db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
1/269
ВАЛЬТРАУТ ШЕЛИКЕ
ИСПОВЕДЬ ДОЧЕРИ ХХ ВЕКА
ЖИЗНЬ В ПИСЬМАХ И ДНЕВНИКАХ

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
2/269
ВАЛЬТРАУТ ШЕЛИКЕ
1
ИСПОВЕДЬ ДОЧЕРИ ХХ ВЕКА
1
ЖИЗНЬ В ПИСЬМАХ И ДНЕВНИКАХ
1
40 ЛЕТ В КИРГИЗИИ
9
НАЧАЛО ФРУНЗЕ 1949-1951
9
ПИСКУН
10
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о кошках
10
ПОЧЕМУ КИРГИЗИЯ?
12
МАМА, ПАПА И Я
13
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о труде
14
Почему Вы не пишете?
15
Я жду ребенка!
15
Ответ мамы.
16
А папа?
17
МЫ ВО ФРУНЗЕ!
18
ЗАКРЫТЫЕ ДВЕРИ
18
НАЗНАЧЕНИЕ НА РАБОТУ
19
ЖИЛЬЕ
21
ПРОПИСКА
21
СИЗОВ
23
ЛЕКЦИИ
25
ИГОРЬ
27
ПЕРВЫЕ ПИСЬМЕННЫЕ СВЕДЕНИЯ
27
МАМА ТРЕВОЖИТСЯ ЗА ДОЧЬ
28
РОЛЬФ
28
РОДЫ
28
ПЕРВЫЕ ДНИ ЖИЗНИ ИГОРЬКА
31
БЕДА
34
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ И Я
37
ИГОРЬ
37
ПЕРВЫЕ ПИСЬМА ОБ ИГОРЬКЕ
37
ДИЗЕНТЕРИЯ
37
МАЛЕНЬКИЙ ИЛЕНЬКА
37
НА КОГО ПОХОЖ ИГОРЕК?
38
ПАПИНО ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕ БЕРЛИН
38
ФРУНЗЕ
39
ЛЕКЦИИ, ЛЕКЦИИ, ЛЕКЦИИ
39

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
3/269
СТРАННЫЙ ВОПРОС
40
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ БЕРЛИН
41
ИГОРЕК
41
НА КОГО ПОХОЖ ИГОРЕК?
42
Фрунзе. 20 марта 1950 года. Маме и папе.
42
ИГОРЕК В ДЕСЯТЬ МЕСЯЦЕВ.
43
ВЛЮБЛЕННЫЕ БАБУШКА С ДЕДУШКОЙ.
43
МАМА, ПАПА И БРАТИШКИ
44
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о жилье.
44
ДРУЗЬЯ
45
ПИСКУН
48
ИСПЫТАНИЕ НА ЖИЗНЕСТОЙКОСТЬ
48
ФРУНЗЕ Лето-осень1951 года
48
ПЕРВЫЙ ЗВОНОЧЕК
48
УВОЛЬНЕНИЕ
49
ЧТО ДЕЛАТЬ?
50
МУСАХУНОВ
51
В МОСКВУ!
52
ДОРОГАЯ МОЯ ФАНИ ЯКОВЛЕВНА
53
В МОСКВЕ Лето 1951 года.
56
БАБУШКА ФАНЯ, ИГОРЕК И Я
56
"Иди, тетя! "
56
"Мама – кака!"
56
В зоопарке
57
ХОЖДЕНИЕ ПО МИНИСТЕРСКИМ МУКАМ
57
"Ничего не можем сделать".
57
Странные препятствия
59
ИЛЬЯ+ТРАВКА=ЛЮБОВЬ
60
ТРАВКА: Любовь, тоска, обида
60
ИЛЬЯ: Любовь, тоска, сочувствие
61
НАША ТЕТЯ МАНЯ
61
МУСАХУНОВ И СТАЛИН
63
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ И Я 1951
65
ПЕРЕПИСКА ПОД ЗОРКИМ ОКОМ КГБ
65
Не все письма доходят
65
Мое первое письмо 1951 года
65
ИГОРЕК
66
Новогодняя шалость нашего сына
66
Разговор с министром просвещения ГДР товарищем Ванделем
66
А теперь еще и Вальтер Ульбрихт
67
Я готовлюсь в гости к маме и папе
68
Мамины фантазии
69
День рождения Игорька и подарок от мамы и папы
69
И еще подарок – Илья получил работу!
69

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
4/269
Еще и Миша Вольф
70
Я хочу к маме и папе!
70
У мамы лопается терпение
71
Получено разрешение!
71
ДОКУМЕНТЫ ЭПОХИ
72
ПИСЬМО НЕКСЕ
72
РАЗРЕШЕНИЕ
73
МАМИН ВАРИАНТ
73
И последнее
73
ДОКУМЕНТЫ ЭПОХИ (Продолжение)
74
ИЗ АРХИВА ИККИ
74
23 августа 1951 года. Моя автобиография.
75
Сентябрь 1951 года. Мое письмо Шаронову.
76
Ноябрь 1951 года. Характеристика из КГУ.
77
Повезло! !!
79
"Маленькие " исправления моей биографии
80
А между тем в 1948 году...
82
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Две линии моей судьбы".
83
ФРУНЗЕ МОСКВА БЕРЛИН 1952-1953
84
В ГОСТЯХ У МАМЫ И ПАПЫ Март-май 1952 года
84
ДВЕ НЕДЕЛИ ПРОЕЗДОМ В МОСКВЕ
84
Первые дни в Москве
84
Игорек и Саша
85
Моя первая свекровь. Спасибо!!!
86
ИЛЬЯ + ТРАВКА=ЛЮБОВЬ
87
ТЕМА ДИССЕРТАЦИИ
89
ДЕЛА, ДЕЛА, ДЕЛА.
90
И в заключение московского пребывания
90
НАКОНЕЦ В БЕРЛИНЕ!
91
ВСТРЕЧА НА ВОКЗАЛЕ
91
И СНОВА ВЫБОР СУДЬБЫ
91
Письмо Михаила Николаевича Тихомирова Илье
92
Илья о выборе нашей судьбы
93
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о значении диссертаций
96
КГБ читает наши письма
98
ИЛЬЯ – ДРУГ И СОРАТНИК
98
Илья: "Нет писем и я тоскую".
100
Травка: "Очень скучаю... Я не очень скучаю..."
100
Травка : "Хочется снова быть дома".
101
Травка: "Мне тебя очень не хватает".
101
Илья: "Мне так надоело здесь одному..."
101
Илья: "Три недели не было ни строчки... я даже работать не мог".
101
Илья: "Очень люблю и очень скучаю..."
102
Илье было страшно...
102
Илья: "Ничего не надо бояться, все будет хорошо..."
102
Травка: "Ты не хитри, дорогой мой супруг! "
102
ЭРНСТ
103

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
5/269
КАК Я ЛЮБЛЮ ИЛЬЮ!
107
ИГОРЕК
108
Танец на бабушке и дедушке
108
Первые дни в Берлине
108
Маленький путешественник
109
Фиалка папе
110
Диалоги с Игорьком
110
Что помнит Игорек
110
БРАТИШКИ
111
Вольф – настоящий кавалер
111
Рольф о газетах
111
Рольф – помощник
112
Переходный возраст
112
Семейная взаимопомощь
112
БЕРЛИНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ 1952 ГОДА
113
КАРЛИ
113
ЭРИХ
118
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о двойственности
120
ВМЕСТЕ С ПАПОЙ
122
В ГОСТЯХ У НЕКСЕ
125
ВМЕСТЕ С РОЛЬФОМ
126
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о двух месяцах в Берлине
127
СНОВА ВО ФРУНЗЕ
128
ВОЗВРАЩЕНИЕ
128
МАМА, ПАПА И Я
128
БОЛЕЗНЬ ПАПЫ
128
ГЕРОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ТРУДА
128
ФИНАНСЫ
130
"ОТВРАТИТЕЛЬНОЕ НАСТРОЕНИЕ"
130
И СНОВА ХОЖДЕНИЕ ПО ИНСТАНЦИЯМ
131
ДОРОГАЯ МОЯ ФАНИ ЯКОВЛЕВНА
132
Я НЕ ОДНА БЕЗ РАБОТЫ
133
Я, НАКОНЕЦ ПРИНЯТА НА РАБОТУ!!!
133
И СРАЗУ В КОЛХОЗ
133
ИГОРЕК
134
1952 ГОД. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
135
НОВАЯ ВЕХА ЖИЗНИ
136
ФРУНЗЕ 1953-1954
136
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС
136
ЮРА ЛУКАНЦЕВЕР
138
Начало новой любви
138
Юрин характер
138
Еще раз о начале новой любви
141
ЖИЗНЬ СВОИМ ЧЕРЕДОМ
142
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ
142

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
6/269
Мама танцует с Пиком
142
Мечта моего детства
142
"Посидеть бы рядом со Сталиным! "
143
Мама и власть имущие
144
Папа ломает ногу, уступив просьбам Рольфа.
144
Берлин. Дела домашние. Вольф и Рольф – молодцы
145
Маме трудно!
146
Ая?
147
И СНОВА Я СОБИРАЮСЬ В ГОСТИ В БЕРЛИН
147
Размышления о моем предстоящем отпуске в Берлине.
147
Разрешение ЦК СЕПГ о моем отпуске получено.
148
СМЕРТЬ СТАЛИНА
149
Я ЖДУ ЕЩЕ ОДНОГО РЕБЕНКА !
149
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Я никогда не боялась жизни".
150
СНОВА У МАМЫ И ПАПЫ В БЕРЛИНЕ.
151
Папа и мама ждут меня в гости
151
АЛЬБЕК
152
ЦКовский дом отдыха
152
Я тоскую
152
Скорее назад в Берлин!
153
МАМА, ПАПА И ИГОРЕК В АЛЬБЕКЕ.
153
Уроки педагогического мастерства моей мамы
153
Непослушный мячик
153
Прогулки у самого синего моря
154
А где рана?
154
Обиженный опапа
155
ИЛЬЯ+ТРАВКА=ЛЮБОВЬ
156
ИЗМЕНА
156
Искушение Ильи.
156
Мой ответ Илье про искушение
159
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Измена Ильи".
160
ИЛЬЯ+ТРАВКА=ЛЮБОВЬ
162
Илья паникует
162
Илья, ты не прав
162
ЯолюбвикИлье
163
Конец панике!
164
Незаметная трещина
165
КАРЛИ
165
Ссора с папой из-за Карли
166
Мудрый и любящий Илья
166
О РАЗНОМ
167
О берлинских событиях 17 июня 1953 года.
167
Мы усердно работаем
169
Илья о москвичах
170
Еще раз Мусахунов и первые известия о Лешке Кац.
171
РОЖДЕНИЕ ЮРОЧКИ
171
В роддоме.
171
ИЛЬЯ+ ТРАВКА= ВСЕ ЕЩЕ ЛЮБОВЬ
173
Взаимопонимание
173
О Юрочке
174

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
7/269
Еще одна мука
175
Игорек
176
Возвращение домой
177
Игорек
178
А у меня снова лекции
179
НОВЫЕ РАДОСТИ
180
НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ
180
1954
180
ЮРА + ТРАВКА =ЛЮБОВЬ
180
Зарождение Сережи
180
При свете настольной лампы.
181
Фрунзе. 13 апреля 1954 года. Травка Юре Л.
182
О Юрочке
182
Неуверенность.
182
Письмо Юры Травке
183
Письмо Травки Юре
184
Второе письмо Юры и Травки
185
О моем самочувствии
185
Я о юриных диссертационных делах
185
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "О моем характере".
186
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ И Я
187
Посылка через Софи Либкнехт
187
Деньги через Бределя и мама о крутых поворотах в жизни
187
Спасибо !!!
188
Диссертация, дети, режим дня
189
Маме: "Я снова беременна"
190
Ответ мамы
190
Про Игорька и Юрочку.
191
Посылка по почте
192
РАЗНЫЕ СУДЬБЫ
192
Мама и папа рядом с Молотовым
192
ПАРАДОКСЫ СОВЕТСКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. ЕЩЕ ОДНО УВОЛЬНЕНИЕ 193
ЗАЯВЛЕНИЕ В ПАРТИЮ
193
ПАРТСОБРАНИЕ
194
НЕОЖИДАННЫЙ "ПРИВЕТ" ОТ ЕРУСАЛИМСКОГО
195
УВОЛЬНЕНИЕ
196
НЕДЕЛЯ ЗА НЕДЕЛЕЙ
196
Вступление
196
Илья едет в Москву
197
Об Игорьке и Юрочке.
198
А у тети Мани отпуск
199
А с 1-ого сентября у меня неожиданно снова лекции!
199
Илья и я еще раз о москвичах или как нам хорошо во Фрунзе
200
13 сентября 1954 года. Известие о нашем увольнении.
201
Игорек и Юрочка
202
Вечером 13 сентября. Скорее домой к декану!
203
14 сентября 1954 года. Диалог с Саматбековым.
204
Отступление на тему "Разные судьбы"
206

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
8/269
Советы Лени Левитина
206
Диалог с Джолоновым
207
Смерть Мусахунова
208
Болезнь Ильи
209
ДЕЛА В МОСКВЕ, ДЕЛА ВО ФРУНЗЕ
210
Дела домашние 24 сентября – Игорек впервые влюбился, а Юрочка кусается211
Ответ КПК
211
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "О правдивости"
215
Игорек и Юрочка
216
Илья внутренне собран и спокоен
217
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Настоящий большевик"
218
Отношение к нам коллег в институте.
218
Мусин, Глузкин и Кац
218
Еще один поворот нашего "дела"
220
Крепостной член партии Иосиф Глузкин
221
Илья и я – два сапога пара.
221
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Борьбы старого и нового"
223
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ 25 сентября-28 октября 1954 года
224
Забота Ильи обо мне и малышах
224
Илья и Юра Л.
225
Игорек и Юрочка
226
Финансы
228
Мне скоро рожать
228
КПК, КПК, и еще раз КПК
229
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Илья и я, Юра Л. и я"
229
ДЕВЯТЬ ДНЕЙ ОДНОГО ГОДА
230
РОЖДЕНИЕ СЕРЕЖКИ
230
Появление на свет Титейки
230
МАТЕРИНСТВО И ДЕЛА СУДЕБНЫЕ
232
7 ноября 1954 года
233
Первая записка Ильи
233
Первая моя записка Илье
234
Первая записка и первое письмо Юры Л.
234
8 ноября 1954 года
235
У Игоря температура!
235
О Сережке
236
Илья+Травка=Все еще любовь?
237
Мое настроение
238
Отчет Ильи о прошедшем дне.
238
Ну,аЮраЛ?
239
Мое самочувствие
241
9 ноября
242
Утро
242
Дела судебные
243
Адвокат Субботин
243
Субботин
243
Судья Ильечева
244
Не Саматбеков! Не Мусахунов! И даже не Джолонов!
245

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
9/269
Давление из ЦК, а Ковалевой нельзя верить?
246
Об Игорке, Юрке и Сереже
247
ЗАБОТЫ ЮРЫ Л.
247
10 13 ноября
249
СЕРЕЖА ХУДЕЕТ!
249
Илья волнуется!
249
НУ, А ЮРА Л.?
251
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ 10-13 ноября
252
Игорек и Юрочка.
252
Нам снова предстоит сменить квартиру!
252
Илья и Юра Л.
253
ДЕЛА СУДЕБНЫЕ
253
Субботин
253
Саматбеков
255
Кац
255
Разведка Вальки Гречко
257
У Сережи все в порядке!
258
14-15 ноября
258
Скоро домой!
258
ДЕЛА СУДЕБНЫЕ
259
Сразу три неприятности
259
Нас выписывают 16 ого!
260
16 ноября
260
Суд
260
Дорога домой
260
Дома.
261
В заключение о соседках по палате.
262
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Моя концепция семьи".
264
1 декабря 1954 года
268
Илья восстановлен на работе
268
Игорек, Юрочка и Сережа
268
И у меня снова лекции
269
40 ЛЕТ В КИРГИЗИИ
НАЧАЛО
ФРУНЗЕ 1949-1951

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
10/269
ПИСКУН
Август 1949 года. Поезд Москва-Фрунзе пятеро суток везет Илью, меня и нашего кота
Пискуна в Киргизию. Пискун честно делает свои маленькие и большие дела на противне, в
который Илья на станциях сгребает с полотна пропахший дорожными запахами грязный
песок, и главное, как всегда, ест все, что дают и не причиняет никакого беспокойства ни
нам, ни себе, ни соседям по купе. Все-таки удивительно умный у нас кот, несмотря на то,
что накануне отъезда он ухитрился устроить нам хорошенькую историю: в пылу кошачьих
коридорных сражений за прекрасных пушистых дам Пискун свалился с третьего этажа в
лестничный пролет. В панике от пережитого стресса он сиганул в шахту лифта, что, слава
богу, рано утром увидела люксовская уборщица. Пришлось кота, насмерть перепуганного и
не откликавшегося на призывы, оттуда доставать. Илья, со своей раненой ногой, спускаться
в темень лифтовой шахты, конечно, не мог, прыгать надо было мне, что я и сделала. И, о
счастье, там, в самом углу, скрюченного и грязного, но живого, я нашла нашего
Пискунчика!
А если бы уборщица не увидела как он падал? Сам он оттуда выбраться, конечно, не
смог бы. Что тогда? Разве мы могли бы уехать без него? Без такого черного красавчика, с
белой манишкой и в белых сапожках, однажды еще маленьким котенком отчаянно
завопившим около нашей двери, прося приютить бедненького? Уехать без теплого
Пискунчика, который каждую ночь спал рядом со мной, положив голову на мою подушку?
Без Пискуна, о котором я рассказывала в письмах братишкам и о котором беспокоился
Рольфик – спрашивал, возьмем ли мы кота с собой? Конечно с собой!
А прыгала я, спасая Пискуна, в полутораметровую темную шахту лифта, когда в моем
пузе уже жил Игорек. И в августе 1949 года в поезде Москва-Фрунзе мой первый сынуля
уже был с нами, но никто из случайных попутчиков этого не заметил, так хорошо он
прятался во мне. Спасая Пискуна я знала – мое тело ребенка не предаст, оно сильное и
мудрое.
Мне было 22 года.
Сейчас, в 75, я думаю, нельзя было так рисковать.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о кошках
В "Люксе" было много кошек. Не тех, что живут в доме у своих любящих хозяев, спят
с ними в постели и привередничают в еде. Люксовские кошки были, как и мы – дети,
коридорными, не избалованными, но и не гонимыми. В каждой кухне любая кошка могла
найти себе в общем помойном ящике что -нибудь съестное. Попадали в ящик не только
несъедобные отбросы в виде картофельных очистков, но, например, на нашей кухне даже
прекрасные мозговые кости с шикарными остатками отварного мяса, которые почему-то ни
мужу не предлагала, ни сама не ела молодая жена нашего бывшего, самого любимого
пионервожатого Сени. Когда очередная кость, вынутая из наваристого буль она летела в
помойный ящик, я, конечно, радовалась за наших кошек, но вместе с тем у меня совершенно
непроизвольно каждый раз начинали течь слюнки. С каким наслаждением мы с Ильей сами
бы грызли это мясное чудо, тем более что для кошек и мышей в доме, в ко тором
располагалась булочная Филиппова, да и еды, было хоть завались. Вполне могли бы
обойтись без такой вкусной кости. Почему-то молодая жена таких простых вещей во время
войны не понимала, и регулярно, у всех на виду, большая кость с мясом летела в помой ное
ведро. Молодую женщину на кухне не любили, да и она сама ни с кем почему-то не
разговаривала. Странная жена была у Сени. А мы с Ильей продолжали варить свой бульон
из костей, что иногда перепадали отцу Ильи в Министерстве мясомолочной продукции, где
он работал. То были говяжьи ребра, и ни кусочка мяса на них нельзя было отыскать даже
днем с огнем. И все равно каждый раз кости, которыми делилась с нами мама Ильи Фани
Яковлевна, были праздником для нашего желудка. Но, господи, какая все же вкуснятина

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
11/269
летела в помойное ведро из рук сениной жены!
Жизнь кошачья в" Люксе" была привольной и наш повзрослевший домашний Пискун
ночами иногда принимал в ней активное участие. Свои большие и малый дела он справлял
тоже по-люксовски: общелюксовские кошки использовали для этого черные лестничные
пролеты, а Пискун уборную, почему-то мужскую. И на кухню в коридоре он бегал, за чем-
нибудь вкусненьким. Но там он был не единственным представителем кошачьего племени.
В нашей общей для восьмидесяти человек кухне на пятом этаже на постоянно
"прописались" кот и кошка, брат и сестра, ставшие мужем и женой. Кот – огромный,
поджарый, весь черный, только глаза светло зеленые, да язык ярко красный и зубы белые. В
каждом движении черного красавца – достоинство, благородство, гордость. Настоящий
джентльмен. И звали кота соответственно - Ноем.
Ной преданно, до одури, любил свою избранницу, тоже под стать ему по росту, но в
остальном, нисколько на него не похожую. Возлюбленная Ноя была обыкновенной серой в
полоску кошкой, ни особой грацией движений не отличавшаяся, а характером, по общему
кухонному мнению, и вовсе мало соответствовавшая ноевой преданной любви. Мурка была
гуленой, да такой, что и среди кошек не часто подобную встретишь. Но любовь Ноя Мурка
принимала благосклонно, разрешала влюбленному коту вылизывать свои уши, не
сопротивлялась, когда тот нежно трепал ее за загривок. Но до ответных нежностей не
снисходила, хотя ночами и спала с ним рядом в одной коробке. И...благодарно приносила
Ною кучу котят – продолжателей его благородного рода. Но на этом Муркина ответная
любовь кончалась. Родив супругу детей, Мурка считала свою миссию законченной и через
пару ночей отправлялась в сексуальный загул, оставив пищащее потомство заботам мужа.
Ной, преданный Ной, терпеливо ложился в общей постел и греть своих деток и ждал, когда
же, наконец, супруга вспомнит о своих материнских обязанностях. Вся кухня возмущалась
поведением Мурки и восхищалась благородством Ноя.
Своих ухажеров Мурка на нашу кухню не водила, так что Ной вполне мог тешить себя
иллюзией, что любимая только носится ночами по черным лестницам" Люкса”, разминает
свои, уставшие от беременности, косточки.
Но один из муркиных ночных кавалеров, по -видимому, всерьез влюбился в
сексуальную маньячку и, нарушая все правила приличия, повадился на нашу кухню. То был
рыжий кот, с противной мордой, и поскольку кухня была на стороне Ноя, рыжего тут же
окрестили Гитлером и гнали прочь. Мурка делала вид, что к ней все это не имеет ни
малейшего отношения. Но ночами продолжала где-то пропадать. И доигралась. Принесла
Мурка очередное потомство, Ной по обычаю пошел знакомиться и представляться, обнюхал
пришельцев и оскорблено отошел в сторону. Мурка попыталась было ночью снова улизнуть,
но Ной не лег греть приблудных детей, и их отчаянный писк пригнал Мурку домой.
Пришлось мамаше растить детей в одиночестве.
Больше Мурка таких ошибок не делала, роль матери-одиночки не соответствовал ее
жизненным установкам и следующие котята снова были ноевы. И опять Ной согревал их
холодными ночами, пока Мурка в свое кошачье удовольствие гуляла по "Люксу”.
Кухня Муркины выводы одобрила, а Гитлер больше не появлялся.
Хотя Ной и Мурка все время жили на нашей кухне, у них, почему-то не было
инстинкта защиты своей территории. И появление иногда еще и Пискуна не вызывало с их
стороны никаких агрессивных реакций. Люксовские кошки обитали в общежитии и,
возможно, поэтому и их психология становилась общежитской. Наверное так сегодня это
происходит и у тех собак, что нашли приют в метро. Они там дома, но на чужих,
ежесекундно проходящих мимо, не кидаются. Иначе им не дадут выжить.
Как они, звери, поняли, что быть агрессивными опасно для жизни?

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
12/269
ПОЧЕМУ КИРГИЗИЯ?
Итак, мы пятые сутки трясемся в поезде Москва-Фрунзе. Едем в купейном вагоне, что
намного дороже общего. Предлог такого роскошества – моя беременность. Но истинная
причина – Пискун. Ибо как ехать в общем вагоне с котом? Он ведь и походить должен, и
полазать, а в общем разве такое возможно? Вот и раскошелились, хотя денег у нас почти не
было.
Денег не было настолько, что мы просто не могли выехать на место назначения, не
получив предварительно подъемных. А их Министерство просвещения Киргизии все не
высылало. Боялись, что мы получим положенное, а сами не приедем? На последние шиши
мы слали телеграмму за телеграммой, пока мин истерство, наконец, не" рискнуло”, и
выслало нужную сумму, но только на дорогу.
А вообще-то Киргизия возникла в нашей жизни в силу личностных, общественных,
комсомольских, патриотических и, черт знает, каких еще нравственных установок-
обязанностей, которые жгли нам душу. Хотя по сложившимся обстоятельствам все
говорило в пользу того, что мы с Ильей имеем полное право оставаться в Москве, где у нас,
кстати, уже было свое жилье, в "Люксе”.
Сперва комиссия по распределению МГУ дала нам обоим направление в Ро стовскую
область для работы в школе. Вот туда мы и обратились, как положено, и попросили выслать
подъемные. А в ответ получили официальное извещение, что ни в одной школе Ростовской
области мы им не нужны. Такая бумажка освобождала нас от обязанности ехать на три года
туда, куда пошлют и мы могли спокойно начать устраиваться в Москве. Тогда-то
Ерусалимский и предложил мне работу у себя в АН СССР.
Но...
Я очень, всеми фибрами души жаждала самостоятельности. Абсолютной. А оставаясь в
Москве уйти из-под авторитета Ерусалимского и своего поклонения ему я бы не смогла, это
я знала. А это означало несвободу внутри меня самой в выборе научной темы, в отстаивании
своей позиции и т. д. Я, как четырехлетний ребенок, очень хотела "все сама”.
Не только научную тему, но и все пути своей жизни я собиралась выбирать
совершенно самостоятельно, без какой-либо уже выстроенной кем-то крыши над моей
головой – будь то наработанное родителями, или мной самой в студенческие годы. Отныне
я вступала в настоящую взрослую жизнь и начин ать ее, по моим понятиям, надо было с
чистого листа. Абсолютно.
Кроме того, я, охваченная гневом и обидой на МГУ, ни за что не хотела больше
оставаться в Москве. Ни за какие коврижки. Во мне все еще не проходил пережитый шок
из-за исключения из комсомола и из МГУ, и дружного голосования однокурсников против
меня. Я не могла понять, ни такого голосования, ни последовавшего за ним утешения меня
через пару минут ими же по окончанию собрания. Я была ошарашена и хамелеонством Коли
Шишкина, сперва горячо и проникновенно убеждавшего меня в моей объективной
виновности перед комсомолом, а потом, явно по указке свыше, как ни в чем не бывало
отпустившего меня с миром. Перипетии университетской драмы гнали меня вон из Москвы.
Я стремилась к другим людям, к другим отношениям, в другую атмосферу, простую,
человечную, в которой не надо "быть актрисой”. Я была уверена, что сложности жизни,
обрушившиеся на меня, характерны только для МГУ, ну и для Москвы, не всей, но части ее.
Я была наивной девочкой 22 лет, с принципами, очень далекими от реальной жизни.
А еще я была комсомолкой, верной социализму, но которой несправедливо выразили
недоверие и влепили строгий выговор с последним предупреждением за, якобы, сомнения в
генеральной линии партии. Я думала, в полном соответстви и с тогдашним общественным
стереотипом, что только трудом своим могу теперь доказать преданность идеалам
социализма. И я хотела, страстно хотела трудиться на благо родине, и там, где труднее
всего. А это, конечно, не Москва.
И была еще одна причина выбора мной Киргизии. Всю войну я имела счастье учиться,

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
13/269
сперва в школе, а потом в университете. И у меня было искреннее чувство благодарности за
такую судьбу, и чувство долга – я обязана отплатить теперь родине своим трудом, там, где я
нужнее всего. А распределение выпускников ВУЗов и было по моим представлениям
средством исполнения моего желания отблагодарить родину.
А поскольку в Ростове мы оказались ненужными, мы с Ильей и потащились в
Министерство высшего образования за новым распределением.
Таких дураков там оказалось несколько человек, в том числе и будущий известный
диссидент Борька Шрагин.
Милая начальница отдела Вузов предложила каждому из нас отправиться в Киргизию,
откуда пришел запрос сразу на восемьдесят молодых специалистов разных п рофилей. И мы
сразу же согласились.
Однокурсник Шурка Кан, прослышав о таком далеком крае, куда мы собрались
отправиться, еще и с энтузиазмом уже начав паковать наши книги, позвонил с
предложением – он лично освободился от Свердловской области, мы спокойн о можем взять
его место, все же ближе к Москве.
Нет, для нас отныне существовала только Киргизия, то место под солнцем, под
горячим азиатским солнцем, где мы собирались отдать долг родине.
МАМА, ПАПА И Я
Меня, конечно, немного мучила совесть из -за того, что я не выполняю свой долг перед
Германией и вообще уезжаю так далеко от мамы, папы и братишек.
О своем решении остаться в Советском Союзе и официальном оформлении нашего
брака 2 мая 1949 года я сообщила родителям еще будучи в Москве. Реакция с их сторо ны
была нулевая. А затем несколько месяцев я не получала от них вообще никаких писем! И я,
еще занятая по горло госэкзаменами, взмолилась, выплеснула свою обиду в очередном
послании в Берлин. И попыталась себя объяснить.
Трудом своим хотим доказать...
Москва. 17 июня 1949 года. Маме и папе.
"Дорогие мама и папа!
Опять я та, кто прерывает молчание и снова пишет письмо. Когда же Вы будете
первыми? Как угадать? Письмо будет коротким, так как я нахожусь в середине
госэкзаменов...
Первый госэкзамен по "Марксизму-ленинизму" я сдала на "отлично", а Илья на
"хорошо". У Ильи это первое "хорошо" за все пять лет учебы. Когда мы снова увидимся, я
расскажу Вам подробно причины его "хорошо", во всяком случае это не связано с его
знаниями, а исключительно с полученной характеристикой. Не подумайте, что мое мнение
обусловлено отсутствием самокритики. Ответы Ильи по марксизму-ленинизму каждый
год были отмечены как блестящие и он не единственный, кому не захотели дать диплом с
отличием, а потому, не долго думая, просто поставили "хорошо". Но ничего не попишешь –
таков наш университет, в котором творятся и другие свинства, а не только такие мелкие.
Но я хочу Вам сказать, что сломать нас никому не удастся, и трусливому молчанию
нас не научили и никогда не научат. Ибо это означало бы перестать быть большевиком.
Как бы мне хотелось поговорить с Вами обо все этом подробно. Но в одном будьте
уверены – ни одна сволочь, никакая несправедливость не может отнять у нас глубокую веру
в партию и в коммунизм. Для этого мы слишком сильные. А потому пусть случится что
угодно, но правда все равно выйдет наружу и победит. А мы со своей стороны трудом
своим докажем, что плохие характеристики, которые мы привезем из университета, не
верные. Тут не помогут никакие слова и возражения, нужно доказать кто ты есть на
самом деле только своим трудом. И это мы сделаем, ибо работать мы оба умеем, хотя

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
14/269
этот год и не будет простым...
И когда мы докажем своим трудом, что мы за люди, тогда (кто знает?) мы оба
может быть приедем к Вам работать. Это длинный путь, но нам по нему идти".
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о труде
Тут я хочу прервать свое, выдержанное в верном следовании всем общественным
стереотипам того времени, письмо и позволить себе лирическое отступление.
Меня давно занимает проблема отчужденного характера труда как причины
существования в обществе мер по принуждению к труду – как экономических, так и
внеэкономических. Страна, в которой я выросла, во всю использовала самые разные плетки,
заставлявшие людей с энтузиазмом или без него становиться к станку, вал ить лес,
прокладывать шпалы, добывать уголь, изобретать ракеты. И высшим мерилом
отчужденного характера труда при так называемом социализме был ГУЛАГ. Но и там, я
знаю, многие работали до изнеможения только для того, "чтобы трудом своим доказать",
как выразила я ходячую идею в своем письме. Какой вопиющий цинизм – сперва человека,
мыслящего, способного, нередко талантливого (достаточно вспомнить Королева,
Раушенбаха и легион инженеров-изобретателей, работавших над атомным оружием в
качестве заключенных!) загоняли в угол, выражая им политическое недоверие. А затем все
они – и великие, и малые, преданно сжигали себя на костре трудового подвига, чтобы
доказать свою невиновность. Перед кем? Перед обществом, которое их же и гнало в хвост и
в гриву из своих рядов! И использовало в своих целях на полную катушку!
А в гитлеровской Германии в это же время на вратах концлагеря красовалось не
только библейское изречение "Каждому свое", но звучал и лозунг "Arbeit macht frei" ("Труд
несет свободу") Кто у кого научился использовать этот стимул к труду? Гитлер у Сталина
или Сталин у Гитлера? Или каждый допер сам?
А мы с Ильей влипли как кур во щи и сделали "Только трудом своим можно доказать"
девизом своей жизни. Идиоты!
Но счастьем нашим и парадоксом было одновременно и то, что свою работу мы по-
настоящему любили. Наш труд не был нам чуждым, невыносимым бременем, которое несут
как тяжкий крест ради зарплаты. Мы работали с радостью и полной отдачей восемь лет на
полставки, ограничивая себя в еде и в многом другом. Но держались за место работы,
даровавшее нам счастье творчества и признания со стороны студентов. Мы оба стали
отличными лекторами. На мои лекции в Вечернем университете марксизма-ленинизма во
Фрунзе слушатели – офицеры местного гарнизона, даже приводили своих жен по слушать
меня, ну и т. д. А в результате? Коллеги порой отвечали агрессивной завистью, а зав
кафедрой однажды на полном серьезе предложил мне добровольно уйти, ибо "Своим
авторитетом Вы подрываете авторитет других преподавателей". Конечно, я не подумала
увольняться. И тогда завкафедрой попытался провалить меня на очередном конкурсе,
высосав из пальца обвинения в "политической ненадежности" моего научного направления.
А занималась я Марксом! Завкафедрой сколотил вокруг себя соответствующую группу
поддержки, голосовавшей на ученом совете против меня. Получалось, что теперь уже и из -
за отличного труда меня мазали черной краской политического недоверия. Это тоже давало
свои плоды, ибо в массовом сознании идея равенства всех со всеми воплощалась еще и в
постулате "Быть талантливым нескромно" – как озаглавила однажды "Литературка" одну из
статей. Такой вот получался перпетум мобиле, и не я одна попадала в такое беличье колесо
фортуны.
Установка на то, что "лишь трудом можно смыть с себя грязное пятно ложных
обвинений”, внедренное в массовое сознание всевозможными идеологическими средствами,
цинично заменяло в нашей стране откровенную плетку принуждения к труду. Но я это тогда,
в начале своей трудовой деятельности, конечно, совсем не понимала. И я была не одна

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
15/269
такая. К тому времени уже миллионы людей были кинуты в мясорубку ложных обвинений, и
с энтузиазмом трудились в богом забытых местах, чтобы доказать ударным трудом свою
невиновность и преданность партии и социализму. Я была только маленькой песчинкой в
этой массе, к тому же обитавшей на свободе и добровольно взвалившей на себя тяжкий
крест "отмывания подозрений”. И далекая, неведомая Киргизия, бывшая царская колония,
которой мы с Ильей оказались нужны, более всего подходила для "очищения от скверны".
Почему Вы не пишете?
Я хотела, чтобы мама и папа меня поняли и поддержали необходимость именно такого
выбора моего жизненного пути. И не в Германии, а в Советском Союзе. И боялась, что они
меня не одобряют и сердятся на меня!
Продолжу цитировать свое письмо.
Москва. 17 июня 1949 года. Маме и папе. Продолжение.
"И когда мы докажем своим трудом что мы за люди, тогда (кто знает?) мы оба
может быть приедем к Вам работать. Это длинный путь, но нам по нему идти. И Вы не
должны из-за этого печалиться, и нет причин поэтому мне так долго не писать, потому
что я все равно остаюсь Вашей дочкой и имею право на письма. Возможно, у Вас в душе
образовалась трещина оттого, что я не еду на работу в Германию, и поэтому Вы так
редко пишете мне. Сейчас прошло уже пол года как я не получаю писем от мамы и папы. Но
Вы должны понять, что после нашей истории я не могу просто поехать к Вам и оставить
Илью одного. Если бы не было этой истории, кое-что стало бы иным. А так нам сперва
надо доказать, что мы не верблюды, как говориться в русской пословице. А Вы к тому же
еще и пишите так редко, и я ломаю себе голову над причинами. И если Вы не хотите,
чтобы я из-за этого ревела, то пишите хотя бы по письму в месяц".
Я жду ребенка!
В этом же письме, полном боли из-за отсутствия писем от мамы и папы, я сообщаю им
о своей беременности.
Москва. 17 июня 1949 года. Маме и папе. Продолжение.
"Так как Вы так редко пишете, то вообще-то не заслуживаете того, чтобы я выдала
Вам прекраснейшую тайну. Но я не буду злюкой и все же поведаю о ней. Мои дорогие мама
и папа, Вы становитесь старыми, и даже очень старыми, ибо в декабре уже сможете
называть друг друга бабушкой и дедушкой. И ничто Вам не поможет, ибо в декабре малыш
уже появится на свет и по всем законам Вы тогда уже и бабушка и дедушка. И если у
мамы теперь глаза наполнятся слезами, то представь себе, что я сижу рядом и дарю тебе
много-много поцелуев. Потому что я очень счастлива и хочу, чтобы Вы радовались вместе
со мною. Я чувствую себя прекрасно. От мамы я унаследовала много хорошего. Первые три
месяца теперь позади, и в это критическое время я чувствовала себя очень хорошо. Первый
месяц у меня аппетит был волчий, а второй месяц был самым тяжелым. Во-первых, я была
желтой как лимон, потом я потеряла сознание в магазине. И еще я совсем н е хотела есть,
особенно по утрам. Когда Илья утром спрашивал, что купить на завтрак, то для меня
было мучением даже только представить себе полки магазина со всеми колбасами, банками
повидла и т. д. Но я собирала всю свою волю и ела то, что Илья заставлял меня скушать.
Даже черный хлеб. И тогда все опять было в порядке. Меня ни разу не вырвало, а это, как
мама знает, для меня все еще самое главное. Сейчас у меня аппетит снова за двоих, и через
два часа после обеда, когда Илья не может слышать даже о вкуснейшей конфете, у меня
опять чувство хорошего голода. Так что ни о чем не беспокойтесь, я здоровая и все
пройдет хорошо. Кого Вы хотите, мальчика или девочку? Я сама не знаю, а Илья тоже
меняет свои желания каждый день...

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
16/269
Много поцелуев Вам всем. Ваша Траутхен".
Ответ мамы.
В первых строках своего письма мама уверила меня, что, конечно, я не забыта, просто
время летит стремительно, да и совесть ее не особо мучила, так как я занята дипломом и
экзаменом, и наверняка, не имела времени читать письма. А три открыт ки из Дании они
посылали, да и письмо давно в пути.
И далее мама подробно и восторженно описывает празднование юбилея Нексе. Куда
они оба были приглашены юбиляром, знаменитым датским писателем.
Это в мамином духе. Если ей надо высказаться по чему-то важному, но глубоко
личному, то она никогда не начнет письмо именно с этого, а будет тянуть время, подробно
описывая какие-то ближайшие события. И только в конце признается в том, что думает и
чувствует. Такая вот у меня мама.
Юбилей Нексе я пропущу, несмотря на то, что папу и писателя связывала настоящая
дружба. Оба искренне преклонялись друг перед другом – папа перед талантом прозаика,
Нексе – перед папиной жизнестойкостью, проявляемую несмотря на смертельную болезнь и
почти слепоту. А мама повествует о празднике на пяти страницах убористого
машинописного текста.
И только потом говорит о том, что так важно для меня.
Берлин. 13 июля 1949 года. Мама мне.
"Ну, а теперь обращусь к твоему письму. Во-первых, мы, папа и я, отчаянно
протестуем против утверждения, что мы становимся старыми, как ты пишешь. Какие у
тебя представления о нас? Приезжай и погляди на нас. Мы столь молоды, как чувствуем
сами, а вовсе не стары. А вот ты стареешь, это нам становится все очевиднее. Все еще
перед нашими глазами наша маленькая Траутхен, с которой мы в 1931 году приехали в
Москву. Иногда мне действительно кажется, будто было две Траутхен: четырехлетняя
маленькая Траутхен – это время у меня глубже всего осело в памяти, ведь тогда ты была
еще совсем сросшейся с нами, и вторая, 19 летняя Травка, выбравшая в 1946 году
собственную дорогу и совершенно самостоятельная в жизни, и которая в отце и матери
больше не нуждается. Только сознание того, что и сам поступал не иначе, что таков ход
мира, и уверенность, что ты твердо стоишь на своих ногах, а также то, что мы сами
воспитали тебя как самостоятельного человека, делает разлуку не такой болезненной.
А теперь ты уже сама стала старше, да именно старше настолько, что хочешь
сама испытать все радости и муки материнства. Так кто же постарел, маленькая
четырехлетняя Траутхен, которая сама теперь хочет иметь маленькую Траутхен, или
маленького Илью, или мама Траутхен, которая все еще мама Вольфа и мама Рольфа, во
всяком случае мама 10 и 11 летних мальчишек, как когда-то была мамой четырехлетней
девочки! Короче разговоры о нашем старение мы не принимаем
Кого мы ждем? Люби того, кто явится и воспитай и мальчика и девочку в
самостоятельные личности, которые не относятся свысока к противоположному полу, и
радуются тому, к какому принадлежат сами. Пусть их радует и то, кем они станут, и то
место, которое они займут в жизни, независимо от того, мужчина ли это, или женщина.
И для этого в стране, которую ты ощущаешь как родину, созданы все условия.
Делай Траутхен все, чтобы быть здоровой и произвести на свет здоровое
человеческое дитя. И пусть ты будешь такой же счастливой, какой была я, когда ты
лежала у меня на руках. Но этого и желать не надо, ты будешь счастлива, в этом я
уверена.
И тогда уж мы почувствуем себя дедушкой и бабушкой, но еще не сейчас! Наша
мечта лишь о том, чтобы поскорее всех вас обнять. Вот когда мы действительно будем

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
17/269
дедушкой и бабушкой...
Милая моя Траутхен, я крепко-крепко прижимаю тебя к своему сердцу, будь
счастлива. Пусть Илья тебя любит также сильно, как люблю тебя я.
Твоя мама".
Понимала ли я как трудно маме со мной расставаться? Думаю, что нет. Ее боль,
скрытая за подробным описанием юбилейных торжеств в Дании, ее ироничный протест
против шутки об их старении, все это стенка из слов, чтобы не вырвалась на бумагу боль
разлуки и тревога материнского сердца. Только в последних строчках прорывается
истинное, горестное чувство. Но вряд ли я тогда, в свои самонадеянные 22 года, обратила на
них должное внимание.
Бедная моя мама...
А папа?
Берлин. 13 июля 1949 года. Папа мне. Приписка к письму мамы.
"Милая Траутхен, в прошлом письме мама тебе уже сообщала, что я четыре недели
проходил курс лечения в Бад Эльстере в советском офицерском санатории. Это
потребовало немалых сил, но в целом курс пришелся мне на пользу. А 10 дней спустя после
моего возвращения из Бад Эльстера, мы с мамой поехали в Данию. Что остается мне
добавить к маминому письму? Я только хочу сказать, что мы счастливы располагать
любовью и дружбой Иоанны и Мартина Нексе. К его дню рождения мы привезли ему
машину новейшей марки как подарок от издательства, и удобства ради на ней и приехали
из Берлина через Копенгаген в Хольту. Ночью, в 12 часов мы прибыли к Нексе и не сумели
помешать тому, чтобы старый писатель, несмотря на предстоящий напряженный
юбилейный день, еще с час поболтал с нами. Это действительно были дни, полные глубоких
впечатлений и радостных событий, которые мы провели в доме у Нексе, наверняка лучшие
в нашей жизни.
Глупо, очень глупо, что ты не сходила в гости к Иоанне и Мартину. В Москве они
жили в гостинице "Националь", то есть в 8 минутах от вас. И для них, и для нас это было
бы большой радостью. Очевидно твоя стеснительность у тебя от мамы, но она никуда не
годится в жизни.
Теперь о том, каковы мои дедулькины желания. Мама, правда, заняла верную и мудрую
позицию, но я за конкретику. Итак, если это зависит от тебя, то я прошу внученьку. Что
же касается старения, то, милая доченька, если спросить о моих желаниях, направленных
на в Берлине, то пока твой ребенок находится еще в пути, он стал бы тройным
племянником или тройной племянницей. А вообще тебе надо было бы увидеть маму.
Удивительно помолодевшей она вернулась из Хольте. Ни один седой волос не предвещает
будущее почетное звание, а щеки и губы молоды и свежи. Д о сих пор у нас было наоборот, а
теперь мне надо следить за мамой. А вообще, милое дитя, через 25 лет ты получишь
похожее письмо (продолжение утеряно). "
Ничего себе папа, а? Намекает на свою мужскую состоятельность, на готовность со
своей стороны сотворить в Берлине еще одного ребенка. Он-то может!
Игривый у меня папа, ничего не скажешь.
И ни слова о моем постулате "трудом доказать" и прочей ерунде. Такие вопросы в
письмах не обсуждаются.
Короче, ни мама, ни папа выбор моего жизненного пути не осудили. Но надежду
привлечь нас на работу в Германии они не оставили, это я понимала и без слов.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
18/269
МЫ ВО ФРУНЗЕ!
ЗАКРЫТЫЕ ДВЕРИ
Итак, мы едем в поезде Москва-Фрунзе. С шестью чемоданами, наполненными
книгами, конспектами, скудной одеждой, и с тюком из трех диванн ых подушек, набитых
конским волосом, которые мы "украли" из "Люкса" – место, на котором я, беременная,
могла бы спать на первых порах после прибытия во Фрунзе. А также с ручной швейной
машинкой Зингер, подсунутой в поезд по поручению взволнованной Фани Яко влевны
братом Ильи Яшей. И корзиной с котом. И с Игорем в пузе.
Среди наших документов о направлении по распределению в Киргизию был отрывной
талончик об обязанности и согласии Министерства просвещения Кирг. ССР предоставить
нам жилье. О выполнении советского закона касательно молодых специалистов Киргизия
должна была доложить в Москву. Так что все казалось хорошо, комнату в "Люксе" мы
потеряли, но во Фрунзе нас ждет квартира. В этом нас уверила милая министерская
женщина, выполнявшая заявку на специалисто в из Киргизии.
Ха-ха-ха!
Вместе с нами в том же поезде, но в других вагонах, едут еще несколько выпускников
МГУ, тоже получивших направление в Киргизию, с которыми мы и познакомились в
Министерстве Высшего образования СССР. Один из них, в будущем видный советский
диссидент, а пока тоненький кудрявый паренек Борька Шрагин, выпускник философского
факультета МГУ, с которым Илье сразу стало интересно трепаться. Держат путь во Фрунзе
еще и три девушки – красавица Маша Кургузова, этнограф, тоже выпускница нашего
истфака, филолог Гордиенко и выпускница философского факультета МГУ Бернштейн.
Мы отправляемся во Фрунзе целой молодежной компанией, и большинство времени в
пути новые друзья проводят в нашем купе. Мы, единственные, кто едет с такими
удобствами, все остальные – в общих вагонах. Вот и коротаем время у нас, вместе с
попутчиком – директором фрунзенской школы Ткачевым.
Наша компания Ткачеву, статному мужчине лет сорока, очень интересна. И нам с ним
тоже хорошо. Он о нас заботиться. Рассказывает о Фрунзе, рисует нам план дороги в
Министерство просвещения. Сетует на то, что прибываем мы в воскресенье и там ведь
никого не будет. Но мы уверены в другом – нас всех в Министерстве ждут, мы дали
телеграмму. Даже номер поезда указали и специально едем все вместе. Ткачев не
высказывает сомнения, но на всякий случай дает нам записку для сторожа своей школы,
чтобы нас пустили переночевать в его директорском кабинете. Там и дерматиновый диван
есть для беременной, и стулья, и стол, как-нибудь разместимся. Мы записку берем, но
уповаем на Министерство.
И, конечно, оказываемся перед наглухо закрытой дверью. Воскресенье, 18 августа 1949
года. Начало сорокалетней жизни в Киргизии, которую я покину 20 июня 1989 года, и где
Илья умрет летом 1985 года от четвертого инфаркта.
18 августа 1949 года. Первый день пребывания в солнечном Киргизстане. Мы, сдав
вещи в камеру хранения, потащились пешком от вокзала по тенистой аллее, почему-то
названной имени Дзержинского, до Министерства, на другом конце города. Тогда в почти
сплошь одноэтажной столице был всего один автобусный маршрут, что оказался нам не по
пути, остальные средства передвижения – ишаки с повозками, на которых столичные
жители увозили покупки с базара, да верблюды, на которых труженики гор и окрестных
селений привозили на базар кумыс и другие азиатские чудеса.
Мы стоим у дверей двухэтажного, неказистого Министерства просвещения, стучим,
что есть мочи. Ответа нет.
Печет азиатское солнце.
Что делать?

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
19/269
Очень охота есть, а главное пить. А денег ни у кого практически нет. Все н адеялись на
получение подъемных в тот же день, поскольку должны же были в Министерстве понимать,
что распределились к ним бедные бывшие студенты. Но делать нечего, выгребаем все
остатки из всех карманов, набирается на всех несколько рублей. Может хоть хлеба
перехватим. Да колонку с водой найдем? Где здесь базар?
Оказалось – рядом!
А там, на базаре! Яблоки почти с детскую головку, красные, наливные, стоят,
наверное, кучу денег, даже подходить не будем. А вот сливы, огромные, сочные, может
подешевле?
–
Почем?
–
Два рубля.
Я не поняла. Два рубля за десяток слив? Или за стакан слив? Спрашиваю уже умнее у
другого продавца:
–
Почем килограмм слив?
Ответ тот же – два рубля.
Вот тогда мы, нищие московские студенты, выпускники самого престижного в стране
ВУЗа, поняли – мы попали в рай.
Наших общих, скудных рубликов хватило на все и на всех – и лепешек купили, и
огромный арбуз, и целый килограмм немыслимых по красоте яблок. И для Пискуна, тихо
сидевшем в корзине, кусочек мяса добыли. Арбуз и лепешки мы тут же на базаре и уплели,
на столах, специально отведенных для таких же как мы нетерпеливых. А яблоки оставили на
ужин.
А как рады мы теперь были записке Ткачева! С пузами, гото выми лопнуть от
арбузного счастья, мы поплелись по Фрунзе искать 10 ткачевскую школу, где и
переночевали. Без простыней, одеял и подушек. Но с крышей над головой. Я на диване.
Пискун в корзине. Илья на столе. Девочки на стульях.
А утром, всей компанией в Министерство. С Пискуном в корзинке. А куда его еще
было девать?
Так и завалились в кабинет к местному начальству. Всей гурьбой, и с котом.
НАЗНАЧЕНИЕ НА РАБОТУ
И начались чудеса!
У Ильи в дипломе были одни пятерки за все пять лет учебы. Только на госэкзамене
ему вкатили четверку по марксизму-ленинизму. На самом деле как можно было выпускать
исключенного из партии с красным дипломом? Мы даже не удивились такой чепуховской
несправедливости на фоне того, что уже падало на наши головы.
А вот у меня в дипломе были и пятерки, и четверки, и даже две тройки, при том по
весьма важным предметам – истории СССР и Новой истории второй период.
Так что по нашим ученическим критериям Илья, по справедливости, мог рассчитывать
на лучшее место, чем я.
Направление мы получили в Москве "для работы в школе”, к чему и были готовы.
Ну, а характеристики?
Вот они-то вполне могли стать волчьими билетами. Кому нужны в качестве
преподавателя истории молодые специалисты, у которых что -то не в порядке с их
политическими взглядами, кто примет на работу выпускницу исторического факультета,
имеющую выговор "за сомнения в генеральной линии партии”?
Но в наших характеристиках всего этого кошмара не было и в помине!!!
Как такое оказалось возможным?
Сперва мы вообще не могли добиться на факультете получения характеристик. Никто
не хотел их составлять, а тем более подписывать. Нам уже надо было уезжать во Фрунзе, а

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
20/269
характеристик как не было, так и не было.
И, наконец, в самую последнюю минуту сжалился замдекана Рожин, оставленный на
летнее время главой факультета. Он наскоро нацарапал о нас несколько ничего не
говорящих нейтральный строчек, обо мне добавил, что "иногда высказывала собственные
мысли на семинарских занятиях”. Подмахнул свою подпись, поставил печать и упросил
кого-то из профкома тоже приложить руку. Ни партком, ни комитет комсомола наши
характеристики не подписывали, что было против всяческих правил. Конечно, мы опасались
при приеме на работу возможных осложнений в этой связи.
Но...деятель Министерства просвещения Киргизии начал вовсе не с бумаг, ни у кого
не взял приготовленные папки с нужными документами!
–
Кто из вас специалист по Новой и Новейшей истории? – спросил он, взглянув в
нашу сторону.
–
Я, – произнесла я и сделала шаг вперед, держа в руках корзинку с котом и протян ула
свою папку.
–
Будете работать на кафедре Новой и новейшей истории Пединститута, – тут же
изрек министерский вершитель нашей судьбы, даже не раскрыв папку с моими бумагами.
Ну, а моя беременность вообще была незаметна. Во -первых потому, что у меня
широченный таз, а во-вторых и потому, что одета я была ловко – в темную юбку и вышитую
крестиком блузку, а поверх нараспашку длинная красная суконная безрукавка, выменянная
в1946 году на берлинской барахолке за пару сигарет. В таком одеянии было жарко, но си е
мои проблемы.
Я сказала, что у меня муж и ему тоже нужна работа. Муж специалист по истории
СССР.
Ответ – специалист по истории СССР не нужен. Но идите устраиваться на работу к
директору пединститута Липовичу, может тот найдет хотя бы полставки и мужу. Все.
Следующий!
В моих руках снова была моя, так и не раскрытая, папка с моими бумажками, а
ильевская, как была, так и оставалась у него, никому здесь не нужная.
Таким же макаром Борька Шрагин оказался на кафедре философии, Маша – на кафедре
этнографии и археологии, Гордиенко – на филфаке. Только бедная Бернштейн была,
почему-то отправлена в Джалал-Абад.
Такой же гурьбой, снова пешком, мы потопали еще в один конец города Фрунзе, к
Липовичу, директору Пединститута.
В большом кабинете, за большим столом нас поочередно принял маленький плотный,
совершенно лысый человек, бывший морской офицер, участник во йны. Раскрыл мою папку,
внимательно все прочел и не задав ни одного вопроса, произнес в виде заключения:
–
Ну, что ж, хотя вы и немка, но наш человек. Идите в отдел кадров и оформляйтесь
на полную ставку. А о муже вашем мы еще подумаем, надо ему что -то найти.
Все. Аудиенция окончена.
Ничего себе, а? Я – преподаватель ВУЗа! Чудеса! Несусветные чудеса!
Да разве в Москве мы могли о таком мечтать?!
А вообще, куда мы попали? В какой-то совершенно перевернутый мир, в котором ни
оценки в дипломе, ни фиговые характеристики – ничего не имеет значения. Пединституту
оказался нужен специалист по Новой и Новейшей истории. И, пожалуйста, уже я "хотя и
немка, но наш человек”. Откуда он знает, что "наш”? Почему догадался?
Через день и Илья был принят в пединститут, правда, только на полставки.
Тоже чудеса в решете. Илья – один из лучших студентов курса, сталинский стипендиат
на протяжении двух первых лет учебы, всегда все знавший, настоящая ходячая
энциклопедия, попадает на работу в ВУЗ только потому, что институту нужна
специальность его жены, у которой в дипломе даже две тройки. Никому мои оценки не

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
21/269
интересны. Никто не спрашивает, умеем ли мы читать лекции, никаких тестов на
профпригодность мы не проходим.
Мы направлены в распоряжение Министерства просвещения Киргизско й ССР для
работы в школе? Ну и что с того? Специалисты как раз нужны в Пединституте, там пусть и
отрабатывают положенные три года. И нечего канителиться.
Приехали? Приняты? Вот и начинайте работать.
А жилье?
Какое жилье? Нет у пединститута ничего! Хотите, можем дать место в студенческом
общежитии? Не хотите? Тогда ищите частную квартиру, полгода Министерство будет
доплачивать за ее наем. Все. До свидания.
Никто и на корешок наш, с правилами о молодых специалистах и об обязанностях дать
нам квартиру не посмотрел. Тоже просто начхали, как и на все остальное в наших папках.
Мало ли чего там в Москве напридумывают! Бумага все стерпит, а тут жизнь, реальная
жизнь и нет во Фрунзе квартир для молодых специалистов и не предвидится. Все. Баста.
Идите, работайте.
ЖИЛЬЕ
И прямо из пединститута пошли мы с Ильей искать себе жилье, где-то ведь надо было
ночевать после дня, полного столь необычных и судьбоносных событий и впечатлений. У
Ильи, естественно, уже болела раненная нога и идти быстро мы не могли, а у меня, впервые
за все время беременности, ноги опухли, но неудобств мне это не причиняло, только
удивило.
Квартиру в частном доме мы нашли быстро, да особо и не выбирали. Взяли первое,
что попалось в доме, который нам понравился снаружи. То был одноэтажный, неб ольшой,
видно недавно построенный, новый, только что побеленный кирпичный дом, стоявший,
впрочем как и все другие, в большом фруктовом саду. Два отдельных входа вели, один,
через маленькую прихожую в нашу комнату, другой – через такую же маленькую прихожую
в хозяйскую комнату. Между комнатами – дверь, но она была закрыта на ключ. А между
двумя прихожими размещалась крохотная, общая с хозяевами, кухонька, с печью-плитой,
одновременно предназначенной и для зимнего отопления всех помещений.
Железную пружинистую кровать одолжил нам Сизов – наш хозяин, люксовские
диванные подушки мы забрали из камеры хранения и стало где спать.
Мы были счастливы!
У нас есть квартира в чудесном доме! И она больше нашей в "Люксе”! Два больших
окна в комнате смотрят прямо в сад! Ветки деревьев бьются о стекло! И кругом одни сады,
сплошная кругом зелень, а сквозь листья виднеются яблоки! И наш дом явно самый
красивый! Мы будто на даче!
Вот повезло!
ПРОПИСКА
Утром Илья понес наши паспорта в милицию на прописку.
Эту ситуацию я уже много раз описывала и повторяться не буду. Отсылаю к
"Предательству" в Приложении, сценкой моей прописки во Фрунзенском отделении
милиции я завершила это свое произведение.
Впервые в жизни я тогда, в августе 1949 года узнала, что "все н емцы подлежат
спецучету" и ничего не поняла. О выселении в августе 1941 года всех советских немцев в
Сибирь и Среднюю Азию я, москвичка, не имела ни малейшего представления!!! Равно как и
о выселении многих других народов, до немцев и после них. Такое кошм арное неведение!
Во Фрунзе мы много лет трудились в одном институте с преподавателями чеченцами,
ингушами, карачаевцами, крымскими татарами. Нашими студентами были не только

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
22/269
киргизы, русские и украинцы, но и ребята, выходцы из репрессированных народов, в т ом
числе и немцы. Немцы, законопослушные люди, ничего не рассказывали о насильственном
выселении, а вот кавказцы делились пережитым – и тем, как сгоняли их в теплушки, и как
согласно обычаям гор, взрослые сыновья пытались увести с собой прах покойных
родителей. И как из вагонов, на полном ходу, конвоиры вышвыривали обнаруженные
гробы. Как умирали в пути старики и дети...
Когда в 1952 году я, живя пару дней у родственников в Москве, рассказала обо всем
этом Маше, доброй и крикливой жене Яши (старшего брата Иль и) – оба работали
инженерами на закрытом военном авиазаводе, Маша на меня накинулась почти с кулаками:
"Неправда! Перестань клеветать на Советскую власть!"
Она мне так и не поверила, сколько бы я упрямо не продолжала рассказывать о том, о
чем сама так долго не ведала. Не поверила, и все тут.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о вызове в милицию еще в Москве.
Однажды в Москве в 1948 году я получила повестку о явке в милицию нашего района.
Ничего хорошего такой вызов сулить не мог и, на всякий случай сложив в узелок
необходимые вещи, мы вместе с Ильей отправились к обозначенному начальству. Илья с
узелком остался в коридоре, я вошла в кабинет одна.
Там сидели двое, вполне симпатичные мужчины, приветливые, совсем не холодные.
Они пригласили сесть и стали задавать мне кучу вопросов о маме и папе. Где родились, кем
работали в Москве, чем занимаются сейчас в Германи и. Хотели узнать, где я учусь, сколько
еще осталось до окончания и тому подобное.
Я дисциплинированно отвечала на все эти простейшие, на мой взгляд, вопросы и не
могла взять в толк – чего, собственно, от меня хотят. В чем дело? Почему меня вызвали в
милицию?
Наконец, у меня в голове возникла первая версия. Возможно дело в украденных во
время войны в папином портфеле наших документах и кто -то присвоил их, а совершив
преступление, выдал себя за маму, папу или меня?
Не долго думая, я сама задала двум мужчинам вопрос.
–
Скажите, может быть вы меня обо всем этом спрашиваете оттого, что кто -то
воспользовался нашими украденными документами?
И поведала о папиной пропаже.
Для моих виз-а-ви мой монолог-вопрос был неинтересным прерыванием важного дела,
хотя из вежливости они меня и выслушали. И продолжали в том же странном направлении
спрашивать об анкетных данных мамы, папы и меня самой. А я продолжала отвечать. Но все
хотела понять – в чем собственно дело?
–
Вот, подпишите протокол допроса, – сказал неожиданно один из мужчин и подсунул
мне пару листочков, только что им заполненных.
Допроса? Ничего себе!
Что же случилось?
Я поставила свою подпись в нужном месте. Теперь мне, конечно, скажут, о чем меня
все-таки "допрашивали".
–
Все. Можете идти.
Как это все?
А почему, собственно, меня вызывали? Из-за чего?
Я встала, но медлила.
–
Идите, – еще раз было сказано мне.
Я подошла к двери. И тут меня осенило!
–
Вы вызывали меня потому что у меня выговор по комсомольской линии?! Да?
–
Да идите же, – мягко, но настойчиво, повторил мужчина, явно не желая, чтобы я
сама усложняла себе жизнь.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
23/269
И я ушла, так ничего и не поняв.
И только десятилетия спустя, уже работая в газете "Нойес Лебен" и зная, наконец,
историю советских немцев, я связала концы с концами. В 1948 году по всей стране прошла
еще одна волна "довыселения" тех немцев, которые по каким -то причинам не попали в
общий поток августа 1941 года. "Чистили" и Москву.
Что меня спасло? Через какое сито и кто пропускал анкетные данные, которые
получили от меня в ходе допроса в милиции?
Не знаю.
Мои мозги тогда работали только в направлении наличия в стране политических
преследований и опасность попасть в такой водоворот я осознавала. Неслучайно Илья сидел
в коридоре с узелком моих вещей. А что были еще и национальные репрессии по
отношению к целым народам, я не знала.
Вот и вела себя перед двумя, вполне доброжелательными представителями
репрессивных органов как полная идиотка.
А может быть я им этой дуростью даже понравилась?
Но то было в Москве и осталось в прошлом. А теперь мы начинали новую жизнь во
Фрунзе, в чудесном доме, похожем на прекрасную дачу.
СИЗОВ
Владелец дома, Сизов, был прижимистым, умелым хозяином, и дом, который он
построил собственными руками, действительно был сам ым ладным в округе. И Сизов этим
гордился. Сам ладно скроенный, плотный, но подвижный, белобрысый и голубоглазый
Сизов вполне мог бы показаться столь же симпатичным, как и его дом, если бы не усы. Усы
у Сизова были почти а ля Гитлер, но только рыжего цвета, и от того все его лицо
становилось похожим на морду того рыжего кота в "Люксе”, в которого по неосторожности
влюбилась ноева Мурка.
Сизов активно вмешивался в нашу жизнь, в том числе и ту ее часть, которая, касалась
наших финансов. Он знал, сколько мы з арабатываем, что из необходимого для обустройства
квартиры собираемся купить в эту получку, что в следующую. Разрешил на первых порах,
пока мы не обзаведемся керосинкой, готовить пищу прямо в саду на костре в чугунке –
единственной "кастрюле”, что удалось купить. Но свою керосинку не предложил даже для
утреннего чая.
Сизов удивлялся, что дрова "колет беременная жена, а не муж”. Пришлось объяснять,
что муж во-первых, не умеет, а во-вторых, ему нельзя из-за ранения. Поняв, что включить
квартиранта в свои хозяйские заботы ему никак не удастся, Сизов решил, что использовать
можно меня, уж коли я без опаски делаю грубую физическую работу. И не ошибся. Даже
уже уйдя в декрет, за день до рождения Игорька, я подавала Сизову на крышу шифер.
А когда Игорек родился на месяц раньше срока, Сизов тут же смекнул, что мы теперь
не сумеем купить, как намечали, кровать для себя, так как придется в незапланированный
срок приобретать необходимое для ребенка. И...расчетливый Сизов объявил Илье, пока я
лежала в роддоме, что теперь он будет брать с нас плату и за "аренду его кровати" и назвал
сумму.
Илья сообщил мне в роддом о такой, свалившейся на нас неприятности. Я сначала
отреагировала панически, обозвала Сизова "гадом и паразитом" и предложила Илье сразу
же, пока я лежу в роддоме, найти другую квартиру, и призналась, что "я реву, мне очень
страшно, приходи чаще". Но потом гордость и злость погасили вспышку отчаяния. Ну уж,
нетушки! Подчиняться сизовскому жмотству? Усложнять себе жизнь переездом, когда
сынуле всего несколько дней? Да ни за что на свете! И ни копейки дополнительной он от
нас не получит! Пусть забирает свою кровать, если совесть ему позволит.
Совесть Сизову позволила. И к моему возвращению домой, железная кровать уже

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
24/269
стояла снова в полуоткрытом сарае, сооруженном из рабицы, где благополучно стала
ржаветь под косыми осенними дождями. А мы положили на расставленные на полу
чемоданы три украденные в "Люксе" диванные подушки и сочли такое ложе ничуть не хуже
сизовской "драгоценной" железяки со скрипучими пружинами. А спать всю ночь рядом со
мной всегда было голубой мечтой Ильи.
Люксовские диванные подушки служили и служат мне всю жизнь. Я и сейчас, в
Москве сплю именно на них, твердых, набитых конским волосом, в свое время прописанных
всеми моими тремя сыновьями. В вол осах из конских хвостов была своя прелесть – они
пропускали любую влагу буквально насквозь, и к тому же прекрасно стирались и летом
моментально сохли на фрунзенском и ошском воздухе, горячем как из фена.
И в 1949 году эти подушки спасли нас от сизовского намерения содрать с нас деньги
еще и за кровать.
Сизовскую прижимистость я отнесла тогда за счет его "кулацкого нутра”,
соединившего в нем и трудолюбие и жадность.
А еще Сизов был ревнивцем.
Его белокурая красавица жена Лида работала горничной в, единст венной тогда во
Фрунзе, гостинице, и возвращалась домой поздно ночью. Сизов был уверен, что Лида на
работе "гуляет”. Иногда он только злобно ворчал по этому поводу, но порой в нем
вспыхивала лютая ненависть к жене. И тогда глубокой ночью он бил ее прямо в постели,
что стояла около общей запертой двери, разделявшей наши комнаты. Лида молча сносила
побои. А четырехлетняя дочурка рыдала от страха и умоляла Сизова: "Папочка, не бей
мамочку! Папочка, не бей мамочку!" Одну и ту же фразу, как заведенная, повторяла девочка
сквозь рыдания.
Мы делали вид, что спим и ничего не слышим.
Но однажды к Сизову домой пришел отец Лиды, высокий, крепкий мужик, и стал
Сизова в саду бить за дочернены муки. Драка была нешуточной и долгой, оба, и коротышка
Сизов, и долговязый отец Лиды, были сильными и злыми. И пьяными. А в саду, на видном
месте, лежал, я знала, топор. Еще поубивают друг друга, подумала я, и пошла в сад.
Спокойно шла, хотя и боялась попасть под горячую руку того или другого, шла, тогда еще
беременная Игорьком, к топору. Взяла орудие потенциального убийства в руки и так же
медленно и уверенно вернулась с ним в дом, "не обращая внимания" на колошматящих друг
друга тестя и зятя. Мое хождение в саду, почему-то отрезвило мужчин. Отец Лиды смачно
плюнул под ноги, сказал Сизову: "Больше Лидку бить не смей!" и отправился восвояси.
Сизов и дальше смел.
Коллизии семейной жизни Сизова происходили на наших глазах, или, во всяком
случае, у нас на слуху, и лично меня знакомили с такими сторонами жизни, о которых я в
своем "люксовском" бытии представления не имела. Мне было и интересно, и страшно. И
одной из тем между мной и Ильей были ежевечерние сообщения с "фронта борьбы между
Сизовым и Лидой", свидетелем которых привелось быть одному из нас. И даже в роддом,
когда на свет уже появился Игорек, Илья счел необходимым описать мне очередную сцену
сизовской трагедии.
"Начал писать вчера, а продолжаю сегодня. Дописать мне не дал очередной скандал
между Сизовым и Лидой. В 6 часов вечера Сизов ушел, сказав, что его прогласил приятель.
Через пять минут прибежала Лида, спрашивая Сизова, и когда я ей сказал, что его
пригласил приятель, она мелодраматически сказала, чтобы я ему передал, что он никогда
ее больше не увидит. Мне стало смешно и она убежала. Часов в 11 Сизов вернулся с какой-
то женщиной: это я определил по голосам из его комнаты. Сначала я думал, что это Лида,
но...без четверти 12 я вдруг услышал жуткий стук в сизовские двери. Выглядываю – Лида.
Она меня спрашивает дома ли Сизов, я отвечаю, что не знаю, стремясь избежать
скандала. Через пару минут Лида стучит ко мне и просит пропустить ее через кухню. Что
мне было делать? Я пустил, а она сорвала сизовскую дверь. И началось! Сизов доказывал,

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
25/269
что он не пипался с той женщиной, которая у него была ( врет, я слышал как скрипела
кровать), Лида ревела и орала, словом – было весело! Вот почему Сизов ревнует Лиду – по
себе судит! Мерзкий тип, слизняк!"
Так продолжалось до бесконечности и посреди зимы мы решили от Сизова все-таки
съехать. Нельзя было, чтобы сынуля рос в обстановке семейных скандалов между Сизовым
и Лидой и под ночные причитания девочки, умолявшей папочку не бить мамочку.
Более десяти лет мы прожили во Фрунзе на частных квартирах, с самыми разными
хозяевами. В последнем обиталище Сережа и я оказались под одной крышей с настоящи м
двадцатичетырехлетним вором-рецедивистом Володькой, то сидевшем в тюрьме, то из нее
выходившем для лечения в тубдиспансере. Спьяну тот рвался с топором в руках убивать
свою сорокалетнюю жену, а чуть подвыпившим играл в соседней комнате на пианино
Рахманинова, без нот, на память. Да так, что корову в постель уложит, не то, что живую
женщину.
Но это потом, через много, много лет.
А пока я получаю на кафедру свою первую нагрузку, узнаю, какие лекции и в каком
количестве мне надо будет прочесть в предстоящем учебном году.
И Игорек все еще не родился.
ЛЕКЦИИ
Нагрузку на кафедре мне дали под самую завязку – 536 лекционных часа, состоящих из
семи, не повторяющихся, разных курсов. А в следующем году я должна была сходу прочесть
еще и спецкурс на тему, что выберу сама и что утвердит кафедра. Я решила, что проще всего
взять "Стратегию и тактику К. Маркса и Ф. Энгельса в революции 1948 года в Германии”. В
то время еще не было специальных монографий на эту тему, но у меня дома было собрание
сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, так что материала должно было хватить и ради
спецкурса в библиотеку бегать не надо.
Нагрузка была зверская, но это я поняла не сразу. Ни у кого из моих коллег не было
такого многообразия и количества лекций. Завкафедрой Элебаев и вовсе нагрузи л себя
только 40 лекционными часами по Новейшей истории на стационаре, остальное набирал на
курсовых и дипломных работах, кои, возможно, даже не читал. Мои коллеги просто
воспользовались моей неопытностью и подсунули мне то, что им самим читать не хотелось .
Мне достались на Вечернем отделении истфака Новая история (первый период), Новая
история (второй период), Новейшая история (вся). А это означало, что я с самого начала
читала лекции сразу студентам трех разных курсов, при том, что на Вечернем отделении
слушателями были уже взрослые люди, прошедшие войну и часто уже работающие
учителями. Я среди них была самая молодая. Они за партами, я – за кафедрой. Ужас!
Но я своих взрослых студентов не боялась. Боялась я другого – что не успею набрать
для очередной лекции достаточно материала, и у меня останется свободных 20 минут! Что я
тогда буду делать? Стоять за кафедрой, разинув рот и глотать от страха воздух? И я тянула
время, разъясняла очевидное, пускалась в теоретические рассуждения о закономерностях,
причинах и результатах того или иного явления, т. е. рассказывала о том, что меня саму
всегда интересовало и за что получала свои пятерки при полном, часто, незнании фактов. У
меня не было ильевской эрудиции, не было и его феноменальной памяти на исторические
события. В моей голове была настоящая каша из фактического материала. Мои умудренные
опытом слушатели это быстро поняли, и кое-кто начал задавать вопросы специально для
того, чтобы посадить меня в галошу.
–
Что же это были за события на крейсере Мэн? – задавал вопрос "не по теме" самый
вредный студент.
–
Я не знаю, – честно признавалась я, однако, без всякого смущения. – Я посмотрю
литературу и завтра отвечу на ваш вопрос.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
26/269
А на завтра, о ужас!, обнаруживается, что "события на крейсере "Мэн" входят в тему
моей сегодняшней лекции. А значит я сама не знаю того, о чем буду повествовать в
следующий раз. Какой позор!
Годы спустя один из студентов моего первого года работы, слушая теперь мои лекции
на курсах повышения квалификации учителей, признался, что сперва и м очень хотелось
мучить меня, но очень скоро это стало им совсем неинтересным, так как я всегда честно
признавалась, если чего-то не знала, и не пыталась выкрутиться. И их это подкупило. А
кроме того, им нравилось, что в лекциях я повествую не просто о фактах истории, а
объясняю ход событий, упираю на закономерности. А это, кроме меня, никто из
преподавателей не делал. А я-то теоретическими рассуждениями в свой первый, тяжкий год
работы, как раз и выкручивалась, время тянула!
Спецкурс о Марсе и Энгельсе я читала на второй год студентам стационара. Времени
на подготовку была одна неделя и я, как учил Сказкин, разрабатывала новую для меня
научную тему по карточной системе, выписывая нужные места из статей "Новой рейнской
газеты" на отдельные листочки. Набранный материал я затем сортировала, группировала,
продумывала и составляла на таком же листочке план лекции. Спецкурс, как и все
остальные лекции, я "не читала, а говорила”, с той разницей, что общий курс существовал у
меня в виде конспекта, а спецкурс в качестве кучи маленьких листочков – карточек.
И вот, однажды, на факультет пришла министерская комиссия, проверять уровень
преподавания. Заявились и ко мне. Я взошла на кафедру, разложила там свои карточки.
Перед глазами план и я рассказала, что знала, своим студентам. Министерские
представители просидели все два часа, а по окончанию лекции, подошли ко мне и
попросили показать письменный текст. У меня такого и в помине не было! Карточки, в
начале разложенные в нужном порядке, теперь все были перепутаны. Ну а пл ан –
единственное, что я сумела предъявить. Он был наподобие фигового листка – маленький, на
маленьком листочке бумаги. Точно таким, как учил Сказкин.
–
Почему у вас нет письменного текста лекции? – удивленно спросил меня
представитель Министерства.
–
А мне он не нужен, – честно ответила я.
Я, дурочка, была уверена, что меня за это похвалят, ведь это как-никак, а какое-то все
же подобие мастерства, технике которого нас так упорно учили на семинарах Сказкин и
Тихомиров, а на лекциях Ерусалимский демонст рировал собственным примером. Да и не
только Аркадий Самсонович всю лекцию "импровизировал”.
Наверное в моем голосе была такая самоуверенность, что министерский представитель
не нашелся тут же, немедленно дать мне по мозгам.
Но зато на факультетском закрытом партсобрании недовольный мной чиновник дал
себе полную волю. Я, не член партии, на том собрании, конечно, не присутствовала. Но мне
рассказали, как ругался высокий чин по поводу того, что совсем неопытному преподавателю
поручили читать такой важный спецкурс, который имеют право читать только кандидаты
наук! Что за безобразие творится на кафедре Новой и Новейшей истории! А молодой
преподаватель даже письменного текста лекции составить не умеет, одни какие-то листочки
в руках, с каракулями, из-за невозможного почерка ничего не разобрать! Немедленно
заменить Шелике на кандидата наук!
И тут на собрании произошло совершенно неожиданное. Поднялись на трибуну один
за другим два студента стационара, бывшие фронтовики – Исхаков и Аденов, оба киргизы, и
в один голос заявили, что не нужен им никакой кандидат наук, что нужны лекции именно
Шелике, что не каждый кандидат наук читает так же интересно, как Шелике и т. д.
–
Хотел бы я, когда-нибудь, когда меня ругают, услышать такую защиту в свой адрес,
–
чуть с грустью заключил мой коллега по кафедре, рассказывая мне об "инциденте" на
партсобрании. – У вас получилась настоящая победа.
Спецкурс остался за мной. А я и сама знала, что эти лекции у меня получаются.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
27/269
Но прав был тем не менее, потерпевший поражение, министерский чин. Как можно
было нагрузить молодого специалиста, еще не имеющего свою собственную научную тему,
спецкурсом? О чем думал завкафедрой, кандидат наук, когда составлял нагрузку членам
кафедры?
Я знаю, о чем думал мой зав. О том, чтобы сделать все возм ожное, чтобы самому не
напрягаться ни в малейшей степени. Прибыл в распоряжение кафедры молодой специалист?
Вот пусть спецкурс и читает! Образованная!
И три разные истории страны – от Адама до наших дней, мне тоже всучили – Историю
Англии, Историю Франции и Историю Германии на стационаре факультета иностранных
языков. Но тут я выкручивалась уже по-другому. Учебников не было, и бедные студенты,
склонив головы, усердно записывали каждое слово, и я позволила себе читать лекцию очень
медленно, почти диктуя, чтобы все успели записать, читала так, как большинство моих
коллег привыкло это делать. У меня, конечно, в отличие от товарищей по работе и тут не
было письменных текстов, но говорить медленно труда не составляет. И теоретические
изыски студентам инфака были ни к чему. Этих лекций я совсем не боялась, на двухчасовое
говорение материала надо было набрать с гулькин нос.
Через год еще одна министерская комиссия с грохотом снимет моего завкафедрой
Элебаева из-за низкого уровня лекций с чтения Новейшей истории на стационаре, и
дочитывать курс поручат...мне.
Велика сила человеческой лени! Ни Волчанский, ни Мусин, мои опытные коллеги по
работе, утруждать себя "лишними" занятиями не стали.
Благодаря победе лени над тремя взрослыми мужчинами – моими товарищами по
кафедре, включая и заведующего, я за два года, в бешенном темпе, вынуждена была худо -
бедно освоить все лекционные курсы нашей кафедры.
Да разве такое было бы возможным, останься я в Москве?
Спасибо Киргизии за ту купель, в которой меня два года крестили на преподавателя
ВУЗа!
Правда, сегодня, когда я пишу эти строки, мне показалось, что тогда, в 1949-1950
годах я была в аду, и сидя в кипящем котле, горела ярким пламенем от катастрофической
нагрузки и абсолютного цейтнота.
Но на самом деле я тогда была счастлива, и даже очень, а главное глубоко и
неизбывно. И все успевала!
А в ноябре 1949 года я родила себе еще и сынулю!
ИГОРЬ
ПЕРВЫЕ ПИСЬМЕННЫЕ СВЕДЕНИЯ
Особенности своего быта с приготовлением пищи на костре и о нагрузке с тьмой
тьмущей еженедельных лекций, когда Игорь еще жил в моем пузе, я подробно описала маме
и папе в письме от 2 сентября 1949 года, после прочтения первой в своей жизни лекции, на
которой мои взрослые слушатели даже задали мне пару вопросов. В письме я поведала о
своем боевом крещении и с восторгом рассказывала о городе-саде Фрунзе, и особенно его
базарных чудесах, с ценами, которые нам в Москве даже присниться не могли. И в этом
контексте первые сведения об Игоре, еще не родившемся.
2 сентября 1949 года. Маме и папе.
"Все продукты мы покупаем на местном рынке, так как в магазинах нет мяса, а масло
на базаре вдвое дешевле. Все сложности быта отнимают много времени, но постепенно
все наладится. Трудности компенсируются дешевизной здешних продуктов. Большинство
из них дешевле вдвое, а что касается фруктов, то они порой в десять раз дешевле по

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
28/269
сравнению с Москвой. Мы оба поглощаем в день не менее одного килограмма яблок (1 рубль
кило), к этому еще и виноград (3 рубля кило), помидоры (85 копеек за кило), груши, персики и
т. д. Мне и маленькому это очень на пользу, ибо он стучит и толкается от радости, будто
играет там в футбол. Маленькому уже 6 месяцев, а между тем в институте никому еще
не пришла идея, что я беременна. А когда я кому-нибудь об этом говорю, то всегда слышу
один и тот же ответ: "Этого не может быть!" По моему лицу это вообще не видно, а
такая фигура как сейчас у меня вообще присуща многим крупным женщинам".
Так что Игорь внутри меня навитаминизировался на полную катушку. А еще соседка-
молочница приносила нам ежедневно два литра парного молока, которые я эгоистично
выдувала сама, часто оставляя бедному Илье только самую чуточку на дне кастрюли.
Усмирить свой молочный голод я не мо гла, хоть убей.
А Игорь берег за это мою женскую красоту, не уродовал ни лицо, ни фигуру. Умница!
МАМА ТРЕВОЖИТСЯ ЗА ДОЧЬ
РОЛЬФ
Маме очень хочется "увидеть" меня на новом месте, ну хотя бы в мыслях своих, и она
начинает фантазировать в письме. И в таком контексте очень тактично, ненавязчиво дает
мне материнский совет.
Берлин. 28 октября 1949 года. Мама мне.
"Какой нам себе представить тебя: за кафедрой перед внимательными слушателями
или во дворе у костра ради воскресного жаркого или просто кипятка? Или быть может за
шитьем распашонки? Но во всяком случае, конечно, за работой, которой у тебя хватает –
иначе ты не была бы моей дочерью! А так как ты моя дочь, ты наверняка справляешься со
всем. Но каково мнение малыша на этот счет? Делай все, чтобы дитя было здоровым и не
нервным, иначе потом у тебя будет много проблем. Я иногда думаю, когда наш Рольф
проявляет большое нетерпение и становится таким диким, таким совсем другим, чем наш
Вольф, не таится ли причина в его дородовом периоде. Это было трудное, н апряженное
время и я носила его не с той тихой радостью и тем покоем в душе, как нашего Вольфганга.
Поэтому, если только возможно, милая Траутхен, береги себя ради нового жителя земли".
Вняла ли я маминому совету? У меня было так много работы, а в декрет я уйти не
успела, так как Игорек поспешил появиться на свет на месяц раньше срока, что о покое
физическом думать было нечего. Но на душе у меня было неизбывное чувство радости и
счастья и разве не это как раз и нужно малышу? Однако подавать Сизову шифер н а крышу
было, конечно, делом никуда не годным.
РОДЫ
Все трое моих сыновей "случайные дети”, или как сказал бы верующий – посланные
богом, тогда, когда богу было угодно их мне подарить. А посылали небеса мне подарки под
сердце всегда в марте месяце, будто мартовской кошке. Игоря – на последнем курсе, когда
предстояли сдача госэкзаменов и распределение, а соответственно и путь в неизвестное.
Но я уже на первом курсе, в 18 лет, твердо знала – никаких абортов ни при каких
обстоятельствах, ни за что делать не стану. Рожу!
У меня было чувство не то, чтобы греховности прерывания начавшейся жизни, но
казалось противоестественным мешать природе внутри меня делать свое дело. Я всегда,
порой не очень осознанно, верила в судьбу и перечить ей никогда не хотела. Это вовсе не

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
29/269
значит, что я в жизни своей я плыла по течению. Скорее даже наоборот. Однако я каким-то
неведомым чутьем отличала события судьбоносные от случайных, и первым не перечила.
Зарождение новой жизни во мне относилось к ряду судьбоносных, вне всяких сомнений.
И я с радостью ждала первенца – мальчика или девочку, мне было все равно.
И вот 23 ноября 1949 года, за месяц до определенного врачами срока, началось
рождение сына.
Утром я почувствовала боль в низу живота, знакомую по месячным, но более сильную.
Илья потащил меня в женскую консультацию. Врачихи на м есте не было – срочный вызов
на дом, и я просидела часа два в ожидании приема, волнуясь из -за то и дело возникающей
боли, не прекращающейся, а даже усиливающейся. Наконец, врач влетела в кабинет, Илья
настоял, чтобы меня тут же осмотрели первой.
–
Ничего у вас нет. Идите домой и полежите с часок и все пройдет. Рожать вам еще не
скоро, – с досадой в голосе из-за паники, поднятой мной и молодым становящимся отцом,
сказала врач и велела одеваться.
Лежать, так лежать.
Железная сизовская кровать тогда еще стояла в нашей комнате, и я удобно устроилась
на ней и терпеливо стала ждать, когда пройдет боль. Врачам я верила.
Но не тут то было!
Иногда схватывало так, что я вынуждена была вцепляться в железные края кровати и
стискивать зубы, чтобы перетерпеть возню невидимых ножей в моем теле. Боль не только
не уменьшалась, а, наоборот, нарастала и надвигалась на меня будто огненная лавина,
остановить которую уже никому не дано.
Илья не выдержал и побежал советоваться с соседкой.
–
Да она рожает! – безошибочно поставила диагноз малограмотная мать семейства,
увидев мои скрюченные пальцы на железных краях кровати. – Немедленно вызывайте
скорую помощь!
Было около часу дня. Позавтракать я не успела из-за Ильи, торопившего меня идти на
прием к врачу. Потом я о еде забыла, так как была охвачена тревогой из-за боли, почему-то
упорно не утихавшей, вопреки тому, что говорила врач.
А по дороге в роддом, в машине скорой помощи я была занята тем, что твердила про
себя заклинание: "Я кричать не буду! Обещаю себе!”, а потом даже вслух произнесла для
Ильи обещание данное самой себе. Буду думать, что меня мучают фашисты и ждут моего
крика. А мне и сейчас уже невыносимо больно, что же будет, когда я стану рожать на столе?
Так что в машине скорой помощи тоже было не до еды.
А вот когда я оказалась в предродовой палате среди других рожениц, как раз было
время обеда и все поглощали тарелку вкусно пахнувших щей. Боже, как я захотела есть!
–
Вам обед еще не положен. Вы ведь только поступили. Так что ждите ужина, – было
ответом на мою просьбу принести и мне тарелку супа.
И началась борьба внутри меня: боль – и я в аду, в плену у фашистов, а кричать нельзя,
я ведь себе обещала. Кончается схватка, ничего не болит и – я хочу есть, господи, до чего же
я хочу есть!
А соседки по палате уже и котлету с кашей уминают. И стакан с компотом у них на
тумбочках стоит! А мне не положено!
Да кто же такое изуверство придумал?
Приходит акушерка посмотреть на вновь прибывшую и тут же забирает меня в
родильную.
–
Будем рожать, – говорит она уверенно и отходит к соседнему столу, вокруг которого
уже толпятся студенты-медики. Там процесс уже идет, а мне еще только предстоит.
Я лежу одна на большом столе, неудобно задрав ноги на какие-то железные подставки
и начинаю мириться с судьбой. Мне выпало родить восьми месячного, а такие дети, говорят,
редко выживают, хуже, чем семимесячные. Мои роды никто не попытался остановить, но

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
30/269
тут уж теперь ничего не поделаешь. Буду рожать.
И такое во мне удивительное спокойствие-равнодушие, что я сама себя понять не могу.
У меня может погибнуть ребенок, а я ничего не чувствую. Не окаменела, а пустая внутри,
мне все все равно. Как будет, так и будет.
И главное сейчас – выполнить свое обещание Илье не кричать, как бы ни было больно.
Испытаю свою волю, проверю, сумела бы я выдержат ь пытки в плену у фашистов?
Рядом со мной, на соседнем столе женщина кричит, и около нее суетится акушерка,
тесным полукругом толпятся студенты. Мне не видно, что там происходит, но уже и нет
никакого дела до чужих мук. У меня своя печаль – мне вдруг нестерпимо хочется в туалет по
большим делам. Да с такой силой, что терпеть почти нет мочи. Но мне стыдно отвлекать
внимание на себя по такому пустяковому делу, когда рядом свершается чудо появления на
свет маленького человека. И я терплю, хотя чувствую, что хв атит меня не надолго.
Женщина кричит, а ребенка все нет.
–
У тебя все силы в крик уходят, так ты до вечера рожать будешь, – наставительно
говорит акушерка роженице. – Перестанешь кричать, я к тебе подойду. А у меня вон еще
одна ждет.
И я вижу около себя маленькую, шуструю женщину, очень похожую на мою любимую
Анну Алексеевну, ну просто копия.
–
Потуги есть? – спрашивает она у меня.
–
Я не знаю, – пожимаю я плечами.
–
А по большому хочешь?
–
Очень! – признаюсь я.
–
Так делай, – говорит акушерка.
Как это? Прямо так, на чистую простыню?
–
Давай, не бойся, – подбадривает меня маленькая женщина. А глаза у нее веселые и
губы смеются.
Неужели можно? А то, и впрямь, терпения у меня больше нет.
Ладно, раз разрешают, буду какать.
Мамочки мои! Это Игорь из меня выходил! Да так быстро, что раз -два, и уже в мои
бедра, неловко торчащие на металлических подставках, тепло и нежно стукнулись ножки
моего сына!
Какое меня охватило счастье! Сын родился! И тихонечко попискивает, пока акушерка
туго завертывает его в большую пеленку. А про фашистов мне так и не пришлось
вспомнить, по скоростному я родила, стремительно. Конечно, в результате я порвалась. "Как
бритвой разрезано" похвалила акушерка мой разрыв.
Я и очухаться не успела, как уже родила. И была ошарашена:
–
Это совсем не больно, – поделилась я с принимавшей мои роды немолодой и
веселой женщиной своим неожиданным открытием.
Она в ответ улыбнулась. Понимающе.
–
Вам правда не было больно? – тут же усомнилась молоденькая студентка, явно
желая поверить в возможность такого чуда. А вдруг и ей когда-то повезет так же, как и мне?
–
Совсем, – подтвердила я.
Я никак еще не могла осознать, что все позади, что я уже родила.
Я и сегодня не понимаю, как я могла совсем не почувствовать, как рвется на живую,
без всякого наркоза, ткань моего тела, не успевшая растянуться из -за стремительности
родов?
Но я была тогда занята, вся уйдя в одно – я тужилась со всей силой, на какую была
способна. И ждала того момента, когда не выдержу, и захочу кричать.
А такой момент так и не наступил. Вот я и не верила в конец родов, и удивилась
отсутствию многократно описанных в литературе нестерпимых мук.
–
Не хвались, еще зашиваться будем. – о студила мой неуемный восторг мудрая

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
31/269
акушерка.
Вот когда мне действительно стало больно!
Обезболивающий укол, почему-то, совершенно не подействовал. Я чувствовала как
иголка вонзается в мою растерзанную ткань, и как пронзает ее насквозь, чтобы выйти
наружу, как вслед за ней тянется кетгутовая нить и как акушерка стягивает ее тол стые концы
и связывает их в узел над моей открытой раной.
–
Потерпи, родненькая, потерпи, – повторяла женщина, сочувствуя моим страданиям,
наступившим тогда, когда все уже должно было кончиться.
И я терпела. Двенадцать швов было наложено умелыми руками. На последнем
женщина произнесла совершенно серьезно:
–
А теперь еще зашьем, чтобы снова девушкой стала.
–
Не надо!!! – в ужасе вскрикнула я и от страха даже приподнялась, стремясь
соскочить с места "казни”.
–
Испугалась? Не хочешь? – засмеялась шутница, довольная тем, что заставила меня
поверить в свое намерение вернуть мне девственность.
Я часто не понимала шуток, такая вот дурочка.
ПЕРВЫЕ ДНИ ЖИЗНИ ИГОРЬКА
Мои скоростные роды, которым позавидовали соседки по родильной палате, оказались
вредными для ребенка. Он, только восемь месяцев остававшийся в моем пузе, при родах
наглотался околоплодных вод и слишком быстро был вытолкнут на свежий воздух, где и
дышать самому надо и атмосферное давление совсем непривычное. Моего сына все время
рвало и четверо суток его не приносили мне на кормление.
Удивительное было у меня состояние – я не переживала. Может быть я загнала
отчаяние от возможной потери первенца в какие-то такие дальние уголки подсознания, что
не чувствовала даже тревоги? Сообщала Илье о состоянии ребенка, перечисляла те
продукты, которые хотела бы съесть и смотрела как соседки по палате наслаждаются
детьми. А может быть я чувствовала, что с сыном все будет в порядке? Не знаю. Но мое
спокойствие меня саму очень удивило.
Сохранилось несколько моих записок Илье из роддома. Они на клочках бумаги,
написаны карандашом, в лежачем положении и сегодня разобрать текст удается не всегда.
Зато ильевские послания все в целостности и сохранности, написаны убористым почерком
по две-три странички, и не карандашом, а чернилами. Но...чисел Илья на своих письмах не
проставлял!
Фрунзе. Роддом. Травка Илье.
"23 ноября.
Иленька!
Обо мне не беспокойся. Я рожала 20 минут и не пикнула. В 3 часа 45 минут у нас
родился сын весом в 2900, очень коротенький, но, как будто бы не худой. Я очень волнуюсь,
будет ли он жить. Это станет ясно только завтра, когда придет детский врач. Во всяком
случае ему влили моей крови, но положили в общую палату, а не палату недоношенных. Нос
курносый, волосы черные, рот, кажется, большой и похож на китайчонка. Мне нравится.
Пищал он очень слабо, но пищал. Рожать было не больно, но у меня слишком хороший
брюшной пресс и поэтому получились разрывы. А пока я голодная как собака, обедом меня
не кормили, ужина еще нет и я в дальнейшем жду от тебя посылок, только вкусных. Будем
надеяться, что с маленьким Илькой все будет в порядке.
Целую тебя крепко, маленький папа. Тв. Тр. "

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
32/269
И вот, наконец, на четвертый день сынуля у меня в постели! Мне можно попробовать
его покормить и даже развернуть разрешили! Какой маленький и кривой мизинец на руках,
точь в точь как у Ильи! Как такое передается, такая милая мелочь?
Но хватит разглядывать, надо кормить спящее создание. Тычусь грудью, лопающейся
от обилия молока в рот сони, и никакой реакции! Спит и все тут.
Подходит нянечка, спрашивает, пососал ли. Говорю, что нет, не покушал и показываю,
как я стараюсь, а он все спит и спит.
–
Да мамаша просто ничего не умеет, – говорит нянечка, грубо хватает мою
набрякшую грудь, будто коровье вымя, и почти на половину запихивает ее в рот младенцу.
И, о чудо! Сын засосал!
Господи, как я полюбила его с этой минуты! Море любви разлилось по всему моему
телу, и я запричитала, внутри себя: "Пожалуйста, живи. Я очень тебя прошу, живи.
Пожалуйста, умоляю тебя, живи”. А сын сосет себе и посасывает, без особых усилий.
Молоко само течет ему в рот, знай себе, глотай.
С того дня сына стали приносить регулярно, как и другим мамам. И, наконец, он даже
стал набирать вес – признак, что тревоги из-за его преждевременного появления на свет
позади. Я была счастлива.
"28 ноября.
Иленька!
Сын начал прибавлять в весе! Ура! Ура! Ура!
Наш маленький определенно делает успехи. Сосет каждый раз все больше и больше,
выглядит хорошо. Я так счастлива, Ика, что он прибавил в весе! Так счастлива! Нянечка
сегодня сказала, что у меня очень хорошенький сын и спокойный. Так что видишь, он
нравится не только мне. Он при рождении весил, оказывается, 2780. Вчера весил 2600 с
граммами, а сегодня прибавил. Все идет по норме. Ика, ты рад? Я теперь уже не волнуюсь.
В 6 часов он прекрасно сосал, а ночь плакал от голода (а я этим очень счастлива!). В 9
часов он спал и ленился сосать, а в 11 сестра прибежала с орущим сыном (а надо было в
12), но ей его стало жалко, так как у него рот был открыт как у галчонка и головой он
вертелся из стороны в сторону. Сыном я довольна".
28 ноября мне разрешили встать. Вечером пришел Илья, я вышла к нему на
лестничную площадку и увидела, вдруг увидела, какие у моего мужа теперь особенные,
глубокие, ласковые, просто чудесные глаза. Большие, темно коричневые, добрые и
сияющие. И все понимающие.
Я так была счастлива! Переполнена счастьем!
И как я их обоих люблю – и сына и его отца, подарившего мне такое чудо! Как
проникновенно и остро люблю, кто бы знал!
А Илья? Как входил он в новоиспеченную роль папы?
Судить об этом по его запискам в роддом трудно, ибо полны они информацией о тех
хозяйственных заботах, которые досрочно навалились на Илью из -за моих скороспелых
родов. Илья зашивался и об этом мне и писал – сообщал что успел, что не успел, сколько
времени уходит на посещение роддома, на по иски кроватки, на покупки мне яблок, молока и
сметаны. А ведь Илье и к лекциям надо было готовиться и ходить в институт, чтобы их
читать. И не только свои, мои лекции он тоже взял на себя. И варить обеды себе Илье
теперь пришлось тоже самому.
Приведу образец ильевского письма, а если кто-то из сынов захочет прочесть все такие
послания, то сможет это сделать взяв их в конверте с надписью "Игорь".
"Дорогой мой поросеночек!

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
33/269
Ты, наверное, смертельно обижена, что я прихожу так поздно, но я, право же, не
виноват. Все утро я вертелся как белка в колесе: топил печь ,готовил обед, бегал в
военкомат из-за пенсии и самое главное
–
искал что-нибудь вкусненькое для тебя (видишь,
какой я нытик и хвальба!) С трудом откопал на рынке пол-литровую бутылку, завтра
куплю еще одну, так что молоко ты будешь получать регулярно. Хочу купить тебе завтра
сметанки: ведь ты ее любишь! Сейчас тащу тебе булочки, молоко, шоколадку. Хотел
достать яблок, но хороших и дешевых не было и я решил ограничиться шоколадкой.
Хватает ли тебе масла, а то я завтра еще принесу?
Поросеночек мой, я так уже соскучился по тебе, просто ужас!
Все наши поздравляют тебя и весьма усиленно интересуются, какое имя мы дадим
сыну и как отпразднуем событие. По-видимому нам не отвертеться от маленькой
вечеринки, иначе мы всех наших смертельно обидим.
Смотрел сегодня книжные шкафы: в магазине около рынка есть уродина за 700
рублей. По-моему слишком дорого, а? Сегодня начал считать, что надо купить, и пришел в
ужас: ванночка, детское одеяло, цветы, кроватка, книжный шкаф. Принял твердое
решение мобилизовать наших девочек: Машенька Кургузова изъявила желание помочь мне в
воскресенье. Удобно ли будет заставить ее вымыть пол?
Еще один вопрос: отдавать ли стирать твое шелковое белье? Дело в том, что
стирает нам мать одной из твоих инфаковских девочек По всему видно, что она очень
честная женщина. И еще одно дело: тебе ведь будет очень трудно первый месяц, и я
подумал, что мы могли бы попросить эту женщину помочь тебе в варке обеда, хождении
на рынок и стирке. Она уже намекала на такую возможность, тем более, что она
нуждается в деньгах. Правда, она где-то работает, но только до 4-ех часов дня Как ты
смотришь на это?
Ну ладно, хватит засыпать тебя всякими хозяйственными вопросами. Как ты себя
чувствуешь? Не холодно ли у вас в палате? Меня все хором уверяют, что в больнице
холодно, и советуют, чтобы я принес тебе махровое полотенце для укутывания груди, а то
может быть грудница.. Травушка, я тебя очень прошу, не быть "храброй" и беречься!
Слышишь!
Как чувствует себя маленький Илька? Просто сгораю от нетерпения увидеть его.
Крепко, крепко тебя целую в губки и глазки, а сына в попку.
Илья.
Нужно ли тебе мыло и зубной порошок?"
Конечно, мне было нужно и мыло и зубной порошок, что за вопрос. И еще мне очень
хотелось сала, которое приносили соседкам, и когда настало время выписки, я написала
Илье:
Фрунзе. Роддом. Травка Илье. 30 ноября 1949 года.
"Иля, хочу тебя предупредить – я очень, очень похудела и мне вчера на вопрос
"Сколько вы мне дадите лет?" ответили: "Ну, тридцати еще нет". Я говорю: "Правильно,
но сколько же?" "Да лет 27-28" Представляешь себе мой ужас! Сегодня одна роженица,
врач по специальности дала лет 19-20 (объяснила. Что судит по мимике, морщинам и
глазам), а ее соседка по койке опять дала 27-28. Так что готовься принять старушку.
Приложу все силы к тому, чтобы восстановить действительный возраст.
Иля, если в пятницу у тебя лекции, то как быть с обедом? Я ведь проголодалась и
мечтаю о курочке. Если бы ты ее достал или попросил кого-нибудь, то я при наличии
картошки и чистой посуды приготовила бы обед 2 декабря....
Целую крепко, крепко как в первые дни. Я теперь сумею так целоваться. Твоя Травка".
На девятые сутки, 2 декабря нас с Игорьком выписали домой. Илья пришел забирать

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
34/269
сына и жену, принес только что купленное детское одеяло, байку и марлю, что я успела
достать еще загодя. На всякий случай прихватил и маленькую распашонку, которая лежала
там же, где и марля. То была одна из рубашек моих братишек, когда-то служившая им в
младенчестве, а потом ставшая одеянием для мишки. Распашонка была рваная и с огромной
бельевой пуговицей, неумело, но старательно пришитой Рольфом или Вольфом. Я
сохранила ее как образец, по которому собиралась в декретное время нашить таких же сыну.
Теперь эта распашонка оказалась единственным одеянием, которое Илья сообразил
приволочь. Ни шапочки, ни кофточки, ни пеленок, и даже ленточки для перевязывания
пакета с сыном не было. Пришлось тут же в роддоме порвать марлю, разорвать байку,
оторвать огромную пуговицу на распашонке и "одеть" первенца. На голове вместо чепчика –
платок из марли, на голом теле – братишкина рваная распашонка, а дальше марля и байка, в
которой сын как гусеница в коконе. А поверх ватное одеяло, без простынки, без конверта.
И, конечно, без кружев.
То, что у меня бестолковый муж, я знала всегда. Но не до такой же степени!
А что подумала сестричка, "одевавшая" нашего сына, я даже знать не хочу.
Так, 2 декабря 1949 года, когда во Фрунзе еще ни снежинки, но уже холодно, мы
потащились домой.
А там! Гора немытой посуды, грязный пол, ничем не застеленная новая самодельная
деревянная кроватка-качалка для сына, купленная Ильей на барахолке, и клопы, за время
моего короткого отсутствия почему-то усердно размножившиеся, о чем Илья счел нужным
тут же сообщить. И нет у нас теперь сизовской кровати, на которой я спала, беременная.
А посреди этой разрухи сияющий, счастливый Илья: Травка снова дома!
Пришлось засучить рукава, как всегда.
Это было не так просто – из-за швов мне нельзя было сидеть и резко нагибаться, но
ходить было разрешено. Вот я все и делала стоя, не разгибаясь и не наклоняясь. И
командовала Ильей в делах домашних, требовавших иной, не стоячей позиции.
Запущенность дома не вызвало во мне ни капельки досады, так уж повелось, что
раненный на войне Илья, хромавший на постоянно болевшую ногу, многое не мог делать, к
тому же и просто не умел. Это я легко приняла как данность. Ведь Илья инвалид войны!
Герой!
А в первый час возвращения домой во мне появилось другое – совершенно
неожиданное чувство неуверенности, воцарившееся рядом с восторгом – мне доверена
целая человеческая жизнь, начавшаяся девять дней тому назад! Справлюсь ли? Такая
ответственность!
Вот и сына надо распеленать, переодеть! Первый раз в жизни!
В душе страх, а руки сами все делают, руки вспомнили – и как пеленать, и как купать, и
как на хрупкое тело надевать теплую кофточку. Не зря я была старшей сестрой своих
маленьких братишек. Ожили во мне навыки моего детства.
И я успокоилась. И, наконец, легла в чистую "кровать", в чистой комнате, вместе с
сыном, которого пора было кормить маминым молочком.
Господи, до чего же хорошо!
БЕДА
У нас уже есть керосинка и каждый день я кипячу целый бак пеленок, и все их глажу
потом горячим утюгом. Знакомым, приходящим посмотреть на наше чудо, я разрешаю
глядеть только на расстоянии полуметра от кроватки. И, боже упаси, до нее дотронуться
руками, даже сто раз мытыми. Я знаю, как важно соблюдать с маленькими детьми все
правила гигиены и соблюдаю их с почти маниакальной страстью. Пусть такое и сочтут
чудачеством, но здоровье сына превыше всего.
Подходит к концу мой декретный отпуск, в поезд Москва-Фрунзе уже села мама Ильи
Фани Яковлева, чтобы на первых порах стать нам помощницей. А меня приглашают на

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
35/269
заседание кафедры утрясти проблемы с нагрузкой. Надо идти.
Я пакую Игорька в его ватное одеяло, у которого теперь есть конверт с кружевами, все,
как положено, и с ребенком на руках отправляюсь на работу. Там все им любуются, один
только Мусин, у которого тоже есть дети, озабоченно произносит: "А почему он у вас такой
синий?”
Теперь и все другие замечают – действительно синий, особенно над верхней губой.
–
Вам надо с ребенком немедленно к врачу, – говорит тот же Мусин и меня отпускают
с заседания.
Я почти бегом бегу в детскую поликлинику, а там врачиха, послушав легкие и поглядев
в пеленки изрекает:
–
У вашего ребенка воспаление легких и дизентерия. Надо немедленно в больницу.
Я заскакиваю домой, чтобы оставить Илье записку, и на Скорой помощи мчусь в
больницу, инфекционную, дизентерийное отделение.
Спасти, надо спасти моего сына!
Январь 1950 года. Все еще нет снега, но дует холодный, резкий ветер, наступила
азиатская зима.
Скорая помощь выгружает меня с сыном в приемном покое, а там, в большой ванной
купают худенькую, плачущую пятилетнюю девочку, у которой кровавый понос, как
сообщает мне ее встревоженная мама.
Нам надо подождать.
Ждем.
Девочка искупана, мама вытирает ее полотенцем, а нянечка вытирает ванну тряпкой,
запускает в нее воду и командует:
–
Раздевайте ребенка, его надо искупать.
В той же ванной?!
Конечно, в той же.
Я, доверив себя и сына судьбе, наскоро мою его и вытираю двумя пеленками, что
сунула мне в руки нянечка.
–
А теперь заворачивайте ребенка и переодевайтесь сами, – командует нянечка и дает
мне темно-коричневый байковый халат и мужскую нижнюю сорочку, оба мне до колена.
–
А сына во что одеть? – задаю я вопрос.
–
Как во что? Я же вам две пеленки дала!
–
Так они же мокрые?!
–
А зачем вы обоими вытирали? У меня для вас других нет!
Я заворачиваю только что искупанного теплого сынулю в мокрую хлопчатобумажную
пеленку и готова к новым распоряжениям.
–
Пошли! – говорит нянечка и распахивает двери на морозный ветер
–
Куда?! – в ужасе спрашиваю я.
–
Как куда? В ваш дизентерийный корпус. Он в другом конце больницы.
Боже мой!!!
Скорее сына себе на грудь, под мужскую нижнюю рубашку, к теплу моего тела. Халат
запахиваю над его головой и дышу туда теплым дыханием. Спешу, рвусь вперед в
больничных шлепанцах на босу ногу, так и норовящих соскочить с ноги. Нянечка еле
поспевает за мной. А ветер! Холодный, зимний ветер полощет меня, обвивает со всех
сторон, хочет забраться во внутрь гнезда, что я сплела из материнских рук на своей груди.
Не пущу!
Так и добежала.
А там...выдали мне две другие сухие пеленки, байковую распашонку и предупредили,
что пеленок лишних нет, буду стирать сама и сушить их на батарее. Да и мест в палатах нет,
лежать нам с сыном в коридоре.
К тому же сегодня суббота, лечащий врач уже ушел, вас потом посмотрит дежурный. И

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
36/269
кал на анализ возьмут в понедельник.
И я, у которой дома ровно тридцать три пеленки, которые я кипячу и старательно
глажу, я, помешана на свежем воздухе и открытой форточке, ложусь теперь рядом с сыном в
одну кровать, стоящую около батареи центрального отопления. А на батарее сушится
мокрая, выстиранная холодной водой из-под крана, пеленка. И испарениями высыхающей
тряпки дышит мой сын, у которого нашли воспаление легких. А дизентерийные микробы,
если им очень захочется, могут полетать по воздуху, сколько душе угодно.
А мое личное спасение только в том, что в туалете стоит бутыль с хлоркой и я могу ее
раствором мыть руки перед едой.
Я лежу рядом с сыном и тихо плачу. Мне очень страшно, я боюсь, что сделала
большую ошибку, что подалась панике, послушно отправившись в больницу.
А Илья все не идет, застрял на занятиях.
Меня охватывает еще и чувство одиночества, что уже совсем никуда не годится.
Но тут из детской палаты на кривых ножках выходит полуторагодовалый малыш. Он в
одной рубашке, без штанишек. Малыш чуть приседает, оставляет на полу кляксу
дизентерийной слизи, и довольный, шагает дальше. А вслед за ним ползет годовалый,
попадает в кляксу прямо рукой, смеется, и держась этой же рукой за край моей кровати,
встает на ноги, улыбаясь незнакомой тете.
Нет! Нет! И нет!
Такого я не допущу!
Я люблю своего сына, а не всех детей на свете! А этот пусть отойдет! И улыбаться я
ему не стану. Пусть держится от меня подальше.
Малыш разочарованно понимает, что тетя злая и ползет обратно в палату, тем же
путем, по той же лужице. А я стремглав в уборную, за хлоркой, всю кровать мажу ею. И
знаю, никого не подпущу к нам, никто нас пусть не трогает! Ни днем, ни ночью! Я глаз не
сомкну, но кроватную территория сберегу от нашествия дизентерийных палочек. Вот в чем
сейчас моя задача. И нечего нюни распускать! И по чему это дежурный врач моего ребенка
все еще не осмотрел?!
И я поднимаю бучу.
Давно пора было, без этого здесь не выжить.
А вообще, когда придет Илья, скажу ему, чтобы организовал мне бегство из больницы.
Немедленно.
Женщины, лежащие вместе со своими детьми в палатах меня понимают и учат
здешним хитростям, как быстрее выбраться на свободу. Просто надо из детского кала самой
убирать всю слизь. А у вашего, считает одна, дизентерии нет, у него грыжа, по калу видно.
Грыжа?
А подать сюда хирурга!
Приходит хирург, никакой грыжи не находит.
А потом, уже дома, я сама ее увижу.
Короче, в воскресенье прибыла на поезде Фани Яковлевна, поговорила по -свойски с
врачом и я, вполне официально, под нашу ответственность, ушла из больн ицы.
“Никогда больше не лягу с ребенком в больницу" – дала я себе клятву. И выполнила ее.
Дизентерию я больше не боялась и лечила ее сама – у детей, у себя, у Фани Яковлевны.
И скарлатину лечила дома, при тайном попустительстве врача. И даже паратиф у Сережки –
тоже дома, соблюдая все правила больничной палаты, и никто не заразился.
Урок был на всю жизнь.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
37/269
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ И Я
ИГОРЬ
ПЕРВЫЕ ПИСЬМА ОБ ИГОРЬКЕ
Мне было очень некогда в первые недели жизни моего сынули. Каждые три часа
кормление грудью. А Игорек был ленив и трапеза длилась долго, минут по сорок. Пеленки
Игорьку надо было менять немедленно, ибо любая капелька мочи причиняла сыну боль – из
роддома нас выписали с попкой, полной маленьких ранок, и до восьми месяцев они не
проходили, какими бы мазями я их не лечила. В конце концов я взяла пример с кошек – они
котят облизывают, вот и я стала мазать сынову попку своей слюной. И все зажило! А до
этого каждую ночь я меняла пеленки, иногда по восемь раз за ночь, чтобы сын не плакал, а
снова заснул. И обеды надо было готовить, чтобы было молоко у меня и силы у ходящего на
работу Ильи. И пол мыть. И посуду. Ну и т. д.
А в результате первое письмо маме и папе я начала писать только 2 января, еще не
зная, что вот-вот попаду с сыном в больницу, а закончила 14 января1950 года, когда снова
была дома, и рядом появилась Фани Яковлевна! Конечно, я описывала в письме и роды, и
болезнь сына, сообщала как его зовут и рассуждала о том, на кого похож Игорек.
ДИЗЕНТЕРИЯ
Фрунзе. 2 января 1950 года. Маме и папе.
"Дорогие мама и папа!
Ну вот моему маленькому сыну уже полтора месяца, а я еще ничего Вам о нем не
рассказала, и Вы даже не знаете как его зовут. Но, очевидно, я даже слишком мамина
дочка и не могу сесть за письмо, если у меня нет достаточного времени и душевного
спокойствия. Сперва у меня просто совсем не было времени, потом не было настроения на
письмо, ибо на моего маленького мальчика напала дизентерия и я просто боялась писать.
Его болезнь еще не прошла, но сегодня у него снова красные щечки и его стул мне тоже
нравится больше. Но надо сказать, что я не совсем верю врачихе, когда она находит эту
страшную болезнь. Нет крови в пеленках и аппетит всегда прекрасный. Вчера мы с Ильей
провели "хорошую" ночь, ибо не хватало того, чтобы я дала ночью нашему ребен ку вместо
его лекарства свое. (У меня немного воспалена грудь). Вы можете себе представить что
пережили молодые родители, так как преступление вскрылось только через час, а детская
консультация начинает работу только с 8 утра. Но оказалось, что это совсем не опасно. А
наш сын чувствует себя после этого эксперимента гораздо лучше.
Возможно, что понос моего сыночка меня волновал бы меньше, если бы он при
рождении был покрепче. Ведь он родился ровно за месяц до нужного срока и весил всего
2780 грамма. Для меня такая беременность (241-247 дней) нормальная, да и ребенок с
самого начала был развит нормально (имел ногти, хорошо развитую письку и т. д. ) . Только
он не был крепким ребенком, что я ожидала от себя и Ильи. Он хорошо прибавлял в весе, а
потом навалился этот понос и Вы не получили письма. Теперь у него снова толстые ножки,
красные щеки и я успокоилась".
МАЛЕНЬКИЙ ИЛЕНЬКА
Продолжение письма от 2 января:
"Как зовут сына? А очень просто, также как его папу – маленький Илья. Вы,
наверное, удивлены, мне самой никогда не нравилось, когда родители давали детям свои
имена. Но мне очень нравится имя Илья, а потом как-то само собой получилось, что когда

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
38/269
мы говорили о будущем малыше, мальчик всегда был Ильей. Илья Ильич, так между прочим
звали героя произведения Гончарова "Обломов" который был несусветным ленивцем. Нас из-
за этого уже дразнят на каждом шагу (роман очень известен), но сына все равно зовут
именно так".
Потом, однако, оказалось, что два Иленьки в одном доме довольно неудобное дело – в
разговоре с Фани Яковлевной никогда не знаешь о ком идет речь – то ли большой, то ли
маленький "сегодня хорошо покакал" или у какого Иленьки "совсем нет аппетита". А
поскольку сын все еще не был зарегистрирован, нам не составляло труда "переименовать"
сынулю. И стал Игорек Игорьком, о чем я сообщила маме и папе в следующем письме в
марте 1950 года.
НА КОГО ПОХОЖ ИГОРЕК?
В январском письме я на всякий случай поздравляла маму с днем рождения "вперед", а
папу "назад", с его пятидесятилетием (!), так как не удосужилась сделать это в октябре, по
уши занятая подготовками к лекциям. И в качестве "компенсации" я пишу папе, что мо гу
сделать ему "большой подарок" – кажется Игорек похож на него, даже Фани Яковлевна это
заметила, разглядывая папину младенческую фотокарточку.
Продолжение письма. 14 января 1950 год.
"Девочку я папе не подарила, но зато сын кажется очень похож на моего папу.
Толстая верхняя губа может быть и от Ильи, но рот, все его очертания – папины . А глаза
наверняка папины, надеемся, что здоровые. Волосы сперва были черными, а теперь
появляются новые, русые".
ПАПИНО ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕ
БЕРЛИН
Пока я по уши завязала в сложностях первых недель начала своей педагогической
деятельности в качестве преподавателя вуза, преодолевала трудности незнакомого быта и
переживала последний месяц беременности, мой папа в Берлине справлял в октябре 1949
года свое пятидесятилетие.
Я эту круглую, торжественную дату просто-напросто прозевала! И потом не очень
мучилась, что вовремя папу не поздравила! Как с гуся вода. А ведь папу, наверняка,
огорчило мое невнимание, но ни словом не выдал он своего разочарования. А я? В январе
1950 года в приписке от руки к письму о родах, болезни Игорька и прочих радостях-горестях
первого материнства, коротко, запоздало поздравляю с днем рождения и с посланиями,
полученными папой от Пика и Гротеволя.
Фрунзе. 14 января 1950 года Маме и папе.
"Папу я должна особенно поздравить с приветствием от Пика и Гротеволя. Папа
этим, конечно, очень гордится. И знаете, кто еще задирает нос? Мой муж! Он был бы
счастлив, если бы я разрешила ему хвастаться этим направо и налево".
Но я запретила Илье распространяться о папиных именинных делах, к великому
огорчению моего супруга. Что меня останавливало? Трудно сказать. Как-то так повелось,
что мама передала мне свое равнодушие к официальным наградам, не ради них она
трудилась, не в них видела счастье жизни. И скорее всего я о тнесла поздравления Пика и
Гротеволя к разряду такого рода наград, которые папу радуют, и я поэтому за него тоже
рада, но в целом это чепуха на постном масле. И нечего на эту тему особо распространяться.
Сегодня я понимаю, что персональные поздравления со стороны высших лиц партии и
государства признак вхождения именинника в состав партийной номенклатуры. Но это я о
папе и без того знала, и это меня не смущало. Папа руководил партийным издательством,
это было дело, которое он знал с юности и им он занимался до самой смерти. Что тут
особенного? Чем тут хвалиться или чего тут стыдиться?
"Зря прожитая жизнь", как иногда говорит о маме и папе Рольф? Но это как сказать и

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
39/269
как посмотреть. Во всяком случае папа ощущал свою жизнь до края заполненной нужной
людям деятельностью, и отдавался своей работе сверх собственных сил, несмотря на почти
слепые глаза и цирроз печени, лишавший его сил. Да, папа входил в партийную
номенклатуру, но он не был чиновником, который послушно выполняет все распоряжения
сверху. Да и номенклатура в ГДР была первого поколения, из тех, кто знал друг друга с
юности. И не только знал, но и числил в друзьях. И у них были свои отношения, без
утвердившегося в СССР чинопочитания. Вальтеру Ульбрихту папа, например, устроил
форменный скандал, когда тот захотел для своих сочинений такую же точно обложку, в
какой издавались труды В. И. Ленина. И папа настоял на своем. Вообще он часто уходил от
главы партии, громко хлопнув дверью. А коммунистам, томившимся в застенках за
границей, отец выбивал гонорары за издаваемые у него книги и платил их в
соответствующей валюте, преодолевая сопротивление ГДРовского министерства финансов.
"Мы и во время фашизма умели помогать своим товарищам по партии и было бы смешно не
делать этого сейчас в стране социалистической", – так папа объяснял свою позицию. Я
видела папу на праздновании какого-то юбилея издательства, на которое все явились
ряженными будто на карнавал. И какой наряд выбрал папа – директор издательства? Он
явился в черном костюме при бабочке, с полотенцем, перекинутым на руку – официант,
обслуживающий сидящих за столиками. Я удивилась тогда, как сотрудники, подчиненные
отца, обращались к нему. Такого дружеского, неформального, теплого отношения к
начальству я никогда до этого не видела. И чем я потом по -настоящему гордилась, это
присвоение папе звания героя социалистического труда. Он им был по -настоящему – героем
труда.
Ну а то, что систему, которую он обслуживал и в которую верил, таила в себе тьму
противоречий и бед для людей, не вина отца. И, пожалуй даже не его беда. Можно
подумать, будто либеральный капитализм, во имя воцарения которого у нас сегодня бешено
трудятся теоретики и практики рыночной экономики, не щадя своего живота, лишен
противоречий и не несет с собой бед для людей – войн, заказных убийств и много чего
другого, не делающего людей свободными и счастливыми. Человечество еще не знает путей
к человечному обществу, и вряд ли стоит винить папу и маму за то, что они шли по пути,
который оказался ложным, как делает это Рольф.
А в трагические, сложные годы сталинских репрессий папа и мама вели себя
мужественно и достойно, поплатившись работой. И этим я тоже горжусь.
Ну, а приветствия главы государства и главы партии к пятидесятилетию, так себе,
бирюльки, тешащие тщеславие тем, у кого оно есть. У папы о но было. Параллельно с
героическим отношением к своему труду.
ФРУНЗЕ
ЛЕКЦИИ, ЛЕКЦИИ, ЛЕКЦИИ
А я тоже "геройствовала" на своем институтском фронте. Вышла из декретного
отпуска и, привет коллега! – никто, кроме Ильи, мои курсы за меня не читал, просто
пустили другие предметы и теперь мне предстояло в ускоренном темпе нагонять упущенное.
Получалось, что по существу декрета у меня как будто и не было вовсе, если не считать то
немногое, что успел добровольно взять на себя Илья. Мужчины – коллеги по кафедре себя
утруждать не стали. Семь лекционных курса как были мои так моими и остались на второе
полугодие.
Слава богу, мы успели к этому времени съехать от Сизова поближе к институту на
частную квартиру к Софье Борисовне – крикливой пожилой, дородной женщине,
известному детскому врачу и ее мужу Илье Абрамовичу, тихому, щуплому пенсионеру,

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
40/269
человеку сказочной доброты. Квартира была не такая светлая, но комната больше, а главное
никто за дверью не причитал детским голоском на тему о том, чтобы папочка не бил
мамочку. Новые наши хозяева приняли нас как своих, мы были в курсе их дел, они –
наших.Мы попали к хорошим людям.
С нами теперь жила Фани Яковлевна, мама Ильи, и дружбой с хозяевами мы более
всего были обязаны именно ей. Фани Яковлевна приехала помогать, и сраз у взяла на себя
походы в магазины и готовку обеда. И вечером, когда я бежала на занятия в Вечернем
отделении пединститута, мама Ильи кормила сцеженным мной молоком нашего сынулю. И
в библиотеку я бегала теперь днем, на час-полтора, а Игорек оставался на попечении
бабушки. Это было, конечно, временным выходом, пока мы не найдем домработницу, но
сразу давало мне свободные часы для подготовки к занятиям.
Господи, как я готовилась к лекциям, кто бы знал. Шесть часов вечера. Через час мне
идти в Вечерний институт, а материала я набрала всего на половину. Я сижу за нашим
большим обеденным столом, передо мной вузовский учебник. Рядом тарелка с жаренной
картошкой, в которую я не глядя тыкаю вилкой и отправляю еду в рот. Напротив сидит Илья
с моей тетрадью для записи конспекта лекции и быстро заносит в нее то, что я ему диктую,
выбрав нужное из учебника. А на коленях лежит малюсенький Игорек и сосет молочко из
маминой груди. Бац! И горячая жареная картошка шлепается сынуле прямо на нежную
детскую шейку. Горький, обиженный плач. За что?
Я мчалась на лекцию, полная тревоги, что материала опять не хватит, но всю дорогу
утешала себя рефреном: "Но зато у меня есть сын!"
Но странное дело, начиналась лекция, и я забывала о сыне. Теперь передо мной были
только мои взрослые слушатели, их внимательные глаза и мне надо было, во что бы то ни
стало, рассказать так, чтобы им было интересно. И это часто получалось, вопреки скудости
моих тогдашних знаний. И я была счастлива, когда читала лекцию. И несла это счастье
домой, к жаждавшему ночной порции материнского молока, сынуле. И засыпала,
счастливая.
Я кормила сына грудью один год и один месяц. Каждый день недели был расписан по
часам, буквально. Вот лекция на инфаке, полтора часа в библиотеке, кормежка Игоря,
лекция на истфаке, час в библиотеке, два дома, обед, кормежка Игоря, Вечернее отделение.
Однажды весной в библиотеке меня застал ливень. Но надо было бежать домой к
Игорьку. И я ринулась в потоп, который лил с неба и несся по улице. В секунду я промокла
до ниточки. Мимо промчался военный газик, остановился, мужчина спросил: "Куда Вы,
девушка?". "Сына кормить!" – торжествующе прокричала я в водном потоке. "Садитесь,
подвезем!" – тут же сердобольно откликнулся военный. И я примчалась домой вся мокрая,
но с шиком. И с грудями, полными молока.
А еще я была членом комитета комсомола молодых преподавателей института, в
качестве которого в следующем учебном году отправилась к Липовичу сообщить о
безобразиях, кои творят на кафедрах с молодыми специалистами – на многих факультетах
им дают самую большую нагрузку! "Так на кораблях поступают с юнгами!" – удивился
бывший морской офицер Липович и обещал разобраться.
–
Еще молоко на губах не обсохло, а уже лезут с критикой, – зло скажет через пару
месяцев Липович обо мне и Илье, но уже в друго м контексте, имея в виду и мое посещение
его в качестве члена комитета комсомола.
Сказка, с небывалыми чудесами приема нас на работу, начавшаяся сразу же с первых
дней пребывания во Фрунзе, близилась к концу.
СТРАННЫЙ ВОПРОС
Два года жизни во Фрунзе. Я бесконечно занята, не продохнуть. Но я и бесконечно
счастлива – у меня есть сын, у меня любящий и любимый муж, у меня интереснейшая

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
41/269
работа, и у меня есть нормальное жилье при порядочных хозяевах. Над моей головой
безоблачное небо.
А я, возвращаясь однажды солнечным днем с лекции, вдруг встаю у ворот дома как
вкопанная, пронзенная будто ударом молнии странным вопросом: "И это всё?"
Вопрос обжигает мне душу, я гоню его прочь как совершеннейшую глупость. А ему
хоть бы что – сверлит мне мозги. сжимает сердце: "И это все?" Кувалдой по башке.
Странный какой-то приступ абсолютного отчаяния, секундного, но всеохватывающего
навалился на меня.
Но я в этот миг уже знаю – всю свою жизнь жить только так, только этим я не хочу!!!
Почему?
Это мне еще неизвестно.
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ
БЕРЛИН
У мамы, папы и братишек тем временем своим чередом шла их жизнь, не в Москве, а в
Берлине, и в другом измерении, чем выбранная мной.
В письме от 19 декабря 1949 мама спешит сообщить мне, что их только что снял на
кинохронику Союзэкспортфильм при покупке одного из томов сочинений Сталина, который
издан издательством папы специально ко дню рождения вождя. Мама спешит с письмом,
чтобы мы не прозевали увидеть их в кинохронике. И вообще, они очень горды тем, что
именно "Дицферлагу" доверено издание сочинений Сталина на немецком языке.
Берлин. 19 декабря 1949 года. Мама мне.
"У нас сейчас очень много работы в связи с выходом в свет первого тома сочинений
Сталина на немецком языке и других книг к его дню рождения. Но мы с удовольствие
занимались этим и умеем ценить ту великую честь, что выпала в этой связи нашему
издательству. Теперь работа в основном закончена, и надо браться за другие дела,
которых у нас всегда много. К этому надо добавить предрождественские хлопоты и т. п. "
Не отстают от родителей и мои братишки.
"Мальчишки теперь столь же много пребывают вне дома, как и мы сами. Они
активные пионеры, успешно продают пионерские газеты, дискутируют и принимают
активное участие во всех собраниях и мероприятиях. Чаще всего они приходят вечером
домой даже позже, чем мы. Сейчас, когда я сама так редко бываю дома, я с этим еще
мирюсь, но скоро мне надо будет сказать "стоп", ибо они пренебрегают своими домашними
уроками и прогулками. Они даже стали немного бледными".
И бабульская добавка в конце письма от мамы:
"Скажи, а нет ли возможности отправлять Вам посылки? Мы могли бы посылать
для маленького прекрасные вещи, особенно связанные бабушкой. Для этого я нашла бы
время. Так мне хочется это делать!"
О том, что Игорек уже родился мама и папа узнал и с большим опозданием из-за
необходимости посылать телеграммы через московских знакомых и из -за ильевской
нерасторопности. Сперва, пока я лежала в роддоме, Илья никак не мог найти берлинский
адрес, потом что-то напутала мама Ильи, ну и т. д.
А у меня самой теперь напрочь исчезло время для писания писем.
ИГОРЕК
После январского письма 1950 года маме и папе следующее я начала 20 марта 1950
года, а закончила его 30 сентября того же года(!). У меня действительно был острейший

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
42/269
цейтнот. За прошедшее время Игорек из четырехмесячного младенца, болеющего
"хронической дизентерией", во что я не очень верила, вырос в почти годовалого карапуза,
активно ползающего по всем закоулкам нашего жилья, о чем я и писала бабушке и дедушке.
А бабушка Фани Яковлевна в конце августа 1950 года вернулась в Москву к другому
своему внуку Сашеньке, перепоручив Игорька тете Мане, сорокалетней щуплой женщине,
пришедшей к нам буквально с улицы, и ставшей незаменимым членом нашей семьи на все
время, что прожили мы во Фрунзе.
Тетя Маня взяла на себя все наше хозяйство, даже кур, уток и кроликов завела, а
главное полюбила Игорька так, что о нем, четырехлетнем, дети потом на улице говорили
"Это тот, у кого две мамы". Так что второй год моей педагогической деятельности
начинался уже иначе, чем первый – у меня теперь был крепкий тыл в доме, да такой, что я
даже не знала, что у нас будет на обед – сие была абсолютная забота тети Мани, ее свобода
выбора. Я могла спокойно бегать в библиотеку ради подготовки к своим еженедельным
двенадцати лекциям по семи различным курсам.
А долгое письмо с марта по сентябрь 1950 года я сочиняла урывками, когда еще не
было моей спасительницы – тети Мани. И больше всего в нем было про Игорька.
НА КОГО ПОХОЖ ИГОРЕК?
Фрунзе. 20 марта 1950 года. Маме и папе.
"Игорек уже большой мальчик, довольно толстенький, смеется как наш Воельфи,
когда был маленьким, однажды уже сосал пальчики совсем как Воельфи, но вообще пальчик
не сосет. Он, между прочим, явно из нашей семьи и похож на Рольфа. От своего отца у
него, пожалуй, только кривые мизинцы, и больше ничего. Рот маленький, верхняя губа
потолще. Я очень хотела бы сейчас иметь фотокарточки мальчишек, когда они были
маленькими".
13 июля 1950 года. Продолжение.
"Прошло четыре месяца, а письмо лежало и лежало, так и не дописанным. Герой
повествования между тем стал почти вдвое старше, и что было верным тогда, теперь
совсем не так. Во-первых все окружающие уверяют, что Игорек копия своего папы. Глаза
во всяком случае светло-коричневые, что у нас, вроде бы, ни у кого не встречается".
ИГОРЕК В ВОСЕМЬ МЕСЯЦЕВ
Фрунзе. 13 июля 1950 года. Маме и папе.
"Игорек крепкий парнишка, не толстый, но тяжелый, уже давно стоит на своих
ножках, бегает по кроватке и совсем не любит ползать. Говорят, что он рано пойдет.
Зубов еще нет, но для здешних условий это не плохо, ибо любая маленькая температура при
фрунзенской жаре означает понос, а это во Фрунзе всегда очень опасно. И это притом,
что мой малыш вплоть до последних трех недель и начиная со своего дня рождения не
избавлялся от своего слизистого стула, что сегодня в медицине обозначается как
хроническая дизентерия. Между тем он и при своей "дизентерии" становился толще, и
развивается физически и духовно очень хорошо...Может быть его "дизентерия"
происходит и от пупочной грыжи? Во всяком случае я все еще не разучилась "смотрению в
пеленки".
Игорек довольно хорошо "воспитанный" мальчик – спит хорошо и долго, играет
самостоятельно в своей кроватке и довольно редко канючит. Но такое воспитание стоило
мне много крови – во-первых, самой не брать ребенка на руки, когда он плачет и во-вторых,
(и это было самым тяжелым), не разрешать этого и бабушке. А папа, вопреки всем
ожиданиям, был очень дисциплинирован. Но к одному мы малыша все же приучили (вообще-
то не мы, а няня, которая была у нас всего две недели) – перед сном мы берем его на руки и

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
43/269
поем ему песенку. Даже мама поет! Но что значат все описания, когда у Вас нет даже
фотокарточки. Одну я прилагаю, когда ему три месяца, другие должны быть готовы
каждый день, а тянется сие уже два месяца".
ИГОРЕК В ДЕСЯТЬ МЕСЯЦЕВ.
Фрунзе. 30 сентября 1950 года Маме и папе.
"Господи, так долго я вообще еще никогда не писала одно письмо...
У Игорька теперь уже пять зубов, шестой на подходе, важно шествует, держась за
мамину и папину ручки, по улице, а неделю тому назад сделал свои первые два
самостоятельных шага, но сразу испуганно упал в мамины руки, так как все кругом,
начиная с папы и кончая няней завопили от восторга. Больше он таких экспериментов не
предпринимает. Понимает уже очень многое. На вопрос: "Можно ли брать бумажку в
рот?" он хитро качает головой, быстро отворачивается и с сияющими глазами сует
бумагу в рот. Для Игорька такое -лучшая игра. Очень любит моего большого медведя и
обезьянку, называет обоих "Ки-ки" (ассоциируются у него, наверное, с мягкими курочками,
которых мы ему перед тем как их зарезать, всегда даем погладить, они у него тоже "Ки-
ки"). Игорек очень живой ребенок, немного второй Рольф – те же самые хитрющие
глазенки, шило в попке, не может секунды сидеть спокойно в кроватке, должен попрыгать,
бросить игрушки на пол, няню потянуть за косынку, у папы поковырять в носу и т. д. И он
совсем не злой, каждому, кто попросит, дает откусить от своего яблока, бросает собаке
свою кость, которую только что с большим аппетитов сам обгрызал и радуется, когда
собака кость находит. С самым большим удовольствием он целый день ползал бы по дому и
творил бы всяческие глупости, но, к сожалению, мы не можем ему это позволить из -за его
грыжи".
ВЛЮБЛЕННЫЕ БАБУШКА С ДЕДУШКОЙ.
Берлин. 3 ноября 1950 года. Мама нам.
"Дорогая Траутхен, дорогой Илья!
Передо мной, на письменном столе, стоит маленький Игорек и удивленно смотрит, на
что там бабушка стучит пальцами. Столь естественно его фото, он будто живой. Я могу
себе отчетливо представить Вашу радость и гордость. У меня они не меньше. Ведь он
действительно смотрит на мир широко открытыми глазами, и открывает еще и рот для
того, чтобы ничего не пропустить. И притом он кажется действительно веселым
парнишкой, более веселым, чем его мама, которая умела глядеть на мир только очень
серьезно, даже тогда, когда ей было всего несколько месяцев. Чтобы Вы могли сравнить, я
прилагаю несколько снимков".
Берлин. 3 ноября 1950 года. Папа мне.
"Милая Траутхен,
твое письмо пришло почти к моему дню рождения, только на несколько дней оно
запоздало, но радость была ни на йоту меньше. Спасибо за поздравление и снимок
маленького Игоря и очень бледной и еще более меланхоличной мамы. Твоя новая
фотокарточка стоит у меня на столе и все равно, что бы я ни делал, все время ты
серьезно наблюдаешь за мной и я могу подумать, что ты разучилась радоваться. К
фотокарточке Игоря у меня доступа нет. Днем его таскает с собой в сумке бабушка, а
вечером она стоит у нее на столе. А так как у нас теперь у каждого своя комната, то мне
приходится время от времени бегать туда, чтобы посмотреть на Игорька. Я солидарен с
мамой – это прелестный парень, но о само собой разумеющемся много не
распространяются".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
44/269
МАМА, ПАПА И БРАТИШКИ
МЕЧТЫ МАМЫ, ПАПЫ И ИДЕЯ МИНИСТРА ПРОСВЕЩЕНИЯ
ТОВАРИЩА ВАНДЕЛЯ
Я далеко от Берлина в солнечном Киргизстане, а маме хочется, чтобы я с внуком и
мужем была у нее под боком. И она всячески меня "соблазняет". Они переезжают на новую
квартиру, уже все соответствующие бумаги готовы и мама пишет 5 июня 1950 года, что
"когда Вы приедете к нам в гости, Вам всем будет где разместиться, так много у нас там
места. У нас будет там и сад с яблонями, а значит маленький Илья все время мог бы быть
на свежем воздухе, а фруктами тоже был бы обеспечен. Это большой двухквартирный
дом, с нами вселяется и Петер Флорин. Ты, наверняка, знаешь и его жену – Миров из
"Люкса". У них тем временем уже трое маленьких детей. А значит тишины в нашем доме
не будет. Приезжай-ка, посмотри на все сама своими глазами".
В том же письме мама сообщает, что теперь они с папой совсем одни, так как Вольф и
Рольф живут в интернате, так им ближе к школе. Я, наверное, должна почувствовать, как
маме теперь тоскливо – тоже аргумент в пользу "соблазнения".
И, наконец, разговор с Ванделем.
Берлин. 5 июня 1950 года Мама нам.
"Каковы вообще Ваши намерения? Вы собираетесь на необозримое будущее
оставаться там на юге во Фрунзе? Разве тебе, если ты хочешь работать над
кандидатской, не нужны немецкие источники? Наш министр народного образования
товарищ Вандель, который знает тебя еще по Москве и который недавно был в Москве,
спросил меня, куда ты подевалась и что ты делаешь. Когда я рассказала, что ты во Фрунзе
преподаешь новейшую историю, он высказал мнение, что Вас обоих нужно перетащить
сюда, здесь Вы так нужны, ведь здесь почти нет м арксистки образованных доцентов. Как
Вы отнесетесь к такой возможной командировке предположительно на два года?
Напишите нам как Вы относитесь к такому предложению и какие видите возможности со
своей стороны. Когда мы получим Ваше согласие, то посмотрим, возможно ли это
вообще".
Я ответила, что лично для меня двухлетняя командировка в Берлин была бы очень
важна, так как в Киргизии, конечно, нет материалов по Ноябрьской революции в Германии.
Но они есть в Москве и Ленинграде, и из Фрунзе я смогу ездить туда ради диссертации. Мы
собираемся оставаться во Фрунзе до своей защиты, а на это уйдет года четыре. Потом
переберемся поближе к Москве.
Ха-ха-ха! Предполагаемые четыре года превратились у меня в сорок лет жизни в
Киргизии, а на написание диссертации и ее з ащиту ушло почти десять лет!
Но в Германию я все же ездила также и по диссертационным делам и материал набрала
из немецких архивов, в которых до меня никто из советских ученых еще не рылся. Но что
будет именно так, я в 1950 году, конечно, еще не знала.
А идея товарища Ванделя в 1950 году так тихо и умерла, правда воскреснув затем через
два года, когда кончилась киргизская сказка и мы с Ильей оказались во Фрунзе
безработными.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о жилье.
Мама не написала какая у них теперь квартира, постеснялась, точно так как потом уже
взрослый Вольф не расскажет Лере, что ее ждет в Берлине. Сама, мол, увидишь.
В распоряжении мамы, папы, Вольфа и Рольфа теперь было пять огромных комнат,
большая кухня и большая ванная с туалетом. Все это богатство объединял большущий
коридор, из которого белые деревянные резные двери с медными ручками вели в разные
комнаты. Кабинет завершался эркером, о чем я всегда мечтала. А еще была там большая

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
45/269
застекленная терраса с видом на большой сад с большими деревьями. Квартира была
обставлена шикарной мебелью, а вскоре там появился и комод ручной работы XVIII века –
подарок папе от Нексе. А на полах – ковры. И окна во всех комнатах – огромные, выше
человеческого роста. Медные ручки на всех дверях с энтузиазмом надраивал папа, а вот окна
доставляли ему немало хлопот – их мытье отнимало у него уйму времени. Но папа не
сдавался и содержал огромные апартаменты в идеальной немецкой чистоте. Сам. А Эдя
Мирова, наша соседка сверху, именно из-за несусветно больших окон попросится потом в
обыкновенную трехкомнатную квартиру, сил их мыть у нее не хватало. А вот папа у папы
силы находились, откуда-то.
А мы? Мы во Фрунзе жили все вместе в одной единственной комнате с двумя
небольшими окнами. С улицы маленькое крылечко вело в кухню, а из нее другая дверь – в
комнату. На кухне потом спала тетя Маня, сперва одна, а потом с Людой, своей
десятилетней дочкой. А вот Фани Яковлевна спала вместе с нами. У нас с Ильей
супружеское ложе состояло из деревянного, грубо сколоченного топчана, на котором
разместились люксовские диванные подушки, покрытые люксовским же покрывалом.
Получалось подобие дивана. Игорек спал в своей кроватке-качалке, от которой мы отбили
качающуюся основу. А Фани Яковлевна ночевала на наших чемоданах, сверху которых
лежал матрац, тоже покрытый покрывалом. Получался второй диван. Около стены с двумя
окнами стоял кустарного производства письменный стол, купленный еще в сизовскую пору.
Посредине комнаты – круглый буковый обеденный стол, единственная мебель магазинного
происхождения, а у двери – фанерный шкаф, тоже кустарного производства. Никаких
ковров на полу, но зато была какая-то хлопчатобумажная дорожка. А абажур в центре
потолка? Два круга из твердой проволоки я соединила оранжевой тряпкой, а на нижнем еще
и бахрому пришила, получилось очень красиво.
На кухне шкаф для посуды – два фанерных ящика из-под чая, поставленные на бок,
закрытые занавеской на проволоке. И кровать тети Мани тоже из тех же фанерных ящиков,
а сверху матрац.
Все, кто к нам приходил – а дружили мы большой компанией молодых специалистов,
удивлялись уюту, который царил в нашем доме. Особое восхищение неизменно вызывал
абажур. Ни у кого из друзей, на их частных квартирах такого не было – там на потолке
светила голая лампочка, нагонявшая тоску.
Мы действительно были счастливчиками.
ДРУЗЬЯ
Было мало времени, было много работы, каждый час на счету в буквальном смысле
слова. У меня на листочках записной книжки на каждый день было наперед зафиксировано
куда потратить люфт, остающийся между и после лекций. Если бы я не выполняла свой
"почасовой план", то ничего бы не успевала.
И тем не менее у нас были друзья, много друзей, новых, обретенных во Фрунзе. И мы с
ними встречались.
Забегал на час Оська Вайнберг, и оглушал дом криком "Я знал, что здесь меня всегда
накормят". Хватал со стола теплые, только что испеченные тетей Маней рогалики, и со
смаком жуя их, тут же, с еще полным ртом, "выплевывал" последние литературные новости.
Оська тоже был распределен во Фрунзе, но в отличие от нас, беззаботных, не выписался из
московской квартиры и жил во Фрунзе "нелегально". Через несколько лет он вернулся в
Москву и стал потом редактором Ильи Эренбурга.
Рядом с нами снял квартиру Борька Шрагин с женой. По вечерам он неизменно
приходил потрепаться с Ильей, а потом мой муж шел его про вожать, еще часа на два
застревая в бесконечных разговорах на углу переулка, ведшего к борькиному дому.
Провожать Бориса считал своей обязанностью и наш Пискун, и смиренно сидел поодаль,

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
46/269
ожидая конца бесконечной беседы двух отменных трепачей. Только проводив Илью обратно
домой, Пискун уходил уже на всю ночь по своим, сугубо личным кошачьим делам.
Странный, ответственный был у нас кот.
Борька Шрагин тоже вернулся потом в Москву и стал там известным диссидентом,
эмигрировавшим затем в США. В Америке Борис был профессором Гарвардского
университета, из которого однажды во Фрунзе пришел запрос на Сборник научных трудов,
что я выпускала от имени своей исследовательской группы. Я так и не знаю, не Борька ли
стоял за этим интересом к творчеству фрунзенских философов , узнавать постеснялась. В
Америке Борис и умер. А его сына Ильюшу, названного так в честь Ильи, я неожиданно
увидела по телевизору в дни после 11 сентября. Он был в той башне, в тот день и час, когда
в нее врезался самолет. И успел спастись – с шестьдесят третьего этажа небоскреба
спустился, живой и невредимый! О чем и поведал телезрителям, спокойно, размеренно, без
тени удивления в голосе. Конечно, меня он не только не помнит, но просто не знает. И вряд
ли Валя, его мама, поведала ему, что дала сыну имя мужчины, которого однажды совратила,
склонив к измене. Мне.
Господи, до чего же тесен и непрост мир.
А за Юрой Гальпериным, еще одним нашим фрунзенским другом, на улицах
неизменно увязывались бездомные псы, очень ему нужные. Дело в том, что Юра в одиночку
продолжил в Киргизии, начатую еще в московские студенческие годы, научную работу, для
чего ему была необходима уйма собак. В его задачу входило создать такой аппарат, который
позволял бы, отключив на время операции кровеносную систему пациента, поддерживат ь
жизнь головного мозга. Юра не раз звал меня и Илью посмотреть, как дышит и лает собачья
голова, отделенная от тела. Мы удивлялись, поражались юриным медицинским опытам, но
взглянуть на чудо науки ни разу не захотели. Собак Юра любил, от ежедневного общен ия с
ними он пропах собачьими запахами, потому они за ним и бегали.
Еще Юра знал наизусть несметное число стихов, которых в школьной программе не
было. На наших вечеринках 1 мая, 7-го ноября или в Новый год, он и завораживал нас
чудесной словесной музыкой творений неведомых поэтов. Слушать его я могла бы
бесконечно.
У Юры тоже уже был сын, а вскоре родился и второй, и была у него красавица жена –
Марьяна, острая на язык, независимая в суждениях и нисколечко не преклонявшаяся перед
своим талантливым мужем. Она сама была талантище, но я еще не могла понять в чем. Во
всяком случае в ней была порода, казачье-аристократическая, если такая гремучая смесь
вообще возможна в природе. В Марьяне она воплощалась.
Оба – и Юра, и Марьяна через пару лет тоже вернулись в Москву, где Юра продолжил
научные поиски, и, кажется, его коллектив даже получил государственную премию.
А еще была у нас подруга Сарка. Сорока не сразу стала именно моей подругой, но зато
на всю жизнь. И в отличие от Эльги, уехавшей в Израиль, Сарка по сей день живет рядом со
мной, сперва рядом во Фрунзе, теперь рядом в Москве. Сорока историк, как и мы, сперва
подружилась на этой почве с Ильей, благо оказалась с ним на одной кафедре. Сорока всю
жизнь следила за всеми историческими журналами, читала чужие монографии, а главное
документы по истории СССР. Она настоящий истори к-преподаватель ВУЗа, эрудированный,
ответственный, трезвый. Не всегда и не во всем у нас совпадали и совпадают позиции, но
нам и не нужна одинаковость. Я уважаю в Сарке багаж ее знаний. Она во мне мои научные
поиски. Но главное не в этом. Сарка через пару лет станет поверенной во всех моих
сердечных муках, а я в ее. И хотя и тут страдания и радости и у нее и у меня совершенно
разные, нам обоим это нисколечко не мешает. Мы душевно помогаем друг другу жить.
Сейчас, когда мне 76, а Сороке 81 – по телефону.
А тогда, в 1950 году мы еще только приглядывались друг к другу, ходили в гости в ее
гостеприимный дом, в котором сарина мама Фейга Яковлевна пекла потрясающие торты и
готовила искуснейшую еду. И праздники мы проводили вместе, то она с нами в нашей

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
47/269
компании, то мы у нее, в кругу ее друзей.
И там, в гостях у Сары, за огромным дубовым столом, сидели на стульях с
инкрустированными спинками, разные интеллигенты города Фрунзе, в том числе и
сосланные из Ленинграда две аристократические дамы Гуревичи и знаменитый фи зик,
австриец Франк. А подругой Сары в студенческие годы была американка Виолетта, которую
я во Фрунзе уже не застала.
Так что была Сарка и осталась подлинным интернационалистом. Да еще и не
боявшейся "водиться" с "подозрительными" элементами. Но эту сторону саркиной жизни я
заметила только сейчас, когда пишу, окунаясь в прошлое и вижу его новыми глазами.
А потом появился во Фрунзе Леня Шейман, страстный филолог в толстых очках,
забавлявший нас застольными виршами, которые я называю "льстивками". Леня появ ился
на новый год в декабре 1950 года у Сары в доме и сразу произвел на всех молодых дам
неизгладимое впечатление, не красотой – куда там, а мощью своего интеллекта и неуемной
эрудицией. Леня был уникум. И я, просто так, шутки ради, сказала Саре: "Хочешь, и Леня
весь вечер будет обращать внимание только на меня?" Сарка сказала: "Хочу". Не знаю,
поверила ли она в возможность такого, но я победила. В первый же вечер, первый раз
увидев Леню Шеймана. Покорила за пару часов, сама не очень понимая как, когда мы
трепались за новогодним столом, когда играли в шарады, и когда совсем, ну совсем не
танцевали. Танцы в сарином доме не были приняты. А потом я даже чуток влюбилась в
Леню, без мук и без поцелуев, легко по принципу "веселит и бодрит". И стал нам Леня
настоящим другом. Тоже на всю жизнь.
А однажды в наш дом ввалился долговязый выпускник Московского мединститута,
направленный на работу в Киргизию. Он протянул коротенькую записку от Эльги: "Это
Леня Киржнер, большой наш друг. Прими его как меня". Был канун Новог о 1951 года и
Леня вызвался быть в праздник нашим дедом Морозом. Дед был среднеазиатский, не
российский, из-за того, что у нас не было для деда Мороза ни надлежащей шубы, ни
валенок, ни колпака. Только длинную бороду я сумела предложить из мочалки. Леня бы стро
нашел выход – он появился перед нами голый, в одних трусах, и с мешком подарков. И то и
дело стирал пот со лба – как никак солнечная Киргизия. Из мешка он, кряхтя вытащил
каждому по подарку – Маше Кургузовой - гирлянду их бумажных колец – брачные узы, ибо
красивая, умная, добрая Маша не была еще замужем. Марьяне дед Мороз преподнес корону
на голову – в знак признания ее царственной красоты. Илье достался кончик отваренного
коровьего языка, в качестве запасного, на случай, если собственный выйдет из стр оя из-за
излишне частого использования. Ну и т. д.
Леня прожил у нас несколько недель. А на прощание подытожил: "Ребята, вы слишком
много времени теряете на друзей. Так нельзя".
Ничего себе, а?
В нашей жизни после его слов и отъезда ничего не изменилось. Как был наш дом по
вечерам открыт для друзей, таким и остался. И все праздники мы всегда отмечали вместе. И
было нам хорошо.
Однажды на открытом партсобрании Киргизского заочного пединститута Валентин
Гречко, преподаватель марксизма-ленинизма, попросил, чтобы Шелике ответила на вопрос,
кто у нее друзья. Я назвала.
–
А почему большинство из них евреи? – "удивился" Гречко.
–
Разве? – искренне в свою очередь удивилась я.
Какое мне было дело до национальности друзей? Не по этому признаку мы их
выбирали. Да и не думали мы о национальной принадлежности друг друга. А вот Гречко
думал...
Но это случилось потом, не в те первые два года, которые я теперь завершу. Я и так
уже залезла немного вперед, когда написала о первых фрунзенских друзьях.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
48/269
ПИСКУН
Нашему коту во Фрунзе было раздолье. Из домашнего Пискуна, знавшего только
комнату и коридоры "Люкса", он превратился в свободного бродягу, быстро освоившего
окрестную территорию, и зазывавшего местных пушистых красавиц в свои кошачьи объятия
пронзительными ночными серенадами. Так было по вечерам и ночами. Но не было дня,
чтобы Пискун ушел бы из дому. Да и ночами он часто спал по -прежнему вместе со мной под
моим одеялом, вытянувшись всем телом, а голову положив на подушку. Так было, пока не
родился Игорек.
С появлением в доме нового члена семьи свобода Пискуна была ограничена. Во -
первых, ему строго-настрого было запрещено прыгать на кровать к малышу, и тем более там
спать. Это Пискун усвоил.
Во-вторых, по ночам рядом со мной теперь часто спал маленький соперник кота, и
Пискуну пришлось уступить свое исконное место. С этим он, вроде бы, тоже примирился.
Но когда я брала Игорька на руки, чтобы покормить грудью, Пискун немедленно делал
попытку тоже прыгнуть ко мне на колени, тут же, невзирая на Игорька, мирно чмокавшего
губами. Так повторялось много раз. Пришлось найти выход. Я стала кормить Игорька, сидя
за письменным столом, а Пискуну отвела место рядом, на столе. Игорек сосал грудь, а
Пискун получал свою порцию успокоительных слов и ласки. Так продолжалось довольно
долго.
Но однажды Пискуну надоела отведенная ему второстепенная роль стороннего
наблюдателя за трапезой Игорька. Полежав какое-то время на столе, внимательно наблюдая
за Игорьком, Пискун резко наклонился, мгновенно вытянул лапу, явно намериваясь
царапнуть моего сына. Я тут же первый раз в жизни шлепнула кота по попке и строго
сказала "Фу".
Пискун демонстративно спрыгнул со стола, мяукнул у двери, вышел на улицу.
И больше мы его не видели. Пискун ушел от нас навсегда.
И вообще во Фрунзе наступали для нас иные времена, в них чудеса были уже иного
рода, не те, что наполняли нас счастьем первые два года.
ИСПЫТАНИЕ НА ЖИЗНЕСТОЙКОСТЬ
ФРУНЗЕ
Лето-осень1951 года
ПЕРВЫЙ ЗВОНОЧЕК
В пединституте я была членом комитета комсомола молодых преподавателей, вместе с
Гордиенко, приехавшей во Фрунзе в одном поезде с нами. Без общественной работы я не
мыслила свою жизнь даже в первые два года, сумасшедшие из -за полного отсутствию
времени. И как член комитета комсомола я и сбегала к Липовичу защищать молодых
специалистов. Такая вот активная, наивная, далеко не девочка, а даже уже молодая мама.
Институтский комитет комсомола молодых преподавателей не был "мой компанией".
Ни с кем из членов комитета я не дружила. А вот работник райкома комсомола Роня
Брудный, щуплый, тоненький юноша, иногда захаживал к нам в гости. Роня к тому времени
успел получить одновременно два высших образования – философское и медицинское, что
вызывало у меня весьма почтительное к нему отношение, а отсюда и некоторую
отстраненность. Общался с Роней, как и с Борькой Шрагиным, преимущественно Илья.
Под строжайшим секретом Роня и сообщил однажды Илье пренеприятнейшую новость
–
из Москвы в райком пришли на Илью и меня некие бумаги, в которых сообщалось, что мы

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
49/269
были, мол, организаторами какой-то антисоветской студенческой группы. Со слов Рони, он
тот конверт с доносом не стал регистрировать, и получалось, что такое послание в райком
просто не поступало. Конверт с его содержимым Роня выбросил, ибо знал нас и понимал – в
бумажках чушь собачья.
Мы были Роне очень благодарны, а поступку друга даже не удивились – "так поступил
бы каждый". Ронино поведение казалось нам аксиомой порядочности и верности в дружбе.
И ничего особенного в его поступке мы не нашли. Тогда.
Сегодня я думаю иначе. Роня добровольно, по зову сердца и совести, прикрыл нас
своей худосочной интеллигентской спиной, и не побоялся доверить тайну "нарушения
партийной дисциплины" трепачу-Илье, зная наверняка, что о таком Илья будет молчать по
гроб жизни. И не ошибся.
Но какие-то бумаги о нас, возможно отправленные параллельно, все же дошли до
более высоких инстанций города Фрунзе. И однажды на мои занятия в Вечернем отделении
пединститута была делегирована специальная комиссия авторитетных преподавателей, дабы
выяснить идейную чистоту моих лекций
Но об этом нашествии я тогда так и не узнала, но не потому что проверяющие сумели
притвориться невидимками. Просто моим слушателем был, оказывается, ни мало, ни много,
а Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Киргизии, киргиз-фронтовик, фамилию которого я забыла,
к сожалению. И когда высокая комиссия оказалась на пороге аудитории, он ее туда не
пустил! Сказал, что сам в состоянии судить об идейном уровне лекций и нечего, мол,
посылать еще кого-то, ибо читаю я так как надо и т. д.
Кажется, и об этом инциденте мы узнали от Рони, тоже под большим секретом, но
пару лет спустя.
И на таком вот фоне начинающейся подозрительности по отношению к нам студенты -
фронтовики стационара на партсобрании однажды защитили меня от министерской
комиссии, о чем я уже поведала.
Короче, верующий человек наверняка сказал бы, что у меня отличный ангел -
хранитель.
А вот лично я думаю, что просто и в тоталитарных условиях есть место для
порядочности и благородства. А некоторые люди и тогда просто не ведали страха, кто по
наивности, а кто по характеру. И таких "безумцев храбрости" на моем пути оказалось
немало.
Так что первый звоночек, так и не прозвучал громко и предупредительно, хотя
тихонечко и звякнул пару разочков уже в самом начале нашего трудового пути.
А мы еще хотели "трудом своим доказать..."
О, господи.
УВОЛЬНЕНИЕ
Лето 1951 года. Закончился учебный год, но преподаватели Киргизского
государственного педагогического института не уходят в летние отпуска. Все ждут какого-
то важного приказа Министерства просвещения, по слухам, очень даже хорошего. Наш
пединститут станет университетом!
Наконец, в один прекрасный день посыльный из Министерства пребывает в институт,
и всех сотрудников собирают в тесную, полутемную аудит орию. Мы рассаживаемся по
партам, почти друг на дружке. Но это неважно, скорее бы узнать, кого оставляют, а кого
направляют в распоряжение Министерства, то есть фактически увольняют. Все устали
гадать, прикидывать и так, и эдак. Хочется знать свою судьбу.
Ни Илья, ни я, если по-честному, особенно не беспокоились. Из обязательных для
молодых специалистов трех лет мы успели отработать всего два года, так что Министерство
все еще обязано нас трудоустроить. А на счету мы хорошем, студенты нас любят, так что все

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
50/269
должно быть в порядке – мы в списке оставляемых в университете. А как иначе?
Но мы сидим в общей куче волнующихся коллег и нам все же не совсем спокойно на
душе. Ибо чем черт не шутит.
Министерский работник вынимает из портфеля несколько листов бумаги, и сообщив о
предстоящей реорганизации, начинает зачитывать длинный список фамилий. Это те, кого
оставляют? Или те, кого выгоняют? Непонятно! Чиновник ровным голосом продолжает
сыпать фамилиями, которые по приказу Министерства просвещения Киргизской ССР за
номером таким-то...что?!
Фамилии разбиты по кафедрам, кафедр много, терпения мало, в зале настороженная
тишина, каждый ждет заключительной фразы приказа – "оставить в университете" или?
Вот и моя кафедра! Чиновник произносит только одну фамилию – доцента Элебаева!
Этот тот, кого решением того же министерства пару месяцев тому назад сняли с чтения
лекций за их низкий уровень и которым заменили меня! Все ясно – это список тех, кого не
берут в университет! Ура!!! Я остаюсь!
Еще какое-то время сыплются новые имена, и, наконец, заключительная фраза после
последней фамилии – "оставить в университете".
Несколько секунд гробового молчания. С последнего ряда Сеня Гершун, известный в
республике преподаватель психологии, тоже не наз ванный, громко подсказывает
министерскому чину:
–
Вы перепутали списки!
–
Ничего я не перепутал, – обижается тот. И добавляет холодно: – Остальные
поступают в распоряжение Министерства.
Чиновник молча складывает бумаги обратно в портфель и степенно покидает
аудиторию.
Все, собрание окончено.
Ничего себе, а?
Вот это чудеса!
ЧТО ДЕЛАТЬ?
Опыта трудоустройства ни у меня, ни у Ильи никакого. Но мы твердо знаем – останься
мы в Москве, нам бы ВУЗа не видать днем с огнем. Никто бы не допустил нас, желторотых
и замаранных выговором и исключением из партии, к чтению лекций. Никто! Мы понимали
–
в Киргизии нам крупно повезло!
А теперь мы уже два года проработали вузовскими преподавателями и по
существующему трудовому законодательству нам не могут предлагать работу ниже нашей
реальной квалификации и соответствующей нашему диплому. Так что Министерству
придется пошевелить мозгами. Так думали мы.
А пока к Липовичу по доброй воле и собственной инициативе отправляется замолвить
за нас слово Лев Абрамович Спекторов, саркин родственник, физик, с которым Илья в
приятельских отношениях.
Вот тогда Липович, с прямотой морского офицера, и отрезал:
–
О Шелике и Скляре со мной не говорите! Еще молоко на губах не обсохло, а уже
лезут с критикой.
А сколько в "Комсомолке" писали как молодые специалисты со своим свежим
взглядом и передовыми знаниями активно вторгаются в трудовой процесс! Я-то в
необходимость и справедливость именно такой жизненной позиции свято верила!
Комсомолка ведь!
И бамс! – по башке.
Ладно, с Липовичем не выходит, пойдем в Министерство, там народ должен быть
поумнее и законы советские должен получше знать. Не могут нас оставить без работы!

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
51/269
Право не имеют такого! В Советском Союзе живем, в стране социалистической! А в ней
гарантировано право на труд, по специальн ости!
И мы идем в Министерство, в то, что два года тому назад без оглядки приняло нас на
работу.
МУСАХУНОВ
Еще Чингисом Айтматовым не был написан "Белый пароход", а уже жил – поживал на
свете клон Оразкула некий Мусахунов – толстый, круглощекий мужчина средних лет.
Ежедневно он важно восседал за обыкновенным столом, на простом стуле, в маленьком
кабинете, с табличкой на двери "Отдел ВУЗов" Министерства просвещения Кирг.ССР. Здесь
Мусахунов и правил. Та толика власти над людьми, что выпала ему по должности ,
Мусахунову нравилась. Это было заметно даже по его осанке, когда грузно встав с обычного
стула, он выходил с какими-то бумагами в соседний кабинет. С демонстративным
достоинством нес он, медленно шествуя по коридору, впереди себя большой живот, так, как
подобает настоящему начальнику, хорошо откормленному подчиненными на тоях с пловом
и бешбармаком. Но что интересно – глаза Мусахунова, черные и большие, спрятанные под
азиатски опущенными веками, светились недюжинным умом. И взгляд у Мусахунова был
хоть и властный, но прямой, и, странное дело, без толики презрительности по отношению к
"просителю". Думаю, Мусахунову, в отличие от его клона в романе, люди были сами по себе
интересны, а себя он искренне уважал за занимаемую должность. А потому ему незачем
было "утешаться" демонстративным презрением к своим "рабам" – работникам киргизских
ВУЗов.
Как я только что узнала от Сарки, Мусахунов, оказывается, был не киргизом, а
дунганином, т.е. своего рода "выдвиженцем" из представителей некоренного населения. Это
обстоятельство не могло не вызывать в нем особого к себе уважения – не каждому
дунганину доведется занять такой ответственный пост! – вместе с осознанием
необходимости проявления особого усердия и рвения на рабочем месте, ибо он не мог не
понимать, что легко может быть заменен другим местным кадром. Из лиц коренного
народа. Вот он и старался изо всех сил, и держался за место тоже изо всех сил. Умный
такой, по-своему талантливый дунганин, а о манере поведения – типичный киргиз-
начальник из породы тех чиновников, которые умом не блещут. А Мусахунов блистал,
сквозь опущенные веки блистал, пряча ум от постороннего взгляда.
В руках Мусахунова теперь оказались бывшие преподаватели пединститута. И мы
соответственно тоже.
К нему Илья и я и отправились. Естественно, принять нас сразу у важного начальника
не было времени – что-то он усердно писал, сидя за своим обыкновенным столом. Нам было
велено подождать за дверью.
Мы и сидели там, в узком темном коридоре, на проставленных вдоль стены простых
стульях, дожидаясь, когда появится у Мусахунова настроение принять нас. Часами сидели,
терпеливо и упорно. Днями подряд. К концу рабочего дня Мусахунов "вспоминал" о нас,
коротко высовывал большую голову с копной густых черных волос в приоткрытую дверь и
произносил в очередной раз фразу, все более становившуюся дежурной – "Приходите
завтра".
И мы приходили.
Никакого расписания приемных часов у Мусахунова, конечно, не было и в помине.
Наш распорядок дня отныне был полностью в его власти. И слава богу, что у нас жила
Маруся, взявшая на себя Игорька, так что у меня находилось время для "мусахуновских
посиделок". А мамина грудь Игорьку, в его полутора годовалом возрасте, уже была не
нужна. Но нужны были деньги, чтобы сына кормить. И чтобы платить за частную квартиру,
и чтобы Марусе давать зарплату, и чтобы себе находить пропитание. Нам нужно было на

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
52/269
что-то жить.
Для начала, правда, в наших карманах лежали отпускные за два месяца и отложенное
на предполагавшийся отпуск в Москве. Но мы на всякий случай сразу перешли на режим
жесточайшей экономии в собственной еде. Но как долго можно было протянуть совсем без
работы?
И мы таскались к Мусахунову. Как и многие другие работники бывшего пединститута.
А был июль, самый жаркий летний месяц. В тени около 40 градусов.
В МОСКВУ!
Ничего нам Мусахунов так и не предлагал. "Только школа," – в очередной раз цедил
он, опустив глаза и повелевал приходить завтра. Что-то там Министерство
реорганизовывало, преобразовывало, меняло. Земля полнилась слухами, а мы все сидели и
сидели в темном коридоре на простых стульях около кабинета Мусахунова, ожидая решения
своей участи.
Как нам это надоело!
И в один прекрасный день нас осенило – да пошли они все к черту! Пусть Киргизия
нас отпустит, а мы с Ильей вернемся в Москву, найдем работу или поступим в аспирантуру!
С этим мы и пришли к Мусахунову. Сказали ему, что раз уж Министерство не может
предложить нам место согласно нашей квалификации, то пусть отпустит нас на все четыре
стороны. Мы сами будем трудоустраиваться, подадим на конкурс в разные города,
попробуем счастье в московской аспирантуре. Тем более, что обязаны мы быть в Киргизии
всего еще один год, а?
И тут опять чудеса – Мусахунов тут же прошествовал своей важной походкой по
кабинетам, и уже через полчаса принес нам приказ министерства об отчислении нас из числа
его номенклатуры (или что-то в этом роде). 20 июля 1951 года мы были свободны!!!
Решили – Илья остается во Фрунзе со всем нашим барахлом – не тащить же его сразу в
Москву, и отсюда будет вести наши дела, получать нужные бумажки и прочее. А заодно
искать работу для себя и меня во Фрунзе и посылать наши документы на конкурс в раз ные
ВУЗы страны. А я лечу с Игорьком в Москву, чтобы действовать из столицы, через
всесоюзные министерства. И подать наши документы в аспирантуру. Мы были полны
надежд и решимости, не могут нас оставить без работы. Не могут.
И я рванула с малюсеньким сыном в Москву!
В июле 1951 года я первый раз в жизни летела на самолете, крошечном ЛИ-2, в
который, казалось, войти можно только согнувшись в три погибели, до того он мал.
Вмещал самолетик всего 14 пассажиров и летел в Москву тоже 14 летных часов,
проваливаясь в пути во все воздушные ямы, какие было возможно.
Мамочки мои родненькие! Игорек от самолета в восторге, трогает все винтики -
шпунтики, ручки, все, что торчит рядом с ним, под ним и над ним. Я и занята тем, что
передвигаю сына то к окну, то к потолку, то к полу. Бух – снова очередная воздушная яма.
Игорек смеется от удовольствия, а я вся сжимаюсь, вся напрягаюсь, вся – одно желание –
лишь бы меня не вырвало.
В Актюбинске, где мы делаем посадку ради ночевки в гостинице при аэродроме,
пылевая буря. Скрипучий, колкий ветер почти сбивает с ног, а у меня на руках маленький
Игорек. Теперь главное, чтобы ветер не вырвал сынулю из маминых объятий. Дошли.
Гостиница – одна большая комната на всех пассажиров, и мужчин, и женщин, и мамы с
ребенком. Кровати – раскладушки.
А утром снова в самолет-стрекозу, на много-много часов.
Я сумела – меня не вырвало!
Но когда самолет приземлился в Москве, в сплошном тумане при 150 метрах
видимости, я сидела в кресле совершенно мокрая и совершенно без сил. Выползла, когда все

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
53/269
давным-давно уже были снаружи.
На следующий день уже в Москве у Игорька случился понос и я написала Илье: "Как
хорошо, что мы летели на самолете! Что было бы с Игорьком за пять дней пути в
поезде?"
Остановилась я с Игорьком в Москве, естественно, у Фани Яков левны. Там нас ждали,
с любовью и нетерпением.
ДОРОГАЯ МОЯ ФАНИ ЯКОВЛЕВНА
Мама Ильи Фани Яковлевна была учительницей начальных классов, уже ушедшей на
пенсию, и моей первой свекровью. О том, что между невесткой и свекровью обычно
складываются напряженные отношения, я не имела ни малейшего представления. Меня
Фани Яковлевна любила, принимала такой, какой я была со всеми моими молодыми
выпендрежами и твердыми принципами воспитания сынули. Но особенно нежно любила
она Игорька, безумно по нему скучала, посылал а нам из Москвы и манку и печенье для
внука, поскольку во Фрунзе такого не водилось И в каждом письме умоляла писать ей чаще.
И каждое письмо дышало любовью.
И я Фани Яковлевну тоже любила, родным она была для меня человеком. Я приняла ее
с самого начала, когда первый раз пришла в гости в дом Ильи. Это был маленький
флигелек, стоявший посреди двора, окруженный многоэтажными домами. Две небольшие
комнаты с крошечными окнами, с прогибавшимися от старости деревянными досками на
полу, и кухня-прихожая служили обиталищем четырем взрослым людям – мать, отец, и два
сына-фронтовика, и три кошки, вечно рвавшиеся с требовательным мяуканьем на кухню, как
только туда направлялась Фани Яковлевна. Кошки все время хотели есть.
Отец Ильи сидел за массивным обеденным столом, занимавшим почти всю первую,
самую большую комнату, и демонстративно продолжал читать газету, так и не подняв глаза
на вошедшую девушку-немку. С немцами, уничтоживших миллионы евреев, старый
инженер, в молодости участвовавший в движении "Бунда", не хотел иметь ничего общего.
Об этом он предупредил сына, заявившего накануне, что приведет в гости свою подругу.
Илья от своего намерения не отступил, предупредил меня и добавил: "Не обращая на отца
внимания, ладно?" Я так и сделала. Хочет ненавидеть всех немцев – это его проблема, не
моя.
А Фани Яковлевна сразу взялась хлопотать на кухне и было видно – мой приход ей
приятен и я ей нравлюсь.
Отец Ильи скоро ушел на пенсию, и отныне все время проводил у окна, тоскливо глядя
во двор и сообщая жене кто из соседей куда пошел. А потом у него начались галлюцинации.
В углу комнаты ему кто-то чудился. Он пугался, но глаз не отводил. Врач посоветовал
родным в таких ситуациях становится в тот самый угол, что Илья и делал. В ответ отец
сердился, гнал Илью, очень ему хотелось досмотреть то, что возникало в угасающем мозгу.
И вскоре он умер.
Фани Яковлевна проводила мужа спокойно. Без рыданий и причитаний, накрыв стол
тем, чем полагается по еврейским обычаям.
А когда мама Ильи была у нас во Фрунзе, ей было уже 60 лет, но никто не давал ей
более 45. Однажды я сказала ей, что надо бы ей еще раз выйти замуж, раз столь она еще
молода на самом деле.
–
Зачем? – очень серьезно спросила меня моя свекровь. – Чтобы нюхать чужие
пукалки?
Свою способность любить она реализовывала в родных – детей, невесток, внуков. И
любила вкусную еду, удачную покупку, учеников, которым давала уроки на дому. Любила
все, что составляло жизнь. Но в больших добрых глазах Фани Яковлевны глубоко пряталась
и печаль, генетически переданная ей многими поколениями ее гонимых и выживавших

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
54/269
потомков.
Когда не стало отца Ильи, мы с Ильей в свои студенческие годы каждое воскресенье
приезжали в Фани Яковлевне в гости. Я всегда знала – меня Фани Яковлевна любит.
И так осталось, даже когда через пару лет я ушла от Ильи. Ни слова упрека не
высказала свекровь мне тогда в ответном письме, только спросила, с надеждой: "Но ведь
дочкой моей ты останешься?" От такого вопроса у меня сжалось сердце, я ощутила, ка кую
боль ей причинила.
Попав потом, уже после развода, проездом однажды в Москву, я по ее просьбе
отправилась к Фани Яковлевне в гости, но опоздала на два часа. Маму Ильи я увидела в
окне ее дома, пристально вглядывающуюся в приближающиеся к остановке трамваи, чтобы
увидеть не выходит ли из очередного ее Травка. От напряжения ожидания она меня не
разглядела! И я, сразу заразившись ее тревожным и горестным состоянием, стала махать ей
с улицы руками, а слезы так и покатились из глаз. На пороге квартиры мы и обнялись, обе
плача уже навзрыд.
Мы любили друг друга. И все друг другу прощали, легко и совершенно без слов.
Бабушкой Фани Яковлевна была любвеобильной. И маленькому Игорьку такое было,
конечно, на пользу, как я это понимаю сейчас. Но не все, ибо малыш, которому не было
даже года, уже умел сесть бабуле на голову в те месяцы, когда мама Ильи первый раз
приехала к нам во Фрунзе. Любящая бабуля заявила однажды, что Игорек плохо кушает в
моем присутствии, так как хочет получить грудь и мне было запрещено быт ь в комнате,
пока Фани Яковлевна кормит его кашкой. Я подчинилась. Но однажды я взяла да и
подсмотрела через окно нашего одноэтажного дома, как мой сынок кушает с ложечки
сваренное бабулей. И что же я узрела? Перед маленьким принцем стояло на выбор
несколько блюд – каша, пюре и тертое яблоко. Бабуля спрашивала грудняшку, что он хочет,
и маленький сорванец важно показывал пальцем на какое-нибудь из блюдцев. " А теперь
что?" – спрашивала любящая бабушка. И малыш продолжал играть дальше, тыча пальцем в
другое блюдце. А потом бабушка спрашивала: "А как поет петушок?" И дурачок разевал рот,
а в него бабушка быстро засовывала ложку с кашей или пюре. И т. д.
Такое безобразие надо было прекратить немедленно, что я и сделала, тут же
ворвавшись в комнату. Отныне сын ел в моем присутствии. Получал только одно блюдо, а
если отказывался кушать по новым правилам, то оставался голодным до следующей
кормежки. Сын быстро сообразил, что с мамой шутки плохи и перестроился. А бабушка
признала мамину правоту и дисциплинированно варила то только кашу, то только пюре, то
еще что-то вкусное. Сын ел все.
А вот в московском доме в Измайлово, в семье старшего брата Ильи – Яши, победила
Фани Яковлевна. Там мама Ильи жила теперь вместе с семьей сына в двух смежных
проходных крошечных комнатах, растила внука и готовила всем завтрак, обед и ужин.
Взрослому, женатому сыну она варила суп без лука ("Яша очень не любит лук"), его жене
Маше – жарила картошку отдельно, на топленом масле ("Маша не есть подсолнечное, а Яша
не любит на топленом"), ну, а внук Сашенька вообще ничего не хотел есть, и ему постоянно
ставили в пример Игорька. От бесчисленного числа кастрюлек, стоявших на плите, общей с
соседкой, занимавшей третью комнату в квартире, Фани Яковлевна уставала, сетовала на
сложности ежедневного меню, но продолжала из чувства любви к родным каждому варить
то, что тому особенно вкусно.
Меня, в бытность Фани Яковлевны у нас во Фрунзе такая готовность порой несказанно
удивляла.
Так, например, я сижу за столом и лихорадочно готовлюсь к лекции, кот орая через два
часа.
–
Травочка, что ты хочешь на обед к котлете? – прерывает мои усилия Фани
Яковлевна. – Жаренную картошку или пюре?
–
Мне все равно, – коротко отвечаю я, вся мыслями еще в конспекте лекции. – Что Вам

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
55/269
легче.
–
А мне все легко, – отвечает Фани Яковлевна. – Так пюре или жареную?
А я откуда знаю! Мне действительно все равно! Я ем все. У меня скоро лекция, а тут
новая проблема "Пюре или жареная"!
–
Пюре, – говорю я, чтобы больше не думать о том, что мне совсем не важно.
–
Хорошо, я сделаю пюре, – удовлетворенно произносит Фани Яковлевна. Правда, тут
же возникает новый вопрос – на молоке или воде?
Но странное дело, меня Фани Яковлевна этим не доставала, ни чуточки не раздражала,
а только очень удивляла.
Моя мама была совсем другой. Она кормила по принципу "Ешь то, что поставлено на
стол". Не нравится? Значит не голодная, вставай из -за стола, за ужином получишь блюдо, от
которого воротила нос за обедом. "Навык кушать все необходим для выживания", –
объясняла моя мама. И я с ней была согласна, своих сыновей я тоже воспитала всеядными, а
к позиции Фани Яковлевны относилась как к милому чудачеству, причинявшему ей много
неудобств. А ведь то было ее проявлением любви к детям и внукам, равно как и мамина
жесткость с едой тоже была проявлением любви и заботы о будущем своих детей.
К лету 1951 года прошел почти год, что Фани Яковлевна рассталась с Игорьком. Его
она растила с первых месяцев жизни, малюсенького и, конечно, прикипела к первому внуку
всей душой. В письмах любящая бабушка выражала свою т оску по нему, "разговаривая" с
Игорьком;
Москва. Апрель 1951 года. Фани Яковлевна нам.
"Как мой дорогой Игорек? Милый мой, родной! Я тебя люблю так же, как и раньше.
Очень хочется видеть тебя. Скоро ты будешь опять со мной".
Еще ничего не зная о предстоящем увольнении, мы собирались всей семьей провести
лето 1951 года в Москве и на даче. Даже о необходимости заготовки соответствующих
продуктов с целью их привоза из Фрунзе шел обмен мнениями по почте. Фани Яковлевна
нас ждала!
И ждала писем!
Там же.
"Дорогие мои, родные!
Очевидно, вы просто решили извести меня своим молчанием. Я знаю, что вы очень
загружены работой, знаю вашу нелюбовь к письмам (вернее к писанию писем), но все -таки
надо как-то подумать о том, что это тяжело отражается на другом. Я отправила вам
три письма, и ни на одно не получила ответа, между тем как это вас лично касается. Я
писала вам, что и здесь, в связи с заготовками дачников продукты исчезают временно. Кое-
что я купила на вашу долю, но, во-первых, я не знаю, купите ли вы там сахар, во-вторых, я
и деньгами не располагаю" и т. д.
И еще раз про бабулину любовь:
Москва. Весна 1951 года. Фани Яковлевна нам.
"Не дождусь увидеть моего дорогого Игоречка. На днях была у нас сослуживица
Маши, привезла ей деньги. Она пришла в восторг от карточки Игорька, а Илину карточку
она хотела украсть, как она выразилась, так как он ей понравился. Так что ты напрасно
считаешь Игорька некрасивым. Он, может быть, и не красавец, но мордочка у него
прекрасная, умненькая, выразительные глазки. Разбойник он, наверное, такой же, как и
Сашок. Что плохо лежит, мимо него не проходит...
Крепко-крепко целую всех вас, особенно мою "золотую рыбку", которую хотела бы
уже видеть. Горячо любящая вас мама и бабушка".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
56/269
Так что пристанище, в котором нас ждали с любовью, в Москве у меня с Иг орьком
было. И можно было спокойно бегать по делам, доверив сына бабушке. Так думала я.
В МОСКВЕ
Лето 1951 года.
БАБУШКА ФАНЯ, ИГОРЕК И Я
А "золотая рыбка" за несколько месяцев разлуки полностью забыла свою бабушку и с
ревом вырывалась из ее объятий, в которые та спешила ее заключить.
"Иди, тетя!"
Москва. 2 августа 1951 года. Травка Илье.
"Теперь немного о нашем сыне. Он, оказывается, с одной стороны прелесть, что за
парень – поражает всех своей самостоятельностью, не избалованностью, умением часами
заниматься самому; но с другой стороны, это прескверный мальчик – никак не привыкнет к
бабушке, гонит ее "Иди, тетя", не хочет звать ее бабой, плачет, когда она трогает его
тарелку с едой, одним словом не признает.
Сегодня вечером положила я его спать, Ф. Я . зашла к нему, что-то ласково ему
сказала – он в слезы, бабушка в обиду, спросила даже – а как Игоречек с Марусей?
Пришлось огорчить – сказать, что с Марусей он очень хорошо дружит. Ф. Я . серьезно
обижается, хотя и пытается это скрыть.
Для меня это трагедия, потому что я целый день бегаю по городу. Но все-таки когда
Ф. Я. с ним одна, он воленс ноленс ее признает. Я объясняю это тем, что Ф. Я . очень
громко говорит с Игорем, и ему все время кажется, что его ругают, ведь мы, оказывается,
очень тихо разговариваем с малышом.
Бабушка рассказывает Игорю сказки – он с удовольствием слушает. У Игоря большая
победа – он просится на горшок. За все время пребывания в Москве я не знаю ни одной пары
написанных или накаканых штанов, только во сне случаются еще несчастья. Кушает
Игорек, по-прежнему, прекрасно, поражая этим свою бабушку".
"Мама – кака!"
Москва. 8 августа 1951 года. Травка Илье.
"Теперь немного о нашем королевиче. Игорек здесь очень поправился, прямо
потолстел, прекрасно ест всякие сладкие сырки и прочие лакомства, покупаю ему ягоды,
даже груши Дюшес и виноград, но, конечно, получает всего этого страшно мало по
сравнению с Фрунзе, где он целый день грыз всякую всячину.
Игорь у нас немного дикарь, ни за что не идет к чужим людям, особенно громко
говорящим, и это не нравится здешней публике во дворе и нашей Маше. Черт с ними,
набрасываются на ребенка с криком и хотят, чтобы им за это еще и улыбались. Фигушки,
Игорь крепче прижимается к маме и кончен разговор.
Вообще мне здесь плохо, Иля. Приходится оставлять Игоря маме и это связано с
приобретением Игорем разных дурных черт. Сегодня я устроила бунт – ночью дала Игорю
кричать целый час (буквально), так как он хотел, чтобы я стояла рядом с ним и гладила его
(так делает Ф. Я . днем, когда кладет его спать). Конечно, в доме никто не спал. Ф. Я .
входила в комнату просить разрешения покачать ребенка, я не разрешила. Игорь горько

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
57/269
плакал, я тоже ревела под тихую, но характер выдержала. И Игорь заснул после часового
крика и лепета, что "Мама – кака", сам, без всяких поглаживаний. Дело происходило в 2
часа ночи. Победу над Ф. Я . я одержала, так как она сегодня уже не стала его днем
гладить и он спокойно уснул. Но ведь это победа ценой мучений Игорька, и мне мальчика
очень жалко.
На улице Ф. Я . таскает Игорька на руках, естественно, он пытается устроить
такой номер и со мной. Дала ему пару раз пореветь, теперь он гуляет с бабушкой,
путешествуя у нее на руках, со мной – идя прекрасно на дальние расстояния пешочком.
Понял, что ничего не выйдет".
Хи-хи -ха-ха. Через десятилетия я, тоже уже став бабушкой, буду таскать Юльку на
руках, а Люся ворчать, что я балую ребенка, прекрасно может, мол, пойти и сама. И
компромисс у нас будет тот же – со мной Юлька гуляет "на ручках", с мамой – "ножками".
Вспомнила ли я тогда дорогую Фани Яковлевну? Нет, конечно, только из письма своего
узнала сейчас о таком сходстве ситуаций "бабушка и мама".
В зоопарке
Там же:
"В воскресенье была с Игорем в зоопарке. Наибольшее впечатление произвели гуси (!) и
цветастые птицы. Но еще больше понравилось то, что мы туда долго-долго ехали на
трамвае, метро и троллейбусе. Зоопарк произвел большое впечатление. Рассказывает, что
видел ми-ми (мишку), тига (тигра), га-га и т. д. У баранов при общем восторге публики
трогал носы и радовался. Рвался кормить быков и всех, кто похож на корову, смеялся,
когда белый медведь брызгал публику.
Сфотографировала Игоря на осле, фотокарточки еще не готовы.
Я очень хочу домой, к тебе. Я устаю, нервы напряжены, тяжело мне у мамы без тебя,
хотя она очень заботлива и проч. Но ты ведь понимаешь".
ХОЖДЕНИЕ ПО МИНИСТЕРСКИМ МУКАМ
С утра, оставив ревущего сына на руках у расстроенной бабушки, я отправлялась в
московские инстанции, в кучу мест, где теплилась надежда, что нам помогут найти работу
или разрешат подать документы в аспирантуру, несмотря на неполный срок нашей
"отработки" по распределению. А возвращалась вечером, без ног, высунув язык, и если еще
было хоть чуточку времени, отправлялась с Игорьком погулять ради сохранения его
здоровья. А потом помогала Фани Яковлевне на кухне.
Вместе со мной "шагал по Москве" и Борька Шрагин, успевший по легкомыслию
уехать из Фрунзе в отпуск, не дождавшись вердикта Министерства просвещения Киргизии о
своей судьбе, так как был уверен, что перейдет в университет. Ха-ха! Его жена Валя и он сам
были теперь в Москве, а все барахло на частной квартире во Фрунзе, под присмотром
непутевой младшей сестры Вали – Тони. Борька решил во что бы то ни стало найти новое
место работы в Москве, тем более, что отец одного из его приятелей служил чиновником по
части трудоустройства выпускников вузов. Борька уверял, что его "знакомство", конечно,
поможет и нам. А Илья добывал по борькиной доверенности нужные тому бумаги и копии
приказов, в том числе и об освобождении Бориса, как и нас, из номенклатуры Киргизии.
Возвращаться во Фрунзе Борис и Валя не собирались.
Печальный итог своих каждодневных хождений по инстанциям я подвела 8 августа
1951 года.
"Ничего не можем сделать".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
58/269
Москва. 8 августа 1951 года. Травка Илье.
"Как наши дела? У меня следующим образом: Всюду, куда бы я не обращалась, везде
один ответ: " "Ничего не можем сделать. Обращайтесь в Министерство Просвещения
Киргизской ССР. Оно обязано вас трудоустроить".
Я обращалась в следующие инстанции:
1) . ВЦСПС – Отдел науки – трудовые конфликты;
2). Министерство просвещения РСФСР – а). Отдел ВУЗов – инспектор и начальник
отдела (отказ); б). Отдел школ (тоже отказ, так как мы окончили МГУ и работали в
ВУЗе, а не в школе);
3). Министерство высшего образования;
а) Отдел Вузов ("Ведаем только завкафедрами и выше, остальные в ведении
директоров ВУЗов. Помочь не можем, поезжайте в Киргизию")
б) Начальник отдела сообщил интересные вещи: Министерство просвещения Киргизии
обязано дать нам работу в высшем учебном заведении, в школу может нас направить
только по нашему собственному согласию, а не приказом. Сам помочь не может, на
историков запросов нет. В), Замминистра Колесников – В аспирантуру нам поступать
нельзя (надо 3 года отработки), помочь устроиться на работу не может, запросит в
Министерстве просвещения Киргизии, почему это нас уволили, не предоставив работу.
г) Отдел педвузов Министерства высшего образования – Борькин знакомый. Пытался
помочь, не вышло.
д) Отдел аспирантуры Министерства Высшего образования – не помогло.
Ит.д.ит.п.
Пришла к выводу, что из Москвы устроиться никуда нельзя".
Еще я пыталась ловить в Москве директоров Вузов – не получилось. Совала наши
документы в отделы аспирантуры самых разных Вузов и АН – не принимали, даже
подозревали в том, что мы, мол, обманным путем получили "открепление" от Киргизии, где
свой срок еще не отработали!
Сунулась даже в Высшую партийную школу со своим знанием немецкого языка!
Отказали со словами "Ах, если бы вы пришли немного раньше". ( Кто бы знал, что че рез
пару десятилетий я буду участвовать в закрытых симпозиумах именно ВПШ и АОН при ЦК
КПСС, и печататься в их трудах под грифом "Для служебного пользования". )
И в ИМЭЛ я попросилась, тоже безрезультатно. (А в 1984 году, во время своего
отпуска, буду три месяца помогать выпускать в свет 8 том писем Маркса и Энгельса именно
в ИМЭЛе!. Какие кульбиты выкидывает судьба!)
Тем временем из разных городов, куда мы посылали свои бумаги для участия в
объявленных конкурсах, приходили один за другим отказы.
Круг наших возможностей до ужаса сужался и все отчетливее оставался один всего
вариант – Киргизия, где Илья уже начал вести переговоры о чтении им лекций в Вечернем
университете марксизма-ленинизма. Хоть что-то, какой-то маленький заработок. Если
примут.
И как назло в Москве не было Аркадия Самсоновича Ерусалимского.
Но зато прибыло в столицу все киргизское начальство, ведавшее вузами – и наш
"любимый" Мусахунов в том числе. Цель – получить из Москвы кадровое подкрепление для
созданного университета и добиться открытия Киргизского государственного Заочного
пединститута в городе Фрунзе. Борька и я то и дело нос к носу сталкивались с киргизскими
посланцами в коридорах министерств и, как выяснилось, портили им кровь, ибо им то и
дело приходилось выслушивать порицания из-за неправильного отношения к направленным
к ним молодым специалистам. В результате Мусахунов даже сменил угрюмое выражение
лица на доброжелательное и мило звал нас назад, в Киргизию, правда, предлагая
одновременно и мне, и Борьке одно и то же единственн ое свободное место преподавателя в

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
59/269
Пржевальском пединституте. Но однажды Мусахунов по собственной инициативе твердо
обещал – если протолкнут Заочный пединститут, будет там место и Илье, и Борьке, и мне.
Может думал, что можем мы чем-то пособить, раз уж "чуток навредить" сумели?
Предположил, что есть у нас тайные связи? Или так, на всякий случай пообещал? Чтоб не
очень шумели в Москве?
А связей в Москве у нас не было никаких. Да и Борькин знакомый работник
министерства помочь Борису не смог. И Борька Шрагин уехал из Москвы в Свердловск,
куда сумела получить назначение только его жена – преподаватель иностранного языка. И
мыкался Борька в Свердловске без работы, живя на Валину зарплату. Вещи и книги Илья
отправил друзьям медленной скоростью.
С Борисом и Валей мы еще долго обменивались письмами о своем житье-бытье. Чаще
всего писала нам Валя.
А в 1953 году, когда я буду с Игорьком и беременная Юрочкой в Берлине, Илья в
Москве встретит Валю и изменит мне с ней. А я не справлюсь с его "предательством". Не
так уж много времени осталось до этого. А пока у нас с Ильей тихая и мирная любовь и
ноль на палочке с работой.
Новых людей Киргизскому университету Всесоюзное министерство так и не дало.
Более того, в соответствующем письме из Москвы Киргизии твердо было указа но –
обходитесь теми кадрами, что есть на местах. Это звучало в нашу пользу! А вдруг и впрямь
так случилось чуток и из-за нас – безработных молодых специалистов, еще до приезда
киргизского начальства уже обивавших пороги министерства? И два года тому назад уже
направленных в Киргизию? Не знаю.
Странные препятствия
Наше хождение по инстанциям обнаружили и некоторые "странности". Я писала Илье
29 августа 1951 года, что "о Борьке в Министерстве его покровитель сказал другому,
рекомендуя Борьку: " Он хоть и еврей, но хороший парень". Дела иногда скверные –
Эльгиного отца уволили в этом месяце (но это не для огласки)"
И какой я делаю вывод? "Но я не верю в антисемитизм, Илья, это перегиб, но если мы
хорошо сдадим экзамены в аспирантуру (у меня тогда еще была надежда, что документы я
сумею подать), то должны принять".
Идиотка! Ни хрена не хочу видеть! А ведь меньше чем через год начнется "Дело
врачей"!
А во Фрунзе, директору Республиканской партийной школы, куда Илья в это же время
понес мои бумаги, очень нравятся мои данные. Но, как пишет Илья "смущает одно – то,
что ты немка". И мне отказывают.
А как же равноправие всех, независимо от пола, расы, или вероисповедания? Сколько
у нас все же еще идиотов, не соблюдающих конституцию социалистического государства,
думала я. Нельзя отказывать от работы по национальному признаку! Нельзя!
Но идиоткой была и я сама, никак не желавшей осознать, что же происходит в стране
на самом деле. Будто не знала я о судьбе, ну хотя бы, директора Вечернего отделения
пединститута – Дошлыко Доховича Мальсагова. Изящный, умный, аристократически -
интеллигентный ученый, известный специалист -тюрколог был выселен как все ингуши с
Кавказа и долгое время заведовал во Фрунзе городской баней – единственное место работы,
что ему предложили. Как это понимать? Или отказывать в работе по национальному
признаку нельзя, а выселять по этой причине можно?
Не додумывала я, не хотела, жаждала веры в социалистическое отечество, в котором,
конечно, случаются перегибы, но нет, (нет!) преследований по национальн ому признаку!
Хотя выселяли даже целые народы... Ну, не идиотка ли?

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
60/269
Может ли что-то оправдать мою настойчивую глупость? Думаю, что да.
Ведь и сегодня в мире люди попадают в сети официальной пропаганды как кур во щи.
США, к примеру, начинает войну с Ираком и американцы почти поголовно верят в
праведность любого действия Буша, а иракцы до начала войны столь же неистово
поддаются уверениям Хусейна о непобедимости Ирака. Люди в разных концах земли
поддерживают идеологию и действия именно своего правительства, и каждый, когда верит,
то всем сердцем.
А потом, когда, как говорится, история выносит свой приговор – справедливый или не
очень, (к тому же потом еще не раз подлежащий пересмотру), оказывается, что
большинство людей давным-давно думало в полном соответствии с новым вердиктом, и
попытки оспаривать нынешний суд истории считает полнейшей глупостью. Поворот на 180
градусов совершается почти молниеносно, в соответствии с новой идеологией нового
правительства.
Я не хочу принадлежать к тем, кто, согласно давнему анекдоту, на вопрос, были ли у
него колебания в генеральной линии партии, убежденно отвечал: "Нет! Я колебался вместе с
партией!" Я не хочу обманывать ни себя, ни других. А потому и от дурости своей не
отказываюсь, что было то было Я верила в официальны е заверения о равенстве всех народов
в СССР и в справедливость отечества, называвшего себя социалистическим. Верила!
Но именно опираясь на веру в справедливость своего государства мы с Ильей и не
сдавались. Обсуждали варианты, действовали синхронно – он во Фрунзе, я в Москве. И
чувствуя плечо друг друга, выражали в письмах свою любовь. Но каждый по -своему.
ИЛЬЯ+ТРАВКА=ЛЮБОВЬ
Я в письмах, странным образом, оказывается сдержанна в проявлении своих теплых
чувств к Илье. Зато готова к обиде. А вот Илья щедр. Не знала я этого, пока не заглянула на
старости лет в нашу переписку.
ТРАВКА: Любовь, тоска, обида
Москва. 29 июля 1951 года. Травка Илье (утром)
"Дорогой мой супруг!
Между прочим, как это ни смешно, но никак не могу придумать как к тебе
обратиться, придумала это вычурное (совсем как молоденькая влюбленная)"
Москва. 29 июля 1951 года. Травка Илье (вечером)
"Дорогой мой Иленька!
Сейчас 9. 30 вечера, горит настольная лампа, на улице темно, хочется пойти
погулять по улице Горького, поласкаться. Но...Измайлово далеко, тебя нет и я сижу дома".
А писем от Ильи мне еще нет и я начинаю...злиться.
Москва. 2 августа 1951 года. Травка Илье.
"Дорогой Илюша!
Все-таки ты перестал быть внимательным – до сих пор ни строчки. Почему ты
молчишь? Я очень обижена и, откровенно говоря, не ожидала этого. Обижена всерьез....
Илюша, как твои дела? Ты так планируй день, чтобы вовремя ложиться, иначе ты
скапустишься.
Настроение у меня плохое – усталость, напряженное состояние, т. к. живу без тебя
у Ф. Я . с ребенком, который ее прогоняет. Ф. Я . пытается быть очень внимательной, но у
меня слишком плохое настроение, чтобы охотно рассказывать все результаты
ежедневных походов по министерствам...
Ну пока все, я скучаю по тебе, а ты ведешь себя как скот, не можешь даже жене

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
61/269
написать, мне до злости это обидно, Илья...
Илья, береги себя, устрой себе немного отдыха – ложись вовремя.
Целую (крепко не хочу, т. к. слишком обижена, я, Илья, серьезно обижена)
Травка".
ИЛЬЯ: Любовь, тоска, сочувствие
А Илья, в это же время, получив, наконец, мое первое письмо, отвечает каскадом
любви и нежности. Тоже ведь сидел из-за медлительности почты без вестей. А обиды ноль.
Фрунзе. 4 августа 1951 года. Илья Травке.
" Милый мой Травчонок!
Получил вчера твое письмо и сегодня телеграмму...
Бедная моя девочка, если бы ты знала как мне тебя жалко! Ведь я хорошо помню, что
значит бегать по Москве и обивать пороги министерств. Но что же поделаешь? Все-таки
старайся хоть немного отсыпаться – ведь нам еще год работать....
Очень я скучаю без тебя, девочка моя, не привык я так долго быть один, без тебя. И
Игорька нет. Так пусто в комнате без него. Каждый день ложусь спать и думаю, как вы
там, встаю и душою у вас. Я тебя очень люблю, Травушка, слышишь? Мне тебя очень не
хватает. Порой по вечерам меня охватывает такая тоска, что, право, бросил бы все и
полетел бы в Москву. В такие минуты я всегда стараюсь думать о том, что скоро мы
увидимся и что все будет в порядке. Сказать тебе по правде, я почему-то твердо надеюсь,
что у нас действительно все будет в порядке, и это очень мне помогает. Ты знаешь,
Травчонок, вот сейчас ты уехала, и я по-настоящему ощутил, что ты для меня значишь.
Мне так хочется с тобой поговорить, посоветоваться – ведь никто не умеет так со мной
говорить, как ты. Мне очень, очень тебя не хватает. Если бы я мог, я бы каждый день
вызывал Москву по телефону, но это уж, конечно, чистое безумие. Пиши мне, Травчонок,
почаще! Хоть открыточку, слышишь! Видишь, я закатил тебе настоящее объяснение в
любви, цени это, поросенок!...
Пиши мне, девочка моя, я тебя очень люблю!
Крепко, крепко целую тебя и Игорюньку. Поноси Игорька на плечах за меня, пусть
посмеется. Илья".
И маме своей Илья делает приписку, тоже полное любви.
Фрунзе. 8 августа 1951 года. Илья маме.
"Милая мамочка! Не расстраивайся, пожалуйста, из-за Игорька. Ведь он еще
маленький, отвык от тебя и ему просто надо время, чтобы привыкнуть. Травка расскажет
тебе, что он и меня не очень -то жалует, на что я тоже весьма обижаюсь.
Из-за нас тоже не огорчайся: мы на работу устроимся – не во Фрунзе, так где-нибудь
в другом месте, не в вузе, так в школе. Такие люди, как мы с Травушкой, нигде не пропадем.
Диссертации мы все равно писать будем оба. В крайнем случае будем кандидатами через 5-
10 лет. ...Я понимаю, что тебе сейчас нелегко, но ты все равн о будь бодрой и уверенной в
нас. И еще – прошу тебя очень, следи за Травушкой, чтобы она немножко отдыхала. Ведь
она зверски устает, наверное. Корми ее получше, пусть она покушает свои любимые
колбаски, булочки и проч. Ведь ей отдохнуть надо перед большим и трудным годом. Обо
всем остальном я уже написал в письме Травке. Она, конечно, будет читать его вслух.
Крепко целую тебя. Илья".
НАША ТЕТЯ МАНЯ
В своих письмах Илье я обращалась к тете Мане с просьбой хорошо заботиться об
Илье, чтобы кушал вовремя, и днем, по возможности, чтобы часок отдыхал. На ней теперь
полностью забота о моем муже. И моей просьбе она вняла со всей ответственностью.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
62/269
Фрунзе. 4 августа 1951 года. Илья Травке.
"Маруся оказалась очень порядочным человеком. По всему судя ей очень не хоч ется от
нас уходить. К Игорьку она очень привязалась и уже сейчас радуется, что скоро его снова
увидит: заботливо подсчитывает, сколько тогда виноград будет стоить (он у нас уже
появился), сокрушалась, что весь "урожай" Ильи Абрамовича пришлось скормить Люде,
носится с мыслью послать Игорьку посылку с фруктами. Каждый день она осматривает
яблони Ильи Абрамовича, и высчитывает, что они как раз дадут урожай к 20 августа. Она
твердо убеждена, что мы устроимся на работу во Фрунзе. Ее поддерживает в этом
убеждении Илья Абрамович, который уверяет, что за нами еще прибегут. Блажен, кто
верует! Но, между прочим, эта вера мне все же иногда помогает. Маруся старается
сейчас меня изо всех сил кормить и глядя, как я поглощаю салаты, сокрушается, что в
Москве Игорек и ты всего этого не видите".
Не помню, с какого времени, но тетя Маня жила у нас уже не одна, а вместе со своей
дочкой, десятилетней Людой. Девочка у нас прижилась, хотя я сразу же ухитрилась устроить
ей "шоковую терапию" за обеденным столом.
Села Люда вместе с нами кушать, первый раз в первый день переезда к нам, и тут же
отодвинула тарелку с первым блюдом.
–
Борщ я не люблю, – категорично заявила она.
Тетя Маня подала ей вареное яйцо, что было либо вкладышем в первое, либо можно
было съесть отдельно на второе. Люда колупнула скорлупу, пощупала белок и с той же
категоричностью отодвинула и яйцо.
–
Я крутое не люблю. Мне надо всмятку, – сказала она и добавила, примирительно: –
Компот я выпью.
–
Ну уж нет, дружок. Компот только на третье. А ты, я вижу, не голодная, так что
вставай из-за стола. И терпи до ужина.
Это произнесла я, к тому же еще и тоном, не терпящим возражений.
Люда очень удивилась, взглянула на маму, но та, слава богу, оказалась на моей стороне
–
видела, как и Игорьку я капризничать за едой не позволяю.
Пришлось Люде встать не солоно хлебавши.
Вечером все было ею съедено, и борщ и яйцо, и больше фокусов с едой не было. Как
отрезало.
Но училась Люда совершенно без энтузиазма. Я решала вместе с ней задачки, условия
которых она, как правило, не понимала, диктовала диктанты. Ошибок все равно была тьма,
и не обошлось у Люды в первый год пребывания у нас без переэкзаменовки по русскому
языку. В августе она на месяц снова переселилась к тете, чтобы быть поближе к школе ради
дополнительных занятий.
Так что жили Илья и тетя Маня теперь одни.
И тетя Маня вела себя молодцом!
Думаю, что тетя Маня ощущала себя ответственным членом семьи, может быть даже
жила с ощущением, что без нее мы пропадем. И в чем -то сие было правдой. Мне-то было
всего 23 года, а ей уже 46! Тетя Маня целиком и полностью вела наше хозяйство и ту часть
финансов, что мы давали ей на наше общее пропитание. Уж что она купит, как дотянет до
следующей получки – было ее заботой. Я не вмешивалась в распорядок дня, который она
устанавливала себе для выполнения всех наших домашних дел, не контролировала ее
расходы – все равно я бы на базаре купила все в три раза дороже. Торговаться я не умела, да
и просто забывала, не говоря уже о том, что это дело не любила.
Зато для тети Мани базарный день был праздничным днем. Она обходила все ряды,
узнавала все цены, долго выбирала, что купить, но главное, приносила домой все
"страшные" фрунзенские новости – кто кого убил, где случился пожар, успели ли пожарные
приехать и какую обещают зиму. Тети Манин базарный день был для нас пропавшим днем –
кто-то должен был сидеть дома, пока наша добрая, уже не молодая фея вволю насладиться

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
63/269
хождением по огромному, наполненному всяческими чудесами, азиатскому рынку.
Как хорошо, что тетя Маня любила делать то, что я терпеть не могла. Мы с ней
совпадали. И за девять лет, что мы прожили вместе, мы ни разу не поссорились.
Так что во Фрунзе у меня был надежный тыл – любящий муж, преданная нам тетя
Маня, добрый старый Илья Абрамович – хозяин саманного дома со ставнями и
разрешавший нам лакомиться всем, что у него росло в саду. Мы снимал у него с отдельным
входом комнату и кухню.
А еще была во Фрунзе куча друзей, тоже попавших в перипетии реорганизации
пединститута в университет. Мне было куда возвращаться.
МУСАХУНОВ И СТАЛИН
Не солоно хлебавши я вернулась с Игорьком во Фрунзе. Там, по крайней мере, уже
светила работа для Ильи в Вечернем университете марксизма-ленинизма, что могло дать
700-1000 рублей в месяц, Этого хватало на квартплату и зарплату тете Мане, оставляя на
питание 200-500 рублей на семью из пяти человек – Илья, я, Игорек, тетя Маня и Люда, что
было, конечно, безумно мало.
Готовясь к новому, безденежному периоду предстоящей нам жизни, тетя Маня еще до
моего возвращения приобрела трех кур с петухом, чтобы был и у нас яички. Куры степенно
бродили по отгороженному со всех сторон саду Ильи Абрамовича, против чего он не
возражал, а ночью дисциплинированно уходили в его же сарай. И неслись! А клевали они
очистки, что тетя Маня выбрасывала им днем, после приготовлени я обеда, и всякую всячину
от ужина – рыбную шелуху, головки от килек и прочее. Остальное питание куры добывали
сами из земли, усердно разгребая ее лапами и тычась туда-сюда ненасытными клювами. Тетя
Маня готовилась вместе с нами выживать, и куры тоже должн ы были приспособиться к
такому существованию. И они не подвели!
А мы с Ильей снова приступили к дежурству в Министерстве просвещения Киргизской
ССР, снова часами сидели на простых стульях у дверей Мусахунова. Уже было готово
решение об открытии Заочного пединститута, уже начали набирать туда кадры, а мы,
несмотря на обещание Мусахунова, данное нам в Москве, все еще маялись от
неизвестности.
Кто-то подсказал Илье, что Мусахунова просто надо пригласить в ресторан, и тогда
для нас все сдвинется с мертвой точки.
Еще чего! Это же взятка! Да и не пойдет он, только рассмеется в ответ, самодовольно.
Нет, ни за что на свете! Стыдно!
Такой была моя реакция на нелепое предложение о походе в ресторан.
Но Илья не был столь категоричен в соблюдении принципов, мешавших кормить
семью. И пригласил-таки Мусахунова в ресторан. И тот...пошел!
Уж что они там ели и пили, я не знаю, но 26 ноября (!) 1951 года Илья, наконец, был
принят на кафедру истории Киргизского государственного заочного педагогического
института, только на полставки, т. е. с окладом в 680 рублей. Столько же в то время
получали уборщицы, самая низко оплачиваемая категория работников в стране.
Но мы были рады – вместе с оплатой лекций Ильи в Вечернем университете
марксизма-ленинизма теперь минимум для жизни был т ем самым обеспечен. Мы снова
могли ежемесячно платить за частную квартиру, не задерживать тете Мане зарплату, и
питаться под ее чутким руководством продуктами, о существовании которых раньше не
имели ни малейшего представления.
Кончилась лафа первых двух лет работы в Киргизии. По сравнению со студенческой
стипендией, мы два года получали огромную зарплату, на которую смогли купить даже
шкаф, письменный стол и кроватку Игорьку, все примитивного, кустарного производства.
На такие роскошества теперь не было ни гроша. Изменилось и питание. Однако из нашего

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
64/269
рациона не ушло мясо, потому что опытная тетя Маня покупала его отныне в магазине
субпродуктов, и делала рулеты из говяжьего желудка, пекла беляши с начинкой из говяжьей
головы, запекала головы баранов, варил а щи на костях и т. д. Все эти новые яства были
необыкновенно вкусны! По вечерам мы уплетали целую сковородку поджаренных килек,
будто семечки грызем. А запеченная в духовке свиная голова! Вот где чудо из чудес, а мяса
и сала хоть завались! С чесноком, хорошо просоленное, отварное головное сало, а? Мы не
голодали. Мы питались лучше, чем в студенческий годы. И друзей по -прежнему было чем
угостить, даже вроде бы экзотическим.
А я? А я так и осталась безработной. Мне "сумели" предложить только почасовую
оплату лекций в том же институте в период сессии студентов, т. е. в январе и июле 1952
года. В остальное время – гуляй смело, свобода полная, без занятий, и без денег.
Я продолжала временами наведываться в министерство к Мусахунову, узнавать, не
прибавили ли институту штатных единиц. Но пригласить Мусахунова в ресторан не смогла
бы, хоть режь. Мои принципы были сильнее меня.
Но вместо этого, прождав у моря погоды еще один год, я осенью 1952 года написала
письмо товарищу Сталину!
Его я и приведу для иллюстрации моего тогдашнего полного непонимания ситуации.
Сохранился, однако, только черновик с разными зачеркиваньями и исправлениями, так что
абсолютную идентичность я не гарантирую.
"Дорогой Иосиф Виссарионович!
Извините меня, пожалуйста, что я второй раз обращаюсь к Вам по одному и тому
же вопросу, но, к сожалению, мое положение осталось прежним.
В 1949 году я окончила МГУ им. Ломоносова (истфак) и была направлена
Министерством высшего образования СССР в г. Фрунзе. Здесь я два года проработала в
КГПИ преподавателем кафедры новой истории. В связи с преобразованием КГПИ в КГУ
(университет) я была вместе с многими другими передана в распоряжение Министерства
Просвещения Киргизской ССР. С момента увольнения прошло больше года, приближается
новый учебный год, а я по-прежнему без работы.
Правда, после моего первого письма к Вам (я писала его вместе с мужем Скляр И. М,
т. к. и он был без работы), мне предоставили в январе и июле лекции на почасовой оплате в
Киргизском Государственном Заочном пединституте, и твердо обещали при первой же
возможности устроить меня в штат Вуза. (Это обещание было дано зам. Министра
Дядюченко и министром Токтогоновым).
С июня 1952 года я начала оформляться на работу в Республиканский научно-
исследовательский институт, где до сих пор есть вакансия младшего научного сотрудника
по сектору истории. Зав. сектором и директор института поддерживают мое заявление,
но по неизвестным причинам министр Токтогонов не подписывает приказ о зачислении
меня на работу, а принять меня для личной беседы отказывается.
Я дочь немецких политэмигрантов, отец сейчас руководит партийным издательство
СЕПГ "ДИЦ" и поэтому я обратилась за помощью в ЦК Красного Креста и Красного
Полумесяца. Товарищи из Красного Креста сделали все возможное, чтобы мне помочь,
говорили с министром Токтогоновым, зам. Министра Дядюченко, с Уметалиевой, ответы
которых гласил, что вопрос еще не решен. Товарищ из Красного Креста обратился за
помощью также и к зав. отделом школ и педвузов ЦК КП(б) Киргизии тов. Орловой, но
результат пока тот же – я все еще без работы.
Что мне делать? Неужели мне еще один год быть без работы? Почему мне упорно не
дают работу? Я прилагаю свои характеристики, чтобы Вы, дорогой Иосиф Виссарионович,
не подумали, что я просто плохо работала.
Я свою специальность люблю, я соскучилась по работе, помогите мне, пожалуйста,
дорогой Иосиф Виссарионович, получить работу в Республиканском научно-

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
65/269
исследовательском институте или в штате Киргизского Государственного Заочного
пединститута, где, возможно, в этом году будут увеличены штаты.
Простите, что беспокою Вас своей просьбой.
С большевистским приветом. Шелике В. Ф.
Приложение: Копия научной характеристики, копия комсомольской характеристики".
Ну, что тут скажешь, а? Я не притворялась, я искренне верила, что если письмо
действительно попадет в руки к вождю, он мне обязательно поможет.
Хотела бы я сейчас знать, куда на самом деле почта отсылала письма, на конвертах
которых красовалось имя такого (!) адресата. И сколько тысяч или миллионов писем
"дорогому товарищу Сталину" оседало в канцелярии Кремля? И что с ними делали, с этим
немыслимым бумажным потоком народного доверия? Вот где источники для изучения
массового сознания людей, живших в период тоталитаризма и доверявших "вождю всех
народов" свои маленькие и большие беды. А ведь писали и из тюрем, из ГУЛАГа, из ссылки.
Господи, до чего же Илья был ближе к реальности нашего бытия, когда угощал
Мусахунова в ресторане, чем я, витавшая в облаках, к тому же заковав себя еще и в панцирь
незыблемых принципов.
Я не хотела иметь дело с Мусахуновым, я хотела, чтобы Сталин ему приказал! Дура!
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ И Я
1951
ПЕРЕПИСКА ПОД ЗОРКИМ ОКОМ КГБ
Не все письма доходят
В начале 1951 года мама, папа и я редко, примерно раз в месяц, писали друг другу. У
меня было мало времени, у родителей его тоже остро не хватало, да и жизнь в Берлине, и
во Фрунзе вошла в размеренное русло, не предвещая никаких "Испытаний на
жизнестойкость".
Два письма, отправленных мамой и папой в начале года, почему-то вернулись к ним
обратно. Да и из моих дошли не все, и мама все еще называла маленького Игорька "Ильей",
так и не узнав, что зовут его иначе.
Кто путал нам общение? Я собиралась выяснить причины непосредственно на п очте во
Фрунзе, но не помню, нашла ли для этого нужное время.
А после ХХ съезда кто-то из наших заочников сокрушенно признался Илье, что им в
КГБ было поручено вскрывать все наши письма, чем студент -заочник и занимался. "Нашли
за кем следить", – извиняющимся тоном добавил он.
Мне любопытно в этом ракурсе посмотреть, что же мама, папа и я писали друг другу и
что таким образом, узнавало о нас фрунзенское КГБ.
Мне тогда, по наивности в голову не приходило, что кому-нибудь может быть
интересна моя переписка с родителями. А маме с папой? Спросить бы сейчас, но не у кого.
Однако внутренний цензор всегда жил во мне еще со времен войны, так, на всякий
случай. И в маме с папой, конечно, тоже. А потому письмам привычно доверялось не все.
Мое первое письмо 1951 года
В первом письме от этого года я согласовываю с родителями планы на предстоящий
летний отпуск – если мы не можем приехать к ним, то планируем провести лето в Москве.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
66/269
Рассказываю и о том, какая у нас хорошая тетя Маня. "Хвастаюсь" тем, что студенты 4
курса стационара заявили на собрании, что я "отношусь к тем немногим лучшим лекторам,
которые были у них за все четыре года обучения". Сообщаю, что все же меня мучает
немного совесть из-за того, что я не уехала работать в Германию и в этой связи спрашиваю,
не могу ли я помочь в борьбе хотя бы тем, что буду писать им статьи по истории Германии?
Последнее КГБ, конечно, интересно было узнать.
На мое предложение писать статьи мама отреагировала сразу радостным согласием,
предложила даже, что сама возьмется их переводить с последующей консультацией у Эриха
Вендта, и что публиковать их можно будет в "Айнхайт" – немецком аналоге "Коммуниста".
Но, почему-то я ни одной статьи в Берлин так и не отправила, хотя вскоре стала
издаваться в Ученых записках заочного пединсти тута. Наверное кто-то поспешил объяснить
мне, что я, советская гражданка, не имею права без соответствующего разрешения
публиковаться за границей. Во всяком случае с Аркадием Самсоновичем через многие годы
у меня такой разговор-разъяснение состоялся, это я помню, когда я собиралась отправить
свою диссертацию по "Мартовским боям 1919 года в Берлине" в Германию.
Но скорее всего меня предупредили уже раньше. Из-за моей переписки с родителями?
Конечно, я рассказываю маме и папе про Игорька.
ИГОРЕК
Новогодняя шалость нашего сына
Фрунзе. 15 марта 1951 года. Маме и папе.
"О нашем малыше я сегодня много писать не буду. Он здоровый маленький парнишка,
на совести которого уже пара разбитых тарелок и чашек, и кое-какие другие "разбойные
дела". Так, например, 31 декабря вечером он взял масленку с маслом и втихую туда написал.
Гостям я, конечно, не могла предложить масла.
Он не избалован, много играет совсем один и причиняет маме теперь гораздо меньше
забот, чем раньше, когда у него была хроническая дизентерия".
Неужели такое письмо органам было интересно читать? Посмеялись хоть над
новогодней проделкой моего сынули? А ведь кто -то должен был все это еще и переводить!
Писала-то я письма по-немецки, как и мама с папой мне.
Разговор с министром просвещения ГДР товарищем Ванделем
Мама еще в прошлом году, когда у нас еще все было в полном порядке с работой,
спросила меня, как мы отнесемся к хотя бы двухгодичной командировке для работы в ГДР?
Я ответила, что лично мне, особенно в свете моих научных интересов такой вар иант
подошел бы на 100%, но что делать в Германии Илье, специалисту по истории СССР?
А теперь из возвращенного родителям письма фрунзенское КГБ узнало, что мама и
папа даже переговорили на этот счет с министром просвещения ГДР тов. Ванделем, сын
которого, кстати, тоже предпочел остаться в СССР. Мама отправила не доставленные два
письма еще раз, но их у меня все равно нет. Снова были "арестованы"? О важном разговоре
мама повторила информацию еще раз в апреле, и это письмо во Фрунзе пришло.
Берлин. 15 апреля 1951 года. Мама мне.
"Я уже писала в возвращенном письме, что мы лично разговаривали с народным
министром просвещения товарищем Ванделем и сообщили ему все известные нам данные о
Вас обоих для возможного запроса Вас нашим правительством по линии обмена учеными.
Слишком больших надежд Вандель просил не питать. Вы здесь очень нужны, ведь именно в
области истории почти нет специалистов-марксистов, так что здесь даже нет

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
67/269
соответствующего факультета. Трудности товарищ Вандель видит именно в запросе на
Вас обоих. Тебя одну мы бы запросили просто как нашу дочь, и это произошло бы на основе
полного возвращения в Германию. Но мы понимаем, что этого ты не хочешь, поэтому мы
подчеркнули, что приезд возможен только обоих вместе. Теперь надо ждать решения".
Таки переговоры фрунзенскому КГБ, наверно, были интересны. Но каковы были
выводы? Что я ненадежный элемент? Или что я подлинный пролетарский
интернационалист, к тому же еще и патриот Советского Союза, раз не хочу уезжать из
СССР навсегда? Представления не имею. А интересно бы узнать.
А теперь еще и Вальтер Ульбрихт
А вот 26 августа 1951 года, когда я уже маюсь без работы, у фрунзенского КГБ
появляются еще более интересные новости.
К этому времени я уже в Москве, оттуда звоню регулярно родителям и они знают о
нашем увольнении из устных разговоров со мной. Им известно и то, что ничего не вышло
ни с аспирантурой, ни с устройством на работу через Москву. Мы с Ильей безработные.
И вот мамина немедленная реакция, и не только ее:
Берлин. 28 августа 1951 года. Мама мне.
"Милая Траутхен, милый Илья и маленький Игорь!
После того как ты, Траутхен, в воскресенье утром позвонила, мы приняли решения
предпринять все возможное, чтобы либо приехать к Вам в гости во Фрунзе, или увидеть
Вас здесь в Берлине. Сразу в понедельник утром папа написал письмо товарищу Вальтеру
Ульбрихту и просил его сообщить нам, куда следует обратиться, чтобы нам помогли Вас
снова увидеть. Во вторник было заседание секретариата ЦК (Вальтер Ульбрихт ведь наш
генеральный секретарь) и он сразу поставил папино заявление в повестку дня. И как нас
информировал товарищ Цайсер (отец Ренаты) было вынесено решение ЦК, что ты с
Игорем можете приехать к нам в гости. Это решение нашего ЦК отправлено в тамошнее
ЦК, и может быть ты из Москвы уже получила сообщение, что можешь ехать к нам в
гости. Чтобы ты была к этому готова, мы послали тебе телеграмму, что очевидно тебе и
Игорю скоро разрешат приехать к нам в гости.
Когда папа обратился с запросом к Ульбрихту, он себе не представлял, что они так
быстро примут решение. И теперь мы не знаем, удобно ли тебе столь быстрая поездка к
нам. Не знаем мы и какова твоя возможность решить финансовое обеспечение поездки. Но
мы тебя просим, откинь все сомнения относительно денег, работы и т. д. Постановление
ЦК вынесено так быстро, как это редко случается в таких ситуациях, а потому ты
обязательно должна приехать
Здесь у нас твое пребывание не стоит тебе денег, мы в таком хорошем положении,
что можем принять Вас как самых почетных гостей. Расходы на обратный путь пусть
тебя тоже не беспокоят. Об этом позаботятся. Мы только не знаем, надо ли тебе
оплатить дорогу к нам и есть ли у тебя для этого достаточно денег. Если тебе придется
платить, то может быть ты одолжишь нужную сумму? У нас есть хорошая
возможность передать тебе потом в Москве деньги. Писатель Вилли Бредель уже
несколько недель тому назад, когда мы заговорили о нашей поездке во Фрунзе, предложил
нам дать нужную сумму из своего гонорара. И профессор Юрген Кусцинский тоже
поможет...
А Илья? Он, наверно, не будет возражать, месяц прожить соломенным вдовцом.
Радость встречи будет потом тем большей, и рассказать надо будет так много, а в
следующий раз он тоже как-нибудь приедет к нам. Это наверняка когда-нибудь тоже
удастся.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
68/269
Ну, милая Траутхен, мы надеемся, что у тебя уже есть известия из Москвы о твоем
отпуске у нас и ты уже пакуешь чемоданы, или, что еще лучше, уже находишься в пути к
нам".
Как бы не так! Чемодан я уже паковала! Велика мамина вера в силу решения ЦК о
приезде ее дочери! Да и папа в ту же дуду в своей приписке:
"Дорогая Траутхен, с тех пор, что мы знаем о постановлении ЦК, разговоры у нас
только о Вашем приезде. В мыслях мы уже встретили Вас на вокзале. Для того, чтобы
проверить, узнаешь ли ты своих братьев, решено было прийти с двумя чужими ребятами,
которые, конечно, страшно покраснели бы, получив от тебя горячие поцелуи. Мама
выдвинула условие первой иметь право взять Игоря на руки и при том немедленно. Не
заставляй нас слишком долго ждать, высылай телеграмму...Что сказать Илье в
утешение? Сделай это за меня. Вам всем милые поцелуи. Папа".
Родители в ответ на наше увольнение немедленно подключили все возможные рычаги,
чтобы помочь. Мне с Игорьком надо немедленно приехать к ним, уж коли я без работы.
Они нас прокормят, вне сомнения, возьмут под свое любящее крыло .
Я готовлюсь в гости к маме и папе
Конечно, я очень хочу к маме и папе, но из -за того, что вот-вот откроют новый
институт, куда я надеюсь попасть, может случиться, как я пишу в своем письме, что к
папиному дню рождения 19 октября 1951 года я недели на дв е опоздаю. Но я уже запустила
механизм оформления разрешения, так что скоро, очень скоро увидимся!
Ну и смеялось же надо мной фрунзенское КГБ, когда читало о такой моей наивной
уверенности в скором свидании с родителями. Да кто меня пустит?!
А я, наивная, мысленно тоже уже прибываю с Игорьком на берлинский вокзал и даже
даю родным инструкции, как правильно вести себя с малышом в первые минуты встречи.
Фрунзе. 20 сентября 1951 года. Маме и папе.
"Папа пишет, что мама уже отвоевала себе привилегию первой заключить в объятия
своего внука. На всякий случай я уже сейчас выражаю свой протест против бурной сцены
встречи Игорька – это наверняка вызовет поток слез у малыша, что потом не так легко
исправить. Дело в том, что Игорь привык, что с ним говорят всегда спокойно и тихо, а
если заговорить на несколько тонов выше – то это значит, что его ругают. У бабушки в
Москве малыш был убежден, что его все время ругают, о чем он мне все время горько
сообщал и что бабушке наносило глубокие раны в самое сердце, так как он а его очень
любит и действительно никогда не ругала. Итак, при встрече малыш остается стоять
рядом со мной или будет у меня на руках, а у Вас нет причин бороться между собой за
право первого объятия. Первыми завоюют его сердце, наверняка, братишки, ибо Игорек
любит всех детей, особенно тех, кто постарше. Ну, а если есть еще и велосипед и
подобные мальчишечьи штучки, то такому чуду глупенькое сердце противостоять не
сможет. Ну, я тут фантазирую, будто я уже у Вас".
А разрешения то нет!
И с работой полный крах! 5 октября 1951 года мы узнали, что нас обоих так и не взяли
на работу в Заочный пединститут. Я тут же обратилась в Отдел эмигрантов при Красном
Кресте, чтобы мне скорее разрешили поехать к родителям на целых шесть месяцев. И
написала обо всем этом маме и папе, не скрыв от них, что с деньгами теперь швах, и на

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
69/269
поездку к ним у нас денег нет. Но мы сможем нужную сумму одолжить у разных наших
друзей, но надо ведь и отдать потом.
Странно, у меня в письме ни паники, ни злости, никаких комментариев по поводу
случившегося. Более того, я сообщаю, что какой -то выход мы уже нашли – Илья читает
лекции по линии Общества "Знание" рабочим и служащим на разные темы. (Письмо от 28
октября 1951 года).
И единственное, что меня тревожит – я приеду в Берлин с пустыми руками, без
подарков братишкам. И чтобы их разочарование не было слишком большим и
неожиданным, я в письме от 28 октября прошу маму и папу Вольфа и Рольфа об этом
предупредить уже заранее.
Мамины фантазии
Мама так рада, так счастлива, что я хочу пробыть у них целых полгода! Я смогу, по ее
мнению, ходить в Берлине в библиотеки, могу и работать – писать статьи, помогать с
переводами. Но мне можно и не работать, я могу, если захочу, " целыми днями гулять с
Игорем и прочее. А оставшиеся 14 неистраченных дней отпуска мы проведем в каком-
нибудь прекрасном месте. Тебе совсем не будет скучно!" – мечтает мама в письме от 15
ноября 1951 года.
И не надо мне привозить с собой манку с рисом. Все есть, чтобы, кормить больших и
маленьких детей досыта и вкусно. И не надо переживать из-за "пустых рук", лучший подарок
я сама с Игорьком. На этом фоне блекнут все другие подарки. И свитерок для Игоря уже
лежит в шкафу.
А папа хочет знать, в чьем кабинете я собираюсь поселиться – в мамином или
папином? За этим толстый намек – лучше в папином! У него, у папы больше и кабинет и
прав на дочь и внука!
День рождения Игорька и подарок от мамы и папы
23 ноября 1951 года наступил второй день рождения Игорька, а мы так хотели
отметить его в Берлине!
А разрешения все еще нет!
Но в этот день мы получили от мамы и папы такой подарок!
Фрунзе. 3 декабря 1951 года. Маме и папе.
"К игореву дню рождения совсем неожиданно пришел от Вас подарок. Догадайтесь
сами, какой! У нас как раз было довольно скверное положение с деньгами, но так как день
рождения есть день рождения, мы денег одолжили и спекли малышу немного сладкого, и
подарили маленького мишку и пару галош на валенки. Гостей мы специально не приглашали,
так как стол был накрыт слишком бедно, кто хотел, мог прийти, пирог и вишневая наливка
собственного приготовления ждали гостей. И вдруг именно 23 ноября приходит почтальон
и приносит 3000 рублей от Бределя. Мы можете себе представить нашу радость? Мы не
стали транжирить, но все же быстренько кое-что прикупили и на следующий день, в
воскресенье пришли милые друзья и принесли малышу кучу подарков. Игорь был счастлив
воспользоваться правом позже пойти спать и получить пару пьяных вишен в свой клювик.
Это был чудесный вечер и может быть даже не плохо, что малыш отпраздновал свой день
рождения во Фрунзе, ведь его папе иначе было бы особенно тяжело в этот день".
И еще подарок – Илья получил работу!
Фрунзе. 3 декабря 1951 года. Маме и папе.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
70/269
"У нас, тем временем, кое-что изменилось . 26 ноября Илья получил работу в Заочном
пединституте во Фрунзе, правда, только на полставки, что составляет чистыми 650
рублей, но снимает с нас самые тяжкие заботы, ибо теперь для самого необходимого денег
хватит. Мне еще не смогли предложить постоянную работу. Но в том же институте
дали почасовую. Первые лекции мне надо бы прочесть уже в январе, если к тому времени я
не буду уже у Вас. А следующие лекции будут только летом. Но министр просвещения
твердо обещал, что скоро и я получу работу в том же институте, а Илья будет переведен
на полную ставку.
Всего этого мы добились без того, чтобы пришел какой-нибудь ответ от товарища
Сталина. (Мы обратились в комиссию при ЦК КП(б) СССР, не Киргизии.) А если теперь
придет еще и ответ от товарища Сталина, то здесь кое-кому придется побегать, чтобы
дать нам работу. Теперь мне надо поскорее получить разрешение на поездку к Вам, и тогда
все плохое позади, мы больше не торчим по уши в самом дерьме".
Как бы не так! Ни работы мне в ближайшее время, ни разрешения! Да и никаких,
известных нам, ответов от товарища Сталина.
И все это читает местное КГБ! Смеется над дурочкой? Или чешет затылки?
Еще и Миша Вольф
Фрунзе. 3 декабря 1951 года. Маме и папе.
"Сегодня мы получили извещение, что прибыл перевод от Миши Вольфа, но на почте
не было денег, значит мы получим их завтра.
Дорогая мама и дорогой папа! Огромное Вам спасибо за помощь, она пришла как раз
вовремя, так я могу ехать без денежных проблем к Вам, к тому же, когда и с работой у
Ильи прояснилось. Но скажите, Вы ввергли себя в такие огромные расходы, как мне
сказать товарищам спасибо?
Еще я хочу сказать, что меня не покидает чувство стыда оттого, что с нами обоими
такое случилось. Я боюсь, что товарищи (не Вы, конечно) может быть, про себя думают,
что "эти двое просто плохо работали, поэтому их бросили". Пожалуйста, не
рассказывайте о нашем увольнении, ибо такие мысли могут появиться совсем
непроизвольно. А между тем студенты написали заявления, чтобы нас обоих, особенно
Илью, приняли в институт. Если бы я знала, что мы плохо работали, мне было бы не так
трудно оставаться без работы. Ну, хватит об этом. Дело улажено, в Советском Союзе
можно отстоять свои права.
Одно хорошо в таких ситуациях – видишь, как много у тебя хороших, настоящих
друзей.
Еще раз, огромное спасибо и до скорой встречи.
Много-много милых поцелуев Вам всем.
Ваша Траутхен".
Я хочу к маме и папе!
Фрунзе. 3 декабря 1951 года. Маме и папе.
"Дорогая мама и дорогой папа!
Так как у меня все еще нет разрешения (дело застопорилось, так как тот человек, что
занимался мной, ушел в отпуск), Вы получите несколько строчек. Я уже не могу спокойно
ждать, ведь мыслями я уже давно у Вас. Если и на этот раз ничего не получится, то
можно просто сойти с ума. Теперь я надеюсь прибыть хотя бы к рождеству, если уж я
пропустила все дни рождения. Во всяком случае елке придется постоять до нашего
приезда.
Игорь уже лопается от нетерпения поехать на би-би-ту-ту (все что едет или

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
71/269
летает) к омама и опапа и познакомиться со своими "дядями-мальчиками". Он знает, что в
Берлине бабушку и дедушку называют омама и опапа, но Вольф и Рольф слишком
затруднительно для маленького язычка.
Когда я первый раз сказала ему, что мы скоро поедем к ома и опа, он понял это
буквально, сразу пошел за своим пальто и шапкой, и был готов отправиться в путь.
Пришлось объяснить, что сейчас, во-первых, уже темно, а во-вторых, должно пройти еще
немного дней, прежде чем он поедет".
"Немного дней"! Как бы не так! Пройдет декабрь, пройдет январь, начнется февраль
1952 года, а разрешения все нет.
А ведь один ЦК обратилось к другому ЦК еще в августе1951 года!
У мамы лопается терпение
Пока в каких-то неведомых верхах рассматривают (или вовсе не рассматривают?)
вопрос о разрешении мне поездки в гости к маме и папе, мои родители активно участвуют в
строительстве социализма в ГДР. Папа издает политические книги, мама их редактирует. В
это же время в Берлине проходит фестиваль молодежи и наша большая берлинская квартира
гостеприимно распахивает двери для многочисленных юных гостей. Мама ведет с
молодыми людьми задушевные беседы "за жизнь" и с удивлением и вместе с тем больш им
удовлетворением отмечает, насколько ее собственная дочь "духовно более зрелая". Маме к
тому же поручают на работе еще и "партийную проверку" (то что у нас называлось
"чисткой"?) сотрудников издательства и мама, полная гордости за оказанное доверие, с
удовольствием пропадает в соответствующей комиссии до самого позднего вечера. Рольф
однажды даже спрашивает папу, почему собственно он женился не на танте Лисхен, которая
всегда дома, а на маме, которую совсем не видно.
И мама ждет меня, ну хотя бы ко дню своего рождения 16 февраля.
И вот наступает 16 февраля 1952 года, и мама, справляющая свой день рождения без
меня и Игорька, теряет терпение. Она сообщает, что они решили все же использовать свои
14 дней отпуска и уехать кататься на лыжах в Гарц и Тюринги ю. И если я вдруг именно в
это время приеду, то они примчаться в Берлин, или я отправлюсь к ним в Оберхоф.
И еще она пишет, что они "на всякий случай обратились к одному руководящему
товарищу, чтобы он узнал, почему собственно в М. так долго тянут с разрешением". И
добавляет: "Может быть теперь все пойдет быстрее?"
Получено разрешение!
Извещение о разрешении ехать с Игорем к маме и папе в Берлин я получила 24
февраля 1952 года!
Через шесть лет разлуки с родными мне можно было их теперь повидать!
Полгода органы взвешивали какие-то "за" и "против", чтобы дочка с внуком могли
приехать в гости к родителям! И это притом, что ЦК одной ком мунистической партии
обратилось к ЦК другой коммунистической парии с просьбой пустить дочь в гости к
родителям. Шесть месяцев!
И все это время кто-то бдительно читал нашу переписку, для чего кто-то еще и
переводил письма с немецкого на русский. И за это получал зарплату.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
72/269
ДОКУМЕНТЫ ЭПОХИ
В заключение этого раздела приведу пару документов, характеризующих время,
выпавшее мне в мои молодые годы.
ПИСЬМО НЕКСЕ
"12. Х . 1951.
В Иностранный комитет союза советских писателей. Москва.
Дорогие друзья!
Я обращаюсь к Вам сегодня в связи с особым обстоятельством. Мой друг и издатель
Фриц Шелике, издательство "Диц", Берлин С", Валльстрассе 76-79, имеет замужнюю дочь,
которую ее родители не видели с весны 1945 года, со времени, когда они оба покинули
СССР, (где были в эмиграции), чтобы принять участие в восстановлении разрушенной
Германии. И Фриц и Луиза Шелике, после освобождения Германии доблестной советской
армией, осуществили выдающееся, в том числе, например, они из ничего создали
издательство "Диц", превратив его в самое значительное издательство Германской
Демократической республики, которое известно и Вам изданиями сочинений Ленина и
Сталина, а также беллетристики. Между прочим они издали и полное собрание моих
сочинений на немецком языке тиражом в 750 тысяч экземпляров.
А теперь они хотят, чтобы их дочь, которая сейчас работает доцентом по истории
во Фрунзе, приехала бы к ним в гости во время отпуска. Дочери 25 лет, она замужем за
русским, у них есть ребенок и, кажется, они счастливы. После отпуска она намерена
продолжить свою специализацию как историк. Все формальности для поездки сюда и
обратно в порядке, но у нее нет денег. Я, как Вы знаете, никогда не требовал гонорара, а с
начала Октябрьской революции отдал всю свою продукцию в распоряжение нового
государства. Но я буду Вам благодарен, если Вы от моего имени переведете нужную сумму
в рублях на имя Шелике В. Ф. , улица Кирова 93, Фрунзе, Киргизская ССР, для ее поездки к
родителям. Поездка Фрунзе-Москва стоит около 900 рублей, что необходимо для самолета
Москва-Берлин я не знаю, но Вы сумеете это узнать. Я готов на всю сумму открыть здесь
депозит.
Я надеюсь получить от Вас хороший и быстрый ответ, лучше телеграфом.
Я переселился в ГДР, так как воздух в Дании для меня сейчас был не слишком хорош.
Мой адрес сейчас:
Радебойль вест, Дрезден, ГДР.
С дружественным приветом.
Ваш Мартин Андерсен Нексе.
Ну и что, дали уважаемому, бескорыстному, пролетарскому писателю ответ
телеграфом? Как бы не так! Ишь, чего захотел!
Никакого ответа вообще Нексе так никогда и не получил! Нуль!
И денег мне тоже не перевели. Ни копеечки.
Нексе очень обиделся, о чем сказал мне сам при моем первом с ним знакомстве в 1952
году дома у мамы и папы.
Кстати, Бредель тоже обратился с тем же предложением туда же. И с тем же
результатом. Деньги от Бределя перевел мне из Москвы его сын.
И Миша Вольф, тоже сын известного писателя-антифашиста, прислал деньги сам, сняв
их со сберкнижки.
Что руководству советских писателей, помешало? Уму не пости жимо.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
73/269
РАЗРЕШЕНИЕ
Разрешение о моей поездке в гости к родителям было мне отправлено в конверте и на
бланке Красного Креста простым письмом и вполне могло "не дойти". Но дошло. Вот оно:
"СССР
Исполнительный комитет союза общества Красного Креста и Красного полумесяца
Москва, Неглинная. 25. Телефон К 4-33-88, К 4-19-44
3342. Москва "14" февраля 1952 г.
Киргизская ССР, гор. Фрунзе, ул. Кирова, д. No. 93.
Тов. Шелике В. Ф.
Исполком СОКК и КП СССР сообщает, что Вам с сыном разрешен выезд к Вашим
родителям, сроком на два месяца.
Выезжайте в ближайшее время по адресу: Москва, Старая площадь, дом No10-4.
Вам нужно иметь при себе 5 фотокарточек, размером 5 на 6 (фотографируйтесь
вместе с сыном)
Считаем необходимым предупредить Вас, что все расходы, связанные с выездом
оплачиваете Вы сами, в том числе 400 рублей стоимость загранпаспорта, ж. д. проезд до
Берлина и пр. расходы.
Сообщите день выезда в Москву.
Нач. отдела помощи политэмигрантам
Исполкома СОКК и КП СССР (Суетинова)"
А что мешало оформить разрешение сразу же, как только ЦК СЕПГ обратилось по
этому вопросу к ЦК КПСС?
У моей мамы был на этот счет свой вариант, совершенно нелепый.
МАМИН ВАРИАНТ
Берлин. 16 февраля 1952 года. Мама мне.
"Может быть просто боятся нашей "зимы"? Но на самом деле сейчас, после того,
как казалось, что зимы уже не будет никогда, стало очень холодно, и уже некоторое время
лежит снег. Но через две недели наступает весна. А значит это не может быть
причиной".
Меня задерживают во Фрунзе, так как климатические условия в Германии хуже
фрунзенских?! Какие-то органы берегут здоровье мое и сына, граждан СССР?!
Ну не могла мама так думать, при всей ее праведной вере в дело партии.
А может быть мама просто иронизировала, конспиративно пряча свою злость в адрес
дураков, не пускающих к ней дочь и внука, за намеком на то, что нечего, мол, "ждать у моря
погоды"? Злиться в открытую опасно, можно навредить, вот и придумывает нелепую
климатическую причину отсутствия разрешения?
Я не знаю.
Но что подумало фрунзенское КГБ, когда ознакомилось с м аминым вариантом о
причиннах затянувшегося разрешения на выезд дочери к ней в гости? Что моя мама
стопроцентная дура? Или что хитрая как лиса?
Не знаю.
Но эта часть маминого письма тоже свидетельство эпохи, конечно.
И последнее
Сейчас, в 2004 году, Сарка читает мои воспоминания. Многое она, будучи на пять лет

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
74/269
старше меня и давно уже с 1931 года жившей во Фрунзе, помнит и знает лучше, чем я.
Так вот, по ее сведениям в 1950 или 1951 году во Фрунзе КГБ вызвало к себе многих
из спецпоселенцев, а среди них были высокообразованные интеллигенты, высланные из
Москвы и Ленинграда, и в одночасье выдворило их из столицы солнечного Киргизстана в
маленькие города республики. (В скобках замечу, что и так осуществлялась культурная
революция, ценой искажения судеб прекрасных людей, насильно отправленных в
отдаленные уголки огромной страны. Там, в горах и долинах Ала-Тао, в маленьких
шахтерских городках и селах, высланные интеллигенты в силу своего неистребимого
гумманизма по велению души кидались в культуртрегерство, спеш а отдать то, что уже было
накоплено в их не сдающихся душах).
Выселяли тогда, когда мы с Ильей еще только начали работать в Киргизии, и по всем
тамошним реалиям я должна была бы быть на спецучете.
Но я на спецучете не стояла, а вот немкой была! "А все н емцы подлежать спецучету!
Не может она этого не знать!" – как возмущенно кричал еще в первые дни нашего приезда
во Фрунзе молодой бдительный лейтенант районного паспортного стола.
И немку сейчас вот еще и выпускать за границу? Когда туда почти никто даже "из
абсолютно благонадежных граждан" не ездит, да никто из самих сотрудников местного КГБ
никогда в ГДР не бывал? Ишь чего захотела!
Какая лишняя головная боль для фрунзенского КГБ...
Во имя чего вот только?
ДОКУМЕНТЫ ЭПОХИ (Продолжение)
ИЗ АРХИВА ИККИ
Короче, я и по сегодняшний день гадала, кто же и во имя чего так долго оформлял мне
разрешение на поездку к маме и папе, когда об этом в адрес ЦК КП(б) СССР была
направлена просьба аж от ЦК СЕПГ за подписью Ульбрихта.
Рольф в интернете нашел протокол повестки дня заседании Бюро ЦК СЕПГ, на
котором и было принято решение о просьбе в адрес ЦК КП(б). Вот оно:
"62/51
Sitzung des Politbuero am 21. August 1951
Protokol No 62
DY 30/1V 2/2/ 162
1. Protokolbestaetigung - 2. Bericht ueber die Weltfestspiele der Jugend und Studenten fuer
den Frieden und die weitere Kampagne - 3. Urlaub in der Sowjetunion - 4. Arbeitsplan des
Politbueros - 5. Kaderfragen der staatlichen Plankommission - 6. Nationalles Aufbauprogramm
Berlin 1952 - 7. Elternbeiratswahlen - 8. Offener Brief an die Mitglieder der SPD und KPD - 9.
Reorganisanion des Ministeriums der Schwehrindustrie und Schaffung eines Ministeriums fuer
Bauwesen - 10. Ministerpraesident fuer das Land Mecklenburg - 11. Instrukteure der Sowjetunion
fuer die Arbeit im FDGB - 12. Urlaub des Genossen Peter Florin in der Sowjetunion - 13.
Kuraufenthalt des Genossen Fritz Lange und Frau in der Sowjetunion - 14.Besuchsreise von
Waltraut Schaelike in die DDR - 15. parteistrafe fuer Willi Kropp - 16. Autobahn-
Benutzungsgebueren - 17. Umnennung des Werkes Buckau-Wolf, Magdeburg"
Сегодня читать этот документ и смешно и страшно. На каком высоченном уровне
решался банальный вопрос о поездке дочери к родителям в гости! Чем занимались
руководящие органы государства, какую мелочь ставили в повестку дня!

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
75/269
Ну да ладно, о существовании такого заседания я знала уже тогда, в 1951 году, ибо
мама мне радостно о нем сообщила, будучи уверенной, что я тут же смогу сесть на поезд и
катить к ней в гости вместе с первые ее внуком.
Но на самом деле пришлось ждать и ждать разрешения.
Почему?
И вообще кто и как оформлял мою поездку? Я долго строила только догадки, даже на
Фрунзенское КГБ катила бочку!
И. наконец, летом 2004 года я оказалась в вместе с Юрой в архиве ИМЭЛа и там среди
дел Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала (ИККИ) мы нашли не
только личные дела моей мамы и моего папы, но также персональную папку и на меня,
специально заведенную из-за моих поездок к родителям.
Господи, как много интересного и нелепого мы там обнаружили! И даже странную
фальсификацию чей-то рукой моих биографических данных мы там нашли!!!
Фальсификацию в мою пользу!
Но, все по порядку.
Итак, решение, удовлетворяющее просьбу моих родителей о моей поездке к ним в
ГДР, принято на заседании Бюро в Берлин и отправлено в Москву в августе 1951 года.
Я в это время еще бегаю в Москве по Министерствам в тщетной надежде поступить в
аспирантуру.
А из документов моего личного дела явствует, что в Москве разрешением на мою
поездку к маме и папе теперь заняты аж Внешнеполитическая комиссия ЦК ВКП(б) и
Исполком Красного Креста. В последнем я, еще будучи в Москве, успела заполнить нужные
анкеты с прилагаемой автобиографией. И после моего возвращения из Москвы во Фрунзе
Красный Крест ведет со мной переписку.. А в архиве ИККИ в моем Личном деле подшивают
соответствующие документы под грифом "Совершенно секретно".
С ума сойти!
Вот хронология событий согласно документам в моем Личном деле в архиве ИККИ.
23 августа 1951 года. Моя автобиография.
В моем личном деле она существует в перепечатанном варианте, с пометкой, что копия
верна.
"Родилась в 1927 году, в январе месяце, в емье немецких коммунистов. Отец и мать
работали в издательстве "КИМ2. В 1931 году вместе с родителями переехала в СССР, в
1932-33 годах вместе с матерью несколько месяцев снова провела в Германии.В 1934 году
поступила в нем.ср. школуNo1 им. к. Либкнехта гю Москвы и проучилась в ней до закрытия
школы. В 1938 году начала учебу в школе No 175 Свердловского района г.Москвы, где
проучилась до 7-ого класса включительно. В 1941 году с началом Великой Отечественной
войны была эвакуирована в интернат Коминтерна в Горьковскую область. Здесь
продолжала учебу в местной школе, летом и осенью 1941-1942 года работала в колхозе и на
полях интерната. В марте 1942 года вступила в чл.ВЛКСМ, в интернате была комсоргом
группы старших воспотанников, членом бюро комсомольской организации Интерната. В
1943 году вернулась в Москву и продолжила учебу в средней школе No 175 г. Москвы,
Свердловского района, которую окончила в 1944 году отличницей. Летом 1943 года
работала в подмосковном совхозе, летом 1944 года была мобилизована на трудовой
фронт – на лесозаготовки под г.Угличем. В сентябре 1944 года поступила на исторический
факультет Московского Государственного Университета им. Ломоносова. В 1946 году

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
76/269
ездила на каникулы в гости к своим родителям в г.Берлин. В 1947 году получила
комсомольское взыскание строгий выговор с предупреждением за сокрытие своих сомнений
(Выговор снят в 1951 году). После этого работала на полях подшефног о колхоза,
пионервожатой подшефной школы и на ремонте общежития. За все эти работы получила
благодарность по МГУ с занесением в личное дело. В 1949 году окончила МГУ и была
направлена на работу в Киргизскую ССР. С сентября 1949 года по июль 1951 года работала
преподавателем кафедры новой истории в Кирг. Государственном педагогической
институте. В настоящее время в связи с реорганизацией института в университет
уволилась. В институте последний год была чл. бюро комсомольской организации
аспирантов и преподавателей.
В октябре 1948 года оформила брак с Скляр Ильей Марковичем, 1924 года рождения.
В ноябре 1949 года у нас родился сын, Скляр Игорь Ильич.
Муж работал преподавателем Киргоспединститута, в настоящее время также
уволился в связи с реорганизацией.
Отец, мать и два брата сейчас находятся в Германии. Отец работает директором
партийного издательства СЕПГ "Диц", мать работает там же редактором, братья
учатся в средней школе.
28 авгута 1951 года (Шелике)
Верно: А.Баранов.
(Архив ИМЭЛ. Фонд495.No описи205, No ед. хранения3923. Стр.29-30)
Такая вот честная двадцатичетырехлетняя пай-девочка. И про выговор, правда без
полной формулирки за что он получен (!), сама написала, и всю общественную работу за
короткую жизнь перечислила, чтобы знали – я хорошая и пустили бы к маме с папой.
Сентябрь 1951 года. Мое письмо Шаронову.
А Красный Крест что делает дальше? Не знаю.
Но в сентябре 1951 года я пишу из Фрунзе письмо Заместителю Исполкома Общества
Красного Креста Николаю Ивановичу Шаронову по вопросу, в какие сроки я хотела бы
получить разрешение на поездку в Берлин.
Я пишу человеку, которого уже знаю, по-моему, с 1946 года. Именно к нему я была
приглашена на беседу тогда, когда первый раз собиралась в гости к маме и папе. Шаронов
задавал мне, студентке истфака, тогда разные вопросы, проверяя уровень моей
идеологической зрелости, и мягко наставлял помнить, что я представляю за границей весь
Советстский Союз. А так как я сама себя тогда так и чувствовала – представителем самой
передовой страны, то беседа с ним мне понрав илась. Я прониклась симпатией к
внимательному, и доброму сотруднику Красного Креста. Мне показалось тогда, что и я ему
тоже понравилась.
Мое письмо Шаронову в 1951 году – письмо другу. Оно тоже в деле, но на нем нет,
конечно, грифа "Секретно".
Моя проблема о сроках выезда состояла в том. что я сама не знала когда смогу поехать
–
я была безработной и ждала, что меня вот. вот возьмут в штат Заочного пединститута. И в
этом я признавалась Шаронову.
"28 сентября 1951 года.
Уважаемый Николай Иванович!
Пишу я Вам по вопросу моего временного выезда к родителям. Дело обстоит
следующим образом:
В связи с реорганизацией института, в котором я работала, в Университет, я
временно оказалась без работы. Министерство Просвещения Кирг. ССР обещает мне

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
77/269
место преподавателя в открытом в этом году Заочном педагогическом институте в гор.
Фрунзе. Но я не оформлена еще приказом, так как в Москве еще не утверждено штатное
расписание этого института. Директор этого института тов. Саматбеков сейчас выехал
в Москву, и мне фактически не с кем утрясать вопрос о сроках моего отпуска, тем более,
что я и н епринята еще на работу. Директор вернется 5-10 октября, к этому времени
обещали оформить приказ. Выехать до того, как определится, где я буду работать, я, к
сожалению, не могу, так как это грозит мне остаться в этом учебном году совсем без
работы, тем более, что претендентов на работу в Заочном пединституте много.
Характер работы в Заочном институте таков, что я могла бы получить без ущерба для
работы отпуск без содержания в ноябре, декабре, но, как я уже написала, я не могу вести
об этом переговоры. Договариваться по этому вопросу с Министерством я просто боюсь
,так как не знаю, как отнесутся к работнику, который начинает работу с просьбы об
отпуске. Когда я буду оформлена, уже можно будет об этом говорить. Таково мое
положение и я даже не знаю, к кому мне обратиться за советом. Я страстно хочу увидеть
родителей, особенно когда сейчас предоставляется эта долгожданная возможность, я
сделаю все, чтобы мне дали отпуск, но что делать, если пока я без работы?
Может быть я дам Вам телеграмму, когда устроюсь на работу и в случае
затруднений с предоставлением мне отпуска Вы сумеете мне чем-нибудь помочь,
поддержав мою просьбу? Я просто не знаю, что сейчас делать.
С глубоким уважением.
Шелике В."
Вскоре вернулся из Москвы директор Заочного пединститута Саматбеков, на работу
меня не взяли, но обещали рассмотреть вопрос о моем зачислении в штат института весной.
Я тут же пульнула телеграмму Николаю Ивановичу Шаронову.
"26 октября 1951 года.
Имею возможность выезда любое время сроком до 6 ти месяцев желательно с ноября
работа только с весны=Шелике-"
У меня оказалось абсолютно свободное от работы время на всю осень 1951 года и
всю зиму 1952 года, вплоть до начала весны.. Весной мне снова надо был о быть во Фрунзе,
поскольку тогда, возможно, меня все же возьмут на работу
Ну что ж, разрешение мне дали, но в самые последние дни зимы, т.е. точь в точь
накануне наступления весны. Случайность? Хотели, чтобы я сама была вынуждена
отказаться от поездки?
Я не знаю.
Но это пока в скобках, ибо пусть все будет по порядку.
Ноябрь 1951 года. Характеристика из КГУ.
Что делает Н.И . Шаронов после моей телеграммы? Он сразу двигает дело дальше и
посылает запрос в Кирг. гос. университет о предоставлении в дело моей характеристики. И
характеристика прибывает из Фрунзе с удивительной скоростью, и очень даже
положительная. (В те годы еще не стало практикой, что сотрудник сам на себя пишет
характеристику, конечно, положительную в меру собственной скромности, а начальст во ее
подмахивает.) Кто ее мне писал представления не имею. Характеристика сохранилась в
моем Деле и, конечно, не под грифом "Секретно".
"Копия
ХАРАКТЕРИСТИКА

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
78/269
на бывшего преподавателя кафедры новой истории Киргизского Государственного
Педагогического института
тов. ШЕЛИКЕ Вальтраут Фрицевну.
Тов. Шелике В.Ф. родилась в 1927 году, в гор. Берлине (Германия), в семье служащего.
По национальности немка. Член ВЛКСМ с 1942 года. Образование: окончила Московский
Государственный Университет в 1949 году.
Тов. Шелике В.Ф. работала в институте в качестве преподавателя с1сентября 1949
года по 20 июля 1951 года.
Читала лекционные курсы по новой и новейшей истории на 111 и 1У курсах
исторического факультета.
Лекции читала на высоком идейно-теоретическом уровне,и они получали высокую
оценку со стороны кафедры и студентов.
Принимала участие в общественной жизни факультета и института. Являлась
членом бюро комсомольской группы аспирантов и преподаателей института, исполняла
обязанности прикрепленного к студенческому общежитию и была агитатором в ряде
избирательных компаний.
Систематически работала над повышением своей квалификации. Ею сданы на
"отлично" кандидатские экзамены по двум дисциплинам (философии и иностстранному
языку).
Пользовалась авторитетом как среди студентов, так и среди профессорско-
преподавательского состава.
Морально устойчива.
Освобождена от работы в связи с реорганизацией института в университет.
Характеристика дана для представления в ЦК Общества Красного Креста и Красного
Полумесяца.
Ректор Киргизского Государственного Университета (Джамгерчинов)
Секретарь партбюро ....(Ярошенко)
6.Х1-51г.
Верно: Веселов
2-эс 18.01.52г."
(Архив ИМЭЛ. Фонд No495. Опись No205.Ед.хр.3923. Лист15.)
Вот бы и делу конец, можно давать разрешение на временный выезд такому хорошему
человеку как Шелике В.Ф . Так, может быть, и подумал Николай Иванович Шаронов и сразу
отправил поступившую характеристику в вышестоящую инстанцию – заведующему Отдела
Внешнеполитической Комиссии ЦК ВКП(б).
"Секретно.
Экс.No
Товарищу Мошетову В.В .
К ранее высланному выездному делу Шелике В.Ф. направляю ее характеристику
(Германия).
Приложение: характеристика.
(Н.Шаронов)
"24" ноября 1951 года.
No827-е"
(Архив ИМЭЛ.Фонд No495. Опись No205. Ед.хр.3923. Лист14.)
Январь 1952 года. Характеристика из МГУ.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
79/269
Однако тут выскакивает для Шаронова Н.И. новое поручение – просьба некого
Шуклина Т.М. . о предоставлении моей характеристики еще и из МГУ.
Шаронов делает соответствующий запрос. Но... в МГУ моей характеристики нет!
"Секретно:
Товарищу Мошетову В.В .
По просьбе т. Шуклина Т.М . мы просили МГУ выслать характеристику на Шелике
Вальтраут Фрицевну, окончившую в 1948 году университтет.
Проректор МГУ профессор Вовченко письмом от 1.12.51 No 4935 с. сообщает, что
характеристику на Шелике выслать не могут, т.к. она не сохранилась в ее личном деле.
(Н.Шаронов)
15 января 1952 г. No20-с.
Тов Шуклину Т.М .
16.1.52.В . Мошхетов."
(Архив ИМЭЛ. Фонд No495. Опись No205. Ед. хр.3923.No листа13)
Между ответом из МГУ об отсутствии моей характеристики и сообщением об этом
вышестояшщей инстанции Шароновым проходит полтора месяца. Почему? Искали мою
затерявшуюся бумажку?
Откуда задержка на полтора месяца?
Между тем, как следует из следующего документа, который я приведу ниже,
"Министерством Государственной безопасности СССР Шелике В.Ф . проверена ( Сообщение
МГБ СССР от 6 октября 1951 года прилагается)". Вот этого интереснейшего документа о
"проверке тов Шелике В.Ф ." в ИМЭЛ овском архивном деле нет. Поглядеть бы!
Но характеристики в МГУ так и не оказалось.
Повезло!!!
Господи, а я даже не знала, как же мне тогда неожиданно повезло!
Представляю себе, что в МГУ понаписали бы про меня, если бы Красный Крест
нажимал и требовал – подать сюда материалы на В.Ф .Шелике. Я не фантазирую, ибо знаю,
что действительно прислали из МГУ во Фрунзе спустя три года, когда я захотела в партию.
Да не видать бы мне тогда маму и папу всю оставшуюся жизнь!
Но причину своего везения я так и не знаю, могу только выдвигать предположения.
Во-первых, Шаронов почему-то в запросе в МГУ перепутал дату окончания мной
истфака – написал "окончившей в 1948 году университет", а во всех бумажках, что лежали у
него на столе в моей папке, черным по белому значился 1949 год! Вот архивист МГУ просто
мог и не найти моего дела, ведь среди выпускников 1948 года его не было, а искать
архивисту , может быть , было лень.
Во-вторых, характеристики в моем личном деле в МГУ действительно могло и не
быть. Ведь тогда, в 1949 году, когда мы с Ильей собирали документы для отъезда в
Киргизию, никто на факультете так и не хотел давать нам эту, так нужную для поступления
на работу, бумажку. Наконец решился Рожин, на лето назначенный временно
исполняющим обязанности декана, и написал почти филькину грамоту, т.е. характеристику
только за своей подписью, не заверенную парткомом и комитетом комсомола,. Вполне
допускаю, что Рожин, от греха подальше, не стал класть свое странное творение в папку с
моими Личным делом, отправляемыми в архив.. И никто этого не заметил.
Если так, то еще раз огромное ему спасибо! За то, что нас тогда выручил, и нечаянно
спас меня и потом.
В-третьих, в век, который тогда еще не стал информационным, все бумаги хранились
разрозненно в разных организациях на пыльных полках в толстенных папках и еще не было

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
80/269
компьютера, чтобы в миг передать по интернету сведения в соответствующие органы.
Поэтому бумажные потоки могли оказаться и столь разрозненными, что годами текли по
инстанциям как непересекающиеся параллели. МГБ меня проверил и я оказалась "хорошей",
а МГУ не нашел характеристику, и ничто "компрометирующее" на этот раз не всплыло.
Хотя я сама в автобиографии честно указала на выговор, и отметила, что он уже снят.
Но кто внимательно читает все бумаги?
Но дальше еще интересней.
"Маленькие " исправления моей биографии
15 января 1952 года Шаронов сообщает Мошетову об отсутствии характеристики из
МГУ, и уже на следующий день, 16 января Мошетов – зав Отделом Внешнеполитической
комиссии ЦК ВКП(б) направляет "Совершенно секретно" Председателю
Внешнеполитической Комиссии ЦК ВКП(б) тов Григорьяну В.Г ., письмо с сообщением о
возможности "удовлетворить просьбу ЦК СЕПГ (т.Ульбрихт) о выезде Шелике В.Ф."
Подписывает эту бумагу и Т.Шуклин, которому зачем -то сперва была нужна моя
характеристика из МГУ.
А потом на этот уже отправленный наверх, подписанный нужными людьми,
машинописный экземпляр письма чей-то рукой вносятся исправления для нового варианта
текста письма еще одному адресату: на письме пометка "тов. Суслову". Исправления таковы,
что я, оказывается, вовсе не безработная, как было на самом деле, а являюсь
"преподавателем новой истории в Киргизском Государственном педагогическом институте"
(который уже не существует, ибо реорганизован в Университет, а там никто даже не
собирается предоставить мне место!) и еще я, оказывается, работаю в школе (Чего никогда
не было!). Фальсификация! Кто-то улучшает мне биографию, вернее исправляет статус кво
в мою пользу. Дабы ничто не помешало? Чтобы удовлетворить просьбу товарища
Ульбрихта?
Я не знаю.
Кто на это решился? Кто тот неведомый помощник, расчищавший мне дорогу к маме и
папе в гости? И главное, почему? И почему свидетельство этой фальсификации, т.е.
черновик письма, с которого машинистка потом наверняка перепечатывала чистовой
вариант для Суслова, оказался сохраненным и даже подшитым в моем личном деле? Кому
это было нужно?
Я могу только гадать.
И еще я могу обратить внимание на то, что на исправленном архивном листе, тем же
почерком и с тем же нажимом пера, что были внесены коррективы, оставлена и подпись
того, кто редактировал письмо для Суслова. Подпись стоит скромно, неразборчиво " и/
Виноградов (?) или что-то в этом роде.
Кто этот неведомый мне Виноградов?
И пошла такая справка с исправленной моей биографией в канцелярию Суслову.
А бумага, как известно, все стерпит, не только клевету, но и исправления данных в
мою пользу по каким-то неведомым мне мотивам. И обретает бумага силу.
Повезло!!!
Получив такую симпатичную, без единой чревоточины, бумагу на временный выезд
Шелике В.Ф . в Берлин, канцелярия Суслова соответственно просто подмахнула разрешение
на мою поездку к родителям в гости в 1952 году.
И с тех пор я стала выездной. На все последующие годы!
Приведу этот занимательный документ 1952 года полностью, в скобках отметив и
редакцию.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
81/269
"Сов. секретно
ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОЙ КОМИССИИ ЦК ВКП(б)
тов. Григорьяну В.Г.
Центральный комитет Социалистческой Единой Партии Германии (тов. Ульбрихт)
просит оказать содействие в выезде в Германскую демократичекую республику Шелике
В.Ф. с целью навестить отца Шелике Ф.Г., работающего директором партиздата СЕПГ
"ДИЦ", сроком на два-три месяца.
Шелике Вальтрауь Фрицевна 1927 года рождения, уроженка г. Берлин, по
национальности немка. Гражданка СССР. Член ВЛКСМ с 1942 года. В 1949 году окончила
исторический факультет Московского Государственного университета. С 1949г. по 1951.(в
варианте для Суслова "по 1951 год" зачеркнуто) работала (в варианте для Суслова
"рабатает") преподавателем новой истории в Киргизском Государственном
педагогическом институте ( в варианте для Суслова добавлено "и в средней школе гор.
Фрунзе"). По работе характеризуется положительно.
Отец ее – Шелике Ф.Г., чл ен СЕПГ, работает директором партиздата "ДИЦ" в гор.
Берлине. Мать ее – Шелике Л.А ., член СЕПГ, работает редактором в партиздате "ДИЦ".
Два ее брата – учащиеся, проживаюют с родителями.
Муж ее Скляр И.М .1924 г. рождения, уроженец г. Херсон. По национальности еврей.
До июля 1951 г. (в вариантет для Суслова эти слова зачеркнуты) работал (В варианте для
Суслова "Работает") преподавателем в Киргизском Государственном педагогическом
институте. Проживает в гор. Фрунзе.
Министерством Государственной Безопасности СССР Шелике В.Ф. проверена
(Сообщение МГБ СССР от 6 октября 1951 года прилагается).
(В варианте для Суслова вставлено "По сообщению ЦК КПСС Киргизии") Шелике В.Ф.
просит оказать ей содействие в выезде в Германию к родителям сроком на два-три месяца.
Считаю (в варианте для Суслова "Считаем") возможным удовлетворить просьбу ЦК
СЕПГ (т. Ульбрихта) о выезде Шелике В.Ф. в Германскую демократическую республику
сроком на два месяца. Выезд ее в Германию можно было бы оформить через Комиссию по
выездам за границу при ЦК ВКП(б) ( В варианте для Суслова "ЦК КПСС".
Прошу (в варианте для Суслова "Просим") вашего указание (в варианте для Суслова
вместо "указания" – "согласия")
Зав. Отделом Внешнеполитической Комиссии ЦК ВКП(б) (В.Мошетов)
16 января 1952 г.
Т.Шуклин."
Сверху документо от руки "Тов. Суслову", над подписью Мошетова неразборчиво от
руки "И. Виноградов"
Такой вот документ эпохи лежит в моем личном деле, довольно странный.
Черт те что...
И совсем уже нелепо пошло оформление моих документов в следующем, 1953 году. Я
тогда снова собралась в гости к маме и папе, заблаговременно оставив заграничный паспорт
1952 года на хранение в Красном Кресте. И теперь в связи с моим новым ходатайством о
поездке "Секретарую ЦК Комуннистической партии Советского Союза товарищу Суслову
М.А." просто под новой датой и за подписью все тех же И. Виноградова и В. Мошетова,
пошла абсолютная копия того самого, "исправленного" в 1952 году варианта письма. В нем
сохранено "вранье" о моей работе, якобы, в Кигризском Государственном пединституте и в
школе(!), хотя я вовсе уже не безработная и "исправлять" мою биографию вроде бы
незачем.
И смех, и грех.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
82/269
Но на самом деле кому нужна лишняя морока? Даже на таком высоком, казалось бы,
уровне? Да и на самом деле, какая разница, где и кем я работаю? Главное, что
"характеризуюсь положительно" и я уже проверена Министерством государственной
безопасности СССР аж в октябре 1951 года!
А на мой выговор, (правда уже снятый), просто наплевали, О нем не было ни словечка в
бумагах, оформленных во Внешнеполитической комиссии ЦК КПСС для моего выезда в ГДР.
Почему?
Я не знаю ответа.
Но в 1952 году мне явно повезло и в этом.
Но так было не всегда, что я тоже обнаружила, знакомясь с моим личным делом в Архиве
ИМЭЛа.
А между тем в 1948 году...
На каникулы летом 1948 года я хотела еще раз поехать в гости к родителям в Берлин и подала
соответствующие документы в Красный Крест. Мы с Ильей прождали весь июнь, июль и начало
августа разрешения, но вместо этого в августе мне пришел отказ. Я тогда подумала, что меня не
пускают из-за югославских событий, тем более, что тем летом никого из мне известных люксовских
ребят - студентов тоже не пустили, ни в Болгарию, ни в Польшу. И я расстроилась только от того,
что осталось так мало времени для поездки куда-нибудь отдохнуть из душной Москвы. И мы с
Ильей махнули на две недели в Кимры, как я уже писала, вместе с Юрой Богеном к его матери,
высланной туда в качестве жены "врага народа".
Конечно, оформляя ходатайство о временном выезде, я заполнила тогда анкету. Она
сохранилась в моем Личном деле в архиве ИМЭЛа. И там под номером 10 стоял вопрос:
"Налагались ли во время пребывания в компартии или в КСМ взыскания (где, когда, кем, какие, за
что и сняты ли они)". Я честно написала: " Имею в настоящее время по линии ВЛКСМ строгий
выговор с предупреждением за "сокрытие от комсомола своих сомнений, за объективное
распространение их, за ошибки, допущенные в стенгазете, за небдительность, проявленную в
чтении реакционной английской книги". Взыскание наложено Краснопресненским РК ВЛКСМ."
Я тогда и не думала, что именно из-за этого меня и не пустили к маме и папе.
А вот в 2004 году, я нашла в своем Личном деле в Архиве ИМЭЛа документ, объясняющий
истинную причину отказа в 1948 году.
"Серетно.
Тов. Мошетову В.В .
Тов. Пик переслал в ЦК ВКП(б) письмо сотрудника аппарата ЦК СЕПГ Шелике Ф. В письме
содержится просьба к Исполкому СООКК И КП СССР предоставить возможность его дочери
Шелике В.Ф. приехать в Берлин на время летних каникул. Со своей стороны т.Пик эту просьбу
поддерживает. Шелике Вальтраут Фрицевна 1927 года рождения, уроженка Берлина, немка.
Приехала в СССР с родителями в 1931 году. Гражданка СССР. Член ВЛКСМ. Студентка 1У курса
исторического факультета Московского Государственного Университета им. Ломоносова.
Учитывая наличие на нее компрометирующих материалов, считаю необходимым в просьбе
отказать.
Справка прилагается.
П.Чернов. " " августа 1948 г.
Согласен В.Мошетов.
Верно: Ба(далее неразборчиво)"
(Архив ИМЭЛ. Фонд No495. Опись No 205. Ед.хр.3923. Лист 31)
Сопровождающей справки в моем Личном деле нет. Где ее искать?

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
83/269
Но во всяком случае у В. Мошетова в 1948 году в руках были "компреметирующие материалы"
на меня, и тогда он счел возможным отказать в "просьбе товарищу Пику", а в 1952 году "просьбу
товарища Ульбрихта" по тому же делу Шелике удовлетворил.
Почему?
Забыл о моих "грехах"? Не стал глядеть в бумаги 1948 года?
Так что в 1952 году мне действительно очень крупно, несказанно повезло!
Но за этим везением, судя по документам, стоят одни и те же люди. Что ими руководило?
Я не знаю ответа.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Две линии моей судьбы".
С тех самых пор, как "подправили" мою биографию в письме товарищу Суслову и в 1952 году
отпустили в гости к маме и папе в моей судьбе появились две линии, разные, даже
противоположные.
С одной стороны меня всегда выпускали из страны в гости к маме и папе, а потом и по линии
Общества "Знание" уже в 1988 году и в ФРГ. Я всегда была выездной, "проверенной" сперва на
уровне Внешнеполитической комиссии ЦК КПСС, а потом ОВИРом, когда в стране появились
нормальные органы, в компетенции которых и были поездки за границу. Выпускали, какие бы
характеристики я не получала на работе. Так, например, Иван Гришков, мой зав. кафедрой в Оше,
счел невозможным написать, что я "морально устойчива", ибо развелась со Скляром, и вышла замуж
за Луканцевера, т.е. "разрушила семью". Не может писать, ну и не надо. Я подала такую
"подмоченную" характеристику. А меня все равно выпустили. А потом, когда Гришков развернул на
факультете борьбу с деканом из-за его нечистоплотности и горкомом партии был за это снят с
работы, вся кафедра встала в его защиту. И ректор, в отместку за поддержку мной Гришкова
написала в моей характеристике, что "Шелике склочница". Ну и что? Я подала в ОВИр и такую
характеристику и все равно поехала в ГДР, даже будучи "склочницей".
А потом, когда в апреле 1959 года я, наконец, защитила кандидатскую диссертацию, в мае, уже
без меня, состоялся в институте истории АН СССР Больш ой ученый совет, утвердивший мою
защиту и работа пошла в ВАК. Последнее заседание перед летним отпуском в ВАКе предстояло в
июне. И я была уверена, что в самом лучшем случае меня могут утвердить осенью, и хорошо, если
уже зимой, и даже не стала смотреть бюллетень ВАКа за июнь и сентябрь. А оказалось, что
диссертация прошла ВАК уже в июне! Чудеса!
А в 1977 году я, беспартийная (!), была утверждена в качестве участника закрытых
симпозиумов при Международном отделе ЦК КПСС под руководством Ю.Красина, призв анном
обсуждать нерешенные теоретические проблемы международного коммунистического движения. И
это несмотря на то, что у меня к тому времени не было еще ни одной монографии (Что вообще -то
было условием Ю.Красина для каждого участника, но очень уж горячо меня рекомендовал ему М.А.
Селезнев, услышавший однажды мое выступление на конференции). И с тех пор я каждый год,
иногда два раза в год, уезжала из Фрунзе на симпозиумы, материалы которого выходили "Для
служебного пользования" в АОН при ЦК КПСС.
И самое смешное – сама я ничего не делала, ни характеристики не просила исправить, ни на
симпозиумы к Красину не просилась. Все получалось само собой.
Если бы я верила в бога, то подумала бы, что у меня очень умный ангел -хранитель. Но в бога я
не верю, однако какие-то хорошие люди мне явно все время попадались на пути, и по своей
собственной инициативе они мне почему-то помогали, даже не ставя меня об этом в известность.
Как сделал это мне неизвестный И.Виноградов, "подправив" мою биографию в письме к Суслову.
Мне везло!
Но одновременно в моей судьбе существовала и вторая линия. Кроме незримых помощников и
везения на хороших людей, на моем пути оказывались наяву и во плоти также и люди, для которых я

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
84/269
была аутсайдером, человеком, не заслуживающим доверия, более того, даже потенциальным врагом.
Я теряла работу, за мной тянулся шлейф студенческой драмы, в 70-ые годы выкидывали мои статьи
в Ученых записок. Мне не давали рекомендацию на следующий срок переизбрания по конкурсу и
только вмешательство ректора спасло меня от потери работы. А декан факультета несколько лет
подряд все попытался развернуть кампанию по разоблачению "антикоммуниста В.Ф .Шелике".
Да и местное КГБ многие годы висело у меня на хвосте, каким -то образом.
В первой линии судьбы все хорошее приходило ко мне само, без всяких на то усилий или
целенаправленных действий с моей стороны, я не завоевывала себе места под солнцем. А вот во
второй линии судьбы мне постоянно приходилось держать удар, терять время из -за возни,
устроенной вокруг очередного чепуховского "Дела тов.Шелике", отстаивать место работы. Но в этих
"делах против Шелике" я никогда не тонула, я отбивалась, если было необходимо, и не обращала
внимания, если это было возможно. Язвила, когда доставали. Удобным человеком, которого удается
согнуть и поставить на колени, я не была. Шла своей дорогой, при любой погоде, упорно и
уверенно. Иногда ревела.
Наверное, меня многие не понимали. Но мне многое и прощали.
Такие вот дела.
Но вернемся в начало 1952 года.
ФРУНЗЕ МОСКВА БЕРЛИН 1952-1953
В ГОСТЯХ У МАМЫ И ПАПЫ
Март-май 1952 года
ДВЕ НЕДЕЛИ ПРОЕЗДОМ В МОСКВЕ
Получив разрешение на выезд с Игоречком в Берлин 27 февраля 1952 года (кстати
родители ходатайствовали и о приезде к ним и Ильи, но его органы с самого начала
исключили из оформления, очевидно решив оставить "в залог"), я немедля отправилась в
путь. Предстояла остановка в Москве ради оформления заграничного паспорта, а потому 1
марта мы с Игорьком снова оказались у Фани Яковлевны.
На этот раз мы были в маленькой квартире с двумя смежными комнатами не одни с
Фани Яковлевной, а вместе со всем Яшиным семейст вом – Яшей, Машей и маленьким
Сашей. Изменилось и наше финансовое положение. Если в прошлом году я взяла Фани
Яковлевну на "полное довольствие", то теперь "нагло села на шею родным", как писала я
Илье, правда, кое-что вкусненькое все же подкидывая, иногда.
Я рассчитывала задержаться в Москве всего дня на три -четыре и не думала никого
особенно обременять. И мне были искренне рады. Мы жили "в тесноте, но не в обиде" легко
и без всякого психологического напряжения. Днем Яша и Маша уходили на работу, Фани
Яковлевна регулярно ездила на частные уроки, я убегала на пару часов в Красный крест,
МГУ и к друзьям, а иногда оставалась целый день дома. Фани Яковлевна во время моего
отсутствия караулила двух любимых внуков, а еду мы готовили с ней вместе. Вечером
малыши спали в дальней комнате, а все семейство сидело за столом, гоняло чаи и трепалось.
Суеты не было никакой. А ведь комнатки были метров по десять -двенадцать. Как мы там
терлись друг о друга без всякого раздражения, уму не постижимо. Тем более, что выдача
мне паспорта все время откладывалась. И пробыла я "в гостях" около двух (!) недель.
Слава московским родственникам! Спасибо за способность к гостеприимству,
настоящему!
Несколько картинок моего московского бытия я для наглядности сейчас приведу.
Первые дни в Москве

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
85/269
Москва. 2 марта 1952 года. Травка Илье.
"В Москву прилетела в 16.30. вместо 11 утра. Представляешь себе как волновались
мама, Маша и Валя. Только мы сели в уже отходящий автобус, как в него влетел наш Лев
Абрамович. Он бедный тоже с 10 часов на вокзале, все время справлялся о самолете, зашел
в комнату для транзитных и там благополучно уснул. Так и проспал объявление о нашем
прибытии. Итак меня встречали мама, Валя, Маша и Леня.
Все поехали к нам в Измайлово, а в 8 часов вечера Леня "похитил маму у Игорька" (как
он выразился) и я проводила товарища в Ленинград. Игорька оставила спящим сладким
сном. За полтора часа своего сидения Леня натворил бед – свел Сашку с ума зайчиками и
прочей чертовщиной в виде теней на стене и показывал фокусы с монетами. В результате
Саша проглотил сразу две десятикопеечные монеты, стал давиться и, наконец, вырвал
монеты обратно. Жалко, что я смотрела на Сашу, надо было бы запомнить обалдевшее
лицо нашего приятеля. Но несмотря на этот инцидент, Леня всем понравился, мама даже
нашла его интересным и решила, что было бы неплохо, если бы он женился на какой-то
там Ривочке-Фивочке из Харькова! Между прочим, Маша вела себя прекрасно пока
выяснялось, что же Саша проглотил".
А на следующий день, 3 марта Игорек ухитрился заболеть! Да еще и с температурой
выше 39 градусов! А ведь в маленькой квартире бегает еще и Саша, Игорев ровесник, такой
же маленький, который вполне может заразиться. И ни слова упрека, никаких идей сунуть
меня с малышом куда-нибудь – к Эльге, или просто к бездетным знакомым. Мало ли что там
у Игорька за болезнь начинается! И 7 марта Игорек все еще болел!
Москва. 7 марта 1952 года. Травка Илье.
"Три дня тому назад у Игорька была температура 39 и 9. Представляешь себе как я
спаниковала. Вызвали врача из Семашко, она прописала букет лекарств, включая пеницилин,
но вечером укол сделать не удалось, так как не нашли сестры (вот тебе и Москва!), а
утром была уже почти нормальная температура. Зато теперь опять 38 и 4, грипп
постепенно проходит, и это лучше, чем с 39 сразу до 37. Мама, конечно, жутко паниковала,
отчего мне совсем не легче, но я никаких уколов делать не стала, даю пирамидон и глюкозу с
аскорбинкой (для поддержания сил). В общем в Игоря настроение хорошее и дня через два
он должен быть здоров.
Из-за сынишкиной болезни я никуда не ходила, он не отпускал меня даже в уборную.
Но сегодня я все же решилась бросить его на бабушку и поехала в университет. Игорь
не заметил, как я смылась и прекрасно себя вел, если не считать повышения температуры
(вчера было меньше)".
Я ведь в Москве еще и свою диссертационную тему решила обговорить, а от Ильи
передать письмо Михаилу Николаевичу Тихомирову, научному руководителю его
дипломной работы. Но об этом потом.
Игорек и Саша
Конечно, мне было интересно посмотреть на московского двоюродного братишку
Игорька и сравнить обоих. И вот что из этого получилось:
Москва. 7 марта 1952 года. Травка Илье.
"Саша гораздо развитее Игорька, говорит лучше, читает стихи, производит вообще
гораздо более взрослое впечатление. Игорь по сравнению с н им младенец. Ты этим
обстоятельством, пожалуйста, не огорчайся. Саша типичный интеллигентский мальчик из
типа детей, которых моя мама называла "altklug". Вдобавок еще и капризен, и ни черта не
ест. Игорь куда разумней, хотя совсем ребенок. Но дети должны быть детьми, это ведь

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
86/269
наш с тобой девиз...
Эльга сказала, что очень хорошо, что Игорек не знает стихов, это ему слишком рано
и даже вредно для развития (Эльга ведь детский психиатр)".
Илья меня в ответном письме поддержал:
Фрунзе. 11 марта 1852 года. Илья Травке.
"Почему заболел Игорек? Травушка, обязательно напиши об этом, а то я буду очень
беспокоиться.
Что касается Сашки, то я не огорчаюсь: наш Игорек все равно лучше, правда! А
интеллигентских детей я до смерти не люблю (кстати, глядя на Сашку, можешь себе
представить каким был твой супруг в этом же возрасте, бррр!)".
Но не думаю, что у Ильи серьезно был какой-нибудь комплекс по поводу своего
детства. Это он так, к слову, чтобы подтвердить единую педагогическую позицию в нашей
семье. И она действительно была единой. Но, под моим руководством. И с моими
достоинствами, как в приведенном случае, и с моими же недостатками, которые я исправила
только с внуками. В вопросах воспитания детей Илья был стопроцентно на моей стороне и
никогда не спорил. Такой у него был характер.
Моя первая свекровь. Спасибо!!!
Пока болел Игорек ко мне в гости приходили мои московские подруги – Эльга, Нина,
Валя. И никто в доме не возражал, наоборот, поили чаем, угощали вареньем. И давали нам в
уголку пошептаться.
Валя – моя люксовская подруга стала для Фани Яковлевны настоящей отдушиной. К
Вале тоскующая бабушка обращалась, когда долго не было от нас писем, Вале она тотчас
звонила при любой весточке от нас и обе читали друг другу наши письма по телефону. И
Бориса Шрагина с его Валей Фани Яковлевна тоже заключила в свое сердце. И Валя
Шрагина тоже регулярно звонила, рассказывая о текущих делах своего семейства.
"Ваши друзья – мои друзья", – говорила Фани Яковлевна, и то было правдой. Большое
сердце было у моей первой свекрови и очень заботливо-добрым.
Еще раз спасибо! Большое.
Илья после моего отбытия в Берлин поблагодарил свою маму за теплый прием меня и
Игорька, и особенно за то, что взяли меня родные на это время на полное свое иждивение.
Фани Яковлевна ответила Илье письмом. Я приведу отрывок из него для наглядности
–
какая была у меня первая свекровь.
Москва. 15 апреля 1952 года. Фани Яковлевна Илье.
"Мой дорогой, родной сын!
...Из твоего письма не видно, чтобы ты получал мои письма. После отъезда Травки я
написала тебе подробное письмо, кстати, поругала за то, что ты просил у Травки ничего
не брать за пропитание. Неужели ты думаешь, что мы так мелочны, что мы позволили бы
себе взять у Травки за время, которое она гостила у нас. Если бы даже я ничего не
зарабатывала, то и в этом случае было бы смешно брать у нее на жизнь. Прошлым летом
было совсем другое дело. Я была одна и ничего не зарабатывала, а теперь мне только
доставило удовольствие, что я могла принять их как полагается за мой собственный счет,
не прибегая ни к чьей помощи.
Ты зря так благодаришь меня за хороший прием, ведь ты сам уже отец семейства и
должен понять, что сделать что-нибудь приятное для ребенка – удовольствие.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
87/269
Меньше всего я жду подарка от Травки. Будет время когда вы устроитесь хорошо и
сторицей отблагодарите меня. С другой стороны не может быть и речи о том, чтобы она
могла что-нибудь там купить, так как ей не обменяли ни одной копейки. Вряд ли она
сумеет себе сама что-нибудь купить. Все это мелочи, Иленька, не стоит даже говорить об
этом. Лучшим подарком для меня будет, если она и Игорек поправятся там. Травка здесь
выглядела очень плохо. С лета она очень похудела. Мне очень хотелось ее подправить
немного, но, к сожалению, Игорек своей болезнью немного подкачал. Думаю все же, что
там она немного поправится, тем более что родители первые две – три недели должны
были быть в отпуске...
Будь здоров, как желает это тебе горячо любящая тебя мама.
Крепко, крепко целую тебя".
ИЛЬЯ + ТРАВКА=ЛЮБОВЬ
Между Москвой и Фрунзе две недели летали письма – Илья мне, я – Илье. Но скорость
"полетов" была черепашья (опять письма читали в КГБ, и при том совсем не торопясь, о чем
мы и не подозревали). И в результате мы оба упрекали друг друга в не писании писем, и оба
очень скучали друг по другу – каждый оказавшись в непривычных условиях: я без Ильи, не
на работе, с потерей драгоценного времени на оформление паспорта, и в другой,
непривычной для меня, семье. А Илья остался теперь один, без меня и без Игорька, с
Марусей и прижившейся у нас Людой. С перспективой не видеть жену и сынулю ц елых два
месяца.
И из-за тоски на страницы писем выплескивались слова любви – у Ильи щедрые и
подробные, у меня короткие. И много о материнских и отцовских радостях и заботах об
Игорьке.
Москва. 2-3 марта 1952 года Травка Илье.
"Будь умницей и не очень скучай, мне эти 10 дней будет очень тяжело. Пиши мне, ты
ведь мой большущий друг, пиши часто, слышишь? Игорек по тебе и Марусе скучает,
каждый день вспоминает. Сегодня даже сказал: "Мама. поедем домой".
Целую тебя, кладу голову на колени, чтобы ты гладил мне волосы.
Твоя Травушка".
Фрунзе. 5 марта 1952 года. Илья Травке.
"Дорогой мой Травчоночек!
Уже пятый день, как ты с Игорьком уехали, а я до сих пор чувствую себя так, как
будто только что проводил тебя. Тоскливо мне без тебя и Игорюньки настолько, что я до
сих пор не взялся за минимум – книги из рук валяться. Чтобы развлечься два раза вечером
ходил в кино – не помогло...Сегодня я твердо решил заниматься, но боюсь, что из этого
"твердого решения" опять ничего не выйдет. Но, ладно, хватит ныть (в скобках еще поною
–
ты с Игорьком мне два раза снились, и я во сне страшно обрадовался, что Игорек опять
здесь, а проснулся – и никого нет. Стало еще тоскливее)...
Ты знаешь, я сейчас по-настоящему ощутил, как я люблю Игорька: без него мне
вдвойне, втройне тяжелее. Я даже начал уже считать, сколько дней осталось до вашего
приезда – хорош, нечего сказать ! Но ты на меня не сердишься, правда, Травушка? Ведь я
просто очень люблю тебя и Игоречка, вот мне и тяжело. Ноя, кажется, опять начал ныть
и отравлять тебе своим нытьем пребывание в Берлине. (Илья еще не получил от меня ни
одного письма о задержке в Москве!)...
Пост скриптум. Только что пришла твоя телеграмма, я обрадовался и вместе с тем
огорчился. Почему так долго задерживается оформление в Москве? Это обидно вдвойне:
ты задерживаешься в Москве, а я на 10 дней больше не буду тебя видеть. Травушка, почему

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
88/269
ты мне не пишешь?"
Москва. 7 марта 1952 года Травка Илье.
"А как я скучаю, ты себе и представить не можешь. Письма от тебя все еще нет, а
между тем мне уже почти хочется обратно. Не смейся, но мне жуть как хочется
целоваться и...весна ведь скоро, наверное приеду раньше. Паспорт задержит меня здесь
еще дней на 5.."
Москва. 10 марта 1952 года. Травка Илье.
"Представляю, как тебе сейчас грустно. Как тебя кормит Маруся? В Москве сейчас
весьма дорого, дороже, чем у нас. Игоря я кормлю роскошно – каждый день апельсины! Ну,
пока нас нет, попробуй немного поправиться за это время. Как нога? Пиши мне часто,
часто, Иля, а то ведь я взбешусь, ты ведь знаешь.
Крепко тебя целую, хочу, чтобы ты хорошо-хорошо погладил меня по головке,
слышишь?
Сын уверен, что папа на работе, Люда придет в субботу, а тетя Маня ушла на базар.
Короче говоря он уверен, что скоро увидимся. Ну, пока, мой умный.
Травка.
Пост скриптум. Только кончила свое письмо и совершила очередной (в который раз!)
поход к почтовому ящику и...ура! письмо от тебя, да еще такое хорошее, теплое. Не смей
так скучать, работай!...
Хотела бы тебя видеть здесь, а то у меня что-то очень муторно, смутно на душе.
Целую тебя. Травка".
Фрунзе. 11 марта 1952 года. Илья Травке.
"Дорогая Травушка!
Что ж ты, девочка моя, письма мне не пишешь? Это не хорошо! Я тут с ума схожу
от тоски, а ты еще мне подбавляешь жару своим молчанием. Я уж даже и не знаю, что
думать. Сегодня одиннадцатое число, и я считал, что уж сегодня-то я получу от тебя
письмо. Но уже четыре часа дня, почтальон больше не придет, – а письма нет. Не надо.
Травчоночек, быть такой неаккуратной: ведь я же два месяца не буду тебя видеть, и если
ты еще не будешь мне писать, то я тут совсем околею. Вчера я даже чуть не заревел,
такая тоска мною овладела – ни тебя, ни Игорюшки, в комнате пусто и неуютно. Брр!!"
Далее Илья сообщает, что в институте отметили весьма мило и по -домашнему 8 марта,
а он на вечере читал монолог Хлестакова, становясь таким образом заштатным артистом.
Первое его выступление было в Новый год.
И вот на следующий день долгожданная радость!
Фрунзе. 12 марта 1952 года. Илья Травке
"Гип-гип-ура! Как хорошо, что я не успел отправить письмо! Только что получил твое
письмо и страшно обрадовался, даже заплясал. Твое письмо шло 9 дней – вот так
авиапочта!...Теперь я уже глубоко убежден, что ты получишь мое первое письмо от 5
марта числа 13-14,..уй-юй-юй! Я убежден, что на меня скоро посыпятся проклятья за мое
молчание. Травчоночек, ей-богу, я не виноват, это шутки авиапочты, не ругайся,
пожалуйста, а то я буду плакать. Вот увидишь, я буду очень аккуратным, честно, честное
слово!"
(Не почта "шутила", а фрунзенское КГБ, которому больше делать было нечего как
мусолить наши письма! Идиотство!)

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
89/269
"Работаю я сейчас много, никуда даже не хожу...Гораздо приятней сидеть дома и
заниматься. Только пиши, Травчонок, милый, почаще...
Знаешь, Травчонок, так пусто в комнате без Игорька, даже передать этого нельзя. Я
очень доволен, что он вспоминает папу и просится домой, а то на аэродроме он как-то так
безразлично попрощался, что я даже огорчился. Поцелуй, его, Травушка, крепко и скажи,
что это папа его целует. Маруся даже прослезилась, когда я ей прочитал про Игорька".
Фрунзе. 18 марта 1952 года. Илья Травке.
"Милый мой Травчонок!
Только что сел писать тебе письмо, как в окно постучала наша почтальонша и
принесла письмо от тебя...По правде сказать я уже три дня ждал этого письма и
обрадовался ужасно, тем более что беспокоился за Игорька. Очень хорошо, что он здоров,
а то сейчас ходит такой грипп, что просто ужас...Три дня подряд видел во сне тебя и
Игорька, обрадовался ужасно, проснулся...и, увы! "ни сметаны, ни мышат", как говорится в
детском стихотворении. Тоска у меня уже стала, так сказать, "нормальной": я работаю,
читаю, но внутри где-то тревожно, смутно, хочется увидеть тебя и Игорька, полежать у
тебя на коленях ...и все такое прочее. Кажется, я эгоист, да, Травушка? Но мне очень
трудно без тебя, девочка моя, я очень тебя люблю! А тут ни тебя, ни Игорька. Ведь я-то
не утешусь тем, что Игорек пошел гулять. Представляю себе мордашку нашего
разбойника, когда он говорит, что "папа на работе, Люда придет в субботу, а тетя Маня
пошла на базар". По секрету скажу тебе, Травушка – я очень доволен, что Игорек скучает.
Вот видишь какой я эгоист! Но ничего, ты, ведь меня все равно любишь, правда?"
На подобные риторические вопросы я не отвечала. Конечно, люблю, что спрашивать,
когда и так все ясно?! Не была я щедрой в словесном выражении своих чувств и Илья от
этого, наверное, страдал. И только сейчас я за ильевскими строками письменного
выражения его любви чую его тревогу – Илья ведь знает, что в Берлине я обязательно
отыщу Эрнста. Это в своем литературном повествовании я объединила две встречи в одну и
"выселила" Эрнста из Берлина. А на самом деле я его отыскала! И откуда Илье, да и мне
тоже, было знать чем кончится эта встреча? Вот Илья и мучился, но вопросов не задавал,
обещаний не выпрашивал, страдал "только" от разлуки. Не думаю, что я сей час ошибаюсь.
Но тогда, в 1952 году мне такие мысли в голову не приходили. Должен же Илья сам
понимать, что и как я его люблю? Должен? И зачем об этом спрашивать?
ТЕМА ДИССЕРТАЦИИ
Московский двухнедельный простой бил по моим нервам. Но было в нем и хорош ее –
несмотря на неделю, потерянную из-за болезни Игорька, я сумела сделать все необходимое
для уточнения темы своей диссертации. Да и письмо Ильи надо было передать Тихомирову.
И при первой же возможности я и удрала от выздоравливающего Игорька в МГУ, на
свидание с Застенкером.
У меня было два варианта предстоящего научного поиска и мне важно было узнать,
что думает по этому поводу Наум Ефимович, оппонент моей дипломной работы.
Пока я готовила и читала спецкурс "Маркс и Энгельс в революции 1848 года" мне
пришла в голову идея, что во Фрунзе мне легче всего было бы углубиться в тему "Борьбы
Маркса и Энгельса за создание рабочей партии". Хотя и Ноябрьскую революцию мне
бросать не хотелось, влекли к себе события февраля-марта 1919 года, мучил вопрос, почему
они не превратились в победоносную пролетарскую революцию, когда лозунги рабочих
были теми же, что и в России.
Выбор темы по революции 1848 года Застенкер раскритиковал в пух и прах, четко
сказав, что ничего нового я тут не напишу и нечего об этом думать.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
90/269
Зато февраль-март 1919 года, Наум Ефимович счел очень интересным, даже глаза у
него загорелись. Признался, что работая над Баварской советской республикой 1919 года
сам хотел в свое время разобраться в мартовских боях в Берлине и забастовках в Руре. Но
сам он убедился, что писать серьезно на эту тему можно только в Берлине! Даже в Москве
об этом думать нечего, а во Фрунзе и подавно! "Но" Застенкера было огромным и
решительным.
Моя реакция? Растерялась? Да ничего подобного! "Я даже разозлилась и все-таки
буду думать сама". (Илье в письме от 7 марта 1952 года). Решила, что погляжу, какие в
Берлине есть материалы и тогда выберу сама, на чем остановиться. Сдаваться я не
собиралась, специализацию по новой и новейшей истории "предавать" в мои намерения не
входило. Еще чего!
Так Застенкеру и сказала.
Я не помню его ответную усмешку, но, наверняка, она была – ехидно-одобрительная
под девизом "Давай, дерзай, и посмотрим, что у тебя получиться".
А что получилось? Получилась диссертация на тему "Мартовские бои 1919 г ода в
Берлине" и большая дружба на расстоянии с Наумом Ефимовичем. В каждый свой приезд в
Москву я обязательно ему звонила и тут же получала приглашение немедленно прийти в
гости. Жена Драбкина в этой связи не раз удивленно говорила: "А Наум Ефимович вас
очень любит". На это я "скромно" отвечала "Я знаю". Но не считала нужным разъяснить, что
нас объединила бескорыстная вера друг в друга, открыто проявляемая в сложных
жизненных ситуациях, случавшихся то у Застенкера, то у меня. Мы доверяли друг другу –
мудрый, умный, ехидный и требовательный доцент МГУ и упрямая, независимая
выпускница МГУ, по случайному стечению обстоятельств без всяких регалий тоже уже
вставшая за кафедру. Но об этом подробнее позже.
А в том самом 1952 году, когда еще только начиналась моя эпопея с диссертацией, я
вернулась из Берлина с пленками фотокопий потрясающего архивного материала для
мартовских боев в Берлине. Как я их добывала, я напишу ниже, но реакцию Наума
Ефимовича приведу уже сейчас.
–
Счастлив тот, в руках у кого такие документы, – изрек пораженный моим везением
Застенкер. И благословил на подвиги "ратные", на писание диссертации во Фрунзе. Я была
счастлива!
ДЕЛА, ДЕЛА, ДЕЛА.
В письмах между мной и Ильей в основном вопросы и ответы в связи с моими
текущими лекциями в летнюю сессию в качестве почасовика. Интересно то, что я задаю
вопрос, а Илья встречно уже шлет ответ. И наоборот. Мы думали и действовали в унисон и
брали дела друг друга каждый на себя как свои собственные. Мне определяют летнюю
нагрузку, уточняют тему спецсеминара, я высылаю производственный план, возражаю
против слишком широкой темы спецкурса. А Илья все это доводит до сведения завкафедрой
Глузкина и отстаивает мою позицию. Я в свою очередь ищу Михаила Николаевича
Тихомирова ради уточнения темы диссертации Ильи, и Илья, наконец, получает от него
письмо. Ну и так далее. Илья следит за кадровыми изменениями в институте, чтобы не
пропустить момент, когда меня можно принять в штат. Бдит скрупулезно и настойчиво, так
что штатное место уплыть не должно.
Я ведь все еще безработная.
И тем не менее у бедного Игорька работящая мама. Даже в Москве не сидит спокойно
дома у Фани Яковлевны, все куда-то бегает...
И в заключение московского пребывания

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
91/269
Фрунзе. 18 марта 1952 года. Илья мне.
"Есть у нас тут одна потрясающая новость: специальное письмо хозяина о
политэкономии. Но об этом я тебе расскажу, когда ты приедешь. Письмо страшно
интересное и мудрое".
Это о работе Сталина "Экономические проблемы социализма".
НАКОНЕЦ В БЕРЛИНЕ!
ВСТРЕЧА НА ВОКЗАЛЕ
17 марта поезд Москва-Берлин медленно вполз в остекленный купол-туннель
железобетонного берлинского вокзала. Игорек и я впились глазами в стоящих на перроне
людей и сразу увидели маму, папу и братишек. А те также напряженно вглядывались в окна
проплывавших мимо вагонов, чтобы не пропустить Траутхен – теперь двадцатипятилетнюю
молодую женщину, уже ставшую матерью. И хотелось им поскорее узнать, в шляпе или без,
прибудет молодая дама. На сей счет даже был заключено пари – кто-то был уверен, что я ни
за что не надену ненужный весной головной убор, а кто-то предполагал даже нечто в виде
шляпки с вуалью. Все-таки шесть лет прошло с последнего свидания, не могла я не
измениться.
–
Вот она! – вскричала глазастая мама, как всегда первой увидевшая то, что хотели
увидеть все. И счастливая тем, что дочь не только узнаваема, и не только без шляпы, но
вроде бы совсем и не изменилась. А рядом с ней кареглазый карапуз, очень дружелюбно
глядящий на бабушку, дедушку и дядей-братишек, ее первый внук!
И сразу все были среди своих, ни капельки напряжения, ни грани отчуждения за
прошедшие в разлуке шесть лет.
И СНОВА ВЫБОР СУДЬБЫ
Еще и Ульбрихт
В первый же вечер я, ошарашенная разговором мамы и папы со мной "о главном", села
за письмо Илье. И начала с места в карьер, без предисловий : с того, что меня так
разволновало.
Берлин. 18 марта 1952 года. Травка Илье.
"Милый мой Илья!
Хороший мой мальчик, начну с того, что меня очень волнует, а потом уже буду
писать о первых впечатлениях первого дня. Вчера еще, говоря о катастрофической
нехватке историков здесь, мама сказала, что Ульбрихт очень ругался, что мне дали
возможность выйти замуж в России. Ты чуешь? У тебя сейчас также забилось сердечко,
как оно волнуется и у меня. Ты об этом только молчи. Вопрос в том, чтобы мы оба
приехали на пару лет (а нужны мы!!! во как!) может быть поставлен совершенно серьезно,
ты это пойми и подумай (опять не трепись, это может помешать нам с работой во
Фрунзе). Твоя поездка тоже может стать реальной, потому что на это могут пойти, раз
я без тебя не приеду".
Прошу Илью не трепаться, а о том, что письма наши читают, не догадываюсь! Ну, не
дура ли?
То, что у фрунзенских КГБэшников тоже, как и у меня самой, должна была отвалиться
челюсть от удивления, я понимаю. Ничего себе, сам Ульбрихт поднимает вопрос! И о ком? –
О подозрительной Шелике! Ее он хочет видеть историком в ГДР!

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
92/269
Но дальше еще лучше, с точки зрения наших тайных наблюдателей.
"Вчера еще вечером рассказывала родителям нашу историю1947-1949 годов, реакция
прекрасная, поняли меня прекрасно, ни тени недоверия или еще чего-нибудь такого. Иля, ты
должен за это уважать мою маму и папу, слышишь?"
Вот и родителей "заложила". Они, члены партии, дочку, оказываются, не осуждают за
дела, в результате которых ей влепили строгий выговор с последним предупреждением по
комсомольской линии. Ничего себе семейка. Так, что ли отложилось в головах у
КГБэшников? Или?
А может быть попало письмо в руки умнице, и оно мне даже чем -то помогло?
Знать бы сейчас, что было на самом деле. И все ли письма читали.
А как я сама отнеслась к возможности поработать в ГДР?
"Вот это то, что меня волнует. Я знала, конечно, что атака будет, но что она
начнется с первого дня (очень тактично, кстати, о своем желании иметь меня, как дочь,
рядом с собой ни мама, ни папа даже не заикнулись), и что она уже велась в высших
сферах, я не подозревала.
Конечно, я вернусь через два месяца, сначала надо сдать наши кандидатские экзамены
и прочее. Но во всяком случае подумай еще раз очень серьезно о такой перспективе, вопрос
стоит, вернее будет стоять очень серьезно. Так-то, мой дорогой и хороший мой Илюша. А
ведь заманчиво?
Кстати, Эдя Мирова (русская, жена одного из таких же как я),) читает здесь на
немецком литературу в Берлинском университете. Чуешь?"
А как отреагировал Илья? По существу ведь снова выбор судьбы, да еще в условиях,
когда Илья принят только на полставки, а у меня и вовсе только почасовая работа вне штата
института. А значит, мы нищенствуем, оклад Ильи – заработок уборщицы.
Тем временем Илья успел получить ответ на свое письмо Михаилу Николаевичу
Тихомирову, которое я в Москве опустила в почтовый ящик. Илья письмо мне переписал
25 марта, еще ничего не зная о берлинских предложениях.
Письмо Михаила Николаевича Тихомирова Илье
Фрунзе. 25 марта 1952 года. Илья Травке.
"Самая главная моя новость – два дня назад я получил ответ на мое письмо от
Михаила Николаевича. Он меня основательно выругал за мое молчание, но тему мою
одобрил вполне. Так как письмо его очень короткое, то я приведу его полностью, тем более,
что в общем оно очень хорошее. Вот оно:
"Дорогой Илья Маркович!
Судя по расчету времени, с каким Вы отвечаете на письма, я пишу чрезмерно рано, по
крайней мере на 11 с половиной месяца раньше срока. Но меня еще в детстве учили, что
старшие должны уступать младшим и собственным примером показывать, как н адо
делать. Поэтому я отвечаю, несмотря на всю нагрузку, на Ваше письмо, вскоре же после
его получения. Вы, конечно, сейчас правы: об Устюжне пишут сейчас зараз 2 человека,
значит тема для Вас неподходящая. Выбранная Вами тема хорошая. Но лучше, может
быть, ее ориентировать на Шатцк, Нижне-Лольов и пр. (Это несколько юго-западнее того
района, который я хотел взять – мое примечание.), и назвав "Крестьянская война 1670-71
гг (в таком-то районе)". Материалов очень много, если принять во внимание, что у Вас
будут вводные главы, где говориться о хозяйстве и положении крестьян. Окончательно
можно будет тему уточнить только при работе в архиве. Кстати, как у Вас обстоят дела

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
93/269
с кандидатским минимумом. Способности у Вас есть, ум у Вас острый, иногда даже
чересчур, работоспособность есть. Следовательно теперь дело за Вами. А главное – не
теряйте времени, не отговаривайтесь обстоятельствами, настроениями и проч. По
крайней мере я для себя эти вещи не особенно допускал. Не обижайтесь на мою воркотню,
но я ведь Вас знаю со студенческих лет, Вашу силу и Ваши слабости. Год для выбора темы
–
при всех обстоятельствах чересчур много.
Тихомиров"
Как видишь, облаял меня Михаил Николаевич со всей энергией, на какую способен, и я
чувствую себя скверным мальчишкой, которого высекли за нехорошие поступки. Но
согласись, Травушка, что меня можно было отругать еще сильней, чем это сделал шеф, а
главное: тему он одобрил, а меня похвалил, вот! Видишь, я и в этом письме нашел пищу для
моего честолюбия.
Отвечу я Михаил Николаевичу через пару дней, напишу о минимуме и о состоянии
работы над диссертацией. Сейчас я одновременно с минимумом начал составлять
библиографию и хочу через межбиблиотечный абонемент выписать "Описание архива
ЦГАГА", чтобы получить представление о размерах документации. И Саматбеков и Юлия
Яковлевна (директор и зам. Заочного пединститута – В .Ш.) дали принципиальное согласие
на то, чтобы осенью отпустить меня в Москву на 2-3 месяца с сохранением зарплаты.
Видишь, кое-что я уже сделал. Минимум у меня потихонечку продвигается, думаю, что в
конце мая я сумею его сдать".
Так что у Ильи уже была на мази диссертация – и тема одобрена, и научный
руководитель дипломной не отказывался продолжать руководить, и поездка в Москву
согласована.
И на этом фоне как снег на голову мое письмо о реальной возможности работы нам
обоим на пару лет в ГДР.
Илья о выборе нашей судьбы
Илья ответил мне быстро и очень обстоятельно. В своем письме он делиться мыслями
так, как будто бы я сижу напротив и слушаю его монолог -размышления.
Фрунзе. 1 апреля 1952 года. Илья Травке.
"Дорогой мой Травчоночек!
Пишу под свежим впечатлением твоего письма, которое только что получил,
прочитал и уразумел. Я, конечно, не сомневался, что тебя будут атаковать и атаковать
свирепо, но я, признаться, не думал, что вопрос может стоять так серьезно. Еще меньше я
думал, что тобою и мною будет заниматься Ульбрихт. Что и говорить, я очень хорошо
понимаю, как ты там нужна – историки с советским, марксистским образованием в
Германии не валяются на улице. Я отлично знаю, что мы мож ем принести и принесем там
огромную пользу. Да и для тебя работа там два года, а может быть, и больше, принесла
бы огромную пользу (хотя бы в том отношении, что ты написала бы там диссертацию).
Ни минуты не сомневаюсь, что разрешение на выезд было бы дано тебе быстро. Но,
Травчоночек, два года без тебя я оставаться не желаю. Следовательно вопрос упирается в
меня. И здесь сразу встает несколько "но", которые требуют разрешения.
Прежде всего что я буду делать в Германии? Ведь я историк и специалист по
истории СССР, да еще по древнему периоду. Итак, что я буду делать? Читать лекции по
русской истории? Где? В университете, где Мирова читает литературу? Но ведь
истфаков в Германии нет, ты это сама знаешь. Может быть историю СССР читают еще
где-нибудь, я этого не знаю, но ты можешь это узнать. Может быть я могу найти еще
какую-нибудь работу? Какую? Где? Каков ее характер? Все это вопросы, на которые надо

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
94/269
ответить самому себе прежде. Чем окончательно поставить точку.
И еще одно "но", хороший мой Травчонок! Сидя во Фрунзе, я еще могу с грехом
пополам написать диссертацию по Разину, благо Мих. Ник. изъявил согласие руководить
моей работой. Но смогу ли я сделать это, сидя в Берлине? Кто разрешит мне кататься
взад вперед через границу? Или мне только кажется, что это серьезное препятствие? Это
тоже надо узнать.
Менять тему (с чем еще можно примириться), а тем более менять специальность я
не хочу и не буду. Не сердись на меня, девочка моя, за такую резкость, но ведь ты сама
понимаешь, что в таких вопросах нельзя не договаривать и оставлять неясность. И я пишу
это совсем не для того, чтобы выдумать препятствия: я просто хочу здраво и трезво
обсудить все вопросы, которые сразу же встают при решении вопроса о моем отъезде. Ты
ведь сама понимаешь, что мне очень хочется завершить работу над диссертацией и
защитить ее; естественно, что я интересуюсь, могу ли я работать там по своей
специальности и могу ли я продолжать работу над диссертацией, учитывая, что писать
диссертацию я могу только на основании московских архивов. Дело ведь не только в том,
чтобы сдать кандидатский минимум: на сколько лет отложится защита моей
диссертации, если в Германии я не смогу работать, – ведь минимум придется тогда
сдавать заново, и работать над ним придется заново.
Поэтому не обижайся на меня, Травушка, и постарайся узнать то, что можно
узнать, и получить ответы на те вопросы, которые я ставлю (и ставлю, как ты сейчас
увидишь, вовсе не из праздного любопытства).
Наконец, еще одно, вернее целых два "но". Я очень радуюсь, что твои папа и мама
хорошо отнеслись к нашей истории. Для меня это очень много значит. Но как отнесутся к
ней в другом месте? Как отнесутся к ней, когда встанет вопрос о разрешении? Я знаю, что
все это можно уладить. Но...я думаю, ты сама понимаешь, что это не так то просто. Я
не сомневаюсь, что с тобой дело разрешится очень просто. Ну, а со мной? Станет ли
Ульбрихт настаивать на мне? Ведь он уже, как ты пишешь "сердился, что тебе дали
возможность выйти замуж в России" (цитирую твое письмо). Не удовлетворятся ли там
только твоим согласием и разрешением для тебя? Еще раз, Травушка, не обижайся на
меня. Я хочу трезво обсудить все возможности. Конечно, все предвидеть нельзя, но то,
что уже сейчас видно, надо уточнить и выяснить. Не могу же я бросаться вперед, зная
только, что без работы (какой? Вообще без работы?) я не останусь.
И не сердись на меня, но тебе этот вопрос решить легче: у тебя и работа вполне
определенная, и диссертация прыгнет вперед, и разрешение тебе получать во сто раз легче,
чем мне. Для меня эти вопросы сложнее, особенно с диссертацией. Ведь, если я там не
смогу работать над диссертацией, то это значит, что моя защита отодвигается на семь
лет (два года там + пять лет на сдачу минимума и написание диссертации). Можно,
конечно, изменить тему диссертации, взять для диссертации русско-германские отношения
(ну хотя бы при Иване 111), но только не менять период, не менять специальность. Пойми,
Травушка, это не эгоизм. Ведь ты же не хочешь быть только женой своего мужа, ну, и я
не хочу быть просто мужем своей жены (а так может получиться, если отнестись к
вопросу несерьезно, не по-деловому) Мы ведь не дети, и жизнь перед нами очень большая. И
незачем портить эту жизнь ощущением, что вот когда-то поспешил, поторопился, бахнул
с горяча – и все пошло не так, как могло бы быть. Пойми меня правильно, Травушка моя
милая. Если речь идет о моем принципиальном согласии, то вопрос совершенно ясен – да!
вне всяких сомнений – да! Но чтобы это "да" стало "да" без всяких оговорок, надо прежде
всего решить вопросы, о которых я пишу: 1. Характер работы (как я смотрю на школу ты
понимаешь, тем более что это связано с диссертацией) 2.. Степень готовности
настаивать на мне. Все что можно сказать об этих вопросах подробнее я уже сказал.
Овладение языком меня не пугает: акцент у меня будет всегда, но говорить я научусь
быстро, в этом я не сомневаюсь.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
95/269
Видишь, Травчонок, я выполняю твой наказ и думаю вполне серьезно, ясно отдавая
себе отчет в серьезности вопроса. Что и говорить, не только ты, но и я могу принести
большую пользу там и перспектива поработать два года там меня не только не пугает, но
скорее наоборот, даже очень заманчива. Но это еще не довод в пользу того, чтобы не
обсудить все "за" и "против". Еще раз, Травушка, характер работы и диссертация – вот
главные вопросы, и ты должна их выяснить. (Школа исключается еще и потому, что при
возвращении это тоже будет значить – школа, и никаких разговоров)".
Илья на почту опоздал, а потому 2 апреля дописал письмо, еще раз вернувшись к
главному – предложению два года поработать в ГДР. Слишком большую сумят ицу внесла
такая перспектива в ильевскую душу.
Фрунзе. 2 апреля 1952 года. Илья Травке.
"Отправить письмо вчера не сумел: было уже поздно и почта была закрыта.
Пользуюсь случаем, чтобы дописать письмо и уточнить то, что я вчера написал. Я совсем
не против того, чтобы пару лет поработать там, если это действительно возможно. И
мне было бы очень больно, если твои папа и мама воспримут мои вопросы и опасения, как
отговорки, эгоизм, и т.д. Я уверен, что работы там непочатый край, но я далеко не
убежден, что это работа по моей специальности, которую я люблю и не собираюсь
менять. Потому я и не хочу ничего делать "на авось", чтобы не получилось так:
разрешение дано, мы приехали, и у меня есть работа, очень нужная, но не по моей
специальности. Пару лет, а может быть и больше мы проработали и вернулись обратно –
ты с кандидатским дипломом, а я – просто так. За это время мой диплом потерял свою
юридическую силу (по закону 2 года работы не по той специальности, по которой кончал –
дисквалификация), и в вуз я, конечно, не попаду; в лучшем случае – школа. Кандидатский
минимум пропал, над ним и над диссертацией надо работать снова. Пройдет,
следовательно не один год, а годы – прежде чем я снова смогу, может быть вернуться в
вуз и заняться научной работой. Не будет ли это означать, что я оказался у разбитого
корыта. Ведь ты же не хочешь этого, Травчонок! И я хочу, чтобы твои мама и папа
поняли причину моих опасений. Я охотно допускаю, что мои вопросы смешны и опасения
беспочвенны, – и я очень хочу, чтобы было именно так. Но я ведь не знаю действительного
положения вещей, и мне потому мои опасения не кажутся беспочвенными; а перспектива,
которую я тебе только что нарисовал, меня просто пугает. Еще раз, Травчоночек, я с
удовольствием поеду, но сначала я должен знать, на что я могу рассчитывать. Если мои
опасения беспочвенны – вопрос решен! И тебе надо поговорить об этом с мамой и папой и
получить ответы на те вопросы, которые я ставлю...
Я тебя очень хорошо знаю, Травчонок, и вижу, что тебе очень хочется два годика
там поработать и быть вместе со мной. И ты пойми меня, Травчоночек, я вовсе не против
такой возможности. Я только очень хочу, чтобы ты тоже серьезно подумала, очень
серьезно подумала и выяснила ясно и точно все, что касается меня.
Я очень, очень люблю тебя, моя маленькая девочка, и я очень прошу тебя – ничего не
решай сгоряча, думай и о себе, и обо мне, поговори и выясни все, чтобы потом не пришлось
раскаиваться. Будь умницей, мой поросеночек, и не огорчайся из-за моего письма.
Крепко, крепко тебя целую, очень крепко. Мне почему-то очень грустно, девочка моя,
и так хочется, чтобы ты была рядом и погладила меня по голове. Я тебя очень люблю,
слышишь?
Твой Илюша".
Письмо Ильи пришло в Берлин 17 апреля и я тут же села за ответ.
Берлин. 17 апреля 1952 года. Травка Илье.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
96/269
"Милый мой Илюшенька!
...Сегодня получила ответ на мое первое берлинское письмо, которого я с таким
нетерпением ждала! Умница моя, ты зря так волнуешься, я ведь сама знаю все твои
вопросы, сомнения и проч. относительно поездки сюда. Успокойся, пока мы еще ни с кем не
говорили, кроме маленького разговора с министром просвещения. Этот разговор был в
вестибюле театра, ничего определенного не обсуждали. Я ставлю твердое условие о
совместном выезде, одна не уеду, это ясно. Дальше – скоро и я не могу ехать, т.к. мой
минимум сейчас отодвинулся и я, также как и ты, не хочу, чтобы у меня пропали первые
два экзамена. Пока я сдам, ты сможешь кое-что собрать по диссертации, кроме того,
когда вопрос встанет (встанет ли вообще? Не знаю), пройдет не меньше года, я думаю.
Так что год на сдачу минимума + год на ожидание – это еще долго. Истфак в Берлинском
университете есть. Так что читать есть где. Это коротко о самом главном вопросе, не
сомневайся, не бойся, что я не учитываю твои "но". Если их не удастся устранить, вопрос
отпадет сам собой. Буду выяснять вопрос о возможности для тебя "кататься" туда сюда
и обратно. Это лучший вариант. Пока об этом писать рано, т.к. я ни с кем еще не
говорила".
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о значении диссертаций
Что я могу сказать сегодня об этой стороне нашей переписки? Видно – мы оба
зациклены на диссертациях. Как запустил нас университет по проторенной дорожке, так мы
по ней и топаем, упрямо и даже с энтузиазмом. Ни на секунду в наших головах не возникает
сомнение в том, а нужны ли кому-нибудь вообще эти наши научные потуги – мои о
Ноябрьской революции, Ильи – о Крестьянской войне Разина. Диссертации – путеводные
звезды нашей жизни, по ним мы сверяем компасы своего пути. И не только мы, а все наши
фрунзенские друзья. Уже Леня Шейман поехал в Ленинград на защиту. Почти готова
диссертация у Юры Гальперина. Роня Брудный готовится защититься и по медицине и по
философии. Попавший в Пржевальск Оська Вайнберг и там не прекращает научную работу.
И мы с Ильей тоже спешим – скорее, скорее надо свершить доблестный диссертационный
труд.
И потому Илья боится потерять два года. Целых два года на работу в Берлине.
А как вышло на самом деле?
Я отдала своим диссертационным делам десять лет жизни, защитилась в 1959 году,
уже будучи женой Луканцевера. В моих руках после защиты осталась тьма тьмущая
неиспользованных документов и написать докторскую было парой пустяков. Но к этому
времени я остыла к теме, решив, что не стоит отдавать жизнь на выяснение подробностей
конкретно-исторического явления, даже если мне лично и было интересно и даже
увлекательно восстановить почти по часам картину мартовских боев 1919 года в Берлине.
Меня потянуло на более глобальные проблемы, но не в исследование конкретной истории, а
в область ее теоретических оснований, в методологию анализа исторических явлений. То,
что в студенческие годы прорезалось в виде интереса к историческим закономерностям,
проявлявшегося только при сдаче экзаменов, когда я "вылезала" не на знании фактов, а на
теоретических рассуждениях, теперь приняло более четкие очертания. Я начала
"ковыряться" в ином направлении, не отягощая и не ограничивая себя необходимостью
превратить свои поиски и находки в докторскую диссертацию. Что из этого выйдет было
совершенно не ясно, но одно было очевидным – копаться дальше в Ноябрьской революции
янехочуинебуду.
После защиты начался мой поворот к философии истории, еще смутный, но
неодолимый. Все-таки то, что еще в 10 классе при беседе с Анной Алексеевной о выборе
профессии я на первое место поставила философию, было отнюдь не случайным. Сидел во
мне неистребимый интерес к познанию всеобщих законов развития человечества ради

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
97/269
понимания закономерностей сегодняшнего дня, со всеми его плюсами и минусами, и ничто
эту тягу к теории не перешибало. А работа над конкретно-историческим исследованием
только углубила потребность понять сущность явлений. И начать я захотела со сгустка всех
исторических противоречий – с понятия "социальная революция".
Я задумалась над проблемой, по которой у нас в стране не бы ло ни одной монографии,
но которая историкам казалась давно решенной, тем более что в учебниках по истмату о
социальной революции была даже целая глава. А у меня тут появились свои вопросы, в том
числе и к учебникам по истмату. Путаницу я там узрела, и не малую.
Понимала ли я, что снова, как и в студенческие годы, ступаю на путь, который может
быть опасным с точки зрения иных догматиков? Конечно! Но я не собиралась писать
докторскую, а уже потому была свободна! А работала я в Киргизии, и уже не в столице, а
маленьком южном городе Ош, где коллеги по кафедре почти все сплошь занимались
историей Киргизии. Моя тематика была для них за семью печатями, так я надеялась. И
страха во мне просто не было – вылезу на свет божий со своими мыслями, если сочту, что
проблему решила. И что мне тогда сделается?
На этом крутом повороте моего духовного развития меня совершенно не понял
Луканцевер. "Ты деградируешь" – трагически изрек он однажды, когда окончательно понял,
что докторскую по истории я писать не буду, а с "выбором н овой темы" тоже все еще в
тумане. Непонимание Луканцевером того, что я, наоборот, расту, пусть в муках, но уже
сбросив с себя оковы общественных стереотипов об обязанности "не сворачивать с
выбранного (или заданного?) пути", меня огорчило. Я ведь расчищала себе в собственной
душе путь к свободе научного поиска, так, чтобы никто и ничто не могло мне мешать
думать и творить! И ведь я уже поняла – быть только историком я не хочу, мне этого мало.
Я всю жизнь любила решать нерешенные вопросы и осваивать новое по прище. И не боялась
"не успеть". Внешняя карьера меня никогда не интересовала.
Как мало все-таки знал обо мне Луканцевер, если духовный рост и потребность в
свободе научного поиска ценой наплевательского отношения к докторской он принял за
деградацию!
Мне не захотелось что-то ему доказывать. Такая оценка – его проблема, а не моя.
Жаль, что не понимает лучшее во мне, мое свободолюбие и бесстрашие не только в быту, но
и в науке.
Ну, а Илья? Так торопившийся написать свою диссертацию, и боявшийся потерять два
года на работу в Германии?
Свою тему Илья мусолил бесконечно долго, уж и не знаю почему. Параллельно он
"редактировал" (а фактически переписал ) несколько диссертаций своим коллегам по
кафедре, специализирующимся по Истории Киргизии. (Кстати я таким делом никогда не
занималась, принципиально. Зачем своими руками плодить неучей?). Потом, где -то в начале
60-ых (я уже жила в Оше вместе с Луканцевером) Илья поехал в Москву на защиту, вернулся
во Фрунзе, устроил банкет в честь радостного события. А потом оказал ось, что вовсе он и
не защищался. А банкет Илья не отменил, так как было ему стыдно. (Я такого вранья от
Ильи не ожидала и понять не могла, как ни старалась). И прошло еще несколько лет, пока
Илья, наконец, действительно защитил кандидатскую диссертацию по истории Древней
Руси. Своей научной теме он так и не изменил, но монографий не писал, за докторскую не
брался.
А лектором он был шикарным! И эрудитом – отменным! И в истории прошлого и
настоящего разбирался отлично! И все ему было интересно!
На этом фоне все аргументы в письме Ильи от 1 апреля 1952 года о диссертации яйца
выеденного не стоят.
Мы не отдали Германии два года жизни из-за диссертаций. А они оказались чепухой
на постном масле.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
98/269
Но кто об этом знал? Тогда?
КГБ читает наши письма
На вопросы Ильи в письме от 1 апреля я коротко ответила 17 апреля. А дальше
обсуждать данную проблему в письмах не имело смысла – слишком долго шли они до
Берлина, и скоро я уже собиралась отправиться в обратную дорогу. И обговорить все "за" и
"против" лучше было во Фрунзе. Никто ведь не торопил меня с немедленным согласием.
Тема работы в Германии в наших письмах больше не фигурировала. Но зато она,
странным образом, начала интересовать коллег по Заочному пединституту, о чем Илья
поспешил мне сообщить.
КГБ постаралось? Дало задание выведать не собираемся ли мы на самом деле "удрать в
Германию"?
Во всяком случае наши письма друг другу шли на удивление медленно, а некоторые и
вовсе терялись.
Фрунзе. 12 апреля 1952 года Илья Травке.
"Дорогой Травчоночек!
...Я с удивлением узнал, что ты редко получаешь мои письма. Не понимаю, как это
получается...От нашей фрунзенской почты всего можно ожидать: твое первое письмо из
Берлина пришло ко мне распечатанным, что меня очень мало обрадовало, второе твое
письмо вообще еще не пришло. А третье, которое я получил сегодня, пришло с
оторванными и испорченными марками. Только этой "аккуратностью" я объясняю, что мое
письмо (судя по всему от 18 марта ) дошло только третьего апреля до тебя. Сегодня же
пойду на почту и устрою скандал: все это фокусы нашей почты очень мало мне нравятся".
Не знаю, догадывался ли Илья, что письма регулярно читают вовсе не на почте, но
лично я в принципе всегда знала, что письмам доверять свои тайны никак нельзя, ибо их
могут прочесть. Но о том, что КГБ будет интересовать ся всей нашей перепиской
совершенно не подозревала. По моим понятиям ни я, ни Илья не могли быть объектами
интереса для КГБ. Наивная?
Но что мы все-таки решили – уезжать на работу в ГДР или нет – КГБ так и не узнало!
Из писем наших не узнало. А от прикомандированного в нашу компанию сексота? Узнало?
Конечно!
Посмотреть бы те папки в архиве.
Делать КГБ было нечего! Тоже мне грозящее преступление – два молодых историка
собираются (или не собираются) читать лекции в ГДР, ибо там острая нехватка кадров с
марксистским образованием. Или немецкое КГБ работает в одной упряжке с нашим КГБ и
проверяет чистоту наших помыслов?
Возможно так именно и было...
ИЛЬЯ – ДРУГ И СОРАТНИК
На время моего пребывания у родителей Илья продолжал вести все мои фрунзенские
дела. Утрясал, какие лекционные курсы мне предстоит прочесть на летней сессии в качестве
почасовика. Бдительно следил, не появились ли какие-либо "конкуренты", готовые
захватить мои лекции. Ходил в Министерство узнавать, не пришли ли из Москвы новые
штатные единицы. Сообщал, что в институте принято решение, обязывающее всех
почасовиков ходить на все заседания кафедр и мне надо вернуться не позже середины мая и
т.д.
Очень часто наши вопросы и ответы перекрещивались. Я только успею спросить, а
Илья уже шлет сообщение о том, что меня интересуют, в письме, пребывающем на

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
99/269
следующий день.
Илья регулярно писал и о том, как продвигается его подготовка к сдаче очередного
кандидатского минимума – медленно шла, так как часто на Илью нападала тоска и не было
настроения что-либо делать. А я писала ему о консультации по своей теме с Фредом
Оельснером, членом ЦК СЕПГ, одобрившем мой выбор – Февраль-март 1919 года в истории
Ноябрьской революции и о своей работе по сбору материала для диссертации в немецких
архивах. И тут Илья включался советами со всем пылом и жаром и со знанием дела.
Фрунзе. 16 апреля 1952 года. Илья Травке.
"Пиши подробнее о диссертационных делах...Из архивов обрати внимание на архив
министерства внутренних дел и полиции (или как он там у них назывался). Это
центральный архив, и в нем можно найти много данных и о западных районах, особенно
Рейне. Учти, что там, наверняка есть сводные данные о6 отчетах местных управлений,
донесения с характеристикой событий, доклады министру, отчеты о Совете министров
(если не ошибаюсь – Носке возглавлял это министерство). Какой орган объединял
Freikorps? В архивах этого органа тоже должно быть немало документов. Кое-что
должно быть в архивах Центрального совета профсоюзов: ведь профсоюзы активно
помогали душить движение, следовательно в их архиве должны были остаться какие-то
документы. Доступны ли тебе материалы социал-демократического Vorstanda тех лет?
При Гитлере эти материалы были переданы в министерство полиции. Очень жалею, что я
раньше не знал о возможности получения фотокопий, а то бы я раньше посоветовал тебе
обратиться в эти архивы".
Это было традицией в наших отношениях – Илья влезал в мои научные поиски с
головой, будь то студенческая курсовая, доклад или дипломная. Все я всегда могла с ним
обсудить, обо всем спросить. В таких делах он был старший, а я младшая, он – всезнающим,
я – менее опытная и нуждающаяся в его поддержке. Хотя он не раз и говорил, что ценит
мой ум, и он не хуже его собственного, я сама была в себе совсем не уверена. Илья так
много знал! Настоящий эрудит! Один раз услышит или прочтет и пожалуйста – все
приклеивается намертво в его памяти. А я, дура, все должна сперва понять, чтобы
запомнить, а просто исторические факты в моей голове перемешиваются в такую путаницу,
что легче весь клубок фактов просто выкинуть из головы, чем пытаться что-нибудь
удержать. Я очень страдала от постоянных забастовок своей дурной памяти и часто
полагалась на Илью – он-то, конечно, помнит. И никогда Илья не давал осечку.
Иногда я думаю, что если бы не ушла от Ильи, то очень дол го так и пребывала бы
рядом с ним в качестве нуждающейся в поддержке, не слишком радиевой ученицы при
успешном, всезнающем учителе. А уйдя, мне пришлось встать на собственные ноги, а они
оказались вовсе не слабенькими. И на память свою пришлось положиться, а значит ее
укрепить. Да и она оказалась не такой уж худой.
Но всю остальную жизнь я все-таки искала любимого мужчину-соратника, которому
мои научные поиски были бы столь же важны и интересны, как мне самой. Искала, порой
казалось, что нашла. Но все оказывалось в конечном счете очередной иллюзией.
Выходит, я подсознательно искала в других повторения Ильи? Или Илья тут не при
чем?
Без Ильи я поднялась с колен преклонения перед его эрудицией и выпрямилась в
собственный рост.
А когда я в 1969 году вернулась из Оша снова во Фрунзе, и уже был мертв Луканцевер,
мы встретились с Ильей добрыми друзьями.
Я открыла на факультете кружок по "Методологическим проблемам истории в трудах
К.Маркса и Ф.Энгельса" и создала свой "незримый колледж", в котором бывшие студенты
работали над кандидатскими по философии. Я тогда уже знала – советские историки

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
100/269
клянутся марксизмом, но материалистическую теорию истории К.Маркса не исследуют и не
знают. Даже производительные силы трактуют примитивно, а про место общения в
марксистской теории истории вообще не имеют ни малейшего представления. А про
отчужденный характер труда у нас ведают только философы, да и то не во всем так, как
понимал это Маркс. К.Маркс выводил частную собственность из отчужденного характера
труда, а не наоборот, как значилось у нас, ибо по Марксу выходило, что одной ликвидацией
частной собственности пролетарская революция не решает своих задач. Но бросать тень на
Октябрьскую революцию утверждением, что не решены ею, и не могли еще быть решены
самые глобальные задачи революции, конечно, было в те годы архиопасно. Вот и не писали
московские ученые-философы в монографиях того, что в действительности писал К.Маркс,
и чего не знал Ленин, ибо не имел доступа к ранним произведениям классиков марксизма,
при его жизни еще не изданным. Только в Болгарии один философ обнаружил истинное
соотношение между трудом и собственностью, его работу у нас перевели, но "Для
служебного пользования". Я многое уже поняла тогда в нашей действительности, и о ее
противоречиях, хотя и не все, конечно.
Однако, Илья в мои научные изыски тогда носа уже не совал. Я с головой ушла в
философию, а он оставался историком.
А вообще я думаю, что мне было бы неплохо сейчас стариться рядом с Ильей, если бы
он еще жил на белом свете.
Но пора вернуться в 1952 год.
ЛЮБОВЬ И РЕВНОСТЬ.
Во всех своих письмах в Берлин Илья писал о своей любви. Он тосковал, он скучал,
видел Игорька во сне, жаждал нашего скорейшего возвращения.
Илья: "Нет писем и я тоскую".
Фрунзе. 25 марта 1952 года. Илья Травке.
"Милый мой Травчоночек!
...Пока нет от тебя письма, и я сижу и потихоньку тоскую. Комната наша пустая, и
я никак не могу привыкнуть к пустоте, хотя вас обоих уже нет почти целый месяц. Почти
месяц! Это очень много, Травчоночек. А ведь я и сейчас, приходя домой в четыре часа,
захожу тихонько, чтобы не разбудить Игорька. Вчера получил пенсию и купил Игоречку
подарок – плиточку шоколада и только тогда, когда получил сдачу, вдруг понял, что
Игорек-то в Берлине и не потребует от меня "ням -нямку". Что он делает там, разбойник
наш?"
Травка: "Очень скучаю... Я не очень скучаю..."
И я вторю Илье, мне тоже тоскливо без него.
Берлин. 28 марта 1952 года. Травка Илье.
"Милый мой Илюша!
Десять дней я в Берлине, месяц, как уехала из Фрунзе, а кажется, что уже давно-
давно. Очень скучаю. Ты знаешь, мне здесь очень интересно, Игорь уже привык к родным,
остается с ними, кормят нас обоих на отвал, развлечений куча, а все -таки дома лучше.
Может быть тоска объясняется очень просто – 1. Приближением "гостей",
2.Регулярным недосыпанием в связи с ранним пробуждением нашего принца – Игоря. С
какой благодарностью я вспоминаю Марусю! Скажи ей это. Ты знаешь, что в таком

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
101/269
состоянии я неработоспособна и это меня пугает. Все попытки ложиться раньше пока ни
к чему не привели".
Ничего себе, нашла причины своей тоски! Нет бы сказать, что люблю, что хочу быть
рядом – такая вот жадина-говядина на ласковые слова. А в конце письма и того лучше:
"Ты очень скучаешь? Не скучай! Я не очень скучаю, я просто грущу...
Крепко, крепко целую и ласкаюсь. Тв. Тр."
Травка : "Хочется снова быть дома".
Берлин. 14 апреля 1952 года. Травка Илье.
"Скучаю ли я? Ты знаешь, у меня хроническое состояние тоски, даже когда мне
весело. Мне очень хочется снова быть дома и тревожит неизвестность моего положения с
работой, наше безденежье и прочие заботы. Как вы там обходитесь? Что ты одеваешь на
улицу? Если синий костюм, то он очень быстро вылиняет. Может стоит тебе отдать
перелицевать серый пиджак? У меня сто вопросов домашнего порядка...А твое
сегодняшнее письмо еще только ответ на мое из Бреста! Какой ужас!...
Ну ладно, скоро увидимся, жутко только, что ответ на это мое письмо придет
только через месяц после его написания...
Крепко целую. Привет от наших. Травка".
Травка: "Мне тебя очень не хватает".
Берлин. 17 апреля 1952 года. Травка Илье.
"Мне тебя очень не хватает, не с кем посоветоваться, ты ведь мой самый большой
друг, супружище мой. Без тебя я бы не смогла пробыть здесь два года, не только как без
мужа (это тоже, я бы взбесилась, наверно), но главное без друга, это у нас самое хорошее
в нашей любви, что мы такие большие, верные друг другу друзья.
Ну пока, мой хороший...
Умираю от любопытства, будут ли у нас цыплята.
Еще раз целую. Травка.
Илья: "Мне так надоело здесь одному..."
Фрунзе. 17 апреля 1952 года. Илья Травке.
"Кстати, сегодня уже 17 апреля, а твое последнее письмо написано 3 апреля. Можно
было бы уже написать еще одно, хотя бы коротенькое. Ну ладно, не буду больше.
Крепко, крепко целую тебя и Игорька. Очень хочу, чтобы ты уже была здесь. С тобой
мне лучше и спокойней.
Илья".
Илья: "Три недели не было ни строчки... я даже работать не мог".
Фрунзе. 21 апреля 1952 года Илья Травке.
"Дорогой мой Травчоночек!
Что-то давно нет от тебя писем и я, признаться, затосковал. Не знаю уж, кто
виноват в отсутствии писем, ты или наша почта, но факт остается фактом. Хотя я
прекрасно знаю, что у тебя там все в порядке, иначе было бы уж письмо или телеграмма,
но на душе все-таки тревожно. Очень хочется, чтобы ты и Игорек были уже здесь, со
мной, во Фрунзе. Мне так надоело здесь одному, так стало тосклив о, что я, право, места
не нахожу. Скорее уж вы бы приехали".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
102/269
Илья: "Очень люблю и очень скучаю..."
Фрунзе. 1 мая 1952 года. Илья Травке.
"Дорогой мой Травчоночек!
Получил твое письмо вчера и очень обрадовался. Еще бы – от тебя целых три недели
не было ни строчки, и я так затосковал, что даже работать не мог. Проклятая почта,
работает так, что надо всем там голову свернуть".
Илье было страшно...
И что это Илья все время тосковал, даже теряя вкус к работе? Он чего -то боялся?
А дело было в Эрнсте!!! Илья терзался ревностью, но ни словом ее не выдавал. А
причины для ревности у Ильи, конечно, были.
Илья понимал, что Эрнста я обязательно отыщу и боялся, а вдруг моя неминуемая
встреча с Эрнстом увесистым булыжником ляжет на чашу весов в пользу моей работы в
Германии. Что тогда станется с ним, без меня и без Игорька? Вот и мучился, но прямо
вопросов не задавал.
Илья не считал себя вправе вмешиваться в мою эмоциональную жизнь, да и понимал,
что ничего тут все равно не поделаешь. Надо ждать. Терпеливо. Он только напомин ал, что
очень меня любит, и что без меня ему очень тоскливо. Но вопросов не задавал. Никаких! Ну,
а до упреков в "измене" или недостаточной к нему любви Илья никогда не опускался.
Только в ответе на мое первое письмо еще из Бреста (оно не сохранилось), Иль я чуть-
чуть намекнул на сердечную проблему, что мне предстояло решить, и попытался придать
мне силы, в очередной раз по собственной инициативе подставив плечо.
Илья: "Ничего не надо бояться, все будет хорошо..."
Фрунзе. 30 марта 1952 года. Илья Травке.
"Мылый мой Травчоночек!
Получил сегодня твое письмо из Бреста и огорчился немножко. Чего ты боишься,
девочка моя? Ничего не надо бояться, все будет хорошо и через месяц-полтора ты будешь
снова во Фрунзе. Я очень, очень тебя люблю, поросеночек мой маленький, слышишь? Очень
люблю и очень скучаю по тебе и по нашему разбойнику. И я уверен, слышишь, уверен, что
все будет очень хорошо. Только не делай глупостей, девочка моя, будь умной и хорошей,
девочка моя, ведь ты у меня очень умная, правда! Пиши мне чаще, чем ты это делаешь, а
то я очень скучаю".
А я Илью не поняла. Какие глупости не делать?
Травка: "Ты не хитри, дорогой мой супруг!"
Берлин. 15 апреля 1952 года. Травка Илье.
"Ты там в письме в потоке нежностей пустил шпильку: "Только не делай глупостей,
ты ведь умная и т.д." Это в какой области "глупости"? Что-то я не разумею, ты не
хитри, дорогой мой супруг, что ты там имеешь в виду? Меня это даже заинтриговало".
На этот вопрос Илья так и не ответил.
Илья был большая умница, мудрый человек – мой первый муж, мой старший друг и
верный соратник.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
103/269
ЭРНСТ
И я Илье всегда доверяла свои сердечные тайны. Добровольно. Как более мудрому и
более взрослому.
Но о встрече с Эрнстом не писала! Но не потому, что бегала на тайные свидания, а
оттого, что все откладывала поиск места работы Эрнста и похода к нему. Изо дня в день
оттягивала встречу, одновременно понимая, что пора избавляться от наваждения, и вместе с
тем, не желая этой свободы. Слишком долго, и слишком сладостно грели меня
воспоминания, и мне было страшно лишиться горячего тепла, обдававшего душу и тело при
мыслях об Эрнсте.
А вдруг Эрнст окажется совсем другим, а тот образ, что жил во мне все шесть лет –
только плод моего воображения?
Берлин.28 марта 1952 года. Травка Илье.
"Ты умираешь от волнения и любопытства узнать, видела ли я Эрнста? Нет еще, это
еще предстоит, но ты не бойся, потому что я сама не очень боюсь. Но увидеть
постараюсь, с этим надо кончать.
Отчитываюсь: ни в кого не влюбилась и пока не собираюсь. Скучаю по своему Ильке-
Кильке и хочу...целоваться. А вообще я очень усталая, все время хочу спать".
И только 17 апреля, через месяц пребывания в Берлине, и два дня спустя после письма
Илье, в котором я спрашивала какие это глупости мне не надо делать, я, наконец, позвонила
Эрнсту на работу. Номер его телефона я давно уже раздобыла, но все никак не решалась им
воспользоваться. Эрнст тут же назначил мне встречу, в тот же день, в тот же час.
Немедленно, у него в кабинете. Эрнст сразу узнал меня по телефону!
–
Твой голос звучит так энергично. Наверное, ты о чень изменилась, – огорченно
сказал он в трубку.
А я была не энергичной, а полной страха, преодолеваемого усилиями воли – вдруг он
меня не вспомнит? Вдруг я для него ничего не значила и он удивленно спросит "А кто ты
такая?"
Узнал!
Эрнст, как я и предполагала, был теперь "большим начальником", вход в его кабинет
бдительно охраняла секретарша, правда, сразу пустившая меня к Эрнсту.
Кабинет был маленький и просто обставленный – стол, стулья, шкаф, и больше ничего.
Даже дорожки, столь неизбежного атрибута в кабинетах любого нашего начальника, здесь
не было и в помине. На окнах отсутствовали и занавески. Короче – скромная обитель
профсоюзного деятеля, кем Эрнст и был, о чем я узнала еще в ходе поисков по знакомым
его рабочего телефона. Пожалуй кабинет был копией того, в который я пришла однажды к
Эрнсту шесть лет тому назад,.
И Эрнст был тем же – взрослый, улыбающийся мужчина с веселыми чертиками в
глазах. И совсем не чужой. Таким, каким жил в моих мечтах все шесть лет разлуки.
Но чувство всеохватывающей любви, что мгновенно возникало, стоило мне вызвать
его образ в душе своей, теперь, когда он сидел передо мной, такой живой, реальный и
совсем не чужой, почему-то, не возникло.
Я разглядывала Эрнста, сев на предложенный им стул почти рядом с ним, а он
разглядывал меня, оставаясь на своем месте за письменным столом. Не было никакого
ощущения неловкости, просто хотелось посмотреть, насколько каждый из нас изменился, и
изменился ли вообще.
–
Ты была тогда такой печальной и мягкой...очень мягкой. А теперь ты выглядишь
спокойной и счастливой. Но ты внесешь ясность в этот вопрос, – подвел Эрнст итог своему

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
104/269
разглядыванию меня.
Я сказала без всяких подробностей, что я действительно счастлива, и что у меня есть
двухлетний сын, а преподаю я историю в пединституте. Последнее я произнесла с самой
малой толикой снобистского чувства превосходства по отношению к тем, у кого нет
высшего образования и с невысказанной гордостью за страну, которая дала мне
возможность этого достичь.
–
И тебя удовлетворят такая работа? – спросил Эрнст тем же тоном, каким шесть лет
тому назад вдарил по моим стереотипам о женском равноправии. – Удовлетворяет? – еще
раз стукнул он меня прямо в темечко.
–
Абсолютно, – в тон ему ответила я. Я действительно гордилась своей работой, и
очень ее любила. И за право ею заниматься упорно сражалась. А то, что однажды как
вкопанная встала около своего дома, пронзенная ужасом от немого вопроса "И это все?", я в
эту минуту вспоминать не захотела.
Эрнст принял к сведению мой ответ и спорить не стал. Как и тогда.
–
Я очень изменилась? – захотела я узнать.
–
Ты изменилась в лучшую сторону, – с готовность снять мои сомнения, тут же
поспешил ответить Эрнст. – Твое интеллектуальное занятие отражается на твоем лице. И ты
сумела, несмотря на ребенка, остаться стройной.
О последнем я не спрашивала и завопила в ответ:
–
Как тебе не стыдно!
–
Почему? Уж если ты спрашиваешь?
И в самом деле, почему ему должно было быть стыдно говорить о моей фигуре?
Как и тогда, он снова был прав. И я решилась спросить о главном:
–
Скажи, ты вспоминал иногда обо мне?
–
Да. Иногда я думал, что же ты сейчас там поделываешь, – и добавил: – Я все очень
хорошо помню. Мне надо было быть очень настороже. Ты ведь, когда мы ехали в поезде,
спала, да?
Почему-то ему было важно узнать, заснула ли я тогда у него на коленях.
Я кивнула и призналась:
–
А я каждый день думала о тебе. Каждый.
Сказав это, я снова испугалась.
–
Мне нельзя было этого говорить? – спросила я, наверное, довольно жалобно.
–
Нет, можно. Сильным людям это можно, – серьезно сказал Эрнст. – И я знаю, что ты
консервативна в любви. Почему? Да потому, что у тебя очень хорошее сердце.
И меня понесло:
–
Скажи, а ты плохо обо мне тогда нисколечко не подумал? Честно скажи!
–
Ну что ты, – горячо возразил мужчина. – Это ведь всегда так хорошо! У меня были
женщины, и потом тоже. И было с ними больше, чем с тобой. Но ни от одной из них я не
должен прятаться в кусты и все мы всегда можем смотреть друг другу прямо в глаза. Нет,
тебе ни в чем не надо сомневаться.
И вот тогда, а не шесть лет тому назад, как написала я в "Берлинских каникулах",
Эрнст и стал рассказывать мне о женщине, к которой его поселили, и обещавшей ему
свободу, но все равно полюбившей его, и сделавшей ему в угоду аборт.
–
Я еще никому об этом не рассказывал, но тебе расскажу, – так он начал свое
повествование. То было откровение о драме его личной жизни, намешанной на чувстве
ответственности за судьбу доверившейся ему женщины и печали от безысходности
собственной жизни.
Он не ждал совета, он ничего не собирался менять, он просто объяснял свою жизнь,
сегодняшнюю. И удивился, что захотел мне рассказать о личном.
–
Нет среди товарищей людей, понимаешь? Функционерами становятся и теряют
человечность.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
105/269
Этим он попытался объяснить себе, почему вдруг стало важным поведать мне о своей
личной жизни. Но причина была явно не в этом, он чувствовал.
–
Слушай, а сколько лет мы с тобой не виделись? Шесть?
И без всякого перехода, подчиняясь ожившим воспоминаниям, добавил:
–
Тогда, шесть лет тому назад мы с тобой могли все уладить. Но потом я подумал, кто
же станет ждать 3-4 года? Этого никто делать не будет.
Я слушала его и опять все в нем понимала. Его немые раздумья тогда, шесть лет тому
назад, без слов верно передали мне его руки. Я прочитала тогда все, вслух сказанное теперь,
в его глазах. Я не ошиблась – между нами действительно возникло тогда удивительное чудо
любви, понимания, безграничной близости, заставившее его помыслить о будущем вдвоем.
И ему трудно было отрывать меня от себя. Шесть лет тому назад.
Мне в этом и нужно было убедиться, ради веры в себя. Ибо все-таки я иногда боялась,
а вдруг сама же нафантазировала бог весть что, а на самом деле для него все было иначе,
проще, не таким глубинным. И нелепо, что я его так долго не забываю.
Но оба мы говорили друг с другом теперь только о прошлом.
Я спокойно, уютно сидела рядом на стуле и удивлялась – почему ничего во мне не
вспыхивает? Почему ни в одном глазу, как говорится? В чем дело?
–
А что ты поделываешь целыми днями? – мягко спросил Эрнст.
Я ответила.
–
Траудель, а мы еще раз увидимся с тобой прежде чем ты уедешь?
–
Только, если ты этого хочешь, – честно ответила я. Мне-то самой в эту минуту
почему-то было все равно. К сожалению.
–
Тогда да, – твердо произнес Эрнст. И сразу предложил на днях вместе отправится на
его машине в командировку в шахтерский по селок. – Хорошо?
А я все еще не могла понять, куда подевалось наше чудо и может ли оно возродиться.
У меня на этот счет возникли серьезные сомнения. А тогда зачем мне ехать с ним на машине
неизвестно куда? Ради чего?
И я спросила напрямую о том, в чем сомневалась.
–
Эрнст, а есть в этом какой-нибудь смысл?
А он меня совершенно не понял!
–
В плане каких-либо надежд – никакого.
Он решил, что я хочу за него замуж!
Да не собиралась я за него замуж. Ни тогда, ни сейчас! Что за ерунда у него в голове
обо мне!
–
Ты меня не так понял, – сказала я с упреком и очень разочарованная.
Но объяснять себя не стала. Мне в эту минуту было все равно, что он обо мне думает.
Хочет остаться в заблуждении о моих на него притязаниях, пожалуйста. Это его проблема,
но не моя.
Прошлое, столь волновавшее меня много лет, в эту минуту вдруг мгновенно
стремительной лавиной ринулось прочь от меня. Стало очевидным – не надо портить
воспоминания о нем еще и дурацкой поездкой. Ничего хорошего все равно уже не будет.
И слава богу!
Кончилось наваждение, шесть лет мешавшее мне любить только Илью. Свободна!
Я закрыла тему воспоминаний, молча, одним только взглядом.
Господи, да какая же муха меня тогда укусила? Что меня так возмутило? Эрнст имел
право так подумать, раз уж я сама сочла необходимым признаться, что все шесть лет, будучи
счастливой с Ильей, все равно об Эрнсте все время вспоминала. Ответственный не только за
свою, но и мою жизнь мужчина счел необходимым обозначить свою жизненную позицию,
выданную мне в ответ на мой весьма смутный вопрос – он не собирался рушить ни свою, ни
мою семью. Откуда ему-то было знать, что я имела в виду? И знала ли я сама? Я ведь хотела
повторения тех волшебных дней 1946 года, и одновременно не хотела этого, ибо в глубине

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
106/269
души стыдилась своей двойственности – люблю Илью, и мечтаю об Эрнсте. Я что,
ненормальная что ли, или безнравственная? Почему воспоминания об Эрнсте тянутся за
мной столько лет? А уходить от Ильи я ведь совсем не собиралась.
Но это я вижу сегодня. А тогда? Тогда я, обиженная и предвзято понятая, быстренько
переключилась на вопросы к Эрнсту о его работе, об оценке им положения рабочих в
Западной Германии.
Эрнст охотно перешел на новую тему, рассказал много интересного о трудно стях и
успехах немецких профсоюзов в Западной Германии, и в частности об акции, которую
профсоюзы провели совершенно самостоятельно, без участия социал -демократов и
коммунистов. Сами!
Эрнст явно гордился успехом этого выступления рабочих под руководством о дних
лишь профсоюзов, а очередной призыв Ульбрихта к забастовке западных рабочих счел
несвоевременным и обреченным на то, чтобы быть проигнорированным. Эрнст сквозь
досаду даже немного злорадствовал по поводу недостаточной осведомленности Ульбрихта
об истинных настроениях рабочих в Западной Германии на данный момент, явно ощущая
свое превосходство как деятеля профсоюзного движения.
А в моем политизированном мозгу историка, исследовавшего причины поражения
Ноябрьской революции в Германии, тут же пронеслось сравнение положения дел, не в
пользу энтузиазма Эрнста. Раскалывается так рабочий класс. Вот и весь эффект!
И я, конечно, не промолчала, высказала свое "фе".
И Эрнст стушевался! Стал передо мной оправдываться, сказал, что я его не так поняла.
Тогда, мол, когда они проводили свою акцию, они еще не знали как "Это делали товарищи в
СССР", и потому выступили самостоятельно.
А как насчет крестьянства? Работают профсоюзы с западными крестьянами? Нет? Он
не в курсе?!!!
С ума сойти, сколько долдонят о союзе рабочего класса с крестьянством, а Эрнст,
отвечающий за профсоюзы в Западной Германии, ничего в этом направлении не делает?
Да когда же немецкие коммунисты избавятся от своих застарелых ошибок?
Эрнст в моих глазах, конечно, не был виноват. Он всего -то прошел политическую
школу в плену и потом трехнедельные курсы в Москве. А остальное узнавал на практике, из
повседневной профсоюзной работы.
Вряд ли я, когда-то "такая печальная и мягкая", доставляла теперь радость мужчине
своими вопросами и неодобрительными репли ками по поводу его ответов. А мне, в эти
минуты полностью переключившейся на умственную деятельность, не мог безоговорочно
нравиться мужчина, который, по моему мнению, знал меньше меня.
Лирический настрой нашей встречи был нами погашен политической "дискуссией" и
вопрос о совместной поездке с Эрнстом отпал сам собой.
И встречи новой мы друг другу тоже не назначили. Расстались мирно, без слов, на всю
оставшуюся жизнь.
Так все и кончилось.
Но кончилось ли?
Правда, я Эрнста никогда больше не видела, хотя сно ва была в Берлине и через год, и
потом снова еще раз через три года и еще, и еще.
Я не хотела искать с ним встреч.
Но Эрнста я не забыла, не ушел он из души моей, хотя и престал быть моим
наваждением. А когда я писала свои "Берлинские каникулы", то вновь п ережила будто наяву
то безмерное счастье встречи и горечь расставания, что наполнили три волшебных дня моей
жизни, когда мне было девятнадцать.
Но, я так и не знала, принял ли Эрнст меня не "печальной, и такой мягкой", а
"энергичной, очень изменившейся", и "интеллектуальной".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
107/269
А Илья, я была уверена, любил во мне и печали мои и все мои мыслительные атаки, и,
конечно, был сильнее меня и знал больше чем я. И я написала Илье об Эрнсте.
Берлин. 26 апреля 1952 года. Травка Илье.
"Иленька, честно, ты за меня немного боишься? Так ты не бойся, я высоко-моральный
советский человек (ух, как) и очень люблю своего супруженька. Со мной ничего не может
случиться. Иля, Эрнста я видела, подробно расскажу об этом дома. Встреча была очень
хорошей, он очень умный и порядочный человек, постарел, узнала много интересного о
Западной Германии, обо всем этом дома. Ты ничего не бойся, я ведь люблю только тебя
одного, а все остальное чепуха. Я об этом пишу так подробно, потому что боюсь, что где-
то в глубине души ты очень боишься, и если это не так, то очень хорошо, но ты ведь
свинтус, сам никогда не напишешь. Я так хочу домой, ты даже сам не представляешь себе
до чего хочу. Поставила перед собой задачу через десять дней сидеть в поезде. Сумею ли?
Надо просмотреть еще кучу документов. Ой, как хочу домой".
КАК Я ЛЮБЛЮ ИЛЬЮ!
Я объяснила Илье в том же своем, полном любви письме, что только страшная
занятость, не дающая возможность сходить на почту, является причиной, почему я не
поздравила Леню Шеймана с блестящей защитой диссертации, о чем он сообщил мне в
Берлин в одном из своих писем. И просила Илью Лене это объяснить.
Мама, между прочим, не упустила случая, чтобы с усмешкой отметить в связи с
приходом в Берлин лениных писем наличие у меня "преданного домашнего друга".
А я сообщила Илье в этом же письме, что "между прочим мое "увлечение" сим мужем
совершенно прошло, чему ты должен радоваться, но, о горе мне, если оно не прошло и у
него, будем надеяться на лучшее, да? Ты ему только, ради Христа, об этом не говори, он
сам узнает, ладно? Ты ведь мой очень хороший".
Так что у меня на душе появилась, наконец, абсолютная ясность. И то, в чем меня все
время убеждал Илья – люблю я только его, а остальное от моей влюбчивости, во мне
победило.
Я ждала встречи с Ильей раскрепощено влюбленная в своего мужа. И даже в письме,
наконец, прорвалась моя нежность к нему.
Берлин. 29 апреля 1952 года. Травка Илье.
"Милый мой, дорогой мой, обиженный, тоскующий, красивый, хороший, славный,
умный, нежный Илюшенька!
Видишь, я опять не смогла дописать письмо. В доме кавардак. Мама лежит в
больнице с почками (чувствует себя хорошо, но должна лежать), танте Лисхен сломала
себе руку в воскресенье, катая Игоря на велосипеде, так что из женщин осталась я одна и
варю теперь обеды и проч. А так как я все же хочу извлечь из архива как можно больше, то
у меня не остается времени для письма, милый мой, хороший. Ты хоть понимаешь как я
кручусь? Это письмо пишу в архиве, пока жду газету. Но мне ее, увы, уже принесли и я
разрываюсь мысленно на части – хочется с тобой болтать и хочется хоть одним глазком
заглянуть в гамбургские номера. Ты-то ведь меня понимаешь, я ведь историк! Я привезу
море нежности с собой, потому что очень соскучилась, просто очень. Но ты ведь знаешь,
я не люблю об этом писать...
Крепко, крепко тебя целую. А ты меня обнимешь за талию, я ведь очень люблю. Тв.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
108/269
Тр".
Для Ильи во мне теперь вспыхивали искорки кокетливого желания мужского
внимания, что зажигал во Фрунзе во мне Леня. К Илье я тянулась теперь вся в истоме
предчувствия сказочного счастья вдвоем, того, что разбудил во мне шесть лет тому назад
Эрнст.
Как я любила Илью! Вдали от него, в доме своих родителей в Берлине.
А когда я, наконец, переступила порог своего дома во Фрунзе, Илья лежал в нашей
тусклой комнате совершенно больной – с высокой температурой, с жестоким приступом
холецистита. Я тут же даже пожаловалась встречавшему меня Юрке Гальперину,
выплеснула свое огорчение еще и весьма откровенно в силу своей дурацкой искренности:
–
Приехала, такая горячая, такая любящая, а он болеет!
Юрка удивленно вытаращил на меня глаза, не поняв, в чем собственно трагедия.
А не было искрометного счастья! Не было!
Больной Илья даже целоваться не мог, так как его все время тошнило.
Постепенно Илья начал выздоравливать и все вернулось в тихое, наполненное
нежностью, размеренное русло супружеского счастья. Мне было хорошо в объятиях Ильи,
сладостно и уютно. Но вершин сексуальных радостей я с ним так никогда и не познала.
Однако тогда, по неведению, я полагала, что то, что происходит между мной и Ильей, и есть
вершина блаженства в любви и считала, что вполне счастлива.
Книг о проблемах сексуальной жизни тогда не было никаких, и понять, с какой это
стати меня, еще очень молодую, неопытную, тянет не только к мужу, я не могла. А потому
не умела что-то исправить в отношениях, в которых Илья был счастлив, и ни на кого
другого смотреть не хотел, а я как была, так и оставалась влюбчивой, в том числе
вприглядку и в Леню Шеймана. Илья по моим понятиям был высоко моральным, а я сама
терзалась своей "безнравственностью", но крепко держала себя в узде.
Я хотела любить только Илью. И еще у нас был сын, которого мы оба очень любили.
И пока я все еще была в Берлине, я писала своему мужу о проделках нашего малыша.
ИГОРЕК
Танец на бабушке и дедушке
Берлин. 18 марта 1952 года. Травка Илье.
"У мамы сейчас отпуск, это мне большая помощь первые дни, пока Игорек совсем не
привыкнет. Потом отпуск будет у папы. Игорек чувствует себя хозяином, только
паркетный пол причиняет ему много горя, он то и дело падает. Мама уже побежала
купить ему тапочки, но не нашла нужного размера и притащила чудную теплую пижаму
для него...
Игорек очень веселый. Сегодня утром мы с ним перебрались из своей комнаты (нам
дали с ним отдельную) к маме с папой в кровать, (Ты представляешь себе эти немецкие
громадные кровати – двухспалки,) и Игорек весело вытанцовывал по опапа и омама к
великому их удовольствию".
Первые дни в Берлине
Берлин. 28 марта 1952 года. Травка Илье.
"Напишу о нашем сыне. Говорить стал очень много, рассказывает целые маленькие
истории. Уже знает пару немецких слов, но довольно-таки коверкает их – Данка, видазеа и
т.д. Но что интересно тетка (танте Лисхен, жившая у нас, взяла на себя уход за Игорьком
в мое отсутствие в доме) и иногда омама говорят с ним только по-немецки и он пытается

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
109/269
понять, иногда понимает простейшие вещи, как "сядь", "надо кушать" и т.д. по -немецки.
Забавнее было первые два дня. Ему очень не нравилось. Что кругом говорят какие-то
"калямала". Сначала его это забавляло и во время ужина он вдруг сам начал кричать на
веьс стол "каля-мала-баля-таля" и т.д., передразнивая. Но на следующий день он уже начал
сердиться и то и дело просил меня : "Ни так говорить, мама, голова болит". Хитрец,
правда? Теперь он уже привык.
Между прочим я, кажется, тебе не писала. что в самолете посреди полета,
показывая на крайнее окно, он вдруг начал требовать папу. Он был уверен, что стоит
подойти к окну сейчас, то он опять увидит папу. Теперь он тебя, папочка, и Марусю уже не
вспоминает, но я сама каждый день говорю с ним о вас и он уверен, что папа по -прежнему
на работе, тетя Маня ушла на базар, а Люда в школу.
В поезде он всех очень рассмешил. Его стали спрашивать как зовут папу, он долго
думал, а потом выпалил: "Отец" и ни за что не хотел назвать имени вслух. Потом его взяли
какие-то офицеры к окну и стали с ним играть. Один из них все грозился что-нибудь у
Игорька съесть. Вдруг Игорек запросился к маме, пришел в купе и взволнованно и
вопросительно сообщил мне: "Дядя хочет нос кушать", залез на кровать и больше не слезал.
Дурачок, правда?
С Нексе Игорек вел себя идеально. 26 марта Нексе пришел к нам со своей женой и
притащил Игорю целое царство – домик с коровой, лошадью, свиньей, утками, курами,
мебелью и т.д. Не полюбить такого дедушку стало невозможно, дедушка сразу произвел
впечатление. На прощание Нексе поднял Игоря на руки и поцеловал в лоб. С такой высоты
Игорю стал особенно виден огромный портрет Нексе на стене напротив (кстати подарок
папе от Гротеволя). И Игорь сообщил Нексе, приземлившись: "А там дедушка нарисован".
При чем никто никогда не говорил ему, что это Нексе. Всем это, конечно, очень
понравилось.
Кушает наш малыш, по-прежнему очень хорошо. Удивляет своим аппетитом даже
мою маму, много гуляет. Опапа его уже 12 раз снимал. По-моему Игорек потолстел, он
хорошо перенес перемену климата, даже не чихнул.
Зато мама его оскандалилась – сразу начались истории с горлом, к нему прибавились
зубы. Теперь хожу в поликлинику, приеду во Фрунзе со здоровыми зубами. Тебе не завидно?"
Кстати, когда во время обеда с Нексе Игорь продемонстрировал отличное во спитание
–
ел молча и сосредоточенно все, что клали в тарелку, Нексе восхищенно воскликнул: "Если
у Вас там все дети такие как Игорек, то русские малыши лучшие на свете!"
А я в ответ сочла необходимым тут же уточнить, что Игорек наполовину еврей и
наполовину немец. Средняя Азия уже приучила меня к обязательному знанию
национальности собеседника, вот и выпалила.
Нексе меня совершенно не понял. Игорек ведь живет в СССР, значит он русский?!!! В
недоумении Нексе сквозила и толика осуждения меня за странную бест актность,
проявленную мной своей уточняющей репликой.
Не помню, рассказала ли я Нексе за обеденным столом, как на самом деле обстоит
дело с национальным самосознанием в СССР и в том числе и в Киргизии, и что многие
люди даже подверглись гонениям именно по национальному признаку, и не в отдельности, а
всем скопом, целым народом даже были выселены как "неблагонадежные". Но это так, в
скобках лирическое отступление от темы "Игорек".
Маленький путешественник
Берлин. 3 апреля 1952 года. Травка Илье.
"Игорь уже снова хочет ехать на поезде и не дает мне житья с этим. Вообще стал
настоящим маленьким путешественником. Как тебе нравится его мордочка на снимках?

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
110/269
Старается поднять самокат, а тот в награду "делает бо-бо". Прекрасно ведет себя за
столом, когда танте Лисхен его кормит".
Фиалка папе
Берли.15 апреля 1952 года. Травка Илье.
"Сын наш – неописуем. Говорит очень много, так что невозможно написать, какие
новые слова он знает. Ты удивишься просто, а Маруся не поверит, что это Игорек. Знает
уже пару слов по-немецки. Я однажды записала целый диалог между мной и сыном, но куда-
то сунула и теперь не найду. В общем потерпи, увидишь сам.
Фиалки тебе от сына, он принес их мне из сада и согласился послать тебе, цени".
В письме до сих пор сохранилась одна засушенная фиал ка. "Очень трогательно", –
сказала Юля, взяв в руки цветок пятидесятилетней давности – символ игоревой любви к
папе.
Диалоги с Игорьком
Берлин. 17 апреля 1952 года. Травка Илье.
"О нашем сыне. Вчера записала диалог, уж очень мне хотелось, чтобы ты получил
представление о его разговорных возможностях.
Мама: Игорь, что это такое, ты опять написал в кроватку (Это за все время первый
раз), я сейчас нашлепаю попку.
Игорь: Нельзя попку шлепать, у меня попка фарошая (хорошоя)
Мама: Нет, не хорошая, она писает в кроватку.
Игорь: Нет, это не попка писает в кроватку, а писька.
Мама: Тогда надо нашлепать письку.
Игорь: Да, шлепай письку, мама.
А сам смеется.
Узнаешь? Большой стал?
Каждый день с волнением спрашивает:
"Мама, а не уйдешь работать?"
"Нет, сыночек, сегодня пойду".
"Нельзя, мама, уходить, я буду пакать (плакать)"
Он не выговаривает целый ряд букв, но говорит очень много.
Что помнит Игорек
Берлин. 26 апреля 1952 года. Травка Илье.
" Милый мой Ильюшенка, дорогой мой супруженька!
...Ты на меня, Иленька, не сердись, даже если я пишу реже, чем ты. Мне здесь нелегко
вырвать время на то, чтобы написать тебе.
Вот сегодня специально не пошла на отчетно-перевыборное собрание FDJ, чтобы
написать тебе письмо пока сын спит, а он, как назло, вертится с боку на бок и не спит.
Сейчас 4 часа дня, уже два часа он выматывает мне нервы, и я, которая хотела тебе
написать такое теплое, душевное письмо в ответ на твое обиженное, злюсь на сына,
нервничаю и, наверное, сейчас его отлупцую как следует...
(А ведь сын так и не спит, но после моей свирепой ругани лежит спокойно в кровати и
не мучает меня вопросами. Скоро вытащу его из этой клетки). Ты Игорька не узнаешь. Он
очень повзрослел и уже задает смешные вопросы типа "От двух до пяти". Если хочешь

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
111/269
сделать ему радость, то при встрече скажи: "Это Игорь? Нет, это не мой Игорь, такой
большой, мой Игорь маленький". Его это очень забавляет, я ему каждый день говорю, как
папа удивится, когда Игорька увидит и страшно смеется и радуется, предвкушая твое
удивление.
Помнит он все прекрасно. Недавно сам стал мне рассказывать, что утром он спит у
Мани и няни в кровати, и Маня дает "кукуузу", что папе надо бриться, что у папы палка,
которой он достает Ваську и т.д. Я сама поразилась.
Сегодня утром объявил сразу, как проснулся: "А я спал у Мани". На вопрос, что же
Маня ему сказала, он ответил: "Маня сказала салют будет в мае". Ему это, наверное,
приснилось. Часто, часто спрашивает: "А папа пидет?" и просит: "Мама, поедем к папе".
Помнит, что в Москве у него есть братик, которого зовут Сашенька, помнит разные
обиды со стороны Саши и т.д.
Тронутый папаша и тронутая тетя Маня, Вы не прослезились случаем, читая эти
строчки? Кстати, Людочка, Игорек прекрасно помнит, что у тебя мягкие волосы и что их
очень интересно таскать, берегись.
Не думайте, что я Игорьку все это напоминаю и он просто отвечает "да". Ничего
подобного, все воспоминания, которые я перечислила, сделаны им по собственной
инициативе, обычно утром, когда я умираю спать. Стал таким болтуном, надоест всем
страшно. По-немецки очень много понимает, когда его зовут кушать, велят одеть ботинки
и т.д."
В отличие от моей мамы, я никогда не вела дневниковых записей о своих детях. Но,
слава богу, в периоды разлуки с Ильей или Юрой, писала письма, в которых рассказывала о
сынулях. Так сохранились некие письменные свидетельства о раннем детстве моих детей.
БРАТИШКИ
А вот о братишках я Илье из Берлина не писала, то была всегда тема только между
мной и мамой. А когда мы были с ней рядом, то какие уж тут письменные свидетельства.
Вот и остались крохи – пара строчек Илье, и маленькая запись в записной книжке, которую
я вела, чтобы не забыть, о чем рассказать потом по возвращению Илье.
Вольф – настоящий кавалер
Берлин. 18 марта 1952 года. Травка Илье.
"Братишки – Вольф уже настоящий кавалер, учится в 9 ом (8 ом по-нашему) классе,
говорит басом, очень красив, при том застенчив. Рольф немного меньше, очень милый, у
него большие трудности с дисциплиной, удивительно, до чего он мне дорог. Отношения
сразу установились, даже целуют меня перед тем как идти спать, как и раньше. Вообще
атмосфера в семье очень хорошая".
Рольф о газетах
Из моей записной книжки. Берлин. 20 марта 1952 года.
"Братишки прекрасно ориентируются во внутриполитических событиях. Интересно,
например, вскользь брошенное Рольфом замечание о скрытой под личиной беспартийности
политике некоторых газет (ему, все-таки, всего 13 лет). Но что касается литературной
культуры, то она необычайно низка у обоих. Мы знали несравненно больше. А ведь ходят
они в необычную школу".
У моих 13 и 14 летних братишек, несомненно, теперь была уже собственная жизнь, в
которую они меня, свою старшую сестру, тогда особенно не вовлекали. Они все время были

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
112/269
заняты школой и делами общественными, и о сновное время проводили вне дома.
Рольф – помощник
Но помню, как однажды Рольф, понимая, что мне надо идти в библиотеку, а с
Игорьком сидеть было некому, сам предложил себя в качестве няньки. Но сделал он это в
характерной для себя форме. Сказал нечто вроде того, что понимает, как важно мне
работать в библиотеке, но ему самому очень не хочется сидеть с Игорем, но только ради
меня, он готов пойти на такую жертву и т.д. Рольф всем своим видом преподнес мне
сложную смесь из потребности помочь при четком осоз нания эгоистического желания этого
не делать. При этом он сам понимал неизбежную победу в себе самом доброты над
разумным эгоизмом, о чем сообщил с кислым выражением хитрой мальчишечьей мордочки
и явным сожалением. А нянькой он оказался превосходной и Игорь был от "дяди" в полном
восторге. Но какие-то глупости он Игорю все-таки предложил сделать и тот под
руководством "дяди" что-то нашкодил.
Такой вот был Рольф в свои 13 лет.
Думаю, что на Вольфа положиться можно было бы больше в смысле отсутствия
потребности спровоцировать малыша на глупости. Но Вольф, насколько я помню, свою
помощь не предлагал.
Переходный возраст
И еще одно интересное наблюдение. Оба, и Вольф и Рольф, были в переходном
возрасте, когда подростки отчаянно отстаивают свою самостоятельность и на любое
ограничение своей свободы отвечают отменной грубостью.
Ничего этого в доме у мамы и папы не происходило. Я не помню ни одного грубого
слова с адрес мамы, папы или меня со стороны Вольфа и Рольфа. Ни одного!
Это я в свое время дала прикурить маме и папе в свои 12-14 лет, но не братишки.
Может быть Вольф и Рольф не бунтовали оттого, что они давно были "свободны" и
сами распоряжались своим ежедневным временем, которого им катастрофически не
хватало? А я была по самое горло завязана обязанностями н е только в школе, но и дома, в
котором просто не могли обойтись без моей помощи? Домашними заботами мама Вольфа и
Рольфа совершенно не загружала, они даже постели свои не стелили, так что винить в
нехватке времени им было абсолютно некого.
И я Игорька им на руки тоже не кидала. Просто оставалась дома, пока мама не
приходила с работы, или у танте Лисхен не оказывались свободные часы.
Семейная взаимопомощь
И что еще интересно. Игорь не был нагрузкой, от которой пытались отпихнуться
отговорками типа "Я не могу. Пусть лучше..." – то, что я так часто наблюдаю вокруг и от
чего я себя иногда чувствую полной идиоткой из -за привычки помогать и когда просят. И
когда совсем не просят. А в Берлине, наоборот, и мама, и танте Лисхен делали все
возможное, чтобы я могла уходить из дома в эти два месяца, и чтобы Игорьку было хорошо
с ними, без меня. И не пытались спихнуть "нагрузку" на кого -нибудь другого.
Вот Рольф наблюдая такую естественную взаимопомощь и подключился со своим
добровольным дежурством, переступая через свое собственное "Не хочу! Или хочу?"
Короче, я в Берлине имела возможность регулярно ходить в библиотеку и архив, а
также бродить с Карли по городу и забегать на лекции в университет, с Эрихом ходить на
концерты, а с папой на приемы.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
113/269
БЕРЛИНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ 1952 ГОДА
КАРЛИ
Моим самым верным гидом по Берлину все два месяца был Карли, друг детства, а в
1952 году студент университета, специализирующийся по физике.
В мой первый приезд в Берлин шесть лет тому назад Карли было, как и мне, 19 лет, и я
его как-то не приметила. А теперь рядом со мной по Берлину шагал красивый,
черноволосый молодой мужчина, с широчайшей, добрейшей и одновременно чуть ехидной
улыбкой на лице. Он выбирал маршрут и конечную цель очередного похода, и что главное –
всегда был готов потратить на меня столько времени, сколько и когда оно у меня
оказывалось. И было очевидным – ему нравится знакомить меня с Берлином, ему интересно
узнавать мое мнение по самым разным вопросам, он рад нашим встречам.
И это было так хорошо!
Я даже позволила себе попросить Карли отыскать для меня телефон и рабочее место
Эрнста и долго ждала результата, пока не поняла – вот этого Карли делать не будет.
У меня в Берлине появился настоящий друг, который однажды даже доверил мне
печальные тайны своей личной жизни.
Правда, Карли тут же и удивился сам себе:
–
Никому еще не рассказывал об этом. А тут приезжаешь ты из Москвы, и пожалуйста,
начал откровенничать.
А я сама совсем не удивилась. Зря что ли в раннем детстве нас возили в одной и той же
коляске? Что нам друг друга бояться или стесняться?
Да и мама его – танте Ланиус, для меня тоже, родной и любимый человек, и меня она
любит, с самого моего рождения.
Но...
Вот о "но", что невидимой дымкой окутывало наше общение, мы с Карли вслух
никогда друг с другом даже словом не обмолвились... Флюиды флюидами, пусть себе тайно
обволакивают нас, невидимо для других, да и мы их тоже "не замечаем". Так – секрет
Полишинеля, который мы свято бережем, каждый в себе самом.
И общению ничто не мешало быть свободным, легким, доверительным и насыщенным
теплым.
И это тоже было так хорошо!
Я ежесекундно могла быть сама собой, говорить то, что и как я думала. Я спорила,
поучала, соглашалась. И только когда меня совсем уж заносило, Карли с доброй усмешкой
произносил "Пенг!" – будто камешек по стеклу ударял, и я тут же сбавляла обороты.
"Пенг" служило мне условным сигналом, о котором мы, кажется, даже договорились.
Его Карли подавал мне, когда я нечаянно переходила на жесткий тон. Kurz gefasster Tonfall –
так определил Карли порой возникающую и не нрав ящуюся ему тональность моей речи, о
которой и моя мама неустанно предостерегала меня.. "Плохо тебе будет, если не избавишься
от моего тона", – не раз говорила мама. И я очень старалась, надеялась, что речь моя, как
правило, ровная, когда надо мягкая, и сов сем без всплесков резкости, хотя порой и
страстная в силу моей внутренней убежденности в чем -то.
И вдруг Карли в один из прекраснейших дней мягко указал мне именно на перенятый
от мамы недостаток, порой появляющийся у меня при общении с ним.
Боже мой, как мне стало страшно и как больно! Я-то думала, что давно прислушалась
к маминому доброму совету, и на тебе, даже с Карли у меня не получается!
У меня даже слезы набежали в глаза от разочарования в самой себе.
–
Bist aber trotzdem prima! ("А все равно ты классная!!!")– очень тихо и душевно сказал
мне в утешение Карли и мои слезы тут же убрались восвояси.
Нам было хорошо друг с другом, очень радостно и очень интересно.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
114/269
У меня появился настоящий друг детства!
А наша двадцатипятилетняя жизнь, что была у каждого уже позади, отличалась
кардинально.
Карли вырос в гитлеровской Германии, но ни на йоту не принимал фашистский
режим. Он был сыном немца-коммуниста, и его вдовы – еврейки-коммунистки, моей
любимой танте Ланиус. И в фашистской Германии Карли в зависимости от изменяющихся
законов попадал то в разряд немцев, и тогда мог продолжать учиться в школе, то
становился евреем, и тогда его ссылали в трудовой лагерь.
А я выросла в Советском Союзе, была предана социалистической системе. Меня
геноцид по отношению к советским немцам как-то миновал, и я спокойно окончила школу
в Москве и исторический факультет МГУ. И ничто не колебало моей веры, даже то, что
низовые руководящие государственные органы мне регулярно в ыражали недоверие и
приходилось себя защищать и отстаивать в государстве, которое я сама считала абсолютно
своим, кровным и передовым.
И военные годы были у нас разные.
Я была в эвакуации и не пережила ни одного налета на Москву. Настоящая война
прошла мимо меня. А Карли бежал под бомбами по горящим улицам Берлина, вместе со
своим другом, почему-то не выдержав очередного сидения в бомбоубежище. И тем спас
свою жизнь. Весь класс, не подавшийся его панике, погиб от прямого попадания фугаски.
И жил Карли во время войны в Берлине совсем один, так как его маму, долго
скрывавшуюся в швейной мастерской, выследили гестаповцы и бросили в концлагерь.
Карли сам себе варил, сам себе стирал, мальчик-подросток, взрослевший в войну.
А потом его отправили в трудовой лагерь, где его и застало окончание войны. Охрана
спешно бросила лагерь, а союзные англо-американские войска до бесхозного лагеря все не
доходили. И заключенные никак не могли решить, что же им теперь делать? И только
несколько человек, в том числе и Карли, взял и свою судьбу в собственные руки –
самовольно покинули лагерь и отправились каждый своей дорогой. "Но, немцев среди
ушедших не было", – констатировал Карли законопослушность немецких товарищей по
несчастью.
И Карли, а было ему в мае 1945 года восемнадцать лет, пешком пошел по всей
Германии искать свою маму. Где-то по дороге "организовал" себе, то есть украл, велосипед,
и дело двинулось быстрее. Дошел до концлагеря, там на воротах список оставшихся в
живых. И в нем Карли увидел "Эмма Ланиус"!" "Где она?" – спросил голосом, еле
слышным от спазма, сжавшего горло. "Она чистит картошку", – прозвучал спокойный ответ.
Схватил сын свою легкую, худенькую маму на руки, посадил на велосипед и
отправился с ней домой, в Берлин.
Так и жили они теперь вдвоем – сын и мама, всю жизнь.
В будущем Карли возглавит Институт атомных исследований в Цойтене под Берлином
и станет вицепрезидентом от ГДР в атомном центе Дубны под Москвой. Он будет думать о
судьбе и моих детей, предложив, например, Игорю после окончания физфака МГУ работать
в ГДР, что Игорь проигнорирует. А я однажды приеду к Карли в Дубну, погляжу там на его
домик, а Карли укажет на одну из комнат со словами : "Это для тебя. Решайся, уезжай из
Киргизии". И я задумаюсь, но не решусь. Не созрела я тогда еще на отъезд из Киргизии,
возвращаться в Москву было рано. Мне тогда в Киргизии было еще очень интересно. Но это
все потом.
А вообще встречи с Карли – и в 1952 году и все последующие – случались тогда, когда
то он был влюблен в кого-то, то я, и мы всегда рассказывали друг другу тайны своей личной
жизни. Даже перед тем, как жениться, Карли пришел ко мне в Берлине, как мне почудилось,
за советом. Никогда мы не оказывались свободны друг для друга.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
115/269
А Эмма, в каждый мой приезд в Берлин, пока Карли не женился, шептала мне в ухо,
крепко обняв при встрече: "А Карли все еще тебя любит".
И это правда. Мы любили друг друга тихой любовью, затаившейся глубоко в недрах
наших душ, так и не вырвавшейся оттуда ярким пламенем. Такая любовь грела, и никогда,
ни мне, ни ему не причиняла боли и никому не мешала.
А пока мы в 1952 году бродим с Карли по Берлину.
Мы посещаем художественную галерею, и я фиксирую в своей записной книжке, что в
Национальной галерее собрана малая толика того, что когда-то до войны ее заполняло,
остальное исчезло. И что из всех художников мне здесь понравился только Либерман и еще
Метцель. А про себя я отмечаю, что в Третьяковке для меня явно больше картин, которые
задевают мою душу. Около врубелевского Христа в пустыне или его же Поверженного
Демона я стою, пронзенная чувством одиночества и неизбывной тоски, что исходят от
полотна. А портрет знаменитой артистки Стрепетовой, горбатой от рождения, и
покорявшей младого и старого, полон для меня неразрешимой загадкой. Что влекло к этой
женщине? Простое ,как буд-то бы, лицо, скромное платье, куда-то внутрь себя
направленный взор. Ни броской красоты, или демонической притягательности, а все равно
чуется тайна в этой хрупкой, почти некрасивой женщине. Своей волшебной игрой она, уже
старая, вызвала пламень любви восемнадцатилетнего юноши, и тот ушел из жизни под
бременем своей страсти. А актриса ушла со сцены, под бременем горя от нечаянно
загубленной чужой юной жизни. Такая на вид простая женщина,а такая выдающаяся. Да
мало ли о каких шедеврах Третьяковки я могу рассказать Карли! А тут в Берлинской
галерее, собравшей остатки с шести довоенных немецких музеев, такая бедность
экспозиции! Война разметала картины, неизвестно куда и когда. Не сумели их немцы
спрятать так, как спрятали мы богатства Третьяковской галереи? Но почему?
А вообще Берлин теперь был совершенно другим, чем в 1946 году. " Нет и десятой
доли тех разрушений, что были тогда. Наших военных на улицах не видно. Мама говорит,
что по улицам они ходят в основном в штатском. Это необычайно тактично", – заношу я
20 марта в свой блокнот. На стенах домов повсюду развешаны лозунги и флаги, и у меня
создается впечатление, что все они – наши, "За мир", "За дружбу с СССР", " даже есть
плакаты с выражением благодарности Советскому Союзу. " Интересно, как к ним относится
рядовой обыватель?" – задаю я себе вопрос в записной книжке. Подозреваю, что не всем
такая навязчивость по нутру.
А вечером мы с Карли отправляемся в кино, а потом Карли ведет меня прямиком к
границе с западным секторам, посмотреть на ту сторону Берлина. Уже наступила ночь, а мы
с Карли шагаем по совершенно удивительной улице – одна сторона в нашем секторе, другая
–
в чужом. И никакой границы, никаких постовых. Просто шагов за двадцать до ее начала
стоит на нашей стороне стенд с надписью "Внимание! Через несколько метров начало
американского сектора Берлина". И все. Хочешь, иди дальше, хочешь, поворачивай назад.
Мы захотели идти дальше.
Странное у меня было чувство – вот он капитализм, рядом, по другую сторону улицы.
Если захотеть, то можно даже устроить себе интересную пробежку через пустынную
проезжую часть из социализма в капитализм, за одну минуту туда и обратно. Но мне,
советской гражданке, в Западный сектор ходить строго настрого запрещено , и хотя очень
уж соблазнительно хоть один разочек ступить ногой на капи тализм, я не решаюсь.
Я восприняла то ночное путешествие в клише того времени, что видно и из записи в
блокноте своих ощущений от той странной улицы: "Дома, похожие на казармы, просто
страшно, unheimlich, темно, высокие стены. Очень много разрушений. Фабрика посреди
жилого квартала, тоже полумрак. Трактиры.
Шли тютелька тютельку по нашей границе, на другой стороне американский сектор.
"Там ты увидишь другую страну", – сказал Карли. Даже как-то невероятно. Деление

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
116/269
проникло глубоко в сознание. Это страшно.
Даже внешне граница как-то определяется – дома-казармы, развалины, и спокойно ни
смотря ни на что на этой стороне улицы. И рядом, на другой стороне, вывески маленьких
ларьков, зовущие покупателей, пестрота огней, отсутствие этого спокойствия".
Тот день вообще был полон впечатлений от Берлина.
"Целый день шлялись по городу в буквальном смысле этого слова. Museumsviertel,
удивительно красиво. Сто раз проходила мимо и только сейчас рассмотрела. Бронзовые
(зеленые) фигуры на Dom e. Галерея колонн перед Национальным музеем. Но все разрушено,
очень много зданий пустует. Нет людей, это делает, пожалуй, еще красивей, не знаю
почему.
Вечером в кино "Das verurteilte Dorf". Реальный случай".
Тот ночной поход с Карли был не единственным соприкосновением с другой стороной
Берлина, куда мне нельзя было ступать. Однажды я, преспокойно сидя в берлинском метро,
ухитрилась пропустить свою станцию на Фридрихштрассе и прямехонько въехала в
Западный сектор. Обнаружила я свою "страшную ошибку" только через пару остан овок, уж
слишком незнакомой показались вдруг станция, на которой поезд сделал остановку. Но
прочесть ее название я не успела, поезд тронулся дальше, а в вагон вошли два огромных
американских солдата – один белый, другой черный. И тут только я сообразила – я в чужом
секторе! Мама, спаси!
На мне было легкое весеннее пальто, а под ним нарядная косынка – шелковый платок с
эмблемой Молодежного фестиваля и надписями "мир" на многих языках планеты. Конечно,
я повязала косынку таким образом, чтобы всем была видна н адпись "мир" на русском языке.
И мне стало страшно. А вдруг американцы в вагоне увидят мою косынку и начнут
придираться? И пассажирам, едущим в Западный Берлин, тоже видна моя политическая
ориентация. Вряд ли одобряют.
Но даже просто небрежно закрыть надпись "мир" рукой мне не позволяла та гордость,
что у советских "особенная", и не то, чтобы и вовсе застегнуть пальто, так и проехала, вся
напряженная, до следующей остановки и быстро вышла из вагона, чтобы тут же пересесть
на обратный поезд. Но не тут-то было. На этой станции перрон для обратного направления
был не на другой стороне, а где-то в другом месте, куда можно было попасть только выйдя
наружу, и соответственно купив затем новый билет на метро! За западные пфенниги! А их у
меня не было, естественно.
Пришлось дождаться прибытия еще одного поезда и ехать дальше на Запад так долго,
пока не покажется станция с единым перроном для двух направлений. Ехать надо было с той
же косынкой, на которой все та же надпись на русском языке торчит у всех на виду, и
прикрыть которую мне не позволяет советская гордость. Мне было очень страшно.
Но никому из пассажиров не было никакого дела ни до меня, ни до моей политической
косынки. И я благополучно вернулась обратно на поезде берлинского метро, который тогда
еще курсировал туда-сюда, даже без объявлений о конце одного сектора и начале другого.
И трусила я совершенно зря.
Берлин через шесть лет после моего первого знакомства с ним, был теперь совершенно
иным. И проблемы, которыми он жил, тоже были другими.
Мне все было интересным. И внешний его облик, и внутренняя жизнь.
И в университет на исторический факультет сводил меня Карли, поглядеть что
преподается и как там живется студентам. Там на стенде кандидаты в руководящий орган
Союза свободной немецкой молодежи сами вывеси ли свои автобиографии, дабы на
предстоящих на днях выборах однокурсники знали за кого голосуют. Удивительные там

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
117/269
были сведения, поданные о самих себе, просто поразительные: девушка, бывший член
нацистской партии, евангеличка; юноша, считает нужным сообщить , что "так как я из
мелкобуржуазной семьи, я не сразу нашел путь в нашу организацию"; еще один юноша, сын
врача, который из Западного Берлина перебрался в восточный, чтобы именно здесь работать
(тогда как многие врачи поступали как раз наоборот); еще один – был членом гитлерюгенд,
теперь член ССНМ, лишь бы было интересно хоть там, хоть тут. И только один вставляет в
биографию "после краха гитлеровского режима" и кажется наш до корней волос.
Я спросила Карли как же можно выбирать на руководящие должности орг анизации,
которая аналог нашего комсомола, бывших членов нацистской партии или гитлерюгед? И
получила поразивший меня ответ – если не мы возьмем в свою организацию личностно
активных студентов, то уйдут они во вражеский стан и будут активно нам противостоя ть.
Уже хорошо, что они выдвинули свои кандидатуры именно в нашу организацию, значит у
нее есть авторитет и влияние.
А в студенческой стенгазете тем временем развернулась кампания против
нововведений в учебный процесс – администрация университета ввела обязательное
посещение занятий и обязала профессуру отмечать отсутствующих! Какая буря гнева
выплеснулась на станицы студенческой газеты, какой горячий протест против ущемления
прав личности, какой массовый крик в защиту свободы!
А студенты Ростока даже небольшой бунт устроили по поводу административных
новшеств.
Я была на стороне немецких студентов. Ведь в МГУ не было обязаловки, мы ходили на
лекции, потому что нам было интересно. Попробовал бы кто -нибудь из уважаемых нами
профессоров начать перекличку присутствующих. Да немыслимо себе такое даже
представить! Да никто бы не опустился до такого унижения себя самого и студентов, своих
младших коллег.
–
А у нас, если что-то не предпринять, студенты будут учиться по десять лет, а это
экономически невыгодно, – пояснил мне Карли. И стал спрашивать, как же это было
организовано в МГУ – и свобода посещения лекций, и окончание вуза ровно через пять лет.
Я рассказала, и не утаила, что в Киргизии в Вузах свирепствуют именно те драконовские
методы, которые пытаются ввести в Берлине, и что я уверена – ничего хорошего из этого не
получается.
А еще я обнаружила, что на истфаке в Берлине историю Европы и Америки читают
только до 1848 года. За неимением лекторов! "Хороших нет, а сволочи удрали на Запад", –
такой подвела я итог в своем блокноте.
А лекция по Основам марксизма-ленинизма на тему "Классы и классовая борьба",
которую мы с Карли прослушали на физмате, вообще ужаснула меня своим доктринерством,
по существу она была сумбуром из цитат. Такими лекциями студентов сделать марксистами
невозможно, скорее наоборот. Очень меня это опечалило.
И мне все больше хотелось начать работать в Берлине.
Была я у Карли дома и на дне его рождения, и любовалась тем, как трогательно нежно
держал он на руках малышку – маленькую дочку его знакомой, полюбившей русского
офицера, которому не разрешили заключить брак "с немкой".
Сходили мы и в театр на Брехтовскую "Матушку Кураж" с Эрнстом Бушем и Еленой
Вайгель в главных ролях. "Странная пьеса" – написала я в своем блокноте. А между тем я
ее всю помню даже еще сегодня, ибо произвела она сильное впечатление. Но поняла я ее не
сразу.
Да и с поэзией Бехера у меня тоже как-то никак не складывались отношения. Слишком
много было в стихах немецких поэтом железа и логики, и никаких, на мой взгляд, чувств и
эмоций. Стихи Бехера колотили меня по мозгам, а в душу не лезли. А Брехт удивлял.
И об этом мы говорили с Карли.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
118/269
А 4 мая Карли повел меня в Трептов-парк к скульптурной композиции Вучетича.
По дороге Карли полчаса разбирал мой характер, кое за что мне крепко влетело, и я
была вся взъерошеная.
А тут, в парке, шаг за шагом меня обступала война, та, которую пережила я.
Российская береза из русского леса... А вот на барельефе высечена картина о сборе детьми
металлолома для Красной армии, такие же подростки, как мы тогда, в интернате, когда ради
нужд фронта даже медные иконки с надгробий на кладбище сняли и принесли в школу в
качестве металлолома. Конечно, нам тогда здорово попало, а мы никак не могли взять в
толк, почему нас заставили немедленно повесить иконки обратно, когда заводам так нужна
медь, а мертвым уже все равно, да к тому же иконы – "церковные штучки"?
К постаменту памятника советского воина с девочкой на руках, я шла медленно,
задумчивая, с внутренним плачем по погибшим. Карли мое молчание не наруш ал, и я была
ему очень благодарна. А когда мы вошли в усыпальницу в цоколе памятника, и когда я, на
мозаичном полотне вдоль всей стены, увидела вереницу людей, скорбящих по убитому, и
взглянула на женщину в центре, молодую, сильную, с запрокинутой головой, я тут же наяву
услыхала ее отчаянный, громкий крик. И я залилась ее слезами ... я так зарыдала, что Карли
счел нужным увести меня оттуда как можно быстрее.
Я никак не могла успокоиться.
–
Теперь я вижу, что ты из другой страны, – сказал мне Карли, когда я, наконец,
вытерла слезы. – Я здесь плакать не хочу.
10 мая у нас дома, накануне моего отъезда, был вечер. И когда поздно вечером Карли
прощался со мной, мамой и папой в коридоре, мой отец предложил:
–
Да поцелуйтесь же!
Карли, зардевшись, признался:
–
Я стесняюсь!
–
Ты хочешь поцелуя? – мягко спросила я.
–
Да, – голосом, сразу охрипшим, глядя мне в глаза, ответил Карли.
И мы поцеловались.
"Innig" – написала я в блокноте.
То был вкусный, любовный, интимный поцелуй. При всех.
На следующий день я паковала чемодан, и Карли позвонил.
–
Траутхен, – прозвучало в трубке, призывно и тоскливо. И больше ни слова.
Я поспешила пожелать Карли счастья.
–
Тебе я тоже желаю быть счастливой. Но ты и так уже счастлива, – произнес Карли в
ответ и повесил трубку.
ЭРИХ
Эрих Вендт был маминым и папиным закадычным другом еще в их ранней юности.
Фриц, Лисхен и Эрих повсюду ходили втроем и на свадьбу тоже пришли вместе – Эрих в
парадном костюме с иголочки, так как полагается жениху, хотя женился не он, а папа. А
настоящие жених и невеста плевали на "буржуазные обычаи" – вместо свадебного наряда на
обоих была просто хорошая одежда – на папе брюки галифе, а на маме темное бархатное
платье с кружевным воротником, красивое, но совсем не подобающее торжественному
случаю. А Эриху хотелось, чтобы незнакомые люди, да и некоторые, не особенно близкие
друзья, приняли за жениха именно его.
Я всегда подозревала, что в те далекие годы маминой и папиной юности, моя мама
тайно была к Эриху неравнодушна. Не зря же она рассказывала мне, что сравнение между

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
119/269
папой и Эрихом было в пользу первого, так как ей очень не нравились руки Эриха –
властные, почти грубые. Дались маме эти руки! С чего бы это? Еще и сравнивать с руками
любимого мужчины? Или пыталась представить себе его рядом с собой, его руки
ласкающими? А иначе зачем сопоставлять ? Во всяком случае мама тогда считала Эриха
умнее папы, но папу человечнее, добрее – это тоже ее слова о тех годах. К Эриху Лисхен
обращалась за разъяснениями, когда что-то не могла понять в очередной работе Маркса,
которую они коллективно усердно штудировал. И Эрих всегда все знал. А у папы мама
искала и находила успокоение своей мятущейся натуры, полной страстной жажды знаний.
Эту жажду Фриц утолить не мог, и мама нередко плакала в тайном дневнике из -за
отсутствия у любимого мужа постоянной тяги к новым знаниям, к дискуссиям с ней, к
обмену мнениями о прочитанном. С Эрихом это всегда было возможным, он невероятно
много читал и сделал из себя по-настоящему образованного человека. В будущем он
неслучайно станет замминистра культуры ГДР.
Меня Эрих знал буквально с пеленок, даже пытался участвовать в моем воспитании,
считая в унисон со своей молодой женой, маминой подругой Лотте (потом женой
Ульбрихта), что мама слишком много мне позволяет, а потому стану я своевольной и трудн о
управляемой. Мама все попытки вторжения в педагогический процесс моего воспитания,
кардинально отличавшегося от традиционных немецких запретов и постулатов, где главное
создать "послушного ребенка", пресекала на корню. И Эриху, конечно, было интересно
уз нать, что же получилось из эксперимента упрямой Лисхен, не слушавшейся добрых
советов. Эрих был для меня в нашей семье "свой человек".
Когда в 1945 году папа уехал в Берлин, Эрих буквально пропадал у нас дома, а
однажды ездил с мамой, братишками и мной за город, когда я пригласила на ту вылазку и
Илью. И Эрих устроил Илье форменный допрос с пристрастием, который Илья с честью
выдержал. На неуемную эрудицию Эриха Илья ответил не менее неуемной эрудицией. И
Эрих остался Ильей доволен. Регулярные вечерние чаепития с Эрихом у нас дома я
объясняла себе тем, что нравилась ему мама в юности. И сейчас все еще нравится. Ради нее
он и приходит к нам трепаться на разные темы. Живет -то один.
А когда уехала в Берлин и мама с братишками, Эрих изредка бывал теперь дома у н ас с
Ильей, а в драме 1946 года был советчиком и таким взрослым другом, с таким большущим
жизненным опытом, что таких еще поискать!
Уезжая в Берлин, Эрих пришел к нам проститься и сказал то, что считал важным
сказать:
–
Знай, если тебе здесь будет плохо, ты всегда можешь приехать к нам.
"Здесь" – СССР, "к нам" – Берлин.
А чего это мне здесь должно стать плохо? С какой стати? Так подумала я, но вслух не
произнесла.
И еще Эрих подарил мне в тот же вечер на память Немецко -английский словарь, в
потрепанной коленкоровой обложке, и с острым ножиком вырезанными выемками, для
более удобного нахождения разделов с очередной буквой алфавита. По этому словарю Эрих,
немецкий коммунист, в советской тюрьме, сидя в одной камере с российскими
уголовниками, пытался овладеть английским языком.
А теперь, когда я была в Берлине Эрих, приходил к нам в гости, и с ним я ходила на
праздничные концерты, посвященные годовщине со дня рождения Бетховена, что вызвало,
как оказалось, ревность у папы.
Однажды вечером мама ни с того, ни с сего, призналась, что в 1945-46 годах думала –
Эрих приходит к нам в гости из-за меня. Мама тогда даже испугалась, не кончится ли все
браком между Эрихом и мной.
Ничего себе!
Правда в 10-ом классе я, признаться, пару раз включила Эриха, как впрочем и Мишу

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
120/269
Вольфа, да мало ли кого еще, в свои девичьи мечты -грезы. Так, примерялась, мысленно. Но
к реальной, настоящей жизни это не имело ни малейшего отношения!
И на тебе! Не может такого быть.
Маме я сказала, что, наоборот, он приходил из-за нее, не ради меня. Ведь ни в одном
глазу!
Но мама упорствовала. Я кинулась в письме к Илье. Замечал ли Илья что -нибудь
такое? Нет, не замечал, пришло в ответ.
Но надо приглядеться, интересно все же.
Вспомнила – показываю Эриху две свои фотокарточки, снятые накануне отъезда во
Фрунзе у знаменитого Паоло на Театральном проезде. На одной я мечтательно наклонила
голову, гляжу в объектив мягко и задумчиво.
–
Возьми меня замуж. Тебе будет хорошо, – комментирует Эрих фотопортрет.
Странный какой-то взгляд на фото. При чем тут "замуж"?
На другой я стремительная, энергичная, взгляд открыто и смело устремлен в даль, на
челе мысль, явно серьезная.
–
Только попробуй! – продолжает комментарии Эрих, взяв в руки второй портрет –
Туго тебе придется! Да чего это он?
Но после маминого "признание" подумала, может быть Эрих примеривался? И его
пугала, как и Эрнста, эта двойственность во мне – "такая мягкая, такая мягкая", и "такая
энергичная, такая уверенная"? А фотограф Паоло это противоречие уловил и отобразил! Не
зря был он так знаменит в Москве. Действительно талант. А всего-то фотокарточки 6 на 12.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о двойственности
Илья во мне никакой двойственности не замечал. И такая, и другая, все равно это я, вся
и целиком. Уж какая есть.
Луканцевер хвастался: "Все считают тебя сильной и волевой. Один я знаю, что внутри
себя ты слабая и неуверенная в себе. И я могу тебя защитить". Я таяла от счастья – наконец,
появился мужчина, который угадал тайное во мне и подставляет плечо. Как хорошо!
Но он же и испугался и был глубоко разочаров ан, более того, был просто обижен,
когда оказалось, что "слабая и неуверенная" упорно идет своим путем и к тому же умеет
сама себя защитить. В том числе и от его посягательств на свободу выбора жизненного
пути. Бедный Луканцевер... А как хотелось ему иметь рядом с собой женщину, которая без
него пропадет.
А Слава Б. таких дилемм не решал. "Вредно все время подключать голову. Жить надо
просто! Жить – хорошо! Я хочу тебя!!!" Я была беззаботно счастлива рядом с маленьким
волшебником и называла нас "Двумя воздушными шариками".
А теперь, когда мы встретились год тому назад, мне 76, а Славе Б. 54, он признался,
что ему часто было очень больно рядом со мной. Так вот, а я говорю – воздушный шарик.
Ну, а Слава П.? Это было так сложно и так запутанно, так счастливо и т ак мучительно,
что о нем лучше в другой раз. Если мне захочется.
Но вернемся в Берлин 1952 года.
ЭРИХ (Продолжение)
22 марта1952 года. Отрывок из записной книжки.
"Был Эрих. Седой, седой, но красивый. Только рот и щеки старые престарые, даже
жалко. Выглядит необычайно благородным, просто джентльменом, только руки простые.
Лене бы очень понравился, я уверена. Иля, ты знаешь более простого (внешне) Эриха. В
остальном прежний.
Читал стихи Бехера, некоторые понравились, но изменить мое восприятие поэзии

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
121/269
Бехера не смог. Читал хорошо, задушевно.
Я к нему теперь по-другому присматриваюсь после того, что сказала мама.
В воскресенье вместе с Эрихом на концерте в Комише опера. Папа даже обиделся,
что не с ним, а я и не подозревала. Слушала Глюка, Баха (сын), Гайдна и еще двух. Первых
трех слушала внимательно. Понравилось, но далеко не то впечатление, как от Каплана.
Дело в дирижере, а между тем Шершен лучший дирижер ГДР. Запад похищает лучших,
поэтому презирать нельзя, это жестокая борьба. Утверждение типа "А у нас лучше" здесь
уже не годится. Это факт (что лучше), который и проверять не надо, это основа
мировосприятия. Но здесь дело уже не в буржуазной культуре и ее упадке, а в подлой
политике западных держав, покупающих слабые души. Надо не радоваться, что у нас
лучше, а плакать, что тут плохо. Это основное чувство наших товарищей, Эриха, мамы,
папы и даже Вильгельма (шофер).
(Каждый раз, когда мы с Вильгельмом ездим по Берлину, и я неосторожно делаю
какое-нибудь чуть-чуть поучающее замечание в духе "А в России уже нет и десятой доли
таких руин" и т.п., он горячо и виновато вставляет: "Нам не достает денег, сперва
должны восстановить другое, но всем этим тоже займемся". С какой гордостью
Вильгельм показывал мне Сталиналлею, поехал специально по ней, хотя нам был о совсем не
по пути).
Последние две вещи уже не слушала, не могла, думала. Мама, наверное, права".
Последняя строчка об Эрихе, вернее об его отношении ко мне.
Я занесла в блокнот и две сценки на тему "Эрих и я".
Первая в фойе театра во время антракта. Мы дефилируем бок о бок в заполненном
народом пространстве и мне интересно узнать у Эриха "как он чувствует себя рядом с
молодой дамой?" И получаю в ответ:
–
Каким кажусь я себе, я знаю совершенно точно. Но как меня воспринимают другие,
меня интересует гораздо больше.
Эрих то и дело представляет меня тысяче знакомых, я, конечно, никого не запомнила
и это трагедия в будущем. Все в один голос:
–
Что? Только на два месяца? Это же то же, что и совсем не приезжать. А мы так
рассчитывали...и т .д.
Вздыхаю, а Эрих смеется:
–
Для нее и два месяца много, а что она стала бы делать без своего Ильи 6 месяцев?
Определенно не выдержала бы.
Смеюсь".
И вторая сценка, в машине, на обратном пути после концерта.
"Эрих: Так, теперь мы едем прямо ко мне. Ты этого не знала? Я сегодня похищаю
тебя.
Я: Ну уж нет! Я тогда выпрыгну из машины на полном ходу.
Долгое молчание в ответ.
Эрих: Ты испугалась?
Я: Нет, Эрих. Я все же не настолько глупа".
Что это было?
Ни Эрих, ни я никогда эту ситуацию не обсуждали. Просто как будто ее никогда и не
было.
И последняя запись в блокноте об Эрихе.
"10 мая 1952 года.
Чудесный прощальный вечер у нас дома. Эрих и Карли. Необычайно веселая

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
122/269
обстановка. Эрих острил.
Наверное все-таки правда. Глаза.
Ехидничали страшно.
–Mach’ s gut, Trautchen ,("Будь умницей, Траутхен"), – и отечески погладил меня по
щеке".
Присутствовал ли Эрих при моем поцелуе с Карли, или успел уехать раньше, я не
помню. Но оба – и Карли и Эрих, были в тот вечер великолепны, умны и остроумны,
подстать друг другу. И я была не промах, тоже и говорить и острить умела.
Только изящная, нежная и деликатная жена Эриха весь вечер молча сидела в кресле. И
улыбалась, понимающе и мудро. Прекрасная была у Эриха жена!
После смерти Эриха его жена начала рисовать, сперва только очень живые по ртреты
мужа, а потом цветы и деревья. И была у нее даже выставка.
"При жизни Эрих, оказывается, жену подавлял", – сделала вывод моя мама тоном, в
котором угадывалось скрытое удовлетворение.
Маме даже уже разменявшей шестой десяток лет, все еще было важно утвердиться в
верности своего выбора, сделанного в далекой юности. Ибо моя мама, как и я, ценила свою
духовную свободу превыше всего.
ВМЕСТЕ С ПАПОЙ
Папа, как и Эрих, тоже водил меня на концерт. И не только.
26 марта я была с ним на торжественном заседании в честь 125 годовщины смерти
Бетховена, на котором собрался весь ГДР-овский политический бомонд, как сказали бы
сегодня. Доклад о творчестве композитора, при том очень интересный и глубокий, делал
Вильгельм Пик. Но по тому, как он читал текст, как порой долго вчитывался в специальные
музыковедческие выражения, было очевидным – доклад написан, конечно, не им самим.
Я слушала выступление и думала, зачем человек унижает себя вторжением в область, в
которой он не специалист? Почему текст должен обязательно произносить глава
государства, а не тот, кто его составил? Стыдно ведь говорить с чужих слов, и тем более о
том, в чем сам мало что смыслишь?
Но узнала я и немало интересного: оказывается на торжественном заседании в Москве,
посвященном принятию Конституции 1936 года, играли 9 симфонию Бетховена. Ее же
исполняли на Объединительном съезде СЕПГ в 1946 году.
Днем пообедала с папой в столовой ЦК СЕПГ, где папа познакомил меня с членом ЦК
и членом Политбюро Фредом Оельснером. Папа был с ним в дружеских отношениях,
которые, кстати, папа сохранил и тогда, когда у Оельснера начались партийные
неприятности и его исключили из ЦК. Это я так, в скобках, для характеристики папы.
Оельснер каким-то образом ведал идеологией, и мне было интересно узнать, какая
научная тема "Борьба Маркса и Энгельса за создание рабочей парии в1948 году" или
"Характер Ноябрьской революции" он считает более актуальной. Оельснер со своей стороны
назвал еще и проблему "Роль англо-американского империализма в подавлении рабочего
движения в Германии", и добавил с усмешкой: "Американцы нас сейчас интересуют даже
больше, чем Ноябрьская революция".
Оельснер оказался умным, интересным собеседником, со своим мнением о характере
Ноябрьской революции и особенно о боях 1920-23 годов, которые он воспринимал как
пролетарскую революцию в Германии. И с ним интересно было спорить, иную точку зрения
он не отвергал, а вслушивался в аргументы, думал вслух, и не было ни на йоту перста
указующего у главы по выработке идеологической линии партии. Оельснер мне очень
понравился.
В будущем мы и в последующие годы виделись еще пару раз, особенно после его

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
123/269
отставки. И появилась у нас еще одна общая тема – варикозное расширение вен, которым
Оельснер страдал более продолжительное время, чем я. И в этой области я получила весьма
ценные рекомендации.
В тот же день "папа познакомил меня еще с какими-то шишками – министрами и
проч., но я, конечно, опять никого не запомнила", – писала я в своем блокноте.
А вечером был концерт, и слушала я 9 симфонию Бетховена. Но она, почему-то до
меня не дошла. То ли дело было в исполнителях, то ли во мне самой, уходившей от музыки
в собственные думы.
В фойе снова была куча знакомых по "Люксу", пришедших на концерт не из -за любви
к Бетховену, и не из-за глубокого понимания симфонии, а как на обязательное
общественное мероприятие. И я отметила, что если в Москве, среди знакомых студентов,
регулярно бегающих в консерваторию, я - позорное исключение из-за своего музыкального
невежества, то здесь в Берлине, на торжественном концерте в честь юбилея, я, к сожалению,
не исключение. И меня это огорчило, хотелось, чтобы политическая элита ГДР была
культурно более образованной.
Зачем?
А 8 апреля я попала то ли с папой, то ли с Карли, на прощальный концерт советских
музыкантов – Оборина, Ойстраха и Иванова.
Вот когда музыка меня захватила. И не одну меня. " Впечатления описать трудно, –
записала я в блокноте. – Ни на одном из бетховенских концертов не было такой овации,
бурной и искренней. Под конец : "Freundschaft", "Дружба", "Дружба"!!!
Особенно аплодировали Ойстраху...
Успех неописуемый...
У входа в театр огромная толпа людей, стреляющих билеты".
На этом концерте были те, кто любит и понимает музыку. И пришли многие
музыканты из Западного Берлина.
А мне кроме всего прочего показалось, что наши просто играют лучше, чем немецкие
музыканты. И этим я очень была довольна.
Но вместе с тем подумала, что, может быть существует и некая национальная разница
в культуре исполнения? Вот Карли, например, совершенно не понравился наш Козловский.
А я мучилась на бетховенских концертах от голосов немецких певиц, даже знаменитых. Да и
народные песни я всей душой принимаю русские и еврейские, а немецкие оставляют меня
холодной. Почему?
А вот скрипка Ойстраха доходит до всех.
Чудеса какие-то.
16 апреля я была с папой на митинге в честь дня рождения Эрнста Тельмана,
организованном Обществом жертв фашизма. Еще до его официального начала за л был
полон и не мог вместить всех желающих. Появление на сцене генерала Макарова было
встречено буквально шквалом оваций.
"Сталин! Сталин!" скандировал зал.
После торжественной части многие ушли, не остались на концерт.
Это мне понравилось.
А вот еще один вечер – на этот раз первая встреча между издателями Западного и
Восточного Берлина, состоявшаяся в небольшом зале пограничного ресторана.
Среди присутствующих много молодых девушек, типичных секретарш. " Все
удивительно красивы, но ни одна не отличается русской мягкостью, плавностью,
спокойствием, дарящей улыбкой. Все какие-то вертушки", – записала я в блокноте.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
124/269
Столы на четыре персоны плотным кольцом расставлены вдоль стен, а в середине зала
–
импровизированная концертная площадка. Здесь можно произносит ь речь, провозглашать
тост, выступать с сольными номерами, танцевать.
А за столиками одновременно можно вести беседы – кто с кем хочет, кто с кем сел.
Папа и его друзья сдвинули два столика вместе и у нас образовалась небольшая теплая
компания. Идет под гром музыки и речей непринужденный разговор, все о чем мы говорим
при желании слышно на соседних столах. Мы сидим в тесноте, но не в обиде. И нам
хорошо.
Но концерт! Боже мой, где откопали такую грудастую, толстую, пошлую певицу, что
пытается завлечь нас дурацкими шлягерами? И ни одной оперной арии, ни одного
произведения немецкой классики. И это концерт для издателей? Для людей, занятых
литературой?
Конечно, я не молчу, и высказываю свое недоуменное "фе" вслух. Я хочу понять,
почему такой низкопробный концерт на такой ответственной, дружеской встрече, куда
издатели пришли, чтобы понять и поддержать друг друга. Почему?
Папа что-то пытается мне объяснить, ссылаясь на "вкусы западных коллег", говорит,
что в такой обстановке с пивом и вином не место ариям, люди пришли познакомиться, а не
на концерт.
Но тут к нашему столику с противоположного конца зала буквально пулей подлетает
маленький, взъерошенный мужчина, с огромной копной нечесаных волос на голове и вопит
во все горло:
–
Где здесь представитель Советского Союза? Где?
Мы недоуменно оглядываемся по сторонам. Обращение явно не по адресу. Нет среди
нас офицеров Советского командования, нет русских, нет граждан...
Стоп! Вот гражданка СССР действительно есть. Но при чем тут я?
А мужчина продолжает нервно кричать:
–
Я музыкант! Я не могу больше слушать эту пошлость! Мне сказали, что советскому
представителю тоже концерт не нравится!
Он прибежал к нашему столу за поддержкой, ибо кто -то усек из нашего трепа за
столом, что я из Москвы, и что мне концерт не нравится. И передал это мнение по рядам.
Вот и превратилась я в представителя Советского Союза! В непререкаемый авторитет
для музыканта, почувствовавшего себя одиноким и непонятым в шуме и гаме "плохой"
музыки.
В 1952 году авторитет советского человека был очень высок, во всяком случае в кругу
той части партработников и интеллигенции, в котором я вращалась.
Эрих называл представителей советского командования "Нашими русскими друзьями".
А в Историческом музее, куда я заглянула любопытства ради – хотела посмотреть раздел о
Ноябрьской революции, молодые немецкие музейные работники тут же "оседлали" меня,
никогда в жизни не делавшей музейных экспозиций. Все равно, я должна была все знать,
обязана дать умный совет, раз я советский историк. Я была ошарашена и написала в
блокноте: "Удивительное отношение к советскому историку – он может и должен помочь,
ужасно только, что "великая сила" уедет уже через полтора месяца, это почти
непоправимое горе.
Вообще отношение к советской науке – подлинное преклонение, только хорошее.
Папа говорит, что советские представители даже сознательно тормозят, надо, мол,
выращивать свои кадры, такое положение политически опасно".
Так было весной 1952 года.
А через год, в 1953, все перевернулось. Западная радиостанция Риас призвала рабочих
Восточного Берлина к забастовке, и те покинули свои стройплощадки и заводы, вышли на
улицу. А впереди и сзади рабочих колонн демонстрантов по улицам медленно ползли

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
125/269
советские танки – для сохранения спокойствия и устрашения.
И обнаружился глубокий разрыв между СЕПГ и рабочим классом, в стране "строившей
социализм".
Участниками этих событий были и мама, и Рольф, и Вольф, и Карли. И мне они
рассказывали о пережитом по горячим следам, летом 1953 года, когда я снова была в
Берлине.
Но об этом потом, в другом разделе.
В ГОСТЯХ У НЕКСЕ
В те два берлинских месяца Нексе не раз бывал у нас дома, один или вместе с женой.
Папа действительно дружил с писателем, а мама пыталась "революционизировать" Иоганну,
преданно заботившуюся о своем старом муже.
Иоганне было 18, а Нексе 50, когда, тогда уже известный литератор, загляделся в
трамвае на девушку, усердно грызшей ногти. Завязался разговор и, прощаясь, Нексе
назначил девчонке свидание на следующий день на конечной остановке. Нексе, однако, был
уверен, что девушка не придет. А Иоганна, в свою очередь, тоже думала, что импозантный
мужчина просто пошутил. Но оба, на всякий случай, явились в указанный час на указанное
место. И началась любовь.
Иоганна родила Мартину детей, последнюю дочку Маузи от папы, которому было
тогда уже 73 года. Детей Нексе, сам выходец из беднейшей семьи в Дании, очень любил, но
совершенно не баловал, ни одеждой, ни пищей. Дети не должны были стать богемой или
бездельниками из-за того, что отец знаменит и богат. И дети Нексе не разочаровали. Да и
пример был перед глазами – Иоганна хозяйство вела сама, и дочку в помощницы тоже
брала.
О последнем поведала мне мама, а о рождении любви между Мартином и Иоганной
рассказал сам Нексе.
А еще он многое вспоминал из своего детства, как долго болел и этим объясняет свою
склонность к писательству – время у него было для наблюдений и размышлений, в отличие
от сверстников. И о том, как ему, болезному подростку, поручили в деревне самую легкую
работу – пасти деревенское стадо коров. Мальчишкой он много и долго глядел на небо и
плывущие облака, распластавшись на земле, пока коровы жевали свою жвачку. Его
охватывала тогда такая истома и лень, что пошевелиться не хотелось, даже чтобы прогнать
назойливую муху со лба. Коровы в таком случае просто шевелили ушами и мухи пугались.
Мальчик решил этому тоже научиться. И научился!
–
Ни разу я не встречал человека, который бы тоже умел шевелить ушами, – с
гордостью за свое умение, закончил Нексе.
–
Я тоже умею шевелить ушами, – сказала я тоном, в котором звучало "экая невидаль".
Нексе не поверил.
Я убрала пряди волос с ушей, и что есть мочи ими пошевелила ушами.
Нексе был в восторге. Он тоже убрал свои косматые, густые седые волосы и
продемонстрировал свое искусство.
Я еще раз пошевелила ушами.
У кого получается лучше?
По общему признанию – у меня.
В самом большом восторге был Игорь – мама победила в соревновании с дедушкой!
А Нексе нисколечко не огорчился. Просто оказался на земле еще один человек,
который умеет шевелить ушами. Как хорошо, что в этом деле он не одинок.
Нексе был сама естественность, раскованность, рядом с ним было легко. Хотя был он
уже стар – 82 года, и глаза, большие, внимательные, уже остекленели.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
126/269
А 14 апреля папа, мама, я и Игорек поехали на машине в Дрезден – в гости к Нексе.
Нексе жил в небольшом, очень уютном особняке.
Мы провели там немногим более суток, а значит Игорьку надо было спать в чужом
доме, на чужой постели, и я, конечно, очень боялась не "опозорится" ли сынуля, написав
ночью в кровать. Но Игорек был молодец, и тревожилась я напрасно.
Из всех разговоров и дел в гостях у Нексе в памяти осталось только то, что я почему-
то зафиксировала в блокноте.
Нексе по-доброму подтрунивал над моей мамой и первый "удар" я записала.
–
Луиза, а ты поумнела, – ни с того, ни с сего вдруг очень серьезно произнес Нексе,
удобно расположившись в кресле.
–
Почему это? – недоуменно спросила мама, заерзав на стуле.
–
Потому что ты теперь гораздо меньше говоришь, – ответил мудрый старец.
???
–
В начале знакомства ты все Маркса цитировала, – уточнил писатель свою мысль и
ободряюще взглянул на ошарашенную маму.
Мама так и не нашлась что ответить.
На улице к нам подлетела вертлявая, расфуфыренная знакомая Нексе и лавиной слов
буквально обрушилась на старого человека. И об этом она сообщила, и о том спросила, и, в
завершение предложила всем вместе пойти выпить чашечку кофе.
Нексе терпеливо и молча сносил бурю и натиск словоохотливой дамы, но на ее
предложение о чашечке кофе отреагировал стремительно:
–
Нет, нет, с тобой мы пить кофе не пойдем!
Дама вопросительно подняла брови.
И Нексе объяснил, размеренно и спокойно:
–
Если мы будем пить с тобой кофе, то говорить будешь только ты, а мы все будем
молчать.
Дама начала бурно возражать.
Нексе дождался окончания протеста и добавил в том же размеренном ключе:
–Ничего не поделаешь, я правду сказал. Я ведь, как говорят, социалистический
реалист.
В каком-то контексте Нексе поделился мыслью:
–
Иногда одно только знание того, что что -то можно сделать, важнее того, чем
действительно так поступить.
И Нексе рассказал о старухе в своей деревне, у которой были парализованы ноги, так
что выходить из дома она уже не могла. Так и сидела целый день у окошка. А дверь во двор
всегда оставалась открытой.
Но однажды невестка, уходя из дома, заперла входную дверь.
–
Старуха уже годами не могла пошевелить ни одной ногой. Но то, что у нее теперь
отняли возможность даже мысленно выйти на улицу, ее обидело до слез.
Конечно, записать надо было больше. Но я была в гостях, чувствовала себя уютно и
расслабленно, и не ловила каждое слово живого классика датской лит ературы. К
сожалению.
ВМЕСТЕ С РОЛЬФОМ
Не знаю, много ли я предпринимала вместе с братишками в этот приезд. Они уже были
большими и активно жили своей самостоятельной жизнью, а я за ними уже не наблюдала

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
127/269
так, как в их детстве. И запомнились они соответст венно не столь ярко, чтобы я могла
написать сегодня что-нибудь такое, что было бы им интересно.
Два эпизода с Рольфом попали в блокнот.
Мы куда-то едем на метро – Рольф и я, а в вагон входит монахиня с кружкой и обходит
пассажиров. Подошла и ко мне с просьбой, "пожертвовать сколько-нибудь для
преподавания религии в школах". Я – атеистка. К церкви отношусь согласно общественному
стереотипу, пропагандируемому в моей стране, где религия – опиум народа, а церковь – очаг
мракобесия. А поскольку я человек быстрых реакций, из меня вылетает категорично-
презрительное: "На такую чушь я деньги не жертвую". Монахиня молча отходит от меня, на
лице – нуль реакции. Ни удивления, ни осуждения, ни гнева не выражает лицо, оно
сохраняет одну только доброжелательность, теперь обращенную с той же просьбой к моему
соседу по вагону. И другие пассажиры, которым в полупустом вагоне все видно, и все
слышно, тоже не реагируют. Никак.
Когда монахиня выходит, Рольф, наклонившись к моему уху, поясняет, что в ГДР
отношения с церковью иные, чем в Советском Союзе. Здесь церковь союзник, она в
демократическом лагере.
Я понимаю, что крупно оконфузилась. И чего было лезть вперед? Многие в вагоне
тоже не бросали свои пфенниги в протянутую копилку, а вслух со своим мнением не лезли.
Не хорошо я сделала. Бестактно поступила, это факт.
А в другой раз мы с Рольфом сходили в театр на спектакль Юлиуса Фучика. Игра и
постановка мне не очень понравились. Почему-то.
Но...
Вот "но" после посещения театра оказалось вне логики и странным. Я написала в
блокноте: "Но что ужасно, еще больше захотелось работать здесь".
Однако я это свое желание, вернее свое чувство почему-то не запомнила и даже
удивилась, обнаружив данные слова в записной книжке.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ о двух месяцах в Берлине
Мои вторые берлинские каникулы завершились. 11 мая я села в поезд и укатила в
Москву, а оттуда вернулась во Фрунзе. Домой, к Илье, в другую жизнь, в ту, которая была
моей собственной, мною самой выбранной и за которую я сама и отвечала. Без мамы, папы
и без представителей высокого ГДР-овского партийного и государственного руководства,
которые были готовы взять меня на работу.
Но я хотела написать сейчас не об этом.
Восстанавливая по письмам и своим записям события тех двух месяцев, я вдруг
осознала, до чего же насыщенной была у меня тогда жизнь. Все члены нашей семьи – мама,
папа, танте Лисхен, Рольф и, наверное, Вольф, впряглись в регулярную помощь – сидели и
гуляли с Игорем, чтобы у меня было свободное время. И я почти каждый день, кроме
первой недели ради игоревой адаптации, работала в архиве или в библиотеке и набрала
огромный материал для диссертации в виде фотокопий. Я работала одержимо,
сосредоточенно, с энтузиазмом. Параллельно с выполнением этой своей главной задачи, я
успела многое увидеть в Берлине, регулярно шатат ься по улицам города, ходить на
концерты и в кино, и одновременно переживать эмоционально важное свидание с Эрнстом,
радоваться теплым встречам с Карли, проверять мамины откровения об Эрихе и нести в себе
постоянную тоску по Илье. И ничего в душе у меня не путалось, все гармонично сливалось в
одну большую симфонию под названием жизнь. И везде я успевала. А сынуля был еще

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
128/269
маленький, и каждое утро в 6 часов залезал ко мне в кровать и спать больше ни за что не
хотел. Как когда-то братишки.
И я поняла, насколько сейчас у меня совсем другая жизнь. Я не обладаю больше той
силой, той выносливостью, той энергией, которые ключом били во мне в мои 25 лет.
Тоже мне открытие! Сравнила 25 и 76! А вот взяла и сравнила, и опечалилась.
Хотя на свои 76 лет я не жалуюсь. Но теперь мое богатство более всего внутри меня,
из него черпаю основные радости. А тогда источников счастья было больше.
И думаю, что кое-что я тогда, в свои 25, все же упустила, к сожалению.
СНОВА ВО ФРУНЗЕ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
22 мая мы с Игорьком благополучно вернулись во Фрунзе, где застали Илью, как я уже
писала, совершенно больным. Температура 40, говорить не может, слушать тоже не в
состоянии, и о примерке привезенного пиджака и пальто вообще речи быть не может.
Жестокий приступ холецистита.
Наш дом каждый вечер полон гостей, я рассказываю и рассказываю о Берлине, а Илья
лежит в своем углу и спит.
Игорек целыми днями пропадает во дворе – свежий воздух круглосуточно, и "более
всего ему не достает Вильгельма, спрашивает часто, не едут ли к нему на машине опапа и
Вильгельм". Катание на машине оказалось самым сильным впечатлением Игоря от Берлина.
Жизнь входила в свою колею. Я готовилась в качестве почасовика к началу летней
сессии, что начиналась с 20 июня, Илья выздоравливал.
А в Министерстве мне предложили работу в Научно-исследовательском институте
педагогики и я подала туда документы. А так как в "Красном кресте" в Москве, в отделе
политэмигрантов мне обещали помочь с работой, то у меня снова появилась надежда. Кроме
того, там же в Москве сохранили и мой заграничный паспорт, чтобы в случае надобности, я
снова могла поехать к родителям, уже в следующем, 1953 году.
Так что перспективы у меня были неплохие.
А общение с родными в Берлине снова осуществлялось в переписке.
МАМА, ПАПА И Я
БОЛЕЗНЬ ПАПЫ
ГЕРОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ТРУДА
Мы с Игорьком уехали во Фрунзе, а мама с папой остались в Берлине. Мама ко
времени моего отъезда все еще была нездорова, но из больницы уже вышла – цистит и
воспаление почек. Похудевшая мама вызывала у меня немалое беспокойство, ибо с почками
не шутят.
А тут во Фрунзе после месячного молчания пришло письмо о том, что у папы большая
беда с глазами. Воспалился левый глаз, которым папа, несусветно близорукий, вообще еще
мог что-то видеть. На роговице образовались очень болезненные бугорки, сквозь которые
папа теперь ничего не видел. А ведь он работал издателем! Его и без того больные глаза
были главным орудием, и вдруг слепота! Я испугалась.
Мое письмо маме, пожалуй единственное письменное свидетельство моей заботы об

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
129/269
отце. И я его приведу.
Фрунзе. 14 июля 1952 года. Маме и папе.
"Дорогая мама и дорогой, дорогой папа!
Что же вдруг случилось с папой? Я уже по-настоящему волновалась из-за Вашего
молчания, а тут мама пишет...
Как дела сейчас? Как понимать, что врач полагает – папа одолел главное? Это
значит, что прошли боли, или рассосалась и опухоль, или что папа уже может видеть? Я
все хочу знать, и подробнее о том, что это за болезнь. Я знаю болезнь роговицы, которая
по-русски называется бельмом ( когда вместо прозрачной роговицы образуется мутный
слой). У папы эта болезнь? В народе бельмо лечат в самом начале мелким сахаром в глаз,
спросите врача. Филатов прекрасно лечит эту болезнь посредством простой (простая,.
потому что она теперь делается во всех глазных больницах) операции. Я об этом как-то
видела фильм. Филатов лечит и весьма застарелое бельмо, возвращает зрение взрослым
людям, ослепшим еще в детстве. Папушка, тебе надо как можно быстрее поехать в
Одессу, не сердись, но немецким врачам я сейчас не очень доверяю, ибо они наверняка не
знают работы Филатова так, как надо, чтобы действовать его методом. (Филатов
работал уже во время войны, а нацисты, наверняка, не распространяли его открытия).
Клиника Филатова в Одессе расположена в прекрасной местности – я видела в кино, и папа
мог бы сразу и немного отдохнуть. Операцию я видела в кино – специальным ножом,
который сделан так, что невозможно резануть не там, где надо (нож наподобие пустой
трубки), точно над зрачком вырезается больная роговица, и вставляется новая. 2 недели
пациент ходит с повязкой, и затем сразу может видеть.
Я надеюсь, что у папы, может быть, и не так страшно, но мама пишет так
неопределенно. Я теперь жду письма, Вы должны мне писать хотя бы маленькие записочки
о том, как дела у папы. Но не вздумайте лечиться только наполовину, папа должен сделать
все, чтобы попасть к Филатову, ибо в противном случае через десять лет болезнь
повторится.
Папушка, я не знаю насколько все страшно с глазом (из маминого письма я мало что
узнала), но даже, если все совсем плохо, ты ведь не потеряешь мужество, ты ведь мой
сильный папа? И когда ты потом будешь в клинике у Филатова, я приеду к тебе с
маленьким Игорем, это мы сумеем осуществить при любых обстоятельствах. Может
быть и Илья сумеет тоже присоединиться. И мама? Может быть и мама пройдет тогда
курс лечения в Одессе, чтобы справиться и со своей болезнью? Тогда мы все скоро увидимся
снова.
Как чувствуешь себя ты, мама? Твоя задача сейчас не дать себя сломать, пусть
мальчишки немного помогут нашему папе. Я очень боюсь, что ты теперь перенапрягаешься
и запускаешь собственную болезнь, а это делает все еще страшней. Пишите же мне чаще,
ведь пишут не только тогда, когда все хорошо. Разве ты не понимаешь, что я хочу хотя бы
теплым словом облегчить Вам ношу, а ты носишь все тяжелое сама в себе, и не хочешь
мне писать, пока папе не станет лучше. Это обидно.
Обо мне не беспокойся, я здорова как бык, мое горло мучает меня только в Москве и
Берлине, здесь я ем мороженое и хоть бы хны. Когда у меня как-нибудь будет больше
времени, я просто удалю себе гланды. А сейчас я по горло занята лекциями, по 4 и 5 лекций в
день ( а значит 8-10 часов лекций в день), чувствую себя на работе как рыба в воде,
несмотря на усталость...
И еще вопрос. Как теперь поступить с деньгами от Миши В.? Наверное Вам самим
теперь очень нужны деньги? Я еще не знаю точно, сколько я заработаю за лето, но не
меньше, чем 3000 рублей. Я очень хотела бы этой суммой помочь Вам вернуть долг, если у
Вас сложности с деньгами...
Самые прекрасные и самые горячие поцелуи папе и маме".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
130/269
Мама ответила, что врач о Филатове знает, но состояние глаз у папы такое, что
никакую операцию они не выдержат. И надо уповать на время, и оно в течение года папины
глаза вылечит.
Врач оказался прав.
Мама сообщила и о том, что у Филатова лечился Арнольд Цвейг, и вернулся домой
снова зрячим.
А уже в начале августа несмотря на то, что воспаление еще не прошло, папа снова был
на работе. Без дела он чах на глазах – не спал, и не ел. А когда вернулся на свой пост,
наконец, снова стал есть, о чем мама и сообщила мне в очередно м письме. Необходимую
почту папа в своем кабинете сам читал теперь правым глазом, который, по его мнению, от
этого даже стал лучше видеть. Длинные письма читала ему секретарша. Газеты и другие
материалы папе дома по вечерам читала мама. Ну, а организовывать дела издательские папа
умел всегда, сначала будучи только сильно близоруким, а потом став даже почти слепым.
Папа очень хотел и любил работать. И умел это делать.
А в октябре 1952 года папе присвоили звание героя социалистического труда. И мы с
Ильей выпили по этому случаю по бокалу вина, вместе с Фани Яковлевной, которая снова у
нас гостила.
И Илья на этот раз получил от меня право хвастаться папиным званием направо и
налево, да и я такой наградой тоже гордилась от всей души.
ФИНАНСЫ
Что касается финансовых дел, то денег – писала мама, у них достаточно, и с долгом
они рассчитались. Единственное, что мне надо иметь ввиду – дорогу к ним в 1953 году мне
придется оплатить самой. Еще раз обращаться к друзьям они не могут, да и у тех таких денег
тоже нет.
И если я все еще буду без работы, то они с нетерпением ждут меня с Игорьком уже в
январе 1953 года.
Я ответила, что на дорогу у нас деньги будут, не надо им беспокоиться, особенно, если
все-таки выгорит с моей работой в институте.
"ОТВРАТИТЕЛЬНОЕ НАСТРОЕНИЕ"
Кончилась сессия заочников, я отчитала свои лекции, и снова оказалась совсем не у
дел. В институт педагогики меня почему-то все не брали, другого места тоже не предлагали.
Все ждали какое-то новое штатное расписание из Москвы. И я призналась маме, что у меня
от этого отвратительнейшее настроение.
Фрунзе. 5 августа 1952 года. Маме и папе.
"Вопрос о моей работе все еще не решен. Я даже уже написала второе письмо
товарищу Сталину, но пока не отправила, так как на днях хотели внести ясность с
опросом о моей работе. Посмотрим. Мое настроение из-за этого отвратительное, я
готова реветь, особенно тогда, когда я только что с головой была занята работой и снова
получила очень хорошие отзывы о своих лекциях от студентов и со стороны декана,
который посетил мои занятия. Если бы я знала, что плохо работала, мне было бы легче. Но
когда студенты говорят другим, что мои лекции понравились им больше всех, то за этим
ведь что-то стоит.
Все, конечно, в конце концов, образуется, но именно сегодня я сыта по горло

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
131/269
ожиданием.
Ладно, хватит об этом...
Со следующей недели я снова берусь за кандидатский минимум, с тем, чтобы в
декабре-январе с ним разделаться. Тогда примусь за диссертацию. Мы решили, что теперь,
когда с моей работой выходит так по-дурацки, я первой должна защититься, так как у
меня больше времени. И когда я буду готова, я впрягусь так, чтобы дать возможность
Илье заниматься своей темой".
На мое "отвратительное настроение" мама отреагировала немедленно.
Берлин. 24 августа 1952 года. Мама мне.
"Если с твоей работой все еще ничего и не вышло, то главное, не дай себя сломать,
Траутхен. И не трать много времени на печальные мысли. Все плохое имеет и свою
хорошую сторону. Используй время на другое. Судя по твоему письму, ты именно так уже
и делаешь. Только не становись еще более нервной, от этого пользы ноль. Займешься
основательней и глубже своей кандидатской. И если у Вас при этом теперь меньше денег,
то придется обойтись тем, что есть. Только не трать времени попусту, его уже не
вернешь. И если ты в это время что-то предпримешь ради своего здоровья и сходишь к
врачу из-за своего горла, то это не потеря времени. Итак, пожалуйста, ни слова больше об
"отвратительном настроении". Иди, погуляй с маленьким Игорем, посмейся с ним, помоги
Илье – и не сдавайся в отстаивании своего права на труд, но без "отвратительного
настроения".
Вот такая у меня мама.
Она-то сама очень хорошо знала по себе самой, что такое "отвратительное
настроение". Чтобы его побороть, мама хваталась за Дневник.
И СНОВА ХОЖДЕНИЕ ПО ИНСТАНЦИЯМ
Илья во второй половине августа отправился на две недели в Дом отдыха в
Воронцовке, и мне без него и без работы стало особенно одиноко.
Я бегала в Министерство и Отдел науки ЦК КП Киргизии, о чем Илье и сообщила в
единственном письме. Так сохранилось документальное свидетельство о моих хождениях по
инстанциям. В письме фигурирует некий "дядька", который действует во Фрунзе в моих
интересах по поручению Москвы. Скорее всего он из фрунзенского Отдела
политэмигрантов Красного Креста, но точно я не помню.
Почему я не помню? Уму непостижимо.
Фрунзе. 21 августа 1952 года. Травка Илье.
"Дорогой мой Илюшенька!
Если бы я писала тебе вчера или позавчера, то мое письмо было бы сплошным нытьем
на тему о том, как я скучаю без тебя. Первый вечер честно высидела дома, но не знала куда
деваться, а вчера в 6 часов вечера потащилась к Лене. Провела у него довольно симпатично
2 часа (играли в дурака, шахматы), опять пришла домой и от скуки легла спать. Ночью все
время просыпалась. Короче говоря по-настоящему тоскую, хотя весь день занята походами
по инстанциям и чтением. Очень тяжело вечером, хочется полежать у тебя на коленях,
чтобы ты пожалел, утешил.
Дела у меня на сегодня следующие:
Вера (Вера Митрофановна Петровец – зав. Отделом Науки ЦК КП Киргизии) не
приняла, передала заявление Орловой (оно, мол, ей адресовано), но на вопрос, кому же

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
132/269
звонить, сказала, что ей, Верочке, ибо она тоже будет интересоваться. Уметалиеву
(кажется директор Института педагогики) все не могу застать, да и не особенно жажду.
Сегодня дядька говорил с Токтогоновым (министр просвещения Киргизской ССР), ему,
оказывается уже звонили из ЦК не то Петровец, не то Каракеев, не то Кондучалов, и по
сему Токтогонов заявил, что на днях сам лично займется этим вопросом, что мы, мол, сами
просили нас освободить (дядька бурно объяснил, что это обман, Токтогонав промычал что-
то вроде "Займусь"), что сейчас поехали утверждать штаты заочного и женского и
может туда, в общем сам займется. Последняя часть мне понравилась. Дядька звонил
Орловой, та обещала беспокоить министерство, дядька просил и меня беспокоить
министерство, сам снова будет звонить, так как очень волнуется, ибо еще не дал ответ
Москве. Что мест в школе нет, он убедился сам. Таковы дела. Думаю, что не очень плохо.
Завтра никуда не пойду. Может пойду только в понедельник, чтобы выиграть время.
Буду добиваться приема у Токтогонова. Кстати, дядька прямо сказал Токтогонову, что в
Москве на это освобождение посмотрели как на махинацию, так что ведет себя дядька
прекрасно, хотя мог бы быть настойчивее. Он сейчас все время говорит, что Москва
требует ответа. Поживем, увидим.
Напомню Токтогонову, конечно, что в Москве и Вера и Мусахунов звали меня обратно
в Киргизию, дадим, мол, работу...
Отдыхай как следует, поправляйся, приезжай ласковым и хорошим. Сын о тебе
спрашивает...
Целую тебя крепко, крепко. Твоя жена".
ДОРОГАЯ МОЯ ФАНИ ЯКОВЛЕВНА
В это же время я написала письмо и для Фани Яковлевны, почему-то оно сохранилось
у нас. Я посылала его оказией с хозяином нашего дома Ильей Абрамовичем.
Фрунзе. 29 августа 1952 года. Травка Фани Яковлевне.
"Дорогая Фани Яковлевна!
Большой Вам привет от нас через Илью Абрамовича. Илья Абрамович обещал по
дороге купить для Вас яблок, надеюсь, что они Вам понравятся, особенно Сашеньке.
Приятного аппетита.
У нас все по-прежнему. Илюша отдыхает в доме отдыха, должен вернуться 31
августа. Я по нем уже очень соскучилась. Мне в министерстве работу обещают, но это
длится уже три месяца, а теперь твердо сказали, что на днях вопрос решится (должны
прийти из Москвы штаты для Заочного института и Женского педагогического).
Поживем увидим.
Как только я устроюсь на работу, мы дадим Вам телеграмму и если это будет не
слишком поздно, Вы обязательно приезжайте к нам. Мы летом хорошо заработали, но
получили намного меньше денег, чем рассчитывали, так как Иленьке не заплатили за
переработку 200 часов, так что на отпуск он получил всего 800 рублей. Поэтому те деньги,
на которые мы рассчитывали привести Вас и здесь немного откормить на фрунзенских
фруктах, ухнули на квартплату, уголь и прочую дребедень. Но если я на днях устроюсь на
работу, то положение исправится, а мы ведь очень хотим Вас видеть у себя. Вы на нас не
обижайтесь, что так по-глупому получилось, виновато идиотское министерство, которое
тянет, и трус директор, который вдруг вернул из бухгалтерии уже выписанную ведомость,
так что мы сели на мель. Будем надеяться, что вопрос с моей работой скоро решится и
тогда мы сможем Вас увидеть у себя. Погода у нас прекрасная, фруктов много и т.д.
На этом кончу. У меня к Вам просьба: если Илья Абрамович привезет достаточно
яблок, то дайте, пожалуйста, немного Валюше в "Люксе". И еще одна просьба, если не

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
133/269
трудно передайте мне с Ильей Абрамовичем гуталин зеленый, красный и коричневый, если
цветных нет, то бесцветный, а то мои и Илюшины туфли гибнут.
Ну вот и все. Будем надеяться, что скоро увидимся.
Привет Маше, Яше и Саше.
Крепко Вас целую.
Травка.
Привет от Маруси".
В ответ Фани Яковлевна сообщила, что у Яши намечается сокращение штатов и он
боится потерять работу. Она к нам приедет с радостью, но только т огда, когда все
прояснится у Яши.
Я НЕ ОДНА БЕЗ РАБОТЫ
А еще мама Ильи сообщала, что у Вали и Бори Шрагиных, которые покинули
Свердловск и вернулись в Москву, и с которыми у Фани Яковлевны была постоянная связь
по телефону, дела такие: "Валя и Борис пока устроены не блестяще. У Вали в школе 16
часов, а у Бориса 6 часов, другой работы пока нет. Мальчика своего они определили в ясли.
Мальчик очень хороший, жаль, если он что-нибудь подцепит там. Вот каковы их дела.
Может быть со временем, что-нибудь прибавится у Вали. Во всяком случае не хуже, чем в
Свердловске. Ведь там за квартиру они платили 350 рублей".
Так что я была не одна в тяжелом положении с работой.
А ведь по хорошим советским законам мы, молодые специалисты, должны были
получить не только работу, но даже квартиру. Но все в министерстве на законы начхали.
Одно на бумаге, другое в жизни.
Но я-то, отстаивая свое право на труд, боролась фактически за выполнение
госслужащими именно бумажного права, и на том стояла. И странно, нашлись в том же
госаппарате люди, которые на основе незыблемости все того же бумажного закона, меня
поддерживали. Такое вот парадоксальное состояние дел в стране, называвшей себя
социалистической.
Я, НАКОНЕЦ ПРИНЯТА НА РАБОТУ!!!
29 сентября 1952 года я, наконец, была зачислена на полставки в Киргизский
государственный Заочный пединститут.
И к нам в гости месяца на два тут же приехала Фани Яковлевна.
Фрунзе. 11 октября 1952 года. Маме и папе.
"О нас я тоже могу сообщить хорошее. Теперь я тоже работаю в том же
институте, что и Илья на полставки. Теперь у нас опять все хорошо, я чувствую себя в
тысячу раз лучше, уравновешенней с тех пор, как снова работаю. Тем самым исправилось и
наше финансовое положение. В плохие месяцы мы получаем на руки 1500 рублей, а в
хорошие 2800 рублей (это много). Мы теперь не тратимся на приобретение вещей, так как
Илья в феврале поедет в Москву из-за своей диссертации, а я с Игорем в августе-сентябре к
Вам. Вот мы и экономим деньги на поездки".
И СРАЗУ В КОЛХОЗ
Письмо маме и папе с такой прекрасной новостью о приеме меня на работу

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
134/269
провалялось у нас дома целый месяц, так как я, не завершив его, с места в карьер была
срочно отправлена на уборку урожая в колхоз. А ведь у меня маленький сын, которому вот -
вот исполнится всего три года!
Фрунзе. 15 ноября 1952 года. Маме и папе.
"Вы знаете, что я такие работы очень любила, так и в этот раз, только огорчало,
что я вынуждена оставить моего маленького Игорька без мамы. Но он справился
блестяще.
Работа была хотя и трудной, но доставляла огромное удовольствие, так как у нас
был веселый, хороший коллектив. Так узнаешь своих коллег гораздо лучше и с новой
стороны. Похвастаться мне тоже есть чем – за хорошую работу в колхозе меня отметили
среди других к 7 ноября.
Могу похвастаться еще – меня выбрали секретарем комсомольской организации
нашего института. Если все будет в порядке, то в будущем году я подам заявление о
вступлении в партию.
А пока нам с Ильей приходится много зубрить, чтобы сдать наши кандидатские
экзамены".
Сообщая о начале новой жизни – снова я на работе, снова я секретарь комсомольской
организации, я не написала маме и папе, что заместителем секретаря комсомольской
организации института был выбран Юра Луканцевер, с которым у нас, естественно,
появились общие дела и заботы. Это было еще совсем неважн ым, да к тому же своими
сердечными делами я по горячим следам с мамой или папой давно уже не делилась.
В заключение этого раздела еще несколько отрывков из писем об Игорьке, моем
первом сынуле, все еще переполненном впечатлений от поездки в Берлин.
ИГОРЕК
Фрунзе. 14 июля 1952 года. Маме и папе.
"Маленький Игорь здоров и весел и играет со своей машинкой "Опапа-Вильгельм. Он
Вас всех очень хорошо помнит, с восторгом рассказывает как омама умеет глотать
лекарство, и как ома ему разрешала катать маленький стол. Он очень изменился. Не
смущается больше в присутствии чужих людей, спит ночь напролет, никогда не плачет,
когда я ухожу на работу, а провожает меня или делает "винка-винка", как он называет
это по-русски".
Фрунзе. 5 августа 1952 года. Маме и папе.
"Маленький Игорь здоров и весел. Часто вспоминает Вас, но по -немецки ничего не
понимает. Его московская бабушка подарила ему детский велосипед и на нем он теперь
ездит с сияющими глазами – это Вам надо было бы видеть".
Фрунзе. 15 ноября 1952 года. Маме и папе.
"Маленький Игорь здоров и весел, у него красные щечки, знает, благодаря московской
бабушке, кучу стихов наизусть, что меня совсем не так уж и радует, но у него
действительно великолепная память. Вы удивитесь, как много он все еще помнит о своей
поездке в Берлин. Он вспоминает события, о которых мы никогда не говорили. Несколько
дней тому назад он по собственной инициативе рассказал, что этот домик ему подарил
опа-Нексе, и что уже при первой игре в доме кое-что сломалось . Он очень хорошо помнит

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
135/269
(сам начинает рассказывать), что Рольф сделал ему снеговика прямо в комнате и как он к
великой досаде Рольфа снеговика сломал. То, что ома умеет глотать лекарство и что он
катал маленький столик глубоко засело в его памяти. А машина опапа и Вильгельма все еще
мечта его жизни. Танте Лисхен он, между прочим, сразу узнал на фотокарточке, что я, к
сожалению, не могу сообщить об опапа и омама (но теперь он знает Вас и по
фотокарточкам). Даже Карли он помнит, рассказывает, что тот давал ему конфеты,
что действительно было. Так что все Вы не забыты, и Игорь часто спрашивает, когда мы
еще раз поедем к Вам. По-немецки он знает только "Schenk mir ein Kuesschen" и "Schmek
gut".
Не знаю, помнит ли Игорь хоть чуточку сейчас, о тех далеких годах своего раннего
детства.
1952 ГОД. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Снова у меня все было хорошо. Рос сын. Я читала лекции, осваивала уйму литературы
для сдачи кандидатского минимума, была по завяску загружена общественной работой в
комитете комсомола молодых преподавателей института. А поскольку изменить меня могла
только могила, то и в институте, как и в студенческие годы, я взялась за выпуск стенгазеты.
И там без обиняков началась критика наших недостатков, информация о достижениях. Мы
–
члены редколлегии были молоды, а потому порой и жестоки. Так, наприм ер, по наивности
оданную кому-то из нас записку с просьбой просто так поставить оценку родственнику
нашей преподавательницы мы взяли да и намертво приклеили в очередной номер
стенгазеты с соответствующим комментарием о совести и требуемой неподкупности
вузовского работника. Хлесткие заметки писал Илья, шикарные каррикатуры рисовал Леня
Шейман, а Юра Луканцевер и я по очереди, в зависимости от того, кто в этот раз был избран
секретарем комсомольской организации одобряли заметки, да и сами тоже писали. Уж ка к
там несчастная, опозоренная женщина простила (или не простила?) нам нашу выходку, я не
знаю.
Коллектив Заочного пединститута был небольшой – всего, кажестся, 36 человек, и все
друг друга знали. Вместе выезжали в командировки на консультпункты аж в Казахстан,
вместе убирали урожай на окрестных колхозных полях, питаясь из одного котла киргизской
национальной едой – пловом, лагманом, шурпой, и закусывая чудными лепешками, только
что испеченными в тандыре.
Занятия со студентами были всего два раза в год – в январе и июле-августе, но но это
время под самую завязку. до умопомрачения, порой по 16 часов в день. Зато в остальные
месяцы у полставочников, какими были мы с Ильей явка была всего три раза в неделю,
кажется по четыре часа в день, для писания писем с писменными консультациями нашим
студентам, людям уже взрослым, и уже преподающим в школах предметы, которым мы их
обучали. Это был интересный народ, со своими вопросами к нам. Мне было интересно
читать им лекции, как и в первый год таким же взрослым слушателям на вечернем
отделении пединститута.
Работа мне нравилась.
И я любила Илью. И Илья меня тоже любил. И мама с папой были живы, а братишки
взрослели.
Теперь, с осени 1952 года все снова было хорошо.
Что могло измениться? Да и с какой стати?

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
136/269
НОВАЯ ВЕХА ЖИЗНИ
ФРУНЗЕ 1953-1954
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС
Илья принадлежал к той части российской еврейской интеллигенции, которая не
болела "еврейским вопросом". Илья никогда не скрывал, что он еврей, но и не видел в этом
ничего особенного. Все равно рано или поздно в ми ре не будет больше наций и евреи
могут спокойно ассимилироваться уже сейчас, тем более, что в конечном счете всем
народам рано или поздно уготована такая судьба – так рассуждал Илья, выросший в
московской школе в атмосфере равнодушия к национальной принадлежности того или
иного человека. Не по этому признаку оценивали юные москвичи своих товарищей.
Еврейского языка Илья не знал. И когда однажды мы были с ним в еврейском театре на
спектакле "Тевье-молочник", Илья ни черта не понял на идиш. Зато я понимала этот
"исковерканный" немецкий и весь спектакль переводила Илье и монологи и реплики!
В государственный антисемитизм Илья не верил и рьяно отстаивал свое убеждение в
любом споре на эту тему.
Во Фрунзе легко было верить в свои юношеские иллюзии. Бытового ан тисемитизма в
Киргизии, в отличие от России, не было никакого. Здесь людей, озабоченных
национальными проблемами, волновали другие вопросы: каков процентный состав
киргизов среди студенческой молодежи; сколько южных или северных киргизов заняло
ответственные административные посты в руководстве республики, города, или ВУЗа. Нам,
приехавшим из Москвы, подобные клановые "разборки" и подсчеты количества принятых в
институт киргизов были в диковинку, и уж никак не нашими проблемами, так нам казалось.
Какая нам разница кому читать лекции – киргизам, русским, татарам или украинцам? У нас
ведь все народы равны! Да и преподавательский состав нашего заочного пединститута был
полным интернационалом. Возглавлял институт, как положено, киргиз – Саматбеков. Это
был скромный, тихий, носивший очки, что для киргизов большая редкость, человек. По
нашим понятиям наш директор был абсолютный бездельник, вся работа велась его замом,
сперва сочетавшей деловитость и женственность немолодой Кургановой, а затем
энергичным, крепким орешком Пичугиным. Моим завкафедрой был татарин Хатмулла
Мусиевич Мусин, жизнелюбивый, дипломатичный и безалаберный, которому многое было
до фени., что странным образом оборачивалось его достоинством, а не недостатком. А
завкафедрой у Ильи был честолюбивый Иосиф Глузкин, еврей, беспокойно совавший свой
нос во все дела, когда было нужно, и когда это было совсем не нужно. Со мной вместе
трудились добрая миловидная киргизская мать большого семейства Шура Эссенгараева и
статная, острословая, похожая на Раневскуй ингушка Тамара Тонтовна Мальсагова, дочь
бывшего министра просвещения Ингушетии, давным давно уже жившая в Ленинграде,
откуда ее и выслали как ингушку в 1944 году в Киргизию. Энергичная, образованная
Тонтовна одно время заведовала в институте экстерном, и оттуда примчалась однажды вся
пунцовая от волнения на нашу кафедру с новостью: "Мне только что предложили взятку!
Посмотрите в окно – там стоит эдакий красавчик с бараном для меня!" "И что же Вы ему
сказали?" "А то, что я баранами не беру! Пусть верблюда тащит!" Уж не знаю, оценил ли
перепуганный студент остроумие Тонтовны, или поверил в верблюда, но мы хохотали до
упаду. (А вот десятилетия спустя Чинара Жакыпова, которой я однажды рассказала эту
давнюю историю с Тонтовной, оценила шутку и в своей книге приписала ситуацию и,
главное, едкий ответ себе самой! Ничего себе, а?). На кафедре у Ильи преподавал очень
красивый, высокий карачаевец Алиев и плотный, сын пастуха, тоже карачаевец Лайпанов.
Секретарем партийной организации института был скромный и тихий еврей Миркин, а
комсомольской то немка Шелике, то еврей Луканцевер. Так что антисемитизма

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
137/269
действительно не было, и нас это радовало. И уж если существовал какой -то национальный
вопрос, то касался он киргизской интеллигенции, которая все еще активно формировалась
соответствующей политикой.
А в результате волна тревожных известий о визите в Москву Гольды Мейер и о
последовавших затем процессах "разоблачения" деятелей Еврейского антифашистского
комитета и расстрела его руководителей докатывались до Фрун зе мелкой рябью, почти
незаметной на огромном информационном море. Республика жила своей жизнью, и
московские дела такого рода мало кого волновали.
И я не помню, чтобы мы с Ильей хоть чуточку встревожились. А уж чтобы увидеть
начало большой государственной антисемитской кампании – до такого мы додуматься были
не в состоянии. Тогда.
А потом некая дура – Тимошенко "разоблачила кремлевских врачей-отравителей". Это
было уже абсолютной чушью, в которой должны были разобраться и дать отбой, как не
дали, с нашей точки зрения, в свое время развернуться на полную катушку "борьбе с
космополитизмом", тоже принимавшей антисемитский характер.
Мы с Ильей верили в партию и в наше государство.
Только Сарка все больше тревожилась. Но Сорока – известный паникер, и мы с Ильей
не поддавались ее страхам.
А тут пополз слух о предстоящей депортации всех евреев в Воркуту, поскольку среди
них оказалось, мол, очень много националистов.
Вот депортацию мы с Ильей восприняли серьезно, не зря мы уже прожили три года в
Киргизии рядом с многими представителями выселенных народов – крымскими татарами,
ингушами, карачаевцами, чеченцами. Такое в нашей стране возможно!
Тогда я еще думала, что во время войны у государства не было сил и времени
персонально разбираться кто виноват в предатель стве, а кто нет, и выселение скопом целых
народов, хотя и не вызывало моего одобрения, но все же, по моим тогдашним понятиям,
требовало определенного понимания. Не было, может быть, иного выхода у государства.
Тогда.
А отсюда у меня была странная логика поведения. Государственную политику
депортации я полностью осуждать не посмела, а вот действия Министерства просвещения
Киргизской ССР, однажды предложившего двум кафедрам истфака "уволить идеологически
не выдержанных преподавателей" Мальсагову, Алиева и Лайпанова, я встретила в штыки. И
в ответ на мой вопль "Нельзя предавать своих товарищей по работе, мы их знаем!" члены
наших кафедр во главе с трусоватым Мусиным и перепуганным Глузскиным на созванном
для этого совместном заседании не пошли на поводу у министерства и требуемого решения
об увольнении единодушно не приняли. И никого у нас не уволили! Это произошло, то ли
летом, то ли в сентябре-октябре1952 года.
А в начале 1953, когда пошли слухи о выселении евреев на крайний Север, я
попыталась соединить в душе несоединимое – веру в государственную политику и веру в
себя и Илью. Мы-то уж националистами не были ни с какого бока и выселять лично нас
было не за что.
Какой же я нашла тогда выход?
Я помню разговор с Саркой, когда она без обиняков выражала полно е несогласие с
предстоящим выселением евреев. А я все пыталась понять – а вдруг среди евреев оказалось
много настоящих националистов, кто -то ведь такие исследования проводил, уж ежели такое
страшное решение считают разумным и необходимым? Что тогда?
–
Чушь, –орала Сарка. – Какая чушь! Вот, если Илью будут отправлять в Воркуту, что
ты станешь делать?
Для Сарки это был последний аргумент в пользу доказательства идиотизма и
несправедливости депортации.
–
Как что? Я поеду с Ильей. В Воркуту.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
138/269
О чем она спрашивает? Она что не знает, что Илью я не брошу и что разделю с ним
судьбу. Но ведь не об этом речь! Надо понять почему принято такое решение? Почему?
Это Сарку не интересовало, вернее она знала ответ – депортация не имеет никаких
оправданий! Никаких! И баста!
Мне и сегодня все еще стыдно за свою тогдашнюю правоверность.
Сарка была сто раз права.
ЮРА ЛУКАНЦЕВЕР
Начало новой любви
Мне было 25, а Юре 23, когда судьба свела нас в одном институте, в одной
комсомольской организации, и к тому же еще и в одной и той же комнате, где за двумя
разными столами в явочные дни сидели члены кафедры всеобщей истории и кафедры
физики. Почему кафедра истории СССР, на которой работал Илья, располагалась в другой
комнате, а не вместе с нашей кафедрой, для меня остается загадкой. Короче – через день я
видела в институте Юру Луканцевера, и всегда у меня были с ним какие-нибудь общие дела
–
комсомольские, стенгазетные, институтские.
Но странное дело – я почти ничего не запомнила из истории зарождающейся новой
любви между мной и им. Ничего!
Я не хотела этой любви. Но вместе с тем на этот раз ничего не рассказывала Илье о
своей "очередной влюбленности", которая, конечно, как всегда не имела никакого
отношения к нашей с Ильей прекрасной любви. В конце концов сколько можно мучить
Илью рассказами о своих увлечениях? И никто из подруг тоже не ведал о тайне моей души.
Но и я сама сегодня тоже не ведаю о том, что же там происходило на самом деле, не ведаю,
потому, что забыла.
А вот Юра помнил даже мое одеяние, в котором первый раз увидел меня у дверей в
кабинет Мусахунова. Я была тогда в только что привезенной от мамы вязанной из козьего
пуха, светлосалатовой кофточке, которая мне, кстати, очень шла.
–
Как мне тогда сразу захотелось погладить тебя, всю такую пушистую! – вспоминал не
раз потом Юра.
А я не помню, с чего и как началось во мне притяжение к красивому, молчаливому,
надежному и ответственному Юре Луканцеверу. Такое вот безобразие.
Юрин характер
Юра был другой, чем Илья.
У Ильи все мысли и чувства моментально попадали на кончик языка или пера, и оттуда
со скоростью ветра летели во все стороны. Илья был трепач, умелый, неутомимый,
интересный. Конечно, в Илье тоже бурлили глубинные потоки скрытых эмоций, но в любую
минуту, по собственному желанию, он мог превратить невысказанное в слова –
"вербализировать свои чувства", как любит выражаться АЗешка.
А у Юры только желваки ходуном ходили, да глаза раскрывались все шире и шире от
клокотавшего внутри него гнева или желания, а рот был намертво зажат, закрыт на сотню
невидимых замков, и голова набучена лбом вперед, на котором только надписи "Сами
читайте что у меня там внутри" не хватало.
Тогда, в мои 25, такая Юрина особенность давала ему определенные преимущества
перед Ильей. Ведь худенький, невысокий Илья казался все время весь на ладони, а статный,
очень красивый Юра – сплошная тайна и фантазировать я могла сколько душе было угодно.
Я и фантазировала, сама дорисовывала, сама творила образ человека, а потом, через
несколько лет, когда стала жить с ним бок о бок под одной крышей, была глубоко

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
139/269
разочарована несовпадением того, что я ожидала, и тем, что оказалось в действительности.
Юра ни в чем передо мной не был виноват, а я злилась на него, тогда как злиться надо было
на саму себя, за шорами чувственной влюбленности совершенно не видевшей реального
человека. Я причинила Юре много боли, незаслуженной им, и он рухнул, не справившись с
разочарованием во мне, и в окружающем мире.
Ира Овчинникова, близко наблюдавшая за мной и Юрой еще в период нашего первого
знакомства с ней, изрекла однажды: "Бедный Луканцевер. Трудно быть мужем Иоганна
Штрауса". Я тогда ничего не поняла. При чем тут Штраус? Но Ира ничего объяснять не
стала, возможно тут же пожалев о нечаянно вырвавшейся фразе.
Но Юре действительно было трудно со мной. Но все это я понимаю сейчас. А пока он
был жив, да и много лет спустя после его смерти, я произносила внутри себя монологи,
полные обиды, разочарований и обвинений в его адрес.
Действительно "Бедный Луканцевер".
Если попробовать выделить главное в Юрином характере, то это чувство величайшей
ответственности – перед человеком, перед делом. "Кровь носом, а сделай" – так Юра сам
формулировал девиз своей жизни. Он был надежен и в малом и в большом и это меня
подкупало.
Илья, в силу своего ранения в ногу, легко взваливал на меня все мужские домашние
дела, коими, в качестве типичного московского интеллигента к тому же и не владел – ни
колоть дрова, ни чинить проводку Илья не умел. Но одновременно Илья без всякого брался
за глажку белья, штопанье моих носков – мы не делили домашние обязанности на мужские
и женские. А вот Юра, четко знал, что в доме положено делать мужчине, и, например, к
тасканию угля не подпускал меня ни на шаг. Мне это нравилось. Вместе с тем Юра
стеснялся показаться кому-нибудь из соседей, застигнутым за мытьем посуды, и в таком
случае только быстро скинув фартук, шел открывать дверь. Посуду он мыл, но знать об этом
другим было нельзя. Меня это сперва смешило, а потом сердило – не хочешь делать, не
делай, зачем себя насиловать?
Но Юра был воспитан в необходимости насилия самого себя над собой. "Кровь носом,
но сделай" – ежечасно было его девизом и в малом и в большом.
Уже в 12 лет Юра взял на себя роль мужчины в доме после того, как ушел на фронт его
отец, доцент Киевского мединститута, известный в Киеве врач. Лазарь Саулович
(Шевелевич) на войне пропал без вести, а избалованная его вниманием жена осталась теперь
одна с двумя детьми без средств к существованию во Фрунзе, куда эвакуировали Киевский
мединститут. Тогда мама Юры и сказала сыну, что он теперь единственный мужчина в доме
и должен вести себя соответственно, по-мужски, и оберегать маму и младшую сестренку.
Юра воспринял слова буквально и действительно вырос ответственным, любящим сыном и
братом, заботившимся о маме и сестре до самой своей смерти.
А Любовь Абрамовна, уважаемая жена доцента, на деле оказалась вовсе не слабаком.
У нее было всего четырехлетнее школьное образование и никакой специальности. Между
тем она любила художественную литературу и была человеком начитанным, и вовсе не
простым. Круг ее знакомых в Киеве – образованные друзья мужа, и красивой, нежной Любе
было о чем с ними говорить. Но начитанностью и интеллигентностью денег в войну не
заработаешь. И молодая мать поняла – она не сохранит детей, если не найдет работу хотя бы
судомойкой, но обязательно в столовой, где есть еда. И нашла! Уже в первый день нежные
ручки мыли огромный котел, в котором варились макароны. На дне котла макароны
прикипели, и моя будущая свекровь тщательно отскребла все остатки без остатка.
Получился целый бидон, полный чуть подгорелых макарон. Дома Юра, лежа на диване,
поставил бидон себе на пузо и методично съел все, до самого дна, в один присест, не
отрываясь. Любовь Абрамовна поняла – детей она спасет.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
140/269
В школу в годы войны мой будущий муж ходил в брюках, сшитых из четырех слоев
марли, окрашенной черной тушью. Ходил, стесняясь своей одежды, но по принципу "Кровь
носом, а сделай", окончил школу отличником. Без экзаменов был принят на физфак ЛГУ, на
кафедру атомщиков. Но за год до написания диплома Юру неожиданно перевели на кафедру
лазерной физики, но он понял – это потому, что он еврей, а отец на фронте пропал без
вести. Мало ли куда там подевался отец.
Кстати, про отца ходили разные слухи. Кто-то уверял, что видел его в плену, где он
продолжал лечить пленных. А кто-то сказал Белле Семеновне – ленинградской подруге
Любы и Лазаря, что на самом деле отец Юры с войны вернулся живым, но в семью не
пришел, так как у него была теперь другая женщина. Инка в такое ни за что н е поверила, а
Юра задумался и даже сделал бессмысленный запрос, но Любовь Абрамовне о таком никто
никогда не рассказал. Она была верной вдовой своего красавца-мужа, комсомольца-атеиста,
в юные годы вытащившего девушку из маленького поселка в столицу, и кр епко любившем
ее и детей.
А я сейчас думаю, что если и в правду отец Юры остался жив после плена, то вполне
вероятно, что преданный муж и ответственный отец не хотел портить жизнь своим детям,
уже зная, как страшна необходимость поставить "да" на вопрос в анкете отдела кадров
"Были ли Вы или Ваши ближайшие родственники в плену?" Лазарь Моисеевич, по рассказам
Любовь Абрамовны, тоже был чрезвычайно ответственным.
Пример матери, верной своему где-то пропавшему мужу, убедил Юру в возможность
подлинной любви до гроба. Во всяком случае сам он собирался любить именно так – одну
единственную, и всю свою жизнь. И оставался целомудренным в ожидании своей великой
любви.
Правда в студенческие годы у Юры, как и у многих, случилась первая любовь.
Предметом его чувств была Эрочка Лукоянова, "самая красивая девушка города Фрунзе",
как я определяла Юрину сущность. Эра тогда тоже училась в Ленинграде на филолога, она
была умна, нежна, заботлива. Вместе с Юрой они ходили по выставкам, в театры, в кино.
Эра Юру тоже любила, и уже жаждала всей палитры земных радостей с мужчиной, а Юра не
был готов к более близким отношениям. И Эра Юру "не дождалась", как обиженно говорил
о ней потом Юра. А Эру в свою очередь обидело то, что приехав вместе с ней во Фрунзе,
Юра больше времени проводил с мамой и Инной, чем со своей возлюбленной Эрой. Короче,
оба друг друга не поняли, а Юра сохранил от первой своей любви горькое чувство обиды за
то, что Эра "не сумела подождать".
Эра теперь работала вместе с нами в том же Заочном пединституте, выезжала на
сельхозработы, была членом нашей комсомольской организации. Но Юра Эру в упор не
видел, никогда с ней не разговаривал, даже по делу. Такой вот обиженный упрямец.
Юра твердо придерживался принципа "Любовь до гроба".
Юра вообще весь был сколочен из твердых принципов, кои, как он полагал, служили
ему надежным щитом против всех сложностей жизни. И если окружающие нарушали его
святые нравственные постулаты, то тем хуже для них, ибо поступают они непорядочно, а
это плохо. Юра "хорошо разбирался в жизни". Но, когда он сам, неожиданно для себя,
оказался в капкане запретной страсти к моей лучшей подруге, а наша любовь явно была уже
не до гроба, он перестал что-либо понимать в людях и в себе самом. И не справился, душа
не выдержала напряжения жизни, и он из жизни ушел.
А между тем Юра, как и его мама был начитан, и художественная литература могла бы
дать ему массу материала для размышления. И даже помочь. Но он, всегда бывший в курсе
всех литературных новинок, читал как-то мимо себя самого. Одно дело то, что происходит
на страницах романов и повестей, а совсем другое, то, на чем строит свою жизнь Юра

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
141/269
Луканцевер. Проглатываемые литературные новинки и духовная жизнь Юры существовали
отдельно друг от друга, как две параллели, и не пересекались в его душе. Там, внутри него,
не искрило, там были сооружены твердокаменные принципы, как в склепе.
Все это я понимаю теперь, а тогда, осенью 1952 и весной 1953 года меня покоряла
надежность, коей дышало все вокруг красивого, скромного, молчаливого Юры Луканцевера.
Но я совсем не хотела этой любви. А она тихой сапой кралась мне в душу, а я ничего
не замечала!
Еще раз о начале новой любви
Что запомнилось о начале нашей любви?
Я работаю на колхозном поле, что-то там то ли полю, то ли убираю, а рядом, в другом
ряду тем же делом занят новый, молодой сотрудник нашего Заочного пединститута –
выпускник физфака ЛГУ, Юра Луканцевер. То, что он все время выбирает длиннющую
грядку обязательно рядом со мной мне льстит. Значит выделил меня среди молодых
женщин, как год тому назад сразу обратил на меня внимание и Леня Шейман. Приятно! Но и
только. А то, что Юра, как и я, умеет хорошо работать – мне нравится. И не случайно мы на
поле все время маячим вдвоем, далеко оторвавшись от коллег, то и дело прерывающих
доблестный труд для перекура-трепа. А мы, каждый на своей грядке, делаем свое дело
сосредоточенно, молча, без перерыва. И не глядя в сторону друг друга. Но я, противная,
метра на два впереди Юры, и спиной чувствую, как он пыхтит, стараясь уменьшить
расстояние, а может быть и перегнать меня. Ну уж, нетушки! Не на ту напал. Я нарочно
подпускаю Юру на один метр ближе к себе, а потом внутренне засмеявшись, делаю рывок –
и уже между нами не два, а три метра расстояния. Понимаю, что огорчаю парня, но ничего
не хочу с собой поделать. И снова подпускаю, и снова рывок – и я опять первая! Не зря я в
интернате наловчилась выполнять полевые работы. Так и работали. Весь день. Молча и
рядом.
Еще одна сценка у меня в памяти.
Институтский коллектив делает воскресную вылазку на Комсомольское озеро в
Карагачевой роще, и, конечно, все кидаются в воду. И опять, как в поле, Юра и я рядом. И
снова я чуть впереди, а он сзади. Я плыву брасом, как лягушка, – так упорно научил меня
папа, – плыву быстро, спокойно, уверенно и бесшумно разрезаю гладь теплой воды. А Юра
сзади, бьет по воде сильными руками, брызги во все стороны, Юра громко фыркает, ну
дельфин, да и только. Знаю, чую, – хочет меня догнать и перегнать! А я, снова противная,
еще резче отталкиваюсь ногами от воды, еще быстрее пронзаю ее сомкнуты ми руками и –
расстояние между нами стало еще больше. Так и не подпустила! Выиграла соревнование на
воде. Зачем вот только?
И опять, как и в поле – у нас будто заговор молчания, молча вылезаем из воды и ни
слова о состязании. Будто ничего и не было.
И последнее.
Мы с Юрой в качестве комсомольских деятелей на каком-то мероприятии. И там в
перерыве Юру находит какой-то его знакомый. Юра здоровается, и делает жест в мою
сторону, чтобы представить меня.
–
Жена Луканцевера! – выпаливаю я, шутки ради, чтобы увидеть обалдевшие лица – и
Юры, и его знакомого.
Накаркала!
И что это меня понесло? С какой стати?

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
142/269
Все. Дальше память бастует. А эти три случая запомнились. Может оттого, что где-то в
глубине души затаилось во мне уже тогда, в самом начале, чувство какой -то вины – за что и
зачем мучаю и дразню парня? Что стоило дать ему выиграть и в поле и на воде, раз ему так
этого хотелось? С какой стати ставила в неловкое положение перед приятелем дурацкой
шуткой?
Нет ответа.
ЖИЗНЬ СВОИМ ЧЕРЕДОМ
Ничто из тревожных внешних и мучительных внутренних проблем конца 1952 и
начала 1953 года в письма не попадало. То был скрытый общественный и личный фон, на
котором протекала жизнь моя, Ильи, Игорька и Юры Луканцевера. Фон, душу травивший,
но загоняемый на задворки сознания.
А на поверхность, в письменном воплощении, выпускалась жизнь иная, тоже реальная,
тоже настоящая, и тоже наполненная и проблемами, и радостями бытия.
В начале 1953 года переписка шла только между мной из Фрунзе и мамой с папой из
Берлина. А потому я и начну с родных, с известий об их житье - бытье.
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ
Мама танцует с Пиком
Рождество и новый год родители с братишками проводят на курорте в Бад Эльстере, и
оттуда мама пишет мне о чудной погоде, о семейных лыжных вылазках в горы, о катаниях
на огромных санях. И между делом повествует о празднике, состоявшемся в честь
присвоения папе звания героя социалистического труда.
Бад Эльстер. 2 января 1953 года. Мама мне.
"Эрих Вендт, между прочим, получил не национальную премию, а ему одновременно с
папой присвоено звание героя социалистического труда (Папа выслал тебе об этом
газетную вырезку). Это было особенной радостью, ведь папа и Эрих старые друзья еще с
"незабываемого 1919 года". С коллективом издательства у нас был хороший праздник по
поводу папиного награждения, а проходил он в доме отдыха нашего ЦК под Берлином.
Праздник достиг своего апогея, когда наш друг и наш президент Вильгельм Пик специально
выехал на папино торжество. Мартин Андерсен Нексе и Иоганна прибыли уже в полдень.
Праздник продолжался с 12 часов дня до 12 ночи. Молодежь издательства хорошо
прорепетировала еще накануне, и спела прекрасные песни и показала отличные танцы,
настроение было отменным и раскованным, а насколько, об этом Вы можете судить по
тому, что я, а до меня и некоторые другие, танцевала с нашим товарищем Вильгельмом
Пиком! (Вальс). У нас есть отличные снимки об этом празднике, один, на котором папа, я,
Нексе и Пик!
Помнишь ли ты свою мечту детства?
Сердечные поздравления в связи с получением тобой благодарности и избранием тебя
секретарем комсомольской организации. А ты со всем справляешься?"
Мечта моего детства

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
143/269
Мамин вопрос о мечте моего детства я восприняла как незаслуженный упрек в свой
адрес. Я мечту помнила только одну, связанную с дурацкой фразой, однажды вырвавшейся у
меня, когда папа еще в Москве пришел с какого -то собрания и с восторгом рассказывал о
прекрасном докладе Бухарина. Папа так хвалил докладчика, что я, разделяя восторг,
выпалила: "Вот бы мне такого отца!", за что меня мама очень долго, слишком д олго
упрекала словами о том, что "Ты не ценишь своего отца".
И снова (в который раз!) мама мне вроде бы говорила и теперь: "Смотри, чего достиг
твой папа, а ты его не ценила! Помнишь "мечту своего детства"?
Эту злополучную "мечту" о Бухарине я и помнила, но только потому, что мама меня
не раз тыкала носом в глупость опрометчиво сказанного мной, еще ребенком. Обида за
упреки была столь велика, что когда в 1938 году мама и папа срочно убирали с книжных
стеллажей книги Бухарина, чтобы сжечь их в люксовской т опке около общественного бака
с кипятком, я со своего дивана глядела на них гордо и полная презрения: "Сперва хвалили, а
теперь выбрасываете! И меня этим Бухариным мучили! Стыдно!"
Мамин вопрос в письме от 2 января 1952 года меня "достал", и я разразилась
ответными упреками.
Фрунзе. 11 февраля 1953 года. Маме и папе.
"Большое спасибо за прекрасные фото, где папа рядом с товарищем Пиком и за
газеты о папе. Мы всегда рады, когда получаем подобное, особенно Илья. Но одно
причиняет настоящую боль, мама снова напоминает мне о фразе, которую я сама не
помню, так как никогда так не думала, и теперь снова звучит прежний упрек. Это больно,
мама, и ты можешь и должна понять – тщеславия во мне ровно столько же как и в тебе.
Ребенком во мне это может быть и было, но теперь, когда я стала взрослой, тщеславия
мне даже не хватает, в чем меня часто упрекает Илья. В разговоре я, может быть, смогла
бы все объяснить лучше, но, надеюсь, мама и так все поймет".
А мама в этот раз имела в виду совсем другое! И я зря так разволно валась, и обиделась,
как в детстве. А моя мечта детства – свидетельство эпохи.
"Посидеть бы рядом со Сталиным!"
Берлин. 31 мая 1952 года. Мама мне.
"Милая Траутхен,
вообще-то я хотела сразу, уже в тот же вечер, как только прибыло твое последнее
письмо от февраля ответить тебе. Ибо то, что ты напоминание о своей мечте детства
восприняла так превратно, внесло еще большую печаль в наши сердца, уже полные ею из -за
большой потери, понесенной всеми нами в связи со смертью товарища Сталина. А мое
напоминание было связано именно с ним. Неужели ты не помнишь, как ты все время
мечтала когда-нибудь посидеть рядом со Сталиным? И не помнишь, как ты сделала
однажды фотомонтаж, наклеив свое изображение на другую картину и таким образом ты
оказалась "сидящей рядом со Сталиным?" Об этом я хотела тебе напомнить, и больше ни
о чем. Я хотела провести параллель, что папа и я теперь сидят рядом с нашим товарищем
Вильгельмом Пиком и рядом с великим писателем Нексе. Но...в тот же день я написать не
собралась, а тем временем прошло уже больше двух месяцев."
Оказалось, что в первые месяцы 1953 года Сталин, еще живой, незримо присутствовал
в нашей переписке. И "мечта моего детства" была связана именно с ним...
А про Бухарина, мама, конечно, вспомнила, но ни словом не обмолвилась в пи сьме.
Конспиратор...

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
144/269
Мама и власть имущие
И еще одно замечание. Мама сидит на празднике рядом с Пиком, и даже танцует с ним
вальс. И с восторгом сообщает об этом в письме. А между тем папа, передавая мне с собой
очередные фотокарточки, где он рядом с Пиком и Гротеволем, сопровождает вручение
конверта со снимками словами : "Может это поможет тебе против очередных ослов". А
мама, на каком-то торжественном вечере в Берлине, на котором мы оказались с ней вдвоем,
то и дело здороваясь с разными высокопоставл енными знакомыми, задает мне вопрос: "Как
ты воспринимаешь людей, достигших власти?" "Подавляющее большинство – как обычных
людей. Какие-то стечения обстоятельств поставили их на то или иное место, но сами они и
не гении, и не особенно талантливы. Обыкновенные люди", с ходу отвечаю я. "И я тоже
отношусь так же, – радостно поддерживает мама. – И откуда в нас это?" "Не знаю", – честно
признаюсь я.
Всегда ли мама была столь свободна от власть имущих? А в письмах 1953 года писала
мне в определенной тональности тоже ради "разных ослов", чтобы помочь таким образом
дочери? Я не знаю.
Но я опять забежала вперед.
А пока, январь 1953 года, мама, папа и братишки в Бад Эльстере. Заканчивается их
отпуск за 1952 год, скоро назад в Берлин. Все хорошо, прекрасн ая маркиза. Но...
Папа ломает ногу, уступив просьбам Рольфа.
2 января мама уютно сидит в комнате бад-эльстерского курорта и пишет письмо
дочери во Фрунзе, "хвастаясь", что танцевала вальс с Пиком. А папа в это время катит с
горы на санках, сперва с Вольфом, а потом с Рольфом. И ломает себе ногу.
Вад Эльстер. 3 января 1953. Больница. Папа диктует маме письмо во Фрунзе.
"Дорогие дети!
В наше быстро текущее время нередко случается, что за одну ночь кардинально
меняется ситуация. В нашем случае хватило нескольких часов. Пока мама писала Вам в
комнате письмо, я сидел на только что одолженных санях. Я уже завершил прекрасную
поездку с Вольгангом, и теперь я должен был и с Рольфом проехаться по тому же самому
маршруту. Этот спуск на санях завершился, к сожалению, не столь прекрасно. Верный
просьбам Рольфа, я не вмешивался в управление санями и ничего не предпринимал для
торможения скорости. И результат всего этого то, что мама пишет Вам это письмо у
моей постели в больнице. У меня сложный перелом".
Папа раздробил себе лодыжку и сломал кость, что ниже колена и выше ступни.
Перелом был настолько сложен, что ногу положили на вытяжку и скорого выздоровления
не обещали. Более того, вообще боялись, срастется ли все как надо и не останется ли папа
хромым на всю оставшуюся жизнь. В результате лопнул намечавшийся отпуск уже весной
этого года в Москве и наша встреча там. Кроме того папе пришлось остаться в Бад
Эльстере, а мама только 9 января вернулась на работу в Берлин, каждую субботу и
воскресенье навещая папу в больнице.
Папа скучал, но не сдавался. Вызвал врача на соцсоревнование, обещав со своей
стороны быстро стать транспортабельным для перевозки в Берлин. Там, лежа в
правительственной больнице, он мог бы продолжать руководить издательством, без чего
жизнь теряла львиную долю смысла. И папа победил в соревновании. Уже 19 января мама и
Вильгельм отвезли папу назад в Берлин. Короткий заезд в издательство и дальше опять
больничная палата. . Теперь издательские дела снова в папиных руках, он снова на коне,
но...полностью лишился сна, даже наркотические средства не помогают.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
145/269
И папа пишет нам письма. Единственные за все время его работы в Берлине, в которых
он хоть что-то пишет о себе!
Берлин. 28 января 1953 года. Папа нам.
"Милая Траутхен, и милый Илья!
Чтобы Вы зря не беспокоились обо мне, получите очередное сообщение о положении
дел. В понедельник, 19 января, мама и Вильгельм забрали меня в Берлин. Семичасовую
поездку, которая временами совершалась по чудесным снежным местам, я перенес хорошо.
В Берлине мы коротко побыли в издательстве и затем меня положили в здешнюю больницу,
в которой продолжают баловать как и в Бад Эльстере. И здесь рентгеновский снимок
показал, что перелом срастается и мне теперь нужно потратить и убить время, которое
обычно требуется загипсованной ноге для восстановления кости. То это вовсе не простая
задача, Вы видите из того, что я снова пишу Вам.
По-настоящему горе мне причиняют только ночи, так как я несмотря на лошадиные
дозы наркотических средств не нахожу сна. Но этой ночью было чуть лучше после того,
как я выпил несколько стаканов красного вина. Днем я читаю насколько позволяют глаза, а
это очень мало. Когда мама или мальчишки приходят меня навестить, а мама делает это
почти каждый день, они мне читают вслух. Весь день в палате у меня работает радио,
так что я достаточно информирован о событиях дня. Кроме того мое время занимают и
издательские дела, мой телефон у постели поддерживает связь с внешним миром. Так что
Вы видите, все идет довольно хорошо. Мне уже можно понемногу вставать, но
использовать только здоровую ногу. В этой связи у меня немалые успехи в подпрыгивании и
каждый день я завоевываю новый плацдарм самостоятельности. Через две недели я первый
раз, с костылями или без них, выйду из больницы. Но придется ли мне вернуться обратно
или остаться уже дома зависит от наших семейных обстоятельств.
Таков мой отчет о положении дел и Вы видите, что все не так страшно, как
кажется в начале. К маминому дню рождения станцую первый вальс.
Как дела у Вас? Надеемся от Вас обоих снова получить письмо.
Примите милые приветы и поцелуи также для маленького Игоря.
Папа и Опа."
Берлин. Дела домашние. Вольф и Рольф – молодцы
Пока папа лежал в больнице в Бад Эльстере со сломанной ногой, в Берлине
продолжилась эстафета поломки конечностей.
Берлин. 9 января 1953 года. Мама мне.
"Помнишь, когда в прошлом году ты была у нас и я угодила в больницу, как танте
Лисхен сломала себе левую руку? Рука хорошо зажила. А теперь, когда папа сломал ногу,
танте Лисхен ухитряется тут же сломать правую руку. Теперь, следовательно, у меня
дома дополнительная работа.
Но мальчишки хорошо помогают. Несчастный случай с папой сделал их гораздо более
готовыми к оказанию помощи. Особенно это касается Рольфа, он стал очень милым.
Воельфи же, как и прежде, часто идет своим путем, т.е. следует договоренностям со
своими товарищами и запросто оставляет домашние дела Рольфу.
Они ведь вернулись из Бад Эльстере раньше меня, а так как танте Лисхен ничего не
может делать, то им пришлось самим себя обслуживать. Но это они делали мирно и
основательно. Только вот сегодня Рольф сказал мне, что все еще не вошел в учебный ритм.
Напиши-ка ему, если у тебя найдется время, пару, совсем немного, напутствующих слов. В
четверти у него, правда, самые лучшие результаты в классе, но могло бы быть лучше!"

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
146/269
Маме трудно!
Кроме ежедневной работы в издательстве и ежедневных забот домашних о
нормальном быте четырех человек – себе, братишек и танте Лисхен со сломанной рукой,
мама потом еще почти каждый вечер ездила в больницу к папе, читать ему нужные для
работы бумаги. Как она выдерживала? Но мама умела находить в себе силы, столько,
сколько нужно в сложнейших ситуациях. Достаточно вспомнить, что во время войны она
пять лет подряд бессменно работала по ночам, стенографируя речи Гитлера, Геббельса и
прочая, а днем, ее заботы ждали не только папа, потом и я, а после возвращения из
интерната еще и двое сорванцов – маленькие Вольф и Рольф. И не разу – ни теперь в
письме, ни тогда наяву, я не услышала от мамы слов: "Как я устала!" И я тогда, конечно, не
понимала, как трудно было моей маме.
А вот папа понимал! И потому и в случае со сломанной ногой не знал, вернется ли он
после первого выхода из больницы домой или обратно в палату. Это зависело от заживания
перелома у танте Лисхен, от готовности братишек на длительное в ключение в хоздела дома
не за счет учебы, и от выносливости мамы, которая все же имела границы.
И томясь в больнице тоской по дому, папа спасал себя шуткой – отправил братишкам
снятый, наконец, гипс с ноги, сопроводив "посылку" назидательными виршами.
Meinen beiden lieben Jungen.
Dies ist ein Bein,
in Gips gegossen,
Die Schmerzen, die hineingeflossen
kann mann nicht sehen.
Allein, so wills mir scheinen,
Das so ein Gibs
in Form von Beinen,
wie eine Mahnug mag bestehen:
Seid froh und kuehn
bei Sport und Spiel;
Doch sollt Ihr erstlich stets bedenken,
Wie leicht sich Knochen auch verrenken!
Ja mehr! Wie schnell sie gar zu Bruechen gehn,
Das habt beim Roddeln Ihr gesehen!
Drum sei der Gibs Euch heut geschenkt,
Damit Ihr immer daran denkt.
Papa.
3.02.53. um Mitternacht
А вернулся папа домой 7 февраля.
Берлин. 22 февраля 1953 года. Мама нам.
"После того, как папа был выписан из больницы 7 февраля, а 14 предполагалось снять
гипс, я заболела 9 февраля, а папа 10, а 11 оба парня, сперва Рольф, и последним Вольф. Так
мы и лежали все четверо в постелях, и с юмором висельника приняли от врача процедуру
поголовного укола в каждую задницу, а также ухаживание за нами танте Лисхен.
которая только что успела освободиться от гипсовой повязки на своей руке. Я затем
первой и поднялась – у нас был легкий грипп с сильным кашлем, затем последовали папа,
Рольф и и в воскресенье днем Вольф. К празднованию дня рождения в понедельник мы,
однако, не были расположены. Но 16, в день моего рождения, я и папа снова пошли на
работу. А вечером к нам пришли Эрих со своей Лотте. Они прибыли прямо с зимнего

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
147/269
отпуска на день раньше его окончания специально ради меня. Так наши самые милые друзья
все-таки оказались с нами.
Но из-за болезни папа все еще не освободился от гипса, только завтра или
послезавтра его снимут.
А вчера у нас в издательстве был небольшой праздник в честь моего дня рождения, на
который по старой дружбе пришла и Лотте Ульбрихт".
Ая?
Я, по-моему, только сейчас, в 76 лет, по-настоящему вжилась в трудную ситуацию,
сложившуюся в начале 1953 года в Берлине. А тогда, в свои молодые 26, я по горло была
занята подготовкой к сдаче кандидатского минимума, что успешно и осуществила, получив
"отлично" и пожелание столь же блестяще защититься. И только после свершения сего дела
я, наконец, села за письмо, и то только потому, что хотела успеть поздравить маму с днем
рождения. А на папины два печальных письма из больницы так и не ответила! Такой вот
позор!
Фрунзе. 11 февраля 1953 года. Маме и папе.
"Дорогие мама и папа!
Поздравляю мою маму с днем рождения, надеюсь, что к этому дню все уже лучше и с
папиной ногой у танте Лисхен с рукой, и этот день пройдет хорошо и весело."
И все, больше ни слова о пережитом мамой, папой, танте Лисхен и братишками. Ни
слова! Да и не помнила я ничего из этого события. Только вот по письмам и восстановила!
Такое вот безобразие.
Но братишкам я письмо все же написала. Назидательное, про учебу и отметки. Как и
просила мама.
Фрунзе. 17 февраля 1953 года. Травка Вольфу и Рольфу.
" Дорогие братишки!
Не сердитесь, что я так редко вам пишу – я сейчас очень много занимаюсь, хочу в
этом году сдать все кандидатские экзамены, и поэтому у меня мало времени. А от Вас я
жду писем чаще. Как Ваши дела с учебой? Работаете во всю силу, или немного спустя
рукава, а, Рольф? Игорь сейчас также как и ты, обещает учиться только на пятерки –
это пока он еще не ходит в школу. Помнишь, ты малышом тоже все время хвастался
этим? А теперь? Я хочу знать о всех Ваших отметках и сама напишу Вам, что я получу.
Как Вам нравится в новой школе, сколько каждому из Вас осталось учиться еще в школе?
Пишите мне обо всем, я очень скучаю по Вас.
Леня каждое воскресенье приносит Вам марки, поэтому их накопилось так много. Не
забудьте прислать марок его братишке, он очень ждет.
Крепко Вас целую.
Травка.
26 февраля.
П.С. . Письмо вернулось, так как в нем было много марок. Вышлю отдельно. Целую.
Такое вот письмо двум пацанам – 16-ти и 15-ти лет. Ничего лучшего я не придумала.
И СНОВА Я СОБИРАЮСЬ В ГОСТИ В БЕРЛИН
Размышления о моем предстоящем отпуске в Берлине.
Так как мамина и папина поездка весной в Москву в какой -то дом отдыха лопнула из-

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
148/269
за сломанной ноги, все надежды на новую встречу легли теперь на мой отпуск в 1953 года.
Мой заграничный паспорт я сдала в Москве в Красный крест и оформление разрешения
должно было в этот раз быть без такой мороки, как в прошлом году – так меня заверяли
сотрудники Красного Креста. И я строила планы.
Фрунзе. 11 февраля 1953 года. Маме и папе.
"Отпуск у меня начнется примерно с 5-10 августа (два месяца) + один месяц
специально для работы над диссертацией, что я в принципе уже отвоевала (замминистра
обещал это мне и Илье). Значит я могла бы уехать 10 августа, с тем, чтобы пробыть у
Вас 2-2,5 месяца в зависимости от того, как долго мне снова придется торчать в Москве.
Значит разрешение должно бы быть готово в конце июля, чтобы я вовремя была
поставлена об этом в известность. Если все получится, то мы действительно могли бы 2-3
недели отдохнуть (мне это тоже нужно). Но моя главная цель – собрать весь материал
для завершения работы над моей диссертацией. И тут папе не надо сердиться, он ведь сам
ставит работу превыше всего, иначе разве стал бы он героем труда? Я ведь права?"
Разрешение ЦК СЕПГ о моем отпуске получено.
Ответ на мое письмо о планах на отпуск в Берлине мама написала 31 мая. Снова
понадобилось решение ЦК СЕПГ о праве дочери приехать к своим родителям!
"Самое главное: Разрешение на Ваш приезд уже передано по инстанциям. Наше ЦК
поддержало Ваш отпуск здесь и наверняка ты из Москвы получила сообщение уже раньше,
чем от нас. Мы ждем Вас с огромной радостью. И если ты подтвердишь нам еще раз срок
(середина августа), и скажешь, что ты предпочитаешь – горы или море для 2-3ех
недельного отдыха, тогда мы постараемся взять путевку в дом отдыха, чтобы вместе с
Вами провести свой отпуск. Если мы не сможем что-то предпринять из-за
неопределенности сроков, то поедем в ближайший дом отдыха (полтора часа езды на
машине) на Одере. Там тоже очень хорошо – лес, вода, и т.д. Мы иногда ездим туда в
конце недели. Последнее воскресенье мы там тоже были".
Никаких известий из Москвы о праве поехать в Берлин я, конечно, еще не получала, и
началась старая сказка про бычка – мое вечность длящееся оформление поездки к
родителям, при полной фигуре умолчания – можно ли или нельзя повидать маму с папой?
А потому я сейчас будто наяву снова слышу надоевший мне вопрос кого -то из
знакомых: "И чего это Вас понесло в Киргизию переживать там к тому же еще и всяческие
трудности, когда можно было бы жить в ГДР, беззаботно и припеваючи? Под боком у
высокопоставленных родителей?"
Я точного ответа сама не знаю. Не хотела, и все тут. Скорее всего и потому, что выше
всего ценила свободу и самостоятельность, право жить своим умом и своим умением. Я
ведь никогда не была "маминкиной дочкой", да и на "высокопоставленность родителей"
обратила внимание только сейчас, в свете всяческих кинокартин о нравах в советских домах
отдыха для партийной элиты.
Я потом опишу тот дом отдыха в Альбеке, в ко тором папа, мама, я и Игорек все-таки
провели часть отпуска 1953 года. Чудесный был дом, а на ужин там был копченный угорь.
Вот и все, что осталось в чемодане писем как свидетельство о первых месяцах 1953
года. Очень мало о течении жизни во Фрунзе, зато много о папиной сломанной ноге, в
придачу со сломанной рукой танте Лисхен. Сложности жизни тех месяцев танте Лисхен не
выдержала и ушла из нашего дома, от семьи брата в самостоятельную жизнь. Правда
временно.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
149/269
Короче, жизнь шла своим чередом, у нас во Фрун зе со своим скрытыми проблемами, в
Берлине с полосой всяческий болезней.
И тут вклинилось событие, потрясшее наши души.
СМЕРТЬ СТАЛИНА
Умер товарищ Сталин, вождь всех народов, друг и соратник Ленина, гений из гениев,
ведший нашу страну в светлое коммунисти ческое будущее.
Кто еще сможет так же умело встать у руля, как мог это делать гений? Не было рядом
равных Ему!
Что же теперь будет с нами?
Вот какие мысли кипели в моем мозгу 5 марта 1953 года.
Я не плакала. Мне было страшно, страшно за всю страну, брош енную на произвол
судьбы фактом смерти Вождя.
Можно подумать, что Сталин был бессмертным, если его уход я восприняла как
величайшую несправедливость рока, как чудовищную беду, вдруг свалившуюся на наши
головы. Какое-то заоблачное, совершенно нереальное восприятие смертного человека жило
в моем мозгу, хотя религиозной я себя никогда не считала. А вот оказалась в плену общего
психоза.
Мое освобождение было долгим, не скажу что мучительным, но нелегким. Одним
махом свергнуть с пьедестала человека-кумира я не умела.
Из всех тревожных дней начала марта, заполненных переживаниями из -за болезни
Сталина, в памяти осталась только всесоюзная траурная минута прощания с Вождем.
Нас с Юрой Луканцевером она застала в поезде. Бригада преподавателей заочного
пединститута возвращалась во Фрунзе из Таласа, где мы давали консультации своим
заочникам. И вдруг поезд остановился посреди степи, замер и дал пронзительный,
несмолкаемый гудок. И мы поняли – Сталин умер! Действительно умер.
Вот тогда мне и стало страшно.
И одновременно я приняла решение – подаю заявление в партию. Так сказать, чтобы
пополнить ряды под лозунгом "Сталинского призыва", который, конечно, объявят. Нельзя
быть в стороне, когда страна переживает т а к у ю утрату!
Дурой я, конечно, была несусветной.
Если бы я знала, какая канитель вокруг меня снова начнется из -за моего
патриотического, идеологически выдержанного, искреннего порыва! Если бы ведала!
Меня сумели одним махом на всю оставшуюся жизнь отучить от подачи заявления о
вступлении в партию. С тех пор я стойко отвергала все попытки втянуть меня в партийные
ряды, даже когда мне напрямую совали в руки анкету и навязывались в рекомендующие. С
этим вопросом было покончено. Навсегда!
Писем на тему о смерти Сталина у меня нет. Ни я об этом не написала маме с папой,
ни они, кроме нескольких слов, между делом вставленных об испытанном ими горе из -за
"большой потери, понесенной всеми нами в связи со смертью товарища Сталина", в письме
от 31 мая, которые я уже приводила.
Политические события мы в письмах не комментировали
Я ЖДУ ЕЩЕ ОДНОГО РЕБЕНКА !
В том же всенародно печальном марте месяце я забеременела Юрочкой. Но родителям
сообщила об этом только в июне, предпослав столь важной новости сперва сообщение о

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
150/269
благополучной сдаче двух кандидатских экзаменов и о намерении в конце июня сдать еще
один, последний.
Ничто меня не останавливало в моей жизни, я гнала лошадей, беременная или нет,
какая разница! Крестьянские женщины вон у стога рожают, да детей с собой в люльках в
поле берут. Сама видела! Так что вперед, и с песней!
Фрунзе. 12 июня1953. Маме и папе.
"Еще одна новость. Если я к Вам приеду, то не удивляйтесь моим габаритам, ибо
Игорь пожелал себе братика, на худой конец сестренку, ну и вот теперь этот малыш
хочет в декабре (если это не должно снова произойти на месяц раньше) появиться на свет.
А это значит для меня, что надо использовать время у Вас для моей диссертации, с тем
чтобы я потом могла спокойно сидеть с малышом и продолжить дома работу над ней. Я
прошу папу из-за этого не ругаться, иначе эта поездка к Вам в таком состоянии потеряет
для меня половину радости, а для работы вообще будет бессмысленна.
Если я приеду достаточно рано, то мы можем планировать 2 недели отпуска. Я пишу
это вполне серьезно, для того, чтобы мы потом из-за этого не ссорились. Мне ведь и перед
институтом надо будет отчитаться, на что я истратила дополнительный месяц. Если у
Вас в городке есть детский сад, как писал папа, то Игоря сунем туда и он получит задание
выучить немецкий язык.
На этом кончаю. Приветы от меня Эриху, Карли и танте Ланиус.
Как поживает танте Лисхен?
Много поцелуев Вам всем. Траутхен".
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Я никогда не боялась жизни".
Сарка сегодня говорит, что основная моя черта – я никогда не боялась жизни. И это
правда.
Меня тогда уже очень тянуло к красивому Юре Луканцеверу, я боролась, довольно
безуспешно, с охватывавшими меня в его присутствии желаниями, и беременность
Юрочкой восприняла как спасение от наваждения. Мне снова послан ребенок, сын или дочь
Ильи, которого я тоже любила, но любовью иной, чем Луканцевера. Даже мысли не
возникло не рожать.
Как-то так получалось, что я беременела не только на вершине чувства любви, но и на
его излете – один раз от Ильи, потом через годы и от Луканцевера. Мне тогда в голову не
приходило, что мои мужчины, может быть, таким образом пытались удержать меня при
себе, чувствуя мое охлаждение, да и тайн от них из состояния своей души я никогда не
делала.
Сама я восприняла зарождение во мне новой жизни как подарок судьбы и Юрочку
ждала полная предчувствия нового счастья материнства, испытываемого к самым
крошечным созданиям. И с надеждой снова влюбиться в своего мужа.
А вот годы спустя еще одну беременность, наступившую вскоре после рождения тут
же умерших близнецов, которых носила в себе тогда как утешение от тоски одиночества
рядом с Луканцевером, я впервые восприняла как насилие над моими бурными инстинктами
материнства. И как не умолял меня Луканцевер, я этот подарок не приняла. Я тогда уже
знала – любовь к детям мою любовь к мужчине не спасает.
Все эти сложности моего внутреннего мира тоже оставались за семью печатями, в
письмах к маме и папе я в подробности своих переживаний не вдавалась, а они и не
спрашивали. Какой-то частью своей души я от мамы давно уже отпочковалась, почему-то.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
151/269
Итак, я жду еще одного малыша и надеюсь на плодотворный отпуск в Берлине.
А между тем разрешения-то на поездку в Берлин все еще нет! Как обычно.
12 июня 1953 года. Маме и папе.
"Как обстоят дела с моей поездкой к Вам? До сих пор я все еще не получила об этом
никаких известий. С 5 августа по 1 ноября у меня отпуск. А так как дорога туда и обратно
займет не менее 20 дней, и кроме того я наверняка застряну в Москве еще недели на две
пока все будет в порядке. Я должна бы не позже 10-12 августа сесть в поезд. Что нужно
предпринять мне со своей стороны? Напишите об этом, если ничего еще не ясно".
Вот так – беременная, с четырехлетним сынишкой на руках, я собираюсь в дальнюю
дорогу: пять дней в поезде до Москвы, почти три дня в поез де до Берлина, и остановка по
пути у Фани Яковлевны в Москве, в крохотной двухкомнатной квартире с Яшей, Машей и
Сашей. А если Игорек по дороге заболеет?
Я действительно не боялась жизни, почему-то.
СНОВА У МАМЫ И ПАПЫ В БЕРЛИНЕ.
Папа и мама ждут меня в гости
Берлин. 8 июля 1953 года. Папа мне.
"Наши мальчишки сегодня отбыли на сельхозработы, оба в разные места и двое
стариков теперь одни дома. Настало время, чтобы ты и Игорек уже скоро приехали,
чтобы в дом вторглась жизнь.
Напиши нам поскорее пару строк.
Милый привет и поцелуй всем. Папа".
Между тем у папы в мае снова было воспаление роговицы, на этот раз на правом глазу.
Но как написала мама, боли были не столь страшными, и папа работу не оставил, лечился
амбулаторно. Так что полоса папиных болезней все еще продолжалась.
И нас с Игорьком ждали с нетерпением и надеждой.
Дорога в Берлин и все перипетии оформления документов в Москве полностью
выпали из моей памяти. Как и встреча на вокзале. Я была беременна, и как верно заметила
однажды Валя Копп, женщинам природа подарила замечательное время для полного
отключения от внешнего мира – период вынашивания ребенка. Наступают месяцы
эмоционального отдыха внутри себя самой, хотя внешне все может выглядеть и
стопроцентно обратным. А у меня и без того память избирательная, основана на
эмоциональных всплесках и встрясках, остальное легко стирается и не подлежит
восстановлению.
Я прибыла к родным в Берлин в начале сентября, знаю это потому, что первую
весточку послала Илье из Бреста 1 сентября. А Илья написал мне первое письмо 7 сентября
из Москвы, где он проводил свой отпуск и трудился над диссертацией, ожидая моего
возвращения из Берлина, чтобы вместе вернуться во Фрунзе. Скорее всего и в Москву мы с
Игорьком ехали вместе с Ильей. Не помню, хоть убей.
Не осталась в памяти и встреча на вокзале, а также первые дни в Берлине. Все не
просто в тумане, а абсолютно белый лист. Но сохранились письма, и по ним я могу
восстановить теперь даже даты основных событий тех месяцев.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
152/269
АЛЬБЕК
ЦКовский дом отдыха
Уже 9 сентября папа, мама, я и Игорек прибыли в Дом отдых ЦК СЕПГ в Альбеке, " в
трех километрах от германо-польской границы на Северном море", как писала я Илье. Нам
предоставили роскошные апартаменты в длинном как кишка одноэтажном доме,
растянувшемся в сосновом бору у самого синего моря. Наша "квартира" тоже была
растянута – на одной стороне спальня папы и мамы, соответственно с туалетом и ванной,
посредине большая общая гостиная, а с другого конца спальня моя и Игорька, с теми же
удобствами. Огромные окна от потолка почти до пола, а за ними качающиеся на ветру
сосны и неспокойное холодное море. Пляж – золотистый, сыпучий, очень чистый песок, и
море, непрерывными волнами накатывавшееся на берег, и столь же непрерывно его
оставлявшее, мокрым, умытым.
Был уже сентябрь, постоянно дул ветер, и редко светило солнце, и мне на берегу, тепло
укутанной и прячущейся в пляжной корзине, защищавшей от ветра с трех сторон, было
холодно. А сумасшедшая омама с внуком каждый день пытались поймать волну, заходили в
море все дальше и дальше и...купались! Бррр....А потом на Игоря напяливали шерстяные
колготки, штаны и шерстяной свитер, и в таком утеплении он самозабвенно играл в песок с
Марийкой, единственным ребенком на весь почти пустой пляж. Игорь был в восторге и
просил меня, пишущей Илье письмо "Еще про песочек расскажи папе и про море мы хотели
написать". И я добавила про Игорька: "Море произвело на него огромное впечатление,
песок до того понравился, что он решил, что его, пожалуй, можно бы и покушать, раз он
такой мягкий".(9 сентября 1953 года.)
Кормили нас по часам в общей столовой, меню можно было заказать по собственному
выбору, но анекдот домотдыховской кухни – сварить Игорьку нормальную кашу, хоть
манную, рисовую или пшенную, так ни разу и не сумели. Зато был, как я уже писала, даже
копченый угорь. Чертовски вкусный! Я лично чаще всего заказывал себе жаренную
картошку, перемешанную с яйцом, любимое блюдо еще с люксовских времен, и имевшее в
немецкой кухне, как оказалось, свое наименование – "Крестьянский завтрак".
В столовой Игорек болтал без умолку, разумеется по-русски, никто из отдыхавших ни
слова не понимал, но все умилялись темпераменту речи и нескончаемости словесного
потока. Игорь был полон впечатлений, и за столом делился пережитым за день со всем
миром. По-русски.
Я тоскую
А я в Альбеке тосковала. По Илье, по библиотеке, по дому во Фрунзе.
Альбек. 9 сентября 1953 года. Илье.
"Милый мой Ильюшенька!
Ты уже отчаялся получить от меня письмо из Берлина, сегодня мы проводим первый
день на курорте на побережье Северного моря и я нашла время и тишину тебе написать.
Очень по тебе скучаю, хочется быть вместе с тобой и никуда бы лучше не уезжать.
Тоскую очень, даже не думала, что так буду скучать. Чувствую себя хорошо, выгляжу
тоже хорошо, только пузо растет не по дням, а по часам".
И утешает сынуля рядом. "Всю нежность изливаю на него", – признаюсь я Илье.
Пока я пишу письмо, Игорек лежит в кровати и вместо того, чтобы спать,
подсказывает, о чем обязательно надо написать папе. Утомился, наконец.
"Игорек уснул, из -под пушистой и толстой перины виден только его нос.
Представляешь себе?"

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
153/269
Я хочу домой во Фрунзе!
И вообще уже думаю об обратном пути из Берлина в Москву. Есть вариант, чтобы
Илья встретил меня, беременную, в Бресте, и я сообщаю какими поездами Илья может
доехать туда в нужное время. Но одновременно я не хочу отнимать у Ильи и драгоценное
время работы в Москве. И задаю вопросы:
"Как твои дела, мой хороший? Видел ли уже Мих.Ник? Как он тебя встретил? Как
настроение? Обстановка дома? Как работается? Я постараюсь доехать до Москвы одна,
чтобы не воровать у тебя время, но если не смогу, то ты не огорчишься, да? Если бы ты
знал, как я привыкла всюду быть с тобой".
Мне в Альбеке без Ильи плохо!
Кроме всего прочего оказалось, что я, еще и не умею отдыхать просто так, сидя у
моря и ничего не делая. Такая жизнь показалась бесцельной тратой времени, которого у
меня и так было в обрез.
И я не выдержала.
Скорее назад в Берлин!
Уже 16 сентября, воспользовавшись тем, что папе срочно нужно было в издательство,
я оставила сынулю с мамой в Альбеке, а сама ринулась в Берлин. Работать!
Берлин. 16 сентября 1953 года. Илье.
"Дорогой мой супруженька!
Только что, не выдержав тоски на море, досрочно вернулась в Берлин, оставив сына у
омама. Теперь к ноющей тоске по тебе, прибавилась жгучая тоска по сынуле, как-то он
там без мамы, кто ему будет рассказывать сказки и кто же теперь утром будет жалобно
проситься ко мне чуть свет: "Мама, я хочу к тебе". Теплые ручки нашего сына и
умоляющая, безнадежная просьба утром в 6 часов: "Мама, расскажи про гадкого утенка".
Видимо меня не зря так тянуло в Берлин – тут меня ждало 2 письма от тебя".
То были письма о грядущей изменен Ильи мне с Валей Шрагиной.
Но прежде чем перейти к этой теме, еще несколько слов об Игорьке в Альбеке.
МАМА, ПАПА И ИГОРЕК В АЛЬБЕКЕ.
Уроки педагогического мастерства моей мамы
В Альбеке моя мама Игорька активно воспитывала. А так как я в мамины
педагогические способности свято верила, я спокойно допускала ее в святая святых моего
собственного материнства. Мама никогда не говорила мне о недостатках моего сына, но
приметив какой-то непорядок, просто принималась за исправление характера своего внука,
помогая ему самому справляться с ситуациями, которых он, например, очень боялся.
Непослушный мячик
Игорь, первый раз в жизни оказавшийся у самого синего моря, в начале боялся
безмерного моря и шумных волн, и заходил в воду только по самую щиколотку. По моим
понятиям – пусть так, постепенно привыкнет заходить глубже. Но омама решила зря
времени не терять и сходу придумала играть с Игорьком в мяч там, где волны то приходили,

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
154/269
то уходили, и это было очень интересно, особенно, когда мяч падал в воду и брызгался во
все стороны. Игорь со смехом быстренько ловил его в воде, а то омама такая
неповоротливая, никогда сама сделать это не успевала. Игорю мяч очень нравился – такой
прыгучий, такой большой и такой цветастый. И нравилось уметь делать что -то такое, что у
омама не получалось. И вдруг мяч взял да прыгнул не к самым ногам Игорька, а улетел на
пару метров дальше, и, о ужас, прямо в море, где Игорю вода, наверное, уже до самой
попки. А мяч не только ускакал, но и поплыл, все дальше и дальше. А омама? Да она далеко
стоит, и вместо того, чтобы бежать в море спасать мячик, стоит себе и фотографирует! Ну и
дела! Игорь был очень недоволен и скорчив гримасу, чтобы показать омама насколько он
расстроен ее поведением, полез в воду спасать уплывавшего красавца.
У нас есть это фото. Игорек по колено в воде, уже держит в руках злополучный мяч, а
губы все еще оттопырены – то ли чтобы начать ругаться от обиды, то ли плакать от страха.
Но с того дня Игорек преодолел боязнь воды и купался вместе с моей мамой уже и далеко
от берега, где вода достигала пупка. А вода была сентябрьская, холоднющая!
Прогулки у самого синего моря
После моего спешного отъезда в Берлин, мама осталась в Альбеке одна с Игорьком,
ибо папа вместе со мной тоже смотался в Берлин, правда всего на несколько дней.
Вечером того же дня мама села за письмо ко мне, написанное от имени Игоря.
"Альбек. 16.9.53.
Дорогая мама!
Еще нет и половины восьмого, а я уже лежу в постели и хочу спать. Я так устал!
Когда ты с опапа уехала, я не плакал. Я нашел каштан и пошел с омама к морю, так как
магазины были закрыты, а мы ведь хотели купить яблок. На берегу я увидел костер, а в
большой кастрюле варили вар и им красили лодку. Омама захотела со мной пойти под
парусом на большой лодке, но я не хотел, я лучше смотрел как мужчин и женщин несли в
лодку, а потом, когда лодка отплыла, она здорово качалась. Когда открылись магазины, мы
купили помидор и конфет, а для меня настоящий домик. У домика есть замок и ключ, туда
надо класть деньги. У меня уже есть там деньги и они внутри звенят. А затем мы пошли
по берегу домой. Я увидел много лодок, и мама, я видел рыбаков, они наловили много рыбы в
сетях. И потом мы до полдника еще сидели в пляжной корзине и я все время открывал
домик и снова его закрывал. И Марийка тоже была там и подарила мне шоколадку. И на
полдник я съел большой кусок яблочного пирога, но за ужином уже не мог есть так много,
хотя и давали жареную картошку и еще многое к ней в придачу. Я был такой усталый! Но
теперь я все-таки еще смотрю, как омама печатает письмо, а ведь мне надо и я хочу
спать. Я совсем не плакал и не плачу, но я скучаю по тебе. Я рассказал омама сказку о
глупом мышонке, а омама тоже что-то рассказала.
Спокойной ночи, милая, милая мама. Я тебя целую и опапа тоже.
Твой маленький Игорь".
А где рана?
А через два дня, пользуясь моим отсутствием, моя мама совершила еще одну
операцию по исправления характера моего сынули. Дело в том, что Илья до обморока
боялся вида крови, и Игорек пошел по стопам своего отца. Как только поцарапает коленку
или порежет палец, сразу бежит за спасительным бинтом, по дороге ревет от страха, и
только увидев, что палец или нога крепко забинтованы, успо каивается. Я решила, что
против дурной наследственности средств нет, и просто повсюду таскала с собой бинт.
Моей маме вся эта канитель не понравилась.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
155/269
И в письме от 18 сентября она в повествование о прошедшем дне вставила мимоходом
описание своей победы над "дурной наследственностью".
"Спокойной ночи, милая мама, почему ты все время думаешь обо мне тогда, когда я
сижу за ужином? Я тогда всегда икаю. Дорогая мама, здесь так хорошо, сегодня я целый
день купался. Рано утром вместе с Марийкой и ома совсем голым. А после полдника я пошел
с омама гулять и мы все время следили за тем, чтобы волны не намочили нам ботинки. Но
потом омама сняла мне сандалии и я все время шагал по воде, а омама была в ботинках и
все время должна была подпрыгивать, чтобы их не замочить, как это было смешно! А
вечером, милая мама, я купался в ванной и это было самым замечательным. Сейчас я лежу
в постели, и мне еще раз надо по-большому. Днем я совсем не сплю. Омама меня кладет в
постель, но спать я не могу. Сегодня омама тоже легла днем и заснула, и совсем не
заметила как я встал и оделся. И только когда я был одет, омама это увидела, и тоже
встала и мы пошли гулять. Я себя здесь веду хорошо, все со мной смеются. Марийка иногда
плачет, а я совсем не плачу.
Сегодня у меня на ноге была совсем маленькая царапина, и я не мог больше ступать на
эту ногу, мне нужен был бинтик как папе, но омама искала и искала царапину и не могла ее
найти. Она спросила меня хочу ли я быть героем, а тогда нечего так шуметь из -за
ерундовой царапины. Я сказал, что не хочу быть героем, у меня на ноге рана и не могу
ходить. Папа тоже так делает. А омама снова искала и искала и ничего не нашла, и тогда
я тоже ничего больше не увидел и снова мог идти. И было совсем не больно.
Утром я сплю до 7ми часов. Омама хочет, чтобы я сразу вставал, но я так люблю
поиграть в постели, и когда звенит гонг, приходится очень торопиться.
Мамушка, здесь очень хорошо, омама сегодня рассказала мне сказку о медведе Михаил
Михайловиче, и Маше.
Спокойной ночи, мамушка. Омама должна закрыть дверь, ведь я так хочу спать. Еще
нет восьми вечера.
Я тебя целую.
Твой Игорек".
Обиженный опапа
Папа через несколько дней вернулся отдыхать в Альбек, а Игорева кровать стояла
теперь в их спальне и маме нужно было обеспечить хороший сон своему еще не
очухавшемуся от вереницы болезней мужу. Игорек спал крепко, но с еженочным маленьким
перерывом, во время которого я, а потом и омама, должны были найти в его кровати
маленького медвежонка, вечно ускользавшего из цепких детских ручек, расслабленных
безмятежным сном. Мне было не трудно выполнять Игореву просьбу "Мама, найди
Мишку!", произносимую спящим сыном, я и сама находила пропажу с почти закрытыми
глазами и снова проваливалась в сон.
Но папа спал плохо, и Игорева просьба, а главное мамино вставание посреди ноч и,
наверняка лишали папу возможности выспаться. Он так и лежал бы после этого с
открытыми глазами до самого утра.
И мама "нашла" выход: она просто напросто объяснила четырехлетнему ситуацию и
договорилась с послушным внуком, что ночью он тихонько сам найдет своего мишку и
будить никого не станет, пусть опапа отдохнет, он ведь так много работает. Игорек,
наверное, был даже горд порученным делом и согласно кивал головой. Конечно, он так и
сделает.
Но не тут то было. Глубокой ночью, в темноте, когда страшно, м аленький мишка не
захотел, чтобы его нашли, сколько Игорек не шарил под одеялом в поисках пропажи. И
Игорек заплакал. "Омама, найди мишку!" – попросил он сквозь слезы.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
156/269
Но омама сочла, что настало время отучить Игорька от вредной привычки будить
кого-то из-за исчезновения вертлявого медвежонка. И она приступила к "экзекуции".
Напомнила Игорьку, что он перед сном обещал ночью сам искать свою игрушку и никого не
будить. Игорек обещание помнил, но что делать, медвежонок ведь не находится! Омама
сказала, что надо лучше искать. Игорек уверил сквозь слезы, что ищет хорошо, а вот найти
не может. И повторил свою просьбу "Омама, найди мишку". Омама в ответ напомнила еще
раз об обещании и сказала, что свои обещания надо выполнять. Тогда Игорек снова громко
заревел от того, что и обещание он не умеет держать, и мишка не находится. Такая беда!
Но тут лопнуло терпение у папы, который от переговоров омама с расстроенным
внуком, конечно, проснулся, и давно уже злился на обоих – на жену за то, что устроила
воспитательный час посреди ночи, и на внука, который ночью ревет. И папа произнес,
коротко и решительно:
"А теперь молчать!!!"
Это относилось к обоим, что Игорек сразу уловил, тем более, что бедная омама
больше не произнесла ни слова. Игорек вздохнул и закрыл глаза. Пусть со н придет скорее, а
мишку он найдет утром, что поделаешь, раз опапа так сердится.
Утром Игорек забрался на большую кровать к омама и опапа, но только с той стороны,
где спала моя мама, и поскольку ей ночью попало вместе с ним, стал ее обнимать и
целовать, жалея и утешая. А на опапа он просто не глядел, не видел его, не замечал,
нарочито игнорировал.
–
Объясни мне, – спрашивал потом в Берлине у меня мой обиженный папа. – Мучила
ночью Игоря омама, а виноватым оказался я. Почему?
Не мог мой папа понять, что той ночью Игорек свою омама понимал, ее правоту даже
признавал, в ее любви к себе не сомневался. А вот окрик опапа был неожиданным и полон
злости, а не любви, и главное отнял у Игорька надежду все-таки уговорить любящую
бабушку найти мишку.
Бедный мой папа...И со мной в моем детстве у него возникали конфликты только
потому, что не наделила его природа педагогическим чутьем, которого у мамы было хоть
завались. Вот мама запросто могла позволить себе любой конфликт с детьми и внука ми без
того, чтобы начиналась ссора, а папа немедленно нарывался на сопротивление и даже
грубость. А ведь на самом деле папа был добрым! И скорее всего даже более добрым, чем
мама. Но...
Итак Игорек в Альбеке проходит уроки педагогического мастерства моей мамы,
купается в холоднющей воде, ест всяческую вкуснятину, а я по нему жарко тоскую.
И читаю в Берлине два первых письма от Ильи.
ИЛЬЯ+ТРАВКА=ЛЮБОВЬ
ИЗМЕНА
Искушение Ильи.
Москва. 4 сентября 1953. Илья Травке.
"Дорогой мой Травчоночек!
Получил только что твое с Игорьком письмо из Бреста и очень обрадовался и
огорчился в то же время: я думал, что мое письмо будет первым, а Вы меня опередили. На
душе у меня смутно и тревожно, а почему сам твердо не знаю. Очень уж я не люблю
оставаться один, без тебя тоскливо, и сам в себе хуже разбираюсь, и вообще паршиво себя

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
157/269
чувствую. Люблю я тебя, Травчоночек, и тяжело мне без тебя. Видишь, я даже пишу
бессвязно. Игоречкино письмо просто прелесть!...
Вчера была у нас Валька Борькина, приехала за штанишками для своего Илюшки и на
обратном пути жаловалась мне, что у них с Борькой нелады. Видно, ее здорово приперло.
Она хочет со мной поговорить, а я тебе подробно напишу.
Ну, вот и все.
Крепко, крепко целую тебя и Игорюшку.
Папа".
В приписке в конце письма не было ничего особенного. Еще во Фрунзе Валя выбрала
меня и Илью наперсниками своих семейных проблем и мы терпеливо выполняли
возложенную на нас обязанность обеспечивать Вале эмоциональную разрядку. Тем более,
что усложненный, философствующий направо и нал ево Борька Шрагин был нашим другом,
а Валя в его духовных муках ничего не смыслила, да он с ней ими и не делился. Оба были
одиноки рядом друг с другом, Борька не жаловался, но тихо презирал жену, а Валя и
жаловалась, и страдала, и обвиняла и т.д.
Так что ничего особенного не было в том, что Валя собиралась рассказать Илье
подробно о своих семейных делах.
В следующем письме Илья и поспешил подробно поведать мне о рассказанном Валей,
но я эту часть письма пропущу, так как в ней чужие личные тайны, раскрыват ь которые не
мое дело. Одно отмечу – в Москве Борька часто пропадал у некого Эвальда, тоже философа,
что очень огорчало Валю, ждавшую Бориса для выполнения разных домашних дел.
Подозреваю, что Эвальд – это Ильенков.
Москва. 7 сентября 1953 года. Илья Травке.
"Милый мой Травчоночек!
Письма от тебя еще нет, а я, как видишь, уже второе тебе катаю. Очень хочется с
тобой посоветоваться – ведь ты мне сейчас очень нужна. И, по-новому как-то я понял,
что люблю тебя крепко-крепко, люблю так, что ничего не страшно и ничего не боюсь. И
очень хорошо было бы, если бы ты сейчас была здесь, рядом, и можно было бы говорить с
тобой без всякой бумаги. А так...так приходится писать и ждать ответа. За эти три дня
произошло так много разных событий, что разобраться в них одн ому, да еще быстро, –
вещь не простая...
Четвертого часов в пять Валя позвонила и попросила приехать к ним вечером. Я
согласился.... Борис в этот вечер вернулся в 12 часов ночи...С Борей мы проболтали до трех
часов ночи и я остался у них ночевать.
Пятого я опять встретился с Валькой. Ее вызвали в половине одиннадцатого на
переговорную, мы встретились в половине девятого, и она снова завела разговор на старую
тему. Надо признаться, что говорила она весьма откровенно, и рассказала многое из того,
что я уже знал от тебя....Просидели мы на переговорной до половине двенадцатого, но
разговор так и не состоялся, и я поехал проводить Валю до дому. Доехали мы до заставы и
Вальке стало плохо. Она попросила меня проводить ее по бульвару, а на бульваре чуть не
хлопнулась в обморок и мне пришлось усадить ее на скамейку. Здесь с ней сделалось что-то
вроде истерики: она разревелась, уткнулась мне в пальто и стала кусать губы и руки (себе,
а не мне). Мне ее стало ужасно жалко, и я начал ее успокаивать. Успокоиться-то она
успокоилась, но дальше произошло нечто такое, что я никак не ожидал: Валька призналась
мне в любви! Хоть я и знал, что она мною увлечена, но такого никак не ожидал. Валька
снова разревелась, и я снова начал ее успокаивать, обнял и приласкал немножко, не испытав
при этом абсолютно никаких чувств (это меня тоже удивило – ведь она все-таки
женщина, а я все-таки мужчина), кроме одного – чувства жалости. Валька немножко

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
158/269
успокоилась и заговорила, да так, что я только диву давался. Она повторила, что любит
меня, а когда я ей сказал, что я-то ее не люблю, а люблю тебя, заявила, что она в этом и не
сомневается, что она тебя тоже очень любит и завидует твоему счастью (чуешь,
Травчонок, а!!). Потом она сказала, что поняла теперь, что никогда она Борьку не любила,
что только сейчас она впервые ощутила желание отдаться мужчине и никогда не
подозревала, что это желание может быть так сильно. Потом она снова начала плакать
и говорить, что ей стыдно перед тобой, что она тебя очень любит и уважает и никогда не
сделает подлости по отношению к тебе. В завершение всех своих излияний она сказала, что
мечтает об одном – иметь ребенка от меня. Надо признаться, что я себя чувствовал так,
как будто меня трахнули здоровым камнем по голове. В довершение всего я обнаружил, что
опоздал на метро, что весьма мало меня обрадовало, но, по-видимому очень устраивало
Вальку. Она стала просить, чтобы я побыл с нею еще немного, что она, может быть, в
последний раз меня видит, а я уж все равно опоздал на метро. Говорила она так, что я
испугался, как бы она под трамвай не полезла, – и остался. Валька говорила еще много
всякой ерунды, из которой было видно, что она считает свою жизнь разбитой, в чем она,
кажется, недалека от правды. Она просила меня не говорить с Борькой, ибо это
бессмысленно, так как жить с ним она не будет: раз нет любви, незачем жить и
притворяться. Борьке она хотела сказать прямо, что не любит его и им надо разойтись,
но тут же жалела его и говорила, что ему будет трудно и т.д. Почти все время она
возвращалась к идее, что хочет иметь от меня ребенка, но понимает, что это было бы
оскорблением для тебя. Из разговора я понял, что если бы я согласился, грубо говоря,
сделать ей ребенка, то она была бы, по крайней мере в этот момент, счастлива.
Признаюсь, что это было для меня отнюдь не радостным сознанием, мне было жалко
Вальку, очень жалко, да и сейчас мне ее жалко по-человечески, но иметь от нее ребенка?
Зачем он мне нужен? Да и что это за решение вопроса? Надо отдать Вале
справедливость: она, кажется, весьма ясно сознавала, что у меня к ней только одно
чувство – жалость. Она даже сказала, что в то время, как она волнуется и вся горит, я на
редкость спокоен. Под конец она уже как-то жалко и робко сказала, что, если бы я
согласился сделать ребенка, то она была бы очень счастлива, и попросила, чтобы я не
говорил сразу нет, а дал бы ей немного времени понадеяться. На этом мы и расстались.
Я отправился домой, где получил от мамы свирепый нагоняй за ночные бдения, и
первым делом улегся спать, считая, что самое главное – это хорошенько выспаться. Все
воскресенье я думал над этой историей и пришел к выводу, что самое умное – это написать
тебе письмо, хотя Валька меня умоляла, чтобы я тебе ничего не говорил, так как она не
хочет причинять тебе волнения (так что, ты, пожалуйста, сделай вид, что тебе ничего не
известно). В общем влип я, как кур во щи, в неприятнейшую историю и оказался, помимо
своей воли, чуть ли не причиной разрыва между Валькой и Борисом. Не могу сказать,
чтобы меня это очень радовало. Мне почему-то везет на нелепые истории, и я сейчас
невольно вспоминаю, знаешь кого? – Б ., хотя Валька на нее и не очень похожа. Вообщем
"везет" мне здорово.
Напиши мне, Травчонок, как ты смотришь на всю эту идиотскую историю. И дернул
же черт Вальку влюбиться именно в меня. Единственный приятный результат всей этой
катавасии заключается в том, что я очень тебя люблю. И даже сам не знал, что я тебя
так люблю, хороший мой ребеночек, слышишь? И очень хочу, чтобы ты скорее была здесь.
И вообще, я, кажется, не выдержу и на днях тебе позвоню, вот!...
Пиши мне, Травчонок. А то сегодня уже седьмое, а от тебя – ни слуху, ни духу. Что
ты там делаешь? Что поделывает Игорюшка? Пиши, Травчонок, а то я тут взбешусь от
тоски по тебе. Мне и так тут всякие загадки загадывают. Пиши об Игоречке: он мне уже
два раза снился.
Крепко, крепко целую тебя, женушка, и Игорька-огонька. Твой папа".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
159/269
В каком-то смысле Илье действительно "везло" на нелепые истории – ему совершенно
неожиданно еще в студенческие годы ухитрялись объясняться в любви какие-то сдвинутые
однокурсницы, при том, что уже с первого курса всем было известно, что Илья дружит со
мной, и мы с ним везде бываем вместе– и на лекциях, и на вечеринках. В этих Илье
навязываемых признаниях в любви всегда было нечто надрывное, безнадежное, но
высказаться влюбленные почему-то считали необходимым. А любовного признания Б.,
которую Илья вспомнил в письме, он тогда просто испугался. Длинная, худая и некрасивая,
та с таким пылом говорила о своей страсти, что Илья позорно бежал, сославшись на какую -
то договоренность с научным руководителем.
Валя Шрагина не была ни психопаткой, ни даже просто нервной девицей. Наоборот
Валя была пышная, терпеливая и добрая, но малообразованная и совсем не начитанная, что
в нашем кругу тогда считалось почти смертным грехом. По борькиному недом ыслию они
совсем еще юными стали мужем и женой, и Валя таким образом из -за Борьки попала в нашу
компанию, где, конечно, увствовала себя одиноко, как, впрочем, и рядом со щуплым, сверх
интеллигентным, в хорошем и плохом смысле, непутевым мужем. На наших шум ных
сборищах, наполненных горячими спорами о литературных новинках, Валя сидела молча, и
мне всегда казалось – с чуть туповатым выражением лица. Что в это время варилось в ее
голове, я не знаю, но явно что -то не имевшее абсолютно никакого отношения к теме
очередной страстной дискуссии. Я к Вале относилась никак. Она была для меня просто
странной борькиной женой, которая к тому же вываливает мне на голову интимные
проблемы своей семейной жизни. Но поскольку я часто бывала чей -нибудь отдушиной, то
воспринимала ее откровения спокойно, как обычный способ облегчения души.
И вот тебе на! Такой финт! Ребенка она захотела от Ильи!
И Илья пишет об этом мне, беременной! Мать честная, ничего себе, а?
Мой ответ Илье про искушение
Ильевскую исповедь о Валиных желаниях я читала в Берлине, только что досрочно
сбежав из Альбека – очень не хотелось терять время на отдых, надо было как можно больше
успеть набрать материала для диссертации в архивах и библиотеках. И села за ответ тут же.
Берлин. 16 сентября 1953 года. Травка Илье.
"Дорогой мой супруженек!
Что же мне сказать тебе ко всей твоей истории? Я не разволновалась, Иля, и думаю,
что даже если бы в письме было написано о том, что ты совершил "грехопадение", я не
испытала бы чувства ревности. Это правда. Валя, к сожалению, не та женщина, которая
могла бы дать тебе хотя бы минутное, но все-таки яркое счастье. Я не нечаянно написала
"к сожалению". Ты не удивляйся, но во всей этой истории мне почему-то больше всего
жалко тебя, правда, почему на твоем пути такие нелепости, и ты вынужден ласкать из
жалости, а не из горячего чувства увлечения? "От жалости к любви один шаг" – но не
такой жалости. Даже если тебе и было немного приятно как мужчине (ты пишешь нет,
но...) это все-таки не то, Иля. Валя хочет от тебя ребенка. Думаю, что это было бы для
нас с тобой большим горем. Ты не мог бы быть равнодушным к этому ребенку, да и я бы
как-то по-своему его любила. Если бы это был ребенок от женщины, которую я очень
уважаю за ум, интеллигентность и проч. Но ведь Валя не может быть ни тебе, ни мне
большим другом. В этом было бы очень много нелепости, гораздо больше, чем даже
счастья для Вали (в чем я тоже очень сомневаюсь, но Валю знаю плохо). Вот так, мой
Иленька. Дети это очень многое, и я не хочу, чтобы рядом с Игорюнькой и его братиком
или сестренкой стоял бы еще один маленький человечек, одна половинка которого моя
(потому что твоя), а другая совсем чужая. Не хочу, Иля, это было бы мне действительно
больно. Все остальное ерунда, правда.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
160/269
Понимаю теперь глубоко, глубоко почему ты меня никогда не ревновал и откуда такое
условие – "только не с человеком, который мне неприятен". Илюшенька, я совершенно
честно тебя совершенно не ревную, рада, что ты мне написал об этом, рада убеждению,
что у нас с тобой очень крепкая дружба. Что бы там не случилось, Иля, я знаю в жизни
бывают всякие минуты, только не надо, чтобы это родило нового человека, ему нелегко
будет жить, у него будет не очень хорошая мама, не такая, чтобы воспитала сына так,
как ты хочешь. А это больно.
Не сердись, если я написала что-нибудь не так. Извини меня тогда..."
Далее я даю Илье советы, что ему стоит сказать Вале ради Бориса: "Очень хорошо,
что ей Борьку жалко, убеди ее, что она его любит, раскрой ей глаза, что Борька ее умница,
что ему надо помогать в работе, что у него светлая голова, беречь которую дано ей, так
как у нее более сильный характер, но, к сожалению, не ум". и т.д. И завершаю:
"Больше не буду философствовать. Думаю, что будешь мне и дальше писать обо
всем, что будет происходить. Чувствуешь, как это тебе нужно? Понимаешь теперь хоть
немного. почему я приставала с рассказами?
Сын наш уже знает несколько слов по-немецки, при зверски холодной погоде купался в
море вместе с сумасшедшей омама, от этого купанья в восторге и так и лезет в море, до
невозможности пристает с просьбами рассказать сказку, задает кучу умных вопросов, по
обоюдному мнению омама и опапа в этом году гораздо более воспитан, чем в прошлом.
Глупцы, не понимают, что он просто стал старше....
Чувствую себя хорошо, пузо растет, малыш толкается все сильнее. Привет всем
нашим.
Крепко целую твою буйную голову.
Твоя Травка".
Больше о Вале Шрагиной в моих письмах нет ни слова. Я вопросы Илье не задавала.
Но когда Илья встретил меня в Бресте и поезд повез меня уже не одну с Игорьком дальше в
Москву, я под стук колес, при свете синей лампочки на потолке, когда сынуля уже спал
крепким сном, спросила Илью: "Ты с Валей спал?" "Да, – ответил мой муж. – Один раз. И
мне было противно. Я чувствовал себя изнасилованным".
Мне стало тогда Илью очень жалко. Так жалко, что я не захотела знать подробности,
зачем заставлять его вспоминать противное? Бедный мой Иленька...
Но так было в начале.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Измена Ильи".
А потом уже во Фрунзе, после рождения Юрочки, очень медленно, тихой сапой в моем
мозгу начали возникать вопросы. Может ли кто -нибудь заставить меня целоваться и прочее,
если я этого не хочу? Нет, не может! Но тогда выходит, мой муж просто слабовольный
человек, если его можно "изнасиловать"? Зачем он спал с Валей, к которой даже желания не
испытывал? Ради чего? Почему не сказал "Нет"?
Мне тогда не приходила простая мысль, что Илья, возможно, просто наврал насчет
"противно" и "изнасиловала" для того, чтобы я не ревновала. А врать Илья всегда умел
отменно, такой грех я ведь за ним знала. Не подумала я и о том, что долгое мое отсутствие
не так уж легко переносилось молодым мужчиной, и его грехопадение объяснимо даже
просто физиологически, и потому трудно было ему устоять, вот и все. К тому же я ведь
своим письмом сама вроде бы дала ему карт бланш на "измену", написав, что совсем мне не
больно было бы, и что я не ревную. Во всяком случае Илья вполне мог так воспринять мои
слова, если хотел.
Нет, я упорно шла по пути "открытия" в своем муже слабоволия. А по тогдашним
меркам, переданных мне мамой и закрепленных сверх волевым Павкой Корчагиным,

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
161/269
достоинства человека в значительной мере измерялись степенью силы его воли. Настоящий
человек просто был обязан быть волевым, владеющим своими инстинктами и порывами.
Илья в моих глазах крупно проиграл – важнейшего качества характера у него не оказалось!
Что с того, что он умен и способен глубоко любить? Разве важно, что он мне верный
соратник во всех моих делах – и малых, и больших, как, впрочем, и я ему тоже верный
соратник. И принимает меня Илья такой, какая я есть, со всеми моими закидонами!
Все это побоку! Я о достоинствах Ильи уже не думала! В мозгу одна заноза – Илья
слабоволен! Какой ужас!!!
Но вместо того, чтобы честно обговорить с самим Ильей мое "открытие" его
"слабоволия", я один на один с самой собой цацкала трагическую "правду про Илью", ни с
кем не делилась горем разочарования и отдалялась от ничего не понимающего и
страдающего от моего отчуждения Ильи.
Вместе с тем в мою душу вероломно закрался теперь и дьявольский вопрос о самой
себе – почему я Илье не "изменяю", когда рядом с красивым и надежным Юрой
Луканцевером я горю, наверное, не меньшим пламенем, чем Валя Шрагина рядом с Ильей?
Ради чего я тренирую волю, и опираясь на какие-то принципы, избегаю радости, которой
порой очень даже жажду? Когда Илья разрешил себе такое просто так, неизвестно зачем? И
может, если я себе позволю хоть разочек подчиниться страстному чувству к Юре, оно,
удовлетворенное, утихнет, и наваждение пройдет? Вот Илья ведь именно после того как был
с Валей, почувствовал, как крепко любит меня, и только меня? Может и мне поможет
"измена"?
В мою душу все настойчивей, уже не тихо, а будто кровь в висках, стучалось
искушение, о существовании которого в себе самой я доселе не подозревала.
Но я все еще хотела любить только Илью! Я не хотела любить Юру Луканцевера!
На все эти душевные страсти-мордасти накладывались и то, что после возвращения из
Берлина я больше не была женой Илье. Сперва только потому, что скоро надо было родить,
потом потому, что только что родила, а потом п отому, что тяга к Юре не проходила, не
спасло меня рождение Юрочки, и мне показалось бесчестным "любить двоих". И 12 марта
1954 года у нас с Юрой Луканцевером была "первая ночь", в которую сразу заявился
Сережа.
Юру Луканцевера моя беременность откровенно испугала и с перепугу, не думая, он
тут же выдал первое, попавшее ему на ум, решение: "Надо сделать аборт".
Он не собирался уводить меня от Ильи.
Илья принял известие о зарождении во мне новой жизни, правда, от другого
мужчины, удивительно спокойно, и тоже не думая, сразу сказал: "Никаких абортов. У нас
будет еще один малыш".
Илья тоже не собирался что-нибудь менять в нашей жизни. Я его жена, а все остальное
не важно.
А я сама ни у Юры, ни у Ильи совета не искала, просто ставила и того, и другого в
известность о своей беременности. Сама я и без них знала – рожу! Что бы там они сами не
надумали. Ни страха, ни угрызения совести, ни толики растерянности во мне не было. Но и
мысли о том, что кто-то из них двоих может меня теперь бросить, вообще не появлялась. В
своих мужчинах, отцах моих детей, я была уверена. Почему-то.
Валя ребенка от Ильи не получила, как ни просила, зато мне неожиданно был подарен
Сережка, но не от Ильи. Хотя косвенно Илья тут тоже очень даже был причем. Без его
"измены" я бы не решилась "изменить" сама. И не было бы на свете Титейки!
Такой вот кульбит судьбы.
Черте что...
Но все это потом. Всего через несколько месяцев.
Но пока я еще в Берлине, а Илья в Москве, и у нас с Ильей продолжается дружба и
любовь. В письмах.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
162/269
ИЛЬЯ+ТРАВКА=ЛЮБОВЬ
(ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Илья честно написал мне о валиных посягательствах на его добропорядочную верность
своей жене, и ждал теперь моего ответа из Берлина, ждал со страхом, боялся, а вдруг я его
не пойму? А письма шли долго. К тому же их опять, наверняка, просматривала кгбешные
цензоры, и представляю себе какое истинное удовольствие они получали и с какими
ухмылками читали письма дурака-мужика и дуры-жены, откровенничающих друг с другом
о делах, которые, как всем известно, надо скрывать друг от друга сам ым искусным образом.
Подозреваю, что они ждали продолжения пикантной истории.
Ждал и Илья, нетерпеливо и нервничая, но скрывая истинную причину своего
беспокойства.
Илья паникует
Москва. 15 сентября. Илья Травке.
"Дорогой мой Травчоночек!
Вот уже 15 дней, как ты в Берлине, но я до сих поря не получил от тебя ни одного
письма. Я просто ума не приложу, почему ты не пишешь. Каждый день я хожу на почту, и
каждый день возвращаюсь, не солоно хлебавши. Что случилось? Просто это твоя лень или
что-то действительно произошло. Если что-нибудь случилось, ты просто обязана мне
написать: после 17 июня и 6 сентября особого спокойствия у меня нет. Если это только
лень, то твое молчание просто непростительно. Я ведь очень тоскую по тебе, девочка моя,
зачем же ты так делаешь, что я еще больше начинаю тосковать, волнуюсь и просто хуже
работаю. Не надо так делать, ребеночек мой хороший. Как бы ты ни была занята, но одно
письмо, маленькое-маленькое, ты могла написать за эти две недели. Ведь Игорюнька с
тобой, а по нему я тоже очень тоскую. Ты просто безжалостно со мною поступаешь,
Травчонок, нельзя так. Я тебя очень прошу, пиши, хоть немного, но пиши. И пойми, что я
не только тоскую, но и волнуюсь, особенно после 6 сентября. Пойми это, Травчонок, и не
молчи, умоляю тебя, а то я спрыгну с катушек и начну бомбардировать тебя
телеграммами на манер моей мамы. Маша уже смеется надо мной и мне это и неприятно,
и больно. Я просто не понимаю, почему ты ничего не пишешь, слышишь, Травушка! Еще раз
–
пиши хоть раз в десять дней, но пиши, а не молчи, как ты делаешь сейчас. Ведь я уже
строю всякие нелепые догадки, что со мной никогда не было. Ну ладно, не буду больше на
эту тему, но и ты перестань плохо вести себя, слышишь, скверная ты девчонка, Травчонок
мой милый!...
Целую тебя крепко и жду твоего письма с таким нетерпением..
Илья
Травка, серьезно, пиши чаще, нельзя же так. Я тебя очень, очень люблю и очень
тоскую по тебе и Игорьку. А сейчас мне даже плакать хочется: в носу щекочет и слезы на
глаза наворачиваются. Зачем ты молчишь так упорно и даже жестоко? Пойми, Травушка,
твои письма для меня большая радость, и ты лишаешь меня этой радости и заставляешь
думать черт знает что. Ведь ты же беременна, и думаешь я об этом не помню.
Еще раз крепко целую тебя.
Илья"
Илья, ты не прав

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
163/269
Берлин. 21 сентября 1953. Травка Илье
"Дорогой мой супруженька!
Сегодня получила твое паникерское письмо от 15 сентября, отправила тебе
написанное уже 19 сентября, и сейчас вечером пишу снова. Видишь, я все -таки не такая
бессердечная, как ты пишешь. Просто у тебя не хватило терпения дождаться письма:
одно я отправила 1 сентября из Бреста, второе написала 10 сентября в Альбеке около моря,
третье 16 сентября, четвертое отправила 21 сентября, пятое пишу тоже 21 ого. Разве
это так уж плохо и надо обвинять меня в бессердечии, а? У меня гораздо больше терпения,
за это почта вознаградила меня сегодня письмом от тебя и двумя от моей мамы.
Посчитай-ка, не получишь ли и ты к 21ому как раз ровно три письма от меня, а? Теперь
раскаивайся за панику, нельзя же так. Кроме того я сейчас тоже без Игорька и не кисну.
Вот тебе...В наказание за плохое поведение не буду тебе ничего писать о себе (это только
отговорка, ибо писать-то нечего, т.к. я только сегодня уже отправила письмо). Перепишу
тебе два письма моей мамы об Игорьке...
Крепко целую паникерскую голову.
Твоя Травка.
22 сентября 1953.
Все хочу похвастаться. Пузо растет, но в трамваях мне пока еще никто не уступает
места. Значит не бросается в глаза, а ведь как-никак уже седьмой месяц. Это льстит, но
стоять 45 минут в трамвае, ой как, неприятно, а попросить места стесняюсь. Глупо?
Еще раз крепко целую. Сегодня мне снилась маленькая, толстенькая дочурка.
Твоя Травка".
Ни на секунду не пришла мне в голову мысль о том, что "паникерское" настроение
Ильи может быть как-то связано с Валей Шрагиной. Что что-то там в душе Ильи
перевернулось из-за "ошибки", кою он совершил. И от того такое страстное, слезное,
встревоженное признание мне в любви. Валя Шрагина меня не занимала, я о ней не думала.
или вернее почти не думала и к теме этой в пись мах больше не возвращалась. Выразила
свою позицию 16 сентября, и этим для меня все было сказано. Единственно, 19 сентября,
написала, что "с нетерпением жду твои письма, у тебя там все-таки происходят всякие
события". И тут же перешла к более важным вопросам: "Как твоя работа в архиве? Ты
многое успеешь сделать?" И сразу же подробно о своих научных делах:
"Я теперь вижу, что мне, наверное, не миновать еще одной поездки, но на этот раз в
Москву. Я вряд ли сумею собрать весь материал ко всем главам, если уч есть, что я хочу
выяснить позицию каждой партии по этим боям. Для этих глав я и думаю собрать сейчас
материал. Сейчас я заказала себе в Публичной библиотеке ряд буржуазных газет, наверное
их придется по-настоящему обрабатывать уже здесь, так как я не знаю, сумею ли с них
снять фотокопии..."
И т.д., целых три страницы о газетах, и о просьбе к Илье посмотреть что из них есть в
Москве. И так будет до конца пребывания в Берлине – ни слова, ни единого вопроса о Вале
Шрагиной у меня в письмах к Илье больше нет.
А Илья все время будет писать мне о своей любви ко мне. А я?
ЯолюбвикИлье
Один всего раз я произнесу слова любви, и то очень скупые.
Берлин.19 сентября 1953 года. Травка Илье.
"Карли видела 2 раза, теперь его нет в Берлине, приедет в конце месяца, тогда начну,
может быть, некоторые походы по театрам и проч.
На этом, наконец, кончу. Братишки пристают с вопросами, пишем ли мы друг другу

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
164/269
любовные письма. Может быть написать тебе, что я тебя люблю? Трудновато друг без
друга, правда? Ну ладно, хватит об этом, не умею об этом писать.
Крепко целую.
Твоя Травка".
Зато Илья о своей любви заливался соловьем.
Конец панике!
Москва. 18 сентября 1953. Илья Травке.
"Милая моя Травушка!
Ура! Наконец, я получил твое письмо и страшно обрадовался. Все мои тревоги,
волнения и сердитости как рукой сняло. Я так обрадовался, что тайком даже поцеловал
твое письмо, вот! И вообще, Травчонок, очень я не люблю, когда ты уезжаешь куда-нибудь:
мне без тебя нехорошо, и я даже радуюсь (вот эгоист паршивый, а?), что ты тоже
тоскуешь. У меня это состояние стало уже хроническим И вообще лучше всего дома,
вместе, правда, Травчонок! И если бы можно было никуда не ездить, или ездить все время
вместе, это было бы самым лучшим. Я уже сейчас мечтаю о том, как будет хорошо, когда
ты приедешь, а то мне кажется, что прошла уже целая вечность с того дня, как ты
уехала. По Игорьку я очень тоскую, вчера он мне снился..." И далее подробно об делах в
архиве и список немецких газет, что есть в каталоге Ленинки.. И добавка: "Травушка, у меня
огорчение: взял из химчистки пальто, а они его, видимо стирали так, что оно село, рукава
стали короткими, подкладка длиннее верха. Я страшно расстроен. Ну, не очень страшно,
но во всяком случае расстроен и думаю, как поправить дело. Там есть маленький запас,
может быть пустить его в ход. Вобщем зол я на эту химпорчу, то бишь "химчистку".
Ну ладно, хватить болтать. Пиши мне, Травчоночек как ты себя чувствуешь? Что
поделывает наш бандит-разбойник? Как идет у тебя работа, девочка моя? Хорошо ты
отдохнула? Пиши регулярно, женушка, слышишь!
Крепко, крепко тебя целую.
Илья".
Любовь Ильи вернулась в привычное русло и теперь он мог уже спокойно
сосредоточится на диссертационных делах, а огорчаться только из-за испорченного пальто.
И когда, наконец, в Москву пришло мое письмо про искушения моего мужа Валей
Шрагиной, Илья в ответном письме не стал углубляться в саму эту историю, и реагировать
подробно на мои рассуждения по этому поводу тоже не ст ал. Обычно весьма многословный,
Илья ограничился одним абзацем с информацией о делах Вали Шрагиной, предпослав ему
очередное объяснение в любви мне, своей жене.
Москва. 25 сентября 1953. Илья Травке.
"Дорогая моя девочка!
Как видишь, отвечаю на твое письмо с опозданием, но ты на меня не обижаешься,
правда? Я ведь страшно обрадовался второму твоему письму, да еще такому длинному и
хорошему. И знаешь, что самое главное в твоем письме – то, что мы с тобой огромные
друзья на всю жизнь. Мы с тобой можем поругаться, поцарапаться, дуться друг на друга,
и всегда-всегда – друзья, а не просто муж и жена. И вообще я тебя очень люблю и не знаю,
что бы я стал без тебя делать. Вот видишь, целое объяснение в любви после 8-ми лет
супружеской жизни. Знаешь, Травчоночек, я по тебе очень тоскую, и тоска такая
странная – сидит где-то глубоко-глубоко маленький червячок и сосет незаметно, а
временами просто сил нет терпеть: прямо подступает комок к горлу и хочется уткнуться
тебе в коленки. Вот, бяка! Ну, ладно, я вижу, что мое объяснение в любви начинает

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
165/269
затягиваться и грозит затянуться до бесконечности, лучше уж я кончу.
Насчет Вали и Бориса ты, по-моему, права...Единственное, чего мне удалось
добиться, это то, что Валя решила пока не расходиться с Борькой по крайней мере до
лета. В общем темная история и, если хочешь знать, немножко даже противная. И везет
же мне, чорт возьми! Время от времени я с Валькой встречаюсь, но должен признаться,
что мне это и тяжело и неприятно. Надоела мне вся эта история. Что касается ребенка,
то я не испытываю никакого желания иметь такового от Вальки, бр-р!!
Работаю я сейчас очень много, и в архиве и в Ленинке, набрал ряд интересных вещей,
подтверждающих мои мысли о крестьянских "разбоях" перед Разиным, помнишь?" И т.д.
"Дело" Вали Шрагиной было мною закрыто.
Так мне казалось. Но я не знала саму себя, а о существовании во мне, как и в любом
другом человеке, еще и подсознания, как-то не подумала. А там шла секретная от меня
самой работа! И какая!
Незаметная трещина
И первый звоночек о появившейся трещине в отношении к Илье прозвучал уже в
письме из Берлина 5 октября.
Берлин. 5 октября 1953. Травка Илье.
"Твой телефонный звонок для меня большая радость. Скажи, тебе показалось, что я
говорила очень сухо? Мама уверяет, что у меня был ужасный тон. Есл и да, то ты извини,
мама и папа стояли рядом, и я стеснялась и потом у тебя по телефону совсем другой голос,
и это как-то мешает. Скучаю я по тебе очень, но знаешь, как-то не столько как по мужу,
как по другу, понимаешь разницу? Это плохо? Хочется не целов аться и проч., а уткнуться в
колени и поплакать или просто полежать. А ты как? Напиши мне. Много вопросов, да? А
хорошо мы в поезде поцеловались? Мне почему-то после этого плакать захотелось, даже
стыдно соседей было. Что-то я все про рев пишу, ты решишь, что я вообще плакса.
Неправда".
То были слезы неосознанного предчувствия надвигающегося расставания с Ильей,
растянувшегося на несколько мучительных лет.
Короче – с "изменой" я не справилась.
КАРЛИ
В этот мой приезд Карли уже не был студентом, у которог о куча свободного времени.
Карли закончил физический факультет в берлинском Университете имени Гумбольта и
теперь работал. В будущем Карли возглавит Институт атомных исследований в ГДР и будет
вицепрезидентом Атомного центра в Дубне. А вот где и кем он работал тогда, в 1953 году я
не запомнила. Ко всему прочему у Карли были теперь еще и командировки. Так что видеть
нам пришлось друг друга не так часто как год назад. Но тем не менее что -то мы
предпринимали и даже в театр Карли меня водил, что очень удивило м ою маму. "Ты не
думаешь, что ему не очень приятно ходить с тобой, когда у тебя такой большой живот?" –
напрямую задала мне мама вопрос, показавшийся мне дурацким. Это же Карли! Он мне
такой большой друг!
И в подтверждение моей правоты, прощаясь со мной после традиционного вечера
накануне моего возвращения в Москву, Карли при всех ласково ткнул меня в большой
живот и сказал очень нежно: "Привет ему" и поцеловал меня в губы.
Мы с Карли действительно ласково дружили и мне он мог рассказать то, что больше
никому другому не рассказывал. При чем тут мое пузо?!

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
166/269
Ссора с папой из-за Карли
Может быть моих умудренных родителей тревожила наша близость, рожденная еще в
детстве, и которая грела нас обоих и тогда, когда мы были уже взрослыми мужчиной и
женщиной? Не знаю.
Во всяком случае из-за Карли у меня произошла крупная ссора с папой, о чем я тут же
пожаловалась Илье.
Берлин. 5 октября 1953. Травка Илье.
"Дорогой наш папа! Родители ушли в кино, Рольф делает уроки, сын спит, а я сижу в
кабинете и думаю о тебе. Знаешь, до чего же все-таки хорошо быть дома, совершенно
самостоятельными, иметь возможность уткнуться тебе в колени и пореветь, если вдруг
захочется. Очень хочется домой, привыкла я все-таки все решать сама. Мне здесь хорошо,
много работаю, все в порядке, но вчера я особенно почувствовала, как хорошо, что у меня
есть ты, и что мы самостоятельны. Так как вчера я ревела и обида не прошла и сегодня
еще, напишу тебе, хотя это и мелочь.
Нечаянно, по недомыслию меня вчера очень обидел отец. Карли вернулся из
командировки и после сложного процесса выбора нами подходящего времени, мы с ним,
наконец, встретились вчера вечером и, так как шел дождь, не смогли просто удрать из
дому. Пришлось болтать дома. Мама и папа ушли в другую комнату, что было весьма
правильно. Но вдруг в 23 часа 15 минут, как раз когда Карли рассказывал о своих личных
делах, заявляется отец с вопросом о том, в какой стадии находится наша беседа, ибо они,
мол, собираются спать, и что он уполномочен следить за тем, чтобы я вовремя ложилась.
Я просто обалдела от такой сверх бестактности – ведь это просто значит выгнать
человека из дома. Я спросила, имею ли я право, в случае, если у папы будут гости, прийти и
сказать, что папе, мол, надо спать, кроме того, я, мол , не Рольф и не Вольф, а уже
взрослый человек и сама могу решить, когда кончить беседу, когда нет.
Папа обиделся и произнес еще что-то, что Карли, мол, сам должен понимать и т.д.
Ты представляешь себе? Карли попытался все это сгладить, не надо , мол. воспринимать
все так трагично, но само собой разумеется встал и ушел, а я проревела с час и так
захотелось домой, просто ужас.
Такого рода проявление родительской власти мне противно и больно и непонятно.
Извини меня, но мне кажется, что это типично по-немецки, не знаю почему. Может это и
не так страшно, как мне показалось, но... Напиши мне об этом, как ты думаешь, может
быть я по обыкновению преувеличиваю? Мне почему-то кажется, что в России это просто
было бы невозможно, и я , может быть, поэтому восприняла это так, как Карли и не
воспринял. (Я только что говорила с ним по телефону и он удивился, почему я вчера так
рассердилась и расстроилась). Ладно, хватит об этом. Скоро буду дома".
Мудрый и любящий Илья
Москва. 14 октября 1953 года. Илья Травке.
"Милая моя девочка!
Получил твое письмо и спешу тебе ответить. Именно спешу, т.к. не знаю, застанет
ли оно тебя в Берлине. И знаешь, девочка, я очень радуюсь, что скоро тебя увижу: мне,
откровенно говоря, осточертело в Москве, и я страшно по тебе соскучился, гораздо
больше, чем в прошлый раз. Я и сам не знаю, почему это так, но ничего не попишешь. Все-
таки мы с тобой очень хорошие друзья, девочка моя, а не только муж и жена, это правда!
И я грешным делом даже радуюсь, что ты по мне скучаешь. Видишь, какой я , в сущности,
скверный эгоист.
Немножко о твоем письме. Твоя обида на папу немного преувеличена. Он поступил,
конечно, весьма невнимательно – у нас, в России, так не принято делать, и ты, вероятно,

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
167/269
права, что это черта немецкого быта. Но право же, эта невнимательность не стоит
такой серьезной обиды, и папе можно было менее резко дать понять, что ты уже не
маленькая девочка, за которой надо смотреть в оба глаза. Ты уж не сердись на меня, но ты
немного преувеличиваешь. Но ничего: вернешься домой, и никто уже не будет тебе
указывать, что и как ты должна делать. И не надо плакать, девочка моя, и то я читал и
мне самому реветь захотелось. И вообще, хочу домой и с тобой вместе, потому что я тебя
очень-очень люблю, слышишь, Травчоночек!"
О РАЗНОМ
О берлинских событиях 17 июня 1953 года.
Мама, папа и братишки, а также и Карли, конечно, рассказали мне о первом
выступлении граждан ГДР против политики ГДРовского правительства, происшедшем за
два месяца до моего приезда в Берлин.
Мама извлекала уроки и критиковала себя.
–
Раньше, когда мы боролись против капитализма, мы в по добной ситуации тут же
кинулись бы на фабрики, заводы и в казармы, чтобы быть рядом с рабочими и солдатами,
дабы повести их за собой. А в этот раз радиостанция РИАС призывает рабочих к всеобщей
забастовке, а мы, рядовые коммунисты, западное радио ведь не слушаем и ничегошеньки об
этой провокации не знаем! А накануне вечером Политбюро ЦК СЕПГ собирает актив и
решается отменить вызвавшие недовольство населения постановления правительства, но
никакого решения о посылке членов партии на предприятия не приним ает, чтобы хотя бы
сразу рассказать об изменении политического курса! Вместо этого все спокойненько
расходятся по домам, чесать шерсть своим собакам! А утром началось! Рабочие вышли на
улицу, а мы все еще дома или в пути на работу, куда не можем добраться из-за остановки
транспорта. И нет нас рядом с рабочими! Нет и все тут!
Карли встретил начало всеобщей забастовки на работе в Цойтене – пригороде Берлина.
Члены СЕПГ ждали указания ЦК о том, что делать в сложившейся ситуации, но телефон
молчал и все попытки дозвониться до вышестоящего руководства кончались ничем –
телефон молчал, в ответ на гудки никто трубку не брал!
–
Сидели по своим кабинетам и тряслись от страха! – возмущался Карли, активный
член СЕПГ. – И мы сами приняли решение – всем оставаться на рабочих местах, в
забастовке участия не принимать, а в случае надобности защищать имущество и
оборудование своего предприятия от провокаторов -хулиганов. Мы даже посты
соответствующие организовали. А на следующий день, после того, как советские танки
взяли на себя миссию срыва забастовки, в институт заявились партийные функционеры и
начали давать руководящие указания. Их никто слушать не стал, и с криками "А где Вы
были вчера?" выгнали райкомо-обкомовских деятелей из института. И правильно сделали.
Карли рассказал и о том, как растерялась народная полиция, ничего не
предпринимавшая для остановки демонстраций. Полицейские, с оружием в кобурах, стояли
на тротуарах с растерянными лицами, явно не зая, что же им делать. А демонстранты
огромными колоннами шествовали по улицам с транспарантами, требуя повышения
зарплаты строителям до уровня Западного Берлина и отмены грабительских постановлений
о проездных билетах. А в ряде районов Берлина появилась западная молодежь в черных
кожаных куртках и под радостное улюлюканье собравшихся зевак сдирала плакаты и
красные транспаранты, коими Берлин был увешан сверх всякой меры, что давно раздражало
людей.
И опять полиция ничего не предпринимала.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
168/269
–
А почему полицейские не стреляли? – спросила я Карли.
–
В кого? В рабочих? – в ответ задал недоуменный вопрос Карли.
И в самом деле – в кого? Государство-то рабоче-крестьянское! И вдруг всеобщая
забастовка! Рабочих!!!
Вольф и Рольф, давно уже бывшие членами Союза Свободной немецкой молодежи и
его формирований наподобие своего ДОСАВа, кинулись в гущу событий – в центр Берлина,
защищать социализм по приказу своего молодежного руководства. Но что братишки там
делали в свои 15 и 16 лет, надо спросить у них самих. Высшие чины немецкого комсомола,
по-моему тоже не знали что делать.
Не растерялось только командование советских вооруженных оккупационных сил. На
улицы Берлина выехали советские танки. Один медленно двигался впереди колонны
демонстрантов, другой полз сзади. И так во время всего пути шествия возбужденных
людей. Медленно и верно, никуда не сворачивая в сторону. А толпа на улице глядела на
танки с ненавистью.
И тогда мама поступила так, как велела ей ее партийно -пролетарская совесть. Она
ринулась на улицу к людям на тротуаре и при виде первого танка закричала громко, во весь
голос: "Да здравствует доблестная Советская Армия!" Один раз, и еще раз. Она хотела
переломить настроение людей, высыпавших на улицу и полных не только любопытства.
На маму зашикали, никто ее лозунгового выкрика не поддержал, она так и осталась
одна – настоящим голосом вопиющего в пустыне и окруженная враждебностью, даже
опасной. Для мамы это был шок.
Мама благоразумно ретировалась, отошла от главного входа в издательство на
боковую улицу, туда, где на фасаде здания висел огромный плакат, призывавший берлин цев
вложить хотя бы одну марку на один кирпич для восстановления столицы. Транспарант
занимал всю боковую стену дома.
И там мама пережила еще один шок, из которого сделала очень правильные выводы.
–
Я увидела еще одну толпу зевак, которые с нескрываемым л юбопытством наблюдали
за тем, как трое парней в черных куртках, они явно притащились с Запада, пытаются
скинуть со стены большущий плакат. Кое-кто из толпы подавал парням советы как
сподручней сотворить делаемое дело, кто-то вслух гадал – кто первым свалится на землю:
транспарант или те трое ребят.
Мама увидела среди кучи людей одного из сотрудников издательства, пришедшего в
партию не от коммунистов, а от социал-демократов. Социал-демократы для моей
правоверной мамы долго оставались "соглашателями", не заслуживавшими полного
доверия. Коллега приветственно помахал своей коллеге, и мама встала с ним рядом.
И тут маме привелось стать свидетелем чуда, настоящего чуда.
–
Когда я подошла, наш товарищ, ни к кому вроде бы не обращаясь, громко произнес,
глядя вверх на парней, уже сидящих на, все еще крепко висящем на стене, плакате: "Какие
мы все-таки идиоты. Сейчас со смехом наблюдаем, как эти сорванцы с Запада сдирают наш
плакат, а завтра не они, а мы сами будем приколачивать его на место. И как всегда, по -
дурацки потеряем время. И кто нам за это заплатит?" И тут, понимаешь, случилось совсем
неожиданное", – с недоумением и не разрешаемым себе восторгом рассказывала мама. –
"Рядом стоявшие люди, услышавшие слова коллеги, вдруг поддержали его: "И вправду,
идиоты", и тут же заорали на парней: "А ну-ка слазьте! Нечего трогать наши плакаты! У
себя, на Западе хулиганьте! А от нас убирайтесь!". И другие люди тоже вдруг начала
кричать, сгоняя молодцов. И те быстренько слезли вниз и убежали!
–
Люди, стоявшие в толпе, знали, что социалистический строй в ГДР незыблем, и по -
своему его защитили, – подвела итог моя мама. –
Но для их действий понадобились не мои

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
169/269
лозунги, а те слова, что умел найти бывший социал -демократ. Я так не сумела. Нам есть
чему поучиться у социал-демократов.
Мама поняла "как далеки они сами были от народа".
А вечером того же дня, когда демонстранты вернулись домой а танки покинули улицы
Берлина, на площади около Бранденбургских ворот состоялся праздник – жители столицы
танцевали с советскими солдатами, и клялись друг другу в верности и в дружбе.
–
Днем на улицах были не те берлинцы, что пришли вечером танцевать. Это разные
люди, – печально констатировал Карли.
О событиях 17 июня 1953 года я Илье в письмах не написала, занесла ключевые слова
в блокнот, чтобы дома рассказать все подробно. Но веру в социализм всеобщая забастовка
берлинских рабочих у меня не отняла. И не были они для меня огромным потрясением.
У меня было много других проблем. И о них я писала Илье.
Мы усердно работаем
Основное время, я – в Берлине, Илья – в Москве, мы тратили на работу в библиотеках
и архивах, чтобы как можно больше набрать материала для наших диссертаций. И подробно
делились друг с другом сделанным, по три -четыре странички исписывали почти в каждом
письме: Илья о крестьянских бунтах накануне восстания Разина, я о мартовских боях 1919
года в Берлине. Я пропускаю подробности этих отчетов как сегодня никому не интересные.
Единственное – они свидетельства нашего научного содружества с одной оговоркой: я в
научные дела Ильи не вмешивалась, а Илья активно давал мне советы где и что еще
поискать, и какие именно архивные материалы хорошо бы добыть. В теме моей диссертации
Илья разбирался, я в его – нет. Не знаю, замечал ли Илья это неравенство, когда
использовал меня в качестве заинтересованного слушателя (и только!) при устном
обдумывании своих идей? А мне советы Ильи очень даже помогали. Илья был великим
эрудитом, а я эрудицией совсем не отличалась, никогда, и помочь ему никак не могла, а он –
мог.
В библиотеке Берлина я зарывалась в фолианты подшивок газет 1919 года и делала из
них выписки о стачках февраля-марта 1919 года. А газеты были большими, подшивки в
картонном переплете – огромными и весили несколько килограммов. И каждый день я,
беременная, с немалым уже пузом, тащила неудобную, тяжелую поклажу сама в читальный
зал, и ни разу (!) никто из молодых людей, пришедших в библиотеку, не предложил мне
свою помощь! Так и шла по коридору – впереди пузо, на нем фолиант по самую мою
макушку, а потом уже я сама. Когда я пожаловалась папе на эту странную особенность
берлинских мужчин, папа в ответ произнес: "Просто они полагают, что нечего беременной
женщине делать в библиотеке. А уж если сама так хочет, то пусть сама и таскает свои
тяжеленные подшивки". Вот я и таскала...
Берлин. 5 октября 1919 года. Травка Илье.
"Чувствую себя очень хорошо, но, преступница, у врача все еще не была. Поясница не
болит, не тошнит, голова не кружится, работает хорошо. Правда я сознательно не сижу
в библиотеке больше 5-ти часов, но и за это время успеваю сделать очень многое. Я
обработала все газеты и из них привезу около 1000 сообщений о различных забастовках и
проч. Только после этого я попытаюсь найти полицейский архив Берлина. Уж очень мне
хочется сделать мартовские бои центром своей работы".
И я нашла, то что искала! Архив Министерства внутренних дел Германии, с
подробнейшими донесениями по часам полицейских и осведомителей, легли за десять дней

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
170/269
до моего отъезда, на мой рабочий стол в ИМЭЛе Берлина! Какие там "всего 5 часов"! Я
теперь на целый день зарывалась в подлинные документы, которые до меня никто из
историков еще не читал, и делала, делала закладки для фотокопирования. Конечно, мне
разрешили снять копии! Где? Да хоть в ближайшем от моего дома фотоателье! Как это,
разве документы можно выносить из архива? Конечно, можно, ведь наша лаборатория не
успеет выполнить весь объем работы до Вашего отъезда.
Но на такое я сама не пошла. Тома ценнейшего архива – да в руки неизвестных
фотографов?! Уж лучше мне папа потом каким-нибудь образом переправить пленки, а я
выносить ничего не буду. Советская школа историка, в этом случае, думаю, верная.
Меня так увлекли найденные документы, что я отложила свой отъезд на пару дней.
потом еще, пока мама буквально не вытолкнула меня из Берлина – дочери скоро рожать, а
она по архивам шастает, чего доброго еще в дороге – семь дней в пути (!), рожать придется.
Мама на отъезде настояла, предусмотрительно сделала отдельный пакет с вещами для
меня и малыша, чтобы не надо было рыться в чемоданах, если придется сойти с поезда , не
доехав до Фрунзе. Как-никак первый ребенок родился на месяц раньше срока. А вдруг
второй последует его примеру?
Последовал! Юрочку я родила через две недели после прибытия, наконец, во Фрунзе.
Ничего себе!
Я работала в Берлине с воодушевлением. И очень верила в мудрость своего тела. Не
подведет!
А в Москве корпел над своей диссертацией Илья.
Москва. 11 октября 1953 года. Илья Травке.
"Должен тебе признаться, что я за это время нигде почти не был, и московские
театры для меня не существуют. Целыми днями сижу в архиве и в библиотеке, даже
самому себе противно. И все-таки я не жалею, что нигде не был, а то были бы угрызения
совести, что мог сделать больше и не сделал".
Илья о москвичах
Москва. 11 октября 1953 года. Илья Травке.
"Москвичи умеют только расписываться в своей любви к провинции, но ехать туда не
хотят и цепляются за Москву, что я видел, даже, увы! – на примере Н.П. Надо сказать,
что никто из них не воспринимает всерьез наши рассказы о провинции, считая, видимо ,что
это – самоутешение. Болваны! Вообще искренности я здесь почти ни у кого не встретил.
Действительно тепло меня встретил только Леня Кызласов, остальные – делали вид, что
радуются. Что ж, видно, горбатого исправит только могила.
Надо сказать, что москвичам не завидую, интересной работы нет почти ни у кого, и,
что самое печальное, – никто из них от этого не страдает, все очень собой довольны и
прочее. Тьфу!"
Мы все еще считали, что нам крепко повезло с распределением в Киргизию и жалели
однокурсников, никому из которых ни один москов ский Вуз не доверил чтение основных
лекционных курсов, а значит не предоставил тех условий для профессионального роста, что
негаданно свалились с солнечных небес нам, грешным, прямо под ноги.
Да и жили наши московские однокурсники, как правило, по -прежнему вместе с
родителями, а у нас во Фрунзе было свое собственное жилье, которое мы, правда, снимали,
но в котором хозяйничали самостоятельно. И сына родили! И второй на подходе!
Счастливчики!

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
171/269
Еще раз Мусахунов и первые известия о Лешке Кац.
Москва. 9 октября 1953 года. Илья Травке.
"Наши фрунзенские мудрецы тянут с присылкой отношения о научном руководстве к
Михаилу Николаевичу. Пичугин, который теперь у нас замдирктора вместо Кургановой,
чего-то боится, по словам Лени Ш., и собирается утрясать вопрос "в верхах", т.е. у
Мусахунова. Эта перспектива мне мало улыбается: мало ли что взбредет в голову этому
сатрапу. Осторожность Пичугина неприятна потому, что к нам во Фрунзе направлено
сейчас три кандидата, среди них один по истории СССР. Хотя мест нет ни у нас, ни в
других институтах, но направление им дали, а так как здесь сейчас Токтогонов, то явно с
его санкции. Эта новость произвела на фрунзенцев довольно неприятное впечатление. Один
из этих кандидатов – Алексей Кац – античник, кончал вместе с Левкой Мильграмом. Куда
его собираются пихнуть, совершенно непонятно. Я ничего не имею против каждого из них
лично, но они едут на живые места, а это неприятно, тем более, что все они носатые
римляне, ex nostris. Волноваться, конечно, особенно нечего, уволить нас – вещь весьма
нелегкая при нашем положении, но настроение от такого известия не улучшается...
Целую тебя крепко-крепко.
Как наш второй наследник (или наследница), Травчонок? Жажду увидеть. Еще раз
целую. Илья".
РОЖДЕНИЕ ЮРОЧКИ
В роддоме.
Юрочка родился через две недели после нашего возвращения из Берлина и Москвы, в
которой мы с Ильей и Игорьком задержались еще на пару недель ради моих и ильевских
диссертационных дел.
Мой второй сын дисциплинированно дождался выхода на белый свет в подобающем
для такой торжественной акции обстановке. Он не собрался родиться в поезде, в котором
мы провели в общей сложности семь суток, хотя моя мама и предполагала такой
скоростной вариант из-за равномерной тряски вагона в пути. Он подождал и в Москве, где
мы жили в родном, но не своем доме, и мама Ильи тоже все время тревожилась и торопила
нас с отъездом. Юрочка терпеливо дождался любимой солнечной Киргизии, где и в ноябре
еще бывает тепло и подарил во Фрунзе маме с папой еще десяток дней для полного
обустройства квартиры, покинутой на два с лишнем месяца. Зачем осложнять людям жизнь?
Но ночью 27 ноября, ровно в 3 часа утра мой сын решил, что время настало – пора
родиться. Игорь, вон, на месяц раньше срока увидел солнце, а он, Юрочка, рыжий что ли?
Игорю можно, а ему нельзя? "Я тоже хочу раньше! На целый месяц!"
В 3 часа я спала мертвецким сном, но на Юрочкино счастье Игорек захотел пить и
разбудил меня своей просьбой. Я только успела встать за стаканом воды как – батюшки мои!
–
меня скрутила характерная схватка. Началось?
Я напоила жаждущего Игорька и тут снова – бабах! – сватка. Через три минуты еще
одна! Да я уже рожаю! Вполне могла проспать и родить в кровати, если бы не Игорек!
Тетя Маня побежала вызывать скорую, она прибыла быстро, роддом был рядом и я
благополучно очутилась в родильном отделении, правда в коридоре, так как палаты были
забиты роженицами.
Я еще в приемной покое сказала, что у меня начались роды, но мне как-то не очень

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
172/269
поверили. Сестрички надеялись еще поспать, а тут какая-то женщина, поступившая ни свет
ни заря, полагает, будто сама может определить, когда ей пора рожать, тоже мне
специалистка нашлась. И было мне велено спокойно спать и никого не беспокоить, не время
еще.
А у меня схватки! И нет сил терпеть. Что же делать?
Лежу в коридоре и думаю.
Вспомнила, что надо походить, поглаживая руками спину – один из методов сделать
боль выносимее. Вот и поднялась, вот и начала вышагивать по коридору, размеренно, с
чувством, толком, расстановкой, как написано в книге для беременных женщин.
–
Вы что это вскочили? А ну марш назад на кровать! – скомандовала дежурная, подняв
тяжелую, сонную голову со стола.
Я послушно легла на место. А сватки уже одна за другой! И – батюшки! - началась
потуга, еле-еле ее удержала.
Я рожаю!
Встала, вся воплощенная решимость, и отправилась к родильной, ложиться на стол.
–
Куда?!! – закричала дежурная.
–
Вы как хотите, а я иду рожать, – тоном не терпящим возражений, произнесла я и
полезла на стол. И улеглась там, сама.
Дежурная помчалась за врачом на другом этаже, возможно, чтобы с его помощью
прогнать нахалку. А около меня оказалась молоденькая медсестра, так, на всякий случай
встала рядом.
Моя задача была теперь не родить без врача, удержать потуги во что бы то ни стало.
Но не тут то было! Юрочка решил родиться, и что это за непредвиденные задержки?
Давай мать, не фокусничай, рожай!
И я родила, быстро, несколькими мощными потугами высвободила сыну путь в мир.
И, конечно, вся порвалась.
Прибежала дежурная, без врача – наверное, не очень ему хотелось начинать утро со
скандала по выдворению неуправляемой женщины с "захваченного" стола. Врач не
торопился.
А дежурная с ужасом увидела результат – нового гражданина мира и порванную
мамашу. Вот теперь она проявила невиданное усердие. Вместе с молоденькой сестричкой
они вытащили почти наружу мою матку, чтобы посмотреть, что порвалось и там, внутри.
Это было очень больно. Такое ковыряние немилосердных рук в свежей ране.
Но тут, наконец, вошел заспанный врач и, заглянув на мои вытащенные наружу
внутренности, заорал:
–
Что вы делаете! Она же второродящая и порвать матку не могла! Видите, все цело!
Зря я, оказывается, приняла еще и эти муки. А ведь могли бы и у меня спросить, какой
по счету сын рождается, дуры окаянные.
Ну, и зашили меня и отпустили меня, даже не извинившись, на мое место в коридоре.
В этот раз я поняла – если женщины испытывают такие же муки при схватках и родах
долго-долго, а не только в течение тех пятнадцати минут, что выпали на долю моих
стремительных родов, то не кричать просто невозможно. А так я опять даже не пикнул а.
Юрочка, откормленный на берлинских вкусностях и альбекских изысках, ухитрился к
концу восьмимесячного пребывания в моем пузе набрать вес в 3 килограмма 500 граммов и
рожать его мне было труднее всех моих детей. Такой вот обжора родился 27 ноября 1953
года ровно в 5 часов утра. Настоящий "Нямнямка".
Илье я о всех перипетиях этого утра писать не стала, только призналась, что "В первый
раз с Игорьком чувствовала себя почти героем, а сейчас этого нет, все довольно обычно,
только почему-то хочется немного пореветь".
То была печаль-обида из-за дежурной медсестры, укравшей у меня материнский

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
173/269
восторг, так счастливо пережитый с первенцем – рожая, я ощущала тогда всеми клеточками
трудившегося тела – я дарю Игорьку жизнь! А тут пришлось рожать, отстаивая свое право
на такой подвиг, который медперсоналу был поперек горла.
И во мне поселилась печаль, тихая, смирная, без слез.
ИЛЬЯ+ ТРАВКА= ВСЕ ЕЩЕ ЛЮБОВЬ
Взаимопонимание
Юрочка достался мне не так просто как Игорек, что меня удивило и как-то даже сбило
с толку. Мне очень захотелось, чтобы Илья меня пожалел и посочувствовал моим
страданиям. И уже в первой записке я призналась, что " Родила я очень быстро, но в этот
раз было больнее, чем в первый. Если бы роды продолжались дольше, наверное, не сумела бы
молчать... Опять порвалась, и опять зашивали, но это не так страшно. Совершенно не
могу поверить, что все уже кончилось и второй сынулька уже есть!...Рожала 15 минут...
Уже десять часов, почему тебя нет? Ты ведь знаешь, что я быстро".
Илья, принял мою информацию к сведению, а в ответ сообщил о том, что "Игорь в
страшном восторге, с нетерпением ждет братика. Маруся носится и кудахчет как курица.
Наши институтские передают привет и т.д" И ни слова сострадания по поводу
перенесенных мною мук! Мне стало еще печальней на душе и я призналась: "Если ты
будешь писать мне плохие записки, я обижусь. Хоть бы написал, что я молодец, пожалел
бы, что было больно. Вот".
Не отпускало меня разочарование медперсоналом и тем, что в этот раз неожиданно
пришлось вытерпеть почти невыносимую бол ь. И я недоумевала, почему память никак не
хочет стереть плохое, и блокирует чувство счастья. Ведь сын родился, уже родился! А у
меня в голове один ужас! И я ждала душевной помощи от Ильи, которой в первой записке
не оказалось.
Но мудрый Илья все понял! Тут же быстро написал коротенький ответ : "Травчоночек!
Не обижайся за записки, я все время тороплюсь, а сейчас подлизываюсь к тебе. И очень
сочувствую, что тебе больно, слышишь? Не сердись на меня за торопливость, честное
слово, я страшно рад, что ты, наконец, родила. И что у нас еще один сын. Очень хочу тебя
увидеть. Когда ты встанешь? Сообщи мне, и я приду с Игорем прямо к тебе.
Жду тебя с нетерпением, стахановка.
Крепко, крепко целую. Илья.
Ответа не буду ждать, бегу на лекцию".
А потом уже вечером 28 ноября, пока тетя Маня собирала мне передачу, а Игорек
примостился у папы на коленях, Илья сел за письмо и признался: "Честно говоря, я только
сегодня утром сообразил, что ты родила, и до меня дошло, что я, в сущности, ничего тебе
не написал. Почему тебе было больно, девочка моя? Ведь в прошлый раз ты рожала дольше
и тебе не было так больно? Мне тебя очень жалко, слышишь, Травчоночек. Как ты
чувствуешь себя сейчас, какая температура, почему ты этого не пишешь? Как поживает
наш Юрик?? И почему это ты одних сыновей рожаешь? Все утверждают, что ты
молодец, так как, во-первых, родила сына, а, во-вторых, родила быстро. Я проникаюсь к
тебе глубоким уважением. Мария Алексеевн (наша библиотекарь) даже с завистью сказала,
что 15 минут – это рекорд. Вот! Я тоже считаю, что ты молодец, стахановка и прочее...
Как выглядит Юрик? Опиши его, Травчонок. Знаешь как мне интересно!
Крепко целую тебя и Юрика".
У меня отлегло от сердца, что-то отпустило, душа ожила, однако не в полную меру,
ибо жила во мне и тревога за сына, я ее гасила, понимала – сыну нужна моя сила, а не
паника. Юрочку я родила слишком быстро и это могло обернуться бедой.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
174/269
О Юрочке
Травка Илье. 27 ноября.
"Иля!
Сыну, оказывается не очень хорошо так быстро рождаться – слишком резко
меняется давление. Детским врачом здесь наша знакомая – помнишь у Абрамовича мы
познакомились с Дорой? Она говорит, что это не очень страшно. Судя по Игорьку это так.
Посмотрим, когда мне его принесут".
Травка Илье. 27 ноября.
"Иля!
Так как делать нечего, напишу тебе еще записку.
Сына мне сегодня не принесут, при быстрых родах так всегда делают, так что мне
сегодня абсолютно нечего делать. Дора говорит, что Юрик на тебя похож, мне, так,
кстати, тоже показалось. Но мы с тобой знаем, как смешно определять у таких крошек,
на кого они похожи....
Юрик ведет себя хорошо, спит, значит перестало рвать".
Травка Илье. 28 ноября.
"Сына я все еще не видела, не приносят. Сейчас была детская врач и сказала, что у
сына родовая опухоль на голове, вчера был очень синий, сегодня лучше – розовый, но она его
еще не смотрела. Не приносят его потому, что при таких быстрых родах всегда
опасаются кровоизлияния в мозг, поэтому ребенку профилактически прописывают покой,
кормят из соски, так как сосание требует от ребенка напряжения. Юрик сосет хорошо.
Признаки кровоизлияния проявляются лишь на 3-4 сутки".
Но почему у меня всегда с фокусами?"
Илья Травке. 28 ноября.
" Милый мой Травчонок!
Объясни мне толком, что у нас с сыночком. Я что-то не понял твоей записки: почему
врач боится, что у него кровоизлияние? Ведь Игорек тоже родился очень быстро, а за него
никто не боялся. Почему же сейчас такие опасения? Тебе приносят Юрика? Опиши его
пожалуйста. И скажи, это не могут быть обычные штучки фрунзенских врачей, которые
у всех больных находят брюшной тиф?"
Трака Илье. 28 ноября. Утром.
"Иленька!
С сыном вот что: головка долго опиралась на тазовые кости (еще 13 врач сказала,
что головка низко), отсюда родовая опухоль на голове. Далее – родила молниеносно, ведь с
Игорьком схватки начались в 6 утра, а родила в 2 часа, а здесь для ребенка слишком быстро
изменилось давление и ему надо было приспособиться, кроме того молниеносное – 2-3
минуты – прохождение через таз грозит кровоизлиянием. Это опасения.
Сейчас была здесь детский врач и сказала, что в 1 час принесут кормить, но чтобы я
совсем не трясла его, боже избави. И то дело".
Травка Илье. 28 ноября. После 1 часа
"Юрик сегодня уже не синий – к давлению приспособился. С первого раза сосал как
богатырь, так что даже было больно. Не рвет. Игорь был гораздо хуже. Поэтому думаю,
что все опасения так и останутся опасениями. Мальчик толстенький, крупный.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
175/269
Открывает глазки-щелки, похож на китайчонка, щечки очень пухленькие, и вообще,
конечно, некрасивый и красный. Нос плоский как у негра. В общем твой сын. Никак не могу
определить, похож ли он на Игорька в это время или нет. Плач сильного ребенка. Так что
не волнуйся, думаю, все будет в порядке. Все меры предосторожности врачами приняты
профилактически. Завтра дежурит Дора, я ее еще спрошу. Палатный врач велела
обрабатывать груди, так как ребенок крупный и потребует много молока. Опасения о
кровоизлиянии снимутся окончательно завтра-послезавтра, так что потерпи, но думаю,
что волноваться нечего. Я как-то не волнуюсь".
Травка Илье. 28 ноября. Вечером.
"Сейчас его принесли и он не сосал. Видно из соски легче и ему понравилось. Иля, ты не
представляешь, сколько волнений переживаешь от кормежки к кормежке. Каждый раз
думаешь – а вдруг не выживет? Дуры мы, мамы".
Илья Травке. 29 ноября.
"Милый мой Травчоночек!
...Ты все еще лежишь или можешь уже вставать? Мне так скучно без тебя, что
просто делать ничего не хочется. Хоть ты и написала вчера очень успокаивающую записку,
но все-таки я немножко волнуюсь. Тут мне мужчины-папаши рассказали, что сестры в
этом роддоме очень невнимательные, по несколько дней не разворачивают и не подмывают
новорожденных, так что волнения у меня не уменьшаются. Вероятно это очень смешно:
ты не волнуешься, а я волнуюсь. Но ничего не поделаешь, придется тебе меня успокаивать,
а вдобавок все-таки проверь, как ухаживают за Юриком. Ну ладно, не буду больше.
Напиши, когда ты сможешь вставать, я приду с Игорьком. Что тебе принести
завтра утром?
Крепко крепко целую. Илья".
Травка Илье. 29 ноября.
Дорогой мой супруженек!
У нас все в порядке. Сын здоров и сосет как волк, у меня температура нормальная,
так что все в порядке. Юрик по типу такой же, каким был Игорек, только гораздо больше
и толще. Рост у него 53 см. Ресниц, Иля, совсем нет, ну просто ни одной. Щечки пухлые,
шире всего лица, подбородка почти нет, но в середине ямочка. Форма головы самая
смешная – как груша, это утрированно, но все же. Нос страшно плоский. В общем очень
некрасивый. Губы тонкие, но большие.
Сосет хорошо, каждый раз, так что будет хорошим мальчишкой. У меня уже зверски
болят соски, наверно от его активности...
Дора сегодня не дежурит. Завтра попрошу ее проследить за пеленками.
У меня сегодня прибыло молоко, да в таком количестве, что я опять не справляюсь...
Крепко целую.
Травка".
Еще одна мука
Уже 28 ноября меня перевели из коридора в палату, а там, холод был собачий –
батареи чуть теплые, окна не только не заклеены, но еще и разбиты и из них несло
холодным воздухом почти со свистом. Мы попытались спастись тем, что повесили на окно
одеяло, но оно своим колыханием только подтверждало – дуло и продолжает дуть.
Моя железная кровать стояла как раз посредине палаты, напротив окна и двери, т.е. в
палаточной розе ветров. А одеяло было байковое, тонкое, тысячу раз стиранное. И всего
одно. Это не могло не кончиться плохо.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
176/269
Сын сосал активно, так что даже соски не поспевали приспособиться к жадному
ротику и воспалились, а молоко прибывало и прибывало, и как я не старалась опорожнить
груди, лежа с головой под тонким одеялом, чтобы их не застудить, ничего толкового с
дойкой у меня не получилось. Груди вдруг стали каменными и так заболели, что если бы
коснулась их даже просто шальная муха, я бы взвыла от несусветной боли. Начиналась
грудница!
Спасла меня медсестра. Поздно вечером взрослая, опытная женщина, ни слова не
говоря, решительно уселась на мою кровать, приказала "Терпи", и схватив обеими
ручищами мою воспаленную, переполненную молоком грудь, начала ее мять и доить, будто
коровье вымя.
Боже мой!
Когда Илья вез меня на машине скорой помощи в роддом, я вслух еще раз поклялась
ему, что не буду кричать, как бы больно мне не было. Я снова сказала себе – представлю
себе, что меня мучают фашисты и мне надо, обязательно надо вытерпеть пытки . Так и
рожала, удивляясь тому, что в этот раз все гораздо больнее. А теперь, когда роды были
далеко позади, при каждом кормлении начинались схватки сильнее предродовых, да еще и
груди как у слонихи – огромные и неприкасаемые. Так больно, что теперь -то и надо было
бы вспомнить о гестаповцах. Но я настолько ошалела от боли и страха уже в самом начале
процедуры, что о "спасительных", воображаемых пытках просто не вспомнила. И все -таки,
пока сестра "измывалась" над моим телом, я не кричала, зубы сжала, но и з глаз
непрерывным потоком катились слезы, а из горла вырывалось всхлипы. Я плакала. " Рыдала
как белуга" – призналась я Илье.
А опытная медсестра ни на секунду не прерывала дойку и довела дело до конца,
безжалостно и твердо, с обеими грудями. И грудницы я избежала!
И за что мне такие муки, спрашивала я у Ильи. Да разве он знал?
Травка Илье. 30 ноября.
"Иля!
Ты ведь знаешь, что я умею переносить боль, а вчера вечером вот ревела как белуга –
сестра отдаивала груди и я готова была лесть на стенку, честное сл ово. Еще раз я такую
операцию просто не выдержу, правда. Ты обязательно принеси мне грудосос, а то будет
беда. Я за эту ночь похудела страшно. Была как до родов, а теперь одни груди как у слона, а
сама палка, как в прошлый раз. Даже соседки по палате поразились переменам за ночь.
Температура еще нормальная, но груди горят как в огне. Записки теперь будут
коротенькие – некогда, буду доиться и доиться, как смогу.
Господи, медленно рожать – плохо, быстро – плохо, мало молока – плохо, много
молока – плохо, зачем же у меня все слишком хорошо?...
1 декабря у меня снимут швы, тогда, наверно, можно будет встать, подойди тогда
к окну с Игорьком, очень хочется на него посмотреть. Только предупреди его, что он маму
только увидит через окно, а братика совсем не увидит, так как братик может
простудиться. Как там мой Игорек? Пиши о нем больше. Как мне надоело лежать и
лежать, если бы ты знал ..."
Игорек
Илья Травке. 27 ноября.
"Игорек убеждает меня, что братик лучше сестренки. Утром в 6 часов он приполз в
кровать и очень удивился, увидев там только папу. Пришлось ему объяснить, что братик
(или сестричка) захотели выйти из маминого животика, и мама поехала в больницу и скоро
вернется. Игорь воспринял эту новость довольно спокойно, но возвращался к этой теме
несколько раз. Сейчас он играет с Вовкой и приказал мне тебя крепко поцеловать".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
177/269
Илья Травке. 30 ноября.
"Игорюшка ведет себя великолепно: очень послушен, гуляет, играет, только просит
меня все время быть с ним. По тебе явно скучает: сегодня прилез ко мне в кровать и
рассказал, что ты ему снилась. Кушает он нормально, так что ты не беспокойся".
Илья Травке. 1 декабря.
"Игорюшка ведет себя молодцом, даже своим примерным поведением вызывает
удивление у Елены Павловны (соседка). Он все время интересуется, когда же братик
приедет, и несмотря на мои разъяснения, мечтает, что будет с ним играть своими
игрушками: собирается подарить ему маленькую машинку и гараж и еще что-нибудь
(почти достоверно его выражения)".
А 2 декабря я впервые встала и Илья пришел под мое окно вместе с Игорьком. Я, стоя
у закрытого окна на своем втором этаже слышала все, что они оба мне кричали с улицы. Но
меня они могли только видеть, и кое-что угадывать по жестам и движению моих губ. В
результате они оба, предупрежденные заранее об односторон ности связи, сами тоже
перешли на азбуку жестов и предпочли испытанный способ обмена записками. И я пульнула
туда, на улицу, ответную записку: "Иля! По-моему одни только дураки пишут, когда можно
говорить. Я ведь все слышу, ты можешь все сказать. Мне, конечно, надо писать, такая уж
акустика... Сияешь как медный самовар!
Юрик у себя в комнате. Показывать его не буду, а то еще простудится. Иля, долго
стоять не буду, а то уже устала. Ты со мной знаками, пожалуйста, не разговаривая, я ведь
не глухонемая и все слышу".
Я глядела сквозь замызганные, потные стекла на своего четырехлетнего сынулю,
хотела наглядеться, но – близорукая, видела его, конечно, только в тумане. Но видела!
Илья Травке. 3 декабря
"На Игорька вчерашнее посещение очень подействовало. Сегодня утром он заявил мне:
"Папа, а я как по маме соскучился!" Вообще он ведет себя примерно, просто молодец".
Возвращение домой
Травка Илье 2 декабря.
"Вечером у меня была температура 37 и 4, я конечно ее сбила. Сделаю все, чтобы
выписаться.
Рассчитывайте иметь меня дома 4 декабря...Забирают рожениц часов в 2 дня. На
сей торжественный случай не кладите Игорька спать, обязательно возьмите его с собой
забирать братика и маму".
Само собой разумелось, что вместе с Ильей забирать меня из роддома придет и тетя
Маня, которая все эти дни по словам Ильи "носилась как угорелая": перестегивала матрац,
красила старую игореву кроватку краской, что добыл сосед Наум Яковлевич. Краска
оказалась серебряной и тетя Маня очень сомневалась, стоило ли прибегать к такому
странному цвету. И беспокоилась, не будут ли малы распашонки, что остались от Игорька –
ведь "гигант" родился. Ну и т.д. Обо всех домашних "проблемах" Илья скрупулезно писал
мне в роддом, их решения было моей прерогативой.
Благодаря стараниям тети Мани и фрунзенских друзей – Сарки, Лени Шеймана, Маши
Кургузовой, Лили Спекторовой, я на этот раз была завалена продуктами, вдобавок также
конфетами и яблоками, так что даже умудрялась регулярно передавать Игорьку из роддома
"подарки" от "не жадного братика" и просила родных и друзей перестать воспринимать меня

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
178/269
как бездонную бочку. И по куску сала я в этот раз не тосковала.
У нас была дружная, заботливая семья, налаженный быт, хорошие друзья, и
возвращаясь домой, мне не надо было браться ни за обед, ни за мытье пола. От Ильи
Абрамовича, где у нас была только одна комната и кухня, мы к тому времени успели
переехать в дом по соседству, с двумя комнатами, коридором и кухней, где мы дружно жили
с соседями Наумом Яковлевичем и Еленой Павловной, снимавших тут же еще две
малюсенькие комнаты. У нас теперь был отдельный кабинет, и большая комната, где меня
ждала застеленная кровать, и у Юрочки была чистая, серебряная кроватка, блестевшая как
новенькая. И на ее дне лежал стиранный, перестеганный матрасик, покрытый чистой
простынкой. А ватное одеяло, в которое завернули Юрочку роддоме было с конвертом и
положенный по случаю большой, голубой бант тоже был на нужном месте.. Все путем...
А во мне была всеобъемлющая усталость и печаль, почему-то меня не покидавшие. И
встреча дома, и радость Игорька, и первый день Юрочки среди родных – все проходило
мимо меня, уплывало в туман, который застилал мне душу и глушил чувства.
Что-то было со мной не так.
Как оказалось, я была больна.
Уже на следующий день после возвращения я слегла с крутым воспалением почек.
Там, в пояснице, по почкам и в почках, почти не переставая ни на минуту, колотили острые
молоточки, и не было положения, при котором их работа прервалась бы хоть на минуту.
Мне было очень больно.
И снова надо было лежать в постели, несколько дней, когда мне лежание опостылело
еще в роддоме. И когда дома было так много дел, и каждый день приходили друзья
поглядеть на прибавление семейства.
Да и инфак уже заждался моих лекций. Надо было скорее приходить в норму, и
зарабатывать денежку на почасовой оплате. А промаялась я с воспаленными почками почти
целый месяц.
Так достался мне Юрочка.
Игорек
А Игорек был счастлив!
Только через месяц, придя, наконец в себя, я нашла время и соответствующее
настроение, чтобы написать маме и папе о новом члене нашей семьи и о радостях "старшего
брата".
Фрунзе. 25 декабря 1953-2 января 1954 года. Маме и папе.
"Дорогая мама, дорогой папа! Дорогие "дяди" Вольф и Рольф!
Малыш Игорь в своего братика влюблен. Все снова и снова просит у меня разрешения
немного его потрогать, утешает его, когда тот плачет, показывает ему свои игрушки, и с
нетерпением ждет, когда братик, наконец, станет таким большим, чтобы Игорек смог
покатать его на санках. Вам надо было бы видеть, с какой нежностью Игорь обнимает
маленького. И еще Вам надо было бы видеть как сияли его глаза ( а ведь это они особенно
умеют), когда маму с братиком, наконец, можно было забрать из больницы. Даже
счастливые слезы стояли в его глазах, что меня у такого малыша даже удивило. Сейчас
Игорь заказывает себе следующего братика у папы, но каково было его разочарование,
когда он узнал, что папа такого не может. Со своей стороны Игорь ждет того времени,
когда и у него вырастет такая же грудь как у мамы, чтобы тогда тоже кормить
молочком ребеночка.
Среди своих друзей он хвастает братишкой в такой мере, что теперь у нас возникла
задача каждый вечер отгонять от окна детвору, которая тоже хочет, наконец, узреть
это настоящее чудо."

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
179/269
Между тем за несколько дней до появления на свет Юрочки, и, потом, сразу после его
появления дома, Игорька вдруг стало рвать. Врач поставила диагноз – аппендицит. Но имея
некоторый опыт с врачебными диагносами, я не ударилась в панику и не отправила Игорька
на операцию, а показала его другому врачу, который "нашел" у сынули воспаление печени.
Игорек сел на диету, и все стасти прошли.
Может быть мой старшенький переживал таким образом душевное потрясение, пусть
и радостное, но очень уж сильное для маленькой души четырехлетнего маленького
мальчика?
А у меня снова лекции
Когда Юрочке было всего 20 дней, я снова пошла на работу. С почками, которые еще
немного бунтовали. Но деваться было некуда.
Фрунзе. 25 декабря 1953 года. Маме и папе.
"У меня не было покоя на душе написать Вам раньше.
Сейчас я все еще в декретном отпуске, но уже во всю работаю – каждый день по
четыре часа лекций. Дело в том, что в этом году мы оказались в более трудном
положении, чем в прошлом. Ничего не вышло с переходом на полную ставку, Илье даже
сократили зарплату на 200 рублей, и теперь зарплаты не хватает даже на еду,
квартплату и домработницу вместе взятыми. Илья получит приработок только в январе,
поэтом впряглась я. Работа доставляет мне всегда огромное удовольствие, но иногда меня
охватывает такое бешенство, что я не знаю, как с этим быть. Ведь это просто
проявление величайшего непонимания нашего положения, когда нас держат на полставках
при наличии двух детей, тогда как мы считаемся хорошими преподавателями. Связи все
еще важнее всего. Счастье, что мы теперь обеспечены одеждой, иначе было бы очень
трудно. Я снова хочу тысячу раз поблагодарить Вас, правда.
Я снова получила от своей теперешней группы студентов настоящий подарок в виде
признания ими моих лекций. Они действительно отвечали на экзаменах просто очень
хорошо, значит и я им что-то дала.. Это примиряет меня с тем, что я оставляю на
несколько часов маленькое 20-ти дневное дитя, значит поступаю так не зря.
И вообще я считаю, что это очень много, почти слишком много для одного человека
–
сочетать материнство и человеческую полноценность. Когда я кормлю грудью своего
ребенка, у меня разрывается сердце от необходимости вот сейчас покинуть малыша, а во
время чтения лекций я забываю, что сыночек ждет, и порой я даже боюсь, что я не
хорошая мать. Женщина должна очень многое, но и имеет гораздо больше, чем
мужчина, разве не так, мама?"
Когда родился Юрочка, оставался месяц до конца первого семестра у студентов
инфаковцев. Декан снял меня с расписания и никем не заменил в надежде, что я и сама
дочитаю курс ускоренными темпами. На худой конец он подгарантировал себя обращением
к Илье, прося его меня заменить. Илья написал мне об этом в роддом и признался, что ему
"не очень хочется читать вместо меня" и спросил "Ты ведь сама сможешь, да,
Травчоночек?" И я ответила: "Не хочется тебе читать вместо меня – не читай. Конечно, я
смогу и сама". Мне Илью было жалко.
Но сейчас у меня возник вопрос – а Илье меня было жалко? Тогда?
Так закончился 1953 год и плавно перетек в новый, 1954 год: С Юрочкой у груди,
Игорьком на коленях, и с кучей лекций, сперва на инфаке (почасовая подработка), а потом в
январе на сессии заочников. И по-прежнему мы оба – и я и Илья, на полставках, т.е. на
зарплатах уборщиц – самой низко оплачиваемой категории граждан СССР.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
180/269
Но зато у меня был теперь еще один сын!
НОВЫЕ РАДОСТИ
НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ
1954
ЮРА + ТРАВКА =ЛЮБОВЬ
Зарождение Сережи
И кто бы знал, что очень скоро, уже в марте 1954 года, в моей утробе зацепится за
жизнь еще один мой сынуля?
Я, во всяком случае, этого не знала и не гадала.
Второго ребенка мы с Ильей назвали Георгием, и имя было выбрано мной, а Илья
согласился: Игорь, Георгий – тут чуется что-то объединяющее, общее для двух братьев. Но
вряд ли Илья догадывался, что имя сие я выбрала, и по сути навязала отцу, в тайне от него,
только потому, что сокращенно Георгий не толь ко Жора, что мне категорически не
нравилось, но и Юра. Уж очень мне хотелось иметь право с нежностью и любовью
произносить имя Луканцевера, произносить часто, законно, не вызывая ревности у Ильи.
Юрочка должен был спасти меня от напрошенной любви, с которой я боролась.
Тщетно.
Но как ни странно и как ни обидно, я не могу вспомнить что происходило между мной
и Юрой первые три месяца после рождения Юрочки. Я в декабре во всю читала лекции на
инфаке, потом в январе наступила бешенная сессия заочников в наш ем институте, с тьмой
лекций и семинаров. Потом просвет в феврале, когда я снова засела за материалы
диссертации, а Юра Луканцевер для этого печатал мне фотокопии архивного материала с
привезенных из Берлина пленок. Но, кажется, он печатал их у себя дома, и только потом,
когда на свет появился и Сережка, стал делать это у нас. Но может быть первую партию
снимков мы все же уже и тогда напечатали в нашем малюсеньком кабинете. Мы сидели с
ним рядом за письменным столом. Юра колдовал над всем, что надо для печати, а я
помогала проявлять и ополаскивать фотокарточки. В комнате было темно, горела только
красная лампа в фотоувеличителе, и мы молча делали нужную мне для диссертации работу.
Сидеть много часов рядом, почти в темноте, было сладостно, но убей меня бог, я даже не
помню, целовались ли мы, хотя бы.
Мы были знакомы уже больше года, у нас с Юрой по -прежнему были общие
комсомольские и институтские дела, все праздники мы отмечали вместе в нашей компании,
то у Сарки, то у нас. Но...ни первого прикосновения, ни призывного взгляда, ни слов любви
не помню! Единственное – после летнего отпуска, проведенного Юрой на Иссык-Куле, он в
чем-то изменился. Другим стал взгляд, который он иногда украдкой бросал на меня:
появилось в нем нечто новое, тяжелое, мужское. И я догадалась – что-то Юра пережил на
Иссык-Куле, какой-то появился любовный опыт, не сладостно-легкий, а тягостный, и
теперь он мучился, почему-то.
Я оказалась права. Потом, уже когда в пути был Сережка, Юра рассказал мне правду.
Не знаю, всю ли. Но так я думаю сегодня, а тогда, поверила в абсолютную правдивость
рассказа моего будущего мужа. Там, на берегу голубого, красивого озера, жемчужины
Киргизии, в одном и том же пансионате, отдыхала заслуженная артистка театра оперы и
балета, женщина, на мой тогдашний взгляд, очень не молодая, а главное большая и толстая,

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
181/269
как все певицы. Она давно положила глаз на красивого целомудренного юношу, сына
приветливой театральной буфетчицы Любовь Абрамовны, и даже просила мать
познакомить ее с юным красавцем. И вот на Иссык-куле "старая женщина посягнула на
добродетель неискушенного юноши", но он устоял, несмотря на то, что против воли
испытал взрыв чувственности, когда та, "старуха!", что -то выделывала с юриной рукой.
Вот Юра и стал глядеть иначе, тяжелее, по-мужски. И я знала – Юра меня жаждет.
Но я не помню, шли ли мы навстречу друг другу до 12 марта, и был ли вообще этап
постепенного сближения.
А вот 12 марта я была у Юры дома. Была не ночь, и даже не вечер, а самый настоящий
светлый день. А на окне в единственной Юрино й комнате, где он жил вдвоем с мамой, не
было никаких затемняющих дневной свет, штор. И при свете дня мы "совершили акт
любви".
Язнала, что для Юры это первое объятие женщины, и не захотела осложнять ему
жизнь всякими предосторожностями. Мы просто "сделал и это", потому что Юра решился
стать мужчиной.
–
И это все? – почти вскричал мой возлюбленный, разочарованный и удивленный,
когда "все было кончено".
Пришлось объяснить, что "все еще впереди".
Но уже эта первая ночь, которая на самом деле была солнечным днем, стала первым
часом жизни во мне нашего Сережки.
Весь март и начало апреля я тайно приходила к Юре домой в те часы, когда на работе
была его мама. Любовь Абрамовна, конечно, могла случайно вернуться с работы в часы
наших свиданий, и мне это мешало. Я торопилась. Всегда торопилась.
А Юра медленно, очень медленно осваивал новую "науку". Я терпеливо творила
мужчину, ожидая великих телесных радостей, но ничего из сверх ожидаемого не возникало,
ни для него, ни для меня. И в конце концов я получила от Юры нагоняй:
–
Нельзя превращать наши свидания в сплошной половой акт, – выдал мне любимый
мужчина, тоном, в котором не было ни любви, ни понимания, одно возмущение.
Конечно, я обиделась.
Но продолжала верить в чудо любви между мной и Юрой, чуя за его "неумени ем"
темперамент и страсть такого накала, которая Илье и не снилась.
Много лет спустя, я напомнила Юре ту его дурацкую фразу о свиданиях и "половом
акте".
–
Возмущался! Чтобы потом превратить всю нашу жизнь в "сплошной половой акт"! И
ночью. И утром. И каждый день. Без перерывов!
Мое чутье меня не обмануло.
Но тогда, в самом начале, когда я уже была беременна Сережей, а Юра с перепугу,
сходу решил, что "надо делать аборт", ничего особенно сладостного в наших обоюдных
стараниях еще не было.
А в середине апреля, когда Сереже внутри меня было всего несколько недель. Юра на
целый месяц уехал в Ленинград, утрясать тему своей диссертации и договориться о научном
руководителе.
И у меня сохранились первые письма между мной и Юрой. Их всего три – два моих, и
одно Юрино.
Юра еще ехал в поезде, а я уже сочиняла ему первое письмо.
При свете настольной лампы.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
182/269
Фрунзе. 13 апреля 1954 года. Травка Юре Л.
"Юрча, хороший мой, здравствуй!
Хочется немного поболтать с тобой, правда перо и бумага мешают мне, но я весь
день разговариваю с тобой, придется мыслям не спешить, и подождать, пока рука пишет.
Сейчас 8 часов вечера. Игорек и Юрка спят, Илья тоже храпит на диване, так как
весь день плохо себя чувствовал. Я зажгла маленькую лампу с красной тряпкой (которую
ты так не любишь), и осталась с тобой. Тебе хорошо? Мне очень. Уткнулась бы головой в
колени тебе и отдыхала бы.
Я сегодня очень усталая – весь день стирала, возилась с хозяйством, то и дело
смотрелась в зеркало и устанавливаю, что с каждым часом все больше дурнею. Не
фантазия, а факт, заранее приготовься через месяц встретить старуху. Ой, чувствую,
как ты сердишься, читая эти строчки, но мне ведь очень хочется быть для тебя красивой.
Не буду больше, не злись.
Я сейчас еще немного почитаю и лягу спать, заниматься сегодня не буду, но завтра
нагоню упущенное. Мне хочется к твоему приезду сделать очень многое, чтобы ты
обрадовался.
А ты сейчас едешь в поезде и, может быть, тебе даже некогда еще болтать со мной,
но я знаю, под стук колес так хорошо мечтается, мечтай обо мне, у нас с тобой будет еще
много-много радостей и счастья, становящийся ты мой папа".
О Юрочке
" Уже отчаянно мотает головой около груди, невкусно ему молоко, испорченное
новым братиком (а может быть и маленькой девчонкой) и мне его жалко, ведь крошечка
еще, а уже надо делить маму с кем-то еще. Ничего, зато потом ему будет веселее".
Неуверенность.
"Юрик мой, Юрка, но до чего же я все-таки скверная девчонка – пишу тебе и думаю, а
вдруг ты не очень скучаешь и даже этому удивляешься? Что делать с таким характером?
Поцелуй меня крепко, крепко. Очень буду ждать твоих писем. Желаю удачи.
Спокойной ночи, хороший...
Травка".
Письмо я не отправила. Из-за своей неуверенности.
И села за новое письмо, тоже не сразу отправленное.
Фрунзе. 23 апреля 1954 года. Травка Юре Л.
"Еще раз здравствуй, Юрча!
Видишь, уже десять дней ношу это письмо с собой и все не отправляю, жду, почему-
то, сперва твоего письма. Это, конечно, глупо, но я все -таки жду. Думаю о тебе все время,
мысленно написала уже тысячу, самых ласковых писем, но сперва хочу получить твое
письмо, не хочу быть сильнее тебя. О, если бы ты знал, с каким нетерпением я каждый раз
заглядываю в почтовый ящик! По моим расчетам на днях должно прийти от тебя письмо.
Как твои успехи? Пиши мне обо всем, как мы договорились...
Я себя чувствую очень неплохо, только все время хочется спать, кажется, что могла
бы проспать несколько суток подряд, но это тоже скоро должно пройти, ты за меня не
беспокойся...
Юра, что ты уже успел? Напиши о диссертационных делах, о встрече с друзьями, о
мыслях своих, обо всем.
Я очень скучаю, но знаешь, как-то спокойно жду твоего возвращения. Ты приедешь
7ого или задержишься? Хочу все знать. И вообще хочу, чтобы ты был рядом, вот.
Больше пока писать не буду, сижу в библиотеке, на столе стопка фотокопий и лупа –

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
183/269
ждут своей очереди.
До свидания, до скорого, скорей будь снова со мной.
Поцеловать тебя?
Травка".
Письмо Юры Травке
Ленинград. 18 апреля 1954 года Юра Л. Травке
"Травка, дорогая!
Сегодня доехали, наконец, до Ленинграда.
Так странно ходить по улицам этого города, с которым связано много месяцев моей
студенческой жизни. А впрочем, я уже привык к мысли, что я в Питере.
До Москвы доехали как-то незаметно. В купе был один парень из редакции
"Комсомольской правды" и заходили из другого вагона его товарищи – архитекторы-
москвичи, работавшие в новом оперном фрунзенском театре (проводили отделочные
работы). Таким образом ясно, что были обсуждены многие мировые проблемы. Время шло
быстро.
Несколько раз видел Баялы ( в будущем декан исторического факультета нашего
Заочного института) в нетрезвом виде, разгуливающим по вагонам и перрону. Саматбеков
(директор нашего института) , видимо, помня свое директорство, пил только в своем купе и
вагон ресторане. Вели они себя весьма неприлично, что было отмечено даже Николаем
(этим самым парнем из редакции). Пишу "даже" потому, что Николай особыми
нравственными достоинствами, вроде, не отличается.
Впрочем, бог с ними всеми.
В Москве были (я ведь с Эммкой) часов 10.
Наметили обширную программу действий:
Посетить
а) Мавзолей (предварительно Моссовет),
б) Площадь перед зданием МГУ на Ленинских горах,
в) Планетарий,
г) Новые станции метро.
Кроме того необходимо было совершить ряд совершенно необходимых вещей вроде
компостирования билетов и т.д. Этот предполагаемый план оказался при детальном
продумывании несостоятельным. В мавзолей попасть я не смог потому, что был одет
весьма неприлично для посещения такого важного учреждения, как Моссовет (для
получения пропуска), а одеваться в парадную форму не хотелось. Отложил для обратной
поездки.
Ленинские горы оказались не посещенными по причине усталости моей подопечной и
плохого ее самочувствия.
По той же причине не посетили и планетарий.
ГУМ видел. Это огромный комбинат, где можно многое достать, имея хорошую
физическую подготовку.
Видел новые станции метро "Краснопресненскую" и "Киевскую".
"Ничего, – морковный кофе".
Москва все та же – шумная, кипучая, в новостройках, в высотных зданиях и в резких
контрастах света и тени (понимать, разумеется, не в буквальном смысле).
Много иностранцев дружественных и "нейтральных".
И тех и других можно безошибочно отличить от наших людей по каким-то
неуловимым приметам.
Обращает внимание тот факт, что люди хорошо, я бы даже сказал – изысканно
(многие) одеваются...Вот, Травушка, краткий перечень событий за последние 6 дней.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
184/269
Каждый день, каждый час о тебе думаю, беспокоюсь о твоем здоровье, скучаю по
тебе и очень жду от тебя вестей. Я уже втайне думал, что меня будет ждать письмо в
Ленинграде...Надеюсь, скоро получить от тебя весточку.
Странно, но сегодня я впервые подумал о том, что мне было бы наверное трудно всю
жизнь прожить в Ленинграде или Москве. Я постараюсь объяснить почему – в одном из
последующих писем; мне хочется поближе посмотреть наш Университет после двухлетней
разлуки и поговорить с людьми. Завтра пойду "в люди".
Конечно волнуюсь (как встретят? Да как проводят?)...
В поезде прочитал Говарда Фаста "Сакко и Ванцетти". Нужное, своевременное
произведение. Очень понравилось описание отношений между Сакко и его женой Розой.
Дано очень скупыми красками, а здорово.
Вообще же как мастера художественной прозы Говарда Фаста я пока не признаю
(читал у него несколько вещей.) Как человека, гражданина и коммуниста – уважаю. Как
твое мнение на этот счет?
Травушка, я кончаю, сейчас 2 часа ночи и Инка мирно сопит, видя уже десятый сон.
Она просила меня передавать тебе привет.
Привет Игорю, Юрке и Павлику (Нинке) от меня. Горячий.
Привет Илье.
Пиши дорогая, я ведь беспокоюсь.
Крепко тебя целую.
Юра".
Я откликнулась тут же.
Письмо Травки Юре
Фрунзе. 24 апреля 1954. Травка Юре Л.
"Хороший мой! Как мне стыдно, что я все еще не отправила тебе свое письмо.
Сегодня получила твое и счастлива, а тебе это счастье предстоит еще только через
несколько дней. А ведь письмо могло быть у тебя как ты и мечтал – в день твоего приезда.
Но ты не обижайся, просто я не всегда такая, какой надо быть...Жалко что ты не был в
мавзолее и на Ленинских горах, на обратном пути разорвись, а сходи.
Очень хочется знать, как твои дела
Мысли о Москве и Ленинграде могу себе представить, я ведь говорила тебе, что и у
меня было такое же ощущение – не хочется пока там работать, кажется, что у нас
атмосфера гораздо более творческая, не гнилая, а свежая и т.д. У тебя эти мысли? А
кроме того как-то чувствуешь себя очень уж никчемным, совсем ненужным в этой
огромной машине. Об этом думал? Но знаешь, через десяток лет, я, наверное, начну
мечтать о московской студенческой аудитории. Но об этом пока рано говорить.
О Говарде Фасте ничего тебе сказать не могу, так как плохо его знаю. Но к твоему
приезду прочту "Сакко и Ванцетти"...
Юрча, ты за мое здоровье не волнуйся, я чувствую себя хорошо, тошнит не очень
сильно, вообще пока эта беременность легче первых двух, так что ты, пожалуйста, не
беспокойся. Мне только очень хочется, чтобы ты, наконец, был снова здесь, тогда мне
кажется, я буду чувствовать себя совсем хорошо. Очень хочется, чтобы твоя поездка
была удачной, и чтобы ты скорее возвращался. Я очень скучаю, и, знаешь, ты мне очень
часто снишься, и я так отчетливо чувствую тебя тогда, что страшно просыпаться. А ты
ведь спишь без снов, безобразник.
Глажу буйные кудри твои и целую крепко, крепко...
Травка.
P S. Если улыбнешься хотя бы одной моей грамматической ошибке, о, что я тогда с

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
185/269
тобой сделаю!
Привет от детей. Привет от Ильи".
Второе письмо Юры и Травки
Юрино второе письмо не сохранилось, но судя по моему ответу, в нем Юра сообщал,
что руководитель его дипломной работы – Иванова, отказалась взять на себя руководство
еще и его кандидатской диссертацией. Но вроде бы согласился Клемент, однако, Юра
боялся, что тот в силу своей занятости не будет находить нужного для подопечного
времени. Так что поездка Юры в Ленинград оказалась не очень удачной. И еще – Юра вдруг
почему-то запаниковал по поводу моего здоровья.
И я сразу села за ответ.
О моем самочувствии
Фрунзе. 27 апреля 1954 года. Травка Юре.
"Дорогой мой Юрчок!
Не надо так волноваться, ничего у меня не случилось, я относительно здорова и не
надо за меня бояться. Правда, временами я себя чувствую очень скверно, особенно во
второй половине дня, но хотя это и противно, но все-таки естественно, можно меня
пожалеть, но не надо волноваться. Договорились? Когда приедешь, будешь в такие минуты
особенно хорошим со мной и мне сразу станет легче. А сейчас ни о чем страшном не думай,
будет у нас с тобой маленький малыш и все будет позади. А я его уже сейчас очень люблю.
Честное слово, я сегодня собиралась написать тебе письмо независимо от твоего. И
вдруг прихожу из библиотеки и от тебя письмо. Где-то глубоко-глубоко в душе я это
чувствовала, очень обрадовалась, но немного и огорчилась. И знаешь почему? Не хочу,
чтобы мои письма были только ответом на твои .Хочу писать и сама, а то ты совсем
плохо будешь обо мне думать.
Я о юриных диссертационных делах
Юрчок, мне очень не нравится, что Иванова отказалась от официального
руководства. Почему? Разве один руководимый это так уж много? Или она просто
считает бессмысленным руководить, если ты будешь во Фрунзе? Ведь обычно
руководители не отказываются от своих учеников, хотя ты ведь мало с ней работал. В чем
дело? Как она тебя встретила? Каковы вообще перспективы работы над диссертацией в
условиях Фрунзе? Что говорят об этом в Ленинграде? Что думаешь ты сам?
Знаешь, ты не думаешь, что если Клемент плохой научный руководитель, то не
стоит с ним вообще связываться? Ведь дело не в научной величине, а в действительной
помощи. Что ты об этом думаешь? Может быть действительно поставить перед собой
задачу поступить в аспирантуру КиргФАН и поехать на год-полтора в Ленинград? Или
через наш институт добиться прикомандирования? Я очень буду скучать, но, может
быть, это очень нужно? Юрчок, как мне хочется, чтобы ты приехал из Ленинграда уже
твердо зная тему и прочее. Очень хочется...
Ты пришлешь телеграмму о выезде? Жду тебя.
Крепко, крепко целую, очень хочу тебя видеть. Травка +х
Привет от Игорька, он уже с нетерпением ждет утюжок.
Привет от Ильи.
Приезжай скорее, я скучаю по тебе".
Юра специализировался во время учебы в ЛГУ по кафедре ядерной физики. Но на

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
186/269
последнем курсе, когда надо было писать текст дипломной работы, его не утвердили на этой
кафедре. Юра понял – это потому, что он еврей. Пришлось срочно переквалифицироваться
на лазерную физику, а научным руководителем была назначена Иванова. Она и знала -то
Юру всего несколько месяцев его упорного труда над дипломной. Защищенной на пять. Но
не прониклась пониманием, не то что мой любимый Аркадий Самсонович.
Юра, конечно, был огорчен.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "О моем характере".
Никогда я во время беременности не капризничала и не требовала к себе особого
внимания. "Обо мне не беспокойся" – рефрен моей позиции и по отношению к Илье, когда я
ждала Игоря и Юрочку, и вот по отношению к Юре Л. теперь тоже. А когда я болела, то
главное мое желание было одно: "Оставьте меня в покое". При высокой температуре я
ложилась на диван, отворачивалась к стенке и спала, часами напролет. "И не спрашивайте
ежесекундно как я себя чувствую! Не трогайте меня!"
Точно также болела в нашей единственной комнате в "Люксе" и моя мама.
Мне, как и маме, нужны были только условия, чтобы я сама, только сама имела
возможность собрать в кулак и свою волю, и веру в свое тело, и свою надежду на лучшее.
Только сама! Внешняя поддержка перебивала внутреннюю сосредоточенность на
преодоление невзгоды и воспринималась мною как ненужное, мешающее вмешательство в
мою невидимую борьбу с поганым самочувствием.
Конечно, меня во время беременности тошнило. В первые недели сутки напролет. А
тошнота, и особенно рвота – почти единственное, чего я в болезнях боюсь. И голова
кружилась. И сознание я, беременная Игорьком, теряла, в Москве, на улице Горького. Одна.
Ну и т.д.
И что сегодня удивляться тому, что теперь, когда я уже старая, и силы явно убыли, мои
сыновья редко соображают позвонить, когда я болею. Я больше не воплю "Оставьте меня в
покое!" Мне приятна забота. Но...приходится довольствоваться подругами, тоже уже не
молоденькими. Они-то понимают. Такая вот се ля ви...
И еще. Я жду третьего ребенка! У меня зарплата – полставки, 680 рублей. Квартира
частная – 350 рублей. Есть тетя Маня, спасительница, но и ей надо регулярно платить – 200
рублей, с рождением Сережки –250. Я зашибаю подработку, где только могу – и на инфаке,
и в библиотечном институте, чтобы мы могли прокормиться. И Илья точно в таком же
финансовом положении. Тоже на полставки, тоже гоняется за приработком. Вдвоем с ним
мы как-то выживаем всем семейством. И уголь покупаем, и в Москву по делам ездим. А
одежда нарядная у нас от моих родителей. Да и шью я сама, все старое идет в дело, в
перешив и в перекраску.
Мы нищенствуем, но я этого не воспринимаю! Все помыслы нацелены на грядущее –
скорее, скорее защитить диссертацию! Этому подчинено все! Даже любовь!
И я готова с Юрой расстаться на год-полтора, беременная, ждущая его ребенка, готова,
если это нужно для диссертации! Я сама предлагаю такой вариант! Сама!
Конечно, можно подумать – мало ли что женщина напридумывает в письме.
Фантазерка! Попробовала бы на деле!
А я-то не только придумала, я так и сделала.
А через пару лет ушла с маленькими детьми от Ильи, когда Юра Л. опять был в
Томске, куда уехал из Фрунзе на целый год, ради диссертации. И по -прежнему у меня были
только полставка, и частная квартира, и тетя Маня с Людой.
Такой вот характер. Такая вот готовность взваливать на себя, и выдюжить. В любых
условиях.
А теперь, когда мне уже 77 и порой так хочется чуток заботы о себе взвалить на своих
сынов, я для них по-прежнему остаюсь сильной. И это правда, я справляюсь. Только мне

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
187/269
больше не хочется все время отвечать за себя только самой. Я чуток устала...
Чую, как Сережа, читая эти строчки, произносит вслух, или про себя : "Ну, мать,
дожили. Вот ты на старости лет и стала капризничать".
Тоже, может быть, верно.
МАМА, ПАПА, БРАТИШКИ И Я
Шла жизнь своим чередом и в Берлине.
Мы активно знакомили бабушку и дедушку с их внуками по фотокарточкам, которые в
изобилии и регулярно снимал, проявлял и печатал Юра Л. Письмо за письмом уходило в
начале года, наполненные снимками, но без сопроводительного текста. А что писать, когда
и так все хорошо? Да и где гарантия, что толстенные письма с фотографиями дойдут до
адресата?
Илья регулярно заказывал из Берлина нужные мне и ему книги по истории, и
благодарил за выполнение его заказов. Обеспечивал пересылку литературы папа.
Мама регулярно передавала нам с оказией посылки и сообщала об очередной
подвернувшейся возможности передать нам и внукам что -нибудь полезное, пусть мелочь,
но нужное большому семейству. Порой в роли "посыльного" выступали знаменитые
личности, на что Илья, наверняка, обращал внимание, а мне в ту пору это было абсолютно
по фене, почему-то. И только сегодня в письмах мамы я вдруг обнаруживаю несколько
обыденных строк о людях, вошедших в историю.
Посылка через Софи Либкнехт
Берлин. 25 февраля 1954 года. Мама мне.
" Тут была в Берлине товарищ Софи Либкнехт,в связи с 35 годовщиной убийства ее
мужа Карла Либкнехта. Папа знал ее еще с того времени, когда в издательстве
Интернационала Молодежи, выходили письма Розы Люксембург, адресованные ей. И когда
она собралась обратно в Москву, то сама предложила взять для Вас пакет и переслать
Вам. Надеюсь, что Вы его уже получили.
Мы послали:
Для главы семейства – Ильи ко дню рождения 5 марта - 6 носовых платка;
Для мамы ко дню рождения 20 января тоже - 6 носовых платка;
Для Игоря и маленького Георгия к их дням рождения 23 и 28 ноября каждому по паре
ботинок, в которые обоим, наверно, еще надо будет врасти. К этому еще две резиновые
игрушки-пищалки, одна погремушка и две маленькие плитки шоколада. Ведь что-нибудь
сладкое обязательно тоже должно было там быть".
Деньги через Бределя и мама о крутых поворотах в жизни
Там же.
"Через товарища Бределя к Вам, наверное, уже поступили из Москвы и 2000 рублей.
Когда мы получили Ваше письмо нас охватило беспокойство. Милая Траутхен, я очень
хорошо могу почувствовать, какая злость порой охватывала тебя из-за несправедливости
по отношению к Вам. Но разве не достаточно даже только посмотреть на маленького
Юру и вся злость тут же улетучивается? Со мной, во всяком случае, происходило именно
так, когда Вольфганг и Рольф были таким маленькими и именно тогда папа был на два года
переведен в инвалиды. Мне думается, что это вообще-то было одно из самых веселых
времен, когда наш "Бюбхен" умел так заразительно смеяться, и было видно, как вопреки
всяким трудностям дети хорошо росли, были здоровы и телом и душой. Да, за этим следи

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
188/269
обязательно, Траутхен, чтобы вы все оставались здоровыми. А маленький Юра уже вы шел
из глупого возраста, он ведь Вас уже узнает и уже смеется. Так смейтесь вместе с ним.
2000 рублей мы попросили Вам выслать, чтобы Вы могли оттуда брать, когда
возникнет необходимость. Ты ведь знаешь, Траутхен, что у нас даже нет времени
тратить все деньги, поэтому Вы можете делать это за нас.
Видишь, так быстро меняются времена. Тогда, когда мальчики были еще так малы, и
мне действительно было трудно Вас всех одеть, я иногда говорила себе: теперь -то еще все
не так страшно, я просто вяжу каждому по кофте или штанишки – это требует ,
правда, времени и работы – но не денег; но когда парням будет 14, им нужны будут
костюмы... Ну, а сегодня им 15 и 16, и теперь я просто иду в магазин и покупаю то, что им
нужно. Так и у Вас будет тоже по-другому".
Спасибо !!!
Фрунзе. 28 марта 1954 года. Я маме.
"Дорогие мама-бабушка, папа-дедушка, дяди Вольф и Рольф!
Давно я Вам не писала, но думаю о Вас очень часто.
Ваши милые подарки мы получили – сперва прибыли деньги, а потом посылка. И то, и
другое нас очень обрадовало, только в следующий раз, когда у меня снова будет плохое
настроение, я поостерегусь писать Вам письмо.
Ботинки произвели на малыша Игоря огромное впечатление (на наших знакомых,
между прочим, тоже), и мы должны были разрешить ему целых полчаса поносить их. Они
будут ему годны как раз осенью, на что такие ботинки и рассчитаны. Малыш Юра пока
интересуется только погремушкой, и пикалками играет Игорь. Папа Илья уже усердно
сморкается в новые носовые платки, мои же лежат нетронутыми на всякий пожарный
случай.
На присланные деньги мы купим себе постельное белье, остальное пойдет на поездку
Ильи в Москву, а то у нас уже стоял вопрос о значительном займе у друзей.
Но Вы можете посчитать и иначе – ведь мы хотим сейчас отдать Игоря в детсад, и
теперь для этого у нас есть деньги. А значит их получили малыши – Игорь тем, что он
пойдет в долгожданный детсад, а Юра тем, что таким образом немного больше получит
в свое личное распоряжение свою маму.
Большое, большое спасибо за помощь. Правда.
Нам теперь живется уже гораздо лучше. С марта я работаю еще в одном институте
(на почасовой оплате) – преподаю историю Франции, историю Германии и историю Англии
студентам, изучающим эти языки. Работа отнимает у меня много сил, еще не доставляет
удовольствия, так как речь идет пока еще о средневековье. Но с середины апреля начнутся
мои темы, и тогда все хорошо.
Если бы я знала о Вашей помощи, я бы не взяла эту работу, но теперь было бы
некрасиво вдруг отказаться, кроме того семестр скоро уже кончится. У Ильи тоже есть
подработки, так что сейчас уже все в порядке.
И, пожалуйста, не волнуйтесь за нас, мы всегда найдем выход, и кроме того у нас
есть хорошие друзья, которые всегда помогут".
Не знаю, была ли то гордость или гордыня, но я не хотела больше обременять маму и
папу своими проблемами – ни финансовыми, ни личным.
Сколько можно их мучить?
И из совсем другой оперы, но на ту же тему.
Однажды, может быть в том же 1954 году, а может быть и позже, меня вызвал на
ковер секретарь партийной организации нашего заочного пединститута Миркин чтобы
спросить:

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
189/269
–
Скажите, товарищ Шелике, неужели Вам не стыдно получать денежную помощь из
заграницы?
Вот на такой сволочной вопрос я ответили тоже по сволочному:
–
Это Вам и дирекции должно быть стыдно держать меня и Илью, родителей двух (а
может тогда уже и трех) детей на полставки. Вам! А мне вот ни капельки не стыдно! А
помогают нам друзья родителей, немецкие коммунисты. И это они, для Вас, тоже члена
партии, "заграница"? Не знаю, кому тут на самом деле должно быть стыдно.
–
Но честь страны... – попробовал промямлить Миркин.
–
Да при чем тут честь СССР? Не стыдно держать нас на полставки? Вот и хлебайте,
сами. Не я, а Вы честь страны не бережете. Сами!
Миркин устало вздохнул и отпустил меня с миром.
И хорошо сделал, а то я еще чего-нибудь наговорила бы.
Но на самом деле мне было стыдно. Стыдно за зарплату уборщицы, стыдно за
полутора годовалое положение безработной в 1951-1952 годах, стыдно за то, что одели нас
родители, а не мы сами, взрослые муж и жена. Стыдно, потому что работники мы были
хорошие и успевали больше, чем многие наши коллеги.
Но Миркину о муках моей совести знать не полагалось!
Пусть, наконец, поймет, что я еще и мать маленьких детей, которых кормить надо!
Каждый день! И хорошо! Чтобы росли они здоровыми!
Диссертация, дети, режим дня
Фрунзе. 28 марта 1954 года. Я маме.
"Из-за своей подработки я немного запустила работу над диссертацией, но с
середины апреля продолжу по-прежнему. Во всяком случае я уже сейчас по немногу
включилась. Кроме того я сейчас работаю над статьей о типах буржуазных революций,
что тоже нужно для моей диссертации.
Мама сейчас, может быть, думает: "О боже, девчонка по самую макушку увязла в
своей работе, а как же маленькие детишки?"
Не совсем так. Я очень люблю своих двух сыночков, и поцелуйчик на ночь они
получают всегда, и сказку, правда не каждый вечер. Просто я четко расписала своей день,
чтобы все можно было успеть.
А к тому же маленький Юрочка такая умница, что начиная уже с двух месяцев спит с
5 дня до 3-5 часов утра, не просыпаясь. И каждый вечер я удираю в библиотеку.
Мама, возможно, недовольна, что я иногда даю грудь ночью, но для меня это большая
помощь для моей работы, ибо иначе я целыми днями должна была бы сидеть дома, а там
мне всегда что-нибудь мешает сосредоточиться. Мамушка, сейчас Юре уже 4 месяца, и он
просыпается только в 5 утра. В общем-то для него это очень большой перерыв, но он
хорошо растет. В два месяца весил уже 5кг, 250гр ( было бы достаточно весить столько в
4 месяца). Теперь я уже 2 месяца не ходила его взвешивать, но он толстый, и развивается
хорошо. Моего молока ему уже не хватает (у меня мало), поэтому он старательно ест
манную кашу и радуется жизни. И мама вместе с ним тоже. Яблочный сок и лимон он
тоже пьет.
Игорь очень по Вас скучает и ждет того времени, когда снова можно будет к Вам
поехать.
Я прилагаю несколько снимков – все сделаны в конце января, когда Юре было 2 месяца.
На кого он похож? Маме не кажется, что это еще раз Траутхен? У Вас ведь есть
такая фотокарточка, когда мама держит меня на руках? Мы хотели сделать такую же,
но фотоаппаратом нашего друга снимки в комнате не удаются,. поэтому они такие
темные.
Теперь я кончаю.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
190/269
Снимки предполагались как подарок ко дню рождения, но не были готовы.
Много, много поцелуев.
Ваша Траутхен".
Маме: "Я снова беременна"
О том, что я жду еще одного ребенка, я написала маме и папе 7 мая 1954 года, раньше,
чем о первых двух.
"Так случилось, что в конце ноября еще один маленький гражданин мира появится на
свет. Я прошу Вас радоваться этому третьему ребеночку в нашем доме так же, как Вы
радовались первым двум. Я не смогла решиться причинить страдания этому ребенку, у
меня глупейшее чувств, что такое было бы убийством. Кроме того и Илья категорически
против таких операций, которые представляются ему бегством от жизни. Но даже, если
бы Илья был "за", я бы все равно этого не сделала, ведь дети несут с собой так много
радости. И работы тоже, но с этим можно справиться, а рисковать из -за этого своим
здоровьем – для такого нужны особо веские причины. Я права? Думаю, что мама должна
меня хорошо понимать. Как ни смешно, но мы радуемся по-настоящему.
И от Вас я хочу получить милое письмо по такому поводу.
Я надеюсь, что моя диссертация из-за этого не пострадает. Просто мне придется
быть сильной...
Я не очень долго хочу ждать ответа. Пишите скоро.
Много милых поцелуев Вам всем.
Ваша Траутхен".
Мама, конечно, ответила не сразу! Как всегда, когда в жизни происходило что -то
важное, вызывавшее в ее сердце тревогу. Маме надо было собраться с мыслями,
утрамбовать ненужные чувства и только тогда сесть за от вет. Такая вот у меня мама.
Ответ мамы
Берлин. 20 июня 1954 года. Мама нам
"Милая Траутхен, милый Илья и милые, милые маленькие мальчишки!
У Вас действительно есть веские причины сердиться на ома, опа и дядей в Берлине.
Два письма получено нами, к ним еще и фото с ревущим Георгием и с радостной вестью о
том, что маленькая Траутхен намерена появиться в Вашей компании .А ома и опа как воды
в рот набрали...Но, чтобы Вы увидели, что мы вовсе не такие злыдни, вчера Вам по почте
отослана посылка – пусть это будет первой попыткой. Если пакет придет к Вам и
таможенный сбор будет не слишком высок, то мы с удовольствие начнем посылать
платьишки для девочки, ведь пока у Вас в наличии одни мальчиковые штаны. Итак, милые
молодые родители, если для Вас это не становится источником чрезмерных забот и
непомерной работы, то мы только радуемся. Но на этот раз мы надеемся, что это будет
маленькая девочка, такая, какой была когда-то ты, милая Траутхен. Единственное, что
меня заботит, есть ли у тебя возможность делать все необходимое, чтобы быть
здоровой. Это самое главное. Ибо троим детям требуется еще больше, чем всего одному,
здоровая мать...
Итак, милая Траутхен и милый Илья, радуйтесь всем сердцем новому человеческому
чуду. И хотя порой будет и немного трудно и прибавится много работы, зато потом у Вас
будет тем больше радостей. Это ведь так интересно наблюдать, насколько по-разному
развиваются дети, и как каждый унаследовал что-то и от опа или ома. Но берегитесь,
чтобы никто не унаследовал мой кусачий тон, достаточно того, что один в семье его

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
191/269
заполучил! И мою леность в писании писем пусть тоже никто не перенимает. Тут я уже
радуюсь первому письму, которое получу от Игоря. Осталось не так уж долго этого
ждать. Ведь время летит так быстро.
Вам всем, большим и маленьким, милые приветы и поцелуи. Мама".
В общем мама радовалась, преодолевая беспокойство за дочь, тревожилась о моем
здоровье, боялась – а вдруг я не выдержу нагрузки.
Если бы мама знала, что на самом деле всего через два месяца пришлось выдержать ее
дочери, донашивавшей под сердцем третьего малыша! Но у меня, слава богу, хватило ума
маме не написать об очередном нашем увольнении, и о всей той кат авасии, что завертелась
вокруг нас. Хватило, почему-то.
А Сережка тем временем жил да поживал в моем пузе.
Про Игорька и Юрочку.
Фрунзе. 7 июля 1954 года. Маме и папе.
"Дети здоровы и веселы. Игорь вызывает мое беспокойство, так как иногда грубит. Я
пытаюсь вылечить это любовью, и как правило это помогает. Но в случаях, когда я сама
теряю терпения, ему достается и шлепок по грубому рту. Но вообще он по характеру
очень милый мальчик (только слишком впечатлительный) и маме не надо боятся о наследии
нашего особенного тона".
Фрунзе. 26 июля 1954 года. Маме и папе.
"Игорь вчера выдержал большое испытание – наша соседка нечаянно обожгла ему
плечо раскаленным утюгом. Сперва он, конечно, кричал, но когда я наложила
противоожоговую повязку, он стиснул зубы и больше не плакал, только время от времени
произносил с глубоким вздохом : "Ничего не поделаешь". Между тем у него настоящая рана
и потому он мог сегодня купаться только окуная в воду свою попку. Он теперь часто
пытается поступать как герой...
Юра развивается очень хорошо, ходит с 7,5 месяцев по своей кроватке, всем нам
улыбается и вообще он веселое создание.
В данный момент он лежит в кроватке и постанывает – у него температура из-за
поноса. Когда Юра плачет, у него тогда очень горестно и обиженно вытягиваются губки,
и нам становится его очень жалко.
Счастье, что мои лекции сейчас уже позади и я могу спокойно выхаживать мою
крошку. А с 10 августа у нас отпуск, Илья едет в Москву, я остаюсь дома и работаю над
диссертацией.
Маруся предложила мне поехать на две недели в дом отдыха, но я не рискую
оставлять ее одну с детишками, ведь если прицепится какая-то болезнь, то Маруся не
сумеет сразу помочь так как мама. А у маленьких детей часто очень важно сразу и быстро
принять верные меры. Кроме того, я совсем не чувствую себя уставшей. Малыш Юра дает
мне хорошо высыпаться, а моя беременность мне совершенно не мешает – я чувствую себя
отлично.
Вы видите, что это письмо в основном о детях. Это потому, что в этот месяц, когда
одна лекция следовала за другой, я очень по ним скучала. Игорь рад, что я, наконец, снова
дома и время от времени подходит ко мне, чтобы поцеловаться.
Вам всем тоже много милых поцелуев. Ваша Траутхен".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
192/269
Посылка по почте
Маме по ее характеру было не очень удобно нагружать кого бы то ни было
небольшими посылками для нас и она решилась следующую отправить по почте. А вдруг
это не слишком дорого получится и подарки внукам можно будет посылать когда душе
угодно, а главное чаще?
Мама отправила в середине июня:
"Старое махровое полотенце ( специально для маленького, ибо очень мягкое);
Маленькое розовое байковое покрывало (еще одно ждало своей очереди в следующий
раз):
Купальные трусики для Игоря;
Пару носочков для Игоря;
Ночную рубашку для Юрочки;
Ремни для коляски, чтобы Юрочка из нее не вываливался;
Два маленьких игрушечных зверька для детишек;
Шоколад для всех;
Две маленькие косынки для мамы".
Игорек, конечно, с нетерпением ждал очередные подарки из Берлина, и когда,
наконец, пришло извещение, мы отправились с ним на почту.
А там нам предложили заплатить 515 рублей таможенной пошлины! Столько денег у
меня в кошельке, конечно, не было и мы повернули обратно. Что было делать?
Всю эту историю я честно описала маме в письме от 26 июля 1954 года.
"Вашу посылку мы получили уже неделю тому назад, и, как видите, ничего об этом не
написали.
К сожалению с таким вариантом подарков ничего не выйдет – нам пришлось
заплатить 515 рублей сборов, а это куча денег (столько я получаю в месяц зарплату) и, если
бы мы купили все эти вещи здесь, то стоили бы они не больше 200 рублей. А значит это
такие таможенные сборы, которые посылки по существу запрещают.
Конечно, у нас была возможность отказаться от посылки, но мы решили, что для
Иогря это было бы слишком большим горем. (Он ведь с таким нетерпением ждал и пошел
со мной на почту, и когда у меня не оказалось нужной суммы, был разочарован, но разумен).
Кроме того, мы подумали – это подарки от омама и от опапа и пусть он их получит.
Апакет по почте – еще одно большое удовольствие для него, а если посылка уйдет обратно,
тогда больно будет еще и омама и опапа тоже. Итак – мы посылку забрали и как-нибудь
выкрутимся с деньгами. Но рады мы были все равно.
Игорю досталось мягкое одеяло и он счастлив, что оно такое мягкое. А сегодня он
первый раз пошел купаться в новых плавках.
Маленький Юра во всю кусает уточку, ночная рубашка пока еще лежит в шкафу до
зимы...
Илья в Москве выяснит, почему посылка была такой дорогой (самым дешевым,
странным образом, оказался шоколад)...Не печальтесь, мы все равно действительно
радовались, ибо Игоревы глаза сияли, да как!..."
РАЗНЫЕ СУДЬБЫ
Мама и папа рядом с Молотовым
Пока мы с Ильей бились в социалистической Киргизии с элементарной нищетой,
которую почему-то не осознавали, мама с папой в Берлине ходили на приемы, где
оказывались рядом с власть имущими политическими деятелями всего СССР.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
193/269
Берлин.25 февраля 1954 года. Мама мне.
"15 февраля – накануне моего дня рождения – наш президент устроил прием в честь
советской делегации, прибывшей на совещание правительства и министерства
иностранных дел. И мы тоже были приглашены и имели счастье оказаться совсем рядом с
товарищем Молотовым. Была очень сердечная атмосфера. Наряду с членами
правительства было много рабочих и крестьян. И когда Молотов, попрощавшись, пошел к
выходу, он продвигался очень медленно. Все время он обменивался несколькими словами
сперва с нашими профессорами, а потом с отдельными передовиками из рабочих и
крестьян. Он заговорил с Франик и с Фридой Хокхауф. Один разговор был настолько
сердечным, что Молотов в конце рабочего даже обнял. Это был рабочий, а может быть
крестьянин, имени которого я не знаю, но на которого я обратила внимание сразу, ибо он
стоял рядом со мной и все время внушал своей жене необходимость осознать, какой
сегодня значительный день".
По внешним признакам наши судьбы в Берлине и во Фрунзе становились все более не
похожими, а круг общения разным. Но нас это не отдаляло друг от друга. Различия судеб не
вызывали ни отстранения, ни удивления или неприятия. Просто такой оказалась данность
нашего, разорванного на две части, внешнего бытия. А внутренне, духовно или
эмоционально нас разность судеб мало касалась. Мы были крепкой, нерушимой большой
семьей – мамой, папой, братишками и дочкой с внуками. И такая незыблемость нашей
любви, вопреки расстояниям и различиям в образе жизни, и определяла наши отношения, и
готовность к помощи.
В самой неведомой основе наших душ все мы были и оставались людьми одного
корня, что не только чувствовали, но и ясно осознавали. "Мы – Шелике" – таким вовсе не
случайно был наш девиз, гордый и радостный, не раз утвердительно произносимый вслух.
Однако надо добавить, что Рольф, через несколько десятилетий, уже взрослым
человеком, отсидев в ГДРовской тюрьме за антимилитаризм и прочая, был затем выслан в
ФРГ, и очень поздно, наконец, познакомился с нашими многочисленными родственниками
в Германии. И там он пришел к неожиданному выводу: все мы вовсе не Шелике (по отцу), а
Дервальды (по маминой линии). Оттуда наш общий корень. От деда и бабки конца Х1Хи
начала ХХ века И говорить надо "Мы – Дервальды!"
Думаю, что Рольф прав. Но здесь речь идет уже не о взаимопонимании и
безоговорочном приятии друг друга, а об общей, дервальдовской, основе наших характеров,
о какой-то наследственной упрямой жизнестойкости, что надо бы развернуть в очередном
лирической отступлении. Но не сейчас
ПАРАДОКСЫ СОВЕТСКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. ЕЩЕ ОДНО
УВОЛЬНЕНИЕ
ЗАЯВЛЕНИЕ В ПАРТИЮ
Я была дочерью своих родителей, и не мыслила себя вне партии коммунистов. Мое
устремление было чисто идейным, я хотела туда по зову сердца, искренне желая принять
самое активное участие в созидании светлого будущего всего человечества.
Знаю, многие уже в то время становились членами партии из карьерных соображений,
понимая, что не члену партии, особенно историку, трудно двигаться вверх по служебной
лестнице. Но меня внешняя сторона собственного профессионального роста никогда не
интересовала, мне было важно одно – чтобы работа была мне по душе и приносила
радость. Быть деканом, завкафедрой я никогда не хотела, а когда такая угроза

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
194/269
административного закабаления однажды в Оше реально встала передо мной, я наотрез
отказалась, найдя убедительные аргументы дабы не делать такой глупости. Да и доцентом я
стала только потому, что Юра Л. буквально силком заставил меня написать заявления, а
сбор нужных бумажек взял на себя. Какая разница – разве я стану умнее, если у меня будет
еще и такая корочка? Мне было все равно. И только звание кандидата наук я осознавала как
жизненную необходимость, – для сохранения любимой работы и для получения, наконец,
тех денег, что так были нужны для прокорма моей большой семьи. Но и тут, увлеченная
своей темой, я ради защиты все равно не отступила ни на шаг от выдвинутой мной
концепции, хотя сие и могло грозить провалом, но обернулось маленьким триумфом.
Так что карьеристкой я никогда не была, и в партию шла по совсем другим, сугубо
духовным, идеалистическим мотивам.
Заявление о приеме в партию я подала в начале 1954 года, 27 - лет от роду, в сугубо
индивидуальном порядке, потому что, вопреки моим долгим ожиданиям, никакого
"сталинского призыва" после смерти Сталина объявлено так и не было. Подала заявление,
получила рекомендации от своего заведующего кафедрой Хаттмуллы Мусивича Мусина и
от декана истфака Иосифа Глузкина, и стала ждать заседания партбюро с моим вопросом. А
бюро все не собирается, или заседает, но я в повестку дня не включена. Волокита страшная.
Почему-то.
Я мучаюсь, не понимаю, о чем себе думает секретарь партийной организации нашего
института – Аким Оттарович Ахмедов? Я ведь в институте активный общественник: чл ен
комитета комсомола, и работает комитет не за страх, а за совесть. Я еще и член редколлегии
нашей институтской стенгазеты, и выходит она регулярно, с едкими карикатурами от Лени
Шеймана. И заметки в ней – острые. Так, например, мы, молодые, активно боремся с
попытками некоторых преподавателей добыть для своих родственников хорошую оценку
без сдачи экзамена. Одну такую записку с прямой просьбой "поставить предъявителю
пятерку" по какому-то предмету, записку, наивно еще и подписанную просительницей, мы
помещаем в стенгазете на всеобщее обозрение, намертво приклеив ее. Да и в колхозе, на
уборке урожая, я была одна из лучших, все говорили. Чего тянуть?
И Юра из Ленинграда волнуется за мое вступление в партию и дает мне первое
"ценное указание".
Ленинград. 18 апреля 1954 года. Юра Л. Травке.
"...Как твои дела с Акимом От. Ахмедовым? Действуй, Травка, энергично, а то это
такой народ – не подтолкнешь – дело не пойдет. Напиши мне о результате разговора с
ним. (А разговаривать, по-моему, надо конкретно : когда, на каком собрании будет
рассмотрено твое заявление. Надо постараться, чтоб это было в апреле."
Я с Ахмедовом разговариваю и вот результат:
Фрунзе. 27 апреля 1954 года. Травка Юре Л.
"Ахмед обещал до 10 мая пропустить меня. Теперь он уже сам торопится и говорит,
что в крайнем случае позовет членов бюро из отпуска".
Так что все в порядке.
Но как бы не так!
ПАРТСОБРАНИЕ
Долгожданное партсобрание состоялось, кажется, в июне, а происходило оно в школе,
где обычно институт проводил свои сессии с заочниками. В разгар наступающей азиатской
жары, в классе с огромными окнами, пропускавшими во внутрь все жгучие лучи летнего
солнца, за тесными партами сидели члены партии нашего небольшого коллектива, мои

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
195/269
коллеги, некоторые из которых знали меня уже целых пять лет.
Я стояла у доски и рассказывала свою биографию. А в биографии были и странички
моей студенческой драмы. В Киргизию я приехала с выговором по комсомольской линии, а
формулировки выговора были страшенные. Выговор, правда, был с меня снят еще в 1951
году, когда я была секретарем комсомольской организации молодых преподавателей
Киргизского Государственного пединститута. Но выговор был. И я не сочла возможным о
нем не сказать.
Я и рассказала, что мы в 1946 году хотели улучшить преподавание марксизма-
ленинизма на истфаке МГУ, с тем, чтобы на семинарских занятиях обсуждали и те вопросы,
которые действительно интересуют современное студенчество. И мы их перечислили, назвав
и тех студентов, которые могли бы подтвердить, что именно такие проблемы волнуют
многих. Кроме того я сдавала домашнее чтение по английскому языку и использовала для
этого первоисточник для дипломной работы своей однокурсницы. А англичанка испугалась
антисоветских высказываний английского офицера, автора мемуаров, и побежала
жаловаться в партком о том, что я читаю контрреволюционную литературу. И т.д.
Меня слушали молча. И вопросов никто, кажется, не задавал, кроме преподавателя
истории партии, нового секретаря парторганизации молодого, но уже совсем лысого
Валентина Гречко, спросившего зачем-то, с кем я дружу и удивившегося: "А почему ваши
друзья сплошь евреи?"
Но и по этому поводу никто ничего не сказал.
Наконец, кто-то с места выразил общее недоумение, что за такую чепуху, о которой я
рассказываю, не могут быть такие формулировки выговор: "За сомнения в генеральной
линии партии..."
Я ответила, что такова особенность МГУ – давать хлесткие формулировки. И что я
рассказала правду, одну только правду.
Но коллеги мне не поверили!
И единогласно ими было принято решение – "Вопрос о приеме Шелике в кандидаты
партии отложить до получения ответа из МГУ, куда сделать соответствующий запрос".
Мне оставалось только ждать. Прошел целый месяц, но запрошенных бумаг все еще не
было.
О своей попытке стать членом партии я написала маме и папе.
Фрунзе. 7 июля 1954 года. Маме и папе.
" Заявление в партию я, как и хотела, давно уже подала. Но здесь постановили, сперва
послать запрос в МГУ о причинах моего выговора, ведь невозможно, чтобы за ошибки в
детстве-юности давали такой выговор, и к тому же с такими формулировками как у меня.
Ответ еще не прибыл, но никогда и не придет, для этого я слишком хорошо знаю МГУ.
Многие члены партии в институте считают, что бюро оттягивает решение о
приеме именно потому, что я неспокойный элемент и часто выступаю с резкой критикой.
Критика в принципе, конечно, дело хорошее, но не всегда приятное, когда сидишь наверху.
Ну, согнуть себя я не дам, для этого мне уже не 19 лет. Против моей личности члены бюро
ничего не могли возразить, что мне и было четко сказано – я принципиальна, хороший
научный работник и хороший лектор, коллектив меня уважает, я очень хороший
общественник и так далее, но только...мой выговор (которого у меня уже нет!) и так
далее".
НЕОЖИДАННЫЙ "ПРИВЕТ" ОТ ЕРУСАЛИМСКОГО
Жизнь – это качели, то вверх, то вниз, то свет, то т ьма, и знала я это уже на
собственном, небольшом еще, жизненном опыте. И в этот раз, когда над нами снова

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
196/269
замутилось, казалось бы, до селе безоблачное небо из -за моего несуразного желания
вступить в партию, вдруг, неожиданно, почти одновременно, на миг выг лянуло солнце. И
обогрело нежданной поддержкой из далекой Москвы.
Состоялось тогда же в Москве Всесоюзное совещание историков, на которое от
нашего института был делегирован мой завкафедрой Хатмулла Мусиевич Мусин. Вернулся
он оттуда ошарашенным тем, что услышал с трибуны. Мой добрый Хатмулла Мусиевич с
сияющими глазами, в которых было и откровенное недоумение сообщил членам кафедры,
что там в докладе профессора Ерусалимского была упомянута и Киргизия, в которой
молодой ученый взялся за сложную тему по Ноябрьской революции, за которую не берутся
даже маститые ученые в Москве. Мусин в перерыве совещания сразу пошел представляться
докладчику, что он, мол, завкафедрой именно этого ученого. И был очень горд и счастлив и
за Киргизию, и за кафедру, и за себя.
Я, конечно, поняла, что Ерусалимский издалека взялся мне помочь, по собственной
воле, по доброте душевной. И потом, при очередной встрече в Москве, Аркадий
Самсонович признался мне в "оказанной услуге" и с улыбкой поведал как прибежал к нему
мой завкафедрой представляться. Мой учитель жизни хотел знать, помогла ли мне эта
строчка, вставленная им в доклад.
Я была уверена, что помогла! Не могла не помочь! К моей теме по Ноябрьской
революции теперь не должны были больше придираться и оставить бессмысленную затею
навязать мне что-то из истории Киргизии, что совершенно не соответствовало моей
специализации.
Меня обрадовала поддержка, неожиданная, непрошеная, оказанная известным ученым,
мудрым дипломатом, знающим жизнь.
Ерусалимский в меня верил! Продолжал верить!
И я, конечно, сразу поделилась хорошим известие с мамой и папой.
Фрунзе.7 июля 1954 года. Маме и папе.
"Между прочим я нечаянно оказала Киргизии добрую услугу – на Всесоюзном
совещании историков Киргизию похвалили за то, что так далеко от центра м олодой
ученый взялся за актуальную тему по Ноябрьской революции 1918 года в Германии, за
которую, к сожалению, не решаются взяться большие ученые Центра. (А между тем мне
пришлось мою тему жестко отстаивать, поскольку она не посвящена Киргизии). В
министерстве, конечно, были горды, и мое положение теперь более прочное, но получу ли я
в этой связи полную ставку очень сомнительно.
Потом, после моей защиты, героем, конечно, опять будет дирекция и министерство,
предоставившие молодому ученому возможность...и т.д.
О, господи, мое письмо, кажется, стало злым, а между тем я этого совсем не хотела.
Мы оба получаем очень много радости от нашей работы, живем в хорошем коллективе,
который действительно хорошо к нам относится, у нас много хороших друзей и двое
прекрасных парней".
Так что все у нас летом 1954 года, несмотря на партсобрание, все-таки было хорошо.
А 13 сентября 1954 года меня и Илью вдруг уволили "По сокращению штатов.
УВОЛЬНЕНИЕ
НЕДЕЛЯ ЗА НЕДЕЛЕЙ
Вступление
К моменту увольнения Ильи не было во Фрунзе. Во второй половине августа, не
подозревая о грядущей беде, он преспокойно отправился в отпуск в Москву ради работы в

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
197/269
архиве над диссертацией.
А я, беременная, осталась во Фрунзе, под присмотром Маруси и каждый день
приходившим к нам Юры Луканцевера, пока того не отправили на хлопок.
Именно благодаря Ильевскому отпуску и моей беременности, у нас в руках сразу
оказалось оружие для борьбы за сохранения своего рабочего места. По советским законом
было запрещено увольнять женщину во время беременности, а также любого мужчину или
женщину во время отпуска.
И мы начали отстаивать свое право на труд. Илья, оставаясь в Москве, я во Фрунзе.
А между двумя столицами теперь порой ежедневно летали письма. И в результате
история увольнения и борьбы за восстановление на работе сохранилась в нашей переписке
во всех подробностях.
Перечитывая наши "письменные источники", я увидела, как в нашем деле на одной
стороне стояла административно-партийная часть системы, призванная блюсти идейную
чистоту тружеников идеологического фронта, где числились и историки, а с другой – закон
и соответствующая судебная система, призванная защищать трудовое законодательство и
любого гражданина страны от административного произвола.
И каждую из, вроде бы, противоборствующих сторон, представляли конкретные люди
–
члены партии нашего института, секретарь райкома партии, работники отдела науки ЦК
КП(б) Киргизии, чиновники Министерства просвещения Кирг. ССР, судья и адвокат.
И у каждого из вольных или невольных участников "нашего дела" были еще и свои
личные представления о чести, справедливости и порядочности, а также своя степень
мужества и разный уровень потребности в отстаивании своих взглядов, не говоря уже о
различном, порой противоположном по нимании происходящего в действительности.
И что же из этого могло выйти и вышло на самом деле?
Об этом этот раздел.
Вместе с тем наши почти ежедневные письма, конечно, были полны не только
подробностями борьбы за восстановление на работе. Мы писали друг другу и о многом
другом, что наполняет каждодневную жизнь.
Росли наши дети, в пути был Сережка. И каждый день всем нам надо было есть, пить,
одеваться согласно сезона, иметь крышу над головой. И материнскими радостями. И
бытовыми заботами я делилась с Ильей в письменном виде.
А в результате создалась еще и редкая возможность воссоздать нашу жизнь "неделя за
неделей", а порой и "день за днем" в течение пяти последних месяцев 1954 года, когда я
была беременна Сережкой. А значит можно заглянуть "за стекло" н ашей реальной жизни,
подлинной, не исправленной памятью, а "сфотографированной" в письмах.
Пусть и в этом будет соль данного раздела "Исповеди".
А теперь все по порядку, с самого начала, со дня отъезда Ильи, когда ничего плохого
еще не предвиделось и жизнь текла в привычном русле.
Илья едет в Москву
Первую открытку Илья отправляет в пути 20 августа 1954 года за день до прибытия в
Москву, и сообщает, что едет в детском вагоне (других билетов нам достать не удалось), а
фактически целый день, как и другие мужчины, в тамбуре, так как жара стоит несусветная, а
мамаши боятся открывать окна. Но в результате у детей поносы, и они все время ревут.
"Фрукты едут неплохо, пока без потерь. Зато часть помидор мне пришлось съесть, так
как они начали портиться. Я купил яблок в Тюлькбаса, но часть их, конечно, пришлось
выбросить. Дыни я купил, они благополучно едут, но качество их мне неясно".
Так что ехал Илья в Москву с кучей азиатских гостинцев в подарок маме и друзьям, и

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
198/269
главные тревоги были связаны с этим – надо было фрукты довести с наименьшими
потерями.
На вокзале Илью никто из наших друзей не встретил. И все дары азиатские для моих
московских подруг Илье пришлось развозить самому – Эльге на дачу, Вале Костроминой
домой. Только Юра Гальперин кого-то прислал за яблоками прямо к приходу поезда.
За дорогу Илья смертельно устал и первым делом должен был отоспаться. Обо всем
этом Илья и сообщил в первом письме из Москвы.
Так что жизнь приносила свои неудобства, но вполне преодолимые.
Остановился Илья, конечно, у мамы, Яши, Маши и Саши, последний, правда, был на
даче, куда Илья нехотя тоже съездил на один день и остался дачей очень недоволен – и мала,
и Сашка за столом фокусничает, и вообще делать Илье там нечего.
С 1 сентября начинались Ильевские бдения в библиотеках и архиве.
Собирался Илья пробыть в Москве до ноября включительно, поскольку ему был
обещан соответствующий творческий отпуск.
А рожать мне официально предстояло в декабре, примерно 6 ого числа.Если все не
случиться снова на месяц раньше.
А пока у меня с середины августа тоже начался отпуск. Во Фрунзе.
Об Игорьке и Юрочке.
Я долго ждала телеграммы от Ильи о его прибытии в Москву, она пришла
одновременно с его первым письмом и я села за ответ.
Первым делом я подробно написала о наших сынулях, ухитрившихся ещ е до отъезда
Ильи заболеть дизентерией.
Фрунзе. 28 августа 1954 года. Травка Илье.
"Здравствуй Илья!
...Очень жалко тебя, что так неудачно ехал, будем знать на будущее. Я не успела
ощутить твой отъезд, так как на следующий день Юрка затемпературил до 39 и 5,
оказалась ангина. На следующий день все прошло, но по этому случаю я перестала давать
ему синтомицин (чтобы не пичкать слишком большим количеством лекарств) и, знаешь,
сейчас у него совершенно наладился желудок.
Ура! У Юрки вылез верхний зуб, встает уже сам из лежачего положения в своей
кроватке – в таком виде встретил меня утром – стоит как огурчик. В коляске сам садится
и его теперь не так просто укладывать спать. Недавно заснул в коляске сидя (Маруся
завезла его в комнату, а он сел, поиграл и уснул, уткнувшись головой вперед в веревки).
Лепечет очень много, фыркает и вообще изучает возможности голосовых связок и проч.
Игорек тоже совершенно здоров, ел уже дыню и все благополучно, так что думаю,
что с дизентерией они оба справились.
Юрка стал здорово капризничать во время еды, я теперь стараюсь в промежутки
ничего ему не давать. Очевидно пища усваивается после болезни лучше, да и качество ее
повысилось (я ведь выдумываю всяческие фрикадельки и прочие сложности), и поэтому его
удовлетворяет меньшее количество, да и разбираться во вкусе того или иного блюда стал
лучше. Вообще он гораздо активнее, чтобы не сказать капризнее, чем был Игорек.
Любопытен страшно, за всем тянется, хочет кушать сам – без кусочка хлеба или печенья в
руках кормить его стало трудно – хочет сам . Рановато, а?
Игорек переживает какой-то кризис – стал опять грубить, говорит капризно,
ссорится с товарищами и ходит за мной как настоящий хвостик. Пробую преодолеть это
лаской, как будто бы последние два дня стало лучше. Хочет все как Юра, сегодня даже

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
199/269
попросил подержать его пописать как Юрку. Сделала это, хотя и было здорово тяжело, но
не хочу никакого соперничества".
А у тети Мани отпуск
Там же.
"С 25 отпустила Марусю на неделю в отпуск, так что я теперь с ребятками одна. К
12 часам дня приходит Юрка Л. на помощь, ходит за кефиром и проч.
Первый день здорово устала, а теперь нет, и знаешь, я справляюсь со всеми делами к
7 часам вечера. Надо будет Марусю научить большей организованности, если только это
возможно. У нее ведь вообще совсем другое положение, чем у меня сейчас – Юрочку я ведь
все-таки обслуживаю сама, а она все равно страшно копается.
С первых чисел сентября начну регулярные походы в библиотеку, только Юрочку
жалко, ибо не будет Маруся готовить такие тщательные обеды ему, как это сейчас делаю
я, будет маячить перед его глазами, а он будет плакать. Но заниматься дома – утопия".
Далее в письме следуют подсчеты, сколько в перспективе денег можно потратить в
Москве на покупку детской кровати и прочих вещей для мальчишек, с подробны м списком
необходимого.
И в завершение:
"Написала длинно, но бестолково, не сердись, очень хочется спать, я ведь теперь
встаю вместе с Игорьком и берусь за каши, пеленки и проч.
Отдохни немного, но не поддавайся Машкиным настроениям, приходи домой, когда
тебе вздумается, плюнь на воркотню.
Не очень по нас скучай.
Целую тебя, пиши часто.
Травка.
Привет тебе от Юры".
А с 1-ого сентября у меня неожиданно снова лекции!
Я рассчитывала после возвращения тети Мани из отпуска сама чуть -чуть отдохнуть от
летней сессии заочников, в том числе и путем ухода в библиотеку. Но не тут -то было!
Фрунзе. 1 сентября 1954 года. Травка Илье.
"Здравствуй дорогой Илья!
Вот и кончился мой отпуск. И знаешь почему? 30 августа мне принесли записку из
Фрунзенского пединститута с приглашением ознакомиться с расписанием. Я обрадовалась
и немного скисла – ведь я зверски устала за эту неделю без Маруси, отпуска у меня еще не
было и вот его уже и нет. Сегодня прочитала свою первую лекцию. И, знаешь. нагрузка у
меня будет зверская...в неделю 12 часов, но так как я в ноябре собираюсь рассыпаться, я
попросила удвоить второй курс, чтоб кончить там лекции до родов. Если это удастся, то у
меня в неделю будет 18 часов лекций. В денежном отношении это немало, но и работы
достаточно, мне ведь еще работать над диссертацией, я возлагала большие надежды на
месяцы до родов. Но надо выкрутиться. Если студентов не угонят на хлопок, то из первой
получки я вышлю тебе рублей 500 на расходы в Москве, купи там что-нибудь из одежды,
тебе там виднее что...Прикинь, если надо будет, я пришлю больше, ведь это совершенно
неожиданные 900-1200 рублей в месяц. И надо их почувствовать, а на будущее лето как-
нибудь наберем из заработанного мной во втором семестре + еще что-нибудь. Передо мной
сейчас задача несмотря на нагрузку в полную меру работать над диссертацией. Лишь бы

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
200/269
дети были здоровы".
Итак, кроме полставки в Заочном пединституте, куда я должна была в межсессионный
период являться через день, и что было моим постоянным местом работы, т.е. по 680 рублей
в месяц, я получила еще и почасовую работу в другом институте, и на весьма приличную
сумму. Разве я имела право отказаться при нашем безденежьи?
Но я все же была еще и матерью двух маленьких детей – пятилетнего мальчика и
десятимесячного карапуза, а в пузе у меня жил уже третий.
И Илья в письме меня пожалел.
Москва. 11 сентября 1954 года. Илья Травке.
"Милый мой Травчонок!
Получил только что твое письмо, обрадовался и огорчился одновременно. Обрадовался
письму, огорчился – что у тебя фактически так и не было отпуска. То, что пригласили в
Пединститут именно тебя, очень приятно само по себе. Не знаю, кто были твои
соперники...но то, что их отбросили и остановились именно на тебе, очень приятно.
Приятно и то, что твоя работа по существу разрешает все наши финансовые вопросы и
сейчас и на будущее время (имею в виду этот год). И все же я огорчен, что у тебя уже
работа. Ведь тебе надо работать над диссертацией, это самое важное. Очень хорошо,
что ты не теряешь уверенности. Зная тебя немножко, я убежден, что сейчас ты будешь
работать над диссертацией едва ли не лучше, чем раньше, а финансы – это все-таки
важная штука. И все-таки было бы хорошо, если бы лекции начались в Пединституте хоть
на две недели позже – у тебя было бы больше времени для отдыха. Но ничего, где наша не
пропадала, правда!"
Илья и я еще раз о москвичах или как нам хорошо во Фрунзе
И вообще, Илья еще раз убедился, что по сравнению с однокурсниками -москвичами
нам очень повезло с Киргизией.
Приводить соответствующее место из Ильевскоео письма я не буду, ибо там, все-таки,
чужие судьбы и чужие секреты. Единственное – у Борьки Шрагина в Москве было только 8
уроков в школе, на что жить ему с женой и маленьким сыном было невозможно.
"Получила сегодня твое письмо, и оно оставило у меня какое-то грустное чувство –
трудно живут наши друзья в Москве, а? Быт заедает, особенно как-то обидно за Борьку,
Ох, взять бы его сюда, да в наши руки...Знаешь, после этого письма подумала, что мы все -
таки несмотря ни на что гораздо счастливее многих друзей-сверстников, или это
эгоистическое чувство?" – написала я Илье 4 сентября.
И на самом деле - у нас во Фрунзе была интереснейшая работа, какой в Москве никто
бы нам не доверил. А жили мы не с родителями в московской тесноте и духоте, а
самостоятельно, в кирпичном одноэтажном доме, зани мая теперь две комнаты и кухню, и
стоял дом опять посреди сада, и воздух был чистейшим. И главное мы уже родили себе двух
детей, и третий тоже уже был на подходе. И Игорь с Юрочкой проводили почти весь день в
саду, на свежем воздухе, при том, что совершен но не нужно было ради этого специально с
ними гулять. А фруктов было хоть завались! Разве такое в Москве было возможно?
И дети развивались, нормально!
"Юрочка делает успехи не по дням, а по часам...Прекрасно топает по двору, держась
за мою и марусины руки. Особенно стремится к клумбе с цветами... А сегодня ездила с
Игорьком, Леней Шейманом и Юрой Л. в Карагачевую рощу. Прекрасно отдохнула".(4
сентября 1954 года).

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
201/269
Я еще и такое успевала – с Игорьком за ручку и Сережкой в пузе, отправиться в рощу
и на озеро, в компании двух, неравнодушных ко мне, очкариков, наших друзей, и хоть так,
на один день, компенсировать отсутствие отпуска.
Все во Фрунзе было так хорошо!
Москва. 11 сентября 1954 года. Илья Травке.
"В отношении того, что мы с тобой, несмотря ни на что, счастливее наших друзей в
Москве, я с тобой согласен. Нам все-таки лучше, чем им, хотя бы уже в бытовом
отношении, да и в отношении работы. Я посмотрел, как работают наши, и понял, что мы
с тобой просто счастливцы. Ведь мы растем на работе, а в Москве...Шурка так и не
приступил еще к сдаче кандидатского минимума, Валя маленькая уже вряд ли будет
учиться, а Борька Шрагин мотается по школам. Паршиво.. .Я.П ., правда, кончает
диссертацию, но в перспективе только музей. О лекционной работе она и не думает, это,
дескать, очень ответственно, а выезжать из Москвы не желает. Приходится только
удивляться упорству, с которым многие цепляются за Москву. И что поразительно:
москвичи относятся к нам несколько свысока – дескать, в провинции живете, отстали от
столичной жизни. А на деле мы обогнали их во всех отношениях, прежде всего в научном.
Очень многие вопросы для них не ясны. Даже разговаривать неинтересно, ибо по ряду
вопросов у них просто уровень школьного учебника, – и при том по теоретическим
проблемам. Кое-кто начинает это понимать, заговаривает о провинции, но дальше
разговоров дело обычно не идет. В общем мы можем только радоваться, что живем во
Фрунзе".
На этой бравурной ноте поставить бы точку. У нас "все хорошо!"
И нам так нравится жить и работать во Фрунзе1
13 сентября 1954 года. Известие о нашем увольнении.
Но...не успел Илья закончить 11 сентября письмо, которое писал в библиотеке, как по
дороге домой в метро хлопнулся в обморок со спазмом сердечных сосудов. Дописал письмо
13 сентября, лежа в постели.
А между тем кроме диссертационных дел, Илья должен был в Москве добиться еще и
приема в Комиссии партийного контроля для приведения, наконец, в порядок своих дел, от
чего , наверняка, тоже зависело восстановление его на работе. Оттуда же должен был
прийти и ответ на запрос нашей парторганизации в связи с моим заявлением о приеме в
партию. Илья и это хотел подтолкнуть.
Илье нужно было сердце крепкое, здоровое.
А тут, вместо работы в архиве и хождений в КПК, Илья валяется в постели с
сердечным приступом, и моя лучшая подруга детства Эльга, регулярно приезжая к нему
домой, усердно лечит его, дабы исключить инфаркт.
В этот же день во Фрунзе я, будучи уже на седьмом месяце беременности, поздно
вечером узнаю, что нас обоих – и Илью и меня увольняют из Заочного пединститута "по
сокращению штатов".
Одновременно и Юру Луканцевера Министерство тоже собралось сократить, переведя
на полставки, или даже послать на работу в Джалал -Абад.
Ну и дела!!!
Но, пусть все будет по порядку.
...Этот день не предвещал мне ничего особенного. Как обычно, я с утра села за

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
202/269
разборку своих газетных выписок, с удовольствием констатируя, что осталось обработать
пачку материала всего еще одного названия газеты. Сбегала на четыре часа – с 12 до 4 ех на
лекции. После лекций по дороге домой сходила в райком партии к секретарю райкома
Ковалевой и узнала, что у нее все еще нет никаких бумаг из Москвы, запрошенных обо
мне. А в райком комсомола, куда я тоже сходила, пришло только короткое извещение с
формулировками моего выговора 1947 года, без каких - либо приложений о подробностях
дела.
Заставило меня пройтись по этим маршрутам то обстоятельство, что "Мусахунов,
который оперирует какими-то новыми материалами о нас, из какой инстанции, не знаю",
будучи в Москве что-то рассказал Глузкину и нашему приятелю Вайнбергу. А значит "дело"
сдвинулось. А в какую сторону?
Вернулась домой, повозилась с детьми, уложила их спать, подготовилась к лекциям
следующего дня и села писать письмо Илье.
Написала Илье, что Ковалева "очень хорошо настроена." Затем, "на тот случай, если
какой-нибудь, хвост за тобой еще тянется", я на паре страниц дала Илье кучу советов
относительно предстоящего похода в КПК. Сообщила о состояние наших финансов, в
которых из-за того же Мусахунова образовалась брешь, ибо он отменил оплату
командировки Ильи в Москву и оплату сверхурочных за наши лекционные переработки
сверх максимума.
"С деньгами у нас так: У меня есть квартплата (300 рублей) + Маруся (200 рублей) до
1 ноября включительно, кефир до 15 ноября, на жизнь до 1 октября. Мне еще нужно 350 на
жизнь до 15 октября, 300 рублей прибавить на жизнь с15 октября до 15 ноября (по 150
рублей на полмесяца).
Я должна еще получить 300 из Библиотечного, что о я рассчитываю вложить на
жизнь с 15 октября до 15 ноября. 117 рублей я получу из Лекционного бюро, но лишь в
октябре. Поэтому это пойдет на прачку и электричество, мелочь мне на расходы. 350 на
жизнь с 1 октября по 15октября придется взять из получки на инфаке, так что там
останется рублей 150-200.
Надо еще заказать уголь, но, может быть, это пока отложить, т.к. 2 тонны от
института уже привезли (кстати за погрузку и разгрузку пришлось заплатить еще 50
рублей), а студентов инфака со дня на день могут угнать на хлопок. А это остановит мой
заработок там. В общем отсутствие сверх максимума и командировочных нас здорово
подвели".
А далее я описала, с каким наслаждением сынули поели пасти лу, переданную Фани
Яковлевной во Фрунзе с оказией, и поведала о их делишках.
Игорек и Юрочка
13 сентября 1954 год. Травка Илье.
"Пастилу уминают с огромным аппетитом и Юрка и Игорек. Игорь счастлив, что
Юре уже можно пастилу. Его первым вопросом, когда он утром обнаружил коробку, было:
"А Юрочке можно? Да? Тогда надо дать ему большую, белую, он с удовольствием поест".
Вообще они друг друга очень любят.
У Игорька прошел очередной кризис, он стал опять ровным и хорошим. У нас с ним
большая победа. Ему делали укол против дифтерии под лопатку и он даже не пикнул,
понимаешь? Ни звука и сам был очень доволен такой своей силой. Я потом много
рассказывала ему о микробах и лекарстве, и он задал ряд любопытных вопросов. Сам решил,
например, что фашисты, наверно, кормят микробы вкусными вещами, чтобы люди
умирали, и я рассказала ему немного о бактериологической войне.
Страстно мечтает о детском саде, готов идти на любые муки, только его бы

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
203/269
приняли, а между тем у меня ничего не выходит. Вытравливала ему вчера глистов, он
честно пил английскую соль – но ни один глист не вышел. Есть ли они у него вообще?
Юрка растет большим гурманом. С большим аппетитом ест борщ, пюре и т.п. с
общего стола, а если варишь ему отдельно – кривится, плюет и орет. Уплетает за обе
щеки пирог с яблоками, оладьи, но не хочет манку. Сегодня фрикадельки куриные ест,
завтра уже не хочет. Помидоры и арбуз готов есть все время. Очень активен. У Игорька
вся мысль была в глазах, а у этого в теле – вертится, тянется, все в рот, ни минуты не
сидит спокойно. Помнишь, Игорь всегда плакал только жалобно, этот орет во всю мощь.
Совсем другой характер. Глаза стали коричневыми. Уже два раза летал с кровати, виной в
обоих случаях Маруся, в последний раз с ее койки и проехался маленьким носиком по полу –
конечно, расцарапал. Зубов уже 4, завтра будет 5.
Недавно шлепнула Юрку за обедом за капризы и поставила обратно в качку – не
хочешь есть, не надо. Игорек тоже обедал, и начал меня уговаривать: "Мама, ты все -таки
дай ему покушать, смотри как он плачет, он ведь маленький". Пара излюбленных фраз
Игоря: "Мама, дай человеку покушать", " Мама, но человек ведь еще не прокакался". Короче
говоря он уже человек.
Вот тебе немного о наших малышках.
На этом кончу. Письмо получилось такое длинное, что мне даже надоело писать.
Не сердись за ошибку с посылкой предыдущего письма простой почтой. Отправлял
Юрка. А он бывает рассеян.
Пиши и как можно лучше работай.
Целую. Травка".
Я закончила писать письмо Илье. И тут, когда уже стало быстро темнеть, пришел Юра
Л. с известием от Оськи Вайнберга, что мы оба уволены.
Бабах!!! Еще раз кончилась наша лафа.
Вечером 13 сентября. Скорее домой к декану!
Сидеть и ждать утра, конечно, нет никаких сил. И под предлогом забрать переданную
Ильей посылку, мы с Юрой Л. отправились поздно вечером на дом к Иосифу Глузкину,
декану истфака, только что вернувшемуся из Москвы. Пошли за подробностями, за
разъяснениями, за советом что же теперь делать.
А там, у Глузскина, мы неожиданно застали и моего завкафедрой Мусина и
замдиректора института Пичугина. Все взъерошены, ибо приказ, состряпанный
Мусахуновым, был огромным, с кучей перемещений преподавателей, в том числе и со
снятием Иосифа Глузкина с деканства. А между тем Глузкин только что защитил в Москве
диссертацию!
Но во всей этой претрубации уволенными в нашем институте оказались только Илья и
я.
Так началась история, действующими лицами которой, кроме Ильи и меня, оказались
разные люди, втянутые в водоворот событий, кто в силу занимаемой должности, а кто
просто из дружеских чувств.
Первым, сразу в тот же вечер, меня приятно удивил мой завкафедрой Мусин, по
дурости министерства лишавшийся в моем лице специалиста, читавшего уйму лекционных
курсов и активно составлявшего всяческие методические пособия для студентов -заочников.
Где Мусину искать теперь новый кадр? Мой завкафедрой был добр, работать под его
началом было комфортно, он никого не напрягал, но был он чуточку трусоват – для него с
начальством спорить, что против ветра плевать – таков был его жизненный принцип, и его
он держался твердо. А тут выходило, что надо бы идти в Министерство и объяснить

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
204/269
Мусахунову, что штаты вовсе не сократились, и что Шелике кафедре нужна. И Мусин
нервничал.
А я сходу, в тот же тревожный вечер, в доме у декана, " сразу же официально
предупредила Пичугина о своей беременности. И Мусин просто просиял, узнав таким
образом о возможности сохранить меня на кафедре". (Травка Илье 16 сентября 1954 года) .
Круглое татарское лицо Мусина, излучавшее нескрываемое солнечное сияние, просигналило
мне – "Я рад, что вы остаетесь. Очень рад", и мне стало спокойнее.
Мусин и Глузкин в один голос начали давать всяческие советы, предполагая, что
увольнение связано с "нашим делом", и со слухами о какой-то " группе", на что не раз
намекал Валька Гречко. "Сдержаннее всех был Пичугин (как всегда). Единственное, что
сказал Пичугин, что первым долгом завтра, пока нет приказа по институту – это идти к
Саматбекову" (там же).
В те годы национально-кадровая политика в Киргизии предписывала ради пестования
национальных кадров ставить по возможности во главе учреждения киргиза, но в качестве
его заместителя обязательно назначать русского. Пичугин и был таким "назначенцем" при
директоре института Саматбекове, и в какой-то мере был призван выполнять роль Фрунзе
при Чапаеве. Но если Саматбеков уж никак не подходил на роль полководца, то Пичугин
при Саматбекове был абсолютно на своем месте. Светловолосый, светлоглазый,
приземистый и физически сильный, "хоро ший, простой русский парень", каким Пичугин
мог показаться на первый взгляд, был не только умен, но еще и прирожденным дипломатом.
Это позволяло ему, оставаясь, как положено, в тени своего начальника, иметь и отстаивать
собственную точку зрения, а главное проводить ее в жизнь, ни на йоту не конфликтуя при
этом с самолюбивым начальством. Пичугин субординацию сохранял и подчеркивал, но
одновременно заботливо "оберегал" Саматбекова от ошибок.
Я Пичугина уважала, знала – он не из боязливых, а его осторожность – тактика. Мусин
и Глузкин – трусливы, а Пичугин – осмотрителен.
14 сентября 1954 года. Диалог с Саматбековым.
Утро я начала с похода в райком партии, к его первому секретарю Ковалевой,
рассказала ей о нашем увольнении. "Ковалева отнеслась очень хорошо, возмутилась, что у
нас в институте каждый год ерундят (имелось в виду ежегодное увольнение сотрудников
и их восстановление по суду) и выразилась так: "Пусть они найдут в городе второго
такого лектора" как ты. Ответа из КПК еще нет.
Затем я пошла в консультацию, и вооружившись справкой о беременности,
отправилась к Саматбекову". (Там же)
Саматбеков, низкорослый, очкастый киргиз, лет сорокапяти –директор нашего
Заочного пединститута. Это был на вид тихий, скромный и почти незаметный в институте
человек. Все знали, что сам он никогда ничего не решает, а полностью выполняет все
директивы – устные или письменные, Министерства Просвещения Кирг. ССР, вернее
начальника отдела педагогических Вузов Мусахунова. Наш директор не мешал
министерству творить свои странные дела по увольнению почему-то ставших неугодными
преподавателей, но и решениям суда о восстановлении очередного, незаконно уволенного
работника вверенного ему института, он тоже не мешал. Его глаза за толстыми очками
никогда не меняли выражения, они прост о глядели или не глядели на собеседника,
оставаясь спокойными и равнодушными , в любой ситуации. Спокойствие Саматбекова
было феноменальным – всенепременно все всегда как с гуся вода.
А Илья в институте был председателем Расценочно конфликтной комиссии (РККА), то
есть тем профсоюзным деятелем, без согласия которого вообще никого увольнять было
нельзя. Илья регулярно отказывался подписывать очередной приказ Саматбекова об

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
205/269
увольнении кого-то из наших коллег. А Саматбеков, не ссорясь с Илей, не возмущаясь
оказываемому сопротивлению, все равно в очередной раз спокойно увольнял. А суд также
спокойно штамповал решение о восстановлении уволенного на работе, ибо без согласия
РККА приказ был незаконен. Таково трудовое законодательство. И в институте в это время
работало уже несколько человек, прошедших через такое "увольнение-восстановление".
Саматбеков с Ильей не конфликтовал, он вообще ни с кем не конфликтовал. Как
скажут – так и сделает. И ни разу суд не вынес постановление о возмещении ущерба за
вынужденный прогул с виновника – послушного директора института Саматбекова. А
потому все наши страсти-мордасти были ему абсолютно до лампочки. Что ему чужие
страдания? Не его забота, и не его вина.
За равнодушной спиной Саматбекова умный и властный Мусахунов мог всласть
экспериментировать, мстить, миловать, держать в страхе и повиновении, полностью
игнорируя закон. Такая вот сладкая парочка. Не знаю, может быть во время какого -нибудь
тоя с бешбармаком, бараном и водкой, они оба, и Мусахунов, и Саматбеков, изрядно
захмелев, дружно хвастались перед собутыльниками теми игрищами, которые они, в полном
согласии друг с другом, устраивали подчиненным им людям, возможно, даже просто так, от
скуки. Все может быть.
Итак, 14 сентября я заглянула в кабинет к Саматбекову, а там сидит уже и Пичугин.
Это хорошо, наверное. Меня попросили подождать.
А затем между мной и Саматбековым, с редким включением Пичугина, произошел
занимательный диалог, часть которого я почти со стенографической точностью, но со
своими короткими комментариями, передала в письме Илье от 14 сентября 1954 года
Саматбеков: Ну как живете, товарищ Шелике? (Идиотство, а?
Шелике: До вчерашнего дня очень хорошо, спасибо). А теперь не знаю.
Саматбеков (сразу с места в карьер): Вы не могли бы достать справку о Вашем
состоянии?
Шелике: Она у меня с собой. (Подаю справку. Саматбеков и Пичугин ее читают).
Саматбеков: Так вот товарищ Шелике, у нас, видите ли, не дают дополнительную
единицу на кафедры истории, и мы должны были уволить кого -то по всеобщей истории, и
кого-то по истории СССР.
Шелике: А почему именно нас? Ведь по производственным характеристикам ( я
шпарю отрывки из характеристик почти наизусть).
Саматбеков: Нет, нет, работники Вы хорошие, мы ничего не можем другого сказать.
Но все остальные у Вас на кафедре кандидаты или доценты.
Ничего себе знания своего коллектива! Да у нас половина без степеней! Во дает! Даже
Пичугин ухмыльнулся. Да и насчет сокращения штатов я Саматбекову тоже объяснила, что
как было у нас шесть единиц, так и осталось. Откуда он взял како е-то сокращение, а?
Смотрит растерянно.
И я пошла в атаку. А вот Илью уволили во время отпуска. Но сие незаконно и суд его
все равно обязательно восстановит. А в институте и так уже несколько судебных дел
дирекция проиграла. Кто знает, за чей счет в этот раз суд сочтет необходимым
компенсировать вынужденный прогул?
–
Да, да, да – единственная реакция Саматбекова на мою тираду. И жалобное:
Саматбеков: Но что мы можем сделать? Вот Вас нельзя уволить, а где мы возьмем эти
О,5 ставки?
Шелике (почти нагло): А это, Карим Валиевич, меня не интересует. Я работала по
кафедре истории, по ней и буду работать. И имейте в виду, что я не соглашусь пройти по
другой кафедре во избежание неприятностей в будущем году.
Саматбеков: Да, да, да. (обращаясь к Пичугину) А вот с этой бумагой ( держит в руках

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
206/269
справку из консультации) мы никак не можем ее уволить?
Откровенно, а? В присутствии беременной женщины. Знающей законы!
Пичугин (значительно, веско, и решительно качая головой): Нет! Ни в коем случае.
Шелике (вкрадчиво, "сочувствуя" Саматбекову): Карим Валиевич, у Вас тогда будет
судимость в 3 месяца. Не надо Вам этого.
"Результат – оба сели в машину и покатили в Министерство снова утрясать вопрос
Уже вечером со мной все было решено – издан приказ "Во имя
изменения...восстановить на работу" и т.д." (Там же)
С Ильей все еще висело в воздухе.
15 сентября Саматбеков опять до позднего вечера торчал в Министерстве, приехал в
институт и сказал мне, что Илью все-таки решили уволить и известить об этом телеграммой.
Оповестив меня о решении министерства, наш директор спокойно отправился восвояси.
Отступление на тему "Разные судьбы"
Пока я принимаю новые удары судьбы на свои все более закаленные плечи, а Илья
валяется в Москве с подозрением на инфаркт, мама и папа отдыхают в Венгрии. И имен но в
эти дни мама и папа посылают нам коротенькое письмо о прекрасно проводимом очередном
отпуске.
Венгрия. 14 сентября 1954 года Мама нам.
"Дорога Траутхен, дорогой Илья, дорогие, дорогие Игорь и Георгий!
Так как мы не можем привести что-нибудь с нашего прекрасного отпуска в Венгрии,
мы посылаем Вам это письмо только из-за чудесных марок. Каждый день мы видим что-то
новое в Венгрии, но в четверг 16 сентября держим путь снова домой. Но так как у нас
сейчас все еще отпуск, письмо будет коротким!
Вам всем приветы, поцелуи и, главное, здоровья. Ваши мама и папа".
А что еще желать, и о чем беспокоится, когда у нас с Ильей ведь все в порядке?
У меня не поднялась рука сразу написать родителям о новых сложностях нашей жизни.
Не захотелось.
Но и спустя месяц мама и папа продолжали оставаться в полном неведении о
фрунзенских делах. Я и писем не писала, только две коротенькие открытки с
благодарностью за очередную посылку отправила я в Берлин. И Илью поставила в
известность, что на этот раз "я не писала маме о наших бедствиях, не хочется, почему-то". (
26 октября 1954 года. Травка Илье). Надоело мне их все время огорчать, валить на них наши
невзгоды. Да к тому же все равно в письмах всего не напишешь. Тут я цензуры все -таки
боялась.
Советы Лени Левитина
Пичугин, вечером 15 сентября, (в последний день чудесного отдыха мамы и папы в
Венгрии), как и я ждавший в институте решения министерства, сказал мне, что завтра надо
немедленно идти в ЦК профсоюзов, так как вопрос не согласован.
Но я решила иначе, не буду пороть горячку, – сперва получу квалифицированную
консультацию у юриста, специалиста по трудовым конфликтам. Это был живчик Леня
Левитин, бывший одноклассник Юры Луканцевера, а в будущем большой друг нашей семьи,
и через годы, после смерти Юры Л., дельно помогав ший мне. И уголь добывал, и утешал,
когда я рыдала.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
207/269
Фрунзе. 16 сентября 1954 года. Травка Илье.
"Консультировалась с Леней Левитиным.
Его мнение – выиграем процесс безусловно.
Дура, что дала знать о беременности сразу, надо было бы, чтобы в суде сразу
рассматривались оба дела. Так эффектней.
Черт с ним, с эффектом.
Советует взять адвоката (завтра он с ним поговорит) – это стоит 100 рублей
Но! Пока нет приказа по институту, ничего не начинать, чтобы не спугнуть и
оставить первоначальную формулировку + несогласованность с ЦК профсоюзов, +
увольнение офицера запаса + инвалида отечественной войны + отца двух детей и т.д.
Само основание увольнения неверно – приказ министерства во время пребывания
увольняемого в отпуску...
Это пока все".
Так появился у нас новый друг Леня Ливитин. Если кто-то хочет спросить, а каким
был Леня Ливитин, то пока коротко отвечу так: Представьте себе улучшенный, человечный
вариант Березовского, и Вы получите Леню Левитина, тогда еще двадцатишестилетнего
холостяка, молодого, сверхэнергичного.
Через пару дней по просьбе Лени взялся за защиту Ильи удивительный, очень
самобытный, человек – адвокат Сиротин Федор Михайлович. Сдержанный, как Пичугин, в
чем-то на него даже похожий, немногословный, он не считал нужным объяснять мне планы
построения им защиты, и по мужски твердо, но тактично отстранял меня от лишних
подробностей своих действий. Сиротин учил доверять ему и я доверилась. Правда, не сразу.
Я ведь сама активная, и мне самой всегда надо все знать.
А Илья в Москве нервничал, не понимал намерений адвоката, встревожено
спрашивал, почему Сиротин не выдвигает в своем заявлении в суд сразу всю обойму
нарушений министерством советского трудового законодательства, так ведь вернее, чем
начинать с самого незначительного.
А Сиротин готовился к длительной борьбе и не собирался сразу раскрывать все карты.
И начинал с малого. И я поняла, что человек он не только спокойный, уверенный и не
суетливый, но еще и мудрый, хотя лет ему немного, скорее всего он ровесник Ильи. Но для
такого понимания мне понадобилось некоторое время.
Диалог с Джолоновым
А пока в эти же дни меня вызвал на ковер министр просвещения Киргизской ССР
Джолонов. И я потопала к знакомому неказистому двухэтажному зданию, где пять лет тому
назад произошло чудо – меня и Илью направили на работу в пединститут, даже не взглянув
на наши бумаги.
Дверь, ведшая в кабинет министра была тяжелой, дубовой. Я приоткрыла ее, спросила,
можно ли войти.
Великолепный красавец, высокий, черноокий, чернобровый, весь – кровь с молоком,
величественно восседал в кресле на самом конце огромного стола, тоже тяжелого,
дубового. В знак разрешения войти вальяжный мужчина слегка кивнул головой.
Я прикрыла за собой дверь, но осталась у порога в ожидании следующего знака со
стороны министра – приглашения пройти к столу и сесть на стул для предстоящей беседы.
Субординацию в вопросах церемониала я соблюдать умела. С киргизским начальством это
было очень важным атрибутом общения.
Но самодовольный красавец-мужчина ни жестом руки, ни кивком головы, ни единым
звуком голоса не предложил мне пройти и опустится на стул. Я так и стояла у порога, а
Джолонов молча и бесцеремонно, в упор разглядывал меня, беременную, с ног до головы.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
208/269
И, наконец, произнес, чеканя слова, одну всего фразу:
–
Хочу предупредить Вас, что после того, как Вы родите, мы Вас немедленно уволим.
Все. Вот для этого он меня и вызвал в министерство! Для такой чепухи, не
вписывающейся в рамки никаких законов – ни трудовых, ни просто человеческих.
Разве может мужчина такое говорить женщине, становящейся матерью? Да этот
сидящий передо мной "смерть бабам" просто настоящая сволочь! Сволочь, еще и советские
законы попирающая!
В одну секунду меня охватил гнев, жгучий, пронизывающий. Но именно в такие
минуты я внешне становлюсь холодной как лед, на побелевшем ли це выражение, которое
Илья называл "Кейтель, подписывающий акт капитуляции". Во мне гордость, надменность,
несгибаемость, скорее всего прусского разлива. Что -то от предков вскипает, вековое. И не
скрывая ненависти, я в ответ произнесла одну за другой коро ткие фразы, тоже чеканя
каждое слово, но вложив в голос еще тонну презрения:
–
Хочу предупредить, что ничего у Вас не выйдет. После родов я буду кормящей
матерью и по закону уволить меня Вы не имеете права. А уж я постараюсь, чтобы молоко в
моих грудях не пересохло. А за это время уйдете Вы.
Повернулась, и ушла, спокойно, очень медленно закрыв за собой тяжелую, дубовую
дверь.
Аудиенция окончена. Последнее слово за мной.
Ну, и гад!
Не знаю, что там подумал обо мне Джолонов, но я оказалась Кассандрой. Через какое-
то время, попавшись на очередной бабской истории, Джолонов был с треском снят с
должности министра просвещения "За моральное разложение".
Смерть Мусахунова
И еще одно событие совсем неожиданно вклинилось в нашу историю.
Толстый, откормленный на подобострастных тоях, начальник отдела педагогический
вузов, так мучивший вверенные ему кадры несметными перестановками и увольнениями, 23
сентября 1954 года умер от аппендицита.
Конечно, я сразу же поспешила сообщить об этом Илье в Москву. И не могу сказать,
что письмо мое было проникнуто полагающимся христианским чувством всепрощения.
Фрунзе 24-27 сентября 1954 года. Травка Илье.
" Дорогой Илья!
Все-таки есть на свете бог. Волей божьей Мусахунов вчера отправился на тот свет
от неудачной операции аппендицита. Не верится даже, да? Юрка обещал по этому случаю
принести сегодня вечером вина на помин его души. Он сияет как медный самовар. Даже
Маруся искренне перекрестилась со словами: "Ну и слава богу" при сем печальном известии.
Она призналась, что ночью молилась о его смерти, так как мы уже знали, что он в
больнице. Стыдно, а впрочем Юрка упрямо качает головой и говорит, что ни капельки не
стыдно".
Со смертью Мусахунова каким-то образом сразу отпала идея министерства отправить
Юру Луканцевера в Джалал - Абад. За Юру с самого начала открыто бился Пичугин,
который как и Юра, тоже был специалистом по физике. Юра был нужен ему, как и я
Мусину.
На известие о смерти Мусахунова Илья откликнулся тоже потоком брани в адрес
усопшего.
Москва. 3 октября 1954 года. Илья Травке.
"Твои известия о Мусахунове – прямо бальзам для ран. Целиком присоединяюсь к

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
209/269
Юркиному мнению, что смерти этого скота радоваться отнюдь не стыдно. Жалеть
можно только об одном: что он издох, не успев вылететь из партии или попасть на
скамью подсудимых, а это случилось бы рано или поздно. В остальном же жалеть о его
смерти не приходится; было бы еще лучше, если бы он издох раньше. Думаю, что смерть
Мусахунова обрадовала не только нас, но и многих других... Здесь среди наших царит
ликование по поводу возмездия, постигшего этого сукиного сына".
Болезнь Ильи
Москва. 20 сентября 1954 года. Илья Травке.
"Милый мой Травчонок!
Получил вчера твое письмо с подробным описанием наших сорванцов, очень
обрадовался и несколько раз перечитал его. Хотел вчера же на него отв етить, но оказалось
уже поздно, и на меня заорали, что мне нужен покой, отобрали бумагу и стали следить за
моим покоем. Как видишь, за мной ухаживают, но все-таки – если уж болеть, то болеть
надо дома.
Врачи все еще пытаются установить, что же у меня такое, хотя, как уверяют,
беспокоиться не надо, что с сердцем все хорошо, а пока...Двигаться не разрешают, читать
запрещают, посадили на строжайшую диету, одним словом установили режим, который
прописывают сердечным больным, и думают, что обманули меня. Впрочем, что у меня
такое они и сами не знают. Единственный, но твердый диагноз дан электрокардиограммой
–
ангионевроз коронарных сосудов, да и то Эльга опровергает этот диагноз. Так или иначе,
но я лежу и не могу ничего делать..."
Москва 25 сентября 1954 года. Илья Травке.
"Теперь о моих делах: мое здоровье пусть тебя не беспокоит. Сегодня мне второй раз
сделали электрокардиограмму, и результаты ее самые утешительные. Инфаркта у меня
нет (а боялись как раз инфаркта), никаких вообще серьезных сердечных заболеваний не
обнаружено. Может быть у меня перикардит, но и это не обязательно. Эльга, которая
сегодня у меня была, прямо утверждает, что у меня – воспаление (или раздражение, черт
его знает) звездчатых узлов симпатической нервной системы; отсюда и явления невроза
коронарных сосудов и прочее. Вообще судя по осторожным высказываниям Эльги и врача из
поликлиники (довольно неплохого), нервы у меня здорово расшатаны. И врач из поликлиники
и Эльга в один голос настаивают, чтобы я бросил курить. Пока я был болен, я не курил,
сейчас пока тоже не курю, но тянет на курево здорово. Видимо, все -таки надо бросать.
Чувствую я себя сейчас неплохо, встаю, хожу, разрешили мне на улицу выходить, но
работать всерьез пока запрещают....
Как ты себя чувствуешь, Травчоночек? Береги себя, девочка моя, я очень не хочу,
чтобы что-нибудь случилось из-за этих скотов...
Крепко, крепко целую тебя, Игорюньку, Юрочку.
Илья.
Большой привет Марусе".
Москва. 29 сентября 1954 года. Илья Травке.
"Я сейчас практически уже здоров и начинаю работать. Диагноз поставлен такой:
коронарный ангионевроз. Что это такое, я не знаю, но и Эльга и врач из поликлиники
требуют, чтобы я бросил курить. Курить бросаю, но надолго ли? Временами у меня
покалывает сердце, но это ерунда – сравнить нельзя с тем, что было. Одно меня огорчает
–
я потерял три недели, а их наверстать очень непросто".
Фрунзе. 1 октября 1954 года Травка Илье.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
210/269
"Дорогой Илья!
...Очень рада, что за тобой хорошо ухаживали дома во время болезни родные и
друзья. Надеюсь, что теперь ты уже здоров, Эльге надо верить больше других. Я почитала
кое-что, говорила с Юркой Гальпериным – ее диагноз самый вероятный – все это связано с
переутомлением и нервничанием. Значит не смей переутомляться, и, не смотря ни на что,
будь спокоен. Главное, говорит Юра Гальперин, наплевать на болезнь, тогда она пройдет,
наплевать, конечно, не в смысле нарушения режима и проч. (курить нельзя), а
психологически, не думать о ней, ибо это болезнь впечатлительных интеллигентов. Да я
думаю, у тебя нет особой охоты и времени копаться в своих внутренностях. Итак будь
здоров".
Курить Илья не бросил и умер весной 1985 года от четвертого инфаркта, дожив всего
до 61 года. Очень мало...Но это так, в скобках.
Болезнь Ильи неожиданно имела для нас и хорошую сторону – поскольку Илья
оказался на бюллетене, то его отпуск автоматически продлевался на все время болезни. А
значит прибавлялось время для ожидания ответа из КПК, и "не терялось" время для работы
Ильи в архиве. А для всего этого Илья и уехал в Москву.
Во время моей беременности.
ДЕЛА В МОСКВЕ, ДЕЛА ВО ФРУНЗЕ
Суд по вопросу о восстановлении Ильи на работе, из -за болезни Ильи откладывался,
так как исковое заявление можно было подавать только после вступления приказа об
увольнении в действие, т.е. через две недели после окончания отпуска. Никак не раньш е. И
Илье не было смысла немедленно бросать дела в Москве, и кинуться во Фрунзе.
Все его бумажные дела – добыча и высылка нужных характеристик, выписок из
приказа, переговоров с адвокатом и т.д. я взяла на себя. А Илья в Москве должен был
сделать все возможное и невозможное, чтобы, наконец, КПК выслала в райком партии
документ, подтверждающий, что исключен Илья именно "За утерю кандидатской карточки",
и только. А значит все домыслы и сомнения наших коллег, членов партийной организации
института – на пустом месте. И заткнуть, наконец рот этому Гречко, довольно противному
типу, сплетни распускающему о какой-то "группе, созданной Шелике-Скляр". А если хвост
МГУшных дел все еще тянется, то подать еще раз апелляцию. Так что дел у Ильи в Москве
хватало.
И по принципу "Где наша не пропадала", я предложила Илье еще и подумать – а не
рвануть ли ему прямо сейчас в аспирантуру МГУ? Подать документы, раз уж он все равно в
Москве он пробудет дольше, чем предполагал, а?
А что?
Стипендия –780 рублей, та же, что и его зарплата в институте, что-нибудь еще
подработает. Зато уже через год, всем чертям назло, вернется домой кандидатом наук! И
никто, никогда не посмеет его снова уволить!
А мы во Фрунзе как-нибудь выкрутимся, а?
Вот так: и Юра пусть едет за кандидатской в Ленинград, и Илья пусть едет за
кандидатской в Москву, а я с тремя детьми останусь во Фрунзе и тоже буду работать над
кандидатской, клянусь. Но пусть они защитятся первыми.
Ничего не скажешь, такая вот уверенная в своих силах, самоуверенная, беременная
молодая женщина 28 лет, которой море по колено. Ненормальная?
Обо всех делах мы и писали друг другу – и вариант с аспирантурой рассматривали со
всех сторон, и последовательность действий в КПК обсуждали почти в каждом письме, и
предстоящее заявление в суд, согласовывав с адвокатом, обдумывали вместе. Я еще и

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
211/269
Хрущеву писать собралась, и черновик моего послания тоже ходил туда и обратно в письмах
между Ильей и мной.
Все это занимает много страниц в нашей переписке, утопает в подробностях, и я
опущу эту часть, мне кажется она мало интересна именно из-за бесконечного обсасывания
всяческих деталей. Кому любопытно, прочтет в самих письмах.
Короче – Илье предстоит подать исковое заявление в суд. Но прежде всего мы ждем
разрешения "нашего дела" – письма из Комиссии партийного контроля, которая в ответ на
апелляцию Ильи еще 1948 года уже разобралась в мучительной МГУшной истории. И по
нашим понятиям сняла с нас нелепые обвинения. И для аспирантуры Илья документы
готовит.
А дома во Фрунзе растут наши дети.
Дела домашние 24 сентября – Игорек впервые влюбился, а Юрочка кусается
Фрунзе. 24 -27 сентября 1954 года. Травка Илье.
"Дети здоровы. Игорь переживает первую любовь. Предмет – две девочки с соседнего
двора, но старшая, кажется, пользуется наибольшей благосклонностью. Он меня очень
просил познакомить его с этими девочками, знакомство ему даже снилось. Я очень
серьезно отнеслась к этому горячему, навязчивому желанию, хотя не могла не улыбаться
внутренне, глядя на сияющие глаза. Когда речь шла об этих девочках. Повела его
знакомиться, он смущенно спрятался за мою спину, но я деловито предложила девочкам
поиграть у нас во дворе и проч. И знакомство состоялось. Когда девочки ушли домой, Игорь
не меньше часа сидел во дворе около уборной, ожидая, что они опять покажутся, а в ечером
то и дело удовлетворенно отмечал: "Я уже познакомился". Теперь мечта Игоря поиграть у
девочек во дворе. Сегодня у него плохой день– весь день идет дождь и "Я сегодня совсем не
играл с девочками" – огорченный итог дня. Рановато, а? Но я не хочу спугнуть его
доверчивость и поэтому очень серьезно слушаю речи влюбленного младенца.
Юрка переживает шестой зуб, кусает что попало, вплоть до тети Маниной щеки и
моей груди – уткнется головой и вдруг как куснет, держись только.
На днях ему сделают оспу".
Ответ КПК
Студентов инфака Фрунзенского пединститута, где у меня было по четыре часа лекций
в день, в конце месяца угнали на хлопок. Это, правда, подкузьмило наше материальное
положение, т.к. я успела подработать гораздо меньше денег, чем рассчитывала, но зато дало
мне свободное время и для диссертации, и для регулярных походов к Ковалевой за
долгожданным ответом из КПК.
И он пришел!
Но какой!
Еще 27 сентября секретарь райкома Ковалева поведала мне. что ответ из КПК уже в
райкоме, но "пока сказала мне только следующее. Там:
1) В чем мы обвинялись студентами.
2) Формулировки РК и МК.
3 )Решение парткомиссии и формулировка КПК –"За утерю кандидатской карточки".
4) Твое заявление в КПК.
Завтра она проконсультируется в ЦК, после чего я к ней зайду. Хочу, чтобы она
ознакомила меня с материалом. Она в свою очередь после консультации с ЦК ознакомит
Минпрос и проч.
Хотела бы я знать, что там за решение партколлегии, кроме формулировки.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
212/269
Ну, будь здоров, пишу так коротко, чтобы быстрее, а то опоздаю на телефон. Если
слышимость будет опять плохая, исправь телефон, дело в нем.
Крепко целую. Пиши чаще. Травка.
P S. Над диссертацией работаю, обрабатываю документы.
Студенты на сельхозработах".
К Ковалевой я, конечно, на следующий день не попала, для консультаций в верхах ей
понадобилось время. И вот 2 октября, наконец, наступил день моего знакомства с
долгожданным ответом из КПК.
Ковалева, миловидная, симпатичная женщина, лет 35-40, никогда не говорила
суровым начальственным тоном, а, наоборот, всегда просто, а часто даж е сердечно. Ни
коротко остриженных волос а ля 30ые годы, наоборот, гладко причесанные, с ровным
пробором посредине головы, густые длинные светлые волосы были собраны сзади в узел,
очень как-то по-домашнему. Мне рядом с Ковалевой всегда было спокойно.
И вот теперь она сидела по одну сторону стола, я по другую. И ровным голосом
секретарь райкома зачитывала мне места из большой бумаги, пришедшей из Москвы.
Не знаю кто ее уполномочил это сделать. Но она читала. А я слушала, с чувством
нарастающего ужаса в душе.
Фрунзе. 2 октября 1954 года. Травка Илье.
"Дорогой мой Илья!
Сперва дай клятву, что не будешь нервничать. Слышишь? Ты ведь сильный. А теперь
читай.
Только что была у Ковалевой. Дела такие. Из КПК пришла большая бумага, в которой
повторены все обвинения, которые когда-либо тебе или мне предъявляли. Сказано, что эти
материалы обвинения при расследовании подтверждены. Формулировка исключения – за
утерю кандидатской карточки.
Напишу тебе те отрывки, которые Ковалева мне зачитала, все, конечно, не
воспроизведу, точность не гарантирую, примерно так:
На квартирах, в аудиториях, в уголках велись разговоры о (или ты сомневался в)
независимости комсомола от партии, истинности принципов советской демократии, есть
ли у нас социализм. "Все эти сомнения есть перепевы троцкистских взглядов".
Утверждение о том, что ты изжил свои сомнения еще в 1941-42 годах неверно. Ибо в
1946 году вел эти антисоветские разговоры с вышеуказанной группой студентов.
Студенты, колеблющиеся, собирались на квартирах, в частности разговоры Скляра с
Шелике и Х. происходили на квартире у Шелике.
Перечислены фамилии X Y Z A B C и, наверное, еще другие.
"Неслучайно стремление А и еще кого-то сблизиться со Св. Сталиной через Д". (Это
что за чертовщина?)
Говорится о заметке Шелике и М. О героях Молодой Гвардии - высказали сомнение в
том, действительно ли они герои нашего времени.
Есть там и о твоих родственниках за границей, но это мне не зачитывали, а только
спросили, что за родственники.
О "группе студентов" говорится неоднократно.
Есть разговор с Z о том, может ли социализм изменить низменную природу человека
и прочая дрянь.
"Всего в этой группе 19 человек, большинство с 111 курса истфака, есть из
Мединститута, из Военного института иностранных языков".
После каждого такого факта приводится соответствующий No дела.
Все.
Нет, еще – "Вся редколлегия газеты "Летопись" состоит из колеблющихся

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
213/269
студентов".
Я внешне очень спокойно слушала всю эту галиматью, сфабрикованную из сплошных
искажений фактов, но фиксирующих некую "группу Шелике-Скляр" как "антисоветскую" и
"троцкистскую". К тому же там еще откуда-то взялась новость о зачем-то предпринятой
"попытке связаться со Св.Сталиной", (с которой и связываться-то было незачем –я училась с
ней в одной группе !). Я необходимо было оставаться сов ершенно спокойной. чтобы как
можно больше запомнить из зачитываемого, дабы ничего не забыв, скорее передать все
Илье. Думаю, ни один мускул даже не дрогнул на моем лице. Но внутри я – сжатая
пружина, а в мозгу – застрявшая заноза: "Господи, какой кошмар!"
И нарастали во мне вопросы: "Если по убеждению КПК все было именно так, то
почему меня и Илью – эдаких новоявленных "троцкистов" не только не арестовали, а даже
из МГУ не выгнали? И почему Илью исключили из партии не за "троцкистские
высказывания", а за утерю кандидатской карточки?"
Что-то тут не склеивалось. И мне полегчало. Да и Ковалева, я надеялась, не могла
сама не заметить явного противоречия.
Как же реагировала Ковалева?
"Иля, разговор с Ковалевой был очень хороший, слышишь?
Сперва она попросила меня рассказать о сущности дела. Затем задала вопрос о твоих
родственниках и что это была за группа студентов? Я ей все объяснила".(Там же)
В свою очередь я тоже задала Ковалевой вопрос, конечно, не о том, почему же нас не
арестовали, а о нестыковке "материала расследования" и формулировки исключения из
партии.
Ответ Ковалевой прозвучал стопроцентно в духе соблюдения партийной дисциплины,
согласно которому решения вышестоящих органов не обсуждают.
"Это дело партколлегии, она так решила".(Там же)
Но дальше разговор вошел в обычное русло и я снова увидела мягкую, женственную,
очень внимательную Ковалеву. "Я сказала ей, что мы всегда рассматривали эту
формулировку как снятие всего того, против чего ты апеллировал. Она это понимает.
Я сказала, что ты теперь, конечно, будешь просить о пересмотре дела. Она это
одобряет. Тем более, говорит, что формулировка-то дана такая.
Потом она меня спросила: "Коммунисты требуют, чтобы их ознакомили с этим
документом, что Вы думаете об этом, товарищ Шелике?" Я ей сказала, пусть читает,
только пусть обязательно скажет, что ты против этого будешь апеллировать, ибо
считал, что все это снято формулировкой.
Тогда она сказала, что пока подождет, пока ты не приведешь сейчас в порядок дела в
КПК, и только после этого будет, а может быть и не будет, знакомить коммунистов с
этим документом. Я, конечно, очень обрадовалась". (Там же)
А на ее совет спокойно работать следующий год, "я ответила, что тебя, вот уволили,
как же можно трудом своим смыть пятно? Она засмеялась и говорит: "Ну, это у них не
выйдет, закон против них. Я им и сейчас говорю, что пусть поищут второго такого
преподавателя. Об этом не беспокойтесь".(Там же)
Кто для Ковалевой были эти "они", у которых ничего не выйдет с увольнением Ильи?
Кто?!
Кто, собственно, заварил по-новому кругу все это дело против нас?
Разве не сами партийные органы вместе с Министерством просвещения начали атаку
против нас
А КГБ, что ли, осталось в стороне? Ой ли.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
214/269
Разве не они, вместе взятые, нас сперва "прошляпили", а теперь спешили исправить
"упущенное"?
Я не знаю ответа.
Но не мог же на самом деле один Мусахунов (мир его праху!) быть источником нашего
увольнения? И Джолонов? Без согласования с отделом науки ЦК КП (б) Киргизии? Когда по
мельчайшему вопросу – даже из-за бумажки, подтверждающей просьбу института к
М.Н.Тихомирову о руководстве диссертацией Ильи, сочувствовавший нам Пичугин
вынужден был бегать в отдел науки ЦК?
Я не знаю ответа.
И еще: разве не райком партии, которому непосредственно подведомственна
партийная организация нашего института, в первую очередь должен был быть озабочен
"чистотой преподавательских рядов", и избавлять студентов от влияния потенциальных
"троцкистов"? Пусть и не членов партии?
Почему же Ковалева разрешила себе быть против увольнения Ильи?
Я не знаю ответа.
Но секретарь райкома партии Ковалева оказалась "на нашей стороне".
При чей поддержке?
Я не знаю ответа.
Размышляя сегодня о странностях содержания бумаг, присланных из КПК, я
вспомнила, что и следователь КПК Кузюрин, занимавшийся в 1947-48 гг. апелляцией Ильи,
по словам Ильи во всем прекрасно разобрался и тоже был "на стороне Ильи". А вот члены
коллегии КПК, возможно, бдительно настаивали н а обвинительной части, как истинной. И в
результате Кузюрин добился компромисса – в деле вся чушь собачья осталась, и исключение
из партии тоже не отменилось, а вот формулировка была утверждена Кузюринская. –
только за утерю партбилета. Такой вот парадокс.
Соединили несоединимое и сдали дело в архив? Чтобы похоронить?
А я, дура, захотела в партию...
И "дело" всплыло.
Из-за меня?
Я не знаю ответа.
Странно, но я все время чувствовала, что Ковалева нам верит.
"Со мной она решила вопрос так. Оба рекомендующие свои рекомендации отозвали,
соответствующее решение я могу получить. Мне надо в биографии писать, какие у меня
были сомнения и за что ты исключен из партии. Советует теперь поработать еще год и
отложить дело (о вступлении в партию). Я ей сказала, что и сама не буду теперь
настаивать на рассмотрении моего заявления, так как не могу взять на себя вину, которой
нет, сперва должен решиться твой, а тем самым и мой вопрос. Она согласилась:
"Побудьте пока еще комсомолкой".(Там же)
При беседе с Ковалевой присутствовал "член райкома партии Селезнев". Тогда, когда я
писала Илье о встрече в райкоме, я так и думала – член райкома. Но дальше я написала, что
Ковалева обратилась к Селезневу со словами: "Короче говоря она сама все рассказала, Вы
ведь видите сами, это ясно". Так к простому члену райкома его первый секретарь не
обращается. Сейчас я думаю, что Ковалева вела беседу со мной для Селезнева, а тот за все
время не проронил ни слова, но слушал внимательно. КГБ?
Я не знаю.
И еще мне интересно знать, а в 1954 году нашу переписку с Ильей КГБ тоже читало?

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
215/269
Мы, дураки, об этом почему-то совсем не думали. Или не читало? Только после ХХ съезда в
1956 году один бывший заочник признался Илье в контроле за нашей корреспонденцией.
Так что, наверное, КГБ и на этот раз наши письма все же читало. А из наших писем
следовало, что были мы очень даже правоверные, и возможно, это нас спасало, в какой -то
степени.
Может быть.
Мои выводы, которые я сделала тогда, после встречи с Ковалевой.
"Еще я ей сказала, что нельзя говорить о сомнениях в построении социализма и
прочее, ибо мысли то были детские (директор и рабочие и проч.) и мы сами
сформулировали так резко, чтобы было ясно, на какие вопросы обратить особое внимание
на семинарах. В общем, Иля, в свое время мы сами нечаянно раздули это дело...
Мой совет: Первое, что ты должен просить в КПК – чтобы тебе зачитали копию
того, что прислали в райком, а на основе этого строить свою новую апелляцию. Мы, Иля,
сами придали вопросам ту форму, в которой они не были и поэтому нас обвиняют в том,
чего не было. Но разобраться все-таки можно, ведь разобралась же полька.
Ковалева все время говорит, что она консультировалась в ЦК, и я должна
согласиться, что иначе понимать эту бумагу нельзя. Но чувствуется, что она верит в
возможность путаницы и поддерживает мысль о новой апелляции.
Как бы мне хотелось сейчас быть рядом с тобой. Нам Ковалева, по-моему верит,
надо, чтобы поверили тебе в КПК. Говори со следователем как с другом, веря в него, ты
знаешь, что это много значит.
Иля, я верю в то, что, разберутся, хотя и будет трудно, но разберутся обязательно.
Ты только не нервничай и не злись, мы сами во многом виноваты, что дело так запуталось,
не злись поэтому и на следователя, если он не сразу разберется. Иля, если после этого
письма вздумаешь нервничать и болеть, то обещаю тебе больше ничего не писать из
неприятностей, слышишь? Пусть твое здоровье тоже будет борьбой. Я делаю все
возможное, чтобы волнения не отразились на третьем малыше, а ты борись за
себя...Пиши мне чаще.
Крепко целую. Держи хвост морковкой.
Травка.
Большой привет от Сары и Юры. Они хорошие друзья. Сара расстроена больше, чем
мы сами. Юрка злится. Он хороший друг нам.
Еще раз целую. Травка".
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "О правдивости"
Сарка, читая сегодня мою Исповедь, пришла к выводу, что я сама "часто портила себе
жизнь своей правдивостью. Зачем, например, было на партсобрании рассказывать о
выговоре, который уже был снят? Промолчала бы, и делу конец ".
Конечно, я была правдивой, и все-таки не до одури. Я прекрасно понимала, что если
не скажу о выговоре, то скорее всего будет еще хуже: кто -нибудь из вредности обязательно
докопается до "моего прошлого", и тогда меня с треском выгонят из партии за "сокрытие
правды о себе". А вот это хуже, чем совсем в партию не вступать и всю жизнь прожить
беспартийной.
Потом, когда вся эта история отгремела и меня и Илью снова оставили в покое, я,
сперва только на эмоциональном уровне, сделала для себя вывод – еще раз я такое не
переживу, я просто сойду с катушек. И закрыла для себя вопрос о вступлении в ряды КПСС.
А позже, когда боль из-за оказанного недоверия улеглась, и обида прошла, я уже

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
216/269
совершенно сознательно, даже рационально решила для себя – нечего мне, при моем в
общем-то боевом характере, делать в партийных организациях Киргизии. За мои жизненные
позиции и за мою общественную активность, что многим были поперек горла, меня
беспартийную, достать было невозможно, разве что исключить из профсоюза. Даже
увольнения с работы я не боялась, знала себе цену, да и временно пот рудиться уборщицей я
тоже была готова. А вот из партии выгнать меня было бы парой пустяков, а такое
преследование перекрыло бы мне кислород. Не внутри меня, а во внешних условиях моей
жизни. А я не хотела задыхаться, я хотела ничего не бояться. И в партию больше никогда не
вступала.
И еще одно маленькое лирическое отступление.
Однажды в Оше, где я работала с1959 года в пединституте, на закрытом партсобрании,
которое вел наш ректор Эшмамбетов (о нем я потом расскажу подробнее), произнес в мой
адрес слова, которые оказались для меня не то что бальзамом на душу, а знаменем, которое
я, невидимо и тайно, поднимала в себе в минуты, когда становилось почти невмоготу. В
ответ на какой-то очередной выпад в мой адрес на тему "Что себе позволяет эта
беспартийная Шелике и можно ли ей доверять", Эшмамбетов прервал хулителя словами:
"Если бы все члены партии были такими как беспартийная Шелике, мы давно жили бы при
коммунизме".
Понимаю, что сегодня для многих современников сия похвала снова может
прозвучать как новый приговор мне, свидетельствуя теперь о моем "грехе большевизма" и
проч. Ярлыки приклеивать так заманчиво, ибо слишком просто.
Но я пишу исповедь, и ничего не хочу вычеркивать или затушевывать из прожитой
жизни, в угоду дню сегодняшнему.
Тогда, в те годы, после слов Эшмамбетова, я почувствовала себя счастливой – ректор
меня защитил, открыто, при всем честном народе. Эшмамбетов мне верил!
И последнее о моей правдивости.
Никогда – ни до, ни после 1954 года, ни в одной анкете я не писала "о своих
сомнения" и о выговоре. Я не выполнила этого указания Ковалевой. И совесть меня
совершенно не мучила. Эту страницу своей жизни я закрыла. Для всех.
А Илья, между прочим, тоже счел указание Ковалевой вовсе не обязательным к
исполнению
Москва. 8 октября 1954 года. Илья Травке.
"Между прочим, я глубоко сомневаюсь, что тебе надо писать в автобиографии о
"сомнениях", но об этом мы еще поговорим".
Так что, если Сарка и права насчет моей безрассудной правдивости, то только отчасти.
Игорек и Юрочка
Свое длинное письмо о беседе в райкоме с Ковалевой, я завершила сообщением о
наших сыновьях, дабы Илья перевел дух и согрелся душой, хоть немного, пусть издали.
2 октября 1954 года. Травка Илье.
"Немного о детях. Игорек очень доволен Юрочкой. "Мама, мне уже хорошо стало
играть с братиком. Он уже понимает". И, правда, говоришь ему "Нельзя бумагу в рот", – с
недовольным лицом убирает руку ото рта. Очень привязан к Марусе, пожалуй больше, чем
ко мне, ибо я сейчас мало бываю дома – или по делам, или в библиотеке.
Игорек очень хочет сестренку. "А если будет братик?" "Нуууу, столько братиков. Мы

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
217/269
его тогда обратно в животик затолкаем, ладно?" Потом согласился, что это варварство
и рад, если будет и братик. "У Толика знаешь сколько братиков? (Перечисляет три имени.)
И у нас будет много, много ребятишек, вот хорошо мне будет". "Мама, а почему у тетей
груди большие? А почему папы не кормят маленьких молочком? Фу, как плохо".
Был с Наумычем в цирке. Когда Борисов вложил свою голову в пасть льву, спросил: "А
зачем он это делает?" Наумыч в восторге от такого философского вопроса, а по-моему,
это просто моя же идиотская реакция на цирковое представление в детстве. Они сидели в
первом ряду и Игорек попал в представление – жонглер дал ему сделать фокус – из одного
кольца получилось два. Больше всего Игорьку понравилось как клоун вынимал у мальчика из
носа копеечки. "Мама, это наверное не больно, ведь мальчик не плакал? Хорошо, если бы у
меня был такой нос". Дурачек, а?"
В эти же дни шли активные попытки устроить Игорька в детсад, о чем Илья еще до
своего отъезда договорился со своим знакомым. Но дело с места двигалось туго.
Фрунзе. 7 октября 1954 года. Травка Илье
Если с детсадом выйдет, то напиши знакомому несколько благодарственных слов.
Игорьку сад очень нужен, он говорит с массой марусизмов, причем некоторые даже
укоренились. И вообще у меня уже появился соблазн использовать его как няньку Юрочки
(он с этой ролью прекрасно справляется). Но помня свое детство, надо спасти его от этой
участи. Но знаешь, связь между обеими несколько ослабеет, т.к. Игорек будет видеть
Юрочку только утром, а вечером в 6 часов Юрка уже спит. Остаются только воскресенья.
Это минус.
Они очень забавные вдвоем, бывают удивительно умильные картинки. Например, оба
лежат на пузах на Марусиной кровати и глазеют на нового пушистого котенка. (Васька
погиб смертью храбрых на охоте, пришел домой с раной в живот). Или еще картинка:
Юрка сидит в коляске, а Игорь 1,5 часа катает его до цветов и обратно
Каждый раз, когда я что-нибудь покупаю Игорьку, он обязательно спрашивает: "А
Юрочке это можно?" И очень рад, если можно.
Оба рано ложатся спать с 7 часов дома уже тишина.
Никак только не придумаю, куда класть третьего".
И совсем из другой области:
"Мы покрасили полы, на следующей неделе будем белить, мебель я снова покрою лаком,
так что не узнаешь дом, когда приедешь. К твоему приезду Маруся хочет откормить
утку".
И когда мы все успевали? Сама удивляюсь. Сегодня.
Илья внутренне собран и спокоен
Илья получил мое письмо о бумаге из КПК и тут же сел за ответ.
Москва. 8 октября 1954 года. Илья Травке.
"Дорогой мой Травчоночек!
Вчера вечером отправил тебе письмо, пришел домой и обнаружил еще одно письмо от
тебя – с описанием разговора с Ковалевой. И знаешь что, Травчона, хотя новости с
ответом из КПК совсем не утешительные, я обрадовался и письму, и тому, что ты
пишешь, вернее даже не обрадовался, а как-то внутренне успокоился и собрался. Было бы,
конечно, намного лучше, если бы в ответе из КПК было сказано, что все снято. Больно, что
оставлено все, да еще и приплетено совсем непонятное о Светке Ст.; видно, что придется
вроде как бы начинать с начала, но...Нет худа без добра. Как это, может быть , ни

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
218/269
странно, но мне сейчас будет легче драться: я твердо знаю, против чего я борюсь, а это
очень важно, ибо это-то и дает внутреннюю собранность и уверенность. Это, может
быть, смешно звучит, но я чувствую себя как на фронте: то же состояние собранности,
обостренного чутья, постоянного самоконтроля, уверенности в своих силах, в том, что
будет победа, – будет, – рано или поздно. По-моему ты должна меня понять. Пять лет в
Киргизии не прошли даром, я многому научился и выдержки у меня теперь гораздо больше,
чем было раньше. И запомни, Травчоночек, ничего не надо от меня скрывать, ничего, какие
бы неприятные вещи пришлось бы писать мне, какие бы паршивые новости ты не
сообщала, слышишь!
Если бы ты мне не написала об ответе из КПК и о разговоре с Ковалевой, то это
была бы медвежья услуга: я был бы в тысячу раз слабее в КПК; более того, – я бы все равно
узнал содержание ответа партследователя, но это было бы для меня ударом, который я
бы не смог сразу отпарировать так, как я могу сделать это теперь. Мне сейчас легче
бороться, я чувствую в себе силы для этого и я очень, очень благодарен тебе, что ты
отбросила ложную заботу о моем здоровье и не побоялась написать все как есть;
Трачоночек, это лучшая забота обо мне. Не надо бояться, что я буду нервничать и прочее:
меня не так просто сломать, Травушка, ведь ты же сама пишешь, что мы большевики, а
большевики привыкли смотреть правде в глаза".
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Настоящий большевик"
Не нашла я в своих письмах своих мыслей о большевиках, но то, что я так думала,
правда.
В моем тогдашнем понимании большевик – это определенное мерило нравственной
модели настоящего человека. Он сильная, волевая личность и целеустремлен на счастье
других людей, и во имя этих идеалов готов пожертвовать собственной жизнью, как Лазо,
сожженный в паровозной топке. Большевик – честен, свои взгляды он отстаивает не таясь и
не лукавя, а главное он не боится ни преодолен ия трудностей, ни вступить в борьбу за
правое дело. Большевик принципиален, и если с чем -то не согласен, в том числе и во
внутрипартийных делах, то он не прячет свое несогласие в виде фиги в кармане, а открыто
отстаивает собственную позицию и стремится убедить товарищей по борьбе в своей
правоте. Большевик – верный товарищ, а любовь строится на полном равноправии мужчины
и женщины, и держится на принципе "Не дай поцелуя без любви", а если любовь прошла, то
надо разводиться, ибо без любви супружеские ласки – проституция – короче по Бебелю
"Женщина и социализм".
Большевик – человек стойкий во всех жизненных ситуациях.
В моем построении идеала большевика, конечно, не было места ни фанатизму, ни
максималистской узости взглядов, ни жестокости, и тем более убийства инакомыслящих и
установки на тоталитаризм.
Клише настоящего большевика я примеряла в те годы и к окружающим меня людям, и
на этом основании судила о них.
В этом было много юношеского максимализма и очень мало гуманизма и подлинного
понимания людей, умения прощать слабости.
Отношение к нам коллег в институте.
Мусин, Глузкин и Кац
Ковалева познакомила Мусина и Глузкина, рекомендовавших меня в партию, с
письмом КПК до меня. И оба тут же забрали обратно свои рекомендации.
Меня это ошеломило.
Ведь они меня знают! Такой, какая я есть! Но бумажкам поверили больше, чем живому
человеку, что рядом с ними, вместе с ними работает!

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
219/269
Неужели трудом своим я никому ничего никогда не могу доказать? И они мне не
верят?
Какой ужас!
А дальше – больше. Мусин был так напуган, что на всякий случай даже отказался дать
мне нужную Илье выписку из протокола заседания кафедры. Добрый Хатмулла Мусиевич
больше всего жаждал теперь одного – быть совсем, ну совсем в стороне от этого
запутанного, опасного дела. И только в этом направлении и действовал.
И в ответ на отказ дать мне нужную выписку, я "наговорила ему пару неприятных слов
о товариществе и беспринципной трусости"...(Письмо Травки Илье от 18 октября 1954
года).
Я была еще слишком молода, весьма эгоцентрична, и к тому же еще плохо знала
людей, а в башке сидел идеал большевика. А потому такое поведение Мусина, хорошо ко
мне относившегося, вызвало по отношению к нему горькое разочарование и даже
презрение, и ни грана сочувствия к слабостям человеческим. А уж про понимание
источников его страхов и права поступать не так, как видится мне, и говорить нечего.
Я по глупости полагала, что люди, хорошо меня знавшие, ну просто обязаны были
встать теперь рядом, уж ежели я в беде. И вступить в борьбу.
А с чего, собственно?
Мусину от меня досталось первому, но и Иосифу Глузкину я высказала свое "фе".
Фрунзе, 18 октября 1954 года. Травка Илье.
"В институте к нам будут относиться неплохо, ты не думай. Я всем прямо говорю в
глаза, что надо больше верить людям, а т.к. я сама не хожу пришибленной, и даже много
смеюсь как всегда, на людей это действует неплохо.
Иосифу я прямо сказала, что ему трудно жить, не имея достаточной веры в людей,
на что он, извиняясь сказал, что ничуть не изменил к нам отношения и мнения о нас, но
есть, мол, человеческая сторона и юридическая. А раз пришла такая бумага, да еще и из
такой организации, он обязан был юридически взять рекомендацию обратно, ибо слабы еще
люди и т.д. Теперь он очень хорошо со мной разговаривает, я поставила себя так, что ему
передо мной неудобно, а не мне перед ним".
И был в институте еще один человек, мнением которого я дорожила – это Лешка Кац,
молодой кандидат наук, тоже кончивший истфак МГУ и его аспирантуру. Лешка был
направлен в Киргизию, как и мы, Министерством просвещени я СССР, и уже почти год
работал вместе с нами. Мы тогда еще не стали друзьями, но приятельствовали с умным,
начитанным, острословым "маленьким Наполеончиком", как называл Каца наш приятель –
наблюдательный филолог Оська Вайнберг.
Кац проводил отпуск в Москве, и когда вернулся, то "первым его увидел Юрка и в
разговоре с ним Леша выразил мысль, что очевидно что-то у Скляра все-таки есть, раз он
не апеллировал"
Меня такое подозрение очень расстроила, я надеялась, что Алексей нас понимал и нам
верил, а он вместо этого, как и противный Валька Гречко, в чем-то нас заподозрил. И я, не
долго думая прямо в лоб спросила Каца, в чем собственно дело?
"После этого он потащил меня на улицу и заставил снова рассказать все как было,
что я и делаю все время, когда меня просят (Зачем давать действовать только бумажке?
Правильно?.) Реагировал он прекрасно и вообще все стало на свои места. Кац был вместе с
Юрой на сельхозработах, и там сказал ему, что на месте Глузкина, он бы рекомендацию не
отобрал.
Ему я рассказываю как обстоят наши дела и о всех наших планах, ему можно.
Теперь он со мной совершенно согласен, что тебе, собственно, и апеллировать было
не против чего, нельзя же выдвигать в качестве аргументов разные сплетни". (Там же)

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
220/269
Лешка Кац именно в это время стал нам другом.
Завершила я свой отчет Илье о реакциях на наши дела в институте кратким выводом:
"Как видишь, я заняла позицию не обороны, а наступления и это помогает. Черт
возьми, верьте людям, а не бумажкам, таков девиз, центральное настроение моих
разговоров.
Нет, Иля, в институте к нам относятся неплохо, право". (Там же)
К этому времени из института были уволены еще два преподавателя, и оба тоже
направили письма Хрущеву, и тоже подали иски в суд. Так что мы были не одиноки.
Еще один поворот нашего "дела"
И были люди. которые нам помогали, делясь важными для нас известиями. Так Юра К.
(не помню, кто это был, хоть убей), сообщил неприятную новость, правда, годичной
давности
Фрунзе. 1 октября 1954 года. Травка Илье. "
"От Юры К. узнала, что год тому назад во Фрунзенские высшие партийные
организации пришло циркулярное письмо с какой-то партийной или комсомольской
конференции, не то московской партийной организации, то ли МГУшной, где в числе
исключенных из партии фигурирует и твоя фамилия. В какой рубрике Юрка н е помнит, но
фамилия названа среди плохих.. Он обещал узнать и название циркуляра и рубрику. Вот еще
один источник наших бедствий. Там сказано, что были вскрыты такие-то и такие-то
нездоровые явления в МГУ, и таким образом и ты туда попал. Отсюда – старый хвост
каким-то образом еще тянется. NB! Оно пришло год тому назад! Тогда тебя не тронули. В
общем в КПК дело надо довести в этот раз до полного конца, пусть снимут все, с чем не
согласен".
Я приставала к Юре К., просила уточнить. И узнала 11 октября 1954 года наконец, в
чем дело и, конечно, поспешила сообщить новость Илье.
Фрунзе. 12 октября. Травка Илье.
"Вчера приехал с хлопка на один день Юра К. и ответил на интересующий нас вопрос.
Речь идет о протоколе ХУ!! конференции ВЛКСМ. В выступлении секретаря
комсомольской организации МГУ был такой момент: в МГУ была вскрыта группа
студентов, которая в вопросе о возможности построения социализма в СССР докатилась
до прямой контрреволюции, за что эти люди и были исключены из партии. Приведены три
фамилии – твоя, Т. и еще кого-то (Юра не помнит). В резолюции этот факт упоминается,
но без фамилий. Выясни, когда была эта конференция, ладно?"
Илья, ничего выяснять не стал. А я сама быстро забыла об этой очередной чуши. Так
до сегодняшнего дня и не знаю, кто выступал, кто был тогда секретарем комсомола МГУ.
А ведь этот человек, выступавший через четыре года после окончания нами МГУ,
наверняка, не имел ни малейшего представления ни о нашем деле, ни о нас самих и ни разу
нас даже не видел. И что его дернуло вдруг высказаться? Через четыре года? А если бы его
спросили о подробностях? Выдумал бы что-нибудь пострашнее, чтобы выкрутиться и
скрыть свое полное незнание дела? И пошло -поехало бы еще дальше?
А протокол очередной конференции ВЛКСМ, конечно, был разослан по райкомам
страны, и попал таким образом и во Фрунзе. Но в 1953 году нас не тронули. Только слухи
какие-то странные о какой-то группе пошли. Лысый Валька Гречко их распространял,
охотно. Нас оставили в покое... пока я не подала заявление в партию, окаянная.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
221/269
Но то было год тому назад.
Тоже какой-то парадокс.
Почему не тронули?
Я не знаю.
Крепостной член партии Иосиф Глузкин
Неприятности были не только у нас. Так, например, у Глузкина одновременно с нами
завертелась и своя карусель.
Глузкин той осенью вернулся из Москвы на коне, настоящим триумфатором – он
защитил диссертацию и стал кандидатом исторических наук. И...вместе с нами попал в один
и тот же приказ от 13 сентября, согласно которому его теперь снимали с деканства! За что?
Зачем?
Оказалось – счастливый новоиспеченный кандидат наук решением Мусахунова "в
награду за подвиг" направлялся в Пржевальский пединститут для укрепления кадров. И все
это было согласовано с ЦК!
Иосиф был в замешательстве.
Что он мог сделать?
Илья полагал, что ничего. Иосиф, конечно, имеет право не соглашаться с приказом
Министерства, но его, как члена партии, в приказном порядке прямехонько направит в
Пржевальск теперь ЦК КП (б)Киргизии. И Глузкин – верный член партии, пикнуть не
посмеет. Так что прощай, Иосиф Глузкин.
ЦК действительно вмешалось, ЦК приказало Иосифу ехать..
Но...член партии Глузкин, только что в прошлом году прошедший по конкурсу
именно на целых пять лет в наш институт, взял да подал иск в суд о незаконном увольнении.
Вопреки решению ЦК!
И суд Глузкина тут же восстановил.
А исключить из партии за непослушание Глузкина почему-то не посмели.
Такие вот парадоксы советской действительности в солнечной Киргизии.
Илья и я – два сапога пара.
Так что кто-то в институте прямо или косвенно встал на нашу сторону, кто -то маялся с
таким же приказом об увольнении "по сокращению штатов", а кто -то в страхе трясся за
самого себя.
Последних я окатывала холодным презрением и горячими тирадами -обвинениями в
трусливости.
Илья полностью поддержал меня в моих "экстремистских атаках."
Москва. 25 октября 1954 года. Илья Травке.
"Между прочим я так и думал, что Мусин откажется дать характеристику, но не
полагал, что его трусость простирается даже на выписки из протоколов кафедры,
которые он, кстати, обязан дать по первому требованию. Ты правильно сделала, что
наговорила ему несколько малоприятных для него вещей; любопытно только, как он на это
реагировал. И, вообще, как он к тебе сейчас относится, ведь с ним год работать, – а это
многое значит.
С Иосифом ты себя поставила правильно: пусть чувствует, что его пресловутая
гибкость есть не что иное, как трусливая беспринципность. Впрочем, вряд ли он это
чувствует в полной мере: я убежден, что он считает, будто я его "подвел" (он же говорил
мне об этом еще во Фрунзе) и будто "что-то все- таки есть, раз я не апеллировал".
Лешкина первоначальная позиция меня огорчила, но не удивила...Очень хорошо, что
Алексей теперь верит нам и ему можно рассказывать все. Очень хочу, чтобы он стал

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
222/269
нашим другом во всех отношениях: Лешка мне очень нравится. А тебе?
Твоя позиция в отношении всего нашего дела очень правильная: так и надо, раз мы не
соглашаемся с тем, что нам приписывают. Вести себя нужно независимо, твердо и гордо –
и ни перед кем не заигрывать.
Меня очень радует, что отношение к нам в институте хорошее: значит, люди все-
таки верят нам больше, чем бумажкам, а мы пользуемся известным авторитетом".
Не умели мы – ни я, ни Илья – вникать в истоки позиции своего коллеги, если она не
совпадала с нашей собственной. И не только не умели, но еще давали им безапелляционные
нравственные оценки, будто и вправду судьи мы праведные. А на самом деле, разве Илья не
подвел Глузкина, своего приятеля,.для которого вся наша история была громом среди
ясного неба? А ведь он был деканом, а значит мог бы "и ответить", за то, что прошляпил у
себя под боком "троцкистов". Ответить, не солоно хлебавши.
А Мусин, мой добрый Мусин, конечно, испугался. Ну и что? Тоже мне грех великий.
Ничего не знал о нашей студенческой драме, хорошо ко мне относился и даже
рекомендацию в партию дал. А я? Разве я не подвела его? Не подставила под удар? Ни в чем
не виноватого, как кур во щи попавшего в орбиту наших бед?
Нет, чтобы понять, вместо этого мы только осуждаем, еще и с пылом и жаром, и с
праведным гневом.
О, господи...
И только к Белику – директору Вечернего института марксизма-ленинизма, вопреки
договоренности срочно на весь учебный год все же спешно заменившего Илью другим
преподавателем, но одновременно обещавшем дать хорошую характеристику, Илья
проявляет некую толику нужной человечности.
Москва. 25 сентября 1954 года. Илья Травке.
"История с Вечерним университетом меня не удивляет: это прямое следствие всей
возни вокруг нас. Ведь тот же Белик уверял меня клятвенно, что никого вместо меня брать
не будет, что сделает все, чтобы временно меня подменить... А в общем не надо на него
нажимать: он милый, хотя и слабый человек. Жаль только, что из -за его слабости
ставится под угрозу наш бюджет. То, что он обещал дать характеристику, еще раз
говорит о его порядочности, но отнюдь не предрешает целиком содержание
характеристики: ведь она должна быть заверена обкомом"...
Наш бескомпромиссный пафос в оценке ближайших коллег был обусловлен и тем, что
само "дело Шелике и Скляра", мы поднимали над реальной действительностью в
заоблачные высоты таинственной "борьбы старого с новым". Такое было введено в то
время модное идеологическое клише.
Москва. 8 октября 1954 года. Илья Травке.
"Я чувствую себя хорошо, выполняю предписания врачей и не курю, хотя курить – ой,
как хочется! Но ничего, переживем и это, правда! Между прочим, у китайцев есть
хорошая поговорка: измеряй силы по цели. А не цель по силам. Удивительно мудрая
поговорка и я принимаю ее, конечно, не только к курению – и не столько к курению.
Но вот, я опять вернулся к делу, хватит о нем, Травчонок, правда!! Ведь мы уже
решили: борьбу ведем до победного конца, а победа будет обязательно. Честное слово это
фронт. И еще: это, кажется, и есть борьба нового и старого, именно борьба. Жестокая
борьба, причем старое подчас рядится в одежды нового, обвиняет новое в том, что новое
и есть старое, и на этом основании обрушивается на новое, да еще перетягивает на свою
сторону хороших людей. Трудная борьба, и не всем эта борьба по плечу. Но...измеряй силы

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
223/269
по цели, а не цель по силам.
Это не бахвальство, Травушка, нет. Просто я радуюсь, что из нас не выбили
большевистскую принципиальность и большевистское бесстрашие, хотя кое-кто
тщательно старался это сделать. Чем, чем, а небольшевистской трусостью мы с тобой
не болеем. Но ладно, хватит философствовать, а то каша сама себя хвалит".
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Борьбы старого и нового"
Сегодня эта "борьба старого - нового" звучит примитивно, наивно, смешно,. Но нам
такое клише в середине 50-ых давало иллюзию о включенности в прогрессивный контекст
развития страны, мы чувствовали себя на "передовом фронте" строительства "нового" и
отсюда черпали силы.
Сейчас я понимаю, что мы действительно были включены в контекст происходящего в
стране, но отнюдь не в придуманную борьбу "старого с новым" или наоборот. На самом
деле мы вертелись в мельнице перемалывания человеческих судеб тоталитарной системы, и
были в ней маленькими винтикам, у которых оказалась не совсем правильная нарезка. И
государственная машина нас всячески обтачивала, чтобы довести до нужной кондиции. Но
этого мы и вовсе не понимали, и сопротивлялись шлифовке, взяв для этого на вооружение
идеологическое клише все той же самой государственной системы – виртуальный образ
настоящего большевика. Однако пропагандируемый идеал большевика и требуемые
качества винтика не во всем совпадали по параметрам, и молотящие жернова мельницы, в
которую мы попали, натужно скрипели и высекали искры. Из нас. Непроизвольно.
Для административно-государственной системы мы так и оставались людьми, которые
"не заслуживают доверия", хотя мы сами – вот парадокс – в систему в целом верили!
Но в наших головах представления о самой общественной системе была
конструкцией, созданной из идеальных шаблонов о том, как быть должно. И в этом
должном, конечно, не было места тем ужасам, что происходили в действительности. Они
противоречили идеалу."Должное" и было для нас тем "новым", справедливым, человечным,
что созидалось в стране, "под мудрым руководством партии", а "старым" все то, что
сопротивлялось, мешало, искажало действительность, противоречило "должному". А вот
наделенные плотью и кровью носители командны х высот общественной системы, сидевшие
на государственных постах в маленькой солнечной Киргизии, и неправедно вершившие
судьбами подчиненных им людей, вызывали у нас ненависть и готовность к сопротивлению.
Им мы не доверяли, как и они нам.
Очень запутанно?
Сегодняшние новые поколения уже не приманишь и не обманешь прежними
идеологическими брендами о "настоящем большевике" или о нашей стране, как
воплощении "самого передового общественного строя"..
Но...появились новые нренды:– расхожий "совок – несовок"; примитивно
политизированный "коммунист – демократ"; агрессивно-невзоровский "наши – не наши"; и
многие другие, не менее непригодные для познания сегодняшней многогранной
действительности, чем прежние клише. Но и сегодня они активно применяются и дают
многим людям сладостное ощущение своей включенности в правое, передовое дело,. и
являются ведущим мотивом для активного действия. Новые бренды опять используются
людьми также и в качестве критерия для оценки другого, индивидуального человека,
разделяя людей и сегодня на приверженцев "старого" (ужасного социалистического
прошлого) или сторонников "нового" (прекрасного капиталистического будущего). И по
этой современной "линии фронта", как высокопарно выразился тогда Илья, люди опять
готовы гонять и убивать друг друга, морально – силой пера, физически – силой оружия. И
гоняют, и убивают.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
224/269
И нет мира под оливами.
А потом, естественным путем иссякает сила внедренных в массовое сознание клише
меняется обстановка в стране. И тогда сегодняшние идеологические брен ды е кажутся
такими же нелепыми и наивными, как распространенные в советское время понятия
"настоящий большевик" или "СССР – страна самого передового общественного строя".
Но им на смену приходят новые "черно-белые" матрицы для "понимания"
действительности.
Но противоречия практического процесса существования и развития человечества, все
вновь и вновь возрождающие, несмотря на идеологические прикрытия, обесчеловеченные
отношения между людьми, тем временем по -прежнему остаются не разрешенными. Но под
новыми, обнадеживающими, идеологическими клише, подхваченным массовым сознанием,
люди снова гоняют друг друга и убивают себе подобных.
И так до бесконечности?
Но доколе, господа?
Или до тех пор, пока человечество само себя не уничтожит?
Такие вопросы я себе тогда, в середине прошлого века, конечно, еще не задавала. И
Ильевское рассуждение о фронте борьбы между старым и новым, такое упрощенное видение
настоящего, было мне тогда очень даже по душе.
А вот сегодня, 9 февраля 2004 года, я прочла в "Известиях" советы психолога в связи
со взрывом в метро на Павелецкой., который сразу, до суда и следствия, был назван
терактом, организованном чеченскими боевиками. Процитирую:
Корреспондент (Анастасия Нарышкина):
–
Правильно ли я понимаю, что для сохранения своей психики стоит на какое-то
время перестать задумываться о том, какие у них есть резоны устраивать взрывы? А уж
потом оценивать и разбираться?
Сергей Ениколопов, руководитель отдела клинической психологии Научного центра
психического здоровья Российской академии наук:
–
Оценивать потом...причем даже не через полгода. Это та ситуация, когда оценки
должны быть черно-белыми. Профессионалы, конечно, должны анализировать, на то они и
профессионалы.
Вот так и сказано – "оценки должны быть черно-белыми", ради сохранения
психики!
И мы с Ильей действительно сохраняли свое психическое здоровье, когда те "кто
против нас" были просто "сволочами", или приверженцами "старого". Но как далеки были
мы от истинного понимания сущности общества, в котором жили и трудились, веря в его
праведность! Как сурово осуждали тех коллег, которые своей осторожностью и страхом, по
существу, были ближе нас к пониманию действительности, чем мы, правоверные!
И неужели массовое сознание навечно обречено на "черно-белые оценки", и только
каким-то неведомым профессионалам дано познавать истину происходящего? Так и будут
дурить людей? Вечно? Ради их психического здоровья?
И что из этого получится? В конце концов?
Я не знаю ответа.
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ 25 сентября-28 октября 1954 года
Забота Ильи обо мне и малышах

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
225/269
Душа Ильи, пытавшегося понять действительность, и свое место в ней, была в то
время занята, конечно, не только общественными проблемами и своими партийными
делами. Он беспокоился о моем здоровье, скучал по сыновьям.
Москва. 25 сентября 1954 года. Илья мне.
"Как ты себя чувствуешь, Травчоночек? Не отразилась ли вся эта возня на твоем
самочувствии? Береги себя, девочка моя, я очень не хочу, чтобы что-нибудь случилось из-за
этих скотов.
Наши тут пристают ко мне, что нам нужно для третьего малыша. Вчера меня на
эту тему пилила Эльга, а затем Мария. Мария сделала нам кучу подарков: Игорю ко дню
рождения великолепное издание Сказок Пушкина, Юрке – шикарный набор резиновых
игрушек, которые с успехом можно использовать и для третьего малыша, за детскую
кроватку она отказывается брать деньги и вчера на меня наорала, когда я об этом
заикнулся. В общем она очень хорошая и прекрасно со мной возилась, когда мне было
скверно. Теперь она пристает ко мне – что надо третьему – мне даже неудобно...
Большой привет Марусе. Как она ведет себя в связи со всей этой историей? В
прошлый раз она была просто молодец, думаю, что и сейчас то же самое".
Фрунзе. 6 октября 1954 года. Травка Илье.
"Чувствую себя неполохо в принципе, но недавно три вечера подряд были схватки. Я,
конечно, перетрусила, но врачиха говорит, что все в порядке. Она опять хотела потерять
целый месяц, но поверила мне, все-таки. А вообще она не отличается вниманием –
ремесленник".
Москва 9 октября 1954 года. Илья Травке.
"Милый Травчонок, я очень расстроился, что ты себя хуже чувствуешь. Наплюй на
всех этих сволочей, слышишь, не волнуйся и следи за собой. Все будет в порядке и не надо
поддаваться никаким сволочам. Ты должна родить здорового ребенка, слышишь, Травчонок
и сама остаться спокойной и работоспособной. Пусть всякие сволочи не радуются, им еще
плакать придется".
Фрунзе. 12 октября 1954 года. Травка Илье.
" Я чувствую себя немного хуже, но это естественно, малыш начинает давить на
легкие и трудно дышать".
Москва. 12 октября 1954 года Илья Травке.
"Только что до меня дошло, что у тебя были схватки. Почему это, Травчонок? Я тебя
очень прошу, пожалуйста, не переутомляйся, слышишь? И не волнуйся зря, все будет в
порядке! Ты должна быть осторожной и не злоупотреблять своей силой. Твое здоровье и
здоровье ребенка важнее всего, слышишь? Я тебя очень прошу, Травушка, следи за собой!
Очень хорошо, что вы привели дом в порядок. Но я очень боюсь, что ты деятельно в этом
участвовала, а это для тебя не очень-то хорошо. Лучше потрать лишние деньги, из этого
мы выкрутимся, – а здоровье твое и ребенка гораздо важнее денег, слышишь?
Еще раз крепко тебя целую.
Илья".
Илья и Юра Л.
В своих письмах я неизменно передавала приветы Илье от Юры Л., активно
поддерживавшего меня и Илью в наших делах. Я сообщала о посягательствах Мусахунова,
пока тот еще был жив, на Юрину институтскую ставку; о том, что Юра сдал предпоследний
кандидатский экзамен, и т.д.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
226/269
А Илья тоже передавал приветы и живо реагировал на Юрины дела.
Москва. 25 сентября 1954 года Илья Травке.
"Кстати, что слышно у Юры? Ты писала, что Мусахунов пытается перевести его не
полставки или запихать в Джала-Абад. На каком основании эта скотина насела на Юрку?
И что он говорил об Юрке на бюро райкома? Как он мог чернить Юрку, – ведь он же о нем
ничего не знает! Гадина он, вот что; не помню, уж кто мне говорил, но говорили, что он ко
всем его прелестям , еще и анти.... Что же слышно у Юры? Сумел он отбояриться от
Мусахунова? Ведь без Юриного согласия, его никуда нельзя перевести, ясно! Пусть он не
поддается на провокации Мусахунова....
Большой сердечный привет Юре, желаю ему успеха в борьбе со всякой сволочью и
крепко жму ему его лапу".
А потом, в ходе размышлений о поступлении Ильи в аспирантуру и возникающих в
этой связи финансовых проблемах, я написала Илье полную обнадеживающую выкладку
наших доходов и добавила, что все это ерунда, " в крайнем случае попросим помощи у моей
мамы, да и Юра кое-что возьмет на себя – приходящую домработницу + детсад Игорька".
(1 октября 1954 года).
В скобках замечу, что были у меня такие планы, согласованные с Марусей – после
рождения третьего ребенка взять в помощь соседку, ибо трое – это уже слишком. Этот
вопрос после рождения Сережки отпал сам собой – в свою область ответственности тетя
Маня никого не захотела впускать, предпочла повышение своей зарплаты и подключение
Люды в домашнее хозяйство под ее руководством. Люда до того жила то у нас, то у своей
тетки, и тетя Маня решила, что лучше иметь собственную дочь постоян но под боком и
использовать ее иногда в качестве няньки, чем пускать в дом "чужого человека". Так и
порешили.
На мое предложение об участии Юры Л. в наших семейных финансах, если Илья
поступит в аспирантуру, (из 700 рублей стипендии Илья предполагал 500 п осылать мне с
детьми, и спрашивал, хватит ли этого) Илья ответил четким несогласием с подобным
вариантом. Но по-прежнему интересовался делами Юры, видя в нем друга.
Москва. 8 октября 1954 года. Илья Травке.
"Что Сорока и Юра нам хорошие друзья, я не сомневался, теперешняя история это
только подтвердила. И я очень радуюсь, что во Фрунзе у нас есть два хороших друга –
настоящих друга, да, да, Травушка. Вот тебе и еще добро от худа. Представляю себе как
расстроена Сорока...А Юрке скажи, что злиться не надо, это мало помогает – надо
бороться. Я очень рад, что у него идет хорошо кандидатский минимум, плевать надо на
всякую сволочь...
Крепко жму лапы Юрке и Сороке, огромный привет им от меня".
А через несколько лет, уже став моим мужем, Юра в один прекрасный ошски й день, в
тайне от меня, переберет наши фотокарточки и в тех, где Илья сфотографирован вместе с
детьми, отрежет на них Илью. Я обнаружу это варварство только месяцы спустя и устрою
вселенский хай. Юра в ответ скажет: "Я не хетел, чтобы дети двоились", и упрямо не
произнесет больше ни одного слова по принципу "С бабой связываться, что плевать против
ветра".
Игорек и Юрочка
Мне справляться со всей околесицей вокруг нас больше всего помогала любовь к моим
детям, ежедневная забота о них, и их ответная нежность .

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
227/269
Зароешься всем лицом в Юрочкино пузо, чмокнешь в пупок и пощекочешь своими
волосами, а он заливисто засмеется – и вся тревога из-за внешних обстоятельств жизни
уходит из меня.
А Игоречкина рука в моей, когда шагаем мы в очередной раз узнавать, приняли ли
сына, наконец, в детский сад! Сколько в маленькой ладошке доверия, уверенности, что
рядом с мамой ничего не страшно, и мама все может. И даже вожделенный детсад очень
скоро будет совсем не за горами. Разве это не поддержка? Разве могу я обмануть ожидани я
своего пятилетнего сынули?
Фрунзе. 12 октября 1954 года. Травка Илье.
"Немного о детях. Мучения Юрочки с прививкой против оспы кончились. И теперь
Маруся упорно учит его ходить, а этот маленький лентяй также упорно не хочет стоять
один и все время садится на вкусную задницу. Зато за обе руки он готов шагать куда
угодно, но если по дороге попадается сухой листик или вообще какая-нибудь грязь, то
делается неожиданная остановка с попыткой сесть, чтобы достать лакомый предмет.
Смеется Юрка во весь свой зубастый ротик, ест хорошо, не капризничает вообще.
Осень у нас идеальная, теплая и сухая, так что ребята много гуляют. Только по
утрам уже холодно. Завидно?
Игорек целый день гоняет по пыльным улицам, иногда мы с ним ходим
подсматривать, что делают дети в детском саду. Игорек что-то опять жалуется на
животик, похудел немного, может быть у него все-таки глисты, хотя они не вышли и не
обнаружены. Приедешь, привези с собой английскую соль, а то здесь нет, а без нее
невозможно повторить курс вытравливания. Борную тоже не забудь".
Фрунзе. 25 октября 1954 года. Травка Илье.
"Юрка наш серьезно болел. 5 дней тому назад началось воспаление легких,
температура была 40,1, но прореагировали тотчас же сульфадемизином и
пеницелиновыми уколами и процесс ликвидировали. Вчера сделали последний укол,
температура нормальная и Маруся таскает его на руках гулять, благо погода у нас
роскошная. Он только очень ослаб от резких скачков температуры, много спит, ест
неплохо. Сегодня вечером уже очень весело кувыркался на кровати, вы ставляя исколотую
попку. Подпаиваю его глюкозой и аскорбинкой. Кстати, если сможешь, привези с собой
присоленное сливочное масло, а то у нас в магазинах исчезло, на базаре 40-45 рублей, да к
тому же еще и дрянь. И еще пару маленьких баночек черной икры было бы ребяткам очень
полезно. Юрка во всю уже ест хлеб с маслом, с медом и проч".
Фрунзе. 27 октября 1954 года. Травка Илье.
"Вчера Игорек первый раз пошел в детсад. Очень хотел идти, но когда я начала
уходить, расплакался, у меня тоже защемило в горле и носу, короче говоря я весь день
переживала за нашего старшего. Пришла за ним в 5,15, чувствовалось, что он под
огромным впечатлением. Руководительница сказала, что вел он себя хорошо, не плакал,
хорошо ел и спал.
Сам он через полчаса вошел в состояние полного возбуждения. Сказал, что в саду ему
понравилось, похвалился перед соседскими ребятами и даже перед киской, которую схватил
за лапы и пропел ей : "А я был сегодня в детском саде!" Лег спать в 7,30 и сразу уснул.
Сегодня опять пошел с радостью, но перед моим уходом начал хныкать. Им сразу
занялся один мальчик из его группы, и они пошли смотреть домик.
Завтра, наверное, заявит, что лучше остался бы дома, но потом, конечно, привыкнет.
Сразу же сказал мне, что спал в майке, трусиках и ливчике, для этого мален ького
аристократа это ведь удивительно, спать ведь полагается в ночной рубашке! Заявил, что
там уборная "девчачья" и "мальчишья", но сам приберег по-большому до вечера дома

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
228/269
(утром еще не хотел ,а в детском саду или постеснялся, или забыл). Посмотрим, что
скажет сегодня вечером.
28 октября.
Письмо буду, наверное, опять писать целую неделю. Вечером Игорек налетел на меня
откуда-то сзади, сиял, и вообще был очень доволен. Но руководительница говорит, что он
еще очень скучает по дому, на музыкальном занятии только смотрел, как танцуют другие,
но сам не стал. Но в следующий раз она все-таки думает добиться его участия, чтобы к
ноябрьским праздникам он участвовал в выступлении.
У Игорька новое столкновение приличия с детсадовской практикой – котлетку ест
руками. "Почему, почему, вилки там ведь нет, а ложкой я же не могу". И еще, удивленно
рассказывает, что некоторые дети там балуются, когда ложатся спать, даже дергают
за ножку. "Что же ты сделал?" "Убрал ножку, вот и все".
В общем видишь, что за день у него накапливается масса впечатлений. Сегодня его
отводила Маруся, так как у меня лекции с 9 часов, сопровождал его и Юрочка в коляске,
расстался с Марусей более или менее спокойно.
Вот тебе более или менее подробный отчет о Игоречкиных первых впечатлениях.
Письма он тебе пишет редко только по моей вине, ибо просит он меня часто, а у
меня не всегда есть время как раз тогда, когда он одержим этим желанием. Встречать
тебя собирается, хочет отпроситься ради этого случая у своей руководительницы.
Юрка от болезни оправился, первые дни был вялый и много спал, немного кис, теперь
уже веселый и опять активный, хорошо играет и ест. Хотим и его, подобно утке
откормить к твоему приезду, чтобы был снова жирным-пассажирным. К ноябрьским
праздникам вряд ли научится ходить самостоятельно. Появилось много новых,
сознательных слов. "Га-га" – утка, "Гав-гав" – Франтик и Кузя, "Ки" – киска. "Мама" и
"Баба" употребляет совершенно сознательно, при чем последнее относится к Марусе.
Приедешь, сам увидишь. По общему признанию, особенно Лени Шеймана, все больше
становится похож на киргизенка".
Финансы
"Мои занятия во Фрунзенском пединституте все время прерываются, так как
студентов на день-два посылают на хлопок. Остается очень много часов на время после
рождения третьего, что буду делать, просто не знаю.
Пока с финансами немного села на мель, так как из библиотечного еще не получила, за
твою лекцию – тоже. В ФПК занятий меньше, чем хотела, в декрет ушла с 25 октября,
т.е. зарплата 2 ноября будет ерундой, а по декрету еще не получу, ибо в консультации
завели идиотский порядок – закрывать бюллетень только после того, как беременная
посетит 2-3 занятия по обезболиванию. Мне они нужны как тебе. Заплатила 65 рублей за
100 кг картошки, 100 рублей за детсад, 100 рублей в консультацию адвокатов – все это не
входило в наши расчеты. Свет тоже стоил 80 рублей и проч., и проч. Так что думаю
разумней всего тебе будет сделать в случае надобности долгосрочный заем у Вали или
Эльги".
Мне скоро рожать
25 октября, фактически за 13 дней до рождения Сережки, я писала Илье:
"С сегодняшнего дня врачиха выписала мне декретный отпуск, причем опять
обрадовала меня тем, что головка уже низко. Перспективочка! По моим подсчетам я
должна родить 17 ноября. Посмотрим.
Где обещанная посылка с ватой? Ведь одеяло еще надо шить!"

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
229/269
КПК, КПК, и еще раз КПК
Илья между тем уже отправил в КПК и апелляцию, и четыре раза подавал заявление с
просьбой принять его лично. Но нет ответа!
Однажды Илья даже подумал, что из-за КПК он все же останется в Москве гораздо
дольше, чем мы планировали, и "рожать тебе, Травушка, придется одной".
Но эта идея быстро умерла и Илья решил в начале ноября сесть в поезд. Даже если в
КПК к этому времени его так и не примут лично. Черт с ними со всеми! Уже и
работоспособность Ильи резко снизилась, душа была не на месте и пора было возвращаться
домой.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Илья и я, Юра Л. и я"
Илья был моим настоящим. С ним я делила кров, общие финансы и все жизненные
проблемы – от заготовки угля и пошива детского одеяла до судебных дел по
восстановлению Ильи на работу. Беда, что навалилась на нас тоже была общей – и в
прошлом и в настоящем.
Илья любил меня и своих маленьких сынов, и все, что с нами происходило и что
творили Игорек и Юрочка, было ему интересно и важно знать. Я писала Илье письма,
отвечала на его послания, мы переговаривались по телефону, для чего я топала на почту. И
Игорек папе письма диктовал, а Илья посылал Игорьку ответы о выполненных просьбах.
Рядом с Ильей мне было уютно и спокойно, ни на йоту не было необходимости в чем -то
ломать себя, приспосабливаться к чуждому – такого просто не существовало. Ежесекундно
я могла быть сама собой, Илья меня понимал и принимал, как и я его тоже понимала и
принимала таким. каким он был, хотя "обнаруженное" мной "слабоволие" Ильи в связи с
его изменой меня огорчало, но не перечеркнуло его как личность.
И третьего ребенка Илья воспринимал как своего, в чем я нисколько не сомневалась,
ибо и сама ощутила предполагаемого малыша от Вали Шрагиной как своего собственно в.
но в чужих руках. И потому совершенно естественно Сережка с самого начала в
свидетельстве о рождении был записан под фамилией Скляр. Как и Игорек, и как Юрочка.
Мы были дружной, сплоченной, единой семьей, и разрушать ее не собирались. Ни
Илья, ни я.
Единственное – я остыла к Илье как женщина и меня это удивляло. Но Илья терпеливо
ждал моего возвращения к нему. Ждал с надеждой и уверенностью. Но как я сейчас
понимаю, Илье было вовсе не легко в ситуации отсутствия близости с любимой им
женщиной, но отказ от радостей любви был принят н ами обоими, ибо оба придерживались
принципа "Не дай поцелуя без любви", и интимная жизнь втроем казалась бы кощунством.
Илья меня ждал, очень терпеливо.Ведь и я хотела вернуться, вся.
Разве нужны мне возникшие сложности?
Но интересно – мы с Ильей не обсуждали "наших отношений". Илья знал правду обо
мне и Юре Л. – ему, единственному, я сразу же все и рассказала. Ему, как лучшему другу,
как человеку, хорошо меня знавшему и понимавшему, поведала тайну своего сердца.
А дальше, пусть все развивается естественным путем – так порешили мы оба. И тему
"Я и Юра" мы с Ильей не затрагивали, ни письменно, ни устно. Будто ее и нет.
Конечно, Илья страдал. Но мне он не жаловался на тщательно скрываемую боль, он от
меня ничего не требовал, претензий никаких не предъявлял , обвинений в мой адрес – тоже
ноль. Как будто так и надо жить рядом – мужчине и женщине, мужу и жене только как
лучшим друзьям, но уже не любовникам, под одной крышей, на разных кроватях.
Сперва меня лично все это совершенно не мучило, почему-то.
А Юра Луканцевер был нашей семье большим другом и в отсутствии Ильи взял на себя
походы за кефиром в детскую кухню, что была рядом с его домом и далеко от нас. И мешок

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
230/269
картошки Юра привез, по собственной инициативе.
Что происходило в это время между мной и Юрой?
Я не помню!
Знаю одно – на него я тоже могла положиться. Ему я, как и Илье рассказывала о
событиях дня, он был активным слушателем всех новостей по нашему делу. Но телесных
радостей с Юрой я не помню, хоть убей. То ли я все напрочь вытеснила из памяти пос ле его
смерти, то ли так была замордована текущими заботами, что душа не успевала переварить и
сохранить происходившее на вечные времена. Но знаю, что и после рождения Сережи я все
еще была холодна к Илье, а Юра все еще не умел искрометно радовать меня, ко гда бывали
мы с ним одни у него дома. Но я ждала его созревания, терпеливо.
Зачем?
И с Юрой мы "наших отношений " тоже не выясняли. Он -то вообще был
последовательным противником "вербализации чувств". Принципиально.
Такие вот дела, несуразные.
ДЕВЯТЬ ДНЕЙ ОДНОГО ГОДА
РОЖДЕНИЕ СЕРЕЖКИ
Когда я маме написала подробно о том, как родился Сережа, она в ответ заметила,
что "кажется третьего ты родила как-то между делом". Это и правда и неправда.
Я действительно по уши была забита зарабатыванием денег сразу в трех местах ради
элементарного выживания, работой над диссертацией, потом беготней из -за навалившейся
на нас беды с увольнением Ильи, и, конечно, заботами о двух своих маленьких сыновьях, и
болевших, и влюблявшихся, и кусавшихся и т.д.
Но Сережку я носила в себе радостно. Во-первых, потому, что я его очень ждала, а во-
вторых, еще и потому, что не причинял он мне никаких страданий, обычно связанных с
беременностью. Сережка меня щадил в непростой моей жизни, требовавшей от меня сил для
применения их вовне. И, казалось, маленькое, растущее во мне существо в меру
собственных силенок сочувствует и даже помогает мне переносить жизненные невзгоды.
Внутренне я, беременная, была спокойная и уверенная, настроение было приподнятое, я
прекрасно спала, и, кажется, совсем не нервничала. Беременность Сережкой была благом,
счастьем, источником жизнестойкости.
Да и, на самом деле, спас меня Сережка от увольнения своей не планировавшейся
заявкой на жизнь.
И я носила его с чувством благодарности и с некой долей ехидства в адрес
"гонителей": "Вот, хотели лишить работы, а мы вам вот что выкинули. Накось, выкусите".
Сережка рос во мне в качестве маленького союзника. Нечаянно им оказавшимся, но
все-таки союзника.
Появление на свет Титейки
Это было 7 ноября 1954 года.
В этот день в 11 утра из Москвы должен был приехать Илья, и тетя Маня с Игорьком
загодя – а вдруг поезд придет раньше? – отправились на вокзал встречать папу. Вечером мы
ждали в гости друзей, жаждавших отметить праздник и узнать последние московские
новости. Со мной на всякий случай остался Юра Л., и согласилась присматривать соседка,
поскольку уже накануне начались какие-то слабые схватки, но врач в роддоме заверил, что
рожать совсем еще не время и спокойно отправил меня домой. А кроме того совсем рядом
жила подруга семьи Юры Гальперина – Наташа, она была врачом и вызвалась осуществлять

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
231/269
контроль над моим состоянием. Моей задачей было поджарить в духовке утку, специально
откормленную тетей Маней для Ильи. Этим я и собиралась заняться.
Но...уже с 6 утра у меня опять начались легкие схватки, и час за часом они нарастали
по силе. И мне стало ясно, что я все же скоро рожу, и не 2 декабря согласно официальному
сроку, и даже не 17 ноября, как думала я сама по опыту появления на свет Игоря и
Юрочки, а гораздо раньше. Но ведь не 7 ноября же!
Я жарила утку и регулярно выходила во двор размять разламывавшуюся спину и
перетерпеть усиливавшиеся схватки. Приходила Наташа, и по моей просьбе разрешала в
роддом еще не идти. Мне надо было дождаться Илью! "Ведь мы не виделись целых три
месяца!" – написала я маме. Уже скоро, совсем скоро будет 11 часов и Илья вместе с
счастливым Игорьком, почти лопнувшим от нетерпения на вокзале, и озабоченной тетей
Маней, терявшей так много драгоценного времени, будут дома. Но поезд, как на грех,
опаздывал на несколько часов!
Утка была готова, а Ильи все не было, схватки становились нетерпимыми и в 2 часа
дня не выдержал Юра Луканцевер – он почти силком потащил меня в роддом. Маленького
одиннадцатимесячного Юрочку пришлось оставить под присмотром со седки, мамы Игорева
приятеля Вовки.
Но в приемном покое роддома я справилась по телефону и узнала, что поезд уже
прибыл! Врач меня осмотрел, ни в какие нормальные сроки мои схватки не укладывались,
признаков скорых родов он не обнаружил. И я получила индульгенцию топать обратно
домой, чтобы увидеть Илью.
В 2, 30 в доме появился Илья, а через 15 минут мне пришлось в роддом уже почти
бежать, чтобы не родить по дороге.
–
Я уже рожаю, – заявила я тому же врачу, что не более часа тому назад меня уже
осматривал.
Легла на кушетку, подходит врач и начинает трогать мой напряженный живот. И там
он что-то ищет, и сям что-то не обнаруживает, поднимает голову и произносит
сокрушенно:
–
Что-то я головку не нахожу?!
–
А Вы с другой стороны посмотрите, у выхода, – советую я, опытная роженица. Ну не
может же у меня быть ребенок без головы, если всего час тому назад она у него была!
–
И в самом деле, – удивляется врач, нащупав, наконец, то что искал. – Уже
прорезалась! Марш в родильное отделение!
Но надо еще кое-где побрить меня и надеть белую уродину-рубашку выше колен, еле
задницу прикрывающую, а сверху халат – серо-коричнево-черный, стиранный,
перестиранный, не глаженный и тоже короткий.
А про душ речи уже быть не может, я просто могу не успеть!
Нянечка помогает переодеться, берет меня под руку и ведет...вверх по лестнице! На
второй этаж!
А меня потуга! Да какая!
–
Милая, потерпи, не рожай на лестнице. Прошу тебя, – испуганно лепечет пожилая,
видавшая всякие виды, нянечка. – Пожалуйста.
Я останавливаюсь, крепко перекрещиваю ноги, так, чтобы никто не мог из меня
вылезти и делаю несколько глубоких вдохов. Помогло!
Еще пара ступенек вверх и снова тот же умоляющий лепет нянечки и повторение мной
процедуры со скрещенными ногами. Опять помогло.
Уж как мы добрели до второго этажа я и сама не знаю, с остановками, глубоким
дыханием и мольбой "Только не на лестнице, пожалуйста".
Не догадался врач в приемном покое положить меня на носилки! Не подумал. Почему?
Дошли!
По коридору уже почти бегом, вот и родильный зал, в нем вижу, стоит свободный стол

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
232/269
для роженицы! Скорее туда! Слава богу, добралась, какое счастье! Облокотилась о край, а
залезть самой сил уже никаких. Так и стою, беспомощная.
Может я не не первая так, ибо акушерка с нянечкой, вдвоем ловким движением быстро
закинули меня на стол, и я улегласьтам. Расслабилась и испытала настоящее блаженство:
все, наконец, мне уже можно рожать, тужится в свое удовольствие. Боже, как хорошо!
–Ее не в наше отделение! – слышу возмущенный голос акушерки. – У нее прыщ на
заднице! Здесь только для чистых!
Ну уж нет! Никуда я отсюда уже не двинусь – мне рожать надо! Сию же секунду!
Ничего я этого не сказала, только подумала. Но акушерка сама поняла – поздно, роды
уже идут полным ходом и надо принимать ребенка.
Начались команды:
–
Тужься! Не тужься! Теперь еще раз! Молодец!
И Сережка уже не во мне, а в руках акушерки, орет, как и положено. За пять -десять
минут справилась. И ни капельки не почувствовала, как опять порвалась. Ай, да, сынуля, что
за умница. Легче всех его родила.
За роды, незаконно состоявшиеся в чистом отделении, мне поставили "пятерку".
А я – хоть сейчас же вставай и иди в палату, сама, на своих ногах, совсем я не усталая,
наоборот, будто силы прибавились.
Чудеса.
Рядом, на соседнем столе молодая, полная женщина мучилась уже три часа. Кричит,
мечется, а родить не может. Стихла на несколько минут, пока акушерка занималась мной и
увидев, скорее услышав результат – крик моего Сережки – запричитала:
–
Умоляю вас, сделайте мне такой же укол как этой женщине!!! Прошу, Вас!!!
Пожалуйста!
Решила, бедная, что есть средство, избавляющее от родовых мук, и не поверила, что не
кололи меня, что сама я так рожаю. Быстро и легко. Сама.
Не поверила женщина и снова принялась кричать, истошно, громко, на весь роддом.
Так и не родила, пока я лежала на столе положенное мне время.
А лежать было скучно.
По другую сторону от меня, на соседнем столе терпеливо ждала своей очереди
женщина лет сорока. То ли третий, то ли четвертый ребенок появлялся у нее на свет. Мы
переглянулись, поняли, что обе опытные, а та, что кричит, первородка, сама себя мучает,
бедная.
Но тут началась потуга и у этой соседки, акушерка занялась ею, а я приподнялась и
села на своем высоком столе, чтобы все увидеть своими глазами. И, действительно, первый
и последний раз в своей жизни увидела настоящие, живые роды женщины, уже умевшей
рожать.
Это было прекрасно!
Она слушалась акушерки, она трудилась в поте лица, она делала все как надо –
спокойно, уверенно, умело. Как будто и впрямь ни капельки ей не было больно.
Она тоже получила "Пятерку", а я нагоняй от акушерки, обнаружившей, что я не лежу,
как надо бы, а сижу себе и подглядываю, откровенно, за чужими родами.
До палаты меня все-таки довезли, а поскольку я опять порвалась, то в следующие дни
предстояло лежать на кровати и не вставать. Снова впереди многосуточное томление в
постели, как с Игорьком и с Юрочкой, после того, как все, вроде бы, уже было позади.
И все равно то был шик, а не роды!
МАТЕРИНСТВО И ДЕЛА СУДЕБНЫЕ
В роддом меня отвели двое моих мужчин – и Илья, и Юра. И в роддом приходили они

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
233/269
оба, то врозь, то вместе. Юра, отправляясь из роддома к нам помогать по дому, передавал
мои письма, адресованные Илье, а Илья читал отрывки из моих писем о Сережке Юре, о чем
я Илью очень просила, так как "не помню, кому что уже написала". Писать мне первые дни
в лежачем положении было физически трудно.
Еще я усердно доилась, чтобы не повторилась прошлая кошмарная история с грудями,
а это требовало времени. К тому же я первые две ночи вообще не могла уснуть от
перевозбуждения, которое не проходило не только из-за родового стресса, но, может быть,
и оттого, что на меня сразу непрерывным потоком хлынула информация о судебных делах
Ильи, которые теперь перешли полностью в его руки. Суд предстоял именно на этой же
неделе, сразу после праздников. А Илья нуждался в моих советах, ведь до его возвращения
все во Фрунзе было на мне, и я уже знала людей, от которых зависело решение нашей
судьбы.
Мне нельзя было расслабляться.
А переписка из роддома получилась вроде слоеного пирога – все вперемешку. Здесь и
первые сведения о Сережке, и сообщения о встречах Ильи с адвокатом, судьей и Ковалевой,
и тревога за заболевшего Игорька. И хозяйственные поручения я давала по поводу матраца
для нового члена семьи, и о многом другом, сугубо бытовом, надо было обменяться
мнением с Ильей.
И Юра писал мне письма, важные для меня.
Папка, в которой я собрала записки Ильи, Юры и мои, написанные в первые дни
жизни Сережки, оказалась самой толстой. Но о Сереже там не так уж и много. К
сожалению. Мы с Ильей боролись за выживание – за восстановление Ильи на работе. И об
этом больше всего и написано.
Чтобы восстановить атмосферу тех девяти дней, что мы с Сережкой провели в
роддоме, я буду обращаться к письмам и запискам строго в их хронологической
последовательности.
"Девять дней одного года" – они многое вобрали в себя, многое высветили.
7 ноября 1954 года
Первая записка Ильи
Илья пришел в роддом около 6-ти вечера, к началу приема передач и записок, и
принес мне что-то вкусное., из московских гостинцев. Юра с н им не был, но вечером он
должен был быть у нас дома, вместе с нашими друзьями отмечать 7 ноября.
"Травчонок, мой милый!
Жду внизу, родила ты или нет, я волнуюсь, очень жду. Хочу, чтобы было быстро,
легко и хорошо. Кто родился? Если не можешь писать, не пиши. Я приду завтра рано
утром, принесу простоквашу. Юрка рассказал мне об институтских новостях! Ничего, все
образуется. Жду с нетерпением!!!
П.С. Юрочка уже освоился со мной вполне. К моему огорчению, он, кажется, похож
на меня.
Еще раз целую.
Илья".
Юрочка был еще маленьким одиннадцати месячным несмышленышем, и не видел папу
целых три месяца. Как он встретил "почти чужого дядю"? К тому же и мама вдруг куда-то
подевалась?
Я переживала.
А Илья это понимал. вот сразу и успокоил, умница.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
234/269
А что касается того, кого и когда я родила – так сразу после прибытия в роддом. Я
ведь всегда быстро!
Жаль, конечно, что ни Илья, ни Юра внизу тогда не подождали. Уже давно могли бы
знать, кто появился на свет. Но тут уж ничего не поделаешь.
Первая моя записка Илье
"Иля!
Родила я в 3,30 мальчика, вес 2,730, голосок крепкий, не курносый, как Юрочка и
Игорек, а длинноносый как я. Родила очень легко и быстро – минут пять или десять, совсем
не больно. Очень жалела, что вы уже ушли.
Осложнений у малыша пока никаких, в отличие от Юрочки. Выписывают сейчас на 9-
тые сутки, если все в порядке.
Эту записку прочитай и Юрке, ладно? Передачи принимают до 9 вечера, пусть он,
если сможет, тоже напишет записку. Очень буду ждать твоих и его писем, будьте
умницами.
Сейчас с аппетитом покушаю, еще не смотрела, что ты принес, большое спасибо.
Как реагирует Игорек? Следи за здоровьем обоих, если что, пиши мне правду и позови
Кибрика.
Счастливо попраздновать сегодня всем вам вместе.
Крепко целую. Напиши еще что-нибудь.
Травка".
Илья тут же сел писать ответ.
"Милый мой Травчонок! Ты молодчина, опять быстро родила и без боли. Очень
радуюсь за тебя, слышишь! Только почему мальчик такой маленький? По-моем,у даже
Игорек был больше весом. Или я ошибаюсь? Как ты себя чувствуешь? Сейчас ведь долж но
быть больно. По-моему, я передал тебе вкусные вещи. Завтра принесу молоко и нож, он
лежит на столе и я просто не догадался, что ты его забыла.
Травчонок, как ты назовешь мальчика? Или ты еще окончательно не решила и хочешь
посоветоваться с Юрой? Видишь, сколько вопросов я тебе задаю, а тебе, наверное трудно
писать. Ты, Травчонок, не стесняйся, скажи с няней, что ответишь завтра, слышишь!
Игорек в восторге, ласкается ко мне, просит почитать ему книжку и не напоминает,
но явно ждет, что я расскажу ему новую сказку. Ведет он себя пока идеально, думаю, что
и дальше так же будет. За здоровьем обоих малышей буду тщательно следить.
Завтра привезу и соберу кроватку для Юрки, одеяло Маруся завтра отдаст делать,
так что пусть это тебя не беспокоит.
А как выглядит малыш? Длинный нос, а еще что? Напиши хоть завтра. Ой, я снова
взялся за вопросы. Но ты действительно опиши его, интересно очень.
Крепко крепко целую тебя.
Илья".
Первая записка и первое письмо Юры Л.
У меня в руках маленький клочок бумаги в конверте, которую Юра передал мне в
роддом. Она короткая и странная, и я не знаю. когда ее получила. Может быть это Юра год
тому назад такими словами поздравлял меня с рождением Юрочки? Или передал записку 7
ноября с Ильей, и постеснялся выражать свои чувства?
Не знаю.
"От души, поздравляю, Травка.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
235/269
Дай бог, дай бог не в последний раз.
Юра".
Второе письмо, что Юра принес вечером 7 ноября мне в роддом по дороге к нам, было
совсем другим. Оно было ответом на мое, в котором я подробно описывала Сережку.
Письмо не сохранилось.
"Дорогая Травушка!
От всей души поздравляю тебя с рождением сына, желаю быстрого выздоровления.
Рад, что легко родила, но беспокоит меня вес.
Это, наверно, ниже нормального?
Как твое и его здоровье? Напиши об этом обязательно завтра, сейчас отдыхай. С
Ильей мы встретились хорошо, не беспокойся. 9 ноября идем к Субботину. Завтра буду
оформлять комсомольские дела. Что бы ты хотела покушать?
Немного отоспался – в этом причина моего позднего сегодня прихода. Сейчас иду к
вам – это ведь друзья собрались.
Желаю тебе спокойной ночи.
И вам здоровья.
Что говорит врач о сыне?
Целую тебя. Юра".
В перерыве между первым приходом Ильи вечером 7 ноября и последовавшим затем
поздним визитом ко мне Юры, я успела написать еще одно письмо Илье. Я передала его
Юре, воспользовалась им как почтальоном – все равно он идет к нам, пусть Илье и передаст.
А мое письмо Юре с описанием Сережки я просила его прочесть Илье.
Юра ушел.
День закончился, сына кормить не приносили, прийти ко мне больше никто больше не
мог, и надо было спать после столь полного событиями, трудами и эмоциями дня. Все
хорошо!
А у меня сна ни в одном глазу. И не мучаюсь я, и не верчусь на скрипучей пружинной
кровати, и соседки мирно спять рядом в одной со мной палате, и в коридоре тишина – никто
не бегает, никто не рожает, оглушая роддом истошными криками. И никто полы не моет,
громко тычась шваброй во все углы. Здесь небывалая тишина. Надо и можно спать. А я не
могу!
8 ноября 1954 года
У Игоря температура!
Утром, до ухода тети Мани в гости к своим родным (все-таки были праздничные дни и
не лишать же нашу спасительницу выходного дня, когда дома уже папа), Илья забежал в
роддом. Первым делом я узнала, что у Игорька поднялась температура. Как и тогда, год
назад, когда я была в роддоме с Юрочкой.
Илья мне. Утром :
"Милый мой Травчоночек! Как ты себя чувствуешь, как малыш? Ты обещала
написать, слышишь!...
Теперь одна малоприятная новость: Игорек заболел, но не серьезно, честное слово.
Вчера у него было 38 с хвостиком, но сегодня утром только 37 и 2. Я положил Игоря в
постель и вызову врача. Сам Игорь жалуется на то, что болит голова и горлышко. Ведет

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
236/269
он себя очень хорошо: лежит в кроватке и играет с котенком. Случайно он увидел баночку
с икрой зернистой и просит теперь икру, а я хочу сохранить ее до твоего прихода из
роддома. Травчонок, только ты не будешь волноваться, слышишь, у Игорька ничег о
страшного нет, самый обыкновенный гриппок.
Юрка чувствует себя отлично, ко мне в общем (пока только в общем) привык.
Немножко он хныкает, но в обычных случаях: каприз или описался. Так что о Юрке не
беспокойся.
Сегодня я Юрика рассмотрел хорошо и еще раз убедился, что он будет похож на
меня, да и вообще, у него явно еврейский тип лица, не то, что у Игорька...
Жду подробного письма о малыше? Какой он, как ведет себя, как себя чувствует? Ты
уже кормила его? Пиши мне, Травчонок, мне же очень интересно.
Крепко крепко тебя целую. Илья.
Игорек тебя целует и передает привет".
Я тут же отмела вариант с вызовом врача из детской поликлиники. Дело в том, что еще
за несколько дней до возвращения Ильи у обоих детей была температура, а у Игорька по
особому красные щеки, "но сыпи не было нигде", однако возникло подозрение на
скарлатину. А в таких случаях официальный врач из поликлиники обязан положить детей в
больницу.
Вот этого я больше никогда не собиралась делать! Мне хватило Игоречкиной
"дизентерии" в его самом младенческом возрасте. Фрунзенскую инфекционную больницу я
тогда познала. А потому все болезни, даже самые страшные – только дома, под присмотром
друзей, имеющих медицинское образование. И под мою ответственность.
И я наложила табу на вызов официального врача. Только Кибрик – живет по
соседству, детей уже лечил. Или Наташа – тоже соседка. Или Лиля – Сарина сестра, за ней
сможет сходить Юрка. Кто свободен, кого найдешь в праздничный день, но только не
амбулаторный врач.
В скобках замечу, оказалось, что моих детей с младенческих лет лечили будущие
фрунзенские медицинские светила, наши друзья или знакомые, тогда еще молодые
специалисты, которым я интуитивно безоговорочно доверяла.
Паники из-за болезни Игорька у меня не было, только сосредоточенность на решение
возникшей проблемы.
"Если у Игорька нет скарлатины, и сегодня вечером и завтра будет нормальная
температура, то просто не води его завтра в сад, скажешь, что в связи с моими родами и
твоим приездом было некогда".
Да и икру пусть оба едят – Игорю сколько захочет. А Юрочке чуть-чуть на кончике
ложки. Им полезно сейчас!
О Сережке
Травка Илье: Утром .
"Малыша еще не приносили, Попроси Юру прочитать тебе его описание. Безбровый,
черноголовый сын, большеносый, худенький, длина 48 см. Но ведет, говорят, себя хорошо,
спит. Посмотрим, когда принесут... Об имени еще ничего не знаю, решим дома на большом
семейном совете, ладно?
Целую. Травка
Не забывай проветривать комнату, что при болезни особенно важно".
Травка Илье 8 ноября. 2 часа дня.
"Иленька!

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
237/269
Только что приносили малыша кормить, так что видишь, что с ним все в порядке. Но
он, конечно, не сосал, спал, ревел, когда дергала за носище-носик, но упорно не пожелал
сосать. Вообще он, как будто сильнее Игорька, рев лучше, а в общем увидим.
Рассмотрела его, и, знаешь , он по-моему совсем не похож на первых двух, совсем
другой, те – курносые татарчата-китайцы, а этот носатый еврей. Кажется очень похож
на Юрку – нос и подбородок. Волосы не черные, а моего цвета. Пусть будет какой есть, да?
Пиши мне. Как там мои первые два сорванца-болельщики?
Целую. Травка.
Носить его будут чаще, чем других – каждые три часа.
7,30 вечера.
Сейчас приносили малыша, сосал так, что за уши не отдерешь, сестра просто
оторвала от груди и унесла. Но высосал ли он там что-нибудь толковое, не знаю. Я ведь
так перепугана прошлым разом. Что почти не пью, не хочу, чтобы молоко прибывало
катастрофически быстро.
Все это расскажи Юре, а то я устала, и не могу писать еще одно письмо.
Еще раз целую.
Как видно, ребенок неплохой, все-таки ему всего 1 сутки, а уже такая активность.
Напиши как дети.
Еще раз целую.
Травка".
Илья Травке. Вечером.
"Травчонок, милая моя! Очень обрадовался твоему письму и особенно описанию
малыша. Ты, право, смешная: ну, конечно, какой есть – такой есть и все будет очень
хорошо, слышишь, Травушка!"
Илья+Травка=Все еще любовь?
Травка Илье. Утром. 8 ноября
"А хорошо, что я тебя все-таки дождалась 7 ого?"
Илья Травке. Утром 8 ноября
"Травчонок, ты даже сама не знаешь, как хорошо, что ты меня дождалась. Я был
очень рад. Ведь, по правде говоря, я ехал и думал, что застану тебя уже в роддоме, а когда
не увидел тебя на вокзале – первая мысль была как раз об этом. Правда Маруся на мой
вопрос не ответила прямо, но я ехал и волновался
Сейчас дома Маруся и Людка; хотя Игорек приболел, но я все-таки отпущу Марусю,
пусть идет, правда!...
Целую тебя крепко крепко. Илья".
А перед Юрой я из-за этого упрямого желания дождаться Илью, чувствовала себя
виноватой.
Травка Юре. Утром 8 ноября.
"Злючка моя, очень вчера сердился, что гоняла тебя взад вперед? Мне так было легче,
потому что больно было очень, и я немного отвлекалась".
Не призналась, что уж очень хотелось увидеть Илью! Прикрылась.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
238/269
Мое настроение
Кончался день, наступали сумерки и мне стало тоскливо. Скорее бы пришли и Илья и
Юра!
Травка Илье. 5 часов вечера.
"Мое самочувствие начинает несколько ухудшаться, как всегда. Температура 37,1, но,
очевидно, как раз начала повышаться. Ничего не болит, схваток нет, но настроение
минорное, боюсь одиночества приближающейся ночи, хочется, чтобы кто-нибудь посидел
рядом. И вообще уже хочется домой. Терпения, конечно, наберусь, но уже отсчитываю
сколько прошло суток. Аппетита нет, завалили вы меня едой, как будто я собираюсь на
Северный полюс. Ничего больше не приноси, только пиши чаще.
Как прошел твой сегодняшний день? О, если бы разрешали родным сидеть в качестве
сиделок! Я все-таки очень нервная особа, ибо это помогло бы мне спать. А так я ведь не
спала почти всю позапрошлую ночь и всю прошлую.
Завтра, после посещения Субботина напиши мне подробно, что он сказал.
Сейчас принесут малыша, поэтому на всякий случай до свидания. Целую. Травка.
Травка Илье.
"8 часов вечера. Самочувствие улучшается, поужинала с аппетитом.
Если ты придешь ровно к 9-ти вечера, я буду кормить и ответить уже не смогу,
придется тебе подождать утра.
Очень хочу знать как там малыши, как Игорек".
Отчет Ильи о прошедшем дне.
Вечером, после того, как домой вернулась Маруся, измочаленный Илья прибежал ко
мне в роддом.
Илья Травке. Вечером 8 ноября.
"Милый мой Травчонок! Прости, что не пришел к тебе раньше, я ведь обещал быстро
принести тебе нож и все остальное, что ты просила. Ларчик открывается очень просто: я
замотался. Маруся убежала в половине двенадцатого, а пришла в седьмом часу, что.
впрочем, не было для меня неожиданностью. Носился я сегодня по всему дому, сбегал за
молоком. Накормил малышей. Но, по правде говоря, если бы не наши соседи, я бы, вероятно,
совсем зашился...
Завтра утром иду к адвокату.
Игорь еще температурит, я держу его в кроватке. Кибрик обещал зайти, но пока не
пришел, зато был Юрка Гальперин, который утверждает, что налицо обыкновенная
ангина; он советует дать стрептоцид, что я, кажется, и сделаю. Завтра Игорь в садик,
конечно, не пойдет.
Юрка здоров, ведет себя идеально, хотя иногда поднимает скандальчик, который
быстро улаживается. Замечательный парень, хитрец, не хуже Игоря".
А мне теперь еще надо было узнать от Ильи, как и что поел Юрочка в отсутствии тети
Мани, под руководством папы, только что приехавшим из Москвы?
Травка Илье. Вечером
"Чем ты кормил Юру в 1 час дня и в 5 часов? Смотри, чтобы все было организовано и
спокойно. Обязательно напиши, как Юрочка ел. Смотри не перекармливай, общее
количество не больше одной чашки, немного больше можно. Кефир утром можно 1,5
чашки.
Завтра утром уйди позавтракав, предупреди об этом Марусю.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
239/269
Жду ответа, сама ответить уже не смогу. Целую. Травка".
У меня в памяти был горький опыт с моим папой, когда мама досрочно отправилась
рожать Рольфа. Мама тогда оставила папе четкую инструкцию как варить манную кашу для
оставшегося на папином попечении маленького Вольфа – сколько налить в стакан молока,
добавить сахара. Как варить в кастрюле, при каком огне и сколько сыпать крупы. Папа все
исполнил в точности. Но на его беду стаканов в доме оказалось два сорта – обыкновенный
граненный, и маленький, тоже граненный, что -то вроде стопочки. Папа решил, что
годовалому парню хватит маленького стаканчика и сварил столько, что каши оказалось
ровно на донышке стакана, слоем в один сантиметр. Такого количества могло хватить
воробью, но не Вольфику! Меня тогда просто поразила папина бестолковость! Не знать
таких элементарных вещей как, сколько ест его годовалый ребенок!!! Ужас!
Вот я и волновалась, ибо ситуация повторялась – Илья ни разу в жизни не варил
детишкам манную кашу!
Илья Травке. Вечером
"Обед Маруся Юрочке и Игорю приготовила, на ужин получил молоко с печеньем,
которые слопал с превеликим аппетитом".
А я и после ухода Ильи продолжала сочинять "ценные указания" для передачи их в
письменном виде утром следующего дня: пусть Илья Марусю не перегружает: по утрам в
садик Игоря отводи сам (я это делала, когда не было лекции), и постель перед уходом
заправь сам, и следи, чтобы в доме, было спокойно и тихо. И с Юрочкой надо гулять, а не
держать его все время в комнате, как предпочитает тетя Маня. И картошку должны были
привести, не забудь об этом и т.д.
Я неожиданно была вырвана из привычного русла бытовой каждодневности. И куча
дел, не доделанных или тех, что были регулярно на мне – не оставляли меня, угнетали душу,
не было во мне покоя.
Я уповала на тетю Маню. Но ей, как раз накаих указаний не отправляла. Она сама знает
что, как и когда делать. Это только Илья бестолковый и своим приездом может нечаянно
поломать четко отрегулированное течение дня.
Травка Илье:
"Большой привет Марусе, пусть она не очень огорчается, что получилась не девочка.
А Игорек очень расстроен, что не сестренка? Между прочим, Игорек недавно высказал мне
опасение:" А если будет сова?" – это по его книжке об умном зайчике. Хорош?
На этом пока кончу.
Целую. Травка.
П.С. Юрочка действительно очень похож на тебя. Особенно брови, да и вообще"
Ну,аЮраЛ?
На Юре в отсутствии Ильи лежала ежедневная обязанность приносить из детской
молочной кухни кефир. И 8 ноября, когда только что приехавший из Москвы Илья остался с
детьми один, на Юру, естественно, опять легла эта почетная обязанность. И известиями о
Сережке обоим ежедневно предстояло обмениваться, черпая их из писем, что я писала то
одному, то другому. Да и передать письмо для Ильи, Юра должен был вечером 7 ноября, на
вечеринке.
Но...
Уже утром 8 ноября Илья сообщил, что свое письмо так и не получил, да и мою
записку прочесть Юре тоже не смог.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
240/269
"Вчера пришли к нам Сорока, Леня, Браславские, позже всех притащился Юрка. Судя
по его отдельным словам, он был у тебя вчера вечером. Подробно говорить с ним было
неудобно, записочку передать – тоже, отдам ему сегодня".
Моя реакция? "
"Юрка свинья, что таскает письмо у себя в кармане, скажи ему это. Вообще он мог
бы лучше помочь, я очень сержусь. Используй его, передай ему завтра, что я сержусь
очень".
Потом вечером Илья посетовал, что Юра опоздал сходить за кефиром и Юрочка
оказался под угрозой не получить привычное питье. Илья срочно помчался за молоком к
соседке, у которой была корова.
Что за дела?
И такая нестыковка в день, когда болен Игорек, и Илье так нужна помощь! Какое
безобразие!
А Илья в ответ? Илья Юру оправдывает!
"Юрка, по-видимому, был чем-то занят, так что ты не очень сердись. Впрочем
завтра я все выясню точно. И, пожалуйста, не волнуйся, а то я тебе не буду писать всего,
договорились? Учти только, что ему не все удобно делать.
Завтра напишу подробнее.
Целую крепко, Илья.
Будь спокойна, все в порядке, слышишь?"
Потом оказалось, что Юра приходил к нам как раз в тот момент, когда
запаниковавший Илья, оставив Юрочку под присмотром соседей, побежал за молоком. Не
застав Илью, Юра повернул обратно, но я так и не поняла, передав кефир через соседей,
или в растерянности так и унеся его обратно с собой.
А вечером, 8 ноября Юра пришел в роддом, передал коротенькую записку и стал ждать
ответа. А у меня письмо для него уже было заготовлено с утра и получилось – читали мы
одновременно.
Впрочем, так было и с Ильей. Равноправие!
Юра Травке. 8 ноября. Вечером.
"Дорогая Травка!
Добрый вечер. Как твое самочувствие? Яблоки сейчас не достал – завтра привезу.
Посылаю тебе кекс пока.
Что бы ты хотела?
У меня с собой проект моего бывшего выступления. Если ты сможешь просмотреть
–
я тебе передам. Смотреть можешь в течение суток.
Сейчас иду к тебе.
Я сегодня заходил, но не застал Илью дома. Ты не волнуйся, все будет в порядке.
Кц. Юра"
.
В институте в разгаре были перевыборы– и комитета комсомола, и партбюро, и РКК,
от чего зависела обстановка на рабочем месте и наша с Ильей судьба.
Юра в институтские проблемы был погружен основательно, он был активным
комсомольцем. Вот ничего другого и не придумал, как дать мне н а второй день после родов
текст своего выступления на просмотр – ведь он войдет в протокол.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
241/269
А у меня в заготовленном рано утром письме совсем другая тема. Юра накануне
беспокоился о весе Сережки? Вот я и успокаивала его.
Травка Юре Л. 8 ноября. Утром.
"Дорогой мой Юра!
О малыше ты пока зря не беспокойся. Вес небольшой, но вес доношенного ребенка, раз
больше 2,500 кг. В родзале врач сказала, что ребенок, хоть и маленький, но хороший.
Детского врача еще не видела и вряд ли скоро увижу, если только сегодня не будет
дежурить моя знакомая. Детские врачи ведь не информируют нас, мамаш о детях, надо об
этом просить, а я лежу пока прикованная к постели. Так что ты наберись терпения,
хорошо? Я лично нисколько не беспокоюсь, у Игоря вес был 2780.
Только что спросила сестру, которая носит детей кормить, как себя чувствует No 14
(это мой)? Говорит, что хорошо, спит...
Здесь очень хорошо, чисто, уютно и тепло и обслуживание очень вежливое и
внимательное, совсем не так, как с Юрочкой, хотя старых работников очень много и м еня
многие уже узнали. Смеются – скоро такими темпами Вы станете матерью-героиней. Но
я не хочу, пусть этот почетный орден украшает чью-нибудь другую грудь.
Этого малыша родила легче других двух, приду домой, расскажу подробно.
На этом пока кончу.
Сейчас 6 утра, мамаши кормят. Ночь почти не спала – это у меня всегда так –
слишком возбуждена".
А еще я "организовывала" порядок передач, чтобы не было лишней мороки ни у Ильи,
ни у Юры.
"Юрик, мне будут нужны еще конверты. Покушать ничего особенного не хочу. Илья
принес всякой всячины, и я пока с ней воюю. Можешь взять на себя обеспечение меня
фруктами, если не трудно. Смотри, не вздумай заваливать меня едой. Держи в этом
вопросе связь с Ильей, чтобы не сделать глупости вам обоим. Хорошо?
Рада, что встретились вы хорошо
Пиши мне побольше.
Крепко, крепко целую, теперь меня опять можно обнять крепко, крепко. Травка.
П.С. Когда мне начнут носить ребенка, не смогу уже писать такие длинные письма,
ты тогда не огорчайся...
Приписка.
Юра, зайди к нам, может быть надо помочь, а то Игорек заболел. Будь хорошим".
Короче, все свои эмоции по поводу нестыковок бытового характера, происшедшие в
этот день с кефиром и моим письмом Илье, которое должен был передать Юра, я
выплеснула Илье, а Юре ни капельки от меня лично не до сталось, хотя недовольна я была
именно им.
Почему так? Я не знаю.
Вечером, когда дети и тетя Маня с Людой уже спали, Юра пришел к нам домой, и
Илья, наконец, забрал у него мое письмо от 7 ноября. Юра объяснил, от чего получилась у
него путаница с кефиром, и обещал ходить за кефиром, как и договаривались. Ушел Юра от
Ильи в 12 часов ночи.
Так что все наладилось.
Мое самочувствие
"Как ты себя чувствуешь, Травушка?" спрашивал Илья в каждой записке.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
242/269
"Как твое самочувствие, Травушка?" – с этого начинал свои записки Юра Л.
А как я себя чувствовала? Уже лучше, но все равно погано, спать я не могла!
Столько дел дома, а Игорек болеет, и суд приближается. А я к кровати прикована, даже
минут на пять хотя бы вставать не разрешают!
У Ильи завтра первая встреча с адвокатом. Как они друг другу понравятся? Что
посоветует Субботин? Согласится ли Илья с его предложениями?
Да и как о судебных делах, которые до возвращения Ильи из Москвы я вела за него,
написать теперь в короткие перерывы между кормежками? Ведь при пятнадцати минутной
встрече накануне с только что прибывшим, наконец, Ильей, я из -за срочной необходимости
рожать почти ничего не успела рассказать!
Я видеть Илью должна!
И я решилась – завтра порошу главного врача пустить ко мне Илью – не могу я все,
что нужно, написать в письме, нужно с глазу на глаз, много и подробно поведать важного,
делового, чтобы суд не проиграть.
Приняла решение и...ночь, наконец, проспала, без просыпа. До самой утренней
кормежки детишек в 6 часов.
9 ноября
Утро
С утра я дисциплинированно просмотрела тезисы выступления Юры Л. и
поторопилась написать свой отчет для предстоящего в ближайшие дни перевыборного
комсомольского собрания. Правда, Юра подумал было отложить собрание до моего
возвращения из роддома, но я сочла это неудобным. Я торопилась успеть к утреннему часу
приема передач в 10 часов, думала, Юра забежит по пути в институт. И только закончив
свой труд, сообразила, что в институте сегодня не явочный день и Юра утром не придет.
Зря старалась, зря спешила, можно было еще по спать.
В заготовленном утреннем письме Юре я просила его и Илью "поменьше носитесь из-
за меня" и признавалась, что "мне дороже всего записочки, а их ты можешь передавать
утром по дороге на работу, за ответом приходить с работы или во время работы, чтобы
не терять слишком много времени". Роддом - то был в трех шагах от нашего института, на
параллельной улице, совсем рядом. И добавила, жалея Юру: "Пройдет горячка у Ильи, он
возьмет кефир на себя, так что постарайся заниматься.
Только пиши мне побольше.
Привет от сынульки, он пока маленький, да удаленький молодец. Травка".
И Илье я записку тоже приготовила, он-то с утра прибежал по дороге к Субботину и в
суд, хотя и очень торопился.
Травка Илье. 9 ноября. Утром.
"Иля! Сегодня буду краткой, хочу еще немного отдохнуть. У нас все в порядке. Спала
очень хорошо, сын спит и сосет хорошо, очень активно. Молоко еще не прибывает. Только
молозиво, сыну хватает, а я постараюсь избежать катастрофы, почти не пью, пусть пока
молока будет столько, сколько надо малышу, и прибывает постепенно, а то оно все равно
пропадет и железы портятся.
Кибрик смотрел Игорька?
Жду с нетерпением писем о Субботине...
Узнай в институте о картошке, напиши, сколько получил за мой декрет.
Ну, на этом кончу.
Как тебе понравился Субботин? Правда, сперва он производит странное

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
243/269
впечатление, а вообще он очень симпатичный.
Крепко целую.
Травка".
Дела судебные
9 ноября Илье надо было познакомиться с адвокатом, переговорить с судьей, собрать в
институте и передать в суд недостающие справки, характеристики, приказы.
И начались письменные отчеты Ильи мне о состоявшихся встречах, о том, кто что
сказал, и что по этому поводу думает Илья. И в ответ я давала свои советы.
И опять именно по этой причине все события накануне суда, вылетевшие из памяти,
оказались восстановимы из-за наличия письменных "источников".
Странные были дела, и неожиданными некоторые люди.
Адвокат Субботин
Я боялась, что первая встреча Ильи с Суботиным гладко не пройдет, более того, что
оба друг другу могут и не понравиться – слишком разными людьми были они по складу.
Илья трепач, Субботин – молчун. Илья многословен, Субботин – односложен. Илья
эмоционален, легко входит в раж, Суботин свои эмоции держит в крепкой узде, а в раж
вообще впадать не способен. Илья чернобров, черноволос, с живыми карими глазами, и с
богатой мимикой лица, артистичен – сразу видно, что интеллигент до корней волос. А
Субботин русый, голубоглазый, приземистый и медлительный, глаза внимательные, но по
лицу не определишь то ли он крестьянский сын, то ли рабочий, но интеллигентности
внешней почти ни на грош, а уж про артистизм и говорить нечего. Илья начитан сверх
всяческой меры, эрудирован несусветно, и это видно невооруженным взглядом. А про
Субботина сразу и не скажешь, что именно он читал и любит ли вообще художественную и
всяческую там литературу из области наука и жизнь.
И все-таки идет от Субботина некая сила, внутренняя, совершенно не выставляемая на
показ, но сила человека, на которого, уж если он взялся за дело, безоговорочно можно
положиться. Без слов и уверений с его стороны. За неправое дело Субботин не возьмется.
Ни за что.
И не знаю почему я это знала, с первой встречи.
Но точно ли так же воспримет Субботина и Илья?
Илье еще раз пришел ко мне днем, сразу после встречи с Субботиным и судьей
Ильичевой, успев зафиксировать все свои впечатления в длинном письме.
Субботин
Илья Травке. 9 ноября. Днем.
"Утром сразу из роддома я отправился к Субботину и поговорил с ним. Он спросил
меня каковы, по-моему, истинные причины увольнения и за что я исключен из партии. Я
сказал ему очень коротко, что я считаю действительными причинами и насчет
исключения. Он тут же заверил меня, что нет никаких законов, которые бы разрешали
увольнять из-за исключения, и что по его мнению все должно быть решено в мою пользу.
Мы договорились с ним встретиться завтра. И уходя, я подумал – не показать ли ему
мою апелляцию.
Он в общем внушает доверие, а его вопрос об исключении заставляет задуматься. По-
моему надо, чтобы он знал, что я сам думаю об исключении. Твое мнение?"
Травка Илье. 8 ноября. Днем. .
"Иленька!

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
244/269
Я сейчас делаю безумную попытку добиться с тобой свидания, поэтому пишу только
на всякий случай, коротко.
Субботин, очевидно, надо рассказать дело так же подробно, как я его рассказывала
на партсобрании и добавить, что из этого сделали. Затем показать апелляцию, и может
быть мое письмо Хрущеву. Пусть он будет во всеоружии. Он должен знать и о документе
из КПК...
Субботин, между прочим, мне сказал: "Человек был допущен к работе, 5 лет работал.
Значит нет причины увольнять его теперь за прошлое, да и не могут и не будут они
выдвигать эту причину".
Интересно, да?"
Я была рада, что Илья осле личного знакомства с Субботиным пришел к тому же
выводу, что и я. И надо, чтобы Субботин от нас самих узнал все подробности нашей
студенческой драмы. Иначе мы, вроде бы, подводим его, члена партии и честного человека,
"скрывая" новые обстоятельства нашего дела, и то, что "хвост" все еще тянется. Пусть
узнает от нас самих, как появился этот пресловутый "хвост" и после этого решит – стоит ли
и дальше нас защищать, оставаясь нашим адвокатом.
Это был риск.
Ведь Субботин нас практически не знал, в друзьях, или хотя бы приятелях не числился
ни с какого бока. Кто мы ему? Клиенты, обратившиеся к адвокату по совету Лени Левитина
по поводу плевого дела об увольнении, совершенного явно с нарушениями трудового
законодательства. Правда, увольняемый еще в студенческие годы был исключен из партии
за утерю партбилета, но это не преступление. А тут вдруг вылезает политическая подоплека.
Мог Субботин сказать себе: "А черт его знает, чем дышит этот Скляр на самом деле? На
всякий случай надо держаться подальше от всей этой истории?" Мог? Конечно!
Да и если не мы, то кто-нибудь вышестоящий, уж обязательно постарается
"просветить" адвоката, или даже оказать на него давление. И тогда вся наша студенческая
история будет для него как обухом по голове. За что такое хорошему человеку?
Стыдно не рассказать самим. Бесчестно!
Пусть Субботин все знает!
Как воспримет?
Я в этого человека почему-то верила.
Судья Ильечева
9 ноября Илья встретился не только с Субботиным, но был и на приеме у судьи.
Ильичева – молодая женщина, была студенткой-заочницей нашего института, и уже не
первый раз разбирала иски о незаконном увольнении наших преподавателей. Институтские
дела судья знала не понаслышке, под ее руководство суд восстанавливал очередную жертву
министерского произвола и верховные судебные инстанции ее решения ни разу не
отменяли.
А Илья, до своего увольнения бывший в институте председателем Расценочно
Конфликтной Комиссии (РКК), по роду своей деятельности не раз имел дело с Ильичевой
как раз из-за поданных исков, которые Илья помогал составлять. Ссориться с
администрацией, нарушающей советское трудовое законодательство, Илья никогда не
боялся. Конечно, он понимал, что такая позиция тоже легла на чашу весов при решении об
его увольнении, но именно это Ильичева, конечно, тоже понимала. И Илья шел к ней,
полный надежд, нет, уверенности, в ее безоговорочной поддержке.
Но...как написал мне Илья "разговор получился очень тяжелым. Ильичева очень
хорошо ко мне относится, по-видимому, даже с большим уважением; говорила она со мной

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
245/269
очень откровенно и с явным сочувствием (Илья Травке 9 ноября).
Во-первых, не объясняя причин, Ильечева уже в первые пять минут аудиенции
попросила Илью дать ей самоотвод.
Во-вторых, оказалось, что на нее оказывают давление, и очень сильное, но кто, не
сказала. Пояснила, что "действительная причина увольнения – мои партийные дела", "но
формально закон на моей стороне".
В третьих, Илья понял, что она уже с лета в курсе "нашего дела" и с ней, возможно,
даже консультировались по поводу того, как сделать увольнение законным. Кто
консультировался, непонятно.
В-четвертых, "она очень интересовалась, не могу ли я перейти на работу в другую
систему или в техникум. Я ей прямо заявил, что я хочу быть восстановленным на работу,
в другую систему не собираюсь переходить, и от мечты – стать ученым, – никогда не
откажусь..."А в аспирантуру Вы не хотите поступать?" Отвечаю, что это вопрос
будущего, вероятно буду. Зря? Но она была очень искренна и сочувственно настроена, это
точно".
Еще Илья ей сказал, "что подал апелляцию, и что я буду, если понадобится 16 лет
подряд подавать апелляции, но добьюсь своего – справедливости. Я ей также сказал, что
исключение из партии не может быть препятствием моей работе, тем более, что я
доказал на работе, что я советский человек. Если же я не советский человек по мнению
некоторых, то пусть мной займутся органы: я буду только рад этому, потому что тогда
меня реабилитируют раз и навсегда.
Любопытна ее реакция: "Я все это понимаю и очень вам сочувствую. Вам, наверное,
очень тяжело: ведь у вас большая семья". Расспросила о зарплате и очень удивилась ее
маленькому размеру".
И снова повторяла, что она "была бы очень рада, если бы ей не надо было вести это
дело, и что было бы для нее очень хорошо, если бы я дал ей отвод и дело было бы передано
другому судье. Это она повторяла несколько раз в течение всего разговора и была заметно
огорчена, что я пока не даю ей отвода. Она даже сказала, что было бы лучше, если бы она
плохо ко мне относилась, тогда у меня была бы прямая причина для отвода".
Илья, естественно, стал думать, в чем причина упорного желания судьи получить
отвод от истца. Решил – у Ильичевой дилемма – с одной стороны у нее нет законных
оснований оставить приказ об увольнении в силе – слишком много явных нарушений
трудового законодательства. Но такое решение суда в пользу Ильи грозит ей
неприятностями со стороны неких сил, оказывающих на нее давление. С другой стороны,
если она приказ оставит в силе, то неприятности могут прийти со стороны вышестоящих
судебных инстанций, которые могут и не утвердить такое противозаконное решение. А до
сих пор ее постановления всегда утверждались, и ей дорога честь судьи. А если к тому же
КПК в конце концов снимет с Ильи все обвинения, то Ильечевой будет худо на душе, если
приказ об увольнении останется в силе. Так что куда не кинь, все клин.
И Ильечева решила, что для нее самое простое – выйти из игры.
А для того, чтобы совесть ее не очень мучила, она полунам еками приоткрыла Илье
некоторые тайны нашего дела.
Но просила Илью ни слова не говорить Субботину о своей просьбе с отводом. Почему-
то.
Не Саматбеков! Не Мусахунов! И даже не Джолонов!
Ильечева все допытывалась, кого Илья считает виновником своего увольн ения. Илья
назвал директора института и Мусахунова из министерства. А Ильечева в ответ "дала

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
246/269
понять, что увольнение не по вине и не по инициативе дирекции; из ее слов я заключил, что
и министерство не вполне самостоятельно решило этот вопрос...еще из ее слов я заключил,
что есть еще кто-то, может даже из ЦК...Ее слова: "Я ничего не могу сказать вам, но
дирекция тут не причем. Есть люди и посильнее. Дирекция ценит вас как работника. То
начальство тоже очень хорошего мнения о вас как о преподавателе". Это последнее она
повторила несколько раз". И еще раз сказала – "действительная причина – ваши партийные
дела"...
П.С. Ильичева сказала ,что я могу приходить к ней, когда мне надо, она всегда меня
примет"."
Давление из ЦК, а Ковалевой нельзя верить?
В своей короткой (короткой, потому что я надеялась добиться свидания с Ильей)
записке в ответ на ильевские новости, я писала, что "теперь самое важное, чтобы
Субботин и Ильичева верили нам, это твоя задача. Конечно, надо быть откровенными, это
всегда покупает, а скрывать нам нечего. Аспирантура не выход, эту лазейку Ильичевой
совести не оставляй. Пусть она сама решит, сильная она или нет...
Отвод Ильичевой не давай; скажи ей прямо, что с твоей точки зрения это борьба,
напомни ей статьи из "Правды" о независимости суда. Ты борешься против увольнения с
этой формулировкой, истинные причины тебя не касаются. И почему министерство и
прочие боятся указать истинную причину и ставят ее, судью, в такое тяжелое
положение?"
Это были мои предложения Илье тех аргументов, что можно было привести
Ильичевой при следующей встрече.
Но еще надо было бы знать кто же та таинственная сила, что давила на несчастную
Ильичеву? Я выдвинула Илье свой вариант:
"Давление идет из ЦК, в этом сомнения нет. Может быть Петровец? Я бы сказала
это Ильичевой".
Вера Митрофановна Петровец, специалист по истории СССР, хорошо знала Илью еще
по первым годам нашей работы в Киргизском Государственном пединституте, а теперь была
заведующей отделом науки при ЦК КП(б) Киргизии. Разные бумаги из Москвы про нас,
конечно, стекались ей в руки. И от греха подальше она вполне могла решить, что проще
всего вынудить нас вернуться в Москву, откуда мы и свалились на ее бедную голову. Зла
против нас она, вряд ли, таила, но ее должность обязывала принять соответствующие меры.
И она их принимала?
Через многие годы я еще двадцать лет проработала рядом с Верой Митрофановной на
одном факультете, где она, ответственная за науку теперь уже только факультетского
масштаба, меня буквально спасала от всех тех, кто не хотел утверждать мое новое научное
направление. Она была хорошим дипломатом и под ее крылом, не всегда заметном, но
верном, я могла официально продолжать разрабатывать философскую, а не историческую
тему исследования.
Она была одинокой и доброй женщиной, и мне не хочется плохо о ней думать.
Но, что было, то было. А, может быть, и не было?
Я ведь высказывала только предположение. Тогда, в 1954 году.
А вот с Ковалевой дело для меня уже тогда стало непонятным. Ей -то я поверила,
почувствовала, что она "на нашей стороне". И вдруг, Илья узнает под большим секретом в
райкоме от М., что "вопрос об увольнении согласован с Ковалевой, и что она ведет двойную
игру". Я не знала, верить этому или не верить, и советовала Илье : "К Ковалевой зайди
ознакомиться с документом, но настрой себя хорошо, ты ведь знаешь, сколько бывает на

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
247/269
свете путаницы".
Но, если дело было и в Ковалевой, то смятение Ильичевой имело еще одну, может
быть, самую важную причину – от секретаря райкома зависело выдвижение судьи на
следующий срок! И Ильичева, естественно, могла бояться пойти против воли Ковалевой,
если та действительно была за увольнение Ильи. Вроде бы дан приказ члену партии
Ильичевой от вышестоящего товарища по партии, аж от секретаря райкома, с на меком на
ЦК. Как не выполнить?
Господи, до чего же запутанно!
Не могут люди просто поступать по совести, по велению души. Гремят на них цепи
социальных ролей, обязанностей и субординаций, ежесекундно напоминая – шаг в сторону и
вылетишь с должности и из партии. Страшно.
Единственный выход – не будь членом партии, не занимай никакие высоких
должностей. И будешь свободен, не во всем, но все-таки. К этому я и пришла в Киргизии, и
так и жила.
Но еще не в 1954 году, в партию я, дочь своих родителей, тогда еще хотела.
Вот такие дела разворачивались 9 ноября в нашей жизни. Они требовали детального
обсуждения и верных шагов, чтобы не проиграть судебное дело. Я настаивала на встрече с
Ильей.
И главврач разрешил!
Все мы обмозговали, тактику выработали, сложности о бозначили. Но, убей меня бог, я
совершенно не помню, ни как Илья сидел около моей кровати, ни о чем мы говорили, и
когда сие было – днем или вечером. Белый лист в памяти моей.
А ведь еще у меня родился сын! И ему всего два дня! А у его мамы такие дурацки е
дела! Не дают они сосредоточиться только на материнстве.
И суд, оказывается, назначен на день нашей выписки из роддома!
О, господи...
Не получалось у меня, даже лежа в роддоме, быть только мамой.
Об Игорке, Юрке и Сереже
Игорек все еще болел, диагноз не был установлен, а Илья с утра умчался по судебным
делам и днем, не заходя домой, пришел в роддом с последними известиями с "судебного
фронта".
Конечно, я за Игорька беспокоилась.
Илья Травке. 9 ноября. Днем.
"Игорька еще не видел, был ли Кибрик, не знаю. Если не был – то я нахально зайду еще
раз. Но утром Игорь чувствовал себя великолепно.
Юрка ведет себя хорошо, просто молодчина".
Травка Юре Л. 9 ноября. Утром .
"Сынок ест все лучше, сегодня смотрел своими глазенками".
ЗАБОТЫ ЮРЫ Л.
У Юры в первые дни после праздников была куча неотложных дел – предстояло
прочесть одну лекцию в КГУ, и две по линии общества "Знание". К их чтению еще надо
было подготовится, в отличие от меня и Ильи, Юра не набрал еще нашего опыта, и как
лектор был в себе не уверен. Кроме того в разгаре были перевыборные комсомольские дела,

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
248/269
плюс необходимость появления в институте в явочные дни, то есть через день. На Юре были
и походы на рынок мне за фруктами, что Юра делал в конце рабочего дня, к закрыти ю
рынка, а потому не всегда доставал то, что хотелось. И к нам домой он приходил каждый
день, с кефиром и помогать Илье.
Единственное утешение – Фрунзе город не большой, а институт, роддом и наше с
Ильей жилье были в одном и том же квартале, на очень мало м расстоянии друг от друга.
Только сам Юра жил на другом краю города, и заявлялся домой к маме, конечно, без ног и
высунув язык. Но не жаловался!
И Любовь Абрамовна о рождении первого внука не имела ни малейшего
представления.
Юра Л. Травке. 9 ноября. Вечером.
"Травушка!
Целый день мотаюсь по городу. Привез вам и себе картошки. Картошка хорошая по
80 копеек кг. Был в Обществе, получил путевку на завтрашнюю лекцию.
Сейчас иду...к Илье, потом надо поправить вторую лекцию в соответствии с
замечаниями Спекторова (он рецензент). Рецензия вполне положительная.
Как твое самочувствие? Посылаю тебе яблок.
Кушайте на здоровье, только надо их еще раз помыть, так как я это сделал второпях.
Напиши мне что-нибудь.
Юра".
Юра ждал внизу, а я быстро настрочила ответ.
Травка Юре Л. 9 ноября. Вечером.
"Милый Юра!
Большое тебе спасибо за яблоки и особенно за картошку. Замотался, мой хороший?
Трудно иметь семью? Мне очень нравятся твои приписки "напиши мне что -нибудь", что-
то в них трогательное.
Благословляю на первый дебют, ни пуха ни пера, а я пошла к черту. Сынок ест все
лучше, сегодня смотрел своими глазенками. У меня все нормально. Температуры нет.
Может быть смогу быть дома 15, но официально только 16, как раз в день суда.
Мне официально велели есть поменьше, слышишь! Пока у меня все есть, ничего, кроме
писем, не надо.
Свидание с Ильей я выпросила у главврача в связи с судебными делами. Это редчайшее
исключение. Скоро буду вставать, посмотрю на тебя в окно.
По-моему неудобно откладывать комсомольское собрание до моего возвращения, а?
Ну, ничего, не расстраивайся.
Целую тебя крепко, крепко, упрямый.
Твоя Травка".
Уходя, юра отправил ко мне в палату еще одну записочку.
Юра Л. Травке. 9 ноября. Вечером.
"Травушка! Спокойной ночи тебе и малышу.
Писать больше нечего. Умолкаю.
Целую. Юра".
Закончился третий день моего пребывания в роддоме. Ничего я про Сережку не
писала, кроме того, что он уже открывал глазки. Все у него было в порядке и душа была
свободна для внешних дел.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
249/269
Зато на следующий день сын заставил меня поволноваться.
10 13 ноября
СЕРЕЖА ХУДЕЕТ!
Илья волнуется!
Утром Илья, конечно, пришел с письмом и какой -то едой, и я поделилась известиями
о Сережке. Ничего плохого не предвиделось ни в 6 утра, ни в 9, за исключением того, что у
меня немного поднялась температура. Но такое не впервой, если затянется, начну сбивать,
опыт уже был и с Юрочкой. Это нас не задержит.
Травка Илье. 10 ноября. Рано утром.
"Иля!
У меня температура нормальная. Доюсь хорошо, молока много, но груди я обработала
хорошо; после малыша сдаиваю еще грамм 100-120 из груди. Скажи это Марусе, она тебе
скажет, что это много.
Малыш сосет хорошо, белеет понемногу, иногда смотрит своими глазами-щелками, а
вообще ты сам видел, что он очень некрасивый.
Больше, как будто писать не о чем.
Крепко целую. Травка".
Травка Илье. 10 ноября. Утром.
"Малыш сосет хорошо. Больше даже не знаю, что о нем писать. Мысли у меня
совсем о другом. Вес сейчас 2660, так что сбавил мало...Сейчас меряю температуру, что -
то поднялась до 37, 4. Это от грудей. Завтра начну понемн огу сбивать.
Еще раз целую. Травка".
А вот вечером Илью ожидали совсем другие известия.
Травка Илье. 10 ноября. Вечером.
"Иля! Малыш сегодня подкачал, за сутки сбавил вес до 2520 гр. Ему назначали
контрольный вес, чтобы узнать, сколько он высосал. Как раз сейчас кончила кормить, не
знаю, сообщат ли мне результат. Сосал не очень хорошо.
На этом пока кончу.
Крепко целую. Травка".
Илья сразу встревожился.
Илья Травке. 10 ноября. Вечером.
"Травчонок! Совсем коротко: что с малышом, почему он вдруг так сильно сбавил?
Может быть у тебя мало молока или пока оно прибывает. Ты Юрке не говори, не надо,
слышишь! А как ты себя чувствуешь? Ты только не волнуйся, я уверен, что все будет в
порядке, слышишь!
Целую тебя и малыша крепко, крепко, малыша особенно. Илья".
Травка Илье. 10 ноября. Вечером.
"Иленька!
О сыне ничего сказать не могу. Может быть я сама виновата своей слишком

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
250/269
усердной дойкой, но это я сейчас исправлю. Может быть дело в желтухе, но детский врач
это отрицает. Сейчас буду давать ему очень полную грудь, чтобы ему было легче. Сколько
он высосал, мне не сказали, но я узнаю все равно, если не официально, то у Доры.
Я сама, конечно, не очень волнуюсь, не первый раз, помогут ему. В конце концов
Игорек 4 дня вообще не сосал, а только рвал, а этот сосет хорошо. Но не хочется, чтобы
это нас задержало. Между прочим на выписку 15 ого надежд очень мало, рассчитывай на
16 ноября.
Только что приносили сына. Узнала – в 12 часов он высосал 30 грамм у меня (должен
50), 15 ему добавили. Но в 3 часа почти совсем не сосал, что-то у него не в порядке.50
грамм должен, чтобы скорее поправиться, по моим понятиям 30 грамм на четвертые
сутки вполне нормально.
Юрке я все-таки о сыне напишу, ведь любовь к ребенку рождается в заботе о нем, а я
хочу, чтобы он его любил. Ты его сумеешь успокоить, подробности я ему писать не буду.
Иля, ведь всегда надо писать правду, а ведь тут трагедии нет...
Целую. Травка".
Ночью я, конечно, спала плохо. И из-за поднявшейся температуры, и из-за тревоги за
сына.
И, конечно, Илью ждал новый подробный о тчет о том сколько и когда высосал
Сережка.
Травка Илье. 11 ноября. Днем.
"Иля!
Последние извести с детского фронта. Вес утром 2560гр., так что снова начал
прибавлять, по моим понятиям это хорошо. В 9 часов за 6-7 минут высосал 40 грамм, в 12
часов за 4 минуты – 30 граммов. По-моему для такой крошки это хорошо.
Но сестра, которая за ним ухаживает, говорит, что он должен высасывать 50
граммов и упорно его докармливает после меня. Как бы она не испортила ему желудок.
Дора тоже говорит, что нормально 40 грамм, а ведь он маленький, ему значит хватает и
меньше. Дора связывает вялость сосания с желтухой. В общем кризис как будто бы
позади...
В 3 часа малыш высосал 40 гр. Сейчас 4 часа, я только что первый раз встала на 30
минут (мне сегодня сняли швы), чтобы натренироваться. Ничего, вышло неплохо...Вообще
я идеальная роженица, если не считать хронических разрывов, да и те заживают без
осложнений.
На этом пока кончу, хочу еще подремать. Крепко целую. Травка"
Вечером Илья передал мне маленькую записку.
Илья Травке 11 ноября. Вечером
"Что с малышом? Прекратил ли он худеть, как он сосет, почему он вдруг похудел?
Выяснилось ли что-нибудь?
Что тебе принести?
Целую тебя и малышку крепко крепко.
Илья.
П.С. Травка. Напиши о малыше, я беспокоюсь.
Илья".
Записка Ильи пришла ко мне в палату, и Илья сразу получил ответ на свои вопросы,
написанный мной еще днем. Я знала. Илья будет беспокоиться.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
251/269
Утром 12 ноября, когда Илья прибежал к самому началу приема передач, с Сережкой
все еще было неясно.
Травка Илье. 12 ноября. Утром.
" Иля!
О малыше ничего определенного пока сказать не могу. В 6 часов утра высосал 35
грамм. Сосать стал явно хуже, но это можно отнести за счет того, что молока стало
очень много (сдаиваю по три четверти стакана с каждой груди после кормления), молоко
само течет в рот, поэтому не надо трудиться совсем, можно просто лежать и ждать,
пока молочко течет в рот, а потом поспать. Да и долго сосать тоже не надо, раз все
течет само. Вспомни, что Юрка сосал всего минут 5-7, и высасывал все, что ему нужно.
Кроме того его усиленно подкармливают, поэтому он приходит недостаточно голодным.
Решающим является вес, а этого я как раз и не знаю. Узнаю только после прихода врача
детского или Доры, так что наберись терпения. По-моему 35 грамм это совсем неплохо,
посмотри какие-нибудь таблицы, возьми в Чернышевке "Мать и дитя", там есть суточные
порции новорожденных. Спиши мне. Но это только, если у тебя найдется время забежать.
Автор Архангельский. Год издания 1948 или 49.
На этом кончу. Уже нянечка пришла забрать ответ тебе.
Целую крепко.
Травка. Все это расскажи Юре".
Илья Травке. 12 ноября. Утром.
"Травчонок!
О малыше расскажу Юре. Точнее покажу записку. Сейчас тороплюсь домой, так как
еще не завтракал. Целую крепко тебя и малышку, уверен, что все будет в порядке. Мне
помнится, что норма: от 30 до 50 гр, но точно не помню.
Еще раз целую. Илья.
П.С. Еще раз приду вечером с Игорьком.
НУ, А ЮРА Л.?
А Юра Л. ни 10, ни 11 ноября не реагировал на проблемы, возникшие у Сережки. Все
его записки этих дней полны сообщениями о состоявшемся комсомольском собрании, на
котором был выбран новый секретарь – Баялиев (до этого секретарем, кажется, была я), и
новый комитет комсомола, в который ни Юра, ни я не вошли. Писал Юра и о партийном
перевыборном собрании, на котором, по сведениям Оськи Вайнберга "все-таки дали
прикурить этим сволочам" и выбрали новым секретарем преподавателя географии Ганкина.
Писал Юра и о прочитанных лекциях в университете и обществе "Знание" и о первом
отзыве на одну из них. Передавал яблоки и печенье. А потом узнал в книге "Мать и дитя",
что высасывать ребенок должен в день 250 граммов и написал мне об этом.,Но ни слова
тревоги!
И я огорчилась. Высказала ему свое недоумение, но записка моя не сохранилась.
И Юра ответил 12 ноября, когда сын вечером, наконец, уже высосал положенные ему
50 граммов.
Юра Л. Травке. 12 ноября.Вечером.
"Дорогая Травушка!
Прежде всего не надо огорчаться, по последней твоей записке я это заключил. Я
просто по неопытности недооценил опасность плохого аппетита сына.
Надеюсь, что теперь ему и тебе лучше...Виноград постараюсь достать. Сейчас в
институте, видно, разгораются страсти.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
252/269
Ну, кончаю. Крепко вас целую. Будь спокойной и бодрой и здоровой и сын тоже.
Целую. Юра".
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ 10-13 ноября
Игорек и Юрочка.
Илья Травке. 10 ноября. Вечером".
"Милый Травчонок!
Последние известия с детского фронта: Кибрик выписал Игоря, завтра он идет в сад.
У Юрки вылез очередной зуб и готовится вылезти еще один, посему он скандалит
сегодня весь день. Но тут уж ничего не поделаешь. Ты радуешься? Я очень! Завтра получу
деньги и куплю матрасик, уф!
Илья Травке. 11 ноября. Утром
"Милый мой Травчоночек!
Только что отвел Игорька в детсад...Сегодня я, откровенно говоря, проспал: мы с
Игорем проснулись в 8 часов, так что я даже позавтракать не успел...
Юрка чувствует себя великолепно, играет и вполне освоился со мной".
Илья Травке. 11 ноября. Вечером.
"Юрка вел себя хорошо. Игорек вернулся из садика довольный. Я ему показал кино:
"Мой Додыр".
Илья Травке. 12 ноября. Утром.
"Травчонок!
Дома все в порядке, Юрка сегодня проспал до 8 часов и ведет себя великолепно. Игорек
сегодня заявил, что дома лучше, чем в детском саду, чем я весьма огорчен. Впрочем в сад он
ходит охотно. Очень рад, что малышок наладился, хочется его разглядеть получше.
Крепко тебя целую и малыша. Илья".
Илья Травке. 13 ноября. Днем
"Руководительница хвалила Игоря: послушный, старательный, хорошая память,
способный и очень быстро все схватывает. Если бы все дети были такими, то просто
нечего бы было делать" Приятно".
Нам снова предстоит сменить квартиру!
После смерти Ильи Абрамовича мы переехали в кирпичный одноэтажный дом
напротив на той же улице, прихватив с собой Франтика – осиротевшую, дворовую
собачонку нашего доброго хозяина. Теперь в нашем распоряжении, была кухня с
водопроводным краном (!), где спала тетя Маня с Людой; большая комната-гостиная, где
спали Илья и Игорек; и маленький кабинет, для меня и Юрочки. Общий коридор вел еще в
две маленькие комнаты, их мы сдали сперва Браславским, а ко времени появления на свет
Сережки – очень милой старой супружеской паре. В результате вместо 500 рублей в месяц,
мы платили 350..а "наши квартиранты" – 150.
У Игорька появился друг из дома напротив – его одногодка Вовка. Дом был в
окружении деревьев, было где дышать свежим воздухом. И нам было хорошо.
Но вот я попала в роддом и...повторилась сизовская история.
Илья Травке..11 ноября. Утром.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
253/269
"Приезжала хозяйка. Устроила скандал, орала, что мы на нее сплетничаем, губим дом
и проч. Заявил, что она нам кухню не сдавала, но затем отступила. Общий итог: весной
уходите, на что я ей любезно сказал – с превеликим удовольствием, найдем и получше,
после чего она сбавила голос на два тона и начала разговаривать со мной любезно и
вежливо. В общем разговор закончился мирно: она извинилась, что сняла кран; признала,
что мы имеем право на кухню; признала, что мы сдали комнаты с их согласия. Не
беспокойся из-за этого".
Травка Илье. 11 ноября. Утром.
"Весной действительно придется выбираться? А как дела у соседей? Напиши об этом.
Очевидно собирается переезжать ее дочь и поэтому встал вопрос о кухне, да? Ну и
черт с ней, снимем дом".
По сравнению с началом нашего пребывания во Фрунзе, мы уже стали закаленными
квартиросъемщиками, знали, без крыши над головой не останемся. Без проблем!
И действительно, к весне мы переехали, и стало у нас целых три комнаты с кухней, и
еще одна для сдачи квартирантам. Наш новый хозяин – дядя Ваня, настоящий русский
мужик, был баптистом, и все сокрушался, что мы бездомные. Он очень хотел во что бы то
ни стало помочь нам начать строиться, убеждал, что эта канитель вовсе не канитель и что
начинать можно и при нашей нищете, лишь бы начать. Но мы не поддавались ни на какие
самые страстные уговоры доброго дяди Вани, русского баптиста. Иметь собственный дом –
еще этого только не хватало! Но я многому научилась у дяди Вани. Даже роды у коровы
принимала с ним вместе. И как свинью содержать в хлеву так, чтобы она без всяких водных
процедур все время блистала чистотой. Но об этом позже.
Илья и Юра Л.
Илья Травке. 13 ноября.
"Почему ты мне ничего не пишешь о том, что ты хочешь из сладостей, а все время
пишешь – мне ничего не надо, завалили меня и прочее? А сама просишь Юру принести
шоколад и конфеты. Конфеты и сладости у нас дома есть, так что расходов никаких не
будет. Вообще с деньгами у нас пока не плохо".
Травка Илье. 13 ноября.
"За заказы Юре не обижайся, ему ведь тоже приятно приносить, а дома сладости
пусть едят малыши. Не сердись.
Крепко целую.
Травка".
ДЕЛА СУДЕБНЫЕ
Субботин
Удивительный человек был Субботин! Я это инстинктивно все время чувствовала, а
разговор Ильи с ним 10 и 13 ноября мои ощущения подтвердил. И я была рада, очень рада!
И за Илью и за Субботина. Молодцы!
Но все по порядку.
Утром 10 ноября Илья отправился к адвокату с твердым намерением рассказать ему
нашу историю. Если, конечно. Субботин согласится слушать.
Сперва аудиенция по инициативе Субботина приняла сугубо официально-деловую
форму. Субботин уточнил, что сказала судья накануне, какие бумаги запросила в дело

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
254/269
дополнительно, на какой день назначила суд. Илья обо всем поставил адвоката в
известность, но оказался в затруднительном положении из -за просьбы Ильичевой не
говорить Субботину о своем желании получить отвод. И Илья прямо сказал Субботину, что
"разговор с Ильичевой был откровенный, но Ильичева просила не говорить" кое о чем. "Его
реакция: "Не надо говорить, это дело чести, я не хочу, чтобы вы нарушали слово, не надо".
По-моему реакция честного человека; он говорил так настойчиво, что я решил не
рассказывать. По-моему правильно, как ты думаешь? Потом разговор опять перешел на
деловую почву".
" Кстати, он догадывается, что Ильичева не хочет вести дело; его слова:
"В вашем институте беспорядок, и суд должен вмешаться и привлечь директора за
беззакония, либо надо признать, что Ильичева неправильно выносит решения и
пересмотреть их все". Не в этом ли причина отказа Ильичевой? Это вероятно".
"Затем говорю ему, что хочу рассказать ему все дело мое, чтобы он знал.
"Зачем? С точки зрения суда – это не имеет значения, ибо они все равно не назовут
истинной причины. Если Вы хотите просто рассказать это мне, – тогда пожалуйста, но
для дела это не нужно", – ответил Субботин.
"Отвечаю, что хочу рассказать. Считаю, что он должен знать, чтобы в случае чего
не было бы нареканий с его стороны.
Улыбается: ""Никогда не будет".
Начинаю рассказывать, между прочим ты права, начинать надо с газеты.
Слушал очень хорошо, удивлялся передержкам. Видно было, что он хорошо понимает
обстановку и существо дела. Очень серьезно отнесся к судьбе Кара-Мурзы.
Стал очень серьезным, когда я стал рассказывать о КПК, о формулировке обвинений,
о том, что я снова апеллирую, и буду апеллировать 20 лет, если надо.
"Правильно, надо добиваться справедливости, в конце концов разберутся". – вставил
Субботин.
Апелляцию пока читать не стал, так как торопился на заседание и мы договорились
встретиться еще раз и продолжить разговор.
В конце разговора он сказал:
"Очень хорошо, что Вы мне все это рассказали, это имеет значение для дела".
Вообще к концу разговора стал очень серьезен и задумчив...Ко мне он отнесся
сочувственно, это видно".
Вывод Ильи.
"С Субботиным я разговаривал долго и, по-моему хорошо... Насколько я могу понять,
он мне поверил, а это самое важное; слушал он сочувственно, понимающе, отнесся к делу
очень серьезно, Правда разговор не кончился, продолжим его 13 ого, так как завтра и
послезавтра он занят на процессах. Однако чересчур оптимистические выводы делать не
стоит, боюсь, что ему тоже придется иметь дело со своей совестью...
Думаю, он пойдет в райком или в ЦК и попросит ознакомить его с документами; он не
знал о прибытии решения КПК. Впрочем он сказал, что это все равно не имеет значения. В
райкоме и в ЦК на него будут капать, тем более, что он член партбюро, и он это
понимает, это чувствуется".
Травка Илье. 10 ноября.
"Иленька!
Очень хорошо, что рассказал все Субботину. Ему можно предложить такой вариант
–
чтобы спокойна была его партийная совесть и ему не надо идти в райком или ЦК –
разговора этого не было. Ты человек с честью.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
255/269
Он должен был все узнать от нас, но может сделать вид, что не знает...
То, что не сказал Субботину о разговоре с Ильичевой – правильно. Особенно в связи с
моим советом в начале письма...
Целую крепко. Травка".
Илья Травке. 13 ноября.
"Дорогая Травушка!
Сначала результаты разговора с Субботиным.
Прочел апелляцию и спрашивает:
"Ну, а почему в МК не разобрались?"
Отвечаю, что и в КПК тоже не разобрались".
Субботин:"Ну, нет, там и не разбирались, просто посмотрели материалы МК".
Объясняю, что Кузюрин разобрался и считал, что меня надо наказать за утерю и за
преувеличение; что произошло на бюро МК, мне понять трудно, знаю, что там были люди,
стряпавшие мое дело, а это. видимо, сыграло свою роль. Говорю, что Ликовенкову попало
потом за зажим критики.
Кивает головой.
Показываю письмо из КПК и рассказываю о беседе с Герасимовой ( следователь КПК)
по телефону.
Возмущается: "Так формулировки не дают. Ни в коем случае не прекращайте дела,
добивайтесь своего. Сейчас можно доказать правду: времена другие".
Потом говорит: "Мое мнение на основании того, что вы мне рассказали и что я
прочел в ваших апелляциях: прав Кузюрин. Вас надо побить, прямо выпороть за сверх
бдительность. Это так же вредно, как и беспечность. Вы по существу ввели партию в
заблуждение и вас извиняет только молодость. Обязательно добивайтесь в КПК, вас
должны реабилитировать: все дело выеденного яйца не стоит".
Интересно, это почти то же самое, что говорил в свое время Кузюрин".
Прочел твое письмо Хрущеву. Стал очень серьезным.
"А почему нет ответа?"
Говорю, что подал его только 5 октября, так что время еще не истекло. Кроме того,
может быть, письмо отложили до приезда Хрущева.
Кивает головой: "Это вполне возможно. Даже скорее всего, что именно так: ведь
это скандал".
Интересно, а! Твое мнение?
О деле: Убежден, что все кончится хорошо...На суде будет прокурор, который будет
выступать".
Такой вот был Субботин, адвокат, член партии, принципиальный, со своей п озицией и
своей точкой зрения – резкой, объективной, не щадящей самолюбия Ильи, и справедливой,
высказанной, когда никакого ХХ съезда еще не было.
Саматбеков
Илья Травке. 10 ноября.
"В дирекции никого не застал, Карим мелькнул мимо, как метеор, и с лисьей виноватой
улыбочкой пожал мне руку. Зайду еще: нужен Пичугин".
Кац
Увольнение Ильи "обосновывалось" несколькими формальными обстоятельствами, в
которых против своей воли, фигурировал и Лешка Кац.
Кац и Гришков – два кандидата наук, были по согласованию с Мусахуновым, в
прошлом году распределены из Москвы в Кигризию. И здесь их направили в наш институт.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
256/269
А так как необходимых свободных единиц на историческом факультете не было, Кац был
зачислен по чужой кафедре – географии.
И вот в новом учебном году единую кафедру истории разделили на две, во главе
Ильевской поставили Гришкова, во главе моей Мусина, а Глузскина сняли с деканства, и
попытались направить в Пржевальск. Деканом стал некий Баялы. В результате на
факультете как было 7 полных единиц, так столько же и осталось. Но Каца зачислили
теперь на единицу исторического факультета, для чего и уволили "по сокращению штатов"
меня и Илью. Со мной дело не вышло, меня восстановили, но теперь я была о ставлена за
счет кафедры георгафии, а нужные полставки Кац получил от Ильи.
Сложная комбинация Министерства просвещения доказывала суду только одно –
единиц не убавилось, следовательно увольнение по сокращению штатов незаконно. Но суду
нужна была копия приказа о переводе Каца с географии за счет полставки Ильи. Такой
приказ существовал, но его копию, конечно, никто суду давать не хотел.
Кац понимал, что его так или иначе, но все равно не уволят, ибо он уже проработал в
институте целый год, и попал сюда по распределению. Но возникшая вокруг него канитель
ему нравиться не могла. И Илья, который хотел видеть в Каце друга, с огорчением писал,
что "Кацу сказал, что буду говорить о нем на суде. Он это понимает и говорит, что ему
все равно. Ведет себя очень сдержанно, может быть потому, что при разговоре был Оська
Вайнберг.
Гришков еще не распределял нагрузки, ждет меня".
Я ответила Илье, что "позиция Лешки для меня не новость, с ним это бывало, не знаю
почему. Думаю, присутствие Оськи тут не при чем"
Кецеле все-таки просто волновался за себя и понять его можно. Попал как кур во щи,
будучи распределенным на живые места, о чем он знать не знал, были это Мусахуновские
штучки, царствие ему небесное, окаянному.
Илья Травке. 11 ноября.
"Хочу еще раз зайти в суд и попросить, чтобы они затребовали приказ о назначении
Каца на работу. Мне почему-то кажется, что Кац сердится, что его фамилия впуталась в
это дело и что я ссылаюсь на его приказ. Вчера я хотел с ним подробнее об этом
поговорить, но он спешил в книжный магазин. А в общем плевать я хотел: настоящие
друзья познаются в несчастье".
Илья Травке. 13 ноября.
"Загадочно и недоверчиво ведет себя Кац по отношению ко мне, причем Кац, по -
моему, уклоняется от откровенного разговора со мной. Впрочем, может быть, я
ошибаюсь. Юра считает Каца вполне порядочным человеком. Однако, и Юра считает, что
Кац может ко мне относится не совсем доверительно: кто, мол, его знает, может что и
было, теперь не узнаешь. Насколько я понимаю, Леша вообще довольно осторожный
человек – осторожный в хорошем смысле этого слова. Но только ли в хорошем? В общем
поживем- увидим, вполне возможно, что это сказывается не его, а моя подозрительность
и скрытность ".
Худо было Илье от Лешкиной отдаленности, хотя друзьями мы тогда еще не были.
Когда я, еще до возвращения Ильи, рассказала Кацу нашу историю 1947 года, его
реакция была такой: " Тебя я прощаю, ты была слишком молода и неопытна. А Илья –
разбойник, мог бы многое уже понимать". И ни слова больше не добавил, понимай как
хочешь.
Кац судил о нашей беде с совершенно других позиций, чем Субботин, оперировавший
понятиями "ввели партию в заблуждение", хотя членом партии тоже был. Но Кац уже тогда
находился в тихой оппозиции к существующей системе, а вот карьеру в этой системе делал

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
257/269
последовательно и успешно, даже деканом стал вскоре после Баялы. А потом годы спустя в
Оше о был уже даже проректором по науке. И именно тогда, в Оше его схватил инфаркт,
когда система в лице министерской комиссии, вдруг выразила недоверие ему самому, да еще
за его же научную тему, которой он очень гордился. Комиссия пришла тогда к выводу, что
на кафедре Всеобщей истории Ошского пединститута непорядок, поскольку доцент Кац,
вместо того, чтобы специализироваться по истории Киргизии, занят диссертацией по
истории Древнего мира. Я полезла тогда на трибуну, чтобы защитить Каца против нападок
ничего не смыслящей во всеобщей истории и в науке министерской комиссии и всенародно
сказала все, что я думаю о комиссии, не способной оценить такого ученого как Кац.
Вдохновленный моей тирадой добрый Хатмулла Мусиевич Мусин рванул на трибуну и
поддержал мою позицию, А поскольку Мусин сам был членом министерской комиссии. То
по существу он "позорил" ее председателя, выступавшего с докладом. Кац был счастлив. Но
будучи проректором по науке Кац после собрания отправился с членами комиссии есть
плов и пить водку. И там он к великому ужасу стал свидетелем, как Мусин, которому
вскоре предстояла защита диссертации, теперь, выпив водочки, слезно просил у высокого
министерского чина прощения за свое выступление, ибо . чин, сильно расстроившись, и
тоже выпив водочки, обещал диссертацию Мусина теперь зарезать. Мусин плакал и каялся
на глазах у изумленного Каца. Это Кецеле доконало. Не выдержал он напряжения от
нескольких часов быстрой смены "обвинения" – "защиты" – и " смены позиции" по
отношению к себе самому. Водочка, жирный плов и душевные переживания сделали свое
дело – сердце отреагировало обширным инфарктом. А было Лешке тогда немного больше
40 лет.
А Илья выдержал душевное напряжение в течение месяцев и многих лет. В том числе
и обидную отстраненность Каца – Кецеле, "маленького Наполеончика", как называл Лешку
его друг, начитанный филолог Оська Вайнберг.
Но мы подружились с Кацем, потом, во Фрунзе и особенно в Оше, куда попали по его
милости. Дело в том, что когда Каца назначали проректором по науке Ошского
пединститута, он в Министерстве заявил, что без Гришкова и Шелике в Ош не поедет. И
нас к нему "добавили".
Но Кац нас, хотим ли мы в Ош, даже не спросил!
Разведка Вальки Гречко
Лысый, хотя совсем еще не старый преподаватель марксизма-ленинизма Валька
Гречко, бывший секретарь нашей партийной организации, тот самый, что с подвохом
спрашивал меня с кем я дружу, был известный алкоголик, спьяну избивавшим свою
красивую, добрую, безвольную жену.
Вообще в институте, где нас было всего тридцать человек преподавателей, мы много
знали друг о друге: вместе ездили на хлопок. выезжали на маевки за город, а однажды даже
был устроен вечер художественной самодеятельности, на котором Илья с успехом читал
монолог Хлестакова.
Не было ощущения, что в институте мы чужие друг другу люди, хотя "лагеря",
конечно, были. Но люди не были равнодушны к происходившему в институте с коллегой.
А потому, разговор, который затеял Валька Гречко с Ильей был вполне естественным. Илья
даже решил, что Гречко к нему очень хорошо относится.
Сейчас я понимаю, что это было прощупыванием позиции Ильи, своего рода разведка
с чужого фронта.
Илья Травке. 10 ноября.
"Был в институте. Деньги тебе выписали 800 рублей, но Карим еще не подписал
ведомость; деньги будут завтра. Чрезвычайно любезно поздоровался с Баялы, который

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
258/269
даже тебя поздравил (о!!!), Джолдошева была любезна до приторности, как и Лопухов. Я
сделал вид, что так и надо, вел себя как вполне наивный ребенок.
Валька Гречко поздоровался, возмутился моим увольнением, начал расспрашивать, как
мои дела. Я совершенно спокойно сказал, что не сомневаюсь в восстановлении, никакого
сокращения нет, а что кто-то был за счет другой кафедры – так это меня абсолютно не
касается.
Валька кивает головой и тут же: "Но ты понимаешь, что кандидат имеет больше
прав, раз есть кандидат, то не кандидата надо увольнять. Возмутительно то, что они
это сделали во время отпуска, сволочи".
Отвечаю: нет закона о предпочтении кандидата. И вообще мне наплевать: почему
увольняют меня, а не другого, ведь я инвалид войны, многосемейный.
"Да! Да! Вот сволочи!" – говорит это громко. – "Желаю успеха, тебя восстановят!"
Твое мнение?
Да, в ходе разговора я ввернул: дескать, предупредили бы заранее, я бы не стал
поднимать волокиты, устроился бы теперь в другом месте и т.д.
"Ну, конечно", – ответ Вальки.
Так что Илья оказался хитрым дипломатом – подкинул идею, сами, мол, виноваты в
своей оплошности, я бы ушел.
Да никуда Илья бы не стал устраиваться. Дрался бы за институт, как честно признался
в этом Ильичевой. А Вальке наврал! Пусть помучаются вражьи силы, думая, что могло бы у
них все получиться, а вот сами напортачили с дуру.
У Сережи все в порядке!
13 ноября вечером я уже встала и смогла через окно увидеть Игорька и Юрочку,
пришедших по моей просьбе, вместе с Ильей.
А вечером того же дня Сережка высосал целых 65 грамм молочка и с тех пор
выровнялся, хотя вес и не набирал, но худеть перестал и добывал себе из моей груди каждый
раз все больше и больше молока
14-15 ноября
Скоро домой!
Из-за возможности общаться теперь и устным способом, наша переписка резко
уменьшилась. Да и приближался день выписки, правда, и день суда тоже. И моя задача была
–
не подкачать самой, и сына кормить как следует, чтобы ничто не могло задержать нас
дольше положенного срока.
Между тем внутри меня что-то протекало не так, как хотелось врачу, и она грозилась
меня задержать. Так что задача передо мной была вовсе не столь уж и легкой – успеть за 14
и 15 полностью наладиться самой. Во всяком случае Илью я предупредила, что и после
выписки, мне дома еще придется лежать в постели.
14 ноября Илья, по моему настоянию, дал тете Мане положенный ей выходной и Илья
вечером сообщил, что "День прошел очень хорошо, главным образом благодаря Юре Л.,
который пришел в пол-третьего и просидел до сего времени здесь, за что я ему очень
благодарен. Сейчас Юрочка спит, а я отправляюсь к тебе".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
259/269
ДЕЛА СУДЕБНЫЕ
Сразу три неприятности
15 ноября еще раз грянул гром в суде. Непосредственно за один день до назначенного
заседания.
Утром Илья отправился в суд для уточнения последних деталей дела, узнать, все ли
бумаги прибыли, что еще надо сделать.
А Ильичева огорошила Илью заявлением, что очень огорчена его отказом дать ей
отвод, и потому завтра, по всей видимости, сама даст себе самоотвод.
Илья ничего не понял. Почему?
А Ильичева все сетовала на то, что если бы иск был подан на неделю позже, то
никаких сложностей бы не возникло. А так... ей придется дать себе самоотвод.
Но почему?
Ответа Илья так и не услышал. Единственное: Ильичева клятвенно просила Илью
ничего не говорить Субботину.
Что за тайны от адвоката?
"Она меня спросила, что я скажу, если она даст себе самоотвод, буду ли возражать.
Я в нерешительности. Возражать или нет? Впрочем возражение не поможет, слушание
все равно будет отложено"
Самоотвод был первой неприятностью этого дня.
Кроме того "Ильичева сказала, что если не будет приказа на Лешку Каца, то она
отложит слушание дела до 19 ноября. Причем сказано это было так, что я понял – она
постарается, чтобы приказа к 10ти утра не было".
Это вторая неприятность дня – суд, а значит и восстановление на работу, а тем самым
и получение зарплаты Ильи откладывались еще на несколько дней. И тако до
бесконечности?
И еще: "Кстати прокурора в суд вызвала Ильичева".
А это с чем едят? Зачем прокурор? Против кого он будет выступать?
И тут же обнаружилась еще одна беда.
"Был в институте... По сведениям Тамары Тонтовны в октябре из КПК пришла какая-
то бумажка относительно меня, содержание ее точно неизвестно, но как будто против
меня".
В институте усиленно рыскали по трудовому законодательству, готовясь к
завтрашнему суду, и чтобы найти нужную статью для законного увольнения.
Илья мучился – говорить Субботину, или не говорить о самоотводе Ильичевой? И как
самому на него реагировать?
Юра Л. советовал на самоотвод не соглашаться, Юра Гальперин советовал обратное.
Короче – полный раздрай. Илья хотел знать мое мнение.
Травка Илье и Юре. 15 ноября.
"Друзья мои, что же я могу посоветовать? Я ничего не знаю...
Лучше всего решить это уже на суде, тогда можно спросить совета у Субботина, он
разберется лучше нас, мы ведь ни черта не понимаем. Почему она хочет отвод, я не
понимаю. Пусть делает самоотвод, что ли. А, может быть, Илье уже к 9 часам подойти к
Субботину до суда?
Крепко целую.
Травка".

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
260/269
А еще я предложила, посоветоваться с Левитиным.
Нас выписывают 16 ого!
Сережка не подкачал. Стал высасывать по 50-95 грамм, хотя вес "пока еще очень
маленький 2530 (2580 было ошибкой). Этот вес держится уже трое суток". А я тоже
наладилась, и, ура! – завтра домой!
Травка Илье. 15 ноября.
"Иля!
Завтра нас обоих выписывают. Детский врач сказала, что сына задерживать не
будет, а сейчас мой врач сказала, что завтра на выписку.
После суда, сразу ко мне, слышишь?
За мной раньше 12 не приходите. Все равно не будут готовы все документы.
Если сумеете до 2, 30 будет очень хорошо, не сумеете, то в 4, 30.
Ну, благословляю на завтрашний день.
Целую крепко.
Травка".
Вечером я приготовила целый список одежды, что нужно мн е и Сережке, Илья потом
галочкой отмечал, что уже положил в пакет. И добавила: "Машину не берите, я пойду
пешком, это мое условие. Приходите все. Юрка и ты поведете меня и повезете Юрочку,
Маруся возьмет малыша. Может быть договориться в детском саду и забрать Игоря
встречать маму? Для него это ведь великое событие, подумай, об этом. Утром пусть
идет, а после обеда, часов в 1-2, возьмете его".
16 ноября
Суд
Сразу после суда Илья забежал в роддом и передал мне записку.
Илья Травке. 16 ноября.
"Травчонок! Только что кончился суд, дело отложили на 19 ноября, так как нет двух
документов: приказа на Каца и приказа о разделении кафедр. Прокурор на моей стороне и
хочет возбудить дело против дирекции.
За тобой придем после 4,30.
Все подробности расскажу по дороге.
Выйди к окну.
Крепко целую тебя и малышку. Илья".
Дорога домой
Мои фантазии о встрече меня, выходящей из роддома, всеми – и малыми и большими,
кто был мне дорог, был, конечно, утопией. Маленького Юрочку благоразумно оставили
дома под присмотром Люды. Большой Юра Л. тоже увидел Сережку только уже мирно
спящим в своей кроватке, а не сразу у дверей роддома. Но Игорька из детсада забрали. Тетя
Маня действительно несла Сережку, а Илья вел под руку меня. В другую мою руку крепко
вцепился мой старшенький, соскучившийся по маме и полный впечатлений от

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
261/269
совершающегося события.
Мы шли по улице чинно и торжественно, со стороны –маленькое шествие, гордо
продефилировавшее мимо нашего института, что лежал на пути домой. Шествие было
замедленным, ибо идти мне было еще трудно.
И тут по широкой мостовой мимо нас проехала легковушка, а в ней я увидела
Ковалеву!
Секретарь райкома через окошко приветливо махнула нам рукой и поехала своей
дорогой дальше. не останавливаясь.
Но...через несколько минут, – мы все еще двигались по той же улице, нам навстречу
выехала та самая легковушка и вдруг остановилась прямо около нас. Из окна высунулась
голова шофера и он пригласил нас сесть в машину:
–
Товарищ Ковалева распорядилась, – пояснил он свой жест доброй воли.
Нет!
В одну секунду все во мне встало дыбом! Нет!
Милости нам не надо!
"Могла бы сама сразу выйти из машины, уж если так вдруг захотелось помочь" – пулей
пронеслось в моей голове. – "А то сперва сама доехала куда надо, а уж потом шофера
нагрузила своей "заботой о людях".
Нет уж,. спасибо! Мы и так дойдем!
"Сперва Илью работы лишают, а потом машину на пару минут предоставляют!
Лицемеры!!!"
Короче, оказалось – Ковалевой я больше не верила.
Только сейчас я понимаю, что со стороны Ковалевой то был действительно добрый
порыв. Воочию узрев нашу семью, которая не в такси, а пешком двигалась домой, в
секретаре райкома, еще молодой и весьма женственной женщине, вспыхнуло сочувствие ко
мне, так медленно шагавшей под руку с мужем, и с маленьким мальчиком, крепко
державшим маму за руку. А нового члена семьи, впереди всех, гордо и бережно, несла
маленькая пожилая женщина, наша тетя Маня.
Ковалева, я думаю, в ту минуту сердцем проникла в нашу жизнь.. И поэтому послала в
помощь машину, вполне возможно, даже не доехав до места н азначения.
Но я, в тот же самый миг наполнилась ненавистью ко всем, кто снова не дал мне
спокойно испить всю сладостную чашу нового материнства, и каждый из девяти дней
заставлял глотать горькие пилюли несправедливостей, творимых с Ильей.
В то мгновение мне понадобился враг, так проще было понять происходящее, и на эту
роль попалась мне Ковалева. А отомстила я машине, в которую так и не села.
Идиотизм.
Дома.
Дома тетя Маня развернула Сережку и откровенно выпалила:
–
Какой некрасивый!
Подошел Юра посмотреть на младенца, но, слава богу, новоявленный папа был мной
заблаговременно предупрежден, что маленькие дети, только что родившиеся,
симпатичными не бывают.
Взглянул на Сережку и спросил:
–
А когда на него можно посмотреть еще раз? Он ведь станет другим?
А в глазах искренний испуг: кого это я родила? "Ни мышонка, ни лягушку, а неведому
зверюшку"?
–
Через три месяца, – засмеялась я.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
262/269
–
Я так и сделаю, – не скрывая разочарования, сказал Юра и быстро отошел.
И выдержал срок, упрямец.
А у Игоря оказался свой взгляд на "пришельца":
–
Маленький, как куколка, – произнес с умилением мой старший пятилетний сынок,
разглядывая братика сердцем.
Зато мой маленький Юрочка вдруг показался мне таким большим! Ну, просто гигант, а
не ребенок. По сравнению с "красным паучком", которого я третьим принесла в дом.
Потом, когда Сережка очень быстро стал ангелоподобным голубоглазым ребеночком,
с копной золотистых кудряшек на голове, тетя Маня сажала его и Юрочку в коляску и
отправлялась гулять к ближайшим магазинам, чтобы с нескрываемой гордостью ловить
мимолетные слова прохожих: "Какой красивый ребенок! Какие хорошенькие детки!"
Но Сережку тетя Маня полюбила сразу, с первого дня, пусть и очень некрасивого.
Просто в первую минуту она высказала свое объективн ое мнение, и никто ведь не обиделся.
А про то, что Сережка явно похож на Юру Л., тетя Маня тактично промолчала. Эту тему
безграмотная, простонародная женщина никогда не поднимала.
Закончилась эпопея моих девяти дней 1954 года, проведенных во фрунзенском
роддоме, где родился Сережка. Я снова была дома.
В заключение о соседках по палате.
Но еще много дней подряд, я просыпалась по утрам с ощущением, что я все еще там, в
палате No2, на втором этаже. А рядом еще спят мои соседки по палате. Слишком многое
происходило там в те 9 дней.
Судя по пачке писем из роддома, больше всего я писала Илье, как и он мне. Юрина
папочка худая, его записки короткие, а мои, возможно, сохранились не все или я
действительно писала ему мало. Но зато однажды я поведала Юре Л. о судьбах своих
соседок по палате и извела на это описание целых 4 страницы.
Не знаю насколько Юре было интересно это читать.
Но я сама была полна впечатлений от пребывания рядом с несколькими женщинами,
откровенно делившимися со случайными соседками по палате своими бедами, тревогами и
жизненными позициями. Их рассказы тоже задевали и тревожили душу.
.
"Юра!
Хочешь, напишу тебе немного о соседках по палате (у нас опять все заполнено) ?"
Мой вопрос был риторическим, я сразу принялась за дело.
"Напротив меня, почти неподвижно, по-турецки скрестив ноги сидит на кровати
киргизка и кормит грудью сына. Глаза безучастно устремлены куда-то вдаль, на лице
какое-то туповатое выражение. О чем она думает? Безмолвна, целый день ни слова.
Никому".
Эту женщину я не запомнила, и если бы не мое собственное письмо, она так и ушла бы
из моей памяти в полное небытие. Но, может быть, она просто не знала русского языка?
"Рядом с ней сидит на кровати пожилая татарка, на коленях подушка, а на ней
покоится ее шестой ребенок с грудью во рту – сын . Она теплыми глазами неотрывно
смотрит на сына и о чем-то думает. Может о его судьбе?"
Эту женщину я никогда не забывала.
–
Разве может человек знать, что с ним будет, и что он в состоянии вынести? – задает
она однажды вопрос то ли самой себе, то ли нам, ее соседкам по палате.
Мы в ответ молчим, ибо что тут скажешь?
–
Вот мы тут лежим на чистых простынях, нас кормят, за нами ухаживают, а мы

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
263/269
жалуемся, что нам больно и жалеем себя. А может быть и совсем по -другому...
И немолодая женщина размеренно начинает рассказывать о своей жизни, но такое, что
я не в состоянии понять, как же она выдержала весь кошмар потерь, и как сохранила не
истребленную способность вот так, самозабвенно, с тихой любовью глядеть на сына, и на
нас, слушающих ее, затаив дыхание.
Война ворвалась в ее жизнь на самой западной границе, в самые первые часы, когда
никто не подозревал, что уже началась война. Ее муж -пограничник сражался на заставе и
там же погиб, а двухлетнюю девочку у нее на глазах во дворе собственного дома разо рвало
снарядом. Она, на последнем месяце беременности, с двумя маленькими детишками пяти и
семи лет, вместе с толпой женщин, детей и стариков, стала уходить от грохота, дыма и
пламени, что с пугающей скоростью наступали сзади, оттуда, где мужья и сыновья еще
бились за них, своих родных и любимых. Она шла в том, в чем выбежала из дому, в летнем
платье и тапочках на босу ногу. Шла, посадив доченьку на плечо, а старшему наказав крепко
держать ее за подол летнего платья. Главное теперь – во что бы то ни стало не отстать от
соседей по заставе.
Но тут малыш, что жил внутри матери, надумал появиться на свет. Начались схватки.
Пока еще можно было терпеть, женщина продолжала путь, крепко стиснув зубы, шла, шла и
шла. Но схватки перешли в потуги и пришлось останови ться. Пятилетнюю девочку
подхватили соседи и увели с собой, чтобы женщине легче было потом догонять, а
семилетний остался с ней, чтобы помочь, если надо. Женщина нашла не далеко от дороги
какую-то яму, полную грязного месива, но достаточно глубокую, чтобы ее, начавшую
рожать, спрятать от нескромных глаз. Сыну женщина велела стоять на страже и никого к
яме не подпускать, а сама легла там на спину и родила. Перегрызла как сумела пуповину,
перевязала ее пояском от платья, завернула ребенка в свою кофту, по днялась и пошла –
грязная, кровоточащая, только что родившая человека, с одним ребенком на руках, и с
другим, крепко держащим ее за подол.
Присоединилась к колонне уже совсем чужых людей, и пошла с ними, не отставая.
Откуда брались силы, она и сама не знала. Но где-то впереди ее ждала доченька и надо было
дойти до своих соседей.
Пятилетнюю дочь она в той толпе так и не нашла. Потерялась ее девочка – немецкая
бомба разорвалась прямо в гуще отступавших от войны людей, и там, в людском месиве,
вместе со знакомыми по заставе, то ли погибла, то ли в панике куда-то убежала ее
пятилетняя маленькая девочка. И сгинула на веки. Не выдержал дорогу войны и
новорожденный, умер от голода, ибо молоко у матери так и не появилось...
А теперь, через много лет после тех страшных дней, она, совсем уже не молодая,
второй раз была замужем и дарила своему новому мужу еще одного сына. Сын уютно лежал
на мягкой подушке, у нее на коленях, и деловито сосал грудь. А женщина глядела на него и
скорбно, и счастливо.
Рядом с умудренной татаркой на соседней кровати лежит бойкая русская женщина,
родившая вторую дочку. За ее плечами тоже богатый опыт жизни, с которым она тоже
щедро готова делится. "Все мужчины подлецы. Стоит ли из-за них расстраиваться?" –
этими словами она утешает плачущую молодую соседку, к которой сегодня почему-то не
пришел муж. "Сама она в свое время прямо на улице отхлестала и мужа и разлучницу,
хлестала, видно, здорово, ибо женщина она сильная". Но ни сентенция о мужчинах
подлецах, ни красочный рассказ о собственном акте мщения не успокаивает, ту, ради
которой все это говорится.
Та же, настоящая высокая русская красавица-молодица, "лежит ради сохранения
третьей беременности, так как первые две были двойняшками ироды преждевременными.
Ее муж сегодня не пришел, а брат красавицы видел мужа вчера в кино. И вот она ии
плачет, боясь измены мужа. Рассказывает, что однажды уже застала его на месте

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
264/269
преступления. И теперь все ее мысли только о том, как бы муж не воспользовался ее
временным отсутствием для своего удовольствия". Вот в ответ на такие горькие
причитания ей в утешение и было сказано со всей решительностью, что все мужчины
подлецы, и нечего из-за них расстраиваться. А в результате – еще более безнадежные и
громкие рыдания.
А с другой стороны той, для которой все мужчины – подлецы, тихо лежит маленькая
киргизка, в адских муках родившая своего первенца. Она так измучена, что хотя прошел уже
второй день, все еще слова сказать не может – губы покусаны, язык распух, глаза глядят
беспомощно и все еще полны страха. В разговорах соседок она участвовать не может, но
слушает, молча, повернув к женщинам голову.
В тот же день, что я писала Юре о своих соседках по палате, выписалась из роддома
"красивая, молодая девушка, еврейка. Ей 31 год, первый ребенок, два аборта, второй муж.
Окончила Физкультурный институт имени Лехгофта в Москве. Была морячкой. Вместе с
первым мужем плавала по Черному морю.
Горда, капризна, избалована и своевольна. Чувствуется, что прошла огонь, воду и
медные трубы. С дочуркой удивительно мягкая".
Рядом со мной на кровати "толстая тридцатилетняя учительница. Она превратила
меня в слушательницу своих душе излияний и я должна слушать все. Интересного мало".
А в углу палаты, у самой стенки я сама, "хорошая твоя знакомая. Занимается
чтением лекций по уходу и воспитанию детей, поддерживает дух у мнительной соседки и
рвется душой домой, к своим".
То еще одна сторона знакомства с жизнью, чем и без того была перегружена моя
жизнь в первые дни жизни Сережки, когда лежали мы еще в роддоме.
Но, наконец я все же снова была дома!
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ на тему "Моя концепция семьи".
Моя внучатая племянница Ия Луканцевер и ее муж Дима прочли ту часть Исповеди, в
которой я писала о Юре Л. и о появлении на свет Сережки. Ия откликнулась из Израиля
сразу коротеньким письмом, а в нем такая строчка: "Димку поразила Травкина (и не только
ее, конечно) концепция семьи".
И я задумалась. А какая у меня на самом деле была тогда концепция семьи?
Трудный вопрос.
Трудный потому, что я сама, читая свои давние письма, обратила внимание на то, что
ни я, ни Илья, ни Юра Л. совершенно не обсуждали и не выясняли наших отношений. Ни
письменно, ни устно.
Да и никто из друзей и родных в тайны нашего трио посвящен не был. Но никто из
друзей и не рвался узнавать "правду", хотя все и развертывалось у них на глазах.
Мы дружили с друзьями, мы любили своих родителей, они помогали нам в
преодолении трудных внешних обстоятельств жизни, и мы помогали им. Но сердечные дела
не были темой обсуждений ни с кем. В интимном водовороте чувств и эмоций каждый из
нас был волен разбираться сам, и отвечал тоже только сам – и за чувства, и за поступки.
Зиждились такие отношения на глубоком доверие друг к другу, и уважение к тайнам чужой
души. И мы справлялись в одиночку и одновременно втроем, без слов, без обид, без
обвинений, без обмана. И без упреков друг другу.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
265/269
Позже, в других ситуациях, с другими любимыми, я сама уже была не в состоянии одна
сносить сердечные муки и нуждалась в наперсницах- подругах, чтобы сбрасывать им свои
тягостные эмоции. А потом, еще десятилетия спустя я стала взваливать свои страдания на
могучие (так казалось) плечи любимого, по его же просьбе. Но собственные сомнения в
своей любви я хранила от него в тайниках своей души за семью печат ями, не хотела сама
причинять страданий. "Своих крокодилов я должна сжирать сама" – таков был новый девиз
моей жизни, иной, чем тот, которому я следовала рядом с Ильей.
С Ильей все у нас было общим – и радости и муки, так мне казалось. Но теперь я
понимаю, что Илья наедине с самим собой, наверняка "сжирал" целые полчища крокодилов
ревности , копошившихся в его душе. Как, впрочем, и Юра Л. Но меня они в охоту за
своими чудищами не посвящали.
А я сама, тогда, когда родился Сережка, и рядом был и Илья, и Юра Л. внутренне
была спокойна, уравновешенна и счастлива. Да и к кому ревновать? Я естественно плыла по
течению, без глубоких страданий и жгучих сомнений приняв свою личную жизнь и такой,
какой она неожиданно обернулась мне, Илье и Юре Л.
Да и некогда мне было упиваться "сложностями взаимоотношений", другие проблемы
наполняли каждый день – трое маленьких детей, лекции в трех институтах, кандидатский
минимум, кандидатская диссертация, увольнения, суд, комсомольские дела и т.д. А было
мне тогда всего 28 лет, столько, сколько Юльке – моей первой, самой золотой внучке
сегодня.
Возможно, мы в те годы и не имели права "тратить силы" еще и на душевно -
нравственные переживания. Мы бы, возможно, не выжили, разреши кто -нибудь из нас
победить в себе чувствам вины, раскаяния, мукам сомнений из-за "нарушения"
господствующих в обществе нравственных постулатов и распространенной концепции
семьи, которым мы явно не соответствовали. Мы не вписывались в общественные
стереотипы и в партийные установки на незыблемость крепкой советской семьи. Ну и что?
Зато мы крепко держались друг друга и знали – друг перед другом мы честны. А чужие люди
и государственные инстанции к нам пусть не суются.
Так что у меня все-таки была какая-то концепция семьи.
Я выросла в "Люксе", в доме политэмигрантов со всего белого света. И, конечно, там
царила своя атмосфера, незаметно формировавшая нравственные установки бегавших по
коридорам малолеток, подраставших подростков, и становящихся юными девушек и
юношей – представителей второго поколения жителей интернационального дома.
Там, мужчины не были "подлецами, из-за которых и расстраиваться не стоит". Не было
там не только пьяных дебошей, но и даже подвыпивших глав семей. Никто из женщин на
кухне никогда не появлялся с подбитым глазом или синяком на скулах. Такое просто было
немыслимо.
А у нас дома мама и папа даже никогда в моей жизни не ссорились! Даже
раздраженного тона ни мама, ни папа не позволяли себе друг по отношению к другу. Я так и
выросла в ложном представлении о том, будто в семье в зрослые никогда громко не
выясняют отношений и злых слов друг другу не говорят. И когда я сама однажды первый
раз крепко поссорилась с Ильей, мне показалось, что рухнул мир. У Ильи хватило ума
объяснить, что мои представления иллюзия – просто при нас, детях, родители не ссорились,
оставляя выяснение отношений на другое время. А ссоры и конфликты неизбежны и надо
уметь их преодолевать.
И тогда я вспомнила, как однажды, когда мне было лет десять, мой папа вдруг как-то
нехорошо, грубо ответил моей беременной маме. Я очень удивилась, а у мамы проступили
слезы, с которыми она тут же справилась. Не при ребенке же плакать! Папа молчал, мама
молчала, а я не знала, что мне-то самой теперь делать из-за чувства острой жалости к маме,
которую обидел мой (!) папа. Растерянную дочку мама тут же взяла с собой в

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
266/269
подвернувшуюся поездку к портнихе. А по дороге в трамвае, чтобы как-то отвлечь мою
расстроенную маму, я придумала игру – взяла свой трамвайный билет и вызвала маму на
соревнование – кто дольше запомнит номер билета. Всю жизнь мы с мамой потом
спрашивали друг у друга, помнится ли номер. Помнился – 118 929! Но ни тогда в трамвае,
ни потом, десятилетия спустя, мы с мамой не обсуждали ситуацию даже не ссоры, а только
грубого тона со стороны папы в адрес мамы. Табу!
Со мной и мама и папа, конечно, ссорились, да и пощечины мне порой перепадали от
любимой моей мамы. Так что опыт возникновения конфликтов и их преодоления я в семье
приобрела. Но и неверное представление о любви взрослых друг к другу – тоже.
Мама и папа прожили друг с другом всю свою жизнь, и мама гордилась тем, что "мы
выдержали, и держались вместе". Мама была однолюбом, но в эмоциональный плен от папы
не попала, была независимой, и нам, детям, всегда казалось, что мама умнее папы. А вот
папа влюблялся и на стороне, о чем я узнала только после маминой смерти.
При абсолютной верности папе, моя мама без какого -либо осуждения принимала
самые разные отношения, возникавшие у наших знакомых. А когда моя постаревшая мама
прочла однажды о нарастании в ГДР союзов между любящими мужчиной и женщиной, в
котором оба живут раздельно и продолжают только ходить друг к другу в гости даже после
рождения ребенка, мама сказала с явным одобрением: "Возможно это и есть новая форма
семьи".
Так что у моей мамы была своя концепция семьи – понимание того, что форма семьи
меняется, а та, что господствует, вовсе не священна и неприкосновенна для всех, даже если
для нее самой ее семья и незыблема.
А я сама поняла не вечность форм семьи будучи первокурсницей 17-ти лет, когда
прослушала курс лекций по этнографии у Толстого. Оказалось, что на земле и сегодня у
разных народов довольно разные представления о нравственности в половых отношениях!
Где-то в горном селении какой-то страны (с географией я всегда была не в ладах) даже
более всего ценится невеста, что приносит в дом детей, нажитых вне брака с кем -то другим.
Значит женщина может рожать! А в каком-то племени до сих пор считается позором, если
новобрачная оказывалась девственницей! Значит никто ее никогда не хотел? Да кому она
такая, невостребованная, нужна?
Короче, нет в отношениях между мужчиной и женщиной абсолютно праведных истин -
принципов, нарушать которые постыдно. Исторически эти отношения менялись и меняться
будут и в дальнейшем. И свои нравственные основы любви и семьи мне предстоит
построить самой. Ответственно перед собой, любимым и детьми, но самой. Такой я тогда
сделала вывод.
Лекции мы с Ильей слушали вместе и позиции вырабатывали тоже вместе.
А "Люкс" подкидывал мне для раздумий удивительные истории любви.
Жила на четвертом этаже женщина, вырвавшаяся из лап гестапо ценой мужественного
молчания. Ни себя не выдала, ни товарищей по подполью, молчала и тогда, когда
гестаповец бил ее по животу, где уже рос маленький ребенок. Выбили из женщины в
застенках малыша. Теперь она жила в "Люксе", работала в Коминтерне, а муж сидел в
тюрьме в Германии. И не было от него ни весточки. Жив ли?
Женщина старела, скоро пройдет срок, когда еще сможет она иметь детей. И она
решилась – забеременела и родила. Не выходя замуж, просто попроси в мужчину подарить
ей ребенка. "Люкс" ее одобрял, "Люкс" ею гордился. Молодец!
Малышу еще не было года, когда в самом конце войны был освобожден концлагерь, в
котором выжил ее муж. Весь "Люкс" был в тревоге – как будет реагировать "обманутый
муж". Теперь женщину жалели. Бедняжка!
И пришло письмо. Муж женщины был счастлив, что у них есть сын. Он сообщал, что
уже купил на барахолке коляску и ждет, не дождется возвращения жены и ребенка домой, в

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
267/269
Германию.
"Люкс" был счастлив. Какой умница!
Через несколько лет, кажется в 1952 году, я встретила ту женщину на улице Берлина.
Она шла, толкая впереди себя коляску с новорожденным, а рядом с женщиной шел
красивый, немолодой, но крепким мужчина, держа за руку малыша лет шести, их первенца,
родившегося в "Люксе".
Илье я эту лавстори рассказывала и он обоих участников и понимал и одобрял.
А наша семья дружила с семьей Альфреда Курелла, немецкого писателя-антифашиста
и его женой Маргарет, видного специалиста по мануальной терапии. Маргарет в 1946 году
буквально спасла своей лечебной физкультурой мое лицо, грозившее стать перекошенным
из-за сильнейшего пареза. И мне, совсем еще молодой, Маргарет поведала тогда историю
своего ухода от Альфреда. Когда сыну было всего три года. врачи поставили Маргарет
страшный диагноз о наступлении неминуемой неподвижности через несколько лет. Не
желая стать обузой в жизни любимого мужчины, Маргарет, скрыв от мужа истинную
причину, подала на развод, оставив себе маленького ребенка. Паралич так и не наступил,
возможно и потому, что Маргарет научилась лечить не только других людей, но сумела
спасти и саму себя. Альфред создал себе другую семью, а Маргарет так больше замуж не
вышла. Я сама давно уже знала, что оба они бывшие муж и жена, но остались друзьями, и
их общий сын, живя с Маргарет, отпуск проводит с отцом. А у Маргарет гостит дочь
Альфреда от первого брака и маленькая девочка от третьего супружества. Они разведены,
но они близкие люди и всю жизнь помогают друг другу. И нет вражды, нет обиды за разрыв
совместной жизни, за "разрушение семьи".
Мне такие отношения не только нравились, но казались само собой разумеющимися. А
как иначе? Зачем людям, когда-то любившим друг друга, потом ненавидеть?
И мы с Ильей договорились – если кто-то разлюбит, то первым и скажет об этом. И
тогда мы разойдемся. Ибо брак без любви – постыден.
Я черпала свои нравственные установки на отношения между мужчиной и женщиной и
дома, и в "Люксе", и на лекциях, а затем вместе с Ильей и из московских слухов. Еще были
живы люди, много знавшие о любви Маяковского и Лили Брик, кое-что еще в школе
рассказывала нам Анна Алексеевна. И о "свободной любви" Коллонтай и Дыбенко мы тоже
кое-что знали. В наши студенческие годы первая женщина-дипломат еще обитала где-то в
Москве, что лично у меня вызывало какое-то полу мистическое чувство странной
причастности к легендарной женщине-личности: она из совсем другой, далекой эпохи и тем
не менее все еще рядом! Чудо какое-то. Мне очень хотелось познакомиться с Коллонтай, но
никому, даже Илье, я вслух о своей тайной мечте не рассказывала. Настолько ее исполнение
казалось не возможным. Что я для Коллонтай?
А еще на нашем курсе училась очень красивая, изысканная девушка – мать двух
маленьких детей. Отец детишек был высоким военным чином и служил на Дальнем
Востоке, где у него была "законная семья". А наша однокурсница была его "московской
женой", чувствовавшей себя желанной и любимой, и рожавшей возлюбленному детей. И
пусть он любит и ее и другую, если он так устроен, молодую маму ситуация не смущала. Она
вся светилась покоем и счастьем.Мы удивлялись и радовались, что и так бывает, необычно,
но счастливо.
Короче у Ильи и у меня сложилась общая точка зрения на брак и любовь. А вот Юра
Л., как потом выяснилось, стоял на совсем других позициях... Как же он, бедолага,
справлялся с "ненормальностью" нашей ситуации? Я не знаю. Ведь отношений мы тогда
никогда не выясняли.

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
268/269
1 декабря 1954 года
Илья восстановлен на работе
В этот день Илья, наконец, решением суда был восстановлен на работу. Как все это
происходило, была ли по-прежнему судьей Ильичева, что сказал Субботин – все из моей
головы вон. Забыла, начисто.
Только в письме маме и папе отразилось это событие-
Фрунзе. 7 декабря 1954 года. Маме и папе.
"Дорогие мама, папа и мальчишки!
Вы, наверное, уже потеряли всякую надежду получить от меня письмо. Почему я не
писала? Тому есть причина, но это не леность.
В середине сентября Илья и я были еще раз уволены, и я не хотела писать об этом,
пока все не будет снова в порядке. Кроме того я не хотелось портить Вам настроение
после хорошего отпуска своим печальным известием. Кроме того я написала письмо
Хрущеву, в котором сказала, что мне стыдно сообщать Вам такие известия. И это правда.
Теперь все снова в порядке и Вы получите это письмо...
1 декабря суд снова восстановил Илью на работе в нашем институте. 10 декабря дело
будет рассмотрено в еще одной, более высокой инстанции, и тогда все снова в порядке.
На свое письмо Хрущеву я пока получила совершенно дурацкий ответ из здешнего ЦК,
который я на днях отошлю Хрущеву.
Во всяком случае нам надо считаться с тем, что в следующем году снова предпримут
попытку нас уволить. Истинная причина нашего увольнения – наше дело в 1947 году в МГУ,
которое снова всплыло в связи с моей попыткой вступить в партию. При этом выяснилось,
что ильевская формулировка "из-за утери кандидатской карточки" не означает снятие
всей лжи о нас. Все осталось по-прежнему и Илья снова апеллирует, а мое вступление в
партию отодвинуто. Ну что ж, буду беспартийным большевиком, но большевиком, ни
смотря ни на что.
Истинную причину нам никогда не назовут, почему, я не понимаю. Но за спиной всем
объясняют в чем действительная причина нашего увольнения.
Но, не вышло, даже на суде были вынуждены сказать, что мы хорошие работники и
ничего плохого о нас сказать не могут. Дирекция института нас бы не уволила, если бы не
приказ министерства...Советские законы защищают каждого советского гражданина от
своеволия перестраховщиков, в этом году мы победили, но борьба продолжается.
И пока Илья снова не начал работать, я писать не хотела. Но я не сдаюсь, во мне нет
усталости от борьбы, но зато я полна злости. Это надо себе представить – уволить и
мужа и жену, когда у нас двое маленьких детей и третий на подходе. Свинство, которое
могут себе позволить только бюрократы, ничего общего не имеющие с советским
человеком. За бумажкой они не видят человека и видеть не хотят, потому что бумажечка
для них важнее всего. Ну, ладно, хватит об этом. Работа дарует нам много радостей и
испортить эту радость мы никому не дадим".
Игорек, Юрочка и Сережа
В нашем полку прибыло и началась жизнь наших малышей втроем. В письме от 7
декабря 1954 года я описала маме и папе нашу веселую троицу.
Фрунзе. 7 декабря 1954 года Маме и папе.
"Наши трое пацанов дарят нам много радостей.
Игорек теперь ходит в детский сад, многому там научился, и, по-моему стал еще

db8af444819bb0c94412030b72aeb89d64ae1dfca967c67b8eadc7c82e06ea6e
269/269
больше, вернее взрослее. У него хорошее, любящее братское сердечко, ревности ни у него, ни
у маленького Юрочки ни на йоту. Когда Юра ломает Игорю его игрушку ( второй
настоящий маленький разбойник), он даже не плачет, только немного печалится, но не
сердится. В 6 часов он возвращается из детского сада, а малыши к тому времени уже
лежат в постели. Игорек быстренько их целует и потом наступает его час с мамой и
папой. В 7.30 и он лежит в кровати...
Новый братик ему сразу понравился: "Как куколка". (Между тем от куколки ни следа,
скорее крохотный старец).
Юра маленького тоже любит, мило улыбается ему, целует, и все норовит как-нибудь
схватить его со всей силой своими маленькими толстыми ручками. Тут надо быть
настороже, ибо маленький Юра старается все засовывать в рот и хорошо куснуть. И
такое могло бы когда-нибудь случится с малюсенькой рукой или ножкой младшего.
Маленький Юра краснощекое, круглое создание, очень добродушен, улыбается всему
миру, ест все, что можно сунуть в рот, ползает по всей комнате, но без посторонней
помощи ходить не хочет. Зато он уже сообщает о "А -А", и порой бывает целый день
сухим. Мне кажется. что ему будет в жизни легко, будет твердо стоять в жизни на своих
толстеньких ножках и не слишком много задумываться о том, о сем.
Игорь, напротив, почти слишком впечатлительный и его сердце часто обливается
кровью, будь то из-за бедной киси, или потому, что мама сердится.
А теперь о младшем...Сергей маленький, худенький, но здоровый парнишка. Хорошо
ест, хорошо спит и очень редко плачет. Он спокойный ребенок, каким был и Юрочка.
Несмотря на то, что в доме трое детей, у нас спокойно, дети не ревут, взрослые не
нервничают, у каждого своя доля работы, а когда дети спят, у каждого и свой покой.
Через неделю я снова берусь за диссертацию".
И у меня снова лекции
Там же.
"Так как наше финансовое положение было довольно трудным, я в этот раз отдыхала
после родов только 17 дней и снова пошла на работу. До родов я, как всегда, работала до
последнего дня. Счастье, что я здоровый человек и многое могу вынести. Мне кажется –
чем больше надо, тем больше можешь, правда?"
Так закончился 1954 год.