Автор: Квинси Т.де
Теги: литература литературоведение художественная литература автобиография
ISBN: 978-5-699-30561-2
Год: 2011
Текст
Библиотека Всемирной Литературы
Библиотека Всемирной Литературы
Серия основана издательством
ЭКСМО в 2002 году
Томас Де Квинси
Исповедь англичанина,
любителя опиума
Перевод с английского
Москва Ц~ 2011
УДК 82(1-87)
ББК 84(4Вел)
Д25
Перевод с английского
Вступительная статья Н. Дьяконовой
Составление и комментарии С. Антонова
Оформление серии А. Бондаренко
Оформление переплета Н. Ярусовой
Де Квинси Т.
Д 25 Исповедь англичанина, любителя опиума:
автобиографическая проза. Эссе / Томас Де Квинси ; [пер. с англ.]. — М. : Эксмо,
2011. — 704 с. — (Библиотека всемирной литературы).
ISBN 978-5-699-30561-2
В книге представлены лучшие образцы обширного творческого наследия
английского прозаика эпохи романтизма Томаса Де Квинси, в которых
отразились различные грани его литературного таланта. Открывающая том
«Исповедь англичанина, любителя опиума» — главное произведение писателя, его
философская автобиография и одновременно визионерская фантасмагория,
оставившая примечательный след в истории европейской культуры и
нашедшая заинтересованный отклик в русской литературе XIX века. Нарисованный
в «Исповеди...» трагический, пронзительно эмоциональный автопортрет
дополняется новыми штрихами в более поздних мемуарно-эссеистических
повествованиях «Suspiria De Profundis» и «Английская почтовая карета», с
которыми русский читатель впервые познакомится во всей их полноте. В книгу также
включены литературно-философский очерк «О стуке в ворота у Шекспира» и
пародийное историко-криминологическое «исследование» «Об убийстве как
одном из изящных искусств», остроумный, парадоксально-иронический
сюжет которого впоследствии отозвался в прозе Чарльза Диккенса («Пойман с
поличным», «Тайна Эдвина Друда»), Оскара Уайльда («Перо, полотно и
отрава»), Агаты Кристи («Десять негритят») и Владимира Набокова («Отчаяние»).
Издание подробно комментировано.
УДК 82(1-87)
ББК 84(4Вел)
© Антонов С, состав, комментарии, 2011
© Дьяконова Н., вступительная статья, 2011
© Сухарев С, перевод на русский язык, 2011
© Егорова Н. (наследница). Штейнберг Арк.,
перевод стихов на русский язык, 2011
© Издание на русском языке, оформление.
ISBN 978-5-699-30561-2 ООО «Издательство «Эксмо», 2011
Содержание
Н. Я. Дьяконова
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
7
Исповедь англичанина, любителя опиума
Перевод под ред. Н. Дьяконовой
42
SuspiRiA De Profundis, составляющие продолжение
«Исповеди англичанина, любителя опиума»
Перевод С. Сухарева
156
Английская почтовая карета
Перевод С. Сухарева
292
О СТУКЕ В ВОРОТА У ШЕКСПИРА («МАКБЕТ»)
Перевод С. Сухарева
3^7
Об УБИЙСТВЕ КАК одном из изящных искусств
Перевод С. Сухарева
374
Комментарии
С. А. Антонов
501
Томас де квинси - повествователь,
эссеист, КРИТИК
В истории английской литературы нет писателей, так
много сделавших для будущих исследователей, как
Томас Де Квинси. Мало того, что последние годы жизни
он посвятил собиранию, систематизированию и
публикации своих произведений, разбросанных в
многочисленных «толстых» журналах 1820-1850-х годов, и снабдил их
подробными примечаниями; самоаналитические оценки
автора помогают читателю осмыслить черты и
особенности его поразительной личности, неизменно
проявлявшиеся во всем, что он писал, составить представление об
истории его долгой жизни, о развитии его
мировоззрения и таланта.
Томас Де Квинси родился в интеллигентной и
состоятельной семье — отец его был коммерсантом — и получил
тщательное воспитание и образование. В раннем детстве
(1793) мальчик остался наполовину сиротой. Всю жизнь
он помнил, как вместе с домашними ждал возвращения
отца, ждал веселого звона колокольчиков и конского
топота, а увидел неузнаваемое лицо на подушках, в
медленно, почти беззвучно ехавшей коляске.
Еще раньше и еще тяжелей пережил Де Квинси смерть
старшей сестры. Хотя ему было только шесть лет, в
память его навсегда врезалось неподвижное лицо девочки
на фоне синевы неба и сияния солнца. Характерно, что
реальные события уже в детском его восприятии
преображаются: в церкви, обливаясь слезами во время
молитвы, он видит, как в окно плывут белые пушистые обла-
7
H. Дьяконова
ка, и они представляются ему «призрачными постелями
с завесами из белого батиста», где лежат плачущие
умирающие дети.
Непоправимое страдание становится, таким образом,
первой ступенью душевного опыта маленького Де Квин-
си. Вторая начинается для него во время войны с
местными ребятишками, в которую вовлекает его старший брат.
Детское воображение превращает постоянные стычки
с ними в символ вечного противостояния и
порождаемых им страха, одиночества, отчаяния. Так мальчик
приходит к осознанию борьбы и страдания как главных
законов жизни, и детское сердце дрожит от боли за всех
униженных и угнетенных. Ранняя интенсивность эмоций
сопровождается у Де Квинси столь же ранней зрелостью
интеллекта. Школьные учителя не нахвалятся его
филологическими способностями, необычайными успехами в
греческом и латыни. Он жадно поглощает неслыханное
количество книг, исторических и художественных. Ему
остается только год до окончания школы в Манчестере,
но в шестнадцать лет он обогнал почти всех учителей (не
говоря уже об учениках) и томится от скуки. Напрасно
умоляет он мать и назначенных отцом опекунов
позволить ему перейти из опостылевшей школы в университет.
Они твердо стоят за соблюдение установленной рутины.
В ответ на их отказ мальчик в 1802 году бежит из школы
и после долгих странствий добирается до Лондона.
С этого момента начался самый драматичный период в
жизни Де Квинси. Без денег, без малейших практических
навыков он оказался в огромном неведомом городе, без
друзей и знакомых, не имея возможности заработать на
существование. Лондон был тогда одновременно и самым
богатым, и самым нищим городом страны: здесь в ходе
промышленной революции складывались капиталы
предпринимателей и коммерсантов, открывалась новая
историческая эра — и сюда же из сотен описанных некогда
8
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
Голдсмитом «покинутых деревень» Англии стекались
десятки тысяч бедняков в поисках жилища, хлеба, работы.
Де Квинси стал одним из первых авторов, на собственном
опыте изучившим суровую политическую экономию
буржуазного прогресса. Впав с первых же дней своего
лондонского житья в полную нищету, он в течение шестнадцати
недель жестоко голодал и, вероятно, умер бы, если бы его
не отыскали родные. Этих недель было достаточно,
чтобы он успел серьезно подорвать свое здоровье.
В 1803 году Де Квинси удалось найти
компромиссное решение спора с матерью и опекунами, и он
наконец добился звания студента. Занятия его в Оксфорде
продолжались с перерывами до 1808 года и тоже
разочаровали его; он покинул университет, не потрудившись
даже сдать заключительные экзамены. Его увлекали
совсем другие интересы. По его собственному признанию,
поворотным моментом в его развитии еще в 1798 году
стали «Лирические баллады» Вордсворта и Кольриджа1.
Они возвестили миру о новом в Англии литературном
направлении, которое позднее получило название
«романтизм» и было рождено социально-политическими и
идеологическими потрясениями конца XVIII века, кровавыми
событиями революции 1789 года во Франции и еще
более — последовавшими за нею войнами и
общеевропейской реакцией. В свете трагического опыта своей
эпохи романтики отвергли веру философов Просвещения в
возможность привести действительность в соответствие
с законами разума.
Большинство романтиков испытали — прямо или
опосредованно — воздействие немецкой идеалистической фи-
1 См.: De Quincey Th. Samuel Taylor Coleridge // De Quincey Th. Works:
In 15 vols. Edinburgh, 1862[-1863]. Vol. 2. P. 38-39. Далее ссылки на
это издание даются сокращенно: Works — с указанием тома и
страницы.
9
H. Дьяконова
лософии, которая в противовес рационалистическому и
механистическому материализму просветителей
выдвигала принципы диалектики, историзма и исследования
свойств сознания. Писатели романтического
направления полагали, что их предшественники недооценивали
сложность внутренней жизни человека, прямолинейно
выводя ее из влияния среды и господствующих мнений.
Однако, несмотря на свое несогласие с мыслителями
эпохи Просвещения, романтики сохраняли преемственную
связь с их идеями. Понятие «естественного человека»,
взгляд на природу как великое благое начало, стремление
к справедливости и равенству оставались для них
основополагающими: они с гневом и отвращением наблюдали
мучения обездоленных, жестокость войны, тиранию
правительств, беспощадное подавление социального
протеста и свободного слова, характерные для Европы в
эпоху реакции.
Хотя в пределах романтического движения ярко
проявлялась индивидуальность его участников и
складывались различные тенденции восприятия как
действительности, так и важнейших умственных течений, ею
рожденных, хотя романтики не были едины ни в
политических, ни в литературных воззрениях, их взаимная
идейно-художественная близость определялась общим
стремлением понять стремительно менявшийся вокруг
них мир и создать новые формы его философского и
художественного осмысления.
Де Квинси очень рано приобщился — вслед за Ворд-
свортом и Кольриджем — к романтической поэзии.
Много лет спустя он с гордостью говорил, что оценил величие
авторов «Лирических баллад» тогда, когда их в лучшем
случае не замечали, чаще же воспринимали насмешливо
и презрительно. В годы долгих упорных занятий, предше-
10
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
ствовавших первому появлению его в печати, Де Квинси
мечтал о знакомстве с поэтами-лейкистами: так
называли Вордсворта и Кольриджа и близкого к ним, но менее
одаренного Саути, потому что они поселились (а Ворд-
сворт до конца дней оставался) в «краю озер»,
живописной местности на севере Англии. Застенчивый и робкий
Де Квинси только в 1807 году решился посетить старших
поэтов и вступил с ними в длительные дружеские
отношения (всегда нуждавшемуся Кольриджу он принес и
большую материальную жертву — отдал ему крупную сумму
денег из своего сильно расстроенного состояния), но годы
ученичества у них он отсчитывал от первого знакомства
с их совместным поэтическим сборником.
Вордсворт и Кольридж внушили юному Де Квинси
убеждение в том, что люди жалки, убоги и несчастны
не из-за дурного общественного строя, а вследствие
собственной духовной нищеты, которую можно устранить
при постижении высоких и непреходящих ценностей.
Открыть их тем, «кто имеет глаза и не видит, имеет уши и
не слышит»1, — такова задача художника, таков пробный
камень его вдохновения. Если Кольридж, сотрудничая в
периодической печати, формулировал прямые призывы
к согражданам — например, призыв основать политику
на нравственности, — то Вордсворт возлагал все надежды
на такого поэта, который, минуя политику, скажет
читателю, что очиститься от скверны социальной жизни он
может только в общении с безмятежной гармонией
природы, а также с теми, кто по роду занятий или младости
лет еще не стал чужд ее извечной доброте и ясности.
Де Квинси следовал своим учителям и в политических,
и в нравственно-эстетических воззрениях. Недвусмыслен-
1 Coleridge S. T. Biographia Literaria, or Biographical Sketches of My
Literary Life and Opinions // Coleridge S. T. Complete Works: In 7
vols. N. Y., 1854. Vol. 3. P. 365.
11
H. Дьяконова
но торийские взгляды мирно уживались у него, как и у
них, с острейшим ощущением несправедливости, с
болезненной жалостью ко всем социально неполноценным и
с осуждением лондонского общества, скованного
апатией, условностями и суетностью. Де Квинси горячо желал
блага для тружеников своей страны, но считал, что это
благо должно прийти к ним от монарха и знати1, а народ
не должен бороться за свои права, ибо плодом борьбы
могут быть только насилие и анархия. Отвергая с этой
точки зрения Французскую революцию, Де Квинси,
однако, судил о ней более проницательно, чем Вордсворт
и Кольридж. Он писал о «чудотворном воздействии этой
нравственной бури <...> во всех странах», о ее могучем
возрождающем влиянии на поэзию, на искренность
мыслей и чувств поэтов2.
У Вордсворта Де Квинси нашел романтическое
превознесение эмоционального опыта, и в особенности
страдания как нравственной школы, а у Кольриджа —
критический подход ко всему наблюдаемому с точки зрения
художника и интерес к анализу многообразия душевной
жизни. Именно в этом свете прочел он «Сказание о
Старом Мореходе» — понимание, отличное от
распространенной тогда (да и позже) трактовки его как произведения
чисто мистического. Наконец, обоим поэтам Де Квинси
обязан приобщением к основе основ романтического
мировосприятия — абсолютной вере в святыню искусства,
единственно возможного спасения от царства злобы и
корысти. Такую миссию искусство способно выполнять
благодаря доступному художникам дару воображения.
Это центральное понятие романтической эстетики
требует особого внимания, тем более что именно оно оказы-
1 См.: Moreux F. Thomas De Quincey. La vie. L'homme. L'œuvre. Paris,
1964. P. 225-226.
2 См.: De Quincey Th. William Wordsworth // Works. Vol. 2. P. 176.
12
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
вало сильнейшее воздействие на Де Квинси до самого
конца его творческой жизни. Для романтиков воображение
есть свойство, отличающее поэта от не-поэта. Это
свойство синтетическое, соединяющее разум и эмоцию,
позволяющее увидеть явления реальной действительности в их
нерасторжимой связи с миром идеальным и тем самым
преобразить, расширить, приподнять воспринимаемые
впечатления1. Воображение в теории Вордсворта и Коль-
риджа оказывается синонимом поэтического мышления.
Следуя «Критике чистого разума» Иммануила Канта,
Кольридж различал «первичное воображение», то есть
силу воспринимающую, своего рода «повторение в
конечном уме вечного акта творения», силу,
бессознательно впитывающую мир и бессознательно его
воспроизводящую, — и «вторичное воображение», эхо первичного,
сосуществующее с сознательной волей и подчиняющее
разрозненные элементы единому замыслу,
определенной художественной цели2. Неотделимое от
непосредственного чувства, воображение постигает окружающий
мир гораздо полнее, чем ограниченный
целесообразностью разум ученого; оно воссоздает этот мир, окрашивая
и видоизменяя его, определяя единую систему образов,
придавая великому их множеству внутреннее согласие и
силу. Как писал позднее Вордсворт со ссылкой на
критика Чарльза Лэма, воображение «все приводит к единству
и заставляет одушевленные и неодушевленные предметы
со всеми их атрибутами <...> приобретать один цвет и
служить одной цели»3. С точки зрения поэтов-лейкистов,
воображение должно быть переводчиком сердца,
раскрывать в чувственных образах глубокую связь между
человеком, Вселенной и Творцом.
1 См.: Coleridge S. Г. Op. cit. P. 374-375.
2 Ibid. P. 363-364.
3 Wordsworth W. Poetical Works / Ed. Th. Hutchinson. L., 1942. P. 957.
13
H. Дьяконова
Мысли Вордсворта и Кольриджа об искусстве, хотя
частично и были сформулированы позже,
одушевляли их поэзию и стали отправной точкой размышлений
молодого Де Квинси. С 1807 года он близко сошелся с
восхищавшими его поэтами и ради них переселился в
«озерный край», где с перерывами жил до начала 1830-х
годов. В 1809 году он нашел пристанище в доме,
покинутом Вордсвортом, когда тому понадобилось большее
помещение для разросшейся семьи. Тесное общение
со старшими друзьями еще больше ввело его в круг их
идей. Подобно Кольриджу, он погрузился в изучение
философии, религии, истории, литературы, античной и
современной; подобно Вордсворту, наслаждался близостью
к природе.
В 1817 году Де Квинси женился на дочери фермера,
Маргарет Симпсон, которая родила ему восемь детей,
первого из них — до брака. Она была красивой, кроткой
и преданной женой, но семейное счастье не состоялось.
Виной тому были обстоятельства внешнего и
внутреннего свойства. Сразу после окончания университета Де
Квинси лишился большей части своего состояния.
Между тем он был решительно неспособен к какой бы то
ни было практической деятельности. Мешала
врожденная робость, физическая слабость, а более всего —
опиум. Недомогания и страдания, вызванные лишениями в
дни его лондонского бродяжничества, заставили его еще
в 1804 году прибегнуть к опиуму, единственному
известному в то время болеутоляющему средству; с 1813 года
Де Квинси становится рабом «коварного зелья». Как ни
старался он впоследствии ценою тяжких мук
избавиться от пагубной привычки, это оказалось выше его сил.
Нередко по разным поводам упоминает он в своих
сочинениях о «рабстве», «плене», «цепях» и «звеньях» этих
цепей. Опиум парализовал его волю, способность
сосредоточенно работать, отстаивать свои интересы. Положе-
И
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
ние семьи казалось совершенно безысходным, кредиторы
осаждали со всех сторон, помощи ждать было неоткуда;
попытка издавать местную газету окончилась полной
неудачей. И тогда, в 1821 году, произошло чудо.
Преследуемый страхом голода и тревогой за семью, Де Квинси
с лихорадочной быстротой написал странное,
беспрецедентное произведение и под названием «Исповедь
англичанина, любителя опиума» опубликовал его в популярном
журнале «Лондон мэгэзин». Книга сразу нашла признание
и открыла автору доступ в журналы и газеты, где он до
конца дней неутомимо печатал десятки, сотни работ.
Де Квинси объясняет решимость сорвать «покровы
приличия» со своих нравственных шрамов и язв
желанием оставить полезную и поучительную историю
слабостей и заблуждений. Он хочет пренебречь отвращением
английских читателей к подобным публичным покаяниям
и написать первую в английской литературе исповедь
человека слабого, несчастного, но невиновного. На первый
взгляд кажется, будто автор пишет лишь по прихоти
своего пера, как говорил о себе Стерн. Но нетрудно
убедиться в поверхностности такого суждения. Подобно «Жизни
и мнениям Тристрама Шенди», «Исповедь...» Де Квинси
подчинена особым композиционным законам. Вся книга,
хотя она и охватывает большой повествовательный
материал, последовательно подготавливает, мотивирует
опиумные излишества и раскрывает их внутренний смысл.
Многократно, в длинных риторических периодах
автор заверяет читателя, что к опиуму влечет не просто
желание чувственных наслаждений: «красноречивый»,
«нежный», «мудрый» опиум держит ключи от рая; он
возвращает виновному надежды его юности и смывает кровь
с его рук, он отменяет приговоры неправедных судей и
позволяет гордому забыть неотмщенные обиды.
Поэтому рассказ о причинах, вызвавших злоупотребление
опиумом, предназначен не оправдать отклонение от нормы,
15
H. Дьяконова
a показать жизнь, которая только в видениях опиофага
получила окончательный смысл.
Первая часть («Предварительная исповедь»),
повествующая о юношеских похождениях, отдаленным
последствием которых стали приемы опиума, излагает
реальные факты, последующие разделы книги — их образную
трансформацию.
Реальный мир, изображенный в первой части, суров
и мрачен. Это мир безысходной бедности, воплощенной
в облике юноши (автора), нищей девочки и
пятнадцатилетней проститутки, Анны с Оксфорд-стрит. С
девочкой герой ютится в холодном заброшенном доме, в
который его пустил из милости поверенный ростовщика,
обещавшего ему помощь; холодными ночами они
согревают друг друга под ворохом снесенного со всего дома
ветхого тряпья. С Анной он бродит по каменному лесу
Лондона. Самый трогательный эпизод книги посвящен
тому, как Анна однажды спасает изнемогшего от голода
юношу, раздобыв для него на последние гроши немного
вина. Благодарность избавленного от неминуемой
смерти не знала границ; для него Анна была чиста и
прекрасна, и он тяжело пережил разлуку с нею: они простились
на несколько дней — он надеялся достать деньги на
существование, но, вернувшись, не смог отыскать ее в
лабиринте лондонских улиц: за все время их дружбы он не
догадался спросить ее фамилию.
Несмотря на торийские предрассудки и неприятие
радикального протеста, Де Квинси до дрожи ненавидел
любые проявления социальной жестокости, считая их
неотделимыми от нового индустриального общества. Он с
глубокой жалостью рисует его жертвы — ребенка и юную
проститутку, но говорит об исторической
обусловленности их судьбы очень смутно и никак не объясняет,
почему они впали в такую нищету. Они появляются и
бесследно исчезают, как бы иллюстрируя безликость города, в
1б
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
котором все происходящее остается безвестным. Автор
отчетливо и точно описывает только их бедственное
состояние и терзающие их муки голода.
Эти события составляют первую часть книги Де
Квинси. Последующие разделы повествуют о том, как опиум
открыл ему видения небывалой красоты и могущества,
как стимулировал его способность предаваться мечтам
и фантазиям. Рассказ о том, какому волшебному
превращению под воздействием чар опиума подвергся
печальный опыт его юности, дополняется в «Радостях опиума»
биографическими сведениями о жизни автора в 1810-е
годы.
Едва ли не важнейшее место среди рожденных
опиумом картин заняла Анна. Она явилась ему не в сером
сыром тумане Оксфорд-стрит, а в блеске раннего
южного утра, не на фоне мрачных каменных домов Лондона,
а среди смутных очертаний, куполов и аркад далекого
старинного града. Он увидел ее не в подъезде, а в тени
пальм. «Ее лицо казалось прежним, но все же как
изменилось оно! Семнадцать лет назад, когда в тусклом свете
фонарей последний раз я целовал ее губы (поверь, Анна, для
меня твои губы были не запятнаны), из глаз у ней
струились слезы; ныне же слезы высохли, и она была еще
прекрасней, хоть и осталась во всем прежней и нисколько
не постарела. Весь облик ее был спокойным, но
необычно торжественным — я теперь глядел на нее с некоторым
благоговением; но вдруг лицо ее заволоклось дымкою, и,
вновь оборотясь к горам, я различил сбегавший по
склонам туман, что клубился меж нами; внезапно все
померкло, густая тьма пала на землю; во мгновение ока я был
уже далеко от гор и под фонарями Оксфорд-стрит шел с
Анною совсем так, как шли мы семнадцать лет назад,
когда были еще детьми».
Итак, навеянный опиумом сон вносит необходимые, с
точки зрения Де Квинси, коррективы, приподнимая, оду-
17
H. Дьяконова
хотворяя реальные события, которые становятся чем-то
вроде черновой редакции, находящей настоящую
обработку и завершение в опиумном сновидении.
Действительность не только возвышается и освобождается от
унизительных материальных деталей — они обретают
особый, глубокий смысл, без вмешательства опиума
недоступный. В этом заключается для Де Квинси первая
функция опиума.
Под воздействием «портативного блаженства»,
стимулирующего деятельность ума, развивается способность
извлекать изысканное наслаждение из сырого
материала внешних впечатлений. Де Квинси рассказывает,
что чаще всего принимал опиум в субботние вечера —
ради общения с простыми лондонцами в часы их
отдыха. Счастливый, доступный впечатлениям кипевшей
вокруг него жизни, он бродил по улицам Лондона, по
рынкам и лавчонкам, вступал в разговоры с
окружающими людьми, участвовал в обсуждении воскресных
покупок, и ему казалось, что перед ним открываются terrae
incognitae. Все то, что в мучительные недели его
первого пребывания в великом городе было для него только
бессмысленным нагромождением ужасов, теперь
получило нравственное и поэтическое значение. Таким
образом, вторая функция опиума заключается, по Де
Квинси, в том, что он раскрывает лучшие стороны людских
отношений, устанавливает неразрывные связи между
человеком и окружающим миром, одушевленным и
неодушевленным, помогает постигнуть зашифрованную
(любимое словечко писателя) тайну бытия и отражающего
его искусства.
Наконец, третья функция опиума проявляется в его
преображающей силе — в награждении тусклой
реальности неземным, неслыханным великолепием: «...я
созерцал такое великолепие дворцов и городов,
какого никогда не видывал взор смертного». Великолепие
18
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
подчеркивается грандиозностью масштабов
пространства и времени, чувством вечности и беспредельности,
присущим опиумным видениям. Гигантские города,
безбрежные океаны, зияющие пропасти, огромные толпы
стремительно движущихся людей — таков обычный
репертуар опиумных снов Де Квинси: «...на волнующихся
водах океана начинали являться мне лица; вся
поверхность его оказывалась вымощенной бесчисленными
лицами, обращенными к небесам; лица молящие, гневные,
полные отчаяния вздымались тысячами, мириадами,
поколениями, веками — волнение мое было бесконечно, а
разум метался и вздымался вместе с океаном». Когда Де
Квинси называет лондонский период своей жизни
виновником всех ошеломляющих картин, являвшихся ему в
опиумных снах и грезах, он, в сущности, утверждает, что
фактическая часть его повествования послужила лишь
материалом, подвергшимся творческой переработке в
стимулированном опиумом сознании. Лондонские
скитания юного Де Квинси, его чувство потерянности в
закоулках огромного города, среди необозримого
множества незнакомых лиц, приобретают подлинное
значение в его опиумных снах, полных глубокой меланхолии
и символизирующих одинокую беспомощность
человека в хаосе жизни. Обыденные явления преображаются,
устремляются к безграничному, утрачивают узкую
прагматическую определенность и из конечных переходят к
бесконечным.
Аналогичной трансформации подвергается
действительность и в позднейших произведениях Де Квинси.
Такова, например, «Фута сновидения» (входящая в очерк
«Английская почтовая карета»), в которой, так же как в
«Исповеди...», прослеживается путь поэтического
воображения к истине, тем более впечатляющей, чем более
она воспаряет над эмпирическими фактами. Путь к
истине в «Исповеди...» пролегает через контрасты — между
*9
H. Дьяконова
краткими минутами счастья и продолжительными
горестями, между видениями блаженства и сценами,
полными безграничного ужаса. Последние непосредственно
сменяют светлую картинку, рисующую занесенный
метелью домик, комнату, где повсюду живут книги, яркий
огонь камина и возле него, за накрытым столом,
автора и молодую очаровательную женщину, которая
заботливо наливает ему чаю. Эта радостная немая сцена
подчеркивает беды и мучения, следующие за ней в «Горестях
опиума».
В повествовании Де Квинси раскрывается
двойственная природа опиума: с одной стороны, из
фантастических созданий воображения он в самом сердце тьмы
воздвигает города и храмы, недоступные искусству Фидия и
Праксителя; с другой стороны, он, превращаясь в
неотвязную привычку, в потребность более сильную, чем
разум и воля, разрушительно влияет на них, ослабляет,
рассеивает, расстраивает умственную деятельность и вслед
за прекрасными и возвышающими видениями
внушает кошмары и тяжелый бред, вызывает миллион
терзаний — физических и душевных. Такое описание, пусть
в свободной, беллетризованной форме, адекватно
передает реальное воздействие опиума на человеческое
сознание.
Соответственно двойственной природе влияния
опиума на принимающего его индивида отмечен
двойственностью и анализ автором этого влияния. Последнее, с
одной стороны, трактуется в чисто художественном
плане, как мощный стимул воображения, позволяющий ему
выполнять свои высокие познавательные функции; с
другой стороны, оно рассматривается в
физиологическом плане, в его губительном воздействии на организм
и творческие способности. В рассказе Де Квинси
сливаются, образуя поразительное единство, суждения врача,
пациента, художника, теоретика искусства.
20
Томас Де Квинси - повествователь, эссеист, критик
Так излагается реальный эпизод — посещение
случайно забредшего в те края малайца. Эпизод этот скорее
комический, поскольку, не желая признаться
поклонявшимся его учености соседям в незнании малайского языка,
Де Квинси объяснялся со своим нежданным гостем
гекзаметрами «Илиады». Мимолетное странное посещение
становится предметом длительных пугающих опиумных
снов, ярких и экзотических. Трансформируя
действительность по законам романтической красоты, опиум вместе
с тем терзает принимающего его художника, внушает ему
жуткие, медицински точные видения, которые в
мистифицированных образах обобщают мрачную реальность и
значительно усиливают чувствительность к ее зловещим
проявлениям.
Опубликованная в журнале, «Исповедь англичанина,
любителя опиума» имела шумный, несколько скандальный
успех: читатели и критики добивались встречи с автором,
устраивали в его честь обеды и приемы. Очень скоро, в
1822 году, дебютное сочинение Де Квинси вышло в свет
отдельной книгой и впоследствии неоднократно
переиздавалось. Причины успеха «Исповеди...» следует искать
в исключительности ее положения в литературе тех лет.
Несмотря на то что исповедально-автобиографический
жанр с легкой руки Руссо имел широкое хождение в
литературе, а в английской поэзии утвердил себя в «Прогулке»
Вордсворта, в «Паломничестве Чайльд-Гарольда»
Байрона, в лирических поэмах Шелли и Китса, в
необыкновенной истории Старого Морехода у Кольриджа, —
признания Де Квинси нашли в этом ряду свое особое место. Оно
определяется умением показать несчастных,
раздавленных бурным развитием новой цивилизации, изобразить
воздействие их трагической судьбы на личность самого
рассказчика, выявить переплетение материальных и
моральных факторов в обстоятельствах одновременно
повседневных и исключительных.
21
H. Дьяконова
Подстегиваемый бедностью, долгами, потребностями
растущей семьи, Де Квинси после первого успеха
никогда не позволял читателям забыть о себе. Почти сорок лет
он, преодолевая болезнь, физическую немощь и
необходимость вести страннический образ жизни, чтобы
спастись от кредиторов, работал без отдыха и срока. Хотя
ему не удалось преодолеть привычку к опиуму, он сумел
ограничить потребляемые дозы. Благодаря этому,
несмотря на пагубную для его таланта склонность, он смог
трудиться до конца дней. И все же Де Квинси почти всю
жизнь бился в тисках нужды. В 1837 году умерла его жена,
семья была в отчаянном положении, пока не подросли и
не взялись за дела дочери писателя; свои последние годы
он провел в относительном благополучии.
Многое, быть может, даже большая часть из
написанного Де Квинси утратила интерес для читателей нашего
времени, носит слишком явные следы ограничений его
эпохи и крайней спешки, но некоторые его сочинения
читаются и теперь. Поскольку он выступил в печати уже
в зрелом возрасте (ему было 36 лет), его творчество не
претерпело сколько-нибудь существенной эволюции.
Поэтому представляется возможным характеризовать
важнейшие его творения не в хронологической
последовательности, а в соответствии с их жанровыми признаками
и содержательными особенностями.
Многообразные произведения Де Квинси можно
разделить на три основные категории: первую и самую
важную сам автор называет «взволнованной прозой», то
есть прозой лирической, цель которой — приблизиться
к поэзии, создать ее новую прозаическую разновидность.
К этой группе относятся «Исповедь англичанина,
любителя опиума» и ее продолжение — «Suspiria De Profundis»
(1845), вторая редакция «Исповеди...» (1856), а также
«Английская почтовая карета» (1849) и
«Автобиографические наброски» (1853-1854). Формально к этой же
22
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
группе принадлежат и романы «Клостергейм, или Маска»
(1832) и «Испанская монахиня-воительница» (1847),
которые, однако, находятся на периферии
романтического искусства.
Вторая группа включает статьи и эссе на
философские, исторические, политические темы, работы по
политической экономии. В пределах этой группы, в которой
эмоции и вдохновение подчинены интеллекту и
просветительским целям, особое место занимает литературно-
критическая публицистика, посвященная наиболее
важным для автора теоретическим и художественным
проблемам. Среди эссе этой последней подгруппы
особенно известен очерк «О стуке в ворота у Шекспира
(«Макбет»)» (1823), который до сих пор упоминается,
цитируется и перепечатывается как образец романтической
критики. Высшую правдивость искусства Де Квинси
видит в крошечной, не замечавшейся прежде детали: сразу
после убийства Дункана, когда Макбет дает волю
потрясенным его собственным преступлением чувствам,
раздаются громкий стук в ворота и грубая ругань. По мысли
Де Квинси, «черное злодейство» остановило на
мгновение поток жизни. Понять ужас совершившегося
убийства, полностью вытеснившего все обычное
существование, можно лишь тогда, когда нормальная жизнь вновь
возобновляется — благодаря этому стуку. Там, где
рассудочное восприятие видит лишь желание Шекспира
бросить подачку дешевого юмора толпе, интуиция
романтического критика подсказывает, что великим драматургом
владела глубокая философская идея, раскрывающая
существенную бытийную правду.
Необходимо оговорить, что характерное
романтическое презрение к жанровым различиям проявляется у
Де Квинси в том, что границы между его
произведениями чрезвычайно зыбки: до сих пор читаемые очерки-
воспоминания о Вордсворте и Кольридже, например,
23
H. Дьяконова
содержат в себе и теоретические суждения об их
творчестве (изложенные, впрочем, эмоционально и поэтично)1,
и описания их внешности, привычек, поведения, более
уместные в повести. Другой подобный пример —
знаменитое эссе «Об убийстве как одном из изящных искусств»
(1827-1854). По форме это ученая лекция, почти
диссертация: рассказчик преподносит свои рассуждения об
убийстве с кафедры, прибегает, как и положено, к латинским
цитатам, ссылается на признанные научные авторитеты,
а затем рассказывает о чудовищных убийствах по законам
«взволнованной прозы»; нагнетаются впечатляющие
детали, которые благодаря усилиям воображения изложены
как с точки зрения убийцы (попеременно гонителя и
гонимого), так и его жертв, когда те внезапно оказываются
перед лицом смерти. Эссе удивительно сочетает
отчетливо пародийное начало, направленное против
возведенного в высший принцип бесстрастного, безответственного
аморализма, с эмоциональным рассказом о
хладнокровном злодеянии и незаслуженной гибели. В последние
десятилетия XIX века это эссе нашло горячих почитателей
среди английских сторонников «искусства для искусства».
Оскар Уайльд восхищался им, делая вид, что принимает
всерьез своеобразное ироническое остранение, скрытое
за описанным Де Квинси убийством. Очерк самого
Уайльда «Перо, полотно и отрава» носит явные следы
усердного чтения эссе «Об убийстве...», однако предложенное им
1 «Позвольте мне сказать в двух словах, что в период, когда ни один из
этих поэтов не нашел признания у публики, когда обоим
предстояла длительная война против поношений и насмешек <...> я увидел
в их стихах лучи нового утра, откровение еще не открытых миров,
исполненных могущества и красоты, о которых человечество еще
не подозревало» (De Quincey Th. Samuel Taylor Coleridge. P. 38-39).
Оценка поэзии неотделима у Де Квинси от оценки личности
авторов — оценки прежде всего поэтической. Кольриджа он сравнивает
с могущественной рекой, которая разливается тем сильнее, чем
более ее сдерживают скалы (Ibid. Р. 54).
24
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
толкование поразившего его сочинения не
соответствует концепции Де Квинси: финальное описание
жестокости убийцы, палача двух семейств, у писателя-романтика
абсолютно компрометирует глубоко эрудированное, но и
глубоко аморальное вступление к лекции, вскрывая его
пародийную сущность.
Эссе «Об убийстве...», как уже говорилось, выходит за
строгие жанровые границы. Зато в очерках,
посвященных традиционным историко-литературным темам, эти
границы соблюдаются. В центре внимания автора
находятся, естественно, английские писатели. Как и другие
романтики, из поэтов прошлых веков Де Квинси более
всех чтит Шекспира и Мильтона. Последнему
посвящено несколько исполненных восхищения эссе, в которых
прославляется его власть над «наукой поэзии», а она
подразумевает проникновение в искусство «скрытого
антагонизма» — ключа к «расточительной пышности искусства
и познания». Как всегда, Де Квинси раскрывает идею
через образ: описание царственного пиршества в пустыне
подчеркивает ее уединенность и отрешенность от всего
человеческого; точно так же хвала великолепию
архитектурных сооружений, возведенных среди рая, позволяет
лучше представить тишину и молчание, царившие там,
когда человек был счастлив и невинен1.
Литература XVIII века имеет для Де Квинси
второстепенное значение. Очерки его не претендуют на
объективность; они часто несправедливы и резко выражают
романтическое неприятие рационалистического
искусства — хотя бы и в самых талантливых его
проявлениях. Свифт, Смоллетт, Филдинг, Ричардсон, по мнению Де
Квинси, ничтожны даже в своих удачах2. Исключение он
делает только для таких «благодетелей рода человеческо-
1 См.: De Quincey Th. Milton // Works. Vol. 6. P. 321.
2 См.: De Quincey Th. Oliver Goldsmith // Works. Vol. 5. P. 204-206.
25
H. Дьяконова
го», как Голдсмит1. Очень дурно отзывается Де Квинси и
0 Поупе, которому посвящает как специальные статьи,
так и рассуждения в связи с общими вопросами. Он
считает, что Поуп стремился лишь угодить порочным вкусам
своего времени и прибегал ради этого к внешним
эффектам, за которыми не стояли ни поиски истины, ни
подлинные движения сердца. У него не было ни интуиции,
ни искренности; он отстаивал дидактическую поэзию,
меж тем как такое сочетание понятий заведомо
немыслимо: поэзия может учить только так, как учит
природа; уроки ее должны быть инстинктивны, зашифрованы,
символичны, подразумеваемы, но не высказываемы
прямо2. В целом литература XVIII века кажется Де Квинси
бесконечно чуждой современности, чуждой эпохе
революций, выдвинувшей новую меру всех вещей. Он пишет:
«Огромное движение народов, внутреннее и внешнее,
горести времени глубоких исканий, блеск времени великих
надежд — эти силы действуют в последние пятьдесят лет
<...> так мощно, что мы достигли глубин и высот,
недоступных нашим предкам»3.
Истинную глубину и высоту Де Квинси из
современников видит у Вордсворта и Кольриджа, а из прозаиков — у
Лэма, которого хвалит за изысканную деликатность, с
какою сочетаются у него трогательная задумчивость и юмор,
наблюдения над современностью и воспоминания о
прошлом4. Лэм в глазах Де Квинси есть часть бурного потока,
рожденного социальными потрясениями его эпохи.
1 Ibid. Р. 207.
2 De Quincey Th. Pope // Works. Vol. 8. P. 45-46.
3 См.: De Quincey Th. Oliver Goldsmith. P. 20. Ср.: De Quincey Th.
On Style // Works. Vol. 10. P. 231-238. О борьбе, о столкновении
идей, о трагических противоречиях, внешних и внутренних, как
законе бытия и источнике мудрости см.: De Quincey Th. The Vision of
Life // De Quincey Th. Essays. L., 1904. P. 271.
4 См.: De Quincey Th. Charles Lamb // Works. Vol. 8. P. 110.
26
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
Значительно слабее очерков Де Квинси, посвященных
частным вопросам, представляются его теоретические
эссе: в них особенно ясно проявилось разрушительное
действие опиума на способность писателя к
последовательным рассуждениям. Так, например, в эссе «О стиле»
попытки обобщить наблюдения приводят лишь к
повторению общих мест романтической эстетики: стиль не есть
одежда мысли, ее механическая форма, а (по Вордсворту)
воплощение мысли, органически с ней связанное1. В этих
размышлениях мало не только оригинальности, но и
последовательности: Де Квинси непрерывно уходит от
ответа на основной вопрос, вводит иллюстрации, слабо
связанные с главной темой, часто повторяется.
Любопытные, индивидуально окрашенные мысли
обычно высказываются Де Квинси по частным поводам,
нередко — в статьях о немецких писателях, в которых
он вслед за Кольриджем видит авторов, достойных века
великих перемен и дерзаний. Так, например, в статье о
Жан-Поле Де Квинси в духе романтической эстетики
создает запоминающийся образ писателя, в равной степени
владеющего патетикой и комизмом и умеющего
благодаря особому колдовству сделать так, чтобы одно
просвечивало через другое и в нем проявлялось. Жан-Поль
посвятил себя утверждению полной свободы в искусстве.
Он обладал поистине шекспировской способностью
постигнуть каждое явление в его бесчисленных связях с
другими; в частности, его нападки на политические
злоупотребления неотделимы от решимости стоять за всеобщее
счастье как основной закон существования, за
благородство и избавление от низости2.
Критические работы Де Квинси в полной мере могут
быть оценены при сопоставлении их со столь же много-
1 См.: De Quincey Th. On Style. P. 273-274.
2 См.: De Quincey TA. Jean Paul Richter // Works. Vol. 13. P. 117, 127.
27
H. Дьяконова
численными и едва ли менее значительными трудами его
современников, известнейших эссеистов первых
десятилетий XIX века — Ли Ханта, Уильяма Хэзлитта, Чарльза
Лэма1. Они вместе утверждали в английской литературе,
критике и журналистике дух свободы,
непосредственности, превозносили искусство как деятельность, всего
более отвечающую запросам и правам личности, и
создавали в своих эссе прозаический эквивалент романтической
поэзии.
Духовному раскрепощению наряду с литературно-
критическими очерками способствовали и уже
упомянутые сочинения Де Квинси на философские, политические
и экономические темы. Интересна в этом отношении
его книга «Логика политической экономии» (1819-1843,
опубл. 1844). Она написана на уровне столь
профессиональном, что ее цитировал в «Капитале» Карл Маркс.
Интерес романтика, мечтателя, чья практическая
беспомощность стала притчей во языцех, к проблемам заработной
платы, прибыли, производства, потребления на первый
взгляд удивителен и по видимости алогичен. Но изучение
этих вопросов было подсказано печальным личным
опытом автора, стимулировавшим внимание к
имущественному положению жителей его страны, к роли
материального фактора в радикальных изменениях ее облика,
к оборотной стороне капиталистического прогресса.
Политико-экономические, а также философские и
исторические штудии Де Квинси сегодня занимают
преимущественно специалистов. Общекультурное значение
сохраняют некоторые литературно-критические очерки
и «взволнованная проза» писателя. Готовя переиздание
1 См. о них: Дьяконова Н. Я. Лондонские романтики и проблемы
английского романтизма. Л., 1970 (гл. 2-4); Она же. Из истории
эстетических идей в Англии: Хэзлитт, Ките, Лэм, Хант // Проблемы
романтизма. М., 1971. Вып. 2. С. 229-303; Она же. Чарльз Лэм и Элия //
Лэм Ч. Очерки Элии. Л., 1979. С. 181-208.
28
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
своих сочинений, он опубликовал новую, расширенную
редакцию «Исповеди...» (1856), но, по единодушному
мнению критиков, не усовершенствовал этим свою дебютную
книгу, а скорее ослабил ее излишними длиннотами и
отступлениями. В 1845 году появилось продолжение
«Исповеди...», озаглавленное «Suspiria De Profimdis» и тоже
выросшее из опиумных видений. Особенно запомнились
читателям два ее раздела — «Левана и Богородицы
Скорби» и «Саванна-ла-Мар», которые могут быть названы
стихотворениями в прозе.
В «Леване...» Де Квинси вызывает из мира своих
сновидений образы трех скорбящих сестер, подчиненных
богине Леване — властительнице мира. Первая —
Богородица Слез — оплакивает погибших и наставляет живых;
она воплощает очищающую силу страдания. Вторая —
Богородица Вздохов, смиренная и покорная
покровительница рабов и парий — символизирует угнетенное
и униженное человечество. Третья — Богородица
Мрака — рождена из безумств и преступлений земной жизни
и олицетворяет ее жестокость. Эти фигуры в форме
мистических видений отражают реальные проблемы и их
общественно-психологические проявления, пропущенные
через трагическое восприятие автора книги. Еще раньше,
в 1838 году, на собственный вопрос: «Что есть жизнь?» —
Де Квинси отвечал: «Мрак и бесформенная пустота
вначале; затем невнятный цветок — лотос сознания, плывущий
поверх безбрежных вод; потом несколько солнечных
улыбок и много слез, немного любви и бесконечная борьба;
тихий шепот, доносящийся из рая, и жестокие насмешки,
летящие из анархии хаоса; прах, пепел — и вновь мрак,
как вначале со всех сторон, — мрак, превращающий в
остров наше фантастическое существование: вот жизнь,
вот неизбежный итог смеха и слез, страданий,
поступков, стремлений человека <...> итог всего, что он думает,
находит, творит или искажает, создает или одушевляет,
29
H. Дьяконова
любит, ненавидит или со страхом и надеждой ждет; так
есть, так было и так будет вечно»1.
Этому определению созвучна «Саванна-ла-Мар», где
изображено огромное кладбище — остров вечной
скорби; он оторван от материка землетрясением, погружен в
воды океана и, никому не видимый, обречен вечно плыть
во всем своем горестном великолепии. Такова воля
карающего Бога, и можно только смиренно надеяться на
милость его в грядущем.
Форма эссе, представленная в «Suspiria De Profundis»,
как нельзя лучше отвечает лирической,
импрессионистической природе дарования писателя, с не меньшей
яркостью проявившейся и в прозаическом цикле «Английская
почтовая карета» (опубл. 1849), который мыслился
автором как продолжение «Suspiria...». Составляющие
«Английскую почтовую карету» разделы слагаются в
своеобразный триптих, позволяющий судить о характерном
для стиля Де Квинси романтическом разнообразии
мотивов — житейских, комических, патетических,
фантастических, о свойственной ему резкости переходов: от
описания великого национального торжества к видению
смерти, ужаса, небытия. В первом разделе, по аналогии с
композиционной схемой «Исповеди...», представлена
реальная, фактическая сторона описываемых событий.
Весело, забавно, со смешными отступлениями и шутками,
вперемежку с лирическими признаниями описаны
прелестная как роза девушка Фанни и ее дед — кучер
почтовой кареты, в восприятии автора имеющий
необыкновенное сходство с крокодилом. Де Квинси уверяет, что
уродливое и прекрасное, смешное и поэтическое в
жизни всегда неразлучны: «Из мглы, когда мне случается
вызвать в памяти образ Фанни тридцатипятилетней давно-
1 De Quincey Th. The Household Wreck // De Quincey Th. «The English
Mail-Coach» and Other Essays. L.; N. Y., [1912?]. P. 250-251.
3°
Томас Де Квинси - повествователь, эссеист, критик
сти, передо мной возникает вдруг июньская роза, а стоит
мне вспомнить розу, как тут же является мне и небесное
личико Фанни. Подобно антифонам в церковном хорале,
являются мне поочередно то Фанни, то июньская роза, и
вновь — июньская роза и Фанни. Потом они возникают
вместе, словно хором, — многие розы и многие Фанни,
многие Фанни и многие розы, и так без конца, будто
бутоны в раю». И немедленно за этим появляется
почтенный крокодил в золоте и пурпуре кучерской ливреи.
Шутливо обыгранная реальность еще более
преображается в описании достопамятного путешествия в
почтовой карете, везущей весть о победе при Ватерлоо:
упоение победы, гордость, восторг, национальное торжество
сочетаются у Де Квинси с сочувствием тем, кто победы не
дождался. Неразрывная связь радости и горести передана
в образе встреченной им в пути матери офицера, павшего
в бою, о чем уже знает из газет рассказчик, но еще не
знает она; взволнованная победой, она дарует вестнику
поцелуй, предназначенный для мертвого сына. В изображении
Де Квинси «торжество победителей» омрачается в
следующем разделе «видением внезапной смерти»: изнемогший
от усталости и бессонницы кучер после всех ликований в
пути засыпает и только чудом не приводит к катастрофе
и гибели блаженную от любви целующуюся пару.
Триптих венчает словесная изощренность «Фуги
сновидения», вбирающей в себя все развитые ранее мотивы,
их великолепие и трагизм. Де Квинси описывает увитую
лаврами колесницу, которая во сне мчит его в далекое
заморское царство — сообщить всем великую весть о победе.
Однако царство это оказывается царством мертвых; вокруг
величественного собора теснятся могилы, склепы, гробы —
и бешено скачущие кони его колесницы едва не убивают
прелестную девочку, едущую в хрупкой, как скорлупа,
повозке. В минуту, казалось бы, неизбежной гибели ее спасает
ангел, ниспосланный самим Богом. Гимн во славу Вседер-
З1
H. Дьяконова
жителя неба и земли, Бога победоносной любви, жалости,
доброты, который один может заставить людей забыть о
кровавой войне, о ненависти и ожесточении, завершает
книгу подобно ликующему финалу великой симфонии.
Последним произведением в ряду «взволнованной
прозы» Де Квинси стали «Автобиографические наброски».
Автор скромно отнес их к разряду развлекательной
литературы, но критики не согласились с ним и
справедливо рассматривают это сочинение как замечательный
образец романтической трактовки детства с его
инстинктивной мудростью, близостью к природе и поэзии. Эта
книга представляет собой прозаическую параллель
стихам Вордсворта о детях. Как и его старший современник,
Де Квинси занят лишь теми событиями, которые оказали
решающее воздействие на воспитание детской души.
Первой наставницей мальчика, как мы уже знаем,
была смерть, лишившая его отца и двух сестер.
Внимание Де Квинси сосредоточено не столько на реальных
проявлениях горя, сколько на трансформации, которой
воображение подвергает это горе. За осознанием его
неизбежности следует «Введение в мир борьбы», в который
мальчика втягивает старший брат. Примечательно, что
война с фабричными мальчишками была для маленького
Де Квинси менее мучительна, чем борьба, которую ему,
властителю вымышленного государства Гомбрун,
приходилось вести, защищая честь своих несуществующих
подданных от нападок брата — владельца также
вымышленного, но более могущественного государства Тигро-
сильвания. «Незримые узы» связали мальчика со
«страданиями и унижениями» его народа, и «узы эти были тем
сильнее, чем они были воздушнее»1.
По мысли Де Квинси, в ребенке и его воображаемых,
но оттого не менее острых печалях уже заключен взрос-
1 De Quincey Th. Autobiographie Sketches // Works. Vol. 14. P. 86.
32
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
лый человек, вся жизнь которого проходит в
безнадежной борьбе. Здесь писатель следует Вордсворту, но
мягкий и теплый юмор, пронизывающий его воспоминания,
задает должный масштаб детских горестей, показывая
несоответствие фактов и их осознания и вместе с тем
символический характер образов, родившихся в душе
ребенка и предвещающих его взрослое восприятие.
Воспитание завершается тогда, когда маленький герой
понимает, что несправедливость и угнетение неслучайны
и являют собой универсальную систему. В этой системе
большая часть человечества отрезана от счастья и
достоинства и влачит дни во мраке нищеты и убожества, как
истинные парии или рабы. Эта недетская идея овладевает
мальчиком после общения с безобразными, слабоумными
девочками, приговоренными ненавидящей их матерью к
непосильно тяжкому физическому труду.
Страх, жалость, любопытство, обида за маленьких
отверженных подготовили Де Квинси к восприятию
слов Федра по поводу статуи Эзопа, раба и
баснописца: «Несчастного раба и парию они вознесли на вечный
пьедестал»1. Контраст между позором бесправия и
«звездной высотой раба», когда статуе его — статуе
«освобожденного человека» — отдали честь все армии мира,
разрешается для Де Квинси в нравственном вознесении Эзопа
над простыми смертными — что и выражено в образе
поднявшейся над толпой статуи.
Этот образ воплощает самые основы мировоззрения
писателя — его веру в то, что неизбежные и, в сущности,
неизлечимые страдания человечества в какой-то мере
преодолеваются благородством и душевной стойкостью,
социальное зло побеждается ценой нравственного
очищения. Характерно, что эта важнейшая идея явилась ему в
детстве, — разумеется, не как логическое заключение, а
1 Ibid. Р. 117.
2 Исповедь англичанина
33
H. Дьяконова
как внезапное видение «неизмеримости морально
возвышенного». Чувство ребенка уловило то, что впоследствии
стало частью доктрины. Все этапы душевного созревания
Де Квинси выступают лишь как этапы деятельности
воображения в его попытках познать мир. Познание это,
говорит он, передается нам через «тайные иероглифы»,
через «особый язык или шифр, и где-то есть ключи к их
пониманию, и есть у них собственные грамматика и
синтаксис, и самые ничтожные явления Вселенной суть
тайные зеркала величайших»1.
Детская острота впечатлений, детская
непосредственность и интуиция, детская иррациональная логика,
отвергающая логику здравого смысла, ту, «что стягивает душу
веревками и шнурами», не меньше чем опиумные сны и
видения помогают прочитать тайные символы и
иероглифы действительности. Как мы видели, в
трансформации реальности под влиянием опиума Де Квинси видит
разгадку того мира чудес, который не позволяет понять
холодный разум. Странное на первый взгляд сближение
восприятия ребенка и опиомана построено на
романтической концепции воображения. Для Де Квинси, как и
для старших романтиков, это способность осмыслить
богатство явлений внешнего мира в процессе
своеобразного синтеза полусознательных, спонтанных импульсов и
высших функций разума; рождающиеся в этом процессе
символические образы заключают в себе хотя и
зашифрованную, но подлинную истину. Прослеживая как бы
разбегающиеся во все стороны проявления того или
иного предмета, воображение затем втягивает их в единую
орбиту и придает великому многообразию эмпирической
действительности необходимое для возникновения
художественного эффекта единство. Описанная у Де Квинси
переработка реального опыта в видения опиомана пока-
1 Ibid. Р. 192.
34
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
зывает, в сущности, пути его образной трансформации
в мастерской воображения. Воображение абстрагирует,
отделяет существенное от второстепенного — и
одновременно подчиняет этому существенному, главному
множество конкретных, физически ощутимых деталей и
порождаемых ими бесчисленных ассоциаций, устремленных к
единой цели. Главным и существенным в мировоззрении
Де Квинси оказывается вера в таинственные мистические
силы, владеющие судьбами людей и неумолимо влекущие
их к гибели. Преображенная при посредстве
воображения, эта вера облекается в апокалиптические картины
страданий и неотвратимой гибели. Страшный мир,
содрогающийся от конвульсий, составляет центральный
образ «взволнованной прозы» Де Квинси, которому служат
десятки вторичных и частных; таковы вышеупомянутые
описания приближающейся катастрофы, ее мучительного
ожидания, отчаянных попыток ее предотвратить,
подвигов жертвенной любви и безнадежного отчаяния.
Подобные впечатляющие картины появляются и в
«Исповеди...», и в «Английской почтовой карете», и в
«Автобиографических набросках» и давно стали
достоянием хрестоматий. Все они переданы ритмически
завершенными периодами, построенными на непрерывном
нарастании, нагромождении пугающих физических
подробностей и сопровождающих их душевных мук. Этим
картинам соответствуют предельно экспрессивные слова,
выражающие крайнюю степень душевного напряжения:
«непобедимый», «неделимый», «непостижимый»,
«непереносимый», «неисчислимый», «бесконечный»,
«беспредельный», «безнадежный» и т.п.
Своеобразие прозы Де Квинси, и прежде всего его
знаменитой «Исповеди...», определяется тем, что
эстетические открытия своих учителей — великих поэтов-
2*
35
H. Дьяконова
романтиков — он использовал для рассказа о трудной
жизни человека незаурядного, но слабого, сочетающего
энергию интеллекта, чистоту и твердость нравственных
представлений с отсутствием воли, самообладания,
умения противиться враждебным обстоятельствам. Можно
сказать, что в пределах литературы своего времени Де
Квинси достигает наибольшей точности и тонкости в
изображении внутренней жизни во всей ее неустойчивости,
в ее связях с жизнью внешней. Он соединяет таланты
художника и исследователя: свои мистические видения он
анализирует как ученый, а повествует о них как поэт1.
В отличие от своих учителей и подобно эссеистам-
романтикам Лэму, Хэзлитту, Ханту, Де Квинси не
чурается юмора, который то выступает в роли посредника
между реальным планом и его образной
трансформацией, то задает необходимый масштаб описания, то
перерастает в силу, переводящую чудовищное и невозможное
в контекст обыденного и правдоподобного.
Де Квинси первым в английской литературе не только
разработал, подобно Вордсворту, философию детства, но
и углубился в индивидуальные особенности детской
психологии, создал конкретный, неповторимый образ
ребенка — умного, тонкого, начитанного, живущего в
созданном им самим мире, — ребенка, который не может найти
ни минуты покоя, пока, вопреки злой клевете, не
докажет, что бедные обитатели изобретенного им государства
Гомбрун не отягощены позорными хвостами!
Раньше других английских писателей Де Квинси
сделал отверженных, парий предметом не
эпизодического, «фонового» изображения, но поместил их в самый
центр нарисованной им картины и раскрыл заключенные
в этих персонажах поэтические возможности. Он одним
из первых сосредоточил внимание на психологии несча-
1 Ср.: Mareux F. Op. cit. Р. 533.
зб
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
стья, на непривычных для литературы оттенках
физических страданий, на сумеречных состояниях души. Как
никто до него, он отстаивал идею о возвышающей силе
несчастья, позволяющей постичь истину.
Упорно развивая и распространяя в течение почти
сорока лет эстетические идеи романтиков, воплощая
их в следовавших быстрой чередой критических и
художественных очерках, Де Квинси вместе с эссеистами-
«лондонцами» широко популяризировал романтический
круг понятий и образов, далеко не сразу нашедших
признание у английской читающей публики. Он создал
новый образец изящной словесности — «взволнованную»,
ритмическую прозу, насытив ее видениями, снами и
фантазиями, подчинив прозаическое повествование
законам романтической поэзии. Исследователи неизменно
подчеркивают сочетание музыкальных, архитектурных и
«морских» образов в поэтике Де Квинси, сопряжение в
ней величественного и низменного, светлого и
мрачного; преобладают, однако, образы темные, зловещие,
грозные, вырастающие, по законам ассоциативного
мышления, из конкретных физических деталей.
Перечисленные особенности творчества Де
Квинси в сочетании с одушевлявшим его сентиментально-
гуманистическим пафосом оказали существенное
влияние на формирование в Англии новой литературной
школы, углубившей критические тенденции романтизма
на основе более ясно осознанного социального опыта.
Возникшее в середине XIX века новое реалистическое
направление развивалось в тесном взаимодействии с
романтическим эссе, применявшим методы поэзии к
прозе — прозе художественной и жизненной. Недаром юный
Диккенс начал свое творчество с эссе («Очерки Боза»,
1833), во многом близких сочинениям Лэма и Де Квинси.
Городская, лондонская тема очерков вступавшего в
литературу автора была подсказана его предшественниками.
37
H. Дьяконова
Вместе с тем несчастье, угнетение, злоба —
излюбленные темы Де Квинси — приобретают у Диккенса иное,
общественно-историческое обоснование. Вместо
сцены, «на которой нет ничего, кроме одинокого
ребенка и его одинокого единоборства с горем», мы видим
у Диккенса грязные, холодные здания фабрики «Мерд-
стон и Гринби» и голодного мальчика, подавленного не
только скорбными размышлениями о несовершенстве
мира, но и собственной социальной деградацией. Все
то, что в изображенных у Де Квинси частицах
действительности обретало полноту смысла только в
сопоставлении с мирами иными, потусторонними, у Диккенса
становилось частью огромного общественного
механизма в его конкретном национально-историческом
воплощении.
«Исповедь...» Де Квинси есть повесть об
индивидуальной судьбе, лишь тонкими нитями связанной с
проблемами эпохи; романы Диккенса дают историю героя как
часть его века; воспринятое в романтической школе
искусство изображать трансформированный
воображением мир ведет Диккенса к фиксации его типических
явлений и типических деятелей, выражающих дух времени.
Даже подражая своему предшественнику, — например, в
портрете опиомана Джона Джаспера, героя «Тайны
Эдвина Друда» (в частности, в описании являющихся ему
видений архитектурного величия, в нагнетении
физически ощутимых деталей, в обрисовке катастрофических
событий и подготавливающих их обстоятельств), используя
стилистические открытия Де Квинси (его взволнованную
ритмизированную речь, его патетические интонации),
Диккенс поднимается на новую ступень литературного
развития, именуемую реализмом.
Влияние Де Квинси на реалиста Диккенса было
возможно потому, что, оставаясь романтиком, он перевел
космические порывы, свойственные романтизму, на язык
38
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
прозы и сосредоточился на конкретном анализе
индивидуальной психологии. «Исповедь...» открывала
читателям новое восприятие привычных явлений, новые связи
между ними, новое понимание противоречий внутренней
жизни, призывала всматриваться в факты
повседневности, которые прежде оставались вне поля зрения
словесности, учила сострадать жертвам социальной
несправедливости, простым людям и беднякам, находить в них
поэтическое начало. Обращение к обыденным
жизненным обстоятельствам, поэтизация смиренных обитателей
трущоб, ощущение масштаба и обусловленности
стремительных, повсеместных изменений, понимание
литературы в ее связи с движением истории делают романтика
Де Квинси одним из провозвестников английского
реализма. Запечатленные им фантастические видения
представляют собой мистифицированные образы вполне
земных проблем, поставленных наступлением безжалостной
индустриальной эры.
Вместе с тем внимание писателя к «радостям и
горестям» опиума, к болезненной, патологической
приверженности к нему и ее психическим последствиям
вызвало интерес к Де Квинси среди литераторов совершенно
иного направления. Почитателем его стал, как уже
говорилось, Оскар Уайльд, который, подобно его учителю
Уолтеру Пейтеру, увидел в Де Квинси поборника
«чистого искусства», аморалиста, прославляющего убийство, и
пренебрег пронизывающим его прозу преклонением
перед нравственным началом в литературе. Более точно
поняли Де Квинси подражавшие ему поэты Фрэнсис
Томпсон, посвятивший ему восторженный очерк, и Джеймс
Томсон, автор известной поэмы «Город Страшной Ночи»
(1874), где Лондон «Исповеди...» обретает новую, еще
более трагическую и болезненную жизнь.
Известность Де Квинси распространилась и за
пределы Англии. Во Франции переводчиком его, правда весь-
39
H. Дьяконова
ма и весьма вольным, стал Мюссе (1828)1, а
интерпретатором и пропагандистом — Бодлер в «Искусственном рае»
(I860). Отзвуки «Исповеди...» слышатся у таких разных
писателей классической поры, как Бальзак и Готье, и у
поэтов-сюрреалистов XX века2. Кроме того, поклонников
своего таланта Де Квинси нашел в Америке (Эдгар Аллан
По, Натаниель Готорн) и в России, где ему отдали дань
Н. В. Гоголь («Невский проспект»)3 и Φ. М. Достоевский
(«Преступление и наказание»)4. Восхищались им также
И. С. Тургенев и А. И. Герцен, обменявшиеся мнениями
0 книге Де Квинси в своих письмах. Они познакомились
с «Исповедью...» в подлиннике, тогда как Гоголь и
Достоевский прочитали лишь анонимный и в ряде случаев
существенно расходящийся с оригиналом перевод-пересказ,
сделанный с французского перевода Мюссе и изданный
в Санкт-Петербурге в 1834 году как «сочинение Матюри-
на, автора "Мельмота"».
В этом переводе, местами больше напоминающем
свободное переложение, герой-рассказчик, в отличие от
персонажа оригинального текста, вновь встречается с Анной.
1 См.: Антонов С. Α., Дьяконова Н. Я. Альфред де Мюссе и Томас Де
Квинси // Художественный текст: Структура и поэтика. СПб., 2005.
С.96-104.
2 См.: MoreuxF. Op. cit. Р. 572-580; Дьяконова Н. Я. «Исповедь» Де
Квинси в европейском контексте // Россия, Запад, Восток: Встречные
течения. К 100-летию со дня рождения академика М. П. Алексеева.
СПб., 1996. С. 267-268.
3 См.: Виноградов В. В. О литературной циклизации. По поводу
«Невского проспекта» Гоголя и «Исповеди опиофага» Де Квинси
[1929] // Виноградов В. В. Избранные труды. Поэтика русской
литературы. М., 1976. С. 45-51.
4 См.: Алексеев Μ. П. Φ. М. Достоевский и книга Де Квинси «Confessions
of an English Opium-Eater» // Сборник статей, посвященных проф.
Б. М. Ляпунову по случаю 30-летия его преподавательской
деятельности. 1892-1922. Одесса, 1922. С. 97-102; Ипатова С. А. Достоевский и
повесть Томаса Де Квинси «Исповедь англичанина,
употреблявшего опиум» (К теме «мечтательства») //Достоевский: Исследования
и материалы. СПб., 2005. Т. 17. С. 178-197.
4о
Томас Де Квинси — повествователь, эссеист, критик
После долгой разлуки он неожиданно видит ее в блеске
бала, выслушивает рассказ о ее злоключениях, бьется за
нее на дуэли и становится спутником ее жизни. К
подлинному тексту вся эта история — вымышленная юным
Альфредом де Мюссе и добросовестно воспроизведенная
неизвестным русским переводчиком — не имеет никакого
отношения; при этом многие рассуждения Де Квинси и
целые эпизоды его повествования подверглись
сокращениям либо были вовсе выпущены и во французской, и,
соответственно, в русской версии книги. И тем не менее
ранний русский перевод «Исповеди...» и сегодня
сохраняет свою ценность как примечательный эпизод из
истории русско-европейских литературных связей
романтической эпохи1. Настоящий же том позволяет российскому
читателю познакомиться с полными и аутентичными
текстами этого и некоторых других — в том числе ранее не
публиковавшихся на русском языке — произведений
английского писателя.
Н. Я. Дьяконова
1 См. недавнее комментированное переиздание этой раритетной
книги: Де Квинси Т. Исповедь англичанина, употреблявшего опиум.
СПб., 2010.
Исповедь англичанина,
любителя опиума
К ЧИТАТЕЛЮ
Я представляю тебе, благосклонный читатель, рассказ об
удивительной поре моей жизни. Хотелось бы верить, что
в моем толковании эта история окажется не просто
занятной, но в значительной степени полезной и
назидательной. Единственно с подобной надеждой писал я ее, и
это одно служит мне оправданием в том, что я преступаю
тот предел скромности и благородства, который обычно
побуждает нас скрывать свои слабости и пороки. Ничто
так не оскорбляет чувств англичанина, как зрелище
человека, выставляющего напоказ свои нравственные язвы
и шрамы и сбрасывающего те «покровы приличия», под
которыми время и снисхождение к человеческим
слабостям таят сии изъяны: потому героями наших
откровений (то есть признаний непроизвольных и не для суда
предназначенных) оказываются главным образом падшие
женщины, авантюристы, мошенники; если же мы хотим
увидеть подобные примеры добровольного
самоуничижения тех, кого склонны мы причислять к благородной и
достойной части нашего общества, следует обратиться к
литературе французской или к той части литературы
немецкой, что заражена поддельной и несовершенной
чувствительностью французов. Все это я чувствую так живо,
с таким волнением ощущаю, насколько заслуживаю
упреков в продолжении такой традиции, что колебался
долгие месяцы, прежде чем счел уместным до смерти моей
(когда по многим причинам сия история и так бы вышла
42
Исповедь англичанина, любителя опиума
в свет) представить глазам публики эту или любую другую
часть опубликованного рассказа; лишь тщательно
взвесив все «за» и «против», решился я на подобный шаг.
Порок и нищета склонны, повинуясь естественному
побуждению, избегать взоров общества — они
предпочитают замкнутость и одиночество и даже могилу себе
выбирают в стороне от тех, кто населяет кладбище,
словно бы отказываясь от родства с великим семейством
людей и желая лишь (как трогательно пишет мистер
Вордсворт)
Делить в смиренье
Раскаяние с заточеньем.
Все это в целом неплохо и идет нам на пользу; и сам
я ни в коей мере не желал бы ни проявить невнимание
к таким благотворным чувствам, ни ослабить их словом
или поступком. Исповедь моя не является признанием
вины, но, даже будь она таковым, польза от записей моего
опыта, приобретенного столь дорогою ценою, могла бы
с избытком искупить оскорбление вышеописанного
чувства и оправдать нарушение общего правила. Немощь и
нищета — сами по себе еще не грех. Они то
приближаются к нему, то отдаляются от его мрачных теней — сие
происходит соразмерно с вероятными намерениями и
надеждами виновника и оправданиями, явными или
тайными, самого проступка, а также в соответствии с тем, сколь
сильно было искушение с самого начала и сколь
серьезно, в воле и в поступках, выражалось его
противостояние до самого конца. Что же до меня, то, не погрешив
против истины и скромности, могу сказать: жизнь моя,
коли взять ее целиком, есть жизнь философа — с
самого рождения я был существом интеллектуальным и
начиная с самых ранних школьных дней в высшей степени
умственными можно назвать мои повседневные занятия и
развлечения. И если считать, что употребление опиума
43
Томас Де Квинси
доставляет нам чувственное удовольствие, и если я
вынужден признать, что предавался ему с чрезмерностью,
доселе не засвидетельствованной1, тем не менее верно и то,
что я с истинно религиозным рвением пытался побороть
это пленительное наваждение и в конце концов достиг
того, чего до сих пор никто не достигал, — я расплел
почти до последних звеньев ненавистные цепи, что сковали
меня. Такое самообуздание может служить достаточным
противовесом любой степени самопотворства. Не стану
настаивать, что в моем случае самообуздание не
подлежит сомнению, а вопрос о потворстве решается в
зависимости от того, подразумевает ли оно действия,
продиктованные стремлением облегчить боль или стремлением
к удовольствию.
Посему я не признаю за собою вины, но даже если бы
и признавал ее, то, вероятно, все же решился на эту
исповедь, с мыслью о пользе, которую может она
сослужить всем употребляющим опиум. Ты можешь
спросить: кто же эти люди? К сожалению, читатель, число
их огромно. В этом я уверился много лет назад, когда
пытался подсчитать всех, явно или косвенно
известных мне как опиофаги — говорю лишь о малой части
английского общества (а именно о людях, славных
талантом либо высоким положением); среди них,
например, красноречивый и благодетельный —; покойный
декан — колледжа: лорд —; мистер —, философ; прежний
помощник министра (описавший мне теми же словами,
что и декан, то чувство, которое побудило его впервые
принять опиум, — чувство, «будто бы крысы терзали его
желудок, сдирая внутри кожу»); мистер —; а также
многие другие, не менее известные лица, перечисление ко-
1 Я говорю «не засвидетельствованной», так как один из весьма
знаменитых ныне людей явно превзошел меня в этом смысле, если верить
всему, что о нем говорят.
44
Исповедь англичанина, любителя опиума
торых было бы утомительно. И если одна часть
общества, еще сравнительно ограниченная, доставляет нам
столько примеров подобного пристрастия {попавших в
поле зрения одного-единственного наблюдателя), то
очевиден вывод, что взятое целиком население Англии даст
нам число употребляющих опиум в той же пропорции.
Я тем не менее сомневался в обоснованности такого
вывода, пока мне не стали известны некоторые факты,
убедившие меня в правильности моего заключения. Я
укажу два из них: 1) три уважаемых лондонских аптекаря
(торгующих в весьма отдаленных друг от друга частях
города), у которых мне пришлось недавно приобретать
малые порции опиума, уверяли, что число тех, кто
балуется опиумом (если так можно выразиться), нынче
непомерно велико и что невозможность порой отличить
людей, коим опиум необходим в силу известной
привычки, от приобретающих его с целью самоубийства,
вызывает среди аптекарей ежедневные споры и волнения.
Это свидетельство касается лишь Лондона. Но, 2) (что,
возможно, поразит читателя еще более) несколько лет
назад, проезжая через Манчестер, я слышал от разных
хлопкопромышленников, что у их работников быстро
входит в привычку употреблять опиум, причем в таком
количестве, что в субботу к полудню прилавки аптекарей
усыпаны пилюлями в один, два или три грана,
готовыми удовлетворить вечернюю в них потребность.
Непосредственной причиной тому послужило такое
сокращение заработков, что работник не мог уже покупать эль
или спирт; очевидно, все это прекратилось бы,
поднимись эти заработки. Но я нимало не сомневаюсь в том,
что человек, хотя бы раз испытавший божественное
наслаждение от опиума, никогда вновь не обратится к
грубым и смертельным удовольствиям алкоголя, и верно
сказано, что
45
Томас Де Квинси
Его теперь ест тот, кто никогда не ел,
А тот, кто ел всегда, особо преуспел.
Привлекательность опиума, безусловно,
признают даже его злейшие враги, медицинские авторы: так,
Осайтер, фармацевт Гринвичского госпиталя, пытаясь
в своем «Очерке о действии опиума» (опубликованном
в 1763 году) объяснить причины, по которым Мид
недостаточно ясно определил свойства, противопоказания
и проч. этого снадобья, выражается следующим
загадочным образом (φωναντα συνετοισι1): «Возможно, он
полагал сей предмет слишком деликатным по своей природе,
чтобы широко оглашать его, ибо тогда многие стали бы
без разбора употреблять его и утратили бы страх и
осторожность, необходимые для того, чтобы предупредить
знакомство с исключительной силой этого снадобья»;
«И так как он имеет множество свойств, которые, будучи
известны всякому, могли бы приучить нас к употреблению оного
и привести к тому, что он распространится у нас более,
нежели у самих турок»\ «результатом сего знакомства, —
добавляет он, — стала бы общая беда». С необходимостью
такого заключения я не могу вполне согласиться, но коснусь
данного вопроса в конце моей исповеди, где представлю
читателю мораль этого повествования.
Часть ι
Предварительная исповедь
Эту предварительную исповедь, или рассказ о
приключениях юности писателя, из-за которых возникла у
него привычка к опиуму, я счел необходимым
предпослать основной истории по трем различным причинам,
а именно:
1 ежели кратко изложить (др.-греч.).
4б
Исповедь англичанина, любителя опиума
1. Таким образом заранее ставится и в достаточной
мере решается вопрос, который в противном случае с
болезненной остротой встанет перед читателем
«Опиумной исповеди»: «Как получилось, что разумное существо
возложило на себя ярмо страдания, добровольно впало
в столь жалкое рабство и сознательно заковало себя во
столь многие цепи?» Отсутствие разумного решения
этого вопроса не может не вызвать у читателя возмущения
бессмысленным безумием подобных поступков и
помешает ему испытать столь необходимое всякому автору
сочувствие.
2. Необходимость дать ключ к объяснению тех
потрясающих зрелищ, что заполняли собой видения опи-
офага.
3. Желание придать моей истории некий
предварительный интерес личного свойства, который, вне
зависимости от предмета признаний, придаст самим
признаниям больше интереса. Ведь если станет употреблять опиум
тот, «который говорит только о волах», то, вероятнее
всего, если он вообще способен мечтать, ему будут
являться только волы. В моем же случае читатель найдет,
что опиофаг мнит себя философом, и, соответственно,
фантасмагория его видений (дневных ли, когда он
бодрствует, или ночных, когда он спит) подходит, пожалуй,
тому, о ком мы могли бы сказать:
Humani nihil a se alienum putat1.
Ибо среди условий, которые автор считает
существенными для обоснованных притязаний на право
именоваться философом, должно быть не просто обладание
изрядным умом, способным к анализу (в сем отношении
Англия, однако, за последние поколения едва ли
породила нескольких достойных; во всяком случае, ныне труд-
1 Ничто человеческое ему не чуждо (лат.).
47
Томас Де Квинси
но сыскать претендента, которого бы могли мы
определенно назвать истинно проницательным мыслителем,
исключая, пожалуй, лишь Сэмюеля Тэйлора Кольриджа,
а в более узкой области мысли — недавний
блистательный пример Давида Рикардо1), но среди этих условий
должен быть также и такой нравственный строй,
который дает ему внутреннее зрение и силу интуиции,
постигающую провидения и тайны человеческой
природы: короче говоря, тот нравственный строй, который
(среди всех поколений, когда-либо живших на этой
планете) нашим английским поэтам свойственен в высшей
степени, а шотландским профессорам2 — в
наинижайшей степени.
Меня часто спрашивали, как я впервые стал исправно
употреблять опиум; скажу, что я несправедливо
пострадал оттого, что в кругу знакомых прослыл человеком,
который обрек себя на описанные далее несчастья, долго
предаваясь привычке к опиуму, исключительно ради того,
чтобы вызвать искусственное состояние приятного
возбуждения. Однако такое истолкование моего случая
неверно. Действительно, в течение десяти лет я время от
времени принимал опиум, именно ради того острого
удовольствия, которое он доставлял мне; но, пока я прини-
1 Я мог бы здесь добавить и третье исключение, но удержусь от этого
главным образом по той причине, что автор, о котором идет речь,
всецело посвятил философским темам лишь свои юношеские
опыты; его превосходный талант обратился впоследствии (что вполне
извинительно и понятно при направлении нынешней
общественной мысли в Англии) к критике и изящным искусствам. Но даже
независимо от указанной причины я был бы склонен причислить его
к мыслителям скорее острым, нежели тонким. Кроме того, его
владение философскими материями крайне ограничено отсутствием у
него систематического образования: в юности он не читал Платона
(что, вероятно, было только его бедой), так же как в зрелости не
читал Канта (а это было его виной).
2 Я не имею в виду современных профессоров, из которых знаком
лишь с одним.
4«
Исповедь англичанина, любителя опиума
мал его с этой целью, я был хорошо защищен от дурных
последствий необходимостью соблюдать между приемами
долгие перерывы, дабы с их помощью придать
ощущениям новизну. Вовсе не с целью получить удовольствие,
а для облегчения самой жестокой боли впервые сделал
я опиум частью моей ежедневной диеты. На двадцать
восьмом году жизни со мною случился сильнейший
приступ той изнурительной желудочной болезни, что
впервые мучила меня десять лет назад. Болезнь эта возникла
вследствие голода, постоянно испытываемого мною в дни
юности. Затем настало время надежд и полнота счастья
(с восемнадцати до двадцати четырех лет) — и болезнь,
казалось, отступила. Еще три года она изредка
возвращалась, но когда я, вследствие душевного упадка, оказался в
обстоятельствах крайне неблагоприятных, болезнь
обрушилась на меня с силой, не желавшей уступать ни
одному из известных мне средств, кроме опиума. И так как
мои юношеские страдания, вызвавшие немощь желудка,
могут показаться занятными и сами по себе, и по
обстоятельствам, им сопутствующим, я хочу вкратце описать
их здесь.
Когда мне было семь лет, отец мой умер, вверив
мою судьбу четырем опекунам. Учился я в школах
самых различных, больших и малых, и очень рано
отличился знаниями классических предметов, в
особенности греческого языка. Тринадцати годов от роду я уже
легко писал по-гречески, а к пятнадцати — овладел им
настолько, что не только сочинял греческие стихи
лирическими размерами, но и свободно, без затруднений
говорил по-гречески — умение, какого более не
встречал я среди ученых моего времени. Преуспеть в этом
помогли мои ежедневные переводы газетных статей на
самый лучший греческий, который только допускала
импровизация. И именно необходимость постоянно рыться
в своей памяти в поисках всевозможных изобретатель-
49
Томас Де Квинси
ных перифраз и соответствий новым идеям, образам,
понятиям, соотношениям, etc. расширила диапазон моих
словесных средств, которого я не достиг бы, упражняясь
в скучных переводах моралистических писаний. «Этот
мальчик, — говорил, указывая на меня незнакомому мне
человеку, один из моих учителей, — куда лучше
ораторствовал бы перед афинской толпой, нежели мы с вами
объяснились бы с английской». Тот, кто удостоил меня
таким панегириком, был ученым, и, надо сказать,
«ученым изрядным», — пожалуй, из всех моих наставников
единственно его я уважал и любил. К моему несчастью
(и, как я впоследствии узнал, к возмущению этого
достойного человека), сперва меня перевели под начало
к какому-то болвану, который пребывал в вечной
тревоге, что я разоблачу его невежество, а затем — к
почтенному учителю, возглавлявшему большую старинную
школу. Назначенный на эту должность —ским колледжем
Оксфорда, был он наставником здравым и
основательным, но казался мне грубым, неизящным и неуклюжим
(впрочем, как и большинство наставников того
колледжа). Сколь же убого выглядел он в сравнении с моим
любимым учителем, являвшим собою образец итонского
блеска! От моего пристального взора не могла
ускользнуть вся скудость и ограниченность нового наставника.
Печально, когда ученик прекрасно сознает свое
превосходство над тем, кто обучает его, будь то превосходство
в знаниях или же в силе ума. Что касается знаний, не
я один мог похвастаться этим — еще два мальчика,
вместе со мною составлявшие первый класс, смыслили в
греческом больше учителя, хотя им и недоставало
известной тонкости и стремления к изяществу. Помнится,
когда я поступил в школу, мы читали Софокла и
источником неизбывного ликования для нас, ученых
триумвиров первого класса, было следить, как наш Архидидаскал
(он сам любил это прозвище) долбит урок, развивая пе-
5°
Исповедь англичанина, любителя опиума
ред классом обычный ряд из Лексикона и Грамматики
и пропуская при этом все до единого сложные места,
попадающиеся в хорах. Мы же тем временем даже не
снисходили до того, чтобы открыть книгу, и занимались
сочинением эпиграмм на его парик или иные, столь же
важные, предметы. Оба мои одноклассника были
бедны, и поступление их в университет целиком зависело
от рекомендации старшего учителя. Я же, имея
небольшую собственность, доставшуюся по наследству и
приносившую доход, достаточный для содержания в колледже,
хотел поступить в университет немедленно. По сему
поводу я не раз обращался за помощью к своим опекунам,
но безуспешно. Тот из них, что казался мне человеком,
наиболее умудренным опытом и самым разумным, жил
слишком далеко, двое же остальных отказались от
вверенных им прав в пользу четвертого, с которым мне и
пришлось вести переговоры. Это был человек по-своему
достойный, но высокомерный, упрямый и не терпевший
возражений. После длительной переписки и нескольких
встреч я понял, что мне не на что рассчитывать —
столковаться с ним не было возможности.
Беспрекословного подчинения — вот чего требовал он от меня, и
потому вскоре я приготовился к иным мерам. Лето быстро
приближалось, а вместе с ним и день моего
семнадцатилетия, после коего я поклялся покончить со школой.
Для этого прежде всего нужны были деньги, и мне
пришлось обратиться с письмом к одной женщине
высокого положения, которая, хотя и была молода, знала меня
еще ребенком и в последнее время весьма отличала.
Я просил у нее в долг пять гиней. Неделю ждал я
ответа и уже приуныл, как наконец слуга вручил мне конверт
под печатью с короною. Письмо оказалось более чем
любезным, а задержка объяснялась тем, что прекрасная
отправительница была в отлучке на побережье. Я получил
сумму, вдвое большую, нежели просил, а также и добро-
51
Томас Де Квинси
душный намек, что, мол, даже если я никогда и не
верну долга, это не сильно разорит мою покровительницу.
Теперь я был готов осуществить свой план: десять
гиней, вдобавок к тем двум, что оставались из моих
карманных денег, представляли собою капитал,
казавшийся мне почти неисчерпаемым. Ведь в ту счастливую пору
жизни, когда ничто не сковывает твои силы, поистине
безграничными делаются они, повинуясь острому
чувству радости и надежды.
Как справедливо, с несвойственной ему силой чувства,
замечает доктор Джонсон, мы никогда без печали в
сердце не совершаем в последний раз ничего из того, что
вошло у нас в привычку. Я глубоко ощутил правдивость
этих слов, навеки покидая —, место, которое я не любил
и где не был счастлив. В вечер перед отъездом навсегда
я с грустью последний раз внимал вечерней молитве,
звучавшей в старинной высокой школьной зале. Когда же на
вечерней перекличке прозвучали имена учеников и мое,
как обычно, было первым, я выступил вперед и,
проходя мимо старшего учителя, поклонился, посмотрел ему
серьезно в глаза и сказал про себя: «Он стар и слаб, и
в этом мире мы более не увидимся». Я оказался прав —
с тех пор я не видел его и впредь никогда не увижу. Он
ласково взглянул на меня, добродушно улыбнулся,
отвечая на приветствие (или, точнее говоря, прощание), и
мы расстались навеки, а он и не догадывался об этом.
Я был не слишком высокого мнения о его дарованиях,
но он всегда оставался добр и снисходителен ко мне,
потому и горевал я при мысли о том, какой обидой будет
для него мой побег.
Наступило то утро, которое открывало мне дорогу в
мир и которое во многих важных отношениях
осветило всю мою последующую жизнь. Обитал я в доме
старшего учителя, и с первого дня пребывания в школе мне
было дозволено иметь собственную комнату, в которой
5*
Исповедь англичанина, любителя опиума
я и спал и занимался. К половине четвертого я был уже
на ногах. С глубоким чувством в последний раз глядел я
на башни древнего —, «одетые утренним светом»,
сверкающим глянцем безоблачного июльского утра. Будучи
тверд и непоколебим в своем решении, я тем не менее
находился в возбужденном ожидании неведомых
опасностей. Если бы мог я предвидеть тот ураган, тот
истинный шквал бедствий, что вскоре обрушился на меня,
как бы я тогда волновался! Но волнению противостоял
безмятежный покой раннего утра, и действие его было
благотворно. Тишина стояла даже более глубокая,
нежели в полночь. Мне эта тишина летнего утра всегда
казалась трогательнее любой другой — ибо свет, такой же
яркий и сильный, как полуденный свет в другие
времена года, отличается от дневного, когда улицы
заполняются людьми; ведь природа и невинные твари Божьи
хранят подлинный глубокий покой лишь до тех пор,
пока человек своим мятежным и суетным духом не
нарушает этой святости. Я оделся, взял шляпу и
перчатки, но медлил выйти — полтора года комната эта была
«цитаделью моих дум»: здесь я читал и размышлял все
ночи напролет, и хотя за последнее время я,
предназначенный для любви и нежной привязанности, утратил и
радость, и счастье в пылу раздоров и препирательств
с моим опекуном, — тем не менее, как мальчик,
страстно любящий книги и посвятивший себя умственным
занятиям, я даже среди уныния моей жизни не мог не
провести здесь много счастливых часов. Я плакал, зная
наверняка, что никогда больше не увижу вещей, к
которым так привык: мой стул, камин, письменный стол...
Я пишу эти строки спустя восемнадцать лет, однако
воспоминание столь отчетливо, словно день тот был еще
вчера, — я даже помню над камином черты портрета, на
который я устремил свой прощальный взгляд. То был
портрет милой —, чьи глаза и губы были столь прелест-
53
Томас Де Квинси
ны, а лицо светилось такою благосклонностью и
божественным спокойствием, что тысячу раз бросал я перо
или книгу, дабы искать в нем утешения, подобно тому
как ищет его набожный человек у своего небесного
заступника. И пока я глядел на нее, глухие удары С-кой
башни возвестили четыре часа. Я подошел к портрету,
поцеловал его и затем тихо вышел, навсегда закрыв за
собою дверь!
Смех и слезы в этой жизни порою так перемешаны,
что я не могу без улыбки вспоминать происшествие,
которое едва не нарушило тогда все мои замыслы.
Со мною был огромного веса дорожный сундук: в нем,
кроме одежды, содержалась и почти вся моя
библиотека, и трудность заключалась в том, чтобы донести его
до возчика — ведь путь из моей комнаты, находившейся
в надстройке дома, до лестницы, ведущей к выходу,
проходил через галерею, мимо опочивальни старшего
учителя. Находясь в дружеских отношениях со всеми
слугами и зная, что ни один из них не выдаст меня и будет
действовать со мною заодно, я поделился сомнениями с
грумом старшего учителя. Тот поклялся сделать все, что
я пожелаю, и, когда настал час, он поднялся наверх за
сундуком. Я опасался, что ему одному это будет не под
силу, однако у грума были
Атланта плечи, что снести могли бы
Всю тяжесть величайших царств,
а спина его шириной не уступала Солсберийской
равнине. Он вознамерился нести сундук сам, я же, стоя на
ступеньках последнего пролета, с тревогой ожидал, чем
все это кончится. Некоторое время я слышал, как тот
спускается, ступая медленно и твердо, но, к несчастью,
в самом опасном месте, возле галереи, он от волнения
54
Исповедь англичанина, любителя опиума
оступился — нога его вдруг соскользнула со ступеньки,
и огромная ноша, сорвавшись с плеч, набирая скорость,
поскакала вниз по лестнице и с дьявольским грохотом
ударила в дверь спальни Архидидаскала. Первой
мыслью моею было — все потеряно, и бежать теперь я могу,
лишь пожертвовав поклажею. Однако, подумав, я решил
не торопиться. Грум несказанно испугался за нас обоих,
но тем не менее это печальное происшествие показалось
ему настолько смешным, что он разразился долгим,
громким, звонким смехом, который разбудил бы и Семерых
спящих. При звуках такого шумного веселья под носом у
оскорбленного начальства я и сам не в силах был
сдержаться — и вовсе не из-за прискорбной étouderie1*
моего сундука, а из-за впечатления, которое этот случай
произвел на грума. Оба мы ожидали, и вполне оправданно,
что доктор выскочит из комнаты — ведь обычно при
первом же мышином шорохе он вылетал наружу, как дог из
конуры. Но, как ни странно, когда смех затих, ни
малейшего звука из спальни не послышалось. Доктор страдал
тяжким недугом, часто лишавшим его сна, но, видимо,
спал исключительно глубоко, когда сон все же приходил.
Набравшись смелости в наступившей тишине, грум вновь
взвалил на плечи мою поклажу и уже безо всяких
приключений завершил остаток пути. Я подождал, пока
сундук не погрузят на тележку, чтобы отвезти его к
возчику, и вслед за нею, «Провидением ведомый», отправился
в путь со свертком одежды под мышкой, с книгою
любимого английского поэта в одном кармане и маленьким
томиком Еврипида в 12-ю долю листа, включавшим девять
пьес, — в другом.
Сперва я намеревался двинуться в Уэстморленд, так
как питал любовь к этим местам и к тому же имел на то
личные причины. Случай, однако, направил мои стран-
1 шалости (фр.).
55
Томас Де Квинси
ствия по другому пути, и теперь я шел в сторону
Северного Уэльса.
Поскитавшись по Денбайширу, Мерионетширу и
Карнарвонширу, я наконец снял комнату в маленьком
уютном домике в Б —. Здесь я мог бы удобно устроиться на
долгое время — провизия была дешева, ибо отсутствовали
рынки сбыта для обильных плодов земледелия. Но
происшествие, в котором, быть может, не таилось никакой
обиды, вновь погнало меня дальше.
Не знаю, как читатель, но я-то давно заметил, что
самым надменным сословием в Англии (или, во всяком
случае, тем сословием, чья спесь наиболее бросается в
глаза) являются семьи епископов. Дело в том, что у дворян
и их детей сами титулы свидетельствуют о знатном
происхождении их обладателей. Даже имена их (это
относится порой и к детям нетитулованных фамилий)
говорят о благородном звании; имена Сэквилла, Мэннерса,
Фицроя, Полета, Кавендиша и многих прочих
рассказывают свою собственную повесть. Этим людям уже
заведомо отдают должное все, за исключением невежд,
которые, из-за темноты своей, считают: «меня не знать
лишь может сам безвестный»1. У них появляются
соответственные тон и манеры, и если они в одном случае
стремятся показать свое превосходство, то в тысяче
других случаев смягчают это выражением учтивой
снисходительности. В семействах же епископов дело обстоит
иначе: им всегда очень трудно выразить свои
притязания — ведь число епископов благородного
происхождения никогда не было велико; к тому же их возвышение
по службе происходит столь стремительно, что
публика не успевает о нем узнать, — разве что иному
священнику сопутствует литературная известность. Поэтому-то
епископские дети являют вид подчеркнутой строгости и
1 Пер. Арк. Штейпберга.
Φ
Исповедь англичанина, любителя опиума
неприступности — следствие притязаний, обычно не
удовлетворенных; манера noli me tangere1 делает их
болезненно восприимчивыми к любой фамильярности и
заставляет с чувствительностью подагриков сторониться
οι πολλοί2. И без сомнения, только мощный разум и
необыкновенная доброта могут спасти их от подобной
слабости; но в целом мое представление об этих людях
соответствует общему мнению — гордыня, если не имеет
глубоких корней в таких семьях, проявляется более
всего в их манерах, а манеры эти естественным образом
передаются всем их домочадцам.
Случилось так, что хозяйка дома, где я жил, служила
одно время горничной, а может быть, нянькой в
семействе епископа —ского, а совсем недавно вышла замуж и,
как говорится, устроилась. В городишке, таком, как Б— ,
человек достоин уважения за то, что когда-то жил в столь
именитой семье, и моя добрая хозяйка мнила о себе куда
больше, нежели, по моему мнению, следовало. «Милорд
сказал то, милорд поступил так, как нужен он парламенту,
как необходим в Оксфорде» — вот что составляло предмет
ее всегдашних разговоров. Всю эту болтовню я спокойно
терпел — я был слишком добродушен, чтобы откровенно
смеяться над кем бы то ни было, и вполне понимал
говорливость старой служанки. Однако ей, видно,
показалось, что я недостаточно восхищен личностью
епископа, и, то ли из желания наказать мое безразличие, то ли
по чистой случайности, она однажды передала мне
разговор, частью до меня касавшийся. На днях она была во
дворце епископа, дабы засвидетельствовать свое
почтение его семье. Обед к тому времени закончился, и ее
допустили в залу. Повествуя о том, как ведется ее хозяйство,
она мельком упомянула, что сдает комнату. Услышав это,
1 не тронь меня (лат.).
2 толпы (др.-греч.).
57
Томас Де Квинси
сей добрый епископ не преминул предостеречь хозяйку
касательно выбора постояльцев. «Ты должна помнить,
Бетти, — сказал он, — что через местность нашу
проходит дорога, ведущая в Хед, так что для множества
ирландских мошенников, бегущих от долгов в Англию, а также
для множества английских мошенников, бегущих от
долгов на остров Мэн, наш город служит временным
прибежищем». Совет конечно же не был лишен оснований,
но предназначался, разумеется, для самой миссис Бетти,
и вряд ли ей следовало сообщать об этом мне. Далее
рассказ ее стал еще более неприятным. «О милорд, —
отвечала хозяйка (передаю разговор с ее слов), — я вовсе не
думаю, что этот молодой джентльмен — мошенник, потому
что...» — «Значит, вы не думаете, что я мошенник? — с
негодованием оборвал я ее. — Что ж, я избавлю вас от
труда размышлять над этим». И с такими словами я немедля
собрался в путь. Хозяйка, казалось, готова была уже
уступить, но, видимо, мое презрительное и резкое
замечание по поводу ученого прелата в свою очередь возмутило
ее, примирение было теперь невозможно. Меня особенно
задело то, что епископ с подозрением отзывается о
людях, которых никогда не видел, и я решил объясниться с
ним по-гречески, дабы тем самым доказать, что я не
мошенник, а заодно (как надеялся) заставить епископа
отвечать мне на том же языке — ведь хоть я и не так
богат, как его преосвященство, но сумел бы показать свое
превосходство над ним, уж по крайней мере в греческом.
Однако, по рассуждении, я отказался от этой
мальчишеской затеи: епископ вполне был вправе дать своей
бывшей служанке такой совет, не предполагая, что она
доведет его до моего сведения; к тому же грубый ум миссис
Бетти, благодаря которому я и узнал об этом разговоре,
мог исказить действительные слова почтенного
епископа и придать им окраску, более характерную для ее
собственного образа мыслей.
58
Исповедь англичанина, любителя опиума
В тот же час оставил я свое жилище, и это
обернулось для меня очень скверно — живя в разных
гостиницах, я очень быстро потратил много денег и через две
недели вынужден был очень сократить свои расходы: я
ел уже только раз в день. К тому же постоянное
движение и горный воздух будили во мне острый аппетит, и
я сильно страдал от столь жалкой диеты — ведь
единственной пищей, которую я мог бы осмелиться заказать,
были кофе или чай. Но даже от этого нужда заставила
вскоре отказаться, и почти все то время, что
оставался я в Уэльсе, мне приходилось кормиться лишь
ягодами смородины, шиповника или боярышника. Время от
времени я пользовался гостеприимством местных
жителей, коим оказывал небольшие услуги. Мне доводилось
писать деловые письма для крестьян, имеющих родню в
Ливерпуле и Лондоне, или же, что бывало чаще,
письма любовные от служанок, живших в Шрусбери или
других городках на английской границе. Каждое подобное
письмецо доставляло моим скромным друзьям огромное
удовольствие, и потому ко мне относились с радушием.
В особенности мне памятны те дни, что я провел в
деревушке Ллан-и-Стайндв (или что-то в этом роде),
расположенной в глубине Мерионетшира, где на три дня
я был с большой добротой по-братски принят молодой
семьей. Семейство их в тот момент состояло из
четырех сестер и трех братьев, уже взрослых, отличавшихся
необыкновенным изяществом и деликатностью манер.
Не припомню, чтобы я когда-либо видел в хижине
подобную красоту, природную воспитанность и
утонченность, кроме как раза два в Уэстморленде и Девоншире.
Все они говорили по-английски — что не так уж часто
умеют жители уголков, отдаленных от большой дороги.
Здесь я первым делом написал для одного из братьев,
моряка английского военного флота, письмо,
касавшееся его призовых денег, а затем, тайком, пару любовных
59
Томас Де Квинси
писем для двух его сестер. Обе они были хороши собой,
а одна — необычайно прелестна. То и дело краснея от
смущения, они не столько диктовали мне, сколько
высказывали общие пожелания, что именно писать, и не
требовалось особой проницательности, чтобы разгадать
их просьбу — выразить в письме много чувства, не
нарушая при этом девичьей гордости. Я старался выбирать
выражения так, чтобы сочеталось и то и другое, и
девушки были несказанно рады, глядя, как легко я
угадываю и переношу на бумагу их мысли, и (по простоте
своей) дивились этой моей способности. В каждой семье
положение гостя определяется отношением к нему
женщин. Помимо того, что я, к общему удовольствию,
выполнял обязанности доверенного секретаря, мне не
составляло труда развлечь хозяев разговором, и они так
сердечно уговаривали меня остаться, что отказываться
мне вовсе не хотелось. Спал я на одной постели с
братьями, ибо единственная свободная кровать находилась
в спальне девушек; во всем остальном ко мне относились
с уважением, которым не часто балуют людей с тощими
кошельками, — по-видимому, ученость моя казалась
хозяевам достаточным свидетельством знатного моего
происхождения. Так прожил я три дня и большую часть
четвертого, и, судя по доброте, с какой относились они ко мне,
я мог бы оставаться там и поныне, если бы их власть
соответствовала их воле. Следующим утром, однако, за
завтраком по лицам хозяев я понял, что предстоит
неприятный разговор — и действительно, один из братьев
объяснил мне, что за день до моего приезда их родители
отправились в Карнарвон на ежегодное собрание
методистов и сегодня должны вернуться. И «если они не
будут так вежливы, как следовало бы», — он просил меня
от имени всех молодых не обижаться. Родители
возвратились. По их недовольным лицам и «Dym Sassenach»
(«не говорим по-английски») в ответ на все мои обра-
бо
Исповедь англичанина, любителя опиума
щения я понял, как обстоит дело, и, нежно
попрощавшись с моими добрыми молодыми хозяевами, двинулся в
путь. Хотя они рьяно пытались отстоять меня перед
родителями и не раз извинялись за стариков, говоря, что
«так они всегда», однако я прекрасно видел, что талант
мой писать любовные записки так же мало возвышает
меня в глазах мрачных валлийских методистов
преклонных лет, как и умение сочинять на греческом
сапфические или алкеевы стихи. Задержись я в этом доме, и все
гостеприимство, которым с искренней любезностью
дарили меня мои юные друзья, обернулось бы, из-за столь
явной предубежденности родителей, вынужденным
милосердием. Безусловно прав мистер Шелли в своем
рассуждении о старости: если только ей не противостоят
мощные внутренние силы, она развращает и губит
искреннюю доброту человеческого сердца.
Вскоре после описанных событий мне удалось
(некоторым способом, о коем за недостатком места умолчу)
перебраться в Лондон. Здесь наступила самая суровая
пора моих долгих страданий и, говоря без
преувеличения, моих смертных мук. Шестнадцать недель я то
больше, то меньше терпел жесточайшие терзания голода; я
испытал самые горькие мучения, какие только может
пережить человек. Не стану без нужды огорчать читателя
подробностями того, что я перенес, — ведь столь
печальная участь, выпавшая на долю самого тяжкого грешника,
даже в пересказе не может не вызвать у публики
скорбную жалость, мучительную для человеческого сердца, от
природы доброго. Сейчас скажу, что поддерживали меня,
да и то не всякий день, только несколько кусочков хлеба;
их оставлял мне на столе один человек (считавший меня
больным и не подозревавший о крайней нужде моей).
В ранний период моих страданий — в Уэльсе часто, в
Лондоне первые два месяца всегда — я был бездомным,
мне редко доводилось спать под крышею; думаю, что
6ι
Томас Де Квинси
именно благодаря постоянному пребыванию на воздухе
я не умер от мучений; но позже, когда погода сделалась
холодною и суровою и когда от долгих лишений меня
стала одолевать болезненная слабость, безусловным
счастием явилось то, что человек, с чьего стола я кормился,
позволил мне оставаться на ночь в огромном и пустом
доме, который он снимал. Я называю его пустым,
потому что в доме этом не было ни слуг, ни постояльцев, не
было и мебели, за исключением стола и нескольких
стульев. Однако, осматривая новое жилище, я неожиданно
нашел в нем еще одного обитателя — бедную и
брошенную всеми девочку лет десяти. Она, кажется, сильно
голодала и потому выглядела гораздо старше. Несчастное
дитя поведало мне, как уже многие месяцы живет здесь в
совершенном одиночестве; бедняжка несказанно
обрадовалась, узнав, что отныне я буду делить с нею страшные
ночные часы. Дом был велик, и по ночам его
просторные комнаты, свободные от мебели, а также пустынные
лестницы наполнялись гулким эхом крысиной возни, и
бедное дитя, терпевшее телесные муки недоедания и
холода, вообразило, будто бы дом населен привидениями,
отчего, казалось, страдало еще сильнее. Я обещал
девочке защиту от всех призраков, но, увы, большего
предложить ей не мог. Мы спали на полу, подложив под головы
связки Богом проклятых судейских бумаг, а покрывалом
служило нам нечто вроде большого кучерского плаща.
Вскоре, однако, мы обнаружили на чердаке старый чехол
для дивана, маленький кусок ковра и прочее тряпье,
которое пусть немного, но все же согревало нас.
Несчастная девочка прижималась ко мне, спасаясь от холода и
призрачных врагов своих. И в дни, когда болезнь
тяготила меня меньше обычного, я обнимал бедняжку, и та,
почувствовав тепло, наконец засыпала. Я же не мог
сомкнуть глаз, ибо в последние два месяца сон чаще всего
приходил ко мне днем, когда меня охватывали присту-
б2
Исповедь англичанина, любителя опиума
пы внезапной дремоты. Однако я предпочел бы вовсе не
спать: мало того, что сновидения мои были тягостны (и
едва ли не столь же ужасны, как те, что порождал
опиум, — о них я скажу позже), спал я так тревожно, что
порою казалось мне, будто бы слышу свои же стоны, и от
звуков собственного голоса просыпался. В то время меня
преследовало, едва я начинал дремать, отвратительное
ощущение, которое затем не раз возвращалось: что-то
наподобие судорог охватывало мое нутро (вероятно,
желудок), и мне приходилось резко разгибать ноги, дабы
избавиться от боли. Лишь только начинал я
забываться, как боль пронзала меня с новою силою, и я
вскакивал, чтобы затем в изнеможении заснуть до следующего
приступа. Между тем я все более слабел и потому
постоянно то засыпал, то просыпался. Бывали дни, когда
хозяин дома неожиданно и очень рано наведывался к нам;
и иногда он приходил после десяти, иногда совсем не
приходил. В постоянном страхе перед судебным
приставом хозяин наш, совершенствуя методу Кромвеля,
ночевал всякий раз в разных концах Лондона; более того, я
часто замечал, как он, прежде чем отозваться на стук в
дверь, разглядывал посетителя через потайное оконце.
Завтракал он в одиночестве, поскольку чай его
оснащался таким образом, что допустить присутствие за столом
второго лица было бы затруднительно. Весь съедобный
matériel1 состоял чаще всего из булочки или нескольких
сухариков, которые покупал он по дороге из
очередного своего пристанища. Но даже вздумай хозяин созвать
к столу гостей, то, как я ему однажды шутливо заметил,
он поставил бы (во всяком случае, не посадил бы) их,
говоря философически, в отношения последовательности,
а не в отношения сосуществования, то есть в порядке
временном, а не пространственном. Во время завтрака
1 материал (фр.).
бз
Томас Де Квинси
я обычно находил какой-либо предлог, дабы
неторопливо войти, и с напускным безразличием прибирал
остатки трапезы; впрочем, случалось и так, что мне ничего не
доставалось. Нельзя сказать, что, поступая подобным
образом, я обкрадывал этого человека, скорее же я просто
вынуждал его (как хотелось бы верить) время от
времени посылать за лишним сухариком, столь необходимым
для пропитания бедной девочки — ее никогда не
впускали в хозяйский кабинет (если можно так назвать
хранилище пергаментов, судебных бумаг и т.д.), который
был для нее комнатой Синей Бороды. Около шести
хозяин запирал дверь своего хранилища и отправлялся
обедать — и в тот день мы его больше не видали. Я никак
не мог понять, была ли девочка незаконнорожденной
дочерью мистера — или же просто прислугой в доме; она
и сама не знала этого, но обращались с ней как со
служанкой. Как только мистер — появлялся, она спускалась
вниз и принималась чистить его костюм, туфли и
прочее. И кроме тех случаев, когда ее посылали куда-нибудь
с поручением, она по целым часам оставалась в
мрачном Тартаре кухни и не видела света до той поры, пока
не раздавался мой долгожданный стук в дверь — тогда я
слышал, как торопливо, дрожащими ножками, бежит она
открывать. О дневных занятиях девочки я знал не более
того, что она осмеливалась рассказывать мне по
вечерам — ведь как только наступало время хозяйских трудов,
я старался покинуть дом, понимая, что присутствие мое
нежелательно, и допоздна просиживал в парках или же
слонялся по улицам.
Однако кем же был и чем занимался хозяин этого
дома? Читатель, он предавался полузаконной
деятельности в закоулках права и — как бы это сказать? — из
осторожности или же по необходимости не позволял
себе роскошь обзавестись чересчур деликатной
совестью (я мог бы значительно сократить эту перифразу,
б4
Исповедь англичанина, любителя опиума
но предоставляю это читателю). Во многих жизненных
сферах содержание совести обходится нам куда дороже,
нежели содержание жены или экипажа, и, подобно тому
как человек решает отказаться от своего экипажа, друг
мой, мистер —, видимо, решил на время отказаться от
своей совести, полагая вернуть ее, как только сможет
себе это позволить. Уклад жизни такого человека
представлял бы весьма странную картину, если бы я мог
позволить себе позабавить читателя за его счет.
Несмотря на ограниченность моих наблюдений тогда, я тем
не менее был свидетелем множества лондонских интриг
и замысловатого крючкотворства и видел, как
накручивается вокруг закона «цикл, эпицикл, за кругом круг»,
но, хотя я и был нищ, все это не вызывало у меня
ничего, кроме улыбки, — как, впрочем, не вызывает и по
сей день. Однако в то время мое положение
позволило мне на собственном опыте узнать лишь те
особенности характера мистера —, которые делали ему честь; и
о странностях его личности я должен забыть все,
кроме того, что ко мне он был благосклонен и в меру
своих сил великодушен.
Не скажу, что мера эта была очень велика, однако,
так же как крысы, за кров я не платил ни копейки и,
подобно доктору Джонсону, на всю жизнь запомнившему
тот единственный раз, когда он наелся фруктов досыта,
я должен благодарить судьбу за неповторимую
возможность выбирать такие апартаменты в лондонском доме,
о которых мог только мечтать. Ведь, кроме комнаты
Синей Бороды, населенной, как думалось девочке,
призраками, весь дом, от чердака до погреба, был в полном нашем
распоряжении; «весь мир лежал у наших ног», и мы
могли разбивать палатку на ночь где угодно. Дом этот, весьма
приметный с виду, стоит в хорошо известной части
Лондона. Не сомневаюсь, что многим моим читателям
случится пройти мимо него спустя считаные часы после прочте-
3 Исповедь англичанина.
65
Томас Де Квинси
ния этих строк. Я и сам не упускаю случая навестить его,
когда по делам бываю в Лондоне; вот и сегодня, 15
августа 1821 года, в день своего рождения, я намеренно
отклонился от маршрута своей вечерней прогулки вдоль
Оксфорд-стрит, дабы взглянуть на мой дом; теперь его
занимает почтенное семейство; сквозь освещенные окна
гостиной увидел я, как веселые и беззаботные хозяева
собрались за чаем. Сколь же чудесно изменился сей дом с
той поры, как восемнадцать лет назад, в темноте, холоде,
безмолвии и одиночестве, проводили здесь долгие ночи
голодный школяр и заброшенное дитя! Тщетно пытался
я разыскать потом эту девочку. Кроме ее положения,
ничего примечательного не было в ней: не могла она
похвастаться ни приятной наружностью, ни быстротою ума, ни
особою обходительностью, однако, слава Богу, даже в те
годы мои чувства не нуждались в красотах, что
превозносятся в современных романах. Мне хватало человеческой
природы в самом скромном и безыскусном ее обличий,
и я любил девочку потому, что она была моей подругой
по несчастью. С тех пор минуло немало лет, и если она
жива, то, вероятно, уже стала матерью; однако, как я уже
говорил, след ее потерян для меня навсегда.
Об этом я жалею, но гораздо больше и отчаянней я
искал другую, и гораздо больше горевал, когда
потерпел неудачу. Это была девушка, принадлежавшая к тем
несчастным, что вынуждены зарабатывать себе на хлеб
проституцией. Я не стыжусь и не вижу никакой
причины скрывать, что в то время я был близок и, можно
сказать, дружен с женщинами подобного рода. Сие
признание, однако, не должно вызвать у публики ни насмешки,
ни гнева: вряд ли стоит напоминать образованному
читателю старую латинскую поговорку: «Sine Cerere...»1; к
тому же кошелек мой был пуст, — стало быть, отноше-
1 «Без Цереры...» (лат.)
66
Исповедь англичанина, любителя опиума
ния мои с этими женщинами оставались невинными.
Тем более никогда в жизни я не считал себя
запятнанным прикосновением или близостью существа,
принадлежащего к роду человеческому; напротив, с самых
ранних лет предметом особой моей гордости было то, как
я умел непринужденно, more Socratico1, вести беседу со
всеми людьми — мужчинами, женщинами или детьми,
которые встречались на моем пути. Это умение
способствует познанию человеческой природы, добрым чувствам и
свободе обращения, которые пристали всякому
человеку, притязающему на звание философа. Ведь философ
должен смотреть на мир иными глазами, нежели
светский человек — убогое, ограниченное существо,
скованное узкими, себялюбивыми предрассудками, которые
определены рождением и воспитанием: он должен быть
человеком широких взглядов и одинаково относиться к
высокому и низкому: просвещенному и неучу,
виновному и невинному. Будучи в то время перипатетиком
поневоле или, скорее, человеком улицы, я, естественным
образом, чаще других встречал женщин, имеющих более
простое название — уличные женщины. Случалось,
некоторые из них брали мою сторону, когда ночные сторожа
норовили согнать меня со ступенек домов, где я сидел.
Но одна из них, та, ради кого затеял я этот разговор...
Нет, я не причисляю тебя, о прекрасная Анна, к этому
разряду женщин; позволь же, читатель, найти более
доброе название для той, чье великодушие и сострадание
помогали мне, когда весь мир отвернулся от меня; ведь
только благодаря ей жив я до сих пор. Долгие недели
провел я с этой бедной и одинокой девушкой: мы гуляли
по вечерам вдоль Оксфорд-стрит, иногда устраивались
на ступеньках или укрывались в тени колонн. Надо
сказать, что Анна была моложе меня — она говорила, что
1 На манер Сократа (лат.).
з*
67
Томас Де Квинси
ей идет только шестнадцатый год. Я живо
интересовался ее судьбой, и в конце концов она открыла мне свою
простую историю — такое часто случается в Лондоне (и
я видел тому достаточно примеров), где, если бы
общественное милосердие было более приспособлено к
действенной помощи, сила закона чаще бы применялась для
защиты и возмездия. Однако поток лондонского
милосердия струится в русле пусть глубоком и могучем, но
бесшумном и невидимом и потому недоступном бедным
бездомным странникам. К тому же известно, как
жестоки, грубы и отвратительны внешние проявления и
внутренний механизм лондонского общества. Тем не менее
я видел, что выпавшие на долю Анны несправедливости
легко поправимы. Потому-то так настойчиво я убеждал
ее обратиться с жалобою к мировому судье, полагая, что
тот отнесется к одинокой и беззащитной девушке со
всем возможным вниманием и что английское
правосудие, невзирая на лица, непременно призовет к ответу
наглого мошенника, похитившего ее скромное имущество.
Она часто обещала мне, что так и сделает, но ничего не
предпринимала, ибо была застенчива и столь много
перенесла страданий, что глубокая печаль, казалось,
навеки сковала ее юное сердце; и, возможно, Анна
справедливо считала, что даже самый честный судья и даже самый
справедливый трибунал не устранят ее тяжкие обиды.
Кое-что, однако, можно было сделать. Наконец
договорились мы, что пойдем на днях в магистрат, где я буду
выступать от ее имени, но, к несчастью, не было мне
суждено послужить ей — после нашего сговора мы
виделись только раз и затем навеки потеряли друг друга.
Между тем она оказала мне неизмеримую услугу, за
которую я никогда бы не смог отплатить ей. Однажды,
когда я чувствовал себя более обыкновенного нездоровым
и слабым, мы вечером медленно шли по Оксфорд-стрит,
и я попросил Анну свернуть со мной на Сохо-сквер, где
68
Исповедь англичанина, любителя опиума
мы присели на ступеньках здания (проходя мимо
которого, я и поныне ощущаю острое горе — и
благоговение перед памятью моей несчастной подруги и ее
великодушным поступком). Когда мы сели на ступеньки, я
склонил голову Анне на грудь, но мне стало внезапно
очень худо, я выскользнул из ее объятий и упал навзничь.
Я ясно сознавал в ту минуту, что без какого-нибудь
сильного и живительного средства либо умру на этом самом
месте, либо же, в лучшем случае, впаду в столь тяжкое
истощение, что в моем бедственном состоянии едва ли
смогу вновь встать на ноги. Но случилось так, что в сей
смертельный миг бедная сирота, которая в жизни
своей не видела ничего, кроме обид и оскорблений,
протянула мне спасительную руку. Вскрикнув от ужаса, но
не медля ни секунды, Анна побежала на Оксфорд-стрит
и с невообразимой быстротой воротилась со стаканом
портвейна с пряностями. Сия скудная трапеза так
благотворно подействовала на мой пустой желудок
(который отказался бы принять твердую пищу), что я тотчас
почувствовал, как силы возвращаются ко мне. Да не
забудется это вино, за которое щедрая девушка не ропща
уплатила из последних своих денег, коих и без того не
хватало ей на самое необходимое; и вряд ли надеялась
она в ту минуту, что когда-нибудь я возвращу этот долг.
О юная моя благодетельница! Как часто потом,
пребывая в одиночестве, думал я о тебе с сердечной скорбью
и искренней любовью! И часто желал я, чтобы, подобно
тому как в древности отцовское проклятье,
наделявшееся сверхъестественной силой, следовало за отпрыском
с фатальной безысходностью, чтобы так же и мое
благословение, шедшее от сердца, томимого
признательностью, имело бы равную способность гнаться,
подстерегать, настигать и преследовать тебя, Анна, везде, где бы
ты ни очутилась — и в средоточье мрака лондонских
борделей, и даже (когда б то было возможно) во мраке мо-
69
Томас Де Квинси
гилы, и там бы разбудило тебя вестью всепримиряющей
благодати и прощения!
Я не часто плачу, ибо мысли мои обо всем, что
прежде всего занимает людей, ежедневно и ежечасно
погружаются «на ту глубину, где места нет слезам»; да и сама
строгость моего образа мысли противоречит чувствам,
вызывающим у нас слезы. (В сих чувствах нуждаются те,
кто легкомыслием своим огражден от печальной
задумчивости, а тем самым и от умения справляться с
невольным приливом этих чувств.) К тому же те, кто
размышлял о сих предметах так глубоко, как я, с самых ранних
лет, дабы избежать полного уныния, поддерживают и
лелеют в себе успокоительную веру в грядущее
равновесие и в иероглифическое значение людских страданий.
Поэтому я и по сей день весел и бодр и, как уже
говорил, не часто плачу. Однако есть переживания пусть
не столь страстные и глубокие, но зато более нежные.
Так, проходя по освещенной тусклым светом фонарей
Оксфорд-стрит и внимая знакомой мелодии шарманки,
что много лет назад утешала меня и дорогую мою
спутницу (я буду всегда называть ее так), я проливаю слезы
и размышляю о таинственной воле, столь внезапно и
жестоко разлучившей нас навсегда. Как случилось это —
читатель узнает из последних страниц моего вводного
повествования.
Вскоре после описанного происшествия я повстречал
на Албемарл-стрит одного господина, состоявшего при
дворе его покойного величества. Сей джентльмен не раз
пользовался гостеприимством в нашем доме и теперь
обратился ко мне, заметив фамильное сходство. Я не
старался скрыть, кто я таков, и потому откровенно отвечал
на все вопросы. Взяв с него слово чести, что он не
выдаст меня опекунам, я сообщил ему адрес своего
знакомого стряпчего, с которым свел знакомство. На другой день
я получил от нового покровителя билет в 10 фунтов; кон-
7о
Исповедь англичанина, любителя опиума
верт с деньгами был доставлен в контору стряпчего
вместе с прочими его деловыми бумагами и вручен мне
незамедлительно и со всею учтивостью, хотя я видел, что
он догадывается о содержимом послания.
Подарок этот, сослуживший мне вполне определенную
службу, побуждает меня рассказать о цели, которая
привела меня в Лондон и о которой я (говоря судебным
языком) ходатайствовал со дня приезда в столицу до конца
моего пребывания.
Читателя, пожалуй, удивит, что, оказавшись в
могущественном мире Лондона, я был не в силах сыскать
средств, дабы избежать крайней нужды, — ведь предо
мною открывались по меньшей мере две к тому
возможности: либо воспользоваться помощью друзей моей
семьи, либо же обращать в доход свои юношеские знания
и таланты. Касательно первой возможности скажу: более
всего на свете я в то время опасался вновь оказаться в
руках опекунов, ибо не сомневался, что всю власть,
предоставленную им законом, они используют предельно,
то есть насильственно упрячут меня в колледж, который
я покинул. Такое водворение было бы для меня
бесчестьем, даже если бы я добровольно ему подчинился, но,
осуществленное насильственно, с вызывающим
презрением к моим желаниям и усилиям, оно было бы для меня
унижением паче смерти и в конце концов привело бы к
ней. Потому-то из страха навести на свой след опекунов
я был столь сдержан в поиске покровительства даже там,
где несомненно обрел бы его. У отца моего в свое
время было немало друзей в столице — однако, поскольку
после смерти его минуло десять лет, я помнил немногих
из них даже по имени; впервые оказавшись в Лондоне,
если не считать несколько часов, там проведенных ранее,
я не знал адреса и этих друзей отца. К этому способу
получить помощь я не обратился отчасти из-за указанной
трудности, но главным образом из страха, о котором я
71
Томас Де Квинси
уже говорил. Что же до иной возможности
прокормиться, то я, пожалуй, отчасти разделяю недоумение
читателя: как же я мог проглядеть ее? Без сомнения, я бы добыл
себе средств на скромную жизнь, если бы, например,
нанялся в типографию читать корректуру греческих книг.
Такую работу я мог бы выполнять с безупречною
аккуратностью и тщанием и быстро снискал бы доверие хозяев.
Однако не следует забывать, что получить такое место
можно только по рекомендации какому-либо почтенному
издателю — я же не имел такой надежды. Но, по правде
говоря, мне никогда не приходило в голову, что можно
извлекать прибыль из своих литературных знаний. Я не
видел иного способа быстро достать деньги, кроме как
брать взаймы, полагаясь на будущий достаток. С
подобным предложением обращался я повсюду, пока наконец
не повстречал еврея по имени Д.1.
1 Кстати, спустя восемнадцать месяцев я вновь обратился к нему по
тому же вопросу; теперь я уже был студентом весьма почитаемого
колледжа и мне повезло куда более — к предложениям моим
наконец отнеслись всерьез. То, чего желал я, определялось отнюдь не
своеволием и не юношеским легкомыслием (коим прежде
подчинялась моя натура), нет, причиною таких требований стала злобная
мстительность моего опекуна, который, осознав всю тщетность
своих попыток удержать меня от поступления в университет,
решил на прощание проявить доброту, отказавшись предоставить
мне хотя бы шиллинг сверх того годового содержания в 100 фунтов,
что назначалось мне колледжем. Жить на означенную сумму едва ли
представлялось возможным в то время — тем более для человека,
который, хотя и презирал показное равнодушие к деньгам и не был
склонен к дорогим удовольствиям, слишком, однако, доверял
прислуге и не находил радости в мелочной экономии. Итак, вскоре я
оказался весьма стеснен в средствах и наконец, после
многотрудных объяснений с тем самым евреем (иные из наших бесед, имей
я досуг пересказать их, позабавили бы читателя), я все же получил
необходимую мне сумму на «известных» условиях, а именно
обязавшись выплачивать этому лихоимцу семнадцать с половиной
процентов ежегодно. Еврей со своей стороны любезно удержал из сих
денег не более девяноста гиней, предназначенных для оплаты услуг
некоего нотариуса (каких именно услуг, кому и когда оказанных —
72
Исповедь англичанина, любителя опиума
Я представился ему и прочим ростовщикам
(некоторые из них, думается, также были евреями) и рассказал
об ожидаемом наследстве; те, в свою очередь, передали
отцовское завещание в суд по гражданским делам,
который и признал законность моих притязаний. По всему
выходило, что второй сын —, эсквайра, обладает правом
нераздельного наследования (или даже более того), что
я, собственно, и утверждал; однако оставался
неразрешенным один вопрос, легко угадываемый в глазах
ростовщиков: а был ли я в самом деле тем человеком, за
которого выдавал себя? Прежде мне никогда бы не пришло в
голову, что подобное подозрение вообще возможно; я
опасался, как бы моим еврейским друзьям не довелось
продвинуться в своих ревностных разысканиях слишком
далеко и узнать обо мне куда больше, нежели
требовалось, — ведь в таком случае они могли бы составить
заговор с целью продать меня опекунам. Я был удивлен,
что моя персона, materialiter1 (выражаюсь так, ибо
питаю страсть к аккуратности логических разграничений),
обвиняется или по крайней мере подозревается в
подделке самой себя, formaliter2. И все же, дабы
удовлетворить щепетильность евреев, я обратился к единственно
возможному средству. Еще будучи в Уэльсе, я получил от
своих юных друзей некоторое количество писем,
которые теперь постоянно таскал с собою; это были
последние остатки моего прежнего имущества, не считая
одежды, что была на мне. Эти письма я и извлек на свет — в
то ли во время осады Иерусалима, то ли при строительстве Второго
Храма, то ли при более ранней исторической оказии, — я так и не
смог установить). Сколь много статей умещалось в предъявленном
мне счете — уж и не упомню точно, но по-прежнему храню этот
документ в шкатулке вместе с прочими природными диковинками;
когда-нибудь, хочется верить, я предоставлю его в распоряжение
Британского музея.
1 определяя ее физически (лат.).
2 говоря юридически (лат.).
73
Томас Де Квинси
основном это были послания из Итона от графа —, в то
время едва ли не ближайшего моего друга, и несколько
писем маркиза —, его отца. Последний, сам в прошлом
блестящий итонец, обладал большей ученостью, чем
требуется знатному человеку. Он все же сохранил приязнь к
классическим штудиям и не чуждался общения с ученой
молодежью. Помню, мы стали переписываться, едва мне
исполнилось пятнадцать; порой маркиз сообщал о тех
великих усовершенствованиях, что сделал он или же
намеревался сделать в графствах М— и Сл —, иной раз
рассуждал о достоинствах какого-нибудь латинского поэта, а
то предлагал мне темы, которые хотел бы видеть
воплощенными в моих стихах.
Прочитав эти письма, один из евреев согласился
ссудить мне две или три сотни фунтов при условии, что я
уговорю молодого графа, который, кстати, был не
старше меня, гарантировать уплату долга по наступлении
совершеннолетия. Как я ныне понимаю, этот еврей
рассчитывал не столько на пустяковую выгоду от сделки со
мною, сколько на возможность впоследствии вести дела
с моим знатным другом, ибо был прекрасно осведомлен
об огромном наследстве, его ожидавшем. В соответствии
с этим предложением через восемь или девять дней
после того, как я получил десять фунтов, я стал
приготовляться к поездке в Итон. Около трех фунтов денег
пришлось оставить заимодавцу на покупку гербовых марок,
необходимых, как уверял тот, для подготовки требуемых
бумаг в мое отсутствие. В глубине души я чувствовал
обман, но не желал давать повод обвинять меня в
проволочках. Меньшую сумму назначил я другу своему,
стряпчему (который и свел меня с евреями), в уплату за постой
в его немеблированном жилище. Пятнадцать шиллингов
я употребил на восстановление (хоть и самое скромное)
моего платья. От прочих денег четверть я дал Анне,
полагая по возвращении разделить с нею все, что останет-
74
Исповедь англичанина, любителя опиума
ся. Закончив дела свои, в седьмом часу, темным зимним
вечером, сопровождаемый Анною, отправился я в
сторону Пиккадилли, намереваясь добраться оттуда до Солт-
Хилла на почтовой карете, идущей в Бат или Бристоль.
Путь наш лежал через ту часть города, коей более не
существует, и потому теперь трудно даже
приблизительно очертить ее границы, но, кажется, она некогда
называлась Суоллоу-стрит. Имея времени в достатке, мы
свернули налево и, выйдя на Голден-сквер, присели на
углу Шеррард-стрит, не желая прощаться среди суеты и
блеска Пиккадилли. Я заранее посвятил Анну в
задуманное дело и теперь вновь уверял, что, ежели мне повезет,
разделит она мое счастье и, как только у меня появятся
силы и средства защитить ее, я никогда не покину ее.
Именно так я собирался поступить — как из
привязанности к ней, так и из чувства долга; ибо независимо от
благодарности, которая обязывала меня вечно чувствовать
себя ее должником, я любил Анну, любил как сестру, а
в ту минуту любил с семикратной нежностью, видя ее
крайнюю печаль. Я, казалось, имел больше причин
отчаиваться, ибо покидал теперь свою спасительницу, но,
несмотря на сильно поврежденное здоровье, был весел и
полон надежд. Анна же, напротив, пребывала в полном
отчаянии от нашей разлуки, хотя я ничем не мог служить
ей, кроме как искренней добротой и братским чувством;
и, когда, прощаясь, я поцеловал ее, она обвила мою шею
руками и зарыдала, не в силах промолвить ни слова. Я
думал воротиться не позднее чем через неделю, и мы
условились, что Анна по прошествии пяти дней всякий
вечер ровно в шесть часов станет ожидать меня в конце
Грейт-Тичфилд-стрит — той тихой гавани, где
обыкновенно назначали мы встречи, дабы не потерять друг
друга в Средиземном море Оксфорд-стрит. Принял я также
и другие меры предосторожности и лишь об одной
позабыл. Анна никогда не называла мне своей фамилии, а
75
Томас Де Квинси
впрочем, я мог ее и не запомнить (как предмет не
слишком большого интереса). К тому же девушки из
простонародья, оказавшиеся в столь несчастливом положении,
в отличие от претенциозных читательниц романов, не
имеют привычки величать себя мисс Дуглас, мисс
Монтегю и проч.; мы знаем их лишь по именам — Мэри, Джейн,
Фрэнсис... Я должен был непременно спросить ее
фамилию — тогда я наверняка мог бы разыскать ее. По правде
говоря, мне и в голову не пришло, что встретиться после
такой краткой разлуки нам будет труднее
обыкновенного; и потому в ту минуту я и не подумал прибегнуть к
таким расспросам и не записал об этом ничего в заметках
0 нашем последнем свидании. Ведь последние мгновения
растратил я на то, чтоб хоть как-то обнадежить бедную
подругу мою и уговорить ее добыть лекарство от
донимавших ее кашля и хрипоты. Обо всем этом я вспомнил
только тогда, когда уже не мог вернуть ее.
В девятом часу я добрался до Глостерской кофейни;
почтовая карета на Бристоль уже отправлялась, когда я
занял свое место на империале. Плавное и легкое
движение1 навевало дремоту; не странно ли, что первый за
последние месяцы глубокий и покойный сон застал меня
на империале почтовой кареты — в постели, которую
сегодня я почел бы не слишком удобною. С этим сном
связано маленькое происшествие, лишний раз убедившее
меня, как легко тому, кто не знает беды, прожить жизнь
свою, вовсе не ведая, по крайней мере на собственном
опыте, какая доброта таится в сердце человеческом, —
впрочем, вынужден добавить я с тяжелым вздохом, не
сознает он также и доступной ему низости. Так непри-
1 Бристольская почтовая карета может считаться по удобствам своим
самою лучшею в королевстве. Сие первенство объясняется как
необычно хорошей дорогой, так и щедростью бристольских купцов,
расходующих денег больше обыкновенного на содержание
дилижанса.
76
Исповедь англичанина, любителя опиума
метны порой под покровом манер истинные черты
нашей натуры, что для простого наблюдателя оба понятия
эти, а равно и оттенки их, перемешаны между собою —
и потому клавиатура во всем многообразии
заключенных в ней гармоний низводится до скудной схемы
очевидных различий гаммы или же до азбуки простейших
звуков. А случилось вот что: на протяжении первых
четырех или пяти миль я с печальным постоянством
докучал своему соседу, то и дело заваливаясь на него, едва
лишь карета давала крен; окажись дорога чуть менее
ровной, я бы, наверное, и вовсе свалился с кареты от
слабости. Попутчик мой громко жаловался, как, вероятно,
делал бы всякий в подобном положении, но жаловался
с неоправданным раздражением. Расстанься я с этим
человеком тотчас же, то продолжал бы видеть в нем
(ежели бы счел его достойным размышления) лишь невежу
и грубияна. Я, однако, вполне сознавал, что дал ему
повод для жалоб, а посему извинился и уверил его, что
изо всех сил буду стараться впредь не засыпать. Тут же,
как только мог кратко, я сообщил моему попутчику, что
болен и совершенно обессилел от долгих мучений, но
средства мои не позволяют путешествовать внутри
кареты. Едва услышав сии объяснения, человек этот
мгновенно переменился ко мне — и когда я вновь
пробудился от шума и огней Хаунслоу (не прошло и двух минут
после нашего разговора, как я заснул вопреки данному
обещанию), то обнаружил, что сосед крепко обхватил
меня рукою, удерживая от падения; и весь остаток пути
он проявлял ко мне поистине женскую доброту, так что
наконец я уж и вовсе лежал у него на руках; это было
более чем благородно с его стороны, ибо он не мог знать,
что я выйду, не доехав до Бата или Бристоля. К
сожалению, я уехал далее, нежели собирался, — так сладок
был мой сон; очнувшись от неожиданной остановки
кареты (очевидно, возле почтовой станции), я выяснил,
77
Томас Де Квинси
что мы уже достигли Мэйдинхеда, оставив Солт-Хилл в
шести или десяти милях позади. Здесь я сошел; в
продолжение же полуминутной стоянки добрый мой
спутник (мимолетного взгляда, которым я успел окинуть его
еще на Пиккадилли, было достаточно, чтобы признать
в нем дворецкого или кого-то в этом роде) умолял меня
лечь спать как можно скорее. Я обещал, но не
намеревался держать обещания и не замедлил отправиться
далее, а вернее, назад, пешком. Должно быть, около
полуночи двинулся я в путь, но шел так медленно, что, когда
поворотил на дорогу от Слоу к Итону, часы в
ближайшем доме пробили четыре. Сон, равно как и ночной
воздух, освежил меня, но все же я чувствовал сильную
усталость. Помнится, одна мысль (вполне очевидная и
прекрасно выраженная неким римским стихотворцем)
утешала меня тогда в моей бедности. На пустоши Хаун-
слоу не так давно произошло убийство. Думаю, не
ошибусь, коли скажу, что убитого звали Стил и что был он
владельцем лавандовой плантации в этих местах. Все
более приближался я к той самой пустоши, и потому мне
естественно пришло в голову, что я и проклятый
убийца, ежели ему теперь не сидится дома, сами того не
ведая, движемся друг к другу в темноте; будь я не бедный
изгнанник, «достигший знаний, но земли лишенный», а,
положим, лорд —, наследник огромного состояния,
приносящего —, так все считали, до 70 000 фунтов
годового дохода, — как бы тогда трепетал я от ужаса! Не
слишком, однако, вероятно, чтобы лорд — оказался в моем
положении. И все же занимавшая меня мысль по сути
верна — власть и богатство поселяют в человеке
постыдный страх смерти; я уверен, ежели бы самому
безрассудному вояке, который благодаря своей бедности наделен
истинной храбростью, вдруг перед сражением
сообщили о том, что он внезапно унаследовал поместье в
Англии и с ним 50 000 фунтов ежегодно, — любви к пулям
78
Исповедь англичанина, любителя опиума
в нем заметно поубавилось бы1, а сохранение
невозмутимости и хладнокровия давалось бы ему
соответственно гораздо труднее. И правильно заметил один мудрец,
имевший достаточно опыта для сравнения, что
богатство более располагает
Ослабить добродетели основы,
Чем дать ей волю проявить себя.
«Возвращенный Рай»
Я медлю с развитием моей темы, так как для меня
воспоминания о тех временах полны глубокого смысла.
Но читатель мой не найдет далее причины жаловаться,
ибо теперь я приближаюсь к концу. На дороге от Слоу
к Итону я заснул, но едва забрезжил рассвет, как
пробудился от голоса некоего человека — он стоял надо мною
и пристально разглядывал меня. Я не знал, кто он. Вид
у него был скверный, но это не значит, что намерения
у него тоже были скверными, — впрочем, едва ли
незнакомец полагал, что тот, кто спит зимою на дороге,
достоин ограбления. Спешу, однако, заверить его, коли
окажется он в числе моих читателей, что такое
заключение относительно меня легко оспорить. Сказав
несколько слов, незнакомец пошел прочь; я даже был рад, что
меня побеспокоили, ибо теперь мог пройти через Итон,
не будучи замечен кем-либо в столь ранний час. Сырая
ночная погода к утру сменилась слабым морозом: и
деревья, и земля — все вокруг покрылось инеем.
Благополучно миновав Итон, я остановился в маленькой
гостинице в Виндзоре. Тотчас умывшись и наскоро поправив
платье, около восьми я направился к Поту. Дорогой мне
1 Мне возразят: есть множество богатых людей самого высокого
звания, которые, как видно из всей нашей истории до настоящего
времени, упорнее других ищут опасности в сражениях. Воистину так,
но тут имеется в виду другое: власть от долгого пользования ею
потеряла в глазах этих господ всякую привлекательность.
79
Томас Де Квинси
повстречалось несколько младших учеников, к которым
я обратился; невзирая на убогое мое одеяние, они
ответили мне вежливо, ибо итонец — всегда джентльмен.
Оказалось, что друг мой, лорд —, уехал в —ский университет.
«Ibi omnis effusus labor!»1. Многих в Итоне я также
почитал за друзей, однако не перед всеми, кого зовешь
другом во дни благополучия, хочется предстать в час
нужды. И все же, собравшись с мыслями, я осведомился о
графе Д—, которого (хотя знал его не так близко, как
других) не стал бы избегать в любых обстоятельствах.
Он все еще был в Итоне, но, кажется, уже собирался в
Кембридж. Я посетил его, был радушно принят и
приглашен к завтраку.
Здесь, читатель, позволь остановиться, дабы удержать
тебя от ошибочных выводов: потому, что мне случалось
порой упоминать тех или иных высокородных друзей, не
надо думать, что я притязаю на знатное происхождение.
Слава Богу, это не так — я сын простого английского
негоцианта, при жизни славного своей честностью; он
много посвящал себя литературным занятиям (и был
сочинителем, хотя и анонимным). Проживи отец мой долее,
он бы непременно разбогател; однако он рано умер,
оставив семерым наследникам около 30 000 фунтов. Но еще
того больше (говорю это с гордостью) была одарена моя
мать. И хотя она не могла сказать, что занимается
литературой, я решился бы назвать ее в высшей степени
мыслящей женщиной (чего не скажешь подчас о наших
писательницах); и если бы кто почел за труд собрать и
напечатать письма ее — все увидели бы в них сильный
мужской ум и такие образцы «родного английского языка»,
свежего, энергичного, идиоматичного, каких не сыщешь
в других письмах, кроме разве писем леди М. У.
Монтегю. Такова почетность моего происхождения — другой я
1 «Здесь все мои усилия обратились во прах!» (лат.)
8о
Исповедь англичанина, любителя опиума
не имею и за то искренне благодарю Господа, ибо сужу
так: положение, чрезмерно возвышающее человека над
соплеменниками, не слишком-то благоприятствует
развитию его душевных свойств.
Завтрак у лорда Д— действительно был великолепен,
но мне казался в три раза великолепней, ибо стал первой
обильной трапезой, первым «настоящим пиршеством» за
долгие месяцы. Как ни странно, я почти ничего не смог
съесть! Помнится, когда я получил десять фунтов, тот же
час я отправился в лавку к булочнику, дабы купить
булочек — сей магазин я уже около двух месяцев изучал с
такой жадностью, что и вспомнить об этом не могу без
чувства унижения. Я хорошо знал историю Отвея и опасался
есть слишком быстро. Впрочем, тревожился я напрасно,
потому как аппетит у меня совсем исчез, и я
почувствовал себя дурно, не проглотив и половины купленной
снеди. Очень долго я испытывал такие ощущения, когда ел
нечто, напоминающее настоящую еду; даже если я не
мучился тошнотою, то, как правило, часть съеденного
отвергалась моим желудком, причем порою сие
сопровождалось выделением кислоты. Вот и теперь, за столом
лорда Д—, мне было не лучше обычного: среди всей
роскоши аппетит покинул меня. К несчастию, я всегда
жаждал вина. Я объяснил свое положение лорду Д—,
присовокупив краткую повесть о недавних страданиях; на эту
речь хозяин отозвался с горячим сочувствием и велел
подать вина. Оно принесло мне кратковременное
облегчение и удовольствие, замечу — я никогда не упускал
случая выпить, ибо в то время боготворил вино так же, как
теперь — опиум. Однако уверен, что тогдашнее мое
пристрастие лишь усугубляло болезнь, ибо тонус желудка у
меня резко снизился и мог бы подняться только при
упорядоченном режиме. Надеюсь, все ж не из одной любви
к вину просиживал я подолгу у моих итонских друзей;
хотелось мне верить тогда, что была на то иная причина, а
8ι
Томас Де Квинси
именно неохота тотчас же обращаться за столь
деликатной услугою к лорду Д—, для каковой просьбы у меня не
было достаточных оснований. И тем не менее, дабы
поездка в Итон не прошла даром, я вынужден был изложить
мою просьбу. Лорд Д—, известный своею безграничной
добротою (которая в отношении меня определялась
скорее состраданием и близкой дружбой моею с некоторыми
из его родственников, нежели тщательным
исследованием моих обстоятельств), отвечал, однако, нерешительно.
Он признался, что предпочитает не вести дел с
ростовщиками, ибо опасается, как бы его близкие не узнали о том.
Кроме всего, он сомневался, покажется ли вообще
убедительною моим нехристианским друзьям подпись
наследника, куда менее состоятельного, чем —. И все-таки лорд Д —
не желал, видимо, огорчать меня решительным отказом
и после краткого размышления обещал, хотя и на
определенных условиях, стать мне порукою. Ему тогда не
исполнилось еще и восемнадцати лет, но, думается, ни один
дипломат, пусть даже самый бывалый и искушенный, не
повел бы себя в подобных обстоятельствах лучшим
образом — в столь изысканной манере (еще более
очаровательной благодаря той искренности, что так присуща
юношеству) проявлялись его осмотрительность и
благоразумие! Не ко всякому, конечно, можно обратиться с
подобным делом, ибо рискуешь в ответ быть удостоенным
взора сурового и неблагосклонного, словно бы глядит на
тебя голова сарацина.
Воодушевленный данными мне обещаниями, не то
чтобы слишком утешительными, но и гораздо более
приятными, чем я ожидал, через три дня я возвратился в
Лондон виндзорскою каретою. Вот уж и близок конец моей
истории: евреи не приняли условия лорда Д—. Возможно,
в конце концов ростовщики и согласились бы, и были
только заняты добычею нужных сведений и потому
просили отсрочки; но дело все откладывалось, время шло, и
82
Исповедь англичанина, любителя опиума
та малость, что оставалась у меня от былых десяти
фунтов, таяла, и ясно виделось мне, что, пока все не
образуется, я вновь окажусь в прежнем отчаянном положении.
Неожиданно, волею случая, открылся путь к примирению
с моими друзьями. Спешно покинув Лондон, я
направился в дальнюю часть Англии, а затем — в университет; и
прошло немало месяцев, покуда я сумел побывать вновь
в том городе, который был и по сей день остается столь
значительным в судьбе моей, в городе моих юношеских
страданий.
Что же тем временем сталось с бедною Анною? Ей
предназначаю я эти последние слова: как и было решено
меж нами, я всякий вечер ждал ее на углу Тичфилд-стрит,
дни же проводил в безуспешных поисках. Я спрашивал об
Анне каждого, кто мог бы знать ее, и в последние часы
перед отъездом употребил все доступные силы и знание
Лондона, дабы разведать хоть что-нибудь о ней. Я знал
улицу, где она жила, однако же дома не помнил; кажется,
Анна говорила когда-то, будто домовладелец дурно
обращался с нею, и потому, должно быть, она съехала еще до
того, как мы расстались. У нее было мало знакомых;
некоторые видели в настойчивости моих поисков побуждения,
вызывавшие у них либо смех, либо порицание; иные же
знакомцы, полагая, что я преследую девушку, которая
слегка пощипала мои карманы, вполне естественно — и
простительно — были не расположены указать мне след
ее, если даже и знали, где она. Под конец, уж совсем
отчаявшись, я вручил тогдашний адрес моей семьи в —шире
единственной девице, которая, как я знал, помнила Анну
в лицо, поскольку не раз бывала с нами вместе. Однако
до сей поры не слышал я об Анне ни слова. Среди
горестей, выпадающих на долю всех людей, то было
величайшим несчастьем. Если она жива была тогда, то, наверно,
83
Томас Де Квинси
мы в один и тот же час искали друг друга в огромных
лабиринтах Лондона; быть может, нас разделяло всего
несколько футов, ибо таков по лондонской мерке барьер,
за коим люди могут потеряться навсегда. Долгие годы я
надеялся, что она жива, и полагаю, что, употребляя
слово «мириада» в буквальном, не риторическом смысле, я
могу сказать: приезжая в Лондон, я всякий раз
вглядывался во многие мириады женских лиц. Я бы узнал ее из
тысячи, даже если бы увидел на миг — и хотя не была она
красива, но выражение лица у нее было милое и голову
она держала с особою грацией. Я искал ее, как уже
говорил, с надеждою. Так продолжалось годами — но теперь
я боялся бы повстречать Анну вновь; ее кашель, некогда
причина моей горести, ныне стал мне утешением. Я
более не желаю видеть ее, мне отрадней думать, что она
в могиле — могиле Магдалины; надеюсь, что она умерла
прежде, чем оскорбления и жестокость успели исказить
или уничтожить ее бесхитростную душу, прежде, чем
грубая подлость негодяев довершила ее гибель.
Обращение к читателю
События, описанные в «Предварительной исповеди»,
начались чуть более и завершились чуть менее
девятнадцати лет назад: стало быть, используя обычный способ
определять даты, большинство этих событий имеют либо
восемнадцати-, либо девятнадцатилетнюю давность;
однако, поскольку заметки и записи, послужившие основой
для повествования, были впервые собраны прошлым
Рождеством, мне показалось естественным отдать
предпочтение первому из указанных сроков. Сочиняя свою книгу в
большой спешке, я всюду сохранил эту дату, хотя после
означенного Рождества прошло несколько месяцев: это,
по-видимому, не вызвало много неточностей, по крайней
84
Исповедь англичанина, любителя опиума
мере существенных. Тем не менее в одном случае, когда
автор говорит о дне своего рождения, его
приверженность первому сроку привела к ошибке на целый год: ибо
во время работы над книгой девятнадцатый год от
самого начала приблизился к концу. Вот отчего
представляется необходимым указать, что повествование охватывает
время между началом июля 1802 года и началом или
серединою марта 1803 года.
1 октября 1821 года
Часть и
Итак, Оксфорд-стрит, мачеха с каменным сердцем! Ты,
что равнодушно внимаешь вздохам сирот и пьешь слезы
детей! Наконец я избавлен от тебя: более не должен я
скитаться в мучениях средь твоих бесконечных домов, не
должен засыпать и пробуждаться в плену терзаний
голода. Без сомнения, наши с тобою, Анна, бессчетные
преемники ступают за нами след в след — мы завещали им наши
страдания. Теперь иные сироты томятся здесь, иные чада
проливают слезы — ты же, Оксфорд-стрит, одним только
эхом отвечаешь на стоны бесчисленных сердец. Однако
буря, которую я пережил, кажется, стала залогом
покойного безветрия, былые невзгоды явились выкупом за
право жить беспечально долгие годы и оплатили свободу от
горя; и когда снова я, одинокий созерцатель, бродил, как
то нередко бывало, по улицам Лондона, я пребывал в
состоянии покоя и умиротворенности. И хотя бедствия,
пережитые во время ученичества в Лондоне, пустили столь
глубокие корни в теле моем, что затем проросли и
расцвели вновь с прежнею пагубною пышностью, тень
которой нависла над всеми последующими годами, — я был
готов принять вновь обступившие меня страдания с боль-
85
Томас Де Квинси
шей стойкостью, с умом более зрелым, и помогала мне
в этом привязанность, полная сочувствия, нежная и
глубокая.
Итак, несмотря на все, что смягчало мою боль,
незримая нить страданий, растущих из одного корня,
накрепко связала удаленные друг от друга годы судьбы моей.
На собственном примере познал я близорукость
человеческих желаний: часто лунными ночами, во дни
первого моего скорбного жития в Лондоне, я утешал себя
тем (если это можно считать утешением), что, проходя
по Оксфорд-стрит, заглядывал на все подряд поперечные
улицы, идущие через сердце Мери-ле-Бон к тихим полям
и лесам; и тогда говорил я себе, устремляя глаза в даль
уходящих улиц из света и тени: «К северу идет та
дорога, и, следовательно, в —; мне бы крылья голубя, и я
полетел бы туда за покоем». Так говорил я и того желал в
слепоте своей; однако именно в той северной области, в
той самой долине и даже в том самом доме, к которому
стремились мои неверные желания, вновь родились мои
муки, и вновь грозили они осадить цитадель моей
жизни и надежды. Именно здесь много лет меня
преследовали кошмарные видения, уродливые призраки, подобные
тем, что некогда обступали ложе Ореста; однако я был
куда несчастнее его, ибо сон, даруемый нам в
отдохновение и казавшийся Оресту благословенным1 бальзамом,
излитым на раненое его сердце и измученную голову, для
меня был самой горькой карой. Так слеп я был в своих
желаниях — ибо если существует пелена, что скрывает от
незоркого взгляда человека грядущие его несчастья, то не
она ли прячет и избавление от них — и посему горе,
коего мы не страшились, сменяется утешением, на которое
мы не надеялись. Так я, как бы разделивший с Орестом
1 Φίλον ΰπνου θέλγητρον, έπίκουρον νόσου [О милая радость сна, помощь
в недуге (др.-греч.)].
86
Исповедь англичанина, любителя опиума
все его беды (кроме тех, что теснились в его
потрясенной совести), разделял также и его утешения; когда
Эвмениды сбирались возле моей (как и возле его) постели
и пронзительно смотрели на меня сквозь занавески, — у
самого изголовья, лишая себя сна, дабы не был я одинок
в тяжких ночных бдениях, сидела моя Электра. Ты,
возлюбленная М., ты, дорогая подруга, — ты была моей
Электрой! И никогда бы не позволила, чтобы благородством
ума и многострадальною преданностью греческая сестра
превзошла английскую жену! Ты, недолго думая,
снисходила до самых смиренных из добрых услуг и до рабской1
верности своей нежной любви, долгие годы утирала ты
болезненную росу со лба моего и освежала запекшиеся
губы, иссушенные лихорадкою; даже когда твой мирный
сон из сострадания ко мне наводнялся видениями моей
страшной борьбы с призраками и сумеречными врагами,
без конца твердящими мне: «Не спи!» — ты не роптала и
ни единой жалобы не слетало с уст твоих, освещенных
ангельской улыбкой; подобно Электре, не презрела ты
долга любви, ибо она тоже, хотя была гречанкою и
дочерью царя мужей2, порой предавалась рыданьям и
закрывала лицо3 своим одеянием.
Но все эти бедствия уже в прошлом, и ты прочтешь
сие печальное для нас обоих повествование, как
прочла бы некую легенду о кошмарном сне, что не вернется
1 ηδύ δούλευμα [сладкое рабство (др.-греч.)]. — Еврипид. Орест.
2 άναξ ανδρών Αγαμέμνων [царь мужей Агамемнон (др.-греч.)].
3 όμμα θεισ έισω πέπλων [закрывала лицо пеплосом (др.-греч.)]. Знаток
догадается, что здесь я обращаюсь к первым сценам «Ореста», кои
являют нам наивыразительнейший пример родственных чувств,
когда-либо представленных в трагедиях Еврипида. Английскому
читателю, вероятно, надо рассказать, что в начале означенной
трагедии мы видим, как трогательно ухаживает сестра за братом,
одержимым демонами безумия и страдающей совести (или, согласно
мифологии пьесы, — фуриями), — за братом, покинутым и презренным
мнимыми друзьями в минуту неотвратимой опасности.
87
Томас Де Квинси
более. Теперь я снова в Лондоне и снова брожу по
ночной Оксфорд-стрит. Часто, обуреваемый тревогою,
перенести которую могу, только опираясь на всю мою
философию и на радость твоего присутствия, я вспоминаю,
что разделяют нас три сотни миль и три скорбных
месяца разлуки; тогда, лунными ночами, гляжу я на улицы,
бегущие к северу от Оксфорд-стрит, и вспоминаю
восклицание, исторгнутое из измученного сердца юноши; я
вспоминаю, что ты сейчас одна среди той долины,
хозяйка того самого дома, к которому, в слепоте, стремилась
душа моя девятнадцать лет назад; я думаю, что поистине
слепые, рассеянные ветром побуждения сердца, быть
может, устремлялись в отдаленное будущее и, прочитанные
в ином смысле, оправданы; ежели бы мог я вновь
вернуться к бессильным порывам юности, то опять
повторял бы, обращаясь на север: «Мне бы крылья голубя», —
с каким доверием к твоей доброте и милосердию мог бы
произнесть я последние слова моего прежнего
восклицания: «И я бы полетел туда за покоем».
Радости опиума
С того дня, как в первый раз я принял опиум,
прошло столько времени, что, окажись это событие менее
значительным, я бы давно позабыл о нем — но событий,
определяющих жизнь нашу, забывать не должно; и
потому, тщательно припоминая все обстоятельства моего
знакомства с сим снадобьем, я отношу их к осени 1804 года.
Тогда я жил в Лондоне, где очутился впервые с тех пор,
как поступил в колледж. Мое приобщение к опиуму
произошло следующим образом: с ранних лет у меня вошло в
привычку мыть голову холодною водою по крайней мере
раз в день. Однажды, неожиданно почувствовав сильную
зубную боль, я приписал ее некоторой слабости организ-
88
Исповедь англичанина, любителя опиума
ма, вызванной пренебрежением к этой ежедневной
процедуре, — я тотчас вскочил с постели, окунул голову в таз
с холодной водой и, не вытирая волос, лег спать. На
другое утро, само собой разумеется, я проснулся от
мучительной ревматической боли во всей голове и в лице, которая
терзала меня дней двадцать. На двадцать первый день,
кажется в воскресенье, я вышел на улицу скорее для того,
чтобы убежать, если б то было бы возможно, от моих
мучений, нежели с какою-то определенной целью.
Случайно повстречал я одного знакомого по колледжу, который
и порекомендовал мне опиум. Опиум! Грозный источник
неизъяснимого блаженства и страданий! Я слышал о нем,
как слышал о манне или амброзии, но не более того.
Каким пустым звуком казалось мне тогда это слово! И как
торжественно звучит оно теперь в моей душе! Как
потрясает оно сердце воспоминаниями печали и счастья!
Мысленно возвращаясь к ним, я чувствую мистический смысл
во множестве мельчайших подробностей, связанных с
тем местом и временем, с тем человеком (если то был
человек), что впервые ввел меня в рай любителей
опиума. Был воскресный полдень, сырой и безрадостный, и
нет на земле нашей зрелища скучнее, чем дождливое
воскресенье в Лондоне. Мой путь домой лежал по Оксфорд-
стрит; и возле здания «величественного Пантеона» (как
мистер Вордсворт учтиво назвал его) я приметил лавку
аптекаря. Аптекарь — сей невольный слуга небесных
наслаждений! — казался под стать ненастному дню, скучным
и тупым, как и подобает всякому смертному аптекарю в
воскресный день. И когда я попросил настойку опиума,
тот дал мне ее совсем как обычный человек; более того,
за мой шиллинг он возвратил нечто казавшееся
настоящим медным полупенсом, извлеченным из настоящего
деревянного ящичка. И все же, несмотря на эти явно
человеческие признаки, мой аптекарь с той поры мнится мне
блаженным видением вечного аптекаря, что ниспослан
89
Томас Де Квинси
был на землю с особенным ко мне поручением. Еще
более утвердился я в своем мнении о нем, когда в
следующий раз, приехав в Лондон, пытался разыскать его все
у того же величественного Пантеона — но не нашел; так
для меня, не знавшего даже его имени (если таковое
вообще существовало), он скорее испарился с Оксфорд-стрит,
нежели просто переехал, как то свойственно существам
телесным. Пусть читатель считает, что то был не более
чем обычный подлунный аптекарь — может, и так, но мое
убеждение твердо: я верю, он исчез с лица земли1 или же
растворился. Потому так неохотно связываю я какие бы
то ни было земные воспоминания с той минутою, и
местом, и тем существом, что впервые открыло мне сие
божественное снадобье.
Можно догадаться, что, придя домой, я не стал терять
времени и поспешил принять предписанное количество.
Будучи не знаком с искусством и тайною употребления
опиума, я проглотил это снадобье самым
невежественным образом — но все же проглотил. И через час — о
боже! — какой переворот! Какой взлет души из самых
глубин! Какой апокалипсис моего внутреннего мира!
Избавление от боли казалось мне теперь пустяком; этот
отрицательный эффект был поглощен грандиозностью
открывшегося передо мною положительного эффекта —
бездною божественного наслаждения. То была панацея,
φάρμακον νηπενθές2 от всех человеческих невзгод, то был
1 Подобный способ ухода со сцены жизни был довольно хорошо
известен в XVII веке, но считался в то время привилегией особ
королевской крови и ни в коем случае не был дозволен аптекарям.
Приблизительно в 1686 году некий поэт с весьма неблагозвучным именем
(каковое он всякий раз с лихвою оправдывал), а именно мистер
Флэтман, описывая смерть Карла II, выражал недоумение по поводу
того, что государь мог дойти до такой нелепости, как смерть, ибо,
говорит он, «монарх не гибнет, он лишь исчезает», то есть он должен
бежать на тот свет.
2 лекарство от скорбей (др.-греч.).
9°
Исповедь англичанина, любителя опиума
внезапно обретенный мною секрет счастья, о коем
спорили философы множество веков; счастье теперь
покупалось за пенни и помещалось в жилетном кармане;
восторг теперь можно было закупорить в бутылке и носить
с собою, а спокойствие души можно было рассылать
галлонами с почтовыми каретами. Читатель подумает, что
я смеюсь, говоря это, но уверяю: тот, кто имеет дело с
опиумом, смеяться не станет; ведь даже радости оного
торжественны и серьезны; даже в наисчастливейшем
состоянии любитель опиума никогда не выступает в
образе l'Allégro1; он говорит и мыслит подобно II Penseroso2.
Однако у меня сложилась предосудительная привычка
шутить порой среди переживаемых мною страданий, я
боюсь, что буду предаваться этому недостойному занятию
даже в этих анналах своих радостей и горестей, если
только меня не удержит более могущественное чувство.
Читатель должен простить мне эту слабость; заручившись
необходимою снисходительностью, я постараюсь быть
серьезным, едва ли не усыпительным сообразно такой
теме, как опиум, который все считают средством
дремотным, тогда как он на самом деле возбуждает.
Прежде всего, несколько слов относительно
воздействия опиума на организм; по поводу всех сообщений
об опиуме, которые исходят как от путешественников в
Турцию, с незапамятных времен почитающих ложь
своею неотъемлемой привилегией, так и от профессоров
медицины, пишущих ex cathedra3, — могу решительно
ответить им одним критическим суждением: ложь, ложь и еще
раз ложь! Помнится, однажды в какой-то книжной лавке
наткнулся я на следующие строки одного сатирика:
«Теперь я убедился, что лондонские газеты вполне правди-
1 Веселого (ит.).
2 Задумчивому (ит.).
3 в высокомерно-непререкаемой манере; буквально: с кафедры (лат.).
91
Томас Де Квинси
вы, по крайней мере два раза в неделю — по вторникам
и субботам, когда мы можем полностью доверять их
спискам банкротов». В духе сего автора я не отрицаю того,
что некоторые правдивые сведения об опиуме до мира
дошли. Например, люди знающие настойчиво
утверждали, будто бы опиум темно-коричневого цвета, — с этим,
заметьте, я согласен; во-вторых, говорят, что он
довольно дорог — и в этом я убедился, поскольку в мое время
восточноиндийский опиум ценился в три, а турецкий —
в восемь гиней за фунт; и, в-третьих, вполне согласен я
с тем, что если вы съедите слишком много опия, то, по
всей вероятности, проделаете нечто, чрезвычайно
неприятное для человека с установившимися привычками,
а именно — умрете1. Сии веские утверждения, взятые как
по отдельности, так и вместе, верны, опровергать их я
не стану; ведь то, что правдиво, — всегда было и остается
достойным похвалы. Но на этих трех приведенных здесь
теоремах и заканчивается, как мне кажется, весь
накопленный человеком запас знаний о таком предмете, как
опиум. И поскольку места для дальнейших открытий
предостаточно, вам, почтенные доктора, придется позволить
мне прочесть лекцию на эту тему.
Прежде всего, те, кто упоминают опиум прямо или
попутно, не столько утверждают, сколько считают
доказанным, что вещество это способно вызывать опьянение.
Поверь же, meo periculo2, читатель, что никакое
количество опиума никогда не приводило, да и не могло приве-
1 Справедливость этого утверждения, однако, ставится
современными учеными под сомнение: так, в пиратском издании «Домашней
медицины» Бьюкана, которое однажды довелось мне видеть у жены
некоего фермера, изучавшей сей труд на благо своего здоровья,
говорится: «Будьте особенно осторожны и не принимайте более 25
унций лаудана за раз»; здесь, вероятно, надо читать «25 капель», что
соответствует одному грану чистого опия.
2 Здесь: беру это утверждение на свой страх и риск (лат.).
92
Исповедь англичанина, любителя опиума
сти, к опьянению. Что же до настойки опиума (обычно
называемой лауданом), то она, безусловно, может
опьянить человека, если только он может выдержать
большую дозу ее. Но почему? Да потому, что содержит она
много крепкого спирта, и вовсе не потому, что в ней
много опиума. Я решительно утверждаю, что чистый опиум
не способен подействовать на организм так, как
действует алкоголь; различие определяется не степенью, а
сущностью самого действия — различие состоит отнюдь не в
количестве употребляемого вещества, а скорее в его
качестве. Удовольствие, доставляемое нам вином, всегда
возрастает и, достигнув кризиса, постепенно начинает
спадать; от опиума же оно, раз возникнув, сохраняется до
восьми или десяти часов неизменным. Вино, если
заимствовать известное определение из медицины, есть вид
удовольствия острого, а опиум — хронического; и если
первое мы можем сравнить с пламенем, то второе — с
ровным и долгим жаром. Главное же различие
заключается в том, что вино расстраивает умственные
способности, тогда как опиум (если принимать его правильно),
напротив, вносит в них изысканный порядок,
законосообразность и гармонию. Вино лишает человека
самообладания, опиум его сильно укрепляет. Вино повреждает и
замутняет рассудок, придает сверхъестественную яркость
чувствам и усиливает презрение и восхищение, любовь
и ненависть; опиум, напротив, сообщает ясность и
равновесие всем человеческим способностям, активным и
пассивным; что же касается нравственных чувств и
характера в целом, то здесь опиум проявляет себя как
средство, дарующее особое жизненное тепло, сообразное с
рассудком, которое, должно быть, всегда
присутствовало в душе допотопного или же первобытного человека.
Так, например, опиум, как и вино, придает широту
чувствам и добросердечным привязанностям; но изрядное
отличие кроется уже в том, что неожиданная благоже-
93
Томас Де Квинси
лательность, сопутствующая опьянению, несет на себе
печать плаксивой сентиментальности, которая
вызывает презрение у наблюдающих ее. Люди жмут друг другу
руки, клянутся в вечной дружбе, проливают слезы — и ни
один смертный не может понять отчего; то есть мы
видим, что чувственное начало берет надо всем верх. Между
тем нарастание добрых чувств, рождаемое опиумом,
вовсе не похоже на лихорадочный приступ — оно, скорее,
является возвращением к здоровому состоянию духа,
которое бы он естественно обрел, если бы полностью
освободился от глубоко затаенных боли и раздражения, что
постоянно сталкиваются и борются с побуждениями
сердца, изначально добрыми и справедливыми. Правда, даже
вино действует на людей определенного склада до
некоторой степени благотворно, возвышая и уравновешивая
их умственные способности; сам я, не будучи большим
любителем вина, замечал, что несколько стаканов вина
хорошо влияют на мозг, проясняя сознание и
увеличивая его возможности, — то есть вино придает уму некое
ощущение «ponderibus librata suis»1; и совершенно
нелепым кажется мне общеизвестное утверждение, будто бы
истинного лица человека не увидать, когда тот пьян, —
напротив, за трезвостью своею скрывают люди это лицо,
но стоит только им выпить, как, по словам одного
старого джентльмена у Афинея, εαυτούς έμφανίζουσιν οΐτινές εισιν,
«они выявляют свою истинную сущность», а это никак не
назовешь маскировкою. И все же вино неизбежно
доводит человека до нелепости и сумасбродства; за
определенной точкой оно непременно рассеивает и истощает его
умственные силы, в то время как опиум, по-видимому,
обладает свойством успокаивать волнение и собирать
воедино разрозненное. Подводя итоги, можно сказать, что
человек пьяный или к опьянению склонный впадает (и
1 «уравновешенности собственным весом» (лат.).
94
Исповедь англичанина, любителя опиума
сам чувствует это) в состояние, при котором побеждают
чисто человеческие, а порой — слишком часто —
животные черты его натуры; тогда как опиофаг (я не имею в
виду тех, кто страдает от болезни или других отдаленных
последствий опиума) чувствует, что божественное
начало в его душе преобладает; а это значит, что
нравственные чувства пребывают в состоянии безоблачной
ясности, осиянной светом величественного разума.
Таково учение истинной церкви об опиуме, к каковой
я отношу только себя, ее альфу и омегу. Нельзя забывать,
что говорю я все это на основании долгого глубоко
личного опыта; большинство же не причастных к науке1
авторов, так или иначе обращавшихся к теме опиума, и даже
те, кто писал специально о materia medica2, одним толь-
1 Среди огромного стада путешественников и прочих знатоков,
глупость которых достаточно свидетельствует о том, что они никогда
не имели дела с опиумом, особое место занимает блестящий автор
«Анастасия», от показаний которого я и хотел бы предостеречь
читателя. Острый ум сего джентльмена позволяет предположить, что
он опиум употреблял, однако прискорбные неточности в описании
действия этого средства (т. I, с. 215-217) исключают это
предположение. По-видимому, по размышлении и сам автор это понял, ибо,
даже отбросив бесчисленные ошибки, которые я настойчиво
отмечал в его тексте (а также и не подчеркнутые мною), он сам признает,
что старый джентльмен «с белоснежною бородою», принимающий
«обильные дозы опиума» и тем не менее способный к почитаемым
очень серьезными суждениям об отрицательных последствиях этого
снадобья, не позволяет заключить, что опиум либо преждевременно
убивает человека, либо же приводит его в сумасшедший дом. Со
своей стороны я прекрасно понимал этого джентльмена и его
побудительные мотивы: дело в том, что он влюбился «в маленький золотой
сосуд с пагубным зельем», который Анастасий всюду носил с собою,
и не нашел иного способа овладеть им, кроме как запугать хозяина
до безумия (ум его, кстати, невелик). Рассказами об ужасах опиума
этот комментарий проливает новый свет на описанный здесь
случай и значительно совершенствует весь сюжет: речь нашего старого
джентльмена, как лекция по фармакологии, нелепа; как розыгрыш
Анастасия она звучит превосходно.
2 предмете медицины (лат.).
95
Томас Де Квинси
ко ужасом своим перед этим снадобьем ясно доказали,
что никаких практических знаний о его действии у них
нет. Однако я вынужден честно признаться, что встречал
одного человека, являвшего собою такой пример
опьяняющего влияния опиума, который поколебал мою
уверенность в обратном; он был хирургом и принимал большие
дозы. Однажды мне случилось ему сказать, что слышал,
будто недоброжелатели называют дурацкими его
разговоры о политике, между тем как друзья оправдывали его,
говоря, что он постоянно пребывает в опиумном
опьянении. На это я возражал, что в данном случае обвинение
выдвинуто не prima facie1 и само по себе не абсурдно,
а вот защита абсурдна. Но удивительно, знакомый мой
счел правыми и своих врагов, и своих друзей. «Я
согласен, — сказал он, — я говорю чушь, но, заметьте, я болтаю
все это вовсе не из принципа или выгоды, а
единственно и исключительно (сие повторил он трижды) потому,
как пьян от опиума, и так всякий день». Я же отвечал, что
мне не пристало оспаривать утверждение его
противников, поскольку оно основано на весьма почтенных
свидетельствах, в которых сходятся все три
заинтересованные стороны. Что же касается позиции защиты, то я ее
не принимаю. Доктор еще долго обсуждал эту тему и
излагал свои резоны — но с моей стороны было бы так
невежливо продолжать спор, из которого вытекало бы
обвинение в серьезных профессиональных ошибках, что я
не перечил ему, даже когда он предоставлял мне такую
возможность; не говорю уж о том, что человек, который
в разговоре допускает чушь, пускай и «не из выгоды»
произносимую, не очень-то приятный соучастник диспута,
будь он оппонентом или просто собеседником.
Признаюсь все же, что свидетельство врача, по общему мнению
хорошего, может показаться более веским, чем моя пред-
1 с первого взгляда (лат.).
Φ
Исповедь англичанина, любителя опиума
убежденность; но я должен сослаться на свой опыт,
который превосходит его опыт на 7000 капель в день. И хотя
невозможно предположить, чтобы медик был не знаком
с характерными симптомами опьянения, мне пришло в
голову, что он допускает логическую ошибку, употребляя
это слово в слишком расширительном смысле и
распространяя его на все виды нервного возбуждения, вместо
того чтобы употреблять его только для обозначения
особого вида заболевания, распознаваемого вполне
определенным способом. Впрочем, некоторые люди
утверждали, как я слыхал, что бывали пьяны уже от зеленого чая,
а один лондонский студент-медик, профессиональные
знания коего я имею основания весьма уважать, уверял меня
на днях, будто бы некий пациент, оправившись от
болезни, совершенно опьянел от бифштекса.
Уделив столь много внимания основному заблуждению
касательно опиума, я хотел бы указать и на другие; а
состоят они в том, что, во-первых, душевный подъем,
вызываемый опиумом, якобы неизбежно влечет за собой
соответственную депрессию; во-вторых, говорят, будто
естественным, и притом немедленным, следствием
приема опиума является глубокое оцепенение и апатия, как
физические, так и умственные. В первом случае
удовлетворюсь простым отрицанием: надеюсь, читатель поверит
мне, если скажу, что в течение десяти лет, принимая
опиум с перерывами, я всякий раз на другой день после того,
как позволял себе эту роскошь, пребывал в необычайно
хорошем настроении.
Что же до предполагаемой апатии вследствие или
даже (если доверять распространенным картинкам с
изображением турецких курильщиков опиума) во время
употребления, то я отрицаю и это: безусловно, опиум
причисляют к главнейшим наркотикам — и соответственный
эффект может возникать при длительном пристрастии
к нему; на первых же порах он в высшей степени воз-
4 Исповедь англичанина..
97
Томас Де Квинси
буждает и стимулирует организм. В те годы, когда был я
еще новичком, это начальное действие длилось у меня до
восьми часов, и потому такое распределение дозировок
(выражаясь по-врачебному), при котором опиофаг
немедленно погружается в сон, следует признать его ошибкою.
И сколь же нелепы эти турецкие курильщики опия,
сидящие с неподвижностью бронзовых всадников на своих
чурбанах, таких же глупых, как они сами! Для того
чтобы читатель мог судить о том, велико ли отупляющее
воздействие опиума на способности англичанина, я расскажу
(в манере скорее описательной, нежели аналитической),
как с 1804-го по 1812 год обыкновенно проводил в
Лондоне свои посвященные опиуму вечера. Заметь, читатель,
опиум не заставлял меня тогда искать одиночества, и тем
более не погружался я в бездействие и вялое
оцепенение, обычно приписываемые туркам. Я пишу свой отчет,
рискуя прослыть безумным визионером, но мне это все
равно; прошу читателя не забывать о том, что остальное
время я отдавал наукам, напряженно занимался и,
безусловно, имел иногда право на передышку, как все другие
люди; впрочем, я позволял себе это крайне редко.
Покойный герцог — частенько говаривал: «В
следующую пятницу, коли будет на то благословение Божье,
думаю я напиться пьян»; вот так, бывало, и я спешил уже
заранее определить, сколь часто и когда именно я
предамся опиуму. Происходило это едва ли более одного раза
в три недели, ведь не мог я в то время отважиться
посылать всякий день (как стал делать впоследствии) за
«стаканом лаудана, теплого и без сахара». О нет, как уже
говорилось, в те времена я редко пил ту настойку чаще, чем
раз в три недели. Случалось такое обыкновенно по
вторникам или субботам; на то имел я свои причины. В
опере тогда пела Грассини, и голоса прекраснее я никогда
не слышал. Не знаю, какова теперь опера, ибо не бывал
там вот уже семь или восемь лет, но в мое время вы не
98
Исповедь англичанина, любителя опиума
нашли бы в Лондоне более приятного места, где бы
провести вечер. Всего пять шиллингов — и вот я был уже на
галерке, где чувствовал себя куда покойнее, нежели в
партере. Оркестр своим сладостным и мелодичным
звучанием выделялся среди прочих английских оркестров, чье
исполнение, признаюсь, отнюдь не радует мой слух
преобладанием ударных инструментов и абсолютной
тиранией скрипок. Хор был божественен; и когда Грассини
появлялась, как это часто бывало, в одной из интерлюдий
и изливала свою душу в страстном порыве Андромахи над
могилою Гектора, я сомневался: испытал ли хоть один
турок, из тех, кто побывал в опиумном раю, хотя бы
половину того удовольствия, которое испытываю я. Но
поистине я оказываю варварам слишком много чести, когда
полагаю, что они способны испытывать радости,
подобные интеллектуальным радостям англичанина. Ведь
музыка несет интеллектуальную или чувственную радость в
зависимости от темперамента слушателя. За
исключением прекрасной экстраваганцы на эту тему в «Двенадцатой
ночи» из всего, что было сказано о музыке в
литературе, я могу припомнить только одно (а именно) —
замечательный отрывок из «Religio Medici»1 сэра Т. Брауна;
более всего примечательный своею возвышенностью,
он имеет также и философское значение, ибо указывает
на истинную сущность музыкального воздействия.
Большинство людей ошибочно полагают, будто общаются с
музыкой лишь посредством слуха, и воспринимают ее
пассивно. Но это не так: на самом деле получаемое
удовольствие является ответом сознания на то, что вбирает
в себя слух {материя, звуки воспринимаются чувствами,
1 [«Вероисповедание медика» (лат.).] Сейчас у меня нет под рукою
этой книги, но, кажется, отрывок этот начинается словами: «И даже
музыка таверн, та, что веселит одного, а другого доводит до безумия,
в меня вселяет глубочайшее религиозное чувство» etc.
4*
99
Томас Де Квинси
но обретают форму и смысл с помощью сознания); вот
почему люди, обладающие одинаковым слухом, слышат
по-разному. Что же касается опиума, то он, активизируя
деятельность сознания, тем самым усиливает тот вид его
деятельности, который необходим для творения
изысканных духовных удовольствий из сырого материала звуков.
Впрочем, один друг мой говорил, что последовательность
музыкальных звуков для него — арабская грамота и что в
них он не находит никакой идеи. Идеи! Но позвольте!
При чем они тут? В них тут нужды нет. Откуда им
взяться здесь: все идеи, какие только могут здесь возникнуть,
говорят на языке обычного чувства. Однако сей предмет
не имеет отношения к моему замыслу; довольно и того,
что гармония в самых изящных своих проявлениях
развернула предо мною, как рисунок на гобелене, всю
прошлую жизнь мою — но жизнь, не вызванную из памяти, а
явленную сейчас, воплощенную в музыке и созерцаемую
без печали. Все детали прошлого отступили и смешались
в туманной отвлеченности, все страсти вознеслись,
одухотворились и очистились. И все это за пять
шиллингов! Кроме музыки на сцене и в оркестре вокруг меня в
антрактах повсюду звучала музыка итальянского языка,
ибо галерка обычно заполнялась итальянцами. Я слушал
разговоры женщин с таким же восторгом, с каким
путешественник Айзек Уэлд наслаждался нежным смехом
канадских индианок, — ведь чем менее вы понимаете язык,
тем более вы восприимчивы к его мелодичным или же
резким звукам. В этом смысле мне пригодилось то, что
я очень плохо знал итальянский — немножко читал, но
вовсе не говорил на нем и разбирал не более десятой
части того, что слышал.
Вот так я радовался в опере; но удовольствие совсем
иного рода, доступное лишь по субботам (то есть именно
в один из тех дней, когда давалось представление), порою
вступало в спор даже с любовью к опере. Боюсь, однако,
loo
Исповедь англичанина, любителя опиума
что на эту тему буду писать довольно темно, но могу
уверить читателя, что он найдет куда больше темных мест
в «Жизни Прокла» Марина и в других биографических и
автобиографических книгах. Как я уже говорил, сей
особенный род наслаждения был дарован мне только в
субботние вечера. Почему же именно субботний вечер был
для меня так полон значения? В отдыхе я тогда не
нуждался, ибо не работал, да и жалованья не получал. Почему в
субботний вечер мне хочется не только слышать Грасси-
ни, спросит искушенная в логике публика? Не знаю, что
и ответить. Так уж повелось: всяк по-разному проявляет
свои чувства, и если большинству свойственно
выказывать свою заботу о бедняках в деятельном сочувствии к их
невзгодам и печалям, то я в то время выражал свою
заботу в сочувствии их радостям. Горечь нищеты испытал я
еще раньше сполна, и вспоминать об этом было тяжело;
но никогда не тягостно созерцать радости бедняков, их
скромные утехи, их отдых после изнурительного
физического труда. Субботний вечер — та пора, когда для
бедного люда наступает главный, неизменно повторяющийся
отдых; даже враждующие секты объединяются
почитанием дня субботнего, признавая тем самым узы братства, —
когда почти все христиане отдыхают от трудов
праведных. Это время отдыха в преддверии другого отдыха,
отделенное целым днем и двумя ночами от возвращения
к работе. В такой вечер я всегда чувствовал, словно бы
сам только что сбросил тяжкое ярмо, получил
заработанные деньги и могу позволить себе роскошь развлечься.
Дабы увидеть как можно больше из столь
трогательного для меня зрелища, я часто, приняв опиум, блуждал по
городу в субботний вечер, равнодушный к направлению
и расстоянию, заходил на рынки и в другие уголки
Лондона, куда бедняки в субботу вечером приходят
выкладывать свое жалованье. Я вслушивался в разговоры
прохожих, наблюдал за тем, как целые семьи — мужья, жены и
ιοί
Томас Де Квинси
дети — обсуждают предстоящие развлечения и покупки,
соизмеряя их с возможностями своей казны и с ценами
на предметы необходимости. Все больше узнавал я их
желания, беды, мнения. Порою слышался ропот
неудовольствия, но куда чаще видел я на их лицах или улавливал
в словах выражение надежды, спокойствия и терпения.
В кротком смирении и покорности перед лицом
непоправимого зла и безвозвратных утрат бедняки, вообще
говоря, гораздо мудрее богачей. При всяком удобном
случае, стараясь не показаться навязчивым, я по
возможности присоединялся к ним, высказывал свое мнение о том,
что они обсуждали, и они слушали меня снисходительно,
даже когда мои суждения не отличались благоразумием.
Если случалось, что заработки росли или хотя бы
появлялась на то надежда, если немного снижались цены на
хлеб или ожидалось падение цен на лук и масло, я
радовался вместе со всеми; когда же происходило обратное,
я искал утешения в опиуме. Ведь опиум (подобно пчеле,
что извлекает нужный материал отовсюду — и из роз, и из
сажи дымовой трубы) может подчинить все чувства
одному главному настроению. Иногда мои странствия уводили
меня очень далеко, ибо опиофаг слишком счастлив,
чтобы вести счет времени. На обратном же пути я, словно
мореход, неотступно следовал за Полярною звездою в
честолюбивых попытках отыскать Северо-Западный проход
и, вместо того чтобы плыть вокруг мысов и полуостровов
(которые прежде миновал в своих рассеянных
блужданиях), вдруг попадал в такие лабиринты аллей,
таинственных дворов и переулков, темных, как загадки Сфинкса,
какие способны, полагаю, сбить с толку самого
отважного носильщика и привести в смятение любого извозчика.
Порою почти уверен был я, что являюсь
первооткрывателем неких terrae incognitae1, и не сомневался, отмечены ли
1 неизвестных земель (лат.).
102
Исповедь англичанина, любителя опиума
они на современных картах Лондона. За все это, однако,
я тяжело поплатился впоследствии, когда какое-нибудь
лицо вторгалось в мои сновидения, а неуверенность моих
блужданий по Лондону преследовала мой сон, наполняя
его той нравственной и интеллектуальной
неуверенностью, что смущает ум и тревожит совесть.
Итак, я показал, что опиум необязательно вызывает
бездеятельность и апатию; напротив, он приводил меня
на рынки и в театры. Но все же признаюсь, что рынки
и театры едва ли самое подходящее место для опиофага,
когда тот пребывает в божественнейшем состоянии
блаженства. В подобные часы толпа угнетает его, а музыка
кажется чересчур чувственной и грубой. Он, естественно,
ищет одиночества и тишины — необходимых условий для
транса и глубокой мечтательности, которые являют
собою вершину даруемых опиумом благ. Болезненно
склонный размышлять слишком много и мало замечать
происходящее вокруг, я, поступив в колледж, чуть не впал
в тяжелейшую меланхолию, вызванную непрерывными
мыслями о страданиях, свидетелем которых стал в
Лондоне; прекрасно зная это свойство своей натуры, я
сопротивлялся ему изо всех сил. Тогда, наверное,
напоминал я легендарного посетителя пещеры Трофония и,
дабы исцелиться от ужаса, искал лекарства то в светском
обществе, то в занятиях наукой, стремясь поддерживать
деятельность своего ума. И я давно бы уж сделался
ипохондрическим меланхоликом, если бы не эти средства.
В последующие годы, однако, когда жизнерадостность
вернулась ко мне, я уступил своей естественной
склонности к уединенной жизни. В то время я часто, приняв
опиум, предавался мечтам. Летними ночами сиживал я пред
распахнутым окном, устремив свой взор на милю вперед
в сторону моря, и примерно на таком же расстоянии мне
открывался вид на великий город Л— . И так я сидел от
заката до восхода, не двигаясь и не желая двигаться.
юз
Томас Де Квинси
Меня, пожалуй, могут заподозрить в мистицизме,
квиетизме, бёмианстве и прочих грехах, но меня это не
страшит. Сэр Генри Вэйн-младший был одним из наших
мудрейших мыслителей, и пусть читатель убедится сам, что
в своих философических трудах он едва ли не вдвое
больший мистик, нежели я. Так вот я говорю, что
открывавшееся передо мной зрелище имело некоторые черты
навеянных опиумом видений. Город Л— для меня
представлял всю Землю, ее скорби и ее могилы, покинутые,
но не забытые. Владевшее мною тогда настроение как бы
воплощалось в вечном, легком волнении океана, объятом
задумчивым, нежным покоем. В тот миг казалось мне,
будто я впервые удалился и отстранился от жизненных бурь;
как будто волненье, лихорадка, борьба замерли, как
будто мне был дарован краткий отдых от тайных горестей
сердца, затишье дня субботнего, освобождение от трудов
человеческих. Надежды, расцветающие на путях жизни,
примирялись тут с покоем могилы; движение мысли,
неутомимое, как небеса, несмотря на все тревоги, несло
блаженный покой; умиротворение порождалось не
вялостью, но, напротив, бурным столкновением
противоположных начал — вечным движением и вечным покоем.
О справедливый, нежный и могущественный опиум!
Ты равно даруешь и бедным и богатым тот живительный
бальзам, который исцеляет глубокие сердечные раны и
лечит «боль, что дух зовет к восстанью». Красноречивый
опиум! Риторикой, лишь тебе подвластной, заставляешь
ты умолкнуть гнев; преступнику, хотя бы на одну ночь, ты
возвращаешь утраченные надежды юности и отмываешь
от крови руки его; гордому человеку ты несешь краткое
забвение «злых горестей, обид неотомщенных»; ради
торжества страждущей невинности ты призываешь
лжесвидетелей к суду грез, осуждаешь клятвопреступление и
отменяешь приговоры неправедных судей. Из фантастических
созданий воображения ты воздвигаешь в сердце тьмы хра-
104
Исповедь англичанина, любителя опиума
мы и города, с коими не сравнятся ни творения Фидия и
Праксителя, ни великолепие Вавилона и Гекатомпила; а
«из снов, полных беспорядочных видений» извлекаешь ты
на свет Божий лица давно похороненных красавиц и
благословенные черты близких людей, что освобождены
тобою от «бесчестия могилы». Ты один можешь одарить
человека столь щедро, воистину владеешь ты ключами рая,
о справедливый, нежный и могущественный опиум!
Введение в «горести опиума»
Благосклонный и, хочется верить, снисходительный
читатель (ведь мои читатели должны быть
снисходительными, ибо я боюсь так сильно возмутить их, что не
смогу рассчитывать на их благосклонность) — ты
сопровождал меня до сей поры, теперь позволь же перенести
тебя лет на восемь вперед — из 1804-го (когда, как я
сказал, впервые я принял опиум) в 1812-й. Годы
академической жизни моей минули и ныне почти забыты —
студенческий берет более не жмет моих висков, а если он
где и существует — так на голове другого юного школяра,
надеюсь, столь же алчного до знаний и столь же
счастливого. Мантию мою, осмелюсь предположить, постигла
печальная участь множества прекраснейших книг Бодли-
анской библиотеки, которые прилежно изучаются
учеными червями и молью; может статься, мантия сия
отправилась прямиком (я об этом ничего не знаю) в великую
сокровищницу «где-то», куда отправились старые
чайники, большие и маленькие, чайницы, чайные чашки etc.
(не говоря уж о прочих сосудах скудельных: стаканах,
графинах, постельных грелках...) — порою, глядя на их
аналоги среди нынешнего поколения чашек, я вспоминаю,
что некогда довелось мне владеть ими. Однако же об их
судьбе я — как, впрочем, и остальные владельцы универ-
105
Томас Де Квинси
ситетских мантий — едва ли смогу поведать что-то,
кроме историй темных и умозрительных. Колокол часовни,
некогда преследовавший меня своими нежеланными
призывами к заутрене, более не тревожит мой сон в шесть
часов; звонарь же, о прекрасном носе которого (из
бронзы и меди) я, одеваясь, писал мстительные греческие
эпиграммы, давно умер и перестал досаждать прихожанам —
и те, что страдали от его пристрастий к перезвону, ныне
согласились забыть его былые заблуждения и простили
ему. Даже к колоколу я теперь милосерден: он бьет,
пожалуй, как и прежде, трижды в день, чрезвычайно
раздражая многих достойных джентльменов и лишая их
душевного покоя, однако я в этом — 1812 — году уже не слышу
сей вероломный голос (зову его вероломным, ибо,
словно преисполнившись некой злой утонченностью, своими
сладостными серебристыми звуками он, казалось,
приглашал нас в гости), и пусть даже ветер станет помощником
злобного колокола — голос его не в силах достигнуть меня
за 250 миль, где я погребен в глубине гор. Ты спросишь,
читатель: а что же делаю я среди гор? Принимаю
опиум, конечно, но что ж еще? Скажу, в лето 1812-го, к
которому подошли мы, я уж не первый год изучаю
немецкую метафизику — писания Канта, Фихте, Шеллинга etc.
Однако каков мой образ жизни? Иными словами, к
какому классу и роду людей я принадлежу? Ныне, то есть
в 1812 году, живу я в сельском доме с одной служанкой
(honi soit qui mal y pense1), которую соседи мои
почитают за «домоправительницу». Как человек ученый и
образованный, и потому джентльмен, я склонен считать себя
недостойным членом неопределенного сословия,
именуемого джентльменами. По вышеуказанной причине, а
также и потому, что нет у меня какого-либо явного
призвания или занятия, обычно справедливо заключают, будто
1 да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает (ст.-фр.).
юб
Исповедь англичанина, любителя опиума
я человек состоятельный. Таким почитают меня соседи:
сообразно с современной английской манерою, письма
ко мне обычно адресуют «такому-то, эсквайру»; хотя
боюсь, что по строгим правилам геральдики я не могу
притязать на сию высокую честь. И все же, по общему
мнению, я — не кто иной, как Χ. Y. Z., эсквайр, а отнюдь не
мировой судья и не Custos Rotulorum1. Женат ли я? Пока
нет. Принимаю ли по-прежнему опиум? Да, всякий
субботний вечер. Не продолжаю ли я беззастенчиво
принимать его с того «дождливого воскресенья» 1804 года,
когда у «величественного Пантеона» повстречал «дарующего
вечное блаженство аптекаря»? Воистину так. А как я
нахожу свое здоровье после столь усердного употребления
опиума? Иными словами, как я поживаю? Спасибо,
читатель, неплохо, или, как говорят женщины при родах,
«трудно ждать лучшего». В сущности, хотя по всем
медицинским теориям выходило, что я должен быть болен,
однако, честно говоря, я никогда в жизни не был так
здоров, как весною 1812 года; и я хочу надеяться, что все
то количество кларета, портвейна или «старой мадеры»,
которое выпил ты, благосклонный читатель, в каждые
восемь лет своего бренного существования, так же мало
расстроило твое здоровье, как опиум расстроил мое за
восемь лет, отделяющих 1812-й от 1804 года. Вот вам
лишнее свидетельство того, как опасны медицинские советы
«Анастасия»; насколько мог я заметить, он достоин
доверия в богословии и праве, но уж никак не в медицине.
Нет, я предпочитаю советоваться с доктором Бьюканом
и никогда не забывал мудрой рекомендации этого
достойного мужа «быть особенно осторожным и не принимать
более 25 унций лаудана зараз». Именно сдержанности и
умеренному употреблению этого вещества я приписываю
то, что еще не ведал и не подозревал об ужасах мщения,
1 Хранитель свитков (лат.).
107
Томас Де Квинси
которые опиум хранит про запас для злоупотребляющих
его милосердием. В то же время нельзя забывать, что до
той поры я оставался лишь опиофагом-дилетантом: даже
восьмилетний опыт, при соблюдении единственной
предосторожности — то есть достаточных перерывов
между приемами, оказался недостаточным, чтобы опиум стал
необходимой частью моего ежедневного питания.
Однако ныне для меня наступает новая эра, и потому,
читатель, перенесемся в год 1813-й. Летом того года, с
которым мы только что расстались, мое здоровье сильно
пострадало от нервного истощения, вызванного
чрезвычайно печальным событием. Поскольку это событие
касается темы моего повествования лишь в той мере, в
какой оно возбудило болезнь тела моего, нет нужды писать
о нем подробно. Не знаю, была ли болезнь 1812 года
связана с болезнью 1813-го. Бесспорно лишь, что в этом году
я подвергся тем ужасающим приступам желудочного
недомогания, которые так истязали меня в юности;
сопровождали их и прежние мрачные сны. От этого места
моего рассказа зависит все дальнейшее из того, что касается
моего самооправдания. И здесь передо мною встает
затруднительная дилемма: то ли испытывать терпение
читателя, описывая всякую подробность болезни и борьбы
с нею, дабы с достоверностью доказать бессилие мое
противиться далее недомоганию и непрерывным страданиям,
то ли, минуя решающие моменты сей истории, лишить
себя возможности произвести впечатление на читателя и
дать повод для ложного представления, будто я, как
человек безвольный, легко скатился до последних ступеней
опиомании (к такому ложному представлению,
основанному на рассказанном мною ранее, втайне
предрасположены многие). Итак, стою я меж двух огней — и первый
уж грозит испепелить войско терпеливых читателей,
выстройся оно хоть в шестнадцать радов и пополняйся
притом всякий раз подкреплением; поэтому довериться сему
ю8
Исповедь англичанина, любителя опиума
огню было бы безрассудно. А значит, остается сообщить
лишь то, что сочту я необходимым; тебе же,
благосклонный читатель, придется поверить не только сказанному
мною, но и недосказанному, дабы не искушать твое
терпение и мое. Будь великодушен и не осуждай меня за мою
сдержанность и заботу о тебе. Нет, поверь моим словам —
не мог я более бороться; поверь мне из милосердия или
просто из осмотрительности: если не поверишь, то в
своем следующем издании «Опиумной исповеди»,
исправленном и расширенном, я уж заставлю тебя уверовать и
вострепетать; à force d'ennuyer1, одним лишь растягиванием
повествования я так напугаю публику, что навеки отобью
у нее всякую охоту оспаривать впредь мои утверждения.
Итак, позвольте мне повторить: я заявляю, что, когда
стал принимать опиум каждый день, я не мог поступить
иначе. Впрочем, в моей ли власти было отказаться от
этой привычки? Извиняет ли меня то, что сознавал я всю
тщетность своих усилий? Мог ли я быть настойчивей в
бесчисленных попытках, на которые я все-таки решался?
Не следовало ли мне энергичнее отвоевывать утраченные
земли? Вопросы эти, увы, я вынужден отклонить.
Возможно, мне следовало бы найти смягчающие мою вину
обстоятельства. Но — сказать ли вам всю правду — признаюсь,
по безволию моему сделался я настоящим эвдемонистом;
я слишком жажду блаженного состояния для себя и для
других и едва ли стану с достаточной твердостью
переносить страдания, свои и чужие, в настоящем, хотя бы
и знал, что буду за то вознагражден впоследствии. В
других случаях я могу согласиться с джентльменами,
занимающимися хлопком2 в Манчестере и
придерживающимися стоической философии, но только не в этом. Здесь
1 силою скуки (фр.).
2 Красивая читальня, которой мне, когда проезжал я Манчестер,
любезно разрешили пользоваться джентльмены этого города, кажется,
называлась Портиком. Отсюда я, человек приезжий, заключил, что
log
Томас Де Квинси
я позволю себе быть философом-эклектиком и
пуститься в поиски учтивого и снисходительного братства; оно
более других способно сочувствовать немощному
состоянию опиофага, и в нем, как Чосер говорит, — «люди
славные, готовые отпустить грехи»; они посовестятся,
накладывая епитимью и требуя от подобных мне бедных
грешников воздержания. При моем нервном состоянии
черствый морализатор куда более невыносим, чем сырой
опиум. Во всяком случае, любой, кто призовет меня
отправить морем большой груз, состоящий из
самоотречения и умерщвления плоти, в долгий путь
нравственного искупления, должен сперва разъяснить мне, что это
путешествие несет надежду. В таком возрасте (тридцати
шести лет) трудно предположить у меня избыток сил: я
нахожу, что их стало недоставать для тех умственных
трудов, в которые я погружен; и пускай не надеются
запугать меня грозными речами и побудить меня потратить
часть этих сил на столь отчаянные нравственные
приключения.
Так или иначе, но исход борьбы 1813 года уже
известен тебе, читатель, и с этой минуты ты вправе считать
меня постоянным и завзятым опиофагом, то есть
человеком, спрашивать которого, принимал ли он нынче
опиум, так же бессмысленно, как и вопрошать: дышал ли он
сегодня и билось ли его сердце? Теперь, читатель, ты
знаешь, кто я, и будь уверен — ни один старец «с
белоснежною бородою» не сможет отнять у меня того
«маленького золотого сосуда с пагубным зельем». О нет, я
заявляю всем, что ежели какой моралист или медик, даже
самый преуспевший в своей области, присоветует мне
искать защиты от опиума в Великом посте или
Рамадане, то вряд ли стоит ему рассчитывать на мое согласие.
обитатели его вознамерились представиться последователями Зе-
нона. Но впоследствии меня убедили, что я ошибся.
НО
Исповедь англичанина, любителя опиума
Итак, сие решено меж нами, и далее мы помчим,
опережая ветер. Давай же, читатель, из 1813 года, где мы
так долго прохлаждались, перенесемся, коли тебе охота,
в 1816-й. Теперь подними занавес, и ты увидишь меня в
новой роли.
Если б некий человек, бедняк ли, богач, предложил
рассказать нам о счастливейшем дне своем и притом
объяснить, отчего и почему, — полагаю, мы все
воскликнули бы: «Говори! Говори!» Ведь верно распознать
счастливый день порой не под силу и мудрецу, ибо должен будет
он извлечь из памяти то особенное событие, что
согревает всякий последующий день своими радостными лучами
и не меркнет пред несчастьями, оставаясь вовеки светлым
и продолжая распространять сияние радости на
последующие годы. Однако ж любой без труда назовет то lustrum1
и даже, пожалуй, тот год, когда был он счастлив, не теряя
права на мудрость. Таким годом, читатель, для меня
оказался тот, до которого мы сейчас дошли; он, признаюсь,
стал лишь краткой передышкой на тяжком пути. То был
год сверкающей (или, как бы сказал ювелир, «чистой»)
воды, оправленный мраком и черными тучами опиумной
меланхолии. Как ни странно, незадолго до этого я
неожиданно сократил дозы, причем без особых усилий, с 320
гранов опиума (то есть восьми2 тысяч капель лаудана) в
день до 40, или до одной восьмой привычного количества.
1 пятилетие (лат.)
2 Я разумею, что 25 капель лаудана содержат один гран опиума, и
полагаю — таково же и общее мнение. Однако, как известно, оба эти
вещества — величины переменные (поскольку неочищенный опиум
значительно разнится по силе своей, а настойка — и более того);
отсюда следует, что нельзя требовать от расчетов моих
предельной точности. Чайные ложки отличаются между собою по размеру
так же, как опиум — по силе. Самые малые из них вмещают до ста
капель; выходит, чтобы число их достигло восьми тысяч, потребуется
80 ложек. Читатель видит, сколь ревностно исполнял я предписания
снисходительного доктора Бьюкана.
111
Томас Де Квинси
В единый миг (νυχθήμερον1) словно бы по волшебству
облако глубочайшей меланхолии, что облегало мой разум,
растаяло без следа; так, видел я, несутся прочь с горных
вершин черные тучи; меланхолия под своим темным
стягом ушла так внезапно, как стоявший на мели корабль был
смыт и отброшен весенним приливом, который,
Когда приходит, все пред собой сметает.
И вот я вновь счастлив, я принимаю всего лишь по 1000
капель лаудана на дню — ведь это пустяки! Весною
завершились лета моей юности; разум мой столь же деятелен, как и
прежде. Я вновь читал Канта и понимал его — по крайней
мере, мне так казалось. Чувства мои вновь
распространились на всех, меня окружавших. И если б кто пожаловал
в сей скромный дом из Оксфорда или Кембриджа (а
может, и из иных краев), я встретил бы гостя со всеми
почестями, какие только способен воздать бедный человек.
Чего бы только недоставало мудрецу для счастья — а уж
лаудана я дал бы ему ровно столько, сколько б гость мой
пожелал, и притом преподнес бы сей нектар в золотистой
чаше. Кстати, коли уж я заговорил о том, чтобы раздавать
опиум, то вспомню об одном происшествии из тех, что
показалось бы незначительным, если б не завладело вслед за
тем моими снами и не наполнило б их невообразимо
жуткими картинами. Однажды в мою дверь постучался
малаец: что за дело замышлял он средь английских гор — было
мне неведомо, хотя, возможно, он шел в какой-нибудь
портовый город, лежащий милях в сорока отсюда.
Служанка, совсем юная девушка, выросшая в горах,
открыла ему дверь. Никогда прежде не встречав
одежды азиата, она крайне смутилась при виде тюрбана, а
поскольку малаец достиг в английском таких же высот,
как и она — в малайском, непреодолимая бездна непони-
1 в сутки (др.-греч.).
112
Исповедь англичанина, любителя опиума
мания разверзлась меж ними, исключая какой-либо
обмен мыслями, — даже если бы у них таковые были. Это
затруднение служанка решила просто: вспомнив о
признанной учености своего хозяина (и полагая меня
безусловным знатоком всех земных языков, а возможно, и
нескольких лунных), она поднялась ко мне и сообщила
о появлении некоего демона в доме, — она явно
надеялась, что при помощи своего искусства я смогу изгнать
его. Я спустился не сразу, но когда сошел, глазам моим
предстала живая картина, не очень искусная,
сложившаяся непроизвольно, но, признаюсь, она понравилась мне
куда больше, нежели все скульптурные надуманные
балетные позы, какие я когда-либо видел в театре. На кухне,
обитой темным деревом, которое от времени стало
походить на дуб и больше напоминала простенькую
переднюю, чем кухню, стоял малаец — его тюрбан и грязные,
когда-то белые шаровары выделялись на темном фоне
стен; он расположился куда ближе к девушке, чем ей
хотелось, хотя ее отважный дух, взращенный в горных
краях, боролся с чувством ужаса, отражавшимся на ее лице
при взгляде на поместившегося возле нее тигра.
Воображение мое было поражено контрастом между
прекрасным светлым лицом английской девушки, ее прямотой и
независимостью, и болезненным, желтым лицом
малайца, превращенным морским ветром в красное дерево, его
маленькими свирепыми беспокойными глазами, тонкими
губами, подобострастными жестами. За спиной сурового
малайца стоял прокравшийся за ним соседский ребенок;
задрав голову, он неотрывно глядел на тюрбан, на
огненные глаза, смотревшие из-под него, и в то же время
держался за платье служанки, как будто искал у ней защиты.
Знания мои восточных языков не отличаются широтою
и, в сущности, исчерпываются двумя словами,
известными мне из «Анастасия», — именно арабским
обозначением ячменя и турецким — опиума («маджун»). Не имея под
"3
Томас Де Квинси
рукою ни малайского словаря, ни даже Аделунгова «Ми-
тридата», который мог помочь мне хотя бы двумя-тремя
словами, я обратился к малайцу, произнеся несколько
стихов из «Илиады», ибо из всех языков, коими владел,
я предположил греческий наиболее близким к наречиям
восточным. Он отвечал мне с благоговением и
пробормотал нечто на своем языке. Таким образом я спас свою
репутацию среди соседей — ведь не мог же малаец
изобличить меня. Пролежав на полу около часа, он отправился
в дорогу. На прощанье я подарил ему опиума, поскольку
заключил, что моему восточному гостю сей предмет
должен быть знаком; выражение лица его подтвердило мою
догадку. К ужасу моему, он, однако, вдруг поднес руку ко
рту и заглотил весь кусочек, поделенный мною
предварительно на три части. Такого количества достало б убить
трех драгунов вместе с лошадьми, и я страшился за жизнь
бедняги, но что я мог сделать? Ведь дал я малайцу опиум
из сострадания к его одиночеству, ибо он, должно быть,
пришел сюда пешком из Лондона и целых три недели не
мог и словом обмолвиться ни с одной живой душой.
Разве посмел бы я, отринув законы гостеприимства,
потребовать, чтобы его схватили и напоили рвотным, дабы
подумал он, что хотят его принесть в жертву какому-то
английскому идолу? О нет, тут явно ничем нельзя было
помочь! Он ушел, и несколько дней не находил я покоя;
но поскольку никто поблизости так и не обнаружил
мертвого малайца, я убедился, что тот был привычен1 к опиу-
1 Сие заключение, однако, вовсе не обязательно — разница, с коей
опиум влияет на тот или иной организм, велика. Так, один
лондонский судья полицейского суда (см. книгу Харриотта «Жизненные
борения», т. 3, с. 391, 3-е изд.) записал, что, когда впервые принял
лаудан, лечась от подагры, выпил сорок капель, на другой вечер —
уже шестьдесят, а на пятый — восемьдесят, но никакого действия
не последовало. Заметьте, то говорит человек далеко не молодой.
Впрочем, слыхал я от одного сельского врача анекдот, в сравнении
с коим история мистера Харриотта покажется сущей безделицей.
114
Исповедь англичанина, любителя опиума
му, а стало быть, я все же оказал ему задуманную услугу,
позволив хотя бы одну ночь отдохнуть от страданий,
сопутствующих скитальцу.
Ради этого происшествия я позволил себе
отступление, так как малаец (отчасти из-за живописной картины,
которую он помог создать, отчасти же из-за
беспокойства, связанного для меня с его образом) надолго
обосновался в снах моих, прихватив с собой нескольких
собратьев, куда более ужасных, нежели он сам, — тех, что
в исступлении амока1 обступали меня и уносили в мир
мучений. Однако покончим с этим и возвратимся в тот
преходящий год счастья. Уж говорил я: едва возникает
беседа о столь важном для всех нас предмете, коим
является счастье, — мы с удовольствием слушаем повесть
об опыте и опытах всякого человека, будь то даже юный
пахарь, плуг которого навряд ли глубоко проник в
неподатливую почву людских печалей и радостей и который
не основывается в своем исследовании на просвещенных
принципах. Я, принимавший счастье и твердое, и
жидкое, кипяченое и сырое, восточноиндийское и турецкое,
я, проводивший опыты над ним при помощи своего рода
гальванической батареи и, общего блага ради,
приучавший себя к яду в количестве восьми тысяч капель
ежедневно (с той же целью, что и один французский врач,
заразивший себя раком, а также один английский,
двадцать лет назад прививший себе чуму; третий же, чье
подданство я затрудняюсь определить, наградил себя
водобоязнью); я (и то признают все), как никто другой, познал
Его я расскажу в задуманном мною медицинском трактате об
опиуме, который, пожалуй, опубликую, коли члены Врачебной
коллегии заплатят мне за просвещение своих темных умов. Анекдот этот
слишком хорош, чтобы сообщать его сейчас даром.
1 О подобных безумствах, совершаемых малайцами, смотри в отчетах
любого путешественника по Востоку; причиною их может стать как
опиум, так и невезение в игре.
"5
Томас Де Квинси
счастье в полной мере. Посему намерен я здесь изложить
свое понимание счастья, избрав к тому способ самый
занятный, а именно: без всякой назидательности
представить тебе, читатель, картину лишь одного из многих
вечеров того памятного года, когда лаудан, употребляемый
всякий день, оставался только эликсиром удовольствия.
Вслед за тем обращусь я к предмету совершенно иного
рода — к горестям опиума.
Возьмем сельский домик, стоящий в горной долине
в восемнадцати милях от ближайшего города; долина не
слишком обширна и занимает в длину примерно две, а в
ширину — в среднем три четверти мили; преимущество
такой местности состоит в том, что ежели собрать всех
жителей округи, то образуют они числом своим большую
семью, вам вполне знакомую и в какой-то мере вам
милую. Пусть горы будут настоящими горами — от трех до
четырех тысяч футов высоты, а домик — настоящим
домиком, а не «домиком с каретным сараем, вмещающим
до двух карет» (как пишет один остроумный автор), и
пусть тот домик (ибо я должен придерживаться
реальности) будет белым, обсаженным густым цветущим
кустарником, который задуман так, чтобы цветы непрерывно
сменяли друг друга на стенах и теснились бы вокруг окон
во все месяцы весенние, летние и осенние — от майских
роз до позднего жасмина. Пусть будет у нас, однако же,
не весна и не лето, не осень, а зима, и притом самая
суровая. Ведь это важнейший момент в науке счастья. И я
удивляюсь, как люди пренебрегают им и радуются, что
зима уходит, — а если приходит, надеются на
снисходительность природы. Я же, напротив, любой год возношу
небесам мольбы о даровании снегов, града, мороза или
бурь каких-нибудь — чем более, тем лучше. Всякому
известно, какое божественное наслаждение кроется зимою
у домашнего очага: свечи, горящие уже в четыре часа,
теплый коврик у камина, чай, заваренный прелестной
пб
Исповедь англичанина, любителя опиума
рукой, закрытые ставни, гардины, ниспадающие на пол
широкими складками, — а дождь и ветер шумно
неистовствуют на дворе,
И мнятся за окном два голоса чужих —
Там небо и земля слились в единый лик;
Но крепостию стен ограждены от них,
Мы чаем лишь добра в тиши покоев сих.
«Замок праздности»
Таковы подробности описания зимнего вечера,
известные каждому, рожденному в высоких широтах.
Вполне очевидно, что большая часть этих прелестей, подобно
мороженому, приготовляется лишь при низкой
температуре воздуха; это плоды, никак не могущие созреть без
погоды штормовой и суровой. Меня не назовешь
щепетильным в отношении погоды — я приемлю и снегопад,
и крепкий мороз, и ветер такой сильный, что (по
выражению мистера —) «на него можно опереться как на
столб». Сгодится мне и дождь, лишь бы лил «как из
ведра». Мне непременно нужно что-нибудь в этом роде; в
противном случае я считаю, что со мной дурно
обращаются, ибо почему призван я платить столь высокую цену за
зиму, тратясь на уголь, свечи, терпя всевозможные
лишения, коими не обойден и джентльмен, ежели не получаю
взамен самого лучшего товара? О нет, за такие деньги
подайте мне зиму по крайней мере канадскую или
русскую, во время которой даже право владеть
собственными ушами приходится делить с северным ветром. В этом
деле я такой эпикуреец, что не могу вполне
наслаждаться ни одним зимним вечером, если тот придется после
Фомина дня и окажется уж тронут мерзким тленом
весеннего дыхания; нет, зимний вечер должен быть
отделен непроницаемой стеной темных ночей от
возвращения света и солнца. И посему с последних недель октября
и до сочельника длится пора счастья; оно, по-моему, при-
117
Томас Де Квинси
ходит к нам с чайным подносом в руках; хоть чай
осмеян теми, у кого нервы лишены чувствительности либо
от природы, либо от вина, и теми, кто невосприимчив к
действию столь утонченного бодрящего средства. Однако
именно оно всегда будет любимым напитком мыслящего
человека; что ж до меня, то я присоединился бы к
доктору Джонсону в bellum internecinum1 с Джонасом Хэн-
веем и любыми другими нечестивцами, осмелившимися
презрительно отозваться о чае. А теперь, дабы не
слишком утруждать себя словесными описаниями тех зимних
вечеров, я предоставлю художнику дорисовать картину по
моим указаниям. Впрочем, художники не любят белых
домиков, если только они не потемнели от непогоды; но,
как читатель понимает, теперь зима и услуги живописца
потребуются только внутри дома.
Итак, нарисуй мне комнату семнадцати футов длины,
двенадцати футов ширины и не более семи с половиной
высоты. В моем доме, читатель, она величественно
именуется гостиною, но, поскольку предназначена она
«служить двум разным целям», ее более справедливо
называют также и библиотекою, ибо случилось так, что только
в книжных владениях я богаче своих соседей. Книг имел
я около пяти тысяч и собирал их постепенно с
восемнадцати лет. Посему, художник, поставь как можно больше
книг в эту комнату. Густо насели ее книгами, прибавь еще
и хороший камин, и мебель — простую и скромную,
подобающую непритязательному домику ученого. А у огня
нарисуй мне чайный столик и (ведь ясно — никто не придет
в гости такой бурной ночью) поставь лишь две чашки с
блюдцами на поднос; и, коли ты умеешь живописать
символами, изобрази вечный чайник, вечный à parte ante и
à parte post2, ибо я имею обыкновение пить чай от вось-
1 междоусобице (лат.).
2 Здесь: бесконечно до и бесконечно после (лат.).
и8
Исповедь англичанина, любителя опиума
ми часов вечера до четырех часов утра. И поскольку
заваривать и наливать себе чай крайне неприятно, изобрази
за столом прелестную молодую женщину. Надели ее
руками Авроры и улыбкой Гебы. Но нет, милая М., даже в
шутку не позволю я подумать, что свет, коим озаряешь
ты мое жилище, исходит от единой красоты, тленной и
недолговечной, и что чары ангельских улыбок
подвластны стараниям обыкновенного карандаша. Обратись же
теперь, добрый художник, к тому, что легче поддается
описанию, то есть, собственно, ко мне — к изображению
опиофага с лежащим возле него «маленьким золотым
сосудом с пагубным зельем». Касательно опиума скажу: я не
прочь лицезреть его на холсте, хотя предпочел бы натуру,
и ты можешь запечатлеть сие снадобье, коли пожелаешь;
но уверяю тебя, что ни один «маленький» сосуд даже в
1816 году не соответствовал бы моим целям, — ведь я
отступил далеко от дней «величественного Пантеона» и
аптекарей (смертных или иных). О нет, лучше нарисуй ты
подлинный сосуд, не из золота, а из стекла, и пусть он
будет как можно более похож на графин для вина. Теперь
влей в графин этот кварту рубинового лаудана, и, если
ты рядом положишь книжку по немецкой метафизике,
будет ясно, что и я неподалеку. Что же до меня самого,
тут я возражаю. Конечно, на картине подобает мне
занимать главное место; и, будучи героем произведения или,
если хотите, обвиняемым, я должен лично предстать
перед судом. Это, вероятно, разумно, но с какой стати
исповедоваться пред художником или пред кем бы то ни
было? Коли читателю (ведь именно ему, а не
художнику нашептываю я свою сокровенную исповедь) случилось
создать приятное представление о внешности опиофага
и наделить его весьма романтично — элегантной фигурой
и красивым лицом, — зачем стану я варварски разрушать
заблуждение, равно приятное публике и автору? Нет,
художник, если ты будешь писать меня, повинуйся лишь
119
Томас Де Квинси
своему воображению, а так как знаю я, что теснятся в нем
созданья прекрасные, я в любом случае буду в выигрыше.
Теперь, читатель, уж обозрели мы все десять категорий
моего состояния между 1816-м и 1817 годами: до
середины последнего года я полагаю, что был счастлив, и
некоторые слагаемые того счастья постарался представить
тебе в сем изображении библиотеки мыслителя и
зимнего ненастного вечера в его домике среди гор.
Но теперь прощай, читатель, прощай надолго, счастье
зимою или летом! Прощайте, улыбки и смех! Прощай,
душевный покой! Прощайте, надежды, и тихие грезы, и
блаженное умиротворение, ниспосылаемое сном! Тому
уж три с половиною года, как я оторван от вас; отныне
пускаюсь я в свою Илиаду, Илиаду скорби, и вот уж
должен описать
Горести опиума
Как если бы художник опустил
Перо во мглу затмений
и подземных сил.
Шелли. Восстание Ислама
Читатель, до сих пор сопровождавший меня! Я прошу
тебя прислушаться к кратким пояснениям по трем
пунктам.
1. По некоторым причинам не мог я блюсти в
своих записях этой части моего повествования порядок и
связь. Даю их хронологически разрозненными, даю по
мере того, как нахожу или возобновляю их в памяти
своей. Из иных записок явствует их дата, на других я
пометил дату, на некоторых дата отсутствует. Если для цели
сего повествования требовалось нарушить естественную
последовательность событий — я без колебаний так и по-
120
Исповедь англичанина, любителя опиума
ступал. Иногда я пишу в настоящем, иногда в прошедшем
времени. Лишь немногие заметки были сделаны сразу
вослед случившемуся, однако они от того не менее точны,
ибо впечатления были так сильны, что никогда не
померкнут в моей памяти. Многое я опустил, поскольку не мог
без усилий принудить себя ни вспомнить, ни
последовательно повествовать о бремени ужасов, что тяготит мой
разум. Кроме этого, в свое извинение я могу сказать, что
теперь я в Лондоне, что человек я беспомощный,
который не может даже привести в порядок свои бумаги без
постороннего участия; и вдобавок я в настоящее время
лишен заботливых рук той, которая прежде исполняла
обязанности моего секретаря.
2. Должно быть, читатель, ты подумаешь, что я
слишком откровенен и сообщителен касательно моих личных
дел. Может, и так. Но писать для меня — значит скорее
размышлять вслух, следуя собственным настроениям и не
особенно заботясь о том, кто меня слушает, ведь, ежели
я начну думать, что приличествует сказать тем или
другим лицам, я скоро начну сомневаться в том,
приличествует ли хоть что-нибудь об этом говорить. В сущности,
я мысленно уношусь на пятнадцать, а то и двадцать лет
вперед и представляю себе, что пишу для тех, кто будет
мною интересоваться и тогда; желая восстановить
хронику тех времен, историю которых во всей полноте никто,
кроме меня, не может знать, я из последних сил
стараюсь написать ее как можно более подробно, ибо не знаю,
найду ли я еще время на то в будущем.
3. Тебе, читатель, вероятно, не раз уж хотелось
спросить, почему не освободился я от ужасов опиума,
отказавшись от него или хотя бы сократив дозу? Отвечу
коротко: можно предположить, что я слишком легко поддался
очарованию опиума; однако невозможно предположить,
чтобы кто-нибудь мог прельститься его ужасами.
Читатель посему может не сомневаться, что делал я попытки
121
Томас Де Квинси
неисчислимые, дабы уменьшить приемы. Добавлю: не я,
а те, кто видели, какими страданиями сопровождаются
эти попытки, первые же просили меня от них
отказаться. А не мог ли я каждый день принимать хотя бы на
каплю меньше или же разводить свое лекарство водою
вдвое или втрое? Тогда выходит, что спуститься с тысячи
капель до половины заняло бы у меня около шести лет и
не решило моей задачи. В этом и состоит обычная
ошибка тех, кто не знает опиума на опыте; я взываю к тем, кто
искушен в нем, и спрашиваю: «А известно ль вам, что
сокращать дозы доставляет радость лишь до определенного
предела, меж тем как дальнейшие сокращения вызывают
сильнейшие страдания?» Да, скажут многие
опрометчивые люди, которые даже не понимают, о чем идет речь,
ты будешь в угнетенном состоянии и унынии несколько
дней. Я отвечу: никакого уныния не наступает, напротив,
физическое состояние улучшается, выравнивается пульс
и здоровье в целом поправляется. Однако совсем не в
том заключены страдания. Они не похожи на страдания,
вызываемые воздержанием от вина. Наступает
невыносимое раздражение желудка (которое, право же, не очень
похоже на уныние); оно сопровождается обильным потом
и ощущениями такими, что описать их я смогу, только
когда в моем распоряжении будет больше места.
Теперь я приступаю in médias res1 — и от того времени,
когда страдания мои от опиума достигли, можно сказать,
высшей точки, забегая вперед, перейду к описанию его
парализующего действия на умственные способности.
Мне пришлось надолго прервать свои занятия. Я не
только не испытываю удовольствия от чтения, но едва
переношу его. Однако иногда я читаю вслух ради
удовольствия других, ибо чтение вслух — мой талант, едва ли не
1 к самой сути (лат.).
122
Исповедь англичанина, любителя опиума
единственный, если употреблять его в вульгарном значении,
как свойство поверхностное и показное; и прежде если
я гордился какими-нибудь своими способностями или
достижениями, то именно этим, так как имел возможность
убедиться, что встречается оно нечасто. Из всех чтецов
актеры — самые худшие: — читает отвратительно, а не
менее прославленная миссис — ничего не может хорошо
читать, кроме драматических сочинений; во всяком
случае, Мильтона прочесть сносно ей не удается. Вообще,
людям свойственно произносить стихи либо без
малейшего чувства, либо же, преступая естественную
скромность, читать не так, как читают ученые. Ежели и был
я тронут чем-то в книгах за последнее время, то это
возвышенной жалобой Самсона-борца да великими
созвучиями речей Сатаны из «Возвращенного Рая», причем в
собственном моем исполнении. Порой одна юная леди
приходит попить чаю вместе с нами, и по ее просьбе, а
также по просьбе М. я иногда читаю им стихи В. (В.,
кстати, — единственный поэт из всех знакомых мне, кто
умеет читать свои стихи — и часто замечательно.)
Кажется, за два года я не прочел ничего, кроме одной
книги, и из благодарности к автору, в оплату
неоценимого долга должен бы сказать какую. К более же
возвышенным и страстным поэтам я все еще обращался от
случая к случаю. Но мое истинное призвание, как я
хорошо знал, заключалось в умении упражнять
аналитические способности. Однако, как правило, аналитическими
штудиями надо заниматься систематически, а не
урывками, когда придется. Математика, высокая философия
etc. стали тогда для меня непереносимы, я бежал их с
чувством бессилия и детской слабости — и это
доставляло мне муку тем большую, что я помнил то время, когда
справлялся с этими предметами, к величайшему
удовольствию своему; страдал я также и оттого, что посвятил всю
жизнь неспешной и кропотливой работе над созданием
123
Томас Де Квинси
единственной книги, коей осмелился дать название
неоконченного труда Спинозы, а именно «De emendatione
humani intellectûs»1, той книге я предназначал цвет и
плоды разума моего. Ныне же она оказалась скована,
словно морозом, и походила на испанский мост или акведук,
что строился с непомерным размахом, явно
превосходившим возможности зодчего; и, вместо того чтобы
пережить меня, явившись по крайней мере памятником и
желанию, и порыву, и жизни, призванной возвеличить
природу человеческую тем способом, который
предначертал мне Господь для осуществления столь великой цели,
сия книга могла оказаться памятником, сотворенным в
назидание детям моим, — памятником разбитым
надеждам, тщете усилий, бесполезным знаниям, фундаменту,
на котором не суждено воздвигнуться зданию,
памятником скорби и гибели зодчего. И в таком состоянии
слабости ума обратился я, развлечения ради, к политической
экономии; я полагаю, что мысль моя, прежде деятельная
и беспокойная, как гиена, не могла (покуда я еще жив)
окончательно погрузиться в полную летаргию;
преимущества политической экономии для человека в моем
состоянии заключаются в том, что хотя наука сия главным
образом систематическая (то есть нет такой части ее,
которая не определяла бы целого, равно как и целое
воздействует на каждую часть), тем не менее те или другие
части могут быть обособлены и рассмотрены отдельно.
Как бы ни велика была моя умственная прострация в те
дни, но знания все ж не забывались. Мой разум, долгие
годы близко знакомый со строгими мыслителями, с
логикой, с великими наставниками в науках, не мог не
сознавать крайней беспомощности большинства нынеших
экономистов. Начиная с 1811 года я просматривал
множество книг и брошюр по различным отраслям экономи-
1 «Об усовершенствовании человеческого разума» (лат.).
124
Исповедь англичанина, любителя опиума
ки, а М. по моей просьбе иногда читала мне главы из
новейших работ или же выдержки из отчетов о прениях в
парламенте. Я видел, что все это по большей части лишь
жалкие отбросы да мутные осадки ума человеческого и
что любой здравомыслящий человек, со схоластической
ловкостью владеющий логикой, смог бы захватить целую
академию современных экономистов и, держа их между
небом и землей, удушить двумя пальцами или же сумел бы
растолочь в порошок их заплесневелые головы при
помощи дамского веера. В конце концов в 1819 году друг из
Эдинбурга прислал мне книгу мистера Рикардо; в ней я
нашел подтверждение давнему своему пророчеству о
близком пришествии некоего законодателя сей науки и
потому, не окончив еще и первой главы, воскликнул: «Ты
еси муж, сотворивый сие!» Изумление и любопытство,
доселе глубоко дремавшие во мне, вновь пробудились, и
я удивлялся себе, что вновь обрел силы читать, и еще
более удивлялся самой книге. Неужто столь
проникновенное творение было действительно создано в Англии
в XIX веке? Возможно ль это? Ведь я полагал, что всякая
мысль1 угасла в этой стране. Как могло случиться, что
англичанин, не принадлежавший к академическим чертогам
и угнетенный к тому же деловыми и парламентскими
заботами, совершил то, над чем бились все университеты
Европы почти столетие, но так и не продвинулись даже
на волосок? Все прежние авторы ныне были
уничтожены и раздавлены под огромным бременем фактов и доку-
1 Читатель должен помнить, что разумею я здесь под мыслью, ведь в
противном случае подобное заявление можно б счесть крайне
самонадеянным. Англия в последнее время обладала в избытке
прекрасными мыслителями в области искусства и изысканий общего
порядка, но удручающее отсутствие мужественных мыслителей
ощущалось в аналитической сфере. Один выдающийся шотландец
недавно сообщил нам, что за отсутствием всякого поощрения
вынужден отказаться даже от математики.
125
Томас Де Квинси
ментов. Мистер Рикардо установил à priori, единственно
силою рассудка, те законы, кои впервые осветили не
подвластный нам хаос сведений и превратили
беспорядочный набор незрелых суждений в науку соразмерных
пропорций, наконец утвердившуюся на вечных началах.
Таково было благотворное влияние этого
проницательного сочинения, что ко мне вернулись радость и
жажда деятельности, коих я не знал уже много лет, —
пробудилось во мне желание писать или хотя бы диктовать М.,
писавшей за меня. Мне казалось, что некоторым истинам
удалось сокрыться от «всевидящего ока» мистера
Рикардо, и поскольку истины те носили такой характер, что я
мог бы выразить и прояснить их лаконичней и изящнее
посредством алгебраических символов, нежели
привычным для экономов медлительным и неуклюжим языком,
все мои записи об этом поместились бы у меня в
обыкновенной тетради, — постольку даже в то время, несмотря
на неспособность к долгим усилиям, я смог, очень
кратко, с помощью М. в качестве секретаря, составить свои
«Пролегомены ко всем будущим системам политической
экономии». Надеюсь, эта книга не станет отдавать
опиумом, хотя для большинства сам предмет ее уже является
усыпляющим средством.
Однако все эти усилия, как выяснилось далее,
оказались только временной вспышкой. Я намеревался
опубликовать книгу, и были уже сделаны приготовления к
ее напечатанию в провинциальном городке, лежащем за
восемнадцать миль от моего дома. По этому случаю
типография даже наняла на несколько дней
дополнительного наборщика. Кроме того, книга моя дважды
объявлялась, и я, таким образом, обязан был завершить начатое.
Но мне надо было написать предисловие, а также
посвящение мистеру Рикардо, которое я непременно хотел
сделать великолепным. Все это я оказался не в состоянии
осуществить. Заказ был отменен, наборщик — уволен, а
126
Исповедь англичанина, любителя опиума
«Пролегомены» мои мирно покоились подле своего
старшего и более заслуженного брата.
Итак, я описал и объяснил свою умственную апатию,
имея в виду особенности, более или менее характерные
для тех четырех лет, когда пребывал я под властью
Цирцеи, имя которой опиум. Если бы не страдания и мучения
мои, можно было бы сказать, что я находился в сонном
состоянии. Редко мог я заставить себя написать письмо;
несколько слов в ответ было пределом моих
возможностей, притом только после того, как полученное письмо
недели, а то и месяцы, пролежало на моем письменном
столе. Не будь со мною М., все сведения о счетах,
оплаченных и подлежащих оплате, пропали бы и, независимо
от судеб политической экономии, домашняя моя
экономия пришла бы в непоправимое расстройство. Далее я не
стану ссылаться на эту сторону недута; именно ее
любитель опиума сочтет в конце концов чрезвычайно
тягостной и мучительной, ибо она порождается слабостью и
беспомощностью, растерянностью, которая свойственна
людям, пренебрегающим своими делами и
обязанностями и потому терзаемым угрызениями совести, что
особенно болезненно для натур думающих и добросовестных.
Любитель опиума отнюдь не лишается ни нравственных
чувств, ни побуждений, он, как и прежде, искренне
желает и стремится к воплощению тех замыслов своих,
которые почитает возможными и необходимыми во имя
долга; однако его представление о возможном бесконечно
далеко от действительной способности не только
исполнять задуманное, но даже предпринимать к тому
попытки. Злые духи и кошмары гнетут его, он видит все то, что
хотел бы, но не может сделать, уподобляясь тому, кто
насильственно прикован к постели смертной истомой
изнурительной болезни и вынужден зреть оскорбления и
поругание, преследующие его нежную возлюбленную;
клянет он чары, сковавшие члены его, и готов отдать жизнь
127
Томас Де Квинси
за то, чтоб встать и ходить; но слаб он как дитя и не в
силах даже приподняться.
Теперь перехожу я к главному предмету сих
заключительных признаний, к истории и хронике моих
сновидений, ставших непосредственной причиной острейших
страданий.
Первым признаком существенных перемен в моем
организме стало пробуждение той восприимчивости
зрения, той обостренной чувствительности, что
свойственны лишь детскому возрасту. Не знаю, известно ли
читателю, что многие дети (если не большинство)
обладают способностью как бы рисовать на фоне мрака
всевозможные призраки; у некоторых эта способность
объясняется механическим повреждением глаз, другие же
наделены даром умышленно или полуумышленно
вызывать либо гнать прочь эти тени; бывает и так, как сказал
мне однажды ребенок в ответ на мои расспросы: «Я могу
велеть им уйти, и они уходят, но иногда приходят, когда я
не звал их». Тогда я поведал ему, что он обладает властью
над призраками поистине столь же безграничною, сколь
и римский центурион — над своими солдатами.
Примерно к середине 1817 года новый дар мой стал поистине
мучительным: по ночам, когда я бодрствовал в постели
своей, мимо меня в скорбном великолепии шествовали
многолюдные процессии, тянулись фризы нескочаемых
историй, которые представлялись мне столь печальными
и торжественными, словно они были взяты из времен до
Эдипа, до Приама, до Тира, до Мемфиса. Такие же
перемены произошли тогда и в снах моих — казалось, будто
вдруг распахнулся и засиял в моей голове театр, в
котором еженощно шли представления, исполненные
неземного великолепия. Здесь нужно упомянуть следующие
четыре факта, в ту пору значительные.
1. По мере того как росла художественная сила зрения,
в моем мозгу возникало согласие между состоянием бде-
128
Исповедь англичанина, любителя опиума
ния и сна, а именно: видения, которые я вызывал и
сознательно чертил на фоне тьмы, легко переселялись и в
сны мои; даже страшно мне было пользоваться этой
новою способностью, ибо, подобно Мидасу, обращавшему
все в золото, которое, однако, разрушало его надежды и
обманывало его желания, я, едва помыслив в темноте о
чем-то доступном зрению, тотчас обретал его как
видимый призрак; и с той же неизбежностью видения эти,
единожды наметившись бледными очертаниями,
прояснялись, словно симпатические чернила под действием
химии моих грез, и истязали сердце своей невыносимой
пышностью.
2. Все эти перемены в моих сновидениях
сопровождались такой глубокой тревогой и мрачной меланхолией,
какую словами не выразить. Всякую ночь, казалось,
сходил я (и сие не метафора) в пропасти и темные бездны,
в глубины, что глубже всякой глубины, сходил без всякой
надежды возвратиться. Ощущения, будто я возвратился, у
меня не было, даже когда я просыпался. Однако не стану
на этом задерживаться; вызванное роскошным зрелищем
печальное состояние постепенно доходило до мрачного
отчаяния, перед которым слово бессильно.
3. Чувство пространства, а в конце концов и чувство
времени были сильно нарушены. Строения, пейзажи etc.
представлялись мне столь безмерными, что глаз мой
отказывался их воспринимать. Пространство разрасталось
и распространялось до бесконечности неизъяснимой.
Сие, однако, беспокоило меня гораздо меньше, чем
неимоверное растяжение времени: порою мне казалось, что
в единую ночь я жил до семидесяти, а то и до ста лет;
более того, иногда у меня было чувство, будто за это время
миновало тысячелетие или, во всяком случае, срок,
находящийся за пределами человеческого опыта.
4. Мельчайшие события детства, позабытые сценки
более поздних лет нередко оживали; нельзя сказать, чтобы я
5 Исповедь англичанина.
129
Томас Де Квинси
помнил их, ибо, если б мне рассказали о них в часы
бодрствования, я не узнал бы в них частицу своего прошлого
опыта. Но когда они представали предо мною в снах,
подобных прозрению, и сопровождались множеством
мимолетных обстоятельств и связанных с ними чувств, я
узнавал их мгновенно. Раз я слышал от близкой родственницы
рассказ о том, как она, ребенком, упала в реку: находясь
на краю гибели (к счастью, должная помощь была
оказана ей вовремя), она увидела в единый миг, словно в
зеркале, всю жизнь свою в мельчайших, как бы
остановившихся подробностях, и у нее внезапно возникла
способность понимать как целое, так и каждую его часть.
Этому я могу поверить исходя из собственного опыта с
опиумом, и дважды встречал подобные утверждения в
новейших книгах, где они сопровождались замечанием,
правдивость коего для меня несомненна: оно гласит, что
страшная книга Судного дня в Священном Писании есть
не что иное, как сознание каждого из нас. В одном, по
крайней мере, я уверен: ум лишен способности забывать;
тысячи случайных событий могут и будут создавать
пелену между нашим сознанием и тайными письменами
памяти, и тысячи таких же событий в свою очередь могут
разрывать ту пелену, но, так или иначе, письмена те вечны;
они подобны звездам, которые, казалось бы,
скрываются перед обычным светом дня, однако мы знаем: свет —
лишь покров, наброшенный на светила ночные, и ждут
они, чтоб проявиться вновь, покуда затмевающий их день
не сокроется сам.
Упомянув сии четыре пункта, свидетельствующие о
том, как достопамятно изменились мои сны с того
времени, когда я был еще здоров, приведу пример,
поясняющий пункт первый; затем я расскажу и о любых других,
которые запомнил, придерживаясь либо
хронологической последовательности событий, либо такой, которая
придаст им больший интерес в глазах читателя.
13°
Исповедь англичанина, любителя опиума
В ранней юности был я страстным поклонником
Ливия, да и в последующие годы перечитывал его для
развлечения, ибо, признаться, и по стилю, и по
содержанию предпочитаю его сочинения всем прочим римским
историкам. Самым торжественным и пугающим
звучанием наполнены для меня два слова, кои так часто
встречаются у Ливия и столь глубоко выражают величие
народа римского, то — Consul Romanus1; эти слова обретали
особенную силу, когда речь шла о военном поприще
правителя. Я хочу лишь сказать, что король, султан, регент
и прочие титулы, принадлежащие тем, кто воплощает
в своем лице совокупную мощь великого народа, не
вызывали у меня такого преклонения. Я не очень начитан
в истории, но изучил подробно и критически один
период английской истории, а именно период
Парламентской войны в Англии, ибо привлекало меня нравственное
величие некоторых ее деятелей и многочисленные
интересные воспоминания, пережившие это беспокойное
время. Легкое чтение из римской и английской истории,
первоначально служившее для меня предметом
размышлений, стало впоследствии предметом моих снов. Часто
во время бессонницы я рисовал на фоне темноты некий
эскиз будущей картины, а затем, во сне, предо мною
появлялись сонмы дам, проходящих в праздничном танце.
И некто (быть может, то был я сам) рек: «То женщины
времен печальных Карла I. То дочери и жены тех, что
встречались мирно, сидели за одним столом и были
связаны узами крови или брака; и все же с известного дня
августа 1642 года они уже не улыбались друг другу и лишь
на поле брани встречались — и у Марстон-Мура, у Нью-
бери, у Нейзби разрубали жестокою саблей узы любви,
смывая кровью память старой дружбы». Дамы
танцевали и были так же прелестны, как дамы при дворе Геор-
1 Римский консул (лат.).
5*
131
Томас Де Квинси
га IV. Но даже во сне я не забывал: сии красавицы уже
лежат в могиле без малого две сотни лет. Затем это
пышное зрелище внезапно таяло и спустя мгновение я
слышал потрясающий душу возглас «Consul Romanus!» — и
тотчас «мимо проносились» Павел или Марий в
роскошном военном облачении, окруженные толпой
центурионов, с пурпурными туниками на копьях и
сопровождаемые Alalagmos1 римских легионов.
Много лет назад, когда я рассматривал «Римские
древности» Пиранези, мистер Кольридж, стоявший рядом,
описал мне гравюры того же художника из цикла
«Грезы». В них были запечатлены видения, что являлись
художнику в горячечном бреду. Некоторые из этих гравюр
(я лишь привожу по памяти рассказ мистера Кольрид-
жа) изображали пространные готические залы, в
которых громоздились разные машины и механизмы, колеса и
цепи, шестерни и рычаги, катапульты и прочее —
воплощающие огромные силы и преодоленное сопротивление.
Пробираясь вдоль стен, вы начинаете различать
лестницу и на ней — самого Пиранези, на ощупь пролегающего
себе путь наверх; следуя за ним, вы вдруг обнаруживаете,
что лестница неожиданно обрывается и окончание ее,
лишенное балюстрады, позволяет тому, кто дошел до края,
ступить только в зияющую бездну. Не знаю, что станется
с бедным Пиранези, но, по крайней мере, очевидно, что
трудам его здесь положен конец. Однако поднимите взор
свой и гляньте на тот пролет, что висит еще выше, — и
опять вы найдете Пиранези, теперь уже на самом краю
пропасти. Взгляните еще выше и увидите еще более
воздушную лестницу, и бедный Пиранези снова занят
высоким трудом — и так далее, до тех пор пока бесконечные
лестницы вместе со своим создателем не исчезнут под
мрачными сводами. Так же бесконечно росли и множи-
1 воинственным кличем (др.-греч.).
132
Исповедь англичанина, любителя опиума
лись в моих снах архитектурные сооружения. На первых
порах болезни грандиозность моих видений воплощалась
большей частью в архитектуре: я созерцал такое
великолепие дворцов и городов, какого никогда не видывал взор
смертного — разве что в облаках. Цитирую отрывок из
великого современного поэта, в котором описано некое
видение, явившееся ему в облаках, а предо мной не раз
представавшее во сне:
Возникло вдруг виденье предо мною —
То был великий город, развернувший
Толпу строений, тонущих вдали,
Скрывающихся в дивной глубине,
Сияющих во блеске бесконечном!
Являет он алмазы нам и злато,
Гипс куполов и шпилей серебро;
Сверкающие в воздухе террасы
Парят легко; и мирные шатры
Аллеи наполняют, башни там
Окружены бойницами, неся
Светила ночи — неба жемчуга!
Земной природой то сотворено
Из темного состава бури, вдруг
Утихшею; и мирные заливы,
И кручи гор, и горные вершины,
Освободясь от сумрака, лежат,
Торжественны, в струящейся лазури
etc. etc.
Возвышенная подробность «башни несут светила
ночи» могла бы быть заимствована из архитектурных
видений, что часто меня посещали. Поговаривают,
будто Драйден, а в новейшие времена Фюзели, считали
нужным есть сырое мясо, чтобы вызвать чудесные сны; не
лучше ли было им ради этого принимать опиум,
которого, как помнится, не принимал ни один известный нам
автор, за исключением драматурга Шедуэлла; а в древно-
*33
Томас Де Квинси
сти Гомер, полагаю я, заслуженно почитался знатоком
достоинств опиума.
Мои архитектурные видения сменились видениями
озер — серебристых водных пространств. Эти образы
меня преследовали, и я начинал бояться (хотя,
возможно, медикам это покажется смешным), что в них
объективируются симптомы водянки или начало водянки мозга и
что орган восприятия отражает самое себя. В течение двух
месяцев я жестоко страдал головою — тою частью моего
тела, которая до сей поры оставалась настолько не
тронутой слабостью (я имею в виду физической), что я
привык думать о ней так же, как последний лорд Орфорд —
о своем желудке, а именно: что голова меня переживет.
Прежде я не знал даже головной боли, кроме разве что
ревматической, вызванной моим безрассудством.
Впрочем, я все ж поборол этот приступ, хотя он грозил стать
очень опасным.
В моих видениях воды преобразили свой лик: из
прозрачных озер, сияющих как зеркало, они превратились
в моря и океаны. А тут наступила великая перемена,
которая, разворачиваясь медленно, как свиток, долгие
месяцы, сулила непрерывные муки; и действительно — я не
был избавлен от них вплоть до разрешения моего случая.
Лица людей, часто являвшихся мне в видениях, поначалу
не имели надо мной деспотической власти и не терзали
меня. Теперь же начало развиваться то, что я назвал бы
тиранией человеческого лица. Возможно, в этом
повинны некоторые эпизоды моей лондонской жизни. Как бы
то ни было, именно теперь на волнующихся водах океана
начинали являться мне лица; вся поверхность его
оказывалась вымощенной бесчисленными лицами,
обращенными к небесам; лица молящие, гневные, полные отчаяния
вздымались тысячами, мириадами, поколениями,
веками — волнение мое было бесконечно, а разум метался и
вздымался вместе с океаном.
134
Исповедь англичанина, любителя опиума
Май 1818 года
На долгие месяцы малаец стал моим ужасным врагом.
Всякую ночь я из-за него переносился в Азию. Не знаю,
разделит ли кто мои чувства по этому поводу, но я часто
думаю, что, если бы я был принужден отринуть Англию и
поселиться в Китае, средь китайских нравов, обычаев и
пейзажей, я, пожалуй, сошел бы с ума. Причины такого ужаса
лежат глубоко, и некоторые из них должны быть знакомы
многим: Южная Азия есть в известной степени средоточие
чудовищных образов и представлений. По одному тому, что
она — колыбель человечества, с нею связаны самые
смутные и благоговейные чувства. Но есть и другие причины.
Никто не решится утверждать, что жестокие, варварские
и причудливые суеверия Африки или прочих диких стран
воздействуют на него так же, как древние,
монументальные, бесчеловечные и замысловатые религии Индостана.
Самая древность Азии, ее установлений, истории,
верований etc. настолько впечатляют, что для меня глубокая
старость их племени и имени подавляют представление о
молодости отдельного человека. Юный китаец кажется мне
ожившим допотопным человеком. Даже англичане, хотя и
выросли, ничего не зная о таких установлениях,
содрогаются от мистического величия каст, что с незапамятных
времен рассеялись по земле, дабы более не смешаться; и
всякий с трепетом произносит название Ганга и
Евфрата. Такое отношение усугубляется еще и тем, что Южная
Азия тысячелетиями была, да и по сей день является,
частью земли, которая кишит людьми больше всех других;
она — великая officina gentium1. Человек — сорная трава в
тех местах. К тому же могущественные империи, которые
создавались из огромного населения Азии, прибавляли
величия всем чувствам, связанным с восточными названиями
и образами. Что же до Китая, помимо того, что объединя-
1 кузница народов (лат.).
135
Томас Де Квинси
ет его с прочими южноазиатскими странами, меня
ужасают образ жизни и нравы его обитателей, а также тот
барьер крайней неприязни и непонимания, что воздвигнут
меж нами силой чувств, для меня непостижимых. И я
предпочел бы жить с безумцами или с дикими зверьми.
Предоставляю тебе, читатель, домыслить то, что я не успею и
не смогу сказать, прежде чем тебе откроется
невообразимый ужас, внушенный мне восточными образами и
мифологическими пытками моих сновидений. Ощущение
тропической жары и отвесных солнечных лучей объединило
вокруг меня все живые существа — птиц, зверей, гадов,
всевозможные деревья и растения, манеры и обычаи всех
тропических земель, и всех их я собрал в Китае или
Индостане. Из сходных чувств я вскоре подчинил тому же
закону и Египет со всеми его богами. На меня глазели, на меня
гикали, ухмылялись и надо мною глумились обезьяны,
попугаи, какаду. Я вбегал в пагоды, где на века застывал то
на вершине их, то в потайных комнатах; я был идолом, я
был жрецом, мне поклонялись, и меня же приносили в
жертву. Я бежал от гнева Брахмы сквозь все леса Азии,
Вишну ненавидел меня, Шива подстерегал меня.
Неожиданно я встречался с Исидой и Осирисом, и те говорили
мне, что я совершил деяние, от которого трепещут ибисы
и крокодилы. На тысячу лет был я погребен в каменных
саркофагах, вместе с мумиями и сфинксами, в узких
коридорах, в сердце вековечных пирамид. Крокодилы дарили
мне смертельные поцелуи; я лежал в мерзкой слизи,
среди тростника и нильской тины.
Итак, я показал тебе, читатель, лишь малую часть моих
восточных видений; они всегда так изумляли меня
чудовищностью своей, что ужас как бы поглощался
удивлением. Однако со временем удивление схлынуло, оставив мне
не столько ощущение ужаса, сколько ненависть и
омерзение. Над всеми этими образами, угрозами, наказаниями и
темными, тайными узилищами повисло чувство беспре-
136
Исповедь англичанина, любителя опиума
дельности и вечности, доводившее меня до крайней
степени угнетенности, едва ли не до сумасшествия. Именно
к этим видениям по большей части примешивался ужас
чисто физический. Прежде меня терзали лишь
нравственные да душевные муки, отныне же боль причинялась и
телу моему: главными действующими лицами были
уродливые птицы, змеи, крокодилы. Особенный ужас более,
чем все остальные, вместе взятые, внушал мне проклятый
крокодил. В снах своих я обречен был жить с ним (так уж
установилось) долгие века. Порою мне удавалось
ускользнуть, и тогда я оказывался в китайских домах с
тростниковыми столами. Вскоре ножки столов, диванов etc.
начинали оживать — и вот уже отвратительная голова крокодила,
злобно сверкая глазами, тянулась ко мне и множилась
тысячью повторений — а я стоял недвижим, во власти
отвращения. Эта страшная рептилия так часто посещала мои
сны, что точно то же видение много раз точно так же
распадалось: я слышал нежные голоса, зовущие меня (я
слышу все, когда сплю), и тотчас просыпался — был
яркий полдень, и дети мои стояли, взявшись за руки подле
постели; они пришли показать мне свои цветные
башмачки и новые платья или же показать мне, как они оделись
для прогулки. Поистине, таким поражающим был переход
от проклятого крокодила и прочих невыразимых чудищ и
уродов моих видений к невинным человеческим существам и
детям, что, повинуясь сильнейшей неожиданной вспышке
чувств, я не мог удержаться от слез, целуя их лица.
Июнь 1819 года
Не раз в своей жизни имел я случай заметить, что
смерть тех, кого мы любим, равно как и созерцание
смерти вообще, больше волнует нас (caeteris paribus1) летнею
1 при прочих равных условиях (лат.).
137
Томас Де Квинси
порой, чем во всякое другое время года. Я вижу три к
тому причины. Во-первых, постигаемые глазом небеса
простираются летом выше обычного, кажутся более
отдаленными и, да простится мне сей солецизм, куда более
бесконечными; облака, коими меряем мы расстояние до
голубого свода, раскинувшегося над нашими головами,
летом становятся объемней, гуще и сбиваются в огромные
груды. Во-вторых, свет и облик летнего солнца,
склоняющегося к закату, лучше выражают символы и знаки
Бесконечности. И наконец, третья причина, пожалуй, самая
важная, заключается в том, что бурная и необузданная
щедрость природы делает разум более чувствительным к
враждебным лету мыслям о смерти и о холодной пустоте
могилы. Ведь мы знаем: ежели две мысли связаны
законом противоположности и как бы существуют во
взаимном отталкивании, то одна нередко вызывает другую. Вот
почему я нахожу невозможным изгонять мысли о смерти
во время одиноких прогулок бесконечными летними
днями, и всякая смерть, даже не слишком трогающая
сердце, все же упорнее осаждает меня этой порой. Вероятно,
эта причина, а также некий случай, о коем умолчу,
послужили непосредственным поводом нижеследующего сна;
предрасположение к нему всегда, вероятно, жило в моем
сознании, но, раз возникнув, он уже никогда не оставлял
меня и дробился на тысячи сказочных вариаций,
которые внезапно складывались воедино, вновь образуя
первоначальный сон.
Мне думалось, то было майское утро, раннее утро
Пасхального воскресенья. Я стоял, как мне казалось, у дверей
своего домика. Передо мной был тот самый вид, который
с этого места действительно открывался, но, как
всегда бывает во сне, возвышенный и торжественный. Здесь
были те же горы, та же прелестная долина у подножия
их, только горы вздымались выше альпийских вершин, а
пространство меж ними расширилось, заполнилось лес-
ι38
Исповедь англичанина, любителя опиума
ными полянами и лугами; изгороди цвели белыми
розами, ни одного живого существа не было вокруг — и лишь
коровы мирно лежали на заросших травою могилах,
особенно около могилы ребенка, которого я когда-то
нежно любил; все было в точности так, как я видел перед
самым восходом солнца в то лето, когда ребенок умер.
Теперь я смотрел на знакомую картину и, кажется,
сказал себе: «До восхода солнца еще далеко, ведь ныне
Пасха, и должно нам вкусить от первых плодов Воскресенья
Христова. Я стану бродить, позабыв старые горести, ибо
воздух недвижим и свеж, высокие холмы тянутся к небу,
и лесные просеки тихи, как кладбище; росою я омою
воспаленный лоб — и впредь не узнаю уж горя». Я
обернулся, словно бы намереваясь открыть калитку в сад, и
тотчас увидел по левую руку картину совсем иную, но
силою снов приведенную к гармонии с другою.
Открылась мне местность восточная, и было то опять раннее
утро Пасхального воскресенья. Вдали, словно пятнышки
на горизонте, виднелись купола великого града —
зыбкий образ, выхваченный из виденных в детстве
картинок Иерусалима. И ближе, чем могла бы пасть стрела,
мной пущенная, — на камне, под сенью пальм иудейских,
сидела женщина; я взглянул — то была Анна! Она
сосредоточенно смотрела на меня, и я сказал: «Стало быть, я
нашел тебя наконец». Я ждал, но Анна молчала. Ее лицо
казалось прежним, но все же как изменилось оно!
Семнадцать лет назад, когда в тусклом свете фонарей
последний раз я целовал ее губы (поверь, Анна, для меня твои
губы были не запятнаны), из глаз у ней струились
слезы; ныне же слезы высохли, и она была еще прекрасней,
хоть и осталась во всем прежней и нисколько не
постарела. Весь облик ее был спокойным, но необычно
торжественным — я теперь глядел на нее с некоторым
благоговением; но вдруг лицо ее заволоклось дымкою, и, вновь
оборотясь к горам, я различил сбегавший по склонам ту-
139
Томас Де Квинси
ман, что клубился меж нами; внезапно все померкло,
густая тьма пала на землю; во мгновение ока я был уже
далеко от гор и под фонарями Оксфорд-стрит шел с
Анною совсем так, как шли мы семнадцать лет назад, когда
были еще детьми.
В заключение приведу сон совсем иного характера,
относящийся уже к 1820 году.
Сон начинался музыкой, которую теперь я часто
слышал ночами, — музыкой предчувствий и нарастающих
ожиданий, музыкой, напоминающей первые такты
Коронационного гимна и так же вызывающей чувство
величественного маршевого движения — бесконечно
уходящих кавалькад и поступи бесчисленных армий. Наступало
утро великого дня — дня перелома и последних упований
человечества, переживающего таинственное затмение и
претерпевающего последние муки. Где-то, не знаю где,
как-то, не знаю как, некие существа, не знаю кто, вели
сраженье, битву, войну, словно разыгрывая великую
драму или симфонию; сему действу я сочувствовал тем
болезненней, что в смятении своем не ведал ни места, где
творится оно, ни причины, ни природы его, ни возможного
следствия. Я, как обычно бывает в снах (где по
необходимости на нас сосредоточено всякое движение), был в
силах и в то же время не в силах решить это. Был бы в
силах, если бы я мог заставить себя захотеть; и в то же
время был не в силах, ибо испытывал гнет двадцати
Атлантических океанов или неискупимой вины. И, «глубже,
чем когда-либо лот опускался», я лежал недвижим. Затем,
подобно хору, страсти стали нарастать. На карту были
поставлены высшие интересы — важнее всех, когда-либо
возвещенных фанфарами и защищавшихся мечом. Затем
внезапно наступала тревога, метание туда и сюда, трепет
бесчисленных беглецов — то ли от добра, то ли от зла,
140
Исповедь англичанина, любителя опиума
не знаю: тьма и огни, вихри и лики людей и, наконец, с
чувством невозвратной утраты, женские фигуры и черты,
что стали мне дороже всех богатств мира, но дарованные
лишь на миг, — и сплетенные руки, и душераздирающие
расставания, а затем — прощанье навсегда! — и со
вздохом, подобным вздохам адской бездны, когда повинная в
кровосмешении мать произносит ненавистное имя
Смерти, это «прощай» звучало снова — вечное «прощай»,
снова и снова повторяемое вечное «прощай».
И, проснувшись, со страшным усилием я крикнул:
«Мне больше не заснуть!»
Но ныне я призван закончить и без того
затянувшееся повествование. Имей я больше места — я бы
использовал записи свои полней и многое из оставшегося
неиспользованным мог бы с успехом добавить; быть может,
однако, достаточно и этого. Остается лишь рассказать,
чем разрешилась моя тяжба с ужасами. Читатель уже
знает (из начальных страниц предисловия к первой части),
что любителю опиума так или иначе удалось «расплести
почти до последних звеньев ненавистные цепи, его
сковавшие». Каким образом? Чтоб поведать о сем
сообразно с первоначальным замыслом, потребовалось бы
много больше места, нежели сейчас можно себе позволить.
Очень удачно, что у меня, кроме веских причин для
сокращения моего рассказа, возникло по зрелом
размышлении крайнее нежелание повредить лишними деталями
композиционной цельности повествования (пусть это и
несущественное соображение) и тем ослабить его
воздействие на совесть и благоразумие опиофага еще не
привычного. Рассудительный читатель заинтересуется
прежде всего не тем, на кого направлены опиумные чары,
а самой силой этих чар. Не любитель опиума, а сам
опиум есть истинный герой этого рассказа, и он же —
естественный центр, к которому должен быть прикован
интерес читателя. Целью моей было показать чудотворное
141
Томас Де Квинси
действие опиума, вызывающее то наслаждение, то
страдание; если это сделано, рассказ можно и закончить.
Однако, дабы удовлетворить любопытство тех, кто в
обход всяких правил все же настойчиво спрашивает, что
сталось с любителем опиума и каково его нынешнее
состояние, я отвечу за него так: читатель вполне
осведомлен о том, что власть опиума давно уж не покоится на
чарах удовольствия; нет, держится она исключительно
силою страданий, вызванных попытками освободиться от
пагубной привычки. Поскольку, однако, ничуть не
меньшие, надо полагать, мучения сопровождают и отказ
освободиться от опиума, остается только выбор между одним
злом и другим; из этих двух зол можно было бы выбрать
то, которое, сколь бы оно ни было ужасным, все же
содержит предвестие возвращения к счастью. Это кажется
верным; но самая строгая логика не дала автору силы
последовать этому решению. Тем не менее в жизни автора
наступил кризис, и кризис этот коснулся также других
людей, тех, что ему еще дороже и всегда будут для него
много дороже собственной жизни — даже теперь, когда она
опять стала счастливой. Я понял, что умру, если буду и
дальше принимать опиум. Поэтому я решил, что если так
суждено, то лучше умереть, пытаясь отказаться от него.
Сколько принимал я тогда, не скажу, ибо опиум, что я
принимал, был куплен для меня другом, который
впоследствии отказался взять за него деньги; поэтому я не мог
установить, сколько за этот год принял. Опасаюсь,
однако, что принимал я его крайне беспорядочно от
пятидесяти или шестидесяти до ста пятидесяти гранов
ежедневно. Моей первой задачей было уменьшить дозу до сорока,
тридцати, а затем как можно быстрее дойти до
двенадцати гранов.
Я одержал победу, но не думай, читатель, что
страдания мои от того прекратились или что я впал в уныние.
Считай, что и по прошествии четырех месяцев я все еще
142
Исповедь англичанина, любителя опиума
мучаюсь, корчусь, дрожу, трепещу, терзаюсь; что я
похожу на человека на дыбе, ибо знаю, каково тому, знаю из
потрясающего описания его мучений, доставшегося нам
от одного из самых безвинных мучеников1 времен
Якова I. Тем временем я удостоверился, что никакое
лекарство не помогает мне, — кроме прописанной мне
знаменитым эдинбургским врачом нашатырно-валериановой
настойки. Медицинский отчет о моем освобождении по
необходимости краток, и даже та малость, что
приведена здесь, может ввести в заблуждение, поскольку
изложена человеком, в медицине невежественным. В любом
случае такой отчет неуместен в данном положении.
Мораль же этого рассказа обращена к опиофагам, а потому
имеет ограниченное применение. И ежели они научатся
дрожать и бояться — довольно будет и того. Однако они
могут возразить, что исход моей болезни доказывает по
крайней мере возможность победить привычку к опиуму,
хотя бы и после семнадцати лет употребления (и восьми
из них — злоупотребления); они могут также сказать, что
способны ради этого приложить больше усилий, чем я, или
что, имей они телосложение покрепче моего, еще легче
достигли бы тех же результатов. Оно, может быть, и
верно — я не смею судить о способностях других людей по
своим и могу лишь от всего сердца пожелать им усердия
и успеха, равного моему. Тем не менее у меня были к тому
такие поводы, коих им, к сожалению, может недоставать;
именно благодаря этим поводам совесть стала мне такой
опорой, какой для человека с сознанием, обессиленным
опиумом, не мог бы стать чисто личный интерес.
Джереми Тэйлор полагает, будто рождение столь же
болезненно, сколь и смерть; думаю, это правдоподобно,
1 Говорю здесь об Уильяме Литгоу: его книга («Путешествия etc.»)
написана вяло и педантично, но отчет о его муках на дыбе в Малаге
потрясает душу.
мз
Томас Де Квинси
ибо все время, пока я уменьшал дозы опиума, я
испытывал муки перехода из одной формы бытия в другую.
Исходом же стала не смерть, а скорее некое телесное
возрождение; и я могу добавить, что с тех самых пор, от времени до
времени, во мне с небывалой силой оживает юношеский
дух; и все это несмотря на бремя трудностей, которые в
менее блаженном настроении я назвал бы несчастьями.
Но одно напоминание о моем прошлом состоянии
сохраняется: мой сон все еще не совсем спокоен; метанье
бури до конца не улеглось; легионы, встававшие в
сновиденьях, еще не совсем отступили, еще бурны мои сны
и, как гласит величественная строка Мильтона:
«виднелись лики грозные, страша оружьем огненным»1,
подобно вратам Рая, на которые наши прародители,
обернувшись, глядели издалека.
Дополнение
Поскольку обладатели прав на сей небольшой труд
решились переиздать его, думается, необходимо
объяснить читателю, отчего Третья часть, обещанная в
прошлогодней декабрьской книжке «Лондон мэгэзин», так
и не появилась; в противном случае издателей, под чью
ответственность это обещание было дано, в большей
или меньшей степени могут упрекнуть в его
неисполнении. Упрека этого по справедливости заслуживает сам
автор. Насколько велика доля вины, которую он берет на
себя, — это вопрос крайне темный и для него, и для
мастеров казуистики, с коими он советовался по этому
случаю. С одной стороны, все согласились в том, что
святость любого обещания обратно пропорциональна числу
тех, кому это обещание дается; именно поэтому мы ви-
1 Пер. Арк. Штейнберга.
144
Исповедь англичанина, любителя опиума
дим, сколь многие лица бессовестно нарушают
обещания, данные целому народу, хотя они же свято хранят
верность своим частным обязательствам, поскольку
нарушение обещания, данного более сильной стороне,
грозит гибелью. С другой стороны, обещаниями автора
интересуются только его читатели; скромный автор должен
думать, что читателей у него чрезвычайно мало — может
быть, всего один, в каковом случае любое обещание
приобретает такую обязательность и нравственную святость,
что и подумать страшно. Однако ж отбросим
казуистику — отныне автор взывает к снисхождению всех тех, кто
мог бы посчитать себя обиженным его промедлениями, —
и переходит к отчету о состоянии своего здоровья с
конца прошлого года (когда обещание прозвучало) до едва ли
не самого последнего времени. Для самооправдания
довольно будет сказать, что невыносимые телесные
страдания полностью лишили автора способности к
упражнению умственных способностей, в особенности таких,
которые требуют и предполагают приятное и веселое
состояние чувств. Но поскольку отчет в этом случае
может хоть сколько-то прибавить к медицинской истории
опиума на той более поздней стадии его воздействия,
которую обычно не наблюдают профессиональные врачи,
автор рассудил, что для многих читателей было бы
приемлемо более подробное сообщение. «Fiat experimentum
in согроге vili»1 есть правило справедливое — в тех
случаях, когда можно разумно обосновать, что от него
проистекает большое благо. Велико ли будет это благо,
можно усомниться, но нет сомнения относительно ценности
указанного тела, ибо, как автор вправе признать, более
никчемного тела, нежели его собственное, быть не
может. Он гордится тем, что его тело является тем самым
идеалом низменного, жалкого, презренного человеческо-
I «Да свершится испытание над бренным телом» (лат.).
45
Томас Де Квинси
го организма, коему едва ли суждено выдержать
двухдневное плавание в обычных треволнениях и бурях жизни;
и, по правде говоря, если бы считалось пристойным так
распоряжаться телами человеческими — автор почти что
устыдился бы завещать свою убогую плоть какому-нибудь
уважаемому псу. Но теперь — к делу, каковое автор, дабы
избежать постоянного повторения тяжеловесных
перифраз, позволит себе изложить от первого лица.
Тот, кто прочел мою «Исповедь...», вероятно, закрыл
книгу с чувством, что я полностью избавился от
употребления опиума. Именно это впечатление я и хотел
произвести и сделал так по двум причинам; во-первых, самый
процесс воспроизведения подобных страданий
безусловно предполагает в его исполнителе известную
способность обозревать свой собственный случай с холодностью
стороннего наблюдателя, а также такую степень
мужества, нужного для точного его описания, какую трудно
предположить у того, кто продолжает страдать от
действия опиума; во-вторых, снизив приемы с большого
количества в восемь тысяч капель до сравнительно
малого — от ста шестидесяти капель до трехсот, — я вполне
мог полагать, что победа уже достигнута. Дозволяя
читателю думать обо мне как об исправившемся опиофаге, я
вызвал у него лишь такое представление, которое сам
разделял; как можно было заметить, это представление
возникало скорее из общего тона моего заключения,
нежели из конкретных замечаний, хотя и они ни в коей мере
не расходятся с буквальной правдой. Вскоре по
написании книги я понял, что окончательное усилие в борьбе
моей будет стоить мне гораздо больше, чем я предвидел,
а необходимость его росла с каждым месяцем. Особенно
ясно ощущал я ослабление чувствительности желудка, что
в моем представлении могло означать образование или
развитие некоего затвердения в этом органе. Один вы-
146
Исповедь англичанина, любителя опиума
дающийся врач, чьей доброте я в то время был глубоко
обязан, сообщил мне, что подобный исход моего случая
не исключен, однако же может быть предупрежден, если
я продолжу употребление опиума. Посему решил я
полностью отречься от опиума лишь тогда, когда сумею
безраздельно направить мысль и стремленье свои к
достижению этой цели. Впрочем, вплоть до 24 июня прошлого
года сколько-нибудь удовлетворительного стечения
обстоятельств, годных для такой попытки, не произошло. И в
день сей начал я свой опыт, заранее приготовясь к тому,
чтобы, не дрогнув, проявить выдержку под любыми
«ударами». Должен предуведомить читателя, что сто
семьдесят или сто восемьдесят капель составляли привычную
мою дозу в течение долгих месяцев, порой доходил я и
до пятисот, а однажды — чуть ли не до семисот; не раз,
подступая к своей задаче, ограничивался я и ста каплями,
но не выдерживал более четырех суток, — кстати, я
всегда полагал именно четвертый день куда труднее трех
предыдущих. Начал я плавание неторопливо — сто тридцать
капель было нормою трех первых дней, а на четвертый
я круто сошел до восьмидесяти, но отчаяние, мной
овладевшее, вмиг такую «самонадеянность стряхнуло»;
примерно месяц держался я этой отметки, потом же
спустился до шестидесяти, а на другой день — до нуля. Впервые
за десять лет я существовал без опиума. Я упорствовал в
своем воздержании девяносто часов, то есть более
половины недели. Затем я принял — о, не спрашивай меня,
сколь много; а ты, строжайший, что бы сделал на моем
месте? Затем я снова воздержался, — затем принял
всего двадцать пять капель, — затем опять воздержался — и
так далее.
В первые шесть недель этих опытов симптомы моей
болезни были таковы: ужасная раздражительность и
возбуждение во всем организме; в частности,
возобновление жизни и чувствительности в желудке, но нередко с
147
Томас Де Квинси
сильной болью; непрекращающееся беспокойство днем
и ночью; сон — я почти не знал, что это такое, — за
сутки не более трех часов, причем такой тревожный и
неглубокий, что я слышал всякий звук вокруг меня;
нижняя челюсть постоянно опухала, рот покрывался язвами;
были и другие болезненные явления, о которых
рассказывать скучно; об одном из них, однако, я должен
упомянуть, ибо он неизменно сопутствовал всякой попытке
избавиться от опиума, а именно — безудержное чихание;
оно стало совершенно невыносимым и длилось порой по
два часа кряду, повторяясь по меньшей мере дважды или
трижды в день. Я не слишком тому удивлялся, вспомнив,
что где-то слышал или читал, будто пленка, выстилающая
ноздри, есть продолжение пленки в желудке; этим, я
думаю, объясняются воспалительные явления вокруг
ноздрей пьяниц. Так, по-видимому, выражалось нежданное
восстановление прежней чувствительности желудка.
Примечательно также и то, что за все годы употребления
опиума я ни разу, как говорится, не подхватил простуды и
даже не кашлял. Теперь же я чрезвычайно сильно
простудился, а за этим последовал и кашель. В
неоконченном письме к —, начатом примерно в то время, я нашел
следующие строки: «Вы просите меня написать —.
Знаете ли вы пьесу Бомонта и Флетчера "Тьерри и Теодо-
рет"? В ней вы увидите, что происходит с моим сном; да
и касательно прочих вопросов вы не обнаружите
преувеличений. Уверяю вас, ныне за один час мне приходит в
голову больше мыслей, нежели за год во власти опиума.
Кажется, будто все мысли, на десять лет замороженные
опиумом, вмиг оттаяли, как в старой сказке, и в великом
множестве потекли ко мне со всех сторон. И таковы мое
нетерпение и отвратительное раздражение, что, покуда
одна из этих мыслей схвачена и записана мною, —
пятьдесят уж успевают ускользнуть; несмотря на усталость,
вызванную страданием и бессонницей, я не могу ни стоять,
148
Исповедь англичанина, любителя опиума
ни сидеть неподвижно даже две минуты. I nunc, et versus
tecum meditare canoros1».
В эту пору моих опытов я послал за соседским врачом
с просьбой прийти осмотреть меня. Вечером он явился.
Кратко рассказав о моем случае, я спросил, не думает ли
он, что опиум мог способствовать действию
пищеварительных органов и что нынешние мои боли — явная
причина бессонницы — могут происходить от несварения
желудка? Его ответом было: нет — наоборот, он считает, что
страдания вызваны самим пищеварением, которое
нормально проходит неосознанно, но от неестественного
состояния желудка, испорченного длительным
употреблением опиума, этот процесс стал очень ощутим.
Такое мнение показалось мне вполне правдоподобным, да
и сама непрерывность страданий склоняет меня к мысли,
что это верно — ведь если бы это было временным
нарушением процесса пищеварения, то оно, конечно, иногда
отступало бы и острота приступов была бы различной.
Природа, как она проявляется в здоровом состоянии
человека, намеренно скрывает от нашего внимания все
жизненные процессы кровообращения, расширение и
сокращение легких, перистальтические движения
желудка etc., — опиум же, кажется, способен в этих и прочих
случаях противостоять замыслу природы. По совету
врача я попробовал принимать полынную настойку и на
короткое время сильно смягчил свои неприятные
ощущения, однако к сорок второму дню испытаний отмеченные
мною признаки недуга стали исчезать и на место их
вступили новые, куда более мучительного свойства; от них,
с короткими перерывами, я страдаю до сих пор. Не
описываю всего этого по двум причинам: во-первых, разум
восстает против всякой попытки подробно припомнить
1 Иди и слагай про себя сладкозвучные песни (лат.). — Пер. Н. С. Гинц-
бурга.
И9
Томас Де Квинси
мучения, еще недалекие во времени: описать все это
достаточно подробно, чтобы от этого мог быть толк,
значило бы «infandum renovare dolorem»1, — при том,
возможно, без достаточных на то оснований; во-вторых, я
сомневаюсь, что указанное состояние можно объяснить
действием опиума вообще, его употреблением или
неупотреблением; то есть нужно выяснить, являются ли
переживаемые страдания последним дурным следствием
прямого действия опиума или первым дурным
следствием исключения опиума из организма, давно
расстроенного его употреблением. Безусловно, часть этих симптомов
обусловлена временем года (август): хотя лето не было
жарким, но все же сумма тепла, накопленная за
предшествующие месяцы вкупе с теплом в настоящем,
естественно привела к крайней жаре во второй половине августа
этого года. Случилось так, что избыточная потливость,
которая даже в рождественские дни сопутствует
резкому уменьшению ежедневной дозы опиума, а в июле была
такой сильной, что вынуждала меня принимать ванну
пять-шесть раз в день, — эта потливость с наступлением
самого жаркого месяца совершенно прекратилась;
вследствие этого тяжелое действие жары ничем не смягчалось.
Другой симптом, который я по невежеству называю
внутренним ревматизмом (порой отдающим в плечи etc., но
чаще ощущаемым в животе), по всей видимости, был
вызван не столько опиумом или же отсутствием его,
сколько сыростью моего дома2, достигшей около того времени
1 «обновить несказанную печаль» (лат.).
2 Говоря так, я не хочу проявить неуважение именно к этому дому, и
читатель поймет это, когда я признаюсь, что за исключением одного
или двух роскошных особняков и нескольких строений более
скромных, облицованных роман-цементом, я не знаю ни одного дома в
этой горной области, который был бы полностью
водонепроницаем. Я льщу себя надеждой, что книги в этом графстве строятся на
твердых началах, но любые другие постройки находятся в
варварском состоянии и, что хуже, в состоянии крайнего упадка.
15°
Исповедь англичанина, любителя опиума
максимума, ибо июль был, по обыкновению, месяцем
непрерывных дождей в нашей самой дождливой части
Англии.
Имея все эти причины для сомнений относительно
связи опиума с последней стадией моих телесных мук
(если только не рассматривать опиум как косвенную
причину ослабления, изнеможения организма и,
следовательно, предрасположенности к любому вредоносному
воздействию), я охотно избавлю читателя от описания
всего этого — пускай для него страдания эти сгинут;
хотел бы я так же легко сказать: пусть сгинут они из моих
воспоминаний, чтобы никогда в будущем часы покоя не
нарушались бы слишком ярким образом возможного
человеческого несчастья!
Вот и все, что можно сказать о продолжении моих
опытов; что касается первой их стадии, к которой,
собственно, относятся они сами и их применение к другим
случаям, я должен просить читателя не забывать о
причинах, побудивших меня записать их. Таковых было две:
во-первых, вера в то, что и я могу немного дополнить
историю опиума как медицинского средства. Я сознаю,
что не смог привести свой замысел в исполнение
вследствие вялости ума, телесных страданий и крайнего
отвращения к самому предмету, досаждавшему мне, покуда
писал я эту часть своей работы; поскольку по написании
оной я тотчас отослал ее в типографию почти в пяти
градусах широты отсюда, ее уже нельзя ни изменить, ни
усовершенствовать. Однако даже из этого бессвязного
отчета ясно видно, что он полезен всем заинтересованным
в такой повести об опиуме — то есть всем опиофагам, —
в той мере, в какой он, к утешению и ободрению их,
устанавливает, что от опиума можно отказаться, умень-
151
Томас Де Квинси
шая приемы достаточно быстро, а страдания при этом
будут не больше тех, что способна выдержать воля
обыкновенного человека
К этому я замечу, что сам я слишком спешил и потому неоправданно
усугублял свои страдания; хотя, вероятно, опыты мои были
недостаточно последовательны и равномерны. И дабы читатель мог сам
рассудить, а главное, дабы опиофаг — коли тот готовится уйти на
покой, — имел бы пред глазами все возможные сведения, я
присовокупляю к сему свой дневник.
Перв
Июнь
Понед., 24
25
26
27
28
29
30
ая неделя
Капли лауд
130
140
130
80
80
80
80
Третья неделя
Июль
Понед., 8
9
10 '
11
12
13 (
14
Капли лауд
300
50
► Пропуск
76
Июль
Понед.,
Пятая
22
23
24
25
26
27
Вторая неделя
Июль
Понед.,
1
2
3
4
5
6
7
Капли лауд
80
80
90
100
80
80
80
Четвертая неделя
Июль
Понед.,
неделя
Капли лауд
60
нуль
нуль
нуль
200
нуль
15
16
17
18
19
20
21
Капли лауд
76
73 Уг
73 Уч
70
240
80
350
Читатель, может быть, спросит: что значат сии внезапные
рецидивы, выраженные числами 300-350 etc.? Причиною этих рецидивов
была всего лишь нетвердость воли, а движущей силой, если она
вообще требовалась, был принцип «reculer pour mieux sauter»
[«Отступить, чтобы лучше прыгнуть» (фр.)] (ибо, будучи от большого
приема в оцепенении, длившемся день или два, желудок мой уд о-
!52
Исповедь англичанина, любителя опиума
Сообщить об этом итоге моего опыта — вот первая
моя цель. Во-вторых, дополнительной целью было
объяснить читателю, почему невозможным стало для меня
сочинить Третью часть своевременно, чтобы она могла
войти в настоящее переиздание: ведь гранки этого
переиздания были посланы мне из Лондона в самое
время сего опыта и столь велика была моя неспособность
дополнить или улучшить что-либо в них, что я не мог с
должным вниманием читать их, исправлять опечатки или
устранять словесные огрехи. Таковы были причины, по
которым я утомлял читателя записями, длинными или
краткими, об опытах над столь низменным предметом,
как собственное мое тело. Я искренне верю, что читатель
не забудет о них и не подумает, будто я мог снизойти до
такого гнусного предмета ради него самого, а не ради
заботы о всеобщей пользе. Есть некое животное,
называемое погруженным в себя ипохондриком, — это я знаю
наверное, мне самому доводилось встречать его. И я знаю,
что он — самый невообразимый heautontimoroumenos1.
Отчетливо вызывая в своем сознании любые симптомы,
он поддерживает и углубляет их, между тем как они
исчезли бы, если бы он придал мыслям иное направление.
Я же питаю слишком глубокое отвращение к сей
недостойной эгоистичной привычке, и снизойти до нее для
меня было бы такой же тратою времени, как и наблюдать
за бедной служанкой, с которой, как я слышу сейчас, во
дворе любезничает какой-то паренек. Пристало ли
Трансцендентальному Философу любопытствовать по такому
влетворялся меньшим количеством и по пробуждении уже
приноравливался к новому рациону); но могу указать и другой принцип: из
всех страданий, между собою равных по силе, перенести легче те, на
которые мы отвечаем гневом; стоило лишь мне дойти в приемах
своих до изрядного количества, как уже на следующий день я приходил
в страшное негодование, а потому и вытерпеть мог любые муки.
1 самоистязатель (др.-греч.).
153
Томас Де Квинси
случаю? Мне ли, кому и восемь с половиной лет не
прожить, тратить досуг на столь мелкие занятия? Дабы более
не возвращаться к этому вопросу, я скажу нечто
способное оскорбить иных читателей, но, уверен, это не
должно случиться, если они поймут мои побуждения. Ни один
человек, полагаю я, не станет тратить времени на
функции собственного тела, если только не питает к ним
интереса; между тем читатель видит, что я не только далек
от самодовольного любования своим телом, но ненавижу,
горько осмеиваю и презираю его, и не стал бы роптать,
ежели ему впоследствии выпали бы те крайние
унижения, коим закон подвергает тела величайших
преступников. В доказательство искренности этих слов я сделаю
нижеследующее распоряжение. У меня, как и у прочих
людей, есть свои особенные желания относительно места
моего погребения — проведши большую часть жизни в
горах, я склоняюсь к такой причуде: зеленое кладбище меж
древних одиноких холмов было бы более возвышенным
и достойным местом упокоения философа, нежели
чудовищные погосты Лондона. Но если господа из Коллегии
хирургов посчитают, что их науке прибавится пользы от
исследования явлений, наблюдающихся в теле любителя
опиума, пускай лишь молвят слово, и я позабочусь о том,
чтобы мое было им законно передано, то есть я сам с ним
покончу. Пусть не колеблясь выразят они свое желание,
не сообразуясь с требованиями ложной деликатности и
уважения к моим чувствам; я уверяю, что они мне
окажут немалую честь, «продемонстрировав» такое
истощенное тело, как мое; я же получу удовольствие, предвкушая
посмертную месть и глумление над тем, что причинило
мне так много страданий в этой жизни. Такие
завещания не приняты: о дарах, поставленных в зависимость
от смерти завещателя, нередко опасно уведомлять
заранее; тому есть замечательный пример в обычаях одного
из римских государей, — будучи предупрежден богатыми
154
Исповедь англичанина, любителя опиума
людьми о том, что они завещали ему солидное
состояние, он выражал полное удовлетворение таким
распоряжением и милостивое согласие принять сие выражение
их преданности; но затем, ежели завещатели не спешили
ввести его во владение и ежели они, изменники, «упорно
продолжали жить» (si vivere perseverarent, как
выражается Светоний), он крайне раздражался и принимал
соответствующие меры. Во времена наихудшего из Цезарей
мы были бы вправе опасаться такого поведения; но,
уверен, от английских врачей нашего времени я не должен
ожидать ни нетерпения, ни иных чувств, кроме тех, что
соответствуют чистой любви к науке и ее интересам, —
которые и побуждают меня сделать такое предложение.
30 сентября 1822 года
SUSPIRIA DE PROFUNDIS,
СОСТАВЛЯЮЩИЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ
«ИСПОВЕДИ АНГЛИЧАНИНА, ЛЮБИТЕЛЯ ОПИУМА»
Предуведомление
В 1821 году на журнальных страницах, а спустя год, в
1822-м, — отдельным томом была опубликована «Исповедь
англичанина, любителя опиума». Книга эта имела целью
показать, хотя бы отчасти, скрытые могучие возможности,
свойственные человеческим сновидениям. Каково бы ни
было число тех, в ком таится способность видеть яркие,
необычные сны, — надо полагать, не у слишком многих
эта способность в достаточной мере развита. Тому, кто
говорит только о волах, скорее всего, снятся волы:
условия жизни, ежедневно налагающие чуть ли не на каждого
из нас ярмо впечатлений, кои несовместимы с порывами
духа, часто приглушают и обуздывают могущественность
силы, порождающей сновидения; даже умы, склонные к
кипению возвышенных образов, иссушаются скудостью.
Постоянное великолепие картин, созерцаемых в
забытьи, неизбежно должно подкрепляться врожденной
тягой к мечтательству, которая обнаруживает себя прежде
всего в снах; но даже самая пылкая мечтательность
неминуемо ослабляется все возрастающим беспокойством
современной английской жизни. Уже сейчас, в 1845 году,
взор самого бесстрастного наблюдателя не может не быть
встревожен событиями и переменами, на протяжении
полувека мощно сотрясавшими монархии по всей земле; не
может не быть смущен непрерывным развитием
грандиозных физических энергий — пара, применяемого повсю-
156
SuspiRiA De Profundis...
ду, и света, попадающего к человеку в рабское услужение1;
небесные силы содействуют распространению
образования и ускоряют работу печатного станка; силы
преисподней (адские лишь по видимости, на деле происхождение
их также божественно) подстрекают
усовершенствование артиллерии и прочих орудий разрушения; мозг наш
словно бы осаждают, неотступно его преследуя, снующие
среди нас бесплотные существа; и становится более чем
очевидно, что если этот безостановочный бег впредь не
затормозится (а ожидать ничего подобного не
приходится) или же — что, к счастью, более вероятно — не
натолкнется на противодействие сил, в равной степени
титанических (это могут быть искания в области религии или
подлинно глубокой философии, которые будут
стремиться прочь от водоворота действительности, столь
гибельно центробежной по отношению к средоточию сугубо
человеческого), то, предоставленная самой себе,
естественная направленность этого хаотического движения
неминуемо приведет к плачевнейшему итогу: одних
ввергнет в безумие, а у других вызовет тупое оцепенение.
Насколько велика возможность того, что столь беспощадная
вечная спешка в сфере интересов исключительно
человеческих восторжествует над возвышающей душу
способностью, таящейся в каждом из смертных, можно судить по
результату, сплошь и рядом наблюдаемому как следствие
постоянного пребывания в том или ином обществе.
Результат этот легко обозначить словом рассеяние, взятым
в определенном смысле; способность думать и
чувствовать слишком заметно рассеивается и безудержно
растрачивается. Дабы восстановить сосредоточенность,
необходимую для развития мыслительных навыков, вдумчивые
люди испытывают потребность временами удаляться от
толпы. Тот, кто не разнообразит существование одиноче-
1 Дагеротип etc.
157
Томас де Квинси
ством, не в состоянии до конца проявить свои
интеллектуальные возможности. Чем полнее уединение, тем
более возрастают силы ума. Вывод жесткий — и, пожалуй,
слишком безапелляционный, однако именно к такой
формуле должно, вне сомнения, приближать мудрое
жизненное правило.
Из способностей человека, страдающих от чрезмерной
приверженности общественным инстинктам, сильнее
всего страдает дар сновидения. Не стоит полагать это
безделицей. Аппарат, позволяющий видеть сны, помещен в
человеческий мозг не случайно. Сон в союзе с таинством
мглы представляет собой единый существеннейший
канал, посредством которого мы сообщаемся с
призрачным миром. Орган восприятия снов, тесно связанный с
сердцем, зрением и слухом, образует в совокупности
поразительное устройство, каковое способствует
проникновению бесконечности в покои человеческого мозга и
отбрасывает темные отражения вечностей, лежащих вне
пределов земного существования, на зеркальную
поверхность спящего разума.
Но если эта способность и угнетена вырождением
одиночества, становящегося в Англии чем-то недосягаемым,
то, с другой стороны, совершенно ясно, что отдельные
чисто физические средства могут благоприятствовать и
действительно благоприятствуют способности
сновидения едва ли не сверхъестественным образом. Одним из
таких средств является усиленный моцион — по крайней
мере, отчасти и для некоторых людей; но совершенно
особое место занимает опиум, обладающий в этом смысле
поистине специфической силой: он не просто
расцвечивает пышными тонами пейзажи снов и сгущает их
сумрачные тени, но — и это самое главное — усугубляет
ощущение их устрашающей яви.
При написании «Исповеди...» задача
проиллюстрировать названную особенность воздействия опиума была
ι58
SuspiRiA De Profundis...
второстепенной: основная цель автора заключалась в
изображении самой способности видеть сны, и общий план
книги строился с учетом этой задачи. Предположим,
некий читатель, осведомленный о подлинном замысле
«Исповеди...», как он изложен выше (а именно, о желании
продемонстрировать процесс сновидения), задал бы
вопрос:
— Отчего ваши сны стали превосходить яркостью сны
других людей?
В ответ последовало бы:
— Оттого (praemissis praemittendis1), что я принимал
опиум в чрезмерных дозах.
Далее, на новый вопрос: «Почему же вы начали
употреблять опиум чрез меру?» — ответ был бы таким: «Потому
что некие предшествовавшие тому жизненные события
вызвали ослабление органа, нуждавшегося (или так
казалось) в этом стимуляторе».
Тогда, поскольку опиумные сновидения не всегда
могли быть понятны без учета предыдущих событий,
сделалось необходимым рассказать о них. Таким образом,
приведенные вопросы и ответы раскрывают
внутреннюю закономерность произведения, то есть принцип,
обусловивший его форму, — раскрывают, однако, строго в
обратной, противоположной последовательности. Сама
книга начинается повествованием о моих ранних
злоключениях. Они же естественным порядком привели к
опиуму как средству облегчить их последствия; опиум столь же
естественно привел к сновидениям. Однако при
обобщенном изложении фактов оказалось целесообразным
поменять местами развязку с отправной точкой.
В заключение моего скромного труда читателю
предлагалось (причем это была чистая правда) увериться в
том, что мною одержана победа над тиранией опиума.
1 исходя из предпосылки (лат.).
!59
Томас де Квинси
На деле я брал верх над ним дважды, причем во втором
случае победа стоила мне гораздо больших усилий,
нежели в первом. И все же я вновь не избежал уже
совершенной мною ранее ошибки. Я упустил из виду, что при
воздержании от опиума — а это тяжкое испытание при
любых обстоятельствах — усиленная физическая нагрузка
(как я усвоил позднее) является единственным способом
сделать это испытание более или менее сносным. В ту
пору я не придал значения главному sine quâ non1,
способному прочно закрепить одержанный триумф. Дважды
я сникал, дважды восставал снова. Дрогнул я и в третий
раз — отчасти по причине, указанной выше (невнимание
к физическим упражнениям), отчасти и по другим
причинам, изъяснением каковых вряд ли уместно сейчас
обременять читателя. Я мог бы удариться в назидательность,
если бы пожелал; вероятно, читатель сам выведет мораль,
желаю я того или нет. Между тем ни той, ни другой
стороне не ведомы в полной мере все обстоятельства дела:
мне из-за естественной пристрастности суждения;
читателю (да позволено мне будет это заметить) они
недоступны изначально.
В продолжение того времени, когда я в третий раз
простерся ниц перед мрачным идолом, по прошествии
нескольких лет, передо мной стали медленно проступать
небывалые, устрашающие призраки. Поначалу я почитал
их случайностями, которые устранимы известными мне
средствами. Однако, когда я не мог уже долее скрывать
от себя, что зловещие симптомы надвигаются на меня
неспешно, размеренно, но неуклонно возрастая в силе, я,
охваченный паникой, попытался обратиться в бегство в
третий раз. Но спустя много недель, несмотря на все
усилия двинуться вспять, я осознал всем своим существом,
что возврат более невозможен. Иначе говоря, если при-
1 обязательному условию (лат.).
ΐ6θ
SuspiRiA De Profundis...
бегнуть к образам моих сновидений, переводивших все
сущее на свой собственный язык, я увидел сквозь
необозримые области мрака величественные врата: до сих пор
они всегда представлялись мне распахнутыми настежь, но
теперь вход был прочно от меня заперт и убран
траурным крепом.
Оказавшись в катастрофическом положении — в
положении человека, которого чудом не затянуло в
клокочущий поблизости водоворот и который вдруг
обнаруживает, что спасший его поток неотвратимым кружением
устремляется в ту же самую гибельную бездну, — я
припомнил один поразительный эпизод из современного
романа. Настоятельница некоего монастыря, сама
заподозренная в симпатиях к протестантству — и потому
лишенная какой-либо возможности употребить власть,
узнает, что одну из подопечных ей монахинь (как ей
известно, совершенно безосновательно) обвиняют в
преступлении, влекущем за собой самую чудовищную кару.
По окончании суда монахиня, если ее объявят виновной,
будет заживо замурована в стене; и все идет к этому:
улики против осужденной ничем не оспорить, разве что
показаниями, какие нельзя привлечь; а судьи настроены по
отношению к преступнице крайне враждебно.
Дальнейшие события только подтверждают худшие опасения
читателей. Свидетели дают показания; убедительного
опровержения не находится; подсудимая признана виновной,
приговор вынесен — остается лишь привести его в
исполнение. В этот критический момент аббатиса,
оповещенная слишком поздно, когда всякое вмешательство уже
бесполезно, напоминает сама себе, что в соответствии с
неукоснительно соблюдаемыми правилами в ее
распоряжении есть еще одна-единственная ночь: вплоть до
рассвета осужденная не может быть изъята из-под ее личной
опеки. Эту ночь, следовательно, она использует,
невзирая на любой риск, для спасения подруги. В полночь в
6 Исповедь англичанина..
ι6ι
Томас де Квинси
монастыре воцаряется полная тишина — и аббатиса
прокрадывается по безмолвным переходам, ведущим к
камерам, где томятся узники. Под монашеским одеянием она
прячет отмычку. Уверенная, что перед ней откроется
любая дверь, аббатиса уже предвкушает упоение той
минутой, когда заключит освобожденную подругу в свои
объятия. Внезапно она оказывается у нужной двери, впереди
смутно различается нечто темное; аббатиса
приподнимает лампу — и в нише над входом видит траурный стяг
инквизиции, видит облаченные в черное фигуры
неумолимых посланцев Святой Палаты.
Мне представляется, что, если бы все это произошло в
действительности, аббатиса не отпрянула бы испуганно в
сторону и не обнаружила бы признаков ужаса и
потрясения. С описанной историей такое попросту
несовместимо. Чувство безнадежности, когда вдруг становится ясно,
что все потеряно, мгновенно проникает в самое сердце;
это чувство нельзя выразить словами или жестами,
внешне оно никак не проявляется. Когда крушение надежд
неполно или хоть сколько-нибудь сомнительно, естественно
разразиться в поисках сочувствия горестными
возгласами. Если же катастрофа осознается как окончательная и
бесповоротная, если ничье участие не принесет
утешения и неоткуда ждать ободряющего совета, дело обстоит
совсем иначе. Голос пропадает, тело не повинуется, дух
укрывается вовнутрь — в собственное потайное
средоточие. По крайней мере я при виде наглухо запертых
грозных врат в похоронном убранстве, словно смерть уже
переступила через порог, застыл недвижно, без слова или
стона. Один только тяжкий вздох вырвался из моей
груди—и потом долго-долго я пребывал в безмолвии.
Теперь же я берусь за описание этой третьей и
последней стадии моей подвластности опиуму: она
отличалась от прочих чем-то большим, нежели только степенью
воздействия. Однако относительно истинного понима-
162
SuspiRiA De Profundis...
ния присущих ей симптомов меня одолевают сомнения.
Я где-то уже упоминал, что не ставил перед собой
никакой особой задачи предостеречь других поклонников
опиума, и пояснил, почему это не являлось какой-то
особой задачей. Тем не менее, поскольку иные из
читателей могут воспринять мое описание именно подобным
образом, представляется небезынтересным определить,
насколько велика вероятность того, что другие
поклонники опиума, даже проявив аналогичную невоздержность,
способны впасть в то же самое состояние. Не питаю
намерения делать упор на некоей предполагаемой
отличительной особенности моей собственной личности.
Вероятно, никто таких особенностей не лишен. В чем-то ими,
безусловно, наделен каждый. Сходства между смертными
ничуть не больше, чем различий в бесчисленных
черточках их внутренней сущности. Однако я стремлюсь указать
не столько на специфические свойства темперамента или
конституции, сколько на те особые жизненные события
и обстоятельства, которые вобрал в себя мой
индивидуальный опыт. Иные из них обладали природой,
всецело преобразившей мое умственное устройство.
Величайшие потрясения — чем бы они ни были вызваны: муками
совести, страхом, горестью или борьбой воли —
миновав, зачастую не забирают с собой произведенные ими
перемены. Никто из нас не обязан и не способен дать
отчет обо всех пережитых ударах подобной силы. Однако
испытание, постигшее меня в детстве, является
привилегированным исключением. Привилегия эта состоит в
том, что рассказ о нем вполне пригоден для
стороннего слуха: хотя речь идет о некоей конкретной личности,
изображенная там личность настолько далеко отстоит от
нынешней, что деликатность или простое стремление к
сдержанности не будут оскорблены. Привилегия эта
состоит и в том, что объект рассказа вполне пригоден для
сочувственного отношения к нему со стороны повество-
6* 163
Томас де Квинси
вателя. Зрелый человек с симпатией смотрит на себя,
каким он был в детстве, потому что тот ребенок — это
он сам и потому, что, не перестав быть самим собой, он
тем не менее стал другим. Основа такой симпатии видится
ему в глубокой потаенной связи между взрослым и
ребенком, однако, принимая ее в целом (и принимая по
необходимости), он чувствует, что симпатия его главным
образом движима различиями между двумя своими лицами.
Он сожалеет о слабостях, которые обнаруживает в своем
юном предшественнике и от которых теперь, возможно,
избавился; он снисходительно взирает на промахи и
заблуждения, которые давно преодолел; и — при всем том —
подчас чтит в ребенке честность и прямоту, какие
впоследствии под давлением тех или иных соблазнов ему так
трудно было в себе сохранять.
Случай из моего детства, о котором я говорю,
причинил мне непереносимое горе: это было испытанием,
по сути, куда более тяжким, нежели те, что выпадают
на долю многих в любом другом возрасте. Событие это
соотносится с моим позднейшим опиумным опытом
следующим образом. Те грандиозные покровы сумрачного
величия, что окутывали мои сны на всех стадиях
пристрастия к опиуму, но обернулись в итоге
тяжелейшими страданиями, и то неотступно преследовавшее меня
лицо, что под конец обратилось в проклятие, — не
проистекали ли они отчасти из моих детских впечатлений?
Нет сомнений, что именно вследствие одиночества,
неизменно сопутствовавшего моему детству, и обостренной
чувствительности, которая была взвинчена пытливостью
слишком рано развившегося ума, ужасающее горе, мной
пережитое, распахнуло передо мной уже никогда более
не затворявшиеся врата обиталищ смерти и мрака, куда
я нисходил и откуда возвращался, можно сказать, по
собственной воле, подчиняясь перепадам настроения. Иные
из картин, развертывавшихся в декорациях моих снови-
164
SuspiRiA De Profundis...
дений, бесспорно, лишь повторяли мои детские
впечатления; другие же, скорее всего, произросли и принесли
плоды от семян, посеянных в ту давнюю пору.
Итак, вот что побудило меня предпослать данному
отчету о чудовищном явлении, вызванном переизбытком
опиума, рассказ об эпизоде, случившемся со мной в
детстве: во-первых, они сходны между собой по своему
колориту, а посему родственны друг другу, по крайней мере в
области чувства; во-вторых, кое-какие особенности
описанного, возможно, берут свое начало — хотя бы
отчасти — от этого эпизода, а посему логически связаны с
ним; в-третьих, поскольку завершающая атака опиума
обладала подоплекой, способной привлечь к себе внимание
служителей медицины, важно устранить любые сомнения,
которые могли бы возникнуть относительно
первопричин подобного расстройства. Только ли опиум — или же
опиум в совокупности с чем-то еще — вызвал все эти
потрясения?
Какой-нибудь цинично настроенный читатель
возразит, что для достижения названной цели было бы
достаточно просто изложить факты, не пересказывая in extenso1
обстоятельства происшествия, имевшего место в детстве.
Однако более участливый читатель (ибо читатель
недоброжелательный, как правило, — дурной критик) проявит
также и большую проницательность: он поймет, что
рассказ этот предпринят не ради одного только простого
изложения фактов, а для того, чтобы пропустить эти факты
сквозь хитросплетение естественных мыслей и чувств —
то ребенка, который страдает, то взрослого, который
повествует, — но вкупе представляющих тем больший
интерес, что они соотносятся с возвышенными предметами.
Меж тем протест недовольного критика напоминает мне
0 сцене, которая временами разыгрывается в краю ан-
1 подробно (лат.).
165
Томас де Квинси
глийских озер. Вообразите энергичного туриста,
который везде и всюду провозглашает, что единственная цель
предпринятого им путешествия — посмотреть на озера.
Никакой деловой цели он не преследует: выискивает не
злостных неплательщиков, а исключительно живописные
виды. И однако, этот визитер упорно требует от каждого
хозяина гостиницы доложить ему «клятвенно» и — дабы
он обрел в этом мире спокойствие — не погрешив против
истины, каков кратчайший путь до Кесвика. Далее он
кидается к форейторам (а форейторы в Уэстморленде
всегда летят вниз с холма во весь опор, не ставя на тормоз ни
единого колеса), но тем не менее, невзирая на развитую
экипажем бешеную скорость, наш любитель живописных
пейзажей опускает бинокль и, остановив на полном ходу
четверку лошадей и двух форейторов с риском
переломать полдюжины шей и два десятка ног, настойчиво
вопрошает, действительно ли они следуют по кратчайшему
маршруту. Под конец он замечает на обочине меня,
недостойного, и, тотчас осадив свой мчащийся экипаж,
умоляет меня (как человека, по его мнению, ученого и
благородного) указать, буде это возможно, кратчайшую дорогу
до Кесвика. Ответ, готовый сорваться с губ хозяина
гостиницы, обоих форейторов и меня самого, прозвучит так:
«Высокочтимейший незнакомец, коль скоро вы прибыли
в край озер с простым намерением полюбоваться их
очарованием, не вернее ли было бы разузнать не о
кратчайшей дороге к ним, а о красивейшей? Ибо если возвести в
принцип непродолжительность странствия, если
предметом ваших стремлений является τό1 краткость, тогда
наикратчайшим из всех путешествий следует безоговорочно
признать оседлое и пожизненное пребывание в
Лондоне». Исходя из того же принципа, доложу моему критику,
что весь ход данного повествования напоминает — и сде-
1 сама (др.-греч.).
1б6
SuspiRiA De Profundis...
лано это преднамеренно — кадуцей, обвитый
прихотливыми гирляндами, или же ствол дерева, оплетенный и
увенчанный неким затейливым растением-паразитом. Опиум
как чисто медицинская тема соотносится с иссохшим
безжизненным стволом, окруженным зацветающими
побегами, словно он каким-то образом умудрился ими обрасти,
тогда как в действительности эти усики и завитки
развиваются сами по себе, а бесчувственный чурбан для них —
всего лишь опора, по которой они карабкаются вверх.
Равным образом в Чипсайде, стоит вам только
оглядеться по сторонам, кажется, что это некая вавилонская печь
породила и выбросила из себя груду кирпичей, в которой
затем под прямыми углами были прорезаны (а не
возведены рукой строителя) узкие улицы. Однако, если вы по-
расспрашиваете почтенных тамошних обитателей, ваше
предположение будет единодушно отвергнуто: не улицы
возникли из нагромождения кирпичей, а напротив
(какой бы нелепостью это ни казалось), кирпичи появились
вслед за улицами.
Не улицы вторглись в груду кирпичей, но эти самые
треклятые кирпичи явились сюда и заключили улицы
в темницу. Так и любой неприглядный шест: подпорка
для хмеля, жердь для винограда, садовая шпалера, да что
угодно — служит только для поддержки. Не цветы
предназначены для опоры, но опора для цветов. Подразумевая
то же сходство, взирайте и на меня как на того, кто (по
словам истинного и пылкого поэта1) «viridantem floribus
hastas»2 — покрывает зеленью и оживляет яркими
цветами смертоносные копья и алебарды: предметы,
являющие смерть своим происхождением (поскольку они
изготовлены из мертвого материала, некогда жившего в
лесах); предметы, являющие гибель своим использова-
1 Валерий Флакк.
2 «украшает копья цветами» (лат.).
167
Томас де Квинси
нием. Истинное содержание моей «Опиумной
исповеди» составляет не исключительно физиологическая тема
(она-то, напротив, и есть тот уродливый шест, то
смертоносное копье, та самая алебарда), а те бессвязные
музыкальные вариации ее, те паразитические мысли, чувства,
отступления, которые взбираются вверх по иссушенной
подпоре с распускающимися бутонами и цветочными
раструбами, разрастаются порой вширь с избыточной,
может статься, буйностью, но в то же время благодаря
извечному интересу, какой вызывают предметы этих
отступлений (вне зависимости от того, насколько искусно
эти отступления выполнены), придают волшебный ореол
тем жизненным эпизодам, что сами по себе значили бы
менее чем ничто.
Часть первая
Горесть детства
Приверженцу чистосердечной прямоты крайне
болезненна мысль о том, что в обрисовку глубочайших
переживаний может вкрасться хотя бы намек на пускай даже
косвенные приметы тщеславия; но, с другой стороны, никак
нельзя, не налагая искусственных пут на свободный ход
повествования, оградить читателя от неявных отсветов
утонченной роскоши, которая и вправду окружала меня
в детстве; посему, приняв во внимание все эти
соображения, полагаю уместным с самого начала просто и
бесхитростно пояснить, к какому кругу общества
принадлежало мое семейство в ту пору, когда происходили события,
описываемые в этом предварительном наброске. В
противном случае, верно и добросовестно прослеживая все
обстоятельства, сопутствовавшие моему раннему опыту,
я невольно внушил бы читателю завышенное
представление о подлинном социальном ранге нашего семейства.
168
SuspiRiA De Profundis...
Мой отец был торговцем, однако не в шотландском
смысле этого слова, подразумевающем человека, который
стоит за прилавком бакалейного магазина, но в строго
ограниченном смысле, принятом в Англии, а именно: он был
негоциантом, занимавшимся внешней торговлей — и
никакой иной; следовательно, торговлей оптовой — и не иначе;
последнее обстоятельство упомянуть особенно важно,
поскольку оно сопряжено с преимуществом
снисходительного различия, проведенного Цицероном1: это человек,
безусловно заслуживающий презрения, но презрения не
столь безоговорочного даже со стороны римского
сенатора. Мой отец — человек презренный, но с
оговорками — скончался в довольно молодом возрасте (вскоре
после описанных здесь событий), оставив семье — супруге и
шестерым детям — не обремененное долгами состояние,
ежегодно приносившее доход в 1600 фунтов.
Естественно, что во время, о котором говорится в моем
повествовании (если его можно так назвать), доходы отца
составляли еще большую сумму — благодаря прибыли от текущих
коммерческих оборотов. Словом, всякий, кто знаком с
коммерческой деятельностью — и, прежде всего, с
таковой деятельностью в Англии, — без труда уяснит, что в
семействе процветающего английского негоцианта
(процветающего — хотя, по меркантильным меркам, и не
богача) домашнее хозяйство, надо полагать, будет вестись с
размахом, о каком иностранные семейства
соответственного социального статуса не имеют даже отдаленного
понятия. И по положению прислуги, и по обеспеченности
домочадцев всем необходимым для беззаботного суще-
1 В хорошо известном отрывке из своей «Этики» Цицерон рассуждает
о торговле как о непоправимо подлом занятии, если она
незначительна; однако оно не столь законченно преступно, если речь идет
о торговле оптом. Он позволяет истинному коммерсанту (в
английском понимании этого термина) считать себя чуточку выше
полнейших ничтожеств.
i6g
Томас де Квинси
ствования такое хозяйство зачастую далеко превосходит
жизненный уровень и более бедных представителей
нашей родовой знати, пусть и самых блистательных в
Европе: в этом я чуть ли не с младенческих лет имел немало
возможностей самолично удостовериться — как в Англии,
так и в Ирландии. Из-за этой своеобразной особенности,
присущей ведению домашнего хозяйства у негоциантов,
возникает неразбериха в общей системе внешних примет,
по которым соизмеряют различные общественные
сословия. Установить, так сказать, соотношение между одним
социальным слоем и другим (каковое принято обычно
определять, сопоставляя совершаемые ими траты), здесь
крайне затруднительно, если вообще возможно, так как
статус одной семьи выводится из рода ее занятий, а
статус другой — куда более высокий, — из наружного
великолепия поддерживаемого ею уровня ménage1. Посему
предупреждаю читателя (или, точнее говоря,
вышеприведенное пояснение было призвано его предупредить),
что по каким-либо случайным отблескам роскоши и
утонченности, встречающимся в моем рассказе, ему не
следует делать вывод о столь же высоком социальном статусе
нашего семейства.
Мы, младшее поколение рода, располагались, по сути,
на самом что ни на есть благополучном ярусе
строительных лесов общественного здания, где на нас
воздействовало все лучшее. Молитва Агара — «нищеты и богатства
не давай мне» — для нас исполнилась. Мы не были
вознесены и не были принижены — в этом состояло наше
благословение: уровень, на котором мы находились,
позволял усваивать образцы благовоспитанности;
неприметность в свете даровала нам блаженнейшую уединенность.
Щедро наделенные преимуществами, которые связаны с
достатком: избыточными возможностями крепить здоро-
1 домашнего устройства (фр.).
170
SuspiRiA De Profundis...
вье, развивать умственные способности и
наслаждаться изысканным досугом, — мы, с другой стороны, даже
не подозревали о том, как воспринимается обществом
этот достаток. Нас не угнетало сознание слишком
суровой нужды, не ввергало в беспокойство сознание
несоразмерных привилегий: у нас не было оснований ни для
стыда, ни для гордости. Благодарен я по сей день и за то,
что нас, окруженных всеми мыслимыми благами,
приучили к спартанской простоте стола: питались мы в
действительности гораздо более неприхотливо, нежели наши
слуги. И если (следуя примеру императора Марка Аврелия)
мне надлежит возблагодарить Провидение по
отдельности за каждый из даров, которыми я был осчастливлен в
начале жизни, главнейшими и особо достойными того,
чтобы чтить и беречь их в памяти, я назвал бы вот эти
четыре: детство мое прошло в сельской местности — и
прошло оно уединенно; первые мои впечатления
формовались под влиянием кротких и нежных сестер, а не в
обществе гадких драчливых братьев; и, наконец, я и мои
сестры были послушными питомцами истинной, святой и
возвышенной Церкви.
Из самых ранних жизненных впечатлений, так
глубоко меня поразивших, что они не изгладились из
памяти и по сей день, особняком стоят два; оба они
относятся ко времени, когда мне не исполнилось еще и двух
лет: это примечательный сон, в котором обрел
необыкновенное величие образ моей любимой нянюшки (этот
сон интересен по причине, разъясняемой ниже), а также
сильнейшее переживание, связанное с повторным
появлением — в первые дни весны — крокусов. Истолковать
это переживание не берусь, ибо ежегодное возрождение
цветов и растительности волнует нас тем, что побуждает
вспомнить или увидеть намек на перемену высшего свой-
171
Томас де Квинси
ства, сопряженный с мыслью о смерти, однако ни
малейшим опытом подобного рода я в ту пору, конечно же, не
мог обладать.
Меж тем жизнь не замедлила наделить меня этим
опытом. Ранняя смерть унесла двух старших моих сестер —
старших из трех, живших тогда на свете, которые были
старше и меня самого. Первой умерла Джейн: она была
старше меня приблизительно на год. Ей исполнилось три
с половиной года, мне было чуточку больше или
чуточку меньше двух с половиной, точно не помню. Но смерть
как таковая вряд ли была доступна тогда моему разуму, и
нельзя сказать со всей определенностью, что
переживаемая печаль ввергла меня в скорбное недоумение.
Примерно в то же время в доме случилась еще одна смерть,
а именно — скончалась наша бабушка по материнской
линии; но поскольку отчасти она и поселилась у нас с ясно
выраженным намерением окончить дни на руках дочери
и поскольку болезнь заставила ее вести совершенно
обособленный образ жизни, то мы, обитатели детской,
почти совсем ее не знали, и гибель — у меня на глазах,
ввиду несчастного случая — обожаемой птички (зимородка),
конечно же, причинила нам горе куда более безутешное.
Со смертью моей сестры Джейн (не столько, как я уже
заметил, прискорбной, сколько недоступной пониманию)
связан, однако, один эпизод, воздействовавший на меня
наисильнейшим образом и усугубивший мою склонность
к отрешенной задумчивости, которая едва ли может
показаться правдоподобной для моего тогдашнего возраста.
Если в нашем мире есть нечто, что вызывало с моей
стороны наисильнейший протест, заложенный в меня самой
природой, то это насилие и жестокость. И вот в семье
пронесся слух, будто служанка, оторванная по случаю на день-
другой от порученных ей прямых обязанностей для ухода
за моей сестрой Джейн, обошлась с ней однажды грубо,
если не безжалостно; а поскольку это дурное обращение
172
SuspiRiA De Profundis...
имело место за два дня до кончины девочки и его, по всей
вероятности, могла спровоцировать капризность
бедняжки, вызванная ее недугом, то естественно, что семейство
наше было глубоко этим поражено. Думаю, что до ушей
моей матери эта история не дошла — и очень возможно,
что она была преувеличена, однако на меня она произвела
потрясающее впечатление. Я нечасто сталкивался со
служанкой, обвиненной в бессердечии, но при встречах с ней
всегда опускал глаза — не потому, что избегал взглянуть ей
в лицо, и не потому, что негодовал; и возможно ли
приписать мысли о мщении слабосильному ребенку? Нет, меня
охватывало смятение, заставлявшее содрогнуться, словно
впервые мне открылась истина о том, что я обретаюсь в
мире, где царят зло и беспощадная борьба. Хотя родился
я в большом городе, но все детство, за вычетом немногих
недель младенчества, провел в сельском уединении.
Подругами моих игр были три невинные крошки — сестры, с
которыми я всегда спал в одной спальне, а в тихом саду
был надежно огражден от любых свидетельств нищеты,
притеснений и произвола; потому-то до этой минуты и
не подозревал о подлинной сущности мира, в котором
довелось жить мне и моим сестрам. Должно быть, именно
с тех пор характер моих раздумий заметно переменился:
ибо некоторые происшествия бывают настолько
показательными, что одного-единственного случая становится
достаточно для того, чтобы развернуть перед умственным
взором весь театр аналогичных возможностей. Я не
слышал о том, чтобы служанка, уличенная в жестоком
поступке, приняла это близко к сердцу и даже после
печального события, вскорости воспоследовавшего, вспоминала о
случившемся хоть с какой-то тенью раскаяния. С другой
стороны, мне известен случай, на котором я остановлюсь,
когда одна простая видимость, всего лишь тень подобной
жестокости, навлекла, при сходных обстоятельствах, муку
самобичевания на весь остаток жизни. Мальчик — мило-
!73
Томас де Квинси
видный внешне и на редкость послушный — холодным
весенним днем пожаловался на боли в трахее: заподозрили
круп, но это было не так. Ребенок, которому исполнилось
три года, был нездоров на протяжении дней четырех; в
перерывах между вспышками болезни он выглядел
оживленным и возился с игрушками. Эти проблески солнечных
лучей, пробивавшиеся сквозь темные тучи, продолжались
даже на четвертый день, а с девяти до одиннадцати
вечера он выказал большую веселость, чем когда-либо прежде.
Узнав о его недуге, мальчика пришла навестить старая
служанка и так его разговорила, что он чуть ли не прыгал от
восторга. К полуночи мать мальчика, вообразившая,
будто у того замерзли ноги, принялась закутывать их
фланелью, а поскольку он как будто начал слегка
сопротивляться, она легонько шлепнула сына по подошве с тем,
чтобы он утихомирился. Мальчик затих; и не успела мать
провозиться с ним и минуты, как голова у него
внезапно запрокинулась назад. «Что это? — воскликнула
женщина вне себя от испуга. — Странно, с чего бы это личико у
него сделалось таким спокойным?» Она громко
окликнула служанку, которая находилась в смежной комнате, но,
прежде чем прислуга успела приблизиться, ребенок
дважды вздохнул — глубоко, но еле заметно — и умер на руках
у своей родительницы. Тогда-то пораженной горем
матери стало ясно, что корчи, которые она приняла за
капризную выходку, на самом деле были последними усилиями в
борьбе за жизнь. Отсюда следовало (или можно было так
подумать), что с предсмертными судорогами ребенка
смешалось открыто выраженное материнское недовольство.
Ребенок этого, безусловно, никоим образом не ощутил,
однако мать до конца жизни не могла вспоминать о
случившемся без угрызений совести. И когда семь лет спустя
скончалась она сама, то мысленно по-прежнему была не в
силах смириться с поступком, который только безмерная
любовь способна почесть злонамеренным.
174
SuspiRiA De Profundis...
Так покинула наш мир одна из моих сестер — подруг
по детским играм, и так положено было начало моему
знакомству (если это можно назвать знакомством) с
явлением смерти. Но, по сути, о смерти мне известно было
немногим более того, что Джейн исчезла. Она пропала
куда-то — но, возможно, вернется. Блаженная пауза небом
ниспосланного неведения! Милосердная
невосприимчивость младенчества к скорби, несоразмерная с ее силой!
Меня опечалило отсутствие Джейн. Но в глубине души я
все-таки верил, что она воротится. Лето и зима
возвращаются — крокусы и розы тоже, так почему же не Джейн?
И вот с такой легкостью затянулась первая рана в
моем детском сердце. Иначе обстояло со второй. Ибо ты,
милая, прекрасная Элизабет, вокруг широкого чела
которой, едва только твой дорогой образ возникает из мрака,
мне видится сверкающая диадема, или же лучезарный
ореол, как знак твоего раннего умственного превосходства, —
ты, великолепному устройству головы которой дивились
ученые1, — ты, вслед за Джейн, но с интервалом в несколь-
1 Медицинское наблюдение за Элизабет вели доктор Персивал —
хорошо известный медик-литератор, состоявший в переписке с Кон-
дорсе, д'Аламбером и другими, а также мистер Чарльз Уайт,
выдающийся хирург. Именно мистер Уайт заявил, что ему никогда еще не
доводилось видеть голову, столь совершенную по строению и
развитию: он, насколько мне известно, продолжал утверждать это и
позднее — с не меньшим энтузиазмом. О его безусловном знакомстве с
предметом свидетельствует опубликованное им исследование
человеческого черепа, основанное на множестве мерок, которые он снял
с голов самых разных представителей человеческого рода. Между
тем, менее всего желая, чтобы даже тень тщеславия проскользнула
в мой рассказ, я хотел бы открыто признать, что Элизабет
скончалась от гидроцефалии: нередко высказывались предположения,
будто преждевременное развитие интеллекта, сопутствующее данному
заболеванию, всецело связано с патологией, — собственно говоря,
стимулировано этим недугом. Мне, однако же, хотелось бы
предложить — в качестве гипотезы — прямо противоположное
соотношение между этой болезнью и проявлениями умственного
превосходства. Исключительное развитие интеллекта, возможно, не всегда
175
Томас де Квинси
ко счастливых лет, тоже была отозвана из нашей детской,
и та ночь, что сгустилась надо мной после этого
события, преследовала меня на протяжении всей жизни, и,
вероятно, я и по сей день, к лучшему это или к худшему,
мало напоминаю того, кем стал бы, не случись того, что
случилось. Столп огненный, шедший передо мной,
показывая мне путь и воодушевляя, — столп облачный, когда
лик твой обратился к Богу: вот что по-настоящему
накрыло тенью смерти мое юное сердце — и на каких весах мне
тебя взвесить? Что перетянет: благословение,
исходившее от твоего присутствия, или же проклятие,
последовавшее за твоим уходом? Способен ли человек сравнить
сияние рассвета с мраком урагана и противопоставить
одно другому? А если бы и был способен — после того как
за незабвенной любовью последовала неизбывная утрата,
и предположим даже, что Всевышний переместил
страдальца во временную точку, предшествующую
постигшему его несчастью, и предложил изгладить из памяти
пережитую скорбь, но с условием, что нежно любимое лицо
также будет из нее изъято, — с какой исступленностью
отшатнулся бы любой из нас от предложенного обмена!
Это необоримое человеческое побуждение — предпочесть
небесное начало, смешанное с мирским и оскверненное
им, ровному и бесстрастному существованию, которое
лишено и того, и другого, — изумительно выражено в
«Потерянном Рае». Как бы проникновенно ни звучали
слова Адама: «Когда б Господь другую Еву сотворил» etc. (то
есть если бы Бог вернул его в исходное состояние и
соизволил даровать ему новую Еву, не внимающую никаким
искушениям), — все равно прежняя спутница его самого
раннего одиночества, в которой
является следствием недуга — напротив, именно это
самопроизвольное развитие, опережающее физические способности, может
спровоцировать недуг.
176
SuspiRiA De Profundis...
Воплощены
Вся красота, любовь и доброта,
Божественная святость, совершенство,
Пленяющие зрение и мысль!1 —
даже когда она является в сопровождении вечной муки
и содействует его гибели, не может быть заменена
никакой другой Евой, лучшей и несущей счастье.
«Возлюбленной утрата!» — восклицает Адам, терзаемый
ниспосланным ему испытанием:
...возлюбленной утрата
Неугасимо будет сердце жечь!
Нет, нет! Я чувствую, меня влекут
Природы узы; ты — от плоти плоть,
От кости кость моя, и наш удел
Нерасторжим — в блаженстве и в беде!2
Но что за сила, столь неодолимая, влекла мое сердце к
моей сестре? Способен ли был ребенок немногим старше
шести лет придавать какое-либо особенное значение ее
1 Здесь и далее пер. Арк. Штейнберга.
2 Этот случай, несомненно, относится к числу недосмотров,
допущенных в «Потерянном Рае», иные из которых до сих пор
остаются незамеченными: наделив столь всепроникающей силой чувства
возвышенную жертву Адама, которую тот принес ради любви к
своей не устоявшей перед соблазном спутнице, Мильтон сверх всякой
меры принизил вину нашего прародителя, преступившего веления
Господа. Все, что автор сумел сказать далее, не затмевает и не может
затмить красоту Адамова порыва: взирая на него хладнокровно, мы
его порицаем — но, принимая во внимание взволнованность Адама в
минуту искушения, в глубине души испытываем сочувствие. Это
очевидный недосмотр, но из числа тех, которых крайне
затруднительно избежать. Среди множества тонких мыслей Жан-Поля (Рихтера)
особенно поразительной кажется мне та, что имеет прямое
отношение к теме. Жан-Поль предлагает следующую догадку (и это не
тяжеловесный комментарий теолога, а свободный полет поэтической
фантазии): если бы Адам, преодолев муку расставания, пожертвовал
своей привязанностью в знак повиновения Создателю, он был бы
вознагражден тем, что Еве не только были бы дарованы милость и
всепрощение, но также возвращена невинность.
177
Томас де Квинси
раннему умственному развитию? При взгляде в прошлое
ее разум представлялся мне безмятежным и
восприимчивым, но разве одно это могло пленить младенческую душу?
О нет! Теперь я думаю об этом с интересом, поскольку
стороннему слуху здесь чудится некое оправдание избытку
моей любви. Однако тогда я этого не осознавал, а если
как-то и осознавал, то крайне смутно. Если бы ты, моя
сестра, была слабоумной, я любил бы тебя ничуть не
меньше: твое доброе сердце переполнялось, как и мое,
нежностью, и горело, как горело и мое, жгучей потребностью
быть любимым. Именно это и венчало тебя красотой:
Любовь — священный дар:
В твоей душе пылал он как пожар.
Этот светильник, зажженный в раю, пламенел для
меня: он горел в тебе ровно и постоянно; и никому
больше, как только тебе, и ни единожды после твоего ухода,
не осмеливался я высказать чувства, меня обуревавшие.
Ребенком я был самым что ни на есть стеснительным, и
врожденное чувство собственного достоинства побуждало
меня к сдержанности на всем жизненном пути — не
выказывать ни малейших признаков переживаний,
обнаружить которые сполна меня никто не поощрял.
Мучительным, да и ненужным было бы подробное
описание болезни, которая свела в могилу мою подругу,
верховодившую в наших детских играх. Элизабет (как теперь
мне помнится) шел тогда девятый год, а мне было шесть
лет. И, надо думать, возрастная разница, естественным
образом придававшая большую авторитетность ее слову, а
также мягкая деликатность, с которой она уклонялась от
утверждения своего первенства, во многом и пробуждали
желание быть с ней рядом. Роковая искра,
воспламенившая предрасположенность к мозговому недугу, который до
того таился в Элизабет незамеченным, вспыхнула, как
полагали домочадцы, в один из воскресных вечеров. Сестре
178
SuspiRiA De Profundis...
позволили пойти на чаепитие в домик работника — отца
нашей давней служанки. Солнце уже село, когда она
вернулась домой в сопровождении этой служанки через луга,
курившиеся испарениями после знойного дня. С этого
вечера Элизабет и занемогла. По счастью, ребенка в подобной
ситуации не посещают никакие тревоги. Считая лечение
болезней естественной прерогативой медиков, коль скоро
им на роду это написано, и зная лишь, что им ex officio1
предоставлено право ополчаться на хвори и недуги, я не
испытывал ни малейших сомнений в благоприятном
исходе. Страдал я только оттого, что сестрице велено лежать в
постели, а еще больше оттого, что порой до меня
доносились ее стоны. Однако все это казалось мне не более чем
тревожной ночью, за которой вскоре настанет рассвет. О!
В какой же тьме и каком отчаянии я оказался, когда
слова няни вывели меня из этого заблуждения и поразили в
самое сердце ударом молнии Господней: я узнал со всей
неопровержимостью, что сестре моей суждено умереть.
Правду сказано о кромешной, кромешной горести, какую
«нельзя запомнить»2. Сама эта горесть, как нечто
памятное, поглощается своим собственным хаосом. На меня
обрушилось полное смятение, сознание мое спуталось.
Пошатнувшись от внезапного открытия, я сделался глух и
слеп. У меня нет желания восстанавливать в памяти все
обстоятельства тех часов, когда мои муки достигли высшей
точки, а муки Элизабет (иного рода) только еще
приближались. Достаточно сказать, что скоро все было
кончено: лучи наступившего утра озарили ее непорочное лицо,
успокоенное сном, от которого нет пробуждения, и меня,
терзаемого скорбью, какую нельзя утешить.
1 по службе (лат.).
2 «Стояла я, застыв неимоверно
От горести — ее нельзя запомнить».
Слова Альхадры из «Раскаяния» Кольриджа.
!79
Томас де Квинси
На следующий после смерти моей сестры день, пока
дивный храм ее мозга еще не осквернило вмешательство
исследователя, я измыслил план, как снова с ней
увидеться. Ни за какие блага в мире я его не раскрыл бы и
никому не позволил бы меня сопровождать. Я понятия не
имел о чувствах, именуемых «сентиментальными», и не
мог вообразить, что они мне присущи. Но горе даже у
ребенка боится света и прячется от людских глаз. В
нашем просторном доме было две лестницы, и я знал, что
по одной из них около полудня, когда все вокруг
затихнет, я смогу пробраться в спальню Элизабет. Ровно в
полдень, помнится, я оказался у двери спальни: она была
заперта, но ключ не вынут. Дверь за собой я притворил так
осторожно, что, хотя она выходила в холл, достигавший
самых верхних перекрытий, тишину ничто не нарушило.
Обернувшись, я поискал глазами сестру. Однако кровать
передвинули на другое место, и теперь она была
обращена ко мне спинкой. Я видел перед собой только огромное
окно, распахнутое настежь, через которое в комнату
вливались ослепительные потоки полуденного летнего
солнца. Погода стояла жаркая, на небе не было ни облачка,
лазурные глубины представали нагляднейшим
свидетельством бесконечности: невозможно было вообразить, что
глазу дано лицезреть, а сердцу — ощутить более
проникновенные символы торжествующей жизни.
Позвольте мне помедлить немного, прежде чем
коснуться воспоминания — неизгладимого и
перевернувшего весь мой умственный склад, которое (если во мне
уцелеет что-то из земного опыта) не забудется мной и на
смертном одре, — и одним читателям напомнить, а
другим сообщить, что в первой редакции «Опиумной
исповеди» я пытался объяснить причину1, по какой смерть,
1 Иные читатели зададутся вопросом о факте как таковом, не
доискиваясь до причины. Но настигала ли их скорбь во всякое время года?
ι8ο
SuspiRiA De Profundis...
caeteris paribus1, гораздо более глубоко переживается
летом, нежели в другие месяцы, — во всяком случае в той
мере, в какой это вообще зависит от случайностей,
связанных с местностью или временем года. Причина, как
я тогда предположил, заключается в антагонизме между
жарким — словно в тропиках — переизбытком жизни
летом и темным бесплодием могилы. Лето у нас перед
глазами, могила неотступно преследует нас в мыслях;
лучезарное сияние нас окружает снаружи, тьма таится внутри
нас. Непримиримые противоречия сталкиваются, и в
результате этого столкновения оба обрисовываются
гораздо рельефней. Однако у меня имелось и более глубинное
обоснование того, почему лето обладает столь
могущественной властью придавать живость зрелищу смерти и
мыслям о ней. Вспоминая об этом, я нередко бывал
поражен немаловажной истиной, а именно: заветнейшие
наши раздумья и чувства доходят до нас в основном
посредством причудливого сочетания конкретных
предметов — и доходят как переплетенности (если мне дозволят
употребить новоизобретенное слово) многообразных
впечатлений, не поддающиеся распутыванию, а не
являются нам в присущей им отвлеченной, умозрительной
форме. Случилось так, что среди книг в нашей детской была
Библия со множеством иллюстраций. И долгими
зимними вечерами, когда мы с тремя сестрами располагались
у каминной решетки, эта книга пользовалась у нас
наибольшим спросом. Она владела нами и захватывала нас
столь же таинственным образом, что и музыка. Молодая
няня, которую мы все любили, часто, пока не
зажигали свечей, напрягала зрение, читая нам вслух, и порой
в меру своих скромных сил пыталась разъяснить места,
коих мы не понимали. Нам, детям, от природы
свойственна была задумчивость: мерцание огня в камине, преры-
1 при прочих равных условиях (лат.).
ι8ι
Томас де Квинси
вистыми вспышками разгонявшего мрак в комнате,
отвечало нашему вечернему настрою и вполне согласовалось
также с божественными откровениями могущественной
власти и таинственной красоты, которые нас
завораживали. И главное, что озаряло наши умы подобно
раннему рассвету над водами, — это повесть о праведнике
(человеке, но не простом смертном, превыше всего сущего
и вместе с тем неуловимей всего сущего), претерпевшем
мученичество в Палестине. Наша няня, насколько знала
сама, растолковывала нам самые характерные
особенности восточного климата, а они, как известно,
заключаются в резком несходстве летней поры с нашим летом.
Яркое безоблачное небо Сирии — свидетельство
нескончаемого лета, ученики за сбором колосьев — конечно же,
это могло быть только летом; но прежде всего само
наименование Пальмового Воскресенья (праздника
английской церкви) волновало меня не менее, чем хорал.
«Воскресенье» — что это такое? День, отведенный для покоя,
который маскирует покой куда более нерушимый,
нежели доступно человеческому пониманию. «Пальмовые
ветви» — а это что такое? Слово толковалось двояко:
пальмовые ветви — как символы победы — выражали пышное
торжество жизни; пальмовые ветви — как порождение
природы — выражали пышное торжество лета. Однако
даже такого объяснения мне было недостаточно: не
только покой и не только лето, не только немолчный напев
покоя, разлитого над миром, и напев восходящей славы
неотступно меня преследовали. Рядом с этими могучими
образами во времени и пространстве находился
Иерусалим. Великое событие, происшедшее в Иерусалиме,
казалось, совершается и здесь, когда наступает Пальмовое
Воскресенье, и место действия этого Воскресенья
соседствует с Иерусалимом. Но чем же тогда был Иерусалим?
Не усматривал ли я в нем omphalos (пуп) земли? Некогда
на это звание притязал не только Иерусалим, но и Дель-
i8a
SuspiRiA De Profundis...
фы, однако обе эти претензии оказались несуразными,
едва стала известна форма нашей планеты. Да, это так:
однако если не для планеты, то для насельника земли
Иерусалим был omphalos (средоточием) смерти. А каким
образом? Ведь мы, дети, усвоили, что, напротив, смерть
попрана пятой. Верно, однако именно поэтому и
случилось так, что смерть разверзла мрачнейшую свою бездну.
Смертный воистину воспарил на крылах из могилы,
однако именно поэтому и небожителя поглотила пропасть:
менее яркая звезда не могла взойти на горизонт, прежде
чем ярчайшая не уступила затмению. Лето в итоге
связалось со смертью не только по принципу антагонизма,
но и замысловатыми скрепами — картинами и
событиями из Писания.
Покончив с этим отступлением, явно необходимым для
того, чтобы продемонстрировать, насколько
замысловато чувства и образы, соотнесенные со смертью,
переплетались в моей душе с чувствами и образами, связанными
с летом, возвращаюсь в спальню моей сестры.
Оторвавшись от солнечного великолепия, я перевел взгляд на
труп. Я видел перед собой детское тельце и лицо
ангела; и, как обычно принято, у нас в доме тоже повторяли,
что смерть не переменила в Элизабет ни единой
черточки. Так ли? Ее лоб — безмятежный прекрасный лоб — да,
он не переменился, но застывшие веки, из-под которых,
казалось, сочился мрак, мраморно-белые губы,
окаменевшие руки с ладонями, стиснутыми так, словно это была
мольба в минуту последней муки, — можно ли было,
поддавшись обману, найти в них признаки жизни? Если да, то
почему же я не припал в слезах к этим неземным губам,
покрывая их бессчетными поцелуями? Но нет, жизни в
них не было. Я замер на месте — охваченный не страхом,
но благоговейным трепетом, и тут пронесся порыв
величественного дуновения, исполненного небывалой для
слуха скорби. Скорби — разве это слово способно что-либо
ι83
Томас де Квинси
выразить? Это был порыв ветра, овевавшего
пространство смертных на протяжении сотен столетий. С тех пор
много раз летним днем, когда солнце палит сильнее
всего, я слышал, как этот самый ветер, поднявшись,
разносит тот же глухой и торжественный, словно исходящий
из статуи Мемнона, но священный рокот: в нашем
подлунном мире это единственный внятный символ
вечности. И трижды в жизни довелось мне слышать этот рокот
в тех же самых обстоятельствах, а именно: когда летним
днем я стоял между распахнутым настежь окном и
мертвым телом.
Тотчас, едва слуха моего достиг этот безбрежный
эолийский зачин, едва взор мой наполнился золотой
полнотой жизни — торжеством и славой небес вне дома, и
едва я обратился к оледенелому лицу моей сестры, как
меня сковало оцепенение. В зените далекого голубого
неба словно бы разверзся свод склепа — и столп света
тоже разверзся, вечно взмывающий ввысь. Духом я тоже
возносился ввысь, точно на волнах, вечно омывающих
этот столп, и эти волны словно стремились к престолу
Божьему, а он также устремлялся впереди нас,
непрерывно от нас ускользая. Стремление и погоня длились,
казалось, вечно. Иней, оседающий иней — некий ветер
смерти — казалось, меня отпугнул; я погрузился в сон — не
знаю, как надолго: мало-помалу ко мне вернулось
самообладание, и я вновь оказался, как и до того, у постели
моей сестры.
О, порыв одинокого ребенка к одинокому Господу1 —
порыв от тленного тела к престолу, неприступному для
тления! — какими богатствами поистине одарил ты в
1 Φυγή μόνου προς μόνον. — Plotinus [Порыв одиночки к одиночке. —
Плотин (др.-греч.)].
184
SuspiRiA De Profundis...
дальнейшем! Восторженность скорби — слишком
могущественной для сил ребенка — обрела счастливое
забвение в ниспосланном свыше сне, а в сердцевине этого сна
таилось видение, смысл которого позднее, когда я
исподволь сумел его разгадать, внезапно озарил меня новым
светом; и одной этой детской горестью, как мой читатель
увидит ниже, были опровергнуты лживые измышления
философов1. В «Исповеди...» я упомянул вскользь о
необычайной способности опиума (если употреблять его
долго) безмерно растягивать границы времени.
Пространство также исподволь разрастается, что внушает подчас
подлинный ужас. Однако именно власть над временем —
наиболее действенное из свойств опиума. Время
становится бесконечно податливым, растягиваясь до
неизмеримо громадных величин, исчезающих в беспредельности;
и по пробуждении кажется нелепым соотносить
пережитое с понятиями, соразмерными с жизнью человека.
Когда имеешь дело со звездными просторами, мерой длины
естественно избрать диаметр орбиты Земли или, скажем,
Юпитера; но пытаться подобным же образом измерить
действительное время, прожитое за иные сны,
жизнями поколений — смехотворно, пытаться исчислить его
тысячелетиями — тоже; мерить его эонами, если бы под
эонами разумелось нечто более или менее определенное,
в равной степени бессмысленно. В данном случае,
однако, — единственный раз в моей жизни — со мной
случилось нечто совершенно иное. Но с какой стати заводить
здесь речь об опиуме? Мог ли шестилетний ребенок
находиться под его влиянием? Нет-нет, упомянуть опиум
уместно только лишь потому, что случившееся было
прямо противоположно действию опиума. Не короткий про-
1 Размышления по этому поводу будут приведены в заключение
данных заметок, поскольку здесь они представляются слишком
очевидной помехой для хода повествования.
ι85
Томас де Квинси
межуток растянулся сверх всякой меры, а, напротив,
долгий отрезок времени сократился до минуты. У меня есть
основания полагать, что блуждающее или подвешенное
состояние моего вполне здравого рассудка длилось очень
долго. Когда я пришел в себя, на лестнице (или же мне
это только почудилось) послышались шаги. Меня обуяла
тревога. Я не сомневался в том, что, если буду здесь
обнаружен, мне в дальнейшем тем или иным образом
преградят сюда доступ. Поэтому я поспешно поцеловал губы,
целовать которые мне больше не суждено, и крадучись, со
всей осторожностью, словно провинившийся,
выскользнул из комнаты. Так исчезло бесследно видение,
прекраснее которого мне не дано было лицезреть на земле; так
исковеркано было прощание, которое должно было бы
длиться вечно; так оказалось запятнано страхом
расставание, священное для любви и скорби — для
совершенной любви и совершенной скорби.
О, Агасфер, Вечный Жид!1 — легендарен ты или нет,
когда ты только начал свое нескончаемое горестное
странствие, когда ты впервые торопливо устремился за
ворота Иерусалима в тщетной надежде оставить позади себя
неотступно преследовавшее тебя проклятие, ты вряд ли
мог яснее вывести из дурных предчувствий, объявших
твой смятенный ум, предопределенный тебе скорбный
жребий, нежели я в тот миг, когда навеки покидал
спальню моей сестры. Червь затаился у меня в сердце — и,
замкнувшись в избранном мной жизненном круге, могу
сказать, что червь этот неистребим. И если, переступая
порог зрелости, я перестал ощущать, как беспрерывно
грызет он меня изнутри, то только потому, что
громадное расширение умственного горизонта, новые надежды,
новые настоятельные потребности и бурление юной кро-
1 Der ewige Jude - таково распространенное немецкое наименование
«Странствующего Жида»: оно возвышеннее нашего.
ι86
SuspiRiA De Profundis...
ви преобразили меня в новое существо. Человек,
несомненно, представляет собой некое единое целое
благодаря неуловимому внутреннему ядру, которое недоступно
нашему восприятию, и постоянно развивается от
новорожденного младенца до престарелого рамолика; однако,
если принять во внимание множество страстей и
привязанностей, присущих его природе на различных
жизненных стадиях, он не остается одним и тем же;
единство личности в этом смысле относится только к тому
конкретному периоду, когда он испытывал ту или иную
страсть. Иные из страстей — взять, например, телесную
любовь — лишь наполовину небесного происхождения:
другая их половина — происхождения земного,
животного. Дольше положенного срока им не выжить. А вот
любовь всецело святая — такая, как любовь двух детей, — вне
сомнения, явится вновь, озарив мимолетными
проблесками безмолвие и мрак старости; и я с готовностью
повторю свое убеждение: если только физические муки мне
в том не воспрепятствуют, пережитое мной напоследок
в спальной комнате сестры и хранимые памятью
свидетельства ее непорочной чистоты восстанут передо мной,
дабы пролить сияние на мой смертный час.
На следующий день после описанного мною
прибыли медики с целью обследования мозга умершей и
выяснения особенностей болезни, в симптомах которой
обнаруживались странные аномалии. Такова священная
неприкосновенность смерти, и в особенности смерти,
постигшей невинного ребенка, что даже охотники до
суесловия держат в подобных случаях рот на замке. В
результате я понятия не имел о цели, собравшей вместе
нескольких хирургов, и нимало не подозревал о
безжалостных изменениях, которым они намеревались
подвергнуть голову моей сестры. Впоследствии я столкнулся со
сходной ситуацией: перед моими глазами оказался труп
красивого восемнадцатилетнего юноши, который скон-
187
Томас де Квинси
чался от того же недуга; часом ранее хирурги разворотили
ему череп, однако следы их оскорбительного
вмешательства были скрыты повязками, и ничто не нарушало
выражения безмятежного спокойствия, застывшего на челе
юноши. Вероятно, здесь содеяно было то же самое, но,
даже если и не так, мне посчастливилось избежать
потрясения, запечатлев в памяти словно изваянный из
мрамора образ нерушимого спокойствия — ледяной и
недвижный, не обезображенный ничьим вторжением. Спустя
два-три часа после отъезда визитеров я снова
пробрался к комнате сестры, но на сей раз дверь была заперта,
ключ из замочной скважины вынут — и вход внутрь
прегражден для меня навсегда.
Настал день похорон. Ради соблюдения приличий
повезли на них и меня, посадив в карету с джентльменами,
мне незнакомыми. Держались они со мной участливо, но,
само собой, беседовали о совершенно посторонних вещах,
и слушать их разговор было для меня пыткой. В церкви
мне велели приложить к глазам белый носовой платок.
Пустейшее лицемерие! Зачем нужны были личины и
притворства тому, чье сердце падало в пропасть от каждого
произносимого слова? Я делал усилия, чтобы не быть
посторонним богослужению, совершавшемуся в церкви,
однако ежеминутно погружался в свою одинокую
беспросветность, и мало что из услышанного становилось для
меня внятным, за исключением отрывочных стихов из
величественной главы послания апостола Павла, которая
всегда читается в Англии на заупокойной службе. И тут я
должен сказать о глубоком заблуждении нашего
нынешнего прославленного поэта-лауреата. Когда я услышал
ужасающие слова — ибо мне они внушили ужас: «сеется в
тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении,
восстает в славе», — то так потрясены были все мои чувства,
что я едва удержался от протестующего выкрика: «О нет,
нет!» и он не вырвался у меня из груди только из-за при-
188
SuspiRiA De Profundis...
сутствия множества людей вокруг. А позднее,
размышляя о тогдашнем бунте моих чувств — проснувшемся в
душе ребенка голосе природы, который должен быть
истинен настолько же, насколько может быть ошибочным
любое детское высказывание, — я тотчас же вскрыл
несостоятельность одного из пассажей в поэме «Прогулка».
Книги под рукой у меня нет, но суть этих строк я
помню в точности. Мистер Вордсворт утверждает: если бы
близкие безоговорочно верили в то, что оплакиваемые
ими приобщены после кончины к вечному блаженству,
никто не оказался бы настолько эгоистичен, чтобы в
глубине души желать возвращения на землю предмета
своей любви. Ни одной матери, к примеру, не вздумалось бы
тосковать о своем ребенке и втайне, безмолвными
мольбами, призывать его к себе назад от Господа, подчини
она себя неколебимому убеждению, что он
действительно находится в руках Вседержителя. Это утверждение я
со всей решительностью отвергаю. Возьмем мой случай:
когда я услышал внушившие мне ужас слова из послания
апостола Павла применительно к моей сестре, а именно:
что она восстанет как тело духовное, — я всем сердцем им
воспротивился, в чем никто не усмотрит проявления
эгоизма или какого-либо иного чувства, кроме мучительно
страстной любви. Я уже знал и раньше, что Элизабет
снова будет со мной — в расцвете сил и красоты. Эта мысль
не впервые пришла мне тогда в голову. И, нет сомнения,
горе мое от этой мысли становилось не только
возвышеннее, но и острее. Самыми жгучими были роковые слова:
«мы все изменимся». Каким же образом сохранится
полнота моей привязанности к сестре, если ей предстоит
сделаться другой и в дорогом ее облике не отразятся черты,
изваянные у меня в сердце? Дайте волшебнику спросить
у любой женщины, позволит ли она ему придать ее
ребенку совершенство, заменив пускай даже урода на
писаного красавца, при условии что проделано это будет за
i8g
Томас де Квинси
счет утраты им индивидуальности, — и не найдется на
свете любящей матери, которая не отвергла бы с ужасом
это предложение. Приведем также пример из числа
действительно случавшихся в жизни: допустим, что
двухлетнего ребенка у матери украли цыгане, а через двадцать
лет этот самый ребенок предстал перед ней миловидным
юношей, однако, поскольку он все это время словно бы
не существовал, воспоминаний, которые могли бы
восстановить порванные звенья нежной привязанности,
некогда их соединявшие, у матери не осталось, — так неужели
эта женщина почувствовала бы, что сердце ее
избавлено от скорби и полно радости? Конечно же, нет. Все мы
просим у Бога не чего-то лучшего взамен того, что мы
потеряли: мы просим того же самого, невзирая на все
изъяны и слабости. Да, в конечном счете изменится и сам
скорбящий, но только после смерти. Перспектива столь
отдаленная и столь чуждая нашей теперешней природе
неспособна утешить нас в горести: эта горесть не
отдаленна, а сиюминутна и свойственна не духовной
сущности, а земной.
Наконец началась величественная служба, какая
совершается английской церковью у края могилы. Гроб
снова предстает взорам — в последний раз. Присутствующие
окидывают взглядами начертанные на нем имя, указания
на пол, возраст и дату кончины — насколько же
бесполезны эти сведения! — указания, которые опускаются в
темноту, будто послания, адресованные червям. Почти в
самом конце службы происходит символический ритуал,
сотрясающий и разрывающий сердце прощальными
раскатами — залп за залпом — артиллерийских орудий
скорби. Гроб опущен в свое обиталище, он уже недоступен
взглядам. Пономарь стоит наготове с лопатой, полной
земли, смешанной с камнями. Снова раздается голос
священника: земля к земле - и до слуха доносится страшный
стук о крышку гроба; тлен к тлену - и вновь слышится
igo
SuspiRiA De Profundis...
убийственный грохот; прах к праху - и прощальный залп
возвещает о том, что могила — гроб — любимое лицо
опечатаны на веки веков.
О скорбь! Тебя относят к самым тягостным
переживаниям. И это верно: ты стираешь в прах, но также
возносишь и к облакам. Ты сотрясаешь, точно ознобом, но и
придаешь ледяную твердость. Ты причиняешь сердцу
недуги, но также излечиваешь его немощи. Немощью
моего сердца, едва ли не главнейшей, была болезненная
боязнь позора. И десятью годами позже я корил себя за эту
слабость, воображая такой случай: выпади мне
необходимость искать чьего-то содействия, дабы спасти
ближнего от гибели, но при непременном условии, что помощь
эта будет мне оказана на глазах целой толпы
придирчивых и язвительных зевак, я, наверное, подлым образом
отшатнулся бы от исполнения долга. По правде говоря,
оказаться в подобной ситуации мне так и не довелось,
поэтому самообвинения в трусости столь убийственной
сводились всего лишь к примитивному, хотя и заманчивому
упражнению в казуистике. Однако испытывать сомнения
означало чувствовать себя осужденным, и преступление,
которое только могло совершиться, было для меня
равносильно уже совершенному. Теперь же все разом
переменилось: все, что касалось памяти моей сестры, вдохнуло
в меня небывалую дотоле отвагу. Однажды в
Уэстморленде я стал свидетелем сходного эпизода. Видел воочию,
как овца ради служения любви вдруг презрела и отвергла
собственную природу: да, отбросила ее без остатка, как
змея сбрасывает кожу. Ее ягненок свалился в глубокий
ров, выбраться из которого без помощи человека нечего
было и думать. И овца, с громким блеянием приступив к
человеку, не отходила от него до тех пор, пока он не
последовал за ней и не вызволил из беды ее любимое дети-
191
Томас де Квинси
ще. Не меньшая перемена произошла и во мне. Отныне
я без колебаний отмел бы издевки и ста тысяч глумлив-
цев, которым вздумалось бы потешаться над любым
проявлением моей нежности к памяти сестры. Десять
легионов не смогли бы отвратить меня от поисков Элизабет,
будь у меня хоть малейший шанс ее отыскать. Насмешки!
Отныне они для меня ничего не значили. Смейтесь надо
мной, смейтесь! Кто-то раз-другой попробовал — я не
обратил внимания. И когда, поддразнивая, мне наказывали
не разводить «девичьи слезы», слово «девичьи» ни капли
меня не задевало — разве только тем, что в нем эхом
отзывалось единственное и вечное помышление моего
сердца: о девочке, дороже которой я никого не встречал за
свою короткую жизнь, о девочке, увенчавшей красотой
земную юдоль и открывшей мне, жаждущему, источник
чистейшей небесной любви, из которого в нашем
бренном мире не суждено мне больше испить ни глотка.
Небезынтересно отметить, насколько все глубокие
чувства согласуются в одном: все они тяготеют к
одиночеству и одиночеством лелеемы. Глубокая скорбь,
глубокая любовь — как естественно они вступают в
союз с набожностью; и все три — любовь, скорбь,
набожность — стремятся к уединению. Любовь, горесть,
преданность мечтам и таинство молитвы — чем они
были бы без одиночества? С утра до вечера, улучив
любую возможность, я выискивал самые тихие и
уединенные уголки в прилегавшем к дому участке или же в
соседних полях. Благоговейное безмолвие, воцаряющееся
порой летним полднем, когда не слышится ни
малейшего дуновения ветерка, милая сердцу тишина пасмурных
или туманных дней — они зачаровывали меня, словно
колдовством. Я впивался взглядом в лесную гущу или
в пустое пространство так, словно в них таилось некое
утешение. Я томил небеса моляще-пытливым взором;
истязал голубую бездну упорным дознанием, озирая ее в
192
SuspiRiA De Profundis...
неукротимой надежде увидеть то единственное
ангельское лицо, которому, может статься, дозволено будет
показаться хотя бы на миг. В то время во мне
развилась из-за легкого изъяна зрения способность строить
на расстоянии различные образы, составляя их из
случайных элементов и сочетая согласно душевным
желаниям. Припоминаю сейчас один случай подобного рода,
который позволяет продемонстрировать, как одни лишь
тени, или смутные отблески, или совершенная пустота
могут послужить достаточной основой для такой
творческой способности. По воскресным утрам меня всегда
водили в церковь — старинную, чисто английскую
церковь, с боковыми приделами, галереями, органом; вся
ее обстановка была освящена веками, а пропорции
величественны. Там, когда прихожане преклоняли
колена на протяжении всей долгой литании, едва только мы
доходили до молитвенных слов, не менее прекрасных
в ряду прочих, где к Богу обращаются от имени «всех
сущих в болезни и малых чад», и дабы Он «оказал
милость всем сущим в пленениих и заточениих», — я
втайне плакал и, возводя к окнам галерей глаза, из которых
струились слезы, видел в яркие солнечные дни
зрелище, какое бывало доступно взорам пророков. На
расписных стеклах окон были изображены
многочисленные живописные сюжеты; сквозь густой слой пурпура
и киновари струились потоки золотого света;
роскошные символы божественных озарений сливались с
земными символами всего самого величественного в
человеке. Из небесной любви к смертным на землю сходили
апостолы, возвещая славу победы. Охваченные языками
пламени, терзаемые пыткой, среди полчищ свирепых
глумливцев возвещали истину великомученики. Терпя
невыносимые страдания, смиренной покорностью Его
воле прославляли Творца святые. И все время, пока не
смолкал этот гул возвышенных поминовений, сходный
7 Исповедь англичанина.
193
Томас де Квинси
со звучными аккордами басового аккомпанемента, я
следил через широкий просвет в центре окна, где стекло
было бесцветным, за узорными облаками,
проплывавшими по лазурным небесным глубинам; стоило
появиться хотя бы обрывочному клочку такого облака, как
тотчас же перед моим отуманенным горестью взглядом оно
вырастало и превращалось в призрачные постели с
завесами из белого батиста, а в этих постелях лежали
больные дети — умирающие дети: они метались в муках по
ложу и с громким плачем молили о смерти. Господь по
некоей таинственной причине не мог сразу же избавить
их от страданий, но Его волей постели, казалось,
медленно поднимались ввысь сквозь облака, медленно
восходили к воздушным хоромам, и так же медленно
простирались с небес им навстречу Его руки, дабы Он и
Его малые чада, которых Он в Иудее благословил
однажды и навсегда, могли, преодолев страшную бездну
разъединения, встретиться скорее. Эти видения возникали у
меня сами по себе. Им не требовалось особой
подсказки, как не требовалось и мелодии для того, чтобы
настроить мои чувства на подобный лад. Отрывка
литании, клочка облака и цветных окон было достаточно.
Однако ничуть не менее порождали собственные
фантазии и громовые раскаты клокочущего органа. Нередко
посередине хорала, когда могущественный инструмент
воздвигал нескончаемые столпы звучаний, неистовых,
но гармоничных, заглушавших пение хора, когда они
возводили, мнилось, некие высокие арки и, примиряя
и объединяя противоборство вокальных партий,
непреклонной властью сплавляли всеобщее буйство в
стройный союз, — вот тогда нередко мне представлялось,
будто я торжественно шествую по тем облакам, на которые
я только что взирал как на памятные знаки бессильной
скорби и даже как на носителей этой скорби; да,
порой под воздействием мелодичных метаморфоз я вос-
194
SuspiRiA De Profundis...
принимал1 самую скорбь как огненную колесницу,
победно взмывающую над источниками скорби.
Я столь часто обращаюсь к религиозным идеям,
переживаниям и ритуалам потому, что не бывало еще на
свете ни глубокой скорби, ни основательной философии,
которые не срастались бы во многих отношениях с
глубоко прочувствованной религиозностью. Прошу, однако,
читателя уяснить, что я никоим образом не был и не мог
быть ребенком, обученным рассуждать о религии — и уж
менее всего рассуждать о ней как о предмете спора или
полемики. Чудовищно выглядят предстающие нам иногда
в книгах изображения детей, которые толкуют о
христианских доктринах и даже наставляют старших, как
намечать границы и проводить различия между одной
доктриной и другой. И меня подчас повергало в изумление то,
как наипрекраснейшие из творений Господа — а именно,
невинное детство и подлинная религиозность —
благодаря глупости человеческой, насильственно сочетающей
эти два начала исходя из ложных предпосылок, —
уничтожают красоту друг друга или даже образуют
комбинацию воистину отвратительную. Религия
выхолащивается, а ребенок превращается в лицемера. Религиозность
1 Читая эти и другие строки, не следует забывать, что, хотя речь в них
идет о чувствах ребенка, говорит о них отнюдь не ребенок. Я
разгадываю то, в чем ребенок только ощущал загадку. И в таковом
разграничении нет ни грана метафизики или двусмысленности; и
воистину крайне ненаблюдательным окажется тот читатель, который
не уяснит, что я здесь имею в виду не специфическую особенность
того или иного ребенка, а настоятельную потребность, присущую
всем детям. Все, что в сознании человека пробуждается и возрастает
в зрелые годы, неминуемо должно было существовать в зародыше
еще в период его младенчества. Я, к примеру, будучи ребенком, не
мог осознанно различать в глубине своих чувств эти идеи. Нет, вовсе
нет, да для ребенка это и невозможно. Будучи ребенком, я
испытывал эти чувства; будучи взрослым, я их истолковываю. Ребенок
обладал рукописью, написанной на непонятном ему языке; на мою долю
выпало объяснить и прокомментировать ее.
7*
195
Томас де Квинси
оборачивается ханжеством, а невинное дитя становится
притворщиком и лжецом1. Бог, вне сомнения,
заботится о религиозности детей всюду, где существует
христианство. О какой бы национальной церкви ни шла речь,
там, где на глазах у ребенка собираются его друзья, где он
видит, как те, кого он почитает, время от времени
простираются ниц перед необъятными небесами, до краев
переполняя восторгом его юное сердце, где то и дело из
числа знакомых ему взрослых кого-то охватывает
смертный сон (глубина, столь же недоступная лоту его разума,
как недостижимы для его сил небеса), — там незачем
заботиться о религиозности ребенка, как незачем
заботиться о том, как одета всякая из лилий или как вороны
пропитают своих птенцов.
Бог также говорит с детьми в снах — и через оракулов,
таящихся в темноте. Но главным образом Он держит с
ними «непотревоженную связь» в уединении, обретая
голос посредством истин и ритуалов той или иной
Церкви. Одиночество — безмолвное, как свет — есть, наряду со
светом, могущественнейший посредник, ибо одиночество
человеку необходимо. Все мы являемся в мир
одиночками - и одиночками его покидаем. Даже малышу ведомо еле
внятное грозное осознание того, что, коль скоро его
призовут отправиться в путь, дабы он предстал перед Госпо-
1 Укажу, впрочем, на одно исключение — случай, когда ребенок
умирает от хронической болезни, обречен на медленную смерть и
понимает свое состояние. Такой ребенок проникается серьезностью,
а порой и известным воодушевлением — вследствие глубины своих
мук и близости внушающего трепет исхода. Отказавшись от
земного восприятия многих вещей, он, бывает, перестает и смотреть
на мир детскими глазами. Посему я (говорю только о себе) должен
признаться, что с волнением читал рассказ о маленькой девочке,
которая, долгие месяцы живя в ожидании кончины, до сердечного
расстройства пеклась о том, чтобы ее отец обратился, как она это
называла, к Церкви. Ее дочерний долг и дочернюю почтительность
без остатка поглотила дочерняя любовь.
ig6
SuspiRiA De Profundis...
дом, никакая добрая нянюшка не поведет его за ручку, и
мама не понесет его в своих объятиях, и младшая
сестренка не разделит с ним его страхи. Королю и священнику,
воину и девственнице, философу и ребенку — всем
надлежит взойти по этим громадным ступеням в одиночестве.
Одиночество, следственно, которое на земле так страшит
или завораживает детскую душу, — это всего лишь эхо не
только куда более полного одиночества, оставшегося для
нее позади, но и иного одиночества, еще более
глубокого, неминуемо предстоящего ей впереди: отражение
одного одиночества — и прообраз другого.
О, гнет одиночества, неотступно сопровождающего
человека на всех стадиях его существования: при
рождении, уже бывшее— в жизни, сущее - на смертном одре,
грядущее— могущественное и необходимейшее одиночество!
Ты было, есть и будешь; ты паришь, словно Святой Дух,
шествующий по бездонным водам, над каждым сердцем,
которое спит в детской комнате христианского мира.
Подобно неизмеримой лаборатории воздуха, которая
кажется пустотой или менее нежели тенью тени, однако таит в
себе основы всего сущего, одиночество для ребенка
служит зеркалом Агриппы, отражающим незримую
вселенную. Глубоко одиночество миллионов и миллионов тех,
чьи сердца готовы исторгнуть потоки любви, которые,
однако, некому принять. Глубоко одиночество тех, кто
испытывает тайную скорбь, которую некому утешить.
Глубоко одиночество тех, кто, борясь с сомнениями или
неведением, не имеет рядом никого, кто мог бы просветить
их советом. Но гораздо глубже по сравнению с ними
одиночество, которое реет над детством, возвещая
временами собой о конечном одиночестве, надзирающем и
ожидающем нас у врат смерти. Читатель, открою тебе истину
и впоследствии постараюсь тебя в ней убедить: для
древнегреческого ребенка одиночество не значило ничего, но
Для ребенка-христианина одиночество воплотило в себе
*97
Томас де Квинси
могущество и тайну Всевышнего. О могущественное и
необходимейшее одиночество! Ты было, есть и будешь —
ты, воспламененное факелом христианских откровений,
ныне преображено навеки и превращено из пустого
отрицания в тайный иероглиф, который ниспослан
Господом и отбрасывает в младенческие сердца тени
туманнейших Его истин!
«Но ты ее забыл, — скажет циничный читатель. —
Прошло время, и ты забыл свою сестру». — Почему бы и нет?
Говоря прекрасными словами Валленштейна,
Чего не переносит человек!
От высших благ, как и от благ ничтожных,
Отвыкнуть он сумеет; верх над ним
Всесильное одерживает время1.
Да, вот он источник человеческой забывчивости.
Это ВРЕМЯ, великий завоеватель, это «всесильное
время», осады которого не выдержит ни одна человеческая
страсть. Ибо, согласно меткому выражению Шиллера,
«Was verschmerzte nicht der Mensch?»2. Какая людская
горесть не источится и не утихнет с прошествием лет?
Сокрушающее медные врата и гранитные пирамиды,
неужели не одолеет Время столь слабого противника, как
человеческое сердце? И нужно ли удивляться этой
победе и называть ее торжеством?
На сей раз, однако, моему цинику придется услышать,
что он не прав. Я склонен думать, конечно, что его
колкости, подобно стрелам Аполлона, никогда не бьют мимо
цели. Но в этом случае немыслимое — то есть промах —
свершилось. И я объясню, читатель, что думаю о его
метких попаданиях, которые, как ты убедишься, не дают ему
1 «Смерть Валленштейна» (в переводе Кольриджа), акт V, сцена 1, где
Валленштейн вспоминает о младшем Пикколомини. — Здесь и далее
пер. К. Павловой.
2 «Чего не переносит человек?» (пем.).
ι98
SuspiRiA De Profundis...
повода для торжества. Не единожды мне приходилось
слышать, как мать, внезапно потерявшая малолетнюю
дочь, упрекает себя за бесчувствие: прошло совсем
немного времени, а у нее уже стерся из памяти день рождения
покойной. Однако, помимо того что большая часть людей
в этом мире поглощена трудом и лишена досуга, чтобы
лелеять свое горе в одиноких размышлениях, всегда
следует спрашивать себя, не связана ли память об усопшем
прежде всего со зрительным образом. Ни одна смерть
не поражает нас так сильно, как смерть ребенка в
возрасте от двух до пяти лет. Но чем острее переживается
скорбь, тем быстрее она проходит — и причина тому и
другому одна. Когда жизнеспособность скорби зависит в
первую очередь от образа того, кого мы потеряли, будь
то зрительного или слухового, последняя едва ли
просуществует долго.
Лица, согласно дивному выражению Шекспира, «рас-
печатляются», черты делаются неустойчивы, комбинация
их разрушается. Даже выражение лица покойного
сохраняется скорее как идея, которую можно описать
окружающим, нежели как образ, который можно мысленно
представить. Так и выходит, что лица детей, прекрасные,
как цветы техасской саванны или как трели лесных птах,
вскоре, как и они, заволакиваются мраком, неотступно
поглощающим все, что принадлежит человеку. Сияние
всякой плоти преходит, а сияние детской красоты,
отраженное в зеркале памяти, преходит скорее всего. Но если
усопший воздействовал на тебя не силой плоти, а силой,
заключенной в плоти, то есть силами ума и души, память
о нем укореняется в сердце прочнее, хотя вначале и
трогает его не столь сильно. Так вот, в своей сестре я
видел оба благословенных качества: обаяние детства и
обаяние развивающейся мысли. Отмечу также (речь пойдет
теперь о своеобразии облика), что округло-гладкие
младенческие черты не удерживаются памятью так долго, как бо-
199
Томас де Квинси
лее индивидуальные черты восьмилетнего ребенка,
тронутые мягкой задумчивостью, облагороженные ранним
развитием интеллекта, благодаря которому их уже не
спутаешь ни с чьими другими.
Из моей памяти нечасто стираются воспоминания,
которые стоят того, чтобы их хранить. Сор
забывается мгновенно. Бывает, когда я лежу в постели и мне не
спится, в сознании всплывают отрывки из латинских и
английских поэтов, которые я вроде бы читал лишь
однажды, да и то три десятка лет тому назад. В темноте я
становлюсь знатным наборщиком; иногда мне случается
набрать на воображаемой верстатке до половины
страницы стихов, а потом, сравнивая их с томом,
побывавшим у меня в руках только раз, я убеждаюсь в
приличном уровне своей работы. Я упоминаю об этом не ради
хвастовства. Ничего подобного — и даже напротив: мне
бывает досадно, когда хвалят мою память, меж тем как
если я и заслужил доброе слово, так это за качество более
высокой марки: в моем уме молниеносно высвечиваются
аналогии, с помощью которых мысль, как по воздушным
мостикам, легко перескакивает с одной темы на другую.
Но факт остается фактом: упрямая живучесть
воспоминаний о вещах, коснувшихся даже не разумения, а
только слуха, превращает меня в своего рода пленника.
Произнесенные лишь однажды, сказанные шепотом, вообще
не замеченные слова оживают передо мной, когда я
оказываюсь один в темноте; постепенно они
выстраиваются во фразы, на что требуются усилия — и порой совсем
не веселого свойства, ибо предпринимаются они мною
под своего рода принуждением. Поскольку это так, я не
усмотрел в том ничего необычного, когда, лежа без сна в
постели, с точностью восстановил в памяти три
отдельных пассажа заупокойной службы, два из которых в свое
время пропустил мимо ушей (как и часть оставшегося —
о ней я еще собираюсь упомянуть), хотя все их слышал.
200
SuspiRiA De Profundis...
Пораженный красотой слога, я одновременно пришел в
ярость из-за двух пассажей, так как выраженное в них
чувство показалось мне грубым. Я кратко процитирую все
три, как ради своей непосредственной цели, так и ради
того, чтобы дать представление о красоте английской
заупокойной службы тем, кто с ней не знаком.
Первый пассаж звучит так: «Коль скоро
всемогущему Господу, в милосердии Его, угодно было призвать к
себе душу нашей дражайшей покойной сестры, предаем
ее тело могиле, твердо уповая на воскресение в жизнь
вечную. Земля к земле, тлен к тлену, прах к праху».
Тут я прервусь, дабы указать на благоговейное чувство,
внушаемое здесь внезапной восторженной перебивкой
из Апокалипсиса, которую, согласно правилам
богослужения, «можно прочитать или спеть», но пусть ее
всегда поют, причем полным хором: «И услышал я голос с
неба, говорящий мне: напиши: отныне блаженны
мертвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они
успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними».
За этим повергающим в трепет раскатом небесных
труб следовал почти вплотную второй пассаж — тот
самый, который особенно меня задел, хотя даже тогда,
шестилетним ребенком, я не мог не почувствовать его
красоты: «Боже милостивый, с Кем длят свою жизнь
отошедшие ранее в Бозе, с Кем ликуют и блаженствуют души
праведных, скинувшие с себя бремя плоти; от всего
сердца славим Тебя, Господи, за то, что в милосердии Своем
удалил Ты нашу сестру от тягот греховного мира; молим,
Господи, да будет на то Твоя благая воля, чтоб были
призваны к Тебе все Твои избранники и настало бы скорее
царствие Твое».
В каком же мире я обитал, если человек (именующий
себя служителем Господа) мог при всем народе встать и
«от всего сердца» возблагодарить Создателя за то, что Он
удалил от мира мою сестру? Но пойми же, дитя: удалил
201
Томас де Квинси
не просто, а «от тягот греховного мира». Ну да, я
слышу вас и понимаю, но что от этого меняется? Она ушла,
а мир этот, несомненно, как вы говорите, исполнен
тягот. Но для меня ubi Caesar, ibi Roma1 - рай мне виделся
там, где есть моя сестра, будь то в вышних чертогах, на
небе, или в дольних — на земле. И Он ее забрал — «в
милосердии Своем», о жестокосердный служитель Божий?
Я, хоть был еще дитя, не помышлял, однако, бунтовать
против воли Господней. И не в лицемерной покорности,
противной моему сердцу, заключалась причина, а в том,
что, задумавшись уже о глубинных вопросах бытия, я
понял, что этот мир устроен загадочно и запутанно. Бог,
как мне стало ясно, иначе, чем мы, перемещается,
иначе ходит, иначе думает. И все же я не видел милосердия
к себе, несчастному созданию, слабому и уязвимому, так
внезапно потерявшему опору, от которой он целиком
зависел. Да, вполне вероятно, милосердие и было
проявлено, спустя многие годы я начал это подозревать. Тем не
менее это было благо, обращенное в далекое будущее и
недоступное восприятию ребенка, так как большой
поворот еще не был пройден, а если был пройден, то не был
осознан, а если и был смутно осознан, то не был понят
и оценен.
И наконец, как заключительная молитва всей службы,
следовала та часть, которая, как я считал и считаю,
несет в себе одновременно и красоту и утешение,
поскольку человеческая скорбь не рассматривается в ней как
слабость, недостойная упоминания в религиозном ритуале.
Напротив, великий апостол милостиво снисходит к
этому чувству, признавая, что и сам с ним знаком.
«Боже всемилостивый, породивший Господа нашего
Иисуса Христа, Кто есть воскресение и жизнь и
верующий в Него если и умрет, оживет; Кто учит нас устами
1 Где Цезарь, там Рим (лат.).
202
SuspiRiA De Profundis...
апостола Павла не скорбеть, как человек без надежды,
об упокоившихся в Бозе; покорно молим Тебя, Отче, от
греха, который есть смерть, воскреси нас к праведности,
которая есть жизнь, дабы мы, когда расстанемся с этим
миром, обрели покой в Нем, как — уповаем, Господи, —
обрела покой наша отошедшая сестра».
Вот это была красота, истинное блаженство! Мы
можем скорбеть, нам дано позволение скорбеть, но
надежда должна оставаться. У нас остается надежда обрести
покой в Нем, подобно нашей сестре. И если кто-либо
думает, будто у него нет надежды, я, прочитавший это
повествование о безднах скорби и видавший с тех пор, как их
тени затмились тенями скорби более сильной,
явившимися из более глубоких бездн, полных первобытного ужаса
и первородной тьмы, — я знаю, что этот человек впал в
обычное заблуждение. Если на один миг я и другие,
погрязшие в печали, могли внезапно восстать, как восстает
и расцветает жизнью иссохший труп1, когда его коснутся
мощи пророка, если в мощном хоровом распеве мое
детское ухо услышало глас Божий, который вещал из облака
музыки: «Дитя скорбящее, говорю тебе: встань и
вознесись на миг в Царствие Небесное», — тогда не
приходится сомневаться, что отчаяние, смертная мука не присущи
подобной скорби изначально, а могут появляться и
отступать, как появляется и отступает на нашей неспокойной
планете дневной свет.
Да, свет появляется и отступает, горе тоже может
расти и слабеть, оно может то спадать, то подниматься до
самых небес, как бывает нередко с пылкими душами; но
есть одна закономерность: если смириться с горем и пе-
1 См. Четвертую Книгу Царств, главу 13, стихи 20 и 21. Тридцать лет
назад мистер Олстон (замечательный американский художник,
живший тогда в Лондоне) запечатлел этот выразительный сюжет в
большом алтарном образе.
203
Томас де Квинси
реживать его в одиночестве, оно достигает глубин,
откуда уже не поднимешься, становится болезнью, которую
как таковую не осознаешь; оно томит, но томит
настолько сладко, что этого не понимаешь и мнишь себя
здоровым. Ты околдован, ты заворожен своей потерей. Ты
больше не беснуешься. Ты смирился — нет, ты упоен и
счастлив! Тебе становится мила могила: ты надеешься,
что вскоре туда опустят и твой прах; тебя не угнетает
разлука: она продлится, быть может, какой-нибудь месяц
или два и окажется не более чем краткой летней ночью,
за которой, к вящему твоему восторгу, последует
божественный рассвет воссоединения. Иногда в одиночестве
(а если речь идет о болезненно-созерцательной натуре,
то и всякий раз), когда тянешь в темноте руки,
напрасно стараясь задержать удаляющиеся лица любимых, тебе
приходит в голову порожденная горем уловка, и ты
говоришь себе: «Пусть они не вернутся, но что мешает нам
отправиться вслед за ними?»
Для юных умов этот кризис опасен. По существу мало
чем отличная от примитивной африканской магии оби1,
эта более тонкая магия воли, направленной на скорбь,
если предоставить ее самой себе, завершится повторной
трагедией — смертью. В поэзии, не пренебрегающей ни-
1 Тридцать лет назад в специальном пояснении по поводу магии оби
не было бы нужды. В то время несколько наших выдающихся
литераторов (например, мисс Эджуорт в «Белинде») использовали эту тему
в сюжетах своих произведений, а в реальной жизни это суеверие
обрело печальную известность благодаря любопытной истории
Трехпалого Джека, которая была поставлена на сцене. Но ныне, когда
эта тема обществом, вероятно, уже забылась, следует, на наш взгляд,
упомянуть, что, если колдун оби, то есть знаток этого темного
союза человеческих страхов и суеверия, сплел однажды смертоносную
сеть сверхъестественного ужаса и набросил ее на избранную
жертву, тщетно будет она биться и метаться: несчастный умрет
неизбежно (единственный способ избежать этого — обратить чары вспять),
причем не из-за порчи, а из-за собственного перевозбужденного
воображения.
204
SuspiRiA De Profundis...
чем, что касается человеческого сердца, встречаются
упоминания
О притяженье благостном могилы.
По-вашему, это притяжение, действующее иногда на
взрослых, не может затронуть ребенка? Знайте же, что
вы ошибаетесь. Знайте, что для ребенка это притяжение
тоже существует и может даже быть более сильным, ведь
любовь ребенка сконцентрированна, любовь же взрослого
неизбежно поделена между многими предметами. В
Германии существует суеверная легенда (хорошо известная и
у нас благодаря популярному переводу) о дочери Лесного
царя, которая всем сердцем привязалась к некоему
ребенку и хочет увлечь его в свое туманное лесное царство.
Кто мчится так поздно под вихрем ночным?1
Это рыцарь, который везет перед собой в седле
мальчика. По правую руку скачет дочь Лесного царя и
улещает дитя шепотом, слышным только ему:
Ко мне, мой малютка, со мною пойдем,
Мы славные игры с тобой заведем...
Ей важно получить согласие ребенка. И в конце концов
она его получает. Мне бы потребовались иные чары и
соблазны. У меня был слишком развитой ум, чтобы
прельститься такими приманками. Но если бы дочь Лесного царя
открылась мне и пообещала отвести к сестре, ей бы
ничего не стоило взять меня за руку и увлечь в самый туманный
лес, какой только есть на земле. Тогдашним моим
состоянием была тоска. Но то, по чему я тосковал, «не могло быть
дано» (этот отклик слышался мне словно в голосе небес,
говорившем через мое собственное сердце); и, заново
предаваясь тоске, я слышал все то же: «не может быть дано».
1 Здесь и далее пер. An. Григорьева.
205
Томас де Квинси
В этом кризисном состоянии мне посчастливилось: я
был призван вспомнить о земных заботах и взяться за
изучение классических языков под руководством одного из
моих опекунов, священника Англиканской церкви и, что
касается латыни, весьма образованного человека.
В самом начале моих новых занятий произошел
случай, который глубоко (хотя и ненадолго) меня огорчил
и оставил по себе мрачную память: я убедился, что все
живые существа на земле обречены на муки и несчастья.
Кто-то подарил мне котенка. Среди представителей
животного мира трое более всех прочих отражают в себе
красоту человеческого детства — две составляющих этой
красоты, то есть радость и бесхитростную невинность;
третья составляющая — наивность — проявлена в них
не столь сильно, поскольку для ее полного выражения
требуется речь. Я говорю о котятах, барашках и
оленятах. Другие животные, быть может, так же радуются
жизни, но не проявляют этого столь явно. Бедный
глупыш, я полюбил всей душой этого котенка, но мне
нужно было уходить из дому в десять утра, чтобы вернуться
чуть раньше пяти вечера, и я волей-неволей с тяжелым
сердцем предоставлял животное самому себе, что,
разумеется, не сулило ничего хорошего. Нет, мне нравилось,
что он такой глупенький и беспомощный, но только до
той минуты, когда я, чувствуя укол беспокойства, ступал
за порог. Случилось так, что в то же время нам
прислали в подарок из Лестершира прекрасного молодого
ньюфаундленда, который впал в немилость в своих краях за
совершенные по юношескому легкомыслию проступки.
Однажды он позволил себе лишнее с моей хорошенькой
маленькой кузиной Эммой X— , около четырех лет от
роду. Собственно, он отхватил у нее зубами кусок щеки,
который повис лоскутом, но усилиями гувернантки был
возвращен на место и впоследствии так хорошо
прижился, что не осталось даже шрама. Называясь Турком, ще-
2о6
SuspiRiA De Profundis...
нок немедленно получил от лучшего в округе знатока
греческого кличку επώνυμος (то есть обладатель
значащего имени, или тот, чье имя отражает его натуру). Однако
мисс Эмма созналась в том, что отнимала у Турка кость,
каковой шутки, как его ни учи, не потерпит ни один пес,
и потому нашим властям не пришло в голову объявить
его преступником. Притом наши сады, расположенные
вблизи большого города, постоянно подвергались
воровским набегам (главной целью которых были дыни), так
что некоторая злобность характера собаки была сочтена
даже нелишней. Бедная кошечка, как можно
предположить, совершила, играючи, такое же посягательство на
собственность Турка, как моя лестерширская кузина, за
что Турок тут же с ней расправился. Невозможно
описать мое горе в тот момент, когда в пять часов вечера
того же дня я узнал об этом от слуги, предъявившего
мне маленький трупик: я оставил это создание
радостным и полным жизни (которая всегда бесконечна, будь
это даже жизнь котенка), а теперь оно лежало
простертое и не шевелилось. Помнится, во дворе был свален
большой кучей уголь. Я уронил свои латинские книги,
опустился на большую угольную глыбу и разразился
слезами. Слуга, пораженный этим взрывом горя, поспешил
в дом; откуда-то с нижнего этажа во двор мгновенно
высыпали прачки и кухонная прислуга. Из всех
человеческих чувств ничто так не почитается в среде молодых
служанок, ничто не возводится ими повсеместно в
разряд святыни, как 1) горе и 2) неразделенная любовь.
Молоденькие женщины все, как одна, приняли меня в
объятия и начали целовать, и в довершение этой сцены
кухарка, женщина постарше, не ограничившись
поцелуями, зарыдала в голос: несомненно, ее так впечатлили
мои страдания, что она пережила их как свои. Я обнял
ее за шею и тоже поцеловал. Теперь я догадываюсь, что
они, по-видимому, были наслышаны о том, как я горе-
207
Томас де Квинси
вал по сестре. Иначе мне никогда не было бы
дозволено посетить их часть дома. Но, как бы то ни было,
позднее мне пришло в голову, что, если бы прислуга,
приставленная ко мне в то время, когда я терзался
одинокой скорбью, проявила столько же — или вообще хоть
сколько-нибудь — сочувствия, случившееся, наверное, не
перевернуло бы все мое существо.
Но гневался ли я при этом на Турка? Ничуть.
Причина заключалась в следующем. Опекун, который учил меня
латыни, завел себе привычку в любой день являться к
моей матери на обед. Жалея, подобно мне, несвободных
животных, он в таких случаях всегда отправлялся вместе
со мной на хозяйственный двор, чтобы спустить с цепи
собак. Их было две: Грим, мастиф, и Турок, наш юный
приятель. Опекун был человек мужественный и
атлетически сложенный; собак он обожал. Он говорил мне (и его
слова встречали отклик в моем сердце), что собакам
нелегко живется в неволе. Трудно описать ликование псов,
когда я со своим опекуном (ego et rex meus1)
появлялся перед их конурами. Турку обычно не сиделось на
месте, а Грим проводил жизнь в угрюмой дремоте. Но при
виде нас — моей невзрачной персоны и высокого (футов
шесть) опекуна — оба пса заливались радостным лаем.
Пока мы отстегивали цепи, собаки лизали нам руки;
моему жалкому личику доставалось тоже. Один прыжок —
и вот она, воля, счастливое наследие, определенное им
природой. Всякий раз мы гуляли с ними в поле, где они
ничего не могли натворить, под конец же им полагалась
холодная ванна — в ручье, что опоясывал владения
моего отца. С каким отчаянием они, наверное, возвращались
в ненавистную тюрьму! Не желая наблюдать их муки, я
обычно убегал, когда собак сажали на цепь. Бесполезно
было объяснять мне, что все владельцы собственности,
1 я и мой король (лат.).
2θ8
SuspiRiA De Profundis...
расположенной вне стен дома и нуждающейся в защите,
точно так же лишают свободы своих собак; значит, это
было издевательство распространенное, но все равно
издевательство, причем чудовищное: живые существа,
изнывающие от желания жить, томятся в неволе, и нет им
иного освобождения, кроме смерти. Указанная
освободительница явилась к беднягам Гриму и Турку раньше,
чем кто-либо ожидал: на следующий год их обоих
отравила шайка грабителей. Под конец того года я стал
читать «Энеиду», и когда дошел до ужасов Тартара, то,
помня ворчливое упрямство Турка, с особенным восторгом
воспринял сцену внезапного появления могучих
хищников, полных жизни, сознающих свои права и
протестующих против цепей:
Iraeque leonum
Vincla recusantum1.
He сомневаюсь, что этот блестящий образ родился у
Вергилия, когда он осматривал caveae2 римского
амфитеатра во время кормления зверей. Но мог ли
представитель нации, столь мало считавшейся в этом амфитеатре
с правами человека (будучи даже сам слишком
благородным, чтобы упиваться жестокостью), — мог ли он хотя бы
вскользь помыслить о том, что животный мир имеет
право на наше снисхождение? В христианскую эпоху
отношение к животным улучшилось, и в будущем
ожидаются улучшения много существенней. Ибо возможности для
1 [«...львиный рык долетает гневный: ярятся / Звери и рвутся с
цепей...» (Здесь и далее пер. с лат. С. Ошерова)]. Далее, как мне кажется
(у меня нет под рукой ни одного источника, чтобы это проверить),
следует «et sera nocte rudentum» [«оглашая безмолвную полночь»
(лат.)], — что является, вероятно, ошибкой Вергилия: львы рычат
не потому, что наступила ночь, а от голода и нетерпения, так как
ночь — время, когда они выходят на охоту.
2 клетки (лат.).
год
Томас де Квинси
этого далеко не исчерпаны. С огорчением должен
указать на самый обычный для христианских детей порок:
добрые по отношению к людям, они бывают жестоки
с отданными на их милость низшими созданиями,
причем матери очень часто смотрят на это сквозь пальцы.
Что касается меня, то основу моего счастья (поскольку я
по натуре склонен к радости, хотя ее и омрачает
временами тень грусти) с самого начала составляла любовь ко
всему живому. Благодаря нянюшкиным чтениям Библии
я слишком глубоко проникся христианским духом, чтобы
не узреть в словах откровения то же, что чувствовал сам.
Я желал именно того, чего следовало желать;
милосердие, которому я был привержен, носило на себе
благословение Создателя. В моих ушах все время звучали слова из
Нагорной проповеди: «Блаженны милостивые»! В
добавлении «ибо они помилованы будут», я не нуждался.
Обетование блаженства из уст Божественных, в осиянии
высшей истины — этого было достаточно, чтобы убедиться в
своей правоте; любая правда, подобным образом
явленная и освященная, внезапно оживает, подтверждая сама
себя; чтобы ей следовать, не нужно уже ни стимулов, ни
доказательств.
Зная, как рано пробудилось во мне представление о
том, что можно в философском смысле назвать
трансцендентальной справедливостью христианства, нетрудно
догадаться, почему я не стал укорять Турка за простое
следование своей природе. Он убил любимое мною
существо. Но, помимо того что им руководил
первобытный инстинкт, Турок и сам был жертвой
убийственного гнета. На протяжении всей жизни он был обречен не
получать желаемое. Я не мог с этим примириться,
поскольку был добр, а доброта моя в то время покоилась на
двух опорах: чувствительном сердце, которое Господь дал
мне от рождения, и превосходном здоровье. Пока мне
не исполнилось два, я страдал лихорадкой, не отпускав-
210
SuspiRiA De Profundis...
шей меня почти все это время; но когда я от нее
избавился, все хвори, даже самомалейшие, навсегда со мной
распрощались — исключая те (вполне излечимые!),
которые я унаследовал от своих юношеских злоключений в
Лондоне, а также те, что были вызваны опиумом. И даже
длительная лихорадка принесла известную пользу,
благотворно повлияв на мой характер; в целом о ней не
стоит сожалеть, поскольку все представительницы нежного
пола, что молодые, что старые, наперебой осыпали меня
ласками. Меня немного избаловали, но ты уже
понимаешь, читатель, что даже в первый год ab urbe condita1
своего пребывания в эфемерной земной обители я
обладал слишком философским складом ума, чтобы
злоупотреблять подобным снисходительным обращением.
Кроме всего прочего, я получил возможность при
хорошей погоде в свое удовольствие кататься верхом. На
спину высокой белой кобылы помещали подушку, туда
усаживали меня, за мной же сидел некий злобный старик;
много превосходя меня годами, он был все же не лишен
азарта наездника. И даже этот старик, самый старший
и недобрый из всей троицы, разговаривал со мной
исключительно мягко, приберегая свою желчь для
остального мира.
В таких благоприятных обстоятельствах мои
природные склонности росли как на дрожжах, и,
преисполненный вселенской любовью, я совершал поступки, иные из
которых вызовут смех у читателя, иные же ставили меня
самого в нелепое положение. Возьму один пример из
тысячи, который способен продемонстрировать и то, и
другое. Четырех лет от роду я часто наблюдал, как одна из
горничных при помощи длинной метлы гоняла (и чаще
всего убивала) случайно попавшихся ей на глаза пауков.
Почитая священной жизнь любого существа, я стал из-
1 букв.: от основания города (лат.). Здесь: от начала.
211
Томас де Квинси
мысливать хитрости, чтобы спасти несчастную жертву.
Заступничество было бы бесполезно, но у меня был
другой план: я показывал горничной какую-нибудь картинку,
чтобы отвлечь ее внимание, и таким образом давал
пауку, уже находившемуся en route1, время убежать. Вскоре,
однако, наблюдательная горничная приметила, что показ
картинок неизменно совпадает с охотой на очередного
паука, и разгадала мою хитрость; с тех пор, если
читатель позволит мне прибегнуть к жаргону улиц, натянуть
ей нос больше не удавалось. Горничная, впрочем,
оценила мои добрые намерения и принялась объяснять, со
сколькими жертвами паук уже расправился и (того хуже)
как много их еще будет, если его не остановить. Тут я
заколебался. Прошлое я бы легко простил, но в самом деле,
не ложное ли это милосердие — сохранить жизнь одному
пауку, погубив тем самым пять десятков мух? Я собрался
было робко предположить, что, если люди иногда
раскаиваются, почему бы не раскаяться и пауку, но
остановил себя: прежде мне не доводилось слышать о
раскаявшихся пауках, и я побоялся, что собеседница поднимет
меня на смех. Пришлось уступить, но трудный вопрос,
поставленный горничной, так и остался неразрешенным.
Как усердно ни трудился мой ум, в нем никак не
укладывалась идея, что благополучие одного живого существа
зависит от несчастья другого. В дальнейшем случай с
пауком продолжал тревожить мое сердце, но еще больше —
сознание.
Вполне допускаю, что мои постоянные ссылки на
детские впечатления не понравятся читателю и что он, в
отличие от меня, не склонен принимать всерьез детей с их
мыслями и взглядом на мир. Между тем диапазон
различий в темпераментах и характерах у детей столь же
широк, сколь и у взрослых, а именно бесконечен, и восхо-
1 в пути (фр.).
212
SuspiRiA De Profundis...
дит от пыли под ногами к самой недосягаемой выси. Мне
попадались дети порочные, жестокие, настоящие исчадия
ада. Но, по милости Божьей и благодаря vis medicatrix1
человеческой натуры, подобные образчики, как и уроды
вообще, представляют собой редкость. Столкнувшись с
такой мерзкой, глумливой пародией на светлый образ
детства, иные готовы поверить, что перед ними
подменит2.
И все же мне неоднократно приходило в голову, что
и у тех детей, которых не назовешь иначе как
отродьями сатаны, имеется, быть может, в душе некая струна,
способная откликнуться на призывы свыше. Приведу вам
пример того, как нередко проявляют себя натуры не
безнадежно испорченные, хотя многие, глядя с позиции не
вполне объективной, считают, что ничего хорошего от
них не дождешься. Среди окрестных мальчишек
непременно находятся озорники, которым ничего не стоит
привязать жестянку к хвосту чей-то кошки (поступок,
который я решительно не одобряю) или обокрасть сад
(поступок, который я не одобряю, но лишь слегка), и вот
назавтра при встрече дама, хозяйка пострадавшей кошки,
говорит мне следующее: «Нет, друг мой, даже не
пытайтесь за него вступиться! Вот увидите, этого мальчишку
ждет виселица!» С какой стороны ни посмотри,
перспектива эта неприятна, и посему я меняю тему разговора,
но — смотрите — проходит пять лет, и я слышу о битве
английского фрегата с фрегатом другой (все равно
какой) страны, лучше вооруженным. Доблестный капитан
маневрировал так, как умеют только англичане, и палил
из бортовых орудий, как не умеет никто, кроме гордых
1 целительной силе (фр.).
2 См. одно из ранних стихотворений Саути, посвященное этому
суеверию. Саути высказывает аргументы против, но сам я склоняюсь
скорее к иной точке зрения.
213
Томас де Квинси
островитян. Усмотрев возможность для coup de main1, он
кричит в рупор: «На абордаж!» И в тот же миг на палубе
вырастают, сияя мальчишеской радостью, полсотни
человек, элита команды, а самым первым — заметьте! — наш
друг, любитель цеплять жестянки к кошачьим хвостам
(чего я решительно не одобряю), а также опустошать
чужие сады (чего я тоже не одобряю, но лишь слегка).
Однако теперь перед нами человек, который не потерпит
с нашей стороны неодобрения — ни решительного, ни
умеренного. Небесным огнем горят его глаза, все
мысли—о стране, о его гордой отчизне; собственная жизнь
для него не дороже кошачьей, не дороже даже
жестянки. В восторженном порыве кидается он на вражескую
палубу, и, если случится ему быть убитым, отдать свою
жизнь и цветущую юность во имя не своих, а общих
целей, — наверное, на небесах ему будет уготовано отнюдь
не последнее место.
Но, возвращаясь к случаю из своего детства, я
твердо стою на том, что к самым простым человеческим
чувствам дети подходят более вдумчиво, чем взрослые.
Мне представляется, что при благоприятных
обстоятельствах, если ребенок одарен добрым сердцем,
смиренной и нежной душой, знаком с одиночеством и с
подлинными чувствами, ему бывает дана особая
способность прозревать истину, которая остается при нем,
пока он не вступит в мир взрослых. Не сомневаюсь:
если речь идет о стезе простой и ясной, не требующей
от путника ни знаний, ни опыта, ребенок ступает по
ней тверже, чем взрослый; ребенок острее
воспринимает красоту, заключенную в справедливости, и,
согласно бессмертной оде нашего великого поэта-лауреата
(«Об откровениях бессмертия в пору детства»),
гораздо теснее общается с Создателем. Вы заметили, должно
1 внезапного смелого удара (фр.).
214
SuspiRiA De Profundis...
быть, что я веду речь не о религии в собственном
смысле слова. Моя тропа пролегает в промежуточном
пространстве, которое связывает религию и философию.
Но сейчас мне предстоит вступить на почву не совсем
мне свойственную: я приглашаю вас заглянуть в
Евангелие от Матфея, глава 21, стих 15, где восклицающие
в храме стали первыми, кто публично признал
христианство. Если же вы скажете: «Да, но дети не судят
независимо, а только повторяют то, что услышат», я
должен буду указать на следующий, 16-й стих, из которого
станет понятно, что свидетельство этих детей было
удостоверено как имеющее самостоятельную ценность
свидетельством наивысочайшим и что признание их само
удостоилось признания со стороны высших сил. И
этого бы не произошло, когда б не нашлось в Иерусалиме
детей, прозревавших истину вернее, нежели
синедрион и раввины.
О каком бы горе, оставившем след в памяти, ни шла
речь, глубину потрясения, им вызванного, невозможно
передать в точности, не проанализировав отдельно
различные его аспекты (в нашем случае это, можно сказать,
необходимо, дабы отразить пропорцию к тому, что
последует дальше): во-первых, груз горя, который
обрушивается на нас в первые минуты, ошеломляя наши чувства
и расстраивая разум; во-вторых, размах его колебаний —
от первого бурного неистовства, налетающего на
крыльях ветра, до болезненных уколов усталого тоскливого
желания, когда скорбь преображается в светлого ангела,
который сулит нам блаженный отдых. Эти стадии вновь
и вновь возобновляющегося скорбного томления я вам
уже обрисовал. Обрисую и третью, когда печаль, как
будто уже утихшая, внезапно взмывает вверх, если добавить
к ней иную, новую печаль. Это бывает тоска без
определенных границ, дополненная укорами совести. Так ве-
215
Томас де Квинси
дет себя иной раз1 водоплавающая птица на английских
озерах: круг за кругом — устанет глаз следить —
стремительного, неподражаемого полета, греческая простота
движений по бесконечному лабиринту кривых, который
сбил бы с толку самого Аполлония, и наконец спуск на
воду, словно бы (думаешь ты) с определенной целью —
дать себе передышку. Но сколь же мало понятно нам
всемогущество жизни, коим она наделена! Отдых ей не
надобен, смешон; она поступает так «понарошку», как дитя,
которое прячет смеющееся лицо за материнской шалью.
На миг птица замирает. Хочет передохнуть? Ты думаешь,
ее нетерпеливое сердце снесет сколь-нибудь длительную
неподвижность? Не предположишь ли еще, что
остановится, утомившись, водопад? Заснет ли на своем пути
солнечный луч? Прервет ли труды Атлантический океан?
Так же и дитя, так же и водная птица не приостановят
свою игру, пока этого не потребует сама игра, не
устроятся на отдых, пока этого не потребует природа. И вновь
вскакивает дитя, вновь взмывает вверх птица, к новым
поворотам, непредсказуемым, как причуды
калейдоскопа, и блеск их движений, соединивших в себе бессмертие
красоты и неистощимое разнообразие, волнует — самое
малое — взгляд. Подобным же порядком и с подобной же
живостью вариаций повторяются вновь и вновь,
откликаясь толчком на толчок, первобытные конвульсии
природы — в человеческом организме это может происходить,
вероятно, лишь с первобытными2 его образованиями.
1 Здесь я основываюсь частично на красивом описании в стихах,
данном мистером Вордсвортом, частично же на собственных
наблюдениях. В какой мере я обязан каждому из этих источников, сказать не
могу, поскольку у меня нет под рукой этих стихов.
2 «Ага, — заметит мой циник, — так ты относишь свой разум к
первобытным образованиям и даже открыто в этом признаешься?» Мне
нравится его дразнить, поэтому я с удовольствием ответил бы так:
«Почему бы и нет». Но у меня нет привычки отвечать на
незаданные вопросы, и я скажу только, что не считаю данную словесную
2l6
SuspiRiA De Profundis...
Новый разговор с моим опекуном и смена места
действия, естественным образом за ним последовавшая,
принесли мне пользу: если бы я по-прежнему оставался в
полном одиночестве, мне грозила бы психическая болезнь.
Однако вслед за переменой случилось происшествие, от
которого меня вновь охватила тоска, причем еще более
злостная, с новыми спутниками: укорами совести и
смертельной тревогой. Могу с уверенностью утверждать, что
это был мой первый проступок, но, учитывая все
обстоятельства, поступок простительный. О нем никто не узнал
и, если бы не моя откровенность, не знал бы и по сию
пору. Но я не был в этом уверен и в силу своей
наивности годами (с семи-, а то и с шести-, и до
десятилетнего возраста) жил в постоянном страхе. И это, вероятно,
пошло мне на пользу, хотя я снова начал горевать:
место тоскливых желаний, влекущих за собой апатию,
заняли лихорадочное возбуждение и гнетущая забота,
которые вынудили мой разум трудиться. А произошло вот
что. Обстоятельства сложились так, что с начала моих
занятий латынью я стал получать еженедельно щедрую
сумму карманных денег, слишком большую для моего
возраста, которая, тем не менее, оказывалась в надежных руках:
у меня ни разу не возникло желания потратить хотя бы
часть ее на что-либо, кроме книг. Но для моих
колоссальных запросов и этих средств решительно не хватало. До-
ведись мне включить в свое личное книжное собрание
целиком Ватиканскую и Бодлианскую библиотеки, а так-
конструкцию обязательной. Есть умы, более прочих приближенные
к типу первобытного начала в человеке, они вернее других
откликаются на зов огромного магнита нашей темной планеты. Если ум
подвержен страстям много более сильным, чем у других людей, если
вибрации страстей проникают глубже обычного и
распространяются шире (вне зависимости от того, имеется ли где-либо в других
отделах системы интеллекта соответствующий компас), — тогда любое
жуткое потрясение вызовет отклик в самых его недрах и затухать
этот отклик будет по кривой куда более протяженной.
217
Томас де Квинси
же Bibliothèque du Roi1, я и тогда далеко не был бы
удовлетворен. Очень скоро я исчерпал свои накопления и
сверх того задолжал три гинеи. Тут я остановился,
потому что меня стала донимать тревога; как и куда
потечет история с долгом, возникшим целиком по моей вине,
было непонятно. Пока что поток стоял застывшим, но у
меня имелись причины думать, что к Рождеству все
долги должны оттаять и устремиться в бесчисленные
карманы. Мой ручеек должен оттаять со всеми остальными,
но в каком он потечет направлении? Реки, чтобы унести
его в океан, не было; так или иначе, он проделает путь
в чей-то карман, но в чей же? Этот вопрос не давал мне
покоя. Рождество пришло и ушло, о трех гинеях не было
ни слуху ни духу. Но мне от этого спокойней не стало.
Лучше уж хоть что-нибудь услышать, чем без конца
мучиться и терзаться из-за грозящей катастрофы. Я ждал
развязки с таким же отчаянным трепетом, какой
охватывал греческих зрителей, когда приближался анагнорисис
Эдипа2. Если бы не мое невежество, я заложил бы для
уплаты долга свои карманные деньги или обратил их в
фонд погашения: полагавшаяся мне еженедельно сумма
составляла почти пять процентов от той, которую я
задолжал. Но из-за непонятного страха я избегал даже
упоминать о своем долге. Объяснялось это тем, что у меня не
было друга, которому я мог бы довериться, а между тем
грустные воспоминания неизменно подсказывали, что в
прошлом такой друг имелся. Но не следует ли осудить
самого торговца книгами: как он допустил, чтобы
ребенок, едва достигший семилетнего возраста, залез в такие
долги? Ни в малой мере. Торговец был человек не бед-
1 Королевская библиотека (фр.).
2 То есть (поясняю для английского читателя) разоблачение его
истинной личности, когда ему в один жуткий миг открывается, что
прошлое его омрачено инцестом, убийством и отцеубийством, а
будущее не сулит ничего, кроме неведомых бедствий.
218
SuspiRiA De Profundis...
ный (мой пустячный перерасход его вряд ли бы
озаботил) и известный своей честностью. Видя, какие деньги
я еженедельно трачу на книги, он, должно быть, сделал
резонный вывод, что столь небольшая трата, как три
гинеи, одобрена моими родными. Однако у него имелись
и другие, еще более очевидные причины. Мой опекун,
человек, как принято выражаться в подобных случаях,
праздный, то есть, подобно своему маленькому
меланхоличному подопечному, проводивший все дни за
чтением, завел привычку посылать меня в книжную лавку со
списком нужной литературы. Это делалось затем, чтобы
я что-нибудь не забыл. Но, убедившись вскоре, что,
когда дело касается книг, я никогда и ничего не забываю,
он перестал тратить время на писанину. Таким образом
я сделался полномочным представителем опекуна,
приобретавшим книги и для него, и для своих собственных
учебных занятий. И потому мой личный «счетик» в
Рождество притек домой не самостоятельно, как я опасался,
а в составе большой реки, где этот жалкий ручеек
совершенно затерялся. Это мне понятно сейчас, но тогда
я не мог быть в этом уверен. Правда, к настоящемувре-
мени эту историю постепенно вытеснили другие заботы.
Но была и другая, схожая, из-за которой я, по невежеству
своему, мучился гораздо больше; она удержалась у меня
в памяти, а вместе с ней не забылась и первая. Что
касается долга, я был не так наивен, чтобы считать его уж
очень крупным и потому грозящим неприятными
последствиями; получая приличные карманные деньги, я
привык к подобным суммам и не заблуждался на этот счет.
Меня страшила огласка того факта, что я дерзнул сам,
от своего имени делать долги. В другом же упомянутом
мною случае тревожиться приходилось и из-за суммы,
которая могла оказаться непомерной. Как бывало со мной
и прежде, и впоследствии, я ничтоже сумняшеся
купился на шутку.
219
Томас де Квинси
Среди приобретенных мною книг (все без
исключения были на английском) имелась история
Великобритании; начиналась она, понятно, с Брута и тысячелетия
всяческих несообразностей. Эти басни служили как бы
бесплатным довеском к тоннам истин, которые должны
были за ними последовать. Думаю, целое собрание
составило бы шестьдесят — восемьдесят выпусков. Но
имелось и другое сочинение, объем которого не так просто
было прикинуть, однако сама его тема предполагала куда
больший размах. Это была всеобщая история навигации,
дополненная большим числом рассказов о
путешествиях. Я представил себе, насколько велик мировой океан
и какое множество мореплавателей — капитанов,
коммодоров, адмиралов — постоянно снуют по нему вдоль и
поперек, бороздя немилосердно его лик, вообразил его
«улицы» и «площади», густо исчерченные морскими
путями, которые слились уже в сплошное пятно, — и мне
стало страшно: заявленный предмет требовал
повествования едва ли не бесконечного. Что такое крошечная
Англия в сравнении с Мировым океаном? А ведь и на
ее долю пришлось, пожалуй, восемь десятков выпусков.
Мысли об этом не давали мне покоя и, не выдержав
неизвестности, я решил, что пора узнать худшее, и в один
прекрасный день (который запомнился мне на всю жизнь)
отправился к книготорговцу. Это был пожилой человек с
мягкими манерами; разговаривая со мной, он неизменно
придерживался особого добродушно-снисходительного
тона. Объяснялось это, наверное, тем, что я бывал
невероятно серьезен, но притом до смешного наивен, в чем
торговец имел случай убедиться, поскольку мы много раз
беседовали, когда я заказывал книги для своего опекуна.
Имелась и еще одна причина того, что торговец едва ли
не с самого начала стал относиться ко мне с отеческой
заботливостью. В первые три или четыре месяца я
воспринимал занятия латынью как некоторую докуку; но
220
SuspiRiA De Profundis...
скоро заслоны, мешавшие мне припасть к благодатному
лону латинской литературы, рухнули, и произошло это
так. Однажды книготорговец достал с полки латинский
Новый Завет Беза, открыл его и попросил меня
перевести одну из глав. Я был поражен, когда он указал мне
большую главу из посланий апостола Павла о смерти и
воскресении. Я не видел прежде латинской Библии, но,
поскольку переводной ее текст по стилю всегда проще
(хотя перевод Беза далеко не безупречен), легко
справился с задачей. Глава, однако, оказалась та самая,
которую я много раз перечитывал по-английски,
восторгаясь ее торжественным величием, и потому перевод мой
прозвучал бегло и выразительно, как энергичный
бравурный пассаж в исполнении какого-нибудь известного
оперного певца. Мой любезный старший приятель
похвалил меня и в знак одобрения презентовал книгу.
Замечательно, что с этого дня, когда благодаря
хорошему знанию английских слов я невольно отметил точное
взаимоподобие двух параллельных потоков — языка
латинского и языка английского, ничто больше не
мешало мне ускоренно осваивать латынь. Десяти лет от роду,
весьма посредственно владея греческим, я сделался
блестящим знатоком латыни, свидетельством чему служат
стихи, написанные хориямбами и алкеевой строфой, и
столь знаменательная перемена случилась с мальчишкой
по той лишь причине, что его случайно попросили
перевести отрывок, переполнявший в то время его душу.
Впоследствии книготорговец неизменно обращался со
мной ласково и доброжелательно и проявлял такое
уважение, что иной раз даже отвлекался от беседы с
покупателями, чтобы подойти и поговорить со мной. Но в
тот день, оказавшийся для меня поистине роковым, он
не смог уделить мне внимание. Он меня заметил,
кивнул, но не отошел от группы взрослых посетителей, мне
незнакомых. Волей-неволей мне пришлось обратиться к
221
Томас де Квинси
одному из младших продавцов. Это был рыночный день,
в лавке толпилось множество деревенского народу, а мне
не хотелось, чтобы посторонние слышали мой вопрос.
Ни один грек, стоя с замиранием сердца перед
дельфийским оракулом и ожидая разрешения какой-нибудь
убийственной тайны, не изображал на лице такой скорбной
мины, какую сделал я, когда шаг за шагом приближался
к улыбавшемуся молодому человеку за прилавком. От его
ответа зависело (хотя я тогда об этом не догадывался),
смогу ли я в ближайшие годы насладиться хотя бы часом
ничем не омраченного покоя.
Это был красивый молодой человек, полный
добродушия, однако склонный к шуткам и каверзам; не
сомневаюсь, нелепая тревога, читавшаяся на моем лице, немало
его повеселила. Я описал ему книгу, и он тотчас понял,
о чем идет речь: сколько, по его мнению, в ней может
быть томов? Прежде чем ответить, он сделал, надо
полагать, проказливую гримасу, но я, к несчастью, ожидая
совсем другого, принял ее за презрительную. «Сколько
томов? О, право, не знаю, тысяч пятнадцать, плюс-минус
сколько-то». — «Плюс!» — воскликнул я в ужасе, пропустив
мимо ушей вариант «минус». — «Ну, в точности
предугадать невозможно. Но, учитывая тему (как раз об этом я и
думал в первую очередь), я бы сказал, томов четыреста-
пятьсот может добавиться сверху, ну и плюс-минус».
Значит, к добавлениям могут быть еще добавления —
издание, того и гляди, растянется до бесконечности. Если
под тем или иным предлогом автор или издатель
могут добавить пятьсот томов, то почему не новые
пятнадцать тысяч? Поневоле задумаешься даже сейчас: к тому
времени, когда все одноногие коммодоры и желтокожие
адмиралы нынешнего поколения исчерпают свой запас
баек, подрастет новое поколение доблестных
сказителей. Я не стал больше задавать вопросы, а выскользнул
за порог и с тех пор уже не спешил в лавку с прежней
222
SuspiRiA De Profundis...
радостью и не задавал откровенных вопросов. Я всерьез
опасался привлечь к себе внимание как к клиенту,
который, приобретя несколько выпусков за наличные и еще
несколько в кредит, тем самым взял на себя негласное
обязательство выкупить и все остальные, пусть даже
издание растянется до Судного дня. Разумеется, мне
никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь выпустил
издание в пятнадцать тысяч томов, но какие
естественные причины могли этому воспрепятствовать, тем более
речь шла о неисчерпаемом водном пространстве? Кроме
того, даже если в цифры вкралась легкая неточность,
конечный результат все равно выглядел пугающе. Я видел
в выходных данных, а также слышал, что эти книги
происходят из Лондона, который являлся для меня
гигантской загадкой — тем более что я там дотоле не бывал и
меня отделяло от него двести миль. Мне была ясна
роковая истина: из этого всесильного центра тянется во
все концы страны сеть призрачной паутины. Я наступил
тайком на внешнюю окружность, повредил или
расстроил тонкие нити и связи: содеянного уже не скроешь и не
исправишь. Рано или поздно вибрации достигнут
Лондона, и древний паук, сидящий в сердце паутины,
рванется через все ее параллели и меридианы, чтобы схватить
негодяя, причинившего столько бед. Воображение
любого ребенка, даже более просвещенного, чем я, не мог
не поразить этот гигантский упорядоченный механизм,
посредством которого любая профессионально
сделанная книга распространяется по стране, приносит доход,
ставит вопросы и получает ответы (и все это в полной
тишине и даже темноте), проникает в самые укромные
уголки любого города, любой деревни в нашем
густонаселенном королевстве. Вдобавок у меня были смутные
опасения относительно Компании издателей. Часто я
обращал внимание на то, что они в популярных книгах
грозили каким-то неизвестным людям неизвестными ка-
223
Томас де Квинси
рами за неизвестные же провинности; то есть
провинности, абсолютно для меня непостижимые. Не был ли
я сам тем таинственным преступником, на которого
указывало давнее пророчество? Я представлял себе, как
издатели — несомненно, изрядные здоровяки — тянут за
один конец веревки, в то время как я, несчастный,
бессильно висну на втором. Один из образов сегодня
вызывает еще больше смеха, чем все остальные, но именно в
нем я вижу главную причину возобновления моих
душевных мук. Мне пришла в голову мысль, что Компания
издателей, как, впрочем, и любая другая, не может
требовать денег, пока не отпустит товар. И поскольку никто
не возьмется утверждать, что я определенно отказался
получать эти тома, у них нет оснований не поставить
должным образом этот товар. Пока не выяснится, что
я никакой не клиент, я, понятное дело, имею право
называться клиентом самым превосходным, а именно
таким, который сделал заказ на пятнадцать тысяч томов.
У меня перед глазами возникла сцена, достойная
пышной оперной постановки: мне вручают заказ. Звонок в
парадную дверь. У крыльца возчик вкрадчивым голосом
спрашивает «молодого джентльмена, который заказал у
нас книги». Выглянув в окно, я вижу, как размеренным
темпом к дому приближается процессия тележек и
повозок; одна за другой они подъезжают, сбрасывают на
лужайку, как кучу углей, свой груз и поворачивают
обратно, освобождая дорогу следующим повозкам.
Мыслимо ли будет попросить слуг, чтобы они хотя бы
прикрыли простынями, покрывалами и скатертями эту гору, это
как нельзя более наглядное, «на звезды указующее»
свидетельство моих прошлых прегрешений? Моя вина
будет не только известна — она будет видна. Почему из
всех возможных последствий мне чаще всего
воображалась именно эта картина — понятно: она связана с
одной из сказок «Тысячи и одной ночи», которая боль-
224
SuspiRiA De Profundis...
ше всего заинтересовала и меня, и сестру. В этой
сказке молодой носильщик, обвязанный веревками, падает
в «схрон», принадлежащий старому колдуну. Там он
находит прекрасную пленницу и (не без надежды на
взаимность) сватается к ней, как жених, более подобающий ее
летам, чем дряхлый колдун. Но тут колдун возвращается.
Юноше на этот раз удается спастись бегством, но, к
несчастью, веревки остаются на месте. На следующее утро
он слышит, как очень уж щепетильный колдун,
изображая сочувствие, спрашивает под дверью, здесь ли живет
незадачливый молодой человек, забывший в его гареме
свои веревки. Чтобы позабавить сестру, я отзывался
гнусавым голосом за перепуганного носильщика: «Нет-нет,
господин колдун, это не мои веревки! Я и не мечтаю о
таких хороших; не грабить же мне другого бедняка
вроде меня. С вашего позволения, господин колдун, мне
такая роскошь не по карману». Но колдун не
прислушивается к доводам носильщика и прихватывает его с собой,
не забыв также и веревки.
И вот история, которая произвела на меня такое
впечатление (история вымышленная, отдаленная и во
времени, и в пространстве), повторяется буквально со мной
самим. Ибо какая разница, кто и как тебя пытает: колдун
при помощи старых веревок или Компания издателей,
избравшая своим инструментом пятнадцать тысяч
томов (груз, тоже, вероятно не обошедшийся без веревок).
Стал бы я гнусавить, стала бы сестра смеяться, если бы
кто-нибудь из нас двоих вообразил себе такую
возможность: не пройдет и года, как меня, оставшегося (увы!)
в этом мире без единого доверенного советчика, накроет
тенью того же кошмара, что и юного обитателя Багдада,
которого угораздило перебежать дорогу колдуну. Можно
было подумать, что прочитанная мной легенда из
«Тысячи и одной ночи» повествовала обо мне самом. За тысячу
лет до наших дней кто-то на берегах Тигра задумывался
8 Исповедь англичанина.
225
Томас де Квинси
о том типе людей, к которому я принадлежу, — именно
такую мысль внушали мне ужас и горе.
О небо! Вот бы над этой детской бедой посмеялся
кто-нибудь из взрослых! Тогда и сам я, страдалец, мог бы
обратить ее в забаву, даром что она три года втайне
омрачала мое существование, терзала меня нескончаемым
страхом, как терзается на одре болезни умирающий, пока
постукивает в тишине жук-точильщик, отсчитывая его
последние минуты. Обратиться за советом я не решался, да
и спрашивать было некого. Вероятно, сестра тоже не
знала бы, что посоветовать, ведь оба мы ничего не понимали
в этих предметах, а наводить справки у взрослых значило
себя выдать. Но во всяком случае сестра бы меня
пожалела и показала бы, что бесконечно ко мне привязана;
получив такое утешение, я на время забыл бы все тревоги.
Сестра дала бы мне самое драгоценное: сознание того,
что, поделившись своим секретом, я ничем не рискую;
она так же не способна предать меня, как я сам. В ту пору,
а именно в тот самый год, когда муки мои достигли
наивысшего предела, я читал Юлия Цезаря. Ученый в
лаврах полководца, яснейший ум, «первейший из смертных»!
Как часто по вечерам, на пути домой, свернув в
уединенное поле, чтобы без свидетелей предаться думам, меня
одолевавшим, я склонял усталое чело вместо подушки на
том твоей бессмертной прозы! Вновь и вновь размышлял
я о повороте судьбы, за один короткий год обратившем
в ничто все мое благополучие. Подобное злосчастье — и
не с кем-нибудь, а со мной! В начале года — безоблачное
блаженство, в конце — невыносимое одиночество!
Взгляни, в какую бездну с вышины
Мы рухнули!
Беспокойные мысли, непонятные для меня самого,
продолжали без устали исследовать эти глубины. Снова
и снова меня посещала смутная идея, что придет день, и
226
SuspiRiA De Profundis...
сестринская любовь каким-то загадочным образом
пересилит мою беду, или другая — что мои мучения, прежние
и нынешние, столь же загадочным образом вернут мне
любовь сестры.
Теперь помедли, читатель! Вообрази себя на качели,
досягающей до облаков и раскачиваемой руками безумца,
ибо в человеческие сны вторгается нередко самое
настоящее безумие, с его жуткими причудами и злобными
умыслами; но чем чаще человек страдает от подобных снов, тем
более надежный заслон отделяет его от безумия в
реальности; точно так надежность и прочность моста возрастают
благодаря сопротивлению, оказываемому им
увеличивающейся нагрузке. Сидя в этой качели, ты можешь быть
уверен: чем стремительней ты мчишься вниз, к безнадежной
подавленности, тем вернее взлетишь затем к звездным
высотам. Падения и взлеты, вершины и бездны увидишь ты
в нашем совместном горячечном путешествии, что
временами заставит тебя с опаской и подозрением взглядывать
на меня, твоего проводника и властелина качелей.
Сейчас, когда я делаю передышку, читатель дошел до самого
дна моих детских горестей. Согласно правилам искусства,
каким подчиняется развертывание моей «Исповеди...», я
предполагал взметнуть читателя ввысь сквозь череду ду-
хоподъемных видений, которые представляются ответом
на падение, описанное перед тем. Превратности
процесса публикации не позволили мне осуществить эту задачу
в пределах одного журнального выпуска. Остается
пожалеть, что таким образом я упустил удачную возможность с
наибольшим эффектом подать пассажи, которые
задумывались с целью уравновесить взаимосвязанные
противоположности. Меж тем, следуя обычаю моряков за
неимением должного рангоута обращаться к аварийной оснастке,
я прибегаю к помощи «аварийного» рассуждения: по объе-
8*
227
Томас де Квинси
му оно явно недостаточно для желаемого равновесия,
однако довольно точно определяет характер
замышлявшегося мной соположения. Тот, кто действительно прочел
предшествующие разделы «Исповеди...», уяснит, что
более дотошное изучение прошлого (совершенно
естественное после того, как сама способность видеть сны
подверглась поистине беспримерному перевороту) привело меня
к выводу, что столь чудовищный результат — следствие
не какого-либо одного фактора, но совокупного действия
двух сил. В тесном союзе с опиумом выступили
переживания детства. Именно по этой причине они стали
предметом моего рассказа. Логически воспоминания ранних
лет связаны с потрясением моих сновидческих
способностей так же, как и опиум. Театру сновидений моего
детства была изначально присуща идеализирующая
тенденция; но его сверхъестественная зрелищная сила развилась
в результате совокупного воздействия двух причин.
Читатель должен представить меня в Оксфорде; минуло
двенадцать с половиной лет; я пребываю в ореоле
юношеского счастья, однако я уже прикоснулся к опиуму — и вот
детские волнения нахлынули на меня с новой силой,
ворвались в сознание с величием и мощью жизни,
возродившейся под действием приемов опиума — как
индивидуальных, так и совместных.
И снова, по прошествии двенадцати лет, перед моими
глазами возникла детская: сестра стонет во сне, а мне в
душу закрадывается непонятный страх. И снова передо
мной появилась фигура няни, но на сей раз гигантски
увеличенная, с воздетой рукой, словно в некоем греческом
амфитеатре; подобно царственной Медее наедине с
детьми в их спальне в Коринфе1, она одним ударом повергла
меня, бесчувственного, на пол. И снова я был в той же
комнате с мертвым телом сестры; и снова в тишине воз-
1 Еврипид.
228
SuspiRiA De Profundis...
рождалась суета жизни, летнее цветение, холод смерти.
Внутри сна непонятно как возникал новый сон; то и дело
в оксфордских снах прорисовывалось видение,
представшее мне некогда в комнате сестры: голубые небеса,
вечные своды, лавины облаков, исполинский престол
(мыслимый, но невидимый) «Сидящего на нем», погоня, шаги,
что непоправимо возвращают меня на землю. Опять
собирается похоронная процессия: у открытой могилы с
книгой в руке стоит священник, облаченный в стихарь,
пономарь со своей лопатой; гроб опускается, прах
возвратился к праху. Блаженное воскресное утро, я в той же
церкви. Золотым светом Божиим осияны головы
апостолов, мучеников, святых; обрывки литании... обрывки
облаков... и приходят в движение, громоздясь до небес,
травяные ложа, и тянутся сверху навстречу им туманные
длани. И снова взметнулся волной гимн... хор грянул
«Аллилуйя»... и буря... и тяжкая поступь страстей... и трепет
моего ответного волнения... смятение хора... ярость
органа. И снова я, погрязший во прахе, обращаюсь в того,
кто поднимается к облакам. В оксфордских снах все
границы стерлись; стадии первая и последняя, как бы
расплывшись в сияющей дымке, слились одна с другой. Ибо
высоко у меня над головой повис светлый рой небесных
созданий, что слетаются к подушке умирающего дитяти.
Им одинаково близка печаль пресмыкающаяся и печаль
парящая. И томишься ли ты на ложе смерти или
остался жить, томясь в слезах, — твоя тоска найдет у них
отклик.
Палимпсест
Тебе, моему читателю, представителю сильного пола,
известно (быть может, даже лучше, чем мне), что такое
палимпсест. Не исключено, что образчик хранится и в
229
Томас де Квинси
твоей собственной библиотеке. Однако для тех, кто не
имел случая это узнать или же запамятовал, да будет мне
позволено дать здесь объяснение, дабы ни одна из
читательниц, удостоивших эти строки своим вниманием,
не укорила меня за пренебрежение комментарием;
таковой упрек был бы несравненно огорчительней, нежели
дружное осуждение со стороны доброго десятка
самолюбивых эрудитов за то, что я слишком много объясняю.
Следственно, только ради вас, прекрасные
читательницы, возьмусь я истолковать значение слова «палимпсест».
Слово это греческое: нашему полу дарована постоянная
привилегия снабжать вас консультациями по любому
вопросу, связанному с греческим языком. Мы, с позволения
сказать, служим вам бессменными и наследственными
переводчиками. Поэтому, если вам порой доведется понять
значение греческого слова, из любезности к нам, вашим
ученым советникам, всегда напускайте на себя вид,
будто оно вам неведомо.
Итак, палимпсест — это клочок или свиток
пергамента, с которого последовательно и неоднократно
счищались нанесенные на него письмена.
В чем причина того, что греки и римляне не
пользовались преимуществами книгопечатания? Ответ в
девяноста девяти случаях из ста будет следующим: в те
времена еще не был изобретен типографский станок. Однако
это не что иное, как заблуждение. Секрет
книгопечатания открывался, надо думать, тысячи раз, прежде чем
был и мог быть использован на практике. Творческие
способности человека беспредельны, как
беспредельна и его глупость: это юмористически показано
Купером на примере медленного совершенствования софы
усилиями сменяющихся поколений, наделенных
неистребимой тупостью. Столетия миновали, пока
недоумки не сообразили переоборудовать сдвоенную
табуретку в стул — и уж по меньшей мере гениальное озарение,
230
SuspiRiA De Profundis...
по оценке более поздних поколений, снизошло на того,
кто додумался удлинить стул до размеров chaise-longue —
сиречь софы. Воистину подобные изобретения стоили
мыслительной способности величайших родовых мук.
И все же, что касается книгопечатания, даже воздавая
должное человеческой глупости, нельзя понять, почему
с таким упорством, достойным лучшего применения,
отвергался предмет, столь настойчиво бросавшийся в
глаза. Для того чтобы открыть главный секрет
книгопечатания, аналогичный множеству других процессов,
направленных на удовлетворение повседневных
житейских нужд, вовсе не требовалось афинской
проницательности. Не говоря уж о сходных устройствах в различных
механических приспособлениях, все самое необходимое
для типографского дела непременно должно было
применяться любым народом, который чеканил монеты или
медали. Следственно, не отсутствие печатного
искусства — то есть искусства умножения оттисков, — а
недостаток дешевого материала для получения таковых
явился препятствием к выпуску печатной продукции еще в
эпоху Писистрата. Древние делали оттиски на серебре
или на золоте; мрамор и прочие, еще более дешевые
материалы для этой цели не использовались, поскольку
надписи на них всякий раз приходилось наносить
вручную. Таким образом, именно нехватка дешевого
материала для размножения оттисков пресекла в самом
зачатке ранние ростки книгопечатания.
Лет двадцать тому назад изложенная гипотеза была
блестяще обоснована доктором Уотли, нынешним
архиепископом Дублина, — ему же, как я полагаю,
принадлежит и заслуга ее авторства. С тех пор эта теория
получила косвенное подтверждение. Итак, толчком к
созданию палимпсестов была изначальная скудость
любых материалов, обеспечивающих долговечность книги,
и такое положение сохранялось вплоть до сравнитель-
231
Томас де Квинси
но недавнего времени. Естественно, что, когда свиток
пергамента, или пергамена, отслужив свою службу,
утрачивал ценность для новых поколений, становился в их
понимании устаревшим, переставал возбуждать интерес
вследствие изменения взглядов и вкусов, вещественное
воплощение рукописи — тонко выделанная кожа
животного (совместный продукт искусного ремесла и
дорогостоящего материала, несущего на себе драгоценный груз
мысли) — соответственно также падало в цене (если
исходить из предположения, что каждый из этих трех
элементов был нераздельно связан с двумя другими).
Некогда ценность телячьей коже придавал сохраняемый на
ней след человеческой мысли; стоимость самого
пергамента, хотя и достаточно высокая, входила лишь
малозначащей долей в общий итог. В дальнейшем, однако,
соотношение между содержанием и содержащим
постепенно оказалось подорвано. Пергамент, бывший
поначалу оправой драгоценного камня, возрос в цене и
сравнялся с самой драгоценностью, а бремя мысли, некогда
определявшее ценность рукописи, сделалось главной
помехой — даже более того, совершенно уничтожило эту
ценность, поскольку единство текста и его носителя
было нерасторжимо. Если же эта связь могла быть
разорвана, тогда — с той же быстротой, с какой
начертанное на манускрипте превращалось в ненужный хлам, —
возрождалось самостоятельное значение материального
носителя письмен: утратив чисто служебную, побочную
пригодность, пергамент стал наконец цениться
исключительно сам по себе.
Отметим важность подобного разъединения для
наших предков. В Средние века перед химиками встала
настоятельнейшая задача удалить письмена с
манускриптов и тем самым подготовить последние для принятия
новых плодов мысли. Почва, очищенная от остатков
оранжерейных растений, которые почитались теперь
232
SuspiRiA De Profundis...
сорняками, предназначалась для посева свежих и более
насущных культур. Монастырские химики справились с
задачей настолько успешно, что результат кажется почти
невероятным — если учесть сложность затеянного
предприятия при сопутствующих таковому ограничениях;
успех монахов в равной мере отвечал и запросам
тогдашней эпохи, и прямо противоположным интересам наших
дней. Монахи стерли написанное, однако не до конца,
не подчистую, — и мы, их потомки, оказались способны
восстановить утраченное. Прежние письмена были
вытравлены настолько, чтобы освободилось место для
нового текста, и все же их следы не пропали для нас
безвозвратно. Можно ли было ожидать большего от магии,
от самого Гермеса Трисмегиста? Задумайтесь,
прекрасная читательница, вот над чем: возможно ли создать
книгу, которая будет близка и понятна одному поколению,
а для другого окажется не чем иным, как бессмыслицей?
В свою очередь внуки будут усердно в нее вчитываться, а
правнуки отбросят с пренебрежением — и такое
чередование повторится многократно: произведение то
скроется в тени, то засверкает на солнце, словно сицилийская
река Аретуза или наша английская река Моул; такая
переменчивость подобна волнообразному движению
плоского камешка, пускаемого детьми над прудом: он то
ныряет под воду, то скользит по поверхности, исчезая из
виду и выскакивая наружу бесчисленное количество раз.
Нет, скажете вы, эта задача неразрешима. Но разве
легче сподвигнуть одно поколение убить с тем, чтобы
последующее могло возродить; хоронить, но так, чтобы
потомки позднее могли воскресить? Однако именно к
такому совокупному итогу свелись усилия неискушенных
химиков прошлого в союзе с более умудренными
нынешними специалистами. Будь наши предки догадливей, а
мы ограниченней в знании, совокупный результат —
увядание цветка для них и новое цветение для нас — никог-
233
Томас де Квинси
да не был бы достигнут. Наши предшественники
выполнили то, что от них требовалось, и выполнили успешно,
поскольку добились желаемого; и все же старания их
оказались напрасными, поскольку мы зачеркнули их труд —
изгладили написанное ими и повторно явили на свет
ими стертое.
Возьмем, к примеру, манускрипт, содержащий
древнегреческую трагедию — «Агамемнона» Эсхила или
«Финикиянок» Еврипида. Свиток обладал огромной ценностью
в глазах высокообразованных ученых, круг которых из
поколения в поколение неуклонно сужался. Но вот
после падения Западной Римской империи миновали
четыре столетия. Христианство, воздвигнув иные
величественные ценности, основало совсем другую империю; и
какой-нибудь фанатичный монах (хотя, быть может,
праведник) вытравляет с пергамента языческую, по его
убеждению, трагедию, заменяя ее благочестивым сказанием;
к действительным событиям в этом сказании
примешиваются выдумки, но тем не менее в высшем смысле оно
истинно, ибо переплетено с христианской проповедью
и проникнуто глубочайшими религиозными
откровениями. Спустя пять столетий боголюбие по-прежнему
чтится, однако язык рукописи заметно устарел, и даже для
наиболее ревностных христиан наступает новая эпоха:
религиозный пыл побуждает к участию в Крестовых
походах или воодушевляет на рыцарский подвиг. Пергамент
необходим теперь для записи рыцарских сказаний — для
«Моего Сида» или Cœur de Lion1, для сэра Тристана или
Lybeaus Disconus2. Таким образом, посредством
несовершенной химии Средневековья один и тот же свиток
служил для трех поколений кряду хранилищем цветов и
плодов предельно несхожих, хотя и особо приноровленных
1 Львиного Сердца (фр.).
2 Прекрасного незнакомца (ср.-англ.).
234
SuspiRiA De Profundis...
к потребностям каждого из сменявшихся обладателей.
Античная трагедия, монашеская легенда, рыцарский
роман завладевали умами поочередно. Снимался один
урожай, потом другой: разделяемые веками, они хранились
в житницах человечества. Одна и та же гидравлическая
машинерия распределяла через одни и те же мраморные
фонтаны воду, молоко или вино — в соответствии с
укладом и привычками тех, кто припадал к ним, дабы
утолить жажду.
Таковы были достижения примитивной монастырской
науки. Но искусство сегодняшних химиков позволило
повторить все ухищрения наших предков в обратной
последовательности, что на каждой стадии приводило к
результатам, которые показались бы им осуществлением самых
фантастических посулов чудотворства. Дерзкую
похвальбу Парацельса, обещавшего воссоздать в прежнем виде
сожженную розу или фиалку из ее пепла, — вот что
превзошли современные умельцы. Каждый предыдущий
рукописный текст последовательно, как предполагалось,
уничтожался, но затем последовательно восстанавливался в
обратном порядке: любая дичь, будь то олень или волк,
выискивалась дотошно и неотступно, с учетом каждого
случайного поворота ее следов, — и подобно тому как хор
афинской трагедии посредством антистрофы расплетал
таинственную вязь, созданную строфой, так и тайны
отдаленных веков вызывались на свет из сгущенной тьмы
веков посредством современных научных заклятий1.
Химия — ведунья не менее могущественная, чем Эрихто Лу-
кана («Фарсалия», книга шестая или седьмая), — своими
напряженными стараниями исторгла из пепла и праха за-
1 Некоторые читатели, исходя из опыта английского языка, могут
склониться к мысли, что слово «заклятие» (exorcism) означает
изгнание злых духов во тьму. Это не так. Вызов штьмы или же, в иных
случаях, мучительное, но вынужденное применение тайных
заклинаний — вот более правильное первоначальное значение слова.
235
Томас де Квинси
бытых столетий тайны жизни, которая исчезла для
неискушенного глаза, но чьи искры еще тлели в золе. Даже
судьба мифической птицы Феникс, с ее уединенным
существованием на протяжении веков и неизменным
уединенным возрождением в дымных клубах погребального
костра, лишь отдаленно напоминает то, что нам удалось
совершить с палимпсестами. Мы двигались вспять,
прослеживая прошлые жизни каждого феникса до тех пор,
пока не обнаруживался древнейший его предок, спавший
во прахе под прахом своего преемника. Наших добрых
прадедов вся эта волшба ввергла бы в столбняк — если над
целесообразностью сожжения доктора Фауста они еще
раздумывали, то нас предали бы огню единогласно, без
малейшего колебания. Созывать судилище просто не
потребовалось бы; одолеть ужас, вызванный наглой
разнузданностью современного чародейства, можно было
только одним-единственным способом: снести до основания
жилища всех сопричастников и засеять землю солью.
Не подумай, читатель, будто весь этот сумбурный
наплыв образов, предназначенных служить
иллюстрацией или аллюзией, — следствие какого-то импульса либо
желания позабавиться. Это не что иное, как слепящая
вспышка обеспокоенного ума, и ее яркость нередко
бывает умножена десятикратно вследствие раздражения
нервов, подобного тому, о котором вам предстоит узнать
(со всеми как и почему) немного позднее. Образ,
воспоминание, сведения, которые, как мне думается,
проявляет в палимпсесте какое-нибудь значительное событие
нашей жизни и которые я вам незамедлительно
продемонстрирую, несовместимы с весельем; но даже если бы
смех и был тут возможен, он напоминал бы хохот,
который подчас доносится с просторов океана1 — он маски-
1 Многие читатели наверняка припомнят (хотя в момент написания
этих строк мне самому он не пришел в голову) хорошо известный
236
SuspiRiA De Profundis...
рует приближающуюся бурю или как будто хочет от нее
убежать; вспененные края волн свивают на миг гирлянды
фосфорического блеска вкруг водоворотов
ослепительных бездн; в подражание земным цветам они тешат взор
призрачным ликованием, и слух ловит обрывки смеха,
который мешается с неистовством и набатным гулом
разгневанной морской стихии.
Что такое мозг человеческий, как не дарованный нам
природой исполинский палимпсест? Мой мозг — это
палимпсест; твой, о читатель! — тоже. Потоки мыслей,
образов, чувств непрестанно и невесомо, подобно свету,
наслаивались на твое сознание — и каждый новый слой,
казалось, безвозвратно погребал под собой предыдущий.
Однако в действительности ни один из них не исчезал
бесследно. И если на каком-либо пергаментном
палимпсесте, хранящемся среди прочих письменных свидетельств
в архиве или библиотеке, легко можно обнаружить явную
нелепость и несуразицу (что нередко происходит при
гротескном смешении разнородных тем, не связанных между
собой естественным образом, а поочередно
заносившихся на один и тот же свиток по чистой прихоти случая),
то на нашем собственном нерукотворном свитке памяти,
на палимпсесте человеческого сознания нет и не может
быть ничего обрывочного или обособленного.
Быстротечные события и мимолетные картинки жизни подчас
и в самом деле выглядят бессвязными и несовместимыми
друг с другом, но основополагающие законы, кои
сливают их в нерушимую гармонию и выстраивают вкруг
изначально незыблемых средоточий, невзирая на всю
пеструю разнородность привносимых действительностью
отрывок из «Прометея»: «ποντίων τε κυμάτων / άνήριθμον γέλασμα»
[«...о, несметных волн морских / Веселый рокот...» (др.-греч.). -
Пер. С. Апта]. Неясно, впрочем, как представлял себе Эсхил этот
смех — обращенным к зрению или к слуху.
237
Томас де Квинси
явлений, не дозволяют разрушить величавую целостность
человеческой личности и возмутить ее глубинную
умиротворенность ни рябью ускользающих мгновений, ни
подлинными потрясениями бытия.
Одно из таких потрясений — удушье, неотвратимо
настигающее того, кто тонет: в «Опиумной исповеди» я
упоминал о даме, которая поведала мне историю,
происшедшую с нею в детстве. Теперь эта дама достигла
уже весьма почтенного возраста; должен сказать, что
среди ее недостатков никогда не было ни
легкомысленности суждений, ни пренебрежения правдивостью
самого скрупулезного свойства: напротив того, изъяны
ее характера проистекали скорее из суровой
взыскательности, равно непримиримой как по отношению к
себе, так и по отношению к окружающим. На склоне
жизни, в пору нашего с ней разговора, ее
приверженность религии дошла до крайнего аскетизма.
Насколько мне сейчас помнится, ей не исполнилось и десяти
лет, когда, играя одна у заброшенного ручья, она
угодила нечаянно в донную яму. Спустя какое-то время
(хотя какое именно, никому не ведомо) ее спас,
вытащив из воды, проезжавший невдалеке верхом фермер:
он увидел, как девочка всплыла на поверхность,
однако до того утопавшая успела погрузиться в бездонную
пучину смерти и заглянуть в ее тайны — прежде,
вероятно, недоступные для тех, кому позволено было
вернуться к земному существованию. Идя ко дну, девочка
ощутила вдруг сильнейший удар: ей почудилось,
будто из ее глазных яблок брызнуло фосфорическое
сияние, — и тотчас же величественная театральная сцена
развернулась перед ее умственным взором. Вмиг, без
малейшего промедления, разом воскресло все ее
прошлое: каждая мысль, каждый поступок ожили вновь, но
не выстроившись вереницей, а присутствуя совокупно,
как составные части единого целого. Весь жизненный
238
SuspiRiA De Profundis...
путь девочки — вплоть до смутных очертаний
младенчества — залил вдруг свет, подобный, может быть, свету,
осиявшему апостола-избранника на его пути в Дамаск.
Однако тот, небесный, свет поразил апостола — пусть
ненадолго — слепотой; девочку же увиденный ею свет
одарил божественным видением, благодаря которому ее
сознание обрело способность обнять одномоментно
любую деталь не имеющей границ панорамы.
Приведенный мною рассказ некоторые из критиков
встретили тогда скептически. Не станем напоминать, что
с тех пор правдивость данного повествования была
подтверждена другими свидетельствами совершенно
аналогичного свойства — свидетельствами лиц, переживших
сходный опыт и никогда не слышавших друг о друге; нет,
подлинное изумление вызывает даже не одновременность
явленных в устрашающей совокупности событий
минувшего, которые в действительности происходили
последовательно. Это побочный симптом; суть же дела состоит
в самом воскрешении прошлого — в возможности
воскресить то, что столь долго покоилось во прахе. Жизнь
набросила на следы пережитого непроницаемый для
памяти покров — но вот внезапно, повинуясь
безмолвному приказу, по сигналу взорванной в мозгу яркой ракеты
занавес взвивается вверх и взгляду предстают
сокровенные глубины кулис. Именно в этом и заключается гораздо
большая тайна. Причем оспариванию она не подлежит:
ибо загадка эта повторяется изо дня в день, несметное
количество раз, благодаря опиуму — с теми, кто предан
ему на мученичество.
Да, читатель, несть числа загадочным начертаниям
горя или радости, нанесенным один поверх другого на
свиток твоего мозга: подобно ежегодно опадающей
листве в девственных лесах, или нетающим вечным снегам
на вершинах Гималаев, или лучам света, изливающимся на
ослепительный свет, бессчетные напластования, наслаи-
239
Томас де Квинси
ваясь друг на друга, погружались в забвение. Но на пороге
гибели, или в приступе лихорадки, или под воздействием
опиума все они восстают с прежней силой. Все
пережитое не умерло — оно спит. В истории одного отдельно
взятого палимпсеста, которую я себе вообразил,
греческую трагедию по видимости сменила (но на самом деле
не сменила) монашеская легенда, а ее в свою очередь как
будто вытеснил (а на самом деле не вытеснил) рыцарский
роман. Мощное потрясение всего состава возвращает
отдельные части к изначальному, первичному положению.
Ввергающий в смущение романтический рассказ; свет,
подернутый мраком; предание, наполовину баснословное;
божественная истина, смешанная с земной неправдой, —
все они блекнут даже сами собой по мере продвижения
жизни вперед. Исчез роман, восхищавший юношу;
развеялась без следа легенда, заворожившая мальчугана; но
самые тяжкие, сокровенные трагедии раннего детства,
когда руки ребенка навеки отрываются от шеи матери, а уста
его навсегда лишаются поцелуев сестры, — эти
переживания пребывают неустранимо, таясь до последнего во
глубине глубин. Нет алхимии страсти или алхимии недуга,
способной выжечь бесследно эти навечно впечатанные
оттиски; сон, заключивший предыдущий раздел, а также
последующие сны (которые сходны с хорами,
венчавшими увертюру, описанную выше), — не что иное, как
иллюстрации этой истины: с ними, быть может, столкнется на
опыте всякий, кому знакомы подобные искажения сно-
видчества или состояние умоисступления благодаря
некоему сходному расстройству, заложенному в его природе1.
1 Следует сказать, что здесь требуется столь же продолжительный
опыт; но, поскольку доказательство существования этой
таинственной силы скрывается во мраке нашей природы, я напомню
читателю о явлении, знакомом каждому, а именно — о склонности
престарелых людей устремлять и сосредоточивать усилия своей памяти на
далеких воспоминаниях детства, причем припоминаются многие
240
SuspiRiA De Profundis...
Левана И БОГОРОДИЦЫ СКОРБИ
Не раз в Оксфорде видел я Левану в моих снах. Я
узнавал ее по римским атрибутам. Кто же она — Левана?
Читательница, не претендующая на обширный досуг для
овладения глубокой ученостью, ты не рассердишься на
меня за приведенные объяснения. Левана — это римская
богиня, бравшая опеку над младенцем в самые первые
минуты жизни и облекавшая его величием,
свойственным смертному повсеместно: подобная благосклонность
со стороны вышних сил весьма показательна, и даже
среди язычников божествам свойственно иногда снисходить
до поддержания человеческого достоинства. Сразу
после рождения, едва только ребенок вдыхал впервые
воздух нашей суетной планеты, его опускали на землю. Это
действие могло истолковываться по-разному. Однако
тотчас же, дабы столь благородное создание не
пресмыкалось во прахе дольше мгновения, руки отца —
представителя богини Леваны — или руки ближайшего кровного
родственника, заместителя отца, вздымали ребенка ввысь
в вертикальном положении, побуждая его распрямиться,
как подобает властителю мира, и обращали его лицом к
звездам, словно желая сказать: «Взгляни на то, что
превосходит тебя величием!» Этот символический обряд и
воплощал в себе назначение Леваны. Имя же этой
таинственной богини, никогда не открывавшей лика (разве
только мне одному в моих снах) и действовавшей
всегда через поручителей, происходит от латинского
глагола (таков же и нынешний итальянский) «levare», что
значит «поднимать».
черточки, которые были ими полузабыты в пору зрелости; и вместе
с тем эти люди зачастую совершенно забывают долгие
промежуточные стадии жизненного опыта. Это свидетельствует о том, что от
природы — даже без влияния сильных средств извне — человеческий
мозг по свойствам своим сходен с палимпсестом.
241
Томас де Квинси
Таково истолкование сущности Леваны. Отсюда
повелось, что в ней стали видеть покровительственную
силу, надзирающую за воспитанием малых детей.
Меньше всего можно предположить, что Левана, не
допускающая при явлении на свет того или иного
подопечного ни малейшего уничижения своего величественного
долга, пусть даже иносказательно или мимически
выраженного, потерпит действительный ущерб, связанный
с отсутствием всякого развития природных
способностей младенца. Посему она и наблюдает за
воспитанием детей. Далее: слово «educo» (с короткой гласной
в предпоследнем слоге) явилось — аналогичные
примеры нередки при формировании языков —
производным от слова «educo» (с долгой гласной). То, что
выращивает или развивает, то и воспитывает. Под
воспитанием Леваны, следовательно, надо понимать не
убогую процедуру, осуществляемую с помощью
учебников и грамматических пособий, но то
могущественнейшее переплетение основополагающих сил, что таятся
в сокровенной глубине человеческой жизни: они-то
посредством страстей, борьбы, соблазна и
сопротивления воздействуют на детей постоянно,
безостановочно — денно и нощно, как не прекращает своего
коловращения мощное суточное колесо, чьи мгновения,
подобно неустанным спицам, сливаются в
беспрерывном мелькании1.
1 Сам я никогда не позволял себе возжелать чужой собственности —
ни вола, ни осла ближнего: еще менее подобает философу зариться
на чужие образы и метафоры. Здесь, следовательно, я должен
возвратить истинному владельцу — мистеру Вордсворту — чудесный
образ вращающегося колеса с мелькающими спицами, которому
он уподобил стремительную смену дня и ночи. Я на мгновение
заимствовал этот образ лишь для того, чтобы заострить собственную
фразу; справившись с ней, я немедля (читатель тому свидетель!)
погашаю долг сноской, единственно для этой цели
предназначенной. Руководствуясь тем же правилом, я при запечатывании писем
242
SuspiRiA De Profundis...
Если именно в этом заключаются тайны правления
Леваны, то как высоко она должна ценить
посредничество горести! Но ты, читатель, полагаешь, будто детям
вообще не свойственна горесть, подобная моей. У слова
«вообще» как выражения всеобщего есть два значения:
по Евклиду, оно означает всеобщее (или свойственное
всему роду), в повседневной речи оно нелепым образом
подразумевает обыкновенное. Право же, я далек от
утверждения, будто все дети обладают способностью испытывать
горесть, сравнимую с моей. И однако, на нашем
острове дети умирают от горя гораздо чаще, чем об этом
становится известно. Вот один весьма распространенный
случай. Правила Итона требуют, чтобы ученик,
пользующийся фондом школы, проводил в ней двенадцать лет;
выпускают его из школы в восемнадцать —
следовательно, он должен явиться туда шестилетним. Дети,
оторванные от матерей и сестер в этом возрасте, умирают не
так уж редко. Я говорю о том, что знаю сам. Роковой
недуг не обозначается в регистрационном листе как «горе»,
но умирают они именно от него. Горе разлуки в эти годы
умертвило гораздо больше детей, чем принято числить
среди его жертв.
Вот почему Левана часто вступает в союз с силами,
способными потрясать человеческое сердце; вот
почему она неразлучна с горестью. «Эти девы, —
пробормотал я, глядя на посланниц, с которыми Левана тихо
переговаривалась, — воплощения Скорби; их три — как оно
и должно быть: три Грации наделяют земную жизнь
красотой; три Парки вплетают в темную материю человече-
пользуюсь нередко печатками, взятыми заимообразно у юных леди:
эти печатки хранят, как правило, трогательные ссылки на «память
сердца», «надежды», «розы» и «воссоединение любящих»; и
поистине бесчувственной скотиной будет корреспондент, которого не
растрогает красноречие печаток — даже если он останется глух к моему
из-за дурного своего вкуса.
243
Томас де Квинси
ской жизни, тканную на их таинственном станке, нити
почти сплошь тускло-серые, лишь изредка расцвечивая
их багрянцем гнева и черным крепом траура; три Фурии
являются с того света мстить за тяжкие злодейства,
совершенные на этом свете; некогда даже Муз
насчитывалось всего три — они настраивали арфу, трубу и
лютню для взволнованных мелодий, создаваемых человеком.
Эти три девы — девы Скорби, и мне знакомы все три».
Конец фразы я добавил сейчас, а тогда, в Оксфорде, я
сказал: «Одна из них мне знакома, но я наверняка
сведаюсь и с остальными». Ибо уже тогда, в пору пылкой
юности, на темном фоне моих сновидений смутно
проступали неясные очертания внушающих благоговейный
трепет Сестер. Эти Сестры — каким именем мы их
назовем?
Если сказать просто — Скорбящие, может случиться,
что слово будет неверно понято: можно подумать, что
речь идет о скорби отдельного человека, о частных
случаях скорби, тогда как я ищу определения, которое
выражало бы могущественные абстракции, воплощенные
во всех индивидуальных терзаниях человеческого
сердца, — и я хотел бы представить эти абстракции персона-
лизированно, то есть в обличье всех земных свойств и
во всей полноте проявлений, свидетельствующих об их
плотской природе. Давайте назовем их Богородицами
Скорби. Я знаю их досконально — я обошел все их владения.
Их три сестры, они возросли вместе под таинственным
кровом; их пути ведут в разные стороны, но владениям
их нет пределов. Часто я наблюдал, как они
перешептываются с Леваной, — и иногда речь шла обо мне.
Выходит, они беседуют, как беседуем мы? О нет!
Всевластные фантомы, подобные им, презирают немощь нашего
языка. Они могут подавать голоса устами человека,
когда обитают в его сердце, но, общаясь между собой, не
признают речи смертных: вечное беззвучное молчание
244
SuspiRiA De Profundis...
властвует в их царствах. Разговаривая с Леваной, они
не произносили ни слова, они не шептали и не пели,
хотя подчас мне казалось, что они могли бы петь: в
нашем мире мне не раз доводилось слышать, как тайны их
разглашают арфа и тамбурин, цимбалы или орган.
Подобно Господу, Кому они служат, они выражают свою
волю не звуками, которые тают, не словами, которые
ведут к заблуждению, но знаками на небесах,
переменами на земле, биением скрытых потоков, пологом тьмы,
расписанным геральдическими фигурами, иероглифами,
начертанными на табличках мозга. Они петляли по
лабиринтам, а я выискивал их следы. Они посылали вести
издалека, а я разгадывал их скрытый смысл. Они
сообща замышляли заговор — и на зеркалах тьмы мой взгляд
прочитывал суть тайных интриг. Им принадлежали
символы, мне — слова.
Кто же такие эти Сестры? Чем они заняты?
Позвольте мне описать их облик, их фигуры — если только
различим их неуловимо изменчивый облик и если только
можно проследить, как очертания их фигур то всечасно
придвигаются вплотную, то всечасно отступают вдаль,
растворяясь среди теней.
Старшая из трех сестер носит имя Mater Lachrymarum —
Богородица Слез. Это она день и ночь стенает и мечется,
сокрушаясь об ушедших. Она пребывала в Раме, где голос
был слышен, вопль и горькое рыдание — Рахиль плачет
о детях своих и не хочет утешиться. Это она обреталась
в Вифлееме той ночью, когда свирепый меч Ирода
прошелся по колыбелям младенцев, заставив навеки
оледенеть крохотные ножонки, топот которых над головами
домочадцев пробуждал в их сердцах волны любви,
докатывавшиеся до небес.
У нее нежные и проникновенные глаза — то кроткие,
то дикие; нередко они воздеты горе, нередко бросают
небу гневный вызов. На голове она носит диадему. И мне
245
Томас де Квинси
с детства помнится, как устремляется она в простор с
порывами ветра, когда слышит плач литании либо гром
органа — или же когда созерцает стройные ряды летних
облаков. Эта сестра, старшая из трех, носит на поясе
ключи, каких нет у самого Папы Римского: они открывают
доступ в любую хижину и в любой дворец. Она,
насколько мне известно, просидела все минувшее лето у
изголовья слепого нищего; я часто и охотно с ним беседовал, а
его набожная восьмилетняя дочурка, личико которой так
и светилось добротой, отвергая соблазны веселых
деревенских забав, целыми днями бродила с несчастным
отцом по пыльным дорогам. За это Бог ниспослал ей
великую награду. Весенней порой, когда бутоны ее весны
только-только начинали распускаться, Он призвал ее к
себе. Но слепой отец оплакивает девочку без устали: по
ночам ему снится, будто он крепко сжимает в руке
нежную ручку своего маленького поводыря, — и
пробуждается во тьме, которая теперь помещена для него внутрь
второй, еще более непроглядной тьмы. Mater Lachrymarum
просидела также всю эту зиму (1844/45 года) в спальне у
царя, являя его взору дочь (столь же набожную): та
отошла к Господу так же внезапно и оставила за собой тьму,
не менее беспросветную. Благодаря магическим ключам
Богородица Слез проникает неслышным призраком в
покои неспящих — мужчин, женщин и детей, коротающих
ночи без сна, — от Ганга до Нила, от Нила до
Миссисипи. И вот ее-то, перворожденную в семействе,
владелицу самой обширной империи, давайте почтим титулом
Мадонны.
Вторая сестра зовется Mater Suspiriorum —
Богородицей Вздохов. Она никогда не досягает до облаков, никогда
не движется по воле ветра. Она не носит диадемы. В
глазах ее, если бы можно было разглядеть их, не нашлось бы
ни ласки, ни прозорливости; по ним нельзя прочитать ее
историю: взгляд ее наполнен утраченными мечтаниями
246
SuspiRiA De Profundis...
и обрывками полузабытого бреда. Но она не поднимает
глаз: голова ее, покрытая истрепанным тюрбаном,
постоянно клонится долу, взор словно прикован к праху. Она
не рыдает, не стонет — лишь изредка доносятся ее чуть
слышные вздохи. Ее сестра, Мадонна, нередко впадает в
неистовство и, в безудержном гневе обрушиваясь на
небеса с проклятиями, требует возвратить любимых,
отнятых у нее. Но Богородице Вздохов неведом дух мятежа; ей
чужды бунтарские возгласы, она и не помышляет о бунте.
Она смиренна до полного самоотречения. Она
преисполнена покорности, свойственной отчаявшимся. Если она и
ропщет глухо, то только во сне. Если шепчет — то в
сумерках, наедине с собой. Временами она бормочет что-то
невнятное, но только если окажется на безлюдье — посреди
пустоши, всеми покинутой, как она сама, на развалинах
города, когда солнце уже закатилось. Эта сестра навещает
парию, навещает еврея, навещает раба, прикованного к
веслам на галере в Средиземном море; навещает
преступника, сосланного на остров Норфолк и вычеркнутого из
анналов памяти в милой далекой Англии; она навещает
растерянного кающегося грешника, который упорно
обращает взор к одинокой могиле: эта могила
представляется ему поверженным алтарем, где некогда в прошлом
совершалось кровавое жертвоприношение; ныне, однако,
бесполезно возлагать на этот алтарь какие бы то ни было
жертвы — и тщетны все мольбы о прощении, и тщетны
все усилия загладить былую вину. Всякий невольник,
который, взирая с боязливым упреком на полуденное
тропическое солнце, одной рукой указует на землю — общую
для всех нас мать, но для него — мачеху, а другую
простирает к Библии, общей для всех нас наставнице, но для
него — книге скрытой и запечатанной семью печатями1;
1 Здесь, как, вероятно, понимает читатель, имеются в виду главным
образом Североамериканские штаты с их хлопковыми и табачными
247
Томас де Квинси
всякая женщина, обретающаяся во тьме, обойденная
любовью, под кровом которой она могла бы преклонить
голову, и лишенная надежды, лучи которой рассеяли бы ее
одиночество, ибо небом ниспосланные инстинкты, что
питают природные зачатки священных привязанностей,
вложенных в ее любящую грудь Богом, задушены
бременем общественных требований и теперь еле теплятся,
вяло догорая, будто светильники в склепе посреди
древних гробниц; всякая монахиня, чью невозвратную
майскую пору обманом похитил у нее злокозненный родич
(Господь ему судья!); всякий узник, заточенный в
темнице, — все, кто страдает от вероломства; все, кого законы
и традиции сделали изгоями, все порождения
наследственного бесчестья — все они водят знакомство с Богородицей
Вздохов. Она тоже носит на поясе ключ, однако почти
им не пользуется. Ее владения — преимущественно
среди шатров Симовых, среди бездомных скитальцев во всем
белом свете. Однако и среди именитых и сильных мира
сего есть у нее свои собственные алтари, и даже в
прославленной Англии найдутся те, кто в глазах толпы
высоко вскидывает голову с горделивостью королевского
оленя, хотя втайне чело их отмечено ее печатью.
Но третья Сестра, к тому же самая младшая... Тс-с-с!
Говорить о ней следует лишь вполголоса! Владения ее
невелики, в противном случае замерла бы на земле всякая
жизнь плоти, но внутри своего царства она властвует
безраздельно. Голова ее в короне наподобие зубчатой
башни, как у Кибелы, возвышается, уходя почти что за
пределы видимости. Она не потупляет взора: глаза, воздетые
столь высоко, трудно было бы различить на расстоянии.
плантациями, однако не только они; я не затруднился
охарактеризовать солнце, взирающее на труд рабов, как тропическое — даже если
оно находится не в самих тропиках, а в соседних с ними краях,
обладающих сходным климатом.
248
SusPiRiA De Profundis...
Но такие глаза, что у нее, спрятать нельзя. Но и через
тройную траурную вуаль, окутывающую ее лицо,
достигает земных низин неистовый огонь ярко полыхающего в
ее глазах страдания: оно не затихает ни в час заутрени,
ни в час вечерни, ни в полуденный час, ни в час
прилива, ни в час отлива. Она бросает вызов Богу. Она
рождает безумие и подстрекает к самоубийству. Далеко вглубь
уходят корни ее могущества, но узок круг тех, кем она
правит. Ибо ей подвластны только те, у кого глубины
сознания потрясены срединными катаклизмами; в ком
дрогнуло сердце и ум пошатнулся под единым воздействием
бурь наружных и бурь внутренних. Мадонна идет
неверными шагами, быстрыми или медленными, но сохраняет
в своей поступи трагическую грациозность. Богородица
Вздохов крадется робко, с оглядкой. Но младшая из
Сестер движется иначе — порывисто и непредсказуемо,
тигриными прыжками. У нее нет ключей: она редко
является меж людьми, но зато берет приступом все двери, в
какие дозволено ей войти. Имя ее — Mater Tenebrarum —
Богородица Мрака.
Таковы Semnai Theai, или Величественные богини1:
таковы были Эвмениды, или Милосердные Девы, моих
оксфордских снов (Милосердными называли этих
богинь в античности из страха, желая задобрить их
лестью). Но вот Мадонна заговорила. Речь она вела
мановениями своей таинственной длани. Коснувшись моей
головы, она подозвала Богородицу Вздохов — и вот что
сказала, если перевести в слова знаки, доступные
человеческому разумению разве что в состоянии сна:
«Взгляни — это тот самый, кого с детства я обрекла служить
1 Слово «σεμνός» в словарях обычно переводится как «почтенный»,
«освященный веками» — не слишком лестное определение
применительно к особам женского пола. Я же склонен полагать, что оно
наиболее близко соответствует нашему представлению о
величественности — насколько это возможно для греческого слова.
249
Томас де Квинси
моим алтарям. Я избрала его в любимцы. Я совратила его
с пути и ввела в соблазн — и с небесных высот
похитила для себя его юное сердце. Благодаря мне он стал
идолопоклонником; благодаря мне преисполнился многими
томительными желаниями; я понудила его боготворить
прах земной и молиться гробницам, что кишат червями.
Священной казалась ему могила, отрадной ее тьма,
безгрешной — ее тление. Его, этого юного идолопоклонника,
приуготовила я для тебя, о нежная, кроткая моя Сестра
Вздохов! Приблизь же его теперь к своему сердцу и
приуготовь для опеки нашей вселяющей ужас сестры. А ты, —
обратилась она к Mater Tenebrarum, — свирепая сестра,
искушающая и ненавидящая, прими его от нее. И
позаботься возложить ему на голову тяжкий свой скипетр.
Не попусти, чтобы близ него, окруженного мраком,
сидела по ночам женщина, исполненная нежности. Отними
у него даже хрупкую надежду, изгони отраду любви,
иссуши источники слез, прокляни его так, как только ты
способна проклясть. Лишь тогда обретет он совершенство
в очистительном горниле; лишь тогда увидит запретное
для взора — зрелища чудовищные и тайны, невыразимые
словом. Тогда он прочтет древнейшие истины — истины
печальные, величественные, устрашающие. Так он
воскреснет прежде, нежели умрет. И тогда исполнится
повеление, предписанное нам от Бога, — язвить его
сердце до тех пор, пока не раскроются сполна способности
его духа!»1
1 Читатель, желающий получить представление об общей структуре
данной «Исповеди...», не должен обойти вниманием эту сновидче-
скую легенду. Нимало не удивительно, что видение, занимавшее
тогда мои мысли в часы бодрствования, не могло не возникнуть опять в
моих снах. По сути, эта повторившаяся во сне легенда была одной из
тех, которые я мысленно записывал или ваял в своих дневных
мечтах. Однако ее важность для настоящей «Исповеди...» заключается
в том, что она кратко излагает или предвещает дальнейшее ее
развитие. Эта перваячжтъ отведена Мадонне. Третья предназначена для
250
SuspiRiA De Profundis...
Призрак брокена
Взойдемте в этот ослепительный день Пятидесятницы
на вершину Брокена в Северной Германии. Погожий
рассвет сияет красотой; это свадебный рассвет Июня, но, по
мере того как текут часы, его младший брат Апрель,
который порой оголтело нарушает пограничные межи Мая,
омрачает безоблачный настрой жениха буйными
налетами ливней: они то стихают, то возобновляются, то
отступают, то кидаются в погоню, пропадают и обрушиваются
вновь. Вот в такое утро, если в час восхода достичь
вершины лесистой горы, нам выпадет случай взглянуть на
прославленный Призрак Брокена1. Кто он или что? Если
Mater Suspiriorum и будет озаглавлена «Миры изгоя». Четвертая, и
заключительная, относится к Mater Tenebrarum и будет носить
название «Царство тьмы». Что касается второй части, то она является
вставкой, необходимой для общего эффекта, объяснение чему будет
дано в должное время.
1 Это в высшей степени поразительное явление за последние
полвека постоянно привлекает внимание писателей — как немецких, так
и английских. Многие читатели, однако, незнакомы с этими
описаниями, и для них я приведу несколько слов в пояснение,
сославшись — как на лучший научный комментарий — на отрывок из труда
сэра Дэвида Брюстера «Природная магия». Призрак имеет
очертания человеческой фигуры, — или же, если наблюдателей несколько,
призраки множатся; они выстраиваются на голубом фоне неба или
на сумрачном фоне облаков, когда те заволакивают местность;
бывает, что они рельефно выступают на фоне скалы, находящейся на
расстоянии нескольких миль, — и всегда достигают гигантских
размеров. Поначалу, из-за отдаленности и колоссальной величины,
всякий наблюдатель полагает это явление совершенно независимым от
себя. Однако очень скоро он с удивлением замечает, что фантом
повторяет его собственные движения и жесты, и в конце концов
убеждается, что призрак представляет собой всего лишь увеличенную
копию его самого. Среди существующих на земле призраков этот
титан капризнее всех: он внезапно исчезает по причине, известной
только ему одному, а является с большей стеснительностью, нежели
госпожа Эхо у Овидия. Одна из причин, почему он доступен зрению
так редко, состоит в особом сочетании условий, при которых этот
феномен обнаруживается: солнце должно находиться невысоко над
251
Томас де Квинси
иметь в виду тягу к уединению, то это одинокий призрак,
однако же не всегда он предстает одиноким: известно, что
в надлежащих случаях им выказывается мощь,
достаточная для того, чтобы ввергнуть обидчиков в смятение.
Давайте же испытаем природу этого таинственного
призрака и поставим над ним два-три опыта. Чего стоит
опасаться, и не без оснований, так только того, что,
веками сожительствуя с низменными языческими
колдунами и на протяжении многих столетий будучи свидетелем
мрачного идолопоклонства, призрак подвергся духовной
порче и что даже и поныне его верования могут
оказаться шаткими или нечистыми. Что ж, попробуем.
Осеним себя крестом и понаблюдаем,
перекрестится ли вслед за нами призрак — как в праздник
Пятидесятницы1 ему непременно надлежит. Взгляните! Он тоже
горизонтом (что предполагает время дня, неудобное для
наблюдателя, отправляющегося из столь неблизкого пункта, как Эльбингеро-
де); далее, наблюдатель должен стоять спиной к солнцу, а воздух —
содержать в себе разрозненные частицы влаги. Кольридж совершил
восхождение на Брокен в день Пятидесятницы 1799 года в обществе
студентов-англичан из Геттингена, однако увидеть этот феномен ему
не удалось; позднее в Англии (и при наличии аналогичных трех
условий) он наблюдал гораздо более редкое явление, которое описал в
следующем восьмистишии. Привожу его по исправленной копии
(апострофа в начале, надо полагать, обращена к некоему идеальному
представлению) :
Так ты — ничто? В час ранней полутьмы
Лесник, тропой овечьей на холмы
Взошедший, видит в пелене туманной
Неясный образ, нимбом осиянный,
Стремительно скользящий перед ним
На запад; с восхищением немым
Лесник ступает вслед, не зная: он
Своим же призраком заворожен!
1 Примечательно (и, по-видимому, как-то связано с той погодой и
температурой воздуха, которые преобладают в начале лета), что
явление призрака наблюдается в день Пятидесятницы чаще, чем в
какой-либо другой день.
252
SuspiRiA De Profundis...
осеняет себя крестом, однако неистовые ливни искажают
образ, и оттого, вероятно, кажется, что делает он это
нехотя или уклончиво. Но вот солнце вновь воссияло еще
ярче — и ливни, будто кавалерийские эскадроны,
стремительно отступили в тыл. Попробуем еще раз.
Сорвем анемон — один из множества анемонов,
которые назывались некогда цветами ведунов и, возможно,
принимали участие в их чудовищном ритуале страха;
принесем этот цветок к камню, схожему очертаниями с
языческим алтарем и называвшемуся некогда алтарем
ведовства1; и там, преклонив колено, возденем правую руку к
Господу со словами: «Отче, сущий на небесах, этот
дивный анемон, некогда служивший почитанию страха, ныне
вновь приобщен к Твоей пастве; этот алтарь, некогда
источавший зловоние из-за кровавой дани, приносимой
Корто, давно уже через обряд крещения переименован
для Твоих священных служб. Мрак рассеялся; сгинула
жестокость, порожденная этим мраком; стихли стоны
жертв; исчезло облако, постоянно нависавшее над их
могилами, — облако протеста, беспрерывно восходившее к
Твоему трону от рыданий беззащитных и гнева
праведников. И вот: я — Твой слуга — сообща с этим темным
фантомом, которого в этот Твой праздничный день
Пятидесятницы взял себе в слуги, возношу Тебе наше совместное
поклонение в этом Твоем возрожденном храме».
Взглянем же теперь! Призрак, сорвав анемон,
возлагает его на алтарь: он тоже преклоняет колено и тоже
воздевает правую руку к Господу. Он нем, но иной раз и
немые должным образом служат Всевышнему. И все же
в голову вам приходит мысль: а что, если в этот вели-
1 Это названия, закрепившиеся за брокенским анемоном и за
обломком гранита в форме алтаря возле одной из вершин Брокена; вне
сомнения, и то, и другое связаны нитями древней традиции с мрачной
эпохой язычества, когда весь Гарц и Брокен на долгое время стали
последним убежищем для жестокого, но гибнущего идолопоклонства.
253
Томас де Квинси
кий праздник христианской Церкви открыто
засвидетельствовать свое благоговение призрак побудило некое
сверхъестественное воздействие, коль скоро так часто
приходилось ему поникать и преклонять колено во
время кровожадных обрядов? В религиозном служении он,
быть может, не совсем ревностен. Давайте тогда
испытаем его посредством какого-нибудь земного
переживания, которое не предполагает предвкушения милости или
страха перед карой.
Если в детстве вам выпала — хотя бы единожды —
горесть, невыразимая словами; если хотя бы единожды вы
были призваны биться с хищником, который залег в
засаде среди могильных останков и противостоять
которому вы не имели сил, — тогда, по примеру Иудеи (на
римских монетах), сидящей под пальмовым деревом в слезах,
однако с закутанной головой, вы также накроете себе
голову покрывалом. Многие годы минули с той поры: в то
время вы были малым несмышленышем — чуть старше
шести лет; не исключено даже (если вы осмелитесь
сказать правду), что вам не исполнилось и шести. Но сердце
ваше было глубже Дуная — и столь же глубокой, как ваша
любовь, была и ваша скорбь. Многие годы минули с той
поры, когда мрак опустился на вашу голову — много зим
пронию, много лет, но тени прежнего временами все еще
кружат вокруг нее, подобно вихревым ливням Апреля,
затемняющим брачное сияние Июня. Потому-то и теперь,
нынешним голубино-кротким утром Пятидесятницы, вы
по примеру Иудеи закутываете голову покрывалом в
память той непреходящей горести и в доказательство того,
что она воистину не подлежит словесному выражению.
И тотчас же вы замечаете, что и призрак Брокена
закутывает голову наподобие Иудеи, плачущей под пальмой,
словно в нем тоже бьется человеческое сердце и он,
также испытавший в детстве невыразимую горесть,
пожелал посредством этих безмолвных знаков испустить обра-
254
SuspiRiA De Profundis...
щенный к небесам скорбный вздох — как напоминание об
этой горести и свидетельство (пусть и запоздалое) того,
что скорбь эту воистину нельзя передать словами.
Это испытание было решающим. Вы теперь вполне
удостоверились, что призрак — всего лишь ваше
собственное отображение; и, поверяя ему ваши собственные
тайные чувства, вы превратили фантом в темное
символическое зеркало, которое являет на свет дня то, что иначе
должно быть сокрыто навеки.
Точно так же соотносится с моей душой Темный
Толкователь, который, как немедля станет ведомо читателю,
незваным гостем вторгается в мои сновидения.
Изначально он — всего лишь отраженный образ моей внутренней
сущности. Но как призрак Брокена тревожат временами
налеты неистовых вихрей и ливней, маскирующие его
истинное происхождение, так и Толкователь сворачивает
порой с моей орбиты и соприкасается отчасти с чуждыми
силами. Не всегда в таких случаях я признаю в нем мой
паргелий. Обычно его слова — это мои собственные
слова, произнесенные при свете дня или в раздумьях,
достаточно глубоких для того, чтобы быть запечатленными на
скрижалях моего сердца. Однако порой, когда облик его
меняется, меняются и его слова; и не всякий раз мне
кажется, что произнес их — или мог произнести — я. Разве
может кто-то отвечать за все, что происходит у него во
сне? Как правило, я верю в то, что Темный Толкователь —
добросовестный мой представитель, но временами он
подвержен влиянию бога Фантазуса, правящего снами.
Хоры ливня с градом1 и бури тоже вторгаются в мои
сны. Ливень с градом и огонь, стелющийся по земле, мо-
1 Нет необходимости напоминать любому поклоннику Генделя, что
его оратория «Израиль в Египте» содержит хор, хорошо известный
под этим названием. Слова в нем таковы: «И Он наслал на них ливни
с градом; огонь, смешанный с градом, стлался по земле». Уясните,
впрочем, что Толкователь играет обычно роль древнегреческого
255
Томас де Квинси
крый снег и слепящие глаза ураганы, откровения
нестерпимого торжества, преследуемые неотвязной тьмой, — вот
силы, которые способны исказить черты, бывшие
изначально только тенью, и лишить якоря любое судно, что
влачится над пучинами столь предательскими, как сновидения.
Толкователь прочно бросил якорь в моих сновидениях;
однако свирепые бури и летучие туманы заставляют его
неуверенно колебаться, а то и целиком пропадать, подобно его
мрачному двойнику — пугливому Фантому Брокена, и
принимать новые или незнакомые черты, поскольку в снах всегда
присутствует сила, которая не довольствуется простым
копированием, но всецело поглощена созданием и
пересозданием. С этим темным существом читатель вновь встретится
на дальнейших ступенях моего опыта, связанного с
опиумом; и я предупреждаю его, что не всегда Толкователя
можно будет обнаружить внутри моих сновидений: временами
он будет также появляться и вне их, и при свете дня.
Саванна-ла-мар
Бог поразил Саванну-ла-Мар — и в одну ночь
сотрясением земной тверди низвергнул город со всеми его
высокими башнями и спящими жителями с незыблемой
хора. Возможно, последний не до конца понятен критикам, как мне
самому не до конца понятен Темный Толкователь. Однако главное
назначение обоих состоит не в том, чтобы сообщить вам нечто
совершенно новое (это в трагедии сделали актеры), а в том, чтобы
побудить вас вернуться к вашим собственным потаенным думам —
скрытым либо не до конца проявленным — и представить вам в
непосредственной связи с их роями (исчезающими так стремительно,
что никаким усилием мысли их нельзя удержать) такие
комментарии — пророческие или ретроспективные, выводящие мораль или
раскрывающие тайну, подтверждающие справедливость
Провидения или смягчающие жестокие муки, — которые проснулись или
могли бы проснуться в вашем собственном погруженном в раздумья
сердце, будь у них довольно времени для пробуждения.
256
SuspiRiA De Profundis...
береговой основы на коралловое дно океана. И молвил
Бог: «Помпею я засыпал пеплом и сокрыл от взоров
людских на семнадцать столетий: этот город я похороню, но
не скрою. Да послужит он памятником Моему
неисповедимому гневу — памятником, возведенным в лазурном
блеске для будущих поколений, ибо Я заключу его в
хрустальный саркофаг Моих тропических морей». И город
этот походит теперь на величественный галеон в
полном снаряжении: с развевающимися вымпелами,
прочно оснащенный, он, кажется, бесшумно и плавно плывет
по бездонным глубинам океана — и часто-часто, в пору
зеркального штиля, сквозь прозрачную водную толщу,
которая будто сотканным из воздуха шатром простерта
над безмолвным бивуаком, моряки со всех концов
света, глядя вниз, ясно различают дворики и террасы,
ворота и галереи и могут пересчитать все ворота и шпили,
венчающие храмы. Город — это одно огромное
кладбище, пребывающее неизменным многие годы, но в
затяжные штили, длящиеся неделями на экваториальных
широтах, перед пораженным взором разворачивается
явление фата-морганы, словно напоминая о человеческой
жизни, все еще таящейся в подводных убежищах, кои
неподвластны вихрям, бушующим в наших надводных
пространствах.
Туда, привлеченные очарованием небесно-голубых
пучин, покоем жилищ, избавленных от назойливой
суеты, блистанием мраморных алтарей, спящих в
вековечной святости, нередко устремлялся я в мечтах, рассекая
вместе с Темным Толкователем водную пелену, что
отделяет нас от улиц города. Вместе мы заглядывали на
колокольни, где недвижные колокола тщетно ожидали
сигнала, дабы зазвонить навстречу новобрачным;
вместе мы прикасались к клавишам мощного органа,
давно не возносившего радостных псалмов небесному слуху
и давно не трогавшего мирской слух печалью реквие-
Исповедь англичанина.
257
Томас де Квинси
ма; вместе мы обходили молчаливые детские, где
мальчики и девочки спали непробудным сном — и должны
были спать до тех пор, пока на земле не сменится пять
поколений. «Они ждут, когда на небе займется
Божественная заря, — шепнул Толкователь, — и, едва
наступит долгожданный рассвет, звон колоколов и гудение
органа сольются в ликующем песнопении, и эхом
отзовутся ему райские кущи». Потом, обернувшись ко мне,
он произнес: «Все это грустно и прискорбно, но
меньшее бедствие не отвечало бы замыслам Господа.
Слушай! Помести в римскую клепсидру сто капель воды —
и пусть они струятся из нее, как песчинки из песочных
часов, и пусть каждая капля отмеряет сотую долю
секунды, будучи, таким образом, равной одной трехсотшесть
и десятитысячной доле часа. Теперь сосчитай капли по
мере их бега — и, когда будет перетекать пятидесятая из
первой сотни, вглядись: сорока девяти уже нет — они
исчезли, но нет еще и пятидесяти: пятьдесят только
должно сравняться. Ты видишь, следовательно, каким
малым, каким неисчислимо малым является подлинное,
фактически существующее настоящее. Из того отрезка
времени, который мы называем настоящим, ощутима
едва лишь сотая часть, да и та принадлежит либо
прошлому, которое отлетело, либо будущему, которое еще
в полете. Настоящее уничтожилось — или еще не
родилось. Оно было — или его еще нет. Однако даже
такое приближение к истине бесконечно ложно. Возьми и
раздроби даже эту единственную каплю, которая, как
мы установили, только и представляет собой
настоящее, на более мелкий ряд подобных частиц — и
реальное настоящее, поддающееся измерению, составит
теперь всего лишь тридцатишестимиллионную долю часа;
таким образом, посредством бесконечного дробления
подлинно сущее настоящее, в котором мы, собственно,
живем и наслаждаемся, умалится до незримой пылин-
258
SuspiRiA De Profundis...
ки, до крупицы крупицы, различимой только неземным
зрением. Итак, настоящее, которым только и
располагает человек, предоставляет ему меньшие возможности
для опоры, нежели тончайшая нить, сотканная пауком.
Да к тому же и этот, почти бесплотный штрих,
нанесенный острием лунного луча, мимолетен настолько, что
его не измерит геометрия и не настигнет мысль
ангела. Время, существующее па самом деле, сокращается до
математической точки; но даже эта точка исчезает
тысячи раз, прежде чем мы можем возвестить о ее
рождении. Все в настоящем имеет предел; однако и
предельное беспредельно в стремительном беге к гибели. Но у
Бога нет пределов; у Бога нет ничего преходящего; у
Бога не может быть ничего тяготеющего к небытию.
Отсюда следует, что для Бога нет настоящего. Будущее —
вот настоящее Бога, и в жертву будущему Он приносит
человеческое настоящее. Вот почему Он насылает
катастрофы. Вот почему Он насылает скорбь. О,
глубоко, глубоко вспахивает плуг землетрясения! О, глубоко
(тут голос Толкователя окреп и зазвучал громче,
словно Sanctus, взмывающий ввысь с хоров кафедрального
собора), глубоко вспахивает плуг скорби! И меньший
взрез не годился бы для пахоты Всевышнего. В ночь,
когда разражается землетрясение, Он воздвигает для
людей обиталища тысячелетнего блаженства. Печаль
младенца позволяет Ему собрать с людских умов
изобильнейшую жатву, какой нельзя было бы добыть
иначе. Другой, не столь безжалостный плужный лемех не
вспахал бы неподатливой почвы. Острый лемех
необходим Земле, нашей планете — обиталищу человеческому,
но иной, острейший, потребен еще чаще как
могущественнейшее орудие Господа; да! (и Толкователь
торжественно взглянул на меня) он потребен для
загадочных детей Земли».
9*
259
Томас де Квинси
Часть вторая
Оксфордские видения, часть которых была описана
выше, представляли собой всего лишь предварение,
призванное проиллюстрировать промелькнувшую перед
умственным взором картину детства (следствием коего они
и являются). В этой второй части, отвлекаясь от
предварения, я вновь возвращаюсь к краткому обзору моих
детских и юношеских дней, поскольку они породили либо
вывели на свет зачатки позднейших впечатлений в
мирах куда более призрачных.
Меня — как и немногих других, мне подобных (за
каждое тысячелетие таких набирается десятка два), —
слишком рано и слишком властно отяготило видение мира.
Еще в отрочестве к небесной прелести бытия
примешался для меня его ужас; неизбывная горечь, какую лишь
один человек из ста, обладающий ранимой душой,
испытывает, окидывая на склоне дней минувшее, — эта
горечь пролилась росой предвкушения на истоки моей
жизни, когда они сверкали и переливались в лучах
утреннего солнца. Издалека я видел в предстоящем то, что
должен был провожать взглядом. Что же, перед вами
описание ранней юности, омраченной тенью уныния? Нет,
напротив — юность моя сопровождалась ощущением
божественного счастья. И если читатель (как лишь
немногие избранные) таит в себе пламенное чувство, без
которого нельзя прочесть письмен, начертанных на челе
ближнего, если он (как большинство из нас) не
безнадежно глух к тяжким глубоким вздохам, исторгающимся
из дельфийских пещер нашего земного бытия, — тогда
ему станет ясно, что упоение жизнью (или любое
переживание, хоть сколько-нибудь достойное подобного
имени) возникает, как и совершенная музыка — музыка
Моцарта или Бетховена, — из слияния властных и
поражающих слух диссонансов с нежными гармоническими
2бо
SuspiRiA De Profundis...
созвучиями. He по принципу контраста или взаимного
противопоставления действуют эти начала (как
неверно полагают многие), но в тесном союзе. В музыке они
представляют как бы два пола («мужчину и женщину
сотворил их») — и эти могущественные антагонисты
вступают в борьбу не вследствие отталкивания, но силой
неодолимого влечения.
Как «в настоящем дне день будущий для нас уже
грядет», так и в прошлом опыте юношества неясно
брезжит грядущее. Столкновения ребенка, мальчика или
юноши с чуждыми интересами либо враждебными
взглядами так же незначительны, как незначителен для мира
в каждом из этих возрастов сам человек: те формы,
какие противостояние может принять в молодости,
поневоле ограничены чрезвычайно скупыми и
тривиальными направлениями, по которым в ранние годы возможно
оказывать сколько-нибудь существенное влияние на
судьбы окружающих. Обстоятельства могут на короткое
время повысить статус подростка, но всякий канат, который
он перебрасывает со своего судна на борт другого, в
результате возникающей распри неизбежно выскальзывает
у него из рук. Совершенно иначе выглядят узы,
связывающие — с течением времени — взрослого, ответственного
за свои поступки человека с его окружением. Сеть этих
отношений гораздо запутанней, диссонанс в них
возникает куда чаще, вибрации, им распространяемые, много
резче. Юноша, стоящий на пороге зрелости, ощущает
эту истину заранее, предвидя недоброе смятенным
внутренним взором. Инстинкт страха и трепета,
пробуждающийся ранее всего, омрачил бы его дух, если бы мог
быть обнаружен и исследован в момент рождения;
вторично подобное переживание также затемнило бы
зыбкое зеркало души, если бы, сходствуя с урочным часом
физического рождения, столь же явственно обозначался
час, когда юноша бесповоротно предается стихии полно-
261
Томас де Квинси
го самоконтроля. Изначально все жизненное
пространство представляется темным океаном; но несравненно
более темной и устрашающей должна казаться другая, более
глубокая океанская пучина, которая навсегда отзывает
юношу из-под прямой опеки со стороны ближних.
Грозным является утро, возглашающее: «Будь воплощенным
отпрыском человеческим!» Но куда ужаснее утро, когда
раздастся призыв: «Будь отныне державным владыкой в
государстве собственной жизни и страстей жизненных!»
Да, страх поселяют в душе оба эти утра; но без ужасного
как первоистока не бывает и совершенной радости.
Отчасти именно благодаря горести существования,
порожденной мрачными событиями, мало-помалу закладывается
основа благоговейного трепета, окутанного
торжественным мраком. Это я и показал на собственном примере.
Но с течением времени именно посредством борьбы, в
которую мы оказываемся вовлечены, — борьбы
противоположных мнений, положений, страстей, интересов —
оседает и копится твердыня скорби, возносящая ввысь
ослепительное мрачное сияние сквозь драгоценный
камень жизни, который в противном случае отбрасывал бы
тусклый поверхностный блеск. Либо человек страдает и
борется, платя этим за более зоркое видение мира, либо
его взгляд неизбежно сузится и лишит его глубоких
умственных откровений.
Отчасти случайно — но отчасти и не случайно, а в
силу особенностей своей натуры (впрочем, не тех, о коих
было бы мучительно даже вспоминать), — я постоянно
оказывался вовлечен в начале жизни (то есть с
раннего детства вплоть до восемнадцати лет, когда,
отправившись в Оксфорд, я воистину сделался сам себе хозяин)
в противоборство с человеком или людьми, которые,
подобно римскому retiarius1, пытались набросить сеть
1 гладиатору, старавшемуся поймать противника в сеть (лат.).
2Ô2
SuspiRiA De Profundis...
беспощадного принуждения либо стеснения на
неоспоримые права, дарованные мне природой. Стойкий
отпор, который я оказывал посягательствам на свою
свободу, являлся, с одной стороны, обычной человеческой
реакцией — вполне оправданным негодованием, с
другой же — был вполне сознательным: противиться, пусть
даже с угрозой для жизни, тем, кто возжелал бы меня
поработить, и обрушивать презрение на тех, кто
возымел охоту попирать пятой мою голову, я считал не
неким правом или привилегией, но своим благороднейшим
долгом. Слишком часто, даже в более поздние годы, я
подмечал в людях, слывущих порядочными, стремление
унизить (и, если возможно, унизить посредством
самоунижения) тех, в ком они помимо своей воли чуяли
некое угнетавшее их превосходство — умственное или
нравственное. Они вас уважают — они вынуждены это делать,
и это им ненавистно. Далее, следственно, они пытаются
избавить себя от чувства угнетенности — и отомстить за
него: ухватившись за любую передрягу, какая выпала вам
в жизни, навязать вам ощущение униженности и, если
удастся, заставить вас смириться с ним. О, почему же
столь часто случается так, что именно тех, кто
называет себя друзьями какого-либо мужчины или какой-либо
женщины, этот мужчина или эта женщина на смертном
одре вернее всего поприветствуют словами: «Век бы мои
глаза тебя не видели!»
Описывая случай-другой подобного противостояния,
относящиеся к моим ранним годам, я имею в виду
главным образом то воздействие, какое они оказали
впоследствии на видения, возникшие под властью опиума. И,
знакомясь со всеми этими свидетельствами мальчишеской
неискушенности, взрослый читатель должен запастись
снисходительностью. Человек, обладающий уживчивым
нравом, да к тому же хорошо знающий жизнь, без труда
избегнет (не нуждаясь ни в каких уловках подобострастно-
263
Томас де Квинси
го раболепия) столкновений, которых не всегда удается
миновать без ущерба для чувства самоуважения натурам
бесхитростным и простосердечным, ревниво
оберегающим свои права и не слишком владеющим наукой
светского обхождения. Спору нет, учтивость манер возможно
сочетать с твердым отстаиванием своей позиции; однако
не так-то легко проявлять доброту нрава юноше, пускай
и желающему усвоить все соответственные способы
выражаться точно и вместе с тем сдержанно. Взрослые
защищены от обид и оскорблений не только собственным
опытом, но и — в случае полного отсутствия такового —
широко распространенным духом терпимости, к которой
общество приучает всякого, кто, весьма вероятно, этим
взрослым там встретится. Однако мальчикам, не
сталкивавшимся в среде себе подобных ни с такой опытностью,
ни с этим духом терпимости, приходится иногда
втягиваться во вражду не столько из-за природной
склонности к ссорам, сколько в силу стойкости своего характера.
Впрочем, подобную коллизию лучше всего
проиллюстрировать очерками выпавших на мою долю нешуточных
противоборств.
Первое из них — кратковременное и малосерьезное —
не стоило бы никакого внимания, если бы не
позднейшие его повторы в моих снах, расцвеченные иными и
устрашающими красками, а выросло оно из мнимого
деспотизма (так мне это тогда представлялось),
выказанного мне одним из моих опекунов. У меня было четыре
опекуна; один из них, наиболее знающий и одаренный, —
банкир, живший от нас примерно в сотне миль, —
пригласил меня, в ту пору одиннадцатилетнего, к себе в дом.
На очаровательнейшем лице его старшей дочери —
наверное, годом меня младше — сохранялось в те дни
выражение самого что ни на есть ангельского характера,
подобный которому мне вряд ли когда-либо довелось
встречать. Естественно, что я в нее влюбился. Это долж-
264
SuspiRiA De Profundis...
но показаться нелепостью, тем более что и вообразить
нельзя было двух детей невиннее нас, — оба мы еще ни
разу не переступали школьного порога; но что правда,
то правда: я был влюблен в самом рыцарском смысле
этого слова. Доказательства моей любви проявлялись
тремя разными способами: я целовал перчатку девочки
в тех редких случаях, когда находил ее на столе; далее,
подыскивал любой повод для ревности; и наконец, изо
всех сил старался затеять ссору. Ссора была мне нужна
ради блаженства примирения: гор, как известно, не
существует без долин. Мне была невыносима даже мысль
о хотя бы минутной размолвке с этим воистину кротким
созданием — но каким еще образом удалось бы, не
пройдя через чистилище, обрести рай возвращенной
благосклонности? Все мои усилия, однако, пропадали даром —
просто потому, что навлечь на себя немилость моей
дамы было решительно невозможно. С ревностью тоже
вышла осечка — за отсутствием достойного объекта для
этой страсти, если не принимать во внимание
престарелого учителя музыки, вообразить которого соперником
не решился бы даже безумец. Между тем распря, так и
не претворенная в жизнь между мной и девочкой,
втайне разожглась с моей стороны по отношению к ее отцу.
Обиду он мне причинил следующую. За обедом я
садился, разумеется, рядом с М., и мне доставляло огромное
удовольствие изредка притрагиваться к ее руке. Правда,
раза два или даже три рука ее отдергивалась, но,
поскольку мы состояли с ней в родстве, я не считал этот
скромный знак нежности чрезмерной вольностью. Не
важно, даже если рука отдернется три тысячи раз, сказал я
себе: кузина есть кузина; не очень-то я помышлял и
утаивать этот свой жест, а если бы и так, то скорее в
интересах моей соседки, нежели своих. Однажды вечером,
впрочем, папа заметил мой маневр. И что же —
выразил неудовольствие? Ничуть; напротив, снизошел даже
265
Томас де Квинси
до улыбки. Однако на следующий день он усадил М.
напротив меня. В определенном смысле эта перемена
сулила мне явную выгоду, поскольку позволяла куда лучше
обозревать милое личико моей кузины. Но зато
утрачивалась возможность касаться ее руки — и, кроме того,
меня открыто унизили. Необходимость мщения была
очевидна. На свете существовало одно-единственное
дело, с которым я справлялся вполне прилично — нет,
вернее будет сказать, блестяще. Я умел сочинять
латинские гекзаметры. Образцом совершенства
представлялся мне Ювенал — хотя прочитал я из него в те
времена немногое. Вдохновенное негодование изливалось из
его уст, будто из уст ветхозаветного пророка. Точно
такое же вдохновенное негодование овладело тогда и мной.
«Facit indignatio versum»1, — провозгласил римский поэт.
И надо признать, с тех пор лучших стихов, чем строки
Ювенала, Негодование не породило. Однако даже мне,
охваченному этим горячечным чувством, Муза
продиктовала несколько подлинно вдохновенных строк: приведу
одну из них как вполне достойную самого Ювенала.
Заявляю это бестрепетно, без малейшей тени тщеславия,
но также и безо всякой ложной скромности,
сопряженной с подобными отроческими достижениями. Мой опус
начинался так:
Те nimis austerum, sacrae qui fœdera mensae
Diruis, insector Satyrae reboante flagello2.
Однако строкой, наделенной, как я утверждаю,
истинно римской силой выражения, стала та, что заключает
пассаж, приводимый ниже. Общий его смысл сводится
1 «Порождается стих возмущеньем» (лат.). — Пер. Д. Недовича и Ф.
Петровского.
2 Тебя, сверхжестокий, кто нарушил священный завет стола, / Я
бичую звучным кнутом сатиры (лат.).
266
SusPiRiA De Profundis...
к тому, что мой громозвучный гнев должен проникнуть
даже в уши, лишенные способности слышать:
...mea saeva querela
Auribus insidet ceratis, auribus etsi
Non audituris hybernâ nocte procellam1.
Впрочем, сугубое возмущение, переполнявшее мою
сатиру, вскоре выдохлось: едва успев вскипеть, я
смягчился, как только обнаружил, что тот единственный
казус во время застолья (который, вероятно, следовало
счесть ненамеренной бестактностью) вовсе не
предполагал в дальнейшем каких-либо препятствий моему
общению с М.; тем не менее безвыходно запереть
великолепные стихи в собственной одинокой груди представлялось
мне испытанием слишком уж тягостным. Однако мог ли
я нанести удар любящему дочернему сердцу своей
кузины злобным пасквилем на ее отца, если даже владение
латинским языком числилось бы в ряду ее достоинств?
Посему мне пришло в голову показать стихи адресату.
Но не таилось ли некое коварство в том, что человеку
предлагалось высказать одобрение замаскированной
сатире на него самого? Или он был способен
безошибочно меня раскусить? Годом позже один слушатель
истолковал «священный завет стола» (под которым я имел в
виду священные правила гостеприимства) как
жертвенный алтарь. По дальнейшем размышлении меня осенило,
что нарушителем священных уз гостеприимства (равно
обязательных как для хозяина, так и для гостя) многие
могут почесть меня самого. Лень, которая порой
поощряет благие побуждения, а не только дурные,
способствовала смягчению моего гневного порыва; общество М. еще
1 Пусть мой свирепый протест / Застрянет в твоих залепленных
воском ушах, даже если / Они неспособны расслышать рев урагана
зимней ночью (лат.).
267
Томас де Квинси
более отвратило меня от притязаний на сатиру; и в итоге
от моего латинского опуса уцелел один фрагмент. В
целом же мой опекун чудом избежал перспективы
предстать взорам потомков в невыгодном свете — что
неизбежно случилось бы, если бы память о нем передалась
им через мои гекзаметры.
Я привел пример столкновения скорее забавного.
Однако очень скоро тот же самый талант к сочинению
латинских стихов вызвал настоящую битву, которая
вывела меня из равновесия гораздо сильнее, нежели можно
было предположить, и как раз эта моя способность и
настроила воинственно одни мои чувства против других.
Сознание мое разделилось надвое — в противоборстве с
самим собой, как это бывает при внутрисемейной
склоке. Примерно через год я, вернувшийся из дома опекуна
и стоявший, должно быть, на пороге двенадцатилетия,
был отправлен в крупную частную школу. Есть чему
порадоваться тем, кому выпадает столь счастливый шанс.
Я осуждал и продолжаю осуждать обычай отправлять в
столь опасное путешествие мальчиков малолетних,
слишком зависимых от женской ласки и наделенных
повышенно острой чувствительностью. Но в девять или
десять лет начинают развиваться мужские черты
характера — а если нет, то никакая тренировка не
послужит их развитию лучше, нежели живительная
обстановка большой английской частной школы. Даже эгоисты
невольно поддаются влиянию тех проявлений
великодушия, которые постоянно видят вокруг, а неженки
приноравливаются к обычаям мужественности. Сам я
побывал в двух частных школах — и с благодарностью
вспоминаю о пользе, которую мне принесли они обе; и
с благодарностью вспоминаю также о честном опекуне,
в чьем мирном семействе я так успешно изучал
латинский язык. Однако в небольших частных школах, где я
ненадолго задерживался, насчитывавших тридцать-сорок
268
SuspiRiA De Profundis...
учеников, как нельзя нагляднее представали образцы
дурного поведения, свойственного некоторой части
младших учеников, и фаворитизма, присущего наставникам.
Нигде торжество общественной справедливости не
проявляется столь образцово, как в английской школе. Не
существует на свете лучшего ареопага для вынесения
честных приговоров, презирающего любые окольные пути,
чем английская толпа или одна из освященных веками
английских частных школ. Однако мое первое
знакомство с подобным заведением состоялось при особых и
двусмысленных обстоятельствах. Когда потребовалось
выяснить степень моей подготовки, то моя зодиакальная
(если прибегнуть к астрономическим терминам) высота
определялась, естественно, тем, насколько хорошо я
продвинулся в изучении древнегреческого языка. Но в ту
пору я едва справлялся с переводом таких немудреных
книг, как греческий Новый Завет и «Илиада». Мои
познания сочли вполне достаточными для моего возраста,
хотя это не помешало поместить меня тремя ступенями
ниже высшего в школе разряда. Впрочем, не прошло и
недели, как сделалась известна моя сноровка в
сочинении латинских стихов, к тому времени значительно
окрепшая и получившая дальнейшее развитие. Мне
воздавали почести, каких не знавал ни единый муж или
отрок после Мардохея Иудеянина. Я, собственно,
принадлежал не к пастве директора, а к ведущим ученикам его
помощника, но теперь за мои достижения меня
еженедельно выставляли напоказ перед верховным трибуналом
школы: поначалу похвалы разливали вокруг моего
сердца приятное тепло, хотя оно еще томилось по
одиночеству. Через полтора месяца все переменилось.
Признания моих заслуг, правда, это не коснулось, что
подтверждалось и публично. При обычном ходе вещей
основательность моих притязаний никто не стал бы
оспаривать — ни из болезненной ревности, ни из раздра-
2бд
Томас де Квинси
женного самолюбия: многим моим однокашникам было
хорошо известно, что из мужской родни у меня
наличествовали только военные, притом служившие в Индии,
а потому я не мог быть обласкан никаким тайным
покровительством. Но, к несчастью, директор испытывал в то
время некоторое недовольство успехами учеников
своего класса — и, как вскоре выяснилось, постоянно тыкал
им в нос совершенством моих стихов (стихов,
написанных двенадцатилетним мальчиком) по сравнению с теми,
что сочинялись ими в семнадцать, восемнадцать и
девятнадцать лет. Иногда я замечал, как директор указывает
на меня, и с тревогой наблюдал, как вслед за этим
жестом мрачнеют, будто от «неприятности» (по
выражению французских репортеров), старшие мальчики,
которых называли юношами и на которых я взирал с
почтительным трепетом, как на предводителей: они
читали Софокла (имя, несшее моему слуху серафический
отзвук) и не удостаивали молокососа, каким был я, даже
случайным словом. Настал, однако, день, когда всему
этому должен был прийти конец. Один из этих
предводителей размашисто шагнул в мою сторону на площадке для
игр и, с силой хлопнув меня по плечу (что отнюдь не
имело целью причинить боль, но являлось всего-навсего
способом знакомства), спросил: какого дьявола я
вылезаю вперед — чтобы насолить другим? Неужто я не дам
другим передохнуть от моих стихов, которые, в конце
концов, чудовищно плохи? Ответить на подобные
вопросы было довольно-таки затруднительно, однако
никакого ответа и не требовалось. Мне коротко велели
позаботиться о том, чтобы в дальнейшем я писал еще хуже
прежнего, иначе... При таковом апозиопезисе я
вопросительно уставился на собеседника, и он заполнил паузу
обещанием «стереть меня в порошок». Кого бы не
ошеломило такое требование? Мне велели писать ниже
моего собственного уровня, что, исходя из вышеприведен-
270
SuspiRiA De Profundis...
ной оценки моих стихов, было непросто, — и к тому же
велели писать хуже моего соперника, что вряд ли было
осуществимо. Разумеется, внутренне я решительно
восстал против столь бесцеремонного требования, коль
скоро оно было выражено в подобной форме, и, когда в
следующий раз полагалось предъявить стихи, не только не
подчинился данным мне предписаниям, но и забил в
свои пушки двойной заряд, чем снискал похвал вдвое
больше; после этого я не без трепета заприметил (хотя
нимало не раскаивался в содеянном), что
замешательство в рядах моих врагов также возросло вдвое. Среди
них вдалеке маячил мой приятель, обещавший стереть
меня в порошок: он погрозил мне громадным кулачищем,
и во взгляде его мелькнуло зловещее веселье. Он не
замедлил засвидетельствовать мне свое уважение,
обратившись ко мне с вопросом: «И ты, чертенок, считаешь, что
написал сейчас как нельзя хуже?» — «Нет, —
ответствовал я, — я считаю, что написал лучше некуда». Мой
грозный противник оказался на деле добродушнейшим
юношей; но вскоре он отправился в Кембридж, а с
прочими — или с некоторыми из них — я продолжал
вести баталии еще около года. И тем не менее за одно
лишь ласковое слово я охотно расстался бы с павлиньим
пером победителя как с ничтожной безделушкой.
Похвалы, бесспорно, тоже ласкали мне слух. Однако все это
было пустяком по сравнению с тем, что скрывалось на
оборотной стороне. Мне ненавистны были награды,
связанные с унижением других. И даже если бы я сумел
свыкнуться с этим, нескончаемая вражда изнуряла и
терзала мою натуру. Любовь, когда-то в детстве бывшая для
меня насущной необходимостью, давно превратилась
всего лишь в отблеск погасшего заката. Но если любовь
стала уже недоступной (что редко случается в нашем мире),
то душевное спокойствие и свобода от борьбы были
настоятельнейшей потребностью для моего сердца. Моим
271
Томас де Квинси
уделом по-прежнему оставалось противоборство — и
способа избавиться от него я не видел; однако само это
противостояние и то ужасное душевное смятение, в которое
оно меня повергало, были мне ненавистны и
отвратительны больше, нежели смерть. Разлад и внутренние
борения только усиливались оттого, что я не мог
безоговорочно порицать старших учеников. Меня превратили в
орудие для их унижения. А между тем, если я обладал
превосходством в одной области, что являлось простой
случайностью или следствием особой склонности, то они
значительно превосходили меня в куда более
замысловатых предметах, таких как древнегреческий язык и
хоровая греческая поэзия. Поэтому меня не очень удивляла
ненависть, которую они питали ко мне. И все же,
поскольку они избрали именно такой способ
противостоять мне, я был вынужден им сопротивляться. Этот
затяжной конфликт прекратился после того, как меня забрали
из школы по причине весьма опасной болезни,
затронувшей мозг (правда, длилась она не дольше года);
окончательно же он был исчерпан, когда некоторые из тех, кто
состоял со мной в открытой вражде, сделались моими
близкими друзьями. Они были гораздо старше, чем я,
однако ввели меня в дома своих друзей и выказали
уважение, коим я был глубоко тронут: уважение это, по всей
видимости, было вызвано не столько блеском моего
поэтического мастерства, сколько твердостью духа, мною
проявленной. А само стихотворство сошло на нет ввиду
естественных причин: кое-кто из моих одноклассников
усвоил привычку обращаться ко мне с просьбой
сочинить стихи за них. Отказываться я не мог. Но,
поскольку все предлагали мне одну и ту же тему, невозможно
было многократно собрать с этого поля урожай без
ущерба для его качества.
Через два с половиной года я вновь оказался в
школе, основанной в стародавние времена. Теперь я сам
272
SuspiRiA De Profundis...
входил в тройку учеников, имевших высший разряд.
Теперь и я свел знакомство с Софоклом, имя которого
было некогда такой загадкой для моего слуха. Но, как ни
странно, теперь, на шестнадцатом году жизни, до
совершенства латинских стихов мне не было никакого дела.
Все школьные занятия представлялись мне
ничтожными и легковесными. Никаких усилий они мне не
стоили и потому никоим образом не могли привлечь мое
внимание: оно теперь целиком было поглощено
отечественной литературой. Я по-прежнему благоговел перед
греческой драмой — и неизменно буду ее почитать.
Однако интерес к классическим штудиям я почти утратил.
Меня с головой захватило более сильное увлечение, и
обитал я в тех жилищах, где являлись страсти более
могущественные.
Тут, однако, было положено начало другой, еще
более серьезной борьбе. Близилось мое семнадцатилетие,
и спустя год наступало обычное время для поступления
в Оксфорд. Против Оксфорда мои опекуны ничуть не
возражали и с готовностью согласились назначить мне
денежное довольствие, которое было тогда, по
общему мнению, минимальным для оксфордского студента, а
именно — двести фунтов в год. Но в качестве
предварительного условия они настаивали на том, чтобы я
четко и недвусмысленно определился, чем хочу
заниматься в жизни. Я был прекрасно осведомлен, что, назови
я свой выбор, ни один из существующих законов и
никакое обязательство, скрепленное подписями и
печатями, не смогли бы впоследствии заставить меня сдержать
данное слово. Но такая хитрость меня не устраивала.
Тут я снова с возмущением ощутил, что сама суть
этого замысла несправедлива. Цель, несомненно, состояла
в том, чтобы оказать мне услугу посредством экономии
денег, поскольку, избери я делом своей жизни
юриспруденцию, подлинным местом моего назначения, по по-
273
Томас де Квинси
нятиям некоторых лиц (впрочем, заблуждавшихся),
стала бы контора адвоката, а отнюдь не Оксфорд; но все
подобные доводы я не принимал во внимание. Я
твердо вознамерился сделать Оксфорд своим обиталищем, а
также не стеснять будущий жизненный путь никакими
обещаниями, о которых мог бы впоследствии сожалеть.
Вскоре борьба моя закончилась полным провалом.
Незадолго до моего семнадцатого дня рождения чудесным
летним утром я отправился пешком в Северный Уэльс,
скитался там не один месяц и наконец, смутно надеясь
добыть хоть какие-то деньги под собственное
поручительство, перебрался в Лондон. Мне шел восемнадцатый
год; именно тогда мне довелось претерпеть
жесточайшие бедствия, о которых я некогда рассказал в
«Исповеди...». Теперь, впрочем, у меня есть повод еще раз бегло
оглянуться на события той поры, и сейчас самое время
это сделать.
В одном журнале я наткнулся на клеветническое
утверждение, будто события, описанные в том
предварительном повествовании, по всей вероятности, не
имели под собой действительной почвы. Отвечать на этот
необоснованно злобный выпад, не подкрепленный ни
единым аргументом, за исключением ремарки явно
нелепой и бесспорно лживой, я почел ниже своего
достоинства. На деле мне никогда не приходило в голову, что
найдется хоть один рассудительный человек, который
всерьез заподозрит меня в вольном обращении с
фактами, — ибо, несмотря на то что никто из упомянутых
в «Исповеди...» лиц, кроме меня, не находился в самом
средоточии обстоятельств и не мог составить о них
исчерпывающего представления, многим все же была
доподлинно известна фактическая сторона каждой отдельной
части моих воспоминаний. Нетрудно было бы призвать
на помощь показания целого ряда свидетелей, которые
подтвердили бы скрупулезную точность каждой детали
274
SuspiRiA De Profundis...
в общей последовательности событий; а кое-кто, будь у
него такая возможность, постарался бы так или иначе
вскрыть любое отклонение от буквально точного
воспроизведения истины. С тех пор как я встретил в журнале
упомянутое выше обвинение, минуло двадцать два года;
и мои слова о том, что я не дал себе труда
прокомментировать его, читатель не должен расценивать как признак
постыдного высокомерия, достойного осуждения.
Однако всякий человек имеет право на высокомерие, когда
сомневаются в правдивости им сказанного — и тем более
когда приводят бесчестный довод, а если не бесчестный,
то предполагающий такую небрежность, которая
граничит с намеренным отклонением от истины, поскольку
небрежность недопустима, коли обвиняешь кого-то во
лжи. Пускай, если угодно, читают кое-как, по верхам, но
не в тех случаях, когда собираются поставить под
сомнение чью-то честь. Итак, двадцатидвухлетним молчанием
достаточно ясно выразив свое пренебрежение к
клевете1, я чувствую себя теперь вправе показать inter alia2,
насколько опрометчиво действует нередко дух
недоброжелательства.
В предварительном описании тех юношеских невзгод,
которые подвергли меня страданиям, нечасто
выпадающим на долю людей моего круга и привившим мне со-
1 Поскольку я почти постоянно обретаюсь за пределами Лондона —
и довольно часто в стороне от больших городов, — я не всегда
располагаю благоприятными возможностями для просмотра целых
кип журналов, в которых, вполне возможно, наличествуют и другие
клеветнические нападки того же свойства. Я называю только те,
что попались мне на глаза, или же те, о которых мне невзначай
довелось услышать; но, по сути, никто из нас не защищен от злобных
измышлений, остающихся незамеченными, ибо никаких сил и
никакого досуга не хватит для того, чтобы блюсти неусыпную слежку за
всеми журналами. Предпочтительнее поэтому предоставить всяким
злокозненным умыслам самим себя опровергать.
2 среди прочего (лат.).
275
Томас де Квинси
блазн под влиянием приступов слабости прибегать к
опиуму, я обрисовал между прочим фигуру некоего
лондонского стряпчего с сомнительной репутацией: он
проявил ко мне интерес — отчасти как к юноше,
ожидавшему наследства, но гораздо более с целью заполучить в
свои сети молодого графа О...та, моего бывшего
сотоварища, а ныне корреспондента. Жилище юриста я
описал в общих чертах — и более подробно некоторые
примечательные особенности ведения им хозяйства.
У кое-кого пробудилось естественное любопытство: а где
располагался упомянутый дом? Вопрос этот
настоятельно требовал ответа еще и потому, что я подогрел
читательский интерес рассказом о том, как тем самым
вечером (а именно, перед написанием указанной страницы
«Исповеди...») посетил знакомую улицу, дабы взглянуть
на окна, и вместо мрачного запустения,
господствовавшего в доме, когда единственными его ночными
обитателями были я и малолетняя девочка, когда мы
(несчастные продрогшие создания) спали на полу кабинета
юриста, подложив под головы связки треклятых
адвокатских бумаг, с отрадой увидел признаки уюта,
респектабельности и домашнего оживления на всех этажах этого
здания, где горели огни и царила веселая суета. Исходя
из этого мой придирчивый критик сообщил читателям,
что я поместил вышеозначенный дом на Оксфорд-стрит,
а затем призвал их порыться в собственной памяти и
спросить себя, возможно ли такое местоположение
подобного дома. Почему невозможно — он нам сообщить
не удосужился. Величина домов в восточном конце
Оксфорд-стрит действительно не соответствует моему
описанию дома стряпчего, но с какой стати он должен
находиться в восточном конце? Протяженность Оксфорд-
стрит составляет милю с четвертью, обе стороны ее
непрерывно застраиваются, и места там достаточно для
домов различной величины. Однако суть дела заключается
276
SuspiRiA De Profundis...
в том, что, хотя подлинное местоположение дома было
указано более чем неопределенно, ни к одному из домов,
находящихся на Оксфорд-стрит, мое описание
определенно не подходило. Если и есть во всем огромном
пространстве Лондона хоть одна улица, с которой
внимательный читатель «Исповеди...» отказался бы связать
местонахождение упомянутого дома, то это именно
Оксфорд-стрит: ведь, рассказывая о своем позднейшем
визите к этому зданию, я прибег к обороту речи,
подразумевавшему, что во время данной разведывательной
вылазки я свернул в сторону от Оксфорд-стрит. Само по
себе это сущая мелочь — однако в вопросах, касающихся
авторской точности, даже в мелочах путаница
недопустима. Если бы автор проявил совершенно немыслимую
забывчивость относительно точного местоположения
дома, который мучительно запал ему в душу тем, что был
ареной невероятных отроческих лишений и ночей,
проведенных в тисках холода, где голод неотступно терзал
его круглые сутки с такой свирепостью, какую немногие
смогли бы перенести; так вот, если бы автор,
обратившись к анналам воспоминаний школьной поры, выказал
неуверенность или же, что гораздо ужаснее, по ошибке
указал на другой дом, — благоразумный читатель был бы
вправе после этого не принимать на веру ничего из того,
что автор попытался бы изречь на любую другую тему.
Ныне — поскольку Ирода, чьих преследований я имел
основания опасаться, более нет на свете, — я могу
упомянуть, что вышеназванный дом находится на западной
стороне Грик-стрит и является ближайшим к Сохо-сквер,
однако фасадом на нее не выходит. Во время первой
публикации «Исповеди...» упоминать об этом было
небезопасно. Конечно, это было мое частное мнение, но я в
самом деле полагал, что у моего друга-стряпчего имелся
всего лишь один шанс против двадцати пяти избежать к
тому времени виселицы. Однако рассуждение это имело
277
Томас де Квинси
и обратную силу: существовал один шанс против
двадцати пяти, что мой друг виселицы таки избежал и
по-прежнему бродит по улицам Лондона; в этом случае
истинным подарком судьбы стала бы возможность (по-
мысленная не им, а мной) испросить мнение жюри
присяжных о величине компенсации за нанесенный ему в
«Исповеди...» моральный ущерб. Вполне достаточно
было бы просто назвать улицу — ибо другого подобного
ему грека на Грик-стрит не нашлось бы, иначе говоря,
не нашлось бы второй такой персоны, обладавшей столь
характерными отличительными свойствами.
Существовала и еще одна опасность — отнюдь не столь
запредельно смехотворная, какой она выглядит. Для меня
вероятность встречи со стряпчим была крайне невелика, а вот
моя книга легко могла попасть к нему в руки (при
условии, что предписание «Sus. per coll.»1 на его счет не было
еще переправлено в Ньюгейт). Дело в том, что он питал
страсть к литературе, преклонялся перед сочинителями,
сам гладко пописывал на разные юридические темы;
разве не мог он издать собственную «Исповедь»? Или же, что
еще хуже, издать дополнение, с тем чтобы
противопоставить его моей книге? Тогда меня постигло бы то
самое несчастье, которого так страшился историк Гиббон,
а именно — что опровержение его труда и его ответ на
это опровержение выйдут в свет под одним переплетом,
в томе, который сражался бы сам с собой. Кроме того,
юрист мог бы вызвать меня на публичный перекрестный
допрос в стиле Олд-Бейли: никакая история на свете,
даже самая правдивейшая, такого допроса не
выдержала бы. А мои читатели были бы повергнуты в череду
мучительных сомнений, не является ли, в конце концов,
этот стряпчий образцом страдающей невинности, мягко
говоря, оскорбленной естественными заблуждениями не-
1 «Suspendatur per collum» (лат. «Да будет подвешен за шею»).
278
SuspiRiA De Profundis...
твердой памяти школьника. Дабы разделаться с этим
эпизодом и воспоминаниями, с ним связанными,
позвольте мне заметить следующее: хотя я всерьез
надеялся, что стряпчий по меньшей мере направился в
сторону Австралии, мысли о такой развязке удовольствия мне
не доставляли. Мне известно было, что мой друг — не
кто иной, как отпетый мерзавец. И в текущем счете
между нами (я имею в виду счет в обыденном смысле — то
есть денежный) баланс был отнюдь не в его пользу, ибо
я, получив некоторую сумму (значительную для нас
обоих), передал ее почти целиком в его руки; официальный
предлог, мне заявленный (но, разумеется, лживый),
состоял в необходимости приобретать некие гербовые
марки: мой приятель вел тогда дипломатическую
переписку с разными евреями, которые одалживали деньги
молодым наследникам; сравнительно скромная часть
этих денег предназначалась мне и куда более
значительная — моему юному другу лорду О...ту. С другой стороны,
стряпчий уделял мне крохи от своего завтрака — и без
того крохотного. Но в этом винить его нельзя. Он не
мог поделиться со мной тем, чего не имел сам и чего
нередко не хватало даже бедной полуголодной девчушке,
которая, как я теперь догадываюсь, была его незаконной
дочерью. Он столь отчаянно отбивался от бравших его
приступом кредиторов, неумолимых как голод и
ненасытных как могила, и так глубоко страшился тюремной
камеры (не знаю, по какой именно из множества
причин), что крайне редко отваживался ночевать два раза
подряд под одним и тем же кровом. В Лондоне это
требовало, должно быть, изрядных трат: тут приходится
выкладывать по меньшей мере полкроны за постель,
которая в провинции обойдется всего-навсего в шиллинг. Я и
теперь не устаю поражаться тому, что, погрязнув в
мошенничестве, стряпчий иногда доверительно делился со
мной невзначай замыслами различных махинаций (не
279
Томас де Квинси
всегда финансового толка); и, как мне помнится, взгляд
его временами делался таким затравленным и
несчастным, что продолжал тревожить мои чувства и
впоследствии, когда, уже девятнадцатилетним, я купался в
счастье и наслаждался величественным покоем Оксфорда.
Это само по себе примечательно: человек пал гораздо
ниже того уровня, что был ему предназначен, — ведь его
натура сама по себе не была терпима к пороку. К тому же
он чтил ученость, о чем можно было судить по
уважению, с каким он ко мне, в ту пору семнадцатилетнему,
относился; он питал интерес к литературе — а разве это
не признак добрых задатков? Он неизменно оживлялся
и даже радовался, стоило мне завести разговор о книгах,
и даже выглядел растроганным, когда я цитировал
возвышенные и вдохновенные строки кого-нибудь из наших
великих поэтов, а затем просил повторить их еще раз.
Энергией он был наделен незаурядной, и она могла бы
быть направлена на полезные цели, если бы не борьба
с финансовыми затруднениями. А возникли эти
затруднения, надо полагать, вследствие роковой уступки
соблазну, связанному с капиталом, который был доверен
ему одним из клиентов. Возможно, в трудную минуту он
выгадал для себя полсотни гиней, а пожертвовал ради
этой безделицы всего лишь безмятежным спокойствием
целой жизни. Принимая во внимание эти
обстоятельства, я не мог не испытывать к нему сочувствия и желал
* * * Но в дебрях Лондона я так и не сумел напасть на
след моего приятеля вплоть до недавнего времени,
когда мне достоверно стало известно о его кончине.
Вообще говоря, те немногие люди, к которым я испытывал
в жизни неприязнь, слыли вполне процветающими и
добропорядочными. Тогда как обо всех без исключения
отъявленных плутах, которых я знавал (а встречалось их
на моем пути совсем не мало), я вспоминаю с отрадой и
теплым чувством.
28о
SuspiRiA De Profundis...
Боже! Стоит мне оглянуться на страдания, которым
я был свидетель или о которых наслышан — хотя бы
благодаря этому недолгому лондонскому опыту, я
говорю: если бы жизнь распахивала перед нашим взором
анфилады своих покоев загодя, заблаговременно; если бы из
какого-то тайного уголка мы могли заранее обозреть ее
обширные коридоры и заглянуть в боковые
пристройки, открывающиеся с каждой стороны, залы трагедии
и кельи воздаяния, — побывать только в том скромном
крыле необъятного караван-сарая, в котором нам
надлежит обретаться, не переступая границ отведенного нам
малого отрезка времени, и сосредоточить наш взгляд
лишь на тех лицах, чьи судьбы нам самим
небезразличны, — о, какой страшный удар был бы нанесен нашим
представлениям о жизни! Что, если бы все те
внезапные катастрофы и непоправимые беды, уже известные
мне и постигшие ближних едва ли не у меня на глазах,
беды, давным-давно отошедшие в прошлое, а многие —
в далекое прошлое, вдруг явились передо мной тайным
видением тогда, когда мы едва лишь перешагнули
порог, ступая под сень утренних надежд, когда только
начали формироваться возможные предпосылки будущих
несчастий и когда иные из пострадавших не вышли еще
из младенческих пелен! Прошлое, созерцаемое не как
прошлое, а увиденное глазами наблюдателя, который
отступил на десять лет назад, дабы воспринимать его
как будущее; злополучие 1840 года, на которое брошен
взгляд из 1830-го; обреченность, возвещенная
блаженными перезвонами, когда еще никто ее не страшился
и даже о ней не помышлял; имя, способное в 1843 году
сразить насмерть, хотя в 1835-м оно не пробудило бы
отклика ни в чьем сердце; портрет, который в день
коронации ее величества вызвал бы у вас одно лишь
бескорыстное восхищение, но от которого вы
отшатнулись бы теперь с невольным стоном, — обстоятельства,
28l
Томас де Квинси
подобные описанным, обладают странной
трогательностью для всех, в ком способность глубоко чувствовать
сочетается со склонностью к глубоким размышлениям.
В качестве поспешно набросанной импровизации
прими, великодушная читательница (ибо именно ты не
можешь остаться равнодушной к подобному заклинанию
прошлого) три-четыре иллюстрации из моего
собственного опыта.
Кто эта изящная юная женщина с потупленным
взором, во всем облике которой запечатлен след только
что пережитого ею сильнейшего потрясения? Кто эта
пожилая дама, чей гневный взор мечет пламя? Кто эта
удрученная девушка лет шестнадцати? Что это за
разорванное письмо на полу у их ног? Кто писал эти строки?
К кому они обращены? Ах, если бы та, что составляет
средоточие группы (сейчас, когда она предстает нашим
взорам, ей двадцать два), могла в свой счастливый
семнадцатый день рождения увидеть себя спустя пять лет
точно так, как видим ее теперь мы, просила бы она в
молитвах продлить ее дни, полагая жизнь безусловным
благом? Или же она молила бы небо избавить ее от
предстоящего горя и позволить отойти в лучший мир
раньше — по крайней мере, до наступления нынешнего
рассвета? Верно, на лице женщины сохраняется выражение
сдержанного достоинства, на устах ее блуждает подобие
благородно-кроткой улыбки: так улыбается та, которая
терпит теперь оскорбление, какого не нанесла бы ни
одному человеку даже под страхом смерти. Женская
гордость не позволяет ей обнаружить безысходность
отчаяния перед свидетелями, но, несмотря на это, видно, как
жаждет она оказаться в одиночестве, дабы невозбранно
предаться безудержным слезам. Комната представляет
собой прелестный будуар, хозяйка которого —
бедняжка! — до сегодняшнего вечера была весела и счастлива.
Вот ее миниатюрный цветник, а вон там — крошечная
282
SuspiRiA De Profundis...
библиотека (нам, испытанным пловцам в море томов,
женские собрания книг всегда, как известно, кажутся
крошечными). Ни одна из былых утех не затеплит
отныне улыбки на ее устах — разве только музыкальный
инструмент один из всех принадлежащих ей предметов
сделается для нее еще дороже; однако и он не будет, как
прежде, питать самоироничную задумчивость или
рассеивать полуиллюзорную печаль. Отныне этой
женщине суждено и вправду быть печальной. Однако она — из
числа тех, кто страдает молча. Никто не сможет уличить
ее хотя бы в малейшем пренебрежении обязанностями,
не станет она и назойливо искать поддержки у
окружающих, — она найдет ее только наедине с собой в этой
одинокой комнате. Она не выкажет слабости в чужом
присутствии; так или иначе, никто не будет посвящен в
ее тайную кручину, кроме самого Господа Бога. Вы
услышите о ее будущей судьбе, прежде чем мы расстанемся;
а сейчас позвольте мне подробнее рассказать о том, что
здесь в действительности произошло. В общих чертах,
я уверен, вам все уже ясно и без моей помощи: в
подобных делах мы, близорукие мужчины, попросту слепы
по сравнению с вами, наши догадливые сестры.
Надменная дама, внешностью напоминающая римлянку,
некогда замечательную красотой, ровня Агриппине — только
в облагороженном облике, — приходится молодой
женщине тетушкой. По слухам, она в пору юности
претерпела обиду того же жестокого свойства, какая постигла
ныне ее племянницу, — и с тех пор выказывает по
отношению к мужчинам непримиримое презрение,
подкрепленное неподдельным чувством собственного
достоинства. Именно тетушка порвала письмо, которое валяется
теперь на полу. Письмо заслужило подобную участь,
однако та, что имела большее право на такой поступок,
никогда бы на него ne решилась. В этом письме некий
хорошо воспитанный юноша предпринял изощренную
283
Томас де Квинси
попытку освободиться от священных обязательств.
Стоило ли рассуждать теперь об этих обязательствах?
Совместимо ли с женской гордостью умолять о чем-либо:
не достаточно ли одним своим видом выразить
нежелание унизительно упрашивать о верности данному слову?
Тетушка направляется теперь к двери — рад это видеть;
следом за ней идет бледная тихая девушка лет
шестнадцати, кузина старшей: она глубоко переживает
случившееся, но по молодости еще слишком застенчива,
чтобы выразить свое душевное сочувствие.
В этом мире только одна душа могла бы нынешним
вечером дружески поддержать нашу юную страдалицу —
ее обожаемая, любящая сестра-близнец; на протяжении
восемнадцати лет они читали и писали, размышляли и
пели, дышали и почивали бок о бок: дверь в стене,
разделявшей их спальни, была неизменно отворена, и
ничто никогда не разделяло их сердца. Но теперь ее сестра-
ровесница далеко в чуждой стране. Кто еще откликнется
на одинокий зов? Кроме Господа Бога, никто. Тетушка с
напускной суровостью убеждала ее «призвать на помощь
гордость» (хотя и смягчалась, видя украдкой выражение
лица племянницы). Справедливо, однако гордость,
сильный союзник на публике, в уединении нередко
оборачивается предательской стороной, как и худшие из тех,
против кого ее привлекают. Можно ли в здравом уме
вообразить, что блестящий юноша, обладавший, несмотря
на свою низость, разнообразными выдающимися
достоинствами, юноша, которого эта молодая особа уже два
года любила безоглядной любовью, будет изгнан из ее
сердца в первом порыве гордости — только потому, что
сама она была отвергнута им (или так только казалось)
по корыстному расчету? Взгляни же! Избавленная теперь
от сковывающего присутствия, девушка два часа
просидела недвижно, обхватив голову руками. Но вот она
поднялась с места, словно ища что-то. Ее посетила некая
284
SuspiRiA De Profundis...
мысль: сняв с груди цепочку с золотым ключиком, она
ищет что-то среди немногих своих драгоценностей,
запертых на замок. Что это? Библия, изумительно
иллюстрированная цветными рисунками, с письмом,
прикрепленным посредством тонкого шелкового шнура к
чистым листам в конце книги. Это письмо —
прекрасное излияние, мудрое и взволнованное, материнской
тревоги, еще более обостренной перед лицом смерти,
в час расставания с миром, который меркнет в глазах
матери, после причастия, принятого вместе с дорогими
ее сердцу дочерьми-близнецами. Обеим через неделю-
другую должно было тогда исполниться тринадцать лет;
накануне кончины матери рыдающие дочери не
отходили от ее постели, приникая к ее устам то с
прощальными поцелуями, то в надежде услышать ее прощальный
шепот. Обе знали, что в последний месяц своей жизни,
едва только ей позволяли силы, она принималась за
обращенное к дочерям письмо, в которое вкладывала весь
пыл страстной любви, исторгнутой из тоскующего
сердца. Этим письмом, экземпляр которого имела каждая из
сестер, мать надеялась долго сообщаться с покидаемыми
ею сиротами. В ответ на последнюю просьбу умирающей
обе дали в тот вечер обещание непременно вернуться к
ее советам и к отмеченным ею строкам из Писания при
двух различных стечениях обстоятельств, какие может
приуготовить им жизнь: во-первых, в случае тяжкого
бедствия, способного затянуть будущее той или иной сестры
сплошным мраком; и во-вторых, если судьба окажется к
ним столь благосклонна и щедра, что это будет грозить
отчуждением от духовных интересов. Мать не скрывала,
что из двух упомянутых крайностей она предпочла бы
для своих детей первую. И вот теперь и вправду
настало то испытание, которого она втайне желала. Девять
лет назад, летним вечером, едва серебряный перезвон
часов в спальне умирающей отзвучал девятикратно, в по-
285
Томас де Квинси
следний раз устремила она ищущий взгляд на дочерей-
сирот — и затем ночью душа ее во сне мирно отлетела
на небо. Ныне вновь наступил летний вечер,
соединенный в памяти с несчастьем; дочери вновь вспомнился
лучистый свет любви, источавшийся из полусмеженных
глаз матери, — и, воскрешая мысленно этот образ, она
вновь услышала тот же самый девятикратный
серебряный перезвон часов. Снова припомнился ей
предсмертный материнский призыв, припомнились собственные
обещания, освященные слезами, — и, не разлучаясь в
глубине сердца с покойной, она приступила к исполнению
ее последней просьбы. И вот теперь, когда
благоговейное возвращение к материнскому завету перестало
означать всего лишь верность долгу перед усопшей, но
сделалось истинным утешением для самой дочери, давайте
прервемся.
Что же, сейчас, моя очаровательная спутница в
странствиях по скрытым или стершимся из памяти сценам
человеческой жизни, вероятно, было бы поучительно
направить наши окуляры на лживого, вероломного
любовника. Это возможно. Но давайте, однако,
воздержимся от этого. Он может вызвать в нас симпатию или
жалость большую, нежели мы желали бы. Образ его, как
и самое имя, давно изгладились из чьих бы то ни было
мыслей. По слухам, о благоденствии, а равно и о
внутреннем спокойствии (что гораздо более важно) ему
пришлось забыть с той же минуты, как он совершил
предательство и разом лишил себя сокровища чистой
совести — и отбросил прочь «жемчужину ценней, чем
все богатство клана». Как бы то ни было, несомненно
одно: в конце концов его ждал полный крах; мучительно
говорить обо всяком безнадежном поражении — и еще бо-
286
SuspiRiA De Profundis...
лее мучительно то, что по его вине непоправимый урон
был нанесен другим.
Итак, взглянем ли мы вновь на юную девушку в
будуаре после того, как минуло еще почти два года? Вы
колеблетесь, мой милый друг; в нерешительности
пребываю и я. Ведь она тоже потерпела жизненное
поражение, и оба мы огорчимся, увидев произошедшую с ней
перемену. По истечении двадцати с лишком месяцев она
мало напоминает собой красавицу, которую мы видели
в тот злосчастный вечер в обществе тетушки и кузины.
Посему, поразмыслив, поступим следующим образом:
вглядимся в ее обиталище еще некоторое время спустя.
Представьте, что минуло недель шесть; представьте ее
в траурном убранстве, лежащей в гробу. Утешимся
только вот чем: следы пережитого неустранимы, однако (как
это часто случается с молодыми) смерть возродила в ее
чертах давнее, девическое выражение. Мраморным
лицом, на котором запечатлено дивное спокойствие, она
вновь сделалась похожей на подростка. Исхудалость
стала менее заметной; можно вообразить, будто именно
такими одиннадцать лет тому назад видела тускнеющим
взором своих обожаемых близнецов любящая мать, не
сводя с них глаз до самого конца, пока мгла не
заволокла ей зрение. И все же, даже если это и фантазия,
истинно вот что: не только детская простота и
непосредственность воцарились вновь в храме ее безмятежного
теперь облика, но также умиротворенность и
совершеннейшее успокоение, какие подобают вечности, хотя они
и покинули ее, казалось, бесповоротно в тот памятный
вечер, когда мы видели впервые охваченную
смятением семейную группу — пылавшую негодованием
тетушку, безмолвно сочувствующую кузину, бедную несчастную
племянницу — и гнусное письмо, обрывки которого
валялись на полу.
287
Томас де Квинси
Туман, рассеявшийся для того, чтобы показать нам
юное создание, чьи надежды были разбиты, опусти
вновь свой полог! А затем, спустя несколько лет —
скажем, четыре или пять, — яви нам позднейшие
следствия перемен, которые ты скрываешь за складками
плотного занавеса. Еще раз «Сезам, откройся!» — и
позволь нам увидеть третье поколение. Вот перед нами
лужайка, окруженная со всех сторон зарослями. Как
великолепна сочная зелень, как изобильны цветущие
кустарники, ограждающие живой стеной этот уголок от
непрошеного вторжения: изгибами прихотливых линий
они образуют устланные мхом гостиные и вестибюли,
лесные галереи и уединенные кабинеты, осененные
густолиственной тенью! Иные из этих укромных ниш,
которые уходят в глубину плавным змеиным изгибом,
нежданным, как тишайшие убежища, приюты и тайники
по берегам лесного озера, и представляют собой всего
лишь причуды форм густого, роскошного кустарника,
так невелики и покойны, словно предназначены быть
чьими-то будуарами. Вот уголок, который в менее
переменчивом климате чудесно приютил бы мечтателя,
жаждущего нанести на бумагу излияния одинокого сердца
или же печальные suspiria смятенной памяти! С одного
края этого укрытого от солнечных лучей кабинета
ответвляется узкий проход: едва не запутавшись в
собственных шаловливых изгибах, он наконец расширяется,
становясь подобием овальной комнаты, покинуть которую
можно, только возвратившись вспять той же тропой:
таким образом, в распоряжении пишущего оказывается
еще и примыкающая к кабинету восхитительная
спальня, где можно провести без забот целое лето,
растянувшись навзничь и созерцая ночами напролет сверкающие
сонмы небесных светил. Какое безмолвие будет царить
здесь в летнюю полночь, какой нерушимый покой —
точно в могильном склепе! Но стоит ли желать тишины бо-
288
SuspiRiA De Profundis...
лее глубокой и умиротворенной, нежели та, какая
разлита здесь сейчас, в полуденную пору? Отчасти столь
необыкновенной безмятежной тишине — усугубленной,
правда, полным безветрием и отдаленностью от
проезжих дорог, — способствуют сплошные леса, которые
чуть ли не со всех сторон почти вплотную подступают к
кустарникам, опоясывая и пеленая их, если можно так
выразиться, возвышаются над ними и сдерживают
вихри. Но, каковы бы ни были причины здешней тишины
и благоприятствующие ей обстоятельства, нередко
безмолвие этих дивных лужаек и уютных уголков может в
разгар лета показаться тягостным тому, кто не привык к
одиночеству среди горных уступов или в глухой чащобе;
и многие готовы будут предположить, что загородный
дом, окруженный этими чудными кустарниками, скорее
всего, необитаем. Однако это не так. В доме живут —
и живет в нем не кто иной, как его законная
владелица, собственностью которой является вся прилегающая
местность, и хозяйка дома отнюдь не склонна к
молчанию, но шумлива, как большинство юных леди пяти лет
отроду; да, именно таков ее возраст. Как раз сейчас,
когда мы заговорили о ней, с порога дома слышится ее
веселый возглас. Она приближается сюда вприпрыжку,
точно молодая серна, — и вскоре врывается в тот самый
укромный уголок, который я отвел для всякого, кто
предастся сокровенной гармонии памятных suspiria. Но, как
я подозреваю, кабинет сразу утратит свое назначение,
ибо suspiria пятилетней девочки нетрудно сосчитать на
пальцах. Вот, пританцовывая, она оказалась прямо
перед нами: и ясно, что, если обещания ее раннего детства
сбудутся, в позднейшие годы ею нельзя будет не
залюбоваться. И во всех прочих отношениях это самое
очаровательное дитя — привязчивое в любви, исполненное
непосредственности, неприрученное, как и все ее соседи в
округе, а именно — зайчата, белки и дикие голуби. Одна-
10 Исповедь англичанина.
289
Томас де Квинси
ко — и это покажется вам удивительнее всего — девочка,
по рождению чистокровная англичанка, почти не
говорит на родном языке, а больше по-бенгальски
(объяснение этому вам, пожалуй, найти не так-то просто). А вот
появилась и ее айя — темнокожая няня: она старается
поспеть за питомицей, ковыляя вслед. Но, хотя
движения их столь различны, во всем прочем между ними
царит полное согласие: обе души не чают друг в друге.
Ребенок, по существу, провел всю свою жизнь на руках у
нянюшки. Девочка помнит только то, что было с пей
самой; няня в ее глазах — старейшее из земных созданий;
и если бы айя велела ей почитать себя как богиню Рель-
сериану или Пароходию, которая создала Англию, море
и Бенгалию, девочка повиновалась бы беспрекословно,
и ее единственным вопросом было бы: достаточно ли
для поклонения одних поцелуев?
Каждый вечер в девять часов, когда айя сидит у
постели засыпающей девочки, раздается серебряный
перезвон. Читательница, ты уже догадалась, кто эта
малютка? Это внучка той, что отошла в лучший мир
перед закатом, взирая на своих осиротевших дочерей-
близнецов. Зовут девочку Грейс. Она доводится
племянницей старшей и некогда беззаботной Грейс, которая
провела столько счастливых дней в этой самой
комнате и которую мы видели здесь, в будуаре, в минуту
крайнего отчаяния, когда у ее ног валялось разорванное в
клочья письмо. Девочка эта — дочь ее сестры, бывшей
замужем за офицером, окончившим свои дни вдалеке
от родины. Малышка Грейс никогда не видела ни
своей бабушки, ни милой тетушки, в честь которой
названа; не помнит она и своей матери. Родилась она через
полгода после смерти старшей Грейс, и та, что дала ей
жизнь, видела дитя только сквозь туман смертной муки,
унесшей ее в небытие спустя три недели после
рождения дочери.
290
SuspiRiA De Profundis...
Прошло еще несколько лет: младшую Грейс в свою
очередь тоже постигла невзгода. Но ей нет еще и
восемнадцати, тучи над ее головой наверняка могут
рассеяться. Видя все эти перемены, произошедшие за столь
короткий отрезок времени (ведь бабушка дожила только до
тридцати двух), мы скажем: «Смерть мы готовы встретить
лицом к лицу, но кто из нас — тех, кто сведался с жизнью
человеческой, — мог бы (будь мы наделены способностью
предвидеть все наперед) без содрогания встретить час
появления на свет?»
ю*
Английская почтовая карета
Английская почтовая карета,
или Великолепие скорости
Лет за двадцать или более до моего поступления в
Оксфорд мистер Пал мер, член парламента от Бата, совершил
два деяния, которые весьма непросто осуществить на
нашей крошечной планете Земля, какими бы пустячными
ни представлялись они эксцентричным насельникам
комет, а именно: изобрел почтовые кареты — и женился
на дочери герцога1. Он достиг тем самым вдвое
большего величия, нежели Галилей: ученый и вправду изобрел
(или же открыл) спутники Юпитера — предметы, из
всего сущего наиболее близкие к почтовым каретам по двум
главнейшим показателям — скорости движения и
точности расписания; однако жениться на дочери герцога ему
не довелось.
Учрежденные мистером Палмером почтовые кареты
по праву претендуют на обстоятельный отзыв с моей
стороны, ибо они в громадной степени способствовали в
дальнейшем анархической беспорядочности моих
мечтаний, каковой эффект объясняется, во-первых, их
стремительностью, в ту пору беспримерной (именно кареты
явили миру небывалое дотоле великолепие скорости, в
котором таилось подспудное, не лишенное толики
приятности ощущение вероятной, хотя и неопределенной
угрозы); во-вторых, впечатляющим взор контрастом меж-
1 Леди Мэделин Гордон.
292
Английская почтовая карета
ду светом фонаря и непроглядной тьмой на безлюдных
дорогах; в-третьих, животной красотой и мощью той
породы лошадей, что была отобрана для почтовой службы;
в-четвертых, ощутимым присутствием некоего
руководящего интеллекта, который, невзирая на громадные
расстояния1, на бури, мрак и опасности, преодолевал все
препятствия, дабы постоянными общими усилиями
добиваться результата, важного для всей нации. В моем
восприятии почтовая служба звучала подобием
могущественного оркестра из тысячи инструментов, каждый
из которых рискует впасть в непоправимый разлад с
остальными, но тем не менее вся громада с рабским
послушанием следует воле верховной дирижерской
палочки великого предводителя и разрешается совершенством
гармонии, сходной с согласным взаимодействием
сердца, жил и артерий в здоровом живом организме.
Однако из всего этого единого целого наиболее поражал меня
один элемент, благодаря которому и до сей минуты
система почтового сообщения, внедренная мистером Пал-
мером, деспотически властвует над моими мечтаниями,
окрашивая их ужасом и ужасая грозной красотой; я имею
в виду внушающую благоговейный трепет политическую
миссию, возлагавшуюся тогда на эту систему. Именно
почтовые кареты разливали в те времена по пространству
страны, словно из чаш Апокалипсиса, сотрясавшие душу
новости о Трафальгаре, Саламанке, Виттории или
Ватерлоо. Пожинались урожаи, грандиозностью изобилия
искупавшие слезы и кровь, с которыми сеялись их
семена. Не встретить было и самого убогого поселянина,
настолько глухого к величию и скорбям эпохи, который
1 Путешествовавшим на почтовых каретах известен факт, что две
кареты, трогаясь одновременно в противоположных направлениях,
северном и южном, из пунктов, отстоявших друг от друга на шесть
сотен миль, почти всегда встречались на одном и том же мосту,
делившем эту дистанцию на две равные половины.
293
Томас Де Квинси
бездушно смешивал бы подобные битвы, неотвратимо
ваявшие судьбы христианского мира, с вульгарными
стычками заурядных войн, слишком уж часто напоминающих
гладиаторские бои, где нации меряются удалью.
Победы Англии в этом беспримерном состязании
возрастали столь же естественно, как возносятся к небесам Те
Deums1; все мыслящие люди ощущали, что победы,
одержанные в| пору всеобщего глубочайшего упадка, не менее,
если не брлее благодетельны не столько для нас, сколько
для самой Франции и для народов всей Западной и
Центральной Европы, через малодушие которых и процвело
французское господство.
Почтовая карета как национальное средство
обнародования этих величественных событий представлялась
пылким сердцам чем-то одухотворенным, причастным
славе, а уж в Оксфорде тех дней энтузиазмом пылали
без изъятия все сердца. Нас, носивших мантию и
постоянно проживавших в Оксфорде, насчитывалось, вероятно,
две тысячи2 — в двадцати пяти колледжах. В иных
колледжах традиция дозволяла студенту пользоваться так
называемыми «короткими триместрами»: то есть четыре
триместра — Михайлов, Великопостный, Пасхальный и
Выпускной — были разделены перерывами, и
совокупное пребывание в колледже составляло девяносто один
день, или; тринадцать недель. При наличии указанных
перерыво|в у студентов появлялась возможность с
полным на Tcj основанием четыре раза в году отлучаться
домой. Итого — восемь поездок, туда и обратно. И
поскольку родные пенаты студентов были раскиданы по всем
графствам нашего острова, а большинство из нас с пре-
1 Те Deum laudamus (лат. Тебя, Бога, хвалим).
2 В списках числилось значительно больше студентов, многие из
которых появлялись в колледже нерегулярно. Однако я говорю только
о тех, кто не прерывал своих академических занятий и проживал в
Оксфорде постоянно в качестве членов студенческого братства.
294
Английская почтовая карета
зрением отвергало любые экипажи, кроме почтовой
кареты его величества, ни один город вне Лондона не мог
претендовать на столь тесную связь с нововведением
мистера Палмера, как Оксфорд. Поэтому вполне
естественно, что мы, путешествуя приблизительно каждые шесть
недель, прониклись стремлением вникнуть пристальней
в детали этой системы. К некоторым из них мистер Пал-
мер не имел ни малейшего касательства: таковые
опирались на вполне осмысленный регламент, утвержденный
почтовыми станциями из собственных соображений, и
на другие частные предписания, ничуть не менее
строгие, которые были возведены в ранг закона
обладателями мест внутри кареты, стремившимися
продемонстрировать исключительность своего положения. Характер
этих предписаний побуждал нас к язвительным
насмешкам, каковые довольно скоро переросли в бунт. К тому
времени в умах четырех пассажиров, занимавших места
внутри кареты (следствием старинной традиции,
распространившейся на все виды экипажей для перевозки
пассажиров еще в царствование Карла II), сложилось
неколебимое убеждение в том, что они, образуя собой
достославную четверку, принадлежат к утонченно-хрупкой,
подобной сервизу из китайского фарфора,
разновидности человеческой породы, чье достоинство неминуемо
запятнает даже одна-единственная вежливая реплика,
будь она обращена кем-либо из них к трем злосчастным
изгоям на верху кареты, сравнимым разве что с
грубыми изделиями из делфтского фаянса. Даже пнуть
отверженного ногой значило бы ее осквернить — так что для
восстановления чистоты крови потребовалось бы,
вероятно, особое законодательное уложение
парламента. Не найдется слов, способных выразить всю глубину
ужаса и ощущение совершающейся на глазах
государственной измены, когда (действительный случай!) вся
эта компания чужаков — троица парий — делает безу-
295
Томас Де Квинси
спешную попытку усесться завтракать или ужинать за
одним столом с освященной четверкой. Я сам лично был
свидетелем подобной попытки: великодушный пожилой
джентльмен старался успокоить трех своих праведных
собратьев, высказывая предположение, что если
нарушители общественного порядка будут за свои
преступные посягательства привлечены к ответу на ближайшей
выездной сессии суда присяжных, то последний, скорее
всего, сочтет их не изменниками, а душевнобольными
или невменяемыми вследствие delirium tremens1.
Немалой долей своего державного величия Англия обязана
глубокой укорененности аристократического элемента
в ее социальном составе. Я не из тех, кто готов
осмеивать это явление. Впрочем, порой оно выражается в
форме непомерно преувеличенной. В отношении
лихих чужаков, посягнувших в тот раз на заведенный
порядок, было предпринято следующее: официант
знаками выманил их из привилегированного salle-à-manger2
и, проговорив нараспев: «Сюда, почтеннейшие, прошу
сюда», препроводил на кухню. Но подобный прием
срабатывал не всегда. Бывали, хотя и весьма нечасто,
случаи, когда самозванцы, мускулистей или же зловредней
обычного, наотрез отказывались сдвинуться с места и
заходили в своем упорстве столь далеко, что
выставляли требование накрыть для них в углу отдельный
столик. Однако, если удавалось подыскать ширму,
достаточно широкую для того, чтобы совершенно утаить их
от взоров персон, кои восседали вокруг стола,
расположенного на возвышении (или помосте), бывала
обеспечена хотя бы видимость законности: фаянсовая троица
как бы отсутствовала. Фарфоровые избранники могли ее
полностью игнорировать, исходя из максимы, согласно
1 белой горячки (лат.).
2 обеденного зала (фр. ).
296
Английская почтовая карета
которой предметы как неявленные, так и
несуществующие равным образом подчиняются одним и тем же
логическим построениям.
При таковых обыкновениях, связанных с
почтовыми каретами, что оставалось делать нам, молодым ок-
сфордцам? Мы, аристократы из аристократов,
неизменно готовые смотреть свысока даже на пассажиров,
сидевших внутри, как на особ зачастую более чем
сомнительного разбора, — потерпели бы мы добровольно
оскорбительное с собой обращение? Если наше платье
и наши манеры в целом не позволяли заподозрить нас
в принадлежности к «черни» (тогдашнее обозначение
«снобов»1), то в действительности мы ничем от
таковой не отличались — по тому положению, которое
занимали. Нас не скрывала глубокая тень затмения, но
нас все же захватывали края его полутени. Не в нашу
пользу говорила и аналогия с театрами, где никто не
вправе жаловаться на неудобства, связанные с
местами перед оркестровой ямой или на галерке, поскольку
можно немедля от них избавиться, заплатив более
высокую цену за отдельную ложу. Однако мы сомневались
в правомерности этой аналогии. В театре нет
никакого смысла притворяться, будто нижние места обладают
какими-либо особыми притягательными свойствами —
разве что оркестровая яма пригодна для целей
репортера, пишущего отзыв о спектакле. Однако репортер
или критик — редкость, и немалая. Большинство
усматривает для себя единственную выгоду в низкой
стоимости билета. Для нас же, напротив, верх почтовой
1 Наименование «снобы» и его антитеза «нобы» возникли внутри
противоборствующих фракций сапожников приблизительно
десятилетием позже. Вполне вероятно, что эти определения существовали
гораздо ранее, однако впервые они получили широкую известность
благодаря процессу на какой-то выездной сессии суда присяжных,
привлекшей внимание общественности.
297
Томас Де Квинси
кареты обладал неоценимыми преимуществами.
Пренебречь таковыми было делом немыслимым. Мы охотно
выложили бы сумму посолидней, не будь это связано
с условием совершенно неприемлемым: путешествием
внутри кареты. Свежий воздух, открытый простор,
соседство с лошадьми, возвышенное сиденье — вот чего
мы жаждали; и сверх всего — уверенное предвкушение
того, что время от времени, приплатив, можно будет
самим браться за вожжи.
Побуждаемые вставшей перед нами серьезной
трудностью, мы предприняли пытливые изыскания,
намереваясь определить истинные достоинства и подлинную
ценность различных помещений кареты. Наше
исследование покоилось на метафизических принципах; и нам
удалось вполне удовлетворительно установить, что
крыша кареты, каковую одни дерзали именовать мансардой,
а другие — чердаком, на самом деле является гостиной,
а козлы — главной софой или оттоманкой в этой
гостиной, тогда как внутренность экипажа, традиционно
считавшаяся единственно пригодным местом для обитания
джентльменов, — по сути, не что иное, как
замаскированный чулан для хранения угля.
Великие идеи носятся в воздухе. Незадолго до того
точно такая же мысль осенила и поднебесный ум
Китая. Среди подарков, доставленных в эту страну нашим
первым посольством, числилась и придворная карета —
персональное подношение от короля Георга III; однако
точный способ ее использования явился для Пекина
загадкой. Посол (лорд Макартни), впрочем, дал на этот
счет кое-какие туманные и отрывочные пояснения, но,
поскольку его превосходительство сообщил их
дипломатическим шепотом только в самый момент отбытия,
для поднебесного ума они мало что прояснили, так что
возникла необходимость созвать правительственное
совещание в связи с важным государственным вопросом:
298
Английская почтовая карета
«Где должен восседать император?» Чехол на козлах
отличался необыкновенной пышностью: отчасти по этой
причине, а отчасти потому, что козлы занимали
наиболее высокое местоположение и явственно выдавались
вперед, они под одобрительные возгласы были
признаны сидением для императора; что же касается
бездельника, правящего лошадьми, ему предлагалось усеешься там, где
он сможет примостишься. Итак, лошади были запряжены,
и под звуки фанфар и ружейный салют его
императорское величество торжественно взошел на свой новый
английский трон — с первым лордом казначейства по
правую руку и главным придворным шутом по левую.
Весь Пекин упивался этим зрелищем, и среди
столпившихся обитателей цветущей империи нашелся только
один недовольный — то бишь кучер. Этот смутьян — об-
личием столь же злобный, сколь и сердцем, — дерзко
вопросил: «А куда же сесть мне?» Тут члены тайного
совета, разгневанные таким ослушанием, дружно распахнули
дверцу кареты и пинками загнали кучера внутрь. В
распоряжении бунтаря оказались все места, однако это
нимало не умерило его амбиций. «Послушайте, —
обратился он через окошечко с импровизированной петицией к
императору, — послушайте, но как же мне ухватиться за
вожжи?» — «Да как угодно, — последовал ответ, — не
возмущай, смертный, моего величия; возьмись за них через
окошко, через замочную скважину — как тебе
заблагорассудится». В итоге мятежный кучер, удлинив сигнальные
ремни, превратил их во временные поводья и с их
помощью кое-как, но сумел править лошадьми. По
возвращении из наименее продолжительного кругового
объезда император с большой помпой покинул свой трон,
твердо вознамерившись никогда более на него не
всходить. В честь благополучного избавления его
величества от угрозы сломать себе шею был устроен
публичный благодарственный молебен, а придворная карета
299
Томас Де Квинси
на веки вечные определена жертвенным подношением
божеству Фо-Фо (которое сведущие умы именуют более
точно — Фи-Фи).
Революцию, аналогичную китайской, произвели
тогдашние юные оксфордцы и в обществе,
путешествующем в почтовых каретах. Это была сущая Французская
революция, и мы имели все основания воскликнуть: «Ça
ira!»1. По сути, вскоре она получила слишком широкую
популярность. «Общественность» — персонаж отлично
нам знакомый, крайне неприятный, даже несносный,
и известный своей склонностью председать в
синагогах — поначалу громко выступала против этой
революции, но когда протест не возымел должного результата,
наш малоприятный друг устремился в нее очертя
голову. На первых порах между нами возникло нечто вроде
соревнования, и, поскольку возраст представителей
общественности обычно переваливал за тридцать (будучи,
скажем, в основном от тридцати до пятидесяти),
естественно, что мы, юные оксфордцы, которым в среднем
было около двадцати, имели преимущество. Тогда
представители общественности прибегли ко взяточничеству,
вручая чаевые содержателям конюшен и прочим, чтобы
те сохраняли за ними место на козлах. Это, как вы
понимаете, глубоко задевало наше нравственное чувство.
Коль скоро дело доходит до подкупа, — значит, конец
всякой этике, этике Аристотеля, Цицерона и чьей бы
то ни было еще. А кроме того, какая в этом польза? Мы
сами ведь тоже давали взятки. И поскольку, по Евклиду,
наши взятки относились к взяткам общественности как
пять шиллингов к шестипенсовику, здесь юные
оксфордцы также имели преимущество. Однако такое
состязание губительно сказывалось на моральных принципах
работников конюшен, обслуживавших почтовые каре-
1 «Дело пойдет!» (фр.)
3°°
Английская почтовая карета
ты. Всю корпорацию постоянно подкупали, перекупали
и нередко пере-перекупали, так что содержатели
конюшен, конюхи и подручные рассматривались в те
времена философскими умами как наиболее
коррумпированное сословие во всей нации.
Умом общественности владела идея (вполне
естественная ввиду непрерывно возраставшей быстроты
почтового сообщения, но тем не менее глубоко ошибочная), что
наружные места почтовых карет — это средоточие
опасности. Я же, напротив, человеку, обеспокоенному
предсказанием, которое он услышал от цыганки в детстве и
которому вскоре предстоит сбыться, поскольку
нынешняя фаза луна предвещает близость некоей неведомой
опасности, на его настойчивые расспросы: «Где мне
укрыться? Будет ли надежным убежищем тюрьма? Не
поселиться ли мне в сумасшедшем доме? Или же в
Британском музее?» — с уверенностью ответил бы: «О нет, я
скажу вам, что следует предпринять. Проведите ближайшие
сорок дней на козлах почтовой кареты его величества.
Если вам отравляют жизнь векселя трехмесячной
давности, если их держатели и заявители — отъявленные
негодяи, чьи астрологические тени омрачают дом жизни,
тогда прислушайтесь к моему торжественному заявлению, а
именно: пускай хоть в каждом графстве шериф
гоняется за вами в сопровождении вооруженного отряда, он не
посмеет тронуть и волоса на вашей голове, пока вы
обретаетесь у себя дома, на законном и постоянном месте
жительства — на козлах почтовой кареты. Остановить
почтовую карету — значит совершить тяжкое уголовное
преступление, это не дозволяется даже шерифу. А
дополнительный удар кнутом по передней лошади (не страшно,
если он заденет и шерифа) в любой момент гарантирует
вам безопасность». Собственно говоря, спальня в
мирном доме также представляется достаточно надежным
приютом, однако он подвержен собственным печально
301
Томас Де Квинси
известным неприятностям, как-то: вторжениям ночных
грабителей, проникновениям крыс, пожарам. Но для
почтовой кареты подобные ужасы попросту смехотворны.
Ответ грабителям всегда наготове и упрятан в ствол
мушкетона у кондуктора. Крысы? Ну нет, в почтовых
каретах они не водятся — точно так же, как змеи в
Исландии фон Троила; за исключением, пожалуй, какой-нибудь
случайной парламентской беглой крысы, которая
всегда скрывается от позора в «чулане для хранения угля».
Что касается пожара, то на моих глазах он случился лишь
однажды в почтовой карете из Эксетера, а причиной
его стало своеволие матроса, направлявшегося в Девон-
порт. Этот упрямец самовольно занял не
предназначенное для посадки место в задней части империала, чтобы
поболтать с кондуктором, — и тем самым открыто
пренебрег законодательством, каковым подобное
категорически воспрещалось. Худшего преступления в почтовой
карете в те времена нельзя было и вообразить: это
равнялось измене — laesa majestas1, едва ли не поджогу;
искры, летевшие из матросской трубки, упали на солому,
которая прикрывала багажник, где лежали мешки с
почтой; возгорелось пламя, грозившее произвести
революцию в республике писем (а ветерок от движения кареты
этому только способствовал). Однако даже такая угроза
не нарушила неприкосновенности козел. Мы с кучером
продолжали восседать в величественном спокойствии,
невозмутимо полагая, что огню, прежде чем добраться
до нас, придется, прокладывая себе путь, испепелить
четырех пассажиров внутри кареты. Я обратился к
кучеру с довольно избитой цитатой: «Jam proximus ardet
Ucalegon»2, — однако, вспомнив, что в образовании
моего собеседника с Вергилием, вероятнее всего, связан
1 оскорблению величества (лат.).
2 «Горит жилище соседа / Укалегона» (лат.). — Пер. С. Огиерова.
302
Английская почтовая карета
обширный пробел, пояснил свои слова следующим
образом: мол, в эту самую минуту пламя, по-видимому,
охватило нашего достойного собрата и ближайшего соседа —
Укалегона. Кучер промолчал, но, судя по мелькнувшей на
его лице скептической усмешке, он полагал, что ему
лучше об этом знать, ибо в списке пассажиров
поименованный Укалегон действительно не значился.
Величие обретает полноту только в том случае, если
оно соединено с чем-то неопределенным и
таинственным. Связь почты с государством и исполнительной
властью (связь очевидная, однако не обозначенная
достаточно определенно) придавала всему почтовому ведомству
величественность и официальную весомость, каковые
служили нам в пути немалую службу, внушая
окружающим соответственный трепет — трепет, который отнюдь
не уменьшался оттого, что границы наших прав закон в
точности не указывал. Взять хотя бы ворота со
шлагбаумом: с какой почтительной торопливостью, с какой
беспрекословной покорностью распахиваются они при
нашем появлении! Взять хотя бы длинную вереницу телег
и подвод впереди, бесцеремонно запрудивших самую
середину дороги — ах, предатели! Пока что возчики нас не
слышат, но как только грозные раскаты рожка
достигают их слуха, возвещая о нашем приближении,
взгляните, в какой суматошной тревоге спешат они разогнать
лошадей по сторонам и умерить наш гнев
стремительностью своих маневров. Государственная измена — вот
какое злодеяние, чувствуют они, ими совершено; всякий
возчик ощущает нависшую над ним угрозу быть
приговоренным к лишению прав с конфискацией имущества,
каковая участь распространится на шесть колен его
потомков; ему уже мерещатся, нагнетая ужас до предела,
палач с топором, колода и ведро с опилками. Что,
будет ли неподсудно светскому суду духовное лицо, если
оно вызвало на главной дороге задержку королевских
3°3
Томас Де Квинси
посланий, нарушило ровность величественного
дыхания, равномерность чередования приливов и отливов в
национальном сообщении, поставило под угрозу обмен
новостями, длящийся круглосуточно между всеми
народами и языками? И вообразится ли даже
ничтожнейшему из смертных, что тела преступников будут выданы
их вдовам для христианского погребения? Так вот,
сомнения относительно пределов нашей власти вселяли в
ослушников страх куда более сильный, чем если бы они
были жестко определены законом на суде квартальной
сессии, ибо это был страх неизвестности. Мы со своей
стороны (под «нами» я разумею всех, кто так или иначе
причастен к системе в почтовых отправлений) делали
все от нас зависящее, дабы возможно более возвысить
идею наших привилегий посредством надменного их
претворения в жизнь. Опиралось ли наше высокомерие
на закон, его санкционировавший, или же на
осознанную силу, самонадеянно обходившуюся без каких-либо
санкций, оно равным образом проистекало из
потенциальных возможностей; и на всякого, кто проявлял
подобное высокомерие, взирали с неизменным
благоговением, как на власть имеющего.
Порой после завтрака на почтовую карету его
величества нападала игривость — и, не без труда
справляясь с затейливыми виражами среди утренних торговых
перевозчиков, она, случалось, опрокидывала тележку
с яблоками, нагруженный яйцами фургон и так далее.
Переполох поднимался несусветный, от грохота
можно было оглохнуть, хотя полагаю, что в итоге
возмещение ущерба брал на себя округ. Я, насколько возможно,
пытался в таком случае явить собой воплощение
совести и нравственной ответственности почтовой
службы — и, пока под копытами наших лошадей
растаптывалась яичница-болтунья, горестным жестом простирал
руку и произносил слова, ставшие в те дни слишком зна-
3°4
Английская почтовая карета
менитыми благодаря ложному эхо1 битвы при
Маренго: «О, почто лишены мы времени оплакать вас?» Это
и впрямь было совершенно неосуществимо,
поскольку у нас не было времени даже похохотать над
пострадавшими. Связанная расписанием, каковым отводилось
иногда только пятьдесят минут на преодоление
одиннадцати миль, могла ли королевская почтовая служба
притязать на выражение сочувствия и соболезнования?
Можно ли было ожидать пролития слез над
дорожными происшествиями? Пусть это выглядело попранием
человечности, зато почта (думал я) неукоснительно
исполняла свой долг.
Отстаивая моральные принципы почты, à fortiori2 я
отстаивал и ее права, доводя до крайних пределов
дарованную ей привилегию верховного первенства, и
поражал слабые умы феодальным могуществом, которое,
как я намекал, содержится в хартиях этого благородного
учреждения. Однажды, помнится, я сидел на козлах
почтовой кареты из Холихеда, и на полпути между
Шрусбери и Озуэстри с нами поравнялась ярко разукрашенная
зеленью и золотом дешевка из Бирмингема — какая-то
«Таллихо» или «Хайфлайер». Что за контраст нашей
царственной простоте контуров и цвета являло собой это
плебейское ничтожество! Единственным украшением на
нашем темном фоне шоколадного цвета был величавый
щит имперского герба, однако изображенный в
пропорции столь же скромной, в какой кольцо с печаткой
соотносится с должностной печатью. Но даже этот знак был
1 Да, ложному! Ибо слова в память о Дезе, приписанные Наполеону,
вообще никогда не были произнесены. Они относятся к тому же
разряду театральных домыслов, что и возглас с тонущего «Vengeur»
[фр. «Мститель»], хвастливая фраза генерала Камбронна под
Ватерлоо: «La Garde meurt, mais ne se rend pas» [фр. «Гвардия умирает, но
не сдается»], а также остроумные реплики Талейрана.
2 тем более, еще в большей мере (лат.).
3°5
Томас Де Квинси
нанесен лишь на одну-единственную панель — не
провозглашая во всеуслышание, но скорее возвещая
шепотом нашу связь с могущественной державой; тогда как
у отродья из Бирмингема растопыренные боковые
части были сплошь покрыты рисунками и надписями,
которые всерьез озадачили бы дешифратора иероглифов,
начертанных на надгробных плитах в Луксоре.
Некоторое время это бирмингемское изделие продвигалось
вперед вровень с нами — фамильярность, уже
показавшаяся нам вполне якобинской. Однако нежданно-негаданно
ускорившийся ход соседних лошадей обнаружил
безрассудное намерение оставить нас позади. «Вы это видите?» —
обратился я к кучеру. «Вижу», — последовал краткий
ответ. Кучер был начеку, но промедлил дольше, нежели
того требовало благоразумие, ибо вид лошадей
нашего зарвавшегося конкурента неприятно поражал
свежестью и энергией. Впрочем, кучером двигали самые что
ни на есть верноподданнические побуждения: он хотел
дать заносчивости бирмингемца расцвести пышным
цветом, прежде чем дохнуть на нее ледяным холодом.
Когда же названная дерзость достигла полной зрелости,
кучер высвободил — или, если прибегнуть к более яркому
образу, отпустил на волю, будто сжатую дотоле
пружину, — известное ему средство: погнал наших монарших
лошадей во весь опор, словно это были барсы или
гепарды, преследующие испуганную добычу. Как они
ухитрились после уже проделанной работы сохранить в себе
столь мощный запас пылкой силы, объяснению не
поддается. Однако нам, помимо физического перевеса,
надежным оплотом служило имя короля, каковое
«враждебной клике было недоступно». Обогнав соперников без
малейшего, казалось, усилия, мы оставили их в тылу на
таком неотвратимо возраставшем удалении, что оно само
по себе являлось жесточайшей насмешкой над их
самонадеянностью; и тогда наш кондуктор протрубил в обра-
Зоб
Английская почтовая карета
щенный к ним рожок оглушительную победную руладу,
исполненную поистине мучительной издевки.
Упоминаю об этом незначительном инциденте ввиду
его связи с тем, что за ним последовало. Сидевший
позади меня валлиец спросил, не горело ли во мне сердце
на протяжении гонки. Я ответил, что нет: поскольку мы
в гонке участия не принимали, никакой славы она нам
не принесет. По существу, уже одно то, что это
бирмингемское изделие осмелилось бросить нам вызов, само
по себе было нешуточным оскорблением. Валлиец
заметил, что он так не думает; ибо если кошка может
смотреть на короля, то и браммаджемский дилижанс вправе
на законном основании вступить в состязание с
почтовой каретой из Холихеда. «Вступить с нами в состязание -
возможно, — отозвался я, — хотя даже это попахивает
мятежом, — однако ни в коем случае не одержать над нами
победу. Вот это равнялось бы государственной измене,
и я от души радуюсь за "Таллихо", что ее надежды не
оправдались». Произнеся это, я прочел на лице
валлийца столь явное несогласие с моим мнением, что в итоге
принужден был поведать ему замечательную историю,
изложенную одним из наших старых драматургов.
Однажды в некой восточной стране, когда тамошний правитель
в сопровождении пышного двора предавался соколиной
охоте, на величественного орла внезапно набросился
ястреб и на глазах у потрясенных охотников, зрителей
и слуг убил его на месте — вопреки подавляющему
превосходству жертвы. Правитель, изумленный этой
неравной схваткой, преисполнился восхищением, узрев ее
беспримерный исход. Он велел доставить ястреба к себе,
с восторгом его обласкал и приказал в ознаменование
несравненной отваги птицы торжественно водрузить на
ее голову золотую корону — после чего
незамедлительно казнить победителя как хотя и самого доблестного из
всех изменников, но все же изменника, который осме-
3°7
Томас Де Квинси
лился поднять бунт против своего сеньора — орла. «А
теперь только представьте, — продолжал я, — насколько
мучительно было бы для нас с вами — людей с тонкими
чувствами — стать свидетелями того, как эту
разнесчастную негодяйку "Таллихо" (если допустить невозможное —
победу над нами) увенчали бы драгоценными камнями и
золотыми украшениями из Бирмингема или же стразами,
а затем без проволочек возвели бы на эшафот».
Валлиец усомнился, предусмотрено ли это законом. Но когда
я упомянул главу пятнадцатую десятого уложения
короля Эдуарда III, регламентирующую степени старшинства
карет, как именно тот законодательный акт, который
карает подобные преступления смертной казнью, он сухо
отозвался, что, если попытка обгона почтовой кареты
действительно является государственной изменой,
можно лишь сожалеть о крайне скудных познаниях
названной «Таллихо» в области права.
Таковы были первые живительные впечатления
моего отроческого знакомства с почтовыми каретами.
Однако спустя годы, проведенные в полусонной апатии, вновь
восстали передо мной и отраднейшие, и наиболее жуткие
приключения, наделенные сверхъестественной властью
сотрясать мои дремлющие чувства; порой, как в
мимолетной истории с мисс Фанни на дороге в Бат (о чем я
поведаю без проволочек), благодаря тому, что, волей случая
или каприза, эти приключения соотносились с
образами поначалу радостными, но на какой-то стадии развития
внезапно разверзающими бездны ужаса; порой благодаря
более естественным и устойчивым связям с ощущением
могущества, которое столь разнообразно присуще
почтовому ведомству.
Современные способы путешествовать далеко
уступают почтовым каретам в величии и мощи. Их
преимуществом выставляют быстроту перемещения, однако сама
по себе она не осознается, являясь всего лишь извест-
3о8
Английская почтовая карета
ным нам фактом, основанным на чужом свидетельстве:
например, кто-то заявляет нам, что за час мы преодолели
пятьдесят миль, или же мы сами видим, что оказались в
Йорке через четыре часа после того, как покинули
Лондон. Кроме подобного утверждения и достигнутого
результата, о скорости хода мне мало что ведомо. А вот в
старой почтовой карете нам, помимо внутреннего
ощущения, никакие другие доказательства скорости не
нужны. Там девизом было не только «Non magna loquimur»,
как на железной дороге, но и «magna vivimus»1. Живые
ощущения, свойственные жизнерадостному животному,
не позволяли усомниться в набранной нами скорости:
мы ее слышали, видели, испытывали на себе ее
возбуждающую мощь; эта скорость не вырабатывалась
неодушевленными силами, неспособными отозваться на наше
волнение, — нет, она была воплощена в пылавших
огнем глазных яблоках четвероногого, в его раздутых
ноздрях, в ритмичном сокращении мышц, в гулком топоте
копыт. Эта скорость была воплощена в лошадях,
зараженных зримым азартом — неким импульсом, который
охватывал их естество, однако же исходил от человека
и в нем имел свое средоточие. Чувствительность
лошади, выражавшаяся в лихорадочном сверкании глаз,
являлась, быть может, конечным резонансным откликом
этого порыва; триумф под Саламанкой, возможно,
явился его началом — но связующим звеном между громами
битвы и зрачком животного служило человеческое
сердце: воспламененное восторгом пылкой борьбы, оно
передавало свою взволнованность посредством движений
и жестов восприятию — неведомо насколько смутному —
четвероногого слуги.
Однако теперь, при новых способах путешествия,
железные трубы и бойлеры отъединили человеческое серд-
1 «Не говорим о величии», «живем величием» (лат.).
3°9
Томас Де Квинси
це от пособников его перемещения. Нил или Трафальгар
не способны ныне хоть немного сильнее взбурлить
паровой котел. Гальванический процесс прерван навеки:
властительная натура человека более не проявляет себя
через наэлектризованность лошади; утрачена взаимосвязь
между нею и ее управителем, порождавшая столь
много возвышенных картин — в тумане, что окутывал
пеленой; при вспышках молний, что высвечивали все вокруг;
среди толпы, что шумно волновалась; в полночном
одиночестве, что внушало благоговение. Вести, способные
приводить народы в восторг, распространяются отныне
с помощью кухонного кипячения; и трубный глас,
который некогда издали возвещал об увенчанной лаврами
почте и, разносимый ветром, потрясал сердца, достигая во
тьме до каждой крохотной деревушки, до последней
сиротливой хижины, навеки заменен теперь взвизгами
парового свистка.
Навеки исчезло великое множество возможных
прежде возвышенных впечатлений, захватывающих бесед,
знакомств с неповторимыми лицами — таковых не
различить в суетливо меняющейся толпе на железнодорожной
станции. Ожидавшие прибытия почтовой кареты
собирались вокруг одного средоточия, и объединял их один
общий интерес. А толпы, снующие по перрону, текут
подобно проточной воде, и центров у них столько же, сколько
у вагонов в поезде.
Если бы ты, например, не поджидала неизменно
вместе с рассветом лондонскую почтовую карету, которая
ранними летними утрами въезжала в зеленые дебри
леса Мальборо, как иначе сумел бы я узнать о тебе,
милая Фанни с Батской дороги? И однако, даже для
Фанни (юной особы, очаровательнее которой я, наверное,
за всю жизнь так и не встретил) это место служило
выигрышным фоном, даже ее я без этого фона не мыслю;
даже тридцать пять лет спустя она по-прежнему населяет
310
Английская почтовая карета
мои сны — хотя по воле прихотливой фантазии и привела
в них за собой целую орду устрашающих существ,
вымышленных и реальных, настолько же отвратительных для
человеческого сердца, насколько восхитительны были
рассвет и сама Фанни.
Мисс Фанни с Батской дороги жила, собственно
говоря, на расстоянии мили от нее, однако
неукоснительно выходила навстречу почтовой карете, и потому я,
часто проезжая мимо, постоянно с ней виделся; ее
образ сам собой связался у меня с этой широкой дорогой:
по-видимому, через нее и ее жилище передавались
поручения, которые следовало выполнить в Бате. Кучер
почтовой кареты, как один из немногих
привилегированных1 облаченный в королевскую ливрею, оказался
дедушкой Фанни. Человек он был добрый, любил свою
прекрасную внучку и не забывал притом о благоразумии, а
потому строго следил за ее поведением всякий раз,
когда случался под боком юный оксфордец. Был ли я
тогда столь тщеславен, чтобы возомнить себя одним из тех,
кого он опасался? Конечно же нет, если иметь в виду
надежду привлечь к себе внимание внешним видом: за
Фанни (как однажды сообщил мне случайный попутчик,
живший с ней по соседству) увивалось сто девяносто девять
стойких воздыхателей — если не прямых соискателей ее
благосклонности, среди которых не один и не два
выглядели более выигрышно, чем я. Даже Улисс, обладавший
не совсем честным преимуществом, а именно смертонос-
1 Распространен взгляд, будто это великолепное облачение по праву
принадлежало кучерам почтовых карет в качестве их
профессиональной одежды. Однако это ошибка. Кондуктору оно, само собой
разумеется, полагалось как существеннейшее доказательство его
официального статуса и как средство немедленно его распознать
при исполнении им важных общественных обязанностей. Но
кучеру (в особенности если его место службы не было непосредственно
связано с Лондоном и Главным почтовым управлением) алая куртка
выдавалась лишь как знак отличия за долгую и безупречную работу.
ЗИ
Томас Де Квинси
ным луком, бившим без промаха, вряд ли справился бы
с такой ватагой ухажеров. Угроза, таким образом,
казалась незначительной — за исключением того, что
природа женщины всегда и всюду аристократична: это одно из
благороднейших свойств ее сердца. Стало быть, черты
аристократизма могли довольно легко возместить в
глазах мисс Фанни мои физические несовершенства.
Объяснился ли я тогда Фанни в любви? О да, mais oui donc1,
насколько это было возможно, пока для почтовой кареты
меняли лошадей — процедура, десятью годами позднее не
отнимавшая и восьмидесяти секунд, однако тогда (а
именно во времена Ватерлоо) длившаяся впятеро долее. Иначе
говоря, четыреста секунд предоставляют простор для
действий вполне достаточный, чтобы нашептать в девичье
ухо немало правдивых слов и (вдобавок) парочку-другую
лживых. Дедушка, выходит, поступал правильно, когда не
спускал с меня глаз. И все же, как слишком уж часто
случается со всеми дедушками на белом свете, вступающими
в противоборство с внучкиными кавалерами, напрасным
оказался бы его неусыпный надзор, если бы я, шепча на
ухо Фанни, замыслил против нее что-то недоброе! Она, я
твердо в это верю, защитила бы себя от любых
зловредных поползновений. А вот он, как в итоге выяснилось, не
сумел бы таковым воспрепятствовать. И однако, он был
деятелен — и все еще цвел. Цвел, как и сама Фанни.
Зачем хвалы все наши господам...
Нет, строка должна быть иной:
Зачем дарить все розы наши девам?
На физиономии кучера розовые бутоны алели ярче,
нежели на щеках у его внучки: он черпал краску из
бочонка с элем, Фанни же одаривали ею юность, невинность
1 ну конечно же (фр.).
312
Английская почтовая карета
и потоки рассветных лучей. Но, несмотря на цветущий
вид, кучеру присущи были кое-какие немощи — и в
особенности одна (ничуть не сомневаюсь, что единственная),
из-за которой он слишком уж смахивал на крокодила.
Состояла эта немощь в крайней неповоротливости. У
крокодила неспособность поворачиваться вызвана, как можно
предположить, громадной — до абсурда — длиной
туловища, тогда как наш дедушка был неповоротлив ввиду
чудовищной ширины спины в сочетании со все возраставшей
негибкостью коленных суставов. И именно этой
крокодильей немощью я пользовался, чтобы при каждом
удобном случае изъявлять мисс Фанни свою преданность.
Несмотря на всю его бдительность, достойную всяческого
почтения, едва только дедушка обращал к нам свою
могучую зевсоподобную спину (что за обширный обзор для
созерцания королевского пурпура открывался
человеческому роду!) ради профессионального инспектирования
хомутов, упряжи и серебряных головок сбруи, я подносил
руку мисс Фанни к своим губам и с нежной
почтительностью без труда умудрялся ей объяснить, насколько
счастлив я буду занять в ее списке десятое или двенадцатое
место; тогда вследствие какого-нибудь несчастного случая,
постигшего иных ее поклонников (надо отметить, что
вешали в те дни без числа и счета), я мог бы стремительно
продвинуться на самый верх, — и, с другой стороны, с
какой безграничной покорностью я безмолвно принимаю
ее распределение, всецело уяснив причины, по каким я
помещен в самом арьергарде ее милостей — под номером
199+1. Не следует думать, будто я позволял себе
примешивать к этим восторженным излияниям хотя бы малейшую
насмешку или даже намек на фривольную игривость: это
было бы оскорбительно для Фанни и оболгало бы мои
чувства. Собственно говоря, полнейшая
неопределенность наших взаимоотношений, даже после
многочисленных наших встреч на протяжении семи или восьми
3*3
Томас Де Квинси
лет (с неизбежностью предельно кратких, ибо они
зависели исключительно от расписания почтовых карет,
устанавливавшегося Главным почтовым управлением) под
наблюдением аллигатора, принадлежавшего к третьему от
нас поколению, позволило мне с легкостью перенести
то, на что вообще способны немногие, а именно: семь
лет признаваться в любви, оставаясь в то же самое
время предельно искренним, и при этом ни разу не
скомпрометировать себя притязаниями, которые обернулись бы
глупостью по отношению к моим собственным интересам
или обманом по отношению к Фанни. Я всем сердцем
любил эту дивную бесхитростную девушку — и, если бы не
почтовая карета до Бата и Бристоля, одному небу только
известно, что бы из этого в конце концов вышло.
Говорят, будто влюбляются по уши или же теряют от любви
голову: так вот, именно почтовая карета стала причиной
того, что в любви я увяз по уши, однако сама голова на
плечах у меня сохранилась — вместе с капелькой рассудка,
и потому мне удалось совладать с течением нашего
романа. А упомянул я об этой истории только ради ужасной
развязки, воспоследовавшей спустя годы, проведенные в
мечтаниях. Однако кажется возможным ex abundanti1
извлечь отсюда следующую мораль, а именно: поскольку в
Англии всякий идиот или слабоумный находится под
опекой Канцлерского суда, то и влюбленный (нередко
представляющий собой всего лишь подвид той же самой
умственно неполноценной категории) должен становиться
подопечным Главного почтового управления, чье
строгое расписание с периодическими интервалами
способно предотвратить многие дурацкие признания, о которых
порой приходится сожалеть добрые полвека.
Ах, читатель! Оглядываясь на прежние дни, я начинаю
думать, что все либо меняется, либо гибнет. Даже гром и
1 Здесь: вдобавок (лат.).
3*4
Английская почтовая карета
молния, как ни больно это вымолвить, уже не те, какие,
помнится мне, были во времена Ватерлоо. Розы, боюсь,
вырождаются — и если не произойдет Алой революции,
распадутся в прах. Все Фанни, проживающие на нашем
острове (хотя я и признаюсь в этом с неохотой), не
хорошеют, а дорога до Бата слывет отжившей свое время.
Мистер Уотертон сообщает, что крокодилы не
подвержены изменениям: и кайман, и аллигатор ныне столь же
пригодны для катания верхом, как и во времена
фараонов. Вполне возможно; но дело в том, что крокодил
ведет замедленный образ жизни, средство передвижения он
небыстрое. Убежден, что натуралисты единодушно
приписывают ему тупоумие. Я, со своей стороны, полагаю
тупоумными и фараонов. Ведь именно господством
фараонов и крокодилов над египетским обществом и
объясняется поразительное заблуждение, довлевшее над
бесчисленными поколениями обитателей нильских берегов.
Крокодилом владело смехотворное представление,
будто бы человек предназначен главным образом для его
пропитания. Человек же, глядя на предмет иначе,
вполне естественно отвечал на эту ошибку другой: крокодил
рассматривался им порой как объект почитания, но
неизменно — как угроза, от которой необходимо
спасаться бегством. Так продолжалось до тех пор, пока мистер
Уотертон не изменил соотношение между этими
представителями животного мира. Он указал на другой
способ спасения от рептилии: следовало не убегать от нее,
но вскочить ей на спину в полной боевой готовности —
при сапогах со шпорами. До сих пор оба существа
имели друг о друге неверное представление. Отныне
использование крокодила сделалось ясным: на нем необходимо
ездить верхом, а призвание человека состоит в том,
чтобы улучшать здоровье пресмыкающегося, выезжая на нем
перед завтраком на лисью охоту. И не подлежит
сомнению, что любой крокодил, который в течение сезона ре-
3*5
Томас Де Квинси
гулярно принимал участие в охоте и отлично умеет
нести на себе свой груз, одолеет калитку в шесть планок с
той же легкостью, с какой он проделывал это в
младенческую пору пирамид.
Возможно, таким образом, что крокодилы
изменениям не подвержены, однако все прочее меняется: даже
тени от пирамид становятся меньше. И часто,
мысленно представляя себе Фанни и Батскую дорогу, я слишком
остро осознаю эту истину. Из мглы, когда мне
случается вызвать в памяти образ Фанни тридцатипятилетней
давности, передо мной возникает вдруг июньская роза,
а стоит мне вспомнить розу, как тут же является мне
и небесное личико Фанни. Подобно антифонам в
церковном хорале являются мне поочередно то Фанни, то
июньская роза, и вновь — июньская роза и Фанни.
Потом они возникают вместе, словно хором, — многие
розы и многие Фанни, многие Фанни и многие розы,
и так без конца, будто бутоны в раю. Затем взору
предстает почтенный крокодил в королевской алой с
золотом ливрее или в накидке с шестнадцатью пелеринами:
он правит четверкой лошадей, восседая на козлах бат-
ской почтовой кареты. И внезапно наша карета
взмывает вверх, к гигантскому циферблату с резными часовыми
отметками и внушающей ужас надписью: «СЛИШКОМ
ПОЗДНО». Потом мы вдруг оказываемся в лесу
Мальборо, среди чудных семейств1 косуль; они скрываются
в росистых зарослях; в зарослях полно роз; розы (как
всегда) вызывают на свет чудный облик Фанни; она же
(будучи внучкой крокодила) пробуждает грозное воин-
1 Косули не собираются в стада, как лани или олени, но живут
отдельными семьями — родители с детьми; это сходство со святостью
человеческих домашних уз, вкупе со сравнительной миниатюрностью
и изяществом их облика, вызывают к косулям особенно сердечное
расположение сверх того, какое внушают нам прочие твари,
ведущие первозданную жизнь в лесу.
3i6
Английская почтовая карета
ство диких полумифических существ: грифонов,
драконов, василисков, сфинксов — пока наконец все это
множество воинственных образов не втискивается толпой
на громадный геральдический щит, гигантскую роспись
милосердия и очарования, давно погибших, но
распределенных по четвертям вместе с невыразимо ужасными
подобиями демонов и чудищ; и все это венчает
украшение в виде дивной женской руки, которая указует
перстом на небеса с мягким горестным предостережением;
в ее власти (не имея опыта, ни за что бы в это не
поверил) пробудить высокие чувства, способные
вытеснить из груди ужасы, что сводят с ума; горесть, что
точит сердце; рожденных тьмой чудищ, что колеблют веру
и потрясают человеческий разум. Мне хотелось бы
обратить внимание читателя на некую странность,
возможность которой впервые пришла мне в голову
благодаря этому давнему образу Фанни на Батской дороге. Эта
странность состояла в соединении двух различных
тональностей; явно противостоя друг другу, они тем не
менее сливались в гармонии и порождали двуединый сон,
полный ужаса, какой охватывает помешанного, и вместе
с тем — через мгновенные модуляции — безмерной
скорби, какую испытывает, быть может, умирающая мать,
которая оставляет своих малюток на милость
жестокосердных. Обыкновенно, если не всегда, устойчивая
нервная система не допускает сосуществования этих
взаимоисключающих душевных терзаний, но тут они впервые
слились в жуткой согласованности. Названный ужас, в
свою очередь, также отличался странным свойством.
Из него впоследствии развились гораздо более гнетущие
смешения страданий и необъяснимой тоски; и,
вероятно, я заблуждаюсь, расценивая как сколь-либо весомый
побудительный фактор то знакомство на Батской дороге:
оно, по-видимому, послужило всего лишь случайным
поводом, нечаянно вызвавшим на свет те ужасы, которые в
3*7
Томас Де Квинси
любом случае, с Батской дорогой или без нее, были бы
неминуемо порождены позднее моим нервным
расстройством. Замечено, однако, что прирученные тигрята или
детеныши леопарда в ответ на слишком усердные
старания вовлечь их в резвые игры открыто проявляют
вдруг таившуюся в них дотоле свирепость (поскольку
веселые развлечения слишком тесно связаны внутри их
природы с пламенной горячностью кровожадных
инстинктов); так и я обнаружил, что причудливые и
пестрые арабески и дивная роскошь мечтаний пугающе
близки к тому, чтобы обернуться более безумным
великолепием. Беззаботная прихотливость (ибо
поначалу она ничем иным и не являлась) фантазии,
благодаря которой смахивавший на крокодила кучер почтовой
кареты без труда был облечен в его образ
(совмещенный, однако, с дополнительными свойствами,
заимствованными из его человеческой деятельности), претерпела
стремительное развитие и, утратив всякую веселость и
игривость, обратилась в ужас — тот запредельный ужас,
что пронизывает кошмары; иначе говоря, произошла
чудовищная взаимопрививка несовместимых основ. Этот
ужас подспудно ощущался человеком всегда: он
присутствовал даже в языческих формах религии,
предлагавшей весьма незначительный и к тому же весьма
ограниченный выбор средств для выражения человеческих
способностей чувствовать возвышенное и ужасное. Мы
угадываем этот ужас во вселяющем трепет составном
образе сфинкса. Дракон, опять-таки, являет собой гибрид
змеи и скорпиона. Василиск сочетает в себе загадочную
злобу губительного взгляда, непреднамеренную со
стороны несчастного его обладателя, с умышленной
вредоносностью некоторых иных смертоносных существ.
Однако эти чудовищные гибриды зловредности
чудовищны только объективно: они навлекают ужас,
соответствующий их неоднородной природе; но нет и намека на то,
3ι8
Английская почтовая карета
что сами они ощущают этот ужас. Геральдика
настолько изобилует подобными фантастическими созданиями,
что в иных трудах по зоологии мы находим отдельную
главу или же приложение, которые посвящены так
называемым геральдическим животным. А почему бы и нет?
Ведь эти омерзительные твари, даже будучи плодом
воображения1, имеют прочную опору в традиции
средневековых верований — неподдельных и отчасти разумных,
хотя и смешанных с притворством, заблуждениями,
легковерием и глубочайшими предрассудками. Однако сно-
1 Но всегда ли эти существа являются плодом воображения? Единорог,
кракен, морская змея — все это, по-видимому, зоологические факты.
Единорог, в частности, менее всего будучи выдумкой, достоверен
даже слишком: как монокерас он обнаруживается в Гималаях, в
Африке и повсюду — слишком часто для спокойствия тех, кого в
Шотландии поименовали бы целеустремленными путешественниками. То, что
и в самом деле является вымыслом в рассказах о единороге — а именно
его легендарное соперничество со львом (да не будет этот вымысел
развеян по милости Господа, хранящего могущественный
имперский щит, где изображено это соперничество), — ничуть не мешает
ему принадлежать к реально существующим животным, как
принадлежит к таковым лев, несмотря на множество ходячих легенд о его
доброте и великодушии или древний миф (воспринятый Спенсером
и усвоенный многими нашими старинными поэтами) о его
деликатном отношении к девической невинности. Негодная тварь
принадлежит к наиболее низменным и трусливым породам лесных
обитателей и начисто лишена самоотверженной храбрости английского
бульдога, столь памятно проявленной в его безнадежной схватке в
Уорике с трусливым и жестоким львом по кличке Уоллес. Бытность
еще одного лелеемого традицией существа — русалки — до сих пор
остается под сомнением; касательно нее в разговоре со мной Саути
однажды заметил, что, будь она иначе названа (к примеру, водяной
обезьяной), никто не задавался бы вопросом о ее существовании,
как не задаются вопросом о существовании морских коров, морских
львов и т.д. Русалки опорочены своим людским именем и
легендарными людскими повадками. Если бы они не кокетничали столь
часто с меланхолическими моряками и не расчесывали столь усердно
волосы, сидя на одиноких скалах, их занесли бы в наши книги как
столь же реальных, столь же почтенных дам, как многие из тех, кто
облагается, согласно закону, налогом в пользу бедных.
3*9
Томас Де Квинси
видческий ужас, о котором я говорю, ввергает в
гораздо более сильный трепет. Сновидец обнаруживает, что
внутри него поселилась (словно бы заняв отдельную
камору внутри его мозга — и, быть может, ведя оттуда
тайное и гнусное сообщение с его собственным сердцем)
некая пакостная чужеродная сущность. Что, если это
повторение его собственной сущности? Даже так — даже
если это всего лишь простое удвоение его сознания, —
когда такая двойственность ясно ощутима, она
является проклятьем слишком страшным, чтобы его вынести.
А что, если эта чужеродная сущность противоречит его
собственной, борется с ней, сбивает с толку и заводит
в тупик? И с другой стороны, что, если не одна
чужеродная сущность, но две, три, четыре, пять вторглись
внутрь того, что он почитал некогда своим
неприкосновенным святилищем? Эти ужасы, однако, порождены
царством тьмы и безвластия, и, будучи столь
беспредельными, они бросают вызов святости убежища и угрюмо
избегают разоблачения. Тем не менее упомянуть о них
было необходимо, поскольку первыми подобными
образами, с которыми я — случайно или нет — свел
знакомство, были геральдические чудища, каковые, в свою
очередь, впервые предстали мне вследствие преображения
(пусть и шутливого) кучера батской почтовой кареты.
С ВЕСТЬЮ О ПОБЕДЕ
Однако самые впечатляющие эпизоды нашего
общения с почтовой службой относятся к тем дням, когда мы
ездили из Лондона в провинцию в каретах, разносивших
вести о победе. Этот период — от Трафальгара до
Ватерлоо — обнимает около десяти лет: второй и третий годы
(1806-й и 1807-й) оказались сравнительно пустыми, зато
все прочие, с 1805-го по 1815-й включительно, изобило-
320
Английская почтовая карета
вали непрерывными победами, даже наименьшая из
которых играла в столь грандиозном противоборстве
неоценимую роль — отчасти из-за того, что нарушала планы
нашего противника, но еще более благодаря тому, что
поддерживала в центральной Европе ощущение глубоко
укорененной уязвимости Франции. Постоянные вылазки
к берегам неприятеля, угнетение его непрерывной
блокадой, оскорбительные захваты пусть даже одной жалкой
шхуны на виду у высокомерного войска вновь и вновь
сурово возвещали о мощи, сосредоточенной в стране, к
которой втайне обращался с надеждами весь
христианский мир. Насколько же громогласней возвещала об этой
мощи та дерзость1, с какой мы бросали вызов их
отборным армиям и одерживали над ними верх в генеральных
сражениях! Стоило отдать пять лет жизни за привилегию
восседать снаружи почтовой кареты, разносившей
первые новости об очередном подобном событии. Надо
заметить, что ввиду нашего островного положения и
наличия множества судов, использовавшихся для скорейшей
передачи известий, крайне редко какой-либо
непроверенный слух опережал формальные донесения, похищая
у них аромат новизны. Официальные новости почти
всегда поступали раньше прочих.
1 Таково было мнение французов; и мне пришло в голову, что Сульт
не пользовался бы такой популярностью ни в Лондоне во время
коронации ее величества, ни в Манчестере, когда он посетил этот
город, если бы они знали о том оскорбительном высокомерии, с
каким он периодически отзывался о нас в заметках с поля сражения
при Ватерлоо. Как будто оказаться с французской армией лицом к
лицу было уголовным преступлением со стороны нашей армии, он
неоднократно повторял: «Вот и англичане — тут как тут; мы застали
их en flagrant délit» [фр. на месте преступления]. И однако, никто не
знал нас лучше, никто не испил горшей чаши унижения, чем Сульт
на севере Португалии, когда он бежал от британских войск, или
впоследствии при Альбукерке, после жесточайшей из известных в
истории битв.
11 Исповедь англичанина ..
321
Томас Де Квинси
Представьте себе вереницу почтовых карет,
выстроившихся в течение пятнадцати-двадцати минут после
восьми часов вечера на Ломбард-стрит: там в те
времена находился Главный почтамт. Каким был наш полный
численный состав, не припомню, но благодаря
протяженности каждой отдельной attelage1 мы заполняли
(и притом в два ряда) всю улицу — между прочим,
довольно длинную. Зрелище всякий вечер поражало своей
красотой. Превосходное снаряжение карет вкупе с
безукоризненностью упряжи и великолепием лошадей — вот
первое, что приковывало к себе внимание. Из года в год
каждое утро инспектор обследовал каждую карету:
колеса, оси, чеки, дышло, стекла и прочее — все это
бывало критически проверено и опробовано. Каждая деталь
каждой кареты тщательно начищалась и на каждую
лошадь наводился лоск с таким усердием, словно они
принадлежали частному лицу, и процедура эта
производилась неукоснительно. Но вечер, о котором я говорю, это
вечер победы, и гляньте — что за добавление, как
волнующе преобразилось обычное зрелище: лошади, люди,
кареты увиты лавром, цветами, дубовыми ветвями и
лентами. Кондукторы — слуги его величества — и кучера,
наделенные привилегиями почтового ведомства,
облачены, разумеется, в королевские ливреи; а поскольку на
дворе лето (ибо все победы на суше одерживались
именно летом), этим чудным вечером они щеголяют своим
одеянием, не прикрывая его сверху никакими
накидками. Такой наряд вкупе со шляпами, изысканно
украшенными лавровыми побегами, наполняет их сердца
гордостью, ибо прямо демонстрирует их официальную связь с
великой новостью, вызывающей всеобщий прилив
патриотизма. Охвативший всю нацию могучий порыв
поглощает и уничтожает даже малейшее ощущение при-
1 упряжка (фр.).
322
Английская почтовая карета
вычных различий. Тех, кто стоит в обществе рангом
выше, если и можно распознать среди пассажиров, то
только по платью. От их обычной сдержанности в
обращении с прислугой в этот вечер не осталось и следа.
Единое чувство, единая гордость, единая слава связуют
всех и каждого надличными узами английской крови.
Зрители, столпившиеся в небывалом количестве,
выражают свою солидарность с этим пламенным порывом
беспрерывными «ура!». Почтовые служащие поминутно
выкликают громкие, унаследованные от предков
наименования городов, славных в истории уже целое
тысячелетие: Линкольн, Уинчестер, Портсмут, Глостер,
Оксфорд, Бристоль, Манчестер, Йорк, Ньюкасл, Эдинбург,
Перт, Глазго; древностью их провозглашается величие
империи, а многообразием маршрутов — величие
почтового ведомства. Поминутно слышен грохот крышек,
запирающих мешки с почтой. Для каждой отдельной
кареты он служит сигналом к отправке, и это составляет
лучшую часть всего спектакля. Тут наступает черед
лошадей: лошади! да неужто это лошади, если они (когда их
не удерживает за поводья мощная рука) выступают с
рвением и сноровкой леопардов? Что за проворство! — что
за волнение, сходное с колыханием морской пучины! —
что за грохотание колес, что за топот копыт! — что за
прощальные выкрики! — что за многоголосые взрывы
братских приветствий, объединяющих название
определенной кареты — «Слава Ливерпулю!» — с названием
недавней победы — «Слава Бадахосу!» или «Слава Саламан-
ке!». Подспудное ощущение того, что всю ночь и весь
следующий день (а быть может, и дольше) многие из
этих почтовых карет, подобно огоньку, бегущему по
пороховой дорожке, будут то и дело воспламенять новую
череду ослепительного ликования, неведомым образом
способствует и умножению самой победы, безгранично
умножая на ветвящемся пути радостную весть. На волю
11*
323
Томас Де Квинси
выпущена огненная стрела, коей предназначено
промчаться почти непрерывно на триста миль к западу1 — и
на шестьсот к северу; и радостный отклик наших друзей
с Ломбард-стрит, который мы наблюдали при отбытии
кареты, стократно усилен предчувствием новых
откликов, каковые нам еще предстоит пробудить своим
появлением.
1 Подобная шкала мер для американца, случись ему быть не
особенно смекалистым, должна казаться нелепой. В этой связи вспоминаю
случай, когда американский автор позволил себе роскошь мелкой
лжи, приписав англичанину напыщенное описание Темзы,
основанное всецело на американских понятиях о величии и заключавшееся
приблизительно такими словами: «И вот, сэр, по прибытии в
Лондон вы видите, что данная праматерь всех рек достигает ширины по
крайней мере четверти мили, проделав на своем извилистом пути
поразительное расстояние в 170 миль». И чистосердечный
американец полагает справедливым противопоставлять это масштабу
Миссисипи. Вряд ли стоит всерьез отвечать на подобные россказни,
иначе можно было бы заявить, что ни одному англичанину, будь он
даже из Бедлама, не придет в голову искать главную реку
континента на острове, что ни один из них не станет мерить величие Темзы
протяженностью ее русла или же размерами орошаемой ею почвы;
но если бы даже кто-то решился на подобный абсурд, американец
мог бы припомнить, что некая река, не идущая ни в какое сравнение
с Темзой даже по водоносности, а именно — Тибр, уже двадцать пять
столетий пользуется во всем мире столь широкой известностью,
какой не достигла и вряд ли скоро достигнет любая река в его стране,
даже самая полноводная. Слава Темзы измеряется плотностью
населения, которое она питает; торговлей, которой она способствует;
величием империи, в которой она, будучи далеко не самой большой
артерией, является важнейшей. По такой же шкале, а не с помощью
заимствованных американских стандартов, следует оценивать и
маршруты наших английских почтовых карет. Американец может
вообразить воздействие его оценок на наш английский слух, если
представит себе уроженца Сибири, восхваляющего свой край таким
вот образом: «Эти негодники, сэр, во Франции и Англии, куда бы
ни направились, через полмили непременно наткнутся на дом, где
найдут пищу и ночлег, тогда как славное запустение нашей
распрекрасной страны настолько велико, что в любой стороне на тысячу
миль, уверяю вас, ни один пес не сыщет укрытия от метели и ни одна
малиновка не разживется и маковой росинкой на завтрак».
324
Английская почтовая карета
Избавленные от городских помех, вырвавшись на
просторные безлюдные дороги северных предместий,
мы начинаем набирать нашу обычную скорость —
десять миль в час. В ярком свете летнего вечера (солнце
только-только начинает садиться) нас видят отовсюду —
с каждого этажа каждого дома. Стар и млад бросается
к окнам; всем — от мала до велика — понятен язык
наших победоносных символов; нас встречают и
провожают взрывы сочувственных приветствий. Притулившийся
к стене попрошайка забывает о своей хромоте —
подлинной или притворной: сейчас ему не до своего
бьющего на жалость ремесла; когда мы проносимся мимо,
он стоит вытянувшись по струнке, рот у него растянут
в радостной улыбке. Одержанная победа его исцелила,
возгласив: «Будь здоров от болезни твоей!» Женщины и
дети — что из мансард, что из полуподвалов —
любящими глазами взирают сверху или снизу на наши нарядные
ленты и военные лавры; посылают воздушные поцелуи
или вывешивают в знак солидарности носовые платки,
передники, тряпки для пыли — все, что ни попадется
под руку. Приближаясь со стороны Лондона к Барнету в
самом начале десятого, встречаемся с какой-то частной
каретой. Погода теплая, все стекла в окошечках
опущены, и, будто на театральной сцене, можно видеть все,
что происходит внутри. Там три леди: одна, судя по
всему, «мама», две девицы — семнадцати и восемнадцати
лет — наверное, ее дочери. Восхитительная
взволнованность, чудная непреднамеренная пантомима объясняют
нам до мелочи все, что творится с этими
бесхитростными девушками! Вот они, завидев наш увитый
лаврами экипаж, вздрагивают, вытягивают руки, обе
торопливо поворачиваются к старшей леди и заговаривают
с ней; румянец, окрасивший их оживленные лица,
словно бы доносит до нас их слова: «Взгляните же, взгляните
на эти лавры! О мама, в Испании произошло большое
325
Томас Де Квинси
сражение — одержана великая победа!» Еще минута — и
мы разминемся. Мы, пассажиры — то есть я на козлах
и двое на империале у меня за спиной — приподнимаем
шляпы; кучер, зажав в руке кнут, делает
профессиональный приветственный жест; даже кондуктор, со всей
щепетильностью блюдущий достоинство королевского
слуги, притрагивается к головному убору. Дамы в ответ с
непередаваемым изяществом тянутся к нам, расцветая
улыбками, значение которых невозможно истолковать
превратно: ничто другое, кроме грандиозного
общенационального единения, не способно было бы вызвать
их столь мгновенно. Скажут ли эти дамы, что мы для
них никто и ничто? О нет, этого они не скажут. Не
отрекутся, не смогут отречься, ибо нынешним вечером они
наши сестры; именитому или простолюдину, ученому
эрудиту или неграмотному слуге — на ближайшие сутки
нам, сидящим на верху почтовой кареты, выпала честь
стать их братьями. И опять-таки, вот эти бедные
женщины, с восторгом взирающие на нас при въезде в Барнет
(судя по их изнуренному виду, они расходятся по домам
после тяжкой работы), — вы хотите сказать, что это
простые прачки и поденщицы? О нет, бедный мой друг,
ничего подобного, вы пребываете в глубоком заблуждении.
Уверяю вас, все они принадлежат к гораздо более
высокому сословию: сегодня вечером они чувствуют себя по
праву рождения дочерьми Англии и не согласны
титуловаться никаким рангом ниже.
Однако всякая радость, даже самая восторженная
(таков грустный земной закон), несет кому-то горе или
предчувствие горя. На четвертой миле от Барнета
впереди показалась еще одна частная карета — почти в
точности повторяя недавнюю встречу. Здесь все стекла
также опущены, в карете также немолодая дама — но двух
очаровательных дочерей нет: рядом сидит юная
девушка — надо думать, компаньонка, судя по ее одежде и по-
326
Английская почтовая карета
чтительной сдержанности манер. Дама в трауре, лицо ее
печально. Поначалу она не поднимает головы, кажется,
даже не замечает нашего приближения, пока до ее слуха
не доносится размеренный топот копыт. Тут она
вскидывает глаза и с мучительным вниманием
вглядывается в наш триумфальный экипаж. Украшения на карете
тотчас объясняют ей все, однако взирает она на них с
нескрываемой тревогой — почти с ужасом. Чуть раньше
я, поняв, что кучер с вожжами мешает мне показывать
пассажирам встречных карет вечерний выпуск
«Курьера» с правительственным бюллетенем, вручил его
кондуктору. Тот, свернув газету так, чтобы громадный
заголовок «СЛАВНАЯ ПОБЕДА» сразу бросался всем в глаза,
высоко поднял ее над головой. Впрочем, одного взгляда
на газету на фоне наших победных эмблем было вполне
достаточно, чтобы объяснить все; и если кондуктор не
ошибся, заметив, что дама в карете при виде ее
содрогнулась от ужаса, не оставалось сомнений в том, что
нынешняя война в Испании связана для нее с каким-то
глубоким личным несчастьем.
Это был тот случай, когда человек, уже переживший
тяжкие страдания, терзал себе сердце — быть может, и
заблуждаясь — ожиданием нового, не менее сурового
бедствия. Но тем же вечером — не прошло и трех часов —
мы столкнулись с примером противоположного
свойства. Некая бедная женщина, которой через день-другой
почти наверняка предстояло испытать страшнейшее из
последствий победного сражения, безоглядно предалась
столь необузданному ликованию при вести о
подробностях битвы, что внешне стала походить на фей — или
обреченную (кельтское слово, распространенное среди
шотландских горцев). Увидели мы ее в небольшом городке,
где около полуночи меняли лошадей; названия городка
я не помню. Жители не спали по случаю то ли
ярмарки, то ли какого-то праздника. Уже издали мы завидели
327
Томас Де Квинси
множество движущихся огней — и, наверное, нигде на
всем нашем пути нам не оказали более впечатляющего
приема. Всполохи факелов, озарявшие головы наших
лошадей; красивое голубое сияние бенгальского огня;
россыпь искр, падавших на наши цветы и глянцевые
лавровые листья; дивный эффект этой слепящей призрачной
иллюминации по контрасту с плотной тенью, которая,
казалось, оградила нас со всех сторон непроницаемо-
черной стеной, вкупе с необычайной восторженностью
местного люда, — все это создавало картину
одновременно волнующую и театральную. Поскольку мы на
несколько минут задерживались, я сошел с козел. И тут же
от разобранной уличной палатки, где она, по-видимому,
провела часть вечера, навстречу нам поспешила
женщина средних лет. Внимание ее привлекла моя газета.
Победа, весть о которой мы в тот раз разносили по городам
и весям из столицы, была одержана с немалыми
потерями под Талаверой. Я обрисовал женщине в общих
чертах ход битвы. Но с первого же ее вопроса и пока она
меня слушала, ее взволнованность, вызванная не
столько страхами, сколько радостным воодушевлением,
выражалась так явственно, что я не удержался от вопроса, не
служит ли в армии на Пиренеях кто-то из ее родичей.
О да! Там был ее единственный сын. В каком полку?
Кавалерист, в 23-м драгунском. При этих словах сердце у
меня упало. Этот отборный полк, при упоминании о
котором всякий англичанин должен во веки веков
благоговейно снимать шляпу, совершил беспримерную атаку, и
равной ей по действенности в воинских анналах не
сыскать. Они направили лошадей прямо через вражескую
траншею: кто-то сумел ее перепрыгнуть, прочие гибли
или получали увечья. Сколько смогло из нее выбраться,
сколько осталось там — неизвестно. Уцелевшие сомкнули
ряды и ринулись на неприятеля с таким божественным
рвением (эпитет «божественный» я употребляю намерен-
328
Английская почтовая карета
но: только Божья воля могла вдохновить на подобный
наскок тех, кого Господь и в этом случае призывал к Себе),
что оно породило два следствия. Что касается
неприятеля, то 23-й драгунский полк (первоначально
насчитывавший, думаю, 350 единиц) парализовал шеститысячную
французскую колонну, затем овладел холмом и получил
наблюдательную точку надо всей французской армией.
Сам же 23-й полк на первых порах считался полностью
уничтоженным, однако со временем выяснилось, что
уцелело от него, насколько мне известно, не более
четверти. Так вот, это был тот самый полк, о гибели
которого уже в течение нескольких часов было известно мне и
всему Лондону — гибели почти всех драгунов, полегших
на земле крови, и как раз в этом полку служил юный
драгун, чья упоенная надеждой и воодушевлением мать
разговаривала сейчас со мной. Сказал ли я ей правду?
Хватило ли мне мужества развеять ее мечту? Нет. Я сказал
себе: завтра или послезавтра она узнает самое худшее.
Однако сегодняшней ночью почему бы ей не уснуть
мирным сном? Спустя день-два мир и покой навсегда
отлетят от ее подушки. Пусть моя искусная недомолвка
подарит ей эту краткую отсрочку. Но хотя я и не сообщил ей
об уплаченной за победу кровавой цене, не было
оснований обходить молчанием лепту, внесенную полком, где
служил ее сын, в величие и славу торжественного дня.
Соответственно я и поступил в своей по необходимости
краткой речи: я не показал ей траурные стяги, под
которыми покоился самоотверженный полк, не поднял
лавры, накрывшие залитую кровью траншею, где кони и
всадники полегли в сплошном месиве. Но я описал этой
женщине, как эти сыны Англии, офицеры и рядовые,
бросили лошадей через все препятствия с той же
веселостью, что и охотники во время утренней погони. Я
описал этой женщине, как они направили лошадей вперед,
в смертный мрак (последние слова я произнес про себя)
3*9
Томас Де Квинси
и положили свои юные жизни за тебя, о мать Англия, с
той же готовностью — пролили свою благородную кровь
с той же радостью, — с какой, будучи детьми, после
долгого дня забав опускали утомленные головы на колени
матерей или тихо засыпали у них на руках.
Поразительно, что эта женщина, казалось, не испытывала ни
малейшего страха за жизнь своего сына, даже узнав, что 23-й
драгунский полк выполнил особо трудное задание; нет,
ей доставляла невероятное счастье одна мысль о том,
что его полк — а следственно, и он сам — отличились в
решающей схватке особенной доблестью, заставившей
без умолку говорить о ней всю столицу, и восторг
переполнял ее настолько, что в безыскусном порыве пылкой
натуры она, бедная, обвила руками мою шею и крепко
меня поцеловала.
Видение внезапной смерти
Как расценивать внезапную смерть? Стоит отметить,
что в различные эпохи общество относилось к
скоропостижной кончине по-разному: с одной стороны,
такого завершения земного пути только и оставалось, что
страстно желать, а с другой — оно представлялось
наименее приемлемым. Цезарь-диктатор во время последней
своей трапезы (саепа1) вечером накануне убийства на
вопрос, какая смерть, по его мнению, является всего
предпочтительней, ответил: «Та, что всего внезапней».
Однако же в Божественной литании нашей Англиканской
церкви в череде молений, произносимых словно бы от
имени всего рода человеческого, распростертого ниц
перед Господом, подобная смерть числится едва ли не
самой тяжкой карой. «От молнии и бури, от мора, чумы
1 главная трапеза, обед (лат.).
ЗЗо
Английская почтовая карета
и глада, от брани и гибели, и от внезапной кончины —
Боже милосердный, избави нас». Внезапная смерть
изображается здесь кульминационной точкой в восходящей
градации бедствий и наихудшим проклятием — меж тем как
благороднейший из римлян полагал ее наивысшим
благословением. Многие читатели усмотрят в этом
противоречии всего лишь простое расхождение между
христианством и язычеством. Но тут меня одолевают сомнения.
Оценка внезапной смерти христианской церковью,
должно быть, справедлива; ведь вполне естественно (хотя в
конечном счете это проявление слабости) желать
умиротворенного расставания с жизнью: оно
представляется более всего совместимым с раздумьями, с
покаянными обращениями к прошлому и с кроткой прощальной
молитвой. Впрочем, в горячей просьбе англиканской
литании мне не слышится никакого прямого евангельского
предписания. Это мольба, скорее снисходящая к людской
немощи, нежели исторгнутая людским благочестием. Но,
как бы то ни было, напрашиваются два соображения — в
качестве разумных ограничителей для хода мыслей,
который иначе может заплутать и выродиться, как это уже
случалось, в немилосердное суеверие. Первое соображение:
многие люди склонны преувеличивать ужас внезапной
смерти (имею в виду объективный ужас, испытываемый
тем, кто о ней размышляет, а не субъективный,
переживаемый тем, кого она настигла) исходя из неоправданной
склонности придавать слишком важное значение
словам или поступкам единственно благодаря той
случайности, по которой эти слова и поступки стали последними.
Если, к примеру, человек неожиданно умирает в
состоянии опьянения, такая смерть неверно истолковывается
как особенно чудовищная, словно опьянение вдруг
оказалось возведенным в ранг богохульства. Но такое
толкование нельзя счесть философским. Одно из двух:
покойник либо был запойным пьяницей, либо нет. Если нет,
ЗЗ1
Томас Де Квинси
если его опьянение явилось простой случайностью, то не
существует никаких причин до крайности раздувать
значение этого обстоятельства, которое — по несчастью —
подвело черту под его жизнью. Но опять-таки, если
опьянение было не случайным состоянием этого человека, а
относилось к привычным порокам, сделается ли его
привычка привычней, а порок порочней оттого, что некая
поразившая пьяницу внезапная катастрофа превратила
его привычное прегрешение в роковое? Сумей
бедолага каким-либо образом, пускай смутно, предвидеть свою
скоропостижную кончину, его невоздержанность
приобрела бы новый оттенок — оттенок дерзкой
самонадеянности и непочтительности, как если бы он благодаря этому
предвидению ощутил себя приближенным к
Всевышнему. Но ни о чем подобном нет и речи. Если в поступке
этого человека и обнаружится нечто новое, так отнюдь
не чрезмерная безнравственность, а всего лишь
чрезмерная незадачливость.
Второе соображение связано с тем, какой именно
смысл вкладывается в слово «внезапная». Это
убедительная иллюстрация той строгой меры ответственности, с
какой мы всегда должны взвешивать и оценивать
истинное значение слов. Весьма возможно, что между Цезарем
и христианской церковью описанной выше разницы не
существует — то есть не существует доктринальной
разницы между языческим и христианским взглядами на
должное отношение к смерти, а просто речь идет о
принципиально разных ситуациях. В обоих случаях говорится
0 насильственной смерти — Βιαθανατος1, о смерти,
являющейся Βίαιος2, — однако разница в том, что римлянин
словом «внезапный» обозначает скорую смерть, тогда как
в христианской литании под этим понимается смерть
1 насильственная смерть (др.-греч.).
2 насильственной (др.-греч.).
332
Английская почтовая карета
без предупреждения — следовательно, не сопровожденная
какими-либо возможностями религиозного
приготовления. Несчастный мятежник, который падает на
колени перед тем, как сердце его пробьют двенадцать пуль
из кремневых ружей сострадающих ему товарищей,
умирает самой что ни на есть внезапной, по понятиям
Цезаря, смертью: один мгновенный удар, одна мгновенная
страшная судорога, один (быть может, и не один)
мгновенный стон — и все кончено. Но, исходя из
представлений, отраженных в литании, его смерть далека от
внезапной: сначала он совершил преступление, затем его взяли
под стражу, судили, после вынесенного приговора он
дожидался казни; все это упреждало предстоявшую ему
развязку, призывая встретить судьбу в сосредоточенной
готовности.
Меж тем, какое бы отношение ни вызывала внезапная
смерть, будучи всего лишь одной из разновидностей
неизбежного конца (а на этот вопрос и в римской, и в
христианской традиции возможны различные ответы —
соответственно многообразию человеческих характеров),
существует, бесспорно, некая ее грань, о которой двух
мнений быть не может: самое страшное из всех
страданий, самая душераздирающая из всех пыток
настигнет человека в обстоятельствах, таящих в себе (реально
или иллюзорно) некий мимолетный и ничтожно малый
шанс погибели избежать. Любая попытка уклониться от
нее должна быть предпринята с той же
стремительностью, с какой возникла сама опасность. Даже это, даже
тошнотворная необходимость торопиться в
чрезвычайных обстоятельствах, когда всякая спешка кажется
тщетной и обреченной на провал, а слух уже наполняет
похоронный звон колокола, возвещающий о том, что слишком
поздно, — даже эта мука способна чудовищно возрасти в
одном исключительном случае, а именно: если
судорожный призыв о помощи обращен не только к твоему ин-
333
Томас Де Квинси
стинкту самосохранения, но и к твоей совести — от
имени не только твоей, но другой гибнущей жизни, нечаянно
оказавшейся под твоей охраной. Пасть духом, потерпеть
крах, пытаясь выручить самого себя, — быть может,
отчасти и простительно, хотя, в сущности, это далеко не так.
Однако проявить несостоятельность, когда Провидение
нежданно-негаданно решило вручить в твои руки судьбу
ближнего — твоего собрата, балансирующего на пороге
жизни и смерти, для человека болезненно совестливого
равносильно худшему из страданий, когда на него
вместе с постигшим его чудовищным бедствием
обрушивается и сознание собственной гнусной преступности. Он,
более чем вероятно, обречен умереть, но умереть в тот
самый миг, когда, пав духом, обвиняет себя в убийстве.
В мгновение ока предстояло ему совершить усилие,
которое в лучшем случае не возымело бы действия, — но
что, если он даже от этого, пускай призрачного шанса
отпрянул из-за предательской lâcheté1? Попытка,
наверное, была бы заведомо безнадежной, однако, сумей он до
нее возвыситься, он был бы избавлен если не от
смерти, то от позорной гибели в качестве изменника своему
долгу.
Обрисованная выше ситуация обнажает страшную
незаживающую рану, глубоко сокрытую в недрах
человеческой природы. Нельзя сказать, что столь тяжкие
испытания выпадают на долю каждого. Однако возможность
подобного испытания, контуры которого едва
очерчены, подспудно хоронится чуть ли не во всякой душе —
невнятно напоминая о себе в одном мире и готовясь
осуществиться в каком-то другом. Потаенное зеркало
сновидений временами смутно отражает подобные
испытания, вероятно, у любого из нас. Сколь часто в детстве
нам доводится столкнуться во сне со львом: безвольное
1 трусости (фр.).
334
Английская почтовая карета
изнеможение, утрата надежды и жизненных сил —
неизменные спутники покорности — обнаруживают тайную
шаткость человеческой природы, глубоко запрятанное
низменное вероломство по отношению к самому себе,
вскрывают безмерно каверзную ее сущность. Мало кому
не снился этот сон: быть может, ввиду прискорбной
людской обреченности этот сон воспроизводит для каждого
из нас, из рода в род, первоначальное искушение в
Эдеме. Каждому из нас в этом сне предлагается некий
соблазн, рассчитанный на уязвимые слабости нашей
индивидуальной воли: вновь, как и прежде, расставлен силок
для поимки в упоенность падением; вновь, как и в
исконном раю, утрачивается невинность; вновь нескончаемо
повторяется стон древней Земли, оплакивающей перед
Господом через потаенные котловины нестойкость
своего чада. Вновь
тяжкий вздох
Из глубины своих первооснов
И всем своим составом издала
Природа, скорбно ознаменовав,
Что все погибло1, —
и вновь к опечаленным небесам возносится ответный
вздох нескончаемого восстания против Всевышнего.
Многие полагают, что один-единственный смертный —
патриарх всего рода человеческого — не мог сам по себе,
в одиночку, поднять бунт за всех своих потомков.
Вероятно, это не так. Но даже если они правы, то каждый
из нас в мире сновидений, полагаю, становится на
сторону совершившего некогда тот проступок. Наш
английский обряд конфирмации, посредством которого мы в
пору пробудившегося разума возлагаем на себя
обязательство, заключенное от нашего имени, когда мы сами были
1 Здесь и далее пер. Арк. Штейнберга.
335
Томас Де Квинси
еще погружены во младенческую дрему, — насколько же
этот обряд величественно прекрасен! Крохотная боковая
дверца, через которую младенца в колыбели тихо
проносят и помещают на время в сиянии славы Господней,
внезапно разрастается в поднебесье до огромной
триумфальной арки, и вот в нее — с развернутыми знаменами и
торжественными знаками воинской славы — мы
совершаем повторный вход, как ратники-крестоносцы под стягом
Всевышнего, и совершаем его по внутреннему выбору,
принеся священную клятву. Каждый из нас
провозглашает, в сущности, следующее: «Се! Я крещаюсь заново — и
обет, произнесенный некогда за меня, ныне я
произношу из собственных уст». Но даже после этого во мраке
полуночи всякий отпрыск нашего загадочного племени,
быть может, повторяет в снах своих первородное
грехопадение, разворачивающееся в некоем тайном
внутреннем противоборстве: явленное сознанию в момент его
совершения, оно затем незамедлительно изглаживается
из памяти.
Когда я оказался у манчестерской почтовой конторы,
выяснилось, что перевалило далеко за полночь; но, к
великому моему облегчению (мне ведь до зарезу нужно
было попасть в Уэстморленд к утру), громадные блюд-
цеобразные зеницы почтовой кареты, которые
пронзали яркими снопами света густую тьму от нависавших со
всех сторон домов, вселили в меня надежду на удачу.
Время отправления давно миновало, однако по какой-то
счастливой случайности, крайне для меня необычной,
карета еще даже не была готова к отбытию. Я
взобрался на свое сидение на козлах, где по-прежнему лежал
мой плащ, оставленный мною в Бриджуотер-Армз.
Положил я его там, подражая мореходу, который
оставляет на впервые открытом им берегу кусок флажной
ткани, дабы предостеречь от вторжения в это место все
прочее человечество и наиучтивейшим образом опове-
ззб
Английская почтовая карета
стить христианский и языческий мир, что на здешней
девственной территории он водрузил свой трон до
скончания века; что отныне им провозглашено jus dominii1
на все воздушное пространство над нею вплоть до
самого верхнего предела, а также право бурения почвы
вплоть до самого центра земли; а из данного
предостережения следует, что любая особа, обнаруженная засим
либо парящей в атмосфере, либо проникшей в ствол
шахты, либо присевшей на корточки у пригорка, будет
сочтена злостным захватчиком и подвергнута
обезглавливанию рукой ее преданнейшего слуги, владельца
вышеупомянутого куска флажной ткани. Возможно,
уважения к моему плащу не проявили бы — и jus gentium2 в
моем лице было бы грубо попрано, ибо люди
возлюбили творить злые дела во тьме, вследствие чего газовые
фонари состоят в теснейшем союзе с нравственностью;
однако случилось так, что той ночью на верху кареты
никаких пассажиров не оказалось, и преступление, в
противном случае более чем вероятное, не состоялось
за отсутствием преступника. Уместно, кстати, оговорить
здесь (ибо внимание к подробностям сущностно
необходимо для целей моего повествования), что ни
единой души (помимо кучера, кондуктора и меня) в
карете не было, если не считать некой персоны — жуткого
представителя сословия, известного свету как
пассажиры внутри кареты, которых, однако, юные оксфордцы
именовали когда «троянцами» (в противоположность
нам — грекам), а когда «сбродом». Турецкий эфенди,
который чванится хорошим воспитанием, никогда в
жизни не назовет свинью свиньей. Притом нередко он
имеет все основания окликнуть это гнусное животное,
так как на улицах Стамбула оно то и дело, проскочив у
1 право собственности (лат.).
2 международное право (лат.).
337
Томас Де Квинси
него меж ног, пачкает и приводит в негодность его
шаровары. Но, невзирая на любую спешку, из уважения к
сотрапезникам эфенди старательно избегает
произносить ненавистное слово, предпочитая именовать
омерзительную тварь «тем, иным существом», как если бы
весь животный мир образовывал цельное сообщество,
а это одиозное создание (для которого, по словам Хри-
сиппа, заменой души служит соль) представляло собой
отдельную и чужеродную группу вне пределов тварно-
го мира. Посему я, будучи эфенди английским и
полагая себя осведомленным по части хорошего воспитания
не хуже любого подданного Оттоманской империи,
прошу у читателя прощения за то, что привел для
пассажира внутри кареты его вопиющий природный титул.
Более я так не поступлю; если же мне случится кинуть
взгляд на столь отталкивающий предмет, я сошлюсь на
него как на «то, иное существо». Будем надеяться,
однако, что такого огорчительного случая не
представится. И тем не менее оный случай представляется
безотлагательно, ибо читатель наверняка поинтересуется,
едва только мы приступим к рассказу:
«Наличествовало ли там то, иное существо?» Нет, его не было —
вернее сказать, оно отсутствовало. Мы вывалили то, иное
существо (или же оно по причине природного
слабоумия вывалилось само), на первом десятке миль от
Манчестера. Имея в виду последний случай, хотел бы
присовокупить замечание с моральным посылом. Когда я
скончаюсь (или когда скончается читатель) —
предположительно от лихорадки, нельзя будет с полной
достоверностью уяснить, что именно послужило
действительной тому причиной — лихорадка или же лекарь. Однако
если то, иное существо вывалилось из кареты неудачно,
понадобится дознание коронера: следовательно,
покойник получит эпитафию; ибо я настаиваю на том, что
вердикт коронерского жюри — лучшая из эпитафий.
338
Английская почтовая карета
Эпитафия лаконична, поэтому у общественности
найдется время ее прочитать; она удобопонятна, поэтому
пережившие беднягу друзья (если кто-то из них
способен пережить подобную утрату) запомнят ее без натуги;
она составлена под присягой, поэтому всякие
проходимцы и докторы джонсоны не смогут обрушиться на нее с
критикой. «Преставился вследствие приступа крайнего
идиотизма, ударившись лунной ночью о заднее колесо
почтовой кареты из Глазго! Deodand1, наложенный на
упомянутое колесо, — два пенса». Незатейливая
лапидарная надпись! Никто, в общем-то, не виноват, кроме
заднего колеса и его присных: если перевести эпитафию
на изысканную латынь (правда, возникли бы кое-какие
трудности при подыскании цицероновского оборота
для «заднего колеса»), сам Морчелли, этот великий
мастер надгробного красноречия, не сумел бы ее
превзойти. Моральный посыл же данного короткого замечания
я усматриваю в воздаянии, которое оно подразумевает.
Вот, предположим, то, иное существо, ничтожное
животное, с одной стороны; и оно-то удостоилось
эпитафии. Мы же с вами, гордость наших друзей, напротив,
не удостоились ничего.
Но к чему так долго распространяться о каком-то
сброде? Взобравшись на козлы, я принял небольшую дозу
опиумной настойки; к тому времени я уже преодолел, после
скромного завтрака, расстояние в двести пятьдесят миль
из пункта, расположенного в семидесяти милях от
Лондона. В приеме опия не было ничего необычного. Но по
случайности это привлекло ко мне особое внимание
моего соседа по козлам — кучера. Однако и в этом ничего
необычного не заключалось. Но по той же случайности — и
к крайнему моему восторгу — реакция кучера привлекла
1 налог, взимаемый с собственника предмета, причинившего ущерб
(лат.).
339
Томас Де Квинси
мое внимание к нему самому, и я узрел перед собой
гиганта с одним-единственным глазом. По существу, облик
его был предсказан Вергилием:
Monstrum horrendum, informe, ingens, cui lumen ademptum1.
Всем этим определениям он соответствовал в
точности: жуткий, нескладный, громадный, потерявший глаз.
Но почему это привело меня в восторг? Будь он
дервишем из «Тысячи и одной ночи», который поплатился
глазом за преступное любопытство, какое бы имел право я
радоваться его несчастью? Я и не радовался: ничье
наказание, даже заслуженное, не доставляет мне ни малейшей
радости. Но дело в том, что благодаря этим
индивидуальным приметам я мгновенно распознал своего
старинного приятеля, который был известен мне на протяжении
нескольких лет как искуснейший из возниц почтовой
кареты в южных графствах. Во всей Европе не нашлось бы
человека, который благополучнее проскакал бы галопом
на запряженной шестерке по Аль-Сирату — страшному
мосту Магомета, переброшенному через бездонную
пропасть, опередив самого Пророка и два десятка ему
подобных. Я называл этого кучера Cyclops mastigophorus
(Циклопом-кнутоносцем) — до тех пор, пока не заметил,
что кнут для его искусства бесполезен и годится лишь
на то, чтобы согнать назойливую муху с головы
передней лошади; посему я переменил его греческое имя на
другое — Cyclops diphrélates (Циклоп-возничий). Наряду
с иными моими знакомцами я тоже учился у него
мастерству возничества. Прошу простить меня, читатель, за
излишнюю изысканность термина, далекого от требований
педантизма. Прими также — в gage d'amitié2 — следующую
1 Зренья лишенный Циклоп, безобразный, чудовищно страшный
(пер. с лат. С. Ошерова).
2 залог дружбы (фр.).
34°
Английская почтовая карета
оговорку: никакой термин нельзя счесть педантичным,
если он, проводя нужное различие, соответствует
правилам логики или же, заполняя бездну невежества,
содействует пониманию. Как ученика мой наставник
оценивал меня невысоко — хотя я и вносил дополнительную
плату. Тот факт, что он не видел моих достоинств,
свидетельствовал о его исключительной честности (хотя,
заметим, отнюдь не о проницательности). Вероятно, мы
без труда извиним его предельную недальновидность в
этом конкретном случае, если вспомним об отсутствии у
него второго глаза. Именно этот недостаток и делал его
слепым по отношению к моим дарованиям. Какой бы
досадной ни была эта слепота (возможно ли допустить тут
зависть?), он неизменно склонял слух к моим речам, а в
умении изъясняться я определенно имел над ним
решающий перевес. Посему наша случайная встреча
вызвала обоюдное ликование. Но что делал тут наш Циклоп?
Медики порекомендовали ему воздух северных графств —
или как? Из пояснений, какие он счел возможным мне
дать, я вывел, что к его интересам имела какое-то
касательство судебная тяжба, близившаяся к разрешению в
Ланкастере, и потому он перевелся на данную почтовую
станцию, дабы совместить профессиональные занятия с
немедленной готовностью откликнуться на вызов в суд.
Кстати, почему мы стоим на месте? Ожидание явно
затягивается. О, как тянет время карета, как тянет
время почтовая контора! Не поучиться ли им у меня}
Некоторые называют меня копушей. Но сейчас, читатель,
беру тебя в свидетели: я к ним не опоздал. А могут ли
они, положа руку на сердце, поклясться, что не
опаздывали ко мне? Мне много раз на своем веку приходилось
ждать почту, почта же и минуты не ждала меня. Чем там
они заняты? Кондуктор сообщает мне, что нынешним
вечером скопилась целая груда добавочной иностранной
почты — из-за сложностей, связанных с войной и нере-
341
Томас Де Квинси
гулярностыо пакетботной службы (до паровых
двигателей дело еще не дошло). Почта, по-видимому, лишний
час занималась сверхурочной молотьбой, отвеивая мякину
второстепенных промежуточных городов от
полновесных пшеничных зерен — почты, предназначенной для
Глазго. Нам слышно, как колотят цепами. Но наконец-то
работа окончена. Труби в свой рожок, кондуктор.
Прощай, Манчестер: твое преступное поведение заставило
нас потерять целый час; впрочем, хотя мне и не
хочется расставаться с удобным предлогом для жалоб (что до
лошадей, то им и вправду есть на что пожаловаться),
втайне я приветствую эту задержку, поскольку нам
придется наверстать упущенное время в ближайшие восемь-
девять часов. Но вот мы трогаемся с места и
движемся со скоростью одиннадцать миль в час; и поначалу в
энергичности и умении Циклопа я не подмечаю
никаких перемен.
От Манчестера до Кендала, который на деле (хотя и
не юридически) является главным городом
Уэстморленда, было в то время семь перегонов по одиннадцать миль
каждый. Первые пять из них, считая от Манчестера,
заканчивались в Ланкастере, отстоящем от Манчестера,
соответственно, на пятьдесят пять миль к северу;
точно такое же расстояние отделяет Ланкастер от
Ливерпуля. Первые три перегона заканчивались в Престоне
(именуемом, с целью отличить его от других городов с
тем же названием, гордым Престоном); там сходятся
дороги из Ливерпуля и из Манчестера, ведущие на север.
Именно на этих трех первых перегонах началось,
продлилось и завершилось наше ночное приключение. Уже
на первом перегоне я обнаружил, что Циклоп
обладает смертной природой: выявилась его ужасающая тяга к
сонливости — ничего подобного прежде я за ним не
замечал. Коль скоро кто-то пристрастится к этому
злостному пороку, то, будь он равен хоть самому Аполлону
342
Английская почтовая карета
в искусстве управления колесницей, запряженной
безропотно послушными ему крылатыми конями Авроры,
пиши пропало. «О Циклоп! — восклицал я не
единожды. — Циклоп, друг мой, ты смертен. Ты издаешь храп».
Впрочем, на протяжении первых одиннадцати миль он
выказывал свою немощь — каковую, с грустью должен
признать, он разделял со всем языческим пантеоном, —
лишь короткими приступами. Встряхнувшись, он
приносил извинения, которые вовсе не поправляли дело, а
зловещим образом предвещали дальнейшие бедствия. Тогда
в Ланкастере заседала летняя выездная сессия суда
присяжных; ввиду этого обстоятельства Циклопу в течение
трех суток ни разу не довелось опустить голову на
подушку. Дни он проводил ожидая возможного вызова в
качестве свидетеля на процесс, к которому имел
касательство, или же коротал время в попойках с другими
свидетелями под неусыпным надзором судейских
чиновников. Ночами — по крайней мере в часы, наименее
располагавшие к пиршественному веселью, — он держался
за вожжи. На всем протяжении второго перегона его
неодолимо клонило в сон. На второй миле третьего
перегона он полностью и безоговорочно уступил
губительному искушению. Все прежние попытки противостоять
соблазну в конечном счете только усугубили тяжесть
навалившегося на него бремени. Казалось, Циклопа
придавили семь атмосфер сна; а в довершение несчастья наш
достойный кондуктор, пропев не то в пятнадцатый, не
то в шестнадцатый раз «Любовь меж роз» — к чему ни я,
ни Циклоп его не побуждали, — и не дождавшись
аплодисментов за свои убогие старания, погрузился в
угрюмое забытье, не столь беспробудное, как забытье нашего
кучера, однако достаточно глубокое для больших
неприятностей (притом, надо думать, сходного оправдания
у него не имелось). И вот таким-то образом
приблизительно в десяти милях от Престона на меня легла вся
343
Томас Де Квинси
ответственность за почтовую карету его величества,
направлявшуюся из Лондона в Глазго со скоростью около
одиннадцати миль в час.
Если это в целом преступное небрежение чем-то
оправдывалось, то разве что состоянием ночных дорог во
время выездной сессии суда присяжных. На данный
период вся правовая деятельность многолюдного Ливерпуля,
а равно и не менее многолюдного Манчестера — вкупе с
обширным поясом его многолюдных сельских
окрестностей — по старинной традиции влеклась к судейскому залу
лилипутского Ланкастера. Нарушить этот древний
укоренившийся обычай значило противопоставить себя
стойким и могущественным интересам, сложной системе
новейших договоренностей и недавнему законодательному
акту парламента. При тогдашнем положении вещей
дважды в год на север из южной части графства направлялось
столько дел, что двум судьям едва хватало двух недель
напряженного труда, чтобы с ними разобраться. В
результате на всем протяжении пути были привлечены к провозу
все годные на то лошади, непрерывно доставлявшие к
месту, где вершилось правосудие, бесчисленные толпы
тяжущихся. Соответственно, к заходу солнца дороги
оказывались совершенно пустыми, поскольку и люди и лошади
лишались сил. Если не считать сходной опустошенности в
обширном соседнем графстве Йоркшир из-за
сомнительных выборов, ничего подобного в целой Англии обычно
не наблюдалось.
По сему случаю на дороге обычно царили тишина и
безлюдье. Не слышно было ни стука копыт, ни
грохота колес. Ощущению мнимой безопасности на
безмолвной дороге способствовало и то, что ночь выдалась на
редкость мирной и безмятежной. И сам я, хотя и не
совсем выбросил из головы мысль о грозившей
опасности, настолько проникся окружавшим меня
торжественным спокойствием, что с головой ушел в свои мысли.
344
Английская почтовая карета
На дворе был август — месяц, в котором я родился, а
день рождения — это праздник, навевающий всякому
вдумчивому человеку размышления основательные и
подчас рожденные вздохами1. Это графство — мое
родное графство; сюда, на южную его окраину, более,
нежели на любой равный по величине клочок земли, доселе
известный человечеству, пало первородное проклятие
труда, причем наиболее тяжкого, и большая часть
местных жителей подчинялась ему не как рабы или
каторжники, а по собственному пламенному желанию. Еще
нигде и никогда на столь малом земном пространстве не
вкладывали работники столько энергии в свой
каждодневный труд. В эту августовскую пору, когда заседала
выездная сессия суда, чудовищный вихрь суеты (как
подумал бы чужак) не ослабевал в Ланкастере целый день,
захватывая все графство и неизменно стихая лишь после
захода солнца, когда от этих бешеных перемещений, от
вечных трудов, средоточием и цитаделью коих
оставался Ланкашир, мысли с тем большей готовностью
обращались к противоположной картине покоя, священного
отдыха от горести и борьбы, к которому, как к тайному
прибежищу, непрерывно влекутся глубочайшие
устремления человеческого сердца. Дорога приближала нас к
морю, лежавшему по левую руку: в эту тишайшую ночь
оно не могло не вторить всеобщему спокойствию. Море,
воздух, свет исполняли в этой вселенской колыбельной
партию оркестра. К сиянию луны примешивались
первые робкие проблески рассвета, и всему этому придавал
изысканную однородность легкий серебристый туман,
сонно-недвижный, покров которого на лесах и полях
всюду оставался прозрачным. Тишину нарушал только
негромкий топот наших лошадей, бежавших по песча-
1 Я обязан этим выражением смутному воспоминанию о прекрасной
фразе Геральда Камбрийского, а именно — «suspiriosae cogitationes».
345
Томас Де Квинси
ной обочине. И в облаках, и на земле господствовал
величественный покой; и, вопреки злодействам школьного
учителя, приложившего все усилия для того, чтобы
изничтожить в нас возвышенные представления, которые
мы питали в младые лета, мы по-прежнему отвергаем
веру в такую бессмыслицу, как ограниченность
атмосферы. Какие бы небылицы ни твердили наши лживые уста,
в глубине преданных сердец мы по-прежнему верим — и
всегда должны верить — в необозримые воздушные
пространства, наполняющие страшную бездну между землей
и срединными небесами. Как и прежде, с доверчивостью
детей, которые безбоязненно вступают в любую обитель
в доме Отца своего и для кого не заперта ни одна дверь,
мы в этом субботнем видении, доступном нам ненадолго
ночами, подобными этой, с легкостью восходим от
пораженной горестями юдоли земной — припасть к
сандалиям Господа.
Внезапно эти мои размышления прервал
приглушенный звук, как если бы кто-то двигался по отдаленной
дороге. Звук пронесся по воздуху в мгновение ока; я в страхе
продолжал вслушиваться, но он не повторился. Однако,
выведенный из задумчивости, я с тревогой обратил
внимание на ускорившийся бег лошадей. Десятилетний опыт
приучил меня на глаз определять скорость движения, и
я понял, что сейчас мы покрываем тринадцать миль в
час. Хладнокровие — не самая сильная моя черта.
Напротив, я страшусь того, что, к прискорбию моему и стыду,
как только возникает необходимость действовать, именно
хладнокровия мне и недостает. Едва пронесется сигнал,
призывающий к действию, как меня парализуют
сомнения, мысли разбредаются, на душу словно
наваливается греховный груз смутных мрачных воспоминаний. Но,
с другой стороны, что касается мыслительных
способностей, природа наделила меня треклятым даром при
самом первом приближении к грядущему несчастью видеть,
346
Английская почтовая карета
как оно будет развертываться от начала и до конца; в
самом истоке слишком ясно и слишком незамедлительно
предстает мне его полное развитие; за первым словом
страшного приговора мне тотчас слышится последнее.
Опасался я не за нас. Что могло бы нанести вред нам}
Громоздкость кареты и набранная скорость оберегали
нас от ущерба при любом столкновении. Тревожиться за
нашу целость и сохранность было незачем: путешествуя
на козлах, мне довелось столкнуться с бессчетным
числом угроз, внушавших немалые страхи, но при оглядке
на прошлое ничего, кроме смеха, они не вызывали.
Изготовленная по заказу почтовая карета, которой я
доверил свою безопасность, не способна была меня предать —
в этом я нимало не сомневался. Однако любая встречная
повозка могла оказаться слишком хрупкой и легковесной
в сравнении с нашей. И мне бросилось в глаза еще одно
зловещее обстоятельство. Мы катили не по той стороне
дороги. Если встречная повозка, буде таковая появится,
тоже движется по неверной стороне, тогда два минуса
могут дать в итоге плюс. Но это было маловероятно. То же
самое соображение, которое побудило нас выбрать
правую сторону дороги, — плотно утрамбованный песок, в
отличие от мощеной середины, — должно было показаться
привлекательным не только нам. Фонари нашей кареты,
все еще зажженные, как будто свидетельствовали о
нашей бдительности. И потому всякий, кто показался бы
впереди, положился бы на нашу готовность свернуть в
сторону и разъехаться1. Все эти предположения, будь их
даже в тысячу раз больше, мелькнули у меня в голове —
не связно и преднамеренно, а чисто интуитивно,
мгновенной ужасной вспышкой.
1 Это специальный термин, производный, как я предполагаю, от
французского слова «cartayer» — объехать колдобину или какое-то
иное препятствие.
347
Томас Де Квинси
Под воздействием этого минутного, но
неустранимого предчувствия приближавшейся беды, о читатель,
сколь гнетущими невнятными страхами и горестными
вздохами, казалось, наполнился воздух, когда издали
вновь донесся еле слышный стук колес! Это был
скорее слабый шорох, раздававшийся на расстоянии, быть
может, четырех миль, — однако он втайне возвещал о
катастрофе, предвидимой, но оттого не менее
неизбежной. Что следовало предпринять — и кто оказался бы
способен обуздать буйную скачку неукротимых
лошадей? Как! Неужто я не мог бы перехватить вожжи от
сонного кучера? Тебе, читатель, представляется, будто
ты бы с этой задачей справился. Не стану оспаривать
твою самооценку. Но, поскольку рука кучера была
зажата, словно тисками, у него под бедром, это было
решительно неосуществимо. Впоследствии, когда опасность
уже миновала, кондуктору так и не удалось это
сделать. Не только мертвая хватка нашего Полифема, но
и его поза лишали смысла все мои попытки. Ты,
читатель, по-прежнему остаешься при своем мнении. Что ж,
взгляни тогда на бронзовую конную статую.
Безжалостный всадник держит удила уже целых два столетия.
Распряги, если угодно, ненадолго его коня и напои водой.
Или постой, читатель: сними мраморного императора
с седла — вытащи мраморные ноги из мраморных
стремян Карла Великого.
Отдаленный шум усилился: теперь сомнений уже не
оставалось — навстречу катятся колеса. Но что это и кто
это может быть? Усердный торговец в повозке,
облагаемой льготным налогом, — или беспечный юнец в легкой
двуколке? Так или иначе, необходимо было их
предупредить. На встречную сторону возлагалась ответственность,
связанная с реагированием, на нашу же — о горе мне! —
представленную исключительно в моем лице, —
ответственность за подачу предостерегающего сигнала. Но как
34«
Английская почтовая карета
это осуществить? Завладеть рожком кондуктора? Недолго
думая, я начал было пробираться к его сидению по
крыше кареты. Однако из-за нагроможденной там
иностранной почты эта попытка была трудновыполнимой и даже
опасной для пассажира, чьи мышцы после трехсот миль
путешествия на козлах свела адская судорога. По счастью,
прежде чем я успел что-то сделать, наши неистовые
лошади одолели поворот дороги, за которым стало ясно,
где состоится столкновение, кому выпало в нем
участвовать, а также то, что призывать на помощь кондуктора
бесполезно.
Впереди простиралась широкая аллея — прямая как
стрела, приблизительно в шестьсот ярдов длиной;
тенистые деревья, что ровными рядами возвышались по
обеим сторонам, смыкаясь вершинами, делали ее подобием
нефа в кафедральном соборе. Деревья придавали
торжественную сумрачность проникавшим сюда первым
проблескам зари, однако света было вполне достаточно,
чтобы разглядеть в дальнем конце этого готического нефа
легкую шаткую двуколку, в которой сидели молодой
человек и юная девушка. Ах, молодой сэр! Чем вы заняты?
Да-да, совершенно необходимо прошептать что-то на ухо
вашей спутнице, но на этой пустынной дороге, в этот
безлюдный час, нигде не видать никого, кто мог бы
подслушать ваш разговор — и потому неужели никак нельзя
обойтись без того, чтобы все ближе и ближе тянуться
губами к ее губам? Скромная коляска еле-еле осиливает одну
милю за час, и седоки, поглощенные нежной беседой,
конечно же, не обращают внимания на дорогу. По всем
земным расчетам от вечности их отделяет полторы минуты.
Что же мне предпринять? Как ни странно (а для простого
слушателя этой истории, быть может, и вовсе
смехотворно), о единственном средстве, которое оставалось в моем
распоряжении, мне напомнила «Илиада». Именно так.
Внезапно мне пришел на ум крик Ахилла — и то, какое
349
Томас Де Квинси
действие он возымел. Однако мог ли я притязать на
способность крикнуть, подобно сыну Пелея, поддержанному
Палладой? Разумеется, нет; но от меня ведь не
требовалось издать тот возглас, что обуял ужасом все азиатское
воинство: достаточно было выкрика, который вселил бы
ужас в сердца двух безрассудных молодых людей и одной-
единственной лошади, запряженной в двуколку. Я
крикнул — юноша меня не услышал. Я крикнул снова: на сей
раз он меня услышал — и вскинул голову.
Теперь все, что я мог сделать, было мной сделано; более
ничего от меня не зависело. Это было первое свершение;
второе ожидалось от юноши, третье — от Господа Бога.
Если, внушал я себе, этот незнакомец наделен отвагой и
если он действительно любит юную девушку, сидящую с
ним бок о бок, — или даже если не любит, но чувствует
себя обязанным (каковой долг возлагается на всякого
мужчину, который достоин называться мужчиной) приложить
все свои силы ради спасения женщины, доверившейся его
защите, — он в любом случае предпримет хоть какую-то
попытку избавить ее от гибели. Коль скоро эта попытка
окажется тщетной, он не поплатится за нее ни напрасной,
ни более жестокой смертью: он умрет, как и следует
храбрецу, глядя в лицо опасности и приобняв женщину,
которую безуспешно старался уберечь. Если же он упустит
эту возможность и, не вступая в борьбу, пренебрежет
долгом, подлое малодушие его все равно не спасет. Так и так
он обречен — разве нет? И стоит ли горевать, если
одним трусом на свете станет меньше? Нет, пусть гибнет,
не удостоившись ни единого вздоха сожаления из нашей
груди; вся наша печаль обратится к плачевной участи
беспомощной девушки: ей, прояви ее спутник хоть малейший
признак слабости, неминуемо суждено самым плачевным
образом — неминуемо суждено, не успев вознести
мольбу Всевышнему, — неминуемо суждено не долее как через
семьдесят секунд предстать перед Его судом.
35°
Английская почтовая карета
Но трусом юноша не был: едва заслышав обращенный
к нему возглас, он мгновенно на него отозвался. Он
увидел, понял и осознал, что за катастрофа готова вот-вот
разразиться: мрачная тень гибели уже нависла над ним, и
тотчас же он приготовился испытать в противостоянии
ей свои силы. О, сколь вульгарной представляется
храбрость, когда нации на наших глазах покупают и
продают ее за гроши чуть ли не каждый день; о, сколь
величественной выглядит она, когда некое грозное сотрясение
в самых глубинах бытия возносит человека, словно бы
гонимого ураганом, на головокружительный гребень
громадной волны, откуда он, столкнувшись с необходимостью
выбора, различает перед собой две возможности, и некий
явственный голос ему возглашает: «Тут манит надежда —
выбери иной путь, и скорби твоей не будет конца!» И
однако, даже в такую минуту, среди разгула морской стихии,
ошеломленный грозящей опасностью человек способен
противостоять беде — способен уединиться на
мгновение со Всевышним и испросить у Него совета!
Примерно семь секунд из оставшихся ему семидесяти неведомый
мне юноша пристальнейшим образом вглядывался в нас,
словно взвешивал и оценивал малейшие подробности
назревавшей катастрофы. Еще секунд пять он сидел
недвижно — как тот, кто погружен в раздумья над возникшей
перед ним грандиозной задачей. Секунд пять он провел с
воздетыми к небу глазами — как тот, кто, охваченный
горестью и терзаемый сомнениями, испрашивает мудрости,
дабы не ошибиться с выбором. Затем он внезапно
вскочил с сиденья, выпрямился, резко натянул вожжи,
принудил лошадь подняться на дыбы и круто ее развернул, так
что хрупкая двуколка встала почти поперек нашего пути.
Ситуация от этого не слишком улучшилась — разве что
расценить предпринятое действие как первый шаг, без
которого невозможен следующий. Если на том
остановиться, все было бы впустую: двуколка по-прежнему пере-
351
Томас Де Квинси
гораживала нам путь, хотя и в ином положении. Но даже
в этот момент было еще не поздно: пятнадцать из
двадцати секунд пока не истекли — и мощным рывком в
сторону удалось бы освободить проезжую часть. Скорее же,
скорее! Мгновение летит за мгновением — они спешат!
О, скорее, храбрый юноша! Ибо жестокие копыта наших
лошадей — они тоже спешат! Мгновения мчатся быстро,
но еще быстрее — копыта наших лошадей. Если все, что
требуется, — это энергия, страшиться за юношу не стоит:
верен возница своему тяжкому долгу, послушна и лошадь
его воле. Удар хлыстом, громкий окрик: стремительный
рывок лошади, прыжок — словно бы через барьер, и вот
передние ее копыта опускаются на срединный гребень.
Большая часть легкого экипажа вырвалась из-под нашей
нависающей тени: это было очевидно даже моему
встревоженному взору. Но что толку, если после столкновения
часть судна благополучно продолжит плавание, в то
время как вместе со второй пойдет на дно и живой груз из
плоти и крови? Задняя часть двуколки — точно ли ей не
угрожало полное крушение? Какая сила на свете способна
была дать ответ на этот вопрос? Молниеносный взгляд,
человеческая мысль, крыло ангела — что успело бы
вторгнуться между вопросом и ответом и отделить один от
другого? Как нет разрыва в потоке света, так не
предвиделось его и в точке, откуда спешила двуколка и куда
стремился наш сокрушительный ход. Это юноша
сознавал как нельзя яснее. Повернутый к нам спиной, он не
мог теперь зрительно оценивать опасность, но, слыша
чудовищный грохот нашей упряжки, яснее ясного
понимал, что все дальнейшие его усилия были бы никчемны.
Уже смирившись с судьбой и отказавшись от борьбы, он,
вероятно, шепотом твердил: «Всевышний Отче,
заверши на небесах то, к чему я приложил старания на
земле». Мы мчим мимо них неумолимым вихрем, быстрее
потока воды, приводящего в движение мельничное ко-
352
Английская почтовая карета
лесо. О, что за неистовый рев свирепой бури
наполняет, должно быть, их юный слух в тот момент, когда мы
проносимся рядом с ними! И тут либо дышло, либо круп
одной из наших лошадей толкает правое колесо
двуколки: она стояла немного наискось и правое колесо
оказалось чуть сзади левого. Удар из-за бешеной нашей скачки
прозвучал оглушительно. Я привскочил в ужасе — кинуть
взгляд на причиненный нами разгром. Вся быстро
удалявшаяся картина была видна мне сверху до мелочей и
запечатлелась у меня в памяти навеки.
Лошадь стояла недвижно, уперев передние ноги в
мощеный выступ в середине дороги. Она одна осталась
нечувствительной к дуновению смерти. Легкая повозка с
плетеным кузовом — и от недавнего отчаянного
вращения колес, и вследствие причиненного ей страшного
удара — вся дрожала и сотрясалась, словно отзываясь на
пережитый седоками ужас. Юноша как будто окаменел. Он
не шевельнул ни единым мускулом. Но поза его выражала
бурю чувств, застывшую перед лицом смертельного ужаса.
Он все еще не решался оглянуться — понимая, что, если
сейчас и требуются какие-то действия, он уже точно на
них не способен. И ему все еще не было известно
наверняка, находятся они в полной безопасности или же нет.
Но вот девушка!..
Девушка!.. О боже, разве поблекнет когда-нибудь в моих
снах ее образ: как она вскочила и упала назад на сиденье,
потом вскочила снова и в неудержимом порыве воздела
руки к небесам, страстно стиснула ими в воздухе некий
воображаемый предмет, близкая к обмороку, отчаянно и
бессвязно повторяя слова молитвы? Перебери для себя,
читатель, все сопутствующие обстоятельства; позволь мне
вызвать перед твоим умственным взором все
подробности этого происшествия, которое нельзя уложить ни в
какие привычные рамки. Из тишины и нерушимого
покоя благодатной летней ночи — из трогающего душу сли-
12 Исповедь англичанина..
353
Томас Де Квинси
яния лунного света, рассветного зарева и сонных грез —
из ласкающе нежного, сбивчивого влюбленного шепота
юноши — внезапно, будто из лесов и полей, — внезапно,
будто из воздушных чертогов, раскрывшихся для
откровения, — внезапно, будто из разверзшейся под ногами
земли, — ринулся на нее призрак Смерти в подобии венца,
со всеми своими страшными атрибутами, изливая потоки
света и оглашая простор тигриным рыком.
Но долго наблюдать мне не пришлось. В мгновение
ока наши летучие кони домчали нашу карету до конца
тенистой аллеи, где крутой поворот вывел нас на прежнее
направление; картина же исчезла из вида, чтобы на веки
вечные поселиться в моих снах.
Фуга сновидения
на изложенную выше тему внезапной смерти
...звучание неслось
Различных инструментов, в дивный строй
Сопрягшее и арфу и орган.
Был виден тот, кто струны колебал,
Касался клавишей, скользя по ним
Проворной, вдохновенною рукой,
Искусно пробегавшей вверх и вниз,
Слиявшей звуки, фугу проводя
Неоднократно через все лады.
«Потерянный рай», книга одиннадцатая
TUMULTUOSISSIMAMENTE1
Страсти внезапной смерти! Они были уловлены и
истолкованы мною некогда в юности по неотчетливым
знакам, обращенным в сторону2. Упоение паническим стра-
1 Как можно более бурно (ит.).
2 Я судил о смене мучительных чувств, переживаемых
путешественницей, по ее невольным жестам; однако следует учесть, что наблюдал я
за ней сзади — и не видел лица, а только профиль, да и то мельком.
354
Английская почтовая карета
хом, которое обретает образ, виденный однажды среди
церковных надгробий: женщина срывает свои
погребальные оковы — склоненная женщина, стройнее ионической
колонны, устремляется с развалин своей могилы; стопа
выгнута, очи воздеты горе, руки восторженно стиснуты
на груди; ждет, смотрит, трепещет, возносит молитвы,
ожидая трубного раската, дабы восстать из праха для
жизни вечной; о, это видение, чересчур страшное для
человечества на краю бездны! видение, что отпрянуло —
отшатнулось прочь — подобно тому как съеживается свиток
перед напором яростного пламени, несущегося на крыл ах
ветра! Приступ конвульсивного ужаса, столь краткий —
почему же тебе никак не прекратиться? Переход во тьму,
столь внезапный, почему же ты все еще пятнаешь
похоронной скорбью многоцветную мозаику снов? Обрывок
мелодии слишком угрюмой, услышанный только однажды
и замолкший, зачем твои мощные переливчатые звучания
прокатываются время от времени по всем сновидческим
мирам — и даже спустя тридцать лет внушают прежний
неодолимый ужас?
1
Вот оно — лето, всемогущее лето! Вековечные
врата жизни и лета распахнуты настежь, и на поверхности
океана, безмятежной и зеленеющей, будто саванна,
покоимся мы: я и неизвестная мне женщина из грозного
видения; она — на волшебном полубаркасе, я — на
английском трехпалубном судне. Но оба мы жадно ловим
веяния праздника, охватившего владения нашей общей
отчизны — старинного водного парка, — непроторенные
угодья, в которых Англия находит себе охотничью отраду
зимой и летом и которые простираются от утреннего до
закатного солнца. О, что за невероятное изобилие
прекрасной флоры таилось или вдруг открывалось взгляду
12*
355
Томас Де Квинси
на тропических островах, мимо которых проплывал
полубаркас! А на его палубе — что за чудо живых соцветий:
девушки, полные очарования, и юноши, исполненные
благородства, танцевали вместе, и полубаркас медленно
продвигался навстречу нам среди музыки и благовоний,
среди цветущих лесов и пышных виноградных гроздей,
среди гимнов природе и отзвуков звонкого девического
смеха. Медленно приближается к нам полубаркас,
весело нас приветствует и медленно исчезает в тени
огромного носа нашего судна. Но тут, словно по знаку с небес,
и гимны, и музыка, и сладостные переливы
девического смеха — все стихает. Какое же бедствие обрушилось
на полубаркас, настигло его и сокрушило? Таилась ли
гибель наших друзей в нашей собственной чудовищной
тени? Наша тень была тенью смерти? Гляжу в поисках
разгадки с носа судна — и что же? Полубаркас опустошен;
от пиршества и пирующих не осталось и следа; могучие
виноградные гроздья обратились в прах, и некому стало
любоваться с моря красотой леса. «Но где же, —
обратился я к нашей судовой команде, — где прекрасные
женщины, танцевавшие под сенью цветов и виноградных
гроздей? Куда исчезли благородные юноши, что составляли
им пару в танце?» Ответа мне не было. И внезапно
сторожевой матрос на топе мачты, лицо которого
потемнело от тревоги, громко вскричал: «Парус с наветренного
борта! Судно надвигается на нас; семьдесят секунд- и оно
пойдет ко дну!»
2
Я взглянул в наветренную сторону: лето сгинуло. Море
взволнованно колыхалось, накапливая грозную ярость.
Над его поверхностью нависли густые туманы, которые,
сливаясь друг с другом, превращались в арки и длинные
церковные нефы. По одному из этих нефов с неистовой
35б
Английская почтовая карета
стремительностью стрелы, выпущенной из арбалета,
несся фрегат — прямо нам наперерез. «С ума они сошли? —
воскликнул чей-то голос на нашей палубе. — Ослепли?
Наскучило жить?» Однако через миг, когда фрегат уже
готов был в нас врезаться, некое быстрое подводное
течение или же внезапно возникший водоворот резким
толчком переменил его курс и тем самым избавил от
столкновения. На пролетавшем мимо нас фрегате,
высоко на марсе, среди снастей, стояла та самая женщина
с полубаркаса. Перед ней в злобном ожидании
разверзались пучины; позади, преследуя ее, вздымались
гигантские пенистые валы; свирепые волны готовы были ее
поглотить. Но ее уносило далеко вдаль — в пустынные
морские просторы; я провожал ее взглядом, пока за ней
по пятам следовал воющий шторм, пока ее гнали и
гнали злобные морские птицы вкупе с бушующими в
безумстве валами; я вновь увидел ее в то мгновение, когда,
держась за снасти, она пронеслась мимо нас, и ее
белоснежные одежды струились по ветру. Волосы ее
развевались, одна рука сжимала канат; качаясь вверх-вниз,
трепеща, вознося к небу молитвы, стояла женщина на верху
мачты; ее отнесло от нас уже на несколько лиг, но я
следил, как, гонимая ветром и бесноватыми волнами, она
то воздевала к небесам, то роняла свободную руку, пока
наконец под звуки отдаленного издевательского хохота
все не потонуло в буйном ливне навеки — но как и
когда, мне неведомо.
3
Когда я спал в лодке, причаленной к какому-то
знакомому мне берегу, меня пробудил неизмеримо далекий
сладкозвучный звон похоронного колокола: он оплакивал
тех, кто умирает перед рассветом. Утренняя заря только
занималась, и в рассеиваемом ею неясном сумраке я уви-
357
Томас Де Квинси
дел девушку с венком из белых роз на голове, надетом по
случаю какого-то большого празднества; она сломя голову
бежала по пустынному взморью. Бежала она, охваченная
паническим страхом, и то и дело оглядывалась, словно
ее преследовал смертельный враг. Но когда я
выпрыгнул из лодки на берег и устремился вслед за девушкой,
дабы предостеречь от опасности, ожидавшей ее
впереди, — увы! она метнулась от меня прочь, как от
опасности ничуть не меньшей, и тщетно я кричал ей о том, что
далее простираются зыбучие пески. Она бежала все
быстрей и быстрей — и за скалистым выступом скрылась
из виду; мгновение спустя я тоже обогнул этот выступ,
однако увидел только предательские плывуны, которые
смыкались над ее головой. Девушка уже почти целиком
скрылась в песке: скорбным небесам представали лишь ее
юная прекрасная голова, увенчанная диадемой из белых
роз, и потом, под конец, мраморно-белая рука. В лучах
брезжившей зари я видел, как эта голова погружается во
тьму, — видел эту мраморно-белую руку: девушка вскинула,
взметнула ее над головой и над своей вероломной
могилой, махнула, согнула пальцы, будто пыталась ухватиться
за изменническую, обманчивую длань, протянутую с
облаков, — видел, как этой мраморно-белой рукой девушка
шлет весть о гибнущей надежде и ужасе безысходного
отчаяния. Голова с венком из цветов, воздетая рука — все
это бесследно поглотили безжалостные пески; ничто на
земле не напоминало более о прекрасной юной девушке,
кроме моих одиноких слез и похоронного звона,
доносившегося с безлюдных морских просторов: колокола
зазвучали теперь приглушенней, как реквием над могилой
погребенной бедняжки, оплакивая ее роковой рассвет.
Я сидел и тайно лил слезы, какие обращают к
памяти тех, кто ушел из жизни до восхода солнца и кого
предала наша мать — земля. Однако всхлипы и похоронный
звон внезапно заглушили мощные возгласы словно бы
35»
Английская почтовая карета
множества народов и грохот, отзвуки которого эхо
разносило по горам, как если бы это палила, быстро
приближаясь по долинам, артиллерия некоего великого
монарха. «Чу! — проговорил я, приложив ухо к земле. — Чу!
это либо безудержная стихия раздора, либо...» Тут я
вслушался внимательней и воскликнул, подняв голову: «Либо,
0 небеса! это та победа, которая навеки поглотит всякий
раздор».
4
И тотчас же, в глубоком трансе перенесенный через
моря и сушу в некое дальнее королевство, я оказался на
триумфальной колеснице, среди спутников, увенчанных
лаврами. Сгущавшаяся полночная тьма, нависавшая
повсюду над землей, скрывала от нас бесчисленные
толпы, которые неустанно сновали вокруг нашей
колесницы; мы только слышали их, а видеть не могли. За час до
того пришли вести столь грандиозные, каких не
доводилось слышать за многие столетия; они были исполнены
такого пафоса и такой пылкой радости, что исходили,
несомненно, не откуда-нибудь, а от самого Господа Бога,
и для выражения их не находилось иного языка, кроме
слез, неустанно возносимых гимнов и раскатов
песнопения, которое возглашалось хорами отовсюду: «Gloria in
excelsis»1. Нам, на увенчанной лаврами колеснице,
дарована была привилегия провозгласить эту весть всем
народам. И уже, судя по раздававшимся в темноте ржанью
и стуку копыт, наши разгневанные лошади, не знавшие
ни страха, ни плотской усталости, корили нас за
промедление. Почему же мы медлили? Мы ждали
потаенного слова, которое скрепило бы свидетельством надежду
наций, отныне на веки вечные воплотившуюся в жизнь.
1 «Слава в вышних» (лат.).
359
Томас Де Квинси
Мы обрели это слово в полночь, и слово это было —
Ватерлоо и Возрожденный Христианский мир! Слово,
вселявшее священный ужас, сияло собственными
лучами; оно опережало нас, вознесенное высоко над
головами наших лошадей, и разливало золотой свет по всем
нашим дорогам. Явление этого потаенного слова
распахивало перед нами врата каждого из городов. Затихали
реки, нами пересекаемые. Бескрайние леса, вдоль
опушек которых мы скакали, отзывались этому
потаенному слову почтительным трепетом. И сама тьма
постигла его.
Спустя два часа после полуночи мы приблизились к
величественному кафедральному собору. Врата его,
достигавшие поднебесья, были заперты. Но едва лишь
грозное слово, нас опережавшее, коснулось их своим
золотым светом, как они безмолвно растворились, и наш
экипаж стремительным галопом влетел в просторный
центральный неф собора. Мчались мы во весь опор, и
на каждом алтаре, в каждом приделе и в каждой
часовенке по левую и по правую руку от нас светильники —
чуть тлевшие или угасавшие — вспыхивали вновь,
отзываясь на потаенное слово, которое проносилось мимо.
Мы проделали по нефу, должно быть, уже четыре
десятка лиг, однако лучи зари не коснулись нас и тогда,
когда взорам нашим предстали хоры и воздушные трубы
органа. На каждом резном возвышении, подле каждого
просвета в ажурных переплетениях стояли облаченные
в белые одеяния хористы: они пели благодарственный
гимн; они не проливали более слез, как проливали
некогда их отцы, но пением своим обращались порой к
поколениям, возглашая: «Хвалу Спасителю возносит всяк
язык!» — а издали слышались отзывы: «Так древле мир
наполнил мощный клик». Песнопениям не было конца,
равно как не прекращалась и не замедлялась наша
бешеная скачка.
360
Английская почтовая карета
И так, пока мы мчались, подобно неудержимому
потоку, пока неслись в исступленном свадебном восторге
над Campo Santo1 могил внутри собора, — вдруг
впереди замаячил, вырастая на дальнем горизонте,
необозримый некрополь, селение саркофагов, воздвигнутых
в пределах священных стен в память воинов, почивших
от ратных земных трудов. Некрополь был сооружен из
пурпурного гранита, но в первое мгновение казался
всего лишь неясным пурпурным пятном на горизонте —
настолько велико было расстояние, отделявшее нас от
него. В следующую минуту он претерпел множество
зыбких перемен, и там, одновременно со стремительным
бегом наших коней, начали вырастать террасы и башни
удивительной высоты. Еще минута — и мы неистовым
галопом ворвались в окрестности некрополя. По обе
стороны вздымались громадные саркофаги с башнями
и башенками; надменно вторгаясь в центральный неф,
они отбрасывали великанские тени в предназначенные
для них ниши. Каждый саркофаг изобиловал
барельефами — барельефами с изображением битв —
барельефами с изображением полей битв: битв незапамятных
времен — и битв вчерашних; полей, которые природа
давно исцелила и убаюкала сладостным забвением цве-
1 Вероятно, многим моим читателям известна история кладбища Кам-
по Санто в Пизе: оно образовано землей, доставленной из
Иерусалима для ложа священного захоронения, как ценнейший трофей,
который только благородная набожность крестоносцев могла себе
вообразить. Еще одно кладбище Кампо Санто находится в Неаполе,
где оно устроено, как я полагаю, по образцу пизанского. Возможно,
что первоначальная идея воплощалась многократно. Читателям, не
бывавшим в Англии, или же тем англичанам, которые незнакомы
с английскими кафедральными городами, уместно, думаю,
напомнить, что могилы внутри собора нередко представляют собой
плоскую поверхность, по которой могут проехать кареты, запряженные
лошадьми; и не исключено, что в мое сновидение вторглось детское
воспоминание о каком-то кафедральном соборе, где я видел
расхаживающих путников и переносимые грузы.
361
Томас Де Квинси
тов, — и полей, где и по сей день видны гневно-алые
следы кровавой бойни. Куда устремлялись террасы —
туда устремлялись и мы; куда сворачивали извивы
башен — туда сворачивали и мы. Стаей ласточек
огибали каждый угол наши лошади. Подобно разлившимся
рекам, что завихряются вокруг мысов; подобно
ураганам, что вторгаются в тайное тайных лесных дебрей;
быстрее света, что вмиг распутывает лабиринты мрака,
нес наш летучий экипаж земные страсти — воспламенял
воинские инстинкты посреди покоившегося вокруг нас
праха — праха наших достойных праотцев, отошедших к
Господу, начиная с Креси и заканчивая Трафальгаром.
И вот, только-только мы достигли последнего
саркофага, только-только поравнялись с последним барельефом
и вновь стрелой полетели по нескончаемому
центральному нефу, как взорам нашим предстало дитя женского
пола в непрочной, будто цветочный лепесток, повозке.
Запряженных в повозку молодых оленей окутывал
клубившийся перед ней туман, но видны были раковины
и тропические цветы, которыми девочка тешилась, и
видно было, как она мило улыбается, доверчиво
оглядывая величественный кафедральный собор и
вскидывая глаза на херувимов, взиравших на нее с самого
верха громадных колонн. Ее лицо было обращено прямо к
нам, и она катила навстречу, не чувствуя ни малейшей
опасности. «О дитя! — вскричал я. — Ужель ты станешь
выкупом за Ватерлоо? Ужели нам — вестникам великой
радости, которая одарит всех, — суждено явиться к тебе
посланцами гибели?» Потрясенный этой мыслью, я
выпрямился, но, потрясенный той же мыслью,
выпрямился и тот, кто был вылеплен на барельефе, — Гибнущий
Трубач. Торжественно восстал он с поля битвы,
выпрямился во весь рост и, сняв с пояса свою каменную
трубу, поднес ее в последнем томлении к каменным
губам: протрубил раз, потом другой — воззвание, которое
362
Английская почтовая карета
до твоего слуха, о дитя! должно было долететь с
зубчатых стен бастиона смерти. Немедля пала меж нами
густая тень, и первозданное воцарилось безмолвие. Хоры
умолкли. Ни топот коней, ни звяканье нашей упряжи не
нарушали более покоя могил. Ужас возвратил
барельефу жизнь. Ужас заставил нас, полных жизни, — и нас,
и наших лошадей с яростно вздыбленными передними
ногами — в вечном галопе застыть на барельефе. Тогда
в третий раз вострубила труба — и с замерших пульсов
слетели все печати; жизнь бурным током вновь
устремилась по своим руслам; вновь ликующе грянул
могучий хор, будто вырвавшись на простор из душных
борений мрака; вновь искусительный грохот копыт разнесся
среди могил. Когда же рассеялись клубы тумана и
обнаружилось, что неф впереди нас пуст, мы все как один
воскликнули: «Куда исчезло малое дитя? Призвал ли его
Господь?» И вот далеко вдали в обширной нише
распахнулись к облакам три громадных окна, а над их
верхними краями на недоступной для смертного высоте
вознесся алтарь из чистейшего алебастра. На восточной
его стороне затрепетало темно-красное сияние. Откуда
оно исходило? От алеющей зари, лучи которой
струились теперь сквозь эти окна? Или от пунцовых
облачений мучеников, изображенных на этих окнах? Или же
от кровавых барельефов на земле? Откуда бы оно ни
исходило — там, в средоточии этого сияния, вдруг явилась
женская голова, а потом и женская фигура. Это была
та самая девочка — но только ставшая взрослой
женщиной. Прильнув к рогам жертвенника, она едва
держалась на ногах, качаясь вверх-вниз, близкая к
обмороку, отчаянно и бессвязно повторяя слова молитвы; а за
клубами ладана, денно и нощно восходившего ввысь от
алтаря, виднелась пламенная купель и смутно
различались очертания грозного создания, которому
предстояло крестить эту женщину смертным крещением. Одна-
збз
Томас Де Квинси
ко рядом с ней преклонял колени ее ангел-защитник,
скрывая лик крылами; лия слезы, он просил за нее,
молился, если ей недоставало сил для молитвы; слезно
ратовал с небесами за ее спасение; и, когда крыла
перестали утаивать его нетленный лик и взор его воссиял
радостью, меня осенило понимание того, что он
одержал наконец победу.
5
Волнение распространилось тогда по всему
бескрайнему кафедральному собору, достигнув наивысшей точки;
тогда и завершились страсти величественной фуги.
Золотые трубы органа, чье молчание прерывалось до сих пор
только редкими всхлипываниями, мерцая посреди
облаков и волн ладана, извергли, словно из бездонных глубин,
столпы сотрясавших сердце звучаний. Неведомые голоса
наполнили хор и антихор. И ты, Гибнущий Трубач! —
победоносной любовью и иссякающей мукой ты тоже
присоединился к всеобщей буре: эхо твоей трубы —
прощальная любовь и прощальная мука — влилось в грандиозный
sanctus1. Мы, стремившие перед собой мощное течение,
внимали этой буре как течению, возникшему у нас за
спиной. С опаской огляделись мы вокруг: кто тот неведомый,
чьи шаги стремятся нам вслед — быть может, нас догоняя?
Кто же, кто за нами следовал? Лица без счета и числа —
откуда они взялись? «О мрак могилы! — воскликнул я. —
Ты, озарившийся тайным светом от темно-красного
алтаря и пламенной купели; ты, осиянный ангельским оком:
неужто же все это и в самом деле твои дети? Цветы
бытия, из вековых захоронений вновь возрожденные к
жизни гласом совершенной радости, неужто это вы, именно
вы накрыли меня волной страха?» Что же за беспокой-
1 свят (лат.).
364
Английская почтовая карета
ство томило меня, коль скоро я испытывал страх в самый
час земных триумфов? А! Это говорило во мне сердце
парии, неспособное воспринять возглас радости, не слыша
за ним зловещих шепотков предательства, таившегося в
засаде; то сердце, которое с шестилетнего возраста,
внимая обещаниям совершенной любви, видело всякий раз
высоко в небе, среди звезд, словно бы человеческую руку,
выводившую тайную надпись: «земля к земле, прах к
праху!» — так почему же тебе, моему сердцу, не испытывать
страх, хотя все вокруг и предаются ликованию? И вот,
стоило мне бросить взгляд назад, я увидел, как на
протяжении семидесяти лиг в величавом кафедральном
соборе живые и мертвые сообща воспевают хвалу Господу,
сообща воспевают хвалу людским поколениям — о! бурно,
будто стекающиеся со всех сторон потоки — о! трепетно,
будто бег женских и детских ног — о! стремительно,
будто взмахи крыльев преследователя! Но я услышал с небес
голос, возгласивший: «Да не будет более волн паники —
да не будет более страха — да не будет более внезапной
смерти! Затопи их радостью, как приливы затопляют
земные берега!» Этот призыв услышали дети-хористы, этот
призыв услышали дети могил. Все сонмы ликующих
изготовились к движению. Подобно наступающей кавалерии,
они двигались в ногу. Они догнали нас, увенчанных
лаврами, когда мы покидали собор через восточные ворота,
и, словно одеянием, окутали громами, которые
перекрыли наши. Точно братья, мы двигались купно — восходили
к небесам — к занимавшейся заре — к гаснувшим звездам;
вознося благодарность Господу в вышних: Он,
сокрывший Свой лик для одного поколения за плотными
тучами Войны, вновь восходил ввысь — восходил из
Ватерлоо — в видениях Мира; вознося благодарность за тебя,
юное дитя! над тобой нависала невыразимая тень
Смерти, но внезапно Господь пощадил тебя, позволил твоему
ангелу отвести Свою руку; и даже в тебе, неведомая се-
365
Томас Де Квинси
стра, явленная мне на миг и затем сокрытая навеки, я
нашел повод восславить Его доброту. Множество раз среди
фантомов сна показывал Он мне тебя, как ты стоишь
перед золотой зарей, готовясь войти в ее врата, — и
грозное Слово тебе предшествует, — а за тобой следуют
армии могил; показывал мне, как ты качаешься вверх-вниз,
близкая к обмороку, отчаянно и бессвязно повторяя
слова молитвы; но вдруг, умиротворенная, возносишь
осанну; множество раз следовал Он за тобой в мирах сна —
через бури, через пустынные моря, через тьму зыбучих
песков, через фуги и вариации фуг; через сны и ужасные
воскрешения во снах — только для того, чтобы наконец
одним-единственным мановением всепобедной длани Он
смог начертать и прославить неиссякаемые воскрешения
Своей любви!
О СТУКЕ В ВОРОТА У ШЕКСПИРА
(«МАКБЕТ»)
С детских лет одна из сцен в «Макбете» всегда
повергала меня в замешательство. А именно: стук в ворота,
раздающийся тотчас вслед за убийством Дункана,
неизменно воздействовал на меня самым необъяснимым образом.
Суть впечатления заключалась в том, что из-за него
облик убийцы представлялся мне особенно зловещим,
облекался едва ли не величием — и, однако, сколь упорно
ни тщился я постичь этот эффект с помощью разума, на
протяжении долгого времени доискаться до причин его
мне никак не удавалось.
Прервусь на минуту, дабы горячо призвать читателя
оставлять без внимания голос рассудка, коль скоро он
вступает в противоречие с другими свойствами сознания.
Рассудок сам по себе, при всей своей полезности и даже
незаменимости, представляет собой низшую способность
человеческого сознания и менее всего заслуживает
доверия. Между тем большинство доверяет только ему: в
повседневном обиходе это, пожалуй, уместно, но для
философских целей никоим образом не пригодно. В доказательство
я мог бы привести тысячи примеров — ограничусь
единственным. Попросите кого-нибудь из тех, кто несведущ в
законах перспективы и, следственно, не подготовлен к
выполнению вашего задания, без всяких затей запечатлеть на
бумаге обыкновеннейший вид, соответствующий правилам
этой науки: изобразить, к примеру, две стены,
расположенные под прямым углом одна к другой, или же улицу с
двумя рядами домов, как она представляется человеку, находя-
3^7
Томас де Квинси
щемуся в одном ее конце. В любом случае такой человек,
если только он не подметил ранее способ, посредством
которого художники добиваются желаемого эффекта, не в
состоянии будет даже мало-мальски приблизиться к нужному
решению. Но почему? Ведь он собственными глазами
наблюдал подобный ракурс изо дня в день. А суть в том, что
он дозволил рассудку одержать победу над своим зрением.
Рассудок же, не обладающий интуитивным знанием
законов зрительного восприятия, не дает ни малейшего
основания предположить, по какой причине линии заведомо
горизонтальные (что доказывается без труда) не должны
выглядеть таковыми; всякая линия, образующая с
вертикалью угол меньше прямого, покажется неопытному
рисовальщику указанием на то, что изображенные им дома все
как один обваливаются. В итоге он вытянет линию домов
строго по горизонтали и, разумеется, не добьется
желаемого эффекта. Это всего лишь один из множества примеров,
когда рассудку дозволяется не только опровергать
свидетельство глаз, но и прямо исключать их показания.
Человек не просто доверяет свидетельству рассудка вопреки
свидетельству собственных глаз, но, более того, глупец —
и это поистине чудовищно! — даже не подозревает о том,
0 чем свидетельствовало его зрение. Он не отдает себе
отчета в том, что видел (а его разум, соответственно, quoad1
не видел) представавшее его взору ежедневно.
Но вернемся к теме. Рассудок не в силах был
разъяснить мне, почему стук в ворота в «Макбете» связан с
неким воздействием, прямым или косвенным. Рассудок
недвусмысленно исключал возможность какого-либо
воздействия. Однако мне самому было виднее: я испытывал
это воздействие; оставалось только ломать голову над
загадкой в ожидании нового опыта, который помог бы
ее разрешить. Наконец в 1812 году на подмостках Рат-
1 настолько же (лат.).
368
О СТУКЕ В ВОРОТА У ШЕКСПИРА («МАКБЕТ»)
клиффской дороги состоялся дебют мистера Уильямса,
совершившего те непревзойденные убийства, каковые
и снискали ему столь блестящую и неувядаемую
репутацию. Касательно совершенных Уильямсом убийств я
должен, между прочим, заметить, что в одном отношении
они возымели дурные следствия, ибо награждают
знатока по этой части чрезвычайной разборчивостью вкуса и
неспособностью удовлетвориться какими бы то ни было
новыми свершениями в названной области. Все прочие
убийства бледнеют перед густой кровавостью данного, и
не так давно один любитель в разговоре со мной
ворчливо посетовал: «После Уильямса ровным счетом ничего
примечательного не совершалось — во всяком случае,
ничего такого, о чем стоило бы говорить». Однако
подобный подход в корне ошибочен: в самом деле, нелепо
считать всех великими художниками и подозревать в каждом
прирожденный гений мистера Уильямса. Необходимо
вспомнить, что при первом из убийств (убийстве
семейства Марр) действительно имел место тот самый случай,
каковой изобретен гением Шекспира (стук в дверь
вскоре после произведенной расправы); все подлинные
знатоки и наиболее видные дилетанты по достоинству
оценили счастливую находку нашего драматурга, едва только
она была воплощена на практике. Итак, появилось
свежее доказательство того, что я с полным правом
доверился собственному внутреннему ощущению — наперекор
рассудку, и потому я с новым усердием принялся
размышлять над ранее поставленной проблемой. В конце концов
я пришел к следующему удовлетворившему меня
решению: убийство заурядное, когда сочувствие всецело
направляется на жертву, представляет собой явление
ужасное и грубо-вульгарное по той причине, что на передний
план здесь выдвигается естественный, однако же
низменный инстинкт, побуждающий нас цепляться за жизнь;
инстинкт, лежащий в основе изначальной тяги к самосохра-
3^9
Томас де Квинси
нению и по сути своей (хотя и в разной степени) равно
присущий всем живым существам. Этот инстинкт,
следственно, стирая все различия и низводя величайшего из
смертных до положения «ничтожного жука,
раздавленного ногой», выставляет человеческую природу напоказ в
самом ее неприглядном и унизительном виде. Подобное
изображение мало отвечает задачам поэта. Как же ему
тогда поступить? Он должен сосредоточить главный
интерес на самом преступнике. Мы должны сочувствовать
убийце (конечно же, я говорю не о сочувственной
жалости или сочувственном одобрении, а о сочувственном
понимании, о сочувствии, благодаря которому мы
проникаем в самую душу убийцы и обретаем способность понять
его переживания1). В душе того, кто подвергся насилию,
весь напор мысли, борьба стремлений, спад и
нарастание тревоги сметены всепобеждающей паникой; страх
неотвратимой смерти поражает жертву «окаменяющим
жезлом»2. Но в душе убийцы (такого убийцы, к которому
может снизойти поэт) должна бушевать настоящая буря
страстей: ревность, честолюбие, вражда, мстительность
поселяют в ней кромешный ад, и в этот ад нам
предстоит заглянуть.
В «Макбете», желая всемерно насытить свою бьющую
через край могучую способность творить, Шекспир вы-
1 Едва ли не смехотворной выглядит попытка оправдать и защитить
использование слова «сочувствие» в ситуации, легко проясняющей
его смысл. Однако прибегнуть к объяснениям меня вынуждает
необходимость, вследствие ненаучного — и в последнее время широко
распространившегося — характера употребления этого слова:
вместо использования его в надлежащем значении, как то «сочувствие,
то есть способность проникнуться чувствами ближнего, будь то гнев,
ненависть, любовь, жалость или одобрение», слово «сочувствие»
превратилось в простой синоним слова «сострадание»; отсюда
возник варварски уродливый оборот, широко используемый многими
авторами: «сочувствие к ближнему» вместо «сочувствие ближнему».
2 Пер. Арк. Штейнберга.
37°
О СТУКЕ В ВОРОТА У ШЕКСПИРА («МАКБЕТ»)
вел на сцену двух убийц; как обычно в его
произведениях, грани между ними проведены очень тонко; но — хотя
в Макбете борения духа сильнее, нежели в его жене,
свирепость не столь безгранична, и заражается он
кровожадностью по преимуществу от супруги, — тем не менее,
поскольку оба вовлекаются в кровопролитие, внутренняя
склонность к убийству, как неизбежно предполагаешь
в конце, присуща обоим. Эту мысль и надлежало
выразить, причем с особой силой: как ради самой мысли, так
и ради более наглядного противопоставления убийц
незлобивой натуре их жертвы, «доброго Дункана», и
всестороннего разоблачения «тяжкого смертного греха его
убийства». Нам необходимо было внушить, что
человеческая сущность, а именно божественный дар любви и
милосердия, таящийся в сердцах всех смертных и редко
совершенно покидающий человека, здесь исчез, пропал,
испарился бесследно, был без остатка вытеснен
демонической жестокостью. Нужный эффект блистательным
образом достигается посредством диалогов и монологов и
находит законченное воплощение в рассматриваемой
сцене; к использованному в ней драматическому приему я и
стараюсь привлечь внимание читателя. Если когда-либо
читателю доводилось видеть, как у него на глазах теряли
сознание жена, дочь или сестра, он, вероятно, мог
заметить, что наиболее волнующим был именно тот момент,
когда слабый вздох или едва заметное движение
оповещали о возобновлении приостановленной
жизнедеятельности. Или, предположим, читатель, оказавшийся в
большой столице в день национального траура, становился
вдруг свидетелем того, как пышная процессия
провожает всеми почитавшегося кумира к месту последнего
упокоения: если ему случалось проходить вслед за кортежем
по притихшим и обезлюдевшим улицам, где заброшены
все обычные занятия, именно эти пустота и
заброшенность раскрывали ему волнение чувств людских в великой
371
Томас де Квинси
столице; однако только когда до слуха его докатывался
грохот колес по мостовой, нарушавший мертвенное
безмолвие и рассеивавший минутное оцепенение, тогда он
осознавал, что сильнее и острее всего полное
прекращение городской суеты переживалось именно в тот миг,
когда пауза подходила к концу и прерванное коловращение
человеческих будней возобновлялось вновь. Всякое
действие, куда бы оно ни было направлено, наилучшим
образом выявляется, соразмеряется и запечатлевается в
восприятии при помощи действия, ему противоположного.
Применим это положение к «Макбету». Здесь, как я
уже сказал, должно быть представлено и доведено до
сознания вытеснение человеческих чувств чувствами
адскими, демоническими. В привычный распорядок бытия
вторгается иной, потусторонний мир: преступники
изъяты из области земных дел, земных стремлений, земных
желаний. Они оба преобразились: леди Макбет
«перестала быть женщиной»; сам Макбет забыл, что рожден
женщиной; оба приобретают поистине дьявольские черты —
и внезапно перед нами разверзается преисподняя. Но как
передать это ощущение, сделать его осязаемым? Дабы
вторглось инобытие, обыденность должна на какое-то
время исчезнуть. Убийцы и само их деяние должны быть
изолированы — отделены бездонной пропастью от
насущных человеческих дел и забав — безвыходно заперты в
некоем темном узилище; мы должны ощутить, что
течение обыденной жизни внезапно задержано — погружено
в оцепенение — зачаровано сном — силой принуждено
к ужасающей передышке; время должно уничтожиться,
связь с внешними предметами должна быть прервана; и
все это должно по собственной воле замкнуться в
бессознательном прекращении земного чувства. И вот именно
тогда, когда злодейство совершено, когда тьма
воцаряется безраздельно — именно тогда мрак рассеивается,
подобно пышному шествию облаков; раздается стук в воро-
372
О СТУКЕ В ВОРОТА У ШЕКСПИРА («МАКБЕТ»)
та и явственно возвещает о начале обратного движения:
человеческое вновь оттесняет дьявольское; пульс жизни
возобновляется; мирское одерживает верх — и
утверждение в своих правах обычной житейской суеты в первую
очередь заставляет нас глубоко пережить страшное
зияние, нарушившее ход вещей.
О всемогущий поэт! Все прочие создания не идут в
сравнение с твоими: те всего лишь выдающиеся
произведения искусства — и ничего более; твои же подобны
явлениям природы — солнцу и морю, звездам и цветам,
инею и снегу, росе и дождю, грому и граду: их надо
изучать, всецело посвящая трудам наши способности и
придерживаясь непоколебимой веры в то, что в твоих
строках не может быть ни слишком много, ни слишком мало,
не может быть ничего никчемного или постороннего; но
чем более свершаем мы открытий, тем более обретаем
доказательств прозорливого замысла и
самодостаточного построения там, где беспечный взгляд видит лишь
случайное сходство!
N. В. В представленном выше образчике
критического разбора с экскурсом в психологию я намеренно
обошел молчанием еще одно назначение введенного в пьесу
стука в ворота, а именно: тот разительнейший контраст,
который составляют реплики привратника по поводу
этого стука сценам, непосредственно предшествующим этой;
полагаю, смысл использованного приема вполне
очевиден всем, кто привык размышлять над прочитанным.
Стук в ворота имеет также и третье назначение,
содействующее созданию сценической иллюзии: оно отмечено
недавно в «Лондон мэгэзин» критиком, с которым я
совершенно согласен, однако я не ставил перед собой
задачи делать на этом упор.
X Y. Z.
Об убийстве
как одном из изящных искусств
Предуведомление особы,
болезненно добродетельной
Многим из нас, книгочеев, вероятно, известно об
Обществе вспомоществования пороку, об основанном в
прошлом веке сэром Фрэнсисом Дэшвудом «Клубе адского
огня» — и так далее. Существовало также и Общество по
воспрещению добродетели, возникшее — если не
ошибаюсь — в Брайтоне. Это общество само подверглось
запрету, однако я должен с прискорбием объявить, что в
Лондоне имеется клуб еще более возмутительного толка.
По направленности своей этот клуб должен был бы
именоваться Обществом поощрения убийств, однако сами его
члены предпочитают изысканный ευφημισμός1: Общество
знатоков убийства. Они не скрывают своего пристрастия
к душегубству, провозглашают себя ценителями и
поклонниками различных способов кровопролития, — короче
говоря, выступают любителями убийства. Каждый новый
эксцесс подобного рода, заносимый в полицейские
анналы Европы, они воспринимают и подвергают
всестороннему обсуждению, как если бы перед ними была
картина, статуя или иное произведение искусства. Впрочем,
мне нет необходимости утруждать себя попытками
описать деятельность названного общества: читатель
гораздо полнее уяснит его себе сам, ознакомившись с одной
из ежемесячных лекций, прочитанной перед обществом
1 эвфемизм (др.-греч.).
374
Об убийстве как одном из изящных искусств
в прошлом году. Лекция эта попала ко мне в руки
случайно — вопреки неусыпной бдительности, с какой
протоколы заседаний оберегаются от стороннего глаза.
Обнародование документа вызовет у членов общества смятение,
но именно эту цель я и преследую. Мне
представляется гораздо более предпочтительным покончить с данной
корпорацией мирно, без лишнего шума: лучше воззвать
к мнению общественности, нежели разоблачением имен
довести дело до апелляции к Боу-стрит; в случае неудачи
моего обращения я, впрочем, вынужден буду прибегнуть
и к таковой мере. Присущая мне беспредельная
добродетель не позволяет мне мириться с подобным
бесчинством в христианской стране. Даже в языческие времена
терпимость по отношению к убийству (а именно,
жутким представлениям, кои разыгрывались на арене перед
амфитеатром, заполненным зрителями) воспринималась
христианским автором как самое вопиющее
свидетельство упадка общественной морали. Этим автором был
Лактанций; его словами, здесь уместными как нельзя
более, я и закончу. «Quid tam horribile, — пишет он, — tam
tetrum, quam hominis trucidatio? Ideo severissimis legibus
vita nostra munitur; ideo bella execrabilia sunt. Invenit
tamen consuetude quatenus homicidium sine bello ac sine
legibus facial: et hoc sibi voluptas quod scelus vindicavit.
Quod si interesse homicidio sceleris conscientia est — si
eidem facinori spectator obstrictus est cui et admissor; ergo
et in his gladiatorum caedibus non minus cruore profunditur
qui spectat, quam ille qui facit: nee potest esse immunis a
sanguine qui voluit effundi; aut videri non interfecisse, qui
interfectori et favit et proe mium postulavit». «Что
ужаснее, — вопрошает Лактанций, — чудовищней и
возмутительней, нежели убиение человеческого существа? Вот
почему жизнь каждого из нас оберегается предельно
суровыми предписаниями, вот почему войны предаются
проклятию из века в век. И однако, обычаи Рима по-
375
Томас Де Квинси
зволили изобрести способ узаконить убийство вне поля
сражения, не считаясь с правосудием; и требования
вкуса (voluptas) теперь совпадают с требованиями
безнаказанной вины». Пусть джентльмены-любители
хорошенько поразмыслят над последним замечанием, и позвольте
мне обратить их особо пристальное внимание на
заключительную фразу — столь весомую, что я попробую
передать ее по-английски: «Если простое присутствие при
сцене убийства возлагает на человека бремя сообщничества,
если быть пассивным зрителем — значит делить вину с
преступником, отсюда неизбежно следует, что рука,
наносящая поверженному гладиатору роковой удар, ничуть не
более обагрена кровью, чем рука того, кто
бездейственно созерцает убийство; не может остаться не
запятнанным кровью тот, кто лицезрел ее пролитие, и не могут
не считаться соучастниками убийства те, кто
рукоплещет злодею и требует для него награды». Я еще не
слышал о том, чтобы «proemia postulavit»1 была присуждена
джентльменам-любителям, членам лондонского
сообщества, хотя их деятельность, несомненно, того
заслуживает; но «interfectori favit»2 подразумевается самим
названием их ассоциации и присутствует также в каждой строке
нижеследующей лекции.
X. F. Ζ
Лекция
Господа,
Ваш комитет оказал мне большую честь, возложив
на меня нелегкое поручение — прочесть посвященную
Уильямсу лекцию на тему «Убийство как одно из изящ-
1 требуемая награда (лат.).
2 рукоплескание убийце (лат.).
376
Об убийстве как одном из изящных искусств
ных искусств». Задача эта могла показаться достаточно
простой три-четыре столетия назад, когда названное
искусство не встречало должного понимания и было
представлено лишь немногими образцами, однако в наш
век, когда профессионалы явили нам образцы
подлинного совершенства, представляется очевидным, что
публика имеет полное право ожидать соответственного
улучшения и в стиле их критики. Теории и практике
следует продвигаться вперед pari passu1. Люди
начинают понимать, что для создания истинно
прекрасного убийства требуется нечто большее, нежели двое
тупиц — убиваемый и сам убийца, а в придачу к ним нож,
кошелек и темный проулок. Композиция,
джентльмены, группировка лиц, игра света и тени, поэзия,
чувство — вот что ныне полагается необходимыми
условиями для успешного осуществления подобного замысла.
Мистер Уильяме высоко превознес для всех нас идеал
убийства — тем самым усугубив, в частности, тяготы
задачи, мною на себя возложенной. Подобно Эсхилу или
Мильтону в поэзии, подобно Микеланджело в
живописи, он довел свое искусство до пределов грандиозной
величественности; и, по замечанию мистера Вордсвор-
та, в определенном смысле «создал меру, которой
надлежит его судить». Уметь обрисовать, хотя бы в общих
чертах, историю данного искусства или дать
взвешенную оценку основополагающим его принципам
вменяется теперь в обязанность и знатокам и судьям, резко
отличающимся от тех судей, что входят в состав суда
присяжных его величества.
Прежде чем приступить к делу, позвольте мне
обратиться с кратким словом к иным педантам, пытающимся
изобразить наше сообщество как до определенной
степени безнравственное. Безнравственное! Да сохранит меня
1 в ногу друг с другом (лат.).
377
Томас Де Квинси
Юпитер, джентльмены, что разумеют они под этим
словом? Я сам горой стою за добродетель — я всегда буду на
стороне высокой нравственности и так далее; я со всей
решимостью утверждаю — и не отступлюсь от своих слов
(чего бы мне это ни стоило), — что убийство выходит за
рамки приличного поведения, и даже весьма далеко; я не
побоюсь заявить во всеуслышание, что практика убийств,
несомненно, проистекает из крайне извращенного
образа мыслей, будучи следствием в корне ошибочных
принципов; я как нельзя более далек от споспешествования
планам преступника посредством указания ему убежища,
где прячется несчастная жертва (хотя великий немецкий
моралист1 и полагает такую откровенность долгом
каждого честного человека); я охотно готов пожертвовать на
поиски злоумышленника один шиллинг и шесть пенсов,
что на целых восемнадцать пенсов превышает сумму,
пожертвованную доныне на эти цели даже виднейшими из
когда-либо живших на свете ревнителей нравственности.
Но что из того? В этом мире всякая палка — о двух
концах. Убийство, к примеру, можно рассматривать с
позиций морали (по преимуществу с кафедры проповедника
или же в здании Олд-Бейли): в этом, надо признаться,
заключается его уязвимая сторона; однако оно же вполне
может рассматриваться, согласно терминологии
немецких философов, и как эстетическое явление — то есть
подлежащее суду хорошего вкуса.
1 Имеется в виду Кант — простиравший непомерно строгие
требования безусловной правдивости вплоть до нижеследующего: он
полагал, что человек, ставший свидетелем того, как невинной жертве
удалось ускользнуть от злодея, обязан, на вопрос последнего, сказать
ему правду и указать место, где затаился спасшийся, как бы ни был
он уверен, что тем самым навлекает на несчастного неминуемую
гибель. Дабы описанная доктрина не была сочтена рожденной
случайно, в пылу спора, почтенный философ в ответ на упреки
знаменитого французского писателя торжественно подтвердил свою точку
зрения, подкрепив ее основательной аргументацией.
378
Об убийстве как одном из изящных искусств
Для иллюстрации данного положения позволю себе
опереться на авторитет трех светил, а именно: С. Т. Коль-
риджа, Аристотеля и мистера Хаушипа, хирурга. Начнем с
первого из них. Однажды вечером, много лет тому назад,
мы с ним пили чай на Бернерс-стрит (породившей,
кстати сказать, необычайно много гениев для столь короткой
улицы, какой она является). Собралась целая компания:
ублажая бренную плоть чаем с гренками, мы жадно
внимали аттическому красноречию С. Т. К., пустившегося в
пространные рассуждения о Плотине. Вдруг раздался
возглас: «Пожар! Пожар!» — и все мы, наставник и ученики,
Платон и οί περί τον Πλάτονα1, поспешно высыпали
наружу в предвкушении захватывающего зрелища. Пожар
случился на Оксфорд-стрит, в доме фортепьянного мастера;
судя по всему, огонь внушал немалые надежды — и я не
без сожалений принудил себя покинуть компанию
мистера Кольриджа, прежде чем события успели разыграться
по-настоящему. Неделю спустя, повстречав нашего
Платона, я напомнил ему о недавнем происшествии и выразил
нетерпеливое желание услышать о том, каким оказался
финал этого многообещающего зрелища. «А! —
проговорил мой собеседник. — Хуже некуда: мы все дружно
плевались». Что ж, неужели кто-то способен предположить,
будто мистер Кольридж (невзирая на тучность,
мешающую ему отличиться в деятельном подвижничестве, он
все же бесспорно является добрым христианином),
неужели, спрашиваю, достойнейший мистер Кольридж
может быть сочтен прирожденным поджигателем,
способным желать зла бедняге фортепьянному мастеру, а равно
и его изделиям (многим из них, несомненно, с
дополнительными клавишами)? Напротив, мистер Кольридж
известен мне как человек, который охотно (тут я жизнь
готов прозакладывать) принялся бы — в случае необхо-
1 окружавшие Платона (др.-греч.).
379
Томас Де Квинси
димости — качать насос пожарной машины, хотя редкая
дородность плохо приспособила его для столь сурового
испытания его добродетели. Как, однако, обстояло дело?
Добродетель оказалась невостребованной. С прибытием
пожарных машин вопросы морали были всецело
препоручены страховой компании. А раз так, то мистер Коль-
ридж имел полное право вознаградить свои
художественные склонности. Он оставил чай недопитым: что же, он
ничего не должен был получить взамен?
Я утверждаю, что даже самый наидобродетельный
человек, если принять во внимание вышеизложенные
посылки, вправе был вволю насладиться пожаром или
освистать его, как он поступил бы, оказавшись зрителем
любого другого представления, которое возбудило бы у
публики ожидания, впоследствии обманутые.
Обратимся к другому великому авторитету: что говорит по
этому поводу Стагирит? В пятой, помнится, книге
«Метафизики» описывается так называемый κλεπτήν τέλειον — то
есть совершенный вор; а что до мистера Хаушипа, то он
в своем трактате о несварении желудка, нимало не
обинуясь, с нескрываемым восхищением отзывается о
виденной им язве, определяя ее как «прекрасную». Что ж,
неужели кто-нибудь всерьез предположит, будто,
рассуждая отвлеченно, Аристотель мог счесть вора
достойной личностью, а воображение мистера Хаушипа могло
плениться видом язвы? Аристотель, как хорошо
известно, отличался столь высокой нравственностью, что, не
удовлетворившись написанием «Никомаховой этики» in
octavo1, тут же разработал другую систему под
названием «Magna Moralia», или «Большая этика». Трудно
поверить, что создатель учения об этике — большой или
малой — стал бы восторгаться вором per se2; мистер Ха-
1 в восьмую долю листа (лат.)
2 как таковым (лат.).
38о
Об убийстве как одном из изящных искусств
ушип же открыто ополчился войной против всех и
всяческих язв — и, отнюдь не собираясь поддаваться их
чарам, решительно вознамерился бесповоротно изгнать
их за пределы графства Миддлсекс. Истина, однако,
заключается в том, что, невзирая на свою
предосудительность per se — в сравнении с другими представителями
своего класса, и вор и язва вполне могут обладать
бесчисленными градациями достоинств. Сами по себе и
вор и язва являются изъянами, это справедливо; но
поскольку сущность их состоит в несовершенстве, то
именно непомерное несовершенство и превращает их в
нечто совершенное. Spartam nactus es, hanc exorna1. Вор,
подобный Автолику или знаменитому некогда Джорджу
Баррингтону; чудовищная гнойная язва, великолепное
созревание которой должным образом проходит через
все естественные стадии, ничуть не менее может
претендовать на роль образцового представителя своего
класса, нежели среди цветов — самая безукоризненная
мускусная роза, готовая превратиться из бутона в
«яркий распустившийся цветок», а среди цветов
человечества — обаятельная юная красавица во всем великолепии
женственности. Итак, можно вообразить себе не
только идеал чернильницы (как это продемонстрировал
мистер Кольридж в своей прославленной переписке с
мистером Блэквудом); в этом, кстати, усмотреть большую
заслугу трудно: ведь чернильница — в высшей степени
достойный хвалы предмет и почтенный член общества;
нет, и само несовершенство способно достигать
идеального, совершенного состояния.
Воистину, джентльмены, я должен просить у вас
прощения за то, что злоупотребил философскими
выкладками; позвольте же теперь применить их к
действительности. Когда убийство грамматически находится еще в
1 Достигнув Спарты, укрась ее (лат.).
38ι
Томас Де Квинси
футурум перфектум, пока оно еще не свершено и даже
(согласно новомодному пуристическому обороту) не
находится в процессе свершения, но лишь предполагает
быть свершенным — и слух о замышляемом покушении
только достигает наших ушей, давайте
всенепременно подходить к нему исключительно с моральной
точки зрения. Однако представьте, что убийство уже
осуществлено, приведено в исполнение, если вы вправе
сказать о нем «Τετέλεσαι» — «Кончено» — или (повторив
мощную молосскую стопу Медеи) «εϊργασαι» — «Так, вот
всё»; если кровопролитие сделалось fait accompli1; если
злосчастная жертва уже избавлена от страданий, а
повинный в этом негодяй удрал неведомо куда; допустим
даже, что мы не пожалели сил, стремясь его задержать,
и подставили ему подножку, но тщетно: «abut, evasit,
excessit, erupit, etc.»2 — какой прок тогда, спрошу, от
добродетели? Морали отдано должное; настает черед
Тонкого Вкуса и Изящных Искусств. Произошло
прискорбное событие — что и говорить, весьма прискорбное; но
сделанного не поправить — мы, во всяком случае, тут
бессильны. А посему давайте извлечем из случившегося хоть
какую-то пользу; коли данное происшествие нельзя
поставить на службу моральным целям, будем относиться
к нему чисто эстетически — и посмотрим, не
обнаружится ли в этом какой-либо смысл. Такова логика
благоразумного человека, и что из этого следует? Осушим
слезы — и найдем утешение в мысли о том, что хотя само
деяние, с моральной точки зрения, ужасно и не имеет
ни малейшего оправдания, оно же, с позиций хорошего
вкуса, оказывается весьма достойным внимания. Таким
образом, все довольны; справедливость старинной
поговорки «Нет худа без добра» доказана в очередной раз; не-
1 свершившимся фактом (фр.).
2 «ушел, ускользнул, удалился, вырвался и т.д.» (лат.).
382
Об убийстве как одном из изящных искусств
довольный любитель, раздосадованный было
въедливостью моралиста, приободряется и находит себе поживу:
торжествует всеобщее оживление. Искус миновал:
отныне главенствует Искусство (различие между двумя этими
словами столь невелико, что ни судить, ни рядить,
право, не стоит) — Искусство, я повторяю, и Вкус получают
основания позаботиться о своих интересах.
Руководствуясь этим принципом, джентльмены, я и предполагаю
заняться исследованием — от Каина до мистера Тертелла.
Давайте же вместе, рука об руку, восхищенно обойдем
внушительную галерею убийств, где выставлены
наиболее примечательные достижения в занимающей нас
области, и я постараюсь привлечь ваше внимание к
заслуживающим критического рассмотрения образцам.
Первое в истории убийство известно всем и
каждому. Как изобретатель убийства и основоположник
данного вида искусства, Каин был, по-видимому, выдающимся
гением. Все Каины обладали гениальностью. Тувалкаин
изобрел орудия из меди и железа или что-то вроде того.
Но каковы бы ни были оригинальность и одаренность
этого художника, все искусства находились тогда еще во
младенчестве — и для верной критической оценки
произведения, вышедшего из той или иной студии, крайне
важно помнить об этом обстоятельстве. Даже изделия Тувала
вряд ли нашли бы в наши дни одобрение в Шеффилде;
равным образом не умалит достоинств Каина-старшего
и признание посредственности им достигнутого.
Мильтон, впрочем, придерживался, по всей очевидности,
противоположного мнения. Судя по избранной им
повествовательной манере, к данному убийству он был особенно
неравнодушен, ибо явно позаботился о должной
картинности описания:
383
Томас Де Квинси
Завистник втайне злобой закипел,
Беседуя, ударил камнем в грудь
Соперника. Смертельно побледнев,
Пастух упал, и хлынула струя
Кровавая и душу унесла1.
«Потерянный Рай», кн. XI
Художник Ричардсон, восприимчивый к живописным
эффектам, в «Замечаниях о "Потерянном Рае"» (с. 497)
так комментирует эти строки: «Принято думать, что
Каин, как говорится, вышиб дух из единоутробного
брата при помощи огромного камня; Мильтон не оспаривает
предания, однако добавляет от себя обширную,
кровоточащую рану». Этот дополнительный штрих весьма и весьма
уместен, ибо примитивная бедность и грубость
использованного орудия — без необходимого тут теплого,
полнокровного колорита — слишком уж выдают первобытно-
упрощенный стиль дикарской школы, как если бы деяние
бездумно совершил некий Полифем, выказавший себя
полным профаном и не имевший под рукой никакого
другого инструмента, кроме бараньей кости. Внесенное
улучшение меня, однако, глубоко радует, поскольку
свидетельствует о том, что Мильтон был знатоком. А еще лучшим,
непревзойденным остается, конечно же, Шекспир:
достаточно напомнить описанные им убийства Дункана, Банко
и прочих; но выше всего стоит несравненная миниатюра
в «Генрихе VI», изображающая убитого Глостера2.
1 Пер. Арк. Штейнберга.
2 Указанный отрывок (во второй части «Генриха VI», акт Ш)
примечателен вдвойне: во-первых, обдуманной верностью природе, даже если
описание преследовало бы исключительно поэтическийэффект; во-вторых,
приданной описанию юридической ценности, поскольку оно
совершенно очевидным образом предназначено здесь косвенно подтвердить и
законно обосновать страшный слух, внезапно распространившийся, о
том, что Великий герцог, облеченный государственной властью, пал
жертвой преступления. Герцог Глостер, преданный опекун и любящий
дядя простоватого, слабоумного короля, найден в постели мертвым.
з»4
Об убийстве как одном из изящных искусств
После того как однажды были заложены основы
этого искусства, тем более прискорбно наблюдать, как оно
веками дремало, не подвергаясь дальнейшему совершен-
Как истолковать случившееся? Постигла герцога естественная
кончина от руки Провидения — или же он пал жертвой насилия со стороны
врагов? Разбившиеся на два лагеря придворные толкуют
многочисленные улики в прямо противоположном смысле. Привязчивый, сокру-
шенный горем юный король, находясь в положении, которое едва ли
не обязывает его к беспристрастности, не в силах тем не менее скрыть
обуревающих его подозрений относительно стоящего за этим адского
тайного сговора. Чувствуя это, главарь злоумышленников стремится
ослабить воздействие, оказываемое на умы прямодушием монарха,
переживания которого встречают живой и горячий отклик у лорда
Уорика. Какой -пример, спрашивает он, разумея под примером не пример в
смысле иллюстрации, как неизменно предполагали легкомысленные
комментаторы, а в обычном схоластическом смысле — какие
примеры и доводы может лорд Уорик привести в подтверждение «ужасной,
торжественной клятвы» — клятвы, неопровержимость которой Уорик
сравнивает только с подлинностью своих упований на жизнь вечную:
Так я уверен, что рукой насилья
Погублен трижды славный герцог Глостер.
По видимости, вызов направлен против Уорика, однако на деле
предназначен для короля. В ответ Уорик строит свое обоснование
не на развернутой системе доводов, но на скорбном перечне
метаморфоз, происшедших в облике герцога после кончины: они
несовместимы ни с каким другим предположением, кроме одного: смерть
его была насильственной. Чем я могу доказать, что Глостер пал от
руки убийц? Да вот, ниже приводится реестр перемен, коснувшихся
головы, лица, глаз, ноздрей, рук и прочего; такое случается вовсе не
с каждым мертвецом, но только с теми, кто стал жертвой насилия:
Его ж лицо, смотри, черно от крови,
Глаза раскрыты шире, чем при жизни,
Как у задушенного, смотрят жутко.
Раздуты ноздри, дыбом волоса,
А руки врозь раскинуты, как будто
За жизнь боролся он и сломлен был.
Смотри: пристали волосы к подушке,
Окладистая борода измята,
Как рожь, прибитая жестокой бурей.
Что он убит — не может быть сомненья:
Здесь каждый признак — тяжкая улика.
(Пер. Е. Бируковой)
13 Исповедь англичанина..
385
Томас Де Квинси
ствованию. В сущности говоря, я просто-напросто
вынужден буду сбросить со счетов все убийства (сакральные
и профанные), совершенные до и немалое время после
наступления христианской эры, ибо они решительно не
стоят ни малейшего внимания. В Греции, даже в век Пе-
рикла, не произошло ни одного сколько-нибудь
примечательного убийства — во всяком случае, история об этом
умалчивает, а Рим ни в одной области искусства не
обладал той оригинальностью, которая позволила бы ему
преуспеть там, где потерпел поражение его образец1.
Латинский язык не выдерживает самой идеи убийства. «Он
умерщвлен» — как это звучит по-латыни? Interfectus est,
interemptus est — тут подразумевается простое лишение
жизни; отсюда в средневековой христианской латыни
возникла необходимость изобрести новое слово,
возвыситься до которого вялость классических представлений
Логика данной ситуации не позволяет ни на минуту забывать, что
все перечисляемые симптомы могут быть убедительными, только
если являются строго диагностическими. Искомое разграничение
проводится между смертью от естественных причин и смертью
насильственной. Все указания сомнительного и двойственного
характера будут, следственно, чуждыми и бесполезными для целей,
преследуемых шекспировским описанием.
1 В пору написания этих строк я придерживался на сей счет
общепринятого взгляда. Первопричина моего заблуждения —
необдуманность. Вникнув в дело глубже, я нашел серьезные основания для
пересмотра прежнего мнения: ныне я убежден, что римляне, имевшие
возможность состязаться в том или ином виде искусства с
соперником, вправе хвалиться достижениями, не уступающими по силе,
свежести и самобытности лучшему из наследия Эллады. Как-нибудь я
попытаюсь изложить эту точку зрения более развернуто — в надежде
обратить читателя в свою веру. А пока спешу решительно
опровергнуть вековое ослепление, начало которому было положено
льстивым угодничеством придворного поэта Вергилия. С низменным
желанием потворствовать Августу в его мстительной ненависти к
Цицерону и в словах «orabunt Causas melius» [«будут лучше тяжбы
вести» (лат.)] противопоставляя всех афинских ораторов всем
римским, Вергилий не погнушался огульно поступиться справедливыми
притязаниями своих соотечественников вкупе.
386
Об убийстве как одном из изящных искусств
была не в состоянии. Murdratus est — возглашает более
возвышенный язык готических веков. Между тем
иудейская школа убийства сохраняла в действии секреты
мастерства, постепенно передавая их в ведение западного
мира. Иудейская школа оставалась поистине на высоте
призвания — даже в эпоху Средневековья, что
доказывается делом Хью из Линкольна, заслужившим
одобрение со стороны самого Чосера в связи с другим
выступлением той же школы, о котором он поведал в своих
«Кентерберийских рассказах» устами госпожи
настоятельницы.
Вновь ненадолго обращаясь к классической
античности, должен признать, что Катилина, Клодий и еще
кое-кто из этой компании могли бы стать
первоклассными виртуозами; и достойно всяческого сожаления, что
из-за педантства Цицерона Рим лишился единственного
шанса снискать заслуги в данной области. Более
подходящего объекта для убийства, чем он сам, на свете
просто не отыскать. О Близнецы! Какой вопль испустил бы
он с перепугу, обнаружив Цетега у себя под кроватью!
Послушать его было бы истинным развлечением — и
я, джентльмены, ничуть не сомневаюсь, что он
предпочел бы utile (полезность) сокрытия в клозете или даже в
клоаке honestum (добродетели) непосредственного
столкновения с бестрепетным художником.
Обратимся теперь к сумрачным временам
Средневековья (блюдя точность, мы разумеем здесь par excellence1
десятый век как наиболее темный — и два примыкающих
к нему столетия до и после; следственно, самая глухая
полночь длилась с 888 года по 1111-й): данная эпоха
естественным образом должна была благоприятствовать
искусству убивать столь же, сколь она
благоприятствовала церковной архитектуре, витражному мастерству и так
1 по преимуществу (фр.).
13*
387
Томас Де Квинси
далее; соответственно, к концу данного периода
явился великий представитель нашего искусства (я имею в
виду Человека с Горы). Он был подлинным светочем —
и мне нет нужды напоминать, что сам термин «ассаси-
ны» восходит к нему. Он был столь страстным
любителем, что однажды, когда на его собственную жизнь
покусился приближенный, выказанный последним
талант привел его в полный восторг, и, даже несмотря
на провал художника-исполнителя, он на месте был
произведен в герцоги, с дарованием последующего
имущественного права по женской линии и назначением
пенсии на три пожизненных срока. Убийства по
политическим мотивам — область нашего искусства,
требующая особого внимания; не исключено, что я посвящу
ей отдельную лекцию. Замечу в скобках об одной
странности: данная разновидность процветает спорадически,
бурными вспышками. Стоит заронить искру —
вспыхивает пожар. Наша эпоха также дала превосходные
примеры: возьмем хотя бы покушение Беллингема на премьер-
министра Персеваля, случай с герцогом Беррийским в
парижской Опере, происшествие с маршалом Бессьером
в Авиньоне; а приблизительно два с половиной
столетия тому назад засияло воистину великолепное
созвездие убийств названного разряда. Нетрудно догадаться,
что речь идет о семи несравненных свершениях — об
убийстве Вильгельма I Оранского и трех французских
Генрихов, а именно: герцога де Гиза, неравнодушного
к королевскому трону Франции; Генриха III,
последнего из занимавших этот трон представителей династии
Валуа; и наконец, Генриха IV, его шурина, взошедшего
вслед за ним на престол, — основоположника династии
Бурбонов; восемнадцать лет спустя список пополнился
пятым именем — именем нашего соотечественника,
герцога Бекингемского (это убийство превосходно
обрисовано в письмах, опубликованных сэром Генри Эллисом
388
Об убийстве как одном из изящных искусств
из Британского музея), далее добавился король Густав
Адольф, а седьмым стал Валленштейн. Что за дивная
плеяда убийств! Наше восхищение только возрастет
оттого, что эта блистательная череда артистических
шедевров, включающая трех величеств, трех высочеств и
одно превосходительство, уместилась в самом
непродолжительном отрезке времени — с 1588-го по 1635 год.
Убийство шведского короля ставится, между прочим,
под сомнение многими авторами — Хартом в том
числе, однако все они заблуждаются. Король был убит — и
я считаю это убийство, редкое по совершенству
исполнения, единственным в своем роде: его лишили жизни
в полдень, на поле битвы; здесь проявилась
оригинальность стиля, какой мне не приходилось встречать ни
в одном известном мне произведении искусства.
Задумать тайное убийство по личным мотивам и сделать его
скромным вставным эпизодом в обширной сцене
многолюдного побоища, — право же, этот прием
равносилен утонченному замыслу Гамлета разыграть трагедию
внутри трагедии. Несомненно, все вышеперечисленные
душегубства должны быть с немалой пользой изучены
хорошо осведомленным ценителем. Все они
представляют собой образцы, примеры для подражания, о которых
можно сказать: «Nocturnâ versate manu, versate diurnâ»1
(в особенности nocturnâ).
Убийства особ королевской крови и
государственных деятелей большого недоумения не вызывают: от
их смерти нередко зависят важные общественные
перемены; занимаемое ими высокое положение уже само
по себе привлекает взор художника, охваченного
жаждой сценического эффекта. Существует, однако, и с
первых десятилетий семнадцатого века получает все
большее распространение еще одна разновидность убийств,
1 «Листайте днем и ночью» (лат.).
389
Томас Де Квинси
вызывающая у меня неподдельное изумление: я имею
в виду убийство философов. Неоспоримым фактом,
джентльмены, является то, что всякий философ,
стяжавший известность за последние двести лет, был либо
убит, либо чудом избежал гибели; таким образом, если
на человека, называющего себя философом, ни разу не
совершалось покушения, будьте уверены, что он пуст
как орех; философию Локка очевиднее всего
опровергает (если только требуется какое-либо опровержение)
то обстоятельство, что на протяжении семидесяти двух
лет никто не снизошел до того, чтобы перерезать ему
глотку. Поскольку истории с философами не слишком
известны, хотя в целом они весьма содержательны и
хорошо скомпонованы, я позволю себе экскурс в данную
область преимущественно с целью продемонстрировать
собственную эрудицию.
Первым великим философом семнадцатого столетия
(если исключить Бэкона и Галилея) был Декарт;
говоря о тех, кто был на волосок от гибели и чудом
избежал насильственной смерти, нельзя не вспомнить и о
нем. Дело, согласно описанию, приведенному Байе в его
книге «Жизнь Декарта» (т. I, с. 102-103), обстояло
следующим образом. В 1621 году (в возрасте двадцати
шести лет) Декарт, как обычно, путешествовал (он был
непоседлив как гиена) — и, достигнув Эльбы либо близ
Глюкштадта, либо возле Гамбурга, отплыл в Восточную
Фрисландию. Что ему понадобилось в Восточной
Фрисландии — одному Богу известно; возможно, он и сам над
этим задумался, ибо, добравшись до Эмдена, решил
немедленно отправиться в Западную Фрисландию: не
желая задерживаться, он нанял барку с несколькими
матросами. В открытом море его ждало приятное открытие:
выяснилось, что он отдал себя добровольно во власть
разбойников. Команда, по словам Байе, состояла из
отпетых негодяев — «des scélérats»: не любителей, каковыми
39°
Об убийстве как одном из изящных искусств
являемся мы с вами, джентльмены, но профессионалов,
первейшим побуждением которых было поскорее
перерезать ему глотку. История эта доставляет столько
удовольствия, что я переведу рассказ французского
биографа полностью:
«Господина Декарта сопровождал только один слуга,
с которым он беседовал по-французски. Матросы
приняли Декарта за иностранца и, посчитав его не
дворянином, а торговцем, заключили, что он при деньгах.
Задуманный план действий не сулил ничего
хорошего кошельку путешественника. Разница, однако, между
морскими разбойниками и разбойниками лесными
заключается в том, что последние могут без опаски
сохранить жизнь своим жертвам, тогда как первые не
отважатся высадить пассажира на берег, не подвергая себя
риску быть разоблаченными. Провожатые Декарта
приняли все меры к тому, чтобы предотвратить подобную
неприятность. Они не преминули подметить, что
приехал он издалека, знакомых в здешних краях у него
наверняка нет, и никто не возьмет на себя труд пуститься
в расспросы в том случае, если путник не доберется до
места назначения (quand il viendroit à manquer).
Представьте, джентльмены, как эти фрисландские
молодчики судачат о философе, словно это бочонок рома,
предназначенный для какого-то судового маклера. Нрав у
него, толковали они, тихий и скромный — и, судя по
мягкости и вежливости в обращении с ними же
самими, они заключили, что перед ними всего лишь
зеленый юнец, без кола и двора, расправиться с которым
не составит труда. Негодяи без стеснения обсуждали
затеянное в присутствии самого Декарта, думая, что он не
понимает никакого другого языка кроме того, на каком
беседовал со слугой; в конце концов они твердо
вознамерились убить его и бросить труп в море, а добычу
разделить поровну».
391
Томас Де Квинси
Простите, джентльмены, мою веселость: право, я не
в силах удержаться от смеха, вспоминая об этой
истории. Две подробности кажутся мне особенно забавными:
во-первых, панический ужас, или «перепуг» (как
выражаются воспитанники Итона), охвативший Декарта, когда
он услышал о готовящемся спектакле, который должен
был завершиться его смертью, похоронами — и дележкой
унаследованного имущества. Еще потешней кажется
допущение, что если бы эти фрисландские гончие настигли
добычу, то у нас не было бы никакой картезианской
философии; каким же образом мы бы без нее обходились,
если вспомнить о грудах посвященных ей томов, —
предоставляю заключить любому почтенному хранителю
старых книг.
Однако продолжим: невзирая на страшный перепуг,
Декарт выказал готовность к борьбе, чем и поверг
разбойных антикартезианцев в благоговейный трепет.
«Обнаружив, — продолжает господин Байе, — что дело
нешуточное, господин Декарт мигом вскочил на ноги и самым
резким тоном, явившимся для этих трусов полной
неожиданностью, обратился к ним на их языке и
пригрозил пустить в ход шпагу, буде те осмелятся нанести ему
оскорбление». Поистине, джентльмены, для столь
ничтожных проходимцев было бы совершенно
незаслуженной честью оказаться нанизанными на картезианскую
рапиру подобно жаворонкам; и потому я рад, что господин
Декарт не обездолил виселицу исполнением своей
угрозы, тем более что он вряд ли сумел бы доставить
барку в гавань после сведения счетов с командой:
вероятно, плавание его по Зёйдерзе длилось бы в этом случае
до бесконечности и моряки по ошибке принимали бы
судно за «Летучего голландца», направляющегося в
родной порт. «Проявленное Декартом мужество, — замечает
биограф, — произвело на бандитов поистине волшебное
действие. Ошеломленные неожиданностью, они впали
392
Об убийстве как одном из изящных искусств
в полную растерянность — и, забыв о своем численном
перевесе, благополучно высадили путешественника там,
где он пожелал».
Вы, джентльмены, вероятно, могли бы предположить,
что, подражая Цезарю, обратившемуся к бедному
паромщику со словами: «Caesarem vehis et fortunas ejus»1,
Декарту следовало бы только воскликнуть: «Прочь, собаки, вам
не перерезать мне глотку, ибо вы везете Декарта и его
философию!» — и ему бы уже ничто не угрожало. Один из
германских императоров придерживался сходного
мнения. В ответ на усердные мольбы укрыться от канонады
он сказал: «Фи, приятель, слышал ли ты когда-нибудь об
императоре, которого сразило бы пушечное ядро?»2
Насчет императора утверждать не берусь, но для
уничтожения философа потребовалось гораздо меньшее: второй
величайший из европейских философов, безусловно, пал
от руки убийцы. Этим философом был Спиноза.
Согласно распространенному убеждению, мне хорошо
известному, Спиноза умер в своей постели. Возможно,
это и так — и тем не менее его умертвили: в
доказательство сошлюсь на книгу, изданную в Брюсселе в 1731 году,
под заглавием «Жизнь Спинозы», господином Жаном Ко-
лерю, с многочисленными добавлениями из рукописной
биографии, написанной одним из друзей философа.
Спиноза скончался 21 февраля 1677 года: ему едва
исполнилось сорок четыре года. Смерть в таком возрасте сама
по себе подозрительна, и, как указывает автор, в
рукописи содержится подтверждение вывода, «que sa mort n'a
1 «Ты везешь Цезаря и его удачу» (лат.).
2 К указанному доводу прибегали по крайней мере один раз — крайне
неудачно: несколько столетий тому назад французский дофин,
которого предостерегли от опасности заражения оспой, задал тот же
вопрос: «Кто-нибудь слышал о дофине, умершем от оспы?» Верно: о
подобном случае никто и слыхом не слыхивал. И тем не менее
упомянутый дофин скончался именно от этой болезни.
393
Томас Де Квинси
pas été tout-à-fait naturelle»1. Живя в сыром климате, да
еще в такой моряцкой стране, как Голландия, Спиноза
мог бы, конечно, злоупотреблять грогом, а в
особенности пуншем2 — незадолго перед тем изобретенным. Вне
сомнения, это было вполне возможно, однако этого не
было. Месье Жан называет его «extrêmement sobre en son
boire et en son manger»3. Ходили, правда, темные слухи
0 том, что Спиноза употреблял якобы сок мандрагоры
(с. 140) и опиум (с. 144), однако в счете от его аптекаря
эти снадобья не значатся. При столь очевидной
воздержанности как же он мог умереть естественной смертью в
сорок четыре года? Послушаем рассказ биографа: «В
воскресенье утром, 21 февраля, до начала церковной
службы, Спиноза, спустившись вниз, беседовал с хозяином и
хозяйкой дома». Как видим, в эту пору — около десяти
утра — Спиноза был жив и вполне здоров. Однако,
согласно биографу, он «вызвал из Амстердама врача,
которого я бы предпочел обозначить инициалами Л. М. Этот
самый Л. М. предписал домовладельцам купить "старого
петуха" и тотчас его сварить, с тем чтобы около полудня
Спиноза откушал бульон, что — по возвращении из
церкви хозяина с супругой — философ и сделал, а также съел
с аппетитом кусок старой курятины».
1 «что смерть его была не совсем естественной» (фр.).
2 «1 июня 1675 года. — Выпили три чаши пунша (напиток весьма для
меня непривычный)», — записал преподобный мистер Генри Те-
онг в своем «Дневнике», опубликованном Ч. Найтом. В
примечании к этому отрывку делается ссылка на книгу Фрайера
«Путешествия в Ост-Индию в 1672 году», где упоминается «расслабляющий
напиток под названием "пунш" (что означает на языке хиндустани
"пять"), из пяти ингредиентов». Приготовленный таким образом
напиток именуется у медиков «квинта»; если составных частей
только четыре — «кварта». Безусловно, именно это евангельское
обозначение и вызвало интерес к данному напитку у преподобного
мистера Теонга.
3 «чрезвычайно умеренным в еде и питье» (фр.).
394
Об убийстве как одном из изящных искусств
«После обеда Л. М. остался наедине со Спинозой,
поскольку хозяева вновь отправились в церковь;
явившись же домой, они, к величайшему своему изумлению,
узнали о том, что Спиноза около трех часов дня
скончался в присутствии Л. М., который тем же вечером
отбыл в Амстердам, не уделив покойному ни
малейшего внимания» — и, по-видимому, столь же равнодушно
оставив свой скромный счет неоплаченным. «Он с
явной готовностью сложил с себя свои обязанности, так
как, завладев дукатами, горстью серебра и ножом с
серебряной рукояткой, поспешил скрыться с добычей».
Ясно, джентльмены, что перед нами убийство;
очевиден и способ, каким оно было совершено. Убил
Спинозу Л. М. — и убил из-за денег. Бедняга философ,
тщедушный и изнуренный болезнью, был беспомощен; следов
крови не оказалось — Л. М., скорее всего, опрокинул
несчастного пациента, и без того еле дышавшего после
своего инфернального обеда, на постель и задушил с
помощью подушки. С трудом пережевав «старого петуха»
(достигшего, полагаю, столетнего возраста), в
состоянии ли был обессиленный инвалид одолеть доктора в
рукопашной схватке? Но кто такой этот Л. М.? Уж
наверняка не Линдли Меррей, которого я встречал в Йорке в
1825 году; к тому же я вовсе не считаю его способным на
подобный поступок — во всяком случае, по отношению к
собрату филологу (как вам известно, джентльмены,
Спиноза — автор весьма почтенной грамматики
древнееврейского языка).
Гоббс — почему и на каком основании, мне
непонятно — не был убит. Это крупнейший промах со стороны
профессионалов семнадцатого века: Гоббс во всех
отношениях представлял из себя превосходный объект для
приложения сил, разве что отличался чрезмерной
худобой; деньги у него, бесспорно, водились, но, что весьма
забавно, он не имел ни малейшего права оказывать со-
395
Томас Де Квинси
противление убийце. Согласно его же собственному
учению, могущественная сила дает высшее право; поэтому
отказ быть убитым является наихудшей разновидностью
бунта — в том случае, если убивать тебя принимается
законная власть. Впрочем, джентльмены, хотя Гоббс и
не был убит, я счастлив заверить вас: по его же словам,
он трижды стоял на краю гибели, что отчасти утешает.
Впервые смерть угрожала философу весной 1640 года,
когда он, по его утверждению, распространил от имени
короля рукопись, направленную против парламента;
впоследствии, кстати, он эту рукопись никому не мог
предъявить; однако Гоббс заявляет: «Если бы его величество не
распустил парламент (в мае), моя жизнь подверглась бы
опасности». Роспуск парламента тем не менее пользы не
принес, ибо в ноябре того же года был созван Долгий
парламент — и Гоббс, вторично убоявшись пасть
жертвой насилия, бежал во Францию. Все это очень
походит на манию Джона Денниса, полагавшего, что
Людовик XIV не заключит мир с королевой Анной до тех пор,
пока его (Денниса) не выдадут на расправу французским
властям; пребывая во власти этого убеждения, он даже
бежал подальше от побережья. Во Франции Гоббс
ухитрялся уберегать свою глотку от посягательств на
протяжении целых десяти лет, однако в конце этого
срока из желания подольститься к Кромвелю опубликовал
«Левиафана». Старый трус перепугался в третий раз: он
уже ощущал холодное прикосновение роялистской
шпаги к горлу, вспоминая, как обошлись с посланцами
парламента в Гааге и Мадриде. «Turn», пишет он на своей
чудовищной латыни:
Turn venit in mentem mihi Dorislaus et Ascham;
Tanquam proscripto terror ubique aderat1.
1 Тогда пришли мне на ум Дорислав и Эшем, / И меня объял ужас, как
при объявлении вне закона (лат.).
ъФ
Об убийстве как одном из изящных искусств
Соответственно, он бежал домой, в Англию. Не
подлежит никакому сомнению, что автор «Левиафана»
заслуживал избиения дубиной — или даже двумя-тремя
дубинами — за написание пентаметрического стиха со столь
вопиющей концовкой, как «terror ubique aderat»! Но
никто никогда и не считал его достойным другого орудия
наказания, кроме дубины. По существу, вся эта хвастливая
история от начала до конца выдумана им самим. В письме
крайне оскорбительного свойства, адресованном «ученой
особе» (подразумевался математик Уоллис), Гоббс
излагает происшествие совершенно иначе: так, на странице 8
он утверждает, будто бежал на родину, «видя угрозу
своей безопасности со стороны французского духовенства»;
он намекает на вероятность расправы с ним как с
еретиком, что было бы поистине великолепной шуткой: Фому
Неверующего предали бы казни за верность религии.
Выдумки выдумками, однако же известно со всей
определенностью, что до конца жизни Гоббс страшился
убийц. Доказательством служит история, которую я
намерен вам поведать: взята она не из рукописи, хотя, как
выразился бы мистер Кольридж, не уступает рукописи,
ибо заимствована из книги, ныне совершенно забытой,
а именно: «Рассмотрение убеждений мистера Гоббса, в
беседе между ним и студентом богословия»
(опубликована лет за десять до смерти философа). Книга вышла
анонимно, но написана она Теннисоном — тем самым,
который лет через тридцать сменил Тиллотсона в
должности Архиепископа Кентерберийского. Во вступлении
говорится: «Некий богослов (несомненно, это сам Тен-
нисон) ежегодно путешествовал по острову на
протяжении месяца. Во время одной из таких поездок (1670) он
посетил Пик в Дербишире — отчасти подвигнутый
описанием Гоббса. Будучи в тех краях, он не мог не посетить
Бакстон; тотчас по прибытии ему посчастливилось
встретить компанию джентльменов, спешившихся у дверей го-
397
Томас Де Квинси
станицы: среди них был худой долговязый господин — не
кто иной, как сам Гоббс, прискакавший верхом,
очевидно, из Чатсуорта»1. При знакомстве с подобной
знаменитостью путешественник, ищущий живописного, не мог
не представиться ему, даже рискуя прослыть надоедой.
На его счастье, оба спутника мистера Гоббса были через
посыльного неожиданно отозваны — и таким образом до
конца пребывания в Бакстоне богослов заполучил
Левиафана в свою безраздельную собственность — и был
удостоен чести пить с ним по вечерам. Гоббс, по-видимому,
держался вначале холодно, ибо сторонился лиц
духовного звания, но затем смягчился и, выказав дружелюбие,
настроился на шутливый лад; вскоре они договорились
пойти вместе в баню. Как это Теннисон отважился
плескаться в одной воде с Левиафаном — ума не приложу,
однако именно так оно и происходило: оба резвились будто
два дельфина, несмотря на весьма преклонный возраст
Гоббса, а «в перерывах между плаванием и
погружением с головой» (то есть нырянием) «рассуждали о многих
предметах, касающихся античных бань и Истоков
Сущего». Проведя так около часа, они вышли из бассейна —
обсушились, оделись и сели в ожидании ужина; в
намерения их входило подкрепиться подобно Deipnosophistae
и заняться не столько обильной выпивкой, сколько
беседой. Но их невинные замыслы нарушил шум ссоры,
затеянной незадолго перед тем малоотесанными
обитателями дома. Мистер Гоббс казался сильно встревоженным,
хотя собеседники и стояли поодаль. А почему он был так
1 Чатсуорт тогда, как и ныне, был роскошным поместьем самой
знатной ветви рода Кавендишей — в те дни графов, в настоящее время
герцогов Девонширских. К чести семейства, два его поколения
предоставляли приют Гоббсу. Примечательно, что Гоббс родился в
год нашествия Испанской Армады — то есть в 1588-м (так, во всяком
случае, мне представляется). Следовательно, при встрече с Теннисо-
ном в 1670 году ему должно было быть около 82 лет.
398
Об убийстве как одном из изящных искусств
встревожен, джентльмены? Вы скажете, разумеется, что
из кроткой и бескорыстной любви к покою,
приличествующей старому человеку, да еще к тому же философу.
Слушайте дальше: «Он не сразу овладел собой — и,
понизив голос, встревоженно пересказал историю о том,
как Секст Росций был убит после ужина близ Паллацин-
ских купален. Из того же ряда — замечание Цицерона
об Эпикуре Атеисте, который, по его словам, как никто
другой, страшился того, что презирал — смерти и богов».
Только потому, что близился час ужина, а по соседству с
ним находилась купальня, мистер Гоббс примерял к себе
участь Секста Росция. Его, видите ли, должны убить так,
как был убит Секст Росций. Кто еще нашел бы в этом
хоть какую-то логику, кроме человека, которому
постоянно мерещился убийца? Перед нами Левиафан,
страшащийся не клинков английских роялистов, но
«перепуганный до неприличия» сварой в пивной между честными
дербиширскими олухами, которые сами до смерти
перепугались бы одного его вида — долговязого чучела
минувшего века.
Мальбранш, вы, наверное, обрадуетесь, был убит.
Убийца его хорошо известен: это епископ Беркли.
История эта знакома всем, хотя до сих пор представлялась в
ложном свете. Беркли, тогда еще молодой человек, по
прибытии в Париж навестил преподобного отца Маль-
бранша. Он застал его в келье за приготовлением пищи.
Повара всегда были genus irritabile1; авторы — еще в
большей степени; Мальбранш принадлежал и к тем, и к
другим; вспыхнул спор; престарелый священник, уже и без
того разгоряченный, вскипел гневом; кулинарное
недовольство, вкупе с метафизическим раздражением,
вывело из строя его печень: он слег в постель — и
скончался. Такова распространенная версия происшедшего; «так
1 родом раздражительным (лат,.).
399
Томас Де Квинси
было обмануто ухо Дании». Дело в том, что подлинную
историю замяли — из уважения к Беркли, который (по
справедливому наблюдению Поупа) «был славен
добродетелями всеми», иначе выяснилось бы, что Беркли,
чувствуя себя уязвленным ехидностью старика француза,
набросился на него; завязалась драка; в первую же минуту
Мальбранш был сбит с ног; самодовольство его мигом
улетучилось, и он, вероятно, сдался бы на милость
победителя, но у Беркли кровь взыграла не на шутку — и он
принялся настаивать на том, чтобы Мальбранш
отказался от учения о случайных причинах. Тщеславие
философа не позволило ему пойти на уступки — и, таким
образом, он пал жертвой запальчивости ирландского юноши,
усугубленной собственным нелепым упрямством.
Лейбниц, во всех отношениях превосходивший Маль-
бранша, мог бы a fortiori1 рассчитывать на гибель от руки
убийцы, чего, однако, не произошло. Полагаю, что он
был задет подобным небрежением — и чувствовал себя
оскорбленным той безопасностью, в какой проводил
свои дни. Я не могу объяснить ничем иным поведение
Лейбница в конце жизни, когда его обуяла алчность и
он накопил у себя в доме целые кучи золота. Это было
в Вене, где он умер; сохранились письма, запечатлевшие
его безмерную тревогу за свою жизнь. Тем не менее он
так страстно желал подвергнуться хотя бы покушению, что
не устранялся от опасности.
Один покойный педагог бирмингемской выделки (а
именно доктор Парр) проявил в подобных
обстоятельствах больший эгоизм. Он собрал огромное количество
золотой и серебряной посуды, которую держал какое-то
время в спальне у себя в священническом доме в Хаттоне.
С каждым днем он все больше и больше боялся, что его
убьют, чему, он знал, противостоять он не в силах (да он,
1 еще в большей мере (лат.).
400
Об убийстве как одном из изящных искусств
собственно, и не претендовал на сопротивление), и
потому перетащил все свое добро к местному кузнецу,
вообразив, очевидно, что убийство кузнеца нанесет меньший
урон salus reipublicae1, нежели убийство педагога. Это
мнение, по дошедшим до меня слухам, энергично
оспаривалось; теперь все, кажется, согласились на том, что цена
одной хорошей подковы равна примерно цене двух с
четвертью целительных проповедей2.
Если о Лейбнице, хотя и неубитом, можно сказать,
что он умер отчасти от страха быть убитым, а отчасти
от раздражения, вызванного тем, что никто не посягнул
на его жизнь, то Кант, напротив, не питавший на
данный счет ни малейших амбиций, был на волосок от
насильственной смерти — ближе, чем кто-либо из тех, о ком
пишут книги, за исключением разве что Декарта. Сколь
нелепо расточает фортуна свои милости! Подробности
инцидента приведены в анонимном жизнеописании
этого великого мыслителя. С целью укрепления здоровья
Кант предписал себе ежедневную шестимильную
прогулку по проезжей дороге. Об этом прослышал один
человек, имевший собственные резоны для совершения
убийства, и устроил у третьего мильного столба на пути из
Кенигсберга засаду, где подстерег своего «избранника»,
который появлялся там всегда в один и тот же час с
точностью почтовой кареты.
Спасла Канта чистая случайность. Обстоятельство
это заключалось в скрупулезности (миссис Куикли сказа-
1 благу государства (лат.).
2 Доктор Парр, впервые выступив в печати со знаменитым
латинским предисловием к Беллендену (правильное ударение — на втором
слоге), время от времени публиковал проповеди, читанные им для
некой больницы (не помню точного названия), в официальном
названии которой присутствовало старинное слово «исцеляющая»;
вышло так, что и сами проповеди получили известность как
«целительные».
401
Томас Де Квинси
ла бы — въедливости) нравственных взглядов убийцы.
Старый профессор, решил он, наверняка отягощен грехами.
Другое дело — малый ребенок. Рассудив таким образом,
покушавшийся в критический момент оставил Канта в
покое и зарезал вскорости пятилетнюю кроху. Так обо
всем этом повествуют в Германии, однако я склонен
считать убийцу подлинным любителем, который
почувствовал, как мало ответит требованиям хорошего вкуса
убийство старого, очерствелого, желчного метафизика: он не
мог блеснуть своим искусством, поскольку философ даже
после смерти не мог бы походить на мумию больше, чем
при жизни.
Итак, джентльмены, я проследил связь между
философией и нашим искусством — и тем временем начинаю
осознавать, что вторгся в современную нам эпоху. Я не
возьму на себя смелость давать оценку нашему веку в
отрыве от двух предшествующих; различия между ними, в
сущности, нет. Семнадцатое и восемнадцатое столетия,
наряду с прожитой нами толикой девятнадцатого,
образуют в совокупности классическую эпоху убийства.
Прекраснейшим из свершений семнадцатого столетия было,
бесспорно, убийство сэра Эдмондбери Годфри,
встречающее с моей стороны безоговорочное одобрение. Если
взять столь весомый атрибут, как покров тайны,
долженствующий сопутствовать всякому взвешенному
покушению на убийство, то в этом смысле убийство сэра
Годфри и остается поистине непревзойденным: загадка
до сих пор не разгадана. Попытки взвалить убийство на
папистов повредили бы шедевру ничуть не менее, чем
старания профессиональных реставраторов повредили
известным полотнам Корреджо; подобные попытки,
пожалуй, уничтожили бы совершенное создание в корне,
поскольку перевели бы событие в искусственный разряд
402
Об убийстве как одном из изящных искусств
убийств по чисто политическим мотивам; в них начисто
отсутствует animus1 убийства — и я призываю общество
решительно отвергнуть выдвинутое против папистов
обвинение. По сути, оно совершенно беспочвенно — и
явилось исключительно следствием протестантского
фанатизма. Сэр Эдмондбери не выделялся среди лондонских
судей особой суровостью по отношению к папистам и не
поощрял стремления фанатиков применить на деле
законы, направленные против инаковерующих. Он не навлек
на себя враждебности со стороны какой-либо
религиозной секты. Что же касается застывших капель воска,
замеченных на платье обнаруженного в канаве трупа (а
благодаря им подозрения пали на служителей католической
Королевской часовни), то либо здесь налицо
злокозненный подлог, затеянный гонителями папистов, либо вся
эта история — от начала до конца, включая найденный
воск и предполагаемое его происхождение, — измышлена
епископом Бернетом, который, по утверждению
герцогини Портсмут, прослыл в семнадцатом столетии
изрядным фантазером и большим мастером на выдумки.
Попутно следует отметить, что число убийств, совершенных
во времена сэра Эдмондбери, не слишком велико: это,
вероятно, объясняется недостатком просвещенного
покровительства.
Sint Maecenates, non deerunt, Flacce, Marones2.
Сверившись с «Наблюдениями над показателями
смертности» Гранта (4-е изд., Оксфорд, 1665), я нашел,
что из двухсот двадцати девяти тысяч двухсот пятидесяти
человек, скончавшихся в Лондоне за двадцатилетний
период семнадцатого века, убито было не более восьмиде-
1 душа (лат.).
2 Будь Меценаты у нас, появились бы, Флакк, и Мароны (лат.). -
Пер. Ф. Петровского.
4°3
Томас Де Квинси
сяти шести — то есть в среднем четыре целых три
десятых человека в год. Это скромная цифра, джентльмены,
и вряд ли достаточная для того, чтобы основать
академию; несомненно, однако, что при столь незначительном
количестве мы вправе ожидать первоклассного качества.
Возможно, так оно и было, но я все же склонен
придерживаться мнения, что лучший художник семнадцатого
столетия далеко уступает по мастерству лучшему
художнику столетия восемнадцатого. Хотя случай с сэром Эд-
мондбери Годфри и заслуживает всяческих похвал (а
никто не может оценить его так, как я, — по достоинству), я
все же не могу счесть его равным истории миссис Раском
из Бристоля: ни по оригинальности замысла, ни по
широте и дерзости исполнения. Убийство почтенной леди
произошло в самом начале царствования Георга III —
царствования, как известно, исключительно благоприятного
для процветания искусств в целом. Миссис Раском
проживала на Колледж-Грин вместе с единственной
служанкой, и ни та, ни другая нимало не претендовали на
место в истории, которое им обеспечил великий искусник,
чье мастерство я намерен вам описать. Одним
прекрасным утром, когда в городе царила оживленная суета, у
соседей миссис Раском зародились недобрые предчувствия;
дверь взломали — и, проникнув в дом, нашли хозяйку
убитой в собственной постели; мертвая служанка лежала на
ступенях лестницы. Дело происходило в полдень, и всего
лишь двумя часами ранее обеих видели живыми и
здоровыми. Случилось это, насколько я помню, в 1764 году; с
тех пор минуло, следовательно, свыше шестидесяти лет,
однако автор шедевра до сего времени не обнаружен.
Подозрения потомства пали на двух претендентов: на
булочника и на трубочиста. Заблуждение очевидное:
неопытного художника ни за что не осенила бы столь дерзостная
идея — идея убийства средь бела дня, в самом сердце
большого города. Нет, джентльмены, не безвестный булоч-
404
Об убийстве как одном из изящных искусств
ник, уверяю вас, не неведомый свету трубочист сотворил
этот шедевр. Я знаю, кому он принадлежит. (Шум в зале
сменяется аплодисментами; залившийся румянцем лектор
продолжает с еще большей горячностью.) Ради Бога,
джентльмены, не поймите меня неправильно; нет, я тут
абсолютно ни при чем. Я не настолько тщеславен, чтобы мнить
себя способным на такие свершения; поверьте, вы
сильно преувеличиваете мои таланты; дело миссис Раском
далеко превосходит мои скромные возможности. Просто
мне довелось узнать имя этого виртуоза — от
знаменитого хирурга, бывшего ассистентом при его вскрытии.
Названный медик завел у себя частный музей
профессионального назначения, один угол которого занимал
гипсовый слепок с человеческой фигуры на редкость
совершенных пропорций.
«Это, — заявил хирург, — слепок с тела знаменитого
ланкаширского грабителя. Долгое время он скрывал свое
занятие от соседей, натягивая на ноги своей лошади
шерстяные чулки с расчетом приглушить стук копыт по
мощеной дороге, которая вела в конюшню. Когда он попал
на виселицу за совершенные им грабежи, я состоял в
обучении у Крукшенка; преступник отличался столь
завидной конституцией, что ради того, чтобы завладеть телом
без малейшей задержки, нельзя было жалеть ни сил, ни
средств. При потворстве помощника шерифа
осужденного сняли с веревки до истечения положенного срока,
немедля поместили в фаэтон, запряженный четверкой
лошадей, — и таким образом доставили в дом Крукшенка,
пока повешенный еще сохранял признаки жизни.
Мистеру -, тогда молодому студенту, было предоставлено
почетное право нанести казненному coup de grâce1,
завершить исполнение судебного приговора». Меня
поразил этот примечательный анекдот, свидетельствующий
1 удар милосердия (фр.).
4»5
Томас Де Квинси
о том, что все джентльмены из прозекторской
принадлежат к числу ценителей в нашей области, и однажды я
поделился таким мнением со знакомой леди из
Ланкашира. Она тотчас сообщила мне, что жила ранее по
соседству с этим грабителем, и ей хорошо помнились два
обстоятельства, каковые в своей совокупности, по общему
мнению окрестных обитателей, приписывали ему честь
участия в деле миссис Раском. Во-первых, когда
произошло убийство, грабитель отсутствовал целых две недели;
во-вторых, вскоре вся округа была наводнена долларами,
а миссис Раском, по слухам, скопила около двух тысяч
таких монет. Кем бы, однако, ни был этот выдающийся
художник, он оставил нерушимый памятник своему гению:
столь трепетным оказался пиетет, внушенный
захватывающей смелостью замысла и мощным размахом
исполнения, что вплоть до 1810 года (когда мне об этом
рассказывали) для дома миссис Раском никак не удавалось
приискать жильца.
Хотя я и готов без устали превозносить описанный
выше прецедент, пусть не заподозрят меня в
небрежении множеством других великолепных образчиков
искусства, явленных по всей нашей стране. Впрочем, случаи с
мисс Блэнд или с капитаном Доннелланом и сэром Тео-
филусом Боутоном, а также подобные им, ни
малейшего сочувствия с моей стороны не вызовут. Да устыдятся
все эти отравители, возглашаю я: неужто не могут они
следовать старой доброй традиции перерезать глотку
ножом, не прибегая к дерзостным новшествам из Италии?
Я полагаю, что всяческие манипуляции с ядами по
сравнению с узаконенным методом выглядят ничуть не лучше,
чем восковые изделия рядом с мраморными изваяниями
или же литографии бок о бок с подлинником Вольпато.
Но и за вычетом их существует сколько угодно
превосходных произведений искусства, выдержанных в
безупречном стиле, каким нельзя не гордиться; и тут со мной со-
4о6
Об убийстве как одном из изящных искусств
гласится любой непредубежденный знаток. Заметьте, что
я говорю «непредубежденный»: в таких случаях
необходимо делать большие скидки; ни один художник не может
быть уверен, что ему удастся вполне осуществить свой
предварительный замысел. Возникают различные
препятствия: жертвы не выказывают должного хладнокровия,
когда к их горлу подступают с ножом: они пытаются
бежать, брыкаются, начинают кусаться; и если художники-
портретисты нередко жалуются на скованность своих
моделей, то представители нашего жанра сталкиваются, как
правило, с излишней живостью повадки. В то же время
присущее нашему искусству свойство пробуждать в
убиваемом взволнованность и раздраженность является в
целом выигрышным приобретением для публики;
важностью его мы не должны пренебрегать, ибо оно
способствует развитию скрытого таланта. Джереми Тэйлор
восторженно описывает феноменальные прыжки,
совершаемые индивидами под воздействием страха.
Разительное подтверждение этому — недавнее дело Маккинов:
мальчишка одолел высоту, о которой до конца своих дней
и мечтать не сможет. Иногда паника, сопутствующая
действиям наших художников, пробуждает самые блестящие
способности к работе кулаками, а также к любой
разновидности гимнастических упражнений; в противном
случае таланты эти, зарытые в землю, остались бы неведомы
владельцам, а равно и их друзьям. Приведу любопытную
иллюстрацию этого факта — историю, услышанную мной
в Германии.
Совершая как-то верховую прогулку в окрестностях
Мюнхена, я свел знакомство с одним выдающимся
представителем нашего сообщества: имени его, по понятным
причинам, называть не буду. Этот господин уведомил
меня, что, утомленный холодными, по его определению,
усладами откровенного дилетантства, он перебрался из
Англии на континент — в надежде попрактиковаться не-
407
Томас Де Квинси
много как профессионал. С этой целью он прибыл в
Германию, полагая, что полиция в этой части Европы
особенно сонлива и неповоротлива. Дебют его состоялся в
Мангейме: признав во мне собрата, он без утайки
поведал мне о своем первом опыте.
— Напротив дома, в котором я квартировал, —
начал мой собеседник, — жил булочник; он был склонен
к скаредности и жил в полном одиночестве. Широкое
одутловатое лицо его было тому причиной или что-то
иное, но так или иначе, он меня к себе расположил, и
я вознамерился приступить к делу на его горле,
которое из-за отложного воротничка всегда оставалось
открытым (мода, всегда подстегивавшая мои стремления).
По моим наблюдениям, вечерами он неизменно
закрывал свои окна ставнями ровно в восемь, минута в
минуту. Однажды я подстерег булочника за этим
занятием, ворвался следом за ним в помещение, запер дверь
и, обратившись к нему с величайшей учтивостью,
посвятил его в свои планы. Сопротивление, добавил я,
нежелательно, поскольку повлечет за собой взаимные
неудобства; с этими словами я извлек свои
инструменты и приготовился действовать. Тут булочник, казалось,
впавший от моего известия в настоящую каталепсию,
обнаружил вдруг признаки неописуемого волнения. «Я не
хочу, чтобы меня убивали! — пронзительно завопил он. —
К чему (он, вероятно, хотел сказать "почему") я должен
расставаться с моей драгоценной глоткой?» — «К чему?
Да хотя бы к тому, — возразил я, — что вы добавляете
в хлеб квасцы. Впрочем, несущественно, так это или не
так (я был полон решимости пресечь дискуссию в самом
начале); знайте же, что по части убийства я подлинный
виртуоз — и желал бы отточить свое мастерство; меня
заворожило ваше неохватное горло, и я твердо намерен
сделать вас своим клиентом». — «Ах так! — вскричал
булочник. — Что ж, тогда перед вами виртуоз в другой об-
4о8
Об убийстве как одном из изящных искусств
ласти». — И он, сжав кулаки, занял оборонительную
позицию. Сама идея боксерского поединка показалась мне
дикой. Действительно, один лондонский пекарь
отличился на ринге и прославился под именем Мастера
Булочек, однако он был еще юн и неиспорчен, тогда как мой
противник представлял из себя чудовищного толстяка
пятидесяти лет от роду, далеко не в спортивной форме.
Несмотря на все это, он бросил вызов мне,
специалисту и знатоку, и оказал столь яростное сопротивление,
что я не раз опасался быть побитым моим же оружием
и пасть от руки прохвоста-булочника. Ничего себе
положение! Отзывчивые сердца должны мне
посочувствовать. Насколько сильно я был встревожен, вы можете
судить по тому, что на протяжении первых тринадцати
раундов преимущество было на стороне булочника. В
четырнадцатом раунде я получил удар в правый глаз,
который тотчас закрылся; тут, я полагаю, и таилось мое
конечное спасение, поскольку во мне вскипел такой гнев,
что в следующем раунде, а также в трех последующих я
раз за разом валил противника с ног.
Раунд девятнадцатый. Булочник выдыхается, силы его
явно на исходе. Его геометрические подвиги в
последних четырех раундах пользы ему не принесли. Он
довольно ловко, впрочем, отразил удар, нацеленный в его
мертвенно-бледную физиономию; тут я поскользнулся и
полетел на пол.
Раунд двадцатый. Оглядев булочника, я устыдился
того, что терплю столько неудобств от бесформенной
кучи теста: разъярившись, я обрушил на него самую
суровую кару. Последовал обмен выпадами: поражение
потерпели оба, но верх одержал любитель — со счетом
десять к трем.
Раунд двадцать первый. Булочник вскочил на ноги с
поразительным проворством; в самом деле, держался он
стойко и сражался отменно — если учесть, что пот с него
4°9
Томас Де Квинси
лил ручьями; но задор его приметно увял — и все эти
наскоки были простым следствием овладевшей им паники.
Стало ясно, что надолго его не хватит. На протяжении
этого раунда мы испробовали ближний бой, в котором
у меня был значительный перевес, и я нанес несколько
ударов по носу противника. Во-первых, нос его
испещряли карбункулы; а во-вторых, мне казалось, что
подобные вольности в обращении с носом не могут не вызвать
у его обладателя серьезного неудовольствия; так оно и
случилось.
В последующие три раунда мастер булочек шатался,
будто корова на льду. Видя, как обстоят дела, в двадцать
четвертом раунде я шепнул ему на ухо два-три слова, от
которых он рухнул словно подкошенный. А сообщил я
ему всего лишь мое частное мнение о стоимости его
глотки в страховом агентстве. Мой доверительный
шепот сильно поразил его: даже пот застыл на его лице —
и в последующие два раунда я был хозяином
положения. Когда же я выкрикнул «Время!» перед началом
двадцать седьмого раунда, противник мой лежал
колода колодой.
«И вот тогда-то, — заметил я любителю, — вы, надо
думать, и осуществили свой замысел». — «Вы правы, —
кротко отозвался мой собеседник. — И испытал при этом
величайшее удовлетворение, поскольку одним ударом убил
двух зайцев». Подразумевалось, что он не просто
покончил с булочником, но еще и хорошенько его отдубасил. Я,
хоть убей, так не считаю: напротив, мне представляется,
что моему знакомому для расправы с одним-единственным
зайцем потребовалось нанести два удара: сначала кулаком
выбить из него спесь, а уж потом прибегнуть к помощи
своих инструментов. Но логика моего собеседника тут не
слишком существенна. Важна мораль всей этой истории,
свидетельствующая о том, какие потрясающие стимулы
для пробуждения скрытого таланта таятся в самой воз-
410
Об убийстве как одном из изящных искусств
можности вдруг быть убитым. Единственно под влиянием
этой вдохновляющей мысли прижимистый,
неповоротливый мангеймский булочник, наполовину впавший в
каталептическое состояние, провел двадцать семь раундов с
опытным английским боксером; столь высоко вознесся
его природный гений благодаря животворному
присутствию будущего убийцы.
Воистину, джентльмены, слыша о подобных вещах,
чуть ли не долгом своим сочтешь попытку смягчить ту
крайнюю суровость, с какой большинство отзывается об
убийстве. Из людских пересудов можно заключить,
будто все неудобства и беспокойства выпадают на долю тех,
кого убивают; те же, кто избавлен от этой участи, горя
не знают. Рассудительные люди думают иначе. «Нет
сомнения, — говорит Джереми Тэйлор, — что гораздо легче
пасть от острого лезвия меча, чем от жестокого
приступа лихорадки, а топор (сюда он мог бы также добавить
лом или молоток корабельного плотника) — куда меньшее
зло, нежели задержка мочеиспускания». В высшей
степени справедливые слова: епископ рассуждает как умный
человек и подлинный ценитель, к числу которых, я
уверен, он принадлежал; другой великий философ, Марк
Аврелий, равным образом стоял выше пошлых
предрассудков на этот счет. Он заявлял, что одним из
благороднейших свойств разума является «способность знать,
наступила пора покидать этот мир или же еще нет» (книга
III, перевод Колльера). Поскольку знать об этом дано
лишь весьма немногим, истинным филантропом должен
быть тот, кто берется безвозмездно, с немалым для себя
риском, наставить ближнего в данной отрасли знания.
Все это я излагаю только в качестве пищи для
размышлений будущих моралистов; между тем заявляю о моем
личном убеждении, что лишь очень немногие совершают
убийство, следуя филантропическим или патриотическим
принципам, и повторяю уже неоднократно мной сказан-
411
Томас Де Квинси
ное: у большинства убийц — в высшей степени
извращенный характер.
Относительно убийств, принадлежащих Уильямсу —
наиболее величественных и цельных в своем
совершенстве из когда-либо имевших место, — скажу, что я не
вправе касаться их походя. Для всестороннего освещения
их достоинств потребуется целая лекция — или даже курс
лекций1. Однако один любопытный факт, связанный с
этой историей, я все же приведу, поскольку он
доказывает, что блеск гения Уильямса совершенно ослепил взор
криминальной полиции. Все вы, не сомневаюсь,
помните, что орудиями, с помощью которых Уильяме создал
свое первое великое произведение (убийство Марров),
были нож и молоток корабельного плотника. Так вот,
молоток принадлежал старику шведу, некоему Джону Пе-
терсену, и на ручке были нанесены его инициалы. Этот
инструмент, оставленный Уильямсом в доме Марров,
попал в руки следователей. Но не секрет, джентльмены,
что печатное уведомление об этих инициалах привело
к немедленному разоблачению Уильямса:
опубликованное раньше, оно предотвратило бы второе
выдающееся его деяние (убийство Уильямсонов), совершенное
двенадцать дней спустя. Тем не менее следователи скрывали
эту улику от публики на протяжении долгих двенадцати
дней — вплоть до осуществления второго замысла.
Когда же таковой наконец воплотился, сообщение о
находке передали в печать — очевидно, сознавая, что художник
уже обеспечил себе бессмертную славу и блистательная
его репутация не способна пострадать от какой-либо
случайности.
О деле мистера Тертелла я, право, не знаю, что и
сказать. Разумеется, я весьма высоко ставлю моего
предшественника на этой кафедре — и считаю его лекции пре-
1 См. Постскриптум в добавлении к этой лекции.
412
Об убийстве как одном из изящных искусств
восходными. Но, говоря вполне чистосердечно, я и в
самом деле полагаю, что главное его достижение как
художника сильно переоценено. Каюсь, поначалу и меня
захлестнула волна всеобщего энтузиазма. Утром, когда
весть об убийстве разнеслась по Лондону, любителей
собралось вместе столько, сколько на моей памяти не
собиралось со времен Уильямса; дряхлые, прикованные к
постели знатоки, привыкшие раздраженно сетовать на
отсутствие настоящих событий, приковыляли тогда в наш
клуб; и такого множества благожелательных, сияющих
веселым довольством лиц мне не часто доводилось видеть.
Отовсюду слышались поздравления; члены клуба,
обмениваясь рукопожатиями, договаривались о совместных
обедах; поминутно раздавались торжествующие вопросы:
«Ну как, наконец-то?» — «То, что надо, верно?» — «Теперь
вы удовлетворены?» Однако в самый разгар суматохи все
мы, помнится, разом смолкли, заслышав стук деревянной
ноги одного из любителей — пожилого циника Л. С. Он
вступил в зал, сохраняя обычную мрачность, и,
продвигаясь вперед, ворчливо бормотал: «Обыкновенный плагиат!
Бесстыдное воровство! Мошенник воспользовался
брошенными мною намеками. К тому же стиль его резок, как
у Альбрехта Дюрера, и груб, как у Фюзели». Многие
полагали, что устами его говорила простая ревность,
подстегнутая язвительностью характера, но должен признаться,
что, когда первые восторги слегка поутихли, я встречал
немало здравомыслящих критиков, которые сходились во
мнении относительно того, что в стиле Тертелла
присутствует некое falsetto1. Поскольку Тертелл
принадлежал к нашему обществу, это побуждало нас отзываться о
нем благосклонно; личность его была прочно
соотнесена с причудой, создавшей ему временную популярность
в лондонском обществе и для поддержания которой его
1 фальцет, фальшь (urn.).
413
Томас Де Квинси
претензии оказались недостаточными, ибо «opinionum
commenta delet dies, naturae judicia confirmât»1. У Tep-
телла имелась, впрочем, заготовка неосуществленного
убийства посредством двух гирь, которой я глубоко
восхищался; это был всего лишь беглый эскиз, который он
не завершил, однако, на мой взгляд, он во всех
отношениях превосходит его главное произведение. Помню, как
некоторые ценители не уставали сокрушаться о том, что
набросок остался незавершенным, но здесь я не могу с
ними согласиться: фрагменты и первые смелые
зарисовки оригинальных художников обладают нередко
выразительностью и меткостью, которые, случается, исчезают
после тщательной проработки деталей.
Дело Маккинов2 я ставлю гораздо выше
превознесенного подвига Тертелла — оно поистине выше всяких
похвал; с бессмертными творениями Уильямса оно
соотносится как «Энеида» с «Илиадой».
Пора наконец сказать несколько слов об
основополагающих принципах убийства — с целью упорядочить не
практику вашу, а систему ваших суждений: пусть
старухи и несметное множество читателей газет
довольствуются чем угодно, лишь бы было побольше крови. Но
чувствительному сердцу требуется нечто большее. Итак, речь
пойдет, во-первых, о том, кто пригоден для целей
убийцы; во-вторых, о том, где должно происходить убийство;
и в-третьих, когда; коснемся также и прочих
сопутствующих обстоятельств.
Убиваемый — я полагаю это очевидным — должен
быть добродетельным человеком: в противном случае
может оказаться так, что он сам именно в эту минуту
также замышляет убийство: подобные столкновения, когда
1 «время уничтожает измышления и подтверждает справедливость
природы» (лат.).
2 См. Постскриптум.
4M
Об убийстве как одном из изящных искусств
«коса находит на камень», достаточно отрадные за
отсутствием других, более волнующих, не заслуживают, с
точки зрения опытного критика, наименования убийств.
Могу привести в пример, не называя имен, нескольких
лиц, умерщвленных в темном проулке: до поры до
времени происшедшее выглядело вполне безупречно,
однако, вникнув в дело более основательно, общественность
пришла к заключению, что убитый сам в тот момент
намеревался ограбить убийцу — а если достанет сил, то и
прикончить его. Когда дело обстоит (или когда можно
предположить, что оно обстоит) подобным образом, от
подлинного назначения нашего искусства не остается и
следа. Ибо конечная цель убийства, рассматриваемого в
качестве одного из изящных искусств, та же самая, что
и у трагедии: по определению Аристотеля, она состоит в
том, чтобы «очищать сердце посредством жалости и
ужаса». Так вот, ужас здесь налицо, но откуда взяться
жалости, если одного хищника уничтожает другой?
Ясно также, что избранный индивид не должен быть
известным в обществе лицом. К примеру, ни один
здравомыслящий художник не рискнет покуситься на Абра-
гама Ньюленда1. Дело вот в чем: все так много читали
об Абрагаме Ныоленде, но мало кто его видел, и для
публики он превратился в отвлеченную идею. Помню,
однажды мне случилось упомянуть о том, что я отобедал в
кофейне в обществе Абрагама Ньюленда, и
присутствующие оглядели меня с насмешкой, как будто я заявил, что
1 Ныне Абрагам Ньюленд совершенно забыт. Однако в то время,
когда писались эти строки, имя его не переставало звучать в ушах
британцев как самое привычное и чуть ли не самое значительное
из всех когда-либо существовавших. Это имя появлялось на лицевой
стороне каждой английской банкноты, крупной или мелкой; имя
Ньюленда служило на протяжении более чем четверти столетия (в
особенности в течение всей Французской революции) кратким
обозначением бумажных денег в наиболее надежном их виде.
415
Томас Де Квинси
играл в бильярд с пресвитером Иоанном или стрелялся
на дуэли с Римским Папой. Римский Папа, кстати,
совершенно не годится для убийства: как глава христианского
мира, он и в самом деле вездесущ — его, словно кукушку,
часто слышат, но никогда не видят, а потому, как я
подозреваю, многие также считают его отвлеченной идеей.
Впрочем, в тех случаях, если известный в обществе
человек имеет обыкновение давать званые обеды «со всеми
лакомствами сезона», дело обстоит иначе: всякий
приглашенный испытывает удовлетворение оттого, что хозяин
отнюдь не абстракция; следовательно, убийство его не
будет означать нарушения правил — разве что оно попадет
в разряд, мною еще не рассмотренный.
Третье. Избранный индивид должен обладать
хорошим здоровьем: крайнее варварство убивать больного,
который обычно совершенно не в состоянии вынести
эту процедуру. Следуя этому принципу, нельзя
останавливать свой выбор на портных старше двадцати пяти лет:
как правило, в этом возрасте все они начинают страдать
от несварения желудка. Если все же охота происходит на
этом поле, то, согласно старинному счету, число убийств
должно быть кратно девяти — к примеру, 18, 27 или 36.
И тут вы увидите обычное действие изящного искусства,
смягчающего и утончающего душу. Мир в целом,
джентльмены, весьма кровожаден: публика требует прежде всего
обильного кровопускания, красочной демонстрации
какового для нее вполне достаточно. Но просвещенный знаток
обладает более изысканным вкусом; задача нашего
искусства, как и прочих гуманитарных дисциплин, —
облагораживать сердца; итак, справедливо отмечено, что
Ingenuas didicisse fideliter art es,
Emollit mores, nee sink esse feros1.
1 Усердное изучение благородных наук смягчает нравы и не
позволяет им ожесточаться (лат.).
416
Об убийстве как одном из изящных искусств
Один мой приятель, не чуждый философии и
широко известный мягкосердечием и благотворительностью,
высказывает мнение, что у избранной жертвы должны
также быть, для пущей трогательности, маленькие дети,
всецело от нее зависящие. Предосторожность,
бесспорно, разумная. И все же я не стал бы слишком рьяно
настаивать на этом условии. Строгий вкус полагает
данное требование обязательным, однако, если индивид
безупречен с точки зрения морали, а физическое его
состояние не вызывает ни малейших нареканий, я не
стал бы слишком упорно навязывать ограничение,
способное только сузить сферу применения
художнического таланта.
Но довольно о предмете нашего искусства. Что
касается времени, места и инструментов, тут я многое мог бы
сказать, но для этого у меня нет сейчас возможности.
Здравый смысл практикующего художника обычно
склоняет его к ночному уединению. Впрочем, нередко
бывало, что это правило обходили, достигая превосходного
результата. В отношении времени дело миссис Раском
является, как я уже говорил, великолепным исключением;
если же взять время и место в совокупности, то в
анналах Эдинбурга (год 1805-й) находим дивный редкостный
случай, знакомый каждому тамошнему ребенку: однако
необъяснимым образом событие это не пользуется и малой
долей заслуженной славы среди английских любителей.
Я имею в виду дело банковского курьера, который был
убит среди бела дня, когда нес мешок с деньгами, на
повороте с Хай-стрит, одной из наиболее оживленных улиц
в Европе; убийца до сих пор не найден.
Sed fugit interea, fugit irreparabile tempus,
Singula dum capti circumvectamur amore1.
1 Но меж тем бежит время, бежит невозвратимо, и нас, пленных,
кружит в водовороте любовь (лат.).
14 Исповедь англичанина
417
Томас Де Квинси
А теперь, джентльмены, позвольте мне вновь и
торжественно отвергнуть со своей стороны все претензии
на роль профессионала. Я никогда в жизни не покушался
на кровопролитие, за исключением одной-единственной
попытки, каковую я предпринял в 1801 году, избрав
жертвой кота; однако на деле из моих намерений
вышло нечто совсем противоположное. Целью моей,
сознаюсь, было откровенное и недвусмысленное убийство.
«Semper ego auditor tantum, — вопросил я, — nunquamne
reponam?»1 И сошел вниз в поисках Тома в первом часу
темной ночи, являя собою настоящего убийцу, телом и
душой. Но кота я застал за воровством в кладовой,
откуда он пытался утянуть хлеб и другие съестные
припасы. Это придало делу новый поворот: в то время
ощущалась повсеместная нехватка еды, и даже христиане
принуждены были питаться картофельными и
рисовыми лепешками, а то и чем похуже; следственно, со
стороны кота посягательство на чистый пшеничный хлеб
являлось актом государственной измены. Исполнение
смертного приговора вмиг сделалось патриотическим
долгом. Высоко воздев сверкающую сталь и потрясая ею
в воздухе, я вообразил себя выступающим, подобно
Бруту, в блеске славы из толпы патриотов; а поразив
преступника, я
Громко к Туллию воззвал,
Приветствуя отца моей страны!
С тех пор, когда бы ни возникали у меня смутные
побуждения лишить жизни одряхлевшую овцу,
престарелую курицу и прочую «мелкую дичь», эти стремления
остаются запертыми в тайниках моей души; что же до
высших сфер нашего искусства, тут я расписываюсь в
1 «Неужели мне быть только слушателем... и никогда не отвечать?»
(лат.).
4i8
Об убийстве как одном из изящных искусств
полнейшей своей несостоятельности. Мое тщеславие
не возносится столь высоко. Нет, джентльмены,
говоря словами Горация,
Fungar vice cotis, acutum
Reddere quae ferrum valet, exsors ipsa secandi1.
Добавление к лекции
«об убийстве как одном из изящных ИСКУССТВ»
Немало лет тому назад я, как припомнит читатель,
выступил в качестве любителя убийства. «Любитель»,
пожалуй, слишком сильное определение: термин «знаток»
более приноровлен к придирчивым требованиям
непостоянного общественного вкуса. Быть знатоком —
неужели даже в этом таится какая-либо опасность?
Столкнувшись с убийством, человек не обязан зажмуривать глаза,
затыкать уши и прятать свое разумение в карман. Если
только он не повергнут в безнадежно коматозное
состояние, то от взора его не ускользнет, что одно убийство —
с точки зрения хорошего вкуса — явно превосходит
другое или же заметно ему уступает. Каждое убийство имеет
свои особенности и обладает собственной шкалой
достоинств — наряду с картинами, статуями, ораториями,
камеями, инталиями и прочая и прочая. На человека можно
сердиться за излишнюю словоохотливость или
публичность выступлений (впрочем, упрек в многоречивости я
должен отвергнуты никто не может предаваться
любимому занятию чрезмерно), однако в любом случае вы
обязаны позволить ему мыслить самостоятельно. Так вот, все
мои соседи — поверите ли? — прослышали об
опубликованном мною небольшом эссе на тему эстетики; узнали
они, к несчастью, и о клубе, членом которого я состою,
1 Уж лучше мне быть как камень точильный, тот, что совсем не остер,
но делает острым железо (лат.). — Пер. М. Л. Гаспарова.
14*
419
Томас Де Квинси
и об обеде, на котором я председательствовал
(деятельность клуба, устройство обеда и написание эссе
вдохновлены, как вам известно, одной-единственной скромной
целью, а именно — распространением хорошего вкуса
среди подданных ее величества1); так вот, мои соседи
возвели на меня чудовищную клевету. Они утверждают, в
частности, будто мной или же клубом (разница тут
несущественна) назначены призы за виртуозно исполненное
убийство — с приложением таблицы изъянов, врученной
ближайшим единомышленникам, с каковой следует
сверяться в случае любых отступлений от образца.
Позвольте же мне выложить всю истину относительно нашего
клуба и состоявшегося обеда, после чего озлобленность
света станет более чем очевидной. Но сначала мне бы
хотелось, с вашего разрешения, обрисовать — сугубо
конфиденциально — мои действительные взгляды на
затронутую проблему.
Что касается убийств, то я в жизни не совершил
ни одного. Это хорошо известно всем моим друзьям.
При необходимости я могу заручиться сертификатом,
заверенным множеством подписей. В самом деле, если
дойдет до этого, я сомневаюсь, способен ли кто-то в
данном отношении со мной тягаться. Мой сертификат
величиной напоминал бы столовую скатерть. Один из
членов нашего клуба отваживается, правда, утверждать,
будто я позволил себе вольности с его горлом — по
окончании заседания, после того как все остальные уже
разошлись. Но заметьте: повествование его хромает
сообразно степени его осведомленности. Когда рассказчик не
заходит чересчур далеко, он ограничивается заявлени-
1 В Лекции, ссылаясь на царствовавшего монарха, я упоминал «его
величество», поскольку в то время трон занимал Вильгельм IV, однако
в промежутке между подготовкой Лекции и настоящего Добавления
на престол взошла наша ныне здравствующая королева.
420
Об убийстве как одном из изящных искусств
ем, что поймал меня на жадном разглядывании его шеи;
в последующие две-три недели я якобы пребывал в
меланхолии, а в интонациях моего голоса чуткий слух
знатока улавливал будто бы сожаление об утраченных
возможностях; однако всем членам клуба известно, что говорит
это явный неудачник, склонный временами брюзжать по
адресу разгильдяев, кои роковым образом пренебрегают
необходимостью всегда иметь инструменты под рукой.
Однако все это касается, в конце концов, лишь
взаимоотношений двух любителей: в подобных случаях не
обходится без преувеличений и шероховатостей, поэтому
следует делать скидки. «И все же, — слышу я вновь, —
пусть сами вы не убийца, зато убийства вы поощряли
и даже подстрекали к ним». Нет, клянусь честью — нет!
Именно это я и желал бы оспорить, к вящему вашему
удовлетворению. Сказать по правде, я весьма разборчив
в отношении всего, что касается убийства; мою
щепетильность можно, вероятно, даже назвать чрезмерной.
Стагирит некогда с полным основанием — и, надо
думать, предвидя мой случай, — поместил добродетель на
το μέσον, то есть в средней точке между двумя
крайностями. Золотая середина — вот к чему должен стремиться
каждый. Но говорить легко — делать труднее: излишнее
мягкосердечие — вот моя слабость, и потому я считаю
непростой задачей умение провести четкую
экваториальную линию между двумя полюсами: избытком убийств
с одной стороны и недостатком их с другой. Я слишком
добр: благодаря мне многие получают оправдание —
более того, преспокойно доживают век без единой
попытки покушения на них, хотя этого никак не следовало бы
допускать. Думаю, если бы мне поручили управлять
ходом вещей, за целый год не случалось бы и одного
убийства. В сущности, я всей душой за мир, спокойствие и
согласие — за, если можно так выразиться,
непрекословие. Однажды ко мне явился претендент на место слу-
421
Томас Де Квинси
ги: оно у меня тогда пустовало. Он слыл поклонником
нашего искусства, в котором и сам немного
практиковался, — как говорили, не без успеха. Меня ошеломила,
однако, его убежденность в том, что данное искусство
должно входить постоянной составной частью в круг его
каждодневных обязанностей, и он упомянул о
необходимости иметь это в виду при начислении ему жалованья.
Нет, такого потерпеть я не мог — и сразу же обратился
к претенденту со словами: «Ричард (или Джеймс, точно
уже не помню), вы неверно меня поняли. Если человек
склонен упражняться в этой трудной (и, позвольте мне
добавить, опасной) области искусства и проявляет в ней
всепобеждающую гениальность — что ж, тогда я скажу
только одно: он может продолжать свои занятия, будучи
в услужении у меня, как и у кого угодно другого. Причем,
добавил я, отнюдь не повредит ни этому художнику, ни
предмету его творческих усилий, если его (художника)
будут направлять люди, обладающие большим вкусом,
нежели он сам. Гений способен на многое, однако
длительное изучение искусства всегда дает человеку право
делиться советом. На это я согласен: обрисовать общие
принципы — я готов. Но что касается каждого
частного случая — тут я решительно отказываюсь. Не
рассказывайте мне о задуманном вами конкретном
произведении искусства — я категорически против in toto1. Стоит
только человеку не в меру увлечься убийством, как он
очень скоро не останавливается и перед ограблением;
а от грабежа недалеко до пьянства и небрежения
воскресным днем, а там — всего один шаг до неучтивости
и нерасторопности. Ступив однажды на скользкую
дорожку, никогда не знаешь, где ты остановишься.
Многие относили начало своего падения ко времени того
или иного убийства, над которым прежде особенно не
1 Здесь: в принципе (лат.).
422
Об убийстве как одном из изящных искусств
задумывались. Principiis obsta1 — вот мое правило».
Таковую я произнес речь — и всегда действовал в
соответствии с изложенными постулатами; если они
далеки от добродетели — буду рад узнать, что к ней близко.
Но вернемся к нашему клубу и состоявшемуся там
обеду. Клуб не являлся исключительно моим созданием: он
возник, как и многие другие подобные ассоциации, с
целью утверждения истины и распространения новых
идей — скорее вследствие насущной потребности,
нежели по инициативе отдельной личности. Что до обеда,
если есть человек, кому более других следует быть
обязанным за его устройство, то им является наш собрат,
известный под именем Биток-в-тесте. Прозвище свое он
получил за угрюмый мизантропический характер,
побуждавший его беспрестанно хулить все современные
убийства как злостные уродства, недостойные — по его
мнению — принадлежать ни одной истинной школе этого
искусства. Он цинично глумился над лучшими
достижениями современности; постепенно язвительность
возобладала в нем настолько, что Биток-в-тесте сделался столь
одиозным laudator temporis acti2, что его общества
искали лишь немногие. Это разожгло в раздраженном
Битке еще большую свирепость и воинственность. Он
всюду расхаживал, бормоча что-то невнятное; при встрече
с вами он разражался монологами, приговаривая:
«Жалкий выскочка... Ни малейшего понятия о расположении
фигур... Не смыслит, как взяться... без ума, без
таланта» — и дальнейшая беседа становилась невозможной.
Наконец существование сделалось для него совершенно
невыносимым; он почти умолк — и если заговаривал, то
словно бы с призраками; экономка Битка-в-тесте
уведомила нас, что читает он только «Кару Божию за убие-
1 Захвати зло в начале (лат.).
2 восхвалителем былых времен (лат.).
423
Томас Де Квинси
ние» Рейнолдса и еще более давнюю книгу под тем же
названием, упомянутую сэром Вальтером Скоттом в
«Приключениях Найджела». Иной раз Биток брался за
«Справочник Ньюгейтской тюрьмы», доходя вплоть до
1788 года: в книги, изданные позднее, он не заглядывал.
У него даже была теория относительно Французской
революции, в которой он усматривал первопричину упадка
в области убийств. «Очень скоро, сэр, — не уставал он
повторять, — люди разучатся резать домашнюю птицу:
подорваны основы основ нашего искусства!» В 1811 году
Биток окончательно удалился от общества: его нельзя
было увидать ни на одном из сборищ. Он не навещал
более свои излюбленные места — не появлялся «ни на
лужайке, ни в лесу — нигде». В полуденные часы Биток
простирался близ акведука и, созерцая уносимые
тинистым течением отбросы, предавался философским
размышлениям. «Даже собаки, — заключал задумчивый
моралист, — стали не такими, какими были, сэр, — и не
таковы они, какими должны быть. Помню, когда еще
был жив мой дедушка, некоторым псам была присуща
идея убийства. Я знавал мастифа, сэр, который
подстерег соперника из засады — да-да, сэр, — и в итоге свел
с ним счеты, проявив при этом хороший вкус. Я водил
также тесную дружбу с котом-убийцей. Но теперь...» —
Биток замолкал, словно предмет разговора становился
для него слишком мучительным, и, ударив себя кулаком
по лбу, неровными шагами устремлялся к
излюбленному потоку, где один из любителей застал его однажды в
таком состоянии, что посчитал опасным для себя к нему
обратиться. Вскоре после этого Биток затворился в
совершенном одиночестве; говорили, что он всецело
предался меланхолии; наконец распространился слух, будто
Биток-в-тесте повесился.
Относительно этого, как и относительно многого
другого, мир заблуждался. Биток-в-тесте мог погрузиться
424
Об убийстве как одном из изящных искусств
в дремоту, но только не в небытие; и вскоре мы
получили наглядное тому свидетельство. Однажды утром в
1812 году некий любитель поразил нас вестью о том,
что видел Битка, который, стряхивая на ходу раннюю
росу, спешил у акведука навстречу почтальону. Даже это
казалось сенсацией, но нас ждала еще более
ошеломляющая новость, а именно: Биток сбрил бороду, стянул с
себя траурный наряд и разоделся в пух и прах, словно
жених старинных времен. Что все это могло означать?
Не сошел ли он с ума? И на какой почве? Вскоре
тайна разъяснилась: шило убийцы вышло наружу, не
только в переносном смысле. Поступили утренние
лондонские газеты, в которых сообщалось, что три дня тому
назад в самом сердце столицы произошло
великолепнейшее убийство столетия, намного превосходящее прочие.
Едва ли нужно напоминать, что имеется в виду
принадлежащий Уильямсу величайший шедевр
истребительного искусства, выполненный в доме мистера Марра, под
номером 29 по Ратклиффской дороге. Это был дебют
художника; по крайней мере, так восприняла его публика.
То, что произошло в доме мистера Уильямсона спустя
двенадцать суток — вторую работу, выполненную тем же
резцом, знатоки провозгласили еще более совершенной.
Однако Биток-в-тесте, неизменный противник
сравнений, с негодованием их отвергал. «Этот вульгарный
gout de comparaison1, как называет его Лабрюйер,
приведет нас к гибели, — твердил Биток. — У каждого
произведения свои особенности, всякий раз неповторимые.
Один, предположим, назовет "Илиаду", другой —
"Одиссею", но есть ли смысл в подобных сопоставлениях?
И та, и другая поэма останется непревзойденной:
толковать их можно часами — ни к какому заключению не
придешь». Но, как тщетны ни были бы усилия, Биток
1 вкус к сравнениям (фр. ).
425
Томас Де Квинси
часто повторял, что в данном случае на описание
каждого из убийств потребовалось бы множество томов, да
он и сам намеревался опубликовать трактат in quarto,
посвященный названному предмету.
Между прочим, каким образом Битку удалось
прослышать о великом произведении искусства в столь ранний
час? Он узнал о нем из срочного послания,
привезенного нарочным из Лондона; по поручению Битка
тамошний корреспондент пристально наблюдал за развитием
нашего искусства; согласно договоренности, он должен
был при появлении чего-либо выдающегося немедленно
отправить гонца, не считаясь с расходами. Нарочный
прибыл ночью; Биток уже лежал в постели; он долго
ворчал и брюзжал, но, конечно, спустился вниз;
пробежав глазами отчет, он стиснул посланца в объятьях,
назвал его своим братом и спасителем, а также
выразил сожаление, что не обладает властью посвятить его
в рыцари. Мы, любители, знали, что Биток за
границей (следовательно, не повесился), и потому не
сомневались, что скоро его увидим. Биток не замедлил
явиться; крепко, почти исступленно пожав всем нам руки,
он возбужденно восклицал: «Вот это и впрямь похоже
на убийство! — наконец-то нечто настоящее — без
подделки — вполне заслуживает одобрения и
рекомендации другу; вот — скажет всякий поразмыслив — то, что
надо! Такие работы всем нам вернут молодость». В
соответствии с утвердившимся общим мнением, Биток-в-
тесте вскоре неминуемо окончил бы свои дни, если бы
не начавшееся воскрешение былой славы нашего
искусства: он уподобил наше время эпохе Льва X; наш долг,
заявил он, торжественно отпраздновать это событие.
А тем временем, en attendant1, он предложил членам
клуба собраться и отобедать вместе. Итак, клуб устро-
1 в ожидании (фр.).
426
Об убийстве как одном из изящных искусств
ил обед, на который были приглашены все любители в
радиусе ста миль.
Об этом обеде в архиве клуба сохранился обширный
стенографический отчет. Однако записи, выражаясь
дипломатически, не «расшифрованы», репортер, который
один только мог дать полный отчет in extenso1,
отсутствует: кажется, его зарезали. Но многие годы спустя — по
случаю, быть может, не менее замечательному, а
именно, ввиду появления секты душителей в Индии, — был
устроен еще один обед. На этот раз протокол я вел сам:
во избежание новой неприятности со стенографистом.
Предлагаю свои заметки вашему вниманию. Должен
упомянуть, что на этом обеде присутствовал и Биток. В
сущности говоря, его появление придало событию особую
трогательность. Если в обед 1812 года он был стар, то в
обед 1838-го он стал стар как мир. Он вновь отпустил
бороду — зачем и по каким соображениям, мне не уразуметь.
Тем не менее это было так. Вид Биток сохранял самый
почтенный и источал благодушие. С чем могла
сравниться ангельски лучезарная улыбка, с которой он
осведомился о незадачливом репортере (том самом, кого он — не
удержусь от сплетни, — охваченный творческим порывом,
якобы умертвил собственной рукой)? Ответил
заместитель шерифа нашего графства, но реплику его «Non est
inventus»2 заглушили взрывы дружного хохота. Биток-в-
тесте хохотал как сумасшедший: мы все опасались, что он
задохнется; по настоянию присутствующих композитор
подобрал дивную мелодию — и после обеда, под
несмолкаемый смех и шумные аплодисменты, мы пять раз
подряд исполнили песню на следующие слова (причем хор
исхитрился самым искусным образом воспроизвести
неповторимый смех Битка):
1 в пространном виде (лат.).
2 «Не найден» (лат.).
427
Томас Де Квинси
Et interrogatum est à Биток-в^гесте: — Ubi est ille репортер?
Et responsum est cum cachinno: — Non est inventus.
Chorus.
Deinde iteratum est ab omnibus,
cum cachinnatione undulante trépidante:
— Non est inventus1.
Должен заметить, что девятью с чем-то годами ранее,
когда из Эдинбурга прибыл нарочный с известием о
совершенной Бёрком и Хэйром революции в нашем
искусстве, Биток на месте лишился рассудка: вместо того
чтобы пожаловать гонцу пожизненную (хотя бы на один
срок) пенсию или возвести его в рыцарское звание, он
вознамерился удавить его по методу Бёрка, в результате
чего был облачен в смирительную рубашку. Вот
причина, по которой обед тогда не состоялся. Но теперь все
мы были живы-здоровы, включая одетых в
смирительные рубашки; на обед явились все до единого.
Присутствовало также довольно много иностранных
любителей. По окончании обеда со стола сняли скатерть, и
послышались требования спеть «Non est inventus» еще
раз; но, поскольку пение нарушило бы
торжественность, необходимую при произнесении первых тостов,
я отверг это предложение. После здравиц в честь
монарха был провозглашен первый официальный тост: за
Старца с Горы — и бокалы были осушены в полном
молчании.
Биток выступил с ответным благодарственным
словом. Отрывочными намеками он уподобил себя Горному
Долгожителю, заставив аудиторию надрывать животики
от хохота, а в заключение поднял бокал за мистера фон
Хаммера, которому выразил признательность за ученый
1 И вопрошают Битка-в-тесте: — Где сей репортер? / И ответствует он
со смехом: — Не найден. / Хор: — Потом все вместе с переливчатым
и веселым смехом: — Не найден (лат.).
428
Об убийстве как одном из изящных искусств
труд: «Историю Старца с Горы» — и за предмет его
исследования: ассасинов.
Тут я поднялся с места и заявил, что большинству
присутствующих известно, без сомнения, какое
почетное место отводят ориенталисты весьма
эрудированному исследователю Турции — фон Хаммеру Австрийцу: он
основательно изучил наше искусство в сопоставлении с
его ранними выдающимися представителями —
сирийскими ассасинами эпохи Крестовых походов; данный
трактат, как редкое сокровище, хранится в библиотеке
нашего клуба. Даже само имя автора, джентльмены, указывает
на него как на историка нашего искусства — фон Хаммер,
или же Молоток...
— Да-да, — вмешался Биток, — фон Хаммер: этот
человек malleus haereticorum1. Все вы знаете, какой вес
придавал Уильяме молотку, или колотушке, судового плотника.
Джентльмены, я представлю вам еще одного
специалиста по молоткам — Карла Марто, или, на
старофранцузском, Мартелла: он молотил сарацинов до тех пор, пока
не превратил их в кашу.
— Во славу Карла Мартелла — то бишь Молотка!
Запальчивое выступление Битка, поддержанное
оглушительными здравицами в честь дедушки Карла
Великого, привело аудиторию в неистовство. Оркестрантов —
криками громче прежнего — вновь принялись побуждать
ударить в смычки. В предвидении бурного вечера я
призвал для подкрепления по три официанта с каждой
стороны; вице-президент поступил точно так же. Вскоре
начали обнаруживаться признаки необузданного
воодушевления; должен сознаться, я и сам был
чрезвычайно взволнован, когда под гром оркестра хор затянул:
«Et interrogatum est у Битка-в-тесте: — Ubi est ille
репортер?» Всеобщее исступление достигло апогея, когда гря-
1 молот еретиков (лат.).
429
Томас Де Квинси
нул мощный припев: «Et iteratum est ab omnibus: — Non
est inventus»1.
Следующий тост провозгласили за евреев (сикариев).
При сем я обратился к слушателям со следующим
объяснением:
— Джентльмены! Я уверен, всем вам будет
любопытно услышать, что ассасины, невзирая на свое древнее
происхождение, имели в той же самой стране
предшественников. По всей Сирии, но преимущественно в
Палестине, в начале царствования императора Нерона
существовал союз убийц, практиковавших свои штудии
весьма оригинальным способом. Они не действовали
по ночам или в уединенных местах: справедливо считая
огромные скопления народа своего рода мраком, где
почти невозможно обнаружить того, кто нанес
смертельный удар, они всюду смешивались с толпой — в
особенности во время великого праздника Пасхи в
Иерусалиме; тогда, по уверениям Иосифа Флавия, они дерзнули
даже вторгнуться в храм — и на ком же они
сосредоточили свои усилия, как не самом первосвященнике
Ионафане! Они умертвили его, джентльмены, столь же
безупречно, как если бы застигли одного в темном проулке
безлунной ночью. Когда же спросили, кто убийца и где
обретается...
— А им ответили, — перебил Биток-в-тесте, — Non est
inventus.
И тут, прежде чем я успел что-то сказать или
предпринять, заиграл оркестр и хор загремел: «Et interrogatum est
у Битка-в-тесте: — Ubi est ille Sicarius? Et responsum est ab
omnibus: — Non est inventus»2.
Едва бурный хор умолк, я возобновил речь:
1 «И еще раз все вместе: — Не найден» (лат.).
2 «И вопрошают у Битка-в-тесте: — Где сей убийца? И ответствуют
все: — Не найден» (лат.).
43°
Об убийстве как одном из изящных искусств
— Джентльмены, у Иосифа Флавия весьма
обстоятельный рассказ о сикариях встречается по крайней
мере трижды: в пятом параграфе восьмой главы книги
XX «Иудейских древностей», далее в книге I «Истории
Иудейской войны», а в параграфе десятом главы,
процитированной выше, вы найдете подробное описание
их рабочих инструментов. Вот что пишет Флавий: «Они
орудовали короткими кривыми турецкими саблями,
которые похожи на акинаки (acinacae), однако более
изогнуты и во всем остальном подобны серповидным римским
кинжалам (sicae)». Поистине великолепна, джентльмены,
развязка этой истории. Вероятно, союз сикариев — это
единственный дошедший до нас пример Justus exercitus1,
организации регулярной армии убийц. Набранное в
пустыне войско обрело такую силу, что сам Фест вынужден
был выступить против него с отрядом легионеров.
Последовало заранее подготовленное сражение — и армия
любителей была разбита в пух и прах. О небо,
джентльмены, какая возвышающая душу картина! Римские
легионы — дикая равнина — в отдалении виден Иерусалим —
на переднем плане армия убийц!
Следующий тост был поднят за дальнейшее
совершенствование инструментария, а Комитету за его
деятельность выразили живейшую благодарность.
Мистер Л. от имени Комитета, подготовившего на
эту тему доклад, выступил с ответным благодарственным
словом. Он зачитал любопытный отрывок из доклада,
свидетельствующий о том, какое важное значение
придавалось свойствам инструментов Отцами Церкви — как
греческими, так и латинскими. В подтверждение этого
отрадного факта мистер Л. обнародовал поразительное
заявление касательно наиболее раннего, можно сказать
допотопного, произведения нашего искусства. Отец
1 истинного воинства (лат.).
43 !
Томас Де Квинси
Мерсенн, ученый французский теолог, приверженец
Римско-католической церкви, на странице тысяча
четыреста тридцать первой1 своего кропотливого
комментария к Книге Бытия, утверждает со ссылкой на
авторитет нескольких раввинов, что ссора между Каином и
Авелем произошла из-за молодой женщины; что,
согласно некоторым источникам, Каин прибегнул к помощи
собственных зубов (Abelem fuisse morsibus dilaceratum à
Cain2); согласно многим другим, он орудовал ослиной
челюстью (именно этот инструмент полюбился
большинству художников). Впрочем, чуткому уму приятно
сознавать, что позднее, с развитием науки, были выдвинуты
более здравые теории. Один автор настаивает на вилах,
святой Хризостом называет меч, Ириней — косу, а Пру-
денций, христианский поэт IV века, склоняется к
садовому ножу. Названный автор выражает свое мнение
следующим образом:
Frater, probata? sanctitatis aemulus,
Germana curvo colla frangit sarculo, —
то есть: «Брат Авеля, ревниво относящийся к его
прославленной святости, сокрушает братскую шею
изогнутым садовым ножом». Все почтительно предложенное
Комитетом предназначено не столько окончательно
разрешить вопрос (это невозможно), сколько внушить
юношеству первостепенность значения, придававшегося
инструментарию такими людьми, как Хризостом и
Ириней.
— К чертям Иринея! — вскричал Биток, нетерпеливо
вскочив с места, чтобы провозгласить очередной тост. —
За наших ирландских друзей! Пожелаем им скорейшего
1 Буквально, дорогой читатель, шутки в сторону.
2 Авель был растерзан Каиновыми укусами (лат.).
432
Об убийстве как одном из изящных искусств
переворота в улучшении качества инструментов, а также
во всем, что связано с нашим искусством!
Джентльмены! Я выскажусь начистоту. Всякий день,
берясь за газету, мы находим в ней сообщение о
раскрытом убийстве. Мы восклицаем: это хорошо, это
отлично, это великолепно! Но взгляните: стоит нам прочесть
чуть-чуть дальше, как мы сразу натыкаемся на слово
«Типперэри» или «Баллина» и прочее, что изобличает
ирландскую выделку. Нас тут же охватывает отвращение, мы
подзываем официанта и заявляем ему: «Служитель,
убери эту газету, вынеси ее из дома; это сущий позор,
оскорбляющий тонкий вкус». Я обращаюсь ко всем: неужели
кто-либо, установив ирландское происхождение убийства,
не чувствует себя задетым, как если бы заказанная
мадера оказалась на деле вином с мыса Доброй Надежды —
или, скажем, срезанный белый гриб превратился бы в
мухомор. Церковная десятина, политика — нечто
неверное в самой основе портит всякое ирландское убийство.
Джентльмены, такое положение должно быть
исправлено — иначе Ирландия станет страной, непригодной для
жизни; по крайней мере, коли мы живем там, мы
обязаны импортировать туда наши убийства, это совершенно
очевидно. — Биток уселся на место со сдержанным, но
гневным ворчанием; гневные крики «Слушайте,
слушайте!» бурно подтвердили всеобщее единодушие.
Далее последовал тост: «За великую эпоху бёркизма и
хэйризма!»
Бокалы осушили с большим воодушевлением; один из
членов клуба доложил аудитории крайне любопытные
сведения:
— Джентльмены, мы считаем бёркизм новшеством
чистейшей воды: в самом деле, даже Панчироли не
упомянул эту область искусства, когда писал de rebus
433
Томас Де Квинси
deperditis1. Однако я установил, что основной принцип
ее был известен древним — хотя, подобно искусству
живописи на стекле, искусству выделки кубков из мурри-
на и прочая, он был утрачен в Средние века за
недостатком поощрения. В знаменитом собрании греческих
эпиграмм, составленном Планудом, есть одна,
посвященная весьма замечательному случаю бёркизма: это
подлинная жемчужина. Эту эпиграмму я сейчас не могу найти,
приведу лишь краткий пересказ ее у Салмазия,
который я обнаружил в его примечаниях к Вописку: «Est et
elegans epigramma Lucillii, ubi medicus et pollinctor de
compacto sic egerunt, ut medicus aegros omnes curae suae
commissos occideret»2; такова суть контракта,
заключенного с одной стороны врачом, который обязался, за
себя и своих преемников, должным и истинным
образом умерщвлять всех пациентов, вверенных его
попечению, — но зачем? Здесь-то и таится красота договора: «Et
ut pollinctori amico suo traderet pollingendos»3. Pollinctor,
как вам известно, это лицо, в чьи обязанности входило
облачать и готовить мертвое тело для погребения.
Исходная основа сделки выглядит сентиментальной. «Он
был моим другом, — говорит доктор-убийца о поллинк-
торе, — он был мне дорог». Но закон, джентльмены,
строг и неумолим; закон и слышать ничего не желает
0 нежных мотивах: для подтверждения в суде
законности подобного контракта необходимо представить
«компенсацию». Какова же была эта компенсация? Вся она
полагалась поллинктору: его услуги хорошо
оплачивались — между тем щедрый, благородный доктор не по-
1 об утраченных вещах (лат.).
2 «Существует изящная эпиграмма Луциллия, где врач и обмыватель
трупов заключают договор о том, что врач всех больных,
обратившихся к его помощи, доводит до смерти» (лат.).
3 «Чтобы предоставить их для обмывания другу своему, обмывателю»
(лат.).
434
Об убийстве как одном из изящных искусств
лучал ровным счетом ничего. Чему же, вновь спрошу я,
равен эквивалент, который закон предписывает
получать доктору, дабы обеспечить «компенсацию», без
которой контракт не имеет юридической силы?
Слушайте: «Et ut pollinctor vicissim τελαμώνας quos furabatar de
pollinctione mortuorum medico mitteret donis ad alliganda
vulnera eorum quos curabat» — то есть взамен поллинк-
тор обязан передавать медику, в качестве добровольного
дара за перевязывание ран пациентов, жгуты или
пелены (τελαμώνας), которые ему удастся присвоить в
процессе обихаживания трупов.
Итак, случай совершенно ясен: предприятие
основывалось на принципе взаимности, так что деятельность его
могла продолжаться неограниченно долго. Доктор
практиковал и как хирург: он не мог умерщвлять всех своих
пациентов и кое-кого из них должен был оставлять в
целости и сохранности. Для этого ему требовались
полотняные бинты. К несчастью, римляне носили одежду из
шерсти (и по этой причине столь часто пользовались
банями). Между тем лен в Риме найти было можно, однако
стоил он чудовищно дорого — и τελαμώνας (полотняные
пелены), в которые суеверие предписывало закутывать
трупы, как нельзя лучше подходили для хирургии.
Доктор, таким образом, заключает со своим другом контракт
на постоянную поставку трупов — при условии (о
котором никогда нельзя забывать), что названный друг в
обмен будет снабжать его половиной предметов,
полученных им от друзей убитого или еще подлежащего
убийству. Доктор неизменно рекомендовал своего бесценного
друга-поллинктора (назовем его похоронных дел
мастером); последний, равно приверженный священным
обязательствам дружбы, всякий раз рекомендовал доктора.
Подобно Пиладу и Оресту, оба представляли собой
образец дружественного союза: всю жизнь они были пре-
435
Томас Де Квинси
красны и, надо надеяться, не разлучились даже у
подножия виселицы.
Джентльмены, я готов хохотать до упаду,
воображая взаимные расчеты этих друзей: «Доктор задолжал
поллинктору шестнадцать трупов; поллинктор отпустил в
кредит сорок пять повязок, из них две порванных».
Имена наших героев, к несчастью, утрачены: мне кажется,
они могли бы называться Квинт Бёркий и Публий Хэй-
рий. Кстати, джентльмены, слышал ли кто-нибудь из вас
недавно о Хэйре? Насколько мне известно, он
благополучно осел в Ирландии, поближе к западному побережью,
время от времени занимается торговлей; однако,
замечает он со вздохом, только розничной; а это совсем
непохоже на процветающую фирму оптовой торговли, с
которой он так беспечно расстался в Эдинбурге. «Вот к чему
приводит пренебрежение делом» — основной
нравственный урок (επτμύθτου1, как сказал бы Эзоп), каковой Хэйр
извлек из прошлого опыта.
Наконец провозгласили главный тост вечера — «За
индийских душителей во всех разновидностях! »
Не поддается учету количество попыток произнести
речь в этот кульминационный момент обеда. Овация
была бурной, музыка — громовой; непрерывно звенели
разбиваемые бокалы (участники обеда, охваченные
решимостью не поднимать их по менее важному поводу,
бросали их на пол), — и я более не в силах справляться
с отчетом... Кроме того, Биток впал в полное
исступление. Он палил во все стороны из пистолетов и послал
слугу за мушкетоном, замыслив зарядить его боевыми
патронами. Мы заключили, что при упоминании Бёрка и
Хэйра к нему вернулось прежнее безумие — или же, устав
от жизни, он решил отойти в лучший мир среди
массового кровопролития. Такого мы не могли допустить;
1 мораль басни (др.-греч.).
43б
Об убийстве как одном из изящных искусств
оказалось, следовательно, необходимым вышвырнуть его
прочь пинками, что мы и проделали ко всеобщему
удовольствию: все собравшиеся объединили, так сказать,
носки своих башмаков в uno pede1 — испытывая тем
не менее жалость к сединам и ангельской улыбке
Битка. Во время этой процедуры оркестр вновь заиграл уже
знакомую мелодию. Все до единого грянули припев — и
(к немалому нашему удивлению) в наш хор влился и
неистовый голос Битка:
Et interrogatum est ab omnibus: — Ubi est ille Биток-в-Тесте?
Et responsum est ab omnibus: — Non est inventus.
Постскриптум
У читателей мрачного и угрюмого нрава,
неспособных живо отозваться на любое проявление веселости,
искать сочувствия бесполезно — в особенности если
шутка имеет налет экстравагантности. В этом случае
отсутствие сочувствия есть отсутствие понимания; и забава,
не прогоняющая безразличие, кажется скучной и
пресной, а то и вовсе утрачивает всякий смысл. К счастью,
подобного сорта тупицы все до единого в крайнем
раздражении покинули аудиторию, а из оставшихся
слушателей подавляющее большинство громкими возгласами
выражают одобрение, свидетельствующее об
удовольствии, которое доставила им моя лекция; искренность
их похвал подтверждается и одним-единственным
нерешительным порицанием. Мне не раз давали понять, что
экстравагантность моей трактовки, хотя вполне
очевидно намеренная и усиливающая комизм концепции в
целом, явно выходит за допустимые рамки. Сам я
склоняюсь к иному мнению — и позволю себе напомнить моим
1 одну ногу (лат.).
437
Томас Де Квинси
дружелюбным критикам, что одна из прямых задач
предлагаемой bagatelle1 — соприкоснуться с областью
ужасного: всего того, что, будучи осуществленным на деле,
внушило бы любому смертному глубочайшее
отвращение. Избыток экстравагантности, постоянно
поддерживающий в читателе восприятие всего построения как
сугубо вымышленного, служит вернейшим средством
избавить его (читателя) от цепенящей власти страха, под
которую он в ином случае мог бы подпасть. Осмелюсь
напомнить моим оппонентам, дабы они умолкли раз и
навсегда, о скромном предложении декана Свифта
использовать в пишу, после соответствующей кулинарной
обработки, лишних младенцев, без надобности
рождавшихся в Соединенном Королевстве и помещавшихся в
сиротские приюты Дублина и Лондона. Разумеется,
перед нами чистейшей воды фантасмагория, которая, хотя
и далеко превосходит мою по дерзости и грубой
конкретности изображенного, не навлекла ни малейшего
нарекания на высокое должностное лицо в духовной
иерархии ирландской Церкви; оправданием высказанной
идеи служила ее чудовищность; крайняя
эксцентричность как бы разрешала и придавала вес беспечной jeu
d'esprit2 - точно так же как абсолютная нереальность
Лилипутии, Лапуты, йеху и гуигнгнмов стала условием
их изображения. Если, следовательно, отыщется критик,
которому не лень будет ополчиться на выдутый ради
забавы мыльный пузырь, каким является моя лекция об
эстетике убийства, я вполне могу укрыться за Теламони-
довым щитом декана. Однако в действительности есть
причина, дающая моей лекции право на
экстравагантность (по правде говоря, цель данного постскриптума —
пояснить ее): причина, которую Свифт решительно
1 безделицы (фр.).
2 игре ума (фр.).
438
Об убийстве как одном из изящных искусств
предъявить не мог. Никто не может и на миг допустить,
от имени дублинского декана, будто склад
человеческого ума естественным образом предполагает возможным
рассмотрение младенцев в качестве съестных
припасов; ни при каких обстоятельствах нельзя аттестовать
подобную прихоть иначе как тягчайшую разновидность
каннибализма — каннибализма, направленного против
наиболее беззащитных представителей рода. А ведь, с
другой стороны, склонность критически или
эстетически оценивать убийства и пожары широко
распространена, свойственна едва ли не всем и каждому. Если
криками «Пожар! Пожар!» вас призывают туда, где бушует
пламя, первым вашим побуждением, несомненно, будет
желание помочь собравшимся поскорее погасить огонь.
Однако эта область приложения сил весьма
ограниченна: незамедлительные меры тут же осуществят
опытные профессионалы, прошедшие специальную выучку и
оснащенные должными орудиями. Если огонь
пожирает чье-либо частное владение, сочувствие, испытываемое
нами при виде несчастья ближнего, мешает нам
всецело отдаться созерцанию сценических достоинств
зрелища как спектакля. Но предположим, пламя охватило
какое-то общественное здание. Отдав должную дань
сожалениям по поводу разразившегося бедствия, мы
неминуемо и без малейшего стеснения взираем на пожар как
на спектакль. В толпе слышатся восторженные
восклицания «Потрясающе! Бесподобно!» и прочая и прочая.
К примеру, когда в первой декаде нашего столетия
дотла сгорел театр «Друри-Лейн», перед тем как
обрушиться кровле, картинное самоубийство разыграл на глазах у
публики бог — покровитель муз Аполлон,
возвышавшийся над серединой крыши. Бог с лирой в руках, казалось,
недвижно вперил взор с высоты на стремительно
подбиравшиеся к нему огненные языки. Стропила и
балки, служившие статуе опорой, внезапно просели; взвив-
439
Томас Де Квинси
шееся столбом пламя на мгновение вознесло Аполлона
ввысь, а затем, будто в порыве безысходного отчаяния,
главенствующий небожитель не просто рухнул наземь,
но словно бросился вниз головой в бушующий огненный
поток: так или иначе, падение его выглядело со стороны
поступком совершенно добровольным. Что же за этим
последовало? По всем мостам через Темзу, по всем
открытым пространствам, откуда можно было наблюдать
за событием, прокатился долгий, несмолкаемый гул
сострадания и нескрываемого восхищения. Незадолго до
этой катастрофы грандиозный пожар случился в
Ливерпуле: «Гори» - нагромождение товарных складов
вблизи одного из доков — было разрушено огнем до
основания. Гигантская постройка в восемь или девять этажей,
набитая наиболее легковоспламеняющимися
предметами, тысячами тюков с хлопком, мешками овса и
пшеницы, бочками с дегтем, скипидаром, ромом, порохом
и тому подобным, долго пылала чудовищным факелом
среди ночного мрака. На беду, поднялся довольно
сильный ветер; к счастью, суда в порту не пострадали,
поскольку ветер дул с моря в восточном направлении — и
вплоть до самого Уоррингтона, на расстоянии
восемнадцати миль к востоку, пространство освещалось
мелькавшими в воздухе клочьями хлопка, пропитанными ромом,
и мириадами искр, извергавшихся в поднебесье
нескончаемыми снопами. Весь скот на близлежащих пастбищах
выказывал крайнюю степень смятения. Жители округи,
глядя на витавшие над их головами взвихренные
полчища огненных обломков и подожженных лоскутьев,
догадывались о грозном бесчинстве стихии, разгулявшейся
в Ливерпуле, и дружно сокрушались о прискорбных его
последствиях. Однако же всеобщая скорбь о
причиненных бедах ничуть не препятствовала открытому
выражению самозабвенного экстаза зрителей при виде
многоцветных струй пламени, которые мощное дыхание
440
Об убийстве как одном из изящных искусств
ураганного ветра гнало пучками стрел: они то озаряли
непроглядную тьму над головой, то прошивали насквозь
темные облака.
Точно такой же подход правомерен и по отношению
к убийствам. Едва стихнет прилив скорби о погибшем,
едва время притупит сожаления о случившемся, на
передний план неизбежно выдвинутся для получения
должной оценки сценические особенности (с точки зрения
эстетики их можно назвать сравнительными
достоинствами) различных убийств. Одно убийство
сравнивается с другим; в частности, можно критически сличать
различные моменты, дающие превосходство данному
убийству над прочими, принимая во внимание эффект
неожиданности, характер исполнения, покров тайны и
т. п. Словом, я вправе утверждать, что моя
эксцентрическая посылка прочно коренится в стихийных
проявлениях человеческой души, когда та предоставлена
собственной воле. Но никто не станет настаивать, будто довод,
хоть сколько-нибудь сходствующий с этим, может быть
выдвинут в пользу Свифта.
Итак, толчком к написанию этого постскриптума
явилось существеннейшее расхождение между мной и
деканом. Другой причиной, побудившей меня взяться за перо,
было желание детально ознакомить читателя с тремя
незабываемыми убийствами, кои давно уже единодушным
приговором знатоков увенчаны лаврами, и в
особенности первые два произведения: бессмертные преступления
Уильямса, выполненные им в 1812 году. Сами
произведения, а также их автор, в высшей степени любопытны,
однако с тех пор минуло уже сорок два года, и нельзя быть
уверенным в том, что нынешнее поколение осведомлено
о них достаточно подробно.
В анналах всего христианского мира не найти записи
о деянии, осуществленном совершенно изолированным
индивидом и вселившем в людские сердца необоримый
441
Томас Де Квинси
ужас, деянии, которое могло бы сравниться с
ошеломляющим преступлением Джона Уильямса: зимой 1812 года
на протяжении часа он опустошил целых два дома,
истребив подчистую оба семейства, чем и утвердил свое
непререкаемое главенство над всеми потомками Каина.
Описать достоверно обуревавшее людей исступление чувств
попросту немыслимо: целые две недели одни
неистовствовали в горячечном негодовании, другие метались в
лихорадочном страхе. В последующие двенадцать дней,
из-за беспочвенного предположения, будто неизвестный
преступник покинул пределы Лондона, паника,
взбаламутившая великую столицу, расползлась по всему острову.
Сам я в то время обретался миль за триста от Лондона:
там, как и повсюду, царило неописуемое смятение.
Некая лично знакомая мне дама, жившая по соседству со
мной в огромнейшем доме и находившаяся ввиду
отъезда мужа в обществе лишь немногочисленной прислуги,
не успокаивалась, пока не запирала последовательно
целых восемнадцать дверей (в доказательство своих слов
она продемонстрировала мне это наглядно) при
помощи тяжеловесных болтов, массивных щеколд и
надежных цепочек, дабы обезопасить тем самым свою
спальню от любого вторжения нежелательного представителя
рода людского. Добраться до нее, даже когда она
находилась в гостиной, было равносильно проникновению в
осажденную крепость (под защитой белого флага)
парламентера с предложением перемирия: через каждые пять-
шесть шагов путь визитеру преграждала та или иная
разновидность опускной решетки. Страх владел не только
зажиточными людьми: многие женщины из беднейших
сословий падали замертво при малейшей попытке
бродяги проскользнуть за порог их обиталища, хотя те,
вероятно, и в мыслях не имели ничего худого, помимо грабежа,
однако несчастные хозяйки, сбитые с толку
лондонскими газетами, принимали обыкновенного вора за грозно-
442
Об убийстве как одном из изящных искусств
го столичного потрошителя. Между тем одинокий
художник, вкушая покой в самом сердце Лондона и укрепляя
свой дух сознанием собственного величия, подобно
доморощенному Аттиле — «бичу Божиему»; человек, ходящий
во тьме и видевший в убийстве (как впоследствии
выявилось) источник пропитания, экипировки и средство
для достижения жизненного успеха, безмолвно готовил
веский ответ периодическим изданиям — и на
двенадцатый день после дебюта возвестил о своем присутствии в
Лондоне, публично объявив, что абсурдно приписывать
ему какие-либо пасторальные наклонности: он вторично
потряс общественность, истребив без остатка еще одно
семейство. Паника в провинции отчасти схлынула, когда
было обнародовано доказательство того, что убийца не
снизошел до сельских просторов: ни соображения
безопасности, ни боязнь преследования не заставили его
покинуть — даже ненадолго — грандиозный castra stativa1
исполинской преступности, на века раскинувшийся по
берегам Темзы. Выдающийся художник отверг с
презрением перспективу снискать громкую репутацию в
отдаленном захолустье: он наверняка почел смехотворно
диспропорциональным контраст между безвестным
городком, с одной стороны, и творением прочнее бронзы,
κτήμα ές αιεί2, убийством такого высокого уровня, какое
только он соизволил бы признать вышедшим из своей
студии, — с другой.
Кольридж, которого я встретил спустя несколько
месяцев после этих леденящих душу кровопролитий,
сказал мне, что он, несмотря на свое пребывание в
Лондоне, не разделял всеобщего замешательства; происшедшее
затронуло его лишь как философа: он погрузился в
глубокомысленные раздумья о чудовищной власти, мгновен-
1 постоянный лагерь (лат.).
2 творением навеки (др.-греч.).
443
Томас Де Квинси
но обретаемой всяким, кто добровольно отбрасывает от
себя любые ограничения совести вместе с последними
остатками страха. Обособившись от паники,
захлестнувшей жителей столицы, Кольридж, однако, вовсе не
полагал испуг беспочвенным: он резонно заметил, что в
обширной метрополии множество семейств состоит
исключительно из женщин и детей; во многих других
домах забота о нерушимости спокойствия подле
семейного очага долгими вечерами возлагается единственно на
усмотрение молоденькой служанки: если же ее обманным
путем, под предлогом вести от матери, сестры или
милого, вынудят отпереть дверь, безмятежности домочадцев
в два счета будет положен конец. Впрочем, на
протяжении не одного месяца после случившегося широко
распространилась практика накидывать на приоткрываемую
дверь цепочку: этот прием длительное время
свидетельствовал о глубочайшем впечатлении, произведенном на
лондонцев мистером Уильямсом. Могу добавить, что Са-
ути всецело разделял господствовавшее в обществе
умонастроение: недели через две после первого убийства
в разговоре со мной он назвал это происшествие
сугубо частного свойства событием, приобретшим
поистине национальное значение1. А теперь, снабдив читателя
должной меркой для оценки истинного масштаба
трагедии (принадлежащей прошлому, отодвинутому от нас на
сорок два года, и потому вряд ли знакомой в
подробностях хотя бы одному из четырех современников), я
позволю себе перейти к обстоятельному изложению
подробностей дела.
Прежде всего, несколько слов о месте действия. Рат-
клиффская дорога — это оживленная магистраль в хао-
1 Я не уверен, занимал ли тогда Саути пост редактора «Эдинбург энью-
эл реджистер». Если да, то в разделе, посвященном хронике
внутренней жизни, непременно помещен блестящий отчет о случившемся.
444
Об убийстве как одном из изящных искусств
тично застроенном районе на востоке Лондона, в
морской его части; в те годы (а именно в 1812-м), когда
института полиции как такового еще не существовало,
а сыскное ведомство на Боу-стрит, славное своими
специфическими достижениями, совершенно не справлялось
с насущными потребностями громадной столицы,
район этот был чрезвычайно опасен. Заезжим иностранцем
там мог оказаться чуть ли не каждый третий; что ни шаг,
навстречу попадались матросы-индийцы, китайцы,
мавры, негры. Носители тюрбанов, беретов и шляп
всевозможнейших фасонов могли таить под ними
поползновение к бандитизму любого сорта: их прошлое было
непроницаемо для европейцев; кроме того, известно,
что морской флот цивилизованных стран (а в период
военных действий — преимущественно торговый флот)
служит надежным прибежищем для самого
разношерстного преступного сброда, имеющего веские основания
хоть на какое-то время укрыться подальше от зорких
глаз правосудия. Иные представители этого сословия
действительно обладают приличной матросской
сноровкой, однако почти всегда — и особенно во время
войны — составляют лишь nucleus1 судового экипажа, а в
основном туда набираются неопытные сухопутные
жители. Джон Уильяме, однако, нанимавшийся
неоднократно матросом на торговые судна Ост-Индской компании
и на другие корабли, был, вероятно, очень опытным
моряком. Он, бесспорно, отличался ловкостью и
сметливостью, находчиво одолевал внезапные сложности и гибко
приспосабливался ко всем превратностям социальной
жизни. Уильяме был среднего роста (пять футов семь
с половиной или восемь дюймов), не атлет, но
крепкого, мускулистого телосложения, без единой жиринки.
Дама, присутствовавшая на допросе (кажется, в поли-
1 ядро (лат.).
445
Томас Де Квинси
цейском управлении Темзы), уверяла меня, что волосы
Уильямса имели необыкновенный ярко-желтый цвет —
напоминающий кожуру не то лимона, не то апельсина.
Уильяме бывал в Индии — главным образом в Бенгале
и Мадрасе, но ступал и на берега Инда. Хорошо
известно, что в Пенджабе лошадей, принадлежащих высшим
кастам, нередко раскрашивают в различные цвета —
пурпурный, голубой, малиновый, зеленый; мне пришло в
голову, что Уильяме с целью маскировки перенял обычай
Синда и Лахора, и потому цвет его волос мог быть не
совсем естественным. В остальном он выглядел вполне
заурядным — и, судя по гипсовому слепку,
приобретенному мной в Лондоне, я бы сказал, довольно ничтожным.
Примечательным было, впрочем, свойство,
согласующееся с мнением о присущем ему тигрином характере:
бескровное лицо его неизменно сохраняло пугающе
мертвенную бледность. «Похоже было на то, — говорила мне
дама, — будто в жилах у него текла не алая кровь,
способная залить щеки краской стыда, гнева или жалости,
но зеленоватая жидкость вроде сока растений,
несовместная с током, что исторгает человеческое сердце».
Глаза Уильямса казались тусклыми и остекленевшими,
словно блеск их сосредоточился на преследовании
далекой воображаемой жертвы. Вид Уильямса мог только
отталкивать, но, с другой стороны, многие
единодушные свидетельства, а также безмолвные, однако
неопровержимые факты согласно указывали на елейность
и льстивую вкрадчивость его повадки, которые
противостояли его отвратительной внешности и даже
помогали ему снискать расположение неискушенных молодых
женщин. Например, некая кроткая девушка,
несомненно, назначенная Уильямсом в жертвы, поведала на
следствии, как однажды, сидя с ней наедине, он спросил:
«А что, мисс Р., появись я в полночь возле вашей
постели с мясницким ножом в руке, как бы вы себя пове-
446
Об убийстве как одном из изящных искусств
ли?» Доверчивая девушка ответила: «О мистер Уильяме,
окажись на вашем месте любой другой, я бы очень
перепугалась. Но стоило бы мне только услышать ваш
голос — я бы враз успокоилась». Бедняжка! Будь портрет
мистера Уильямса очерчен более подробно и
своевременно доведен до ее сознания, она не преминула бы
подметить странность его трупного облика и услышала бы
такие зловещие нотки в его голосе, какие навеки
лишили бы ее душевного равновесия. Однако лишь события
самого устрашающего размаха могли способствовать
разоблачению мистера Джона Уильямса.
Так вот, сюда, в небезопасные для жизни места,
субботним декабрьским вечером явился мистер Уильяме —
надо полагать, давно уже совершивший свой coup
d'essai1 - явился отнюдь не для прогулки по
многолюдным улицам. Сказать — значит сделать. Тем вечером он
втайне дал себе слово исполнить замысел, уже в целом
набросанный, коему суждено было поразить наутро
словно громом «все могучее сердце» Лондона — от
сердцевины до окружности. Впоследствии вспоминали, что
Уильяме покинул свое жилище ради задуманного
мрачного предприятия около одиннадцати часов вечера;
приступить к делу столь рано он вовсе не намеревался:
необходимо было провести рекогносцировку. Инструменты
он скрывал за бортом наглухо застегнутого просторного
плаща. Не случайно все встречавшие Уильямса в один
голос сходились на том, что манеры его отличались
редкостной учтивостью; мягкость характера гармонично
согласовалась с утонченным неприятием грубости: хищная
душа тигра пряталась под змееподобной маской
вкрадчивости и изысканности. Все знакомые Уильямса
отдавали такую высокую дань его блестящей способности
притворяться, что нимало не сомневались: если бы ему
1 первый опыт (фр.).
447
Томас Де Квинси
случилось, пробираясь сквозь толпу, обычную для
бедных окраин субботними вечерами, невзначай толкнуть
встречного, он непременно рассыпался бы в самых
галантных извинениях: лелея в дьявольском сердце адский
умысел, он все же задержался бы ненадолго, желая
выразить искреннюю обеспокоенность, не причинил ли
неудобства задетому им прохожему тяжелый молоток,
таимый под изящным плащом, дабы быть пущенным в ход
спустя час-пол тора. Кажется, Тициан, уж наверняка
Рубенс и, возможно, Ван Дейк положили себе за
правило браться за кисть только в парадном облачении:
кружевной гофрированный воротник, парик с кошельком в
сетке, шпага с рукоятью, украшенной бриллиантом;
мистер Уильяме, как есть основания полагать, отправляясь
вносить свой особый вклад в искусство резни (в
определенном смысле здесь уместно и оксфордское выражение
«Особый Вкладчик»), всегда надевал черные шелковые
чулки и лакированные туфли: он ни за что не уронил бы
свое достоинство художника, принявшись за работу в
халате. Во время исполнения второго его шедевра
трясущийся от страха, укрывшийся в тайном месте соглядатай,
волей обстоятельств оказавшийся (как читатель
обнаружит дальше) единственным свидетелем злодеяния
мистера Уильямса, запомнил, что на нем была широкая синяя
накидка из ткани отменного качества на дорогой
шелковой подкладке. О мистере Уильямсе ходили слухи,
будто он пользовался услугами лучшего дантиста и
прибегал к помощи наиболее искусного мастера по педикюру.
Специалистов средней руки он не терпел. Несомненно,
что и в той рискованной области искусства, в которой
Уильяме подвизался, его следует отнести к высшей
элите художников, обладавших самой что ни на есть
аристократической требовательностью к себе.
Но все-таки, кто был намеченной жертвой, к чьему
жилищу торопился Уильяме? Вряд ли он мог неблагораз-
448
Об убийстве как одном из изящных искусств
умно пуститься в бесцельное шатание, высматривая
наугад, кого бы прикончить? О нет: Уильяме избрал себе
жертву заранее — и не кого-нибудь, а старого,
закадычного друга. По-видимому, он вывел непреложный принцип:
для убийства более всего пригоден друг, а за
отсутствием такового — коль скоро он не всегда в твоем
распоряжении — хотя бы просто знакомый; и в том, и в
другом случае при первом подступе к объекту подозрение у
того не возникнет, тогда как чужой может заподозрить
неладное уже в самом обличий убийцы, усмотреть
тревожные предвестия — и насторожиться. Однако данная
жертва, судя по всему, совмещала в себе оба качества:
сначала это был друг, ставший затем — не без
серьезного повода — врагом. Или же, что еще более вероятно,
по словам других лиц, чувства, порождавшие как дружбу,
так и вражду, давно утихли. Несчастный звался Марром:
именно он (в образе друга или врага) был назначен
моделью для сеанса в тот субботний вечер. Относительно
связи между Уильямсом и Марром существовало мнение
(властями не опровергнутое и не подтвержденное),
согласно которому они плыли вместе на одном и том же
корабле Ост-Индской компании, шедшем в Калькутту, и
поссорились в открытом море; по другой версии,
наоборот, поссорились уже на берегу, а предметом
раздора стала миссис Марр, хорошенькая молодая женщина,
чьей благосклонности они оба в острой вражде друг к
другу добивались. Ряд обстоятельств придает этой
истории оттенок правдоподобия. Нередко происходит так,
что если убийство не удается объяснить сколько-нибудь
удовлетворительным образом, чистота сердечных
побуждений не позволяет свидетелям истолковать
мотивы кровопролития как сугубо низменные — и тогда, при
полном доверии публики, выдвигается теория,
согласно которой действия убийцы вдохновлены неким
возвышенным порывом; никак нельзя было вообразить, будто
15 Исповедь англичанина..
449
Томас Де Квинси
Уильяме свирепо лил кровь единственно в погоне за
наживой; потому охотно было принято на веру, что
убийцей двигала главным образом смертельная ненависть, а
источником ее служило одухотворенное благородством
соперничество за расположение дамы. Объяснение во
многом сомнительное, но весьма вероятно, что миссис
Марр явилась подлинной причиной неприязни, causa
teterrima1, столкнувшей двух мужчин. Меж тем
мгновения уже сочтены, песчинки в часах, отмеряющие срок
этой вражды в нашем бренном мире, движутся
неумолимо. Нынешним вечером эта вражда прекратится. Следом
наступит день, называемый в Англии воскресеньем, а в
Шотландии носящий иудейское наименование шаббат.
Для обоих народов, пусть под разными именами, этот
день имеет одинаковое назначение: и там и тут он
отведен для отдыха. Тебя, Марр, тоже ждет отдых; так
предначертано свыше; и ты, младший Марр, отдохнешь и ты
вместе со всем семейством, отдохнет и незнакомец, что
вступил в ваш дом. Но почиете вы в ином краю,
лежащем по ту сторону могилы. По эту сторону могилы вы
спали последний раз.
Вечер выдался на редкость темным, однако в этом
убогом квартале Лондона в любую погоду и при любом
освещении все лавки по субботам бывали открыты по
крайней мере до самой полуночи, а иные и до
половины первого. Суровых педантичных предписаний иудеев
относительно точных пределов праздничного дня здесь
не существовало. В худшем случае воскресенье длилось
с часа ночи до восьми часов утра следующего дня,
охватывая тридцать один час кряду. Срок, безусловно,
довольно долгий. Марр как раз тем субботним вечером
был не прочь его и сократить, лишь бы поскорее
покинуть прилавок, за которым он трудился уже шестнадцать
1 страшной причиной (лат.).
45°
Об убийстве как одном из изящных искусств
часов. Место в жизни он занимал скромное: торговал
чулочными изделиями в принадлежавшем ему
магазинчике, обустройство которого, включая стоимость
товара, обошлось владельцу приблизительно в 180 фунтов.
Как всякого негоцианта, его преследовали тревоги и
опасения. Торговлю Марр открыл недавно, но уже успел
залезть в долги: назревали счета, несоразмерные с
получаемыми доходами. Но, будучи от природы
жизнерадостным оптимистом, Марр питал надежды на лучшее.
Это был крепко сложенный, цветущий здоровьем
молодой человек двадцати семи лет; в тот вечер финансовые
нелады порой омрачали его чело, но все же он не
терял привычной оживленности, особенно подогреваемой
предвкушением (увы, тщетным) того, как с
наступлением воскресной ночи, да и ночи последующей, преклонит
усталую голову на преданную грудь обожаемой им юной
супруги. В семействе Марр насчитывалось пятеро
домочадцев. Во-первых, сам хозяин, у которого в случае
провала (если понимать таковой в узком — коммерческом —
смысле) вполне достало бы энергии воспрянуть вновь и
взмыть ввысь с погребального костра подобно
фениксу — даже после многократно повторяемой гибели. Да-
да, бедняга Марр, так оно и произошло бы, будь ты без
помех предоставлен собственной предприимчивости; но
вот на противоположной стороне улицы уже явился
посланец ада, готовясь жестокой рукой беспощадно
пресечь все эти радужные перспективы. Второй в перечне
домочадцев значится очаровательная миссис Марр —
упоенная счастьем, как все новоиспеченные жены, ибо
ей минуло только двадцать два: если она и бывает чем-то
озабочена, то только состоянием своего ненаглядного
дитяти. Восьмимесячный младенец, в списке домашних
третий по счету, тихонько посапывает в покачиваемой
юной матерью колыбели у очага, на уютно прибранной
кухоньке, расположенной девятью футами ниже уров-
15*
451
Томас Де Квинси
ня улицы. Свадьбу супруги Марр справили девятнадцать
месяцев тому назад; это их первенец. Не печальтесь же
0 ребенке, коему суждено вкусить долгий отдых
субботний в нездешних пределах: стоит ли несчастному
сироте, оставшемуся без отца и матери, тонуть в
безвылазной нищете, влачить жалкое существование на земле,
где вокруг для него только вражда и гибель? Четвертым
идет подручный-ученик, он родом из Девоншира, с
приятными чертами лица, как многие девонширские
юноши1; очень довольный своим положением: работой он не
обременен, хозяевами обласкан — и сам прекрасно это
понимает. Замыкает состав мирного семейства взрослая
девушка-служанка, на редкость отзывчивая и
добросердечная: она сделалась своей хозяйке (как часто случается
в домашнем кругу, где не претендуют на знатность)
почти что сестрой. На протяжении двух десятков лет в
британском обществе происходили — и в настоящую пору
(1854) продолжают происходить большие
демократические перемены. Множество людей начинает стыдиться
ссылок на «своего хозяина» или «свою хозяйку»: это
обозначение медленно, но верно вытесняется словом
«наниматель». В Соединенных Штатах это словцо, как
выражение надменного демократизма, коробящее ненужной
демонстрацией независимости, и без того никем не
оспариваемой, не оказывает, впрочем, сколько-нибудь
заметного отрицательного влияния. Там домашняя прислуга
в целом, как правило, столь быстро и уверенно
переходит в разряд полноправных распорядителей
собственного хозяйства, действующих по своему усмотрению, что
1 В том же самом году — 1812-м — один художник, беседуя со мной,
заметил, что, когда ему случилось задержаться в Девоншире на
почтовой станции, мимо промаршировал полк из местных новобранцев
(волонтеров или ополченцев милиционной армии) численностью
в девять сотен, и среди них не нашлось и дюжины молодых людей,
которых нельзя было бы назвать, как говорится, «красавцами».
452
Об убийстве как одном из изящных искусств
они просто игнорируют форму отношений, которая и
без того вот-вот должна исчезнуть сама по себе. Но в
Англии, где нет таких ресурсов, как неосвоенные
территории, тенденция вытеснения «хозяина»
«нанимателем» протекает довольно болезненно. Словесная замена
несет с собой грубое и угрюмое попрание уз, нимало не
тягостных, а во многих случаях и благотворных. Ниже я
поясню свою мысль более развернуто. Здесь же под
началом миссис Марр подразумеваемый нами альянс
осуществлялся более чем наглядно. Мэри, служанка, питала
к хозяйке самое сердечное и неподдельное уважение: она
видела ее постоянно погруженной с головой в
домашние хлопоты: наделенная какой-никакой властью,
миссис Марр никогда не выказывала и тени капризности и
ничем не обнаруживала своего верховенства. Соседи в
один голос свидетельствовали, что Мэри, чураясь
приторной угодливости, держалась с госпожой почтительно-
ровно — и при малейшей возможности охотно и
совершенно по-сестрински вызывалась облегчить ей груз
материнских обязанностей.
Именно к Мэри минуты за три-четыре до полуночи
вдруг обратился Марр, громко окликнув ее с верхней
ступени: он попросил ее пойти купить устриц для
семейного ужина. От каких мелких случайностей зависит
подчас благополучие всей нашей жизни! Марр,
озабоченный делами торговли, и миссис Марр, целиком
поглощенная баюканьем хныкавшего ребенка, начисто забыли
о приготовлениях к ужину: из-за позднего времени
выбор покупок быстро сокращался; вернее всего до того,
как пробьет двенадцать, можно было раздобыть именно
устриц. И только это ничтожное обстоятельство
определило судьбу девушки! Отправься она за провизией, как
обычно, часов в десять-одиннадцать — и тогда она
(единственная уцелевшая из домочадцев) не избежала бы
неминуемой гибели, бесспорно разделив общую плачевную
453
Томас Де Квинси
участь. Времени было в обрез. Мэри торопливо взяла у
Марра деньги и с корзинкой в руке, впопыхах даже не
надев шляпки, выпорхнула из дома. Впоследствии ее не
раз посещало зловещее воспоминание: едва перешагнув
порог, Мэри при свете фонаря заметила на
противоположной стороне улицы фигуру человека: мгновение он
оставался неподвижен, но тут же медленно двинулся
вперед. Это был Уильяме, что подтвердил один маленький
инцидент, произошедший чуть раньше или чуть позже
(сейчас невозможно сказать, когда именно). Если
вникнуть в обеспокоенность Мэри, спешившей, несмотря на
все трудности, выполнить данное ей поручение,
становится ясно, что подсознательно вид незнакомца
связался у нее с предчувствием неведомой опасности; иначе,
сосредоточенная на своей цели, она вряд ли
сохранила бы в памяти столь малосущественную подробность.
Теперь же понятно, какого рода страхи начали
безотчетно роиться в ее голове: Мэри говорила потом, что
даже сквозь сумрак, не позволивший ей различить
черты незнакомца и уловить направление его взгляда, его
поза навела ее на мысль, что он всматривается в дом
№29. Небеспочвенность подозрений Мэри была
подкреплена также упомянутым выше инцидентом,
произошедшим около полуночи: ночной сторож обратил особое
внимание на незнакомца, который беспрестанно
заглядывал в окно магазинчика Марра; такое поведение, да
и сама внешность прохожего, показались сторожу
настолько не внушающими доверия, что он постучался к
Марру и сообщил ему об увиденном. Впоследствии
сторож повторил свой рассказ перед судейскими
чиновниками, добавив, что в самом начале первого (то есть
спустя восемь-десять минут после ухода Мэри) он
(сторож), прежде чем возобновить свой получасовой обход,
по просьбе Марра помог ему затворить ставни. Затем
они распрощались, и сторож выразил мнение, что таин-
454
Об убийстве как одном из изящных искусств
ственный незнакомец, по всей вероятности, удалился
восвояси, поскольку его нигде не было видно с момента
начала их разговора. Надо полагать, Уильяме заметил, как
сторож направился к Марру, и вовремя спохватился, что
держится весьма необдуманно; таким образом,
предупреждением, впустую сделанным Марру, с выгодой для себя
воспользовался Уильяме. И почти нет сомнений в том,
что ищейка пустилась по следу жертвы сразу после того,
как сторож помог Марру опустить ставни. Причина
понятна: начать работу Уильяме мог бы и раньше, если бы
уличным прохожим не открывалась как на ладони вся
внутренность магазинчика. Приступить к делу без
опаски можно было только при плотно сомкнутых ставнях.
Но едва лишь эта предварительная мера
предосторожности была осуществлена и преступник надежно
оградился от общественного внимания, возникла необходимость
действовать немедля — еще более настоятельная, чем
недавняя осторожность. Успех определялся тем, сумеет ли
он проникнуть внутрь до того, как Марр запрет дверь.
Другим способом пробраться в дом (к примеру,
дождаться возвращения Мэри и войти вместе с ней) нечего было
и пытаться: ниже мы увидим, что Уильямсу пришлось
отказаться от этой мысли, за которую, если выстроить
факты в их истинной связи, он должен был бы ухватиться.
Уильяме выждал, пока за углом не затихли шаги сторожа:
прошло, наверное, секунд тридцать, не более; одна
опасность миновала, но возникла новая: а что, если Марр
запрет дверь? Поворот ключа — и убийца лишится доступа
в дом. Уильяме стрелой ринулся за порог — и
проворным движением левой руки повернул ключ в замке,
оставив Марра в неведении относительно этой роковой
уловки. Куда как увлекательно и заманчиво идти по следам
этого чудовища и дотошно изучать, при подсказке
безмолвно уличающих иероглифов, все перипетии кровавой
драмы — с не меньшей полнотой и достоверностью, чем
455
Томас Де Квинси
если бы мы таились внутри магазинчика Марра или же
взирали с милосердных небес на изверга, чье сердце не
зналось с жалостью. Фокуса Уильямса хозяин явно не
заметил; иначе он немедля забил бы тревогу, вспомнив
слова сторожа. Но, как мы вскоре увидим, Марр ничуть не
встрепенулся. Впрочем, для полного успеха предприятия
Уильямсу было важнее всего предотвратить вопль
испуга или хрип агонии, которые могли вырваться у
Марра. Внезапный крик внутри помещения с такими
тонкими стенами наверняка был бы слышен снаружи почти
так же явственно, как если бы раздался на улице. Любой
ценой этого следовало избежать. Крик был
предотвращен: позднее читатель поймет, как именно. Меж тем
оставим пока убийцу лицом к лицу с его жертвами. На
протяжении пятидесяти минут пусть он разгуляется вволю.
Парадная дверь, как мы знаем, заперта наглухо.
Помощи ждать неоткуда... Давайте же мысленно перенесемся
к Мэри: сопроводим ее туда, куда она отправилась, а
потом вернемся с нею обратно, — и только тогда пусть
снова взовьется занавес над ужасающей сценой,
разыгравшейся в ее отсутствие.
Бедная девушка в малопонятном ей самой смятении
обежала, выглядывая устриц, всю улицу, однако в
хорошо знакомой ей, исхоженной вдоль и поперек
окрестности все лавки оказались закрытыми, отчего она и сочла
за лучшее поискать удачи где-нибудь по соседству.
Мигающие огни манили ее все дальше вперед, от фонаря
к фонарю — и в конце концов на неведомых ей
перекрестках, освещенных более чем скудно (хотя вечер
выдался на редкость темным)1, да еще там, где ее посто-
1 Я не помню хронологии того, как развивалось газовое освещение
в целом. Но в Лондоне после демонстрации мистером Уинзором
преимуществ газа для освещения улиц в некоторых районах
новшество многие годы не вводилось, поскольку не истекли долгосрочные
контракты с торговцами нефтью.
45б
Об убийстве как одном из изящных искусств
янно заставляли сворачивать в сторону свирепые драки,
девушка, как и следовало ожидать, безнадежно
заплутала. Исполнить просьбу хозяина теперь нечего было и
надеяться. Не оставалось ничего иного, как воротиться
домой. Это было совсем не просто: Мэри боялась
расспрашивать случайных прохожих, лица которых во
мраке нельзя было разглядеть толком. Неожиданно факел
высветил фигуру сторожа: тот указал ей, куда идти, — и
спустя десять минут Мэри вновь очутилась у дверей дома
№ 29 по Ратклиффской дороге. Успокоило девушку то,
что отлучка ее длилась без малого час: в отдалении
послышался возглас «Час ночи!» — и, прозвучав сразу после
удара часов, повторялся непрерывно в течение десяти-
пятнадцати минут.
Ввергнутая вскоре в вихрь мучительного недоумения,
Мэри позднее с трудом могла восстановить в памяти
всю последовательность охвативших ее смутных
предчувствий. Однако, насколько ей потом припоминалось,
в самый первый момент ее ничто особенно не
встревожило. В очень многих городах основным инструментом
оповещения жильцов о приходе посторонних служат
колокольчики; в Лондоне преобладают дверные
молотки. Мэри позвонила в звонок и заодно легонько
постучала. Разбудить хозяина с хозяйкой она не опасалась,
так как была уверена, что те еще на ногах.
Беспокоилась она из-за ребенка: разбуженный младенец мог вновь
лишить мать ночного отдыха. Мэри отлично понимала,
что, если трое людей внутри дома ждут не дождутся ее
возвращения, а об эту пору, конечно же, всерьез
взволнованы ее задержкой, даже еле слышный шепот
заставит кого-нибудь из них не мешкая броситься отпирать
дверь. Но что это? Сердце потрясенной Мэри стиснул
ледяной холод: из кухни не донеслось ни звука, ни
малейшего шороха. И тут, заставив ее содрогнуться,
воображению девушки вновь явился смутный облик незнакомца
457
Томас Де Квинси
в просторном темном плаще: прокрадываясь в
призрачном свете фонаря, он пристально следил за хлопотами
ее хозяина. Мэри осыпала себя горькими упреками за
то, что второпях не озаботилась уведомить мистера Мар-
ра о подозрительном наблюдателе. Бедная! Она и не
знала тогда, что весть о нем дошла до Марра из других уст,
но не заставила его насторожиться, и что ей не стоит,
следовательно, винить себя за этот промах, вызванный
желанием поскорее исполнить волю хозяина и не
имевший никаких дурных последствий. Но все эти
размышления были сметены всепоглощающей паникой. Уже то,
что никто не отозвался ни на ее стук, ни на звяканье
колокольчика, бросило Мэри в дрожь. Кто-то один мог
задремать, но чтобы двое или трое сразу — нет, это
исключено! И даже если допустить, что всех троих, да и
младенца в придачу, вдруг сморил сон, чем объяснить
тишину — полнейшую, ничем не нарушимую тишину в
доме? Неудивительно, что девушка, впавшая от ужаса
едва ли не в истерику, принялась изо всех сил звонить
в колокольчик. Но тут ее остановила одна мысль; сколь
ни стремительно теряла она остатки самообладания, ей
достало выдержки, чтобы подумать: а что, если какие-то
непредвиденные обстоятельства заставили Марра вместе
с подручным покинуть дом в поисках срочной
хирургической помощи — поворот дела вряд ли возможный,
однако даже в этом случае миссис Марр с младенцем
находились бы в доме, и, так или иначе, невзирая ни на
что, бедная мать сумела бы подать голос, пускай
шепотом. Немалым усилием воли Мэри принудила себя
застыть на месте в полном молчании, надеясь дождаться
хоть какого-то отклика на свой призыв. Вслушайся же
в тишину, бедное трепетное сердце; вслушайся — и на
двадцать секунд замри. Мэри замерла как убитая,
затаив дыхание, и в этом зловещем безмолвии случилось
происшествие, воспоминание о котором до последне-
458
Об убийстве как одном из изящных искусств
го дыхания вселяло в нее неисповедимый ужас. Бедная,
дрожащая с ног до головы девушка, стараясь побороть
волнение, напряженно ловила каждый шорох в
ожидании ответа своей милой юной хозяйки. На ее отчаянный
призыв изнутри дома донесся совершенно явственный
звук. Да, вот наконец ответ на ее заклинание! Что это
было? Со ступеней лестницы — но не кухонной, а той,
что вела наверх, к спальням, — послышался скрип. А
потом раздались отчетливые шаги: один, другой, третий,
четвертый, пятый; кто-то медленно спускался по
лестнице. И эти жуткие шаги все приближались: теперь кто-то
шел по узкому коридорчику; затем шаги — о боже, чьи,
чьи шаги? — остановились у двери. Слышалось дыхание
жуткого существа, прекратившего дыхание всех
остальных в этом доме. Его и Мэри разделяет одна только
дверь. Что он делает там, по ту сторону? Тихими
шагами, крадучись, спустился он с лестницы, прошел сюда по
узкому коридорчику — подобию гроба, пока наконец не
остановился у самого входа. Как прерывисто он дышит!
Одинокий убийца по одну сторону двери, Мэри — по
другую. Предположим, он внезапно распахнет ее, Мэри в
темноте опрометчиво переступит порог — и окажется
в лапах убийцы. Пока еще такое возможно, и капкан
наверняка бы захлопнулся, проделай преступник этот
трюк тотчас по возвращении Мэри: приотворись дверь
сразу, едва только звякнул колокольчик, девушка не
задумываясь скользнула бы внутрь и погибла. Но теперь
Мэри настороже. Как и неведомый убийца, она
приникла к двери, прислушиваясь и тяжело дыша; дверь, к
счастью, служит преградой, и при первой же попытке
злоумышленника повернуть ключ или отодвинуть щеколду
Мэри, резко отпрянув, укроется под защитой
непроглядной тьмы.
Какую цель преследовал убийца, прокрадываясь к
входной двери? А вот какую: Мэри сама по себе его ни-
459
Томас Де Квинси
чуть не интересовала, однако принадлежность к
семейному сообществу придавала ей в глазах преступника
определенную ценность — схватить ее и умертвить
означало бы полное истребление дома. Слух о подобном
кровопролитии, несомненно, прокатился бы по всему
христианскому миру — и наверняка пленил бы умы многих
и многих. Ведь был бы накрыт сетью целый выводок;
гибель семейства получила бы безупречную
завершенность — и тогда, соответственно размаху содеянного,
неуклонно ширился бы круг зачарованных будущих жертв,
которых, невзирая на беспомощное трепыхание,
неотвратимо тянуло бы покориться всемогущей длани
непревзойденного душегуба. Уильямсу достаточно было бы
заявить: «Мои рекомендации выданы мне в доме № 29 по
Ратклиффской дороге», — и бедное, раздавленное
воображение беспомощно сникло бы под гипнотическим
взглядом удава в человеческом облике. Ясно одно:
подобравшись с внутренней стороны к входной двери,
убийца намеревался тихонько приоткрыть ее и, подражая
голосу Марра, тихонько шепнуть притаившейся снаружи
Мэри: «Это ты? Отчего так долго?» — и девушка, очень
может быть, клюнула бы на эту приманку. Но Уильяме
просчитался: время было уже упущено; Мэри сбросила с
себя оцепенение и, словно помешанная, принялась
лихорадочно звонить в колокольчик и оглушительно, не
переставая, колотить дверным молотком. Естественным
следствием поднятого ею шума явилось то, что сосед,
только-только улегшийся в постель и сразу же
почивший глубоким сном, мигом пробудился;
захлебывающийся колокольчик и беспрерывный продолжительный
грохот молотка в руках полуобезумевшей Мэри заставили
его незамедлительно осознать, что такую тревогу
попусту не бьют: стряслось воистину нечто ужасное.
Подбежать к окну, поднять раму и сердито потребовать
объяснений по поводу неурочного переполоха было делом
460
Об убийстве как одном из изящных искусств
одной минуты. Бедная девушка, найдя в себе
достаточно твердости, скороговоркой поведала о том, как она
целый час бегала по лавкам, о том, что в ее отсутствие
всех Марров наверняка перерезали и что убийца в
данный момент все еще прячется в доме.
Сосед Марров, которому Мэри адресовала свой
рассказ, занимался ростовщичеством — и, по-видимому,
обладал незаурядной отвагой: для единоборства с
неизвестным всесильным душегубом, только что
одержавшим неоспоримый и полный триумф, явно требовалась
значительная физическая крепость. Необходимо было
также справиться с внутренним противодействием: ведь
предстояло очертя голову ринуться на незнакомого
противника, личность которого — возраст, национальность,
мотивы преступления и прочее — окутывал
непроницаемый покров тайны. Даже на поле битвы ни одного
ратника не подстерегала большая опасность. Мысль о том,
что жившее по соседству семейство и в самом деле
вырезано начисто, заставляла предположить, что бойню
устроили по крайней мере два лиходея; если же убийца
действовал в одиночку, то какова же должна быть его
дерзость! Сколь велика, надо думать, его отвага, сколь
неотразимы ловкость и звериный натиск! К тому же
загадочный враг (с сообщниками или без оных)
наверняка запасся изощренными орудиями расправы. И
однако, невзирая на все эти существенные невыгоды своего
положения, доблестный сосед бесстрашно устремился
в дом Марров, ставший местом столь страшной резни.
Едва успев натянуть штаны и вооружиться кочергой,
сосед сбежал по черной лестнице, которая вела на задний
двор дома. Там он мог надеяться перехватить
преступника: возле парадного входа такой возможности у него не
было; кроме того, слишком долго пришлось бы
взламывать дверь. Участки, прилегавшие к обоим домам,
разделяла кирпичная стена, высотой девять-десять футов.
461
Томас Де Квинси
Через нее и перемахнул отчаянный преследователь;
мигом сообразив, что без свечи не обойтись, он
собрался было за ней вернуться, но тут заметил мерцавшую
впереди слабую полоску света. Задняя дверь дома Мар-
ров была распахнута настежь. Убийца, очевидно,
проскочил через нее минутой раньше. Героический
ростовщик стремглав бросился дальше — и уже там его взору
представилось жуткое свидетельство ночного побоища:
крохотный двор был обильно залит кровью, и к порогу
никак нельзя было пробраться, не запачкавшись в ней.
В замочной скважине все еще торчал ключ, сыгравший
самую роковую роль в судьбе жертв. Меж тем
потрясающая новость стремительно облетела округу: благодаря
душераздирающим воплям Мэри (которой почудилось,
что кто-то из пострадавших еще жив и его может
спасти неотложная медицинская помощь, но все решают
буквально секунды) у дома Марров, несмотря на поздний
час, начала собираться толпа. Смельчак сосед распахнул
входную дверь. Первыми, громко переговариваясь, в дом
вступили ночные сторожа — и душераздирающее
зрелище ошеломило их настолько, что они разом лишились
дара речи. Разыгравшаяся драма была ясна без всяких
слов — во всей последовательности своего развития, от
начала и до конца. О личности убийцы, однако, ничего
не было известно: некого было даже заподозрить.
Имелись, впрочем, основания полагать, что преступление
мог совершить только человек, близко знакомый с Мар-
ром. Он оказался внутри магазина уже после закрытия.
При этом резонно отмечалось, что Марр,
предупрежденный ночным сторожем, наверняка проникся сознанием
опасности — и, движимый чувством самосохранения,
безусловно, с тревогой воспринял бы появление в столь
поздний час подозрительного незнакомца,
переступившего порог лавки, в которой уже были опущены
ставни и которая тем самым была отрезана от сообщения
462
Об убийстве как одном из изящных искусств
с внешним миром. Отсутствие всяких признаков того,
что Марр действительно был обеспокоен, несомненно,
указывало на некое обстоятельство, которое усыпило
бдительность Марра и фатальным образом лишило его
осмотрительности. Таким обстоятельством могло быть
только одно: Марр хорошо знал убийцу — и тот не
внушал ему ни малейшей боязни. Эта исходная посылка,
служившая ключом к разгадке тайны, помогала без труда
представить дальнейшее развитие событий: перипетии
трагедии становились ясными как Божий день. Убийца,
в чем нет ни малейших сомнений, бесшумно открыл
входную дверь и прикрыл ее за собой с той же
осторожностью. Затем направился к прилавку, на ходу
обмениваясь обычными дружескими приветствиями с
беззаботно настроенным Марром. Подойдя к прилавку вплотную,
вошедший попросил хозяина показать ему пару грубых
хлопчатобумажных носков. В тесной лавке Марра, где и
повернуться-то было негде, ломать голову над удобным
размещением товара особенно не приходилось. Убийца
наверняка хорошо изучил, какие товары где хранились:
он уже заранее удостоверился в том, что для
извлечения требуемой коробки Марру потребуется повернуться
к нему спиной и, обведя глазами одну из верхних полок,
поднять руки приблизительно на восемнадцать дюймов
над головой. Эти телодвижения устраивали
злоумышленника как нельзя более: едва Марр, обратив к нему
беззащитный затылок, занялся поисками, убийца внезапно
извлек из-под широкого плаща увесистый молоток
судового плотника и одним-единственным мощным ударом
лишил жертву всякой способности к сопротивлению.
Поза убитого красноречиво свидетельствовала о
происшедшем. Марр рухнул на пол, естественно, по ту
сторону прилавка: положение его рук подтверждает
высказанную мной догадку. Вполне вероятно, что первый же
предательски нанесенный удар навсегда отнял у жерт-
4бз
Томас Де Квинси
вы сознание. Неизменной отправной точкой
разработанного убийцей плана, его rationale1, последовательно
им осуществлявшегося, было оглушение жертвы
парализующим ударом по голове, который вызывал достаточно
длительное бессознательное состояние. Этот начальный
шаг, успокоив убийцу, значительно облегчал ему
дальнейшие действия. Тем не менее, поскольку жертвы могли
прийти в себя, что повлекло бы за собой самые
нежелательные для убийцы последствия, Уильяме взял за
правило для полноты картины перерезать своим жертвам
горло. Все произведенные им в доме Марров убийства
строго соответствовали единому образцу: сначала —
ударить по черепу, дабы обеспечить гарантию от
немедленного возмездия, затем — полоснуть по горлу, дабы
облечь содеянное вечным молчанием. Далее события, судя
по оставленным следам, развивались следующим
образом. Падение Марра, весьма вероятно, сопровождалось
глухим неясным шумом, который при запертой наглухо
наружной двери никак нельзя было принять за уличную
потасовку. Однако те, кто находился внизу, в кухне,
вероятнее всего, встревожились, только когда убийца
принялся перерезать жертве глотку. Чрезвычайная теснота
пространства за прилавком мешала, если учесть
необходимость спешки, добраться до горла беспрепятственно:
чудовищную операцию убийца был вынужден
осуществлять урывками, в несколько приемов; глубокие стоны
заставили домочадцев встрепенуться и броситься по
лестнице наверх. Предвидя это единственно возможное
осложнение, убийца заранее подготовил способ, как
отразить угрозу. Миссис Марр и подручный с проворством
молодости кинулись, естественно, к выходу: будь Мэри
дома, втроем они наверняка спутали бы карты убийцы,
и не исключено, что кому-нибудь из них удалось бы вы-
1 разумного ядра (лат.).
Фа
Об убийстве как одном из изящных искусств
скочить на улицу. Но чудовищные удары молотка по
головам застигли юную женщину и подростка на полпути
к двери. Оба простерлись без чувств на полу посреди
лавки — и, едва только это произошло, проклятый
негодяй, склонившись над телами, пустил в ход свою
бритву. Беда заключалась в том, что порыв сострадания к
несчастному супругу совершенно ослепил миссис Марр:
заслышав его стоны, она упустила очевиднейший путь
к спасению — ей и мальчику следовало воспользоваться
задней дверью и, выбежав наружу, поднять тревогу,
огласив криками воздух, что само по себе было очень важно;
кроме того, это рассредоточило бы внимание убийцы, в
то время как крайняя теснота помещения лавки не
позволила это сделать.
Тщетными были бы все попытки описать ужас,
который охватил потрясенных зрителей этой
душераздирающей сцены. Собравшейся толпе стало известно, что
одной женщине по счастливой случайности удалось
избежать резни, но она словно онемела и, кажется,
обезумела: проникшись сочувствием к ее жалкому
состоянию, одна из соседок увела ее к себе домой и уложила
в постель. По этой причине долгое время — дольше,
нежели можно было ожидать при ином стечении
обстоятельств, — никто из присутствующих, мало знакомых с
семейством Марр, даже не подозревал о существовании
младенца: отважный ростовщик отправился уведомить
коронера, а другой сосед счел необходимым дать
неотложные показания в ближайшем полицейском участке.
Внезапно в толпе появился человек, сообщивший о том,
что у убитых родителей остался маленький ребенок,
которого надо искать либо в полуподвальной кухоньке,
либо в одной из спален наверху. Кухня мгновенно
заполнилась людьми; сразу же была обнаружена колыбель,
однако пеленки в ней находились в неописуемом
беспорядке. Под кучей тряпья оказались лужи крови; еще бо-
4^5
Томас Де Квинси
лее зловещим признаком служило то, что навес над
колыбелью был разбит в щепы. Стало ясно, что негодяй
столкнулся с двумя затруднениями: сначала ему
воспрепятствовало дугообразное покрытие над навесом
колыбели, которое он сокрушил ударом молотка, а затем
перегородки, которые не позволяли свободно наносить
удары. Уильяме завершил свои манипуляции как
обычно, полоснув бритвой по горлышку невинного малютки,
после чего безо всякой видимой причины, словно
смутившись картиной собственного злодеяния, не
поленился нагромоздить над бездыханным тельцем целую груду
белья. Случившееся придавало всему преступлению в
целом характер обдуманного акта мести: это подтверждал
быстро распространившийся слух о том, что причиной
ссоры Уильямса и Марра послужило их соперничество.
Один репортер, правда, утверждал, будто убийца
поторопился заглушить крики ребенка, поскольку они могли
способствовать его разоблачению; на это резонно
возражали, что восьмимесячный младенец, нимало не
сознававший смысла разыгравшейся трагедии, мог
расплакаться просто из-за отсутствия матери, и его плач, даже если
он и слышался вне дома, был привычен для соседей:
никто не обратил бы на него особого внимания — и
потому убийце нечего было опасаться. Никакая другая из
ужасающих подробностей учиненной неведомым мерзавцем
резни не разъярила против него толпу так, как эта
бессмысленно лютая расправа над младенцем.
Совершенное злодеяние повергло всех в панику —
и весть о нем мгновенно распространилась повсюду за
пять-шесть часов, еще до наступления воскресного утра,
однако у меня нет ни малейших оснований полагать, что
потрясающая новость просочилась на страницы хотя бы
одной из многочисленных утренних воскресных газет.
Согласно заведенному порядку весть о всяком
заурядном происшествии, о котором становилось известно но-
466
Об убийстве как одном из изящных искусств
чью позднее четверти второго, впервые достигала слуха
общественности лишь через посредство воскресных
газет, выходивших наутро в понедельник, или же из
регулярных выпусков того же дня. Но в данном случае, если
только от установленного правила не уклонились
сознательно, трудно было допустить большую оплошность; не
подлежит сомнению, что издатель, удовлетворив
повсеместную жажду подробностей уже в воскресенье,
сколотил бы себе тем самым состояние: для этого достаточно
было вместо двух-трех нудных колонок опубликовать — со
слов сторожа и ростовщика — обстоятельный отчет.
Стоило только дать соответствующее объявление по всему
громадному городу — и разошлось бы не менее 250 000
дополнительных экземпляров любого печатного издания,
в котором содержались бы все относящиеся к делу
материалы, вызывающие у захваченной разноречивыми
слухами публики жгучий интерес и жажду полнее узнать о
случившемся. Спустя неделю, также в воскресенье — на
восьмой день после трагического события, — хоронили
Марров: в одном гробу лежал глава семейства, в другом —
его супруга вместе с младенцем на руках, в третьем
гробу несли мальчика-подручного. Их похоронили бок о бок:
тридцать тысяч трудящегося люда провожало погибших
в последний путь; лица в траурной процессии выражали
смятение и скорбь.
Однако молва не называла (пусть даже и
предположительно) гнусного виновника бедствия, оказавшего
благодеяние могильщикам. Если бы в то воскресенье, когда
происходили похороны, обнародовать то, что сделалось
достоянием общественности шестью днями позже,
толпа ринулась бы прямо с кладбища к месту жительства
убийцы и без дальних разговоров, немедля,
растерзала бы его в клочья. За отсутствием же личности, хоть
сколько-нибудь отвечавшей подобного рода
подозрениям, гнев общественности поневоле кипел впустую. Впро-
467
Томас Де Квинси
чем, не находя выхода, публичное негодование не
только не ослабевало, но заметно возрастало и крепло день
ото дня: праведное возмущение, докатившись до
отдаленных уголков провинции, эхом возвращалось в столицу.
На главных дорогах королевства непрерывно
арестовывали бродяг и праздношатающихся без роду и племени
или же тех, чья внешность хотя бы смутно
сходствовала с приблизительным описанием Уильямса, которое дал
ночной сторож.
В мощный поток сочувствия и негодования,
вызванный страшным происшествием, вливался слабым
подводным течением испытываемый трезвыми умами неясный
страх перед близким будущим. Говоря поразительными
словами Вордсворта,
Землетрясенье сразу не утихнет.
Несчастья, особенно зловещие, всегда
повторяются. Убийца-маньяк, одержимый хищным влечением к
свежей крови, пролитием которой он, попирая
естество, наслаждается, не способен впасть в бездействие.
В душе преступника (даже скорее, нежели у
альпийского охотника на серн) развивается тяга к опасностям
своего призвания, сопряженным со смертельным
риском; он стремится приправлять ими, словно
острыми специями, удручающую монотонность повседневной
жизни. Ясно было, однако, что помимо низменных
инстинктов, которые с большой долей вероятия должны
были подстрекнуть преступника к новым адским
поползновениям, Уильямса к ним могла побудить и нужда, а
нуждающихся субъектов поименованного сорта никоим
образом не влекут к себе поиски честных способов
заработка: насильники питают к прилежному труду
неодолимое отвращение; к тому же праздность заставляет их
растерять последние остатки необходимых навыков. Если
468
Об убийстве как одном из изящных искусств
данное убийство было совершено единственно ради
грабежа, то преступник, разоблачения которого
томительно ждали все сердца, должен был через умеренно
короткий промежуток времени вновь явить себя народу
в том или ином чудовищном действе. Считалось, что в
убийстве Марра решающую роль сыграло желание
отомстить — отомстить жестоко и беспощадно, однако и тут
с подобным мотивом сочеталось стремление к легкой
добыче. Бесспорным было и то, что в этом смысле
преступника постигло разочарование: кроме пустячной
суммы, отложенной Марром на недельные расходы, убийца,
по сути, поживиться ничем не сумел. Две гинеи самое
большее — вот весь капитал, прихваченный им в
качестве трофея. Хватить этих денег могло разве что на
неделю. Посему повсеместно укрепилось убеждение в том,
что спустя месяц-другой, когда все треволнения стихнут
или будут вытеснены другой животрепещущей
сенсацией, когда бдительность семей успеет притупиться и
пойдет на убыль, — тогда разразится новая, столь же
оглушительная катастрофа.
Таковы были всеобщие предчувствия. Пусть читатель
сам обрисует себе леденящий ужас, охвативший всех
вокруг, когда среди ожиданий нового смертельного
выпада неизвестного противника, среди всеобщего
напряженного внимания, когда одновременно крепла уверенность,
что вряд ли кто дерзнет повторить подобную попытку,
внезапно, на двенадцатую ночь после расправы над Мар-
рами, чуть ли не в том же самом квартале, совершилось
второе столь же загадочное убийство, также имевшее
целью истребление всего семейства. Произошло оно почти
две недели спустя — в следующий четверг, и многие
полагали тогда, что второе убийство своими драматически
захватывающими перипетиями даже превосходит первое.
На сей раз от руки убийцы пала семья некоего
мистера Уильямсона: его дом не располагался непосредствен-
4^9
Томас Де Квинси
но на людной Ратклиффской дороге, но стоял тем не
менее совсем близко, за углом примыкающей к ней
боковой улочки. Мистер Уильямсон, тамошний старожил,
пользовался среди местных обывателей известностью и
уважением; его считали богачом; он содержал нечто
вроде таверны — но не из стремления пополнить капитал,
а скорее по внутренней склонности; в его заведении
сохранялся старинный патриархальный уклад: сюда по
вечерам заглядывали и весьма состоятельные посетители,
однако между ними и прочими завсегдатаями из числа
ремесленников и мастеровых никакого различия не
проводилось. Всякий, кто вел себя с должным приличием,
вправе был занять место и заказать свой излюбленный
напиток. Таким образом, общество здесь собиралось
самое пестрое: кто-то бывал там постоянно, кто-то
заглядывал лишь изредка. Домочадцев насчитывалось пятеро:
1) глава семейства — мистер Уильямсон, которому
перевалило за семьдесят; он прекрасно подходил к роли
хозяина: обходительный по натуре, не суровый, он,
однако, строго следил за поддержанием порядка; 2) миссис
Уильямсон, десятью годами моложе супруга; 3) внучка
лет девяти; 4) служанка, еще не достигшая
сорокалетнего возраста; 5) двадцатишестилетний поденщик,
работавший на фабрике (не помню, какой именно; не помню
и его национальности). В заведении мистера Уильямсо-
на существовало незыблемое правило: едва только било
одиннадцать, все посетители, кем бы они ни являлись,
должны были расходиться по домам. Этот полезный
обычай позволял мистеру Уильямсону оберегать свою
таверну, стоявшую на довольно бойком месте, от пьяных
ссор и потасовок. В четверг вечером все шло как
обычно — кроме тени подозрения, которая возникла сразу у
нескольких посетителей. В другое время, вероятно, они
ничего особенного и не ощутили бы, но теперь, когда
все разговоры вертелись только вокруг Марров и неве-
47°
Об убийстве как одном из изящных искусств
домого душегуба, невольное беспокойство вызвало
следующее обстоятельство: один незнакомец зловещего вида,
в широкой накидке, несколько раз за вечер входил и
выходил из зала; порой он забивался в угол потемнее;
неоднократно замечали также, что он старался украдкой
проникнуть в жилую часть дома. По общему
предположению, Уильямсон наверняка знал этого человека. Нельзя
исключить того, что он и вправду был известен хозяину
как один из клиентов, время от времени навещавший его
заведение. Однако впоследствии отталкивающая
внешность незнакомца — его мертвенная бледность,
необычного цвета волосы и остекленевший взгляд —
вспоминалась всем, кто не мог отвести от него глаз, когда он в
промежутке от восьми до одиннадцати вечера то и дело
появлялся в зале, производя собой то же самое гнетущее
впечатление, что и двое убийц в «Макбете»: они,
запятнанные кровью Банко, с искаженными злобой лицами,
неясно маячат в отдалении, бросая тень на пышность
царственного пиршества.
Меж тем часы пробили одиннадцать, компания
начала расходиться, таверну готовились запереть на замок;
об эту пору пятеро оставшихся внутри дома
постоянных обитателей размещались следующим образом: трое
старших, а именно сам Уильямсон, его жена и
служанка, были заняты делами на нижнем этаже — Уильямсон
нацеживал эль, портер и прочие напитки соседям, ради
которых дверь стояла приоткрытой до полуночного боя
часов; миссис Уильямсон и служанка сновали с разными
хлопотами взад-вперед из кухни в маленькую гостиную;
малышка-внучка спала крепким сном с девяти вечера на
первом этаже (в Лондоне первым этажом неизменно
считается фактически второй, соединенный с нижним
лестничным пролетом); наконец поденщик тоже удалился к
себе на покой. Он квартировал в доме Уильямсонов
постоянно — и занимал спальню на втором этаже. Он уже
471
Томас Де Квинси
успел раздеться и улечься в постель. Будучи рабочим
человеком, вынужденным вставать спозаранку, он,
естественно, стремился поскорее заснуть. Но в тот вечер ему
никак не удавалось утихомирить волнение, вызванное
недавней резней в доме №29, — и, взбудораженный до
предела, он никак не мог сомкнуть глаз. Возможно, что
краем уха он слышал о подозрительном незнакомце — или
даже заметил сам, как тот крадется по залу. Но и без
того мастеровой хорошо сознавал другие грозившие дому
опасности: прилегающие кварталы кишмя кишели
хулиганами; до былого жилища Марров было рукой подать,
а это значило, что убийца тоже обретался где-то по
соседству. Все это не могло не вызывать опасений. Но для
беспокойства у мастерового имелись и свои, особенные
основания: главным образом смущало его то, что Уильям-
сон прослыл в округе толстосумом; соответствовало это
истине или нет, но многие твердо верили, что у
владельца таверны денег куры не клюют: они якобы текут к нему
непрерывным потоком — и в шкафах и ящиках уже
накоплены целые груды; рискованным, наконец, казался и
демонстративный обычай оставлять входную дверь
приоткрытой в течение целого часа — часа, таившего в себе
дополнительную угрозу: ведь напоказ выставлялась
уверенность в том, что незачем страшиться столкновения
со случайными гуляками, поскольку весь подвыпивший
люд был выставлен за порог в одиннадцать. Правило,
заведенное для удобства обитателей и
способствовавшее доброй репутации таверны, теперь служило
открытым свидетельством полнейшей незащищенности дома
от непрошеного вторжения. Поговаривали, что Уильям-
сон — грузный, неповоротливый человек, разменявший
восьмой десяток, — должен был бы из
осмотрительности запирать входную дверь сразу после того, как
разойдутся посетители.
472
Об убийстве как одном из изящных искусств
Все эти и прочие соображения (например, слух о
наличии у миссис Уильямсон значительного
количества столового серебра) мучительно осаждали
мастерового в постели, и до полуночи оставалось всего минут
двадцать, как вдруг совершенно неожиданно с
зловещим грохотом, предвещавшим гнусное насилие,
входная дверь, сотрясшись, захлопнулась — и тотчас была
заперта изнутри на ключ. Это, вне всякого сомнения,
явился окутанный тайной дьявол, уже посещавший дом
№29 по Ратклиффской дороге. Да, этот адский
посланец, на протяжении двенадцати дней занимавший все
умы и не сходивший со всех языков, теперь наверняка
проник сюда, под этот беззащитный кров — и вот-вот
предстанет во плоти перед каждым из его обитателей.
До сих пор еще не был окончательно разрешен вопрос:
не двое ли преступников учинили расправу над
семейством Марр? Если так, то и теперь им было сподручнее
приняться за дело вдвоем — и один из них, не теряя
времени, должен был метнуться по лестнице наверх:
наибольшую угрозу для преступников представлял бы
сигнал тревоги, поданный из окна кем-то из обитателей
дома уличным прохожим. Пораженный оцепенением
мастеровой с полминуты недвижно сидел в постели. Но
затем, порывисто вскочив, опрометью бросился к двери.
Он не имел целью оградить себя от вторжения,
слишком хорошо зная, что дверь лишена каких-либо запоров
или задвижек; в комнате отсутствовала и мебель,
передвинув которую можно было бы надежно
забаррикадироваться, если только позволило бы время. Распахнуть
дверь настежь мастерового побудила отнюдь не
осторожность, а единственно ослепляющая власть
всепобеждающего страха. Шаг вперед — и он оказался у самой
лестницы; перегнувшись через перила, вслушался — и
в этот миг снизу, из малой гостиной, донесся
душераздирающий вопль служанки: «Господи Иисусе! Нас здесь
473
Томас Де Квинси
всех перебьют!» С головой Медузы Горгоны схожи были
эти жуткие бескровные черты и недвижно
остекленелые глаза, принадлежавшие, казалось, трупу;
достаточно было лишь единожды встретиться с ними взглядом,
чтобы прочесть в них не подлежавший обжалованию
смертный приговор.
Три единоборства со смертью к тому времени уже
подошли к концу; бедняга мастеровой в полном
оцепенении, не отдавая себе отчета в собственных действиях,
безвольно повинуясь охватившей его панике,
спустился по лестнице на оба пролета. Безумный страх толкал
его вперед с той же силой, как если бы он был движим
безрассудной отвагой. В одной рубашке мастеровой
продолжал спускаться по старым ступеням, которые
поскрипывали под его тяжестью, пока их не осталось всего
четыре. Ситуация сложилась беспримерная. Стоило юноше
чихнуть, кашлянуть, перевести дыхание — его ждала
неминуемая гибель: шансов на спасение не было ни
малейших. Убийца находился в малой гостиной, дверь которой
открывалась на лестницу: теперь она была приоткрыта
не слегка, а весьма значительно. Из той четверти
круга, которую дверь описывала, если ее распахивали
настежь или прикрывали плотно, по крайней мере
пятьдесят пять градусов отделяли ее теперь от косяка. Таким
образом, взору юноши представились два мертвых тела
из трех. Где же третье? А сам убийца — где он?
Преступник суетился в гостиной; поначалу его было только
слышно, но не видно: он ходил взад и вперед в той
части комнаты, которую отгораживала дверь. Чем он был
занят, вскоре сделалось ясно по скрежету металла:
убийца торопливо подбирал ключи к шкафу, буфету и
секретеру в невидимой части гостиной. Минуту спустя он,
однако, показался в проеме, но, к счастью для юноши-
мастерового, в этот критический момент настолько был
поглощен своими целями, что даже не озаботился бро-
474
Об убийстве как одном из изящных искусств
сить взгляд на лестницу: в противном случае, заметив
белую фигуру застывшего в безмолвном ужасе
поденщика, он тотчас же отправил бы его на тот свет. Третий,
дотоле невидимый труп — труп мистера Уильямсона —
лежал в погребе: как он туда попал — это особый
вопрос, о котором позднее много судили и рядили, но
толкового объяснения так и не нашлось. Между тем смерть
Уильямсона представлялась юноше несомненной —
иначе тот где-нибудь пошевелился бы или застонал. Итак,
трое из четверых друзей, с которыми юноша
расстался всего сорок минут назад, были теперь бездыханны;
в живых оставалось сорок процентов (соотношение,
для Уильямса недопустимое): сам поденщик и его
хорошенькая подружка, девочка, чью детскую невинность не
успели еще потревожить ни страх за себя, ни скорбь о
престарелых дедушке с бабушкой. Если те потеряны
безвозвратно, то один друг (который докажет свою
преданность, коли сумеет спасти девочку), к счастью, совсем
близко. Но — увы! — еще ближе он к убийце. Сейчас, в
данную минуту, он совершенно лишен присутствия духа
и не способен ни на какое усилие: он обратился в
ледяной столп, ибо перед ним футах в тринадцати жертвы
простерты на полу... Служанку убийца застал стоящей
на коленях: она натирала графитом каминную решетку.
Покончив с этим поручением, она принялась за другое
и стала заполнять очаг углем и растопкой — с тем,
чтобы разжечь огонь утром. По-видимому, она с головой
ушла в свои труды — и в этот самый момент появился
убийца. Последовательность событий, вероятно, была
такая: ужасающий крик служанки и ее мольба Христу,
услышанные поденщиком, показывали, что испугалась
она именно в ту самую минуту; однако входная дверь с
грохотом захлопнулась на полторы-две минуты раньше.
Следовательно, сигнал тревоги, своевременно
побудивший юношу-мастерового в страхе вскочить с постели,
475
Томас Де Квинси
обеими женщинами почему-то не был воспринят.
Говорили, что миссис Уильямсон была туговата на ухо;
относительно служанки высказывались различные
предположения: усердно натирая решетку и низко склонившись
под дымовой трубой, она вполне могла принять стук
двери за шум с улицы или же счесть это проделкой
расшалившихся озорников.
И все же, каковы бы ни были объяснения,
неоспорим один факт: до того как воззвать к Христу, служанка
не замечала ничего подозрительного, и ничто не
оторвало ее от работы. Отсюда явствует, что и миссис
Уильямсон также ничем не была встревожена, иначе ее
волнение передалось бы служанке, которая находилась
с ней вместе в одной небольшой комнате. После того
как убийца переступил порог, произошло, надо
полагать, следующее: миссис Уильямсон, вероятно, не
видела вошедшего, поскольку стояла спиной к двери. Ее-то,
до того как его увидели, Уильяме и сразил
сокрушительным ударом по затылку: этот удар, нанесенный ломом,
раздробил едва ли не половину черепа. Миссис
Уильямсон упала; шум ее падения (все было делом одного
мгновения) привлек внимание служанки: вот тогда-то у нее
и вырвался крик, достигший ушей юноши наверху;
крикнуть во второй раз она не успела; убийца, взмахнув
своим орудием, расколол ей череп с такой силой, что
осколки врезались в мозг. Обе женщины были безнадежно
мертвы — и продолжать душегубство попросту не имело
смысла; к тому же убийца хорошо понимал опасность
промедления; однако же, невзирая на спешку, он
настолько страшился роковых для себя последствий, буде
какая-то из жертв, очнувшись, даст против него
обстоятельные показания, что твердо вознамерился исключить
подобную возможность и немедля принялся перерезать
обеим глотки. Описанная предыстория вполне
согласовалась со сценой, представшей теперь глазам поденщи-
476
Об убийстве как одном из изящных искусств
ка. Миссис Уильямсон упала навзничь головой к двери;
служанка, стоявшая на коленях, так и не успела
разогнуться — и без сопротивления подставила голову
ударам; после чего негодяю оставалось только откинуть ей
голову назад, чтобы обнажить горло, — и все было
кончено. Любопытно, что юный мастеровой, хотя и
парализованный страхом и какое-то время готовый под
влиянием гипноза добровольно шагнуть в львиную глотку,
сумел заметить все самое существенное. Читатель
должен представить его в тот момент, когда он наблюдал,
как убийца склонился над телом миссис Уильямсон,
возобновив поиски важных для него ключей. Ситуация для
преступника, вне сомнения, была тревожная: ему
требовалось во что бы то ни стало поскорее раздобыть
необходимые ключи; иначе вся эта чудовищная трагедия
оказалась бы разыгранной впустую: ужас публики возрос бы
беспредельно, десятикратно увеличились бы
предпринимаемые меры предосторожности, а это значительно
осложнило бы его будущие игры. И даже ближайшие
планы преступника могли сорваться: любая случайность
грозила ему провалом. За выпивкой в таверну посылали
обычно ветреных девчонок или детей: обнаружив дверь
запертой, они беспечно продолжили бы поиски другого
заведения, однако, случись оказаться на их месте
рассудительному посланцу, закрытие таверны на целую
четверть часа ранее обычного вызвало бы самые серьезные
подозрения. Тотчас же забили бы тревогу — и развязка
зависела бы только от удачливости злоумышленника.
О поразительной непоследовательности преступника, в
одних отношениях чрезвычайно, даже излишне
предусмотрительного, а в других до крайности
опрометчивого и безрассудного, свидетельствовал, в частности,
такой факт: стоя среди трупов по колено в крови, Уильяме
не знал наверняка, есть ли у него надежный путь к
отступлению. Окна, как ему было известно, имелись и на
477
Томас Де Квинси
заднем фасаде дома, однако куда именно они
выходили — уточнить он не удосужился; из-за неспокойного
соседства окна нижнего этажа могли быть и заколочены;
окна наверху, вероятно, открывались, но прыгать из них
было довольно рискованно. Из всего этого преступник
сделал единственный практический вывод: поспешить с
испытанием ключей и овладеть спрятанным
сокровищем. Всецело поглощенный этой задачей, Уильяме
сделался словно глух и слеп к окружающему — иначе он
услышал бы прерывистое дыхание на лестнице, которое
самому юноше временами казалось пугающе шумным.
Вновь склонившись над телом миссис Уильямсон с
целью обшарить ее карманы более тщательно, убийца
вытащил целую связку ключей, один из которых упал с
громким звоном на пол. Именно тогда нечаянный
соглядатай подметил из тайной своей засады, что изнутри
широкая накидка Уильямса подбита шелком самого
лучшего качества. Запомнил он и еще одну примету, ставшую
впоследствии одной из главнейших опор для
изобличения злодея: туфли Уильямса, совсем новехонькие — и
купленные, надо думать, на деньги несчастного Марра,
при каждом его движении издавали резкий скрип.
Раздобыв новую связку ключей, убийца удалился в ту часть
гостиной, где его не было видно. И только тут юношу-
мастерового осенила наконец догадка о возможном пути
к спасению. Сколько-то минут наверняка потребуется на
то, чтобы перепробовать все ключи, подбирая нужный;
затем убийца примется рыться в ящиках, если ключи
подойдут; если же нет — взламывать замки силой. Итак,
можно рассчитывать на короткий промежуток времени,
пока убийца будет занят грабежом — и за звяканьем
ключей не расслышит шороха на лестнице и скрипа ее
ступеней. Юноша быстро исполнил свой план: взбежав
обратно к себе в спальню, он придвинул кровать вплотную
к двери в надежде, что это препятствие хотя бы нена-
478
Об убийстве как одном из изящных искусств
долго задержит неприятеля, а ему самому позволит в
крайнем случае испробовать последний шанс — сделать
отчаянный прыжок из окна. Со всей осторожностью
переместив кровать, юноша разорвал простыни,
наволочки и одеяла на широкие полосы, сплел из них веревки
и соединил концы крепкими узлами. Но сразу же ему
приходит в голову неприятное осложнение. Где найти
брус, крюк, перекладину — любую зацепку, на которой
прочно держалась бы веревка? Расстояние от
подоконника - то есть от нижней части оконного архитрава до
земли — составляет двадцать два или двадцать три фута.
Десять-двенадцать футов можно отсюда исключить:
прыжок с половинной высоты опасности не сулит.
Произведя эти расчеты, юноша прикинул, что остается
заготовить веревку еще примерно дюжину футов длиной.
Но прочной металлической опоры, к несчастью, нигде
возле окна нет. Ближайшая, по существу единственная,
подходящая опора находится вовсе не у окна: это шпиль
балдахина над кроватью (неизвестно с какой целью
сооруженный); теперь вместе с кроватью передвинулся и
шпиль: он отстоит от окна не на четыре фута, а на семь.
Выходит, к названному выше расстоянию следует
добавить еще целых семь футов. Впрочем, смелее! Согласно
поговорке, бытующей у всех христианских народов,
береженого и Бог бережет. Наш юноша с благодарностью
вспоминает об этом: в простом наличии шпиля, до той
поры совершенно бесполезного, он усматривает залог
помощи, ниспосланной Провидением. Если бы он
старался только для собственного спасения, он не
чувствовал бы себя достойным похвалы, но это не так: он
совершенно искренне озабочен благополучием бедной
девочки, к которой привязан всем сердцем; с каждой
минутой, как ему кажется, на нее все ближе надвигается
гибель; когда юноша проходил мимо ее двери, первым
его побуждением было выхватить девочку из постельки
479
Томас Де Квинси
и, крепко прижав к груди, унести с собой, дабы
попытаться спастись вместе. Однако, взвесив все
обстоятельства, юноша понял, что внезапное пробуждение
заставит девочку расплакаться, причем ей ничего нельзя
будет объяснить даже шепотом: неотвратимая
неосторожность ребенка окажется гибельной для них обоих.
Подобно альпийским лавинам, которые, нависая над
головой путешественника, нередко, как говорят,
обрушиваются от малейшего движения воздуха (например, при
шепоте), еле слышно произнесенные слова могли
обрушить на головы несчастных жертв свирепую руку
убийцы. Нет! Существовал только один способ спасти
ребенка—и первым шагом к освобождению девочки должно
быть его собственное освобождение. Начало оказалось
многообещающим: подгнивший деревянный шпиль,
который, как опасался юноша, переломится от первого же
рывка, выдержал при испытании тяжесть его тела.
Юноша торопливо прикрепляет к нему концы трех отрезков
веревки общей длиной в одиннадцать футов. Он
сплетает веревку наспех, теряя при этом только три фута;
привязывает еще одну веревку той же длины: теперь из окна
выбрасывается уже шестнадцать футов; теперь, даже
если дойдет до худшего, не страшно соскользнуть по
веревке до самого низа — а потом можно смело разжать
руки. Вся подготовительная работа заняла минут шесть:
лихорадочное состязание между нижним этажом и
верхним упорно продолжается. Преступник усердно
трудится в гостиной, поденщик — в спальне. Негодяю крупно
повезло: одну пачку банкнот он уже захватил — и напал
на след второй. Он вспугнул также целый выводок
золотых монет. Соверенов в то время еще не было, но за
гинею в то время давали тридцать шиллингов; а он
добрался до настоящего, пусть и небольшого, месторождения
золота. Убийца искренне радуется: у него мелькает
мысль, что, если в доме кто-нибудь и жив (а это он на-
480
Об убийстве как одном из изящных искусств
мерен вот-вот выяснить), совсем не худо было бы
распить с ним, прежде чем взяться за его горло, по
стаканчику чего-нибудь крепкого. А что, если вместо выпивки
поднести бедняге в подарок его собственную глотку?
Нет-нет, это исключено! Глотками разбрасываться
нельзя: дело есть дело, оно важнее всего. Воистину эти двое,
судя по их деловым качествам, достойны всяческой
похвалы. Подобно хору и полухору, строфе и антистрофе,
они согласуют свои направленные друг против друга
действия. А ну, поденщик! А ну, убийца! Давай, валяй,
жми! Что касается поденщика, то он теперь спасен.
К шестнадцати футам, из которых семь — расстояние до
кровати, юноша прибавил еще шесть, так что в общей
сложности до поверхности земли недостает всего футов
десять: для молодости сущий пустяк. Ему,
следовательно, не о чем беспокоиться; о преступнике этого не
скажешь. Негодяй, впрочем, и в ус не дует, а причина
проста: несмотря на всю его смекалку, впервые в жизни его
перехитрили. Нам с тобой, читатель, известно кое-что,
о чем преступник нимало не подозревает: полных три
минуты за ним втайне наблюдали со стороны, причем
нечаянный соглядатай — читавший в смертельном
ужасе чудовищные страницы — сумел тем не менее
запомнить мельчайшие из подробностей, что были доступны
его восприятию: о скрипучих туфлях и подбитой
шелком накидке он уверенно доложит там, где подобные
безделицы не послужат головорезу на пользу.
Разумеется, хотя мистер Уильяме даже не помышлял о
невольном присутствии мастерового при обшаривании
карманов жертвы и никак не мог предвидеть неприятных для
себя последствий ни дальнейшего его поведения, ни в
особенности того, что тот спустится из окна по
самодельной веревке, он все же имел все основания
поторапливаться. И тем не менее он отнюдь не спешил.
Разгадав ход его действий по оставленным безмолвным
16 Исповедь англичанина
481
Томас Де Квинси
приметам, полиция пришла к выводу, что напоследок
преступник замешкался. Мотив, которым он
руководствовался, поразителен: выяснилось, что убийство
Уильяме рассматривал не просто как средство достичь цели,
но и как самоцель. Преступник пробыл в доме уже
минут пятнадцать-двадцать: за это время ему удалось
удовлетворительным для себя способом управиться с уймой
задач. Выражаясь коммерческим языком, удалось
«хорошенько обстряпать дельце»: свести счеты с населением
двух этажей — подвального и нижнего. Но ведь имелось
еще целых два этажа: мистера Уильямса вдруг осенило,
что из-за не слишком любезного обхождения с ним со
стороны трактирщика он не сумел разузнать точнее
состав домочадцев: вполне вероятно, что на одном или
другом этаже еще есть недорезанные глотки. С
грабежом было покончено. Почти немыслимым
представлялось, что для сборщика податей останется хоть какая-то
пожива. Но глотки... на глотки были основания
рассчитывать. Выходило так, что в звериной жажде крови
мистер Уильяме поставил на карту плоды всех своих
ночных трудов, да и самое жизнь в придачу. Если бы убийца
знал в это мгновение обо всем; если бы увидел
распахнутое на верхнем этаже окно, из которого готовился
спуститься поденщик; если бы наблюдал, с каким
проворством тот прокладывает себе дорогу к спасению; если бы
мог предугадать, какой переполох взбудоражит спустя
полторы минуты многочисленное население округи, то
ни один безумец на свете не обратился бы в паническое
бегство столь же стремительно, как ринулся бы к двери
он сам. Скрыться было еще не поздно; еще оставалось
достаточно времени для того, чтобы исчезнуть — и в
корне переломить ход всей своей преступной жизни.
Уильяме прикарманил свыше ста фунтов: на эти деньги
можно было переменить внешность до неузнаваемости.
Той же ночью сбрить желтые волосы, вычернить бро-
482
Об убийстве как одном из изящных искусств
ви, купить поутру темный парик, переодеться так,
чтобы походить на солидного профессионала — и тем
самым оказаться вне подозрений для придирчивого
полицейского взгляда; взойти на борт любого из
множества судов, отплывающих в какой-нибудь порт
Соединенных Штатов Америки (побережье Атлантики
простирается на 2400 миль); а затем — полсотни лет вдоволь, без
спешки, вкушать сладость раскаяния и даже окончить
век в благоухании святости. И напротив: отдав
предпочтение деятельной жизни, Уильяме — с его
изворотливостью, дерзостью и неразборчивостью в средствах — в
стране, где простая натурализация тотчас обращает
чужака в родного сына, мог бы достичь президентского
кресла — и по смерти ему воздвигли бы статую,
посвятили бы биографию в трех томах in quarto, где ни
словом не упоминалось бы о доме №29 по Ратклиффской
дороге. Однако все будущее определят ближайшие
девяносто секунд. Это — распутье: предстоит суровейший
выбор — либо торжество, либо гибель. Направь ангел-
хранитель Уильямса на верную дорогу — мирское
благополучие было бы ему обеспечено. Но — внимание,
читатель! — спустя две минуты он ступит на край
пропасти, и Немезида немедля покарает его полным и
бесповоротным поражением.
Тем временем, в отличие от преступника, акробат на
верхнем этаже не позволяет себе мешкать. Слишком
хорошо он помнит, что участь бедного ребенка висит на
волоске: все зависит от того, успеет ли он поднять тревогу,
прежде чем убийца доберется до ее кроватки. И в этот
самый момент, когда от отчаянного волнения у него едва
не отнимаются пальцы, юноша слышит, как убийца
осторожно крадется вверх по лестнице сквозь темноту. Он
ожидал (судя по грохоту, с каким захлопнулась входная
дверь), что Уильяме, учинив расправу на нижнем этаже,
стремглав кинется наверх с ликующим ревом; природные
16*
483
Томас Де Квинси
инстинкты, вероятно, побудили бы его поступить
именно так. Однако громогласное приближение врага,
которое на застигнутых врасплох воздействовало бы самым
устрашающим образом, могло повлечь за собой опасные
последствия, если бы предупрежденные жертвы уже
успели насторожиться. Шаги донеслись с лестницы -нос
какой ступеньки? Юноше мерещилось, что с нижней, а
убийца крался так медленно и осторожно, что тут
могла быть надежда на спасение: но не добрался ли он до
десятой, двенадцатой или четырнадцатой? Быть может,
еще никто на свете не изнемогал под столь непосильно
тяжким бременем ответственности — ответственности за
мирно почивающее дитя. Стоило только — по
неловкости или по воле страха — потерять две-три секунды, и
эта заминка означала бы для девочки смерть. Надежда,
впрочем, еще теплилась, и что изобличило бы неопро-
вержимее адски чудовищную натуру того, чья зловещая
тень, говоря астрологическим языком, омрачала
сейчас дом жизни, чем простое указание на повод для этой
слабой надежды? Мастеровой предчувствовал, что
убийца не испытает удовлетворения, если покончит с
девочкой, пока она спит. Это отняло бы у затеянной расправы
всякий смысл. Уильяме — истинный эпикуреец по части
кровопролития — лишился бы самой сути наслаждения,
если бедному ребенку суждено было бы испить горькую
чашу смерти, не сознавая ясно всей безмерности
своего злополучия. Но на это, к счастью, требовалось время:
разбуженная в неурочный час и к тому же потрясенная
открывшейся ей жуткой ситуацией, девочка наверняка
впала бы в полуобморочное или бессознательное
состояние — и привести ее в чувство удалось бы, по-видимому,
не сразу. Словом, логика дальнейших событий целиком
определялась сверхчеловеческой жестокостью Уильям-
са. Удовольствуйся он простым фактом смерти ребенка,
не сопряженной с долгим, нарочито растянутым процес-
484
Об убийстве как одном из изящных искусств
сом мучительной душевной агонии, — тогда надеяться
было бы не на что. Но поскольку наш убийца до
крайности придирчив и разборчив в своих требованиях и
стремится к строжайшей дисциплине мизансцен и
завершенной гармоничности декора, — следственно, возникает и
крепнет надежда, ибо все эти тонкости
подготовительной работы требуют времени. С убийствами,
обусловленными необходимостью, Уильяме вынужден был
торопиться; но тут, с убийством из чистого сладострастия,
совершенно бескорыстным, где не нужно было устранять
нежелательных свидетелей, не нужно было заботиться о
лишней поживе или о полном отмщении, — тут
очевидно, что всякая спешка пагубна. Итак, если ребенок будет
спасен, это произойдет по соображениям
исключительно эстетического свойства1.
Однако всем соображениям внезапно кладется конец.
С лестницы доносится второй шаг, осторожный,
крадущийся, потом третий — и ребенок, казалось бы,
обречен. Но именно в это мгновение все готово. Окно
распахивается настежь, наружу выбрасывается веревка; вот
показался и юноша-поденщик: он начинает спуск. Его
тянет вниз собственный вес: стискивая руками
веревку, он пытается замедлить скорость падения. Есть
опасность, что из-за ускоренного скольжения он ударится о
землю слишком сильно. По счастью, этого удается
избежать благодаря узлам, скрепляющим отрезки веревки
1 Пусть читатель, склонный полагать, будто приписываемая Уильям-
су дьявольская беспощадность является романтическим
преувеличением, припомнит, что, помимо алчного желания упиваться
безысходностью смертного отчаяния, у него не было никакого — ни
серьезного, ни пустякового — мотива убивать девочку. Она ничего
не видела и ничего не слышала: она крепко спала за прикрытой
дверью — и потому в качестве свидетельницы против злоумышленника
была так же бесполезна, как и любой из трех трупов. И, однако же,
Уильяме подготовлял убийство ребенка, когда ему помешала
поднятая на улице тревога.
485
Томас Де Квинси
и замедляющим падение. Но веревка оказалась футов
на пять короче, чем он рассчитывал: беглеца отделяет
от земли футов десять-одиннадцать; он повис в воздухе,
от длительного напряжения утратив дар речи и не
решаясь отважно прыгнуть на грубо вымощенную
мостовую из боязни переломать себе ноги. Ночь не такая
темная, какая выдалась при убийстве Марров. Впрочем, для
уголовной полиции она по стечению обстоятельств еще
менее благоприятна. Лондон от востока до запада был
окутан густой пеленой тумана, поднимавшегося от реки.
Так случилось, что на висевшего с полминуты в
воздухе юношу никто не обращал внимания. Наконец
заметили его белую рубашку. Трое или четверо подбежали,
подхватили его на руки — в ожидании какой-то ужасной
вести. Из чьего дома он выбрался? Даже этого
поначалу не сообразили, но юноша указал пальцем на дверь
Уильямсонов и, задыхаясь, прошептал: «Убийца
Марров — он орудует там!»
Все сразу же прояснилось: безмолвные факты
красноречиво говорили сами за себя. Неведомый губитель,
истребивший целое семейство, явился в следующий дом —
и взгляните: только один-единственный человек в ночной
сорочке спасся бегством из окна, чтобы рассказать о
случившемся. Суеверный страх звал воздержаться от
преследования загадочного преступника. Голос морали, взывая
к справедливому возмездию, подстрекал обрушить
неотвратимую кару незамедлительно.
Да, убийца Марров — таинственный душегуб — вновь
взялся за дело: именно сейчас, быть может, он гасит
фитилек чьей-то жизни, и не где-нибудь, а здесь, совсем
рядом — в том самом доме, вокруг которого стеснились
потрясенные новостью слушатели. Разом поднялась
сумятица, подробно описанная во множестве газетных
отчетов тех дней; равного примера мне не вспомнить:
подобным образом толпа волновалась разве только еще
486
Об убийстве как одном из изящных искусств
однажды — по оправдании семи епископов в
Вестминстере в 1688 году. Но тут было нечто большее, чем
исступленное ликование. Ужас, изумление, жажда мести
вызвали взрыв неистовства, которое вмиг распространилось на
соседние улицы; лучше всего это восторженное чувство
передано у Шелли:
Весть облетела улицы мгновенно
На крыльях страха, поразив сердца
Неистовым восторгом. Жертва тлена,
Смеживший веки тяжелей свинца
Больной, что в тяжкой муке ждал конца,
С улыбкою смерть встретил... Ликовала
Толпа: везде — от дома до дворца —
Небесный купол эхо сотрясало
И землю кличем полнило...1
В самом деле, было нечто необъяснимое в том, с
какой молниеносной быстротой люди угадывали
истинный смысл нараставшего со всех сторон вопля. Впрочем,
устрашающе мстительный рев, исторгавшийся, казалось,
из одной глотки, в этой части города мог обрушиться
только на того демона, мысль о котором на
протяжении двенадцати дней неотступно тяготила сердце
каждого; по всей округе, словно по команде, распахнулись
подряд все окна и все двери; люди теснились у выхода
на улицу; выпрыгивали от нетерпения из окон
нижнего этажа; недужные покидали свои постели: был случай,
как бы удостоверяющий правдивость образа у Шелли
(строки 3-6), когда неизлечимо больной человек (и на
следующий день в самом деле скончавшийся) восстал со
смертного одра, вооружился мечом и в одной рубашке
выбежал на улицу. Выпала редкая возможность (и
толпа это понимала) застигнуть хищника там, где он
учинил бойню, в самый разгар его кровавого пиршества.
1 «Восстание Ислама», песнь XII.
487
Томас Де Квинси
Какое-то время многолюдство и бешенство
парализовали толпу, но пылающее негодование помогло ей
организоваться. Ясно было, что придется выломать массивную
парадную дверь: помочь изнутри, где находилась
только маленькая девочка, было некому. Посредством лома
дверь в одно мгновение сорвали с петель — и толпа
стремительным потоком хлынула в дом. Можно представить
себе досаду и раздражение, которые вызвал у
большинства поданный кем-то из авторитетных особ знак,
призывающий остановиться и соблюдать полную тишину.
В надежде не пропустить мимо ушей что-либо важное
толпа умолкла. «Вслушайтесь, — вполголоса проговорил
предводитель. — Надо узнать, где он — внизу или
наверху». Тут же раздался треск, будто кто-то пытался
высадить окно: шум явно доносился из спальни на втором
этаже. Да, было очевидно, что убийца все еще в доме:
он попался в ловушку! Плохо изучив внутреннее
расположение комнат, Уильяме, по-видимому, оказался
пленником в одной из тех, что находились наверху.
Преследователи стремглав кинулись вверх по лестнице. Дверь
подалась не сразу, но в тот самый момент, когда она
уступила напору, со звоном вылетело оконное стекло:
мерзавцу удалось улизнуть! Он спрыгнул вниз с
подоконника; особенно рьяные преследователи, кипя от
негодования, ринулись за ним вослед. Осмотреть площадку за
домом они не озаботились; между тем при свете факелов
выяснилось, что это покатый склон, покрытый слоем
скользкой глины. Отпечатки ног убийцы глубоко
впечатались в глину, и их легко было проследить до
вершины склона, но сразу стало ясно, что непроницаемый
туман делал погоню бесполезной. Человека нельзя было
опознать уже в двух шагах — а догнав, быть уверенным в
том, что это тот самый, которого вы потеряли из виду.
За целое столетие не выпадало ночи, более
благоприятной для бегства злоумышленника: способов замаскиро-
488
Об убийстве как одном из изящных искусств
ваться у Уильямса было теперь множество, а в
прилегающих к реке трущобах в преизбытке имелись притоны,
где он мог бы годами скрываться от ненужных
расспросов. Но опрометчивые и неблагодарные растрачивают
дары судьбы впустую. В ту ночь, когда решалась вся его
будущая участь, Уильяме избрал неверный путь:
заурядная леность побудила его направить стопы туда, где он
проживал, хотя именно этого места он должен был
страшиться пуще всякого другого в целой Англии.
Тем временем тщательно обследовали дом Уильямсо-
на. Сначала взялись искать маленькую внучку. Уильяме,
очевидно, вошел в ее спальню, где его и застигла
врасплох внезапно разразившаяся сумятица. Убийце
оставалось только броситься к окнам: другой путь к
спасению был отрезан. Даже бегство его сделали возможным
лишь густой туман вкупе с царившей вокруг
суматохой и тот факт, что подход к дому с тыльной стороны
был затруднен. Девочку, конечно же, перепугал
нежданный наплыв посторонних в столь поздний час, однако
благодаря заботам соседей она ничуть не подозревала
о трагедии, разыгравшейся вокруг нее, пока она
спала. Ее несчастного дедушку не могли отыскать, покуда
не спустились в подвал, где он лежал, простершись на
полу, — по-видимому, сброшенный с лестницы с такой
силой, что при падении сломал ногу. Там он оказался
совершенно беспомощным — и Уильяме, спустившись в
подвал, перерезал ему горло. В печати шли тогда
жаркие споры, все ли детали происшедшего соответствуют
предположению об участии в деле только одного
преступника. Что преступник действовал в одиночку —
кажется теперь бесспорным. Только одного видели и
слышали в доме Марров; только одного и, вне сомнения,
того же самого человека юноша-мастеровой наблюдал в
гостиной миссис Уильямсон; на глине отпечатались
следы также одного-единственного человека. По-видимому,
489
Томас Де Квинси
действовал преступник так: он начал с того, что
обратился к Уильямсону с просьбой нацедить ему кружку пива.
Для выполнения заказа пожилому хозяину пришлось
спуститься в погреб: Уильяме, выждав, когда тот ступит на
лестницу, бешеным рывком захлопнул входную дверь и
повернул ключ в замке. Обеспокоенный шумом Уильям-
сон, должно быть, заторопился обратно. Предвидевший
это убийца встретил его на верхней ступени лестницы
в погреб и с силой толкнул вниз, после чего довершил
расправу своим обычным способом. Все это могло занять
минуту-другую, не более: именно этот промежуток
времени и пролегал между пугающим грохотом двери и
жалобным воплем служанки. Почему ни звука не издала миссис
Уильямсон, ясно из описанного мной местоположения
действующих лиц. Уильяме подкрался к хозяйке дома
сзади и, пользуясь ее тугоухостью, нанес удар, от которого
она лишилась чувств. Однако при нападении на
служанку убийца был лишен названного преимущества — и
перед лицом гибели она успела испустить крик
безнадежного отчаяния.
Выше упоминалось, что убийца Марров почти две
недели не вызывал никаких подозрений. Это значит, что
вплоть до резни в доме Уильямсонов не существовало
ни малейшей зацепки, которая помогла бы полиции
или кому-то из доброхотов напасть на след
преступника. Но нельзя сказать, что неведение было абсолютным:
назовем два (правда, неполных) исключения. В
распоряжении представителей закона имелись свидетельства,
каковые при тщательном рассмотрении давали в руки
правосудия весьма вероятный способ обнаружить
злодея. И тем не менее этими указаниями пренебрегли.
Лишь в пятницу, наутро после расправы над Уильямсона-
ми, газеты обнародовали важнейшую улику: на молотке
плотника-судостроителя (орудии, которым убийца
оглушал жертву) были выбиты инициалы Дж. П. Этот моло-
49°
Об убийстве как одном из изящных искусств
ток Уильяме по странной забывчивости оставил в лавке
Марра: стоит заметить, что, если бы храброму
ростовщику удалось перехватить злоумышленника, тот
оказался бы практически безоружным. Официальное
оповещение появилось только в упомянутую пятницу — то есть
на тринадцатый день после первого убийства. Тотчас же
последовал весьма ощутимый (как мы увидим ниже)
результат. Между тем в уединении одной из жилых комнат
Лондона против Уильямса шепотом высказывались
подозрения уже с самого начала — с того самого часа,
который стал для Марров последним. Поразительно, что это
подозрение возникло единственно благодаря
собственному недомыслию преступника. Уильяме
жительствовал в компании с людьми разных национальностей, в
одном из трактиров. Просторная спальня вмещала пять
или шесть кроватей; соседи Уильямса все были честные
мастеровые: один или двое англичан, столько же
шотландцев, трое или четверо немцев (где родился Уильяме,
точно не установлено). В ту роковую субботнюю ночь
приблизительно в половине второго Уильяме, по
свершении адского деяния воротившись к себе, застал
англичан и шотландцев спящими, а немцев —
бодрствующими: один сидел с зажженной свечой в руках и вслух
читал двум другим книгу. Увидев это, Уильяме сердитым
и властным тоном потребовал: «Погасите свечу
немедля — иначе мы все заживо сгорим в своих постелях».
Если бы не спали британцы, высокомерное
распоряжение мистера Уильямса встретило бы самый
возмущенный отпор. Но немцы по характеру обычно сдержанны
и покладисты — и потому свеча безо всяких пререканий
была потушена. Однако ввиду отсутствия в комнате
занавесок немцам пришло в голову, что на самом деле
опасности нет никакой: постельные принадлежности,
плотно прилегающие друг к другу, воспламеняются ничуть не
легче, чем страницы закрытой книги. Исходя из этого
491
Томас Де Квинси
немцы сделали про себя вывод, что у мистера Уильямса
есть серьезнейшие основания безотлагательно
укрыться от постороннего глаза. О том, каковы эти основания,
на следующее утро был оповещен весь Лондон — и
конечно же, в доме, от которого рукой подать до лавки
Марра, основания эти были ужасающе очевидны;
своими подозрениями немцы, как и следовало ожидать,
поделились с другими сожителями. Все они, однако, были
прекрасно осведомлены о том, какие юридические
последствия, согласно английскому законодательству,
влечет за собой пусть даже справедливое, но
бездоказательное обвинение. В действительности, если бы Уильяме
предпринял наиболее очевидные меры
предосторожности — просто прогулялся бы к Темзе (находившейся на
расстоянии двух шагов) и швырнул бы в воду оба своих
орудия, — никаких неопровержимых улик против него
представить не удалось бы. Впоследствии он мог бы
осуществить план Курвуазье (убийцы лорда Уильяма
Расселла): обеспечивать себе существование ежемесячным
хорошо, до мелочей, продуманным убийством.
Обитатели дортуара пришли, таким образом, к
единодушному выводу, однако решили дождаться более веских
подтверждений, которые убедили бы других. Едва только
власти объявили о том, что молоток помечен
инициалами Дж. П., всем в доме сразу же сделалось яснее
ясного, кому принадлежит этот молоток: на протяжении
нескольких лет до того в лондонских доках работал
судовым плотником честный норвежец Джон Петерсен;
получив возможность навестить родину, он покинул
гостиницу, оставив свой ящик с инструментами на чердаке.
Чердак спешно обыскали. Нашли ящик Петерсена, в
котором недоставало молотка; при дальнейшем
обследовании было сделано еще одно ошеломляющее открытие.
Медик, производивший осмотр трупов в доме Уильям-
сона, предположил, что глоткорез орудовал не бритвой,
492
Об убийстве как одном из изящных искусств
но каким-то иным приспособлением, иначе заточенным.
Вспомнили, что недавно Уильяме заимствовал у соседа
большой французский нож необычной формы, — и
точно: из груды хлама и старого тряпья вскоре извлекли
жилет, который, по заверениям окружающих, носил
Уильяме. В кармане жилета обнаружили приклеившийся к
подкладке французский нож, покрытый засохшей
кровью. Вдобавок всем в доме врезался в память обычный
наряд Уильямса: коричневая накидка на шелковой
подкладке и скрипевшие на каждом шагу туфли. Более
убедительных доказательств, по-видимому, и не требовалось.
Уильямса без промедления задержали и учинили ему
беглый допрос. Это произошло в пятницу. Утром в субботу
(то есть две недели спустя после убийства Марров)
Уильяме был вновь привлечен к дознанию. Улики
неопровержимо свидетельствовали о его виновности; Уильяме
следил за ходом расследования, но говорил очень мало.
В конце концов на ближайшую судебную сессию было
назначено разбирательство его дела. Незачем упоминать,
что по дороге в тюрьму преступника осаждали
неисчислимые разъяренные толпы. При обычных
обстоятельствах его почти наверняка растерзали бы на месте, но
в данном случае охрана была значительно усилена — и
Уильямса благополучно доставили в камеру. В
соответствии с тогдашними правилами заключенные в эту
тюрьму уголовники в пять часов вечера запирались на ночь
без свечей. Их оставляли без присмотра в полной
темноте на четырнадцать часов — до семи утра. Таким
образом, времени для того, чтобы свести с жизнью счеты,
у Уильямса было более чем достаточно. Средств под
рукой имелось не много, но все же они нашлись: с
помощью подтяжек Уильяме повесился на железной
перекладине, к которой прицепляли лампу. Когда именно это
случилось, неясно: некоторые полагали, что в полночь.
Если это так, то убийца покончил с собой в тот самый
493
Томас Де Квинси
час, когда, четырнадцатью днями раньше, он обрушил
на мирное семейство Марр ужас и гибель; теперь же ему
пришлось испить до дна ту же самую смертную чашу,
поднесенную к губам теми же окаянными руками.
Убийство, совершенное Маккинами (о нем
упоминалось отдельно), заслуживает краткой обрисовки ввиду
чудовищной живописности некоторых своих подробностей.
Трагедия разыгралась в сельской таверне недалеко от
Манчестера; выгодное ее местоположение много
способствовало двойному соблазну. Говоря отвлеченно, всякая
таверна нуждается в близком соседстве местных жителей:
это первоначальный стимул для открытия подобного
рода заведений. Этот дом, однако, стоял на отшибе, и не
приходилось опасаться, что кто-то поспешит на помощь,
заслышав отчаянные крики; с другой стороны,
прилегающие окрестности были густо населены; одним из
следствий многолюдности явилось основание
благотворительного клуба, члены которого собирались в таверне
еженедельно — и вверяли денежные накопления опеке
хозяина. Часто сумма оказывалась довольно
значительной; прежде чем перейти в руки банкира, она составляла
пятьдесят, а то и семьдесят фунтов. Ради такого богатства
и в самом деле стоило рискнуть — тем более что и
риска-то, в сущности, не было. Волей случая об этой
заманчивой возможности прослышали не то оба братья
Маккин, не то один из них, — и, к несчастью, как раз в
то время, когда их постигла катастрофическая неудача.
Они торговали вразнос — и пользовались репутацией
людей добропорядочных; но финансовый крах поглотил
весь их совместный капитал до последнего шиллинга. Это
внезапное разорение заставило их озлобиться: крупное
общественное бедствие отняло у них их малую
собственность — и они стали винить в грабеже общество в целом.
494
Об убийстве как одном из изящных искусств
Покушаясь, таким образом, на благоденствие общества,
они считали себя вправе осуществить путем насилия
естественный, по их мнению, акт стихийного справедливого
воздания. Деньги, на которые они нацелились,
принадлежали именно обществу: сумма составлялась из
множества частных вкладов. Братья забывали, однако, что для
оправдания смертоубийства, которое они рассматривали
как неизбежный подготовительный шаг к ограблению,
у них вряд ли нашелся бы аналогичный воображаемый
прецедент. Готовясь одолеть семейство, которое при
благоприятном для них ходе дела оказывалось почти
совершенно беспомощным, злоумышленники полагались
исключительно на собственную физическую силу.
Братья — цветущие молодые люди, двадцати восьми и
тридцати двух лет от роду — ростом не могли похвастаться,
но отличались гибкостью и пропорциональностью
сложения: оба были крепкие, широкоплечие, замечательно
ловкие и точные в движениях; после казни их тела
негласно демонстрировались хирургами в манчестерском
лазарете как образцы физического совершенства.
Семейство, на которое они предполагали напасть, состояло из
четырех лиц; ими были: 1) владелец таверны —
мускулистый фермер, однако его братья намеревались вывести
из строя посредством нового среди грабителей приема;
это называлось у них «одурманить», то есть тайком
подмешать в стакан жертвы настойку опия; 2) жена хозяина;
3) молодая служанка; 4) мальчик двенадцати-четырнадцати
лет. Опасность заключалась в том, что кто-то из четырех
человек, находящихся в разных местах дома с двумя
отдельными выходами, вполне мог ускользнуть — и,
пробравшись знакомыми тропками к стоявшим поодаль
домам, поднять там тревогу. Под конец братья положили
вести себя сообразно ситуации, но все же сочли нужным
предварительно наметить общий план действий и реши-
495
Томас Де Квинси
ли, что ради успеха им нужно прикинуться чужими друг
другу, поскольку, в соответствии с их замыслом, было бы
невозможно пускаться в переговоры на глазах у членов
семейства, не вызвав у тех сильнейших подозрений. План
предусматривал по крайней мере одно убийство; таков
был уговор; но во всем остальном из дальнейшего
поведения братьев видно, что они не желали пролить крови
больше, чем было необходимо для достижения главной
цели. В назначенный день они явились в таверну —
поодиночке и в разное время. Один пришел в четыре часа
пополудни, другой задержался до половины восьмого.
Братья сдержанно приветствовали друг друга как
незнакомые; обмениваясь изредка краткими репликами, они
казались не слишком расположенными к общению. С
хозяином, впрочем, по возвращении того около восьми
вечера из Манчестера, один из братьев вступил в
оживленную беседу и пригласил его на бокал пунша; выбрав
минуту, когда хозяин отлучился из комнаты, он влил в
напиток целую ложку настойки опия. Вскоре часы пробили
десять; старший из Маккинов, притворившись усталым,
попросил отвести его в спальню: оба брата сразу же по
прибытии условились с хозяином о ночлеге. Бедная
служанка подошла со свечой, чтобы проводить гостя вверх
по лестнице. В этот критический момент
местонахождение членов семьи было таково: хозяин, оглушенный
выпитой лошадиной дозой наркотика, удалился в смежную
каморку, чтобы растянуться там на софе (к счастью для
него, братья посчитали, что он совершенно неспособен
к сопротивлению), а хозяйка хлопотала возле
обессилевшего мужа. Итак, младший Маккин остался в зале в
одиночестве. Он неслышно встал у подножия лестницы, по
которой только что поднялся его брат, с целью
перехватить служанку в случае ее бегства. Между тем девушка
ввела старшего брата в спальню и указала ему на две крова-
496
Об убийстве как одном из изящных искусств
ти: половину одной уже занимал мальчик, а вторая постель
пустовала: по словам служанки, гости могли
располагаться здесь на ночь, как им заблагорассудится. Сказав это,
она передала Маккину свечу, которую тот сразу же
поставил на стол — и, загородив девушке выход из комнаты,
обнял ее за шею и притянул к себе, словно желал
поцеловать. Девушка, по-видимому, этого ожидала и
попыталась увернуться. Представьте же себе ее ужас, когда она
увидела в предательски стиснувшей ее шею руке бритву,
которая через миг вонзилась ей в горло. Едва успев
вскрикнуть, девушка бессильно рухнула на пол.
Свидетелем этого жуткого зрелища был мальчик: он не спал, но
нашел в себе достаточно самообладания, чтобы
покрепче зажмурить глаза. Убийца тут же бросился к постели и
испытующе впился в лицо лежащего: не получив полной
уверенности, он прижал ладонь к сердцу мальчика в
попытке определить по частоте ударов, ровно ли оно
бьется. Испытание было мучительно тяжким: вне сомнения,
долго притворяться не пришлось бы, однако внимание
убийцы отвлекла ошеломляющая картина. Безмолвно и
сурово, словно призрак, восстала с пола в предсмертном
бреду зарезанная девушка: она выпрямилась во весь рост,
потом уверенно сделала шаг — и другой — по
направлению к двери. Убийца рванулся ее задержать, и в этот
самый момент мальчик, почувствовав, что ему выпал
единственный шанс на спасение, соскочил с кровати.
Лестницу сторожили злодеи: один стоял наверху, другой
внизу; кто поверил бы, что у мальчика есть хотя бы
проблеск надежды? И все же он ловко преодолел все
препятствия. Охваченный паникой, он ухватился за балюстраду,
перелетел через все ступени, не коснувшись ни одной, и
опустился у основания лестницы. Тем самым ему удалось
благополучно миновать одного врага, но от другого
деваться было некуда: все пропало бы, если бы не вмешал-
497
Томас Де Квинси
ся случай. Слабый вскрик служанки встревожил хозяйку:
она поспешила из своей комнатки на помощь девушке,
но младший Маккин преградил ей путь наверх, и между
ними завязалась борьба. Воспользовавшись этой схваткой
не на жизнь, а на смерть, мальчик вихрем пронесся мимо.
К счастью, он повернул на кухню, где имелся черный ход;
там он легко откинул щеколду и, выскочив за порог,
метнулся в открытое поле. Но теперь уже старший брат мог
кинуться за ним в погоню: несчастная девушка умерла.
По всей вероятности, ее затухавшему сознанию
мерещилось собрание клуба, происходившее раз в неделю. Ей
вообразилось, будто члены клуба заседают, как обычно, в
одной из комнат; туда она, шатаясь, устремилась за
помощью, перешагнула порог и упала бездыханной. Убийца,
догнав ее, увидел, что руки у него развязаны и он успеет
еще настичь убежавшего мальчика. От этого зависел успех
всего предприятия. Старший Маккин промчался мимо
брата, боровшегося с хозяйкой, и пулей вылетел из дома
в поле. Однако — быть может, только на долю секунды —
он опоздал. Мальчик мигом сообразил, что ему ни за что
на свете не скрыться от проворного и сильного
взрослого, и потому прыгнул очертя голову в ближайшую
канаву, где и затаился. Если бы убийца отважился тщательно
ее обследовать, он без труда распознал бы мальчика по
его белой рубашке. Но, не сумев поймать добычу на лету,
преступник впал в растерянность. И с каждой секундой
отчаяние его все возрастало. Случись мальчику
добраться до соседних жилищ — и фермеры прибегут сюда
гурьбой; тогда обоим братьям, плохо знавшим окружающую
местность, придется несладко. Старшему Маккину,
следовательно, не оставалось ничего другого, как позвать
брата и вместе с ним обратиться в бегство. Пострадавшая
хозяйка, несмотря на тяжелые увечья, осталась жива и
впоследствии оправилась от потрясения. Хозяин тавер-
498
Об убийстве как одном из изящных искусств
ны был обязан своим спасением усыпительному напитку.
Потерпевшие поражение убийцы вынуждены были с
горечью осознать, что чудовищное деяние совершено ими
безо всякой пользы. Путь к комнате, где заседал клуб, был
теперь свободен: сорока секунд, возможно, хватило бы
для того, чтобы похитить сокровищницу, а позже в
спокойной обстановке взломать замок и захватить добычу.
Однако братья слишком страшились преследования — и
пустились рысью по дороге, проскочив всего в шести
футах от затаившегося в канаве мальчика. Ночью они
миновали Манчестер. День проспали в густой чаще,
отстоявшей на двадцать миль от места преступления. Вторую и
третью ночь братья продолжали идти пешком, давая себе
отдых в дневное время. На рассвете четвертого дня они
приблизились к какой-то деревушке близ Кирби Лонсдей-
ла в Уэстморленде. Должно быть, братья намеренно
отклонились от прямого маршрута: их целью являлся
Эршир — их родное графство, и дорога туда пролегала через
Шеп, Пенрит, Карлайл. Вероятно, они старались
избегать встреч с почтовыми каретами, которые на
протяжении последних тридцати часов развозили по всем
придорожным тавернам и кабачкам листки с описанием их
внешности и одежды. В деревню (возможно, не без
умысла) они вошли порознь, с промежутком в десять минут;
ноги у них были сбиты, сами они чувствовали крайнее
изнурение. Задержать их в таком состоянии было совсем
не сложно. Исподтишка братьев опознал кузнец,
догадавшийся свериться с описанием их примет в листке. Тогда
братьев без труда догнали и арестовали отдельно друг от
друга. Вскоре в Ланкастере состоялся суд: конечно же, в
те дни их мог ожидать только смертный приговор. И
однако, совершенное братьями преступление во многом
подпадало под статьи закона, в которых ныне
существенную роль играют смягчающие обстоятельства: хотя убий-
499
Томас Де Квинси
ство не могло остановить их на пути к цели, но
несомненно и то, что они всячески старались свести
кровопролитие к минимуму. Неизмеримо, следовательно,
расстояние, отделяющее Маккинов от чудовища Уильям-
са. Братья окончили жизнь на эшафоте; Уильяме, как
сказано выше, оборвал ее собственной рукой — и, согласно
бытовавшему в те времена обычаю, был похоронен в
центре квадривиума: на пересечении четырех дорог (в нашем
случае — на перекрестке, где сходятся четыре улицы) с
колом, пробившим ему сердце... И над ним вечно шумит
неумолчная суета неутомимого Лондона!
Комментарии
Исповедь англичанина, любителя опиума
(confessions of an english opium-eater)
Самая известная книга Томаса Де Квинси,
создававшаяся, по-видимому, с 1818-го по 1821 гг., была
впервые напечатана в сентябре—октябре 1821 г. под
псевдонимом Χ. Y. Z. в издававшемся Джоном Тэйлором и
Джеймсом Огастесом Хесси журнале «Лондон мэгэзин»
(т. IV, №№21-22) — с подзаголовком (в последующих
публикациях не воспроизводившимся) «История из жизни
школяра» («Being an Extract from the Life of a Scholar»).
В октябре 1822 г. Тэйлор и Хесси выпустили в свет
отдельное издание, для которого автором было написано
Дополнение, опубликованное также в декабрьском
выпуске журнала (т. VI, №36). Много позднее в пятом томе
(1856) 14-томного издания «Извлечения печальные и
веселые из опубликованных и неопубликованных
сочинений Томаса Де Квинси» (Эдинбург, Лондон: Джеймс Хогг
и сыновья, 1853-1860) писатель представил на суд
читателей — уже под собственным именем — переработанный
и расширенный вариант книги, в котором были
раскрыты многие шифры и умолчания, имевшие место в ранней
редакции; однако историками литературы и культуры
более ценима все же ранняя версия этого документально-
художественного сочинения. Именно она легла в основу
первого русского перевода, изданного в Санкт-Петербурге
в августе 1834 г. под названием «Исповедь англичанина,
употреблявшего опиум», без указания имени переводчика
501
Комментарии
и с атрибуцией книги «Матюрину, автору "Мельмота"» —
то есть Чарльзу Роберту Метьюрину (1780-1824), автору
знаменитого «готического» романа «Мельмот Скиталец»
(1817-1820, опубл. 1820)1. Текст этого перевода содержит
многочисленные отступления от подлинника,
изобилует произвольными изъятиями и обширными, до целых
эпизодов, вставками, которые существенно
видоизменяют композиционную логику и художественный смысл
книги Де Квинси. Как давно установил американский
исследователь Э. Дж. Симмонс (см.: Simmons Ε. J. Gogol
and English Literature // Modern Language Review. 1931.
Vol. 26, № 4. P. 446, 448), эти искажения привнесены в
текст не анонимным русским переводчиком, а его
французским предшественником, чье переложение и
послужило источником для русского перевода (создатель
которого явно не был осведомлен об истинном авторстве книги
и знал лишь, что она переведена с английского).
Французским переводчиком «Исповеди...» был не кто иной,
как 18-летний Альфред де Мюссе (1810-1857), будущий
автор другой исповеди — знаменитого позднеромантиче-
ского романа «Исповедь сына века» (1836); именно его
весьма вольному переложению, выполненному по
второму отдельному изданию книги Де Квинси (L., 1823) и
опубликованному в Париже в 1828 г., русский перевод
1834 г. обязан большинством упомянутых отступлений от
подлинного текста. О расхождениях перевода Мюссе с
1 Этой атрибуцией «Исповедь...», по-видимому, обязана Оноре де
Бальзаку и его повести «Тридцатилетняя женщина» (1831-1834),
одна из героинь которой, маркиза Жюли д'Эглемон, говорит своей
подруге: «Я принимаю опиум. История герцогини де*** в Лондоне
натолкнула меня на эту мысль. Помнишь, Метыорин написал роман
на эту тему?» (Бальзак О. де. Тридцатилетняя женщина / Пер. А. Ху-
дадовой // Бальзак О. де. Тридцатилетняя женщина: Повести и
рассказы. Л.: Лениздат, 1989. С. 189). См. об этом: АлексеевМ. П. Ч. Р.
Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» // Метьюрин Ч. Р. Мельмот
Скиталец. Л.: Наука, 1976. С. 671-672.
502
Комментарии
текстом Де Квинси подробно см.: Gochberg H. S. Stage of
Dreams: The Dramatic Art of Alfred de Musset (1828-1834).
Genève: Librairie Droz, 1967. P. 13-20; Sawyer P. Musset's
Translation of «Confessions of an English Opium-Eater» //
The French Review. 1969. Vol. 42, №3. P. 403-408.
Детальное сопоставление английской, французской и ранней
русской версий «Исповеди...» и анализ разночтений см.:
Антонов С. А. Примечания [к «Исповеди англичанина,
употреблявшего опиум»] // Де Квинси Т. Исповедь
англичанина, употреблявшего опиум. СПб.: Азбука-классика,
2001. С. 167-212 (переизд.: 2004, 2010); Антонов С. Α.,
Дьяконова Н. Я. Альфред де Мюссе и Томас Де Квинси //
Художественный текст: Структура и поэтика. СПб.: Изд-
во Санкт-Петербургского университета, 2005. С. 96-104.
Несмотря на значительные расхождения с оригиналом,
первый русский перевод главного сочинения Де
Квинси представляет немалый историко-литературный
интерес: влияние именно этого текста исследователи
усматривают в ряде произведений Гоголя и Достоевского
(см.: Алексеев Μ. П. Φ. М. Достоевский и книга Де
Квинси «Confessions of an English Opium-Eater» // Сборник
статей, посвященных проф. Б. М. Ляпунову по случаю
30-летия его преподавательской деятельности. 1892-1922.
Одесса, 1922. С. 97-102; Виноградов В. В. О литературной
циклизации. По поводу «Невского проспекта» Гоголя и
«Исповеди опиофага» Де Квинси [1929] //
Виноградов В. В. Избранные труды. Поэтика русской литературы.
М.: Наука, 1976. С. 45-51; Sergl A. Gogol's Opium: Genesis
and Meaning of the Piskarev-sujet in «Nevskij Prospekt» //
Wiener Slawistischer Almanach. 1997. Bd. 39. S. 175-181;
Дрыжакова Ε. Сны как инструмент сюжета у
Достоевского // Пушкин и сны: сновидения в фольклоре,
литературе и в жизни человека. Материалы междунар. конф.,
3-7 июля 2003 года. СПб.: Пушкинский проект, 2004. С.
156-158, 161-162, 164-165; Ипатова С. А. Достоевский и
5°3
Комментарии
повесть Томаса Де Квинси «Исповедь англичанина,
употреблявшего опиум» (К теме «мечтательства») //
Достоевский: Исследования и материалы. СПб.: Наука, 2005.
Т. 17. С. 178-197; Самородницкая Е. И. Поэтика
ужасного: восприятие «Исповеди англичанина, употреблявшего
опиум» Т. Де Квинси в России // Контрапункт: Книга
статей памяти Г. А. Белой. М.: РГГУ, 2005. С. 204-217).
Уже в новейшее время были опубликованы два
других перевода «Исповеди...», также выполненных с текста
ранней редакции книги (конкретно — с текста издания
1822 г.): Де Квинси Т. Исповедь англичанина,
употребляющего опиум / Пер. С. Панова, Н. Шептулина // Де
Квинси Т. Исповедь англичанина, употребляющего опиум. М.:
Ad Marginem, 1994. С. 7-120; Де Квинси Т. Исповедь
англичанина, любителя опиума / Пер. под ред. Н. Я.
Дьяконовой // Де Квинси Т. Исповедь англичанина,
любителя опиума / Изд. подгот. Н. Я. Дьяконова, С. Л. Сухарев,
Г. В. Яковлева. М.: Ладомир; Наука, 2000. С. 5-132.
Второй из этих переводов воспроизводится с некоторыми
изменениями и уточнениями в настоящем издании.
Настоящий сборник является первым полноценно
комментированным изданием дефинитивного текста
«Исповеди...» — как, впрочем, и большинства других включенных в
него произведений писателя — на русском языке (издание
2000 г. таковым, увы, быть признано не может —
несмотря на его видимую авторитетность). В нижеследующем
комментарии, помимо собственных разысканий
составителя, учтены материалы научных изданий книги Де
Квинси под редакцией Гревела Линдопа (The Works of Thomas
De Quincey: In 21 vols. L.: Pickering & Chatto, 2000. Vol. 2:
Confessions of an English Opium-Eater, 1821-1856 / Ed. by
Grevel Lindop; далее ссылки на это издание сокращены:
Lindop) и Барри Миллигана (De Quincey Th. «Confessions of
an English Opium-Eater» and Other Writings / Ed. with an
Introduction and Notes by Barry Milligan. L.; N. Y.: Penguin
504
Комментарии
Books, 2003), а также примечания Л. М. Аринштейна к
первой части «Исповеди...», приведенные в кн.:
Английская романтическая повесть (на англ. яз.) / Сост. Н. Я.
Дьяконовой. М.: Прогресс, 1980. Кроме того, по
возможности учитывалась посвященная биографии и творчеству
писателя научная литература (принципиальные случаи ее
использования оговорены в тексте примечаний).
Комментатор выражает искреннюю признательность
А. Б. Гузману, Ю. А. Михайлову, С. Л. Сухареву, С. Ε
Федорову и А. А. Чамееву за разнообразную ценную помощь.
С. 42. К читателю. — Это предуведомление, а также
первая часть книги («Предварительная исповедь») были
опубликованы в сентябрьском выпуске «Лондон мэгэ-
зин».
...«покровы приличия» («decent drapery»)... — Цитата из
книги английского политического мыслителя,
государственного деятеля и теоретика искусства Эдмунда Бёрка
(1729-1797) «Размышления о революции во Франции»
(1790). Ср.: «Все привлекательные иллюзии, которые
делали власть великодушной, повиновение добровольным,
придавали гармонию разнообразным жизненным
оттенкам, внушали чувства, украшающие и смягчающие
частную жизнь, — все они исчезли от непреодолимого
света разума. Все покровы, украшающие жизнь [the decent
drapery of life], были жестоко сорваны; навсегда были
отброшены все возвышенные идеи, заимствованные из
запасов нравственности, которые владели сердцами и были
предназначены для сокрытия человеческих недостатков.
Они были объявлены смешными, абсурдными и
старомодными» (Бёрк Э. Размышления о революции во
Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне,
относящихся к этому событию / Пер. Е. И. Гельфанд. М.:
Рудомино, 1993. С. 80.).
5°5
Комментарии
...героями наших откровений... оказываются... падшие
женщины, авантюристы, мошенники... — Вероятно, имеются в
виду написанные от первого лица романы Даниеля Дефо
(1660?—1731) «Жизнь, приключения и пиратские
деяния знаменитого капитана Синглтона» (1720), «История
и примечательная жизнь достопочтенного полковника
Жака, в просторечии именуемого Джеком-полковником»
(1722), «Радости и горести знаменитой Молль Флендерс»
(1722), «Счастливая куртизанка, или Роксана» (1724),
главные герои которых принадлежат к перечисленным
Де Квинси социальным типам, а также скандально
знаменитый роман Джона Клеланда (1709-1789) «Фанни Хилл.
Мемуары женщины для утех» (1730?—1748, опубл. 1748-
1749), написанный от лица лондонской проститутки.
...если же мы хотим увидеть... примеры добровольного
самоуничижения... благородной и достойной части нашего
общества, следует обратиться к литературе французской... — По-
видимому, здесь подразумеваются знаменитая «Исповедь»
(1766-1770, опубл. 1782-1789) французского писателя и
философа эпохи Просвещения Жан-Жака Руссо (1712-
1778), а также выдержанные в исповедальном ключе
произведения раннего французского романтизма: повесть
Франсуа Рёне Огюста де Шатобриана (1768-1848) «Рене,
или Следствия страстей» (1802), романы Этьена де Сенан-
кура (1770-1846) «Оберман» (1804) и Бенжамена Констана
де Ребека (1767-1830) «Адольф» (1806-1810, опубл. 1816).
...к той части литературы немецкой, что заражена
поддельной и несовершенной чувствительностью французов. —
Очевидно, речь идет об исповедальном романе Иоганна
Вольфганга Гете (1749-1832) «Страдания юного Вертера»
(1774) и его же автобиографии «Из моей жизни. Поэзия
и правда» (1809-1831, опубл. 1811-1833).
С. 43. Делить в смиренье / Раскаяние с заточеньем. —
Цитата из поэмы друга и любимого поэта Де Квинси, одного
из главных представителей «озерной школы» английского
5о6
Комментарии
романтизма (связанной с Озерным краем на северо-западе
Англии) Уильяма Вордсворта (1770-1850) «Белая лань из
Рилстона, или Судьба Нортонов» (1807-1808, опубл. 1815;
песнь I, ст. 176-177). О личных и творческих
отношениях двух авторов специально см.: Jordan]. Ε. De Quincey to
Wordsworth: A Biography of a Relationship, with the Letters of
Thomas De Quincey to the Wordsworth Family. Berkeley, Los
Angeles: Univ. of California Press; L.: Cambridge Univ. Press,
1962.
C. 44. ...один из весьма знаменитых ныне людей явно
превзошел меня в этом смысле, если верить всему, что о нем
говорят. — Подразумевается знаменитый английский поэт
и теоретик искусства, второй виднейший представитель
«озерной школы» Сэмюель Тэйлор Кольридж (1772-
1834), об опиомании которого было публично
известно. Впоследствии Де Квинси написал на эту тему очерк
«Кольридж и употребление опиума» (1844, опубл. 1845).
...красноречивый и благодетельный -... — В издании 1856 г.
Де Квинси утверждает, что это и следующие имена в
ранней редакции были опущены без его ведома
публикатором «Исповеди...» Джоном Тэйлором; однако в рукописи
раннего варианта книги полных имен также нет — есть
лишь инициалы (впрочем, довольно легко поддающиеся
расшифровке). В поздней версии имена приведены
автором полностью (см.: Lindop. Р. 96-97, 287, 329).
«Красноречивым и благодетельным» назван известный
британский политик-аболиционист и филантроп Уильям
Уилберфорс (1759-1833), который пристрастился к
опиуму в 1788 г., в период обострения желудочной болезни,
и принимал его в течение всех последующих сорока пяти
лет своей жизни.
...покойный декан — колледжа...- Имеется в виду Айзек
Милнер (1750-1820), близкий друг Уилберфорса,
священник и математик, с 1778 г. ректор Кингз-колледжа
Кембриджского университета.
5°7
Комментарии
...лорд -... — В поздней редакции в этом месте
книги упомянут «первый лорд Эрскин», то есть Томас Эр-
скин, 1-й барон Эрскин (1750-1823), знаменитый
британский адвокат и политик, лорд-канцлер Великобритании в
1806-1807 гг.
...мистер -, философ... — Инициал «С» в рукописи
книги позволяет предположить, что речь идет о Кольридже.
Однако, восстанавливая в редакции 1856 г. пропущенные
имена, автор не смог вспомнить, кого имел здесь в виду
тридцатью пятью годами ранее, и оставил на месте
фамилии Кольриджа прочерк, приписав в примечании к этому
месту: «Кто такой мистер Дэш <Mr. Dash — букв, "мистер
Прочерк">, философ? По правде говоря, я не помню»
(Lindop. Р. 97. — Здесь и далее пер. наш. — С. Α.).
...прежний помощник министра... — Вопреки мнению
зарубежных комментаторов, это лицо не поддается точной
идентификации. В позднем варианте книги в
соответствующем месте текста упомянут известный английский
дипломат Генри Анвин Аддингтон (1790-1870), который,
однако, занимал должность заместителя министра
иностранных дел Великобритании в 1842-1854 гг., то есть
значительно позже выхода в свет первой редакции
«Исповеди...».
...мистер -... — Как следует из рукописи книги, здесь
подразумевается поэт «озерной школы», друг Кольриджа
и Де Квинси Чарльз Ллойд (1775-1839). В поздней
редакции «Исповеди...» автор, однако, ошибочно заполнил
данную лакуну именем Кольриджа, а не Ллойда.
С. 45. Манчестер — город на северо-западе Англии, в
графстве Ланкашир; родной город Де Квинси.
...два или три грана... — Гран (от лат. granum — зерно,
крупинка) — аптекарская мера веса, в английской
системе мер равная 64,8 мг.
С. 46. Его теперь ест тот, кто никогда не ел, / А тот, кто
ел всегда, особо преуспел. — Пародийно переиначенные стро-
5о8
Комментарии
ки из поэмы ирландского поэта Томаса Парнелла (1679-
1718) «Бдение Венеры» (опубл. 1721; ст. 1-2). У
Парнелла: «Пускай полюбят те, кто прежде не любил, / И те, кто
издавна любовь в себе открыл» (Пер. наш. — С. Α.).
Гринвичский госпиталь — Королевский морской
госпиталь в Гринвиче (в то время — пригороде южного
Лондона), построенный в 1696-1705 гг. по проекту
архитектора Кристофера Рена (1632-1723).
...Осайтер... в своем «Очерке о действии опиума»... —
Полное название брошюры Джона Осайтера — «Очерк о
действии опиума, рассмотренного в качестве яда, с
описанием наиболее целесообразного метода лечения,
выведенного из опыта» (1763).
...Мид недостаточно ясно определил свойства,
противопоказания и проч. этого снадобья... — Имеется в виду работа
известного английского медика первой половины XVIII в.
Ричарда Мида (1673-1754) «Отчет о механизме действия
ядов» (1702, переизд. 1708, дополн. изд. 1743), четвертая
глава которой посвящена анализу свойств опиума.
С. 47. ... «который говорит только о волах»... — Неточная
цитата из «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова» —
одной из второканонических книг Ветхого Завета; ср.:
«Как может сделаться мудрым тот, кто правит плугом и
хвалится бичом, гоняет волов и занят работами их, и
которого разговор только о молодых волах?» (Сир. 38: 25).
Нитапг nihil a se аЫепит putat (Ничто человеческое ему
не чуждо). — Парафраз крылатой строки «Homo sum:
humani nil a me alienum puto» («Я человек! He чуждо
человеческое мне ничто») из комедии римского
драматурга Публия Теренция Афра (190-159 до н. э.)
«Самоистязатель» (163 до н. э.; I, 1, 77. — Пер. А. В. Артюшкова),
которая является переделкой одноименной комедии
греческого драматурга Менандра (342-291 до н. э.).
С. 48. ...ныне трудно сыскать претендента, которого бы
могли мы... назвать истинно проницательным мыслителем,
5°9
Комментарии
исключая, пожалуй, лишь Сэмюеля Тэйлора Кольриджа... —
Кольридж упоминается здесь как автор статей и эссе на
философские темы, которые публиковались в
издававшемся им еженедельнике «Друг» (1809-1810), философско-
эстетической автобиографии «Biographia Literaria, или
Очерки моей литературной судьбы и размышления о
литературе» (1815, опубл. 1817), отмеченной влиянием
идей Канта, Фихте, Шеллинга (см. ниже прим. к с. 106),
и цикла лекций по истории философии, прочитанных им
в Лондоне в декабре 1818 — марте 1819 г. (опубл. 1949).
...в более узкой области мысли — недавний блистательный
пример Давида Рикардо... — Подразумевается книга
английского экономиста, одного из крупнейших представителей
классической политэкономии Давида Рикардо (1772-1823)
«Принципы политической экономии и налогообложения»
(1817), впоследствии неоднократно переиздававшаяся и
переведенная на многие европейские языки.
Я мог бы здесь добавить и третье исключение, но... автор, о
котором идет речь, всецело посвятил философским темам лишь
свои юношеские опыты; его превосходный талант обратился
впоследствии... к критике и изящным искусствам. — Речь идет
об известном английском литературном критике и
эссеисте эпохи романтизма Уильяме Хэзлитте (1778-1830),
опубликовавшем в начале своей карьеры «Опыт о
принципах человеческого поведения» (1805) и лекционный
курс «О развитии современной философии» (1812).
...шотландским профессорам... — Подразумеваются
видные представители так называемого Шотландского
Просвещения в культуре второй половины XVIII — начала
XIX в. — в частности, знаменитый философ и экономист
Адам Смит (1723-1790), профессор логики в
университете Глазго; поэт и философ Джеймс Битти (1735-1803),
профессор нравственной философии и логики в
колледже Маришаль в Абердине; философ и экономист, друг и
биограф А. Смита Дагалд Стюарт (1753-1828), профессор
5Ю
Комментарии
математики и нравственной философии в Эдинбургском
университете; философ и медик, ученик Д. Стюарта
Томас Браун (1778-1820), профессор нравственной
философии в Эдинбурге.
...современных профессоров, из которых знаком лишь с
одним. — Имеется в виду Джон Уилсон (1785-1854), один из
ближайших друзей Де Квинси (их знакомство состоялось
в 1808 г.), приятель Вордсворта и Кольриджа, профессор
нравственной философии в Эдинбургском университете
в 1820-1851 гг., поэт и прозаик, автор драматической
поэмы «Город чумы» (1816), одна из сцен которой известна
русскому читателю в переложении Пушкина под
названием «Пир во время чумы».
С. 49. Когда мне было семь лет, отец мой
^^...-Коммерсант Томас Квинси (1753-1793), отец будущего писателя,
умер 18 июля 1793 г., менее чем за месяц до восьмилетия
(15 августа) сына.
...оченьрано отличился знаниями классических предметов, в
особенности греческого языка. — Во времена Де Квинси
частные средние школы (public schools) давали в основном
классическое образование, причем приоритетное
внимание уделялось изучению греческого и латинского языков.
Де Квинси свободно владел ими уже в период своей
учебы в Батской средней школе (1796-1799).
С. 50. ...один из моих учителей... — Мистер Морган,
директор Батской средней школы.
...«ученым изрядным»... — Цитата из исторической
хроники «Генрих Vin» (1613, опубл. 1623; IV, 2, 51)1,
написанной, как полагает ныне большинство исследователей,
Уильямом Шекспиром в соавторстве с драматургом
Джоном Флетчером (1579-1625).
1 Нумерация строк в цитатах из произведений Шекспира здесь и
далее приводится по изд.: Shakespeare W. Complete Works. Glasgow:
Harper Collins Publishers, 1994.
s"
Комментарии
К моему несчастью... сперва меня перевели под начало к
какому-то болвану, который пребывал в вечной тревоге, что
я разоблачу его невежество... — В 1799 г. по решению своей
матери Элизабет Пенсон (1754-1846) Де Квинси был
переведен из Батской школы в маленькую частную школу
Уинкфилд в графстве Уилтшир, в которой царила более
строгая, проникнутая духом религиозности атмосфера.
Директором школы, удостоившимся вышеприведенного
презрительного отзыва, был преподобный Эдвард
Спенсер, являвшийся также главой местного прихода.
...а затем — к почтенному учителю, возглавлявшему
большую старинную школу. — Речь идет о Чарльзе Лоусоне
(1729-1807) и возглавлявшейся им с 1764 г.
Манчестерской средней школе (осн. 1515), куда Де Квинси был
переведен в ноябре 1800 г.
... -ским колледжем Оксфорда... — Подразумевается
Брейзноуз-колледж Оксфордского университета,
основанный в 1509 г.
...образец итонского блеска! — Итонский колледж — одна
из девяти старейших привилегированных частных
мужских школ в Англии, основанная в 1440 г.
Софокл (496-406 до н. э.) — великий древнегреческий
драматург-трагик, автор 123 пьес, из которых полностью
сохранились лишь семь.
Архидидаскал (Archididascalus) — псевдогреческий
неологизм, калька с английского «headmaster» (директор
школы).
С. 51. Оба мои одноклассника были бедны, и поступление
их в университет целиком зависело от рекомендации старшего
учителя. — В описываемую эпоху юноше с
ограниченными денежными средствами было трудно поступить в
университет; однако по рекомендации директора школы
выпускник мог получить из местного бюджета стипендию,
которая шла в счет платы за обучение.
512
Комментарии
Тот из них, что казался мне человеком, наиболее умудренным
опытом и самым разумным, жил слишком далеко.., — Речь идет
о некоем Генри Джи, банкире из Линкольншира.
...двое... остальных отказались от вверенных им прав... —
Этими опекунами были Томас Белчер, деревенский судья,
и Джеймс Энтвистл, купец.
...в пользу четвертого, с которым мне и пришлось вести
переговоры. Это был человек по-своему достойный, но высокомерный,
упрямый и не терпевший возражений. — Четвертым и
наиболее деятельным опекуном Де Квинси был ближайший
друг его отца преподобный Сэмюель Холл (1749-1815),
священник прихода Св. Анны в Сэлфорде, крестивший
будущего писателя и учивший его в 1793-1796 гг.
латинскому и греческому языкам.
...день моего семнадцатилетия, после коего я поклялся
покончить со школой. — В действительности побег из
Манчестерской средней школы, описанный ниже, Де
Квинси совершил еще в июле, до своего 17-летия (15 августа),
о чем он сам прямо говорит в опубликованных в 1851 г.
«Литературных воспоминаниях»: «Тайком покинув
школу за несколько недель до того, как мне исполнилось
семнадцать, я направился в Уэльс, где странствовал не
один месяц» (De Quincey Th. Literary Reminiscences: From
the Autobiography of an English Opium-Eater: In 2 vols.
Boston: Ticknor, Reed & Fields, 1851. Vol. 1. P. 56-57. -
Пер. наш. — С. Α.).
...мне пришлось обратиться с письмом к одной женщине
высокого положения, которая, хотя и была молода, знала меня
еще ребенком и в последнее время весьма отличала. — Этой
покровительницей была леди Сьюзен Карбери (ум. 1828),
подруга матери Де Квинси. В позднем варианте
«Исповеди...» автор пишет, что «в продолжение предыдущих трех
лет <...> эта молодая женщина, приблизительно десятью
годами старше меня, столь же замечательная своими
интеллектуальными притязаниями, сколь и своей красотой
17 Исповедь англичанина..
513
Комментарии
и доброжелательностью, поддерживала со мной
переписку на литературные темы. Она была чересчур
высокого мнения о моих способностях и познаниях и повсюду
отзывалась обо мне с энтузиазмом, который мог бы
вызвать у окружающих ухмылки на ее счет, будь я на пять-
шесть лет постарше и обладай сколь-либо выгодной
наружностью» {Lindop. Р. 144).
С. 52. Как справедливо... замечает доктор Джонсон, мы
никогда без печали в сердце не совершаем в последний раз ничего
из того, что вошло у нас в привычку. — Сэмюель Джонсон
(1709-1784) — выдающийся английский лексикограф,
литературный критик, поэт, драматург, прозаик, автор
знаменитого «Словаря английского языка» (1755), один из
самых образованных людей эпохи Просвещения, чье имя
Де Квинси неоднократно упоминает в своих сочинениях.
В 1758-1760 гг. в газете «Юниверсал кроникл» была
напечатана серия литературно-полемических статей и заметок
Джонсона, составившая своеобразную авторскую
рубрику, озаглавленную «Бездельник»; приводимое Де Квинси
замечание содержится в 103-м выпуске «Бездельника»,
опубликованном 5 апреля 1760 г.
С. 53. ...в последний раз глядел я на башни древнего -... —
Подразумеваются башни Манчестерского кафедрального
собора, построенного в XV в.
...«одетые утренним светом»... — Цитата из поэмы
английского романтика Перси Биш Шелли (1792-1822)
«Восстание Ислама» (1817, опубл. 1818; песнь V, строфа
43, ст. 7-8).
... «цитаделью моих дум»... — Цитата из сонета Вордсвор-
та «Отшельницам не тесно жить по кельям...» (ок. 1802-
1804, опубл. 1807; ст. 3).
Я пишу эти строки спустя восемнадцать лет... — В
редакции 1856 г. этот срок уточнен: в соответствующем месте
текста значится «девятнадцать лет», с примечанием:
«Написано в августе 1821 года» {Lindop. Р. 157). См. также
5*4
Комментарии
«Обращение к читателю», предваряющее вторую часть
«Исповеди...» (с. 84-85 наст. изд.).
То был портрет милой -... — Имеется в виду портрет
герцогини Сомерсет (XVII в.), пожертвовавшей часть своего
состояния в стипендиальный фонд Брейзноуз-колледжа
для студентов — выпускников Манчестерской школы.
С. 54. ...Атланта плечи, что снести могли бы / Всю
тяжесть величайших царств... — Строки из эпической поэмы
«Потерянный Рай» (1658-1663, опубл. 1667; песнь II, ст.
306-307) крупнейшего английского поэта XVII в. Джона
Мильтона (1608-1674) — наряду с Вордсвортом, одного из
наиболее часто цитируемых у Де Квинси авторов.
Солсберийская равнина — обширная равнина на юге
Англии, в графстве Уилтшир; место действия и название
поэмы Вордсворта, первоначальный вариант которой был
написан в 1793-1794 гг. под впечатлением от путешествия
по этим местам. Фрагмент поэмы был опубликован (под
названием «Странница») в анонимном поэтическом
сборнике Вордсворта и Кольриджа «Лирические баллады»
(1798), а окончательный, заметно расширенный
вариант, озаглавленный «Вина и скорбь, или Происшествия
на Солберийской равнине», увидел свет в 1842 г.
С. 55. ...разбудил бы и Семерых спящих. — Отсылка к
известной легенде о семерых юношах-христианах из Эфеса
(Малая Азия), которые в 250 г. укрылись от гонений
римского императора Деция (249-251), насаждавшего
языческие культы, в пещере горы Селион и чудесным образом
проспали более двухсот лет. Разбудить их смог лишь
грохот разрушенной временем каменной стены, которой по
приказу Деция был замурован вход в пещеру. Легенда,
зафиксированная в сирийских житийных текстах V-VI вв.
и со временем прочно вошедшая в христианскую
иконографию, упоминается и у западных средневековых
авторов — в частности, в книге франкского историка,
епископа Григория Турского (538-593/594) «О достославных
17*
515
Комментарии
мучениках» (ок. 590) и в знаменитой «Золотой легенде»
(ок. 1260) итальянского монаха-доминиканца,
архиепископа Генуи с 1292 г. Якова Ворагинского (1230-1298). Де
Квинси мог быть знаком с переложением этой легенды в
«Восточных сказках» (1743, англ. пер. 1745) французского
писателя Анн-Клода Филиппа де Тюбьера, графа де Келю-
са (1692-1765); она также пересказана в «Истории
упадка и разрушения Римской империи» (1772-1787, опубл.
1776-1788; гл. 33) английского историка Эдварда Гиббона
(1737-1794), хорошо известной автору «Исповеди...».
...«Провидением ведомый»... — Неточная цитата из
финальной сцены «Потерянного Рая», изображающей
изгнание из Рая Адама и Евы; ср.: «Им целый мир был дан для
поселенья, / И Провиденье им указывало путь» (песнь
XII, ст. 646-647. - Пер. наш. - С. Α.).
...с книгою любимого английского поэта в одном
кармане... — Зарубежные комментаторы «Исповеди...» склонны
думать, что речь идет о Вордсворте (чье имя значилось
на титульном листе второго издания (1800) «Лирических
баллад»), но не меньше оснований полагать, что здесь
подразумевается Мильтон.
...и маленьким томиком Еврипида в 12-ю долю листа,
включавшим девять пьес, — в другом. — В редакции 1856 г.
Де Квинси уточняет: <...> одним из томов, включавшим
приблизительно половину кантеровского Еврипида <...>»
(Lindop. Р. 158). Речь идет об авторитетном издании пьес
древнегреческого драматурга Еврипида (484-406 до н. э.),
подготовленном голландским ученым и переводчиком
Вильгельмом Кантером (1542-1575), которое было
опубликовано в 1571 г. в Антверпене, а затем перепечатано
в 1597 г. в Гейдельберге.
Сперва я намеревался двинуться в Уэстморленд, так как...
имел на то личные причины. — Де Квинси намеревался
познакомиться с Вордсвортом, который в декабре 1799 г.
поселился вместе с сестрой Дороти (1771-1855) в Дав-
5i6
Комментарии
коттедже (Голубином домике) в живописном уэстмор-
лендском селении Грасмир.
С. 56. Депбайшир, Мерионетшир, Карнарвоншир —
графства на севере Уэльса, полуостровной исторической
области на западе Англии.
„.снял комнату в маленьком уютном домике в Б —. —
Согласно поздней редакции «Исповеди...», имеется в виду
Бэнгор, город на северо-западе Карнарвоншира.
... «меня не знать лишь может сам безвестный». — Цитата
из «Потерянного Рая» (песнь IV, ст. 830).
...число епископов благородного происхождения никогда не
было велико... — Число архиепископов и епископов
Англиканской церкви (все они являются членами палаты
лордов Британского парламента) всегда было ограниченно
(в настоящее время оно равняется 26), и, в отличие от
родовой аристократии, «духовные лорды» не могут
передавать свои места в парламенте по наследству.
С. 57. ...noli те tangere... — Слова воскресшего Иисуса
Христа, обращенные к Марии Магдалине (Ин. 20: 17).
...епископа -ского... — Речь идет о преподобном Уильяме
Кливере (1742-1815), епископе Бэнгорском в 1800-
1806 гг.
«...как необходим в Оксфорде... — Уильям Кливер с 1785-го
по 1809 г. возглавлял Брейзноуз-колледж и, как отмечает
Де Квинси в поздней редакции книги, своим разумным
руководством сумел обеспечить ему лидирующие
позиции среди колледжей Оксфордского университета (см.:
Lindop. Р. 176).
С. 58. Хед (Холихед) — портовый город на острове
Англси в Северном Уэльсе, из которого можно
переправиться в Ирландию и на расположенный в Ирландском море
остров Мэн.
С. 59. Ливерпуль — крупный портовый город в
графстве Ланкашир.
517
Комментарии
Шрусбери — главный город графства Шропшир в
Северном Уэльсе.
Ллан-и-Стайндв (правильно Лланстамдуи) —
деревушка близ курортного городка Криккет на юге
полуострова Ллайн.
Девоншир — графство на юго-западе Англии.
...призовых денег... — То есть денег, причитающихся
членам команды корабля, захватившего трофеи.
С. 60. Карнарвон — древний город в графстве
Карнарвоншир.
...ежегодное собрание методистов... — Методизм —
возникшее в Англии в 1730-е гг. в рамках Англиканской церкви
и позднее (1795) отделившееся от нее (и
противопоставившее себя ей) протестантское религиозное движение,
основателями и идеологами которого были оксфордские
проповедники Джон Уэсли (1703-1791) и Джордж Уайт-
филд (1714-1770). Название обусловлено подчеркнутым
стремлением членов движения последовательно и
методично следовать предписаниям христианской веры, что
определяет соответствующий круг добродетелей:
строгое соблюдение внешнего благочестия, регламентация
частной жизни, проповедь религиозного смирения,
терпения, умеренности. В Уэльсе начала XIX в. наблюдался
стремительный рост духовного влияния и авторитета
методистской церкви.
С. 61. ...сапфические или алкеевы стихи. —
Подразумеваются строфы античной стихотворной метрики,
введенные в употребление древнегреческой поэтессой Сапфо
(Сафо) и ее современником Алкеем (конец VII — первая
половина VI в. до н. э.).
...прав мистер Шелли в своем рассуждении о старости... —
Это рассуждение Шелли содержится в уже
цитировавшемся выше «Восстании Ислама» (песнь II, строфа 33,
ст. 1-9); ср.: «<...> возраст старый, / С легендой
несущественных вещей, / Ничто — он разогнать не в си-
5ι8
Комментарии
лах чары / На жизнь души наброшенных цепей, / Душа
всегда раскрыть стремится крылья, / Но старость
ледяная холодна, / Исполнена насмешки и бессилья, /
Невольнической жесткости полна, / И человек смеется,
раб избитый, / Над той могилой, где надежды скрыты»
(Пер. К. Бальмонта).
Вскоре после описанных событий мне удалось (некоторым
способом, о коем за недостатком места умолчу) перебраться в
Лондон. — В поздней редакции «Исповеди...» автор
сообщает, что занял у двух своих знакомых, валлийских
юристов, 12 гиней и на эти деньги в ноябре 1802 г. добрался
до Лондона (см.: Lindop. Р. 187).
С. 62. ...человек, с чьего стола я кормился, позволил мне
оставаться на ночь в огромном и пустом доме, который он
снимал. — Этот человек, который, как сказано далее,
«предавался полузаконной деятельности в закоулках права»,
в поздней редакции «Исповеди...» назван по имени: Де
Квинси говорит, что по будним дням хозяин дома
называл себя мистером Брунеллом, а по выходным — мистером
Брауном, и иронически именует его мистером Брунеллом-
Брауном, или Брауном-Брунеллом (Lindop. Р. 195).
С. 63. В постоянном страхе перед судебным приставом
хозяин наш, совершенствуя методу Кромвеля, ночевал всякий раз
в разных концах Лондона... — Де Квинси вспоминает здесь
примечательный факт биографии Оливера Кромвеля
(1599-1658), лорда-протектора Англии в 1653-1658 гг.:
опасаясь покушения, Кромвель избегал проводить две
ночи подряд в одной и той же спальне и регулярно менял
место своего ночлега в пределах дворца Хэмптон-Корт.
Этот факт приведен в классическом труде
английского историка-роялиста Эдварда Хайда, графа Кларендона
(1609-1674) «История мятежа и гражданских войн в
Англии» (1646-1674, опубл. 1702-1704; кн. XV).
С. 64. ...хозяйский кабинет... был для нее комнатой
Синей Бороды. — То есть помещением, куда заходить или за-
519
Комментарии
глядывать строжайше запрещено. Аллюзия на известную
сказку французского писателя Шарля Перро (1628-1703)
«Синяя Борода» (1695, опубл. 1697, англ. пер. Роберта
Сэмблера — 1729), заглавный герой которой под
страхом смерти запрещал своей молодой жене заглядывать
в комнату, где находились тела убитых им прежних жен.
Сюжет этой сказки, восходящий к фольклорным
источникам, был чрезвычайно популярен в английских
пантомимах конца XVIII — начала XIX в.
...в мрачном Тартаре кухни... — Де Квинси ассоциирует
подвальную часть дома, где находилась кухня, с Тартаром
(в древнегреческой мифологии — нижняя часть
преисподней, глубочайшая бездна, расположенная под царством
мертвых Аидом, в которой томятся свергнутые Зевсом
титаны и бог Кронос).
С. 65. ...«цикл, эпицикл, за кругом круг»... — Цитата из
«Потерянного Рая» (песнь VIII, ст. 84).
...подобно доктору Джонсону, на всю жизнь запомнившему
тот единственный раз, когда он наелся фруктов досыта... —
Признание Джонсона, которое упоминает Де Квинси,
приведено в книге английской писательницы, одной из
«ученых дам» XVIII столетия, Эстер Линч Пьоцци (1741-
1821), «Рассказы о покойном Сэмюеле Джонсоне,
докторе права, относящиеся к последним двадцати годам его
жизни» (1786). Ср.: «Гастрономические предпочтения
Джонсона, были <...> можно сказать, утонченными:
свиная нога, проваренная до такой степени, что мясо
сваливалось с кости, телячий пирог с черносливом и сахаром
или вырезка соленой говядины являлись его любимыми
лакомствами; что касается выпивки, то его пристрастие
к ней было довольно сильным и выражалось не столько
в смаковании вкуса, сколько в откровенном стремлении
захмелеть; при нашей первой встрече он добавлял
апельсиновый сироп в портвейн. Однако в последние
двенадцать лет он отказался от всех возбуждающих напитков и
520
Комментарии
вместо этого обильно пил шоколад, разбавляя его
большим количеством сливок или даже топленого масла.
При этом он так любил фрукты, что, хотя обычно
съедал семь или восемь больших груш до завтрака и
столько же после обеда, мне доводилось слышать от него, что
он никогда (за исключением одного случая, когда мы
гостили в Омберсли, имении милорда Сэндиса) не ел
фруктов вдоволь» {Shaw W. Memoirs of the Life and Writings
of the Late Dr. Samuel Johnson. Piozzi E. L. Anecdotes of
the Late Samuel Johnson, LL. D., during the Last Twenty
Years of His Life. L.; N. Y.; Toronto: Oxford Univ. Press,
1974. P. 94. — Пер. наш. — С. Α.). Визит к Эдвину,
лорду Сэндису, о котором упоминает Пьоцци, имел место в
сентябре 1774 г.
...«весь мир лежал у наших ног»... — Слегка измененная
строка из «Потерянного Рая» (см. выше прим. к с. 55).
Дом этот, весьма приметный с виду, стоит в хорошо
известной части Лондона. — В поздней редакции книги, а также
в продолжении «Исповеди...» — «Suspiria De Profundis» —
Де Квинси локализует этот дом (доныне не
сохранившийся) на западной стороне Грик-стрит и называет его
ближайшим к Сохо-сквер (см. ниже), хотя и не выходящим
на саму площадь (см.: Lindop. Р. 201; наст. изд. С. 277).
С. 66. Оксфорд-стрит — одна из главных торговых улиц
в западной части Лондона (Вест-Энде).
...восемнадцать лет назад... — Ошибка, упомянутая
самим Де Квинси в предваряющем вторую часть книги
«Обращении к читателю» (см. с. 85 наст, изд.); в поздней
редакции «Исповеди...» в соответствующем месте текста
говорится, что со времени описываемых событий
минуло девятнадцать лет {Lindop. Р. 202).
...старую латинскую поговорку: «Sine Cerere....... —
Имеется в виду латинская поговорка «Sine Cerere et Baccho
friget Venus» («Без Цереры и Бахуса Венера охладевает»,
то есть: без еды и вина любовь проходит).
521
Комментарии
С. 67. ...more Socratico... — То есть в свободной манере
древнегреческого мыслителя Сократа (469-399 до н. э.),
который излагал свои философские взгляды в ходе
непринужденных бесед с учениками.
...перипатетиком поневоле... — Де Квинси иронически
соотносит себя, вынужденно бродящего по лондонским
улицам, с известным культурным образом
древнегреческих перипатетиков (др.-греч. прогуливающиеся) —
учеников философа Аристотеля (384-322 до н. э.), по
преданию, внимавших преподавателю во время совместных
прогулок по аллеям сада возле Ликея — школы,
основанной Аристотелем в Афинах в 335 г. до н. э.
С. 68. Сохо-сквер — площадь в квартале Сохо в
центральной части лондонского Вест-Энда, ограниченном
Оксфорд-стрит, Риджент-стрит, Лестер-сквер и Чаринг-
Кросс-роуд; в начале XIX в. это — район с сомнительной
репутацией, один из центров столичной преступности.
С. 70. ... «на ту глубину, где места нет слезам»... —
Цитируется финальная строка «Оды об откровениях бессмертия
по воспоминаниям раннего детства» (1802-1804, опубл.
1807) Вордсворта.
Албемарл-стрит — улица в Вест-Энде, в престижном
районе Мэйфейр.
...при дворе его покойного величества. — По-видимому,
подразумевается английский король Георг III (1738-1820,
годы правления — 1760-1820), с которым Де Квинси
довелось встречаться в 1800 г. во Фрогмор-хаусе — частной
резизенции британских монархов в километре от
Виндзорского замка.
С. 72. ...еврея по имени Д. — В поздней редакции названа
фамилия ростовщика — Делл (см.: Lindop. Р. 206).
...я уже был студентом весьма почитаемого колледжа... —
Имеется в виду Вустер-колледж Оксфордского
университета (осн. 1714), куда Де Квинси был принят 17 декабря
1803 г.
522
Комментарии
С. 73. .„то ли во время осады Иерусалима, то ли при
строительстве Второго Храма... — Второй Иерусалимский Храм
был возведен в 536-516 гг. до н. э. при персидских царях
Кире II Великом (ок. 590-530 до н. э., годы правления —
559-530 до н. э.) и Дарий I (550-486 до н. э., годы
правления — 522-486 до н. э.) , масштабная реконструкция
храма, начатая ок. 20 г. до н. э. при иудейском царе
Ироде I Великом (ок. 73-4 до н. э., годы правления — 40-4 до
н. э.), продлилась до 64 г., а спустя шесть лет, во время
Первой Иудейской войны (66-73), он был до основания
разрушен римскими войсками после пятимесячной осады
(март — август 70 г.) Иерусалима, которую, по-видимому,
и имеет в виду Де Квинси.
...суд по гражданским делам... — Докторе Коммонс,
коллегия докторов гражданского права, ведавшая
регистрацией браков и разводов, оформлением завещаний и т. п.;
упразднена во второй половине XIX в.
Эсквайр — в Средние века — звание рыцарских
оруженосцев; в описываемое время часто присваивалось
состоятельным буржуа.
С. 74. ...послания из Итона от графа -, в то время едва ли
не ближайшего моего друга, и несколько писем маркиза -, его
отца. — Имена этих друзей, принадлежавших к высшей
ирландской аристократии, Де Квинси раскрывает в
поздней редакции «Исповеди...». Речь идет о Хау Питере
Брауне, виконте Вестпорте (1788-1845), и его отце, Джоне
Денисе Брауне, 3-м графе Олтамонте (1756-1809),
который в 1800 г. принял титул маркиза Слайго и передал
графский титул сыну. Де Квинси познакомился с
молодым Вестпортом еще в пору своего пребывания в Бате
(см. ниже); летом 1800 г. он гостил у маркиза и его сына
в их родовом имении Вестпорт-хаус в графстве Мейо на
западе Ирландии.
523
Комментарии
...<? графствах М- и С— ... — В поздней редакции
названия даны полностью: речь идет об ирландских графствах
Мейо и Слайго.
Гербовая марка — выпускаемая государством
специальная марка, предъявление которой требуется при подаче
определенного рода заявлений в административные и
судебные органы. Посредством продажи гербовых марок
государство взыскивает гербовый сбор за оформление
документов с граждан и организаций.
С. 75. Пиккадилли — широкая оживленная улица в
Вестминстере, историческом районе в центре Лондона.
Солт-Хилл — в описываемое время деревня в 1,5 км от
города Слоу (ныне городской район) в графстве Бекин-
гемшир (ныне — территория графства Беркшир) к
западу от Лондона.
Баш — старинный курортный город в графстве
Сомерсетшир (ныне Сомерсет) на юго-западе Англии, где
учился юный Де Квинси (см. выше прим. к с. 49).
Бристоль — крупный порт на западном побережье
Англии.
Суоллоу-стрит — улица в центре Лондона, соединяющая
Риджент-стрит и Пиккадилли.
Голден-сквер — площадь в квартале Сохо, к востоку от
Риджент-стрит и к северу от Пиккадилли-серкус.
Грейт-Тичфилд-стрит — улица в Вест-Энде, между
Оксфорд-стрит и Гринуэлл-стрит.
С. 76. ...я добрался до Глостерской кофейни; почтовая
карета на Бристоль уже отправлялась... — Возле Глостерской
кофейни на углу Пиккадилли и Беркли-стрит в
описываемые времена находилась стоянка почтовых карет,
направлявшихся из Лондона на запад страны.
С. 77. Хаунслоу — в XIX в. одно из западных
предместий Лондона; ныне — городской округ в составе
Большого Лондона.
524
Комментарии
С. 78. Мэйдинхед — городок на берегу Темзы,
расположенный в графстве Беркшир в 40 км к западу от
Лондона.
„.одна мысль (вполне очевидная и прекрасно выраженная
неким римским стихотворцем) утешала меня в моей
бедности. — Согласно разысканиям зарубежных комментаторов
книги, Де Квинси имеет в виду древнеримского поэта
Децима Юния Ювенала (50/60 — после 127), в одной из
сатир которого говорится: «Cantabit vacuus coram latrone
viator» («Идя же без клади поет и разбойников
встретивший путник». — Сатиры (ок. 100 — ок. 127), кн. IV,
сатира 10, ст. 22. — Пер. Ф. Петровского).
На пустоши Хаунслоу не так давно произошло убийство. ...
убитого звали Стил... был он владельцем лавандовой
плантации в этих местах. — В поздней редакции книги Де Квинси
уточняет, что проезжал Хаунслоу спустя несколько недель
после упомянутого убийства, и дает подстрочное
примечание с кратким пересказом обстоятельств этого
преступления и его последствий (см.: Lindop. Р. 210). Речь идет об
убийстве лондонского торговца Джона Коула Стила,
которое произошло 6 ноября 1802 г. на вересковой пустоши
Хаунслоу, расположенной к западу от одноименного
городка и издавна пользовавшейся недоброй славой.
Виновные не были установлены вплоть до конца 1806 г.,
когда некий Бенджамин Хэнфилд, осужденный на семь лет
каторжных работ за воровство, перед отправкой на
место ссылки признался в своей причастности к убийству,
назвав под присягой имена непосредственных его
исполнителей — Оуэна Хаггерти и Джона Холлоуэя. Несмотря
на отрицание ими показаний Хэнфилда, Хаггерти и Хол-
лоуэй были признаны виновными и казнены 23 февраля
1807 г. на глазах у сорокатысячной толпы (в которой
оказались задавлены насмерть 32 человека). В том же году
в Лондоне была опубликована брошюра известного
адвоката Джеймса Хармера «Убийство мистера Стила: До-
5^5
Комментарии
кументы и умозаключения, имеющие целью обосновать
возможную невиновность Джона Холлоуэя и Оуэна Хаг-
герти», недвусмысленно объявлявшая приговор,
вынесенный казненным, судебной ошибкой. В поздней
версии «Исповеди...» Де Квинси ссылается на эту работу и,
насколько можно судить по его кратким замечаниям,
солидаризируется с выводом Хармера.
...«достигший знаний, но земли лишенный»... — Слегка
измененная строка из исторической хроники Шекспира
«Король Иоанн» (ок. 1595, опубл. 1623; I, 1, 137); у
Шекспира: «Снискавший титул, но земель лишенный».
...лорд -, наследник огромного состояния, приносящего... до
70 000 фунтов годового дохода... — В соответствующем
месте поздней редакции книги названо имя лорда Олтамон-
та и упомянуты не 70 000, а 30 000 фунтов (см.: Lindop.
Р. 210).
С. 79. Ослабить добродетели основы, / Чем дать ей волю
проявить себя. — Цитата из поэмы Мильтона
«Возвращенный Рай» (1667-1670, опубл. 1671; песнь II, ст. 455-456).
Виндзор — городок на правом берегу Темзы в 30 км
к юго-западу от Лондона; знаменит возведенным в XI-
XIII вв. Виндзорским замком — летней резиденцией
английских королей.
...направился к Поту. — Имеется в виду владелец
хорошо известной в те времена книжной лавки в Итоне, на
Хай-стрит.
С. 80. ...уехал в -ский университет. — В поздней
редакции «Исповеди...» сообщается, что лорд Олтамонт отбыл
в Джизус-колледж Кембриджского университета (Lindop.
Р. 211).
«1Ы omnis effusus labor!» — Цитата из поэмы
древнеримского поэта Публия Вергилия Марона (70-19 до н. э.) «Ге-
оргики» (37-29 до н. э.; кн. IV, ст. 491-492).
...осведомился о графе Д —... — В поздней редакции
книги Де Квинси раскрывает и этот инициал, называя сво-
526
Комментарии
его знакомого графом Дезартом, и сообщает, что знал
его еще несколькими годами ранее, когда тот носил
титул лорда Каслкаффа (см.: Lindop. Р. 211). Речь,
следовательно, идет о Джоне Отвее Каффе, 2-м графе Дезар-
те (1788-1820), родственнике вышеупомянутых маркиза
Слайго и графа Олтамонта по материнской линии. Де
Квинси, однако, допускает неточность: графский титул
виконт Каслкафф получил после смерти своего отца в
августе 1804 г., то есть спустя полтора года после
описываемых событий.
...он много посвящал себя литературным занятиям (и был
сочинителем, хотя и анонимным). — Перу коммерсанта
Томаса Квинси, отца автора «Исповеди...», принадлежит
«Краткое путешествие по графствам Центральной
Англии летом 1772 года; с приложением отчета о сходном
путешествии, предпринятом в сентябре 1774 года»,
опубликованное анонимно в 1774-1775 гг.
... «родного английского языка» («mother English»)... —
Выражение, неоднократно встречающееся в сочинениях и
письмах Кольриджа. Ср., в частности, его замечание в
«Biographia Literaria» (гл. 1): «У прежних авторов, от
Донна до Каули, встречаются фантастические, из ряда вон
выходящие мысли, но выражены они чистейшим,
истинно английским, родным им языком [the most pure and
genuine mother English] <...>» (Кольридж С. T. Biographia
Literaria, или Очерки моей литературной судьбы и
размышления о литературе / Пер. В. М. Герман //
Кольридж С. Т. Избранные труды. М.: Искусство, 1987.
С. 50).
...писем леди М. У. Монтегю. — Мэри Уортли Монтегю
(1689-1762), английская писательница и поэтесса;
знаменита в первую очередь своими фикциональными
«Путевыми письмами», которые были написаны в 1718-1724 гг.
на основе ее подлинной переписки и дневниковых
записей, сделанных в период пребывания за границей
527
Комментарии
(1716-1818), и частично опубликованы после ее смерти,
в 1763 г. Полностью этот выдающийся памятник
эпистолярной литературы XVIII столетия был издан только в
1965-1967 гг.
С. 81. ...«настоящим пиршеством»... — Слегка
измененная строка из комедии Шекспира «Как вам это
понравится» (ок. 1599, опубл. 1623; II, 7, 115, 123).
Я хорошо знал историю Отвел и опасался есть слишком
быстро. — Томас Отвей (1651-1685) — английский актер и
драматург эпохи Реставрации, проживший большую часть
жизни в нищете и нередко голодавший. Сэмюель
Джонсон в своих «Жизнеописаниях наиболее знаменитых
английских поэтов, с критическими заметками об их
сочинениях» (1777-1781, опубл. 1779-1781, отд. изд. 1781)
рассказывает апокрифическую историю о том, как после
одной из голодовок скрывавшийся от кредиторов Отвей
встретил в кофейне на площади Тауэр-Хилл случайного
знакомого, одолжил у него гинею, жадно набросился на
еду и умер, подавившись огромным куском хлеба.
С. 82. ...менее состоятельного, чем -. — В тексте поздней
редакции вместо прочерка значится: «его кузен» (Lindop.
Р. 212). Речь идет о Хау Питере Брауне, молодом графе
Олтамонте.
Ему тогда не исполнилось еще и восемнадцати лет... —
В действительности будущему графу Дезарту (а в то
время — виконту Каслкаффу) не было и 15 лет: он родился
20 февраля 1788 г.
...удостоенным взора сурового и неблагосклонного, словно бы
глядит на тебя голова сарацина. — Сарацин (от греч. σαρακηνοί —
«восточные люди») — именование араба или мусульманина
у европейских авторов в Средние века и Новое время;
синоним слова «мавр». Изображения головы сарацина в
старину нередко украшали вывески английских придорожных
трактиров; этот обычай, во времена Де Квинси уже
уходивший в прошлое, вспоминает его современник, шотланд-
528
Комментарии
ский поэт и прозаик Вальтер Скотт (1771-1832) в романе
«Ламмермурская невеста» (1818-1819, опубл. 1819; гл. 1),
действие которого отнесено к началу XVIII в.: «В те
времена еще не вошло в обычай наводить на все экономию и, в
числе прочих недостойных ограничений, заменять сухой
надписью символическое изображение ремесла <...> Тогда
еще не разрешалось писать на оштукатуренной притолоке
у входа в трактир или на вывеске перед дверью гостиницы:
"Старая сорока" или "Голова сарацина", заменяя
бесстрастными словами живой образ пернатой болтуньи или кривой
оскал страшного турка в тюрбане» (Скотт В.
Ламмермурская невеста / Пер. В. А. Тимирязева // Скотт В. Собр.
соч.: В 20 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1962. Т. 7. С. 10). Образ «сара-
циновой головы» также дал название очерку Де Квинси
(1839), входящему в мемуарно-эссеистический цикл
«Очерки жизни и нравов: Из автобиографии англичанина,
любителя опиума», который публиковался в «Тейтс Эдинбург
мэгэзин» в 1834-1841 гг.
С. 83. ...я направился в отдаленную часть Англии... —
После примирения в марте 1803 г. с матерью и опекунами
Де Квинси провел четыре месяца (март—июль) в селении
Эвертон близ Ливерпуля и пять месяцев (июль—декабрь)
в городе Честер (графство Чешир) на западе Англии.
...в университет. — См. выше прим. к с. 72.
...тогдашний адрес моей семьи в -шире... — Приория Св.
Иоанна в Чешире.
С. 84. ...употребляя слово «мириада» в буквальном, не
риторическом смысле... — «Мириада» в буквальном переводе
с греческого означает «десять тысяч».
Обращение к читателю. — Это обращение открывало
публикацию продолжения книги в октябрьском выпуске
«Лондон мэгэзин»; в отдельном издании 1822 г. была
добавлена датировка «1 октября 1821 года».
...были впервые собраны прошлым Рождеством... — То есть
в конце декабря 1820 г.
529
Комментарии
С. 86. Мери-ле-Бон — зажиточный квартал в северной
части Вестминстера, к северу от Оксфорд-стрит.
К северу идет та дорога, и, следовательно, в -... —
Подразумевается Грасмир, где жил Вордсворт.
...мне бы крылья голубя, и я полетел бы туда за покоем. —
Ср.: «<...> кто дал бы мне крылья, как у голубя? Я
улетел бы и успокоился бы <...>» (Пс. 54: 7).
...в том самом доме, к которому стремились мои неверные
желания, вновь родились мои муки... — В ноябре 1809 г., после
переезда Вордсвортов в более просторный дом (Аллан-
Бэнк) в Грасмире, Де Квинси поселился в Дав-коттедже;
в нем, а позднее в коттедже ФоксТилл (в соседнем с Грас-
миром селении Райдал) он, с перерывами, жил до 1830 г.
Там на протяжении нескольких лет начиная с 1813 г. он
регулярно принимал опиум.
...кошмарные видения, уродливые призраки, подобные тем,
что некогда обступали ложе Ореста... — Размышления
рассказчика о собственной судьбе насыщены
реминисценциями древнегреческого мифа об Атридах, в котором
цепь кровавых событий приводит к преследованию
Ореста, сына микенского царя Агамемнона, Эриниями
{Эвменидами) — богинями кровной мести; защитницей Ореста
выступает его сестра Электра. Сюжет этого мифа нашел
отражение во многих произведениях античной
литературы, среди которых для автора «Исповеди...», как
следует из текста, принципиально важна трагедия Еврипи-
да «Орест» (408 до н. э.). В частности, процитированная
фраза отсылает к явл. 5 первого действия трагедии,
изображающему Ореста во власти бредовых видений.
φίλον ύπνου θέλγητρον, έπίκονρον νόσον. — Цитата из
«Ореста» (I, 5, 211).
С. 87. ...все его беды (кроме тех, что теснились в его
потрясенной совести)... — Подразумевается совершенное
Орестом матереубийство.
53°
Комментарии
...возлюбленная M. ... — Маргарет Симпсон (1796-1837),
дочь фермера из Озерного края, с 1817 г. — жена Де
Квинси.
ηδύ δούλενμα. — Цитата из «Ореста» (I, 5, 221).
αναζ ανδρών Αγαμέμνων. — Выражение,
неоднократно встречающееся в «Илиаде» Гомера (см., например:
песнь I, ст. 172).
Όμμα θεισ έισω πέπλων. — Цитата из «Ореста» (I, 5,
280).
С. 89. Манна — согласно Библии (Исх. 16: 4, 14-16),
питательное вещество, заменяющее хлеб и ниспосланное
Богом сынам Израилевым во время их странствия по
Синайской пустыне на пути в «землю обетованную»;
прообраз духовного хлеба, который Бог преподает всем
истинно верующим для вечной жизни в таинстве Евхаристии
(Ин. 6: 31-35, 48-58).
Амброзия — в древнегреческой мифологии пища
олимпийских богов, дарующая им бессмертие.
...нет на земле нашей зрелища скучнее (a duller spectacle
this earth of ours has not to show)... —
Перефразированная 1-я строка «Сонета, написанного на Вестминстерском
мосту 3 сентября 1802 года» (опубл. 1807) Вордсворта:
«Нет на земле зрелища пленительнее...» («Earth has not
anything to show more fair...»).
...возле здания «величественного Пантеона» (как мистер
Вордсворт учтиво назвал его)... — Имеется в виду большое
общественное здание в неоклассическом стиле на южной
стороне Оксфорд-стрит, возведенное в 1769-1772 гг. по
проекту архитектора Джеймса Уайета (1746-1813) для
проведения массовых, зрелищно-развлекательных
мероприятий. «Величественный Пантеон» — цитата из
стихотворения Вордсворта «Власть музыки» (1806, опубл. 1807;
ст. 3).
С. 90. Подобный способ ухода со сцены жизни... в XVII веке...
считался... привилегией особ королевской крови... — Подраз-
531
Комментарии
умевается восходящая к политической теологии
Средневековья концепция «двух тел короля», утверждавшая
смертность физического тела монарха как индивида
и бессмертие его вечного сакрального тела как
воплощения королевского достоинства (dignitas). Политико-
юридическая разработка этой концепции в трудах
Эдмунда Плаудена (1518-1585) и других английских теоретиков
права XVI-XVII вв. увенчалась известной формулой
«Король никогда не умирает» {лат. Rex nunquam moritur,
англ. The king never dies), зафиксированной в
«Комментариях к законам Англии» (1765-1769; кн. I, гл. 7)
английского правоведа Уильяма Блэкстоуна (1723-1780).
...некий поэт с весьма неблагозвучным именем... а именно
мистер Флэтман... — Речь идет о Томасе Флэтмане (1637-
1688) — английском поэте и художнике-миниатюристе,
чья фамилия буквально означает «плоский,
примитивный человек» (англ. flat man).
... «монарх не гибнет, он лишь исчезает»... — Неточная
цитата из «пиндарической оды» Флэтмана «На горестную
смерть нашего прежнего верховного правителя,
блаженной памяти короля Карла II» (1685; ст. 25).
...φάρμακον νηπενθές... — Цитата из «Одиссеи» (песнь IV,
ст. 220-221) Гомера. Де Квинси вспоминает эпизод
гомеровской поэмы, где говорится о похожем на опиум «горе-
усладном соке», который Елена, жена спартанского царя
Менелая, подмешивала своим гостям в вино. Именно на
этом основании Гомер и назван далее (см. с. 133)
знатоком свойств опиума. Ср. также аллюзию на этот эпизод
«Одиссеи» в знаменитой пьесе-маске Мильтона «Комус»
(1634, опубл. 1637; ст. 675-676): «<...> сок, подаренный
в Египте / Юпитеровой дочери Елене / Женой Фоона
<...>» (Пер. Ю. Б. Корнеева).
С. 91. ...VAllegro... Il Penseroso. — Аллюзия на известный
стихотворный диптих Мильтона «L'Allégro» («Веселый»)
и «Il Penseroso» («Задумчивый»), написанный в 1632-м и
532
Комментарии
опубликованный в 1645 г., где изображаются два
противоположных состояния человеческой души.
...наткнулся я на следующие строки одного сатирика... —
Имя этого сатирика и источник приводимой далее
цитаты не установлены.
С. 92. ...по вторникам и субботам... — В упомянутые дни,
как уточняет автор в поздней редакции книги, выходит
«Газетт» (то есть «Лондон газетт» — старейшая
английская газета, издающийся с 1665 г. официальный
правительственный бюллетень, где публикуются королевские
указы, законодательные акты парламента, а также
списки обанкротившихся компаний и частных лиц). К
указанным Де Квинси дням выход «Лондон газетт»
приурочен с 1712 г.
«Домашняя медицина, или Семейный доктор» (1769) —
практическое лечебное руководство шотландского врача
Уильяма Бьюкана (1729-1805), выдержавшее множество
переизданий и переведенное на большинство
европейских языков.
Лаудан — раствор опиума в алкоголе; термин (от лат.
laudare — восхвалять) изобретен швейцарским врачом и
естествоиспытателем, основоположником иатрохимии
(химиотерапии) Парацельсом (наст, имя Филипп Ауреол
Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, 1493-1541), который
одним из первых предложил рецепт подобной
микстуры. «По слухам, она состояла из одной четвертой части
опиума, смешанного с беленой, толченым жемчугом,
кораллами, янтарем, мускусом и более экзотическими
составляющими. В их число (как заявлял он сам) входила
вытяжка из рога оленя, единорога и фитобезоар —
круглые камешки в пищеварительном тракте коров». Около
полутора столетий лаудан имел сравнительно
ограниченную известность, однако в 1660-е гг. его популяризировал
английский врач Томас Сайденхем (1624-1689),
вознесший хвалу опиуму в работе «Медицинские наблюдения по
533
Комментарии
истории и лечению острых заболеваний» (1676).
Изобретенная им настойка, одноименная снадобью Парацельса
и получившая широкое распространение в медицинской
практике XVII-XIX вв., «содержала две унции опия и одну
унцию шафрана, растворенных в полулитре Канарского
вина или шерри и смешанных с драхмой (3, 888 г)
молотой корицы и гвоздики. Перед употреблением настойку
оставляли на два-три дня в паровой ванне. <...> в отличие
от опийных таблеток (которые приносили больше вреда,
чем пользы, и вызывали у некоторых отвращение), дозу
жидкой настойки можно было легко скрыть от
пациента, а если добавлять ее в другой алкогольный напиток,
то она имела не снотворный, а стимулирующий эффект»
(Дейвенпорт-Хайнс Р. В поисках забвения: Всемирная
история наркотиков. 1500-2000 / Пер. А. В. Савинова. М.:
ACT; Транзиткнига, 2004. С. 28, 32-33).
С. 94. ...«ponderibus lïbrata suis»... — Цитата из поэмы
древнеримского поэта Публия Овидия Назона (43 до
н. э. — 18 н. э.) «Метаморфозы» (3-8 н. э. кн. I, ст. 13).
...по словам одного старого джентльмена у Афинея... «они
выявляют свою истинную сущность»... — Цитата из книги
древнегреческого писателя Афинея (конец II — нач. III в.)
«Пир мудрецов» («Пирующие софисты», ок. 200, опубл.
1514; кн. II, гл. 6), сочетающей жанровые черты
застольной беседы и философского диалога. Приводимые Де
Квинси слова в книге Афинея даны со ссылкой на
афинского историка Филохора (ум. 261 до н. э.): «Филохор же
пишет, что выпившие не только обнаруживают, каковы
они есть, но, откровенничая, раскрывают и чужие
секреты» (Афиней. Пир мудрецов / Пер. Н. Т. Голинкевича под
ред. М. Л. Гаспарова. М.: Наука, 2004. С. 55).
С. 95. Альфа и омега — здесь: начало и конец.
«Анастасий, или Мемуары грека, написанные в конце
XVIII столетия» (1819) — трехтомный роман
английского писателя и антиквара Томаса Хоупа (1770-1831), опу-
534
Комментарии
бликованный анонимно и некоторое время
приписывавшийся читающей публикой Джорджу Гордону Байрону.
Де Квинси цитирует и пересказывает эпизод из гл. 11
первого тома романа.
С. 96. ...он был хирургом и принимал большие дозы. —
Предположительно имеется в виду Джон Абернети (1764-
1831), хирург госпиталя Св. Варфоломея, известный
своей эксцентричностью и пристрастием к опиуму.
С. 98. Покойный герцог — частенько говаривал: «В
следующую пятницу, коли будет на то благословение Божье, думаю я
напиться пьян»... — В поздней редакции книги упомянут
«покойный герцог Норфолк» — то есть Чарльз Хауард,
11-й герцог Норфолк (1746-1815), прославившийся своим
пьянством и неопрятностью. Там же Де Квинси уточняет,
что приводит реплику герцога со слов его близкого друга
сэра Джорджа Бомонта (1753-1827). См.: Lindop. Р. 224.
С. 99. ...Грассини появлялась, как это часто бывало, в одной
из интерлюдий и изливала свою душу в страстном порыве
Андромахи над могилою Гектора... — Джозефина (Джузеппина
Мария Камилла) Грассини (1773-1850) — известная
итальянская оперная исполнительница (контральто), любовница,
а впоследствии придворная певица Наполеона Бонапарта.
Де Квинси вспоминает одно из двух выступлений
Грассини, состоявшихся на сцене лондонского «Театра ее
величества в Хеймаркете» 13 и 27 июня 1805 г., в которых певица
предстала перед зрителями в образе Андромахи, жены
троянского героя Гектора, оплакивающей убитого мужа. Эта
интерлюдия, сюжетно восходящая к сцене из песни XXTV
«Илиады» и представленная в перерыве между
действиями другой пьесы, была написана специально для Грассини
итальянским композитором Николо Антонио Дзингарелли
(1752-1837). См.: O'Quinn D. Ravishment Twice Weekly: De
Quincey's Opera Pleasure // Romanticism on the Net. № 34-35
(May 2004). [http://www.erudit.org/revue/ron/2004/v/n34-
35/009436ar. html].
535
Комментарии
С. 99. ...прекрасной экстраваганцы на эту тему в
«Двенадцатой ночи»... — Подразумеваются слова герцога Орсино,
которыми открывается комедия Шекспира «Двенадцатая
ночь, или Что угодно» (ок. 1600-1601, опубл. 1623; I, 1,
1-7): «О музыка, ты пища для любви! / Играйте же,
любовь мою насытьте, / И пусть желанье, утолясь, умрет! /
Вновь повторите тот напев щемящий, — / Он слух
ласкал мне, точно трепет ветра, / Скользнувший над
фиалками тайком, / Чтоб к нам вернуться, ароматом вея»
(Пер. Э. Л. Липецкой).
Сэр Т. Браун — Томас Браун (1605-1682), английский
врач и писатель, автор философско-аллегорической
барочной прозы. Де Квинси приводит цитату из раздела 9
второй части книги Брауна «Religio Medici»
(«Вероисповедание медика», 1642).
С. 100. ...с таким же восторгом, с каким
путешественник Айзек Уэлд наслаждался нежным смехом канадских
индианок... — Де Квинси имеет в виду написанный в
эпистолярной форме травелог ирландского путешественника,
писателя и художника Айзека Уэлда (1774-1856)
«Странствия по Североамериканским штатам и провинциям
Верхней и Нижней Канады в 1795-1797 годах» (опубл.
1799), в котором автор сравнивает нежные голоса
смеющихся индианок с утонченной и напевной итальянской
речью (письмо 35).
С. 101. «Жизнь Прокла» (опубл. 1559) — биография
греческого философа Прокла Диадоха (412-485),
систематизатора и завершителя неоплатонизма, написанная его
последователем Марином (ок. 450-500).
С. 102. ...(подобно пчеле, что извлекает нужный материал
отовсюду — и из роз, и из сажи дымовой трубы)... — В
поздней версии книги Де Квинси дополняет это замечание
следующим пояснением: «В широких дымоходах сельских
домов Озерного края гостю с его почетного места у
камина целиком видна внутренность печи. Мне часто до-
536
Комментарии
водилось отчетливо слышать доносившееся оттуда
жужжание пчел — невидимых, поскольку они слишком малы,
чтобы их можно было различить на такой высоте.
Наведя справки, я выяснил, что сажа (в основном древесная
и торфяная) используется пчелами на одной из стадий
выработки воска или меда» (Lindop. Р. 227).
...в честолюбивых попытках отыскать Северо-Западный
проход... — Де Квинси перифрастически соотносит свои
передвижения по Лондону со знаменитым мореходно-
географическим предприятием XVI-XVIII вв. —
поисками северо-западного морского пути из Атлантики в
Тихий океан. Время, когда создается «Исповедь...»,
отмечено очередным всплеском интереса английской
науки к этим поискам; их энтузиастом был, в частности,
географ и мореплаватель Джон Барроу (1764-1848),
который подытожил достижения своих предшественников в
книге «История путешествий в Арктику, предпринятых с
целью обнаружения северо-восточного, северо-западного
или полярного пути из Атлантического в Тихий океан»
(1818). В 1819-1820 и 1821-1823 гг. две масштабные
экспедиции в Арктику с целью открытия Северо-Западного
прохода предпринял член Королевского научного
общества Уильям Эдвард Парри (1790-1855).
...темных, как загадки Сфинкса... — Отсылка к
древнегреческому мифу о Сфинксе (крылатом чудовище с телом
льва, лицом и грудью женщины), обитавшем на горе близ
греческих Фив и убивавшем путников, которые не могли
разгадать его загадку: «Кто из живых существ утром ходит
на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех?»
Разгадка, которой сумел доискаться фиванский царь Эдип,
такова: это человек в разные возрасты своей жизни —
ребенок, ползающий на четвереньках, полный сил зрелый
человек и, наконец, старик с костылем. Раздосадованный
тем, что его загадка разрешена, Сфинкс бросился вниз
537
Комментарии
со скалы и погиб (по другой версии мифа, был убит
Эдипом).
С. 103. .„чуть не впал в тяжелейшую меланхолию... Тогда,
наверное, напоминал я легендарного посетителя пещеры Трофо-
ния... — Трофоний — в древнегреческой мифологии бео-
тийский герой, сын царя Эргина, по смерти ставший
прорицателем, который давал предсказания в Лебадийской
пещере в Беотии; как свидетельствует древнегреческий
географ и писатель Павсаний (ум. 180) в своем
«Описании Эллады» (кн. IX, гл. 39), человек, узнававший от Тро-
фония свою судьбу, впадал в состояние ужаса и тоски.
Отсюда идет латинская поговорка «In antro Trophonii
vaticinatus est» («Он побывал у оракула в пещере Трофо-
ния»), подразумевающая меланхоличного, мрачного
человека.
...великий город Л — ... — Согласно поздней редакции
книги, речь идет о Ливерпуле.
С. 104. Квиетизм (от лат. quietus — спокойный,
бездействующий) — этико-богословское учение, возникшее
в конце XVII в.; проповедовало пассивно-созерцательное
отношение к жизни, фаталистическое безразличие к
спасению души, безропотное подчинение Божественной
воле.
Бёмеанство — мировоззрение последователей
немецкого философа-пантеиста, христианского мистика и
визионера Якоба Бёме (1575-1624).
Сэр Генри Вэйн-младший... β своих философических трудах...
едва ли не вдвое больший мистик, нежели я. — Генри Вэйн-
младший (1613-1662), английский политик и дипломат
эпохи Английской буржуазной революции, один из
лидеров пуританского движения, друг и сподвижник
Кромвеля, был автором ряда религиозно-мистических сочинений
бёмеанского толка, среди которых «Размышления
человека, удалившегося от дел, или Тайна и сила благочестия,
обращенного к миру живых» (1655), «О любви к Богу и
538
Комментарии
единении с Богом» (1657), «Послание к мистическому
земному Телу Христа, Всеобщей Вавилонской Церкви,
которая есть странники и пришельцы на земле,
взыскующие Небесного Отечества» (1662).
...казалось мне, будто я впервые удалился и отстранился от
жизненных бурь; как будто волненье, лихорадка, борьба замерли,
как будто мне был дарован краткий отдых от тайных
горестей сердца... — Зарубежные комментаторы усматривают
в этих словах аллюзию на следующие строки «Оды
соловью» (1819; ст. 21-24) английского поэта-романтика
Джона Китса (1795-1821): «Исчезну, растворюсь в лесной
глуши / И позабуду в благодатной мгле / Усталость, скорбь,
напрасный жар души — / Все, что томит живущих на
земле» {Пер. Г. Кружкова).
О справедливый, нежный и могущественный опиум! —
Парафраз знаменитого восклицания «О красноречивая,
справедливая и могущественная смерть!» из «Всемирной
истории» (опубл. 1614; кн. V, ч. 1, гл. 6, разд. 12)
английского государственного деятеля, мореплавателя, поэта,
прозаика и историка сэра Уолтера Рэли (1552/1554-
1618). Ср. также «Красноречивый опиум!» несколькими
строками ниже.
... «боль, что дух зовет к восстанью». — Цитата из поэмы
Вордсворта «Белая лань из Рилстона» (Посвящение, ст.
36).
... «злых горестей, обид неотомщенных»... — Цитата из
поэмы Вордсворта «Прогулка» (1795-1814, опубл. 1814; кн.
III, ст. 374).
С. 105. Фидий (ок. 490-430 до н. э.) — выдающийся
древнегреческий скульптор периода высокой классики,
творивший в Афинах, Дельфах, Олимпии; им создана
значительная часть скульптурного убранства Парфенона, в
том числе знаменитая статуя Афины Паллады.
539
Комментарии
Пракситель (ок. 370 — ок. 330 до н. э.) —
древнегреческий скульптор периода поздней классики, работы
которого сохранились главным образом в римских копиях.
Гекатомпил (др.-греч. «город ста врат»). — Как
поясняет сам Де Квинси в поздней редакции книги (Lindop. Р.
229), древние греки называли так египетский город Фивы
(Уасет), столицу Верхнего Египта, в отличие от Фив в
Беотии — «города семи врат». В «Илиаде» (песнь IX, ст.
382-384) египетские Фивы описаны как «град, где
богатства без сметы в обителях граждан хранятся, / Град, в
котором сто врат, а из оных из каждых по двести /
Ратных мужей в колесницах, на быстрых конях выезжают»
(Пер. Н. И. Гнедича).
... «из снов, полных беспорядочных видений»... — Цитата из
«Прогулки» (кн. IV, ст. 87).
... «бесчестия могилы»... — Неточная цитата из
«пиндарической оды» Флэтмана «На смерть доблестного и
верноподданного Джорджа, герцога Албемарла, генерала армии
его величества и кавалера почетного ордена подвязки»
(1670; ст. 161).
Бодлианская библиотека Оксфордского университета —
крупнейшее книжное собрание Англии, основанное в
1598 г. дипломатом Томасом Бодли (1545-1613).
С. 106. Иммануил Кант (1724-1804), Иоганн Готлиб
Фихте (1762-1814), Фридрих Вильгельм Иозеф Шеллинг
(1775-1854) — виднейшие представители немецкой
классической философии.
...в сельском доме... — Имеется в виду Дав-коттедж.
...honi soit qui mal у pense... — Девиз ордена подвязки,
высшего ордена Британской империи, учрежденного в
1348 г. королем Эдуардом III Плантагенетом (1312-1377,
годы правления — 1327-1377). По преданию, на одном из
придворных балов король поднял голубую подвязку,
оброненную Джоанной Кентской, графиней Солсбери, и,
чтобы отвлечь внимание гостей, надел ее себе под ко-
540
Комментарии
лено, произнеся при этом вышеприведенные слова,
которые стали впоследствии девизом ордена и крылатой
фразой.
С. 107. Χ. Y. Z. — Этим псевдонимом, под которым
«Исповедь...» была впервые напечатана в «Лондон мэгэзин»,
Де Квинси впоследствии подписывал и многие другие
эссе. Исследователями отмечено вероятное
литературное происхождение псевдонима: предполагается, что он
заимствован из романа «Картины цветов, плодов и терни-
ев, или Супружеская жизнь, смерть и свадьба Фирмиана
Станислауса Зибенкэза, адвоката для бедных в имперском
местечке Кушнаппель» (1796-1797; т. I, гл. 3) немецкого
писателя-романтика Жан-Поля (наст, имя Иоганн Пауль
Фридрих Рихтер, 1763-1825), одного из любимых авторов
Де Квинси. Кроме того, под псевдонимом Χ. Y. Z. в 1796 г.
вышло в свет продолжение знаменитого на рубеже XVIII-
XIX вв. романа немецкого поэта, прозаика и
драматурга Иоганна Фридриха Шиллера (1759-1805) «Духовидец.
Из воспоминаний графа фон О***» (1787-1789),
написанное Эмануэлем Фридрихом Вильгельмом Эрнстом Фолле-
ниусом (1773-1809) и, весьма вероятно, также известное
автору «Исповеди...». См.: Bridgwater P. De Quincey's Gothic
Masquerade. Amsterdam; N. Y.: Rodopi, 2004. P. 77.
Custos Rotulorum — в Англии описываемых времен
титул мирового судьи графства и хранителя его судебных
архивов.
С. 108. Летом того года, с которым мы только что
расстались, мое здоровье сильно пострадало от нервного истощения,
вызванного чрезвычайно печальным событием. — Причиной
недуга, случившегося с автором в 1812 г., стала смерть
(4 июня) трехлетней дочери Вордсворта Кэтрин (1808-
1812), к которой Де Квинси был особенно привязан.
С. 109. Эвдемонист— представитель этического
направления (возникшего в античной философии), согласно ко-
541
Комментарии
торому стремление к счастью является критерием
нравственности и высшей целью человеческой жизни.
С. 110. Красивая читальня ~ последователями Зенона. —
Речь ищет о библиотеке на Мозли-стрит в Манчестере,
открытой в 1806 г. и существующей и по сей день. Ее
название («The Portico») Де Квинси ассоциирует с
древнегреческой философской школой стоицизма, основанной
ок. 300 г. до н. э. Зеноном из Китиона (334/333-262/261
до н. э.); свои беседы с учениками Зенон вел в афинском
«расписном портике» (греч. Στοά ποικίλη), которому
термин «стоицизм» и обязан своим происхождением.
...как Чосер говорит, — «люди славные, готовые отпустить
грехи»... — Перефразированные строки из знаменитых
«Кентерберийских рассказов» (1387-1400, опубл. 1478;
Общий пролог, ст. 221-222) английского поэта
Джеффри Чосера (ок. 1343-1400): «С приятностью монах
исповедал, / Охотно прегрешенья отпускал» (Пер. И. Каш-
кина).
Епитимья — наказание, налагаемое Церковью на
кающегося грешника.
Великий пост — в различных христианских конфессиях
длительный (40 дней и более) период добровольного
самоограничения в еде, питье, развлечениях и общении с
миром, подготавливающий верующего к Пасхе.
Рамадан — здесь: продолжительный пост в исламе в
одноименный девятый месяц мусульманского календаря.
С. 112. Когда приходит, все пред собой сметает. —
Цитата из стихотворения Вордсворта «Решимость и
независимость» (1802, опубл. 1807; ст. 84).
...шел в какой-нибудь портовый город, лежащий милях в
сорока отсюда. — В поздней редакции книги Де Квинси
дополняет эту фразу упоминанием расположенных на
побережье Ирландского моря портовых городков Уайтхейвен,
Уэркингтон, Мэрипорт и рыбацкой деревушки Рэйвен-
542
Комментарии
гласе в графстве Камбрия на северо-западе Англии (см.:
Lindop. Р. 234).
Служанка, совсем юная девушка, выросшая в горах,
открыла ему дверь... — Как явствует из поздней редакции
«Исповеди...» (см.: Lindop. Р. 235, 274), речь идет о Барбаре
Лыотуэйт, дочери грасмирского друга Вордсворта
Джорджа Льютуэйта, давшей имя персонажу-ребенку из вор-
дсвортовского стихотворения «Ручной ягненок.
Пастораль» (1800).
С. 114. ...Аделунгова «Митридата»... — Имеется в виду
обширный четырехтомный сравнительно-лингвистический
труд «Митридат, или Общая система языков, с
приложением молитвы "Отче наш" в качестве образца на пятиста
языках и диалектах» (опубл. 1806-1817), начатый видным
немецким филологом Иоганном Кристофом Аделунгом
(1732-1806) и продолженный его учеником Иоганном Се-
верином Фатером (1771-1826).
...книгу Харриотта «Жизненные борения», т. 3... 3-е изд.
... — Де Квинси ссылается на третье, расширенное
издание (1815) автобиографии английского юриста,
моряка, военного, изобретателя и литератора Джона
Харриотта (1745-1817) «Жизненные борения, воплощенные
в различных странствиях и приключениях в Европе,
Азии, Африке и Америке, лейтенанта Джона
Харриотта, эсквайра, судьи полицейского суда на Темзе; с
добавлением размышлений касательно полиции,
рекомендаций по поводу злоупотреблений в частных домах
умалишенных, раздумий о смерти и о философии
религии»; впервые изданная в 1807 г., эта книга
пользовалась немалой популярностью на протяжении
нескольких десятилетий.
С. 115. ...в задуманном мною медицинском трактате об
опиуме... — Несомненно, шутка Де Квинси.
...нескольких собратьев... что в исступлении амока
обступали меня... О подобных безумствах, совершаемых малайцами,
543
Комментарии
смотри в отчетах любого путешественника по Востоку,.. —
Амок (малайск. meng-âmok — неистово нападать и
убивать) — немотивированный приступ слепого
агрессивного возбуждения, сходный с эпилептическим припадком,
одна из разновидностей сумеречного состояния сознания,
синоним неконтролируемого бешенства. Открытое в
процессе путешествий европейцев на Восток, это явление
связалось в западном сознании XVII-XIX вв. с малайско-
индонезийской культурой, будучи осмыслено как этноп-
сихопатический синдром. В книге английского лингвиста
и востоковеда, пионера исследований Индонезии
Уильяма Марсдена (1754-1836) «История Суматры, содержащая
отчет об управлении, законах, обычаях и нравах ее
коренных жителей, с описанием природных богатств и
рассказом о древнем политическом устройстве этого острова»
(1783), весьма вероятно, известной автору «Исповеди...»,
феномен амока напрямую увязан с употреблением
малайцами опиума.
...один французский врач, заразивший себя раком, а также
один английский, двадцать лет назад прививший себе чуму;
третий же, чье подданство я затрудняюсь определить,
наградил себя водобоязнью... — В поздней редакции книги автор
уточняет, что третий из перечисленных медиков также
был англичанином и практиковал в Брайтоне (Lindop. Р.
236). Зарубежные комментаторы «Исповеди...» замечают,
что рассказ Де Квинси в этом месте, возможно,
является полностью апокрифичным, хотя и упоминают об
английском медике А. Уайте, привившем себе чуму в
Александрии в 1798 г.
С. 116. ...в горной долине... — Имеется в виду долина
Грасмир в Озерном крае.
... «домиком с каретным сараем, вмещающим до двух карет»
(как пишет один остроумный автор)... — Де Квинси
цитирует стихотворение Кольриджа «Мысли дьявола» (1799;
ст. 21).
544
Комментарии
С. 117. И мнятся за окном ~ в тиши покоев сих. —
Цитата из поэмы английского поэта Джеймса Томсона
(1700-1748) «Замок праздности» (1748; песнь I, строфа
43, ст. 6-9).
...ветер такой сильный, что (по выражению мистера -) «на
него можно опереться как на столб». — В редакции 1856 г.
указано, что эти слова принадлежат известному
британскому аболиционисту и другу Вордсворта Томасу Кларк-
сону (1760-1846). См.: Lindop. Р. 238.
Фомин день — 21 декабря, день памяти святого
апостола Фомы, он же день зимнего солнцестояния.
С. 118. ...я присоединился бы к доктору Джонсону в helium
internecinum с Джонасом Хэнвеем и любыми другими
нечестивцами, осмелившимися презрительно отзываться о чае. — «Эссе
о чае, рассмотренном как порча для здоровья, ущерб для
экономики и разорение для нации, с обзором его
проникновения и распространения в наших королевствах»
было опубликовано английским путешественником и
филантропом Джонасом Хэнвеем (1712-1786) в 1757 г. в
качестве приложения ко второму изданию его книги
«Дневник восьмидневного путешествия по Темзе из Портсмута
в Кингстон через Саутгемптон, Уилтшир и т.д., с
разнообразными размышлениями, нравственными и
религиозными, в шестидесяти четырех письмах, адресованных
двум знакомым леди» (1756). Резкая критика Хэнвеем
чаепития как плебейской привычки, вредной для здоровья,
вызвала полемический отклик Сэмюеля Джонсона
(горячего поклонника упомянутого напитка), опубликованный
в ежемесячнике «Литерари мэгэзин» (1757. Т. II, № 17, 15
апреля — 15 мая).
... «служить двум разным целям»... — Цитата из поэмы
английского писателя-сентименталиста, драматурга и
журналиста Оливера Голдсмита (1728-1774) «Покинутая
деревня» (ок. 1769, опубл. 1770; ст. 229).
18 Исповедь англичанина
545
Комментарии
С. 119. Аврора — богиня утренней зари в
древнеримской мифологии.
Геба — в древнегреческой мифологии дочь Зевса и
Геры, богиня, олицетворяющая цвет человеческой
юности.
...милая М. ... — Маргарет Симпсон.
Кварта — 1, 136 л.
С. 120. ...Илиаду скорби... — Выражение заимствовано
из неоконченного политического трактата Эдмунда Бёрка
«Письма, адресованные членам нынешнего парламента,
по поводу предложений о мире с Директорией цареубийц
во Франции» (1795-1797; письмо 2: О духе и характере
революции во Франции в отношении других народов).
Как если бы художник опустил / Перо во мглу затмений и
подземных сил. — Цитата из «Восстания Ислама» (песнь V,
строфа 23; ст. 8-9) Шелли.
С. 121. ...теперь я в Лондоне... и... лишен заботливых рук
той, которая прежде исполняла обязанности моего
секретаря. — Подразумевается жена Де Квинси, остававшаяся с
детьми в Грасмире.
С. 122. ...ощущениями такими, что описать их я смогу,
только когда в моем распоряжении будет больше места. —
Имеется в виду абстинентный синдром, подробно описанный
в Дополнении к «Исповеди...».
...in médias res... — Крылатое выражение из «Науки
поэзии» (19-14 до н. э.; ст. 148) римского поэта Квинта
Горация Флакка (65-8 до н. э.); эти слова сказаны Горацием
о Гомере, стремительно вовлекавшем слушателя в гущу
событий.
С. 123. ... — читает отвратительно, а не менее
прославленная миссис — ничего не может хорошо читать, кроме
драматических сочинений... — Как следует из поздней редакции
книги (Lindop. Р. 252), речь идет об актере и драматурге
Джоне Филипе Кембле (1757-1823) и его сестре,
знаменитой актрисе Саре Сиддонс (1755-1831) — представителях
546
Комментарии
прославленной английской актерской династии, тесно
связанной с театрами «Ковент-Гарден» и «Друри-Лейн».
...возвышенной жалобой Самсона-борца... — Де Квинси
имеет в виду заглавного героя трагедии Мильтона «Самсон-
борец», написанной предположительно в 1665-1667 гг.
(по другим данным, в начале 1670-х гг.) и
опубликованной в 1671 г. вместе с упоминаемой ниже поэмой
«Возвращенный Рай».
...одна юная леди приходит попить чаю вместе с нами, и
по ее просьбе, а также по просьбе М. я иногда читаю им
стихи В. — «Юная леди» — неустановленное лицо, М. —
Маргарет, В. — Вордсворт.
С. 124. ...неоконченного труда Спинозы... «De emendatione
humant inteUectûs»... — Имеется в виду «Трактат об
усовершенствовании разума и о пути, которым лучше всего
направляться к истинному пониманию вещей» (1661/1662,
опубл. 1677) нидерландского философа еврейского
происхождения Бенедикта (Баруха) Спинозы (1632-1677).
С. 125. ...друг из Эдинбурга прислал мне книгу мистера Ри-
кардо... — О Рикардо и его книге см. выше прим. к с. 48.
Эдинбургский друг автора — это Джон Уилсон (см. выше
прим. к с. 48), приславший Де Квинси книгу с просьбой
отрецензировать ее для «Блэквудс Эдинбург мэгэзин»
(отклик, однако, появился в 1824 г. в «Лондон мэгэзин»).
«Ты ecu муж, сотворивый сие!» — Цитата из Ветхого
Завета (2 Цар. 12: 7).
Один выдающийся шотландец... за отсутствием всякого
поощрения вынужден отказаться даже от математики. —
Имеется в виду шотландский физик и математик сэр Джон
Лесли (1766-1832), который в предисловии к третьему
изданию (1817) своего труда «Основы геометрии,
геометрического анализа и плоской тригонометрии» (1809)
заявил об отказе от продолжения задуманного им
пятитомного математического исследования ввиду отсутствия в
18*
547
Комментарии
Англии каких-либо серьезных стимулов к теоретическим
штудиям.
...не принадлежавший к академическим чертогам и
угнетенный к тому же деловыми и парламентскими заботами... — Ри-
кардо, сын биржевого маклера-иммигранта, не получил
университетского образования: с юных лет он активно
(и весьма успешно) занимался игрой на фондовом рынке
и различными финансовыми операциями, став к 1810 г.
влиятельнейшей фигурой лондонского делового мира и
одним из богатейших людей Англии. В 1819 г. он получил
место в палате лордов от одного из избирательных
округов Ирландии, которое занимал вплоть до смерти.
С. 126. ...«всевидящего ока»... — Видоизмененная строка
из стихотворения Вордсворта «Когда к соблазнам
суетного мира...» (1800-1804, опубл. 1815; ст. 82).
«Пролегомены ко всем будущим системам политической
экономии». — Это сочинение Де Квинси, написанное вчерне
в 1819 г., было закончено много позднее, в 1843 г., и
опубликовано годом позже под названием «Логика
политической экономии». Исходное заглавие труда, несомненно,
подсказано работой Канта «Пролегомены ко всякой
будущей метафизике, могущей появиться как наука» (1783).
С. 127. ...под властью Цирцеи, имя которой опиум. —
Цирцея — в древнегреческой мифологии дочь бога солнца Ге-
лиоса, волшебница с острова Эй, обладательница
колдовского зелья, превращавшего людей в животных.
С. 128. ...сколь и римский центурион — над своими
солдатами. — Евангельская аллюзия; ср.: «<...> имея у себя в
подчинении воинов, говорю одному: пойди, и идет; и
другому: приди, и приходит <...> (Мф. 8: 9).
...по ночам, когда я бодрствовал в постели своей, мимо
меня в скорбном великолепии шествовали многолюдные
процессии... — Возможно, отголосок строк 1-7 из
стихотворного фрагмента Вордсворта «Когда приходят сны»;
написанный предположительно в 1787 г. и при жизни поэта
548
Комментарии
не публиковавшийся, он, по-видимому, отражает детский
сновидческий опыт Вордсворта. Ср.: «В своей постели
лежа, / Я созерцал на фоне темноты / Фигуры ярче
огненных небес, / Цветов и драгоценных самоцветов, /
Процессии, и праздничные толпы, / И вереницу
ярмарочных действ, / И злых зверей, и реющие стяги» (цит.
по: The Prose Works of William Wordsworth: In 3 vols /
Ed. by W. J. B. Owen and J. W. Smyser. Oxford: Clarendon
Press, 1974. Vol. 1. P. 20. - Пер. наш. - С. Α.).
Эдип — в древнегреческой мифологии фиванский царь,
сын Лайя и Иокасты, тщетно пытавшийся избежать
предсказания Дельфийского оракула о том, что ему суждено
убить своего отца и жениться на собственной матери.
Не знавший своих настоящих родителей, Эдип по
неведению совершил оба преступления и, когда ужасная
правда открылась, ослепил себя. См. также прим. к с. 102.
Приам — в древнегреческой мифологии последний
царь Трои, погибший при взятии города греками.
Тир — древний город-порт и крупный торговый центр
в Финикии (восточное побережье Средиземного моря).
Мемфис — столица Древнего Египта в эпоху Древнего
царства (XXVIII-XXII вв. до н. э.).
Такие же перемены произойти... и в снах моих — казалось,
будто вдруг распахнулся и засиял в моей голове театр, в
котором еженощно шли представления, исполненные неземного
великолепия. — Вероятный отголосок мысли Жан-Поля
о сновидении как импровизированном спектакле,
которая высказана в его «Письмах и предстоящем
жизнеописании» (1799; письмо V, приложение 2: О сновидениях).
Де Квинси хорошо знал эту книгу — в «Извлечениях из
Жан-Поля Рихтера», переведенных и опубликованных им
в «Лондон мэгэзин» в 1824 г., содержатся два отрывка из
других ее частей.
С. 129. ...подобно Мидасу, обращавшему все в золото, которое,
однако, разрушало его надежды и обманывало его желания... —
549
Комментарии
Мидас — в древнегреческой мифологии фригийский царь,
мечтавший о несметном богатстве и получивший от бога
Диониса дар, который обернулся проклятием: все, к чему
прикасался Мидас, превращалось в золото. Томимый
голодом и жаждой, он сумел избавиться от заклятия,
искупавшись в источнике Пактол, который с того времени
стал золотоносным.
С. 130. ...я слышал от близкой родственницы рассказ о
том, как она, ребенком, упала в реку... — Де Квинси
упоминает здесь происшествие, случившееся с его матерью в
девятилетнем возрасте; более подробно об этом
рассказано в поздней редакции книги, а также в «Suspiria De
Profundis» (см.: Lindop. P. 257; наст. изд. С. 238-239).
...дважды встречал подобные утверждения в новейших
книгах... — Предполагается, что Де Квинси имеет в виду
знаменитое сочинение шведского философа-мистика Эммануэля
Сведенборга (1688-1772) «Небесные тайны, заключенные
в Священном Писании, или Слове Божьем» (1748-1756,
опубл. 1749-1756) и «Biographia Literaria» (гл. 6) Кольрид-
жа. См.: Poulet G. Timelessness and Romanticism // Journal
of the History of Ideas. 1954. Vol. 15, №1. P. 20.
...страшная книга Судного дня в Священном Писании есть
не что иное, как сознание каждого из нас. —
Предположительно аллюзия на следующие строки Апокалипсиса: «И
увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и
книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая
есть книга жизни; и судимы были мертвые по
написанному в книгах, сообразно с делами своими» (Откр. 20: 12).
...тайными письменами памяти... — Эту тему Де Квинси
развивает в «Suspiria De Profundis», в разделе
«Палимпсест».
С. 131. Тит Ливии (59 до н. э. — 17 н. э.) — римский
историк, автор «Истории Рима от основания города», из
142 книг которой сохранились лишь 35.
55°
Комментарии
Карл I Стюарт (1600-1649) — английский король с
1625 г., казненный по приговору революционного суда
30 января 1649 г., вскоре после окончания Парламентских
(гражданских) войн в Англии (1642-1646, 1648-1649).
...с известного дня августа 1642 года... — В январе 1642 г.
в результате открытого конфликта с парламентом король
Карл I покинул Лондон — оплот революционно
настроенных пуритан — и перенес свою ставку в г. Ноттингем
в Центральной Англии, где 22 августа 1642 г. приказал
поднять королевский штандарт; по старинному
феодальному обычаю это означало открытие военной кампании
и призыв ко всем верноподданным спешить на помощь
монарху. Этот символический жест ознаменовал начало
гражданской войны.
Марстон-Мур — пустошь в 11 км к западу от г. Йорка,
на которой 2 июля 1644 г. парламентские войска нанесли
первое серьезное поражение армии короля. В этой
кровопролитной битве проявил себя как талантливый
полководец командовавший кавалерией армии парламента
генерал Оливер Кромвель.
Ньюбери — город в графстве Беркшир, близ которого
27 октября 1644 г. войска роялистов одержали победу на
армией Кромвеля.
Нейзби — город в графстве Нортгемтптоншир, в
окрестностях которого 14 июня 1645 г. произошла решающая
битва первой гражданской войны, окончившаяся полным
разгромом королевских войск. Роялисты потеряли свыше
1000 человек убитыми и ранеными, около 5000 солдат
попали в плен, а Карл I вынужден был бежать с поля боя.
С. 132. Георг IV (1762-1830) - английский король в
1820-1830 гг.
...«мимо проносились» («sweeping by»)... — Цитата из «II
Penseroso» (ст. 98) Мильтона.
Луций Эмилий Павел Македоник (ок. 230-160 до н. э.) —
р»имский полководец и политический деятель времен
55 !
Комментарии
поздней Республики, в 168 г. до н. э. одержавший победу
над греками в 3-й Македонской войне (171-168 до н. э.)
избирался консулом в 182 и 168 гг. до н. э.
Гай Марий (156-86 до н. э.) — римский полководец и
политический деятель эпохи поздней Республики и
гражданских войн, неоднократно избиравшийся консулом
(впервые в 107 г. до н. э.); провел эффективную
военную реформу, разбил войска тевтонов и кимвров (102-
101 до н. э.). В ходе гражданской войны 90-88 гг. до н. э.
потерпел политическое поражение и бежал в Африку; в
87 г. до н. э. вместе со своим союзником Цинной
захватил Рим и организовал жестокую расправу над
политическими противниками.
...с пурпурными туниками на копьях... — В редакции
1856 г. Де Квинси поясняет, что это — «сигнал,
возвещавший о наступлении дня битвы» (Lindop. Р. 258).
«Римские древности» (1748-1778) — знаменитый цикл
гравюр итальянского художника и архитектора Джован-
ни Баттиста Пиранези (1720-1778).
...гравюры того же художника из цикла «Грезы»...
изображали пространные готические залы, в которых громоздились
разные машины и механизмы, колеса и цепи, шестерни и рычаги,
катапульты и прочее... лестница неожиданно обрывается и...
позволяет... ступить только в зияющую бездну. — Речь идет о
графическом цикле Пиранези «Воображаемые темницы»
(1745), состоящем (в окончательном варианте 1760 г.) из
16 офортов. На них запечатлена череда «циклопических
каменных арок, ярусами поднимающихся друг над другом,
тяжелых деревянных балок с блоками и канатами,
подъемных мостов и гигантских лестниц, уходящих в
непонятное, безгранично распространяющееся, перетекающее и
в то же время упруго сжатое массами камня
пространство. <...> Это архитектурная фантастика в чистейшем и
высшем своем проявлении, предельно выразительная за
счет разрыва со всякой функцией, со всяким представ-
552
Комментарии
лением о том, кто, когда и для чего мог громоздить эти
иррациональные лабиринты» (Герчук Ю. Я.
Воображаемая архитектура в живописи и графике //
Западноевропейская художественная культура XVIII века. М.:
Наука, 1980. С. 102).
С. 133. Возникло вдруг виденье ~ в струящейся лазури. —
Цитата из «Прогулки» (кн. II, ст. 834-851) Вордсворта.
Поговаривают, будто Драйден, а в новейшие времена Фюзе-
ли, считали нужным есть сырое мясо, чтобы вызвать чудесные
сны... — Джон Драйден (1631-1700) — крупнейший
английский поэт, драматург и литературный критик классицист-
ского направления, чей творческий расцвет пришелся на
эпоху Реставрации. Подтверждения факту, приводимому
Де Квинси, не обнаружено, однако известно, что Драйден
полагал, будто характер его питания влияет на его
работу, и избирал ту или иную диету в зависимости от того,
какого рода произведение собирался писать. Де Квинси
мог прочитать об этом, в частности, в «Жизнеописании
Драйдена» (1805-1807, опубл. 1808), принадлежащем перу
Вальтера Скотта. Анекдот о том, что знаменитая
картина английского художника швейцарского происхождения
Генри Фюзели (Иоганн Генрих Фюссли, 1741-1825)
«Ночной кошмар» (1781, более поздние версии — 1790/1791,
1802) привиделась ее автору во сне, вызванном съеденной
на ужин сырой свиной отбивной, Де Квинси,
несомненно, услышал от своего друга, шотландского поэта и
эссеиста Аллана Каннингема (1784-1842). Позднее в
«Жизнеописаниях наиболее выдающихся британских живописцев,
скульпторов и архитекторов» (1829-1833) Каннингем
опроверг эту историю как совершенно безосновательную,
заявив, что Фюзели питался не чаще двух раз в день и
никогда не ел на ночь (см.: Cunningham A. The Lives of the
Most Eminent British Painters, Sculptors and Architects: [In
6 vols.] L.: John Murray, 1830. Vol. 2. P. 338).
553
Комментарии
...опиум, которого... не принимал ни один известный нам
автор, за исключением драматурга Шедуэлла... — Томас Ше-
дуэлл (1642-1692) — английский поэт и драматург эпохи
Реставрации. Страдая подагрой, он в последние четыре
года жизни регулярно употреблял опиум и однажды
принял дозу, оказавшуюся смертельной.
С. 134. ...я привык думать о ней так же, как последний лорд
Орфорд — о своем желудке, а именно: что голова меня
переживет. — Подразумевается Гораций (Хорейс) Уолпол (171
ΤΙ 797), известный английский общественный деятель и
литератор, автор первого «готического» романа «Замок
Отранто» (1764) и «готической» трагедии «Таинственная
мать» (1768), оставивший обширную переписку;
четвертым графом Орфордом Уолпол стал в 1791 г., унаследовав
этот титул от своего племянника. Приводимое Де Квинси
высказывание взято из книги «Уолполиана» (1799) —
посмертного собрания разговоров и избранных писем Уол-
пола, которое составил его знакомый, шотландский
историк, антиквар, археолог, картограф и литератор-любитель
Джон Пинкертон (1758-1826); в открывавших издание
«Беглых карандашных набросках к биографии Горация Уол-
пола, графа Орфорда» Пинкертон, в частности, замечает:
«<...> он порой говорил, что, по его мнению, его желудок
и кишечник протянут дольше, чем его кости, — такую
здоровую силу и бодрость он ощущал в этих органах от
употребления упомянутого напитка [воды со льдом] » (цит. по:
Horace Walpole: The Critical Heritage / Ed. by Peter Sabor.
L.; N. Y.: Routledge, 1999. P. 276. - Пер. наш. - С. Α.).
...в этом повинны некоторые эпизоды моей лондонской
жизни. — В редакции 1856 г. Де Квинси уточняет, что
имеет в виду свои поиски Анны в сутолоке лондонских улиц
(Lindop. Р. 260).
С. 135. Ганг — священная река Индии.
Евфрат — река на территории современных Турции,
Сирии и Ирака, в долине которой в древности существо-
554
Комментарии
вали шумерская, а позднее вавилоно-ассирийская
цивилизации.
С. 136. Что же до Китая.,, меня ужасают образ жизни и
правы его обитателей, а также тот барьер крайней
неприязни и непонимания, что воздвигнут меж нами силой чувств,
для меня непостижимых. — Развитием этих — весьма
распространенных в тогдашней Британии — антикитайских
настроений стала серия статей Де Квинси об «опиуме
и китайском вопросе», опубликованных в 1839-1840 и
1857 гг., во время соответственно первой и второй
англокитайских «опиумных» войн (1840-1842, 1856-1860).
Брахма, Вишну, Шива — триада верховных богов в
индуистской мифологии.
Исида (Изида) — в древнеегипетской мифологии
богиня плодородия, жизни, здоровья и материнства, символ
женственности и семейной верности, покровительница
мореплавания; сестра и супруга Осириса (Озириса) — бога
умирающей и воскресающей природы, властителя и судьи
в царстве мертвых.
С. 138. Солецизм — синтаксически неверный речевой
оборот, не искажающий смысла высказывания и нередко
являющийся элементом стиля; термин образован от
названия г. Солы, греческой колонии в Малой Азии,
население которой постепенно утратило чистоту аттической
речи.
...свет и облик летнего солнца... выражают символы и знаки
Бесконечности. — Общеромантическая идея природы как
символа бесконечности в случае Де Квинси,
несомненно, связана с Вордсвортом; ср., в частности,
концептуально и фразеологически близкие строки в его философско-
автобиографической поэме «Прелюдия, или Развитие
сознания поэта» (1798-1850, опубл. 1850; кн. VI, ст. 561-
572): «Потоки вод с еще недавно ясных, / Но в миг один
разверзшихся небес, / Немолчный рокот гор и тихий
говор / Утесов черных, словно наделенных / Неведомою
555
Комментарии
речью, грозный вид / Стремительной реки, что мчит в
долину, / Приволье облаков в просторах неба, /
Смятенье, и покой, и тьма, и свет — / Они творения
единой воли, / Черты единого лица, побеги / Едина древа.
В них запечатлелись / Приметы Вечности; из
Откровенья / Великого их образы возникли. / Они — начало, и
конец, и середина, / И бесконечность» ( Wordsworth W. The
Prelude // Wordsworth W. The Major Works / Ed. by
Stephen Gill. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2000. P.
464. — Пер. наш. — С. Α.). Ранние редакции «Прелюдии»
(1799, 1805) Де Квинси знал в рукописи уже в 1810 г.,
задолго до появления в печати ее окончательной версии:
он называл эту поэму великой и непревзойденной и
цитировал фрагменты из нее в воспоминаниях о Вордсворте,
опубликованных в «Тейтс Эдинбург мэгэзин» в январе-
апреле 1839 г. (См. подробнее: WettsJ. Ε. De Quincey and
«The Prelude» in 1839 // Philological Quarterly. 1941. Vol.
20, №1. P. 1-24).
C. 139. ...около могилы ребенка, которого я когда-то нежно
любил... — Речь идет о Кейт Вордсворт (см. выше прим.
к с. 108), похороненной на сельском кладбище в Грас-
мире.
С. 140. ...семнадцать лет назад, когда были еще детьми. —
В редакции 1856 г. в соответствующем месте текста
упомянуты восемнадцать лет (Lindop. Р. 264).
Коронационный гимн — «Садок-священник», гимн,
сочиненный композитором Георгом Фридрихом Генделем
(1685-1759) в 1727 г. по случаю коронации
английского короля Георга II (1683-1760, годы правления — 1727-
1760) и с тех пор исполняющийся во время коронации
британских монархов.
... «глубже, чем когда-либо лот опускался»... — Цитата из
романтической драмы Шекспира «Буря» (1612, опубл. 1623;
III, 3, 101).
ъФ
Комментарии
С. 141. ...вздохам адской бездны, когда повинная в
кровосмешении мать произносит ненавистное имя Смерти... —
«Повинная в кровосмешении мать» (the incestuous mother) —
цитата из «Потерянного Рая» (песнь X, ст. 602), в котором
так именуется Грех (дочь Сатаны, родившая от него сына
по имени Смерть); приведенная часть фразы,
несомненно, отсылает к следующим словам дочери Сатаны в
поэме Мильтона: «Я прочь бежала, восклицая: Смерть! /
При этом слове страшном вздрогнул Ад, / И тяжким
вздохом отозвался гул / По всем пещерам и ущельям:
Смерть! / Я мчалась; он — вослед (сдается мне: /
Сильнее любострастьем распален, / Чем яростью);
испуганную мать / Настиг, в объятья мощно заключив, /
Познал насильно. Эти псы — плоды / Преступного соитья»
(кн. II, ст. 787-796. — Пер. Арк. Штейнберга). С другой
стороны, «вздохи адской бездны» позднее отзовутся в
заглавии продолжения «Исповеди...» («Suspiria De Profundis»),
означающем «Воздыхания из глубины».
С. 143. Уильям Литгоу (1582-1645) — шотландский поэт
и путешественник, по его собственным словам,
прошедший пешком 36 000 миль за время своих почти
двадцатилетних странствий по Европе, Ближнему Востоку и
Северной Африке. В 1620 г. в Малаге (Испания) он был
арестован инквизицией по подозрению в шпионаже в
пользу Англии, подвергся пытке на дыбе и избежал
сожжения на костре лишь благодаря своевременному
вмешательству английского посла в Мадриде. Книга Литгоу,
которую упоминает Де Квинси, неоднократно издавалась
начиная с 1614 г., пополняясь все новыми описаниями
авторских путешествий; окончательный ее вариант был
опубликован в 1632 г. под названием «Общее
рассуждение о необыкновенных приключениях и полных невзгод
скитаниях во время девятнадцатилетних странствий из
Шотландии в наиболее известные государства Европы,
Азии и Африки».
557
Комментарии
Яков I Стюарт (1566-1625) — английский король в
1603-1625 гг.
...знаменитым эдинбургским врачом... — По
убедительному предположению канадского исследователя Роберта
Моррисона, имеется в виду Джордж Белл (1777-1832),
известный медик из Эдинбурга, лечивший Де Квинси
в конце 1820 г. См.: Morrison R. An Edinburgh Surgeon
of Great Eminence in De Quincey's «Confessions of an
English Opium-Eater» // Notes and Queries for Readers
and Writers, Collectors and Librarians. New ser. 1999. Vol.
46, №1. P. 47-48.
...семнадцати лет употребления... — В редакции 1856 г.
речь идет о 18 годах употребления опиума автором
книги.
Джереми Тэйлор полагает, будто рождение столь же
болезненно, сколь и смерть... — В поздней редакции книги (см.:
Lindop. Р. 266) Де Квинси исправляет ошибочную
атрибуцию этих слов англиканскому священнику, проповеднику
и религиозному писателю Джереми Тэйлору (1613-1667)
и указывает правильный их источник — эссе «О смерти»
английского философа, писателя и политического
деятеля Фрэнсиса Бэкона (1562-1626), входящее в его «Опыты,
или Наставления нравственные и политические» (опубл.
1597, полн. изд. 1625). Ср. у Бэкона: «Умереть столь же
естественно, как и родиться; а для младенца второе, быть
может, не менее болезненно, чем первое» (Бэкон Ф.
Опыты, или Наставления нравственные и политические /
Пер. 3. Е. Александровой // Бэкон Ф. Соч.: В 2 т. М.:
Мысль, 1978. С. 357).
С. 144. ... «виднелись лики грозные, страша оружьем
огненным»... — Цитата из «Потерянного Рая» (песнь XII, ст.
644).
...объяснить читателю, отчего Третья часть, обещанная в
прошлогодней декабрьской книжке «Лондон мэгэзин», так и не
появилась... — В декабре 1821 г. "Лондон мэгэзин" (т. IV,
558
Комментарии
№ 24) объявил, что в будущем году на его страницах
появится третья часть «Исповеди...»; за анонсом следовало
«Письмо англичанина, любителя опиума редактору
"Лондон мэгэзин"», в котором анонимный автор подтверждал
эту информацию и обещал в новой публикации ответить
на критику, высказанную в адрес его труда. Однако
заявленная третья часть повествования, по-видимому, так и
не была написана; своеобразной заменой ей стало
настоящее Дополнение, помещенное в первом отдельном
издании книги.
С. 145. ...с конца прошлого года... — То есть 1821 г.
«Fiat experimentum in corpore vili» — латинская
поговорка.
С. 147. Один выдающийся врач, чьей доброте я в то время
был глубоко обязан... — См. выше прим. к с. 143.
С. 148. ...написать -. — По-видимому, имеется в виду
третья часть «Исповеди...».
Знаете ли вы пьесу Бомонта и Флетчера «Тьерри и Тео-
дорет»? В ней вы увидите, что происходит с моим сном... —
Имеется в виду «Трагедия Тьерри, короля Франции, и
его брата Теодорета» (1616/1617, опубл. 1621),
написанная, как ныне предполагается, драматургом Фрэнсисом
Бомонтом (1584-1616) в соавторстве с Джоном Флетче-
ром (см. выше прим. к с. 50) и Филипом Мэссинджером
(1583-1640), в которой король Тьерри оказывается
отравлен ядом, лишающим его возможности уснуть.
...будто все мысли, на десять лет замороженные опиумом,
вмиг оттаяли, как в старой сказке... — Аллюзия на эпизод
романа французского писателя Франсуа Рабле (ок. 1494-
1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль» (опубл. 1532-1564;
кн. IV, гл. 55-56), в котором Пантагрюэль и Панург
оказываются в Ледовитом море, где слова и звуки замерзают
с наступлением зимы и становятся вновь слышны, лишь
когда оттаивают весной.
559
Комментарии
С. 149. / nunc, et versus tecum meditare canoros. — Цитата
из «Посланий» (23-13 до н. э.; кн. II, поел. 2; ст. 76)
Горация.
С. 150. ...«infandum renovare dolorem»... — Цитируется
ставшая крылатой фразой строка из «Энеиды» (29-19
до н. э.; кн. II, ст. 3) Вергилия: «Infandum, regina, jubés
renovare dolorem» («Боль несказанную вновь испытать
велишь мне, царица!» — Пер. С. Ошерова).
...моего дома... — Имеется в виду дом, который семья
Де Квинси снимала в 1821-1825 гг., коттедж ФоксТилл в
деревушке Райдал к западу от Грасмира (см. выше прим.
к с. 86).
Роман-цемент — гидравлическое вяжущее вещество,
способное затвердевать как на воздухе, так и в воде;
запатентовано британцем Джеймсом Паркером в 1796 г.
С. 153. Heautontimoroumenos (Самоистязатель) —
определение, восходящее к названию комедии Теренция (см.
выше прим. к с. 13).
С. 154. Коллегия хирургов— профессиональная
ассоциация английских хирургов, основанная в 1540 г. (как
Компания хирургов и цирюльников); в 1745 г. стала
независимой корпорацией. С 1800 г. носила название Королевской
коллегии хирургов Лондона, с 1843 г. по настоящее время
именуется Королевской коллегией хирургов Англии.
С. 155. ...замечательный пример, явленный в обычаях
одного из римских государей ~ принимал соответствующие меры. —
Де Квинси пересказывает и цитирует следующий
фрагмент жизнеописания римского императора Гая Калигулы
(12-41, годы правления 37-41), приведенного в книге
римского историка и биографа Гая Светония Транквил-
ла (ок. 70 — ок. 140) «Жизнь двенадцати цезарей» (ок. 120;
Гай Калигула, гл. 38): «Завещания старших центурионов,
где не были названы наследниками ни Тиберий после его
прихода к власти, ни он сам, были им уничтожены за
неблагодарность; а завещания остальных граждан, о кото-
56°
Комментарии
рых он слышал, будто они подумывали оставить
наследство Цезарю, — как пустые и недействительные. Этим он
нагнал такого страху, что даже незнакомые люди стали
во всеуслышанье объявлять сонаследником
родственников, родители — сонаследником детей; а он, считая
издевательством, что после такого объявления они еще
продолжают жить, многим из них потом послал отравленные
лакомства. По таким делам он сам вел следствия, заранее
назначая сумму, которую намерен был собрать, и не
вставал с места, пока ее не достигал» (Гай Светоний Транквилл.
Жизнь двенадцати цезарей / Пер. М. Л. Гаспарова. М.:
Наука, 1993. С. 116).
SUSPIRIA DE PROFUNDIS, СОСТАВЛЯЮЩИЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ
«ИСПОВЕДИ АНГЛИЧАНИНА, ЛЮБИТЕЛЯ ОПИУМА»
(SUSPIRIA DE PROFUNDIS: BEING A SEQUEL
TO THE «CONFESSIONS OF AN ENGLISH OPIUM-EATER»)
Книга Де Квинси «Suspiria De Profundis»,
задуманная как продолжение «Исповеди англичанина, любителя
опиума», была написана летом 1844-го — весной 1845 г. и
впервые опубликована в эдинбургском ежемесячном
журнале «Блэквудс Эдинбург мэгэзин» в марте—июле 1845 г.
(т. LVII, №№353, 354, 356; т. LVHI, №357). В 1851 г. книга
была переиздана (под одной обложкой с «Исповедью...»)
в составе 22-томного собрания сочинений писателя,
которое выходило в Бостоне (США) в 1851-1859 гг.
Несколько позднее отдельные части «Suspiria De Profundis» были
включены автором (в переработанном виде и в ряде
случаев — под измененными названиями) в текст
«Автобиографических набросков», которые увидели свет в 1853-
1854 гг. в составе 14-томных «Извлечений печальных и
веселых из опубликованных и неопубликованных
сочинений Томаса Де Квинси» (1853-1860); для этого же изда-
561
Комментарии
ния Де Квинси собирался подготовить новую,
расширенную версию «Suspiria...», однако так и не реализовал при
жизни свой замысел (немалая часть
автобиографического материала из журнальной версии книги была
использована писателем в новой редакции «Исповеди...» (1856),
что в известной мере обесценило саму идею ее
продолжения). В 1871 г. «Извлечения...» были переизданы
Адамом и Чарльзом Блэками с добавлением двух
дополнительных томов, во второй из которых вошли «Suspiria
De Profundis» «с позднейшими авторскими
исправлениями»; состав и последовательность частей книги в этом
издании разительно отличались от журнальной
публикации 1845 г. и носили в известной мере
предположительный характер. В 1889-1890 гг. те же издатели выпустили
в свет 14-томное собрание сочинений Де Квинси,
подготовленное профессором Дэвидом Массоном, где была
предложена несколько иная, чем в издании 1871 г.,
композиция произведения, включавшая шесть частей,
которые располагались в следующем порядке: «Сновидение»,
«Палимпсест человеческого мозга», «Видение мира»,
«Памятные suspiria», «Саванна-ла-Мар», «Левана и
Богородицы Скорби». Эта редакция текста легла в основу первого
русского перевода «Suspiria...», осуществленного С. Л.
Сухаревым (см.: Де Квинси T. Suspiria De Profundis,
составляющие продолжение «Исповеди англичанина, любителя
опиума» // Де Квинси Т. Исповедь англичанина,
любителя опиума / Изд. подгот. Н. Я. Дьяконова, С. Л. Сухарев,
Г. В. Яковлева. М.: Ладомир; Наука, 2000. С. 133-183).
Новая переводная версия книги, представленная в
настоящем томе, основана на тексте журнальной
публикации, которому составители и комментаторы
современных зарубежных критических изданий прозы Де Квинси
отдают предпочтение перед более поздними
гипотетическими реконструкциями не осуществленного
писателем замысла ревизии «Suspiria De Profundis». Перевод
562
Комментарии
сделан по тексту издания под редакцией Барри Милли-
гана (De Çhiincey Th. «Confessions of an English Opium-
Eater» and Other Writings / Ed. with an Introduction and
Notes by Barry Milligan. L.; N. Y.: Penguin Books, 2003.
P. 89-190), материалы которого использованы при
подготовке нижеследующего комментария. Наряду с этим
учтены примечания к тексту «Suspiria...», помещенные в
изданиях: The Works of Thomas De Quincey: In 21 vols. L.:
Pickering & Chatto, 2003. Vol. 15: Articles from «Blackwood's
Edinburgh Magazine» and «Tait's Edinburgh Magazine» /
Ed. by Frederick Burwick; De Çhiincey Th. «Confessions of
an English Opium-Eater» and Other Writings / Ed. with an
Introduction and Notes by Grevel Lindop. Oxford; N. Y.:
Oxford Univ. Press, 2008, — а также примечания С. Л.
Сухарева к предыдущей версии перевода, приведенные в
кн.: Де Квинси Т. Исповедь англичанина,
употреблявшего опиум. СПб.: Азбука-классика, 2001 (переизд.: 2004,
2010).
С. 156. Suspiria De Profundis... — Название книги
восходит к строке из Вульгаты (канонического латинского
перевода Библии, послужившего основой для переводов
Священного Писания на различные европейские
языки): «De profundis elamavi ad te, Domine» («Из глубины
взываю к тебе, Господи». — Пс. 129: 1). См. также прим.
к с. 141.
Тому, кто говорит только о волах... — См. выше прим. к
с. 47.
...событиями и переменами, на протяжении полувека мощно
сотрясавшими монархии по всей земле... — Де Квинси
подразумевает масштабные социально-исторические перемены,
происходившие на рубеже XV1II-XIX вв. как в Старом,
так и в Новом Свете — в частности, Войну за
независимость США от Великобритании (1775-1783), Великую
Фъ
Комментарии
Французскую революцию (1789-1794), Наполеоновские
войны в Европе (1800-1815), освободительные войны
испанских колоний и провозглашение республик в странах
Центральной и Южной Америки (1800-1823),
буржуазные революции в Италии (1820-1821) и Испании (1820-
1823), греческое восстание против турецкого ига (1821),
Июльскую революцию во Франции (1830) и др.
С. 157. ...пара, применяемого повсюду... — В 1782 г.
шотландский инженер Джеймс Уатт (1736-1819) изобрел
первую универсальную паровую машину «двойного
действия». Ее внедрение в промышленное производство
стало важнейшим фактором индустриальной революции в
Европе и Америке в первой половине XIX в.: паровой
двигатель Уатта, в частности, сыграл решающую роль в
развитии судостроения (пароходы американского
инженера Роберта Фултона (1765-1815), созданные и
испытанные в 1803-1814 гг.) и становлении железнодорожного
транспорта (паровозы, спроектированные и испытанные
английским инженером-механиком Джорджем Стефенсо-
ном (1781-1848) в 1814-1829 гг.).
Дагеротип — фотоснимок, сделанный посредством
дагеротипии (фотографирования на металлическую
пластинку, покрытую тонким слоем светочувствительного
йодистого серебра); этот первый практический способ
фотографирования, позволявший получать при съемке
позитивные изображения, был изобретен в 1839 г.
французским художником и химиком Луи Жаком Манде Даге-
ром (1787-1851).
С. 158. Сон в союзе с таинством мглы представляет собой
единый существеннейший канал, посредством которого мы
сообщаемся с призрачным миром. Орган восприятия снов, тесно
связанный с сердцем, зрением и слухом, образует в
совокупности поразительное устройство, каковое способствует
проникновению бесконечности в покои человеческого мозга и
отбрасывает темные отражения вечностей, лежащих вне пределов
Фа
Комментарии
земного существования, на зеркальную поверхность спящего
разума. — По наблюдению Ф. Бёрвика (см.: Burwick F. The
Dream-Visions of Jean-Paul and Thomas De Quincey //
Comparative Literature. 1968. Vol. XX, № 1. P. 7-8), в этом
и некоторых других рассуждениях о природе сна Де Квин-
си очень близко следует тексту и идеям «Писем и
предстоящего жизнеописания» (1799; письмо V, приложение
2: О сновидениях) немецкого писателя-романтика Жан-
Поля (см. выше прим. к с. 107, 128).
С. 161. ...я припомнил один поразительный эпизод из
современного романа. — Зарубежные комментаторы книги
сходятся во мнении, что этот неназванный роман, эпизод
которого Де Квинси пересказывает далее, — его
собственный вымысел, суммировавший общие места европейских
«готических» романов рубежа XVIII-XIX вв., таких как
«Итальянец, или Исповедальня кающихся, облаченных
в черное» (1796, опубл. 1797) английской писательницы
Анны Радклиф (1764-1823), «Монах» (1795, опубл. 1796)
английского прозаика и драматурга Мэтью Грегори
Льюиса (1775-1818), «Мельмот Скиталец» Метьюрина (см.
преамбулу комментария к «Исповеди англичанина,
любителя опиума») и др.
С. 162. Святая Палата — «Священная конгрегация
римской и вселенской инквизиции», верховный
инквизиционный трибунал, учрежденный 21 июля 1542 г. буллой
«Licet ab initio» («Следует изначала») Римского Папы
Павла III для борьбы с Реформацией и протестантизмом «во
всем христианском мире».
С. 165. ...картин, развертывавшихся в декорациях моих
сновидений... — См. выше прим. к с. 128.
С. 166. Кесвик — городок в Озерном крае, в
описываемое время — на юге графства Камберленд (ныне —
территория графства Камбрия).
Уэстморленд — историческое графство на северо-западе
Англии.
5^5
Комментарии
С. 167. Кадуцей — в греческой мифологии деревянный
жезл из лавра или оливы, обвитый двумя глядящими друг
на друга змеями и увенчанный крыльями, волшебный
атрибут бога Гермеса (в римской традиции Меркурия),
наводящий и отгоняющий сны и исцеляющий болезни;
как сновидческая, так и медицинская семантика этого
символа небезразлична для книги Де Квинси.
Чипсайд — широкая оживленная улица в лондонском
Сити; в Средние века на ней располагался один из
городских рынков, во времена Де Квинси — многочисленные
ремесленные и торговые лавки.
... «viridantemfloribus hastas»... — Цитата из неоконченной
эпической поэмы «Аргонавтика» (кн. VI, ст. 136)
римского поэта Гая Валерия Флакка Сетина Бальба (ум. ок. 90).
С. 169. В хорошо известном отрывке из своей «Этики»
Цицерон рассуждает о торговле как о непоправимо подлом
занятии, если она незначительна; однако оно не столь
законченно преступно, если речь идет о торговле оптом. — Отсылка
к морально-философскому трактату древнеримского
государственного деятеля, политика и оратора Марка
Туллия Цицерона (106-43 до н. э.) «Об обязанностях» (44 до
н. э.; кн. I, гл. 42, § 151); ср.: «<...> торговлю, если она
незначительна, надо считать грязным делом; если же она
обширна и прибыльна, когда отовсюду привозится
много товаров и многие люди снабжаются ими без обмана,
то ее порицать нельзя. Более того, если она, насытясь
или, вернее, удовлетворившись полученным доходом,
перешла, как это часто бывает, из открытого моря в гавань,
а из самой гавани в глубь страны и в земельные владения,
то ее, по-видимому, можно хвалить с полным на это
основанием» (Цицерон. Об обязанностях / Пер. В. О. Горен-
штейна // Цицерон. О старости. О дружбе. Об
обязанностях. М.: Наука, 1974. С. 97).
Мой отец... скончался в довольно молодом возрасте... — См.
выше прим. к с. 49.
5бб
Комментарии
С. 170. Молитва Агара — «нищеты и богатства не давай
мне».,. — Ветхозаветная реминисценция; ср. молитву Агу-
ра (у Де Квинси ошибочно: Агар), сына Иакея, в Книге
Притчей Соломоновых: «Двух вещей я прошу у Тебя, не
откажи мне, прежде нежели я умру: суету и ложь удали от
меня, нищеты и богатства не давай мне, питай меня
насущным хлебом, дабы, пресытившись, я не отрекся Тебя и
не сказал: "кто Господь"» и чтобы, обеднев, не стал красть
и употреблять имя Бога моего всуе» (Притч. 30: 7-9).
С. 171. ...следуя примеру императора Марка Аврелия...
возблагодарить Провидение по отдельности за каждый из даров,
которыми я был осчастливлен в начале жизни... — Аллюзия
на знаменитые «Размышления» (опубл. 1559) римского
философа и императора в 161-180 гг. Марка Аврелия
Антонина (121-180), в первой книге которых автор
перечисляет благие дары, полученные им от богов, предков
и учителей.
С. 172. Первой умерла Джейн... — Эти слова не только
отсылают к трагическому эпизоду из детства Де Квинси, но
и являются слегка видоизмененной строкой из баллады
Вордсворта (см. выше прим. к с. 43) «Нас семеро» (1798;
ст. 49): «Сперва скончалась Джейн, сестра...».
...она была старше меня приблизительно на год. Ей
исполнилось три с половиной года, мне было чуточку больше или
чуточку меньше двух с половиной, точно не помню. — В
действительности Джейн Квинси была не старше, а младше своего
брата Томаса (четвертого ребенка и второго сына в
семье Томаса Квинси и Элизабет Пенсон Квинси): согласно
разысканиям позднейших биографов писателя, она
умерла в трехлетнем возрасте в 1790 г., когда будущему
автору «Suspiria...» было по меньшей мере четыре с
половиной года.
С. 173. Хотя родился я в большом городе, но все детство,
за вычетом немногих недель младенчества, провел в сельском
уединении. — Уроженец Манчестера, Де Квинси провел
5^7
Комментарии
первые годы жизни вместе с матерью и сестрами
Элизабет, Мэри и Джейн в сельском доме своего отца,
расположенном на расстоянии мили от города и именуемом в
его воспоминаниях Фермой; в 1792 г. семья перебралась
в новое, более просторное жилище, получившее
название «Живая изгородь» (Greenhay), где жила до
переезда в Бат (1796).
С. 175. ...доктор Персивал — хорошо известный медик-
литератор... — Речь идет о манчестерском враче Томасе
Персивале (1740-1804), разработавшем первый
современный кодекс медицинской этики (опубл. 1803).
Мари Жан Антуан Никола де Каритат, маркиз де Кон-
дорсе (1743-1794) — французский философ-просветитель,
социолог и математик, автор книги «Эскиз исторической
картины прогресса человеческого разума» (1793-1794,
опубл. 1795), подытожившей историософские идеи
европейского Просвещения.
Жан Лерон д'Аламбер (1717-1783) — французский
философ, математик, редактор (вместе с Дени Дидро) и один
из авторов знаменитой «Энциклопедии, или Толкового
словаря наук, искусств и ремесел» (1751-1780), ставшей
манифестом идей французского и европейского
Просвещения.
...мистер Чарльз Уайт, выдающийся хирург. — Имеется в
виду Чарльз Уайт (1728-1813), известный манчестерский
хирург и акушер, основатель Манчестерской королевской
лечебницы (1752), врач семьи Де Квинси в период
детства автора книги.
О его безусловном знакомстве с предметом свидетельствует
опубликованное им исследование человеческого черепа,
основанное на множестве мерок, которые он снял с голов самых разных
представителей человеческого рода. — Подразумевается
брошюра Уайта «Описание систематической градации
человеческого рода, различных животных и растений»,
изданная в 1799 г.
568
Комментарии
...я хотел бы открыто признать, что Элизабет скончалась
от гидроцефалии... — Гидроцефалия, или водянка
головного мозга, — как правило, врожденное неврологическое
заболевание, которое характеризуется избыточным
скоплением спинномозговой жидкости в желудочковой системе
головного мозга и сопровождается зримым увеличением
объема черепа, повышенным внутричерепным
давлением и снижением умственной активности.
«Преждевременное развитие интеллекта» Элизабет, о котором говорит
автор, заставляет современных биографов сомневаться в
правильности его гипотезы; Гревел Линдоп
высказывает правдоподобное предположение, что сестра Де Квин-
си умерла от менингита (см.: Lindop G. The Opium-Eater:
A Life of Thomas De Quincey. L.: J. M. Dent, 1981. P. 9).
C. 176. Столп огненный, шедший передо мной, показывая
мне путь и воодушевляя, — столп облачный, когда лик твой
обратился к Богу... — Аллюзия на библейский рассказ об
исходе евреев из Египта; ср.: «И двинулись [сыны Изра-
илевы] из Сокхофа и расположились станом в Ефаме, в
конце пустыни. Господь же шел пред ними днем в
столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе
огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью. Не
отлучался столп облачный днем и столп огненный ночью
от лица [всего] народа» (Исх. 13: 20-22).
«Когда б Господь другую Еву сотворил»... — Неточная
цитата из «Потерянного Рая» (песнь IX, ст. 911) Мильтона
(см. выше прим. к с. 54).
С. 177. Воплощены ~ зрение и мысль! — Цитата из
«Потерянного Рая» (песнь IX, ст. 897-899).
...возлюбленной утрата ~ в блаженстве и в беде! — Цитата
из «Потерянного Рая» (песнь IX, ст. 912-916).
Жан-Поль предлагает следующую догадку (и это не
тяжеловесный комментарий теолога, а свободный полет
поэтической фантазии): если бы Адам, преодолев муку расставания,
пожертвовал своей привязанностью в знак повиновения Созда-
5^9
Комментарии
телю, он был бы вознагражден тем, что Еве не только были бы
дарованы милость и всепрощение, но также возвращена
невинность. — Конкретный источник приводимого Де Квинси
суждения в сочинениях Жан-Поля не найден.
С. 178. Любовь — священный дар: / В твоей душе пылал он
как пожар. — Цитата из стихотворения Вордсворта «Дань
памяти любимой собаке» (1805, опубл. 1807; ст. 27-28).
Элизабет (как теперь мне помнится) шел тогда девятый
год, а мне было шесть лет. — Элизабет Квинси умерла
весной 1792 г.
С. 179. «Стояла я, застыв неимоверно / От горести — ее
нельзя запомнить». — Цитата из трагедии Кольриджа (см.
выше прим. к с. 44) «Раскаяние» (1797/1812, опубл. 1813;
IV, 3, 76).
С. 180. ...лазурные глубины представали нагляднейшим
свидетельством бесконечности: невозможно было вообразить, что
глазу дано лицезреть, а сердцу — ощутить более
проникновенные символы торжествующей жизни. — См. выше прим. к
с. 138.
С. 181. ...заветнейшие наши раздумья и чувства доходят до
нас в основном посредством причудливого сочетания
конкретных предметов — и доходят как переплетенности (если мне
дозволят употребить новоизобретенное слово) многообразных
впечатлений, не поддающиеся распутыванию, а не являются
нам в присущей им отвлеченной, умозрительной форме. —
Зарубежные комментаторы Де Квинси отмечают
смысловую близость авторского неологизма «переплетенности»
(англ. involutes) к предложенному Вордсвортом в
«Прелюдии» понятию «пятна времени» (или «места времени»,
англ. spots of time), которое обозначает моменты
интенсификации творческого воображения. В поэтической
философии Вордсворта «пятна времени» — «это слившиеся
в момент личного потрясения пространства внешнего и
внутреннего мира, куда поэт (находясь "в состоянии
покоя") может мысленно возвращаться, переосмысливая
57°
Комментарии
былое» (Халтрин-Халтурина Е. В. Поэтика «озарений» в
литературе английского романтизма: Романтические
суждения о воображении и художественная практика. М.:
Наука, 2009. С. 41).
С. 182. ...ученики за сбором колосьев... — Ср.: «В то
время проходил Иисус в субботу засеянными полями;
ученики же Его взалкали и начали срывать колосья и есть» (Мф.
12: 1); «И случилось Ему в субботу проходить засеянными
полями, и ученики Его дорогою начали срывать колосья»
(Мк. 2: 23); «В субботу, первую по втором дне Пасхи,
случилось Ему проходить засеянными полями, и ученики Его
срывали колосья и ели, растирая руками» (Лк. 6: 1).
Пальмовое Воскресенье (Palm Sunday), или Вход
Господень в Иерусалим — христианский праздник, отмечаемый
в последнее воскресенье перед Пасхой, в канун
Страстной недели; название и символика праздника,
становящаяся далее предметом рассуждений Де Квинси,
напоминают о пальмовых ветвях, которыми жители Иерусалима
приветствовали Иисуса Христа (см.: Ин. 12: 13). В
славянских странах этот праздник традиционно именуется
Вербным Воскресеньем.
С. 183. ...omphalos (пуп) земли1? Некогда на это звание
притязал не только Иерусалим, но и Дельфы... — Имеется в виду
дельфийский омфал — священный камень, хранившийся
в святилище Аполлона в древнегреческих Дельфах и
считавшийся божественным указанием на его особое
положение в мироздании; согласно мифу, над этим местом
встретились два орла, выпущенные Зевсом с разных
концов света для определения центра земли.
С. 184. ...когда солнце палит сильнее всего... ветер,
поднявшись, разносит тот же глухой и торжественный, словно
исходящий из статуи Мемнона... рокот... — Мемнон — в
древнегреческой мифологии сын троянского царевича Тифона
и богини утренней зари Эос, царь эфиопов, герой
Троянской войны, погибший в поединке с Ахиллом. С его
571
Комментарии
именем начиная с античных времен связывали две
массивные каменные статуи возле египетских Фив — так
называемые колоссы Мемнона (в действительности
изображающие фараона Аменхотепа III), — одна из которых,
будучи в 27 г. до н. э. повреждена землетрясением, стала
издавать в свете солнечных лучей протяжные, жалобные
звуки, напоминавшие человеческий стон. Вызванный,
вероятно, повышением температуры воздуха и испарением
влаги внутри пористого камня, этот эффект был
поэтически осмыслен как приветствие Мемнона, обращенное
к Эос. В 199 г., отреставрированная по приказу
римского императора Септимия Севера (146-211, годы
правления — 193-211), статуя «замолчала».
„.эолийский зачин... — По-видимому, Де Квинси имеет
в виду звуки эоловой арфы — старинного музыкального
инструмента, названного в честь древнегреческого бога
ветров Эола и представляющего собой узкий деревянный
ящик с протянутыми внутри струнами, которые
приводятся в движение силой ветра. О роли образа-символа
эоловой арфы в романтической художественной
культуре подробно см.: Махов А. Е. Ранний романтизм в
поисках музыки: слух, воображение, духовный быт. М.:
Лабиринт, 1993. С. 71-85.
Φυγή μόνου προς μόνον. — Знаменитые заключительные
слова «Эннеад» (эннеада VI, трактат 9, гл. 11, строка 51)
древнегреческого философа-платоника,
основоположника неоплатонизма Плотина (204/205-270).
С. 185. Размышления по этому поводу будут приведены в
заключение данных заметок... — Этот обещанный автором
заключительный раздел так и не был написан.
В «Исповеди...» я упомянул вскользь о необычайной
способности опиума (если употреблять его долго) безмерно растягивать
границы времени. — См. с. 129 наст. изд.
С. 186. ...словно провинившийся (like a guilty thing)... —
Незакавыченная цитата из «Оды об откровениях бес-
572
Комментарии
смертия по воспоминаниям раннего детства» (1802-1804,
опубл. 1807; ст. 150) Вордсворта, являющаяся, в свою
очередь, цитатой из трагедии Шекспира «Гамлет, принц
Датский» (ок. 1601, опубл. 1603; I, 1, 148).
...Агасфер, Вечный Жид... когда ты только начал свое
нескончаемое горестное странствие, когда ты впервые
торопливо устремился за ворота Иерусалима в тщетной надежде
оставить позади себя неотступно преследовавшее тебя
проклятие... — Отсылка к легенде о еврее Агасфере —
иерусалимском сапожнике, который отказал в отдыхе
шедшему на казнь Христу (и согласно многим версиям ударил
его) и был наказан за это мучительным бессмертием и
вечными скитаниями; эта легенда, сложившаяся в
европейском культурном сознании на рубеже Средневековья
и Нового времени, была чрезвычайно популярна в
романтической литературе и откликнулась в ряде
«готических» романов XVTII-XIX вв. (в частности, в «Монахе»
Льюиса и «Мельмоте Скитальце» Метьюрина).
Подробнее об этом см.: Rath Ε. The Haunted Castle: A Study of
the Elements of English Romanticism. L.: Routledge & Sons;
Ν. Υ.: E. P. Dutton & Co, 1927. P. 191-218.
Червь затаился у меня в сердце... червь этот неистребим. —
Библейская аллюзия; ср.: «Тогда из месяца в месяц и из
субботы в субботу будет приходить всякая плоть пред
лице Мое на поклонение, говорит Господь. И будут
выходить и увидят трупы людей, отступивших от Меня: ибо
червь их не умрет, и огонь их не угаснет; и будут они
мерзостью для всякой плоти» (Ис. 66: 23-24); «И если
соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному
войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь
неугасимый, где червь их не умирает и огонь не угасает»
(Мк. 9: 43-44).
С. 188. ...перед моими глазами оказался труп красивого
восемнадцатилетнего юноши, который скончался от того же не-
573
Комментарии
дуга... — Де Квинси говорит о своем сыне Уильяме (1816-
1834), умершем от энцефалита.
...величественной главы послания апостола Павла, которая
всегда читается в Англии на заупокойной службе. —
Подразумеваются ст. 20-58 гл. 15 Первого послания апостола
Павла коринфянам, которые являются частью текста
английской заупокойной службы.
...нашего нынешнего прославленного поэта-лауреата. — Речь
идет о Вордсворте, получившем звание поэта-лауреата в
1843 г.
... «сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в
уничижении, восстает в славе»... — 1 Кор. 15: 42-43.
С. 189. ...несостоятельность одного из пассажей в поэме
«Прогулка». <...> Мистер Вордсворт утверждает: если бы
близкие безоговорочно верили в то, что оплакиваемые ими
приобщены после кончины к вечному блаженству, никто не оказался бы
настолько эгоистичен, чтобы в глубине души желать
возвращения на землю предмета своей любви. — Де Квинси имеет
в виду следующие строки «Прогулки» (1795-1814, опубл.
1814; кн. IV, ст. 153-161) Вордсворта: «Кто оказался б
столь себялюбив / И столь бесчувственен, чтоб вновь и
вновь / Оплакивать предмет своей любви, / Покинувший
сей ненадежный мир, / Когда бы мог воочию узреть /
Ту чистоту, то вечное блаженство, / Которые сулит нам
впереди / Наш разум и о коих говорит / Священное Пи-
санье?» (Wordsworth W. The Excursion: A Poem. L.: Edward
Moxon, 1847. P. 120-121. - Пер. наш. - С. Α.).
...восстанет как тело духовное... — Ср.: «<...> сеется тело
душевное, восстает тело духовное» (1 Кор. 15: 44).
...«мы все изменимся»... — 1 Кор. 15: 51.
С. 191. ...земля к земле... тлен к тлену... прах к праху... —
Слова из английской заупокойной службы, восходящие к
библейскому тексту; ср.: «в поте лица твоего будешь есть
хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты
взят, ибо прах ты и в прах возвратишься» (Быт. 3: 19);
574
Комментарии
«Он бросил меня в грязь, и я стал, как прах и пепел»
(Иов. 30: 19).
С. 193. ... «всех сущих в болезни и малых чад»... «оказал
милость всем сущим в пленениих и заточениих»... — Слова из
литании (молитвы, состоящей из повторяющихся
коротких молебных воззваний), входящей в Книгу общей
молитвы (1549, переизд. 1662) — официальный
молитвенник и требник Англиканской церкви.
С. 194. ...Его малые чада, которых Он в Иудее благословил
однажды и навсегда... — Ср.: «В то время ученики
приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном?
Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал:
истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как
дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто
умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и
кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня
принимает; а кто соблазнит одного из малых сих, верующих
в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему
мельничный жернов на шею и потопили его во глубине
морской» (Мф. 18: 1-6).
С. 196. ...как одета всякая из лилий или как вороны
пропитают своих птенцов. — Евангельская аллюзия; ср.:
«Посмотрите на воронов: они не сеют, не жнут; нет у них ни
хранилищ, ни житниц, и Бог питает их; сколько же вы
лучше птиц? <...> Посмотрите на лилии, как они растут:
не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон не
одевался так, как всякая из них» (Лк. 12: 24, 27).
...«непотревоженную связь»... — Цитата из «Прогулки»
(кн. IV, ст. 86) Вордсворта.
С. 197. Подобно неизмеримой лаборатории воздуха, которая
кажется пустотой или менее нежели тенью тени, однако таит
в себе основы всего сущего, одиночество для ребенка служит
зеркалом Агриппы, отражающим незримую вселенную. — Отсылка к
латиноязычному трактату немецкого философа-гуманиста,
врача и алхимика Генриха Корнелия Агриппы из Неттес-
575
Комментарии
гейма (1486-1535) «Об оккультной философии, или
Магии» (1509-1510, опубл. 1531/1533; кн. I, гл. 6: О
чудесной природе воды, воздуха и ветров). Согласно Агриппе,
воздух «первый воспринимает все влияние небесных тел
и сообщает их каждому из других элементов и смесям, он
получает от них и удерживает как божественное зеркало
отпечатки всех вещей, как натуральных, так и
Божественных, так же как слова и речь, и несет их с собой по мере
того, как он входит в тела людей и животных, снабжая их
материалами снов, предвидения и других чудес» (Агрип-
па Г. К. Оккультная философия. М: Изд-во Ассоциации
Духовного Единения «Золотой век», 1993. С. 12).
...впоследствии постараюсь тебя в ней убедить... —
Вопреки этому обещанию, Де Квинси в дальнейшем не
возвращается к данной теме.
С. 198. Чего не переносит человек! ~ Всесильное одерживает
время. — Цитата из трагедии Шиллера (см. выше прим. к
с. 107) «Смерть Валленштейна» (V, 3, 54-56) —
заключительной части драматической трилогии «Валленштейн»
(1796-1799, опубл. 1800); Де Квинси, впрочем,
пользуется английским переводом (1800) Кольриджа, где
процитированные строки составляют ст. 58-61 первой сцены
пятого акта трагедии. Слова Валленштейна (см. ниже прим.
к с. 389) сказаны им о женихе его дочери, командире
кирасирского полка Максе Пикколоминщ погибшем в
битве со шведами.
«Was verschmerzte nicht der Mensch?» — Цитата из
оригинального текста «Смерти Валленштейна» (V, 3, 54).
С. 199. Лица, согласно дивному выражению Шекспира, «рас-
печатляются»... — Цитата из трагедии Шекспира
«Антоний и Клеопатра» (ок. 1606/1607, опубл. 1623; IV, 12,
10).
С. 201. «И услышал я голос с неба ~ и дела их идут вслед за
ними». — Откр. 14: 13.
576
Комментарии
С. 202. ...ubi Cœsar, гЫ Roma... — Максима римского
права, приводимая Де Квинси также в большом
историческом очерке «Цезари», который был опубликован в «Блэк-
вудс Эдинбург мэгэзин» в 1832-1834 гг.
С. 203. ...как восстает и расцветает жизнью иссохший труп,
когда его коснутся мощи пророка... <...> См. Четвертую Книгу
Царств, главу 13, стихи 20 и 21. — Ср.: «И умер Елисей, и
похоронили его. И полчища Моавитян пришли в землю в
следующем году. И было, что, когда погребали одного человека,
то, увидев это полчище, погребавшие бросили того человека в
гроб Елисеев; и он при падении своем коснулся костей
Елисея, и ожил, и встал на ноги свои» (4 Цар. 13: 20-21).
Тридцать лет назад мистер Олстон (замечательный
американский художник, живший тогда в Лондоне) запечатлел этот
выразительный сюжет в большом алтарном образе. — Речь
идет об американском поэте и художнике-романтике,
друге Кольриджа Вашингтоне Оллстоне (1779-1843), в 1801—
1808 и 1811-1818 гг. жившем, учившемся и работавшем в
Европе, и его картине «Мертвец, возвратившийся к
жизни от прикосновения к мощам пророка Елисея» (1811-
1813).
С. 204. ...примитивной африканской магии оби... <...>...
несколько наших выдающихся литераторов (например, мисс
Эджуорт в «Белинде») использовали эту тему... — Оби —
совокупность магических практик, распространенных в
афро-карибских культурах и близких к гаитянскому
культу вуду. Эпизод с описанием ритуала магии оби
содержится в гл. 16 романа ирландской писательницы Марии
Эджуорт (1767-1849) «Белинда» (1800, опубл. 1801).
...в реальной жизни это суеверие обрело печальную
известность благодаря любопытной истории Трехпалого Джека,
которая была поставлена на сцене. — Трехпалый Джек —
беглый ямайский раб и легендарный бандит Джек Мэнсонг
(ум. 1781), который, как верили многие жители Ямайки,
владел магией оби. В конце XVIII в. в Англии было опу-
19 Исповедь англичанина..
577
Комментарии
бликовано несколько биографических отчетов о нем, а
в 1800 г. вышел в свет роман Уильяма Эрла «Оби, или
История Трехпалого Джека, поведанная в серии писем
жителя Ямайки своему другу, проживающему в Англии».
На сюжет этого романа комический актер Джон Фосетт
сочинил пантомиму «Оби, или Трехпалый Джек»,
впервые представленную в «Маленьком театре в Хеймаркете»
2 июля 1800 г. и продержавшуюся на английской сцене
около тридцати лет; в конце 1820-х гг. она была
переделана в мелодраму, также пользовавшуюся немалым
зрительским успехом на протяжении ряда десятилетий.
С. 205. О притяженье благостном могилы. — Цитата из
«Прогулки» (кн. IV, ст. 238) Вордсворта.
В Германии существует суеверная легенда (хорошо
известная и у нас благодаря популярному переводу) о дочери
Лесного царя, которая всем сердцем привязалась к некоему ребенку и
хочет увлечь его в свое туманное лесное царство. —
Подразумевается известная баллада Гете «Лесной царь» (1782) —
вариация сюжета баллады немецкого философа,
критика, фольклориста и поэта Иоганна Готфрида Гердера
(1744-1803) «Дочь Лесного царя» (1773, опубл. 1778),
которая в свою очередь явилась переводом датской
народной баллады «Эльфийский выстрел», опубликованной в
1739 г. Де Квинси упоминает и чуть ниже цитирует
перевод гетевской баллады на английский язык,
выполненный М. Г. Льюисом и увидевший свет в его балладном
сборнике «Чудесные повести» (1801).
Кто мчится так поздно под вихрем ночным ? — Цитата из
«Лесного царя» (ст. 1).
Ко мне, мой малютка, со мною пойдем, / Мы славные игры
с тобой заведем... — В оригинале — слегка измененные ст.
9-10 льюисовского перевода баллады.
С. 206. ...под руководством одного из моих опекунов,
священника Англиканской церкви и, что касается латыни, весьма об
разованного человека. — См. выше прим. к с. 51.
578
Комментарии
Лестершир — графство в Центральной Англии.
С. 207. Называясь Турком, щенок немедленно получил от
лучшего в струге знатока греческого кличку επώνυμος (то есть
обладатель значащего имени, или тот, чье имя отражает его
натуру). — Английское слово «Turk», помимо турка,
обозначает также озорного, непослушного ребенка.
С. 208. ...ego et rex meus... — Фраза кардинала Томаса Уол-
си (ок. 1475-1530) о себе и английском короле Генрихе
VIII Тюдоре (1491-1547, годы правления - 1509-1547),
послужившая его политическим противникам поводом
обвинить его в высокомерии, несмотря на то что
порядок слов в ней диктуется правилами латинской
грамматики.
С. 209. Irœque leonum / Vincla recusantum... «et sera nocte
rudentum»... — Цитаты из «Энеиды» (29-19 до н. э.; кн. VII,
ст. 15-16) Вергилия (см. выше прим. к с. 80).
С. 210. «Блаженны милостивые... ибо они помилованы
будут». — Мф. 5: 7.
С. 211. ...ab urbe condita... — Традиционная
древнеримская формула, использовавшаяся при исчислении
времени.
С. 213. Подменыш — в средневековых европейских
поверьях ребенок, рожденный нечистой силой и
подброшенный людям взамен похищенного новорожденного
младенца. Подменышей распознавали либо по сморщенной
коже на лице и теле, либо по дурному характеру или
необыкновенной прожорливости.
...одно из ранних стихотворений Саути, посвященное
этому суеверию. Саути высказывает аргументы против... —
Автором этого стихотворения, озаглавленного «Подменыш:
Разговор Бенедикта, немецкого крестьянина, и отца
Карла, его старого соседа», зарубежные комментаторы
книги, вторя Де Квинси, называют поэта-лейкиста Роберта
Саути (см. ниже прим. к с. 444). Однако в
действительности оно было написано бристольским издателем и вто-
19*
579
Комментарии
ростепенным поэтом Джозефом Коттлом (1770-1853),
который обнародовал этот факт (и перепечатал «Под-
меныша» под собственным именем) в своих
воспоминаниях о Кольридже, изданных в 1837 г. Согласно Коттлу,
стихотворение было впервые опубликовано анонимно в
1799 г. в бристольской «Ежегодной антологии»
(редактировавшейся Саути в 1799-1800 гг.), а затем перепечатано
в собрании стихов Саути, вышедшем в Париже в 1829 г.
См.: Cottle J. Early Recollections, Chiefly Relating to the Late
Samuel Taylor Coleridge, During His Long Residence in
Bristol: In 2 vols. L.: Longman, Rees & Co and Hamilton,
Adams & Co, 1837. Vol. 2. P. 24, 308-318. Существование
подменышей в стихотворении отрицается.
С. 214. ...бессмертной оде нашего великого поэта-лауреата
(«Об откровениях бессмертия в пору детства»)... — См. выше
прим. к с. 70.
С. 215. ...Евангелие от Матфея, глава 21, стих 15, где
восклицающие в храме стали первыми, кто публично признал
христианство. — См.: «Видев же первосвященники и
книжники чудеса, которые Он сотворил, и детей, восклицающих
в храме и говорящих: осанна Сыну Давидову! —
вознегодовали и сказали Ему: слышишь ли, что они говорят?»
(Мф. 21: 15-16).
...следующий, 16-й стих, из которого станет понятно, что
свидетельство этих детей было удостоверено как имеющее
самостоятельную ценность свидетельством наивысочайшим и что
признание их само удостоилось признания со стороны высших
сил. — См.: «Иисус же говорит им: да! разве вы никогда
не читали: из уст младенцев и грудных детей Ты устроил
хвалу?» (Мф. 21: 16).
Синедрион — высший коллегиальный орден
политической, религиозной и судебной власти в Древней Иудее,
заседавший в Иерусалимском храме под
председательством первосвященника.
58о
Комментарии
С. 216. ...я основываюсь частично на красивом описании в
стихах, данном мистером Вордсвортом... — Де Квинси имеет
в виду стихотворение Вордсворта «Водоплавающие
птицы, наблюдаемые нередко над озерами Райдала и Грасми-
ра» (1812, опубл. 1823).
...движений по бесконечному лабиринту кривых, который
сбил бы с толку самого Аполлония... — Подразумевается
Аполлоний Пергский (262-190 до н. э.), греческий математик
и астроном, прославившийся в древности как «великий
геометр»; автор работы «О конических сечениях», в
которой дана содержательная общая теория эллипса,
параболы и гиперболы.
С. 217. Бодлианская библиотека. — См. выше прим. к
с. 105.
С. 218. Bibliothèque du Roi — Королевская (ныне
Национальная) библиотека Франции в Париже, основанная во
второй половине XTV в. французским королем Карлом V
Мудрым (1338-1380, годы правления - 1364-1380).
Людовик XTV сделал библиотеку публичной, открыв ее для
свободного посещения.
...анагнорисис Эдипа... разоблачение его истинной
личности, когда ему в один жуткий миг открывается, что прошлое
его омрачено инцестом, убийством и отцеубийством, а будущее
не сулит ничего, кроме неведомых бедствий. — Об Эдипе см.
выше прим. к с. 128. Слова Де Квинси, по-видимому,
содержат реминисценцию гл. 11 «Поэтики» Аристотеля (см.
выше прим. к с. 67), где упоминается развязка
(анагнорисис) трагедии «Царь Эдип» (429-425 до н. э.) Софокла
(см. выше прим. к с. 50). Ср.: «Узнавание же (anagnorisis),
как ясно из названия, есть перемена от незнания к
знанию, [а тем самым] или к дружбе, или к вражде [лиц],
назначенных к счастью или к несчастью. Самое лучшее
узнавание — такое, когда вместе с ним происходит и
перелом, как в "Эдипе"» (Аристотель. Поэтика / Пер. М. Л.
58ι
Комментарии
Гаспарова // Аристотель. Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1983.
Т. 4. С. 657).
С. 220. „.история Великобритании... начиналась... с
Брута и тысячелетия всяческих несообразностей. — Роль
основателя Британии закрепилась в национальной культурно-
исторической мифологии за Брутом — правнуком
легендарного троянского героя Энея — благодаря лати-
ноязычной «Истории бриттов» (1136/1137, опубл. 1508)
британского хрониста Гальфрида Монмутского (ок. 1100—
1154/1155). Какую именно книгу имеет в виду Де Квин-
си, установить, разумеется, проблематично.
С. 221. ...латинский Новый Завет Беза... — Речь идет о
комментированном переводе Нового Завета на латинский
язык (опубл. 1556), осуществленном французским
кальвинистским проповедником, богословом, прозаиком и
драматургом, видным идеологом раннего периода
Реформации Теодором де Безом (1519-1605).
...большую главу из посланий апостола Павла о смерти и
воскресении. — 1 Кор. 15.
Хориямб— в метрическом стихосложении стопа из
одного долгого, двух кратких и еще одного долгого слога.
Алкеева строфа. — См. выше прим. к с. 61.
С. 223. Компания издателей — профессиональная
гильдия английских печатников, книгоиздателей,
книготорговцев и переплетчиков, учрежденная в 1557 г. указом
королевы Марии I Тюдор (1516-1558, годы правления —
1553-1558).
С. 224. ...они в популярных книгах грозили каким-то
неизвестным людям неизвестными карами за неизвестные же
провинности... — Де Квинси имеет в виду предостережения
против незаконного копирования, нередко
содержавшиеся в книгах, авторские права на которые принадлежали
Компании издателей.
... «на звезды указующее»... — Цитата из стихотворения
Мильтона «К Шекспиру» (1630, опубл. 1632; ст. 4).
582
Комментарии
С. 225. ...с одной из сказок «Тысячи и одной ночи»... В этой
сказке молодой носильщик... падает в «схрон», принадлежащий
старому колдуну. Там он находит прекрасную пленницу...
Юноше... удается спастись бегством, но, к несчастью, веревки
остаются на месте. Но колдун не прислушивается к доводам носильщика
и прихватывает его с собой, не забыв также и веревки. —
Арабские сказки, составившие «Книгу тысячи и одной ночи»,
стали известны читающей Европе благодаря 12^гомному
французскому переводу (1704-1717) ориенталиста,
путешественника и дипломата Жана Антуана Галлана (1646-
1715). Основанная на арабской рукописи XIV-XV вв. и
дополненная также текстами из иных рукописных (и даже
устных) источников, галлановская версия сборника
практически сразу была переведена на другие европейские языки;
анонимный английский перевод, озаглавленный «Забавы
арабских ночей», появился уже в 1706-1722 гг. и позднее
многократно переиздавался. Сказка, о которой идет речь,
идентифицирована британским арабистом и писателем
Робертом Ирвином как «Рассказ второго календера» (ночи
12-14); при этом Де Квинси допускает ряд неточностей в
передаче сюжетных и персонажных реалий сказки, явно
приводя их по памяти. См.: Irwin R. The Arabian Nights:
A Companion. L.; N. Y.: I. B. Taurus & Co, 2005. P. 268.
C. 226. ...как терзается на одре болезни умирающий, пока
постукивает в тишине жук-точильщик, отсчитывая его
последние минуты. — «Тикающие» звуки, которые издают
личинки жука-древоточца, поедающие мебель, расхожее
суеверие издавна связывает с предстоящей смертью кого-то
из обитателей дома.
...я читал Юлия Цезаря. — Гай Юлий Цезарь (102/100-
44 до н. э.) — древнеримский государственный и
политический деятель, полководец, писатель; автор «Записок о
галльской войне» и «Записок о гражданской войне», по
праву считающихся выдающимися образцами латинской
прозы.
5»3
Комментарии
... «первейший из смертных»! — Цитата из трагедии
Шекспира «Юлий Цезарь» (1599, опубл. 1623; IV, 3, 22).
Взгляни, в какую бездну с вышины / Мы рухнули! —
Цитата из «Потерянного Рая» (песнь I, ст. 91-92).
С. 228. Театру сновидений моего детства... — См. выше
прим. к с. 128.
Читатель должен представить меня в Оксфорде; минуло
двенадцать с половиной лет... — См. выше прим. к с. 72.
...подобно царственной Медее наедине с детьми в их спальне
в Коринфе, она одним ударом повергла меня, бесчувственного, на
пол. — Отсылка к трагедии Еврипида (см. выше прим. к
с. 55) «Медея» (431 до н. э.; эксод, явл. 14), где заглавная
героиня, дабы отомстить изменившему ей Ясону,
убивает рожденных от него сыновей.
С. 229. ... «Сидящего на нем»... — Цитата из
стихотворения Мильтона «К высокой музыке» (1633, опубл. 1645;
ст. 8).
С. 230. ...дабы ни одна из читательниц... не укорила меня
за пренебрежение комментарием... возьмусь я истолковать
значение слова «палимпсест». Слово это греческое: нашему полу
дарована постоянная привилегия снабжать вас консультациями
по любому вопросу, связанному с греческим языком. — Во
времена Де Квинси классическое образование,
подразумевавшее изучение греческого и латыни, было исключительно
уделом мальчиков — представителей средних и высших
слоев общества.
...это юмористически показано Купером на примере
медленного совершенствования софы усилиями сменяющихся
поколений, наделенных неистребимой тупостью. — Отсылка к
кн. I («Софа») описательной поэмы английского поэта-
сентименталиста Уильяма Купера (1731-1800) «Задача»
(1783-1784, опубл. 1785).
С. 231. Писистрат (ок. 600-527 до н. э.) —
древнегреческий тиран, правление которого (560-555, 550-549, 538-
5»4
Комментарии
527 до н. э.) отмечено экономическим и культурным
подъемом Афин.
Лет двадцать тому назад изложенная гипотеза была
блестяще обоснована доктором Уотли, нынешним архиепископом
Дублина, — ему же, как я полагаю, принадлежит и заслуга
ее авторства. — Де Квинси ссылается на книгу
английского философа, теолога и экономиста, профессора
Оксфордского университета, архиепископа Англиканской
церкви в Дублине в 1831-1863 гг. Ричарда Уотли (1787-
1863) «Основы риторики» (опубл. 1828), которую сам
рецензировал в «Блэквудс Эдинбург мэгэзин» в декабре
1828 г.
С. 233. ...ожидать большего от магии, от самого Гермеса
Трисмегиста? — Трисмегист (Триждывеличайший) —
именование древнегреческого бога Гермеса в позднеантич-
ную эпоху и Средние века, когда он отождествлялся с
египетским богом мудрости Тотом и считался покровителем
магии и оккультных наук, автором герметических (то есть
доступных лишь посвященным) сочинений.
...то скроется в тени, то засверкает на солнце, словно
сицилийская река Аретуза или наша английская река Моул... —
Аретуза — знаменитый источник в г. Сиракузы, Сицилия,
согласно античному мифу, названный по имени одной из
нимф богини Артемиды, которая, скрываясь от
влюбленного в нее речного бога Алфея, перебралась по морским
глубинам на Сицилию и вышла на поверхность в виде
родника. Моул — правый приток Темзы.
С. 234. Эсхил (525-456 до н. э.) —древнегреческий поэт-
драматург, «отец трагедии», из 90 пьес которого
полностью сохранились лишь семь. «Агамемнон» — первая часть
драматической трилогии «Орестея» (458 до н. э.).
«Финикиянки» (411/409 до н. э.) — трагедия Еври-
пида.
...падения Западной Римской империи... — Событие,
ознаменовавшее начало европейского Средневековья, отно-
585
Комментарии
сится к 476 г., когда император Флавий Ромул Август
(460-е/470-е — после 511, годы правления 475-476)
отрекся от престола под давлением предводителя
германских наемников Одоакра (ок. 433-493).
«Мой Сид» — то есть «Песнь о моем Сиде», испанская
героическая поэма о кастильском рыцаре Родриго Диа-
се де Биваре (ок. 1043-1099), прозванном Кампеадором
(бойцом) и Сидом (от араб, сеид — господин);
сочиненная, по-видимому, ок. 1140 г. неизвестным народным
сказителем (хугларом), она сохранилась в единственном
неполном списке 1307 г., случайно найденном и
опубликованном в 1779 г.
Cœur de Lion — исторически утвердившееся прозвище
английского короля Ричарда I Плантагенета (1157-1199,
годы правления 1189-1199), который благодаря своей
воинской доблести, проявленной во время Третьего
крестового похода (1189-1192), стал героем множества
средневековых легенд и преданий. Здесь Ричард Львиное Сердце
упомянут, несомненно, как герой одноименного
английского стихотворного романа XIII в., как предполагается,
восходящего к несохранившемуся французскому
источнику и впервые опубликованного в 1509 г.; существует
несколько версий текста этого романа, самая полная из
которых, изданная Генри Вебером в 1810 г., по-видимому,
и была известна Де Квинси.
Тристан — герой знаменитой средневековой легенды
кельтского происхождения (которая легла в основу
целого ряда средневековых рыцарских романов),
рассказывающей историю трагической любви Изольды, жены
короля Корнуолла, и королевского племянника Тристана;
в некоторых поздних версиях — один из рыцарей
Круглого стола, сподвижник легендарного короля бриттов
Артура.
Lybeaus Disconus — персонаж известной средневековой
легенды о прибывающем к знатному двору для посвяще-
586
Комментарии
ния в рыцари таинственном юноше, чьи имя и
происхождение неизвестны ему самому, главный герой
французского стихотворного рыцарского романа «Прекрасный
незнакомец» (ок. 1185-1190, опубл. 1860), написанного
Рено де Боже (ок. 1165-1230), и одноименного
английского романа (ок. 1325-1350, опубл. 1802), написанного
предположительно Томасом Честром и, по-видимому,
являющегося адаптацией книги Рено или какого-то более
раннего французского текста; в обоих романах за
прозвищем «Прекрасный незнакомец» скрывается Гинглен
(Гингалин) — рожденный феей сын рыцаря Круглого
стола сэра Гавейна.
С. 235. Дерзкую похвальбу Парацельса, обещавшего воссоздашь
в прежнем виде сожженную розу или фиалку из ее пепла... —
Отсылка к приписываемому Парацельсу (см. выше прим. к
с. 92) трактату «О природе вещей» (ок. 1537, опубл. 1572;
кн. VI: О воскрешении творений природы).
...хор афинской трагедии посредством антистрофы
расплетал таинственную вязь, созданную строфой... —
Подразумевается характерный принцип построения хоровых партий
в античной драме: согласно ему ритмическая структура
нечетной строфы целиком повторялась в следующей за
ней четной строфе, которая именовалась антистрофой
и исполнялась в такт возвратному движению хора к той
точке сцены, откуда началось исполнение строфической
пары.
...ведунья не менее могущественная, чем Эрихто Лукана
(«Фарсалия», книга шестая или седьмая)... — «Фарсалия, или
Поэма о гражданской войне» (опубл. 1469) —
неоконченная эпическая поэма древнеримского поэта Марка Аннея
Лукана (39-65), повествующая о военном
противостоянии Цезаря и Помпея, приведшем к падению Римской
республики. Эрихто — фессалийская ведьма, способная,
согласно описанию Лукана, оживлять мертвецов и
заставлять их предсказывать будущее (кн. VI, ст. 507-830).
587
Комментарии
С. 236. ...раздумывали над целесообразностью сожжения
доктора Фауста... — Доктор Иоганн (по др. данным
Георг) Фауст (ум. ок. 1540) — немецкий врач и ученый,
прослывший в глазах современников черным магом и
некромантом (заклинателем мертвых), благодаря чему его имя
оказалось неразрывно связано с известной
средневековой легендой о человеке, заключившем сделку с
дьяволом; «персонализированная» личностью и судьбой Фауста
в эпоху Ренессанса, эта легенда нашла множество
отражений в художественной литературе (начиная с
опубликованной в 1587 г. Иоганном Шписом «Истории о докторе
Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике»).
Угроза сожжения Фауста на костре за дьяволопоклонство, —
по-видимому, вольность Де Квинси: в исторических
свидетельствах и литературных произведениях, посвященных
этому герою, данный мотив отсутствует.
...засеять землю солью. — То есть сделать ее
неплодоносной и непригодной для жизни. Ср.: «И сражался Авиме-
лех с городом весь тот день, и взял город, и побил
народ, бывший в нем, и разрушил город и засеял его солью»
(Суд. 9: 45). Не исключена здесь и историческая
аллюзия — на судьбу Карфагена, до основания разрушенного в
результате Третьей Пунической войны (149-146 до н. э.),
после чего римляне засеяли солью место, где прежде
стоял город.
С. 237. ... «ποντίων τε κυμάτων / άνήριθμον γέλασμα». —
Цитата из трагедии Эсхила «Прометей Прикованный» (450-е
до н. э.; пролог, ст. 89-90).
С. 238. ...в «Опиумной исповеди» я упоминал о даме,
которая поведала мне историю, происшедшую с нею в детстве.
Теперь эта дама достигла уже весьма почтенного возраста <...>
Насколько мне сейчас помнится, ей не исполнилось и десяти
лет, когда, играя одна у заброшенного ручья, она угодила
нечаянно в донную яму. Спустя какое-то время... ее спас...
проезжавший невдалеке верхом фермер... — Этот случай, ранее упомя-
588
Комментарии
нутый в «Исповеди...» (см. с. 130 наст, изд.), произошел в
детстве с матерью Де Квинси. На момент первой
публикации «Suspiria De Profundis» ей был 91 год.
С. 239. ...подобный... свешу, осиявшему апостола-избранника
на его пуши в Дамаск... тот, небесный свет, поразил
апостола — пусть ненадолго — слепотой... — Речь идет об
апостоле Павле, который до своего обращения в христианскую
веру носил имя Савл и был непримиримым
противником и гонителем христиан. Следуя в Дамаск с
намерением покарать бежавших из Иерусалима членов общины,
Савл испытал явление «великого света» с небес и
лишился зрения; приведенный за руку в Дамаск, он прозрел,
крестился, приняв христианское имя Павел, и
возвратился в Иерусалим одним из ревностнейших проповедников
учения Христа. См.: Деян. 22: 6-18; 26: 12-20.
С. 241. Левана — богиня — покровительница раннего
детства в римской мифологии, чье имя, вероятно,
подсказано автору педагогическим трактатом Жан-Поля «Левана,
или Учение о воспитании» (1806, опубл. 1807).
Подробное сопоставление текстов Жан-Поля и Де Квинси см.:
Black J. D. Levana: Lévitation in Jean Paul and Thomas De
Quincey // Comparative Literature. 1980. Vol. 32, №1.
P. 42-62.
C. 242. ... не позволял себе возжелать чужой собственности —
ни вола, ни осла ближнего... — Реминисценция десятой
заповеди: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены
ближнего твоего [ни поля его], ни раба его, ни рабыни
его, ни вола его, ни осла его [ни всякого скота его],
ничего, что у ближнего твоего» (Исх. 20: 17; ср.: Втор. 5: 21).
...я должен возвратить истинному владельцу — мистеру Вор-
дсворту — чудесный образ вращающегося колеса с
мелькающими спицами, которому он уподобил стремительную смену дня и
ночи. — Отсылка к стихотворению Вордсворта
«Заключение: К ***» (1827; ст. 9-11), завершавшему вторую часть
589
Комментарии
авторского лирического цикла «Разрозненные сонеты» в
изд. 1827 г. Адресат стихотворения не установлен.
С. 243. ...по Евклиду, оно означает всеобщее (или
свойственное всему роду)... — Отсылка к терминологии, принятой в
«Началах» знаменитого древнегреческого математика
Евклида (III в. до н. э.).
Итон. — См. выше прим. к с. 50.
...ученик, пользующийся фондом школы... — То есть тот,
чье обучение оплачивает попечительский фонд
образовательного учреждения.
С. 244. Грации, Парки, Фурии, Музы — древнеримские
богини, олицетворяющие соответственно красоту,
человеческую судьбу, ярость и мщение и, наконец, изящные
искусства и науки.
С. 245. Она пребывала в Раме, где голос был слышен, вопль и
горькое рыдание — Рахиль плачет о детях своих и не хочет
утешиться. Это она обреталась в Вифлееме той ночью, когда
свирепый меч Ирода прошелся по колыбелям младенцев, заставив
навеки оледенеть крохотные ножонки, топот которых над головами
домочадцев пробуждал в их сердцах волны любви,
докатывавшиеся до небес. — Аллюзия на новозаветный собирательный
образ матери, скорбящей о детях, которые были погублены
во время вифлеемского избиения младенцев по приказу
иудейского царя Ирода (см. выше прим. к с. 73),
стремившегося предотвратить приход в мир Мессии. Ср.: «Тогда
Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма
разгневался, и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех
пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое
выведал от волхвов. Тогда сбылось реченное через пророка
Иеремию, который говорит: глас в Раме слышен, плач и
рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и
не хочет утешиться, ибо их нет» (Мф. 2: 16-18). Цитата из
пророка Иеремии отсылает к образу Рахили из Ветхого
Завета, жены патриарха Иакова, праматери иудеев,
скорбящей о детях своих, плененных в г. Раме полководцем
59°
Комментарии
вавилонского царя Навуходоносора II Навузарданом и
изгоняемых с родной земли в Вавилон (см.: Иер. 31: 15).
С. 246. „.ключи, каких нет у самого Папы Римского... —
Имеются в виду входящие в католическую церковную
геральдику (с XIV в.) золотой и серебряный ключи,
которые перекрещиваются, напоминая о распятии Христа, и
символизируют ключи от Царствия Небесного,
дарованные Иисусом апостолу Петру и унаследованные от него
папской властью. С 1929 г. этот символ присутствует на
гербе и флаге Ватикана.
...просидела... всю эту зиму (1844/45 года) в спальне у царя,
являя его взору дочь (столь же набожную): та отошла к Господу
так же внезапно и оставила за собой тьму, не менее
беспросветную. — Подразумевается Великая Княгиня Александра
Николаевна (1825-1844), младшая дочь российского
императора Николая I (1796-1855, годы правления 1825-1855),
скончавшаяся при родах 29 июля (11 августа) 1844 г.
С. 247. ...преступника, сосланного на остров Норфолк... —
Тихоокеанский остров Норфолк, расположенный к
востоку от Австралии и входящий ныне в Австралийский
союз, в 1788-1813 и 1825-1855 гг. служил местом
ссылки преступников, приговоренных английским судом к
каторжным работам.
С. 248. ...среди шатров Сомовых... — Ср.: «<...> да
распространит Бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых
<...>» (Быт. 9: 27).
Голова ее в короне наподобие зубчатой башни, как у Кибе-
лы... — Кибела — фригийская богиня материнской силы
и плодородия, Великая Матерь, Мать богов и всего
сущего, чей оргиастический культ был унаследован греками и
римлянами (слившись соответственно с культом
греческой богини Реи и римской богини One). Изображалась
с короной в виде зубчатой башни, символизировавшей
ее роль покровительницы городов. Ср. у Вергилия
описание Кибелы, которая «в башненосном венце по Фри-
591
Комментарии
гийской стране разъезжает» (Энеида, кн. VI, ст. 785. —
Пер. С. Ошерова).
С. 249. Эвмениды. — См. выше прим. к с. 86.
С. 251. Третья... будет озаглавлена «Миры изгоя».
Четвертая, и заключительная... будет носить название «Царство
тьмы». — Эти части «Suspiria De Profundis» так и не были
написаны.
Пятидесятница — христианский праздник, отмечаемый
в седьмое воскресенье после Пасхи и посвященный
сошествию Святого Духа на апостолов на пятидесятый день по
воскресении Христа.
Брокен (Блоксберг) — самая высокая (1141 м) вершина
в Гарцских горах на севере Германии, со времен
позднего Средневековья слывущая местом главного шабаша
ведьм в Европе.
...прославленный Призрак Брокена... в высшей степени
поразительное явление... — Реальный оптический феномен,
возникающий порой на вершине Брокена (но
возможный, разумеется, отнюдь не только там) и довольно
точно описанный Де Квинси далее, представляет собой
увеличенную проекцию фигуры наблюдателя, стоящего
спиной к невысоко расположенному источнику света, на
прозрачную, рассеивающую свет среду, — как правило,
туман или облако. Рассветная пора в указанное Де Квинси
(вслед за Кольриджем) время года создает оптимальные
условия для возникновения брокенского фантома.
...отрывок из труда сэра Дэвида Брюстера «Природная
магия». — Имеется в виду книга шотландского физика-
оптика Дэвида Брюстера (1781-1868) «Письма о
природной магии, адресованные сэру Вальтеру Скотту» (опубл.
1832); из письма VI, содержащего описание брокенского
феномена, Де Квинси почерпнул ряд деталей,
упоминаемых ниже, — в частности, названия «цветок ведуна» и
«алтарь ведовства».
592
Комментарии
...с большей стеснительностью, нежели госпожа Эхо у
Овидия. — Ср. в «Метаморфозах» (кн. III, ст. 375-378)
Овидия (см. выше прим. к с. 94) описание нимфы Эхо,
прячущейся от Нарцисса: «О, как желала не раз приступить
к нему с ласковой речью! / Нежных прибавить и просьб!
Но препятствием стала природа, / Не позволяет начать;
но — это дано ей! — готова / Звуков сама ожидать, чтоб
словом на слово ответить» {Пер. С. Шервинского).
С. 252. Эльбингероде — городок в Гарце, невдалеке от
Брокена.
Кольридж совершил восхождение на Брокен в день
Пятидесятницы 1799 года в обществе студентов-англичан из Геттин-
гена, однако увидеть этот феномен ему не удалось... — Де Квин-
си имеет в виду первое из двух восхождений Кольриджа
на Брокен, которое поэт совершил 13 мая 1799 г.;
покинув Геттинген 11 мая, он и его друг пробыли в пути
лишний день и не успели, как планировали, достигнуть
вершины горы в день Пятидесятницы, приходившийся на
12 мая. Во второй раз Кольридж побывал на Брокене 24
июня 1799 г.
...апострофа в начале, надо полагать, обращена к некоему
идеальному представлению... — Апострофа — риторическое
обращение (например, к отсутствующему лицу как к
присутствующему либо к воображаемому лицу как к
реальному).
Так ты — ничто? ~ Своим же призраком заворожен! —
Цитата из стихотворения Кольриджа «Верность идеалу»
(1804-1807/1822, опубл. 1828; ст. 25-32).
С. 253. Корто — языческий идол с вершины Брокена,
упоминаемый в книге Брюстера.
С. 254. ...по примеру Иудеи (на римских монетах),
сидящей под пальмовым деревом в слезах, однако с закутанной
головой... — В 71 г., в честь подавления годом раньше
иудейского восстания и взятия римскими войсками
Иерусалима (см. выше прим. к с. 73), по приказу императо-
593
Комментарии
pa Тита Флавия Веспасиана (9-79, годы правления 69-79)
была отчеканена серия монет с надписью «Iudaea Capta»
(«Иудея побеждена») на реверсе; ряд монет этой серии
(включавшей более 15 вариантов и чеканившейся на
протяжении 25 лет) содержал изображение поверженной
Иудеи в виде скорбящей женщины-пленницы, сидящей
возле пальмы под охраной римского солдата (в некоторых
вариантах — со связанными за спиной руками).
С. 255. Паргелий — оптический эффект «ложного
солнца», при котором на небе наблюдается одно или
несколько дополнительных изображений солнечного диска или
другого ярко светящегося объекта. Здесь: двойник.
...бога Фантазуса, правящего снами. — Фантазус — в
греческой и римской мифологии один из трех сыновей бога
сна Гипноса, согласно Овидию (Метаморфозы, кн. XI,
ст. 641-643), являющийся спящим в виде
неодушевленных предметов.
«Израиль в Египте» (1738, пост. 1739) — хоровая
оратория из 30 номеров на сюжет ветхозаветной книги Исход,
одно из популярнейших сочинений Генделя (см. выше
прим. к с. 140).
С. 256. С этим темным существом читатель вновь
встретится на дальнейших ступенях моего опыта, связанного с
опиумом... — В бумагах Де Квинси сохранился рукописный
фрагмент о Темном Толкователе, озаглавленный «Финал
первой части», который, однако, не был включен в
печатный текст книги; во второй части «Suspiria...» этот образ
также отсутствует; по-видимому, он должен был
появиться в третьей или четвертой частях, которые так и
остались ненаписанными.
С. 257. Бог поразил Саванну-ла-Мар —ив одну ночь...
низвергнул город... с незыблемой береговой основы на коралловое дно
океана. — Саванна-ла-Мар — город-порт на юго-западном
побережье о. Ямайка, разрушенный 3 октября 1780 г.
мощным ураганом и огромной приливной волной, вы-
594
Комментарии
званной последующим подводным землетрясением.
Весьма вероятно, что Де Квинси был знаком с отчетом об
этой трагедии, приведенным в «Хронологической
истории Вест-Индий» (опубл. 1827) капитана Королевского
флота Томаса Саути (1771-1838) — младшего брата
поэта Роберта Саути.
«Помпею я засыпал пеплом и сокрыл от взоров людских
па семнадцать столетий...» — Помпеи (Помпея), древний
римский город в окрестностях Неаполя, были
погребены (вместе с соседними городами Геркуланум и Стабии)
под толстым слоем лавы и пепла в результате мощного
извержения вулкана Везувий 24-26 августа 79 г. Первые
серьезные раскопки города начались в 1748 г.; в 1834 г.
образ Помпеи был актуализирован в английской культуре
выходом в свет исторического романа Эдварда Джорджа
Бульвер-Литтона (1803-1873) «Последние дни Помпеи»,
написанного под впечатлением от знаменитого полотна
русского живописца Карла Брюллова (1799-1852)
«Последний день Помпеи» (1830-1833).
...частсучасто, в пору зеркального штиля, сквозь
прозрачную водную толщу, которая будто сотканным из воздуха
шатром простерта над безмолвным бивуаком, моряки ... глядя
вниз, ясно различают дворики и террасы, ворота и галереи, и
могут пересчитать все ворота и шпили, венчающие храмы.
Город — это одно огромное кладбище, пребывающее неизменным
многие годы... — С. Л. Сухарев отмечает сходство этого
описания (разумеется, сугубо фикционального)
затонувшей Саванны-ла-Мар с картиной подводного города
мертвых в стихотворении американского писателя и поэта-
романтика Эдгара Аллана По (1809-1849) «Город среди
моря». Впервые опубликованное в 1831 г. под заглавием
«Обреченный город», это стихотворение в последующие
полтора десятилетия дважды печаталось с изменениями
в тексте и названии — в августе 1836 г. (как «Город
греха») и в апреле 1845 г. (как «Город среди моря»). Хотя
595
Комментарии
никаких свидетельств знакомства Де Квинси с
произведениями По — в отличие от многочисленных следов
обратного влияния — исследователями не обнаружено (см. об
этом: Morrison К Poe's De Quincey, Poe's Dupin // Essays
in Criticism: A Quarterly Journal of Literary Criticism. 2001.
Vol. 51, №4. P. 439), теоретически «Город...» Э. По
(особенно ранние его публикации) мог оказаться в поле
зрения английского писателя и отозваться в изображении
погибшей Саванны-ла-Мар. Ср. у По: «Где сумрак запад
обволок, / Воздвигла Смерть себе чертог. / Там
странный город виден взглядам. / Герой и трус, святой и
грешник рядом / Объяты там могильным хладом. / <...>
Не льются с неба струи света / На город этот, мглой
одетый. / Лишь отблеск дремлющих валов / Змеей
ползет, как кровь, багров, / По камням капищ и дворцов, /
<...> По шпицам, по рядам колонн / И по ротондам, где
фронтон / Украшен фризами лепными / Из чаш с
фиалками лесными / И лоз, вплетенных между ними. /
Ничто нигде не шелохнет / Немую ширь угрюмых вод. /
Во мраке контуры строений / Расплылись над землей,
как тени, /Ас главной башни шлет в простор / Смерть-
великанша грозный взор» (По Э. А. Город среди моря /
Пер. Ю. Корнеева // По Э. А. Стихотворения. Проза.
М.: Худ. лит., 1976. С. 45, 46). О романтическом мотиве
затонувшего города см.: Ямпольский М. Память Тиресия:
Интертекстуальность и кинематограф. М.: РИК
«Культура», 1993. С. 192-195.
Фата-моргана (ит. fata Morgana — фея Моргана) —
сложная и редкая разновидность миража, при которой
на горизонте появляются множественные и быстро
меняющиеся изображения находящихся в отдалении реальных
объектов. Эффект связан с образованием в нижних слоях
атмосферы (вследствие разницы температур) нескольких
чередующихся слоев воздуха различной плотности,
способных давать зеркальные отражения; назван в честь вол-
596
Комментарии
шебницы из бретонских сказаний, которая, по одной из
легенд, обитала в подводном дворце на дне Мессинского
пролива Средиземного моря и увлекала к гибели моряков
призрачными образами плывущих над волнами кораблей,
висящих в воздухе золотых замков и т. п.
С. 258. Клепсидра — водяные часы.
С. 259. Sanctus {лат. Свят) — одна из частей
главного христианского богослужения, сопровождающего
таинство Святого Причастия, литургический гимн,
предваряющий молитву о Пресуществлении Святых Даров.
С. 261. ...«мужчину и женщину сотворил их»... — Быт. 1: 27.
...«в настоящем дне день будущий для нас уже грядет»... —
Цитата из «Смерти Валленштейна» в переводе Кольрид-
жа (V, 1, 102); у Шиллера это ст. 104 третьей сцены
пятого акта.
С. 264. У меня было четыре опекуна; один из них, наиболее
знающий и одаренный, — банкир, живший от нас примерно в
сотне миль... — См. выше прим. к с. 51.
С. 266. «Facit indignatio versum»... — Цитата из
«Сатир» (кн. I, сатира 1; ст. 79) Ювенала (см. выше прим.
к с. 78).
С. 268. ...я... стоявший, должно быть, на пороге
двенадцатилетия, был отправлен в крупную частную школу. — Здесь
и далее имеется в виду Батская средняя школа (см. выше
прим. к с. 49).
С. 269. Ареопаг — здесь: суд (по названию высшего
органа судебной и политической власти в Древних
Афинах).
...почести, каких не знавал ни единый муж или отрок
после Мардохея Иудеянина. — Мардохей (евр. Мордехай) —
персонаж Ветхого Завета, пленный иудей, живший в г. Сузы
при дворе персидского царя Артаксеркса; родственник
и воспитатель Есфири, ставшей впоследствии царицей
Персии. Спасший царя от покушения, Мардохей,
вопреки козням злоумышлявшего против него и всех иудеев
597
Комментарии
главного царского вельможи Амана, получил в награду от
Артаксеркса царское одеяние, царский венец и царского
коня, на котором, сопровождаемый посрамленным
Аманом, он торжественно предстал перед жителями города.
См.: Есф. 6: 4-11.
С. 270. ...из мужской родни у меня наличествовали
только военные, притом служившие в Индии... —
Подразумевается полковник Томас Пенсон (ум. 1835), брат матери
Де Квинси.
Апозиопезис — внезапная остановка в ходе
высказывания, нарушающая синтаксическое построение речи и
выдающая наплыв чувств или колебания говорящего.
С. 272. Через два с половиной года я вновь оказался в школе,
основанной в стародавние времена. — Имеется в виду
Манчестерская средняя школа (см. выше прим. к с. 50).
С. 275. В одном журнале я наткнулся на клеветническое
утверждение, будто события, описанные в том
предварительном повествовании... не имели под собой действительной
почвы. Отвечать на этот необоснованно злобный выпад, не
подкрепленный ни единым аргументом, за исключением ремарки
явно нелепой и бесспорно лживой, я почел ниже своего
достоинства. <...> С тех пор как я встретил в журнале
упомянутое выше обвинение, минуло двадцать два года... — Речь идет,
несомненно, об анонимном отзыве на «Исповедь
англичанина, любителя опиума», помещенном под
рубрикой «Нелепицы века» в дешевом, тяготевшем к разряду
«желтой прессы» журнале «Джон Булл мэгэзин энд ли-
терари рекордер» (т. I, №1) в июле 1824 г. — то есть не
за 22 (как утверждает Де Квинси), а за 21 год до
публикации «Suspiria...». Под «ремаркой явно нелепой и
бесспорно лживой» подразумевается измышление
рецензента (основанное на сознательно перетолкованной фразе
из текста книги), будто жена автора прежде была его
служанкой, — со следующими далее скабрезными намеками.
В период появления отзыва Де Квинси, судя по всему, не
598
Комментарии
был осведомлен о его авторстве, однако в поздней
редакции «Исповеди...» (1856), рассуждая о достоверности
своего повествования, он упоминает об «одном ирландском
критике, выделявшемся среди прочих остроумием и
ученостью, но также редкостной злобой», который «по
надуманным основаниям, ведомым лишь ему одному, взял
под сомнение достоверность лондонской части
рассказа» (Lindop. Р. 154). Неназванный ирландский критик —
это входивший в «блэквудский» круг и уже покойный к
моменту написания процитированных строк Уильям Мэ-
гинн (см. ниже прим. к с. 379), который был печально
известен своей склонностью к клеветническим
заявлениям и, кроме того, по утверждению его современников,
являлся едва ли не единственным автором
публиковавшихся в «Джон Булл мэгэзин» материалов. Подробнее
об этом эпизоде в биографии Де Квинси см.: Forward К.
«Libellous Attack» on De Quincey // Publications of the
Modern Language Association of America. 1937. Vol. 52.
№1. P. 244-260. Критическим откликам на сочинения
Де Квинси, прижизненным и посмертным, посвящена
также специальная монография Джулиана Норта
(оставшаяся для нас недоступной), где, возможно,
расставлены дополнительные акценты в перипетиях этой
истории: North J. De Quincey Reviewed: Thomas De Quincey's
Critical Reception, 1821-1994. Columbia, South Carolina:
Camden House, 1997.
С. 276. В предварительном описании... юношеских невзгод...
я обрисовал между прочим фигуру некоего лондонского стряпчего
с сомнительной репутацией... — См. выше прим. к с. 62.
...молодого графа О...та, моего бывшего сотоварища, а ныне
корреспондента. — Речь идет о молодом графе Олтамонте,
в пору лондонских скитаний автора носившем титул
виконта Вестпорта (см. выше прим. к с. 74).
Оксфорд-стрит. — См. выше прим. к с. 66.
599
Комментарии
С. 277. ...мой придирчивый критик сообщил читателям,
что я поместил вышеозначенный дом на Оксфорд-стрит, а
затем призвал их порыться в собственной памяти и спросить
себя, возможно ли такое местоположение подобного дома. <...>
Если и есть во всем огромном пространстве Лондона хоть одна
улица, с которой внимательный читатель «Исповеди...»
отказался бы связать местонахождение упомянутого дома, то это
именно Оксфорд-стрит: ведь, рассказывая о своем позднейшем
визите к этому зданию, я прибег к обороту речи,
подразумевавшему, что во время данной разведывательной вылазки я
свернул в сторону от Оксфорд-стрит. — О том, что дом
стряпчего, описанный в «Исповеди...», не может находится
на Оксфорд-стрит, заявил Мэгинн в финале своего
отзыва в «Джон Булл мэгэзин»; на этот упрек Де Квинси
уже отвечал (в выражениях, почти дословно повторяемых
здесь) десятью годами ранее — в одном из «Очерков
жизни и нравов» (см. выше прим. к с. 82), опубликованном в
«Тейтс Эдинбург мэгэзин» в августе 1835 г.
...Ирода, чьих преследований я имел основания опасаться,
более нет на свете... — Де Квинси уподобляет себя в
подростковом возрасте младенцу, который мог стать
жертвой царя Ирода (см. выше прим. к с. 245) —
вышеупомянутого стряпчего.
С. 278....другого подобного ему грека на Грик-стрит не
нашлось бы... — Каламбурная шутка, обыгрывающая
семантику названия Грик-стрит (Греческая улица).
«Sus. per coll.» («Suspendatur per collum») — старинная
римская формула приговора к смертной казни путем
повешения.
Ньюгейт (Ныогейтская тюрьма) — старинная тюрьма
в лондонском Сити, площадь перед которой с 1783-го по
1868 г. служила местом публичных казней через
повешение.
...несчастье, которого так страшился историк Гиббон, а
именно — что опровержение его труда и его ответ на это опро-
боо
Комментарии
верженгсе выйдут в свет под одним переплетом, в томе,
который сражался бы сам с собой. — Неточность Де Квинси.
Английский историк Эдвард Гиббон (см. выше прим. к с. 55)
в посмертно опубликованных «Воспоминаниях» (1796)
говорит о нежелательности соединения в одно издание
его главного труда «История упадка и разрушения
Римской империи» и его же брошюры «В защиту некоторых
мест из 15-й и 16-й глав "Истории упадка и разрушения
Римской империи"» (1779), которая представляет собой
опровержение на критику его трактовки
раннехристианской истории в упомянутых главах.
...публичный перекрестный допрос в стиле Олд-Бейли... —
Олд-Бейли — центральный уголовный суд Англии
(с 1834 г.), расположенный на одноименной улице в
центре Лондона, рядом с Ньюгейтской тюрьмой; на месте
последней, снесенной в 1902 г., было выстроено новое,
существующее поныне здание Олд-Бейли, которое
начало функционировать в феврале 1907 г.
С. 279. ...по меньшей мере направился в сторону
Австралии... — То есть на каторгу (см. выше прим. к с. 247).
...я, получив некоторую сумму... передал ее почти целиком в
его руки; официальный предлог, мне заявленный (но,
разумеется, лживый), состоял в необходимости приобретать некие
гербовые марки: мои приятель вел тогда дипломатическую
переписку с разными евреями, которые одалживали деньги молодым
наследникам... — В «Исповеди...» этот эпизод представлен
несколько иначе: там говорится, что автор имел дело с
евреем-заимодавцем напрямую, а не через стряпчего (см.
с. 73-74 наст. изд.).
С. 280. ...и желал * * *— Содержание и причина
появления этой лакуны неизвестны.
С. 281. ...день коронации ее величества... — Имеется в
виду день коронации королевы Великобритании
Виктории (1819-1801, годы правления - 1837-1901) - 28 июня
1838 г.
6οι
Комментарии
С. 283. Надменная дама, внешностью напоминающая
римлянку... ровня Агриппине... — В римской истории известны
как минимум две персоны с именем Агриппина,
подходящие под это описание: Випсания Агриппина, или
Агриппина Старшая (14 до н. э. — 33 н. э.), — внучка
императора Октавиана Августа (см. ниже прим. к с. 386) и жена
военачальника и государственного деятеля Германика, в
29 г. вместе с двумя старшими сыновьями
подвергшаяся репрессиям со стороны императора Тиберия Юлия
Цезаря Августа (42 до н. э. — 37 н. э., годы правления —
14-37), а также ее дочь Юлия Агриппина, или Агриппина
Младшая (15-59), — последняя жена императора Тиберия
Клавдия Цезаря Августа Германика (10-54, годы
правления — 41-54) и мать императора Нерона (см. ниже прим.
к с. 430), отличавшаяся высокомерием, жестокостью и
неуемным властолюбием и убитая по приказу сына.
С. 286. ... «жемчужину цепней, чем все богатство клана». —
Цитата из трагедии Шекспира «Отелло, венецианский
мавр» (1604, опубл. 1622; V, 2, 350-351).
С. 288. «Сезам, откройся!» — знаменитое восклицание
из сказки «Али-Баба и сорок разбойников», входящей в
«Книгу тысячи и одной ночи».
Английская почтовая карета
(the english mail-coach)
Как и «Suspiria De Profundis», «Английская почтовая
карета» является составной частью визионерской
автобиографии Де Квинси, начатой «Исповедью англичанина,
любителя опиума», и образует вместе с названными
сочинениями своеобразную документально-художественную
трилогию. Согласно позднейшему (1854) утверждению
самого автора, разделы, составляющие эту книгу,
изначально предполагалось включить в текст заявленного
продолжения "Suspiria..."; последнее, однако, так и осталось на
бог
Комментарии
уровне рукописных набросков (в одном из них,
датированном 15 января 1849 г., Де Квинси говорит о намерении
поделиться с читателем своим «опытом путешествий»,
что прямо перекликается с содержанием
опубликованной вскоре «Английской почтовой кареты»), и
написанные разделы сложились в другое, самостоятельное
произведение. По-видимому, первоначальный вариант текста
был написан уже в 1845 г., одновременно с
публикацией «Suspiria...» или сразу после нее; во всяком случае, в
письме редактору «Блэквудс Эдинбург мэгэзин» от 10
ноября 1845 г. Де Квинси, анонсируя «оставшуюся часть
"Suspiria...", ныне почти завершенную», весьма
вероятно, имеет в виду будущую «Английскую почтовую карету».
В последующие несколько лет этот текст, однако,
подвергся переработке и впервые увидел свет (без указания
имени автора) лишь в 1849 г. в октябрьском и декабрьском
выпусках «Блэквудс Эдинбург мэгэзин» (т. LXVI, №№408,
410). При этом раздел, опубликованный в октябре (под
заголовком «Английская почтовая карета, или
Великолепие скорости»), и раздел, напечатанный в декабре (под
заголовком «Видение внезапной смерти», с подразделом
«Фуга сновидения»), не были объединены общим
названием (по-видимому, вследствие авторского недосмотра)
и формально представали как разные произведения;
впрочем, их содержательно-тематическая взаимосвязь была
очевидна, и, дабы сделать ее еще более явственной, Де
Квинси предварил «Видение...» специальным пояснением
на этот счет (см. его текст ниже, в прим. к с. 330).
В 1854 г. книга была включена в четвертый том
«Извлечений печальных и веселых из опубликованных и
неопубликованных сочинений Томаса Де Квинси» (1853-1860)
под общим названием «Английская почтовая карета»; при
этом текст произведения был разбит на три
равноправных раздела («Великолепие скорости», «Видение
внезапной смерти» и «Фуга сновидения») и подвергся заметной
боз
Комментарии
содержательной и стилистической переработке.
Идейная и художественная ценность этой правки ставится,
однако, под сомнение (как и в случаях с «Исповедью...»
и «Suspiria...») в целом ряде исследований творчества
Де Квинси и в новейших научных изданиях оригинала
(The Works of Thomas De Quincey: In 21 vols. L.: Pickering
& Chatto, 2003. Vol. 16: Articles from «Tait's Edinburgh
Magazine», «Macphail's Edinburgh Ecclesiastical Journal»,
«The Glasgow Athenaeum Album», «The North British
Review» and «Blackwood's Edinburgh Magazine», 1847-
1849 / Ed. by Robert Morrison; De Quincey Th. «Confessions
of an English Opium-Eater» and Other Writings / Ed. with an
Introduction and Notes by Barry Milligan. L.; N. Y.: Penguin
Books, 2003; De СУигпсеу Th. «Confessions of an English
Opium-Eater» and Other Writings / Ed. with an Introduction
and Notes by Grevel Lindop. Oxford; N. Y.: Oxford Univ.
Press, 2008); соответственно, в этих изданиях неизменно
воспроизводится текст первой, журнальной публикации
книги (правда, под общим названием, введенным
автором в редакции 1854 г.). Это эдиционное решение
принято и в настоящем томе, в котором впервые публикуется
русский перевод «Английской почтовой кареты»,
выполненный по тексту вышеуказанного издания 2003 г. под
редакцией Барри Миллигана (р. 191-246). В
нижеследующем комментарии использованы материалы этого и
других упомянутых критических изданий книги Де Квинси,
а также примечания к тексту редакции 1854 г.,
приведенные в изд.: Selected Nineteenth Century Essays / Ed. by
Clyde Kenneth Hyder and John Erskine Hankins. Freeport,
N. Y.: Books for Libraries Press, 1970.
C. 292. ...моего поступления в Оксфорд... — См. выше
прим. к с. 72.
...мистер Палмер, член парламента от Бата... изобрел
почтовые кареты — и женился на дочери герцога. — Джон Пал-
6о4
Комментарии
мер (1742-1818), владелец театров в Бате и Бристоле, в
1782 г. предложил британскому почтовому ведомству
организовать общенациональную службу доставки почты с
использованием дилижансов — распространенного
средства пассажирских сообщений. Пробная поездка между
Лондоном и Бристолем, состоявшаяся 2 августа 1784 г.
и занявшая всего 16 часов, показала очевидные
преимущества плана Палмера перед существовавшей в то время
системой верховых почтовых гонцов, медлительной,
ненадежной и небезопасной. Оперативно созданная
служба почтовых карет в считаные годы связала друг с другом
крупнейшие города страны, а Пал мер в знак признания
его заслуг был назначен в 1786 г. инспектором и
генеральным контролером почтового ведомства. Впоследствии он
дважды избирался мэром Бата (1796, 1809) и представлял
этот город в парламенте с 1801-го по 1808 г. Де Квин-
си, однако, ошибается, называя леди Мэделин Гордон,
вторую дочь Александра Гордона, четвертого герцога
Гордона (1743-1827), его женой; по имеющимся сведениям,
в ноябре 1805 г. она вышла замуж за Чарльза Палмера из
Лакли-парка, графство Беркшир.
...Галилей... изобрел (или же открыл) спутники
Юпитера... — Галилео Галилей (1564-1642) — знаменитый
итальянский физик, математик, астроном и философ,
основоположник экспериментальной физики,
сторонник гелиоцентрической концепции мироустройства — в
1610 г. обнаружил при помощи сконструированного им
телескопа четыре наиболее крупных спутника Юпитера
(Ио, Европу, Ганимед и Каллисто), которые ныне
собирательно именуются «Галилеевыми».
С. 293. ...разливали... словно из чаш Апокалипсиса,
сотрясавшие душу новости... — Ср.: «И услышал я из храма
громкий голос, говорящий семи Ангелам: идите и вылейте
семь чаш гнева Божия на землю» (Откр. 16: 1).
6о5
Комментарии
...о Трафальгаре, Саламанке, Виттории или Ватерлоо. —
Перечисляются места победных для Великобритании
сражений, состоявшихся в пору Наполеоновских войн в
Европе (1800-1815) - в 1805-м, 1812-м, 1813-м и 1815 г.
соответственно.
Пожинались урожаи, грандиозностью изобилия искупавшие
слезы и кровь, с которыми сеялись их семена. — Ср.:
«Сеявшие со слезами будут пожинать с радостью. С плачем
несущий семена возвратится с радостью, неся снопы свои»
(Пс. 125: 5-6).
С. 294. Те Deum laudamus... — Начальные слова
раннехристианского благодарственного гимна, регулярно
используемого в католическом богослужении, а также
присутствующего в церемониале православной и ряда
протестантских Церквей (в том числе Англиканской).
...четыре триместра— Михайлов, Великопостный,
Пасхальный и Выпускной... — То есть осенний, зимний, весенний
и летний триместры.
С. 295. Карл Я Стюарт (1630-1685) — английский
король в 1660-1685 гг.
Делфтский фаянс — разновидность недорогого бело-
голубого фаянса, производство которого процветало в
нидерландском городе Делфт в XVII-XVIII вв.
С. 297. ...из максимы, согласно которой предметы как
неявленные, так и несуществующие равным образом подчиняются
одним и тем же логическим построениям. — Подразумевается
латинская юридическая формула «De non apparentibus et
de existentibus eadem est ratio (lex)» («К вещам, которые
не явлены, применима та же аргументация (те же
положения права), что и к вещам несуществующим»).
Наименование «снобы» и его антитеза «нобы» возникли
внутри противоборствующих фракций сапожников
приблизительно десятилетием позже. — В «Озерных
воспоминаниях за 1807-1830 годы», опубликованных в «Тейтс
Эдинбург мэгэзин» в 1839 г. (очерк 4: Уильям Вордсворт и
боб
Комментарии
Роберт Саути) Де Квинси описывает это
«противоборство» следующим образом: «Те, кто во время
забастовки соглашается работать за низкую плату, зовутся
снобами, те же, кто отказывается работать, — нобами» (De
Quincey Th. Lake Reminiscences, from 1807 to 1830. № IV.
William Wordsworth and Robert Southey // The Works of
Thomas De Quincey: In 21 vols. L.: Pickering & Chatto, 2003.
Vol. 11: Articles from «Tait's Magazine» and «Blackwood's
Magazine», 1838-1841 / Ed. by Julian North. P. 122. - Пер.
наш. — С. Α.). Любопытно, что это определение вошло —
со ссылкой на Де Квинси — в позднейшие словари
английского языка. Упоминание в комментируемой фразе
сапожников, по-видимому, следует понимать более
широко — применительно к рабочим и ремесленникам
вообще; привязка к конкретному профессиональному цеху,
вероятно, объясняется тем, что, согласно одной из
версий, слово «сноб» первоначально означало именно
«сапожник».
С. 298. ...поднебесный ум Китая. — Де Квинси
обыгрывает древнее самоименование Китая — Тянь-Ся
(Поднебесная империя).
Среди подарков, доставленных в эту страну нашим первым
посольством, числилась и придворная карета... — Здесь и
далее Де Квинси пересказывает (развивая и дополняя
выразительными подробностями) вымышленный эпизод,
краткий набросок которого содержится в «Достоверном
отчете о посольстве от короля Великобритании к
императору Китая» (опубл. 1797) сэра Джорджа Леонарда
Стонтона (1737-1801), написанном на основе документов
Джорджа Макартни, 1-го графа Макартни (1737-1806),
английского посла в Китае в 1792-1794 гг.
Георг III. — См. выше прим. к с. 70.
С. 299. Император. — Имеется в виду Цяньлун (Айсинь-
гёро Хунли, 1711-1799), китайский император
маньчжурской династии Цин в 1736-1796 гг.
6о7
Комментарии
Сигнальные ремни — шнуры, при помощи которых
пассажир экипажа мог подать кучеру знак остановиться.
С. 300. „.божеству Фо-Фо (которое сведущие умы именуют
более точно — Фи-Фи). — Божества с таким именем в
китайской мифологии не существует.
Это была сущая Французская революция, и мы имели все
основания воскликнуть: «Ça ira!» — Приводимое
восклицание — знаменитые слова из припева песни, сочиненной
французским уличным певцом Ладре (на мелодию
написанного ранее популярного контрданса) в июне 1790 г.,
незадолго до годовщины взятия Бастилии, и вскоре
ставшей неофициальным гимном Французской революции.
«Общественность» — персонаж отлично нам знакомый...
известный своей склонностью председать в синагогах... — Ср.:
«<...> на Моисеевом седалище сели книжники и
фарисеи; <...> [они] расширяют хранилища свои и
увеличивают воскрилия одежд своих; также любят предвозлежания
на пиршествах и председания в синагогах и приветствия
в народных собраниях, и чтобы люди звали их: учитель!
учитель!» (Мф. 23: 2, 5-7).
...этике Аристотеля, Цицерона... — См. выше прим. к
с. 67 и 169 и ниже прим. к с. 380.
Евклид. — См. выше прим. к с. 243.
С. 302. ...точно так же, как змеи в Исландии фон
Троила... — В редакции 1854 г. к этому месту автором
добавлено примечание: «Отсылка к знаменитой главе в
сочинении фон Троила, озаглавленной "По поводу змей в
Исландии". Текст главы составляют четыре слова: "В
Исландии змей нет"». Этот анекдотичный пример Де Квин-
си приводит также в статье «Сочинения Александра
Поупа, эсквайра», опубликованной в «Норт Бритиш ревью»
в августе 1848 г. В обоих случаях, однако, его ссылка на
«Краткий отчет о путешествии в Исландию» (1777, англ.
пер. 1780) шведского архиепископа Уно фон Троила
(1746-1803) неверна: в действительности упомянутая ла-
6о8
Комментарии
пидарная глава о змеях в Исландии содержится в работе
датского ученого Нильса Хорребоу (1712-1760)
«Надежные сведения об Исландии, с приложением новой
карты и отчетом о метеорологических наблюдениях за два
года» (опубл. 1752; гл. 72). В оригинале книги текст этой
главы составляет, впрочем, небольшой абзац, который в
английском переводе («Естественная история Исландии»,
1758) сократился до одной фразы и благодаря
знаменитому труду Джеймса Босуэлла (1740-1795) «Жизнь Сэмюеля
Джонсона» (1786-1791, опубл. 1791) вошел в литературу,
породив крылатое выражение «Змеи в Исландии»
(синоним чего-либо, не существующего в реальности).
...какой-нибудь случайной парламентской беглой крысы... —
Речь идет о членах парламента, примыкающих к
чужому партийному лагерю по соображениям политической
конъюнктуры.
Эксетер — главный город графства Девоншир на юго-
западе Англии.
Девонпорт — во времена Де Квинси портовый город
на побережье пролива Ла-Манш (залив Плимут-Саунд) в
графстве Девоншир; ныне — район города Плимут.
...«Jam proximus ardet Ucalegon»... — Цитата из «Энеиды»
(кн. П, ст. 311-312) Вергилия (см. выше прим. к с. 80).
С. 303. Укалегон — один из троянских старцев-
советников, друг царя Приама.
Величие обретает полноту только в том случае, если оно
соединено с чем-то неопределенным и таинственным. — Явный
парафраз характеристик, которые Эдмунд Бёрк (см. выше
прим. к с. 42) дал понятию «возвышенного» в
«Философском исследовании о происхождении наших идей
возвышенного и прекрасного» (1757). Согласно Бёрку, «неясная
идея, если ее должным образом передать, обладает
большей силой воздействия, чем ясная. Наше восхищение
вызывается незнанием вещей, и главным образом это же
незнание возбуждает наши аффекты. <...> темные, смутные,
20 Исповедь англичанина..
бод
Комментарии
неопределенные образы оказывают большее воздействие
на воображение и тем самым способствуют
возникновению более высоких аффектов, чем более ясные и
определенные» (Бёрк Э. Философское исследование о
происхождении наших идей возвышенного и прекрасного /
Пер. Е. С. Лагутина. М.: Искусство, 1979. С. 92, 93).
...будет ли неподсудно светскому суду духовное лицо... —
Подразумевается норма английского средневекового права о
неподсудности духовенства светскому суду, окончательно
отмененная только в 1827 г.
С. 304. ...взирали с неизменным благоговением, как на власть
имеющего. — Евангельская реминисценция; ср.: «И когда
Иисус окончил слова сии, народ дивился учению Его, ибо
Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и
фарисеи» (Мф. 7: 28-29).
С. 305. ...слова, ставшие в те дни слишком
знаменитыми благодаря ложному эхо битвы при Маренго: «О, почто
лишены мы времени оплакать вас?» <...> Да, ложному! Ибо
слова в память о Дезе, приписанные Наполеону, вообще никогда
не были произнесены. — Луи Шарль Антуан Дезе (1768-
1800) — французский генерал, участник Египетского
похода (1798-1801) Наполеона Бонапарта и войны Второй
коалиции (1799-1802), в ходе которой он героически
погиб в битве при Маренго (Северная Италия) 14 июня
1800 г. Приписываемые Наполеону слова о невозможности
оплакать смерть Дезе Де Квинси мог прочитать в
«Истории Наполеона Бонапарта» (опубл. 1829; гл. 15)
шотландского писателя и критика Джона Гибсона Локхарта
(1794-1854) и в «Истории Наполеона» (опубл. 1840; гл.
11) Джорджа Мойра Басси (1807-?). Ср., однако, в
«Жизни Наполеона Бонапарта» (1826-1830, опубл. 1828-1830)
Хэзлитта (см. выше прим. к с. 48): «С его смертью
Наполеон лишился человека, которого он числил вторым
после себя на поле боя. Он прослезился при известии о его
кончине и впоследствии всегда горевал, вспоминая о нем
6ю
Комментарии
<...>» (Hazlitt W. The Life of Napoleon Buonaparte: In 4
vols. L.: Hunt & Clarke, 1828. Vol. 2. P. 460. - Пер. и
курсив наш. — С. Α.).
...возглас с тонущего «Vengeur»... — Речь идет о корабле
«Народный мститель», входившем в состав французской
эскадры, которая, прикрывая шедший из Америки
транспортный караван, подверглась нападению английской
эскадры под командованием адмирала Ричарда Хоу в
водах Ла-Манша 1 июня 1794 г. В ходе кровопролитного
многочасового сражения, вошедшего в историю войны
Первой коалиции (1792-1797) под названием Славное первое
июня, шесть кораблей Французской республики были
захвачены англичанами, а седьмой — «Мститель» —
потоплен. Несмотря на то что более 400 членов его команды
спаслись на шлюпках, высланных с английских кораблей,
во Франции практически сразу возникла эффектная
патриотическая легенда о том, что экипаж «Мстителя»
отказался сдаться неприятелю и, предпочтя смерть плену,
с возгласом «Да здравствует Республика!» на устах ушел
под воду вместе с судном. Уже 9 июля 1794 г. эту
патетическую версию гибели корабля озвучил в Национальном
конвенте известный деятель революции, политик и
адвокат Бертран Барер де Вьёзак (1755-1841), а 26 июля
перевод его речи был напечатан в «Морнинг кроникл».
Вопреки неоднократным опровержениям очевидцев и
участников битвы эта легенда повторялась
различными авторами на протяжении десятилетий и отразилась,
в частности, в первом издании «Истории Французской
революции» (1834-1837, опубл. 1837) хорошего
знакомого Де Квинси, шотландского писателя и историка
Томаса Карлейля (1795-1881), — который, впрочем,
впоследствии критически пересмотрел рассказ Барера и назвал
его «искусно сплетенной басней».
...хвастливая фраза генерала Камбронна под Ватерлоо: «La
Garde meurt, mais ne se rend pas»... — Слова командующего
20*
6ll
Комментарии
дивизией Старой гвардии Наполеона в битве при
Ватерлоо (18 июня 1815 г.) французского генерала Пьера
Жака Этьена Камбронна (1770-1848), якобы сказанные
им в ответ на предложение англичан сдаться. Эта фраза
была приведена во французской газете «L'Indépendant»
на другой день после битвы и затем неоднократно
повторялась в европейской прессе, неизменно атрибутируясь
Камбронну, и хотя он неоднократно отрицал
принадлежность ему этой реплики, именно она выбита на
памятнике, установленном в 1848 г. в честь генерала в его
родном городе Нанте.
„.остроумные реплики Талейрана. — Шарль Морис де
Талейран-Перигор (1754-1838) — французский политик,
дипломат, священник, министр иностранных дел
Франции в 1797-1807 и 1814-1815 гг., мастер политической
интриги, знаменитый остроумец и острослов.
Холихед. — См. выше прим. к с. 58.
Шрусбери. — См. выше прим. к с. 59.
Озуэстри (Освестри) — город в графстве Шропшир.
Бирмингем — в описываемое время город в графстве
Уорикшир в Центральной Англии; ныне —
административный центр метропольного графства Уэст-Мидлендс.
«Таллихо» (Tallyho, Tally-ho) — название скоростного
дилижанса, с 1823 г. курсировавшего в дневные часы
между Лондоном и Бирмингемом; позднее распространилось
на другие кареты подобного типа.
«Хайфлайер». — Слово «high-flyer» используется в
значении «скоростной дилижанс» в гл. 1 романа Вальтера
Скотта (см. выше прим. к с. 82) «Эдинбургская темница» (1818).
Ср.: «Ныне <...> по самым глухим окраинам Англии
наперегонки мчатся дилижансы и мальпосты [mail-coach races
against mail-coach, and high-flyer against high-flyer, through
the most remote districts of Britain]» (Скотт В. Эдинбургская
темница / Пер. 3. Ε. Александровой // Скотт В. Собр.
6l2
Комментарии
соч.: В 20 т. М.; Л.: ГИХЛ, 1962. Т. 6. С. 8). Мальпост (от
фр. malle-poste) — почтовая карета.
С. 306. ... иероглифов, начертанных на надгробных плитах
в Луксоре. — Луксор — город в Верхнем Египте, на
восточном берегу Нила, занимающий часть территории
древних Фив (см. выше прим. к с. 105) и богатый
археологическими достопримечательностями.
...надежным оплотом служило имя короля, каковое
«враждебной клике было недоступно». — Реминисценция и
цитата из исторической хроники Шекспира «Ричард III» (ок.
1592, опубл. 1597; V, 3, 12-13). Ср.: «И с нами имя короля,
как крепость, — / А этого недостает врагу» (Пер. А. Рад-
ловой).
С. 307. ...Tie горело ли во мне сердце... — Ср.: «И они
сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше, когда Он
говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?»
(Лк. 24: 32).
...если кошка может смотреть на короля... — Английская
пословица.
...браммаджемский дилижанс... — Браммаджем —
именование Бирмингема на местном диалекте.
С. 308. ...замечательную историю, изложенную одним из
наших старых драматургов ~ бунт против своего сеньора —
орла. — Как установил Роберт Моррисон, эта история
восходит к пьесе английского драматурга Томаса Хейву-
да (1573-1641) «Щедрый король и верный подданный»
(1602, опубл. 1637; V, 5); Де Квинси, весьма вероятно,
знал ее по отрывку, который приведен (под названием
«Величественный изменник») в антологии «Образцы
творчества английских поэтов-драматургов, живших во
времена Шекспира» (1808), составленной его другом,
английским эссеистом-романтиком Чарльзом Лэмом (1775-
1834).
6i3
Комментарии
„.главу пятнадцатую десятого уложения короля Эдуарда III,
регламентирующую степени старшинства карет... —
Вымысел Де Квинси.
С. 309. ...оказались в Йорке через четыре часа после того,
как покинули Лондон. — Неправдоподобное утверждение:
ни один поезд в середине XIX в. не мог развивать
подобную скорость.
...«Non magna loquimur»...«magna vivimus»... — Слегка
видоизмененные слова из трактата христианского апологета
и священномученика, одного из Отцов Церкви, епископа
Карфагенского Фасция Цецилия Киприана (ок. 200-258)
«О благе терпения» (256, § 3), раннехристианский девиз,
часто цитируемый в позднейшей религиозной
литературе: «<...> поп loquimur magna sed vivimus <...>».
...триумф под Саламанкой... — Имеется в виду победа
над французскими войсками, одержанная соединенной
англо-испано-португальской армией под командованием
британского генерала Артура Уэлсли, 1-го герцога
Веллингтона (1769-1852) в битве близ испанского города
Саламанка 22 июля 1812 г. и ускорившая поражение
наполеоновских сил в войне на Пиренейском полуострове
(1808-1814).
С. 310. Нил или Трафальгар не способны ныне хоть немного
сильнее взбурлить паровой котел. — Подразумеваются
англофранцузские морские сражения в Абукирском заливе
Средиземного моря близ устья Нила (1-2 августа 1798 г.) и у
мыса Трафальгар, расположенного на атлантическом
побережье Испании (21 октября 1805 г.); в обоих
сражениях победу одержал британский флот под командованием
Горацио Нельсона (1758-1805).
Гальванический процесс — электрохимическое явление,
открытие которого связано в истории науки с именем
и опытами итальянского анатома и физиолога Луиджи
Гальвани (1737-1798); Де Квинси использует это понятие
в иносказательном смысле.
614
Комментарии
Мальборо — город в графстве Уилтшир, на Старой Бат-
ской дороге, пролегающей между Лондоном и Батом.
С. 312. Даже Улисс, обладавший не совсем честным
преимуществом, а именно смертоносным луком, бившим без промаха,
вряд ли справился бы с такой ватагой ухажеров. — Аллюзия
на сцену расправы вернувшегося на Итаку Одиссея
(Улисса) с женихами, осаждавшими Пенелопу в его отсутствие
(Одиссея, песни XXI-XXII). С орудием его мести —
огромным, хитроумно изогнутым луком — ранее не смог
совладать ни один из ухажеров Пенелопы, состязавшихся за
право стать ее мужем.
Зачем хвалы все наши господам... — Усеченная строка из
«Послания Аллену, лорду Батхёрсту, об использовании
богатства» (1730, опубл. 1733; ст. 249) английского поэта-
классициста Александра Поупа (1688-1744), полностью
звучащая так: «Зачем хвалы все наши господам дарить?»
Ниже Де Квинси дает собственную пародийную
переделку этой строки.
С. 315. ...мистер Уотертон... указал на другой способ
спасения от рептилии: следовало не убегать от нее, но вскочить ей
на спину в полной боевой готовности — при сапогах со
шпорами. — Отсылка к книге английского натуралиста Чарльза
Уотертона (1782-1865) «Странствия по Южной
Америке, северо-западной части Соединенных Штатов и
Антильским островам в 1812-м, 1816-м, 1820-м и 1824 годах»
(опубл. 1825), в которой он описывает, как во время
своего пребывания в Гайане в 1820 г. оседлал
приманенного индейцами крокодила (каймана) и удерживал
передние лапы рептилии до тех пор, пока ее не связали его
спутники.
С. 316. ...являются мне поочередно то Фанни, то
июньская роза, и вновь — июньская роза и Фанни. — Ср. в
стихотворении Вордсворта (см. выше прим. к с. 43)
«Причуды страсти я познал...» (1798/1799, опубл. 1800; ст. 5-6):
6i5
Комментарии
«Июньской розою цвела / В те дни моя любовь» (Пер.
наш. — С. Α.).
С. 317. Василиск — мифическое чудовище, наделенное
сверхъестественной способностью убивать взглядом и
ядовитым дыханием; по средневековым поверьям,
выходил из яйца, снесенного петухом и высиженного жабой.
С. 319. Кракен — мифическое морское чудовище
«размером с плавучий остров», обилием щупалец
напоминающее осьминога и, по легенде, охраняющее сокровища
затонувших кораблей; известно из описаний исландских
моряков, откуда оно попало в сочинения натуралистов
XVIII-XIX вв. Прообразом кракена, по-видимому, стал ар-
хитеутис — гигантский океанический кальмар, чье
существование было доказано в 1857 г. Выразительное
описание кракена содержится в одноименном стихотворении
(1830) английского поэта Альфреда Теннисона (1809-
1892).
...легендарное соперничество со львом... могущественный
имперский щит, где изображено это соперничество... — Лев и
единорог являются геральдическими символами
Великобритании.
... древний миф (воспринятый Спенсером и усвоенный
многими нашими старинными поэтами) о его деликатном
отношении к девической невинности. — Отсылка к незавершенной
поэме английского поэта Эдмунда Спенсера (ок. 1552-
1599) «Королева Фей» (1580-1598, опубл. 1590-1609; кн. I,
песнь 3, строфы 5-7).
...самоотверженной храбрости английского бульдога, столь
памятно проявленной в его безнадежной схватке в Уорике с
трусливым и жестоким львом по кличке Уоллес. — 30 июля
1825 г. в г. Уорик держатель передвижного зверинца по
фамилии Вумвилл организовал зрелищное
представление — схватку между двумя львами и двумя бульдогами.
Лев по кличке Нерон заартачился, но второй лев — Уол-
6ι6
Комментарии
лес — в ходе битвы разорвал обоих псов. Позднее в его
честь была названа одна из улиц в этом районе города.
С. 321. ...Сульт не пользовался бы такой популярностью
ни в Лондоне во время коронации ее величества, ни в
Манчестере, когда он посетил этот город... — Никола Жан де Дьё
Сульт (1769-1851) — маршал Франции, участник
революционных и Наполеоновских войн, командующий
французскими войсками во время войны на Пиренейском
полуострове. После отречения Наполеона перешел на сторону
роялистов и занимал ряд видных государственных постов;
представлял французское правительство на коронации
королевы Великобритании Виктории (см. выше прим. к
с. 281), где, как и во время последующей поездки в
Манчестер (20 июля 1838 г.), удостоился восторженных
приветствий со стороны англичан.
...никто не испил горшей чаши унижения, чем Сульт на севере
Португалии, когда он бежал от британских войск, или
впоследствии при Альбукерке, после жесточайшей из известных в
истории битв. — Де Квинси имеет в виду сражение за г. Порту
(Опорто) на севере Португалии 12 мая 1809 г. и
знаменитую битву при г. Альбукерке на юго-западе Испании 16 мая
1811 г.; в обоих случаях французские войска под
командованием Сульта потерпели поражение от англичан.
С. 322. ...наЛомбард-стрит... в те времена находился
Главный почтамт. — Упомянутое учреждение располагалось в
лондонском Сити, на Ломбард-стрит, с 1678-го по 1829 г.;
в сентябре 1829 г. Главное почтовое управление
разместилось в новом здании на Сент-Мартинс-леТранд.
С. 323. ...грохот крышек, запирающих мешки с почтой. —
Упомянутые мешки убирались в специальное отделение
в задней части кареты, расположенное под сиденьем
кондуктора.
«Слава Бадахосу!» — Бадахос — город-крепость в
исторической области Эстремадура на западе Испании, взятый
617
Комментарии
английскими войсками под командованием Веллингтона
в результате штурма б апреля 1812 г.
С. 324. ...случай, когда американский автор позволил себе
роскошь мелкой лжи, приписав англичанину напыщенное
описание Темзы, основанное всецело на американских понятиях о
величии... полагает справедливым противопоставлять это
масштабу Миссисипи. — Имя этого писателя и цитируемый
источник не установлены.
Бедлам, или Бетлемская королевская больница, —
психиатрическая лечебница в Лондоне, название которой
стало синонимом сумасшедшего дома.
С. 325. «Будь здоров от болезни твоей!» — Евангельская
реминисценция; ср.: «Он же сказал ей: дщерь! вера твоя
спасла тебя; иди в мире и будь здорова от болезни
твоей» (Мк. 5: 34).
Барнет — в описываемые времена деревня в графстве
Хертфордшир на пути из Лондона в Сент-Олбанс; ныне
входит в состав одноименного района на северо-западе
Большого Лондона.
С. 327. «Курьер» — лондонская вечерняя газета,
выходившая с 1792-го по 1842 г.
...предалась столь необузданному ликованию... что
внешне стала походить на фей — или обреченную (кельтское
слово, распространенное среди шотландских горцев). — В
действительности слово «fey» (обозначающее человека, чье
экстравагантное, граничащее с безумием поведение
служит предвестьем его скорой смерти) — не кельтского, а
англосаксонского происхождения; вопреки утверждению
автора, оно получило хождение не в горной, а в
равнинной части Шотландии.
С. 328. Победа, весть о которой мы в тот раз разносили по
городам и весям из столицы, была одержана с немалыми
потерями под Талаверой. — В битве при г. Талавера-де-ла-Рейна
в Центральной Испании (одном из крупнейших
сражений начала войны на Пиренейском полуострове), состо-
6ι8
Комментарии
явшейся 27-28 июля 1809 г., английские войска под
командованием Веллингтона разбили французов, потеряв
при этом около четверти своего личного состава (5500
чел.).
С. 329. ...на земле крови... — Новозаветная аллюзия:
«землей крови» (греч. Акелдама) в Библии назван участок
земли в Иерусалиме, который был куплен
первосвященниками для погребения странников на деньги, ранее
заплаченные Иуде за предательство Христа и
возвращенные им перед смертью (см.: Мф. 27: 3-8). Название этого
места, таким образом, подразумевает кровь Иисуса, а
земля на нем считается у христиан священной.
С. 330. Видение внезапной смерти. — Как уже
упоминалось выше, первую публикацию этого раздела книги
(декабрь 1849 г.) предваряло следующее авторское
пояснение: «Читателю необходимо уяснить, что предлагаемый
очерк, состоящий из двух частей — "Видение внезапной
смерти" и "Фуга сновидения" — примыкает к
предшествующему очерку "Английская почтовая карета", который
был помещен в октябрьском выпуске журнала.
Конечная цель всего замысла — "Фута сновидения": это
попытка крайними средствами музыки обороть неохватный,
достигший предельного напряжения ужас. «Видение
внезапной смерти" описывает дорожное происшествие с
почтовой каретой, имевшее место в действительности: оно,
по сути, предвещает вариации сновидений,
разработанные в "Фуге...", — наряду с прочими, туда не
вошедшими. С этими страшными впечатлениями, пережитыми во
время поездки в почтовой карете из Манчестера в
Глазго, сопряжены и другие, более общие впечатления,
полученные за долгие годы знакомства с английской почтой:
они изложены в предыдущем очерке, где говорится,
помимо прочего, о животной красоте и мощи лошадей, о
поразительной скорости — в те времена беспримерной,
о причастности к государственным и общественным де-
6i9
Комментарии
лам великой нации, но прежде всего — о причастности
к национальным победам, одержанным в тот небывало
трудный период, когда почтовая карета служила главным
средством обнародования и распространения подобных
новостей. Благодаря этому назначению почтовой кареты
в четвертую вариацию «Фуги...» со всей неотвратимостью
вторгается тема Ватерлоо; и поскольку вследствие
упомянутого дорожного происшествия в сновидения
вторглась и сама почтовая карета, естественно, что пышность
и величие, отличающие это отечественное средство
передвижения, неотъемлемо сопутствуют основному образу»
(Blackwood's Edinburgh Magazine. 1849. Vol. LXVI. №410.
P. 741. - Пер. С. Сухарева).
Цезарь-диктатор... на вопрос, какая смерть, по его мнению,
является всего предпочтительней, ответил: «Та, что всего
внезапней». — Этот эпизод из жизни Цезаря (см. выше прим.
к с. 226) приводится в ряде античных
историографических сочинений начиная со «Сравнительных
жизнеописаний» (110-115?) древнегреческого историка Плутарха (ок.
46 — ок. 119), который в гл. 63 биографии Цезаря
сообщает: «За день до этого во время обеда, устроенного для
него Марком Лепидом, Цезарь, как обычно, лежа за
столом, подписывал какие-то письма. Речь зашла о том, какой
род смерти самый лучший. Цезарь раньше всех вскричал:
"Неожиданный!"» (Плутарх. Цезарь / Пер. Г. А. Страта-
новского и К. П. Лампсакова // Плутарх.
Сравнительные жизнеописания: В 2 т. М.: Наука, 1994. Т. 2. С. 198).
Светоний (см. выше прим. к 155) в своем жизнеописании
Цезаря (гл. 87) свидетельствует: «<...> когда он читал у
Ксенофонта, как Кир в предсмертном недуге делал
распоряжения о своем погребенье, он с отвращением
отозвался о столь медленной кончине и пожелал себе
смерти внезапной и быстрой. А накануне гибели, за обедом
у Марка Лепида в разговоре о том, какой род смерти
самый лучший, он предпочел конец неожиданный и вне-
Ô20
Комментарии
запный» (Гай Светоний Транквипл. Жизнь двенадцати
цезарей / Пер. М. Л. Гаспарова. М.: Наука, 1993. С. 33).
Чуть позднее этот эпизод был пересказан в «Римской
истории» (кн. XIV, гл. 115) греко-римского историка Ап-
пиана Александрийского (II в.).
С. 331. «От молнии и бури, от мора, чумы и глада, от
брани и гибели, и от внезапной кончины — Боже милосердный, из-
бави нас». — Слова из литании, входящей в Книгу общей
молитвы (см. выше прим. к с. 193).
С. 332. Βιαθανατος. — Отсылка к трактату английского
поэта-метафизика и англиканского проповедника Джона
Донна (1572-1631) «Биатанатос: Декларация парадокса
или тезиса, гласящего, что самоубийство — не такой уж
грех, чтобы его нельзя было в ряде случаев расценить
иначе; с подробным рассмотрением сути и содержания
всех законов, якобы нарушаемых этим деянием» (1608,
опубл. 1647), представляющего собой, по сути,
христианскую апологию суицида.
С. 335. ...тяжкий вздох ~ Что все погибло... — Цитата из
«Потерянного Рая» (песнь IX, ст. 782-784) Джона
Мильтона (см. выше прим. к с. 54).
Конфирмация — в протестантской традиции обряд
сознательного исповедания веры молодым человеком,
достигшим церковного совершеннолетия (13-14 лет), и
введения его в состав религиозного сообщества.
С. 336. Уэстморленд. — См. выше прим. к с. 166.
С. 337. ...люди возлюбили творить злые дела во тьме,
вследствие чего газовые фонари состоят в теснейшем союзе с
нравственностью... — Ср.: «<...> люди более возлюбили тьму,
нежели свет, потому что дела их были злы; ибо всякий,
делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не
обличились дела его, потому что они злы <...>» (Ин. 3: 19-
20). О первых газовых фонарях см. ниже прим. к с. 456.
Эфенди — вежливое обращение к знатным особам в
Турции, аналог европейского «господин», «сударь».
621
Комментарии
С. 338. ...одиозное создание (для которого, по словам Хри-
сиппа, заменой души служит соль)... — Хрисипп из Сол (ок.
280-207 до н. э.) —древнегреческий философ-стоик,
полагавший, что животные созданы исключительно для
пользы человека. Слова Де Квинси — инверсия тезиса,
атрибутированного Хрисиппу в трактате-диалоге Цицерона
«О природе богов» (45-44 до н. э.; кн. II, гл. 64, § 160):
«А свинья, для чего она годится, если не в пищу людям?
Ей, как шутил Хрисипп, и душа (anima) дана вместо соли,
чтобы [мясо ее] не испортилось» {Цицерон. О природе
богов / Пер. М. И. Рижского // Цицерон. Философские
трактаты. М.: Наука, 1985. С. 154).
С. 339. ...докторы джонсоны не смогут обрушиться на нее
с критикой. — Подразумеваются «Опыт об эпитафиях»
(опубл. 1740) и «Рассуждение об эпитафиях, сочиненных
Поупом» (опубл. 1758) Сэмюеля Джонсона (см. выше
прим. к с. 52).
...Морчелли, этот великий мастер надгробного
красноречия... — Имеется в виду итальянский антиквар,
известный специалист в области латиноязычных инскрипций
Стефано Антонио Морчелли (1737-1832).
С. 340. Monstrum horrendum, informe, ingens, сиг lumen
ademptum. — Цитата из описания циклопа Полифема (см.
ниже прим. к с. 384) в «Энеиде» (кн. III, ст. 658)
Вергилия.
Будь он дервишем из «Тысячи и одной ночи», который
поплатился глазом за преступное любопытство... — Отсылка к
«Рассказу третьего календера» из «Книги тысячи и одной
ночи» (ночи 14-16).
...проскакал бы галопом на запряженной шестерке по Аль-
Сирату — страшному мосту Магомета, переброшенному через
бездонную пропасть, опередив самого Пророка и два десятка ему
подобных. — Аль-Сират — согласно мусульманскому
вероучению, узкий как бритва и острый как меч мост,
пролегающий над пылающей адской бездной и ведущий в рай;
622
Комментарии
беспрепятственно и быстро пройти по этому мосту
удается лишь праведным душам, тогда как грешники
срываются с него в огненную пропасть.
С. 341. Ланкастер — город-порт в графстве Ланкашир
на севере Англии.
С. 342. ...до Кендала, который на деле (хотя и не
юридически) является главным городом Уэстморленда... — На момент
первой публикации «Английской почтовой кареты»
главным городом графства был г. Эпплби. Спустя полвека
г. Кендал, долгое время де-факто являвшийся торговым
и административным центром Уэстморленда, стал
резиденцией учрежденного в 1889 г. совета графства.
Престон — крупный речной порт и административный
центр графства Ланкашир.
С. 343. ...крылатыми конями Авроры... — Аврора (см.
выше прим. к с. 119) нередко изображалась в
колеснице, летящей по небу и управляемой крылатыми конями.
С. 345. ...смутному воспоминанию о прекрасной фразе
Геральда Камбрийского, а именно — «suspiriosœ cogitationes». —
Геральд Камбрийский (Геральд де Барри, ок. 1146 — ок.
1223) — средневековый валлийский историк, этнограф,
географ и церковный деятель, автор трудов о культуре
Ирландии и Уэльса. Р. Моррисон указывает, что
приводимых Де Квинси слов в сочинениях Геральда
Камбрийского не обнаружено.
...август — месяц, в котором я родился... Это графство —
мое родное графство... — Де Квинси родился в Манчестере
15 августа 1785 г.
Дорога приближала нас к морю... — Речь идет об
Ирландском море.
С. 346. ...безбоязненно вступают в любую обитель в доме
Отца своего... — Ср.: «В доме Отца Моего обителей
много» (Ин. 14: 2).
С. 347. ...специальный термин, производный, как я
предполагаю, от французского слова «cartayer» — объехать колдоби-
623
Комментарии
ну или какое-то иное препятствие. — Французский глагол
«cartayer» в действительности означает «ехать между
колеями».
С. 348. Карл Великий. — См. ниже прим. к с. 429.
С. 350. Внезапно мне пришел на ум крик Ахилла — и то,
какое действие он возымел. Однако мог ли я притязать на
способность крикнуть, подобно сыну Пелея, поддержанному Палла-
дой? — Ср. в «Илиаде» (песнь XVIII, ст. 217-221) Гомера:
«Там он [Ахилл] крикнул с раската; могучая вместе Пал-
лада / Крик издала; и троян обуял неописанный ужас. /
Сколь поразителен звук, как труба загремит, возвещая /
Городу приступ врагов душегубцев, его окруживших, — /
Столь поразителен был воинственный крик Эакида»
(Пер. Н. И. Гнедича).
С. 352. Если на том остановиться, все было бы впустую... —
Ср. в «Фарсалии» (кн. II, ст. 656-659) Лукана (см. выше
прим. к с. 235): «<...> думал стремительный Цезарь, /
Что ничего не свершил, если дело еще остается, — / И не
бросал наступать <...>» (Пер. Л. Е. Остроумова).
С. 354. ...призрак Смерти в подобии венца... — Ср.
описание Смерти в «Потерянном Рае» (кн. II, ст. 668-669, 672-
673): «<...> Тенеподобный призрак; ни лица, / Ни
членов у него не различить; / <...> То, что ему служило
головой, / Украшено подобием венца / Монаршьего»
(Пер. Арк. Штейнберга).
...звучание неслось ~ через все лады. — Цитата из
«Потерянного Рая» (кн. XI, ст. 558-563).
Tumultuosissimamente. — Неологизм Де Квинси,
пародирующий указания музыкального темпа в концертной
партитуре, которые традиционно обозначаются
итальянскими словами.
С. 355. ... женщина, стройнее ионической колонны... —
Согласно наблюдению римского зодчего Марка Витру-
вия Поллиона (I в. до н. э.), сделанному в его
знаменитом трактате «Десять книг об архитектуре» (опубл. 1486;
624
Комментарии
кн. IV, гл. 1, § 7), «при изобретении двух различных
видов колонн» (относящихся соответственно к дорическому
и ионическому архитектурным ордерам) греки
«подражали в одном из них неукрашенной и голой мужской
красоте, а в другом — утонченности женщин, их украшениям и
соразмерности» (Витрувий. Десять книг об архитектуре /
Пер. Ф. А. Петровского. М.: Изд-во Всесоюзной академии
архитектуры, 1936. С. 79).
С. 357. Марс — площадка на верху мачты,
предназначенная для различных работ по управлению парусами и
для наблюдения.
...пока за ней по пятам следовал воющий шторм, пока ее
гнали и гнали злобные морские птицы вкупе с бушующими в
безумстве валами... — Вероятная реминисценция
сквозных мотивов и образов знаменитой поэмы Кольриджа
(см. выше прим. к с. 44) «Сказание о Старом Мореходе»
(1797-1798, опубл. 1798).
С. 359. «Либо, о небеса! это та победа, которая навеки
поглотит всякий раздор». — Ср.: «<...> и уничтожит [Господь
Саваоф] на горе сей покрывало, покрывающее все
народы, покрывало, лежащее на всех племенах. Поглощена
будет смерть навеки, и отрет Господь Бог слезы со всех
лиц, и снимет поношение с народа Своего по всей
земле; ибо так говорит Господь» (Ис. 25: 7-8).
«Gloria in excehis» («Слава в вышних»). — Евангельская
реминисценция; ср.: «<...> слава в вышних Богу, и на
земле мир, в человеках благословение!» (Лк. 2: 14); «<...>
благословен Царь, грядущий во имя Господне! мир на
небесах и слава в вышних!» (Лк. 19: 38).
С. 360. И сама тьма постигла его. — В оригинале: «And
the darkness comprehended it», — что является
переосмыслением евангельского изречения «And the light shineth in
darkness, and the darkness comprehended it not» («И свет
во тьме светит, и тьма не объяла его». — Ин. 1: 5).
625
Комментарии
...они не проливали более слез... — Ср.: «<...> и отрет Бог
всякую слезу с очей их» (Откр. 7: 17).
«Хвалу Спасителю возносит всяк язык!», «Так древле мир
наполнил мощный клик». — Де Квинси цитирует, с
некоторыми изменениями, ст. 11 и 13 сонета Вордсворта
«Осада Вены, снятая Яном Собеским» (1816), написанного в
честь победы при Ватерлоо.
С. 361. ...история кладбища Кампо Санто в Пизе: оно
образовано землей, доставленной из Иерусалима для ложа священного
захоронения, как ценнейший трофей, который только
благородная набожность крестоносцев могла себе вообразить. — С
излагаемой Де Квинси легендой о происхождении земли пи-
занского кладбища Кампо Санто (известного с 1278 г., то
есть именно с эпохи Крестовых походов) связано его
название, которое буквально означает «святое поле».
С. 362. Креси. — Имеется в виду битва у местечка Кре-
си в Северной Франции (26-27 августа 1346 г.) — одно из
важнейших сражений Столетней войны (1337-1453), в
котором 16-тысячная английская армия одержала
сокрушительную победу над 30-тысячным французским войском
короля Франции Филиппа VI. Исход боя решили
английские лучники, внесшие смятение в ряды атакующих
тяжеловооруженных конных рыцарей противника.
...вестникам великой радости, которая одарит всех...- Ср.:
«И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую
радость, которая будет всем людям <...>» (Лк. 2: 10).
С. 363. Тогда в третий раз вострубила труба... — Ср.:
«Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая
звезда, горящая подобно светильнику <...>» (Откр. 8: 10).
...слетели все печати... — Еще одна реминисценция
Апокалипсиса (ср. Откр. 6: 1-12; 8: 1).
С. 364. Sanctus. — См. выше прим. к с. 259. Кроме того,
явственная апокалиптическая тональность финальных
частей «Фуги сновидения» заставляет увидеть здесь еще
одну аллюзию на Откровение: «<...> свят, свят, свят Го-
626
Комментарии
сподь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет»
(Откр. 4: 8).
С. 365. ...«земля к земле, прах к праху!»... — См. выше
прим. к с. 191.
...вознося благодарность Господу в вышних... — См. выше
прим. к с. 359.
С. 366. ...далее в тебе, неведомая сестра, явленная мне на
миг и затем сокрытая навеки... — Речь идет о старшей
сестре Де Квинси Элизабет, скончавшейся, когда будущему
писателю было шесть лет; см. раздел «Горесть детства» в
книге «Suspiria De Profundis».
О СТУКЕ В ВОРОТА У ШЕКСПИРА («МАКБЕТ»)
(ON THE KNOCKING AT THE GATE IN «MACBETH»)
Очерк «О стуке в ворота у Шекспира» был
впервые опубликован в «Лондон мэгэзин» в октябре 1823 г.
(т. VTII, с. 353-356). Примечательный опыт литературной
критики Де Квинси, он имеет также явную тематическую
связь с пародийной лекцией-эссе «Об убийстве как одном
из изящных искусств» (см. ниже).
Перевод, представленный в настоящем томе,
печатается (с некоторыми уточнениями и небольшим
дополнением по первой публикации оригинала) по изд.: Де
Квинси Т. Исповедь англичанина, любителя опиума / Изд.
подгот. Н. Я. Дьяконова, С. Л. Сухарев, Г. В.
Яковлева. М.: Ладомир; Наука, 2000. С. 324-331. В
примечаниях учтены материалы комментариев Роберта Моррисона
и Гревела Линдопа к публикации очерка в изданиях: De
Quincey Th. On Murder / Ed. with an Introduction and Notes
by Robert Morrison. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2006;
De Quincey Th. «Confessions of an English Opium-Eater» and
Other Writings / Ed. with an Introduction and Notes by
Grevel Lindop. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2008.
627
Комментарии
С. 367. ...одна из сцен в «Макбете»... стук в вороша,
раздающийся тотчас вслед за убийством Дункана... —
Подразумевается ситуация из сц. 2 второго акта трагедии
Шекспира «Макбет» (1606, опубл. 1623).
С. 369. ...в 1812 году на подмостках Ратклиффской дороги
состоялся дебют мистера Уильямса, совершившего те
непревзойденные убийства, каковые и снискали ему столь блестящую и
неувядаемую репутацию. — Речь идет об убийстве семейств
Марр и Уильямсон, совершенном шотландским (по
другим данным, ирландским) матросом Джоном Уильямсом
(1784-1811) в декабре 1811 г. (а не 1812-го, как
утверждает автор) в лондонском Ист-Энде; в Постскриптуме к эссе
«Об убийстве как одном из изящных искусств» Де Квинси
приводит подробный отчет об этих преступлениях.
С. 370. ...«ничтожного жука, раздавленного ногой»... —
Цитата из комедии Шекспира «Мера за меру» (ок. 1604,
опубл. 1623; III, 1, 80).
...«окаменяющим жезлом». — Цитата из
«Потерянного Рая» (песнь X, ст. 293) Мильтона (см. выше прим. к
с. 54).
...поселяют в ней кромешный ад... — Ср. характеристики
Сатаны в «Потерянном Рае»: «<...> клокочет Ад в душе, /
С ним неразлучный; Ад вокруг него / И Ад внутри.
Злодею не уйти / От Ада, как нельзя с самим собой /
Расстаться» (песнь IV, ст. 19-23); «Везде / В Аду я буду.
Ад — я сам» (песнь IV, ст. 75); «<...> Ад в его груди, /
Неугасимый даже в Небесах, / Блаженство <...> отнял <...>»
(песнь IX, ст. 467-468. — Пер. Арк. Штейнберга).
С. 371. ...«доброго Дункана»... — Цитата из «Макбета»
(III, 1, 65).
...«тяжкого смертного греха его убийства». — Цитата из
«Макбета» (I, 7, 20).
С. 372. ...коловращение человеческих будней (the goings-on
of human life)... — Вероятная реминисценция строки из
стихотворения Кольриджа (см. выше прим. к с. 44) «По-
628
Комментарии
луночный мороз» (1798; ст. 12): «With all the numberless
goings-on of life» («С его неисчислимо-полной жизнью». —
Пер. M. Л. Лозинского).
...«перестала быть женщиной»... — Ср. в «Макбете»:
«Пусть женщина умрет во мне» (I, 5, 38. — Пер. Б.
Пастернака).
...забыл, что рожден женщиной...- Фигура речи (или
оговорка Де Квинси), восходящая к сквозной формуле
шекспировского «Макбета», согласно которой заглавный
герой «для тех, кто женщиной рожден, / Неуязвим» (IV,
1, 80-81). (В соответствии с этим предсказанием
убийцей Макбета становится Макдуф, который был «вырезан
до срока / Ножом из чрева матери <...>» (V, 8, 15-16. —
Пер. Ю. Б. Корнеева).)
С. 373. Стук в ворота имеет также и третье назначение,
содействующее созданию сценической иллюзии: оно отмечено
недавно в «Лондон мэгэзин» критиком, с которым я совершенно
согласен... — Подразумевается поэт и критик Джон Дарли
(1795-1846), в 1823-1824 гг. опубликовавший под
псевдонимом Джон Лэси серию из семи эпистолярных очерков
под общим заглавием «Письма сегодняшним
драматургам». В третьем «письме» (напечатанном в сентябрьском
выпуске журнала за 1823 г., то есть всего на месяц раньше
очерка Де Квинси) Дарли, разбирая данную сцену
«Макбета», писал, в частности: «Дыхание как будто
останавливается в нас при чтении этих строк; жизненное начало
почти замирает, тогда как интеллектуальное обостряется
до чрезвычайности. Мы сидим как на иголках; если рядом
ударит молния, мы не сдвинемся с места. <...> Это что-
то вроде суеверного страха, который всегда заставляет
холодеть кровь в моих жилах и от которого насквозь
пробирает дрожь» (LacyJ. A Third Letter to the Dramatists of
the Day // The London Magazine. 1823. Vol. VIII. P. 276. -
Пер. наш. — С. Α.)
Χ. Υ. Ζ. — См. выше прим. к с. 107.
629
Комментарии
Об убийстве как одном из изящных искусств
(on murder considered as one of the fine arts)
Пародийная лекция-эссе «Об убийстве как одном из
изящных искусств» публиковалась (и, по-видимому,
сочинялась) автором со значительными перерывами во
времени на протяжении нескольких десятилетий. Первая ее
часть была напечатана в феврале 1827 г. в «Блэквудс
Эдинбург мэгэзин» (т. XXI, №122); вторая появилась там же
спустя 12 лет, в ноябре 1839 г. (т. XLVI, №289). В 1854 г.
они были переизданы в немного переработанном виде
в четвертом томе «Извлечений печальных и веселых из
опубликованных и неопубликованных сочинений Томаса
Де Квинси»; там же впервые увидел свет обширный
Постскриптум, посвященный истории убийств на Ратклиф-
фской дороге.
Публикуемый в настоящем томе перевод эссе
воспроизводит текст редакции 1854 г. Перевод сделан по тексту
изд.: De Quincey Th. «The English Mail-Coach» and Other
Essays. L.: J. M. Dent & Sons; N. Y.: E. P. Dutton & Co,
[1912?]. P. 47-133. (Everyman's Library) — и печатается (с
некоторыми уточнениями) по изд.: Де Квинси Т. Исповедь
англичанина, любителя опиума / Изд. подгот. Н. Я.
Дьяконова, С. Л. Сухарев, Г. В. Яковлева. М.: Ладомир; Наука,
2000. С. 184-323. В примечаниях учтены материалы
новейших комментированных изданий эссе Де Квинси под
редакцией Дэвида Гроувза, Гревела Линдопа, Джулиана
Норта, Фредерика Бёрвика и др. (The Works of Thomas
De Quincey: In 21 vols. L.: Pickering & Chatto, 2000-2003.
Vol. 6 / Ed. by David Groves and Grevel Lindop; Vol. 11/
Ed. by Julian North; Vol. 20 / Ed. by Frederick Burwick
а. о.) и Роберта Моррисона (De Quincey Th. On Murder /
Ed. with an Introduction and Notes by Robert Morrison.
Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2006; далее ссылки на
это издание сокращены: Morrison).
630
Комментарии
С. 374. Предуведомление особы, болезненно добродетельной, —
В тексте первой, журнальной публикации эссе этот
вводный раздел был представлен в виде письма автора к
редактору «Блэквудс мэгэзин». Подразумеваемым адресатом
письма могли быть как реальный редактор и издатель
журнала Уильям Блэквуд (1776-1834), так и фиктивный
редактор Кристофер Норт, под чьим именем часто
выступал Джон Уилсон (см. выше прим. к с. 48 ).
...об Обществе вспомоществования пороку... — Как
предполагают английские комментаторы Де Квинси, это
вымышленное общество является пародией на Общество
содействия христианскому учению, основанное в 1698 г.
англиканским священником Томасом Бреем (1658-1730)
с целью пресечения порока и безнравственности
посредством издания и распространения христианской
литературы.
...обоснованном в прошлом веке сэром Фрэнсисом Дэшвудом
«Клубе адского огня»... — Речь идет об основанном в 1746 г.
в Лондоне Ордене рыцарей святого Франциска —
закрытом обществе вольнодумцев, в которое входили видные
представители либеральных кругов британской
аристократии. Вопреки исторически утвердившемуся названию
«Клуб адского огня» (Hell-Fire Club) сами члены
общества именовали себя Братством святого Франциска Уи-
комского, Орденом рыцарей Западного Уикома,
Орденом служителей святого Франциска Уикомского и т.п.;
все эти самоопределения происходят от названия
местечка Западный Уиком в Бекингемшире, где
находилась фамильная резиденция основателя общества сэра
Фрэнсиса Дэшвуда, 15-го барона Ле Деспенсера (1708-
1781), ставшая местом встречи членов «клуба» в
Вальпургиеву ночь 1752 г. Ранее, в 1748-1752 гг., Дэшвуд
произвел масштабную реконструкцию древних пещер под
расположенными неподалеку от Западного Уикема
холмами, а в 1751 г. арендовал старинное Медменхемское
631
Комментарии
аббатство близ г. Марло на берегу Темзы, основанное
монахами-цистерцианцами в середине XII в., и в
последующие несколько лет перестроил его в готическом стиле;
пещеры и аббатство сделались местами регулярных
собраний численно возросшего братства, члены которого
стали именовать себя «медменхемскими монахами».
Закрытый характер деятельности общества,
культивировавшего политическое, философское и религиозное
вольномыслие, породил многочисленные слухи о таинственных
ритуалах, «черных мессах», оргиях и кутежах, которым
предавались участники этих сборищ в своей обители и
в подземных лабиринтах, прозванных в народе
«пещерами адского огня» или «адскими пещерами». «Медменхем-
ское братство» просуществовало до 1762-го, а по
некоторым данным — до 1766 г.; «Клубом адского огня» оно
стало называться много позднее — очевидно, по
ассоциации с одноименными вольнодумными обществами,
которые возникали в Великобритании и Ирландии на
протяжении всего XVIII столетия.
Общество по воспрещению добродетели — пародия на
Общество по содействию религии и добродетели и
воспрещению порока, которое было основано в 1802 году
Уильямом Уилберфорсом (см. выше прим. к с. 44) и
активно боролось с «богохульными и непристойными»
изданиями, подрывающими установления общественной
морали; именно это общество добилось, в частности,
судебного преследования и изъятия из продажи памфлета
англо-американского публициста Томаса Пейна (1737-
1809) «Права человека» (1791-1792) и сатирической
драмы П. Б. Шелли (см. выше прим. к с. 53) «Эдип тиран,
или Тиран^голстоног» (1820).
Общество поощрения убийств. — Это именование,
возможно, восходит к Обществу друзей преступления из
романа французского писателя и философа маркиза Дона-
632
Комментарии
сьена Альфонса Франсуа де Сада (1740-1814) «История
Жюльетты, или Преуспеяния порока» (1797).
С. 375. Боу-стрит — улица в районе Ковент-Гарден, где
в доме №4 с 1739 г. размещался главный полицейский
уголовный суд Лондона (просуществовавший по этому
адресу до 2006 г.), ас 1749 г. — штаб-квартира созданных
при нем первых регулярных полицейских сил столицы.
В 1829 г., через два года после публикации первой
части эссе Де Квинси, в результате реформы,
предложенной сэром Робертом Пил ем, ведущая роль в обеспечении
городского правопорядка перешла к вновь созданному
Скотленд-Ярду, однако отделение сыщиков на Боу-стрит
продолжало существовать еще в течение десяти лет и
было упразднено только в 1839 г.
«Что ужаснее, — вопрошает Лактанций...» — Де Квинси
цитирует отрывок из «Эпитом Божественных
установлений» (после 313; гл. 58 (63), § 3-4) христианского
апологета и церковного писателя Луция Целия Фирмиана Лак-
танция (240/250-320/325).
С. 376. X У. Ζ - См. выше прим. к с. 107.
Лекция, — В журнальной публикации эссе между
письмом редактору «Блэквудс мэгэзин» и текстом лекции было
помещено — по-видимому, без ведома Де Квинси —
примечание редактора (написанное, вероятно, Уилсоном),
которое гласило: «Мы признательны нашему
корреспонденту за сообщение, а также за выдержку из Лактанция,
с его точки зрения, очень подходящую случаю;
признаться, мы придерживаемся на сей счет иного мнения.
Полагаем, что лектор тут не более серьезен, чем Эразм в
"Похвале глупости" или декан Свифт в своем предложении о
поедании детей. Однако независимо от того, согласится
он с нашей точкой зрения или останется при своей,
лекция в любом случае должна быть представлена публике»
(Morrison. Р. 9. — Пер. А. А. Чамеева). О «предложении
декана Свифта» см. ниже прим. к с. 438.
бзз
Комментарии
...посвященную Уилъямсу... — См. Постскриптум эссе и
комментарий к нему.
С. 377. Эсхил. — См. выше прим. к с. 234.
Мильтон. — См. выше прим. к с. 54.
Микеланджело Буонарроти (1475-1564) — выдающийся
итальянский скульптор, живописец и зодчий Высокого и
Позднего Возрождения.
...по замечанию мистера Вордсворта, в определенном
смысле «создал меру, которой надлежит его судить». — Цитата из
«Дополнения к предисловию», завершавшего первый том
опубликованного в 1815 г. двухтомного собрания
стихотворений Вордсворта (см. выше прим. к с. 43).
С. 378. ...Кант... полагал, что человек, ставший свидетелем
того, как невинной жертве удалось ускользнуть от злодея,
обязан... сказать ему правду и указать место, где затаился
спасшийся, как бы ни был он уверен, что тем самым навлекает на
несчастного неминуемую гибель... почтенный философ в ответ
на упреки знаменитого французского писателя торжественно
подтвердил свою точку зрения, подкрепив ее основательной
аргументацией. — Речь идет о состоявшейся в 1797 г.
полемике между французским писателем и мыслителем Б. Кон-
станом (см. выше прим. к с. 42) и немецким философом
И. Кантом (см. выше прим. к с. 106), поводом для
которой стала статья Констана «О политических
реакциях» (1796), появившаяся в немецком журнале «Франция в
1797 году: Из писем немецких граждан в Париже» (1797.
Вып. 5-7) в переводе К. Ф. Крамера. Критикуя
моральный ригоризм Канта (утверждавшего, по словам
Констана, что «было бы преступлением солгать убийце,
вопрошающему, не скрылся ли у нас в доме человек, которого
он преследует и который является нашим другом»), автор
статьи заявлял: «Нравственный принцип, согласно
которому мы должны быть честными, взятый на вооружение
безоговорочно и в отдельности от прочих, сделал бы
невозможным любое общество. <...> Понятие долга неот-
634
Комментарии
делимо от понятия права. Долг одного всегда связан с
правами другого. Там, где нет прав, не существует и
обязанностей. Таким образом, говорить правду — наша
обязанность, но только в отношении того, кто имеет
право на правду. Однако никто не имеет права на правду,
которая может навредить другим» (Constant В. Von den
politischen Gegenwirkungen // Frankreich im Jahr 1797.
Aus den Brief en deutscher Manner in Paris. Altona, 1797.
Stuck 6. S. 123, 124. - Пер. наш. - С. Α.). В ответ Кант в
сентябре того же года опубликовал в «Берлинском
вестнике» статью «О мнимом праве лгать из человеколюбия»,
в которой признал упомянутый пример с убийцей своим,
хотя и не смог вспомнить, где именно привел его.
(Современные исследователи, не обнаружив в
предшествующих сочинениях Канта подобных строк, полагают, что
этот пример восходит к какому-то устному выступлению
или частному разговору немецкого философа.) Вместе
с тем Кант, как справедливо замечает лектор в эссе Де
Квинси, подтвердил свою прежнюю позицию
касательно права на ложь, прокомментировав ситуацию с
убийцей, преследующим жертву, следующим образом: «<...>
если ты своею ложью помешал замышляющему убийство
исполнить его намерение, то ты несешь юридическую
ответственность за все могущие произойти последствия.
Но если ты остался в пределах строгой истины,
публичное правосудие ни к чему не может придраться,
каковы бы ни были непредвиденные последствия твоего
поступка. Ведь возможно, что на вопрос злоумышленника,
дома ли тот, кого он задумал убить, ты честным образом
ответишь утвердительно, а тот между тем незаметно для
тебя вышел и, таким образом, не попадется убийце, и
злодеяние не будет совершено; если же ты солгал и
сказал, что его нет дома, и он действительно (хотя и
незаметно для тебя) вышел, а убийца встретил его на дороге
и совершил преступление, то ты с полным правом мо-
635
Комментарии
жешь быть привлечен к ответственности как виновник
его смерти. Ибо, если бы ты сказал правду, насколько
ты ее знал, возможно, что, пока убийца искал бы своего
врага внутри дома, его схватили бы сбежавшиеся соседи
и злодеяние не было бы совершено. Итак, тот, кто лжет,
какие бы добрые намерения он при этом не имел, должен
отвечать даже и перед гражданским судом и поплатиться
за все последствия, как бы они ни были непредвидимы;
потому что правдивость есть долг, который надо
рассматривать как основание всех опирающихся на договор
обязанностей, и стоит только допустить малейшее
исключение в исполнении этого закона, чтобы он стал шатким
и ни на что не годным» (Кант И. О мнимом праве лгать
из человеколюбия / Пер. Н. Вальденберг под ред. А.
Столярова // Кант И. Трактаты и письма. М.: Наука, 1980.
С. 293-294. — Пер. цит. с изменениями. — С. А).
В этом мире всякая палка — о двух концах (Everything
in this world has two handles). — P. Моррисон полагает,
что это выражение, при всей его расхожести, имеет у Де
Квинси литературную природу — поскольку дословно
повторяет реплику Уолтера Шенди из знаменитого романа
английского прозаика Лоренса Стерна (1713-1768) «Жизнь
и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (1759-1766,
опубл. 1760-1767; т. II, гл. 7): «- Всякая вещь на
свете, — продолжал отец (набивая новую трубку), — всякая
вещь на свете, дорогой братец Тоби, имеет две
рукоятки [every thing in this earthly world <...> has two handles]»
(Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди,
джентльмена. Сентиментальное путешествие по Франции и
Италии / Пер. А. Франковского. М.: Худ. лит., 1968. С. 105).
Добавим к этому и другой, не менее вероятный
источник (кстати, хорошо известный Стерну) — знаменитую
книгу английского писателя и мыслителя Роберта Бёр-
тона (1577-1640) «Анатомия меланхолии» (опубл. 1621,
оконч. ред. 1652; ч. II, разд. 3, гл. 3), где упомянутая фра-
636
Комментарии
за приводится со ссылкой на древнеримского философа-
стоика Эпиктета (ок. 50 — ок. 130): «Всякая вещь, сказал
Эпиктет, имеет две стороны [Everything, saith Epictetus,
hath two handles], одной из коих следует держаться, а
другой — нет» (Burton К The Anatomy of Melancholy. L., 1881.
P. 402. — Пер. наш. — С. Α.). По-видимому, здесь имеет
место весьма распространенный в литературе случай
слияния нескольких реминисценций.
Олд-Бейли. — См. выше прим. к с. 278.
Убийство... вполне может рассматриваться... как
эстетическое явление — то есть подлежащее суду хорошего вкуса. — Хотя
идея эстетической трактовки преступления —
безусловная новация лектора, не исключено, что она
подсказана Де Квинси одним из замечаний безымянного
философа в знаменитом философском диалоге французского
писателя-просветителя Дени Дидро (1713-1784)
«Племянник Рамо» (1761-1782, опубл. 1805 (нем. пер.), 1823
(оригинал)): «Мне становилось почти невыносимым
присутствие человека, обсуждавшего чудовищный
поступок, мерзкое злодеяние так, как знаток в живописи или
в поэзии разбирает произведения изящного вкуса <...>»
{Дидро Д. Племянник Рамо / Пер. А. Федорова //
Дидро Д. Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его
хозяин. М.: Худ. лит., 1973. С. 233).
С. 379. С. Т. Кольридж. — См. выше прим. к с. 44.
Аристотель. — См. выше прим. к с. 67.
Мистер Хаушип — Джон Хаушип (1781-1841),
лондонский хирург и автор медицинских книг.
...мы с ним пили чай на Бернерс-стрит (породившей,
кстати сказать, необычайно много гениев для столь короткой
улицы, какой она является). — С апреля 1812-го по октябрь
1813 г. Кольридж снимал квартиру в Сохо (см. выше прим.
к с. 68) по адресу Бернерс-стрит, 71 вместе со своими
бристольскими друзьями — супругами Джоном Джеймсом
(ум. 1820) и Мэри (1782—?) Морган. Среди других «гени-
637
Комментарии
ев», в разное время живших на этой улице, — архитектор
Уильям Чемберс (1723/1726-1796), художники Джон Опи
(1761-1807) и Генри Фюзели (см. выше прим. к с. 133).
...аттическому красноречию... — Подразумевается
исторически связанный с аттическим диалектом
древнегреческого языка классически строгий, утонченный стиль
речи, выработанный в сочинениях знаменитых
афинских риторов V-IV вв. до н. э. — Лисия (ок. 445 — ок.
380), Исократа (436-338 до н. э.), Демосфена (384-322 до
н. э.) и др.
Плотин. — См. выше прим. к с. 184.
... «Пожар! Пожар!» — и все мы... высыпали наружу в
предвкушении захватывающего зрелища. — Как указывает Р. Мор-
рисон, эта сцена, по всей видимости, имеет литературное
происхождение и восходит к «Амброзианским ночам» —
циклу философских и нравоописательных диалогов
вымышленных персонажей, который публиковался в «Блэк-
вудс Эдинбург мэгэзин» с 1822-го по 1835 г. Автором
большинства диалогов (41 из 71) был Джон Уилсон,
выступавший под псевдонимом Кристофер Норт, его
соавторами выступали шотландские писатели Джеймс Хогг
(1770-1835) и Джон Гибсон Локхарт (см. выше прим. к
с. 305), а также ирландский поэт и прозаик Уильям Мэ-
гинн (1793-1842). В подразумеваемом эпизоде из «Ночи
XTV» (появившейся в апрельском выпуске журнала за
1824 г.) один из собеседников, завидев огни пожара в
магазине мехов, восклицает: «Боюсь, что эти олухи
направят водяные струи прямо на пламя и разрушат все
впечатление» (Blackwood's Edinburgh Magazine. 1824. Vol. XV.
№87. P. 382). Примечательно, что несколькими
строками ниже персонажи Уилсона заводят разговор об убийце
Джоне Тертелле, чье дело далее разбирает и лектор в эссе
Де Квинси. Ср. также сходное наблюдение в очерке
Уильяма Хэзлитта (см. выше прим. к с. 48) «О радостях
ненависти» (1823, опубл. 1826): «<...> любимым чтивом для
б38
Комментарии
всякого взявшего в руки газету является раздел
уголовной хроники и происшествий. Со всех концов люди
сбегаются посмотреть на пожар, причем зрители
совершенно не жаждут, чтобы его погасили. Конечно, пожар лучше
потушить, но это малоинтересно; такое наше отношение
определяют не разум, а страсти» (Хэзлитт У. О радостях
ненависти / Пер. М. В. Куренной // Хэзлитт У.
Застольные беседы. М.: Ладомир; Наука, 2010. С. 449).
Оксфорд-стрит. — См. выше прим. к с. 66.
С. 380. С прибытием пожарных машин вопросы морали
были всецело препоручены страховой компании. — До 1865 г.,
когда была создана единая Столичная пожарная служба,
обеспечившая повсеместное тушение пожаров за
государственный счет, борьбой с огнем в Лондоне занимались
пожарные дружины при частных страховых компаниях,
чья деятельность носила избирательный характер:
ликвидация возгорания производилась лишь в том случае, если
дом был застрахован, и только теми бригадами, которые
были приписаны к компании, выдавшей страховку.
Стагирит — прозвище Аристотеля, уроженца г. Стаги-
ры на восточном побережье полуострова Халкидика.
В пятой... книге «Метафизики» описывается так
называемый κλετπήν réteiov — то есть совершенный вор... — В гл.
16 пятой книги «Метафизики» Аристотель называет
«законченным, или совершенным, <...> то, что по
достоинствам и ценности не может быть превзойдено в своей
области; например, врачеватель и флейтист
совершенны, когда по виду их искусства у них нет никакого
недостатка (употребляя это выражение в переносном смысле
и применительно к дурному, мы говорим о законченном
доносчике и законченном воре, раз мы называем их и
хорошими, например: хорошим вором и хорошим
доносчиком <...>)» {Аристотель. Метафизика / Пер. А. В. Кубиц-
кого под ред. М. И. Иткина // Аристотель. Соч.: В 4 т.
М.: Мысль, 1976. Т. 1. С. 169).
639
Комментарии
...что до мистера Хаушипа, то он в своем трактате о
несварении желудка, нимало не обинуясь, с нескрываемым
восхищением отзывается о виденной им язве, определяя ее как
«прекрасную». — Отсылка к исследованию Хаушипа «Практические
заметки о несварении желудка» (1825).
«Никомахова этика», «Magna Moralia», или «Большая
этика» — этические трактаты, чья принадлежность
Аристотелю — предмет многовековых научных споров.
С. 381. Spartam nactus es, hanc exorna. — Неточный
латинский перевод греческой фразы «Σπάρταν έλαχες, ταύτην
κόσμει» из сохранившейся в отрывках трагедии Еврипида
(см. выше прим. к с. 55) «Телеф» (438 до н. э.). Латиноя-
зычная версия изречения впервые появилась во втором
издании (1508; №2501) сборника крылатых фраз и
афоризмов античной поры «Адагии» («Пословицы», 1500),
составленного знаменитым нидерландским гуманистом,
писателем, филологом и богословом Дезидерием
Эразмом Роттердамским (наст, имя Герхард Герхардс, 1466-
1536), и, как предполагается, обязана своим рождением
этому автору. Для Де Квинси, впрочем, скорее был
памятен более близкий по времени случай употребления
данной фразы — «Размышления о революции во Франции»
Бёрка (см. выше прим. к с. 42).
Автолик — в древнегреческой мифологии сын
Гермеса, дед Одиссея, искусный вор и плут. Это же имя носит
бродяга, вор, мошенник и бард в романтической драме
Шекспира «Зимняя сказка» (1611, опубл. 1623).
Джордж Баррингтон (1755-1804) — знаменитый
ирландский авантюрист и вор-карманник, в 1790 г.
приговоренный к семи годам ссылки и отправленный в Австралию,
где он впоследствии стал полицейским и известным
поэтом.
...«яркий распустившийся цветок»... — Цитата из
«Потерянного Рая» (песнь V, ст. 481) Мильтона (см. выше
прим. к с. 54).
640
Комментарии
.„вообразить себе... идеал чернильницы (как это
продемонстрировал мистер Кольридж в своей прославленной переписке с
мистером Блэквудом)... — Де Квинси имеет в виду
«Извлечения из переписки мистера Кольриджа с друзьями и
литераторами», опубликованные в «Блэквудс Эдинбург мэ-
гэзин» в октябре 1821 г. (т. X, №41); упомянутое место
содержится в письме IV, адресованном «одному юному
студенту Кембриджа».
С. 382. Футурум перфектум (лат. будущее
совершенное) — грамматическое время глагола, означающее, что
действие будет совершено в ближайшем будущем.
...сказать о нем «Ίετελεσαι» — «Кончено» — или
(повторив мощную молосскую стопу Медеи) «εϊργασαι» — «Так, вот
всё»... — Мол осекая стопа — стопа из трех долгих слогов
в античном стихосложении. Фраза Де Квинси, на первый
взгляд, отсылает к трагедии Еврипида «Медея» (см. выше
прим. к с. 228), в которой, однако, слово «εϊργασαι»
комментаторами не обнаружено. Возможно, на самом деле
автору вспомнилось место из трагедии Еврипида
«Гекуба» (424 до н. э.; ст. 1122), где это слово действительно
встречается.
...«abiit, evasit, excessif, erupit, etc.»... — Цитируются
ставшие крылатыми слова о бегстве Катилины (см. ниже
прим. к с. 387) из Рима, сказанные Цицероном (см. выше
прим. к с. 169) во «Второй речи против Катилины» (гл.
1, § 1), которую он произнес на Римском Форуме 9
ноября 63 г. до н. э.
...старинной поговорки «Нет худа без добра»... — Имеется
в виду крылатое латинское выражение «Malum nullum est
sine aliquot bono».
C. 383. ...мистера Тертелла. — О деле Джона Тертелла
см. ниже прим. к с. 412.
Тувалкаин изобрел орудия из меди и железа или что-то
вроде того. — Тувалкаин — в Ветхом Завете живший до
потопа сын потомка Каина — Ламеха, «ковач всех орудий из
21 Исповедь англичанина..
64I
Комментарии
меди и железа» (Быт. 4: 22), то есть основатель
кузнечного ремесла.
...изделия Ту вала вряд ли нашли бы в наши дни одобрение в
Шеффилде... — Шеффилд — город в южном Йоркшире —
издавна славился производством ножевых изделий из
стали и серебра; во второй половине XIX в. приобрел
репутацию мирового центра сталеплавильной
промышленности.
С. 384. Завистник втайне ~ душу унесла. — Цитата из
«Потерянного Рая» (песнь XI, ст. 444-447).
Художник Ричардсон... в «Замечаниях о "Потерянном
Рае"»... — Имеется в виду работа английского художника-
портретиста и искусствоведа Джонатана Ричардсона-
старшего (1665/1667-1745) «Пояснения и замечания о
"Потерянном Рае"», опубликованная в 1734 г.
...как если бы деяние бездумно совершил некий Полифем,
выказавший себя полным профаном и не имевший под рукой
никакого другого инструмента, кроме бараньей кости. — Отсылка
к хрестоматийно известному эпизоду из песни IX
«Одиссеи» Гомера, рассказывающему о визите Одиссея и его
спутников в пещеру циклопа-людоеда Полифема, откуда
им удалось спастись благодаря хитроумию царя Итаки.
...описанные им убийства Дункана, Банко... — Де Квинси
подразумевает соответственно сц. 2 второго акта и сц. 3
третьего акта трагедии Шекспира «Макбет» (1606, опубл.
1623). О первой из этих сцен см. очерк «О стуке в
ворота у Шекспира» в наст. изд.
...несравненная миниатюра в «Генрихе VI», изображающая
убитого Глостера. — Хемфри, герцог Глостер (1390-1447) —
английский государственный деятель, в 1422-1429 гг.
протектор Англии при малолетнем короле Генрихе VI
Ланкастере (1421-1471, годы правления — 1422-1461,
1470-1471); убит в результате заговора. Выведен в
качестве одного из главных действующих лиц в первых двух
частях драматической трилогии Шекспира «Генрих VI»
642
Комментарии
(1590-1592, опубл. частично 1594-1595, полн. 1623). Де
Квинси подразумевает сц. 2 третьего акта второй части
трилогии; пространное авторское примечание с разбором
этой сцены добавлено в текст эссе в издании 1854 г.
С. 385. .„«ужасной, торжественной клятвы»... — Цитата
из второй части «Генриха VI» (III, 2, 158).
Так я уверен, что рукой насилья / Погублен трижды
славный герцог Глостер. — Цитата из второй части «Генриха
VI» (III, 2, 156-157).
Его ж лицо ~ тяжкая улика. — Цитата из второй части
«Генриха VI» (III, 2, 168-178).
С. 386. ...век Перикла... — В историографии так
принято называть время политического, экономического и
культурного расцвета Афинской республики при
знаменитом государственном деятеле, ораторе, законодателе и
полководце Перикле (490-429 до н. э., годы правления —
443-429 до н. э.). В широком смысле «век Перикла» — вся
вторая половина V в. до н. э. в Греции и греческих
колониях.
В пору написания этих строк... — Примечание,
начинающееся этими словами, добавлено автором в текст эссе
в издании 1854 г.
...льстивым угодничеством придворного поэта Вергилия. —
Как известно, Вергилий (см. выше прим. к с. 80) был
одной из главных фигур литературного кружка Гая Циль-
ния Мецената (ок. 70-8 до н. э.), ближайшего
сподвижника Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа (урожд. Гай
Октавий Фурин, 63 до н. э. — 14 н. э., с 27 г. до н. э. —
император Цезарь Август); идеология принципата
Августа оказала значительное влияние на творчество поэта,
не чуждавшегося открытых восхвалений личности и
политики императора.
...потворствовать Августу в его мстительной ненависти
к Цицерону... — Вопреки этому утверждению,
«мстительную ненависть» к Цицерону испытывал не Октавиан, а
21*
643
Комментарии
другой член Второго триумвирата (43-36 до н. э.) —
консул Марк Антоний (82-30 до н. э.). Именно в лице
Антония Цицерон своими политическими инициативами
и выступлениями в сенате нажил неумолимого врага, и
именно по его настоянию он был включен в
проскрипции (списки лиц, объявлявшихся вне закона и
подлежавших физическому уничтожению). Октавиан же, согласно
свидетельствам античных историков, поначалу
противился внесению имени Цицерона, своего недавнего
союзника, в проскрипционные списки, но сравнительно быстро
уступил давлению Антония, что предопределило скорую
насильственную смерть знаменитого оратора.
...«orabunt Causas melius»... — Цитата из «Энеиды» (29-
19 до н. э.; кн. VI, ст. 849).
С. 387. Иудейская школа оставалась поистине на высоте
призвания — даже в эпоху Средневековья, что доказывается
делом Хью из Линкольна, заслужившим одобрение со стороны
самого Чосера в связи с другим выступлением той же школы, о
котором он поведал в своих «Кентерберийских рассказах»
устами госпожи настоятельницы. — «Рассказ аббатисы»,
входящий в «Кентерберийские рассказы» Чосера (см. выше
прим. к с. ПО), содержит историю убийства евреями-
ростовщиками семилетнего мальчика-христианина —
ученика церковной школы и певчего церковного хора;
принявший мученическую смерть ребенок приобщается
небесной благодати. Действие рассказа разворачивается
«в одном из азиатских городов», однако в финале Чосер
(по сути, раскрывая источник сюжета) напрямую
соотносит поведанную аббатисой историю с судьбой
восьмилетнего Хью из Линкольна (1246-1255), в ритуальном
убийстве которого летом 1255 г. были обвинены свыше 90
английских евреев; их доставили в Лондон и заточили
в Тауэр, а 18 из них вскоре были повешены. Дело Хью
из Линкольна (причисленного Церковью к лику святых
мучеников) — одно из самых известных в длинном ряду
644
Комментарии
многовековых «кровавых наветов», связанных с
обвинением евреев в ритуальных человеческих
жертвоприношениях, которые лектор и называет «иудейской школой
убийства».
...Катилина, Клодий и еще кое-кто из этой компании
могли бы стать первоклассными виртуозами... из-за педантства
Цицерона Рим лишился единственного шанса снискать
заслуги в данной области. — Люций Сергий Катилина (108-62
до н. э.) — римский политический деятель периода
кризиса республики, обедневший римский патриций, претор
68 г. до н. э.; инициатор заговора части римского
нобилитета с целью свержения олигархии и захвата власти,
разоблаченного и подавленного при деятельном участии
консула 63 г. до н. э. Цицерона, который был одной из
потенциальных жертв заговорщиков. Выступив в сенате
с прямым обвинением Катилины в подготовке
переворота (Первая речь против Катилины, 8 ноября 63 г. до
н. э.), Цицерон вынудил того бежать в Этрурию и
перейти к открытой подготовке вооруженного выступления;
впоследствии, собрав необходимые доказательства,
Цицерон убедил сенат (Четвертая речь против Катилины, 5
декабря 63 г. до н. э.) приговорить к смерти — без решения
народного собрания, то есть вопреки закону — пятерых
остававшихся в Риме ближайших сподвижников
Катилины. В тот же день приговор был приведен в исполнение,
а сам Катилина погиб в январе следующего года в
сражении с превосходящими силами правительственных войск
при Пистории (совр. Пистойя). Упоминание в этом
историческом контексте другого политического противника
Цицерона — Публия Клодия Пульхра (93-52 до н. э.) —
не вполне понятно, так как он, судя по всему, лично в
заговоре не участвовал (хотя былые приверженцы
Катилины и объединялись позднее вокруг его персоны).
Возможно, Де Квинси на самом деле имел в виду претора
63 г. до н. э. Публия Корнелия Лентула Суру (ок. 114-63
645
Комментарии
до н. э.), возглавлявшего римскую группу заговорщиков
после бегства Катилины.
О Близнецы! — Фраза, по смыслу эквивалентная
восклицанию «О боги!» и в данном контексте подразумевающая,
по-видимому, легендарных основателей Рима — братьев-
близнецов Ромула и Рема.
Какой вопль испустил бы он с перепугу, обнаружив Цете-
га у себя под кроватью! — Гай Корнелий Цетег, один из
главных участников заговора Катилины, намеревавшийся
убить Цицерона; вместе с четырьмя сообщниками — Лен-
тулом, Статилием, Габинием и Цепарием — казнен по
решению сената 5 декабря 63 г. до н. э.
...предпочел бы utile (полезность) сокрытия в клозете или
даже в клоаке honestum (добродетели) непосредственного
столкновения с бестрепетным художником. — Обыгрывают-
ся ключевые понятия трактата Цицерона «Об
обязанностях» (см. выше прим. к с. 169) — полезное (utile) и
нравственно-прекрасное (honestum), в конфликте
которых, по мысли римского автора, всегда должно
побеждать последнее.
С. 388. ...великий представитель нашего искусства (я имею
в виду Человека с Горы)... сам термин «ассасины» восходит к
нему. — Ассасины (от араб, хашшишин — употребляющие
гашиш) — террористическая организация исмаилитов-
низаритов (шиитская ветвь ислама), возникшая в конце
XI в. на территории Ирана, а в последующие полтора
столетия распространившая свою деятельность на Персию,
Сирию и Ливан и превратившаяся в подобие тайного ис-
маилитского государства с жесткой внутренней
иерархией, фанатичной преданностью лидерам и эзотерической
идеологией. Расхожий культурный образ, начавший
складываться в эпоху Крестовых походов, представляет асса-
синов как секту профессиональных убийц, которые по
приказу имама расправлялись с его политическими и
религиозными противниками, якобы испытав перед выпол-
646
Комментарии
нением «великой миссии» опьяняющее воздействие
гашиша. Слово «ассасин» вошло во многие европейские языки
в значении «наемный убийца», а Великий владыка ордена
ассасинов стал известен в западном мире под именем
Человека с Горы (или Старца с Горы) — благодаря
местоположению его резиденции, находившейся в неприступной
горной крепости Аламут (Гнездо орла) на севере Ирана,
у южного побережья Каспийского моря. Орден
ассасинов прекратил свое существование во второй половине
XIII в. под натиском монголов и мамлюков.
...однажды, когда на его собственную жизнь покусился
приближенный ~ назначением пенсии на три пожизненных
срока. — Этот эпизод не прослеживается по историческим
источникам и, как предполагают зарубежные
комментаторы эссе, является вымыслом Де Квинси.
...покушение Беллингема на премьер-министра Персева-
ля... — Сэр Спенсер Персеваль (1762-1812), 21-й премьер-
министр Великобритании, был застрелен 11 мая 1812 г. в
здании парламента разорившимся английским
предпринимателем Джоном Беллингемом (1769-1812),
доведенным до отчаяния равнодушием властей к его просьбам о
финансовой помощи.
...случай с герцогом Беррийским в парижской Опере... —
Шарль Фердинанд, герцог Беррийский (1778-1820),
племянник французского короля Людовика XVIII и
наследник престола, был заколот 13 февраля 1820 г. при выходе
из оперного театра ремесленником Луи Пьером Лувелем
(1783-1820), фанатиком-бонапартистом, стремившимся
избавить Францию от династии Бурбонов (см. ниже).
...происшествие с маршалом Бессьером в Авиньоне... — Де
Квинси несомненно спутал друг с другом двух маршалов
Наполеона Бонапарта: Жана-Батиста Бессьера (1768-
1813), герцога Истрии, погибшего от удара
случайного ядра 1 мая 1813 г., накануне сражения французской
и русско-прусской армий при Лютцене на западе Саксо-
647
Комментарии
нии, и Гийома Мари Анн Брюна (1763-1815),
растерзанного толпой роялистов в Авиньоне 2 августа 1815 г.,
вскоре после поражения Наполеона под Ватерлоо и Второй
реставрации Бурбонов.
...об убийстве Вильгельма I Оранского... — Вильгельм I,
принц Оранский (1533-1584), 1-й штатгальтер
Голландии (с 1579 г.), лидер борьбы Нидерландов за
независимость от католической Испании, был застрелен 10 июля
1584 г. испанским фанатиком, агентом иезуитов Бальта-
заром Жераром (1562-1584) на лестнице дворца Прин-
сенхоф в Делфте.
...герцога де Гиза, неравнодушного к королевскому трону
Франции... — Генрих (Анри) I Лотарингский, 2-й принц
де Жуанвиль (1550-1588), 3-й герцог де Гиз (с 1563 г.) —
французский военный и государственный деятель времен
Религиозных войн (1562-1598), пэр Франции (с 1563 г.),
один из вдохновителей массовой резни гугенотов в ночь
на 24 августа 1572 г. (вошедшей в историю под
названием Варфоломеевская ночь), инициатор создания
католической лиги (1576); вследствие возросшего
политического влияния и серьезных претензий на престол был убит
по приказу короля Генриха III (см. след. прим.) в замке
Блуа 23 декабря 1588 г.
...Генриха III, последнего из занимавших этот трон
представителей династии Валу а... — Генрих III Валуа (1551-
1589) — французский король в 1574-1589 гг.; 2 августа
1589 г. был заколот монахом-доминиканцем Жаком Кле-
маном (1567-1589) по наущению католической лиги; с его
смертью прервалась династия Валуа, представители
которой занимали французский престол с 1328 г.
...Генриха IV, его шурина... основоположника династии
Бурбонов... — Генрих IV Бурбон (Генрих Наваррский, 1553-
1610) — лидер гугенотов в конце Религиозных войн во
Франции, король Наварры с 1572 г. (под именем
Генрих III), король Франции с 1589 г.; убит 14 мая 1610 г.
648
Комментарии
в собственной карете на парижской улице Лафероннери
католиком-фанатиком из Ангулема Жаном Франсуа Рава-
льяком (1578-1610), недовольным терпимостью короля
к гугенотам. С восшествием Генриха IV на французский
престол началось правление во Франции династии
Бурбонов, продлившееся с некоторыми перерывами (в 1792-
1814 и 1815 гг.) до 1848 г.
...восемнадцать лет спустя список пополнился... именем
нашего соотечественника, герцогаБекингемского... —Джордж Ви-
льерс (1592-1628), 1-й герцог Бекингемский (с 1623 г.) —
английский государственный деятель, фаворит и министр
королей Якова I и Карла I Стюартов (см. выше прим. к
с. 131, 143); убит 23 августа 1628 г. в Портсмуте
офицером британского флота, фанатиком-пуританином
Джоном Фелтоном (ок. 1595-1628) из личной мести и во имя
общественного блага.
С. 389. ...это убийство превосходно обрисовано в письмах,
опубликованных сэром Генри Эллисом из Британского
музея... — Сэр Генри Эллис (1777-1869) — главный
библиотекарь Британского музея в 1827-1856 гг.; упоминаемый
Де Квинси рассказ об убийстве герцога Бекингемского
содержится в 3-м томе изданных Эллисом в 1824 г.
«Подлинных писем касательно английской истории,
публикуемых по рукописям, хранящимся в Британском музее, а
также в нескольких других собраниях».
Густав Адольф. — Имеется в виду Густав II Адольф Ваза
(1594-1632), шведский король в 1611-1632 гг., герой
Тридцатилетней войны (1618-1648), павший в бою при Лют-
цене 16 ноября 1632 г. Его гибель в результате «тайного
убийства по личным мотивам», о которой говорит
лектор, не подтверждается историческими фактами.
...седьмым стал Валленштейн. — Альбрехт Венцель Евсе-
вий фон Валленштейн (1583-1634) — выдающийся
полководец эпохи Тридцатилетней войны, главнокомандующий
войск Священной Римской империи германской нации в
649
Комментарии
1625-1630 и 1632-1634 гг., чех по происхождению;
вследствие интриг своих политических противников был
обвинен императором Фердинандом II (1578-1637, годы
правления — 1619-1637) в измене и заговоре с целью захвата
власти; убит по наущению монарха 25 февраля 1634 г. в
Эгере (ныне — г. Хеб, Чехия) ирландским наемником,
драгунским капитаном Вальтером Деверу.
Убийство шведского короля ставится, между прочим, под
сомнение многими авторами — Хортом в том числе... — Де Квин-
си не вполне точен: в работе британского поэта и
историка Уолтера Харта (1709-1774) «История жизни Густава
Адольфа, короля Швеции, прозванного Великим» (1759)
говорится, что уже раненый шведский король погиб от
выстрела подъехавшего к нему имперского всадника, который
при этом воскликнул: «Давно я искал тебя!»; иными
словами, в описании Харта смерть Густава Адольфа
представлена именно как убийство (трактовка, которая не получила
развития в историографии Тридцатилетней войны).
...утонченному замыслу Гамлета разыграть трагедию
внутри трагедии. — Имеется в виду знаменитая сцена
«мышеловки» из трагедии Шекспира «Гамлет, принц Датский»
(ок. 1601, опубл. 1603, III, 2), в которой заглавный
герой, стремясь изобличить короля-отравителя,
устраивает в Эльсинорском замке представление пьесы «Убийство
Гонзаго», где в деталях воспроизводится совершенное
Клавдием убийство брата.
...вышеперечисленные душегубства... представляют собой об
разцы, примеры для подражания, о которых можно сказать:
«Nocturnâ versate manu, versate diurnâ»... — Ироническое
переосмысление строк из «Науки поэзии» (ст. 268-269)
Горация (см. выше прим. к с. 122), адресованных римским
поэтам: «Образцы нам — творения греков: / Ночью и
днем листайте вы их неустанной рукою!» (Пер. М. Л. Га-
спарова).
650
Комментарии
С. 390. Джон Локк (1632-1704) — английский философ-
сенсуалист, экономист, политический мыслитель, автор
трактата «Опыт о человеческом разумении» (1671-1689,
опубл. 1690), заложившего основы эмпирической теории
познания Нового времени.
Фрэнсис Бэкон (1561-1626) — английский философ,
родоначальник английского материализма и
экспериментальной науки Нового времени, писатель, историк.
Галилей. — См. выше прим. к с. 292.
Рене Декарт (лат. Картезий, 1596-1650) —
французский философ, математик и естествоиспытатель,
основоположник аналитической геометрии, автор трактата
«Рассуждение о методе, имеющее целью верно
направлять разум и отыскивать истину в науках» (1637),
ставшего отправной точкой в истории новоевропейского
философского рационализма.
...Вайе... «Жизнь Декарта»... — Имеется в виду
двухтомная «Жизнь господина Декарта» (1691) — первая
биография философа, написанная французским историком и
священником преподобным Адриеном Байе (1649-1706).
Книга Байе была с сокращениями переведена на
английский язык уже в 1693 г., однако Де Квинси чуть ниже
цитирует в собственном переводе ее первое французское
издание.
Глюкштадт — город в Германии, в земле Шлезвиг-
Гольштейн, основанный в 1617 г. королем Дании
Кристианом IV на правом берегу Эльбы и до 1866 г.
находившийся под властью датской короны; в 1648 г. стал
административной столицей герцогства Голыытейн-
Глюкштадт, а в 1773 г. — столицей Голыытейна.
Восточная Фрисландия (Восточная Фризия) — в
описываемое время самостоятельное графство к востоку от р.
Эмс (ныне — территория Восточная Фризия в земле
Нижняя Саксония, Германия).
651
Комментарии
Эмден — крупный город-порт в Восточной
Фрисландии.
Западная Фрисландия — историческая область в
северной части Нидерландов, территория которой частично
соответствует современной нидерландской провинции
Северная Голландия.
С. 392. Итон. — См. выше прим. к с. 50.
Зёйдерзе (нидерл. Южное море) — мелководный залив
в южной части Северного моря у берегов Голландии.
В 1927-1932 гг. залив был отгорожен от моря дамбой
для защиты внутренних территорий страны от
наводнений и превращен в пресноводное озеро Эйсселмер,
которое впоследствии было частично осушено в
сельскохозяйственных целях.
...«Летучего голландца», направляющегося в родной порт. —
«Летучий голландец» — легендарный парусный корабль-
призрак, согласно европейским морским поверьям,
обреченный вечно бороздить океанские воды и приносящий
беду встречным судам. Первое печатное упоминание этой
легенды содержится в книге Джорджа Баррингтона (см.
выше прим. к с. 381) «Плавание к Ботническому заливу,
с описанием местности, нравов, обычаев, религии и
прочих характерных черт тамошних жителей» (1795; гл. 6).
С. 393. ...подражая Цезарю, обратившемуся к бедному
паромщику со словами: «Cœsarem vehis et fortunas ejus»... — Де
Квинси несколько неточно цитирует известную
латинскую фразу «Caesarem vehis Caesarisque fortûnam» («Ты
везешь Цезаря и его судьбу»), восходящую к
«Сравнительным жизнеописаниям» Плутарха (см. выше прим. к
с. 330). В гл. 38 жизнеописания Гая Юлия Цезаря (см.
выше прим. к с. 226) Плутарх сообщает, что в 48 г. до
н. э., готовясь в Аполлонии к решающему сражению с
Помпеем и не имея достаточных военных сил, Цезарь
решил тайно вернуться на 12-весельной лодке в Брунди-
зий, чтобы ускорить прибытие остававшейся в Италии
652
Комментарии
части своего войска. «Он поднялся на борт ночью в
одежде раба и, усевшись поодаль, как самый незначительный
человек, хранил молчание. Течением реки Аоя корабль
уносило в море, но утренний ветер, который
обыкновенно успокаивал волнение в устье реки, прогоняя волны в
море, уступил натиску сильного морского ветра,
задувшего ночью. Река свирепо боролась с морским приливом
<...> образуя страшные водовороты. Кормчий,
бессильный совладать со стихией, приказал матросам повернуть
корабль назад. Услыхав это, Цезарь выступил вперед и,
взяв пораженного кормчего за руку, сказал: "Вперед,
любезный, смелей, не бойся ничего: ты везешь Цезаря и
его счастье". Матросы забыли про бурю и, как бы
приросши к веслам, с величайшим усердием боролись с
течением» {Плутарх. Цезарь / Пер. Г. А. Стратановского и
К. П. Лампсакова // Плутарх. Сравнительные
жизнеописания: В 2 т. М.: Наука, 1994. Т. 2. С. 185).
Один из германских императоров... на усердные мольбы
укрыться от канонады... сказал: «Фи, приятель, слышал ли
ты когда-нибудь об императоре, которого сразило бы пушечное
ядро?» — Источник и персонаж этого исторического
анекдота не установлены.
К указанному доводу прибегали... — Примечание,
начинающееся этими словами, добавлено автором в текст эссе
в издании 1854 г.
...несколько столетий тому назад французский дофин...
задал тот же вопрос: «Кто-нибудь слышал о дофине, умершем от
оспы?» Верно: о подобном случае никто и слыхом не слыхивал.
И тем не менее упомянутый дофин скончался именно от этой
болезни. — Несмотря на упоминание «нескольких
столетий», речь, несомненно, идет о сыне и наследнике
французского короля Людовика XIV Великом дофине
Людовике (1661-1711), который скончался, так и не вступив на
престол, от ветряной оспы 14 апреля 1711 г. — то есть
приблизительно за полтора века до публикации поздней
653
Комментарии
версии эссе Де Квинси. Источник приводимых автором
слов дофина не установлен.
Спиноза. — См. выше прим. к с. 124.
Согласно распространенному убеждению... Спиноза умер в
своей постели. — По общепринятой версии, философ
скончался от туберкулеза.
...на книгу, изданную в Брюсселе в 1731 году, под
заглавием «Жизнь Спинозы», господином Жаном Колерю, с
многочисленными добавлениями из рукописной биографии,
написанной одним из друзей философа. — Де Квинси ссылается
на французское издание (отсюда офранцуженный
вариант имени и фамилии автора) биографии Спинозы,
написанной лютеранским пастором Иоганнесом Кёлером
(Колерусом, 1647-1707), немцем по происхождению, и
впервые опубликованной в Амстердаме в 1705 г.
Получив в 1693 г. приход в Гааге, Кёлер поселился в доме,
где ранее жил знаменитый философ, регулярно
общался с близко знавшими его людьми (в первую очередь
домовладельцами) и использовал в своей книге ряд
документов, относящихся к жизни Спинозы и впоследствии
утраченных.
С. 394. ...преподобный мистер Генри Теонг в своем
«Дневнике», опубликованном Ч. Найтом. — Дневник путешествий
английского корабельного священника Генри Теонга (1621-
1690), охватывающий период с 1675-го по 1679 г., был
впервые опубликован в 1825 г. другом Де Квинси,
издателем и редактором «Найтс куотерли ревью» Чарльзом
Найтом (1791-1873).
...книгу Фрайера «Путешествия в Ост-Индию в
1672 году»... — Речь идет о травелоге врача Британской
Ост-Индской компании (см. ниже прим. к с. 445) Джона
Фрайера (ок. 1650-1733) «Новое описание Ост-Индии и
Персии в восьми письмах, основанное на девяти годах
путешествий, начавшихся в 1672-м и завершившихся в
654
Комментарии
1681 году; с заметками о морали, природе и культуре тех
мест» (опубл. 1698).
... «кварта»... именно это евангельское обозначение и вызвало
интерес... у преподобного мистера Теонга. — Де Квинси
остроумно играет значениями слова «diatessaron» (от греч. διά
τεσσάρων — «сделанный из четырех частей»), уподобляя
пунш из четырех ингредиентов сочинению
раннехристианского апологета из Сирии Татиана (ок. 120 — ок.
175) «Диатессарон» {лат. Diatessaron, «гармония четырех
Евангелий»), в котором четыре канонических Евангелия
были сведены в единое повествование; этот свод имел
хождение среди сирийских христиан на протяжении
нескольких столетий и повлиял на становление
канонического текста Нового Завета.
С. 395. ...Линдли Меррей, которого я встречал в Йорке в
1825 году... — Линдли Меррей (1745-1826) — английский
грамматист, выходец из США, создатель авторитетной и
многократно переиздававшейся «Английской
грамматики, адресованной различным группам учащихся» (1795).
О личном знакомстве Де Квинси с Мерреем, на которое
содержится намек в тексте, никаких сведений не
обнаружено.
...Спиноза — автор весьма почтенной грамматики
древнееврейского языка... — В 1670 г. Спиноза начал писать
«Компендиум грамматики древнееврейского языка»,
оставшийся незавершенным и опубликованный посмертно в
1677 г.
Томас Гоббс (1588-1679) — английский философ-
материалист, государственный деятель и политический
мыслитель.
С. 396. Согласно его же собственному учению,
могущественная сила дает высшее право; поэтому отказ быть убитым
является наихудшей разновидностью бунта — в том случае, если
убивать тебя принимается законная власть. — Эта сентенция
соответствует общей идее главного трактата Гоббса «Ле-
655
Комментарии
виафан, или Материя, форма и власть государства
церковного и гражданского» (1647-1650, опубл. 1651),
согласно которой государство является абсолютным сувереном
над подданными; ср., однако, заявление в гл. 21 («О
свободе подданных») второй части «Левиафана»: «<...> если
суверен приказывает человеку (хотя бы и по праву
осужденному) убить, ранить или изувечить себя, или не
оказывать сопротивления тому, кто на него покушается, или
воздержаться от пищи, пользования воздухом,
употребления лекарств или какой-либо другой вещи, без которой
он не может жить, то такой человек свободен не
повиноваться» (Гоббс Т. Левиафан / Пер. А. Гутермана. М.:
Мысль, 2001. С. 150). Утверждение лектора, таким
образом, до известной степени противоречит «букве»
трактата Гоббса.
Впервые смерть угрожала философу весной 1640 года, когда
он, по его утверждению, распространил от имени короля
рукопись, направленную против парламента; впоследствии,
кстати, он эту рукопись никому не мог предъявить; однако Гоббс
заявляет: «Если бы его величество не распустил парламент
(в мае), моя жизнь подверглась бы опасности». —
Промонархический трактат Гоббса «Основы права, естественного
и политического», в котором (как в созданном позднее
«Левиафане») обосновывается необходимость единой и
неделимой власти суверена, был написан в начале 1640 г.
и активно распространялся в окружении философа;
впоследствии, в 1850 г., трактат был опубликован в
Лондоне (предположительно без ведома автора) двумя
отдельными книгами, озаглавленными «Человеческая природа,
или Основополагающие начала политики» и «О
политическом теле, или Основы права, морального и
политического». Парламентская сессия, о которой упоминает
лектор, — это так называемый Короткий парламент,
созванный королем Карлом I Стюартом 13 апреля 1640 г.
после 11-летнего перерыва под давлением внутриполити-
б5б
Комментарии
ческих проблем и распущенный 5 мая того же года
после отказа выделить финансовые средства, необходимые
короне для ведения войны с Шотландией. Приведенные
слова Гоббса заимствованы из «Рассуждений о репутации,
благонадежности, манерах и религиозных взглядах
Томаса Гоббса», опубликованных философом в 1662 г.
...в ноябре того же года был созван Долгий парламент — и
Гоббс, вторично убоявшись пасть жертвой насилия, бежал во
Францию. — Долгий парламент, первое заседание
которого состоялось 3 ноября 1640 г., формально
просуществовал (с перерывами) почти два десятилетия (вплоть до
реставрации Стюартов в 1660 г.), чем и объясняется его
название. Гоббс, открыто придерживавшийся
роялистских взглядов, после ареста по требованию парламента
нескольких советников короля спешно покинул Англию,
опасаясь физической расправы, и провел 11 лет в
Париже.
... манию Джона Денниса, полагавшего, что Людовик XIV не
заключит мир с королевой Анной до тех пор, пока его
(Денниса) не выдадут на расправу французским властям; пребывая
во власти этого убеждения, он даже бежал подальше от
побережья. — В книге английского актера и драматурга Тео-
фила Сиббера (1703-1758) «Жизнеописания поэтов
Великобритании и Ирландии — предшественников декана
Свифта» (1753; т. 4) рассказывается о том, что драматург
и критик Джон Деннис (1657-1734), автор проникнутой
антифранцузскими настроениями трагедии
«Утверждение свободы» (1704), всерьез полагал, будто его
выдача французским властям является условием заключения
Утрехтского мирного договора между Англией и
Францией (1713/1714), знаменовавшего окончание Войны за
испанское наследство (1701-1714). Страдая манией
политического преследования, Деннис оставил столицу и
укрылся в доме своего друга, жившего в провинции;
однажды, гуляя по берегу моря, он завидел на горизонте ко-
657
Комментарии
рабль и, решив, что за ним прибыли французы, обвинил
друга в предательстве, поспешно покинул его жилище и
устремился обратно в Лондон.
Кромвель. — См. выше прим. к с. 63.
...как обошлись с посланцами парламента в Гааге и
Мадриде. — Как следует из приведенной ниже цитаты,
имеются в виду юрист и дипломат, выходец из Голландии
Исаак Дорислав (1595-1649), посол Английской
республики в Гааге в 1648-1649 гг., и английский политический
публицист, член британского парламента Энтони Эшем
(1614/1618-1650), в 1650 г. посланный с
дипломатической миссией в Испанию. Оба были убиты роялистами.
Тит venit ~ terror ubique aderat. — Несколько
видоизмененные строки из стихотворной латиноязычной
«Автобиографии» (1672, опубл. 1679; ст. 221-222) Гоббса.
С. 397. ...автор... заслуживал избиения дубиной... за
написание пентаметрического стиха со столь вопиющей концовкой,
как «terror ubique aderat»! — Де Квинси имеет в виду
отсутствующую у Гоббса, но необходимую здесь с точки
зрения правил античной метрики элизию — выпадение
гласного звука на стыке двух последних слов данного стиха
(которые, соответственно, должны произноситься как
«ubiqu'aderat»). Пентаметр — пятистопный
дактилический стих с обязательной цезурой; употребляется только
в сочетании с гекзаметром, образуя с ним элегический
дистих.
В письме крайне оскорбительного свойства, адресованном
«ученой особе» (подразумевался математик Уоллис), Гоббс...
утверждает, будто бежал на родину, «видя угрозу своей
безопасности со стороны французского духовенства»; он намекает на
вероятность расправы над ним как над еретиком... — В
трактате «О теле» (опубл. 1655), образующем вторую часть
авторской трилогии «Основы философии» (1642-1658),
Гоббс затронул ряд давних математических проблем — в
том числе предложил способ вычисления квадратуры кру-
658
Комментарии
га, раскритикованный в том же году английским
математиком, профессором Оксфордского университета
Джоном Уоллисом (1616-1703). Эта критика стала началом
многолетней полемики Гоббса с Уоллисом и другими
профессорами Оксфорда; одним из ее звеньев явилась
публикация уже упоминавшихся «Рассуждений о репутации,
благонадежности, манерах и религиозных взглядах
Томаса Гоббса» — адресованного Уоллису открытого письма,
которое и цитирует Де Квинси. Враждебное отношение
к Гоббсу католического духовенства было обусловлено се-
кулярным духом «Левиафана» (в частности, отрицанием
божественного происхождения государства) и особенно
критикой Римской церкви в частях III и IV трактата, из-за
чего он считался антирелигиозной книгой.
... как выразился бы мистер Колъридж, не уступает
рукописи... — Как установил Р. Моррисон, эти слова являются
отсылкой к гл. 10 «Biographia Literaria» Кольриджа (см.
выше прим. к с. 48), где, в частности, говорится о
сочинении, «опубликованном так, что для несчастного
автора было бы лучше, если бы оно оставалось в рукописи»
(Coleridge S. T. Biographia Literaria, or Biographical Sketches
of My Literary Life and Opinions // Coleridge S. T. The
Major Works / Ed. by H. J. Jackson. Oxford; N. Y.: Oxford
Univ. Press, 2000. P. 241).
...книги, ныне совершенно забытой, а именно:
«Рассмотрение убеждений мистера Гоббса, в беседе между ним и студентом
богословия»... написана она Теннисоном — тем самым,
который лет через тридцать сменил Тиллотсона в должности
Архиепископа Кентерберийского. — Упомянутая книга,
написанная преподобным Томасом Тенисоном [sic!] (1636-1715),
вышла в свет в 1670 г. В 1694 г. Тенисон стал
преемником Джона Тиллотсона (1630-1694), Архиепископа
Кентерберийского в 1691-1694 гг., и занимал этот пост до
самой смерти.
659
Комментарии
Пик — Скалистый Край (Peak District), живописный
холмистый район в Центральной и Северной Англии,
основная часть которого расположена на севере
графства Дербишир, с 1951 г. — национальный парк.
...отчасти подвигнутый описанием Гоббса. — Имеется в
виду латиноязычная поэма «О чудесах Пика»,
написанная Гоббсом под впечатлением от экскурсии в Скалистый
край в 1626 г. и опубликованная в 1636-м; в 1678 г. был
напечатан анонимный английский перевод поэмы.
Бакстон — древний город-курорт в Дербишире,
знаменитый своими целебными термальными источниками.
С. 398. Чатсуорт тогда, как и ныне, был роскошным
поместьем самой знатной ветви рода Кавендишей — в те дни
графов, в настоящее время герцогов Девонширских. — Это
примечание добавлено автором в текст эссе в издании 1854 г.
Имение Чатсуорт в Дербишире перешло в собственность
аристократического семейства Кавендишей в 1549 г.
Раннее здание Чатсуорт-хауса, выстроенное в
тюдоровском стиле, было возведено в 1550-1660-е гг.; в 1608 г.
поместье унаследовал Уильям Кавендиш (1552-1626), в
1618 г. ставший 1-м графом Девонширским. Титул
герцога Девонширского был учрежден в 1694 г.; первым его
обладателем стал военный и государственный деятель,
4-й граф Девонширский Уильям Кавендиш (1641-1707),
в 1687-1707 гг. осуществивший масштабную
перестройку Чатсуорт-хауса.
К чести семейства, два его поколения предоставляли приют
Гоббсу. — С 1608-го по 1628 г. Гоббс служил наставником и
личным секретарем Уильяма Кавендиша (ок. 1590-1628),
с 1628 г. — 2-го графа Девонширского, а в 1631-1640 гг.
был наставником его сына, также Уильяма Кавендиша
(1617-1684), с 1628 г. — 3-го графа Девонширского.
Дружеские узы связывали Гоббса с семейством Кавендишей
до конца его жизни.
66о
Комментарии
...в год нашествия Испанской Армады... — Испанская
Армада, или Непобедимая Армада, — крупный военный
флот (130 больших и 30 малых кораблей и 27 тысяч
солдат и матросов), направленный Испанией в мае 1588 г.
для захвата Англии (в ходе англо-испанской войны 1587-
1604 гг.) понес огромный урон в столкновениях с
английским флотом в проливе Ла-Манш и Дуврском проливе с
31 июля по 8 августа, а затем вследствие непогоды при
возвращении в Испанию: на родину вернулись лишь
половина кораблей и около трети личного состава.
...плескаться в одной воде с Левиафаном... — Де Квинси
обыгрывает библейскую этимологию использованного
Гоббсом образа Левиафана, который описан в «Книге
Иова» как огромное морское чудовище, что «кипятит
пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь <...>»
(Иов 41: 23).
Deipnosophistœ — латинский вариант названия книги
Афинея (см. выше прим. к с. 94).
С. 399. ...историю о том, как Секст Росций был убит после
ужина близ Паллацинских купален. — Отсылка к речи
Цицерона «В защиту Секста Росция из Америи» (80 г. до н. э.;
гл. 7, § 18), посвященной делу Секста Росция-младшего,
который был обвинен в убийстве своего отца, богатого
землевладельца из Умбрии, погибшего на римской улице
возле Паллацинских бань осенью 81 г. до н. э.
...замечание Цицерона об Эпикуре Атеисте, который, по
его словам, как никто другой страшился того, что презирал —
смерти и богов. — Отсылка к трактату-диалогу Цицерона
«О природе богов» (45-44 до н. э.; кн. I, гл. 31, § 86), где о
греческом философе Эпикуре (342/341-271/270 до н. э.),
исповедовавшем атеистические взгляды, в частности,
сказано: «<...> я не знаю никого другого, кто бы больше
боялся того, чего, как он утверждает, вовсе не следует
бояться: я имею в виду смерти и богов» {Цицерон. О природе
661
Комментарии
богов / Пер. М. И. Рижского // Цицерон. Философские
трактаты. М.: Наука, 1985. С. 87-88).
... «перепуганный до неприличия»... — Неточная цитата из
трагедии Шекспира «Отелло, венецианский мавр» (1604,
опубл. 1622; II, 3, 167-168).
Никола Мальбранш (1638-1715) — французский
религиозный философ, последователь Декарта, стремившийся
преодолеть дуализм картезианской метафизики; в 1664 г.
принял сан священника.
Беркли, тогда еще молодой человек, по прибытии в Париж
навестил преподобного отца Мальбранша. — Джордж
Беркли (1685-1753) — англо-ирландский философ и теолог,
с 1734 г. епископ Англиканской церкви в Клойне
(Ирландия). Рассказ о предполагаемом посещении им
Мальбранша в Париже в октябре 1715 г. Де Квинси заимствует
(пародийно переиначивая) из книги ирландского
протестантского священника и ученого, епископа Джозефа
Стока (1740-1813) «Жизнеописание Джорджа Беркли,
доктора богословия, а впоследствии епископа Клойнско-
го в Ирландии, с критическими заметками о его
сочинениях», которая была опубликована анонимно в 1776 г.
По словам Стока, Беркли «нашел ученого отца в его
келье, где тот готовил в небольшом горшочке лекарство
от мучившей его болезни — воспаления легких. Разговор
сам собой обратился к теории нашего автора, о которой
его французский коллега получил некоторое
представление из недавно изданного перевода. Однако исход их
диспута оказался трагическим для бедного Мальбранша.
В пылу спора он говорил так громко и дал такой выход
естественным чувствам ученого и француза, что это
привело к стремительному развитию недуга, который спустя
несколько дней свел его в могилу» ([StockJ.] An Account of
the Life of George Berkeley, D.D., Late Bishop of Cloyne in
Ireland; with Notes, Containing Strictures upon His Works.
L.: John Murray, 1776. P. 9. - Пер. наш. - С. Α.).
662
Комментарии
Повара всегда были genus irritabile; авторы — еще в большей
степени... — Де Квинси обыгрывает слова Горация о
поэтах из послания к Юлию Флору (18 до н. э.): «Много
терплю, чтоб смягчить раздражительных племя поэтов»
(Послания, кн. II, поел. 2., ст. 102. — Пер. Н. С. Гинцбурга).
С. 400. ...«так было обмануто ухо Дании». — Цитата из
«Гамлета» (I, 5, 36-38): «<...> так ухо Дании /
Поддельной басней о моей кончине / Обмануто» (Пер. М. Л.
Лозинского).
... (по справедливому наблюдению Поупа) «был славен
добродетелями всеми»... — Цитата из «Эпилога к
"Сатирам"» (1738; диалог II, ст. 73) Поупа (см. выше прим. к
с. 312).
...учения о случайных причинах. — В работе «О
разыскании истины» (опубл. 1674-1675, оконч. 1712) и других
сочинениях Мальбранш, развивая идеи философии
окказионализма (Иоганна Клауберга, Арнольда Гейлинкса),
отрицал объективность причинных связей, наблюдаемых
в природном и человеческом мире, и утверждал, что
всякая естественная причина есть случайная
(окказиональная) причина, повод, за которым скрывается воля
всемогущего Бога — творца истинной причинности.
...ирландского юноши... — Фигура речи, соответствующая
общей пародийности сцены: на самом деле в 1715 г., к
которому относится этот эпизод, Беркли исполнилось
30 лет.
...Лейбница в конце жизни... обуяла алчность и он накопил
у себя в доме целые кучи золота. Это было в Вене, где он умер...
он так страстно желал подвергнуться хотя бы покушению,
что не устранялся от опасности. — Лектор вновь
смешивает правду и вымысел: немецкий философ и математик
Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646-1716) действительно
славился своей скупостью, и состояние, унаследованное
его племянником, оказалось весьма значительным; одна-
663
Комментарии
ко умер Лейбниц в Ганновере (а не в Вене) от
приступа подагры.
...покойный педагог бирмингемской выделки (а именно док-
шор Парр)... в свящеиническом доме в Хаттоне. —
Преподобный Сэмюель Парр (1747-1825) — английский священник,
школьный учитель, ученый-классик, известный полемист
и политический публицист, убежденный сторонник
партии вигов, с 1783 г. — пожизненный викарий прихода в
селении Хаттон в Уорикшире, между Уориком и
Бирмингемом. Де Квинси встречался с Парром летом 1812 г. и
позднее написал о нем пространный очерк,
опубликованный в «Блэквудс Эдинбург мэгэзин» в 1831 г.
С. 401. Salus reipublicœ— начальные слова известной
латинской формулы «Salus reipublicae — suprêma lex»
(«Благо государства — высший закон»), которая является
парафразой изречения Цицерона «Salus populi — suprêma
lex» («Благо народа — высший закон»), приведенного в
его трактате-диалоге «О законах» (52-51 до н. э.; кн. III,
гл. 3, § 8).
Доктор Парр, впервые выступив в печати со знаменитым
латинским предисловием к Беллендену... время от времени
публиковал проповеди, читанные им для некой больницы (не
помню точного названия), в официальном названии которой
присутствовало старинное слово «исцеляющая»; вышло так,
что и сами проповеди получили известность как
«целительные». — Это примечание, добавленное автором в текст в
издании 1854 г., содержит ряд неточностей (возможно,
допущенных сознательно — как и многие другие в этом
эссе). Первым выступлением Парра в печати стало
«Рассуждение об образовании и о задачах благотворительных
школ» (1786); переиздание цикла трактатов «Об
установлениях» (1608-1615) шотландского латиниста Уильяма
Беллендена (ок. 1550 — ок. 1633) с предисловием Парра
вышло в свет годом позже, в 1787 г. «Целительные
проповеди» (spital sermons) обязаны своим происхождением
664
Комментарии
отнюдь не деятельности Парра: возникшее много
раньше, это понятие восходит к названию лондонской
больницы Св. Марии Целительницы, основанной в 1197 г. на
Бишопгейт-стрит, и подразумевает проповеди,
читавшиеся в понедельник и вторник Пасхальной недели.
Сэмюель Парр прочел такую проповедь в лондонской церкви
Христа на Ньюгейт-стрит 15 апреля 1800 г.; годом позже
она была опубликована.
...в анонимном жизнеописании этого великого мыслителя. —
О каком сочинении идет речь, не установлено.
С. 402. ...миссис Куикли сказала бы — въедливости
[peevish]... — Отсылка к комедии Шекспира
«Виндзорские насмешницы» (1597, опубл. 1602, полн. 1623; I, 4,
11-13), в которой миссис Куикли, служанка доктора Каю-
са, говорит о слуге Джоне Регби: «Самый большой его
недостаток, что уж очень богомолен. На этот счет он упрям
[peevish]» (Пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник).
Старый профессор, решил он, наверняка отягощен грехами.
Другое дело — малый ребенок. Рассудив таким образом,
покушавшийся в критический момент оставил Канта в покое и зарезал
вскорости пятилетнюю кроху. — Как предполагают
зарубежные исследователи, в биографию Канта здесь вплетена
подлинная история английского убийцы Роберта Дина,
который в 1819 г. по аналогичным мотивам вместо некой
мисс Лонгман убил ребенка. Отчет об этом преступлении
Де Квинси опубликовал в «Уэстморленд газетт»,
редактором которой был в 1818-1819 гг. См.: Super R. H. De
Quincey and a Murderer's Conscience // Times Literary
Supplement. 1936, 5 December. P. 1016.
Корреджо (Антонио Аллегри, 1494-1534) — знаменитый
итальянский живописец Высокого Возрождения.
С. 403. ...убийство сэра Эдмондбери Годфри... остается
поистине непревзойденным: загадка до сих пор не разгадана.
<...> выдвинутое против папистов обвинение... совершенно
беспочвенно — и явилось исключительно следствием протестант-
бб5
Комментарии
ского фанатизма. — Лондонский судья сэр Эдмунд Берри
[sic!] Годфри (1621-1678) пропал без вести 12 октября
1678 г.; 17 октября тело Годфри, пронзенное его
собственным мечом, было найдено в канаве в трех милях от
центра столицы. Незадолго до своей гибели, в сентябре
1678 г., он засвидетельствовал данные под присягой
показания англиканского священника Израэля Тонджа (1621-
1680) и бывшего иезуита Титуса Оутса (1649-1705) о
якобы готовящемся «папистском» заговоре с целью убийства
короля Карла II и его брата Якова, герцога
Йоркского. В качестве соучастника убийства Годфри в декабре
1678 г. был арестован ювелир-католик Майлз Прэнс,
давший признательные показания, на основании которых
были осуждены и казнены три католических священника
из Сомерсет-хауса (см. ниже); впоследствии выяснилось,
что его признание было самооговором. В 1685 г. был
изобличен как лжесвидетель и Титус Оутс, подвергшийся
выставлению у позорного столба и тюремному
заключению. Истинные причины, обстоятельства и виновники
убийства судьи Годфри и по сей день не установлены: по
мнению многих историков, это была провокация
протестантских экстремистов, призванная разжечь в Англии
антикатолическую истерию, которая в свою очередь
породила в 1679-1681 гг. серьезный внутриполитический
кризис.
...подозрения пали на служителей католической
Королевской часовни... — Имеется в виду королевская часовня на
территории лондонского дворца Сомерсет-хаус,
который в период описываемых событий был резиденцией
королевы-католички Екатерины Браганской (жены
Карла II в 1662-1685 гг.) и где предположительно и был убит
сэр Эдмунд Берри Годфри. Упомянутые Де Квинси
«служители часовни» — это католические священники Роберт
Грин, Лоренс Хилл и Генри Берри, которых Майлз Прэнс
назвал вдохновителями убийства и которые были приго-
666
Комментарии
ворены на основании его показаний к смертной казни в
феврале 1679 г. Приводимые подробности (о каплях
воска на одежде убитого и их предполагаемом
происхождении) заимствованы Де Квинси из воспоминаний
шотландского богослова и историка, епископа Солсберийского в
1689-1715 гг. Гилберта Бернета (1643-1715), которому
довелось видеть труп Годфри на ферме неподалеку от места
преступления. Его мемуары, озаглавленные «История
моего времени» (1683-1713), были опубликованы двумя
объемными книгами в 1724-1734 гг.; в 1823 г. вышло в свет
их шеститомное критическое издание.
...по утверждению герцогини Портсмут, прослыл в
семнадцатом столетии изрядным фантазером и большим мастером
на выдумки. — Луиза Рене де Керуай (1649-1734), с 1673 г.
герцогиня Портсмутская — фаворитка английского
короля Карла II, политическая авантюристка. Ее слова о
епископе Вернете Де Квинси приводит также (в несколько
ином варианте) в «Краткой характеристике греческой
литературы в ее наивысших проявлениях» (1838-1839);
источник, из которого они заимствованы, не установлен.
Sint Mœcenates, non deerunt, Flacce, Marones. — Цитата из
«Эпиграмм» (80-101; кн. VIII, эпигр. 55 (56), ст. 5)
древнеримского поэта Марка Валерия Марциала (ок. 40-
101/104).
«Наблюдения над показателями смертности» Гранта. —
Джон Грант (1620-1674), родоначальник современной
демографической науки, опубликовал в 1662 г.
«Естественные и политические наблюдения над
показателями смертности», основанные на многолетних
статистических данных о численности населения Лондона.
С. 404. Георг III. — См. выше прим. к с. 70.
Колледж-Грин — территория перед Бристольским
кафедральным собором.
...у соседей миссис Раском зародились недобрые
предчувствия... нашли хозяйку убитой в собственной постели; мерт-
667
Комментарии
вал служанка лежала на ступенях лестницы. <...> Случилось
это... в 1764 году... автор шедевра до сего времени не обнаружен.
Подозрения потомства пали на двух претендентов: на
булочника и на трубочиста. — Жительница Бристоля миссис
Фрэнсис Раском и состоявшая при ней служанка Мэри Суит
были зверски убиты у себя дома днем 27 сентября 1764 г.
Убийца, похитивший 90 фунтов золотом, так и не
предстал перед судом, хотя в ходе расследования были
арестованы несколько подозреваемых — в том числе
упоминаемый Де Квинси местный булочник П. Роберт Мэтьюз (ум.
1775). Обстоятельства дела изложены в брошюре
преподобного Джона Касберда «Защита П. Роберта Мэтьюза
от вновь выдвинутого против него недавно обвинения
в убийстве миссис Раском» (1781). В «Воспоминаниях и
других документах», опубликованных в 1856 г. в составе
22-томного американского издания своих сочинений
(Бостон, 1851-1859), Де Квинси упоминает о том, как,
будучи в 1809-1810 гг. в Бристоле, посетил место, где
некогда разыгралась эта трагедия, и застал дом миссис Раском
необитаемым.
С. 405. ...знаменитого хирурга, бывшего ассистентом при
его вскрытии. Названный медик завел у себя частный музей
профессионального назначения, один угол которого занимал
гипсовый слепок с человеческой фигуры на редкость совершенных
пропорций. — Этим медиком, которому принадлежит
приводимый далее рассказ, был манчестерский хирург Чарльз
Уайт (см. выше прим. к с. 175). Он действительно держал
в своем доме на Кинг-стрит частный естественнонаучный
музей, о котором Де Квинси (дважды посещавший его
подростком) подробно рассказывает в «Воспоминаниях
и других документах». Там же говорится о хранившемся
в этом музее скелете (а не слепке с фигуры, как
утверждает автор в эссе «Об убийстве...») повешенного
ланкаширского грабителя, при вскрытии тела которого Уайт
в молодости ассистировал знаменитому шотландскому
668
Комментарии
хирургу и учителю анатомии Уильяму Камберленду Крук-
шенку (1745-1800). Причастность упомянутого грабителя
к двойному убийству в Бристоле в 1764 г. — всего лишь
авторское допущение.
Coup de grâce — исторически утвердившееся название
последнего удара палача, прекращающего муки
казнимого.
С. 406. ...мисс Блэнд... — Имеется в виду Мэри Блэнди
[sic!] (1720-1752), жительница г. Хенли-на-Темзе в
графстве Оксфордшир, которая в 1751 г. по наущению
любовника, армейского офицера Уильяма Генри Крэнстоу-
на, отравила мышьяком своего отца, адвоката Фрэнсиса
Блэнди; повешена 6 апреля 1752 г.
...с капитаном Доннелланом и сэром Теофилусом Боуто-
ном... — Армейский капитан Джон Донеллан [sic!],
обвиненный в отравлении из корыстных побуждений своего
шурина, сэра Теодосиуса [sic!] Эдварда Элсли Боутона
(1760-1781), был казнен в Уорике 2 апреля 1781 г.
...дерзостным новшествам из Италии? — Ассоциацией с
отравительством Италия, несомненно, обязана семейству
Борджа — знатному итальянскому роду испанского
происхождения, представители которого играли видную роль
в европейской истории XV-XVI вв. и прославились
упомянутым способом расправы с политическими
противниками.
Джованни Вольпато (1733/1740-1803) — итальянский
гравер и скульптор.
С. 407. Джереми Тэйлор восторженно описывает
феноменальные прыжки, совершаемые индивидами под воздействием
страха. — О Джереми Тэйлоре см. выше прим. к с. 143.
Как установил Р. Моррисон, фраза Де Квинси почти
наверняка отсылает к одному из разделов обширного
морально-теологического труда Тэйлора «Ненадежный
проводник, или Установления совести с учетом всех ее
основополагающих критериев» (оконч. 1659, опубл. 1660;
669
Комментарии
кн. IV, гл. 1, раздел 3: О страхе и насилии и о
непроизвольных действиях, к которым они приводят).
...недавнее дело Маккинов... — См. финал Постскриптума
к эссе (с. 494-500 наст, изд.) и примечания к нему.
С. 409. ...один лондонский пекарь отличился на ринге и
прославился под именем Мастера Булочек... — Речь идет о
Джеке Мартине, знаменитом боксере, булочнике по
профессии и приятеле Джона Тертелла (см. ниже).
С. 411. «Нет сомнения, — говорит Джереми Тэйлор, — что
гораздо легче пасть от острого лезвия меча, чем от жестокого
приступа лихорадки, а топор... куда меньшее зло, нежели
задержка мочеиспускания». — Цитата из книги Тэйлора
«Правила и упражнения благочестивой смерти, с описанием
того, как приуготовить себя и других к богоугодной
кончине, а также средств против пороков и соблазнов,
сопутствующих болезни» (опубл. 1651; гл. 4, раздел 5: О
практике покаянной молитвы в период болезни).
... «способность знать, наступила пора покидать этот мир
или же еще нет» (книга III, перевод Колльера). — Знаменитые
«Размышления» (кн. III, гл. 1) Марка Аврелия (см. выше
прим. к с. 171) Де Квинси цитирует в переводе
английского священника, теолога и театрального критика
Джереми Колльера (1650-1726), впервые опубликованном в
1701 г.
С. 412. ...молоток принадлежал старику шведу, некоему
Джону Петерсену, и на ручке были нанесены его инициалы.
Этот инструмент... попал в руки следователей. <...> Тем не
менее следователи скрывали эту улику от публики на
протяжении долгих двенадцати дней — вплоть до осуществления
второго замысла. Когда же таковой наконец воплотился, сообщение
о находке передали в печать... — Об этой находке см. финал
Постскриптума к эссе (с. 490-491 наст. изд.).
О деле мистера Тертелла... — Де Квинси имеет в виду
нашумевшую историю гибели адвоката Уильяма Уира,
которого 24 октября 1823 г. заманил на охоту и убил по доро-
670
Комментарии
ге в г. Радлетт (графство Хертфордшир) его карточный
партнер — разорившийся коммерсант, устроитель
спортивных зрелищ и боксер-любитель Джон Тертелл (1794-
1824), считавший, что стал жертвой шулерства Уира.
Сидя в двуколке, Тертелл выстрелил в своего спутника
в упор, после чего разбил ему голову рукояткой
пистолета и перерезал горло. Попытка убийцы и двух его
сообщников замести следы, утопив тело Уира в близлежащем
пруду, оказалась напрасной: все трое вскоре были
изобличены и предстали перед судом, по приговору
которого Тертелл 9 января 1824 г. был повешен в Хертфорде.
Дело Тертелла вызвало широкий резонанс в английском
обществе того времени, стало темой двух десятков книг
и нескольких театральных постановок.
С. 413. ...пожилого циника Л. С. — Хотя здесь и
напрашивается идентификация с конкретным лицом,
комментаторам не удалось соотнести эти инициалы с кем-либо
из «блэквудского» окружения Де Квинси.
Альбрехт Дюрер (1471-1528) — немецкий живописец,
график, гравер и теоретик искусства, крупнейший
представитель искусства Возрождения в Северной Европе.
Фюзели. — См. выше прим. к с. 133.
С. 414. ...«оргпгопит commenta delet dies, naturœ judicia
confirmât». — Цитата из трактата Цицерона «О природе
богов» (кн. II, гл. 2, § 5).
У Тертелла имелась... заготовка неосуществленного
убийства посредством двух гирь... — Очевидный авторский
вымысел, который, вероятно, навеян увлечением Тертелла
боксом.
...речь пойдет, во-первых, о том, кто пригоден для целей
убийцы; во-вторых, о том, где [the place where] должно
происходить убийство; и в-третьих, когда [the time when]... —
По наблюдению зарубежных комментаторов Де Квинси,
в построении этой фразы обыгрываются риторические
пассажи из письма дона Адриано де Армадо королю На-
671
Комментарии
варры Фердинанду — персонажей комедии Шекспира
«Бесплодные усилия любви» (1594/1595, опубл. 1598; I, 1,
225-235). Ср.: «Случилось так, что, постигнутый черной
меланхолией, решил я вверить свое подавленно-мрачное
настроение целительному действию наилучшего в мире
лекарства — твоего животворного воздуха — и, как
благородный дворянин, предпринял прогулку. Ты задашь
вопрос: в какое время [the time when]? Около шести
часов, то есть в ту пору дня, когда охотнее всего пасутся
стада, клюют корм птицы и люди садятся за свою
трапезу, которую они нарекли ужином. Это все, что могу я
сказать о времени. <...> Что же касается места [the place
where] <...> то оно расположено к северо-северо-востоку,
на восточной стороне западного угла твоего замысловато-
извилистого сада» (Пер. Ю. Б. Корнеева).
Убиваемый... должен быть добродетельным человеком... —
Де Квинси пародирует «Поэтику» (гл. 15) Аристотеля,
утверждавшего, что в поэтическом произведении
«характеры должны быть хорошими: [лицо] будет иметь
характер, если, как сказано, обнаружит в своих речах или
поступках какой-то выбор, [и оно будет иметь] хороший
[характер], если хорошим [будет его выбор]»
(Аристотель. Поэтика / Пер. М. Л. Гаспарова // Аристотель.
Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1983. Т. 4. С. 661).
С. 415. ...подобные столкновения, когда «коса находит на
камень», достаточно отрадные за отсутствием других, более
волнующих, не заслуживают, с тачки зрения опытного
критика, наименования убийств. — Ср. в гл. 14 «Поэтики»:
«Рассмотрим же, какое стечение действий кажется страшным
и какое жалостным. <...> Если [так поступает] враг с
врагом, то ни действие, ни намерение не [содержат]
ничего жалостного, кроме страдания самого по себе»
(Аристотель. Поэтика. С. 660).
...по определению Аристотеля, она состоит в том,
чтобы «очищать сердце посредством жалости и ужаса». — Ср.
672
Комментарии
в гл. 6 «Поэтики»: «<...> трагедия есть подражание
действию важному и законченному, имеющему
[определенный] объем, <...> [производимое] в действии, а не в
повествовании и совершающее посредством сострадания и
страха очищение (katharsis) подобных страстей»
(Аристотель. Поэтика. С. 651).
Абрагам Ньюленд (1730-1807) — главный кассир
Английского банка в 1778-1807 гг. Как верно указывает Де
Квинси в примечании (добавленном в текст эссе в
редакции 1854 г.), на протяжении четверти века (с 1782-го по
1807 г.) на каждой английской банкноте появлялась
удостоверявшая ее подлинность личная подпись Ныоленда;
благодаря этому его имя прочно закрепилось за самими
денежными знаками и сопутствовало им даже после
изъятия банкнот с его подписью из обращения.
С. 416. Пресвитер Иоанн — легендарный восточный
царь-первосвященник, который, согласно
многочисленным средневековым преданиям, якобы правил
могущественным христианским государством в Средней Азии;
легенда о нем, распространившаяся в Западной Европе
в XII-XIII вв., стала неотъемлемой частью
географических представлений позднего Средневековья и сыграла
заметную роль в истории Великих географических
открытий. Подробнее см.: Гумилев Л. Н. Поиски
вымышленного царства. М.: Наука, 1970; Послания из вымышленного
царства / Сост. и предисл. Н. Горелова. СПб.: Азбука-
классика, 2004.
...«со всеми лакомствами сезона»... — Стандартная фраза
из сообщений о званых обедах и ужинах в газетных
колонках светской хроники.
Если все же охота происходит на этом поле, то, согласно
старинному счету, число убийств должно быть кратно
девяти... — Шутка, основанная на буквальном прочтении
старинной английской поговорки «Девять портных делают
человека» (Nine tailors make a man); происхождение по-
22 Исповедь англичанина
673
Комментарии
следней неясно, однако в эпоху Де Квинси она уже
прочно укоренилась в речевом и литературном обиходе. Ср.,
например, в эпистолярном романе английского
прозаика и публициста эпохи Просвещения Тобайаса Джорджа
Смоллетта (1721-1771) «Путешествие Хамфри
Клинкера» (1766-1770, опубл. 1771): «И вот сегодня она стала бы
моей, если бы не вмешался этот мошенник, ваш слуга,
который <...> ей внушил, что я портной и что она идет
замуж за одну девятую часть человека!» (Смоллетт Т.
Путешествие Хамфри Клинкера / Пер. А. Кривцовой. М.:
Правда, 1983. С. 263).
Ingenuas didicisse ~ esseferos. — Цитата из «Писем с
Понта» (13-17 н. э.; кн. II, письмо 9; ст. 47-48) Овидия (см.
выше прим. к с. 94).
С. 417. ...в анналах Эдинбурга (год 1805-й) находим дивный
редкостный случай... дело банковского курьера, который был
убит среди бела дня, когда нес мешок с деньгами, на повороте
с Хай-стрит... убийца до сих пор не найден. — Речь идет об
Уильяме Бегби, посыльном Банка Британской льняной
компании, заколотом в ноябре 1806 г. в центре
Эдинбурга; убийца, похитивший 4392 фунта, так и не был
обнаружен.
Sedfugit ~ amove. — Цитата из «Георгик» (кн. III, ст. 284-
285) Вергилия (см. выше прим. к с. 80).
С. 418. «Semper ego auditor tantum... nunquamne reponam?» —
Цитата из «Сатир» (кн. I, сатира 1; ст. 1) Ювенала (см.
выше прим. к с. 78).
...выступающим, подобно Бруту, в блеске славы из толпы
патриотов... — Марк Юний Брут (85-42 до н. э.) —
римский сенатор, лидер заговорщиков, убивших в 44 г. до
н. э. Гая Юлия Цезаря.
Громко к Туллию воззвал, / Приветствуя отца моей
страны! — Несколько видоизмененные строки из
дидактической поэмы английского поэта Марка Эйкенсайда (1721-
1770) «Услады воображения» (1744; кн. I, ст. 496-498).
674
Комментарии
...«мелкую дичь» («small deer»)... — Цитата из трагедии
Шекспира «Король Лир» (ок. 1605, опубл. 1608; III, 4,
135).
С. 419. Fungar vice ~ exsors ipsa secandi. — Цитата из
«Науки поэзии» (ст. 304-305) Горация.
Добавление к лекции «Об убийстве как одном из изящных
искусств». — Впервые этот раздел эссе был напечатан в
1839 г. под названием «Вторая часть [эссе] "Об убийстве
как одном из изящных искусств"»; за этим заголовком в
журнальной публикации следовал вводный абзац,
адресованный «доктору Норту» (см. выше прим. к с. 374); при
переиздании эссе в 1854 г. он был изъят автором из
текста.
Камеи и инталии — разновидности геммы, ювелирного
изделия или украшения из драгоценных и
полудрагоценных камней либо из стекла, с рельефным изображением
на нем, которое может быть как выпуклым (камея), так
и врезанным (инталия).
С. 420. ...в то время трон занимал Вильгельм IV... —
Вильгельм IV (1765-1837) - английский король в 1830-1837 гг.
Де Квинси, таким образом, ошибается: в год публикации
первой части его эссе (1827) Великобританией еще
правил Георг IV (см. выше прим. к с. 132).
...ныне здравствующая королева... — См. выше прим. к
с. 281.
С. 421. Стагирит. — См. выше прим. к с. 380.
...поместил добродетель на το μέσον, то есть в средней
точке между двумя крайностями. — См. в «Никомаховой этике»
(кн. II, гл. 6): «<...> добродетель есть сознательно
избираемый склад [души], состоящий в обладании серединой
по отношению к нам, причем определенной таким
суждением, каким определит ее рассудительный человек. <...>
А еще и потому [добродетель означает обладание
серединой] , что как в страстях, так и в поступках [пороки]
преступают должное либо в сторону избытка, либо в сторону
22*
675
Комментарии
недостатка, добродетель же [умеет] находить середину и
ее избирает» (Аристотель. Никомахова этика / Пер. Н. В.
Брагинской // Аристотель. Соч.: В 4 т. Т. 4. С. 87).
С. 423. Principiis obsta... — Цитата из дидактико-
иронической поэмы Овидия «Лекарство от любви» (1-2
до н. э.; ст. 91), ставшая крылатым выражением.
...laudator temporis acti... — Цитата из «Науки поэзии» (ст.
173) Горация.
С. 424. ... «Кару Божию за убиение» Рейнолдса... —
Имеется в виду собрание из 30 назидательных рассказов о
Божественном воздаянии за убийство, переведенных с
французского и опубликованных английским
коммерсантом и литератором Джоном Рейнолдсом (ум. 1640) под
названием «Триумфы Божьего отмщения за вопиющий
и отвратительный грех обдуманного и преднамеренного
убийства» (опубл. 1621, оконч. 1635). Книга пользовалась
популярностью среди пуритан и неоднократно
переиздавалась на протяжении XVII-XVIII вв.
...еще более давнюю книгу под тем же названием,
упомянутую сэром Вальтером Скоттом в «Приключениях Найджела». —
В гл. 24 романа Вальтера Скотта (см. выше прим. к с. 82)
«Приключения Найджела» (1821-1822, опубл. 1822) об
упомянутой книге говорится: «Содержание ее, само по себе
довольно занимательное, не вполне подходило для того,
чтобы рассеять мрачное настроение Найджела. Книга
называлась "Кара Божья за убиение" ["God's Revenge against
Murther"]; как легко догадается осведомленный читатель,
это было не то сочинение, которое Рейнолдс выпустил под
столь заманчивым названием, а более раннее,
напечатанное и распроданное старым Вульфом; экземпляр этой
книги, если бы его удалось сейчас найти, ценился бы на вес
золота. <...> Повествование производило жуткое,
отталкивающее впечатление и вместе с тем завладевало
воображением, раскрывая тайны колдовства и чар, приковывая
внимание читателя все новыми и новыми ужасами. Много
676
Комментарии
там рассказывалось о невиданных, чудовищных кровавых
злодеяниях, о том, как люди, бросая вызов Вселенной и
человеческому роду, руководимые жаждой мщения,
страстью к золоту или непомерным честолюбием, попирали
все святое. Но еще более загадочными и невероятными
были рассказы о том, каким образом преступления эти в
конце концов были раскрыты и покараны. <...> Стихии
обличали убийцу, осквернившего их: земля отказывалась
нести его, огонь — согревать его замерзшее тело, вода —
освежать пересохшие губы, воздух — поддерживать готовое
прерваться дыхание. <...> Иной раз пробудившаяся совесть
преследовала убийцу и предавала в руки правосудия, а
порой разверзалась могила и дух убиенного взывал о
мщении» (Скотт В. Приключения Найджела / Пер. И. В. Бру-
сянина и Н. Л. Рахмановой // Скотт В. Собр. соч.: В 20 т.
М.; Л.: Худ. лит., 1964. Т. 13. С. 398-400). Эта подробно
описанная Вальтером Скоттом книга исследователями,
однако, не установлена. Американский литературовед Фрэнк
Джордан, комментатор недавнего эдинбургского издания
(2004) «Приключений Найджела», полагает, что это,
скорее всего, вымысел Скотта; между тем комментаторы эссе
Де Квинси указывают, что, возможно, здесь имеется в виду
сочинение английского священника-пуританина Томаса
Бэрда (ум. 1632) «Театр Божьей кары, или Собрание
историй, написанных святыми, духовными и светскими
авторами и повествующих о восхитительных наказаниях,
которыми Господь карает нарушивших Его заповеди» (опубл.
1597, дополн. изд. 1648).
«Справочник Ньюгейтской тюрьмы, или Кровавый
список преступников» — пятитомное издание биографий
заключенных Ньюгейтской тюрьмы, впервые вышедшее
в свет в 1774 г.; впоследствии было опубликовано
множество дополненных версий, одну из которых и имеет в
виду Де Квинси.
677
Комментарии
„.теория относительно Французской революции, в которой
он усматривал первопричину упадка в области убийств. —
Намек на массовые казни с применением гильотины,
начавшиеся в 1792 г., в эпоху Французской революции 1789-
1794 гг.
... «ни на лужайке, ни в лесу — нигде». — Цитата из
«Элегии, написанной на сельском кладбище» (1751; ст. 112)
английского поэта-сентименталиста Томаса Грея (1716-
1771).
В полуденные часы Биток простирался близ акведука и,
созерцая уносимые тинистым течением отбросы, предавался
философским размышлениям. — В оригинальном тексте эта
фраза пародийно повторяет ст. 103-104 «Элегии...» Грея;
ср. в известном русском переводе (1802) В. А.
Жуковского: «Там часто, в горести беспечной, молчаливой, /
Лежал, задумавшись, над светлою рекой».
С. 425. Однажды утром в 1812 году... — Здесь, как и в
очерке «О стуке в ворота у Шекспира», Де Квинси,
говоря об убийствах на Ратклиффской дороге, ошибается
в датировке: речь идет о событиях, имевших место в
декабре 1811 г.
...стряхивая на ходу раннюю росу, спешил... — В
оригинале Де Квинси цитирует ст. 99 «Элегии...» Грея; ср. в
позднем (1839) переводе В. А. Жуковского: «...он на
рассвете поспешным / Шагом, росу отряхая с травы, всходил
на пригорок...»
...gout de comparaison, как называет его Лабрюйер... — Жан
де Лабрюйер (1645-1696) — знаменитый французский
моралист; выражение заимствовано из его главного
сочинения — собрания нравоописательных очерков и афоризмов
«Характеры, или Нравы нынешнего века» (опубл. 1688,
оконч. ред. 1694; гл. 9: О вельможах, § 42). Ср.: «Принцы
крови научаются искусству сравнивать даже без помощи
науки и правил: они с младенчества живут как бы в
самом центре того, что есть на свете лучшего; с этим они
678
Комментарии
и сравнивают все, что читают, видят и слышат <...>» (Ла-
брюйер Ж. де. Характеры, или Нравы нынешнего века /
Пер. Ю. Корнеева и Э. Линецкой // Ларошфуко Ф. де.
Максимы. Паскаль Б. Мысли. Лабрюйер Ж. де.
Характеры. М.: Худ. лит., 1974. С. 344).
С. 426. „.эпохе Льва X... — С правлением Джованни
Медичи (1475-1521), в 1513-1521 гг. занимавшего папский
престол под именем Льва X, принято связывать расцвет
искусств и наук, который оставил яркий след в культуре
Высокого Возрождения.
С. 427. ...ввиду появления секты душителей в Индии... —
Речь идет о тутах, или фансигарах (санскр. «люди
петли», душители), — существовавшей (по
распространенному поверью, со средневековых времен) в Индии
агрессивной секте, члены которой были
почитателями богини смерти Кали и практиковали ритуальные
убийства-жертвоприношения путешественников, купцов
и паломников (предварительно входя к ним в доверие)
посредством удушения шелковой лентой под названием
румал. Отдельные упоминания об индийских душителях
встречаются в отчетах европейских путешественников
со второй половины XVII в., однако по-настоящему туги
стали известны западному миру в конце XVIII — начале
XIX в., после захвата Великобританией территории
Индии. Многочисленные убийства, жертвами которых пали
десятки тысяч человек, сделали тутов в 1820-1830-е гг.
предметом специальных криминологических
исследований («Об убийцах, именуемых фансигарами» (1820)
Роберта Шервуда, «Рамазиана, или Словарь
специфического наречия, используемого тутами» (1836) Уильяма Генри
Слимана) и объектом ряда масштабных карательных
акций. Последние осуществлялись с санкции лорда Уильяма
Кавендиша Бентинка (1774-1839), генерал-губернатора
Индии в 1828-1835 гг., под руководством его
заместителя — упомянутого У. Г. Слимана (1788-1856), британского
679
Комментарии
офицера, которому удалось за несколько лет, используя
«языков», а также устраивая облавы и массовые аресты,
радикально сократить численность и криминальную
активность секты. В год публикации данной части эссе Де
Квинси тема душителей была актуализирована выходом
в свет романа англо-индийского чиновника и писателя
Филипа Медоуза Тэйлора (1808-1876) «Признания туга»
(1839).
С. 428. ...девятью с чем-то годами ранее, когда из Эдип-
бурга прибыл нарочный с известием о совершенной Бёрком и
Хэйром революции в нашем искусстве... — Де Квинси имеет
в виду нашумевшее дело серийных убийц Уильяма Бёр-
ка (1792-1829) и Уильяма Хэйра (ок. 1790-1859?),
ирландских иммигрантов, задушивших с ноября 1827-го по
октябрь 1828 г. 16 жителей Эдинбурга (по большей части
бездомных бродяг), чьи тела они продавали для
анатомических опытов шотландскому хирургу и анатому Роберту
Ноксу (1791-1862). Пойдя на сделку с правосудием, Хэйр
дал признательные показания и согласился (в обмен на
освобождение от уголовного преследования)
свидетельствовать против Бёрка, который в результате был
приговорен к смертной казнили 28 января 1829 г. повешен.
Громкое дело эдинбургских убийц обогатило английский
язык глаголом «to burke» (означающим удушение путем
сдавливания грудной клетки жертвы) и стало сюжетной
основой ряда беллетристических произведений — в
частности, анонимного рассказа «Жертва»,
опубликованного в «Нью мансли мэгэзин» в декабре 1831 г., и
новеллы шотландского писателя Роберта Льюиса Стивенсона
(1850-1894) «Похититель трупов» (1884).
...вознамерился удавить его по методу Бёрка (endeavoured
to burke him)... — См. предыдущ. прим.
С. 429. ...Старца с Горы... ассасинов. — См. выше прим.
к с. 388.
68о
Комментарии
...весьма эрудированному исследователю Турции — фон
Хаммеру Австрийцу... — Йозеф фон Хаммер-Пургшталь
(1774-1856) — австрийский дипломат и видный ученый-
востоковед, исследователь и переводчик арабской,
персидской и турецкой литератур. Под «Историей Старца
с Горы» имеется в виду его книга «История ассасинов,
почерпнутая из ближневосточных источников» (1818),
в 1835 г. переведенная на английский язык Освальдом
Чарльзом Вудом.
Malleus hcereticorum. — Выражение восходит к
прозвищу немецкого католического богослова Иоганна Фабера
(1478-1541), которое он получил по названию своего
трактата «Молот, сокрушающий Лютерову ересь» (1524).
...еще одного специалиста по молоткам — Карла Марто,
или, на старофранцузском, Мартелла: он молотил сарацинов
до тех пор, пока не превратил их в кашу. — Карл Мартелл
(ок. 688-741) — майордом из рода Каролингов,
фактический правитель франкского государства при последних
Меровингах (с 715 г.), дед Карла Великого (ок. 742-814) —
короля франков (с 768 г.) и первого императора
Священной Римской империи (с 800 г.) — в 732 г. в битве при
Пуатье разгромил арабов, остановив их продвижение в
Западную Европу, вследствие чего в исторической
традиции за ним закрепилось прозвище Мартелл (Молот).
С. 430. Сикарии {лат. кинжальщики) — радикально-
экстремистское крыло религиозно-политического
движения зелотов в римской провинции Иудея в I в.,
боровшегося против римского господства; практиковали убийства
представителей еврейской знати, выступавших за мир с
римлянами.
Нерон Клавдий Цезарь Август Германик (урожд. Луций
Домиций Агенобарб, 37-68) — римский император в 54-
68 гг.
...по уверениям Иосифа Флавия, они дерзнули даже
вторгнуться в храм... сосредоточили свои усилия... на самом пер-
68ι
Комментарии
восвященнике Ионафане! — Иосиф Флавий (урожд. Йосеф
бен Матитьягу, 37 — ок. 100) — знаменитый
древнееврейский историк и военачальник. Приводимый Де Квинси
рассказ восходит к двум наиболее известным
сочинениям Флавия — «Иудейской войне» (ок. 75; кн. II, гл. 13, §
3), посвященной событиям антиримского восстания в
Иудее в 66-73 гг., и «Иудейским древностям» (ок. 94; кн. XX,
гл. 8, § 5).
С. 431. «Они орудовали короткими кривыми турецкими
саблями, которые похожи на акинаки (асгпассе), однако более
изогнуты и во всем остальном подобны серповидным римским
кинжалам (sicœ)». <... > Набранное в пустыне войско обрело
такую силу, что сам Фест вынужден был выступить против него
с отрядом легионеров. Последовало заранее подготовленное
сражение — и армия любителей была разбита в пух и прах. — Де
Квинси цитирует и пересказывает (несколько вольно)
отрывок из «Иудейских древностей» (кн. XX, гл. 8, § 10).
Акинак — короткий прямой железный меч, имевший
хождение у скифов, персов и других древних народов.
Порций Фест — прокуратор Иудеи в 60-62 гг.
С. 432. Отец Мерсенн, ученый французский теолог... на
странице тысяча четыреста тридцать первой своего
кропотливого комментария к Книге Бытия, утверждает со ссылкой
па авторитет нескольких раввинов, что ссора между Каином
и Авелем произошла из-за молодой женщины... — Речь идет о
книге друга Декарта, французского теолога, философа и
математика Марена Мерсенна (1588-1648), «Толкование
наиболее значительных тем Книги Бытия» (1623).
...что, согласно некоторым источникам, Каин прибегнул к
помощи собственных зубов (Abelem fuisse morsibus dilaceratum à
Cain)... — Этих слов комментаторами в труде Мерсенна
не обнаружено. Заметим, однако, что названный способ
убийства Авеля — не вымысел Де Квинси: упоминания о
нем встречаются в «Зогаре» (кн. II, гл. 231) — одной из
самых известных каббалистических книг (созданной пред-
682
Комментарии
положительно в XIII в. и представляющей собой
мистический комментарий к Торе), а также в некоторых
древнееврейских текстах. См.: Ginzberg L. The Legends of the
Jews: In 7 vols. Baltimore; L.: The Johns Hopkins Univ. Press,
1998. Vol. 5. P. 139.
„.орудовал ослиной челюстью (именно этот инструмент
полюбился большинству художников). — Мотив убийства Авеля
ослиной челюстью фигурирует в европейской (в первую
очередь ирландской и англосаксонской) литературной и
изобразительной (книжные миниатюры) традиции
начиная с IX в. Среди классических примеров в
европейском искусстве более позднего времени — изображения
на Алтаре апостола Петра из Грабова (1375-1383,
Гамбург, Кунстхалле) немецкого художника Мастера
Бертрама из Миндена (ок. 1340-1414) и на внутренней
стороне знаменитого Гентского алтаря (1422-1432, собор Св.
Бавона, Гент, Бельгия), созданного фламандским
живописцем Яном ван Эйком (1390/1400-1441),
предположительно при участии его старшего брата Хуберта ван
Эйка (ок. 1370-1426). Подробнее об этом мотиве и его
истоках см.: Shapiro M. «Cain's Jaw-Bone That Did the First
Murder» // The Art Bulletin. 1942. Vol. 24. №3. P. 205-212;
Barb A. A. Cain's Murder-Weapon and Samson's Jawbone of
an Ass // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes.
1972. Vol. 35. P. 386-389; Breeze A. Cain's Jawbone, Ireland,
and the Prose «Solomon and Saturn» // Notes and Queries
for Readers and Writers, Collectors and Librarians. New. ser.
1992. Vol. 39. №4. P. 433-436.
Один автор настаивает на вилах... — О каком авторе
идет речь, не установлено.
...святой Хризостом называет меч... — Иоанн Хризо-
стом (в православной традиции — Иоанн Златоуст, ок.
347-407) — греческий богослов, представитель греческого
церковного красноречия, архиепископ
Константинопольский (с 397 г.), один из Отцов Церкви, христианский свя-
683
Комментарии
той. Слова Де Квинси отсылают к его «Беседам на Книгу
Бытия» (386/397; беседа 19, гл. 1).
...Ириней — косу... — Святой Ириней Лионский (ок.
130 — ок. 202), грек из Малой Азии, ведущий богослов
II в., епископ Лионский (со 177 г.) и один из первых
Отцов Церкви, дважды упоминает убийство Каином Авеля в
своих «Пяти книгах против ересей» (ок. 180, опубл. 1526;
кн. I, гл. 30, § 9 и кн. V, гл. 14, § 1), не называя, впрочем,
орудия убийства.
Аврелий Клемент Пруденций (348 — после 405) —
раннехристианский латиноязычный поэт, уроженец
Испании; приводимые ниже строки заимствованы из его
поэмы «Происхождение греха» (Предисловие, ст. 15-16).
За наших ирландских друзей!— По-видимому, намек на
вооруженное сопротивление ирландских патриотов
Англоирландской унии (1801), выразившееся, в частности, в
дублинском восстании под руководством Роберта Эмме-
та (1778-1803) в июле 1803 г., которое было жестоко
подавлено английскими войсками.
С. 433. Типперэри — историческое графство на юге
Ирландии.
Баллина — город в графстве Мейо на западе
Ирландии.
Церковная десятина... нечто неверное в самой основе портит
всякое ирландское убийство. — Речь идет о так называемой
Десятинной войне в Ирландии в 1831-1836 гг. —
массовом отказе крестьян (по большей части исповедовавших
католическую веру) платить десятинный сбор в пользу
Англиканской церкви, сопровождавшемся вспышками
насилия в отношении полиции и чиновников-сборщиков
(прокторов).
С. 434. ...Панчироли не упомянул эту область искусства,
когда писал de rebus deperditis. — Речь идет о трактате
итальянского правоведа Гвидо Панчироли (1523-1599) «О
замечательных вещах, ныне утраченных, и о других, недав-
684
Комментарии
но изобретенных», впервые опубликованном в латинском
переводе в 1599-1602 гг.; в 1612 г. вышел в свет
итальянский оригинал книги, а в 1715-м — английский перевод.
...искусству выделки кубков из муррина... — Сосуды из
вещества, именуемого муррином, по свидетельству
римского государственного деятеля, историка и писателя
Плиния Старшего (Гай Плиний Секунд, 23/24-79),
высоко ценились древними римлянами. В своей
знаменитой «Естественной истории» (ок. 77; кн. XXXVII, гл. 7-8)
Плиний говорит, что эти изделия имели восточное
происхождение и могли при вращении менять цвет узоров,
которые пронизывали их внутреннюю структуру. Разброс
мнений о том, что представлял собой материал, из
которого были сделаны эти сосуды, весьма широк — от
мозаичного стекла и оникса до флюорита (плавикового
шпата) и китайского фарфора.
В знаменитом собрании греческих эпиграмм, составленном
Плану дом... — Имеется в виду Максим Плануд (1260 — ок.
1330), византийский грамматик и теолог; 1301 г.
датируется автограф фрагмента составленной им антологии
(опубл. 1494), в которую вошли произведения греческой
литературы (поэтические и прозаические) с VII в. до н. э.
по X в. н. э. Это собрание, известное как «Планудова
антология», в свою очередь явилось переработанной
версией «Греческой антологии» (или «Палатинской
антологии») — обширного (ок. 3700) свода греческих эпиграмм,
составленного ок. 980 г. на основе более ранних
источников и сохранившегося в единственной рукописи. Эту
рукопись в 1606 г. обнаружил в Палатинской
библиотеке (Гейдельберг) французский гуманист и ученый-классик
Клавдий Салмазий (Клод де Сомез, 1588-1653); «Греческая
антология» была впервые опубликована в 1772-1776 гг.,
в 1794-1814 гг. появилось ее 13-томное критическое
издание.
685
Комментарии
Эту эпиграмму я сейчас не могу найти, приведу лишь
краткий пересказ ее у Салмазия, который я обнаружил в его примеча-
ниях к Вописку: «Est et elegans epigramma Lucillii, ubi medicus et
pollinctor de compacto sic egerunt, ut medicus œgros omnes curœ suce
commissos occideret»... — Де Квинси ссылается на
подготовленное Салмазием в 1620 г. комментированное издание
римского историографического памятника IV в.,
впервые опубликованного в 1603 г. и известного под
условным «Авторы жизнеописаний Августов»; этот памятник
содержит биографии римских императоров от Адриана
до Карина и представлен читателю как собрание текстов
шести разных авторов, однако современные
исследователи склоняются к предположению, что вся книга
написана одним человеком. Эпиграмма, которую
подразумевает Де Квинси, упоминается Салмазием в комментариях
к биографии императора Аврелиана (якобы
принадлежащей перу Флавия Вописка из Сиракуз) и приписывается
им греческому поэту I в. Луциллию; между тем в
«Греческой антологии» данная эпиграмма (условно называемая
«Выгодное сотрудничество») фигурирует как анонимная.
Де Квинси, таким образом, воспроизводит ошибку
Салмазия.
С. 436. Подобно Пиладу и Оресту, оба представляли собой
образец дружественного союза...и... не разлучились даже у
подножия виселицы. — Дружба древнегреческих
мифологических героев — Ореста (см. выше прим. к с. 86) и Пилада —
уже в античные времена вошла в пословицу. В контексте
эссе Де Квинси немаловажно, что Пил ад — соучастник
убийства Орестом своей матери Клитемнестры и ее
любовника Эгисфа.
Имена наших героев, к несчастью, утрачены... — В
действительности персонажи обсуждаемой эпиграммы
именуются Дамоном (поллинктор) и Кратиасом (врач).
...слышал ли кто-нибудь из вас недавно о Хэйре?
Насколько мне известно, он благополучно осел в Ирландии, поближе
686
Комментарии
к западному побережью, время от времени занимается
торговлей... — Вымысел Де Квинси. После освобождения из
тюрьмы в феврале 1829 г. Хэйр укрылся в Англии, и в
последний раз его видели в Карлайле, английском
городе близ шотландской границы.
Эзоп (VI в. до н. э.) — легендарный древнегреческий
сказитель, которому приписываются сюжеты
большинства известных в античности басен.
С. 437. ...ипо pede... — Де Квинси обыгрывает
провербиальное выражение «stans pede in uno» («стоя на одной
ноге»), означающее сделанную наспех работу и
восходящее к словам Горация о римском поэте-сатирике Гае Лу-
цилии (ок. 180-102 до н. э.): «In hora saepe ducentos, / Ut
magnum, versus dictabat stans pede in uno» («Он считал
за великое дело / Двести стихов просказать, на одной
ноге простоявши». — Сатиры, кн. I, сатира 4; ст. 9-10. —
Пер. М. Дмитриева).
С. 438. ...о скромном предложении декана Свифта
использовать в пищу, после соответствующей кулинарной обработки,
лишних младенцев, без надобности рождавшихся в Соединенном
Королевстве и помещавшихся в сиротские приюты Дублина и
Лондона. — Имеется в виду памфлет английского писателя-
сатирика, уроженца Ирландии Джонатана Свифта (1667-
1745) «Скромное предложение, имеющее целью не
допустить, чтобы дети бедняков в Ирландии были в тягость
своим родителям или своей родине, и, напротив,
сделать их полезными для общества» (1729). От лица
некоего прожектера-радикала Свифт предлагает покончить с
нищетой и другими социально-экономическими
проблемами Ирландии путем поедания являющихся обузой для
общества детей бедняков.
...высокое должностное лицо в духовной иерархии ирландской
Церкви... — В 1713-1742 гг. Свифт занимал пост декана
собора Св. Патрика в Дублине.
687
Комментарии
.„абсолютная нереальностьЛилипутии, Лапуты, иеху и гу-
игнгнмов... — Перечисляются фантастические места
действия и персонажи знаменитых «Путешествий
Гулливера» (1721-1725, опубл. 1726) Свифта.
...укрыться за Теламонидовым щитом... — Отсылка к
«Илиаде» Гомера, где неоднократно упоминается
огромный, закрывающий все тело щит, принадлежавший
греческому герою, участнику осады Трои Аяксу — сыну царя
острова Саламин Теламона. См., например: «Быстро Аякс
подходил, пред собою несущий, как башню, / Медяный
щит семикожный, который художник составил, / Тихий,
усмарь знаменитейший, в Гиле обителью живший; / Он
сей щит сотворил легкодвижмый, семь сочетавши / Кож
из тучнейших волов и восьмую из меди поверхность»
(песнь VII, ст. 219-223. - Пер. Н. И. Гнедича). Де Квинси
пользуется английским переводом «Илиады» (1713-1720,
опубл. 1715-1720), осуществленным Александром Поупом;
процитированное им выражение «Telamonian shield»
восходит к ст. 321 песни VIII поуповского перевода.
С. 439. ...склонность критически или эстетически
оценивать убийства и пожары... свойственна едва ли не всем и
каждому. <...> Отдав должную дань сожалениям по поводу
разразившегося бедствия, мы неминуемо и без малейшего стеснения
взираем на пожар как на спектакль. В толпе слышатся
восторженные восклицания «Потрясающе! Бесподобно!» и прочая
и прочая. — См. выше прим. к с. 379.
С. 440. К примеру, когда в первой декаде нашего столетия
дотла сгорел театр «Друри-Лейн», перед тем как обрушиться
кровле, картинное самоубийство разыграл на глазах у
публики бог — покровитель муз Аполлон, возвышавшийся над
серединой крыши. <...> Стропила и балки, служившие статуе
опорой, внезапно просели; взвившееся столбом пламя на мгновение
вознесло Аполлона ввысь, а затем, будто в порыве безысходного
отчаяния, главенствующий небожитель... словно бросился вниз
головой в бушующий огненный потоп: так или иначе, падение
688
Комментарии
его выглядело со стороны поступком совершенно добровольным.
<... > По всем мостам через Темзу, по всем открытым
пространствам, откуда можно было наблюдать за событием,
прокатился долгий, несмолкаемый гул сострадания и нескрываемого
восхищения. — 25 февраля 1809 г. Де Квинси был в столице
и, возможно, видел зарево пожара, который до
основания уничтожил здание знаменитого лондонского театра
«Друри-Лейн», возведенное в 1794 г. по проекту
архитектора Генри Холланда. В письме к Дороти Вордсворт
(см. выше прим. к с. 55) от 5-7 марта 1809 г. Де Квинси
описывает «величественное пламя» этого пожара,
«огромное множество людей, собравшихся по обе стороны от
театра», и — уже с чужих слов — падение статуи
Аполлона с крыши «Друри-Лейн». См.: Jordan J. Ε. De Quincey to
Wordsworth: A Biography of a Relationship, with the Letters
of Thomas De Quincey to the Wordsworth Family. Berkeley;
Los Angeles: Univ. of California Press; L.: Cambridge Univ.
Press, 1962. P. 102-103.
Незадолго до этой катастрофы грандиозный пожар
случился в Ливерпуле: «Гори» — нагромождение товарных
складов вблизи одного из доков — было разрушено огнем до
основания. — Упомянутая сеть ливерпульских товарных складов,
позаимствовавшая свое название у сенегальского острова
Иль-деТори близ западного побережья Африки, была
сооружена в 1793 г., полностью разрушена огнем в 1802 г.
и отстроена заново к 1811 г.
Уоррингтон — город на северо-западе Англии, в 25 км
к востоку от Ливерпуля.
С. 441. ...бессмертные преступления Уильямса,
выполненные им в 1812 году... с тех пор минуло уже сорок два года... —
Здесь и далее повторяется допущенная автором ранее
(см. выше прим. к с. 369 и 425) ошибка в датировке
совершенных Уильямсом убийств. Соответственно, речь
должна идти не о сорока двух, а о сорока трех годах, минувших
со времени преступления.
689
Комментарии
С. 442. Сам я в то время обретался миль за триста от
Лондона... — См. выше прим. к с. 86.
С. 443. ...подобно доморощенному Аттиле — «бичу Божие-
му»... — Согласно позднесредневековому преданию,
закрепившееся в веках за предводителем гуннов Аттилой (ок.
406-453) именование Бич Божий (лат. Flagellum Dei)
восходит к его собственной реплике в разговоре со св. Лу
(ок. 383-479), архиепископом г. Труа, в 451 г.
...человек, ходящий во тьме... — Ср.: «Опять говорил
Иисус к народу и сказал им: Я свет миру; кто последует за
Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет
жизни» (Ин. 8: 12); «Тогда Иисус сказал им: еще на
малое время свет есть с вами; ходите, пока есть свет,
чтобы не объяла вас тьма: а ходящий во тьме не знает, куда
идет» (Ин. 12: 35); «Если мы говорим, что имеем
общение с Ним, а ходим во тьме, то мы лжем и поступаем не
по истине <...>» (1 Ин. 1: 6).
...творением прочнее бронзы... — Ср. в знаменитой оде
Горация «К Мельпомене» (23 до н. э.): «Создал памятник я,
бронзы литой прочней <...>» (Оды (30-13 до н. э.) кн. III,
ода 30; ст. 1. — Пер. С. Шервинского).
...κτήμα ες αίει... — Цитата из «Истории» (опубл. 394/390
до н. э.; кн. I, гл. 22) древнегреческого историка Фукиди-
да (460/455 — не позднее 396 до н. э): «Мой труд создан
как достояние навеки, а не для минутного успеха у
слушателей» (Фукидид. История / Пер. Г. А. Стратановского.
М.: Наука, 1981. С. 14).
С. 444. Кольридж... несмотря на свое пребывание в
Лондоне, не разделял всеобщего замешательства; происшедшее
затронуло его лишь как философа: он погрузился в
глубокомысленные раздумья о чудовищной власти, мгновенно обретаемой
всяким, кто добровольно отбрасывает от себя любые
ограничения совести вместе с последними остатками страха. —
Вероятный намек на соседствующие заголовки,
появившиеся в «Лондон кроникл» на следующей неделе после
бдо
Комментарии
первого из совершенных Уильямсом убийств (7 декабря
1811 г.): «Убийство миссис Марр и ее семьи» и «Лекции
мистера Кольриджа». Второй из этих заголовков
анонсировал предстоящий цикл публичных лекций Кольриджа
о Шекспире (упомянутые обладатели «чудовищной
власти» — это, безусловно, Макбет и другие шекспировские
злодеи). См.: James Ph. D., Critchley T. A. The Maul and the
Pear Tree: The Ratcliffe Highway Murders, 1811. L.: Sphere
Books, 1987. P. 50.
Роберт Cayrnu (1774-1843) — английский поэт-романтик,
представитель «озерной школы», эссеист, историк,
многолетний сосед Де Квинси по Озерному краю.
Я не уверен, занимал ли тогда Саути пост редактора
«Эдинбург эньюэл реджистер». Если да, то в разделе, посвященном
хронике внутренней жизни, непременно помещен блестящий отчет
о случившемся. — Это издание Саути редактировал в 1809-
1811 гг. Отчеты о преступлениях Уильямса
действительно содержатся в ежегоднике за 1811 г., опубликованном
в 1813 г.
С. 445. ...в хаотично застроенном районе на востоке
Лондона, в морской его части... — Имеется в виду район Тауэр-
Хэмлетс в Ист-Энде, к востоку от Сити,
месторасположение ряда лондонских доков.
...института полиции как такового еще не существовало,
а сыскное ведомство на Боу-стрит, славное своими
специфическими достижениями, совершенно не справлялось с насущными
потребностями громадной столицы... — См. выше прим. к
с. 375.
Британская Ост-Индская компания (до 1707 г.
—Английская Ост-Индская компания) — акционерное общество,
созданное 31 декабря 1600 г. указом королевы
Елизаветы I Тюдор (1533-1603, годы правления — 1558-1603) и
получившее фактическую монополию на ведение
торговых операций в Индии и других странах Южной и Юго-
Восточной Азии. Со временем компания обзавелась
6gi
Комментарии
собственной армией и административным аппаратом,
получила от правительства целый ряд прерогатив (право
вести войну и заключать мир, чеканить собственную
монету, собирать налоги на подчиненных ей территориях
и т.д.) и, по сути, превратилась в государственную
организацию по управлению английскими владениями в Ост-
Индии. С 1773-го по 1853 г. британское правительство
предприняло ряд мер по ограничению прав и
полномочий компании, а в 1858 г. ее административные и
военные функции полностью перешли к британской короне.
В 1874 г. Ост-Индская компания была упразднена.
Уильяме был среднего роста (пять футов семь с половиной
или восемь дюймов), не атлет, но крепкого, мускулистого
телосложения... — Описания внешности Уильямса в газетных
отчетах конца 1811 г. ощутимо разнятся. Так, 21
декабря «Тайме» (№8479) приводит слова Джона Тернера,
главного свидетеля по делу о гибели семьи Уильямсон, о
том, что человек, которого он видел над трупом Элизабет
Уильямсон, был «высоким мужчиной, ростом около
шести футов, физически развитым и хорошо сложенным»;
тремя днями позже та же газета сообщает, что Уильяме —
«невысокий человек, хромой на одну ногу» (№8481. 24
декабря). 26 декабря «Морнинг кроникл» (№13302)
извещает читателей, что Уильяме «носит пышные рыжие
усы», «обладает ростом пять футов девять дюймов,
располагающими манерами и приятным выражением лица
и не хромает, как утверждалось в иных газетах»; днем
позже это описание воспроизводит «Тайме» (№8484. 27
декабря).
С. 446. Синд — в описываемое время вассал Дурра-
нийской империи (располагавшейся на территории
современных Афганистана и Пакистана, северо-восточной
Индии и западного Ирана); с 1843 г. — провинция
Британской Индии, ныне — провинция на юго-востоке
Пакистана.
692
Комментарии
Лахор — административный центр провинции Пенджаб,
в описываемое время столица независимого государства
сикхов; с 1848 г. — в составе Британской Индии (ныне —
территория Пакистана).
...елейность и льстивую вкрадчивость его повадки,
которые... помогали ему снискать расположение неискушенных
молодых женщин. — Это утверждение опровергается
свидетельством некоей мисс Лоуренс, дочери владельца питейного
заведения, где Уильяме часто сиживал у барной стойки,
выказывая «крайнюю степень фамильярности»: девушка,
по ее словам, «никогда не одобряла его манеры
поведения» и в конце концов «потребовала, чтобы он больше у
них не появлялся» (Тайме. №8485. 1811, 28 декабря).
С. 447. ...некая кроткая девушка... поведала на следствии,
как однажды, сидя с ней наедине, он спросил: «А что, мисс Р.,
появись я в полночь возле вашей постели с мясницким ножом
в руке, как бы вы себя повели?» Доверчивая девушка
ответила: «О мистер Уильяме, окажись на вашем месте любой
другой, я бы очень перепугалась. Но стоило бы мне только
услышать ваш голос — я бы враз успокоилась». — Как показывают
разыскания зарубежных комментаторов, Де Квинси
соединяет здесь личность одной свидетельницы и показания
другой. Под «кроткой девушкой мисс Р.», скорее всего,
подразумевается Маргарет Рейли, допрошенная по делу
Уильямса, тогда как рассказанная история восходит к
показаниям некоей миссис Хори, женщины средних лет, ба-
калейщицы, знавшей Уильямса и, судя по всему,
доверявшей ему. За неделю до убийства Марров кто-то пытался
проникнуть в ее жилище. Услышав шум, миссис Хори
спросила: «Кто там?» — «Это я, я пришел ограбить ваш
дом», — последовал ответ. Она сразу узнала голос
Уильямса и сказала: «Ограбить — не ограбить, я впущу вас, и я
рада, что вы пришли». Оказавшись внутри, Уильяме
вручил ей стамеску, якобы забытую настоящим вором у ее
693
Комментарии
входной двери (Тайме. №8485. 1811, 28 декабря;
Эдинбург эньюэл реджистер, 1811).
...«все могучее сердце»... — Цитата из «Сонета,
написанного на Вестминстерском мосту 3 сентября 1802 года»
(1802, опубл. 1807; ст. 14) Вордсворта.
С. 448. Тициан (Тициано Вечеллио, 1477/1480 или
1489/1490-1576), Питер Пауль Рубенс (1577-1640), Анто-
нис Ван Дейк (1599-1641) — знаменитые живописцы
эпохи Возрождения.
...вносишь свой особый вклад в искусство резни (в
определенном смысле здесь уместно и оксфордское выражение
«Особый Вкладчик»)... — В оригинале — каламбурное
сближение характеристики преступления Уильямса как «великой
массовой резни» («grand compound massacre») и
словосочетания «Grand Compounder», которое в Англии XVIII-
XIX вв. обозначало выпускника университета, имевшего
независимый доход выше среднего и потому вносившего
вдвое большую плату за получение диплома, чем
остальные студенты (в 1853 г. эта практика была отменена).
С. 449. Несчастный звался Марром... — Имеется в виду
Тимоти Марр-старший (см. ниже прим. к с. 451).
Относительно связи между Уильямсом и Марром
существовало мнение (властями не опровергнутое и не подтвержденное),
согласно которому они плыли вместе на одном и том же
корабле Ост-Индской компании, шедшем в Калькутту... — О том,
что убитый и убийца вместе плавали на корабле
«Дуврский замок», принадлежавшем Ост-Индской компании, и
вернулись в Англию за полтора года до трагедии на Рат-
клиффекой дороге, 28 декабря 1811 г. сообщила газета
«Морнинг кроникл» (№13304).
...предметом раздора стала миссис Марр, хорошенькая
молодая женщина, чьей благосклонности они оба в острой
вражде друг к другу добивались. — Этот мотив романтического
соперничества между Уильямсом и Марром, как
полагает американский исследователь Джоул Блэк, является вы-
694
Комментарии
мыслом Де Квинси. См.: Black], The Aesthetics of Murder:
A Study in Romantic Literature and Contemporary Culture.
Baltimore; L.: The Johns Hopkins Univ. Press, 1991. P. 74.
C. 450. ...causa tetenrima... — Цитата из «Сатир» (кн. I,
сатира 3; ст. 107-108) Горация: «Nam fuit ante Helenam
cunnus taeterrima belli / causa <...>» («Ибо и прежде
Елены многие жены постыдной / Были причиной
войны <...>». — Пер. М. Дмитриева).
Следом наступит день, называемый в Англии воскресеньем,
а в Шотландии носящий иудейское наименование шаббат. —
Шаббат (др.-евр. «день отдыха») — в иудаизме
религиозный праздник, согласно Библии (Быт. 2: 2-3; Исх. 20:
8-11), установленный Богом в честь окончания
шестидневных трудов по сотворению мира; верующим
заповеданы в этот — согласно иудейской традиции, субботний —
день покой и отдохновение от работы. В христианстве
субботу в качестве Дня Господнего заменило
воскресенье (постановление Лаодикийского собора, ок. 343 г.),
однако со времен Реформации в ряде протестантских
течений (в том числе в пресвитерианстве, получившем
распространение в Шотландии) как разговорный
эквивалент воскресенья активно употреблялось выражение
«христианский шаббат» (христианская суббота). Эта
речевая практика была письменно закреплена в
«Вестминстерском исповедании веры» (1646; гл. 21: О служении
Богу и дне субботнем, § 7-8) — кратком своде
кальвинистского понимания христианской религии, разработанном
Вестминстерской ассамблеей в период английской
революции XVII в. и утвержденном в качестве официальной
доктрины пресвитерианской церкви Англии (с 1648-го по
1660 г.) и Шотландии (1647, повт. 1690).
... в этом убогом квартале Лондона в любую погоду и при
любом освещении все лавки по субботам бывали открыты по
крайней мере до самой полуночи, а иные и до половины первого.
Суровых педантичных предписаний иудеев относительно точных
695
Комментарии
пределов праздничного дня здесь не существовало. — Де Квинси
подразумевает принятый в иудаизме обычай отсчитывать
начало шаббата с пятничного заката солнца,
противопоставляя его более свободной практике празднования
воскресного дня в англиканской религиозной культуре.
С. 451. ...молодой человек двадцати семи лет... миссис
Марр... ей минуло только двадцать два... Восьмимесячный
младенец... — Де Квинси ошибается относительно
возраста членов семьи Марр: Тимоти Марру и его жене Се-
лии на момент убийства было по 24 года, а их
младенцу сыну, Тимоти Марру-младшему, — 3,5 месяца. См.:
Sullivan M. A. Murder and Art: Thomas De Quincey and the
Ratcliffe Highway Murders. N. Y.: Garland, 1987. P. 23.
C. 452. ...подручный-ученик... родом из Девоншира... —
Имеется в виду 14-летний Джеймс Гоуэн, погибший вместе с
Маррами.
С. 453. Мэри, служанка... — Неточность Де Квинси,
возможно, допущенная намеренно: на самом деле служанку
Марров, которая стала главным свидетелем по делу,
звали Маргарет Джуэлл.
С. 454. Впоследствии сторож повторил свой рассказ перед
судейскими чиновниками... — Краткий отчет о показаниях
Джорджа Олни, ночного сторожа, видевшего Уильямса
возле магазина Марра, был напечатан в «Тайме» 11
декабря 1811 г. (№8470).
С. 456. На протяжении пятидесяти минут пусть он
разгуляется вволю. — Рассказ Де Квинси расходится здесь с
большинством написанных по горячим следам отчетов о
преступлении, согласно которым Маргарет Джуэлл
отсутствовала не более получаса.
Помощи ждать неоткуда... — Ср.: «Не удаляйся от меня,
ибо скорбь близка, а помощника нет» (Пс. 21: 12).
...после демонстрации мистером Уинзором преимуществ газа
для освещения улиц... — Фредерик Альберт Уинзор (урожд.
Фридрих Альбрехт Уинзер, 1763-1830), английский изо-
б9б
Комментарии
бретатель и предприниматель немецкого происхождения,
продемонстрировал возможности газового освещения
городских улиц на лондонской Пэлл-Мэлл в 1807 г.
С. 461. Сосед Марров... занимался ростовщичеством... —
Речь идет о Джоне Меррее, ростовщике, жившем в доме
№30 по Ратклиффской дороге; его показания по делу
были приведены в «Тайме» 11 декабря 1811 г.
С. 465. ...в ближайшем полицейском участке. — По-
видимому, речь идет о полицейском управлении Темзы,
располагавшемся тогда (как и сейчас) на Уоппинг-Хай-
стрит, в нескольких минутах ходьбы от места
преступления.
С. 468. Землетрясенье сразу не утихнет. — Цитата из
«Прелюдии» (см. выше прим. к с. 138; кн. X, ст. 84) Вор-
дсворта.
С. 469. ...помимо низменных инстинктов... Уильямса...
могла побудить и нужда... <...> ...кроме пустячной суммы,
отложенной Марром на недельные расходы, убийца, по сути,
поживиться ничем не сумел. Две гинеи самое большее — вот
весь капитал, прихваченный им в качестве трофея. — Это
утверждение противоречит написанному по свежим
следам преступления отчету, согласно которому в доме Мар-
ра хранились 160 фунтов, оставшиеся нетронутыми. См.:
Fairburn's Account of the Dreadful Murder of Mr. Marr and
Family, Decemeber 7, 1811. L., 1812. P. 6.
Произошло оно почти две недели спустя — в следующий
четверг... — То есть вечером 19 декабря 1811 г.
С. 470. ...его дом не располагался непосредственно на
людной Ратклиффской дороге, но стоял тем не менее совсем близко,
за углом примыкающей к ней боковой улочки. — Адрес, о
котором идет речь, — НьюТрэвел-лейн (ныне Гарнет-стрит), 81.
В этом доме находился принадлежавший Джону Уильямсо-
ну трактир «Кингз Арме», упоминаемый Де Квинси далее.
...глава семейства — мистер Уильямсон, которому
перевалило за семьдесят... миссис Уильямсон, десятью годами моложе
697
Комментарии
супруга... внучка лет девяти... служанка, еще не достигшая
сорокалетнего возраста... — Де Квинси ошибается (либо
намеренно искажает сведения) относительно возраста
домочадцев: Джону Уильямсону на момент убийства было
56 лет, его жене Элизабет — 60, их внучке Кэтрин
(Китти) Стиллвелл — 14, а служанке Бриджет Анне Харринг-
тон — свыше 50.
...двадцатишестилетний поденщик, работавший на
фабрике... — Подразумевается Джон Тернер, жилец в доме Уиль-
ямсонов и основной свидетель по делу об их убийстве.
Его показания, ставшие достоянием газет, Де Квинси
далее воспроизводит с некоторыми изменениями.
С. 471. ...то же самое гнетущее впечатление, что и двое
убийц в «Макбете»: они, запятнанные кровью Банко, с
искаженными злобой лицами, неясно маячат в отдалении, бросая
тень на пышность царственного пиршества. — Аллюзия на
сц. 4 третьего акта «Макбета». Именно из этой сцены
(ст. 15) становится известно, что Банко перерезали
горло — способ, которым приканчивал свои жертвы
Уильяме. Эта сходство дополняет параллели между убийствами
в «Макбете» и преступлениями на Ратклиффской дороге,
проведенные ранее в очерке «О стуке в ворота у
Шекспира».
С. 480. ...первым его побуждением было выхватить девочку
из постельки и, крепко прижав к груди, унести с собой, дабы
попытаться спастись вместе. Однако, взвесив все
обстоятельства, юноша понял, что внезапное пробуждение заставит
девочку расплакаться, причем ей ничего нельзя будет объяснить даже
шепотом: неотвратимая неосторожность ребенка окажется
гибельной для них обоих. — Намерение Тернера спасти
спящую Китти Стиллвелл, по-видимому, является вымыслом
Де Квинси: в рассказе самого юноши о своем спасении из
окна «Кингз Арме», напечатанном в «Морнинг кроникл»
21 декабря 1811 г. (№13298), этот мотив отсутствует.
698
Комментарии
Соверенов в то время еще не было... — Чеканка
английского золотого соверена возобновилась после
двухсотлетнего перерыва в 1816 г.
С. 481. Подобно хору и полухору, строфе и антистрофе... —
В античной хоровой лирике и хорических песнях
древнегреческих драм строфа и антистрофа — парные группы
стихов одного размера, исполнявшиеся разными
полухорами. См. также выше прим. к с. 235.
С. 483. Немезида — богиня возмездия в древнегреческой
мифологии.
...юноша слышит, как убийца осторожно крадется вверх по
лестнице сквозь темноту. — Еще одна подробность,
отсутствующая в показаниях Тернера и, очевидно,
вымышленная Де Квинси.
С. 486. Трое или четверо подбежали, подхватили его на
руки... — Согласно рассказу самого Тернера,
напечатанному 21 декабря в «Морнинг кроникл», его подхватил на
руки ночной сторож.
С. 487. ...подобным образом толпа волновалась разве только
еще однажды — по оправдании семи епископов в Вестминстере
в 1688 году. - В мае 1688 г. Уильям Сэнкрофт (1617-1693),
Архиепископ Кентерберийский в 1678-1690 гг., и
шестеро английских епископов подали королю Якову II Стюарту
(1633-1701, годы правления — 1685-1688) петицию с
протестом против его прокатолического указа, известного как
Декларация терпимости (1687/1688) и отменявшего Акт о
присяге (1673), который предписывал каждому
поступавшему на государственную службу давать присягу в
принадлежности к Англиканской церкви. Результатом этой
инициативы стали арест семи епископов и заключение их в
Тауэр по обвинению в подстрекательстве к мятежу; однако
давление общественного мнения, которое было на
стороне обвиняемых, склонила Суд королевской скамьи к
вынесению 30 июня 1688 г. оправдательного приговора.
699
Комментарии
Весть облетела улицы ~ И землю кличем полнило...- Цитата
из поэмы Перси Биш Шелли «Восстание Ислама» (песнь
XII, строфа 1; ст. 1-9).
...был случай... когда неизлечимо больной человек (и на
следующий день в самом деле скончавшийся) восстал со смертного
одра, вооружился мечом и в одной рубашке выбежал на улицу. —
Де Квинси заметно приукрашивает показания жившего
напротив Уильямсонов Джорджа Фокса, который
действительно прибежал на место преступления с коротким
мечом в руке; его рассказ был приведен в «Эдинбург энью-
эл реджистер, 1811» (см.: James Ph. D., Critchley T. A. Op. cit.
P. 85-86).
С. 489. В печати шли тогда жаркие споры, все ли детали
происшедшего соответствуют предположению об участии в деле
только одного преступника. — Предположения о том, что
преступников было двое, высказывались — относительно
убийства Марров — в «Тайме» (№ 8468. 9 декабря) и —
касательно убийства Уильямсонов — в «Морнинг кроникл»
(№13302. 26 декабря; №13304. 28 декабря).
С. 491. Лишь в пятницу, наутро расправы над Уильям-
сонами, газеты обнародовали важнейшую улику: на
молотке плотника-судостроителя (орудии, которым убийца
оглушал жертву) были выбиты инициалы Дж. 77. Этот молоток
Уильяме по странной забывчивости оставил в лавке Марра... —
Такое сообщение появилось, в частности, в «Тайме» в
пятницу 20 декабря 1811 г. (№8478). См.: James Ph. D.,
Cntchley T. A. Op. cit. P. 56.
Уильяме жительствовал... в одном из трактиров. — Речь
идет о трактире «Грушевое дерево» («The Pear Tree») в
одноименном переулке в Уоппинге.
...соседи Уильямса все были честные мастеровые: один или двое
англичан, столько же шотландцев, трое или четверо немцев... —
В трактире, помимо четверых домочадцев (домовладельца
Роберта Вермилло, его жены Сары, прачки Мэри Райе и
ее сына Уильяма), было пятеро жильцов: матрос Джон
700
Комментарии
(по другим сведениям Майкл) Катперсон, мастер
парусного дела Джон Харрисон, моряк из Гамбурга Джон Петер-
сон, матрос Иоганн Фридрих Рихтер и Джон Уильяме. См.:
James Ph. D., Cntchky T. A. Op. cit. P. 231-233.
С. 492. ...Курвуазье (убийцы лорда Уильяма Расселла)... —
Франсуа Бенджамен Курвуазье — слуга-француз, 6 мая
1840 г. зарезавший своего хозяина лорда Уильяма
Расселла (1767-1840) в его собственной постели в доме № 14 по
Норфолк-стрит, Парк-лейн, Лондон; казнен в Ныогейт-
ской тюрьме б июля 1840 г. «План», о котором идет речь,
по-видимому, вымышлен самим Де Квинси.
Дортуар — общая спальня.
С. 494. ...убийца покончил с собой в тот самый час, когда,
четырнадцатью днями раньше, он обрушил на мирное
семейство Марр ужас и гибель... — Уильяме повесился в
одиночной камере лондонской тюрьмы Колдбат-Филдс 28
декабря 1811 г.
Убийство, совершенное Маккинами... в сельской таверне
недалеко от Манчестера... — Убийство, о котором идет речь,
было совершено братьями Александром и Майклом
Маккинами 22 мая 1826 г. в таверне «Веселый извозчик» в
деревушке Уинтон близ городка Экклс в окрестностях
Манчестера. Де Квинси, по-видимому, использует в
качестве источника сведений подробный отчет об этом
преступлении, опубликованный по свежим следам
событий: Bulfield R. The Trial of Alexander and Michael McKean
(alias Alexander and Michael McKeand), for the Murder of
Elizabeth Bate, on 22 of May last, at Jolly Carter Public-House,
Winton, before Mr. Justice Park, at Lancaster Assizes, on
Friday the 18th of August, 1826. Manchester: J. Pratt, 1826.
С 495. ...осуществить путем насилия естественный, по их
мнению, акт стихийного справедливого воздаяния. — Как
указывает Р. Моррисон, в этих словах содержится явный
парафраз вводной сентенции из эссе Ф. Бэкона «О мести»,
входящего в его «Опыты» (см. выше прим. к с. 143). Ср.:
701
Комментарии
«Месть есть своего рода стихийное и дикое правосудие, и,
чем сильнее стремится к ней человеческая натура, тем
более закон обязан искоренять ее» (Бэкон Ф. Опыты, или
Наставления нравственные и политические / Пер. Е. С.
Лагутина // Бэкон Ф. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1978. С. 361).
...владелец таверны — мускулистый фермер... жена
хозяина... — Хозяев «Веселого извозчика» звали Джозеф и
Марта Блирс.
...молодая служанка... — На деле служанке четы Блирс
Элизабет Бейтс, которая стала единственной жертвой
Маккинов, был 41 год.
...мальчик двенадцати-четырнадцати лет... - 13-летний
Уильям Хиггинс, ставший свидетелем убийства и
поднявший тревогу.
С. 499. Кирби Лонсдейл (Киркби Лонсдейл) — в
описываемое время городок на юге графства Уэстморленд на северо-
западе Англии (ныне это территория графства Камбрия).
Эршир — графство на юго-западе Шотландии. Де Квин-
си допускает неточность: братья Маккин были родом не из
Эршира, а из соседнего южношотландского графства
Дамфрисшир (ныне область Дамфрис и Гэллоуэй).
Шеп — город, в описываемое время находившийся
на территории Уэстморленда (ныне — в графстве
Камбрия).
Пенрит, Карлайл — города, в описываемое время
находившиеся на территории графства Камберленд (ныне —
в графстве Камбрия).
Вскоре в Ланкастере состоялся суд: конечно же, в те дни их
мог ожидать только смертный приговор. — 18 августа 1826 г. в
Ланкастере братья Маккин были приговорены к казни
через повешение, состоявшейся спустя три дня, 21 августа.
С. 500. ...Уильяме, как сказано выше, оборвал ее собственной
рукой — и, согласно бытовавшему в те времена обычаю, был
похоронен в центре квадривиума: на пересечении четырех дорог
(в нашем случае — на перекрестке, где сходятся четыре улицы)
702
Комментарии
с колом, пробившим ему сердце... — 31 декабря 1811 г. тело
Уильямса вместе с орудиями его преступлений
(молотком и ножом) было провезено на телеге — при огромном
стечении зрителей — по улицам Уоппинга, с небольшими
остановками возле домов его жертв, и затем погребено
к северу от Ратклиффской дороги, на перекрестке Бак-
лейн (ныне Кэйбл-стрит) и Кэннон-стрит-роуд, — в
соответствии со старинным обычаем, по которому самоубийц
хоронили на пересечении дорог. Из тех же суеверных
соображений в грудь ему действительно вбили деревянный
кол, по которому много позднее и был опознан его скелет,
случайно обнаруженный в августе 1886 г. при
прокладке в этом районе газопровода. См.: Playfair G. M. H. De
Quincey: The Murderer Williams // Notes and Queries. IIth
ser. 1912. Vol. 5, № 106. P. 6. По преданию, кости
знаменитого убийцы были розданы местным жителям в качестве
сувениров, и владельцу паба «Корона и дельфин»,
расположенного на углу Кэннон-стрит-роуд и Кэйбл-стрит,
достался его череп.
С. А. Антонов
Библиотека Всемирной Литературы
Томас Де Квинси
Исповедь англичанина,
любителя опиума
Литературно-художественное издание
Ответственный редактор Е. Назарова
Редактор С. Антонов
Художественный редактор Н. Ярусова
Технический редактор Н. Носова
Компьютерная верстка И. Кобзев
Корректор Е. Чеплакова
ООО «Издательство «Эксмо»
127299, Москва, ул. Клары Цеткин, д. 18/5.
Тел.: 411-68-86, 956-39-21, факс: 411-68-86.
Home page: www.eksmo.ru E-mail: info@eksmo.ru
Подписано в печать 20.07.2011.
Формат 84x108 Уз2. Гарнитура «НьюБаскервиль».
Печать офсетная. Усл. печ. л. 36,96.
Тираж 4000 экз. Заказ № 6043
Отпечатано с готовых файлов заказчика
в «УЛЬЯНОВСКОМ ДОМЕ ПЕЧАТИ»,
филиале ОАО «Первая Образцовая типография»
432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14
ISBN 978-5-699-30561-2
>