'МШ
СВЕТИСЬ
С В 011 м
СВЕТОМ
РОМАН
ЛЕНДЗДДТ .	19 7 1
7-3-2
<55—1971
Моему доброму другу,
жене — Р. Р. Ф-
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПИТЕРСКИЙ ЗЕМЕЦ
Глава I
На землю опустились тяжелые, как ямщицкий овчин-
ный тулуп, сумерки. Справа от большака — заиндевев-
шие леса, по другую сторону, во всю ширь, — белые по-
логие холмы да равнина. За сорок верст промелькнул
лишь один выселок: утонувшие в сугробах избенки. Ря-
дом бор, роща, а они, будто всем назло, взяли да и вы-
лезли на середину пустоши: дуй, чертова вьюга, а мы,
как хошь, не уйдем.
В вечернем небе — блеклый диск луны, студеный, как
сам январь в здешних местах. Кучер, рыжеватый па-
рень с шершавыми от мороза щеками, изредка чуть
взмахивает кнутом. Зборовский курит, прислушиваясь
к заунывному вою ветра: вот она — девственная глухо-
мань, вот она — Русь сермяжная, с ее ухабистыми до-
рогами, кулачными боями, поножовщиной... .
Дорога незаметно перешла в широкую, пустынную
улицу. Вдоль нее хребтом тянется наметенный снег. Ку-
рятся трубы, и в холодном воздухе дым над крышами
поднимается розоватыми вениками.
Кучер подкатил к избе на три окна:
— Принимай, фершал, барина!
— Доктора, Фома, а не барина, — поправил Зборов-
ский. Выволок припорошенный сеном чемоданчик и вы-
лез из саней.
Взвизгнула промерзшими петлями дверь. Кто-то за-
суетился на крыльце.
— Фонарь давай сюды, Дашка! — Голос фельдшера,
как всегда, сиплый.
— На, держи, Андреян Тихныч! — Вспыхнувший ого-
нек осветил женские руки.
Приплясывая на снегу, Фома разминает затекшие
ноги. Потом, припадая на. одну, с детства усохшую, не-
торопливо взбирается обратно на козлы.
5
Доктор спохватился* вынул кошелек и протянул ему
двугривенный.
— Зря балуете. — Фома все же снял рукавицу и, под-
бросив монету на ладони, насмешливо скривил губы.—
Чаевыми житьишко не сдобришь. — Потом распахнул
свой широченный тулуп, сунул деньги в карман штанов
и хлестнул лошадь.
— Ну и морозец! — покрякивая, Андреян разложил
возле русской печи подбитую лисой шубу приезжего.
И пока тот стягивал с себя валенки, любовно поглажи-
вал мех.
В избе тепло и тихо. Слабо тикают ходики с гирей на
ржавой цепочке. Горница заметно разнится от черной
половины избы. На крашеном полу — домотканый поло-
сатый половик. На столе — керосиновая лампа с пуза-
тым стеклом. Она освещает образа с голубой лампад-
кой, обеденный стол на крестах, высокую кровать с го-
рой подушек и зубчатым кружевом подзора.
— Милости просим. Присаживайтесь куда хочете,
без разбору, — усердствует Андреян.
Доктор опустился на широкую лавку.
— Так-так... А я-то ужо порешил, что недосуг вам
нынче приехать. Аль к Леонтию в Мушары заверну-
ли?..— любопытствует хозяин. — У него, сказывают, ди-
фтерит в двух деревнях объявился?..
Андреян и Леонтий — фельдшера смежных участков.
Они не то чтоб враждовали, но ревностно подмечали
друг у друга малейшие изъяны в лечебных делах.
И хотя заразные болезни непрошеными гостями забе-
гали то в одну, то в другую деревню, каждый непремен-
но бахвалился: «Гляньте, у Леонтия нынче корюха, а у
меня нету». Или: «Андреян-то оспу проворонил, мрут
у него, а нас обошла — ни единой рябинки».
Андреян сосредоточенно роется в комоде и ворчит
себе под нос:
— Да пропади она пропадом! Да где ж она, скатер-
ка?.. Дашка! — Наконец извлекает сверкающий белиз-
ной кусок льняного полотна и расстилает поверх голу-
бой, местами потертой, клеенки. — Дашка, самовар по-
давай!— Долго копошится, тяжело ступая то на черную
половину, то в горенку. Уставляет стол яйцами, пышка-
ми, картошкой, квашеной капустой. Достает из-за иконы
заветную бутылочку монопольки,
6
Выпили. Почувствовав в крови хмельное брожение,
Зборовский вдруг вспомнил слова матери: «Смотри, Сер-
гей, сопьешься в глуши».
— Ну как у вас тут, в Комаровке, пьют?
— Пьют-с, доктор, отменно-с пьют.
— И дерутся?
— Всяко случается. Уряднику делов хватает. Водка
белая, а душу чернит.
Вошла Даша. Принесла наполненный до краев гли-
няный горшок варенца под красной запеченной пенкой.
Поставила на стол медный шипун-самовар и присела
у двери. Всё молча, будто в горнице никого, кроме
нее.
— Слышали, — продолжает Зборовский, — по воло-
стям идет запись в союз христиан-трезвенников? Най-
дутся у вас в Комаровке охотники вступать?
— Вряд ли, — махнул рукой Андреян. Неожиданно
мясистый нос его задергался, на глазах проступили сле-
зы, но чих не состоялся.
Зборовский знал, что Андреян Степнов, хотя и слыл
самым радивым фельдшером, имел слабость к спирту,
который получал для амбулатории. И не раз потому
грозили его сместить.
— За... христиан-трезвенников, — пошутил доктор,
опрокинув еще одну стопку. — А что ваш помещик... как
его, Кутаевский, не приехал?
— Обещают пожаловать. Да, видать, не тянет. Сами
всё больше по заграницам. Летось наведался на две не-
дели, ан не сидится дома, жуть его берет с тех пор, как
в шестом году мужичье станового убило.
— За что?
— Наслышались манифесту и вздумали меж собой
поделить барскую землю. Ну а пристав — закон!.. Под-
вернулся под злую руку на сходбище, и показали ему
«закон»... — Андреян повременил и, в свою очередь,
спросил: — Сюда вести дошли, будто потребительские
общества учреждают. Верно?
— Да. Учреждают. В Рубцовской волости, в За-
озерье. Кстати сказать, председателем там поставили
фельдшера. В Гречихине лавку свою открыли. По сему
случаю молебен отслужили. С водосвятием! Сам видел:
товары там всякие — сахар, соль, чай, керосин — дешев-
ле, нежели у лавочников.
7
— О-о-иньки! — вдруг протяжно вздохнула девушка,
отдавшись, видимо, каким-то своим мыслям.
Лампа приходится наискосок от фельдшера, и его се-
дая, не очень короткая борода заслоняет часть угла, где
уселась Даша, прислонив голову к стене. Русые, на пря-
мой пробор, промасленные волосы слегка прикрывает
белый шерстяной полушалок. Длинная темно-синяя, в
клетку, домотканая юбка. Ситцевая, в обтяжку, кофта.
Хозяйки у фельдшера нет. Три года назад овдовел и
вскоре потерял десятилетнего сына: их унес тиф. В ту
весну во многих губерниях косил он людей. Оставшись
один, Андреян переложил все домашние хлопоты на
Дашку — круглую сироту, с малолетства приютившуюся
у них на подмогу хозяйке не то в роли няньки, не то
батрачки.
Зборовский, щурясь, посмотрел на Дашу. Оттого ли,
что выпил лишнего или разговоры иссякли, фамильярно
спросил ее:
— Почему замуж не выходишь?
Ни слова в ответ.
— Чего молчишь, будто язык отсекли? — набросился
на нее Андреян. — Раз спрашивают доктор — положено
отвечать. Эх, деревня!
Девушка исподлобья взглянула на фельдшера. Чут-
кие брови ее сдвинулись.
Андреян с досадой оторвал клочок от газеты, набрал
из железного коробка щепотку табаку и скрутил цигар-
ку. В пальцах — мелкая дрожь.
— Невеста! За душой ничего, а туда ж... го-ор-дая!
Намедни объявился жених, сваху Степанидовну заслал.
Вроде бы я ей, Дашке, отец. Приходит сваха да по ста-
ринке: «Не было, мол, снега — не было следа, снег вы-
пал — и след к невесте выпал». И не то чтоб жених из
бедных — из богатых. Дашка, она, конечно, девка справ-
ная, не кривая. На такой не зазор жениться. Домови-
тому мужику в крестьянстве без бабы никак невозмож-
но. Хоть и хуже мне без Дашки будет, да ладно, думаю,
не резон девке засиживаться. Угощенье поставил, за-
зываю ее в горницу. А она сразу и брякни: «Нечего зря
языками чесать. Не согласна!» Хотя бы для виду, как
положено, покуражилась. А у нас в деревне как? Раз
жениху откажет, два откажет, и пойдет слух: «Бракует».
Роняет себя этим девица. Гордость в жене ни мужу,
8
ни свекру, ни золовкам не любы. Время Дашке закон
принять, семьей обзавестись. А то, смотришь, перестар-
кой станет: чай, восемнадцатый уже...
Сидя все на том же месте у дверей, она безразлично
слушала их беседу, будто речь шла о ком-то другом.
Слушала, слушала, потом рывком встала и с усмешкой
бросила:
— Калякают, судачат, жалеют меня, ровно не о чем
им больше... А ище грамотные люди!
Закуталась в стянутый с головы полушалок и вышла,
хлопнув дверью.
— С норовом!.. — не сразу нашелся что сказать Ан-
дреян.
Доктор перевел разговор. Увидев берданку, висев-
шую на стене, хотя сам в охоте не понимал, спросил,
далеко ли глухариные тока, забегают ли в село волки.
Потом вынул из жилетного кармана массивные мозеров-
ские часы. Зевнул, прикрыв пальцами рот:
— Батюшки, уже одиннадцать!
Андреян оставил доктора в горнице, где ему была
приготовлена постель.
Зборовский разделся, погасил свет. Комната словно
опустилась на днище глубокого колодца. Лишь огонек
лампадки под иконой, потрескивая, часто мигал. Но
даже в самой кромешной тьме порой видится очень мно-
гое. Не верится, что только год назад бродил по шумной,
беспокойной столице... Другой мир, который так далек
теперь от него... Мать пишет письма, подробные и длин-
ные, поразительно похожие одно на другое. Шлет их
ему в захолустный Нижнебатуринск пунктуально раз
в неделю. Она считает его отъезд в такую даль блажью,
сумасбродством, глупейшей ошибкой. Она вразумляет,
взывает к сыновней добропорядочности. Между строк
всякий раз напоминает о его кратковременном пребыва-
нии в Московском университете... о разгоне студенче-
ской сходки, после которой он попал в список смутья-
нов... Оставался единственный путь — Юрьев: там при-
нимали чуть ли не бывших ссыльных. «Если бы не Юрь-
ев, не хлопоты отца, разве стал бы ты доктором? И в
благодарность за все — пошел служить мужикам!»
Мелкая, въедчивая опека родных. В конце концов
в двадцать пять лет человек вправе сам распоряжаться
своей судьбой!
•9
Прошло много месяцев после его бегства из Петер-
бурга. Возможно, там бы и остался, если бы... А мать —
как она не понимает? — почти в каждом письме: «Ве-
рочка просто переиграла», «Верочка была у нас и все
время говорила о тебе», «Верочка, я не сомневаюсь,
любит тебя». Любит. Готов уничтожить, выбросить из
всех словарей это фальшивое, затасканное слово —«лю-
бовь»...
Время ведет свой счет человеческим отношениям. Та
маленькая девочка с розовым бантом в реденьких бело-
курых волосах — тоже была Верочкой? Когда ее подве-
ли к сверкающей золотым дождем елке, ей было, ка-
жется, лет шесть... А ему? Десять. Она смотрела не на
елку. Нет. Отталкивая ручонками юбку своей матери,
капризно лепетала: «Мамочка, мамочка, отодвинься!
Я так хочу смотреть на него, на этого мальчика!» Взрос-
лые улыбались... Может быть, только в то время Вероч-
ка и была по-настоящему искренней? Потом, спустя
годы, Верочка вдруг сказала, что у нее есть другой.
Неужели самой не ясно, что третий, незваный — лиш-
ний? Нельзя было там оставаться. Нет, нельзя!
...Из соседней комнаты доносится храп Андреяна. Тя-
жело спит он. Но ведь спит! А тут...
Задремал только под утро. Проснувшись, услышал
за стеной потрескивание дров, шипение и стук сковоро-
ды, чьи-то шаги и приглушенный говорок: грубоватый
мужской и певучий девичий.
— Дровец привези, Фомка.
— Опосля, к вечару.
— К веча-ару!? В амбулатории — ни полена. Сейчас
вези. Живо!
— Таперича у меня другие дела. С тобой покалякать
надо.
— Не горлань, — повысила голос Даша. — Доктора
разбудишь. А со мной калякать не об чем.
Кто-то из них переставил табурет. Зборовский вытя-
нулся в постели, деревянная кровать под ним заскри-
пела. За стеной стало тихо. Ненадолго, впрочем. Снова
голос Фомки, только теперь уже воркотливый, улеща-
ющий.
— Даш, а Дарья, соглашайсь моей женой стать!
Сватов зашлю. Честь по чести... Ну чего ломаешься?
Погляди на меня.
10
— А чего ради глядеть на тебя? Поди ж ты, кар-
тина писаная! Жених!
— А чем не жених? — протянул Фомка, и вслед по-
слышалась легкая возня.
— Ей-богу, ухватом огрею. Ну?! — прикрикнула
Даша.
— Ишь сурьезная какая. Ладно, не буду... Только
слово дай: на посиделки придешь?
— Нечего мне там балясы точить. Проваливай!
Стукнула тяжелая дверь. Потерпевший поражение
Фомка, видимо, вышел. Вот тебе и молчунья! Зборов-
ский дождался, пока посветлеет, потом поднялся с по-
стели.
Окна горницы глядят на унылую деревенскую улицу,
на покосившиеся избенки, вросшие в глубокий снег. От
холодной, отдававшей болотом воды, которую плескала
ему на руки из железного ковшика Даша, лицо и шея
покрылись красными пятнами. Хотелось фыркать, как,
умываясь, делал до него Андреян.
До амбулатории — рукой подать, саженей сто. Раз-
мещалась она в избе у самого края села. Зборовский
немало колесил по уезду. В каких только волостях не
побывал. В Комаровку, как правило, наведывался два
раза в месяц — по четвергам второй и четвертой недели.
Чаще приезжал на земских лошадях.
Село ничем примечательным не выделялось. Убогое,
как и соседние деревни на этой скудородящей земле.
Разве что дворов побольше да церквушечку деревянную
имеет. До уездного городка Нижнебатуринска верст
семьдесят. И, к слову сказать, ездили туда только в ба-
зарные дни, и то те, кому было что продавать.
Собственно в Комаровке была одна достопримеча-
тельность— юродивый старик Пронька. Да и где на
Руси нет их, ему подобных, господом и людьми обижен-
ных, не имеющих крыши над головой, бредущих по
улице с протянутой Христа ради, костенеющей на хо-
лоду ладонью?
В селе к Проньке привыкли, как привыкают сыз-
мальства читать «Отче», или к тому, что приходит утро
на смену ночи. Тощий, длинный, он двигался, слабо опи-
раясь на посох, и глядел в мир очень усталыми глазами.
И зимой, и летом в грубошерстном латаном-перелата-
ном армяке и до крайности стоптанных лаптях. Пронька
11
никогда не просил подаяний. Но получалось так, что
встречные сами подносили ему: кто горбушку хлеба, кто
табачок, а кто и медку. Юродивый принимал все как
должное и, словно нехотя, клал в висевший на груди
бездонный мешок.
Он-то и повстречался доктору, шагавшему с фельд-
шером в амбулаторию. Сопровождаемый гурьбой маль-
чишек, полоумный старик вел с ними свой обычный раз-
говор.
— Пронька, а Пронька? Ты на небе был?
— Был, — задумчиво отвечает юродивый, не повора-
чивая головы и не останавливаясь.
— Бога видел?
— Видел.
— Какой он, бог-то?
— А бог его знает, — все так же незлобно и мелан-
холично роняет слова.
Ребятня громко смеется, продолжая неотступно сле-
довать за ним. И снова:
— Пронька, на небе был?..
Так повторялось с утра до вечера, десятки раз за
день. Так иной раз, шутки ради, донимали его и взрос-
лые. Похоже, без Проньки, без этого дикого разговора,
и нет Комаровки.
Возле амбулатории пестреет толпа: серые и желтые
тулупы. У саней-розвальней отпряженные лошади пону-
ро жуют сено. Вокруг растоптанный, унавоженный снег.
— Доброго здоровьица, господин доктор! — Кре-
стьяне снимают шапки.
— Молодой-от какой! — разочарованно пропискляви-
ла старуха.
Комаровская амбулатория разделена тонкой перего-
родкой на две половины. В первой — ожидалка. Мужики
и бабы, человек десять-двенадцать, сидят на лавках,
кое-кто с ребятами на руках. Доктор принимает боль-
ных во второй комнате, которая одновременно служит
и перевязочной. Андреян ведет записи в книге. Крупным,
размашистым почерком пишет рецепты, глядя слезя-
щимися глазами поверх стальной оправы очков, делает
перевязки. И здесь, к амбулатории, приспособил Дашу.
Она топит печь, подметает избу, кипятит инструменты и
воду для бака. Потом, надев белый халат, — видно, по
душе он ей, — подносит то бинт, то палочку с йодом, то,
12
захватив корнцангом, пинцет. Или, будто провизор, о
профессии которого имеет весьма смутное представле-
ние, выдает лекарства больным. Такая же немногослов-
ная, в платке, завязанном у подбородка, и тяжелых чо-
ботах, Даша до смешного торжественна.
Сквозь дверь приемной слышно, как люди в ожи-
далке разговаривают меж собой.
— Рожь-то вздорожала, да и овес: был шестьдесят,
а теперь все семьдесят копеек за пуд, — хрипло подсчи-
тывает один.
— Ври боле!
— Вот те крест! Кум даве сказывал. Гостил у сястры
в Ивановке.
— А мне все одно. Вот Митричу — барыш. Деньга
к деньге тянется. У меня нонче картошку и ту мороз
подшиб. Слыхано ли, мороз в пятров день! Вот и моз-
гуй, как зиму тянуть.
В комнату вошла молодуха. Укачивая закутанного
в тряпье ребенка, однотонно, словно молитву, затвер-
дила:
— Хворый он у меня. В лице, глянь, доктор милай,
ни кровинки. Да и откудова ей, кровиночке, быть, еже-
ли молока ни у маманьки, ни у козы? Соль и ту купить
не на что.
И суровое, горькое, многотрудное крестьянское бы-
тие обнажалось перед доктором все полнее и полнее.
Может быть, потому саму хворь, человеческую немочь,
начал понимать здесь иначе. Нынешний год в Комаров-
ке особенно злой: засуха и суховей. Потом задождило,
местами град величиной с волошский орех выколотил
хлеба. Снимали ржи с десятины сам-два, сам-три от
силы, да и то не. везде.
Вошли двое. Ей лет тридцать, дебелая, рослая.
А он — невидный и хлипкий, с остриженными под гор-
шок волосами.
— Почему вместе? — удивился Зборовский.
— Жена она мне, — ответил мужичишка. — Издале-
ча мы, с Вантеевки. Сделай милость, погляди, доктор,
бабу.
Больная присела, сняла лапоть и нерешительно рас-
кутала обмотанную онучами голень. Чуть пониже коле-
на желвак, а на нем кровоточащая язва.
— Давно это?
18
— С осени. Ушибла.
— Ушибла? — Задумался и уже решительно ска-
зал:— В лечебницу надо ее, в Нижнебатуринск. Понял?
— Упаси бог, — воспротивилась женщина. — И так
затянет. Дай снадобья какого, и ладно,
— Не поедешь — помрешь... Ты не слушай ее, вези,—
строго приказал, обращаясь к мужику. — Операция нуж-
на.—И, вырвав из тетради листок, написал несколько
строчек.
— Фамилия?
— Воробушкины мы.
— Так вот: передашь эту записку доктору Соколову,
Знаешь, где больница в городе?
— Знаю. На Узловой, — глухо ответил мужик, пряча
записку за пазуху. — Вот как оно получается... Слышь,
Марфа, чего велят?
— Саркома, — продиктовал доктор Андреяну, как
только за ними закрылась дверь.
На пороге показался здоровенный детина и стал кре-
ститься, глядя в передний без образов угол. На вопрос,
что болит, недоуменно пожал широкими плечами:
— Ничаво. Ничаво, господин доктор, не болит.
— Зачем же пожаловал?
— Зачем? — хитровато усмехнулся. — Тебе видней.
На то ты и доктор.
Уже привыкший ничему не удивляться, Зборовский
скомандовал:
— Раздевайся!
Парень стянул с себя грязную рубаху и повесил ее
на крюк, вколоченный в стену. Грудь, спина, руки, вся
кожа закраплена красными черточками, а меж них —
расчесы. Расчесы, доходящие до сплошных ран.
— Чесотка. (Честная, как в учебниках. Даже уви-
девший ее впервые медик-студент и тот не ошибся бы
в диагнозе.) Что же ты раньше не приходил?
Парень переминается с ноги на ногу. Очень сму-
щается своей наготы:
— Недосуг, сам знаешь, в хозяйстве.
Два года назад, окончив Юрьевский университет и
вернувшись к родителям в Петербург, Зборовский ра-
ботал врачом-экстерном в Мариинской больнице. И все-
гда его удивляло: почему люди так поздно, неохотно
обращаются к врачу? Но то, с чем столкнулся здесь,
н
в деревнях, превзошло все его представления: запущен-
ные болезни, леченные доморощенными, варварскими
средствами. Странная вещь: те, кто в страхе избегал
больниц, лекарств и прививок, безбоязненно шли к баб-
кам и ворожеям, пили всякое зелье, подвергали свою
жизнь чудовищно преступному надругательству. Почему?
...На прием съехалось сегодня особенно много лю-
дей. По разным причинам обращались они. У одного —
«лихоманка-трясучка», у другого — «живот с натуги на-
дорвало», у третьего — «хрустнула хребтина». А Кома-
ровский дьячок притащил свою дочь-«дурочку», полечи,
мол: «С думы спортилась».
Работали дотемна.
— Стекло протри, — сказал Даше фельдшер,—
слышь, штоб блестело. А в переднюю выставь свечу.
Даша поставила лампу на стол.
— Сколько человек прошло?
— Шестьдесят четыре, — подсчитал Андреян.
Пульс... легкие... дыши... дыши... садись... ляг... вет-
рянка... крупозка... экзема...
В амбулатории стало душно, накурено, грязно. Одна-
ко усталость стиралась сознанием, что твоя голова и
твои руки спасают человека. Возможно, иногда он и
переоценивал свой успех, но это немудрено в таком воз-
расте, когда уверенность близко соседствует с самоуве-
ренностью.
Под конец приема заглянул сельский староста Куче-
рявый. Один из самых крепких мужиков в Комаровке.
Чернобородый, в добротном полушубке, он повел широ-
ким притупленным носом, внюхиваясь в спертый воздух.
— Я за вами, доктор: не побрезгайте к нам червячка
заморить. Хозяйка блинцов напекла.
Зборовский посмотрел на фельдшера: дескать, не-
удобно обидеть старосту, и стал одеваться.
На улице в темноте, у крыльца амбулатории, топ-
чутся трое крестьян. В руках у каждого по пузырьку.
Один светит спичкой, другой осторожненько отливает
всем поровну из своей бутылочки.
— Что вы делаете? — заинтересовался доктор.
— Лекарством делимся, — равнодушно ответил раз-
ливавший.
- Но ведь одним лекарством разные болезни не
вылечишь!
15
— Вылечишь. На то оно и лекарством зовется.
Какие дикари!
Из домов, сквозь щелочки в ставнях, прижатых сна-
ружи деревянными или железными поперечинами, проса-
чиваются полоски света. Там, где хозяева побогаче, го-
рят керосиновые семилинейные лампы, где победнее —
ставень нет, за стеклом сальная самодельная свеча, а то
и лучина.
У старосты, обитавшего в пятистенной рубленой избе
с узорчатыми наличниками на окнах, частенько останав-
ливались становой, волостной старшина, мировой судья
и всякое прочее волостное и уездное начальство. Кто
с ночлегом, кто просто мимоходом угощался. Так что
первые, добрые и недобрые, новости шли отсюда, от ку-
черявинского дома, единственного в Комаровке крытого
черепицей.
— Совсем умучило вас, доктор, наше мужичье! —
встретила гостя хозяйка-старостиха — сутулая бабища
в плюшевой кацавейке. — Вона сколько их нонче. — За-
грохотала по деревянному полу кожаными ботинками.
За столом — старший сын старосты Ефим. Сидит, по-
пыхивая костяной трубкой. Другой такой не сыскать в
Комаровке, даже у самого попа, слывущего завзятей-
шим курителем. Она и заставила Ефима пойти против
привычки — отказался от махорки.
— Пользительная настоечка! — Старостиха все по-
дает и подает на стол. Из-под платка ее выбились седые
лохмы волос, губы крупные, мясистые, брови топор-
щатся. Не баба — мужик.
— Лягично, стал-быть, лягично, — приговаривает то
и дело Ефим, поддерживая беседу. Две зимы он зани-
мался в церковноприходской школе, умел читать и по-
тому считался на селе грамотеем. А младший брат его
Алешка совсем далеко шагнул: гимназию кончил, сей-
час в студентах в Москве. Вот она, кучерявинская ветвь,
куда ростки запустила! Этим не преминул хвастнуть
староста.
— Живешь тут... и не с кем душу отвесть. Невежды.
Скучища, — откровенничает он и степенно застегивает
ворот рубахи.
В дверь нет-нет да и заглядывают смешливые де-
вичьи лица.
— Гляди, доктор, приворожишь моцх дочек, — хохо*
16
чет староста. Нагрузился. — А по мне — пожалста: скор-
беть не буду.
В поздний час, держа впереди себя свечу, старостиха
проводила доктора в соседнюю комнату.
Лежа в темноте, опять долго думал. Мысли, навеян-
ные тем, что увидел за день, будоражили, щемили серд-
це. Но вот пробежала дремота, и по телу разлилось при-
’ ятное тепло.
Ранним утром Фомка повез его к «чугунке», за пят-
надцать верст отсюда, в Зарайское. Опять ухабы, беско-
нечные толчки, без которых не представить российских
дорог.
Глава II
Городок Нижнебатуринск раскинулся по косогору у
замерзшей сейчас реки Комарихи. От степных ветров
его защищает высокий холм, на макушке которого раз-
местилась трехкупольная церковь. Внизу же он упи-
рается в дряхленький, тускло освещенный керосиновыми
фонарями деревянный вокзалишко.
Вернувшись из поездки, доктор зашагал в свою хо-
лостяцкую квартиру при больнице. Лицо обжигал мороз.
Субботний вечер, извозчики нарасхват, а потому и двух,
обычно стоявших на привокзальной площади, не оказа-
лось.
На столе, под белой салфеткой, ждал ужин и горя-
чий кофейник, укутанный в ватный капор. Печь жарко
натоплена.
За порядком в его комнате следила кастелянша,
жившая в соседнем флигеле. Муж ее — больничный по-
вар, в прошлом корабельный кок, в боях под Цусимой
потерявший слух. Замкнутый, угрюмый человек. Зато
она беспредельно болтлива. Полная, рыхлая, прозван-
ная в лечебнице Амебой, с острым плутоватым подбо-
родком и «ушками па макушке», она постоянно до от-
каза перегружена новостями и рассыпает их не жалеючи
на всем пути своего следования — от бельевой до каби-
нета доктора Соколова*.
Зборовский с жадностью набросился на газеты и вра-
чебные журналы, которые выписывал из Москвы, Петер-
бурга и губернского города Глыбипска. А вот и письмо.
2 М. А. Гатчинский
17
Вскрыл конверт. Обычно мать сообщала о всяких пу-
стяках, по тут... «Меня крайне тревожит, — пишет она,—
что твой отец занялся делами, которые ни в коей мере
не могут утвердить его репутацию. Он ведет нашумев-
шее в Петербурге «дело семи», семерых мастеровых
с Выборгской стороны. Они до смерти избили какого-то
деятеля «Союза русского народа». Ужас, правда?.. Твой
отец весь целиком ушел в этот процесс... С чего это он
воспылал нежными чувствами к каким-то мастеровым?
Не все ли равно адвокатской конторе на Невском, кто
кого изувечил на Выборгской стороне? Не дают ему,
что ли, покоя лавры господина Кони? Только люди, не
имеющие особых талантов, устремляются в политику.
Пусть бы лучше увлекся картежной игрой. Самая опас-
ная игра — игра в политику».
Неспокойно стало на Руси. С кем ни встретишься,
куда ни зайдешь, всюду разговоры: террористы, социа-
листы, аресты, стачки. Бастуют не только в столицах —
бастуют в Ярославле, Екатеринославе, на трубопрокат-
ном заводе в Риге, на рудниках и шахтах Чиатур,
в Баку, Грозном... Бастуют текстильщики, строители,
железнодорожники... Даже барышни женского медицин-
ского института. Даже господа приказчики и те стра-
щают...
Мать верна себе: снова пишет о Верочке... Зачем
воскрешает то, что перечеркнуто самой жизнью?
А все же на душе стало неуютно, будто все вокруг
временное, транзитное. Что ждет его здесь? По вечерам
на улице хоть глаз выколи. Разве что церквей да казе-
нок вдосталь. Почти все свое время он посвящает фельд-
шерским пунктам, лечебнице, книгам. Пе обязательно
ведь, как пророчила мать, спиваться?
Первое время по приезде в Нижнебатуринск никак
не мог освоиться с неизбывной, ничем не нарушаемой
тишиной уездного городка. Она стояла повсюду: на не-
мощеных, пыльных летом, слякотных осенью и засугроб-
лениых зимой, плохо освещенных улочках; в домишках
с палисадниками и в разных присутственных местах —
в земской управе, в суде, в банке, на почте... Если народ
скапливался, то главным образом в церкви, на базаре,
либо на ярмарке, на торгах, куда наезжал из окрестных
деревень. И уж, конечно, в иллюзионе «Экспресс». Но
там преобладала публика городская.
18
Зборовский переоделся и заглянул в лечебницу.
Рабочий кабинет заведующего лечебницей — в конце
коридора хирургического отделения. Щуплый, в распо-
ясанном белом халате, доктор Соколов совсем утонул в
своем большом кресле. Во всяком случае, он ничем не
походит на хирурга — ничего общего со здоровенным
костоправом, каким издавна многие представляют лю-
дей его трудной профессии.
Не торопясь отдавал он хозяйственные распоряже-
ния водовозу и поварихе, стоявшим, в дверях. Но вот те
вышли, и Соколов протянул навстречу обнаженную по
локоть руку:
— Прошу, прошу, дорогой Сергей Сергеевич. Сади-
тесь. Нуте-с, выкладывайте, как съездили?
— Да ничего, Варфоломей Петрович. — Зборовский
стянул с этажерки какой-то журнал и вразброд стал пе-
релистывать страницы. — Хорошо съездил. — Почесал
курчавую бородку, отращенную, как коллеги посмеива-
лись, для солидности. — Одним словом, всюду побывал.
В Мушарской волости свирепствует дифтерит. Я, конеч-
но, сорвал с пунктов двух фельдшеров и направил туда.
А крестьяне детишек припрятали: боятся, не упекли б
их, упаси боже, в бараки. «Воспинку» привить и то му-
жика па аркане не затянешь.
Хлопнул ладонью по странице журнала:
— Тут вот, извольте, Варфоломей Петрович, пропо-
ведуют новейшие успехи хирургии: транс-план-тацию,
пересадку кожи. Ее, мол, индусские врачи еще четыре-
ста лет назад применяли. А у нас? У нас полным-полно
таких закоулков, где бабки лошадиным навозом
«грызть»... грыжу ребенку лечат. А не то тестом ее об-
мажут да мышонка подпустят: «Дай бог здоровья.
Аминь».
Зборовский отдернул штору. За окном черный вечер.
Деревья недвижны.
— К чему, ну скажите, пожалуйста, Варфоломей Пе-
трович, зачем мы нужны деревням? Пусть будет по-ва-
шему: у одной я приму роды, по всем правилам аку-
шерства приму. А другие? Другие бегут к бабкам. И те
перевязывают пуповины грязными руками да простыми
нитками, а то еще и прослюнявленным льном... Одной я
сказал: «У бабок не рожай, а то ребенок погибйет»,
А она мне в ответ: «Ишь напужал: а первенькая,
2*	19
Феклушка? А Егорка? Не померли...» По-моему, сна-
чала надо лечить мужицкую психологию, а потом уж
болезни.
Соколов слушал, устало распластав ладони на коле-
нях. Не перебивая и не задавая больше вопросов. На-
перед знал, что может рассказать молодой земский врач,
колесивший по фельдшерским пунктам: Потом поднялся
и сказал по-отцовски:
— Эх вы, кипучка, спиритус! Какого дьявола, про-
стите, в нашу дыру потянуло? Служить народу? А поню-
хали его онучи и нос воротите? Что такое народ в зем-
ской России? Му-жи-чок. В основном мужичок. Не угод-
но ли в столицу вернуться? Балет, балы... — Закрыл
веки. — Земство, молодой человек мой, это вам не ува-
жаемые питерские «целители» в бобровых шапках, в ка-
ретах и... — сунул под нос Зборовского согнутые щепот-
кой пальцы, — и ассигнация от пациента. Земство, если
хотите знать мое мнение, это будущее нашей медицины!
Это медицина для всех, и главным образом для тех, кто
в лаптях. Тут ты на все руки мастер: и корь лечи, и тиф
отличи, сегодня роды примешь, а завтра с ножом в брю-
хо полезешь. Помощи здесь ждать врачу некогда и не-
откуда... Так что выбирайте, пока не поздно, милый Сер-
гей Сергеевич, или народу служить да трястись по уха-
бам, или в каретах ездить да истеричных барынек выха-
живать.
Внезапно, как это часто у него бывает, перевел раз-
говор. Спросил:
— Куда вы сегодня?
— Не знаю.
— Не знаю?.. Это плохо. А я знаю, куда я: домой,
к Катюше моей, к детям. Эх, детки, детки... Детки-то
растут, папки стареют. Сорок стукнуло, в печени уже
камушек вояжирует, поясница хулиганит. Бог сотворил
такую совершенную машину — человека, а запасные ча-
сти к ней создать позабыл. Смотришь, пришел бы к нам
больной с пороком сердца, а мы ему: «Испортилось? Не
беда. Пожалуйста» — и новое ввинтили. «Нефрит? Из-
вольте взамен пару почечек...» Так что сам всевышний и
то, как видите, промахи дает.
Соколов подошел к вешалке, расправил засученные
рукава халата:,
— Пойдемте к нам на вечерок?
20
— Если разрешите, в другой раз.
— Разрешу. — Влезая в шубу, он искоса, с добро-
душным ехидством, посмотрел на Зборовского:—Долж-
но быть, в иллюзион сейчас? Или к Лемпертам? Ну вот
и покраснели. Мда... Бэллочка славная девица. Семна-
дцать лет... Мерещится — только вчера мы ее от скарла-
тины лечили.
Шестигранный керосиновый фонарь, подвешенный у
больничных ворот, слабо колышется в студеном мареве,
тускло освещая часть дороги и ближние дома. А даль-
ше, куда, попрощавшись с Соколовым, повернул Збо-
ровский,— густая тьма.
За поворотом, в конце второго квартала, — гордость
Нижнебатуринска: двухэтажный с каменными колонна-
ми дом, громко именуемый «общественным собранием».
Из трех овалов окон, сквозь узор гардин, струится свет.
Зайти? Как-то его затащил сюда Соколов: предста-
вил приезжего коллегу местной знати. Впечатление от
нее осталось крайне жалкое. Кроце картежной игры,
заняться нечем. Играют на деньги, в основном купцы и
чиновники, городские воротилы. Правда, имеется превос-
ходнейший буфет...
Куда же деваться?
Его приглашали во многие «приличные дома». Всю-
ду уютные гостиные, кадки с фикусами, в простенках до
потолка трюмо, удлиняющие комнату. Плюшевая ме-
бель, зеленая или красная. У аптекаря Лемперта — гро-
моздкий прямострунный рояль, у купцов Кретовых, Гно-
шилиных, Ельцовых — фортепьяно. Всюду радушие и
чаи. И всюду почему-то обязательно... дочки. Скучно?
Нет, зачем напраслину возводить? Там очень весело, без-
мятежно. Для молодежи — фанты и флирт, для пожи-
лых— лото. Немножко смешно, немножко грустно. Ми-
лая ленивица провинция, такой ты была десятки лет
назад, такой, вероятно, еще надолго останешься. Ну а
доктора... петербургского доктора, особенно охотно при-
нимают, хотя он не дает никакого повода папашам и
мамашам иметь на него виды.
Зборовский остановился, прикрыл ладонью зажжен-
ную спичку. Закурил. Навстречу — редкие пешеходы, их
лиц в темноте не узнать.
«Экспресс»... Владеет кинематографом «Экспресс»
предприимчивый, недавно откуда-то прибывший армянин
21
Арстакьян. Он открыл его в пустовавшем каменном
складе с высокими сводами. Место, надо сказать, удач-
ное, в самом центре, сразу за рыночной площадью, воз-
ле небольшого деревянного моста. Здесь дают по два
сеанса три раза в неделю, в воскресные дни — утренни-
ки для детей, а в базарные — по удешевленным ценам —
для крестьян. Картины привозят из губернского города
Глыбинска, а до него поездом восемь часов езды. Так
что мороки с доставкой кинолент у Арстакьяна немало.
Этими делами ведает преданный ему подручный Хари-
тон, сутулый, костлявый, расторопный, несмотря на да-
леко не молодые годы. Хозяин иллюзиона сманил этого
рабочего со спичечной фабрики и чем-то приколдовал
к себе. Харитон ездит за пленками в Глыбинск. Уложив
свой нелегкий груз на тачку, а зимой на саночки, тащит
его с вокзала в кинотеатр. Это он расклеивает афиши
на улицах. Это он снует меж крестьянских возов, зазы-
вая приезжих в «Экспресс». Раскошеливайся, мол, на-
род! Пятак — не потеря, а мужикам и бабам — диковин-
ное зрелище. Распихивает по рукам билетики и цветные
листки с анонсами картин на следующую неделю. Он же,
вездесущий Харитон, стоит стражем у входа, возле ко-
торого толпятся детишки в нескрываемой надежде на
Харитонову милость — авось-де удастся проскочить за-
дарма.
Зрительный зал иллюзиона невелик, рассчитан че-
ловек на сто пятьдесят. Публика уже заполнила места.
Сеанс вот-вот должен начаться. Движок установлен в
подвале, и, когда он работает, все помещение непре-
станно вздрагивает. Зато кинематограф эффектно осве-
щается электричеством, и еще два фонаря горят у подъ-
езда,— для городка, с наступлением ночи погружающе-
гося в кромешную тьму, не так уж плохо.
Зборовский пробежал глазами по залу. Над двумя
дверями красные, светящиеся буквы: «Выход». По бо-
кам, свернутые змеей, пожарные рукава. Кто-то в ложе
поманил доктора рукой, — ложа возвышается над пар-
тером. Вгляделся: Кедров.
— Подсаживайтесь, доктор. Здесь свободное место!
Погасли первые четыре лампочки, затем еще четыре
на противоположной стороне. Из кинобудки послышался
стрекот — словно тысячи кузнечиков. Аппарат крутят
вручную. Над головами публики повис трепетный голу-
22
боватый сноп. Белое полотно экрана осветилось. Сего-
дня боевые новинки: до антракта «Красавица Давис и
негритенки»-и комическая — «Доска», а после «Суд Со-
ломона». Тапер ударил по клавишам. Он удачно совме-
щал игру на рояле с профессией парикмахера: днем
стриг, брил, делал мужские и дамские прически, а вече-
рами играл в «Экспрессе». Всем в городе было известно,
что он «слухач», не знает ни единой ноты. Но никто,
как он, не умел так связать музыкой настроение зрителя
с происходящим на экране. Соответственно сюжетной
ситуации переходил с мажора^ на минор, с минора на
мажор. Клавиши рыдали, клавиши смеялись. Звуки уда-
рялись волнами прибоя, бешеным галопом мчались вме-
сте со всадником, пели, вздыхали... Текли немые слезы
на экране, и невольно всхлипывал кто-нибудь в пуб-
лике... Тапер импровизировал. О, в такие минуты'он не
был простым брадобреем, — он становился властелином
человеческих эмоций. А если по каким-либо причинам
сеанс шел без его музыкального сопровождения, тогда и
море не шумело, и смех не смешил, и слезы героев не
трогали.
На экране некий подмастерье, парень-пройдоха, та-
щит доску. Он идет по людным улицам и бульварам.
Всех задевает, разбивает оконные стекла, толкает про-
хожих. Самые нелепые положения. И за все щедро рас-
плачивается собственными боками.
Кедров неудержимо хохочет. Так смеяться способен
только человек, у которого на душе легко и спокойно.
Но ведь он судебный следователь, подумал Зборовский,
профессия крайне суровая. Искренен ли он? Актерствует?
После каждой части на время, пока киномеханик пе-
рематывает ленту, в зале зажигается свет. Матерчатый
экран, дабы не воспламенился, орошают из шланга
струями воды.
Объявили антракт. Публика хлынула в фойе — поку-
рить, прохладиться бутылкой лимонада, а кто и на ули-
цу— отдышаться после духоты зала.
Длинное, как тоннель, фойе выбелено мелом. Рас-
франченные господа, имевшие неосторожность присло-
ниться к стене, смущенно отряхиваются. Вначале уезд-
ный бомонд никак не мог свыкнуться с представлением,
что в иллюзион вовсе не обязательно надевать нарядные
платья. И пальто снимать не принято. Но когда в гостях
23
у исправника Арстакьян объяснил, что так ведет себя
даже высший свет Петербурга, все успокоились. Зато
поистине в «Экспрессе» можно было открыть конкурс
на лучшую дамскую шляпку. И как ни досадовали иные
модницы, самые изумительные всегда были на Елиза-
вете Андреевне Ельцовой, супруге хозяина магазина го-
тового платья. Вот, кстати, и она, высокая, в ротонде.
Косоглазая, она ловко скрывает свой недостаток при-
спущенной вуалеткой.
Ельцова раскланялась со следователем и с любопыт-
ством окинула взглядом Зборовского. Кто-то говорил
ему, что Кедров «романится» с ней. Возможно ли?
Прохаживаясь по кругу, доктор и следователь время
от времени перекидываются словами. Кедров ростом не-
сколько ниже, зато шире в плечах. Чисто выбритый, со
щеголеватым зачесом золотистых волос, он и задумчив,
и весел, и деликатен, и грубоват. Его резко очерченному
рту и подбородку очень не хватает пинкертоновской
трубки. Зборовский, хотя и юношески стройный, с коп-
ной каштановых волос и изломом густых черных бровей,
кажется, пожалуй, чуть старше.
Стены фойе облеплены анонсами картин. Тут и дра-
ма в трех частях «Так на свете все превратно». И вы-
звавшие фурор две серии «Ключей счастья» Вербицкой.
А вот и лицо красавицы Бетти Нансен, героини драмы
«Тихо замер последний аккорд».
В нише, близ входа в зрительный зал, под колоколом
голубой шапочки Бэллочка Лемперт. Рядом, в палан-
тине из норки, ее мать и крупный, с несоответственно
маленькой лысой головой, отец-провизор.
Встретившись взглядом со Зборовским, Бэллочка
вспыхнула, улыбнулась. Ничто не ускользнуло от на-
блюдательного следователя:
— Коварный искуситель, кажется, Бэллочка в вашем
капкане?
— Не более, чем в вашем.
— Нет, более. — Подмигнул. — Премиленькая уезд-
ная докторша из нее получится.
— Не язвите, старый холостяк!
— Не холостяк, а свободный человек. И очень доро-
жу своей свободой. У нас, в роду Кедровых, никто рань-
ше тридцати пяти лет не женился. Мне покуда двадцать
девять. А во-вторых...
24
— А во-вторых?..
Пойманный на слове, Кедров пощелкивает пальцами
в поисках ответа. И бросает, явно чтобы отделаться:
— Дикого коня не так-то просто взнуздать.
Остановились у стойки буфета. Подошел смуглый,
черноволосый владелец «Экспресса».
— Ну как, господа? — спросил, сверкнув полоской
белых зубов. — Довольны?
— Очень, Арам Гургенович, — ответил следова-
тель,— тут можно хоть всласть посмеяться, стало быть,
отдохнешь. Не так ли, синьор лекарь?
— Господин следователь наш постоянный зритель,—
продолжал Арстакьян,— а вот вы?.. — И вопросительно
взглянул почему-то не на доктора, а на следователя.
— Ему некогда, — перебил Кедров. — Он дальше че-
ловечьих «унутренностей» нигугусеиьки не видит.
— А друзья на что же? Почему они не займутся док-
тором, не развлекут его?
— Эк чего захотел! Друзьям, как видите, не до
доктора. Они здоровы, — похлопал себя по груди
Кедров.
Арстакьян повернул голову к Зборовскому:
— Выходит, правда: доктор — что ночной горшок.
Когда нужен, его ищут, а потом... забывают о нем. Из-
вините, господа, за непристойность. Ухожу. — Легкий по-
клон, удалился. Сухощавый, высокий. Держит себя с до-
стоинством и вместе с тем просто.
Проводив его пристальным дружелюбным взглядом,
Кедров сказал:
— Толковейшая особь, этот Арам. Умнейшая...
Сказал так, будто его уверяли в противоположном.
Помедлив минутку, добавил:
— Третьего дня встретились мы с ним в «обществен-
ном собрании». Знаете, что он надумал открыть? Бьюсь
об заклад— ни за что не догадаетесь. Пу?
— Не знаю, право... Может быть, цирк? Зверинец?
Фешенебельный ресторан с заморским названием «Му-
лен руж»? Относительно последнего не возражаю.
Откинув голову, Кедров с усмешкой уставился на
Зборовского:
— Нет, друг мой, что-то небогата ваша фантазия.
— Погодите... Богадельню? Тогда, может быть... по-
стоялый двор... бани?
25
— Ни-ка-кой лирики. Никакого полета мысли. Вы, я
вижу, Сергей Сергеевич, обеими ногами стоите на на-
шей грешной земле. Это очень плохо, молодой человек.
Сугубый рационализм — порок нашего века... Так вот,
слушайте: Арстакьян решил издавать газету. Именно-с,
газету. Обзаводится собственной типографией. И гото-
вится принимать заказы. К вашим услугам: не нужны ли
больнице печатные бланки?
— Нижнебатуринск и... газета. Чудак! — бросил Збо-
ровский.— Зачем? Глупо, по-моему.
— Глупо? — Следователь снисходительно взглянул на
пего. — Возможно, вы и правы: глупо. И все же этот
армянин... неужели он вам не нравится? Не будь у нас
Арстакьцна, не видать бы городу и «Экспресса».
— Не будь «Экспресса», не видать бы вашему Ар-
стакьяну и денег на типографию, — в тон ему возразил
Зборовский. — Дело, я думаю, не в лирике, а в прибы-
лях, которые сулит его новое предприятие.
Кедров чуть отстранился, кажется, взглянул непри-
язненно.
— Не без того, конечно, — как-то слишком быстро
согласился он. — Вы, значит, не одобряете замысла Ар-
стакьяна?
— А мне не все ли равно?
— Нет на свете ничего горше человеческого равно-
душия. Если хотите, Арстакьян тем и хорош, что в жи-
лах у него настоящая кровь, а у вас...
— А у меня? — подхватил Зборовский.
— Водичка.
В фойе прозвенел звонок: публику приглашали на
свои места.
Глава III
Нигде, думалось Даше, не играют таких веселых сва-
деб, как в Комаровке. Богат ли, беден ли мужик, по,
как говорится, где просватано, там и пропито. Гуляют
до петухов. Должно, исстари так повелось, что свадеб-
ничяют зимой, с крещения, а коль осенью то с покрова
пресвятой богородицы. Летом — не посмей! Летом — день
год кормит. Однако в нынешнюю зиму в Комаровке еще
не справили ни одного венчанья. Или молодые влюб-
26
ляться разучились? Вот уж январь убывает, а все
не видать ни нарядной конной упряжки, ни невёсты в
лентах.
Даша подсела к окошку, дует на замутившееся хо-
лодное стекло, растирает на нем пальцем талый кружок:
хорошо так вот, без дела, сидеть и думушке предавать-
ся, чтобы никто не мешал тебе думать.
Живется, что и говорить, худо. Нынешний год тя-
желый, бедность в округе лютая. Снегу намело ой-ё-ёй.
Мороз зашершавил окна. В какую хату ни заглянешь —
душно, тускло, лиц не распознать Мужики чадят ма-
хоркой. Старухи завалились на полати, на печи. Собаки
стали злющие. Скотина стоит тощая, солому с крыш го-
това сожрать. Это только у старосты в хлеву овцы под
кудрявой шерстью зады отрастили — на репке да на сене.
Ему-то что! И коров, и лошадей, и свиней — всего вдо-
сталь.
В избе пахнет свежевымытыми полами. Давно уже
Даша успела вернуться от заутрени. Прикрыла овчин-
кой чугунок со щами — не остыли бы до прихода фельд-
шера. И чего он не идет?
Сквозь посветлевший кусочек стекла между рамами
видны бумажные цветы, сама понатыкала их, утепляя
на зиму окна. А за окнами — все та же улица. Напротив
возле колодца сиротливо чернеют оголенные ветви двух
лип. По дороге носится, тычась мордой в снег, рыжая
Дьяконова дворняга. И сам он бредет за ней скучный,
редкобородый, в длинном ватном армяке. Остановился.
Вытер нос синей тряпицей. Ткнул посошком в спину
собаки — взвизгнула, побежала вперед. А он — себе на
уме — юркнул в дом старосты.
Где ж Андреяи-то? Неужто опять опоили его, как в
прошлое воскресенье на крестинах? А может, тоже к
старосте завернул? Прижалась виском к стеклу. Косын-
ка сползла и повисла, зацепившись ниткой за медную,
с зеленым камушком, сережку. Эти сережки из ушей
мамоньки. Носила та их, носила, а когда помирать ста-
ла, перекрестила ее, Дашутку, и наказала: «На, вдень.
Твой черед красоваться в них, касатка моя одинокая».
Матери давнехонько нет. Могилка ее с землей сглажи-
вается, а сережки... грошовые сережки живут себе да
живут, переживают человека. Им ничего не становится.
Возле избы Кучерявого ни души. Из трубы клочьями
27
валит дым. Должно, трапезничают. Пироги да курочки.
И молодица там, верно, за столом сидит, тихая, тонень-
кая, беленькая, востроносенькая. Даша глянула в квад-
рат зеркальца, висящего на стене: синие опушенные гу-
стыми ресницами глаза; лицо загорелось румянцем. Де-
вичье сердце! Оно повсюду верно себе: «А я? Какая я?»
Настю заприметила Даша еще с той весны, когда
Ефим вернулся из Тамбова, где работал в мануфактур-
ном деле. Помнит, как соскочила та с телеги, словно
пух на ветру. На голове белым облаком газовый шарф.
Вот шуму-то было в доме старосты! Сказывали, моло-
дые— Ефим да Настя — бухнулись в ноги: простите нас,
мамонька да тятенька, что без вашего спросу и благо-
словения обручились. Старостиха взъелась, аж побагро-
вела, а потом на всю деревню славила: «Уж я ли Ефи-
мушку не холила, в люди вывести хотела, на то и в Там-
бов посылала. А он, окаянный, опозорил, надсмеялся:
нате, жалуйте, родители любезные! А на что пам город-
ская, ни в какую работу не гожая? Хоть бы бабой-то
стоящей была. А то ни алости, ни тела — одни слезы.
Нешто он хворый? Вона какие у мужиков подросли яд-
реные невесты, мог бы взять самую что ни на есть раз-
богатую».
В запрошлое воскресенье подглядела Даша в церкви,
как кончиком платка вытерла Настя слезу со щеки. Н с
той минуты глубоко запеклась в душе большая к ней
жалость. Нет, ни в жисть не пошла бы невесткой к ста-
росте.
Даша продолжает глядеть в окно, и, как бы в ответ
на ее мысли, вышла из дома Кучерявых Настя, в вален-
ках, в полушубке. Следом Ефим. Стоят у ворот. Про
что меж собой толкуют? Настя слушает, ударяя носком
валенка по калитке. Мотнула головой: дескать, не со-
гласна. Ефим круто повернулся и обратно в избу. А она
медленными шажочками пошла вдоль дороги.
— Не у вас ли ненароком Андреян Тихныч? — оклик-
нула ее Даша, выскочив на крыльцо.
— Пьянехонек твой Андреян.
— Пошто спаиваете? — спросила не зло, просто, чтоб
разговор завести. Но, заметив, что на той лица нет, спо-
хватилась:— Что ты, Настенька? Аль неможется?
— Голова разламывается.
— Хошь, порошочков дам? Враз снимет.
28
В избе поднесла из ковшика запить порошок, выпы-
тывала:
— Может, и ты хватила лишнего?
— Что ты, Даша, непьющая я.
— Почему ж не выпить? Закуска у твоего свекра,
поди, язык проглотишь.
— А ну их всех!.. — отмахнулась Настя. — Там ка-
ждый кусок в горле застревает. — Присела на табурет
и вдруг застонала по-бабьи, уткнув лицо в подол: — Мо-
ченьки больше нету! Всю, изверги, вымотали. Всю! Жи-
вого места не оставили. А за что? За что?
— Да что ты, родимая! Люди услышат. — Гладила
холодные руки и белокурые волосы Насти. А сердце
сжималось — хотелось самой зареветь. Ну что за жизнь?
Краше вековушей быть, чем так вот. — Перестань-ка,
слышь?
Но та продолжала голосить:
— И чего им от меня нужно?
Что делать? Как помочь ей? Хотя, казалось бы, кому,
как не ей самой, безродной, одинокой Дашке, искать
человеческой ласки? И можно ли сторонним людям
встревать в чужую жизнь? Не один двор в Комаровке,
в каком из них больше горя — кто скажет?
Настя наконец притихла. Расстегнула у шеи пуговки
на кофточке: жарко.
— Чего только ни натерпелась я у них...
Передохнула.
Даша не торопила. Догадывалась, что та хочет душу
отвести.
— Намедни Кучерявиха, — глотает Настя слезы,—
говорит мне бессовестно, прямо в глаза: «Год, пустодей-
ка, зря спишь с мужиком. Знать, помру, не дождавшись
внучка, без утехи па старости». Да так глянула своими
сверлами — в землю бы провалиться.
— Ох и свекровушка у тебя! Ефим-то чего молчит?
Муж он тебе иль чужой?
. — Ефиму-то что! Он при отце. Прежде мне добрые
песни пел: «Поживем маленько у бати, потом обособ-
люсь, свой надел получу». Думала, ладно — сколотим
с ним жизнь. Не криводушничаю, Дашенька: полюбился
он мне крепко. Да не вышла линия. Им, старикам, по-
нятное дело, нет расчету выделить сына: большая
семья — больше земли. Вот я и не ко двору пришлась.
29
Нынче Ефим говорит: «Потерпи малость. Еще разок
потолкую с батей. Хватит, скажу ему, вы сами по себе,
а я сам по себе». Да скажет ли? — горестно покачала
головой. — Побаивается, не пустил бы отец сердешный
по миру, если раздела потребует. Со старостой как бу-
дешь тягаться? Сама знаешь... — Раздумчиво отвела
руку Даши со своего плеча. — Эх, не приведи бог выйти
этак замуж!
Насте двадцать первый, и если она открывается ей,
значит, чем-то подошли друг дружке.
Стемнело. Зимний день что падучая звездочка:
мелькнет — и нет его. Долго еще сидела Даша после
ухода Насти. Сидела, опустив руки, будто умаялась
после тяжкой работы. Упругие губы становились то тон-
кими, злыми, то уныло опускались, выдавая душевное
волнение. Только горестное ползло в голову. И лет-то ей
немного, а сколько нагляделась разных печалей, сколько
слез с малолетства пролила! Будто речка Комариха, что
огибает подковой село, глубже от тех слез стала. Никого
у нее нет на всем свете. Никого, кроме фельдшера Ан-
дреяна. Подай да прибери. В хозяйстве да в амбулато-
рии. И ничего своего. В город податься боязно. Хоть и
сирота, но тут все знакомое, а там? И что это за люди
городские?.. Может, замуж пойти? Есть же хозяйствен-
ные парии. Однако Настенька даже за богатого шла,
а счастья все одно не привалило. В чем оно, бабье сча-
стье?
Вспомнила мать, других женщин в селе. У всех доля
схожая: от зари до звезд на полях, спины — под креп-
кими кулаками пьяных мужиков, ребятишки грязные.
А чуть подрастет девчонка — заневестится, глядишь, и
у нее все те же бабьи дела...
Громко застучали в дверь. Запамятовала, что, про-
вожая Настю, невзначай накинула засов.
Андреян не вошел, а ввалился. Пропитан холодом
и винищем. Уподобясь священнику, осипшим голосом
пропел:
— А свою ве-черю пожелай то-окмо ворогу сво-
ему!..— Прошел как был, не раздеваясь. Шатнулся и,
задев щекой о косяк, выругался: — Тля подзаборная!
Расселась тут у меня!.. Барствуешь, Дашка? — Сошвыр-
нул растянувшегося на лавке косматого кота и грузно
опустился на его место.
30
Даша насторожилась: ну, началось... Поставила на
стол миску. Отрезала от каравая ломоть. Хмуро взгля-
нула на фельдшера.
— Чего глядишь? Чего зенки пялишь? Не на твои,
на собственные гуляю, — измывается, громко сопя на
всю хату. — Ишь ш-ш-шельма! Призрел, а она тебе... во,
накось! — Показал жирный, грязный кукиш. — Сам ви-
новат: выучил дуру грамоте.
Хватит, хватит!.. Крикнуть бы, да так, чтобы вся
Комаровка сбежалась, все кто есть — от мала до вели-
ка. Но упрямо твердит про себя: «Буду молчать... Буду
молчать...» Но • еще обидней стало, когда он запри-
читал:
— Была у меня в доме хозяюшка, да нету ее. Все...
все забрала ты, Дашка, в свои руки. Думаешь пожи-
виться?.. Куда, зачем бобылю избу? Да?
— Отвяжись! — огрызнулась Даша.
— У-ух ты, змея подколодная! — Зверея, он нагнал
ее на черной половине и вцепился рукой в плечо. Не по-
мня себя, схватил ' кочергу, прислоненную к печи. По-
том, потеряв равновесие, плюхнулся на пол. Наступила
нестерпимая, тяжкая тишина. И снова ее нарушил пья-
ный рев:
— Лю-ю-у-ди! Лю-ди бо-жие! Помоги-ите!
Даша толкнула дверь и выскочила, не одевшись, вся
в поту, на крыльцо. Пошла вдоль улицы, сама не зная
зачем и куда. Все в пей кипело.
Сумерки давно сгустились в зимний вечер. Темнота
проглотила избы. На задних дворах, где скотина, и то
тишина. Долго ли, нет ли была на холоду, в празднич-
ной ситцевой кофточке, но вот мороз щекотнул уши,
остудил горячие щеки, дрожью пробежал по телу.
В хате солдатки Агриппины блестел огонек. Как пи
тяжко жилось, не теряла вдова ни бодрости, ни расто-
ропности, ни интереса к людям, подчас чрезмерного.
Особенно тянулось ее сердце к молодым — в них вспо-
минала себя, шуструю, озорную.
Не дав себе времени одуматься, Даша перебежала
дорогу, ступила на покосившееся скрипучее крыльцо.
Изба гуляла.
Еще в сенях услышала топот ног и веселые вскрики.
Замешкалась. Потом рывком распахнула дверь: воздух
спертый, пыль столбом, табачный сизый туман. Народу,
31
что на всенощной, не протолпиться. Девки и парни. Кто
в обнимку, кто чинно на лавках, а кто и на печи. Как
ни голодно, а зимой без посиделок, равно как и летом
без хороводов, — жизнь не жизнь. Гармония на-все лады
заливается. Показалось, играет Ефим. Комаровка небо-
гата гармонистами, а средь тех, которые есть, самый
бедовый Ефим Кучерявый. Однако смекнула: с той поры
как он с Настей, забросил свою гармонь: негоже жена-
тому дешевить себя. Посреди горницы младший сын
Агриппины Василий лихо откалывает присядку.
Никем не замеченная, стояла Даша, пока не подско-
чил к ней вихрастый Гришка-балагур.
— Робята! Гляньте: сама фершалша надумала
к нам. — Обхватил ее за шею и потянул на круг. Покру-
жил, сопротивляющуюся, под общий хохот, и тут же
переключился на бойкую толстушку, старостову дочку,
выряженную в красную, с бахромками, юбку.
Оттесненная пляшущими, Даша присела поближе
к печи. Нащупала место погорячее и приложила к нему
озябшие руки.
Дверь поминутно раскрывается. Несмотря на тес-
ноту, народ прибывает. С шумом ввалились парни из
соседней Дубровки. Они форсят своими рубахами из
красного сатина, оптом купленного на ярмарке. Девки
шибко дразнят местных ухажеров, визжат. Назревает
петушиный бой. Но здешние отступаются: дубровские от-
чаянные, бродят ватагой, сквернословят, прячут при
себе острые ножи, способны на всякое. В прошлую
осень они избили податного инспектора. В пароде гово-
рят, что подстрекнули их к тому бунтари с лесопилки —
той самой, куда мужики на приработки ходят. А Кома-
ровские— ласковые. Костьми лягут—руки на человека
не подымут.
Выбраться бы отсюда. Только успела подумать, как
услышала встревоженные голоса в сенях. В комнату
втиснулось сразу несколько мужиков, и баб. Впереди
всех — Фомка. Он раздвинул людей своими ручищами.
Сразу увидел ту, которую, должно быть, искал, — ее,
Дашу. Й прямиком — к ней.
Объявился! Чего доброго, подумает, ради него на по-
сиделки зашла. Подалась было в сторону, чтобы неза-
метно улизнуть от него.
32
— Андрр... ян... Фёрршал...— Язык у Фомки запле-
тается, в горле что-то булькает. Почуяв беду, замерла.
Потом цепко схватила Фомку за руку.
Позже, спустя много дней, вспоминая подробности,
так и не могла отчетливо представить, как бежала со
всеми по улице. Ясно лишь было одно, что с фельдше-
ром что-то стряслось. Бежала за подпрыгивавшим на
ходу колченогим Фомкой. Чем ближе к дому, тем боль-
ше робела.
В избу вошла первая. Фомка следом. Зажгла свечу,
поправила пальцем фитиль.
Андреян лежал... Лежал на дощатом полу. Поясной
ремень свисал со спинки кровати. Его так и не снял от-
туда Фомка, когда освобождал из петли голову фельд-
шера.
В первую минуту словно приросла к порогу.
— Может, жив он, а?... — выдавила пересохшими гу-
бами и, нагнувшись, расстегнула ворот рубахи Андрея-
на. — Может, .жив?.. — Она еще надеялась, растерянным
взглядом обвела молчавших людей. — Господи... да что
ж это?... Да как же... — Стянула с постели подушку и
зачем-то подсунула под голову покойника.
А за окном уже гомонила улица: недобрые вести
быстрее ветра облетают деревенские дворы.
Набралась полная хата.
— Прости его, владыка небесный... Отмучился на бе-
лом свете, — переговаривались бабы.
Вдруг все посторонились: вошел староста Кучеря-
вый. Покачал головой:
— Эх, Андреян Тихоныч! Греховное дело сотворил
ты. — Перекрестился. — И божья церковь тебя, горе-
душного, не примет. Не помилует за кощунство над сво-
им телом. — Обращаясь к Фомке, распорядился: — Дай
немедля знать уряднику!— Пробился обратно, сквозь
напиравшую с улицы толпу.
Даша уходила позже всех. Уходила с таким чувст-
вом, точно саму навечно лишили всех человеческих ра-
достей.
— К нам пойдем, — обняла ее на улице Настенька.
Постлали ей на полу. Почти до рассвета шепталась
она .с Настенькой. Во дворе по-зимнему белело, а на кух-
не черным-черно. Когда Настенька уснула, Даша еще
долго лежала с открытыми глазами. Плакала без слез.
3 М. А. Гатчинский
33
Андреян стоял перед ней, каким оставила его в этот
вечер: «Люди... люди божие... помогите!», — преследовал
пьяный крик. Зачем ушла из дому? Прикрывала веки и
снова слышалось: «Люди... люди божие...» Нет уж, еже-
ли суждено помирать — только не так. Самым близким
человеком, при всей его суровости, был для нее Ан-
дреян. Почему так получается, что иному никак не одо-
леть своего порока? Возьмет в свои когти этакая па-
кость— водка и сосет, сосет, изматывает, пока вконец
не доконает. Так вот и его.
Утром Даша понуро брела по Комаровке. Ни с кем
ни слова. Никому не нужная.
Сельчан взбудоражило случившееся. Повстречав ее,
вздыхали, крестились, допытывались друг у друга:
с чего вдруг фельдшер взял да и, упокой его душу, на-
ложил на себя руки, удавился?
Кто ж его знает с чего!
В полдень из уезда приехали становой, следователь
Кедров, доктор Зборовский и другие начальственные
лица, коим надлежало выяснить обстоятельства само-
убийства. Они подкатили к избе фельдшера. Спрыгнув-
ший с повозки возница подтянул лошадей к коновязи, и
все быстро зашагали в сторону крыльца.
Доктор сбросил пальто и шапку на руки Фомке.
Тут же прошел в горницу, где лежал труп. Возвратился
молча, снял халат, вытер руки носовым платком с зе-
леной каемкой.
Позже опрашивали.
Кучерявый мотнул бородой на Фомку и Дашу: они,
мол, ближе покойнику, поболе скажут.
Фомка сообщил, как, зайдя в тот проклятущий ве-
чер, увидел фельдшера шарящим что-то под лавкой.
«Мышонка, что ли, цапал. Постоял я, подивился и ушел.
Опосля встревожился — душа подсказала: неспроста.
И бегом обратно. Да не поспел: под лавкой — никого,
а на полу хребтиной к кровати — фершал. Полусидит,
полувисит. Физьяномия синяя-синяя... Изо рта язык вы-
перся. Страх!»
Опрашивали Дашу. Ее подтолкнул Кучерявый. Она
подсела к столу, глянула в окошко* а там — вся Кома-
ровка высыпала. Оно и понятно: зимой на полях делать
нечего, вот и судачат.
— Вы будете Колосова?
34
- я.
— Дарья Платоновна?
— Да.
— Какое имели отношение к Андреяну Тихоновичу
Степнову? Сродни? Или как? — пытает становой.
Зарделась. Опустила голову, упрятав под стол руки,
будто в них и была вся беда.
А он — снова:
— Отвечай!
Заплакала.
— А это уж совсем ни к чему, — вмешался следова-
тель. Вынул из кармана пальто, висевшего на стене, ко-
робку папирос, взял одну и сел. — Пусть она сама вы-
скажется. Разрешите мне продолжить? — обратился к
становому.
Выждал, пока Даша придет в себя.
Исподлобья взглянула она влажными, чуть покрас-
невшими глазами. Сперва на следователя, потом на док-
тора.
Кедров улыбнулся ей краешком губ:
— Вот-вот, а то... реветь! Не надо... Так что же
стряслось со Степновым?
И она поведала обо всем, что касалось Комаровского
фельдшера: да, жил он в одиночестве, восьмилетней за-
брал ее к себе. Жена его приходилась ей крестной. Даль-
ше— в помощницы приспособил. С тех пор как овдовел,
запойно стал пить. Как возьмет, захватит его это, ни-
когда пьяным в амбулаторию не явится. Так что она,
Даша, как могла, старалась укрыть все от стороннего
глаза. Выдавая лекарства, лукавила: мол, фельдшер
велел передать. Многое переняла от него: иной раз сама
не хуже перевязку сделает. Пьет Андреян, пьет, потом
завалится на день-другой, отоспится, отмоет опухшее
лицо, попарится в баньке, и сызнова человек. Только
молчаливей станет да сельчан сторонится. Когда твере-
зый, хоть и груб был на слова, но душой ласковый.
А коли хлебнет, не столь бушует, сколь попреками изве-
дет. Почему так? Значит, на сердце их носил?.. Пыта-
лась останавливать его от плохого, а он в ответ: «По-
малкивай, Дашка! Противу меня идешь? Не я ее, водку,
люблю — она меня любит». И, странное дело: подносят,
бывало, в деревнях фельдшеру шкалик — ни за что не
возьмет. Другой на его месте богател бы, а этот... Что
3*	35
проклятый, с утра до ночи на ногах. В Комаровке, в
Зарайском, в Заготине. То с Фомкой, то со мной, то
один пешим ходом. Два-три дня не возвращается. А я
тут на пункте одна.
Замолчала. Про себя-то не надо бы говорить. Но
слова шли сами собой:
— Последнюю неделю без просыпу пил Андреян.
Долго еще рассказывала о фельдшере. Кедров слу-
шал и только изредка, когда умолкала, ободрял: «Ну,
ну... дальше».
«Была молчуньей, а тут куда и робость девалась»,—
удивился Зборовский.
— Хорошие люди завсегда нескладно, не по-людски
помирают. — Даша подняла свои синие, в слезинках,
глаза.
Зборовский отнюдь не считал себя глубоким психо-
логом, далеко не всегда правильно оценивал поступки
людей. Но за грубо оформленной речью деревенской де-
вушки уловил безысходное одиночество замкнувшегося
от всех сердца.
После допроса еще нескольких сельчан приезжие за-
перлись в комнате. Долго меж собой беседовали. При-
шли к выводу: причина самоубийства — белая горячка.
Заложив руки за спину, Кедров прислонился к стене:
— Опять Бахус. Еще одну хорошую душу запой -по-
губил.
Долговязый пристав, детина с короткими черными
усиками, тут же, как ему казалось, сострил:
— В общем, жил человече не столь припеваючи,
сколь пропиваючи... хе-хе...
Учинили опись имущества. Получилась она прямо-
таки утлой: бедновато, не в пример другим фельдше-
рам, жил Степнов.
К вечеру Фомка в просторном крытом возке на паре
кучерявинских коней умчал начальство на станцию. А на
другой день поутру тот же Фомка запряг в дровни свою
лошаденку и повез Андреяна в последний путь.
Когда вынесли покойника, хатенку заколотили. Даже
не спросили Дашу, все ли свое оттуда взяла? Ничего
у нее нет своего.
Дорогу к кладбищу замело. ЛоГнадь часто застрева-
ла в сугробах. Так-то, Даша: со смертью Андреяна те-
перь совсем пусто будет вокруг тебя. Она стала вдруг
36
тревожиться о своей судьбе. Придет новый на место
фельдшера. Возможно, не сразу, а когда подходящий
найдется. Но обязательно замену в Комаровку при-
шлют. Какой он, тот новый, будет? А вдруг погонит ее
прочь? Что тогда? Куда денется? Один путь: в батрачки
к старосте. Может, прав был Андреян: «Зря в девках
сидишь. Смотри, бобылкой будешь век вековать».
— Сколь годов-то было ему, касатка? — спросила
Агриппина, одетая в поношенную мужиковскую под-
девку.
— Не знаю. Не сказывал.
Агриппина забежала вперед:
— Не быть ему в раю. Средь православных не по-
ложуть. Попы самоубивцев не отпевають.
Прах фельдшера предали земле на самом краю клад-
бища, по ту сторону деревянной ограды. Никто, конечно,
не отпевал — на похоронах пи попа, ни дьячка. А лю-
дей— верно, людей собралось много.
Глава IV
В восемь вечера аптека закрывается. Хозяин, Борис
Маркович Лемперт, уходит к себе. А дальше остается
дежурить помощник провизора. По ночам керосиновая
лампочка одиноко горит за оконной витрипой.
В семье провизора, занимающей собственный кир-
пичный дом на Рождественской улице, любят гостей и
веселье. Из дефектарной, расположенной в первом эта-
же, в уютно убранные комнаты временами просачи-
вается запах лекарств. Обратно же, из квартиры, прямо
к пультру, пробиваются звуки рояля и смех.
Приближаясь к дому провизора, прохожий нередко
замедляет шаги: музыка!.. Она несется из окон второго
этажа. И хотя там изо дня в день клавиши выколачи-
вают один и тот же мотив затасканного романса — че-
ловек на тротуаре с усладой слушает и вздыхает: му-
зыка!.. Она внушает уважение. Там, наверху, живет
не какая-нибудь обыкновенная, а «порядочная» семья.
В Нижнебатуринске знают: гости у Лемпертов не
редкость. Бывать там приятно. И Лемперты отнюдь не
старомодны. Особенно дает это попять мадам Лемперт.
Кто только к ним не вхож в субботние и воскресные
37
вечера! Пожилые господа, кавалеры и барышни, местные
и приезжие, доктора, адвокат и даже помещики из бли-
жайших имений. Все, кто хотите. Само собой, если вц —
человек с положением. А люди без оного, по мнению
провизорши Анны Евсеевны, только «дом портят»...
Зато, идя с кухаркой на рынок, мадам Лемперт при
встрече с приятельницами имеет все основания воскли-
цать:
— Ах, милочка, как жаль, что вы вчера у нас не
были. Господин присяжный поверенный так виртуозно
играл в преферанс!
Или «между прочим» сообщала, что у доктора Со-
колова чудеснейший тенор и что пел он под аккомпане-
мент их дочери Бэллочки.
Бэллочка швырнула на кровать синее платье:
— Все что угодно надену, но это ни за что!
В зеркале шифоньера увидела себя: капризно наду-
тые губы, на тонкой шее дымчатые волны волос. В чер-
ных, полуопущенных глазах, в юной руке, перехвачен-
ной золотой браслеткой, — нечто общее с молоденькой
цыганкой из «Риголетто», оперы, которую они слушали
осенью в губернском зимнем театре. Обе, и мать и дочь,
подумали об этом одновременно. И обе промолчали: по-
зволительно ли приличной девушке сравнивать себя
с цыганкой-любовницей? Пусть даже любовницей гер-’
цога!
— Хватит, золотце, кокетничать! — в голосе матери
строгие родительские нотки.—Одевайся, и скорее в
зало!
Бэллочка вынула из шифоньера другое платье —
серое с коралловой вышивкой на воротнике:
— Я в нем, как Идочка, правда?
— Ш-ш-ш... — Анна Евсеевна тут же зажала рукой
рот дочери. Оглянулась на дверь. — Слава богу, папа не
слышал.
Бэллочка стала причесываться. Опять не выдержа-
ла... Опять назвала имя Идочки. Уж если сравнивать
кого с красавицей цыганкой, так только сестру! Какие
романсы пела Идочка!.. Романсы? Они, должно быть, и
виноваты во всем.
Хорошо помнится тот последний вечер. Терраса. На
небе звезды. Много-много звезд. В кресле-качалке полу-
лежала Ида. А позади стоял Александр Иванович Вих-
88
ров. Ида грустно смотрела на звезды. И вполголоса
пела.
Все было замечательно! Красивый вечер, красивая
Ида, красавец Александр Иванович с шевелюрой золо-
тистых волос. Тогда еще мама и папа им восторгались:
«Настоящий аристократ!» А как все кончилось?.. Утром
на тумбочке мама нашла записку: Ида ушла! Крести-
лась. В церкви венчалась. Папа тогда долго сидел в сто-
ловой, обхватив руками голову. Потом вдруг повернулся
к ним?
«Всё! У провизора Лемперта старшей дочери больше
нет! Нет и не было. Запомните. Имени ее не произносить
при мне! Слышали? Всё».
Снова приходят гости, пьют чай, играют в лото, ве-
селятся. Идочки будто и не было. Даже все ее фотогра-
фии сожгли. Из Саратова доносятся вести: ее там на-
зывают Лидой, Лидией Михайловной. Счастлива? Воз-
можно. Но Лемперты такими подробностямиЛге интере-
суются. Два письма, полученные от нее, разорваны и
брошены в помойку нечитанными.
В центре гостиной на бронзовых цепях тяжелая ви-
сячая лампа. Матовый абажур ее развернут тюльпаном.
Громкие голоса играющих в лото. Щелканье орехов —
скорлупа их горкой растет возле каждого. Пепельница
до отказа забита окурками. Все здесь создает то благо-
душное настроение, при котором на лицах хозяев не-
вольно читаешь: а у нас гости!
— Тридцать два.
— Семьдесят восемь.
— Сорок три.
Цифры называет Зборовский. Бэллочка прислуши-
вается к мягким перекатам его голоса.
— Шесть. Сорок восемь. «Дедушка» — девяносто!
— Виват, «квартира»! — вскакивает со своего места
Арстакьян и выхватывает из пальцев Зборовского этот
бочоночек — «дедушку». Он горячится больше всех:
удрученно вздыхает, если кто выиграет, бурно радуется,
когда везет, острит, и всем его шутки нравятся, все по-
чему-то ему симпатизируют.
Зборовский немного хмур и рассеян. Играет в лото,
хотя не любит эту игру — правда, не утомительную, по
бездумную.
39
Игра закончилась. Преклонных лет круглячок, пре-
подаватель коммерческого училища Нефедов, смущенно
отказывается взять деньги с кона:
— Да нет же, господа!.. Помилуйте-с, неудобно...
— Выигрыш — дело чести! — смеются гости, рассовы-
вая по карманам его жилета серебряную мелочь.
На стол положили белую хрустящую скатерть, рас-
писанные золотом десертные тарелочки. Губы Анны Ев-
сеевны съежены кругленькой рюшечкой, — не устают
источать радушие. Столько в пей любезности, что хоть
сахара в чай не клади.
Жена Нефедова, молодящаяся блондинка, хвастает:
— Мой товар, господа, не залеживается: три доче-
ри— всех замуж выдала! Разбирали охотно... Прихо-
дили и спрашивали: не найдется ли еще одной?
Намек? На щеках и шее провизорши проступают
багровые пятна.
Звенят чашки кузнецовского фарфора.
— Какой изумительный! — воскликнула, увидев сер-
виз, постоянно и всем восторгающаяся Нефедова.—
Прелесть! Ах, как хорошо!
— У Лемпертов не бывает плохо, здесь всегда и все
только хорошо, — менторски, то ли шутя, то ли с иро-
нией перебил ее Арстакьян и тут же заговорил о другом.
О том, что где-то в Новгородской губернии — в янва-
ре!— прошла гроза: сильный гром, дождь и небывало
яркая молния; что на одном из островов Японии про-
изошел воробьиный бой. Место схватки усеяли тысячи
птичьих трупиков... — Трагикомедия, господа! — горько
усмехнулся он. — Пташки воюют. Но это что!.. То ли
дело балканская баталия. — Его продолговатое смуглое
лицо стало неподвижным, голос притих, будто шел из-
далека.— Птички... Им-то хоть можно простить: мозги
крохотусенькие. А люди? На кой черт люди перегры-
зают друг другу горло?..
— Горло?.. А-а-ра-ам Гургенович! Я рас не узнаю.
Что с вами? — Анна Евсеевна передает ему чашку чая
и нос ее деликатно морщится. — Какие дурные, совсем
не ваши выражения!
— Миль пардон... — И Арстакьян продолжает, види-
мо в плену нахлынувших мыслей. — Главные силы бол-
гар подходят к Константинополю. Обошли саталджин-
40
ские укрепления. Константинополь горит. Это вам не
воробушки воюют.
Зборовский, недолюбливавший владельца «Экспрес-
са», на сей раз слушает его с интересом. Впервые заме-
тил: шутит ли, смеется Арстакьян, а глаза серьезные.
Глаза не смеются, что-то таят в себе.
Арстакьян вдруг ни с того ни с сего рванулся со сту-
ла, подхватил стоявшую в стороне Бэллочку и закру-
жил ее в вальсе, напевая:
— Отцве-ли-и уж давно-о хризантемы в саду-у... Ах,
Бэллочка, Бэллочка, вы самая чудесная чернушечка! —
услышал Зборовский за своей спиной банальный ком-
плимент. Пара пронеслась, искусно лавируя среди бес-
порядочно отодвинутых стульев. При каждом повороте
Бэллочка улыбалась Зборовскому. Далеко не так, как
остальным. Потом не сразу, а несколько выждав, вроде
бы случайно, подсела рядом. Это явно привлекло вни-
мание госпожи Нефедовой. Не оттого ли, что доктор из
Петербурга всегда на примете, к тому же молод?.. Лю-
бопытно, чем все это кончится? В городе еще не забыли
про старшую лемпертовскую.
Борис Маркович, с любовью наблюдавший за до-
черью, кажется, и сам узрел то, чего прежде не замечал.
Неужели с Бэллочкой он тоже что-то проглядел? И серд-
це провизора сжалось отцовской болью.
Гости перешли в другую комнату. Соколов довольно
громко начал рассказывать Нефедову и Лемперту о вы-
читанном вчера во врачебной газете:
— Пишут, что в мире ежегодно умирает тридцать
миллионов человек. Что половина из них не доживает
до семнадцати лет, а четверть — до семи. Россия наша,
страх сказать, по общей смертности на особом счету.—
Гневно тряхнул головой.—В ней гибнут тридцать два
на каждую тысячу!
— И еще, Варфоломей Петрович, добавьте к своим
данным, — неожиданно вмешался Арстакьян. — В пере-
воде на хлеб немецкий крестьянин потребляет тридцать
пудов пищи в год, а у нас только восемнадцать. Мяса
российский землепашец съедает четырнадцать — шест-
надцать фунтов в год. Только-то! А во Франции — сорок
девять, в Германии, Англии и того больше. Вот она,
непогрешимая голая статистика! — И снова закружил
Бэллочку. — От-цвели уж давно-о... хризанте-е-мы...
41
Цифры ошеломили. Зборовский удивился: откуда все
это знает он, этот инородец?
А «инородец» уже чем-то забавным развлекает охо-
чую до новостей Анну Евсеевну. Подчеркнуто вежливый,
в меру язвительный, весь он какой-то горячий, знойный,
совсем не здешний.
Вскоре гости сгрудились вокруг Нефедова и Арстакь-
яна — кто сидя, кто стоя. Разговор, который велся те-
перь, интересовал в какой-то мере каждого. Даже хру-
пенькая Бэллочка, стоя позади отца, слушала, выстуки-
вая что-то тонкими пальчиками на его плече. Раз тут
все, куда же денешься?
— Откровенно говоря, я, Арам Гургенович, уверен,
что Нижнебатуринску ваша газетка не нужна. «Бу-диль-
ник»... Анекдот! Для каких таких надобностей? Писать
в нее некому. — После каждой фразы челюсти учителя
под небогатой растительностью продолжают шевелить-
ся.— Да и читающей публики в нашем городе раз-два и
обчелся. С нас достаточно «Биржевых ведомостей» и
«Глыбинской жизни». Уж не помышляете ли вы конку-
рировать с ними?
Арстакьян терпеливо слушает, щурится. И когда тот
смолкает, сухо говорит, почему-то поглядывая на Збо:
ровского:
— У меня другое мнение. Ну, к примеру, Варфоло-
мей Петрович открывает в Нижнебатуринске школу
сельских сестер. Захочет он об этом написать? Расска-
зать, как и кого готовить будут? Или... — учтивый,
округлый жест в сторону дам, — о благотворительном
вечере в пользу сирот, который был на той неделе. Раз-
ве не интересно?! Или, скажем, — в упор к Зборовско-
му,— Сергей Сергеевич мог бы написать о предстоящем
съезде земских врачей?..
— Обратитесь лучше к доктору Соколову, — откли-
кается Зборовский. — Он на съезде будет.
— Буду. И обязательно, Арам Гургенович, напишу.—
Соколов зажег потухшую папиросу. — Ваша затея мне
по душе. Только берегитесь: отцы города могут устроить
вам темную, ежели будете разводить в газете крамоль-
ные мысли.
— Бог с вами, Варфоломей Петрович! Не будем, раз
нельзя. Направление у «Будильника» определенное: пе-
чатать только дозволенное. Никаких статей, враждеб-
42
них правительству. Никаких ложных сообщений, касаю-
щихся должностных лиц. Никаких слухов, возбуждаю-
щих общественную тревогу. Ни-ка-кой политики!
— А так можно? — вдруг спросила Бэллочка, и сра-
зу осеклась: все посмотрели на нее.
— Можно. Почему не можно? — Лицо Арстакьяна
смягчилось: ах ты, дитятя. И снова стало строгим.—
В России, в нашей стране чудес, все можно.
Соколов поднялся, дружески похлопал его по плечу:
— Таких бы живчиков на Руси, да числом поболе,
смотришь — и народ подтянулся бы!
Зборовский был немало озадачен: судя по всему,
Арстакьян не фантазер. Сам замысел свидетельствует
о том, что человек он неглупый, жизнедеятельный и спо-
собен осуществить задуманное.
Разговор продолжался. Теперь речь зашла о деревне.
Неожиданно для себя, Зборовский тоже принялся рас-
пекать смиренника Нефедова:
— Экое у вас дамское представление о русских кре-
стьянах. Им, говорите вы, легче жить: мучица... огоро-
дец, коровенка — значит, сыты?
— Сыты? — подхватил Арстакьян и раскрыл портси-
гар: угощайтесь. — Надеюсь, не от хорошей жизни му-
жик идет на зимние приработки? На лесопилку, чугун-
ку... За каждую кубическую сажень вынутой земли же-
лезная дорога обязуется уплатить подрядчику два рубля
шестьдесят пять копеек. А мужику дай бог за то же —
восемь гривен. Дешевая сила! Сыты... Вы, господин учи-
тель, утверждаете, что мужичок добрый. Скажите луч-
ше: терпеливый. И все-таки до поры: самый смирный
может в зверя превратиться. Все разнести.
— Может быть... может быть... — пошел на попят-
ную Нефедов.
Спорили еще долго. Часто нельзя было понять, когда
Арстакьян шутит, а когда говорит серьезно. К тому же
Соколов то и дело подтрунивал над будущим «редакто-
ром-вестосплетником».
Бэллочка слушала, ничего не слыша. Думала о чем-
то своем. Зборовский пересел к ней. В глазах ее мельк-
нул испуг. Не сказав ни слова, она вышла и больше уже
не показывалась. Анна Евсеевна часто уходила в ком-
нату дочери и возвращалась с плохо обозначенной
любезной улыбкой. Кривили в этом доме неумело,
43
прозрачно. Зборовскому стало ясно: следует уйти и не
бывать здесь более. Зачем мучить девочку? Но он
сидел. Сидел, сознавая, что стоит захотеть ему, и Бэл-
лочка, вопреки - неумирающей, патриархальности семьи,
будет с ним.	• •. ’
Говорят, в уездных городишках—; чиновничье захо-
лустье, скука, чуть стемнеет — все на бок. Ничуть не бы-
вало. Мало ли что говорят! Не удивляйтесь, если в позд-
ний час вам. встретится одинокий прохожий или даже
несколько человек. Это не забулдыги, это гости расхо-
дятся по домам.
Лишь в провинции умеют так долго засиживаться.
Зимняя ночь давно раскинулась над тихими улочками.
Сторожа^ охраняющие купеческие амбары и лавки, пере-
стукиваются колотушками. Драгунскую улицу, ту, что в
лощине, совсем снег упрятал. Трещат от мороза дере-
вянные ворота, плотно сдавленные засовами. А чуть по-
выше, на Троицкой, где постоялые дворы, ворота всю
ночь нараспашку. Каждый час там церковный колокол
застуженно отбивает время — вместо курантов, которых
в Нижнебатуринске сроду не водилось. Правда, иной
раз звонарь спросонья сбивается со счета: то часок не-
додаст, то в полночь отбухает тринадцать ударов, — бог
ему судья...
Из парадной дома провизора вышли доктор Зборов-
ский и Арстакьян. Согретые комнатным теплом, оба при-
подняли воротники своих шуб.
В окнах столовой купца Гношилина горит розовый
огонь. Там начальник станции, супруги Ельцовы и, ко-
нечно, следователь Кедров... В зеленоватой полосе света,
льющегося из кабинета городского головы, мельтешат
снежинки. Там тоже засиделись. Голова любит префе-
ранс. Его партнеры — акцизный надзиратель, владельцы
лесопильного завода братья Жуковы и наезжавший из
Глыбинска шурин — губернский попечитель детских
приютов.
Скованная льдом река Комариха рассекает Нижне-
батуринск надвое. Подходя к мосту, Зборовский спро-
сил:
— Куда вы, на ту сторону? Или па этой — в «Экс-
прессе» переночуете?
— На ту сторону, — рассмеялся Арстакьян.
— Чему вы?
41
— «Этой стороне» да «той стороне». Видимо, из по-
коления в поколение те, кто жил здесь, называли левый
берег «той стороной», а жители того берега нарекли
«той стороной» правобережье. Обычный диалог: «Ты,
братец, откудова?» — «На ту сторону в гости ходил».
Или: «Замуж дочку выдала, все б ничего, только жи-
вет далече, у супруга, на той стороне». И никто до сих
пор не додумался дать более точное наименование этим
половинкам. «Та сторона», и ладно... Какая леность
мысли!
«Он не просто делец», — опять мелькнуло у Зборов-
ского.
— Откуда вы родом, Арам Гургенович?
— Из далеких краев, господин доктор. — Приостано-
вился, вздохнул и снова зашагал. — Есть в Закавказье
долина Аракса. Не слыхивали?
У входа в иллюзион электрические фонари погашены.
— А как же сегодня «Экспресс» во время сеансов
был... без хозяина?
— Там Харитон, — ответил равнодушно.
По всей вероятности, Харитон щедро оплачивался
Арстакьяном. Во всяком случае, пользовался его пол-
ным доверием.
Прощаясь,. Арам Гургенович неожиданно заявил:
— А все же я недоволен разговором с вами.
— Почему? — несколько опешил Зборовский.
— Потому... потому что хотелось бы пашу беседу
продолжить, чтобы она не была последней.
Глава V
Скучны и унылы пустые зимние гумна. Даша бредет
задами дворов. Протерся на локтях, начисто распол-
зается ее старенький кожушок. До дыр истоптались, не
подшить, валеные сапоги. К кому ни зайдет — попот-
чуют, а за глаза лишним ртом назовут.
Как и при Андреяне, спозаранку приходит она в ам-
булаторию. Наденет свой белый халат и ждет. Чего
ждет? В эти дни сюда редко кто заглядывает: должно
быть, в округе прослышали, что покуда другого фельд-
шера нет. Что и говорить, тоска. Спасибо, невестка ста-
росты навещает.
45
Доктор наезжает теперь не два раза в месяц, как
Прежде, а каждую неделю. Приедет — весть о том бы-
стро обойдет окрестные деревеньки. Даша приободрится,
находит желанное дело.
— Скоро ль фельдшер-то будет? Когда пришлете? —
приставала к доктору.
— Подбираем, Дашенька. Запросили губернию.
И Даша снова ждет. Иной раз здесь, в амбулатории,
расстелив кожушок на лавке, и заночует. Поплачет.
Потом приснится ей всякое. К примеру, будто умерла,
лежать в гробу неудобно, повернулась и — на пол вы-
валилась. Скоро панихида начнется, люди придут, а она
не в гробу. Как же так?.. А то намедни представилось,
что под ледовииу угодила. Под ней, под ледовиной,
море. Синее-синее. И волны — словно в кружевных обор-
ках. Точь-в-точь как на глянцевой обложке книги, кото-
рую читал Андреян. На берегу — избушки; пряменькие,
бревнышки гладко обтесанные, совсем непохожие на
Комаровские. Одна избушка ее, Дашина. Только кото-
рая из них? Эта?.. Или вон та?..
Проснется — сердце колошматится. Так уж устроен
человек: то вкрай изведется, вроде над головой сплош-
ные тучи. А то враз все по-другому — ни тучек, пи па-
смури.
Время между тем не стояло па месте. Наступила
предвесенняя пора. И заря стала вздыматься пораньше,
и холода чуть полегчали. А тут вдруг ночью ударил
морозище, а под утро — мокрая метелица, снег сочно
зачавкал под ногами, словно разом зажевало коровье
стадо.
Прибыл наконец долгожданный фельдшер. Бледный,
рачьи глаза. По виду — в тех же годах, что и Андреян.
Печальная участь предшественника, о которой, по всей
видимости, был много наслышан, вызывала в нем любо-
пытство и страх.
— Поди ж ты, какая штуковина, — покачивал голо-
вой,—не первой молодости человек, а такое содеял.
А что допекло его? — выведывал у Даши.
Фельдшер провел в Комаровке сутки. Посулил вер-
нуться на той неделе, как только уладит домашние дела.
Так его и видели!
День ото дня солнце припекает все крепче и крепче.
Что за вёсны в Комаровке — ух ты! Во всю мочь загал-
46
дели грачи. Потом пошел чернеть снег, все пуще, друж-
ней. По обочинам и оврагам зажурчали ручейки. Потем-
нели лесочки, что поблизости раскиданы. Лишь кое-где
белыми островками лепится снег. Заглянешь во дворы —
кто телегу ладит, кто соху, а кто латает прохудившуюся
крышу. Весна! Стоит под солнцем мужик и в небо
ухмылку шлет.
Хорошие вечера пришли в Комаровку. Вроде взяли
да насытили тебя до одури зельем мака. Или чьи-
то сильные руки понесли тебя по чуть зеленеющим
лугам, над лесочками,. Гляди, какая она, неоглядная
земля.
Весна! Однолетки Дашины, что брагой опоенные, за-
водят песни, шуточные ц такие, что слезой прошибет.
Почти каждая суженого имеет, а ежели не имеет, то
в мыслях милого держит. Только от нее одной счастье
бежит.
Одиноко стоит она у амбулатории и прислушивается
к дальним голосам. Играет трехрядка, где-то тарантят,
перекликаются бабы.
В этот четверг людей принимать было некому, док-
тор не приехал. Тех, кто прикатил на лошадях, отослала
па соседний фельдшерский пункт — в Мушары, других
сама, как смогла, обслужила: кому порошки дала «от
живота», кому мазь «от ревматизмы», капли глазные,
кого перевязала. И сейчас вот душа не на месте: сохра-
ни бог, не то дала, повредила человеку.
— Стой, фершалша! В аккурат мне требуешься! —
бежит к ней Агриппинин Василий. Взопрел. Рубаха изо-
драна. Придерживает рукой обнаженный локоть, а
сквозь пальцы сочится кровь. Войдя в амбулаторию, по-
бледнел, обмяк. Даша подхватила и уложила его на ска-
мейку в передней. Смочила комочек ваты нашатырем и
ткнула к носу — отвернул голову. Снова поднесла — очу-
хался, сел и задорно подмигнул.
— Опять озоруешь, Василий?! Народ мутишь втиха-
ря на лесопилке?
— Вранье, Дашенька!
— Не вранье, знать, коль весть дошла.
— Выдумка! А то, что хозяин три шкуры дерет с на-
рода, всяк скажет.
— Допрыгаешься, дурень! В острог дорожку протап-
тываешь... А кровь эта с чего у тебя?
47
— Сучком распорол, — сказал, дурачась, но тут же
скривился.
Внезапно вошел Кучерявый. И хотя не было греха в
том, что Даша перевязывала обнаженное плечо парня,
она безотчетно отпрянула. Староста прошелся вдоль по-
ловиц неторопливо, по-хозяйски. Старший сын его Ефим,
хоть и ростом в отца, а вот нет у него такого твердого
шагу.
— Чего спужалась, докторица? — добродушно хохот-
нул Кучерявый. — Валяй лечи!
Проворно начала закатывать бинтом плечо: вокруг,
вокруг, крест-накрест... Ухватила зубами конец бинта,
потянула его пальцами и рассекла вдоль. Может, не та-
кой он, староста, худой человек? Это Кучерявиха злю-
щая, ни дна ей ни покрышки. Хотя в последнюю пору и
она терпимей стала относиться. Потому ли, что «фельд-
шерова сиротка» наделяет ее мазями? Или для какой
другой корысти приглядывается? Кучерявого в Кома-
ровке побаиваются, а его бабу люто ненавидят.
Даша завязала марлевые хвосты узелком. Взглянула
па повязку, потом на старосту: умею-де?
Василий поднялся, озорно приобнял ее и вышел.
Кучерявый заглянул в открытую дверь приемной ком-
наты, приподнял зачем-то пальцем сосок подвесного ру-
комойника и вытер о штанину мокрую ладонь.
— Где ж мужички твои хворые?
— У всех враз болести посияло, как пронюхали, что
я за лекаря. А про фершала не слыхать чего?
— Не слыхать. А тебе... с новым охота быть? Аль
как?
— Ежели возьмет в помощницы — останусь.
— А ежели не захочет?
— Тогда уж в город подамся. В няньки, в прислуги.
Руки мои никаких трудов не страшатся.
— Не страшатся-то ладно, да только, дочка, без ре-
комендателя ни одна барынька не возьмет. Там, не зиа-
ючи человека, не очень-то!
На ресницах Даши застряли слезинки.
— Не тужи, девка. — Кучерявый погладил ладонью
ее спину. — В обиду не дадим. Прокормим, да и замуж
еще пристроим.
Сумерки мигнули разок-другой и темным пологом
прикрыли село. Одиноко задумалась на пригорке дере-
48
вянная церквушка. В полутьме разговор докучлив, тя-
жел. И болтать неохота и прогнать не прогонишь: боль-
ше тебя хозяин здесь староста.
Лица его не различишь. Стоит пригнувшись. Бубнит,
бубнит чего-то. Шагнул и — в голову не могло прийти
такое — всем грузным телом своим привалил ее к
стене.
— Молчи, Дашка.
Возле самого лица крупные зубы его, вкось и
вкривь — точь-в-точь ломаный частокол.
Рванулась от него и вмиг — к окну:
— Не Дашка я тебе, а Дарья, — запальчиво вздер-
нула голову. — Вот высажу стекло и улицу кликну!
— Дура! Нешто я... Дура и есть! — ругнулся Куче-
рявый, не смея, однако, снова приблизиться. — Ну чего
взъерепенилась? Чего орешь-то? — Нахлобучил поглуб-
же шапку и уже тише, примиряюще, бросил: — Доброй
шутки, девка, не понимаешь. — Ткнул ногой дверь, вы-
шел.
О том, что произошло у нее со старостой, Даша утаи-
ла даже от Настеньки, хотя та перед ней открывалась
во всем. Почему не рассказала? Или девичий стыд ока-
зался сильнее? Или чутье подсказывало: так лучше?
Одного не могла понять: почему Настенька, которой
в этой семье все опостылело, не уходит? Ефим? Пошто
привязалась к нему? За какие такие хорошести? Ведь
без характеру он.
Многого не понимала Даша. Она еще не любила и
жила в смутных надеждах, а Настя, хотя и любящая,
но беспомощна, в семье свекра как негожая ветошь.
Что могла сделать Настенька — пристегнутая, замуж-
няя?
Прибывший в Комаровку Зборовский пришел в ам-
булаторию прямо от старосты, у которого после смерти
Андреяна теперь останавливался. Даша подала халат
и молча стала завязывать на его спине тесемки. Потом
так же молча раскрыла амбулаторный журнал.
Доктор мыл руки, мурлыча песенку, — не понять ка-
кую.
Прием подвигался быстро. Даша вызывала больных,
которых успела сама записать до прихода доктора.
4 М. А. Гатчинский
49
Помогала им разуться, раздеться, меняла инструменты,
бинтовала.
— Подержи! Шпатель смени! — поминутно обращал-
ся к ней Сергей Сергеевич. И если случалось назовет ее
не по имени, а по привычке сестрицей, удивление сменя-
лось у нее каким-то новым, незнакомым чувством ува-
жения к себе, сознанием того, что, пожалуй, могла бы
быть не тем, кто она есть. Сестрица. Так называют ту,
которая всегда между доктором и больным.
— Что же ты? — Окрик Зборовского мгновенно воз-
вращает к действительности. Ему и невдомек, о чем раз-
мечталась помощница. Сидя за столом, он листает ам-
булаторный журнал и попутно справляется о больных,
прежде бывавших у него.
— Помнишь, Даша, ту женщину... почему не приеха-
ла в больницу?
— Какая?
— Да та, у которой зимой еще саркому определил?
— Марфа Воробушкина?
— Да. Что с ней?
.— Известно что: померла. Поначалу по шептуньям
ходила, столетник прикладывала, потом сдуру полосну-
ла серпом желвак.
Юношеские, дерзкие замыслы. Сколько хороших на-
путствий давали петербургские коллеги, провожая его
в земство. Говорили о высоком призвании служить про-
стым людям, о Пирогове, Сперанском, о широком поле
деятельности для врача в деревнях. Говорили... говори-
ли... А здесь по сей день заразных больных не отделить
от здоровых. Эпидемия за эпидемией. Хоть бы один ба-
рак построили! Земская медицина — силища?.. А на весь
уезд всего четыре врача. На несколько волостей — один
фельдшер. Зато знахаркам раздолье... Не уподобился ли
сам он Дон-Кихоту, ломавшему копья о мельничные
крылья?..
Народ ли к теплу поокреп, но больных сегодня ока-
залось поменьше, освободились ранее ожидаемого. Сидя
на единственном стуле — а то все табуреты да скамьи,—
доктор от нечего делать просматривал амбулаторный
журнал.
Старые записи, сделанные Андреяном Степновым.
Как, однако, грамотно, как правильно выписывал он
по-латыни рецепты. Малознающие, невежественные
50
фельдшера, особенно ротные, вернувшиеся из солдатчи-
ны, вели себя с апломбом и без зазрения совести брали
поборы с больных. Осев на своих участках, быстро об-
страивались, разводили всякую живность. Не то что Ко-
маровский Андреян.
Далее в журнале идут записи крупными буквами,
Дашины: «Сименов Сирежка. Фетька Жмота... Пилагея
Косоглазая».- Все графы, кроме диагноза и назначений,
заполнены аккуратно. Все в полном ажуре.
— Кто тебя грамоте обучал?
Вот и укорил. Обидное, несправедливое ожесточает.
И все наболевшее с детства, в ее жизни у фельдшера и
после него, вырвалось неожиданно:
— И не совестно вам насмешничать, господин док-
тор!— Намеренно не назвала его по имени-отчеству.—
Где мне учиться-то было? Спасибо Андреяпу Тихпычу,
что буквы показал.
Зборовский недоуменно пожал плечами: что худого
спросил? Какая, однако! До сих пор она восторженно
следила за каждым его шагом. Это в какой-то мере
было даже приятно. Да и, право, он не так уж плохо от-
носится к этой девушке.
Даша заглянула через его плечо на страницу рас-
крытого журнала. Клякса. Вспомнила, когда ее поста-
вила. Андреян — тот действительно умеючи перо держал.
Тоже попрекал — рука, дескать, у тебя хорошая, да ле-
нивой голове досталась. Но чтоб похвалить — случалось
редко.
Зборовский остался еще на день, — надо обойти дома
в Комаровке. Никто из докторов, наезжавших сюда пре-
жде, ни по каким, дворам не ходил. А тут по собствен-
ной охоте подрядился, от избы к избе.
Перед съездом стал ей объяснять:
— Ты кое-что сама здесь без меня сможешь делать.
В этом шкафчике ничего не трогай. А в том — Инозем-
цевы капли, английская соль, касторовое масло, ро-
машка...
Даша поддакивала: понятно, понятно. Право же, Ан-
дреян доверял ей больше. Сколько раз одна справля-
лась— люди знают. Не зря мужики в шутку величают
ее «фершалшой».
4»
51
Глава VI
Весной Комариха вскрывается гулко, с громыханьем
и лязгом. Еще недели две назад, в пору ледохода, мимо
проплывали тяжелые, заснеженные глыбы, а сейчас мед-
ленно-медленно движутся последние льдинки. Вода по-
чти стоячая. Это только возле Комаровки летом речку
Комариху где хочешь перейдешь и колеи не замочишь,
а у города, за шестью запрудами, она глубока.
Первые лучи весеннего солнца, не очень горячего, но
яркого, пробились сквозь редкие сучья единственного в
Нижнебатуринске городского сада. Пробились и легли
на узкие аллеи, покрытые слежавшимися за зиму листь-
ями. На деревьях почки уже открыли свои клейкие клю-
вики и выбросили наружу зеленые язычки. Вчера еще
ветки были голы, а сейчас напоены душистой влагой и
вот-вот зашелестят.
В здешних краях все по-честному: лето так лето —
пыль да жарища, осенью — грязь непролазная, зимой —
вьюги да высокие снега, ну а весной, как ныне, — все
неудержимо звенит.
Незаметно приблизилась пасха. Последняя предпас-
хальная неделя. Кастелянша, попечению которой со вре-
мени приезда в Нижнебатуринск отдал себя Зборовский,
вовсю орудует в его квартире. Сняты чехлы, скатерти,
содраны с карнизов занавески. Комнаты с оголенными
окнами, неуютны, будто нежилые. Сергей Сергеевич сло-
нялся по дому, не зная куда себя деть, не находя вещей
на привычных местах.
И вот наконец наступил день, когда в квартире дыши
не надышишься: свежесть, белизна, праздничный стол,
куличи, крашеные яйца.
Родной дом—о нем в это время думалось. Родной,
но далекий не только тысячами верст, а чем-то гораздо
большим. Там в делах хозяйственных для отца незыбле-
мым оставался авторитет матери, но и она никогда не
вмешивалась в сферу интересов адвокатской конторы
на Невском проспекте. О судебном «процессе семи» пи-
шут сейчас все петербургские газеты. Судя по послед-
ним сообщениям, этому событию действительно придан
политический колорит. Отец все-таки добился свидания
с теми... в «Крестах». Неужели сам, лично, будет защи-
щать их?
52
Завтра, как и всегда, в пасхальные дни к родителям
приедут гости. И Верочка, конечно. Жизнь в Нижнеба-
туринске отодвинула ее куда-то в сторону. Но все же
Петербурга иначе и не представлял: мосты, дворцы, ту-
мач! и... Верочка.
Сбросив осточертевшую за зиму шубу, Зборовский
шел с непокрытой головой, подставляя ласковому солн-
цу большой, с выпуклыми висками, лоб.
Поржавевшая железная ограда обегает городской
сад с трех сторон и обрывается на берегу. В аллее шур-
шит метлой сторож. Кедров не заставил себя долго
ждать: как условились, подошел к воротам точно к один-
надцати. Еще издали махнул ему светлой широкополой
шляпой:
— Я здесь, милейший эскулап!
На главную, Рождественскую улицу высыпали все,
кому не лень. Гуще на солнечной стороне, а та, которая
в тени, пустует.
К величайшему своему изумлению, горожане сегодня
прочли развешанные на улицах, на вокзале, в парик-
махерских и даже рядом с вывеской «Кабинет врачеб-
ной косметики: удаление прыщей, угрей, перхоти» круп-
ные печатные объявления о предстоящем выходе ежене-
дельной общедоступной популярной газеты «Будильник».
Явление доселе небывалое.
Зборовский усмехнулся:
— Экий размах!
— Но факт: местная куцая типография, ничего не
печатавшая, кроме мелких бланков, откуплена Арстакь-
яном. Начаты работы по ее расширению. — Кедров при-
остановился и испытующе глянул в лицо: — Вас это не
интересует, Сергей Сергеевич? Нет?
— Ничуть.
— А если призадуматься?
— Над чем?
— Ну хотя бы над тем... над тем... — запнулся, по-
том вдруг указал вперед рукой и засмеялся: — Хотя бы
над тем, чтобы не прозевать...
У тротуарной тумбы, в распахнутом сиреневом жа-
кете, стоит Бэллочка. Как и все, смотрит на витрину.
Возле магазина Ельцова толкучка. По фасаду — на бе-
лом полотне — крупные синие буквы: «Получен большой
выбор весенних товаров». И в скобках: «Цены без
53
запроса». В окне — головки манекенов, светлые платья,
костюмы, шляпы в цветочках и лентах.
Прихватив Бэллочку, они свернули втроем за угол
на Драгунскую. Спустились к реке. Перешли мост.
С холма — самой высокой части Нижнебатурииска —
чудеснейший вид. Солнце золотит реку; у Козьего
вала — крутого, неровного обрыва — пестро чередуются
до самого низа песчаные слои, чернозем и глина. А там,
внизу, тянется улочка с домами-крохотушками. Там тоже
кто-то живет. Но за свои семнадцать лет Бэллочка ни
разу туда не заглядывала. Доверчивая и наивная, она,
в сущности, далека от всего, что творится за стенами
родительского крова.
Маленькая кокетка первый год на французских каб-
лучках. То вынет ногу из туфли, то всунет обратно. От
наблюдательного взора следователя не ускользнуло ее
нетерпеливое желание спровадить его. Да, да, он совсем
забыл: ему ведь надо сейчас забежать ненадолго к од-
ному знакомому, тут, близехонько.
Оставшись вдвоем со Зборовским, Бэллочка обрадо-
валась: так хотелось поговорить с ним. Давно он обхо-
дит их дом. Почему?
— Вы не обиделись на нас за что-нибудь, Сергей
Сергеевич? Мы все. в недоумении.
— Кто именно, Бэллочка?
— Мама, папа, ну и, конечно, я.— Говорит, глядя
в сторону, будто обращается к кому-то третьему.
— И ваш папа — Борис Маркович?
- Да...
Смотрит на нее в упор: ничего она не знает. Не дав
себе времени одуматься, выпалил:
— Мне, Бэллочка, запрещено бывать у вас.
к — Кто? Кто запретил?
Следовало бы умолчать, а он:
— Запрет исходит от... провизора Лемперта. От ва-
шего папаши.
— Почему запрет? При чем тут папа? Ну договари-
вайте, прошу вас.
Он вынул из кармана пиджака конверт и подал ей.
Очень не хотелось, чтобы сейчас вернулся Кедров.
Узнала почерк. Пробежать письмо — дело секунд.
Напуганный отец в самых изысканных выражениях про-
сил «снизойти... быть джентльменом... не кружить голо-
64
ву бедной девочке...» Подпись: «Преданный вам Б. Лем-
перт».
Лицо у нее детски растерянное.
— Что ж, я... я знала о письме.
Теперь еще больше уверен: ничего не знала. На ми-
нуту любопытство взяло было верх над жалостью, по-
том жалость — над любопытством.
— Что касается этого, — снял пальцем с ее щеки
слезу, — то скоро все у вас пройдет. Увидите — пройдет!
Позднее, по дороге домой, Зборовский поведал Кед-
рову о своем разговоре с Бэллочкой.
— Фу-ты, — Кедров вернул ему конверт, — и вы эту
цидулю дали прочесть ей?
- Да.
— Зачем?
— Чтобы все вста-ло на свое место.
— Зачем же так грубо? Поймите: ее с детства ра-
стили, как говорится, в вате. В головке у нее сумбурная
начинка жантильных правил для «девушек из порядоч-
ного дома». А вы?.. Ох сгорит, сгорит порхунок.
В праздничные дни Соколов, как правило, лично об-
ходил все палаты. Поздравлял больных, сестриц и хо-
жалок. Заглядывал в кухонные котлы — чем угощаете?
Проверял запасы лекарств в аптечных шкафах, запас
белья.
Столкнувшись со Зборовским, потянул его за собой:
— Как нельзя кстати!
Зайдя в кабинет, кивнул на стул.
— Земская медицина, дружок мой, не зря создава-
лась. Думаете, от нас требуется только глубокая меди-
цинская ученость? Не-ет, лапушка, этого мало. Мы люди
особой породы, с особенным сердцем. Чеховский Ды-
мов— вот образец служения народу. И уж если врач
однажды полечил мужиков и баб, то, кем бы он впо-
следствии ни стал, — профессором или академиком,
смею вас заверить: годы земства ему запомнятся навсе*
гда. На каждом шагу пригодятся... Вы мне очень, Сер*
гей Сергеевич, нужны.
Зборовский выжидал. Соколов был дружески распо-
ложен к нему, но обладал странной привычкой — нико*
гда сразу не приступать к объяснению по существу.
53
— Сельские пункты иные называют богоугодными
заведениями. Сколько там безграмотных фельдшеров!
Сами ведь сетуете: крестьянки доверяют повитухам. Сле-
довательно, что нужно делать, Сергей Сергеевич? Нуж-
но этих повитух обучать акушерству.
Зборовский привычно выключает на некоторое время
слух. На жестяных карнизах окоп толчея безмятежных
голубей. Серо-голубые, матово-черные, они поклевывают
хлебные крошки. В больничном дворе прыгает через
скакалку малышка. Ее белое кружевное платьице пере-
хвачено красной шелковой лентой. Такой же яркий бант
в волосах. Сегодня праздник! Сегодня пасха!
Соколов то ввинчивает трубку стетоскопа в кружок,
то вновь разнимает их. Как обычно, добирается с даль-
него подъезда:
— У вас весьма существенное преимущество, по
крайней мере передо мной.
— То есть? Нельзя ли уточнить — какое?
— Пожалуйста: у вас—молодость! Грех, который,
как известно, предполагает некоторые качества: завид-
ную энергию, расторопность. Так вот какое дело, Сергей
Сергеевич. — Заговорил наконец о главном. — Я, как из-
вестно вам, намерен создать при лечебнице школу се-
стер. Рассчитываю в основном на вашу помощь. Идет?
Согласны?
— Не знаю, Варфоломей Петрович, не сведущ я в
подобных вопросах.
— Отговорки: «Оно бы очень можно, да никак нель-
зя...» Мне пошел сорок первый, но, признаюсь, сестер
обучать тоже не выпадало. В земской управе дают сред-
ства и помещение. А в остальном давайте сами развер-
тываться. Вы и я. Согласны?
— Другого пути, как я понимаю, нет?
Варфоломей Петрович откинулся в кресле, не заме-
чая, как осыпается пепел папиросы на его праздничный,
кофейного цвета, костюм. В глазах его радость: не при-
шлось долго уламывать, вопрос решен, все договорено,
все отлично.
Ничто так не скрашивает пребывания в Нижнебату-
ринске, как общение с этим человеком. Сергей Сергее-
вич хотел было уйти и крайне удивился, когда Варфо-
ломей Петрович вдруг, замявшись, заглянул ему в
глаза:
Г; 6
— Как настроение?
— Не жалуюсь.
— Хитрить не буду, я задержал вас и по другому
поводу. Не догадываетесь?
— Нет.
— Немудрено. Вы, полагаю, не влюблены?
— Нет, не влюблен.
Соколов погрозил карандашом:
— Эх, молодой человек! — Затем вернулся к тому,
насчет чего обещал не хитрить: — Была вчера у меня
одна... пациентка. Молодая особа. Очень молодая! —
Оттянул пальцами нижнюю губу. — Просила, чтоб я ее
вылечил, понимаете?..
— Что ж тут особенного, — недоумевал Зборов-
ский.— Обычная просьба.
— А ну вас! — рассердился Варфоломей Петрович.—
В том-то и дело, что болезнь необычная. И подобных
больных мне пользовать не случалось. Я ей: «На какую
тему плачете?» А она... вы догадываетесь, о ком я го-
ворю?..
— Нет.
— О Бэллочке.
— Что случилось?
— Влюблена... Все в конечном счете ее... сугубо лич-
ное. Но для Лемпертов, считаю своим долгом предупре-
дить, тут может разыграться вторая трагедия. Девочка
страдает. Просит, наивная, вылечить... А как?
Глава VII
О посмертной бумаге фельдшера прежде других ста-
ло известно в Комаровке Кучерявому: про такие дела и
положено осведомлять сельского старосту. Ну а от nerOj
само собой, добрую весть принесла Настенька. Она при-
бежала в амбулаторию веселая. Давно такой не виды-
вала ее’Даша.
— Что я тебе ска-ажу! — крикнула она и принялась
целовать подругу.
Таким образом, лишь три месяца спустя после смер-
ти Андреяна, Даша узнала, что в бумагах фельдшера
нашли и такую, в которо?! он, словно предчувствуя
близкий конец, завещал по духовной свою избенку
57
«Дарье Платоновне Колосовой, крестьянке села Кома-
ровка, Нижнебатуринского уезда, Глыбинской губернии».
Выслушав Настеньку, Даша диву далась: почему за-
вещано ей?
— Поди ж ты, а? Каков он, Андреям... Чего намуд-
рил!
— Правильно намудрил! По совести, — одобрила На-
стенька поступок фельдшера. — Кому же еще? Никакой
родни у него. А ты хоть и чужая, однако всегда по-хо-
рошему к нему. За хорошее хорошим и платят.
Даша перебралась в Андреяново обиталище. Богат-
ство не ахти какое, но все же домишко, свой кров.
Почувствовала себя как-то тверже на ногах, впервые
сама себе хозяйка. В той части улицы, что на скате,
возле молодого тополя — его посадил еще фельдшер,—
стоит отныне ее избенка, слегка накренившаяся, крытая
тесом. Обстановки, почитай, никакой. Что было в ней
стоящего, согласно закону продали с торгов, вывезли.
Остались ломаный стол, две лавки, которые, как смогла,
сама починила, и круглое зеркальце, испещренное пят-
нами.
На печи нащупала старую, с отломанной ручкой,
лампу. Теперь и у нее семилинейная, не хуже, чем у дру-
гих. Придешь вечером домой, зажжешь — и сразу все
повеселеет. Поставишь лампу на стол — так света боль-
ше,— откинешь краешек ряднины и присядешь на по-
стель. Спит она на черной половине; в горенке, в той
комнате, где удавился Андреян, не решается.
...Май, а по утрам прохлада. Земля затянута кисеей
пуха: цветут тополя. Солнце в полудреме стоит над го-
ризонтом. По полям стелется сероватый парок.
Из-за спины Даши, вильнув длинным хвостиком, си-
ганула белощекая синичка. И солнце, и запах тополей,
лип, и синичка, и эта избенка — все нынче ее, Дашино.
Даша поджидала доктора на воле. Наконец со двора
старосты выехала двухместная бричка. Поравнявшись,
Зборовский подвинулся, освобождая часть сиденья:
•— Едем!
' Отказалась от протянутой руки, проворно взобралась
ц села к самому краешку. Раньше и не помышляла, что
’Доктор прихватит ее в объезд по деревенькам. Но на-
кануне с хутора привезли мужика в сильной лихорадке.
'На сгибе локтя его красноватая бугорчатая сыпь,,.
Оспа! В тот же вечер доктор обучил ее оспопрививанию.
Нетрудное дело. Оспопрививательницам платят по пять
копеек с каждого двора. Хоть и малые деньги, а деньги,
которых она сроду не имела.
За околицей, у самого выгона, дорога кочковатая,
в яминах. Вдвоем в бричке тесно, неловко. У развилки
лесной просеки, принимая из рук доктора вожжи, спро-
сила:
— Куда поворотить?
— В Шумшино.
— В этакую-то глухмень!
До места добрались сравнительно быстро. Заброшен-
ная деревушка запряталась в самой сердцевине лист-
венного леса, у небольшого древнего озерца. Избенки
рассыпались по берегу, повернувшись к озеру задами:
огородами, гумнами. Пойдешь от деревушки вперед—»
в сосновый бор угодишь, верст на десять живой души
не увидишь; подашься вправо — лес заредеет, и раски-
нется такая выутюженная гладь... Паши да сей себе
вволюшку!
Бричка загрохотала по единственной улочке Шум-
шина. Преют навозные кучи. Хатенки во сто крат хуже
комаровских: дымушки, приплюснутые к земле. На до-
роге, прямо в пыли, среди лепешек коровьего помета,
копаются ребятишки. Стайкой вспорхнули и припусти-
лись за бричкой:
— Доктор!! Доктор приехавши!
Так нередко бывало: его узнавали те, которые навер-
няка с ним не встречались. Всегда почему-то угадывали
в нем не писаря, не сборщика налогов, не помещичьего
сынка, не фельдшера, а именно доктора.
Весть о приезде доктора мигом прокатилась по де-
ревеньке и ближайшим к ней полям. Не прошло и по-
лучаса, как все знали, что из Комаровки прибыли «вос-
пицу колоть».
Он привез с собой все, что требовалось для вакци-
нации, и кожаный саквояж, с которым ни один земский
врач не расстается в поездках.
В углу выбранной наугад избы Даша покрыла стол
простыней. Держа в пальцах ланцет, осторожненько чир-
кает им. Нанесет каплю детрита на крепкую мужичью
кожу или худосочную ручонку ребенка и посмотрит на
Зборовского: верно ли делаю? Впрочем, он заметил:
5»
люди охотнее и доверчивее идут к пей. Потому ли, что
своя, сама крестьянского роду?
На мокрой половице жалобно попискивают котята,
тревожа покой худущей серой кошки. Стоя возле окон
и в дверях, ребятишки бесцеремонно следят за каждым
движением доктора и «фершалши». Чумазые, с прилип-
шими к ногам корками земли, они шмыгают грязными
носами и жестоко шлепают по головкам младенцев, без-
боязненно перебрасывая их с руки на руку.
Многие вовсе уклонились от прививки: вдруг-де «вос-
пица» в нутро пойдет. Даша побежала по избам ула-
мывать народ. Вернулась всполошенная:
— Там в бане баба помирает. Пособите, Сергей Сер-
геевич!
Еще в предбаннике они услышали тяжкие, надрыв-
ные стопы. Женщина лежала на деревянном полу, уст-
ланном ветошью, зажав во рту свою толстую косу.
А подле, на скамье, сидела морщинистая старуха, повя-
занная грязным платком. Зборовский тронул ее за ло-
коть, указав глазами на выход.
— Ладно, сынок, ладно, — повитуха сразу примири-
лась с тем, что ее выпроваживают.
Дикие, истошные вопли наполняли баньку, которая,
казалось, вот-вот рассыплется. Проклятья, посылаемые
роженицей. Пожелтевшее, в испарине лицо. Нагота жен-
ского тела. Адовы муки. Даша едва успевала выполнять
отрывистые приказания доктора, а в мозгу упорно свер-
лило: «Зря, Настенька, убиваешься, что нет у тебя дитев.
И ладно, что нет!»
Но вот услышала крик новорожденного. Сергей Сер-
геевич передал его ей — скользкого, мылкого, и вызвал
со двора отца.
— С чего так, доктор? — спросил тот. — Не впервой
вить, четверых рожала.
— Не тот случай, — ответил Зборовский. И чтобы по-
нятнее было мужику, добавил: — Ребенок не путем
шел — поперек лежал. Ясно?
Ничего не ясно, но отец испуганно перекрестился.
Постоял и вдруг всхлипнул:
— Спасибо за сыночка! Да и за бабу тож. Думал,
душу богу отдадут.
Наоборот, еще один страдалец появился на Руси!
Хозяин — Игнат Чугунов — бережно унес его в избу, а в
60
ней — ни угла, ни притулья. Пол в щелях, скрипит, про-
гибается. Душно, смрадно. Даже мухи и те подохли:
не вынесли грязи. Только и есть что один чистый ути-
ральник, который откуда-то выволокли для приезжих.
На полатях — мальчуган, с головой в медовых струпьях,
и остроглазая девчонка.
Поднося домодельную плетеночку с яйцами, Игнат
пытается отблагодарить: прими, чем богат.
Зборовский рассердился, но, увидев стоящую возле
плетня Дашу, молча указал на нее — ей, мол, дай. Му-
жик прикрыл свой дар тряпицей:
— Не откажи, любезная.
Даша помнила: когда такое случалось, а подносили
всякую снедь довольно часто, Андреям весь подбирался.
Только грубый окрик и мог заставить их забрать все
обратно. А теперь сам доктор подставляет ее?.. Жалеет?
Наотрез отказалась.
Пора. Запрягла лошадь, потуже затянула хомут.
Стояла с откинутым на плечи платком, вся залитая
солнцем. Чему улыбается? Не своей ли восемнадцатой
весне? Что касается Зборовского, он спешит. Завтра
обратно в Нижнебатуринск. А в поездках — не дома:
устаешь.
В лесу смолисто и сухо. С версту их провожал Игнат.
Держась за бричку, уверенно ступал лаптями. Объяснив,
как короче на Комаровку, повернул обратно.
Даша посмотрела ему вслед и вздохнула:
— Рожают... А зачем? Бедность. Сколько ребеночков
мрет!
Миновали Шумшинский лес. Пошли пустыри. Травка
зеленая, сочная, еще не запыленная, не прожженная лет-
ним жаром. Тепло, даже слишком: в воздухе парит.
В лесу и не заметили, как потемнело. Небо заволокло
облаками; одни разрываются клочьями, другие густеют,
сливаются. Справа, низко над землей, стоят темно-
фиолетовые, почти черные тучи.
Зашумел, завихрил ветер. На лицо и руки упали
крупные капли дождя. Лошадь рванулась, почуяв при-
ближение грозы. Даша натянула вожжи, чуть ослабила
и хлестнула ими по крупу. Только бы успеть добраться
на ту сторону пустоши, укрыться в березняке.
А ливень уже хлестал вовсю. Затаится, и с новой
силой — потоки. Небо грохотало. Яркая вспышка света
61
саблей рубанула его. За пей в погоню один за другим —
тяжкие раскаты.
Надрывно мычат коровы. То сбиваются в кучу, то
бросаются в стороны и, как слепые, тычутся рогами.
Чудится, земля расколется пополам под штопором уда-
рившей в нее молнии. И в самом деле, показалось, будто
впереди что-то треснуло.
Бричку встряхивает. Зборовский и Даша невольно
цепляются друг за друга. Такая гроза доктору-горожа-
нину, пожалуй, в диковинку. А Даше нипочем, опа озор-
но запела:
Дождик, дождик, припусти
На зеленые кусты...
Он чувствует под рукой, как дрожмя дрожит ее про-
мокшее упругое плечо.
Березняк. Здесь тише. Привязали лошадь к стволу,
а сами — в ь;ропы погуще. Но, не сделав и десятка ша-
гов, наткнулись на развороченный ствол дуба, чудом
оказавшегося в березовой роще. Раздробленный ударом
молнии, он лежал повергнутый навзничь, тлел в дыму,
несмотря на дождь. Соседние деревца надломлены: это
он, падая, погубил их.
«Счастье, что нас-то не было рядом», — мелькнуло
у Даши. Счастье?.. Вблизи мертвого дуба, на мокрой
траве, — паренек. Ноги босы, портки закатаны по ко-
лено, а чуть выше щиколотки на левой ноге — красно-
ватый зигзаг. Лицо — что свеча. Мертв? Рядом в лу-
жице кнут.
Даша присела:
— Молния ударила! В землю его! Земля все вытя-
нет! — заторопила доктора.
Зборовский поднял руку пастушка — упала плетью.
Едва нащупал пульс. Встал на колено и начал медленно
разводить и сводить тонкие мальчишечьи руки.
— Раз-два-а... три-четыре. Раз-два-а... три-четыре.
Ритмично, не спеша. Вскинет глаза на Дашу и — сно-
ва: раз-два-а... Потом его сменила она. Захлюпал к
бричке, вернулся со шприцем. Ввел под кожу камфару
и опять: раз-два-а... На коленях. В грязи. И все без
толку.
— Родненький ты мой, да очнись же! — Даша при-
жалась щекой к щеке паренька.
62
Гроза снйкла. Гремело глуше. Тучи уходили на во-
сток. Солнце радужно заиграло в дождевых каплях на
листьях. Когда, казалось, потеряли всякую надежду вер-
нуть пастушонка к жизни, он едва слышно вздохнул.
Грудь приподнялась, шевельнулись ресницы, приоткры-
лись веки, бессмысленно задвигались зрачки. Безумный,
испуганный взгляд его блуждал по небу, по лицам, не
находя чего-то утерянного.
Даша взглянула на Зборовского, на его теплые глаза
под упрямым изгибом бровей. Столько в ней радости
и незатаенного преклонения: какой же он, доктор, уме-
лый в своем деле!
Парепск вдруг начал вырываться. С трудом пере-
несли его в бричку и выехали на дорогу. Лужи в от-
блесках красного заката.
«У-у-у»,— сквозь пену булькают протяжные стоны.
Эхом отдаются они по опустевшему пастбищу. Стадо
разбрелось. Только черный бык отозвался одиноким
мычанием.
После изнуряющих конвульсий мальчонка вдруг
стих, мокрый от дождя и пота. В глазах его — живые
вопросы. Опережая их, Сергей Сергеевич спрашивает:
— Звать как?
— Са-анька.
— Живешь где?
— В Ручьях.
— Это близко, — подсказывает Даша, — версты две.
Свернули с дороги. Топь, жидкая грязь.
В деревушке Ручьи охает, шумит толпа. Беды с
подпаском никто и не заметил: коровы к дому сами
дорогу нашли. А сирота — он сирота и есть. Другое
дело Буренка: Буренка двойней отелилась. Вот это
диво!
— И живехонькие, и целехонькие, — ликует красно-
щекая баба. Под холщовой юбкой — столбушки босых
ног.
Пастушка свезли в избу к одинокой старухе, где он
харчевал нынешний месяц.
Погода разгулялась. Снова березняк. Тот, где наткну-
лись на полумертвого подпаска. Мокрые волосы Даши
не успели просохнуть. Разостлав на коленях влажную
косынку, она легонько шевелит вожжами. Опять лесная
дорога. Все прямо и прямо. Так бы и в жизни.
63
«Родненький... очнись...» — еще звучат в ушах Збо-
ровского слова, вырвавшиеся из Дашиного сердца.
У негб свои мысли, не об этих местах, а о том, куда
комаровской Даше и мечтой не дотянуться. Не только
Петербург — Нижнебатуринск для нее неведомый мир.
Поглядела бы мать на своего уставшего, чумазого
сына.
Темнеет. В овражке, за усадьбой Кутаевских,—
тишь-тишина. Слышно, как льется из продолбленного
бревна прямо в пруд водяная струя. За овражком че-
ремушник. Сонно цокают копыта. Черемуха цветет
буйно, рассыпчато. Вокруг бело и дурманяще. Заденет
оглобля ветку — цветом посыплет просеку. «Как на сцепе
декорация», — воскликнула бы его мать, увидев эту кра-
соту. Но о матери мысль пришла и расплылась.
Даша о чем-то спросила. Он не ответил. Щедрой рос-
сыпью разметались по темному небу звезды; питерский
земец зачарованно глядит на далекие золотые глазочки,
которых столько... не счесть. Потому ли, что мир не-
объятно велик, потому ли, что доволен сегодняшним
днем, на душе спокойно, отрадно.
Русые косы Даши расплелись. В волосах — белый
бисер лепестков. Из-под густых ресниц глаза ее глядят
удивленно, будто впервые видят его. Цветет черемуха.
Ночь дышит маем. Лошадь все ленивей и ленивей пе-
ребирает копытами. Остановилась, не чувствуя руки
человека.
Лицо доктора совсем близко, и от этого кажется
большим, незнакомым. Трудно сказать, кто первый из
них дрогнул. Случилось самое неожиданное. Только ли
для нее неожиданное? Столь ж'е пьянящее и мудрое,
как сама природа, окружавшая их.
Ночь. Глубокая ночь. Черемуха осыпалась, бросая
на их головы горстями лепестки.
Где твоя решимость, Даша, постоять, вступиться за
себя?.. В сердце вошло нечто новое, о чем знала прежде
понаслышке. Доктор бережно прижимал ее к своей
груди. Зачем он тут? О чем он говорит? Нет, она не
оттолкнула его, как наверняка бы сделала, если бы кто
другой осмелился.
— Вот оно, счастье мое — горе мое, — сказала так
тихо, что сама усомнилась, вслух ли произнесла или
только подумала.
64
Из-за кустов, как с неба свалился, юродивый Пронь-
ка. Куда только не забредет божий человек! Он поло-
умно ухмыльнулся, а глаза... глаза пусто смотрели на
нее. Екнуло сердце. Пронька постоял минуту-две и по-
шел вдоль дороги по направлению к Комаровке.
Когда они подъезжали, село просыпалось. Небо
мягко голубело, раскрываясь емким шатром над зеле-
ными просторами земли. Слева изогнутой полосой по-
блескивала река. Из-за дальнего леса частыми вспо-
лохами трепетно играла утренняя заря. В Комаровку
собирался войти новый день. Он, правда, поначалу
как бы размышлял: пора или не пора? Не понимает
разве, что люди ждут его?
Глава VIII
Театральный сезон в обеих столицах России нынче
прошел, как никогда, оживленно. До двадцати раз при
полных сборах шли пьесы «Светит, да не греет» и
«Роман тети Ани». Правда, телеграфные агентства на
все лады морзили о тревожных событиях. Правда, в
центре внимания была война. «Русское общество» го-
рячо сочувствовало героическим усилиям свободомысля-
щих балканских народов. Но это нисколько не мешало
восторженно хлопать примадонне санкт-петербургской
оперы Марии Александровне Михайловой. В ложах,
в фойе радостно делились слухами о том, что болгары
направляются к Стамбулу. «Ах, эти турки! Когда с ними
покончат?!» — возмущенно помахивали веерами мило
декольтированные девицы.
Непросто им было разобраться, из-за чего, собственно,
разгорелся сыр-бор, а кровь уже лилась. Вести проти-
воречивы и путаны. Вскоре стало известно, что Турция,
в руках которой остался лишь небольшой клочок зем-
ли— Шкодер, Янина, крепость Эдирне, —обратилась к
великим державам за посредничеством. Это и привело
к перемирию. Впрочем, успокоения не наступило. «Ве-
ликие» грызлись, плели интриги...
Но что до Балкан супруге известного адвоката? Она
далека от политических страстей. Присяжный поверен-
ный Зборовский располагал широкой клиентурой в про-
мышленных кругах города. Неугомонный искатель исти-
5 М. А. Гатчинский	05
ны, волевой в адвокатских делах, он в своей квартире
на Знаменской, в своей семье оставался покорным му-
жем. И, по убеждению госпожи Зборовской, всем до-
статком, уютом и комфортом обязан был только ей.
Процесс семи мастеровых, на котором он все-таки вы-
ступил, отдалил от него многих влиятельных друзей.
Да, чутье не обманывает ее: вот и сейчас из партера
жена председателя окружного суда поклонилась холод-
новато. Зря, совсем зря муж впутался в эту авантюру!
С годами он определенно «левеет». Неудивительно, что
и сын такого отца творит глупости.
На голубом плюше барьера бенуара безмятежно по-
коится белая, холеная рука Верочки. За ее спиной —
молодой офицер... да это ж Валентин, Сережин товарищ
по гимназии. Какая в нем уверенность в себе, какая
выправка! Где же тебя носит, сыпок мой? Карьера
военного не прельщала? Пожалуйста, будь врачом.
А ты? Разве мы не смогли бы открыть тебе собственный
кабинет? Во всяком случае, ясно одно: только она,
Верочка, если захочет, сможет спасти тебя.
В антракте Верочка заглянула в ложу к Зборовским.
Воздушные оборки розового платья. Легкие поцелуи.
— Совсем я, Веруся, расхапдрилась без Сережи.
— А он? Как он там?
Спросила будто невзначай, из вежливости, но сердца
материнского не обманешь; спросила — значит, интере-
суется. А интересуется — значит, исполнит ее желание.
Напишет, если хорошенько попросить. Матери для
счастья сына можно и унизиться. Пусть вызовет его
оттуда.
Результатом их заговора и явилось письмо от Ве-
рочки, полученное молодым Зборовским. Оно прибыло
в Нижнебатуринск в середине июня. В те дни, когда
он весь ушел в хлопоты по организации школы сельских
сестер. Дело продвигалось куда медленнее, чем хоте-
лось. Очень трудно было подобрать состав. Ездил в са-
мые отдаленные уголки уезда, подыскивая желающих
учиться. Поначалу наметили принять человек двадцать,
но за два месяца едва набрал девять.
Письмо ожидало его на столе. Не очень длинное и
не короткое, как все у Верочки — в меру. Буквы акку-
ратные, ровненькие, будто подстриженные.
По мере того как читал, все нетерпеливей откидывал
66
со лба назойливо свисавшую прядь. Целый год ии одной
весточки, и вдруг...
«Не думай, что мое признание, — писала она, — де-
лает тебя господином положения». Признание... «В по-
следний раз предупреждаю: ты не единственный на
свете. Если не надоела роль отшельника, приезжай. Ко-
гда любят, хотят быть вместе. Возвращайся! Иначе...
Не кажется ли тебе, что я могу решить все по-иному,
и тогда рухнет последний мост между нами».
Опять угроза! Если она считает возможным разго-
варивать таким тоном... для чего же ему возвращаться?
Чтобы мысленно представить пережитое, иной раз
требуются минуты. Далекое время их детства. Легкие,
шаловливые руки ложатся па его плечи. «Вот я и до-
стала!» Светлые, пушистые волосы. И вся она белая,
как черемуха. Черемуха?.. Зачем все так случилось в
Комаровке? Даша... Теперь она стоит между ними. Ве-
рочка и... деревенская девка... девушка, поправил себя.
В эти дни он шагал по улицам, никого не замечая.
Безотчетно отвечал на поклоны, дергал ручки звонков.
Прикладывал стетоскоп к груди пациентов. Выписывал
рецепты. И снова шел, шел... Задавал и задавал себе
бесконечные вопросы: имею ли право не придавать зна-
чения тому, что произошло в Комаровке? Оставить
Дашу? Просто взять и уйти — по меньшей мере подло.
Рассказал Соколову о письме. Так иногда бывает:
таится человек и неожиданно для самого себя все вы-
скажет. Варфоломей Петрович вынул носовой платок
и стал неторопливо протирать им шею, лоб. Потом смял
платок и сунул обратно в карман.
— Уехать отсюда? Сбежать от мужичков? Что ж,
иногда врачи уходят из земства целыми группами. Спра-
шиваете совета? Молодости легко сглупить. Воздержи-
тесь от поспешных действий. Пусть ваша Вера...
— Павловна, — подсказал Зборовский.
— Пусть Вера Павловна лучше приедет сюда. Соб-
ственной персоной пожалует. И здесь церквушечку
отыщем для вашего венчания. «Когда любят, хотят быть
вместе». Вот и будете вместе.
После этого разговора Зборовский ответил на письмо
незамедлительно. Опустил конверт в почтовый ящик, и
показалось, что преодолел крутой, очень крутой подъем.
5*
67
Арстакьян не унывал. «Будильник» действительно
появился. Внешне весьма непритязательный, небольшого
формата, но на четыре странички. Первый номер газеты
Харитон раздавал бесплатно посетителям «Экспресса».
Попал он таким образом и в руки Зборовского.
Все как в настоящей газете. Даже в разделе «Театр
и искусство» — отзыв о любительском спектакле «Из-под
венца в участок». Водевиль, по мнению рецензента,
сыгран неважно: артисты все время путали текст, не
знали своего места; толкаясь, мешали друг другу; одна
застенчивая дама то и дело отворачивалась от публики,
другая заглядывала в будку суфлера, что, сокрушался
рецензент, совершенно не разрешается.
Несмотря на все потуги на солидность и остроумие,
«Будильник», как и ожидал Сергей Сергеевич, оказался
неглубокой газетенкой. В разделе «По белу свету» —
анекдотичная заметка о женитьбе знатного мавра в Ма-
рокко. Во время брачных торжеств, сообщал «Будиль-
ник», длившихся два дня, было съедено две тысячи
петухов и столько же кур, пятьсот овец, сорок волов
и пятьсот пар голубей. За чаем и кофе уничтожено
пять тысяч фунтов сахара.
А вот и басенка: «Жил-был на свете бегемот...» Под
пей псевдоним: Жора Скорбный.
Перед началом сеанса на сцену поднялся сам Ар-
стакьян. Глядя поверх публики в зрительный зал, заго-
ворил громко и вместе с тем душевно:
— Уважаемые господа! — Выждал некоторое время,
пока водворится тишина. — Уважаемые господа! Я по-
зволю на пять минут занять ваше внимание, прежде чем
наш механик Иван Иванович начнет вертеть ручку. Я го-
ворю с вами не как владелец «Экспресса», а как изда-
тель нижнебатуринской газеты «Будильник». Прошу,
господа, понять меня правильно.
В светлом костюме, ярко освещенный Иван Ивано-
вичем из кинобудки, он походит более на столичного
актера и меньше всего па местного буржуа, к каковым
безусловно причисляется.
— Путь русской газеты, — продолжал Арстакьян,—
усеян не букетами роз, а терновыми венками. Однако
я решил идти трудной дорогой и буду сверх меры обра-
дован, узнав, что нижнебатуринское общество сочув-
ственно встретит «Будильник».
68
Самое удивительное, что говорит он сейчас почти
без акцента.
Далее он сказал о семенах, которые, надеется, ко-
гда-нибудь взойдут на этой сухой и черствой почве.
Посулил печатать статьи о торговле и ремеслах, сель-
ском хозяйстве, сообщать справочные цены на жизнен-
ные припасы. Заметил вскользь, что издание предпри-
нято, несмотря на значительные затраты, и он не ждет
для себя особой материальной выгоды, скорее наоборот...
Последние слова прозвучали вовсе фальшиво. Тоже
мне бессребреник! — усмехнулся Зборовский.
Выход «Будильника», разумеется, не прошел неза-
меченным. Но уже то, что в каждом номере печатались
аншлаги, которые призывали достопочтенную публику
подписаться на новое издание, говорило о ее холодке,
равнодушии к добрым намерениям господина Арстакь-
яна. Кому только не пытались всучить эту газетенку.
Харитон и тут пригодился: продавал ее неграмотным
крестьянам. Продавал вместе с билетами в иллюзион.
Покупали охотно,на завертку или для цигарок.
Ближайшим помощником редактора-издателя был
некий Ломов, полноватый человек с выпирающей ниж-
ней челюстью и в золотом пенсне. Откуда взялась эта
прескучная личность? Откуда выкопал ее Арстакьян?
Примерно через месяц после рекламного выступления
Арстакьяна в «Экспрессе» в городской хронике «Будиль-
ника» появилось сообщение о предстоящем губернском
съезде земских врачей. И о том, что «в организации
курсов сельских сестер завидную энергию проявляет зем-
ский доктор г. Зборовский».
Что верно, то верно, Сергей Сергеевич положил не-
мало сил, чтобы довести начатое до успешного конца.
А теперь он и Соколов окунулись в подготовку к съезду.
Выступить? Решимости для такого шага не хватало,
но интересно побывать там, послушать. А если будешь
слушать, да зная еще деревню, разве не захочется вы-
ступить?.. В условиях Петербурга к твоим услугам лю-
бая медицинская книга. Ты черпаешь многое, но вкла-
дываешь своего значительно меньше. Не столь само-
стоятельно думаешь, не столь глубоко анализируешь.
Здесь же, в земстве, в каждой твоей думе — личные
наблюдения, в каждом выводе — твой собственный опыт.
Здесь ты — сама жизнь, и ты ее судья.
69
Глава IX
На второй версте от Комаровки к зеленому берегу
прибило тюк, содержимое которого до смерти напугало
купавшихся крестьянских ребятишек. А перед заходом
солнца выше по реке мужики набрели в ложбине на
спрятанный под кустом холщовый мешок, обмотанный
пеньковой веревкой. В нем оказались завернутые в по-
лотенце человечьи руки и ноги.
Где и с кем приключилась беда? Кого, чью душу
приняла ты, Комариха? Чей грех покрыла? Если бы
могла поведать река...
Следователь Кедров вместе с урядником и доктором
Соколовым прибыли в Комаровку только назавтра в
полдень. Тут же направились к берегу.
Еще издали они услышали многоголосый гул. Толпа
мужиков, баб и детей. Часть берега огорожена натяну-
той на колышки веревкой. На земле, под простыней,
лежит то, что вчера или третьего дня еще было живым
человеком.
Страшная загадка! Кедров строил всевозможные
предположения, однако не находил ничего, что хотя бы
чуть-чуть пролило свет на это событие. Не впервые он
расследовал дела, связанные с убийством. Но они
обычно были куда проще: за гульбу жены, поножовщина
в пьяном виде, случалось —убийцы сами приходили с
повинной. А тут? Никаких сообщений о несчастных слу-
чаях из ближних деревень не поступало. Одно без труда
удалось установить: в тюке в грубую шерсть завернута
часть туловища женщины. Остальное, кроме головы,—
в холщовом мешке.
Сквозь толпу пробилась согнутая в дугу, вся в чер-
ном, старуха.
— Гошпода нашальники! — зашамкала беззубым
ртом. — Кто тута старшой? Внушок мой сбег из дому.
Рябонький такой. Не он ли, покажьте...
Кедров преградил ей дорогу:
— Нет, бабка, тут не мальчонка.
Бабка облегченно перекрестилась и скрылась за
спинами.
В упор на белую простыню смотрит молодой крестья-
нин. Заостренное лицо, плоские уши. Картуз с лаковым
козырьком надвинут на самые глаза. Зборовский легко
70
признал бы в нем Ефима, Старостина сына, того, что
трубкой курительной бахвалился.
— Ты что уставился? — подозвал его Кедров.
— Женка Наська третьего дня теку дала от меня.
Думал, шутки шутит. Ан не вертается... Пошел к ейной
подружке — тут неподалеча, к Дашке. А и той нет 1з
селе. Обе как скрозь землю провалились. Почему так?
Ни той, ни другой? Слышу, народ на реке. Я, стал-быть,
сюда.
— Молодая жена-то? Какую одежду носила? Ростом
высокая она? Черная? Рыжая? — забросал его вопро-
сами Кедров.
— Молодая. Токмо, — обиделся, — не рыжая. Свет-
лая она.
Следователь хотел было приподнять простыню, по
раздумал. Что там опознаешь, когда все с неистовой си-
лой искромсано. Разве что по тряпью?
— Ее? — указал на кучу тряпья.
Ефим медленно нагнулся:
— Не-э... Не Наськино! — обрадовался, выпрямля-
ясь.— Не она. Слава тебе господи, не она! Нет, не
она! — повторял, словно заклиная.
— Не наша Анастасия, — подтвердил пришедший
вслед за Ефимом отец его, Кучерявый, и вытер рукавом
лицо. Довелось же людям повидать старостову слезу,
прошибло значит: невестушку пожалел. Кучерявый об-
нял за плечи сына и повел. Толпа, хлынув навстречу,
взяла их в кольцо. Оба улыбались: беда обошла сторон-
кой. А то, что, может быть, скоро вместо них придет
сюда другой и узнает жгучее горе... это не трогает. Это
чего ж там?.. Чужое.
К вечеру из Нижнебатуринска проводник привез до-
берман-пинчера, собаку-ищейку. Рано утром решено
было приступить к розыску.
Вышли из села втроем: Кедров, коротконогий про-
водник и собака. На улице ни души — мужик спешит
на поле спозаранку: не осыпалось бы зерно.
На берегу, где урядником охранялась страшная на-
ходка, собаке дали понюхать останки и вещи:
— Ищи!
Покружившись у камня, около воды, продолжая
71
обнюхивать все по пути, взяла направление в сторону
редколесья: оно прилегало к ржаному полю. Привела к
ложбине.
— Ищи! — проводник ослабил поводок.
Пошла дальше — к околице. Задержалась возле ка-
кого-то плетня. Прыжок — перескочила через него, пря-
мо в лохматую картофельную ботву. Разгребает лапами
землю; Кедров пошарил рукой в гуще зелени и вдруг
по-мальчишески присвистнул: вытащил топор.
Из избенки, стоявшей напротив, вышел высокий се-
дой бородач в белой, по-толстовски подпоясанной ру-
бахе.
— Дедка, — подозвал его следователь. — Кто живет
здесь?
— Че-о? — старик почесал бока и стал медленно пе-
реходить дорогу. Остановился у обочины, с опаской ко-
сясь па собаку. — Убери свово зверя.
Проводник попридержал пинчера за ошейник.
— Я спрашиваю, чья изба? — повторил Кедров.
— Известно чья. Поначалу фершалова была, Андрея-
нова, теперича — Дашкина, Даши Колосовой.
— А сама-то она где?
— Вчера чуть свет на телеге за ней приехали. Куда-
то увезли. Нонче у нас Дашка-то и за фершала, и за
доктора.
Пинчер стоял выжидающе. Когда проводник отпу-
стил ошейник, побежал. Поначалу было сунул морду
в чью-то подворотню, потом пересек наискось дорогу.
Ищейка вела, часто дыша, ускоряя бег. Обогнула угол
недостроенной избы и — рывком на огороды. Под рос-
лым подсолнухом, глазевшим на солнце желтым бли-
ном, остановилась. Дальше, как ни понукал проводник,
не пошла.
Возле амбара на кольях сушатся опрокинутые вверх
дном чугуны, глиняные горшки, дойник и даже четверт-
ная бутыль. Деревянные кадушки, наново стянутые об-
ручами, ждут свежих посолов. Длинный ларь уставлен
ситами, решетами, одно на другом. Сколько их всего-то
нужно в хозяйстве? А тут — штук двадцать — тридцать.
Возможно, потому, что подошел сюда не прямыми
путями, а теми, что вела собака — через огороды, — сле-
дователь не сразу узнал крепкий бревенчатый дом.
Лишь увидев на гребне черепичной крыши деревянного
72
петуха с воинственно поднятым хвостом, сообразил: Ста-
ростин дом.
Время подходило к полудню. Комаровка полыхала
жаром. Необычный приход людей с ищейкой ни у кого
в соседних избах удивления не вызвал: на то и староста,
чтобы к нему всякие власти ездили. И только Фомка
Голопас соскочил с воза, доверху набитого снопами, и,
любопытствуя, задержался около калитки.
Кедров постучал в ставню ближайшего окна. Никто
не отозвался.
Загремела цепью огромная овчарка. Завидев надмен-
ного черного пинчера в сопровождении неведомых при-
шельцев, на миг обалдело уставилась на него, затем
угрожающе зарычала. Собачий лай был охотно подхват
чен в соседних дворах. Пинчер отскочил назад, оска-
лился: присутствие еще одной собаки раздражало его.
Закудахтали куры.
За дверью — зычный бабий голос:
— Чего расшумелись? — Узнав пришедших, Куче-
рявиха смягчилась: — Пожалуйте, дорогие гости, прохо-
дите. А я вовсе к утру расхворалась.
Кедрову стало не по себе: больна, а они тут...
Темные сени отдают запахом перебродившего кваса.
Старостиха отдернула одеяло, которым было занавеше-
но окошко горницы. Пыльная полоса света легла на пол,
на красный комод, на стол, покрытый скатертью в круп-
ную клетку. Окаймленный вышитым полотенцем лик
спасителя глядит уныло, слезливо. И сама Кучерявиха,
словно родственница ему, скорбно вскинула глаза под
образа.
— Не взыщите, милые люди, за непорядок.
Быстро сдала крепкой крепости старуха: бегство
невестки, видно, не прошло бесследно. Такие события па
деревне редки. Неладное черным пятном легло на дом
старосты: почему молодица ушла? Может, муж ейный
порченый?
— Ославила нас, вертихвостка. От законного супру-
га сбегла... Куда? К кому? Людям срам признаться.
А Ефимушка, дурень, убивается, что угорелый мечет-
ся.—Кряхтя, ухватилась рукой за косяк двери и, по-
шатываясь, вышла в соседнюю комнату.
Пришел Соколов. Следователь кивнул ему: пройдем
к ней.
78
Кроме кровати, кованого сундука и самопрялки, во
второй комнате ничего лишнего. Старостиха лежит,
утонув головой в подушках.
— Что болит, хозяюшка? — спросил доктор.
— Все косточки перебирает, вся больная.
Смутился ли старушечьего тела, или кружевной ри-
сунок чем-то приглянулся, но Кедров вдруг пристально
уставился на подзор. Всерьез взял себе в голову, что
найденные части трупа, топор в картофельной ботве
близ Дашиной избы и бурые пятна па кружевах подзора
имеют связь между собой.
Ищейка привела к избе Даши Колосовой и сюда...
Произвести обыск? А вдруг подозрения напрасны? Не-
заслуженно опозорить старосту. Или того хуже — без-
защитную сироту?
И все же следователь рискнул...
Урядник, проводник, двое понятых: кузнец с сосед-
него двора и пришканделявший с улицы Фомка. Кузнец
стоял в сенях напуганный и самый разнесчастный, а
Фомка не спускал глаз со следователя и ищейки, словно
с экрана иллюзиона, куда, случалось, задарма проти-
скивался по дружбе с Харитоном.
Полдня Кедров, урядник и проводник пробыли в
избе у Колосовой и у Кучерявого. Изрыли щупами зем-
лю в сараях, на огородах, в амбаре. Все перерыли в
комнатах, кладовках. Осмотрели табуреты, стулья, кро-
вати, комод и даже... золу в печи. Кое-что уносили в чу-
лан дома старосты и складывали там. Чулан урядник
тут же замыкал на замок.
— Ищи!.. Ищи!.. — снова и снова понукал проводник
собаку. Она тыкалась носом то влево, то вправо. Зорко
наблюдавший за ней Фомка впервые проникся уваже-
нием к этому вышколенному представителю песьего
рода.
Потом, как полагается, произвели опись всего, что
могло бы стать «вещественными доказательствами».
Вернувшийся с поля староста гаркнул на шарахнув-
шихся в сторону мужиков-понятых. Но, заметив в своем
Доме следователя, осекся. Потом, обнаружив разор,
вскипел:
— Обыск? — Выпятил грудь. — Не к добру, господин
следователь, пошел на такое. Али какой наговор на
Меня, на старосту, имеешь?
U
В воротах — Ефим Кучерявый. В Том же самом, с
лаковым козырьком, картузе. Смотрит на всех недоуме-
вающе, приложив руку к глазам, хотя солнца уже и
нет.
Вечер подмял Комаровку. День, похоже, припас для
нее столько тепла, что хватит до новой зари. Урядник
ушел за лошадьми: они пустырничали на краю села,
возле мельницы. В хлеву мычали недоеные коровы,
терли задами дощатые стены, не тронув кормушек. Ста-
роста неподпоясанным сидел на опрокинутом вверх
дном бочонке. Потряхивал кисетом, но курево, видно,
не шло в нутро.
Бархатисто-черная, остромордая, с рыжими веками и
умными, очень умными глазами, ищейка лежала в траве
чуть поодаль от избы. Помахивала коротким хвостом.
Вытянув передние лапы, положив морду на ноги дре-
мавшего проводника и высунув язык, посапывала: при-
томилась.
Стоя в обнимку на крыльце, обе дочери старосты о
чем-то шептались.
...Старуху повез на телеге Ефим. Он сидел у ее ног
на передке и хлестал лошадь вожжами. А староста, не
проронив и слова, примостился к изголовью. В двух са-
женях от них ехал Фома. Его возок, нагруженный вся-
ким хламом, изъятым при обыске, жалостливо поскри-
пывал. Следом шла бричка — в пей следователь и уряд-
ник. Они прихватили с собой «груз», при мысли о кото-
ром к горлу подступала тошнота. Последним в таратай-
ке ехал проводник с доберман-пинчером.
За околицей, у развилки дорог, стоял старик-боро-
дач в белой рубахе, теперь уже вроспуск. Потирая друг
о дружку босые ноги, рассказывал окружавшим его му-
жикам и бабам, что большущая «ищейная» собака ско-
ро сызнова вернется и будет искать убивцев по всему
уезду.
Глава X
Радея о медицинской помощи сельскому населению,
Глыбинская губернская земская управа при всем том
всячески стремилась урезывать и без того небольшие
средства, которые отпускала на подготовку фельдшеров-
75
Путь к экономии подсказал Соколов: школа сельских
сестер. Все в ней управу мирило: и то, что вместо четы-
рех лет обучения — один год; и то, что такие сестры бу-
дут ближе больным — сами из сел и деревень.
Готовились, открыть ее в помещении коммерческого
училища. Зборовский запросил у губернского земства
подробную программу для фельдшерско-акушерской
школы. Просмотрев, убедился: не совсем то, что нужно.
И вместе с Соколовым они наметили сначала прово-
дить теоретические занятия применительно к работе на
участках, потом совмещать их с практикой в лечебнице.
Надо мало-мальски познакомить будущих сестер со све-
дениями по анатомии, физиологии, гигиене. И, что осо-
бенно важно, дать им понятие об источниках и путях
распространения инфекции, о предохранительных мерах.
Главное же — научить оказывать лечебную помощь, на-
учить уходу за больными.
Официальное открытие школы должно состояться
через неделю. И вдруг — страшное событие в Комаров-
ке. Зборовский пал духом: будто все это имело к нему
непосредственное касательство.
— С чего вы, Сергей Сергеевич, взяли, что неопоз-
нанная — Даша Колосова? — пробовал разубедить его
Кедров. И хотя был скуп на подробности, уверенно до-
бавил:—Загадка будет разгадана. И, вероятно, очень
скоро.
Жизнь земского врача — в санях да в телеге. С неве-
селыми думами подъезжал Зборовский к Комаровке.
Давно не вел здесь приема. Уже много четвергов по его
просьбе ездил сюда другой врач... Можно хитрить с кем
угодно, но только не с самим собой: намеренно укло-
нялся от встречи с Дашей. Однако чем больше отдаля-
лась та ночь после грозы, тем сильнее тревожился. Вспо-
мнил успокоительную фразу Кедрова. Но почему Даши
не оказалось на месте? Почему Кедров тут же не разы-
скал ее? Своенравная и беззащитная... Он ждал от
нее любой выходки. Она ведь из тех непонятных ему
деревенских существ, чьих поступков никак не уга-
даешь.
Летние сумерки в Комаровке самое бойкое время.
Вдоль дороги — столб пыли: возвращается стадо. Бабы
медовыми голосами зазывают скотину во двор. И вот
уже в ведерцах звенят молочные струи.
76
Походив вокруг да около, он вдруг решительно обо-
гнул колодец и, не дав себе отступить, направился к
фельдшеровой — Дашиной избе. В окне бледный свет.
Переступил порог. Его длинная тень, переломившись,
легла на стену, где веером приклеены вырезанные из
«Нивы» картинки. Он стоял в комнате, той самой, где
осматривал мертвого Андреяна. Припомнились цепкий
мороз, поясной ремень, багровая шершавая борозда на
короткой шее самоубийцы, распростершегося возле кро-
вати. Кровати фельдшера уже нет. И вообще ничего не
осталось от прежнего. Дашина рука чувствуется во
всем — в выбеленных стенах, в марлевых занавесках на
окнах, и даже в накрытом белым лоскутом ведре воды.
Вот она, живая. Не такая, какой знал ее в амбула-
тории. Совсем домашняя: сидя расчесывает длинные
русые волосы.
Даша поднялась точно в беспамятстве, а в глазах...
такая сила упрека' в ее глазах! Что сказать ей? Как объ-
яснить, зачем он здесь? И можно ли вообще что-нибудь
объяснить?
— Так-то, — ответил вслух собственным мыслям.
— Да, так...
Говори она больше — ничего большего не сказала
бы. Ни словом, ни единым словом не укорила. Варианты
надуманных оправданий вылетели из головы. Понял, как
тяжело пережила все. Если Настенька, законная жена
Ефима, убежала из Комаровки, то каково же здесь
Даше? Хорошо еще, ее ворота дегтем не вымазали.
Даша слушала слова, каких ни один комаровский
парень не сумел бы сказать. Сквозь толщу волос своих
чувствовала холод его пальцев. Оттого ли, что давно ни-
кто ее не жалел, слукавила, не отстранилась, продолжая
плакать; потому что, остановись она, притихни, — док-
тор тотчас уберет руку.
— Не все, Дашурка, в жизни положишь на весы,—
твердил шепотом. Казалось, если будет говорить гром-
че, слова дойдут до посторонних ушей. Целовал ее губы,
лоб. Она осторожно отвела руку и посмотрела сурово:
— Идите, доктор! И без того маетно. Непочто вам
приходить. Оно так-то и лучше будет.
Подалась было в сторону. Он снова обнял ее.
...Утро. Ни с чем не сравнима незапыленная свежесть
летней рани.
77
— Даша, — Сергей Сергеевич подсел к ней. В эту
минуту у него созрела мысль, которая раньше почему-то
в голову не приходила. — У меня разговор серьезный.
Хочешь человеком стать?
— А нешто я не человек?
— Одним словом, на сестру медицинскую учиться
хочешь? Уедешь отсюда в город. Там у тебя все по-дру-
гому пойдет.
В самом деле, решил неожиданно для себя, почему
ее, сироту, не зачислить в школу сельских сестер? Наби-
рает ведь он туда со всего уезда. А она вполне подхо-
дит для школы: с детства работала на фельдшерском
пункте у такого толкового человека, как Андреян Степ-
нов. Немножко грамотная. Все, что требуется.
— Ну как, надумала?
— Не поеду я, доктор. — Упорно продолжала назы-
вать его доктором. — Тут родилась, тут и помру.—
Ехать? Зачем? Только себя обрела. Своим домом за-
жила... Он хочет помочь ей? Ну конечно, не бывает раз-
ве людей доброй души? Не все же волки друг другу.
Зборовский видел, как рушатся его добрые намере-
ния. Вот она встала. Рослая, спокойная. Усмехнулась
уголочками рта. Горько, незлобно. Чуть растягивает
слова. И ничего в них нет наигранного... Верочкиного.
Дашка, сиротка, случайно пригретая сельским фельдше-
ром, держит себя с каким-то поражающим достоинст-
вом. В то же время настолько просто, что он, доктор,
в чем-то ощущает ее превосходство.
— Не тороплю. Подумай. Время на это еще есть.
Да, они вышли вместе. Доктор и Даша. Никого не
стыдясь, не боясь пересудов. Она накинула на голову
расписанный мелкими розочками платок, подарок Ан-
дрея на.
Сергей Сергеевич направился в амбулаторию. Даша
чуть поотстала.
— Что ты, Дарьюшка, доктора свово посереди села
бросила? — окликнула Агриппина.
— Не твоего ума дело.
Языкастая Агриппина дала отбой:
— Да ты не серчай; и пошутить нельзя. Я те про то,
что гляди в оба: неспроста доктор с тобой якшается.
— А ты, зубоскалка, и радехонька подглядывать?
7В
По расчетам Зборовского, нижнебатуринская школа,
при бесплатном обучении в ней, должна была обходить-
ся земству в 1600 рублей в год, включая выплату сти-
пендий пятерым ученицам. Так что Даше причиталось
бы получать четыре рубля в месяц, не считая больнич-
ного харча, положенного ей как хожалке.
Соколов был очень доволен: не ошибся, передоверив
заботу о школе молодому доктору. И учениц тот подо-
брал подходящих — мало-мальски грамотны, и все в воз-
расте от семнадцати до тридцати лет. Не подозревал
Варфоломей Петрович, что Зборовским теперь руково-
дила не только «высокая идея». Примешалось личное.
Последние дни перед отъездом в город Дашу не по-
кидало гложущее беспокойство. Зачем оставляет место,
где родилась, где столько вынесла, перестрадала. С чем
свыклась либо примирилась. Зачем бросает злую и доб-
рую, тихую Комаровку?
Грузил ее рухлядь Фомка. Он и перевез Дашу. Для
такого случая прицепил колокольцы к дуге — и мы-де
не лыком шиты! На дороге поклевывали куры; вздернув
мясистый гребешок, черный петух подмигивал белесова-
тым веком.
Лошаденка... Скрипучая телега...
Прощаясь, Фомка пожелал:
— Не кручинься, Дашк. Не рюмь. Зря сырость раз-
водишь. По-деловому задумала. Может, в люди вый-
дешь.
Перенес вещички и сказал:
— Пойду-ка я в люзион. Тута недалече. И обратно
к тебе, за лошадкой.
Не было случая, чтобы заездом в Нижнебатуринск
Фомка не заглянул в «Экспресс». Особенно приохотился
он до комедийных картин, — потому ли что сам мало
веселого видел в жизни? Харитон пристраивал его на
балконе: нё жалко, гляди! Дружба завязалась у них на
базаре, когда помощник Арстакьяна «делал кассу». За-
бавная дружба! Один в лаптях, другой в хромовых бо*
тинках. Хоть и колченог, густо заляпан веснушками
рыжий Фомка, а силач. Харитон же сухопар, сутул, ред-
коволос. Кто кого затаскивал в харчугу, не понять.
Только видели их там либо мирно беседующими за
кружкой пива, либо схватившимися в каком-то горячем
споре. Пошто препираются, в чем несогласны?
79
К работе Даша приступила на вторые же сутки после
прибытия в Нижнебатуринск. По просьбе Зборовского
Соколов предоставил ей место хожалки с тем, чтобы
жила при лечебнице. Нянюшек-хожалок там было семе-
ро, все пожилые, одинокие. Новенькую приняли добро-
желательно. То ли подкупала ее молчаливость, то ли
молодость. «Пригожая сиротка, справная», — отзыва-
лись о ней. Поначалу немного дичилась. Особенно робе-
ла перед кастеляншей, которой по счету сдавала белье:
полотенце, простыня, сорочка... Вдруг недосчитает
чего? Кастелянша — Амеба — не шла, а всей своей мас-
сой переваливалась по коридору. Хожалки во всем к ней
подлаживались. Можешь хуже работать, дежуря — со-
снуть, но, упаси бог, не почтить ее: заживо съест. Выде-
ляла тех, кто не скупился гостинцами одаривать.
Худо ли, нет ли, но пути назад отрезаны. А вперед?
Кто умеет без промаха угадать, каким оно, неведомое,
станет?
Распорядок дня строился так, что на учете каждая
минута. Чуть свет — мытье полов, уборка в палатах;
протрешь окна, двери, едва успеешь перестлать койки
больных, подходит время завтрака; напоишь, накор-
мишь их... «Нянюшка, принеси...», «Нянюшка, забе-
ри...»— просят больные. «Живей, Даша!» — торопит се-
стрица. «Сбегай», — торопит и доктор. Всяк тобой попу-
кает. Хоть разорвись. А в двенадцать — учение, школа.
Вечером — домашняя подготовка.
Бывало, в рабочую пору встанет с петухами — и на
поле. Ни косьба, пи молотьба, ни огороды не утомляли.
А сейчас придет на занятие и сразу вся вянет. Другие
записывают, а ей — не поспеть! Лекции... Веет от этого
слова чем-то мудрым-премудрым. Сколько новых неслы-
ханных слов: «септический», «гуманный», «криминаль-
ный». Клином врубаются слова эти в голову, чужие, по-
сторонние. Переспрашивать, что они означают, стыдится,
еще засмеют. Своим умом доходи. А как дойдешь? Ста-
ла выписывать непонятное на отдельный листок. Потом
попросит кого-нибудь растолковать — фельдшерицу или
старенького доктора, доживающего свой век в лечебни-
це. Однажды отважилась остановить самого Соколова:
— Прощенья прошу, господин доктор... Кто такие
меридианы и параллели?
— Не кто, а что, Даша! Ну как бы тебе проще объ-
60
пенить? Параллели — это плоскости, которые идут по
земному шару в таком направлении,— провел в воздухе
рукой слева направо,— а меридианы...
С головы до ступней словно кипятком окатило. На
губе ее проступили росинки пота:
— А я-то, дуреха, думала, что меридианы и паралле-
ли — это люди.
— Люди? — Соколов изучающе глянул в подвижное,
смущенное лицо любознательной хожалки. Тонкая неж-
ная кожа, а на щеках деревенский яркий румянец. По-
вел ее к себе в кабинет. Вынул с верхней полки застек-
ленного шкафа толстую, в тисненном золотом переплете,
книгу и протянул ей. — Возьми. Если не поймешь какое-
нибудь слово — ищи его здесь и читай все, что к нему
относится. Если еще подробней захочешь узнать, при-
ходи ко мне без стеснения, спрашивай. Что прочитано —
твое, что нечитано — ветром пронесло.
Так впервые в своей жизни Даша узнала, что суще-
ствуют на белом свете словари. Поняла, что умный че-
ловек никогда не скажет: «Какой у тебя глупый во-
прос!»
— Эх, Сергей Сергеевич, если бы Колосовой да об-
разование!— как-то сказал Соколов.
Зборовского искренне радовало, что его подопечная,
несмотря на слабую грамотность, успевает не’хуже дру-
гих. Многое усваивает даже быстрее.
В грамоте Даша действительно отставала. Зато па-
мятью брала. Крепко запоминала услышанное. При-
кроет глаза во время уборки, и лекция слово за словом
перед ней.
Поначалу, сидя над книгой, с непривычки засыпала.
Но тут же вскакивала, колотила себя по голове:
— Дубина! Балда! Никакого толку из тебя не выйдет!
Мало-помалу брала себя в руки, приучалась сначала
понимать, что написано, а уж после заучивать. Шаг за
шагом раскрывались тайны человеческих недугов. Хреб-
тина позвоночником зовется. Печенка — печенью. Рука —
верхней конечностью. Сердце, артерии, кровь... Кровь
живет своей жизнью в бесчисленных шариках. И повсю-
ду врагом человека — зараза, микробы... Сыпь не спу-
тать бы: крупнопятнистая на фоне белой кожи — корь,
мелкоточечная на фоне красной — скарлатина. Пол
обрызгивают хлоркой. А руки чем моют?
6 М. А. Гатчинский
81
На дежурствах отдыхала. Все в палатах спят, и толь-
ко полуночничают она да сестрица. Заглянешь в палату,
прислушаешься, как дышит больной, и снова читай.
В глазах резь — не потому, что клонит в сон, а от огня
лампы, на который, отдавшись своим мыслям, устави-
лась. В Комаровке тоже ночь. Люди, как колосья, ско-
шены благодатным сном. И только на Красную горку
в воскресенье девки выйдут на гулянку — приглажен-
ные, до блеска намытые духовитым мылом. Начнут кру-
ги водить, песни протяжные петь. Старикам не уснуть,
а помалкивают. Молодость свою вспоминают.
Да, что-то в Комаровке все пошло кувырком. Столь-
ко негаданных бед! Андреяна не стало, на дом старосты
пагуба нашла: Кучерявого упрятали в Нижнебатурин-
ский острог, сказывают, будто Кучерявиха в Глыбин-
ской тюремной больнице померла — на том свете кается.
И выдумают же люди! А Ефим где? Уж не забежит На-
стенька, как прежде. Поди, свою дорогу нашла... А моя
дороженька куда приведет?
И еще беда в Комаровке: за поджог усадьбы Кутаев-
ских засадили Агриппининого Ваську. Получил три года
тюрьмы: покушение на святую собственность — все одно
что на царскую власть. Сгори усадьба — поплатился бы
каторгой. По тому же делу Фомку чуть не упекли. Вы-
сылкой грозили. Но сам следователь Кедров взял его
под защиту: показал, что Фомка в ту ночь возил его в
Зарайское.
В деревнях неспокойно. Крестьяне не те, что рань-
ше— взбудоражены, какую-то революцию хотят делать.
Хотят сжечь все барское, а землю поделить меж собой.
Жутко!
И видится ей: Комаровка криком шумит. Вокруг
усадьбы Кутаевских толпа и, должно быть, десять, нет,
двадцать стражников. И этого мало, коль хлынет толпа.
Разные толпы бывают. Каждая свою душу имеет: одно
дело толпа при пожаре, другое в базарный день или на
ярмарке. Толпа любопытных зевак—мирная. Но еже-
ли народ соберется чего-то не допустить или требо-
вать— такую толпу ни нагайками, ни саблями не разго-
нишь: все в клочья разорвет, все по дороге сметет.
Даша убавила огонек лампы и снова настороже.
...Лето пропитывает Нижнебатуринск густыми запа-
хами варений — клубничного, вишневого, черной сморо-
82
дины... Хозяйки неистово изощряются в усердии. Во дво-
рах, около таганков, над блюдцами со сладкими пенка-
ми гудят и хороводят мухи. Крыши домов устланы же-
лезными и деревянными листами со сморщенными на
солнцепеке кружочками яблок. В уездных городишках
жить любят с запасами.
Город. Так и не видела ничего Даша, кроме бакалей-
ной лавчонки на Узловой улице. И рядом, в переулке,—
еще одной, с вывеской: «Керосин». Вспомнилось, как
девочкой с благоговением раскрыла букварь, прочла в
нем по складам где-то в конце слово «ке-ро-син». И даже
закрыла в испуге глаза, будто дотронулась до чего-то
святого, запретного. Все печатное — великое таинство.
И люди, причастные к этому таинству, казались особен-
ными, очень умными. '
Возвращаясь в лечебницу с тяжелым бидоном керо-
сина, всматривалась в лица прохожих: ждала, что обя-
зательно встретит комаровских. Но вот уж сколько вре-
мени как она оттуда, а никого! Похоже, зарок дали ее
обходить.
В это лето лечебницу одолело мушиное нашествие.
Потом — откуда взялись? — тараканы. Во всех палатах,
коридорах и даже в кабинете Соколова — ленты мухо-
морной бумаги. Что касается бурых прусаков — им был
объявлен бой французской зеленью.
Среди босоногих, с подоткнутыми юбками хожалок,
Зборовский едва узнал укутанное по самые глаза во
влажное полотенце лицо Даши. В руках — совок и ме-
телка.
— Не каешься, что переехала?
— Сама не пойму.
— Ничего, привыкнешь.
— И то думаю, обвыкну, господин доктор.
По тому, как высвободила плечо из-под его руки, по-
нял: с тем, что было между ними, решила покончить...
Уж не считает ли, что, пристроив в школу сельских се-
стер, он пытался от нее откупиться? Где-то в глубине
души ощутил досаду: на то ли, что не находит в этой...
прежней, комаровской Дашки?
Не знал, что его холостяцкая квартира зорко про-
сматривается из окошка флигелька, уходящего полами
в землю. Сквозь расщелину в марлевой шторке. Да и к
чему молодому доктору запоминать оконца хожалкиных
а*	83
комнатушек? Только кликни, сбегутся такие, как и она,
сирые бездомки, на кусок хлеба, на этот незаметный,
непочитаемый труд.
Не догадывался, что Даша непрестанно думала о
нем. Блеснул было в ее жизни свет, ослепил и... снова
мрак. И все же зареклась: жива не буду, а впредь не
оступлюсь, воли себе не дам. Кто она ему и кто он ей?
Барин, и все тут. Барин... Чего ждать от него? Чужой он.
Глава XI
Кедров вновь и вновь вчитывался в документы, ста-
раясь связать разрозненные данные в единую логиче-
скую цепь, отчетливо представить, что могло привести
к трагическому событию. Но для суда нужны факты.
Факты, а не домыслы. Снова выезжал он в Комаровку.
Вызывал к себе мужиков, баб и даже ребят. Выяснял
семейные дела Кучерявых. Их могли раскрыть только
местные люди. Часть вещей, изъятых у старосты, отве-
зена в Глыбинск на экспертизу. Со дня на день должно
прийти заключение. Но, главное, труп так и не был опо-
знан.
— Ваш? — Кедров положил топор на стол. Топорище
начисто замыто, но в его углублениях — сероватые пят-
на. В пятнах такого же цвета вся металлическая часть
колуна.
Кучерявый не спеша примял окурок ко дну бронзо-
вой пепельницы-лодочки.
— Колун ваш? — жестко повторил следователь.
Староста оперся кулаками о стол. Гнилой душок изо
рта. Борода черная, с проседью. В прищуре глаз — при-
таенный глум.
— Ну а ежели не отвечу на этот вопросец?
— Ваше право. Однако должен предупредить: мол-
чание не опровергает улик.
— Ну а ежели, к примеру, мы скажем — топор не
наш?
— Так и запишу в протокол. Но, откровенно гово-
ря, не верю.
— Не веришь? Так вот вам мое слово. Пиши. Отве-
чаем: не наш! Ищите его хозяина там, где подобрали^
Чей топор, с того и спрос. Мы-то при чем? Дашка —
84
Настенькина товарка, у нее все и выпытывайте. Может,
не поладили они в чем? Пусть ответ несет.
Допрос старостихи оказался столь же бесплодным.
Она плакала. На все вопросы отвечала односложно и
коротко: глаза не видали, уши не слыхали — выдумывай
напраслину!
— К снохе относилась я не худо. Да рази на моло-
дых угодишь? Хоть шелком расстилайся — все будешь
ведьмой.
— А откуда брызги крови на подзоре? На ножках
табурета? На ящиках комода?
— Может, моя кровушка... от чирьев.
— А домотканое полотенце? В нем были завернуты
ноги и руки трупа. Оно ничем не отличается от двух
других полотенец, изъятых в вашем доме. Полное сход-
ство качества волокна, рисунков ткани, и даже сходство
в заделке кромок. Это ли не улика?
— Не улика, ежели похожие ткет вся Комаровка!
У всех комаровских рушники один к одному, схожи вы-
шивочками.
— А найденная в кладовке веревка? Такая же и на
тюке.
— И веревки у всех наших одинакие,— кричит в ис-
ступлении, защищаясь. Отпирается с поистине порази-
тельной неподатливостью: — Сказки сказываете, козни
лиходеев! Оговорить нас хочете?
На допросе Ефим от одной только мысли, что не най-
дет Настю, что не будет промеж них более ничего, даже
ругани, не по-мужски ревмя заревел. Кедров терпеливо
выждал, пока он успокоится. Подробно спросил про
жену: когда в последний раз видел ее? Утром, днем или
вечером? В котором примерно часу?
— После петухов, как повздорили дома, снарядился
я на базар: хомут папаня наказали купить. Возвратился
затемно, с обновой, стал-быть, — хомут новенький, с мед-
ными пуговками... Где Наська, стал-быть? Нет Наськи.
Папаня ее не видали, маманя да сестры тоже не вида-
ли.— Рассказывает подробно, пространно.
— Отвечай. Ничего не утаивай. По какому поводу
повздорил с женой перед тем, как ушла из дома?
— По мелочи, попусту розни вышли. В то утро
неладно с папаней покалякал. Хочу выделиться, говорю
ему. А он — не дам выдела, незачем хозяйство ломать,
85
не та баба у тебя Наська, чтоб на всяку работу годи-
лась, городская. Коль ребята пойдут, тут сам бог ве-
лит, выделю. А покудова — цыц!
Ефим замолчал, сложил длинные руки на коленях.
Кому интерес раскрывать свое семейное неустройство?.
А тут выкладывай. Но мотавшее душу горе оказалось
сильнее стыда перед людьми.
Следователь все записывал и записывал, не отры-
ваясь от бумаги.
Колосова. Не хотелось бы ее вызывать, но по ходу
следствия обязан, нужно. Почему на ее огороде, а не
в другом месте оказался злополучный топор? Почему
она тогда уехала из Комаровки?
...Даша приоткрыла дверь. По какой такой надоб-
ности вызывают? Вчера Амеба вручила ей письмо. Со
штемпелем. В конверте коротенькая повестка: «Дарье
Платоновне Колосовой... надлежит прибыть в понедель-
ник к 12 часам к судебному следователю г-ну Кедро-
ву». Все казенное, официальное внушает крестьянам
страх.
Перешагнула порог. Она не знала, что следователь,
к которому по повестке вызывали, и тот ласковый, свет-
ловолосый человек, что вел дознание в Комаровке после
смерти Андреяна, — одно и то же лицо.
Но Кедров сразу узнал ее, хотя сделал вид, что не
заметил, продолжая графить журнал.
— Мне — что? Уходить? — спросила колко: смекнула
его игру.
Раскрыл дело. Предложил стул. Подсела ближе. На-
пряжена. Но, заметил, ведет себя уверенней, чем зимой
в Комаровке, когда повесился фельдшер. На вопросы
отвечает толково. Явно старается как можно правильнее
произносить слова. А колени не слушаются, дрожмя
дрожат колени.
— Где я была, когда это случилось? В Веселовке.
Двое суток пробыла там, не соснула даже. Чуть не
помер мужик. Видать, крупозка прохватила его. Почему
«видать»? Да нешто я доктор. Только, смотрю, мается
человек в бреду, лицо пунцовое, губы сплошь под чер-
но-синими корками, дышит часто и хрипит: «Держи, дер-
жи его!» Нет, не растерялась я. Камфару под кожу вго-
няла да банки ставила.
— А умеешь?
86
Улыбнулась и сказала проникновенно:
— Чтобы отбить у смерти живого, все сумеешь.
— Ну и как, выходила?
— Ага. — Соскребла ногтем со стола полоску присох-
шего клея и ищет глазами: куда бы стряхнуть. — Да, это
правда, встречались мы с Настенькой не то чтобы ред-
ко, а исподтишка. Боялись, не заругали бы ее дома за
то, что... водится со мной. Я-то что? Сирота круглая...
Да, дружились. Но чуяло мое сердце — не к добру ее
жизнь идет... Ефим? Больно неладный он. Нешто на
гармонии мастак поиграть. Свекровь? Совсем худая до-
сталась ей. Это правда, говорила я: «Уходи ты, Настень-
ка, уходи от него». Это вы правильно: на словах-то про-
сто советовать, а куда замужней уйти?.. Неужто Ефим
отыскал ее?!
— Ваше дело, Колосова, отвечать, — холодно обо-
рвал Кедров, — а не задавать вопросы.
Прикрыла рот ладонью, и тут же отняла:
— Спрашивайте!
Показания дает спокойно, негромко: одно несомнен-
но— Настя любила Ефима. Нет, уходить от него не хо-
тела.
— Сегодня не хотела, а завтра, может быть, одума-
лась бы? — намеренно переходит на игривый тон Кед-
ров.
— Не одумалась бы, не одумалась бы.
— А топор на вашем огороде? — Выложил его снова
на стол..
— Этот не мой. Да этот же новенький, заржаветь не
успел.
— Ну и что ж что новенький?
Обратила внимание на деталь, которую он совсем
было упустил: в самом деле, новенький колун прилажен
к старому кленовому топорищу со стертым, некогда вы-
жженным по дереву рисунком.
— Кого хотите спросите, такие только у старосты
имелись.
— Ав Нижнебатуринск вы, Колосова, зачем пере-
брались? Где думали тут жить?
— Ясно дело, не под открытым небом. Звали, потому
и поехала.
— Кто звал?
— Не скажу.
87
Допрос приближался к концу. Уходя, уже возле две-
ри остановилась:
— У меня два письма имеются. '
— Какие письма?
— Настенькины. Те, которые родным она не отсыла-
ла. В которых... плакалась на свое житьишко.
— Доставьте их мне.
— Ладно, завтра принесу. — Помолчала. — Только
вы меня про то... почему приехала в город больше не
пытайте. — Покраснела.
Не раскрасавица и не дурнушка, но чем-то необъяс-
нимо запоминающаяся.
— Выходит, фельдшерицей будете? — хотел вывести
ее из смущения. — Ну как, хорошо в Нижнебатуринске?
— Пыльно.
...Два письма. В который раз он перечитывает их.
Малограмотные каракули, нацарапанные карандашом.
За каждой строчкой глубокая тоска. Некуда податься,
не порвать с тем, что так опостылело. «Я потихонечку
плачу. Горько, маменька. Понапрасну ослушалась вас...»
«Думала, Ефим непьющий — значит, счастье будет. Да
не вышло. Видно, у каждого свой крест...» «Не приложу
ума что и делать. Радости на грош, а горя...»
Очевидно, невестка Кучерявых доверяла подруге,
если делилась с ней своими сокровенными думами?
Время шло. Наступила осень, однако в городе все
еще тепло. Тополя отказываются желтеть, опадают
только самые слабые листья.
Кедров решился на последний эксперимент.
В кабинете против окна — два стула. Портьеры ши-
роко раздвинуты. Конвоиры ввели Кучерявых. Усадили
рядом. Свет падает на обмякшие лица, еще гуще синит
их. Кедров молчит, не спуская глаз с супругов. Староста
мрачно уставился на паркет. Думает свою думу. О чем
она? Не о воле ли, которая тут, за железной решеткой
ворот? Не о своих ли амбарах, где зерно золотей зо-
лота? Кается? Или, наоборот, злобу точит за неспра-
ведливый «подозрев»? Зато Кучерявиха лыбится ядо-
вито.
В комнате тихо. Лишь возле двери сипло покашли-
вает стражник. Полицейский вносит, держа перед собой
88
обеими руками, тяжелый тюк. Тот самый, что был вы-
ловлен в Комарихе. Опустил его на подоконник.
Кучерявиха отпрянула. Обессиленно, мешковато ста-
ла съезжать со стула.
— Ты? — не дав ей опомниться, спрашивает Кедров,
кивнув на тюк.
— Прости меня, господи!
Лицо Кучерявого вытянулось.
Так был выбит последний козырь. Так состоялся са-
мый короткий и самый немногословный в практике сле-
дователя допрос.
О, если бы старуха ведала, что содержимое бугри-
стого тюка — сено! Что останки давно похоронены и
вместе с ними земля прикрыла тайну зверской расправы.
Что только жалкое тряпье приобщено было к делу. На-
битое, как чучело, оно лежало на подоконнике, напоми-
ная о тяжком преступлении.
Окончив предварительное следствие, Кедров передал
дело прокурору. Оттуда оно поступило в последнюю ин-
станцию— суд. Ефиму предстояло выступать на суде в
качестве свидетеля. Редкая миссия: идти против отца и
матери, против тех, кто тебя породил.
На суд вызвали и Дашу, и младшего сына Кучеря-
вых Алешку, того, что в студентах.
Лечебница помещалась на Узловой улице, в глубине
большого сада. Четыре крылечка и окна квартир док-
торов глядели во двор. Флигелек хожалок находился на-
против, чуть подальше погреба.
— Ты что, девка, все дома сидишь? — тормошила
Дашу хожалка, самая молодая из пожилых. — Аль в
монашки записалась? Заводи ухажора. Хошь, с братцем
сведу?
Родством с братом — приказчиком булочника — опа
кичилась. Получив отказ Даши, обиделась:
— Как хошь! Чего возносишься? Невесть какая пти-
ца. Скучай.
Скучновато? Бывает. Бывает, если ты молода, если
в книгах — про любовь, если за окошками каждого
дома — жизнь, а ты... одна. Притаись и смотри из-за
шторки. Он так близехонько, напротив, а, сдается, за
тридевять земель. Иногда в его окнах подолгу не зажи-
89
гается свет: значит, уехал в уезд. Может, в Комаровку?
Там новый фельдшер прижился, много моложе Андрея-
на. Но когда доктор здесь, по вечерам в его окнах мяг-
кий огонек, — читает? Случается, свет лампы пробежит
дорожкой по темной траве и ляжет к самому флигельку.
Тогда отстранится она в уголок, будто кто может ее за-
метить. Покусывает кромку головного платка и... смот-
рит, смотрит: на стене тень мохнатой головы — это Со-
колов у него, педужливый, вроде и не доктор. А тот,
чернявый, — Арстакьян. А вот и он, Сергей Сергеевич.
Так бы и провела рукой по его волнистым волосам. От
одной только смелой думы этой все застывало в ней.
Но однажды, не вечером — днем, в незатянутом гар-
диной окне увидела тоненькую девушку. Городское, с
кружевным воротником, платье; на черной соломенной
шляпке — веночком цветы. Светом день оскудел, руки
отяжелели, в сердце — щемота...
Зборовского и вправду в этот час навестила гостья.
Нежданно-негаданно, и не одна: Бэллочка с Кедровым.
Шли на день рождения к Ельцовой. Да оступилась вдруг
па улице Бэллочка. Нога разболелась. Предлог?
— Помешали? Не очень на нас гневайтесь, доктор.
•— Ради бога, господин следователь. Проходите. Но
как всякая неожиданность...
— Не оправдывайтесь: пол не подметен, на стуле не-
глаженная рубашка... Знакомый пейзажец! — рассмеялся
Кедров.
Взгляд Бэллочки метнулся к письменному столу: на
нем череп. Вскрикнула и испуганно отбежала к окну.
Тогда-то и увидела ее Даша из своей засады. Потом
заметила Кедрова — немного отлегло: может, жена сле-
дователя? Может, невеста?
...Нижнебатуринск задождил, стал сереньким-серень-
ким. На улицах осенняя хлябь. Размыло дороги, на-
сквозь промокли тополя и клены. Разбухшая река гонит
темные воды в сторону Глыбинска.
Даша на посту: очень томительно семь часов кряду
сиднем сидеть возле больной. Следить за каждым ее
движением. Терпеливо выслушивать стоны и брань.
У кого какая немочь. У одного телесная, у другого
душевная. Эта больная одержима и той и другой: мор-
финистка. Краса окрестных улиц. Похоронив четыре
года назад в один и тот же месяц мужа и сына, она
90
точно свихнулась: пьянки да пьянки. Пошла по рукам.
Только свались разок! Однажды ее пырнули ножом в
спину. Красавицу оперировал Соколов — удалил почку.
Боль, боль. Врач жалостлив — морфия давал. Поправи-
лась. А полгода спустя ударили сапогом в живот. Снова
операция, снова страдания, снова морфий... Вот и при-
страстилась. Теперь не остановишь. Теперь вся она
скрюченная, высохшая. Одни лишь серые глазищи смот-
рят горестно, выпрашивают «укола». Разве хватит сил
отказать ей в последней, губительной радости?
Чья-то рука легла на плечо Даши: Сергей Сергеевич.
Поднялась. Он сел на ее место. Осматривает больную.
Потом, не проронив ни слова, вышел из палаты. Сквозь
стеклянную дверь видно, как скинул халат: одет по-до-
рожному, — значит, снова в поездку. Надолго ли? Ни-
чего не требуя, ни на что не рассчитывая, она время ис-
числяла не по календарю, а по тому, уехал или вернулся
домой он, доктор. Уедет—будни длинные-длинные, вер-
нется — время что ветром гонит.
День спустя заболела кастелянша.
— Дашенька! — остановил ее Варфоломей Петрович
и приказал: — Возьми-ка ключи да наведи у Сергея Сер-
геевича к его приезду порядок.
Докторова квартира. Отсюда рукой подать к фли-
гельку, в котором живет она, Даша. Только Сергей Сер-
геевич, должно быть, редко-редко посмотрит туда.
Холостяцкая квартира, ио неискушенной Даше она
показалась роскошной. Две комнаты. Одна поменьше,
в которой кровать никелированная, платяной с зеркалом
шкаф и тумбочка с лампой-ночником. Другая — на два
окна: кушетка, буфет с цветными стеклышками, кожа-
ные стулья. Кухонька полутемная. И коридорчик —
в Комаровке называют сенцами.
Приподняла хрустальную вазу: тяжелое стекло! При-
открыла шкаф: мужские сорочки, шелковые, зефировые.
Душистые и накрахмаленные. Он надевает их... А на
ней-то домотканая, из сурового полотна. Как никогда
прежде, ощутила страшную пропасть, разделявшую ее
и доктора.
Книги, газеты, журналы — это его, Сергея Сергее-
вича. Бритвенный прибор и зеркало на столике — тоже
его. Пиджак на спинке стула, окурки в пепельнице, шах-
маты... все здесь его, все принадлежит ему.
91
Подоткнув юбку и выжав тряпку над ведром, оже-
сточенно терла крытый масляной краской пол. Посте-
пенно мрачное расплылось, успокоилась. Пу и пусть!
Пусть нахлебалась горя на троих. Все-таки встречала
людей, теплых душой. Они вроде и чужие, а без всякой
корысти пригревали ее. Тот же Андреям, Фомка Голо-
пас, голь перекатная, у которого и фамилии-то собст-
венной нет. Та же Настенька!..
В комнатах темней и темней. Зажгла на кухонном
столе лампу. Золотом блестят начищенные ею кастрю-
ли. Усердно доскабливает последние половицы.
Да и сам Сергей Сергеевич... Никогда она не забу-
дет ни того, как печаловался он о ее лучшей доле, ни
пахучих белых кистей черемушника...
Хлопнула наружная дверь. Хлопнула вторая. Уве-
ренные шаги.
— Даша?! — У порога удивленный Зборовский.
Не нашлась, что и ответить. Сердце заколотилось.
В замешательстве держала в руке мокрую тряпку, с ко-
торой грязные струйки стекали прямо на ее босые ноги.
— Завозилась я тут... не управилась.
Перешагнул порог. Прошел в столовую. Горшки с
цветами стоят не на окне, а на свежевымытом полу:
поливала их, а водворить на место не успела. Слышит,
как расставляет она посуду на полках. Плески воды —
умывается.
— Все, Сергей Сергеевич. Я пошла.
— Спасибо тебе, Дашенька.
— Не за что.
Даша встала на стул, чтобы приладить косо пове-
шенную па стене картину. Руки, спина, даже ноги в гру-
бых, с поперечными полосками, чулках — все в ней, на
миг застывшей, пластично, неотвратимо влечет.
Впервые после Комаровки они не на людях.
Обхватил ее колени руками.
— Пустите, Сергей Сергеевич.
Но в ее взгляде уловил нечто такое, чего не скроешь,
без чего не мыслится человеческое счастье.
Всякая любовь бывает на свете. Такая, что помере-
щится и сгинет. Неслышная и робкая. Или вся ломаная,
словно протащили ее по кручам. К Даше пришла любовь
мучительная, костровая. И никаким ветрам не затушить
того пламени.
92
...Под окном остервенело грызет кость больничный
пес Колдун. Рычит, дробя тишину черной, безлунной
ночи. «Бабьего» флигелька не видно, совсем стушевался
с землей; хоть и близок он, напротив, но все же... доктор
сам по себе, а она на отшибе. Завтра, как всегда по суб-
ботам, хожалки будут просить ее «сочинять» письма.
Все, что они диктуют, до того схоже, что думается: се-
меро ли хожалок живут там или одна?
Глава XII
Стало известно, что судебный процесс решено прове-
сти в актовом зале коммерческого училища — самом вме-
стительном помещении Нижнебатуринска. ’Ожидался
приезд представителей губернской прессы.
Зборовского тревожила Даша. По ночам она, рас-
сказывают хожалки, плачет, стараясь скрыть свои сле-
зы: ее тоже вызывают свидетельницей. Обеспокоенный
ее взвинченным состоянием, он решил переговорить с
Кедровым.
— Зачем вам Колосова? Разве писем Настеньки, ко-
торые она передала, не достаточно?
— Теперь, мосье доктор, — ответил Кедров, — не я,
а господа судьи и присяжные будут распоряжаться,
кому и как учинять допросы. Что касается лично меня,
надеюсь соседствовать с вами в публике.
Никогда коммерческое училище не видывало подоб-
ного сборища. Снаружи горланили любопытствующие,
праздноболтающиеся, охочие поглазеть и послушать; ла-
вочники, гимназисты, базарные торговки и, конечно, му-
жики и бабы. Особенно много комаровских: шутка ли,
не просто земляка — самого старосту судят. Стража едва
сдерживала натиск толпы.
На процесс изволили пожаловать городской голова,
гласные городской думы, полицейские власти, купцы.
Коридор перед актовым залом забит до отказа пуб-
ликой.
Зборовский едва протиснулся.
— Рад видеть вас, Сергей Сергеевич, — окликнул его
хозяин «Экспресса». Пробрались поближе к дверям.—
Мы придаем процессу Кучерявых большое значение.
Надеемся, он вскроет кровоточащие язвы российского
быта. Дело выходит за рамки уезда. Мы...
93
•i— Кто это «мы»?
— Мы?.. Газета. «Мы» означает, кроме того, передо-
вые, мыслящие люди Нижнебатуринска. И... вы, я пола-
гай, доктор, в их числе.
— Польщен, господин Арстакьян! — И вдруг воскре-
сил в памяти фразу, брошенную Соколовым: «Таких бы
живчиков на Руси, да числом поболе!..»
Раздался звонок, приглашающий публику в зал, а
свидетелей — в особую комнату. Как и предсказывал
Кедров, он в первый день судебного следствия действи-
тельно оказался рядом со Зборовским.
Заняли свои места судья, присяжные, прокурор и
адвокат. Конвоиры ввели подсудимых. По залу пробе-
жал гул, заскрипели стулья и скамьи. Четыре месяца
ареста — много ли? Но те, которые знали Кучерявых
раньше, удивились: голова старухи тряслась, седые во*
лосы — клочьями. Совесть, что ли, замучила? А староста
сидит насупясь, лоб узкий, морщинистый.
Зачитали обвинительный акт. Подсудимым предъяв-
лено обвинение в том, что они совершили преднамерен-
ное убийство невестки на почве неприязненных отпо-
шёний.
Домогаясь признания, судья не угрожал, а вкрадчи-
во пытался воздействовать на разум и чувства обвиняе-
мых, указывал выгоды раскаяния, взывал к совести и к
господу богу: раскаяние-де смягчает кару земную и...
небесную.
Казалось, отпираться бесполезно. Но, наперекор по-
следнему эксперименту Кедрова на предварительном
следствии, подсудимые не признавали за собой вины.
Допрос свидетелей. Фома Голопас. Батраки старосты.
Сосед-пономарь...
Ефим не хочет верить тому, что случилось:
— Сам бог видит, ничего худого ей не чинил...
На сцену поднялась Колосова, подруга убитой. Тол-
стая коса скручена на затылке узлом. Длинная черная
юбка, белая поплиновая кофточка. Начала спокойно, без
оторопи. О том, какой знала Настеньку, когда, вопреки
родительской воле, Ефим привез ее в Комаровку. Как
подружилась, жалеючи. Может, не поверите? Да, сиро-
та, мало добра видевшая, пожалела невестку богатого
старосты. Рассказывала, что знала Настеньку душевной,
горем убитой под властью свекрови. Но живой, живой...
94
По тому, как, скосив глаза, задумалась, как сжала
кулаки, Сергей Сергеевич догадался, что представила
ту, о которой говорила, мертвой. Неожиданно круто по-
вернулась в сторону скамьи подсудимых:
— Изверги...
Прикрыла лицо руками. Зборовский готов был, по-
прав судебные порядки, на виду у всех вскочить со сту-
ла и перемахнуть к ней через барьер. Но Кедров энер-
гично притянул его за край пиджака: сиди, неугомон-
ный!
Овладев собой, Даша продолжала едко: с таким, как
староста, не потягаешься. У него денег в кошеле что
галок на крыше.
— Молчи, проходимка! — не утерпел Кучерявый,—
Сама метила в невестки, на меньшего моего, Алешку,
зарилась, да не вышло, ну и злишься!
На губах у Даши заиграла хитринка: видно, и
впрямь надумала высказать все на суде, откровенно,
как на духу.
— На Алешеньку?.. Выдумщики! Хватит вам На-
стеньки, которую со свету сжили.
Судья подал реплику:
— Не пререкаться!
Улики? Судья выдает их одну за другой. .
Домашние полотенца.
Веревки.
Топор.
Как сообщили эксперты, удары топором под различ-
ным уклоном по пластилину и воску оставили парал-
лельные канавки, валики и царапины. Штрихи эти были
сличены со следами ударов по бедру убитой: такие же;
а главное, в углублениях топорища обнаружена челове-
ческая кровь.
Кровь на ножках табурета, на ящиках комода, на
подзоре.
По заключению судебно-медицинской экспертизы —
его трудно опровергнуть, — кровь одна и та же, что у
погибшей, что на вещах, изъятых в доме Кучерявых.
И, наконец, совершенно ошеломляющее заключение:
в содержимом печной золы обнаружены кусочки костей
человеческого черепа и металлические головные
шпильки.
Это ли не улики?
95
В актовом зале пооткрывали окна, чтобы выгнать ду-
хоту. В рядах словно не люди, а тени — немо. Гордость
старосты — меньший сын студент Алешка — сидит с та-
ким видом, будто он и не кучерявинского рода.
Улики изобличали.
Но старуха с прежним упрямством клялась: ничего
не знаю, не ведаю. Крестилась, плакала. Так и не дала
суду чистосердечного признания.
Сначала, что немало удивило, в преступлении со-
знался староста, а не Кучерявиха, занесшая топор над
спящей невесткой.
— Чего уж там, кайся, баба. Все одно не миновать
Сибири, — обреченно махнул он рукой.
Публика до того вела себя тихо, что слышны были
даже притаенные вздохи. Но после слов «...кайся, баба»
Фомка, заглянувший в боковые двери, сгоряча выкрик-
нул на Весь зал:
— Смертоубийцы проклятые!! Мало было вам на-
шего мужицкого пота?!
Даша грохнулась навзничь. На задней скамье заго-
лосили комаровские бабы. В первом ряду, там, где си-
дела «чистая публика», истерично взвизгнула госпожа
Лемперт. Грохот, крики — все гудело. Звон колокольчи-
ка судьи, пытавшегося навести порядок, захлебнулся в
нарастающем хаосе. Тогда он дал знак конвоирам: об-
виняемых увели.
Заседание суда было временно прервано.
Напрасно шныряли полицейские, высматривая крик-
нувшего: «Мало вам... мужицкого пота!..» Он замешался
в толпе, исчез.
Зборовский предвидел, что нервы у Даши не выдер-
жат. Подошел к прокурору, спросил, нужна ли здесь
дальше по ходу дела свидетельница Колосова?
— Не нужна, господин доктор.
А у самого мелькнуло: что привлекло интеллигент-
ного питерского доктора в крестьянской девушке?
— Могу я ее отсюда увезти?
Пренебрежительно:
— Пожалуйста!
Прокурор так и не понял, какое отношение имеет
Доктор Зборовский к свидетельнице Колосовой.
Сергей Сергеевич отыскал Дашу в дальнем закутке
кулис, куда ее унесли полицейские. Она лежала ничком
ДО
иа матерчатой декорации лиственного леса, уткнув лицо
в кулаки. Сейчас, на суде, после всего пережитого, она
всем своим существом почувствовала, что судьба, по-
стигшая Настеньку, или нечто похожее, могло стать и
ее судьбой.
Взял ее руку в свои.
Чуть шевельнула губами. Веки припухли от слез.
— Нельзя так, Дашурка!
Несколько любопытствующих из публики, стоя чуть
поодаль, наблюдали за ними.
— Я об извозчике похлопочу, — услышал за своей
спиной голос Арстакьяна. Он был необычайно взволно-
ван, этот всегда сдержанный, себе на уме, человек.
Бледная, усаженная в кресло в комнате у Зборов-
ского, Даша обняла рукой его шею. Впервые сама при-
ласкалась. Пушисто, широко разметались русые волосы
на его груди.
Глава XIII
«Будильник» шумел, уделяя немало места трагедии
в селе Комаровке. Газета печатала выдержки из писем
Настеньки, подробно излагала читателям ход предвари-
тельного следствия, не поскупилась местом для судеб-
ных отчетов. И письма, и комментарии редакции припод-
нимали завесу над дикостью и ужасами деревенского
быта уезда.
Зборовский как бы по-новому увидел Комаровку. Ко-
нечно, он и сам понимал: драма Настеньки — драма мно-
гих медвежьих уголков. Но любопытно, что местный
буржуа — «просветитель» армянин Арстакьян дает по-
чувствовать это читателю. Пожалуй, он прав: «Дело вы-
ходит за рамки уезда».
Газетные строки, само собой, не могли рассказать
всего, что происходило на судебном процессе и как от-
зывалось каждое слово обвинителя в сердцах публики.
Еще скупее в печатных столбцах- сообщалось о том, ка-
кие страсти бушевали в толпе простонародья у здания
коммерческого училища. Но из Глыбинска, успокаивал
«Будильник», прислали наряд полицейских...
Зачем? Чего напугались местные власти?
7 М. А. Гатчинский
97
«Будильник» подробно описывал последний день
суда. «Учитывая пожилой возраст подсудимых», их при-
говорили к семи годам каторги.
Еще неделю-две Нижнебатуринск жил былями и не-
былицами о процессе Кучерявых. Пронесся слух, будто
сельчане пустили красного петуха — подожгли избу ста-
росты. Но Даша узнала от Фомки, что все это вздор:
изба, амбары, рига и конюшня, обнесенные дощатым за-
бором, как и прежде, стоят нерушимо. Стало быть, бога-
тое хозяйство старосты перешло теперь к сыновьям. Вот
он, «выдел», о котором так мечтала Настенька!..
Вскоре нижнебатуринцы переключились на другое:
заговорили, что доктор Зборовский, получив отказ от
дочери провизора, в отместку ей спутался с хожалкой.
Другие же болтали, что он якобы из социалистов, по-
тому и связался с мужичкой. Хожалки шушукались,
уверяли Амебу, что Дашка приворожила доктора: за-
пекла ему в пирог иглу.
— Рот кумушкам не заткнешь, — унимал тревогу
Даши Сергей Сергеевич.
...«Бабий флигелек» расселяли. Его перестраивали
под заразный барак.
— Жить она будет у меня, — решительно сказал Збо-
ровский, назвав имя Даши.
— Да?.. Не ждал от вас такой прыти. — Соколов
потуже перевязал у запястья тесемки халата. — Что сие
значит? В списке восемь хожалок. Почему же ваш вы-
бор остановился на Колосовой? Именно ее хотите при-
ютить?— И начал предостерегать: — Зная нравы нашего
города, премного опасаюсь всяческих пересудов.
— Меня это не беспокоит. Притом буду откровен-
ным: я готов на ней жениться.
— Готов! Извините, дружок, но, право, смешно: вы
заявляете «готов жениться» вместо того, чтобы сказать
«женюсь». Это огромная разница. — И стал без обиня-
ков развивать свои доводы: — Жениться нетрудно, зато
раскаиваться бывает горько. Иногда и поздно. Как бы
ошибка не стала роковой для обеих сторон. О судьбе
девушки следует особенно серьезно подумать. А граж-
данский брак с... крестьянкой быстро станет достоянием
горожан и может основательно повредить вашей врачеб-
ной репутации. В провинции каждый чих громким эхом
отдается.
98
Будь что будет!
Даша перебралась в квартиру доктора. Ушла рано
утречком, чтобы никто не заметил, хотя хожалки все
равно начнут судачить: гляньте, куда наша Дашка пе-
реметнулась. Последуют вопросы, надо будет отвечать
на них. Его, конечно, никто не осмелится пытать о ве-
щах сокровенных, а ее?.. Впрочем, рано или поздно, го-
род заинтересуется ими обоими. Питерский доктор не
такая фигура, чья семейная жизнь пройдет незамечен-
ной. Одни будут дивиться, другие хаять, третьи поедом
есть. Сплетни. Толки... Что они могут изменить? Ничего.
Так началась их жизнь под одной кровлей. Взволно-
ванная новизной положения, Даша сидела на своих ве-
щичках, стянутых узлом.
— Устраивайся, новоселка!
— О-о-иньки! — На мгновенье представила себя бре-
дущей за гробом матери. Девочкой в армячке, подпоя-
санном бечевкой. Тогда и услышала, как кто-то в толпе
сказал: «Еще, вишь, одна новоселка на тот свет шуга-
нула».
Сергей Сергеевич осознал всю серьезность сближе-
ния с Дашей, неловкость повседневной совместной жиз-
ни, когда женатого не считают женатым только потому,
что брак не освящен церковью. И вправду, с какой ста-
ти медлить? Разве, засыпая в поездках, на случайных
ночлегах, не ловит себя на мысли, что думает о ней?
Венчаться? Лицо ощутило холод обручального кольца,
как в детстве, на пальце матери, когда умывала его.
Пусть те, кому его Даша не по нраву, отвернутся. Для
него же, собственно, все определилось.
И радостно ему, что Даша с ним, рядом, и в то же
время нет-нет, да и всплывет разговор с Соколовым, ко-
торый, уверен, ничего худого не желал.
Женившись на Даше, конечно отсечет себя от всей
питерской родни. Отец — тог, пожалуй, примирится. Но
мать — ни за что: «Позор!», «Деревенская девка!»
Наконец написал в Петербург о своем решении уза-
конить то, что уже есть. Мысленно представил себе: вот
почтальон поднимается по лестнице их парадной, вот
конверт в руках матери, она надевает пенсне, отодви-
гает листок на такое расстояние, с которого лучше ви-
дит: сын намерен заняться хирургией? Оч-чень хорошо!
Сын работает в заразном бараке? Может заразиться!
7*	99
Мать читает... читает... и вдруг зрачки ее расширяются:
«Мальчишка!!! Сумасшедший! Позовите, Даша, ко мне
мужа! Слышите, Даша? Не-мед-леи-но!» Горничную
тоже зовут Дашей. Безусловно, мать не уступит.
Как ни странно, но твердое сопротивление своим на-
мерениям Сергей Сергеевич встретил... у самой Даши.
Под венец? Про то и мысли у нее нет. Крайне удивляло
ее упорное нежелание оформить законным браком их
отношения. Девушка из Комаровки оставалась непре-
клонной. А может быть, права: что изменится, если поп
возложит на их головы брачную корону?
Тем не менее домой он сообщил, что женился на
Даше и что церковь скрепила их семейные узы. В ответ
получил полное упреков письмо от матери и вслед за
ним — сдержанное, отцовское поздравление. В Питере
переполох. Письма матери стали приходить чуть ли не
ежедневно, злые, обидные для Даши. Он ответил непо-
чтительно, грубо, — Питер замолчал. Затем, спустя ме-
сяц, дал о себе знать коротким листочком. О Даше в нем
ни слова. Так-то и лучше.
Оторвавшись от привычной обстановки, Даша ничего
не нарушила в своей жизни. По-прежнему вставала чуть
свет: школа, уроки, дежурства. Свободного времени вы-
краивалось немного. Зато по воскресеньям, когда Сергей
Сергеевич пе в разъездах, весь день она с ним.
Нынче зима не зима. Раз пять на день погода обма-
нывает: то заснежит, то тает, то гололед, то снова ка-
пель. Прочный снег лег настом лишь к январю.
За дверями мороз, солнце в дымчатом кольце, на
кухоньке запах березовой коры. Трещат в топке поленья,
отбрасывая раскаленные угольки. На плите румянится
греча. На коврике брюхом вверх развалился Колдун; не
выгнать из дома на стужу.
Вместе с Дашей пришла обжитость. Привык к ее
тихим шагам, ровному голосу, к скупой, незатасканной
речи. Только вдвоем, а не скучно. Даже когда они мол-
чат— разговаривают. Будь он один, никогда бы столько
не читал. А теперь, с ней, даже давно читанное воспри-
нимаешь иначе, по-новому, оно как бы очищается ее
житейским фильтром. Иногда сама возьмет книгу. Не
спеша, по нескольку раз, перечитывает вслух то «пра-
вильное», что совпадает с ее мыслями.
— Что ты тянешь? Продолжай, Даша.
100
— Не умею я бегом читать.
Увидит портреты ученых, притянет книгу поближе.
Гиппократ, Ломоносов, Забелин, Му дров, Боткин... Всма-
тривается в лица: бородатые и безбородые, лысые и
длинноволосые... Разные. Разные и чем-то одинаковые.
Может, благожелательством? Добрым участием к лю-
дям?.. «Врачебное учение начинать с врачевания вас са-
мих: вашей наружности, взглядов, слов, действий, ду-
шевных свойств...» «Зная взаимные друг на друга дей-
ствия души и тела, лечить душевными лекарствами, кои
врачуют тело...» «Ты достигнешь той премудрости, что
не будешь здравия полагать в адских только склянках.
Твоя аптека будет вся природа...» «Легче предохранить
от болезней нежели лечить их...» Удалить больного «от
забот домашних и печалей житейских, кои сами по себе
суть болезни...»
— А как удалить? — прерывает Даша. — Если, к
примеру, у мужика что ни день, то печаль и забота. Мо-
жет, земские доктора надумают по рецептикам денежки
выдавать? Отводить хворь... А в Комарихе скотину ку-
пают, белье полощут, и из той же речушки воду пьют.
Не выходит по-печатному.
На семь лет Даша младше, а подчас кажется, что
с жизнью знакомит не он ее, а она его. Много ли вре-
мени прожито вместе, но что-то в Даше меняется —
крепко и безоговорочно. Глаза ее не просто смотрят, ра-
дуются или грустят. В них родилась мысль. Какую тита-
ническую работу проделывает ее мозг, чтобы одолеть,
осмыслить поток новых впечатлений! Хочется постоянно
объяснять, втолковывать ей то, что не до конца поняла.
Одного она никак не осилит: не осмелится сказать
ему «ты». Он вроде ее и не ее.
— Чудачка, Дашурка. Понимаю, если говоришь мне
«вы» в палатах или в школе сестер, но дома?.. Никак
не вышибить из тебя этого... Комаровского.
Чего «Комаровского», не спрашивала. И даже думу
отбрасывала, что он может произнести слово, которого
ему не простит. Многого ему не объяснить. Не поймет,
почему она отказывается уходить из хожалок; почему
скрупулезно кладет — копеечка в копеечку — свое ма-
хонькое жалованье в ящик письменного стола возле док-
торских ассигнаций; почему отчитывается в домашних
расходах — «мусорит мелочами мозги».
101
— Скучаешь по Комаровке? — спросил ее.
— А то как же! — Пошуровала красные уголья в
топке. Жар обдал запахом большущих, не чета здеш-
ним, караваев ржаного хлеба. Вздохнула. — Тамочки
теперь снег сгладил дороги, к избам не подойти. Люди
тулупья повынимали.
— Не «тамочки», а там. Не «тулупья» — тулупы.
— Там... тулупы... — повторяет машинально, видимо
привыкнув в школе сестер к поправкам Сергея Сергее-
вича Хак педагога.
Зборовский заметил: какое ни на есть — все «тамош-
нее» ей родней родного. Ужели места, где горе мыкают,
дороги человеку?
Постепенно все дальше и дальше отходит от нее ла-
потная забитость. Пугливая, многотерпимая. А почему?
Доктор загородил, защитил ее своими широкими пле-
чами. Случись прежде, даже месяца два назад, очевид-
но, не осмелилась бы так вот, вдвоем, выйти на люди
в город.
В «Экспрессе», куда Зборовский привел ее, Даша
перехватывала язвительные взоры обывателей. Возмож-
но, преувеличивала интерес к себе? Нарочито усмеха-
лась— пусть примечают ее бескручииное лицо, пусть ду-
мают, будто ничто не задевает ее. В ту же минуту пой-
мала на себе иной взгляд — два жала: дочка аптекаря.
Может, зло этой барышне причинила? Может, здесь его
судьба была?
— Что же вы, Сергей Сергеевич, не познакомите
меня с вашей женой? — Так Арстакьян и сказал «с же-
ной», не выразив при этом ничего такого, что могло бы
смутить кого-либо из них. Сам протянул ей руку, пер-
вый из горожан, признавший Дашу. Говорил с ней
как давний знакомый. Охотно, просто. И Даша не
замкнулась, призналась, что в «Экспрессе» никогда не
была и вообще не представляет себе, что такое иллюзион.
— Завтра жду вас у себя, — взял с них слово Ар-
стакьян.— Никаких отговорок! Кстати, приехала моя
жена. Вот такую жирнущую рыбину — усача из Сара-
това привезла, язык проглотите.
В гости? Даша растерялась. Не было навыка ходить
по гостям. И все же пересилило любопытство, которого,
как у всякой женщины, у нее не в обрез.
102
Все в квартире Арстакьяпа показалось не явью, а
продолжением вчерашней картины в иллюзионе. Брон-
зовые часы на полированной тумбочке, каждые пятна-
дцать минут вызванивающие музыку. Полуобнаженная
девушка из мрамора. Ковры. В углу низенький столик
с лампой под кружевным абажуром. Статная, с тонкими
пальцами и грустными складочками в уголках губ, Ав-
густина Николаевна. Шелест ее шелкового платья. Бе-
лый костяной гребень в волосах. На столе — чашки чая,
варенье и та самая рыбина, которую нахваливал Ар-
стакьян.
Августина Николаевна, светловолосая, спокойного
нрава, он — жгучий брюнет, кипяток. А в паре под
стать.
Разговор вчетвером. Про всякую всячину. Арам Гур-
генович чудит. Вспоминает, как Тинка — так и называл
жену Тинкой — варила варенье.
— Бухнула в таз с водой шесть фунтов клубники да
три сахара. Варит, варит—не густеет: компот, а не ва-
ренье.
Даша смеется, на душе хорошо. Только руки прячет.
На ночь смазывает их вазелином, чтобы кожа смягча-
лась, но нет, не быть ей такой шелковистой, как у Авгу-
стины Николаевны.
Арстакьян скоблит ложечкой по дну розетки; Под-
хватывает размякшую ягодку:
— Что вы мне сказки сказываете, доктор. «На зем-
ском съезде много внимания уделяли медицинской
помощи». «Строятся приюты для бездомных детей
преступников». Лучше задайте себе вопрос, почему
в России так много преступников? Кто в этом вино-
вен?
Ягодка падает на скатерть. Августина Николаевна
молча снимает ее салфеточкой.
— Россия, — продолжает он, — чем-то напоминает
мне уснувшую в берлоге медведицу. Так и жди, зары-
чит. Не сомневаюсь, что изнанка мужицкой жизни вам,
доктор, виднее. Правильно говорите: грязь, антисанита-
рия, микробы... Но в жизни есть кое-что и позлее. Такое,
которое видишь ежечасно простым человеческим глазом,
а не в микроскоп.
Даша,слушает внимательно, хотя не все ей понятно.
Арстакьян не унимается:
103
— Право, меня удивляет: отец ваш вел в Петер-
бурге «дело семерых», а вы? В студенческие годы вас
что-то волновало: сходки, высокие цели... а сегодня?
Зборовский встал: откуда он так осведомлен? Чего
добивается? А сам? Что делает сам? Выручки от «Экс-
пресса» и «Будильника» подсчитывает?
Так подумал, а вслух:
— По этому поводу вы меня и пригласили? Чтобы
нотации читать?
Даша нахмурилась.
Хозяин укоризненно качнул головой и тут же добро-
душно усмехнулся. Попридержав ладонью плечо док-
тора, усадил его обратно:
— Не только поэтому. Я ясно сказал: хочу угостить
усачом. Неужто не понравился? Позвал вас еще затем,
чтобы ближе познакомиться. И... просить вас написать
кое-что для «Будильника»! Хотя бы о сельских сестрах —
дело у нас новое. Насколько известно мне, другой такой
школы в губернии покамест нет. Вам близки уезд и эта
школа. Вы душу в нее вложили... — подмигнул Даше,—
и сердце.
— О нет, Арам Гургенович, не ждите, не напишу,—
поддавшись его веселому тону, Зборовский улыбнул-
ся. — Неужто считаете, что напечатанное в «Будильни-
ке» кто-то принимает всерьез? Никогда я статьями не
занимался. А если и попытаюсь, уверяю, ничего не по-
лучится. Увольте. Писатель из меня никудышный!
— То есть не граф Лев Толстой, не знаток русского
деревенского быта Иван Бунин.
— Вот именно. Вы совсем не по адресу обратились.
— Редакции вольно самой, на свой вкус, выбирать
корреспондентов. Не отказывайтесь, Сергей Сергеевич.
Пусть в губернии пошевелятся, почувствуют, что мужик
тоже человек.
Уступая энергичному натиску, Зборовский дал со-
гласие.
Тем временем у Даши с Августиной Николаевной
шел разговор о комаровских детишках. Корь, дифтерия,
золотуха...
Глаза у Августины Николаевны сумрачны:
— Поля, леса, свежий воздух и — такой мор?
— Ничего тут диковинного. — Мыслями Даша ушла
в сонную заснеженную Комаровку, в покосившиеся избы,
101
к горемыке Проньке-дурачку.— Чему удивляться, ежели
у иных матерей в груди ни капли молока... Богатые —
те мамку, кормилицу подыщут, а бедные?
«Капля молока». Вот тема, которая тоже очень и
очень интересует Арстакьяна:
— Дорогой доктор, было бы весьма желательно иметь
ваше авторитетное суждение по поводу «капли молока».
Черт возьми, каким образом он разгадывает его за-
мыслы? «Капля молока». Вот действительно то, о чем
не хотелось бы молчать! «Капля молока» — так назы-
вают земские врачи учреждения для бедных, которые
кое-где робко начинают создавать в помощь матерям, не
имеющим грудного молока.
В передней Арстакьян напомнил:
— Итак, договорились, за вами две статьи: о школе
сельских сестер — раз, о «Капле молока» — два.
— Вы очень настойчивы, редактор. Теперь я пони-
маю, как залучаете в свою гаЗету авторов.
— Что ж поделать, приходится. Приходится зама-
нивать то строгостью, то лаской...
Возвращаясь темными, пустынными улочками, Даша
приникла головой к плечу Сергея Сергеевича:
— А вить Августина Николаевна и Арстакьян —
тоже, как и мы, — без церкви.
— Во-первых, не «вить», а «ведь», а во-вторых, отку-
да ты знаешь?
— Сама со мной поделилась. Выходит, не обяза-
тельно?
Глава XIV
Зима нехотя убиралась из городка. Да и плохо ли ей
тут? Сугробов не убирают, они лежат на улицах до тех
пор, пока не растревожит их весенняя оттепель. Ребя-
тишкам в Нижнебатуринске раздолье —лепят вволюшку
задастых снежных баб, ставят их рядком по обочинам
дорог, словно злых сплетниц.
Однако весна — бывалый дворник — растопила снег.
И изошли те бабы слезами, потекли вдоль улиц. С по-
следним морозом отошел март. Галки накричали тепла.
Потянул ветерок с юга, вскрылась Комариха, и во дворе
не весна — сразу лето: теплынь, ласточки шныряют у са-
мых окон.
105
Приехал Фомка. Он по-прежнему обслуживает Кома-
ровского фельдшера. Но восторгов по его адресу не рас-
точает:
— Не чета Андреяну. Не того характеру: жмот. Го-
лоштанники, говорит, в твоей Комаровке живут, что ни
изба, то пустые стены да тараканы. А сам: курочку под-
несут — премного благодарен, заплесневелый пятак —
и на том спасибо, яичек в платочке — тож пригодится.
Ничем не брезгает. Хозяйством обрастает. Бабу свою
Авдотью величает «Дусёк... Дусек...» Настоящий живо-
глот. Шкура! Ну да мы еще ему покажем!..
— Кто «мы»? — спросила точь-в-точь как Сергей
Сергеевич Арстакьяпа. Фомка пропустил вопрос мимо
ушей. Поднял Дашу цепкими, сильными руками и
встряхнул, как пышный букет:
— Ох, девка, какая ты авантажная стала!
— Отвяжись! — вскрикнула и испуганно оглянулась,
не вошел ли доктор. — Ишь залестник выискался.
Она потчевала земляка. За обедом расспрашивала
о комаровских новостях. Фомка хлебал торопливо, упря-
мо зачерпывал ложкой макаронники, а те непослушно
соскальзывали обратно в тарелку.
— Слышал, Дашк, ты тут... ну, в общем, у доктора...
Так ежели он к тебе с плохим, откройся напрямик. Мы
ему перцу зададим.
Зарделась.
— Чумовой! Жена я ему, понял?
— Венчанная?
— И все-то тебе знать надо?
Даша сбегала в погреб за квасом. Земляк. Односель-
чанин. Любой оттуда — нужды нет, что сбоку припека —
самый близкий тебе. Потолкуешь с ним, и словно наве-
далась на родное пепелище. Земляк... До Комаровки
рукой подать, а далеко, ох как далеко. Не семьдесят —
вся тыща верст.
Когда возвратилась, застала Фомку в кухне на том
же табурете: перематывал порыжевшие от дорожной
пыли и пота портянки.
— Верно, что Ефим порешил себя? — спросила.
— Бабы балабонят, а ты и уши развесила. Иикуды
такие, как Ефим, не деваются. Одно точно: людям на
глаза не кажется... Про Ваську — это истина: по сей
день в остроге. Была у нас передряга. Беспокойство,
106
кутерьма в округе. Сама знаешь, каково на сплаве-то
гнуть горб. У Кутаевского не шибко разжиреешь, а
все ж — приработок для мужика. Платил грош да еще
надумал сбавить, ну вот плавщики и озлилися, пошли
скопом к нему: плати по закону, как нанималися. Орут,
свистят. На барина страху нагнали, тот стражников
кликнул, мужики — в разные стороны. Кто опосля ночью
подпалил усадьбу — бес его знает. А только забрали
Ваську, потому как буян он. И еще троих, которые по-
отчаяннее. Таперича жди, покуда разберутся.
О себе — ни слова. С виду Фомка простак, дуралей,
рыжий, а в глазах плутоватость. Засунул руку в мешок,
приваленный к стене:
— Дашк! У меня к тебе разговор... сурьезный...
Только сумлеваюсь я... как встретишь?
— Ну вали, выкладывай.
Вынул из мешка завернутый в клетчатый платок
узел:
— Припрячь до времени. — Опасливо покосился на
окно. — Да поживей.
Взяла узел. Что в нем? Сунула под стол.
— Ошалела! Подальше, Дашк, куда-нибудь убери.
Да, смотри, уговор: пущай никто, даже доктор твой про
то не ведает.
Выйдя за ворота, он огляделся по сторонам и заша-
гал через дорогу в харчевню. Что за притча? Это после
ее-то сытного обеда?
Отнесла узел в кладовку. Туда Сергей Сергеевич не
ходок. Краденое? Фомка не вор, нет у него такой по-
вадки. На худое не пойдет. И все же ее обуял искус.
Размотала потихонечку клетчатый платок, ослабила
шпагат и вынула из пачки ровнехонько обрезанных бу-
маг листок. Приоткрыла дверь, на свету прочла напе-
чатанное крупным шрифтом про то, как мужики с Во-
лыни и Подолии, из прибалтийских губерний подаются
на чужую сторону, в заморские края. За счастьем. Ищут
его, да напрасно... «Надо побольше общаться с созна-
тельными городскими рабочими, — перебирала опа похо-
лодевшими пальцами белый листок. — ...Совместно с бо-
рющимся за право всего народа городским, фабрично-
заводским рабочим русский крестьянин найдет в себе
силы развязать путы, которые на его руках и ногах,—
путы бесправия, голода и темноты.
107
Тогда будет действительно хорошая жизнь и у себя
на своей земле, которая пока что является не матерью,
а злой мачехой».
Один за другим перед глазами ее прошли сельчане.
Мало кто сытно жил. Одни шли на приработки к Кутаев-
скому, другие — подавались к зиме в города: плотни-
чать, бондарить. Кто же те добрые души, заглянувшие
в бедняцкие избы? Получается, что о комаровских где-то
думают — о ней, Дашке, о Фомке Голопасе, о солдатской
вдове Агриппине, батрачившей на барских огородах?
О тех, кого жизнь не гладит, а мнет.
Положила листок обратно, затянула шпагатик, свер-
нула узел и пихнула его подальше за старую плетеную
корзину с тряпьем. Ох и накличет Фомка беду! Нехоро-
шо таить от Сергея Сергеевича, но раз взяла, значит,
слово дала. А все же страшновато...
Сергей Сергеевич вернулся домой раздраженным.
Швырнул ботинки в угол и завалился на диван лицом
к стене. Ровно в( комнате вовсе нет ее, Даши. В другую
минуту подошла бы, а тут — и навязался же этот Фом-
ка!— может, Сергей Сергеевич проведал про то, что
приходил он, и дуется: почему сама не расскажет. Док-
тор ты мой доктор! Расскажу. Сейчасочки вот и рас-
скажу.
Подошла. Не поворачиваясь, он протянул назад руку
и сжал ее, Дашину, у запястья: не беспокойся, мол, все
будет в порядке.
Что же случилось?
А случилось возмутившее его до крайности.
Зборовского вызвали в полицию. Пристав с паточно-
сладкими ямочками на щеках, не в пример другим лю-
дям своей профессии, добродушен. Окутанный плотной
завесой дыма, он сидел при закрытых окнах в насквозь
протабаченном кабинете.
— Присаживайтесь, господин доктор. Вы сочинитель
сих творений?
Злосчастный «Будильник»! В нем действительно на-
печатали его статьи, причинившие немало неприятных
минут. Обе помещены в одном номере. Вот первая —
«Сельские сестры». Здесь он, доктор Зборовский, рас-
сказывает о большой, благородной миссии, которая ждет
108
питомцев школы в царстве дикости, варварских спосо-
бов лечения, где иногда фельдшера не дождаться меся-
цами. Пусть же сельские сестры смело противостоят
знахаркам! Пишет, как трудно найти желающих обу-
чаться. И еще не легче изыскивать средства: в земской
управе не очень охотно идут на расходы. Но есть уве-
ренность, что начатое будет доведено до конца.
На другой полосе газеты вторая его статья: «Слово
о ,,Капле молока“». В нескольких местах фразы под-
черкнуты красным карандашом: значит, даже эту газет-
ку тщательно прочитывают полицейские чины?.. Он пи-
шет о том, сколь нерешительно и робко прокладывает
себе дорогу в нищей России все новое. Он ратует перед
земством о создании детского лечебного учреждения
«Капля молока» — для неимущих матерей, которые ли-
шены возможности кормить грудью своих младенцев.
Такие пункты нужны, чтобы дети могли получать моло-
ко, взамен которого грудников морят соской из жева-
ного хлеба. Почему бы Нижнебатуринску не показать
достойный пример? В качестве доводов приводит дан-
ные и факты, обнародованные в свое время в разных
источниках, — как выяснилось, неведомых нижнебату-
ринской полиции. Вопрос о «Капле молока», пишет он,
нельзя рассматривать оторванно от той чудовищной об-
становки, в которой растят младенцев. Их гибель стала
величайшим бедствием. Даже туберкулез уносит меньше
жертв...
Кто, как не врачи, знают, что высокая смертность
детей-грудников есть горькая привилегия России, ибо
в нашем отечестве — бедность и невежество. «Ничто так
тесно не переплетается, как болезни и неправильные
социально-экономические условия».
Последнюю фразу приписал Арстакьян И именно
она, должно быть, пришлась не по вкусу приставу.
Рядом со статьей о «Капле молока» — лаконичная за-
метка: во Франции некая восьмидесятилетняя старуха
развелась со своим девяностотрехлетним супругом. При-
чина? Непочтительное отношение мужа к жене.
Возможно, подобные заметки и помогали «Будильни-
ку» вербовать новых подписчиков, но напечатанная в
близком соседстве с рассказом о страшной участи выми-
рающих малюток, эта выглядит кощунственно.
Пристав поднялся со своего кресла:
109
•— Ну-с, извольте сообщить, откуда вы брали сведе-
ния относительно... Вы утверждаете, что детская смерт-
ность от неправильного питания уносит куда больше
жизней, чем туберкулез. Сообщаете довольно сомнитель-
ные данные.
— Почему — сомнительные?
За спиной пристава — громадный, во всю степу, в
золоченой раме портрет благополучно здравствующего
государя императора. По обеим сторонам — все древо
российского императорского дома, начиная с Михаила
Федоровича, кончая Николаем II и его императорским
высочеством наследником цесаревичем и великим кня-
зем Алексеем Николаевичем... Очевидно, портреты висят
с прошлого года, со дня торжественного юбилея — трех-
сотлетия царствования на Руси дома Романовых.
•— Почему сомнительные? — Пристав вынул из кар-
мана и встряхнул сложенный вдвое, нет, вчетверо, боль-
шущий носовой платок. — Да потому, что эти цифры,
извините, плод вашей фантазии. Смертность велика там,
где плохие врачи. Да, 'да, доктор, вы нас крайне огор-
чили своей публикацией. Вы утверждаете, что на девя-
носто пять миллионов населения европейской России, в
ее пятидесяти губерниях, ежегодно умирает почти мил-
лион двести тысяч детей в возрасте до одного,года.
И виной тому якобы низкое материальное благополучие
народа. Ахинея! Откуда взята такая цифра? По вашему
соображению, выходит, Россия отдает богу душу?..
И далее как понимать: у нас, утверждаете вы, «непра-
вильные социально-экономические условия». А какие,
позвольте спросить, правильные? Что хотите предло-
жить взамен?
— Открыть пункты «Капля молока».
— Ха-ха-ха... Шутите?
Почему он хохочет?
Только дома, лежа на диване, понял наивность сво-
его ответа. Когда его отчислили из Московского универ-
ситета, он впервые с глазу на глаз встретился с жан-
дармскими офицерами. Они грубили. Нижнебатурин-
ский же вел беседу или допрос без нажима. И на вопрос,
чего же, собственно, от него, доктора, хотят, ответил:
— Да, пожалуй, ничего. Рад убедиться, что вы ин-
теллигентный молодой человек. Искренне к вам распо-
ложен.— Сверкнул золотыми зубами. — Но учтите: мо-
110
лодость— простушка, которая легко подпадает под влия-
ние говорунов, фразеров. А жизнь нам диктует свое. Уж
вы мне поверьте, вам следует, господин доктор, осмот-
рительнее выбирать себе друзей. И, разумеется... идеи.
— Благодарю за рекомендации, господин пристав.
Разрешите идти?
— Еще минутку задержу. — Прочистил длинным ног-
тем мизинца расщелинку между зубами. — Не нравится
мне, извините, ваша... греховодность. Человек из петер-
бургского бомонда и такая непристойная связь... с му-
жичкой...
Не дослушав, ушел. Навстречу по коридору трусцой
семенил скромник — учитель Нефедов. А он зачем здесь?
Никто из них не счел нужным поздороваться.
О беседе с приставом Сергей Сергеевич решил Даше
ничего не рассказывать. И она смолчала о том, что
только что приходил Фомка.
Глава XV
Что общего, казалось бы, у живописного города Са-
раева на далекой боснийской земле и сонного Нижне-
батуринска в самой что ни есть сердцевине России? Но
грозовые события в первом до основ потрясли уныло-
серые будни уездного городишки.
Летом 1914 года по улицам Сараева проезжал на-
следник австрийского престола Франц Фердинанд
д’Эсте с его очаровательной спутницей герцогиней Го-
генберг. Типографский рабочий Цабринович метнул в
открытый автомобиль бомбу. Плохонькая, скляночного
типа, начиненная гвоздями и кусками свинца, она уго-
дила на уложенный за сиденьями складной верх маши-
ны. Надо отдать должное расторопности эрцгерцога: он
ловко столкнул руками фомбу на мостовую. Оглуши-
тельный взрыв не причинил ни малейшего вреда высоко-
поставленным визитерам. Отделавшись легким испугом,
наследная чета продолжала свой путь в ратушу на тор-
жественный церемониал.
Однако дальнейшая прогулка гостей из Австро-Венг-
рии вышла короче. При повороте на одну из централь-
ных улиц автомобиль замедлил ход. Стоявший на углу
гимназист Таврило Принцип выхватил из кармана
111
браунинг и выпустил, один за другим, два заряда. Пер-
вый сразил герцогиню, второй — Франца Фердинанда:
пуля пробила ему шейную артерию.
Оба вскоре скончались.
Убийца тут же был схвачен. Некоторые газеты сооб-
щили, что на допросе он якобы признался: его террори-
стический акт — возмездие за притеснение сербов. Пого-
варивали, что он—-член военно-патриотического обще-
ства «Черная рука».
Так или иначе, по скончался Франц Фердинанд
д’Эсте — племянник бездетного императора Франца
Иосифа. Так или иначе, но на мостовой Сараева была
пролита августейшая кровь. Она взывает к жестокой
расправе.
«Теперь или никогда!» Эти слова германского импе-
ратора Вильгельма II нашли желанный отзвук в серд-
цах высочайших особ певучей Вены. В половине июля
канонерские лодки, совершавшие по реке Дунай рейс
под флагом Австрии, дали холостые выстрелы по серб-
ским торговым пароходам и препроводили их в ближай-
шую австрийскую гавань.
Обстановка обострялась. На Балканах снова запах-
ло порохом и кровью. Австро-венгерский посланник пе-
редал сербскому правительству иезуитский ультиматум,
который обвинял в пособничестве террористическим ак-
там. Принять требования Австро-Венгрии означало
«быть распяту». А не принять? Война.
Несколько дней спустя один из австрийских корпу-
сов, перейдя Дунай, расположился у сербской столицы.
Началась бомбардировка Белграда.
Кайзеровский министр иностранных дел в расчете на
военную слабость русских заявил послам в Берлине:
— Если Россия выступит против Австрии, Германия
не будет нейтральной.
Всем немецким судам, находившимся в русских во-
дах, телеграфно предписывалось быть готовыми немед-
ленно их покинуть. На границе началось передвижение
германских войск.
Угроза?
Да!
Вскоре из Вены передали: Россия требует прекраще-
ния военных акций. И, как бы в пику своим противни-
кам, Австрия тут же начала массовую переправу войск
112
на сербские берега. Австрийское посольство в Петербур-
ге пришлось взять под защиту конных и пеших полицей-
ских.
Зажигались все новые поленья страшного костра.
С запада каждый день приходили нерадостные вести.
Вильгельм одобрил план высадки в Финляндии десанта
в сто сорок тысяч человек. Его военный министр недву-
смысленно дал понять, что на первых порах он выста-
вит по меньшей мере миллион штыков.
Угроза?
Нет. Это уже начало.
В Зимнем дворце отслужили торжественное молебст-
вие о даровании русскому воинству побед над врагом:
накануне Германия объявила войну.
Пламя запылало вовсю.
Сараевское убийство явилось лишь поводом. При-
чины же событий, приведшие к мировой войне, лежали
гораздо глубже. История скажет об этом свое правди-
вое слово. О Вильгельме II, о Франце Иосифе, графе
Берхтольде, Николае II, Грее, Пуанкаре... И о тех, кто
предпочитал тень, маску, кулисы, — о королях динамита,
пороха и панцирной брони, о миллионерах Теннанте,
Чемберлене...
Впрочем, в те времена многое многим оставалось не-
понятным.
Так или иначе, но на заборах Нижнебатурипска рас-
клеили объявления уездного по воинской повинности
присутствия. Нижним чинам запаса предлагалось явить-
ся на сборный пункт. Учреждениям и лицам, у которых
на службе имелись запасные, предписывалось учинить
с ними расчеты, выдать увольнительные билеты.
Экстренный выпуск «Будильника» обнародовал круп-
ным шрифтом: «Государь император высочайше соизво-
лил повелеть перевести армию и флот на военное поло-
жение». Газета также сообщала: «Уважаемый врач ниж-
небатуринского земства Сергей Сергеевич Зборовский
призван на действительную службу и в ближайшие дни
вступит в отправление своих новых обязанностей».
Так пришел день, которого не ожидали ни Сергей
Сергеевич, ни Даша. Никто из них и в думах не помыш-
лял о разлуке.
Вскоре еще одно событие — не такого, конечно, мас-
штаба, как война, — вызвало немало крйвотолков в
8 М. А. Гатчинский
118
Нижнебатуринске. Ранним утром неведомо почему опе-
чатали редакцию и типографию «Будильника». А днем
горожане узнали, что арестован Арстакьян, исчез Ха-
ритон.
— В чем дело? — Зборовский позвонил Кедрову.
— Арестован,—icyxo ответил следователь. — А вас,
господин полковой врач, в какой степени интересует
судьба редактора-издателя?
Кедров иронизировал, но было ясно, что ни в какие
подробности входить не намерен.
Сергей Сергеевич решил тут же навестить Августину
Николаевну. Парадная дверь квартиры оказалась под
сургучной печатью. Дворничиха, седая татарка, с грехом
пополам объяснила:
— Женшинь ношыо ехал вагзал.
Стоустая молва распространялась с поразительной
быстротой. Стало известно, что Арстакьян за день до
ареста продал иллюзион «Экспресс» местному купцу
Назимову. Отхватив наличными солидный куш, тут же
поспешно снарядил куда-то свою супругу. Не в долину
ли Аракса? Но самое удивительное последовало позже:
Арстакьян бежал из тюрьмы, оставив в сыром закутке
одиночной камеры свое арестантское одеяние, складной
нож и лом. Кто передал ему инструменты? Кто помог
переодеться? Ясно лишь одно: план бегства был проду-
ман не в одиночестве тюрьмы, а заранее, до ареста.
Итак, «Будильник» прекратил свое недолговечное су-
ществование. Погасли электрические фонари и кинема-
тографа «Экспресс»: новый хозяин временно закрыл его
на ремонт.
Сергей Сергеевич не менее других терялся в догад-
ках. Кто же этот человек — Арстакьян? Мошенник?
Фальшивомонетчик? Банкрот?.. А по городку между тем
полз злой слушок: шпион, разведчик! Зборовский вспо-
мнил повесть Куприна о хитроумном японском лазут-
чике штабс-капитане Рыбникове: ловкая, тонкая игра.
Но Арстакьян? Впрочем, чего только не бывает! Немцы,
по-видимому, готовили войну загодя, методично и, безу-
словно, обзавелись в России разветвленной сетью рези-
дентов.
Спустя неделю газета «Глыбинская жизнь» сообщи-
ла, что, по полученным ею сведениям, два года назад
в губернию прибыл главарь шайки, мошенник-аферист
ш
под кличкой Арстакьян. Прикрываясь личиной добропо-
рядочного человека, он добился расположения доверчи-
вых уважаемых господ. Начальник нижнебатуринского
сыскного отделения, установивший за ним неусыпный
надзор, уточнил, что Арстакьян время от времени пере-
правлял из своего иллюзиона «Экспресс» под видом ка-
тушек с кинолентами, подозрительные грузы. Перевоз-
кой их занимался Харитон Бугров — надежный сообщ-
ник Арстакьяна. Агент сыскной полиции проследил, как
Харитон, не доехав одной станции до Глыбинска, соско-
чил, держа под мышкой пакет (груз с кинолентами сле-
довал багажом без пассажира). У будки стрелочника
Бугров заметил слежку. Завязалась перестрелка. Агент
смертельно ранен, преступник скрылся. Бежавший из
тюрьмы Арстакьян тоже канул, как в омут. За поимку
опасных преступников назначена денежная награда:
400 рублей за каждого.
Сергей Сергеевич стоит на перроне, чуть пополнев-
ший с тех пор, как Даша первый раз увидела его в Ко-
маровке. В офицерской форме, окружен сослуживцами.
Соколов, как всегда, балагурит. Тут и кастелянша.
Даша отошла в сторонку.
В эшелоне новобранцев запели. От вагона к вагону—•
разные песни: веселые, плясовые и заунывные. Их поют
крестьянские парни, городские мастеровые, сапожники,
пекари...
На перроне тысячная толпа провожающих. Шум го-
лосов, крики, бабьи причитанья. И смех... смех ничего не
понимающих детей.
Даша прикрыла ладонями уши. Вчера ночью Сергей
Сергеевич поцеловал ее и быстро уснул. Устал. А она до
самого рассвета лежала с раскрытыми глазами. Сколько
раз, бывало, он повторял: «Видишь, люди привыкли, что
мы вдвоем. Кликушам и тем до нас дела не стало». А ей
все думалось — не жить им вместе. Что-то теперь бу-
дет? Уедет. А она остается. Одна. В том-то и дело, что
не одна... Все откладывала, таила от него, и стыдно и
радостно. Сказать? Мешают больничные. Отошли бы,
что ли?
Удивительный человек Варфоломей Петрович: отга-
дал ее мысли. Посмотрел на часы, висевшие под крышей
g*	115
вокзала, оттеснил окружавших Зборовского, оттащил
всех от вагона, всех, кроме нее:
— До отправления двадцать минут. — Кивнул на
Дашу и доктора. — Может, им о семейных делах догово-
рить надобно.
И, хотя вокруг народу все равно не оберись, шумно,
как на базаре, оба уже никого не замечали.
В наступивших сумерках они стояли друг против дру-
га: синие глаза смотрели на черные, черные на синие.
Двое из разных гнезд, согретые одним дыханием.
Раздался удар станционного колокола.
Воинский состав вот-вот тронется. Готова пальцами
вцепиться в тупо черневшие из-под вагонов тяжелые ко-
леса. Да разве их остановишь? Сказать? Скорее сказать
последнюю правду о себе:
— Не одна я... не одна остаюсь.
Обессиленная предстоящим счастьем материнства и
несчастьем близкого расставания — так нелепо все сов-
местилось,— она едва держалась на ногах. И только
слушала, как, крепко обняв ее, говорил он:
— Даша... Дашурка милая... почему раньше молча-
ла? Родной мой глупыш.
Снова прогудел колокол. Пробежавший мимо юнец
офицерик крикнул Зборовскому:
— Третий вагон, доктор. Третий от хвоста. Поторап-
ливайтесь!
Даша вздрогнула. И, не отрывая взгляда, мягко от-
толкнула его.
Подошли больничные. Зборовский расцеловался со
всеми. О чем он говорит на ухо Соколову?
Духовой оркестр на перроне заиграл марш'. Труба-
чей было мало, и получалось так, что барабан гремел
громче всех: барабанщик усердствовал не по разуму.
«Шчок-шчок-шчок...» — застучали колеса, сначала
глухо, потом все зычнее. А Даше чудилось: «Всё... всё...
всё...»
Толпа постепенно редела.
— Уехали, — вздохнул Соколов и, чтобы утешить
Дашу, добавил: — Скоро будем его встречать. С цвета-
ми, с победой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ИЗ РАЗНЫХ ГНЕЗД
Глава I
ЧП стряслось поздно вечером, но весть о нем мгно-
венно прокатилась по цехам. Пострадавшую увезла
«скорая помощь».
Сменный инженер Бирюкин, что называется, ни жив
ни мертв. Сразу же связался по телефону с диспетче-
ром. Тот позвонил на квартиру к начальнику цеха Ше-
ляденко и послал машину за директором завода Груз-
девым.
У Шеляденко ноги что длинные рычаги: три шага —
и в цехе. Узнав подробности, почувствовал, что слабеет,
и молча опустился на стул. Потом вскочил, разбуше-
вался:
— Якого биса прикрыли мыльно-щелочный раствор
погаными досками? По чьему недогляду? Как выйшло,
ще про цэ не знала переходящая змина? — Зубы у него
крупные, похоже — созданы, чтобы щелкать грецкие
орехи.
Директор пошуровал пальцами в накладном кармане
синей гимнастерки. Вынул папиросу. Перекатил ее из
одного угла рта в другой, так и не закурив. Давно на
заводе не происходило серьезных увечий. Легкие травмы
случались, но чтоб такое... Представил, как вытаскивали
ее оттуда... принявшую страшную ванну. И ему вдруг
показалось, что пепельная бородка его стала редень-
кой-реденькой, что отдельные волоски шевелятся, бура-
вят кожу.
Позвонил в больницу. Толком ничего не ответили.
Потом сами дали знать: состояние крайне тяжелое, ожог
двух третей тела.
Галя Березнякова. Непоседливая, безобидная. На де-
монстрациях распевала звонче всех. Склонит голову
чуть набок и затянет. И после того, как дочь у нее
117
появилась, такой же осталась... Зачем побежала по до-
скам? Могла ведь обойти баки как положено. Теперь ей
ничем не помочь. Вернется домой — если только вернет-
ся — инвалидом.
Всего неделю назад он отстранил от работы началь-
ника штапельного цеха Земцова — за срыв квартального
плана. Цех временно по совместительству принял Шеля-
денко. И вот ЧП. Словно назло — «подарок» к 16-й го-
довщине Октября.
Шеляденко стоит посредине конторки и смотрит не-
мигающими глазами прямо в лицо: суди, суди мэнэ, ди-
ректор! Проводит по табелю пальцем, перечисляя фами-
лии дежурных. Ноготь черный, утолщенный, прищемил
его в прошлом году вилкой коромысла прядильной ма-
шины.
В конторку вошел черноволосый рослый парень. Пе-
ребросил из одной руки в другую тяжелый гаечный
ключ. Вынул из кармана промасленного комбинезона
пустую бутылку из-под водки и яростно швырнул ее.
Она скатилась со стола на пол, но не разбилась.
— Вот что я в слесарке нашел. Я во всем вино-
ват! я...
Провел по лицу ладонью. Полоса машинного масла
прошла по щеке, размазалась на мальчишеском подбо-
родке. Директор невольно улыбнулся. Да, как это ни
чудовищно, улыбнулся.
— Ты что ж, собутыльничал с кем?
На щеках пария сквозь полосу машинного масла про-
ступил яркий румянец:
— Еще чего! Нет, конечно.
Директор усадил его рядом:
— Рассказывай по порядку. Ты где был, когда с Бе-
резняковой случилось?
— В прядильном.
— Что делал там?
— На девятой машине насосики устанавливал.
— Насосики?.. А где был, когда механик уходил?
— Здесь, в штапельном.
— Крышки где лежали?
— Там... за баком.
— Так почему же механик положил на бак старые
доски? Доски, а не крышку?
Брови Николая резко сошлись. Рука крепче сжала
118
железный ключ. Не напился бы Ершов, ничего бы не
случилось. Прикрыл бы крышками баки. Ведь видел же,
что механик нализался. Сам вывел его из цеха. Сам ему
сказал: «Не бузи, тогда никто ничего не заметит». А тот
еще норовил драться. Все на заводе знают про слабость
Ершова к вину. И директор тоже. Знают, что пьет.
Знают и терпят, потому что Ершов может любую ма-
шину собрать, хоть самую сложную.
— Так, браток. Товарищ под мухой, водку на работе
хлещет, а мы—в сторонку. Не выдаем его. А доложил
бы Бирюкину или другим, что механик пьян — просле-
дили бы за баками.
— Не знал, что он баки не прикрыл, не знал, что
беда может случиться. Думал, пьян и всё тут. Что ж
мне... доносчиком быть? Как потом человеку в глаза
буду глядеть?
— Как?! — Директор привстал. — Вот это здорово!
Почему честный, трезвый человек должен стыдиться гля-
деть в глаза пьянчуге-преступнику? А как сам он теперь
будет нам смотреть в глаза? После такого-то несча-
стья? Об этом ты, друг, подумал? Тебе, выходит, стыд-
но, а ему — нет, не стыдно?
Дверь приоткрылась, и кто-то крикнул:
— Слесарь-студент! Николай! Беги на третью!
Гул машин заглушил голос.
Кончилась смена... Николай зашагал к проходной,
широко вдохнув холодный, ночной воздух. В цехе, не-
смотря на мощную вытяжную вентиляцию, всегда ед-
кий запах сероуглерода. Химия дает себя знать.
У заводских ворот — огромный квадрат из фанеры.
На нем нарисована гора рулонов тканей. А сверху над-
пись: «Нз суточного выпуска нашей продукции можно
изготовить 360 тысяч дамских платьев и 350 тысяч муж-
ских сорочек». Потребовались бы миллионы гусениц,
миллионы коконов, чтобы получить хотя бы треть того
количества искусственного шелкового полотна, которое
выдают цехи за день.
Завод — исполин-шелкопряд размещается в Таборной
слободке. Однако в пей и раньше жили не цыгане, а ры-
баки. Она тянулась деревянными домиками, чередовав-
шимися с пустырями. Возле спуска к реке стояли кир-
пичные трехэтажные солдатские казармы. Их-то и пере-
строили под завод. На фоне снега длинные корпуса
113
выделяются крупно, массивно. Светятся множеством
окон, точно ячейками огромных пчелиных сотов.
Держится ветреный ноябрь. Всполошилась к ночи
метель. Ни при какой погоде Николай не носил кашне,
и его шея, крепкая, молодая, была открыта даже в зим-
нюю стужу. Глянет на нее, оголенную, прохожий и вроде
самого мороз проберет: как только терпит парень?
До общежития верных тридцать минут пешего ходу.
«Тебе, выходит, стыдно, а ему — нет, не стыдно?» Слова
жгли, преследовали.
Три месяца проучился он без отрыва от производства,
и вдруг объявили: вечерний факультет сливается с днев-
ным. Одной стипендии маловато. А если подежурить две
ночи в неделю на заводе — в самый раз. Не устаешь, но
в голову порой приходит дикая мысль: бросить все да
махнуть туда, где оставил детство, где прыгал на реке по
льдинам; где химиком виделся не такой обыкновенный
человек, как Шеляденко, а задумчивый, круглолицый,
в парике — Ломоносов; где небо иное, намного выше, и
самолет в нем на виду, гудит слышнее, чем здесь, в го-
роде.
Свернул па Ильинскую — широкую, тихую улицу.
Хорош Ветрогорск! Прежде всего своими высокими
домами с лепными украшениями, костелом с заострен-
ными башенками. А разве плохи дома, возведенные на
рабочих окраинах? Красив он и естественной крутизной
берегов, протянувшихся вдоль полноводной реки. С нее
постоянно дует ветер. Летом разносит по улицам запах
свежей рыбы, зимой крутит колючей поземкой. Ветры,
бураны... Может, потому и назван этот город Ветрогор-
ском?
Зато в день приезда Ветрогорск встретил его совсем
другим: ни туман, ни дождь, в воздухе — молочная муть.
Внизу убегали рельсы в родные места, должно быть гу-
дели, если бы приложиться к ним ухом. Паровоз шел
медленно, почти полз. Но именно этот последний кило-
метр пути ощутимей отрывал его от той жизни, которую
и не представлял иной.
Возле общежития Техноложки длинный забор сплошь
уклеен объявлениями. Печатные и написанные от руки.
«Нужна няня...» «Меняю две смежные комнаты на две
врозь». «Продаются драповое пальто и фотоаппарат».
«Приглашаются на работу мотористы-рулевые, банка-
брошницы, бухгалтеры и счетоводы». «Продлен прием в
Машиностроительный институт».
Коридор общежития напоминает школьный. Комнаты
похожи одна на другую: вдоль стен — три-четыре крова-
ти, тумбочки, посредине стол, над ним лампочка на ро-
лике.
Остановился возле двери с цифрой «26». Кто-то пы-
тался перерисовать шестерку в восьмерку: 28-я — дев-
чачья, пусть поплутают.
Николай нажал ручку.
— Гарде королеве! — оглушил его возглас Бориски.
Игроки сидели в наброшенных на плечи пальто.
Николай залез под байковое одеяло, не снимая сви-
тера. Сбегать бы вниз к титану за кипятком? Неохота.
— Шах!.. Шах... а вот тебе и...! — Бориска стукнул
ладьей по доске. Довольный одержанной победой, подо-
шел и взрыхлил ладонями буйную шевелюру Нико-
лая. — Лопать хочешь?
— Нет.
— Молочка на заводе насосался?
— Да. И вам принес. Там, в кармане, бутылка. Бе-
рите.
А ты?
— Не хочу.
Ребята живут вполсыта. Молоко полагается на заво-
де только вредным цехам. Выносить за пределы запре-
щается. И хотя вахтерам был приказ не пропускать в
проходной с бутылками, многие все же выносят: с про-
дуктами туго — выдают по карточкам, — а дома семьи.
Отвернувшись к стене, Николай слышит звучные
глотки Бориски и жадное причмокивание тощего Кости.
В комнате всего-навсего трое: он и однокурсники
Костя Рязанов и Борис Клямкин. «Бориска из Могари-
ска! — утвердил свое прозвище Клямкин. — Звучит?»
В простенке кнопками приколот «устав» с пятью
пунктами:
«1. Уборка. Ежедневно выколачивать из консерв-
ной банки окурки. Стряхивать со стола все вчерашнее,
и покрывать его прочитанной всеми газетой. Подметать
пол: а) первая декада — Николай; б) вторая — Бориска;
в) третья — Костя.
2.	Снабжение: а) обеспечивать из титана кипят-
ком для бритья и чая (ежедневно)—Николай; б) выку-
121
пать продукты в ларьке (ежедневно) — Костя; в) сда-
вать белье в стирку (раз в две недели)—Бориска.
3.	Постели застилать — каждый сам свою.
4.	Завтракать — вместе.
5.	Девчонок в комнату не пускать (для всех обя-
зательно)».
...Свет потушен. Костю не слышно, а Бориска похра-
пывает: лежит на спине, и мощная грудь его заполняет
всю ширь кровати. Им и в голову не приходит, что слу-
чилось сегодня на заводе. «Тебе, выходит, стыдно, а
ему — нет, не стыдно?»
За окном покачивается фонарь. Зеленоватый свет его
падает в комнату. По стене движутся квадраты оконных
рам. Влево — вправо, влево — вправо... «Тебе, выходит,
стыдно, а ему...» Да провались пропадом этот пьяница
Ершов! Кто же все-таки виноват? Он или я? Спать,
нужно спать! Завтра рано на лекцию. Больше не буду
думать, не буду!
И снова черные квадраты окон немо движутся по
стене. Влево — вправо.
— Что ты ворочаешься? Спишь?
— Сплю.
— Врешь! — Закутавшись в одеяло, Бориска пере-
скочил к нему со своей кровати. — Что с тобой? Втю-
рился?
— Балда!
— Вот это ответ мужчины! — И тихо, чтобы не раз-
будить Костю, спросил: — Выкладывай, в чем дело?
Здоровяк, весь в завитушках черных волос, он ка-
зался бы очень грубым, если бы не было у него ласко-
вых, очень ласковых глаз.
— ЧП в моем цехе. — И Николай рассказал о Берез-
няковой.
— Может, выживет? — Проснувшись, Костя тоже
слушал, сидя в постели и обхватив руками острые ко-
лени. Трагедий Костя не любил ни в жизни, ни в искус-
стве. Потому предпочитал американские фильмы-бое-
вики с Мэри Пикфорд и Дугласом Фербенксом, либо
оперетту с обязательным поцелуем в конце. А то и цирк
Шапито или эстрадного трансформатора Валентина Ка-
вецкого.
Бориске передалось спокойствие Кости, и он ободря-
юще похлопал Николая по плечу:
122
— В самом деле, может выживет?
Лаской Бориска богат. Зато стипендии, «этих жал-
ких гелт» *, ему всегда не хватает. В далеком Мога-
риске у него мать и две сестренки. Нередко надевает он
старенький ватник и бежит гопник гопником на товар-
ную станцию выгружать из вагонов «сыпучие»: гравий,
известь... За это платят деньги и дают талоны на про-
дукты— дополнительный паек.
Бориска в семье самый старший. Отец его погиб в
дни Февральской революции, там же, в местечке Мога-
риске. Неужели вы, ребята, никогда не слышали, что
такое еврейское местечко? Это, знаете ли, три грязные,
кривые улочки. Одна церковь. Точно — церковь. Плюс
две синагоги. И толкучка — базар, где «коммерсанты»
торгуют пуговицами, расческами и сиДерами-молитвен-
никами. Коммерсантом называет себя там каждый за-
дрипанный еврей. Вы что ж, никогда не читали Шолом-
Алейхема?
Клямкин из рабфаковцев. Ему двадцать семь. Успел
отслужить в Красной Армии, вступить в партию.
Чтобы отвлечь товарища от тяжелых дум, рассказы-
вает:
— Помню дедушку с длинной бородой, в ермолке и
в талесе**. В шелковом талесе, хотя дома все ходили
в шмотках. «А-бе-бе-бе, а-бе-бе-бе», — молился дедушка,
прямой и высокий (я в него), и все раскачивался вперед
и назад, глядя непременно на восток. «А-бе-бе-бе...» Но
каким он становился низеньким, согнутым, когда мимо
проходил господин пристав!.. И вдруг—красные флаги.
Революция... Тогда мне было всего-навсего десять лет.
Но и я шагал со взрослыми. Потом все попрятались по
домам: ждали погрома. Потом с чердака бейшмедре-
ша *** стрелял пулемет. Откуда взялся в местечке
пулемет? Мать плакала: «Зачем твой папочка залез
туда? Что он хочет доказать? Что бедный еврей— чело-
век?» И вот тебе на: царя долой! Ты больше не жид.
Нет черты оседлости. Нет в учебных заведениях процент-
ной нормы для евреев. И нет вообще этой проклятой
девятьсот шестьдесят шестой статьи, как и нет всего
* Деньги (евр.).
** Молитвенное облачение (евр.).
*** Молитвенный дом (евр.).
128
Свода законов Российской империи. Ты гражданин, то-
варищ. Можешь ехать куда угодно, хоть в самый Петер-
бург, хоть в Москву. Жаль, что отец мой не дожил до
того доброго часа.
...Ночь напролет без сна. А фонарь за окном все ка-
чается и качается. «Тебе, выходит, стыдно, а ему — нет,
не стыдно?»
Глава II
В пятиугольной аудитории «В» стоит пулеметный
треск: хлопают крышки парт, взлетают и бьют по за-
тылкам бумажные голуби. Гул голосов, громкие вскри-
ки и визг студентов поднимаются к самому своду, к про-
резанным под самым потолком узеньким окнам.
Что было раньше в этом помещении? Церковь? Веет
чем-то старинным-старинным. На парте вырезано:
«Ляля + Миша = оо».
Крепкая рука схватила Николая за чуб, а по спине
дубасит кулак:
— Ты что ж это, сам затеял культпоход на «Фау-
ста» и сам же смылся?
Николай расцепил на своей голове чьи-то пальцы.
Обернулся:
— Нюрка!
Бледное, безбровое лицо Нюрки Кирпу что ком те-
ста— никакого выражения! В мужском пиджаке и сапо-
гах она неуклюжа, груба. А рядом смеется Наденька —
губешки крохотные, вредненькие. На щеках мошкарой
черные родинки; кружевной воротник, каблучки-стол-
бики. Нюрка и Наденька, — что связывает их? Но по-
стоянно шепчутся, постоянно вместе.
Тишина в аудитории устанавливается не сразу. Мо-
жет быть, потому, что вперемешку с немолодыми раб-
факовцами за партами сидят вчерашние школьники-
озорники. Профессор Малыгин, читающий курс неорга-
нической химии, имеет* свою методу преподавания:
втянув голову в плечи, он, едва появится в дверях, сра-
зу же на ходу что-то бубнит.
— Что он там говорит?
— Тише!
— Ни-ч-чего не разобрать!
Так, постепенно набирая мах, как жук перед поле-
124
том, профессор среди наступившей тишины начинает
лекцию.
Как ни блестяще читает Малыгин, Николая клонит
в‘сон. Ночные смены на заводе все же выматывают. Ча-
сов до двенадцати еще сносно, а дальше — начинает по-
щипывать веки, рот бесстыже растягивается в протяж-
ном сладком зевке. Семинары — те отвлекают суетой и
опытами. А вот лекции...
У окна сидит и держит карандаш над раскрытой тет-
радью Ичин Харло. Лицо ее смуглое, раскосые бурят-
ские глаза медленно скользят по аудитории. Кивнул ей.
Полные губы Ичин ответили застенчивой улыбкой. По-
казала пальцем в окно, на запорошенный снегом огром-
ный блин ипподрома: тренировка там только-только на-
чалась. Ему, сызмальства любившему лошадей, не ото-
рвать взгляда от разномастных рысаков — рыжих, бу-
ланых, серых, вороных и пятнистых. Тонконогие, гордые,
горячие, они нетерпеливо бьют копытом, вздрагивают
мускулистым крупом и трепетно к чему-то прислуши-
ваются.
На «Камчатке», погрузив щеки в ладони, дремлет Костя.
Болтушки — Нюра и Надя, глядя на него, хихикают.
Заложив палец в кармашек жилета, Малыгин про-
хаживается вдоль доски. В рокоте его голоса Николай
вдруг услышал свою фамилию и...
— Пожалуйте сюда.
Николай чертит мелом на доске формулы. В аудито-
рии холод, но он не чувствует его, взмылен не меньше
рысака.
— Назвался химиком — полезай в колбу: в ней най-
дешь ответ, — подразнивает профессор. — А ну, молодой
человек, подержите-ка эту колбу. Зажгите спиртовку.
Та-ак... Теперь подайте мне штатив с пробирками. По-
осторожней! Видите, кристаллики оседают? Это соль...
И кажется, что не о знаменитом покойном химике
Викторе Мейере, а о Малыгине говорилось: простую
реакцию он умел так мастерски обставить, будто с ре-
активами сам влезал в пробирку и копошился в ней
вместе со всеми молекулами.
В коридоре судорожно звякнул колокольчик: два
часа дня. Дверь аудитории рывком распахнулась. Юно-
ши, девчонки и студенты постарше — все бегут в столов-
ку. Рысью, вприпрыжку.
125
Общую тетрадь забыла! — кричит кто-то во все
горло.
— Разиня!
— Не забудьте, ребята, ровно в четыре заседание в
комитете комсомола.
Бориска нагоняет Николая:
— Обожди меня.
Возле студенческой столовой—длинный хвост. Костя
примазался к передним и уже сует свои талоны кас-
сирше:
— Суп-горох, треска. И еще биточки.
У раздаточного окошка стучат вилки и ножи. Костя
уминает за двоих — ест быстро, давясь непрожеванными
кусками. Рослый Бориска не столь алчен в еде, он пред-
почитает одежку, хотя одежки у него тоже нет. Зато
фантазии не обобраться.
— Куплю синий бостоновый костюмчик... галстук в
косую полоску, лаковые ботинки... Понравлюсь таким? —
оборачивается к болтушкам.
— Мещанство! — передернув плечами, отрезала без-
бровая Нюрка.
Наденька в ответ ни слова. Она в контрах с Бори-
ской. А раздружились они так. На курсе прошел слу-
шок, будто она втрескалась в Клямкина. Когда ему ска-
зали об этом, Бориска с самой что ни на есть серьезной
миной подошел к ней:
— Ты влюбилась в меня? Если — да, я не против,
идем в загс!
Ляпнул, конечно, просто так, для смеха: нелепо пред-
ставить их рядом — щеголиху и обтрепанного гиганта.
Надя действительно была влюблена. Но в том-то и
дело, что не в Бориску. Слезами, конечно, подушек не
обливала, ночи спала хорошо, худеть не худела — жила
сытнее многих других. В общежитии стены до половины
покрыты коричневой масляной краской, как ни прибе-
решься—казенно. А у родителей Наденьки отдельная
квартира, у нее даже своя комната. И одевается наряд-
но, все лучшее — на ней. Ассистенты навязывались в про-
вожатые, а опа, глупая, ни за что ни про что втреска-
лась в Николая.
Заметила его сразу после первой же лекции: защит-
ного цвета юнгштурмовский костюм, ремешок через пле-
чо—комсомолец. Стоял скучный у перил лестницы. Опа
126
заправила челку под красный беретик и с тех пор —
только об этом парне. Вся последняя страница ее общей
тетради исписана одним и тем же: «Николай», «Коля»,
«Коленька».
Потом его избрали старостой. Все голосовали «за»,
только она воздержалась. «Почему?» Ответила: «Я еще
не знаю, какой он — хороший или плохой». Так и занес-
ли в протокол: «Избран единогласно при одном воздер-
жавшемся». А Бориска Клямкин насмешливо спросил:
«Ты что, колхозному крестьянству не доверяешь?»
По сути, Николай делал то же, что и в школе: вел
учет посещаемости, снабжал товарищей учебными посо-
биями. Только здесь все они повзрослее, а то и вдвое
старше. В год его поступления в Химико-технологиче-
ский институт вместо четырехлетнего обучения ввели
пятый курс и трехбалльную систему оценок. При рас-
пределении стипендий стали учитывать не только обще-
ственную работу, ио и «академику» — успеваемость.
В актовом зале, над сценой, развернут оборотной сто-
роной рулон обоев. На нем красными буквами: «Растет,
ширится пролетарская культура. Да здравствует вторая
пятилетка! Стране нужны свои надежные специалисты.
Профессора! Преподаватели! Студенты! Боритесь за
лучшие показатели подготовки советских инженеров-хи-
миков».
Времени для домашней самостоятельной работы дают
теперь достаточно. Но заниматься он предпочитает от-
дельно. В небольшом читальном зале заводской техни-
ческой библиотеки, если открыт. Или в Центральной го-
родской библиотеке, где шум шагов и отодвигаемых
стульев поглощается ковровыми дорожками, где на всех
столах электрические лампочки с одинаковыми зелены-
ми колпачками, где отгоняются посторонние мысли. Впе-
реди затылки, затылки, затылки. На столе—раскрытая
книга. Пиши и думай. Думай и запоминай. И то, что
обычно не выучишь за неделю, здесь откладывалось в
голове за день-два.
Заводскую библиотеку закрыли на ремонт. В город-
ской— длиннущая очередь. К тому же ребята еще с ве-
чера канючили: «Не уноси тетради с лекциями... Го-
товься с нами в учебке».
В учебке общежития на стене трафаретка: «Соблю-
дай тишину!» Но где там! Все без зазрения совести
127
громко спорят, считая, что ничуточки не мешают друг
другу. Едва сосредоточишься, как кто-то затормошит:
— Объясни, почему...
Николай встревожен: чем больше занимаешься, тем
меньше оседает в мозгу. Как бы хорошо ни ответил,
всегда кажется — мог бы лучше.
— Притвора! — подзуживает Костя. — Тебе ли пани-
ковать!
На зачетах Костя торгуется, пререкается, даже если
неправ. Позавидуешь умеющим говорить, независимо от
того, какой глубины мысль и присутствует ли опа вообще.
Началась зимняя зачетная сессия.
Увидев Бориску в учебке с гантелями в руках, Ни-
колай рассердился:
— Провалишься — стипендию потеряешь!
Но тот невозмутимо ответил:
— Перед смертью не надышишься. Как и мускулов
в один день не нагонишь.
Его крепкая шея полого переходит в мощные плечи.
Учится он легко. Запихнет кусок хлеба в рот, жует и
смотрит в книгу. Вдруг ткнет в страницу: «Хорошо...
Хорошо сказал старик!» Все трудные понятия в учебни-
ках он усваивал так, словно сам вступал в полемику
с автором. Этой особенностью усложнял себе подготовку
к зачетам.
Первые испытания у первокурсников. В узком кори-
доре перед дверями кабинета профессора — пробка,
столпились студенты. Кто сидит на туго набитом порт-
феле, кто лихорадочно листает тетрадь, отыскивая в
записях забытое, а забыто, оказывается, немало.
Крохотуля Наденька прилипла к замочной скважине.
— Ну как там? Гоняет? — пристает к ней Костя Ря-
занов.
Ужели глазом услышишь, какие вопросы задает про-
фессор?
— Игнатьева! — вызывает по алфавиту ассистент.
Хорошо, у кого фамилия на «щ» — войдет в числе
последних, профессор к тому времени устанет — тоже
ведь человек; быстрее отпустит.
Нюра окаменела. Следующая она — Кирпу. В гла-
зах — ни единой мыслишки.
128
— Чего боишься? — подталкивает ее Бориска. — Иди,
поговоришь хоть с умным человеком.
Скрылась за дверью.
— Ну как? — спрашивает он, едва Кирпу вышла
обратно из кабинета. — Умный?
— Не вынесла такого впечатления.
— А отметку какую вынесла?
— «Тройку».
Николай стоит, прислонясь к стене. Ему завидуют:
сразу видать, не волнуется. А у него сердце как на ка-
челях: то замрет, то расправится. В голове — кутерьма.
Приняли его в институт без экзаменов. В том году ни-
кто их не сдавал. Тем более, командированные сельсо-
ветами. В школе был Дальтон-план, учились звеньями.
В звене было четверо: две девчонки и двое мальчишек.
Девочки занимались лучше, выручали. Бывало, напишут
сочинение — «пятерки» проставят всему звепу. Зато маль-
чишки «своих девчонок» спасали по физике и алгебре.
За две недели — четыре зачета. Худо, если прини-
мает доцент, — хочет выказать себя. Профессора добрее.
Спрашивают не так въедливо, проще ставят вопросы.
Правда, каждый в своей манере. Мартынов по органике,
например, вызывал студентов по двое: одного с конца
алфавита, другого с начала. Так что «середнячкам» по-
спокойней, присматриваются. Малыгин собирал всех гур-
том в аудитории. Выудит пальцем студента и давай го-
нять. Николай чуть не срезался у него: попытался вы-
вести формулу — не вышло, попробовал второй раз, тре-
тий... Малыгин посмеивался и всем своим видом давал
понять — ты-де все равно ни бельмеса не знаешь.
И вслух обронил:
— Да-а... химия не по вас. Вы, как я понимаю, по-
пали в институт по Панкиным заслугам.
Почему по «папкиным»? Положил было мелок, но
неожиданно заметил на доске «Fe2» — двухвалентное.
— Вы не ошиблись, профессор? — нерешительно
спросил. — Может, трехвалентное железо имели в
виду?
Малыгин вскинул глаза поверх серпастых очков:
— Да, да, конечно. Я допустил описку. Можете не
продолжать. Садитесь.
В аудитории — тишина. Потом с «Камчатки» вырвался
свист. Его подхватил еще более пронзительный с боко-
9 М. А. Гатчинский
129
вых рядов. Студенты поднялись с мест. Малыгин при-
хлопнул журнал и вышел в коридор.
«Треугольник» курса вызвали в деканат.
— Как вы допустили, староста?
— Что именно? — напружинился Николай.
— Такое буйство! На кого обрушились? На профес-
сора.
— А чем наши «папки» не угодили Малыгину?
Декан пригладил ладонью и без того гладко заче-
санные волосы. Как человек и коммунист он целиком
на стороне «бунтовщиков». Но как декан не может до-
пустить махаевского отношения к советскому профес-
сору, хотя и старой формации. Декан искал компромисс-
ного решения.
— Бесспорно, вы, ребята, правы. Но вести себя так
необузданно нельзя. Не дети! — Взглянул па рослого
парторга курса Клямкина.— Женихи, я сказал бы, если
не отцы семейства. Придется вам от имени курса при-
нести извинения Малыгину.
— Нам?.. Ему?.. — Бориска выпучил глаза. — Ни за
что! Он называет нас, бывших рабфаковцев, недоучками.
С какой стати реакционно настроенные господа препо-
дают в советских вузах?
— С какой стати? Эх ты, партийная голова! — озлил-
ся декан. — Понимаешь ли, что значит профессор Малы-
гин? Шестьдесят шесть научных трудов. Много ли у нас
пока специалистов, чтобы ими бросаться?
Уходя из деканата, Бориска не унимался:
— Интересно посмотреть на малыгипского папочку.
Определенно из «бывших».
Извиняться отказались.
Последний зачет — диамат. Юм — так прозвали до-
цента кафедры — басисто приглашал:
— Кто готов, шагай сюда!
Входили по двое, по трое и больше. Тех, кто плел
околесицу, — усаживал послушать ответы других, знаю-
щих. «Тройки» ставил с оговорками: «Под аванс, за ка-
никулы подтянитесь — снова побеседуем». Но и «пятер-
ками» зря не швырялся. Юма любили. Даже те, кто по-
лучал «под аванс», расплачивались сполна.
Вот наконец и все. Николай прячет матрикул в боко-
вой карман, и кажется, греет он грудь жарче летнего
солнца.
180
Бориска — круглый отличник. И хотя речь его с изъ-
янами, картавая, ответы — что надо, блестящие. Отста-
ющих на курсе семеро. В числе хвостистов Костя. Не на-
гонит за месяц — отчислят: «вечных студентов» нынче
не водится.
Экзамены позади. Возвращаются из Техноложки всей
группой. Сыплется снег — без устали, густо. Легкие хло-
пья играют на свету окон, за которыми угадывается чей-
то домашний уют. Сад отдыха под белым кружевным
шатром, без музыки, без запаха левкоев, без парочек в
укромных аллеях. Зима — время- студентов и школьни-
ков. Их голоса, их смех наполняют улицы. Каждый день
несет им новое. А впереди то будущее, из-за которого
сегодня радуют «пятерки» и так удручают «тройки».
День рождения Нади.
Бориска сорвал с головы своей ушанку и, смяв, за-
пустил ее вверх. Веселый, шальной, волосы на ветру кос-
матятся.
— Хорошо бы, ребята, отпраздновать! Пригла-
шаешь, Надя?
— Приглашаю.
— В складчину?
Студенческая складчина... А на какие шиши? Кто
чем отоварился: один колбасой, другой — маслом, а те,
кто проел талоны вперед, набрали у лоточницы ирисок.
В каждой руке по кульку. Так Николай оказался в чис-
ле шумных гостей Наденьки.
Отец виновницы торжества — низенький, с лицом ар-
хангела и, как ни странно, председатель какого-то проф-
союза, коммунист. А вот у мамаши весь вид сугубо бес-
партийный.
— Гости?! Студентики... Ах, батюшки! — Ушла она
в другую комнату, потом объявилась одетой не по-зим-
нему, в васильковое крепдешиновое платье.
Паркетный пол в Надиной комнате отливает глян-
цем. На этажерке розовые ракушки. Кроме студентов-
химиков в компании одна посторонняя — медичка Инна,
школьная подруга. Инна села за пианино с бронзовыми
подсвечниками и потрескавшимся от времени портретом
Моцарта. Крутанулась на винтовом стуле и, вырвав из
клавишей несколько аккордов, запела:
9*
131
Ах, эти черные глаза
Меня пленили.
Их позабыть не в силах я...
Голос переливчатый, с рокотком. Две вызолоченные
косы — короткие, тугие.
Внимание Инны что прибрежная волна: ударит и...
обратно. Задержалась взглядом на белой с синими го-
рошками косоворотке Николая. Под полуприкрытыми
веками — бедовые огоньки. Закружилась с Бориской.
Тонконогая, верткая.
Звонок. В передней шаги. В дверях — вертлявый тол-
стячок: выбритые до отказа щечки, острые складочки
брюк.
— Студенты? Очень приятно. Инженер Тюлькин,—
жмет руку Инны.
— Инженер Тюлькин, — жмет руку Кости.
— Инженер Тюлькин, — обходит всех по кругу, до
приторности довольный собой.
Пухлая ладошка инженера застряла в лапище Бо-
риски. Тряхнул ее раз, другой.
— Сапожник Клямкин!
Лицо Тюлькина скривилось от боли. Смех. Смеются
все. Даже смущенная Надя. Смеется, поглядывая на
других, и сам Тюлькин. Смеется мелко, с остановоч-
ками.
Выбираться из района холмов не просто. Трамваи
уже не ходят. Но даже в этих местах Ветрогорск осве-
щается щедро. Еще бы! Здесь закладывают металлурги-
ческий завод. Среди строительных лесов висят оголен-
ные лампочки. День и ночь — яркие вспышки электро-
сварки. Дробно стучат грохота. Грузовые машины что-то
сбрасывают, что-то увозят.
«Очевидно, и тут бывают жертвы», — мелькнуло у
Николая. Жизнь Березняковорг на волоске. То, что в
справочном бюро больницы ежедневно против ее фами-
лии проставлено «суточный пропуск», говорит о плохом.
Заводская комиссия основными виновниками считает
механика Ершова и сменного инженера Бирюкина.
— Березнякова? — переспросила Инна, когда он, не
зная почему, вдруг рассказал ей о ЧП. — Куда ее поме-
стили?
— В медицинский городок. В хирургический корпус.
132
— К профессору Горшкову? Хорошо, я узнаю о ней.
Позвоните мне завтра домой.
Тень от полей фетровой шляпки ложится на ее лицо.
Она рассказывает, что с детства занималась в хореогра-
фической студии. Но отец задразнил: «Век индустрии и
балет? Ногами ты работаешь хорошо, попробуй-ка го-
ловой». Задел за живое. Побоку туфли-пуанты, пышные
накрахмаленные юбочки полетели в сундук. Балерина —
и вдруг... врач. Не напрасно ли?
— По мне хоть лапти плести, если душа к тому тя-
нется,— ответил Николай. — А балет... — Чуть припод-
нял ее за локти и тут же опустил. — Балет, Инна, это же
здорово!
Голоса студентов бесцеремонно будят ночь. Прибли-
жаясь к фонарю, две тени — короткая и длинная — ухо-
дят назад. На свету сливаются, потом снова убегают.
Инна, смеясь, топчет ногами его тень. Ее звонкий голос
перекрывает голоса остальных.
Проводил до самой парадной.
— Вот моя деревня, вот мой дом родной, — пропела,
протянув руку в варежке. — Так позвоните мне насчет
Березняковой? Только вечером, попозже. Телефон но-
мер... Имя знаете, а фамилия — Зборовская.
Инна Зборовская?..
Она все подробно узнала. Но он не позвонил. Неза-
чем: Березнякова скончалась. И все же дважды подхо-
дил к деревянному аппарату, висевшему в коридоре об-
щежития. Вертел ручку, прикладывал к уху мембрану,
называл телефонистке номер и... малодушно вешал
трубку.
Глава III
Под ногами хлюпает снег. Жеваный и грязный, не-
смотря на февраль. Дворники чертыхаются: то ли лопа-
ту брать, то ли метлу. Липкие крупинки тают на лице,
затекают за ворот.
Николай поднял воротник. На улице серо. Мостовая
изрыта — прокладывают водопровод: кучи земли со
снегом чернеют, как комья мака, пересыпанного сахар-
ным песком.
133
Медицинский городок, что вширь, что вглубь, — на
квартал. Две студентки в белых халатах идут по очи-
щенной асфальтовой дорожке. Идут в обнимку под од-
ним пальто и напевают что-то бойкое, частушечное.
«Кадры людей, охраняющих здоровье страны». Так ска-
зал о медиках Горький. «Сюда, в медицинский, ни за
что бы учиться не пошел, — подумал Николай. — Сейчас
инженеры нужны. Химия—вот оно, настоящее».
Мимо пробежала женщина в белом халате с круг-
лым зеркальцем на лбу. Остановил ее:
— Корпус факультетской терапии, где он?
Нет, теперь уже не к Березняковой держал путь Ни-
колай. Перед дверью из толстого стекла на миг заколе-
бался, потом решительно нажал на нее плечом.
Просторный вестибюль. Пол каменный, узорчатый.
Слева — гардероб.
За барьером старушка, в шерстяной косынке и тоже
в белом халате. Возле, на тумбочке, клубится стакан
горячего чая.
— Тебе куда?
— К профессору... — Чеканя каждый слог, назвал его
имя, отчество, фамилию.
Широкая, пологая лестница. Чем выше, тем больше
замедляет шаги. Трусит? Чепуха. Блестят, слишком бле-
стят его русские!сапоги. Вынул из кармана брюк круг-
ленькое зеркальце, пригнулся, пытаясь втиснуть в него
лицо: черные волосы взъерошены, ни одна гребенка не
берет их. Не волосы — войлок!
На широких дверях — надпись: «Зал имени В. И. Ле-
нина». Мысли снуют зигзагами. Вспомнился школьный
спектакль. Выступала «синяя блуза» — старшеклассники.
Малыши заняли места ближе к сцене. Сидя во втором
ряду, он смотрел во все глаза на сложные гимнастиче-
ские пирамиды. Внезапно занавес опустился. Вышел ди-
ректор школы и коротко объявил: «Умер Ильич... Вла-
димир Ильич Ленин!» Лампочки в зале гасли одна за
другой. Родители и учителя поторапливали учеников к
выходу.
Без Ленина уже девять лет...
За столиком — старшая сестра. Черные, строгие бро-
ви. Колоколом косынка.
— Тише, товарищ! К профессору? Неужели до зав-
тра нельзя отложить? — Просунула голову в кабинет:*-
184
Тут к вам еще один студент. Настойчиво добивается.
Можно?
За дверью мерные шаги.
Вот он: в бородке серебряные нити, на висках излу-
чинки бугреватых жилок. Лысеет со лба, потому лицо
кажется длинным. Но вовсе не стар.
Незнакомый человек, которого увидел впервые, при-
обнял и повел его за собой. Николай следовал за ним
послушно, стараясь не стучать сапогами.
В глубине кабинета трое студентов. Под мышкой у
каждого пачка тетрадей.
— Итак, договорились, — заключает прерванный раз-
говор профессор. — За успеваемость отныне вместе со
мной отвечает треугольник курса. С бригадным мето-
дом, к счастью, покончено. Каждый должен работать
сам — с книгой. Ничего, ничего, привыкнете. Кстати, не
забудьте: на той неделе заседание СНО...
Ушли. Может, и ему драпануть за ними? Найти пред-
лог и... фыоить. Шкафы... Книги. Папки с рукописями.
Трубкой свернутые таблицы. Кожаный диван, прикры-
тый белой простыней. Сбоку от окна — бронзовая
скульптура: человек в докторском халате приник ухом
к груди полунагого подростка.
Профессор указал на стул, а сам сел за письменный
стол:
— Слушаю. Что у вас?
Так начался их разговор. Обыкновенный, деловой.
А он-то, идя сюда, все думал и думал, какое первое
слово произнесет этот человек?
Из окна глухо доносятся гудки автомашин, грохот
проезжающих трамваев. На улице через дорогу — крас-
ный особняк: широкие ступени, по бокам высеченные
из камня два серых льва, широкогривых, с цепями в
зубах.
— Что вы сказали? — переспрашивает профессор,
одновременно читая отпечатанные на пишущей машинке
листы.
— Я?.. Ничего. То есть я...
Профессор поднимает голову и видит: черные вихры,
густые, с изломом, брови и голубые... голубые глаза.
— Ты?.. — Профессор отодвигает свое кресло.
Они сидят друг против друга. Их колени почти со-
прикасаются. Вот он, отец, которого не было у него
135
никогда, которого мать приучала не хулить, даже когда
мальчишки дразнили ублюдком.
Сгущаются сумерки. Стрелка стенных часов продол-
жает привычный круговорот.
— Вот ты какой... взрослый.
— А вы... на фотографии у вас такущая шевелюра!
— Да, да, была. Рассказывай, рассказывай: как там
в Комаровке? Впрочем, не сейчас, потом, дома. Идем.
Никаких отговорок!
Снова вестибюль. Снова гардеробщица.
— Долгонько он засиделся у вас, Сергей Сергеевич.
— Отгадай, Фенюшка, кто этот молодой человек?
— Чего ж гадать, известно: студент.
— Сын.
— Сын?
— Да. Мой старший сын.
Зборовский шагает молча, крепко держа локоть сво-
его юного спутника. Прошли широкую улицу — Липовую
аллею. Безлистые липки. Их посадили весной, когда пыл
озеленения охватил многие города.
Круглая площадь. Бывшие барские особняки засе-
лены рабочим людом. От площади — радиусами четыре
улицы. На ближней пролегает трамвайная линия. В ва-
гоне профессор поглядывает на выпуклый лоб, на сме-
лый размах широких бровей: сколько таких пареньков,
городских и необструганных сельских, прошло через его
руки. Он сживался с ними, как с родными. А этот? Род-
ной и непонятный... не окажется ли чужим?
Пока ехали, в городе зажглись вечерние огни. Часы
«пик»: ушанки, платки, широкополые шляпы, береты —
людской поток движется по панели.
Николай досадовал: и дернуло же затеять всю эту
антимонию? Зачем поплелся к нему?
— Может, неудобно мне с вами... а? — пытался оты-
скать лазейку для бегства.
— Неудобно?.. — Зборовский поймал себя на мысли:
переспросил намеренно, чтобы затянуть ответ.
На каждой площадке Николай машинально прочиты-
вал фамилии жильцов, заглядывал в цветные стекла
окон: каменный колодец двора представлялся то в крас-
ном пожарище., то солнечно-желтым, то зеленым. Ряды
136
металлических кнопок на черной обивке двери. Сколько
добротных портфелей можно понаделать из такой
кожи.
Беленькая пуговка, придавленная пальцем профессо-
ра, в горланисто прозвенела. Лязгнула сброшенная це-
почка. Щелкнул замок. На пороге... Инна.
— Папка, папочка, ноги вытри: полотер был.
«Папка... папочка...» Снова заползает в душу что-то
похожее на робость.
— Проходи, дружище.
Инна удивлена: почему они вместе, этот — в косово-
ротке, и отец? Никак в медицинский перемахнул? Но
первокурсники на дом к профессору не заглядывают, уж
если приходят, так с четвертого или пятого. Должно
быть, он к ней шел и на лестнице столкнулся с отцом?
Чудила! Обещал звонить—пе звонил. А тут ввалился.
И отец какой-то суетливый.
— Позови, Инночка, маму. А мы сначала зайдем ко
мне в кабинет.
На широкой тахте сидеть слишком низко, ног некуда
девать. Николай поднял с пола клубок серой шерсти и
положил возле себя. Рыжий — чудовище с крючкова-
тыми когтями — зло царапнул его руку: зачем отобрал
забаву? С минуту мрачно наблюдал, как поведет себя
дальше незнакомый человек, ио, убедившись в его лояль-
ности, вильнул хвостом, неслышно ступая, отошел и
уселся в дальнем углу.
— Вера Павловна. Моя... — Зборовский раскрыл
портфель, вынул книгу, сунул ее обратно и скороговор-
кой продолжал: — Ну, в общем, Верочка, знакомься: это
Николай... Ты о нем знаешь. Полгода, безобразник, в
Ветрогорске и только сегодня объявился. Учится в Тех-
нологическом.
Вера Павловна всем своим видом как бы успокаи-
вала мужа: не волнуйся, Сергей, я, мол, женщина пере-
довая, смотри, никаких семейных сцен не учиняю.
— Рада познакомиться. — Белые волосы — плойкой,
будто только что из-под горячих щипцов.
Рада? Будто?
— Когда молодой человек здоровается с дамой, по-
ложено вставать. — Небольшая рука сжала его пальцы
и потянула вверх. Другой бесцеремонно провела по его’
заросшей шее: — И подстричься не мешает.
137
Перевоспитывает, отметил про себя Николай. Но
вспомнил наказ матери — быть терпимей к отцу и к той...
этой. Не винить людей, которых ему «теперешним умом»
не понять. Мать писала: зайди к отцу, а дальше — как
хочешь. Почему так устроено женское сердце: прощает
самое непрощаемое? Почему, имея основания ненави-
деть, она сохранила к нему уважение? Профессор Збо-
ровский... Подумаешь! Кто такой Зборовский? Личность,
бросившая свою семью.
— Ты не обращай внимания, Николай, на всякие ме-
лочи здесь. Держи себя как умеешь, говори о чем хо-
чется. Главное, знай — ты дома, ты тут такой же,—
Сергей Сергеевич кивнул головой в сторону двери,—
как и они. Мой.
В квартире профессора все профессорское. Тяжелые
зеленые портьеры и в топ им такая же обивка мебели.
Хрусталь. Салфетки. Надушенная жена, не работающая,
домашняя, с которой не знаешь, как и о чем говорить.
«Ты тут такой же, как и они... Мой». А попробуй-ка, как
Петь-Петух, всей пятерней взять орехи из вазы? Допу-
стим, промолчат, но про себя обзовут: мужик, колхозник.
Сергей Сергеевич сделал несколько ленивых глотков.
Как пи голоден, ограничивается по вечерам лишь чаш-
кой горячего кофе. Мысли его мотыляли далеко, и то,
что происходило за столом, воспринималось туманно.
— Тебе, Сергей, из горсовета звонили. Фамилию за-
была,— сказала Вера Павловна.
- Да?
— Журналы принесли — «Клиническую медицину» и
«Терапевтический архив».
— Да?
Неболтливый от природы, Николай сидел за огром-
ным квадратом обеденного стола, отделываясь одно-
сложными ответами. Как ни заставлял себя держаться
проще, напряженность ни на минуту не покидала. Ни-
когда не быть ему в этом доме своим. Что спутанная ло-
шадь: прыг-прыг, а связан. Отколол ложечкой — не вил-
кой— кусок котлеты. Поймал на себе пытливый взгляд
Веры Павловны: внебрачное чадо, посторонний, непро-
шеный. С какой стати в.давние времена молодости ее
муж спутался с мужичкой? И против собственной, во-
преки материнской воле, Николай ощутил прилив не-
приязни ко всем домочадцам человека, который признал
138
себя его отцом. Отец?.. Какой он мне отец? А голос из
Комаровым шептал: «Колька, ты с ума сошел! Ты же
его кровный сын».
Шестилетний Петь-Петух, глядя на широкие плечи
гостя, пристает:
— В футбол играешь?
— Играю.
— Ав лапту?.. А плавать умеешь?..
Под глазом у Петуха синяк.
— Посмотри, — жалуется Вера Павловна мужу.—
Опять во дворе мальчишки... Прибежал, бедненький,
весь в слезах. Сходи в жакт.
— Не беда, все ребята такими растут.
Вера Павловна надулась:
— Если я даже не права, ты об этом не при детях
должен... — А сама говорит при них же, не замечая зло-
козненной усмешечки Петуха.
В длинном платье Инна кажется тоньше и чуть
взрослее.
— Куда вырядилась? — окинул ее взглядом отец.
— С братиком знакомиться, — объяснил Петь-Петух.
...Дом уснул. В кабинете розоватыми глазами смот-
рит сова-ночничок. Сергей Сергеевич прикрыл газетой
колпак лампы. Но как-то сегодня не работается. В пле-
теной корзинке все больше и больше комочков смятой
бумаги.
Прошлое — он ушел от него. Прошлое — оно снова
явилось к нему. Сыновья. Один за стеной в спальной
комнате, белокурый, совсем на него не похожий, весь
в Верочку. Второй — никогда под одной крышей с ним
не живший, даже с фамилией другой — Колосов, — все
унаследовал: и рост, и черные волосы, и выпуклый лоб,
и такие же, как у него самого, густые брови; и зубы —
с расгцелинкой посредине. Упрятав голову под одеяло,
Николай спит сейчас здесь, на диване. Широко разме-
тался, свесив до пола руку. «Незаконнорожденный». Как
случилось, что оставил ее с ребенком в глухом Нижне-
батуринске? Одну. В такую трудную для нее пору.
Эхо далекого времени.
Балканы. Фронт. Кошмар, именуемый «война». Ми-
ровая война. Бессонные ночи. Убитые, раненые. Солдаты,
189
сходившие с ума. Потом плен. На итальянской земле
немало русских. Они надрываются в шахтах, проклады-
вают тоннели. А из России просачиваются слухи о рево-
люции. Убрали царя. Тысячи людей ринулись с чужби-
ны обратно на родину. По сутолочным, торным дорогам.
Так и он, военный врач Зборовский, прибыл из Италии
в Австрию. Русские солдаты бесчинствуют. Срывают
кокарды. Убивают офицеров. Называют себя большеви-
ками. «Долой старый, прогнивший мир!» Зачем и какая
она, революция, — толком не понять.
Домой, домой! Шагают пешком. Цепляются ко всему,
что имеет колеса. Домой! По галицийским перевалам,
горным проходам, холмам, равнинам, вдоль рек; в Вен-
грию и Польшу поезда не ходят.
Издерганный, обтрепанный, жалкий, как юродивый
Пронька («На небе был?..»), вернулся он в Петербург.
Следовало бы, не задерживаясь, ехать дальше, к ней,
в Нижнебатуринск. Обязательно туда, к Даше! А он на-
думал высадиться... На перроне вокзала все двигалось,
шумело, грохотало. В залах ожидания, как в теплуш-
ках: на полу вповалку ноги, руки, мешки, головы в бу-
деновках и в платках, ребячьи чумазые мордашки. Все
сонное, усталое.
Петербурга не узнать. Петербурга не стало — есть
Петроград. Опустели улицы. На торцовом Невском су-
гробы. Где же они, питерские дворники? С метлами,
с бляхами на фартуках? Где ж они, степенные бородачи,
здоровенные и медлительные, куда подевались?
Дикая Россия, что ты наделала?! Мороз. Рваная ши-
нелишка. Береги, товарищ, уши, пошевеливайся. Голод.
Но, говорят, на Николаевском вокзале продуктов ско-
пилось десятки вагонов. Достопочтенных буржуа моби-
лизуют на выгрузку. Национализированы Черниговские
холодильники и склады Растеряева. Объявлено: для до-
мов, не имеющих электрического освещения, отпускают
керосин; норма — фунт на месяц. Пролетарии получают
мебель, реквизированную в барских особняках. В сквере
на Манежной сняли памятник Николаю Николаевичу.
Больнице при Крестовоздвиженской общине сестер ми-
лосердия присвоено имя Чудновского, борца за рабоче-
крестьянское освобождение...
А в доме на Знаменской все незыблемо. Будто не
было жестокой войны и революции. Впрочем, в парад-
140
ной вдребезги разбито зеркало. Заплевана лестница.
Исчез благообразный швейцар. Но в комнатах те же
бра, та же кушетка и картины — «Всадница», «Боярыня
Морозова», «Ундина». Те же фикусы в громоздких, стя-
нутых обручами, кадках. И даже прежняя прислуга...
Дашка.
Мать сгорбатилась, напугана, говорит сиповато:
«Я, Сереженька, я сберегала все это. Тут и дни коро-
тала, тут и перебивалась. Отца твоего еще год назад
похоронила. Он с теперешними, красными связался.
К дому интереса у него не было никакого, все в Смоль-
ном или в разъездах пропадал. Кто-то зачем-то заманил
его на остров Голодай. И там, за деревянным ларьком,
убил. Говорят — эсеры... Трогать меня сейчас не тро-
гают, но в крайнюю комнату двоих по ордеру вселили:
мужа и жену, — нам не мешают».
Портрет отца в траурной вуали. Глубокие выемы ча
висках, глаза добрые, лицо весельчака. «Красный». Вот
она, опасная «игра в политику».
— Ты еще не ложился, Сергей? — услышал приглу-
шенный голос жены.
Дверь снова прикрылась.
...Тогда она, Верочка, появилась на пороге их квар-
тиры в каракулевой шапочке. Снежная пыль в волосах.
В руке баул для продуктов. Еще больше похорошела.
Молоденькая вдова. У нее уже была дочь, Инночка.
Но... он знал Веру девочкой, такой она осталась для него
навсегда.
Старое захватило, понесло. Стрелка была переведе-
на не на тот путь. Он стал мужем и отчимом. И жизнь
покатилась по новым рельсам. А где-то — станционный
тупик. Некараемый законом поступок. Бесчеловечный,
подлый. Что виной тому? Слабодушие? Или ошибка?
В Комаровке ли была ошибка? Или с Верочкой?
Фотография Валентина, ее мужа, хранилась среди
других в толстом альбоме из голубого плюша. Спесивое
лицо офицера, водянистые глаза. Он не считал себя
красным, он был белым, очень белым. Вспоминает ли
о нем Верочка? Об этом не спрашивал.
Ш
Семья. Теперь уже «законная». Да, они были счаст-
ливы. Оба были как-то истерично счастливы. Уверяли
в том друг друга и посторонних. Будто боялись, что
кто-то усомнится в их искренности. Шустрая малышка
Инночка пальчиками вцеплялась в его уши. Она уже
проявляла не мамин, а другой — свой характер. Потом,
спустя много времени, появился Петь-Петух, проказник,
баловень семьи. А где-то в захолустной деревеньке оста-
валась Даша. Подрастал «безотний» сын. Россия, во
имя и для спасения которой миллионы солдат кормили
в окопах вшей, та Россия — так случилось — без жало-
сти отвернулась от «похотня». А сам ты, доктор Зборов-
ский? Думал ли ты, что по волчьим законам страны
твое дитя могло стать горемыкой? Думал ли ты об этом
тогда?
Вспомнилась Андреянова горница. «Калякают, су-
дачат, жалеют меня, а ище грамотные». Вспомнилось
Шумшино: «Бедность. Сколько ребеночков мрет!» Ли-
вень, подпасок, пораженный молнией: «Родненький ты
мой, да очнись же!..» Вспомнил ночь, белый бисер чере-
мухи в расплетенных косах.
Николай дышит глубоко, спокойно. Может, во сне
видит мать... Дашу. Дашин и его сын...
В парк проехал последний трамвай. Напротив, по ту
сторону улицы, в окне погас свет. Там тоже всегда до-
поздна работает человек. В майке, мускулистый, с гу-
стым ершиком волос. Склонившись над тисками, что-то
пилит да пилит. Смерит линеечкой деталь и снова, тру-
дяга, пошел пилить. Их перекуры иногда совпадают. Ле-
том, бывало, станут у раскрытых окон один против дру-
гого и дымят. И если гаснет свет в окне на той стороне,
не работается на этой. «Та сторона» да «эта сторона» —
словно в Нижнебатуринске.
Настольная лампа горячит лицо. Отодвинул ее. Гово-
рят, профессором легко быть — трудно стать профессо-
ром. Нет, ко многому приучил он себя. К тому, чтобы
работать по шестнадцать — семнадцать часов в сутки.
Если за стеной музыка и смех — не отвлекаться. К тому,
чтобы ночь превращалась в день — в ее тиши легче со-
средоточиться. Не просто далась эта способность отре-
шаться от окружающего, от будораживших мыслей.
Зато как она выручает!
142
Глава IV
Трагедия Гали Березняковой на заводе искусствен-
ного волокна стала предметом обсуждения в городском
комитете партии.
Немало резких слов довелось услышать директору.
Цеховой механик Ершов получил два года тюрьмы.
Сменный инженер Бирюкин — за ослабление контроля —
год условно. А Шеляденко, без году неделя совмещав-
ший обязанности начальника штапельного цеха, прика-
зом по заводу — выговор. В частном определении суд
отметил, что на предприятии пренебрегают охраной
труда.
Так иногда бывает — все идет спокойно, привычно,
пока гром не грянет. В горкоме решили: замыслы вто-
рой пятилетки с ее высокой механизацией труда тре-
буют строгого пересмотра техники безопасности на ка-
ждом заводе, предприятии Ветрогорска, в каждом цехе,
на каждом рабочем месте.
Из механического цеха спешно доставили специально
изготовленные металлические крышки для баков. Од-
нако несчастье остается несчастьем. Березнякову не вер-
нешь.
Шеляденко сгущал свою провинность:
— Як що цех пид моим руководством проштрафыв-
ся, выходыть в отвити один я. — И косо прочерченный
на лбу его от виска к брови зубчатый шрам казался
вдавленным глубже. Шрам этот — оттиск пережитого.
Шеляденко с охотой, бывало, рассказывал про сабельный
удар, полученный от «самого батьки Нестора Махно...
Була заварушка. А уж мы тоди пид Гуляй-полем пока-
зали ему кузькину мать...» Разговаривая с рабочим
классом, начальник цеха в подборе слов не стеснялся.
В Ветрогорск Шеляденко попал случайно — коман-
дирован был вместе с группой рабочих и итээровцев для
наладки производства искусственного волокна. Его нау-
ка— всего лишь трехмесячные курсы мастеров, и то не
здесь, а в одном из подмосковных городов, где годом
раньше пустили родственный этому завод. Степан Пет-
рович прибыл оттуда знатоком новой технологии. Об-
учал других, конечно, не теории, а показом на рабочих!
местах. Мечтал, что пробудет в Ветрогорске недолго.
Пустит первые машины и махнет к себе на Украину!
143
«Да дивчина чертова окрутила». Дальше этого города,
заявила, никуда не тронусь, тут родилась, тутошними
и дети наши будут. «А ось дитэй-то и нэма».
Если ночью на заводе случалось что-либо аварийное,
никто не считал зазорным поднять Степана с постели.
И он безотказно бежал в цех, летом — чуть ли не босым,
зимой — в наспех наброшенном ватнике. Хорошо, что
квартира неподалеку.
Шутил ли, сердился ли Степан Шеляденко, имел при-
вычку называть своего собеседника «голуба». Незави-
симо от возраста и ранга. Вплоть до директора завода
и начальства из главка.
— Ты у мэнэ, голуба, тут шуры-муры с парнями не
смий! — грозил он фильерщице Нюсе на правах стар-
шего, хотя самому давно ли перевалило за тридцать.
А озорной Нюське Вишне все нипочем. Как завидит Ни-
колая, так обязательно потешается:
— Эх, де-воч-ки, мне бы этанького в мужевья!.. Чер-
но-бро-вень-кого... голу-богла-зень-кого... — Каждый слог
выговаривает старательно.
Сначала чурался ее, насмешницы, черноволосой, со
скуластым лицом и слегка приплюснутым носом. За вер-
сту обходил. И чего обижался? Шутит ведь.
Ко многому привык Николай. Привык к Шеляденко,
к его смачным вздрючкам провинившихся: вскипит, себя
забыв, хоть намордник ему надевай. А скажешь:
— Нехорошо ругаетесь!
— Я ругаюсь? — Расстроится. И впрямь не замечал
за собой такого грешка. Потом засмеется и, обретя обыч-
ный голос, ответит: — Выкричишься и вроде лэгше ра-
бота идэ.
Привык Николай и к убийственно путаной речи
его — полуукраинской, полурусской. И к слабости Ше-
ляденко «до машин». Похлопает по ребру прядильной,
точно по кобыльей шее, причмокнет:
— Добра механика!
Трепетную почтительность испытывал Шеляденко и
к телефону. Услышит звонок — выждет, пока снова раз-
дастся, и тогда лишь снимет трубку, приложит ее к уху,
торжественно отзовется:
— Вас слухае уважаемый Степан Петрович Шеля-
денко.
144
Телефонные распоряжения всегда почему-то считал
самыми срочными:
— Чуете, хлопцы? Щоб живо! Приказано по теле-
фону!
Зная эту слабую струнку, из заводоуправления часто
злоупотребляли указаниями начальнику прядильного
цеха, — не устными, не письменными, а именно телефон-
ными.
К Николаю относился не зло. Но считал обязатель-
ным давать понять, что он-де, Шеляденко, тоже кое-чего
в химии кумекает:
— Що правда, то правда: в вузах я иэ був, но дило
свое знаю. Так що в оба на мэнэ гляди: практика тоби
в химии, голуба!
Да, ко многому привык Николай. Примелькались за-
копченные фасады, заборы; озеро, рассеченное плотиной,
в которое спускают очищенные сточные воды; толчея на
автобусной остановке в часы смены. Постепенно, глубо-
ко и прочно, врастал он в жизнь прядильного цеха. За-
вод стал учебной базой института. Кафедра искусствен-
ного волокна была создана всего лишь три года назад.
Начиная с третьего курса студенты должны были зна-
комиться в цехах с технологией приготовления и пря-
дения вискозы. Потому и получилось так, что Николай
свою практику действительно начал значительно раньше
других.
Увлеченно следил он, как по многочисленным трубам
прядильных машин шла вискоза.. Желтовато-бурой жид-
костью проступала она через не видимые глазу отвер-
стия фильер. С каждым метром жгут, утолщаясь, обра-
стал новыми нитями. Затем показывались островки уди-
вительно белого, как иней, шелковистого волокна.
И хотя на рабочих местах возникали всякие неполадки,
хотя слесаря-студента иной раз тормошили по пустякам,
новизна впечатлений сменялась чувством восторга перед
тем, что делали рабочие руки.
После события с Березняковой Степан Петрович по-
терял улыбку, притих. Дома гитара в его руках скорбе-
ла, стонала. Прежде под крепкими пальцами струны
звучали празднично, раскатисто. И если б не знать, что
он один, казалось бы—играет десяток гитаристов.
Когда с заводского двора вывезли последнюю машину
почерневшего снега, когда из высоченных труб густые
10 М. А. Гатчинский
145
клубы дыма заискрились в лучах весеннего солнца, Ше-
ляденко пришел в цех весь какой-то умильный. В новой
светлой паре, в рубахе с вышитой грудкой.
— Ты что прилизан, точно с причастия? — перехва-
тил его у развилки дорожек Груздев. Одна вела к пря-
дильному корпусу, другая — в химический.
— А може и справди причащався?
В церковь, понятно, Шеляденко не ходил, винца и
просвирки не отведывал, к святым таинствам не приоб-
щался. Но то тяжелое, что давило его с тех пор, как
ушла Березнякова, — он всегда говорил о ней «ушла»,
а не «умерла», — растворилось. Долгое время держал он
ответ перед своей совестью: формально не виновен в ее
гибели, но, если разобраться... Ответ должен нести за
двоих: ведь в детском доме ее Светланка — сиротка.
Вначале смутно, потом все настойчивее стала одолевать
неотступная мысль: а что, если б удочерить? Сходил
в исполком — одобрили. И вот он — отец. В доме хоть и
стало хлопотней, появилась маленькая, девочка. Глаза-
стенькая — вылитая Березнякова.
— Решили мы с жинкой взять соби сиротку, — поде-
лился он с Груздевым. — Худо-бидно, зумием Свэточку
в люды вывести. Жинка, правда, трошки струхнула:
«Чужая, она чужой и будет. Может, в детдоме ей луч-
ше?» Може... Алэ роднее в семье. Вырастэ, а там як за-
хоче, нэ будэмо прикидатыся мамами да папами, як е
розкажемо ий всэ.
Глядя на Шеляденко, длинноногого, угловатого, Ни-
колай пытался представить его с девчуркой на коленях.
Чужой ребенок стал родным. А мне родной отец — что
есть он, что нет. Отец. Имя его знает в Ветрогорске
каждый. И все-таки...
Не все в жизни укладывается в стандартные рамки.
Их отношения — отца и сына — оставались необычными.
Встретились они не после разлуки, встретились даже не
зная друг друга. По крови родные... Но слишком долго
Николай воспитывался на материнской, только материн-
ской ласке. Сколько помнил себя — всегда помнил толь-
ко мать. У сверстников водились сестры, братья, родные
и двоюродные, всякие дядьки, тетки — в общем, родня.
Всех их ему заменяла она — мать. В порыве ссоры, когда
комаровские ребятишки, случалось, обзывали его ублюд-
ком, даже тогда' мать оставалась для него неприкосно-
146
венно чистой. Выйдет она, услышав мерзкое слово, по-
ложит па его вспотевшие вихры свою теплую руку и
грустно, строго посмотрит на ребят. Да так посмотрит,
что глупому языку не шевельнуться. «Дарь Платонна,
Дарь Платонна, — ластились самые забиячливые,—
можно к тебе в избу?» И если, запомнив зло, он взду-
мает кого не впустить, мать остановит: «Слово у кого
сорвалось зря, глупость, а ты и рад человека в звериную
шкуру упрятать?» Не только ребята — самые сварливые
бабы Дарьей:мудрой прозвали ее. Вот какая у него
мать! И всеми своими чувствами он, деревенский пар-
нишка, не принимал отца, который ничем не проявил
себя в его жизни. Зато тот донимал:
— Прошу тебя не чуждаться. Живи у меня. Не воз-
ражай. Пойми наконец: ты мне сын, такой же, как
Даше... Дарье Платоновне.
— Нет, не такой же!
Во взгляде исподлобья — Дашина гордыня, Дашино
стремление охранять собственную независимость. Так и
она в свое время отвергла его попытки помочь: па про-
тяжении многих лет неизменно возвращала деньги об-
ратно— сначала в Петроград — Ленинград, потом в
Ветрогорск...
И теперь Николай продолжал считать, что дом его,
само собой, не на Александровской, а в общежитии той
самой Техноложки, которая дает ему стипендию, обра-
зование и все, что у него есть.
Тем не менее он бывал у Зборовских. Почему бы-
вал? Чувство долга? Вряд ли. Почему же парень, вырос-
ший в глухомани, в крестьянской избе, повадился в этот
дом с чуждым ему укладом? В четырехкомнатную про-
фессорскую квартиру, наполненную всяким ненужным
древним барахлом: оленьими рогами, сервизами с кро-
хотными чашечками, из которых пей — не напьешься,
которых никогда никому не подают. Неужели приходил
ради Инны, которой он и не брат, а так... сбоку припе-
ка? Сбоку... Потому, видно, и называется побочным
братом?
В город заглянул июнь — первыми солнцепеками и
редкими дождями. Воздух пахнет чем-то сладким, кон-
дитерским. В скверах и на площадях хлесткие брызги
10*	147
фонтанов. Цветы засыпали Ветрогорск. Продают их
женщины, не горожанки и в то же время не деревенские.
Особенно бойко торгуют возле театров, кино, у ворот
парка культуры и отдыха.
Николай перешел на второй курс.
— В двадцать два ты будешь инженером, как я в
свое время стал врачом, — сказал Сергей Сергеевич.
А он, грешным делом, мысленно продолжил: «В два-
дцать четыре ты возымел аппетит к земству, в двадцать
пять сбил с пути мою мать, в двадцать шесть бросил ее,
на тридцать втором причалил к «тихому берегу» — же-
нился на другой».
Каникулы Николай собирался провести в Комаровке.
Шеляденко упрямился, не хотел предоставить дополни-
тельного отпуска.
— Для чого тоби стилько днив? Цилых полтора ми-
сяца!.. А ричка там е?
— Есть: Комариха.
— А караси в рички е?
— И караси, и окунечки...
Смягчился:
— Ну тоди валяй!
За неделю до отъезда в общежитие позвонила Нина.
— Передайте, пожалуйста, Колосову из двадцать
шестой комнаты, — сказала коменданту, — чтобы вече-
ром зашел к Зборовским.
— Куда?
— К его отцу.
— К профессору Зборовскому?..
— Да, да.
Комендант явно опешил. Войдя в комнату № 26, по-
манил пальцем:
— Тебя, Колосов... Профессор Зборовский к себе
приглашает.
И что особенно озадачило коменданта — в ответ ни-
какого удивления: ровно этот парнишка чисто королев-
ских кровей.
— Сергей Сергеевич тебе папаша будет? — не утер-
пел уточнить.
— Да, — буркнул Николай. — А вы что... знаете его?
— Как же! Дочку мою прошлым годом спас. От
148
плеврита. Столько воды из ее бока выкачал! Сегодня
выкачает, завтра, смотришь, снова набирается. И откуда
только?..
Николай прикрыл ладонями уши — занят, мол, читаю.
Комендант ушел. А Костя определенно делает вид,
что разговора не слышал. По крайней мере, пи о чем не
расспрашивает. И хорошо делает: так не хочется рас-
сказывать о себе.
Прихлопнул книгу-. Читал ее, честно говоря, пустыми
глазами. Сбежал с лестницы, на ходу застегивая косо-
воротку. И лишь на Александровской, возле самой па-
радной, сообразил, что на ногах у него резиновые спор-
тивки: как шлепал в них дома, так и вышел.
Под аркой ворот — потасовка малышей.
— Гогочка-могочка, дать тебе в мордочку? — насе-
дают двое на Петь-Петуха, дергают его за поясок, за
воротник курточки, за ленту матросской шапочки. Опа
слетела с головы и обручом покатилась по асфальту.
— Гогочка-могочка!..
Выручка пришла неожиданно в лице девочки с угло-
ватыми локотками. Она вскочила в самый центр бата-
лии и, пронзительно визжа, закружилась, размахивая
игрушечной лопаткой:
— Раз-зойди-и-ись! Разойдись!
Двое против двоих. Это уже лучше. Но вместо того
чтобы отбиваться, Петь-Петух схватил с земли беско-
зырку и постыдно обратился в бегство. Прытко затопал
по лестнице сандаликами. Узнав нагнавшего его Нико-
лая, покраснел:
— Нажми быстрее звонок. Мне не достать.
Отец еще не вернулся из клиники.
— Идем сюда, — Инна потянула Николая в кабинет
и на правах хозяйки усадила в кресло.
Окна раскрыты. Портьеры сменили па летние. По-
лотняные, с цветной вышивкой, они полощутся в струях
теплого ветерка. На полу, возле дивана, распластан
ковер-тигр. Кот Рыжий лениво трется ухом о хищно
оскаленную морду, вроде учуял родственную душу, вы-
тряхнутую из этой шкуры. На письменном столе — му-
ляж: широко раскрытый рот, огненно-красный зев—>
сверху маленький язычок, по бокам два шарика — мин-
далины. Листы, исписанные мелким почерком. Сколько
перечеркнутого, подклеенного!
149
Инна положила ему на колени какой-то пакет:
•— Подарок от меня.
— По какому поводу?
— Без повода. Форси перед комаровскими красави-
цами. — Смеется по-доброму.
Накрахмаленная зефировая рубашка с заостренными
уголками воротничка. Модная, и так непохожая на его
ситцевую, в горошек, косоворотку.
— Зря тратилась. Не возьму!
— Почему?
На минуту все вышибло из памяти. Перед глазами
только и есть, что ее губы — капризные, но совсем, со-
всем не насмешливые.
— Не сестра я тебе, не сестра, — шепчут они. — Сер-
гей Сергеевич тебе отец... а мне — отчим.
И то, о чем ей было известно давно, он узнает впер-
вые.
Глава V
Шумит листвой июль — макушка лета.
На руках уже билет до Нижнебатуринска. В чемода-
не, перетянутом для страховки ремнем, матрикул. По-
верх матрикула —ни разу не надеванная зефировая со-
рочка: «Форси перед комаровскими красавицами».
И еще — фетровые боты на высоком каблучке, куплен-
ные для матери на деньги из студенческой кассы взаимо-
помощи.
До Нижнебатуринска сутки езды поездом, а там до
Комаровки — если попутной подводой — еще полдня, а
если машиной — и того меньше.
Вагон бесплацкартный. Вентилятор испорчен, и под
потолком скапливается табачный дым.
Лежа на третьей полке, Николай раскрыл общую тет-
радь— дневник. Узнай ребята, на смех поднимут:’в дев-
чачье дело ударился!
На нижней полке молодая женщина кормит грудью
ребенка. Со средней, наклонившись, смотрит на ребенка
военный. На боковом месте, у окна, сидит толстенный
дядька, вытирает платком пот со лба и поминутно за-
глядывает под сиденье: целы ли вещи? В соседнем купе
кто-то позвякивает ложкой, громко чавкает. И что это
150
за повадка —как сядет человек в поезд, так перво-на-
перво давай лопать?
Из другого купе доносится шепот:
— Корова е?
— Та яка там корова! Ще в ту зимку закололы.
— А диточки е?
— Не-э, нэма у мэнэ чоловика.
Земляки Шеляденко: «А ричка там е?.. А караси
е?..» Вагон покачивает. При тусклом свете «летучей
мыши» писать невозможно. Каникулы. Не сразу отой-
дешь от студенческой жизни. Завтра увидит родные ме-
ста. В избе возле тополя этой ночью долго не погаснет
свет — мать печет пироги, ждет своего мальчугу.
За окном вагона темень. Ночь чудит то скрежещу-
щим лязгом колес, когда поезд пересекает мост, то иг-
рой гармониста и девичьей песней, когда минует дере-
веньку, то громыханием встречного состава. Замелькают
вдруг фонари, и снова темень —леса, поля, леса.
Нижпебатуринск после Ветрогорска показался кро-
хотным и как бы осевшим вместе с холмом, густо порос-
шим садами. Ни трамвая, ни автобуса.
Наведался к Соколову. Нет нынче навыка «крест-
ным» величать. Родственник не родственник, но чем-то
близкий. Проездом в' Нижнебатуринске непременно за-
глядывал к нему. Да и сам Варфоломей Петрович пре-
жде не раз наезжал к ним в Комаровку: с проверкой,
порыбачить, поохотиться, от дел отойти.
Попутчиков до Комаровки ровным счетом никого.
На привокзальной площади окликнули:
— Садись; студент!
— Фома Лукич!..
— Я тут с ночи встречал поезда. Кутерьма .с ними,
опаздывают. А Дарья Платоновна наказывала без тебя
обратно ни-ни! Подавай ей мальчугу.
По пути Фома Лукич завернул на кирпичный завод:
не резон транспорту порожняком обратно трястись.
— Кузницу строим, — не преминул похвастать.
Телега грохотала по булыжнику. Потом проселочной
дорогой пошла мягче. Хрустит погруженный навалом
кирпич. Высоко вздымается, обжигая жаром, солнце.
Пахучие поляны. Березовые перелески. Ржаные поля.
По правую руку Комариха то удаляется, то подходит
едва ли не к самому краю дороги. Родная сторонка!
151
Пошло нескончаемое поле. Золотистым рядном коло-
сятся хлеба. Изборожденная колесами дорога кренит
телегу, а на колдобине поддаст так, что лязгнешь зуба-
ми. Одурманенный и полусонный, Николай меньше все-
го думал о том, что этой же дорогой в былое время
Фома Лукич — Фомка — возил его отца.
Миновали Зайково, Филимоновку. За Гречихином
потянулись пустоши — ковыль да лебеда.
— Примечай, — указал кнутом Фома Лукич. — Сосе-
ди наши второе лето не сеют. Так даром и пропадает
землица.
— Чья?
— Коммуны «Красный луч». Как прочли мужики в
газете про «перегибы», про «головокружение» — враз
заблажили. Пошла ругня: «Провались, пропади пропа-
дом она, коллективизация!» Где бы блюсти обществен-
ное, а они—шмыг из коммуны. Поразбирали со скот-
ного двора и из конюшен своих коровенок да лошаде-
нок. Развели по дворам. Вот земля и без хозяина. Ду-
рачье!— Осердясь, Фома Лукич рванул ворот рубахи:
обнаженная красная шея густо заляпана веснушками.
Остальную дорогу он шевелил неслышно губами, точно
нитку жевал. Возле бывшей усадьбы Кутаевских соско-
чил с телеги, прихрамывая подошел к продолбленному
бревну, пригнулся и жадно стал пить из него роднико-
вую воду. Вернувшись, хлестнул кнутом по оглобле и,
будто не прерывал разговора, сказал: — А проиграл кто?
Беднота. Безлошадному да без подмоги туго землю об-
рабатывать. Сообща-то сподручней! Ничего не скажешь,
крепко поработало кулачье, поагитировало...
Вспомнил Николай, как года два назад секретарил
в кооперативном зерновом товариществе, выдававшем
крестьянам разные ссуды. На плакатах, присылаемых из
Нижнебатуринска, кулаков малевали непременно пуза-
тыми, краснорожими, толстоносыми, восседающими на
мешках с зерном. А всамделишного, живого кулака
Ефима Кучерявого сызмальства знал тощим, бледным,
узконосым. И чтобы он вот так. задом на мешках —
«Никому не дам!» — не видывал. Федька, сын Фомы Лу-
кича, потому ли, что отец—председатель сельского Со-
вета, считал себя более осведомленным во всех перипе-
тиях классовой борьбы. «Разные, Колька, кулаки бы-
152
вают, — поучал он, — в зависимости, какой они губер-
нии: и тощие, и толстые».
Недавно Костя Рязанов на занятиях кружка текущей
политики выругался: «К чертовой бабушке вашу кол-
лективизацию! Не дело силком загонять в колхозы:
хошь не хошь — прыгай!! Согласен, Колосов?» В ответ
он, Николай, крикнул: «Подкулачник!» Нюра Кирпу
подхватила и на ближайшем комсомольском собрании
давай чистить мозги Рязанову: сам-де сроду в деревне
не жил... с чужого голоса поет?.. Кулацкой агитацией
занимается?.. Бориска пытался защитить: «Какая тут
агитация! Просто болтун!» Но Косте всыпали выговор.
А клямкинскую защиту расценили как «притупление
классовой бдительности». В тот же вечер Костя, ни сло-
ва не сказав, перебрался в соседнюю комнату: пусть там
хуже — пятеро в ней, но только не с вами! Ну ладно,
перебрался, а на Бориску за что же злиться?
...До Комаровки добрались во второй половине дня.
Колеса скрипят, просят смазки. Железные обода вертят-
ся тяжело, медленно. Едва телега миновала выгон, на-
встречу— оравой ребята. Взгромоздились прямо на
кирпичи, чей-то бутуз, схватившись за стан телеги и под-
тянув к животу ножонки, болтается на весу.
— А ну, скатывайся! — грозно покрикивает дядя
Фома, а у самого в глазах смешок.
Кто-то успел оповестить улицу. Выбежала бабка Аг-
риппина, золотой передний зуб сделал лицо ее хищным.
Позади сын ее Василий поглаживает острие косы. А вот
и Ефим Кучерявый, унылый, понурый: раскулачили, от-
вели ему избу худую — умершего кузнеца, и то еще по-
жалели, а то бы мыкался в Соловках.
Комаровка приняла Николая как своего. Долговязый
Федька крепко облапил и бросил его прямо наземь в
траву. Хотел было приподняться, по чьи-то руки, не-
большие и хваткие, вцепились в плечи. Оглянулся: серая
спецовка, лицо и руки в известке. Волосы рыжеватые,
стрижены под мальчишку. На лбу и щеках веснушки.
Этим она в отца.
— Олька! Ну и мазила!
«Форси перед комаровскими красавицами», — усмех-
нулся подарку Инны. Федька и Олька, хоть и младше
его, но самые близкие. С ними рос.
Олька сыплет вопрос за вопросом:
153
*— Ну как там, в Ветрогорске?.. В театре был?.. За-
четы сдал?.. На все два месяца сюда?.. Нравится Техно-
логический?
; У обочины, чуть смущенная под взглядами сельчан,
стоит мать. Белая косынка сползла, приоткрыв русые,
приглаженные волосы со светлой дорожкой посредине.
Кофточка.собственной вязки обтянула прямую спину и
спокойный скат плечей. Что бы ни надела, перешитую
старенькую юбку или ситцевую блузку, или шаль наки-
нет,— во всем она самая приметная. Все ей к лицу: и
белое, и черное, и яркое, пунцовое.
На минуту прижала его голову к груди, заглянула
в глаза, потом отстранила: не положено, совестно на
людях взрослого сына приласкать. Подтолкнула вперед:
иди, мальчуга, иди... Поравнявшись с избой, взяла его
за руку и, как маленького, повела к двери.
Дома. Как светло и чисто на душе! Комаровка моя
милая!
Я нынче сентиментален,
Стою на горе крутой.
«О, если бы стать мне...»
О многом хотелось говорить. А он читал стихи. Чи-
тал Гейне, Маяковского, Есенина. Читал наизусть, на-
распев. И мать, приутихнув, в такт музыке слов растро-
ганно кивала головой.
Не слышал, как утром ушла на работу, как ставила
на стол парное молоко и тарелку душистой лесной зем-
ляники.
Что могло за год измениться в Комаровке?
Те же избы да изгороди вдоль Главной. Поросята да
куры на задних дворах. На завалинках балабонят ста-
рухи, вспоминая прежнее, путают бывальщину с выдум-
кой.
Посреди села, в бывшей избе Ефима Кучерявого, тот
же колхозный клуб. Сняли ворота, расширили двери.
Раз в неделю здесь прокручивают фильмы. На закры-
тых дверях — белый лист и химическими чернилами ко-
ряво написано: «Закройщик из Торжка». А возле клуба
ребятиЩки залихватски гикают под «Чапая».
Что могло измениться за год?
Над усадьбой Кутаевских трепыхается алый флаг:
нижнебатуринский районный пионерский лагерь. Когда
вступал в отряд, мать повязала ему красный галстук:
154
«Носи, пионер! Моей’ дорожкой правила судьба.
А твоя — в твоих руках». Сколько песен, сколько гордо-
сти было тогда. А вот пионерского лагеря еще не было.
Во дворе амбулатории Николай присел на лавку.
Мужик подвинулся, хотя места и так хватало. К доща-
той стене кнопками приколота стенная газета «За здо-
ровый быт». Бывало, мать упрашивала: «Нарисуй, сынок,
заголовок». Иногда исполнял ее просьбу, иногда забы-
вал, оправдывался: никак не успеть... А вот опа все
успевала. Уедет в Нижнебатуринск на какую-то конфе-
ренцию, совещание, семинар, а его оставит в семье
Фомы Лукича. Возвратится с гостинцами и всегда с но-
вой пачкой книг для себя. Когда выбрали ее депутатом
районного Совета, Фома Лукич посочувствовал: «Трудно
тебе будет, Дашк, на двух стульях сидеть». Чем трудно?.
Все равно дома бывала мало: вся всегда для людей.
Шесть деревенек в зоне обслуживания комаровского
фельдшерского пункта, и каждую избу знает она, как
свою. В одном селе добилась, чтобы баню колхоз по-
строил, в другом — чтобы колодец очистили; на живот-
новодческой ферме потребовала выдать дояркам чистые
полотенца и вазелин для рук, в школе — перекрасить
парты и следить, чтобы не сутулились дети. Порой не
поймешь, где она больше депутат, где фельдшерица.
— Ты-то с чем, парень, на прием? — спросил Нико-
лая мужик.
Нездешний мужик. Здешний бы не спросил, Комаров-
ские все наперечет знают сына Дарьи Платоновны.
— Не больной я. На каникулы приехал.
— Издалеча?
— Из Ветрогорска.
— Эк, куда занесло! А мой в Глыбинске на инжене-
ра учица. Да зря, надо бы на агронома. — Соскреб паль-
цем с голенища комочек присохшей грязи и заулыбал-
ся.— Дарья Платоновна его-от, моего сыночка, прини-
мала. Не в родилке — в бане. — Поглядел на крыльцо:
когда вызовут? — У нас в Шумшине молодых теперь
с гулькин нос. Все в город норовят: либо учица, либо на
заводы. Культура! Транваи! Не сеешь и не жнешь, все
готовенькое жрешь. Нарекли у нас колхоз добрым име-
нем «Пробуждение», а выходит — пробуждаться на
зорьке и некому. Добро, сейчас мы за ум схватились:
колхозным сходом решаем, кого отпущать, кого — нет.
155
Мать вышла на крыльцо. В белом халате. Радостная,
солнечная. Должно быть, приметила сына из окошка.
Остановила на нем взгляд: скоро, мальчуга, освобожусь,
подожди тут чуток. А вслух:
— Чей черед? Проходи, Чугунов.
Мужик поднялся со скамьи.
— Будешь, парень, в наших краях, в Шумшине, про-
ведай. Спросишь тракториста Игната Чугунова — всяк
тебе мою избу укажет.
Поправил поясной ремень и скрылся за дверью.
Когда уезжал в Ветрогорск, на всю Комаровскую
округу не было ни одного тракториста. Только в газетах
и читал: строится тракторный завод в Харькове, стро-
ится— на Волге, строится завод комбайнов в Саратове.
И вот здорово: даже в Шумшине трактор. А Фома Лу-
кич, хитрюга, за всю дорогу об этом ни словом не об-
молвился.
Чугунов вышел, держа на ладони пакетик с порош-
ками. Вслед за ним — мать:
— Погоди, Игнат! На вот тебе, — протянула пузы-
рек,— передай своему соседу — пасечнику. В Нижнеба-
туринске для него раздобыла. И еще напомни ему —
пусть дочку младшую ко мне пришлет. Давно не пока-
зывалась.
Миновал самсонов день. Солнце обдало землю паля-
щим зноем, напомнило: июль — сенозорник, поспешайте,
люди, а то травы пожгу, без кормов скотину оставлю!
Раннее утро, легкий туман, луна, и на горизонте вы-
плывающий красный солнечный диск. Вдоль правого бе-
рега Комарихи, на лугу, собирался народ. Трава здесь
рослая, сочная. Такое будет сено, что, как говорится,
лошадь не евши станет сытой. Не то что суходольное,
сухменное.
— К нам, Николай!.. Сюда иди! — кличет издали
Федя, жилистый, крепкий: взмахнет косой на пол-оборо-
та— трава послушно валится в рядок. Олька граблями
рыхлит сено — так оно лучше сохнет. Плечи у нее узень-
кие, и вся она что цыпленок, тонкокостная.
По ту сторону реки комаровских опередил колхоз
«Маяк». Сено в скирды убирают. Кто подстожье масте-
рит, а кто уже на стогу вершит. Стожища саженей де-
156
сять в обхват, и человек на верхотуре его — что комар
в комариной куче.
К полудню стало шпарить так, что поснимали руба-
хи. На заводе хоть и вытяжная вентиляция, дыхнуть
бывает печем. А здесь душистого воздуха — отбавляй.
Летний день длинный. Косьбу кончили под вечер., ко-
гда тени от ближнего леса стали лизать землю и потя-
нулись вдоль большака. Кто постарше — двинулся до-
мой, в баньку. Кто помоложе — к Комарихе: девки — за
ивой, что полощет листву в реке; парни — за камы-
шами.
Вода за день нагрелась градусов на двадцать пять,—
впрочем, никто ее тут не измеряет. Руки зудят от
свеженатертых мозолей. Николай поплыл к тому бе-
регу. Девушки попрятались, подняли визг на всю Кома-
риху.
На середине реки — Олька. Рыжеватые волосы ее на-
мокли, потемнели.
— Меня не-ет!.. Считай меня временно утонувшей,—
крикнула и нырнула.
Раз — нет ее, два — нет, три — нет... десять — нет...
Вдруг водную гладь прорезала голова. За ней шея,
грудь. Олька, шумно фырча, отдышалась и давай хле-
стать по воде руками — поплыла саженками. Ритмично,
размашисто. Ни дать, ни взять —мальчишка!
По дороге к дому подняла с земли хворостинку и
стала стегать Николая по ногам.
— Не больно, не больно, — подзадоривал он.
— Отстань, что привязалась? — огрызнулся Федя,—
Ходишь по пятам!..
Замахнулась и тут же отбросила прутик.
Возле избы сельсовета Фома Лукич, прижав локтем,
держит под мышкой распухшую от бумаг белую папку.
Тут же стоит Дарья Платоновна.
— Устала, молодежь? — спросила.
— А нисколечки, — опередила всех ответом Олька.—
Вода теплая-претеплая.
— Ты скоро домой, мама?
— Я сейчас, сынок. Обедать будем.
— Ужинать, — поправил он.
Двинулись дальше. Федя догнал директора школы,
шедшего впереди с удочками. Олька и Николай поот-
стали.
157
— Старимся, Дашк, — вздохнул Фома, но в словах
его грусти не уловила.— Кто бы поверил, что у тебя да
у меня племя такое пойдет? Чтоб ребята Фомки Голо-
паса в школе чужеземным языкам обучались, чтоб сын
твой на инженера учиться пошел.
Даша кивает головой.
— Ты посмотри-кось, Дашк, на своего да па мою...
чисто дубок и березка. — Шепоток Фомы попахивал
гарью: насквозь прокурил себя, дурень. — Может, у них
что заместо нас с тобой выйдет, а?
— Может, — безотчетно ответила. Истосковалась по
сыну. Не отпустила бы его из Комаровки. Теперь он
знает отца. Каким знает его? Каким чувствует? И если
раньше тяжело ей было рассказывать сыну об отце,
сейчас намного труднее о нем расспрашивать.
— Вот поди ж ты, — ударился в философию Фома,—
сначала я да ты — не вышло. А они с пеленок дружбу
водят. Породнимся хошь ими. Ольга невестка тебе в са-
мый раз будет. Ты как: за или против? — спросил осто-
рожно, как можно деликатней.
Положила руку на его плечо:
— Не мы — сами они нынче решают. Что будет, не
знаю...
Знала. Мать всегда знает. Неделю Николай в Кома-
ровке, а сколько раз с его губ срывалось: «Инна». От-
того, как произносил это имя, оттого, как уверял, что
Инна вовсе не родная дочь Сергея Сергеевича, в сердце
стукнуло: она! Пришла быстрее, чем думалось, пришла
совсем не с той стороны. Повтор того же: из разных
гнезд. Неужто и сыну не миновать ее, Дашиной, судьбы?
Да что ж это со мной? Времена-то не те: смотришь, сой-
дутся и на новый лад свое гнездо совьют.
На девятые сутки после приезда Николай прос-нулся
среди ночи от дикого бабьего вопля. Выскочил на улицу.
— Нечего тебе тут глазеть: не театр. — Голос матери
жесткий. — Иди в избу! — Она стояла коленями на зем-
ле, накладывала повязку на чью-то голову. — И не стыд-
но тебе, Варвара? Не совестно?!
Баба продолжала реветь нисколько не тише.
— С-ссовестпо, ми-и-лая Дарь Платон-на. Да вот
ноне папанька из Гречихина приплелся. Ну и... тяпнули.
А мой мужик меня сапогом... по г-г-голоу-у-ушке, — око-
стенело растягивает слова, пытаясь оправдаться.
158
— Хватит сказки сказывать. Старо! — Мать обвела
марлей ее подбородок и укрепила бинт на затылке.—
До чего докатилась... Ничего в тебе женского не оста*
лось. Пьянчуга! А ведь зарок давала не пить.
— В последний раз. Вот-те крест, Дарь Платон-на.
Ей-богу, больше — ии-и-и маковой росинки!.. Хошь, руч-
ку твою поцелую...
Тянется мокрыми губами к руке.
— В чем дело? — спросил Николай колхозного ко-
нюха.
— Дела-то никакого и нет, — усмехнулся тот. — Кум
мой из Гречихина сюды насовсем перекочевал. Ну и
приводит в порядок свою благоверную. Третий день кря-
ду бражничает Варвара.
— Выходит, как баба упьется, так и колотит ее?
— Всякую колотит. Тверезую — чтоб не тянуло на
водку, хмельную — чтоб протрезвела. Баба-то, обидно,
толковая. В самом соку, тридцать годков. А как загу-
ляет... Вся семья ейная порченая: из поколенья в поко-
ленье к хмельному слабость имеют.
— А вот в Англии, — почему-то сказал ему Нико-
лай,— существовал закон, принятый еще в семнадцатом
веке: мужьям запрещалось бить своих жен с девяти ве-
чера до шести часов утра, дабы не нарушать сон со-
седей.
Варвару снесли в избу. Из окна ее в ночь плеснула
пьяная ругань:
— А дубасить, сукин сын, все одно не дозволено.
Распустил ты мужиков, Фома Лукич!.. Не колхоз у
тебя — цыганский табор. «Табор скрылся, табор скрылся
кочевой...» — хрипло выла, вытягивая мотив. — Ха-ха-
ха... Табор скрылся...
Комаровка притихла. Ни фонаря, ни луны. Николай
подсел па приступок крыльца возле матери. Ночь душ-
ная, предгрозовая.
Контрасты. Непонятные, удивительные, они соседст-
вуют на каждом шагу. На Днепрогэсе побывал Шеля-
денко, рассказывал, что в окрестных селах гонят само-
гон, а рядом через реку перекинули такую «здоровенную
гармоню» из железа и бетона — ахнешь! И все это —
самогон и перемычка на Днепре — как-то уживается.
Столетие по случаю открытия Фарадеем ионов элек-
тромагнитной индукции. Чествуют Циолковского—•
159
пионера ракетного звездоплавания. Челюскинцев спасли...
Претворяется в жизнь план ГОЭЛРО. В Башкирии —
нефть, второе Баку. Тула — чугун, а не тульские пря-
ники. Шкафы кабинета Сергея Сергеевича до отказа за-
биты рядами толстых томов: энциклопедии, медицинские
справочники, Горький, Шолохов... А профессорша Вера
Павловна, видите ли, не любит современных книг. От
ничегонеделанья лихорадочно читает только о прошлом:
«Черный кот», «Женщина на распутье»... А еще считает
себя каким-то особенным индивидом. Если же разо-
браться— во сто крат мельче деревенской фельдше-
рицы.
...Посмотрел в лицо матери: вся она сейчас в дале-
ком-далеком. Думает о своем.
Страшная вещь — образы прошлого. Не отогнать их,
не сбросить в овраг, не утопить в Комарихе. Для Нико-
лая здешние места такие, какими знал их с детства.
А для нее...
Видится ей бричка, которой правит молодой, с чер-
ной бородкой, доктор Зборовский. Подкатил после объ-
езда деревень к амбулатории, не нынешней, обнесенной
деревянным забориком, а к той хибаре, что стояла пре-
жде. Спрыгнул на землю, и прямо ей в дверь:
— Приглашай, Дашутка, больных.
Меж его пальцев хлопьями проступает мыльная пена,
а все трет и трет щеточкой руки.
Гляиь-ко, Даша, дорогу пересек деревенский туз —
староста Кучерявый. Лицо распухшее, глазища — страх
один. А там, на огородах, плачущая Настенька...
Все поросло быльем. На том месте, где вел прием
фельдшер Андреян с сиротинкой Дашей, стоит новая
амбулатория, голубая с белыми наличниками. Ее соору-
дили в тот самый год, когда свела мальчугу в школу.
Во дворе — лавочки, цветы. Из прежнего разве что коно-
вязи остались.
Давно, поди, сгнил в земле староста. Никою, кроме
Ефима, не осталось от семьи. С той самой поры, как
взялись за кулаков, разбрелись по свету кучерявинские
дочки.
А намедни шла по берегу Комарихи — навстречу
точь-в-точь Настенька. В ситцевом платьице, в сапож-
160
ках, платочком белым от солнца прикрывется. Снова
в памяти ожило лютое, страшное. Эта ж девчонка —
сразу-то не признала в ней Ольку — напевает песенку,
куда-то торопится... Расскажи ей про канувшее в про-
пасть проклятое время, может, и повздыхает пристойно-
сти ради, а близко не примет, не поймет: мало ли чего,
тетя Даша, случалось! Что могут знать они о старостах,
молодые, выросшие в другой жизни?
Словно не много лет назад—вчера проходила
юность. Что с ним, с Сергеем Сергеевичем? В плену?
Убит? Письма перестали приходить. Запросить его род-
ных не решалась — не ответят.
— Такая кругом чехарда, немудрено, если письма
доктора где-то затерялись, — успокаивал Соколов.—
Извещения о смерти нет? Значит, жив. Вернется. Не
хнычь, чертова кукла!..
На кого другого — обиделась бы, но у Соколова и
бранные слова звучат лаской.
Шли месяцы. Соколов перестал говорить утешные
слова, но от себя не отпускал: «Поработай у меня». На
экзаменах в школе сестер председательствовал член зем-
ской управы. Знания четырех, в том числе Даши Коло-
совой, снискали особую его похвалу.
Вскоре в мир ворвался еще один звонкий, о, какой
звонкий детский плач. На свет божий явился сын, плоть
и кровь доктора Зборовского.
Впервые встретилась с тем, о чем по своей неопыт-
ности никогда не мыслила. Имя новорожденного? Имя
новорожденного внесли в церковную книгу: Николай.
Ну ладно, пусть будет наречен Николаем. А фамилия?
Кто его отец? Выходит, ее сын не вправе носить фами-
лию отца?
Дорого же обошлось тебе, Даша, своеволие, кото-
рого не сломил даже Сергей Сергеевич. Не о себе ду-
мала, когда крестила, не о своей судьбе — о сыне, у ко-
торого впереди безотцовщина.
Так Соколов стал крестным Николая и дал ему свое
отчество. А по существующим законам для внебрачных
детей, фамилию в метрике записали материнскую: Коло-
сов, Николай Варфоломеевич Колосов.
Сын. Что будет с ним дальше? Об этом силилась не
думать. Закроет глаза — жутко, так жутко и больно, что
лучше не думать.
11 М. А. Гатчинский
161
Далеким гулом докатывались в Нижнебатуринск со-
бытия, каких в то время на русской земле было немало.
И Советская власть вошла в городок с виду спокойно —
в лице большевика Кедрова, бывшего земского следо-
вателя, а ныне председателя уездного исполкома.
Конец войне. Сколько полегло в ней! Сколько вдовь-
их слез. А вдруг он жив?.. Но об этом мечтала как о
несбыточном.
Комаровский фельдшер, сменивший Андреяна, по-
дался в другие, где посытнее, края. Она же запросилась
на освободившуюся вакансию. Соколов не перечил: еще
раз такого случая не представится. Лекарскому делу
обучена, в земской лечебнице кое-чего насмотрелась?
В добрый час!
Обратно, домой.
Как поступить с книгами Сергея Сергеевича?
— Забирай, — велел Соколов, — пригодятся. Остав-
лять незачем. Вернется — рад будет, что сохранила.
Вернется? Три года ни строчки. Да если жив и не
дает о себе знать, разве жив?
Возок доверху набит мешками — книги. Глянула на
них, и глаза застлало слезами. Рывком прижала к гру-
ди малыша и понесла, почти побежала к возку. Если бы
ей сказали: хочешь добыть счастье сыну — носи его вот
так, не передохнув, на своих руках — неделю, две, ме-
сяц... ей-богу, не присела бы. Потому что этот,.доверчи-
во прильнувший к ней теплый комочек, черные волоси-
ки, голубые глазенки, острые реснички-иголочки, дороже
собственной жизни.
Осень. Дождило. Размыло дороги, разбухли болота,
бесконечно мокли поля. Река Комариха беспокойно
гнала свои потемневшие воды в сторону Нижнебату-
ринска.
То, что вернулась, в Комаровке не вызвало удивле-
ния, так и положено: своя! В городах голодуха, бесхле-
бица, а в деревне корешок погрызешь — и то пища. Ею
и сынишкой поначалу мало кто интересовался. Время
бурное. Была одна революция, когда сбросили царя. По-
том— вторая. Земли помещиков крестьянам раздают.
По-новому все. И новое действительно все окрест вско-
лыхнуло. Куда пугливость у народа подевалась?
Из Нижнебатуринска приехал Кедров. Пригласил
всех на сходку. Собрались прямо на лужку позади дья-
162
конова двора. Мужички пересмеивались: и баб, вишь, на
сходку зазывают, вырядились, что на гулянку.
Кедров в Комаровку наведался не зря: велено со-
здавать комитеты бедноты. И ведь до чего дело дошло:
председателем комитета избрали хромоногого Фомку
Голопаса, у которого и фамилии-то настоящей не было.
И ее, Дашу, вместе с ним ввели в комбед. Поначалу
отнекивалась: мое дело людей лечить. Не послушали;
грамотная, протоколы будешь писать.
— Как живешь, Колосова? — остановил ее Кедров,
когда возвращалась к дому. Задал и второй вопрос: —
Сын у тебя, кажется?
— Сын.
— В чем нуждаешься?
•— Ни, в чем.
•— Ходят ли комаровцы в амбулаторию?
— Чего ж не ходить им. Хворей хватает. Да вот с ле-
карствами не густо.
— Будем помогать. — Записал ее просьбы к себе в
книжечку.
Протоколы... Новые понятия входили в Комаровку.
Как разобраться, как найти свое место в неукротимом
буреломе? Хлопот прибавилось. Хлеб приходилось отда-
вать по разверстке в город. Богатеи утаивали, закапы-
вали зерно в ямы, вывозили втихую на базары подаль-
ше в селения соседнего уезда. От Кедрова пришла бу-
мага: хлеб отбирать круче, и прежде всего у кулаков.
Оставлять из расчета по двенадцати пудов на душу.
А кто запасся картофелем, тому по девять.
— Так распорядилась Советская власть, поскольку
в городах рабочий класс голодует, — сказал Фомка, по-
сле того как она зачитала комбедовцам бумагу. А ей
никак не преодолеть нажитой годами робости перед ам-
барами, коих сроду сама не имела.
Фомка, теперь его кличут Фома Лукич, сменил —
давно пора! — лапти на русские сапоги. Ходит в них от
избы к избе, на поле, в соседние деревни. Выбирает
в своей обнове места посуше. Но в непогодь гря-
зища в Комаровке такая, что хоть меси, хоть караул
кричи.
Довелось ей побывать на волостном крестьянском
съезде. Перед всеми вслух читали речь Ленина. Еще
плохо, очень плохо понимала, что к чему. Но ясно
И*	163
припомнила клетчатый узел, который припрятал у нее в
кладовке Фомка, и слова листовок: «...Развязать путы...
путы бесправия, голода и темноты».
Вскоре стало известно, что в Москве совершено зло-
дейское покушение на жизнь Ленина. Ленина!
Комаровка претерпевала величайшие превращения.
Снова приехал Кедров. Злой, гневный. Собрал коми-
тетчиков. И пошел говорить! С севера, от Белого моря,
напирает армия англичан и французов, высадившаяся
с кораблей на Мурмане и в Архангельске. Там нашим
туго, понимаете? С востока наступают чехословаки, быв-
шие военнопленные. Они заняли Урал, часть Сибири,
вошли в волжские города Самару, Сызрань, Симбирск.
А в Ярославле — слыхали? — эсеры пытались вкупе с
монахами и белогвардейцами поднять восстание против
Советской власти. А вы, граждане бедняки, перед ку-
лачьем на попятную.
— Это же преступление! — возмущался он. — Зерно
уплывает, кулаки тайком по ночам ведут обмолот, а вы
рты разинули.
Приказал: раз учет хлеба в копнах ни к чему не при-
водит, проверять его в натуре в каждом дворе, поголов-
ным обходом.
— Или не понимаете, — продолжал он горячо, — что
комитетам бедноты положено защищать интересы тру-
дового народа? Что враги ваши у-богатеи, спекулянты,
мародеры и самогонщики?.. К старому нет и не будет
возврата! — хлопнул ладонью по столу и — может так
показалось Даше — задержался взглядом на ней.
Хорошо, что на свете есть такие, как он, неподкуп-
ные, закаленные правдою, люди.
Неожиданно комаровскую фельдшерицу вызвал Ниж-
пебатуринский здравотдел. Им ведал Соколов.
— Получишь врача, Дашенька, — сообщил он.—
В неделю раз на прием хватит?
— Хватит.
Спросил о делах на участке, хотя знал, в чем там
нужда. Кого взяла в санитарки? Кто за крестником при-
сматривает, пока объезжает деревеньки? Есть ли в Ко-
маровке сахар? Как всегда, говорит сначала о незна-
чащем. Зачем уводит в сторону? Где ж оно, главное?
Положил ей на голову руку и тепло, словно до-
чери:
164
— Письмо тебе, Дашенька. И мне отдельно. Про-
чтешь— потолкуем^
Сел подальше к столу и занялся бумагами. По голо-
су, по тому, что долго тянул, по этим словам: «Про-
чтешь — потолкуем» — догадалась: письмо от человека,
который был ей так дорог. Был?
«...Если скажешь мне «приезжай», — писал Сергей
Сергеевич, — брошу все и приеду. Приеду».
«Если скажешь...» А если не скажу? По всему ясно:
хочет остаться в Питере. Нет, силком мне тебя не надо.
Брать взаймы любовь у другой не хочу.
Соколов поднял голову:
— Прочла?
- Да.
— Не ожидал от Сергея Сергеевича.
Встала. Заправила конец платка за борт полушуб-
ка. Пальцы — ледяные сосульки.
— Пойду я.
Что ж, навидалась в своей жизни досыта всяких
трудных бабьих судеб. Собственная в конце" концов не
хуже.
А ведь не так уж тебе, Даша, было плохо. Советская
власть даровала тебе'и твоему сыну жизнь совсем непо-
хожую на прежнюю. Ты крепко стоишь на ногах. Себя
и сына прокормишь.
Мальчуга растет здоровеньким, драчливым. С каж-
дым днем познает он в мире прежде незнаемое. Чем
дальше, тем больше походит лицом на отца. Ты, Даша,
записалась в .коммунистическую ячейку, а сынишка в
школу пошел.
— Нельзя, Даш к, отдавать всю свою жизнь одному
только ему... сыночку, — вразумлял Фомка, сам к тому
времени заимевший семью. — Что одной-то мытариться?
И слушать не хотела. Есть у нее великая, чистая ра-
дость: сын. И никого, никого больше ей не нужно.
Шли годы. В село дали электрический свет. Впервые
избы без керосиновых ламп. Фонарей на улице, правда,
маловато — возле сельсовета, клуба и мельницы.
Далеко раскидала Комаровка своих детей. Иные,
даже прочно осев в крупных центрах, не теряют связи
с сельчанами. А кое-кто, завладев дипломами, возвра-
щается обратно к земле — зоотехниками, агрономами,
учителями. В воскресные дни девчата и парни, как и
165
встарь, выходят на гулянку. Какой была Комаровка, как
худо в ней жилось, многие уже и не знают. Это — исто-
рия. Нынче все идет по-иному. Другая одежда, другие
песни поют. Так что лапотная, сермяжная глухомань
юродивого горемыки Проньки навечно канула в про-
шлое.
Пьянки? Драки? Случается и такое. Сватов к неве-
стам тоже подчас, по старым обычаям, засылают. Церк-
вушечка уцелела. Но, вместе с тем, над соломенными
избами поднялись пики радиоантенн. Комаровка слу-
шает передачи из Глыбинска, из самой Москвы, и никто
не считает это кознями антихриста.
За домом в третий раз проголосил петух. Возле окон
зашуршал листьями тополь.
Дарья Платоновна взглянула на сына: сидит на сту-
пеньке, лущит зубами ветку, тоже свои думы думает.
— Посмотри, мальчуга: светает, пойдем досыпать.
Глава VI
Осенний ветер шебаршит в листах кровельного же-
леза, рвет клочья с туч, низко нависших над домами и
сеет по земле холодный ситничек. Следуя давней при-
вычке, профессор Зборовский направился в клинику
пешком. На полпути сел в трамвай и — прямо до
Круглой площади. Хочется побродить, просто посмот-
реть город, но некогда, всегда откладываешь, в другой
раз.
Город ширится. В прошлом он имел всего-навсего
литейный завод, текстильную фабрику и Университет
с медицинским факультетом. В тридцатом году факуль-
тет обособился, переехал на дальнюю окраину. Так вы-
рос медицинский городок. Возникла и новая улица —
Боткина... Нет, Верочка не понимала той перспективы,
которую открывала перед ним самостоятельная работа.
Артачилась, наотрез отказывалась покинуть свой .«ми-
лый Петроград». Но заманчивость стать профессоршей
пересилила. По правде говоря, и сам уезжал с нечест-
ной мыслью: ладно, думал, пробуду года три-четыре в
Ветрогорске и — снова к берегам Невы.
166
Институт мало в чем уступает ленинградскому. Пол-
торы тысячи студентов. Если раньше выпускал до семи-
десяти врачей в год, то теперь во все концы страны от-
сюда уезжают до трехсот. Дисциплин гораздо больше,
чем в Юрьевском университете, из новых — социальная
гигиена, общественные науки...
Он принял клинику факультетской терапии, создан-
ную профессором Разуваевым. Что поразило в пей —
это крайняя приземленность научных работ. Проблемы?
Вообще говоря, о них здесь думали, но довольствова-
лись проторенными дорожками. Хотя, казалось бы, все
возможности налицо: доценты, ассистенты, аспиранты.
И даже творческое содружество — Ветрогорское обще-
ство терапевтов имени Мечникова.
...Раннее утро еще не успело растворить черноты
ночи, еще мерцают на столбах больничного двора элек-
трические фонари, а из высокой трубы кочегарки уже
клубами валит дым: на кухню дали пары, в огромные
медные котлы закладывают завтрак.
Медицинский городок пробуждается чуть свет. Обыч-
но профессора приходят позднее врачей: кто в десять,
кто — к одиннадцати. И только двое неизменно к восьми:
Рогулин и Горшков.
— Приветствую, Сергей Сергеевич! — размашисто
сдирает свою кепку Рогулин. На лысую, без единого во-
лоска, голову каплет реденький дождь. Длинноносый су-
тулый коротыш так неказист, что невольно хочется и са-
мому при нем стушеваться. Встреться такой старикашка
на улице, в лучшем случае примешь его за утильщика.
А услышишь рогулинскую лекцию, поговоришь с ним,
заметишь игру насмешливых глаз, и скажешь: до чего ж
он умен и приятен. Как, однако, субъективны представ-
ления об уродстве и красоте.
— Что'слышно хорошего, Павел Романович?
— Разве у прозектора о хорошем спрашивают? —-
щурится Рогулин. — Трупы, трупы...
— Опять нагоняете страсти.
— Почему «страсти»? Покойник тот же человек,
только совершенно смирный.
По аллее больничного сада из кухни после «пробы»
возвращается дежурный врач. Ветер вздувает полы его
халата. До конца дежурства еще один час. Последний
час всегда кажется самым длинным.
167
В отделении пахнет жженой резиной: забыли отклю-
чить стерилизатор. Санитарка Шурочка вынула тряпку
из ведра, выкрутила туго-натуго, намотала на щетку и
драит каменный паркет квадрат за квадратом. Шестой
десяток пошел ей, а все — Шурочка.
— Как ночь прошла, Шурочка? Много подпавезли?
— Аж в колидор двоих положили. Ту, которая полег-
че,— сюда, а которая потяжельше — в боковой. Так це-
леобразнее будет.
В кабинет сквозь открытую форточку вместе со стру-
ями холодного воздуха врываются выкрики голосистых
нянюшек: на дежурство заступает свежая смена.
Втянув голову в воротник, по мокрому асфальту спе-
шит усатый профессор Горшков. Большие, не по разме-
ру, галоши хлюпают, разбрызгивая грязь. Сейчас он
пройдет мимо парадной и поднимется по черной лест-
нице к себе на третий этаж. Пешедралом, хотя ему семь-
десят лет, хотя рядом в вестибюле работает лифт. Нет,
пользоваться лифтом он не будет: «Пока аудитории всех
клиник не станут общими, проезжать мимо латифундии
Куропаткина не смею». Профессор повздорил с профес-
сором. В среду Горшков читал лекцию в аудитории гос-
питальной хирургии. «Впредь не пущу вас сюда! — за-
явил ему Куропаткин. — Ваш этаж третий, там и раз-
мещайтесь». — «Но, позвольте, речь идет о подготовке
кадров! Ваш... наш... помещик вы, а не ученый!» Про-
фессор Горшков бастует. Главный врач меж двух
огней.
В углу кабинета на кожаном стуле — кипа историй
болезней. Сергей Сергеевич стал просматривать одну за
другой: истории тех, кому удаляли миндалины. Толко-
вый человек Белодуб: в один день все в архиве подо-
брал. И разложил их в таком порядке, будто знал, ка-
кую работу намечает шеф.
Проблема тонзилл. В клинике всегда есть над чем
призадуматься... Кого в медицине не увлекали эти мин-
далины в зеве человека! Ничтожные с виду, с чувстви-
тельным палисадником капилляров, они — истоки мно-
гих бед. Иногда крупные, как тутовые ягоды, — безопас-
ные. Иногда махонькие-махонькие — вредные. Ангина —
тонзиллит — нефрит; тонзиллит — суставы — сердце... По-
чему в одном случае ангина приводит к поражению по-
чек, в другом — к пороку сердца?.. Почему? Наконец,
J6S
встречаешь ведь больных, у которых не было ангины, и
все же — порок сердца. И наоборот: ангина за ангиной,
а почки и сердце абсолютно нормальные. Как все увя-
зать воедино? Трудов на эту тему — горы. На съезде те-
рапевтов часть профессуры активно поддержала его,
сторонника радикального удаления миндалин. Зато у
других — их тоже немало — встретил скрытую и иескры-
тую оппозицию... Конечно, глупо, другая крайность,—
ратовать за удаление миндалин абсолютно у всех боль-
ных. Такое направление разве что на руку частнособст-
веннически^ интересам заокеанских коммерсантов-меди-
ков: бизнес увлек их, едва ли не каждый ларинголог,
педиатр и терапевт обучились там технике этой опера-
ции,— выгодно!
Из ординаторской донесся взрыв хохота. Пятница.
Ровно в 10.00 обход.
Красная ковровая дорожка тянется во всю длину ко-
ридора, глушит шаги. Эскорт в белых халатах — асси-
стенты, аспиранты, ординаторы, экстерны. И даже двое
студентов — заядлые «терапоиды» Гриша Кондаков и
Люда Зимина.
На койках, застланных до половины белыми пикей-
ными одеялами, — больные. Одни впервые попали сюда,
другие повторно — в клинике их шутя называют реци-
дивистами. Но есть и такие, которые... в последний раз.
У этой, возле окна, — лицо бледное, со слабой улыбкой,
рядом с лихорадочным румянцем. А там, в углу,—
вся синюшная, будто не кровь — синька в сосудах: по-
рок сердца. И снова всплывает вопрос: почему упущено
начало болезни? И снова ответ: миндалины... они жесто-
ко вершат свое дело, их жертвы на этих кроватях.
Аспирант Лагутин считает для себя обязательным
во время обхода находиться как можно ближе к про-
фессору. Держит в руке блокнот и что-то записывает,
с подчеркнутым вниманием внемля твоим словам.
Белодуб вечно с обхода смывается. Приходится за
ним посылать. То вызовут его в местком, то в лабора-
торию, к директору... А уж если присутствует, прячется
где-то позади. Сейчас он смешит Вишневецкую: где Бе-
лодуб— там анекдот; где анекдот — там Белодуб. Чело-
веку тридцать пять, ассистент, а только-только женился.
Недаром старшая сестрица прически и блузки ежеднев-
но меняла: охомутала парня.
169
Доцент Бурцев стоит за спинкой кровати. Выбрит до
отказа. Как сфинкс непроницаем, как буддийский лама
киваот головой: не поймешь, согласен ли с твоими суж-
дениями,или скептически их отвергает?
В клинике разные люди. Каждый со своим характе-
ром, со своим анамнезом жизни. Кое-кто с капризами,
кое-кто с хитрецой. Одни порхают в науке, ничто не
беря глубоко, другие — истые труженики. Одним свой-
ствен анализаторский образ мышления, другие — стати-
стики в медицине — добытчики фактов. Здесь, на кафед-
ре, впервые, надо сказать, осознал: только ученым быть
мало. Ценность руководителя в том, что qh, сочетая ин-
тересы подопечных, направляет их в единое русло для
решения той или иной проблемы. В известной мере
каждого можно приохотить к чему-то.
Аспирант Лагутин просит задержаться у койки, на
которой лежит парень-боксер.
— Что вас интересует здесь, Юра?
— Сердце. Характер шума на его верхушке.
Сергей Сергеевич наклонился к груди, прижал ухо
к стетоскопу. Иной пронесет всю свою жизнь брелок или
портсигар, подаренные родителями, а он во все годы
земства, войны, плена не расставался вот с этим сам-
шитовым, от времени потемневшим, стетоскопом. Далек,
очень далек был все эти годы Нижнебатуринск с его
крохотной, на сорок коек, лечебницей, наспех состряпан-
ной школой сельских сестер и комаровской Дашуркой,
девушкой, ничего общего не имевшей с горожанками его
круга.
— Сергей Сергеевич, правильно — здесь систоличе-
ский шум?
Голос Лагутина стремительно вынес его из глубин
затонувшего прошлого и бросил к яви, в эту палату.
Каждый, вероятно, прячет в себе воспоминания, которые
нежданно овладевают им тогда, когда следует думать
совсем о другом.
— Что? Шум? Да, систолический.
— Значит, митральный порок?
— Далеко не значит... Этот больной покрепче вас,
Юрочка, хотя у него действительно систолический шум,
а у вас его нет. Не делайте здорового больным. — И, уже
выйдя из палаты, продолжил: — Никогда по одному
симптому не ставьте диагноза. Человек склонен больше
170
верить врачу, который находит у него болезнь, чем тому,
который отрицает ее. Попробуйте-ка потом отнять у него
«болезнь»? Не отдаст. Пойдет по поликлиникам, боль-
ницам, пока не найдет добряка, который подтвердит
ошибочный диагноз. Мы вас здесь, Юрочка, учим пони-
мать, что в терапии не всегда все понятно. А вам, как
я вижу, уже все понятно?
Обход продолжается. Из палаты в палату. Выздо-
равливающие налиты теплом, встречают радостно: по-
смотрите, это мы... Нет лучшего самочувствия, чем «ни-
чего не чувствовать». Поправится больной — заслуга
врача. А если нет? Ведь не скажешь ему — сам виноват.
Чтобы продлить жизнь, надо ее не укорачивать. Но люди
почему-то очень берегут свою одежду, чистят, проветри-
вают, пересыпают ее нафталином, а вот здоровье —здо-
ровье растрачивают не задумываясь.
Палата тяжелых — свидетельница бессилия медици-
ны. Но те, кто здесь, своим присутствием как бы гово-
рят: мы еще верим в вас, исцелите, придумайте что-ни-
будь.
Из приемного звонит главный врач:
— Загляните туда, Сергей Сергеевич: сложный слу-
чай.
Идут скопом.
В приемном запах эфира, ношеного белья и того не-
передаваемого, что всегда отличает его от других отде-
лений.
В одной из кабин — тучная женщина:
— Умираю!.. Умираю...
— Так вот сразу и «умираю?» — Сергей Сергеевич
нащупал пульс. — А вы не торопитесь. Живите.
Дежурный врач, молодая девушка, слегка волнуется:
— Больной пятьдесят шесть лет, страдала стенокар-
дией. Три часа назад возникли боли в подложечной об-
ласти. Хирург обнаружил признаки воспаления брю-
шины.
— А вы?
— А я не знаю: то ли инфаркт миокарда, то ли пери-
тонит? — Худенькая шея уходит под узел рыжеватых
волос, прикрытых белым колпаком. Глаза выжидают.
Как много пишут о гуманизме медиков, как мало по-
нимают их те, кто далек от этой профессии. Решать, ко-
гда все симптомы спутаны и твоего компетентного
171
слова ждет больная, ждут ее близкие и, главное, ждет
вот этот, еще наивный молодой коллега. Профессор!
Могучая сила ярлыка. А профессору во сто крат труд-
нее, чем рядовому врачу: тот рассчитывает на кладезь
твоих знаний, который, увы, тоже имеет предел.
Логика подсказывает: инфаркт миокарда. Но как ис-
ключить перитонит? Хирурги ждут заключения.
— Как думаете вы, Лагутин?
— Коронарная болезнь — область сосудистой пато-
логии. Раз начавшись, она прогрессирует. Причина по-
ражения венечных сосудов... — Юрочка перевел на миг
дыхание и, сложив перед собой ладони, снова заговорил
с драматизмом и без единой заминки. Ни дать ни
взять, чтец-декламатор! Если б такого судить, подумал
Сергей Сергеевич, ему наверняка не потребовался бы
защитник. Некоторые созданы для сцены, а они зачем-
то прут в медицину. Вот и получается: не то врач, не то
актер.
— Во-первых, больная страдала стенокардией; во-
вторых, одышка. — Из-за халата аспиранта прогляды-
вают лацканы коричневого пиджака и в тон ему — креп-
дешиновый галстук с радугой полосок. — В-третьих, па-
дение кровяного давления... Суммируя все эти симптомы,
считаю: тут инфаркт миокарда...
— Остановитесь, Лагутин. Диагноз должен рождать-
ся в коре головного мозга врача, а не складываться
механически из суммы симптомов. — Повернулся к Бур-
цеву.— Ваше мнение, Виктор Ильич?
Доцент обвел всех взглядом, ни на ком не задержи-
ваясь, и чуть пришепетывая — вчера удалили зуб, — на-
чал также издалека и так же витиевато:
— Случай весьма нагляден...
Никто не слушал его. Лишь Люда и Гриша поко-
рены внушительностью речи, ловят в ней то, чего, по их
мнению, не прочитаешь в учебнике.
— Короче, Виктор Ильич. Как же все-таки — опери-
ровать?
— Не торопите, Сергей Сергеевич. По взглядам Ра-
зуваева...
— Меня в данном случае интересует не взгляд Ра-
зуваева, а ваш, Бурцева.
Но от Бурцева прямого ответа никогда не добьешься.
Он настолько «конкретен», что на вопрос, сколько будет
два плюс два, способен ответить: «Немного больше трех
и меньше пяти».
Женщина застонала. У больных чутье обостренное.
Уловила нерешительность врачей.
— А вы что скажете, Белодуб?
— Живот—корзинка сюрпризов... Как можно пери-
тонит не оперировать?
— А если инфаркт?
— Отчаянное состояние больной требует отчаянных
мер. Надо идти на риск!
Женщину везут в операционную. За каталкой следует
Белодуб, на ходу надевая марлевую маску.
В кабинете стало прохладно. В раскрытую форточку
теперь уже робко залетает талая крупка первозимья.
На листке настольного календаря — вчерашняя запись:
«Послать на завод насчет гастроскопа». Чертовски мно-
го у нас инстанций, с которыми надо согласовывать
даже изготовление такой пустяковины. Бумажки, резо-
люции... они съедают недели, месяцы.
Кого бы послать? Бурцева? От точки до точки раз-
жуй ему — все равно вернется ни с чем, скажет: «Глав-
ного инженера на месте не было...» А директора?
«К директору вы не направляли...» Послать Белодуба?
Еще хуже: откажут — взорвется, нажалуется куда-ни-
будь. Патологически честный человек! Разве что аспи-
ранта Лагутина?.. Этот тонко, ровненько всех, кого надо,
обойдет, ни одного угла не срежет.
В дверь постучали и тут же ее приоткрыли. Лагутин.
Вежливость соблюдена, а то, что вошел, не дожидаясь
ответа, неважно.
— Вы завтра будете на заседании ученого совета,
Сергей Сергеевич?
— Очевидно.
— Завтра защищает кандидатскую врач из Инсти-
тута переливания крови... Он очень волнуется.
— Волнуется? А, собственно, почему вас интересует
защита?
— Этот врач — муж моей сестры.
— А-а...
— Он очень способный.
— Это покажет завтрашний день.
173
Юрочка играет в мальчика. Но неподвижное лицо
его со сглаженным переносьем не вяжется с ребячест-
вом.
Зборовский взял со стола листок-конспект и быстрым
шагом направился к двери: пора на лекцию.
— Прихватите, пожалуйста, Юра, эту кипу, — здесь
двадцать четыре истории болезни, отдайте их старшень-
кой, пусть снесет в архив. Мне они больше не потре-
буются... Так ваш родственник, говорите, очень взвол-
нован?
— Да. Боится вашей эрудиции.
Проходя по коридору, в дальний его конец, не сразу
оторвался от слова «эрудиция». Собирался этим поль-
стить? В клинике балуют Лагутина. Наркомздрав спу-
стил директиву: усилить руководство аспирантами.
Юрочке она в самый раз — разомлел: выхаживайте
меня, я еще маленький. А Мечников в его годы стал
профессором...
В аудитории амфитеатром уходят вверх ряды откид-
ных парт. Удобно и лектору и студентам. Все, что пи-
шешь па доске — она во всю стену, — видно каждому.
И каждого видишь ты сам. Можешь обратиться персо-
нально: товарищ третий справа из десятого ряда,
прошу сюда... Или — товарищ из... не мешайте слу-
шать соседке. И все-таки для четвертого курса ауди-
тория тесна: двести пятьдесят человек. Душно, как в
бане.
На подвесном штативе — таблицы. Доску прикрыл бе-
лый экран. Напротив волшебный фонарь. Весь первый
ряд заняли Бурцев, Белодуб, Лагутин и остальные: при-
сутствие всей кафедры на лекциях обязательно. Таков
твердый порядок, заведенный еще профессором Разу-
ваевым.
...Сегодня — ревматизм. Другие те-мы иногда поручал
читать Бурцеву или Белодубу. Но ревматизм! Слиш-
ком глубоко увяз в этой проблеме, чтобы уступить ее
другим.
Итак, начнем. Ревматизм.
Тяжелым, неразгаданным недугом шагает он по зем-
ле, унося миллионы жизней. Вопрос, который издавна
не дает покоя ученым. Этиология заболевания до сих
пор неясна. Полагают, что вызывается оно не одной,
а совокупностью многих причин.
174
Пути и методы его ранней диагностики, как и пре-
жде, остаются загадкой. Начало болезни легко прогля-
деть. Врачи жонглируют диагнозами: «плеврит», «грипп»,
«туберкулез». Важно не то, что ошибаются, а что могут
прозевать поражение сердца. Что мы имеем для вспо-
могательной диагностики?.. Другое дело — тиф: посеял
кровь, выросла палочка Эберта — пиши в историю бо-
лезни: «брюшной». Увидел в мазке крови спирохету
Обермёйера — пиши: «возвратный». Поставил человека
под рентгеновский экран — сразу видишь: каверна или
абсцесс, плеврит или крупозка. Все ясно.
Усмехнулся про себя: и тут далеко не всегда все
ясно. Но для студентов нужно читать проще. Лекцию
строить по известному принципу: читать не так, чтобы
можно было понять, а чтобы никак нельзя было не по-
нять. Аргументировать не абсолютно всем, что тебе
известно, дискуссионным, проблематичным, а надо
учитывать, какая перед тобой аудитория, правильно ли
преломляется главное, суть темы в голове слуша-
теля.
Если идти к истокам ревматизма, то борьбу нужно
начинать с решения проблемы очаговой инфекции: хро-
нически воспаленных миндалин — тонзиллита. Пока
представляется лишь один путь — кропотливо выявлять
и обезвреживать эти своего рода бомбы замедленного
действия.
...Читать еще оставалось двадцать минут. Лагутин
перешел из общего ряда, сидит отдельно на стуле.
Странная манера выпячиваться! Андрей Белодуб пере-
шептывается с ассистенткой Вишневецкой. Лицо ее по-
стоянно смеется — ямочки, ямочки. Белодуб в терапии
находка. Диссертация у него на сносе, еще полгодика
и — яичко: доктор медицинских наук. Бурцева опередил!
У доцента никаких новых работ, пятьдесят шесть стук-
нуло, а дальше кандидатской ни с места. В пятом ряду
очкастый студент листает трепаную книгу, а возле него
девушка посматривает на тяжелые стрелки стенных ча-
сов. Значит, лектор монотонен? Затянул? Утомил? Чтобы
расшевелить, разжечь, нужен наглядный пример.
— Привезите больного!
Из боковой двери старшая сестра вкатила коляску.
С покатого порога колеса завертелись быстрее и, ткнув-
шись в край стола, остановились. Больного шатнуло,
175
он откинулся к спинке, поморщился. Поморщился и Бур-
цев. Гримаса такая же — значение разное: у больного
она тут же сменилась улыбкой, мол, не тревожьтесь,
профессор, демонстрируйте меня; а у Бурцева: все у вас,
новоявленный шеф, не так; вот при Разуваеве...
После лекции — нудный осадок. Налил из водопро-
водного крана стакан воды: в кабинете ни пылинки,
а вот напоить столетник на окне Шурочка запамято-
вала...
И все-таки учебный год радует. Радует, что метод
преподавания изменен: повысилась самостоятельная под-
готовка студёнта. Лекции подкрепляются практикой —
семинарами. Вузы нынче выпустят пять с половиной
тысяч врачей. Их старт — дальние места, поедут в де-
ревни, села, кишлаки, в тундру, тайгу. Да, состав сту-
дентов не тот, что прежде. Кто сидел на лекциях в Юрь-
евском? Сын столичного князя Грабовского, брат сара-
товского купца Елизарова,, чадо его преосвященства
Богомолова? А теперь в медицинском городке, три чет-
верти— из рабочих и крестьян. Отцы семейств, рабфа-
ковцы, лекпомы. Раньше — одна стипендия па полторы
тысячи студентов, сейчас же денежки платят всем: учись,
дорогой, учись, только будь человеком... «Даша, хочешь
человеком стать?..» Эх, если б тогда ей да нынешнее
время!
— Разрешите войти, профессор?
— Инка?
Инка и Николай.
— Мы на Утесова собрались, — говорит Инна. — Хо-
чешь с нами?
— Что ты, джаз — на любителя.
— Надо перевоспитывать тебя, папка. Надо любую
музыку знать!
— Ишь ты... пролеткультовка! — щелкнул ее по
носу. — А как Николай? Заодно с тобой?.
Тот приподнял плечи и, почесывая то за одним, то
за другим ухом, изобразил простачка:
— Я — что ж... мы и за Утесова, мы и за Чайков-
ского.
— Выходит, и вашим и нашим?
Девочка взрослеет. Густо накрасила губы. Подал ей
ватный тампон:
— Сними акварель, красавица.
176
Отвернулась: молодость щепетильна. Тараторка пе-
ремахнула на второй курс. В коричневом полупальто,
отделанном полосками норки, в берете с меховым пом-
поном, шаловливая, она похожа на Верочку тех дале-
ких путаных дней. Только, как все нынешние,— по-
бойчее.
Стоя у таблицы, Инна объясняет Николаю большой
и малый круг кровообращения.
— Но все-таки почему, если палец разрежешь, кровь
течет красная, а не синяя? — допекает он ее.
— Да чего с тебя взять: хи-и-мик! Молекула! — злит-
ся Ипна.
Какие необычные ситуации рождает суматошная
жизнь — создатель острых сюжетов. Юнцы дружат.
У Веры на этот счет свое мнение, ее материнское сердце
коробит: зачем дочь таскается по городу с «комаровским
увальнем»?
.— Опаздываем! — неожиданно срывается с места
Николай. Взглянул на часы, крупные, тяжелые, они
шире его запястья. — До свиданья, Сергей Сергеевич!
Никогда не назовет просто отцом. Если даже на-
едине. Как, бывало, и Даша — по имени-отчеству и на
«вы»: «Сергей Сергеевич... Сергей Сергеевич.,.»
Инна приласкалась, провела ладошками по бритой
щеке, как бы пытаясь смахнуть усталость с него.
— Так мы пошли, папка?
Проводил до вестибюля. Чуточку постоял, потом
опять поднялся к себе. Подошел к окну. Во дворе, за
штабелями недавно выгруженных дров, студенты обле-
пили сарай. В нем кролики: уши шустрые, высокие,
торчком, мордочки белые; глиняные кормушки. У кроль-
чатника Инна схватила Николая под руку и потянула
к воротам. Пересекли мостовую. Молодые, порывистые.
Плечом к плечу идут по тротуару, помахивая портфе-
лями в такт шагам. Взрослые, совсем взрослые—живой
счет прожитых лет.
В кабинет быстрым шагом вошел Белодуб. Вынул
из папки листки бумаг, зажатых скрепкой, положил их
на стол и бухнулся в кресло.
Говорят, каждый профессор имеет на кафедре своего
«первого человека». Назовите его «правой рукой», «лю-
бимчиком», как хотите.. Он может быть доцентом, асси-
стентом, аспирантом, даже обыкновенным студентом.
12 М. А. Гатчинский
177
Но этого «первого» всегда отличишь от других: по тому,
как сидит вполуразвалку, по легкости ли беседы его
с шефом, потому что именно его, а не кого другого,
просят быть ходоком к профессору.
Белодуба в медицинском городке нарекли «вице-
Зборовским», хотя повода к тому никакого. Сергей Сер-
геевич сдержан, всегда опрятен, каждой нянюшке кив-
нет. Андрей же Карпович Белодуб что ураган: все бегом
да бегом и «здравствуйте» не заметишь, сказал или нет.
Гордый? Ничуть. Просто весь до макушки в делах.
А не появится в клинике день-другой, профессор без
него, что без дудки пастух: и врачей не дозваться, и
семинары срываются, и вроде не знает, кого из боль-
ных вне обхода осмотреть, кого на лекции демонстри-
ровать.
Белодуб сидит бледный. Ранние ломаные морщины.
Клочья не разбери-бери как зачесанных волос. Нос мок-
рым платком вытирает.
— Загрипповал?
— Да. Целых две главы отгрипповал. — Указал гла-
зами па рукопись. Поджал левое колено к животу.—
И язвочка обострилась. — Правую ногу вытянул вперед,
вертит ботинком, словно Чаплин на экране.
Нет, «вице-Зборовский» ничем не походит на шефа,
не похож ни на какого «вице».
— Вы что-то хотите сказать мне, Андрей Карпович?
— Хо-тим, — едко скривил губы, — хочу сказать, что
номер с Куропаткиной вам не пройдет.
— Почему «номер»?
— Потому, Сергей Сергеевич, что блат противопока-
зан даже профессорам.
— Насколько мне известно, вопрос об аспирантуре
Куропаткиной решен в ее пользу. При чем тут вы,
Белодуб? '
— При том, что комиссия по распределению напра-
вила Куропаткину на Дальний Восток. А она отверте-
лась: «Сами поезжайте! Я же из Ветрогорска — иику-
дышеньки». Еще бы!.. Папочка — профессор, дружок их
дома — директор института, а добрячок Зборовский пре-
доставляет аспирантуру... Лафа!
— Не скрою, охотно беру ее: диплом с отличием,
знает английский. Отец ее действительно просил
меня...
178
— Уже три часа, Сергей Сергеевич, — объявляет,
входя, Бурцев. Такое открытие доцент делает ежеднев-
но. Оно означает: «Ухожу». Всякий раз ровно в три,
Ни минутой позже, появляется он в кабинете, вынимает
часы из карманчика брюк, считая своим долгом доло-
житься. Но вовсе не для того, чтобы узнать, нужен ли
шефу.
— Придется задержаться.
— Почему?
— Будем составлять план научных работ.
— Я уже продумал свой план на будущий год.
— А не лучше ли... начнем с того, что сделано вами
в нынешнем?
— Вы имеете в виду методику лечения абсцессов
легкого?
— Хотя бы.
— У меня теперь другое на уме: решил заняться
новокаиновой блокадой при... Кроме того, собираюсь...
— Одним словом, Виктор Михайлович, как всегда?
И тэ дэ, и тэ пэ?
Доцент Бурцев в каждой новой теме — ни одной не
доводит до конца — заранее авторитетно предрешает
исход поисков. Трудно воспитать в себе равные отно-
шения к людям. Вместе с кафедрой унаследовал от Ра-
зуваева Бурцева и Белодуба. Первый из них вежлив,
голоса не повысит, а ты весь кипишь. Второй же наго-
ворит кучу дерзостей — зла на него никакого. С асси-
стентом легко, но доцент... Здесь он или нет его — кли-
ника сама по себе, доцент сам по себе.
— Чуть не забыл, — спохватился Зборовский. — За-
гляните-ка, Виктор Михайлович, сегодня вечерком ко
мне домой. На часик. Набросаем вчерне расписание
лекций и семинаров на семестр.
— Помилуйте, Сергей Сергеевич, дня, что ли, мало?
Этак ни в театр, ни в баньку не сходишь...
Белодуб неприязненно взглянул на доцента:
— Завидую вашему свободному времени и вашим
свободным мыслям. Впрочем, — добавил он со свойствен-
ной ему откровенностью, — не завидую ни тому, ни дру-
гому.
12*
17»
Глава VII
Николай идет к одноэтажному белому зданию, где
размещаются профком, партком и комитет комсомола.
Обледенелая дорожка посыпана песком. Ветерок пред-
вещает близкую оттепель.
...Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая си-и-ла...
Вчера в театре Инна, коснувшись губами уха, про-
шептала: «Смог бы ты меня обмануть, как князь?»
Улыбнулся: «Это князья такие вредные. У меня сов-
сем другое социальное положение». Чудачка! Зачем об-
манывать? Смешно—живя в одном городе, они пере-
писываются, адресуя свои послания «до востребования».
В письмах опа откровеннее. А встречаясь, говорит о чем
угодно, но только не о том, о чем пишет.
В коридор комитета комсомола свет проникает
сквозь тусклое стекло двери. Но даже в темноте про-
шел бы не споткнувшись: столько хожено этим путем!
— Салют, Нюрочка! — приподнял руку над головой.
Не ответила. Ворохом собрала лежащие на столе бу-
маги и сунула их в ящик. Положила на стол руки, сце-
пила пальцы.
— Что за церемония? Может, я адресом ошибся?
Может, здесь не комитет ВЛКСМ, а... Лига наций?
— Плоско, Колосов! — На бледном лице Нюры ни
улыбки. — Видишь ли... Давай, Колосов, начистоту:
профессор Зборовский тебе родственник? — Смутилась,
и оттого, что он заметил это, смутилась еще больше.
— А тебе-то что?
— Увиливаешь? Отец он тебе?
— Ну отец.
Несколько раз сжала и разжала кулак, словно по-
казывая, что сильна.
— Выходит, ты, Колосов, профессорский сынок?
А факт этот в своей биографии скрыл? Получал стипен-
дию, имея обеспеченного папашу? — Лицо-каравай стало
плоским, как блин. Белые ресницы, белые волоски там,
где место бровям... — Почему прячешься за фамилией
Колосов?
Николая охватила гневная дрожь. По лицу п шее
растеклись красные пятна.
180
•— Да чепуха это! Понятно? Чепуха! Я сын матери!
Ушел не попрощавшись, предоставив все самотеку.
Еще в раннем детстве знал, что на всей земле един-
ственный самый близкий друг у него — мать. Одна мать.
Даже не подозревал, что, как и у других детей, у него
есть отец. Учился уже в третьем классе, когда мать
впервые открыла ему то, что так нелегко, видимо,
утаивала. «Поедем к нему!» — обрадовался. «Подра-
стешь— свидишься, — ответила. — А пока нельзя». По-
чему нельзя, не укладывалось в его головенке. Мог ли
он, мальчишка, знать, что в человеческой жизни бывает
и так: где-то есть, здравствует кровный отец, а сыну
дорога к нему заказана.
Когда поступал в институт и слесарем на завод, ан-
кетные вопросы не смутили, рука легко вывела: «Отца
не знаю, живу с матерью». Как быть теперь?.. Что свя-
зывает его со Зборовским? Очень немногое. Мать уго-
варивала навещать Сергея Сергеевича. Теперь он ближе
знает его. И зла к нему нет, и жалость какая-то по-
явилась.
А Нюрка? Неужто она в самом деле сухарь, машина
законностей, не вникающая в человеческую сущность?
Возникло «дело».
Унизительно доказывать, что ты не верблюд. Что
есть вещи, которые не втиснешь в анкету. Что ни одна
анкета ни в какие годы не давала исчерпывающих дан-
ных о живом человеке. Зборовский существует? Да. Ни-
колай Колосов его сын? Да. Получал стипендию? Да.
Мог отец-профессор прокормить сына-студента? Да. Со
стороны все соответствует истине. И тот, кто состряпал
анонимку, — а кто кстати? — попал в самую точку, знал,
во что целил.
— Самосуд себе учиняешь? — узнав обо всем, воз-
мутился Бориска. — Черт знает что! Не принимай близко
к сердцу.
— Иначе не умею! Я говорю Нюрке: дай взглянуть
на письмо. Не показывает: «На бюро будем разбирать».
— На бюро? По анонимке? Брось валять дурака!
Анонимка — документ трусов.
На заседании комитета комсомола Бориска вспылил:
— Хватит косточки перемывать: Колосов — Зборов-
ский, Зборовский — Колосов... Фамилии сути дела не ме-
няют. Вы чего добиваетесь?
181
Все же Бориска забеспокоился. Хорошо знал Нюрку
Кирпу, эту бесстрастную флегму, охочую до судилищ.
При такой святоше дело может обернуться всяко. А Ни-
колай озлоблен, выбит из колеи. Зачем, говорит, идти
на судилище, если приговор вынесен авансом? Плюну
на все, и — айда в Комаровку.
И Бориска не стерпел, отправился в райком партии.
Скинул в раздевалке пальто, — из протертой подклад-
ки вата торчком. Размотал вигоневый шарф, вытер
ноги — и прямо в приемную. Секретарь райкома Черных
случайно вышел туда же. Сел рядом.
— Перегнули? Безобразие, товарищ Клямкин, — воз-
мутился секретарь. — Беда в том, что иногда у нас де-
лают не то, что важнее всего, да еще с тупым верхогляд-
ством.— Дорисовал на листке бумаги домик в три окна,
крылечко, дорожку и солнце .за горкой. — А Колосову,
твоему другу, передай: пусть не тревожится, живет себе
и здравствует. В институт я сам позвоню. Нет, напоми-
нать мне не надо.
Сидя на корточках, Зборовский роется в шкафу. Ру-
кописи, рукописи, результаты наблюдений, рефератив-
ные обзоры...
Больные спят, бесшумно ступают сестрицы и нянюш-
ки. Мертвый час. Час, когда никто не мешает. Можно
заняться картотекой, править. Но писать, готовиться к
лекциям привык только вечером и дома.
Сипло зазвонил телефон. Сергей Сергеевич нехотя
обошел письменный стол, сел и лишь тогда снял трубку:
— Слушаю. — Никакого ответа. Вероятно, звонят из
телефонной будки? — Монету опустите!
— Кха-кха...
•— Ну говорите же! Я слушаю вас.
— Можно профессора Зборовского?
— Это я.
Снова: «Кха-кха...» Затем:
— В-вы?.. Вы и есть товарищ Зборовский?
- Да.
— Сергей Сергеевич? Кха-кха...
У человека, очевидно, бронхиальная астма. Переждав,
спросил:
— Что вам угодно?
182
— Сергей Сергеевич?
— Еще раз спрашиваю: что вам угодно?
Невидимый собеседник хохотнул:
— Милейший профессор, хотел бы на вас взглянуть.
Что за фамильярность?! Незнакомец просил встречи,
безотлагательно, сегодня же, сейчас, где-нибудь побли-
зости, хотя бы в итээровской столовой «Уголок».
Зачем встречаться, объяснить не хочет. Забавно,
однако. Попросил назвать фамилию.
— Узнаете при встрече, — услышал в ответ.
Неведомо почему потянуло на более чем странное
приглашение. Верочка сказала бы: «Ведешь себя как
мальчишка. Ты же, не забывай, профессор».
— Ну что ж, давайте встретимся. Поговорим.
Голос в мембране оживился:
— Нам действительно есть о чем поговорить.
Надевая в вестибюле пальто, подумал: куда и зачем
ты идешь? Нелепо.
За поворотом стоянка такси. Отсюда до «Уголка»
ходу минут пять.
Незнакомый высокий человек ждет там, где услови-
лись. Медленно прохаживается, заложив руки в прорез-
ные карманы коричневого кожаного пальто. Фетровые
бурки. Седые виски. Сразу видно — номенклатурная еди-
ница.
— Я Зборовский, — протянул ему первым руку.—
Кто вы?
— Зря назвались, узнал бы и так вас. Ей-ей узнал,
Сергей Сергеевич.
Голос очень знаком, как в теплую ванну окунул он
в далекое, давнее.
— Что, не ожидали такой встречи? А ведь она могла
состояться значительно раньше.
Мы браним, пушим провинцию, а покинув ее, вспо-
минаем не без грусти. Да, был пыльный уездный горо-
дишко. Крохотный вокзалишко. Хирург Соколов. Семья
Лемперт. Следователь Кедров... Кто же оставил о себе
недобрый след? Владелец иллюзиона «Экспресс»... Вспо-
мнил экстренное сообщение, расклеенное на столбах
Нижнебатуринска: «Арстакьян — аферист», «Арстакь-
ян— шпион». Кто знает, может быть с того дня, как
прочел это, и поколебалась вера в людей?
Теперь уже не сомневался, что перед ним...
188
— Если не ошибаюсь, вы — Арстакьян?
— Именно. Древний знакомый.
«Знакомый-го знакомый, но ты, брат...»
— Да, шпион,— громко рассмеялся тот, угадав его
мысли. — И вам такое про меня слышать доводилось?
— Кажется, после ареста вы совершили побег?
— Последнее несомненно: побег состоялся. Итак, да-
вайте знакомиться заново: я — Черных.
Не зная, почему Арстакьян и Черных — одно и то же
лицо, Зборовский ждал объяснений.
— Совершим, уважаемый профессор, экскурс в дни
нашей с вами молодости. В царские времена мне до-
велось скитаться по многим местам и под разными клич-
ками.
Два-три раза обошли они кварталы. Два-три раза
возвращались на одно и то же место — к итээровской
столовой.
Нет, это не сон. Молодой питерский земец Сергей
Зборовский даже и не подозревал, что следователь Кед-
ров, «буржуа» Арстакьян, бесцветный работяга Хари-
тон и — кто бы мог подумать! — даже лубочный мужичок
из Комаровки Фомка... все это были люди одной партии,
одной идеи, люди большевистского подполья, о которых
теперь пишут в мемуарах. А «Будильник» — эта бала-
ганная газетка просто служила ширмой для нелегальной
типографии, где по ночам печатались листовки и рас-
сылались в ближние города.
— Почему же вы избрали для этих целей Нижнеба-
туринск? Нц заводов, ни фабрик в нем. Рабочих — раз-
два и обчелся.
— Узнаю вас, Сергей Сергеевич. Ученым стали, а все
та же наивность. Что представлял собой в те годы Ниж-
небатуринск? Городок-болотце. Мелкие дворянчики, сы-
тенькие мещанишки. Даже вы, «третий элемент» — зем-
ские врачи, агрономы, статистики... — только и делали,
что руками размахивали. Рабочий класс там был не си-
лен? Как раз на руку: хорошая маскировка. В тринадца-
том, после забастовки в Баку, я бежал. Партия напра-
вила меня в Нижнебатуринск. Поручили типографией
заняться.
Так Зборовский узнал, что Арстакьян был вовсе не
Арстакьяном, а саратовским студентом Александром
Черных, изгнанным из университета за «неблагонадеж-
ность». И ни в какой долине Аракса он никогда не жил.
Кедров устроил его побег из тюрьмы, все о нем знал.
А его, Зборовского, в это не посвятил. Харитон, расклеи-
вавший афиши на заборах сонных улочек Нижнебату-
ринска, и тот ведал больше. Проснулось нечто похожее
на обиду: самое важное, значительное в те годы про-
ходило мимо. Сам сторонился? А ведь какой-то уча-
сток жизненного пути он шагал с ними по-соседски
рядом.
— Как видите, да-а-ра-гой Сергей Сергеевич, не все
старое плохо?
— То есть?
— Старая дружба, например.
Пролегли версты многих лет. Никаких следов от того
«инородца». Ничего общего с нижнебатуринским аристо-
кратом. Секретарь райкома. Он весь переполнен хло-
потами, живет в постоянном цейтноте: забот по горло —
времени шиш. Продуктовые карточки отменили, с пром-
товарами, друг, затор; торгсины людей развращают;
индустрия индустрией, а все же надо подумать и о том,
чем пуп свой голый прикрыть. Строим суконную фаб-
рику. Вы что, не заметили?
Вечерний город после трудового дня. Улицы осве-
щались скупо. «Экономьте электроэнергию!» — призыва-
ла пятилетка. Горсовет дал указание отключить свето-
вые рекламы, уменьшить количество фонарей.
Пронзительная трель милицейского свистка спугнула
торговку-частницу. Она поспешно прикрыла свою кор-
зину старинной, в зеленую клетку, шалью.
— Фью-ить! — озорно присвистнул ей вслед Чер-
ных. — Видал спекулянточку? Тоже свой план выпол-
няет. Повсюду царь-капитал, царь-нажива силки рас-
ставляют. На днях злостного перекупщика арестовали,
жена его в дрянненьком пальтеце, а в сундуке — норко-
вая и каракулевая шубы, чернобурки. В стене кухни
заштукатурены бриллианты, кольца, рубли царской че-
канки, слитки золота. А зачем они им? Сам да жена.
Три века живи — всего не проживешь.
Постаревший, но порывистый, по-прежнему неугомон-
ный Арстакьян.
— Есть у меня вопросы, профессор.
— Пожалуйста, Арам Гургенович.
Черных засмеялся.
185
— Вопрос номер один: известно ли вам, как я напал
на ваш след?
— Нет, конечно.
— Вопрос номер два: кем вам доводится Колосов?
— Колосов?.. Мой сын.
Арстакьян всегда поражал его своей осведомленно-
стью.
— Здесь он? В Ветрогорске?
Да ведь знает же, бестия, что здесь!
Затем Черных рассказал о Клямкине, о «деле Ко-
лосова»: что ж, бывают такие горячие, вернее тупые,
головы — рубят с плеча. Убавил шаг:
— А как она?
•— Кого вы имеете в виду?
— «Дашурку».
Бесчестное остается всегда при тебе.
— У меня другая семья. Еще сын... И дочь.
— Задним числом могу теперь сказать: неважнецкая
душонка была у доктора Зборовского. У того... в паутине
условностей. — Сказал, будто приговор объявил. — Тин-
ку, Августину Николаевну, помните?
— Помню. Вашу жену?
— Ну, положим, тогда она еще не была женой,
а выполняла партийное задание, чтоб придать моей лич-
ности престиж семьянина. Но потом мы действительно
поженились. Так вот, у Тинки сердце зашалило. Стали
мы интересоваться врачами, и тут выплыла фамилия
профессора Зборовского. Не тот ли? Я, конечно, слышал,
что какой-то Зборовский принял разуваевскую кафедру,
но и в голову не пришло, что это вы, тот самый пате-
тический нижнебатуринский Цицерон, который не прочь
был пустить слезинку в защиту мужичка.
Патетический Цицерон! Вот каким выглядел питер-
ский земец в свои лучшие молодые годы. В памяти, одна
за другой, сменяются картины: рассуждал с Андреяном,
спорил с Соколовым, даже с Бэллочкой пытался фило-
софствовать. И только Даша понимала: не о себе он
Ьечется — о таких, как Марфа Воробушкина, которая
желвак на ноге серпом срезала; о таких, которые либо
в банях «родют», либо богу душу отдадут. Он, доктор,
терял веру в себя, а Даша верила в него.
Свернули на боковую улицу. Преследуемый неотвяз-
ной мыслью, Зборовский спросил:
186
— Почему же вы, те, кто был ближе к истокам ре-
волюции, кто готовил взрыв старого мира, чуждались
«патетических Цицеронов»?
— Да-а-ра-гой мой пра^а-фессор, — сымитировал
армянскую речь. — Честный ча-аловек рано или поздно
не мог не прийти к революции. И вы ее приняли. Мысль
приобщить вас к активным делам, конечно, созревала
в нашей группе. Мы приглядывались. Ну а тут меня
арестовали... Грянула война... Потом революция... Вот
вы и сами пришли к партии.
— Я беспартийный.
— Это сути не меняет.
Подошли к улице Декабристов, где жил Черных.
— Зайдем? — предложил. — Августина Николаевна
будет очень рада.
Узкая лестница. Маленькая квартирка. Ни бронзовых
часов, ни мрамора, ни ковров — ничего нижнебатурин-
ского. Фанерный шифоньер. Такой же буфет. Трехподу-
шечный диван, обитый зеленой в ромбиках тканью.
Черных пропустил гостя вперед, не успев назвать
его имени.
— Зборовский? — воскликнула Августина Никола-
евна.
— Узнала, Тинка?
— Ну как же! Бородка, бровищи и вообще... Да-
вайте шляпу.
Заговорили легко и просто. О всяком. О разном.
— Потолстел, постарел, даже противно. — Стояла в
цветастом фартучке, вопреки ожиданиям стройная, с
пышной — нет, не прической — копной подстриженных
волос. — Помните «Экспресс»? А вашу злосчастную
«Каплю молока»? А мое варенье? — Подмигнула
мужу: — Хорошей я мадам Арстакьяншей была?
Вместе бежали они из вятской ссылки. Год прожили
в Женеве. Встречались с Лениным. Командуя батальо-
ном, Арстакьян дрался за Советскую власть под Пско-
вом, а она работала в Чека. Потом с дехканами громили
басмачей. По выжженным палящим солнцем степям
Сурхан-Дарьи; по предательским горным тропкам, где
лошадь ступала с опаской; по оторванным от мира киш-
лакам— до самой Афганской границы.
— А помнишь, Саша, Сангардак? Целый бунт тамг
подняли, как увидели меня, женщину без паранджи,
187
Весь кишлак по пятам ходил... А налет басмачей возле
Тюльпак-Чинара? Вся Советская власть там была
всего-то: Саша — уполномоченный ГПУ, начальник ми-
лиции и шесть милиционеров. Возвращались мы с гор,
ночь тихая, лунища огромная. Остановились. Рядом —
ущелье. Смотрим: на дне его костер, вокруг — басмачи.
Штук пятьдесят.
— Так-то вот и подсчитала, пятьдесят, — засмеялся
Черных. — J\ как тебя схватил бай-басмач, не рассказы-
ваешь? Как в пески пытался увезти? Едва отбили.
Смотришь, украсила бы своей особой ханский гарем.
— А помнишь, Саша?..
О пережитом рассказывали весело, с юмором. Хотя,
кому не ясно, как трудно складывались такие биогра-
фии. Все это было, все это пройдено.
Саша, Тинка. Тут все настоящее, тут — счастье.
— Ну а вы как, Сергей Сергеевич?
Черных остановил ее глазами. Набросив на спинку
стула пиджак, сдернул с гвоздика телефона листок и
стал его читать: там, видимо, записывалось, кто, когда
и зачем звонил.
— Кого из нижнебатуринцев встречали? — спросила
она за чаем и тут же прибавила: — А знаете ли, кто
Арстакьяпа в Нижнебатуринске раскрыл? Предал?
— Нет.
— Нефедов.
— Нефедов? Этот учитель-коротыш?
— Но каков, подумайте только, был этот кропач:
сам все организовал — и донос, и свидетелей. Заявленье
в жандармское управление написал крупным каллигра-
фическим почерком, а свою подпись поставил в самом
низу листа, где-то сбоку, махонькую-махонькую. Фотоко-
пию сего документика нам из архива переслали друзья.
Черных снял со стены мандолину и, затренькав, ве-
село запел:
На горе самовар,
Под горою чайник.
Меня милый полюбил —
Милиции начальник.
— Ну и вкусы у тебя, секретарь райкома, — качнула
головой Августина Николаевна.
Вспомнили Кедрова. До сих пор живет в Нижнеба-
туринске.
188
Время позднее — второй час. Черных записал ему но-
мера своих телефонов — домашнего и райкомовского:
— Звоните.
Пожимая руку Августины Николаевны, Сергей Сер-
геевич счел нужным сказать и ей:
— У меня... другая семья. Не с Дашей.
— Что ж поделаешь.
Зборовский возвращался домой тихими улицами и
переулками, на которых ранее никогда не бывал. Шел
по расчищенным от снега асфальтированным и плиточ-
ным тротуарам, по булыжным мостовым. Попадал в ту-
пики. Что думают о нем Черных и Тина? Не сомневает-
ся: думают плохо. Он испытывал какую-то самим не раз-
гаданную боль, будто что-то очень важное упустил в
своей жизни. Конечно, есть цель у него: медицина,
наука... Она уносит часы, дни, годы... Чего же больше
на его пути — потерь или находок?
За длинным складским зданием — театр имени Горь-
кого. Двое рабочих, стоя на подвесной люльке, подтя-
гивают вверх огромный портрет. В кайме электрических
лампочек знакомый силуэт писателя. На полотнище:
«К 40-летию литературной деятельности А. М. Горького»,
Сбоку, у входа в театр,— афиша: «Егор Булычев и
другие».
Пересек дорогу в неположенном месте, в середине
квартала. Мимо прошла молчаливая парочка. Два часа
ночи. А Вера и не спросит, где пропадал.
Счастье. Сейчас все спорят о том, как понимать
счастье. Диспуты устраивают. И судят о нем по-разному,
каждый со своей колокольни. Что ж, и у него семья как
семья: Верочка, с которой вместе рос, к которой привык;
Инночка, острая живая девочка, мешая, она никогда не
мешала; удочеренная, всегда оставалась своей, близкой.
Есть шалун Петь-Петух, с которым не хватает времени
возиться, — им всецело завладела Верочка. Она считает,
что с воспитанием сына все идет благополучно. Но вот
на днях на перемене Петь ударил девочку ногой в живот.
Напуганный, сбежал домой и прикинулся больным...
А в общем, семья как семья. «Саша», «Тинка», — попро-
бовал съязвить, но тут же понял: глупо.
Нет, встреча все-таки освежила. Прошлое потянуло
к зеленым берегам Комарихи. Взглянуть бы на те места.
Остановить такси — и на вокзал, до Нижнебатуринска,
1SJ)
до Комаровым. К Даше. Николай говорит—ни добром,
ни злом не вспоминает она его. Никак. Лучше бы злом,
чем никак.
Уйма вопросов. Как на процессе старосты Кучеря-
вого. Но тогда удалось установить истину — кто занес
топор над молодой женщиной. У судьи были веществен-
ные доказательства, логика. А где логика в его отно-
шениях с Дашей и Верой?
Прежде из Комаровым поступали к нему редкие пись-
ма— сухие отчеты: сын вырос на столько-то сантимет-
ров, сын учится хорошо, перешел в пятый... шестой...
седьмой класс. Четкие, круглые буквы. И всегда одна
и та же подпись: Дарья Платоновна. Официальная,
строгая, она напоминала о меже, которую не пересту-
пишь. С тех пор как Николай в Ветрогорске, Комаровка
молчит.
Глава VIII
Если Николай учился в Ветрогорске, то Фомкиных
детей, сначала Федю, потом и Ольку, занесло еще даль-
ше— в Ленинград.
Сразу же, в день ее приезда, Федя начал знакомить
сестренку с городом. Аничков мост с четырьмя бронзо-
выми юношами, укрощающими коней; Дом книги —
шесть этажей с башенкой, а над ней стеклянный земной
шар, вот-вот скатится; напротив — Казанский собор.
Олька меж колонн — что птичка меж дубов.
Все выше, и выше, и вы-и-ше
Стремим мы полет наших пти-и-ц...
Голосок ее взвился под самую верхотуру.
Олька в Ленинграде прижилась. Впрочем, в первый
день оконфузилась, вскочила на подножку идущего
трамвая и постучала из тамбура в дверь вагона: «Можно
войти?» Пассажиры заулыбались. Так же с разбегу во-
шла она в непривычную для себя жизнь большого го-
рода.
В восьмиметровую комнату на седьмом этаже, где
жил Федя, соседка внесла вторую кровать. Железную,
с пружинным матрацем.
— Сына моего, Витьки, постелька, он у меня на лет-
чика учится. Приедет — познакомитесь.
190
Соседка — инвалид. В квартире ее зовут кондуктор*
шей. Трамвайной кондукторше отрезал ногу трамвай.
Целыми днями Олька в Университете. Учится на гео*
лого-географическом. Реки... подземные потоки... горные
породы...'С Витькой-летчиком она познакомилась. Езди-
ла с ним на каток, ходила в театр. Витька — по уши
в нее. А она: замуж — ни за что! В квартире на Гон-
чарной разные люди, а девушек — она одна. Олька для
всех оставалась Оленькой. Тоненькая, но уже не тощая,
щеки румяные, а веснушки?.. Так они же к зиме на-
чисто стираются, что резинкой карандаш с бумаги.
Почтовому отделению на углу их дома хлопот при-
бавилось— со всеми ребятами-земляками в переписке;
и с теми, кто в Комаровке, и с теми, кто в Глыбинскё,
Ветрогорске, Москве, Томске... Опустит в щелочку поч-
тового ящика конверт и, куда бы он ни был адресован,
прошепчет: «До скорого свидания!»
Но Комаровка не пустела. Один уедет, другой наро-
дится. На районной конференции работников здраво-
охранения Дарья Платоновна не утерпела, взяла слово:
«Ни яслей у нас, ни консультаций, зуб заболит — та-
щись за десять километров в Зайково. Как лекпом, как
депутат райсовета, считаю...»
Сколько раз в райздраве Соколов вежливо выпро-
важивал ее за дверь: «До свиданья, Дашенька! Иди»,
А она — снова в дверь. Зато Комаровке и ясли, и зуб-
ного врача обещали.
О своем сыне Дарья Платоновна знала теперь не
больше других матерей, чьи дети вылетели из родного
гнезда. Письма. Короткие отпуска. Иногда приезжал
с ним гостить однокурсник Бориска. Ходили на дальние,
затянутые тиной озера, где допоздна квакали лягушки;
забирались в полуразрушенную церковь, что вблизи
нижнебатуринского тракта. Иногда раннее утро заста-
вало их на грибных урочищах. Ягод и грибов в Кома-
ровке тьма. Подходил к концу август. И снова сын
уезжал в Ветрогорск. Как-то спросил: «Тебе, мама, без
меня тут одиноко?»
Когда сын впервые уехал в Ветрогорск, ему шел
восемнадцатый, ей едва перевалило за тридцать шесть.
И то, что люди называют личным счастьем, конечно; на*
шла бы... Одиноко? Кругом ведь люди. Все, кто с детства
знал ее, кто помнил «фершалшой», уважают, «нашей
191
докторицей» зовут. Она любит людей, люди любят ее.
Да нет же, нет у нее одиночества! Только однажды,
тысячу лет назад, случилось так, что человек крепко
обидел ее... Ее это обида, больше никого не касается.
Разлука терзала сердце. Будь сын учителем, врачом,
агрономом — наверняка бы вернулся домой. Но что де-
лать химику в Комаровке? В Ветрогорске, пишет Ни-
колай, есть завод «нужного профиля». Упрашивает: при-
езжай, мама, комнату завод даст. Поехать? Но как
бросишь здесь все? И как скажешь мальчуге, что Вет-
рогорск пугает ее? Что боится встречи с некогда близ-
ким человеком? Дети не понимают, что их отцы и ма-
тери тоже имели свою юность, без единой морщинки
и седого волоска.
Все же решилась...
Снова, как тогда, в девятьсот тринадцатом, заколо-
тила окна и двери своей старой, прошлым летом под-
новленной, избы. Тут шла ее жизнь. Тут наливалась
соками и сыновняя юность.
В кабину автомашины села озабоченная, взволно-
ванная.
— Счастливо оставаться!
— Счастливый путь!
От станции Зарайское до Нижнебатуринска два раза
в сутки ходит «подкидыш». Из Нижнебатуринска до
прибытия поезда дальнего следования успела дать те-
леграмму Николаю. А на следующее утро на станции
Ветрогорск-2 он встретил ее.
— Мама!.. Наконец-то!
— Мальчуга!
Рослая, но чуть ниже его, она стояла, спокойно улы-
баясь. Драповое синее пальто, серый пуховый платок,
высокие резиновые сапоги. Вокруг глаз — раньше не за-
мечал— легкая сеточка морщинок.
Ветрогорск не Комаровка. Асфальт улиц блестит,
будто нарочно вымыт к ее приезду дождем. На стоянке
такси очередь: пропускали машину за машиной.
— Трудно мне будет здесь, — сказала мать. — При-
выкла к тихой жизни.
— Какая там уж «тихая» она у тебя, сельской фельд-
шерицы? И по ночам будят, и днем не присесть.
Комната у Николая просторная. Большое окно, бал-
кон. Живет, как все холостые: железная кровать с тю-
192
фячком, два стула да вешалка. К самому подоконнику
придвинут стол. На нем чертит, тут же и ест.
Она привезла с собой яблоки — рассыпчатый апорт,
Комаровский, крупный — ладонями не обхватишь.
— Эти — тебе, а эти свези... ему.
Вечером за ужином заявила:
— Денька два отдохну, осмотрюсь — и па работу
устроюсь.
— Хорошо бы посоветоваться с Сергеем Сергеевичем.
Решительно воспротивилась:
— Не вздумай! Нынче в медицинских сестрах всюду
нужда. — И тихо обронила: — Ты ему, мальчуга, обо
мне — ничего. Понимаешь? Мы с тобой все будем решать
вдвоем. Как и прежде.
О своей встрече с Сергеем Сергеевичем и разговора
не допускает. Только спросила:
— Он что... такой же?
— Я его другим не знаю.
— Да, правда. Волосы зачесывает как там, на фо-
тографии?
— Нет. У него лысина.
— Лысина?.. Так рано?
— Ему под пятьдесят.
— Ах да, под пятьдесят.
Узнав о приезде Даши, Зборовский собрался было
к ней: в одном городе жить и не видеться? Прошло
столько лет, что добрыми-то друзьями можем остаться.
Потом предложил:
— Я буду ждать ее в «Уголке», — называть по имени
уклоняется.
...Он долго ждал. Створки входных дверей неслышно
открывались и закрывались. Русые, на прямой ряд,
гладкие волосы, легкий румянец и, как у Николая, го-
лубые глаза. Такой была Даша. Давно. Двадцать че-
тыре года назад.
Подошла официантка, подала меню. Заказал кофе,
бутерброды, пирожки.
Во время нэпа здесь, в полуподвале «Уголка», раз-
мещался ресторан «Аист». Жирные, лоснящиеся шеи
торговцев. Галантные ювелиры. Вихляющие бедра. Духи
«Коти», «Ореган»... Фокстрот. Чарльстон. Все это сад-
нило сердца тех, кто завоевывал революцию. В годы
первой пятилетки в «Аисте» открыли столовую «Уголок»:
13 М. А. Гатчинский
193
для итээровцев. Кормили по талонам. После отмены
карточной системы вывеску столовой сменили на дру-
гую: «Кафе ,,Уголок“». Небольшой сводчатый зал мягко
освещался электрическими лампочками в позолоченных
желобках: они тянулись по карнизу потолка. Единствен-
ное кафе, где столики не раскинуты врассыпную, а пря-
чутся в кабинах за ширмами. В простенках узкие зер-
кала. Стулья обиты красным плюшем. На высоких тум-
бочках в китайских вазах летом и зимой живые цветы.
И во всем Ветрогорске не сыскать таких, как в «Уголке»,
слоеных пирожков.
Кофе остыло, затянулось морщинистой пленкой.
Даша не пришла.
Потом не совсем ловко Николай пытался объяснить:
— Отказалась. Ну как бы вам сказать... Наотрез
отказалась.
— А что, она очень сдала?
Проще было бы показать отцу ее фотографию. Как-то
заговорил об этом с матерью. Вскинула на него свои
помрачневшие глаза:
— Зачем ворошить минувшее?
Пусть Сергей Сергеевич никогда не увидит меток,
которые оставили на ней неумолимые годы. Она помнит
его таким, каким засекло сердце: молодым... красивым.
Пусть лысеющим, пожилым знает его другая... Взгля-
нула на себя в зеркало: на четко очерченный нос, лоб
без единой бороздки, скрученные в узел густые волосы.
Такие профили нередко выводят школьницы, едва возь-
мутся за карандаш. Улыбнулась себе: забыть о своем
паспорте, какая бы дата рождения в нем пи стояла,
право не грех. Но больше тревожило ее не то, что ду-
мает Сергей Сергеевич о ней, а то, каким находит он
Николая. Всю себя вложила в сына. Удалось ли вы-
растить из него человека?
Совсем другие тревоги одолевали Веру Павловну.
Снова Петь-Петух набедокурил. Директор вызвал ее
и сказал: «Поступок вашего сына недостоин ученика
советской школы». — «В чем дело?»
Преподаватель оговорился, назвал Лермонтова
Юрием Михайловичем, а Петь подхватил, стал в пере-
менку глумиться: «Хвастает, что вышел из пастухов;
194
оно и видно — далеко от пастуха не ушел». «Глупым
назвать вашего сына нельзя. Но он высокомерен, за-
бывает, что сын профессора вовсе не сам профессор».
Пустяк, а раздули: «Недостоин... советской школы».
Вернулась домой. В передней, стягивая боты, увидела:
на вешалке пусто — ни одного пальто.
Домработница Маша развела руками:
— Сергей Сергеич, пообедамши, отбыл на ихнее уче-
ное общество. Петь-Петух— на каток. Инночка с Ни-
колаем сначала в кабинете папашином сидели, а потом
заторопились: «Мамочке скажи — в теятр уходим»...
Ушла. Опять с «сынком» из Комаровки. Два дня
назад «Хованщину» слушали, еще днем раньше ходили
на лыжах за город... Зачастил! Годы студенчества идут
к финишу. Неужели тебе, девочка, не ясно, что пора
прекратить этот флирт, что твоя дорога совсем с другим?
За окном мельтешит снежок. Зубчатый край тюле-
вого занавеса тенью лежит на стекле. В комнате тепло,
но Веру Павловну знобит.
Возвратился Сергей Сергеевич:
— Николай не приходил?
Не ответив, спросила:
— Ты, Сережа, ничего не замечаешь?
Косматые брови шевельнулись. Что-то в ее словах
почудилось настораживающее.
Сейчас запрется в кабинете, и снова не поговоришь.
Заторопилась:
— Ты вроде не муж, а сосед по квартире. Инночка
носит твою фамилию. Ты обязан думать о ней!
Что ж беспокоит Верочку? То, что Инна, которая
носит его фамилию, не будучи его дочерью, и Колосов —
кровный сын, который носит фамилию своей матери,
сдружились? Что ее сердит? То, что он в какой-то мере
старается возместить Николаю его безотцовщину в дет-
стве?
Вера Павловна чуть остыла, продолжает осторожнее:
— Уверяю тебя, он не из тех, кто может сделать
Инночку счастливой.
— Ты успела и ей это внушить?
В передней раздался пронзительный звонок: Петух.
Вера Павловна задернула портьеры на окнах: отго-
родишься от улицы — и кажется, будто в доме дружнее.
Почему, когда у детей что-нибудь плохо, винят мать?
13*	195
— Горе ты мое» сынок!
— Скажи лучше, чем будешь кормить свое «горе»?
В мягких тонах рассказала мужу, что было в школе.
Но он все угадал:
— Не удивлюсь, если его вообще выгонят.
— Ну что ты, об этом и речи нет. Но неловко ему
будет после всего... в той школе.
— Тебя только это беспокоит?
— Что ты взъелся на Петь-Петуха?— Взгляд у нее
желчный. — Он же твой кровный сын. За-кон-ный!
Покосился на жену. Почему у одного, которому ни-
чего доброго не делал, причинил зло, — столько хоро-
шего? А к другому, который с пеленок рядом, — липнет
дурное? Да... Можно быть ученым и не научиться воспи-
тывать собственных детей.
Глава IX
Они стали часто встречаться — секретарь райкома
Черных и профессор Зборовский. Во второй половине
дня, этак в третьем часу, из одного кабинета в другой,
обычно профессорский, раздавался телефонный звонок:
«Вы скоро? Свободны? Жду». Сергей Сергеевич звонить
не любил — всякий раз попадал впросак: у Черных то
заседание бюро, то совещание с секретарями партячеек,
то у него на приеме какой-то директор завода, то где-то
выступает или выехал на стройку. А его секретарша,
мужеподобная, с острым кадыком, дотошно выпытывала:
«Кто? По какому делу, товарищ? Какой номер вашего
телефона?» Не ответишь же ей: не по делу, а так просто,
повидаться хочу.
Встречались они в «Уголке».
— Да-а-ра-а-гой пра-а-фессор...
— Да, господин Арстакьян?
Так, подшучивая, за чашкой кофе начинали разговор
и мысленно переносились в далекое пережитое. В те
годы их связывал крохотный городишко. Что же сбли-
жало теперь? Каждый, должно быть, искал свое отра-
жение в мареве прошлого. Свидетель твоей молодости
как бы делал ее неувядаемой.
Но вскоре темой их бесед стали не воспоминания,
а события, которые в какой-то мере представляли обо-
юдный деловой интерес. Медицинский городок рисовался
1!)С>
секретарю райкома фабрикой здоровья и в то же вре-
мя— фабрикой, пополняющей в стране армию врачей.
Казалось бы, больного имеет право лечить только самый
чистый, самый честный человек. Но, выходит, и во вра-
чебных коллективах не всегда все гладко. Среди тех, от
кого ждут исцеления, подчас бывают и карьеристы, и
любители наживы, и падкие на козни. Не преследуя ни-
какой цели, Зборовский приподнимал перед ним завесу,
которой вряд ли бы кто другой коснулся при офици-
альных встречах.
— Чтобы идти в ногу с достижениями в терапии,
приходится переучиваться чуть ли не каждый год. А мой
Бурцев лежебока.
— Лежебока в науке? Тогда чего ради, Сергей Сер-
геевич, маетесь с ним? Почему не ставите вопроса об
отчислении? Не понимаю!
Когда завел речь о Белодубе, Черных перебил:
— Мне о нем давно рассказывали. Хотел даже пере-
тянуть его к себе в райком. Вспыльчив, горяч, говори-
те? Он и сам мне в этом признался. «Ну, какой, заявил,
из меня инструктор! Чуть что — нервы». А с больными,
с персоналом, спрашиваю его, у вас тоже нервы? «Не
жалуются». А с профессором, директором института?
«Всяко бывает...» — Черных подмигнул: — Бывает, Сер-
гей Сергеевич?
— Бывает. — И поспешно добавил: — Только оставь-
те его мне. Не сманивайте. Он докторскую готовит.
— Не сманю... А как директор с Белодубом?
— Цапается. Говорит: как выбрали Белодуба в
партком, зарвался, начал грубить.
— Так, так. Но Бурцев, вероятно, не грубит дирек-
тору?
— О нет!
— Даже «о нет!» Ну, конечно же, нет.
Такие беседы происходили между ними не раз.
Лагутина Черных подсознательно недолюбливал:
— Что-то медленно «остепеняется» ваш заневестив-
шийся аспирант. Куда его больше клонит — к поискам
или только к званию ученого мужа?
Зборовского удивляла способность Черных точно
оценивать даже тех людей, которых и в глаза не виды-
вал.
Иногда в атаку бросался Сергей Сергеевич:
197
— Директор просит давать больше лекций, студен-
ты— побольше семинарских занятий. Профком печется
о вневузовской работе: МОПР... ВОКК... Сбор утиль-
сырья... Куда только вы, — говоря «вы», имел в виду
партию, — куда только вы не гоняете студентов! Вот и
совмести успеваемость с... утилем.
Черных оставался верным себе: о серьезном говорил
шутливо, в шутках искал серьезное.
— А вы как считаете? Не посылать их за утилем?
Ну и, пожалуйста, отмените.
— Почему я должен отменять?
— А почему я?
— Вы же райком.
— А вы кто? Кто вы?
— Мое дело готовить врачей.
— Ну и готовьте.
— Вневузовская работа мешает.
— Отмените ее.
— А вы взвоете: «Нам не нужны голые академисты!»
— А вы считаете, такие нужны? Получается, как
с чапаном: «Я с тобой шел? Шел. Чапан нашел? Нашел.
Я тебе его дал? Дал. Ты его взял? Взял. Так где ж он?
Что? Чапан. Какой?.. Я с тобой шел? Шел...»
— Я серьезно.
— Ия серьезно. Сорвать лекцию и послать студен-
тов на сбор тряпья, не спорю, нехорошо. Но, скажите,
Сергей Сергеевич, для кого они собирают? Для фабрики.
Писчебумажной. С бумагой у нас плохо? Плохо. Будет
бумага — будут студентам учебные пособия. Сколько
у нас пооткрывали вузов, втузов и техникумов! Ребята и
сами понимают: стране трудно, надо помочь. К нынеш-
нему студенту следует относиться с величайшим уваже-
нием. Пусть грамотности, интеллигентских тонкостей и
еды у него маловато, зато жадности к знаниям хоть
отбавляй. Это и есть культурная революция, о которой
писал Ленин! Побольше дать стране пролетарских спе-
циалистов— вот она, наша большевистская программа.
Черных, разумеется, не склонен был читать профес-
сору Зборовскому лекций. И все же получалось так, что
он как бы старался наверстать упущенное нижнебату-
ринским Арстакьяном.
Однажды Зборовскому пришлось вылететь в Дон-
басс. Там он услышал емкое слово «сбойка»: двигаясь
198
под землей с противоположных сторон, горняки проби-
вали породу; последние метры, и вот наконец их встре-
ча, дружеские рукопожатия. Такая «сбойка» состоялась
и у него в эти годы с Черных.
Познакомившись с Николаем, Черных заговорил с
ним так, будто хорошо знал его и прежде:
— Вишь какой парень из тебя вымахал!
И продолжал беседу как с равным. Удовлетворяет ли
Техноложку завод искусственного волокна как учебная
база? Много ли у комсомольцев их факультета академи-
ческих «хвостов»?
О приходе Клямкина по поводу анонимки секретарь
райкома ни словом не обмолвился. Однажды он спросил
Сергея Сергеевича:
— А Вера Павловна как с ним... с Николаем?
— Да так... Я, мол, выше всяких предрассудков. Не
мешаю. Но дистанцию, не сомневайтесь, соблюдает.
— На позиции, так сказать, нейтралитета? Однако
не включает в родословную Зборовского и сыном его,
конечно, считает только второго, младшего?
Летом пустеют не только аудитории, пустеют пала-
ты— сердечники Ветрогорска уезжают за город: «Вас,
Сергей Сергеевич, не будет, а без вас...» Капризы боль-
ных. Они склонны считать, что без профессора клиника
лишается целительной силы. Не понимают, что лучший
врач — обыкновенный палатный врач, тот, который по-
стоянно рядом.
Лето самой природой дано для обновления сил, а
его расслабляет. На даче, в Филимоновке, куда доби-
рался пригородным поездом, одолевала зеленая скука.
Работая, мечтал об отдыхе, отдыхая — о клинике. Толь-
ко возьмешься за перо — Верочка: «Отпуск так отпуск,
работа так работа!»
В воскресные дни Филимоновку осаждали толпы го-
рожан. Тогда вовсе становилось шумно. «Не ломайте
кустарники!», «Берегите зеленые насаждения!», «Не раз-
водите костров!» — взывали плакаты. Но после каждого
выходного на лесных полянках и вдоль озера — клочья
газет, пустые папиросные коробки и консервные банки.
Иногда навещал Белодуб, оставался с ночевкой. Чуть
свет, захватив Петь-Петуха, уходили втроем на рыбалку.
199
Петь самолюбив и завистлив: «Поменяемся местами,
папа... Поменяемся местами, Андрей Карпович». На-
рочно кричит — пугает рыбу. Надо ломать его харак-
тер.
Однажды Белодуб прихватил с собой Лагутина.
А профессор Рогулин нагрянул сам по себе. За обедом,
глядя на Белодуба, Рогулин сказал:
— Светлая голова ваш ассистент. Большому кораб-
лю— большое плаванье!
Лагутин поперхнулся: ест, а ко всему прислуши-
вается.
Но вот лету конец. Снова обходы, лекции; по средам
заседания общества терапевтов. Снова книги, журналы,
записи. Снова бессонные ночи. И опять, опять раз-
думья, сомнения. Нельзя отдавать предпочтение новой
теории, не проверив ее на опыте в клинике. Утверждая
новое, ты не уверен, что завтра не возьмешь своих слов
обратно. Нередко жизнь заставляет ученого вернуться
назад, восстановить зачеркнутое, чтобы снова идти впе-
ред.
Зима ворвалась на этот раз неожиданно. Осенью не
было ни одного дождя, стояли сухие, солнечные дни.
И вдруг утром повалил снег, белые гребни застлали до-
рожки.
Директор института вызвал к себе:
— Белодуб из ассистентов отчислен. Пристройте,
Сергей Сергеевич, к кому-нибудь его студентов. Бело-
дуб— враг народа.
— Белодуб? Враг народа?
— Да, арестован органами НКВД. На квартире.
В три часа ночи.
— За что? Что он мог натворить?
— Надо полагать, органы разберутся.
— А сами вы не считаете нужным вмешаться? — На-
пряженное молчание. — Он не может быть ни предате-
лем, ни вредителем. Не могу поверить!
— Не знаю, не знаю. Ни за кого, дорогой Сергей
Сергеевич, не ручайтесь. Даже за собственного сына.
Что-то внутри засосало, в памяти пронеслось: «Где
Белодуб — там анекдот, где анекдот — там Белодуб...»
Ляпнул лишнее? Сострил в какой-нибудь компании?
«Большому кораблю — большое плаванье!..» Доплыл.
Перед лекцией старшая сестра принесла па смену
200
чистый халат. Губы ее сжаты, в глазах — испуг: за что,
за что его?
Дважды в институт приходила мать Белодуба. О чем
говорила с директором, никто не знал.
— Похлопочите, дорогой Сергей Сергеевич, — тихо
просила его, придавленная горем. И ни одной слезы,—
на слезы сил не хватало.
Надо бы встретиться, посоветоваться с Черных. По-
звонил.
— В отъезде, — ответила секретарша.
Как назло!
Сверхосторожный Юрочка, демонстрируя заботу,
предостерег:
— Зря, зря, Сергей Сергеевич, изъясняетесь с ма-
терью Белодуба и со старшей сестрой. Повредить себе
можете.
Глава X
Зборовский никогда не бывал в управлении НКВД.
Нельзя сказать, чтобы, направляясь сюда, не испытывал
некоторой робости. «Не ручайтесь даже за собственного
сына!»
В бюро пропусков за окошечком человек лет три-
дцати, в военной форме. На подбородке след пореза
бритвой.
— К кому? По какому делу?
— По делу ассистента Белодуба.
Военный берет паспорт. Просит подождать. Что-то
списывает из паспорта в книжечку, похожую на чеко-
вую. Возвратил вместе с листком, вырванным из кни-
жечки: пропуск.
— Второй этаж, комната семьдесят три.
В коридорах дорожки-коврики.
— Рад познакомиться, профессор. Много хорошего
слышал о вас. — Сотрудник — он постарше того военно-
го,— внимательно выслушав, положил перед собой лист
бумаги, вынутой из ящика стола. — Итак, расскажите,
профессор, все, что знаете о Белодубе. То, что известно
вам, разумеется. Каков по характеру? С кем дружил?
Получилось не так, как ожидал. Не он задавал во-
просы— сам вынужден был отвечать. Разговаривает
201
любезно, и все допытывается, что знает он о своем асси-
стенте. Ничего худого ^е знает! Одаренный молодой
ученый. Вот и все.
— И только?
— Белодуб не враг народа!
— У нас верят фактам.
Сотрудник уставился так, будто хотел до конца дней
своих запомнить каждую черточку его лица:
— А вы не торопитесь с ответами. Хорошенько по-
думайте.' Подумайте... советую...
По тому, как вяло раскручивал и закручивал провод
телефонной трубки, было ясно, что подобные беседы
ведет не впервые. Очевидно, дошел до той черты, когда
самому не понять, кому верить, кому не верить.
Враг народа... И узнает об этом уже не в институте,
а официально, в казенном доме, как говорили когда-то
гадалки. Что же Белодуба подвело? Вспыльчивость?
Прямота?
Беседа окончена. Отмечен пропуск на выход. Встреча
с человеком, который мог пролить свет на «дело Бело-
дуба», ничего не дала.
В один из дней старшая сестра сообщила:
— Осужден. Статья... параграф... — Всхлипнула.—
Я оформила развод, поскольку брак с Андреем недав-
ний. У меня же дочь от первого мужа. На нее пятно ля-
жет.— Веки замигали. — Как вы считаете?
В эту вьюжную ночь плохо спалось. Те полчаса, что
провел у следователя («Подумайте... советую...»), застав-
ляли о многом поразмыслить. В памяти всплыли давние,
безапелляционные слова матери: «Самая опасная игра —
игра в политику».
Вдруг услышал хриплые, прерывистые звонки в пе-
редней. Протянул руку к тумбочке. Лампа осветила ци-
ферблат будильника: ровно четыре.
Вера Павловна спит. В переднюю выглянула Маша.
Какому врачу незнакомы: глубокая ночь, холодная
дрожь вставанья, наспех накинутое пальто, носок, вто-
ропях надетый наизнанку?
Черных не сразу выложил цель своего прихода:
— Да, да, несчастье. Едем, Сергей Сергеевич.
Шофер открыл дверцу, потом нажал стартер, и ма-
202
шина рванула. Откинувшись на спинку сиденья, Черных,
точно в бреду, заговорил:
— Плохо, друг, очень плохо! Тинка возвращалась
последним автобусом. Набережная. Гололедица. Автобус
вышиб ограду и прямо... Всего-то в нем было пять пас-
сажиров, четверо отделались сравнительно легко, и толь-
ко одна Тинка... «Скорая» увезла ее в медицинский го-
родок.
Машина мчится с недозволенной скоростью. Пустые,
обледенелые мостовые. Изредка мимо проносятся гру-
зовики, автофургоны с надписями: «Хлеб», «Молоко».
За оголенными деревьями парка — купола бывшего жен^
ского монастыря. Машина остановилась на перекрестке.
Перепутав номер квартиры, поднялись к профессору
Горшкову с черного хода. Ведра, веники. Горшков не
заставил томиться. Впрочем, для Черных сейчас и ми<
нута — вечность.
Колючий ветер гонит, крутит поземку.
Медицинский городок. Ворота нараспашку. Шоковая
палата. Бескровное лицо Августины Николаевны. Нико-
гда оно не было таким точеным, мраморным. Морфий,
камфара, строфантин, переливание крови. Тяжкая трав-
ма. Несовместимая с жизнью. Даже чародею Горшкову
не удалось спасти пострадавшую.
Как сказать об этом Черных?
Он стоит у лифта, засунув руки в карманы брюк.
Потусторонний. Ничего не слышит. Понял ли, что слу-
чилось?.. Надо немедля увести его отсюда. Но разве су-
ществует место, куда можно увести человека от его
горя?
И только дома он приглушенно сказал:
— Воевала — жила, голодала — жила, болела сып-
няком— выжила, а тут... — Прикрыл ладонью глаза.—*
Когда теряешь мать — теряешь прошлое, когда жену —
теряешь настоящее. Пусть бы потянула еще, хотелось
бы вместе взять расчетец у жизни.
А через шесть дней Зборовский встретил его на со-
брании актива медицинских работников в Большом зале
райисполкома. Стоя сбоку от трибуны, он говорил о ре-
конструкции старых заводов, их механизации, о росте
промышленности Ветрогорска. О материально-бытовом
положении людей, о том, что необходимо снижать забо-
леваемость. Лечить — полдела, главное — предупреждать
203
болезни. Еще встречается сыпной тиф... Это ли не позор
для нас?! Мобилизуйте, эпидемиологи, на борьбу с ним
все население, студентов...
Говорил, как всегда, с накалом и вместе с тем поко-
ряюще просто. Ничего в его лице от той жуткой, бес-
сонной ночи. Как глубоко, однако, способен он прятать
свое горе!	.
Смерть Августины Николаевны несколько отдалила
разговор с Черных о Белодубе. В один из вечеров Збо-
ровский поехал к нему сразу после заседания терапевти-
ческого общества.
На крючке возле кровати халат Августины Николаев-
ны, фланелевый, теплый. На туалетном столике — ее бе-
лая гребенка, заколки, носовой платок. Ушла — не вер-
нулась. С тех пор кровать не расстилается. На диване —
примятая подушка, старая военная шинель. Здесь он
спит.
— Так вот и живем. — Черных поставил на стол две
чашки, налил из кофейника черную, горячую муть.—
Пейте. Согревайтесь. Молока нет — опоздал в магазин.
— У меня разговор с вами...
Поднял голову: только не о ней!
— Помните Белодуба?
...Кофе остыло, Черных выплеснул его в полоскатель-
ницу и снова наполнил чашку:
— Мы до сих пор еще не изжили болезнь крайностей.
Жизнь, я имею в виду весь комплекс человеческих отно-
шений, самое сложное единство, организм, где все про-
цессы происходят одновременно. Нельзя себе предста-
вить раздельно во времени дыхание и кровообращение.
Так ведь, профессор? Нельзя раскладывать жизнь по
кампаниям: кампания по озеленению, кампания по на-
саждению дисциплины, кампания по бдительности...
Зборовский уехал далеко ’за полночь. Оставшись
один, Черных долго стоял у окна. К краю тротуара под-
катила крытая автомашина. Затормозила. На кузове
красный крест: «скорая помощь». Две фигуры в белых
халатах.
И в память вдруг ворвалась, может быть не столь
морозная, как сейчас, декабрьская ночь в Ленинграде.
Блики сотен факелов в этой ночи. В трепете огней ко-
лыхалась старинная чугунная ограда Таврического двор-
ца. Черный креп обрамлял знамена. Тяжело и гулко
дышала улица Воинова. Далеко вперед уходил сирене-
вый свет прожектора над бесконечным людским морем,
запрудившим мостовую и панели.
Тогда, три года назад, он подошел к лафету. Сзади,
слева, справа, впереди себя слышал едва сдерживаемые
рыдания. Шаги тысяч ног. Литейный... Невский... Мо-
сковский вокзал... И вскоре город услышал скорбную
симфонию гудков. Ленинград провожал траурный поезд
с телом трагически погибшего Кирова. Протяжно сто-
нали паровозы, заводские сирены, корабли в порту. Тя-
желый, ранящий душу, стоп. Он все нарастал, шел из-за
Невы, с Выборгской стороны, с Васильевского острова,
из-за Нарвской и Невской застав.
Черных потянулся за коробком папирос. Подержал и
отбросил его.
А спустя неделю Черных исчез. Исчез внезапно, как
тогда в Нижнебатуринске. Вскоре Зборовский получил
от него письмо: «Привет из нефтеносной Эмбы! Почему
вдруг оказался в Казахстане? По личной просьбе и на-
правлению ЦК. Описывать подробно, что здесь и как,
пока не буду: выспаться и то некогда. В общем, все идет
своим ходом. А раз так, да-а-рагой профессор, будут и
друзья, будут и потасовки...»
Глава XI
Инженерная биография Николая Колосова началась
с прядильного цеха, где, еще будучи студентом, он ра-
ботал дежурным слесарем. После несчастья с Березня-
ковой, директор, казалось, вовсе забыл о его существо-
вании. Обижаться, собственно, было не на что: народу
на заводе тысячи две — директор один. А тут вдруг оста-
новил в пролете между машинами:
— Что ж, Колосов, получишь диплом — просись к
нам. Или другое место на примете?
— К вам...
— Это хорошо, что учился без отрыва от производ-
ства: знаешь технологию волокна с самых .азов.
После защиты дипломного проекта Николай вернул-
ся в цех, как домой. Под начало того же Шеляденко.
— От що, голуба, — по-свойски тряхнул его за плечи
Степан Петрович, — сначала пошуруй зминным майсте-
ром, а тоди побачимо.
205
Так начался счет времени не по дням, а по сменам:
утренняя, дневная, вечерняя, ночная. И снова — утрен-
няя... Возвращаясь с работы, нередко засыпал в вагоне
трамвая, как и многие после ночных дежурств.
Не прошло и года, как стал уже начальником смены.
Работал много, преподавал на курсах мастеров, тут же,
на заводе.
Хлопот у начальника смены всегда вдосталь, и самых
неожиданных. Эта ночь принесла немало тревог. В пя-
том часу ролик внутренней стены сушилки попал под
направляющий швеллер, что сразу же привело к полом-
ке другого ролика — на ведущем вале. Дежурный меха-
ник, не сделав, как положено, осмотра сушилки, вклю-
чил рубильник. Планки цепи перекосило, и вмиг погну-
ло ведущий вал. Пока его заменяли — простой: целых
полтора часа!
Но вот снова сюда, в конторку, доносится гул вере-
тен прядильных машин. Четкий, ритмичный: значит, все
там в порядке.
Николай вынул из портфеля наполовину исписанную
общую тетрадь. Мальчишеское баловство: давно привык
сдавать свои мысли на хранение бумаге. В Комаровке
прятал дневник на сеновале. Как-то Олька нащупала
там его и потихоньку, негодница, все прочла. А потом
долго поддразнивала: «Ах, как жизнь хороша! Ах, что
за чудо — луна!»
Перелистал старые записи.
«20 июня 1938 года.
Инка врач. Ходит павой: получида диплом с отли-
чием. Обложка синяя, фамилия и все прочее выведено
каллиграфически черным, а «с отличием» — типографски
красным. «Думаешь, на госэкзамене трудно было? Ни
чуточки». Ну и хвастунья! «Требовали уметь прочесть
рентгенограмму, лабораторный анализ, а в общем —
правильно медицински мыслить... Понятно?»
«Медицински мыслить»... Ни черта не понятно. Но ее
радость — моя радость. Только от Инки это засекречи-
ваю».
«3 октября 1938 года.
Наденька тоже осела в Ветрогорске, но на фабрике
«Краситель». Вышла замуж. Не за Тюлькина, нет, — за
200
моряка! Инна прозвала его «Пой мне». Потому что на
свадьбе, обняв невесту, он без конца журчал барито-
ном:
Пой мне о том, как
тихо плещут во-о-лны...
Нюра Кирпу — в Мытищах. Ее назначили сразу же
начальником прядильного цеха. В переписке со мной
пытается вытравить из памяти историю с анонимкой.
Должно быть, наслышанная про разные вредительства,
она в людях искала чаще плохое, чем хорошее».
«23 декабря 1938 года.
Вчера встретил в пригородном поезде Костю Ряза-
нова. Он даже не поздоровался. Вместе трубили в ин-
ституте, а совсем чужой. Его верная Пенелопа — про-
давщица газированных вод. Та, что возле общежития
стояла. Впрочем, мерилом удачного брака он всегда счи-
тал жену с комнатой метров на двадцать, не меньше,
с пианино фирмы «Красный Октябрь» и стопроцентным
выполнением плана ГОЭЛРО, то бишь с электрочайни-
ком, электроутюгом и радиоприемником. Ну а мы с Бо-
риской в его представлении — донкихоты эпохи второй
пятилетки».
«15 января 1939 года.
Со многими можно дружить, но ни с кем такой дру-
жбы не получается, как с лохматым великаном Бори-
ской. Ему здорово повезло — направили в Ленинград.
За год отгрохал три длиннущих письма и заглох. Впро-
чем, дружбу измеряют не количеством писем.
Но вот между строк его улавливаю легкую грусть.
С чего бы? „Дни —как лошади на ипподроме, — пишет
Бориска. — То медленнее, то быстрее бегут... Встретил
в Публичке твою комаровскую Ольку. Сидит, худышка,
обложенная литературой и сосет конфету. На столе —
горка серебряных оберточек. «Ну и аппетитик у вас, де-
вушка»,— шепнул ей. А она: «Нате, грызите»... Был я
у нее на Гончарной: комнатуха на мансарде, сидя — по-
мещаюсь, встану — потолок башкой подпираю. Пригла-
сила в Университет на вечер. Пела «Жаворонка». Всю
публику, чертовка, заграбастала... Мальчишек у Оль-
ки— цельная дивизия. Надо бы начхать, а я, дурында,
207
чуть ли не через день топаю к ней на седьмой этаж.
Думал, в жизни встречу: «На землю нисходит она, вся
сказочной тайны полна». А тут — Олька“».
...Николай еще полистал дневник. Дойдя до чистой
страницы, проутюжил ее ладонью и вывел крупно:
«14 февраля 1939 года.
Обычные в такую пору метели стихли, перестали зве-
неть в цехе оконными стеклами.
Инка... Хочется чаще и чаще видеть тебя. Это чув-
ство безотчетным уже не назовешь. Ты намекаешь, что
Лагутин волочится за тобой. Дразнишь? Тебе это нра-
вится? Мне — нет. Не криви — ложь отталкивает.
Ландыши, которые он преподнес тебе весной, были
вялые, ржавые. Очевидно, постояли с неделю у него
дома, потом вынул их из вазочки и — будьте любезны,
Инна Сергеевна! А его проповедь: любовь это внушение
плюс самовнушение... Кажется, он серьезно думает, что
его миссия на этой земле — спасать людей от порока,
принимать на себя все грехи, связанные с этим пороком,
и... все удобства. А я клокочу, когда вижу твоего Лагу-
тина. Может быть, это ревность?
Если в работе удача, я спрашиваю себя: довольна ли
ты мной, Инна? Учу английский, — ты знаешь, он дается
мне труднее немецкого, — а сам думаю: одолею, Инна,
ради тебя одолею...
Страшнее всего ошибиться в человеке. Я не прощу
тебе, если ты — не ты!
Может быть, это и называется ревностью?
Сейчас ночь. Ты спишь, скатилась к самой стене и
дышишь на ковер. Твои волосы на подушке, как золотая
елочная канитель. А в наших цехах от ниточной пыли
и запаха сероуглерода першит в горле.
Я думаю о тебе. Я везде думаю о тебе — дома,
в трамвае, на улице. Вчера в кино ты сказала мне:
«Мама очень боится: „Дружба, дружба, а, смотришь,
перерастает в худшее"».
Я ответил тебе: «А ты мне и не нравишься!..»
Ты засмеялась и положила мне руку на лоб.
Спасибо, Инна!»
...Рано утром в цехе прочищали кислотные линии.
На мотор 11-й машины попал кислотно-солевой раствор.
208
Произошла вспышка... И вот опять остановка двух пря-
дильных машин.
Пробежав глазами запись в журнале смен и выслу-
шав рапорт Николая, Шеляденко набросился, лицо его
из землистого стало багровым:
— Якого биса здалысь мени таки начальнички с ди-^
пломом? У тэбэ — аварии, у другого — завал куличей.
А хто ж будэ выполнять программу? Я тэбэ пытаю, Ко-
лосов, дэ твоя совисть? — Распекал еще минут десять.
Задавал вопросы и, не дожидаясь ответа, продолжал
атаковать: — Тоби, мать твою... весело? А мэиэ пид удар
ставишь? Я тэбэ навчу завод и химию уважаты! Рублем
расплачиваться будешь, тоди запоешь. Зараз докладную
подам директору: пехай вин приказом тэбэ!..
Запас ругани иссяк, и Шеляденко стал притормажи-
вать!..
— Пиши объяснительную, як дило було, — буркнул
он наконец.
Последнее время он начал полнеть. Ноги и руки ху-
дые, длинные, а живот под спецовкой — дыней.
Плохо, очень плохо сработала смена.
Глава XII
В город ворвалась и прочно закрепилась еще одна
весна. Меж каменных домов сыро, прохладно, а пере-
крестки уже залиты солнцем. Ветрогорск полыхает фла-
гами. На крышах трамваев флажки и полотнища пер-
вомайских лозунгов. Радиорупоры глушат музыкой.
Вдоль тротуара над головами редких прохожих плывут
огромные гроздья цветных воздушных шариков. На углу
продают букетики фиалок.
Первого мая, прямо с демонстрации, Николай с Ин-
ной поехали к Наденьке. За праздничным весельем и не
заметили, как стрелка часов перекочевала на новые сут-
ки. Он знал, что Вера Павловна снова будет им недо-
вольна. Да и мать не уснет, пока не дождется мальчуги.
Никто так не ощущает течения времени, как отцы и ма-
тери, чьи дети уже далеко не дети.
Вышли от Нади рано утром, можно было сесть в ав-
тобус или доехать трамваем, ио захотелось пешком.
14 М. А. Гатчинский
20Э
Улицы пустынны: люди отсыпаются после празднич-
ной ночи. Портреты вождей окантованы гирляндами
цветов и электрических лампочек.
Они выбрали место в скверике возле круглой бесед-
ки, присели на мраморный цоколь памятника Пушкину.
Николай развернул газеты. «Правда», «Известия», «Вет-
рогорская правда». И в каждой об одном и том же:
«Положение на греческом фронте. Немцы достигли юж-
ных портов Пелопоннеса. Преградили англичанам путь
к отступлению».
— Немцы в Греции, Инна.
— У нас же договор о ненападении. К нам они не
сунутся.
— Как сказать...
— Отец говорит: на нас Гитлер не решится.
— Ну раз Сергей Сергеевич сказал!..
Мохнатые, ломаные брови, широкие плечи — Нико-
лай становится все больше похожим на отца и все мень-
ше на того паренька в косоворотке, каким увидела впер-
вые у Нади. Инна зябко прижалась к его плечу. Еще
день, еще, и... что-то важное в их жизни решится. Ре-
шить они должны сами. Но почему-то все оттягивают,
оттягивают.
Он повел ее в Таборную слободку.
Вдоль заводского забора — реденькие кроны моло-
дых саженцев: липки. Их уже окутала первая зелень.
За мостом — он тоже весь в красных флагах — новые за-
водские дома. Один похож на другой.
Лестница узкая, чистая. Пролеты короткие. Квар-
тира № 42. Инна вынула из сумочки пудреницу и по-
маду. «Кончай побелку», — подшучивая, торопит Нико-
лай.
Дарья Платоновна смутилась. Сразу угадало, кто пе-
ред ней. Инна растерялась не меньше. Думала, выйдет
баба, каких встречала на рынке: заскорузлые руки, об-
ветренное лицо и обязательно в цветастом платке.
А эта — эта намного моложе и стройней ее матери, отя-
желевшей в своем домоседстве. Будто не мать Нико-
лаю— сестра. Вся как-то светится, и очень-очень сего-
дняшняя. Зубы белые, ровные. А у мамы коронки да
мостики. И оттого, что эта женщина лучше, а.не хуже,
как ждала, оттого, что в молодости Сергей Сергеевич
любил ее, стало обидно. Как нелепо все переплелось!
210
Был бы Николай лучше совсем посторонним, сам по
себе!
Дарья Платоновна тронула руку девушки — поняла
ее мысли.
— Такова жизнь, Инночка.
Николай вышел курить на балкон. Инна следом к
нему.
Далеко тянутся кварталы новых домов. Трава на га-
зонах ежиком пробилась наружу.
— Скоро отпуск, — сказал он, — поедем в Комаровку?
•	— Лучше в Крым.
•	— В Крым так в Крым!	1
А мама твоя вернется в Комаровку?
	— Зачем? Я же здесь навсегда.
— Но мы с тобой будем жить отдельно? — И зло до-
бавила:— А то она у тебя какая-то... периферийная, се-
рая...
— Се-ра-я?! — Николай изо всей силы стиснул ру-
ками железные перильца балкона.
Через два дня он уехал в командировку. Вернулся
спустя неделю. Явился к директору вместе с Шеляденко
и фильерщицей Вишней — той самой Нюсей, которая
когда-то не давала ему прохода. Сейчас она учится за-
очно в Техноложке и, хотя вышла замуж и обзавелась
малышом, нет-нет да и подшутит: «Что ж это ты, Ко-
лосов, холостуешь, безжонным ходишь? По мне, что ли,
сохнешь?» '
Поездка в Клин оказалась удачной. Николай вынул
из портфеля деревянную коробку, из нее — картонную,
а в той на примятом шелку — цель командировки: две
•крохотные, величиной с наперсток, чашечки из платины
и тантала, из сплава палладия и золота. В каждом по
250—300 мельчайших калиброванных отверстий. Стоит
хотя бы одно оставить при зарядке не прочищенным, как
на прядильной машине пойдет грязное волокно. Име-
нуется такая чашечка поэтично: «фильера»... Обработка
фильер, их зарядка и продувка требуют ловких рук и
наметанного глаза. В погоне за нормой иная фильер-
щица наспех подгонит резиновую прокладку или не-
брежно проложит шифон — подтек обеспечен, вискоза
пойдет мимо. А это — брак, потери.
14*
211
— Клинские, несомненно, удобнее. — Николай осто-
рожно положил фильеры на стекло письменного сто-
ла.— Здесь отверстий больше, чем в наших, и направ-
ление их иное. Да и подгонка проще. Верно?
Чуть откинув голову, директор Груздев разглядывает
одну из них через лупу. Передал Вишне — лучшей филь-
ерщице. Нюся смотрит долго, внимательно; прищурен-
ный глаз ее сквозь лупу кажется большущим.
— Подходит?.— обращается директор к Шеляденко,
держа фильеры на ладони.
— Ци краще. Трэба просить главк: хай нам клин-
ские присылають.
Николая всегда поражало в Шеляденко его умение
быстро прикинуть, что выгодно для дела.
Клинские фильеры цех принял, как принимают ново-
рожденных: бережно, со светлой улыбкой. Апробировали
их на машинах. Заправили — волокно пошло чистое, без
засора. Как Инкины волосы, переливалось золотистыми
искорками.
...Май — месяц добрый. Не успеешь оглянуться — шу-
мит уже листва. Давно Николай не был у Зборовских.
Все откладывал со дня на день. Инна позвонила ему
в цех:
— Ты?
- Я.
— Вернулся?
— Как видишь.
— А к нам когда?
— Нет времени. Занят.
— Ах, занят?..
Хотел что-то сказать, но трубку повесила.
Потом позвонил Сергей Сергеевич:
— Где пропадаешь?
Умываясь на кухне, густо намылив лицо, услышал и
от матери:
— Съездил бы ты, мальчуга, туда... Еще подумают —
я отрываю.
Выбрался нарочно в будничный день и попозднее.
Говорил за столом, как ни странно, больше с Верой Пав-
ловной. О том, что директор предупредил: после отпуска
придется занять должность технолога. «Ни за что не
соглашусь!»
212
— Почему? Такое Доверие! Так и до директора до-
служишься.
«Дослужишься»...
Инна пререкалась с Петь-Петухом. В семье знали:
они не питают нежности друг к другу. Но сегодня она
особенно беспощадна:
— Выскочка! Подсказывал на уроке, чтобы учитель-
ница заметила: я, мол, все знаю. А спросила — в ответ
ни бэ, пи мэ? Так тебе и надо! Троечник!
Потом вдруг стала бур’но веселой: включила прием-
ник, поймала в эфире фокстрот и начала тормошить
его, Николая. Оттолкнула. Притихла. Выжидающе смот-
рит. Девичья гордость не позволяет спросить: почему?,
Почему избегаешь меня?
Снова целую неделю не был там. Потом два дня под-
ряд забегал ненадолго. И опять пропал: пусть будет так.
Так лучше.
Сергей Сергеевич заметил их разлад. Но причины не
знал.
Однажды Николай застал у нее Лагутина. Юрочка,
как всегда, сам собой доволен. Отправились в театр
втроем. Ставили «Опасный поворот». Пристроились в
хвост очереди у кассы. Юрочка вдруг исчез, затем по-
явился и, улыбаясь, шелестнул билетами:
— Обхожусь, как видите, без очереди. Очень просто:
«Не откажите в любезности, — прошу кого-нибудь из
стоящих у самой кассы, — взять и па мою долю»... Никто
не отказывает.
— Зачем ты бываешь с ним? — не выдержав, как-то
спросил ее Николай.
Запахнула потуже наброшенный на плечи турецкий
платок Веры Павловны. Лето, а она ежится.
— А тебе-то что? Чем не по душе тебе Юра? Замуж
выйду за него... Советуешь?
— Такие вопросы решают вдвоем. А когда чувства
нет — к-посторонним за советом обращаются. — Посмот-
рел вслед на быстро бегущие вверх' по лестнице каб-
лучки, на ее пальцы, скользившие по перилам.
Тоненький волосок, он может оборваться. Что ж,
пусть так, так будет лучше.
Николай снова собирался в Комаровку. Пребывание
там всякий раз доставляло ему истинную радость.
И Да рья Платоновна ждет не дождется этого дня. На
213
заявлении уже резолюция Груздева: «Очередной от-
пуск— с 20/VI». Решили выехать в Комаровку 23-го.
Но поездка не состоялась.
Снова вокзал. Не Нижнебатуринский, крохотный, де-
ревянный— Ветрогорский, с квадратным циферблатом
на башне. Снова у перрона тысячеголосо гудит воинский
эшелон. Винтовки. Рюкзаки. Шинельные скатки.
Тебе тоже двадцать шесть лет. У тебя тот же излом
густых черных бровей. Только глаза твои не черные —
голубые. И ты не Сергей Сергеевич, ты мой сын: лейте-
нант Колосов. Два кубика в петлицах. Твои ли крутые
плечи перетянуты портупеей? Ты ли это, мальчуга? Дав-
но ли босым бегал по Комаровке?
Неделей раньше уехал на фронт твой отец, полков-
ник медицинской службы Зборовский.
Не колокол, как тогда, сигналит об отправке эшело-
на— говорит радиорупор. Взмахивая огромными локтя-
ми, задвигались рычаги колес. Медленно поплыли, окна
вагонов.
Николай легко вскочил на подножку. Одной рукой
ухватился за поручень, другой помахивает ей, а в гла-
зах... какая лихорадочная тревога в его глазах.
— Я буду часто писать, мама!.. Долго в городе не
задерживайся! Перебирайся в Комаровку!
— Не бойся, сынок, за меня. — Многое хочется крик-
нуть вслед, но и слова не выдавишь. Вдруг сообразила,
почему раньше, стоя на платформе, он все оборачивался,
поглядывая по сторонам — ждал и не дождался? Побе-
жала за вагоном: — Я ей позвоню! По-зво-н-ню-у!
Бежала вдоль платформы вместе с сотнями, может
тысячами, других матерей.
Толчея рассосалась. Дарья Платоновна продолжала
стоять, глядя на далекий семафор, за которым скрылся
хвост поезда.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПОЛЫНЬ... полынь...
17 июня 1943 года.
Над лесом — свинцово-серые тучи. А в них, как ам-
бразуры в дзотах, кое-где голубоватые окошечки.
Я пишу эти строки в то время, как пламя пожара
еще полыхает. Только что в погребке рвались снаряды,
и каждый взрыв был ударом по моему сердцу. Да, го-
рит не погребок, горю я сам. Так, по крайней мере, мне
кажется.
Примерно в 18 часов немцы стали обстреливать огне-
вую позицию нашей батареи/ И надо же такому слу-
читься — угодили прямо в погребок с боеприпасами.
Земля выбросила наружу вулкан огня. Мы стали спа-
сать пушку. Вытащили ее, черную, неповоротливую.
Огонь тушили песком. А немцы, видимо заметив пламя,
усилили обстрел. Снаряды — чужие и наши — рвались
один за другим. Фонтаны взрывов.
Имел ли я право жертвовать людьми для спасения
снарядов? Нет... Да... Во всяком случае, проявил мало
распорядительности.
Спокойнее, спокойнее, лейтенант Колосов, ты должен
пройти через все это.
20 июня.
После того как сгорел погребок, немцы успокоились.
Будто ничего большего им и не надобно.
Здесь, в землянке, я совсем по-иному стал восприни-
мать слова Гейне: «Я не мстителен — я очень хотел бы
любить своих врагов, но я не могу их полюбить, пока
не отомщу, — только тогда открывается для них мое
сердце. Пока человек не отомстил, в сердце его все еще
сохраняется горечь»,
215
22 июня.
Тяжелые дни. А время бежит быстро. Скоро уже два
года,, как я расстался с матерью. Никто из нас не пред-
полагал, что разлука затянется так надолго. Я не был
психологически подготовлен к тому, что война может
развернуться на нашей территории и такими темпами.
Одни строчат стихи, другие — письма, со мной же
постоянно в планшетке дневник. Берегу его, как и пар-
тийный билет, который вручили мне под Невской Дуб-
ровкой.
Моя голова как перезревший, полный зерен и воды
арбуз: мысли затопили мозг. А жизнь подчинена прика-
зам, приказам...
26 июня.
Люди как поезда: приходят и уходят. Местные, ле-
нинградцы, и из далеких краев. Только что окончившие
школу и пожилые, обстрелянные в революцию. Кадро-
вые и недавние- штатские. Малограмотные и с высшим
образованием. Добряки и себялюбцы. Чужие друг дру-
гу, но все в едином потоке. Сколько их прошло! И каж-
дый раз при расставании болит душа.
В прошлом году летом, ожидая назначения, мы жили
втроем на одном командном пункте полка: я, мой зем-
ляк— ветрогорец Смагин и ленинградец Середа. Сна-
чала отбыл Смагин, к весне ушел Середа. Послед-
ним— я. Теперь наши батареи стоят рядом.
Арттехник Середа старше меня на десять лет — ему
тридцать восемь. А дружбе с ним возраст не мешает.
Прежде он был кинорежиссером, но уже па третий день
войны шагал с тысячами других к пунктам формирова-
ния народного ополчения. Шагал вместе с рабочими,
учителями, геологами... Его переправляли из одного
пункта в другой: все они были переполнены доброволь-
цами. Середа общителен и остер. Когда однажды в моем
голосе уловил минорные нотки, рассказал о себе:
— Никогда не забуду Невского проспекта в конце
августа сорок первого года. В Ленинград прибывали
разбитые части. Формировались студенческие отряды.
Уезжали последние детские сады. Они напоминали разо-
ренные гнезда. В голубых и красных автобусах—. малы-
ши. Кто жует, кто прижимается носом к стеклу, кто по-
махивает ручонкой. А мамы... мамы плачут, но не знают,
216
что некоторым уже никогда не придется увидеть своих
детей. Казалось, врага не остановить.
В самые черные дни первого года блокады у Середы
в Ленинграде оставались мать, жена и трехлетняя до-
чурка. Делил с ними свой скудный военный паек. Гово-
рил им: «Сыт», а сам... Чего только не придумывал в
короткие дни «увольнительных», чтобы обеспечить семью
теплом: ломал заборы, шкафы, выбрасывал из кладовки
и антресолей старую обувь, чулки, галоши, мячи... Го-
рит?.. Хорошо!
Летом 1942-го эвакуировал всех троих в Нальчик.
Девочка умерла в дороге. А в Нальчик... пришли немцы.
— На наши с тобой плечи, Колосов, — сказал Сере-
да,— легла ответственность, равной которой не было
у людей ни в какие времена.
...Добродетели не существует в чистом виде, по то же
можно сказать и о пороке. Вадим Смагин, например,
храбрый, боевой офицер, до войны был инженером-гид-
равликом, имеет ученые труды. А вот связался же с
Нелькой из саперного батальона. Настя — настоящее ее
имя. Занялся тяжбами: требует, чтобы к нему в часть
перевели «жену». Разыгрывает благородный гнев. И в то
же время сам признался мне, что в Ветрогорске у него
двое детей и жена, с которой порывать не собирается.
Когда я заговорил с ним о нравственном уровне
командира, то вовсе не выступал в роли проповедника
аскетизма. Любовь, допускаю, приходит к людям и в та-
ких условиях. Но тут важно не то, что случилось, а как.
Много думаю о взаимоотношениях командира с под-
чиненными. Это частная область человеческих отноше-
ний вообще. Мне кажется, самое важное тут—мораль-
ные достоинства командира. Нравственно чистому под-
чиняются с большей охотой. За явно дурное жизнь ни-
кто не отдаст. Значит, командир всем своим поведением
должен не давать повода плохо думать о себе.
30 июня.
Последний день месяца, последний день полугодия.
Сравнительно спокойно. Оперативная пауза затянулась.
Неужели июль будет тоже выжидательным?
2 июля.
Июль — холодный, дождливый. Все в этом мире ста-
ло не так!
217
Потолок землянки протекает. На голову падает кап-
ля за каплей, — инквизиция!
Мама не пишет. От Сергея Сергеевича получил от-
крытку. Он главный терапевт фронта. Беспокоится об
Инне, о Петь-Петухе и Вере Павловне: Ветрогорск бом-
бят.
Почему, Инна, я должен узнавать о тебе не от тебя?
Мстишь? За что?. За горечь, которую мне причинила?
Не война провела между нами черту, провела ее твоя
жизнь—слишком спокойная и гладкая. Но даже на
гладком паркете можно поскользнуться, упасть. «Она
у тебя какая-то... периферийная... Серая», — сказала ты
о моей матери. Если могла так сказать, значит — ты не
ты. Мне больно и трудно отойти от тебя. Смотрю на
миниатюрку: ты на ней, как живая, скривила губы, гла-
за смеются. Впрочем, каждая фотография — прошлое.
У меня реже и реже бывает, но почему-то снова при-
шло— тоска по тебе, Инна. Пытаюсь подавить это чув-
ство.
Я всегда стараюсь о личном писать поменьше. Да его
и пет сейчас у меня. А тут. вдруг вспомнился другой
июль. Теплый, мирный. Мы бродили с тобой по лесу.
На тебе был голубой сарафанчик с полосатой каймой.
Не мужское дело собирать ягоды. А тут — спины не раз-
гибал. Поднял глаза — ты смотришь в упор. Твои зубы
и рот были фиолетовые от черники... Обедали мы в саду
под дикой яблоней: Сергей Сергеевич, Вера Павловна,
ты и я. Петь-Петух удрал играть в волейбол. И хотя за
столом ты вышучивала меня за неправильное произно-
шение некоторых слов; хотя Вера Павловна, как всегда,
сухо и вежливо лишь терпела мое присутствие; хотя во
мне тогда не заживала обида за мать, — все-таки, все-
таки тогда было счастье. Счастье — это мама, это Кома-
ровка, Ветрогорск, ты, Техноложка, завод, «голубы» и
«майстеры», которых, поругивал Шеляденко. Я никогда
не прощу Гитлеру отнятого счастья!
Гераклит додумался до всем известного изречения:
«Все течет, все изменяется, и нельзя окунуться дважды
в один и тот же поток!» Эх, если бы можно было оку-
нуться дважды в один и тот же поток!
3 июля.
Был на занятиях по целеуказанию. Завтра зачет по
218
х^атериальной части пушки и по приборам. Мне помо-
гают кадровые артиллеристы. Но механическое перене-
сение чужого опыта —суть неопытность!
Заглянул Смагин. Его подразделение недалеко. Он
тренировал меня в подготовке исходных данных для
стрельбы. Многие здесь его недолюбливают. Прозвали
Морским окунем. Удачно: розовый, лупоглазый, с крас-
новатыми веками.
5	июля.
Каждый раз, когда выпадает возможность побывать
в Ленинграде, меня тешит надежда: авось увижу Бо-
риску или Ольку. Федя на флоте, Бориска, как и я,—
артиллерист, наши части стоят где-то рядом, а никак не
встретимся. '
Снова был в Ленинграде. И снова разминулся с Бо-
риской. Я приехал, он уехал.
'— Что бы вам на денек раньше! — сокрушалась его
соседка.
Ольку тоже не застал.
Хожу по городу, места незнакомые и вроде давным-
давно знакомые. Все понемногу водили меня по этим
улицам: и Пушкин, и Достоевский, и Куприн, и Крестов-
ский, и Блок...
Знаменская именуется улицей Восстания, а Сергей
Сергеевич называет ее по-прежнему — Знаменская да
Знаменская. Его бывшая квартира разделена на две.
В обеих — ни души. Сейчас здесь в редкую дверь досту-
чишься.
На Гончарную добрался под вечер. Если бы увидел
Ольку на улице, не узнал бы: глаза — два глубоких ко-
лодца. До самых плеч медно-красное зарево волос. Ра-
ботает фрезеровщицей. Хрупенькая, узкоплечая, — отку-
да у нее силенки? В самую страшную зиму сорок вто-
рого у Ольки не было ни поленца, ни щепочки. Поси-
невшая, остроскулая, она, однако, сокрушалась не о том,
что может не выжить, — ее тревожили только ослабев-
шие ноги: трудно до завода добираться.
6	июля.
«Оперативная пауза» кончилась. Немцы пытаются
перейти в наступление. Земля родная, опять тебя испы-
тывают железом и огнем!
219
Вчера сообщили, что батареям дают новую систему:
трофейные немецкие пушки. Сегодня мы уже одну по-
лучили. Предстоит много работы.
7	июля.
Чтобы не было разговоров, Смагина направили на
курсы усовершенствования. Бывает в жизни и так:
а щуку бросили в воду... Получил повышение. Теперь он
мой начальник.
Никто здесь не знает, что связистка Неля вовсе не
жена его. Своей настоящей жене он написал: «Отбываю
па особое задание, писем не шли». Это для того, чтобы
не разоблачить себя. Меня бесит, когда Нелька, обняв
его за шею, лениво снимает телефонную трубку и, слег-
ка заикаясь, врет: «Ее-го не-е-ту здесь!»
Середа — человек высокого достоинства — испыты-
вает буквально физическое отвращение к смагинской
«княжие».
На днях Смагин, будучи навеселе, поделился со
мной:
— Теперь, когда ко мне в часть перевели Нелю, я
чувствую, что совершил по отношению к ней подлость:
свою жену никогда на нее не променяю. Ну да ладно,
все движется, все изменяется, все станет на свое место.
Ученый хам! Для таких диалектика — нечто вроде
проститутки.
11	июля.
Союзники высадили десант на острове Сицилия. По
тону газет трудно попять — разведывательная это опе-
рация или всерьез. Во всяком случае, еще не второй
фронт. Не пожалею, если ошибусь.
Месяц, как я командир батареи. Плохо у меня полу-
чается. Немецкие пушки от нас забрали после большого
труда, затраченного моими людьми на их изучение и
установку. Дали взамен более мощную систему. Снова
предстоит много труда.
Смагин любит всегда и все хаять, исходя из того, что
огульное охаивание «мобилизует». Результат же — как
этого не понимает? — получается обратный: видя, что
цель, как луна, недостижима, люди делаются равнодуш-
ными.
220
Мои солдаты работают без устали. Упрекать их в
безделии равносильно плевку в душу. Охаивание ничего
общего не имеет с требовательностью. В работе честного
человека разрыв между тем, как нужно и как есть, ни-
когда не бывает следствием злой воли.
13 июля.
А время бежит...
Стало жарко. Чаще меняем подворотнички. По ут-
рам мы лениво, но аккуратно обмениваемся с немцами
«приветствиями» — снарядами. Между нами, на ничей-
ной полосе, зеленые покосы. Сюда бы, на эти травы, да
комаровских коровушек!
Лицо мое от загара стало бронзово-красным. Позади
землянок густые кусты малины, забраться бы туда на
часок и выглянуть снова: не кончилась ли война? Увы,
не кончилась. Так что, лейтенант Колосов, любуйся бе-
лыми ночами, пока они еще не стали... черными.
От матери письмо. Работает у Варфоломея Петро-
вича. «Крестный» мой в строю: молодец! Сколько ране-
ных прошло через ваши руки в нижнебатуринском гос-
питале! Дежуришь, мама, через день? Это пятнадцать
суток в месяц? Пишешь, что работа молодит. Так уж и
молодит?.. Ни в одной строчке намека на усталость,
на тревогу. А уж кому, как не сыну, знать, что у тебя
в мыслях. Выхаживаешь солдат и все думаешь, ду-
маешь обо мне. Разве не так? В эти годы войны я с.
особой остротой понял, почему в свое время ты так му-
жественно приняла уход Сергея Сергеевича, почему по-
том никогда не попрекнула его: это гордость. Гордость
и мудрость.
14 июля.
Мой новый ординарец Абдуллай Тургунджаев со
странностями: малоразговорчив, сторонится товарищей.
Вряд ли парень умеет читать даже по-узбекски; по-рус-
ски— ни одной буквы. Непонятно почему этот «уртак»*
худеет, буквально тает на глазах? Я добился, чтобы ему
давали дополнительное питание, но и это не помогло.
Ищу к нему «ключи».
Вчера мы оба долго не спали. Белая ночь стала
* Товарищ (узб.).
короче, луна — рельефней. Ординарец сидел на земле,
скрестив ноги. Я возле — на пне.
— Скажи, Абдуллай, — спросил я, прикинувшись не-
знайкой.— В Узбекистане паранджу еще носят?
— Городам — нет, далеким кишлак — старый жен-
щин много носит.
Заговорил о хлопке, об арыках, о кок-чае... Тургун-
джаев впервые заулыбался.
Я спросил его о семье. Вместо ответа он вытащил из
мешочка, висевшего на шее, свой бумажник, завернутый
в непромокаемую бумагу. Вынул оттуда фотографии.
Указав пальцем на одну из них, вздохнул:
— Это Фатима, жена мой. — И с гордостью стал рас-
сказывать, какой известностью пользовалась Фатима в
их кишлаке, что была она награждена медалью за высо-
кий урожай хлопка...
Вот так чудо! Молчальник Абдуллай говорил охотно,
безостановочно.
Еще раз убеждаюсь, что нельзя скоропалительно су-
дить о людях: делить их на странных и обыкновенных,
глупых и умных, умелых и неумелых. Суть в том, чтобы
найти и понять в каждом то, что главенствовало в его
жизни. К примеру, рядовой Шишкин, пензяк-колхозник,
глядя, как Середа неудачно пытался разнуздать лошадь,
усмехнулся. И в тот же день на занятиях с добродуш-
ной хитрецой сказал мне:
Насчет пушек я — не! Мы по коням мастаки...
А мешковатый иерасторопа боец Козлов — никто не
.хотел держать его в своем расчете — однажды пошел
с нами в баню. Глядел, глядел, как мы со Смагиным
моемся, да и вызвался попарить нас. Показал в этом
немудреном деле такое искусство, что мы ахнули. Я его
похвалил и пристыдил: «Что ж ты в расчете-то тюлень
тюленем? Ну держись, теперь велю там попарить тебя
как следует».
В дивизионе мою батарею прозвали филармонией.
По вечерам, если на участке затишье, к землянке сте-
каются командиры орудий и бойцы из соседних батарей.
Середа играет на гитаре. Шишкин, перебирая лады на
гармони, задорит частушками. А мой Абдуллай моно-
тонно и ритмично бьет по струнам балалайки, — должно
быть, видятся ему дутара и чайхана с кок-чаем в рас-
писных пиалах.
222
Есть у нашей братии и свой Шаляпин — низкорослый
командир орудия старший сержант Коломийцев. Этот
выступает, как правило, в конце программы:
По-стой!
Выпьем, ей-богу,
Еще,
Бетси, нам грогу
Стакан,
Последний в дорогу!
Бездельник, кто с нами не пьет!
1Ь июля.
Два дня был на сборе: изучали рацию. А дома —
я привык называть домом свою батарею — меня ждало
письмо.	,
В твоем почерке, Инна, ни завитка, ни загогулинки,
каждая буква торчит отдельно. Чтобы так писать, надо
без конца отрывать перо от бумаги, — сколько зряшных
движений!
В Ветрогорский медицинский городок, пишешь ты,
влился эвакуированный украинский институт; этим ле*
том врачи работают со студентами на полях; научилась
сама косить не хуже колхозников... Лагутин в октябре
защищает кандидатскую.
Аудитория... диссертант... У меня, право, зависти нет.
Я никогда не стремился к «высокому положению», хотя
и никогда не любовался собственной неблагоустроенно-
стью.
Ты выискиваешь все новые и новые аргументы: я не
оценил твоего расположения, неспособен на «большое
чувство», мало уважаю Сергея Сергеевича, несправед-
лив к Вере Павловне... Как мелкотравчаты теперь эти
попреки!
17 июля.
Читаю о немецких «душегубках». Звери! Мерзавцы!
Как хочется дожить до часа возмездия! И снова на па-
мять приходят слова Гейне: «Этих людей надо бить
палками при жизни: ведь после смерти их нельзя нака-
зать, их имена невозможно опозорить, заклеймить, обес-
честить, ибо от них не остается даже имени».
18 июля.
Сегодня в честь Дня Военно-Морского Флота давали
водку. Я выпил залпом полстакана — первый раз выпил
от тоски и злости.
223
21 июля.
С наблюдательного пункта изучал цели. Весь район
Пулкова буквально вспахан: воронки —они удивляют
своими размерами. Почти все деревья срублены снаря-
дами, а тех, что уцелели, не спилить — так много в них
осколков: убитые деревья.
Помню Пулково в ноябре 1941-го: часть ценнейших
книг почему-то оказалась невывезенной. Я нашел тогда
в грязи книгу, в которой был напечатан указ Николая
Первого об открытии обсерватории.
Развалины обсерватории еще раз превратились в
развалины.
После войны на Пулковской горе, наверно, воздвиг-
нут монумент. Из чего бы он ни был сделан — из брон-
зы или камня, но, поставленный на пролитой крови, ста-
нет великой песней мужеству.
22 июля.
Готовлю данные. Завтра стрелять...
23 июля.
Встал в пять часов. Направился на передний край.
В траншеях по колено грязь. На наблюдательном пунк-
те негде повернуться. Там командир полка Ярцев, коман-
дир дивизиона Смагин и еще четверо.
Я волновался. Немного придя в себя, стал подавать
команды:
— Цель номер один... гранатой, взрыватель осколоч-
ный, буссоль... уровень... первому орудию, один снаряд...
Огонь!!!
Очень боялся, что не замечу разрывов. Но они легли
близко от цели. У меня уходило много времени на то,
чтобы отыскивать ее снова. Это затянуло темп стрельбы.
Смагин досадливо сдвигал пилотку со лба на заты-
лок, с затылка-на лоб, в тревоге поглядывал на Ярцева.
И потом, рубанув кулаком воздух, бросил:
— Эх, растяпа!
Но Яриев оставался невозмутимым и ободрял:
— Первый раз — промах, второй — грех.
Во всяком случае, во мне прибавилось уверенности.
Понял — где опыт, там меньше суеты. Опыт и строгость,
даже в некотором смысле деспотизм. Оба эти качества
должны быть в характере командира. Но такой деспо-
тизм отнюдь не должен означать солдафонства.
224
26 июля.
Союзники в Сицилии заняли ПаЛермо. Если они бу-
дут последовательны, то Италия очень скоро выйдет из
войны. А это означало бы начало конца. Муссолини
ушел в отставку. Маневр?
1 августа.
Прибыло пополнение.
Пятидесятилетний солдат принес в мою землянку
лопату, которую брал утром, и поставил в угол. Под гла-
зами у него зыбкие мешки. Лето, а руки синие.
— Что с вами, Зотов? — спросил я. — Больны?
— А даже если б и так, товарищ старший лейте-
нант...— И рассказал то, с чем, вероятно, никогда не
разлучается его мозг: — Сам я токарь с завода «Боль-
шевик». Жена — тоже оттуда, нормировщица. Три сына
у нас... — губы дрогнули и он глухо добавил: — Было.
Старшему тридцать—моряк, убит под Одессой, сред-
ний— под Смоленском пал, младший — ему бы школу
кончать, а он в добровольцы, и... прямо в синявинскую
мясорубку угодил. Жена от фугаски ослепла. От взрыва
ли, от слепоты ли, от горя ли — рассудка лишилась.
Там она теперь... — безнадежно махнул, — в психиатрич-
ке. Добился я через райком партии, чтобы взяли меня
в артиллеристы. Пригожусь: материальную часть пушки
крепко знаю.
Так в моей батарее оказался этот морщинистый сол-
дат.
Абдуллай зажег фонарь, растопил железную печурку,
поставил чайник. Вынул из-под нары банку сгущенки,
достал хлеб и выложил на столик перед нами.
4 августа.
Получил медаль «За оборону Ленинграда». Ольке
тоже вручили. Я познакомил ее со Смагиным и Середой.
Кажется, Морской окунь не прочь и тут приударить.
Олька даже спела нам. Глядя на Смагина, потешно
щурилась. Кокетничала? Глазищи у нее большие, зеле-
ные, так и хочется прикрыть их пятерней и крикнуть:
«Сгинь, сатана, сгинь!»
Смагин в восторге:
— Девушки этого сорта — роскошь, шедевр!
Это Олька-то шедевр?
15 М. А. Гатчинский
225
А Середа задумчиво переспросил у меня:
— Студентка, говоришь?
— Сейчас — на заводе, у станка.
— Понятно. Но твоя Олька, знаешь ли... подходя-
щий типаж для Эвтибиды. Доживу — обязательно по-
ставлю «Спартака». Ей-богу, приглашу ее на эту роль.
Хрупкая, женственная. Огненные волосы. Зеленые
глаза...
— Женственная?.. Боюсь, что Эвтибида получится
шпанистая.
Олька — «типаж». Фантазия какая-то. Впрочем, у лю-
дей искусства бывают завихрения.
Середа показал мне дом, в котором жил. Но в квар-
тиру не поднялся: страшится следов безвозвратно уте-
рянного.
Немец нещадно бьет по Ленинграду. Там, как и на
передовой, смерть наступает на пятки.
1	сентября.
Абдуллай Тургунджаев, будучи дежурным по кухне,
съел пробу. «Триссать одна года живу на свете, говорит,
ни разу не кушам пробу». Впрочем, тут же выразил разо-
чарование— «проба» оказалась обычным жидким супом.
11	сентября.
Как много событий за несколько дней!
Освободили Донбасс.
Наши войска в Мариуполе.
Взяты Конотоп, Бахмач.
Девятого сентября газеты сообщили о капитуляции
Италии.
Иран объявил войну Германии.
Через сто лет студенты будут нам завидовать. А не
будут ли они чертыхаться, что столь большое количе-
ство событий так насытило фактами историю, которую
им придется зубрить?
16 сентября.
Ночью по радио сообщили: наши в Новороссийске.
И в Лозовой. В третий раз! Отступление Гитлера не есть
еще бегство. Немцы что-то задумали. Во всяком случае,
хитрят не от хорошей жизни.
Почта приходит с опозданием. Меньше всего ожидал,
что буду состоять в переписке с Нюрой Кирпу. «Увере-
226
на, — пишет, — что ты, староста нашего курса, не под-
качаешь и на фронте!» Подбадривает, пытается поднять
«моральный дух воина». А помнишь, как вызвала меня
в комитет комсомола по поводу анонимки? «Все выяс-
нено: ты, Колосов, реабилитирован... только не волнуй-
ся»,— сказала. И я стал волноваться. Плакал, как маль-
чишка: столько горечи накопилось из-за брехни Кости
Рязанцева. Но я не надломился. И этим был обязан то-
варищам, и особенно Бориске. А тебя, Нюрочка, по-чест-
ному говоря, считал тогда чинушей, чья доблесть в бу-
мажной деятельности. Выходит, ошибался?
24 сентября.
Наши все ближе подходят к Днепру. Красноград,
Миргород, Духовщина, Ярцево, И вчера — Полтава...
А мы всё стоим; оборона в конце концов стала ка-
заться нормой.,
26 сентября.
Прочел в газете еще об одном героическом поступке
советского человека — на этот раз полковника медицин-
ской службы Сергея Сергеевича Зборовского.
В Н-ском населенном пункте гитлеровцами был за-
хвачен в плен тяжело заболевший командир партизан-
ского соединения Гребач. Полковник Зборовский, отлич-
но владеющий немецким языком, вызвался спасти его.
Он был переброшен на трофейной машине в тыл врага.
Там выдал себя за военного врача из Восточной Прус-
сии Вольфа Гюнтера и беспрепятственно был допущен
к осмотру пленного. Зборовский тайно вывез Гребача из
тюремного госпиталя. Оба прибыли к своим.
Действия Сергея Сергеевича названы подвигом, за
который он награжден орденом боевого Красного Зна-
мени. Теперь понимаю, почему тогда целый месяц не
получал от тебя ни строчки. Сколько же ума, выдержки
и мужества потребовалось «Гюнтеру», чтобы не расте-
ряться, не выдать себя в этой рискованной операции. Не
знал я вас таким, Сергей Сергеевич. Спасибо, отец, что
ты такой!
29 сентября.
Позавчера, в полночь, Смагин вызвал командиров
батарей:
15*
227
— Мы с вами достаточно отдохнули — пора всевать!
Оставляем насиженные места: будем сменять артполк,
расположенный на самой передовой.
Наутро все комбатры, командир нашего полка и на-
чальник штаба отправились на рекогносцировку. Соб-
ственно говоря, это была не рекогносцировка. Мы долж-
ны были ознакомиться с огневыми позициями артполка,
который предстояло сменить.
Командир полка и начальник штаба ехали в легко-
вой машине. Следом — командиры дивизионов и батарей
на грузовике, превращенном в санитарную машину, в до-
роге кто-то прозвал ее «душегубкой». Что-то в первой
машине не ладилось, и каждый раз, когда она останав-
ливалась, стояла и наша «душегубка».
Нужно было отыскать Н-скую дивизию. Потом —
артбригаду и т. д. по нисходящей. Нашли бригаду, по-
шли искать полки. Отыскали. Разбрелись по дивизионам.
Дело подвигалось к сумеркам. Обросший, продрог-
ший командир батареи — она уже снигдалась — обошел
со мной огневые позиции. Документацию он сдуру уни-
чтожил: толком не знал, кто его будет сменять и будут
ли сменять вообще. За два дня до нашего прихода его
командно-наблюдательный пункт разбило и прямым по-
паданием снаряда в землянку вывело из строя целый
орудийный расчет.
Ночь надвинулась быстро. Возвратился на место сбо-
ра. Но тронулись в путь только часа через два — пока
не вернулись все командиры.
Домой приехали усталыми.
3 октября.
Батарея снялась. Колонна наша двигалась по Мо-
сковскому шоссе через Ленинград на Колпино. В Кол-
пино прибыли в полдень. Разгрузились. Ехать прямо на
огневые, тем более моей батарее, которая расположена
впереди всего дивизиона, нельзя: немец хищно просмат-
ривает позиции.
Пока делать нечего, Середа знакомит меня с горо-
дом. Оказывается, он здесь родился, провел детство, ку-
пался в Ижоре. На этом заводе работал слесарем его
отец.
Города Колпина, в общем-то, нет — развалины там,
где были кирпичные здания, пустыри на месте деревян-
228
пых домов. Немцы подошли сюда 28 августа. Заняли
тогда ближайшие окрестности. Простреливали пулемет-
ным огнем стадион. Однако на Ижорском заводе про-
должали трудиться под ливнем бушующего металла.
Прямо у станков рабочим вручали оружие, и они ухо-
дили вышибать врага. Немцев из колонии изгнали. Они
остановились у Ям-Ижоры, продолжая методически раз-
рушать город, старый русский завод-гигант.
И все-таки Колпино существует, живет! Открыты
баня, кино. Под одной крышей с почтамтом — школа.
Звенит колокольчик, шумит детвора: большая перемена.
А на прошлой неделе, говорят, у крыльца осколком сна-
ряда убило девочку.
Когда-нибудь создадут прекрасную книгу о городе-
заводе и людях передовой линии фронта — колпинцах.
Они — боевое охранение Ленинграда.
Середа читает афишу. Внимательно, сверху донизу —
всю. Выправка у него настоящего военного, шевелюра —
седая чернобурка. Проходящие мимо девушки огляды-
ваются на него.
...Стемнело. Снова стали грузиться. Я поехал на пер-
вой машине: самая трудная задача — поставить на пози-
цию первое орудие.
У Московского шоссе отцепили пушку и дальше к
огневой потащили ее сами. Лил дождь. Долгий, крупный
косохлест. Колеса застревали в грязи, в канавах. И все-
таки дотащили. Но как поставить ее на огневую? Преж-
няя система была на полтонны легче.
Дождь усилился. Темень. Сообщили о прибытии вто-
рой пушки. А нам и первую еще не сдвинуть. Люди вы-
бились из сил. Ноги вязли в глине. Половина солдат
осталась без подметок. Я и сам потерял каблук. Так
хотелось громко крикнуть: «Раз-два взяли!» Но нельзя:
немец услышит. Я с ужасом думал о том, что скоро на-
ступит рассвет и пушки останутся стоять вот так, на
виду у врага. Тревога усиливалась еще и тем, что о
судьбе третьей — никаких известий.
Мокрые, тяжелые шинели. Ноги скользят. Обессилен-
ные люди падают и вновь встают.
Рядовой Шишкин, «мастак по коням», предложил
поднимать каждое колесо отдельно. Это помогло: пушку
поставили на место.
229
Отправились перетаскивать вторую. Абдуллай не вы-
держал напряжения. Он отирал со лба пот вымазанным
в грязи рукавом и приговаривал:
— А-яй, а-яй... Больше моя не могу... Савсим про-
пал!..
Поставили и вторую. Прибыла четвертая. А третьей
все нет. Сержант Коломийцев доложил, что она застря-
ла в пути.
— Скорей! Нажимай!.. — хриплым шепотом подго-
няем друг друга. Руки саднят. Горло — как шершавая
суконка: как хочется пить! Пить!
Только мы поставили четвертую, как начало рассве-
тать.
Какой народ в мире способен на такой труд, на та-
кое упорство? Я не герой. Но всегда буду гордиться тем,
что был чернорабочим в этой войне.
•Абдуллай только сейчас вынул из-за пазухи письмо.
Фатима сообщала, что урожай персиков нынче был пре-
красным, что солнце в Узбекистане еще по-летнему жар-
кое.
А перед нами лежала земля — черная, обугленная,
оскорбленная и оскверненная, напоенная слезами и кро-
вью. Огнедышащая земля.
4 октября.
Отправились с Середой искать пропавшую третью
пушку. Оказалось, в темноте опрокинулась ' в болото.
Погрузилась глубоко, только станины торчали из воды.
Пушку вытаскивали тридцать человек. Тщетно. На
помощь прислали танк. Вытащили. При аварии погиб
Зотов с «Большевика». Последний из его семьи, которую
перечеркнула война.
Хоронили ночью. Могила — чуть левее болота. Вко-
лотили столбик, прибили фанерку с надписью: «Солдат-
артиллерист М. С. Зотов, 1893 г. рожд. Геройски погиб
3/Х 1943 г.»
...Полынь, полынь...
Есть горечь посильнее,
Есть боль сильнее всех земных разлук.
Сейчас ночь. Пушку поставили на позицию. Вся моя
батарея заняла боевой порядок.
230
7 октября.
Стоим в районе Московской Славянки. Впереди — го-
род Пушкин. Он отлично виден, однако немцы видят нас
еще лучше: мы как на открытой лестнице, они — на воз-
вышенности. С наблюдательного пункта Середа показал
мне Екатерининский дворец, купола Кирасирской и Тяр-
левской церквей.
Наши огневые позиции тянутся вдоль траншеи, вы-
ходящей к реке. Лощина, по дну которой протекает Сла-
вянка, сплошь изрыта тяжелыми снарядами. Каждый
день гитлеровцы засыпают лощину металлом.
В землянках холодно. В прежних хоть натопишь, ото-
греешься, а тут добыть полено или дощечку— проблема.
Все, чем можно было топить, сожгли.
Начались ЧП.
Мой боец Козлов умудрился пролить на лицо горю-
чую смесь. К счастью, глаза уцелели. Вспомнил Берез-
някову... На заводе ЧП было подобно взрыву бомбы, а
тут разрывы бомб не называют ЧП: обычное.
В 3-й батарее переносили в плащ-палатке боеприпа-
сы. В это время — обстрел, прямое попадание: выбыло
из строя шесть человек.
Всякие происшествия — чрезвычайные и нечрезвы-
чайные— в конечном счете показатели того, как органи-
зовано руководство подразделением. Конечно, это так.
Но Смагин, вызвав всех комбатров дивизиона, отчитал
их в грубой, недопустимо грубой форме. Ему угодно,
чтобы наша сложная, трудная жизнь вообще протекала
без сучка и задоринки. Но ведь и сама фронтовая жизнь
ненормальна с точки зрения нормы бытия.
Не успел, однако, Смагин закончить свой монолог,
как в штаб вбежал смертельно бледный боец и, обра-
щаясь к нему, отрапортовал:
— Товарищ командир дивизиона! Сержант Васюков
пошел тянуть связь с соседним батальоном и подорвался
на мине: ступню оторвало. Какой-то лейтенант из того
батальона стал перетягивать ему ногу ремнем, а тут бах-
нул снаряд. И обоих осколками...
Лил дождь. Васюкова доставили мертвым. Лейте-
нанта ранило в живот. Его несли санинструктор и три
бойца. Несли через канавы, через траншеи, через минные
поля. Я увидел широкоплечего великана. Заглянул в
его лицо: Бориска?! Вот как мы встретились с тобой!;
231
Хотелось кричать, реветь. Но слез не было. Ужас
скользкой змеей сдавил мне шею.
Раненый был ношей нелегкой. Но мы несли его бе-
режно на намокшей от дождя и крови солдатской ши-
нели, безмолвного богатыря, олицетворявшего саму
жизнь, неистребимую, добрую, гордую. Несли, как укор
людским зверствам.
О чем в эти минуты думал Бориска, стиснув зубы
и превозмогая, должно быть, страшную боль? О чем он
мог думать, лежа на верной солдатской шинели? Не о
том ли, как в белорусском местечке на чердаке бейш-
медриша когда-то нашел возле пулемета лежащего в
крови отца? Не слышался ли ему тихий голос матери:
«Теперь ты у меня, сынка, за старшего». А может, ему
привиделась Олька?
Его несли, не выпуская из рук.
Если б я был .художником, я бы нарисовал картину,
на которой изобразил раненого Бориску на руках у сол-
дат, и подписал бы ее одним словом: «Товарищ».
Он скончался на подступах к городу Пушкину. Но
настанет день, клянусь тебе, друг, мы будем там. Мы
войдем в город, названный именем человека, который
сказал, обращаясь к нам: «Здравствуй, племя младое,
незнакомое!» Вероятно, таким и представлял он наше
племя, каково оно есть на самом деле: непокорным, жиз-
нелюбивым, несгибаемым перед лицом смерти.
К вечеру дождь усилился. Затапливает траншеи. Об-
волакивает землянки. В двух шагах ничего не видно.
Мне кажется, не дождь идет—небо плачет скорб-
ными слезами. И земля, впитывая эти слезы, тоже пла-
чет, пресыщенная ими.
Небо плачет. Земля плачет. Я разучился плакать.
20 октября.
Абдуллай принес мне сразу четыре письма.
Прочел Наденькино. Сетует: много работы, в химиках
острая нужда... Избави меня бог от искушения!
Два письма от Феди. Полевая почта номер... В ка-
ких же краях ты воюешь?
Олька не пишет. В другое время задал бы я ей
нахлобучку!
Шеляденко, накрепко привязанный броней к заводу,
рапортует так подробно о цеховых «новый ах», что, сидя
232
в землянке, видишь его, долговязого, смешно приник-
шего к телефонной трубке: «Вас слухае уважаемый Сте-
пан Петрович Шеляденко...» А «уважаемого», «голубу»
поминутно дергают за рукав: куличи запороли... щелочи
не подвезли... И ни у кого нет зла к этому шумному ра-
ботяге.
24 октября.
Вчера разведчики-пехотинцы ходили за «языком».
Отчаянные ребята так стремительно совершили опера-
цию, что наша поддерживавшая артиллерия не успела
открыть огонь.
Привели двух. Одного юный разведчик в такт своей
песенке подталкивал в спину автоматом:
Мальбрук в поход собрался,
Наелся кислых щей...
Пленных окружили артиллеристы. Честно говоря,
меня охватило мучительное желание расправиться с
фрицами.
Никогда еще гуманизм не проявлялся в таком дей-
ствии, как убийство. Уничтожить фашиста — значит свер-
шить доброе дело. Но нельзя давать волю чувствам.
Пленных мы не убиваем.
27 октября.
Трагическое и героическое переслаивается парадок-
сами. У «дивизионного многожена» отняли «жену» —
Нельку. Перевели ее в другой дивизион. Смагин, «оби-
демшись», написал глупый рапорт. Добился заслужен-
ного: его направили в отдел кадров с соответствующей
характеристикой.
В дивизион пришел новый командир — капитан Руд-
ков. Абдуллай сказал про него: «Та-а-кой красавица!..
Шибка суриозный уртак — раз говорит, два не говорит».
Я его еще не видел.
4 ноября.
Смагина передали в резерв, а Нельку, словно в от-
местку ему, вернули обратно в наш дивизион. Поначалу
она чуралась меня.
— Ты виноват во всем! — резко бросила мне, столк-
нувшись лицом к лицу. — «Война... не время...» Ты про-
тив любви? Не люби. А на других не указывай.
233
— Почему против? Я верю в любовь, но...
— «Верю», «верю»... — забиячливо передразнила она,
сморщив свой коротенький, широкий нос. — А я, если
хочешь знать, совсем в нее и не верю. Насмотрелась
во как, — резанула ладонью поперек шеи, — на вашу,
извините, любовь! — Прикрыла глаза. — А чтоб как в
романах, как в кино любили... никогда не видела.
— Но ты никогда не видела и радия, нельзя же из
этого делать вывод, что радия не существует?
В тот же день она сама рассказала о себе. Жизнь
у нее была — хуже не надо. Если я, рожденный в «не-
законном» браке, почитал мать, ценил ее чистоту и муд-
рость, то Нелька пуще всего ненавидела свою мать.
«А за что ее было любить, вечно пьяную? За то, что,
не стесняясь меня, девчонки, мужиков к себе водила?
За то, что родила?.. Рожать и собака умеет».
16 ноября.
Утром на «КПП» мне позволил капитан Рудков:
— Ищу вас семнадцать минут. В тринадцать ноль
ноль вам и арттехнику Середе явиться с вещами в штаб
полка. Поедете на курсы.
Не хочется расставаться, но... люди — как поезда.
21 ноября.
Выпал первый «серьезный» снег. Мы уже не в Мо-
сковской Славянке, а в дачных местах — в деревне под
Всеволожской. Лесные массивы наполовину вырублены,
и все же это оазис в огненной пустыне Ленинградского
фронта. Кое-кто, говорят, с первых дней войны спасает
здесь свою шкуру «во имя родины». Эти кое-кто обнаг-
лели, грубость стала их второй натурой. А может быть,
первой?
Занятия начались. Люди на курсах в подавляющем
большинстве с переднего края, видавшие и огонь, и
смерть. Это наложило отпечаток на их характер.
14 декабря.
О том, что я во Всеволожской, Ольке не пишу. Ни-
чего не сообщил о гибели Бориски ни ей, ни Нюре
Кирпу, ни матери в Нижнебатуринск. Мама в письмах
тоже о погибших — ни слова. Только о живых. Будто
все сговорились друг друга щадить.
234
Побывал в Ленинграде. В тылу полка встретил ка-
питана Рудкова. Всюду — в землянке, на тренировках,
и здесь, в городе, — он одинаков: тщательно выбрит, бе-
лоснежный воротничок, выправка кадрового военного.
А ведь его мирная профессия — инженер.
От Рудкова узнал: наш дивизион, в том числе моя
батарея, снялись и заняли боевой порядок в районе
«пупка» — на голом пустынном поле. Досталось же им...
Дождутся ли меня?
9 января 1944 года.
Первая запись в новом году. Не знаю, с чего начать.
7 января внезапный приказ: курсантам батарей не-
медленно убыть в свои части. Такое срочное откоман-
дирование с курсов говорило о многом: видимо, пред-
стоит «драчка».
Проездом заскочил к Ольке. Она лежала на кровати,
уткнувшись лицом в подушку. Не слышала, как я вошел,
В крохотной комнате тепло. Дрова есть, заметил на
кухне старые балки и доски — останки деревянных
домов.
— Олька!
Оторвала голову от подушки и медленно спустила
ноги. Посмотрела на меня так, словно попрекнула: жив?
На столе конверт. На нем Олькиным почерком:
«П/п №... Борису Клямкину». А наискосок на том же
конверте: «Адресат убит».
Я не сказал ей о встрече с Бориской, о том, как
несли его, раненого, на солдатской шинели. Когда-нибудь
расскажу. Если сам останусь жив.
А пока мы оба молчали.
— Ты пристроишь меня до утра?
Какая благодать улечься не на нарах, не на голой
земле, а на пружинящем диване, знать, что под тобой
простыня. Я отвык от комфорта. Одичал.
Из окна, сквозь белый начес снега, в комнату про-
сачивалась темно-серая ночь. В квартире никого. Тихо.
Лишь где-то упорно скребут крысы. Олька вытянула
из-под одеяла руку, тоненькую, ломкую, и шлепнула
об пол туфлей:
— Ш-ш-ш! — На минуту все умолкло, и снова скреб-
ки.— Хотела на фронт — отказали.
— Тебе-то туда зачем?
235
— Говорят, скоро в наступление наши пойдут.
— Мало ли что говорят.
— Ты переписываешься с ней? — спросила полусон-
ным шепотом.
— С кем?
— С твоей... Инной.
— Редко.
— Ты любишь ее?
Олька! Даже мать не спрашивала об этом. Я при-
творился спящим.
В полночь над крышей свистнул снаряд и где-то не-
далеко разорвался. Спускаться в убежище не хотелось.
Утром Олька едва добудилась меня. Стали про-
щаться.
— Береги себя... — Запнулась, смутившись просто-
душного смысла своих слов.—Пиши.
Я обнял ее. Олька решила проводить меня до места,
где ждала грузовая машина. Снег шумно хрустел под
ногами, словно невидимые челюсти грызли сухари.
— Посмотри, Коля, у тебя стекло треснуло на часах.
И циферблат стертый. Возьми-ка мои. — Надела свои
часики на мою руку. — Ну чего ты ерепенишься? Потом...
после войны отдашь.
После войны... Доведется ли?
Я взобрался в кузов и долго помахивал ей рукой.
Олька стояла на заснеженной дороге. Печальная и улы-
бающаяся. Жалкая и сильная.
Дорога запетляла, и я потерял из виду черное пят-
нышко на снегу. Где-то глухо прогремел разрыв. Не
там ли, где Олька?
12 января.
Наш дивизион потрепало. За время моего отсутствия он
участвовал в боях за «пупок» и понес большие потери.
Батарея заняла огневые позиции в районе предстоя-
щих сражений. Позиции расположены очень близко от
переднего края.
Задача — стрелять прямой наводкой. Но ничего опре-
деленного в смысле сроков и серьезности операции для
дивизиона мне пока неизвестно.
15 января.
Позавчера по телефону раздался голос командира
дивизиона Рудкова:
23$
— сооираться!
Я отдал эту же команду, а сам пошел получать
задачу.
Батарея приготовилась к отъезду. Ждали машин,
а их все нет и нет. В дивизионе уже сняли телефонную
связь.
Машины прибыли только к полуночи. Начинаем гру-
зиться. Наконец тронулись. На дорогах пробки. Огром-
ный, небывало огромный поток пехотинцев, артиллери-
стов, связистов... Грузовики, пушки. На волокушах —
боеприпасы, продукты. Все это направлялось к пере-
довой. Величайший порыв, огромный труд людей пона-
добились для того, чтобы привести в движение сложный
механизм наступательной машины.
Немцы освещали передовую ракетами. Они нерв-
ничали.
До зари еще два-три часа. Рассредоточиваемся в
районе «пупка», в лощине. Немец бьет по ней артил-
лерией, обстреливает ружейно-пулеметным огнем. Есть
потери. Солдаты перетаскивают на себе пушки, боепри-
пасы. Через воронки, через траншеи. Пушки поставили
в укрытие. Грязные, продрогшие, люди мои втиснулись
в какую-то щель, где по колено воды.
Во время остановки начальник штаба дивизиона
старший лейтенант Цыганков — и в самом деле как
цыган иссиня-черный — знакомил нас, комбатров, более
подробно с задачей. Однако день, час атаки и артнаступ-
ления не назвал. Я предполагал, что об этом сообщат
хотя бы за’ несколько часов до начала. Но в 10.30 Цы-
ганков прибежал запыхавшийся, взмыленный. Сунул
мне таблицы сигналов и другую документацию: в 11.00
я должен открыть огонь.
То и дело смотрю на часы — Олькины часы. Что-то
ласковое в них, комаровское.
Осталось десять минут.
— К бою! — скомандовал я.
Артподготовка началась. Грохот все усиливался. Вот-
вот к нему должны присоединиться и удары моих ору-
дий. В каждом расчете по пять человек. Сумеем ли?
Успеем ли выкатить пушки из укрытия?..
Но чудо свершилось! Каждая пятерка самостоятельно
выкатила орудие из укрытия. Где еще найти такой
народ?
237
За день до этих событий в письме из Комаровки мне
сообщили, что во время боевой операции Фому Лукича —
командира партизанского отряда — схватили фашисты и
издевательски казнили его: повесили на дереве головой
вниз.
Олька, Олька!.. Я не могу читать твоих писем. Ка-
жется, мое сердце все в синяках. Олька, я отомщу за
наше горе, за твои слезы!
И вот за три Минуты до открытия пальбы я держу
в руках, словно приговор, таблицу огня.
Артподготовка. Мне жарко. Сбросил рукавицы, ши-
нель и остался в одной гимнастерке.
11 часов 00 минут. Даю выстрел из пистолета:
— Огонь!!!
И моя батарея заработала таким темпом, которого
не предусматривает ни одно наставление. Снижаю темп
стрельбы, чтобы сохранить боеприпасы. Ибо в первый
(гериод двадцать минут я должен вести огонь непре-
рывно.
Немцы пытались отвечать. Но вскоре были вынуж-
дены смолкнуть: их огонь парализован.'
Голова гудит от непрерывного грохота. Огромные
смерчи земли, кирпича, снежной пыли вздымаются к са-
мому небу. Цели занесло дымом. Земля дрожит. Огонь
становится все сильнее и сильнее.
Бойцы работают у орудий как бы в беспамятстве,
с гневной одержимостью: Сужу по себе. На меня нашла
какая-то буйная торжественность. Почитаю для себя
великим счастьем — в этот долгожданный час возмездия
командовать батареей. Не косвенно, не символически,
а действенно осуществлять месть врагу. Благодарю
судьбу за то, что она сохранила меня до этой величай-
щей минуты, которая ни с чем не сравнима, которая
не может быть понята со стороны.
Двадцать минут истекли. Десять минут батарея дол-
жна молчать, после этого заговорить снова.
Передышка окончилась, опять мой черед, как говорит
Середа, «на сцену».
Пятнадцатиминутный огонь.
Прожорливые пушки! Отчаянные командиры орудий!
Когда доложили о количестве израсходованных сна-
рядов, я ужаснулся: почти нечем стрелять. А ведь не-
обходим неприкосновенный запас на случай контратак.
238
Грохот канонады не стихает. Панорама впереди ле-
жащей местности неузнаваема: никакого снежного по-
крова, все, что было белым, стало черным.
Заговорили «катюши», и перед фронтом выросла
сплошная, без единой щели, стена огня.
Снова командую:
— Огонь!!!
В шальном угаре приказываю израсходовать остаток
боеприпасов. Это было, конечно, неправильно, но я не
мог допустить, чтобы в такой момент мои орудия мол-
чали.
Приказываю таскать бесхозные боеприпасы с дороги.
Смотрю, мой ординарец Абдуллай занимается тем же
по собственной инициативе.
Наш полк действовал на самом левом фланге. Мы
должны были во что бы то ни стало оберегать его, как
самое чувствительное место. Главный же удар нано-
сился правее, у Пулкова.
Когда кончилась артподготовка, немцы стали поне-
многу отвечать.
17 января.
На огневых позициях неспокойно. Снаряды на исходе.
Посылаю за ними в тыл: из каждого расчета по че-
ловеку.
Немцы усиливают огонь. Они пытаются нажать на
фланг. Батальон, который мы поддерживаем, понес боль-
шие потери. Командир батальона говорит:
— Вся надежда на вас!
Ведем огонь по заявке пехоты прямой наводкой; если
сейчас артиллерия будет молчать — это почти самоубий-
ство. Но мы, то есть наш дивизион, ни на секунду не
опаздываем с открытием огня.
Теперь уже немцы ведут прицельный огонь. Затворы
орудий забрасывает землей, ящики от снарядов взлетают
вверх, как спичечные коробки.
Прямым попаданием разбито орудие старшего сер-
жанта Коломийцева. Сам он находился у меня. Бежим
на позицию. Навстречу — Шишкин:
— Весь расчет убит!
«Значит, один из этого расчета все-таки жив?» —
мелькнуло у меня в голове.
Лучший в батарее наводчик лежит изуродованный,
239
с обугленным лицом. Из-под груды обломков мы услы-
шали чей-то слабый стон. Вытаскиваем осторожно вто-
рого— он тоже с обожженным лицом.
— Товарищи... — говорит он едва слышно. — Ноги у
меня перебиты, ноги.
Бегу к телефону. Надо открывать огонь, по связь
с дивизионом прервана. Л до него метров двести.
Вдруг вижу — кто-то ползет по земле. На виду у нем-
цев. Ползет, извиваясь, как большая белая ящерица.
Немцы бьют из минометов, а ящерица то замирает, то
снова ползет. Все ближе и ближе. Приподнялась: из-под
капюшона маскхалата... лицо Нельки. В грязи и цара-
пинах. На руке моток провода: налаживает связь. Ды-
шит тяжело. Увидев меня, шмыгнула носом, улыбнулась.
В раскосых глазах — бесовские искры.
Бегу обратно:
— Огонь!!!
Командовал и просто кричал. Кричал: «За наших
товарищей! За Козлова, за Зотова... За Бориску... За
Фому Лукича... Огонь!!! Огонь!» Нужно было выпустить
двадцать снарядов, а когда подсчитали, оказалось —
сорок.
В этот день и меня не миновало. Находился я в бро-
неколпаке. Возле упал снаряд, осколки ударили в бро-
ню, забросало комьями снега и земли. Едва встал на
ноги, зашатался, ничего не соображал. Потом провел
рукой по мокрому лбу — кровь. Повязку наложил Аб-
дуллай. Идти в санчасть некогда.
Нечего пить. С большим трудом Абдуллай наскреб
котелок снега. Это зимой-то, «во чистом пол$»!
...Некогда дописать: срочно вызывает Рудков. Иду
к нему с забинтованной головой.
6 февраля.
Решительно не удается взяться за карандаш. Попро-
бую продолжать. Записываю через пень-колоду. Не со-
средоточиться в шуме.
17 января ночью получил приказ сниматься с огневых
позиций. На направлении главного удара, несколько
правее нас, у Пулкова, войска прорвали оборону про-
тивника. Войска Ораниенбаумской группы тоже продви-
нулись вперед. Заняты Новые Сузи, Александрово, Рех-
колово, Малое Кобози...
240
Снимаемся с огневых. Повторяется та же история:
тащим орудия через канавы, через траншеи. Двигаемся.
Мы в резерве командующего артиллерией армии.
Пулково уже перестало быть передним краем. В том
месте, где находилась нейтральная зона, на Пулковском
шоссе, — скопление машин. Тысячи зажженных фар.
Начинается походная жизнь. У подножия горы огром-
ные биваки. Пушки, пушки, пушки... Танки... Пехота...
Палатки... Костры. Автомашины. Лошади. На носилках
стонут раненые. Солдат в маскхалате играет на баяне.
Поют девушки-бойцы. Выкрики команд: «Пятая, на-
лево!..», «За мной!..», «Эй, подтянись!» По кружкам
разливают спирт. Дымят походные кухни.
Ночью получаем приказ: занять противотанковую
оборону на освобожденной земле.
18 января мы впервые вступили на освобожденную
землю. Прошли по населенным пунктам, о которых зна-
ли как наблюдатели с передовых НП. Заняли противо-
танковую оборону южнее Рехколово, не доезжая Малое
Кобози. Здесь была горячая схватка. Отсюда немец
стрелял по Ленинграду. Некоторые орудия брошены
врагом. Отход противника на ряде участков превратился
в паническое бегство.
21 февраля.
Вот уже месяц с лишним, как мы идем по освобож-
денной земле, продвигаемся все дальше и дальше. Со-
вершаем марши. Много сменено квартир. Жили в хо-
роших домах, оставленных хозяевами, в кузницах, ригах,
в банях, в лесу и просто в поле под открытым небом.
Тащим пушки через воронки. Чтобы облегчить проезд,
забрасываем канавы немецкими касками, ящиками
из-под снарядов... Никогда не забуду этой дороги.
Трупов немецких так много, что их не успевают уби-
рать.
Возмездие! Я долго ждал тебя.
События нынешней войны войдут в историю в «спрес-
сованном» виде. Войдут как обобщение, и многое, ви-
димо, будет забыто. Но отдельные ее страницы мир
запомнит навсегда. Какой народ способен был бы повто-
рить подвиг Ленинграда? Мне кажется, так часто упо-
требляемое слово «подвиг» лишь в слабой степени отра-
жает героизм великого города.
16 М. А. Гатчинский	241
Наш патриотизм не временный дурман или угар,—
это смысл нашего существования. Лично я бы никогда—•
ни сейчас, ни в прошедшие годы войны — не дал бы со-
гласия на мир с Гитлером, даже если б это спасло меня
от смерти: мне было бы позорно жить.
Теперь, когда позади много километров, я оцениваю,
с военной точки зрения, немецкую оборону. На чем
она здесь держалась? На экономной системе огневых
средств, на их маневренности, на прочных инженерных
сооружениях, на умении ловко использовать минометный
огопь. И еще — беру на себя смелость утверждать — на
частных операциях, на жульничестве, на буме.
В Рехколове впервые увидел немецкие вещи военного
обихода. Маскхалаты — их можно использовать и летом,
и зимой. Маскировочные штаны и куртки — с одной сто-
роны белые, как снег, а вывернутые наизнанку — пре-
красный камуфляж летом. Очень удобные, в смысле
экономичности затраченных материалов, фляги, тара к
боеприпасам, свечи... Вот этой экономности, пожалуй,
поучиться не вредно.
15 апреля.
Верба, сплошь верба. Сколько, бывало, ломали ее
ребята в вербное воскресенье! Складывали пучками и
разносили по избам.
Чем дальше удаляюсь от тебя, Комаровка, тем ближе
час моей встречи с тобой.
1 мая.
Комбатры привязали к пушкам красные флажки.
Они трепещут на ветерке, зовут вперед.
В Ветрогорске в этот час, должно быть, демонстра-
ция. На улицах толпы. Алые полотнища. Голубые и бе-
лые майки спортсменов. А мы здесь: «Огонь! Огонь!»
Потные, усталые, в дыму.
Может быть, ты, Инна, сегодня, как тогда, в той же
желтенькой шляпке-колпачке? Колпачок сползал набок.
Ты злил'ась, а я посмеивался.
6 мая.
Идем все время на запад. Скоро Белоруссия. Земля,
точно свежий пирог, пухлая, душистая. А фашисты при-
шли да искромсали ее. За что? Убиты дни, месяцы, годы.
242
убиты, изувечены люди. Если бы время и людей помно-
жить на дело — какие открытия могли бы дать нашей
планете!
Мы с Середой обменялись адресами. Обещаем друг
другу: в случае «чего-либо» сообщить родным. Он —
моей матери, я — его сестре.
27 июля.
Писать совершенно некогда. И сейчас не уверен,
удастся ли черкнуть несколько строк. Попробую.
За эти месяцы я уже приобрел основательное поня-
тие о том, что значит «вперед!». Ни один плакат, ни одна
газетная статья не могут передать это пронзительное,
обжигающее душу чувство — «вперед!»
Белорусская земля. Освободили Глубокое, Полоцк.
Вперед!
Вышли на линию озер Дрысветы.
Вперед!
Готовимся к Минской операции.
Вперед!
Река Свента, взяты города Паневежис, Шауляй...
Вперед!
Вот наша колонна остановилась на пути в Елгаву.
Артобстрел. Ранен Коломийцев. Отправляем его в гос-
питаль. Колонна движется дальше.
Со штурмового мостика сбегает солдат. Весь в грязи,
ноги разуты, левая ладонь забинтована, а сам во все
горло:
— Впере-е-о-од!
— Ты что?! — прикрикнул на него командир.
— Как что?.. — озадаченно приостановился солдат.—•
Вою-ю-у!..
— А сапоги, черт возьми, где?
— Сапоги?.. В окопчике. Сичас обратно сбегаю.
— Я те покажу обратно! Вперед!!
Целый расчет четвертой батареи выбыл из строя.
Вперед!
Отстают тылы — два дня не привозят продуктов.
Вперед!
30 июля.
Солнце поднимается нехотя, лениво. Крохотная де-
ревушка. Вернее, бывшая: вся сожжена. Идем на Елгаву.
15*	243
Мы в пятнадцати километрах от нее. Сейчас без пяти
минут семь. В 7.30 начнется бой.
Утро свежее. Места хоть и дальние, а всё как у нас,
комаровское: банька, плес, лесок, кладбище на опушке,
и поля, поля... Только редко где сеяные, ковылем по-
росшие. В голубом, однотонном небе комочки облач-
ков— похожи на ватные тампоны, которые крутила мать.
Через полчаса бой.
Поймут ли нас когда-нибудь потомки, оценят ли наш
труд — труд рядовых в невиданной борьбе? Мы оторва-
лись от родных. Отрешились от ласки, уюта — от всего,
что украшает короткую человеческую жизнь. Отреши-
лись, отдав этой схватке сердце, мозг, восторженность
молодости и здравомыслие зрелости... Мы служим Ро-
дине без всяких условий.
Ни ветерка. Ни человеческого, ни птичьего голоса.
Листья, окропленные росой, и те не шелохнутся. Как
волнует подозрительное затишье. Как томительны эти
минуты перед боем. Как тревожно бьется сердце!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
СВЕТИСЬ СВОИМ СВЕТОМ
Глава I
Где-то бои, а здесь, в Нижиебатуринске, — их тяжкое
эхо. Из эвакогоспиталей поступали все новые партии
раненых. Каждый день Дарья Платоновна перечитывала
списки. Бывало, натыкалась и на фамилию Колосов —
екало сердце, но сколько колосьев в поле, столько Ко-
лосовых на родной земле.
Госпиталь, где работала она, размещался в больнице
все на той же Узловой улице. Осенью сорок первого
Соколов принял первую партию раненых. Но коек не
хватало. Здание медицинского техникума — бывшего
коммерческого училища — приспособили под травмато-
логическое отделение.
Окончив дежурство, Дарья Платоновна задержалась
возле больных. После бессонных суток глаза слипаются,
помят не только халат, помято лицо, ноги точно налиты
свинцом. Сколько горя насмотришься, сколько стонов
наслышишься! Так не месяц, не два — так три года
подряд.
— Не ушла еще? — прикрикнул на нее Соколов.—•
Чтоб духа твоего здесь не было!
Этим было сказано: иди, отоспись, завтра пятница,
день операционный, и мне, Дашенька, очень нужны твои
сноровистые руки.
По-разному подбирается к людям старость: к одному
быстро и неотступно; к другому — робко, в обход да
сторонкой. Не первый год тягается он с ней, а нынче
так вот взяла и одолела: горбатиться стал, да и волосы...
Куда грива-то твоя подевалась, Варфоломей Петрович?
Как же немилосердно время, если выкрадывает у людей
самое нужное, самое ценное — здоровье.
Трудный путь пройден с этим дорогим ей человеком.
Изо дня в день видит, как ходит он по палатам: в руке
245
стетоскоп, на губах улыбка. Тревожен час, когда в при-
торном запахе эфира операционной работает с ним. На-
тянет на его руки с извитыми венами резиновые пер-
чатки, а нянечка тем временем завяжет на нем тесемки
стерильного халата. Весь в белом, в марлевой маске,
выпрямится и вмиг преобразится Варфоломей Петрович.
Похоже, в белом халате спрятан эликсир живительных
сил. Знает его и другим, когда, прикрыв глаза тому, кого
не спас, медленно натянет простыню и, отойдя в сто-
ронку, закурит. Не трожь тогда его.
В одноэтажном доме, в бывшей квартире земского
доктора Зборовского, живет нынче Дарья Платоновна.
Может, Соколов неспроста пристроил сюда? Или так
вышло случайно? Но к приезду ее из Ветрогорска пусто-
вала именно эта квартира.
Из голубого почтового ящика, прибитого к наружной
двери, Дарья Платоновна вынула газеты и, не развер-
тывая, положила их на подоконник. Не заметила, как
выскользнул и спорхнул на пол фронтовой треугольник.
Увидела, когда, отоспавшись, начала подметать: под сто-
лом, словно кто подбросил, лежало письмо. Крохотное,
па полстрапички, что, однако, не уменьшило страшной
сути его. Середа в нем как бы сказал: скоро отгремят
залпы орудий, небо стихнет, газеты перестанут печатать
сводки с фронтов, санитарные поезда пе будут достав-
лять раненых. Но для тебя, Даша, никогда, никогда
больше не наступит мира. Даже после того, как солдаты
вернутся домой.
Нет, опа не закричала. Не стала причитать. Не ото-
гнала из-под окон весело галдевших ребят. Никого, ни-
кого к себе пе позвала. В голове стоял шум, будто
стайка грачей носилась взад и вперед.
Долгие летние сумерки. Тягучая ночь. А ночь вы-
далась светлая. Луны не видать, но по тому, как рель-
ефно обрисованы крыша детского садика, терраски, крас-
ные шляпки «грибков», было ясно — луна позади дома.
Кто-то в белом халате пробежал по двору и скрылся
за корпусом выздоравливающих. За стеной у соседей
голоса. Тишину улицы вдруг рассек лязг грузовой авто-
машины. И снова все замерло.
Диктор пожелал спокойной ночи. И тут лишь сообра-
зила, что весь вечер радио говорило, может быть пело,
играло, а она и не слышала. Перед глазами был маль-
246
чуга, то младенцем, каким привезла его в Комаровку,
то пареньком в новенькой поддевочке...
Что-то надо сделать. Не медля. Сию минуту. Что-то
надо сделать! Набросила па плечи попавший под руку
белый, с длинными кистями, платок.
Улица спит. Тускло поблескивает выложенная диаба-
зом мостовая. Каждый камень ее четко очерчен. И ни-
кому невдомек, что она, Даша, под белым платком несет
в себе такую черную боль.
«Почта. Телеграф». Да, сюда. Бланк?.. Да, конечно,
надо заполнить телеграфный бланк. На деревянном
барьере — три заляпанные чернильницы и ручки на ве-
ревочках. Взяла среднюю, обмакнула, перо нещадно ца-
рапает. Взяла другое — «уточку». Ужели в такую ми-
нуту способна выбирать любимые перья?
Снова обмакнула и написала: «Зборовскому Сергею
Сергеевичу...» Номер его полевой почты сообщил Ни-
колай—«так, па всякий случай». Вот когда «случай»
подошел! На тонкие линейки бланка упали слова: «Наш
сын погиб 30 июля. Даша».
Отправила телеграмму. Зачем? Но он же отец. Ни-
колай переписывался с ним до последнего дня... до по-
следнего. Пусть ни разу за все годы разлуки с Сергеем
Сергеевичем не слышала его голоса, но всем своим су-
ществом, всем своим материнским сердцем чувствовала,
что он принял Николая не просто как сына — в нем при-
метил и ее, Дашку Колосову из голодной Комаровки.
Отец и сын. То доброе, что пришло к ним, пробилось
сквозь толщу горечи и обид...
Дома завела будильник, приготовила постель. Расче-
сала и снова скрутила в узел свои длинные волосы.
С годами они потемнели. Скоро начнут седеть.
Полнолунная ночь. В небе ни облачка. Сын мой, где,
на каком клочке земли перестало биться твое сердце?
Война. Близок ее конец. Наши армии вступили о
Польшу, бои на Балканах, в Прибалтике. Где-то, среди
многих тысяч военных, и ее мальчуга... был. Она сделала
все, чтобы он стал таким, каким хотелось видеть его.
Он никогда ничего не умел делать плохо. Ни в школе,
ни в комсомоле, ни на заводе. Никогда не отрекался
от того, во что верил... Завод не отпускал, давал броню.
А он — на фронт. Материнский инстинкт слепо стонал:
247
удержи! Не поддалась: правильно делаешь, сынок, ска-
зала. Сама проводила. На смерть проводила... А если
бы снова такое повторилось? Отпустила бы? Как страш-
но ответить. Потому что для матери сын — ребенок ли,
взрослый ли — всегда дитя. Его хочешь сберечь. Однако
еще страшнее толкнуть на бесчестное.
Совсем недавно Николай писал: «Каждый день при-
носит все новое и новое. Это новое приближает день
моей встречи с тобой, мама. Не волнуйся, даже в минуты
боя не. допускаю мысли, что меня ранят — смерть должна
обойти».
Может быть, каждый, кто лежит в Нижнебатурин-
ском госпитале, думал точно так же?
Полнолунная ночь. Нет, окна она не растворит, хотя
в комнате душно. Будет сквозь стекло смотреть во двор.
На горке песка забытые детское ведерко и игрушечная
тачка. А мальчуга?.. Во что он играл?.. Как все маль-
чишки: в войну.
Молчи, Даша. Горя, которое вошло в твой дом, не
смоют самые обильные слезы. Нет мальчуги. Только
ты, Даша, живучая. Для кого теперь живущая?
Ровно в восемь утра на посту дежурной сестры за-
дребезжал телефон. Нехотя оторвалась она от болтовни
с юношей в полосатой пижаме, размотала перекрученный
шнур и приложила трубку к уху.
К аппарату просили Варфоломея Петровича.
— Вам что, Дарья Платоновна, cito? — блеснула
сестрица латинским словечком.
— Да, срочно.
Соколов куда-то торопился, но, узнав, что звонит
Колосова, взял трубку:
— Ты откуда, Дашенька?
— Из дома.
— Заболела?
— Нет. Я не выйду сегодня на работу. Подмените
меня кем-нибудь.
— В чем дело? Только короче.
— Коля убит.
«Короче и быть не может: Коля убит...» Соколов
закинул за спину обнаженные по локоть жилистые руки
и пошел по коридору, сопротивляясь сутулости.
248
Здесь, в тылу, людей не хватало. Не хватало на хле-
бозаводе, в швейных мастерских, в автопарке, тем бо-
лее— в больнице. Не хватало по «списочному составу»,
но как-то всегда получалось, что кто-то кого-то замещал.
Так и Даша: то операционной сестрой, то старшей, то
просто дежурной на посту. «Выручи, Дашенька, под-
мени»,— то и дело обращались к ней. А сейчас, выходит,
нужно ее подменять.
На утренней конференции Варфоломей Петрович со-
общил о несчастье у Колосовой. Все притихли. Горе не
впервые вползало в дома нижнебатуринцев, и у тех, кто
сам терял в эту войну, каждая беда, пусть даже чужая,
обнажала собственную рану.
Из отделения в отделение, от поста к посту, из па-
латы в палату, от койки к койке передавалась горькая
весть:
— У Дарьи Платоновны Коля погиб...
— Сестрицын сын убит...
Первым навестил ее Соколов. Вслед за ним — сестры,
нянечки, все, кто смог урвать хоть минуту. Амеба, по-
прежнему рыхлая, — теперь ее называют не кастеляншей,
а сестрой-хозяйкой, — крепко обняла Дашу и басовито
зарыдала: о, она тоже знает цену непоправимого — ее
любимец, старший сын пал на дорогах Смоленщины.
Думалось ей, придет к Даше и вволю наплачутся вместе,
но та отстранилась, высвободилась из ее рук и сказала:
— Садитесь к столу. Чай будем пить.
Как же это? Будто ничего не случилось. В комнате
прибрано, волосы Даши гладко причесаны, в глазах ни
слезинки: чашки протирает, обводит полотенцем до-
нышко, ручку. Разве что слишком медленно. О сыне
ни слова. Ума не приложишь: крепится или покуда еще
горе до нее не дошло?
На следующее утро, едва успели раздать градусники,
Дарья Платоновна уже была в операционной. Знала:
ждет ее Варфоломей Петрович, ждут больные, назна-
ченные к операции. Ждет и этот, стонущий на каталке,
лейтенант с раздробленной ногой.
Скольких выходила своими руками, а тебе, родному
сыну, ничем помочь не смогла. Разыщу ли когда-нибудь
тот бугорок, который скрыл навеки тебя?
Разложила на столике инструменты. Работа всегда
придавала ей силы: н когда на душе было радостно,
249
и когда до боли муторно. Ободряюще кивнула лейте-
нанту: не волнуйся, дружок.
Соколов не утешал, ничего, кроме дела, не спра-
шивал. Только время от времени вскидывал глаза: лицо
ее как бы сжалось, уменьшилось, стало таким, как у
юной хожалки Дашеньки, которую знал бог весть в ка-
кие времена.
К вечеру Колосовой принесли телеграмму:
«Наш сын прожил коротко, но чисто. В нем я снова
нашел и снова потерял тебя. Позволь приехать».
Приехать? Зачем? Этим мальчугу не воскресишь.
Глава II
В осенние дни сорок третьего года, когда Николай
мечтал о сухом и уютном ночлеге, в Ветрогорске тоже
лил дождь, докучливый и знобкий. Небо замызгали
тучи. Профессорская квартира казалась нежилой, хотя
в ней обитали трое: Вера Павловна, Инна и Петь-Петух.
Окна высокие, но темновато, абажур притянут низко
к столу. Стены дышат плесенью, в углах закудрявилась
паутина.
Отсвет пламени из облицованной плитками печи па-
дал красными пятнами на платье, руки, лицо. Но тепла
не давал. Инна бросала в топку школьные тетради.
Строчки из года в год менявшегося почерка напоминали
о безбурных днях детства. Впрочем, была одна буря:
когда бабушка проговорилась, что Сергей Сергеевич
не родной отец. Был отцом и вдруг — отчим. Измучила
себя, измучила родных. Стала называть его по имени-
отчеству. Потом и сама не заметила, как все снова вста-
ло на свое место.
Письма, заботливые и ласковые, приходят теперь от
него нечасто, но с интервалами, которые позволяют не
тревожиться о его судьбе.
Петь-Петух стоя рисует и все время раздражающе
постукивает носком по ножке стола. Отец не узнал бы
его: вырос, на голову выше мамы. Способный, но как-то
слишком легко у него все получается. Рисует он при-
лично, особенно карикатуры. Недурно читает стихи.
И даже поет. А вот дружить — ни с кем не дружит:
каждый для него чем-то плох, на всех-то ему наплевать.
250
Если война затянется и в вуз не поступит, призовут
в армию. Там довоспитают.
Мать сидит на низкой скамеечке и как можно эко-
номнее срезает кожуру с картофеля.
— За чернобурку — семь килограммов картошки.
Грабеж! — пушит спекулянток на рынке.
Не хочется отвечать. Не хочется разговаривать. Не
читается. Не думается... Каждый неудачник несет в себе
причину своих неудач. Откуда во мне столько апатии,
терзается Инна, сонливости? Может быть, моя апатия —
простая лень? Я упускаю что-то очень важное. Подруги
на фронте, в госпиталях, а мне военкомат отказал: нель-
зя оголять тыл! Нет, не так, не так все получается.
Лишь редкие твои письма, Николай, выводят меня из
этого состояния. ,
Недобрые мысли прервал звонок. Пришел Лагутин.
Вера Павловна схватила тазик с картофельными
очистками и — метеором — на кухню.
Лагутин, подмигнув ей по-свойски, засмеялся.
Нынче дефицит не только на продукты — дефицит на
улыбки. Пока он вынимает из портфеля банку консервов,
Инна изучающе смотрит на него: светлые волосы, ро-
говые очки. Если он рядом, все в нем неплохо, но стоит
ему уйти, в памяти остается: и то, как был одет, и цвет
полосок его носового платка, и что они оба ели... А вот
о чем он говорил — никак ей не вспомнить. «Чтец-декла-
матор!» Ни доброго, ни плохого не слышала о нем от
отца.
Рассыпчатая картошка, дымок от папиросы. В ком-
нате стало уютнее, теплее. Нет, Лагутин не забывает
семью своего шефа. Хотя шеф его кандидатской, ко-
торую на днях защитил, не отец, а профессор Куропат-
кин. Возглавляет Куропаткин теперь обе терапии: госпи-
тальную и факультетскую.
Куропаткин, Горшков, Бурцев, Вишневская и даже
прозектор Рогулин... У всех она занималась студенткой,
всех знала и по рассказам отца. Теперь, здороваясь,
они называют ее не Инночкой, а Инной Сергеевной.
Она ординатор-терапевт в клинике пропедевтики в том
же медицинском городке.
Кончит работу, скинет халат, а возле вешалки ее
уже ждет Лагутин. Проводит до трамвая, а то и вместе
поедут. В спину с любопытством поглядывает не одна
251
пара студенческих глаз. Не по времени красиво одета,
а главное — она ведь Зборовская, дочь Сергея Сер-
геевича.
Вера Павловна с радостью замечала, как крепли
отношения Инночки и ассистента Лагутина. Он уже в их
доме не советовал: «Эту картину было бы лучше пе-
ревесить туда», а просто-напросто сам принимался пе-
ревешивать. Инночке двадцать восьмой. Годы, они умеют
мчаться быстро. В цвет входят другие, молоденькие де-
вушки. А война пожирает женихов. Скоро безрукие, без-
ногие и те будут на вес золота. Что ж ты колеблешься,
дочь моя? Не медли, решайся!
Шло лето сорок четвертого года. Продолжались бои
северо-западнее Резекне, шло наступление на юго-запад
от Пскова и Шауляя. Войска расширили плацдарм на
левом берегу Вислы. Воины 1-го Украинского фронта
в предгорьях Карпат овладели городом и крупным же-
лезнодорожным узлом Самбор, а 4-го Украинского —
Бориславом. Далеко в Прибалтику продвинулась лавина
Ленинградского фронта.
Из Ветрогорска уходит эшелон за эшелоном: орудия
и люди. Эшелон за эшелоном возвращаются с фронта:
раненые. А город и окрестности усыпали цветы: мы —
жизнь, мы — радость.
В день жестокого боя под Елгавой, когда осколки
пробили грудь Николая, в этот день Инна стала женой
Лагутина.
Почти одновременно Сергей Сергеевич получил две
телеграммы. Пришли они в санотдел фронта. Первая:
«Инночка вышла замуж за Лагутина». Вторая: «Наш
сын погиб...» Два полярных события: сына нет в живых,
дочь начала новую жизнь.
Глава III
Дивизион двигался на запад. Походы, бессонные
ночи. Лицо у Нельки посерело, глаза сузились. В то
время когда Николай отсчитывал последние минуты пе-
ред боем, она, замаскированная шалашом из зеленых
веток, не спускала с головы наушники. По сапогу ее
252
ползли муравьи, а в груди тоже копошилось что-то мел-
кое, жалкое.
’ Немцы пытались бомбить боевые порядки двинув-
шихся на Елгаву частей. Орудия дивизона капитана Руд-
кова, поддерживавшие пехоту, действовали в полную
силу. Огонь! Огонь! Огонь!!
Вдруг смолкла батарея Колосова. Бронеколпак, не-
вдалеке от которого он только что находился, разворо-
чен, и сам он, комбатр, откинутый воздушной волной,
лежит замертво на земле.
Середа ужаснулся.
— Э-эх! — вырвалось у него. Наклонился: ни пульса,
ни дыхания. Отстегнул планшетку Николая — в ней
документы, адреса близких. Если бы сам он лежал
бездыханным, точно так же поступил бы и Коло-
сов.
Время торопило. Бой продолжался. Середа побежал
вперед.
К тысячам случайностей войны, здесь, под Елгавой,
прибавилась еще одна. Нелька подползла к Колосову.
Глаза его смотрели отрешенно, на гимнастерке, справа
от портупей, дорожкой —липкая кровь. Расстегнула во-
рот и приложилась ухом к груди.
Зрачки Николая медленно ушли под веки.
— Пей!.. — Наклонила флягу к его рту. — Пей, то-
варищ старший лейтенант! — старалась перекричать рев
орудий, гул самолетов и взрывы падающих бомб.
Глотнул.	__
Потащила его на себе. Тяжелого и такого покорного.
— Ты будешь жить! Ты будешь жить!
На мгновение он открыл глаза: красные и черные
кольца клубились, уплывали куда-то вверх... Тело жгло,
будто швырнули его в самую гущу крапивы. Чьи-то губы
дышат в лицо теплом, а ему никак не.согреться.
— Мама!
Совсем другое, знакомое и незнакомое лицо. Кто ты?
Все существует в этом мире: героизм и трусость,
дружба и предательство, любовь и ненависть. Но ве-
ликую душу народа ничто не может .запакостить — она
останется чистой.
Война... Кто сполна хлебнул этого полынного напит-
ка, вовеки не забудет его горечи. Горечи разлук, горечи
потерь, горечи розыска близких.
253
Два месяца жизнь держала Николая на временной
прописке, и никто из врачей не мог бы поручиться, что
сделает ее постоянной. А непутевая Нелька шла с ди-
визионом все дальше и дальше на запад.
Лишь спустя десять дней после письма Середы Дарья
Платоновна получила официальное извещение: узнала
правду — сын ранен, в госпитале. Сразу же выехала к
нему. Несколько позже и сам Середа сообщил ей о своей
жестокой ошибке.
Не объятиями радости сын встретил мать — мучитель-
ным кашлем. Полулежал на койке зелено-серый, с про-
валившейся грудью. В одной руке воронка кислородной
подушки, в другой — газета. Горькая судорога пробе-
жала по его губам. Задышал хрипло, устало. И все-таки
это был он, ее мальчуга. Можно тронуть его руку, во-
лосы. Можно, нет, нужно улыбаться ему...
Дарья Платоновна стала приходить в госпиталь
ежедневно, рано утром—как на работу. Не просижи-
вала часами у постели сына. Не вздыхала тяжко, глядя
на его маету. Она всегда была в деле, в труде: про-
ветривала палату, помогала перестилать постели, кор-
мить больных, раздавать лекарства. И только когда сын
спал, подбиралось отчаяние: вот он, жив, но будет ли
жить?
К ней привыкли. Никому и в голову не приходило,
что она здесь посторонняя, что своими частыми посеще-
ниями нарушает госпитальные правила. Даже вахтер,
одноглазый солдат, приветствовал как свою:
— Доброго утра, Дарья Платоновна. А наши-то
взяли Белград!
— Доброго утра! Мы уже в Восточной Пруссии...
— Доброго утра, Дарья Платоновна. Овладели го-
родом Киркенес в Норвегии. А в Закарпатье — Ужго-
родом.
На юго-западе от Кенигсберга советские воины за-
вершили ликвидацию окруженной Восточно-Прусской
группы. Зажатые на мысе Кальхольцер-Хакен, немцы
пытались продержаться хотя бы несколько дней, чтобы,
выиграв время, эвакуировать морем остатки разгромлен-
ных соединений. Маневр не удался... Русские овладели
Гданьским портом; части 3-го Украинского фронта вы-
шли на австрийскую границу. Продолжался поход на
Ёерлин, на землю тех, кто злодейски начал войну.
254
Прочтет Николай сводку в газете—глаза на миг за-
горятся и снова потухнут: что он теперь для фронта?
Балласт!
Дарья Платоновна угадывала его мысли. Не изво-
рачивалась, не тешила словами — поправишься, мол,
скоро встанешь, и снова — в армию. Знала — этого не
будет; в груди его осколки металла. И оттого что не
хитрила, оттого что, неслышно ступая между койками,
поправляла одеяла не только ему, но и другим, подавала
еду не только ему, но и другим, Николаю становилось
спокойнее, и думы — злые, встревоженные осы — жалили
меньше.
Листки длинных посланий Сергея Сергеевича полны
ободряющих слов. О болезни не расспрашивал. Вскользь
заметил: «Если мама рядом с тобой, я спокоен». А ей:
«Когда врачи разрешат, вези его, Дашура, в Нижнеба-
туринск». Как юноша в годы земства, верил в Соколова
и нынешний генерал медицинской службы профессор
Зборовский.
Восемь месяцев возле сына. Дарья Платоновна ра-
ботала уже в штате госпиталя вольнонаемной. Но как
только Николай чуть поокреп, добилась перевода его,
по запросу Соколова, в Нижнебатуринск.
Нижнебатуринск, потом — Комаровка.
Март — вековой предвестник теплых дней -г- иногда
еще стращал морозными ночами. Но утренний туман
растворялся быстро. Солнце любовно поглаживало зем-
лю. Рокотали ручьи. Безлистые ветки тополей и лип на-
поены влагой. Воздух легкий, чистый, точно процежен-
ный.
Комаровку ни разу не бомбили. Но и в ней все на-
поминает войну: женское засилье и горожане в колхо-
зах; медали и ордена на груди у калек, безлошадье,
нехватка семян. Из четырех сыновей колхозного брига-
дира полегли трое: один под Харьковом, другой в Сло-
вакии, а самый последний — первым пал под Моги-
левом.
Изба Фомы Лукича отошла под колхозный коровник.
Ее удлинили, выбелили, окна заколотили: рейка — про-
свет, рейка — просвет... Из семьи не осталось никого,
кроме Ольки, и та в Ленинграде. Федя убит под Нарвой.
Их мать до этой зимы кое-как держалась. Потом вдруг
стала слабеть и умерла.
255
Не впервые судьба бросала Дашу на исходные по-
зиции— в Комаровку. Едва успел зажечься свет в трех
оконцах ее избы, как потянулись соседи.
Городам не хватает не только продуктов, не хватает
врачей, — каково же деревням? Радиус обслуживания
Комаровского фельдшерского пункта расширился: захва-
тил Мушары, Гречихино. Многовато, а нужно справ-
ляться. Одной справляться. Снова спрос на Дарью Пла-
тоновну с утра до полуночи и с полуночи до утра. На
роды, правда, зовут теперь редко. Кто ж рожает в
войну?
Всех помнила Даша по имени, по прозвищу. Но при-
шли и новые люди — те, кого война прогнала из го-
родов. Новые люди — новые друзья.
Собралась как-то на кладбище, навестить Андреяна
Степнова, фельдшера-неудачника, обучавшего ее гра-
моте. Хоронили — это-то хорошо помнит — у забора,
как самоубийцу. Да чуть не прошла мимо — затерялась
его могила среди зеленых бугорков земли с крестами
и без крестов, что устлали собой деревенское упокоище.
Уцелевшие комаровские старики, останавливая сына
«фершалши», щупали его, костлявого, словно хотели
удостовериться, что он это, доподлинный. Бабы, помнив-
шие Дашиного малолетка, глядя на него, тяжело сту-
пающего, бледного, худого, сочувственно вздыхали: не
жилец!
Он и сам себе казался похожим на скелет, который
однажды видел в анатомичке у Инны. Забредет иной
раз в избу, где жил его сверстник. Радость, если по-
кажут письмецо, присланное с далекого фронта. Со-
вестно, что сам он теперь не там. Обратно до дому до-
бирался с трудом: длинной, очень длинной стала для
него комаровская улица.
Горя нынче много. Фельдшерице оно виднее: из каж-
дой избы выпирает. Но когда пахучим маехМ объявили
победу, когда нужно было радоваться и смеяться, Дарья
Платоновна заплакала. В первый раз за все эти годы
заплакала.
Подобно всаднику на одичавшем коне, Николай не
знал, удержится или жизнь выбросит его из седла.
Дважды отлеживался в госпитале. Варфоломей Петро-
256
вич делал все возможное, чтобы выходить «крестника»,
но свищ не заживал. Ярлык, приклеенный ВТЭКом—>
«инвалид Отечественной войны», — вселял неуверен-
ность.
Не заживала и другая рана: Инна. Никогда напрямик
не раскрывал ей причину своего отчуждения. Но не ду-
мал, что она сможет так резко отвернуться от него.
Неожиданно она прислала в Комаровку письмо —
совесть замучила или кто надоумил? Прочел и разорвал.
Ветер поднял бумажные клочки и погнал их далеко со
двора.
То ли в самом деле лето живительно, то ли время
свое взяло, но вот шаги Николая стали уверенней, ды-
хание ровнее, кашель реже. Сам починил крышу избы.
Сам для колхоза отремонтировал две жатки и конные
грабли, для МТС — колесный трактор. Пригодилось за-
бытое, «слесарь-студент»! Уставал. Отдохнув, снова ра-
ботал. И вдруг начал курить.
— Нельзя! — мать вырвала изо рта папиросу. Потом
разрешила: — Если без дымка тебе тошно, кури. Воздух
комаровский все выветрит.
Война позади. В Потсдаме идут переговоры трех ве-
ликих держав-победительниц. А Комаровка — махонькая
точечка на огромном шаре земли, которая и на карте-то
не отмечена, — вглядываясь в этот еще бушующий мир,
продолжала свою будничную трудовую жизнь.
Вдоль берега Комарихи зеленым морем колышутся
травы. Пора сенокоса наступает на пятки уборочной
страде. Шумят колхозные хлеба, дружные, пышные
всходы ждут людей. А людей не хватает. Бабы, о эти
бабы! Они и косят, и вяжут снопы, и скирдуют, они
и на токах. Днем комбайн работает на срезе, ночью
на молотьбе. Комаровка снимает первый послевоенный
урожай — урожай победы. «Уберем хлеба быстро и без
потерь!», «Досрочно выполним план хлебозаготовок!» —
призывают красные полотнища у развилок дорог.
Избы в Комаровке не запираются и на ночь. Доста-
точно чуть поднажать плечом, дверь поддастся. Но
Олька вздумала дать знать о своем приезде иначе: ле-
гонько побарабанила пальцами по окошку и спряталась
за угол избы. Туда, где оставила чемодан.
Занавеска приподнялась:
'V— Кто там?..
17 М. А. Гатчинский
257
Голос Дарьи Платоновны показался другим, глуше.
В освещенном окне вся она как портрет в раме: зна-
комое с детства лицо, русые, на прямой пробор, проткан-
ные уже сединкой, волосы.
— Кто там? — повторила Дарья Платоновна. Повер-
нулась спиной и попросила кого-то в комнате: — Выйди,
погляди, кто озорничает.
Выходить не пришлось.
— Я это! Олька.
Дверь косой тенью прикрыла Николая. Он стоял
у стены в голубой майке, широкоплечий, загорелый.
— Да какой же ты инвалид?!
Лампа в избе Колосовых горела допоздна. Сель-
чане не тревожили — спать легли рано: чуть свет — на
поля.
— Я недельки на две, не больше, тетя Даша.
— Да хоть всегда живи у меня, дурашечка, что тор-
гуешься? Места хватит.
— Ну, рассказывайте о себе.
— Рассказывай ты, Оленька.
— Мне еще два года учиться. На вечернем. Днем ра-
ботаю лаборанткой'.
— Лучше бы на дневном. Мы тебе поможем. Учиться
и работать трудно.
— А тебе, Коля, не трудно было?
— Чудачка! Ты после войны, после блокады... Куда
тебе. Хилая ты.
— Хилая?
Первый отдых после войны. Олька пробыла в Ко-
маровке две недели. Николай целыми днями пропадал
на МТС. Дарья Платоновна — в амбулатории, в детских
яслях. Ясли освободили женщин для полевых работ.
Семьдесят ребят. Их кормят три раза в день. Дарья
Платоновна настояла, чтобы увеличили норму. И кол-
хоз расщедрился: мало что прибавил продуктов — за-
купил в Нижнебатуринске игрушки.
За околицей, как и прежде, усадьба МТС. Двор
в пятнах черного мазута. В кузнице пекло — чем только
дышат? Еще школьницей Олька забегала сюда отыски-
вать отца. И вспомнилось ей, как по улицам Ленинграда
шли партизаны с ленточками на шапках, обожженные
солнцем и огнем. А у нее на душе все кричало: если бы
отец был жив! Если бы Федя жил!.. Если б... Большущие
258
глаза Ольки с такой тоской блуждали по горизонту,
что Николай безошибочно читал ее мысли: иной стала
Комаровка. Приехала, и нет ее, той, которая снилась.
Нет детства — оно ушло; нет матери, ласковой и крот-
кой; лето в разгаре; а ты, отец, неугомонный, неутоми-
мый... лежишь в земле.
— Не назад, вперед глядеть надо, Олька, — сказал
Николай.
На межах, у дороги, — столбушки с дощечками. Они
отмечают границы участков, закрепленных за звеньями.
На одном прочла: «Просо, 3,5 га, звено К. Булатовой».
Катя? Плотненькая и отчаянно веселая. Вместе в де-
вятилетку с пей ходили. Три километра туда, три обрат-
но. Каждый день — в мороз, в слякоть. Вместе в школь-
ном хоре пели. Драмкружком руководил Мишка Бу-
латов,— тогда еще он не был ее мужем. Назначал сви-
дания то одной, то другой. Катя дальше учиться не
стала, не уехала из Комаровки. «Не могу без него»,—
объяснила. Думалось, дурачится, а вышло у нее не-
серьезному. Миша в первый год войны потерял ногу,
работает шофером.
За мостом Гречихино. В Гречихине ни крупинки
гречи, а все лук, лук. На шестистах гектарах сплошь
лук. Далеко разносится его едкий запах.
...Завтра уезжать. Олька прощалась с Комаровкой.
Скоро оборвутся последние нити, связывающие с ней.
К вечеру потащила Николая бродить.
Луна вошла в полную силу. В Ленинграде не любили
таких ночей: они облегчали немцам воздушные нале-
ты. Не верится, что страшное в прошлом. Что нача-
лась демобилизация. Что людям снова разрешили
отпуска.
— Узнаешь, Олька? — Огонек папиросы осветил ци-
ферблатик на его руке. Поднес часы к ее уху. — Слы-
шишь?
— Неужто всю войну с тобой были? — Те самые, ее
часы, только ремешок другой: был узенький, а этот
широкий.
— До самой Елгавы дошли. И в медсанбате, и в
госпитале, все при мне. Ни разу не чинил. Был уговор,
помнишь? «После войны отдашь». Война кончилась.
— Оставь их у себя.
— Не-ет.
17*
259
Снял их и затянул ремешок на ее худеньком запястье.
Отверстий не хватало. Кончиком перочинного ножа про-
буравил новые.
С берега тянется чья-то, на два голоса, песня: начи-
нает ее девичий, подхватывает мужской. Теплая, мягкая
ночь. Встречный ветерок поглаживает шею, вздувает во-
лосы, шалит подолом легкого платья — синего с белыми
полосками. Олька поминутно одергивает непослушные
складки, но юбка вздымается парашютом, кажется, уне-
сет ее ввысь — тонкую, с острыми, как у подростка,
коленками.
— Мне что-то отпускать тебя не хочется, — сжал ее
кисть Николай. — Вроде ты теперь наша, колосовская.
Даль прожгли два огня. Ползут навстречу вдоль до-
роги и увеличиваются. Потом грузовик затарахтел, фары
мигнули, мотор кашлянул и затих. Из кабины трехтонки
вылез парень в тельняшке. С костылем. Загородил до-
рогу:
— А ну, отставной старший лейтенант Колосов, по-
кажь свою трофею?
Николай отодвинулся. Водитель взял Ольку за пле-
чи и повернул лицом к луне:
— Так это ж в самом деле трофея... Олька!
Не знал о ее приезде — почти три недели пробыл в
Нижнебатуринске.
Возвращались на грузовике. Николай в кузове, она
в кабине. Руки Миши Булатова лежали на баранке.
А глаза косились на спутницу: «Олька!»
Домой прибыли далеко за полночь. Дарья Платонов-
на тревожно взглянула на сына: «Чисто дубок и берез-
ка,— говорил Фома. — Может, у них что заместо пас
с тобой выйдет?» В сердце впорхнула радость. Впорхну-
ла и замерла: не он ли, мальчуга, прежде каждый день
доставал с полки заложенную меж книг фотографию
Инны? Доставал и подолгу смотрел на нее.
Николай проводил Ольку до Нижнебатуринска. До-
рогой обгоняли обозы: зерно везли на грузовиках и на
телегах с красными флагами. Катя Булатова взгромоз-
дилась на мешки и, сидя на верхотуре, громко пела.
Олька всю дорогу молчала. Может быть, предста-
вила ту ночь в Ленинграде? Холодную, с воем сирен воз-
душной тревоги. С крысами. И со своими вопросами:
«Ты переписываешься с ней?.. С твоей Инной?» ч,,
260
Глава IV
К директору сопровождал его Шеляденко. На месте
не оказалось. Привел к кабинету главного инженера —
там шла оперативка.
— Сидай, голуба, — указал Николаю на стул возле
двери. — Поскучай, а мы там враз видбрэшемся.
«Брехня» затянулась. Из окна, как с наблюдатель-
ной вышки, видна часть заводского двора — асфальт,
кирпичная будка проходной и старый, довоенный плакат
с нарисованными рулонами тканей: «Из суточного вы-
пуска нашей продукции можно изготовить 360 тысяч
платьев и 350 тысяч мужских сорочек». Краски выцве-
ли, местами облупились, а слова звучат издевкой: не
только шелка — ситца сейчас в магазинах ни метра.
Дни в Ветрогорске не октябрьские — чистый июль:
даже муха лениво ползет на разогретом подоконнике.
Почему же в ту осеннюю ночь, когда ставили трофей-
ные пушки, шел проливной дождь? Людятл и без того
было тяжко, а он измывался: волю человеческую
пытал?
Николай написал Шеляденко на авось. Сам еще не
верил в себя: целый год в инвалидах. В ответ получил
подробное письмо на официальном бланке от директора,
которого и не знал. Тот перечислял несколько должно-
стей, кои охотно предоставит «нашему славному фрон-
товику». Подпись директора: «Папуша». Забавная фа-
милия!
Оперативка кончилась. Дверь распахнулась и выбро-
сила людей. В комбинезонах, в штатских костюмах и
еще не сменивших армейских гимнастерок.
Шеляденко тронул Николая за плечо:
— Пишлы!
После совещания стулья в кабинете главного инже-
нера стоят вразброд. Вдоль стен за стеклом стеллажей
на гвоздиках моточки шелковых нитей — образцы про-
дукции комбината. Сбоку от письменного стола сидит
светловолосый кругляш. Ударь крепко бутсой — пока-
тится. И вместе с тем не скажешь, что пышет здоровьем:
губы синие, глаза тусклые, шея в поперечных складках.
Это и есть директор, решил про себя Николай: фа-
милия Папуша ассоциировалась с чем-то пухлым. Но
ошибся.
261
— Павел Павлович, — обратился Шеляденко совсем
к другому, тоже невысокому, но сухощавому, стоявшему
рядом. — Цэ Колосов.
Не выпуская руки Николая, директор продолжает
прерванный разговор с главным инженером:
— В Москве потеряешь денька три-четыре. По пути
в Мытищи заглянешь. Я туда черкну записочку. Свя-
жешься с начальником опытного инженером Кирпу. Она
тебе покажет новую экспериментальную установку...
Нюра Кирпу?..
Папуша отпустил руку Николая и сощурился, словно
прикидывая его на вес:
— Так куда ж тебя, Колосов, сунуть?
Шеляденко обиделся.
— Куды? Як пообищав, до мэнэ в прядильный ста-
новы. Що?.. Та я ж завиряю: варыть у нього голова! Ще
студентом начинав там слесарем.
Директор не возражал. Потом спросил Шеляденко:
— Жилья, конечно, не имеет?
— Була тут у нього блызесенько квартырка. Да про-
воронил ее.
— Проворонил?.. Значит, жить ему, как ворону, в
гнезде на веточке, — засмеялся своей же остроте Папу-
ша.— Ну да ничего, молод, здоров... — И вдруг, заметив
на гимнастерке Колосова желтую нашивку — знак тяже-
лого ранения, — запнулся. — Один, что ли?.. Жениться
нужно.
— Есть жениться, товарищ директор! — по-военному
отрапортовал Николай.
— Квартиру я тебе дам. Но месяца через три, не
раньше...
Директор говорил безостановочно, что .грампластин-
ка, не давая вклиниться словом. Не понять, задает во-
прос тебе или себе — сам на все отвечает. Лицо моло-
дое, а надо лбом султаном дыбится седой клок.
— Я Ще не розкусыв, що за человек наш дырэктор,—
поделился потом Шеляденко с Николаем. — Скажем, от-
дали бы його пид суд, а мэнэ вызвали б свидэтэлем и
спросыли: «Що вы можете сказаты про обвиняемого?»
Я бы ответил: ничого. «Умный вин?» Нэ знаю. «Ду-
рень?» Нэ знаю. «Добрый?» Нэ знаю, ничого толком нэ
знаю. В самом деле, що такэ Папуша? После Груздева
он трэтий дыректор. Може, цэй приживэться?	‘
262
В годы войны Ветрогорск принял еще один завод
искусственного волокна. Его эвакуировали из зоны, к
которой приближались немцы. Таборная слободка стала
тесной: два завода слились воедино — в комбинат ис-
кусственного волокна. К его территории прирезали со-
седние участки, переместив подальше гаражи автотранс-
портного треста. И всем этим — производством и строи-
тельством— верховодил Павел Павлович Папуша — Пэ
в кубе, как шутливо прозвали директора на комбинате.
Теперь же война-разрушительница сменилась сти-
хией созидания, чудом обновления. Творили это чудо те
же люди, чьей кровью и чьими руками была добыта
победа. На комбинат вернулись сотни фронтовиков. Ни-
колай Колосов был лишь одним из них.
Как хорошо не слышать над головой гула бомбарди-
ровщиков, как радостно встречать утро не в сырых тран-
шеях, не за щитком пушки, не в госпитальной палатке,
а у прядильной машины, за рабочим столом или в лабо-
ратории...
Директор неожиданно появлялся то в одном, то в
другом цехе, и нередко в ту минуту, когда случалось
там что-нибудь неладное. Прозвище Пэ в кубе гуляло
по комбинату, как призыв к «скорой помощи», как
штамп ОТК. «Пэ в кубе сказал». «Пэ в кубе одобрил»,
«Пэ в кубе обещал». «Пэ в кубе уехал в горком». «Я ста-
рый мытищинский волк, — говорил он сам о себе.—
Ценю человека по работе: хорошо трудишься — друг,
плохо — враг. А врага незачем на шее таскать, его надо
сбрасывать! За ворота!.. Думаете, социализм можно
строить лежа на печи? Без мозолей ничегошеньки не
сделаешь».
В работе Павел Павлович признавал лишь высокую
температуру. Чтобы все было на точке кипения. Он, ви-
димо, никогда не увлекался поэзией. И давние молчанов-
ские строки «У тихой речки отдохнуть...» не вызвали бы
в нем сочувствия.
Таким представлялся Николаю директор.
Кто от души обрадовался Николаю — это Вишня.
Так и не уходила из прядильного. Но за эти годы филь-
ерщица стала инженером. Как же долго длилась война!
Оценил ли его директор или решил крепче приковать'
к комбинату, но вскоре подписал приказ: «Инженер Ко-
лосов Николай Варфоломеевич назначается начальником
263
мотального цеха». Прежде чем подписать приказ, вы-
звал^ как водится в таких случаях, к себе для беседы.
Прежний начальник мотального — болезненная, часто
бюллетенившая женщина — попросилась в отдел глав-
ного технолога на менее хлопотное дело. Порядка в цехе
мало. Не зря стал он объектом едкой критики на опера-
тивках и на страницах многотиражки.
— Так что, дорогуша, давай засучивай рукава... на-
лаживай... Трудностей испугался? — по-своему расценил
раздумье Колосова директор. — Не пристало коммуни-
сту пасовать.
Временно Николай поселился в Таборной слободке
у Шеляденко, в квартирке, которую тот занимал и рань-
ше. Война не укротила пылкого нрава Степана Петро-
вича. По-прежнему в цехе он кого-нибудь распекал. Но,
как и прежде, каждый шел к нему со своими промаха-
ми и личными бедами. Однако дома ругани не терпел.
Повысит голос жена, заплачет Светланка, он как кот
отмахнется лапой и замурлычет: «Ну добрэ, добрэ, ба-
боньки, пэрэстаньтэ»— и выйдет за дверь.
Да, растет у Шеляденко дочь, и какая дочь! «Стоит
ли в наше время брать на воспитание детей? — рассуж-
дала в цехе одна прядильщица. — Собственная дочь и
та мне заявила: „Уйду в детский дом, там веселей, по
вечерам кино, ребята. А тут после школы я целый день
одна...“» Но Шеляденко не задает себе таких вопросов.
Никуда от него Светланка не просится. Своя она, «зо-
всим своя», говорит, и при всяком удобном случае хва-
стает: «Наша Свитланка до школы пишла... Наша Свит-
ланка музыке вчиться, рояль купив ей... У Свитланки
голос объявывся».
— Ты знаешь, Мыкола, якый у нэй голос? — в глазах
его отцовская гордость. И, преисполненный глубокого
уважения к словам, которые произнес дальше, торжест-
венно поднял палец: — Драматичный меццо-сопрано. Та-
кой на тысячу выпадае одын. _
Любил Степан Петрович и сам. в выходные дни при-
ткнуться к роялю со своей местами потертой, местами
в щербинках, гитарой. Пощипывает семиструнную, сколь-
зит по грифу заскорузлыми пальцами, выдавая мелодич-
ные звуки украинских думок. А то, входя в раж, вдруг
задористо притопнет ногой, вызывая на смену Свет-
ланку.
264
Светлана охотно откидывала крышку рояля. Играла
и пела. Пела девочка с чистыми, светлыми глазами и
вздернутым, как у Березняковой, носиком. Сильный го-
лос распирал стены крохотных комнат. Сверкали белиз-
ной накидки, кружевная скатерть, на комоде стояли бу-
мажные цветы — ромашки, ирис... Все это видел Нико-
лай, но, казалось ему, сидит не за столом у Шеляденко,
а в театре. И слушает не домашнюю певунью, а заправ-
скую актрису.
Папуша свое слово сдержал: вскоре Николай стал
новоселом Таборной слободки.
Нельзя ему там одному без ухода, изводилась трево-
гой Дарья Платоновна. И как только в Комаровку при-
была взамен новая фельдшерица, заколотила — в кото-
рый раз! — свою халупу, скособоченную, словно бабка
Агриппина. Приехала в Ветрогорск в самый раз: при
комбинате выстроили больницу, нужна была старшая
сестра. Эту должность и предложили Колосовой. Стар-
шей? На двести коек?.. Что ж, с годами не только опыт
приходит, приходит и желание передавать то, что зна-
ешь сама, другим.
Склонность Дарьи Платоновны что-то организовы-
вать, кому-то в чем-то содействовать, помогать заметили
на комбинате. Жизнь для людей, начатая еще в дни
юности в захолустной Комаровке, с годами стала жгу-
чей потребностью. Больной — он всегда иг’цет ласку.
Чтобы подушка помягче была, одеяло подоткнули бы
удобнее. Не у всех сестер и нянь сердце теплое.
Трудовой день ее не понять когда и заканчивался.
Страшись себя, если ты равнодушна, если в душе твоей
нет сострадания, нет любви. Никогда не горячилась, не
покрикивала Дарья Платоновна, но прослышит, что
уснул кто на посту или перепутал лекарство, сухо взгля-
нет: «А будь на койке, скажем, твой отец? Или мать?..
Или...»
Год спустя демобилизовался Сергей Сергеевич. В Мо-
сковском медицинском институте объявили конкурс на
замещение должности заведующего кафедрой факуль-
тетской терапии. Обратились и к Зборовскому — чело-
веку, давшему Ветрогорску добрую славу, вписавшему
немало новых страниц в отечественную медицину.
— На меня не рассчитывайте, — ответил он на пред-
ложение столичного ректора. Ответил не письменно, а
265
телефонным звонком. — Кто это у вас решил, что в Вет-
рогорске я «захирею»? Беру на себя смелость утверж-
дать: периферия дает труды не худшие.
Так Сергей Сергеевич принял прежнюю клинику в
медицинском городке. Так рабочий кабинет в квартире
на Александровской дождался наконец своего хозяина.
Запрет, наложенный Дарьей Платоновной, и замуже-
ство Инны вынуждали отца с сыном встречаться в «ни-
чейной» зоне: на улице, в кино, а чаще в том самом
кафе, куда некогда на «перекур» забегал Арстакьян-
Черных. Отец никогда не заводил разговора о семейной
жизни Инны. Как и Николай — об отношениях отца и
матери.
Так, параллельно, шла жизнь Колосовых в Таборной
слободке и Зборовских — на Александровской.
На телефонные звонки Инна отвечала любезно, зва-
ла Сергея Сергеевича, передавала взаимные поручения
и, прощаясь, обычно приглашала:
— хМожет, зайдешь как-нибудь?
— Как-нибудь... зайду, — отвечал Николай и мыслен-
но представлял, как ее рука опускает трубку на рычаг
аппарата. Как стоит она минуты две-три, может быть
ждет, чтоб телефон зазвонил снова? Или не ждет? * То-
ропится к малышу? У кроватки, очевидно, висят целлу-
лоидные погремушки. И кольцо с желто-красным попу-
гаем— его подарок, переданный через Сергея Сергее-
вича.
Лагутин. Чем привлек он внимание Инны?.. Что ж,
может, ей с ним проще, легче? Возможно, он и есть ее
счастье?
К лету в Ветрогорск приедет Олька. Насовсем. На-
всегда. Почему так бывает: растет девчонка, и вдруг
она, самая обыкновенная, становится очень нужной
тебе? Не встретились бы после войны в Комаровке, кто
знает, может, ничего и не было бы. Ни разу еще не
сказал ей: «Люблю». А она и не спрашивала. Сама
жизнь подсказывала верные слова. Печаловалась вместе
с ними. Заботилась, чтобы оба меньше касались пере-
житого— тех, кого покрыла земля. Нет у него тайн от
Ольки. И все-таки к ней не привык. То есть к Ольке,
которую знал с детства, и привыкать-то незачем. А вот
268
к этой, которая приедет к нему, как к мужу, к этой —
еще не привык.
Никогда Дарья Платоновна не была рабой вещей.
А тут вдруг нашло: покупки, покупки... Кастрюльки, та-
релки, еще одна скатерть; зеленый абажур показался
мрачным, сменила на розовый — пусть веселит молодых.
Комнатенки в квартире маленькие. Пятнадцатимет-
ровую отвела мальчуге и Ольке, а сама перебралась
в ту, что поменьше, с дверью на кухню.
— Зачем ты так? — сердился он. — Себя на зады?
— Тебе этого не понять...
— Слезы, мама?
— Разные слезы бывают. Эти —сладкие.
Вот они наконец-то вместе, «дубок и березка», — по-
радовался бы Фома Лукич, будь он жив.
С приездом Ольки как бы раздвинулись и зазвучали
стены, шире распахнулись окна. Она удивительно умела
радоваться заметному и незаметному: синеве неба, кра-
сивому галстуку, доброму, даже не ей сказанному, сло-
ву. Убралась тишина, в которой долго жил. Явилось
нечто новое, полное красок — семья.
Постепенно восстанавливались старые связи. В ко-
миссионном магазине встретил Надю. Под мышкой
узелок. А за руку ее тянет мальчишка и монотонно
хнычет:
— Пойдем, мама. Пойдем...
Ее Пой мне погиб в Севастополе. Молоденькая вдо-
вушка. Сколько теперь таких!
Написал Нюре в Мытищи. Отозвалась быстро. «Ду-
мала, нет тебя в живых: недобрый признак, когда с
фронта не получаешь ответа. О себе: двое ребят, муж
тишайшего нрава, хотя по должности блюститель социа-
листического правопорядка — судья. Папуше передай,
мой привет. Этот дядечка считался бы хорошим, если б
поминутно не указывал другим, что надо быть таким,
как он сам».
В «Известиях» прочел: на Кавказе начаты съемки
нового фильма, посвященного Отечественной войне; ки-
норежиссер Середа. «Да, это я, дорогой мой фронтовой
друг, — получил ответ из студии. — Какой же страшный
удар нанес я тогда Дарье Платоновне. Очень радовался
ошибке. Обязательно к лету спишемся и вместе махнем
в вашу хваленую Комаровку».
267
Прислал фотографию: обзавелся бородой. Зачем, чу-
дак? «Не чудак, — ответил в следующем письме Сере-
да.— Образину свою скрываю: минометный огонь ма-
лость поджарил, остались рубцы на лице».
Он же сообщил ветрогорский адрес Вадима Смагина.
К Морскому окуню не тянуло.
Сам о себе подал весть Абдуллай. Связной был ра-
нен в том же бою за Елгаву. О судьбе своего командира
узнал от Середы. «Ты, дорогой уртак Колосов, даешь
ниткам из дерева, а я с Фатимой — из хлопка. Получи-
лось, мы счас опять одна батарей. Езжай мой кишлак
Сангардак пилав кушать, кок-чай пить. Увидишь моя
кибиткам, а то скоро ему капут будет — построим дом
с настоящим окнам и крышам».
Точно в воду канула Нелька. Послал запрос в Мо-
скву. Ответили: демобилизована, адрес неизвестен.
Не тянуло, не собирался к Смагину, а в субботний
вечер взял да и зашел.
Под самый потолок книги. В красных, серых, синих,
зеленых переплетах — как солдаты в парадной форме
выстроились плотными шеренгами. Жена Смагина На-
талья Дмитриевна — сверх ожидания — миленькая. Руч-
ки пухлые, с перетяжечками. Ямочки на щечках, на ло-
котках. Приставь крылышки — купидончик.
— Колосов. Фронтовой товарищ, — не очень охотно
познакомил с ней Смагин.
Радостно засуетилась. Она, а не он.
За бутылкой «Московской» исчезла натянутость, раз-
вязался язык. Каждому было что вспомнить и о чем...
умолчать. Острые шутки перебрасывались через стол,
точно шарик пинг-понга. Наталья Дмитриевна в раз-
говоре вся сияла бы счастьем, если б время от време-
ни муж не шпынял ее своими одергиваниями. Дочь уби-
того белого полковника, она по инерции боялась всех и
всего. В школе ее дразнили «генеральшей». В медицин-
ском институте, куда с трепетом отнесла заявление, от-
казали в приеме: «За социальное происхождение». А его,
Смагина, встретила просто в очереди за хлебом. Заго-
ворил. Увлек. И только с ним обрела покой. Покой ли?
Смагин работает в научно-исследовательском инсти-
туте гидротехники.
— Моя Олька тоже почвовед, — к слову сказал Ни-
колай. — Помнишь ее?
2G8
— Ольку?
— В Ленинграде... На Гончарной...
Морской окунь оживился:
— Как же, как же! Твоя землячка? Она здесь?
Жена?.. Очень хорошо. Давай ее в институт устрою.
К себе.
Смагин проводил до трамвая. И там, у остановки,
Николай спросил о Нельке.
— Ничего не знаю о ней, — ответил равнодушно,
вскинув плечами. — Не интересовался.
— Она спасла мне жизнь.
— Что ж на нее похоже: боевая бабочка.
— Это все, что у тебя осталось к ней?
— А ты чего, братец, хотел? У меня ж семья... Ну
а фронтовые женки... кто не грешил при случае? Ты,
Колосов, я вижу, все тот же идеалист?
Трамвай тронулся. На прощанье Смагин постучал по
стеклу, Николай ответил ему тем же, и мысленно пой-
мал себя на том, что неискренен.
На передней площадке юноша. Вокруг шеи клетча-
тый шарф. Шляпа чуть набекрень. Петь-Петух. Курит
вопреки трамвайным правилам. С глубокими затяжка-
ми, с показным наслаждением. Многие мальчишки начи-
нают курить лишь потому, что это выглядит по-взрос-
лому, модно. Иные взрослые, творя пакости, тоже при-
крываются словом «модно»: «Фронтовые женки...»
Случайно встретив Николая с женой на улице, Сма-
гин повторил свое предложение, обращаясь к нему, а не
к Ольке:
— Давай ее возьму ко мне в институт.
— На, бери.
— Приводи. С директором Гнедышевым я догово-
рюсь.
— А я и вправду приду. Завтра же, — пригрозила она.
И пришла. Так начала Олька работать в институ-
те у Смагина.
Глава V
От матери или от Шеляденко перешла к Николаю
потребность целиком и бескорыстно отдаваться делу,
которому себя посвятил. Оно поглощало намного боль-
ше времени, чем полагалось начальнику цеха.
269
Мотальный цех совсем замотал. Свежему глазу вид-
нее и то, как надо работать, и то, как не надо работать.
Всюду завал «куличей». Зачем же после бракеража
оставлять их у машин? Кто поручится, что иной брако-
дел не подсунет в партию хороших — порченый «ку-
лич»?.. А тут вот крючки никуда не годятся, «глазки»
донельзя грязны. Да и слесарей толковых маловато.
Иной возится, возится с мотовилой, кое-как наладит,
а через пять — десять минут она снова выходит из строя.
Вконец износились коробки скоростей. Вчера в ночную
смену плохо запарили мотки, а их больше тысячи, и на
шелке образовались сукрутины.
Счет неделям и месяцам теперь переплетается с под-
счетом тонн, сотен тонн шелка, отправляемого на склады
готовой продукции. Тем не менее по вечерам он пропа-
дал в лаборатории, по выходным — в научном зале биб-
лиотеки.
— В Менделеевы прешь? — дружески пнул кулаком
в грудь Папуша. — Знаю вас, жрецов науки! — И вроде
бы предостерег: — Сначала анкеты ради заводишка от-
ведаете, потом «без отрыва» диссертацию нацарапаете.
И — наше вам!..
Николай удивился наскоку.
Хотел было вырваться сегодня из цеха пораньше, но
снова застрял. Похоже, соревнуется с Олькой: кто позд-
нее домой придет. Близится день ее рождения. Теперь и
ты, Олька, станешь говорить: мне четвертый десяток
пошел. Мать, конечно, давно уже подарок припасла,
а «собственный муж» все откладывал поход в магазины,
дЪтянул до последнего дня и все-таки опоздал: промто-
варные закрыты. Олька надуется: «До чего же ты тол-
стокож! Порядочные мужья в такой день внимательны
к женам». А он виновато вывернется: «Так я к тебе
внимателен ежедневно, а они — в определенные числа».
Только что прекратился на удивленье пушистый сне-
гопад. Дворники сразу же высыпали на улицы. Они на-
гружают кучи снега на листы фанеры и тащат их до
ближайшего люка.
Возле Дома культуры улица делает крутой поворот
и тянется вдоль левой заводской стены. Трамвайную ли-
нию проложили тоже изгибом. Кстати, вот и трамвай!
На Александровской магазин «ТЭЖЭ» торгует до де-
сяти. Чуть дверь приоткрыл — захлестнуло ароматом ду-
270
хов, туалетного мыла и мяты. На прилавках коробочки
пудры, батареи флаконов — мал мала меньше. На пол-
ках, обтянутые шелком, наборы «Красной Москвы».
Покупку заворачивает продавщица с устрашающе
длинными ресницами — видно, туши не жаль.
— Пожалуйста, гражданин, — и протянула перевя-
занный тесьмой пакет.
Возле стены, отделанной под дуб, прижав к груди
кожаную сумочку, стоит Вера Павловна. Поверх бар-
хатной шляпки — теплый платок. Седые корни крашен-
ных под блондинку волос и удлиненные черные брови на
бледном лице выдают ее возраст.
— Здравствуй, Николай, — окликнула его. — Совсем
нас забыл.
— Завертелся.
— Идем к нам? — взяла его под руку. — Сергей Сер-
геевич, кстати, дома.
— Не могу. Занят.
— Очень прошу.
Не нашелся что ответить. За все эти годы Вера Пав-
ловна ни разу не отступила от ею же установленного
барьера. С чего вдруг потеплела?
И вот он ведет ее, потухшую, отяжелевшую. Давно
не заглядывал к Зборовским. Помнит время, когда туг,
на углу, не было Дворца пионеров, воздушного здания,
увенчанного пятиконечной звездой. На этом месте стоя-
ла приземистая, с заколоченными окнами, Александров-
ская церковь. С каким трепетным чувством, помнится,
впервые поднимался по лестнице в квартиру отца. Те же
пологие ступени, те же цветные стекла окон. Только
сам он, Николай, уже не тот. Нет, отцом он его тогда
еще не называл. Это слово пришло много позже. Тогда
притягательной силой была Инна. Она же и преградила
ему путь в этот дом.
Вера Павловна, орудуя ключами, говорит:
— Ниночка уехала. Уехала в Ленинград с Игорь-
ком. Насовсем.
— Это, видимо, ее устраивает?
— Не ее, а ее... отчима.
С каких это пор Сергея Сергеевича стали в доме
называть отчимом?
— Сергей выгнал из дома Юру.
— Не верится.
Й71
— Я никогда не лгу... — И, перехватив его взгляд,
брошенный в прихожей на мальпостик, почему-то доба-
вила скороговоркой: — Что касается тебя и Инночки...
у вас было увлечение, но не любовь.
Любовь... увлечение... Ах, Вера Павловна, Вера Пав-
ловна! Где граница между тем и другим?
— Николай пришел, — открыв дверь кабинета, объ-
явила громко.
— А... молекула! — отец поднялся из-за стола. Снял
очки.
Из столовой доносится телефонный разговор Петь-
Петуха:
— Жди меня ровно в семь, и все будет о’кей!..
Только без твоих вывертонов, слышишь?
С кем так разговаривает братец? В просвете портьер
виден весь он, вполуразвалку на стуле. Волосы — свет-
лый барашек, румянец на щеках: надень ему рейтузы
да доломан с красным ментиком, окантованным ме-
хом,— залихватский гусарик.
Отец рывком прикрыл дверь. Переложил объемистую
книгу со стула на стол:
— Как Ольга?
— Как всегда, в стихии схем, моделей, исследова-
ний.
На столе — портативная пишущая машинка. Лист бу-
маги заложен в каретку. Сбоку лежит папка. «Материа-
лы к кардиологическому съезду».
— Я не очень помешал, отец? — Николай представил
на минуту себя в таком положении, когда принесет кого-
нибудь нелегкая.
— Что ты, родной, до съезда еще времени хватит.
— Опять будете тайны «сердешные» открывать?
Сергей Сергеевич усмехнулся:
— На съездах открытий не делают. Их делают в
будни. — Вынул из ящика пачку папирос. Надорвал уго-
лок и протянул: — Кури. Не бросил?
— Нет. А за то, что неотступно считаете миндалины
главными виновниками ревматизма, там вас не распу-
шат?
— Открытие претерпевает три этапа, сказал еще Ли-
стер. Сначала люди шумят: «С ума сошел!» Потом: «Да,
это интересно, надо попробовать». А когда оно стано-
вится достоянием всех: «Подумаешь, что он такое изо-
272
брел!..» Сейчас чуть-чуть приподымается завеса пад се-
кретами ревматизма. Много трудов ученых посвящено
этой проблеме. Но, увы, в ее трактовке противоречий
меньше не стало. Каждая клиника толкует по-своему...
Николай охотно слушал его. Говорит отец просто
о непростом. Его лекции любят студенты. Об интересе
к ним свидетельствуют битком набитые не только сту-
дентами аудитории.
На миг в кабинет заглянула Вера Павловна. В гла-
зах ее ревность; муж болтает с Николаем без умолку,
а с Петь-Петухом как немой.
Сергей Сергеевич машинально кивнул ей и продол-
жил свою мысль, уже сидя за ужином:
— Порой диагностика ревматизма бывает столь труд-
на, что не только участковый врач, не только клиницист,
сам... прозектор Рогулин не разберется.
Петь-Петух улизнул из-за стола, потом вошел уже
в пальто.
— Смываюсь! — взмахнул шляпой.
— Опять в «компашки»?
— С точки зрения уважаемого профессора Зборов-
ского, у меня нехватка того самого... мозговых изви-
лин,— куражится Петь-Петух. — В голове у меня сквоз-
няки, качусь в пропасть... А ты как считаешь, братец?
— Считаю, что тебя не мешало бы выпороть, — отве-
тил вместо Николая отец.
— Выпороть?.. Взрослого сына? Хорош метод воспи-
тания, профессор. И все-таки ты прелесть, родитель!
Ап-пельсинчик! — Петь-Петух чмокнул кончики пальцев,
сложенных щепоткой.
— Как ты разговариваешь с отцом! — не сдержался
Николай.
— А что?.. Разве цитрус — плохо?
Раздражение за столом нарастало. Вера Павловна
просяще взглядывала то на одного, то на другого: усту-
пи, сынок; не нападай, Сережа; ну помоги же разнять
их, Николай.
— Я делаю скидку на молодость. Но ведь он без
пяти минут инженер, а никакой мечты! — Сергей Сергее-
вич помолчал. — /Мог бы с одинаковым успехом стать
медиком, или химиком, или футболистом... Согласился
бы на любое «или», ему все равно, для него главное —
«компашки».
18 М. А. Гатчинский
273
В ответ — гогочущий смех Петь-Петуха:
— Сам, что ли, в молодости не грешил?
Циничный и грубый намек. Сергей Сергеевич поблед-
нел. Петь отсалютовал шляпой и скрылся за дверью.
— Повзрослеет — поймет, — извинительно вставила
Вера Павловна. — Сердце у мальчика доброе.
Какими хорошими были бы многие дети, обладай
они тёми качествами, которые приписывают им их ма-
тери. Николай часто призадумывался об отце, об Инне,
о Вере Павловне, но никогда о баловне судьбы Петь-
Петухе. Теперь, когда отец стал по-настоящему родным,
рождалось желание оберегать его от всего злого.
— Пусто в доме стало... пусто,—'явно подстрекает
Вера Павловна на разговор о другом, об Инночке. Flo,
не дождавшись поддержки, начала атаку сама: — Пусть
он, — кивнула в сторону мужа, — лучше расскажет, за
что выбросил из родного дома Инночку и зятя! Объясни,
почему?.. — Неспособная на длинные тирады, запута-
лась, сбилась.
— Вера! — остановил ее Сергей Сергеевич, пропу-
стив остальное мимо ушей. Приобнял Николая, указав
жестом на дверь кабинета. А там опустился на диван и
хлопнул по кожаной обивке:
— Садись.
Так здесь заведено: если Сергей Сергеевич у себя
в комнате, домашние его не тревожат.
Николай позвонил Ольге, что задерживается на Але-
ксандровской.
— Тебя интересует вся эта история? — спросил отец.
— В какой-то степени да.
— Да?—Он был с ним откровенен: — Инночка ерши-
ста, не без капризов, но чиста душой. Петь-Петух — тот
совсем другого покроя... У нее острый и живой ум. Непо-
нятно, почему она так вот, с кондачка, выбрала этого...
«чтеца-декламатора»? — Понизил голос едва не до ше-
пота:— Пусть у Лагутина (Николай заметил: он уже не
называет его Юрочкой) не хватало бы ума, способно-
стей— черт с ним, это от бога, прощается. Но лгать?
Наплевать на святая святых науки?
— Если Юрочка не так натаскан в медицине, как ты,
профессор, так он же еще молод! — Приоткрыв дверь,
Вера Павловна швырнула забытую ъ столовой газету.
Подслушивала?
274
— Став твоим зятем, он погубил себя!
— Он обманул пас, Вера. Инну. Тебя. Меня. Всех.
Ты же знаешь.
Назревала новая ссора. Сергей Сергеевич избежал
ее — поднял с пола газету, развернул и стал читать
вслух:
— «Агентство Рейтер передает, что бывший во время
немецкой оккупации военным губернатором Парижа ге-
нерал Отто фон Штюльпнагель повесился в своей камере
в военной тюрьме ,,Шеош-Миди“...»
Вера Павловна, хлопнув дверью, вышла.
Лысина у отца на полголовы. Когда он в шляпе, по-
седевшие виски еще создают впечатление хорошо сохра-
нившихся волос. Николай отвел глаза. Определенно,
отец избегает касаться каких-то важных подробностей.
Волнуется. А когда волнуется, голова у него заметно по-
дергивается. «Это тик», — успокаивает он.
— Я не понял, что, собственно говоря, натворил Ла-
гутин?
Сергей Сергеевич ласково запустил пальцы в черные
волосы Николая:
— Пожалуй, тебе... тебе расскажу.
Многое доверял он старшему сыну.
— Когда я демобилизовался, Лагутин уже был му-
жем Инночки, кандидатом наук, отцом моего внука...
Я люблю Игорька. Никуда не денешься: привязанность
к внукам — удел старости, это, как говорили когда-то,
процент со вложенного капитала. Пухленький, кудря-
венький, топ-топ: «Дедя, я к тебе?» А Лагутин... что о
нем сказать? Муж как муж, Инночку не обижал, себя
хвалил: «Чем я плохой парень? Не курю, по шалманам
не шляюсь». Чтец-декламатор в доме у нас был каким-
то особенно приглушенным. Ни в чем никому не перечил,
во всем со всеми соглашался... Недосуг было, но как-то
урвал часок, дай-ка, решил, полистаю его диссертацию.
Взял. Читаю. Откровенно говоря, не рассчитывал на глу-
бину его мыслей. Но все, вопреки ожиданиям, приковало
внимание: введение... литературный обзор... Гладко! До-
шел до его собственного материала... Ну прямо-таки
молодец! И вдруг — что-то очень знакомое, где-то читан-
ное. Где? У кого? Когда?.. Снял я запыленную папку
с антресолей. Сравнил. Точно: слямзил, подчистую из
черновиков незаконченной докторской Белодуба. Даже
18*
275
его снимки гистологических срезов влепил. II выводы
дословно его же!.. Значит, пока я был в армии, Лагутин
набрел в доме, случайно или неслучайно, на рукопись
Белодуба. Вот и все. Представь себе мое положение.
Разоблачить? Признаться, что я не изъял, хранил руко-
пись «врага народа»? Припрятал ее?
Сергей Сергеевич провел пальцами по векам. Гово-
рил неторопливо, тихо:
— Проходит день, встречаюсь с ним дома за столом,
в глаза не гляжу. Проходит неделя, зашел я в клинике
в комнату отдыха, вижу — Юрочка лекцию читает боль-
ным. О чем? Об асептике и антисептике. А душонка-то
у лектора грязная-прегрязная...
Сергей Сергеевич сунул в портфель — должно быть,
чтоб завтра не забыть — тонюсенькую, взятую со стола
книжонку, шагнул к шкафу, приоткрыл дверцу и остался
стоять там с протянутой к полке рукой:
— Каждая эпоха рождает своих молчаливых. Только
нынешние небезгласны. Они могут выступать на собра-
ниях, критиковать, нападать. Я пытался понять, почему
Лагутин такой?
— И как? Почему?
— Он, видишь ли, родился и вырос в южном курорт-
ном городке. Привык делить людей на приезжих и мест-
ных. Одни — отдыхающие, всегда нарядные, веселые.
Другие — обслуживающие их. Не казалось ли ему, что
приезжие и у себя, на севере, только и делают, что круг-
лый год отдыхают? Не упростился ли поэтому для него
смысл бытия: ни в чем себе не отказывать? Очень мо-
жет быть, что так и возник этот критерий его взглядов,
поступков.
Прикрыл дверцу шкафа и снова присел:
— Никто не слышал разговора, который состоялся
вечером между мной и моим зятем. «Неважно, кто сде-
лал открытие, — декламировал Лагутин. — Важно, что
оно не пылится у вас на антресолях, а приносит поль-
зу». Кому? Тебе? «А хотя бы и так!» Тут уж я дал ему
бой: либо убирайся вон из науки, либо — все о тебе об-
народую, чего бы это мне пи стоило.
Сергей Сергеевич в сердцах стукнул кулаком по сво-
ему колену:
— Кто самый большой трус на земле? Вор. Как ви-
дишь, Лагутин струхнул: уехал.	4
276
— А Инне вы все это рассказали?
- Да. .
— И как она?
— Как видишь... рассталась с ним. Он — на юг,
она — на север, в Ленинград. В Ветрогорске оставаться
не хотела: стыдно.
В столовой зазвонил телефон. Спрашивали Николая.
— Мальчуга? — Теперь и Олька называет его этим
теплым материнским словом. Сначала — подшучивала,
подражая Дарье Платоновне, потом привыкла. — Ты ско-
ро домой?
— Еду.
Николай вернулся поздно, вошел едва слышно. Спря-
тал в тумбочку купленный в «ТЭЖЭ» пакет.
Олька шевельнулась, но глаз не открыла. Толик раз-
метался во сне, одеяльце в кроватке сбилось к ногам.
Ничем не вышибить у него привычку держать палец
во рту.
Обычно Николай засыпал быстро. «Проваливался в
сон», как говорила Олька. А сейчас не спалось. Мере-
щился отец — сердитый, усталый. И Инна с сынишкой.
Как решилась одна уехать в Ленинград?
Толик вскрикнул, — страшное приснилось, сынок?
Встал. Не зажигая света, поднял его на руки. Губы ощу-
щают теплоту ребячьего тельца. Потому ли, что сам вы-
рос в иных условиях — кроме матери, никого не имел,—
лелеял, порой баловал сынишку. Хорошо это или худо?
Уложил обратно в кроватку. Толик еще долго будет во-
зиться. Привык, что укладывает бабка. Отдав свои мо-
лодые годы сыну, она с той же сердечностью заботится
о внуке. Достается же ей! Но чтоб оставить больницу
и слышать не хочет: «Столько лет халат белый ношу!»
Осторожно ступая, прошел переднюю, кухню и при-
открыл дверь в комнату матери. Лежа в кровати читает.
В городской библиотеке она слывет самым активным
книгочием. Книга в свое время раскрыла перед ней за-
весу над тем, что было дальше Комаровки. Будто при-
подняла па высокую гору, с которой видела все новые и
новые дали.
Присел на кровать. Рассказал о раздорах в семье
отца.
277
— Он зря никого не обидит, сынок.
Николай вздрогнул: кто-кто, а мать могла бы утвер-
ждать обратное.
— Почему ты такая всепрощающая?
— Ой, нет! Я и не прощала ему. Не считай меня ма-
лодушной.— Костяная шпилька, придерживавшая свер-
нутый на затылке узел, выскользнула, упала на пол.
Русые, тронутые сединой волосы, прикрыли все еще пря-
мую спину. Разделила их пальцами надвое, потом каж-
дую половину еще на три пучка и начала заплетать
косы. — По старым временам отец твой был честнее
многих других. Но... питерский доктор и комаровская
Дашка? Все равно ни ему, ни мне радости не было бы.
Я бы к себе с черного хода пускала комаровских баб
в сарафанах да мужиков в сермягах и лаптях, а он свою
питерскую знать — с парадного? Фальшь — что бугорок
на дороге: рано или поздно споткнешься. Его надо обхо-
дить или срезать. — И после небольшой паузы доба-
вила: — Вот мы и обошли.
— Но ведь времена менялись, люди и понятия меня-
лись, ведь отец женился на Вере Павловне после рево-
люции?
— Да, после. Что из того? По-твоему, революция так
сразу и переделала людей? С тех пор больше трех де-
сятков лет прошло, а разве у тебя на комбинате все
одинаковы?
Мать задумалась и будто про себя проронила:
— Не было тогда у него силы в характере. Потому-
то неряшливо и решил свою жизнь. — Затем вдруг ска-
зала:— Ходи чаще к отцу. Тяжело ему. Одинок он.
Почему таким видится ей?
Вокруг ее губ едва заметная паутинка морщин —
прикосновение старости. Прядки седых волос. А глаза
голубые-голубые. Сколько выстрадала эта женщина,
нежная, сдержанная, мудрая! Ничто не сгорбило ее
плеч.
Мать рассталась с отцом девятнадцати лет. Позади
целая жизнь. Но ни разу с тех пор, как перебрались
в Ветрогорск, не пожелала видеть его. Зачем? Они встре-
тились на восходе жизни, а закат — закат всегда груст-
нее. Отец же часто обращался к ней за советом. Как?
Да очень просто. Заметив, с каким вниманием она слу-
шает все, что касается Сергея Сергеевича, Николай рас-
278
сказывал о нем все более и более подробно. Поэтому
все удачи и неудачи Зборовского, его думы, домашние
заботы, которыми делился с сыном, как бы фильтрова-
лись его добрым, оставленным в далекой молодости,
другом. Действовал никем и ничем не регламентирован-
ный внутренний такт. Невидимые нити связывали этих
стареющих людей.
Глава VI
В светло-оранжевом и потому всегда кажущемся
солнечным здании все четыре этажа занимает научно-
исследовательский институт гидрологии и гидротехники.
Здесь, в фильтрационной лаборатории института, выпол-
няют работу для проектируемых, строящихся и уже дей-
ствующих гидростанций, для плотин, шлюзов и земля-
ных дамб.
С предельной точностью воссоздаются здесь рельефы
берегов и дна рек, потоки подземных вод, производятся
сложнейшие расчеты по методу ЭГДА — электрогидро-
динамических аналогий. Этой-то лабораторией и руко-
водит Смагин.
Окончив геолого-географический факультет и став
почвоведом, Олька не имела никаких знаний в области
гидросооружений, гидродинамики, электрического моде-
лирования, то есть не знала всего того, что требуется
при исследовании методом ЭГДА. Но в те послевоенные
годы, когда она пришла сюда, даже школьник с восьми-
классным образованием считался бы специалистом, ко-
торого с грехом пополам можно приспособить к этим ис-
следованиям.
Нужно отдать должное доктору технических наук
Зимневу: немало времени потратил на нее.
Сухощавый, с косо срезанными плечами, с зеленова-
то-бледным лицом, он был очень суров и странен. О нем
знали как будто бы всё, а считали замкнутым, нелюди-
мым. Знали, что отец и мать у него русские, но родился
он почему-то в Дании и вывезен был оттуда шестилет-
ним. Знали, что смолоду потерял жену и с тех пор все
свое нерастраченное богатство любви расходует на
дочь — к слову сказать, замужнюю — и на решение мас-
Йтабных вопросов гидротехнического строительства.
279
Крупный авторитет в области исследований фильтраций
методом ЭГДА, он до сих пор считал себя учеником —
хотя и сам уже имел немало учеников — известного гид-
равлика академика Николая Николаевича Павловского.
Немало нового внес в применение этого метода при рас-
четах различных сооружений.
Зимнев обучал терпеливо и требовательно. Сам раз-
рабатывал методику, проводил опыты, составлял техни-
ческие отчеты. Она же поначалу лишь помогала готовить
модели и записывать результаты наблюдений — обычная
работа техника.
Сложное постепенно становилось доступным, более
того — повседневно необходимым. Ей стали поручать,
как принято говорить в институте, «ответственное испол-
нительство». Дальние командировки были интересны.
Опа побывала в районах Средней Азии, на Кавказе, в
Хабаровском крае. Но когда появился сын, Толик, каж-
дая отлучка, пусть даже недолгая, стала тяготить. И хотя
добрую часть забот о внуке взяла на себя Дарья Пла-
тоновна, подумывала, не перейти ли на работу, не свя-
занную с разъездами?
Как-то Николай сказал Смагину:
— Олька уволится, если ты не подберешь ей осед-
лого места.
— Никуда от нас не денется, — отмахнулся Сма-
гин.— Кто, как она, влез в ЭГДА, того никаким краном
оттуда не вытащишь. А с мужем, если хочешь знать,
разлука бывает на пользу: не мешает чуточку поотвык-
нуть, освежиться...
Кабинет Гнедышева помещается в левом крыле эта-
жом ниже. И если в нем свет, уходить домой как-то
неловко. Когда шторы на окнах раздвинуты, Ольга ви-
дит все, что там происходит: теребит директор пятерней
свой зачес — нервничает; дымит папиросой—значит, ра-
бота идет полным ходом; стоит возле окна бирюком,
бренча пальцем по нижней губе, — что-то обдумывает;
сидят рядком у него люди — совещание.
Олька сменила туфли на уличные, прикрыла окно.
Часть двора под тенью, на другой еще солнечно. Ни-
колай курортов не терпит: «Сочи, Ялта... один пыльный
листик на двоих. А в Комаровке — ходи в чем попало,
хоть босиком». Избенка Дарьи Платоновны ветхая, на
зиму ее заколачивают, но в летнюю пору — ничего, еще
280
служит. На этот раз с отъездом задержались. Толика
отвезет туда «бабка Далья». Потом приедут они.
Собралась было домой — звонок Гнедышева:
— Ты еще здесь, Ольга Фоминична? Очень кстати.
Возьми-ка расчеты «АН-46», кальку и давай быстрее ко
мне!
Пересекла коридор. По обе стороны на дверях мель-
кают знакомые трафаретки: «Лаборатория гидротурбин-
ных блоков», «Отдел инженерных конструкций», «Отдел
грунтов и оснований»...
Прихлопнула изнутри дверь лифта и сразу же уви-
дела себя в узком зеркале: волосы — успевай только
стричься — слева заправлены за ухо, справа прикры-
вают щеку. Рыжие. Модницы не верят, что свои они, не-
крашеные. На коже ни единой веснушки. К лету по-
явятся две-три — возле носа, на шее — и то чуть видны
под загаром. Не раз подмечала: выйдет девушка замуж,
так и голос певучей, плечи круглее, раздобреет, в гла-
зах особая серьезность появится. А ее, Ольку, ничто не
меняет. Все тот же шпански задиристый нос, по-дев-
чачьи острые плечи, и неспокойные, очень подвижные
руки — таких в кармане не удержишь. Николаю она до
подмышек. «Инженер... жена... уже мама... а никакой
в тебе солидности», — подтрунивает над ней.
Лифт звякнул и остановился. Первый этаж. Чуть за-
медлила шаг, чтобы уменьшить стук каблуков. На дву-
створчатой двери, за полоской стекла, черной тушью:
«Директор».
— Роман Васильевич у себя? Один? — сама не зная
к чему спросила секретаршу.
— Смагин у пего.
Имен и отчеств не признает. У других секретарши
молоденькие, с кудельками, с сережками, брошечками.
А гнедышевская — седая, остроносая, вечно в одной и
той же черной, колоколом, юбке.
Гнедышев вынул из ящика карту, разложил перед
собой. Смотрит сочувственно — нехорошая примета:
— Придется тебе, Колосова, снова собираться в до-
рогу.— И пропел: — «В дорогу дальнюю, дальнюю,
дальнюю...»
«Дальняя» означало у него или самолетом, или не-
дели на две-три, а то и больше.
281
Острием красного карандаша вывел кружок внизу
карты, и тут же карандаш метнулся вверх и вправо —
нарисовал еще один. Колоссальный прыжок с юга на
северо-восток. Из района засушливых мертвых степей
Узбекистана под шифром «УС-1» — в точку, помеченную
шифром «АН-46», в Сибирь.
— Ты знакома с исходными данными?
— Да, Роман Васильевич. Но я не думала, что обе
командировки придется совместить.
— Я тоже до вчерашнего вечера этого не думал. Од-
нако... Надо наконец разрешить спор, где быть плотине
для ГЭС. — Подал газету, в которой красным каранда-
шом была взята в рамку статья «Слово старожилов» —
письмо группы колхозников. Коротко и довольно убеди-
тельно колхозники заявляли, что им не понятно, почему
ученые и проектировщики пришли к выводу, будто за-
топление плодородной долины принесет государству
пользу. Вода навечно скроет обжитые испокон веков
тридцать тысяч гектаров, на которых выросли и набрали
завидную силу десятки колхозов. Нешуточное дело —
сселять людей с насиженных мест. Не так-то просто на-
чинать все сызнова.
Сидя сбоку от стола, Смагин с нарочитым безразли-
чием поглаживает ладонью щеку и насмешничает:
— Снова в командировку ее? А семья?.. А муже-
нек?..
— При чем тут семья! — вспыхнув, огрызнулась.
— Вот и ладно. Не будем спорить. Значит, соглас-
на,— подхватывает директор. — Два дня тебе сроку: за-
кончишь расчеты, и счастливого пути!
— Не успеет! — снова вмешивается Смагин. — Уже
веч^р, а завтра выходной.
— Тем лучше, в запасе целая ночь и день, — улы-
бается Гнедышев. Когда улыбается, чего для него не
сделаешь.
— А если билета на самолет не достану? — пытается
отстоять опа хотя бы денек.
— Достанешь, достанешь, — укрощает Гнедышев.—
Много ли ты места, малышка, займешь, — и, провожая
до двери, не дает одуматься: — Не теряй попусту вре-
мени, товарищ Колосова!
Вернулась в лабораторию. Вынула из сейфа карту,
стала знакомиться с нею. Здесь степь, жарко. А вот
282
здесь тайга. Предстоит работать в комиссии, которая
вынесет окончательное суждение о створе будущей ГЭС.
Зажгла свет. Суббота. Толик, должно быть, уклады-
вается, измучает бабушку, требуя: «Сказку... Сказку...»
А Дарья Платоновна и рада побаловать внука.
Звонок давно прозвенел, но все равно во многих от-
делах высиживают. Как-то к слову спросила Смагина^
— Почему вы задерживаетесь?
— А вы, милейшая, почему?
— Вы можете вызвать.
— А меня — Гнедышев.
Признаться, и в самом деле удобно, когда нужный
тебе сотрудник и вечером под рукой.
Вынула из сумочки ключи. Закрыла книжный шкаф,
сейф, ящики письменного стола. Всегда, уходя из ин-
ститута, уносила в сознании именно эти последние за-
мочные щелчки.
По пути заглянула в чертежную. Ряд потушенных
ламп. Ряд столов — доски с них сняты; щиты — как ске-
леты. В корзинках обрезки бумаг. Рано утром уборщица
наведет здесь порядок, а сейчас неприглядно. В углу,
под конусом света, над кульманом склонилась Леночка
Елкина. Аккордная ли работа или обычная, но каждый
день, даже под выходной, уходит поздно. Чертит она
аккуратненько, вдумчиво, будто видит не бумагу, не
тушь, а каналы, плотины, электростанции. Подперев ку-
лачком подбородок, Леночка нахохлилась — разгляды-
вает кальку. Под тонкой кожицей век глаза сонные-сон-
ные.
— Пора домой, Леночка!
— Еще полчасика, Ольга Фоминична. Доцарапаю и
в понедельник утром сдам.
— Та4< и милого прозеваешь.
В ответ махнула линейкой. Леночку этим не прой-
мешь. Зато в сердце ее матери постоянная тревога: по-
чему дочь такая худышка? Хоть круглый год пичкай ее
рыбьим жиром... Опенок! Да и неоткуда быть ей здоро-
вой. Годы роста совпали с войной. Голод. Отец пропал
без вести. Через руки матери — контролера сберкассы —
проходила уйма денег, но чужих. Большеголовая, со
вздутым животиком, девочка молча лежала в постели —
для голоса не хватало силенок. И все-таки выжила.
Невозможное стало возможным. Леночка окончила
283
семилетку, курсы чертежников. Иные хнычут, недоволь-
ны собой: нос велик, зубы желтые, а она и не пригляды-
вается к себе. Не жалкая, не гордая. И о любви не
прочь поболтать. Проведет пальцем по краям губ: как
это... целоваться?
Ольга спустилась по узкой лестнице в гардероб-полу-
подвал. На колышках шесть плащей: серый — гнеды-
шевский, габардиновый — Смагииа, синий с пояском —
Зимиева. Угрюмыш ты мой! Каждый праздник шлет он
ей поздравительные телеграммы, а на другой день,
встречаясь, хмурится еще больше.
Свернула в боковой коридор, оттуда в вестибюль и,
точно школьница, ударилась в шалость — побежала.
Домой, домой!
Уже горят фонари. В воздухе пыль. Улица кишит
прохожими. Сквозь подметку нога ощущает накаленный
за день асфальт. Прохлада охватывает Ветрогорск толь-
ко ночью. Звенят трамваи, в разинутых дверях, на под-
ножках теснятся пассажиры. Субботний вечер: каждый,
у кого есть за что уцепиться, стремится за город, на
дачу.
На остановке автобуса цепочкой длинная очередь.
Мимо проносятся «Москвичи» с белыми шашечками на
боках: пи одного зеленого светлячка — ни одного сво-
бодного такси.
Из ворот института вышел Смагин. На улице он ка-
жется и старше своих лет, и ниже ростом.
— Олюшка! — крикнул издали. Так он называет ее
с первых же дней совместной работы. Взглянув на тол-
чею у автобусной остановки, поморщился: — Ничего 'не
попишешь, придется переждать. Посидим, Олюшка, в
скверике?
Заметив, как она нетерпеливо притопывает, доба-
вил:
— Понимаю: лето... сынуля... муж... а тут уезжай.
Кстати, Гнедышев успел заказать тебе билет на само-
лет. По броне горкома. Просил...
Досказать не успел: к самой панели подкатило такси.
Высадилось двое моряков-офицеров. Повезло. Олька
села первой:
— Мне дальше, Вадим Федорович.
С радости, что наконец-то едет домой, прижалась к
плечу Смагина и тут же отстранилась.
284
Пожал ее руку:
— Работать бок о бок с интересной женщиной и не
приобняться? Смешно, не поверят.
— Если не секрет, сколько их на вашем счету?
— Вы хотите сказать, Олюшка, что для подсчета
потребуется кибернетическая машина?
Вот человек, которого никогда не воспринимаешь оди-
наково. Представила его в армейской форме, отчаянным,
неунывающим, каким приходил с Середой и Николаем
на Гончарную. В его исследованиях по фильтрации в
районе Крутогубской ГЭС много нового и оригиналь-
ного. А эксплуатация водохранилищ? А орошение зе-
мель? Немало ценного внес в эту область. Несомненно
талантлив.
«Талантлив? Возможно», — соглашался Зимнев. Но
тему для кандидатской подсказал ей не Смагин, а имен-
но он, Зимнев. В разработке материала — нет слов —
основательно помогал Смагин. Собственно, это ведь вхо-
дит в его обязанность. Однажды, упираясь руками в
стол, он наклонился над ней слишком близко. Сквозь
белую, тонкую апашку заметила южный загар. Холодно
спросила его: «Правильна ли схема осушения с верти-
кальными дренажными колодцами?» Раскинув в сторо-
ны руки, Смагин расхохотался: «Схема осушения?..»
А на другой же день дал понять, что в нем она что-то
потеряла.
Машина идет быстро. Центр города ярко освещен.
Спешат люди, автобусы, трамваи. Сверкают витрины,
рекламы кино и театров. За окном цветочного магази-
на— он уже закрыт—корзина крупных ромашек. Сколь-
ко таких в Комаровке — охапками набирай.
Смагин вышел из машины на полпути. Дальше по-
ехала одна. Шофер притормозил не как раньше, па
углу, где остановка трамвая, а проехав до середины
квартала: ГАИ Таборной слободки считает, что так пе-
шеходам безопасней.
Навстречу в переднюю выбежал Толик. Уткнулся
мордашкой в колени:
— Мамка пришла! Мамка!
Весь в бабушку. Такой же русый, голубоглазый.
А зубки передние выпали.
— Папа дома?
— Ага.
285
— Разгулялась девка, — хмурится и одновременно
смеется Николай. — Похоже, Морской окунь и впрямь
задумал нас развести: то в степь тебя усылает, то к бе-
лым медведям. Ты же мать, кажется? И, между прочим,
жена.
— Утром здесь, к вечеру в Сибири, — вставила вдруг
за ужином Дарья Платоновна. — Мы, Олька, с отцом
твоим дальше Нижнебатуринска и носа не казали. Не
те времена были.
Не те, не те! Несопоставимые. Толик будет воспри-
нимать их, как мы в его годы — эпоху пирамид.
Весь выходной Олька просидела над расшифровка-
ми, полученными от Гнедышева. Не впервые уезжает.
Но какой бы короткой ни была отлучка, неспокойна за
Толика, душа не на месте. Душа душой, а перед «доро-
гой дальней» надо собраться не только с мыслями. Уло-
жила в чемодан летние платья: в Узбекистане пекло,
шерстяное — для севера. И уткнулась в расшифровки.
Николай скомандовал:
— Толик, живо в кроватку!
Ручонки уткнулись ему в грудь. Сквозь сетку-майку
Толик с интересом водит пальчиком по втянутому руб-
цу. Малыш и понятия не имеет, что папка числился ин-
валидом.
Два часа ночи.
— Олька! — всполошился Николай. — Тебе же вы-
спаться надо перед отлетом.
Но не спалось. Посмотрела на мужа. Широкая спина
ег,о согнулась над столом, правое плечо слегка вздраги-
вает. Пишет. Отодвинул стеклянную створку книжного
шкафа. Что-то ищет. Плотно сжатые губы придают его
лицу сердитость. Много, слишком много работает. Но
иным и не представишь его. Как-то в газете напечатали
о нем очерк «Депутат Таборной слободки»: «Всегда в
разведке... Корнями врос в завод... Вот он, путь от сле-
саря до начальника крупного цеха, до депутата — из-
бранника народа...» Любопытно было читать о человеке,
который часть тебя самой. Словно заново, со стороны,
увидела его, собранного и горячего, мягкого и реши-
тельного. И, если отбросить авторскую витиеватость и
газетные штампы, написали о нем правдиво.
Скоро пять лет они вместе. Настолько сжились, что
порой, кажется, стала понимать в его химии так же, как
286
и он в ее гидравликё. Хорошо ей с ним, единственным
из комаровских мальчишек, которого заприметила еще
та, шальная Олька.
Почувствовав на себе взгляд, Николай обернулся.
Подошел:
— Не хочется бедняжке уезжать?
— Не хочется.
— Спи, Олька. Не шпионь за мной!
Снова уселся за работу.
Звонкая трель будильника возвестила приход ран*
него утра, расшевелила всех в доме. Самолет отправ-
ляется в 7.10. До аэродрома минут двадцать езды. Ни-
колай вызвал такси.
Провожают всёй семьей. Толику радость: перед ним
настоящий самолет. Завтра в детском саду расскажет,
какие у «ИЛа» большущие крылья.
Воздушный корабль сделал пробежку, гулко под-
нялся над землей и ринулся в небо.
— Папка, — спросил Толик, когда его маму унесло
высоко-высоко, — а ты умеешь на самолетах летать?
— Нет.
— Эх, ты! А мама умеет.
Глава VII
Главный инженер комбината все реже заглядывал
в цехи. Не раз по утрам Николай видел, как медленно-
медленно шел он к проходной. Остановится, шумно вы-
бросит синими губами воздух, отдышится, снова идет.
И вдруг главного инженера не стало. Умер. Не от
бронхиальной астмы, которой страдал много лет, пет;
залихорадил, стал желтым-желтым и сгорел в два дня.
— Я розумию — человек згынув в бою, — рассуждал
Шеляденко, — пид бомбами, чи там вид пули. А шоб
вид желтухи... манюсенького аж нэ микроба, а як вин
звэться, Мыкола?..
— Вирус.
— Точно. Вид вируса сгынуть — обидно! Його и в
микроскоп не побачишь. А войдет в тэбэ такый... як
його?..
287
— Вирус, — опять подсказывает Николаи.
— Я и кажу — вирус, и иэма людыны. Срам твоему
батькови— профэссору Зборовскому и всий наший мэ-
дыцыни!
На обратном пути с кладбища каждый думал уже
о живом. Одни торопились домой, другие в столовую
перекусить.
Папуша кивком головы подозвал Николая:
— Придется двинуть тебя, Колосов, в «номенклату-
ру». Хватит ходить в коротких штанишках. Не пони-
маешь? Завтра же садись в кабинет главного и давай
засучивай рукава... Не согласен? Да я о твоем согласии
и не спрашиваю. В горкоме решат.
«Номенклатурных» утверждали на бюро горкома. Но
прежде как следует прощупывали — не по анкетам, а
«во плоти». Так и Колосова: молод, однако прошел путь
от слесаря до начальника цеха. Офицер-фронтовик. Ком-
мунист. Депутат.
С заседания бюро горкома Папуша возвращался в
приподнятом настроении. Дорогой о чем-то весело рас-
сказывал шоферу. Николай же, упрятав нос в ладони,
хмуро молчал. В уме перебрал десяток фамилий людей,
которые имели больше оснований занять должность
главного инженера. Двенадцать цехов! Нет, надо было
отказаться, не по заслугам выдвинули тебя, товарищ
Колосов! Сказал об этом директору.
— Брось нудить! — огрызнулся Папуша. — Опять за-
велся... А я что, по-твоему, Наполеон?
— Ну, вы...
— Что «ну, вы»? Я из рабфаковцев. А ты всему обу-
чен. Даже английский знаешь. Отец твой кто? Профессор.
— Не хотите ли сказать, что я «мальчик из хорошего
дома»? Ошибаетесь: деревенский я, комаровский.
— Ну и пусть комаровский. Ты только гайки крепче
подкручивай. А машина, как задано ей, сама будет кру-
титься.
За толстыми стеклами роговых очков глаза Павла
Павловича кажутся большими. Улыбается участливо,
весело. Душа-человек! Каков же ты все-таки, директор?
Припомнились слова Шеляденко: «Я ще нэ раскусив,
що за человек наш директор?..»
Дома Николай рассказал обо всем матери. Ответила
пословицей:
288
— Дела сами не ходят, их надо водить. Когда идешь
в гору, прикинь: по твоим ли силенкам подъем? — За-
глянула в лицо и добавила: — Боюсь я за тебя, маль-
чуга, как с людьми уживешься? Характер у тебя не-
уступчивый.
Проснулся рано утром. Снова кольнуло: главный ин-
женер... Олька, где же ты, в каких каракумах?
На спинке стула — костюм, приготовленный матерью.
Не новый, в котором ездил вчера в горком, а буднич-
ный, рабочий.
Шеляденко перехватил его возле прядильного и
хлопнул по плечу:
— В путь ратный, голуба! Ей-богу, Пэ в куби, выхо-
дыть, парень не дурак.
Когда о назначении Николая узнали в доме Зборов-
ских, отец сказал ему:
— Что ж, не боги горшки обжигают: уча других,
сам учишься.
— Везет же тебе! — как всегда, по-своему оцепила
событие Вера Павловна.
А Петь-Петух пренебрежительно изрек:
— Известно, у кого красная книжечка, тому везде
семафор открыт.
Став главным инженером, Николай все больше и
ближе знакомился с теми, кто в его подчинении, и с
теми, кто над ним. Вначале не хватало решимости. По
селектору, на расстоянии, давать распоряжения проще.
Но когда начальники цехов сами приходят, их возраже-
ния нередко ставят в тупик: может, им виднее?.. Некото-
рые, Шеляденко например, действуют самостоятельно,
не боясь ответственности. Другие, не менее опытные,
предпочитают оставаться исполнителями, прячутся за
спину главного или директора, часто звонят, а то и при-
ходят из-за сущей ерунды: «Как вы считаете? Как посо-
ветуете?..» Что ж поделать, если технология человече-
ских отношений куда сложнее технологии изготовления
тончайших нитей искусственного шелка.
«Дела сами не ходят, их надо водить...» На отсут-
ствие дела Николай не мог обижаться. С утра направ-
лялся не в заводоуправление, а на производство. Побы-
ваешь в цехах — и все становится ясным: как прошла
вечерняя смена, как сработала ночная. Два раза в не-
делю оперативка. Последние годы директор проводит
19 М. А. Гатчинский
289
ее по селектору. И всегда к началу разговора главный
уже в курсе основных решенных и не' решенных на ме-
стах вопросов.
Общение с директором стало повседневным. Иногда
он поругивал за дело, иногда зря. А в общем — незло-
бив. С каждым рабочим здоровается за руку, каждого
зовет на «ты». Идешь по комбинату и видишь — вот он
цапнул монтера за рукав: «Получил путевочку?» Или
подойдет к мотальщице: «Кого родила? Мальчишечку?»
А потом — в цехкоме: «Эх вы, профработнички, не по-
здравили. А пу, живо!..»
Чего в этом человеке больше — сердца или показ-
ного?
Хлопот хватало. Да и видано ли где, чтобы в работе
все шло гладко? Всегда найдутся люди, которые где-то
промажут, в чем-то перестараются. В одном месте вы-
вели из строя измельчители, в другом—перепутали рас-
творы. У входа в крутильный цех, в котором с бобин
сматывают нить на шпули, к рабочим местам трудно
подступиться: всюду раскиданы пустые бобины и шпули.
В отделочный продолжают завозить со склада химика-
ты «па глазок». Бесконтрольно расходуется сульфит
натрия.
— Вы бы хоть взяли карандаш да подсчитали, — по-
прекнул начальника цеха Терешкина. — Неужто отре-
монтировать весы — проблема?
Терешкин пуглив, сверхосторожен, но злопамятен.
О любых вещах, даже самых безобидных, рассказывает
шепотом. Принесет курьер из заводоуправления приказ
или какую-нибудь инструкцию, Терешкин взглянет на
часы — сначала на стенные, потом па свои, ручные,—
и проставит на бумаге месяц, число, время — минута
в минуту, и после того лишь — «читал» и подпись. Рабо-
чие шутя здоровались с ним на ушко, едва шевеля гу-
бами. А Шеляденко посмеивался: «3 заковыкой дядько!
Попросыв я у нього як-то домашний адрес — поздравить
з Новым годом хотив. Вин начав було пысаты, потом
пэрэдумав, зачеркнул и каже: на тоби листок — своий
рукой пиши»...
В прядильном у Шеляденко, где не так уж давно
сам работал, Николай невольно прислушался к равно-
мерному рокоту машин. Привычный слух наверняка бы
уловил посторонние звуки, если б что-нибудь шло не
290
так. Но вот обратил внимание на редукторы: пожужжи-
вают они еле-еле. Да и простойных мест немало. Желоб
сплошь забит «булками» — наростами вискозы. Насо-
сики кое-где на веревочках. Эх, голуба!
— А ну, займись ими, — бесцеремонно подтолкнул
Шеляденко инженера Вишню.
— Как она справляется? — спросил Николай, глядя
ей вслед.
— Нэ жалуюсь. Смачно робыть... Нэ зря у нэи фа-
милия Вишня.
Всякий раз, проходя мимо фильерной — специального
помещения за железной дверью с дощечкой «Вход по-
сторонним строго воспрещен», — заглядывал туда. На
многих в своем цехе сетовал Шеляденко, но никогда на
фильерщиц. Имеют они дело с ценным металлом — с зо-
лотом и платиной. Однако ни одна на него не позари-
лась: все там всегда в ажуре.
— Довирю этим дивчинам хоч самого сэбэ! — хва-
стает Степан Петрович.
Колосов и сам хорошо знал: никакое золото, ни пла-
тина, ни алмазы не собьют с пути «дивчин». Потому что
есть у них гордая, неподкупная рабочая совесть.
Возле баков — их крышки теперь с автоматическими
затворами — Николай всегда ускорял шаги. Многое по-
тускнело, забывается, была война, люди гибли под
взрывами бомб и снарядов, в горящих танках, а ЧП
с Березняковой не исчезает из памяти; кажется, случи-
лось только вчера.
День на день не приходится. Грубо поправ техноло-
гический процесс, в отделочном цехе допустили перегрев
сульфита натрия почти до ста градусов. Из-за этого-то
на волокне и образовался ворс. Пришлось забраковать
суточную выработку. Часть отправили в отходы, часть
пустили в пониженные сорта. Вернется Папуша из Мо-
сквы, определенно накинется: «Надолго ли отлучился,
а вы тут без меня и напороли. Как же ты, главный, про-
шляпил?»
Обходы цехов Николай стал делать придирчивее.
А вот вчера все шло спокойно. Вел разговор с ма-
стерами, бригадирами, рабочими. Не забыл и того, что
в прядильный на подмогу обещал перебросить трех сле-
сарей из химического. Все шло спокойно. И только один
раз сорвался: на материальный склад доставили партию
I9*	291
тапочек — и все одного, 41-го размера. Почему так?
Полтораста мотальщиц оставили без спецобуви. Тут же
вызвал начальника отдела снабжения и устроил ему
«баню». Тапочки приказал вернуть, а с начальника снаб-
жения взыскать стоимость их транспортировки. Позже
узнал: снабженцы тут ни при чем, перепутала фабрика.
Наука тебе, Колосов! Спрашивать, требовать — это еще
не все; командовать — значит не горячиться, прислуши-
ваться к другим, уметь уступать, иногда и подчиняться.
Из Москвы Папуша вернулся заряженный злостью.
На оперативке разрядился: почему, мол, там есть, а у
пас нет? Почему они, а не мы? Чем мы хуже? До каких
пор?.. И так далее. Результатом его поездки явилась
очередная директива:
«При центральной заводской лаборатории (ЦЗЛ)
создается исследовательская бригада. Начальникам це-
хов надлежит выделить туда своих заместителей или
технологов. Оперативно бригада подчиняется главному
инженеру комбината Н. В. Колосову и работает по те-
мам, утвержденным им же.
Основные задачи исследований:
1.	Изучение причин брака и снижения качества во-
локна, разработка соответствующих рекомендаций.
2.	Изыскание путей для расширения ассортимента
выпускаемой продукции.
3.	Повышение экономичности существующих техноло-
гических процессов».
Исследовательская бригада? Неплохо! Даже Шеля-
денко, не имеющий диплома, во всем однообразном,
привычном, что.делает, ищет новое.
В течение дня Павел Павлович не раз приходил в
кабинет своего главного, либо зазывал его к себе:
— Ну как, начальничек? Запарился?
«Париться» помогал сам Папуша. Придет, расскажет
анекдотец — и вдруг:
— Тебя просили заглянуть в партком.
А там:
— Созывается районный актив: выступи, Николай
Варфоломеевич, расскажи, как у вас работает бриз.
— Пусть лучше Пэ в кубе выступит.
— АП э в кубе сказал: пусть лучше Колосов.
Вот и ломай себе голову — какие рационализаторские
предложения внедрены, какие «усопшие». Чтобы каяс*;
292
дое освежить в памяти, надо перелистать не одну
папку.
Что касается самого Пэ в кубе, то в общем он был
доволен: план комбинат перевыполняет. Колосов не под-
водит. И если обойти поговорку «о мертвых хорошо или
ничего», то можно сказать, что нынешний главный инже-
нер во сто крат оперативнее своего предшественника.
К тому же покладист.
Командировка Ольки затянулась.
В авиаписьмах она беспокоилась о здоровье Толика,
подробно сообщала о своих впечатлениях.
В точке «УС-1» — Узбекистане провела десять дней.
«Край здесь удивительный. Представь себе, Николай,
степи, степи, степи да пески с зарослями саксаула. Все
это оживится долгожданной водой, которая сделает их
плодородными. Построят десятки насосных станций —
таков замысел, — и между ними, там, где сегодня мерт-
вые земли, будут ходить речные суда. Изыскательские
работы на полном ходу, разведка заканчивается. Мне
довелось побывать на месте, откуда начнется прокладка
нового канала: крохотный кишлак... Гнедышев не при-
дает значения моей непредставительной внешности. Зато
я везде при первых встречах, пока не налажу рабочею
контакта, ловлю на себе недоверчивые взгляды: „Так
вы и есть Колосова?44».
Николай послал в ответ телеграмму: «Дома все бла-
гополучно. Толик здоров». А возвратился с почты—•
снова письмо: теперь уже с Волги.
Прошел еще месяц. Олька лишь вчера перелетела
на север. Все, что было связано с закладкой новой
сибирской ГЭС, в Ветрогорском институте гидрологии
и гидротехники значилось под шифром «АН-46». Вопрос
о том, где быть створу, стал предметом горячих споров
энергетиков. Одни предлагали выбирать площадку для
плотины ниже устья главного притока реки, другие—•
выше. Авторы статьи «Слово старожилов», писала Оль-
ка, рассудили хозяйственно: если створ будет выше
устья, то не понадобится переселять колхозы, в зону
затопления они не попадут. И тайгу расчищать незачем:
в верховьях реки ее почти что и нет... «Да, дивись не
дивись, Николай, но хлеборобы, не искушенные в гидро-
293
строительстве, представили дельные доводы. Во всяком
случае, семь из восьми членов пашей комиссии склонны
считать именно так: ГЭС и плотину следует закладывать
выше устья».
Когда Олька вернулась в Ветрогорск, свекровь и сы-
нишка были в Комаровке. Николай пе ждал ее в этот
день. На кухне хоть шаром покати: кроме черствых
корок, ничего съедобного.
В институте в числе новостей, сыпавшихся на нее
горохом, вдруг узнала, что в фильтрационную лабора-
торию принят новый сотрудник — Петр Сергеевич Збо-
ровский.
— Любите и жалуйте, — поздоровался он с ней. —
Как видите, к вам перекочевал.
А Николай и не в курсе. Должно быть, не виделся
с отцом: у Сергея Сергеевича каникулы.
Молодой Зборовский прибыл в лабораторию из вет-
рогорского лесохозяйственного института после двух лет
аспирантуры: дескать, с шефом получился конфликт,
подхалимничать не в его натуре, потому и ушел. «Да,
сын», — гордо ответил он на вопрос Гнедышева о род-
стве с профессором Зборовским и после короткой паузы
добавил: «Законный». Но Гнедышев его не понял и
безо всякой задней мысли, сказал: «Если сын в отца,
неплохо».
На собрании, посвященном итогам полугодия, Гне-
дышев говорил не только об очередных проектах, но и
о заманчивых перспективах. Свершится чудо: мы пе-
ребросим огромные массы воды в южные районы с да-
лекого холодного севера. Мы соединим Печору, Вычегду
и Каму, часть их стока направим дальше—по Волге
в Каспий... Мы будем создавать свой микроклимат...
Глядя в завтра, в будущее, Гнедышев становился
своего рода поэтом водных стихий, всего, что связано
со словом «гидро».
Когда он говорит о новых гидростанциях, каналах,
об исследованиях в своем институте, его не остановить.
Почему Ветрогорск, отстоящий на тысячи километров
от объектов, выполняет работы для Сибири, Средней
Азии, Дальнего Востока?.. Почему? Если об этом спро-
сили бы даже меланхоличную калькировщицу Елкину,
и та возмутилась бы: «Да знаете ли вы, что такое наш
институт?!»
294
Глава VIII
Из папки с надписью «Работы для V сборника» Сер-
гей Сергеевич вынул статью, коротко озаглавленную:
«Аневризмы аорты». Снова пробежал по строчкам, на-
писанным от руки. Фактов Кондаков привел, правда,
маловато, зато все доказательно, толково. В одном
пункте идет вразрез с позицией клиники.
— Тут ты увлекся, Гриша. Исправь, — предложил
ассистенту. Привык называть по имени своего бывшего
студента-«терапоида».
— Нет уж, с чем не согласен, с тем не согласен.
— В таком случае, не сердись, статья не пойдет,—
попытался, улыбнувшись, пригрозить.
— Ничего не поделаешь.
Будь Лагутин на месте Гриши, наверняка пошел бы
па любые исправления, на любые купюры, лишь бы
напечататься.
Немало за годы профессорства пришлось повидать
врачей. Тому, кто посвятил себя медицине, нельзя быть
ремесленником, холодным службистом. Надо воспиты-
вать у студентов фанатичную преданность своей про-
фессии, врачебному долгу. Фанатизм означает тут иско-
ренение дешевого скептицизма, непозволительного для
медика!.. Порой среди тех, кто на студенческой скамье
далеко не блистал успеваемостью, рождались ученые.
А «фейерверки» — те, кто подавал надежду, быстро
гасли. Желая во что бы то ни стало взлететь, считали
себя обойденными.
Гриша Кондаков очень напоминает Белодуба — жи-
востью движений, юмором, горячностью и острой наблю-
дательностью. Семь лет «терапоид» врачевал па Коль-
ском полуострове. Затем война, армия, позже — орди-
натура, кандидатская — большая экспериментальная ра-
бота...
Отложив папку, Сергей Сергеевич подошел к окну.
Конец марта. Скоро птицы заполонят улицы, скверы и
парки Ветрогорска. За оградой больничного сада белеют
березы. Полосни их кору — заструится смолистый сок.
Весной в Комаровке старухи ведрами собирали его,
опаивались, леча скрюченные суставы. А нынче эти
русские белые деревья снова в почете: из березового
гриба готовят противораковую чагу.
295
Семимильными шагами идет жизнь. Приблизилась
Арктика. Эшелоны молодежи двинулись в Казахстан,
в Сибирь, на Урал: обживаются залежные земли. Из
проложенных каналов утоляют жажду дышащие жаром
пустыни. Воздвигаются новые города. На хлебородном
Черноземье, которое еще недавно клокотало под взры-
вами бомб и снарядов, готовят к пуску первую в мире
атомную электростанцию. Ольга рассказывает о ней
захлебываясь, так же, как и раньше о Мингечаурской
ГЭС.
Упругие, могучие токи послевоенной жизни ощущают
теперь в каждой семье, в каждом доме. А ты, Верочка,
полная хозяйка своего времени, кроме цельнокроеиных
платьев, ничего хорошего в новом не видишь. Даже на
концертах ворчишь: Шостакович... Прокофьев... Все эти,
теперешние, не то...
Впрочем, Николай для тебя уже не прежний «Ко-
маровский увалень»? И, кажется, ты начинаешь жалеть,
что в свое время расхолаживала Инночку? Тебя стра-
шит, что Ипночка одна, что ютится с сынишкой в «ком-
муналке», таскается по этажам участковым врачом.
Семья... Чего нельзя, того нельзя скрыть: чем старше
становились дети, тем больше в доме каждый отдалялся
друг от друга. Холодок в отношениях усилился особенно
после войны — с тех пор как стал дружен с Николаем.
Чем ближе узнавал вновь обретенного сына, тем
острее проникался сознанием невосполнимое™ потерян-
ного. Почти все эти годы Даша здесь, в Ветрогорске,
ходит по тем же улицам, что и он, дышит тем же воз-
духом. Но что из того? Смешно, когда старика одоле-
вают лирические вздохи, но горько, если этот старик
ты сам.
Для проверки здания на прочность строители закла-
дывают в стены стеклышки — «маяки». Если они ло-
паются, значит, грозит беда. Поначалу не замечал, как
стены его дома давали все новые и новые трещины.
Семья. Разве она в том, чтобы укрыться под одной кров-
лей? Обедать за одним столом? Разве мало семей, свя-
занных не любовью, не общностью духа и дела, а совсем
другим, как теперь называют, — «жилой площадью»?
Не оттого ли, если говорить не кривя душой, торопясь
к себе на Александровскую, он больше имел в виду не
Веру Павловну, а свой письменный стол.
296
...В дверь постучали. Нежданный посетитель стоял за
порогом, не решаясь ступить дальше. Смотрел на шка-
фы, за стеклом которых книги и толстые рукописи в пе-
реплетах. Потом перевел взгляд на бронзовую скульп-
туру «Врач и подросток». Похоже, хозяин кабинета его
вовсе не интересовал.
Сергей Сергеевич удивился, шагнул навстречу:
— Прошу. Проходите.
Лицо вошедшего показалось знакомым. Вот он сел,
обхватил колено руками и «закивал» стопой. По одной
только этой позе можно безошибочно узнать в нем...
Неужели...
— Белодуб?..
— Да, Сергей Сергеевич. Он самый.
— Давно мы с вами не виделись...
— Пустяки: семнадцать лет.
В кабинет заглянула старшая сестра. Сергей Сер-
геевич невольно вспомнил другую — жену Белодуба.
Вскоре после его ареста она уехала из Ветрогорска.
А позже, за год до войны, встретил ее на озере Рица.
Она отделилась от шумной компании, радостно про-
тянула руку и, потупясь, сказала: «Тот, крайний слева,
в желтой апашке, — мой муж».
— Нет, я ее ни в чем не виню. — Белодуб старается
говорить спокойно, но, когда смолкает, его тонкие губы
продолжают вздрагивать, словно пытаются что-то до-
сказать.
Из коридора доносится тонкий голосок студентки, со-
бирающей анамнез у больной:
— Аппетит есть?
— Нету.
— Но вы же едите?
— Да что там «едите» — кладу, как в мешочек.
— Что болит?
— Язва.
— Да нет, на что жалуетесь?
— На язву...
Белодуб усмехнулся:
— Представьте, Сергей Сергеевич, а моя язвочка
«там» зарубцевалась. — Взгляд его снова.потянулся к
шкафу, где стоят в переплетах рукописи диссертаций.
Читает фамилии на корешках. — Моя рукопись, конечно,
изъята?
297
— Не совсем так, Андрей Карпович. Я унес ее к себе.
Припрятал. Плохо припрятал.
И стал рассказывать историю с Лагутиным.
— Что и требовалось доказать, — подвел итог Бе-
лодуб. — Ведь это он оклеветал меня.
Лагутин? Зборовский взволнованно зашагал по каби-
нету, потом подошел к Белодубу:
— В клинике у меня всегда найдется для вас место.
Приступайте!
— Исключено, Сергей Сергеевич. Дал уже министер-
ству согласие на отъезд в Улан-Батор. Непочатый там
край работы для медика.
Что-то ожило в Белодубе. Пришло в движение. И так
захотелось не отпускать от себя этого пострадавшего
от подлого навета человека. Во что бы то ни стало
помочь ему, помочь вновь обрести радость жизни, ра-
дость творчества.
Белодуб ткнул рукой в сторону таблиц, висевших на
стене, и хитро подмигнул:
— А вы по-прежнему верны себе: тонзиллы... ревма-
тизм...
Глава IX
От текстильных фабрик к Папуше стали поступать
сигналы о снижающемся качестве волокна. Но доклад-
ная Колосова ошеломила: «Исследовательской бригадой
при ЦЗЛ установлены случаи искусственного завышения
качества куличей путем подкраски их легко смываемым
красителем. Цель — скрыть различие в оттенках нитей».
На собрании партийно-хозяйственного актива Пэ в
кубе учинил беспощадный разнос. Чьи грязные руки
орудуют? Где контроль мастеров?
Во всяком случае, авторитет исследовательской
бригады, которую опекал главный инженер, упрочился.
В ней насчитывалось теперь пятнадцать молодых спе-
циалистов.
Многообещающие свойства полимеров волновали
Николая. Лен, шерсть,, хлопок — их владычеству угро-
жают полиамиды, такие, как капрон, нейлон, лавсан.
В Клину и Киеве производство капрона уже на полном
ходу.
298
За всю свою жизнь шелкопряд дает всего лишь один
кокон, в котором... полграмма нитей. Миллионы гусениц
не смогли бы выпрясть такое количество шелка, какое
изготовляют в Таборной слободке из сосны и ели за
одни сутки. До сих пор сырьем служила древесина. Но
химики овладели тайной полимеров. Человек научился
приказывать атомам. Отныне будущее принадлежит «чу-
десным волокнам». И сырье для них — не ель, не сосна,”
а нефть. Полимеры в значительной степени помогут
спасти от пагубы, сохранить лесные богатства страны.
Комбинат искусственного волокна — здесь трудятся
около трех тысяч рабочих — слывет в Ветрогорске пе-
редовым предприятием. Какие же возможности таятся
у него? Что может нового дать комбинат?
Весь год исследовательская бригада искала ответа
на этот вопрос. Но в поиске всегда знаешь, откуда
едешь, и никогда заранее не знаешь, куда приедешь.
Теперь наконец эксперименты осуществились не только
в пробирках.
Вот почему рабочий день главного инженера не укла-
дывался ни в какой табель и даже ни в какие ненорми-
рованные часы. Вот почему Николай так много времени
отдавал исследовательской бригаде. Лаборанты при-
выкли допоздна видеть его. Что-то титрует, подогревает
на спиртовке, рассматривает на свету. Нередко, оставляя
ему ключи, наказывали:
— Закроете — передайте в проходную. Не суньте по
привычке в карман.
Многие удивлялись его работоспособности, настой-
чивости, умению терпеливо копить, анализировать факты
и брать себя в руки даже тогда, когда опыты опро-
вергали предположения.
Устает? Поздно ложится? Вот, засыпая, ни о чем
не думать, гораздо труднее. Этого он не умеет. Ведь
так, удлиняя сутки, и стал он в свое время инже-
нером.
Пэ в кубе подтрунивал: «Не зря ли в бригаде кол-
дуешь?»
— Як тильки таку нагрузочку выдэржуешь, — хваля,
поругивал Шеляденко. — Батько у мэнэ на станции ра-
ботал. Грузчиком. Чувал пудив на шесть взвалыть на
плэчи и пошол до вагону. Люды аж ахалы! .Як-то
побывся об заклад, що зразу три чувала подасть. Аж
299
сходни пид ним трищалы. А к утру кровь горлом хлы-
нула: богу душу отдал. От як, голуба!
Вскоре именно здесь, в лабораторных условиях, ро-
дилась еще одна синтетическая нить. Этакая легкая,
нежная, едва различаемая глазом. Она очень прочна и
стойка, эта нить. Похоже, оттеснит и капрон, и нейлон,
и лавсан... И ткани из нее обещают быть поразительной
красоты. Немнущиеся. Теплые зимой и прохладные ле-
том. Меняющие тона на солнце, в полутьме и при элек-
трическом свете. Отпадет надобность изготовлять тросы
из стали. Зачем, если эта нить крепче металла?..
— Назовем ее экстрапроном! — восторженно предло-
жила Вишня.
— Не слишком ли выспренно? — возразил Николай.
— Тогда неопроном.
— Давайте попроще. Отметим нашу Таборную сло-
бодку. Или, пожалуй, Ветрогорск: назовем вепроном.
Пэ в кубе уже не подтрунивал: «Зря в бригаде кол-
дуешь»!..
Будучи в Москве, в Госкомитете по химии, Николай
рассказал Груздеву об успехах исследовательской брига-
ды. Вепрон? Долго обсуждали они возможности освое-
ния его на комбинате. Велика ведь дистанция от про-
бирки до массового поточного производства.
Вернувшись, Николай передал Папуше пачку листков
со схемами, таблицами, цифровыми выкладками и
сказал:
— Видимо, придется нам взять ориентир и па
вепрон...
— Новинки, значит^ — оборвал его Папуша. — А мы,
целлюлозники-валежники, выходит, день вчерашний?
Экс-короли, так сказать?.. Таборная слободка тебе не
Осака, не Соми. А комбинат наш не акционерное об-
щество «Курасики рейон». — Сунул палец в рот и давит,
давит десну. Когда у директора обостряется невралгия,
все и во всем виноваты. — Как бы твоя наука мне в ко-
пеечку пе обошлась, не сорвала бы план по вискозе.
— Бывает... на первых порах... Удивляюсь тебе, Па-
вел Павлович: оба мы химики, оба говорим по-русски,
а будто нуждаемся в. переводчике. Почему ты считаешь,
что комбинат должен равняться по тебе: вискоза — и
баста? Вискозное производство строилось в устойчивом
профиле, надолго, когда едва брезжила заря полимеров.,
300
Химия полимеров — день сегодняшний и завтрашний.
И очень дальний день. Вот с какой точки, с каких высот
ты должен был бы глядеть на вепрон. А ты воюешь
в рамках одного измерения, на своем квадратном
метре.
— Что это ты сегодня раскуковался?.. Раньше ди-
ректора не имели диплома и то руководили неплохо.
— Неплохо. Но, не имея образования, они созна-
вали это, стремились пополнить его. А ты?
В белом тумане морозного дня солнце выпуклое,
будто желток глазуньи. От ворот комбината тянется
узкая улица. Надобно расширить, выпрямить ее, раски-
нуть парк, снести начисто десятка четыре деревянных
домов, да некуда людей расселить. Огороды с садочками
заняли землю до самой железной дороги. План рекон-
струкции Таборной слободки имеется. Скоро придет вре-
мя, и его воплотят, говоря языком архитекторов, в на-
туре.
Не поймешь, день ли короче, то ли зимой больше
дела, но часы летят быстрее обычного. Выключишь элек-
трический свет к одиннадцати, а к четырем снова за-
жигай. Николай и не заметил, как уборщица подметала
полы, как расставляла стулья, как сам он отодвигался
от стола, освобождая ей место.
Вдруг спохватился, что давно не видел отца. Набрал
телефонный номер. Никто не отозвался. Часом позже
снова позвонил. Неожиданно в ответ:
— Николай? Я сразу узнала твой голос.
— Инна?!
— Приезжай к нам. Сейчас же.
— Сейчас не смогу.
— Зазнался, главный?
— А ты, я вижу, уверена, что у главного инженера
времени хоть отбавляй?
Инна нагрянула в Ветрогорск неожиданно. У Игорь-
ка бронхаденит. Нужен уход. Взяла отпускай — к деду
с бабой.
Ветрогорская квартира показалась ей слишком боль-
шой и неудобной. Вещей, что в комиссионке: хрусталь-
ных ваз штук сорок, часы в бронзе, часы в мраморе...
Будто снова наступило детство. Мать несет в постель
301
стакан горячего молока: «Понежься, доченька!» А вто-
рой стакан Игорьку: «Пей, чахоточный». Пухлощекий
«чахоточный» за всчо ночь и кашлянул-то всего один
раз.
— Тяжело тебе, доченька. Может, останешься
здесь? —уговаривает мать. — Все-таки не одна будешь,
Игорек под присмотром... Знакомых у пас много, смот-
ришь, быть может и...
— Перестань, мама!
Разбирая чемодан, слушала многословные сообще-
ния Веры Павловны о Петь-Петухе, о школьных, инсти-
тутских подругах. И, думая совсем о другом, терпеливо
ждала... Вот оно, главное:
— У Колосовых все хорошо. Николай — персона...
— Персона? — Инна стала примерять платье, кото-
рое носила еще до войны. В нем она была в Таборной
слободке. Мать радовалась тогда: «Наконец-то ты дала
отставку своему колхознику». Если б ты понимала, мама,
как был нужен, как всегда был мне нужен этот «кол-
хозник»!
Итак, она увидит его. Каждое лето приезжала с
Игорьком в Ветрогорск, но получалось, что именно
в этот месяц он отдыхал с семьей в Комаровке.
Дверь ему открыла Инна. Похудела. Золотая пена
волос взбита в замысловатый пучок. На лбу — золотые
колечки.
— Косы? Ну какие же теперь косы? Не девочка,
А что, без них некрасива?
— Да нет же. Совсем нет. Даже хорошо...
В кабинете отца усадила рядом с собой на диване.
Словно кадры на экране телевизора, всплывает прош-
лое: кресла театрального зала, он держит в своей руке
ее руку, а она ноготком по его ладони цап-царап. В этой
комнате он сказал ей однажды: «Будешь ты со мной
или с другим, я всегда тебе друг».
— У тебя уже большой сын!
— Да, Толику девятый.
— А Игорьку двенадцатый... Трудно мне там одной
с ним. Но зато твердо знаю, на что гожусь, к чему
неспособна. А в Ветрогорске я не я, я — дочь профес-
сора Зборовского.
В столовой о чем-то весело болтали Вера Павловна
и Игорек. А в кабинете Сергея Сергеевича шел немой
302
разговор. Даже Вера Павловна не смогла бы подслу-
шать его.
Мы уже с тобой старенькие, Коля.
Не рисуйся, ты молода.
Посмотри, у меня морщинки.
Не вижу.
А второй подбородочек видишь?
Не вижу.
— Мне давно хотелось поговорить с тобой, Ни-
колай,— отвела глаза. — Женское любопытство, должно
быть. Сделаем переоценку ценностей?
— Попробуй.
— Почему ты все-таки тогда... сбежал от меня? По-
чему?.. Имею я право знать об этом?
— Имеешь. Помнишь, ты мне сказала: «Мы с тобой
будем жить отдельно. Она у тебя какая-то периферий-
ная. Серая». Помнишь? «Серая». Так ты сказала о моей
матери... Разве это услышать от тебя было не больно?
Я вспомнил тогда голодную, грязную Комаровку, свое
детство. Мама — ласковая и постоянно чуть грустная,
а встречные мужики и бабы: «Здрасте, Дарь Платопна!»,
«Спасибо, Дашенька!» И в Таборной слободке, в боль-
нице то же самое: о ком не заботилась она, за кого
не тревожилась, о ком не хлопотала моя мама?.. «Се-
рая...» Недавно она отпраздновала юбилей — сорок лет
работы в белом халате. Могла бы отдохнуть, ан нет!
Инна включила настольную лампу, и тени, упавшие
на пол, замутили цветные узоры ковра. Со стены ка-
бинета смотрит портрет отца. Не того темноволосого,
горячеглазого, который по сей день хранится у матери.
Портрет человека в роговых очках, усталого, с остат-
ками седых завитков вокруг гладкого, слишком боль-
шого лба... Слава отца, профессора Зборовского, шаг-
нула далеко-далеко. А ты, мать, прошла у жизни совсем
другую выучку. И если бы человеку давали ученые сте-
пени за все, что он вынес и перечувствовал, за его жи-
тейскую мудрость, за доброе для других, то наверняка
бы тебе, комаровской фельдшерице, быть по меньшей
мере доктором наук!
— Ценность человека, величие его дел определяется
не тем, как высоко поднялся он по служебной лестнице,
а по тому, чем хорошим запомнился людям. Поняла ли
ты это наконец, Инна? Чтобы служить людям, не
303
обязательно быть профессором... «Серая». Видишь, ка-
кой я злопамятный.
— «Серая»? Так я сказала? — Инна прошлась по
ковру. Села возле письменного стола. Листает журнал.
Оба ощущали неловкость. Может быть, даже враждеб-
ность? Задумалась.
Подняла веки — в глазах слюдяные пленки:
— Но представь себе, что я не сказала бы тех слов.
Как бы ты поступил?
— Будь ты тогда такой... как сейчас... — Он не лгал.
От сегодняшней Инны не ушел бы. — Я очень тосковал
тогда по тебе.
— А теперь?
— Теперь что ж... Люблю Ольку. Сжился с ней так,
что порой не знаю, где кончаюсь я и где начинается она.
Люблю сына, люблю жизнь, свою работу. Принимаю
их целиком со всем хорошим и плохим. А тебя видеть
всегда рад. Никому паши встречи не причинят горя.
«Порой не знаю, где кончаюсь я и где начинается
она». Вот каким оно бывает — счастье? Украдкой по-
смотрела в его глаза, что-то искала в них. Но ничего
не найти: все взято. И вдруг некстати расхохоталась:
— Я на грани второй глупости: видела человека
всего два раза и, кажется, выйду замуж. Как ты смот-
ришь па такой вариант?
Николай пожал плечами.
— А если с двухнедельным испытательным сроком?
Мать «за». Игорьку, говорит, нужен отец. А мне... Скуч-
но мне что-то стало. Впрочем, нет ли у тебя на примете
какого-нибудь директоришки?
— Нет. — И бросил, озлившись: — Но есть блестящий
маклак.
— Идея! А что, если и в самом деле с другого бока
взять жизнь? — Снова хохочет. Хохочет с раскатом, хо-
хочет— похоже плачет. Что-то заставляет ее говорить
не то, что думает.
Николай взял ее за руку:
— Перестань, Инна. Ты устала. Ты просто устала.—
И, сам пе зная того, повторил слова Веры Павловны:—'
Может, останешься здесь?
— Зачем?
— Ну, по крайней мере, будешь с родными.
— Да что ты, дорогой! Я ужасно люблю пирожные.
301
А нигде нет таких вкусных, как на Невском в кафе
«Север». Зачем же возвращаться в Ветрогорск?
Инна, Инна, как же тебе, бедняжке, горько!
Вошел Сергей Сергеевич. Положил портфель на пись-
менный стол. Поцеловал Инну, затем Николая.
— Что ж вы замолчали? Старик помешал?
В столовой захныкал Игорек. Инна вышла. Сергей
Сергеевич поглядел ей вслед и протер очки:
— Есть какие вести от Ольги?
— Да. Последнее письмо — с Ангары.
Глава X
Прежде чем завизировать чертежи, Ольга решила
выверить их. Вынула из шкафа связку рулонов с биркой
на шпагате: «Исследования фильтрации в сооружениях
Кирского гидроузла». Гнедышев поторапливает с от-
правкой— заказ срочный.
Распластала на чертежной доске кальку, вторую,
третью. На четвертой карандаш в ее руке засуетился,
пополз слева направо и, задержавшись, что-то пометил.
Тонкие брови Ольги сдвинулись.
Приоткрыла дверь в соседнюю комнату:
— Зайдите ко мне, Петр Сергеевич.
— В чем дело, Ольга Фоминична?
Ткнула тупым концом карандаша в пометку, сделан-
ную на кальке.
— Ошибка? — захлопал веками, как нашкодивший
школьник. — Я тут ни при чем, Ольга Фоминична. Долж-
но быть, напутала калькировщица Елкина.
— Елкина?.. Позовите ее.
Глаза у него черные. У Николая голубые. Всегда
искала в Петь-Петухе хотя бы внешнего сходства с бра-
том и почему-то радовалась, что не находит его.
Леночка вошла, но одна. Приблизилась к чертежной
доске. Белый гипюровый воротничок, нарукавники из
синего сатина. Вынула из кармашка очки в тонкой ме-
таллической оправе—носит при себе постоянно, а на
людях пользуется ими редко: стесняется.
— Ты всегда такая аккуратная, а тут...
— Я, Ольга Фоминична, точно снимала с миллимет-
ровки.
20 М. А. Гатчинский	805
— Принеси черновик.
Принесла. В миллиметровке придраться не к чему —
все правильно. Однако в том месте, где ошибка, бума-
га шершавится и цифры жирноваты — кем-то подправ-
лены...
— Так здесь и было, Леночка?
Заглянула:
— Не помню... Н-наверное... — Покраснела. Чего-то
не договаривает.
— Петр Сергеевич! — приоткрыв дверь, снова позва-
ла Ольга.
Ушел. Значит, только что втихую переправил цифры
и смылся: не пойман — не вор. Зачем же Леночка по-
крывает его?
— Я сделаю заново. — Леночка свернула кальку
трубкой и, сунув ее под мышку, вышла.
Ольга продолжала рассматривать чертежи. Пятый
год молодой Зборовский в фильтрационной, а будто
посторонний. Смагин провел его в младшие научные
сотрудники и отдал «под начало Колосовой» для иссле-
дования фильтрации гидроузлов. Гнедышев охотно
утвердил.
«Деверек, говоришь? — не соглашался Гнедышев с ее
рьяными протестами. — Зато у него налицо три очень
важных качества: первое—мужчина, второе — молодой
мужчина, третье — холостой мужчина». — «Выходит, я
институту никак не подхожу?» — «Нет правил без исклю-
чения. Ты у нас та самая курочка, которая золотые
яйца несет. Вот и возьми его, птенца, под свое кры-
лышко».
Под крылышком Петь-Петуху не сиделось. Он соблю-
дал только форму — своевременный приход и уход. Но
в течение дня слонялся по другим лабораториям, отвле-
кал болтовней. Усядется у чертежниц и откроет «форум»:
«В кино показывают сплошную дрянь — станочки, сде-
лает Ванька гаечку — страсть как люблю его, не сде-
лает— к Степке переметнусь». А то вдруг на субботнике,
отряхиваясь от пыли, Петь злобно объявил: «У нас люди
только и делают, что самоотверженно ишачат. Жить-то
когда начнут?»
«Мой братец, как я понимаю, для лаборатории не
находка, — сказал ей Николай/—Может, очухается, вы-
правится?.. Жаль отца огорчать».
306
Это-то и вынуждало Ольгу скрывать огрехи Пети
от мужа и Сергея Сергеевича, брать на себя немалую
толику дел молодого Зборовского. Чтобы как-то заинте-
ресовать его, подключила к своим опытам по исследо-
ваниям фильтрации Гольского гидроузла. Работу на
две трети выполнила сама, остальное — вместе с ним.
Сама подготовила и отчет. Но на титульных листах ря-
дом со своей подписью ответственного исполнителя по-
ставила и его фамилию.
«Спасибо», — поблагодарил Петь, а за спиной кое-
кому нашептывал: «Все дочиста выполнил я, а Колосова,
пользуясь моим подчиненным положением, присосе-
дилась».
Вначале получалось так, что все его промахи оста-
вались достоянием немногих, в том числе Смагина. Она
знала о них меньше. Но, став непосредственным руко-
водителем «деверька», волей-неволей вынуждена была
вникать во все его работы. По результатам целого ряда
исследований, выполненных им в разное время, пришла
к выводу, что действует он на авось: авось проскочит.
Постепенно он привык к .тому, что работу его подправ-
ляли, дотягивали. Дух иждивенчества, как короед, про-
никал в него все глубже и глубже.
Впрочем, некоторые симпатизируют молодому Збо-
ровскому. Та же Леночка, например, или инженер Гле-
бова, которая старше его лет на пять.
Чрезмерно общительная, Евгения Владимировна
Глебова с приходом в лабораторию внесла в нее то,
чего прежде там не водилось: трескотню о новых при-
ческах, об импортных жакетках, о полированных серван-
тах... Щедрая на ласковые «кисанька», «деточка», «ла-
сточка», Евгения Владимировна умела, как говорят про-
ектировщики, прокладывать переходы на разных уров-
нях. Под «честное мое слово — никому!» вытягивала из
каждого то, что «ни за что не скажу». А о себе — о, бол-
тунья!— рассказывала такие интригующие подробности,
что многие сомневались в их достоверности.
Только болтуньей инженер Глебова не была. Задания
выполняла охотно, оперативно. И в беседе с Зимневым
Ольга даже как-то заметила:
«Не чета ленивцу Зборовскому. С нею мне легче».
«Не торопитесь с выводами, — охладил Зимнев.—
Время покажет».
20*
807
«Будьте уверены, тая бабочка!» — потряс растопы-
ренными пальцами возле своего уха Парамонов.
Старший научный сотрудник Парамонов в институте
лет двадцать. Вот уж кто ни о ком никогда худого слова
не скажет; но сказал же про Глебову?
Приглядывалась. Стала замечать, что Евгению Вла-
димировну меньше всего интересует суть проектируемого,
и радость доставляет ей не то новое, что вносит в жизнь
их труд, а сознание, что «скачала работу». Вскоре и ре-
кламации от заказчиков начали поступать именно за
счет Глебовой. Но все ей сходило с рук, прощалось, как
и то, что сходило с ее языка. И, что, правда, мало кого
удивило, она сумела расположить к себе Смагина. Го-
товила на него атаку исподволь. Вскользь сокрушалась,
что ее майор Глебов солдафон, вечно на полигонах,
а она — правда, ведь? — ничем не походит на полковую
даму. Во всяком случае, ведет себя Глебова вызывающе.
Откровенно намекает, что имеет на Смагина большое
влияние.
Трудно сказать, чем импонирует ей Петр Сергеевич
Зборовский. Узнав, что он в дальнем родстве с Коло-
совой, ахнула:
«Какие вы, однако, полярные!»
А Петь пренебрежительно:
«На одном солнышке онучи сушили».
День 8 Марта женщины комбината потребовали от-
праздновать в Доме культуры Таборной слободки. С го-
стями и родными.
— Пойдем, Олька? — предложил Николай.
— Давай лучше к нам — с институтскими.
Решили: сначала к Ольге, где сбор назначен к пяти,
а оттуда — в Таборную.
Нижний зал института похож на фойе: колонны, хру-
стальная люстра, хрустальные бра.
— Что же ты, Ольга Фоминична, не знакомишь с
муженьком?
Парамонов пришелся по душе Николаю. Мускули-
стый, смугловатый, с мерлушкой черных волос, он, если
бы надел расшитую крестом рубашку, — истый болгарин.
Пожали друг другу руки и сразу — разговор:
308
— Комбинатски?!? Нам бы по блату сделать из син-
тетики для лаборатории...
Олька поздоровалась с каким-то высоким худым ста-
риком. Наверно, Зимнев. Что-то рассказывает ему, по-
мальчишески почесывая затылок. Но вот Гнедышев от-
тащил ее и силком усалил возле себя: не отпущу! А она
указывает рукой — муж, дескать, там брошен.
Николай почувствовал себя не совсем ловко. Вроде
сам он здесь экспонат, который каждый вправе разгля-
дывать.
— Здорово, браток! — вдруг дотронулся до его плеча
Петь-Петух. — Где Ольга Фоминична?
Николай кивнул в сторону Гнедышева.
Петь передернул плечами:
— Боюсь я его!
— Почему?
— Не знаю. Чем-то смахивает на отца.
— Значит, ты и отца боишься?
— Нет. Просто оба они фанатики в работе. Мои
антиподы.
Смагин немного запоздал. Пучеглазый, с тонкими,
до ушей, губами, он еще больше стал походить на мор-
ского окуня.
— Все такой же, Колосов, — бодро поздоровался,—
не меняешься. Ну ясно, как говорится, не куришь, не
пьешь... Про Середу слышал? Получил заслуженного.
— Перепутал, дорогой. Он уже народный артист.
Надо бы нам списаться всем да собраться. Однопол-
чане ведь.
— Неплохо бы, — ответил тот рассеянно и отошел.
Смагин привел на вечер жену. Наталья Дмитриевна
чуть раздобрела. Но в глазах, в ямочках на щеках со-
хранилась детскость. Многие, глядя на нее, зашушу-
кались. А он, словно в отместку, подозвал Глебову,
познакомил с женой и усадил их рядом. Циник.
Глебова одета й скромно и броско: закрытое черное
платье, в ушах подвески — бирюза с серебром, брошь —
тоже бирюза с серебром.
Николай знал немало семей и всегда мысленно со-
поставлял с собственной. Чем дальше идет их совместная
жизнь с Ольгой, тем крепче цементируются чувства.
Время «схватывает» цемент, делает его нерушимым.
Никогда ни он, ни Ольга ни с кем не делились о своих
309
М. А. Гатчинский
отношениях. Но почему-то все угадывали их, даже самые
отпетые скептики.
Торжественная часть была короткой. Когда зачиты-
вали список женщин, отмеченных благодарностью в при-
казе, а в их числе по фильтрационной назвали и Глебову,
Парамонов басисто протянул:
— Вот уж эту-то ни к чаму...
К плечу Ольги доверчиво прижалась Леночка. Ро-
беет, когда к ней оборачивается Петь. Каким видится
он ей? Впрочем, для калькировщицы Елкиной он
не Петь, а инженер Петр Сергеевич Зборовский.
И главное в нем — спокойная уверенность в себе, уве-
ренность в том, что все, что ни делает, — делает пра-
вильно.
Ольга внимательно заглянула ей в лицо: да нет же,
ты, пожалуй, красива.
На концерт не остались: уговор, Олька, едем!
В вестибюле их нагнал Петь:
— Отчаливаете? Куда так рано? — Узнав, напросил-
ся:— Может, и меня прихватите?
В Таборную слободку повез случайно подвернув-
шийся шофер-«левак».
Николай приоткрыл боковое стекло машины. Ветро-
горск разрастается не столько ввысь, сколько вширь.
Кварталы новостроек. Никак не понять: каковы же прин-
ципы местной архитектуры? Почему в этой части города
двухэтажные коттеджи, хотя тяготеющие к ней улицы
исстари застраивались трех-и четырехэтажными домами?
Не надо быть зодчим, чтобы увидеть это несоответствие.
Три года назад в городском Совете наконец спохвати-
лись: зачем коттеджи? Неэкономично, ничем не оправ-
дано. Пересмотрели планировку, и вскоре рядом, впе-
ремежку, возникли многоэтажные здания. Получилось
вовсе нелепо: высокие корпуса заслоняют своих мало-
рослых соседей. Зимой полбеды, а летом с утра гиганты
забирают на себя все солнце... И все-таки люди рады:
были бы квартиры.
Петь ни разу не бывал в этом Доме культуры, хотя
слышал, что такой «очаг просвещения» построен в Та-
борной слободке.
У дверей зрительного зала толпятся опоздавшие. За
трибуной на сцене — бригадир из крутилыюго цеха
Клава Коничева. Обычно пронзительный, голос ее сел,
310
едва слышен. За столом, покрытым красным бархатом,
сегодня почти сплошь женщины. И только в центре их
Папуша. Он расправил на весу носовой платок, вдруг
сообразил, что на него смотрят, смял и упрятал его
в карман.
Выступает Пэ в кубе. Зал аплодирует. Речь его и
правда трогает душу. А вот он, Николай, совестно
признаться, говорит постно, говорит всегда гораздо хуже,
чем пишет.
Работая рука об руку с человеком, легче подме-
чаешь в нем то, что не видно другим. И все же'на вопрос
«що такэ Папуша?», как и Шеляденко, пока вразуми-
тельного ответа не дал бы.
В перерыве комбинатские растеклись по всем эта-
жам. На первом — баянист с «массовичкой», на вто-
ром— струнный оркестр и танцы, на третьем — шах-
матные баталии. Гудят, позвякивают стаканами бу-
феты.
— Здесь что, цвет комбината? — спросил Петь.
— Если по твоей терминологии, — да, — ответил Ни-
колай.
— Колхозные бабехп!
— А на тебе какая сорочка?
Удивился вопросу:
— Белая... в клеточку.
— Так вот: твоя белая, в клеточку, сорочка сши-
та из шелка, сотканного нашими «колхозными бабе-
хами».
Папуша вышагивает медленно, вытянув руки по
швам. Как и многие, ростом обиженные, чуть пыжится.
Не представишь его иначе, как в директорских доспехах:
зимой в синем кителе, в коричневом кожаном пальто и
фетровых бурках; летом — в сером кителе. Но никак
не вообразить его в домашних туфлях.
— Ты где, Варфоломеич, пропадал?
— Да вот, — обнял Ольгу за плечи и выдвинул впе-
ред, — не отпускает одного.
— Правильно делает.
Петь-Петух захандрил: и дернуло же притащиться
в Таборную слобрдку. Помышлял было распрощаться
с милыми родичами, но короткий разговор с подошед-
шим к ним простоватым мужчиной изменил его наме-
рение.
311
— Послухайте мою Свитланку, — сказал тот. — Ше-
стым номером выступает.
Когда на афишах оперного театра прочтешь, что
поет Светлана Шеляденко, — торопись, иначе не достат
иешь билета. Но чтоб у нее был такой отец?..
— Приемный отец, — подсказала Ольга.
Николай покбсился: отец, и все тут.
Артисты выступали вперемежку с участниками са-
модеятельности. «Самодеятельные» оплошничали, но
публика аплодировала им тоже громко и дружно.
— Светлана Шеляденко! — объявил наконец конфе-
рансье. — У рояля...
Платье из парчи. Оголенные руки.
У любви, как у пташки, крылья,
Ее нельзя никак поймать.
Тщетны были бы...
Страстная хабанера доносила жар солнечной Испа-
нии. А Николаю вновь представилось: морозная ночь,
баки, Березнякова...
Степан Петрович смотрит то на сцену, то на свои
большие рабочие руки ц вертит головой, не смущаясь
бьющей из него во всю отцовской гордости. О днях,
когда в театре поет его дочь, прядильный цех узнавал
и без афиш: Шеляденко стихал, становился уступчи-
вей. Все, что писали о ней газеты, он вырезывал и
наклеивал в специально купленный для этого альбом.
После концерта Светлана подошла к отцу. В сером
костюмчике, совсем обыкновенная.
— Я — Зборовский, — вместо приветствия произнес
Петь. Трндцатилетнему баловню этого казалось вполне
достаточно, чтобы привлечь к себе внимание девушки.
Светлана вынула из сумочки кулечек и стала угощать
конфетами. Все брали по одной, по две. Петь-Петух
отказался.
Глава XI
Директора и главного инженера вызвали в Госкоми-
тет по химии. Хотите, не хотите, заявил им Груздев,
а в план будущего года впишем комбинату сдачу в
эксплуатацию первого производственного потока во-
локна вепрон. В январе — феврале дадите пробную пар-
812
тию для Ветрогорской трикотажной фабрики, во втором
квартале — промышленный выпуск. Торопитесь, друзья,
до ввода комплекса осталось недолго, девять-десять
месяцев.
— Но позвольте, — горячился Папуша, — там и конь
не валялся. Строителям работы по горло. Толком еще
пе начат монтаж.
— А ты пошевеливай, на то ты заказчик. Помогай.
Не будь сторонним наблюдателем.
И хотя комбинат не раз пользовался доброй под-
держкой Груздева, спорить не пришлось. Директора-
химики знали его повадку: приказывать не приказы-
вал— просил. Но просьба — приказ.
— Любопытно получается, — задним числом шумел
Пэ в кубе, — ему-то что: вепрон ускоряй! А вискоза
пусть трещит?
...Дорога от заводоуправления до стройки что черное
месиво. Не зря шоферы костят ее.
По ту сторону улицы уже развертывается строитель-
ство цехов вепрона. Бульдозерами снесены деревянные
домики, сглажены огороды, а люди — большинство их
рабочие комбината — кто с радостью, кто с ахами да
вздохами переселились за два квартала отсюда в новые
дома. Кому что: одним счастье — балкон, водопровод
и ванна, другим — огород да колодезь.
— Товарищ Колосов! — кричит ему кто-то сверху,
с лесов.
Закинул голову — оттуда смех. В предсумеречном за-
кате маячат чьи-то кирзовые, облепленные глиной, са-
поги.
— Не признаете?
По голосу угадал: Катюша, дочь начальника участка.
Ох и девка! Никакой высоты не страшится. Над новым
химическим корпусом возвели башенку. Вылезла из нее
через окошко и свесила ноги. Малярит — загляденье:
что кистью, что краскопультом.
Приложил ко рту рупором руки:
— Какого черта без страховки? Лихачествуешь?
— А вы чем отчитывать да ругаться, Николай Вар-
фоломеевич, полезайте-ка лучше к нам. Стратосфера тут
шик-модерн.
Увидел начальника участка, блондина лет сорока
пяти, бесстрастно глядевшего вверх, и зло метнул в него:
813
— Ваша дочка когда-нибудь шлепнется оттуда. Л вам
хоть бы что!
— Ничего не сделается. Ей бы верхолазом, а не ма-
ляром работать.
Растерев ногой окурок, Николай стал подниматься
с этажа па этаж по скрипучим дощатым настилам.
С лесов раскрывается панорама строительства. За
ходом его, казалось бы, можно следить и отсюда.
На обширной площадке — строители, механизаторы.
Экскаваторы роют котлованы. Пазухи фундаментов за-
сыпают тысячами кубометров бетона. Идет кладка кор-
пусов. На леса подаются кирпич, растворы, железные
балки... Неподалеку возводят стены холодильно-компрес-
сорной станции: вепрон требует определенной темпера-
туры, холод и будет нагнетать эта станция. А на заборе,
огораживающем огромную площадку, красный плакат:
«Сдать вепрои в срок!»
По сути создается еще один завод, оснащенный но-
вейшей техникой. Проект предусматривает и разбивку
сквера.
— Скверик... клумбочки... фонтанчик... Да пошел ты,
главный, к черту! — разозлившись, утянул его с лесов
Папуша. — Вот увидишь, с монтажниками не оберемся
хлопот, столько горюшка хлебнем.
Тем временем на площадке частично уже идут отде-
лочные работы, и хозяевами положения понемногу ста-
новятся монтажники. Они поторапливают строителей,
ломая собственные графики. Медленнее подвигается
монтаж в прядильном и химическом цехах вепропа, где,
попросту говоря, строители запарились. Местами непра-
вильно выполнена кирпичная кладка. Беспокоит и кров-
ля: полмесяца позади, а ни метра брони не уложено.
Медленно, крайне медленно остекляются цехи.
Да, главного инженера здесь недолюбливают — ча-
стенько срывает он прогрессивку. А тут еще, при вы-
борочной проверке, контролеры Госбанка, финансирую-
щего строительство, обнаружили немало приписок. Ряда
работ, числившихся выполненными, в натуре не оказа-
лось. Заказчик, доверившись бумаге, переплатил. Кое-
кого за это в строительном тресте наказали, и попутно
всыпали... кому? Директору комбината.
Надо, обязательно надо усилить контроль. И Папу-
ша принял решение отозвать Шеляденко из прядидь-
814
кого, назначить его «полномочным представителем» на
строительную площадку.
— Та що ты, голуба, — отнекивался Степан Петро-
вич,— я в новом производстве, в полимерах... сам зна-
ешь.
— Не прибедняйся.
— Зачем его туда? — заступился было Николай.—
Не найдется, что ли, другого, помоложе? В его годы...
— Ты мени брось про годы! — взорвался Шеляденко
и, к удивлению Николая, тут же дал согласие.
А потом сказал ему:
— Думаешь, Мыкола, нэ розумию що к чему?
— А тут и нечего разуметь. Надо быстрее пустить
вепрон, вот и все.
— Человек ты головастый, а нэ кумекаешь. Хлоп-
чика для порки — от що Папуше треба. Сам отвечать не
хоче, а Шеляденко в случае чого можно и пид цэ мис-
це. — Закинул руки за спину, показав «мисце». — Нэ до-
глядел, мол, вин... Хитро?
Николай рассердился:
— Да нет же, тут без подвоха! Тебе доверяют техни-
ческий надзор. Не каждому его поручишь.
— Що ты па бога мэнэ берешь?
И ненароком поделился озадачившим Николая ка-
зусом. Слесари ремонтировали центральные насосы. Ра-
зобрали и собрали их заново, но вместо обычных желез-
ных или чугунных деталей установили на растворители
каустика бронзовые. А под каустик — кто пе знает! —
бронзу ставить не положено. Шеляденко разошелся:
«Погибели на вас нэма! Я ось покажу вам... Хай вас
бис...» Но тут послышался — принесла же его нелег-
кая— громовой директорский окрик: «Ты что на людей
орешь?» — «Мени и тоби за тэ и платять гроши, що мы
сволочь-начальство», — неудачно пытался отшутиться
Шеляденко. «Значит, я, по-твоему, сволочь-началь-
ство?!»— не поняв шутки, заревел Папуша. «А ты чого
гавкаешь на мэнэ? Я хоч рабочему грубо, затэ правду-
матку в очи. А ты лыбишься, щоб добреньким слыть:
заробляешь соби дэшэвый авторитэт?» — «Вот как ты о
директоре?» — «А що? Думав в плэчико цилуваты
буду?».
Каждому свойственна своя слабость. Слабость Па-
пуши, как и Шеляденко, в голосовых связках. Но что
815
позволено Юпитеру, не позволено быку. Теперь можно
понять, почему последнее время на оперативках дирек-
тор игнорировал начальника прядильного цеха.
— «Полпрэдом» на стройку? — едко усмехнулся Ше-
ляденко, следуя рядом с Николаем по дороге, вытоп-
танной тысячами ног. — Насолить хоче?.. Нэхай. Нэ для
Папуши — для комбината туда пойду. — И деловито
спросил: — Так що скажешь, главный инженер, когда
цех сдавать? Кому?
— Надо подумать.
— Чого ж думать-то? Хай Вишня командуе. Баба-
козырь.
Николай повернул к котельной. Цехи стоят почти
что впритык. Те, кто в давние годы строил в Таборной
слободке завод, поскупились на территорию, хотя во-
круг земля пустовала. Словно предвидели, что придет
век полимеров и надо будет закладывать новые кор-
пуса.
— Так ты скажи Папуше, — крикнул издали Шеля-
денко,— нехай Вишню на мое мисце передвигает. Тебе
вин послухае, а як що я скажу — назло но-своему зро-
быть... Можешь передать йому: Шеляденко па стройке
не проштрафиться. Докажу!
—(Докажи! Докажи! Все мы тебе спасибо скажем.
— Я человек слова!
Над рабочим словом смеяться нельзя. В крутильном
цехе бригада Коничевой решила работать полтора дня
в месяц на сэкономленном сырье. Худо-бедно, а это до-
полнительно пять тонн шелка. В цехе подшучивали:
«Красиво поете...» В конце месяца подсчитали — брига-
да выдала пять тонн и еще вдобавок шестьсот килограм-
мов. На цеховом собрании Клава Коничева вышла и на-
чала говорить, чуть пошаливая глазами: «Пять тонн,
бабоньки, уже мало! Можно все восемь. — Повела го-
ловой, кого-то отыскивая. Нашла и выкрикнула:—Слы-
шишь, Солодовникова? Не ты ли по два раза па день
подходила ко мне с усмешечкой: «Не забудь, бригадир-
ша, пять тонн обещала...» На тебе, получай пять шесть-
сот!» — «Не бахвалься! — отозвалась Солодовникова. —
У других не хуже будет». — «Никак у тебя?» — прогро-
мыхал в ответ дружный хохот: в цехе знали, что Соло-
довникова довольно часто мотает шелк не так, как поло-
жено— в две нити. Кто-то из девчат крикнул: «С твоими

привычками в коммунизм ходу пет». — «А куда ж меня
тогда?» Снова раскатистый смех.
...Когда Колосов назвал кандидата на место Шеля-
денко, Папуша удивленно переспросил:
— Кого? Кого ты наметил?
— Вишню.
— А что это за ягода? Мужик или баба?
Груздев при встрече в Москве мигом узнал в инже-
нере Вишне бывшую фильерщицу. А Папуша не первый
год видит ее в прядильном, пожимая ее руку, расплы-
вается в улыбке, а фамилии — фамилии не помнит.
Если бы Папуша заглянул в трудовую книжку Ше-
ляденко, сразу бы уразумел, почему тот согласился идти
на стройку вепрона. Мог бы уточнить, например, что
Степан Петрович из числа тех, кто закладывал первые
кирпичи в ныне действующие корпуса вискозного про-
изводства. Это он перестраивал под цехи солдатские ка-
зармы. Это он рыл котлованы, готовил бетон в те годы,
когда не водилось ни башенных кранов, ни экскавато-
ров, ни отбойных молотков. В то время монтаж агрега-
тов вели иностранцы. Своих спецов-химиков было мало.
Во главе цехов ставили людей подобных Шеляденко:
теоретических знаний шиш, зато — рабочая сметка. Эго
он пустил первую прядильную машину и стал свидете-
лем рождения пробной партии искусственного шелка.
С той поры в Степане Петровиче умер каменщик, ио ро-
дился химик... Вот почему и теперь Шеляденко все-таки
решился оставить свой цех: хотелось приглядеться к
тому новому, что сулил вепрон. Никакие учебники не
позволят узнать технику так, как непосредственное зна-
комство с ней на месте.
Вместо Шеляденко в прядильный назначили Вишню.
Она согласилась при одном условии: временно и нена-
долго.
— Временно, временно, — успокоил ее Николай.
Как и прежде, Степан Петрович появлялся на работе
очень рано. Но шел не через проходную, а сквозь ка-
литку, прорезанную в высоком деревянном заборе, огра-
ждавшем строительную площадку.
Первое, против чего он ополчился, — это страшная
захламленность: ломаные бетонные кольца для подзем-
317
них прокладок, груды кирпича-половпяка, кучи стру-
жек, шлака. Пока еще снег прикрывал — куда ни шло.
А подоспела весна, снег стаял, и все выперло наружу.
— Так, голуба, дальше не пидэ, — теребил Шеляден-
ко начальника строительного участка. — Звони в свой
трест. Требуй машины.
— Не горит. Успеется, — с неохотой ронял тот слова,
точно за каждое платил из собственного кармана.
— Звони, звони! — стоял на своем Шеляденко. — А то
в газэту напышу: пидишлють сюды корреспондэнта, за-
прыгаешь.
Угроза подействовала: начальник участка стал мед-
ленно набирать на телефонном диске нужный помер.
Сначала пошутил с какой-то «милочкой», потом попро-
сил ее срочно соединить с Петром Никитичем. Того на
месте не оказалось. Тогда сказал, что желает говорить
с Иваном Федоровичем. И этого пе было.
— Нет так нет, — все так же безмятежно произнес
в трубку. — В другой раз позвоню, — и нажал рукой па
рычаг.
«Другой раз» наступил па следующий день. И опять-
таки под нажимом Шеляденко. Петр Никитич оказался
на месте. Шеляденко пе слышал, что говорилось на
другом конце провода, но определенно начальник уча-
стка выслушивал нотации вышестоящих:
— Есть, Петр Никитич. Куда перебросить? Понятно!
Отправим. — Прижимал мебрану к уху, а там, где-то да-
леко, трубку уже повесили.
— Так що вин, дае машину? — спросил Шеляденко.
— Дудки тебе «дае». Я ему про машину, а он — на-
счет компрессора. Не в духе сегодня.
— Хто? Компрэссор?
— Не компрессор, а Петр Никитич...
Но вдруг начальник участка заворковал:
— Будь другом, Степан Петрович, почему бы тебе не
подсобить нам транспортом? Мусора тут...
— Сами копылы усю зиму, сами и очищайтэсь, — от-
резал Шеляденко, показав ему спину. — Нэ дасть маши-
ну Папуша. И прав будэ.
Прошло еще три дня — на площадке без перемен.
У торцовой части корпуса Б-2 после перекладки стены
выросла еще одна груда строительных отходов.
Шеляденко пришел к Николаю:
$18
— Нажми и ты.
— Дай им сроку неделю: не приберутся — вытащим
в горком.
Шеляденко акклиматизировался быстро. Вникал во
все мелочи, все схватывал на лету, не давал спокойно
жить строителям, поторапливал монтажников. До всего
ему было дело. И как-то само собой получилось, что и
те, и другие привыкли к его придирчивости и даже к
слову «.голуба».
Никак не мог Степан Петрович примириться с гро-
моздкой системой трудовых отношений, которые сущест-
вовали на площадке. Сложное дело — создавать совре-
менный химический завод. Немыслимое без участия де-
сяти, а то и пятнадцати различных организаций. Строи-
тельные работы ведет один трест, отделочные — другой,
электропроводку — третий, теплофикацию — четвертый,
холодильные агрегаты устанавливает пятый... Все это
называется специализацией. По идее, возможно, и пра-
вильно, но что толку, если между ними неразбериха?
Обратился по этому поводу к главному инженеру.
— Вот как поступай, — посоветовал Николай, — от
каждого подрядчика требуй графики. И подпись под
ними. На словах иной три короба наобещает, а вот если
свою фамилию проставит —дело другое. Заставляй по-
больше расписываться.
— Запомни: ты представитель заказчика, ты за все
и в ответе, — добавил Папуша.
— А ты всэ ж, Павел Павлович, информируй Ветро-
горскстрой: трестов и людей прорва, а никакой согласо-
ванности!
— Переговорю, — пообещал директор и обязал его
раз в неделю докладывать о состоянии работ.
Но все оставалось, как и прежде. Колосова послали
в командировку в Барнаул, а Пэ в кубе либо забывал
снестись с кем надо, либо там — вполне может быть —»
отмалчивались.
В глазах Шеляденко пестрело от графиков и цифро-
вых выкладок. А начальник участка принес ему на под-
пись денежные документы для оплаты работ по хими-
ческому корпусу. Стал Степан Петрович читать их, ни-
чего не понять: где же эта метлахская плитка? Где мас-
ляная краска, которой — если верить нарядам — покры-
ли лестничные клетки?
319
— Липу подписувать нэ стану. Платим за тэ, то
зроблеио.
— Чудак! — качнул головой в ответ. — Какое сегодня
число?
— Калэндарь на столи: тридцятэ!
— Тридцатое? Значит, кварталу копен. Закрываем
наряды. Чего не успели — доделаем.
— От куды гнешь? Ну тодн и гроши получишь.
— Ты что, очумел? Надо уважать строителей!
— И государство трэба уважать. Нэ пидпишу липу.
— Как хочешь. Ссориться не станем: подпишет ди-
ректор.
«Полпреда» вскоре вызвал Папуша:
— Подпиши. У них свои расчеты с банком, формаль-
ные моменты.
— Нэ имею права. Нэзаконно.
— Следующий раз проучишь их, а сейчас — оформ-
ляй. Люди не должны страдать.
— Яки люды?
— Ясно какие: плотники, паркетчики, облицовщики...
Да что ты канитель затеял?
Но Шеляденко так и не подписал. Поехал в горком.
А через два дня нагрянула комиссия, человек десять.
Шарили по всем уголкам стройки, разговаривали с ра-
бочими, записывали загрузку, простои. Инженеры из
Госбанка сделали замеры, и без особого труда подтвер-
дили липу.
Никто не понимал, откуда подул ветер.
Потом, чему Шеляденко порадовался, прибыл сам
начальник Ветрогорскстроя. Он терпеливо выслушивал
каждого, быстро принимал решения и, если кто заслу-
живал того, осаживал. Приехал наконец и Петр Ники-
тич, начальник строительного управления, рослый, в ро-
говых очках.
Какие выводы сделала комиссия, Шеляденко не знал.
Однако неожиданный налет всех всполошил. Петр Ни-
китич, являвшийся генеральным подрядчиком, стал при-
езжать каждое утро, созывал своих руководящих работ-
ников и субподрядчиков — «субчиков», как называл их.
После третьего совещания обратился к Шеляденко:
— Строим для тебя, а ты нам, батя, не хочешь пла-
тить? Что верно, то верно: требуй, тряси нас. Но...
— Вас потрясешь! Трэба було б тоби, голуба, — (у1я-
320
нул на высоченного Петра Никитича и впервые запнулся
на любимом слове. Поправился на ходу: — Трэба булоб
тоби, товарищ, раньше сюды навидатыся.
Совещание дружно смеялось. Смеялся и сам Петр
Никитич.
Потом Петр Никитич стал появляться реже, по втор-
никам. Снимал свой коверкотовый мантель, облачался
в рабочую робу и сразу же уходил в бригады: ловко ла-
зал на леса, спускался в подвальные помещения, где
цементировали полы. Возвращался, сбрасывал робу и,
приняв душ, отбывал.
Дело заметно двинулось вперед.
Глава XII
Есть люди, чей авторитет покоится на том, что они
никому не мешают. Такие слывут хорошими. Если бы
Смагин, поставленный руководить, ограничивался бы
тем, чтоб не мешать! Но... «ваша работа, дорогая Олюш-
ка, чрезвычайно актуальна». А сам под всяческими пред-
логами тормозит, отодвигает ее. И, что совсем абсурд-
но, js темплан следующего года вписал Глебовой «Обоб-
щение опыта фильтрационных исследований по проекти-
рованию подземного контура гидросооружений». Хотя
самому хорошо известно, что сделать это, пока не завер-
шится предыдущая тема ее, Колосовой, невозможно.
Лаборатория развивала три основных направления
теории фильтрации. За годы, что пробыла здесь Ольга,
было опубликовано пять монографий — из них две зим-
невские, и большое количество статей. В ближайшее
десятилетие в стране предстоит построить около ста гид-
ростанций, обводнить миллионы гектаров засушливых
земель. И Ольга для включения в план института вы-
двинула тему, на выполнение которой требовалось три
года. Она была одобрена ученым советом, обсуждалась
на Всесоюзном координационном совещании. А Смагин
срок выполнения сократил до двух лет и на финанси-
рование вместо тридцати тысяч рублей отпустил только
десять. Нелепо!
Пользуясь положением председателя секции ученого
совета, он тенденциозно подобрал рецензента и добился
от него отрицательного отзыва на незаконченную ею
321
работу. Ловила Смагина и на том, что умышленно за-
держивал ее статьи, чинил глупые препятствия, когда
создавала прибор для исследования методом ЭГДА.
Как заместитель заведующего лабораторией, она од-
нажды обещала профессору из Сибири заняться совмест-
ной разработкой режима грунтовых и подземных вод
Кулундинской степи. Смагин наотрез отказал: «Не со-
ответствует профилю института». Почему не соответ-
ствует?
Подобных «почему» возникало немало. Поднимать
шумиху? Идти к Гнедышеву? Каждое утро просыпалась
она с, пакостным чувством: Смагин... Глебова...
— Не ройся в мусоре, — внушала Дарья Плато-
новна.
К Гнедышеву поднимать шумиху Ольга не шла. Но
когда Глебова сочувственно сказала ей: «Вы такая тру-
дяга, такая способная, а Вадим Федорович про вас...»,
сухо оборвала ее:
— Не интересно, Евгения Владимировна.
А та усердствовала:
— Не будете в обиде, если передам дословно? — И не
дожидаясь согласия: — Он сказал о вас: «Уж очень моя
замша не импозантна, колесила бы лучше по точкам».
Я, разумеется, отругала его. А он: «Говорю тебе не для
передачи».
— Зачем же передаете?
— Хочу, чтобы вы знали об этом. Вадим Федорович
считает, что* ваши эгдавские таблицы никому не нужны,
что тема вашей докторской несерьезна. — И, наклонясь,
зашептала: — Мы с вами, Ольга Фоминична, должны
держаться друг за дружку. Тем более, что ко мне он
относится хорошо. Если я попрошу, многое сделает.
— Вам повезло. Ну а я уж так уж... как-нибудь.
Едва закрылась дверь за Глебовой, из чертежной вы-
шла Леночка:
— Не верьте ей, Ольга Фоминична! — гневно, чуть
не плача, выкрикнула: — Дрянь она! Перед вами рас-
шаркивается, а ему поет другое. При мне, не стесняясь,
внушала: «Колосова тебя терпеть не может. Метит на
твое место...» — Леночка покраснела, видимо осознав и
свою причастность к наушничеству.
Калькировщица не открыла ничего нового. В одном
Ольга абсолютно была убеждена: нужна она Смагину.
322
Он частенько болел, и тогда вся тяжесть заботы о слож-
ном хозяйстве фильтрационной падала на плечи его за-
местителя, инженера Колосовой. Знал: «неимпозантная»
не подведет.
Когда Смагин с Глебовой предложили ей участво-
вать в подготовке книги о работах лаборатории, поста-
вила вопрос ребром: почему без Зимнева? Оба промям-
лили: Зимнев-де сам не хочет, а если и согласится —
напишет громоздко... Ольга отказалась. Сожгла послед-
ний мост. Теперь они в открытую—на разных берегах.
Смагин всегда представлялся ей раздвоенным.
Один — знающий специалист, другой — медяк, размен-
ная монета, вроде Глебовой. «Чудачка, да он такой и
есть как есть, —давно уже высказал свое мнение о нем
Николай. — Отчаянный артиллерист в годы войны, пре-
успевающий доктор наук — после, и на всех этапах са-
мовлюбленный гусак. Тот, кто подыгрывает ему, может
лепить из него что хочет: бога или дьявола, храбреца
или хлюпика».
Обстановка в лаборатории становилась все хуже.
Глебова забывает, что сама она вовсе не Смагин, всюду
действует его именем. А он создал ей все условия: заня-
та только кандидатской, никаких командировок, в её рас-
поряжение отданы механики, в то время как работы дру-
гих сотрудников откладываются, интеграторскую при-
способил ей под отдельный кабинет. Если она, Ольга,
свою диссертацию «выездила», выносила в далеких
командировках, то «родовые муки» Глебовой будут не-
сомненно обезболены: и в подборе материала, и в его
разработке, и в процессе написания. Даже тема ее —
выхваченный фрагмент из чужой докторской. Колосовой
же — своему непосредственному заму — Смагин па ка-
ждом шагу чинит препоны. Кто знает, если бы он был
уверен в поддержке Гнедышева, может быть, сегодня же
низверг бы Колосову и возвел на ее место Глебову?
Или взаправду, как журит Гнедышев: «Что-то ерши-
стой ты стала, малышка, ипохондричкой». Несомненно
одно: если бы расположение'духа измерялось термомет-
ром, у нее он засек бы минусовые градусы.
Вдруг, как говорится, «в один прекрасный день», Гне-
дышев приказал после звонка выталкивать всех из
21*	323
института, всех до единого, под личную ответственность
руководителей отделов.
Так рано домой? Поначалу некоторые почувствовали
даже неловкость.
— Твой Гнедышев сам бы до этого не додумался.
Ждал, наверно, пока сверху прикажут. Наконец-то и у
меня по вечерам жена дома будет, — подтрунивал Нико-
лай.— Неужто отныне не я, а ты станешь подогревать
ужин?
— Я? Не обольщайся. По очереди будем.
«Очередь» чаще нарушала Ольга. Пройдет месяц,
второй, третий, и снова — в путь-дорогу. Сетовать не при-
ходится: у каждого свои обязанности. И сам он подчас
уезжал по делам комбината. Но все же на душе спокой-
нее, если дома с сынишкой и матерью оставался кто-
либо из них.
Толику пошел тринадцатый. За лето вытянулся, по-
худел. Сергей Сергеевич говорит: нужен спорт, воздух,
а родители парня взаперти держат. Но что поделать,
если Толик за город ни в какую? Все мастерит и масте-
рит кораблики. Откуда такая страсть? Кухню замусорил
щепками, винтиками, полы перемазал красками. На го-
родском конкурсе юных техников его модель атомного
ледокола «Ленин» признана лучшей и ныне красуется
на выставке во Дворце пионеров.
Толик щеголяет дома в красном спортивном костюме
и шумно изощряется в полемике с девятилетним пуза-
ном Генкой из соседйей квартиры о дальних межпланет-
ных плаваниях: на орбиту в космос запустили еще один
искусственный спутник Земли. «Плотные слои атмо-
сферы... невесомость...»
— Эх ты, дурачок! — подтрунивает Толик. — Спутни-
ка от ракеты не отличишь.
— Тоже мне Циолковский! — как умеет защищается
Генка.
— Сдам-ка я вас обоих в милицию, — укрощает их
пыл Дарья Платоновна.
— Его лучше сдайте, — пальцем указывает Генка,—
чтоб не задавался.
Спутник... Циолковский... Дарья Платоновна прячет
улыбку. Разве девятилетним сейчас девять лет?
...Лето Ольга провела в Кустанае. Возвратилась — на
улицах Ветрогорска мглисто. Дождь. Мелкий, зябкий.
824
Садиться мокрой в трамвай — пи малейшей oxoiu. Но
что делать — пришлось. В вагоне старушка уверяет со-
седа — рослого военного, что атомные взрывы ме-
няют климат, что не следует покупать атлантическую
сельдь.
Ольга вышла из трамвая на остановку раньше, а
дальше к институту — пешком. У перекрестка столкну-
лась с Евгенией Владимировной. Пошли рядом. Ольга
в болонье, Глебова — под зонтом. Ольга искоса погля-
дывает на нее, рослую, крупно шагающую. Лицо как
у манекена на витрине: гладкое розовое, но неживое —
муляжное. И чуть нагловатое.
Срезая путь, подошли к институту не с главных во-
рот, а с тыла. Вдоль ограды, втянув обнаженную голову
в воротник пальто и облапив рукой шею Леночки, про-
гуливается Петь. Рассекая кистью воздух, что-то горячо
ей доказывает. Леночка вся какая-то поникшая, усталая,
послушно кивает в ответ.
Гардеробщик принял из рук Ольги шуршащую влаж-
ную болонью. Перевесил другие вещи подальше.
Иной день стоит недели, иной, сколько ни понукай
себя, прахом проходит. С утра — никаких спешных дел,
но снова вывел из строя Смагин.
— Ерундовая работенка, — сказал он о труде Зим-
нева по кольмонтажу чаши водохранилища, — на выброс
в корзину.
— Почему? Ведь его вариант дал огромную эко-
номию!
— Виноват, Олюшка. Забыл, что при вас о Зимневе...
Стычки Смагина с Зимневым участились. Зимнев
вышел на пенсию, но продолжает работать без матери-
ального вознаграждения. Рано утром появляется он в
лаборатории, задумчивый и угрюмый, как всегда. Ску-
пой на слово, как всегда. «Суворов в гидротехнике, и как
Суворов прост», — сказал о нем Гнедышев.
Однажды в споре Парамонов указал глазами на его
согнутую спину:
— Давайте спросим арбитра: у пас ведь работает
такой ученый, пренебрегать мнением которого грешно.
— Он у нас работает на птичьих правах, — усмех-
нулся Смагин.
— Вы, вероятно, хотели сказать... на коммунистиче-
ских началах? — холодно отрезал Парамонов.
325
Время вроде бы подменило Смагина. Незаметно и
зло. Зашершавилась сеткой морщин шея, на щеках по-
явились «собачьи ямки». А все гарцует, как цирковой
конь. Лупоглазо рыщет: «Женечка, где вы?.. Женеч-
ка...» Попался наконец-то на удочку Морской окунь!
В нем обнаружились зависть и подозрительность.
Когда Зимнев подарил ему свою монографию, выдвину-
тую на Ленинскую премию, нехотя взял ее, раскрыл,
пробежал предисловие и тут же захлопнул. А после
сказал:
— Личное мое мнение, Олюшка, эту книгу нельзя
считать достойной Ленинской премии.
— Почему?
— Она отражает всего лишь маленькую долю тру-
дов, выполненных сотрудниками нашей лаборатории.
Но, прочитав ее иронический взгляд, затормозил:
— Лучше было бы никого не выдвигать.
Видно, здорово уязвляет авторитет коллеги, который
по творческой направленности гораздо выше его. Во вся-
ком случае, Смагин принимает все меры, чтобы отде-
латься от Зимнева и обеспечить себе в лаборатории мо-
нополию.
У Леночки Елкиной тоже негладко. Что-то явно
стряслось у нее. Допускает небрежности, неточности, пе-
реводя чертежи на кальку; упрекнешь — озлобляется, что
никак на нее не похоже. Поначалу щадила ее: жаль за-
стенчивую девушку. Но вот пожаловались на нее сразу
трое. Опять-таки из-за расхождения копий с чертежами.
— Пойдем ко мне, — позвала Ольга, положив ла-
донь на ее плечо.
Леночка испуганно оглянулась. Тонкие пальцы за-
стыли па кальке,
— Идем, — повторила Ольга и, чтобы не объясняться
здесь, в чертежной, ушла к себе.
Сели к круглому столику. На нем графин с водой и
стакан. Окно полуоткрыто. Ветки с каплями влаги на
редких пожелтевших листьях, раскачиваясь, стегают по
стеклу.
Леночка положила перед собой на колени журнал
«Огонек». Это, видимо, позволяет ей слушать, не подни-
мая глаз.
— Стыдно за свою неряшливость, за то, что па тебя
жалуются?
826
Отшвырнула журнал. И вдруг заплакала. Тихий плач
ее надрывнее вопля.
— Ну перестань же. Впредь будешь аккуратней, да?
— Я, Ольга Фоминична... У меня все валится из рук.
Я... — И после напряженного молчания: — Я... жду ре-
бенка.
Чтобы собраться с мыслями, протянуть время, Ольга
вынула из кармана расческу и стала причесываться.
— Петр Сергеевич?-—Почему-то неловко было на-
звать его по фамилии.
- Да.
— Что же ты плачешь?
— Он не любит меня.
Леночка, Леночка, кому ты доверилась? Хотелось
сказать ей все, что думает о нем. Но нельзя же причи-
нять новую боль.
— Сколько лет тебе, Леночка?
— Двадцать два.
— Двадцать два. А ему тридцать.— И поняла: ска-
зала глупость. Сказала так, должно быть, потому, что
ситуация сложная.
Из цветочного горшочка на стене свисают густо по-
крытые листиками зеленые стебельки традесканции. Так
переплелись, что трудно найти, где конец, где начало.
Нос Леночки припух. Лицо в красных пятнах.
— Он знает?
— Знает, Ольга Фоминична. Уговаривает сделать...
Но я не хочу!
— Ты ждешь моего совета?
— Да. — Во взгляде испуг перед неведомым.
Итак, мать-одиночка. Ребенок, обреченный на безот-
цовщину. Но тут же вспомнила Николая, Дарью Плато-
новну... И ободряюще пожала Леночкину руку.
— Он, Ольга Фоминична, не плохой... Петр Сергее-
вич не так плох, как о нем думают...
Она еще пытается его обелить! Когда любят, верят,
что любят хорошее.
Глава XIII
В Нижнебатуринске умер местный врач Соколов,
В престарелом, надо сказать, возрасте — восьмидесяти
семи лет.
327
Сообщила об этом телеграммой Амеба.
Дарья Платоновна тут же позвонила Николаю:
— Я еду.
— Я тоже. — Соколов не просто «крестный». Его
имя — Варфоломей — сопутствует Николаю всю жизнь.
Минут двадцать спустя Николай пришел за матерью
в больницу.
— Отцу позвонить?
— Надо бы. Только... не уговаривай его ехать.
Понял: если отец решит проводить старого коллегу
в последний путь, неминуема встреча с ней.
Дарья Платоновна вошла в настежь раскрытые во-
рота. «Бабьего флигелька» как не бывало: на том месте
вырос белый трехэтажный корпус с широкими окнами.
Отжил СЕое «бабий флигелек»!
А напротив него... иди, иди, Даша! Видишь? Напро-
тив тот самый домик, в котором некогда жил молодой
доктор из Питера. Что ж ты остановилась? Отчего по-
бледнела?
Наискосок, перекрашенное в голубой цвет, здание
старой лечебницы. Вот, Даша, окно палаты, в которой
ты рожала. В палате — помнишь? — было чисто-чисто:
Соколов образцово содержал родилку, не зря во всей
губернии она считалась одной из лучших. Могла ли ты
тогда думать, что твой беззащитный, безотний младенец
станет инженером? Что будет таким красивым и силь-
ным? И ты сможешь опереться на его крепкую руку?
Если бы тебя спросили теперь: познала ли счастье? От-
ветила бы коротким словом: да! Счастлива всем, что
есть: трудом своим, людьми, которым удается помочь,
сыном, его семьей...
В большой комнате, где установлен гроб, много лю-
дей. Венки, цветы. Их тоже много. Даша смотрит на
дорогое ей, навеки застывшее, лицо. Щуплый, слабый
здоровьем, но в постоянном труде для людей, он прожил
долгую жизнь.
Даша видит и тех, кто пришел сюда, молодых и не-
молодых. Некоторые в больничных халатах. Никто
не спросил, откуда, кто она. Жены Соколова давно
нет в живых. Где же его дети? И они, конечно, стали
стариками.
328
Гражданская панихида шла к концу. Так искони по-
велось: живет в подлунном мире человек, незаметно вер-
шит свое будничное дело. Но вот уходит он из жизни,
и тогда узнают о нем столько хорошего, что в избытке
хватило бы на десятерых...
Вдруг Дарью Платоновну пронзила мысль: а что,
если?.. Что, если Сергей Сергеевич тоже здесь? Нет,
вряд ли. А почему вряд ли? Мог ведь прибыть тем же
поездом, что и они, или самолетом. Обвела глазами со-
бравшихся. Не тот ли высокий седой старик — он? Или
тот в углу, сухонький? Или полысевший, в черном костю-
ме, который что-то шепчет на ухо Николаю?
Но вот все задвигались — гроб понесли к выходу.
Сначала приглушенно, затем громче заиграл духовой
оркестр. Скорбные звуки шопеновского фенебра разно-
сились далеко по Нижнебатуринску. К процессии при-
соединялись все новые и новые провожающие. Никто не
спрашивал, кто ушел в тот мир: знали, кого хоронят,—
городишко маленький.
По дороге на вокзал она упорно молчала. В вагоне
развернула вдоль полки матрац, надорвала пакет, вы-
нула белье и, шурша простыней, принялась расстилать
постель. В купе жаловались: душно, а у нее руки и
ноги — ледяшки.
— С кем ты стоял там, мальчуга? — пыталась разу-
знать.
Николай рассеянно смотрит в окно, молчит.
— Этот человек в черном костюме... Ты говорил, Сер-
гей Сергеевич тоже хотел приехать?
— Собирался...
Бессильно опустилась на матрац: грудь стянуло слов-
но жгутом.
— Что с тобой, мама?
— Ничего.
— Не было там отца!
Когда поезд тронулся, Николай протянул ей нижне-
батуринскую газету. Группа товарищей, подписавшая
некролог, рассказывала о душевном, отзывчивом к чу-
жому горю труженике, опытном организаторе здраво-
охранения, о человеке долгого врачебного пути. Фото-
графию, однако, поместили давнюю, на ней Варфоломей
Петрович много моложе. Из черной рамки глядело его
лицо чуть ли не времен школы сельских сестер, где
329
вместе с Сергеем Сергеевичем он обучал комаровскую
Дашку уму-разуму.
Папуша часто забегает на стройку. Набросится с
бухты-барахты на Петра Никитича, на Шеляденко,
а разберутся потом — виновата сама дирекция. Но пока
он только заказчик, хозяином станет после приемки це-
хов. И все-таки ставит себе в заслугу, когда на кого-
нибудь накричит. Лучше бы он, считающий своим
долгом указывать, как не надо делать, указывал —>
как надо. Люди тогда добились бы значительно боль-
шего.
Но для. всех было ясно —порядка на стройке стало
намного больше. Шеляденко в роли «полпреда» словно
омолодился. Похоже, за плечами нет тех тридцати лет,
которые отделяют его от закладки первых цехов искус-
ственного волокна в Таборной слободке. Все, как преж-
де: и лязг металла, и гуд синевато-красного пламени
сварки, и скрежет пил (теперь не ручных, а электри-
ческих). И песни, и субботники: школьные, студенче-
ские.
Нет, далеко не все, как прежде, Степан Петрович.
Прости-прощай загазованные сероуглеродом цехи.
В ныне строящихся полная герметизация, а света и воз-
духа— что на улице.
И Папуша, и Колосов, и секретарь парткома Береж-
ков понимали, что «голуба» никому на площадке покоя
не дает. А самому Шеляденко казалось, что здесь он не
полгода — целый век. Надень ему на глаза повязку, и
тогда бы прошел по новым цехам, как по собственной
квартире.
Графики монтажных работ составлены так, чтобы
выдать пробную партию вепрона к Новому году.
Домой Николай приходил, вернее едва добирался,
поздно ночью. Усталый, сонный. А ляжет в постель —
и сон не берет. Глушит себя димедролом. С утра голова
тяжелая, мутная.
Что ни день, то новые радости и новые напасти.
Под оцинкованной крышей продолжается сборка.
Каждая прядильная машина вровень почти трем эта-
жам. Закончен монтаж четырех, на очереди еще две...
Предстоит опрессовка, испытание аппаратов на плот-
880
ность. Электросхема настолько сложна, что пришлось
ему срочно вызывать инженера-электрика из Киева.
Зато во втором крутильном уже прихорашиваются:
красят подвесную дорогу. А вот в перемоточном дело
хуже: обкатана только половина машин, их там немало,
целых четыре сотни...
— Скоро слава ветрогорских химиков шагнет дале-
ко,— подбадривает директора Николай.
— Чего заглядывать вдаль?
— Какая даль? Пуск первой очереди в декабре, так
что времени остается совсем малость.
Николай и сам, по правде говоря, волнуется. Крайне
медленно монтируют котельную — с этим плохо справ-
ляется трест «Котломонтаж» — один из крупнейших
«субчиков». Не ладится и с прокладкой линии пневмати-
ческих транспортных устройств. К тому же оборудова-
ние поступает с большим запозданием и, говоря языком
техническим, некомплектно. Компрессорная не обеспе-
чена трубами, а без холода какой там вепрон: волокно
будет «ползти».
Первым по этому поводу забил тревогу сам началь-
ник стройуправления Петр Никитич. Он даже обратился
в арбитраж.
Однако, сколько ни терзали друг друга заинтересо-
ванные стороны, несмотря на все неполадки, дело шло
к концу. Куда ни зайдешь, всюду радостное напря-
жение. •
Пэ в кубе еще раз подтвердил: в цехи вепрона будут
переведены только лучшие из лучших. Если раньше эти
слова мало волновали, то теперь, с приближением пуска
посыпалось множество заявлений: «Я хочу...», «Прошу
перевести меня...»
Нюся Вишня тоже попросилась на вепрон. Главный
инженер отказал: синтетика синтетикой, но нет еще и
древесине полной отставки.
Бригаде Клавы Коничевой присвоили звание комму-
нистической. Об этом прежде всего объявили на цехо-
вом собрании и по местному радиовещанию. Затем на-
печатала «Ветрогорская правда». Из семидесяти кру-
тильщиц, только они, двадцать шесть, работающие в ее
бригаде, и были отобраны на новое производство.
При встрече с Папушей, просто к слову, Петр Ники-
тич пожаловался:
831
— Ох уж этот ваш «голуба»! Все печенки прогрыз.—>
И тут же рассмеялся.— Тем не менее, отдайте его мне
навечно — возьму охотно.
— Не выйдет, дорогой товарищ. А печенки он вам
еще попортит.
— Попортит, попортит. Ладно, для дела не жаль.
Разговор этот происходил в присутствии секретаря
парткома Бережкова.
— Шеляденко отлично работает, — подхватил он.—
К пуску следовало бы как-то отметить его.
— Ия им доволен, — произнес Папуша, пропустив
все остальное мимо ушей. Поразмыслив, вдруг изменил
курс.— Вот подготовим стенд ветеранов комбината
и в самый центр влепим портрет Шеляденко. Почтим
его.
Вскоре директор и впрямь позвонил на стройку: так,
мол, и так, уважаемый Степан Петрович, иди сфотогра-
фируйся. В списке ветеранов проставил твою фамилию
первой.
— Добрэ. Ось тилькы причипурюсь, — ответил Ше-
ляденко. Но недосужио было — забыл.
Пэ в кубе снова напомнил:
— Бросай все и дуй к фотографу! Мероприятие сры-
ваешь!
Глава XIV
Наконец настал час, когда празднично прокатился по
цехам сигнал: к машинам!
Один за другим вступали в строй агрегаты первой
технологической линии вепрона. Успешно прошла про-
крутка в химическом корпусе — сначала на холостом
ходу, затем под нагрузкой. Потом получили «добро»
к пуску перемоточные машины крутильных цехов. Опро-
бовали сушила и холодильно-компрессорную станцию.
Начали отладку.
Заработали ловкие руки Клавы Коничевой, а вместе
с ними еще двадцать пять пар рук других работниц из
ее бригады. И еще сотни, сотни...
Вот он, господин вепрон! Из него изготовляют проч-
ные, самые различные изделия — от дамских чулок до
морских канатов и деталей машин. Так что теперь,
3<2
Олька, натягивая по утрам чулок, ты не станешь вор-
чать: опять спустилась злополучная петелька.
Объективно ценная и полезная идея сама по себе
только замысел. Идея в действии, в осуществленном ма-
териальном виде, никогда не бывает точным отпечатком
задуманного. И это тревожило Николая. Велика роль
исполнителей — ведь бумажный змей и тот требует
управления.
Обработанные в цехах шпули с нитью поступили на
завершающую цепочку технологии — в ткацкий цех.
Первый моток вепрона Николай положил на пись-
менный стол Папуши в канун Нового года. В ответ не
услышал радостного хохотка. С чего бы директор не
в духе? Заметил стоявшего у стены Шеляденко — весь
ощетинился, бледен, дрожит, рубец на лбу обозначился
резче, пальцы сжаты в кулак. Видно, здесь состоялся
«разговор».
— Опять воюешь, Степан Петрович? — попытался
ослабить* накал.
— А ты, Колосов, пидожды смиятыся. Я и при тоби
всэ договорю.
Поводом к стычке с Пэ в кубе на этот раз послужил,
казалось бы, пустяк. Заглянул Шеляденко в клуб, на
щите портреты ветеранов, окаймленные красным мате-
риалом, сотканным из тех самых мотков вискозного
шелка, какие тоннами проходили через их работящие
руки. А его-то, шеляденковского, портрета и нэма.
— Нэ то, щоб морду свою побачить захотив. Но яко-
го биса граешь ты мною? «Дуй к фотографу. Мероприя-
тие срываешь». — Шеляденко шагнул к Папуше и бро-
сил ему прямо в лицо: — Що я тоби, клоун?
Папуша дружелюбно тронул плечо Степана Петро-
вича:
— Ну вот, разошелся. Портрет... какая мелочь.
Шеляденко отстранился и сказал тяжело, гневно,
будто каждое слово вколачивал:
— Знай, дирэктор, я тэбэ бачу наскрозь. Чим выще
обезьяна лизэ на дэрэво, тим виднэе ее зад... Ты у мэнэ
увэсь от туточки, — протянул вперед руку с раскрытой
ладонью. — Узесь со всим своим крохоборизмом!
«Крохоборизм... Замечательно хлесткое словцо!» —
подхватил мысленно Николай. Шеляденко пригвоздил
им самое слабое в директоре: его эгоцентризм, дешевую
30
амбицию, нетерпимость к суждениям других. Люди
ведь становятся рабами личных малоценных желаний,
когда живут лишь одними потребительскими интересами.
— Портрет... какая мелочь! — снова повторил Папу-
ша, как только Шеляденко, предотвращая попытки к
примирению, быстро вышел.
— Мелочь, говоришь? — Вероятно, мало кто на ком-
бинате может судить о директоре так объективно, как
он, его главный инженер. — Попирать достоинство тру-
женика— мелочь? Думаешь, не знаю, чем тебе не по-
трафил Степан Петрович? Знаю: правдой-маткой. Шеля-
денко весь тут, открыт, сам комбинат — это Шеляденко.
А ты, ты, Павел Павлович, весь себе на уме. Несомнен-
но, за ввод первой линии вепрона тебя отметят. И ты
смиренно станешь ответствовать: «Не меня — вас, доро-
гие товарищи, отмечают в моем лице, за ваш честный
труд... за ваше...» Размякший, ты, посовещавшись с глав-
ным бухгалтером, видимо, раскошелишься премиями.
А после снова поведешь себя так, будто только тебе,
мудрому директору, комбинат обязан своими успехами.
Тебе одному, а не таким, как Шеляденко.
Николай вынул из кармана зажигалку-пистолетик.
Подержал в руке, потом, выстрелив огонек, закурил и
медленно произнес:
— У некоторых в характере такие черты, что выгово-
ра в приказе за них не дашь. А с работы снимать сле-
довало бы.
Пэ в кубе опешил. Никогда не видел своего главного
таким исступленно злым. Подыскивал ответ, не теряя
надежды превратить разговор в шутейный:
— Довольно. Остынь! — Подтянул поближе к себе
моток вепрона и стал внимательно разглядывать его.—
Вот это действительно не мелочь — настоящий подарок
к Новому году.
Ловкий ход. Знал, что, переключаясь на разговор
о вепроне, главный всегда сердцем теплел.
Апрель. Местами панели огорожены, приходится об-
ходить: с крыш сбрасывают снег. Прохожие — кто в чем:
в плащах, в демисезонном пальто и даже в шубках.
Только лица у всех одинаковые — праздничные: осуще-
ствлен полет человека в космос. Красив и мужествен
834
этот поразивший мир человек, первопроходец вселенной.
Толик бегает по квартире взъерошенный, сияющий: «Га-
гарин! Гагарин!» У пего уже накопилась коллекция от-
крыток героя-космонавта.
Николай и Ольга собрались в кино. Возле Дома
культуры их окликнули два парня:
— Хелло! Нет ли лишнего билетика?
Волосы у них длинные, поповские, бородки подко-
вой, не то биттлы, не то... Николай покачал головой:
откуда такие у нас?
Сидя в кинозале, услышал, как в переднем ряду де-
вушка пилила своего парня:
— Опять картина про войну. Надоело...
Вспомнилось, как в Ленинграде весной сорок третье-
го однажды заглянул в кино. Зрительный зал наполо-
вину был пуст — бескозырки, пилотки, платки, усталые
лица. Но с какой жадностью следили эти люди за суро-
выми кадрами фронтовой хроники!
Впрочем, грешно винить девушку. И сам он, Николай,
чубастый мальчуга, когда-то о революции знал тоже
понаслышке... А Толик? Дольщиками в лепке характера
сына были и Ольга, и бабушка Дарья, и сам он, отец,
и детский сад—шумная артель маленьких человечков,
и школа... Полгода назад Толик твердил, что хочет
стать мореходом. Теперь же переметнулся — зачастил
к деду в медицинский городок.
К Ветрогорску прокладывают газопровод. «Незримое
топливо» должно прийти издалека по стальным подзем-
ным трубам. В городе уже проектируют замену уголь-
ных топок заводов и домовых котельных на газовые.
Во многих квартирах устанавливают плиты, водогреи,
колонки. Магазины сетуют: пал спрос на керосинки,
примуса, электроплитки. А санитарно-эпидемиологиче-
ская служба уже занялась подсчетом, насколько чище
станет воздушный бассейн, когда над жилыми кварта-
лами перестанут стлаться черные шлейфы дыма.
Так уж повелось в Ветрогорске: подключать круп-
нейшие предприятия к городским хлопотам. Скажем,
нужно украсить улицы к празднику, благоустроить ста-
дион или оборудовать в школах мастерские —обяза-
тельно начинают теребить шефов.
На этот раз местные власти решили: кому, как не
комбинату, следует определить, чем и как можно помочь
строи гелям газопровода?
Папуша отбояривался: потребителем газа станет
весь город, не только Таборная слободка. Но вынужден
был сдаться.
— Нажимают, Колосов, — сказал после очередного
звонка из горкома. — Может, выручишь?
Николай согласился. Пэ в кубе обрадовался:
— Кто ж лучше тебя там разберется? — А сам по-
думал: в горкоме одобрят, узнав, что на трассу выехал
не кто-то из второстепенных, а главный инженер.
...Длина трассы более семисот километров. Старто-
вать Николай решил с окраины невзрачного городиш-
ка— с «нулевого пикета». Так назвали место, откуда
берет начало газопровод.
В городке нетрудно было разыскать начальника
строительного управления, который охотно прихватил
его с собой. Ехали в машине вдоль полотна железной
дороги, потом — по берегу реки.
Строителям нелегко: путь преграждают болота, тор-
фяные трясины, реки, холмы, железнодорожные насыпи,
леса. Работа на трассе пе приостанавливалась даже
в лютый мороз, в проливной дождь, и теперь вот —
в жару.
Там, где прошли лесорубы, лес уже не шумит. После
раскорчевки пней и расчистки вырыты траншеи для
труб. В пути все чаще стали встречаться очистные, изо-
ляционные, битумоплавильные установки, трубоуклад-
чики, походные электростанции. Обогнали грузовик, тя-
жело нагруженный деталями бурильной машины.
Бесконечно тянется черная лента труб — часть их
в траншеях, часть еще лежит на поверхности.
На стендовой площадке—монтажники называют ее
«магазином» — идет сварка. Работа очень ответственная,
ее поручают только дипломированным сварщикам. Один
из пих, чуть склонившись, включает рубильник полу-
автомата, и стальная труба начинает медленно вра-
щаться. Три трубы, сваренные воедино, составляют
«плеть». А вот и «плетевоз» — огромная с двумя при-
цепами грузовая машина.
День кончается, но солнце жжет немилосердно. В рас-
каленном воздухе — прогорклый запах бензина. К «ма-
386
газину» подъехал запыленный, заляпанный грязью «га-
зик». Женщина-водитель высунула голову в открытое
окошко дверцы:
— А я было к вам направилась.
Начальник управления — худущий, кости да кожа,—
заулыбался:
— А я к тебе. Рыбак рыбака чует издалека.
— На сто двадцатом «потолочники» шпарят по две
смены. Сколько же можно так? Давайте пополнение.
Не ответив, тот обратился к Колосову:
— Знакомьтесь. Вот эта инженерша — самый дош-
лый, самый осведомленный человек на трассе.
Не выходя из кабины, «дошлая» вынула из кармашка
комбинезона носовой платок. Протерла раскрасневшееся
лицо. Потом так же неторопливо протянула руку:
— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!
Раскосые шалые глаза: Нелька?!.
Прошло много лет. Крепким рубцом затянулась оско-
лочная рана. Давно перестал разыскивать канувшую в
неизвестность Нельку. Но странно: твердо верил, что
когда-нибудь непременно встретит озорную, раскосую,
спасшую его от смерти. Но чтобы инженером на трассе?..
— Отдайте мне его. Я ему сама тут все покажу.
Садись, Колосов. — Развернула машину и двинулась в
сторону видневшегося вдали пригорка. Проехав метров
двести, свернула к траншее, тянувшейся вдоль реки.
Далеко за горизонт уходят подготовленные к укладке
трубы. Здесь их сваривают в «нитку».
Солнце перекатилось через дорогу и спряталось за
елями. Стемнело. Но работа на трассе не.прекращается.
Зажгли прожектора. Укладку труб, покрытых изоляцией,
ведут обычно ночью — в самую прохладную пору, когда
слой мастики бывает наиболее прочным.
Руки Нельки уверенно покручивают баранку. В по-
лутьме машины лицо ее незнакомое, не прежнее — спо-
койное.
— Что молчишь, Нелька?
— Чтобы не мешать тебе думать обо мне.
— Ты, как Мессинг, отгадываешь мысли.
— И, как Мессинг, читаю на расстоянии: «Ты ли
это — та ли?» Угадала?
Подъехали к деревушке, разбросанной по обе сто-
роны железнодорожного полотна.
837
— Гостиниц у пас не водится, так что располагайся
у меня.
Квартировала она в бревенчатой избе колхозного
агронома.
— Рукомойник к дереву прибит. — Подала пупырча-
тое полотенце. — И мыло там.
За ужином рассказывала о себе:
— Штрафники, если выживали, людьми становились.
Нашла и я, непутевая, свой путь. Мужа моего ты знаешь:
Рудков. Не забыл капитана Рудкова, а? Бывало, куда
ни шагни, он тут как тут. Я его на смех, а ему хоть
кол на голове теши, Я ему про свои грешные дела-де-
лишки, а он: чистая ты. Одним словом, демобилизовали
меня по беременности. Уехала. Родила Татьянку. Ему
ничего не писала. Потом завербовалась на стройку га-
зовой магистрали. Вечерами — школа рабочей молодежи.
Татьянка в круглосуточных яслях. Еще два года прошло:
я уже была студенткой Нефтяного, отыскал он меня.
Веришь ли, друг мой Колосов, — голос ее дрогнул,—
сам приехал: «Как ты, говорит, могла?.. Ни строчки,
ни адреса своего?»
Зачерпнув из сахарницы ложечку песка, Нелька по-
держала ее на весу:
— Думаешь, всем я обязана ему, Рудкову? Нет! —
опустила ложечку в стакан. — Я его сразу отправила
обратно: иди, мол, попасись еще с годик холостяком.
И если уж тогда надумаешь вернуться — будь по-
твоему... Уехал... И точно, день в день, через год — снова
ко мне. Ну, дальше — все просто: вместе. Он тоже ведь
газовик. Сначала прокладывали газопровод на Волге,
оттуда на трассу Дашава — Киев — Брянск — Москва,
позднее Серпухов — Ленинград, а теперь вот тут... Так
и кочуем.
Вынула из сумочки фотографию:
— Хочешь доченьку мою посмотреть? В Воронеже
она, у свекрови. Ей уже семнадцать.
Деревенька спала.
Все поведала Нелька о себе. Легко следовала за
хроникой событий своей нелегкой жизни. О многих
расспрашивала: о Середе, о старшем сержанте Ко-
ломийцеве, о связном Абдуллае Тургунджаеве.
Одного обошла: нет, не икалось в эти минуты Сма-
гину.
838
Погода за ночь круто изменилась. Лил дождь. Если
металл покрыт каплями воды, продолжать изоляцион-
ные работы нельзя: битум не будет держаться.
...За три недели Николай основательно познакомился
с трассой. Как и предполагал, строители просили тех-
нической помощи. Он делал пометки в своей записной
книжке — для докладной в горком: чем может помочь
Ветрогорск.
На обратном пути домой Николай все время думал
о Нельке. Встреча с ней — встреча с прошлым. И будто
снова полынь, снова война, снова губы ее дышат в лицо
теплом: «Ты будешь жить! Ты будешь жить!..» Как мог
не разгадать ее в те годы? Как мог он плохо думать
о ней? Да, жизнь по-разному распределяет роли — у нее
своя, смелая режиссура.
Глава XV
Из Приднепровья нежданно пришла недобрая весть.
Она ошеломила Гнедышева. Прочитав телеграмму, адре-
сованную на его имя, он сидел несколько минут в оце-
пенении. Потом вскочил со стула и, открыв дверь ка-
бинета, резко бросил:
— Ольгу Фоминичну ко мне!
— Что сие означает? — язвительно спросил, протянув
ей телеграмму.
Ольга стоя читала,- а он выжидающе постукивал
пальцами по столу. Авторы телеграммы явно не поску-
пились на количество слов.
— Ну, — произнес тем же ледяным тоном, — кто на-
ломал дров?
— Зборовский. — Красные пятна выступили у нее не
только на лице, но и на шее, В лаборатории как-то
примирились с мыслью, что серьезных, ответственных
работ Петру Сергеевичу лучше не поручать, что пере-
проверить его никогда не мешает. Гнедышев — в этом
она не раз убеждалась — знал его с этой неприглядной
стороны. Но ведь ни разу не пригрозил ему, как другим:
«Расставаться будем, дорогой товарищ! Расстава-аться!»
Хотя редко приводил свою угрозу в исполнение.
— Зови его сюда, — перебил ее мысли Гнедышев.
— Он выходной. Отгул.
22*
389
Гнедышев снял телефонную трубку и протянул ей:
звони ему домой.
Набрала номер Зборовских. Голос Веры Павловны:
— Кого?.. Петра Сергеевича? — Слышно, как бряк-
нула трубка. Шлепки шагов.-И снова ее голос: —А в
чем дело? Из института? — Снова шлепки шагов. — Его
пет дома.
Короткие гудки отбоя.
Гнедышев встал из-за стола:
— Медлить нельзя! Как бы там не размыло плотину.
Несмотря на окрики секретарши, люди то и дело
врывались в кабинет. О чем-то спрашивали, что-то уточ-
няли. Совали на подпись какие-то заявления, ведомости.
Трещали телефоны: местный, городской и «вертушка».
Гнедышев — не похоже на него — отвечал раздраженно,
рывками. Потеряв терпение, набрал по одной цифре на
местном и городском аппаратах и положил трубки на
стол, чтобы не гудели. «Вертушку» не тронул — звонки
особой важности. Потом подошел к дверям и повернул
ключ в замке.
— Как быть? На расстоянии судить трудно. Тем бо-
лее, что в телеграмме есть неясности. — И Гнедышев ре-
шил направить Колосову в Приднепровье.
Утром она вылетела самолетом. Воздушный лайнер
«ТУ-104» домчал ее туда в несколько часов. А поздно
вечером уже звонила прямо на дом Гнедышеву, расска-
зала о результатах проверки. На месте все прояснилось:
в исследованиях фильтрации гидроузла и в разработке
для него дренажных устройств, гидроизогипсы *, данные
Зборовским, пе соответствовали натуре. Его рекоменда-
ции привели к заболачиванию территории па одном бе-
регу и к опасной фильтрации на другом.
Когда вернулась в Ветрогорск, Гнедышев похвалил:
— Оперативно, толково разобралась. Сколько тебе
надо дней на переделку?
— Если отложить все другое? — Прикинула: — Две
недели, не меньше. — И, вздохнув, добавила: — Почти до
конца июля...
— Что ты? Не хочешь ли сказать, что собираешься
в отпуск?
* Линии, соединяющие точки с одинаковым уровнем стояния
грунтовых вод
340
— Да, Роман Васильевич. Имею я в конце концов
право на отдых?
— Безусловно. По крайней мере, такое право гаран-
тирует тебе советская Конституция. — Увильнул от пря-
мого ответа. — Переброшу-ка тебе на подмогу из тре-
тьей лаборатории.
— О, тогда мы значительно сократим срок.
— И все-таки до меня что-то не доходит, чтоб ему
пусто было! — Это уже относилось к Петру Сергее-
вичу.— Почему у него ошибка за ошибкой? У нас тут
столько генералов: и директор института, и заведующий
фильтрационной, и замзава, и старшие, и младшие на-
учные сотрудники.
Почему у него ошибка за ошибкой? Почему со мно-
гими Петь не в ладах? Почему в его репликах столько
фискальства и критиканства? Стоило, например, при-
ступить к электроизмерениям, как он на всех перекрест-
ках стал утверждать, что предложенный лабораторией
метод непригоден. Почему непригоден? Без каких-либо
на то оснований, лишь бы внести сумятицу. Все подвер-
гает он сомнению: верность в любви, статистические дан-
ные, правительственные законы, гнедышевские приказы...
«Но ведь это же анархизм!» — сказала однажды ему.
«По мне, Ольга Фоминична, называйте как хотите —
предпочитаю жить без контроля».
На политзанятиях, которые она проводила в присут-
ствии заведующего отделом пропаганды райкома партии,
Петь-Петух нарочно — всем это было ясно — выискивал
каверзные вопросы, чтобы поставить ее в затруднитель-
ное положение. Принялся вдруг доказывать, что в Шве-
ции «шикарно» живут. Но как только она стала расска-
зывать об истинном положении в этой стране — демон-
стративно ушел.
Столько лет носила в себе слова Николая: «Жаль
отца, узнает — огорчится, расстроится». А потому все
скрывала не только от*Сергея Сергеевича, скрывала от
мужа. Даже умолчала о Леночке, родившей мертвого
сына.
В этот вечер дома Толик шутя упрекнул:
— Меня ты совсем забыла. Учти: за воспитание де-
тей ныне взыскивается строго. Даже, если мама...
Но она посмотрела на него так хмуро, что сын не-
вольно осекся.
841
Вернувшись из поездки на трассу, Николай сразу же
связался с исследовательской бригадой. Что нового мо-
жет дать комбинат с приходом природного газа в Табор-
ную слободку?.. Вепрон себя оправдал. Правда, трико-
тажная фабрика вначале забраковала две партии нити:
недостаточно извиты, слишком блестят. И Папуша сто-
нал: «Пропади он пропадом, этот вепрон, электроэнер-
гии жрет вдвое больше, чем вискоза!..» Кто знает, мо-
жет быть, теперь Таборной слободке удастся выдать
такой полимер, такое волокно, какого еще не знают ни
Япония, ни США.
Исследовательская бригада постепенно обособилась
от центральной заводской лаборатории. С развитием
синтетики любой технологический процесс и не мыс-
лится без содружества с учеными. Ученые ветрогорской
Техноложки пришли в Таборную слободку. В договоре
с Папушей они оговорили себе право освоения новых
разработок на существующих в цехах установках. Они
создали курсы переподготовки для инженеров, техников
и рабочих. Как ни противился Папуша, все же отвел
исследовательской бригаде в главном корпусе пол-эта-
жа. Теперь там не пятнадцать человек, как было пона-
чалу,— целых сорок: по сути, филиал Техноложки.
— И хорошо это, и плохо, Николай Варфоломее-
вич,— одолевал сомнениями Пэ в кубе. — То ли Техно-
ложка при нас, то ли комбинат стал экспериментальной
базой? На виду будем: чуть что новое в химии, придется
«отведывать».
— А это что, тоже плохо?
Почему Папуша не хочет понять, что вепрон всего
лишь этап? Что пришло время, когда можно начать про-
граммировать такие полимеры, которые по своим волок-
нообразующим качествам оставят и вепрон далеко по-
зади.
— Не артачься, Павел Павлович! В Ленинграде, на
Пороховых, получили еще одно синтетическое волокно —
винол. Он гигроскопичен и прочен. Случись дождь, и
первые сорта хлопка становятся третьими, а винолу—
что с гуся вода: не портится. Чтобы изготовить тонну
шерсти, нужно четыреста человеко-дней, штапеля —
шестьдесят, а этому полимеру — всего-навсего тридцать.
Да и оборудование несложное. К тому же обходится
винол недорого: исходный продукт — поливиниловый
842
спирт, получаемый из природного газа, которым станет
так богат Ветрогорск.
— Отстань. Снова перестраиваться... А там еще и
еще...
— Ну и что из этого? Теперь, имея в виду день зав-
трашний, и строят химические заводы так, чтобы оста-
вить резерв площади для будущих полимеров. А нам
с тобой надо чуть потесниться, и только...
— Здоровье мое дрянь, — уныло тянет Пэ в кубе,—
в голове щипчики щелкают... давление сто сорок на де-
вяносто.
— Сто сорок на девяносто не страшно. У Шеляденко
бывало выше, — пытается отвлечь его.
Но Папуша слушает плохо. В хмуром взгляде, в мед-
лительных жестах — полное безразличие к давлению
Шеляденко, к газовой магистрали, к винолу, ко всему,
о чем говорит ему главный.
— Зачем свои зрелые годы превращать в затянув-
шееся школярство? Смотри, седина на висках обозначи-
лась. Жить-то нам осталось, Колосов, вот столечко! —
притиснул ноготь к ногтю.
Совсем иных принципов придерживался Николай.
Слово «мало» всегда подстегивало его. Встречая в
цехах студентов-дипломантов, в каждом узнавал себя
смолоду, свое жгучее желание открывать доселе неве-
домое.
Изо дня в день столько лет видится с директором, но
сейчас лишь заметил, что прежний седой клок волос его
уже затерялся в сплошной седине. Раздобревший, он и
в самом деле стал похож на калач — на папушу.
Незадолго до обеда Николай пошел по цехам. За
глянул в крутильный вепрона. И здесь добром показала
себя Клава Коничева. Ее способ заправки нити эконо-
мит сырье и время, сокращает отходы. Вот она идет
вдоль машины, туда и обратно по маршруту. Без суеты,
без лишних движений. Остановилась: обрыв. Заправила
нить на патроны. И снова пошла.
— С благополучным приземлением! — встретила его
в старом прядильном Вишня. В ней появилось что-то
шеляденковское — щетинистость, настойчивость.
— Что слышно хорошего?
— Хорошего?.. Мы тут отвальную закатили.
— Кому?
849
— Как это — кому? — Но, прочитав на его лице пол-
ное неведение, ошарашила: — Степана Петровича спла-
вили... На пенсию.— В ее острых глазах вспыхнул недоб-
рый огонек. — Представить себе не могу комбинат без
«голубы» и «голубу» без комбината.
Почему Папуша обо всем этом ни слова?.. Если и
вправду сплавил, то...
В тот же вечер пошел к Шеляденко. Окна его квар-
тиры всегда отличишь: обвиты плющом, балкон — что
цветник. Цветов на нем столько, что, кажется, затем-
няют они комнату. А войдешь — светло, и сразу тебя
охватывает чувство какого-то спокойствия, отдыха.
— Он как раз дома, — обрадовалась его приходу
Светлана. На ней пестрый сатиновый халатик и белень-
кий фартук. В руке — кухонный нож. Понизила голос
до шепота: — Не в себе он. Слоняется из угла в угол.
Бывало — помните? — ворчал: времени «нэма» побрен-
чать на гитаре. А теперь времени вдосталь, но в руки ее
не берет. Даже в театр к себе не заманишь.
— Здорово, пенсионер! — с напускной веселостью
приветствовал его Николай. — Чем занимаемся?
— Бубликами торгуем!
Пальцы у Степана Петровича холодные, вялые.
В глазах обида. Николай продолжал стоять, а хозяин и
стула не предложил.
— Нам с тобой, Степан Петрович, за новое нужно
браться. Придет газ — будем осваивать новые волокна.
— Ваше дило.
— «Ваше»? А почему не твое?
— Мое тэпэр що? Знаньив по нынешним временам
у мэнэ нэ густо. С вискозой привычно, зубы на ний зъив.
А полимэры, изомэры... Мэни в ций науке трудно. Нэхай
хто молодше одолевають.
— Новую песню поешь, Степан Петрович. Скрыт-
ничаешь?
— Ну и що? Правды домогаешься? Ось она дэ прав-
да,— показал кукиш. — «Заслуженный отдых...» Я розу-
мию, вызвав бы мэнэ Пэ в куби, пристойность! ради, по-
жал бы ручку, на тоби цидулку на прощанье и гэть, ка-
тись. А вин? А вин: «Що цэ у тэбе в штапельном гря-
зища? Люди тобой недовольны». А хоч бы хто ему про
мэнэ слово поганэ сказав. А вин кричить: «Развал! Ра-
боту развалил!! На пенсию пора!» Тридцать лет я в Та-
344
борке отмахав. А Папуша — на тоби: «Снять!» За що, я
тэбэ спрашиваю, снять?
Озлоблен. Боеспособный человек уходит в глубокий
тыл. Все свои сознательные годы провел на переднем
крае, жил работой.
— А ну, не унывать, Степан Петрович! — обнял
его. — Мы еще покажем, на что способен товарищ Ше-
ляденко.— И почувствовал, как вздрагивают под рукой
плечи старого мастера.
— У мэнэ тэпэр нэрвы нэ выдержують доброго сло-
ва,— смущенно оправдывался Шеляденко, вытирая плат-
ком лицо.
Слезы молодых — на ресницах, слезы старых — на
сердце ложатся.
На другой же день Николай остановил Бережкова:
— Как же ты, секретарь, допустил?
— А сам он что молчал? Маленький?
— Давай теперь вместе распутывать.
Не впервые Николай вникал, вторгался в чужую
жизнь. К нему, депутату городского Совета, поступало
много писем и устных просьб. Чаще речь шла о жилищ-
ных неурядицах, торговых неполадках, о перебоях в ра-
боте трамвая, автобуса... И даже о семейных размолв-
ках. Пенсионеры. Никто из них ни разу не жаловался
ему. Может быть, иные, как и Шеляденко, молчат из
гордости? Для одного остаться не у дел — отдых, для
другого — непоправимое зло. В газетах пишут: многим
рабочим-ветеранам оставляют пожизненные пропуска на
заводы. Суть тут не только в уважении к тому большо-
му, что было сделано этими людьми: для них рокот ма-
шин и молния электросварки — родная стихия, то, что
вызывало желание прежде срока возвращаться из отпу-
сков.
— Согласен, Павел Павлович: молодых падо выво-
дить на широкий простор, — сказал Николай, когда оста-
лись в парткоме втроем. — Но кто дал тебе право гнать
с производства людей с опытом? По-хамски гнать?
— Никто их не гонит. Сами уходят.
— Одни сами уходят, других «у-хо-дят», — подчерк-
нул Бережков. — Стрижешь под гребенку? Так можно
нанести ущерб производству. Дело не в одном Шелядеп-
ко. Чрезмерная любовь к нивелировке по существу сви-
детельствует о неумении обобщать. Нельзя сплавлять па
М. А. Гатчинский
345
пенсию людей, которые отнюдь не в обузу, наоборот —
еще работали б на полную катушку. Не круто ли бе-
решь, товарищ Папуша?
— Ше-ля-ден-ко... — певуче протянул директор, про-
хаживаясь по кабинету. — Не вижу тут ничего принци-
пиального. Одним словом, жалобу можно закрывать.
Пусть возвращается. Дам приказец «во изменение».
А когда ушли от Бережкова, Папуша выругался:
— Ни черта, Колосов, не пойму! Зачем старичков
задерживать?..
Не встретив сочувствия, набросился:
— Что у тебя, язык отняло?
— Я-то, брат, понимаю, за что ты невзлюбил Шеля-
денко!
— За что?
— За прямоту. А вот тебе моя правда: если у пас че-
ловек, полный сил, впадает в уныние, становится озлоб-
ленным... кто виноват? Я считаю, что каждый такой слу-
чай надо расследовать тщательней, нежели любую про-
изводственную травму. Незаслуженно обидеть челове-
ка— преступление. И, если хочешь знать, по-моему, за
это следует судить. Судить как за преступление полити-
ческое.
— Эк куда загнул: по-ли-ти-чес-кое... Не допекай
меня, Колосов. А то раздумаю и о восстановлении Ше-
лядеико никакого приказа не дам.
Николай побагровел, потом вдруг захохотал:
— Книга приказов! Держи ее крепче, Павел Павло-
вич. Обеими руками держи. Не вырони! В ней твоя
сила. — И, глядя в упор, процедил: — Это страшно, ко-
гда книга приказов попадает в руки таких, как ты.
Николай обвел глазами стены директорского каби-
нета, стеллажи с моточками нитей и квадратиками тка-
ней— образцами изделий комбината. Посмотрел на лю-
стру, на деревянные часы. Провел пальцами по фацету
настольного стекла. Все в этом кабинете на месте: и
письменный стол, и кресло. Не на месте только сидящий
в кресле человек — сам директор. Да, такие не растут,
такие занимают должность. Вот когда можно ответить
на вопрос Шеляденко: «Що такэ Папуша?»
846
Глава XVI
Объявление о дне и часе расширенного заседания
лабораторного совета висело на дверях неделю. В по-
вестке дня значилось: «О качестве выполняемых работ».
Но то, что сам директор института изъявил желание при-
сутствовать, всех настораживало.
В «героях дня» оказался инженер Зборовский. С об-
зором его грубейших ошибок и выступил Гнедышев, че-
ловек, не любивший кого-то разоблачать, питающий не-
нависть к кляузам и кляузникам.
— Что дельного может противопоставить он фактам?
Ничего, — хлопнул Гнедышев по столу листками, в кото-
рые время от времени заглядывал. — Ему остается одно:
изворачиваться и лгать.
Уже по тому, как Гнедышев начал говорить, Ольга
поняла, что будет беспощаден. Все подтверждал он до-
кументами, неуязвимыми по достоверности.
Запрокинув локти за спинку стула и положив ногу
на ногу, Петь-Петух демонстрирует равнодушие: рас-
сматривает полоски своего носка, норовит заговорить
с сидящими возле. Улыбается, словно речь идет не о
нем.
На столе, чуть ли не вровень с подбородком директо-
ра, высится стопка папок. Гнедышев выдернул одну из
них, рывком развязал тесемки и положил перед Смаги-
ным — председателем лабораторного совета.
— Вот еще пример. На этой галиматье институт по-
нес материальный ущерб в двадцать пять тысяч рублей.
Почему? Да потому, что устройство дренажа по схеме,
разработанной инженером Зборовским, не обеспечило
осушения даже части территории в районе поселка Тур-
ханщино. Почему?.. Спросите об этом автора. Бригаде,
которую потом возглавил товарищ Парамонов, пришлось
заново провести все исследования.
Гнедышев вынимал папку за папкой, видно заранее
их подобрал:
— А срыв сроков технического отчета по строитель-
ству Криворецкой ГЭС? А коренная переделка по Бере-
занской ГЭС? Небывалый в институте случай: сотрудт
ники лаборатории предъявили рекламацию на безгра-
мотную работу своего же коллеги! Инженер Зборовский
не сделал из этого никаких выводов для себя.—Круто
347
повернулся к нему. — Почему вы считаете, что государ-
ство должно оплачивать вашу халатность?
— Что же, за ошибку... на виселицу? — впал в амби-
цию Петь. — В чертежах и формулах бывают неточности
На месте виднее, всегда можно подогнать. У других
разве ошибок не случалось?
— Случалось. Но у вас это система.
— Не ошибается тот, кто не работает, — вклинилась
Глебова.
Гнедышев строго взглянул на нее: чья бы рычала,
твоя бы молчала.
Зимнев, угрюмый Зимнев вдруг порскнул смехом и
тут же воткнул в рот потухшую папиросу: если бы под-
считать рекламации в адрес Глебовой...
— Но вот еще одно любопытнейшее творение. — Гне-
дышев потряс над головой тонкой папкой. — Петр Сер-
геевич выполнял эту тему пять месяцев. И за все время
написал... одну, всего-навсего одну страницу отчета.
Маловато? Тем не менее на сей страничке он сумел
оклеветать заслуженного деятеля науки Зимнева, стар-
шего научного сотрудника Колосову и даже умудрился
привести неверную формулу американского инженера.—
Гнедышев снова повернулся к Зборовскому. — Почти все
ваши отчеты многократно исправлялись, редактирова-
лись в разное время Смагиным, Зимневым, Колосовой.
А некоторые полностью переписывались. За что, если пе
секрет, вам такие привилегии? — И повторил, обращаясь
уже ко всем: — За что ему такая привилегия?
Сидя рядом со Смагиным, Ольга время от времени
слышит, как беспокойно скрипит он пером по бумаге.
Лицо Глебовой бледное, и потому губы кажутся слиш-
ком ярко накрашенными.
— Ну а Приднепровье... — Гнедышев вынул из вну-
треннего кармана пиджака знакомую Ольге помятую
телеграмму. Рассказал о неправильных гидроизогипсах,
данных Зборовским. О том, что его неверные рекомен-
дации привели к заболачиванию территории, к опасной
фильтрации, к размыву плотины. О тревоге дирекции
ГЭС. О том, как Колосовой пришлось срочно выле-
тать на место, а потом разрабатывать новые рекомен-
дации.
В комнате наступила тишина. После некоторой за-
минки с места поднялся Смагин.
848
— Кто хочет выступить? — обвел ои глазами всех и
обратился к сидевшим в дальнем конце комнаты: — Пе-
ресаживайтесь поближе: первые ряды у нас не дороже,—•
ЛОйытался шуткой разрядить тягостную атмосферу.
Слово взял Парамонов:
— Поведение инженера Зборовского производит не-
завидное впечатление. Вместо того чтобы исправлять
собственные огрехи, он, прикрываясь флагом научной
критики, усердно выискивает промахи у других. Для
чего это делает? Смею вас уверить, товарищи, только
для того, чтобы при случае, втихомолку, в порядке
сплетни, сообщить кому-нибудь за углом.
— Ложь! — крикнул с места Петь-Петух.
— Замолчите! — оборвал его Гнедышев.
— Вам, инженер Зборовский, тоже дадут слово. Если
ложь, опровергайте меня. — Голос Парамонова, глухой,
протяжный. Бурным проявлением чувств он вообще не
отличается. — А к тому, что сказал директор, добавить,
пожалуй, и нечего: им заброшено более чем достаточно
шайб в ваши ворота, Зборовский. Хочу сказать о другом.
Вы часто рассыпаетесь упреками в адрес ведущих со-
трудников лаборатории, которые по квалификации и
опыту несравненно выше вас: «Я их кормлю», «Я их
обрабатываю...» Надеюсь, свидетелей не потребуется?
Этого-то отрицать не станете?
— Не стану. Даже вы в свою монографию влепили
данные из моей статьи.
— Полагаю, с ссылкой на Зборовского?..
— Ну и что ж, что с ссылкой?
— Ясно? —теперь уже ко всем обратился Парамо-
нов.— Петр Сергеевич малость спутал ссылку на автора
с плагиатом.
Пробежал легкий смешок.
— И Колосову, кажется, вы тоже «кормите»?.. Ха-
рактерный штрих. — Парамонов и в самом деле прочер-
тил карандашом в воздухе линию. — Однажды я ездил
со Зборовским на Горную ГЭС. Глядя на защитную
стенку, — кто из нас не восторгался этим сооруже-
нием? — он пренебрежительно поморщился: «Бросовая
работенка!». — Повернулся к нему: — Нехорошее вра-
ждебное отношение у вас к людям. Возмутительное и
наглое — к старшим товарищам. Вы называете Зимнева
обидными прозвищами, вы смеете... — Но, встретившись
349
с недоумевающим взглядом старого ученого, не решился
закончить фразу.
Гнедышев взъерошил пальцами волосы. Губы вы-
дают волнение Смагина: то оближет их, то крепко
закусит. Даже Глебова не в себе. А Петь-Петух не
сдается, что-то суетливо записывает в блокнот: гото-
вится к контратаке.
Ольга тоже сидит с блокнотом в руках и коротко
записывает самое существенное из того, что говорится.
Записывает не для себя, для Николая, которому на этот
раз расскажет все, решительно все.
В партийной группе лаборатории только четверо ком-
мунистов: она, Парамонов и двое техников. Смагин, Гле-
бова и Зимиев беспартийные. Сейчас предстоит говорить
ей, Колосовой. Но угнетает мысль: в чем-то с Петь-Пе-
тухом и ее большой просчет. Возмущалась им и все-таки
мирилась.
— Мне сложно выступать. Скажу лишь одно: соглас-
на с товарищами.
Петь с удивлением посмотрел на нее: не ожидал.
— Что еще о нем сказать? Трудно с ним работать.
Не слушает советов, делает все по-своему и... непра-
вильно. Так было с исследованиями фильтрации в рай-
оне Полесьевского мыса: из рук вон негодная работа.
Переделывали, перерасходовали... Вещи надо оценивать
по их стоимости. По-партийному...
— Где уж нам, беспартийным, уметь оценивать!
Пропустила мимо ушей его выпад. Привела еще не-
сколько фактов. И все мучилась: сказать ли о чертеж-
нице Елкиной? Имеет ли право? Почему-то вспомнилось,
как выходя с Николаем из загса, неожиданно на углу
встретили Веру Павловну и Петя. Петь — первокурсник,
в светло-сером костюме, нараспашку габардиновый
плащ. Навстречу — военный с красными лампасами.
Вера Павловна — тихохонько: «Приготовься, Петь, по-
здоровайся. Этот генерал — брат ректора Медицинского
института». Петь шаркает ногой. У мамы и сынка — та-
кие улыбушки! Генерал кивнул и прошел мимо, — долой
улыбки. Петь не может смириться с тем, что Николай —
«мужик мужиком» и что она — дочь Голопаса Фомки —
выше его, сына профессора, по служебному положению.
Слово попросил Зимнев. Это редкость: не любит вы-
ступать. Кашлянул, точно пробуя голос. Вынул, не спе-
350
ша, из кармана носовой платок, скомкал его в руках,
вытер губы. И наконец:
— Кто вас, молодой человек, испортил? Не лучше ли,
чем злоупотреблять, зла не употреблять? Нельзя ко
всему относиться отрицательно. Я бы на вашем месте
пересмотрел свое отношение к людям, к работе, к жиз-
ни. Да, к жизни.
Еще раз кашлянул, еще раз вытер губы:
— Вот и все.
Сел.
С места поднялся Смагин.
— Полностью разделяю точку зрения тех, кто выска-
зывался до меня, — начал он.
Ольга насторожилась: занятно, что скажет дальше?
— О его ошибках и поведении я лично говорил с ним
неоднократно. Разъяснял, доказывал и огорчался, что
ничего доказать не могу. Его ошибки, как заведено
у пас в лаборатории, мы обсуждали на производствен-
ных совещаниях... Пусть скажут товарищи. Моя оплош-
ность: недостаточно строго оценивал его проступки. Как
и другие, относился к нему снисходительно. Думал:
молодо-зелено, годы унесут хмель. Жаль, что не так...
Очень жаль!
Слова у Смагина подогнаны плотно, произносит их
так, будто заранее выговорил про себя и теперь лишь
повторяет вслух. Но Ольга не почувствовала в них ни
подлинного негодования по адресу Петя, пи решимости
принять крутые меры.
— У вас, Петр Сергеевич, найдется что сказать? —
спросил Смагин.
Петь-Петух встал, прислонился к стене:
— О моей работе. Ошибки, признаться, бывают. Как
и все, небезгрешен. По поводу моего пятимесячного тру-
да и злополучной странички, о которых говорил Роман
Васильевич, считаю: лучше писать мало, чем много.
Много пишут потому, что мало — труднее.
Петь не оправдывался, просто начисто все отрицал.
А дальше не выдержал, съехал на каверзы:
— Мне никто не помогает. Те, кто может, — не хо-
тят, те, кто' хочет помочь, — не могут. О задержке моего
отчета? Отчет задержала Колосова. Ие знаю, почему
долго ие рассматривала.
Ложь, отметила Ольга. Выгораживает себя. Глупо!
— А рекламаций лично я не имел. Если и были, то
этим обязан своим «правщикам»: мудрят. Итак, кому-то
я не угодил... к чьим-то сединам не проявил почтитель-
ности... Недостаточно воспитан? Извините. По крайней
мере, в Дании я не воспитывался... как Зимнев. И не
считаю свою форму разговора грубой. Я резок. Я прин-
ципиален. Если это порок — признаю. — Поправил за-
понку на манжете. — Думаете, не знаю, почему возникло
сегодняшнее обсуждение? Кто-то провел большую подГо*
товительную работу. Не вам ли этим я обязан, уважае-
мая Ольга Фоминична? С вами у меня всегда и во всем
расхождения.
— И слава богу, — буркнул Зимнев. Вроде бы дрем-
лет, а все слышит.
— Критику в мой адрес организовали. Это обструк-
ция. Повторяю: кое-кому я неугоден.
— Однако же высокого вы мнения о своей особе,—
снова не удержался Зимнев.
— Что вы мелете, Зборовский! — возмутился Гне-
дышев.
Смагин постучал карандашом по столу:
— Пора, товарищи, закругляться.
— Действительно, пора. — Гнедышев, обойдя стол,
вышел вперед. — Парень он здоровый. Память и способ-
ности есть. Но перед характеристикой, которую выдали
здесь инженеру Зборовскому, бледнеют эти достоинства.
Хотелось бы знать: поняли вы, Петр Сергеевич, что-ни-
будь из всего сказанного сегодня? К какому выводу при-
шли?.. Оставят ли вас в фильтрационной, или уволят,
или сами уйдете, все равно положение ваше останется
крайне сложным. Можно уйти от Колосовой, от Пара-
монова, от Зимнева, из института. Но от самого себя
уйти вам не удастся. Некуда!
Глава XVII
А месяц спустя Ольгу перехватила в коридоре секре-
тарша Гнедышева:
— Срочно к директору!
— Минуточку. Вот только заброшу книги к себе.
— Никаких минуточек!
— Да что случилось, что за спешка? Пожар?
352
Секретарша не ответила. Конвоируемая ею, Олыа
вошла в кабинет.
Гнедышев встретил не здороваясь. Когда остались
одни, пытливо уставился:
— Ты ничего не хочешь мне сказать, Ольга Фоми-
нична?
— Не-ет. А что? Опять «в дорогу дальнюю, даль-
нюю...»? Я ведь только-только из Удмуртии!
Он взял со стола деревянную линейку, согнул ее ду-
гой. Потом полоснул концом по стопке бумаг:
— И муж твой ничего тебе не говорил?
— Нет, — заволновалась. — О чем вы, Роман Ва-
сильевич?
— О ком, следовало бы спросить. — И, помедлив,
сказал: — Инженер Зборовский, будучи в туристской по-
ездке, пытался остаться... «по ту сторону».
— Где? — переспросила автоматически.
— Не все ли равно, где!
«По ту сторону...» Неужели всерьез? А давно ли сам
попрекнул Зимнева: «По крайней мере, в Дании я не
воспитывался...»
— Подонок!!
— Не надо психовать, Колосова. Потеря была бы
невелика. Наконец-то все его выверты собрались воеди-
но. Только такие фрондерствующие лоботрясы и по-
падаются в сети «дяди Сэма».
Ольга ушла к себе в фильтрационную. Знает ли обо
всем Сергей Сергеевич? Как примет? Как вынесет? Толь-
ко недавно ему присвоили звание члена-корреспондента
Академии медицинских паук.
Позвонила на комбинат Николаю:
— Приезжай немедленно.
— Что за спешка? Пожар? — Те же вопросы, которые
минут за сорок до него сама адресовала секретарше
Гнедышева.
— Приедешь—расскажу.
— Но все же? Может, догадываюсь: инженер Збо-
ровский, да?
— Ты уже знаешь?.. А Сергей Сергеевич?
— Еду к нему в медицинский городок.
В перерыве между лекциями Сергей Сергеевич не от-
дохнул. Оставался в аудитории, отвечал на вопросы,
353
подчас до смешного наивные, подчас удивляющие зре-
лостью мышления. Студенты — среди них сейчас редко
кто старше двадцати трех — двадцати четырех — любят
все новое, не сухой повтор учебников. А сам он, профес-
сор, настолько ушел в дебри терапии, что давно уже
лишен того цельного представления, которое имеет о ней
студент четвертого курса.
Здание, куда перебралась его клиника, построили не-
давно, и в очень короткий срок. Перед подъездом на по-
стаменте эмблема: огромная, под бронзу, чаша и змея.
На первом этаже разместились аудитории, приемное и
реанимационное отделения. На втором — бывшая куро-
паткинская клиника.
Лифт еще не подключен. Раз пять за день вверх
к себе, на четвертый, — не очень-то...
— Тяжеловато, тезка? — Сергей Сергеевич порав-
нялся на лестнице с сутулым седым больничным парик-
махером, тоже Сергеем Сергеевичем.
— Справедливо заметили, профессор, тяжеловато.
Парикмахеру семьдесят шесть, ио оставлять работу
пе хочет. Поднимается он с шумной одышкой, держась
за перила. Шарк-шарк со ступеньки на ступеньку, на
каждой площадке останавливается, переводит дыхание,
и снова — шарк-шарк.
— Старость надвигается, профессор.
«Надвигается»?.. А то, что размякли его мышцы, по-
редели и обесцветились волосы, лицо избороздили мор-
щины, глаза затуманились мутной пленкой, то, что ста-
рость давно уже проникла во все поры его тела, — с этой
правдой мириться не хочет.
Коридор отделения выстлан линолеумом. В простор-
ном холле, на низеньких креслицах, перед телевизором
сидят больные в одинаковых полосатых пижамах. На
экране мелькают кадры футбольной баталии. Вошедший
в раж спортивный комментатор проглатывает слова.
Стадион волнуется, шумит. Вскрики и тут, за тридевять
земель от места матча.
Возле дверей физиотерапевтического кабинета жен-
щина в больничном фланелевом халате выставила тол-
стую ногу:
— А мне электричество помогает — сразу суставы
опали.
354
— У вас что? Ревматизм или ревматоид? — спраши-
вает ее соседка.
— Не знаю... Я кладовщица. Холодно у нас.
— Тогда определенно ревматизм.
Позавидуешь такой уверенной диагностике. Ей, ви-
дите ли, все понятно: и что такое ревматизм, и что та-
кое ревматоид. А мы, терапевты-путаники, до сих пор
никак не уточним... Радио, телевидение и печать рев-
ностно информируют обо всем новом в медицине*
А дальше уж каждый перемалывает в силу своего разу-
мения.
Зборовский прошел к себе в кабинет. Отдернул што-
ру, включил электрический чайник, однако пить не хо-
телось.
Всесоюзный комитет по изучению ревматизма обра-
тился к нему с просьбой возглавить ревматологический
центр в Ветрогорске. Не было такой службы прежде.
При поликлиниках открыли кардиоревматологические
кабинеты. В медицинском городке пришлось создавать
городской специализированный диспансер. Там для вра-
чей поликлиник и больниц он читает цикл лекций. Кто
знает, может быть, этому зародышу, диспансеру, суж-
дено вырасти в институт ревматизма?
Долог, нелегок путь ученого. «Медицинская наука,
как великое знание знаний, должна охватывать все нау-
ки». Так сказал еще в прошлом веке Мудров. Природа
оберегает свои тайны и, как Хозяйка Медной Горы,
водит по лабиринтам. Сколько нужно упорства и труда,
чтобы, прорубая пласт за пластом, добыть людям всего-
навсего крохотный камушек. И сколько таких камушков
может отыскать врач за свою короткую жизнь?
Миндалины. Они приковали внимание зарубежных и
наших ученых. Теперь уже редко кто решается оспари-
вать их роль пускового механизма. Нет аргумента дока-
зательней, чем сама жизнь. Все отдано этой проблеме.
Но годы, годы... Как медленно идут они, когда ты мо-
лод, как быстро мчатся потом. «Старость надвигается,
профессор...»
Не раз встречал больных, которые, подобно парик-
махеру, не осознали реальности факта — своего возра-
ста. Не раз подмечал животную радость в глазах ста-
рух, когда говорил им: «У вас сердце крепкое, вы еще
не одну тонну хлеба съедите». Люди страшатся смерти
355
потому, что приходит она преждевременно. Старость
же — подлинная старость — засыпает: естественный про-
цесс отцветания.
Зборовский пересел в кресло. Прикрыл веки. Утомле-
ние дает о себе знать все чаще и чаще. Годы идут без
устали, а все кажется, будто впереди еще ждут тебя
длинные дороги, которые удастся прошагать. Так ли?
Тебе уже семьдесят третий, Николаю сорок шесть,
Игорьку... Толику... Сопоставляя все эти цифры, можно
сделать безошибочный вывод: да, дело движется к за-
кату, траектория жизни — на спад. Порой шатнет тебя
в сторону, прошлым летом перенес инфаркт. «Угомо-
нись!» — оберегает Николай. Появились забывчивость,
рассеянность. Вчера опустил письмо в... собственный
почтовый ящик, утром сам же вынул его. «Склеро-
тик!»— нет-нет, да и кольнет Верочка. Впрочем, она и
сама...
Однажды на обходе спросил старушку: чем болела
в прошлом? Загибая палец за пальцем, припоминала:
«Скарлатиной... испанкой... тифом... И еще был склероз».
Как это «был склероз»? А теперь? «Теперь прошел,
нету его».
Прошел... Если бы это было так!
Впрочем, нельзя исчислять жизнь по законам ариф-
метики. Леонардо да Винчи рисовал свою Джоконду на
шестьдесят седьмом году, Бернард Шоу всю свою дол-
гую жизнь активно творил и в девяносто лет язвительно
выступал против фашизма. А Павлов? Павлов обнаро-
довал свои знаменитые лекции о работе больших полу-
шарий головного мозга к семидесяти восьми годам...
У тебя, Сергей Сергеевич, за плечами около сотни
трудов. Через твою кафедру прошла армия врачей. Не-
которые уже сами в профессорах. Преподавал. Лечил.
Десятки лет раздумий, исканий. «Угомонись!» Но можно
ли бросить тебя, профессор Зборовский, на съедение
бабкам, вяжущим чулки на садовых скамейках?
...К приходу Николая Сергея Сергеевича на месте не
оказалось.
— Он в прозекторской, — сказала сестричка. В ру-
ках ее трубкой мензурки: воткнуты одна в другую.
Пошел указанным путем через галерею. Отда нагнал
у выхода во двор. Разговаривает с девушкой в белом
халате. В. кулачке у нее зажат плеткой фонендоскоп.
Белесые волосы стянуты конским хвостом. На лбу
они лохматятся челкой до густо намалеванных чер-
ных бровей. Ноги копытцами: неимоверной высоты
каблуки.
— Ты видел, Николай, эту докторшу? — спросил, как
только распрощался с ней. — Каково впечатление?
— Пожалуй... некрасива.
— Тенти-бренти — коза в ленте! Ты слышал наш раз-
говор?
— Нет.
— «Я, — говорит опа, — у вас, Сергей Сергеевич, на
кафедре вот уже четыре месяца. Дайте какую-нибудь
темку для диссертации». Понимаешь: «темку», «какую-
нибудь»! Спрашиваю ее, зачем опа вам? А она, ничуть
не смущаясь: «Как же иначе? Мне без кандидатской ни-
как нельзя. Кандидаты зарабатывают больше».
Рассказывая, отец горячился. И, когда вошли в ка-
бинет, первое, что сделал, дернул за шнур — откинулась
фрамуга. Седой пушок окаймляет его гладкую, с жел-
тизной, лысину. Густая щетина белых бровей. Зыбкие
мешки под глазами.
Сложная миссия — сообщать близкому человеку о ве-
роломстве сына. Олька наставляла: «Подготовь осто-
рожно». Легко сказать — «подготовь».
Отец раздражен. Раздражен совсем другим:
— Если бы за кандидатские и докторские меньше
денег платили, в науку ие прорывались бы карьеристы.
Самое страшное, когда на ученые степени претендуют
голые короли... и королевы, вроде вот этой...
Заговорило радио. Сергей Сергеевич ослабил звук,
В кабинете, несмотря на полдень, мрачно. А за окном,
по ту сторону улицы, солнце лижет пологие ступени и
каменные спины двух львов.
— Становление ученого, Николай, это не погоня за
степенями, не профессорская должность, оно в том, что
ты действительно приобщен к поиску. Пусть твое откры-
тие крохотно, но наука и есть итог многих открытий...
Посмотри-ка на свою Ольгу. У нее две радости: одна —
семья, а другая — ЭГДА, плотины...
Николай заполнил наступившую паузу:
— Мне надо поговорить с тобой...
— Случилось что-нибудь?
— Да.
357
...Сергей Сергеевич некоторое время стоял молча.
Потом зашагал вдоль стола. Медленно, неуверенно, буд-
то по висячему мостику:
— Проглядел... Сына проглядел. — И вдруг весь за-
трясся, крича: —Как можно вот так... оборвать... с до-
мом... с родиной... — Затем глухо, словно притиснули
ему грудь: — И сделать это хотел мой сын?.. Родину не
ищут. Она в тебе. Ей отдаешь, в ней хочешь видеть все
лучшее. Никогда от нее не откажешься.
Глава XVIII
Весна в этом году не пришла — приволоклась. Высу-
нется солнце сквозь тучи, а они уже снова бегут, при-
крывают его, не дают подсохнуть панелям. Выйдешь
утром в плаще, возвращаешься — хоть в шубу влезай.
И все же зеленеет.
Много весен встречала Дарья Платоновна. Случа-
лись и такие горькие, что вслух простонешь: не до весны!
А теперь все есть для счастья, по дважды молоду не
бывать. Все сделала бы глазами, да не те силы, не те.
— Бери расчет, — наступает Толик. — Эх, и порыба-
чим в Комаровке! Сдавайся, бабка!
«Бери расчет». А как уйти от дела, которому полвека
отдала?.. Посидит она дома недельку-другую, и снова —
на работу: там, в шкафу, всегда висит наготове ее све-
женький белый халат. Наденет его, привычно заправит
рукава кофточки под обшлага, чтобы не виднелись, и
пройдет по палатам. На сестринских постах заглянет
в стерилизатор — так ли кипятят шприцы? А если в мате-
риальной затор, сама подключается: накрутит столько
тампонов, что практикантки-сестры диву даются.
Так противоборствовала Дарья Платоновна старости.
Так подошел час, когда уже не смогла больше встать.
Подкрадывался незаметно, заметила — поздно. Утром
вышла па улицу. Что было дальше — не помнит. Откры-
ла глаза: солнце застряло в телевизионной вышке и хле-
щет оттуда фонтанами лучей. Во рту холодный привкус
металла. Голова ее лежит у кого-то на коленях. В уши
ворвался галдеж:
— Дайте ей пить...
— Пока «скорую» дождешься — помрешь... ir
858
— Вот вода. Газированная.
Желанный глоток. ПотОхМ оттолкнула стакан. Знако-
мый звук сирены «скорой помощи». Белый халат врача
заслонил небо.
— В больницу? Не надо! Домой меня, только
домой!..
Соседи вмиг окружили машину:
— Кого это привезли?’
— Да ведь это наша Дарья Платоновна!
— Тише!
Каждый предлагал свои услуги. Кто-то пошире рас-
пахнул дверь квартиры. Кто-то попридержал ее голову,
когда несли на носилках. Впервые принимала помощь—»
обычно оказывала ее другим. И сама не подозревала,
что имеет столько друзей.
— Вот я и до постели докатилась, — ответила на
встревоженный взгляд прибежавшего домой Николая.
Из комбината, с места работы, прислали врача.
— Лечь в больницу? — отмахнулась. — Незачем. Так и
пишите: «Случай запущенный... Поздняя обращаемость».
Жить, что ли, не хочет? Нет, жить Дарья Платонов-
на, как и каждый, хотела. С какой радостью надела бы
снова белый халат... Но она, которая столько лет про-
вела в больнице, умирать хотела дома.
— Как чувствует себя? — ежедневно по телефону
спрашивал у Николая Сергей Сергеевич.
— Худеет... Тает...
Подошел час, когда она подозвала сына к себе:
— Держись, мальчуга. Свою песенку Дашенька спе-
ла... Всю.
Он сидел у ее изголовья. Согревал ее руку в своей.
И будто онемел — ни слова.
— Отцу обо мне не сразу скажи... Слышишь? Не
сразу... — Вдоль морщины поползла слеза. — Береги его...
Одиноким он ходит по жизни. — Откинулась на подушку.
В ответ Николай говорил несуразное, первый раз го-
ворил ей не то, что думал: все будет хорошо... мы еще
с тобой...
Но мать до последнего вздоха всегда мать, не он —
она утешала:
— И себя береги, себя! Два века не живут, — хрип-
ло выбрасывала слово за словом. — Нет у меня зла па
судьбу: такого хорошего сына на земле оставляю...
359
Дарья Платоновна умирала медленно, мужественно,
стойко. До последнего дня интересовалась делами
семьи. И только, когда боль становилась невмоготу, глу-
хим голосом просила «укола».	; f '
В это утро, когда сын и невестка ушли на работу,
она, приоткинув одеяло, попросила внука:
— Приподними меня. Повыше...
И тут же сползла с его рук, вскрикнув:
— Оиньки... Мамонька...	'
Хоронили Дарью Платоновну в Комаровке: послед-
няя ее воля. И хотя много лет там уже не жила, про-
вожало все село. Хороший след проложило к избам ее
доброе сердце.
Стоя у свежей могилы, Ольга стиснула пальцы Ни-
колая: «Мальчуга».
Скрывать от отца не пришлось; он и сам догадался.
По радио сообщили, что Ветрогорск готов к приему
дальнего природного газа. Через три дня, подгоняемый
построенными на всем его пути мощными компрессор-
ными станциями, он подойдет к городу. Мог ли Нико-
лай, зная об этом, не поехать на митинг?
— И я с тобой, — заявила Ольга.
— А я что, рыжий? — напросился Толик.
Отправились втроем. На площадке стоял непрерыв-
ный гул. Людей собралось тысячи полторы. На митинг
прибыли представители ветрогорских предприятий, пар-
тийных и общественных организаций. Заводы города
засылали на трассу сварочные аппараты, арматуру, при-
боры, очистные машины, а комбинат — изоляционные
материалы.
На трибуне, видимые всем, — монтажники, строители
газопровода — гости Ветрогорска. Некоторые, с кем
встречался Николай, узнавали его. Соломенной шляпой
махнул ему начальник стройуправления — «кости да
кожа». Его волосы выцвели, лицо загорело, обветрилось.
Крутанув руками, словно перед ним баранка, он напо-
мнил об их путешествии по газовой магистрали. Нико-
лай в знак приветствия поднял над головой сцепленные
ладони.
Ольга приподнималась на носки, силилась разгля-
деть людей на трибуне. Потом перевела взгляд на^то-
360
явшего вблизи Смагина. Лицо у него пожухшее, пори-
стое. Рядом с ним, само собой, Глебова. И Женечку, ви-
дите ли, газ интересует! Говорят, она записывает в свой
блокнотик названия фельетонов, которые прочла, загра-
ничных фильмов, которые посмотрела и даже анекдоты:
пополняет свой «культурный багаж».
К Смагину протиснулся Гнедышев. Заметив Ольгу,
сунул ей букет гвоздики, купленной здесь, — трест «Са-
доводство» знает куда посылать продавщиц. А с дру-
гого конца сквозь толпу пробирается Шеляденко:
— Здоровеньки булы!
Радиорупоры возвестили:
— Митинг, посвященный...
Как положено в таких случаях, ораторы воздают
должное труду тех, кто прокладывал магистраль среди
болот, лесных чащоб, по дну рек.
Затем представитель из Москвы — солидный, рослый,
с крутым лбом и развевающейся на ветру шевелюрой —
посмотрел в сторону высокой, метров на десять, сере-
бристой трубы, поднял руку и, пригнувшись к микро-
фону, скомандовал:
— Зажечь факел!
Газовый. Традиционный.
Розовато-голубое пламя вырвалось шумно, неистово.
Горел газ, который прошел под землей в стальных тру-
бах сотни километров. Человеческие руки, умелые и лов-
кие, подняли его залежи из глубочайших недр земли,
чтобы превратить в тепло, в огонь, а главное — виделось
Николаю — в тончайшие нити новых полимеров. Послу-
шайте, как бушует это горючее! По воле человека газ
может стать и шелком, и мехом, и прочными рыболов-
ными снастями, и корабельными тросами.
Подняв головы, все любуются огнем.
— От бы такой факел да в ночи запалылы, — про-
тяжно произнес Шеляденко. — Яка свичечка була б!
Расходились с митинга неторопливо, группами, па-
рами, редко — в одиночку. Поэтому, если глядеть с под-
ножия, пологий холм, усеянный людьми, одетыми по-
летнему, напоминал огромную палитру с мазками раз-
ноцветных красок.
Гнедышев и Николай чуть поотстали.
— Люди построили новые города, — сказал Гнеды-
щ^в,.—повернули течение рек, создали новые моря, за-
воевывают космос... Но сколько еще потребуется работы,
чтобы построить коммунизм!
...Потянулись пустыри вперемежку с огородами. Пе-
ред виадуком три железнодорожные линии расходятся
здесь веером — теплицы. Ряды двускатных крыш. Стек-
лянные квадратики блестят, дружно отражая солнце.
Отсюда поступают витамины — салат, огурцы, помидо-
ры. Шеляденко в шутку называет их «питаминами».
Выбрались на шоссе. Чуть поодаль стоят серые кор-
пуса валяльной фабрики. Ее добротными изделиями сла-
вится Ветрогорск.
У бензоколонки возле «Волги» — Папуша. Приехал
на служебной машине. Беседует с рабочим химцеха.
Протягивает ему коробку папирос — угощайся, мол, и
весело похлопывает его по плечу. Николаю не в дико-
винку эта манера: так панибратски директор «вкури-
вается» в дружбу с комбинатскими. Ложный демокра-
тизм отнюдь не означает подлинной заботы о чело-
веке.
— Развези их по домам, — приказал Пэ в кубе води-
телю, пожилому грузину Шалве. — А мы тут с главным
пешочком пройдемся. Перехватишь нас у аэропорта.
— Всо ясно. — Шалва махнул из кабины кепкой и
увез троих: Ольгу, Толика и Гнедышева.
Папуша идет, держа, как всегда, руки по швам. Ше-
лядепко с завидной для его возраста подвижностью ча-
сто забегает вперед, кого-то останавливая. На душе
у него спокойно: работает снова в прядильном.
Накатанная потоком несущихся автомашин, блестит
асфальтированная дорога. Она тянется от самой Мо-
сквы. В воздухе терпкий запах полыни и запах бен-
зина.
— Ты знаешь, який у моий Свиточки муж? — хва-
стает Шеляденко. — Ни, нэ воздушный извозчик, а льог-
чик-испытатель.
Лицо Папуши меркнет. У него две дочери. Старшая
как-то летом привела парня в красной футболке, токаря:
«Иду с ним в загс». — «Глупости, — закричал Павел
Павлович. — Ты уже инженер, а он... что он? Не будет
у тебя с ним взаимопонимания». Убедил ли, или у доче-
ри не хватило воли к сопротивлению, но уступила. Па-
рень давно уже окончил заочно Техноложку, получил
диплом, но к ней не вернулся.
362
Дорога сделала последнюю петлю. Показались пяти-
и шестиэтажные корпуса новостроек. По правую руку —
аэровокзал. Шалва ждал в назначенном месте.
Папуша раскрыл дверцу машины:
— Садитесь, подброшу.
Шеляденко и Николай хотели было сесть, но разду-
мали: нет надобности. Таборная под боком.
— Заходы до нас, Мыкола, — приобнял его, про-
щаясь, Степан Петрович.
— Зайду. На днях обязательно с Ольгой зайдем.
— Из Анатоликом.
— Ладно: все трое.
Глава XIX
Подошел день отчетно-выборного собрания комму-
нистов. В зале Дома культуры Таборной слободки го-
рели боковые лампы. Центральные ряды — в полумраке.
Ровно к пяти — назначенному часу — в двери пова-
лил народ. Захлопали откидные сиденья: «краёшники»
вставали, пропуская любителей срединных мест. Клава
Коничева повернула выключатель — вспыхнула огнями
сцена, осветив портрет Ленина.
Секретарь парткома Бережков положил на трибунку
свой доклад. Начал с обзора успехов, добытых совет-
ским народом на завершающем этапе семилетки. Привел
данные о подъеме промышленности, сельского хозяйства
и культуры в стране. Цифры, цифры, цифры... Говорил
о росте производства товаров широкого потребления и
материального уровня трудящихся. И снова — цифры,
цифры... Читал быстро, тихо, и если бы не микрофон,
пришлось бы напряженно вслушиваться или многое про-
пустить. Наконец перешел непосредственно к Ветрогор-
ску. Напомнил немало фактов, известных участникам
собрания из газет. Но вот в словах его зазвучало знако-
мое, тревожащее каждого здесь: дела комбината. Зал
оживился. Бережков поминутно снимает и снова водво-
ряет на переносицу очки. Комбинат повысил сортность
вискозного шелка, не остался в стороне от большой хи-
мии: перевыполнил план по вепрону. Исследовательская
бригада продолжала искать способы получения волокна
из поливинилового спирта. И вот плоды: силами комби-
363
пата сконструирована и изготовлена первая в СССР по-
лупромышленная установка для нового полимера.
— И что уж говорить, — шагнул Бережков к аван-
сцене,—кому из нас неизвестно, кто был запевалой это-
го... Назвать его вам?..
С мест заодно с хлопками послышались голоса:
— Не надо! Знаем.
— Колосов.
— Главный инженер.
Папуша издали кивнул Николаю: потешь, потешь
свое сердце, главный!
Бережков выждал, пока зал успокоится.
— Установка, — продолжал он, — имеет шесть пря-
дильных машин, сушилку для непрерывной сушки и вы-
тягивания жгута, дает шестьсот килограммов нити в
сутки. Это — фабрика в миниатюре. Успех, я бы ска-
зал, сногсшибательный. В самом деле, опустили мы
нити нового полимера на пробу в ванну. Три месяца
мокли. Вынули, сполоснули, а им и вправду как с гуся
вода. И горячего утюга не боятся — это к вашему све-
дению, хозяйки.
Нелегко говорить подряд сорок минут. Бережков пе-
редохнул и перешел к критической части доклада.
— Недостатков на комбинате еще много. Работаем
неритмично, зачастую в третью декаду выполняем шесть-
десят-семьдесят процентов месячной' программы. Ина-
че говоря, штурмуем. Есть случаи непродуманного ис-
пользования специалистов.
То и дело Бережков отходит от текста доклада и
продолжает говорить «от себя». Это позволяет легче
найти контакт с теми, кто его слушает, заручиться их
вниманием. Но вот повел речь о работе парткома и це-
ховых парторганизаций. Партия осудила проявления
субъективизма и волюнтаризма. Это значит, что созданы
все условия для развития инициативы, для взлета твор-
ческой мысли. Надо отходить от пристрастности, субъек-
тивизма... В мотальном на вепроне есть коммунисты, не
имеющие партийных поручений. В химическом неважно
обстоит дело с политучебой, на занятиях выступают одни
и те же люди. А что же остальные? Терешкин из отде-
лочного, тот просто заявил: «Газеты читаю, слава богу
грамотный»... У нас выросли замечательные люди — есть
с кого брать пример. Ветеран комбината Степан Пет^о-
864
вич Шеляденко и бригадир Клавдия Коничева занесены
в городскую Книгу почета.
, Слово взяла Нюся Вишня:
г-.,. — Вы, товарищ Бережков, напоминали тут нам: надо
отходить от пристрастности, от субъективизма. Так? А о
грубости вы не сказали. Есть она у нас?
Из разных рядов подхватили:
— Есть...
— Существует...
— Обидно, что существует. Грубость и человек, стро-
ящий коммунизм. Вяжется это? Й как женщина, и как
человек не хочу слушать ругани. Не хочу! — Вишня дер-
нула кулаком сверху вниз. В зале смех. В президиуме
прячут улыбки. — Не в том беда, что человек, осердясь,
рявкнет, как Шеляденко. Иная дипломатия и обходи-
тельность— хуже грубости. К примеру, в часы приема
директор выслушать выслушает, а в ответ — ни отказа,
ни согласия. Лучше откажи, но не виляй. Руководитель
должен быть объективным и прямым человеком.
Молодого инженера Сереброва редко услышишь на
собраниях. Но сегодня выступил:
— Тут правильно говорили. Действительно, как это
понять? Зайдет человек к директору, тот встанет на-
встречу, пожмет руку, скажет «садитесь», «хорошо ра-
ботаете», а после ни за что ни про что подмахнет: «Уво-
лить за непригодностью».
Все поняли, на что намекал.
Николай призадумался над тем, кому благоволит
Папуша. Шеляденко он невзлюбил за честность, за рез-
кость, но неведомо почему многое прощал начальнику
отделочного цеха Терешкину. Терешкин способен подта-
совать цифры «под план», самоуправствует: едва успе-
вает менять вымпелы на рабочих местах — то одна ра-
ботница у него передовик, то другая, то ни с того ни
с сего лучшая становится худшей. И все же в прошлый
раз директор предложил избрать Терешкина в партком.
Простодушный Серебров выступил против. Кандидатура
не прошла. Папуша в долгу не остался: перевел Сереб-
рова в красильный. Тот отказался: «Не мой это про-
филь...» — «Тогда пиши заявление, увольняйся». — «По
собственному желанию?» — «Валяй по собственному».
Распрощались, а потом он же наложил резолюцию: «За
11 р и годностью».
.ш
Папуша выступил шестым. Как всегда, выжидал, не
придется ли давать отповедь, если кто скажет в его ад-
рес что-нибудь не так. Говорил общо, но директивным
тоном. И что часто случается с руководящими, вышел
за пределы отведенных для прений десяти минут. Про-
шло пятнадцать, двадцать минут...
— Регламент, — послышалось в зале.
— Регламент соблюдать надо, товарищ директор! —
совсем уже нетерпеливо крикнула Вишня.
Пэ в кубе развел руками — как, мол, угодно, и начал
спускаться по ступенькам со сцены.
— У меня вопрос, — остановил его чей-то голос.—
Скажите, товарищ директор, когда в конце концов нала-
дят вентиляцию в отбелочном?
Стоит задать вопрос одному, а там уж второй, тре-
тий... О нарушениях администрацией некоторых пунктов
колдоговора. О неправильном распределении квартир,
об очистных сооружениях — ведь СЭС* штрафует: Та-
борная слободка — не только комбинат, здесь и жилые
дома.
— Товарищи, — рука председателя собрания закача-
лась как маятник, — отчитывается сегодня не директор,
а партийный комитет. Давайте по существу...
— Но директор член парткома! — вмешался инструк-
тор райкома, сидевший в первом ряду.
— К слову сказать, за что вы, Павел Павлович,—
не унимается Вишня, — лишили фильерщиц прогрессив-
ки? Почему целый месяц не отвечаете па их жалобу?
— Значит, не успел. Разбираемся. Жалоб много...
— Много жалоб? — перебил его Шеляденко. И по-
медлил, дав уняться поднявшемуся шуму. — Цэ свиде-
тельствует про тэ, що у нас па комбипати пэ благопо-
лучно. Москва и та через десять днив отвечает.
По мнению Папуши, на все вопросы он дал веские
ответы. Соглашаться с ними или не соглашаться — дело
персонально каждого. Но в интонациях выступавших
прозвучало что-то обидное, колкое. Пли почудилось?
Успокоился лишь после того, как в числе других в со-
став партийного комитета назвали и его кандидатуру.
Никто против включения директора в список и слова
не сказал. А подсчитали голоса — оказалось, что он, ди-
* Санитарно-эпидемиологическая станция.
366
ректор комбината, забаллотирован: большинство вычерк-
нуло его фамилию в бюллетенях.
Папуша весь поджался, на глазах становился вро-
де бы меньше и меньше.
— Ничего, Колосов, не попишешь: бывают курье-
зы,— бодрился он, возвращаясь в заводоуправление.
— Не курьезы — воля масс, — коротко ответил Ни-
колай.
Сгустившиеся тучи тревожили Пэ в кубе: результаты
выборов завтра же станут достоянием горкома партии.
Со дня на день ждал он, что его пригласят для раз-
говора. Но минула неделя, другая, третья... Почему-то
не вызывали. И это тревожило еще больше.
Глава XX
Если жизнь земского врача Зборовского была в са-
нях да в телеге, часы профессора Зборовского слишком
часто похищал самолет. В министерстве, учитывая его
возраст, каждый раз извинялись: «Простите, что беспо-
коим. Но ваше присутствие необходимо... Конферен-
ция... Съезд... Симпозиум...»
Из клиники он ушел. Оставаться научным руководи-
телем отказался: зачем сковывать молодых? Нет в нем
ревности к поросли, набирающей силы. Заканчивал
монографию «Ревматизм и тонзиллит».
Неприглядны комнаты, где картины и люстры затя-
нуты марлей, газетами, где все отдает запахом нафта-
лина. Николай застал Сергея Сергеевича у газовой пли-
ты. Вера Павловна уехала в Ленинград: Инна сняла
дачу на Карельском перешейке, но отдыхать там одна
не хочет — Игорька взяли в армию.
На кухонном столе в бумажных пакетиках — сыр,
колбаса. На сковородке шипит эскалоп. Толстый, с под-
ковкой белого жира.
— На самообслуживание перешел, профессор? Нече-
го сказать, диета! Хлеба купить, конечно, забыл?
Николай сбегал в булочную. По пути взял в «гастро-
номе» — редко встретишь — маринованные кабачки, ко-
торые Сергей Сергеевич очень любит.
Отец пересел на диван. Брюки у его колен вздулись.
Всунул ноги в мягкие серые тапки. По тому, как слово-
367
охотлив, видно, что много за день успел и дружеская
беседа для него разминка.
— Ну как твой Пэ в кубе?	,
— Списан, как морально устаревший станок. Снят
с директоров... Ждем замены
— Куда же Папуша теперь?
— Без места не останется. А у тебя что нового,
отец?
— Да ничего. Боюсь, что профилирование специаль-
ностей скоро у пас достигнет такой степени, что терапию
растащат начисто. Не получилось бы, как в дурацком
анекдоте. Подавился человек костью, пришел к ларин-
гологу, тот нажал пальцем на горло — кость проскочила
в желудок: «Идите к хирургу». А хирург: «Почему ко
мне?» Нажал на живот—кость проскочила обратно
в пищевод: «Не моя специальность — идите к ларинго-
логу»...
Вдруг происходит доселе небывалое — отец на полу-
слове умолкает, веки смыкаются, челюсть отвисла —
дремлет.
Потом очнулся:
— На чем я остановился? Так вот...
— Устал, отец? Приляг.
— Это не усталость. Это старость. Препротивнейшая
штука! Древние римляне говорили: старость — Этна,
взваленная на плечи... Пойдем, Николай. — Встал и тут
же пригнулся, будто в самом деле груз на спине.
Июньский вечер вытащил всех, кого смог. На ули-
це— вереницы гуляющих. Впервые Сергей Сергеевич
шел к запретному для него дому в Таборной слободке.
От автобусной остановки, у которой высадились, всего
лишь квартал, а он пройдет чуть-чуть, остановится и
разглядывает витрину, хотя в ней ничего для него инте-
ресного.
Снова мелко зашагает и снова останавливаемся,
не праздного любопытства ради — выжидает, пока утих-
нут боли в сердце.
Впервые открылась перед ним дверь квартиры, где
все эти годы жила она. Здравый смысл подсказывал:
жила здесь уже не та восемнадцатилетняя Даша, какой
помнил ее. А воображение упрямо рисовало русые во-
лосы, голубизну настороженных глаз, горячий сполох
румянца.
308
На стене под стеклом любительские фотографии. Это
Ольга на берегу реки в широкополой соломенной шляпе.
А это Николай, замурованный по пояс в песок. Снова
Ольга, загорелая, вокруг шеи горжеткой разлегся пуши-
стый кот. А вот большим планом морда того же кота,
шерсть вздыблена, лапа на телефоне.
Портрета той, которая столько лет незримо шла ря-
дом с ним, Сергей Сергеевич не увидел: фотографию ма-
тери Николай успел снять, припрятать. Почему так охот-
но пишут и говорят о любви молодых? И забывают
о мире чувств стариков: в годы осени их радости, их
страдания звучат с не меньшей, если не с большей
силой.
— Заметила, какой он бледный, худой? — обеспоко-
енно спросил Николай Ольгу после ухода Сергея Сер-
геевича.
— Ему нужно как следует отдохнуть. Уговори его
прервать работу над книгой.
— Ну что ты, не согласится. Он из тех, кто кряхтит,
кряхтит, но до места воз довезет.
— А ты попробуй сманить его в Комаровку,— вме-
шался Толик. Студент-медикус втайне мечтал стать по-
хожим на деда-профессора.
Стоя в тамбуре с перекинутым через плечо плащом,
Сергей Сергеевич жадно вдыхал медовый запах лист-
венного леса. Его рассекает железнодорожная колея.
Так, так, теперь пойдут холмистые луга, потом элеватор,
тюрьма, перекресток рельсов и длинная дощатая плат-
форма — вокзал.
И в самом деле показались луга, а позади них —
прежде не было — трубы цементного завода. Дома, дома.
Белые, двух- и трехэтажные: рабочий поселок. На ас-
фальте— грузовики и легковые машины. Где же ты, ста-
рая ухабистая дорога?.. Уцелел элеватор — три высочен-
ные башни. Из ворот каменного здания тюрьмы выпол-
зают автобусы: перестроена под автопарк.
А ты, где ты, дрянной вокзалишко? Вместо дощатой
платформы — гладкий асфальт. Около входа в новый
вокзал в бетонных вазах — цветы.
Кто сказал, что Нижнебатуринск грязный городиш-
ко? Вдоль улиц—ряды зеленых лип и электрических
369
фонарей. Над Комарихой повис железобетонный мост:
«та» да «эта» стороны накрепко соединились воедино.
В доме бывшего общественного собрания — ресторан.
Обедает он с Николаем и Ольгой, а самому кажется-г-
откуда ни возьмись подойдет к их столику Арстакьян и
спросит: «Что пишут вам новенького из Питера, госпо-
дин доктор?»
Срыт иллюзион «Экспресс»: освободили место для
площади. В центре се клумба и памятник Ленину, а сбо-
ку— чуть ли не весь из стекла — кинотеатр «Восход».
У касс толпятся люди.
В бывшем доме провизора Лемперта по-прежнему
дптека. Только рояля не слышно. Да и будь слышен,
не остановит прохожего. Радио, телевизор... столько му-
зыки появилось у нижнебатуринцев!
Возле универмага Сергей Сергеевич остановил такси:
— Будьте добры, на Узловую.
— Узловую? — Юноша-шофер удивленно окинул
взглядом пассажира. Подкатил к милиционеру. — Где
она, Узловая? Ах, вон оно что — улица Красных пар-
тизан. Вас в больницу? Так бы и сказали.
Если в день похорон Соколова не обнаружила Даша
«бабьего флигелька», то Сергей Сергеевич не смог те-
перь уже отыскать и самой старой лечебницы, как и
одинокого, тускло маячившего у деревянных ворот, ше-
стигранного керосинового фонаря. На ее месте корпуса-
близнецы: в правом больница и поликлиника, в левом —
детская консультация и молочная кухня. Под тентом—
белые, красные и голубые коляски. Мамы беседуют на
скамейках в ожидании очереди. Подойти бы к ним да
сказать: «Я — бывший земский врач Зборовский, рабо-
тал здесь полвека назад. Вы слышали что такое „Капля
молока"?».
Николай и Ольга поджидали его в сквере. Когда
возвратился, их поразило его восковое лицо. И еще
больше поразило, что он улыбается.
— Я, как в рассказе Аверченко, — сказал он, — про-
крутил киноленту своей жизни в обратном направлении...
До Комаровки ходит теперь электричка. Но с того
места, где они находились — от «пятачка» у больницы,—
курсирует еще и автобус.
Он несся по гудронной дороге. По обеим сторонам
шуршали колосья, затаив в себе еще неспелые зерна.
870
«Ах, как я люблю природу!» — часто восклицает Ве-
рочка, но в деревню ее на аркане не затащишь.
— Домой? — окликнул из дальнего угла машины
силач в белой рубашке: Комаровский.
— В отпуск, — ответил Николай.
Попутчики скользнули глазами по Ольке, по Сергею
Сергеевичу и, удовлетворив любопытство, занялись сво-
ими разговорами: привыкли летом видеть приезжих.
Автобус шел быстро. На стоянках выбрасывал часть
пассажиров и принимал взамен новых.
Сергей Сергеевич не отрывал взгляда от окна. Там,
за ним, — дороги, изъезженные «питерским земцем»,
дороги его юности. Сколько лет прошло с тех пор! Сот-
ни городов объездил, в стольких селах побывал, в Ко-
маровке — ни разу.
Остановились они в избе дяди Васи. Так называли
Николай и Ольга крепкого шумливого старика. Будь
Дарья Платоновна, признала бы в нем Агриппининого
Васятку-плясуна, парня, который поджег усадьбу Ку-
таевских. Сергей Сергеевич не вспомнил его. Но ведь
и сахМ дядя Вася не ведал, что перед ним тот самый
объездной доктор, которого некогда видывал в Кома-
ровке.
Благодатная тишина ли возымела действие или па
редкость свежий воздух, но Сергей Сергеевич стал ощу-
щать, как с каждым днем прибавляются силы. Он ходил
из леса в поле, с поля на кладбище, от ветстанции
в амбулаторию. По утрам час-другой даже работал над
книгой. И, что радовало его, не уставал.
Многое и многих забыл профессор Зборовский. Но
трагедия на берегу Комаровки ярко ожила в его па-
мяти. Быть может, где-то тут и наткнулась ребятня
па тюк со зверски изуродованным трупом старостовой
невестки?
— Как мало наши дети и внуки знают о прошлом,—
сказал он Николаю, опускаясь, чтобы передохнуть, па
сваленные бревна-топляки. — Знают о нем из истории,
из романов. Мало, очень мало мы, очевидцы, рассказы-
ваем о себе сами. — Ткнул палкой в сторону виднею-
щихся на опушке леса палаток туристской базы. — Един-
ственно^ чем я знаменит, — тем, что, дожив до семидеся-
ти пяти, во многом оставался невеждой.
•-*- Невеждой?
24*
371
— Да. В свои зрелые годы я входил в жизнь сле-
пышом. И десятой доли не понимал того, что ясно теперь
каждому школьнику. То, что нынешнему поколению
дается просто, естественно, ко мне приходило с муками
Я часто не умел делать так, как хотел.
Запнулся, опять задремал. Руки его застыли на ко-
ленях. Вдруг, не поднимая головы, произнес глухим
полушепотом:
— Может ли отец отказаться от сына?.. Можно лй
вырвать его из сердца?.. Это Вера Павловна думает,
что я был холоден к нему...
Гложут, гложут его мысли о Петь-Петухе.
— Эгоизм, капризы. Он уверился, что все ему до-
ступно, позволено. И верно: все доставлялось, как го-
ворят спортсмены, «с первой попытки». А главное — тре-
нером у него была Вера Павловна... — Круто повер-
нулся.— Скажи, Николай, а разве я не виноват? Ко-
нечно, виноват, — и безнадежно махнул рукой.
Солнце окунулось в рыхлое облако. Николай докурил
папиросу и выбросил в реку пустой коробок. Коробок
медленно поплыл по течению: Комариха мелеет. Когда
Нюра Кирпу в Техноложке завела «дело Колосова»,
когда грозила исключить из комсомола, он был зол,
ненавидел ее, но никогда не отождествлял ее с ком-
сомолом. А возомнивший о себе Петь-Петух так и не
понял, что Родина нужней ему, чем такие, как он, ей.
— После войны я часто думал, отец, о том, что
спасло нашу страну. «Средний американец» — обыва-
тель, раньше влюбленный в доктрину «Америка для
американцев», теперь влюблен в свой автомобиль. Фран-
ция пострадала из-за легкомыслия «средних французов».
Гитлера подняли на пьедестал именно «средние немцы»,
взбунтовавшиеся колбасники. Наша победа над фашиз-
мом была неизбежной потому, что — так уж сложилось
исторически со времен революции — наши идеи призы-
вали человека быть человеком-творцом, а не потреби-
телем и стяжателем. «Средний русский...» Правда, со-
четание таких слов звучит непривычно? Прости меня,
отец, за откровенность, но Петь-Петуха, пожалуй, можно
было бы отнести к «средним». Вот в этом-то и беда его.
Николай помог Сергею Сергеевичу встать:
— Олька всыплет нам, если опоздаем к обеду.
Повел его перелеском — так ближе.
372
Едва успели подойти к дому, как все вокруг по-
тускнело. Воздух окрасился зеленоватой дымкой. Взбун-
товалась пыль и пошла крутить воронками по дороге.
Зашумели тополя и липы. Закачалась рябина. У кого
сами по себе захлопнулись окна, у кого — распахнулись,
вырвав наружу и вздув парусами тюлевые занавески.
На крышах птичий галдеж. Внучонок дяди Васи гоняет
по двору деревянный обруч, а Ольга торопливо сдирает
О веревок белье, развешенное на просушку: не унесло бы.
Но нет, не дождь грянул — дробно застучал, отска-
кивая от крыш, стен и стекол, крупный град. Мальчонка
набирает горстями ледяные орешки — и бегом под навес
крыльца.
В полумраке комнаты седые брови Сергея Сергеевича
кажутся клочками ваты. Глядя на него, погруженного
в свои думы, Олька подтолкнула мужа: говори с ним,
говори о чем хочешь, но говори!
Николай положил ладонь на сутулую спину Сергея
Сергеевича:
— Не надо себя казнить. Мать о тебе столько хо-
рошего рассказывала!..
— Я потерял право на ее хорошие слова о себе.
— Она тебя ни в чем не винила. Понимала, что
с Верой Павловной у тебя больше общего.
— Общего?.. Да я за всю свою жизнь не переговорил
с ней столько, сколько с Дашей за один час.
— Но ведь у матери не было никаких особых да-
рований.
— У нее был самый великий дар: она светилась
своим светом. Своим, а не отраженным.
Град прекратился. Посветлело. Белые, желтые и
оранжевые мотыльки атакуют раскрытые окна. Сергей
Сергеевич постоял с минуту на пороге и, не оглядываясь,
побрел вдоль улицы. На мокрой траве еще лежит ле-
дяная крупа градинок. С крыш звучно падают капли.
Подошел к плетню. Остановился. Не видел следовав-
шего за ним сына.
Прошлым летом рухнула Андреянова халупа. Ее
разобрали, а на том месте поставили новый сруб под
детские ясли. И словно в память Даши, не тронули
старого дерева — раскидистого тополя, далеко распла-
ставшего по земле, свои крепкие корни.
СОДЕРЖАНИЕ
Часть первая
ПИТЕРСКИЙ ЗЕМЕЦ . .......... 5
Часть вторая
ИЗ РАЗНЫХ ГНЕЗД............117
Часть третья
ПОЛЫНЬ... ПОЛЫНЬ...........215
Часть четвертая
СВЕТИСЬ СВОИМ СВЕТОМ.......245
Михаил Абрамович Гатчинский
СВЕТИСЬ СВОИМ СВЕТОМ
Редактор С. Б. Ф р и д мя п. Художник Л. Д. М а-
г а р и л. Художник-редактор О. И. Маслаков.
Технический редактор Л. II. Никитина. Коррек-
тор В. Д. Ч а л е и к о
Сдано в набор 5/VII 1971 г. Подписано к печати
9/XI 1971 г. Формат бумаги ЫХЮЬ^за. Бумага
тип. № 2. Усл. поч. л. 19,74. Уч.-изд. л. 20,38.
Тираж 65 000 зкз. М-35226. Заказ № 258.
Лониздат, Ленинград, Фонтанка, 59. Ордена Трудо-
вого Красного Знамени типография нм. Володар-
ского Леппздата, Фонтанка, 57.
Цена 75 коп.