце
столицы произошло великолепнейшее убийство
столетия, намного превосходящее прочие. Едва ли нужно
напоминать, что имеется в виду принадлежащий Уиль-
ямсу величайший шедевр истребительного искусства,
выполненный в доме мистера Марра — номер 29 по
Ратклиффской дороге. Это был дебют художника; по
крайней мере, так восприняла его публика. То, что
произошло в доме мистера Уильямсона спустя
двенадцать суток — вторую работу, выполненную тем же
резцом, знатоки провозгласили еще более
совершенной. Однако Биток-в-тесте, неизменный противник
сравнений, с негодованием их отвергал. «Этот
вульгарный goût de comparaison*у как называет его Лаб-
рюйер13, приведет нас к гибели, — твердил Биток. —
У каждого произведения свои особенности, всякий раз
неповторимые. Один, предположим, назовет Илиаду,
другой — Одиссею, но есть ли смысл в подобных
сопоставлениях? И та, и другая поэма останется
непревзойденной: толковать их можно часами — ни к
вкус к сравнениям (φρ.).
9 Т. Де Квпнси

242
Дополнения
какому заключению не придешь». Но как тщетны ни
были бы усилия, Биток, однако, часто повторял, что в
данном случае на описание каждого из убийств
потребовалось бы множество томов, да он и сам
намеревался опубликовать трактат in quarto, посвященный
названному предмету.
Между тем каким же образом Битку удалось
прослышать о великом произведении искусства в столь
ранний час? Он узнал о нем из срочного послания,
привезенного нарочным из Лондона; по поручению
Битка тамошний корреспондент пристально наблюдал
за развитием нашего искусства; согласно
договоренности, он должен был при появлении чего-либо
выдающегося немедленно отправить гонца, не считаясь с
расходами. Нарочный прибыл ночью; Биток уже
лежал в постели; он долго ворчал и брюзжал, но,
конечно, спустился вниз; пробежав глазами отчет, он
стиснул посланца в объятьях, назвал его своим братом и
спасителем, а также выразил сожаление, что не
обладает властью посвятить его в рыцари. Мы, любители,
знали, что Биток за границей (следовательно, не
повесился), и потому не сомневались, что скоро его увидим.
Биток не замедлил явиться; крепко, почти
исступленно пожав всем нам руки, он возбужденно восклицал:
«Вот это и впрямь похоже на убийство! — наконец-
то нечто настоящее — без подделки — вполне
заслуживает одобрения и рекомендации другу; вот —
скажет всякий поразмыслив — то, что надо! Такие
работы всем нам вернут молодость». В соответствии с
утвердившимся общим мнением, Биток-в-тесте
неминуемо кончил бы свои дни, если бы не начавшееся
воскрешение былой славы нашего искусства: он
уподобил наше время эпохе Льва X14; наш долг, заявил

Томас Де Квинси. Убийство... 243
он, торжественно отпраздновать это событие. А тем
временем, en attendant*, он предложил членам клуба
собраться и отобедать вместе. Итак, клуб устроил обед,
на который были приглашены все любители в
радиусе ста миль.
Об этом обеде в архиве клуба сохранился
обширный стенографический отчет. Однако записи,
выражаясь дипломатически, не «расшифрованы», репортер,
который один только мог дать полный отчет in extenso
отсутствует — кажется, его зарезали. Но многие годы
спустя — по случаю, быть может, не менее
замечательному, а именно — ввиду появления секты
душителей в Индии, был устроен еще один обед. На этот раз
протокол я вел сам — во избежание новой
неприятности со стенографистом. Предлагаю свои заметки
вашему вниманию. Должен упомянуть, что на этом
обеде присутствовал и Биток. В сущности говоря, его
появление придало событию особую трогательность.
Если в обед 1812 года он был стар, то в обед 1838-го
он стал стар как мир. Он вновь отпустил бороду —
зачем и по каким соображениям, мне не уразуметь.
Тем не менее это было так. Вид Биток сохранял
самый почтенный и источал благодушие. С чем могла
сравниться ангельски лучезарная улыбка, с которой он
осведомился о незадачливом репортере (том самом,
кого он — не удержусь от сплетни, — охваченный
творческим порывом, якобы умертвил собственной
рукой)? Ответил заместитель шерифа15 нашего
графства, но реплику его «Non est inventus»*** заглушили
взрывы дружного хохота. Биток-в-тесте хохотал как
* в ожидании (φρ.).
** в пространном виде (лат.).
*** «Не найден» (лат.).
9*

244
Дополнения
сумасшедший: мы все опасались, что он задохнется; по
настоянию присутствующих, композитор подобрал
дивную мелодию — и после обеда, под несмолкаемый
смех и шумные аплодисменты, мы пять раз подряд
исполнили песню на следующие слова (причем хор
исхитрился самым искусным образом воспроизвести
неповторимый смех Битка):
«Et interrogatum est а Биток-в-тесте: — Ubi est ille
репортер?
Et responsum est cum cachinno: — Non est inventus».
Chorus.
«Deinde iteratum est ab omnibus, cum cachinnatione
undulante trépidante: — Non est inventus»*.
Должен заметить, что девятью годами ранее, когда из
Эдинбурга прибыл нарочный с известием о
совершенной Берком и Хэйром революции в нашем искусстве,
Биток на месте лишился рассудка: вместо того, чтобы
пожаловать гонцу пожизненную (хотя бы на один
срок) пенсию или возвести его в рыцарское звание, он
вознамерился сделать его Берком, в результате чего
был облачен в смирительную рубашку. Вот причина, по
которой обед тогда не состоялся. Но теперь все мы
были живы-здоровы, включая одетых в смирительные
рубашки; на обед явились все до единого.
Присутствовало также довольно много иностранных любителей.
По окончании обеда со стола сняли скатерть — и
послышались требования спеть «Non est inventus»
* «И вопрошают Битка-в-тесте: — Где сей репортер?
И ответствует он со смехом: — Не найден».
Хор:
«Потом все вместе с переливчатым
и веселым смехом: — Не найден» (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 245
еще раз; но, поскольку пение нарушило бы
торжественность, необходимую при произнесении первых
тостов, я отверг это предложение. После здравиц в честь
монарха был провозглашен первый официальный
тост — за Старца с Горы% — и бокалы были
осушены в полном молчании.
Биток выступил с ответным благодарственным
словом. Отрывочными намеками он уподобил себя
Горному Долгожителю, заставив аудиторию надрывать
животики от хохота, а в заключение поднял бокал за
мистера фон Хаммера11, которому выразил
признательность за ученый труд — «Историю Старца с
Горы» — и за предмет его исследования: ассасинов.
Тут я поднялся с места и заявил, что большинству
присутствующих известно, без сомнения, какое
почетное место отводят ориенталисты весьма
эрудированному турецкому ученому — фон Хаммеру Австрийцу:
он основательно изучил наше искусство в
сопоставлении с его ранними выдающимися представителями —
сирийскими ассасинами18 эпохи Крестовых походов;
данный трактат, как редкое сокровище, хранится в
библиотеке нашего клуба. Даже само имя автора,
джентльмены, указывает на него как на историка
нашего искусства — фон Хаммер, или же Молоток...
— Да-да, — вмешался Биток, — фон Хаммер:
этот человек malleus haereticorum*. Все вы знаете,
какой вес придавал Уильяме молотку или колотушке
судового плотника. Джентльмены, я представлю вам
еще одного специалиста по молоткам — Карла Мар-
то, или, на старофранцузском, Мартелла19: он молотил
сарацинов до тех пор, пока не превратил их в кашу.
молот еретиков (лат.).

246
Дополнения
— Во славу Карла Мартелла — то бишь
Молотка!
Запальчивое выступление Битка, поддержанное
оглушительными здравицами в честь дедушки Карла
Великого20, привело аудиторию в неистовство.
Оркестрантов — криками громче прежнего — вновь
принялись побуждать ударить в смычки. В предвидении
бурного вечера я призвал для подкрепления по три
официанта с каждой стороны; вице-президент
поступил точно так же. Вскоре начали обнаруживаться
признаки необузданного воодушевления; должен
сознаться, я и сам был чрезвычайно взволнован, когда
под гром оркестра хор затянул: «Et interrogatum est у
Битка-в-тесте: — Ubi est ille репортер?» Всеобщее
исступление достигло апогея, когда грянул мощный
припев: «Et iteratum est ab omnibus: — Non est
inventus»*.
Следующий тост провозгласили за евреев (сикари-
ев)2К
При сем я обратился к слушателям со следующим
объяснением: «Джентльмены! Я уверен, всем вам
будет любопытно услышать, что ассасины, невзирая на
свое древнее происхождение, имели в той же самой
стране предшественников. По всей Сирии, но
преимущественно в Палестине, в начале царствования
императора Нерона22, существовал союз убийц,
практиковавших свои штудии весьма оригинальным способом.
Они не действовали по ночам или в уединенных
местах: справедливо считая огромные скопления народа
своего рода мраком, где почти невозможно
обнаружить того, кто нанес смертельный удар, они всюду сме-
* «И еще раз все вместе: — Не найден» (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 247
шивались с толпой — в особенности во время
великого праздника Пасхи23 в Иерусалиме; тогда, по
уверениям Иосифа Флавия24, они дерзнули даже
вторгнуться в храм — и на ком же они сосредоточили свои
усилия, как не самом Верховном Жреце! Они
умертвили его, джентльмены, столь же безупречно, как если
бы застигли одного в темном проулке безлунной
ночью. Когда же спросили, кто убийца и где
обретается...» — «А им ответили, — перебил Биток-в-тес-
те, — Non est inventus». И тут, прежде чем я успел
что-то сказать или предпринять, заиграл оркестр и
хор загремел: «Et interrogatum est у Битка-в-тесте: —
Ubi est ille Sicarius? Et responsum est ab omnibus: —
Non est inventus»*.
Едва бурный хор умолк, я возобновил речь:
«Джентльмены, у Иосифа Флавия весьма
обстоятельный рассказ о сикариях встречается по крайней мере
трижды — в восьмой главе 5-го раздела книги XX
«Иудейских древностей», далее в книге I «Истории
Иудейской войны», а в разделе 10-м главы,
процитированной выше, вы найдете подробное описание их
рабочих инструментов. Вот что пишет Флавий: «Они
орудовали короткими кривыми турецкими саблями,
которые очень похожи на акинаки (acinacoe), однако
более изогнуты и во всем остальном подобны
серповидным римским кинжалам (sicoe)». Поистине
великолепна, джентльмены, развязка этой истории.
Вероятно, союз сикариев — это единственный дошедший
до нас пример Justus exercitus**, организации регуляр-
* «И вопрошают у Битка-в-тесте: — Где сей убийца? И
ответствуют все: — Не найден» (лат.).
** истинного воинства (лат.).

248
Дополнения
ной армии убийц. Набранное в пустыне войско
обрело такую силу, что сам Фест25 вынужден был
выступить против него с отрядом легионеров. Последовало
заранее подготовленное сражение — и армия
любителей была разбита в пух и прах. О небо,
джентльмены, какая возвышающая душу картина! Римские
легионы — дикая равнина — в отдалении виден
Иерусалим — на переднем плане армия убийц!»
Следующий тост был поднят за дальнейшее
совершенствование инструментария, а Комитету за его
деятельность выразили живейшую благодарность.
Мистер Л., от имени Комитета, подготовившего на
эту тему доклад, выступил с ответным
благодарственным словом. Он зачитал любопытный отрывок из
доклада, свидетельствующий о том, какое важное
значение придавалось прежде свойствам инструментов
нашими праотцами — как греками, так и латинянами. В
подтверждение этого отрадного факта мистер Л.
обнародовал поразительное заявление касательно
наиболее раннего, можно сказать допотопного,
произведения нашего искусства. Отец Мерсенн26, ученый
французский теолог, приверженец Римской католической
церкви, на странице тысяча четыреста тридцать
первой* своего кропотливого комментария к Книге
Бытия, утверждает, со ссылкой на авторитет нескольких
раввинов, что ссора между Каином и Авелем
произошла из-за молодой женщины; согласно некоторым
источникам, Каин прибегнул к помощи собственных
зубов (Abelem fuisse morsibus27 dilaceratum a Cain**);
согласно многим другим, он орудовал ослиной челюс-
* Буквально, дорогой читатель, шутки в сторону. (Примеч.
автора.)
** Авель был растерзан Каиновыми укусами (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 249
тью (именно этот инструмент полюбился большинству
художников). Впрочем, чуткому уму приятно сознавать,
что позднее, с развитием науки, были выдвинуты
более здравые теории. Один автор настаивает на вилах,
святой Хризостом28 называет меч, Ириней29 — косу, а
Пруденций30, христианский поэт IV века, склоняется к
садовому ножу. Названный автор выражает свое
мнение следующим образом:
«Frater, probatae sanctitatis aemulus,
Germana curvo colla frangit sarculo», —
то есть «Брат Авеля, ревниво относящийся к его
прославленной святости, сокрушает братскую шею
изогнутым садовым ножом». «Все почтительно
предложенное вашим Комитетом предназначено не столько
окончательно разрешить вопрос (это невозможно),
сколько внушить юношеству первостепенность
значения, придававшегося инструментарию такими людьми,
как Хризостом и Ириней».
«К чертям Иринея! — вскричал Биток,
нетерпеливо вскочив с места, чтобы провозгласить очередной
тост. — За наших ирландских друзей!31 Пожелаем
им скорейшего переворота в улучшении качества
инструментов, а также во всем, что связано с нашим
искусством!»
«Джентльмены! я выскажусь начистоту. Всякий
день, берясь за газету, мы находим в ней сообщение о
раскрытом убийстве. Мы восклицаем: это хорошо, это
отлично, это великолепно! Но взгляните: стоит нам
прочесть чуть-чуть дальше, как мы сразу натыкаемся
на слово Типперэри32 или Баллина33 и прочее, что
изобличает ирландскую выделку. Нас тут же
охватывает отвращение, мы подзываем официанта и заявляем

250
Дополнения
ему: «Служитель, убери эту газету, вынеси ее из дома;
это сущий позор, оскорбляющий тонкий вкус». Я
обращаюсь ко всем: неужели кто-либо, установив
ирландское происхождение убийства, не чувствует себя
задетым, как если бы заказанная мадера34 оказалась на
деле вином с мыса Доброй Надежды33 — или, скажем,
срезанный белый гриб превратился бы в мухомор.
Церковная десятина36, политика — нечто неверное в
самой основе портит всякое ирландское убийство.
Джентльмены, такое положение должно быть
исправлено — иначе Ирландия станет страной, непригодной
для жизни; по крайней мере, коли мы живем там, мы
обязаны импортировать туда наши убийства, это
совершенно очевидно»37. Биток уселся на место со
сдержанным, но гневным ворчанием; гневные крики «Слушайте,
слушайте!» бурно подтвердили всеобщее единодушие.
Далее последовал тост: «За великую эпоху беркиз-
ма и хэйризма!»
Бокалы осушили с большим воодушевлением; один
из членов клуба доложил аудитории крайне
любопытные сведения: «Джентльмены, мы считаем беркизм
новшеством чистейшей воды: в самом деле, ни один
Пансироллий38 не включил эту отрасль искусства в
список de rebus deperditis*. Однако я установил, что
основной принцип этого ответвления в искусстве был
известен древним — хотя, подобно искусству
живописи на стекле, искусству изготовления чаш из мирры и
прочее, он был утрачен в Средние века за
недостатком поощрения. В знаменитом собрании греческих
эпиграмм Планудеса39 есть одна, посвященная весьма
замечательному случаю беркизма, — это подлинная
* о преступных вещах (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 251
жемчужина. Эту эпиграмму я сейчас не могу найти,
приведу лишь краткий пересказ ее у Салмазия40,
найденный мной в примечаниях Вописка41: «Est et elegans
epigramma Lucillii, ubi medicus et pollinctor de compacto
sic egerunt, ut medicus aegros omnes curae suae
commissos occideret*: такова подоплека контракта,
заключенного с одной стороны врачом — для себя и
своих ассистентов — обязавшимся должным и
истинным образом умерщвлять всех пациентов,
вверенных его попечению, но зачем? Здесь-то и таится
красота договора — Et ut pollinctori amico suo traderet
pollingendos»**. Pollinctor, как вам известно, это лицо, в
чьи обязанности входило облачать и готовить мертвое
тело для погребения. Исходная основа сделки
выглядит сентиментальной. «Он был моим другом, —
говорит доктор-убийца о поллинкторе, — он был мне
дорог. Но закон, джентльмены, строг и неумолим:
закон и слышать ничего не желает о нежных мотивах:
для подтверждения в суде законности подобного
контракта необходимо представить «компенсацию».
Какова же была эта компенсация? Вся она полагалась
поллинктору: его услуги хорошо оплачивались —
между тем щедрый, благородный доктор не получал
ровным счетом ничего. Чему же равен эквивалент,
вновь спрошу я, побора доктора, на котором настаивает
закон для установления этой «компенсации», без
которой контракт не имеет юридической силы? Слушайте:
* Существует изящная эпиграмма Луциллия, где врач и об-
мыватель трупов заключают договор, что врач всех больных,
обратившихся к его помощи, доводит до смерти. (Примеч.
автора.)
Чтобы предоставить их для обмывания другу своему,
обмывателю (лат.).

252
Дополнения
«Et ut pollinctor vicissim qui furabatar de pollinctione
mortuorum medico mitteret donis ad alliganda vulnera
eorum quos curabat» — то есть взамен поллинктор
обязан передавать медику, в качестве добровольного
дара за перевязывание ран пациентов, жгуты или
пелены (velamina), которые ему удастся присвоить в
процессе обихаживания трупов.
Итак, случай совершенно ясен: предприятие
основывалось на принципе взаимности, так что
деятельность его могла продолжаться неограниченно долго.
Доктор практиковал и как хирург: он не мог
умерщвлять всех своих пациентов и кое-кого из них должен
был оставлять в целости и сохранности. Для этого ему
требовались полотняные бинты. К несчастью,
римляне носили одежду из шерсти (и по этой причине столь
часто пользовались банями). Между тем лен в Риме
найти было можно, однако стоил он чудовищно
дорого — и telavnez (полотняные пелены), в которые,
согласно предрассудкам, полагалось закутывать трупы,
как нельзя лучше подходили для хирургии. Доктор,
таким образом, заключает со своим другом контракт на
постоянную поставку трупов — при условии (о
котором никогда нельзя забывать), что названный друг в
обмен будет снабжать его половиной предметов,
полученных им от друзей убитого или еще подлежащего
убийству. Доктор неизменно рекомендовал своего
бесценного друга-поллинктора (назовем его
похоронных дел мастером); последний, равно приверженный
священным обязательствам дружбы, всякий раз
рекомендовал доктора. Подобно Пиладу42 и Оресту, оба
представляли собой образец дружественного союза:
всю жизнь они были прекрасны и, надо надеяться, не
разлучились даже у подножия виселицы.

Томас Де Квинси. Убийство... 253
Джентльмены, я готов хохотать до упаду,
воображая взаимные расчеты этих друзей: «Доктор
задолжал поллинктору шестнадцать трупов; поллинктор
отпустил в кредит сорок пять повязок, из них две
порванных». Имена наших героев, к несчастью, утрачены: мне
кажется, они могли бы называться Квинт Беркий и
Публий Хейрий43. Кстати, джентльмены, слышал ли
кто-нибудь из вас недавно о Хейре? Насколько мне
известно, он благополучно осел в Ирландии, поближе
к западному побережью, время от времени занимается
торговлей; однако, замечает он со вздохом, только
розничной; а это совсем непохоже на процветающую
фирму оптовой торговли, с которой он так беспечно
расстался в Эдинбурге. «Вот к чему приводит
пренебрежение делом» — основной урок морали (epimu-
qiou, как сказал бы Эзоп44), каковой Хейр извлек из
прошлого опыта».
Наконец провозгласили главный тост вечера — «За
индийских душителей во всех разновидностях! »
Не поддается учету количество попыток
произнести речь в этот кульминационный момент обеда.
Овация была бурной, музыка — громовой; непрерывно
звенели разбиваемые бокалы (участники обеда,
охваченные решимостью не поднимать их по менее
важному поводу, бросали их на пол) — и я более не в
силах справляться с отчетом... Кроме того, Биток
впал в полное исступление. Он палил во все стороны
из пистолетов и послал слугу за мушкетоном, замыслив
зарядить его боевыми патронами. Мы заключили, что
при упоминании Берка и Хейра к нему вернулось
прежнее безумие — или же, устав от жизни, он решил
отойти в лучший мир среди массового кровопролития.
Такого мы не могли допустить; оказалось, следова-

254
Дополнения
тельно, необходимым вышвырнуть его прочь пинками,
что мы и проделали ко всеобщему удовольствию: все
собравшиеся объединили, так сказать, носки своих
башмаков в ипо pede* — испытывая тем не менее
жалость к сединам и ангельской улыбке Битка. Во
время этой процедуры оркестр вновь заиграл уже
знакомую мелодию. Все до единого грянули
припев — и (к немалому нашему удивлению) в наш хор
влился и неистовый голос Битка:
«Et interrogatum est ab omnibus: — Ubi est ille
Биток-в-Тесте?
Et responsum est ab omnibus: — Non est inventus».
ПОСТСКРИПТУМ
У читателей мрачного и угрюмого нрава,
неспособных живо отозваться на любое проявление веселости,
искать сочувствия бесполезно — в особенности если
шутка имеет налет экстравагантности. В этом случае
отсутствие сочувствия есть отсутствие понимания; и
забава, не прогоняющая безразличие, кажется скучной
и пресной, а то и вовсе утрачивает всякий смысл. К
счастью, подобного сорта тупицы все до единого в
крайнем раздражении покинули аудиторию — а из
оставшихся слушателей подавляющее большинство
громкими возгласами выражают одобрение,
свидетельствующее об удовольствии, которое доставила им моя
лекция; искренность их похвал подтверждается и
одним-единственным нерешительным порицанием. Мне
не раз давали понять, что экстравагантность моей
трактовки, хотя вполне очевидно намеренная и усиливаю-
* одну ногу (лат. J.

Томас Де Квинси. Убийство... 255
щая комизм концепции в целом, явно выходит за
допустимые рамки. Сам я склоняюсь к иному
мнению — и позволю себе напомьить моим
дружелюбным критикам, что одна из прямых задач
предлагаемой bagatelle* — соприкоснуться с областью
ужасного1: всего того, что, будучи осуществленным на деле,
внушило бы любому смертному глубочайшее
отвращение. Избыток экстравагантности, постоянно
поддерживающей в читателе восприятие всего построения
как сугубо вымышленного, служит вернейшим
средством избавить его (читателя) от цепенящей власти
страха, под которую он в ином случае мог бы
подпасть. Осмелюсь напомнить моим оппонентам, дабы
они умолкли раз и навсегда, о скромном предложении
декана Свифта2 использовать в пищу, после
соответствующей кулинарной обработки, лишних младенцев,
без надобности рождавшихся в Соединенном
Королевстве и помещавшихся в сиротские приюты
Дублина и Лондона. Разумеется, перед нами чистейшей
воды фантасмагория, которая, хотя по дерзости и грубой
конкретности изображенного далеко превосходит мою,
не навлекла ни малейшего нарекания на высокое
должностное лицо в духовной иерархии ирландской
Церкви; оправданием высказанной идеи служила ее
чудовищность; крайняя эксцентричность как бы
разрешала и придавала вес беспечной jeu d'espnt** —
точно так же как абсолютная нереальность Лилипу-
тии, Лапуты, йеху и гуингнмов3 и стала условием их
изображения. Если, следовательно, отыщется критик,
которому не лень будет ополчиться на выдутый ради
* безделицы (φρ.).
** игре ума (φρ.).

256
Дополнения
забавы мыльный пузырь, каким является моя лекция
об эстетическом значении содержания убийства, я
вполне могу укрыться за атлантовым щитом
ирландского священнослужителя4. Однако в
действительности есть причина, дающая моей лекции право на
экстравагантность (по правде говоря, цель данного
постскриптума — пояснить ее): причина, которую Свифт
решительно предъявить не мог. Никто, от имени
дублинского декана, не может и на миг допустить, будто
склад человеческого ума естественным образом
предполагает возможным рассмотрение младенцев в
качестве съестных припасов; ни при каких
обстоятельствах нельзя аттестовать подобную прихоть иначе как
тягчайшую разновидность каннибализма —
каннибализма, направленного против наиболее беззащитных
представителей рода. А ведь, с другой стороны,
склонность критически или эстетически оценивать
убийства и пожары широко распространена,
свойственна едва ли не всем и каждому. Если криками
«Пожар! Пожар!» вас призывают туда, где бушует
пламя, первым вашим побуждением, несомненно, будет
желание помочь собравшимся поскорее погасить
огонь. Однако эта область приложения сил весьма
ограниченна: неотложные меры тут же осуществят
опытные профессионалы, прошедшие специальную
выучку и оснащенные должными орудиями. Если
огонь пожирает чье-либо частное владение,
сочувствие, испытываемое нами при виде несчастья ближнего,
мешает нам всецело отдаться созерцанию сценических
достоинств зрелища как спектакля. Но предположим,
пламя охватило какое-то общественное здание.
Отдав должную дань сожалениям по поводу
разразившегося бедствия, мы неминуемо и без малейшего стес-

Томас Де Квинси. Убийство... 257
нения взираем на пожар, как на спектакль. В толпе
слышатся восторженные восклицания «Потрясающе!
Бесподобно!» и проч. и проч. К примеру, когда в
первой декаде нашего столетия дотла сгорел театр
Друри Лейн5, перед тем как обрушиться крыше,
картинное самоубийство разыграл на глазах у публики
бог — покровитель муз Аполлон, возвышавшийся над
серединой крыши. Бог, с лирой в руках, казалось,
недвижно вперил взор с высоты на стремительно
подбирающиеся к нему огненные языки. Стропила и
балки, служившие статуе опорой, внезапно просели;
взвившееся столбом пламя на мгновение вознесло
Аполлона ввысь — а затем, словно в порыве
безысходного отчаяния, главенствующий небожитель не
просто рухнул наземь, но словно бросился вниз
головой в бушующий огненный потоп: так или иначе,
падение его выглядело со стороны поступком совершенно
добровольным. Что же за этим последовало? По
всем мостам через Темзу, по всем открытым
пространствам, откуда можно было наблюдать за
событием, прокатился долгий несмолкаемый гул сострадания
и нескрываемого восхищения. Незадолго до этой
катастрофы грандиозный пожар случился в Ливерпуле:
«Гори» — нагромождение товарных складов вблизи
одного из доков — было разрушено огнем до
основания. Гигантская постройка в восемь или девять
этажей, набитая наиболее легковоспламеняющимися
предметами, тысячами тюков с хлопком, мешками овса
и пшеницы, бочками с дегтем, скипидаром, ромом,
порохом и тому подобное, долго пылала чудовищным
факелом среди ночного мрака. На беду, поднялся довольно
сильный ветер; к счастью, суда в порту не пострадали,
поскольку ветер дул с моря в восточном направле-

258
Дополнения
нии — и вплоть до самого Уоррингтона6, на
расстоянии восемнадцати миль, пространство освещалось
мелькавшими в воздухе клочьями хлопка,
пропитанными ромом и мириадами искр, извергавшихся в
поднебесье нескончаемыми снопами. Весь скот на
близлежащих пастбищах выказывал крайнюю степень
смятения. Жители округи, глядя на витающие над их
головами взвихренные полчища горевших обломков и
подожженных лоскутьев, догадывались о грозном
бесчинстве стихии, разгулявшейся в Ливерпуле — и
дружно сокрушались о прискорбных его
последствиях. Однако же всеобщая скорбь о причиненных бедах
ничуть не препятствовала открытому выражению
самозабвенного экстаза зрителей при виде
многоцветных струй пламени, которые мощное дыхание
ураганного ветра гнало пучками стрел — то озаряющих
непроглядную тьму над головой, то прошивающих
насквозь темные облака.
Точно такой же подход правомерен и по
отношению к убийствам. Едва стихнет прилив скорби о
погибшем, едва притупятся со временем сожаления о
случившемся, на передний план неизбежно
выдвинутся сценические особенности (с позиции эстетики ради
получения должной оценки их можно именовать
сравнительными достоинствами) различных убийств.
Одно убийство сравнивают с другим; в частности,
можно критически сличать различные моменты,
дающие превосходство данному убийству над прочими,
принимая во внимание эффект неожиданности,
характер исполнения, покров тайны и т. п. Словом, я вправе
утверждать, что моя эксцентрическая посылка прочно
коренится в стихийных проявлениях человеческой
души, когда та предоставлена собственной воле. Но

Томас До, Квинси. Убийство... 259
никто не станет настаивать, будто довод, хоть сколько-
нибудь сходствующий с этим, может быть выдвинут в
пользу Свифта.
Итак, толчком к написанию этого постскриптума
явилось существеннейшее расхождение между мной и
деканом. Другой причиной, побудившей меня взяться
за перо, было желание детально ознакомить читателя
с тремя незабываемыми убийствами, кои давно уже
единодушным приговором знатоков увенчаны
лаврами, — и в особенности первые два произведения —
бессмертные преступления Уильямса, выполненные
им в 1812 году. Сами произведения, а также их автор,
в высшей степени любопытны, однако с тех пор
минуло уже сорок два года, и нельзя быть уверенным в том,
что нынешнее поколение осведомлено о них
достаточно подробно.
В анналах всего христианского мира не найти
записи о деянии, осуществленном совершенно
изолированным индивидом и вселившим в людские сердца
необоримый ужас, деянии, которое могло бы
сравниться с ошеломляющим преступлением Джона Уильямса:
зимой 1812 года, на протяжении часа, он опустошил
целых два дома, истребив подчистую оба семейства,
чем и утвердил свое непререкаемое главенство над
всеми потомками Каина. Описать достоверно
обуревавшее людей исступление чувств попросту
немыслимо: целые две недели одни неистовствовали в
горячечном негодовании, другие метались в лихорадочном
страхе. В последующие двенадцать дней, из-за
беспочвенного предположения, будто неизвестный
преступник покинул пределы Лондона, паника,
взбаламутившая великую столицу, расползлась по всему
острову. Сам я в то время обретался миль за триста от

260
Дополнения
Лондона: там, как и повсюду, царило неописуемое
смятение. Некая лично знакомая мне дама, жившая по
соседству со мной в огромнейшем доме и
находившаяся, ввиду отъезда мужа, в обществе лишь самой
немногочисленной прислуги, не успокаивалась, пока не
запирала последовательно целых восемнадцать
дверей (в доказательство своих слов она
продемонстрировала мне это наглядно) при помощи тяжеловесных
болтов, массивных щеколд и надежных цепочек, дабы
обезопасить тем самым свою спальню от любого
вторжения нежелательного представителя рода людского.
Добраться до нее, даже когда она находилась в
гостиной, было равносильно проникновению в осажденную
крепость — под защитой белого флага —
парламентера с предложением перемирия: через каждые пять-
шесть шагов путь визитеру преграждала та или иная
разновидность опускной решетки. Страх владел не
только зажиточными людьми: многие женщины из
беднейших сословий падали замертво при малейшей
попытке бродяги проскользнуть за порог их
обиталища, хотя те, вероятно, и в мыслях не имели ничего
худого, помимо грабежа, однако несчастные хозяйки,
сбитые с толку лондонскими газетами, принимали
обыкновенного вора за грозного столичного потрошителя.
Между тем одинокий художник, вкушая покой в
самом сердце Лондона и укрепляя свой дух сознанием
собственного величия, подобно доморощенному Атти-
ле7 — «бичу Божиему»; человек, «ходящий во тьме»
и видевший в убийстве (как впоследствии выявилось)
источник пропитания, экипировки и средство для
достижения жизненного успеха, безмолвно готовил
веский ответ периодическим изданиям — и на
двенадцатый день после дебюта возвестил о своем присутст-

Томас Де Квинси. Убийство... 261
вии в Лондоне публикацией, которая довела до
всеобщего сведения абсурдность мнений, приписывавших
ему пасторальные наклонности: он вторично потряс
общественность, истребив без остатка еще одно
семейство. Паника в провинции отчасти схлынула, когда
было обнародовано доказательство того, что убийца
не снизошел до сельских просторов: ни соображения
безопасности, ни боязнь преследования не заставили
его покинуть — даже ненадолго — грандиозную
castra stativa* исполинской преступности, на века
раскинувшуюся по берегам Темзы. Выдающийся
художник отверг с презрением перспективу снискать
громкую репутацию в отдаленном захолустье: он
наверняка почел смехотворно диспропорциональным контраст
между безвестным городком, с одной стороны, и
творением прочнее бронзы — κτήμα εις αει** — убийством
такого высокого уровня, какое только он соизволил
бы признать вышедшим из своей студии.
Колридж, которого я встретил спустя несколько
месяцев после этих леденящих душу кровопролитий,
сказал мне, что, несмотря на свое пребывание в
Лондоне, не разделял всеобщего замешательства;
происшедшее затронуло его лишь как философа: он
погрузился в глубокомысленные раздумья о чудовищной
власти, мгновенно обретаемой всяким, кто добровольно
отбрасывает от себя любые ограничения совести
вместе с последними остатками страха8. Обособившись от
паники, захлестнувшей жителей столицы, Колридж,
однако, вовсе не полагал испуг беспочвенным: он
резонно заметил, что в обширной метрополии множест-
* постоянный лагерь (лат.).
* творением навеки (др.-грен.).

262
Дополнения
во семейств состоит исключительно из женщин и
детей; во многих других домах забота о нерушимости
спокойствия подле семейного очага долгими вечерами
возлагается единственно на усмотрение молоденькой
служанки: если же ее обманным путем, под предлогом
вести от матери, сестры или милого, вынудят отпереть
дверь, безмятежности домочадцев в два счета будет
положен конец. Впрочем, на протяжении не одного
месяца после случившегося широко распространилась
практика накидывать на приоткрываемую дверь
цепочку: этот прием длительное время свидетельствовал
о глубочайшем впечатлении, произведенном на
лондонцев мистером Уильямсом. Могу добавить, что Са-
ути9 всецело разделял господствовавшее в обществе
умонастроение: недели через две после первого
убийства в разговоре со мной он назвал это происшествие
сугубо частного свойства событием, приобретшим
поистине национальное значение*. А теперь, снабдив
читателя должной меркой для оценки истинного
масштаба трагедии (принадлежащей прошлому,
отодвинутому от нас на сорок два года, и потому вряд ли
знакомой в подробностях хотя бы одному из четырех
современников), я позволю себе перейти к
обстоятельному изложению подробностей дела.
Прежде всего, несколько слов о месте действия.
Ратклиффская дорога — это оживленная магистраль
в хаотически застроенном квартале на востоке
Лондона — в морской его части; в те годы (а именно в
* Я не уверен, занимал ли тогда Саути пост редактора
«Эдинбургского ежегодника». Если да, то в разделе,
посвященном хронике внутренней жизни, непременно помещен
блестящий отчет о случившемся. (Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. Убийство... 263
1812-м) район этот был чрезвычайно опасен:
института полиции как такового еще не существовало — а
сыскное ведомство на Боу-стрит10, славное своими
специфическими достижениями, совершенно не
справлялось с насущными потребностями громадной
столицы. Заезжим иностранцем мог считаться чуть ли не
всякий третий. Матросы-индийцы, китайцы, мавры,
негры попадались на каждом шагу. Носители
тюрбанов, беретов и шляп всевозможнейших фасонов могли
таить под ними поползновение к бандитизму любого
сорта: их прошлое было непроницаемо для
европейцев; кроме того, известно, что морской флот
цивилизованных стран (а в период военных действий —
преимущественно торговый флот) служил надежным
прибежищем для самого разношерстного преступного
сброда, имевшего веские основания хоть на какое-то
время укрыться подальше от зорких глаз правосудия.
Иные представители этого сословия действительно
обладали приличной матросской сноровкой, однако
почти всегда — и особенно если шла война —
составляли лишь nucleus* судового экипажа, а в
основном туда набирались неопытные сухопутные жители.
Джон Уильяме, однако, нанимавшийся неоднократно
матросом на торговые судна Ост-Индской
компании11 и на другие корабли, был, вероятно, очень
опытным моряком. Он бесспорно отличался ловкостью и
сметливостью, находчиво одолевал внезапные
сложности и гибко приспосабливался ко всем
превратностям социальной жизни. Уильяме был среднего роста
(пять футов семь с половиной или восемь дюймов), не
атлет, но крепкого, мускулистого телосложения, без
ядро (лат.).

264
Дополнения
единой жиринки. Дама, присутствовавшая на допросе
(кажется, в полицейском управлении Темзы) уверяла
меня, что волосы Уильямса имели необыкновенный
ярко-желтый цвет — напоминающий кожуру не то
лимона, не то апельсина. Уильяме бывал в Индии —
главным образом в Бенгале12 и Мадрасе13, но ступал и
на берега Инда14. Хорошо известно, что в Пенджабе
лошадей, принадлежащих высшим кастам, нередко
раскрашивают в различные цвета — пурпурный,
голубой, малиновый, зеленый; мне пришло в голову, что
Уильяме, с целью маскировки, перенял обычай
Лахора15 и Сринагара16 — и потому цвет его волос мог
быть не совсем естественным. В остальном он
выглядел вполне заурядным — и, судя по гипсовому слепку,
приобретенному мной в Лондоне, я бы сказал,
довольно ничтожным. Примечательным было, впрочем,
свойство, согласующееся с мнением о присущем ему
тигрином характере: бескровное лицо его неизменно
сохраняло пугающе мертвенную бледность. «Похоже было
на то, — говорила мне дама, — будто в жилах у него
текла не алая кровь, способная залить щеки краской
стыда, гнева или жалости, но зеленоватая жидкость
вроде сока растений, несовместная с током, что
исторгает человеческое сердце». Глаза Уильямса казались
тусклыми и остекленевшими, словно блеск их
сосредоточился на преследовании далекой воображаемой
жертвы. Вид Уильямса мог только отталкивать, но, с
другой стороны, многие единодушные свидетельства, а
также безмолвные, однако неопровержимые факты
согласно указывали на елейность и льстивую
вкрадчивость его повадки, которые противостояли его
отвратительной внешности и даже помогали ему
снискать расположение неискушенных молодых женщин.

Томас Де Квинси. Убийство... 265
Например, некая кроткая девушка, несомненно
назначенная Уильямсом в жертвы, поведала на следствии,
как однажды, сидя с ней наедине, он спросил: «А что,
мисс Р., появись я в полночь в вашей постели с мяс-
ницким ножом в руке, как бы вы себя повели?»
Доверчивая девушка ответила: «О мистер Уильяме,
окажись на вашем месте любой другой, я бы очень
перепугалась. Но стоило бы мне только услышать ваш
голос — я бы враз успокоилась». Бедняжка! Будь
портрет мистера Уильямса очерчен более подробно и
своевременно доведен до ее сознания, она не
преминула бы подметить странность его трупного облика и
услышала бы такие зловещие нотки в его голосе,
какие навеки лишили бы ее душевного равновесия.
Однако лишь события самого устрашающего размаха
могли способствовать разоблачению мистера Джона
Уильямса.
Так вот, сюда, в небезопасные для жизни места,
субботним декабрьским вечером явился мистер
Уильяме — надо полагать, давно уже совершивший свой
coup d'essai* — явился отнюдь не для прогулки по
многолюдным улицам. Сказать — значит сделать.
Тем вечером он втайне дал себе слово исполнить
замысел, уже в целом набросанный, коему суждено было
поразить наутро словно громом «все могучее сердце
Лондона» — от сердцевины до окружности.
Впоследствии вспоминали, что Уильяме покинул свое
жилище ради задуманного мрачного предприятия около
одиннадцати часов вечера; приступить к делу столь
рано он вовсе не намеревался: необходимо было
провести рекогносцировку. Инструменты он скрывал за
первый опыт (φρ.).

266
Дополнения
бортом наглухо застегнутого просторного плаща. Не
случайно все встречавшие Уильямса в один голос
сходились на том, что манеры его отличались
редкостной учтивостью; мягкость характера гармонично
согласовалась с утонченным неприятием грубости:
хищная душа тигра пряталась под змееподобной маской
вкрадчивости и изысканности. Все знакомые
Уильямса отдавали такую высокую дань его блестящей
способности притворяться, что немало не сомневались:
если бы ему случилось, пробираясь сквозь толпу,
обычную для бедных окраин субботними вечерами,
невзначай толкнуть встречного, он непременно рассыпался
бы в самых галантных извинениях: лелея в
дьявольском сердце адский умысел, он все же задержался бы
ненадолго, желая выразить искреннюю
обеспокоенность, не причинил ли неудобства задетому им
прохожему тяжелый молоток, таимый под изящным плащом,
дабы быть пущенным в ход спустя час-полтора.
Кажется, Тициан17, уж наверняка Рубенс18 и, возможно,
Ван Дейк19 положили себе за правило браться за
кисть только в парадном облачении — кружевной
гофрированный воротник, парик с кошельком в сетке,
шпага с рукоятью, украшенной бриллиантом; мистер
Уильяме, как есть основания полагать, отправляясь
устраивать великую резню (в определенном смысле,
здесь уместен и оксфордский термин Главный
Распорядитель20), всегда надевал черные шелковые чулки и
лакированные туфли; он ни за что не уронил бы свое
достоинство художника, принявшись за работу в
халате. Во время исполнения второго его шедевра
трясущийся от страха, укрывшийся в углу соглядатай, волей
обстоятельств (как читатель увидит ниже)
оказавшийся единственным свидетелем злодеяния мистера

Томас Де Квинси. Убийство... 267
Уильямса, запомнил, что на нем была широкая синяя
накидка из ткани отменного качества на дорогой
шелковой подкладке. О мистере Уильямсе ходили слухи,
будто он пользовался услугами лучшего дантиста и
прибегал к помощи наиболее искусного мастера по
педикюру. Специалистов средней руки он не терпел.
Несомненно, что и в той рискованной области
искусства, в которой Уильяме подвизался, его следует
отнести к высшей элите художников, обладавших самой
аристократической требовательностью к себе.
Но все-таки кто был намеченной жертвой, к чьему
жилищу торопился Уильяме? Вряд ли он мог
неблагоразумно пуститься в бесцельное шатание, высматривая
наугад, кого бы прикончить? О нет: Уильяме избрал
себе жертву заранее — и не кого-нибудь, а старого
закадычного друга. По-видимому, он вывел
непреложный принцип: для убийства более всего пригоден друг,
а за отсутствием такового — не всегда он будет в
твоем распоряжении — хотя бы просто знакомый; и в
том, и в другом случае при первом подступе к объекту
подозрение у того не возникнет, тогда как чужой может
заподозрить неладное уже в самом обличий убийцы,
усмотреть тревожные предвестия и быть настороже.
Однако данная жертва, судя по всему, совмещала в
себе оба качества: сначала это был друг, ставший
затем — не без серьезного повода — врагом. Или же,
что еще более вероятно, по словам других лиц, чувства,
порождавшие как дружбу, так и вражду, давно утихли.
Несчастный звался Марром: именно он (в образе
друга или врага) был назначен моделью для сеанса в тот
субботний вечер. Относительно связи между Уильям-
сом и Марром существовало мнение (властями не
опровергнутое и не подтвержденное), согласно которому

268
Дополнения
они плыли вместе на одном и том же корабле Ост-
Индской компании, идущем в Калькутту21, и
поссорились в открытом море; по другой версии, наоборот,
поссорились уже на берегу, а предметом раздора стала
миссис Марр, хорошенькая молодая женщина, чьей
благосклонности они оба в острой вражде друг к другу
добивались. Ряд обстоятельств придает этой истории
оттенок правдоподобия. Нередко происходит так, что
если убийство не удается объяснить сколько-нибудь
удовлетворительным образом, чистота сердечных
побуждений не позволяет свидетелям истолковать
мотивы кровопролития как сугубо низменные — и тогда,
при полном доверии публики, выдвигается теория,
согласно которой действия убийцы вдохновлены неким
возвышенным порывом; никак нельзя было
вообразить, будто Уильяме свирепо лил кровь единственно в
погоне за наживой; потому охотно было принято на
веру, что убийцей двигала главным образом
смертельная ненависть, а источником ее служило
одухотворенное благородством соперничество за расположение
дамы. Объяснение во многом сомнительное, но весьма
вероятно, что миссис Марр явилась подлинной
причиной неприязни, causa tetemma*, столкнувшей двух
мужчин. Меж тем мгновения уже сочтены, песчинки в
часах, отмеряющие срок этой вражды в нашем бренном
мире, движутся неумолимо. Нынешним вечером эта
вражда прекратится. Следом наступит день,
называемый в Англии воскресеньем, а в Шотландии носящий
иудейское наименование «шабаш»22. Для обоих
народов, пусть под разными именами, этот день имеет
одинаковое назначение: и там, и тут он отведен для отдыха.
страшной причиной (лат.).

Томас Де Квинси. Убийство... 269
Тебя, Марр, тоже ждет отдых; так предначертано
свыше; и ты, младший Марр, отдохнешь и ты вместе со
всем семейством, отдохнет и незнакомец, что вступил в
ваш дом. Но почиете вы в ином краю, лежащем по ту
сторону могилы. По эту сторону могилы вы спали
последний раз.
Вечер выдался на редкость темным, однако в этом
убогом квартале Лондона, в любую погоду и при
любом освещении, все лавки по субботам бывали
открыты, по крайней мере, до самой полуночи, а иные и до
половины первого. Суровых педантических
предписаний иудеев относительно точных пределов
праздничного дня здесь не существовало. В худшем случае
воскресенье длилось с часа ночи до восьми часов утра
следующего дня, охватывая тридцать один час кряду.
Срок, безусловно, достаточно долгий. Марр, как раз тем
субботним вечером, был не прочь его и сократить, лишь
бы поскорее покинуть прилавок, где он трудился уже
шестнадцать часов. Место в жизни он занимал
скромное — торговал чулочными изделиями в
принадлежащем ему магазинчике, устройство которого, включая
стоимость товара, обошлось владельцу приблизительно
в 180 фунтов. Как всякого негоцианта, его
преследовали тревоги и опасения. Торговлю Марр открыл
недавно, но уже успел залезть в долги: назревали счета,
несоразмерные с получаемыми доходами. Но, будучи
от природы жизнерадостным оптимистом, Марр не
терял надежды на лучшее. Это был крепко сложенный,
цветущий здоровьем молодой человек двадцати семи
лет; в тот вечер финансовые нелады порой омрачали
его чело, но все же он не терял привычной
оживленности, особенно подогреваемой предвкушением (увы,
тщетным) того, как с наступлением воскресной ночи, да

no
Дополнения
и ночи последующей, преклонит усталую голову на
преданную грудь обожаемой им юной супруги. В
семействе Марров насчитывалось пятеро домочадцев. Во-
первых, сам хозяин, у которого в случае провала (если
понимать таковой в узком — коммерческом —
смысле) вполне достало бы энергии воспрянуть вновь и
взмыть ввысь с погребального костра подобно
фениксу — даже после многократно повторяемой гибели.
Да-да, бедняга Марр, так оно и произошло бы, будь ты
без помех предоставлен собственной
предприимчивости; но вот на противоположной стороне улицы уже
явился посланец ада, готовясь жестокой рукой
беспощадно пресечь все эти радужные перспективы.
Второй в перечне домочадцев значится очаровательная
миссис Марр — упоенная счастьем, как все
новоиспеченные жены, ибо ей минуло только двадцать два: если
она и бывает чем-то озабочена, то только состоянием
своего ненаглядного дитяти. Восьмимесячный
младенец, в списке домашних третий по счету, тихонько
посапывает в покачиваемой юной матерью колыбели у
очага, на уютно прибранной кухоньке, расположенной
девятью футами ниже уровня улицы. Свадьбу супруги
Марр справили девятнадцать месяцев тому назад; это
их первенец. Не печальтесь же о ребенке, коему
суждено вкусить долгий отдых субботний в нездешних
пределах: стоит ли несчастному сироте, без отца и матери
тонуть в безвылазной нищете, влачить жалкое
существование на земле, где вокруг для него только вражда и
гибель? Четвертым идет подручный-ученик, он родом
из Девоншира23, с приятными чертами лица, как многие
девонширские юноши; очень довольный своим
положением: работой он не обременен, хозяевами
обласкан — и сам прекрасно это понимает. Пятой, и по-

Томас Де Квинси. Убийство... 271
еле дней, замыкает состав мирного семейства взрослая
девушка-служанка, на редкость отзывчивая и
добросердечная: она сделалась своей хозяйке (как часто
случается в домашнем кругу, где не претендуют на
знатность) почти что сестрой. В настоящую пору (1854),
на протяжении уже двух десятков лет, в британском
обществе происходят большие демократические
перемены. Множество людей начинает стыдиться ссылок
на «моего хозяина» или «мою хозяйку»: это
обозначение медленно, но верно вытесняется термином
«наниматель». В Соединенных Штатах это словцо, как
выражение надменного демократизма, коробящее
ненужной демонстрацией независимости, и без того никем не
оспариваемой, не оказывает, впрочем, сколько-нибудь
заметного отрицательного влияния. Там домашняя
прислуга в целом, как правило, столь быстро и
уверенно переходит в разряд полноправных распорядителей
собственного хозяйства, действующих по своему
усмотрению, что они просто игнорируют форму отношений,
которая и без того вот-вот должна исчезнуть сама по
себе. Но в Англии, где нет таких ресурсов, как
неосвоенные территории, тенденция вытеснения «хозяина»
«нанимателем» протекает довольно болезненно.
Словесная замена несет с собой грубое и угрюмое
попрание уз, нимало не тягостных, а во многих случаях и
благотворных. Ниже я поясню свою мысль более
развернуто. Здесь же, под началом миссис Марр,
подразумеваемый нами альянс осуществлялся более
чем наглядно. Мэри, служанка, питала к хозяйке самое
сердечное и неподдельное уважение: она видела ее
постоянно погруженной с головой в домашние хлопоты:
наделенная какой-никакой властью, миссис Марр
никогда не выказывала и тени капризности и ничем не

212
Дополнения
обнаруживала своего верховенства. Соседи в один
голос свидетельствовали, что Мэри, чураясь приторной
угодливости, держалась с госпожой
почтительно-ровно — и при малейшей возможности охотно и
совершенно по-сестрински вызывалась облегчить ей груз
материнских обязанностей.
Именно к Мэри, минуты за три-четыре до
полуночи, вдруг обратился Марр, громко окликнув ее с
верхней ступени: он попросил ее пойти купить устриц для
семейного ужина. От каких мелких случайностей
зависит подчас благополучие всей нашей жизни! Марр,
озабоченный делами торговли, и миссис Марр,
целиком поглощенная баюканьем хныкавшего ребенка,
начисто забыли о приготовлениях к ужину: из-за
позднего времени выбор покупок быстро сокращался;
вернее всего можно было до того, как пробьет
двенадцать, раздобыть именно устриц. И только это
ничтожное обстоятельство определило судьбу девушки!
Отправься она за провизией, как обычно, часов в
десять — одиннадцать, тогда она — единственная
уцелевшая из домочадцев — не избежала бы неминуемой
гибели, бесспорно разделив с ними общую плачевную
участь. Времени было в обрез. Мэри торопливо
взяла у Марра деньги и, с корзинкой в руке, впопыхах
даже не надев шляпки, выпорхнула из дома.
Впоследствии ее не раз посещало зловещее воспоминание: едва
перешагнув порог, Мэри, при свете фонаря, заметила
на противоположной стороне улицы фигуру человека:
мгновение он оставался неподвижен, но тут же
медленно двинулся вперед. Это был Уильяме: позднее
(сейчас не сказать, когда именно) сей факт получил
полное подтверждение. Если вникнуть в
обеспокоенность Мэри, спешившей, несмотря на все сложности,

Томас Де Квинси. Убийство... 273
выполнить данное ей поручение, становится ясным, что
подсознательно вид незнакомца связался для нее с
предчувствием неведомой опасности; иначе,
сосредоточенная на своей цели, она вряд ли сохранила бы в
памяти столь мало существенную подробность.
Теперь же понятно, какого рода страхи безотчетно
зароились у нее в голове: Мэри говорила потом, что даже
сквозь сумрак, не позволивший ей различить черты
незнакомца и уловить направление его взгляда, ей со
всей несомненностью почудилось, судя по его
недавней позе, что он всматривался в дом № 29.
Небеспочвенность подозрений Мэри была подкреплена
также уже упомянутым инцидентом, произошедшим
незадолго до полуночи: на незнакомца обратил особое
внимание ночной сторож; тот беспрестанно
заглядывал в окно магазинчика; такие ухватки, да и сама
внешность прохожего, показались сторожу настолько
не внушающими доверия, что он постучался к Марру и
сообщил ему об увиденном. Впоследствии сторож
повторил свой рассказ перед судейскими чиновниками,
добавив, что в самом начале первого (то есть спустя
восемь — десять минут после ухода Мэри) он
(сторож), прежде чем возобновить свой получасовой
обход, по просьбе Марра помог ему затворить ставни.
Затем они распрощались — и сторож выразил
мнение, что таинственный незнакомец, по всей
вероятности, удалился восвояси, поскольку его нигде не было
видно с момента начала их разговора. Надо полагать,
Уильяме заметил, как сторож направился в дом
Марра, и вовремя спохватился, что держится весьма
необдуманно; таким образом, предупреждением, впустую
сделанным Марру, с выгодой для себя воспользовался
Уильяме. И почти нет сомнений в том, что ищейка
10 Τ Де Квинси

274
Дополнения
пустилась по следу жертвы сразу после того, как
сторож помог Марру опустить ставни. Причина понятна:
начать работу Уильяме мог и раньше, если бы
уличным прохожим не открывалась как на ладони вся
внутренность магазинчика. Приступить к делу без
опаски можно было только при плотно сомкнутых
ставнях. Но едва лишь эта предварительная мера
предосторожности была осуществлена и преступник
надежно оградился от общественного глаза — теперь,
напротив, надо было остерегаться не излишней
опрометчивости; еще большую опасность таило в себе
даже малейшее промедление. Успех определялся тем,
сумеет ли он проникнуть внутрь до того, как Марр
запрет дверь. Другим способом пробраться в дом (к
примеру, дождаться возвращения Мэри и войти
вместе с ней) нечего было и пытаться: ниже мы увидим,
что Уильяме вынужден был отказаться от этой мысли,
за которую, если выстроить факты в их истинной
связи, он должен был ухватиться. Уильямсу пришлось
дождаться, когда затихнут за углом шаги сторожа:
прошло, наверное, секунд тридцать, не более; одна
опасность миновала, но возникла новая — а что, если
Марр запрет дверь? Поворот ключа — и убийца
лишится доступа в дом. Уильяме стрелой ринулся за
порог — и ловким движением левой руки повернул
ключ в замке, оставив Марра в неведении
относительно этой роковой уловки. Куда как увлекательно и
заманчиво идти по следам чудовища и дотошно
изучать, при подсказке безмолвно уличающих
иероглифов, все перипетии кровавой драмы — с не меньшей
полнотой и достоверностью, чем если бы мы взирали с
милосердных небес на изверга, чье сердце не зналось
с жалостью. Фокуса Уильямса хозяин явно не заме-

Томас Де Квинси. Убийство... 275
тил; иначе он немедля забил бы тревогу, вспомнив
слова сторожа. Марр ничуть не встрепенулся. Мы увидим,
впрочем, что для полного успеха предприятия Уильямсу
было важнее всего предотвратить вопль испуга или
хрип агонии, которые могли бы у Марра вырваться.
Крик, раздавшийся внутри помещения с такими
тонкими стенами, наверняка разнесся бы по всей округе;
могли подумать, будто кричал кто-то на улице. Любой
ценой этого следовало избежать. Крик был
предотвращен: позднее читатель поймет, как именно. Меж тем
оставим пока убийцу лицом к лицу со своими жертвами.
На протяжении пятидесяти минут пусть он разгуляется
вволю. Парадная дверь, как мы знаем, заперта наглухо.
Помощи ждать неоткуда... Давайте же мысленно
перенесемся к Мэри: сопроводим ее туда, куда она
отправилась, а потом вернемся с ней обратно — и только
тогда пусть снова взовьется занавес над ужасающей
сценой, разыгравшейся в ее отсутствие.
Бедная девушка, в мало понятном ей самой
смятении, обежала, выглядывая устриц, всю улицу, однако в
хорошо знакомой ей, исхоженной вдоль и поперек
окрестности все лавки оказались закрытыми, отчего
она и сочла за лучшее поискать удачи где-нибудь по
соседству. Мигающие огни манили ее все дальше
вперед, от фонаря к фонарю — ив конце концов, на
неведомых ей перекрестках, освещенных более чем
скудно (хотя вечер выдался на редкость темным)*, да
* Я не помню хронологии того, как развивалось газовое
освещение в целом. Но в Лондоне, долгое время после
демонстрации мистером Уинзором24 преимуществ газа для
освещения улиц, в некоторых районах новшество многие годы не
вводилось, поскольку не истекли долгосрочные контракты с
торговцами нефтью. (Примеч. автора.)
10*

276
Дополнения
еще там, где ее постоянно сбивали с дороги свирепые
драки, девушка, как и надо было ожидать, безнадежно
заплуталась. Исполнить просьбу хозяина теперь
нечего было и надеяться. Не оставалось ничего иного, как
воротиться вспять. Это было совсем непросто: Мэри
боялась расспрашивать случайных встречных, лица
которых во мраке нельзя было разглядеть толком.
Неожиданно факел высветил фигуру сторожа: тот
указал ей, куда идти — и спустя десять минут Мэри
вновь очутилась у дверей дома № 29 по Ратклифф-
ской дороге. Успокоило девушку то, что отлучка ее
длилась без малого час: в отдалении послышался
возглас «час ночи» — и, прозвучав сразу после удара
часов, повторялся непрерывно в течение десяти —
пятнадцати минут.
Ввергнутая скоро в вихрь мучительного
недоумения, впоследствии Мэри с трудом могла восстановить
в памяти всю последовательность охвативших ее
смутных предчувствий. Однако, насколько ей потом
припоминалось, в самый первый момент ее ничто
особенно не встревожило. В очень многих городах
основным инструментом оповещения жильцов о
приходе посторонних служат колокольчики; в Лондоне
преобладают дверные молотки. Мэри позвонила в звонок
и заодно легонько постучала. Разбудить хозяина с
хозяйкой она не опасалась — так как была уверена,
что те еще на ногах. Беспокоилась она из-за ребенка:
разбуженный младенец мог вновь лишить мать
ночного отдыха. Мэри отлично понимала, что если трое
людей внутри дома ждут не дождутся ее возвращения,
а об эту пору конечно же всерьез взволнованы ее
задержкой, даже еле слышный шепот заставит
кого-нибудь из них не мешкая броситься отпирать дверь. Но

Томас Де Квинси. Убийство... 277
что это? Сердце потрясенной Мэри стиснул ледяной
холод: из кухни не донеслось ни звука, ни малейшего
шороха. И тут, заставив ее содрогнуться,
воображению девушки вновь явился смутный облик
незнакомца в просторном темном плаще: прокрадываясь в
призрачном свете фонаря, он пристально следил за
хлопотами ее хозяина. Мэри осыпала себя горькими
упреками за то, что второпях не озаботилась
уведомить мистера Марра о подозрительном наблюдателе.
Бедная! Она и не знала тогда, что весть о нем дошла
до Марра, но не заставила его насторожиться. Не
стоило, значит, винить ее за этот промах, вызванный
желанием поскорее исполнить волю хозяина и не
имевший никаких последствий. Но все эти
размышления были сметены всепоглощающей паникой. Уже
одно то, что никто не отозвался ни на ее стук, ни на
звяканье колокольчика, бросило Мэри в дрожь. Кто-
то один мог задремать, но чтобы двое — или трое
сразу — нет, это исключено! И даже если допустить,
что всех троих, да и младенца в придачу, вдруг сморил
сон, чем объяснить тишину — полнейшую, ничем не
нарушимую тишину в доме? Понятно, что
полуобезумевшая от ужаса девушка, впав едва ли не в истерику,
принялась изо всех сил звонить в колокольчик. Но тут
ее остановила одна мысль: как ни стремительно
теряла она остатки самообладания, ей достало выдержки,
чтоб подумать: а что, если какие-то непредвиденные
обстоятельства заставили Марра вместе с подручным
покинуть дом в поисках срочной хирургической
помощи; поворот дела вряд ли возможный, однако даже и в
этом случае миссис Марр с младенцем находились бы
в доме, и так или иначе, невзирая ни на что, бедная
мать сумела бы подать голос, пускай шепотом. Ценой

278
Дополнения
немалого усилия воли Мэри принудила себя застыть
на месте в полном молчании, надеясь дождаться хоть
какого-то отклика на свой призыв. Вслушайся же в
тишину, бедное трепетное сердце; вслушайся — и на
двадцать секунд замри. Мэри замерла, словно
прикованная к месту, затаив дыхание — ив этом зловещем
безмолвии случилось происшествие, воспоминание о
котором до последнего дыхания вселяло в нее
неисповедимый ужас. Бедная, дрожащая с ног до головы
девушка, стараясь побороть волнение, напряженно
ловила каждый шорох, чтобы не упустить ответ своей
милой юной хозяйки. На ее отчаянный призыв
изнутри дома до нее донесся совершенно явственный
звук. Да, вот наконец ответ на ее заклинание! Со
ступеней лестницы — но не кухонной, а той, что вела
наверх, к спальням, послышался скрип. А потом —
отчетливые шаги: один, другой, третий, четвертый,
пятый: кто-то спускался по лестнице вниз. И эти
жуткие шаги все приближались: кто-то шел по узкому
коридорчику возле двери. Затем шаги — о Боже, чьи,
чьи шаги? — остановились у двери. Слышалось
дыхание чудовища, прекратившего дыхание всех живых
существ в доме. Его и Мэри разделяет одна только
дверь. Что он делает там, по ту сторону? Тихими
шагами, крадучись, спустился он с лестницы, прошел
сюда — по узкому коридорчику, подобию гроба, пока
наконец не остановился у двери. Как прерывисто он
дышит! Одинокий убийца по одну сторону двери,
Мэри — по другую. Предположим, он внезапно
распахнет дверь, Мэри внезапно кинется через порог — и
окажется в лапах убийцы. Пока еще такое
возможно — и ловушка наверняка бы захлопнулась, если бы
проделать эту уловку тотчас по возвращении Мэри:

Томас Де Квинси. Убийство... 279
приотворись дверь сразу, едва только звякнул
колокольчик — девушка не задумываясь скользнула бы
внутрь и погибла бы. Но теперь Мэри настороже.
Как и неведомый преступник, она прижала губы к
двери, прислушиваясь и тяжело дыша; дверь, к
счастью, служит преградой: при первой же попытке
злоумышленника повернуть ключ или отодвинуть
щеколду Мэри, резко отпрянув, укроется под защитой
непроглядной тьмы.
Какую цель преследовал убийца, прокрадываясь к
двери? А вот какую: Мэри, сама по себе, его ничуть не
интересовала. Однако принадлежность к семейному
сообществу придавала ей в глазах преступника
определенную ценность: если схватить ее и умертвить —
это означало бы полное истребление дома. Слух о
подобном кровопролитии, несомненно, прокатился бы
по всему христианскому миру — и наверняка пленил
бы умы многих и многих. Ведь был бы накрыт сетью
целый выводок; гибель семейства получила бы
безупречную завершенность — и тогда, соответственно
размаху содеянного, неуклонно ширился бы круг
зачарованных будущих жертв, которых, невзирая на
беспомощное трепыхание, неотвратимо тянуло бы
покориться всемогущей длани непревзойденного
душегуба. Уильямсу достаточно было заявить: мои
рекомендации выданы мне в доме № 29 по Ратклиффской
дороге — и бедное, раздавленное воображение
беспомощно сникло бы под гипнотическим взглядом удава
в человеческом облике. Ясно одно: подобравшись к
двери, за которой притаилась Мэри, убийца
намеревался, подражая голосу Марра, тихонько шепнуть в
приоткрытую щелку: «Это ты? Отчего так
долго?» — и Мэри, очень может быть, клюнула бы на эту

280
Дополнения
приманку. Но Уильяме просчитался: время было уже
упущено; Мэри сбросила с себя оцепенение и, словно
помешанная, принялась лихорадочно звонить в
колокольчик и оглушительно, не переставая, колотить
дверным молотком. Естественным следствием поднятого
ею шума явилось то, что сосед, только-только
улегшийся в постель и сразу же опочивший глубоким сном,
мигом пробудился: захлебывающийся колокольчик и
беспрерывный продолжительный грохот молотка в
руках полуобезумевшей Мэри заставили его
незамедлительно осознать, что такую тревогу попусту не бьют:
стряслось воистину нечто ужасное. Подбежать к окну,
поднять раму и сердито потребовать объяснений по
поводу неурочного переполоха было делом одной
минуты. Бедная девушка, найдя в себе достаточно
твердости, скороговоркой поведала о том, как она целый
час бегала по лавкам; о том, что в ее отсутствие всех
Марров наверняка перерезали и что убийца в данный
момент все еще прячется в доме.
Сосед Марров, которому Мэри адресовала свой
рассказ, занимался ростовщичеством — и,
по-видимому, обладал незаурядной отвагой: для единоборства с
неизвестным всесильным душегубом, только что
одержавшим неоспоримый и полный триумф, явно
требовалась значительная физическая крепость.
Необходимо было также справиться с внутренним
противодействием: ведь предстояло очертя голову столкнуться с
незнакомым противником, личность которого—
возраст, национальность, мотивы преступления и
прочее — окутывал непроницаемый покров тайны. Даже
на поле битвы ни одного ратника не подстерегала
большая опасность. Мысль о том, что жившее по
соседству семейство и в самом деле вырезано начисто,

Томас Де Квинси. Убийство... 281
заставляла предположить, что бойню устроили, по
крайней мере, два лиходея; если же убийца действовал
в одиночку, то какова же его дерзость! Сколь велика,
надо думать, его отвага, сколь неотразимы ловкость и
звериный натиск! К тому же загадочный враг (будь
он даже без сообщников) наверняка запасся
изощренными орудиями расправы. И однако, невзирая на все
эти существенные невыгоды своего положения,
доблестный сосед бесстрашно ринулся в дом Марров,
ставший местом столь страшной резни. Едва успев
натянуть штаны и вооружиться кочергой, сосед сбежал
по черной лестнице, которая вела на задний двор
дома. Там он мог надеяться перехватить преступника:
у парадного входа такой возможности у него не было;
кроме того, слишком долго пришлось бы взламывать
дверь. Участки, прилегающие к обоим домам,
разделяла кирпичная стена, высотой девять-десять футов.
Через нее и перемахнул отчаянный преследователь;
мигом сообразив, что без свечи не обойтись, он
собирался было за ней вернуться, но тут заметил
мерцавшую впереди слабую полоску света. Задняя дверь
дома Марров была распахнута настежь. Убийца,
очевидно, проскочил через нее минутой раньше.
Героический ростовщик стремглав бросился дальше — и уже
здесь глазам его представилось жуткое свидетельство
ночного побоища: крохотный двор был обильно залит
кровью — и к порогу никак нельзя было пробраться,
не запачкавшись в ней. В замочной скважине все
еще торчал ключ, сыгравший самую роковую роль в
судьбе жертв. Теперь потрясающая новость быстро
облетела округу: у дома Марров начала собираться
толпа — благодаря душераздирающим воплям Мэри:
ей почудилось, что кто-то из пострадавших еще жив и

282
Дополнения
его может спасти неотложная медицинская помощь, но
все решают буквально секунды. Смельчак-сосед
распахнул входную дверь. Первыми, громко
переговариваясь, в дом вступили ночные сторожа — и
душераздирающее зрелище ошеломило их настолько, что они
разом лишились дара речи. Разыгравшаяся драма
была ясна без всяких слов — от начала и до конца; во
всей последовательности своего развития, до итога ее.
Установить личность убийцы не удалось: некого было
даже заподозрить. Имелись, однако, основания
полагать, что преступником мог быть только человек,
близко знакомый с Марром. Он оказался внутри
магазина уже после того, как хозяин запер дверь. При этом
резонно отмечалось, что Марр, предупрежденный
ночным сторожем, наверняка проникся сознанием
опасности — и из чувства самосохранения, безусловно, с
тревогой воспринял бы появление в столь поздний
час подозрительного незнакомца, переступившего
порог лавки с уже опущенными ставнями и отрезанной
тем самым от сообщения с внешним миром.
Отсутствие всяких признаков того, что Марр действительно
был обеспокоен, несомненно указывало на
обстоятельство, которое усыпило бдительность Марра и
фатальным образом лишило его осмотрительности.
Таким обстоятельством могло быть только одно: Марр
хорошо знал убийцу в лицо — и тот не внушал ему ни
малейшей боязни. Эта исходная посылка, служившая
ключом к разгадке тайны, помогала без труда
нарисовать дальнейшее развитие событий: перипетии
трагедии становились ясными как Божий день. Убийца, в
чем нет ни малейших сомнений, бесшумно открыл
входную дверь и прикрыл ее за собой с той же
осторожностью. Затем направился к прилавку, на ходу об-

Томас Де Квинси. Убийство... 283
мениваясь обычными дружескими приветствиями с
беззаботно настроенным Марром. Подойдя к
прилавку вплотную, вошедший попросил хозяина показать
ему пару грубых хлопчатобумажных носков. В тесной
лавке Марра, где и повернуться-то было негде, ломать
голову над удобным размещением товара особенно не
приходилось. Убийца наверняка хорошо изучил, какие
товары где хранились: он уже заранее удостоверился
в том, что для извлечения требуемой коробки Марру
потребуется развернуться спиной и, обведя глазами
одну из верхних полок, снять коробку с высоты
приблизительно восемнадцать дюймов. Эти телодвижения
устраивали злоумышленика как нельзя более: едва
только Марр, обратив к нему беззащитный затылок,
занялся поисками, убийца внезапно извлек из-под
широкого плаща увесистый молоток судового плотника
и одним-единственным мощным ударом лишил
жертву всякой способности к сопротивлению. Поза
убитого красноречиво свидетельствовала о происшедшем.
Марр рухнул на пол, естественно, по ту сторону
прилавка — положение его рук подтверждает
высказанную мной догадку. Вполне вероятно, что первый же
предательски нанесенный удар навсегда отнял у
жертвы и сознание. Неизменной отправной точкой
разработанного убийцей плана, его rationale*,
последовательно им осуществлявшегося, являлось оглушение
жертвы парализующим ударом по голове, который
вызывал достаточно длительное бессознательное
состояние. Этот начальный шаг, успокоив убийцу,
значительно облегчал ему дальнейшие действия. Тем не
менее, поскольку жертвы могли прийти в себя, что по-
* разумным ядром (лат.).

284
Дополнения
влекло бы за собой самые нежелательные для убийцы
следствия, Уильяме взял за правило, в интересах
полной завершенности, перерезать своим жертвам горло.
Все произведенные им в доме Марров убийства
строго соответствовали единому образцу: сначала —
ударить по черепу, дабы обеспечить гарантию от
немедленного возмездия, затем — полоснуть по горлу,
дабы облечь содеянное вечным молчанием. Далее
события, судя по оставленным следам, развивались
следующим образом. Падение Марра, очень вероятно,
сопровождалось глухим неясным шумом, который, при
запертой наглухо наружной двери, никак нельзя было
принять за уличную потасовку. Однако тревога у
находившихся в кухне возникла, вероятнее всего, только
когда убийца принялся перерезать глотку жертве.
Чрезвычайная теснота пространства за прилавком
мешала, если учесть необходимость спешки, добраться
до горла беспрепятственно: чудовищную операцию
вынужденно пришлось осуществлять урывками, в
несколько приемов; глубокие стоны заставили
домочадцев встрепенуться и броситься по лестнице наверх.
Предвидя это единственно возможное осложнение,
убийца заранее подготовил способ, как отразить
угрозу. Миссис Марр и подручный, с проворством
молодости, оба кинулись, естественно, к выходу: будь Мэри
дома, втроем они наверняка спутали бы карты убийцы,
и вовсе не исключено, что кому-нибудь из них удалось
бы выскочить на улицу. Но чудовищные удары
молотка по головам застигли юную женщину и
подростка на полпути к цели. Оба простерлись на полу без
чувств на самой середине лавки — и, едва только это
произошло, проклятый негодяй, склонившись над
телами, пустил в ход свою бритву. Беда заключалась в том,

Томас Дг Квинси. Убийство... 285
что порыв сострадания к несчастному супругу
совершенно ослепил миссис Марр: заслышав его стоны, она
упустила очевиднейший путь к спасению — ей и
мальчику кинуться к задней двери и выбежать на
открытый воздух через черный ход: само по себе это
было очень важно; к тому же там куда легче было
сбить с толку и задержать убийцу из-за необычайной
тесноты в помещении лавки.
Тщетными были бы все попытки описать ужас,
который охватил потрясенных зрителей
душераздирающей сцены. Собравшейся толпе стало известно, что
одной женщине по счастливой случайности удалось
избежать резни, но она словно онемела и, кажется,
обезумела: проникшись сочувствием к ее жалкому
состоянию, одна из соседок увела ее к себе домой и уложила
в постель. Таким образом, вышло так, что долгое
время — дольше, нежели можно было ожидать при ином
стечении обстоятельств — никто из присутствующих,
мало знакомых с семейством Марров, даже не
подозревал о существовании младенца: отважный
ростовщик отправился уведомить коронера25, а другой сосед
счел необходимым дать неотложные показания в
ближайшем полицейском участке. Внезапно в толпе
появился человек, сообщивший о том, что у убитых
родителей остался маленький ребенок, которого надо
искать либо в полуподвальной кухоньке, либо в одной из
спален наверху. Кухня мгновенно заполнилась
людьми; сразу же была обнаружена колыбель, однако
пеленки в ней находились в неописуемом беспорядке.
Под кучей тряпья оказались лужи крови; еще более
зловещим признаком служило то, что навес над
колыбелью был разбит в щепы. Стало ясно, что негодяй
столкнулся с двумя затруднениями: сначала его ему-

286
Дополнения
тило дугообразное покрытие над навесом колыбели,
которое он сокрушил ударом молотка, а затем
перегородки, которые не позволили ему свободно наносить
удары. Уильяме завершил свои манипуляции как
обычно, полоснув бритвой по горлышку невинного
малютки, после чего, безо всякой видимой причины, как
если бы, смутившись картиной собственного
злодеяния, не поленился нагромоздить над бездыханным
тельцем целую груду белья. Случившееся придавало
всему преступлению в целом характер обдуманного
акта мести: это подтверждал быстро
распространившийся слух о том, что причиной ссоры Уильямса и
Марра послужило их соперничество. Один репортер,
правда, утверждал, будто убийца поторопился
заглушить крики ребенка, поскольку они могли
способствовать его разоблачению; на это резонно возражали, что
восьмимесячный младенец, нимало не сознававший
смысла разыгравшейся трагедии, мог расплакаться
только из-за отсутствия матери, и его плач, даже если
он и слышался вне дома, был привычен для соседей:
никто не обратил бы на него особого внимания — и
потому убийце нечего было опасаться. Никакая
другая из ужасающих подробностей учиненной
неведомым мерзавцем резни не разъярила против него толпу
так, как эта бессмысленно лютая расправа над
младенцем.
Совершенное злодеяние повергло всех в панику —
и весть о нем мгновенно распространилась повсюду за
пять-шесть часов, еще до наступления воскресного
утра, однако у меня нет ни малейших оснований
полагать, что потрясающая новость просочилась на
страницы хотя бы одной из многочисленных утренних
воскресных газет. Согласно заведенному порядку, весть о

Томас Де Квинси. Убийство... 287
всяком заурядном происшествии, о котором
становилось известно ночью позднее четверти второго,
впервые достигала слуха общественности лишь через
посредство воскресных газет, выходивших наутро в
понедельник, или же из регулярных выпусков того же
дня. Но в данном случае, если только от
установленного правила не уклонились сознательно, трудно было
допустить большую оплошность; не подлежит
сомнению, что издатель, удовлетворив повсеместную жажду
подробностей уже в воскресенье, сколотил бы тем
самым себе состояние: для этого достаточно было
вместо двух-трех нудных колонок опубликовать — со
слов сторожа и ростовщика — обстоятельный отчет.
Стоило только дать соответствующее объявление по
всему громадному городу — и разошлось бы не менее
250 000 дополнительных экземпляров любого
печатного издания, в котором содержались бы все
относящиеся к делу материалы, вызывающие у захваченной
разноречивыми слухами публики жгучий интерес и
жажду полнее узнать о случившемся. Спустя неделю,
также в воскресенье — на восьмой день после
трагического события — хоронили Марров: в одном гробу
лежал глава семейства, в другом — его супруга
вместе с младенцем на руках, в третьем гробу несли
мальчика-подручного. Их похоронили бок о бок: тридцать
тысяч трудящегося люда провожало погибших в
последний путь; лица в траурной процессии выражали
смятение и скорбь.
Однако молва не называла — пусть даже и
предположительно — гнусного виновника бедствия,
оказавшего благодеяние могильщикам. Если бы в то
воскресенье, когда происходили похороны, обнародовать
то, что сделалось достоянием общественности шестью

288
Дополнения
днями позже, толпа ринулась бы прямо с кладбища к
месту жительства убийцы и без дальних разговоров,
немедля, растерзала бы его в клочья. За отсутствием
же личности, хоть сколько-нибудь отвечавшей
подобного рода подозрениям, гнев общественности
поневоле кипел впустую. Впрочем, не находя выхода,
публичное негодование не только не ослабевало, но заметно
возрастало и крепло день ото дня: праведное
возмущение, докатившись до отдаленных уголков
провинции, эхом возвращалось в столицу. На главных
дорогах королевства непрерывно арестовывали бродяг и
праздношатающихся без роду и племени или же тех,
чья внешность смутно сходствовала с
приблизительным описанием Уильямса, которое дал ночной сторож.
В мощный поток сочувствия и негодования,
вызванный страшным происшествием, вливался слабым
подводным течением испытываемый трезвыми умами
неясный страх перед близким будущим. Говоря
поразительными словами Вордсворта,
«Землетрясенье сразу не утихнет».
Несчастья, особенно зловещие, всегда повторяются.
Убийца-маньяк, одержимый хищным влечением к
свежей крови, пролитием которой он, попирая естество,
наслаждается, не способен впасть в бездействие. В
душе преступника — даже скорее, нежели у
альпийского охотника — развивается тяга к опасностям
своего призвания, сопряженным со смертельным риском;
он стремится приправлять ими, словно острыми
специями, удручающую монотонность повседневной,
будничной жизни. Ясно было, однако, что помимо
низменных инстинктов, которые с большой долей
вероятия должны были подстрекнуть преступника к новым
адским поползновениям, Уильямса к ним могла побу-

Томас Де Квинси. Убийство... 289
дить и нужда, а нуждающихся субъектов
поименованного сорта никоим образом не влекут к себе поиски
честных способов заработка: насильники питают к
прилежному труду неодолимое отвращение; к тому же
праздность заставляет их растерять последние остатки
необходимых навыков. Если данное убийство было
совершено единственно ради грабежа, то преступник,
разоблачения которого томительно ждали все сердца,
вынужден был, как предполагалось, через умеренно
короткий промежуток времени, вновь явить себя
народу в том или ином чудовищном действе. Считалось,
что в убийстве Марра решающую роль сыграло
желание отомстить — отомстить жестоко и беспощадно,
однако и тут с подобным мотивом сочеталось
стремление к легкой добыче. Бесспорным было и то, что в
данном смысле преступника постигло разочарование:
кроме пустячной суммы, отложенной Марром на
недельные расходы, убийца, по сути, поживиться ничем
не сумел. Две гинеи, самое большее, составили весь
капитал, прихваченный им в качестве трофея. Хватить
этих денег могло едва ли на неделю. Посему
повсеместно укрепилось убеждение в том, что спустя
месяц-другой, когда все треволнения стихнут или будут
вытеснены другой животрепещущей сенсацией, когда
бдительность семей успеет притупиться и пойдет на
убыль, — вот тогда разразится новая, столь же
оглушительная катастрофа.
Таковы были всеобщие предчувствия. Пусть
читатель сам обрисует себе леденящий ужас, охвативший
всех вокруг, когда среди ожиданий нового
смертельного выпада неизвестного противника, среди
всеобщего напряженного внимания, когда одновременно
крепла уверенность, что вряд ли кто дерзнет повторить по-

290
Дополнения
добную попытку; внезапно, на двенадцатую ночь
после расправы над Маррами, чуть ли не в том же самом
квартале, совершилось второе столь же загадочное
убийство, так же имевшее целью истребление всего
семейства. Произошло оно почти две недели
спустя — в следующий четверг, и многие полагали тогда,
что второе убийство своими драматически
захватывающими перипетиями даже превосходит первое. На
сей раз от руки убийцы пала семья некоего мистера
Уильямсона: его дом, не расположенный
непосредственно на людной Ратклиффской дороге, стоял тем не
менее совсем близко, за углом примыкающей к ней
боковой улочки. Мистер Уильямсон, тамошний
старожил, пользовался среди местных обывателей
известностью и уважением; его считали богачом; он
содержал нечто вроде таверны — но не из стремления
пополнить капитал, а скорее по внутренней склонности;
в его заведении сохранялся старинный
патриархальный уклад: сюда по вечерам заглядывали и весьма
состоятельные посетители, однако между ними и
прочими завсегдатаями из числа ремесленников и
мастеровых никакого различия не проводилось. Всякий, кто
вел себя с должным приличием, вправе был занять
место и заказать свой излюбленный напиток. Таким
образом, общество здесь собиралось самое пестрое:
кто-то бывал там постоянно, кто-то заглядывал лишь
изредка. Домочадцев насчитывалось пятеро: 1) глава
семейства — мистер Уильямсон, которому перевалило
за семьдесят; он прекрасно подходил к роли хозяина:
обходительный по натуре, не суровый, он, однако,
строго наблюдал за поддержанием порядка; 2) миссис
Уильямсон, десятью годами моложе супруга; 3)
внучка лет девяти; 4) служанка, еще не достигшая сорока-

Томас Де Квинси. Убийство... 291
летнего возраста; 5) двадцатишестилетний поденщик,
работавший на фабрике (не помню, какой именно; не
помню и его национальности). В заведении мистера
Уильямсона существовало незыблемое правило, не
допускавшее никаких исключений: едва только било
одиннадцать, все посетители, кем бы они ни являлись,
должны были расходиться по домам. Этот полезный
обычай позволял мистеру Уильямсону оберегать свою
таверну, стоявшую на довольно бойком месте, от
пьяных ссор и потасовок. В тот вечер четверга все шло
как обычно — кроме тени подозрения, которая
возникла сразу у нескольких посетителей. В другое время,
вероятно, они ничего особенного и не ощутили бы, но
теперь, когда все разговоры вертелись только вокруг
Марров и неведомого душегуба, невольное
беспокойство вызвало следующее обстоятельство: один
незнакомец зловещего вида, в широкой накидке, несколько
раз за вечер входил и выходил из зала; порой он
забивался в угол потемнее; неоднократно замечали также,
что он старался украдкой проникнуть в жилую часть
дома. По общему предположению, незнакомец
наверняка должен был быть известен Уильямсону. Нельзя
исключить того, что он и вправду был известен хозяину
как один из клиентов. Однако впоследствии
отталкивающая внешность незнакомца — его мертвенная
бледность, необычного цвета волосы и остекленевший
взгляд — вспоминались всем, кто не мог отвести от
него глаз, когда он в промежутке от 8 до 11 вечера то
и дело появлялся в зале, производя собой то же самое
гнетущее впечатление, что и двое убийц в «Макбете»:
они, запятнанные кровью Банко, с искаженными
злобой лицами, неясно маячат в отдалении, бросая тень на
пышность царственного пиршества26.

292
Дополнения
Меж тем часы пробили одиннадцать, компания
начала расходиться, таверну готовились запереть на
замок; об эту пору пятеро оставшихся внутри дома
постоянных обитателей размещались следующим
образом: трое старших, а именно сам Уильямсон, его жена и
служанка, были все заняты делами на нижнем
этаже — Уильямсон нацеживал эль27, портер28 и прочие
напитки соседям, ради которых дверь стояла
приоткрытой до полуночного боя часов; миссис Уильямсон
и служанка сновали с разными хлопотами взад-вперед
из кухни в маленькую гостиную; малышка-внучка
спала крепким сном с девяти вечера на первом этаже
(в Лондоне первым этажом неизменно считается
фактически второй, соединенный с нижним
лестничным пролетом); наконец, поденщик тоже удалился к
себе на покой. Он квартировал в доме Уильямсонов
постоянно — и занимал спальню на втором этаже.
Он уже успел раздеться и улечься в постель. Будучи
рабочим человеком, вынужденным вставать
спозаранку, он, естественно, стремился поскорее заснуть. Но в
тот вечер ему никак не удавалось утихомирить
волнение, вызванное недавней резней в доме № 29, — и,
взбудораженный до предела, он никак не мог
сомкнуть глаз. Возможно, что краем уха он слышал о
подозрительном незнакомце — или даже заметил сам,
как тот прокрадывается по залу. Но и без того
мастеровой хорошо сознавал другие грозившие дому
опасности: прилегающие кварталы кишмя кишели
хулиганами; до былого жилища Марров было рукой подать,
а это значило, что убийца тоже обретался где-то по
соседству. Все это не могло не вызывать опасений.
Но для беспокойства у мастерового имелись и свои,
особенные основания: главным образом смущало его

Томас Де Квинси. Убийство... 293
то, что Уильямсон прослыл в округе толстосумом;
соответствовало это истине или нет, но многие твердо
верили, что у владельца таверны денег куры не клюют:
они якобы текут к нему непрерывным потоком — ив
шкафах и ящиках уже накоплены целые груды;
рискованным, наконец, казался и демонстративный
обычай оставлять входную дверь приоткрытой в течение
целого часа — часа, таившего в себе дополнительную
угрозу: ведь напоказ выставлялась уверенность в том,
что незачем страшиться столкновения со случайными
гуляками, поскольку весь подвыпивший люд был
выставлен за порог в одиннадцать. Правило, заведенное
для удобства обитателей и способствовавшее доброй
репутации таверны, теперь служило открытым
свидетельством полнейшей незащищенности дома от
непрошеного вторжения. Поговаривали, что Уильямсон —
грузный, неповоротливый старик — должен был бы, из
осмотрительности, запирать входную дверь сразу
после того, как разойдутся посетители.
Все эти и прочие соображения (например, слух о
наличии у миссис Уильямсон значительного
количества столового серебра) мучительно осаждали
мастерового в постели — и до полуночи оставалось всего
минут двадцать, как вдруг, совершенно неожиданно, с
зловещим грохотом, возвещающим гнусное насилие,
входная дверь, сотрясшись, захлопнулась — и тотчас
была заперта изнутри на ключ. Это, вне всякого
сомнения, явился окутанный тайной дьявол, уже
посещавший дом № 29 по Ратклиффской дороге. Да, этот
адский посланец, на протяжении двенадцати дней
занимавший все умы и не сходивший со всех языков,
теперь наверняка проник сюда, под этот беззащитный
кров — и вот-вот предстанет во плоти перед каждым

294
Дополнения
из его обитателей. До сих пор еще не был
окончательно разрешен вопрос — двое ли преступников
учинили расправу над семейством Марров. Если это было
так, то и теперь они примутся за дело вдвоем — и
один из них, не теряя времени, должен был метнуться
по лестнице наверх: наибольшую угрозу для
преступников представлял сигнал тревоги, поданный из окна
кем-то из обитателей дома уличным прохожим. С
полминуты пораженный оцепенением мастеровой
недвижно сидел в постели. Но затем, порывисто
вскочив, опрометью бросился к двери. Он не имел целью
оградить себя от вторжения — слишком хорошо зная,
что дверь лишена каких-либо запоров или задвижек;
в комнате отсутствовала и мебель, передвинув
которую можно- было бы надежно забаррикадироваться,
если только позволило бы время. Распахнуть дверь
настежь мастерового побудила отнюдь не
осторожность, а единственно ослепляющая власть
всепобеждающего страха. Шаг вперед — и он оказался у
самой лестницы; нагнувшись через балюстраду,
вслушался — ив этот миг снизу, из малой гостиной, донесся
душераздирающий вопль служанки: «Господи Иисусе!
Нас здесь всех перебьют!» С головой
Медузы-Горгоны29 схожи были эти жуткие бескровные черты и
недвижно остекленелые глаза, принадлежавшие,
казалось, трупу, если достаточно было лишь единожды
встретиться с ними взглядом — и уже прочесть в них
не подлежащий обжалованию смертный приговор.
Три единоборства со смертью к тому времени уже
подошли к концу; бедняга мастеровой, в полном
оцепенении, не отдавая себе отчета в собственных
действиях, безвольно повинуясь охватившей его панике,
спустился вниз по лестнице на оба пролета. Безумный

Томас Де Квинси. Убийство... 295
страх толкал его вперед с той же силой, как если бы он
был движим безрассудной отвагой. В одной рубашке,
мастеровой продолжал спускаться по старым
ступеням, которые поскрипывали под его тяжестью, пока их
не осталось всего четыре. Ситуация сложилась
беспримерная. Стоило юноше чихнуть, кашлянуть,
перевести дыхание — его ждала неминуемая гибель:
шансов на спасение не было ни малейших. Убийца
находился в малой гостиной, дверь которой открывалась на
лестницу: теперь она была приоткрыта не слегка, а
довольно значительно. Из той четверти круга (или
90 см), которую дверь описывала, если ее распахивали
настежь или прикрывали плотно, — по крайней мере
55 см отделяли ее теперь от косяка. Таким образом,
взору юноши представились два мертвых тела из трех.
Где же третье? А сам убийца — где он? Преступник
суетился в гостиной; поначалу его было только
слышно, но не видно: он ходил взад и вперед в той части
комнаты, которую отгораживала дверь. Чем он был
занят, вскоре сделалось ясно по скрежету металла:
убийца торопливо подбирал ключи к шкафу, буфету и
секретеру в невидимой части гостиной. Минуту спустя
он тем не менее показался в проеме, но, к счастью для
юноши-мастерового, в этот критический момент
настолько был поглощен своими целями, что даже не
озаботился бросить взгляд на лестницу: в противном
случае, заметив белую фигуру застывшего в
безмолвном ужасе поденщика, тотчас же бы отправил его на
тот свет. Третий, доселе невидимый труп — труп
мистера Уильямсона — лежал в погребе: о том, как он
туда попал, — это особый вопрос, о котором позднее
много судили и рядили, но объяснить это толком так и
не удалось. Между тем смерть Уильямсона представ-

296
Дополнения
лялась юноше несомненной — иначе тот где-нибудь
пошевелился бы или застонал. Итак, трое из четверых
друзей, с которыми юноша расстался всего сорок
минут назад, были теперь бездыханны; в живых
оставалось 40 процентов (соотношение, для Уильямса
недопустимое) — сам поденщик и его хорошенькая
подружка, девочка, чью детскую невинность не успели
еще потревожить ни страх за себя, ни скорбь о
престарелых дедушке с бабушкой. Если те потеряны
безвозвратно, то один друг (а преданность свою он
докажет, если сумеет спасти девочку), к счастью,
совсем близко. Но — увы! — еще ближе он к убийце.
Сейчас, в данную минуту, он совершенно лишен
присутствия духа и не способен ни на какое усилие: он
обратился в ледяной столп, ибо перед ним, футах в
тринадцати, простерты на полу... Служанку убийца застал
стоящей на коленях: она натирала графитом каминную
решетку. Покончив с этим поручением, она принялась
за другое и стала заполнять очаг углем и растопкой, с
тем чтобы разжечь огонь утром. По-видимому, она с
головой ушла в свои труды — ив этот самый момент
появился убийца; последовательность событий,
возможно, была такая: ужасающий крик служанки, ее
мольба Христу, показывал, что испугалась она именно
в эту минуту; однако на самом деле это произошло на
полторы-две минуты позже того, как с грохотом
захлопнулась входная дверь. Следовательно, сигнал
тревоги, своевременно побудивший юношу-мастерового в
страхе вскочить с постели, обеими женщинами
почему-то не был воспринят. Говорили, что миссис Уиль-
ямсон была туговата на ухо; относительно служанки
высказывались различные предположения: усердно
натирая решетку и низко склонившись под дымовой

Томас Де Квинси. Убийство... 297
трубой, она вполне могла принять стук двери за шум с
улицы или же счесть это проделкой расшалившихся
озорников. И все же, каковы бы ни были объяснения,
неоспорим один факт: до того, как воззвать к Христу,
служанка не замечала ничего подозрительного и
ничто не оторвало ее от работы. Отсюда явствует, что и
миссис Уильямсон также ничем не была встревожена,
иначе ее волнение передалось бы служанке, которая
находилась с ней вместе в одной небольшой комнате.
После того как убийца переступил порог, произошло,
надо полагать, следующее: миссис Уильямсон, вероятно,
не видела вошедшего, поскольку стояла спиной к
двери. Ее-то, до того, как его увидели, Уильяме и сразил
сокрушительным ударом по затылку: этот удар,
нанесенный ломом, раздробил едва ли не половину черепа.
Миссис Уильямсон упала; шум ее падения (все было
делом одной минуты) привлек внимание служанки:
вот тогда-то у нее и вырвался крик, достигший ушей
юноши наверху; крикнуть во второй раз она не успела;
убийца, взмахнув своим орудием, расколол ей череп с
такой силой, что осколки врезались в мозг. Обе
женщины были безнадежно мертвы — и продолжать
душегубство попросту не имело смысла; к тому же
убийца хорошо понимал опасность промедления; однако
же, невзирая на спешку, он настолько страшился
роковых для себя последствий, буде какая-то из жертв,
очнувшись, даст против него обстоятельные показания,
что твердо вознамерился исключить подобную
возможность и немедля принялся перерезать обеим
глотки. Описанная предыстория вполне согласовалась со
сценой, представившейся теперь глазам поденщика.
Миссис Уильямсон упала головой по направлению к
двери; служанка, стоявшая на коленях, так и не успела

298
Дополнения
разогнуться — и подставила голову ударам без
сопротивления; после чего негодяю оставалось только
откинуть ей голову назад, чтобы обнажить горло, — и
все было кончено. Любопытно, что юный мастеровой,
хотя и парализованный страхом и какое-то время
готовый, под влиянием гипноза, добровольно шагнуть в
львиную глотку, сумел заметить все самое
существенное. Читатель должен представить его в тот момент,
когда он наблюдал за тем, как убийца склонился над
телом миссис Уильямсон, возобновив поиски важных
для него ключей. Ситуация для преступника, вне
сомнения, была тревожная: ему требовалось во что бы то
ни стало поскорее раздобыть необходимые ключи;
иначе вся эта чудовищная трагедия окажется
разыгранной впустую: ужас публики возрастет беспредельно,
десятикратно увеличатся предпринимаемые меры
предосторожности, а это значительно осложнит его
будущие игры. И даже ближайшие планы
преступника могли сорваться: любая случайность грозила ему
провалом. За выпивкой в таверну посылали обычно
ветреных девчонок или детей: обнаружив дверь
запертой, они беспечно продолжили бы поиски другого
заведения, однако, случись оказаться на их месте
рассудительному посланцу, закрытие таверны на целую
четверть часа ранее обычного вызвало бы самые
серьезные подозрения. Тотчас же забили бы
тревогу — и развязка зависела бы только от удачливости
злоумышленника. О поразительной
непоследовательности преступника, в одних отношениях чрезвычайно,
даже излишне предусмотрительного, а в других до
крайности опрометчивого и безрассудного,
свидетельствовал, в частности, такой факт: стоя среди трупов по
колено в крови, Уильяме не знал наверняка, есть ли у

Томас Де Квинси. Убийство... 299
него надежный путь к отступлению. Окна, как ему
было известно, имелись и на заднем фасаде дома,
однако куда именно они выходили — уточнить он не
удосужился; из-за неспокойного соседства окна
нижнего этажа могли быть и заколочены; окна наверху,
вероятно, открывались, но прыгать из них было
довольно рискованно. Из всего этого преступник сделал
единственный практический вывод: поспешить с
испытанием ключей и овладеть спрятанным
сокровищем. Всецело поглощенный этой задачей, Уильяме
сделался словно глух и слеп к окружающему —
иначе он услышал бы прерывистое и громкое, как ему
самому казалось, дыхание юноши, доносившееся с
лестницы. Вновь склонившись над телом миссис Уильям-
сон с целью обшарить ее карманы более тщательно,
убийца вытащил целую связку ключей, один из
которых упал с громким звоном на пол. Именно тогда
нечаянный соглядатай, из тайной своей засады,
подметил, что изнутри широкая накидка Уильямса подбита
шелком самого лучшего качества. Запомнил он и еще
одну примету, ставшую впоследствии одной из
главнейших опор для изобличения злодея: туфли
Уильямса, совсем новехонькие — и купленные, надо думать,
на деньги несчастного Марра, при каждом его
движении издавали резкий скрип. Раздобыв новую связку
ключей, убийца удалился в ту часть гостиной, где его не
было видно. И только тут юношу-мастерового
осенила наконец догадка о возможном пути к спасению.
Сколько-то минут наверняка потребуется на то, чтобы
перепробовать все ключи, подбирая нужный; затем
убийца примется рыться в ящиках, если ключи
подойдут; если же нет — взламывать замки силой. Итак,
можно рассчитывать» на короткий промежуток време-

300
Дополнения
ни, пока убийца будет занят грабежом — и за
звяканьем ключей не расслышит шороха на лестнице и
скрипа ее ступеней. Юноша быстро исполнил свой
план: взбежав обратно к себе в спальню, он придвинул
кровать вплотную к двери в надежде, что это
препятствие хотя бы ненадолго задержит неприятеля, а ему
самому позволит в крайнем случае испробовать
последний шанс — сделать отчаянный прыжок из окна.
Со всей осторожностью переместив кровать, юноша
разорвал простыни, наволочки и одеяла на широкие
полосы, сплел из них веревки и соединил концы
крепкими узлами. Но сразу же ему приходит в голову
неприятное осложнение. Где найти брус, крюк,
перекладину — любую зацепку, на которой прочно
держалась бы веревка? Расстояние от подоконника — то
есть от нижней части оконного архитрава до земли —
составляет двадцать два или двадцать три фута.
Десять — двенадцать футов можно отсюда исключить:
прыжок с половинной высоты опасности не сулит.
Произведя эти расчеты, юноша прикинул, что остается
заготовить веревку еще примерно дюжину футов
длиной. Но прочной металлической опоры, к несчастью,
нигде возле окна нет. Ближайшая, по существу
единственная, подходящая опора находится вовсе не у
окна — это шпиль балдахина над кроватью
(неизвестно с какой целью сооруженный); теперь, вместе с
кроватью, передвинулся и шпиль — он отстоит от окна
не на четыре фута, а на семь. Выходит, к названному
выше расстоянию следует добавить еще целых семь
футов. Впрочем, смелее! Согласно поговорке,
бытующей у всех христианских народов, береженого и Бог
бережет. Наш юноша с благодарностью вспоминает
об этом: в простом наличии шпиля, до той поры совер-

Томас Де Квинси. Убийство... 301
шенно бесполезного, он усматривает залог помощи,
ниспосланный Провидением. Если бы он старался
только для собственного спасения, он не чувствовал
бы себя достойным похвалы, но это не так: он
совершенно искренне озабочен благополучием бедной
девочки, к которой привязан всем сердцем; с каждой
минутой, как ему кажется, на нее все ближе
надвигается гибель; когда юноша проходил мимо ее двери,
первым его побуждением было выхватить девочку из
постельки и, крепко прижав к груди, унести с собой, дабы
попытаться спастись вместе. Однако, взвесив все
обстоятельства, юноша понял, что внезапное
пробуждение заставит девочку расплакаться, причем ей ничего
нельзя будет объяснить даже шепотом: неотвратимая
неосторожность ребенка окажется гибельной для них
обоих. Подобно альпийским лавинам, которые,
нависая над головой путешественника, нередко, как говорят,
обрушиваются от малейшего движения воздуха —
например при шепоте, — так и здесь еле слышно
произнесенные слова могли обрушить на головы
несчастных жертв свирепую руку убийцы. Нет!
Существовал только один способ спасти ребенка — и
первым шагом к освобождению девочки должно быть его
собственное освобождение. Начало оказалось
многообещающим: подгнивший деревянный шпиль, который,
как опасался юноша, переломится от первого же рывка,
выдержал при испытании тяжесть его тела. Юноша
торопливо прикрепляет к нему концы трех отрезков
веревки, длиной в одиннадцать футов. Он сплетает
веревку наспех, теряя при этом только три фута;
привязывает еще одну веревку той же длины — теперь из
окна выбрасывается уже шестнадцать футов; теперь,
даже если дойдет до худшего, не страшно соскольз-

302
Дополнения
нуть по веревке до самого низа — а потом можно
смело разжать руки. Вся подготовительная работа
заняла минут шесть: лихорадочное состязание между
нижним этажом и верхним упорно продолжается.
Преступник усердно трудится в гостиной,
поденщик — в спальне. Негодяю крупно повезло: одну
пачку банкнот он уже захватил — и напал на след второй.
Он вспугнул также целый выводок золотых монет.
Соверенов30 пока не видать, но за гинею31 в то время
давали тридцать шиллингов32; а он добрался до
настоящего, пусть и небольшого, месторождения золота.
Убийца искренне радуется: у него мелькает мысль, что
если в доме кто-нибудь и жив (а это он намерен вот-
вот выяснить), совсем не худо было бы распить с ним,
прежде чем взяться за его горло, по стаканчику чего-
нибудь крепкого. А что, если вместо выпивки
поднести бедняге в подарок его собственную глотку? Нет-
нет, это исключено! Глотками разбрасываться нельзя:
дело есть дело, оно важнее всего. Воистину эти двое,
судя по их деловым качествам, достойны всяческой
похвалы. Подобно хору и полухору33, строфе и
антистрофе34, они согласуют свои направленные друг
против друга действия. А ну, поденщик! А ну, убийца!
Давай, валяй, жми! Что касается поденщика, то он
теперь спасен. К шестнадцати футам, из которых семь —
расстояние до кровати, юноша прибавил еще шесть,
так что в общей сложности до поверхности земли
недостает всего футов десять — для молодости сущий
пустяк. Ему, следовательно, не о чем беспокоиться; о
преступнике этого не скажешь. Негодяй, впрочем, и в
ус не дует, а причина проста: несмотря на всю его
смекалку, впервые в жизни его перехитрили. Нам с тобой,
читатель, известно кое-что, о чем преступник нимало

Томас Де Квинси. Убийство... 303
не подозревает: полных три минуты за ним втайне
наблюдали со стороны, причем нечаянный
соглядатай — читавший в смертельном ужасе чудовищные
страницы — сумел тем не менее запомнить
мельчайшие из подробностей, что были доступны его
восприятию: о скрипучих туфлях и подбитой шелком накидке
он уверенно доложит там, где подобные безделицы не
послужат головорезу на пользу. Разумеется, хотя
мистер Уильяме даже и не помышлял о невольном
присутствии мастерового при обшаривании карманов
жертвы и никак не мог предвидеть неприятных для
себя последствий ни дальнейшего его поведения, ни в
особенности того, что тот спустится из окна по
самодельной веревке — и все же Уильяме имел все
основания поторапливаться. Однако он отнюдь не
спешил. Разгадав ход его действий по оставленным
безмолвным приметам, полиция пришла к выводу, что
напоследок преступник замешкался. Мотив, которым
он руководствовался, поразителен: выяснилось, что
убийство Уильяме рассматривал не просто как
средство к цели, но и как самоцель. Преступник пробыл в
доме уже минут пятнадцать — двадцать: за это время
ему удалось, удовлетворительным для себя способом,
управиться с уймой задач. Выражаясь коммерческим
языком, удалось «хорошенько обстряпать дельце»:
свести счеты с населением двух этажей —
подвального и нижнего. Но ведь имелось еще целых два
этажа: мистера Уильямса вдруг осенило, что из-за не
слишком любезного обхождения с ним со стороны
трактирщика он не сумел разузнать точнее состав
домочадцев: вполне вероятно, что на одном или другом
этаже еще есть недорезанные глотки. С грабежом
было покончено. Почти немыслимым представлялось,

304
Дополнения
что для сборщика податей останется хоть какая-то
пожива. Но глотки... на глотки были основания
рассчитывать. Выходило так, что — в звериной жажде
крови — мистер Уильяме поставил на карту плоды
всех своих ночных трудов, да и самое жизнь в
придачу. Если бы убийца знал в это мгновение обо всем;
если бы увидел распахнутое на верхнем этаже окно, из
которого готовился спуститься поденщик; если бы
наблюдал, с каким проворством тот прокладывает себе
дорогу к спасению; если бы мог предугадать, какой
переполох взбудоражит спустя полторы минуты
многочисленное население округи, то ни один безумец на
свете не обратился бы в паническое бегство столь же
стремительно, как ринулся бы к двери он сам.
Скрыться было еще не поздно; еще оставалось
достаточно времени для того, чтобы исчезнуть — ив корне
переломить ход всей своей преступной жизни.
Уильяме прикарманил свыше ста фунтов: на эти деньги
можно было переменить внешность до
неузнаваемости. Той же ночью сбрить желтые волосы, вычернить
брови, купить поутру темный парик, переодеться так,
чтобы походить на солидного профессионала — и тем
самым оказаться вне подозрений для придирчивого
полицейского взгляда; взойти на борт любого из
множества судов, отплывающих в какой-нибудь порт
Соединенных Штатов Америки (побережье Атлантики
простирается на 2400 миль); а затем — полсотни лет
вдоволь, без спешки, вкушать сладость раскаяния и
даже окончить век в благоухании святости. И
напротив: отдав предпочтение деятельной жизни,
Уильяме — с его изворотливостью, дерзостью и
неразборчивостью в средствах — в стране, где простая
натурализация тотчас обращает чужака в родного сына, мог

Томас Де Квинси. Убийство... 305
бы достичь президентского кресла — и по смерти ему
воздвигли бы статую, посвятили бы биографию в трех
томах in quarto, где ни словом не упоминалось бы о
доме № 29 по Ратклиффской дороге. Однако все
будущее определят ближайшие девяносто секунд.
Это — распутье: предстоит суровейший выбор —
либо торжество, либо гибель. Направь
ангел-хранитель Уильямса на верную дорогу — мирское
благополучие было бы ему обеспечено. Но — внимание,
читатель! — спустя две минуты он ступит на край
пропасти — и Немезида35 немедля покарает его полным и
бесповоротным поражением.
Тем временем, в отличие от преступника, акробат на
верхнем этаже не позволяет себе мешкать. Слишком
хорошо он помнит, что участь бедного ребенка висит
на волоске: все зависит от того, успеет ли он поднять
тревогу, прежде чем убийца доберется до ее кроватки.
И в этот самый момент, когда от отчаянного волнения
у него едва ли не отнимаются пальцы, юноша слышит,
как убийца осторожно крадется вверх по лестнице
сквозь темноту. Он ожидал (судя по грохоту, с каким
захлопнулась входная дверь), что Уильяме, учинив
расправу на нижнем этаже, стремглав кинется наверх с
ликующим ревом; природные инстинкты, вероятно,
побудили бы его поступить именно так. Однако
громогласное приближение врага, которое на застигнутых
врасплох воздействовало бы самым устрашающим
образом, могло повлечь за собой опасные последствия,
если бы предупрежденные жертвы уже успели
насторожиться. Шаги донеслись с лестницы — но с какой
ступеньки? Юноше мерещилось, что с нижней, а
убийца крался так медленно и осторожно, что тут могла
быть надежда на спасение — но не добрался ли он
11 Т. Де Квинси

306
Дополнения
до десятой, двенадцатой или четырнадцатой? Быть
может, еще никто на свете не изнемогал под столь
непосильно тяжким бременем ответственности —
ответственности за мирно почивающее дитя. Стоило
только — по неловкости или по воле страха —
потерять две-три секунды, для девочки эта заминка
означала вопрос жизни или смерти. Надежда, впрочем,
еще теплилась — и что изобличило бы неопровержи-
мей адски чудовищную натуру того, чья зловещая тень,
говоря астрологическим языком, омрачала сейчас дом
жизни, как не простое указание на повод для этой
слабой надежды? Мастеровой предчувствовал, что
убийца не испытает удовлетворения, если покончит с
девочкой, пока она спит. Это отняло бы у затеянной
расправы всякий смысл. Уильяме — истинный эпикуреец36
по части кровопролития — лишился бы самой сути
наслаждения, если бедному ребенку суждено было бы
испить горькую чашу смерти, не сознавая ясно всей
безмерности своего злополучия. Но на это, к счастью,
нужно было время: разбуженная в неурочный час и к
тому же потрясенная жутким объяснением, девочка
наверняка впала бы в полуобморочное или
бессознательное состояние — и привести ее в чувство удалось
бы, по-видимому, не сразу. Словом, логика дальнейших
событий целиком определялась сверхчеловеческой
жестокостью Уильямса. Удовольствуйся он простым
фактом смерти ребенка, не сопряженной с долгим,
нарочито растянутым процессом мучительной душевной
агонии — тогда надеяться было не на что. Но
поскольку наш убийца до крайности придирчив и
разборчив в своих требованиях и стремится к
строжайшей дисциплине мизансцен37 и завершенной
гармоничности декора — следственно, возникает и крепнет

Томас Де Квинси. Убийство... 307
надежда, ибо все эти тонкости подготовительной
работы требуют времени. С убийствами,
обусловленными необходимостью, Уильяме вынужден был
торопиться; но тут, с убийством из чистого сладострастия,
совершенно бескорыстным, где не нужно было
устранять нежелательных свидетелей, не нужно было
заботиться о лишней поживе или о полном отмщении; тут
очевидно, что всякая спешка пагубна. Итак, если
ребенок будет спасен, это произойдет по соображениям
исключительно эстетического свойства*.
Однако всем соображениям внезапно кладется
конец. С лестницы доносится второй шаг, осторожный,
крадущийся, потом третий — и ребенок, казалось бы,
обречен. Но именно в это мгновение все готово.
Окно распахивается настежь, наружу выбрасывается
веревка; вот показался и юноша-поденщик: он
начинает спуск. Его тянет вниз собственный вес: стискивая
руками веревку, он пытается замедлить скорость
падения. Есть опасность, что из-за ускоренного
скольжения он ударится о землю слишком сильно. По
счастью, этого удается избежать благодаря узлам,
скрепляющим отрезки веревки и замедляющим падение. Но
* Пусть читатель, склонный полагать, будто приписываемая
Уильямсу дьявольская беспощадность является романтическим
преувеличением, припомнит, что помимо алчного желания
упиваться безысходностью смертного отчаяния, у него не было
никакого — ни серьезного, ни пустякового — мотива убивать
девочку. Она ничего не видела и ничего не слышала: она
крепко спала за прикрытой дверью — и потому в качестве
свидетельницы против злоумышленника была так же бесполезна,
как и любой из трех трупов. И однако же, Уильяме
подготовлял убийство ребенка, когда ему помешала поднятая на улице
тревога. (Примеч. автора.)
11*

308
Дополнения
веревка оказалась футов на пять короче, чем он
рассчитывал: беглеца отделяет от земли футов десять —
одиннадцать; он повис в воздухе, от длительного
напряжения утратив дар речи и не решаясь отважно
прыгнуть на грубо вымощенную мостовую из боязни
переломать себе ноги. Ночь не такая темная, какая
выдалась при убийстве Марров. Впрочем, для
уголовной полиции она, по стечению обстоятельств, еще
менее благоприятна. Лондон, от востока до запада, был
окутан густой пеленой тумана, поднимающегося от
реки. Так случилось, что на висевшего с полминуты в
воздухе юношу никто не обращал внимания. Наконец
заметили его белую рубашку. Трое или четверо
подбежали, подхватили его на руки — в ожидании какой-
то ужасной вести. Из чьего дома он выбрался? Даже
этого поначалу не сообразили, но юноша указал
пальцем на дверь Уильямсонов и, задыхаясь, прошептал:
«Убийца Марров — он орудует там!»
Все сразу же прояснилось: безмолвный язык
фактов красноречиво говорил сам за себя. Неведомый
губитель, истребивший целое семейство, явился в
следующий дом — и взгляните: только
один-единственный человек, в ночной сорочке, спасся бегством из окна,
чтобы рассказать о случившемся. Суеверный страх
звал воздержаться от преследования загадочного
преступника. Голос морали, взывая к справедливому
возмездию, подстрекал обрушить неотвратимую кару
незамедлительно.
Да, убийца Марров — таинственный душегуб —
вновь взялся за дело: именно сейчас, быть может, он
гасит фитилек чьей-то жизни, и не где-нибудь, а здесь,
совсем рядом — в том самом доме, вокруг которого
стеснились потрясенные новостью слушатели. Разом

Томас Де Квинси. Убийство... 309
поднялась сумятица, подробно описанная во
множестве газетных отчетов тех дней; равного примера мне не
вспомнить: подобным образом толпа волновалась
разве только еще однажды — по оправдании семи
епископов в Вестминстере в 1688 году38. Но тут было
нечто большее, чем исступленное ликование. Ужас,
изумление, жажда мести вызвали взрыв неистовства,
которое вмиг распространилось на соседние улицы;
лучше всего это восторженное чувство передано у
Шелли:
Весть облетела улицы мгновенно
На крыльях страха, поразив сердца
Неистовым восторгом. Жертва тлена,
Смеживший веки тяжелей свинца
Больной, что в тяжкой муке ждал конца,
С улыбкою смерть встретил... Ликовала
Толпа: везде — от дома до дворца —
Небесный купол эхо сотрясало
И землю кличем полнило...39
В самом деле, было нечто необъяснимое в том, с
какой молниеносной быстротой люди угадывали
истинный смысл нараставшего со всех сторон вопля.
Впрочем, устрашающе мстительный рев,
исторгавшийся, казалось, из одной глотки, в этой части города мог
обрушиться только на того демона, мысль о котором
на протяжении двенадцати дней неотступно тяготила
сердце каждого; по всей округе, словно по команде,
распахнулись подряд все окна и все двери; люди
теснились у выхода на улицу; выпрыгивали от нетерпения
из окон нижнего этажа; недужные покидали свои
постели: был случай, как бы удостоверяющий
правдивость образа у Шелли (строки 4—7), когда
неизлечимо больной человек (и на следующий день скончав-

310
Дополнения
шийся) восстал со смертного одра, опоясался мечом и
в одной рубашке выбежал на улицу. Выпала редкая
возможность (и толпа это понимала) настичь
хищника там, где он учинил бойню, в самый разгар его
кровавого пиршества. Какое-то время многолюдство и
бешенство парализовали толпу, но пылающее
негодование помогло ей организоваться. Ясно было, что
придется выломать массивную парадную дверь:
помочь изнутри, где находилась только маленькая
девочка, было некому. Посредством лома дверь в одно
мгновение сорвали с петель — и толпа
стремительным потоком хлынула в дом. Можно представить
себе досаду и раздражение, которые вызвал у
большинства поданный кем-то из авторитетных особ знак,
призывающий остановиться и соблюдать полную
тишину. В надежде не пропустить мимо запей что-либо
важное, толпа умолкла. «Вслушайтесь, — вполголоса
проговорил предводитель. — Надо узнать, где он —
внизу или наверху». Тут же раздался треск, будто кто-
то пытался высадить окно: шум явно доносился из
спальни на втором этаже. Да, было очевидно, что
убийца все еще в доме: он попался в ловушку! Плохо
изучив внутреннее расположение комнат, Уильяме, по-
видимому, оказался пленником в одной из них
наверху. Преследователи стремглав кинулись вверх по
лестнице. Дверь подалась не сразу, но едва она
уступила напору — в тот же самый момент со звоном
вылетело оконное стекло: мерзавцу удалось улизнуть! Он
спрыгнул вниз с подоконника; особенно рьяные
преследователи, кипя от негодования, ринулись за ним
вослед. Осмотреть площадку за домом они не
озаботились; между тем при свете факелов выяснилось, что
это покатый склон, покрытый слоем скользкой глины.

Томас Де Квинси. Убийство... 311
Отпечатки ног убийцы глубоко впечатались в глину, и
их легко было проследить до верха склона, но сразу
стало ясно, что непроницаемый туман делал погоню
бесполезной. Человека нельзя было опознать уже в
двух шагах — а догнав, быть уверенным в том, что это
тот самый, которого вы потеряли из виду. За целое
столетие не выпадало ночи, более благоприятной для
бегства злоумышленника: способов замаскироваться у
Уильямса было теперь множество, а в прилегающих к
реке трущобах — в преизбытке имелись притоны, где
он мог бы годами скрываться от ненужных ему
расспросов. Но опрометчивые и неблагодарные
растрачивают дары судьбы впустую. В ту ночь, когда
решалась вся будущая его участь, Уильяме избрал
неверный путь: заурядная леность побудила его направить
стопы туда, где он проживал, хотя именно этого места
во всей Англии он должен был страшиться пуще
всякого другого.
Тем временем тщательно обследовали дом Уиль-
ямсона. Сначала взялись искать маленькую внучку.
Уильяме, очевидно, вошел в ее спальню, а там и
застигла его врасплох внезапно разразившаяся сумятица.
Убийце оставалось только броситься к окнам: другой
путь к спасению был отрезан. Бегство убийце
обеспечили единственно густой туман вкупе с царившей
вокруг суматохой, да и подходы к дому с тыльной
стороны были затруднены. Девочку конечно же перепугал
нежданный наплыв посторонних в столь поздний час,
однако благодаря заботам соседей она даже не
подозревала о трагедии, разыгравшейся вокруг нее,
спящей. Ее несчастного дедушку не могли отыскать, пока
не спустились в подвал: там он лежал, простершись на
полу — по-видимому, сброшенный вниз с лестницы с

312
Дополнения
такой силой, что при падении переломил ногу. Там он
оказался совершенно беспомощным — и Уильяме,
спустившись в подвал, перерезал ему горло. В печати
шли тогда жаркие споры, все ли детали происшедшего
увязываются с предположением о наличии только
одного преступника. Что преступник действовал в
одиночку — кажется теперь бесспорным. Только
одного видели и слышали в доме Марров; только
одного и, вне сомнения, того же самого человека юноша-
мастеровой наблюдал в гостиной миссис Уильямсон;
на глине отпечатались следы также
одного-единственного человека. По-видимому, действовал
преступник так: он начал с того, что обратился к Уильямсону с
просьбой нацедить ему кружку пива. Для выполнения
заказа пожилому хозяину пришлось спуститься в
погреб: Уильяме, выждав, когда тот ступит на лестницу,
бешеным рывком захлопнул входную дверь и
повернул ключ в замке. Обеспокоенный шумом Уильямсон,
должно быть, заторопился обратно. Предвидевший
это убийца встретил его на верхней ступени лестницы
в погреб и с силой толкнул вниз, после чего довершил
расправу своим обычным способом. Все это могло
занять минуту-другую, не более: именно этот
промежуток времени и пролегал между пугающим грохотом
двери и жалобным воплем служанки. Почему ни
звука не издала миссис Уильямсон, ясно из описанного
мной местоположения действующих лиц. Уильяме
подкрался к хозяйке дома за ее спиной и, пользуясь ее
тугоухостью, нанес удар, повергший ее в
бесчувственность. Однако при нападении на служанку убийца
был лишен названного преимущества — и перед
лицом гибели она успела испустить крик безнадежного
отчаяния.

Томас Де Квинси. Убийство... 313
Выше упоминалось, что убийца Марров почти две
недели не вызывал никаких подозрений. Это значит,
что вплоть до резни в доме Уильямсонов не
существовало ни малейшей зацепки, которая помогла бы
полиции или кому-то из доброхотов напасть на след
преступника. Но нельзя сказать, что неведение было
абсолютным: назовем два, правда не полных,
исключения. В распоряжении представителей закона
имелись свидетельства, каковые, при тщательном
рассмотрении, давали в руки весьма вероятный способ
обнаружить злодея. Но его еще не обнаружили. И
тем не менее этими указаниями пренебрегли. Лишь
неделю спустя после расправы над Уильямсонами,
утром в пятницу, обнародовали важнейшую улику: на
молотке плотника-судостроителя (посредством
которого убийца оглушал жертву) были выбиты
инициалы «Дж. П.». Этот молоток, по странной
забывчивости, Уильяме оставил в лавке Марра: стоит заметить,
что если бы храброму ростовщику удалось перехватить
злоумышленника, тот оказался бы практически
безоружным. Официальное оповещение появилось только
в пятницу — то есть на тринадцатый день после
первого убийства. Тотчас же последовал весьма
ощутимый (как мы увидим ниже) результат. Между тем в
уединении одной из жилых комнат Лондона против
Уильямса шепотом высказывались подозрения уже с
самого начала — с того самого часа, который стал для
Марров последним. Поразительно, что это
подозрение возникло единственно благодаря собственному
недомыслию преступника. Уильяме жительствовал в
компании с ремесленниками разных национальностей,
в одном из трактиров. Просторная спальня вмещала
пять или шесть кроватей; соседи Уильямса все были

314
Дополнения
люди достойные — англичане, шотландцы, немцы (где
родился Уильяме, точно не установлено). В ту
роковую субботнюю ночь, приблизительно в половине
второго, Уильяме, по свершении адского деяния,
воротившись к себе, застал немцев бодрствующими: один
сидел с зажженной свечой в руках и вслух читал двум
другим книгу. Увидев это, Уильяме сердитым и
властным тоном потребовал: «Погасите свечу немедля —
иначе мы все заживо сгорим в своих постелях». Если
бы не спали британцы, высокомерное распоряжение
мистера Уильямса встретило бы самый возмущенный
отпор. Но немцы по характеру обычно сдержанны и
покладисты — и потому свеча, без всяких пререканий,
была потушена. Однако, ввиду отсутствия в комнате
занавесок, немцам пришло в голову, что на самом деле
опасности нет никакой: постельные принадлежности,
плотно прилегающие друг к другу, воспламеняются
ничуть не легче, чем страницы закрытой книги.
Исходя из этого, немцы сделали про себя вывод, что у
мистера Уильямса есть серьезнейшие основания
постараться безотлагательно укрыться от постороннего
глаза. О том, каковы эти основания, на следующее утро
был оповещен весь Лондон — и конечно же в доме, от
которого рукой подать до лавки Марра, основания эти
были ужасающе очевидны; своими подозрениями
немцы, как и следовало ожидать, поделились с
другими сожителями. Все они, однако, были прекрасно
осведомлены о том, какие юридические последствия,
согласно английскому законодательству, влечет за собой
пусть даже справедливое, но бездоказательное
обвинение. В действительности, если бы Уильяме
предпринял наиболее очевидные меры
предосторожности — просто прогулялся бы к Темзе (река находится

Томас Де Квинси. Убийство... 315
в двух шагах) и швырнул бы в воду оба своих орудия,
никаких неопровержимых улик против него
представить не удалось бы. Впоследствии он мог бы
осуществить план Курвуазье (убийцы лорда Уильяма
Рассела40) — обеспечивать себе существование
ежемесячным хорошо, до мелочей, продуманным убийством.
Обитатели дортуара41 пришли, таким образом, к
единодушному выводу, однако решили дождаться более
веских подтверждений, которые убедили бы других.
Едва только власти объявили о том, что молоток
помечен инициалами «Дж. П.», всем в доме сразу же
сделалось яснее ясного, кому принадлежит этот
молоток: на протяжении нескольких лет до того в
лондонских доках работал судовым плотником честный
норвежец Джон Петерсен: получив возможность
навестить родину, он покинул гостиницу, оставив свой ящик
с инструментами на чердаке. Чердак спешно
обыскали. Нашли ящик Петерсена, в котором недоставало
молотка; при дальнейшем обследовании было сделано
еще одно ошеломляющее открытие. Медик,
производивший осмотр трупов в доме Уильямсона,
предположил, что глоткорез орудовал не бритвой, но каким-то
иным приспособлением, иначе заточенным.
Вспомнили, что недавно Уильяме заимствовал у соседа
большой французский нож необычной формы — и точно:
из груды хлама и старого тряпья вскоре извлекли
жилет, который, по заверениям окружающих, носил
Уильяме. В кармане жилета обнаружили
приклеившийся к подкладке французский нож, покрытый
засохшей кровью. Вдобавок, всем в доме врезался в
память обычный наряд Уильямса — коричневая
накидка на шелковой подкладке и скрипевшие на
каждом шагу туфли. Более убедительных доказательств,

316
Дополнения
по-видимому, и не требовалось. Уильямса без
промедления взяли под арест и учинили ему беглый допрос.
Это произошло в пятницу. Утром в субботу (то есть
две недели спустя после убийства Марров) Уильяме
был вновь привлечен к дознанию. Улики
неопровержимо свидетельствовали о его виновности; Уильяме
следил за ходом дела, но говорил очень мало. В
заключение суд над ним был назначен на ближайшую по
времени сессию. Незачем упоминать, что по дороге в
тюрьму преступника осаждали неисчислимые
разъяренные толпы. При обычных обстоятельствах его
почти наверняка растерзали бы на месте, но в данном
случае охрана была значительно усилена — и
Уильямса благополучно доставили в камеру. В соответствии с
тогдашними правилами, заключенные в эту тюрьму
уголовники в пять часов вечера запирались на ночь без
свечей. Их оставляли без присмотра в полной темноте
на четырнадцать часов — до семи утра. Таким
образом, времени для того, чтобы свести с жизнью счеты, у
Уильямса было более чем достаточно. Средств под
рукой было немного, но они все же нашлись: с помощью
подтяжек Уильяме повесился на железной
перекладине, к которой прицепляли лампу. Когда именно это
случилось, неясно: некоторые полагали, что в полночь.
Если это так, то убийца покончил с собой в тот самый
час, когда, двумя неделями раньше, он обрушил на
мирное семейство Марров ужас и гибель; теперь же ему
пришлось испить до дна ту же самую смертную чашу,
поднесенную к губам теми же окаянными руками.
Убийство, совершенное Мак-Кинзами — о нем
упоминалось отдельно — заслуживает краткой по-

Томас Де Квинси. Убийство... 317
вторной обрисовки ввиду чудовищной живописности
некоторых своих подробностей. Трагедия
разыгралась в сельской таверне, недалеко от Манчестера;
выгодное ее местоположение много способствовало
двойному соблазну. Говоря отвлеченно, всякая таверна
нуждается в близком соседстве местных жителей —
это первоначальный стимул для открытия подобного
рода заведений. Этот дом, однако, стоял на отлете — и
не приходилось опасаться, что кто-то поспешит на
помощь, заслышав отчаянные крики; с другой стороны,
прилегающие окрестности были густо населены;
одним из следствий многолюдности явилось основание
благотворительного клуба, члены которого собирались
в таверне еженедельно — и вверяли денежные
накопления опеке хозяина. Часто сумма оказывалась
довольно значительной; прежде чем перейти в руки
банкира, она составляла пятьдесят, а то и семьдесят
фунтов. Ради такого богатства и в самом деле стоило
рискнуть — тем более что и риска-то, в сущности, не
было. Волей случая об этой заманчивой возможности
прослышали не то оба братья Мак-Кинз, не то один
из них: к несчастью, в то время, когда их постигла
катастрофическая неудача, они торговали вразнос — и
пользовались репутацией людей добропорядочных, но
финансовый крах поглотил весь их совместный
капитал до последнего шиллинга. Внезапное разорение
заставило их озлобиться: крупное общественное
бедствие отняло у них их малую собственность — и они
стали винить в грабеже общество в целом.
Покушаясь, таким образом, на благоденствие общества, они
считали себя вправе осуществить, путем насилия,
естественный, по их мнению, акт справедливого возмездия.
Деньги, на которые они нацелились, принадлежали

318
Дополнения
именно обществу: сумма составлялась из множества
частных вкладов. Братья забывали, однако, что для
оправдания смертоубийства, которое они
рассматривали как неизбежный подготовительный шаг к
ограблению, у них вряд ли нашелся бы аналогичный
воображаемый прецедент. Готовясь одолеть семейство, которое
при благоприятном для них ходе дела оказывалось
почти совершенно беспомощным, злоумышленники
полагались исключительно на собственную
физическую силу. Братья — цветущие молодые люди, от
двадцати восьми до тридцати двух лет от роду —
ростом не могли похвастаться, но отличались гибкостью и
пропорциональностью сложения: оба были крепкие,
широкоплечие, замечательно ловкие и точные в
движениях; после казни их тела негласно
демонстрировались хирургами в манчестерском лазарете как
образцы физического совершенства. Семейство, на которое
они предполагали напасть, состояло из четырех лиц;
ими были: 1) владелец таверны — мускулистый
фермер, однако его братья намеревались вывести из строя
посредством нового среди грабителей приема; это
называлось у них «одурманить», то есть тайком
подмешать в стакан жертвы настойку опия; 2) жена
хозяина; 3) молодая служанка; 4) мальчик двенадцати —
четырнадцати лет. Опасность заключалась в том, что
кто-то из четырех человек, находящихся в разных
местах дома с двумя отдельными выходами, вполне мог
ускользнуть — и, пробравшись знакомыми тропками
к стоящим поодаль домам, поднять там тревогу. Под
конец братья положили вести себя в зависимости от
обстановки, но, решив, что ради успеха им нужно
прикинуться чужими друг другу, сочли нужным
согласовать предварительный план действий: ведь в соответ-

Томас Де Квинси. Убийство... 319
ствии с их замыслом было бы невозможно пускаться
в переговоры на глазах у членов семейства, не вызвав
у тех сильнейших подозрений. План предусматривал,
по крайней мере, одно убийство; таков был уговор; но
во всем остальном из дальнейшего поведения братьев
видно, что они не желали пролить крови больше, чем
было необходимо для достижения главной цели. В
назначенный день братья явились в таверну
поодиночке — ив разное время. Один пришел в четыре
часа пополудни, другой задержался до половины
восьмого. Братья сдержанно приветствовали друг
друга как незнакомые; обмениваясь изредка
краткими репликами, они казались не слишком
расположенными к общению. С хозяином, впрочем, по
возвращении того около восьми вечера из Манчестера, один из
братьев вступил в оживленную беседу и пригласил его
на бокал пунша; выбрав минуту, когда хозяин
отлучился из комнаты, он влил в напиток целую ложку
настойки опия. Вскоре часы пробили десять; старший из
Мак-Кинзов, притворившись усталым, попросил
отвести его в спальню: оба брата, сразу же по прибытии,
условились с хозяином о ночлеге. Бедная служанка
подошла со свечой, чтобы проводить гостя вверх по
лестнице. В этот критический момент семья
распределялась следующим образом: хозяин, оглушенный
выпитой лошадиной дозой наркотика, удалился в
смежную каморку, стремясь растянуться там на софе: к
счастью для него, братья посчитали, что он совершенно не
способен к сопротивлению. Хозяйка хлопотала возле
обессилевшего мужа. Итак, младший Мак-Кинз
остался в зале один. Он неслышно встал у подножия
лестницы, по которой только что поднялся его брат, с
целью перехватить служанку в случае ее бегства.

320
Дополнения
Между тем девушка ввела старшего брата в спальню
и указала ему на две кровати: половина одной была
уже занята мальчиком, а вторая постель пустовала: по
словам служанки, гости могли располагаться здесь на
ночь как им заблагорассудится. Сказав это, она
передала Мак-Кинзу свечу, которую тот сразу же поставил
на стол — и, загородив девушке выход из комнаты,
обнял ее за шею и притянул к себе, словно желал
поцеловать. Девушка, по-видимому, этого ожидала и
попыталась увернуться. Представьте же себе ее ужас,
когда она увидела в предательски стиснувшей ей шею
руке бритву, которая через миг вонзилась ей в горло.
Едва успев вскрикнуть, девушка бессильно рухнула
на пол. Свидетелем этого жуткого зрелища был
мальчик: он не спал, но нашел в себе достаточно
самообладания, чтобы покрепче зажмурить глаза. Убийца
тут же бросился к постели и испытующе впился в
лицо лежащего: не получив полной уверенности, он
прижал ладонь к сердцу мальчика в попытке
определить по частоте ударов, ровно ли оно бьется.
Испытание было мучительно тяжким: вне сомнения, долго
притворяться бы не пришлось, однако внимание
убийцы отвлекла ошеломляющая картина. Безмолвно и
сурово, словно призрак, восстала с пола в
предсмертном бреду зарезанная девушка: она выпрямилась во
весь рост, потом уверенно сделала шаг — и другой по
направлению к двери. Убийца рванулся ее
задержать — ив этот самый момент мальчик, почувствовав,
что ему выпал единственный шанс на спасение,
соскочил с кровати. Лестницу сторожили злодеи: один
стоял наверху, другой внизу; кто поверил бы, что у
мальчика есть хотя бы проблеск надежды? И все же он
ловко преодолел все препятствия. Охваченный пани-

Томас Де Квинси. Убийство... 321
кой, он ухватился за балюстраду, перелетел через все
ступени, не коснувшись ни одной, и опустился у
основания лестницы. Тем самым ему удалось
благополучно миновать одного врага, но от другого деваться было
некуда: все пропало бы, если бы не вмешался случай.
Слабый вскрик служанки встревожил хозяйку: она
поспешила из своей комнатки на помощь девушке, но
младший Мак-Кинз преградил ей путь наверх — и
между ними завязалась борьба. Воспользовавшись
этой схваткой не на жизнь, а на смерть, мальчик
вихрем пронесся мимо. К счастью, он повернул на кухню,
где имелся черный ход; там он легко откинул щеколду
и, выскочив за порог, метнулся в открытое поле. Но
теперь уже старший брат мог кинуться за ним в
погоню: несчастная девушка умерла. По всей вероятности,
ее потухающему сознанию мерещилось собрание
клуба, происходившее раз в неделю. Ей вообразилось,
будто члены клуба заседают, как обычно, в одной из
комнат; туда она, шатаясь, устремилась за помощью,
перешагнула порог и упала бездыханной. Убийца,
догнавший ее, увидел, что руки у него развязаны — и он
успеет еще настичь убежавшего мальчика. От этого
зависел успех всего предприятия. Старший Мак-Кинз
промчался мимо брата, боровшегося с хозяйкой, и
пулей вылетел из дома в поле. Однако — быть может,
только на долю минуты — он опоздал. Мальчик
мигом сообразил, что ему ни за что на свете не скрыться
от проворного и сильного взрослого — и потому
прыгнул очертя голову в ближайшую канаву, где и
затаился. Если бы убийца отважился тщательно ее
обследовать, он без труда распознал бы мальчика по его
белой рубашке. Но, не сумев поймать добычу на лету,
преступник впал в растерянность. И с каждой секун-

322
Дополнения
дой отчаяние его все возрастало. Случись мальчику
добраться до соседних жилищ — и фермеры прибегут
сюда гурьбой; тогда обоим братьям, плохо знавшим
окружающую местность, придется несладко.
Старшему Мак-Кинзу, следовательно, не оставалось ничего
другого, как позвать брата и вместе с ним обратиться
в бегство. Пострадавшая хозяйка, несмотря на
тяжелые увечья, осталась жива и впоследствии оправилась
от потрясения. Хозяин таверны был обязан своим
спасением усыпительному напитку. Потерпевшие
поражение убийцы вынуждены были с горечью
осознать, что чудовищное деяние совершено ими безо
всякой пользы. Путь к комнате, где заседал клуб, был
теперь свободен: сорока секунд, возможно, хватило бы
для того, чтобы похитить сокровищницу, а позже, в
спокойной обстановке, взломать запор и захватить
добычу. Однако братья слишком страшились
преследования — и пустились рысью по дороге, проскочив
всего в шести футах от затаившегося в канаве
мальчика. Ночью они миновали Манчестер. День проспали
в густой чаще, отстоящей на двадцать миль от места
преступления. Вторую и третью ночь братья
продолжали идти пешком, давая себе отдых в дневное время.
На рассвете четвертого дня они приблизились к
какой-то деревушке близ Кирби Лонсдейла в
Уэстморленде42. Должно быть, братья намеренно отклонились
от прямого маршрута: их целью являлся Эршир43 —
их родное графство, и дорога туда пролегала через
Шеп44, Пенрит45, Карлайл46. Вероятно, они старались
избегать встреч с почтовыми каретами, которые на
протяжении последних тридцати часов развозили по
всем придорожным тавернам и кабачкам листки с
описанием их внешности и одежды. В деревню —

Томас Де Квинси. Убийство... 323
возможно, не без умысла — они вошли порознь, с
промежутком в десять минут; ноги у них были сбиты,
сами они чувствовали крайнее изнурение. Задержать
их в таком состоянии было совсем несложно.
Исподтишка братьев опознал кузнец, догадавшийся
свериться с описанием их примет в листке. Тогда
братьев без труда догнали и арестовали по отдельности.
Вскоре в Ланкастере состоялся суд: конечно же в те
дни их мог ожидать только смертный приговор. И
однако, совершенное братьями преступление во
многом подпадало под статьи закона, в которых ныне
существенную роль играют смягчающие обстоятельства:
хотя убийство не могло остановить их на пути к
достижении цели, но несомненно и то, что они всячески
старались свести кровопролитие до минимума.
Неизмеримо, следовательно, расстояние, отделяющее Мак-
Кинзов от чудовища Уильямса. Братья кончили
жизнь на эшафоте; Уильяме, как сказано выше,
оборвал ее собственной рукой — и, согласно
бытовавшему в те времена обычаю, был похоронен в центре ква-
дривиума — на пересечении четырех дорог (в нашем
случае — на перекрестке, где сходятся четыре улицы)
с колом, пробившим ему сердце... И над ним шумит
неумолчная суета вечно неутомимого Лондона!

ТОМАС ДЕ КВИНСИ
О СТУКЕ В ВОРОТА У ШЕКСПИРА
(«МАКБЕТ»)
С детских лет одна из сцен в «Макбете»1 всегда
повергала меня в замешательство. А именно: стук в
ворота, раздающийся тотчас вслед за убийством
Дункана, неизменно воздействовал на меня самым
необъяснимым образом. Суть впечатления заключалась в
том, что из-за него облик убийцы представлялся мне
особенно зловещим, облекался едва ли не величием —
и, однако, сколь упорно ни тщился я постичь этот
эффект с помощью разума, на протяжении долгого
времени доискаться до причин его мне никак не
удавалось.
Остановлюсь на минуту, дабы горячо призвать
читателя оставлять без внимания голос рассудка, коль
скоро он вступает в противоречие с другими
свойствами сознания. Рассудок сам по себе, при всей своей
полезности и даже незаменимости, представляет собой
низшую способность человеческого сознания и менее
всего заслуживает доверия. Между тем большинство
доверяет только ему: в повседневном обиходе это,
пожалуй, уместно, но для философских целей никоим
образом не пригодно. В доказательство я мог бы
привести тысячи примеров — ограничусь
единственным. Попросите кого-нибудь из тех, кто несведущ в
законах перспективы и, следственно, не подготовлен к
выполнению вашего задания, запечатлеть на бумаге, в

Томас Де Квинси. О стуке в ворота... 325
соответствии с правилами этой науки, самый
заурядный вид: изобразить, к примеру, две стены,
расположенные под прямым углом одна к другой, или же
улицу с двумя рядами домов, как она представляется
человеку, находящемуся в самом ее начале. В любом
случае такой человек, если только он не подметил
ранее способ, посредством которого художники
добиваются желаемого эффекта, не в состоянии будет даже
^ало-мальски приблизиться к нужному решению. Но
почему? Ведь он собственными глазами наблюдал
подобный ракурс изо дня в день. А суть в том, что он
дозволил рассудку одержать победу над своим
зрением. Рассудок же, не обладающий интуитивным
знанием законов зрительного восприятия, не дает ни
малейшего основания предположить, по какой причине
линии заведомо параллельные (что доказывается без
труда) не должны выглядеть таковыми; всякая линия,
образующая с перпендикуляром угол меньше прямого,
покажется неопытному рисовальщику указанием на то,
что изображенные им дома валятся друг на друга. В
итоге он вытянет линию домов строго по горизонтали
и, разумеется, не добьется желаемого эффекта. Это
всего лишь один пример из множества, когда рассудку
позволяется не только опровергать свидетельство глаз,
но и прямо исключать их показания. Человек не
просто доверяет свидетельству рассудка вопреки
свидетельству собственных глаз: более того, глупец — и это
поистине чудовищно — даже не подозревает о
свидетельствах своих глаз. Он не отдает себе отчета в том,
что видел сам (и следовательно, quoad* не видел
разумом) созерцаемое им ежечасно.
* настолько (лат.).

326
Дополнения
Но вернемся к теме. Рассудок не в силах был
разъяснить мне, почему стук в ворота в «Макбете»
связан с неким воздействием, прямым или косвенным.
Рассудок недвусмысленно исключал возможность
какого-либо воздействия. Однако мне самому было
виднее: я испытывал это воздействие; оставалось только
ломать голову над загадкой в ожидании нового опыта,
который помог бы ее разрешить. Наконец, в 1812
году, на подмостках Ратклиффской дороги состоялся
дебют мистера Уильямса2, совершившего те
непревзойденные убийства, каковые и снискали ему столь
блестящую и неувядаемую репутацию. Касательно
этих убийств я должен между прочим заметить, что в
одном отношении они возымели дурные следствия,
ибо награждают знатока по этой части чрезвычайной
разборчивостью вкуса и неспособностью
удовлетвориться какими бы то ни было свершениями в этой
области. Все прочие убийства бледнеют перед густой
кровавостью этого, и не так давно один любитель в
разговоре со мной ворчливо посетовал: «После
Уильямса ровным счетом ничего примечательного не
совершалось — во всяком случае, ничего такого, о чем
стоило бы говорить». Однако подобный подход в
корне ошибочен: в самом деле, нелепо считать всех
великими художниками и подозревать в каждом
прирожденный гений мистера Уильямса. Необходимо
вспомнить, что при первом из убийств (убийстве
семейства Марр) имел место тот самый случай (стук в
дверь вскоре после произведенной расправы),
изобретенный гением Шекспира; все подлинные знатоки и
наиболее видные дилетанты по достоинству оценили
счастливую находку нашего драматурга, едва только
она была воплощена на практике. Итак, появилось

Томас Де Квинси. О стуке в ворота... 327
свежее доказательство того, что я с полным правом
доверился собственному внутреннему ощущению —
наперекор рассудку, и потому с новым усердием
принялся размышлять над ранее поставленной проблемой.
В конце концов я пришел к следующему
удовлетворившему меня решению: убийство заурядное, когда
сочувствие всецело направляется на жертву,
представляет собой явление ужасное и грубо-вульгарное по той
причине, что на передний план здесь выдвигается
естественный, однако же низменный инстинкт,
побуждающий нас цепляться за жизнь; инстинкт, лежащий в
основе изначальной тяги к самосохранению, и по сути
своей (хотя и в разной степени) равно присущий всем
живым существам. Этот инстинкт, следственно, стирая
все различия и низводя величайшего из смертных до
положения «ничтожного жука, раздавленного ногой»,
выставляет человеческую природу напоказ в самом ее
неприглядном и унизительном виде. Подобное
изображение мало отвечает задачам поэта. Как же ему
тогда поступить? Он должен сосредоточить главный
интерес на самом преступнике. Мы должны
сочувствовать убийце (конечно же я говорю не о
сочувственной жалости или сочувственном одобрении, а о
сочувственном понимании, о сочувствии, благодаря которому
мы проникаем в самую душу убийцы и обретаем
способность понять его переживания*). В душе того, кто
* Едва ли не смехотворной выглядит попытка оправдать и
защитить использование слова «сочувствие» в ситуации, легко
проясняющей его смысл. Однако прибегнуть к объяснениям
меня вынуждает необходимость, вследствие ненаучного — ив
последнее время широко распространившегося — характера
употребления этого слова: вместо использования его в
надлежащем значении, как-то «сочувствие, то есть способность про-

328
Дополнения
подвергся насилию, весь напор мысли, борьба
стремлений, спад и нарастание тревоги сметены
всепобеждающей паникой; страх неотвратимой смерти поражает
жертву «мощной булавой». Но в душе убийцы
(такого убийцы, к которому может снизойти поэт) должна
бушевать настоящая буря страстей: ревность,
честолюбие, вражда, мстительность образуют в ней кромешный
ад, и в этот ад нам предстоит заглянуть.
В «Макбете», желая всемерно насытить свою
бьющую через край могучую способность творить,
Шекспир вывел на сцену двух убийц; как обычно в его
творениях, грани между ними проведены очень тонко;
но — хотя в Макбете борения духа сильнее, нежели в
его жене, свирепость не столь безгранична, и
заражается он кровожадностью по преимуществу от
супруги, — тем не менее, поскольку оба вовлекаются в
кровопролитие, внутренняя склонность к убийству по
неизбежности явственно укореняется в обоих. Это и
надлежало выразить: при этом ввиду особой природы
действующих лиц, ввиду важности наглядного
противопоставления убийц незлобивой натуре их жертвы,
«доброго Дункана» и всестороннего разоблачения
«тяжкого смертного греха его убийства», это
надлежало выразить с особенной силой. Нам необходимо
было внушить, что человеческая сущность, а именно,
божественный дар любви и милосердия, таящийся в
сердцах всех смертных и редко совершенно покидаю -
никнуться чувствами ближнего, будь то гнев, ненависть, любовь,
жалость или одобрение», слово «сочувствие» превратилось в
простой синоним слова «сострадание»; отсюда возник
варварски уродливый оборот, широко принятый у многих авторов:
«сочувствие к ближнему» вместо «сочувствие ближнему».
(Примеч. автора.)

Томас Де Квинси. О стуке в ворота... 329
щий человека, здесь исчез, пропал, испарился бесследно,
был без остатка вытеснен демонической жестокостью.
Нужный эффект блистательным образом достигается
посредством диалогов и монологов и находит
законченное воплощение в рассматриваемой сцене; к
использованному в ней драматическому приему я и
стараюсь привлечь внимание читателя. Если когда-либо
читателю доводилось видеть, как у него на глазах
теряли сознание жена, дочь или сестра, он, вероятно, мог
заметить, что наиболее волнующим был именно тот
момент, когда слабый вздох или едва заметное
движение оповещали о возобновлении приостановленной
жизнедеятельности. Или, предположим, читатель,
оказавшийся в большой столице в день национального
траура, становился вдруг свидетелем того, как пышная
процессия провожает всеми почитавшегося кумира к
месту последнего упокоения: если ему случалось
проходить вслед за кортежем по притихшим и
обезлюдевшим улицам, где заброшены все обычные занятия,
именно эти пустота и заброшенность раскрывали ему
волнение чувств людских в великой столице; однако
только когда до слуха его докатывался грохот колес
по мостовой, нарушавший мертвенное безмолвие и
рассеивавший минутное оцепенение, тогда он
осознавал, что сильнее и острее всего полное прекращение
городской суеты переживалось именно в тот миг, когда
пауза подходила к концу — и прерванное
коловращение будней возобновлялось вновь. Всякое действие,
куда бы оно ни было направлено, наилучшим
образом выявляется, соразмеряется и запечатлевается в
восприятии при помощи действия, ему
противоположного.
Применим это положение к «Макбету». Здесь, как

330
Дополнения
я уже сказал, должно быть представлено и доведено
до сознания вытеснение человеческих чувств
чувствами адскими, демоническими. В привычный
распорядок бытия вторгается иной, потусторонний мир;
преступники изъяты из области земных дел, стремлений,
желаний. Они оба преобразились: леди Макбет
«перестала быть женщиной»3; сам Макбет забыл, что
рожден женщиной4; оба приобретают поистине
дьявольские черты — и внезапно перед нами
разверзается преисподняя. Но как передать это ощущение,
сделать его осязаемым? Дабы вторглось инобытие,
обыденность должна на какое-то время исчезнуть.
Убийцы и само их деяние должны быть
изолированы — отделены бездонной пропастью от насущных
человеческих дел и забав — безвыходно заперты в
некоем темном узилище; мы должны ощутить, что
течение обыденной жизни внезапно задержано —
погружено в оцепенение — зачаровано сном — силой
принуждено к ужасающей передышке; время должно
уничтожиться, связь с внешними предметами должна
быть прервана; и все это должно по собственной воле
замкнуться в бессознательном прекращении земного
чувства. И вот именно тогда, когда злодейство
совершено, когда тьма воцаряется безраздельно — мрак
рассеивается подобно закатному великолепию в небе;
раздается стук в ворота и явственно возвещает о
начале обратного движения: человеческое вновь
оттесняет дьявольское; пульс жизни возобновляется;
мирское одерживает верх — и утверждение в своих
правах требований окружающей нас действительности в
первую очередь заставляет нас испытать глубокое
потрясение перед страшным зиянием, нарушившим ход
вещей.

Томас Де Квинси. О стуке в ворота... 331
О всемогущий поэт! Твои создания не идут в
сравнение со всеми прочими — те всего лишь
выдающиеся произведения искусства, и ничего более; твои же
подобны явлениям природы — солнцу и морю,
звездам и цветам, инею и снегу, росе и дождю, грому и
граду: их надо изучать, всецело посвящая трудам наши
способности и придерживаясь непоколебимой веры в
то, что в твоих строках не может быть ни слишком
много, ни слишком мало, не может быть ничего
случайного и постороннего; но чем более свершаем мы
открытий, тем более обретаем доказательств
прозорливого замысла и самодостаточного построения там, где
беспечный взгляд видит случайное сходство!

ПРИЛОЖЕНИЯ

H. Я. Дьяконова
ТОМАС ДЕ КВИНСИ — ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ,
ЭССЕИСТ, КРИТИК
(1785—1859)
В истории английской литературы нет писателей, так
много сделавших для будущих исследователей, как Томас
Де Квинси. Мало того, что последние годы жизни он
посвятил собиранию, систематизированию и публикации
своих произведений, разбросанных в многочисленных
«толстых» журналах 1820—1850-х годов и снабдил их
необъятным, чрезвычайно эрудированным комментарием;
самоаналитические оценки автора помогают читателю
осмыслить черты и особенности его поразительной личности,
неизменно проявляющиеся во всем, что он писал, помогают
составить представление об истории его длинной жизни, о
развитии его мировоззрения и таланта.
Томас Де Квинси родился в интеллигентной и
состоятельной семье — отец его был коммерсантом — и получил
тщательное воспитание и образование. В раннем детстве
(1793) мальчик осиротел. Всю жизнь он помнил, как
вместе с домашними ждал возвращения отца, ждал веселого
звона колокольчиков и конского топота, а увидел
неузнаваемое лицо на подушках, в медленно, почти беззвучно
едущей коляске.
Еще раньше и еще тяжелей пережил Де Квинси смерть
старшей сестры. Хотя ему было только шесть лет, в память
его навсегда врезалось неподвижное лицо девочки на фоне
синевы неба и сиянья солнца. Характерно, что реальные
события уже в детском его восприятии преображаются: в
церкви, обливаясь слезами во время молитвы, он видит, как в
окно плывут белые пушистые облака, и они представляются

336
H. Я. Дьяконова
ему «белыми детскими кроватками», в которых лежат
«умирающие, плачущие дети»1.
Непоправимое страдание становится, таким образом,
первой ступенью душевного опыта маленького Де Квинси.
Вторая начинается для него во время войны с местными
ребятишками, в которую вовлекает его старший брат.
Детское воображение превращает постоянные стычки с ними в
символ вечного противостояния и порождаемых им страха,
одиночества, отчаяния. Так приходит мальчик к осознанию
борьбы и страдания как главных законов жизни, и детское
сердце дрожит от боли за всех униженных и угнетенных.
Ранняя интенсивность эмоций сопровождается у него
ранней зрелостью интеллекта. Школьные учителя не
нахвалятся его филологическими способностями, необычайными
успехами в греческом и латыни. Он жадно поглощает
неслыханное число книг, исторических и художественных.
Ему остается только год до окончания школы в Манчестере,
но он в шестнадцать лет обогнал почти всех учителей (не
говоря уже об учениках) и томится от скуки. Напрасно
умолял он мать и назначенных отцом опекунов позволить
ему перейти из опостылевшей школы в университет. Они
твердо стояли за соблюдение установленной рутины. В
ответ на их отказ мальчик в 1802 году бежал из школы и
после долгих странствий пришел в Лондон.
Начался самый драматический период в жизни Де
Квинси. Без денег, без малейших практических навыков он
оказался в огромном неведомом городе, без друзей и знакомых, без
возможности заработать на существование. Лондон был
тогда одновременно и самым богатым, и самым нищим
городом: здесь в ходе промышленной революции складывались
капиталы предпринимателей и коммерсантов, открывалась
1 De Quincey Th. Autobiographie Sketches // De Quincey's
Works in 15 vols Edinburgh-Leipzig, 1864. Vol. XIV. P. 23 (в
дальнейшем: Works). Ссылки на другие источники делаются
только при отсутствии цитируемого текста в данном издании.

Томас Де Квинси — повествователь... 337
новая историческая эра — и сюда, из сотен давно описанных
Голдсмитом «покинутых деревень» Англии, стекались
десятки тысяч бедняков в поисках жилища, хлеба, работы. Де
Квинси был одним из первых авторов, на собственном опыте
изучившим суровую политическую экономию буржуазного
прогресса. Впав с первых же дней своего лондонского житья
в полную нищету, он в течение шестнадцати недель жестоко
голодал и, вероятно, умер бы, если бы его не отыскали родные.
Этих недель было достаточно, чтобы он успел разрушить
свое здоровье.
В 1803 году Де Квинси удалось найти компромиссное
решение спора с матерью и опекунами, и он наконец
добился звания студента. Занятия его в Оксфорде с перерывами
продолжались до 1808 года и тоже разочаровали его; он
покинул университет, не потрудившись даже сдать
заключительные экзамены. Его увлекали совсем другие
интересы. По собственному признанию, поворотным моментом в
его развитии еще в 1798 году стали «Лирические баллады»
Вордсворта и Колриджа2. Они — так установила
традиция — возвестили миру о новом в Англии литературном
направлении, которое (далеко не сразу) получило название
«романтизм». Оно было рождено
социально-политическими и идеологическими потрясениями конца века, кровавыми
событиями революции 1789 года во Франции и еще
более — последовавшими за нею войнами и
общеевропейской реакцией. В свете трагического опыта своей эпохи
романтики отвергли веру философов Просвещения в
возможность привести действительность к соответствию с
законами разума.
Большинство романтиков, прямо или опосредованно,
испытали воздействие немецкой идеалистической
философии, которая, в противовес рационалистическому и
механистическому материализму просветителей, выдвигала
принципы диалектики, историзма и исследования особенностей со-
2 Works. Vol. II. P. 38—39.
12 Т. Де Квинси

338
H. Я. Дьяконова
знания. Писатели романтического направления полагали,
что их предшественники недооценивали сложность
внутренней жизни человека, прямолинейно выводя ее из влияния
среды и господствующих мнений. Однако, несмотря на свое
несогласие с мыслителями эпохи Просвещения, романтики
сохраняли с ними преемственную связь. Понятие
«естественного человека», взгляд на природу как великое благое
начало, стремление к справедливости и равенству остаются
для них основополагающими: они с гневом и отвращением
наблюдают мучения обездоленных, жестокость войны,
тиранию правительств, беспощадное подавление социального
протеста и свободного слова, характерные для Европы в
эпоху реакции.
Хотя в пределах романтического движения ярко
проявлялись индивидуальные особенности его участников и
складывались разные тенденции в их восприятии как
действительности, так и важнейших умственных течений, ею
рожденных, хотя романтики не едины ни в политических, ни
в литературных мнениях, однако близость их определяется
общим стремлением осмыслить быстро растущий вокруг
них новый мир и создать новые формы его философского и
художественного восприятия.
Де Квинси очень рано, вслед за Вордсвортом и Колрид-
жем, приобщился к романтической поэзии. Он много лет
спустя с гордостью говорил, что оценил величие авторов
«Лирических баллад» тогда, когда их в лучшем случае не
замечали, а чаще относились к ним насмешливо и
презрительно. В годы долгих упорных занятий,
предшествовавших первому появлению Де Квинси в печати, он мечтал о
знакомстве с поэтами-лекистами: так называли Вордсворта
и Колриджа и близкого к ним, но значительно менее
одаренного Саути, потому что они поселились — и Вордсворт
до конца дней оставался — в «краю озер», живописной
местности на севере Англии. Застенчивый и робкий Де
Квинси только в 1807 году решился посетить старших по-

Томас Де Квинси — повествователь... 339
этов и вступил с ними в длительные дружеские отношения
(Колриджу, всегда нуждавшемуся, он принес и большую
материальную жертву: отдал ему большую сумму денег из
своего сильно расстроенного состояния), но годы
ученичества у них он отсчитывал от первого знакомства с их общим
сборником.
Вордсворт и Колридж внушили юному Де Квинси
убеждение в том, что люди жалки, убоги и несчастны не из-за
дурного общественного строя, а собственной духовной
нищеты, которую можно устранить при постижении высоких
и непреходящих ценностей. Открыть их тем, «кто имеет
глаза и не видит, имеет уши и не слышит»3, составляет задачу
художника и пробный камень его вдохновения. Если
Колридж, сотрудничая в периодической печати, формулировал
прямые призывы к согражданам — например призыв
основать политику на нравственности, — то Вордсворт
возлагал все надежды на такого поэта, который, минуя политику,
скажет читателю, что очиститься от скверны социальной
жизни он может только в общении с безмятежной
гармонией природы, а также с теми, кто по роду занятий или
младости лет еще не стали чужды ее извечной доброте и ясности.
Де Квинси следовал своим учителям и в политических, и
в нравственно-эстетических воззрениях. Недвусмысленно
торийские взгляды у него, как и у них, мирно уживались с
острейшим ощущением несправедливости, с болезненной
жалостью ко всем социально неполноценным и с
осуждением лондонского общества, скованного апатией,
условностями и суетностью. Де Квинси горячо желал блага для
тружеников своей страны, но считал, что это благо должно
прийти к ним от монарха и знати4, а народ не должен
бороться за свои права, ибо плодом борьбы могут быть только
3 Coleridge S. Т. Complete Works. New York, 1854—1856.
Vol. III. P. 365.
4 Moreux Fr. Thomas. De Quincey. La vie. L'homme.
L'œuvre. Paris, 1964. P. 225—226.
12*

340
H. Я. Дьяконова
насилие и анархия. Отвергая с этой точки зрения
французскую революцию, Де Кбинси, однако, судил о ней более
проницательно, чем Вордсворт и Колридж. Он писал о
«чудотворном воздействии этой нравственной бури... во всех
странах», о ее могучем возрождающем влиянии на поэзию,
на искренность мыслей и чувств поэтов5.
У Вордсворта Де Квинси нашел романтическое
превознесение эмоционального опыта, и в особенности страдания,
как нравственной школы, а у Колриджа — критический
подход ко всему наблюдаемому с точки зрения художника и
интерес к анализу многообразия душевной жизни. Именно
в этом свете прочел он «Поэму о Старом моряке» —
понимание, отличное от распространенного тогда — да и
позже — понимания ее как произведения чисто мистического.
Им обоим, наконец, Де Квинси обязан приобщением к
основе основ романтического мировосприятия — к
абсолютной вере в святыню искусства, единственного возможного
спасения от царства злобы и корысти. Такую миссию
искусство способно выполнять благодаря доступному
художникам дару воображения.
Это центральное понятие романтической эстетики
требует особого внимания, тем более что именно оно до самого
конца творческой жизни Де Квинси оказывало на него
сильнейшее воздействие. Для романтиков воображение
есть свойство, отличающее поэта от непоэта. Это свойство
синтетическое, соединяющее разум и эмоцию, позволяющее
увидеть явления реальной действительности в их
нерасторжимой связи с миром идеальным и тем самым преобразить,
расширить, приподнять воспринимаемые впечатления6.
Воображение в теории Вордсворта и Колриджа оказывается
синонимом поэтического мышления.
5 De Quincey Th. William Wordsworth // Works. Vol. II.
P. 176.
6 Colendge S. T. Biographia Literaria // Complete Works.
Vol. III. P. 374—375.

Томас Де Квинси — повествователь... 341
Следуя «Критике чистого разума» Иммануила Канта,
Колридж различал «первичное воображение», то есть силу
воспринимающую, своего рода «повторение в конечном уме
вечного акта творения», силу, бессознательно впитывающую
мир и бессознательно его воспроизводящую, — и
«вторичное воображение», эхо первичного, сосуществующее с
сознательной волей и подчиняющее разрозненные элементы
единому замыслу, определенной художественной цели7.
Неотделимое от непосредственного чувства, воображение
постигает окружающий мир гораздо лучше, чем ограниченный
целесообразностью разум ученого; оно воссоздает этот мир,
окрашивая и видоизменяя его, определяя единую систему
образов, придавая великому их множеству внутреннее
согласие и силу. Как писал позднее Вордсворт, со ссылкой на
критика Чарльза Лэма, воображение «все приводит к
единству и заставляет одушевленные и неодушевленные
предметы, со всеми их атрибутами... приобретать один цвет и
служить одной цели»8. С точки зрения поэтов-лекистов,
воображение должно быть переводчиком сердца, раскрывать в
чувственных образах глубокую связь между человеком,
вселенной и Творцом.
Мысли Вордсворта и Колриджа об искусстве, хотя
частично были сформулированы позже, одушевляли их поэзию
и стали отправной точкой размышлений молодого Де
Квинси. С 1807 года он близко сошелся с восхищавшими его
поэтами и ради них переселился в страну озер, где с
перерывами жил до начала 1830-х годов. В 1809 году он
нашел пристанище в доме, покинутом Вордсвортом, когда тому
понадобилось большее помещение для разросшейся семьи.
Тесное общение со старшими друзьями еще больше ввело
его в круг их идей. Подобно Колриджу, он погрузился в
изучение философии, религии, истории, литературы, античной
7 Colendge S. T. Biographia Literaria. Ed. cit. P. 363—364.
8 Wordsworth W. Poetical Works. Ed. Th. Hutchinson. Oxf.
Univ. Press, 1942. P. 957.

342
H. Я. Дьяконова
и современной; подобно Вордсворту, наслаждался
близостью к природе.
В 1817 году Де Квинси женился на дочери фермера,
Маргарет Симпсон, которая родила ему восемь детей,
первого из них — до брака. Она была красивой, кроткой и
преданной женой, но семейное счастье не состоялось. Виною
тому были обстоятельства внешнего и внутреннего
свойства. Сразу после окончания университета Де Квинси
лишился большей части своего состояния. Между тем он был
решительно не способен ни к какой практической
деятельности. Мешала врожденная робость, физическая слабость, а
более всего — опиум. Недомогания и страдания,
вызванные лишениями в дни его лондонского бродяжничества,
заставили его еще в 1804 году прибегнуть к опиуму,
единственному тогда известному болеутоляющему средству; с 1813
года Де Квинси становится рабом «коварного зелья». Как
ни старался он впоследствии ценою тяжких мук избавиться
от пагубной привычки, это оказалось выше его сил.
Нередко по разным поводам упоминает он в своих писаниях о
«рабстве», «плене», «цепях» и «звеньях» этих цепей.
Опиум парализовал его волю, способность
сосредоточенно работать, отстаивать свои интересы. Положение семьи
казалось совершенно безысходным, кредиторы осаждали
его со всех сторон, помощи ждать было неоткуда; попытки
издавать местную газету кончились полной неудачей. И
тогда, в 1821 году, совершилось чудо. Гонимый страхом
голода и тревогой за семью, Де Квинси с лихорадочной
быстротой написал странное, беспрецедентное произведение и
под названием «Исповедь англичанина, любителя опиума»
опубликовал его в популярном журнале «Лондон мэгезин».
Книга сразу нашла признание и открыла автору доступ в
журналы и газеты, где он до конца дней неутомимо печатал
десятки, сотни работ.
Де Квинси объясняет решимость сорвать покров
приличия со своих нравственных шрамов и язв желанием оста-

Томас Де Квинси — повествователь... 343
вить полезную и поучительную историю слабостей и
заблуждений. Он хочет пренебречь отвращением английских
читателей к подобным публичным покаяниям и написать
первую в английской литературе исповедь человека слабого,
несчастного, но невиновного. На первый взгляд кажется,
будто автор пишет лишь по прихоти своего пера, как
говорил о себе Стерн. Но нетрудно убедиться в
поверхностности такого суждения. Подобно «Жизни и мнениям Трист-
рама Шенди», «Исповедь» Де Квинси подчинена особым
композиционным законам. Вся книга, хотя охватывает
большой повествовательный материал, последовательно
подготовляет, мотивирует опиумные излишества и раскрывает их
внутренний смысл.
Многократно, в длинных риторических периодах автор
заверяет читателя, что к опиуму влечет не просто желание
чувственных наслаждений: «красноречивый», «нежный»,
«мудрый» опиум держит ключи рая; он возвращает виновному
надежды его юности и смывает кровь с его рук, он отменяет
приговоры неправедных судей и позволяет гордому забыть
неотмщенные обиды. Поэтому рассказ о причинах,
вызвавших злоупотребление опиумом, предназначен не оправдать
отклонение от нормы, а показать жизнь, которая только в
видениях опиофага получила окончательный смысл.
Первая часть («Предварительная исповедь»),
повествующая о юношеских похождениях, отдаленным последствием
которых стали приемы опиума, излагает реальные факты,
вторая и третья — их образную трансформацию.
Реальный мир, изображенный в первой части, суров и
мрачен. Это мир безысходной бедности, воплощенной в
облике юноши (автора), нищей девочки и пятнадцатилетней
проститутки, Анны с Оксфорд-стрит. С девочкой герой
ютится в холодном заброшенном доме, в который из
милости пустил его поверенный ростовщика, обещавшего ему
помощь; холодными ночами они согревают друг друга под
ворохом снесенного со всего дома ветхого тряпья; с Анной
он бродит по каменному лесу Лондона.

344
H. Я. Дьяконова
Самый трогательный эпизод книги посвящен тому, как
Анна однажды спасает изнемогшего от голода юношу,
раздобыв для него на последние гроши немного вина.
Благодарность избавленного от неминуемой смерти не знала
границ; для него Анна была чиста и прекрасна, и он тяжело
пережил разлуку с нею: они простились на несколько
дней — он надеялся достать деньги на существование, —
но, вернувшись, не смог отыскать ее в лабиринте
лондонских улиц: за все время их дружбы он не догадался
спросить ее фамилию!
Несмотря на торийские предрассудки и неприятие
радикального протеста, Де Квинси до дрожи ненавидел
любые проявления социальной жестокости, считая их
неотделимыми от нового индустриального общества. Он с
глубокой жалостью рисует его жертвы — ребенка и юную
проститутку, но говорит об исторической обусловленности
их судьбы очень смутно и никак не объясняет, почему они
впали в такую нищету. Они появляются и бесследно
исчезают, как бы иллюстрируя безликость города, в котором все
происходящее остается безвестным. Точно и отчетливо
описывает автор только их бедственное состояние и
терзающие их муки голода.
Эти события составляют первую часть книги Де Квинси.
Вторая и третья части повествуют о том, как опиум открыл
ему видения небывалой красоты и могущества, как
стимулировал его способность предаваться мечтам и фантазиям.
Рассказ о том, какому волшебному превращению, под
воздействием чар опиума, подвергся печальный опыт его юности,
дополняется во второй части («Радости опиума»)
биографическими сведениями о жизни автора в 1810-е годы.
Едва ли не важнейшее место среди рожденных опиумом
картин заняла Анна. Она явилась ему не в сером сыром
тумане Оксфорд-стрит, а в блеске раннего южного утра, не
на фоне мрачных каменных домов Лондона, а среди
смутных очертаний, куполов и аркад далекого старинного града.
Он увидел ее не в подъезде, а в тени пальм. «Ее лицо ка-

Томас Де Квинси — повествователь... 345
залось прежним, но все же как изменилось оно! Семнадцать
лет назад, когда в тусклом свете фонарей последний раз я
целовал ее губы (поверь, Анна, для меня твои губы были не
запятнаны), из глаз у ней струились слезы; ныне же слезы
высохли, и она была еще прекрасней, хоть и осталась во
всем прежней и нисколько не постарела. Весь облик ее был
спокойным, но необычно торжественным — я теперь
глядел на нее с некоторым благоговением; но вдруг лицо ее
заволоклось дымкою, и, вновь оборотясь к горам, я различил
сбегавший по склонам туман, что клубился меж нами;
внезапно все померкло, густая тьма пала на землю; во
мгновение ока я был уже далеко от гор и под фонарями Оксфорд-
стрит шел с Анною совсем так, как шли мы семнадцать лет
назад, когда были еще детьми» (с. 115—116).
Итак, навеянный опиумом сон внес необходимые, с точки
зрения Де Квинси, коррективы, приподнимая, одухотворяя
реальные события, которые стали чем-то вроде черновой
редакции, нашедшей настоящую обработку и завершение в
опиумном сне. Действительность не только возвышается и
освобождается от унизительных материальных деталей —
они обретают особый, глубокий смысл, без вмешательства
опиума — недоступный. В этом заключается для Де
Квинси его первая функция.
Под воздействием «портативного блаженства»,
стимулирующего деятельность ума, развивается способность
извлекать изысканное наслаждение из сырого материала
внешних впечатлений. Де Квинси рассказывает, что чаще всего
принимал опиум в субботние вечера — ради общения с
простыми лондонцами в часы их отдыха. Странствуя по
рынкам и лавчонкам, вступая в разговоры с окружающими
и участвуя в обсуждении воскресных покупок, он
становился частью трудового люда и с помощью опиума учился
понимать превосходство спокойного долготерпения бедняков
над дурной гордыней богачей. Счастливый, доступный
впечатлениям кипевшей вокруг него жизни, Де Квинси бродил
по улицам Лондона, и ему казалось, что перед ним открыва-

346
H. Я. Дьяконова
ются terrae incognitae. Все то, что в мучительные недели его
первого пребывания в великом городе было для него
только бессмысленным нагромождением ужасов, теперь
получило нравственное и поэтическое значение. Итак, вторая
функция опиума, по Де Квинси, заключается в том, что он
раскрывает лучшие стороны людских отношений,
устанавливает неразрывные связи между человеком и окружающим
его миром, одушевленным и неодушевленным, помогает
постигнуть «зашифрованную» (любимое словечко писателя)
тайну бытия и отражающего его искусства.
Наконец, третья функция опиума проявляется в его
преображающей силе — в награждении тусклой реальности
неземным, неслыханным великолепием: «...я созерцал такое
великолепие дворцов и городов, какого никогда не созерцал
взор смертного» (с. 108). Великолепие подчеркивается
грандиозностью масштабов пространства и времени,
чувством вечности и беспредельности, присущим опиумным
видениям. Гигантские города, безбрежные океаны, зияющие
пропасти, огромные толпы стремительно движущихся
людей — таков обычный ассортимент опиумных снов Де
Квинси: «...на волнующихся водах океана начинали
являться мне лица; вся поверхность его оказывалась вымощенной
бесчисленными лицами, обращенными к небесам; лица
молящие, гневные, полные отчаяния вздымались тысячами,
мириадами, поколеньями, веками — волнение мое было
бесконечно, а разум метался и вздымался вместе с океаном»
(с. 110). Когда Де Квинси называет лондонский период
своей жизни виновником всех ошеломляющих картин,
являвшихся ему во внушенных опиумом снах и грезах, он, в
сущности, утверждает, что фактическая часть его повести
послужила лишь материалом, подвергшимся творческой
переработке в стимулированном опиумом сознании.
Аналогичной трансформации подвергается
действительность и в позднейших произведениях Де Квинси. Таково,
например, эссе «Фуга сновидений», в котором, так же как в
«Исповеди», прослеживается путь поэтического воображе-

Томас До, Квинси — повествователь... 347
ния к истине, тем более впечатляющей, чем более она
оторвана от эмпирических фактов. Путь к истине лежит в
«Исповеди» через контрасты — кратких минут счастья и
длительных горестей, видений блаженства и безграничного
ужаса. Последние непосредственно сменяют светлую
картинку, рисующую занесенный метелью домик, комнату, где
книги живут везде, яркий огонь камина и возле него, за
накрытым столом, автора и молодую очаровательную
женщину, заботливо наливающую ему чай. Эта радостная немая
сцена подчеркивает беды и мучения, следующие за ней в
третьей части («Горести опиума»).
В повествовании Де Квинси раскрывается
двойственная природа опиума: с одной стороны, из фантастических
созданий воображения он в самом сердце тьмы воздвигает
города и храмы, недоступные искусству Фидия и Праксите-
ля; с другой стороны, он, превращаясь в неотвязную
привычку, в потребность более сильную, чем разум и воля,
разрушительно влияет на них, ослабляет, рассеивает, деконцент-
рирует умственную деятельность и вслед за прекрасными и
возвышающими видениями внушает кошмары и тяжелый
бред, вызывает миллион терзаний, физических и душевных.
Замечу, что такое описание, пусть в беллетризованной,
свободной форме, верно передает реальное действие опиума.
Соответственно двойственной природе влияния опиума
на принимающего его индивида, двойственна у Де Квинси
и природа анализа его влияния. С одной стороны, оно, мы
видели, трактуется в чисто художественном плане, как
мощный стимул воображения, позволяющий ему
выполнять свои высокие познавательные функции; с другой —
оно рассматривается в физиологическом плане, в его
губительном воздействии на организм и творческие
способности. В повести Де Квинси сливаются суждения врача,
пациента, художника, теоретика искусства, образуя
поразительное единство.
Так излагается реальный эпизод — посещение
случайно забредшего в те края малайца. Эпизод этот скорее коми-

348
H. Я. Дьяконова
ческий, поскольку, не желая признаться поклоняющимся его
учености соседям в незнании малайского языка, Де Квинси
объяснялся со своим неожиданным гостем гекзаметрами
«Илиады». Мимолетное странное посещение становится
предметом длительных пугающих опиумных снов, ярких и
экзотических. Трансформируя действительность по
законам романтической красоты, опиум, однако, терзает
принимающего его художника, внушает ему жуткие, медицински
обусловленные видения, которые в мистифицированных
образах обобщают мрачную реальность и значительно
усиливают чувствительность к ее зловещим проявлениям.
Лондонские скитания юного Де Квинси, его чувство
потерянности в закоулках огромного города, среди
необозримого множества незнакомых лиц приобретают подлинное
значение в его опиумных снах, полных глубокой тяжелой
меланхолии и символизирующих одинокую беспомощность
человека в хаосе действительности. Обыденные явления
преображаются, устремляются к безграничному, утрачивают
узкую прагматическую определенность и из конечных
переходят к бесконечным9.
Опубликованная в журнале, «Исповедь англичанина,
любителя опиума» имела шумный, несколько скандальный
успех: читатели и критики домогались встречи с автором,
устраивали в его честь обеды и приемы. Вскоре, в 1822
году, «Исповедь» вышла отдельной книгой и несколько раз
переиздавалась. Именно эта редакция, а не уступающие ей
более поздние, воспроизводится в предлагаемой книге.
Причины успеха следует искать в исключительности ее
положения в литературе тех лет. Несмотря на то, что
исповедально-автобиографический жанр с легкой руки Руссо
имел широкое хождение в литературе, а в английской
поэзии утвердил себя в «Прогулке» Вордсворта, в « Палом -
9 С/. De Quincey Th. Confessions of an English Opium-eater
// Works. Vol. I. P. 195—204; De Quincey Th. Coleridge and
Opium-eating // Ibid. Vol. XI. P. 109—111, 105.

Томас Де Квинси — повествователь... 349
ничестве Чайльд Гарольда» Байрона, в лирических поэмах
Шелли и Китса, в необыкновенной истории Старого
Моряка у Колриджа, — признания Де Квинси нашли в этом
ряду свое особое место. Оно определяется умением
показать несчастных, раздавленных бурным развитием новой
цивилизации, изобразить воздействие их трагической
судьбы на личность самого рассказчика, выявить переплетение
материальных и моральных факторов в обстоятельствах
одновременно повседневных и исключительных.
Подстегиваемый бедностью, долгами, потребностями
растущей семьи, Де Квинси после первого успеха никогда не
позволял забыть о себе. Почти сорок лет он, преодолевая
болезнь, физическую немощь и необходимость вести
страннический образ жизни, чтобы спастись от кредиторов, без
отдыха и срока работал. Хотя ему не удалось преодолеть
привычку к опиуму, он сумел ограничить потребляемые дозы.
Благодаря этому, несмотря на пагубную для его таланта
склонность, он смог до конца дней трудиться. И все же Де
Квинси почти всю жизнь бился в тисках нужды. В 1837
году умерла его жена, семья была в отчаянном положении,
пока не подросли и не взялись за дела дочери писателя; свои
последние годы он провел в относительном благополучии.
Многое, быть может даже большая часть из написанного
Де Квинси, потеряло интерес для читателей XX века, носит
слишком явные следы ограничений его времени и крайней
спешки, но некоторые его сочинения и теперь читаются.
Поскольку он выступил в печати уже в период полной
зрелости (ему было 36 лет), творчество его не претерпевало
сколько-нибудь существенной эволюции. Поэтому
представляется возможным характеризовать важнейшие его
творения не в хронологической последовательности, а в
соответствии с их жанровыми признаками и характером их
содержания.
Многообразные произведения Де Квинси можно
отнести к трем основным категориям: первую (и самую важную)

350
H. Я. Дьяконова
сам автор называет «взволнованной прозой», то есть прозой
лирической, цель которой — приблизиться к поэзии,
создать ее новую прозаическую разновидность. К этой
группе относятся «Исповедь англичанина, любителя
опиума» и ее продолжение «Suspiria de Profundis» (1845),
вторая редакция «Исповеди» (1856), а также сборник эссе
«Английская почтовая карета» (1849) и
«Автобиографические заметки» (1853). Формально к этой же группе
принадлежат и романы «Клостергейм» (1832) и
«Испанская монахиня-воительница» (1847), но они не отвечают
высоким требованиям романтического искусства и
находятся на его периферии.
Вторая группа включает статьи и эссе на философские,
исторические, политические темы, работы по политической
экономии. В пределах этой группы, в которой эмоции и
вдохновение подчинены интеллекту и просветительским
целям, особое место занимают литературно-критические эссе,
излагающие наиболее важные для автора теоретические и
эстетические проблемы. Среди эссе этой последней
«подгруппы» особенно известно эссе «О стуке в ворота у
Шекспира ("Макбет")» (1823), которое до сих пор
упоминается, цитируется и перепечатывается как образец
романтической критики. Высшую правдивость искусства Де Квинси
видит в крошечной, не замеченной ранее детали: сразу после
убийства Дункана, когда Макбет дает волю потрясенным
собственным преступлением чувствам, раздаются громкий
стук в ворота и грубая ругань. По мысли Де Квинси,
«черное злодейство» остановило на мгновение поток жизни.
Понять ужас совершившегося убийства, полностью
вытеснившего все обычное существование, можно лишь тогда,
когда нормальная жизнь вновь возобновляется —
благодаря этому стуку10. Там, где рассудочное восприятие видит
лишь желание Шекспира бросить подачку дешевого юмора
10 De Quincey Th. On the Knocking at the Gate in Macbeth
// Works. Vol. XII. P. 197.

Томас Де Квинси — повествователь... 351
толпе, интуиция романтического критика подсказывает ему,
что великим драматургом владела глубокая философская
идея, раскрывающая существенную правду.
Необходимо оговорить, что характерное романтическое
презрение к жанровым различиям проявляется у Де Квинси
в том, что границы между его произведениями чрезвычайно
зыбки: до сих пор читаемые очерки-воспоминания о Ворд-
сворте и Колридже, например, заключают и теоретические
суждения об их творчестве (изложенные, впрочем,
эмоционально и поэтично)11, и описание их внешности, привычек,
поведения, более уместное в повести. Спрашивается: как
классифицировать такие очерки? Или знаменитое эссе
«Убийство как одно из изящных искусств» (1827). По
форме это ученая лекция, почти диссертация: профессор
преподносит свои рассуждения об убийстве с кафедры,
прибегает, как положено, к латинским цитатам, ссылается на
признанные научные авторитеты, а затем рассказывает о
чудовищных убийствах по законам «взволнованной
прозы»; нагнетаются впечатляющие детали, которые, усилием
воображения, изложены как с точки зрения убийцы,
попеременно гонителя и гонимого, так и его жертв, когда они
внезапно оказываются перед лицом смерти. Эссе удивительно
сочетает отчетливо пародийное начало, направленное против
возведенного в высший принцип бесстрастного, безответст-
11 «Позвольте мне сказать в двух словах, что в период, когда
ни один из этих поэтов не нашел признания у публики, когда
обоим предстояла длительная война против поношений и
насмешек... я увидел в их стихах лучи нового утра, откровение
еще неоткрытых миров, исполненных могущества и красоты, о
которых человечество еще не подозревало» (De Quincey Th.
Samuel Taylor Coleridge// Works. Vol. II. P. 38—39).
Оценка поэзии неотделима у Де Квинси от оценки личности авторов,
оценки прежде всего поэтической. Колриджа он сравнивает с
могущественной рекой, которая разливается тем сильнее, чем
более ее сдерживают скалы (Ibid. Р. 54).

352
H. Я. Дьяконова
венного аморализма, с эмоциональным рассказом о
хладнокровном злодеянии и незаслуженной гибели.
Этот очерк в последние десятилетия XIX века нашел
горячих почитателей среди английских сторонников
«искусства для искусства». Оскар Уайльд восхищался им,
делая вид, что принимает всерьез своеобразное ироническое
остранение, скрытое за описанным Де Квинси убийством.
Очерк Уайльда «Перо, кисть и отрава» носит явные следы
усердного чтения эссе «Убийство...», однако предложенное
им толкование поразившего его сочинения не соответствует
концепции автора: описание жестокости убийцы, палача
двух семейств, у Де Квинси опровергает, абсолютно
компрометирует эрудированное, глубоко аморальное вступление к
лекции, выявляет его пародийную сущность.
Очерк о страшной расправе, повторяю, нарушает законы
жанра. Зато в очерках, посвященных традиционным
историко-литературным темам, эти границы соблюдаются. В
центре внимания автора, естественно, английские писатели.
Как и другие романтики, Де Квинси из поэтов прошлых лет
более всех чтит Шекспира и Мильтона. Последнему
посвящено несколько исполненных восхищения эссе, в которых
прославляется его власть над «наукой поэзии», а она
подразумевает проникновение в искусство «скрытого
антагонизма», — ключа к «расточительной пышности искусства и
познания». Как всегда, Де Квинси раскрывает идею через
образ: описание царственного пиршества в пустыне
подчеркивает ее уединенность и отрешенность от всего
человеческого; точно так же хвала великолепию архитектурных
сооружений, возведенных среди рая, позволяет лучше себе
представить тишину и молчание, царившие там, когда
человек был счастлив и невинен12.
Литература XVIII века для Де Квинси имеет
второстепенное значение. Очерки его не претендуют на
объективность; они часто несправедливы и резко выражают роман-
12 De Quincey Th. Milton // Works. Vol. VI. P. 321.

Томас Де Квинси — повествователь... 353
тическое неприятие рационалистического искусства —
хотя бы и в самых талантливых его проявлениях. Свифт,
Смоллетт, Филдинг, Ричардсон, по мнению Де Квинси,
ничтожны даже в своих удачах13. Исключение он делает
только для таких «благодетелей рода человеческого», как Голд-
смит14. Очень дурно отзывается Де Квинси и о Попе,
которому посвящает и специальные статьи, и рассуждения в
связи с общими вопросами. Он считает, что Поп стремился
лишь угодить порочным вкусам своего времени и прибегал
ради этого к внешним эффектам, за которыми не стоят ни
поиски истины, ни подлинные движения сердца. У него нет
ни интуиции, ни искренности; он отстаивает дидактическую
поэзию, между тем как такое сочетание понятий заведомо
немыслимо: поэзия может учить только так, как учит
природа; уроки ее должны быть инстинктивны, зашифрованы,
символичны, подразумеваемы, но не высказаны прямо15.
В целом литература XVIII века кажется Де Квинси
бесконечно чуждой современности, эпохе революций,
выдвинувшей новую меру всех вещей. Он пишет: «Огромное
движение народов, внутреннее и внешнее, горести времени
глубоких исканий, блеск времени великих надежд — эти
силы действуют в последние 50 лет... так мощно, что мы
достигли глубин и высот, недоступных нашим предкам»16.
Истинную глубину и высоту Де Квинси из
современников видит у Вордсворта и Колриджа, а из прозаиков — у
13 De Quincey Th. Oliver Goldsmith // Ibid. Vol. V.
P. 204—206.
14 De Quincey Th. Ibid. P. 207.
15 De Quincey Th. Pope // Works. Vol. VIII. P. 45—46.
16 De Quincey Th. Oliver Goldsmith // «Works». Vol. V.
P. 20. Cf. De Quincey Th. On Style // Works. Vol. X.
P. 231—238. О борьбе, о столкновении идей, о трагических
противоречиях, внешних и внутренних, как законе бытия и
источнике мудрости см.: De Quincey Th. The vision of Life //
Essays by Th. De Quincey. London, 1904. P. 271.

354
H. Я. Дьяконова
Лэма, которого хвалит за изысканную деликатность, с какою
сочетаются у него трогательная задумчивость и юмор,
наблюдения над современностью и воспоминания о
прошлом17. Лэм в глазах Де Квинси есть часть бурного потока,
рожденного социальными потрясениями его эпохи.
Значительно слабее очерков Де Квинси, посвященных
частным вопросам, представляются его теоретические эссе:
в них особенно ясно проявилось разрушительное действие
опиума на его способность концентрировать мысль. Так,
например, в очерке «О стиле» попытки обобщить
наблюдения приводят лишь к повторению общих мест
романтической эстетики: стиль не есть одежда мысли, ее механическая
форма, а (по Вордсворту) воплощение мысли, органически с
ней связанное18. В этих размышлениях мало не только
оригинальности, но и последовательности: от ответа на
основной вопрос Де Квинси непрерывно отклоняется, вводит
иллюстрации, слабо связанные с основной темой, и часто
повторяется.
Любопытные, индивидуально окрашенные мысли
обычно высказываются Де Квинси по частному поводу,
нередко — в статьях о немецких писателях, в которых он, вслед за
Колриджем, видит авторов, достойных века великих перемен
и дерзаний. Так, например, в статье о Жан Поле Де Квинси,
в духе романтической эстетики, создает запоминающийся
образ писателя, в равной степени владеющего патетикой и
комизмом и умеющего благодаря особому колдовству
сделать так, чтобы одно просвечивало через другое и в нем
проявлялось. Жан Поль посвятил себя утверждению в
искусстве полной свободы. Он был по-шекспировски
способен постигнуть каждое явление в его бесчисленных связях
с другими; в частности, его нападки на политические зло-
17 De Quincey Th. Charles Lamb // Works. Vol. VIII.
P. 110.
18 De Quincey Th. On Style // Works. Vol. X. P. 273—
274.

Томас Де Квинси — повествователь... 355
употребления неотделимы от решимости стоять за всеобщее
счастье как основной закон существования, за благородство
и избавление от низости19.
Критические работы Де Квинси в полной мере могут
быть оценены при сопоставлении их со столь же
многочисленными и едва ли менее значительными трудами его
современников, известнейших эссеистов первых десятилетий
XIX века Ли Хента, Вильяма Хэзлитта, Чарльза Лэма20.
Они вместе утверждали в английской литературе и
журналистике дух свободы, непосредственности, превозносили
искусство как деятельность, всего более отвечающую
запросам и правам личности, и создавали в своих эссе
прозаический эквивалент романтической поэзии.
Духовному раскрепощению, наряду с очерками
литературно-критическими, способствовали и уже упомянутые
очерки Де Квинси на философские, политические и
экономические темы. Интересна в этом отношении его книга
«Логика политической экономии» (1844). Она написана
на уровне настолько профессиональном, что ее цитировал
Карл Маркс21. Удивителен, по видимости алогичен интерес
романтика, мечтателя, практическая беспомощность
которого стала притчей во языцех, к проблемам заработной платы,
прибыли, производства, потребления. Но изучение этих
вопросов было подсказано печальным личным опытом автора,
стимулировавшим внимание к имущественному положению
19 De Quincey Th. Jean Paul Richter // Works. Vol. XIII.
P. 117,127.
20 См.: Дьяконова H. Я. Лондонские романтики и
проблемы английского романтизма. Л., 1970, гл. И, III, IV; Из истории
эстетических идей в Англии // Проблемы романтизма. № 2.
М., 1971; Чарльз Лэм и Элия // Чарльз Лэм. Л., 1979;
Английская проза эпохи романтизма // Английская
романтическая новелла. М., 1980.
21 Маркс К. Капитал. Т. 1. С. 407 // К. Маркс и Ф.
Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 23. М., 1960.

356
H. Я. Дьяконова
обитателей его страны, к роли материального фактора в
радикальных изменениях ее облика, к оборотной стороне
капиталистического прогресса.
Политико-экономические, а также философские и
исторические штудии Де Квинси сейчас занимают
преимущественно специалистов. Общее значение сохраняют некоторые
из его литературно-критических очерков и «взволнованная
проза». Готовя переиздание своих сочинений, он
опубликовал «Исповедь» в расширенном виде, но, по единодушному
мнению критиков, не усовершенствовал ее, а скорее ослабил
излишними длиннотами и отступлениями. В 1845 году
появилось продолжение «Исповеди» под названием «Suspiria
de Profundis», тоже выросшие из опиумных видений.
Особенно запомнились читателям последние два очерка этого
цикла: «Саванна*ла-Мар» и «Левана и Богородицы
скорби». Они могли бы называться стихотворениями в прозе,
ритмической прозе. В заключительном, шестом очерке Де
Квинси вызывает образы трех скорбящих сестер,
подчиненных властительнице мира богине Леване.
Первая — Богородица слез — оплакивает погибших и
наставляет живых; она воплощает очищающую силу
страдания. Вторая — Богородица вздохов, смиренная и
покорная покровительница рабов и парий, — символизирует
угнетенное и униженное человечество. Третья —
Богородица тьмы — рождена из безумств и преступлений
земной жизни и олицетворяет ее жестокость. Эти фигуры в
форме мистических видений отражают реальные
проблемы и их общественно-психологические проявления,
прошедшие через трагическое восприятие Де Квинси. Еще
раньше, в 1838 году, на собственный вопрос: «Что есть
жизнь?» — он отвечает: «Мрак и бесформенная пустота
вначале... затем невнятный цветок — лотос сознания,
плывущий поверх безбрежных вод; потом несколько
солнечных улыбок и много слез, немного любви и
бесконечная борьба; тихий шепот, доносящийся из рая, и жестокие

Томас Де Квинси — повествователь... 357
насмешки, летящие из анархии хаоса; прах, пепел — и
вновь мрак, как вначале со всех сторон, — мрак,
превращающий в остров наше фантастическое существование:
вот жизнь, вот неизбежный итог смеха и слез, страданий,
поступков, стремлений человека... итог всего, что он
думает, находит, творит или искажает, создает и одушевляет,
любит, ненавидит или со страхом и надеждой ждет; так есть,
так было и будет вечно»22.
Этому определению созвучен очерк «Саванна-ла-Мар»,
изображающий огромное кладбище, остров вечной скорби;
он оторван от материка землетрясением, погружен в воды
океана и, никому не видимый, обречен вечно плыть во всем
своем горестном великолепии. Такова воля карающего
Бога, и можно только смиренно надеяться на милость его в
грядущем.
Форма эссе, представленная в «Suspiria de Profundis»,
наилучшим образом отвечает лирической,
импрессионистической природе дарования Де Квинси. К тому же
присущие этому жанру краткость и свобода требовали меньше
последовательно направленных умственных усилий, чем
стихи, роман, трактат, и облегчали творческие муки опиома-
на. Эссе преобладает в его критических и художественных
сочинениях 1830—1850-х годов.
Наиболее известны очерки Де Квинси «Английская
почтовая карета» (1849). Они составляют своеобразный
триптих, позволяющий судить о характерном для него
романтическом разнообразии мотивов — житейских,
информативных, комических, патетических, фантастических, о
свойственной ему резкости переходов: от описания великого
национального торжества к видению смерти, ужаса,
уничтожения. В первом очерке, в соответствии с композиционной
схемой «Исповеди», дается реальная, фактическая сторона.
22 De Quincey Th. The Household Wreck // De Quin-
cey Th. The English Mail-coach and Other Essays. London; New
York, 1919. P. 250—251.

358
H. Я. Дьяконова
Весело, забавно, со смешными отступлениями и шутками
(кстати и некстати!), вперемежку с лирическими
признаниями описаны прелестная как роза девушка Фанни и ее
дед — кучер почтовой кареты, необыкновенно похожий на
крокодила. Де Квинси уверяет, что в жизни всегда нераз-
лучимы уродливое и прекрасное, смешное и поэтическое:
«Если я вызываю из мрака образ Фанни, передо мной
вырастает июньская роза, а стоит мне вспомнить розу, как передо
мной сияет небесное личико Фанни. Подобно антифонам в
церковном пении мелькают июньские розы и Фанни, и
снова июньские розы и Фанни, а затем, словно хором — розы
и Фанни, Фанни и розы, бесконечные как цветы рая»23. И
тут же появляется почтенный крокодил в золотом пурпуре
кучерской ливреи.
Шутливо обыгранная реальность трансформируется еще
более в описании достопамятного путешествия в почтовой
карете, везущей весть о победе при Ватерлоо: упоение
победы, гордость, восторг, национальное торжество сочетаются у
Де Квинси с сочувствием тем, кто победы не дождался.
Неразрывная связь радости и горести передана в образе
встреченной им в пути матери офицера, павшего в бою, как
уже знал из газет рассказчик, но не знала она;
взволнованная победой, она поцеловала вестника поцелуем,
предназначенным для мертвого сына. В изображении Де Квинси
«торжество победителей» омрачается во второй части
«Видением внезапной смерти»: изнемогший от усталости и
бессонницы кучер, после всех ликований в пути, засыпает и
только чудом не приводит к катастрофе и гибели
блаженную от любви целующуюся пару.
Триптих завершается словесной изощренностью
«Фуги сновидений», вбирающей в себя все развитые
ранее мотивы, их великолепие и трагизм. Де Квинси
описывает увитую лаврами колесницу, которая во сне мчит его в
23 De Quincey Th. The English Mailcoach // Works. Vol. IV.
P. 308.

Томас Де Квинси — повествователь... 359
далекое заморское царство сообщить всем «великую как
века весть о победе». Однако царство это оказывается
царством мертвых; вокруг величественного собора
теснятся могилы, склепы, гробы — и бешено скачущие кони
его колесницы едва не убивают прелестную девочку в
хрупкой как скорлупа повозке. В минуту, казалось бы,
неизбежной гибели ее спасает ангел, ниспосланный самим
Богом. Гимном во славу Вседержителя неба и земли, Бога
победоносной любви, жалости, доброты, который один
может заставить людей забыть о кровавой войне, о ненависти
и ожесточении, очерк завершается, подобно ликующему
финалу великой симфонии.
Последним произведением «взволнованной прозы» Де
Квинси стали «Автобиографические очерки» (1853).
Автор, по скромности, отнес их к разряду развлекательной
литературы, но критики с ним не согласились и справедливо
рассматривают повесть как замечательный образец
романтической трактовки детства с его инстинктивной
мудростью, близостью к природе и поэзии. Эта книга представляет
собой прозаическую параллель к стихам Вордсворта о
детях. Как и старший поэт, Де Квинси занят лишь теми
событиями, которые оказали решающее воздействие на
воспитание ребячьей души.
Первой наставницей мальчика, мы уже знаем, была
смерть, лишившая его отца и двух сестер. Внимание Де
Квинси сосредоточено не столько на реальных
проявлениях горя, сколько на трансформации, которой воображение
подвергает это горе. За осознанием его неизбежности
следует «Введение в мир борьбы», в который втягивает его
старший брат. Замечательно, что война с фабричными
мальчишками была для маленького Де Квинси менее
мучительна, чем борьба, которую ему, властителю
воображаемого государства Гомбрун, приходилось вести, защищая
честь своих несуществующих подданных от нападок брата,
владельца также воображаемого, но более могущественного
государства Тигросильвания. «Незримые узы» связали

360
H. Я. Дьяконова
мальчика со «страданиями и унижениями» его народа, и
«узы эти были тем сильнее, чем они были воздушнее»24.
По мысли Де Квинси, в ребенке и его придуманных, но
от того не менее острых печалях уже заключен взрослый
человек, вся жизнь которого проходит в безнадежной
борьбе. Здесь Де Квинси следует Вордсворту, но мягкий и
теплый юмор, пронизывающий его воспоминания, дает
правильный масштаб детским горестям, показывая несоответствие
фактов и их осознания и вместе с тем символический
характер образов, рожденных в душе ребенка и
предвещающих его взрослое восприятие.
Воспитание завершается тогда, когда маленький герой
понимает, что несправедливость и угнетение не случайны и
являют всеобщую универсальную систему. Согласно этой
системе, большая часть человечества отрезана от счастья и
достоинства и влачит дни во мраке нищеты и убожества, как
истинные парии или рабы. Эта недетская идея овладевает
мальчиком после общения с безобразными, слабоумными
девочками, приговоренными ненавидящей их матерью к
непосильно тяжкому физическому труду.
Страх, жалость, любопытство, обида за маленьких
отверженных подготовили Де Квинси к восприятию слов Федра
по поводу статуи Эзопа, раба и баснописца: «Несчастного
раба и парию они вознесли на вечный пьедестал»25.
Контраст между позором бесправия и «звездной высотой раба»,
когда статуе его, статуе «освобожденного человека», отдали
честь все армии мира, для Де Квинси разрешается в
нравственном вознесении Эзопа над простыми смертными —
что и выражено в образе поднявшейся над толпой статуи.
Этот образ передает самые основы мировоззрения
писателя — его веру в то, что неизбежные и, в сущности,
неизлечимые страдания человечества в какой-то степени преодо-
24 De Quincey Th. Autobiographic Sketches // Works.
Vol. XIV. P. 86.
25 Ibid. P. 117.

Томас Де Квинси — повествователь... 361
деваются только благородством и душевной стойкостью,
социальное зло побеждается ценой нравственного
очищения. Характерно, что эта важнейшая идея явилась ему в
детстве, — разумеется, не как логическое заключение, а как
внезапное видение «неизмеримости морально
возвышенного». Чувство ребенка уловило то, что впоследствии стало
частью доктрины. Все этапы душевного созревания Де
Квинси выступают лишь как этапы деятельности
воображения в его попытках познать мир. Познание это, говорит
он, передается нам через «тайные иероглифы», через «особый
язык или шифр, и где-то есть ключи к их пониманию, и
есть у них собственная грамматика и синтаксис, и самые
ничтожные явления вселенной суть тайные зеркала
величайших»26.
Детская острота впечатлений, детская
непосредственность и интуиция, детская иррациональная логика,
отвергающая логику здравого смысла, ту, «что стягивает душу
веревками и шнурами», не меньше чем опиумные сны и видения,
помогают прочитать тайные символы и иероглифы
действительности. Как мы видели, в трансформации реальности под
влиянием опиума Де Квинси видит разгадку того мира
чудес, который холодный рационализм понять не позволяет.
Странное на первый взгляд сближение восприятия ребенка
и опиомана построено на романтической концепции
воображения. Для Де Квинси, как и для старших романтиков,
это, мы уже знаем, способность осмыслить богатство
явлений внешнего мира в процессе своеобразного синтеза
полусознательных, спонтанных импульсов и высших функций
разума; добываемые в этом процессе символические
образы заключают в себе хоть и зашифрованную, но подлинную
истину. Прослеживая как бы разбегающиеся во все
стороны проявления того или другого предмета, воображение
затем втягивает их в единую орбиту и придает великому
многообразию эмпирической действительности необходимое
26 Ibid. Р. 192.

362
H. Я. Дьяконова
для художественного эффекта единство. Описанная у Де
Квинси переработка реального опыта в видения опиомана
показывает, в сущности, пути его образной трансформации в
мастерской воображения.
Воображение одновременно абстрагирует, отделяет
существенное от второстепенного — и этому существенному,
главному подчиняет множество конкретных, физически
ощутимых деталей и неисчислимых порождаемых ими
ассоциаций, устремленных к единой цели. «Главным и
существенным» в мировоззрении Де Квинси оказывается вера в
таинственные мистические силы, владеющие судьбами людей
и неумолимо влекущие их к гибели. Трансформированная
при посредничестве воображения, эта вера облекается в
апокалиптические картины страданий и неотвратимой
гибели. Страшный мир, содрогающийся от конвульсий,
составляет центральный образ «взволнованной прозы» Де Квинси,
которому служат десятки вторичных и частных; таковы уже
приведенные примеры описания приближающейся
катастрофы, ее мучительного ожидания, отчаянных попыток ее
предотвратить, подвигов жертвенной любви и
безнадежного отчаяния.
Такие поражающие картины появляются и в «Исповеди»,
и в «Почтовой карете», и в «Автобиографических заметках»
и давно стали достоянием хрестоматий. Все они переданы
ритмически завершенными периодами, построенными на
непрерывном нарастании, нагромождении пугающих
физических подробностей и сопровождающих их душевных мук.
Этим картинам соответствуют предельно экспрессивные
слова, выражающие крайнюю степень душевного напряжения:
«непобедимый», «неделимый», «непостижимый»,
«непереносимый», «неисчислимый», «бесконечный», «беспредельный»,
«безнадежный».
Своеобразие прозы Де Квинси, и прежде всего
знаменитой «Исповеди», определяется тем, что эстетические
открытия своих учителей, великих поэтов-романтиков, он использо-

Томас Де Квинси — повествователь... 363
вал для рассказа о трудной жизни человека незаурядного, но
слабого, сочетающего энергию интеллекта, чистоту и
твердость нравственных представлений с отсутствием воли,
самообладания, умения противиться враждебным
обстоятельствам. Можно сказать, что в пределах литературы своего
времени Де Квинси достигает наибольшей точности и тонкости
в изображении внутренней жизни во всей ее неустойчивости,
в ее связях с жизнью внешней. Он соединяет таланты
художника и исследователя: свои мистические видения он
анализирует как ученый, а повествует о них как поэт27.
В отличие от своих учителей Де Квинси, как и эссеисты
Лэм, Хент, Хэзлитт, вносит в свои произведения юмор,
который то выступает в роли посредника между реальным
планом и его образной трансформацией, то дает описываемому
правильный масштаб, то перерастает в силу, переводящую
чудовищное и невозможное в контекст обыденного и
правдоподобного.
Первый в английской литературе Де Квинси не только
(как Вордсворт) создал философию детства, но углубился в
индивидуальные особенности детской психологии, создал
конкретный, неповторимый образ ребенка, умного, тонкого,
начитанного, живущего в созданном им самим мире, ребенка,
который не может найти ни минуты покоя, пока, вопреки
злой клевете, не докажет, что бедные обитатели
изобретенного им государства Гомбрун не отягощены позорными
хвостами!
Первый в истории английской литературы Де Квинси
сделал отверженных, парий предметом не эпизодического,
«фонового» изображения, но поместил их в самый центр
нарисованной им картины и раскрыл заключенные в них
поэтические возможности. Он первый сосредоточил
внимание на психологии несчастья, на непривычных в
литературе оттенках физических мучений, на сумеречных
состояниях души. Как никто до него, он отстаивал идею о воз-
27 Могеих F. Op. cit. Р. 533.

364
H. Я. Дьяконова
вышающей силе страдания, позволяющей постигнуть
истину.
Упорно, в течение почти сорока лет, развивая и
распространяя эстетические идеи романтиков, воплощая их в
следовавших быстрой чередой критических и художественных
очерках, Де Квинси, вместе с эссеистами-«лондонцами»,
широко популяризировал романтический круг понятий и
образов, далеко не сразу нашедших признание у английской
читающей публики. Он создал новый образец изящной
словесности — «взволнованную», ритмическую прозу, насыщая ее
видениями, снами и фантазиями28, подчиняя прозаическое
повествование законам романтической поэзии.
Исследователи неизменно подчеркивают сочетание музыкальных,
архитектурных и «морских» образов в поэтике Де Квинси,
сопряжение в его описаниях величественного и низменного,
светлого и мрачного; преобладают, однако, образы темные,
зловещие, грозные, вырастающие, по законам ассоциативного
мышления, из конкретных физических деталей.
Перечисленные особенности творчества Де Квинси, в
сочетании с одушевлявшим его
сентиментально-гуманистическим пафосом, оказали существенное влияние на
формирование в Англии новой литературной школы, углубившей
критические тенденции романтизма на основе более ясно
осознанного социального опыта. Возникшее в середине
XIX века новое реалистическое направление развивалось в
тесном взаимодействии с романтическим эссе,
применявшим методы поэзии к прозе: к прозе в прямом смысле и в
фигуральном — к прозе жизни. Недаром юный Диккенс
начал свое творчество с эссе («Очерки Боза», 1833), во
многом близких сочинениям Лэма и Де Квинси. Городская,
лондонская тема очерков нового автора подсказана его
предшественниками.
28 О природе романтических сновидений см.: Coates Р.
Words after Speech. A Comparative Study of Romanticism and
Symbolism. New York. 1986. P. 3.

Томас Де Квинси — повествователь... 365
Тем не менее несчастье, угнетение, злоба — любимые
темы Де Квинси — у Диккенса приобретают иное,
общественно-историческое, обоснование. Вместо сцены, «на
которой нет ничего, кроме одинокого ребенка и его одинокого
единоборства с горем»29, мы видим у Диккенса грязные,
холодные здания фабрики «Мердстон и Гринби» и голодного
мальчика, подавленного не только скорбными
размышлениями о несовершенстве мира, но и собственной социальной
деградацией. Все то, что в изображенных у Де Квинси
частицах действительности обретало полноту смысла только в
сопоставлении с мирами иными, потусторонними, в царстве
фантазии, у Диккенса становилось частью огромного
общественного механизма в его конкретном
национально-историческом воплощении.
«Исповедь» Де Квинси есть повесть об
индивидуальной судьбе, лишь тонкими нитями связанной с проблемами
времени; романы Диккенса дают историю героя как часть
века; воспринятое в романтической школе искусство
изображать трансформированный воображением мир ведет
Диккенса к фиксации типических его явлений и
типических его деятелей, выражающих дух времени. У Де Квинси
в пределах индивидуального сознания оставались и автор,
и его герои.
Даже подражая своему предшественнику — например, в
портрете опиомана Джаспера («Тайна Эдвина Друда»), —
в частности в описании являющихся ему видений
архитектурного величия, в нагнетении физически ощутимых деталей,
в обрисовке катастрофических событий и подготавливающих
их постепенно нарастающих обстоятельств, используя
стилистические открытия Де Квинси — его взволнованную
ритмизированную речь, его патетические интонации, —
Диккенс поднимается на новую стадию литературного развития,
именуемую реализмом. Приведу один пример: в отличие от
29 De Quincey Th. Autobiographie Sketches. Edinburgh;
London, 1853. P. XI.

366
H. Я. Дьяконова
Анны, героини Де Квинси, окруженной атмосферой тайны,
«Маленькая Нелл» («Лавка древностей») воссоздана
на определенном социальном фоне, обрекающем ее мукам и
гибели.
Влияние Де Квинси на реалиста Диккенса было
возможно потому, что, оставаясь романтиком, он перевел
космические порывы, свойственные романтизму, на язык прозы и
сосредоточился на конкретном анализе индивидуальной
психологии. «Исповедь» открыла читателям новое
восприятие привычных явлений, новые связи между ними, новое
понимание противоречий внутренней жизни. Она
призывала всматриваться в обычно пренебрегаемые факты
повседневности, учила сострадать жертвам социальной
несправедливости, простым людям и беднякам, находить в них
поэтическое начало. Обращение к обыденным жизненным
обстоятельствам, поэтизация смиренных обитателей трущоб,
ощущение масштаба и обусловленности стремительных,
повсеместных изменений, понимание литературы в ее связи с
движением истории делают романтика Де Квинси одним из
провозвестников реализма в английской литературе.
Созданные им фантастические видения представляют собой
мистифицированные образы вполне земных проблем,
поставленных наступлением безжалостной индустриальной
эры.
Вместе с тем внимание писателя к «радостям и
горестям» опиума, к болезненной, патологической к нему
приверженности и ее психическим последствиям вызвало интерес
к Де Квинси среди литераторов совершенно иного
направления. Почитателем его стал, мы уже знаем, Оскар Уайльд,
который, как и его учитель Уолтер Пейтер, увидел в Де
Квинси поборника «чистого» искусства, аморалиста,
прославляющего убийство, и пренебрег пронизывающим его
труды преклонением перед нравственным началом в
литературе. Более точно поняли Де Квинси подражавшие ему
поэты Френсис Томсон, посвятивший ему восторженный
очерк, и Джеймс Томсон, автор известной поэмы «Город

Томас Де Квинси — повествователь... 367
страшной ночи» (1874), где Лондон «Исповеди» обретает
новую, еще более трагическую и болезненную жизнь.
Известность Де Квинси распространилась и за пределы
Англии. Переводчиком его, правда не очень точным, стал
Мюссе (1826), а интерпретатором и пропагандистом —
Бодлер, в «Искусственном рае» (1860). Отзвуки
«Исповеди» слышатся и у таких разных писателей классической
поры, как Бальзак и Готье, и у поэтов-сюрреалистов XX
века30. Поклонников своего таланта Де Квинси нашел
также в Америке (По, Готорн) и в России, где ему отдали дань
Гоголь («Невский проспект»)31 и Достоевский
(«Преступление и наказание»)32. Восхищались им также Тургенев и
Герцен и обменялись мнениями о нем в своих письмах33.
Они познакомились с Де Квинси в подлиннике, тогда как
Гоголь и Достоевский прочитали лишь анонимный,
частично придуманный перевод-пересказ под названием
«Исповедь англичанина, употреблявшего опиум», сочинение Ма-
тюрина, автора «Мельмота» (СПб., 1834).
Приписав ему авторство, переводчик, по-видимому, решил,
что завоевал право на необузданную фантазию: его герой, в
отличие от своего английского прототипа, вновь обретает
свою Анну. После долгой разлуки он внезапно видит ее в
30 Moreux F. Op. cit. Р. 576—578.
31 Виноградов В. В. О литературной циклизации. По поводу
«Невского проспекта» Гоголя и «Исповеди опиофага» Де
Квинси, 1924 // Виноградов В. В. Избранные труды.
Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 45—51.
32 Алексеев М. П. Ф. М. Достоевский и книга Де Квинси
«Confessions of an English Opium-eater» // Сборник статей,
посвященных В. M. Ляпунову. Уч. зап. Высшей школы
Одессы. Т. 2. Одесса, 1922. С. 97—102.
33 Тургенев И. С. Письма. Т. III. М.; Л., 1961. С. 45, 6
декабря 1856 г.; Герцен Л. И. Собрание сочинений. В 30 т.
Т. XXVI. М, 1962. С. 60, 25 декабря 1856 г.; Там же.
Т. XXVII. Кн. I. М., 1963. С. 393, 26 декабря 1863 г.

368
H. Я. Дьяконова
блеске бала, выслушивает ее исповедь, бьется за нее на
дуэли и становится спутником ее жизни. К подлинному тексту
(чаще изложенному, чем переведенному) вся эта история
имеет мало отношения. Необходимость нового перевода
повести, оставившей глубокий след в литературе своего
времени, вполне очевидна34.
34 β 1994 г. опубликована книга: Де Квинси Т. Исповедь
англичанина, употребляющего опиум (редакция 1822 года) /
Перев. с англ. Сергея Панова и Николая Шептулина. М.:
Ad Marginem, 1994. Первая часть «Исповеди» Де Квинси
(«Предварительная исповедь») опубликована на английском
языке в сборнике «Английская романтическая повесть». М.,
1980. С. 379—423. Составление и предисловие Н. Я.
Дьяконовой. Также см.: Diakonova Nina. Fantasy and Reality in
De Quincey's «Confessions» // Ученые записки Тартуского
университета. Труды по романо-германской филологии. Тарту,
1989; также: Дьяконова Н. Я. «Исповедь» Де Квинси в
европейском контексте // Россия, Запад, Восток. Встречные
течения. К столетию со дня рождения академика М. П.
Алексеева. СПб., 1996.

ПРИМЕЧАНИЯ
Переводы осуществлены по изданиям: De Quincey Th.
Confessions of an English Opium-eater. L.: OUP, 1978;
читателю предлагается первая редакция «Исповеди» —
1822 г.; по мнению критиков, она значительно превосходит
редакции 1845 и 1856 годов. The English Mail Coach
and Other Essays by Thomas De Quincey. L., Toronto,
1919; Essays by Thomas De Quincey. L., 1904. При
подготовке перевода «Исповеди» в настоящем издании
принимались во внимание переводы на русский язык— 1834
и 1994 годов.
Томас Де Квинсн
ИСПОВЕДЬ АНГЛИЧАНИНА,
ЛЮБИТЕЛЯ ОПИУМА
К ЧИТАТЕЛЮ
1 ...следует обратиться к литературе
французской... — По-видимому, Де Квинси имеет в виду
произведения писателей-романтиков, герои которых были
представителями низших слоев общества.
2 Вордсворт Уильям (1770—1851) — английский
поэт-романтик, один из представителей «озерной школы».
В 1798 г. Вордсворт совместно с С. Т. Колриджем
опубликовал сборник «Лирические баллады», предисловие к
которому сыграло значительную роль в выработке эстетики
английского романтизма и романтизма в Европе.
3 Опиофаги — любители опиума (от греч. phagos —
пожиратель).
4 ...у их работников быстро входит в привычку
употреблять опиум... — Наибольшее потребление опиума
13 Τ Де Квинси

370
Приложения
было характерно для богемы. Однако статистические
данные начала XIX в. показывают, что в рабочей среде
потребление наркотиков стало резко возрастать.
5 Гринвичский госпиталь — больница в Гринвиче; в
XIX в. в одном из пригородов Лондона на южном берегу
Темзы. В XVIII в. была морским госпиталем, который
проектировал Кристофер Рен на основе Королевского
госпиталя, позднее он стал частью Королевского морского
колледжа, а затем Морского музея. Там находится
Гринвичская обсерватория.
Часть I
6 ...заметки и записи... были впервые собраны
прошлым Рождеством... — Впервые книга Де Квинси была
опубликована в Лондонском журнале в 1821 г. Второе
издание вышло отдельной книгой в 1822 г. В 1845 и 1856 гг.
выходили дополненные издания.
7 ...автор говорит о дне своего рождения... — 15
августа 1785 г.
8 Сэмюель Тэйлор Колридж (1772—1834) —
английский поэт-романтик, один из крупнейших представителей
«озерной школы». В 1798 г. были изданы «Лирические
баллады» Вордсворта и Колриджа, сыгравшие важную
роль в становлении английского романтизма. Он являлся
также одним из создателей романтической эстетики, основы
которой были заложены в его «Лекциях о Шекспире»
(1802—1816).
9 Давид Рикардо (1772—1823) — английский
экономист, глава классической экономической школы. В 1817 г.
издал «Основы политической экономии и
налогообложения», выдержавшие множество изданий и переведенные на
многие европейские языки. Здесь он дал исчерпывающее
изложение вопросов капитала, видов доходов, прибыли и
заработной платы и сформулировал основные положения
экономической науки.

Примечания
371
10 ...шотландским профессорам... — Шотландская
школа философии «здравого смысла», направление в
британской философии 2-й половины XVIII в. Главные
представители — Джеймс Битти, Томас Рид, Давид Стюарт
ведущей философской дисциплиной считали «философию
духа» — науку о «духовной субстанции» и ее проявлениях,
утверждали теорию «непосредственного восприятия»
реально существующих объектов.
11 ...«ученым изрядным...» — Шекспир. Генрих VIII,
акт IV, сц. 2.
12 ...перевели... почтенному учителю, возглавлявшему
большую старинную школу. — Этим учителем был
Чарлз Лоусон, руководитель Манчестерской школы, о
котором у Де Квинси остались самые мрачные воспоминания.
Н-ский колледж — колледж Брейзноуз, тесно связанный
с Манчестерской школой (основана в 1515 г.).
13 ...образец итонского блеска! — Итон, одна из
старейших привилегированных средних мужских школ,
основанная в 1400 г. Воспитанники Итонского колледжа
отличались глубиной знаний, эрудицией и часто занимали
важные государственные посты.
14 Софокл (496—406 гг. до н. э.) — древнегреческий
драматург, написал более ста двадцати пьес, из которых до
нас дошло только семь. Центральная для античной
трагедии проблема этического самоопределения личности
превращается для него в соотношение между сознательным
выбором и его последствиями. Наиболее известные
пьесы — «Антигона», «Царь Эдип», «Электра».
15 Архидидаскал — неологизм, придуманный Де Квинси,
перевод английского слова headmaster (руководитель
школы) на греческий язык.
16 Оба мои одноклассника были бедны, и поступление их
в университет целиком зависело от рекомендации
старшего учителя. — Обучение в Оксфорде и Кембридже —
платное, но местные власти по рекомендации школы могут
отправить выпускника учиться за счет местного бюджета.
13*

372
Приложения
17 ...обратиться... к одной женщине высокого
положения... — По предположению одного из английских
литературоведов, это была родственница леди Уортли Монтегю,
одна из «литературных» дам XVIII столетия.
18 Доктор Джонсон — Сэмюель Джонсон (1709—
1784), английский писатель, критик и лексикограф. Был
одним из самых образованных людей своего времени.
19 ...глухие удары С-кой башни... — По-видимому,
удары колокола Манчестерского собора, построенного в XV в.
20 «Атланта плени...» — Мильтон Дж. Потерянный
Рай, кн. II, ст. 306—307. Перев. А. Штейнберга.
21 Солсберийская равнина — долина в графстве Уилтс.
Здесь находилась резиденция епископа, собор в готическом
стиле, построенный в 1219—1350 гг. и имеющий самую
высокую колокольню в Англии.
22 ...разбудил бы и Семерых спящих. — Де Квинси
имеет в виду легенду о юношах-христианах из Эфеса,
заснувших более чем на 300 лет. Согласно легенде, они укрылись
в пещере от преследования римского императора Деция
(249—279 гг. н. э.), пытками и казнями принуждавшего
христиан к идолопоклонству. Деций приказал завалить
камнями пещеру, где они спали. Юноши проснулись только
при благочестивом императоре Феодосии (408—450 гг.
н. э.). Легенда стала символом перехода от эпохи гонения
на христианство ко времени его торжества.
23 ...«Провидением ведомый»... — Измененная цитата
из «Потерянного Рая» Мильтона, кн. XII, ст. 646—647.
24 ...с книгою любимого английского поэта... —
Джона Мильтона (1608—1674), философа и публициста,
личного секретаря вождя английской революции 1640—
1650 гг. Оливера Кромвеля; автора поэм «Потерянный
Рай» (1667) и «Возвращенный Рай» ( 1671).
25 Еврипид (ок. 480—406 гг. до н. э.) —
древнегреческий драматург, один из величайших трагиков Афин V в.,
написал свыше девяноста трагедий, из которых до нас
дошли семнадцать. Лучшие из них — «Андромаха», «Элект-

Примечания
373
pa», «Ифигения в Тавриде» — до сих пор ставятся на
театре.
26 Вестморленд — графство на северо-западе Англии.
27 Денбайшир — графство в Уэлсе, граничит с
Ирландским морем, живописная гористая местность.
28 Мерионетшир — графство на западе Англии, в Уэлсе.
29 Карнарвоншир — графство на северо-западе Уэлса.
Самая высокогорная часть страны.
30 Б Бэнгор, город в Карнарвоншире.
31 ...«меня не знать лишь может сам
безвестный»... — Мильтон Дж. Потерянный Рай, кн. IV, ст. 830.
Перев. А. Штейнберга.
32 ...число епископов благородного происхождения
никогда не было велико... — Число представителей Церкви,
которые заседают в Палате лордов Английского
парламента, не должно превышать тридцати. Их места, в отличие от
мест пэров, не наследуются.
33 ...Noli те tangere... — слова Иисуса, обращенные к
Марии Магдалине (Евангелие от Иоанна, гл. 20, ст. 17).
34 Хэд — портовый город на северо-западе Англии,
откуда можно переправиться на остров Мэн.
35 ...остров Мэн... — английский остров в Ирландском
море. С 1077 г. был в составе Норвегии в качестве
самостоятельного королевства. С 1266 г. находился под властью
Шотландии, с 1400 г. перешел к Англии. Этот остров имеет
собственную систему управления. Совет (Верхняя палата)
имеет право издавать собственные законы. По традиции,
закон вступает в силу, когда о нем объявляют с Тайнуолдского
холма. Английские законы здесь силы не имели, поэтому
преступники бежали сюда от английского правосудия.
36 Шрусбери — главный город Шропшира, графства в
Западной Англии. С трех сторон он окружен рекой
Северн. Здесь сохранились остатки древних стен,
норманнского замка и трех монастырей, здесь много средневековых
замков.
37 Девоншир — графство в Юго-Западной Англии

374
Приложения
между Бристольским каналом и Ла-Маншем. В графстве
много рек и гаваней, лучшая из которых — Плимут.
38 Карнарвон — город в Уэлсе, неподалеку от пролива
Менэ, отделяющего Англию от острова Энглем. Римский
порт был построен в этом месте около 75 г. н. э. Город был
полностью перестроен английским королем Эдуардом I
после завоевания Уэлса в 1282—1283 гг. В 1284 г. здесь
родился первый Принц Уэльский.
39 ...собрание методистов... — Методисты —
религиозная секта Англиканской церкви, возникшая в XVIII в.;
стремилась проявить христианский дух в практических
делах. Посылала миссии в другие страны, в частности в
Северную Америку и Германию.
40 ...сапфические или алкеевы стихи. — наиболее
употребительные строфы античной метрики. Состояли из трех
одиннадцатисложников и одного адония. Были введены в
употребление древнегреческой поэтессой Сапфо (VI в. до
н. э.). Алкеева строфа — составлена из разнометрических
стоп, была разработана древнегреческим поэтом Алкеем
(кон. VII -т- 1-я пол. VI в. до н. э.). Оба варианта стиха
были перенесены в латинскую поэзию Горацием.
41 Шелли Перси Биш (1792—1822) — английский
поэт-романтик.
42 ...позволил мне оставаться на ночь в огромном и
пустом доме, который он нанимал. — Об этом человеке,
Бруннеле-Брауне, Де Квинси подробно рассказал в
расширенном издании записок.
43 ...совершенствуя методу Кромвеля... — Кромвель
Оливер (1599—1658) — генерал парламента, а затем
лорд-протектор Англии во времена английской революции
XVII в. Его методу — вводить войска в бой в самый
неожиданный момент и в самом неожиданном месте — и
упоминает Де Квинси.
44 Синяя Борода — герой одноименной сказки
французского писателя Шарля Перро (1628—1703), в свою
очередь основанной на народной сказке. Синяя Борода гу-

Примечания
375
бит одну за другой шесть своих жен и наконец сам
оказывается побежденным седьмой женой.
45 Тартар — в древнегреческой мифологии
пространство, находящееся ниже Аида. В Тартаре залегают корни
земли и моря, все концы и начала. Он окружен медной
стеной, и ночь ограждает его тройным кольцом.
46 ...«цикл, эпицикл, за кругом круг»... — Несколько
искаженная цитата из «Потерянного Рая» Мильтона, кн.
VIII, ст. 84 («И циклов, эпициклов навертев, / Орбиты
уместят внутри орбит» — перев. А. Штейнберга).
47 ...«весь мир лежал у наших ног»... — Измененная
цитата из «Потерянного Рая», песнь XII, ст. 646. («Целый
мир лежал пред нами». Перев. А. Штейнберга.)
48 Оксфорд-стрит — одна из главных торговых улиц в
центральной части Лондона.
49 ...«Sine Cerere...» — начало латинской пословицы
«Sine Cerere et Libero friget Venus» — «Без хлеба и вина
Венера остывает».
50 Сократ (470—399 гг. до н. э.) — древнегреческий
философ. Сведения о нем и его воззрениях историки
находят опосредованно, т. к. сам он ничего не писал. Он вступал
в беседы с теми, кто хотел говорить с ним и сделал диалог
важнейшим методом установления истины. Сократ
отказался от претензий на обладание позитивным знанием. В
конце жизни он был приговорен к смерти за введение
новых божеств и развращение юношества.
51 Перипатетик (др.-греч. прогуливающийся). —
По преданию, Аристотель преподавал ученикам
философию во время прогулок. Отсюда переносное значение —
ученик или последователь древнегреческой философской
школы Аристотеля. Здесь иронически: бродящий по
улицам Лондона.
52 Сохо-сквер — площадь в лондонском районе с тем же
названием, в центральной части города, средоточие
ресторанов, ночных клубов, казино. В начале XIX в. — район с
сомнительной репутацией, один из центров преступности.

376
Приложения
" ...как в древности отцовское проклятье,
наделявшееся сверхъестественной силой... — Де Квинси
ссылается на библейские легенды, согласно которым проклятье,
произнесенное отцом, ложится на несколько поколений.
54 ...где «места нет слезам»... — Цитата из XI строфы
оды Уильяма Вордсворта «Размышления о бессмертии».
53 ...гиероглифическое значение людских страданий. —
Согласно гносеологической концепции ощущения человека
не отражают объективно существующие предметы и явления,
но представляют собой лишь символы, иероглифы вещей и не
имеют ничего общего ни с предметами и явлениями, ни с их
свойствами.
56 Облмарл-стрит — улица в Лондоне, в районе Вест-
Энда.
57 ...во время осады Иерусалима при строительстве
Второго Храма... — Иерусалим был взят вавилонским
царем Навуходоносором после почти двухлетней осады, в
результате которой погибли многие его жители. Второй
храм, точнее, вторая стена была возведена вокруг храмовой
части Иерусалима в VIII в. до н. э. В 165 г. Иуда
Маккавей, свергнув сирийское иго, очистил храм в Иерусалиме
от идолов и идолослужения. При Ироде Великом храм был
отстроен с особым великолепием.
58 ...в основном это были послания... от графа —... —
Де Квинси имеет в виду лорда Вестпорта, сына графа Алта-
монта и леди Луизы Хоу. В 1800 г. после того, как его
отец стал маркизом Слайго, он унаследовал его титул.
59 ...в графствах M— и Сл—... — графства Майо и Слайго.
60 Пикадилли — площадь в центральной части
Лондона со статуей Эроса, одна из главных
достопримечательностей столицы.
61 Солт-Хилл — селение на окраине Лондона.
62 Б am — курорт с минеральными водами в графстве
Сомерсет, известен хорошо сохранившимися руинами
римских бань. Архитектурные постройки осуществлялись под
руководством Джона Вуда в XVIII столетии.

Примечания
377
63 Бристоль — крупный порт и железнодорожный узел
на западном побережье Англии.
64 Суоллоу-стрит — улица в центральном районе
Лондона, неподалеку от площади Пикадилли.
65 Голден-сквер — площадь в Лондоне, неподалеку от
Оксфорд-стрит.
66 Шеррард-стрит — одна из улиц в западной части
Лондона.
67 Грейт-Тичфилд-стрит — улица в западной части
Лондона.
68 Глостерская кофейня — одна из лондонских кофеен,
где собирались театральные завсегдатаи.
69 Хаунслоу — пустошь вблизи Лондона.
70 Мэйдинхэд — селение в пригороде Лондона, к
северо-западу от столицы.
71 «Достигший знаний, но земли лишенный»... —
Перифраз из исторической хроники Шекспира «Король
Джон», акт I, сц. 1.
72 «Ослабить добродетели основы...» — Мильтон.
Возвращенный Рай, кн. II, строфа 301.
73 Виндзор — город в графстве Беркшир, неподалеку от
Лондона, где находится одна из официальных резиденций
английских королей.
74 Пот — жаргонное обозначение марихуаны (от
мексиканского индийского: пот-агуана) — одной из
разновидностей наркотических веществ.
75 «Ibi omnis effusus labor!» — Вергилий. Энеида.
Песнь VI.
76 Кембридж — один из двух старейших университетов
Англии, в городе с тем же названием, основан в XIII столетии.
77 Леди Уортли Монтегю (1689—1762) —
английская писательница и меценатка середины XVIII столетия,
автор статей о Шекспире и основательница кружка «синих
чулков», ученых дам эпохи Просвещения. Широко
известна ее переписка. Сочинения ее были изданы посмертно в
1764 г.

378
Приложения
78 Отвей Томас (1652—1685) — английский
драматург эпохи Реставрации. Лучшие его пьесы — «Сирота»
(1680) и «Спасенная Венеция» (1681). Они насыщены
событиями и отличаются сложной интригой, в них созданы
многогранные образы. Пьесы Отвея были
провозвестниками театра классицизма в Англии.
79 Виндзорская карета — почтовый рейс между
Лондоном и Виндзором.
80 Магдалина — Мария Магдалина, женщина из
Галилеи, последовательница Иисуса Христа, одна из мироносиц.
Была свидетельницей его кончины и погребения. На нее
была возложена миссия возвестить апостолам о его
воскрешении (библ.).
Часть II
1 Мери-ле-Бон — часовня и церковь в Вест-Энде.
2 «К северу идет та дорога...» — Неточная цитата из
55-го псалма, стих 6.
3 Грасмир — деревня в озерном крае, где жил один из
представителей «озерной школы», поэт-романтик Уильям
Вордсворт.
4 Именно здесь... меня преследовали... уродливые
призраки... — Де Квинси проводит здесь параллель между
своей молодостью и судьбами Атридов — Ореста,
Электры; в тексте упоминаются и богини мщения Эвмениды.
(Эти персонажи появляются в трагедиях древнегреческих
авторов. См.: Эсхил. Орестея; Софокл. Электра; Еврипид.
Электра, Орест).
5 Орест — в греческой мифологии сын Агамемнона
и Клитемнестры. После убийства Агамемнона его
женой получил приказ от Дельфийского оракула отомстить
за смерть отца. Но за пролитие крови матери его
преследуют богини мести Эринии (Эвмениды). И только
заступничество Афины Паллады заставляет судей
оправдать его.

Примечания
379
6 Эвмениды (Эринии) — в греческой мифологии
богини мести. Они являются на землю, чтобы возбудить
безумие и злобу. Эвмениды преследуют Ореста за убийство
матери. Именно после суда над Орестом Эвмениды
получают свое имя — «благостные», «благомыслящие»,
приобретая функцию покровительниц законности, блюстительниц
правды.
7 Электра — в греческой мифологии дочь Агамемнона
и Клитемнестры. Она спасла малолетнего Ореста и затем
в течение всей его жизни оказывала ему помощь.
8 Возлюбленная М. — жена Томаса Де Квинси
Маргарет Симпсон.
9 Еврипид — см. примеч. 25 к «Части I».
10 Манна — согласно библейскому преданию — пища,
которую сыны Израилевы получали с неба во время
сорокалетнего странствования по пустыне на пути в «землю
обетованную». Пища эта дана была израильтянам Богом
после того, как те возроптали на Моисея, выведшего их из
Египта в Синайскую пустыню.
11 Амброзия — в греческой мифологии пища и
благовонное притирание олимпийских богов, поддерживающее их
бессмертие и вечную юность.
12 Апокалипсис — откровение. Так называется
последняя книга Священного Писания, учение о будущей гибели
мира. Принадлежит апостолу Иоанну.
13 «L'Allégro», «Il Penseroso» («Веселый» и
«Задумчивый») — названия двух ранних произведений Джона
Мильтона. В этом лирическом диптихе отражены два
разных психологических состояния человека.
14 ...говорит один старый джентльмен в «Атенеу-
се>>... — «Атенеус» (афинянин) — псевдоним греческого
грамматика и риторика, который жил около 200 г. н. э.
Единственный его дошедший до нас труд — «Деипносо-
фист» («Пир знаний» — грен.), завершенный им
приблизительно в 192 г. н. э. Это — несистематизированный
сборник энциклопедических знаний, написанный в форме

380
Приложения
диалогов. Сборник состоит из пятнадцати (первоначально
тридцати) книг, содержащих информацию по вопросам
отдыха и развлечений, кулинарии, хороших манер, грамматики,
истории, литературы, философии и риторики. В нем
содержатся цитаты из более чем восьмисот авторов.
15 Альфа и омега — первая и последняя буквы
греческого алфавита. Здесь: от начала и до конца.
16 «Анастасий» — роман Томаса Хоупа (1770—1831),
английского антиквария, архитектора и писателя. Он много
путешествовал по Европе, Малой Азии и Египту. В
1795 г. он поселился в Лондоне. В 1818 г. был
опубликован его роман «Анастасий, или Мемуары современного
жителя Греции». Роман был опубликован анонимно и
приписывался Байрону, который заметил, что «рыдал от досады,
что не он — автор этого произведения».
17 Покойный герцог герцог Норфолкский (1727—
1793).
18 Грассини (даты жизни неизвестны) — итальянская
певица, выступавшая в конце XVIII — начале XIX в. в
театре Ковент-Гарден.
19 Андромаха — в греческой мифологии супруга
троянского героя Гектора. В «Илиаде» — она верная и
любящая жена, которая предчувствует грозящую Гектору
смертельную опасность. После его гибели горько оплакивает
смерть мужа. В трагедии Еврипида показана ее тяжелая
судьба пленницы и ее страх за жизнь маленького сына
Астианакса. Она же — героиня одноименной трагедии
Расина. В XVIII — начале XIX в. было создано более
двадцати опер на эти сюжеты. Среди композиторов —
Н. Порпора, А. Саккини, Дж. Паэзиелло, Hi Иомелли
и др.
20 Гектор — сын царя Приама и Гекубы, один из
главных героев «Илиады». Он возглавляет боевые действия
троянцев.
21 ...экстраваганцы в «Двенадцатой ночи»... — Де
Квинси имеет в виду разговор герцога Орсино и Виолы о му-

Примечания
381
зыке в комедии Шекспира «Двенадцатая ночь», акт II, сц. IV.
22 Исаак Вельд (даты жизни неизвестны) — автор
«Путешествий по Северо-Американским штатам и
провинциям Верхней и Нижней Канады в 1795—1797 гг.».
В 2 т. Т. II, 1800.
23 «Жизнь Прокла» Марина. — Прокл (410—485 гг.
до н. э.) — последний древнегреческий философ.
Распространял идеи неоплатонизма. Прокл был противником
христианства и ревностным защитником язычества.
Латинские переводы его работ появились в XIII в. и сразу же
стали основным источником для изучения философии
Платона. Наиболее известная его книга — «Теология
Платона». Прокл был также автором многочисленных книг по
астрономии, математики и грамматике. Наиболее известная
биография Прокла была написана его последователем Ма-
рином в Афинах и всегда печаталась вместе с переводами
Прокла на английский язык.
24 ...легендарного посетителя пещеры Трофония... —
Трофоний — в греческой мифологии сын царя Эргина,
построил в разных городах Греции сокровищницы. В Беотии
поставил камень так, чтобы его можно было вынимать и
открывать доступ в сокровищницу. В этой пещере был
поставлен оракул, он возвышался среди таких ужасов, что
посетители пещеры теряли способность смеяться, поэтому о
серьезных людях говорили, что они побывали в пещере
Трофония.
25 Город Λ Ливерпуль.
26 Мистицизм — мировоззрение, основанное на вере в
сверхъестественное, в возможность непосредственного
общения человека с загробным миром.
27 Квиетизм (от лат. quietus — спокойный) —
религиозно-мистическое учение, возникшее в XVIII в.,
проповедовавшее смирение, покорность, созерцательное отношение
к действительности, подчинение божественной воле.
28 Бёмианство — учение последователей немецкого
философа-мистика Якоба Бёме {1575—1624).

382
Приложения
29 Сэр Генри Вэйн-младший (1613—1662) —
парламентский деятель, пуританин. Он стал пуританином в
Америке, будучи губернатором Массачусетса. В 1637 г.
вернулся в Англию. В 1643 г., удалившись от политической
жизни, написал книгу под названием «Размышления
человека, удалившегося от дел». В 1660 г. стал одним из активных
участников реставрации Стюартов, был казнен в 1662 г. по
обвинению в политической деятельности в пользу
Республики во времена гражданской войны.
30 Фидий (500-е гг. до н. э.) — величайший скульптор
Греции. Число приписываемых ему работ весьма велико.
Один из шедевров — статуя Афины Паллады в Парфеноне.
Вторым шедевром, считавшимся одним из чудес света, была
огромная статуя Зевса Олимпийского, сидящего на троне.
31 Пракситель (ок. 370-х гг.) — древнегреческий
скульптор, глава «младшей» скульптурной афинской
школы. Он был создателем идеальных образов греческих
богов: Диониса, Афродиты, Аполлона, Артемиды. В древности
были известны около пятидесяти его произведений.
32 Вавилон — город и столица одноименного древнего
царства. Здесь: смешение разных языков и судеб. Слово
вызывает ассоциацию с Вавилонской башней, строителей
которой Бог наказал за стремление достичь небес
смешением их языков.
33 Гекатомпил — в греческой мифологии город,
посвященный Гекате, богине мрака, ночных видений и
чародейства, так называли египетский город Фивы (город ста ворот)
в отличие от греческих Фив (города семи ворот).
Часть III
ГОРЕСТИ ОПИУМА
ВСТУПЛЕНИЕ
1 Бодлеанская библиотека — библиотека
Оксфордского университета. Основана в 1598 г. Томасом Бодли, в
честь которого она была названа. Вторая по значению биб-

Примечания
383
лиотека Великобритании после «Библиотеки Британии».
Сейчас насчитывает около пяти миллионов томов.
2 Колокол часовни — часовня колледжа Крайст Чёрч в
Кембридже.
3 Кант Иммануил (1724—1804) — родоначальник
немецкой классической философии. Профессор Кёнигс-
бергского университета. Автор многочисленных
философских трудов. Основные произведения — «Критика
чистого разума» (1781), «Критика практического разума»
(1788), «Критика способности суждения» (1790).
4 Фихте Иоганн Готлиб (1762—1814) — философ,
представитель немецкого классического идеализма,
профессор Йенского, а затем Гёттингенского университетов. Как
сторонник субъективного идеализма выводит объект из
абсолютного «Я».
5 Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775—1854) — один
из выдающихся представителей немецкой классической
школы в философии. Находился под сильным влиянием
Фихте. Основная проблема философии Шеллинга —
соотношение сознательного и бессознательного.
Противоположность материального и идеального, по Шеллингу,
преодолевается в искусстве. В художественной деятельности
достигается «бесконечность» — идеал, недостижимый ни в
какой другой сфере.
6 ...я — не кто иной, как X.Y.Z., эсквайр... — Так Де
Квинси подписывал свои статьи в «Лондонском журнале».
7 ...с доктором Бъюканом... — автор книги «Домашняя
медицина». В примечании Де Квинси раскрывает секрет: в
книге была дана рекомендация не принимать больше
двадцати пяти унций лаудана за один раз.
8 Эвдемонист — представитель этического
направления, признающего критерием нравственности стремление
человека к счастью.
9 Чосер Джеффри (1340—1400) — «отец английской
литературы», основоположник современного
литературного языка. Основное произведение — «Кентерберийские

384
Приложения
рассказы» — большая поэма, подражающая
«Декамерону» Боккаччо, широкое полотно английской жизни, в
котором создана галерея портретов представителей всех
социальных групп английского общества. В творчестве Чо-
сера закладываются основы английской ренессансной
культуры.
10 Зенон (360—270 гг. до н. э.) — основатель
философской школы стоицизма. Родился на Кипре.
Поселившись в Афинах, открыл школу в так называемом
«Портике» — колоннаде, называвшейся «Стойя». Отсюда его
ученики получили прозвище «стоики». В своем учении Зенон
исходит из сократовского представления о разумной
природе человека и его врожденной склонности к добродетели.
Природа и разум стали у Зенона объективной нормой и
законом человеческого поведения.
11 Великий пост — в христианской Церкви 40-дневное
воздержание от мясной и молочной пищи перед Пасхой.
12 Рамадан (араб.) — по лунному календарю девятый
месяц. В течение этого месяца Коран налагает строжайший
пост от восхода солнца первого дня до заката солнца
последнего. Этот месяц принято посвящать благочестивым
делам. Ночь 27 Рамадана считается ночью могущества.
Окончание поста отмечается праздниками.
13 Аделунгов «Митридат». — Аделунг Теодор
(1768—1843) — цензор в немецких театрах, а затем в
петербургских. Был начальником учебного отделения
восточных языков при департаменте Азии российского
Министерства иностранных дел. Литературная деятельность его
была весьма разнообразна. Она сосредоточивалась на
исследованиях античной литературы и изысканиях в
восточных языках. Его перу принадлежат несколько пьес на
античные сюжеты.
14 «Илиада» — древнегреческая эпическая поэма,
приписываемая Гомеру, принадлежит к циклу сказаний о
Троянской войне. Поэма воспевает одного из главных греческих
героев — Ахилла, оскорбленного верховным вождем Ага-

Примечания
385
мемноном и отказавшегося принимать участие в военных
действиях.
15 «Амок» — психическое заболевание, которое
встречается у жителей Малайских островов. После
кратковременного расстройства сознания больной пускается бежать,
уничтожая все на своем пути.
16 Гальваническая батарея — совокупность
гальванических элементов, в которых создается электрический ток.
Названа так в честь профессора анатомии Луиджи
Гальвано (1737—1798), открывшего электричество.
17 Миля — английская мера длины (1609 м), морская
миля — 1853 м.
18 Фут — английская мера длины (30, 48 см).
19 «Замок праздности» — шуточная аллегорическая
поэма английского поэта XVIII в. Джеймса Томсона (1700—
1748), написанная спенсеровой строфой. В ней
рассказывается о том, как рыцарь Трудолюбие осаждает и захватывает
замок Праздности.
20 Фомин день... — день Св. Томаса (Фомы), 29
декабря. Посвящен памяти канонизированного мученика
Фомы Бекета, Епископа Кентерберийского и канцлера Англии
(1118—1170). Его карьера завершилась ссорой с королем
Генрихом II, который приказал умертвить канцлера. Фома
Бекет был заколот на ступеньках алтаря в Кентерберийском
соборе.
21 Сочельник — канун Рождества.
22 Джонас Хенвей — выступал за введение высоких
пошлин на ввозимый в Англию чай.
23 Аврора — в римской мифологии богиня зари.
24 Гера — в греческой мифологии супруга Зевса,
верховная богиня Олимпа.
25 ...книжку по немецкой метафизике... —
Метафизика — философское учение о наиболее общих основах
бытия, о существовании человека. Здесь автор имеет в виду
труды Канта, Фихте и Шеллинга.

386
Приложения
ГОРЕСТИ ОПИУМА
1 «Как если бы художник опустил...» — Шелли.
Восстание Ислама, песнь V, строфа 23.
2 ...самые худшие... — Имеется в виду Джон Кембл
(1757—1823), один из братьев Кемблов, прославленной
династии актеров театра Друри Лейн.
3 ...не менее прославленная миссис — ... — Имеется в
виду миссис Сара Сиддонс (1755—1831), знаменитая
английская актриса, выступавшая в театре Друри Лейн, сестра
Джона Кембла.
4 Самсон-бореи, — герой одноименной трагедии Джона
Мильтона, в которой главным стал образ народного борца
против насилия (1671).
5 Сатана из «Возвращенного Рая». — Сюжетом
поэмы Мильтона, основанной на библейском источнике, стало
искушение Сатаной Иисуса и победа Мессии над дьяволом.
6 ...читаю... стихи В. ... — Уильяма Вордсворта —
см. примеч. 2 раздела «К читателю».
7 Спиноза Бенедикт (Барух) (1632—1677) —
голландский философ-пантеист. Основной вопрос его
философии — тождество Бога и природы, которую он трактует
как вечную субстанцию, исключающую существование
другого начала.
8 Рикардо Давид — см. примеч. 9 к разделу «К
читателю. Предварительная исповедь».
9 Эдип — в греческой мифологии сын фиванского царя
Лая и Иокасты. Считавший себя сиротой, Эдип по
предсказанию Дельфийского оракула убил отца и женился на
матери, не осознавая этого. Узнав о своем ужасном
преступлении, Эдип выколол себе глаза и ушел из Фив, где в
течение двадцати лет был царем. Эдипа поглотила
разверзшаяся земля, и место, где это произошло, остается вечной
тайной.
10 Приам — в греческой мифологии последний царь
Трои. Во время Троянской войны он потерял всех своих

Примечания
387
близких. В ночь взятия Трои он пытался выйти на бой, но
его жена Гекуба уговорила его искать спасения у
домашнего алтаря Зевса. Здесь он и был убит.
11 Тир — греческий остров в Эгейском море.
12 Мемфис — древнегреческий город. В III
тысячелетии до н. э. был могучей крепостью. В период Древнего
царства был столицей Египта (III тысячелетие до н. э.).
13 Ливии Тит (59 г. до н. э. — 17 г. н. э.) — римский
историк. Главное сочинение — «Римская история» в 142-х
книгах, охватывающая период от основания города по IX в.
н. э. Из них сохранилось только 35.
14 Карл I Стюарт (1600—1649) — второй сын
Иакова I. Взошел на престол после смерти старшего брата в
1625 г. Постоянное противоборство с парламентом
привело его к гражданской войне. В результате победы армии
парламента, руководимой Кромвелем, король был взят в
плен. В 1649 г. парламент начал процесс по обвинению
Карла I в государственной измене. Суд вынес ему смертный
приговор, и 30 января 1649 г. он был казнен.
15 Марстон-Мур — местность около Иорка в Англии.
2 июля 1644 г. там произошло сражение между
королевскими войсками и парламентской армией Кромвеля,
которая одержала в этом сражении победу.
16 Ньюбери — 27 октября 1644 г. войска роялистов
одержали здесь победу над армией Кромвеля.
17 Нэйсби — здесь 14 июня 1645 г. парламентские
войска одержали блестящую победу над армией Карла I. Он
был вынужден бежать в лагерь шотландцев, которые вскоре
выдали его английскому парламенту.
18 Георг IV (1762—1830) — король Великобритании и
Ганновера. Сын и преемник Георга III. В 1783 г.
примкнул к недовольным политикой его отца вигам. С 1811 г.,
после сумасшествия Георга III, — регент, а с 1821 г. —
монарх. Его правление вызвало в Англии большое
недовольство. Бракоразводный процесс показал его характер в
самом непривлекательном свете. Введя в правительство

388
Приложения
Каннинга и Пиля, Георг IV провел ряд экономических
реформ.
19 Павел Юлий — жил в III в. н. э. Принадлежал к
числу избранных пяти юристов, чьи советы были признаны
в качестве судебных постановлений. До нашего времени
дошло более девяноста его сочинений.
20 Марий (156—86 до н. э.) — римский полководец.
Приобрел такую популярность, что в 107 г. до н. э. был
выбран консулом, был победителем тевтонов и кимвров.
Однако его слава померкла перед победами Суллы. В
результате их соперничества и битвы, произошедшей между
ними, Марий был вновь провозглашен консулом
совместно со своим союзником Цинной, но вскоре после этого
умер.
21 Пиранези Джамбатиста (1720—1778) —
рисовальщик и гравер, долгое время живший в Лондоне. «Римские
древности» — его главное произведение, посвященное
излюбленной им теме.
22 «Возникло вдруг виденье предо мною...» — Строки
заимствованы из большой поэмы Вордсворта «Прогулка»,
кн. 2: «Одинокий», строки 834—851.
23 Драйден Джон (1631—1700) — английский поэт,
драматург и критик. Один из основоположников
английского классицизма. При Стюартах был придворным
поэтом-лауреатом. Драйден создал жанр героической пьесы,
классицистские основы которой сформулировал в «Опыте
о драматической поэзии» (1668).
24 Фьюзели Генри (1737—1800) — швейцарский
живописец, работавший в Англии. Пользовался большой
славой наряду с Рейнолдсом и Гейнсборо, был близким другом
Уильяма Блейка. Он написал девять картин для
Шекспировской галереи и цикл из сорока семи картин для
«Потерянного Рая» Мильтона.
25 Ш еду ел Томас (1642—1692) — драматург эпохи
Реставрации. Его позднее творчество предвосхищает театр
эпохи Просвещения.

Примечания
389
26 Гомер (ок. 12—10 гг. до н. э.) — легендарный поэт
Древней Греции, который считается автором «Илиады» и
«Одиссеи», а также «Гомеровских гимнов». Античные
биографы считают Гомера странствующим слепым певцом;
за честь называться его родиной, по преданию, спорили семь
греческих городов.
27 Лорд Орфорд — наследник Роберта Уолпола, первого
лорда Орфорда (1725—1742), и его сына, Горацио
Уолпола, выдающегося английского писателя, автора
«готического» романа «Замок Отранто» (1765).
28 Ганг — главная река Индии, берущая начало в
северо-западных провинциях, выше священной для индусов
горы Ганготри. В индуистской мифологии река богов, вода
ее считается очищающей.
29 Евфрат — река Передней Азии. На ее берегах
стоял Древний Вавилон.
30 Брахма — в индуистской мифологии высшее
божество, творец мира, открывающий триаду верховных богов:
Брахма, Вишну, Шива.
31 Вишну — один из высших богов индуистской
мифологии. Олицетворяет энергию, организующую и
упорядочивающую космос.
32 Шива — в индуистской мифологии один из
верховных богов, входящих в божественную триаду. Воплощением
космической энергии Шивы, регулирующей мировой
порядок, является его танец «тандава».
33 И си да — в древнеегипетской мифологии богиня
плодородия, воды и ветра, символ женственности и семейной
верности.
34 Осирис — в египетской мифологии бог плодоносных
сил природы, царь загробного мира.
35 Солецизм — синтаксическая ошибка (от названия
древней афинской колонии Сол, утратившей чистоту
греческого языка).
36 Яков (Джеймс) / Стюарт (1566—1625) — король
Иаков VI Шотландский. Сын Марии Стюарт и Генри

390
Приложения
Дарнли. После убийства отца и отречения матери от
престола провозглашен королем Шотландии (1567). После
смерти королевы Елизаветы I взошел на английский
престол (1603). Был непопулярен из-за своей враждебности
парламенту и пристрастия к фаворитам.
37 Вильям Литгоу (1582—1645) — путешественник и
писатель. Посетил Оркнейские и Шетлендские острова,
Германию, Богемию и Южную Европу. Путешествовал по
Греции, Ближнему Востоку, Египту и Мальте. В 1614—
1618 гг. находился в Северной Африке. Основные работы:
«Общее рассуждение о редкостных приключениях» (1632),
«19 лет путешествий» (1640).
38 Джереми Тейлор (1613—1663) — англиканский
священник и писатель. Автор книг «Законы и правила
праведной жизни» (1650), «Законы и практика праведной
смерти» (1651). Его книги были чрезвычайно популярны.
39 ...«виднелись лики грозные, страша / Оружьем
огненным»... — Мильтон. Потерянный Рай, кн. XII, строфа
644. Перев. А. Штейнберга.
APPENDIX
1 «Лондон мэгэзин» — ежемесячный литературный
журнал, издававшийся с 1732 по 1785 г. Издание
возобновилось в 1815 г.
2 Бомонт Френсис (1584—1616) и Флетчер Джон
(1579—1625) — английские драматурги эпохи позднего
Ренессанса.
3 Светоний Гай Транквил (ок. 70 — ок. 140 гг.
н. э.) — римский писатель. Частично сохранились
биографии знаменитых грамматиков, риторов и поэтов, почти
полностью — «Жизнь двенадцати цезарей». Основное
внимание в его книгах сосредоточено на системной передаче
биографических сведений.
4 Во времена наихудшего из Цезарей... — Имеется в
виду император Нерон (37—68 гг. н. э.), прославившийся
своей жестокостью и коварством.

Примечания
391
Дополнения
Томас Де Квинси
SUSPIRIA DE PROFUNDIS
СНОВИДЕНИЕ
1 ...самая пылкая мечтательность ослабляется все
возрастающей суетностью современной жизни... —
Замечание, весьма характерное для английского
писателя-романтика. Мечты в его представлении резко расходятся с
действительностью.
2 ...событиями и переменами, на протяжении
полувека мощно сотрясавшими монархии по всей земле... —
Де Квинси имеет в виду Великую французскую революцию
и революции 1830-х годов в Европе.
3 ...развитием грандиозных физических энергий —
пара... — Первая паровая машина в Англии была создана
Джеймсом Уаттом в 1769 г. Первая заводская машина
была установлена в 1782 г.
4 ...и света... — В 1821 г. «светильный саз» был
впервые применен для освещения в штате Нью-Йорк. Позднее
таким же газом были освещены улицы Лондона, где
«светильный газ» стали звать уинзорским, по имени его
изобретателя Генри Уинзора.
5 ...вызовет... тупое оцепенение. — Де Квинси
предвидит, что быстрое развитие технических средств,
облегчающих физический труд человека, может привести к
бездуховности и к механизации всей жизни, к обезличиванию
человека. Далее автор развивает ту же мысль.
6 Сон... на спящий разум. — Де Квинси объясняет
механизм сновидений согласно научным достижениям своего
времени и одновременно романтической философии и видит в них
выражение трансцендентального в явлениях реальной жизни.
7 По-видимому, Де Квинси имеет в виду роман Мэтью
Грегори Льюиса «Монах» (т. III, гл. 3), который был
чрезвычайно популярен. При пересказе он допускает некоторые
неточности.

392
Приложения
ПАЛИМПСЕСТ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО МОЗГА
1 Палимпсест (греч.: вновь соскобленная книга) —
рукопись на пергаменте поверх смытого текста;
палимпсесты были широко распространены до начала
книгопечатания.
2 Купер Уильям (1731—1800) — английский
поэт-сентименталист. Наиболее известные произведения —
сборник сатир (1782—1785) и поэма «Задача», книгу I которой
автор цитирует.
3 ...наделенных неистребимой тупостью. —
Несколько измененная цитата из сатирической поэмы Александра
Попа «Дунсиада», гл. I, строфа 18 («...рожденная богиней,
тупость бессмертна»).
4 Писистрат (600—527 гг. до н. э.) — правитель
Афин, сын Гиппократа и родственник Солона.
Покровительствовал наукам и искусствам.
5 Доктор Уэйтли — Уэйтли Ричард (1787—1863),
английский архиепископ в Дублине, просветитель,
социальный реформатор, логик и риторик. В 1819 г. написал книгу
«Исторические сочинения относительно Наполеона
Бонапарта», где высмеял применение логики к Библии на
примере применения ее к биографии Наполеона и приведения
метода к абсурду; автор «Логики» (1826) и «Риторики»
(1828); противостоял депортации преступников в
Австралию, был председателем Комитета надзора за ирландскими
бедняками и способствовал улучшению их жизни.
6 Гермес Трисмегист — греческое название лунного бога
древних египтян Тота, которого изображали с головой
Ибиса. В нем олицетворялся присущий миру порядок и
закономерность происходящего. Он считался божеством Разума,
творцом всей научной литературы (герметические книги), ему
приписывали сочинения, исполненные мистики.
7 Моул — река в Северной Англии, возможно получила
свое название из-за длинного, вытянутого в море пирса и
волнореза.

Примечания
393
8 «Агамемнон» Эсхила — см. примеч. 5 к «Исповеди
англичанина, любителя опиума», ч. II.
9 «Финикиянки» Еврипида — см. примеч. 25 к
«Исповеди англичанина, любителя опиума». К читателю.
Предварительная исповедь.
10 ... для «Моего Сида»... — Имеется в виду испанский
рыцарский роман XIII в. и сборник романсеро на ту же
тему, в которых описываются подвиги испанского рыцаря
Сида Компеадора, победителя мавров.
11 «Роман о Льве» — французский рыцарский роман
XIII в.
12 Сэр Тристрам — герой рыцарского романа XIV в.,
позднее переработанного в «Роман о Тристане и Изольде»
и пересказанный шотландским поэтом XIV столетия
Фомой Рифмачом.
13 «Lybaeus Disconus» — «Le Beau Deconnu»
(«Неузнанный влюбленный»), рыцарский роман в стихах, был
перепечатан в «Романсах в стихах» в 3-х томах (1802).
14 Парацелъс Филипп (1493—1541) — Теофраст фон
Гогенгейм, врач и естествоиспытатель, средневековый
алхимик и мистик, проводил химические опыты, надеясь найти
философский камень. Считал природу единым живым
организмом, постоянно развивающимся и символически
отражающим трансцендентальный мир.
15 В древнегреческом театре хор обычно комментировал
происходящие на сцене события. Драматический хор
располагался четырехугольником в отличие от дифирамбического,
образовывавшего круг. Хор делился на полухоры.
По-видимому, одна половина хора исполняла строфу, другая —
антистрофу. В конце эпода обе половины хора выступали
вместе. В трагедии в хоре было до пятнадцати человек, в
комедии — до двадцати четырех. Строфой в древнегреческой
лирике и трагедии считался отрезок текста между двумя
поворотами в торжественном шествии хора. Строфы строились
на строго метрической основе. Антистрофа — это четная
строфа хоровой песни, повторявшая по ритму предшествовав-

394
Приложения
шую ей нечетную строфу. Таким образом, каждая пара
строф имела свой особый ритмический рисунок.
16 Лукан (39—65 гг. н. э.) — древнеримский поэт и
историк, автор героической поэмы «Фарсалия» в 10-ти
книгах, повествующей о борьбе Помпея и Цезаря. Эрих-
то — один из персонажей поэмы, фесалийская ведунья, к
которой обращался Помпеи за советом.
17 Феникс — сказочная птица, которая живет 500 лет, а
предвидя свой конец, сжигает себя в гнезде, полном
ароматических трав, но здесь же снова возрождается из пепла.
18 Доктор Фаустус — герой средневековых легенд,
ученый-алхимик и философ, продавший душу черту.
Позднее этим сюжетом пользовались различные авторы.
Наиболее известные из них — Кристофер Марло («Доктор
Фаустус») и Гёте («Фауст»).
19 «...о, несметных волн морских...» — Эсхил.
Прометей прикованный. Перев. С. Апта.
20 ...на нашем собственном нерукотворном свитке
памяти... нет и не может быть ничего обрывочного
или обособленного. — В этом отрывке Де Квинси не
только опирается на достижения современной ему
философии и психологии, но и интуитивно предвосхищает открытия
XX столетия, в частности «Учение о бессознательном»
Зигмунда Фрейда.
21 ...упоминал о даме, которая поведала мне историю,
происшедшую с нею в детстве. — Де Квинси говорит
здесь о своей матери.
22 ...апостола-избранника на его пути в Дамаск. —
Автор имеет в виду апостола Павла. До своего обращения в
христианскую веру фанатик-фарисей, известный под именем
Савла, он хотел лично возглавить поход в какой-либо город
для физического истребления учеников Христа и выбрал
для этого Дамаск. Но на середине пути с неба воссиял
нестерпимый для глаз свет, и Савл полностью лишился
зрения. Затем он услышал голос, который потребовал от него
продолжить путь в Дамаск, Савл прозрел и получил прика-

Примечания
395
зание идти и проповедовать учение Христа. После
крещения он получил имя Павел («Меньший»).
23 Гималаи (тибет. «место снега») — горный хребет
Передней Индии, граничащий с Тибетом, величайшие горы
земного шара.
ВИДЕНИЕ МИРА
1 ...из дельфийских пещер... — В Древней Греции в
пещере в Дельфах находился оракул, предрекавший будущее.
2 ...«мужчину и женщину, сотворил их»... — Библия.
Книга Бытия. 1:27.
3 ...«в дне сегодняшнем уже ступает завтра»... —
Колридж С. Т. Смерть Валленштейна, ч. V, I, строфа 102.
ПАМЯТНЫЕ SUSPIRIA
1 Агриппина. — По-видимому, Де Квинси имеет в виду
одну из двух римлянок, носящих это имя. Агриппина
Старшая, дочь Мария Випсана, жена Германика (? — 33 гг. н.
э.), после преждевременной смерти мужа вернулась в Рим,
но, возбудив подозрения императора Тиберия в том, что она
хочет завладеть троном для своих сыновей, была сослана на
остров Пандарию. Агриппина Младшая (? — 59 гг. н.
э.) — дочь предыдущей, не гнушалась никакими
средствами, чтобы добиться власти. Отравила своего мужа,
императора Клавдия, перед этим заставив его назначить своим
преемником ее сына от первого брака.
2 ...«жемчужину ценней, чем все богатство
клана». — Шекспир. Отелло, акт V, сц. 2.
3 «Сезам, откройся!» — восклицание героя арабских
сказок в том случае, когда перед ним возникает закрытая
дверь. Это заклинание позволяет ему пройти сквозь
неодолимые препятствия.
4 ...почитать богинь Рельсериану или
Пароходик*... — Автор намекает на прогресс индустрии, который
заставляет поклоняться новым техническим идолам.

396
Приложения
САВАННА-ЛА-МАР
1 Саванна-ла-Мар — главный город графства Чатем
североамериканского штата Джорджия. Большой морской
порт. Город часто подвергался землетрясениям. Де Квинси
как бы видит его погруженным в океан.
2 Фата-M органа — фея, по средневековым преданиям,
живущая на морском дне и заманивающая
путешественников призрачными видениями; мираж, наблюдаемый в Мес-
синском заливе, когда с берега видны возникающие в
воздухе и на воде очертания людей, домов, кораблей.
3 Клепсидра — водяные часы, прибор, в котором уровень
воды, каплями падающей в сосуд, указывает протекшее
время; появились в глубокой древности в Индии, Китае и
Египте. В усовершенствованной форме использовались в
Древней Греции и Риме. Применялись в Европе вплоть до
XVIII в.
4 «Sanctus» — начало III части («Канона»)
торжественной католической мессы, центрального обряда суточного
богослужебного цикла. Вся месса состоит из 4-х частей:
Службы Слова, Евхаристии, Канона и Причастия.
ЛЕВАНА И БОГОРОДИЦЫ СКОРБИ
1 Эвклид (около 300 г. до н. э.) — древнегреческий
математик-геометр. Из дошедших до нас сочинений наиболее
известны «Начала» в 10-ти книгах, представляющие собой
сводку наиболее существенного материала по геометрии,
вошедшего во всеобщее употребление и до сих пор
используемого в средней школе. Второе сохранившееся
сочинение — «Данные» — введение в геометрический анализ.
2 ...на нашем острове дети умирают от горя гораздо
чаще, чем об этом становится известно. — Детская
смертность в Англии в конце XVIII — начале XIX в.
была очень высока. Даже по официальным данным она
достигала 36 человек на 1000.

Примечания
397
3 Итон — см. примеч. 13 к «Исповеди англичанина,
любителя опиума»: «К читателю. Предварительная
исповедь».
4 ...ученик, пользующийся фондом школы... — т. е.
ученик, который получает полный курс образования в
Итоне и за которого платят школьные попечители.
5 Грации —в древнегреческой мифологии богини
изящества и красоты.
6 Парки — в древнегреческой мифологии богини
судьбы, ткущие нить человеческой жизни.
7 Фурии — в древнегреческой мифологии богини мести
и ярости.
8 ...пребывала в Раме... — Рама — название города к
северу от Иерусалима, пограничного укрепления между
владениями царств Иудейского и Израильского (Книга
Иеремии. 31:15).
9 ...Рахиль плачет о детях своих... — Рахиль —
вторая после Лии жена Иакова, которую он получил в доме
Лавана, где отрабатывал за нее много лет. В отличие от
плодовитой Лии Рахиль долго не имела детей. Первым ее
ребенком был Иосиф, а вторым, и последним, — Вениамин,
при родах которого она умерла (Библия. Книга Бытия. 35:
18—19).
10 ...она обреталась в Вифлееме... когда свирепый меч
Ирода прошелся по колыбелям младенцев... — Ирод
Великий, царь Иудеи, приказал умертвить всех младенцев
Вифлеема, поскольку ему предсказали, что родившийся здесь
младенец свергнет его с трона (Евангелие от Матфея,
гл. II).
11 Литания — один из древнейших жанров христианской
музыки. Основан на чередовании сольных возгласов и
прошений и кратких хоровых рефренов. В Западной Европе,
начиная с XVI в., сочинялись многоголосые литании.
12 ...в спальне у царя... являя его взору дочь... — Дочь
русского императора Николая I Александра умерла в
1844 г. в возрасте 19 лет.

398
Приложения
13 Ганг — священная река Индии (см. примеч. 28 к
«Горестям опиума»).
14 Нил — река в Египте, основной источник для
орошения земель.
15 Миссисипи — река в Северной Америке, на юге
США.
16 Диадема — головной убор царей, знак царской власти.
17 Мадонна — здесь: титул старшей и главной святой из
трех сестер.
18 Пария — в Индии представитель касты
отверженных.
19 ...раба, прикованного к веслам на галере в
Средиземном море... — В Древнем Риме, а впоследствии и на юге
Европы, в Италии и Испании, суд приговаривал
преступника к пребыванию на галерах — больших весельных судах,
где он был прикован цепью к веслу. На каждом весле
сидели иногда 5—6 человек.
20 Остров Норфолк — в XVIII—XIX вв. британский
остров в Тихом океане, место ссылки и каторги
приговоренных английским судом преступников.
21 Вероятно, Де Квинси выступает здесь против
ханжеской викторианской морали, ограничивавшей свободу
женщины.
22 ...среди шатров Симовых... — В Библии Сим —
старший сын Ноя, возмутившийся недостойным
поведением своего брата Хама, который засмеялся, увидев своего
отца нагим. Сим вместе со своим братом Иафетом
прикрыл отца легкой тканью, за что получил отцовское
благословение. Потомки Сима — кочевые племена.
23 Кибела — в греческой мифологии богиня, близкая по
своим функциям к богине Рее, владычица гор, лесов и
зверей. Празднества в честь Кибелы были наиболее
пышными в период империи.
24 Эвмениды — см. примеч. 6 к «Исповеди
англичанина, любителя опиума». Часть II.

Примечания
399
Томас Де Квинсн
УБИЙСТВО КАК ОДНО ИЗ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ОСОБЫ,
БОЛЕЗНЕННО ДОБРОДЕТЕЛЬНОЙ
1 Клуб Адского Огня — клуб молодых аристократов,
организованный Френсисом Дэшвудом в XVIII столетии.
Его члены отличались безудержной веселостью, дерзкими
выходками, их религиозные воззрения были близки к
атеизму.
2 Брайтон — фешенебельный приморский курорт в
графстве Сассекс, был особенно модным в XIX в.
3 Боу-стрит — главный уголовный полицейский суд в
Лондоне (по названию улицы, где он находится).
4 Лактаницй (даты жизни неизвестны) — латинский
церковный писатель. Учитель красноречия в Никомедии.
В Вифинии стал христианином во времена Диоклетиана
(239—316). В своем сочинении «Книга о божественном
установлении» проповедовал христианскую мораль.
ЛЕКЦИЯ
1 Эсхил (525—456 гг. до н. э.) — древнегреческий
драматург, «отец трагедии», написал не менее восьмидесяти
драм, из которых до нас дошли только семь. Наиболее
известные из них — трилогия «Орестея» и «Прикованный
Прометей».
2 Олд-Бейли — центральный уголовный суд в Лондоне
(по названию улицы, где он находится).
3 Бернерс-стрит. — Здесь располагалась таверна, в
которой часто собирались поэты и художники в XVIII —
начале XIX в.
4 С. Т. К. — Так Колридж подписывал свои ранние
произведения, и так он часто себя называл. В юности он
записался в драгуны, расшифровав эти инициалы как
Сайлас Томкин Камбербек.

400
Приложения
5 Плотин (204—270 гг. н. э.) — греческий философ-
платоник, основоположник неоплатонизма. Здешний мир
для него — одно из отражений единой мировой души.
6 Платон (427—347 гг. до н. э.) — древнегреческий
философ, родоначальник идеализма, одного из главных
направлений в античной философии. Основной метод его
учения — диалектика, противопоставленная софистике.
Согласно теории «Идей» Платона — идея первична, а материя
вторична. Платон утверждает тезис о непознаваемости идей для
человека и непознаваемости мира идей для божества.
7 Стагирит — Аристотель (384—322 гг. до н. э.),
происходивший из города Стагира на восточном побережье
полуострова Халкидики, древнегреческий философ и
ученый-энциклопедист. Основатель перипатетической школы.
Преподавал в Академии Платона.
8 «Метафизика» — II часть курса лекций Аристотеля.
(I часть — «Физика»). Предмет «первой философии»
состоит из двух вариантов: а) общая метафизика изучает сущее,
б) частная метафизика изучает неподвижную субстанцию
или «вечный перводвигатель».
9 Автолик — в греческой мифологии ловкий разбойник
на Парнасе. От своего отца Гермеса получил дар
плутовства, способность становиться невидимым или принимать
любой облик. Внуком Автолика был хитроумный Одиссей.
10 Мистер Блэквуд — организатор известного
литературного журнала начала XIX столетия «Блэквудский
журнал» («Блэквуд мэгэзин»).
11 Футурум перфектум (лат.: будущее
совершённое) — грамматическое время глагола, означающее, что
действие обязательно произойдет в будущем.
12 Медея — в греческой мифологии волшебница, дочь
царя Колхиды. Миф о Медее связан с мифом об
аргонавтах. Медея помогает их вождю Ясону преодолеть
испытания, которым героя подверг ее отец.
13 ...до мистера Тертелла... — О нем см. на с. 227 —
229 настоящего издания.

Примечания
401
14 Тувалкаин — «отец всех кузнецов», сын потомка
Каина — Ламеха. Он имеет демонический характер и
обладает магическими способностями, связанными с его
профессией.
15 Шеффилд — один из старейших промышленных
городов Великобритании.
16 «Завистник втайне злобой закипел...» —
Мильтон. Потерянный Рай, кн. X, строфа 605—606. Перев.
А. Штейнберга.
17 Художник Ричардсон — Ричардсон Уильям
(1740—1820), ирландский художник, по преимуществу
пейзажист.
18 Полифем — в греческой мифологии циклоп, сын
Посейдона и нимфы Тоосы, страшный и кровожадный
великан с одним глазом, пастух, живущий в горной пещере.
19 ...убийства Дункана... — См.: Шекспир. Макбет, акт
И.сц.1.
20 Банко. — См.: Шекспир. Макбет, акт II, сц. 3.
21 ...изображающая убитого Глостера. — См.:
Шекспир. Генрих VI, часть II, акт III, сц. 2.
22 Перев. Е. Бируковой.
23 Перикл (V в. до н. э.) — афинский государственный
деятель. Утверждал необходимость демократического
правления в Афинах. Во внешней политике стремился к
гегемонии Афин над всей Грецией. Перикл получил
высшую верховную власть в государстве, которую сохранял до
самой смерти. Век его правления был временем
наивысшего расцвета греческой культуры.
24 Вергилий Марон Публий (70—19 гг. до н. э.) —
римский поэт. Его творчество сформировалось под
воздействием эпикурейской проповеди ухода в частную жизнь.
Основные произведения — «Буколики» (42—38 гг. до н. э.)
и «Георгики» (36—29 гг. до н. э.), а также «Энеида».
25 Август Кай Юлий Цезарь Октавиан (63—14 гг. до
н. э.) — выдающийся политик и полководец, покровитель
философии и искусств.
14 Τ Де Квинси

402
Приложения
26 Цицерон Марк Туллий (106—43 гг. до н. э.) —
знаменитый государственный деятель и оратор Рима.
27 Катилина Люций Сергий (108—62 гг. до н. э.) —
глава названного его именем заговора в Риме. Пытался
захватить консульскую власть, свергнув олигархию.
Совершив неудачное покушение на одного из консулов —
Цицерона, он попытался прорваться в Галлию, но потерпел
поражение и пал в битве при Пистории в феврале 62 г.
28 Клавдий. — Имеется в виду Тиберий Клавдий Друз,
четвертый римский император (41—54 гг. до н. э.).
29 Ассасины — политико-религиозная секта у
мусульман, игравшая огромную роль во времена крестовых
походов в Персии и Палестине на протяжении двух столетий.
Основатель секты — Гассан — шиит-фанатик,
собиравший с 1081 г. вокруг себя смелых воинов, задачей которых
было уничтожение неверных, даже ценой собственной
жизни. Орден подразделялся на несколько колен, во главе
одного из которых одно время стоял шейх уль Джибаль. На
западе его называли Старцем или Человеком с Горы.
30 Беллингем Ричард (1592—1672) — губернатор
Массачусетса с 1639 г. В 1641 г. после смерти своей
жены он вступил во второй брак, но был преследуем по
закону, потому что сам осуществил брачную церемонию. В
1664 г. Иаков (Джеймс) II вызвал его в Англию, т. к. он
отказался добровольно уйти с поста массачусетского
губернатора и потребовал объяснения его поведения.
Верховный суд, однако, не подчинился требованиям короля и
подтвердил право Беллингема на губернаторство.
31 Герцог Беррийский Шарль Фердинанд из династии
Бурбонов (1778—1820). — В 1789 г. бежал вместе с
родителями в Турин, сражался против революционной
Франции. После его вступления в брак с дочерью Франциска I
Неаполитанского возникла надежда на продолжение
старшей линии Бурбонов. Но фанатик, мечтавший помешать
вступлению Бурбонов на французский престол, совершил на
него покушение и убил ножом при выходе из театра.

Примечания
403
32 ...маршалом Бессьером в Авиньоне... — Бессьер
Жан-Батист — герцог Истрии (1768—1813). Вступив в
армию как рядовой, он был вскоре повышен в чине, прошел
Испанскую и Итальянскую кампании и привлек внимание
Наполеона, который сделал его командующим гвардией.
Отличился при Маренго и в 1804 г. был произведен в
маршалы Франции, через год стал командующим
кавалерией. В 1812 г. прикрывал отход наполеоновской армии из
Москвы. Был убит при Лютцене.
33 Вильгельм I Оранский — штатгальтер Голландии
(1533—1584), один из героев борьбы за освобождение
Нидерландов от испанского господства. 10 июля 1584 г. был
убит фанатически настроенным католиком Бальтазаром
Жераром.
34 Герцог Гиз — Гиз Генрих, один из претендентов на
французский престол, создатель католической лиги,
организатор истребления гугенотов-протестантов в мае 1588 г.
Это событие вошло в историю под названием
«Варфоломеевская ночь». Герцог Гиз получил звание генерального
наместника. 23 декабря 1589 г. он был убит в приемной
короля Генриха III.
35 Генрих III Валуа (1551—1589) — король
Франции. Занял престол после смерти своего брата Карла IX.
Вел борьбу с гугенотами и с католической лигой своего
кузена герцога Гиза, с которой был вынужден подписать
договор. После восстания в Париже пытался бежать в
армию гугенотов к Генриху, королю Наваррскому, но
10 августа 1589 г. был заколот доминиканским монахом-
фанатиком Жаком Клеманом. С его смертью
прекратилась династия Валуа.
36 Генрих IV Бурбон — король Франции и Наварры
(1533—1610), первый король Бурбонской династии, был
женат на сестре Карла IX Маргарите Валуа, через шесть
дней после свадьбы пережил в Париже кровавые события
Варфоломеевской ночи. Вскоре после этого бежал из
Парижа и встал во главе гугенотов, возвратившись к протес -
14*

404
Приложения
тантизму. После смерти Генриха III стал королем
Франции. 14 мая 1610 г. был заколот Равальяком.
37 Герцог Букингемский — Джордж Виллберс (1592—
1628), придворный Иакова I и Карла I Стюартов. Война с
Испанией и Францией под руководством Букингема
привела Англию к поражению. Озлобление народа против него
росло, и в 1628 г. он был убит лейтенантом Фельтоном.
38 Генри Эллис (1794—1872) — английский филолог,
занимался в основном фонетикой английского языка. Ему
принадлежит также несколько сочинений по математике.
39 Густав Адольф — король Швеции (1594—1632),
герой Тридцатилетней войны, видный политический
деятель. Погиб во время битвы при Люцерне 16 ноября
1632 г. Протестанты сохраняют о нем память как о
мученике за веру.
40 Валленштейн Альбрехт Венцеслав (1583—1635) —
имперский генералиссимус во время Тридцатилетней
войны. Был убит наемниками по приказу императора Густава
Адольфа.
41 ...разыграть трагедию внутри трагедии. — Принц
Гамлет устраивает во дворце Эльсинора представление
пьесы «Убийство Гонзаго», воспроизводя на сцене
обстоятельства гибели своего отца, чтобы уличить короля Клавдия в
братоубийстве.
42 «Листайте днем и ночью...» — Гораций.
Поэтическое искусство.
43 Локк Джон (1632—1704) — английский философ и
политический мыслитель. Разработал эмпирическую
теорию познания и доктрину либерализма в политике.
44Декарт Рене (лат. Картезиус) (1596—1650) —
французский философ, физик и математик. Представитель
классического рационализма. Основные сочинения —
«Рассуждения о методе» (1637), «Метафизические
размышления» (1641), «Начала философии» (1644).
45 Эльба — одна из важнейших рек Германии, связанная
каналами с Балтийским морем.

Примечания
405
46 Глюкштадт — город в Прусском округе Шлезвиг
на Эльбе, является портовой частью Гамбурга. Построен в
1616 г. В XVII в. служил местом для складов исландских
товаров.
47 Фрисландия — северо-западная провинция
Нидерландов на берегу Немецкого моря. Богата каналами и рыбными
озерами. Жители Фрисландии говорят на особом наречии.
48 Эмден — город в Восточной Фрисландии в трех
километрах от реки Эмс. Гавань Эмдена вмещает большое
количество судов.
49 Зюйдер~3ее — Северное море.
50 «Летучий голландец» — согласно старинной
легенде, корабль-призрак, приносящий гибель встречным судам.
Только встреча с девушкой, которая полюбит его капитана,
сможет освободить корабль от вечного проклятья.
51 Цезарь Гай Юлий (100—44 гг. до н. э.) — один из
величайших полководцев и государственных деятелей
Древнего Рима.
52 Мандрагора — растение из семейства пасленовых.
Согласно преданию, напиток, приготовленный из него,
вызывает любовную страсть. В Средние века он играл важную
роль как волшебное приворотное средство.
53 Линдли Маррей (1745—1826) — английский
грамматист. Выходец из Америки, где в Нью-Йорке изучал
право и был процветающим юристом. В 1795 г. он
написал английскую грамматику. В 1818 г. вышло уже сто
двадцатое ее издание. Его влияние на преподавание
английского языка было чрезвычайно велико. Позднее,
перебравшись в Англию, он был Председателем Общества
Друзей в Иорке и занялся религиозной деятельностью.
Один из самых известных его религиозных трактатов —
«Влияние религии на разум» (1787).
34 Гоббс Томас (1588—1679) — английский философ-
материалист. Конечной задачей философии признавал ее
практическую пользу. На первый план выдвигал научное
понимание общества как средство познания его развития.

406
Приложения
Методом познания считал переход от единичного к общему.
Основное произведение — «Левиафан» (1651).
55 Долгий парламент — парламент, созданный
Карлом I в 1640 г. В нем в оппозиции королю оказалось
подавляющее большинство парламентариев. Под давлением
его членов Карл I не только подтвердил законы, в силу
которых парламент должен был собираться и без приказа
короля, но и допустил казнь лорда Страффорда, одного из
своих влиятельнейших советников. В 1642 г. Долгий
парламент объявил Карлу войну.
56 Джон Деннис (1657—1734) — английский
драматург и критик, один из первых пропагандистов творчества
Шекспира, автор «Трех писем о гении и творениях
Шекспира» (1711).
57 Людовик XIV (1638—1715) — король Франции.
Начало его царствования прошло под опекой кардинала Маза-
рини (1643—1661). После его смерти Людовик XIV взял
власть в свои руки. Ему приписывают выражение
«Государство — это я». В период его правления Франция стала
одним из самых могущественных государств Европы.
58 Королева Анна (1665—1714) — дочь Иакова II
Стюарта, вступила на английский престол как преемница короля
Вильгельма III 19 марта 1702 г. При ней Англия и
Шотландия официально объединились в единое государство (1707).
Наиболее влиятельным из ее приближенных был герцог
Мальборо, под чьим влиянием она продолжила войну с
Францией. В 1717 г. война была закончена Утрехтским миром.
59 Кромвель Оливер (1599—1658) — протектор
соединенной республики Англии, Шотландии и Ирландии.
Генерал парламентской армии, сражавшейся с
королевскими войсками во время английской революции XVII в.
После поражения армии короля Карла I и его казни в 1649 г.
стал полновластным правителем страны.
60 «Левиафан, или Материя, форма и власть
гражданского государства» (1651) — главное философское
произведение Томаса Гоббса. В нем с материалистической точки

Примечания
407
зрения рассмотрены основные вопросы гносеологии,
психологии, социологии и политики. В данном контексте
подразумевается сам автор — Томас Гоббс.
61 Математик Валлис (1616—1703). — Развивал
математические методы Кавальери, Декарта и Паскаля. Вал-
лису принадлежит символ <*>.
62 Фома Неверующий — в христианских преданиях
один из двенадцати апостолов, отказавшийся поверить в
воскресение Христа до тех пор, пока сам не увидит ран от
гвоздей и не вложит в них перста.
63 «Рассмотрение убеждений мистера Гоббса...»
(1781) — работа Теннисона, одна из первых книг,
посвященных творчеству Гоббса, толкующая основные положения
его философии с рационалистической точки зрения.
64 Тиллотсон Джон (1630—1694) — деятель
Англиканской церкви. В 1666 г. издал книгу «Право веры»,
защищавшую официальную Церковь. В 1670 г. был назначен
пребендарием Кентерберийского собора. Когда в 1672 г.
Карл II издал указ о свободе вероисповедания, он очень
решительно возражал против этого указа в своих проповедях,
что, впрочем, не отразилось на его церковной карьере.
65 Дербишир — графство в Центральной Англии.
66 Бакстон — небольшой городок неподалеку от Четсу-
орта в Девоншире.
67 Четсуорт — имение герцога Девонширского. Замок
построен в 1688—1706 гг. по плану архитектора
Кристофера Рена. В замке — большая коллекция картин.
68 Испанская Армада — флот Филиппа II Испанского,
который должен был покорить Англию в 1588 г. Однако в
результате бури, а затем сражения с легкими и быстрыми
английскими судами испанский флот был разгромлен, а сама
Испания лишилась былого могущества.
69 Deipnosophistae — философы, выдающие за истину
хитрую уловку, логически неправильное рассуждение. Здесь:
аллюзия на книгу с тем же названием — см. примеч. 14 к
части II «Исповеди англичанина, любителя опиума».

408
Приложения
70 Секст Росший — римлянин, который был обвинен в
убийстве своего отца в 80 г. до н. э., во времена
консульства Суллы, но был оправдан благодаря речи Цицерона,
дошедшей до нас.
71 Палатинские купальни — купальни, построенные на
одном из семи холмов, на которых был построен Древний
Рим, находились посреди остальных шести холмов. На
этом холме строили позднее дворцы цезарей.
72 Эпикур Атеист (341—270 гг. до н. э.) —
древнегреческий философ-материалист. Основал в Афинах в
306 г. до н. э. философскую школу под названием «Сад
Эпикура». Целью философии согласно Эпикуру было
обеспечение безмятежности духа. Источник знания он
видел в чувственном восприятии. Сам человек, как считает
Эпикур (и душа, и тело), состоит из атомов. Умирая, он
исчезает полностью. Это утверждение приводит Эпикура к
отрицанию божественного происхождения Вселенной.
73 Мальбранш Николас (1638—1715) — французский
философ, склонялся к идеалистической мистике. По его
учению мир познаваем только благодаря врожденным
идеям о нем. Бог является первоосновой всякого бытия и
мышления, так как все идеи содержатся в нем. В истории
философии Мальбранш занимает промежуточное
положение между Декартом и Спинозой.
74 Епископ Беркли — Джордж Беркли (1684—1753),
придворный проповедник ирландского наместника. В
1734 г. назначен епископом в Клейне. Ученый и философ.
Главный его философский труд — «Трактат о
человеческом знании» (1710), в котором проповедуются
идеалистические взгляды. Бытие мира, по Беркли, состоит в его
способности быть воспринимаемым.
75 ...genus iiritabile... — слова Горация о поэтах.
76 Поп Александр (1688—1744) — английский поэт-
классицист. Он сформулировал основные принципы
классицизма, призывал поэтов подражать «упорядоченной»
природе. Эти принципы воплощены в поэме Попа «Винд-

Примечания
409
зорский лес» (1713) и других. В своих переводах Гомера
«исправлял неправильности» его поэзии. Писал сатиры. Из
теоретических работ важны поэмы «Опыт о критике»
(1711) и «Опыт о человеке» (1730).
77 Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646—1716) —
немецкий ученый и философ. Основным стремлением
Лейбница была попытка соединить различное в гармонии.
Исходным пунктом его сочинения была теория Декарта о
качественной противоположности между материей и духом.
По учению Лейбница материя по своей сущности не
отличается от духа. Единственная первооснова всего — простая
субстанция, «монада».
78 Миссис Куикли — персонаж комедии Шекспира
« Виндзорские проказницы ».
79 Эдмондбери Годфри (1623—1678) — английский
государственный чиновник, смерть которого, предположительно
от руки католика, вызвала волну антикатолических настроений,
послужившую причиной падения правительства Карла II. В
сентябре 1678 г. бывший англиканский священник Титус
Оутс предъявил сэру Годфри сфабрикованное свидетельство
католического заговора против Карла II. Он обвинил
«папистов» в том, что они планируют убить короля и возвести на
трон его брата Иакова. Спустя некоторое время после этого
тело сэра Годфри было найдено во рву неподалеку от его дома,
а еще два месяца спустя некий католик заявил, что он был
свидетелем мученической смерти его от рук католических
священников. Позднее он признался в лжесвидетельстве.
История убийства сэра Годфри осталась неразгаданной.
80 Корреджо Антонио Аллегри (1494—1534) —
итальянский живописец. Испытал влияние школы Леонардо да
Винчи. Придерживался строгих законов классической
композиции, стремясь как можно ближе подражать природе.
81 Георг III, Вильгельм Фридрих (1738—1820) —
король Великобритании, представитель Ганноверской
династии. В его правление произошла война с американскими
колониями (1765 —1783), присоединение Ирландии

410
Приложения
(1800), война с Наполеоном (1805—1814). С 1795 г. у
Георга обнаружились признаки умственного расстройства, в
результате чего в 1810 г. он был окончательно отстранен от
власти. Парламент объявил Принца Уэльского (будущего
Георга IV) регентом при отце.
82 Крукшенк Джон (1756? — 1811) — врач-хирург,
дядя известного карикатуриста Джорджа Крукшенка.
83 Вольпато Джованни (1733—1803) — итальянский
гравер, работал в Парме, Венеции и Риме, где основал школу
граверного искусства. Особенно известны его гравюры с
картин Рафаэля и с его фресок в Ватикане.
84 Марк Аврелий (121—180 гг. н. э.) — происходил из
знатной испанской семьи, был усыновлен императором
Адрианом. В 161 г. взошел на престол. Его правление не
было удачным. Оставил после себя двенадцать написанных
по-гречески сочинений.
85 Дюрер Альбрехт (1471—1528) — немецкий
живописец, гравер и рисовальщик. Наиболее известны его
гравюры на меди и на дереве.
86 Фьюзели Генри — см. примеч. 24 к «Горестям
опиума».
87 «Энеида» — поэма древнеримского писателя
Вергилия. Сюжетом поэмы служат странствия и войны троянца
Энея. Вся поэма складывается из цепи повествований о его
приключениях, движущей силой которых является рок.
Поэма была издана после смерти автора.
88 ...по определению Аристотеля... — В «Поэтике»
Аристотеля существует понятие «катарсис», обозначающее
сущность эстетического переживания. Аристотель отмечает
очищающее нравственное и воспитательное значение трагедии.
89 Абрагам Ньюленд (даты жизни неизвестны) —
художник-гравер, автор рисунка на английских бумажных
банкнотах.
90 Пресвитер Иоанн — по средневековому
преданию, христианский властитель в Восточной Азии (XII в.).
Средневековые хроники приписывают ему письма о христи-

Примечания
411
анстве, по всей видимости, апокрифические. По
предположению, он царствовал в Абиссинии.
91 ...говоря словами Гораи,ия... — Квинт Гораций
Флакк (65—8 гг. до н. э.) — римский поэт, входил в
кружок поэтов, находившихся под покровительством Мецената.
В 20-х годах издал три книги од. Особое место в его
творчестве занимает «Послание к Пизонам».
ДОБАВЛЕНИЕ К ЛЕКЦИИ «УБИЙСТВО
КАК ОДНО ИЗ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ»
1 Коматозное состояние — угрожающее жизни
состояние, характеризующееся полной утратой сознания,
нарушением дыхания, отсутствием рефлексов.
2 Камея — резная выпуклая миниатюра.
3 Инталья — резная вогнутая миниатюра, с
углубленным изображением.
4 Ее величество — королева Виктория. Годы
правления: 1837—1901.
5 Уильям IV— король Великобритании. Годы
правления: 1830—1837.
6 Стагирит — см. примеч. 7 к лекции «Убийство как
одно из изящных искусств».
7 Пародируя церковную проповедь, Де Квинси
перечисляет грехи в обратном порядке, по нисходящей линии.
8 ...laudator tempons acti... — цитата из Горация.
9 «Кара Божия за убиение» — книга английского
купца Рейнолдса, вышедшая в 1621 г. В романе Вальтера
Скотта «Приключения Найджела» (1822) эту книгу читает
главный герой. Книга повествует о том, какие злодейские
убийства совершались в Англии в XIV — XVI вв., какими
чудодейственными способами они были раскрыты и как
они карались. Именно в этот момент на самого Найджела
совершается покушение (глава XXIV). Вальтер Скотт
делает к этой главе примечание: «Известно о существовании
всего 3-х экземпляров: один находится в библиотеке Кен-

412
Приложения
нанквайра, два других — первый в пятнах и с обрезанными
полями, второй — в хорошем состоянии, полного размера,
принадлежат одному выдающемуся члену Роксбургского
клуба» (перев. А. Рахмановой).
10 «Приключения Найджела» — роман Вальтера
Скотта (1822), повествующий о приключениях молодого
шотландского дворянина в Лондоне в эпоху короля
Иакова I Стюарта, в начале XVII столетия.
11 Нъю-Гейтская тюрьма — тюрьма, где содержались
преступники, осужденные за самые тяжкие преступления, и
где ожидали казни те, кто был приговорен к повешению.
12 Мастиф — порода собак большого размера.
иЛабрюйер Жан де (1645—1696) — французский
писатель, сатирик-моралист. Член Французской академии.
Автор книги «Характеры, или Нравы нашего века»
(1688). При жизни автора переиздавалась 9 раз. Взгляды
Лабрюйера, изложенные в этой книге, предвосхищают
идеологию Просвещения.
14 Эпоха Льва X. — Лев X (1475—1521), Папа
Римский из рода Медичи, сын Лоренцо Великолепного. Вся его
деятельность была направлена на развитие искусств и наук
в Италии. Он не смог противостоять протестантизму
Лютера так же, как не смог победить султана Селима,
завладевшего Египтом. После этого Лев X стал побуждать
европейских монархов к крестовому походу против Востока.
15 Шериф — в англоязычных странах должностное лицо,
выполняющее административные и судебные функции.
16 Старей, с Горы — см. примеч. 28 к лекции.
«Убийство как одно из изящных искусств».
17 Хаммер Юлиус (1798—1862) — немецкий поэт,
писатель и ученый-востоковед. Автор ряда трудов по
истории Ближнего Востока.
18 Ассасины — см. примеч. 28 к лекции «Убийство как
одно из изящных искусств».
19 Карл Мартелл (688—741) — родоначальник
династии Каролингов, сын Пипина Короткого. В 720 г. стал

Примечания
413
майордомом Франции и действительным правителем
страны. Подчинил себе фризов и усмирил германские племена.
В битве при Пуатье (732) разбил арабов. Перед смертью
разделил власть между двумя сыновьями: Карломаном и
Пипином Коротким II. (Мартелл — φ р.: молоток.)
20 Карл Великий (742—814) — сын Пипина
Короткого II, после смерти отца разделил власть с братом
Карломаном II, а когда он умер, стал единоличным правителем. В
800 г. после многочисленных побед над врагами принял
титул римского императора. Установил территориальное
деление Франции, привлек к своему двору множество
ученых, основал школы.
21 Сикарии — разбойничьи шайки в Иудее,
свирепствовавшие в последнем веке Иудейского царства. Во времена
Иудейской войны и римского владычества сикарии
нередко нанимались римским прокуратором, чтобы убить
ненавистного ему человека. В 68—70 гг. н. э. под началом Эле-
азара защищали крепость Мазаду, после падения
Иерусалима зажгли крепость и совершили массовое самоубийство.
22 Нерон (54—68 гг. н. э.) — Нерон Клавдий Друз,
захватил императорский трон, устранив своего сводного
брата Британика. Прославился как один из самых
коварных и жестоких правителей Рима. На его совести было
несколько убийств. Возбудив против себя всеобщее
недовольство, он бежал и покончил с собой.
23 Пасха (е в р. праздник пощады) — воспоминание об
освобождении израильтян от египетского гнета и вместе с тем
о том, как были пощажены израильские первенцы, об исходе из
Египта. Это праздник возрождения еврейского народа. По
предписанию Моисея он праздновался семь дней, во время
первого весеннего полнолуния. В течение этих семи дней
евреи не должны были есть ничего, кроме пресного хлеба (мац-
цы). После разрушения Иерусалимского храма место
жертвоприношений занял торжественный праздник в семье.
24 Иосиф Флавий (ок. 37 — ок. 95 гг. н. э.) —
иудейский историк и военачальник. Во время Иудейской войны

414
Приложения
(66—73 гг. н. э.) сдался римлянам. Был отпущен на
свободу римским императором Веспасианом и принял его родовое
имя Флавий. Написал (на греческом языке) книги
«Иудейская война», «Иудейские древности», «Автобиография».
25 Фест — римский полководец времен императора
Веспасиана (I в. н. э.).
26 Отец Мерсенн — Мерсенн Марин (1588—1648),
математик, естествоиспытатель и теолог. Открыл так
называемые «числа Мерсенна». В 1611 г. вступил в
католический орден минисмов в Париже. В 1614—1619 гг.
преподавал в монастыре в Невере. Противостоял алхимикам,
защищая рационалистическую философию Декарта,
путешествовал по Европе. Одно из важнейших его
достижений — попытка установить связь между философией и
естественными науками. Встречался с Декартом, Ферма,
Паскалем. В 1625 г. опубликовал «Истину в науке», в
1637 г. — «Универсальную гармонию».
27 Автор иронизирует над псевдоученостью, притворяясь,
что путает два значения латинского глагола mordeo —
1) терзать, мучить и 2) кусать, грызть.
28 Хризостом — Златоуст — прозвище известного
Отца Церкви Иоанна X (347—407 гг. н. э.). Родился в
Антиохии, крестился на 23-м году жизни. На Соборе
епископов он был избран лектором по Святому Писанию и
проявил Необыкновенный ораторский талант. Суровость
его требований навлекла на него гнев высших классов. В
403 г. он был низложен и отправлен в заточение,
возвращен и вновь подвергнут изгнанию. Умер на берегу Черного
моря по дороге в Питий.
29 Ириней (даты жизни неизвестны) — Отец Церкви,
родом из Малой Азии, с 177 г. епископ в Лионе.
Представитель практически-христианского направления в
противоположность гностическим теориям. Написал пять книг
против гностиков, сохранившихся в латинском переводе.
30 Пруденций Аврелий Клеменс (350—410 гг. н. э.) —
самый выдающийся римский поэт. К последнему периоду

Примечания
415
жизни относятся религиозно-поэтические произведения:
«Гимны для ежедневных молитв», «Жизнь мучеников»,
« Психомахия».
31 За наших ирландских друзей!.. — Речь идет об
ирландских революционерах, поднявших восстание против
английского владычества. С 1801 г. Ирландия входила в
Финальную унию с Великобританией. Но борьба против
колонизации продолжалась. После того как ирландцы
добились в 1829 г. эмансипации католиков, они под
начальством О'Коннела восстали с требованием отказа от унии. В
1846 г. остров сильно пострадал от голода, что вызвало
новые волнения.
32 Типперэри — графство в Ирландии, в провинции
Мёнстер и одноименный город на реке Шур, главной реке
графства.
33 Баллина — город в ирландском графстве Майо на
реке Мой, в 11-ти км вверх от ее впадения в залив Киллала,
местопребывание католического епископа. В 1798 г. был
занят французами.
34 Мадера — вино, названное так из-за его происхождения
с острова с таким же названием в Атлантическом океане.
33 Мыс Доброй Надежды — наиболее южный мыс на
оконечности Африки под 34°22' южной широты. Был
открыт Бартоломео Диасом, назвавшим его первоначально
Мысом бурь.
36 Церковная десятина — в католических странах
наименование особого вида прямого налога на земельных
собственников, которые должны были платить Церкви 10-
ю часть урожая. В протестантских странах она
сохранялась только в Англии вплоть до 1835 г.
37 Речь оратора пародирует парламентские выступления,
призывающие к подавлению ирландского восстания.
38 Пансироллий — перечень преступлений, в результате
которых можно было привлечь преступника к суду.
39 Планудес Максим (1260—1310) — ученый, монах из
Константинополя. В 1296 г. как знаток латинского языка

416
Приложения
был послан Андроником Палеологом II в Венецию.
Осуществлял подбор древнегреческой литературы для
школьного образования. Переводил римских авторов.
40 Салмазий Клавдий (1588—1653) — филолог.
Сочинения его посвящены лингвистике и свидетельствуют об
обширных знаниях.
41 Вописк Флавий (III — IV вв. н. э.) — историк
времен императора Константина, родом из Сиракуз, автор
жизнеописаний римских политических деятелей.
42 Пилад — в древнегреческой мифологии сын Строфия,
царя Фокиды, в доме которого воспитывался спасенный
после убийства Агамемнона его малолетний сын Орест. В
древнегреческой трагедии Пилад выступает всегда как
верный друг Ореста в моменты самых тяжких испытаний.
43 Квинт Беркий и Публий Хейрий. — Де Квинси
иронизирует над своеобразным пониманием истории
Древнего Рима и «переводит на латынь» английские имена
убийц, о которых шла речь выше.
44 Эзоп (VI в. до н. э.) — древнегреческий баснописец,
считавшийся изобретателем жанра басни. Ему
приписываются сюжеты почти всех известных в античности басен.
«Эзоповы басни» служили материалом школьного чтения.
Сборники басен нередко переиздавались и переводились на
все европейские языки, вызвав многочисленные
подражания.
ПОСТСКРИПТУМ
1 ...соприкоснуться с областью ужасного... — В
конце XVIII — начале XIX в. в Англии был очень популярен
«готический роман» — роман «тайны и ужаса».
Теоретической основой его была книга философа и эстетика
Эдмунда Бёрка «О происхождении наших идей возвышенного
и прекрасного» (1757). Задачей «готического романа»
было пробудить воображение читателя и его интуицию, с
тем чтобы помочь проникнуть в суть бытия, недоступную

Примечания
417
рассудку. Де Квинси здесь и далее иронизирует над
оппонентами этой теории, играя роль простодушного
истолкователя романтической теории искусства, утверждая, что
она — «не опасна».
2 Де Квинси имеет в виду сатирический «трактат»
Джонатана Свифта «Скромное предложение», в котором автор
рисует ужасающее положение детей в Ирландии и дает
«совет», как с ним справиться, поедая детей.
3 ...Лапуты, иеху и гуингнмов... — Де Квинси имеет в
виду вымышленные страны и народы, которые посещает
главный герой романа Свифта «Путешествия Гулливера».
4 Свифт был настоятелем собора в Дублине.
5 Театр Друри Лейн — один из старейших театров
Лондона. Первое здание театра было построено в 1678 г.
Здание несколько раз горело. Последний пожар произошел
в 1812 г. На собранные пожертвования совет попечителей
вновь отстроил театр. Открытие его, на котором
зачитывалось лучшее приветственное послание (из участвовавших в
конкурсе), послужило поводом для создания, первого
сборника литературных пародий на поэтов-романтиков
«Отвергнутые послания» Джеймса и Горацио Смитов. В
театре Друри Лейн играли выдающиеся актеры — братья
Кембл и Сара Сиддонс. Его директором в конце XVIII —
начале XIX в. был знаменитый английский драматург
Ричард Бринсли Шеридан. Постоянным посетителем
театра и председателем конкурсного комитета при открытии
нового здания был лорд Байрон.
6 Уоррингтон — город в Ланкашире на острове Мерси.
7 Аттила (в германских сагах Этцель; 434—453
н. э.). — При Аттиле гунны подчинили себе территорию
от Волги до Рейна. Восточно-Римская империя платила
Аттиле как предводителю гуннов дань. Он возглавил
набеги своих племен в Галлии, а затем — в Италии. После
его смерти племенной союз гуннов распался.
8 Де Квинси иронизирует над отвлеченными
философскими штудиями английского поэта-романтика Сэмюеля

418
Приложения
Тейлора Колриджа (см. примеч. 8 к ч. I «Исповеди
англичанина, любителя опиума»).
9 Саути Роберт (1774—1843) — один из
представителей «озерной школы». Учился в Оксфордском
университете, где сблизился со сторонниками Французской
революции. Позднее состоялось знакомство с Вордсвортом и
Колриджем. Наиболее известные произведения —
«Стихотворения» (1776), драма «Уот Тайлер» (1794),
романтические баллады и четыре поэмы: «Талаба-разрушитель»
(1801), «Мэдок» (1805), «Проклятие Кехамы» (1810) и
«Родерик, последний из готов» (1814). В зрелый период
творчества все далее отходит от
либерально-демократических взглядов юности. С 1815 г. — поэт-лауреат,
официальный поэт при королевском дворе.
10 Боу-стрит — см. примеч. 3 к лекции «Убийство как
одно из изящных искусств».
11 Ост-Индская компания — крупнейшая торговая
компания, которая вела торговлю с Индией, фактически
колонизовав страну, в конце XVIII в. имела собственные
армию и флот.
12 Бенгал — самая большая и населенная провинция
Британской Индии. Граничила с Непалом, Сиккимом и
Бутаном, а также Бирмой. Имела статус Президентства с
центром в Калькутте, подразделявшегося на пять
провинций.
13 Мадрас — главный город одноименного британского
Президентства. Первое английское владение в Индии.
Речка Кувам делит его на две части. На севере при
англичанах находился Блэк-таун, квартал туземцев, на юге —
форт Сент-Джордж, где были сосредоточены
присутственные места гражданского и военного управления
колонизаторов. Неподалеку находился дворец индийского правителя
(наваба) и европейские кварталы. Существовал с 1639 г.
14 Инд (Синду — с а н с к р. река) — самая большая по
длине река Индии. С 1835 г. по ней стали ходить
пароходы.

Примечания
419
15 Лахор — город на реке Рави в Пенджабе, провинции
Британской Индии, торговый центр, славился кустарным
производством ковров. Известен своими
достопримечательностями — Шахской башней, возведенной в XVI —
XVII вв., дворцом и мечетью Везир-хана.
16 Сринагар (Суриджанагар, Сиринагур) — Солнечный
город, летняя резиденция магараджи Кашмирского,
расположен на берегу реки Джелам, здесь проживали в основном
индусы-магометане. Вне города на берегу озера Даль
располагался английский форт.
17 Тициан Вечелио (1477—1576) — глава
венецианской школы живописи и родоначальник нового
направления в искусстве позднего Возрождения. Писал
придворные парадные портреты для императора Карла V и
картины на библейские темы, а также на сюжеты из древней
мифологии. Главное достоинство — способность понять
характер своей модели, увидеть гармонию существования в
вещах, особые черты в людях, его колорит отличался
прозрачностью и нежностью.
18 Рубенс Петер Пауль (1577—1640) — великий
голландский художник. В 1598 г. стал профессиональным
живописцем. Писал картины на библейские сюжеты и
портреты по заказу. Его главным стремлением была
жизненность исполнения, высокая степень колористического
эффекта и сила драматического выражения. Пристрастие к
изображению чувственной стороны жизни составляет
резкий контраст с аскетизмом других современных ему школ.
19 Ван Дейк Антонис (1599—1641) — выдающийся
голландский живописец. Учился в мастерской Рубенса, в
начале творческого пути находился под сильным его
влиянием. В 1622 г. уехал в Италию изучать великих мастеров
Возрождения, что изменило его манеру. Прославился
картинами на библейские сюжеты и портретами знати. Был
придворным живописцем в Лондоне.
20 ...оксфордский термин Главный
Распорядитель... — По-видимому, Де Квинси иронически использу-

420
Приложения
ет термин, обозначающий одну из должностей в
организационной иерархии Оксфорда. В начале XIX в. оксфордские
студенты делились на аристократов и студентов из других
слоев населения (commoners). Обязанностью «главного
распорядителя», облаченного в специальную форму, было
следить за дисциплиной студентов-«неаристократов».
21 Калькутта — в XIX в. главный город Британской
Индии. Расположен в 160 км от Бенгальского залива.
Самый большой после Бомбея порт Индустана. Калькутта
служила резиденцией вице-короля Индии, губернатора
Бенгалии, главнокомандующего войсками в Индии.
22 Шабаш (евр.) — суббота, праздник, день молитвы,
отдых в конце работы, время, свободное от дела.
23 Девоншир — см. примеч. 37 к «Исповеди
англичанина, любителя опиума». К читателю. Предварительная
исповедь.
24 См. примеч. 4 к «Сновидению».
25 Коронер — следователь, ведущий дела о
насильственной или скоропостижной смерти.
26 Шекспир. «Макбет», акт III, сц. 3.
27 Эль — светлое пиво.
28 Портер — черное (темное) пиво.
29 M еду за-Горгона — чудовищное порождение морских
божеств Форкия и Кето, внучка Земли — Геи и Моря —
Понта. Сестра двух других горгон Сфены и Эвриалы.
Единственная смертная из трех сестер. Отличалась, как и
они, ужасным видом, была покрыта чешуей и крылата, со
змеями вокруг головы и взором, превращающим в камень.
Из крови Медузы, убитой Персеем, возник крылатый
Пегас.
30 Соверен — золотая монета в один фунт стерлингов.
31 Гинея — до 1831 г. золотая монета.
32 Шиллинг — английская серебряная монета, равная
У20 фунта стерлингов, или 12 пенсам.
33 См. примеч. 15 к «Сновидению».
34 См. примеч. 15 к «Сновидению».

Примечания
421
35 Немезида — в древнегреческой мифологии богиня
Возмездия.
36 Эпикуреец — последователь эпикурейской
философии. Здесь: человек, выше всего ставящий личное
удовольствие.
37 Мизансцена — расположение актеров на сцене в
определенных сочетаниях друг с другом и с окружающими
декорациями в те или иные моменты спектакля.
38 ...по оправдании семи епископов в Вестминстере в
1688 году. — В 1688 г. английский король Иаков II
издал указ, согласно которому отменялся запрет на
поступление католиков на государственную службу, и приказал
огласить его в одно из воскресений во всех англиканских
церквах. Архиепископ Кентерберийский и шестеро
других епископов решили обратиться с петицией к королю,
чтобы не допустить этого. Однако в следующее
воскресенье указ был оглашен более чем в ста церквах, а семеро
епископов были препровождены в Тауэр и вскоре
предстали перед судом. Но верховный суд, несмотря на
обвинение в государственной измене, предъявленное им
генеральным прокурором, оправдал епископов под давлением
народа.
39 «Весть облетела улицы мгновенно...» — поэма
английского поэта-романтика Перси Биш Шелли
«Восстание Ислама». Песнь XII.
40 Курвуазъе — слуга-француз, убивший собственного
хозяина — лорда Уильяма Рассела.
41 Дортуар — общая спальня.
42 Уэстморленд — графство на северо-западе Англии.
43 Эршир — графство в южной Шотландии, разделенное
на три округа — гористый Карик, Кейл с плоским
побережьем и Кэннингем — плодородную холмистую местность.
44 Щеп — река на границе Шотландии и Англии.
45 Пенрит — город в графстве Камберленд, по дороге в
Шотландию у подножия Пенритского маяка.
Достопримечательности — замок XIV в.

422
Приложения
46 Карлайл — главный город графства Камберленд,
расположен на холме у реки Эден.
О СТУКЕ В ВОРОТА У ШЕКСПИРА («МАКБЕТ»)
1 ...одна из сцен в «Макбете»... — «Макбет», акт II,
сц. I.
2 ...состоялся дебют мистера Уилъямса... —
Уильяме — разбойник, на чьей совести было немало убийств.
Подробно об этом см. эссе Де Квинси «Убийство как одно
из изящных искусств».
3 ...«перестала быть женщиной...» — «Макбет», акт I,
сц. VII.
4 ...сам Макбет забыл, что рожден женщиной... —
См.: «Макбет», акт V, сц. III.

СОДЕРЖАНИЕ
ТОМАС ДЕ КВИНСИ
ИСПОВЕДЬ АНГЛИЧАНИНА, ЛЮБИТЕЛЯ ОПИУМА
Перевод под ред. Н. Я. Дьяконовой
К. читателю 5
Часть I 11
ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ИСПОВЕДЬ 12
Часть II 54
РАДОСТИ ОПИУМА 57
Часть III. ГОРЕСТИ ОПИУМА 77
Вступление 77
Горести опиума 94
Appendix 121
Дополнения
Перевод С. Л. Сухарева
Suspiria de Profundis, составляющее продолжение
«Исповеди англичанина, любителя опиума» 133
Убийство как одно из изящных искусств 184
О стуке в ворота у Шекспира («Макбет») 324
ПРИЛОЖЕНИЯ
Н. Я. Дьяконова. Томас Де Квинси — повествователь,
эссеист, критик (1785—1859) 335
Примечания. Составила Г. В. Яковлева 369

Томас Де Квинси
ИСПОВЕДЬ АНГЛИЧАНИНА,
ЛЮБИТЕЛЯ ОПИУМА
*
Утверждено к печати
Редакционной коллегией серии
«Литературные памятники»
Российской академии наук
*
Редактор Г. В. Яковлева
Художественный редактор Е. В. Гаврилин
Технический редактор М. А. Страшнова
Корректор О. Г. Наренкова
Компьютерная верстка О. Н. Бойко
ЛР № 064340 от 05.12.95 г.
ГЗ № 77.ФЦ.8.953.П.135.1.99 от 05.01.1999 г.
Сдано в набор 18.05.99. Подписано в печать 03.04.2000.
Формат 70х901/з2. Бумага офсетная № 1.
Гарнитура «Академическая». Печать офсетная.
Печ. л. 13,50. Усл. печ. л. 15,79.
Тираж 1000 экз. Зак. № 1983
Научно-издательский центр «Ладомир»,
при содействии ООО «ВРС»
103617, Москва, К-617, корп. 1435
Отпечатано с оригинал-макета
в ППП «Типография "Наука"»
121099, Москва, Шубинский пер., 6
ISBN 586218297-7

НАУЧНО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР «ЛАДОМИР»
выпустил в серии «Литературные памятники»
ГЕНРИ ДЖЕЙМС
Послы
Американский писатель Генри Джеймс (1843 —
1916) — крупнейшая фигура в литературе западного
мира, один из новаторов, давших направление
психологической прозе XX столетия.
Роман «Послы» (1903), который Джеймс считал
своим главным творческим свершением, выходит на
русском языке впервые. Читателям предстоит
увлекательное путешествие в мир человеческих страстей,
запутанных ситуаций, глубоких переживаний. Вместе
с главным героем мы побродим по улицам
туманного Лондона, погуляем по бульварам сияющего
Парижа. Автор с помощью своих героев раскроет
много тайн, главная из которых — тайна человеческой
души.
Любые книги «Ладомира» можно заказать
наложенным платежом по адресу:
103681, Москва, К-681, Заводская, 6а
тел. (095) 537-98-33. E-mail:
ladomir @ mail. compnet. ru
Для получения бесплатного перспективного плана
издательства и бланка заказа
вышлите по этому же адресу
маркированный конверт

НАУЧНО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР «ЛАДОМИР»
выпустил в серии «Литературные памятники»
ЕВРИПИД
Трагедии
В ДВУХ ТОМАХ
В древности Еврипида называли «философом на
сцене». Действительно, в конфликтах между
мифическими героями, действующими в его трагедиях,
решаются важнейшие вопросы человеческого бытия,
человеческой нравственности. И вместе с тем в каждой
трагедии воплощена правда характеров, правда
страстей, позволившая другому великому афинскому трагику,
Софоклу, сказать о своем младшем современнике, что
тот изображает людей «такими, как они есть». Все
эти свойства в сочетании с могучим поэтическим
талантом Еврипида принесли его творениям
бессмертие — не только в книгах, но и на многих сценах
мира. Настоящее издание впервые дает полного
Еврипида в подлинном переводе Иннокентия Аннен-
ского (при этом снята правка Φ. Ф. Зелинского
прежних изданий). Перевод двух трагедий —
«Умоляющие» и «Троянки» — публикуется впервые по
сохранившимся в архивах рукописям Инн. Аннен-
ского. В разделе «Дополнения» помещены трагедия
«Рее», приписываемая Еврипиду, и трагедия
«Вакханки» в переводе Φ. Ф. Зелинского.

НАУЧНО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР «ЛАДОМИР»
готовит к изданию в серии
«Готический роман»
СОФИЯ ли
Убежище, или Повесть иных времен
Роман «Убежище, или Повесть иных времен» —
лучшее произведение популярной английской
писательницы XVIII в. Софии Ли, внесшей
значительный вклад в формирование жанра готического
романа и оказавшей ощутимое влияние на творчество
знаменитой Анны Радклиф.
Повествование разворачивается на фоне
известных исторических событий (заточение, а затем казнь
красавицы королевы Марии Стюарт, поражение
Непобедимой Армады, война в Ирландии). Наряду с
реальными лицами эпохи Елизаветы Тюдор —
графом Лейстером, графом Эссексом и другими —
действуют и вымышленные — две тайнорожденные
дочери Марии Стюарт — Матильда и Эллинор, любовь
которых оказывается роковой для их избранников.
Героини могут противопоставить жестоким ударам
судьбы, преследующей «блистательно несчастный род
Стюартов», лишь нравственную стойкость и «ничем
не запятнанную добродетель».

НАУЧНО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР «ЛАДОМИР»
готовит к изданию
П. П. ПАЗОЛИНИ
Теорема
Первая в России книга, знакомящая читателя с
блистательным культурным наследием Пьера Паоло
Пазолини (1922—1975) — прозаика,
кинорежиссера, сценариста, критика, публициста, эссеиста,
художника и прежде всего — поэта, поэта во всем.
Творчество Пазолини — мифотворца, мистика,
нарушителя канонов и одновременно продолжателя
художественных традиций, корсара и пророка,
ощущавшего себя изгоем и мессией, — неотделимо от
его жизни, а разные формы самовыражения
продолжают друг друга: в них разрабатываются одни и те
же темы и мотивы, вновь и вновь возникают
основополагающие для Пазолини образы и категории —
Мать и Отец, Море и Пустыня, Эрос, Смерть,
Священное, История, Власть... От страницы к странице
парадоксы его произведений и интервью
складываются в уникальное мировидение.
С. ШВЕЙЦЕР
Андре Ситроен: Риск и вызов
История автомобилестроения тесно связана с
именем Андре Ситроена, яркая личность которого
высветилась сразу же после Первой мировой войны. Он
был человеком мысли и риска. Предприниматель
необыкновенной финансовой и технической смелости,
Ситроен взошел на вершину автомобилестроения и
господствовал там в течение двадцати лет. Его
«производственной» судьбе и посвящена эта увлекательная
книга, ставшая международным бестселлером.

НАУЧНО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР «ЛАДОМИР»
готовит к изданию
АПОЛЛОНИЙ РАДОССКИЙ
Аргонавтика
В книге рассказывается о полном необычных
приключений походе на корабле «Арго» 55
греческих богатырей-мореходов под предводительством
Ясона в царство царя колхов Эета, чтобы вернуть в
Элладу чудесное золотое руно.
Г. МАЙРИНК
Собрание сочинений
В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ
Первое на русском языке собрание сочинений
знаменитого австрийского писателя Гюстава Май-
ринка (1868—1932), продолжателя литературной
традиции Э.-Т.-А. Гофмана, Э. По, Ш. Бодлера.
В собрание войдут романы «Зеленый лик»,
«Вальпургиева ночь», «Белый доминиканец», «Ангел
Западного окна», «Голем», множество рассказов.
Г. Г. ЕРШОВА
Древние майя
В монографии впервые реконструируются
научные, космологические и религиозные представления
древних цивилизаций Центральной Америки, в
основе мировоззрения которых лежала идея
реинкарнации — бесконечной связи живущих с мертвыми
прапредками.

НАУЧНО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР «ЛАДОМИР»
готовит к изданию в серии
«Литературные памятники»
АБУ ТАХЕР ТАРСУСИ
Дараб-наме, или Книга о Дарабе
«Дараб-наме» (Книга о Дарабе) — популярнейший
средневековый персидский роман о борьбе Дараба,
наследника древних персидских царей, за трон. Написан
известным автором-«рассказчиком» XIII в. Абу Тахе-
ром Тарсуси в период сокрушительного монгольского
нашествия, когда под натиском диких кочевых орд
рушились троны, гибли народы и цивилизации. Конечно,
историческим это сочинение считать нельзя — это
литературный вымысел, но «выдержка» более чем в семь веков
придает ему аромат и крепость бесценного старого вина.
«Дараб-наме» предстает пред читателем как
великолепный образец простонародной прозы, живой и сочной.
Это почти фольклорная запись, дошедшая до нас из
глубины веков, и вместе с тем — увлекательный рассказ «о
старинной жизни», остросюжетный и подкупающе
непосредственный, простой и удивительно колоритный.
АРИСТОФАН
Комедии
Комедии издаются в классических переводах
Адриана Пиотровского (1898—1938). Тексты переводов
заново сверены и унифицированы в соответствии с
оригиналом. К переводу сохранившихся комедий
прилагается выполненный М. Л. Гаспаровым специально
для настоящего издания перевод многочисленных
фрагментов из недошедших пьес, а также впервые
переведенные В. Н. Ярхо античные свидетельства о жизни и
творчестве Аристофана.

НАУЧНО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР «ЛАДОМИР»
готовит к изданию в серии
«Литературные памятники»
АННА РАДКЛИФ
Итальянец, или Исповедальня Кающихся,
Облаченных в Черное
Творчество Анны Радклиф (1764—1823) — одна из
самых представительных и впечатляющих страниц в
истории «готического» романа, возникшего в Англии в конце
XVIII века на волне интереса к средневековой старине,
народным легендам и преданиям, мистике, ужасам и чудесам.
Напряженное действие романов Радклиф происходит в
атмосфере сменяющих друг друга тайн и загадок и
пронизано предчувствием неведомой опасности, доставляющим
читателю неизъяснимое эстетическое наслаждение. Несмотря
на свою приверженность рассудочным идеям
просветительского века, несмотря на простые и разумные объяснения
всех странных и удивительных событий своих книг,
романистка самим ходом повествования все же приоткрывает дверь
в сферу иррационального и позволяет мистически
настроенному читателю испытать те чувства, которым она сама не
была подвластна. Сенсационный колорит произведений
Радклиф, интригующая загадочность и поэтичность ее
прозы и сегодня, спустя два столетия, способны увлечь
воображение читателя и обогатить его эмоциональный мир
посредством приобщения к Страху и Тайне. «Итальянец, или
Исповедальня Кающихся, Облаченных в Черное» (1797) —
последний из прижизненно опубликованных и, по мнению
критиков, лучший роман Радклиф — в полном и
аутентичном переводе на русский язык издается впервые. В новом
переводе публикуется также написанный в 1824 году кри-
тико-биографический очерк Вальтера Скотта «Миссис
Анна Радклиф». К публикуемым текстам прилагается
расширенный по сравнению с английскими изданиями научный
аппарат — обстоятельная статья и подробный комментарий,
дополненный «Летописью жизни и творчества Анны
Радклиф». Издание снабжено иллюстрациями.

НАУЧНО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР «ЛАДОМИР»
выпустил
В. С. ПОЛОСИН
Миф. Религия. Государство
В книге представлен новый, универсалистский,
метод исследования мифологии: миф рассматривается
не только как основа религиозного культа и
иррациональное средство познания, но и как средство
массовой коммуникации. Это позволило определить миф
как необходимую форму общественного сознания и
установить преемственность культурного и
политического развития человечества от начала и до сего дня.
Доказывается, что в древнем обществе и в
современной электронной видеокультуре структура и функции
мифа не изменились. Выделены общекультурная,
национальная, религиозная и политическая мифологии.
Установлены методы национальной идентификации и
виды подмен национального сознания религиозным и
утопическим.
Рассмотрено религиозное сознание и выявлены
его единые архетипы, облекаемые в разные эпохи в
разных контекстах в соответствующие фольклорные
облачения. Верифицируется научная гипотеза о
возможности и необходимости социально
ответственного мифотворчества как средства позитивной
государственной идеологии и геополитики. В заключении
рассмотрены возможные пути национальной
самоидентификации русского народа.
Книга обращена к философам, политологам и
политикам, которые смогут использовать данную работу
в своей практической деятельности.