АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ
ВОПРОСЫ
ФИЛОСОФИИ
НАУЧНО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ
ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1947 ГОДА
ВЫХОДИТ ЕЖЕМЕСЯЧНО
N9 1991
СОДЕРЖАНИЕ
Кризис эстетики? (Материалы "круглого стола"), Выступили:
А.В. Михайлов, В.К. Кантор, К.Э. Разлогов, К.М. Долгов 3
Д. Журавский — Неосуществимый проект Ивана Павлова 14
Из истории науки и философии в СССР
А.Н. Боголюбов, Н.М. Роженко — Опыт "внедрения диалектики в
математику" в конце 20-х — начале 30-х гг 32
И. Яхот — Подавление философии в СССР (20—30-е годы) . , 44
Философия и психология
Э. Фромм — Некрофилы и Адольф Гитлер 69
A.M. Руткевич — "Анатомия деструктивности" Э, Фромма 161
Научные сообщения и публикации
В.Н. Назаров — "Каждый из нас в глубине своей есть София" (Предисловие
к публикации) 171
Л. Карсавин — София земная и горняя 175
[Евгений Тихонович Фаддеев) Некролог 191
Наши авторы 192
МОСКВА. "НАУКА". 1991

CONTENTS
CRISIS IN AESTHETICS? (A round-table discussion). D. JORAVSKY.
The impossible project of Ivan Pavlov. A.N. BOGOLYUBOV, N.M. ROZHE-
NKO. The experience of introducing dialectical materialism into mathematics
at the late 20s and early 30s. Y. YAKHOT. The suppression of philosophy in the
USSR. Erich FROMM. The anatomy of human destructiveness (Chapters 12 and
13). A.M. RUTKEVICH. Erich Fromm's "Anatomy of destructiveness".
V.N. NAZAROV. "Each of us is a Sophia at his heart". L. KARSAVIN.
Sophia: Terrestrial and celestial.
К СВЕДЕНИЮ ПОДПИСЧИКОВ
В 1992 г. в качестве приложения к журналу "Вопросы философии*'
планируется публикация следующих работ серии
"Из истории отечественной философской мысли":
И.А. Ильин (2 тома), П.Б. Струве (2 тома), А.С. Хомяков (2 тома),
К.С. Аксаков, Е.Н. Трубецкой, М.О. Гершензон (2 тома).
Годовая подписка на журнал "Вопросы философии"— 24 руб.
Индекс — 70156.
Годовая подписка на Приложение — 50 руб.
Индекс — 70398.
Подписка принимается на журнал и Приложение (общая сумма — 74 руб.),
но выписываются 2 квитанции: одна — на журнал,
другая — на Приложение к журналу "Вопросы философии".
На журнал можно подписаться и отдельно.
Журнал и Приложение включены в каталог.
Подписка принимается без ограничений.
© Издательство «Наука».
«Вопросы философии». 1991

Кризис эстетики?
Материалы "круглого стола9
От редакции. Положение эстетики в контексте гуманитарной науки,
проявленность и представленность в ней важнейших проблем культуры делают ее
предметом повышенного интереса со стороны самых различных областей знания.
В круг обсуждения проведенного "круглого стола" вошли как вопросы нынешнего
положения в отечественной эстетике, ее предыстории, так и тема ее связи
с мировой культурой, переживающей сегодня эпоху беспрецедентной по своим
масштабам саморефлексии и переоценки ценностей. Существует кризис в эстетике
или нет — вопрос не столько эстетический, сколько общекультурный и
общечеловеческий: в нем сходятся важные линии исторического и нравственного
развития общества. Об этом шла речь в выступлениях участников обсуждения,
которые мы и предлагаем читателю.
Ал. В. МИХАЙЛОВ (кандидат искусствоведения, Институт мировой
литературы им. A.M. Горького). ЭСТЕТИКА И ОЖИВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА
Невозможно говорить о состоянии эстетических исследований в нашей стране,
не думая о том положении, в котором она оказалась. Однако о последнем
можно сказать сейчас лишь очень кратко. Жестокий .кризис, в котором оказалась
страна, характеризуется несколькими основными моментами.
Первый из них: наше общество в целом потеряло свою историческую цель,
потеряло хотя бы отдаленную видимость цели, и можно представить себе,
сколь безнадежна ситуация, когда такая громадная территория Земли существует,
не зная цели, не зная, куда и зачем она движется.
Второй момент: вместе со всей накопившейся за долгие десятилетия ложью
нашей жизни, которую мы разоблачили и всемирно прокляли, выбросили,
стараются забыть и ту несомненную правду, которая пробивала себе путь сквозь
ложь. И так совершилось величайшее предательство, — оно заключается в том, что
на место прежней, теперь открывшейся лжи водрузили новую, огромную и
непроглядную ложь, которая, под звон лозунгов о возрождающейся духовности, попирает
всякую правду человеческих отношений, всякую нравственность, всякую духовность
и культуру. Вспомним М.А. Лифшица, человека, о котором у меня есть
потребность сказать доброе слово: Михаил Александрович до конца своих дней жил
марксистской правдой, о которой люди, жившие рядом с ним, постепенно совсем
забыли. Думаю, что в свете этой правды нынешний день выглядит во всей своей
зловещей карикатурности, во всем своем неистовом лицемерии.
Третий момент: это самоблокирование всякого пути к лучшему, всякого
выхода из кризиса. Что это значит? То, что ложь старая и ложь новая, дружно
объединив свои усилия, довели ст рану до л акого положения, когда она уже не в состоянии
обновляться и возрождаться. Что стоят разговоры о нравственности в ситуации,
когда общество поставлено не столько перед реальной перспективой всеобщего
обнищания, сколько перед образом, картиной ожидающей его нищеты, — перед
картиной, которую рисуют тем усерднее и мрачнее, чем меньше усилий прилагают,
чтобы не допустить ее осуществления. Что стоят разговоры о нравственности

в ситуации, когда общество в целом подавлено, деморализовано настолько, что
не в силах уже адекватно реагировать на творящиеся ужасы, на разгул
уголовщины, на ужас межнационального террора и — что из всего самое страшное —
на те ^икие преступления, которые совершаются среди самой серой обыденности
людьми, от которых этого никто не ждет? Все это имеет прямое отношение
к нашей теме: ведь эстетика как наука — это часть культуры, но обществу
подавленному, деморализованному, такому, у которого отнимают надежду (цель),
не нужна культура, как не нужна она человеку, которому втолковали, что жизнь
его проходит в погоне за куском хлеба, и который забыл: не хлебом единым
жив человек.
При этом первыми забывают о культуре те, у кого на поверку кусок хлеба
выходит непомерно больших, прямо-таки колоссальных размеров. Но если обществу
не нужна культура, то не нужна ему и наука, не нужна, естественно, и эстетика,
не нужна и эстетическая культура, и мы видим, как наше общество шаг за шагом,
по доброй воле и подстегиваемое государством, отказывается от культуры,
отказывается (на самом обыденном уровне) от каких-либо научных интересов и
обращается в какое-то неслыханное натуральное состояние. Этим времена наши в дурную
сторону отличаются даже от темных послереволюционных лет, когда у многих
была цель, к которой нередко приставали и культурные интересы разного рода,
когда у других слишком жива была память о нормальных человеческих
культурных потребностях. Одичание же нашего общества — это совершающийся факт,
и им естественно должна заняться и наука. Та самая наука, которая, чуть-
чуть только освободившись от произвола идеологических божков, снисходящих
до ее материальных нужд, уже вынуждена выискивать глазами будущих купцов-
меценатов, которые, может быть, окажутся настолько культурными, чтобы
финансировать даже и науку. В том и в другом случае наука (и в том числе эстетика)
должна, как в сущности вовсе не нужная, доказывать свою необходимость;
и в том, и в другом случае ее существование в обществе не введено ни в какую
систему (в отличие от западных условий), и вместе со всем обществом, на свой
лад разделяя свою судьбу, она ведет свое существование только по чьей-то
милости.
Но ведь, с другой стороны, в обществе совершилось уже, и это несомненно,
осознание потребности и в науке, и в культуре, и в эстетике, — совершилось
вопреки широкой тенденции к культурному дичанию. Да, это так, это осознание
совершилось, и, как это часто бывает, совершилось в противоречивом отношении
к общему течению дел. А это общее в свою очередь — не произведение только
последних пяти-шести лет, когда ему было придано ускорение, а произведение
в основном и главном поспешно произведенной семь с лишним десятилетий
тому назад ликвидации всей образовательной системы России — вызревавшей,
как и требуется, медленно и органически в течение столетий и десятилетий и
тоже с постепенным, но только положительного свойства ускорением. Новую
систему быстро и прочно не построишь, и мы пожинаем и всегда будем пожинать
все новые плоды разрушения старой образовательной системы. А стремительное
перекрашивание невежественных преподавателей атеизма в "культурологов" приведет
лишь к тем же результатам, что и всякий великий перелом — в России ли, в Китае
ли. Страшно подумать о том, что нам так никогда и не отвязаться от
нечеловеческой системы жизнеустройства, которая так и будет продолжать побивать нас
своими последствиями. Это и есть самоблокировка, когда общество, в какой-то
своей части убедившись в необходимости знаний и культуры, видит, что, в сущности,
некому учить — слишком мало людей со знаниями, о чем бы ни шла речь. В таком
положении многие из нас надеются лишь на нечто экстраординарное, что может
разорвать самовоспроизводящийся заколдованный круг, — на Бога, на случай,
на то, что тьма родит свет и т.д. А нет ли все же внутренних сил, которые
будут способствовать этому? Если же есть таковые, то нашей эстетике принадлежит
здесь выдающееся, особое место.
Однако в чем оно? Разве эстетика — это не академическая научная дисциплина,
несущая на себе, как никакая, всю бесплодную тяжесть наукообразия, науки
ради науки, всю тяжесть подмалеванных под науку плодов самоуверенного знания-
незнания? И это так: ведь подавляющая часть эстетических текстов последних
десятилетий обличает сама себя, будучи жестоким испытанием терпения для историка

науки в грядущие времена. Да, но одновременно с этим в нашей науке существует
фундаментальнейшая "История античной эстетики" А.Ф. Лосева. О ней некоторые
думают, что эта многотомная книга лишь потому история именно эстетики,
что в прежние времена автору затруднительно было бы писать историю философии,
между тем как эстетика попала под благосклонно дремлющее око начальства и
под ее флагом можно было провезти в недружественные науки пределы весь
материал глубокой философии и напряженной мысли о ней. Это так и не так:
ведь очевидно, что эстетика в сегодняшнем разумении имеет мало общего с
эстетическим в понимании Баумгартена или Канта и имеет в виду настолько всеобщее
отношение человека к жизни, что она в некотором смысле затрагивает все и включает
в себя все — коль скоро в этом отношении участвует человек в его целом,
или целостная человечность. Без такого обобщенно-эстетического отношения к жизни
вообще нельзя помыслить себе никакого человека. Отсюда и гигантская "История
античной эстетики" А.Ф. Лосева, которая хотя и не совпадает с возможной
историей античной философии, какую написал бы А.Ф. Лосев, но в некоторых
разделах берет и осмысляет сугубые тонкости именно философской мысли. Кроме
того, античная культура с ее далеко не полным расчленением всех тех аспектов,
которые были разъяты неумолимой европейской аналитикой, — это заветное поле
эстетики, изучающей суть целостного живого отношения. Сверх того, в античности
же коренится весь категориальный аппарат современной эстетики, очень часто
склонной забывать об историчности, об исторической сути своих терминов и понятий,
об их неотрывности от истории слова, от истории языка и от истории мысли
в языке. Наукообразная отвлеченность и бесплодие эстетики (как и философии
и гуманитарных наук) и начинается всегда с забвения своей собственной истории.
А.Ф. Лосев же, работавший над историей античной эстетики, одновременно
выполнял еще и труд эстетика-теоретика, систематизатора — в то время, как большинство
людей, начинавших с системы и с категорий (не с истории), со своими задачами
вовсе не справлялись.
Однако, что здесь самое главное, замысел А.Ф. Лосева — писать историю античной
эстетики — оказался во взаимосогласии не только с ограниченными возможностями
нашей науки, но и в согласии с тенденциями современной обще культурной мысли и,
в самом конечном счете, вновь в согласии с тенденциями современной философии.
Дело в том, что современная философия на определенном этапе своего развития
открыла (или вновь открыла для себя и для всей культуры с ее самоуразумением),
что философская мысль — это не только достояние кафедры и университетская
дисциплина, гордая своей высоколобостью, не только достояние книг по философии,
но и достояние человека вообще. Философия начинается не с кафедры, а с
человеческого ума, который чаще всего даже и не подозревает о философии, о
существовании университетской философии. Однако всякий человек занимается
осмыслением мира и самого себя, самоосмыслением, и эту не сознающую себя мысль
выводит наружу, осмысляет, формулирует и систематизирует философия. Та же
прямая зависимость от не сознающей себя мысли у эстетики — та же, и еще
большая, если принять во внимание, что в область эстетического человек входит
как в своей большей полноте и целостности, так и в еще большей
непосредственности, входит, в частности, и как человек мыслящий и сознающий себя.
Эстетическое самоосмысление такого человека, его эстетическое самосознание и даже
самочувствие (последнее слово — с намеком на историческое движение самого
слова "чувство" в его общекультурном осмыслении и переосмыслении) эстетическая
наука и должна улавливать и постигать своим словом, и это, конечно, ее задача —
куда более центральная и настоятельная, чем придумывание порядка, схем и системы
для взятых в качестве совершенно готовых и внутренне неподвижных так
называемых эстетических категорий. Эстетика должна сама чувствовать и понимать свою
зависимость от живых людей, в которых — ее исток и оправдание. Сам живой
человек, это удивительное произведение истории, культурной истории, с его
исторически сложившимся самопостижением, — вот основание для науки эстетики и
даже эстетики, читаемой с кафедры. Об этом живом человеке, самоосмысление
которого отнюдь не идет попросту от непосредственности его психологической
ситуации, как порой склонна думать сама наука и как, наверное, склонен был бы
представлять вещи он сам, если бы только подозревал об этом происходящем
в нем непрестанном процессе самоосмысления, и не должна забывать эстетика.

И не для того, чтобы "воспитывать" его и для этого испробовать на нем всякие
свои несусветные рецепты (к этому-то наука, становящаяся безответственной,
весьма бывает расположена), но для того, чтобы положить свое прочное
историческое начало. Ведь реальный человек в его живом существовании — это для
эстетики, как и для философии, — единственно зримая опора в ее мысли,
ориентированной на историю, это единственное место, где сама история становится доступной,
зримой, вещественной. Именно история, потому что для всяких психологических,
социологических и прочих экспериментов, в которых не было и тени мысли об
истории, человека использовали уже много раз, и безрезультатно для самой
эстетической сути дела.
Если бы мы поняли эту существенную зависимость науки от человека в его
истории, мы, возможно, стали бы несколько равнодушнее к методологическим
страстям, разыгрывающимся в науке мировой, ко всякого рода нововведениям,
"современным" методам и т.д., которые в значительной мере замкнуты в присущем
научной жизни (жизни любой науки) характере игры, как бы во внутреннем
дворике здания науки. Мы бы не стали так много думать над тем, где, от кого и
в чем мы отстаем, а вспомнили бы, что наш исторический опыт, которой мы
принесли с собой в 1991 год, — это опыт совершенно уникальный, что ему принадлежит,
даже и в мировых пределах, некоторая неповторимость и в этом отношении —
абсолютность, что выведение этого опыта в слово — во всем его трагизме
и во всей неразрывности его с историей — это насущная задача нашей науки. Что
даже брошенный на произвол судьбы в ее бесцельности, преданный, обреченный
на "дичание" человек — это человек, реально очерчивающий и реально
осмысляющий границы и суть эстетического, человек, который — пусть и без слов — уже
продумал, и не мог не продумать, то самое, что только еще предстоит отыскать
и сказать эстетической науке. Если бы мы вдруг узнали обо всей настоятельной
необходимости этой связи с человеком как продуктом и носителем своей истории,
мы бы, наверное, поняли и то, как далеко отстали в области эстетики от самих себя,
от своего же собственного, неповторимого эстетического опыта.
В.К. КАНТОР (доктор философских наук, журнал "Вопросы философии").
ЗАКРЫТЫ ДЛЯ САМИХ СЕБЯ
Не могу не согласиться с жестокими инвективами в адрес советской эстетики,
уже прозвучавшими на этом "круглом столе". Столь же справедливы они и для
других областей советской философии. Хотя, так уж сложилось, что эстетика
оказалась в более плачевном состоянии. Ей чаще приходилось выступать в роли
"служивого", в роли проводника идей партаппарата, направленных на искоренение
живой жизни искусства. Абстрактно-категориальное схематизирование стало способом
удушения художественной независимой деятельности, а подавление — процесс,
как понятно, приводящий к бесплодию не только жертву, но и палача. Так что
причины скверного состояния советской эстетической мысли, на первый взгляд,
просты и однозначны.
Стоит, однако, подумать и о том, что наша эстетика вырастала на
определенной культурной почве, в русле определенной традиции, и даже дайджесты из
высказываний "классиков марксизма-ленинизма" по вопросам искусства, которые
начали когда-то составлять Лукач и Лифшиц, препарировались и воспринимались
в русле традиционного российского канона — "служения народу", с одной стороны,
идеям "православия, самодержавия, народности" — с другой. От обучения в "немецко-
марксистской школе" советские эстетики усвоили разве что склонность к оперированию
категориями, но усвоили школярски, догматически, не содержательно, не обогащая
русскую мысль, а надевая на нее новые путы. П.А. Флоренский как-то сказал
о себе, что его способности лежат там, где сочетается общее с конкретным,
отвлеченное с индивидуальным, что в этом его сила. Я думаю, это не просто
автохарактеристика мыслителя, это характеристика русской мысли в целом, не
случайно она очень историософична, а развитие ее шло зачастую в контексте
литературных и художественных споров. Объект, на котором сосредоточивалась,
оттачивалась русская мысль, — это ее собственная история и культура. Именно на
этом пути она пыталась освободиться из пут самодержавно-государственного
средневекового мышления. Только, строго говоря, окончательного разрыва с идеей

"служения" некоей над художником властвующей силе, опосредующей его отношения
с миром, и если угодно, с Богом, в России не произошло. Не произошло потому,
что не сложилось независимой, автономной личности. Поэтому по-своему правы
те западные исследователи, которые возводят идеи социалистического реализма
к "школе Белинского и Добролюбова". Правда, с тем же основанием они могли
возводить их к Булгарину, Гречу, Каткову.
Говорят, что освободиться от соцреалистической схоластики мы можем только
лишь вернувшись к традиции отечественного философствования. Хочется спросить:
к какой традиции? Дело в том, что давление на искусство, так сказать, охрани-
тельность советской эстетики, рождалось в лоне общинного, "соборного",
антиличностного мирочувствования российской духовности, не преодоленного даже
философским ренессансом начала века. Поэтому советский период развития
отечественной эстетики можно понять как восстановление и усиление структур общинного,
внеличностного сознания. При сакрализации светской партийной власти художник
оказывался не созидателем, а лишь исполнителем задач, поставленных перед ним
"святыми отцами партии". Характерно возникновение в 20-е годы такого понятия,
как "социальный заказ". Смысл его заключался в том, что у художника якобы
есть "мастерство", понимаемое как инженерное умение, но нет личного отношения
к миру, которое дано всем одно и то же, а потому художник выступает лишь как
оформитель того содержания, которое он получает от партии. Забывалось, что
художник сам вступает, в контакт с мировым духом, что он одержим Демоном,
как писал Платон, который, кстати, был последовательнее и в каком-то смысле
гуманнее, изгоняя поэтов из своего закрытого Государства, но не думая насильно
властвовать над духом искусства, используя для служебных функций лишь низшие
роды художества.
Наша жизнь оказалась жестче самой суровой из утопий. Была предпринята
попытка поставить на службу государству сам дух искусства. И сколько настоящих
художников перестало быть художниками, пытаясь искренне стать всего лишь
бойцами за "светлое будущее". Не случайно традиции Платона в русской мысли —
от Чернышевского и Льва Толстого до Флоренского — были определяющими.
В опосредованной форме они сказались на судьбе искусства в последние семьдесят
лет. А наши эстетики? Что ж, они были всего лишь функционерами, "приводными
ремнями от партии к массам", в данном случае к художникам.
Взаимоотношение теоретизирующего Берлиоза и поэта Ивана Бездомного в булгаковском "Мастере
и Маргарите" — классика этих отношений.
Мы слишком долго жили в закрытом обществе, и, что самое страшное, закрытом
для самих себя, а не для других. Получалось так, что Запад знал и учитывал
наш трагический опыт, обращался к нашим пророкам и свидетелям, поэтам
и мыслителям, пытался разобраться в их духовном откровении о России, издавал
нами забытых и нам неизвестных творцов (от Чаадаева до Платонова), а мы не
понимали, не знали, кто мы и где живем. Эта страшная пропасть между обществом
и его духовными представителями жутко прозвучала в строке Мандельштама:
"Мы живем, под собою не чуя страны..." Прав Ал.В. Михайлов, сказав, что "мы
отстали в области эстетики от самих себя, от своего же собственного
неповторимого исторического опыта". Возможно ли сегодня преодолеть эту пропасть,
этот разрыв, свою инфантильность, повзрослеть? Взросление означает построение
себя. А любое построение себя, касается оно человека или общества, возможно
лишь через самопонимание, предполагающее как необходимое условие — открытость
самим себе и миру. Нынешнее наше обращение к собственной истории, издание
и переиздание отечественной философской мысли во всем ее объеме — одна из
важнейших предпосылок этого самопонимания. Но и здесь мы сталкиваемся с серьезной
проблемой.
Русская мысль, как можно видеть, отчетливо разделяется на две тенденции
(не партийные, разумеется, не на материалистов и идеалистов, а по способу
бытования в культуре, по своим исходным опорным интуициям). С одной стороны,
выполняющая охранительные задачи, враждебная всякому инакомыслию. С
другой — ориентированная на личностную свободу, не на стагнацию или
революционную перестройку, а на созидание, на творческие задачи самоосуществления
человека. В борьбе этих тенденций, их противоречивом слиянии, расхождении,высоких
озарениях, вызванных этим столкновением, — история нашей духовности.

Художественное сознание России решало те же проблемы. С.Л. Франк как-то
еще до революции заметил, что личность должна стать основой культурного
и даже политического развития России. Тем более это соображение относится
к искусству. До XVIII—-XIX столетия в России было, строго говоря, неизвестно
личностное сознание. Оно отчетливо появляется в творчестве ренессансного
Пушкина. Тогда-то и совершается тот колоссальный культурный и духовный переворот,
который создал великую русскую литературу XIX века, в свою очередь
послужившую трамплином для русского философствования. Но за редким исключением
(Пушкин, Чехов, Бунин), в творчестве даже великих русских художников, таких
как Гоголь, Достоевский, Толстой, постоянно ставился вопрос о правомерности
существования независимой личности в структуре, как им казалось, высшего,
то есть соборного, общинного национального сознания. Выкрик Достоевского:
"Смирись, гордый человек!'* — не случаен. Если, скажем, Шекспир целиком и
полностью на стороне своих трагических героев-личностей, то пафос терзаний героев
Достоевского и Толстого в том, что они выломились из "общего порядка",
что они — личности. Именно этот нравственно-идеологический императив был
усвоен советским искусством и проявлялся в постоянной победе "коллективизма
над индивидуализмом". Личностное мироощущение в любом виде оказалось у нас
крамолой. Но корни его — в осуждении великими русскими писателями своих
героев-"индивидуалистов". Схема покаяния "индивидуалиста", его прихода к "общей
правде" определила развитие художественной и эстетической мысли нашего недавнего
прошлого. Проклинающий свое собственное искусство Лев Толстой, — как искусство
личностное, не служащее непосредственным интересам народа, — предтеча
трагической череды самопокаяний русских художников советского периода. Как
показала история, на пути этих самоотказов возможна лишь художественная стагнация,
особенно когда эти самоотказы становятся реализацией государственной политики
в области искусства, основой, так сказать, государственной эстетики.
Поэтому сегодня, возвращаясь к нашему прошлому, мы должны отчетливо
сознавать, что одного возврата недостаточно, необходимо понимание прошлого и его
преодоление, чтобы стало возможным развитие. И если мы хотим сегодня видеть
наше искусство, нашу культуру, нашу духовность свободной и многосторонней,
то, видимо, пора -понять, что только личность может быть носителем творческих
перемен, созидания, движения, а, стало быть, она и должна стать определяющей
в новой системе ценностей; культура же абсорбирует достижения личности, но
только личностью она живет и движется. Так было у всех стран и народов,
способных к самодвижению. В том числе и в России — до тех пор, пока не победила целиком
и полностью идея общинно-коллективистского приоритета, а сложная диалектика
взаимоотношений индивидуального и отвлеченного, личного и общего, внутри которой
жили и развивались русская мысль и искусство, была сведена на нет волевым
механическим решением, восстановившим допушкинскую структуру сознания. Отказ
от личности, быть может, самая главная опасность русской духовности,
порождающая все остальные ее беды, в том числе и превращение эстетики в орудие
уничтожения искусства.
К.Э. РАЗЛОГОВ (доктор искусствоведения, НИИ культуры Министерства
РСФСР и АН СССР). КРИЗИС ЭСТЕТИКИ, НЕОМИФОЛОГИЯ И
ПОСТМОДЕРНИЗМ
Я всегда с большой опаской отношусь к распространенным взглядам, согласно
которым всему виной Октябрьский переворот, совративший Россию с пути
истинного и породивший глобальный кризис всех гуманитарных наук, в том числе
и эстетики. Не отрицая отечественной специфики, я склонен полагать, что кризис
классической кантианской эстетики, воспринятой соцреализмом через Гегеля,
Маркса и Мих. Лифшица, — явление в нынешнем столетии повсеместное; что
преодоление этого кризиса везде шло по пути восприятия и творческой переработки
иноположенного эстетике материала, будь то теория информации, семиотика или
теория и история самого искусства; что в конечном итоге переструктурируется
вся система науки и образования, в том числе и гуманитарного.
Из сказанного следует такая крамольная с точки зрения текущей конъюнктуры
мысль, что первопричиной очевидных сбоев отечественной эстетики является не разрыв
8

с традицией, а чрезмерная привязанность к ней. Стремление вернуться назад к
безгрешному золотому веку православия, самодержавия и народности,
переименовать все по-старому и наплодить лицеев и академий не только не решает наши
проблемы, но только усугубляет их.
Сильно преувеличена и отечественная специфика. К примеру, в основе столь
критикуемой сегодня "советской" системы образования лежит, конечно же, система
немецкая, оказавшая сильнейшее влияние на российскую культуру по меньшей
мере со времен Петра I. Ее жесткость, строгая систематичность и
последовательность долгое время были достоинствами. Однако они же привели к отсутствию
гибкости и динамичности, столь необходимым в современном быстро меняющемся
мире и соответственно к отставанию немецкого типа образования, скажем, от
американского, не обремененного традициями, но зато в избытке наделенного
вариативностью и способностью к оперативной модернизации.
Приведу один конкретный пример: уже с 60-х годов в основных американских
университетах появились кинофакультеты, а затем и структуры, основанные на
изучении средств массовой коммуникации. В Европе этот процесс шел значительно
медленнее. Там и сегодня университетское изучение кино оторвано от практики,
даже во Франции, не говоря о Германии. У нас же сама мысль о допуске экранных
искусств в университет или, не дай Бог, в Академию наук кажется абсолютной
крамолой. И виноват в том, конечно же, не социализм, признавший кино
"важнейшим из искусств", а традиция, усуглубленная социализмом.
Что касается сверхцентрализованной и забюрократизированной системы
управления, то и она не оригинальна — это прямое наследие Наполеона, поход
которого в Россию оставил этот, на первый взгляд, незаметный, но, как выяснилось,
неизгладимый след. Ведь не случайно и сегодня в основе всех проектов
"перестройки управления" неизменно просматривается французская модель, опять-таки
со всеми ее достоинствами и недостатками, во сто крат умноженными
размерами нашей страны, для которой она сегодня попросту непригодна.
Я уж не буду говорить о широком спектре восточных, азиатских традиций,
на мой взгляд, более определяющих особенности российской культурной почвы,
чем ее мифическая принадлежность к "Европейскому дому". Достаточно напомнить
очевидные следы византийского варианта христианства в коммунистической системе
в целом. Отсюда, кстати говоря, и невиданная легкость передачи духовной власти
от райкомов партии приходским церквям, превращения партийных школ в духовные
семинарии и многие другие парадоксы нашей нынешней жизни.
Но вернемся к эстетике. Именно приверженность классической традиции сломала
хребет отечественному авангардизму, свела на нет связи с динамикой культурной
жизни и превратила исследователей в жрецов культа реализма, не столько
социалистического, сколько классического. Не случайно последний с легкостью пережил
ритуальную казнь своего незаконнорожденного потомка.
Я склонен согласиться с тем, что духовная жизнь России выплеснулась в XIX веке
невиданным взлетом культурной активности, в первую очередь в литературе.
Но у меня возникают серьезные сомнения в том, что этот тип духовности способен
породить еще один всплеск. Я здесь скорее вспоминаю даму с камелиями в ее
предсмертном оживлении. Поэтому мне и трудно полностью разделить
оптимистический взгляд, согласно которому нынешняя абсолютная тьма как бы предполагает
наличие света в конце туннеля. Свет-то есть, но он может оказаться в конце
другого туннеля. Ведь XX век (мне уже приходилось об этом писать) породил
совершенно новую культурную парадигму, другой тип эволюции культуры, который
через несколько столетий (перед своей смертью) тоже может дать невиданный
всплеск, который уже не будет достоянием именно России.
Наблюдая за культурной, духовной, художественной и всей прочей жизнью
молодого поколения, я с интересом замечаю, что она все меньше и меньше
отличается от жизни в других странах. Та система норм, ценностей и ориентиров,
которая определяет бытие этого поколения, как бы вытесняет исконно российское
и впитывает общемировое, конечно, в некой локальной провинциальной
разновидности, не обладающей той могучей духовной силой "особого пути" развития,
последним актом которого были перенесения и Рая и Страшного суда на землю,
совершенные Сталиным.
Поэтому современная художественная жизнь и есть то самое, над чем следует
размышлять. В ходе этих размышлений могут возникнуть некоторые новые под-
9

ходы и представления, новые теоретические воззрения. И, конечно же, в рамках
этой новой системы Кандинский и Малевич окажутся в том же положении,
что и Леонардо да Винчи, то есть абсолютной классикой. Это мы по наивности
полагаем, что абстрактное искусство — это нечто новое, что возникло здесь
и сейчас. По отношению же к современной культуре супрематизм оказывается
рядом со "Словом о полку Игореве". Поэтому нет никакого волнения при
столкновении с этим искусством, нет сенсации. И то, что Кандинский с Шенбергом
ошиблись, полагая, что человечество их никогда не воспримет, является
доказательством трагического противоречия между тем, как осознает себя художник, и тем,
как его творчество живет в культуре.
Конечно, можно себе представить ситуацию бесконечных размышлений над теми
проблемами, которые поставила культура начала века, но в общем мир над этим
размышлять не стал. Он это принял как данность и передал в музей — как
экспонат, который вызывает вежливый интерес, но не страсти.
А вот что действительно ново, что действительно порождено переходом от
XIX века к XX и к чему мы так или иначе переходим — это феномен массовой
культуры, осуществляющий глобальную смену парадигм культурного развития,
где университет перестает играть ведущую роль, где рушится система образования,
либо приспосабливаясь к новой ситуации, либо работая на сохранение того, что было,
и абсолютно не ощущая катаклизмов современности. В этой перспективе футуро-
логическое предвестие о том, что наука будущего будет наукой, доступной для всех,
сваренной в котле массового сознания, является порождением всей культуры XX века,
которая как раз и превращает науку для ученых в некую протонауку не только для
всех, но и всеми вырабатываемую.
Если перейти с этого вселенского масштаба на масштаб более
локальный, то у этого процесса, по-моему, есть целый ряд вполне конкретных
этапов. Есть этап резкого разграничения культур, — само появление
массовой светской, не церковной культуры. Затем наступил период, когда
возник художественный авангард, период модернизма, вставшего в оппозицию
к классической культуре и способствовавшего разрушению свойственной ей системы
ценностей. Сейчас и этот период кончается.
На этапе же постмодернизма, где все оказывается в прошлом, как это ни странно,
находится не только мировая культура, но в известной мере и наша тоже.
Возникает новая ситуация, при которой культурология как метанаука становится
единственным способом адекватного описания и анализа этого типа отношений, в то
время как традиционная эстетика в силу ее иерархичности бессильна понять,
что же происходит.
Есть какие-то процессы, связанные с общим движением культуры и общим
движением науки, которые не решаются путем возвращения назад, возрождения
еще не до конца забытого прошлого. И хотя я психологически могу понять
старых людей, которые вспоминают, что в детстве все было лучше, тем не менее
такой хлипкий мостик от прошлого к настоящему, как переименования и
восстановление вместо Компартии Советского Союза русской православной церкви, никакие
проблемы не решит.
Проблемы решит другое — осознание того места во времени и в пространстве,
где мы находимся, понимание того, что спефицика и особенность наша состоит
не в реанимации прошлого, а в причудливости сочетания здесь и сейчас нескольких
разных этапов истории и соответствующих им типов культурных, экономических
и других отношений. Нет другого общества на земле, которое бы одновременно
переживало этапы позднего средневековья, раннего капитализма, крушения
колониальной системы, постмодернизма и вхождения в мировую культуру и мировое
хозяйство.
Поэтому все то, что у нас происходит, — удивительный экспериментальный
плацдарм и для научных изысканий, и для практической деятельности. Причем
мифология общественного сознания значительно более интересный объект для
исследования, чем реальная жизнь. В последней все относительно просто. А вот ее
отражение в представлениях людей — это очень интересно. Исследование и
осмысление происходящего именно в наши дни, именно на территории нашей страны
может дать абсолютно неожиданные результаты как для западного, так и для
восточного культурного ареала, если тяготы повседневной жизни не приведут
к прекращению вообще всякой активности.
10

К.М. ДОЛГОВ (доктор философских наук, Институт философии АН СССР).
БЕДЫ И ПРОБЛЕМЫ СОВЕТСКОЙ ЭСТЕТИКИ
Вряд ли кто сомневается в том, что наша культура, как и все структуры нашего
общества, переживает глубочайший кризис. Однако дело, видимо, не столько в
констатации кризиса культуры, сколько в том, как его преодолеть. На сей счет
существует немало различного рода предложений. Но насколько эффективны
предлагаемые пути? На мой взгляд, большая часть антикризисных предложений носит
все-таки частный характер, они могут изменить положение лишь в небольшой
степени.
Что касается нашей эстетики, то она все годы находилась на маргиналиях
культурного поля: исследованием эстетических проблем занимались в основном
энтузиасты, а в школах, средних и высших учебных заведениях ей отводилось
мизерное количество часов. Поэтому говорить о подлинной системе эстетического
или художественного воспитания у нас в стране, разумеется, нельзя.
И все-таки, если говорить об эстетике как философской дисциплине, то несмотря
на неблагоприятные условия (политические, социальные, культурные и т.д.) она
существовала и развивалась, достигнув уровня систематической дисциплины и дав
ученых такого уровня, как, например, М.А. Лифшиц. Нет, пожалуй, сколько-
нибудь значительных эстетических проблем, осмыслению которых не были бы
посвящены специальные исследования: проблемы метода, категорий, художественного
образа, художественного творчества, дизайна, окружающей среды, истории эстетики,
взаимоотношения эстетики с другими дисциплинами — философией, психологией,
социологией, этикой, искусствознанием. И, тем не менее, наша эстетика переживает
тяжелейший кризис, выражающийся в догматизме, схоластичности, невысоком
интеллектуальном и культурном уровне исследований, лекционных курсов, оторванности
прикладной эстетики от производства, быта, окружающей среды, от жизни человека
и общества. Не лучшим образом сказалась ориентация нашей эстетики на защиту
"искусства социалистического реализма" и изоляция самого эстетического учения
от воздействия отечественной и зарубежной "буржуазной" и "идеалистической"
эстетики, от европейской и мировой культуры. Огромные пласты искусства,
эстетики и культуры прошлого были отвергнуты лишь на том основании, что они —
достояние и продукция "буржуазного общества". В силу различного рода "запретов"
мы были отгорожены от выдающихся произведений литературы, искусства, музыки,
философии, кинематографа XX века, не говоря уж о литературе, искусстве и
культуре русского зарубежья. Подобная изоляция обусловливала постоянно
ускоряющееся отставание — философское, художественное, культурное, научное,
нравственное — от мировой культуры и цивилизации. Разрушение нравственности, ложная
"переоценка ценностей", развенчание общечеловеческих идеалов, норм и ценностей,
продолжающийся процесс углубления разрыва между народом и интеллигенцией,
неудовлетворительное финансирование и организация культуры, культурная политика,
противоречащая свободе творчества и здравому смыслу, привели наше общество
к культурному обнищанию и одичанию. Место бывших "властителей дум" —
выдающихся мыслителей, ученых, писателей и поэтов — занимают колдуны,
гадалки, астрологи, ясновидящие, хироманты, а также представители различного
рода и вида массовой культуры. Почти во всех видах и жанрах искусства
появилась своя "чернуха", свидетельствующая о том, что в условиях перехода
к рынку художники стали приспосабливаться к вкусам публики. Если раньше
культура была своеобразным декором фасада официальной власти, то теперь она,
кажется, становится украшением, ублажающим неразвитый вкус обывателя.
Чем это объяснить? Мне кажется, тем, что в нашем обществе никогда эстетике
не придавалось особого значения. Я не знаю, с чем это связано. Может быть,
дело в том, что эстетика считалась наукой, далекой от практических нужд,
наукой, которая не может принести пользы. Это глубоко ошибочная точка зрения,
но она сыграла свою роль. Эстетика всегда была где-то на обочине, хотя, если
мы посмотрим на западную и русскую отечественную мысль, мы сразу обратим
внимание, что у самых крупных мыслителей, начиная с Канта — у Гуссерля,
Хайдеггера, Сартра, Камю и т.д., в том числе и у наших русских мыслителей,
эстетическая мысль была по существу превалирующей. И это не случайно. Пог
О

тому что, если говорить всерьез, эстетика — это самая живая и самая социальная
форма культуры: и классической, и современной.
Наша эстетика оказалась совершенно неподготовленной к восприятию и анализу
современного искусства, которое в интерпретации советских эстетиков стало
и в самом деле выглядеть "абстрактным искусством", далеким от жизни. У нас все
время шло отрицание, критика всех видов, скажем, современной живописи, музыки,
даже литературы как беспредметного искусства, погруженного в бессмысленные
"формалистические игры". А раз беспредметного, то совершенно не имеющего
отношения ни к искусству, ни к эстетике. Хотя на самом деле все гораздо сложнее,
потому что то. же беспредметное искусство, которое мы находим у Кандинского,
Малевича и других современных крупных художников, имеет глубокие
философские основы. Это глубоко философское и глубоко теоретическое искусство,
где эстетическое чувство и эстетическая мысль соединяются в единое целое.
Но наша эстетика отбросила все это.
Наша эстетика отбросила и те серьезные теоретические изыскания, которые
мы находим в философии и эстетике XX века. Я о них уже говорил. В основном
наши эстетики занимались критикой этих работ. Здесь можно назвать и Ницше,
и Шпенглера, и Ортегу, и Гуссерля, Ясперса, и многих других мыслителей. Вместо
того, чтобы усваивать серьезную постановку проблем, все это отбрасывалось.
И, конечно, наша эстетика превратилась в очень худосочную дисциплину, бедную
на уровне самых серых учебников, которые не только не привлекали и не могли
привлечь людей, а отбивали всякую охоту заниматься и философией, и эстетикой.
И вот так у нас воспитывали и "эстетическую" молодежь. В принципе, у нас
не осталось серьезных кадров для того, чтобы воспитывать эстетическую смену.
Функции эстетики у нас выполняла литературно-художественная критика. Эстетики
всегда плелись в хвосте, за редким исключением.
Как же мы можем выйти из этого кризиса, когда эти люди не знают, по сути
дела, даже истории эстетической мысли?! Чтобы поставить или понять
современную проблематику, надо знать всю проблематику эстетической мысли в
историческом разрезе. Они не знают современной эстетической мысли потому, что не знают
языков, литературы, никогда не читали современных мыслителей.
Вот такие кадры идут в эстетику. А далее эти люди подбирают
соответствующих людей и на факультеты — студентов, а в особенности аспирантов. Поэтому
та молодежь, которая сейчас готовится и защищает кандидатские и докторские
диссертации, оказывается уже совсем неподготовленной. Некоторые докторские
и кандидатские диссертации не стоят даже на уровне студенческих курсовых
работ и дипломов. Поэтому о каком преодолении кризиса в эстетике может
сейчас идти речь?!
И последнее. Наша эстетика оказалась неподготовленной к восприятию и
критическому осмыслению массовой культуры, того, что мы называем рок, поп-музыкой
и т.д. Почему? Потому что это все воспринималось лишь как извращение.
Любой отход от принятых или общепринятых в нашей эстетике догм и положений
уже считался преступлением, проступком. Вот в чем беда. Эстетика выполняла
не аналитико-семантические функции, а охранительные функции, которые
соединялись в защите догм искусства, литературы социалистического реализма.
Одним из основных условий преодоления кризиса эстетики и культуры
является интенсивное развитие теоретических исследований. Существует тысячелетняя
традиция понимания эстетики как философии искусства. Только философия
культуры и философская эстетика, или философия искусства, способны наиболее
глубоко и универсально исследовать сферу богатейшего эстетического опыта, который,
кстати, почти совершенно не изучался нашей эстетикой, поскольку категория
эстетического опыта для нее не существовала, — этот опыт заменяла категория
практики, не имеющая непосредственного применения в области эстетики.
Философская эстетика способна постигать самые глубинные слои жизни и раскрывать
законы ее развития. В этом смысле она представляет собой дисциплину,
открывающую законы и изучающую функционирование этих законов, а не
занимающуюся выявлением сущности понятий. Эта "не-аристотелевская эстетика", подобно
"не-аристотелевской логике", выявляет законы, с помощью которых можно
определить структуру эстетического опыта. Ценность и эвристичность философской
эстетики состоит в том, что она позволяет вести поиск истины, как это делает
12

философия, преодолевать аффекты и осуществлять выбор, как это имеет место
в нравственности, постоянно поддерживать внутреннюю напряженность духа, как
это происходит в религии, и, наконец, благодаря непосредственному восприятию,
воспитывать эстетический вкус.
В.К. Кантор
Я бы просил развить одну мысль: почему наша эстетика выполняла функции
не аналитические, а охранительные? Это одна из причин кризиса нашей эстетики
и философии. На каких идеях строилась охранительность?
К.М. Долгов
Здесь надо иметь в виду взаимоотношения общественных наук с политикой,
то, что происходило на I съезде писателей, когда было сформулировано понятие
социалистического реализма.
Это понятие было довольно быстро догматизировано, и было объявлено,
что соцреализм единственно возможное и настоящее искусство нашей эпохи,
и любое отклонение от этого пути должно осуждаться как ошибочное и ложное.
Второй момент. Мне кажется, что эстетики исходили из того, что раз эстетика —
философская наука, то возвышается над эмпирическими науками, а стало быть,
может и должна диктовать свои условия, навязывать свои шаблоны и
стереотипы художникам, которые теоретически не очень подготовлены, и тем, кто
занимается искусствознанием, литературно-художественной критикой и т.д. Эстетика и встала
над этими науками, она диктовала, она оценивала произведения искусства, давала
указания, как это писать, рисовать, сочинять музыку и т.п. Это менторство вместо
анализа привело к появлению двух тенденции: политизации общественных наук
и метафизическому подходу к самой эстетике, к искусству и ко всей эстетической
реальности.
13

От редакции. Дэвид Журавский — известный американский специалист по истории
советской и русской науки. Он автор книг: Soviet marxism and natural science.
1917-1932. N.Y., 1961; Lysenko affair. Cambridge, Mass., 1970, 1988; Russian psychology:
A critical history. Cambridge, Mass., 1989. В последние годы он изучает сдвиг от
натурализма к модернизму в русской и французской культуре, уделяя особое внимание
в этом процессе творчеству А. П. Чехова. Присланная в журнал статья "The
impossible project of Ivan Pavlov (and William James and Sigmund Freud)" еще не
публиковалась в печати, она написана на основе доклада, сделанного профессором Д. Жу-
равским на конференции по истории социальных наук и наук о жизни на грани
XIX—XX вв., проходившей в Беладжио {Италия).
Неосуществимый проект Ивана Павлова
Д. ЖУРАВСКИЙ
В философии эта проблема — понять, как связаны в человеке его
тело и душа, — была поставлена еще в древности. Для естествознания
она приобрела предметный смысл только в XIX веке, будучи
сформулированной в языке нейрофизиологии, когда та превратилась в строгую науку,
исключив из предмета своего исследования "душу как таковую". На этот раз
проблема приобрела форму вопроса о том, как сознание связано с мозгом.
Вопрос был закономерен и неизбежен: согласно утвердившемуся в прошлом
столетии философскому взгляду, сознание не существует отдельно от мозга
или (чего также нельзя исключить) от сравнимых с ним по сложности
материальных механизмов. А поскольку мозг представляет собой физическую
систему, то его нельзя изучать аналогично сознанию, — анализируя мысли
и желания. Данный запрет также вошел в кодекс общепризнанных
положений (я называю этот запрет натуралистическим). Душа, которая считалась
в прежние времена субстанцией сознания, в XIX веке была изгнана
с интеллектуальной сцены, и сознание стали понимать как функцию нервной
системы, подлежащую объяснению средствами механистической физики.
В шестидесятых годах прошлого века проблемой, о которой идет речь,
увлекся Уильям Джеймс и посвятил ей двадцать пять лет жизни, работая
над созданием целостной психологической доктрины, которая должна была
увенчать его поиски. Но все усилия пропали даром, не достигнув
заветной цели, о чем красноречиво свидетельствовал уход Джеймса в область
философских исследований.
Зигмунд Фрейд обратился к той же проблеме в девяностых годах и,
изобретя собственную спекулятивную схему ее решения, был занят затем
всю жизнь тем, что описывал общеизвестную теперь драму, где главными
персонажами выступали Я, ОНО и СВЕРХ—Я. Механизм их работы Фрейд
связывал с нейрофизиологией, никогда уже больше не возвращался к этому
вопросу и догадок на сей счет не строил.
14

Что касается Ивана Павлова, то он на протяжении первых тридцати
лет своей научной карьеры (с конца 1860-х по 1900-е гг.) считал данную
проблему вообще неразрешимой. Павлов был убежденным и
ортодоксальным физиологом. Подобно другим исследователям, работавшим над
выявлением нервных механизмов телесных отправлений (таких, например, как
пищеварение и кровообращение), он категорически исключал из сферы
своих исследований такие вещи, как "психический рефлекс", скажем,
слюноотделение у собаки, ожидающей пищи. В 1903 г., когда Павлову было уже
за пятьдесят, он поверг в изумление коллег, собравшихся на конгресс
физиологов, заявлением о том, что их строго физикалистская наука способна
в итоге полностью объяснить "так называемые психические феномены".
До конца своей долгой жизни (он скончался в 1936 г. в возрасте 86 лет),
Павлов возглавлял школу единомышленников и помощников, изучавших
мозговые механизмы условных рефлексов, а значит и всех так называемых
"ментальных" процессов, — во всяком случае сам Павлов представлял
себе это именно таким образом.
Рассмотрим философскую аргументацию в пользу неразрешимости
психофизической проблемы в ее естественнонаучной постановке. Она" основана
на очевидной и доступной наблюдению качественной разнице между мозгом
и сознанием. При всей их теснейшей внутренней взаимосвязи, они
отличаются друг от друга подобно тому, как отличаются песня и певец, речь
и оратор, как, наконец, отличаются слова от синтезирующего их
компьютерного процессора. Причем, это принципиальное качественное различие не
исчезнет от того, что когда-нибудь нейрофизиологи детально установят,
какие нейронные сети и ансамбли обеспечивают процесс пения, речи или же
механический синтез слов.
Данный тезис можно усилить и углубить с помощью блестящего
мысленного эксперимента, предложенного в свое время Лейбницем1. Представим
себе, что человеческий мозг увеличился до размеров, скажем,
промышленного предприятия, и мы можем, проходя через его цеха, наблюдать работу
оборудования и весь ход производства. При этом, однако, мы не смогли бы
понять из наших наблюдений, какого именно рода продукция производится
на этом заводе. Интересно, что идея Лейбница в более простой и
бесхитростной форме и совершенно независимо от первоисточника время от
времени воспроизводится в различных контекстах людьми, размышляющими
над теми же вопросами. И неудивительно, ведь качественное отличие
мысли от обеспечивающей ее существование телесной "машинерии"
интуитивно очевидно.
Однако был предложен и другой мысленный эксперимент, на сей раз
призванный опровергнуть принципиальную разницу, о которой только что
шла речь. Алан Тьюринг вернул наблюдателя в его обычное положение —
внешнее по отношению к мыслящему телу (в этой роли выступал компьютер)
и предложил ему по результатам диалога определить, с кем (или с чем) —
человеком или компьютером — пришлось иметь дело2. И все же такое
изменение угла зрения вряд ли убедит тех, чья интуиция непреложно
свидетельствует о глубинной разнородности между, скажем, идеей того же
теста Тьюринга, с одной стороны, и процессом в его головном мозгу,
позволившим состояться этому интеллектуальному изобретению, — с другой.
1 Leibniz G. The Mdnadology and other philosophical writings. Oxford, 1898, p. 228. Я только
незначительно изменил ход его рассуждений.
2 См. подробнее: 'Turing A.M." -r- In: Dictionary of scientific biography. XIII. 1976, p. 497.
Статья включает подробную библиографию.
15

Некий русский Марксист3 предложил еще один вариант мысленного
эксперимента Лейбница. Представим себе, что наука о мозге достигла
таких высот, что может реконструировать весь мозговой процесс,
сопровождавший написание Львом Толстым его эпопеи "Война и мир". Столь
гигантская летопись биохимических событий все же едва ли оказалась бы
адекватным переложением самого романа — главным образом потому, что
она не несла в себе той же системы значений, что и текст романа,
а выражала бы совсем иные предметные смыслы. Надо заметить, что этот
Марксист, сделавший вывод о неадекватности перевода оригиналу, в
данном случае вовсе не стремился возродить систему Лейбница и
психофизический параллелизм. Не знаю уж почему, но большинство философов
нашего столетия — вне зависимости от того, марксисты они или нет —
отвергают явный дуализм в любой его форме. Может быть, дело тут в том,
что дуализм производит впечатление некой интеллектуальной
незавершенности, своеобразной небрежности, а может — в опасении, что легализация
разговоров о параллелизме вернет опальному понятию души, изгнанному
из научного языка, права гражданства. Впрочем, я не намерен пускаться
здесь в досужие спекуляции и вновь возвращаюсь к истории о том, как
Джеймс, Фрейд и, более всего, Павлов были втянуты в решение
головоломной научной проблемы, которая оказалась столь же неразрешимой,
сколь была неизбежной и неустранимой.
Возьмем пример с "умывальным рефлексом" у лягушки, который как
нельзя лучше иллюстрирует понимание интересующей нас проблемы
учеными XIX века4. Если капнуть кислотой на спину живой лягушки,
у которой, однако, экспериментатор удалил головной мозг, то ее задняя
нога сделает движение к капле кислоты, как бы стараясь смыть ее. Правая
нога будет двигаться вдоль правого бока, а левая, соответственно, вдоль
левого. Но поскольку головной мозг удален, то физиолог сделает вывод,
что какие-то механизмы в спинном мозге лягушки преобразуют ощущения,
вызванные ожогом от кислоты, в моторной возбуждение соответствующей
лапки лягушки. Если теперь исследователь отрежет эту лапку, то обрубок
ее будет сначала совершать те же движения, хотя и тщетно. Затем другая
нога лягушки придет в движение и попытается дотянуться через спину,
чтобы смахнуть каплю кислоты. Таким образом, спинной мозг, чтобы
достичь необходимого результата, "переключается".
Возникает вопрос: является ли подобное "переключение" ментальным
процессом, актом выбора, проявлением разумной свободной воли? Могут
ли подобные эксперименты служить методом объяснения заведомо и
бесспорно ментальных процессов, например, процессов в мозге самих
экспериментаторов? Проявляя "умывальный рефлекс", демонстрирует ли тем самым
человек образец собственного автоматического поведения, которое, в конечном
счете, должно быть объяснено как цепь — пусть весьма длинная и сложная —
рефлексов центральной нервной системы?
Наверное, ответы на эти вопросы могут дать аналогичные — но не столь,
конечно, жестокие — эксперименты над самим человеком. Это может
быть, к примеру, хронометрирование реакций на поддающиеся точному
контролю раздражители или же сравнение цветовых пятен с фиксацией
отчета о воспринимаемых различиях и т.п.
3За этим собирательным персонажем я закрепил объединенную аргументацию,
принадлежащую Л.И. Аксельрод и З.А. Цейтлину. См.: "Красная новь", 1927,№3, с. 179—180; "Вестник
коммунистической академии", 1927, кн. 23, с. 164.
4 См.: James W. The Principles of psychology. Vol. 1, N.Y., 1950, p. 8—10; Lashley K.S. The
neuropsychology. N.Y., 1960, p. 537—538.
16

Накопление массива экспериментальных психофизических измерений и
наблюдений в надежде, что они в конце концов преобразуются в настоящую
естественнонаучную дисциплину, начинается в Германии примерно с середины
XIX века. "И едва ли это могло произойти в какой-нибудь другой стране,
уроженцы которой не были бы столь привычны к смертельной скуке"5.
Эта цитата из Джеймса, относящаяся к 1890 г., когда ему было 48 лет. А
в 1867 г. 25-летний Джеймс писал из Германии, исполненный наивного
энтузиазма: "Мне думается, что настало, наконец, время для психологии
стать настоящей наукой... Уже проведены кое-какие измерения,
характеризующие связь физических состояний нервной системы и явлений сознания...
Я намерен изучить то, что уже сделано в этой области и, быть может,
сам буду работать в ней"6. Эта работа захватила его на целых 25 лет
и завершилась выходом в свет в 1890 г. капитального двухтомного труда
"Принципы психологии" (в 1892 г. вышло однотомное переиздание, где
итоги изложены в сжатой форме).
Лейтмотивом этого фундаментального исследования стала горькая ирония
по поводу обнаружившегося уже к тому времени контраста между
вдохновенным и возвышенным пафосом, который двигал психологами, и теми
весьма скромными, никак не оправдывавшими ожидания результатами,
которых им удалось достичь. Как пишет сам Джеймс в конце своей
"Психологии", та "новая психология", о которой столько шумели и которую
так навязчиво рекламировали, на деле представляет собой "необозримую
череду голых фактов, слегка приправленную разноголосицей частных мнений
и препирательствами между ними; фактов, очень слабо
классифицированных и обобщенных — и притом лишь на описательном уровне;
неистребимый предрассудок, будто мы обладаем сознанием, состояния
которого обусловлены мозгом. Но при всем том — нет ни одного закона (в том
смысле, в каком мы знаем о законах физики), ни одного утверждения,
из которого можно было бы закономерно дедуцировать какие-либо
следствия. У нас нет даже языка, в терминах которого можно было бы
сформулировать исходные законы, будь они нам известны. В общем, никакая
это еще не наука, а только надежда на науку. Материал для создания
науки психологии у нас есть. Но нечто определенное получится только
тогда, когда мы научимся известным состояниям мозга ставить в соответствие
известные состояния "сознания". И подлинное понимание характера этого
соответствия, того, что оно из себя представляет, было бы настоящим
научным свершением, перед которым померкли бы все прошлые результаты
и достижения в этой области. Пока же современную психологию можно
сравнить разве что с физикой до Галилея и законов механики или с химией
до Лавуазье и закона сохранения вещества. Будущие Галилеи и Лавуазье
от психологии покроют себя поистине неувядаемой славой, и это время
обязательно настанет, — в противном случае все прошлые заслуги и
достижения ничего не стоят. Но когда они все же придут, то сама суть
дела и его интересы заставят их поневоле стать "метафизиками". Что до
нас, то единственное, чем мы можем приблизить их приход, — это до
конца осознать, сколь густы потемки, в которых мы блуждаем, и твердо
запомнить, что естественнонаучные допущения, от которых мы
отталкивались, носят предварительный характер и наверняка будут пересмотрены"7.
Я привел этот безрадостный вывод, чтобы показать бескомпромиссную
интеллектуальную честность Джеймса, его несгибаемое упорство. Несмотря
ни на что, он мечтает о психологии, построенной по канонам естество-
5James W. The principles of psychology. Vol. 1. N.Y., 1950. pp. 192—193.
6Цит. по: Bjork D.W. William James: the center of his vision. N.Y., 1988, p. 77.
7 James W. Psychology. N.Y., 1892, p. 468.
17

знания, хотя и с беспощадной откровенностью описывает крушение этих
надежд. Теперь нам ясно, почему профессиональные психологи считают его
отцом-основателем своей науки, хотя и спорят о том, какие из
заложенных им генов актуальнее — гены мечтателя или гены критика. Понятно
также, почему фигура Джеймса привлекает тех философов и историков,
которые убеждены, что сознание можно понять, только исходя из его
самоотчетов, а никак не из механизмов работы мозга, обеспечивающих
наличие сознания. Психологов, однако, смущает не столько то, что Джеймс
считал очевидным факт несовместимости и разнородности двух стратегий
объяснения сознания (во-первых, идущей от мозговых механизмов и,
во-вторых, опирающейся на понимание экспрессивных проявлений сознания),
сколько то обстоятельство, что он, по-видимому, был твердо убежден
в способности научной психологии каким-то образом соединить в себе
и субстратно-механистическое объяснение, и экспрессивное понимание.
Но как может теория естественнонаучного типа объяснить, скажем, не только
непроизвольное моргание, но еще и преднамеренное подмигивание?
Настаивать на том, что на основе карты "состояний мозга" можно объяснить
и то и другое, значило бы превратить сознательное подмигивание в некую
мистерию, для которой у Джеймса не нашлось даже специального обозначения.
В самом деле, ведь в данном случае формула "определенному
состоянию мозга соответствует определенное состояние сознания" должна
объяснять ни много ни мало смысл, вкладываемый одним сознанием в акт
подмигивания и передаваемый другому сознанию, воспринимающему этот
мимический жест8.
Фрейд столкнулся с проблемой сознания на другой почве, занимаясь
медицинской неврологией и психиатрией, где диагноз пациенту ставился
на основе дуалистической смеси из физических и ментальных
обследований. Некоторое время Фрейд работал с Эрнстом Брюке,
основоположником механистической нейрофизиологии, и сначала намеревался строить
свою научную карьеру именно в этой области. Он изменил свое решение
во многом из чисто практических соображений: ему не удалось получить
академическую ставку, достаточную для образа жизни благополучного
семейного буржуа. Впрочем, были, наверное, и другие, более глубокие
причины, побудившие Фрейда заняться психиатрией: экспериментальная
нейрофизиология была слишком тесна для его пылкого воображения и
страстного желания стать великим пророком. Психиатрия казалась ему
более подходящей для этих целей. Совмещая исследования нервной системы
с выяснением душевного состояния пациента посредством
доверительных бесед, психиатр как бы получал право на построение
своеобразного концептуального гибрида, совмещающего обе стратегии исследования.
Доминирующей исходной предпосылкой при этом было — и остается до
сих пор — убеждение, что подлинное и достоверное научное объяснение
душевных расстройств в конечном счете имеет нейрофизиологическую
природу. Психологический анализ по общему мнению считался — и, опять-
таки, считается до сих пор — неким эрзацем, временным заменителем,
полезным в терапевтическом отношении и способным служить
эвристическим путеводителем, опорой для гипотез при поиске глубинных причин
процесса, кроящихся на самом деле в нервной системе.
Некоторые из знаменитых в конце XIX в. практикующих психиатров
опубликовали свои размышления о процессах и механизмах нервной
деятельности, внешне представляющих и воспринимающихся как ментальные
действия. Существовал даже специальный термин для обозначения подобных
спекуляций — "неврологизирование". Великий Теодор Мейнерт, возможно,
8 Этот пример обычно приписывают Г Райлу, но я впервые встретил его именно у Джеймса.
IS

послужил здесь Фрейду — своему наиболее выдающемуся ученику —
примером, и последний также отдал дань безудержному "неврологизи-
рованию", увлечение которым достигает кульминации в его дневниковых
записях, где Фрейд построил целую систему чисто спекулятивного
характера. Ее невозможно было проверить ни теоретически, ни, тем более,
экспериментально, — что, впрочем, сам Фрейд вскоре признал9.
Я бы сослался здесь и на "Проект научной психологии", написанный
Фрейдом в 1895 г. в возрасте 38 лет и вызвавший в адрес автора резкие
обвинения в самоуверенности, доходящей чуть ли не до мании величия.
"Цель состоит в том, — писал Фрейд, —- чтобы превратить
психологию в настоящую естественную науку, т.е. представить психические
процессы как количественно определенные состояния особых материальных
частиц и, таким образом, сделать эти процессы понятными и
свободными от противоречий"10. В разгар этой работы, сообщал Фрейд Флиссу,
"я находился в состоянии болезненной раздраженности, при которой мой
мозг работает наиболее продуктивно. Все покровы вдруг упали, стены
раздвинулись, и я увидел до последних деталей весь процесс невроза,
начиная с уровня нервных волокон и кончая состояниями самого сознания.
Все встало на свои места, все осколки совпали воедино: все дело в том, что
человек на самом деле — это машина, способная к мгновенной
саморегуляции"11. Здесь интересно отметить внутренний дуализм позиции автора,
бьющегося над загадкой думающего мозга и стремящегося во что бы то
ни стало избежать дуализма посредством трактовки человека как
совершенной по своей эффективности саморегулирующейся машины.
В своих "неврологизациях" Фрейд стремился извлечь максимум пользы
из только что сделанного тогда открытия нервной клетки — нейрона.
Комбинации возбуждения и торможения, которым на микроскопическом
уровне соответствуют биоэлектрические разряды в синаптических отростках
и которые каким-то образом проявляются в изменениях поведения всего
организма, прямо-таки напрашивались на объединение с фрейдовской
концепцией потоков психической энергии, накапливающихся в глубинах
подсознательного и прорывающихся наружу в невротических поступках,
срывах, сновидениях и непроизвольных обмолвках..
Однако, при всей изобретательности и экстравагантности своего
воображения, Фрейд так и не смог предложить нейрофизиологам
продуманную и непротиворечивую модель, допускающую экспериментальную
проверку. В итоге он отказался от "неврологизирования" в пользу анализа
сознания в духе метода художественной литературы — когда персонаж
ставится во всевозможные ситуации-вопросы, когда критически исследуются
его реакции-ответы и самоотчеты, и на этой основе пишется история
души пациента. Законы душевной жизни, кристаллизующиеся в этих
описаниях, должны были, по замыслу Фрейда, привести его в конечном счете
к стоящей за ними глубинной нейромеханике. Именно этим, на мой взгляд,
можно объяснить его довольно-таки хвастливое признание тому же Флиссу,
сделанное после того, как "Проект научной психологии" был заброшен:
"Вообще-то, я вовсе не считаю себя ученым мужем, этаким наблюдателем,
экспериментатором или же мыслителем. По складу характера я никто иной,
как конкистадор или, если угодно, искатель приключений со всеми
присущими этому типу чертами — любопытством, дерзостью и упорством"12.
9Amacher P. Freud's neurological education and its influence on psychoanalytic theory.
N.Y., 1965, Ch. 2.
10Цит. по: Sulloway F.J. Freud, biologist of the mind. N.Y., 1979, p. 116.
111 bid., p. 118.
12Цит. по: Schur M. Freud: living and dying. N.Y., 1972, p. 20f.
19

С той поры бесчисленная армия исследователей продвигается по
загадочному континенту неврологии, сверяясь с картой души, начертанной
Зигмундом-Завоевателем. Главными ориентирами, обозначенными на этой
карте, служат феномены бессознательного; загнанные в подполье психики,
подавленные и вытесненные влечения, инстинкты и тому подобные вещи.
Между тем по-настоящему подробно и точно эта карта никем еще не заполнена,
да и вряд ли это вообще возможно — сколь бы правдоподобной ни
выглядела фрейдовская трактовка сознательной душевной жизни как только
лишь зыбкой поверхности, скрывающей бездны и провалы
бессознательного13.
Специалисты по медицинской неврологии —- как во времена Фрейда,
так и в наши дни, — соотнося с картой мозга психические функции,
трактуют последние гораздо прозаичнее, без того полета фантазии,
который был характерен для основателя психоанализа. Они оставляют в
стороне столь проблематичную вещь, как феномен бессознательного, и
фиксируют внимание на более будничных способностях и операциях, таких,
например, как арифметический счет. Я привожу здесь простейший пример,
иллюстрирующий, каким образом устанавливается взаимосвязь между мозгом
и психикой в медицинской неврологии. Примечательно, что здесь мы вновь
сталкиваемся с неустранимой двойственностью этой науки. Предположим,
что нейрофизиолог наблюдает тот эмпирический факт, что травматическое
повреждение визуального участка кортекса в задней части головного мозга
нарушает способность пациента к арифметическому счету. Возникает
вопрос: указывает ли эта корреляция на то место, где локализуется
математический разум, где он может быть редуцирован к действию нервно-
мозгового субстрата? Едва ли. Нейрофизиолог в данном случае установил
лишь то место, где разрушение участка мозга, ответственного за
зрительное восприятие, нарушает способность различать левое-правое, и это приводит
к тому, что человек начинает путать числа свыше 9, не отличая, к примеру,
12 от 21, 34 от 43 и так далее14.
Анализ подобного рода ситуаций все время вынужден метаться между
двумя полюсами: между явственно различаемым кругом ментальных функций,
с одной стороны, и нейрофизиологическими процессами головного мозга —
с другой, но без того, однако, чтобы быть в состоянии обоснованно свести
одно к другому. Таким образом, медицинская неврология воспроизводит
всю двойственность нейрофизиологии в целом, которая для фрейдистов
была неудовлетворительна тем, что игнорировала, не будучи в состоянии
учесть, их понимание душевной жизни и ментальных процессов, а для
твердокаменных ортодоксов "науки о нервной деятельности" была неприемлема
уже в силу одного только употребления категорий ментальной
деятельности. Точное естествознание всегда ограничивалось признанием
исключительно физических причин и действий.
Таково было непоколебимое убеждение И.П. Павлова, причем не только
до, но и после его обращения "от чисто физиологических вопросов к
области явлений, обычно называемых психическими"15. Данное выражение
взято из доклада, представленного на международном конгрессе физиологов
13 См.: Fischer S. and G гее n berg R.P. (eds.). The scientific evaluation of Freud's theories and
therapy. N.Y., 1978.
14Cm,: Luria A.R. The working brain: an introduction to neuropsychology. N.Y., 1973, pp. 154—
155; 335—340.
15 "Этот переход, — продолжает Павлов, — произошел хотя и неожиданно, но вполне
естественно и — что мне кажется особенно важным в этом деле — без изменения, так сказать,
методического фронта" (Па в лов И.П. Поли. собр. соч. 2-е доп. изд., т. III, ч. I. M.—Л., 1951, с. 23).
20

1903 года, где он впервые выступил в новом для себя качестве, Павлову
уже 54 года, он верный претендент на получение Нобелевской премии за
многолетнее кропотливое изучение нервных механизмов, регулирующих
секреторную деятельность пищеварительной системы. В активе Павлова —
уникальный опыт вивисекции, он способен проследить самые тонкие нервные
связи, управляющие активностью столь глубоко упрятанного органа,
как поджелудочная железа. Итог своим открытиям он подвел в монографии
"Работа пищеварительных желез", изданной в 1897 г. и очень скоро
переведенной на английский и немецкий языки. Эта работа принесла Павлову
известность среди специалистов благодаря ясному и строгому изложению
как общих принципов и проблем физиологии, так и собственных
результатов автора. На дворе уже 1897 г., но Павлова по-прежнему
особенно беспокоит, чтобы физиология была очищена от попыток изучения
"психических рефлексов", как он называл слюноотделение у собаки, видящей
пищу или просто помещенной в лабораторию, где ее прежде уже кормили16.
И даже в 1899 г, Павлов все еще пишет как о само собой разумеющемся:
"Психическое событие, страстное желание пищи без всякого сомнения
является ничем иным, как возбуждением нервного центра слюнных желез"17.
Важный аспект лабораторной методики Павлова состоял в том, чтобы
дождаться, пока у собаки прекратится слюноотделение в ожидании корма,
пока она научится спокойно и равнодушно стоять в своей сбруе на
лабораторном столе. Это делалось для того, чтобы посторонние психические
факторы и влияния не замутняли картины сцепления физических причин
и следствий, которые одни только интересовали Павлова и его сотрудников.
Тщательное и методичное очищение от всего "психического" стало
обычной практикой со времени триумфального утверждения механистической
психологии в середине XIX в. Некоторые из активных поборников
данного подхода — Бюхнер, Фогт, Молешотт — истолковывали смысл этих
процедур как демонстрацию того, что любое явление сознания может быть
сведено к нервным процессам. Их пользовавшиеся большой популярностью
книги послужили острым для своего времени оружием в борьбе с
религиозным консерватизмом, поскольку создавали впечатление, будто научная
физиология усиливает позиции атеистического материализма. Ведущие физиологи
пытались повлиять на умы колеблющихся, указывая на ту пропасть, которая
пролегла между научным изучением нервной системы и обычным
пониманием человеческого сознания. "Ignorabimus" ("никогда не познаем"),
провозглашенное Э. Дюбуа-Реймоном18 в его лекциях о мировых загадках
(1874), стало повторяться вслед за тем снова и снова. Утверждалось, что
физиологи никогда не сумеют понять и представить средствами своей
науки даже простейшего ощущения, соответствующего череде физических
стимулов и реакций, которые они прослеживают в нервной системе,
В более умеренной форме (что лишь увеличивало влияние его позиции),
то же самое утверждал позже и великий Гельмгольц19. Между тем нечто
более значимое, чем только баталии с религиозными консерваторами,
заключалось в работе этих ниспровергателей. Отклониться от чисто
физических объяснений, допустить в физиологию такие понятия
"субъективного ряда", как ощущение, представление, — означало, по-видимому, чуть
16 См. ссылки на "психическую секрецию" в предметном указателе к его полному собранию
сочинений (отдельный ненумерованный том).
11 Павлов И.П, Полн. собр. соч., т. И, ч. 2, с.99.
18Du Bois-Reymoud E. Ober die Grenzen des Naturekennens: Die sieben Welrathsel.
Leipzig, 1884.
19Heimgoltz H.L.F. On thought in medicine. — In: Popular lectures on scientific subjects.
L., 1881.
21

ли не капитуляцию перед витализмом, от которого только недавно была
очищена эта научная дисциплина. Не забудем, что это немедленно
принесло свои плоды, резко усилив способность физиологии объяснять
процессы в нервной системе.
Павлов, однако, вовсе не думал порывать с механистической ортодоксией,
когда провозгласил свой поворот к изучению "так называемых психических
явлений'*. Напротив, и в тот период, и до самой своей смерти он настаивал
на том, что ему удалось распространить ортодоксальный
физиологический подход на мир "так называемого психического", в результате чего
отпала всякая необходимость в бесплодных и пустопорожних
"субъективных" объяснениях. Теперь, по мысли Павлова, физиологу уже не нужно
было допускать, что физическое событие слюноотделения вызывается
психическим событием возникновения образа пищи в сознании собаки.
Экспериментатор мог теперь заняться исключительно анализом физических
событий. Если кормление собаки регулярно сопровождалось воздействием
какого-нибудь "безразличного раздражителя" (звонок, лампочка, удар током),
то у нее вырабатывалось слюнотечение в ответ на такой предваряющий
сигнал. Собака училась реагировать на сигнал. Впрочем, будем
осторожными и зачеркнем слово "училась", которое Павлов запретил произносить
в своей лаборатории. Со всякого сотрудника, допустившего употребление
"ментального" термина, немедленно взимался штраф20. Язык, на котором
они должны были описывать происходящее с собакой, выглядел примерно
так: "Звонок (лампочка, ток) возбуждает в церебральном кортексе собаки
нервные окончания специфического типа чувствительности; в случае со
звонком, например, это слуховой "анализатор". Следующее затем кормление
возбуждает другой мозговой центр — "пищевой". Между двумя данными
центрами кортекса возникает временная связь. После необходимого числа
повторных ассоциаций эта связь становится достаточно прочной, чтобы
закрепить слюноотделительный рефлекс на звонок (лампочку, ток) или,
вообще, на условия, при которых происходит кормление. Если же эти
условия отсутствуют, т.е. кормление осуществляется нерегулярно, то
рефлекторное слюноотделение прекращается: рефлекс затормаживается. Если
же вновь такие, безразличные сами по себе, раздражители возобновляют
свое действие, то рефлекс "растормаживается", проявляется снова".
В пазловском употреблении понятия возбуждения и торможения не
носили того откровенно метафорического характера, которые они имели у Фрейда.
Павлов настаивал, что он использует их в буквальном
нейрофизиологическом смысле, причем в то самое время, когда наука подошла к
пониманию возбуждения и торможения как процессов, протекающих в особым
образом детерминированных нервных структурах и допускающих
экспериментальное воспроизведение и измерение . Таким образом, гипотезы
Павлова становились фальсифицируемыми, т.е. допускали эмпирическую проверку
и подвергались риску опровержения.
Сделав основной упор на "безразличный" характер условного
раздражителя, Павлов тем самым создавал и другую, не менее опасную возможность
опровержения своей теории. Он подчеркнуто избегал любых намеков на
"чтение души", любых разговоров типа: собака "любит", "боится",
"надеется" или "пугается", — независимо от того, связываются эти события с
врожденными инстинктами или же с приобретенными в индивидуальном опыте
навыками.
20См.: Майоров Ф.П. История учения об условных рефлексах. М., 1954, с. 21.
21 См.: Swazey T.P. Reflexes and motor integration: Sherringtons concept of integrative
action. Cambridge, Mass., 1969. О вкладе Сеченова и его учеников в изучение процессов
торможения, см.: Joravsky D. Russian psychology: A critical history. Cambridge, Mass., 1989, p. 129—131.
22

Удар током сам по себе — вещь болезненная, но если он регулярно
предваряет кормление, то собака будет реагировать на него слюнотечением.
Стоя на лабораторном столе в своей привычной уже лабораторной сбруе,
собака жадно вылизывает аппарат, удар током из которого сигнализирует
о близком кормлении. Наблюдавший при посещении павловской лаборатории
подобную сцену другой видный физиолог, Чарльз Шеррингтон, заметил,
что Павлов создал нечто вроде собачьего типа религиозного
мученичества22.
Шеррингтон относился к тем физиологам, которые считали, что Павлов
изменил их науке и дебютировал как любитель на сцене чистой психологии.
Павлов, в свою очередь, с раздражением доказывал, что ни о чем подобном
не может быть и речи, что в действительности он открыл новый тип
рефлексов и занят выяснением их нервных путей и связей. Те рефлексы,
которые до этого исследовали физиологи, относились к безусловным
рефлексам, иначе говоря, были врожденными и неизменными. Для примера
можно сравнить непроизвольное мигание, когда что-то неожиданно
промелькнет у самых глаз, или слюноотделение от положенного в рот ломтика
лимона, с одной стороны, и слюноотделение от картины поедания лимона,
нарисованной в воображении. В последнем случае мы имеем дело именно
с условным рефлексом; он формируется в прижизненном индивидуальном
опыте и имеет подвижный, вариабельный характер предвосхищающей
реакции на привходящий раздражитель — подобно любому другому навыку,
сформированному в прижизненном обучении.
Павлов доказывал, что ему удалось установить и выделить тот
основной элемент, на котором строится всякое научение и поисковое поведение,
а кроме того — проследить карту нервных путей и связей, обеспечивающих
работу этого универсального механизма. В 1906 г. он торжествующе
объявил: "Вся человеческая душа целиком может быть изучена посредством
метода объективного исследования". Под методом он разумел здесь учение
об условных рефлексах23.
Павлов претендовал на эпохальный прорыв, на открытие, которое
позволит понять связь сознания и мозга средствами строго объективной
нейрофизиологии. Он, а вслед за ним и его сторонники были твердо
убеждены, что достигнут результат, аналогичный подвигу Галилея и
Лавуазье, вытащивших физику и химию из болота эфемерных фантазий и
бесплодных дебатов, преобразовавших их в динамично развивающиеся
подлинно научные дисциплины с кумулятивным ростом знания. Подлинная
наука доказывает свою объективную истинность не столько единомыслием
своих адептов, сколько растущей мощью предсказаний и расширением
сферы практических приложений. Последний бастион человеческой
субъективности — само сознание — должен был неизбежно пасть под напором
объективного, физического анализа.
Однако в то время о решении такой задачи говорить было еще слишком
рано. Не приходится об этом говорить и сегодня, спустя почти целое
столетие. Для критиков изложенной программы с самого начала было
ясно, что от деклараций до реальных достижений здесь очень далеко,
и со временем они могли только укрепиться в своем скептицизме. По
существу, данная программа выражала только некую общую установку,
прообраз желаемого итога. Вся история объективистских программ в
психологии — не только павловско-бехтеревской, но и американского
бихевиоризма — это летопись упрямой невосприимчивости к очевидным
22См.: Joravsky D. Russian psychology, p. 287.
"Павлов И.П. Поли. собр. соч., т. VI, с. 248.
23

вещам, повесть о слепой приверженности кропотливому труду по
накоплению экспериментального материала, который в действительности мог служить
подтверждением этих программ лишь для тех, кто был зашорен их
исходными установками.
Наиболее очевидные и напрашивающиеся контраргументы были
высказаны Павлову уже на съездах русских физиологов в начале нашего века24.
Отмечалось, в частности, что Павлов слишком поспешил с объявлением,
будто ему полностью удалось понять кортикальные механизмы условных
связей, что он не доказал этого классическими средствами
нейрофизиологии — например, методом "последовательной дегенерации" (Шеррингтон
называл так метод систематического поэтапного разрушения живых нервных
систем, позволяющий понять, какие из их частей отвечают за те или
иные функции. Вспомним пример с лягушкой, чей головной мозг был
удален для того, чтобы выяснить, за какие функции отвечает ее спинной
мозг). Бехтерев, ставший первым оппонентом Павлова, исследовал
кортикальные механизмы именно таким способом. Он работал над тем. что сам
называл "ассоциативным рефлексом", еще с 1880-х гг. и пришел в основном
к тем же выводам, что и Павлов. Чтобы окончательно убедиться в правоте
своей основной идеи, Бехтерев предпринял проверочный эксперимент,
суть которого сводилась к следующему: вскрывается черепная коробка
животного, с головного мозга удаляется кортекс (кора); затем, по прошествии
времени, необходимого для заживления столь тяжкой травмы, подопытное
животное помещается в классическую ситуацию: световые сигналы
предшествуют ударам тока. Лягушка с удаленным кортексом отдергивает
лапку при вспышке света, чтобы избежать последующего разряда.
Следовательно, формирование условного рефлексаг по этой логике, не нуждается
в церебральном кортексе25.
Сравнительная психология могла бы указать на множество примеров
проявления данного правила в естественных условиях в самой природе.
Животные, расположенные на эволюционной шкале значительно ниже
собаки и не обладающие церебральным кортексом или даже вообще
головным мозгом, обнаруживают, тем не менее, способность учиться на своем
опыте. Так, если поместить дождевого червя в разделенную на два рукава
трубку, и один из этих рукавов заполнить обычным перегноем, а другой —
просоленным, то червь в конце концов научится избегать засоленного
участка.
В 1905 г. Г.С. Дженингс опубликовал книгу, содержащую обширную
подборку подобного рода примеров: автор не подозревал, что его данные
подрывают настойчиво защищаемый Павловым тезис, что церебральный
кортекс есть то самое место, где происходит образование условных
рефлексов26. Зато это понимал русский ученый, В. А. Вагнер, один из пионеров
сравнительной психологии. Он обратил внимание на явное несоответствие,
которое просматривалось между утвердившимся в науке эволюционным
стилем мышления, с одной стороны, и павловской уверенностью, будто
с помощью одного-единственного элементарного механизма научения —
каким являлся для него условный рефлекс — можно объяснить все великое
разнообразие форм поведения животных. (В одном из своих поразительных
обобщений, идея которого, впрочем, позаимствована у Жака Леба, Павлов
проводит прямую параллель между "движением растений к свету и поиском
24См.: подробнее: Joravsky D. Russian psychology, p. 134 и далее.
25См.: Joravsky D. Russian psychology, p. J34. Следует отметить, что Бехтерев не был
последователен в истолковании роли церебрального корте кса и употреблял это гаанятие в
значениях, подчас очень далеких друг от друга.
26См.: Jennings H.S. Behavior of the lower organisms. Bloomington, Ind., 1962.
24

истины путем математического анализа'* и ставит вопрос: "Не относятся
ли в сущности своей оба этих феномена к явлениям одного и того же
порядка?"27) В противоположность этому стремлению повсюду видеть
единообразие, Вагнер указывает на необозримое разнообразие эволюционных
форм. Усложнение строения нервных систем в процессе длительной
органической эволюции сопровождается усложнением форм поведения.
Способность дождевого червя к обучению столь же примитивна, как и его нервная
система, в отличие от сложной нервной организации собаки, которой
соответствует и несравненно бол^е сложный поведенческий репертуар . Павлов
игнорировал все эти очевидные соображения в своем упрощенном сведении
многообразия типов поведения на всех эволюционных уровнях всего-навсего
к двум категориям: к условным и безусловным рефлексам. Все формы
научения, доказывал Павлов, в конечном счете могут быть поняты и
представлены как цепи условных рефлексов, формирующихся в ответ на
безусловные раздражители, которые, в свою очередь, выступают в качестве
основной силы, движущей животным и отличающей его от пассивной
материи. Если расширительно трактовать эту схему, то получится нечто
несуразное: что математиком, например, в его поисках истины движет пищевое
подкрепление, т.е. завтраки и обеды, которые некогда в прошлом
совпали с успешным решением им математических задач.
Вагнер в своей критике Павлова уделяет много внимания ссылке
на такой фактор, как инстинкт. Инстинкт представляет собой врожденную
предрасположенность животного к быстрому и прочному усвоению
определенной схемы поведения. Павлов отбросил это понятие, игнорируя инстинкты
даже тогда, когда экспериментальные данные, полученные его группой,
казалось бы, недвусмысленно требовали признания и учета этого фактора.
Так, например, он пытался доказать, что безошибочное чутье собаки
на мясо — это никакой ке инстинкт, а условный рефлекс; что у молочных
щенят, впервые видящих и обоняющих мясо, слюнотечение не происходит.
При этом Павлов предпочел не заметить обстоятельство, выясненное
несколько позже в аналогичном эксперименте его же сотрудниками: они
установили, что выгодное для павловской доктрины впечатление создавалось
оттого, что щенок, попадая в новую для него ситуацию, вел себя скованно,
напряженно, но первой же отведанной им порции мяса было достаточно,
чтобы с тех пор он неизменно реагировал слюноотделением на мясной
корм, где бы он его не учуял9. Что касается выработки условного
рефлекса на "безразличный раздражитель", то она происходит по иной
схеме, требуя многократного повторения и подкрепления и прекращается
по мере ослабления подкрепления.
И при царизме, и в советский период Павлов показал себя
превосходным организатором науки. Он сплачивал исследовательские коллективы,
результаты интенсивной работы которых отражались в многочисленных
публикациях. Для трудов сотрудников Павлова было характерно, что
бесчисленные нюансы и детали сложных схем формирования условных
рефлексов трактовались неизменно в свете идей мэтра, а на критику со стороны,
как правило, внимания не обращалось. Впрочем, и внутри самого павловского
сообщества не обходилось без проблем. Главной болевой точкой доктрины,
вокруг которой разгорелись горячие споры, стал вопрос о механизме
сцепления воедино отдельных условных рефлексов. Хотя и с трудом, но все же
"Павлов И.П. Поли. собр. соч., т. III, ч. I, с. 38.
"Более подробно критические аргументы Вагнера против Павлова, см.: Joravsky D.
Russian psychology, pp. 164—165, 499.
29См.: Joravsky D. Russian psychology, p. 289.
25

сотрудникам Павлова удавалось заставить собак реагировать слюнотечением
в ответ на свет лампочки, за которым следовал звонок, служащий, в свою
очередь, сигналом к кормлению. Однако, оказалось невозможным включить
в эту цепочку какое-либо дополнительное число звеньев, как того требовала
теория Павлова. Мэтр не смущался этой неувязкой и настойчиво продолжал
работать, непоколебимо уверенный в том, что рано или поздно это
досадное препятствие будет преодолено и обнаружится способ доказать все
то, что обязано иметь место согласно предсказаниям его теории. Заметим,
что в окружении Павлова оказалось несколько самостоятельно и
творчески мыслящих ученых, усомнившихся в общей правоте "Учения" и
постепенно отошедших от него еще при жизни Учителя. Большинство же сохраняло
лояльность, и в распоряжении Павлова никогда не было недостатка
в экспериментальных отчетах, целиком подтверждающих его основные
гипотезы. Между тем взятое ими направление все больше и больше
отклонялось как от традиционной нейрофизиологии, так и от возникшей на их
глазах нейропсихологии.
В обоих этих областях знания ставшие уже классическими павловские
методики формирования условных рефлексов заняли важное место в арсенале
исследовательской техники. Только теперь они были включены в
существенно иные концептуальные каркасы, которые, хотя и отличались во многом
друг от друга, в одном все же сходились — они были одинаково
разрушительны по отношению к заветной мечте самого Павлова.
Ортодоксальные физиологи устремились в подкорковые нервные структуры в поисках
механизмов установления условно-рефлекторных связей, тогда как нейропси-
хологи открыто включали в анализ условных рефлексов феномены
"ментального ряда" — в частности, представление и память. Прогресс в обеих
областях одинаково предполагал поиск новых базовых идей и отказ от
чрезмерных надежд, которые возлагал Павлов на механизм условной
связи, отводя ему центральную и исключительную роль.
Павлов добился известности открытием нервных связей, ответственных
за работу пищеварительных желез. Он назвал новую дисциплину
"физиологией органов" и был неприятно удивлен, когда обнаружил, что
предложенный им подход систематически применялся на клеточном и
молекулярном уровне исследования нервных процессов. Это беспокойство вскоре
переросло в настоящую тревогу. Павлов решительно предостерегал коллег
против того, чтобы растворять целостный живой организм в хаосе
микроскопических событий, — пока, наконец, среди физиологов вновь не возобладал
стиль системного изучения органических функций.
В этом, как представлялось Павлову, заключалась миссия, подвигнувшая
его на изучение кортикальных механизмов больших полушарий головного
мозга. Он не просто отстаивал свою "физиологию органов" от обвинений
в старомодности и устарелости, а себя, соответственно, от сомнительной
чести стать экспонатом музея тупиковых путей в истории науки. Он
доказывал значимость основанной им науки, формулируя законы "высшей нервной
деятельности", которые бы могли выполнять роль системного каркаса,
ориентирующего будничную низовую работу по выяснению
микроскопических процессов, лежащих в основе нервной деятельности. Встать на точку
зрения специалиста, горизонт которого ограничен только
микроскопическими процессами, который отрицает роль кортекса как инстанции, где
образуются условные рефлексы, и помещает ее на более низкие уровни
нервной системы, — означало бы, по мнению Павлова, неизбежную и
быструю деградацию исследований, превращение их в хаотический поток
работ по строению нейронов и биоэлектрическим потенциалам в их синапсах.
Но и на другом полюсе неискоренимо двойственной науки
нейрофизиологии Павлов ощущал стремление отойти от того, что он считал духом
26

строго научного естествознания. Ведь допущение, что законы высшей
нервной деятельности могут быть истолкованы в терминах ментальных
представлений и образов памяти, означало для Павлова субъективистское
грехопадение. В советский период в этом направлении продвигался Бериташвили
(или Беритов, как он вначале подписывал свои статьи) с опытами по
"естественному" процессу выработки условных рефлексов. В его
экспериментах проголодавшаяся собака, пользующаяся достаточной свободой,
немедленно устремлялась к тому месту, где ее прежде уже кормили, даже если
это было лишь однажды. Цыплята и черепахи демонстрировали аналогичную
способность памяти. Ими двигал, по гипотезе Бериташвили, ментальный
образ пищи, соотнесенный с конкретными местом и временем. Причем
этот исследователь утверждал, что ссылка на обучение и механизм
образования условного рефлекса, предполагаемые павловской теоретической схемой,
в этих опытах оказывалась бесполезной и ничего не объясняла30.
Что касается самого Павлова, то он попросту игнорировал публикации
Бериташвили, неизменно противясь использованию любых элементов
"субъективного" истолкования. Намек на последнее он находил даже у Карла
Лешли, одного из родоначальников американской нейропсихологии. Лешли
зарекомендовал себя в достаточной степени механицистом, заявив, например,
что "умывальный рефлекс" лягушки с удаленным головным мозгом в
принципе может служить моделью для понимания способа взаимодействия
мозга и психики у самого человека в процессе принятия им сознательных
решений31. Однако даже Лешли считал необходимым использовать такие
понятия, как представление и память, — хотя и для того только, чтобы
ориентировать на их основе поиск нервных механизмов этих ментальных
явлений, к которым эти последние в итоге должны быть редуцированы,
как это было сделано уже с тем же "умывальным рефлексом".
Когда Павлов не мог более делать вид, что не замечает оппозицию
своей доктрине со стороны известных американских ученых, он
опубликовал большую, выдержанную в весьма раздражительном тоне статью
"Ответ физиолога психологам", в которой, однако, уклонился от ответа
по существу на критику в свой адрес. Вместо этого он объявил свою
доктрину воплощением норм объективного естествознания и постулировал
ее превосходство над бесплодными спекуляциями "субъективистской
психологии"32.
Здесь важно отметить, что, "зациклившись" на своей "физиологии
органов", Павлов в профессиональном отношении загнал себя в угол и
исчерпал себя как ученый. Не менее важно иметь в виду и более широкий
контекст, в котором сложился павловский подход к пониманию не
поддавшейся его решению психофизической проблемы. Он пренебрежительно
относился ко всякому мыслителю, посвятившему себя изучению
субъективного мира человека, — будь то психолог, политолог или писатель. Он
поклонялся традициям и духу естествознания, веря, что оно своим
непререкаемым "языком фактов" надежно защищает ученых от бесплодных и досужих
спекуляций. Он встал на защиту не только научного статуса физиологии
образца XIX в., но и всей присущей этому веку позитивистской идеологии
с ее величественной мечтой о единой науке, о неуклонном прогрессе всего
человеческого познания, перестроенного по образу и подобию точных
наук о природе.
30См.: Joravsky D. Russian psychology, p. 291—299.
31 См.: Las hie у K.S. The neuropsychoiogy, p. 537—538.
32 См.: "Psychological Review**, vol. 39, N 2, 1932. Мнение Лешли тех лет о направлении
исследований Павлова изложено им в одном частном письме, (см.: Babkin B.P. Pavlov: A
biography. Chicago, 1948, p. 319—322).
27

Вместе с тем свои взгляды Павлов отстаивал в манере, предвосхитившей
стиль XX столетия, для которого характерен отход от традиций
уважительного спора между ведущими концепциями и воцарением атмосферы
взаимного неприятия и безразличия между научными школами и
дисциплинами, изучающими человека. Он стал как бы предтечей, прообразом той
весьма типичной фигуры специалиста современных наук о человеке,
который отождествляет себя с отдельным течением в отдельной дисциплине
и в душе пребывает в полной уверенности, что в конце концов внешний
мир, погрязший в разброде и шатаниях, поумнеет и обратится в его,
специалиста, "подлинную" веру. То, как Павлов публично ответил на критику
своих оппонентов, лишний раз отражает эту тенденцию. В "Ответе
физиолога психологам" он записал Лешли и других своих американских
критиков в легион любителей пустопорожних разговоров, в обществе
которых настоящему естествоиспытателю делать нечего.
В противоположность этому Джеймс и Фрейд были представителями
другой, уже уходящей эпохи смелых и масштабных теоретических
обобщений, эпохи, начавшейся в XVII и захватившей весь XIX век. Эта эпоха
создала то нескудеющее интеллектуальное богатство, из которого и Павлов,
и все мы, узкие специалисты XX столетия, черпали и продолжаем черпать,
не внося в него взамен весомой лепты. Можно, конечно, и не согласиться
с таким мнением и оспорить тезис о том, что мы живем в эпоху
интеллектуального застоя и духовного упадка, проигрывающую в сравнении с
золотым веком Просвещения. Можно, в частности, возразить в ответ на это,
что мечты Просвещения о великом слиянии наук и искусств в единый
гармонический храм знаний о человеке, а равно и вдохновенный
просвещенческий идеал бесстрашного глобального теоретизирования и свободных,
не признающих авторитетов и запретов диспутов, — что все это было
ошибочно, иллюзорно, а нередко даже вело и к опасным последствиям.
Можно, далее, приняв сторону Павлова и других сторонников
зашоренной узкой специализации, оправдывать превращение интеллектуальной
жизни в ряд "гетто", ее раздробленность на самодостаточные и замкнутые
в себе дисциплины и школы, питаемые безоглядной верой или, скорее,
самоуверенностью. Хотя едва ли каждая в отдельности из этих
самообслуживающих себя вер нуждается в какой-то защите,'поскольку только
ее собственные фанатичные сторонники принимают ее всерьез. К
сказанному можно добавить, что, по счастью, такая хаотично-мозаичная
организация сферы высшего образования и науки препятствует концентрации
реальной власти в руках какой-либо из научных групп или организаций
и не дает последним возможности решающим образом влиять j.a развитие
массовой культуры и политическую жизнь народов. Впрочем,
послереволюционная Россия далеко отклонилась от этой типичной для западной
цивилизации XX в. ситуации, но, судя по всему, с середины 50-х гг.
начался ее постепенный возврат на магистральную дорогу цивилизации (или,
если угодно, в болото цивилизованного варварства — в зависимости от
избранной вами точки зрения).
Можно ли проследить какую-либо русскую специфику в том, как
сложился павловский подход к пониманию психофизической проблемы? Я полагаю,
что можно. Объясняя на конгрессе физиологов 1903 г., почему он намерен
очистить понимание человеческого сознания от малейших ссылок на его
субъективность, Павлов воскликнул: "Не постоянное ли горе жизни состоит
в том, что люди большей частью не понимают друг друга, не могут
войти один в состояние другого! Затем, где же знание, где власть знания
28

Ъ том, что мы могли бы, возможно даже верно, воспроизвести состояние
.другого?"33
В конце своего выступления русский ученый» как бы оправдывая свои
надежды на метод объективного естествознания;, оценивает его как
единственный способ "ярко осветить нашу столь таинственную природу, уяснить
механизм и жизненный смысл того, что занимает человека все более, —
его сознание, муки его сознания"34. Я никогда не встречал подобных
доводов против субъективизма у западных основоположников объективной
психологии.
Специфически русская подоплека позиции Павлова станет еще более
очевидной, если учесть, что в его внутренней личной жизни трудно найти
какие-либо следы тяжких духовных терзаний и "мук сознания". Еще в
1880-х невеста Павлова заставила его читать Достоевского, но, кроме
охов и ахов, приличествующих ему как искателю руки романтической
девушки, это чтение не произвело особого впечатления на его сугубо
научный и в чем-то ограниченный склад ума — с чем его супруге вскоре
пришлось окончательно смириться. В глубине души Павлов поставил крест
на художественной литературе как бесполезном и превратном — по сравнению
с естествознанием, разумеется, — пути человеческого самопознания35.
И впоследствии он никогда не изменял своему упрямому безразличию
к "субъективному анализу" сознания36. Те места в докладе 1903 г., где
упоминается о "муках сознания" и неспособности людей понять друг
друга в числе прочих доводов в пользу привилегированной позиции
физиолога, следует поэтому понимать как известное проявление
равнодушия к тем тревогам и проблемам, захваченность которыми была столь
характерной для тогдашней русской интеллигенции.
Интеллигенция, в свою очередь, платила Павлову той же монетой.
"Толстые журналы", определявшие духовный климат и направление умов
в России, отдавали свои страницы художественной беллетристике и
политико-идеологической полемике, нимало не заботясь о том, что изучение
условных рефлексов якобы поднимает завесу над тайнами человеческого
самопознания и дает ключ к овладению судьбой. Вообще говоря, Павлов
был сам виноват в подобном отношении к его делу, он заслужил его
надменным и пренебрежительным отношением к иным подходам и поискам в этой
сфере.
Искренне убежденный в том, что он создает науку, способную
освободить интеллигенцию от пут навязанной ей литературой и политикой
идеологии, пропитанной комплексом вины и жертвенности, культом
совести и страдания, Павлов на самом деле закладывал основы того,
что сейчас мы называем сциентистской контркультурой. Приверженцы
последней обретали в ней обитель для души, в которой можно было
укрыться от смятения и насилия, царившего в русской жизни и политике.
Отгородившись от мира стенами лабораторий и страницами
специализированных журналов, Павлов и его сподвижники трудились над доктриной,
призванной в итоге спасти человечество от "темных сил", клокочущих
в душах людей и ответственных за "неисчислимые потери, невыразимые
"Павлов И.П. Поли. собр. соч., т. III, кн. I, с. 27,
34Там же, с. 39.
35 См.: Письма Павлова к невесте — "Москва**, 1959, N 10.
36 Когда Г. И. Челпанов основал Институт психологии, Павлов все же направил ему свои
поздравления. Однако это было, по моему мнению» данью обычной академической вежливости.
О более поздних попытках использовать встречающиеся у Павлова рассуждения о понятии
**второй сигнальной системы" как открывающем путь к научному изучению сознания, а также
о том, почему к считаю эти попытки бессодержательными, см.: Jo гаvskу D. Russian
psychology, p. 411—4!2 и далее.
29

страдания и ужасы войн и революций, отбрасывающих человечество
к пещерным нравам".
Павлов печатно обратился к большевикам с этими словами после их
прихода к власти и мужественно проповедовал свой путь к спасению:
"Только последняя наука, точная наука о самом человеке, — а вернейший
подход к ней со стороны всемогущего естествознания, — выведет его из
теперешнего мрака и очистит его от теперешнего позора в сфере меж»
людских отношений"37.
Я думаю, не будет ошибкой назвать этот исполненный неподдельного
пафоса призыв символом веры сциентистской контркультуры. Замечу в
скобках, что новейшие сообщения о том, что наконец найдены подлинные
нервные механизмы условных рефлексов, базируются на результатах изучения
потенциалов синаптических мембран у беспозвоночных животных (в част»
ности, у морского слизня) и представляют собой ничто иное, как проявление
вновь воцарившегося элементаристского хаоса и разброда, от которого
Павлов предостерегал еще столетие назад и которого надеялся избежать,
полагаясь на свое понимание кортикальных процессов как на ключ к
овладению тайнами человеческой психики38.
Признаюсь, говоря о контр культуре, я употребляю этот "ярлык" не без
сочувствия. Дело в том, что по иронии истории развитие культуры
в XX веке привело в итоге не только павловскую школу, но и всех
прочих энтузиастов объективных "наук о человеке" к разительному
несоответствию между громкими декларациями и весьма скромными
результатами. Не сбылись и просвещенчески-мессианские надежды научного
разума: господствующие идеологии, посредством которых политические вожди
нашего столетия манипулировали массами, не интересовались научной
истиной и в услугах академических советников не нуждались. В этом
смысле есть какая-то особенно горькая ирония в тех отношениях, которые
установились у Павлова с коммунистической властью после революции.
Идеологи большевизма до прихода к власти вообще не слышали о
павловском учении, — до тех пор, пока не столкнулись с фактом
конкуренции психологических школ за дотации и поддержку со стороны
государства. Школа великого физиолога, однако, не приняла никакого участия
в толкотне вокруг государственной казны, а сам Павлов открыто выражал
свое презрение как по адресу марксизма, так и всех психологические
школ вместе взятых. Но, как это ни удивительно, именно благодаря
этому казусу в умах большевистских вождей — сперва Бухарина, а затем
и Сталина — мало-помалу возобладало мнение об оправданности
павловских претензий на превосходство над всеми прочими направлениями
нейрофизиологии и психологии.
Это мнение укрепилось еще больше, когда в 1936 г., незадолго до своей
кончины, Павлов выступил с политическими заявлениями,
свидетельствующими о крутой перемене в его взглядах — от резкого неприятия всего
советского социального эксперимента до столь же горячей его поддержки.
Благодарный режим не забыл этой услуги. В 1950—1952 гг., в начале
холодной войны, в условиях дикого идеологического разгула "советского
патриотизма" прошли "Павловские сессии", ставшие гротескной
демонстрацией идейного репертуара зрелого сталинизма. Множество ученых
нейрофизиологов, психологов, философов и т.д. —- было собрано для
участия в масштабном и широко освещавшемся в печати идеологическом
"Павлов И.П. Поли. собр. соч., т. III, ч. I, с. 17.
38 Подробнее см.: Memory systems of the brain: Animal and human cognitive processes. N.Y., 1985.
30

действе, где одни громко каялись в грехах и отступничестве, а другие
клялись в безграничной преданности — и все это по отношению к одному,
признанному единственным подлинно научным, учению, каковым было
официально объявлено учение Павлова.
Однако по прошествии недолгого времени выяснилось, что для
павловского учения это было лишь мимолетным, хотя и звездным часом, после
которого наступило быстрое охлаждение официальных симпатий. Сталин
заявил, что в науке необходим свободный обмен мнениями, и первый
внес весомый вклад в возрождение этой свободы своей смертью в марте
1953 г. Но этот сюжет относится уже к истории другого
неосуществимого проекта — к титаническим усилиям Ленина и Троцкого, Бухарина
и Сталина воплотить мечты о единой науке о человеке в
действительность XX столетия.
Перевод с англ. Л. Б. Толстова
31

ИЗ ИСТОРИИ НАУКИ И ФИЛОСОФИИ В СССР
Опыт "внедрения" диалектики
в математику в конце 20-х — начале
30-х гг.
А.Н. БОГОЛЮБОВ, Н.М. РОЖЕНКО
Философские вопросы математики в 20-е годы обсуждались в нашей
стране на фойе ожесточенной схватки "диалектиков" и "механистов". Политика
при этом играла поначалу не столь существенную роль, но к концу 20-х гг.,
когда после разгрома всех оппозиционных течений, включая бухаринский
"правый уклон", политическому курсу Сталина потребовалась "всенародная
поддержка", роль политического фактора резко возросла. Математика, как
это ни удивительно, одной из первых испытала на себе воздействие
обоих этих факторов, философского и политического.
Отношение математиков к философской дискуссии 20-х годов было
неоднозначным. Часть профессуры и научной молодежи, ориентируясь на внутри-
научные ценности, игнорировала эту дискуссию, другие же, включая "красную
профессуру", активно участвовали в философской и политической борьбе.
Центральным при этом был вопрос с соотношении диалектического и
математических методов.
27 апреля — 4 мая 1927 г. состоялся Всероссийский съезд
математиков. Инициаторами его проведения были Научно-исследовательский институт
математики и механики 1-го МГУ и Московское математическое общество.
Среди 376 участников съезда от Москвы присутствовали 210, остальные
представляли математические центры не только России, но и всего Союза.
В частности, Харьков, столица Украины, делегировал 21 участника, в том
числе С.Н. Бернштейна, который сделал на съезде большой доклад на тему
"Современное состояние теории вероятностей и ее применений". В докладе
он высказал непочтительное отношение к материалистической диалектике.
Тогда это еще можно было себе позволить. Но вскоре подобные
выпады С.Н. Бернштейну припомнили.
"Поворот на философском фронте" и "поворот на фронте
естествознания", повлекшие чистки и гонения на философов и естествоиспытателей,
произошли после "года великого перелома", т.е. после 1929 г. Однако
в математике тучи начали сгущаться еще в 1928 году. В какой-то мере
это объясняется разгромом в Ленинграде зиновьевской оппозиции. В
ленинградском математическом обществе по инициативе преподавателей
математики ЛГУ, назначенных на должности скорее по номенклатурным, чем
профессиональным соображениям, образовалась группа "левых" для борьбы
с "правыми" (с т.н. "гюнтеровщиной"). В одном документе тех лет
отмечалось: "Почти с первых шагов работы и вплоть до 1928 г. образовались
в предметной математической комиссии три довольно прочные группировки:
правая группа (Н.И. Гюнтер, В.И. Смирнов, Г.М. Фихтенгольц и др.),
32

левая группа (Л.А. Лейферт, А.Д. Дрозд, А.Р. Кулишер и др.) и, наконец,
менее устойчивая... промежуточная группа (И.М. Виноградов, A.M. Журавс-
кий и др.)"1. В конце 1928 г. "правые" потерпели поражение, начались
чистки, избиения и покаяния, приведшие к тому, что Ленинградское
математическое общество в своем прежнем составе и качестве к лету
1930 г. перестало существовать.
"Год великого перелома" начался в политической жизни страны с заявления
трех членов Политбюро (Бухарина, Рыкова и Томского) об отставке со
своих постов в знак протеста против отхода Сталина от выработанной
Лениным новой экономической политики. В научной жизни начало года
ознаменовалось крупным пополнением Академии наук. Академиками АН
СССР были избраны Н.И. Бухарин, философ A.M. Деборин, математики
С.Н. Бернштейн, И.М. Виноградов, Н.М. Крылов, Н.Н. Лузин. Почетными
академиками были избраны математики Д.А. Граве и Д.С Егоров.
Н.Н. Лузин был избран по предложению В.И. Вернадского по отделу
философских наук2. Вернадский возражал против избрания в академики
Деборина, аргументируя это тем, что философия, которую он представляет,
не является наукой.
Избрание Лузина в академики по отделу философских наук послужило
в дальнейшем философу Э. Кольману предлогом для обвинений Лузина
в незнании диалектики. Однако предложение Вернадского избрать Лузина
по филосрфскому отделу дало возможность предотвратить дальнейшее
обострение отношений между Егоровым и Лузиным. Если Ленинградское
математическое общество вследствие соперничества на выборах в академики
Гюнтера и Виноградова, подогреваемого "левыми" математиками, было
разгромлено, то Московское математическое общество, возглавляемое
Егоровым и Лузиным, получив от диалектико-материалистических математиков
не менее сильные удары, смогло уцелеть.
Апрельский (1929 г.) Пленум ЦК осудил правый уклон Бухарина,
Рыкова и Томского. Сталин под одобрительные возгласы участников
пленума раскритиковал по пунктам утверждения Бухарина о том, что
его: 1) путь коллективизации является военно-феодальным 2) стиль
партийной жизни — бюрократическим и 3) направление политики Коминтерна
на обострение борьбы с социал-демократами ведет к катастрофическим
последствиям3. Сегодня мы видим, как глубоко был прав Бухарин.
Тогда же, в апреле 1929 г., состоялась философская дискуссия, на которой
деборинская школа "диалектиков" после многолетней борьбы одолела,
наконец, "механистов". А. К. Тимирязев и другие "механисты"
противопоставляли деборинской диалектической схоластике позитивные знания
естественных наук, отбрасывая, однако, как буржуазные и идеалистические
последние достижения естествознания (такие, как теорию относительности,
генетику и др.), которые выходили за рамки классической картины мира.
Победе деборинцев способствовал на апрельском совещании О.Ю. Шмидт,
который руководил в Комакадемии с 1925 г. секцией (с 1930 г. —
ассоциацией) естественных наук. "Механисты" были оценены на апрельском
совещании 1929 г. как правый уклон в философии, связанный с бухаринским
правым уклоном. Вспоминали тут и ленинскую фразу о тому-то Бухарин
не знает диалектики. Такой прием "подтягивания" научных дискуссий
под политические лозунги сыграл вскоре злую шутку с самим Дебориным*
*На Ленинградском математическом фронте. М.-Л., 1931, с. 10.
2См.: Вернадский В.И. Записка о выборе члена академии по отделу
философских наук. Подано 20.XI. 1928 г. — "Философские науки", 1988, N 4, с. 107—113.
3См.: Сталин И. Соч., т. 12, с. 72 и далее.
2 Вопросы философии, N 9 33

и его школой, в которой сторонников Бухарина было не меньше, чем
среди "механистов".
На очередном Пленуме ЦК Бухарин, Рыков и Томский были
выведены из состава Политбюро. В канун Октябрьских праздников
"Правда" напечатала статью Сталина "Год великого перелома". В декабре
1929 г. он отпраздновал свое 50-летие, пообещав в связи с этим в той же
"Правде" "не жалеть крови для победы социализма".
Особо следует выделить 27 декабря 1929 г. В этот день Сталин
произнес речь на конференции аграрников-марксистов, где указал на
отставание теории от практики и призвал к "повороту в политике партии",
в частности — к повороту аграрников-марксистов к практике колхозного
строительства. Это послужило сигналом и к "повороту на философском
фронте", и к "поворотам" на многих других "фронтах" (зерновом, в
искусстве, математическом и т.д.). Возвратные отрыжки "фронтовой"
терминологии, пришедшей тогда из времен военного коммунизма,
проявляются даже сейчас в лозунгах различных национальных, народных,
интернациональных и прочих "фронтов".
Начало 1930 г. прошло в Институте красной профессуры по
философии и естествознанию и в Комакадемии в обсуждениях "исторической"
речи сов. Сталина на конференции аграрников-марксистов. К концу апреля
договорились опасность отставания теории видеть в "формалистическом
понимании идеалистического искажения диалектики". Оставалось назвать
представителей этой "опасности" персонально, и здесь мнения разошлись.
Деборин видел их среди механистов, называя, в частности, Александра
Варьяша. Механисты, наоборот, давно обвиняли деборинскую школу в
оторванной от жизни схоластике. "Молодые партийцы" во главе с М.Б. Ми-
тиным, выпестованные в Институте красной профессуры деборинцами,
предлагали для начала принести в жертву В.Ф. Асмуса (который, примыкая
к деборинцам, полемизировал тогда по вопросам формальной и, в част-
йости, математической логики с А.И. Варьяшем), а затем при случае
подвинуть самого Деборина, чтобы встать во главе философского руководства
страны.
"Молодые партийцы" первыми в советской философии начали демон^
стрировать свою преданность Сталину, отмечать его философскую
гениальность. Особенно усердствовал, препарируя для этой цели работы
Ленина, Митин. В статье "О воинствующем диалектическом материализме",
напечатанной 5 апреля 1929 г. в газете "Правда", он подчеркивает прежде
всего ленинскую непримиримость. В публикации «К вопросу "о перемене
точки зрения на социализм"», появившейся в журнале "Революция и
культура" (N 8 за 1929 г.), Митин в угоду Сталину предложил
рассматривать ленинскую мысль о перемене точки зрения на социализм не саму
по себе, а в совокупности всего высказанного Лениным за предшест?
вующие 25 лет. В результате такого усреднения "перемена точки зрения
на социализм" оказалась микроскопической. Обе эти статьи подписывал
в печать Бухарин, не скрывая, по словам Митина, недоверия к их автору. ( ,
Год великого перелома и последовавшие за ним годы поворота щ
всех фронтах жизни и деятельности страны начали давать первые
результаты, прежде всего — провалы в выполнении планов сталинской пят>%
летки. Выход из положения был гениально простым: виноваты вреда-
тели. Подбор кандидатур производило ГПУ, опять же по гениально
простой схеме. Гюнтер и Виноградов, Егоров и Лузин, Ефремов и Скрьщ-
ник, дискутируя между собой, рано или поздно стали чувствовать
присутствие третьей силы, которая способна оказывать поддержку одним,
уничтожать других, оставлять в неопределенности третьих... чл
34

В середине 1929 г. был арестован вице-президент Украинской академии
наук академик С.А. Ефремов. Весной 1930 г. его судили как главаря
мифического "Союза освобождения Украины" (СВУ). Вскоре очередь дошла
до его оппонента, академика М.И. Скрыпника.
Разгром Ленинградского математического общества и дело СВУ на
Украине знаменуют начало репрессий, расправы над интеллигенцией.
В июне 1930 г. состоялся XVI съезд партии. К нему апеллировали
философы: рассудить, кто прав — Деборин или Митин. Съезд, однако,
оставил апелляции митинцев и деборинцев без решения, вернее, оставил
решение за Сталиным. Правда, учли пожелание спорящих между собой,
но единых в борьбе против "идеалистической" русской философии деборинцев,
митинцев, варьяшевцев избавить их от А.Ф. Лосева. Что и было сделано:
названный на съезде Л.М. Кагановичем "мракобесом" и "черносотенцем",
А.Ф. Лосев отправился строить Беломорканал. Оттуда он писал жене-
математику, также заключенной, о музыкально-математической гармонии
мира. Несколько позднее невдалеке от тех мест, на Соловках, продолжил
свои научные изыскания еще один представитель русской философской
мысли, близкий знакомый Лузина, о.П. Флоренский.
В это же время, в июне 1930 г., в Харькове проходил 1-й
Всесоюзный съезд математиков. Диалектико-материалистические математики
предложили послать приветствие съезду партии. Бернштейн, Егоров, Гюнтер
возражали, но остались в меньшинстве.
После XVI съезда, в августе 1930 г. Сталин пишет Молотову письмо
с предложением "обязательно расстрелять десятка два-три вредителей"4.
В октябре по делу "промпартии" расстреляли 48 человек во главе с
профессором Рязанцевым.
Разоблачение вредителей получило одобрение научной общественности.
В стенограмме заседания общества марксистов-статистиков 12 ноября
1930 г., обсудившего тему "Плановое вредительство и статистическая теория",
читаем в выступлении Б. Ястремского: "Мне недавно пришлось слушать
на заседании совета Института математики и механики речь проф. Егорова,
тогда еще не разоблаченного вредителя. Он выступил со своего рода
программной речью и так горячо, со слезой даже в голосе, сказал:
"Что вы там толкуете о вредительстве... худших вредителей, чем вы,
товарищи, нет, ибо вы своей пропагандой марксизма стандартизируете
мышление". Так сказал профессор-математик Егоров. А вот что отвечает на
эти слова марксист-статистик Ястремский: "ГПУ верной рукой вылавливает
вредителей... Нам нужно идти на помощь этому верному стражу революции.
Нужно выявлять вредителей, которые ради якобы свободы мысли против
"стандартизации" мышления ведут свою якобы идейную борьбу. Этих
вредителей надо вылавливать, и мы в этом отношении должны помочь
ОГПУ"5.
* На необходимость борьбы как с невыловленными еще вредителями,
так и с теми, которые уже сидят в ГПУ, указал А. Боярский: "Я думаю,
что продолжение идеологической борьбы с теми, которые сидят в ГПУ,
Нисколько не снимает с нас обязанности вести идеологическую борьбу
vi нашими врагами, которые находятся на свободе... удесятерять свою
активность и непримиримость, вести и на теоретическом фронте войну с
классовым врагом вплоть до его уничтожения"6.
О i
-г ';
ь ^Цит. по: "Коммунист", 1990, N 11, с. 102.
5 На борьбу-за материалистическую диалектику в математике. Под ред. С.А. Яновской.
М.-Л., 1931, с. 36.
'Там ж е, с. 47.
2* 35

Подводя итоги заседанию, М. Смит сказала: "Сегодняшнее заседание
нашего общества посвящено вопросу о роли статистики в плановом
вредительстве. Здесь т. Ястремский уже выражал благодарность нашему ГПУ...
Мы можем гордиться тем, что по линии статистики первые выступили
в борьбе с этими антимарксистами, но эта гордость — пустяки по
сравнению с той гордостью, которую мы когда-нибудь будем иметь право себе
приписать, если мы сделаемся ГПУ научной мысли в области статистики
и в ее применении к планированию"7. Комментарии здесь излишни.
Арест "профессора-вредителя" Д.Е. Егорова приветствовала также
"инициативная группа" Московского математического общества, которая на
заседании 21 ноября (спустя 10 дней после заседания марксистов-статистиков)
1930 г. приняла декларацию. Любопытен язык этого заявления "ученых",
резко отличающийся от обычного стиля, характерного для научного
сообщества. Так, в этой "декларации" читаем: "Обострившаяся классовая борьба
в СССР толкнула правую часть профессуры в лагерь контрреволюции.
Реакционная профессура возглавляла все раскрытые в последнее время
вредительские организации и контрреволюционные партии. Благодаря
блестящей деятельности ОГПУ разоблачены преступления целого ряда научных
бонз, умевших искусно скрываться за разными масками — от холодной
лояльности до шумно рекламируемой горячей привязанности к советской
власти. И в среде математиков выявились активные контрреволюционеры.
Арестован за участие в контрреволюционной организации профессор Егоров,
признанный вождь Московской математической школы, председатель
Математического общества, бывший директор Математического института,
кандидат московской математики в Академию наук, — тот самый Егоров,
хранитель академических традиций, против которого уже давно велась
борьба пролетарским студенчеством, но в защиту которого почти единогласно
выступало общество московских математиков... Общество выдвигало Егорова
в председатели даже когда он был снят с других должностей, проводило
его в Академию наук, окружало невероятной помпой его выступления"8.
Инициативная группа считает, что борьба с "егоровщиной" должна
быть бескомпромиссной, ибо "формальное отмежевание" мало что дает,
особенно если оно связано с пацифистским "отрицанием необходимости
революционного террора, с проповедью "общечеловеческой" морали и с
примиренчеством на основе этой морали... с готовностью идти к социализму,
но без жертв, без борьбы"9. Какой, мол, это социализм, если он без
жертв, без революционного террора, если он согласуется с проповедью
общечеловеческих нравственных ценностей.
В этой "декларации" указывается также, что крики интервентов за
границей и их подголосков в СССР о якобы существующем терроре
против основной массы научных работников не отвечают действитель-*
ности потому, что профессора-вредители имеют непролетарское происхожде-^
ние и оторваны, будучи ничтожной кучкой, от народа10.
Многое, по мнению авторов "декларации", компрометирует Московской
математическое общество. Например, что оно "бережно хранило в своих
рядах эмигрантов — ученого секретаря своей редакции Костицына, Салтьи
кова (Белград), Селиванова (Прага) и т.д., печатая их фамилии с указанием
их нового места жительства", и то, что "ряд членов общества, начинай
с его председателя, были активными церковниками"11. В вину Московскому
'Там же, с. 47.
8В Московском математическом обществе. — "Научное слово", 1931, N 1, с. 108, ПО.
Там же, с. 108.
10См. там же, с. 109.
пТа м же, с. 109, ПО.
36

математическому обществу ставится даже то, что "на арест своего
председателя общество никак не реагировало и назначило обычное деловое
заседание с докладом ближайшего соратника Егорова по институту и
обществу — Финикова и исключенного только что из комсомола Куроша"12.
Хотя в "декларации" прямо не сказано, как должно было реагировать
Московское математическое общество на арест своего председателя — то ли
радоваться, то ли цепенеть от ужаса, — но намек все же имеется:
"Нижеподписавшиеся с удовольствием констатируют расслоение,
наметившееся в среде математиков, в том числе и членов общества, на последнем
заседании Совета Института математики и механики, единогласно
исключившим из своего состава профессора Финикова"13.
Подписавшие сей документ люди сообщают, что многие из них являются
беспартийными и счастливы, что этой декларацией участвуют в
строительстве новой жизни, борьбе под руководством испытанного вождя т. Сталина
за построение в нашей стране социализма и за победоносную революцию
во всем мире. "Подписали: профессор Люстерник Л.А., проф. Шнирель-
ман Л.Г., профессор Гельфонд А., доцент Понтрягин Л., профессор
Некрасов"14. Конечно, мы ныне можем лишь строить догадки о том, как
писались и подписывались подобные заявления. По-видимому, здесь влияли
и борьба за руководящие посты, и идеологическое ослепление, и
выкручивание рук, и обычный человеческий страх. О каком выражении свободного
мнения и отстаивании своей позиции в науке может идти речь, если
помещенная вслед за разбираемой декларацией инструкция Наркомпроса
сообщала: "Отчисление профессоров от занимаемой должности производится
решением сектора кадров"15.
Чем же в это время занимались философы? Они продолжали
дискуссию о формалистическом уклоне в философии, причем продвинулись в
решении вопроса о персональной ответственности за "формализм"
достаточно далеко. "Молодые партийцы" во главе с Митиным возлагали
ответственность на Деборина, Деборин и его школа не соглашались. В этой
патовой ситуации митинцы обратились за помощью к Сталину. 9 декабря
1930 г. Сталин встретился с бюро партячейки Института красной
профессуры, выслушал обвинения в формализме Деборина и кратко заключил:
не формализм, а меньшевиствующий идеализм, который надо
"переворошить". Есть основания считать 9 декабря 1930 г. днем, с которого
начинается культ личности Сталина в философии. За него несут
персональную ответственность "молодые партийцы" (прежде всего М.Б. Митин) —
эта, как тогда же сказал М.Н. Рютин, "настоящая шайка карьеристов
и блюдолизов (Митин, Юдин, Ральцевич, Кольман и /тэ.)> которые в
теоретическом услужении Сталину показали себя подлинными
проститутками"16. Начиная с этого времени в советской философии пышным
цветом расцветает славословие вождю, сдерживаемые до того начетничество,
догматизм, конъюнктурщина, раболепие, беспринципность, аморальность,
доносы друг на друга.
За "поворотом на философском фронте" 9 декабря 1930 г. немедленно
начался "поворот на фронте естествознания". Над О.Ю. Шмидтом, который
отвечал за этот "фронт" в Комакадемии, нависла серьезная опасность.
Ведь, кроме Комакадемии, О.Ю. Шмидт работал ответственным редактором
12Там же, с. ПО. Имеется в виду А.Г. Курош, который впоследствии стал известным
алгебраистом.
13Та же, с. 111.
14Т а м ж е.
15Т а м ж е.
16Цит. по: "Известия ЦК КПСС", 1990, N 12, с. 180.
37

журналов "Естествознание и марксизм", "Научное слово", "Большой
Советской энциклопедии", где трудились и печатались многие "профессора-
вредители". Да и в своих научных работах, например, в алгебре и теории
групп, как установила тут же С.А. Яновская, О.Ю. Шмидт отступал от
"классово-партийного анализа", тогда как марксисты-статистики, которые
цитировались выше, "сумели действительно не только говорить о внедрении
диалектического материализма в математику, но и нащупать, как это
нужно делать"17. О том, что это — образец, как не нужно делать и
"внедрять" диалектику в математику и статистику, теперь дискутировать
не приходится.
О.Ю. Шмидт защищался до последнего. По словам одного из участников
дискуссии "еще 2—3 минуты до того, как О.Ю. Шмидт решил голосовать
за то, что позиция естественно-научного руководства, в частности его позиция,
является антимарксистской, он решительно возражал против такой
формулировки"18. Ничего не поделаешь, поворот есть поворот. Подробнее об этом
можно прочитать в разделе, посвященном О.Ю. Шмидту, книги американского
ученого Л. Грэхэма19.
Выше уже упоминался 1-й Всесоюзный съезд математиков, проходивший в
июне 1930 г. в Харькове. В его работе приняли участие 471 представитель
54 городов страны (от Украины было 160 человек) и 14 зарубежных ученых.
Всего было прочитано 167 докладов. С.Н. Бернштейн сделал обзорный доклад
на тему "Современное состояние и проблемы теории приближения функций
действительной переменной посредством полиномов".
Среди других вопросов на съезде были поставлены проблемы применения
метода диалектического и исторического материализма к истории и
обоснованию математики, а также "внедрения этого метода в собственно
математическое исследование". Особенно с последним С.Н. Бернштейн, как и
подавляющее большинство математиков, не был согласен. Он считал, что между
этими двумя направлениями человеческого мышления нет никаких точек
пересечения. Но если большинство математиков предпочитало молчать, то Бернштейн,
отдавая себе отчет в том, что это совершенно не отвечает духу официальных
идеологических установок, высказался вполне определенно.
За это С.Н. Бернштейн был уволен с должности директора основанного
им в 1928 г. Украинского института математических наук, и вокруг него
была поднята кампания осуждения. Директором института был назначен М.Х.
Орлов. С.Н. Бернштейн продолжал, однако, работать профессором Харьковского
физико-химико-математического института, преобразованного вскоре в
университет. Здесь он в начале 1931 г. отправил в институтскую многотиражку статью,
где отстаивал свои прежние взгляды относительно диалектико-материалистичес-
кой философии. По тогдашним понятиям это было уже слишком. Если в 1927 г.
на фоне ожесточенных споров "диалектиков" и "механистов" точка зрения
Бернштейна могла выглядеть нормальной и даже вызывающей в какой-то
степени сочувствие "механистов", если летом 1930 г., когда в философской
дискуссии имело место "патовое" состояние, она была рискованной, то в
начале 1931 г., когда сталинский "поворот на философском фронте" стал
свершившимся фактом, отстаивать свои взгляды мог уже не каждый.
На письмо-статью С.Н. Бернштейна в многотиражку, где утверждалось, что
диалектический материализм ведет к математическому скудоумию, ответил
17За поворот на фронте естествознания: Дискуссия на заседаниях президиума Комакадемии
23/ХП—1930 г. — 6/1—1931. М.—Л., 1931, с. 39.
18Т а м ж е.
19См.: Грэхэм Л.Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении
в Советском Союзе. М., 1991, с. 378—382.
38

М.Х. Орлов20. Не оставили без внимания взгляды Бернштейна и участники
философской дискуссии, которая переместилась (вместе с участниками) из
Москвы в Харьков21. Они критиковали доклад Бернштейна на 1-м Всесоюзном съезде
математиков, о котором сказано выше. Можно предположить, что статья в
многотиражке — ответ на эту критику.
О содержании статьи, посланной в многотиражку, дает представление критика
ее М.Х. Орловым. Отметив, что академик Бернштейн долгие годы руководил
Украинским институтом математических наук, Орлов пишет: "Казалось бы,
что институт должен был занять видное место в разработке проблем
марксистско-ленинской методологии математики, основываясь на соответствующих
теоретических работах Маркса, Энгельса, Ленина и увязывая свою
теоретическую работу с революционной практикой социалистического строительства. Такие
надежды тем более имели основания, что руководитель института — известный
всему научному миру выдающийся ученый... Только вместо такого почетного
места, которое должны были занять институт математических наук и его
руководитель, они заняли совсем другие позиции. Акад. Бернштейн ведет активную
борьбу против марксизма-ленинизма, прикрываясь лозунгами аполитичности и
непартийности. Но, как всегда в таких случаях, эти лозунги припрятывают
враждебную нам политическую линию. И действительно, обосновывая
аполитичность, непартийность и надклассовость математики, акад. Бернштейн становится
на вполне определенные идеологические позиции, характеризуемые как
реакционная философия воинствующего эклектицизма. Еще на Всероссийском
математическом съезде 1927 года акад. Бернштейн проявил свои методологические
ярко антимарксистские взгляды. Но наиболее четко он сформулировал их в
статье, посланной в начале 1931 г. в многотиражку Харьковского физико-
химико-математического института"22. Далее Орлов обсуждает три основные
утверждения, выдвинутые в этой статье.
Во-первых, Бернштейн соглашается признавать метод материалистической
диалектики при условии, если с его помощью лучше, чем математическим
методом, решается та или иная математическая задача. Орлов отвечает, что
эти методы предназначаются для решения совершенно различных задач. Но все
равно настаивает на "внедрении" диалектики в математику. Во-вторых,
философские дискуссии свидетельствуют, что в понимании
материалистически-диалектического метода нет единства и ясности. В математике ясность и
отчетливость метода требовались всегда, особенно начиная с Декарта. Поэтому с
математической точки зрения диалектико-материалистический метод
представляется неудовлетворительным. Орлов с этим не согласен. "В-третьих, независимо
от всего остального акад. Бернштейн категорически настаивает на том, что
математические науки внеклассовые и неполитичны. Он пытается доказать свое
утверждение тем, что математики различных взглядов очень часто обрабатывали
*одну и ту же теорию, продолжая и дополняя друг друга"23. Орлов возражает
{й против этого. Указав на "партийно-идеалистическую" математику Гильберта
^и его школы, такую же реконструкцию релятивистской теории Вейля и
"субъективно-идеалистическую" реконструкцию теории множеств Брауэра, он заключает:
Ленин сказал, что "философия партийна" и поэтому математика также
партийна24.
и Выступление М.Х. Орлова было поддержано философами и некоторыми
Математиками. От С.Н. Бернштейна требовали, чтобы он отказался от своей
20См.: Орлов М. Боротьба за марксо-леншську методолопю в математищ. —
"Журнал математического циклу ВУАН", К., 1931, N 1, с. 22—24.
jkv 5i£m.: За поворот на фшософському фронтк Матер1али фиюсофсько1 дискусй 14—18 с1чня.
Харьк1в, 1931.
22Орлов М. Боротьба за марксо-леншську методолопю в матецатищ, с. 22.
v "Орлов М. Боротьба за марко-лешнську методолопю в математищ, с. 23.
24См. там же, с. 24.
39

позиции, раскаялся и признал ее ошибочность. Но он остался верен своим
убеждениям. Более того, когда началась травля Лузина, на его защиту встали
из коллег-математиков, входивших в специальную академическую комиссию по
"делу Лузина", лишь академики Н.М. Крылов и С.Н. Бернштейн. Организаторам
травли, пытавшимся сыграть на научном самолюбии, С.Н. Бернштейн ответил,
что ставит Лузина как математика выше себя.
М.Х. Орлов стал вскоре, как и многие тогда, жертвой сталинских
репрессий. (Один из авторов этой статьи, в те годы студент Харьковского
университета, был свидетелем изчезновений еще вчера преподававших математиков,
физиков, почти полного обновления философского корпуса преподавателей
университета.)
С.Н. Бернштейн же дожил до глубокой старости. Из Харькова он в 1933 г.
переехал в Ленинград, а оттуда в 1937 г. в Москву, куда был переведен
вместе с АН СССР Математический институт. Еще одним примером его
стойкости является то, что он не пошел на сделку с лысенковцами и,
несмотря на невероятное давление на него со стороны различных научных и вне-
научных кругов, оставил в своем учебнике теории вероятностей примеры,
связанные с экспериментами Менделя. А на это, учитывая те страшные времена,
нужно было иметь немалое мужество. Математические "лысенковцы"
критиковали Гильберта за увлечение генетикой25, и Бернштейн — ученик Гильберта —
ответил им в своем учебнике.
Логически (и хронологически) наше повествование подошло к 25 января
1931 г., когда в "Правде" по итогам философской дискуссии и встречи
Сталина с бюро партячейки Института красной профессуры появилось
постановление ЦК «О журнале "Под знаменем марксизма"». В нем было сказано,
что журнал скатился на позиции "меньшевиствующего идеализма" и не проводит
"во всей своей работе партийности философии и естествознания". Хотелось бы
отметить, что поставленная в один ряд с партийностью философии (о которой
нужно вести особый разговор) партийность естествознания имела для
отечественного естествознания примерно такие же последствия, как для литературы
и искусства — постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград",
принятые 15 лет спустя. Последние были отменены. Будь ЦК КПСС
последовательнее, он должен был бы отменить и постановление о журнале "Под
знаменем марксизма" или хотя бы пункт в нем о "партийности естествознания",
который породил "мичуринскую биологию", "реакционное эйнштейнианство",
"кибернетическую лженауку", борьбу с упомянутым выше "формализмом",
отбросившую в нашей стране на десятилетия развитие математической
логики.
Во исполнение этого постановления и высказанного в нем принципа
партийности естествознания смежный журнал "Естествознание и марксизм" начал
выходить под новым названием — "За марксистско-ленинское естествознание".
Ответственным редактором его становится, вместо О.Ю. Шмидта, Э. Кольман.
Под таким нелепым названием этот журнал, как и его украинский двойник
"За марксистсько-леншське природознавство", просуществовал, к счастью,
недолго. Такая же участь постигла второй "шмидтовский" журнал "Научное слово".
До "поворота на философском фронте" в его редколлегию входили Н.И. Бухарин,
А.Ф. Иоффе, Н.К. Кольцов, И.К. Луппол, С.Ф. Ольденберг, Э.В. Шпольский;
после — состав сменился почти полностью, и журнал вскоре прекратил своё
существование.
Расправившись с "профессором-вредителем" Д.Ф. Егоровым, борцы за
"внедрение" материалистической диалектики в математику перешли к Лузину и
"лузинщине". Особенно старался Э. Кольман. Семь его статей в уже упомянутом
25См.: На Ленинградском математическом фронте, с. 23.
40

сборнике "На борьбу за материалистическую диалектику в математике"
направлены против "откровенного идеалиста и солипсиста" Лузина — соратника
Егорова, против его аналитических множеств и "непрерывных функций
Московского математического общества" в целом. Как заметил по аналогичному случаю
В. И. Вернадский: "Неужели это все всерьез? Становится жутко: каким логическим
процессом можно было получить такой вывод"26. Однако все это
преподносилось вполне серьезно. Кольман обосновывал свой вывод следующим "логическим
процессом": Лузин, "избранный в Академию наук по кафедре философии"
(не без помощи Вернадского, мы уже упоминали об этом), должен знать,
что "непрерывные функции Московского математического общества"
противоречат "революционной теории диалектики перерыва постепенности", а раз так, то
"метафизических" непрерывных функций не должно быть.
Математика, по Кольману, "должна быть у нас партийной наукой", и поэтому
он призывает не печатать в советских издательствах
"махрово-идеалистические математические сочинения" Лузина и ему подобных. Не только математика,
но и вся советекай наука в целом должна быть, по Кольману, перестроена,
переделана, реорганизована.
Совершив "поворот на философском фронте", митинцы потребовали от
поверженных механистов и меньшевиствующих идеалистов раскаяния и признания
ошибок. "Мы спрашиваем... согласны ли они с решением ЦК или нет, стоят ли
они на своих позициях или осуждают?"27 При этом Кольман утешал кающихся,
сообщая, что "каются не только у нас ... каются и у них"28, и приводил
пример: Шли к покаялся перед Махом. Между прочим, и сам Кольман тоже
под конец жизни раскаялся. Хотя его никто, кроме, быть может, совести, к
этому не принуждал.
В нашей философской литературе последнего времени появился ряд работ,
в которых на основе анализа идеологических дискуссий, чисток и других
негативных процессов в советской науке 20—40-х гг. предлагаются
определенные объяснения произошедших событий. Речь идет о стимулированной
на рубеже 20—30-х гг. в нашей стране "культурной революции", о поддержке
в ущерб нормальным научным исследованиям т.н. "народной науки", о
перерождении многих структур науки в контексте идеологии, давления власти
и бюрократии29. Попытаемся сделать некоторые выводы и мы. Для этого
обратим внимание на аналогию между описанными здесь явлениями и теми
событиями, которые происходили в других научных дисциплинах.
Сравнивая ситуацию в математике с подобными ситуациями в других
науках (физике, биологии, философии), нельзя не заметить тенденцию
"порождения собственного могильщика". A.M. Деборин выдвинул М.Б.
Митина, Н.И. Вавилов — Т.Д. Лысенко. В математике была предпринята
попытка противопоставить Н.Н. Лузина Д.Ф. Егорову (особенно на выборах
в АН СССР 1929 г.), а после расправы с Егоровым некоторые ученики
Лузина перенесли огонь критики на него самого, выдвинув претензии
к его теории А-множеств, которую Кольман обвинил в недиалектичности.
Таким образом, в порождении "собственного могильщика" просматривается
некая каннибальная закономерность. По-видимому, этот процесс связан с
"Вернадский В.И. По поводу критических замечаний акад. A.M. Деборина. — "Известия
АН СССР", 1933, N 3, с. 395.
27"Под знаменем марксизма**, 1931, N 3, с. 11.
г 28Т а м ж е, с. 64.
* 29См., например: Филатов В.П. Об истоках лысенковской "агробиологии'*. —"Вопросы
философии**, 1988, N 8; Огурцов А.П# Подавление философии. — В кн.: Суровая
драма народа. М., 1989; Юдин Б.Г. Социальный генезис советской науки. — "Вопросы
философии**, 1990, N 12.
41

нарушением нормальных механизмов воспроизводства научного сообщества,
с меньшей защищенностью против идеологической демагогии молодых
ученых, особенно тех, кто пришел в науку, минуя традиционные
университетские и академические каналы. Но остается вопрос, почему судьба, не
пощадившая Н.И. Вавилова и отбросившая на десятилетия назад советскую
биологию, была более милостивой если не к философии и деборинской
школе, то хотя бы к Деборину, оставшемуся в живых, и почему, ускорив
кончину Егорова, она не привела, однако, к утрате, как в биологии, мировых
позиций отечественной математики? Ответ на этот вопрос, по крайней мере
частично, дают, на наш взгляд, следующие доводы.
Особенность судьбы математики в истории произошедших в советской
науке погромов обусловлена тем, что в ней погром по времени
опережает погромы во многих других науках. Громили еще, так сказать,
с оглядкой. Так, арестовав Егорова и организовав кампанию его осуждения,
ограничились лишь высылкой его из Москвы в Казань.
Теперь относительно связи конкретных наук с философией. В лысенковскои
биологии ее олицетворял И.И. Презент, в математике 30-х гг. эта связь
презентовалась Э. Кольманом и С.А. Яновской, в физике — А.А.
Максимовым. И хотя во всех случаях философия, которая представлялась
под названием диалектического и исторического материализма, была одна
и та же, все же "внедрение" ее в различные области знания во многом
зависело *от конкретных личностей. Так, Яновская и даже Кольман не
были столь последовательными борцами за материалистическую диалектику
в математике, как Презент в борьбе против реакционного вейсманизма-
менделизма-морганизма за мичуринскую биологию. Как только появлялась
возможность, Яновская (сразу же в послевоенные и, признав ошибку,
вновь в годы "оттепели") и Кольман (в 60-е и в виде протеста также
в 70-е гг.) начинали рассуждать о философских вопросах математики и
в особенности о математической логике весьма конструктивно. Перед своей
кончиной С.А. Яновская рассказывала одному из авторов этих строк, как
ей приходилось, преодолевая себя, выполнять "указания сверху".
Наконец, влияние на развитие математики, как и других наук, оказывали
в это время социально-политические принципы. Социокультурная история
математики знает как позитивное, так и тормозящее влияние
идеологических и политических факторов. Несомненно, что объявление советской
математики "партийно-классовой наукой" не способствовало ее развитию
и подрывало ее связи с мировой математикой. Что же касается такого
"сильного хода" лысенковцев, как противопоставление себя в качестве
"народных ученых" оторвавшимся от "народа и колхозной практики"
генетикам, то такого в советской математике удалось избежать. Были
попытки припомнить Лузину в этой связи при обсуждении "проблемы"
А-множества его ученика-самородка Суслина, но они не увенчались успехом.
Кандидата в "народные академики" от Московского математического
общества не нашлось. Разумеется, по самой природе математики в ней
куда сложнее, чем в биологии или общественных науках, "развернуться"
непрофессионалу и, тем более, организовать движение, подобное
"мичуринскому".
Делая выводы из поучительных уроков "внедрения" диалектики в
математику, следует отметить также своеобразную "цепную реакцию", характерную
для тоталитарных режимов в их попытках подавления инакомыслия.
Так, "декларация" инициативной группы Московского математического
общества от 21 ноября 1930 г. с осуждением "вредителя" Егорова и
"егоровщины" была, по-видимому, в ряду такого рода "деклараций" одной
из первых. За ней последовала "декларация" инициативной группы по
реорганизации Ленинградского физико-математического общества от 10 марта
42

1931 г. с осуждением "гюнтеровщины"30. Если Московскую "декларацию"
подписали будущие академики, то Ленинградскую в числе прочих —
действительные члены Академии наук.
Вслед за математиками в процесс писания "деклараций", "заявлений",
"осуждений", "приветствий" и т.д. включились представители других наук:
философы, физики, биологи, историки... Процесс получил международное
признание и распространение в гитлеровской Германии, где научные
коллективы принимали "декларации" о лояльности, исключили, в частности,
Эйнштейна из состава Прусской академии наук.
Последним из такого рода документов было осуждение академика
Сахарова и "сахаровщины", подписанное несколькими десятками выдающихся
советских академиков. Лишь единицы из них, видимо, подписывали без
угрызения совести, а некоторые даже не знали, что именно они подписывают.
Будем надеяться, что такого рода "деклараций" больше уже не будет
в истории советской науки.
Отрицательный опыт "диалектического поворота на математическом
фронте" конца 20-х — начала 30-х гг. закончился для многих из его
участников трагически, не принеся отечественной математике обещанных
вершин развития. Но отрицательный опыт в науке тоже имеет ценность.
В данном случае он служит нам предостережением, памятью о прошлом,
чтобы избежать подобного в будущем.
30См.: На Ленинградском математическом фронте, с. 36—38.
43

От редакции. В нашем журнале уже публиковались материалы, посвященные
событиям 20-х годов. Высылка большой группы "буржуазных" философов, гонения
на тех из них, кто продолжал работать на родине, конечно, во многом
предопределили судьбу философии в стране. Однако своя драма разворачивалась
в 20—30-е годы и в среде марксистов, которым, казалось бы, открылось в
то время широкое поле для творческой деятельности. И здесь шли негативные
процессы, закончившиеся "сталинизацией" марксистской теории, ее превращением
в догматизированную государственную идеологию. В рубрике "Из истории науки
и философии в СССР" мы знакомили читателей с творчеством философов и
ученых (А.Ф. Лосева, В.Ф. Асмуса, Я.Э. Голосовкера, С.Л. Рубинштейна и др.),
которые и в те трудные годы сохраняли принципиальность своих позиций. И
все же в тени оставался общий процесс борьбы различных групп философов и
идеологов, их взаимные обвинения, притязания на доминирование в философской
среде и поддержку власть предержащих, — все то, что делало нормальную
философскую жизнь невозможной. Публикуемая ниже работа, написанная на материалах
дискуссий тех лет, дает определенную интерпретацию этому процессу, с которой
можно в чем-то не соглашаться, но которая восстанавливает забытые и
малоизвестные споры, имена, поступки.
Автор работы — Иегошуа Яхот, окончил в 1943 г. философский факультет
МГУ, доктор философских наук, многие годы преподавал в Московском
финансовом институте. В СССР он выпустил несколько книг по диалектическому
материализму и философским проблемам социальной статистики. В1977 г. переехал
в Израиль. Текст печатается по изданию: Яхот И. Подавление философии в
СССР (20—30-е годы). Chalidze Publicatios, N.Y., 1981.
Подавление философии в СССР
(20—30-е годы)
и. яхот
Краткое предисловие
История советской философии, в частности, 20—30-х гг., до сих пор не
обнародована в Советском Союзе. До недавнего времени это вообще была
запретная тема, а большинство материалов, документов по сей день нахб-*
дятся в так называемых закрытых фондах, "спецхранах", недоступных шиг
рокому читателю. Отдельные голоса, раздающиеся в последние годы, что*
пора, наконец, этот период исследовать, ни к чему не привели. В Москве
вышло 4 тома "Истории философии в СССР"1. 5-й том, охватывающий
как раз советский период, до сих пор не опубликован. И хотя
предпринимаются некоторые усилия его издать, но вот прошло уже 10 лет с
44

момента выхода 4-го тома, а 5-го тома все еще нет*. Авторы столкнулись
с большими трудностями, которые связаны с тем, что правдивое освещение
истории советской философии может дискредитировать не только отдельных
лиц, но и все официальное учение в целом. Дело в том, что престиж
марксистской философии уже к концу 40-х годов резко упал, особенно
в глазах ученых-естественников. Слово "философ" зачастую ассоциировалось
у них с чиновником, ничего не смыслящим в науке, но который во
имя "чистоты" марксизма вмешивается в ее дела, активно борясь с ересью.
Сталин и его философские помощники превратили философию в дубинку,
которую на своей собственной спине чувствовал не один ученый. Так,
объявление генетики лженаукой шло под прикрытием философских терминов
и фраз. Деятельность талантливого ученого и философа А.А. Богданова
в 20-х годах, признанная теперь как начало эры кибернетики, была
заклеймена как антимарксистская и загублена тоже из чисто "философских
соображений". Теория относительности Эйнштейна была объявлена некоторыми
руководителями "философского фронта" идеалистическим, махистским
учением, что явилось в то время тягчайшим обвинением. В любой истории
советской философии обойти молчанием такой неслыханный обскурантизм
невозможно, а дать этому рациональное (с точки зрения официальных
советских философов) объяснение выше человеческих сил. Отсюда видно,
какие непреодолимые препятствия встают на пути объективной истории
советской философии, если она пишется в Москве.
Далее. В 1930 г. начался период "сталинизации" философии. В связи с
общей тенденцией замалчивать все, что связано с культом Сталина, эта
проблема, судя по всему, вошла в реестр запретных тем и выпала из
поля зрения советских историков философии, несмотря на то, что она
имеет первостепенное значение. Кто думает, что Сталин держался только
на страхе, тот знает не всю истину: он обладал дьявольской способностью
обманывать, заметать следы, говорить одно, а делать другое. И так как
философы занимали ключевые позиции в этой пропаганде лжи, а философия —
центральное место в мозговом тресте по выработке "аргументов", то все
рассказанное в этой книге не есть жизнеописание отдельных людей,
а описание методов, какими пользовались в один из переломных периодов
человеческой истории. Вот почему пришлось такое большое внимание уделить
разбору аргументов, какие были в ходу, и показать, что это сплошь и
рядом были софизмы. И не для того, чтобы через 50 лет обнаружилась
несостоятельность аргументации того или иного автора, а для того,
чтобы воочию увидеть, как постепенно софизмы вытесняли аргументы.
На Западе советская философия давно уже привлекает внимание многих
авторов. Работы И. Бохенского2, А. Веттера3 внесли много ценного в
понимание ее сущности. Имеются работы, в которых исследуются события
20—30-х годов, например, Л.Р. Грэхэма4, Д. Журавского , Г. Клейна6,
Н. Бердяева7, Ф. Франка8 и других.
Автор этих строк сделал максимум возможного, чтобы не повторять их.
Это прежде всего выражается в том, что в книге не только дается
критический анализ позиций, сформулированных философами-сталинистами
в начале 30-х годов, но и показывается, что позиции эти искусственно
поддерживаются по сей день официальными историками советской философии.
Они находят иногда новые слова, стараются более "тонко", менее агрессивно
формулировать свои старые тезисы, но лишь для того, чтобы закрепить
старую оценку событий и оставить ее в неприкосновенности.
♦Данный том вышел в двух частях в 1985—88 гг. — прим. ред.
45

С последним обстоятельством связаны некоторые особенности структуры
книги. Вначале анализируются методы, при помощи которых сталинские
ставленники пришли к власти на "философском фронте", а затем — трагические
последствия, к которым все это привело, ибо особенно к этому времени
философия стала чем-то вроде комиссара среди наук, цензором,
законодателем в области духовной жизни страны.
Глава 1-я
Начало создания "философского фронта"
1. Нехватка философских кадров.
Л.И. Аксельрод и A.M. Деборин
Создание того, что позже будет называться "философским фронтом",
началось почти на голом месте. После окончания гражданской войны
в 1921 г. сразу обнаружилась нехватка интеллигенции — технической,
творческой, научной. Область философии, конечно, не составляла
исключения. Русские философы И.О. Лосский, П.А. Сорокин, СЛ. Франк, Э.Л. Рад-
лов, Н.А. Бердяев и другие в 1922 г. были изгнаны из страны. И к
концу гражданской войны философских кадров, необходимых новой власти,
почти не оказалось. Образовался вакуум, может быть, более значительный,
чем в других областях науки и техники. Если в технике, например,
речь могла идти об использовании "буржуазных специалистов", то в
философской области начинать пришлось почти с нуля. Для подготовки кадров,
в том числе и философских, был в 1921 г. образован Институт Красной
профессуры (ИКП). Еще раньше (1918 г.) была создана Коммунистическая
Академия, в состав которой входил и Институт философии. Для
подготовки партийных кадров в 1919 г. создан Коммунистический
университет имени Свердлова. И, естественно, встал вопрос о философах-
преподавателях. Было бы противоестественно, если бы в этих условиях
не вспомнили о двух выдающихся философах — Л. Аксельрод и А. Де-
борине.
Любовь Исааковна Аксельрод, выступавшая в печати под псевдонимом
"Ортодокс", участвовала в революционном движении еще с 1884 года.
Активная участница группы "Освобождение труда", созданной Г. Плехановым,
она вскоре стала его верной помощницей, особенно по теоретическим,
философским вопросам. И уже в 1906 году она издает свой сборник
"Философские очерки", в котором она выступила против неокантианства
в период, когда еще свеж был лозунг Э. Бернштейна "Возврат к Канту".
К ней обратился В. Ленин с просьбой выступить против
эмпириокритицизма А. Богданова, что она и сделала, опубликовав в 1907—1910 гг.
ряд статей, которые впоследствии вошли в ее сборник "Против идеализма"1.
Нельзя было не вспомнить и об Абраме Моисеевиче Деборине.
Окончив в 1908 г. философский факультет Бернского университета, он, после
того как в 1903 году вступил в большевистскую партию, стал одним из ее
активных участников в борьбе против махизма. Его "Введение в философию
диалектического материализма" , изданное еще в начале века, выдержало
к 1931 году шесть изданий — факт, свидетельствовавший, что в определенном
смысле он оказался незаменимым в начале 1921 года, когда так острр^
встал вопрос о философских кадрах.
Но тут вмешались и некоторые другие факторы. Л. Аксельрод не,
только была меньшевиком, но в начале 1917 г. была даже членом мень-^
шевистского ЦК. Но главное — она была оппонентом В. Ленина по>
многим философско-политическим вопросам. В частности, выступила еще
46

в 1909 году с резкой рецензией против основного философского труда
В. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", особенно за грубый,
"не товарищеский" тон полемики, называя полемику Ленина "невыносимой",
"оскорбляющей эстетическое чувство читателя"3.
Были и в деятельности Деборина некоторые штрихи, которые насторожили
многих: он с 1907 г. стал меньшевиком и выступил с рядом резких
статей против Ленина и большевиков.
Неудивительно поэтому, что, когда в 1921 г. Коммунистический
университет им. Я.М. Свердлова ходатайствовал о привлечении Л. Аксельрод
и А. Деборина к чтению лекций, Оргбюро ЦК решило этот вопрос
отрицательно. В связи с этим Е.М. Ярославский, бывший в то время
секретарем ЦК РКП(б), обратился 20 апреля 1921 г. к Ленину со следующим
письмом:
"Считаете ли вы возможным привлечение к чтению лекций по философии
(история философии и исторический материализм) Деборина и Аксельрод? Об этом
запрашивал Учебный совет университета Свердлова. Мы на оргбюро вопрос об
Л. Аксельрод решили отрицательно, теперь он возбуждается вновь лекторской
группой"4.
В. И. Ленин в тот же день ответил:
"По-моему, обязательно обоих. Полезно, ибо они будут отстаивать марксизм
(если станут агитировать за меньшевизм, мы их поймаем: присмотреть надо).
Их бы обоих привлечь к выработке детальнейшей программы (и конспекта
лекций) по философии и плана изданий по философии"5.
Ленин знал, что лучших авторов, которых можно привлечь к выработке
детальнейшей программы и учебных пособий по философии, не найти, и дает
свое согласие на их "использование", как и многих других "специалистов"
в других областях науки и техники. Что же касается его совета "присмотреть
надо", то, как показало будущее развитие событий, он не остался без
внимания... Но тогда, в 1921 году, Л. Аксельрод (Ортодокс) и А. Деборину
была предоставлена возможность трудиться. Они весьма активно включились
в работу — ив деле развертывания философского образования, и по
организации научной работы. Их ценили как специалистов, способных
реализовать и то, и другое. Вот свидетельство тех лет, указывающее,
что философский талант Аксельрод (Ортодокс) и А. Деборина оценивался
более или менее по заслугам. Один из авторитетных в то время
авторов — В. Рожицын — писал в официальном журнале ЦК "Агит-пропаганда":
"Открылась дорога для восстановления авторитета русских основоположников
последовательного, подлинного, не фальсифицированного философской смесью с
идеализмом, диалектического материализма. Их было четверо: Плеханов, Л.
Аксельрод (Ортодокс), Деборин и Ленин" .
Особенно успешно работал А. Деборин. И когда в 1922 г. был создан
первый философский журнал "Под знаменем марксизма", он стал его главным
редактором. Этот журнал сыграл известную роль в философской жизни тех
лет. Вокруг него собрались новые кадры философов, во главе которых
вскоре оказался А. Деборин. Кстати, руководство журналом по
непосредственной подготовке его к печати осуществлял В.Тер. В N 10 журнала
за 1923 год сказано:
"Ввиду многих устных и письменных вопросов, редакция считает нужным
разъяснить следующее: всю ответственность за ведение журнала несет его
ответственный редактор тов. В. Тер. Начиная с NN 6—7 т.т. А. Деборин, В. Невский,
Д. Рязанов, А.К. Тимирязев, оставаясь постоянными сотрудниками журнала, не
принимают непосредственного участия в его редактировании" .
Но фактическим его руководителем, "душой" был, конечно, А.
Деборин. В течение 9 лет он не только стоял во главе журнала, но и стал
признанным главой философского руководства, авторитетом в области фило-
ёофии.
47

Деборин активно выступал по самым острым и актуальным историко-
философским вопросам. Сошлемся, в частности, на его оценку философии
Освальда Шпенглера. Актуальным этот вопрос стал в связи с опубликованием
в 1922 году книги Н. Бердяева, С. Франка, Ф. Степуна, Я. Букшпан под
названием "Освальд Шпенглер и закат Европы". Явная симпатия авторов
к немецкому философу не вызывала сомнения. Это связано с тем, что
Шпенглер действительно уловил симптомы определенного кризиса, "заката",
начавшегося после первой мировой войны. Деборин выступил против
названной книги в первом же номере нового философского журнала "Под
знаменем марксизма". Статья его называлась "Гибель Европы или торжество
империализма?" И если учесть, что это было время, когда Шпенглер
вошел в моду, стал поистине властителем дум, да так, что, согласно
более поздним воспоминаниям А. Деборина, "книга Шпенглера в начале
двадцатых годов произвела впечатление даже на некоторые партийные
элементы"8, — если все это учесть, то можно заключить, что Деборин
с начала своей деятельности выступал как ведущий теоретик,
откликавшийся на самые "острые вопросы".
Несколько иначе сложилась судьба Л. Аксельрод (Ортодокс). С первых
же шагов ее деятельности проявились не только ее огромный литературный
талант, но и независимый характер. Вот пример. В свое время было
опубликовано обращение Исполкома Коминтерна. Некоторые его
формулировки можно было понять таким образом, что Коминтерн считает, будто
Плеханов не был марксистом в последние годы его жизни. Аксельрод
совместно с Л. Дейчем, тоже сподвижником Плеханова, выступили с
гневным и страстным письмом, смысл которого выражен в заглавии:
"Плеханов не переставал быть марксистом". "В N ПО (1519) "Изв. Веер.
Ц.И.К. Сов.", а также и в других органах печати, — писали они, —
помещено обращение Исполкома Коминтерна "К рабочим всех стран", в
котором, между прочим, в первом абзаце напечатано:
"Еще покойный Плеханов, когда он был марксистом и т.д. Подчеркнутые
нами слова мы считаем неверными и оскорбительными, как для памяти
основоположника марксистского течения в России, так и для нас, его друзей и
единомышленников. Мы тем более находим необходимым энергично протестовать
против этой инсинуации, что она брошена целым учреждением, к тому же
в обращении его "к рабочим всех стран".
Последние, не зная в точности вглядов покойного Плеханова и полагаясь
на заявление столь авторитетного органа, каким является Исполком Коминтерна,
несомненно, поверят, что основоположник марксизма в России потом изменил
ему, что, конечно, абсолютно не верно.
Мы, близкие Плеханову лица, зная, каковы были его воззрения вплоть до
его смерти, утверждаем, что до гробовой доски он остался верен взглядам
основателей научного социализма, усвоенным им в юности и неизменно
проповедуемым в течение почти сорока лет.
За "Комитет по увековечению
памяти Г. В. Плеханова"
Любовь Аксельрод-Ортодокс
Лев Дейч9,
Письмо Л. Аксельрод и Л. Дейча появилось не случайно. С 1922 годя
стал проявляться интерес к деятельности Плеханова. Публикуется целая
серия работ о нем. В них преобладало преклонение перед первым русским
марксистом. В.Я. Вольфсон издает две книги: 1. Великий социалист. Краткий
очерк жизни Г.В. Плеханова10 и 2. Вокруг Плеханова11. Они отражали?
огромный интерес, какой возбуждали тогда сочинения Плеханова, а сами-'
книги были вызваны, по выражению автора, "тягой к Плеханову". Вэ
первой книжке дается краткий биографический очерк и бегло очерчи-и
вается значение Плеханова как философа и публициста. Вторая книжки Я
Вольфсона является указателем литературы о Плеханове за 1922 год.'
48

В ней приводится, и довольно подробно, содержание перечисленных статей
о Плеханове — основателе русской социал-демократии.
В статье А. Френкеля "Надо заострять революционное оружие" сказано:
"Наша марксистская философия имеет такого большого представителя в России,
как Г.В. Плеханов. Он на русской почве создал лучшую литературу по философии
марксизма. По ней учились, действовали и действуют основоположники
коммунистической партии, по ней должно учиться и все молодое поколение"12.
Автор ссылается на известное высказывание В.И. Ленина в его речи
"Еще раз о профсоюзах", где говорится, что нельзя стать сознательным,
настоящим коммунистом без того, чтобы не изучать — именно изучать —
все, написанное Плехановым.
На основе работ Плеханова советский философ тех лет Даян в 1924 г.
исследовал проблему соотношения детерминизма и свободы13. Основное
внимание он концентрировал на вопросе о детерминизме и роли личности
в истории. Он один из первых поднял вопрос, который много лет не
сходил со страниц философских работ: если общественное развитие
совершается исключительно в силу причинной необходимости, то какой смысл
имеет наше содействие общественному развитию? Кто будет стремиться
к тому, чтобы содействовать наступающему лунному затмению? Привлекая
фактический материал из истории философии, Даян приходит к выводу,
что лучшее решение проблемы дал Плеханов, и подробно знакомит
читателя с основными его идеями, указывающими на то, что детерминизм
не только не снимает активную роль личности в истории, но является
основой ее деятельности.
В защиту Плеханова выступили, как мы видели, и Л. Аксельрод.
Тон ее письма (о Плеханове) бросает некоторый свет на всю ее
будущую деятельность. Непримиримость и принципиальность поставили ее
в оппозицию к официальному философскому руководству. Она все время
попадала в немилость к "властям", на нее обрушивались всевозможные
критики, а она то и дело неутомимо и с блеском парировала удары.
В скобках заметим, что через 10 лет, в 1932 году, когда М. Митин
станет главой советского "философского фронта", он скажет о письме
Л. Аксельрод о Плеханове:
"Вот прямая меньшевистская вылазка, прямое меньшевистское обращение против
воззрения Коминтерна, который обвинялся со стороны Аксельрод в инсинуациях
и т.д."14.
Только в первые несколько лет Аксельрод работала более или менее
спокойно. Опубликовала ряд работ: Карл Маркс как философ15, Критика основ
буржуазного обществоведения и материалистическое понимание истории,
вып. I16, Этюды и воспоминания17 и др. Но примерно с 1925 г., когда
она написала ряд работ о Спинозе, начались ее серьезные расхождения
с официальной философской линией по многим вопросам, и Аксельрод
долгие годы находилась в немилости, вплоть до ее кончины в феврале
1946 г. С первых лет ее деятельность ограничивалась плодотворной
педагогической и научной работой, но не, так сказать, руководящей. Она
не вошла даже в редколлегию журнала "Под знаменем марксизма".
2. Троцкий и новый философский журнал
Этому журналу тогда придавали значение официальные представители
власти. Его рассматривали как основное звено в создании кадров
"философского фронта". Из руководящего ядра большевиков существенную роль
сыграл Л.Д. Троцкий. В советской политической литературе речь Ленина
широко освещена, особенно его статья "О значении воинствующего
материализма", опубликованная в журнале "Под знаменем марксизма" и
считающаяся философским завещанием. Не следует, однако, забывать, что в
49

это время Ленин был уже очень болен, и, по-видимому, не случайно его
нет в списках тех, кто принимает участие в работе вновь образованного
журнала18. Из членов Политбюро там значатся лишь Л. Троцкий, Н.
Бухарин и Л. Каменев. Не случайно также, что выход 1-го номера философского
журнала открывается письмом Троцкого, которое, наряду со статьей
Ленина, появившейся лишь в 3-м номере, следует считать программой для
журнала. Об этом свидетельствует не только то, что письмо Троцкого
открывает выход нового журнала, но и его содержание. Вот выдержка
из этого письма, на которое ни разу не ссылались в Советском Союзе
вот уже более 50 лет.
"Идея создания журнала, который вводил бы пролетарскую молодежь в круг
материалистического понимания, кажется мне в высшей степени плодотворной...
В такую, глубоко переломную, критическую, неустойчивую эпоху, как наша,
воспитание пролетарского авангарда требует серьезных и надежных теоретических
основ. Для того, чтобы величайшие события, могущественные приливы и отливы,
быстрые смены задач и методов партии и государства не дезорганизовали
сознания молодого рабочего и не надломили его воли еще перед порогом его
самостоятельной, ответственной работы, необходимо вооружить его мысль, его
волю методом материалистического мировоззрения...
Задача материалистического воспитания рабочей молодежи состоит в том, чтобы
раскрыть перед ней основные законы исторического развития, и из этих основных —
важнейший и первостепеннейший, — именно, закон, гласящий, что сознание людей
представляет собой не свободный, самостоятельный психологический процесс, а
является функцией материального хозяйственного фундамента, т.е. обусловливается
им и служит ему...
Дать пролетарской молодежи материалистическое воспитание — есть величайшая
задача. Вашему журналу, который хочет принять участие в этой воспитательной
работе, я от души желаю успеха.
С коммунистическим и материалистическим
приветом — Лев Троцкий"19
22/И—1922
Конечно, эта была программа для журнала.
Следует, однако, отметить, что Троцкий не избежал и трафаретных,
обычных для него фраз о "темпе революционных событий на Западе",
чувствуется боязнь или недовольство тем, что эти события могут "затянуться"
и прочее. Мы, однако, не собираемся давать оценку деятельности
Троцкого. Мы только хотим показать, что его роль в организации советской
философии — со всеми ее положительными и отрицательными
качествами — была огромной.
Это видно уже из его напутствия журналу. Видно это и из того, что
он вообще выступал с важными, принципиальными статьями. Сошлемся
на некоторые факты. Мы уже отмечали, что в те годы деятельность
Плеханова-философа привлекала внимание. Его, в соответствии с указаниями
Ленина, считали самым образованным и блестящим философом-марксистом.
Однако Плеханов — политик и теоретик — был далек от большевизма,
считался фигурой весьма противоречивой, и, как это уже видно из письма1
Аксельрод и Дейча, требовалось авторитетное слово, когда речь шла oj
всесторонней оценке деятельности Плеханова. Статья Троцкого "Беглые-
мысли о Г.В. Плеханове", опубликованная в 5-6 номерах журнала "Под>
знаменем марксизма" за 1922 год, дала такой анализ. Это, безусловной
одна из блестящих литературных работ Троцкого. Он писал: о
"Плеханов не создал материалистической диалектики, но он явился ее убежден-'
ным, страстным и блестящим крестоносцем в России с начала 80-х годов. А для
этого требовались величайшая проницательность, широкий исторический кругозор
и благородное мужество мысли. С этими качествами Плеханов соединил ещ&
блеск изложения и талант шутки. Первый русский крестоносец марксизма работал*
50

мечом на славу. Сколько он нанес ран! Некоторые из них, как раны, нанесенные
талантливому эпигону народничества Михайловскому, имели смертельный характер"20.
Автор анализирует также и "слабые стороны" Плеханова, "нарушение
«равновесия между теорией и практикой", которое, по его мнению,
"оказалось для него роковым"21. Весь стиль статьи свидетельствует: это
не только "анализ", — это блестящий философский портрет, нарисованный
мастером.
Авторитетным считалось и его слово в защиту теории Эйнштейна.
В первые годы становления советской философии некоторые авторы выступили
с резкой критикой фрейдизма и теории относительности Эйнштейна. Троцкий
недвусмысленно встал на защиту этих учений, следующими словами
обрушившись на жрецов "непоколебимо-пролетарской" науки:»
"Что скажут метафизики чисто-пролетарской науки по поводу теории
относительности? Примирима она с материализмом или нет? Решен ли этот вопрос?
Где, когда и кем? Что работы нашего физиолога Павлова целиком идут по
линии материализма — это ясно и профану. Но что сказать по поводу
психоаналитической теории Фрейда? Примирима ли она с материализмом, как думает,
например, т. Раде к (и я вместе с ним), или же враждебна ему? Тот же вопрос
относится и к новым теориям о строении атома и пр. и пр.и22.
В июне 1924 года состоялось общее собрание членов-учредителей "Общества
воинствующих материалистов". Троцкий — один из его ведущих
организаторов. Не имея возможности присутствовать на собрании, он прислал
письменное приветствие, в котором, между прочим, писал:
"Общество воинствующих материалистов" не может не быть по разным радиусам
связано со всеми отраслями научной деятельности. Материалистическая диалектика
не мыслится нами вне человеческой практики, более узко, вне постоянного
научного применения, вне живого исследования все нового и нового материала"23.
Это, как небо от земли, далеко от того мертвящего цитатничества,
которое стало процветать впоследствии, когда единовластным "теоретиком-
диктатором" стал И. Сталин.
Интересна следующая мысль Троцкого: метод Маркса "служит ныне
преимущественно, почти исключительно, для политических целей.
Широкое познавательное применение и методологическое развитие
диалектического материализма целиком впереди"24. Это программное положение.
Такая активная деятельность Троцкого продолжалась, однако, недолго.
Когда начались его серьезные разногласия со Сталиным, он, ссылаясь
на занятость, несколько раз сообщал в редакцию журнала "Под знаменем
марксизма", что не в состоянии выполнить взятые на себя литературные
обязательства. Уже примерно к концу 1924 г. его сотрудничество с философами
прекращается. А вскоре на страницах журнала много раз фигурировало
его имя, но уже в совершенно другом качестве,..
Большое значение для оживления работы философов имело создание
Общества воинствующих материалистов (ОВМ). 9 июня 1924 г. для этой
цели состоялось общее собрание члено-учредителей. На нем
присутствовали: Г.К. Баммель, В.А. Ваганян, Б.И. Горев, A.M. Деборин, Н.А. Карев,
С.С. Кривцов, В.И. Невский, И.Е. Орлов, Д.Б. Рязанов, В.К. Сережников,
PJiH. Стуков, А.К. Тимирязев, А.Я. Троицкий и А.Д. Удальцов.
Отсутствовавшие члены-учредители — Н.И. Бухарин, И.М. Покровский — передали
ОВМ свое приветствие и обещание принимать активное участие в деятельности
общества. Л. Троцкий, в частности, прислал письменное приветствие, в
котором писал:
-и
ш("Вы намечаете три взаимно связанные задачи: пропаганду диалектического
материализма, борьбу с идеализмом, борьбу с извращениями диалектического
материализма. Думается, что эта последняя задача не менее важна, чем две первые, —
по тому одному, что в нашей стране, которою руководит материалистическая
51

партия, идеализм действует преимущественно обходными путями, пытаясь софи-
стицировать и фальсифицировать материалистическую диалектику"25.
Первое собрание целиком было посвящено выработке устава общества и
выборам в его распорядительные органы. В Президиум общества избраны: Н.И.
Бухарин, В.А. Ваганян, A.M. Деборин, И.К. Луппол, В.И. Невский, М.Н.
Покровский и А.К. Тимирязев. Секретарем общества Президиум избрал И. Луппола. Для
руководства редакционно-издательскои работой Президиумом выделена
специальная комиссия в составе Бухарина, Ваганяна, Деборина и Невского.
Что же касается Устава, то, несмотря на обычный грозный тон ("борьба с
идеализмом", "борьба с извращениями" и т.п.), он обладал "либеральной"
особенностью: чтобы облегчить основную задачу, записанную в Уставе
("Разработка основ диалектического материализма"), прием членов в общество
был более или менее свободным. В особенности уступки делались по
отношению к естественникам. К этому вынуждало тогдашнее положение
на теоретическом фронте. Научно-исследовательских учреждений не было
или почти не было. В Общество входили лица, для которых наука
стояла на первом плане, но интересовавшиеся философскими вопросами.
Делалось все, чтобы в Общество пришли естественники, "идущие" к
материализму. Так случилось, что в нем оказалось много ученых, обвиненных
впоследствии в "механицизме".
3. Первые учебные пособия
В первые годы основное внимание, наряду с организацией "философского
фронта", было уделено созданию учебных пособий по философии. Это
объясняется следующим. Маркс и Энгельс не оставили цельного, связного
учебника по философии. Их мысли были разбросаны по многим трудам,
часто полемического характера. Это делает их не всегда пригодными
для педагогических целей. Еще меньше для этой цели годится работа В.
Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", в силу тех же причин. И
поскольку изучению теории всегда в Советском Союзе придавалось
первостепенное значение, то такое же значение придавалось и созданию
учебников и учебных пособий. Первую роль в этом отношении сыграл учебник
Н. Бухарина "Теория исторического материализма"26 — настольная книга
всех учащихся в то время. Но значительную роль сыграл и учебник
А. Деборина "Введение в философию диалектического материализма". Уже
одно то, что предисловие написал Г. Плеханов — властитель дум тех
лет, — свидетельстует, что учащиеся не оставались равнодушными к такому
учебному пособию, и не случайно оно, как мы уже отмечали, за несколько
лет выдержало шесть изданий.
Не меньшую роль сыграли учебные пособия харьковского профессора
Ю.С. Семковского. Мы имеем в виду его "Курс лекций по
историческому материализму"27 и его "Марксистскую хрестоматию"28. "Курс лекций"
Ю. Семковского весьма оригинален по структуре. Хотя он формально
как бы посвящен историческому материализму, но в нем излагается вся
философская система. Первая часть так и называется: "Диалектический!
материализм" (философия марксизма)", а вторая — "Исторический
материализм (марксистская социология)". В книге даются определения философии^
материи, диалектики, свободы и необходимости, детерминизма и
индетерминизма. Что же касается его "Хрестоматии", то один из авторов в
своей рецензии назвал ее "великолепной"29. Он писал:
"Среди выходящих в настоящее время книг по историческому материализму
есть одна, не представляющая собой ни ученого, ни популярного, изложения
теории марксизма, но стоящая выше всех этих изложений по. тому огромному
влиянию, которое она окажет на углубление молодежи в источники марксизма:
Я имею в виду "Марксистскую хрестоматию", составленную проф. Ю.С. Семковским30:
Хрестоматия эта представляет собой большой том ^в 570 страниц. Она содержит
52 *

сводку основных положений теории, излагаемых по соответствующим
источникам. Небезынтересно также, что в одном из номеров журнала "Под знаменем
марксизма" отмечалось, что литературное творчество Ю. Семковского "носит
чрезвычайно многообразный и обильный характер" и что "философское движение
на Украине не осталось вне влияния Семковского"3 .
Несколько в ином плане ведет свое изложение И. Разумовский, один
из первых выпустивший книгу, в которой изложены основные категории
марксистской философии: "Курс теории исторического материализма". Это
запись лекций, прочитанных автором для студентов Саратовского
государственного университета. Но это скорее исследование, чем популярный
курс лекций. Автор высказывает ряд мыслей, которые уже через несколько
лет станут "крамольными". Например, выступает против самого понятия
причинности. Понятие "причина", по его мнению, антропоморфизирует
явление, т.е. автор исходит из того, что в самой природе нет причинных
отношений, — эти понятия привносит человек. Он, далее, делит философию
на онтологию и гносеологию, что тоже через некоторое время станет делом
крамольным, ибо, согласно установившимся в последующие годы канонам,
марксистскую философию нельзя делить на онтологию и гносеологию. Автор
писал:
"Марксистская теория познания разрешает одновременно вопросы: онтологический —
вопрос о том, что существует, каковы основные элементы существующего и их
взаимоотношения... и гносеологический вопрос о том, как и в какой мере это
существующее познаваемо. Но обе эти проблемы разрешаются не раздельно, а
одновременно, — в плоскости методологической"32.
Это, повторяем, сложный курс, но его непреходящая ценность в том,
что в нем все время чувствуется самостоятельная мысль автора, его
попытки исследовать многие трудные философские проблемы. Именно
это определило его успех, и в 1929 г. "Курс теории исторического
материализма" И. Разумовского выходит 3-м изданием. В нем было большое
историко-философское введение, в котором излагались философские
предпосылки марксизма, его методология, излагалась история развития теории.
Большая часть книги отведена теории исторического материализма.
Такой же характер носит и книга Г. Тымянского "Введение в
диалектический материализм", которая выдержала два издания. Автор тоже
обнаружил незаурядные способности и педагога, и исследователя сложнейших
философских проблем. Он рассматривает философию как сложную
теоретическую науку и исследует ее категории, понятия, вопреки тому, что
делали многие авторы — сводили философию к сумме цитат, избегая
анализировать ее понятийный аппарат. Тымянский исходил из того, что
в системе классификации наук теория логики занимает первое место и
предшествует всем другим конкретным наукам33. То же самое и в обществе:
теория логики, по мнению автора, и здесь играет огромную роль и
занимает определяющее место в познании общественных явлений. Конечно,
чувствуется влияние Гегеля, философия которого занимала важное место
в концепциях деборинской школы, видным представителем которой был
t. Тымянский. Однако книга последнего показывает, насколько глубоко он
понимал задачи философии. Г. Тымянский писал:
"Логическое или научное познание, таким образом, есть процесс развития
понятий, процесс их конкретизации"34.
■ Несомненный интерес представляет книга С. Гоникмана "Исторический
материализм"35. Это была одна из плодотворнейших попыток излагать
данный раздел философии на основе соответствующих логических категорий
(общего и единичного, качества и количества и др.). Ведь известно, что
именно исторический материализм наиболее "политизирован" в советской
философии. Философия истории нередко сводится к изложению роли классов
щ борьбы между ними, к сумме примеров о решающей роли "экономичес-
53

кого фактора" и т.п. Попытка С. Гоникмана философски подойти к
философии истории была многообещающей. Он, например, пытался
осмыслить проблему единства субъекта и объекта в процессе исторического
развития, роль практики как основы познания исторических процессов. Видимо,
такой углубленный подход к исследованию проблем исторического
материализма был чужд тем, что выступил с резкой и несправедливой
критикой его концепции36.
Одним из первых издал курс марксистской философии академик АН
БССР, директор Института философии и права АН БССР С>Я. Вольфсон.
Речь идет о его книге "Диалектический материализм", ч. 1—237. Она была
принята в качестве учебника и пользовалась большим успехом далеко за
пределами Белоруссии. Достаточно сказать, что в 1926 г. вышло 6-е
издание этой книги.
Немаловажную роль играла книга: Б. Фингерт и М. Ширвиндт
"Краткий учебник исторического материализма"38. О ней журнал "Под
знаменем марксизма", отметив недостатки, писал, что она может быть
рекомендована учащимся вузов, так как написана на высоком уровне,
в ней весьма полно и последовательно излагаются основные вопросы
диалектического и исторического материализма39. Впрочем, после смены
"философского руководства", в 1931 г., появилась уже другая рецензия
в том же журнале. Автор ее был Г. Обичкин, ставший потом
директором Института Маркса—Энгельса—Ленина. Он, с благословения новой
редколлегии, писал в конце рецензии:
"Вывод. Рекомендовать учебник для совпартшкол в настоящем виде ни в коем
случае нельзя, так как по ряду вопросов, как мы показали, имеется очень
много путаницы, неверностей и политических ошибок и так как он представляет
собой одно из звеньев работ меньшевиствующего идеализма. Миллионы рабочих
должны учиться по действительно марксистско-ленинскому учебнику"40.
Особенно интенсивно работал В.Н. Сарабьянов, за сравнительно короткое
время опубликовав несколько книг по марксистской философии. Их отличала
популярная манера изложения, благодаря чему В. Сарабьянов в то время
был одним из известнейших советских философов41.
Ряд работ опубликовал Б.И. Горев. Его книга "Материализм —
философия пролетариата" уже к 1924 г. выдержала 4 издания. Большой
популярностью пользовались его "Очерки исторического материализма"42. О
первом издании книги "Материализм — философия пролетариата" В.И. Невский
писал, что это первая попытка популярного марксистского учебника43.
Пользовались большой популярностью среди учащейся молодежи учебники
проф. Московского Государственного университета, старейшего сотрудника
Института философии Академии Наук СССР Трахтенберга О.В.44"45.
Особо следует отметить официальный учебник по философии, напи-.
санный, правда, несколько позже, под редакцией М. Митина46. Он пришел,
на смену указанным выше, а также другим учебникам по философии
после того, как были "осуждены" и отстранены от активной научной^
работы многие авторы-деборинцы. Дадим слово рецензенту Г. Глезерману —:1
известному советскому философу, который вначале отдает должное достоин-,
ствам учебника, поскольку он "выявляет и освещает то новое, что вносит,
марксизм-ленинизм в лице Ленина и Сталина в общую сокровищницу,
марксизма". Затем рецензент пишет:
"Но вместе с тем первая часть учебника изложена еще более трудно, сухим^
абстрактным языком, с полным пренебрежением к методике преподавания. Опыт
пользования этой частью учебника в текущем учебном году показывает, что она
крайне трудна для рядового слушателя комвуза... :
* Учебник несвободен от всяких ненужных выкрутасов и усложнения формулиро- '
во к. В первых же главах философски неокрепшему еще читателю приходится 4
сталкиваться с многочисленными терминами вроде "чистая интуиция",
"трансцендентальное сознание" и т.д., которые приводятся без всяких пояснений".
54

А далее отмечается, что рецензируемый учебник "страдает, на наш
взгляд, тем же схематизмом и отвлеченностью, какими отличались учебники
по общей истории. Изложение философских направлений (например,
характеристика французского материализма) дано с простым перечислением имен,
но безо всякой характеристики отдельных личностей, игравших значительную
роль в борьбе материализма и идеализма, даже без всяких
хронологических ссылок. Индивидуальные особенности, дух каждой философской
системы отражены крайне бледно. Что даст читателю фраза о том, что
"от Бэкона, Гассенди и физического учения Декарта, через Гоббса, Спинозу
и Локка, идет развитие механического материализма" (стр. 46), если он не
толыф не имеет представления об этих философах, но даже не знает
хронологических дат их жизни"47.
Можно себе представить, что это был за "труд", если подобная рецензия
появилась в то время, когда Митин был в зените славы. Ибо выяснилось "из
опыта пользования учебником в текущем учебном году" (см. рецензию),
что студенты едва ли что-либо поняли, читая учебник. Вот почему в
прагматических целях не посчитались даже с авторитетом М. Митина:
надо было исправить положение. Таков первый научный результат М. Митина,
когда он стал возглавлять "философский фронт".
Мы кратко изложили основные направления, по которым развертывалась
работа советских философов в первые годы их деятельности. Но с 1924 года
произошли события, повернувшие их внимание в другое русло. Начались
новые дискуссии, которые стояли не только в центре внимания философов,
но, в определенном смысле, — всей страны.
Глава 2-я
Дискуссия с механистами.
Ее ход
1. Начало дискуссии
В 1924 г. вышла вторым изданием книга голландского демократа
Германа Гортера "Исторический материализм"1. Ее перевел, написал
предисловие и послесловие к ней видный большевик и общественный деятель
И.И. Скворцов-Степанов (он часто подписывался просто "Степанов").
Особую роль судьба приготовила "Послесловию", которое называлось
"Исторический материализм и современное естествознание. Марксизм и
ленинизм". В нем Степанов поставил себе цель, как он позже писал, исправить
некоторые "слабые стороны и прямые промахи" в книге Гортера, особенно
"его нейтралистское" отношение к общефилософскому материализму"2.
И. Степанов, ввиду важности поднятых в "Послесловии" вопросов, решил
после соответствующей доработки издать его отдельной книгой. "Я был
стеснен рамками послесловия, — пишет он. — Между тем, на каждом
шагу чувствуется настоятельная потребность в более систематическом
выяснении соотношений исторического материализма и современного
естествознания. Мне казалось, что я, как марксист-общественник, а затем человек,
с иных лет испытывавший большую тягу к естествознанию, могу рискнуть
и ^Сделать попытку предварительного подхода к этой задаче"3. Однако
выход в свет этой книги, которой, наряду с упоминавшимся уже
"Послесловием", суждено было стать источником разразившейся бури, Степанов
з^Йржал, "так как мне сообщили, что в N 11 журнала "Большевик"
некий Ян Стэн указал на "грубые ошибки", допущенные мною в
послесловии к Гортеру. Так как я был в отъезде, то не мог достать
журнала. Наконец, получив его, я убедился, что рецензия Стэна —
положительно скандал, редкостный плод зубристики и невежества в марк-
55

сизме и естествознании. Полагаю, что он будет достаточно удовлетворен
моим ответом, который скоро появится в "Большевике" .
Так началась дискуссия, всколыхнувшая весь советский ученый мир,
все вузовские аудитории, партийные органы и вошедшая в историю советской
философии как глава "О борьбе с механицизмом".
Объясним, что такое "механицизм". В 17—18 вв. из всех наук наибольшее
развитие получила механика. И естественно, что философы прибегали к ее
услугам, когда объясняли мир. Это приводило к тому, что картина мира
сужалась, упрощалась: в нем происходят разные более, так сказать, "высокие"
формы развития (биологические, общественные), а их сводят к механике,
все объясняя ее закономерностями. Метод, при котором сложные явления
сводятся к их более простым составляющим, называется механицизмом.
Энгельс резко критиковал материалистов 17—18 вв. за их "механицизм".
Нельзя, считал он, мышление "свести" к биолого-химическим процессам,
совершающимся в мозгу, ибо нельзя "без остатка" высшую форму свести к
низшей. Диалектический материализм противопоставляют
механистическому материализму.
Эти соображения Энгельса положил в основу своих суждений видный
философ тех лет, ответственный работник Коминтерна и ЦК партии Ян Стэн,
когда он против Степанова выдвинул два обвинения. Первое: Степанов
"каким-то образом ухитрился совершенно обойти вопрос о диалектике и
диалектическом материализме"5. Рецензент подчеркивает, что, поскольку
материалистическая диалектика исчезла из поля внимания Степанова, ему
приходится объявить тождество философского материализма и современного
естествознания. Действительно, автор "Послесловия" писал, что исторический
материализм продолжает то дело, которое в одной своей части выполнено
современным естествознанием, ибо "для марксизма не существует области
какого-то философствования", отдельной и обособленной от науки:
материалистическая философия для него — последние и наиболее общие выводы
современной науки"6. Я. Стэн упрекает Степанова в том, что он
принижает роль диалектического метода по отношению к современному
естествознанию, — обвинение, которое затем станет центральным во всей дискуссии.
Второе обвинение носит более частный характер, но оно тоже стало
центральным в будущей дискуссии. Я. Стэн его выразил следующим образом:
"Вторым следствием невнимания тов. Степанова к диалектике является егФ
движение вспять от диалектического материализма к материализму механическому"7/
Так впервые прозвучало обвинение в механицизме, которое через год-i
два стало таким обычным, звучным, распространенным. А поводов ш
"Послесловии", равно как в вышедшей затем книге Степанова, действ
вительно было немало.
Дело в том, что Степанов задался целью обратить внимание на попытку
естествознания рассматривать растение и вообще живой организм как
чрезвычайно сложный, тонкий, но тем не менее все же механизм,
который усваивает энергию из внешнего мира и превращает ее из одних форм
в другие8. Наука успела уже выяснить многое в этих превращения*
энергии и пришла к выводу, что нигде не находится места для "жизненной
силы", представляющей в своем действии изъятие из закона сохранения
энергии. Нигде, по мнению Степанова, нет особых таинственных форм
энергии сверх тех, которые вообще наблюдаются в химических и физических
процессах. Именно этот материальный характер раскрываемого наукфй
механизма жизнедеятельности так очаровал И. Степанова, что он сделал
вывод, который стал центральным в обвинительном заключении Я. Стэда.
Вот этот вывод: "" , iS L
"Марксист, — пишет Степанов, — должен прямо и открыто сказать, что он)
принимает это так называемое механистическое воззрение на природу,
56

механистичексксГё понимание**ее. Недостойно марксиста приходить в трепет
перед попами в угоду или давать грубые формулировки этого понимания и затем
отмежевываться вообще от механистической точки зрения на процессы природы"9.
Мы находимся у истоков великого спора, ибо против именно этого
вывода и обрушился Я. Стэн. И положил он в основу своей атаки
категорию качества, отмечая, что Декарт "геометризировал" материю,
изучая ее с чисто количественной стороны, в чем и состоит сущность
механицизма, критикуемого Энгельсом. Энгельс, пишет Стэн, восстает
против растворения органических и химических процессов в механических
и считает необходимым открывать специфические, качественно особые
законы каждого из этих процессов. Требование качественно-конкретного
исследования связано с тем, что, как заявляет Я. Стэн, диалектический
материализм восстает против перенесения специфической закономерности
данного вида процесса на другие формы и виды процессов и требует
качественно-конкретного исследования каждой особой части
действительности10.
Можно без преувеличения сказать, что именно эти формулировки
как бы задали тон на многие годы вперед. Их потом только
модифицировали.
Рецензия Стэна заканчивается довольно примирительно. Он отмечает,
что "Послесловие" Степанова могло бы принести пользу, если бы оно
не заключало "двух грубых ошибок", и рецензент рекомендует автору
поосновательнее подумать над этим и исправить их.
"Если же тов. Степанов считает возможным не отнестись к этому серьезно, —
пишет Я. Стэн, — то мы можем дать ему только единственный совет — не
выдавать того, что является его "личным", "индивидуальным" взглядом, за
марксистскую философию, за ортодоксальный марксизм"11.
Несмотря на то, что заключение носит несколько едкий характер,
оно не предвещало бури, ибо призывало к устранению двух, пусть "грубых",
но все же ошибок, которые можно без ущерба для дела исправить.
Принципиального значения ни рецензент, ни редакция этому вопросу, видимо,
не придали.
Впоследствии некоторые авторы даже писали, что дискуссия о механицизме
возникла случайно, и указывали на "Послесловие" Степанова как на
случайный эпизод12. Такая оценка, однако, весьма поверхностна. Поднятые
в ходе дискуссии вопросы оказались важными, принципиальными,
отражающими глубинные процессы развития науки. Это был период, когда биология
начала свое разитие на базе применения физико-химических и математических
методов — методов, которые Скворцов-Степанов называл механистическими.
Но если отвлечься от названия, то сущность высказываемых Степановым
мыслей отражает именно этот ход развития естествознания и необходимость
его философского осмысления. Это такого рода вопросы, которые рано
или поздно должны были быть подняты. "Послесловие" Степанова
действительно оказалось случайным поводом. Но сама дискуссия возникла как
необходимость философского обобщения некоторых новых явлений,
связанных с применением физико-химических, а также математических методов
анализа живой природы. Не случайно вопрос о соотношении количества
**'качества стал в дискуссии центральным.
л Именно эта идея лежит в основе ответа Скворцова-Степанова на статью
&гэна, который был опубликован в журнале "Большевик" под названием
"© моих ошибках, "открытых и исправленных" тов. Стэном". Отмечая,
4tpo Маркс и Энгельс подвергли уничтожающей критике механистический
материализм прошлого, он задает вопрос: "Но какое имеет все это
касательство к воззрениям, развиваемым мною в послесловии к Гортеру?"
Стэн не ставит этого вопроса. Он строит свою аргументацию так:
57

механический материализм XVII—XVIII века давно отвергнут и превзойден.
Степанов же отстаивает механическое понимание природы. Следовательно,
Степанов со своими заскорузлыми, чисто личными воззрениями просто
примазывается к ортодоксальному марксизму"13.
Согласно Стэну, поскольку отстаивается механистический взгляд на природу,
то речь идет о "возврате" к материализму XVII—XVIII веков. Это
заблуждение пытается рассеять Степанов. Хотя внешне, по форме, речь идет о
"механистическом естествознании", но по существу оно ничего общего
не имеет с механистической философией XVII—XVIII веков, ибо решает
вопросы раскрытия жизнедеятельности на основе методов, недоступных в то
время. И вывод Скворцова-Степанова гласит:
"Когда в современной литературе встретишь "маханику" и "механистический", не
думай ниспровергнуть их, приведя то, что Энгельс говорит о французских
материалистах и Декарте. А вся, буквально вся, разница тов. Стэна свелась
к тому, что он просто повторил несколько соответствующих страничек из
Энгельса, воображая, что они имеют какое-нибудь касательство к современным
механистическим воззрениям"14.
Степанов, ссылаясь на русского биолога К.А. Тимирязева, писал, что
все достижения современной физиологии приобретены только благодаря
приложению к жизненным явлениям физических и химических методов
исследования, благодаря распространению на них физических и химических
законов. Он подчеркивал, что не всякое распространение законов развития
более низких форм движения материи на более высокие их формы есть
механицизм в том смысле, как он заклеймен Марксом, Энгельсом и
Лениным. Если современная физиология добивается больших результатов
благодаря распространению физических законов на изучение явлений жизни,
то это такое завоевание научной мысли, которое должно быть философски
осмыслено, а не просто отброшено путем приклеивания ярлычка
"механицизм".
• Как же дальше развернулись события? Буквально в следующем, 15—16
номере "Большевика" за 1924 г. появилась статья Я. Стэна "О том, как
т. Степанов заблудился среди нескольких цитат из Маркса и Энгельса". Она
сопровождалась следующим примечанием от редакции.
"Ввиду того, что спор между тт. Стэном и Степановым принял специальный
характер, редакция предлагает перенести дальнейшую дискуссию в журнал "Под
знаменем марксизма". ■,
Редколлегия журнала охотно приняла эстафету, и началась интенсивная
дискуссия, длившаяся несколько лет, ,
Первым откликнулся Государственный Тимирязевский
научно-исследовательский институт. Сразу же после выхода в свет книги И. Степанову
"Современное естествознание и исторический материализм" — 8 февраля
1925 года было организовано ее обсуждение. В том же году опубликованы
стенограммы речей участников в книге "Механистическое естествознание
и диалектический материализм". Основная масса ораторов поддержала
И. Степанова. Совет института, кроме того, вынес резолюцию, в которой
приветствуется появление его книги, поскольку она, и
"заключая ряд легко исправимых ошибок по частным вопросам естествознания,
совершенно правильно освещает основы механистического естествознания и верно
намечает его связь с диалектико-материалистическим мировоззрением"15. с гс
Противоположную точку зрения развивал М. Левин, единственный
участник — сторонник Яна Стэна. Последний на обсуждении не
присутствовал, хотя ему было послано приглашение. Такова история первого
отклика на начавшийся великий спор. . * ™
Мы кратко остановились на сущности вопросов, поднятых в первые
же месяцы дискуссии, чтобы понять смысл происходившего. Обсуждению
подлежали проблемы: 1) о предмете марксистской философии; 2) о соотно-
58

шении количественных и качественных методов анализа и о так называемом
"сведении" качества к количеству. Эти вопросы так и остались основными
в ходе всей дискуссии — модифицировались лишь аргументы, тон обсуждения,
его накал. Прибавлялись, конечно, и новые проблемы, поднимавшиеся
в связи с беспрерывными обвинениями и контробвинениями в "ереси".
Но названные на протяжении всей дискуссии оставались центральными.
Их обсуждение в компетентном и авторитетном учреждении — крупнейшем
научно-исследовательском биологическом институте страны — было весьма
благоприятным для И. Степанова. Степанов, однако, зная глубинную,
подспудную ситуацию, выразил большое беспокойство. В своем
заключительном слове он сказал:
"Положение серьезное, оно серьезнее, чем многие представляют себе. Не
характерен ли уже тот факт, что мой ответ критикам один марксистский журнал
(имеется в виду "Большевик". — И.Я.) поместил в дискуссионном отделе, а критики
идут без всякой пометки о дискуссионности?.. Положение серьезно. Науке угрожает
опасность от возрождающихся философских систем"16.
Тимирязевский институт после первой книги-стенограммы обсуждения
работ И. Степанова начал издавать нечто вроде журнала — сборник
"Диалектика в природе", выходивший в Вологде. Первый сборник вышел
в 1926 году. Затем — каждый год. Последний, пятый сборник
"Диалектика в природе" вышел в 1929 году. В этих сборниках отстаивались
позиции И. Степанова и его товарищей.
2. Издание "Диалектики природы" Ф. Энгельса
и реакция механистов
Вскоре обсуждение этих вопросов вышло далеко за пределы только
института им. Тимирязева. Одно обстоятельство имело если не решающее,
то очень важное значение, почему это произошло.
В 1925 г. известный ученый Д.Б. Рязанов, директор Института Маркса
и Энгельса, впервые опубликовал книгу Ф. Энгельса "Диалектика природы",
называвшуюся тогда "Архив Маркса и Энгельса, т. 2". Так как в ней
большое место занимают вопросы естествознания, то дискуссия между
Я. Стэном и И. Степановым сразу привлекла большое внимание, ибо
затрагивала примерно тот же круг проблем. А. Деборин и его окружение
видели свою задачу в том, чтобы популяризировать и комментировать
основные положения этой книги. Они были в полной уверенности, что
продолжают дело Энгельса, поскольку он так резко выступал против
механического материализма XVII—XVIII веков. Уже в первой своей
работе, направленной против механистов, А. Деборин ссылается на Энгельса:
"Не будет преувеличением сказать, что лейтмотивом всех философских работ
Энгельса является критика механического материализма с точки зрения
материалистической диалектики"17.
л Одним из первых выступил против такой постановки вопроса известный
в то время философ, талантливый лектор В. Сарабьянов. В следующем
номере журнала "Под знаменем марксизма" он, отвечая А. Деборину,
писал:
i; "Сказать, что диалектика и механика совершенно различные категории,
это значит отрицать, что диалектическое мировоззрение должно включать в себя
имеханическое"18.
№ добавил:
с 1 ^'Животное — машина, человек — машина, свойство ощущать есть свойство
особо организованного механизма"19.
: ^Механисты были менее связаны с официальной оценкой произведения
^Энгельса. Покажем это на примерах И. Степанова и ученого с мировым
именем — казанского физиолога А.Ф. Самойлова. Поскольку деборинцы
59

именно на Энгельса ссылались, критикуя механицизм, И. Степанов
опубликовал статью "Энгельс и механистическое понимание природы". Он приводит
известные слова Энгельса о том, что
"органическая жизнь невозможна без механических, молекулярных, химических,
термических, электрических и т.д. изменений. Но наличие этих побочных форм
не исчерпывает существа главной формы в каждом случае".
И спрашивает:
"Можем ли мы подписаться под этими строками? Я прямо говорю: нет,
их следует отвергнуть. Можем ли мы утверждать, что изучение физических и
химических процессов, совершающихся в организме, не продвигает нас к пониманию
существа жизни? В журнале "Под знаменем марксизма"20 я уже показал, что это
значило бы отказаться от величайших завоеваний современного естествознания,
покинуть тот путь, идя по которому оно все глубже проникает в "загадки
жизни". Сказать, что физические и химические процессы — нечто "побочное"
для явлений органической жизни, это значит отдать виталистам не палец, а всю
руку"21.
Степанов указывает далее, что в своих "Примечаниях" к "Анти-Дюрингу",
написанных в 1878 г., и особенно в том из них, которое называется
"О механическом естествознании", Энгельс действительно стоял на
"антимеханических позициях", говоря, что нельзя сводить высшее качество к
какому-либо более элементарному качеству. Но эта работа была написана
до того, как Энгельс ознакомился с периодической системой элементов
Менделеева. Однако в работах, относящихся к 1881—1882 годам, в частности,
в статье "Общий характер диалектики как науки", Энгельс, говоря об
универсальности закона перехода количества в качество, указывает, что чисто
количественная операция деления имеет границу, у которой она переходит
в качественное различие: масса состоит только из молекул, как молекула
в свою очередь отлична от атома.
"На этом отличии, — заключает Энгельс, — основывается обособление механики
как науки в небесных и земных массах, от физики как механики молекул
и от химии как от физики атомов"22.
И Степанов спрашивает:
"Что осталось от приведенных выше рассуждений Энгельса, относящихся к 1878 году
и направленных против "механического материализма"? Очень немного. Химия стала
для него физикой атомов, а физика — механикой молекул"23.-
А далее буквально вещие слова:
"В настоящее время следовало бы пойти дальше и сказать, что наука открывает'
теперь новые горизонты: сулит свести и химию, и биологию к атомно-электроннои
и молекулярной механике" 4.
Особое внимание привлекли статьи казанского физиолога А.Ф. Самойлова.
Это один из крупнейших физиологов, ученик знаменитого русского физиолога
И. Сеченова 5. Вначале он свои взгляды доложил в Казани в ряде
устных выступлений, а затем в дискуссионном порядке опубликовал в
журнале "Под знаменем марксизма". Статья его — плод непосредственного
изучения "Диалектики природы" Энгельса. Не будучи марксистом, проф.
Самойлов, однако, счел нужным тщательно ознакомиться с трудом Энгельса
и занял по отношению к нему определенную позицию. Он отдает должное
большой и основательной естественно-научной эрудиции Энгельса, признает
общую прозорливость и силу ума. Но он не соглашается с его
диалектикой. Он считает, что естествознание должно остаться на
естественнонаучных, механистических позициях. Марксизм должен применять диалектику
к общественным наукам, но в естествознании принципиальное место должна
занимать не "диалектика", а "механика".
Статья Самойлова написана с живым интересом к делу. Тон fee
спокойный, но уверенный и воодушевленный. В ней нет того
полемического задора, который порою граничит с неуважением к оппоненту.
60

Наоборот, он питает внутреннее уважение к противоположному учению,
но вместе с тем твердо отстаивает позиции того учения, к которому
сам примыкает и которое называет естественно-научным. Он уважает
марксистское учение, но он требует, чтобы уважали и естественно-научный
метод, который отождествляется с механическим методом. В конечном
итоге для науки, по его мнению, подходит не "диалектика", а "механика".
На базе этой самой механики мы раскрыли не одну тайну природы, не
один механизм действия, жаловаться на нас не приходится — оставьте
же нас, естественников, в покое, — таков внутренний смысл его статьи.
"Все марксисты, которые воодушевлены верой в силу диалектического метода
в познании природы, — говорит Самойлов, — если они при этом специалисты-
естественники в какой-нибудь области естествознания, должны на деле доказать,
что они, применяя диалектическое мышление, диалектический метод, в состоянии
пойти дальше, скорее, с меньшей затратой труда, чем те, которые идут иным
путем. Если они это докажут, то этим без всякой борьбы, без лишней
бесплодной оскорбительной полемики диалектический метод завоюет себе свое место в
естествознании"26.
Итак, позиция механистов после выхода в свет книги Энгельса
"Диалектика природы" осталась неизменной.
Не изменилась и основная позиция деборинцев. При этом необходимо
иметь в виду, что если механисты в массе своей были
естествоиспытатели, то деборинцы — философы. Основную свою задачу они видели
в разработке философских категорий в их абстрактном, общем виде,
опираясь при этом на систему диалектической логики Гегеля. Они в
механистах — представителях естествознания — видели основное препятствие
на этом пути, поскольку некоторые из них, не скрывая, повторяли
основной позитивистский тезис: "Наука — сама себе философия". Деборинцы
в этом видели угрозу для философии как абстрактной науки. Ибо уже
в первой статье — ответе Яну Стэну — И. Степанов писал, что диалектическое
понимание природы конкретизируется именно как механическое
понимание27.
При таком диаметрально противоположном подходе продолжалась
дискуссия между диалектиками и механистами — в печати, а также публично
в университетах, научно-исследовательских институтах, на многочисленных
кафедрах. Она длилась четыре года. За это время были опубликованы
сотни статей, на публичных диспутах произнесены тысячи речей. В обстановке
взаимных обвинений выдвигались аргументы и контраргументы. Мы осветим
основные вехи разгоревшейся борьбы.
3. Дискуссия в РЛНИОНе. Ожесточение конфликта
Вслед за обсуждением в институте им, Тимирязева в том же 1925 г.
вспыхнула дискуссия в Первом Московском университете. Это был диспут
между И. Степановым и А. Тимирязевым, с одной стороны, Я. Стэном и Н.
Каревым — с другой. Несмотря на то, что она имела большой отзвук
в Москве, в ней не было ничего существенно нового: повторялись в
основном аргументы предыдущей дискуссии в Тимирязевском институте.
Значительно больший след оставила дискуссия в Институте научной
ф^дософии Российской Ассоциации научно-исследовательских институтов
общественных наук (РАНИОН) весной 1926 г. Она вспыхнула неожиданно,
м&жно сказать, случайно, потому что дискуссия разгорелась в связи
с докладом, прочитанным одним из работников института, аспирантом
Германом, о философии Бергсона, — темой, весьма далекой от борьбы
служившихся к тому времени направлений. Но обстановка была столь
накалена, взаимные обвинения сыпались так часто и так обильно, что
любой повод мог вызвать бурю. Тем более, что тема — философия
61

Бергсона — дала хороший повод для обсуждения проблем истории
философии, в частности, о Гегеле и Спинозе. А. Богданов, А.К. Тимирязев,
А. Варьяш и Л. Аксельрод так и сделали, указав на свои расхождения
с трактовкой А. Дебориным важных историко-философских вопросов.
Помимо того, что обстановка вообще была накалена, она подогревалась
еще одним частным, но немаловажным обстоятельством: весной 1926 г.
в "Правде" появилась рецензия П. Сапожникова на изданный Тимирязевским
научно-исследовательским институтом первый сборник "Диалектика в
природе". Автор подверг резкой критике книгу, особенно статью А. Варьяша
о фрейдизме, в которой высказывалась мысль, что в этом учении
марксизм может найти много рационального. Именно это обстоятельство
явилось непосредственным поводом к тому, что противники Деборина
выступили с жалобами на безответственные выступления деборинцев. на
порчу литературных нравов. А. Деборин не выдержал, обрушился на
критиковавших его ораторов — А.А. Богданова, Л.И. Аксельрод, А. Варьяша
и др., охарактеризовав их выступления как ревизионистские, ибо, по мнению
Деборина, под видом борьбы с "неогегельянством" и "схоластикой" дебо-
ринской школы на самом деле ведется борьба против марксизма, и что
в этой борьбе объединились ныне махисты, фрейдисты и механические
материалисты, образовав единый фронт.
Вот это краткое выступление А.Деборина и послужило сигналом к
широко развернувшейся дискуссии, которая длилась с марта по май
1926 г. Главными ораторами со стороны противников "деборинской
школы" выступили, помимо упоминавшихся уже Л. Аксельрод, А. Варьяша,
А. Тимирязева, А. Богданова, также С. Перов, В. Сережников, Ческис. А
со стороны деборинцев — известные уже к тому времени активные
"борцы против механицизма" Я. Стэн, А. Троицкий, И. Луппол, П.
Сапожников, Н. Карев, А. Вайнштейн, Г. Дмитриев, А. Максимов, В. Егоршин,
К. Милонов и Г. Баммель.
Вскоре поднялась настоящая буря в печати. Дело в том, что дискуссия
в институте научной философии РАНИОНа, привлекшая большое внимание
и продолжавшаяся более двух месяцев при ежедневных собраниях прей
должительностью по четыре часа каждое, не была опубликована. Опубли-^
ковано лишь заключительное слово А. Деборина, произнесенное 18 мая
1926 г. по окончании дискуссии, во 2-й книге "Летрписи марксизма'!
под заглавием "Наши разногласия". Статья вызвала наиболее острую реакцию
за все 4 года. Этому способствовало не только ее бескомпромиссная
содержание, но и обстоятельства, при которых она появилась в свет;
заключительное слово А. Деборина опубликовано без трех речей, на
которые оно явилось ответом. -у
Участники дискуссии, возмущенные этим обстоятельством, искали
возможность ответить на искажения их подлинных мыслей. Л. Аксельрод Ьс
опозданием на полтора года ответила в третьем номере журнала "Красная
Новь" за 1927 г. Это ее знаменитая статья "Надоело!", в которор
отмечалось, что неопубликованные выступления ораторов искажены "До
невероятной степени"28. Она выразила надежду, что, когда речи будугг,
восстановлены и напечатаны, каждый поймет, каким искажениям они
подверглись. Но время шло, а публикаций не последовало. Тогда участншер?
дискуссии находили пути все же обнародовать свои мысли. А.
Тимирязев, в частности, свою речь, произнесенную 27 апреля 1926 г.,
опубликовал лишь в 1928 г. в сборнике "Диалектика в природе". Л.И. АкселБ-т
род в майском номере "Красной Нови" публикует вторую знаменит^
статью — "Ответ на "Наши разногласия" А. Деборина", в кото*рШ£
обнародовала свои речи, произнесенные на дискуссии в институте научйой
философии в марте, апреле и мае 1926 г.29 ;
,« а а
62

Участники дискуссии не случайно так остро реагировали на
"Заключительное слово" А. Деборина. Именно в этом слове А. Деборин с такой
резкостью заявил:
"определенно, с полным сознанием ответственности за то, что говорю, что
группировка, возглавляемая тт. Аксельрод и Тимирязевым, носит определенно
ревизионистский характер"30.
Доказательству этого весьма серьезного обвинения и была посвящена
вся речь Деборина. Впервые, в частности, был сделан вывод, что
поскольку Л. Аксельрод не во всем согласна с оценкой Плехановым
философии Спинозы, она — "ревизионистка". Аксельрод в своем ответе
подробно анализирует эту проблему, отстаивая свои позиции. Так вопрос
о философии Спинозы стал еще одной центральной проблемой всей
дискуссии.
Мы привели лишь небольшую часть тех интенсивных литературных
усилий, которые прилагались противостоящими друг другу лагерями.
Но и сказанного достаточно, чтобы убедиться: должен был быть найден
выход этой "критической энергии". Деборинцы в этом случае прибегали
к организационным мерам, опираясь на такие официальные организации,
как Общество воинствующих материалистов. Так, 7 января 1927 года на
общем собрании была принята резолюция, полностью отражавшая их точку
зрения. В ней сказано:
"ОВМ считает своей задачей основное внимание на ближайший период времени
обратить на борьбу за материалистическую диалектику против отвергающего ее
ревизионизма. Для осуществления этой цели Общество считает необходимым,
согласно завету Ленина, рассматривать себя как "общество материалистических
друзей гегелевской диалектики"31.
Таков ответ на упрек механистов, что деборинцы "передержались"
на Гегеле.
Вокруг этой декларации деборинцев развернулась интенсивная борьба.
И. Степанов публикует открытое письмо Обществу воинствующих
материалистов, в котором выражает протест в связи с обвинениями, выдвинутыми
против него и его товарищей32. По тому, как реагировали диалектики,
опубликовавшие в следующем же, четвертом номере журнала три "Ответа",
можно судить, что письмо Степанова вызвало соответствующий отклик
ереди читателей, и деборинцы решили нейтрализовать его. Н. Карев
йишет "Письмо в редакцию", Вас. Слепков — "Замечания к письму
тов. И.И. Скворцова", а "Ответ тов. И.И. Скворцову" подписал Президиум
Общества воинствующих материалистов. Здесь, пожалуй, впервые целый
авторитетный орган в такой острой форме предал анафеме взгляды
механистов.
** "Мы открыто заявляем, что и вы, тов. Степанов, и ваши сторонники также
ревизуете диалектический материализм, т.е. марксизм-ленинизм"33.
~ъ Механисты, видя, что деборинцы обладают такими сильными рычагами
официальных организаций, а также что публикация статей, хотя и сильных,
страстных и убедительных, не приносит им желаемого результата, решили
организовать публичный диспут — нечто вроде противовеса возможным
официальным собраниям. При таких условиях 19 декабря 1927 г. состоялся
ддапут в помещении московского театра им. Мейерхольда.
г Тема: "Коренные вопросы диалектического материализма". Механисты
пригласили всех желающих, в том числе, естественно, и диалектиков.
Последние приняли приглашение, но
чГотказались афишироваться по городу наряду с механистами, так как основные
проблемы марксизма вовсе не являются темой для подобного рода диспута,
у>#е,не говоря о диспуте, участие на котором открыто для всех, в том числе
дд£ буржуа и их идеологов"34.
i Г)По городу были развешаны афиши, против которых они возражали.
С докладом выступила Л. Аксельрод. Отчет о дискуссии был дан
в первом номере журнала "Под знаменем марксизма" за 1928 год. Но —
63

весьма тенденциозно. Основной доклад Л. Аксельрод не был там
опубликован __ опубликовано лишь краткое изложение, — а выступления А.К.
Тимирязева, В. Сарбьянова, С. Перова, А. Варьяша удостоены буквально
нескольких строк. Зато выступления деборинцев Н. Карева, Г. Дмитриева,
С. Левита, И. Подволоцкого опубликованы полностью.
Доклад Аксельрод опубликован лишь в книге автора "В защиту
диалектического материализма", вышедшей в 1928 году. Он носил
название "Коренные вопросы диалектического материализма". На
негодование Аксельрод, почему журнал позволил себе дать отчет о диспуте
в сокращенном виде, приложив к нему стенограмму речей ораторов,
выступавших в защиту позиций деборинской школы, ответил Ник. Карев.
Он писал, что элементарным правом всякого журнала или газеты является
давать отчеты о тех или иных собраниях по своему усмотрению, уделяя
большее или меньшее место тем или иным выступлениям. Аксельрод,
напоминает он, очевидно, забыла уже, что в свое время
социал-демократическая печать также регулярно давала отчеты хотя бы о прениях в
Государственной Думе, излагая полностью речи своих депутатов и вовсе
не считая нарушением "простых законов права и нравственности" сокращение
речей "правых зубров и либеральных болтунов". С каких же пор,
возмущается Карев, в наши дни марксистский журнал обязан предоставлять
свои страницы ревизионистской проповеди?35
Ответ, конечно, не убедительный, аналогия весьма условна. Ник. Карев,
может быть, это понял через три года, когда к власти пришли другие
руководители-философы, и уже они по своему усмотрению решали, дать ли
ему, Кареву, место в том самом журнале, в котором он до этого
считал себя вправе так грубо навязывать свою волю другим.
В целом диспут вызвал большой интерес: достаточно сказать, что он
окончился в 1 час. 30 мин. ночи.
Какие вопросы там были затронуты, и приведены ли новые документы,
новая аргументация? Коротко можно сказать: затронуты те же вопросы,
что и в течение всего периода дискуссии, а новых аргументов от такого
рода диспутов ожидать, по-видимому, не приходится — задача у них
обычно иная. За одну ночь вряд ли можно сказать больше, чем то,
что сказано и напечатано за несколько лет в книгах, статьях многих
авторов. Дискуссия имеет значение в другом, общественно-политическом
смысле, указывая на тот интерес, который царил в стране к философским
вопросам, поднятым в ходе борьбы между диалектиками и механистами.
Интересно отметить, что буквально на следующий день после дискуссии
в театре им. Мейерхольда, 20 декабря 1927 года, центральные газеты
"Правда" и "Известия" опубликовали сообщение о закрытии 15-го съезда
партии и новый состав руководящих органов партии. Лидер механистов
Скворцов-Степанов избран членом ЦК. Кстати, его фамилия значится
за номером 55 непосредственно после Сталина. И как бы для равновесия
главный оппонент Скворцова-Степанова, один из лидеров антимеханистов-
деборинцев Ян Стэн избран в члены Центральной Контрольной Комиссии
(ЦКК). Это как бы символизировало равновесие, установившееся между
спорящими, можно сказать — враждующими сторонами.
Напряжение в отношениях между деборинцами и механистами
достигло кульминации в 1928 году, когда из ОВМ ушли механисты и
произошел раскол. Деборинцы организовали новое Общество с несколько
видоизмененным названием: Общество воинствующих материалистов-диалектиков
(ОВМД). Первыми действительными членами явились учредители Общества:
Гессен Б.М., Губанов МИ., Деборин A.M., Карев Н.А., Левит СТ.,
Маньковский Л.А., Митин М.Б., Невский В.И., Подволоцкий И.П., Стэн Я.Э.,
Разумовский И.П., Тащилин И.Г., Фридлянд Г.С.
64

4. Вторая конференция марксистских учреждений.
Окончание дискуссии
Создание ОВМД показало, что деборинцы организационно представляли
собой большую силу. В теоретическом же плане в определенном смысле
установилось равновесие: спорящие стороны в одинаковой мере проявили
способность отстаивать свои позиции, блистая эрудицией. Было ясно,
что в этих условиях дискуссия может тянуться бесконечно, а результат
все равно будет, если пользоваться спортивной терминологией, 0:0.
Деборинцы решили положить конец дискуссии при помощи организационных
мер. Для этой цели в Москве в Коммунистической Академии была созвана
Вторая Всесоюзная конференция марксистско-ленинских научных учреждений,
работа которой проходила с 8 по 13 апреля 1929 г. В ней приняли
участие 229 делегатов, представлявших научно-исследовательские учреждения
Москвы, Ленинграда, Харькова, Киева и других городов страны. Большое
число участников, широкий круг обсуждаемых вопросов указывают на то,
что конференция эта заняла важное место в философской и научной
жизни конца 20-х годов. Но особое значение имеет она потому, что на
ней были подведены итоги многолетней дискуссии между механистами
и диалектиками по основным вопросам философии естествознания. Основные
доклады прочитаны A.M. Дебориным: "Современные проблемы философии
марксизма" и О.Ю. Шмидтом: "Задачи марксистов в области
естествознания". Результаты работы конференции отражены в книге "Современные
проблемы философии марксизма"36, которая долгие годы находилась
в спецхране: она, как и конференция в целом, свидетельствовала о
настоящем триумфе А. Деборина и его окружения, что скрывалось от
читателя после падения деборинцев.
Были приняты две резолюции по докладам А. Деборина и О. Шмидта.
В них сформулированы принципы, на основе которых марксистеко-ле~
нинские учреждения должны продолжать свою работу, и отмечалось, что
наиболее активным философским ревизионистским направлением является
течение механистов (Л. Аксельрод-Ортодокс, А.К. Тимирязев, А.Варьяш и др.).
Конференция имела большое значение в затянувшейся дискуссии,
ознаменовав ее новый этап. Сторонники Деборина получили мощную
поддержку. Это и почувствовали представители противоположного лагеря —
механистов, которые не явились даже к окончательному голосованию
по резолюции. Выступления А.К. Тимирязева, А. Варьяша, В. Сарабья-
нова, С. Перова, Гоникмана, 3. Цейтлина, Ф. Перельман в
предшествовавшей резолюции дискуссии показали, что они отдавали себе отчет в
сложившейся обстановке и не строили никаких иллюзий. Это и естественно,
ибо конференция была весьма представительна. Осуждение механистов
голосами представителей таких учреждений, как Коммунистическая
Академия, Институт Ленина, Институт Маркса и Энгельса, — весьма
чувствительный удар для любого автора, с которым не считаться невозможно.
Конференция, подытожившая дискуссию, продолжавшуюся четыре года,
явилась поражением группы Л. Аксельрод — А. Тимирязева.
И тем не менее резолюция имела такое значение отнюдь не в
глазах Л. Аксельрод, А.К. Тимирязева и других, — их бескомпромиссность
общеизвестна. Резолюция была адресована прежде всего к тем, кто
поддерживал их, особенно из числа естествоиспытателей. Отныне перед
последними не мог уже не стоять вопрос: по пути ли им с течением,
так недвусмысленно квалифицированным авторитетнейшим собранием в
качестве антимарксистского, антиленинского. Адресована она была и к тем,
кто стоял в стороне до поры до времени, придерживался нейтралитета и
был равнодушен к борьбе на философском фронте.
3 Вопросы философии, N9

Конференция подвела итог целому периоду философского развития.
Дискуссия теоретически была объявлена оконченной. Она
закончилась триумфом Деборина и его учеников.
Обстановка на конференции была напряженной. Взаимные упреки и
обвинения сопровождали ученых-философов в процессе бесконечных заседаний
и обсуждений. Вот пример. Во время выступления А. Варьяша произошел
инцидент с А. Дебориным. Мы его приведем не для анализа того, кто
правильнее понял цитату из Ленина, а для того, чтобы показать, какая
обстановка обычно складывалась на дискуссиях.
"Можно ли сказать, — указывал Варьяш, — что мы пренебрежительно
относимся к диалектике Гегеля потому, что не принимаем на сто процентов всего
ее содержания? Мы хотим переработать эту диалектику, сделать из этой диалектики
материалистическую диалектику, а нас за это ругают. Деборин же, наоборот,
писал в предисловии к 9-му Ленинскому сборнику, что диалектика Гегеля,
как она есть, есть диалектика Маркса.
Деборин. Я это писал? Прочтите лучше.
Варьяш. Вот что писал т. Деборин:
"По поводу же главы об "абсолютной идее" Ленин выражается еще более
определенно, подчеркивая, что в ней нет ничего специфически идеалистического"
(Предисловие Деборина к IX Ленинскому сборнику, с. 18). Это якобы изложение
т. Дебориным мысли Ленина. Посмотрите теперь, что говорит Ленин на самом
деле.
"Замечательно, что вся глава об абсолютной идее... почти не содержит
специфически идеализма, а главным своим предметом имеет диалектический
метод" (там же, с. 300).
Очевидно, Ленин говорит о том, что эта глава трактует не об идеализме,
а о диалектическом методе; и дальше говорит, что "в этом самом
идеалистическом произведении Гегеля всего меньше идеализма, всего больше
материализма. "Противоречие", но факт!
Деборин (с места). Фальсификатор. (Шум). Прочтите все.
Варьяш (повторяет цитату).
Деборин. Чьи слова?
Варьяш. Ленина.
Деборин. Ленина! (Стучит кулаком. Шум)"37.
Сразу же после конференции марксистско-ленинских учреждений — весной
1929 года — было созвано Первое Всесоюзное совещание воинствующих
материалистов-диалектиков. Его открыл Н. Карев. В повестке дня —
доклад А. Деборина о задачах Общества и содоклады с мест, а также
содоклад М. Митина по организационным вопросам.
Мы уже отмечали, что в 1928 г. было создано новое Общество
воинствующих материалистов-диалектиков. Этим объясняется, почему на
совещании 1929 года основными оказались организационные вопросы: надо
было на новой основе возобновить работу Общества.
В конце совещания с приветственной речью Деборину выступил
председательствующий на последнем совещании Н. Карев. Под гром
аплодисментов он заявил:
"Мне кажется, что перед закрытием совещания необходимо сказать несколько слов
о нашем руководителе — A.M. Деборине... В работе по выполнению заданий и
указаний Ленина Абраму Моисеевичу удалось создать проникающую до самых
отдаленных уголков нашего Союза философскую школу, школу ортодоксального
марксизма-ленинизма. Надо сказать, что из старого поколения философов-марксистов
Абрам Моисеевич был единственным, кто последовал за указаниями Ленина, понял
ту задачу, которая стоит перед философией марксизма в наших чрезвычайно
сложных и трудных условиях, в той обстановке, в которой мы боремся.
Большинство из нас является учениками Абрама Моисеевича. Для всех нас он
является руководителем и другом, с которым мы шли вместе в работе"38.
Несколько меньше, чем через год, начались события, которые имели
трагические последствия для Деборина и его учеников.
66

Примечания
К предисловию
1 История философии в СССР. Т. 1— 4, М., 1968 — 1971.
2Bochenski I.M. Der Sowjetische russische dialektiche Materialismus. Bern, 1950.
3Wetter G.A. Der dialektische Materialismus. Seine Geschichte und sein System in der
Sowjetunion. Freiburg, 1952.
4L.R. Graham. Science and Philosophy in the Soviet Union. 1972 (N.Y., A. Knopf).
5D.A. Joravsky. Soviet Marxism and Natural Science. 1961 (Columbia U.P.)
6G. Kline. Spinoza in Soviet Philosophy. London, 1952.
7 H. Бердяев. Генеральная линия советской философии. Париж, 1932.
8 P. Frank. Das Kausalgesetz und sien Grenzen. W., 1932.
К главе 1-й
'Аксельрод Л. И. Против идеализма. Харьков, 1922.
2Деборин A.M. Введение в философию диалектического материализма, 6-е изд. М.—Л., 1931.
3 Цит. по кн.: В.И. Ленин. Соч., т. XIII, 3-изд. Раздел: Материалы и документы.
Л. Аксельрод. Рецензия на книгу В.И. Ленина.
4 В.И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 52, стр. 393.
5Т а м же, стр. 159.
6"Агит-пропаганда", 1922, N 7.
7 "Под знаменем марксизма", 1923, N 10, стр. 256. В дальнейшем мы будем писать "ПЗМ".
8Де борин A.M. Философия и политика. М., 1961, стр. 14—15.
9 ПЗМ, 1922, NN 5—6, стр. 155.
10Вольфсон Ф.Я. Великий социалист. Краткий очерк жизни Г.В. Плеханова. Минск, 1922.
"Вольфсон Ф.Я. Вокруг Плеханова. Минск, 1923.
12Френкель А. Надр заострять революционное оружие. — ПЗМ, 1922, N 1, стр. 68—69.
13 См. журнал "Спутник коммуниста", 1924, N 29.
14Митин М.Б. О философском наследстве В.И. Ленина. — ПЗМ, 1932, NN 3—4, стр. 23.
15 Аксельрод Л.И. Карл Маркс как философ. Харьков, 1924.
16Аксельрод Л.И. Критика основ буржуазного обществоведения и материалистическое
понимание истории, вып. 1. Иваново-Вознесенск. 1924.
17 Аксельрод Л.И. Этюды и воспоминания. Л., 1926.
18 См.: ПЗМ, 1922, N 1, стр. 1.
19Троцкий Л.Д. Письмо в журнал ПЗМ. — ПЗМ, 1922, N 1.
20Троцкий Л.Д. Беглые мысли о Г.В. Плеханове. — ПЗМ, 1922, NN 5—6, стр. 5—6.
21Т а м же, стр. 8.
"Троцкий Л.Д. Пролетарская культура и пролетарское искусство. В сб.: Литература и
революция. 2-е изд. 1924, стр. 162.
23Троцкий Л.Д. Приветствие общему собранию членов-учредителей "Обществавоинствующих
материалистов". — ПЗМ, 1924, NN 6—7.
24Троцкий Л.Д. Пролетарская культура и пролетарское искусство. В сб.: Литература
и революция, 2-е изд. ГИЗ, 1924, стр. 150.
25 Троцкий Л.Д. Приветствие общему собранию членов-учредителей "Общества воинствующих
материалистов". — ПЗМ, 1924, NN 6—7.
26Бухарин Н.И. Теория исторического материализма. М., 1922.
27Семковский Ю.С. Курс лекций по историческому материализму. Госуд. изд-во Украины,
1923.
28Семковский Ю.С. Марксистская хрестоматия. Гос. изд. Украины, 1923.
29 См. журнал "Агит-пропаганда", 1922, NN 7—8, стр. 108.
30 Т а м же, стр. 112.
31 См.: ПЗМ, 1931, N3, стр. 3.
32И.П. Разумовский. Курс теории исторического материализма. М., 1924, стр. 53.
33 Г. Тымянский. Введение в диалектический материализм. Изд. "Прибой", 1930, стр. 147.
34 Т а м же, стр. 197.
35С. Гоникман. Исторический материализм. ГИЗ, 1928.
36 См. редакционную статью "О некоторых вопросах философии марксизма в изложении
меньшевиствующего идеализма". — ПЗМ, 1931, NN 11—12, стр. 204, 206, 209.
37Вольфсон С.Я. Диалектический материализм, ч. 1—2, Минск, 1922.
3» 67

"Фингерт Б., Ширвиндт М, Краткий учебник исторического материализму. ГИЗ, 1928.
39 См.: ПЗМ, 1928, N 11, стр. 205.
40 Г. О б и ч к и н, Рецензия на книгу: Фингерт Б. и Ширвиндт М. "Краткий учебник
исторического материализма". — ПЗМ, 1931, N 3, стр. 171.
4]Сарабьяиов В.Н. Исторический материализм. М., 1922; его же — Беседы о марксизме.
М., 1925; его же — Введение в диалектический материализм. М., 1925.
4? Горев Б.М. Материализм — философия пролетариата. 4-е изд., М., 1924. Его же:
Очерки исторического материализма. Харьков, 1925.
43 См.: Печать и революция, 1921, кн. 3, стр. 223.
44Трахтенберг О.В. Исторический материализм. Вып. 1—6. М., 1929.
45Трахтенберг О.В. Беседы с учителем по историческому материализму. Госиздат,
М., 1924.
46 Диалектический и исторический материализм. Под ред. Митина М.Б., М., 1933.
47Глезерман Г. Рецензия на учебник "Диалектический и исторический материализм". —
"За большевистскую книгу", 1935, N 4.
К главе 2-й
'Гортер Г. Исторический материализм. Изд. "Красная Новь". М., 1924.
2Степанов И. Исторический материализм и современное естествознание. Марксизм и
ленинизм. М., 1925, стр. 3.
3Т а м же, стр. 4.
4 Т а м же.
5Стэн Я. Об ошибках Гортера и тов. Степанова. — "Большевик", 1924, N 11, стр. 84.
6Г. Гортер. Исторический материализм. Послесловие И. Степанова, М., 1924, стр. 152.
7Я. С т э н. Об ошибках Гортера и тов. Степанова. — "Большевик", 1924, N 11, стр. 85.
8 Г. Гортер. Исторический материализм. Послесловие Степанова, М., 1924, стр. 166.
9Т а м же.
10См.: Я. Стэн. Об ошибках Гортера и тов. Степанова. — "Большевик", 1924, N 11, стр. 88.
"Та м же, стр. 89.
12 См. статью А. Максимова в ПЗМ, 1927, N 10—11.
13 И. Степанов. О моих ошибках, "открытых и исправленных" тов. Стэном. —
"Большевик", 1924, N 14.
14 Т а м же, стр. 86.
15 Механистическое естествознание и диалектический материализм. Дискуссионный сборник.
Вологда, 1925, стр. 82,
|оТ а м ж е, стр. 81.
17 А. Дебор ин. Энгельс и диалектическое понимание природы. — ПЗМ, 1925, N 10—11, стр. 6.
18 Вл. Сарабьянов. О некоторых спорных проблемах диалектики. — ПЗМ, 1925, N 12,
стр. 194.
19 Т а м же, стр. 195.
20См.: И. Степанов. Диалектическое понимание — механистическое понимание. —
ПЗМ, 1925, N 3, стр. 223-227.
21 Й. Степанов. Энгельс и механистическое понимание природы. — ПЗМ, 1925, N 8—9, стр. 51.
22 К. Маркс, Ф.Энгельс. Соч., т. 20, стр. 386.
23 И. Степанов. Энгельс и механистическое понимание природы. — ПЗМ, 1925, N 8—9, стр. 53.
24Та м же, стр. 53—54.
25 Н. Григорьян. Александр Филиппович Самойлов. Издательство АН СССР, 1963.
26
А.Ф. Самойлов. Диалектика природы и естествознание. — ПЗМ, 1926, N 4—5, стр. 81.
"Большевик", 1924, N 14, стр. 85.
28 Л. Аксельрод. "Надоело!" — "Красная Новь", 1927, N 3, стр. 179.
29Л. Аксельрод. Ответ на "Наши разногласия" А. Деборина. — "Красная Новь", 1927,
N 5, стр. 136—163.
30А. Деборин. Наши разногласия. — "Летописи марксизма", 1926, N 2, стр. 4.
31 ПЗМ, 1926, N 12, стр. 236.
32 См.: ПЗМ, 1927, N 2—3, стр. 256.
33 ПЗМ, 1927, N 4, стр. 355.
54 ПЗМ, 1928, N 1, стр. 208.
35ПЗМ, 1928, N 9—10, стр. 20—21.
36 Современные проблемы философии марксизма. Изд-во Коммунистической Академии, М., 1529.
37 Т а м же, с. 92.
38 ПЗМ, 1929, N 5, стр. 165.
68

ФИЛОСОФИЯ И ПСИХОЛОГИЯ
От редакции. Публикуя исследование известного философа и психолога Эриха
Фромма (о нем и его трудах см. в прилагаемой статье A.M. Руткевича),
мы надеемся таким образом привлечь внимание к острейшей, на наш взгляд,
проблеме — возрастанию в обществе разрушительных и
человеконенавистнических тенденций, которое обрело взрывной характер, как только было слегка
ослаблено репрессивное воздействие тоталитаризма на человеческое сознание.
Занятые не утверждающим жизнь трудом (соответствующим биофилии, по
терминологии Э. Фромма), а мстительными поисками объекта для
выплескивания еле сдерживаемой, накопившейся за многие годы, ненависти, мы способны
не заметить проникновения на ключевые роли в государственном управлении
некрофилов (ярчайшими некрофилами были Гитлер и Сталин). Случалось в
истории, что в пору крутых исторических перемен целые нации теряли
психическое здоровье, отдавая себя во власть, мягко выражаясь, не вполне
нормальных вождей. Расплата всегда была ужасной.
Надеемся, что работа Э. Фромма послужит предостережением.
Некрофилы и Адольф Гитлер
Э. ФРОММ*
Некрофилия
Традиционные представления
Термин "некрофилия",— то есть любовь к мертвым**,— употребляют
обычно для описания явлений двух типов: 1) сексуальной некрофилии —
влечения мужчины к мертвому женскому телу, предполагающего прямое
соитие или половой контакт любого другого рода, и 2) асексуальной
некрофилии— вообще влечения к трупам, стремления быть рядом с ними,
смотреть на них, их касаться и, в особенности, их расчленять. Вместе с тем,
термин этот, как правило, не применяют для описания укорененной в
характере страсти, то есть той почвы, на которой произрастают более грубые
♦Fromm E. The anatomy of human destructiveness. N.Y., Penguin Books, 1977, ch. 12, 13.
** У греков nekros означает "мертвец**, **труп", "обитатель подземного царства". Латинское
nex, necis соответствует насильственной смерти, убийству. Очевидно, nekros относится не
к смерти как таковой, а к мертвому телу и к убитым (т.е. умершим не своей смертью).
"Смерть" имеет совершенно другое значение, связанное не с мертвым телом, а с актом
умирания. В греческом это thanatos, в латыни — mors, morj. Английские слова «die» и
«death» (умирать и смерть) восходят к индо-германскому корню dheu, dhou. (Я глубоко
признателен д-ру Айвену Илличу, предоставившему мне обширные сведения по этимологии
этих понятий, из которых я привел здесь лишь самые существенные.)
69

и откровенные ее проявления. Начав с рассмотрения примеров некрофилии в
традиционном смысле, мы сможем затем легче перейти к обсуждению
некрофильского характера — вещи гораздо менее очевидной.
Сообщения о случаях некрофилии встречаются довольно часто, главным
образом в криминологической литературе и в работах о половых извращениях.
Наиболее полную подборку таких случаев можно найти в монографии одного
из ведущих немецких криминологов Г. фон Гентига, целиком посвященной
данной проблеме*. (В Германии, как и во многих других странах, некрофилия
рассматривается в уголовном праве как преступление.) Вот что он относит к
случаям некрофилии: 1) половые контакты с женскими трупами—
совокупление, манипуляции с половыми органами; 2) сексуальное возбуждение при виде
мертвого женского тела; 3) влечение к трупам, к могилам или к объектам,
связанным с погребением, таким как цветы или портреты умерших;** 4) акты
расчленения трупов; 5) стремление касаться трупов или вдыхать их запах,
часто — просто запах гниения.
Гентиг разделяет мнение других авторов— в частности, Т. Спэрри, на
которого он ссылается,*** — что некрофилия распространена гораздо шире,
чем это принято считать. Однако, по понятным причинам, возможности
удовлетворения этой пагубной страсти чрезвычайны ограниченны. Доступ к
трупам и условия для совершения извращенных действий имеются лишь у
могильщиков и служителей моргов. Неудивительно поэтому, что в
большинстве описанных случаев именно эти категории людей фигурируют в качестве
некрофилов. С другой стороны, не исключено, что сами эти профессии
привлекают в первую очередь некрофилов. Возможностями для совершения
некрофильских актов несомненно располагают также убийцы, однако связь
убийства и некрофилии по статистике является довольно редкой, и мы вряд ли
найдем много представителей интересующего нас типа среди людей,
относящихся к этой категории, за исключением, быть может, лишь некоторых
случаев, классифицируемых как "убийство на сексуальной почве". Вместе с тем,
Гентиг приводит целый ряд примеров, свидетельствующих о том, что
выкапывать и похищать трупы для совершения некрофильских действий могут
и посторонние люди, по роду своих занятий далекие от кладбищ и моргов.
Таким образом, можно придти к заключению, что, поскольку некрофилия
довольно часто встречается у тех, кто имеет возможность удовлетворять эту
страсть, она должна присутствовать и у тех, кто такой возможности не имеет, —
по крайней мере, в фантазиях или в действиях, которые на первый взгляд не
выглядят извращенными.
Вот история двадцатилетнего служителя морга, изложенная Дж.П. де Ри-
вером****. Когда ему было восемнадцать, он влюбился в девушку, но был с ней
физически близок только однажды, поскольку здоровье ее было слабым: она
умирала от чахотки. "Я так и не смог пережить смерть моей любимой,—
рассказывал он, — и когда я занимаюсь мастурбацией, я всегда представляю,
что занимаюсь любовью с ней, умершей".
Далее де Ривер пишет: "Он был глубоко опечален смертью своей подруги.
Когда он увидел ее лежащей в гробу в белом саване, его стали душить рыдания и
он с трудом позволил себя увести. В тот момент он страстно желал лечь с нею в
* Hen tig H. von (1964). Der Nekrotope Mensch. Stuttgart: F. Enke Verlag.
♦♦ В некоторых странах существует обычай выставлять на могиле портрет покойного.
***SpoerriT. (1959). Ueber Nikrophile. Basel.
***♦ De River J.P. (1956). The sexual criminal: a psychoanalytic study. 2nd ed. Springfield,
111.
70

гроб, чтобы его погребли заживо вместе с его возлюбленной. На похоронах он
устроил настоящую сцену, и все, кто там присутствовал, включая его родных,
сочли это проявлением горестных чувств. Однако теперь он начал отдавать себе
отчет, что это был порыв страсти, ибо вид покойницы привел его в состояние
чрезвычайного сексуального возбуждения. В то время он как раз закончил
среднюю школу и попытался уговорить мать позволить ему поступать в
медицинское училище, но это оказалось невозможным из-за отсутствия
средств. Тогда, по его настоянию, мать разрешила ему поступить на курсы
бальзамирования покойников, обучение на которых было и дешевле, и короче.
На этих курсах Д.В. учился очень усердно, поняв, что нашел наконец дело,
которым будет счастлив заниматься. Во время практических занятий его
особенно интересовали женские трупы и обуревало сильнейшее желание с ними
совокупляться. Но он считал это ненормальным и постоянно подавлял свою
похоть, пока однажды, уже в конце обучения, не оказался один на один с трупом
молодой девушки. Желание его было настолько велико, а обстоятельства
настолько благоприятны, что он не устоял. Обнажив член, он прикоснулся им к
бедру мертвого тела, испытав при этом огромное возбуждение. Окончательно
потеряв над собой контроль, он обхватил тело и приник губами к его интимным
частям. Как он утверждает, возбуждение достигло в этот момент такой силы,
что у него произошло извержение семени. Затем пришли угрызения совести и
страх, что его могут застать за этим занятием однокашники. Вскоре после этого
случая он закончил курсы и получил место служителя морга в одном из городов
на западе США. Как самому молодому работнику, ему часто поручали ночные
дежурства в морге. "Меня всегда радовала эта возможность побыть одному, —
рассказывает Д.В.,— потому что я понял, что отличаюсь от других тем, что
люблю оставаться с мертвыми. И я мог спокойно совокупляться с трупами. Я
осознал, что все время стремился к этому с момента смерти моей любимой".
В течение двух лет работы в морге он изнасиловал множество женских
трупов самого разного возраста— от девочек до пожилых женщин,—
практикуя по отношению к ним различные извращения. Первым делом он
обычно сосал у них груди, затем погружал губы в интимные места. Это так его
возбуждало, что он взгромождался на тело и, нечеловеческим усилием, с ним
совокуплялся. Такие действия он совершал четыре или пять раз в неделю, — в
зависимости от того, сколько женских тел находилось в морге. ...
Однажды его так впечатлило тело только что умершей пятнадцатилетней
девушки, что, оставшись ночью один, он выпил немного ее крови. Испытав от
этого огромное сексуальное возбуждение, он ввел в уретру резиновую трубку и
стал сосать оставшуюся в пузыре мочу. Распаляясь все больше, он
почувствовал, что получит удовлетворение, только если съест это тело. Не в
силах сопротивляться этому желанию, он перевернул труп спиной кверху и
впился зубами в ягодицы около ануса. После этого он взобрался на тело и
совершил над ним акт содомии" (Дж.П. де Ривер, 1956).
Этот случай интересен с нескольких точек зрения. Прежде всего, здесь
некрофилия явно сочетается с некрофагией и анальной эротикой. Другая
любопытная, хотя и менее очевидная, деталь заключена в начале этой истории.
Если бы мы знали об этих событиях лишь вплоть до того момента, когда
умерла его возлюбленная, мы были бы вправе рассматривать его поведение как
выражение очень сильной любви. Но дальнейшие события проливают совсем
иной свет и на их начало. Вряд ли возможно объяснить силой любви столь
явные проявления некрофилии и некрофагии. Остается предположить, что вся
его "скорбь" у гроба подруги была отнюдь не знаком любви, а первым
71

симптомом некрофильских вожделений. Придется также признать, что болезнь
его возлюбленной является неубедительным объяснением того факта, что он
лишь однажды был с ней физически близок. Скорее всего, в силу некрофильских
наклонное гей, он не был расположен к совокуплению с женщиной, пока та была
жива.
Де Ривер приводит еще одну, менее замысловатую, историю служителя
морга, оказавшегося некрофилом. В данном случае речь идет о
неженатом мужчине в возрасте сорока трех лет. Вот что он рассказывает:
"Когда мне было одиннадцать лет, я работал могильщиком в Милане,
в Италии. Я занимался онанизмом и, когда рядом никого не было,
трогал при этом трупы миловидных молодых женщин. Потом я стал
вводить в мертвое тело свой член. Приехав в Америку, я пробыл недолго
на Восточном побережье, а затем перебрался на Западное, где устроился
на работу — обмывать трупы в морге. Здесь я снова начал
совокупляться с мертвыми девушками, — иногда в гробу, а иногда на столе,
где обмывают тело".
Далее автор пишет: "Он признает, что касается губами интимных мест
и сосет груди у трупов молоденьких девушек. На вопрос, сколько было
в его жизни таких случаев, он отвечает: "Наверное, сотни, ведь я
занимаюсь этим с одиннадцати лет" (Дж.П. де Ривер, 1956).
В литературе, которую цитирует фон Гентиг, подобных случаев описано
много.
Некрофилия в слабой форме проявляется часто как сексуальное
возбуждение, наступающее при виде трупов, иногда — как мастурбация в
присутствии мертвого тела. Трудно оценить число подверженных этому
индивидов, потому что они редко себя обнаруживают.
Другая форма некрофилии не имеет сексуальной окраски и
выражается в действиях, продиктованных чистой страстью к разрушению.
Такая страсть порой явно присутствует уже в раннем возрасте, а порой
выходит на поверхность только позднее. Фон Гентиг очень точно
характеризует цель деструктивных действий некрофила: "разрывать живые
структуры" (lebendige Zusammenhange). Наиболее явно это стремление
проявляет себя в актах расчленения тел. Типичный случай такого
поведения описывает Т. Спэрри: человек приходит ночью на кладбище со
всеми необходимыми инструментами, раскапывает могилу, открывает гроб,
уносит труп в безопасное место, где затем отрезает ему ноги, голову
и вскрывает брюшную полость (Т. Спэрри, 1959). Иногда объектом такого
рода действий становится не человек, а животное. Фон Гентиг
приводит случай человека, который зарезал тридцать шесть лошадей и коров,
чтобы только иметь возможность расчленять их трупы. Но здесь даже
вряд ли нужна специальная литература: газеты пестрят отчетами об
убийствах, жертвы которых были расчленены или изувечены. Такие случаи
относят обычно к категории убийств, но совершающие их явные
некрофилы отличаются от прочих убийц, движимых жаждой наживы, ревностью
или чувством мести. Подлинной целью убийцы-некрофила является не смерть
жертвы (хотя, конечно, это необходимое условие), но акт расчленения
тела. В моей собственной клинической практике было немало случаев
убедиться, что страсть к расчленению является в высшей степени
характерной чертой личности некрофила. К примеру, я наблюдал
(непосредственно, а также по докладам моих сотрудников) нескольких
пациентов, у которых страсть к расчленению была выражена в мягкой
72

форме. Они рисовали фигуру обнаженной женщины, а затем отрезали
у нее руки, ноги, голову и т.д. и играли с этими частями
расчлененного изображения. Такая "игра" оказывалась безвредным способом
удовлетворения вполне реальной страсти к расчленению.
По моим наблюдениям, многие люди, обладающие ярко
выраженным некрофильским характером, часто видят во сне фрагменты
расчлененных тел, плавающие или лежащие кругом, иногда в крови, иногда
в грязной воде или пополам с испражнениями. Регулярное проявление
в снах и фантазиях страсти к расчленению является одним из самых
надежных признаков, позволяющих диагносцировать некрофильский характер.
Существуют и иные, не столь жестокие формы открытой некрофилии.
Одна из них заключается в стремлении быть рядом с трупами,
кладбищами или другими объектами, несущими явные следы разложения и
разрушения. В случае, описанном Г. Раухом, девочка испытывала
необъяснимое притяжение к мертвым телам, в присутствии которых она
деревенела и не могла оторвать от них взгляда*. Штекель приводит
утверждение одной женщины: "Я часто думаю о кладбищах и о том, как гниют
трупы в могилах" (цит. по: Г, фон Гентиг, 1964).
Интерес к процессу разложения часто выражается в желании
вдыхать гнилостный запах. Ярким примером может служить случай
тридцатидвухлетнего, получившего хорошее образование и почти совсем слепого
мужчины, который боялся шума, "но любил слушать, как женщины
кричат от боли и вдыхать запах разлагающейся плоти. Он с
вожделением думал о мертвых телах крупных женщин и о том, как он в них
догружается". Однажды он спросил свою бабушку, сможет ли он
располагать ее трупом, когда та умрет. "Он хотел раствориться в ее
разлагающихся останках" (Т. Спэрри, 1959). Фон Гентиг говорит с "нюха-
телях" (Schnuffler), которые приходят в возбуждение от запаха
человеческих экскрементов или вообще всякой гнили. Эту черту он считает
прямым проявлением некрофилии. К этому остается только добавить случаи
некрофильского фетишизма, объектами которого становятся различные вещи,
связанные с погребениями, — трава, цветы, фотографии с могил и т.д., — и
обзор литературы, посвященной описанию поведения некрофилов, можно
будет считать законченным.
Некрофильский характер**
Обозначая термином "некрофилия" не столько извращенное поведение,
сколько черту характера, я следую смыслу, который вложил в это слово
испанский философ Мигель де Унамуно в 1936 г.*** в речи,
произнесенной в связи с выступлением генерала-националиста Милана Астрая
*Rauch H.J. (1947). Arch f. Psyhiafcrie und Nervenkrankheiten. Berlin.
Имгетея аналогичный, хотя и не подтвержденный прямыми свидетельствами, рассказ
про Гитлера, который будто бы не мог отвести взгляда от разлагающегося трупа солдата.
** Чтобы избежать недоразумений, хочу сразу подчеркнуть, что приводимое ниже списание
развитого **некрофильского характера" вовсе не предполагает деления всех людей на две
категории: тех, кто язляется некрофилом, и тех, кто им не является. Некрофильский
характер — это некий предельный случай доминирования в структуре личности
некрофильских тенденций. В реальности большинство людей сочетают в себе устремления
некрофилов и биофилов, причем конфликт между ними зачастую является источником продуктив
кого развития.
*♦♦ По замечанию Р.А. Медведева (Let history judge, New York: Knopf, 1971), первым,
кто употребил термин "некрофилия*' (в версии "труположество") как раз в таком
психологическом смысле, был Ленин.
7.9

в Университете Саламанки, ректором которого Унамуно был в начале
Гражданской войны. Любимой присказкой генерала был лозунг "Viva
la Muerte!" ("Да здравствует смерть!"), и кто-то из его приверженцев
выкрикнул это из зала. Когда генерал закончил свое выступление,
поднялся Унамуно и сказал:
"Только что я слышал некрофильский и в высшей степени
бессмысленный выкрик: "Да здравствует смерть!". И я, который провел жизнь,
формулируя парадоксы, вызывавшие порой у людей неописуемый гнев,
я должен сказать вам, сказать как эксперт, что этот диковинный
парадокс мне отвратителен. Генерал Милан Астрай — калека. Пусть
это прозвучит здесь без всяких экивоков. Он инвалид войны. Как
Сервантес. К сожалению, теперь слишком много инвалидов в Испании.
И скоро их станет еще больше, если только Господь не придет к
нам на помощь. Мне больно думать, что генерал Милан Астрай
будет камертоном массового сознания. Калека, лишенный духовного
величия Сервантеса, находит обычно зловещее утешение в том, чтобы
насаждать вокруг себя уродство".
Тут Милан Астрай не выдержал и закричал: "Abajo la inteligencia!"
("Долой интеллигенцию!"), и сидевшие в зале фалангисты подхватили его
крик.
Но Унамуно продолжил:
"Это храм интеллекта. И я его верховный жрец. А вы
оскверняете эти священные стены. Вы победите, ибо на вашей стороне
грубая сила. Но вы не сможете никого убедить. Чтобы кого-то убедить,
надо обладать качествами, которые у вас отсутствуют: Разумом и
Правотой. Я считаю бесполезным призывать вас подумать об Испании.
Я закончил"*.
Я взял на вооружение этот термин в том значении, в каком его
использовал Унамуно, и, начиная где-то с 1961 г., изучал феномен
укорененной в характере некрофилии**. Разрабатывая теоретические вопросы,
я опирался при этом главным образом на результаты наблюдений над
пациентами, проходившими психоанализ***. Кроме того, источником
представлений о характере некрофила стало изучение исторических
личностей (например, Гитлера) и наблюдение поведения отдельных
индивидов и социальных классов. Впрочем, при всей важности клинических
наблюдений, решающим фактором, подтолкнувшим меня к этой работе,
стало все же теоретическое положение Фрейда об инстинктах жизни и
смерти. Его рассуждение о том, что стремление к жизни и стремление
к смерти суть две наиболее фундаментальные силы, борющиеся в
человеке, произвело на меня огромное впечатление. Вместе с тем, я не смог
согласиться с предложенным в его работах теоретическим обоснованием
этого тезиса. Тем не менее, идея Фрейда направляла мой поиск, про-
*Цит. по: Thomas H. (1961). The Spanish Civil War. New York: Harper and Bros.
Harmondsworth: Penguin Books, 1965. После этого Унамуно находился под домашним
арестом и через несколько месяцев умер.
•* Предварительный отчет о полученных мною результатах см. в: FrommE. (1964).
The heart of man. New York: Harper and Row. London: Routledge, 1965.
*** Я еще раз пересмотрел с этой точки зрения некоторые случаи из моей
собственной психоаналитической практики разных лет, а также случаи, о которых докладывали
на семинарах молодые психоаналитики, и материалы, полученные моими сотрудниками.
74

ливая совершенно новый свет на клинические данные, и это
позволило в конце концов переформулировать (и тем самым сохранить)
введенные им понятия, — на иной теоретической основе и на базе
клинического материала, связанного, как я попробую показать, с более
ранними разысканиями самого Фрейда об анальном характере.
Некрофилия в характерологическом смысле может быть описана как
страстное влечение ко всему мертвому, разлагающемуся, гниющему,
нездоровому. Это страсть делать живое неживым, разрушать во имя
одного лишь разрушения. Это повышенный интерес ко всему чисто
механическому. Это стремление расчленять живые структуры.
Сновидения некрофила
Влечение к мертвым и разлагающимся объектам проявляется наиболее
отчетливо в сновидениях людей, склонных к некрофилии.
Сон первый. "Я сижу в уборной: у меня понос. Испражнения
выходят из моего тела с ужасающей силой, как будто взрываются бомбы,
которые могут разрушить дом. Я хочу помыться, но когда пытаюсь
пустить воду, обнаруживаю, что ванна уже наполнена грязной водой:
я вижу, что вместе с нечистотами в ней плавают отрезанные рука
и нога".
Сновидение принадлежит ярко выраженному некрофилу и является одним
из серии подобных снов. Будучи спрошен аналитиком, какие чувства
он испытывал вб сне по поводу происходивших событий, он сказал,
что ситуация его не напугала, но что ему было неловко
пересказывать этот сон.
В данном сновидении хорошо просматриваются некоторые характерные
элементы некрофилии, наиболее очевидным из которых является тема
отсеченных частей тела. Кроме того, здесь налицо тесная связь
некрофилии и анального комплекса, которую мы обсудим позднее, и тема
разрушения. В переводе с символического языка сновидений на
обычный язык, этот сон свидетельствует о желании индивида разрушить дом
силой своих испражнений.
Сон второй. "Собираясь навестить друга, я направляюсь к его дому.
Дорога туда мне хорошо известна. Внезапно обстановка меняется. Я
оказываюсь в какой-то сухой, пустынной местности. Там нет ни
растений, ни деревьев. Я по-прежнему пытаюсь найти дом моего друга,
но единственное, что я вижу перед собой, это какое-то странное строение
без окон. Я захожу внутрь сквозь маленькую дверку. Когда я
закрываю ее за собой, то слышу щелчок, как будто захлопнулся замок.
Я нажимаю на ручку, но дверь не открывается. В тревоге я
двигаюсь по узкому коридору, — он, к тому же, еще очень низкий,
так что мне приходится ползти, — и попадаю в большое овальное
темное помещение. Оно выглядит как большой склеп. Когда глаза
привыкают к свету, я вижу, что на полу лежат несколько скелетов, и
понимаю, что это моя могила. В панике я просыпаюсь".
Это сновидение совершенно прозрачно. "Склеп", оказавшийся могилой,
одновременно символизирует материнское лоно, матку. "Дом друга" — символ
жизни. Вместо того, чтобы идти к жизни, навещать друга, человек
направляется в обитель смерти. Символы смерти — пустынная
местность и склеп. Сам по себе такой сон не обязательно свидетельст-
75

аует о некрофилии. Он может быть и просто выражением страха
смерти. Однако, в данном случае, человеку постоянно являлись во сне
могилы, мумии и скелеты, то есть во сне его воображение было
неизменно занято картинами из мира мертвых.
Сон третий. Короткий сон женщины, страдающей сильной
депрессией: "Я испражняюсь, и моим испражнениям нет конца: экскременты
переполняют унитаз, начинают заливать все помещение. Их уровень
поднимается все выше и выше, я уже тону в них*, — ив этот момент
просыпаюсь с непередаваемым ужасом'*. Для этого человека вся жизнь
превратилась в грязь. Все, что она делает, — это грязь. Ее мир
состоит из грязи, и смерть — последнее единение с грязью. Тот же
сюжет находим мы в мифе о царе Мидасе: все, чего он касался,
превращалось в золото, — символизирующее, как показал Фрейд, грязь
или нечистоты*ф.
Сон четвертый. Сновидение, посетившее Альберта Шпеера 12 сентября
1962 г., когда он был узником тюрьмы Шпандау.
"С инспекцией должен прибыть Гитлер. Я, в то время по-прежнему
Государственный Министр, беру в руки метлу, чтобы помочь вымести
с фабрики грязь. После инспекции я оказываюсь в его машине и тщетно
пытаюсь попасть рукой в рукав френча, который я снял, чтобы
подметать пол. Вместо рукава моя рука вновь и вновь попадает в
карман. Наша поездка заканчивается на большой площади, окруженной
правительственными зданиями. На одной из ее сторон расположен
военный мемориал. Гитлер подходит к нему и возлагает зенок. Мы
входим в мраморный вестибюль одного из правительственных зданий.
Гитлер говорит, обращаясь к своему адъютанту: "Где венки?" Адъютант,
обращаясь к офицеру: "Как вам известно, он теперь возлагает
повсюду венки". Офицер одет в светлую, почти белую лайковую униформу,
поверх которой наброшено свободное, как у служки в церкви,
одеяние, украшенное тесьмой и вышивкой. Приносят венок. Гитлер
направляется к правой стороне зала, где расположен еще один мемориал,
у подножия которого уже лежит множество венков. Он встает на
колени и начинает петь скорбную песнь в стиле Грегорианского
хорала, где постоянно повторяются нараспев слова "Иисус Мария". Вдоль
стен этого длинного и вытянутого вверх мраморного зала тянутся
бесчисленные мемориальные доски. В убыстряющемся темпе Гитлер возлагает
к ним венок за венком, которые все время подает ему адъютант.
Песня становится все более монотонной, ряд досок кажется
бесконечным"***.
Сон этот чрезвычайно интересен. Прежде всего, он выражает не
собственные чувства и желания, а оценку личности другого человека****.
Нередко такие оценки являются намного более точными, чем впечатле-
* Ср. приведенный выше пример.» в котором индивид осознанно желает утонуть з
разлагающихся останках евс^й бабушки.
**См. также огромный материал о грязи и испражнениях в: Bourke J.G. (1913).
Der Unrat in Si»ie. Brauch* Biaubea und Gewohnheitrecht der Volker. Leipzig: Ethnblo-
gischer Verlag (с предисловием З. Фрейда).
*A* Из личной беседы со Шпеером.
****Дпугие примеры такою рода сновидений см. в: Fromm E. (1951). The forgotten
'.яи-л,%£. an introduction to the understanding of dreams, fairytales and myths. New York:
Ho!?. Rinehart and Winston.

ния, полученные наяву. В данном случае Шпеер совершенно
отчетливо выражает в чаплиновской манере свое отношение к некрофильской
натуре Гитлера. Гитлер предстает в сновидении как человек, все время
воздающий почести смерти, однако действия его выглядят до
странности механическими и не оставляют места чувствам. Возлагание
венков превращается в организованный абсурдный ритуал. В противовес
этому, тот же Гитлер, возвратившийся к религиозным впечатлениям
своего детства, полностью погружен в исполнение своей горестной песни.
Финал сновидения подчеркивает монотонность и механичность этого
скорбного ритуала.
В начале сна Шпеер воскрешает реальную ситуацию, относящуюся
к тому времени, когда он был Государственным Министром, то есть
активно и ответственно действующим человеком. Мусор, который он
выметает, является, вероятно, символическим выражением грязи
нацистского режима. Неудачные попытки попасть рукой в рукав френча
означают, по-видимому, ощущение невозможности дальнейшего личного
участия в делах этого режима. Отсюда совершается переход к основной
части сновидения, содержащей признание, что все оставшееся позади —
это мертвые и унылый, механический некрофил Гитлер.
Сои пятый. "Я сделал великое изобретение: придумал
"сверхразрушитель". Эта машина, если нажать одну тайную кнопку, которую
знаю только я, может убить все живое в Северной Америке. Это —
в течение первого часа, а в течение второго часа — все живое вообще
на Земле. Только я, поскольку я знаю формулу химического вещества,
смогу себя защитить. (Следующая сцена.) Я нажал кнопку: больше нет
жизни, я один, я наслаждаюсь существованием".
Это сновидение выражает рафинированную разрушительную
наклонность человека, страдающего ярко выраженным нарциссизмом, который
ни с кем по-настоящему не общается и ни в ком не нуждается.
Рассказавший его индивид страдал тяжелым психическим расстройством.
Сон этот снился ему регулярно, чередуясь с другими некрофильскими
сновидениями.
Сои шестой. "Я приглашен на вечеринку, где присутствует много
юношей и девушек. Мы все танцуем. Но происходит что-то странное:
ритм все замедляется и уже кажется, что вскоре никто не сможет
двигаться. В этот момент в комнату входит очень высокая пара.
Кажется, они несут с собой много всяческого оборудования в двух
больших коробках. Они подходят к первой из танцующих пар. Мужчина
берет большой нож и разрезает юноше спину. Странным образом, нет
никакой крови и юноша как будто не чувствует боли. Затем
высокий мужчина берет что-то, чего я не могу разглядеть, какую-то
маленькую коробочку, и вставляет это юноше в спину. Это очень маленькая
вещь. Затем он вставляет в эту коробочку какую-то ручку или
ключик — так, чтобы юноша мог сам до него дотянуться, — и делает
такое движение, как будто заводит часы. Пока высокий мужчина
делает все это с юношей, его партнерша проделывает ту же операцию
с девушкой. Когда они заканчивают, молодая пара начинает танцевать,
но уже быстро и энергично. Высокая пара совершает это со всеми
девятью присутствующими парами, и после того, как они уходят, все
кажутся возбужденными и счастливыми".
77

Значение этого сна станет ясным, если перевести его с символического
языка на обычный. Человек, которому это приснилось, ощущает, что
жизнь угасает, что ее энергия кончилась. Но положение можно
поправить с помощью искусственного приспособления. Людей тогда можно
будет заводить как часы и они будут выглядеть оживленными, хотя
на самом деле станут не более чем автоматами.
Сон этот привиделся девятнадцатилетнему юноше, который учился на
инженера и был совершенно поглощен всякими техническими
проблемами. Если бы речь шла только об этом сновидении, его можно
было бы расценить как выражение его профессиональной увлеченности.
Однако у него было еще много сновидений, в которых присутствовали
другие аспекты некрофилии. Таким образом, этот сон нельзя считать
выражением его технических интересов. Скорее, наоборот, технические
интересы являются выражением его некрофильской ориентации.
Сон седьмой. Это сновидение, рассказанное профессионально
преуспевающим человеком, представляет особый интерес, поскольку оно
может служить иллюстрацией к тезису о некрофильском характере
современной техники, который мы еще обсудим в дальнейшем.
"Я медленно подхожу ко входу в пещеру и уже начинаю
различать в ней нечто, что меня поражает. Внутри находятся две
человекоподобные свиньи, которые что-то делают со старой маленькой
вагонеткой, вроде тех, что используют в шахтах. Они ставят ее на рельсы,
ведущие вглубь пещеры. Внутри этого вагончика я вижу нормальных
людей. Они кажутся мертвыми, но я знаю, что они спят.
Я не знаю, это другой сон или продолжение предыдущего. Кажется,
я просыпался, но я не уверен. Во всяком случае, начало такое же.
Я опять подхожу ко входу в пещеру. Солнце и голубое небо остаются
позади. Я углубляюсь в пещеру и вижу в конце ее зарево.
Приблизившись к нему, я вижу перед собой удивительный
сверхсовременный город. Все залито светом, и я знаю, что это искусственный,
электрический свет. Город сделан целиком из стали и стекла. Город
будущего. Я иду дальше и вдруг понимаю, что не встретил еще никого —
ни животного, ни человека. Затем я оказываюсь перед огромной
машиной. Это что-то вроде гигантского современного электрического
трансформатора, к которому подходят многочисленные толстые кабели,
напоминающие кабели высокого напряжения. Они выглядят как черные
шланги. Мне приходит мысль, что по этим кабелям подается кровь.
Я очень взволнован и обнаруживаю у себя в кармане брюк вещь,
которую тотчас же узнаю. Это маленький перочинный ножик, который
мне подарил отец/ когда мне было около двенадцати лет. Я подхожу
к машине и делаю этим ножиком надрез на одном из кабелей.
Внезапно что-то бьет оттуда струей и обдает меня с ног до головы.
Это кровь. В тревоге я просыпаюсь весь покрытый потом".
После этого рассказчик добавил: "Я не понимаю как следует ни
машины, ни крови. Но здесь кровь заменяет электричество, ведь то
и другое — энергия. Я не знаю, почему я думаю об этом таким
образом. Возможно, я думаю, что машина отбирает кровь у людей".
Как и в случае со Шпеером, это сон не некрофила, но —
биофила, осознавшего некрофильский характер современной цивилизации.
Пещера — наряду с могилой — часто встречающийся символ смерти.
Пещера — это шахта, а люди, работающие там, — свиньи или мертвые.
78

("Знание", что они на самом деле живы, — коррекция сновидения с
позиций реальностей бодрствующего сознания, — вещь довольно
распространенная.) Значение данного символа таково: это обитель людей,
расставшихся с жизнью. Первое действие сновидения изображает начальную
стадию индустриального развития. Второе действие — развитую
кибернетическую эру будущего. Прекрасный современный город оказывается мертвым:
b нем нет ни животных, ни людей. Могущественная техника
высасывает из человека жизнь (кровь) и превращает ее в электричество. Когда
рассказчик пытается разрезать электрический кабель (быть может, с
целью вывести его из строя), он оказывается весь в крови, как будто
он совершил убийство. Это данное в сновидении видение умертвлен-
ного, насквозь технизированного мира является столь ясным и
художественно выразительным, что его можно поставить в один ряд с
произведениями Блэйка или полотнами сюрреалистов. В то же время,
в бодрствующем состоянии рассказчик не знает того, что он "знает",
когда его сознание избавлено от шумов здравой бессмыслицы.
"Непроизвольные" действия некрофила
Некрофильские побуждения обнаруживают себя не только в
сновидениях. Не менее явственно прослеживаются они порой в
непроизвольных, "ничего не значащих" действиях, в "психопатологии обыденной
жизни", где, по мысли Фрейда, проявляются вытесненные желания. Вот
наблюдение, относящееся к Уинстону Черчиллю — натуре, несомненно,
весьма непростой. Однажды, во время Второй Мировой войны,
Черчилль обедал с фельдмаршалом сэром Аланом Ф. Бруком, начальником
Имперского штаба. Дело происходило в Северной Африке, был жаркий
день и вокруг летало множество мух. Черчилль убивал мух направо
и налево, как, по-видимому, стал бы делать в его положении
любой человек. Но затем он совершил нечто странное. (Сэр Алан пишет,
что это, его шокировало.) В конце трапезы он собрал всех мертвых
мух и выложил их в ряд на скатерти: так после охоты знатной
персоны слуги выкладывают в ряд все трофеи*.
Объясняя это поведение, можно сказать, что у Черчилля "просто"
была такая привычка. Но все равно остается вопрос, что она означает.
Это выглядит как проявление некрофильских наклонностей. И хотя из
этого нельзя сделать вывод, что Черчилль имел некрофильский
характер, какая-то некрофильская черта в нем, по-видимому,
присутствовала. (Характер Черчилля слишком сложен, чтобы разбирать его здесь
подробно.)
Я упомянул этот случай потому, что он подробно описан
свидетелями, и потому, что личность Черчилля хорошо известна.
Аналогичные детали поведения встречаются у многих людей. Весьма
распространенной, например, является привычка ломать и мять мелкие предметы —
спички или цветки. Некоторые люди причиняют себе боль, расковы-
♦Alanbrooke Viscount (Alan Francis Brooke). (1937). The turning of the tide. London:
Collins.
To обстоятельство, что личный врач Черчилля лорд Моран упоминает в своем
дневнике этот случай, заставляет предположить, что он делал это достаточно часто (Mo-
ran Lord. (1966). Churchill: taken from the diaries of Lord Moran. Boston: Haughton
Miffin. London: Constable).
79

ривая ранки. Эта тенденция выражается более отчетливо, когда люди
наносят ущерб чему-то прекрасному — зданию, мебели и т.д., а в
экстремальных случаях — портят полотна в музее или увечат
собственное тело.
Некрофильское поведение демонстрируют также люди — главным
образом студенты-медики или врачи, — которых особенно привлекают
скелеты. Обычно такое влечение объясняют профессиональными
интересами, однако, как свидетельствует следующий случай из
психоаналитической практики, это не всегда так. Студент-медик, у которого в спальне
стоял человеческий скелет, рассказал психоаналитику в величайшем
смущении, что он часто кладет его с собой в кровать, обнимает его
и иногда целует. В его поведении обнаружились и другие
некрофильские действия.
Еще одним проявлением некрофильского характера является
убеждение, что все проблемы или конфликты можно решить только с
применением силы. Это не означает, что ни при каких обстоятельствах
нельзя применять силу. Но для некрофила характерна уверенность, что
сила, насилие (или, как сказала Симона Вейль, "власть превращать
человека в труп") является первым и последним решением в любой
ситуации, что гордиев узел можно только рубить, но бесполезно аккуратно
распутывать. На все жизненные проблемы некрофил всегда, в
принципе, отвечает разрушением и никогда не действует созидательно,
осторожно, бережно. Так, королева из "Алисы в Стране Чудес" на все
отвечала репликой: "Отрубить ему голову!". Поэтому некрофил обычно
не видит иных выходов, не требующих разрушения, и не понимает,
что по большому счету насилие тщетно. Вспомним классическую
ситуацию, когда Царь Соломон рассудил двух женщин, предъявлявших свои
права на ребенка. Он предложил разделить ребенка надвое, и та, что
была истинной матерью, согласилась отдать его другой. Та же,
которая лишь называла себя матерью, была не прочь разделить ребенка.
Это типичное решение некрофила, озабоченного всегда только
вопросом собственности.
Несколько более завуалированным выражением некрофилии является
подчеркнутый интерес к болезни в любой ее форме и к смерти.
Примером может служить мать, которая всегда интересуется болезнями
и неудачами своего ребенка и строит мрачные прогнозы. В то же время,
ее не трогают перемены к лучшему, она никак не реагирует на
проявляемые ребенком признаки бодрости или радости и не замечает
успехов в его развитии. Таким образом, она как будто не причиняет
ребенку прямого вреда и все же может тихо задушить в нем радость
жизни, веру в будущее, заражая его собственной некрофильской
ориентацией.
Всякого, кто когда-либо прислушивался к разговорам людей среднего
возраста и старше, не могло не поразить, какое важное место
занимает в них тема болезни и смерти других людей. Конечно, на то
есть много причин. Для многих, в особенности, для тех, чьи
интересы не выходят за рамки повседневных забот, болезнь и смерть
являются единственным драматическим элементом в жизни. И все же такое
объяснение не всегда убедительно. Есть люди, которые необыкновенно
оживляются, когда говорят о болезнях или каких-нибудь других печаль-
80

ных событиях — смерти, разорении и т.п. Этот некрофильский
интерес проявляется не только в разговоре, но и в том, например, как
человек читает газету. В первую очередь он читает самое для него
интересное — сообщения о несчастных случаях и некрологи. Он также любит
на все лады поговорить о смерти: кто умер, и от чего, и при каких
обстоятельствах, и кто может умереть в ближайшее время и т.д. Он не
упускает возможности посетить похороны, поминки, кладбище. Легко
видеть, что эта склонность к траурным церемониям, этот не
выходящий за рамки социальных приличий интерес к процессу погребения
является слабой формой описанной выше заинтересованности в могилах
и моргах.
Несколько менее очевидной чертой, отличающей личность некрофила,
является особого рода безжизненность, проявляющаяся в общении. Дело
не в том, о чем идет разговор: интеллигентный, эрудированный
некрофил может говорить о вещах крайне интересных, но его манера, как
правило, является удручающей — холодной, чопорной, отчужденной. Он
педантично и сухо излагает предмет. В противоположность этому, его
характерологический антипод — жизнелюб — может вести речь о сущей
ерунде, но весело и заразительно, так, что все будут слушать его с
интересом и удовольствием. В любой компании некрофил вносит
атмосферу неловкости, навевает скуку и утомляет людей, в то время как
биофил вносит радость и оживление.
И еще в одном измерении проявляются характерные реакции
некрофила: в его отношении к прошлому и к имуществу. Реальным для
него является только прошлое, но не настоящее и не будущее. Прошлое,
то есть прошедшее и умершее, по-настоящему правит его жизнью —
будь то традиции, установления, законы или имущество. Иначе говоря,
вещи правят человеком, мертвые — живыми; некрофил всегда
предпочитает иметь, а не быть. В личных, философских и политических
воззрениях прошлое всегда священно, нововведения не имеют ценности,
а перемены являются преступлением против "естественного" порядка вещей*.
Следует упомянуть также о цветовых предпочтениях некрофила. Он
в основном имеет склонность к темным тонам, поглощающим свет,
таким как черный или коричневый, и не любит ярких красок**. Эти
предпочтения проявляются в одежде людей, склонных к некрофилии,
и в гамме, свойственной их рисункам. Впрочем, когда выбор темных
тонов продиктован традицией, это, конечно, никак не связано с
характером.
Как мы уже видели при обсуждении клинических материалов,
некрофилы имеют особую склонность к дурным запахам, в основе своей
восходящим к запаху разлагающейся плоти. Это действительно
свойственно некрофильскому характеру и проявляется обычно в двух фор-
* Для Маркса капитал и труд были не просто экономическими категориями. Капитал
для него был проявлением прошлого, овеществленным трудом. Труд — проявлением жизни,
приложением человеческой энергии в процессе преобразования природы. Выбор между
капитализмом и социализмом (как он его понимал) сводился к вопросу: Кто (что)
должен править чем (кем): мертвое живым или живое мертвым? См. также: FrommE.
(1961). Marx's concept of man. New York: Frederic Ungar; FrommE. (1970) The crisis
of psychoanalysis. New York: Holt, Rinehart and Winston. London: Cape, 1971.
**Такое цветовое предпоч!ение характерно также для людей, находящихся в состоянии
депрессии.
81

мах: 1) в откровенном удовольствии от запаха кала, мочи или гнили,
в привычке посещать дурно пахнущие уборные, и 2) в вытеснении этой
склонности, результатом которого становится навязчивое желание
избавиться от дурного запаха, как правило, не существующего в
реальности. Вторая форма является более распространенной и напоминает
навязчивое стремление к чистоте, развивающееся у людей с анальным
характером. Как бы то ни было, дурной запах небезразличен для
некрофила. У многих представителей этого типа это выражается в
привычной гримасе: они как будто все время к чему-то принюхиваются.
Такое выражение лица можно разглядеть на фотографиях Гитлера. Оно
присутствует не у всякого некрофила, но когда оно есть — это один
из самых надежных критериев, позволяющих определить некрофильские
наклонности.
Еще один специфический признак некрофильского характера, который
можно усмотреть в выражении лица, это неспособность смеяться. Смех
некрофила представляет собой скорее принужденную усмешку, сухую и
безжизненную, в которой начисто отсутствует свобода и радость
нормального смеха. Вообще, лицо некрофила является обычно неподвижным и
маловыразительным. Иногда на экране телевизора можно видеть
оратора, выступающего с каменным лицом. Улыбается он, как правило,
только в начале или в конце своей речи, когда, по всем американским
обычаям, он просто обязан это сделать. Но говорить и в то же время
улыбаться он не способен, поскольку его внимание должно быть
сосредоточено на какой-нибудь одной из этих деятельностей. У таких
людей улыбка является не спонтанным, но плановым действием, как
вычурный жест у плохого актера.
Порой некрофила выдает кожа: она выглядит безжизненной, сухой,
имеет нездоровый оттенок. И если у нас возникает ощущение, что лицо
человека не чисто, то дело не в том, что он не умылся. Просто
мы так реагируем на специфическое выражение лица некрофила.
Язык некрофила
Наиболее употребимыми в некрофильском лексиконе являются слова,
имеющие отношение к разрушению или же к испражнениям и
нечистотам. Несмотря на то, что слово "говно" получило сегодня довольно
широкое хождение, есть люди, которые питают к нему особую
склонность и употребляют его с частотой, значительно превышающей
среднестатистическую. Примером может служить двадцатидвухлетний молодой
человек, для которого все — "говно": жизнь, люди, идеи, природа и
т.д. "Я художник разрушения", — с гордостью заявлял он.
В начале 30-х гг., во Франкфурте, я участвовал в исследовании,
включавшем опрос немецких рабочих и служащих*. Анализ полученных
данных позволил выявить некоторые суждения, типичные для
некрофильского характера. Так, отвечая на вопрос "Как вы относитесь к
тому, что женщины используют косметику и красят губы?"**, многие
♦ Исследование было закончено в середине 30-х гг. Применявшийся опросник и образцы
ответов опубликованы в: Horkheimer M., ed. (1936). Autoritat und Familie. Paris: Librarie
Felix Alcan.
** В начале 30-х гг. этот вопрос вызывал много споров. В тех слоях населения,
к которым относились опрашиваемые, преобладало мнение, что использование косметики —
привычка "буржуазная", идущая вразрез с натурой.
82

респонденты утверждали, что это "буржуазные" или "неестественные" или
"негигиеничные" привычки. В таких ответах (а их было большинство)
находили выражение преобладавшие тогда идеологические установки. Но
были и ответы иного типа: "Это отрава" или "Такие женщины
выглядят, как проститутки". Здесь уже проявлялась структура характера. В
подавляющем большинстве случаев эти респонденты демонстрировали
деструктивные наклонности и в ответах на другие вопросы.
Чтобы оценить валидность теоретических представлений о некрофилии,
мы с Майклом Маккоби позднее разработали специальный опросник,
воспроизводивший некоторые формулировки, использованные еще во
франкфуртском исследовании, только вместо открытых вопросов здесь были
вопросы закрытые. Всего вопросов было двенадцать. Некоторые из них
были нацелены на выявление черт, свойственных анальному характеру,
другие — предположительных черт характера некрофила. Затем Маккоби
провел опрос на шести выборках, различавшихся по классовой и
национальной принадлежности и уровню образования. Не имея возможности
подробно излагать здесь ни методологию, ни результаты этого
исследования, скажу лишь, что оно позволило установить: 1) наличие
некрофильского синдрома, подтверждающее теоретические выкладки; 2)
принципиальную измеримость некрофильских и биофильских тенденций; 3)
корреляцию этих тенденций с социально-политическими взглядами
индивидов. Как показала интерпретация данных, от 10 до 15% опрошенных
демонстрируют в характере ярко выраженную некрофильскую доминанту.
В домах этих людей интервьюеры отмечали чистоту, граничащую со
стерильностью. Их жизнь протекает в мертвящей, безрадостной атмосфере*.
Некоторые вопросы, заданные в ходе исследования, позволили выявить
корреляцию черт характера и политических взглядов опрошенных. Отсылая
читателя к подробному отчету Маккоби, отмечу здесь только следующее:
"Во всех шести группах была установлена значимая корреляция
некрофильских тенденций с политическими взглядами, заставляющими этих
людей отстаивать необходимость наращивания военной мощи и
поддерживать репрессии против инакомыслящих. Индивиды, у которых
доминирует некрофильская ориентация, считают первоочередными следующие
задачи: усиление контроля над смутьянами и мятежниками; более жесткое
проведение в жизнь законов по борьбе с наркотиками; победа во Вьетнаме;
пресечение деятельности подрывных групп; укрепление полиции и борьба с
коммунистической угрозой во всем мире" (М. Маккоби, 1972).
Некрофилия и преклонение перед техникой
Льюис Мамфорд убедительно продемонстрировал разрушительные аспекты
деятельности государственных "мега-машин", существовавших в
Месопотамии и Египте около пяти тысяч лет тому назад. Впрочем, по его
мысли, современные мега-машины Европы и Северной Америки имеют
с ними немало общего. Вот что он пишет.
"Эти инструменты механизации, изобретенные пять тысяч лет тому назад,
были по своему замыслу уже обособлены от других человеческих
функций. Они обеспечивали неуклонное наращивание порядка, мощи, пред-
*MaccobyM. (1972). Emotional attitudes, and political choices. Politics and society (Winter):
209—239.
83

сказуемости, но прежде всего — контроля. Наступление этой прото-
научной идеологии сопровождалось регламентацией и подавлением
человеческой деятельности, которая до этого была автономной. Так впервые
в истории появились феномены "массовой культуры" и "массового
контроля". Характерно, что конечным продуктом деятельности мега-машин
в Египте стали колоссальные могильники, населенные
мумифицированными мертвецами. Позднее* в Ассирии, а затем и в других
раздвигавших свои границы империях техническое развитие измерялось числом
погубленных городов и деревень и площадью испорченной почвы. Все
это было лишь преддверием1 разрушений, которые принесла современная
цивилизация"*.
Возьмем для начала простейшее, лежащее на поверхности качество
человека современной индустриальной эпохи: его слабеющий интерес к
людям, к природе, к живым структурам, и одновременно растущее
внимание к механическим, неживым объектам. Примеров более чем
достаточно. Повсюду в промышленно развитых странах мы встречаем
мужчин, которые испытывают большую нежность к своему автомобилю, чем
к своей жене, Они гордятся своей машиной, ухаживают за ней, моют
ее (порой несмотря на то, что имеют возможность поручить это за
плату кому-то другому), а в некоторых странах еще и дают ей
ласковое имя. Они внимательно следят за ее состоянием и тревожатся при
малейших признаках каких-либо нарушений. Конечно, машина — не
сексуальный объект, но это несомненно объект любви. Жизнь без
автомобиля г*редставляется многим более невыносимой, чем жизнь без
женщины. Разве нет в этой привязанности чего-то странного, даже
извращенного?
Другой пример — привычка фотографировать. Всякий, кто когда-
либо наблюдал туристов (быть может, себя в качестве туриста),
согласится, что фотографирование мира подменило собой его созерцание.
Конечно, у вас должны быть глаза, чтобы направить объектив на
нужный объект, нажать кнопку и... затем показывать.друзьям фотографию.
Но смотреть и видеть — разные вещи. Умение видеть — чисто
человеческая способность, бесценный дар, которым наделен человек. Оно
требует активности, внутренней открытости, интереса, внимания и
сосредоточенности. Сделать снимок означает подменить акт видения объектом —
фотокарточкой, которая может служить доказательством, что "вы там были".
Точно так же обстоит дело и с теми меломанами, для которых
слушание музыки — только предлог для экспериментов с
высококачественной звуковоспроизводящей аппаратурой и разного рода
усовершенствованиями к приставками, улучшающими ее технические характеристики.
Интерес к музыке уступил у них место интересу к продуктам высоких
технологий.
Еще одним примером может служить тип "изобретателя" — человека,
который всякое человеческое действие норовит подменить механическим
приспособлением — "удобным" и "экономичным". Мы не будем здесь
говорить о тех, кто не выполняет простейших арифметических
операций без калькулятора или не делает и двух шагов по городу без
♦Mum'ovd L- (1967). The Myth of the Machine: Techniques in Human Development.
New York, Harcout Brace Jovanovich.- London.
84

машины. Но есть ведь и такие домашние умельцы, которые конструируют
приспособления, позволяющие нажатием кнопки включать воду, или
открывать двери, или совершать какие-то еще менее практичные, иногда
просто абсурдные действия в духе произведений Р. Голдберга*.
Когда я говорю о таком поведении, я вовсе не имею в виду, что
само по себе использование автомобиля, или фотоаппарата, или любых
иных технических приспособлений свидетельствует о наличии
некрофильских тенденций. Действия эти лишь в том случае приобретают
некрофильскую окраску, если они заслоняют интерес к жизни и
подменяют собой то бесконечное многообразие способностей, которыми
наделен человек. И я далек от мысли, что инженер, с увлечением
конструирующий какие-либо машины, демонстрирует таким образом свою
некрофильскую ориентацию. Он может с равным успехом быть и чрезвычайно
продуктивной личностью, наделенной страстной любовью к жизни,
которая проявляется в его отношении к людям, к природе, к
искусству и наряду с этим — в техническом конструировании. Речь,
следовательно, идет лишь о тех индивидах, чей интерес к
искусственным механическим объектам заслоняет интерес к жизни, о тех, кто,
общаясь с техникой, сам действует сухо и педантично, как механизм.
Некрофильская природа этих явлений станет гораздо более
очевидной, если мы обратимся к прямым свидетельствам, подтверждающим
деструктивный характер техники, в которых наша эпоха не знает
недостатка. Одним из первых связь разрушения с преклонением перед
техникой ярко продемонстрировал Ф.Т. Маринетти, основатель и лидер
итальянского футуризма, убежденный фашист. В своем первом
Футуристическом Манифесте 1909 г. он сформулировал идеалы, которые затем
нашли свое полное воплощение в национал-социализме и в методах,
применявшихся фашистами во время Второй Мировой войны**.
Необыкновенное художественное чутье позволило ему выразить тенденции,
которые в то время совсем еще не были очевидны.
"L Да здравствует риск, дерзость и неукротимая энергия!
2. Смелость, отвага и бунт — вот что воспеваем мы в своих
стихах.
3. Старая литература воспевала леность мысли, восторги и
бездействие. А вот мы воспеваем наглый напор, горячечный бред, строевой
шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой.
4. Мы говорим: наш прекрасный мир стал еще прекраснее —
теперь в нем есть скорость. Под багажником гоночного автомобиля
змеятся выхлопные трубы и изрыгают огонь. Его рев похож на
пулеметную очередь, и по красоте с ним не сравнится Ника Самофра-
кий ска я.
5. Мы воспеваем человека за баранкой: руль насквозь пронзает Землю,
и она несется по круговой орбите.
6. Пусть поэт жарит напропалую, пусть гремит его голос и будит
первозданные стихии!
♦ Р. Голдберг — американский художник, сюрреалист, автор известных карикатур и комиксов
(прим. перев.).
♦* Р. Флинт, издатель работ Марииетти, пытается затушевать его преданность фашизму,
но, яа мой взгляд, делает это неубедительно.
85

7. Нет ничего прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров. Поэзия
наголову разобьет темные силы и подчинит их человеку.
8. Мы стоим на обрыве столетий!.. Так чего же ради оглядываться
назад? Ведь мы вот-вот прорубим окно прямо в таинственный мир
невозможного! Нет теперь ни Времени, ни Пространства. Мы живем
уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость.
9. Да здравствует война — только она может очистить мир.
Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила
анархизма, высокие Идеалы уничтожения всего и вся! Долой женщин!
10. Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль,
трусливых соглашателей и подлых обывателей!
П.. Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и
бунтарский рев толпы; пеструю разноголосицу революционного вихря в
наших столицах; ночное гудение в портах и на верфях под слепящим
светом электрических лун. Пусть прожорливые пасти вокзалов
заглатывают чадящих змей. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки
вырывающегося из их труб дыма. Пусть мосты гимнастическим броском
перекинутся через ослепительно сверкающую под солнцем гладь рек.
Пусть пройдохи-пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые
паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от
нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев
винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканиями восторженной
толпы"*.
Совершенно недвусмысленно здесь выражены характерные элементы
некрофилии: преклонение перед скоростью и машинами; поэзия как
орудие агрессии; прославление войны; разрушение культуры; ненависть к
женщинам; паровозы и аэропланы как живые существа**.
В Манифесте 1916 г. Маринетти развивает идею новой религии
скорости:
"Скорость, в основе которой — интуитивный синтез всех движущих
сил, по природе своей чиста. Промедление, в основе которого —
изнуряющий рациональный анализ, по природе своей порочно. Разрушив
старое добро и старое зло, мы создадим новое добро — скорость,
и новое зло — промедление.
Скорость=синтез дерзновенных действий, наступательных и
воинственных.
Промедление=косный и робкий анализ, умиротворяющий и пассивный...
Если молитва — это общение с божеством, мчаться на бешеной
скорости означает молиться. Колеса и рельсы — наши святыни. Мы
станем преклонять колени на железнодорожных путях, вознося молитву
божественной скорости. Мы будем молиться на гироскоп: 20000
оборотов в минуту — высшая скорость, которой удалось достичь человеку.
♦Маринетти Ф.Т. Первый манифест футуризма. — В кн.: Называть вещи своими
именами. М., 1986, с. 160—161 (курсив Э. Фромма).
♦♦Трудно удержаться, чтобы не привести здесь выдержку из "Технического манифеста
футуристической литературы**, написанного Маринетти в 1912 г.: "Кончилось господство
человека. Наступает век техники! Но что могут ученые, кроме физических формул и
химических реакций? А мы сначала познакомимся с техникой, потом подружимся с ней
и подготовим появление механического человека в комплекте с запчастями" (Там же,
с. 168, курсив Маринетти). (прим. перев.).
86

Упоение скоростью мчащегося автомобиля — это радость от слияния
с единственным божеством. Гонщики стали первыми адептами этой
религии. Да будут разрушены дома и города, чтобы дать простор
аэродромам и автострадам"*.
Про Маринетти говорят, что он был революционером, что он порвал
с прошлым и открыл дорогу образам нового мира, — мира
ницшеанского сверхчеловека, что наряду с Пикассо и Аполлинером он
принадлежит к самым влиятельным фигурам в современном искусстве. На это
я отвечу, что его революционные идеи ставят его в один ряд
скорее с Муссолини и Гитлером. Эта смесь революционной риторики,
преклонения перед техникой и призывов к разрушению чрезвычайно характерна
для нацизма. Быть может, Муссолини и Гитлер и были бунтарями
(Гитлер в большей степени, чем Муссолини), но революционерами они
не были. У них не было по-настоящему созидательных идей, и они
в конечном счете не сделали ничего для блага человека. Им не
хватало главных качеств, отличающих дух революционера: любви к
жизни, желания способствовать ее росту и развитию, и стремления к
свободе.
Во время Первой Мировой войны разрушительная природа техники
не проявилась еще в полной мере. Самолеты еще не могли нанести
большого ущерба, а танки недалеко ушли от традиционных видов
оружия. Вторая Мировая война была ознаменована решительной переменой:
для массовых убийств стали использовать самолеты**. Те, кто сбрасывал
бомбы, даже не сознавали как следует, что в считанные минуты они
убивают или сжигают заживо тысячи человеческих существ. Каждый член
экипажа выполнял в полете свою задачу: один управлял самолетом,
другой прокладывал курс, третий сбрасывал бомбы. Ни один из них
не совершал прямого убийства и даже не видел врага. Их общей
задачей было управление сложной машиной в соответствии с детально
разработанными инструкциями. А то, что в результате их действий многие
тысячи (иногда сотни тысяч) людей оказывались убиты и изувечены, —
конечно, они знали об этом, но на рациональном, а не на
эмоциональном уровне. Как это ни звучит парадоксально, это их не
касалось. Вероятно, поэтому они — по крайней мере, большинство из
них — не чувствовали своей вины за действия, ужаснее которых, по
человеческим меркам, вряд ли можно что-то себе представить.
Современная воздушная война производит разрушение, следуя тем же
принципам, что и современное производство***, где и рабочий, и
инженер отчуждены от производимого ими продукта. Они выполняют
технические задания, следуя планам своего предприятия, но зачастую даже
не видят результатов своего труда. А если и видят — результаты
* Flint R.W., ed. (1971). Selected writings of F.T. Marinetti. New York: Farrar,
Strauss and Giroux.
** В начале Второй Мировой войны британские военные летчики все еще воевали по-
старинке. Они управляли самолетом в одиночку и вызывали противника на бой один-на-один.
Ими руководило страстное желание спасти свою страну от вторжения немцев. Исход
каждой схватки зависел от их личного мастерства, решительности и мужества. В принципе, по
манере ведения боя, они ничем не отличались от героев Троянской войны.
*** Льюис Мамфорд предложил различать два полюса цивилизации: "механически
организованный труд и механически организованное разрушение" (Л. Мамфорд, 1967).
87

эти их не касаются и ответственности за них они не несут.
Считается, что они не должны задаваться вопросом, полезен или
вреден производимый ими продукт. Это решают руководители
производства. Однако для руководителей "полезный" означает, как правило, просто
"прибыльный", а это тоже не имеет отношения к характеру его
использования. В военном деле "полезно" то, что приближает победу над
врагом, Решение о том, что в этом смысле полезно, основывается
нередко на весьма расплывчатых данных. Примером может служить
сконструированный Фордом "EdseP\ Инженеру, как и летчику, достаточно
знать, что решило руководство. Подвергать это сомнению он не вправе
и не заинтересован в этом. Идет ли речь об убийстве ста тысяч
людей в Дрездене или в Хиросиме, или об уничтожении земли и
населения Вьетнама, военные и моральные последствия приказов не
могут заботить исполнителя. Его задача — как следует обслуживать свою
машину.
На это можно возразить, что во все времена солдаты были
обязаны беспрекословно повиноваться приказам. Это действительно так, однако
существует глубокое различие между солдатом, воюющим на^ земле 5
и пилотом бомбардировщика. Первый находится в непосредственной
близости от причиняемых им разрушений и не может одним движением
уничтожить массу человеческих существ, которых он не видел и не
увидит. Что касается летчика, то традиционная армейская дисциплина
и чувство патриотизма в лучшем случае увеличивают его готовность
беспрекословно повиноваться приказам, ко отнюдь не являются ее
решающим фактором, тогда как для солдата, воюющего на земле, это
несомненно так. Летчики — люди* прошедшие длительную подготовку,
обладающие высочайшей технической квалификацией, и они вряд ли
нуждаются в такой дополнительной мотивации, чтобы выполнять свою
работу точно и без колебаний
Даже массовые убийства евреев были организованы нацистами как
индустриальный процесс, хотя уничтожение людей в газовых камерах
не представляло собой сложной технической задачи. В начале этого
страшного конвейера жертвы сортировались по признаку
трудоспособности. Тех, кто оказывался непригодным к физическому труду,
заводили в специальные камеры — как им объясняли, "для гигиенической
обработки". Затем в камеры пускали газ. После того, как все было
кончено, с трупов снимали одежду и другие полезные вещи,
например, золотые зубы, подлежавшие "утилизации", а сами тела сжигали.
Такая "обработка" жертв производилась методично и эффективно. При
этом исполнители не наблюдали агонии. Они участвовали в проведении
в жизнь политико-экономического плана фюрера, но оставались в
стороне от непосредственного убийства буквально на один шаг*.
Несомненно, чтобы быть безучастным к судьбе людей, которых ты только
что видел и нз которых сам выбрал тех, кто будет убит в течение
♦Тем, кто станет утверждать, что "один шаг" в данном случае не имеет значения,
я хотел бы напомнить, что сплошь и рядом миллионы вполне честных и достойных
лю;*ей не зык&гздвают никакой реакции, когда их государство или партия совершают
жестокое г?* •*-" расстоянии, ч1* меряемом пусть не одним,, а многими шагами. Сколько шагов
отделяло жителей Европы от жестокости, учиненных в начале века Бельгийской
администрацией в Африке? Конечно, один шаг это меньше, чем пять, но разница эх'зсь только

часа в соседнем помещении, требуется гораздо большее жестокосердие,
чем то, которое необходимо экипажу выполняющего боевое задание
бомбардировщика. Но, несмотря на это различие, в обеих ситуациях есть
одна общая и очень важная деталь: технологизация процесса массового
убийства, позволяющая исполнителю сохранять эмоциональную
дистанцию по отношению к результатам своих действий. Когда процесс
организован таким образом, разрушению уже нет предела, ибо никто не
выступает как разрушитель. Все просто обслуживают машину, работающую
по заданной — и, следовательно, рациональной — программе,
Но если это действительно так, если в основе современного
широкомасштабного разрушения действительно лежат техно-бюрократические
структуры, разве не опровергает это мою основную гипотезу о
некрофильском характере преклонения перед техникой? Не правильнее ли будет
считать, что современный технократ не движим вовсе мотивом к
разрушению, а представляет собой скорее тип холодного, умственного
человека, не ведающего любви, но и не одержимого разрушительной
страстью, превратившегося — в характерологическом смысле — не в
разрушителя, но в автомат?
Это сложный вопрос. Нет сомнения, что для Маринетти, Гитлера,
для тысяч сотрудников нацистской или сталинской секретной полиции,
охранников лагерей, исполнителей массовых казней страсть к
разрушению была доминирующим мотивом. Но, может быть, все они не имеют
отношения к типу личности, порожденному нашей эпохой? Правы ли мы,
определяя дух технократического общества как некрофильскую
ориентацию?
Чтобы ответить на эти вопросы, надо прояснить ряд моментов,
которых я до сих пор здесь не касался. Прежде всего, необходимо
остановиться на связи некрофилии с анальным характером.
Как показывают клинические данные и анализ сновидений
некрофилов, у них присутствуют отчетливые черты, свойственные анальному
характеру. Фиксация на испражнениях является, как мы видели,
символическим выражением интереса ко всему гниющему, разлагающемуся,
мертвому. Однако, хотя '^нормальный" анальный характер предполагает
некоторую долю безжизненности, он все же не тождествен некрофилии.
Анализируя пути развития анального характера, Фрейд и его сотрудники
обнаружили, что иногда в качестве побочного продукта он порождает
склонность к садизму. Это происходит не всегда, но лишь у тех
людей, которые отличаются особым нарциссизмом и враждебностью.
Впрочем, даже и садисты остаются по эту сторону интересующей нас
границы: они хотя и стремятся контролировать других людей, но не
стремятся их убивать. Но если у человека отсутствует и такая, пусть
извращенная связь с другими людьми, если его нарциссизм и его
враждебность достигают критической точки, такой человек становится
некрофилом. Тогда его цель — превращать живую материю в неживую,
разрушать все и вся, часто даже самого себя. Его главным врагом
становится сама жизнь.
В соответствии с этой гипотезой, развитие от нормального
анального характера к садистическому характеру и от него к характеру
некрофила обусловлено возрастанием нарциссизма, не контактности и
склонности к разрушению, причем находящийся между этими полюсами кон-
89

тинуум включает бесчисленное множество случаев. Некрофилию,
следовательно, можно определить как злокачественную форму анального характерй.
Если бы связь анального характера с некрофилией была столь простой
и однозначной, данную теоретическую схему можно было бы считать
удовлетворительной. Однако в действительности связь эта далеко не так
однозначна. Анальный характер, типичный для представителей среднего
класса в XIX в., в наше время, среди населения, задействованного в
современных видах производства, становится все более редким*. Если для
среднего жителя Америки феномен тотального отчуждения является, по-
видимому, еще достаточно редким, то для групп, которые наиболее
ярко выражают сегодня тенденции общественного развития, он уже
достаточно характерен. Рождаемый нашей эпохой человек нового типа уже
не вписывается в рамки, задаваемые старыми представлениями об
оральном, анальном и генитальном характере. Этот новый тип я уже
пытался описать как "рыночный характер"**.
Человек, обладающий рыночным характером, воспринимает все как
товар, — не только вещи, но и саму личность, включая ее
физическую энергию, навыки, знания, мнения, чувства, даже улыбки. Такой тип —
явление исторически новое, ибо он возникает в условиях развитого
капитализма, где все вращается вокруг рынка, — рынка вещей, рынка
рабочей силы, личностного рынка, — и его главная цель — в любой
ситуации совершить выгодную сделку.
Анальный характер, так же как оральный и генитальный,
принадлежит к реалиям старого мира, в котором еще не было в такой
степени развито тотальное отчуждение. В основе этих типов характера
лежит опыт чувственного переживания человеком своего тела, его функций
и его продуктов. Но у кибернетического человека процесс отчуждения
заходит так далеко, что он начинает видеть в своем теле только
инструмент успеха. Тело его должно выглядеть здоровым и юным.
Оно воспринимается в сугубо нарциссическом модусе — как самый
ценный товар, который можно предложить на рынке.
И здесь мы должны вернуться к вопросу, заставившему нас
совершить этот характерологический экскурс. Действительно ли некрофилия так
характерна для человека, живущего во второй половине двадцатого
столетия в Соединенных Штатах или в любом другом обществе, столь же
далеко зашедшем по пути капиталистического или
государственно-капиталистического развития?
Этот новый человек вроде бы совсем не интересуется нечистотами
и трупами. Напротив, он испытывает по отношению к трупам такой
панический страх, что готов делать все, чтобы придать им вид более
живой, чем они имели, пока были живы. (И, судя по всему, это — не
компенсаторная реакция, а проявление общего отрицания всего
натурального.) Но он идет и значительно дальше, отворачиваясь от жизни,
от людей, от природы. Все живое, не исключая и себя самого, со
всеми своими человеческими качествами, со способностью размышлять,
♦Возможно, подтвердить или опровергнуть эту мою гипотезу смогут исследования
характера менеджеров, проводимые в настоящее время М. Маккоби в США и И. Мил-
ланом в Мексике.
♦*FrommE. (1947). Man for himself: An iuquiry into the psychology of ethics. New York:
Holt, Rinehart and Winston. London: Routledge, 1956.
90

видеть, слышать, чувствовать, любить, он норовит превратить в
предмет, в вещь. Сексуальность становится техническим навыком,
"любовной машиной", чувства оказываются как бы сплющенными и
обыкновенно подменяются сентиментальностью, радость — это извечное
выражение жизнелюбия — уступает место возбуждению, создаваемому
"индустрией развлечений", а в качестве главных объектов любви и нежности
начинают выступать машины и механизмы. Мир превращается в
совокупность безжизненных предметов, включающих среди прочего
искусственную пищу и искусственные органы. Благодаря этому и сам человек
становится частью всеобщей машинерии, которой он управляет и которая,
в свою очередь, управляет им. У него нет ни плана, ни цели в
жизни, ибо все его действия следуют логике окружающей его
техники — технологии. Достижение технического разума, вдохновляющее его
превыше всего, это перспектива создания роботов, и, как утверждают
некоторые специалисты, роботы эти будут неотличимы от живых
людей. Надо признать, что, когда сами люди становятся неотличимы от
роботов, достижение это не выглядит таким уж невероятным.
Обитаемый некогда мир становится миром неодушевленных предметов,
населенным не людьми, а всяческой "нежитью". Но на символическом
уровне смерть уже более не выражается нечистотами и смердящими
трупами. Теперь ее символы — аккуратные, сверкающие машины. И
людей притягивают не вонючие уборные, а ажурные конструкции из
алюминия и стекла*. Однако этот стерильный фасад не может заслонить
скрытой за ним реальности. Руководствуясь идеей прогресса, человек
превращает мир в смрадное и непригодное для жизни место (и это
уже не в символическом, а в буквальном смысле). Он отравляет
воздух, воду, землю, растения и животных, отравляет самого себя.
Процесс этот зашел уже так далеко, что всерьез обсуждается вопрос о
выживании человечества. Факты эти известны, и все же, несмотря на
многочисленные протесты, те, кто принимает решения, демонстрируют
готовность принести все живое в жертву идолу технического развития.
В прежние времена люди тоже приносили в жертву детей или пленных,
но никогда еще они не были одержимы стремлением в угоду Молоху
разрушить всю жизнь — свою и своих потомков. И неважно, намеренно
это делается или нет. Если бы человек не ведал о последствиях своих
действий, он бы еще мог считаться свободным от ответственности.
Но укоренившаяся в его характере некрофильская ориентация
заставляет его игнорировать очевидные вещи.
В полной мере это относится и к идущей полным ходом
подготовке ядерной войны. Две сверхдержавы непрерывно наращивают свой
разрушительный потенциал, которого уже сегодня с лихвой хватит, чтобы
они могли сровнять друг друга с землей, уничтожив попутно еще
полмира. Тем йе менее, они до сих пор не предприняли ничего
серьезного, чтобы уменьшить опасность, а единственной реальной мерой могло бы
стать только уничтожение всех запасов ядерного оружия. Вместо этого
те, от кого это зависит, были уже не раз на грани применения
оружия и продолжают играть с огнем. При этом стратеги — например,
Герман Кан в книге "О термоядерной войне"** — спокойно обсуждают
* См. приведенный выше сюжет седьмого сновидения.
**Kahn H. (1960). On thermonuclear war. Princeton: Princeton Univ. Press.
91

вопрос, "достаточно" ли будет убить пятьдесят миллионов людей. Вряд ли
кто-нибудь станет отрицать, что дух некрофилии здесь налицо.
Многие явления, вызывающие сегодня протест, — наркомания,
преступность, упадок культурной и духовной жизни, презрение к подлинным
этическим ценностям, — напрямую связаны с растущим влечением к
разложению и смерти. Но вправе ли мы ожидать, что молодые,
неимущие и потерявшие всякую надежду люди смогут избежать разложения,
если к нему направляют курс те, кто стоит у руля нашего общества?
Таким образом, можно придти к заключению, что безжизненный мир
тотальной технологии — это просто новое обличье, которое принимает
сегодня мир смерти и разложения. Большинство людей не сознают этого
факта, но, как говорил Фрейд, вытесненное содержание сознания
неизменно выходит на поверхность, и влечение к разложению и смерти
становится столь же очевидным, как и в случаях прямого проявления
злокачественного анального характера.
До сих пор наше внимание было сосредоточено на выявлении
зависимостей между механичностью, безжизненностью и анальным
характером. Есть, однако, еще один аспект, которого нельзя не коснуться,
рассматривая характер тотально отчужденного кибернетического
человека. Это его шизоидные или шизофренические качества. Пожалуй, самой
яркой его чертой является расщепление мышления, аффекта и воли.
(Именно это расщепление заставило в свое время Э. Блейлера выбрать
термин "шизофрения" — от греческого "schizo", расщеплять, и "phren",
душа.) Описывая кибернетического человека, мы уже сталкивались с
некоторыми проявлениями этого расщепления: достаточно вспомнить, что
отсутствие эмоциональной реакции соседствует у пилота бомбардировщика
с ясным знанием, что одним нажатием кнопки он убивает тысячи
людей. Но чтобы уяснить себе это явление, не надо даже обращаться
к таким крайним случаям. Как мы уже отмечали, у кибернетического
человека доминирует умственная ориентация: это в первую очередь
головной, умственный человек. И к окружающему миру, и к себе самому
он подходит с интеллектуальных позиций. Он хочет знать, что
представляют из себя вещи, как они устроены, как действуют и
как можно их конструировать и ими управлять. Дорогу
такому подходу проложила наука, и он является доминирующим в
европейском сознании Нового времени. Именно он лежит в основе
современного прогресса, технологического развития и массового потребления.
Может показаться, что в такой тенденции нет ничего зловещего,
однако есть факты, которые настораживают. Прежде всего, "умственная"
ориентация свойственна далеко не только ученым. Она захватывает также
конторских служащих, коммерсантов, инженеров, врачей, менеджеров и,
в особенности, интеллектуалов и художников*, то есть, по-видимому,
большинство городского населения. Мир для них состоит из массы слож-
♦ Примечательно, что люди, наиболее творческие среди современных ученых, такие как
Эйнштейн, Борн, Гейзенберг или Шредингер, вовсе не принадлежали к описываемому "умствен"
ному" типу. Их научные интересы не имели шизоидного оттенка, свойственного
большинству представителей этого типа. В структуре их личности несомненно доминировали
философские, моральные и духовные ценности. И это доказывает, что научный подход
сам по себе не обязательно ведет к отчуждению. Скорее, он приобретает шизоидные
качества благодаря социальному климату.
92

ных вещей, и чтобы их эффективно использовать, надо ш первую
очередь их понять. Не менее важным является то? что этот
интеллектуальный подход сопровождается отсутствием эмоциональных реакций.
Чувства не то чтобы совсем исчезли из жизни, скорее, они поблекли.
В той мере, в какой они еще живы, они не культивируются и,
вследствие этого, становятся грубыми, превращаются в необузданные страсти,
такие как страсть быть первым в любой ситуации, подчинять себе
других, разрушать, или стремление находить возбуждение в сексе,
скорости или шуме. К этому надо еще добавить, что умственному человеку
свойствен особого рода нарциссизм — сосредоточенность на своем теле
и своих способностях, выступающих исключительно как инструмент успеха.
Одновременно он в такой степени стал частью созданной им машинерии,
что воспринимает окружающие его машины как неотъемлемый элемент
себя самого, включая их таким образом в сферу своего нарциссизма,
В самом деле, между человеком и машиной складываются в наше время
отношения, типичные для симбиоза, то есть "союза одного
индивида с другим (или с любой другой внешней по отношению к нему
силой), приводящего к исчезновению целостности обоих и
установлению между ними взаимозависимости"*. Символически это означает, что
матерью человека становится уже не природа, а "вторая природа** —
техника, которая его лелеет и защищает.
Еще одной характерной чертой кибернетического человека является его
склонность к рутинному, стереотипному поведению, неспособность к
спонтанным действиям. В более резкой форме эта черта встречается у
шизофреников. Вообще сходство их поведения бывает порой просто
поразительным. Но еще больше поражает подобие черт умственного
человека с картиной, характерной для психического расстройства, не
тождественного шизофрении, но тесно с ней связанного, — "детского аутизма",
описанного впервые Л. Каннером**, а затем исследованного М.С. Малер*1**.
По Малер, аутистический синдром складывается из следующих
признаков: 1) потеря фундаментальной способности различать одушевленную
и неодушевленную материю, то, что фон Монаков назвал протодиак*-
ризисом; 2) привязанность к неживым объектам, таким как игрушка
или стул, и одновременно — неумение строить отношения с людьми,
прежде всего с матерью, которая при этом обычно сообщает, что
"не может пробиться к ребенку"; 3) склонность к фиксации тождества
предметов, описанная Каннером как классический симптом детского
аутизма; 4) стремление к одиночеству и активное противодействие
попыткам навязать им человеческий или социальный контакт; 5)
использование речи (если они говорят) не как средства общения, а для
манипулирования собеседником: как пишет Малер, "эти дети командуют
взрослым с помощью сигналов и жестов так% будто это
полуодушевленный или неодушевленный механизм, который можно по своему
усмотрению включать и выключать"; 6) наконец, Малер указывает на еще одну
*FrommE. (1941). Escape from freedom. New York: Holt, Rinehart and Winston. В своем
выдающемся исследовании Маргарет С. Малер иепользовахга понятие "симбиоз"
применительно к отношениям между матерью и ребенком.
**Kanner L. (1944). Early infantile autism.«Joum, Pediatr.» 25: 211—17
♦•• Mahler M.S. (1968). On human symbiosis and the vicissitudes of individuation.
Vol. 1. New York: Int. Univ. Press.
93

черту, важную с точки зрения наших рассуждений о снижении
значимости "анального комплекса" для умственного человека: "у
большинства аутичных детей наблюдается очень незначительная фиксация
психической энергии на поверхности тела, чем объясняется их низкая
чувствительность к боли; это сопровождается отсутствием либидинозных зон,
иерархически организованных по принципу удовольствия" (М.С. Малер,
1968)*.
Итак, неумение различать живую и неживую материю, неспособность
к человеческим отношениям и к общению, использование речи в мани-
пулятивной функции, преобладающий интерес к неодушевленным объектам, —
все это слишком напоминает характеристики описанного нами типа.
Впрочем, чтобы ответить на вопрос, существует ли у взрослых форма
психического расстройства, соответствующая детскому аутизму, нужны еще
специальные исследования. Поэтому более корректно пока говорить о
сходстве функционирования кибернетического человека с клинической
картиной шизофрении. Но здесь возникает ряд затруднений.
Во-первых, в различных психологических школах приняты очень разные
определения шизофрении, которые варьируют в диапазоне от
традиционных представлений о ней как о заболевании, вызванном органическими
причинами, до представлений, принятых в школе Адольфа Мейера (Сал-
ливэн, Лидц), в работах Фромм-Райхманн, а в более радикальной
форме — в школе Лэнга, в рамках которых шизофрения считается не
заболеванием, но психологическим процессом, развивающимся с раннего
детства и представляющем собой реакцию на особого рода
межличностные отношения. Что же касается соматических нарушений, то Лэнг,
например, рассматривает их как результат, а не как причину этого
процесса.
Во-вторых, понятие шизофрении объемлет целый ряд различных
психических нарушений, так что со времен Блейлера принято говорить
скорее о шизофрениях, чем о шизофрении как едином заболевании.
Наконец, в-третьих, динамика шизофрении изучена еще очень слабо,
и пока у нас слишком мало данных, позволяющих с уверенностью
судить об этом процессе.
Весьма перспективным является, на мой взгляд, изучение связи
шизофрении с другими типами психических нарушений, в частности, с
эндогенными депрессиями. Конечно, даже такой глубокий исследователь, как
Блейлер, четко различал шизофрению и депрессивный психоз, и
действительно, клинические картины двух этих процессов не совпадают (хотя
во многих случаях приходится ставить сложный диагноз, сочетающий
признаки шизофрении, депрессии и паранойи). Тем не менее, есть
основания предполагать, что два эти заболевания представляют собой разные
формы одного и того же психотического процесса. С другой стороны,
может оказаться, что различия между разными видами шизофрении
являются более фундаментальными, чем различия между шизофреническим и
депрессивным процессами. Если это в самом деле так, это избавляет
нас от видимого противоречия, ибо наряду с явными чертами
шизофрении, свойственными современному человеку, имеется еще одна оче-
♦Я чрезвычайно признателен Дэвиду С. Шехтеру и Гертруде Гандикер-Фромм, которые
поделились со мной- сзоим клиническим опытом и взглядами на природу детского аутизма,
ибо я сам с аутичными детьми никогда не работал.

видная его особенность — скука, в основе своей восходящая к
состоянию хронической депрессии*. Чтобы примирить между собой эти два
наблюдения, можно либо поставить под сомнение какой-то из этих
диагнозов, либо вообще отказаться от диагностики, сопряженной с
навешиванием психиатрических ярлыков**.
Было бы в высшей степени удивительно, если бы умственный
кибернетический человек не демонстрировал признаков хронической вялотекущей
шизофрении (воспользуемся этим термином для простоты изложения).
Ведь атмосфера, в которой он живет, лишь по своим количественным
характеристикам отличается от обстановки, царящей, по данным,
полученным Лэнгом и другими исследователями, в так называемых шизо-
генных семьях.
Я считаю возможным говорить в этой связи о "безумном обществе"
и о проблемах, которые встают перед живущим в таком обществе
здоровым человеком***. Общество, производящее в достаточно большом
количестве людей, страдающих тяжелыми формами шизофрении, ставит
под угрозу свое существование. Настоящий шизофреник характеризуется
тем, что у него перекрыты все каналы общения с внешним миром.
Он полностью замыкается в своем внутреннем мире, и главная
причина, заставляющая считать его состояние тяжелым недугом, является
социальной: он не может функционировать в обществе, не может как
следует себя обслуживать и нуждается в той или иной мере в помощи
других людей. (Это не совсем так, ибо существуют места, где
благодаря финансовой поддержке государства созданы благоприятные
условия, позволяющие шизофреникам работать и в значительной степени
самостоятельно себя обслуживать.) Общество, тем более большое и с ^ж-
ное, не может быть управляемо шизофрениками. Однако с этой
задачей вполне могут справиться индивиды с шизофренией, протекающей в
мягкой форме. Такие люди не теряют способности "реалистического"
мировосприятия, если понимать под этим способность судить о вещах
с точки зрения их эффективного использования. Но способность
личностного, субъективного, эмоционального восприятия может быть у них
совершенно утрачена. Здоровый, нормально развитый человек может,
к примеру, воспринимать розу как нечто огненное, пламенеющее (если он
облекает это в слова, мы называем его поэтом), но он при этом
полностью отдает себе отчет, что в мире физических реалий роза не
согревает, как может согревать пламя. Современный человек склонен
воспринимать мир только сквозь призму практических задач. Но это ничуть
не меньший дефект, чем тот, который мы с готовностью квалифици-
♦ Об этом шла речь в других главах настоящей книги. (Примечание переводчика.)
•♦ Исходя из этих соображений, психиатры, принадлежащие к школам Мейера и Лэнга,
отказываются от применения традиционной нозологии. В этом проявляется совершенно
новый подход к психическим нарушениям. Пока пациент рассматривался как объект
психотерапии, диагноз имел принципиальное значение для решения вопроса, следует ли помещать
его в заведение для умалишенных. Но с появлением психоаналитических методов терапии
диагноз потерял свое значение, так как интересы психиатра сосредоточились на понимании
процессов, происходящих в психике пациента, который стал рассматриваться как
полноценный и равноправный участник и наблюдатель терапии. Это новое отношение к пациенту
выражает позицию радикального гуманизма, развивающегося в наше время в пику
преобладающей тенденции дегуманизации общества.
***Fromm E. (1955). The Sane Society. New York: Holt Rinehart and Winston, London;
Routledge, 1971.
95

руем как болезнь, а именно неспособность воспринимать мир
"объективно" при сохранении способности личностного, субъективного,
символического восприятия.
Кажется, первым, кто сформулировал понятие "нормального" безумия,
был Спиноза. Некоторые люди, писал он, "упорно бывают одержимы
одним и тем же аффектом. В самом деле, мы видим, что иногда какой-
либо один объект действует на людей таким образом, что, хотя он
и не существует в наличности, однако они бывают уверены, что имеют
его перед собой, и когда это случается с человеком бодрствующим,
то мы говорим, что он сумасшествует или безумствует... Но когда
скупой ни о чем не думает, кроме наживы и денег, честолюбец —-
ни о чем, кроме славы и т.д., то мы не признаем их безумными,
так как они обыкновенно тягостны для нас и считаются достойными
ненависти. На самом же деле скупость, честолюбие,., и т.д. состав-'
ляют виды сумасшествия, хотя и не причислены к болезням"*.
Наше время тем отличается от семнадцатого столетия, что установки,
которые тогда, по словам Спинозы, "обыкновенно считались
достойными ненависти", рассматриваются теперь как весьма похвальные.
Но мы должны двигаться дальше. "Патология нормы" (см.: Э. Фромм,
1955) редко становится причиной тяжелых психических расстройств,
поскольку общество вырабатывает соответствующее противоядие. Когда
патологические процессы становятся стереотипными, они теряют
индивидуальный характер. Больше того, больной индивид, будучи окружен
другими такими же индивидами, чувствует себя вполне в своей тарелке.
Вся культура приспосабливается к патологии определенного типа и
вырабатывает средства, удовлетворяющие запросы больных. В результате
средний индивид не испытывает такого отчуждения и одиночества, на
которое обречен настоящий шизофреник. Ему легко иметь дело с людьми,
страдающими теми же нарушениями. А вот здоровый человек
чувствует себя в больном обществе по-настоящему неуютно. И изоляция,
которая для него почти неизбежна, может стать причиной развития
у него психоза.
В контексте настоящего исследования важным является вопрос,
помогает ли гипотеза квази-аутистических или квази-шизофренических
нарушений объяснить факт повсеместного распространения насилия в
современном мире. Здесь мы попадаем в область чисто умозрительных
построений, которые смогут подкрепить только какие-то новые данные.
Несомненно, насилие весьма характерно для аутизма, но мы еще как
следует не знаем, как применить в нашем случае эту психиатрическую
категорию. Что касается шизофрении, то пятьдесят лет тому назад
ответ был бы вполне однозначным. Тогда ни у кого не было
сомнений, что шизофреники агрессивны и что по этой причине их
необходимо запирать в дома умалишенных, откуда они не могли бы
сбежать. Однако, как показал опыт создания ферм, где работают одни
хронические шизофреники (например, ферма, организованная в Лондоне
Лэнгом), они редко проявляют агрессивность, если их оставить в покое**.
♦Спиноза Б. Этика. М.-Л., 1932, с. 171.
♦♦Для аутичных детей картина выглядит несколько по-иному. Они чаще проявляют
разрушительные наклонности. Анализируя это различие, надо учитывать, что шизофреник отрезал
нити, связывающие его с социальной реальностью, и поэтому не чувствует для себя угрозы
и не ждет насилия, если его никто не тревожит. Аутистичного ребенка не оставляют
96

Но "нормального" индивида с признаками вялотекущей шизофрении
беспокоят все время. Его толкают, пытаются вступить с ним в
контакт, сплошь и рядом ранят его обостренные чувства. Вполне понятно,
что в такой обстановке у многих индивидов, находящихся на грани
нормы и патологии, проявляются разрушительные наклонности. В
наименьшей степени это характерно, конечно, для индивидов, хорошо
адаптированных к социальной системе, и в наибольшей — для тех, кто не нашел
в ней своего места и не получает социального поощрения, то есть для
неимущих, для представителей национальных меньшинств, для
безработных и для молодежи.
Здесь мы должны остановиться, оставив вопрос о связи шизофрении
(и аутизма) с разрушительными наклонностями до конца не решенным.
Вслед за этим, по логике нашего рассуждения, должен идти вопрос о связи
определенных форм шизофрении с некрофилией. Но моих знаний и опыта
хватит лишь на то, чтобы сформулировать эту проблему и подвесить ее в воздухе
в надежде, что она будет стимулировать дальнейшие исследования. Нам
придется довольствоваться утверждением, что атмосфера, царящая в шизоген-
ных семьях, очень напоминает социальные условия, приводящие к развитию
некрофилии. К этому мы прибавим еще только одно соображение.
Умственная ориентация не дает возможности видеть цели, связанные с развитием
личности и выживанием общества. Для этого нужен разум, а это нечто
большее, чем интеллект. Разум предполагает союз ума и сердца, согласованность
мышления с чувствами. Потеря способности мыслить конструктивными
визуальными образами является сама по себе серьезной угрозой выживанию.
Если мы поставим здесь точку, нарисованная нами картина будет
неполной. Одновременно с нарастанием некрофильской тенденции в современном
мире пробивает себе дорогу тенденция прямо противоположная, основу
которой составляет любовь к жизни. Ее проявления многообразны. Это к
протест против омертвения жизни, идущий со стороны различных
социальных групп, но прежде всего — молодежи; и выступления против войны
и загрязнения окружающей среды; и призывы к улучшению качества жизни;
и та самоотдача, с которой молодые профессионалы обращаются к
осмысленным и интересным занятиям, предпочитая их занятиям более престижным
и доходным; и интенсивные духовные искания — какими бы они ни были
порой наивными. Даже обращение молодежи к наркотикам является
искренней, хотя и ошибочной формой протеста, попыткой жить более интенсивно,
используя методы потребительского общества. Тенденция жизнелюбия
проявила себя и в том, что многие люди изменили свои политические
убеждения в связи с войной во Вьетнаме. Такие случаи еще раз показывают, что
хотя любовь к жизни была подавлена, но она не была мертва. Любовь к
жизни является настолько глубоко укорененным биологическим качеством
человека, что можно смело утверждать: кроме немногих сугубо
патологических случаев, она в конечном счете всегда побеждает, хотя для этого и тре-
в покое. Родители не оставляют усилий, чтобы научить его играть в игры, необходимые
для нормальной жизни, и постоянно вторгаются в его внутренний мир. Кроме того,
в силу своего возраста ребенок вынужден поддерживать связи с семьей и не имеет
возможности полностью самоустраниться. Такая ситуация стимулирует развитие у него
ненависти и деструктивности, чем, по-видимому, и объясняется, что тенденция к насилию
проявляется у аутистичных детей чаще, чем у шизофреников. Впрочем, это не более чем
умозрительные предположения, которые несомненно нуждаются в оценке людей, по-настоящему
в этой области компетентных.
4 Вопросы философии, N 9 "'

буются особые личные и исторические обстоятельства. (В частности, это
может происходить в результате психоанализа.) Само наличие и очевидное
нарастание жизнелюбивых тенденций — единственное, что заставляет
надеяться на успешный исход эксперимента под названием Homo sapiens. Я думаю,
что ни в какой стране нет таких шансов ступить на путь жизнеутверждения,
как в Соединенных Штатах, где надежда обрести счастье, следуя по пути
"прогресса", обернулась иллюзией, очевидной для тех, кто имел
возможность вкусить плодов технократического "рая". Но произойдет ли здесь крутой
поворот в сознании — никому не известно. Силы, противодействующие
такому ходу событий, очень сильны, и пока еще нет оснований для
оптимизма. Но я верю, что есть основания для надежды.
Инцест и эдипов комплекс
Мы все еще очень мало знаем об условиях, благоприятствующих
развитию некрофилии, и только дальнейшие исследования позволят пролить свет
на эту проблему. Однако можно с уверенностью сказать, что безжизненная,
мертвящая атмосфера в семье может стать серьезным фактором формирования
некрофильской ориентации у индивида. Так же и в обществе в целом:
недостаток жизнеутверждающих настроений, обстановка безнадежности и
господство разрушительных сил способствуют нарастанию некрофильских
тенденций. На мой взгляд, весьма вероятно, что в развитии некрофилии
существенную роль играет генетический фактор.
Теперь я хочу перейти к изложению гипотезы, относящейся к наиболее
ранним истокам некрофилии, укорененным в детских переживаниях
индивида. Несмотря на то, что она находит подтверждение в обширном
клиническом материале и в свидетельствах из области мифологического и
религиозного сознания, она все же является достаточно умозрительной. На мой взгляд,
она достойна внимания с учетом того, что это лишь пробная попытка
теоретического осмысления проблемы.
Вначале обратимся к явлению, не имеющему, на первый взгляд, прямого
отношения к нашей теме. Речь идет об инцесте — вещи широко известной
благодаря разработанным Фрейдом представлениям об эдиповом комплексе.
Остановимся коротко на концепции Фрейда.
В соответствии с этой классической концепцией, маленький мальчик в
возрасте пяти или шести лет избирает мать в качестве первого объекта
своих сексуальных (фаллических) желаний ("фаллическая стадия"). В обычной
семейной ситуации отец выступает для него в роли ненавистного соперника.
(Психоаналитики ортодоксального толка склонны обычно придавать слишком
большое значение ненависти сына к отцу. Приписываемые мальчикам
высказывания типа "когда папа умрет, я женюсь на маме" часто приводятся как
свидетельство их разрушительных наклонностей. Однако я бы не стал
понимать их буквально, ибо в этом возрасте смерть еще не воспринимается как
реальность: скорее, это равнозначно утверждению "когда папа уедет". Более
того, хотя соперничество с отцом несомненно существует, главным
источником антагонизма является все же бунт сына против отцовской
авторитарной позиции, обусловленной патриархальной традицией (см.: Э. Фромм, 1951).
Вклад "эдиповой" составляющей в формирование разрушительных
наклонностей, по моему мнению, крайне невелик.) Будучи не в состоянии
покончить с отцом, мальчик начинает его бояться. В особенности его тревожит
мысль, что, увидев в нем своего соперника, отец его кастрирует. "Страх
кастрации" заставляет сына отказаться от сексуального влечения к матери/
98

Когда развитие следует норме, сыну удается перенести свой интерес на
других женщин. Обычно это происходит на завершающей стадии сексуаль-
но-генитального развития, то есть в период достижения половой зрелости.
Он преодолевает соперничество с отцом, отождествляясь с ним, в
частности, усваивая и присваивая его требования и запреты. Интернализован-
ные таким образом идущие от отца нормы становятся содержанием его супер—
эго. В случае патологического развития конфликт не удается разрешить
таким путем. Сына не покидает влечение к матери, и на протяжении
последующей жизни его привлекают женщины, выступающие по отношению к нему в той
же функции, что и мать. В результате он оказывается неспособен влюбиться
в женщину своего возраста и продолжает испытывать страх перед отцом или
перед теми фигурами, которые отца замещают. От женщин, которых он
выбирает, он ждет обычно тех качеств, которые демонстрировала по отношению
к нему мать: безусловной любви, защиты и восхищения.
Такой тип мужчин с фиксацией на матери всем хорошо знаком. Обычно
эти мужчины эмоциональны и в определенном смысле могут "влюбляться", не
расставаясь при этом со свойственным им крайним нарциссизмом. Ощущение,
что они более значимы для матери, чем для отца, убеждает их в
собственной безусловной ценности, и, уже будучи взрослыми, они не чувствуют
необходимости совершать какие-либо реальные действия, которые подтвердили бы
их исключительность. Пока мать (или та, которая ее замещает) любит их
безусловно и беззаветно, это является достаточным доказательством их
ценности. Поэтому они невероятно ревнивы, ибо они должны быть уверены в
незыблемости этой своей позиции. В то же время, сталкиваясь с
необходимостью самостоятельно совершать реальные действия, они всегда ощущают
неуверенность и незащищенность. Пусть даже они делают что-то с успехом,
все равно никакие действия не дают им того ощущения превосходства над
всеми мужчинами, которое они испытывают вследствие материнской любви
(хотя бессознательно их неотступно преследует чувство собственной
неполноценности). Таков ярко выраженный тип мужчины с материнской
фиксацией. Если эта фиксация является менее сильной, нарциссическая иллюзия
собственной безусловной значимости смешивается в определенной пропорции
с реальными достижениями.
Итак, Фрейд исходил из того, что привязанность сына к матери
основывается на сексуальном влечении, а логическим следствием является его
ненависть к отцу. Мои многолетние наблюдения заставили меня усомниться в
том, что сексуальное влечение к матери является главной причиной
эмоциональной привязанности, которую испытывает по отношению к ней сын. Не
имея возможности подробно анализировать здесь факты, которые привели
меня к этому заключению, попробую прояснить лишь один из аспектов
этой проблемы.
Во время рождения и некоторое время спустя привязанность ребенка к
матери дает все основания для формирования нарциссизма (хотя уже вскоре
младенец начинает проявлять интерес к окружающим его внешним объектам).
Если на физиологическом уровне младенец существует уже отдельно от
матери, то психологически он еще какое-то время продолжает пребывать как бы
во "внутриутробном" состоянии. Его основные жизненные отправления по-
прежнему совершаются через мать: она его кормит, заботится о нем, его
поощряет, согревает его — физически и эмоционально, создавая этим
условия для его здорового развития. Со временем привязанность ребенка к
матери приобретает более теплый, личностный характер. Мать начинает высту-
4* 99

пать для него уже не как дом-утроба, а как человек, к которому он особенно
расположен. В этот момент ребенок вылупляется из своей нарциссической
скорлупы. Он любит мать, хотя любовь эта все еще очень неравноправна и
скрывает под собой внутреннюю зависимость. Когда у мальчика
появляются сексуальные реакции ('"фаллическая фаза" по Фрейду), эмоциональная
привязанность к матери приобретает также эротическую окраску. Однако
сексуальное влечение к матери не является исключительным. Как пишет сам
Фрейд, влечение к матери появляется у мальчиков примерно в пять лет. но в
то же время их начинают привлекать и девочки одного с ними возраста*.
В этом нет ничего удивительного, ибо сексуальное влечение само по себе не
привязано ни к какому объекту. Но вот эмоция может сделать
привязанность к одному человеку глубокой и длительной. В тех случаях, когда
фиксация на матери переживает пубертат и длится всю жизнь, причиной
является сила эмоциональной привязанности.
Фиксация на матери не является только проблемой развития ребенка.
Конечно, глубокая симбиотическая зависимость от матери вменена ребенку
чисто биологически. Но взрослый, который вроде бы физически свободен и
может совершать любой выбор, тоже, как мы видели, оказывается
бессилен перед этой ситуацией. Однако мы лишь тогда поймем всю силу влечения
к матери, если увидим в нем не только отзвук детской неизбежной
зависимости, но и более глубокие гуманитарные причины. Привязанность к матери
потому так сильна, что она является ответом на стоящую перед человеком
экзистенциальную проблему — стремление вернуться в "рай", где не существует
мучительных противоречий, где человек может жить, не испытывая стыда, не
трудясь в поте лица, не страдая, в единении с природой, с самим собой,
со своим ближним. Расширившееся сознание (плод с Древа Познания Добра и
Зла) несет с собой неразрешимый конфликт: человек (мужчина и женщина)
проклят, изгнан из рая и не вправе туда вернуться. Разве не удивительно, что
желание вернуться в рай никогда его не покидает, хотя он "знает", что это
невозможно, ибо он рожден человеком?
Появление в отношении сына к матери сексуальной ркраски является само
по себе хорошим знаком. Оно свидетельствует о том, что фигура матери
приобрела черты личности, женщины, а мальчик стал маленьким мужчиной. То,
что в некоторых случаях это влечение является особенно интенсивным, можно
интерпретировать как защиту от более ранней инфантильной зависимости.
Когда инцестуальная привязанность к матери не проходит по достижении
пубертата** и сохраняется на всю жизнь, мы имеем дело с невротическим
развитием. Мужчина остается зависим от матери или от ее заместителей,
испытывает страх перед женщинами и является более ребенком, чем
взрослым. Такое развитие нередко бывает спровоцировано матерью, которая по
каким-то причинам — то ли от недостатка любви к мужу, то ли от желания
обладать своим сыном, то ли от нарциссической гордости за него, — сама
слишком к нему привязывается и различными способами (лаской,
покровительством, восторгами) совращает его, привязывая к себе на всю жизнь***.
♦Freud S. (1909). Analysis of a phobia in a five-year-old boy. Standard Edition of the complete
psychological works of Sigmund Freud. Vol. 10. London: Hogarth Press.
♦♦Функция обрядов инициации и заключается в том, чтобы разорвать эту связь и отметить
переход к взрослой жизни.
♦♦♦Уважая условности буржуазной жизни, Фрейд постоянно оправдывал родителей своих юных
пациентов, не допуская даже намека, что они могли причинить своему ребенку какой-то вред.
Считалось, что все, включая инцестуальные побуждения, является плодом собственной фантазии
ребенка (см. также Э. Фромм, 1970.)
100

Когда Фрейд описывал эдипов комплекс, он имел в виду эту теплую,
эротическую, а иногда и сексуально окрашенную привязанность сына к
матери. Такой тип инцестуальной фиксации встречается достаточно часто. Но
наряду с ним встречается, хотя и значительно реже, иной тип, обладающий
совсем иными качествами. Его можно назвать злокачественной инцестуальной
фиксацией. В соответствии с моей гипотезой, он имеет самое
непосредственное отношение к некрофилии и выступает как одна из наиболее ранних ее
предпосылок.
Я говорю о детях, у которых не возникает никакой эмоциональной
связи с матерью, способной пробить скорлупу их аутической
самодостаточности. В крайних формах это проявляется у аутичных детей. Они так
никогда и не вылупляются из своего нарциссического кокона, не находят в
матери объекта любви, не испытывают ни к кому привязанности. Они
смотрят сквозь людей, как будто это неодушевленные предметы, а интерес
проявляют чаще всего к механическим объектам.
Представим себе континуум индивидуальных случаев, расположенных
между двумя полюсами: на одном из них находятся аутичные дети, а на
другом — дети с нормальным развитием эмоциональной сферы. Среди этих
случаев несомненно найдутся дети, которые не являются аутичными, но очень к
ним близки: аутизм выражается у них в мягкой форме. Возникает вопрос:
что происходит с такими детьми, когда у них образуется инцестуальная
фиксация?
По-видимому, у них никогда не возникнет теплого, эротического, а
позднее сексуального чувства к матери, и не будет желания быть рядом с ней.
Не будут они потом и влюбляться в женщин, похожих на мать. Мать для них
останется просто символом, призраком, а не реальным человеком. Это символ
земли, дома, крови, расы, нации и той почвы, из которых все живое выходит
и в которую возвращается назад после смерти. Это также символ самой
смерти и хаоса. Это не мать, дающая жизнь, не — мать, дающая смерть. Ее
объятия — объятия смерти. Ее лоно — могила. Притяжение к матери-смерти —
не любовь, не привязанность в обычном психологическом смысле,
предполагающая эмоционально теплое отношение. Здесь скорее подойдет образ магнита
или сил гравитации. Человек, привязанный к матери злокачественными ин-
цестуальными узами, полностью сохраняет свой нарциссизм, остается холоден,
неконтактен. Его влечет к матери, как влечет кусок железа к магниту. Она —
океан, в котором он хотел бы утонуть*, могила, в которой желал бы быть
погребен. Причиной такого развития является, по-видимому, невыносимое
состояние абсолютного одиночества нарциссической личности. Если нет способа
сблизиться с матерью в теплой, душевной связи, пусть связь с нею и с
остальным миром станет последним единением в смерти.
Двойственная роль матери как богини творения и богини разрушения
отчетливо выражена во многих мифологических и религиозных сюжетах.
Прах, из которого сотворен человек, лоно, из которого вышли деревья и
травы, — это то же самое место, куда после смерти возвращаются все тела.
Лоно матери-земли — одновременно могила. Классическим примером
двуликой богини-матери является индуистская Кали, дарующая жизнь и ее
отнимающая. Есть неолитические богини, выступающие в тех же двух ипостасях.
♦Океан — часто встречающийся символ матери. Я встречал несколько пациентов,
одержимых желанием утонуть в океане.
10!

Эта двойственная функция матери выражается и в сновидениях, где она может
выступать в двух обличьях. В одних случаях она появляется как
благодетельная, любящая покровительница. Но мне известно и много случаев,
когда материнским символом в сновидении оказывалась ядовитая змея или
опасный зверь, например, лев, тигр или гиена. Я располагаю обширными
клиническими материалами, свидетельствующими о том, что страх перед
матерью-разрушительницей является гораздо более сильным, чем страх перед
карающим, кастрирующим отцом. По-видимому, от опасности, исходящей от
отца, можно защититься покорностью, послушанием. Но от разрушительного
материнского начала защиты нет. Ее любовь нельзя заслужить, ибо она
безусловна. Ее ненависть ничем не смягчить, ибо она тоже не имеет причины.
Любовь матери — благословение, ненависть — проклятье. И ни то, ни другое
не подвластны тому, на кого они обращены.
Таким образом, доброкачественная инцестуальная фиксация является
нормальной переходной стадией в индивидуальном развитии, в то время как
злокачественная инцестуальность — это ярко выраженная патология,
возникающая в тех случаях, когда какие-то условия не дают сформироваться
доброкачественным инцестуальным связям. Моя гипотеза заключается в том,
что злокачественная инцестуальность является одной из глубинных причин
некрофилии, а может быть, и вообще главной ее причиной.
Такое патологическое влечение к смерти, если оно возникает, вступает в
конфликт со всеми остальными импульсами, направленными на сохранение
жизни. Поэтому оно действует скрытно и почти всегда является
бессознательным. Человек, одержимый этой злокачественной страстью, будет пытаться
общаться с другими людьми, используя более приемлемые типы отношений,
например, станет контролировать других как садист или будет стремиться
вызвать всеобщее восхищение, питающее его нарциссизм. Если ему удастся
найти более или менее удовлетворительное решение, например, добиться
профессионального успеха и признания, его деструктивность может никогда
по большому счету себя не обнаружить. Но если его станут преследовать
неудачи, злокачественные тенденции могут выйти наружу и страсть к
саморазрушению и разрушению других проявится в полную силу.
Мы сегодня немало знаем о том, как формируется доброкачественная
инцестуальность, но знания об условиях, ответственных за детский аутизм и,
следовательно, за злокачественную инцестуальность, пока еще очень бедны.
Пока можно лишь высказывать различные предположения. Так, судя по
всему, известную роль здесь может играть генетический фактор. Это не
означает, что есть ген злокачественной инцестуальности, но может быть
генетическое предрасположение к холодности, чреватое неспособностью
сформировать теплое отношение к матери. Вторым условием может оказаться
характер самой матери. Если она холодна, неконтактна и демонстрирует
некрофильскую ориентацию, ребенку будет непросто привязаться к ней сердцем.
Однако и ребенка, и мать надо рассматривать только в процессе их
взаимодействия. Ребенок, предрасположенный к проявлению душевного тепла, может
растопить лед материнской холодности либо найти заместителя матери, с
которым у него сложатся теплые отношения. Это может быть дедушка или
бабушка, старший брат или сестра, а в принципе — кто угодно. С другой
стороны, холодный ребенок может испытать благотворное влияние глубоко
любящей и заботливой матери. Правда, иной раз бывает трудно разглядеть
принципиальную холодность матери, скрывающуюся под маской заботы и
ласки, являющейся данью принятым в обществе правилам игры.
102

Третья возможность — это травма, полученная ребенком в первые годы
жизни, которая стала причиной развития в нем активной ненависти,
холодности, а затем и злокачественной инцестуальной фиксации. Эту возможность
надо всегда иметь виду, не забывая, однако, что она является скорее
исключением, нежели правилом. В литературе, анализирующей причины детского
аутизма и ранней шизофрении, особенно подчеркивается защитная функция
аутичного поведения по отношению к чересчур навязчивой матери.
Данная гипотеза, объясняющая механизм возникновения злокачественной
инцестуальной фиксации и ее роль как причины некрофилии, несомненно
нуждается в дальнейших исследованиях. Как эта гипотеза "работает", мы еще
увидим на примере анализа характера Гитлера.
Инстинкты жизни и смерти по Фрейду и их отношение
к биофилии и некрофилии
Завершая обсуждение некрофилии и ее противоположности —
биофилии, сравним эти понятия с понятиями инстинкта смерти и инстинкта
жизни (Эроса), введенными Фрейдом. Эрос соединяет органическую субстанцию,
связывает ее в живые целостности, в то время как инстинкт смерти
стремится их разъединить, умертвить, разложить на части. Соотношение некрофилии
с инстинктом смерти вряд ли нуждается в объяснении. Но вот относительно
Эроса и биофилии надо сказать несколько слов.
Биофилия — это страстная любовь к жизни и ко всему живому. Это
стремление поддерживать рост и развитие независимо от того, идет ли речь о
развитии личности, растения, идеи или социальной группы. Биофил как тип
личности предпочитает конструктивную деятельность охранительной. Он
стремится скорее кем-то быть, чем что-то иметь. У него есть воображение, и он
любит искать новое, а не подтверждать старое. Он ценит в жизни
неожиданность больше, чем надежность. Он видит целое прежде частей, структуры
предпочитает совокупностям. Он стремится воздействовать любовью,
разумом и примером, но не силой, не разъединением, не администрированием и
не манипулированием людьми как вещами. Поскольку он находит радость в
жизни, во всех ее проявлениях, он не принадлежит к числу страстных
потребителей искусственных "развлечений" в модных упаковках.
Этика биофилии основана на выработанных ею представлениях о добре
и зле. Добро — все, что служит жизни, зло — все, что служит смерти. Добро —
благоговение перед жизнью*, утверждение жизни, роста, расцвета. Зло —
все, что сковывает жизнь, сужает ее возможности, разделяет на части.
Отличие концепции Фрейда от описанных представлений относится не к их
содержанию. Но у Фрейда обе тенденции равнозначны и биологически заданы.
В то же время биофилия понимается как биологически нормальный импульс,
а некрофилия — как психопатологическое явление. Некрофилия возникает
как результат ненормального развития, как психическое "уродство". Это
продукт неживой жизни, результат неудачной попытки преодолеть нарциссизм и
безразличие. Деструктивность не параллельна, но альтернативна биофилии.
Любовь к жизни или любовь к смерти — это основополагающая
альтернатива, стоящая перед каждым человеком. Некрофилия дает свои побеги там,
где увяла биофилия. Способность быть биофилом дана человеку природой,
*Это — главный тезис Альберта Швейцера, одного из величайших представителей
жизнелюбия. И в своих произведениях, и как личность он типичный и несомненный биофил.
103

но психологически он имеет возможность ступить на путь некрофилии как
альтернативного решения.
Психическая необходимость развития некрофилии как проявления
фундаментальной ущербности заключена в экзистенциальной ситуации человека.
Если он не в состоянии ничего создать и никого взволновать, если он не
может вырваться из тюрьмы своего тотального нарциссизма и одиночества,
он может уйти от невыносимого чувства собственного бессилия и никчемности,
только утверждая себя в разрушении того, что он не способен создавать, —
в разрушении жизни. Усилия, внимание, осторожность здесь ни к чему; все,
что нужно для разрушения, это крепкие кулаки, или нож, или пистолет*.
Клинические и методологические принципы
И в заключение — несколько клинических и методологических замечаний.
1. Присутствие одной или двух черт — недостаточное основание для диагно-
сцирования некрофильского характера. На это есть ряд причин. Иногда
поведение, указывающее, как будто, на некрофилию, может быть не
характерологической особенностью, а следствием культурной традиции или иных факторов
такого же рода.
2. С другой стороны, для диагносцирования некрофилии необязательно
одновременное присутствие всех ее характерных черт. Есть множество
личностных и культурных факторов, которые могут вносить искажения в
картину. Кроме того, некоторые характерные черты не удастся обнаружить у людей,
которые их успешно прячут.
3. Важно понять, что полных некрофилов относительно немного.
Рассматривая их как случаи тяжелой патологии, можно попытаться установить
на этом материале признаки генетической предрасположенности к данному
заболеванию. Подавляющее же большинство людей, как следует из
биологических соображений, должно иметь какие-то, пусть слабые, биофильские
тенденции. Среди них какой-то процент будут составлять люди, у которых
некрофильская ориентация отчетливо доминирует и мы недалеки от истины,
называя их некрофилами. У остальных (они по-прежнему будут составлять
большинство) некрофильские тенденции будут сочетаться с расположением к
бкофилии, достаточно сильным, чтобы это приводило к внутреннему
конфликту. Такой конфликт зачастую бывает очень продуктивным. Результат этого
конфликта для мотивации личности будет зависеть от ряда переменных.
Прежде всего — от относительной интенсивности каждой из двух тенденций;
затем — от наличия социальных условий, благоприятствующих развитию той
или иной тенденции; наконец — от конкретных событий в жизни человека,
*В работах Фрейда можно наблюдать радикальный переход от одного понятия инстинкта к
другому. В первоначальной версии сексуальность выступала как физиологическое, механическое
явление, производимое раздражением различных эрогенных зон тела, а удовлетворение
рассматривалось как снятие напряжения, вызванного наращиванием раздражения. В то же время,
инстинкты жизни и смерти не привязаны ни к каким определенным телесным зонам. Им не
свойственна ритмическая динамика по схеме: напряжение — снятие напряжения — напряжение.
Трактуются они в биологических, виталистеких категориях. Фрейд никогда не пытался
заполнить разрыв между этими понятиями. Семантически их единство было задано уравнением: жизнь =
= эрос — сексуальность (либидо). В предложенной мною здесь гипотезе перебрасывается мостик
между старыми и более поздними понятиями Фрейда. Это удается сделать, предположив, что
некрофилия является злокачественной формой анального характера, а биофилия — развитой
формой характера генитального. При этом надо иметь в виду, что, используя термины
"анальный" (накопительский) и "генитальный" (продуктивный) характер, я принимаю соответствующие
клинические описания Фрейда, но отрицаю тезис о физиологических корнях этих импульсов.
104

которые могут склонить его в ту или другую сторону. За этим следуют люди,
у которых отчетливо доминирует биофилия, а слабые некрофильские
импульсы легко обуздываются или подавляются или выступают в роли
индикатора, позволяющего распознавать некрофильские побуждения в себе самом и в
других. И очень немногочисленную группу составляют люди, у которых нет и
следа некрофилии. Это чистые биофилы, движимые интенсивной любовью ко
всему, что есть жизнь. Среди известных представителей этой категории
можно назвать Альберта Швейцера, Альберта Эйнштейна и Папу Иоанна XXIII.
Соответственно, никакой границы между некрофилами и биофилами не
существует. Как и в случае любых других характерологических черт,
комбинаций здесь так же много, как и индивидов. Но, как бы то ни было, всегда
можно отличить преимущественного некрофила от преимущественного биофкла.
4. Перечислю бегло методы, с помощью которых можно обнаружить
некрофильский характер: а) наблюдение поведения индивида, в особенности его
непроизвольных элементов, таких как выражение лица, подбор слов, а кроме
того, многое могут сказать его общая философия и наиболее важные решения,
которые он принимал в своей жизни; б) анализ снов, шуток, фантазий; в) оценка
его отношения к другим людям, действия, которое он на них оказывает, и его
предпочтений в общении; г) применение проективных тестов, например теста
Роршаха. (М. Маккоби успешно использовал этот тест для дкагносцирования
некрофилии.)
5. Вряд ли стоит говорить, что ярко выраженные некрофилы опасны.
Они преисполнены ненависти, расистских предрассудков, движимы жаждой
войны, крови и разрушения. Они опасны не только в роли политических
лидеров, но и в качестве потенциальных исполнителей "черной работы" на
службе любого диктаторского режима. Без них не смогла бы функционировать
ни одна система, основанная на терроре и насилии. Но и умеренные
некрофилы тоже играют важную роль в политике. Не будучи на первых ролях, они,
тем не менее, необходимы режиму, так как составляют его опору в массах.
6. Принимая это во внимание, было бы важно знать, какой процент
населения принадлежит к выраженным некрофилам, а какой — к биофилам.
Причем, знать не только относительную численность каждой группы, но и то, как
распределяются они по отношению к возрасту, полу, образованию,
социальному статусу, профессии и месту проживания. Мы изучаем политические
мнения, ценностные суждения и т.д. и, применяя соответствующую технику
выборки, составляем представление о настроениях в стране. Но результаты
таких исследований говорят лишь о том, каких мнений придерживаются
люди, но не какой они имеют характер, то есть какими они руководствуются
на самом деле убеждениями. Если провести исследование на тех же
выборках, но иными методами, которые позволят распознать побудительные (чао
то бессознательные) мотивы, скрывающиеся за ширмой мнений и явного
поведения, мы узнаем значительно больше об интенсивности и направленности,
которую имеет в нашей стране человеческая энергия. Может быть, нам даже
удастся защитить себя от каких-нибудь неожиданностей, которые задним
числом всегда объявляются необъяснимыми. Или все, что нас интересует, это
энергия, необходимая для материального производства, но не человеческая
энергия? Но разве не она составляет подлинную основу социальных процессов?
105

Адольф Гитлер: клинический случай некрофилии
Предварительные замечания
Всякое психоаналитическое биографическое исследование в принципе
отвечает на два вопроса: 1) Какие силы и страсти мотивируют личность,
что побуждает человека вести себя так, а не иначе? 2) Каковы условия, —
внешние и внутренние, — в которых эти страсти получают развитие, иначе
говоря, складываются черты характера данного человека? Обращаясь к
анализу личности Гитлера, я также ставил перед собой эти два вопроса,
однако мой метод в некоторых существенных чертах отличался от
классического метода Фрейда.
Внимание мое было в основном сфокусировано на некрофилии
Гитлера, и я лишь вскользь касался других аспектов его личности, таких
как склонность к эксплуатации или символизация фигуры матери в образе
Германии.
Одна из отличительных особенностей данного исследования была
продиктована убеждением, что движущие силы личности не являются по своей
природе только инстинктивными, в частности, сексуальными. Другая
особенность вытекала из предположения, что, даже если мы ничего не знаем
о детских годах индивида, мы можем, тем не менее, выявить его основные
мотивы, главным образом бессознательные, анализируя сны, спонтанное
поведение, жесты, речь и действия, не всегда поддающиеся рациональному
объяснению (так называемый "рентгеновский подход"). Специальная
психоаналитическая подготовка делает интерпретацию такого материала вполне
возможной.
И все же наиболее существенное отличие данного метода
заключается в следующем. Психоаналитик классической школы считает, что к возрасту
пяти-шести лет развитие характера в общем заканчивается и в дальнейшем
какие-либо его изменения могут возникать только вследствие терапии.
Весь мой опыт привел меня к заключению, что это представление
механистично, что оно не учитывает всей жизни индивида, развития характера
как системы и потому является крайне уязвимым.
Человек рождается на свет отнюдь не безликим. Он не только наследует
определенный темперамент и другие заложенные в генах предпосылки
формирования характера, но также испытывает влияние событий жизни
родителей и обстоятельств своего рождения. Все это уже дает ему лицо,
обеспечивает индивидуальность. Затем он вступает в контакт с
определенной средой — с родителями и другими значимыми для него людьми —
и, так или иначе реагируя на эту среду, развивает характер. К
восемнадцати месяцам черты его являются уже более определенными, чем они
были в момент рождения. Однако процесс еще не закончился,
и в дальнейшем он может идти по разным направлениям, — в
зависимости от того, какие силы будут на него влиять. В возрасте, скажем,
шести лет характер определился еще более, но способность к изменениям
вовсе не умерла: если в жизни появятся новые существенные
обстоятельства, человек может перемениться. В общем, развитие характера подчинено
принципу скользящего масштаба. Начиная жизнь с набором некоторых
качеств, индивид предрасположен двигаться в определенных направлениях.
На первых порах личность его является достаточно гибкой и способна
меняться в заданных этим набором пределах. Но с каждым шагом выбор
становится меньше, круг возможностей все сужается. Чем более оформил-
106

ся характер, тем сильнее должно быть влияние обстоятельств, способных
его существенно изменить. В конце концов перспектива развития
становится настолько узкой, что перемену может вызвать, казалось бы, только
чудо.
Из этого, конечно, не следует, что обстоятельства раннего детства
не оказывают более сильного влияния, чем последующие события жизни.
Но хотя детские впечатления, как правило, сильнее влияют на становление
личности, все же они не определяют ее целиком. Поэтому более поздние
события, если они являются достаточно драматичными, могут оказаться в этом
смысле и более существенными. Представление о неизменности однажды
оформившегося характера потому является столь расхожим, что жизнь
большинства людей запрограммирована, лишена спонтанности, что в ней
действительно не происходит ничего нового и последующие события только
подтверждают предыдущие.
Реальное число возможных направлений развития характера находится
в обратной пропорции к определенности личностной структуры. Однако
структура эта никогда не является настолько фиксированной, чтобы вообще
не допускать перемен. Мы не можем сбрасывать со счетов вероятность
экстраординарных жизненных событий, пусть даже с точки зрения статистики
она стремится к нулю.
На практике это означает, что характер человека в возрасте двадцати
лет не обязательно является повторением его характера в пятилетнем
возрасте. Так, в случае Гитлера нельзя с уверенностью утверждать,
что уже в детстве у него сложился характер некрофила, однако можно
рассчитывать найти предпосылки некрофилии в ряду других имевшихся у него
в раннем возрасте перспектив развития. И лишь в результате
определенной последовательности событий (в том числе событий внутренней жизни)
личность его могла оформиться таким образом, что некрофилия стала
неотъемлемой и практически неизменной чертой его характера,
прослеживаемой в разнообразных явных и неявных формах. Я попытаюсь вскрыть
ранние корни некрофилии Гитлера и показать, как на различных этапах
жизни этого человека складывались условия, направлявшие его развитие
по этому руслу, и как в результате все остальные возможности
оказались для него закрыты.
Родители и первые годы жизни*
Клара Гитлер
Подчас характер родителей влияет на развитие ребенка сильнее, чем те
или иные отдельные события. Впрочем, тех, кто придерживается упрощенного
взгляда, что дефекты развития ребенка прямо пропорциональны
порочности его родителей, ждет разочарование: насколько нам известно, и отец,
♦Сведения о родителях Гитлера и годах его младенчества, детства и юности почерпнуты
мною в основном из двух источников. Это блестящие книги Б.Ф. Смита (Smith B.F. (1967).
Adolf Hitler: his family, childhood and youth. Stanford: Stantord Univ.) и В. Мазера (Maser W.
(1971). Adolf Hitler, Legende. Mythos. Wirklichkeit. Munich: Bechtle Verlag). Я обращался также
к книгам А. Кубичека (Kubizek A. (1953). Adolf Hitler, Mein Jugenfreund. Graz: L. Stocker
Verlag) и самого Гитлера (Hitler A. (1943). Mein Kampf, trans. R. Manhein. Boston. London).
Книга Гитлера служит главным образом целям пропаганды и содержит многс лжи. К
свидетельствам Кубичека, друга юных лет Гитлера, восхищавшегося им как в юности, так и в годы,
когда тот был у власти, надо относиться с осторожностью. Что касается Мазера, то хотя он
и историк, но иногда некорректно использует источники. Так что наиболее объективным
и надежным источником является на сегодняшний день Смит.
107

и мать Гитлера были люди основательные, благонамеренные и вовсе
не отличались разрушительными наклонностями.
Мать Гитлера, Клара, представляется женщиной симпатичной и вполне
приспособленной к жизни. Необразованная деревенская девушка, она была
служанкой в доме Алоиза Гитлера, ее дядюшки и будущего мужа. Когда
умерла его жена, Клара стала любовницей Алоиза и забеременела от него.
Она вышла замуж за овдовевшего Алоиза 7 января 1885 г., когда ей было
двадцать пять лет, а ему — сорок семь.
Она была человеком трудолюбивым и ответственным. Несмотря на то,
что брак ее был не очень счастливым, она никогда не жаловалась.
Обязанности свои она выполняла самоотверженно и добросовестно.
"Дом и семейные интересы были для нее все. Упорным трудом она
крепила благополучие семьи и получала от этого удовольствие. Еще
важнее были для нее дети. Все, кто знал ее, были согласны в том, что
преданная любовь к детям была основой ее жизни. Единственное, в чем
ее когда-либо обвиняли, это в том, что, любя детей, она слишком их
баловала и дала развиться в сыне чувству собственной исключительности, —
странное, надо сказать, обвинение в адрес матери. Впрочем, сами дети
не разделяли этого мнения. И приемные дети, и ее родной, переживший
младенчество сын, — все они испытывали любовь и уважение к матери"
(Б,Ф. Смит, 1967).
Обвинение в чрезмерном потакании сыну, которое привело к развитию
в нем чувства собственной исключительности (читай — нарциссизма),
не так уж абсурдно, как думает Смит. Более того, это, по-видимому,
верно. Однако мать баловала Гитлера лишь до тех пор, пока он не пошел
в школу. Перемена в ее отношении была связана, скорее всего, с рождением
второго сына, который появился, когда Адольфу было пять лет. Впрочем,
з целом ее отношение к сыну оставалось до конца жизни позитивным
и ровным, и рождение брата не стало для Гитлера травмирующим
фактором, как это склонны считать некоторые психоаналитики. Клара, возможно,
перестала баловать Адольфа, но вовсе не охладела к нему. В ней pocio
понимание, что он должен взрослеть, приспосабливаться к реальности и,
как мы еще увидим, она делала что могла, дабы ускорить этот процесс.
Вглядываясь в этот образ ответственной и любящей матери, мы должны
задать ряд серьезных вопросов. Как можно увязать этот образ с нашей
гипотезой о детском аутизме Гитлера и о его кровосмесительных
наклонностях, отягощенных некрофилией? На наш взгляд, здесь следует
рассмотреть несколько вариантов. (1) Гитлер был конституционно настолько
холоден и неконтактен, что материнское тепло и любовь не могли
проникнуть сквозь скорлупу его аутизма. (2) Возможно также, что привязанность
матери была чрезмерной (о чем имеются свидетельства) и воспринималась
застенчивым ребенком как навязчивость, от которой он стремился
уклониться*. Мы недостаточно знаем о личности Клары, чтобы решить, какой
из этих вариантов правдоподобнее, но, учитывая известные нам
особенности ее поведения, можем утверждать, что оба являются вполне
вероятными.
Еще одна возможность состоит в том, что Клара была человеком
невеселым и, будучи движима в своем поведении одним только чувством
♦Как показали исследования детского аутизма, навязчивость родителей является одним из
ус~очий, способствующих его развитию.
108

долга, в действительности давала сыну мало тепла. В конце концов,
жизнь ее не была счастливой. Следуя обычаям австро-немецкого
среднего класса, она должна была рожать детей, следить за домом-и во всем
подчиняться авторитету супруга. Ее возраст, отсутствие образования, более
высокий социальный статус мужа и его эгоизм (впрочем, вполне
беззлобный), — все это только усугубляло тяжесть ее положения. Она могла
стать с годами печальной, подавленной женщиной, быть может, даже не по
природе своего характера, а вследствие этих обстоятельств. Наконец,
дело могло обстоять и так, что под маской любящей, заботливой
матери скрывалась холодная, шизоидная натура. Но это наименее вероятно
Как бы то ни было, у нас слишком мало конкретных сведений о деталях
поведения Клары, чтобы окончательно решить, какая из этих гипотез
верна.
Алоиз Гитлер
Отец Гитлера был фигурой несколько менее симпатичной.
Незаконнорожденный ребенок, носивший фамилию своей матери (Шикльгрубер —
позднее он сменил ее на фамилию Гитлер), он начинал жизнь в более
чем стесненных финансовых обстоятельствах и только благодаря
собственному усердию и дисциплине смог продвинуться от роли мелкого
чиновника австро-венгерской таможенной службы к достаточно высокой
должности в этой же системе, превратившись в весьма уважаемого
представителя среднего класса. Он умел экономить и скопил довольно денег,
чтобы купить дом, ферму и, выйдя на пенсию, обеспечить семье вполне
комфортабельное существование. Он, несомненно, был эгоистом и мало
заботился о чувствах своей супруги, впрочем, не слишком отличаясь в этом
от многих других представителей своего класса и своей среды.
Алоиз Гитлер любил жизнь — преимущественно в виде вина и женщин,
Нельзя сказать, чтобы он был повеса и дамский угодник, но и явно
не считал себя связанным нравственными устоями австрийского среднего
класса. Вдобавок, он любил пропустить стаканчик вина, а иногда и лишний,
не будучи при этом пьяницей, как это пытаются представить некоторые
авторы. Но, пожалуй, самым ярким проявлением жизнелюбия был его
глубокий и неиссякаемый интерес к пчелам и пчеловодству. Почти весь
свой досуг проводил он у пчелиных ульев, отдаваясь этому занятию с
увлечением, сравнимым разве что с его рвением по службе. Мечтой его
жизни было купить ферму, где он мог бы держать много пчел. И в конце
концов он осуществил эту мечту. Хотя первая ферма, которую он
приобрел, оказалась чересчур большой, к концу жизни он владел как раз нужным
количеством земли и наслаждался безмерно.
Алоиза Гитлера иногда рисуют грубым тираном, пытаясь,
по-видимому, дать этим объяснение характеру его сына. Он не был тираном, но
был достаточно авторитарен, был движим чувством долга и считал,
что обязан полностью определять жизнь своего сына, пока тот не достиг
совершеннолетия. Насколько нам известно, он никогда не бил сына.
Он ругал его, спорил с ним, старался внушить ему, что для него благо,
но он не был фигурой, наводившей на сына ужас. Как мы еще увидим,
растущая безответственность Адольфа, его уход от реальности заставляли
отца читать ему нотации и пытаться наставить его на путь. Многое говорит
нам о том, что Алоиз не был в отношениях с людьми ни равнодушным,
ни надменным. Он не относился к числу фанатиков и в общем отличался
109

терпимостью. Об этом свидетельствуют и его политические взгляды:
он был либерально и анти-клерикально настроен, живо интересовался
политикой. Он умер от сердечного приступа, читая газету. Последними
его словами была сердитая реплика в адрес "этих черных" — ^ак называли
реакционное духовенство.
Чем объяснить, что два таких благонамеренных, устойчивых, очень
нормальных и совсем не склонных к разрушению человека дали жизнь
Адольфу Гитлеру, будущему "чудовищу"?*
От рождения до шести лет (1889-1895)
Судя по всему, ребенок был главной радостью в жизни матери. Она
восхищалась им, баловала, никогда не бранила. Все, что он делал, было
хорошо. Ее внимание и любовь были целиком сосредоточены на сыне.
Весьма вероятно, что такое отношение матери способствовало развитию
его нарциссизма и его пассивности. Быть хорошим не составляло труда:
он вызывал безусловное восхищение матери. И стремиться к чему-либо
было излишне, ибо мать удовлетворяла все его желания. Он же, в свою
очередь, командовал ею и, раздражаясь, метал, бывало, громы и молнии.
Но, как мы уже отмечали, он мог ощущать ее сверхопеку как
навязчивость и реагировать на нее, замыкаясь в себе. .То обстоятельство, что
отец по долгу службы много времени проводил вне дома, способствовало
более глубокому развитию взаимоотношений матери с сыном. Каким бы
ни было влияние мужского авторитета, оно в этой ситуации практически
*Есть две попытки психоаналитического объяснения порочности натуры Гитлера: (1) весьма
традиционный, ортодоксальный анализ Лангера (L anger W.C. (1972). The Mind of Adolf
Hitler, NY: Basic Books. London: Pan Books), предпринятый еще в 1943 г. для доклада
Стратегической Службы и в то время засекреченный, и (2) исследование Ж. Броссе (Brosse J. (1972).
Hitler avant Hitler. Paris: Fayard). Для периода, когда биографические сведения о Гитлере
были еще отрывочными, работа Лангера оказалась в общем неплохой, хотя она была сильно
отягощена априорными теоретическими выкладками. Лангер, подчеркивает, что привязанность
Гитлера к матери привела к развитию у него особенно интенсивного эдипова комплекса
(т.е. желания избавиться от отца). По мнению автора, Гитлер наблюдал половой акт родителей
и проникся ненавистью как к отцу (за его "жестокость"), так и к матери (за "измену"). Все
мальчики предположительно имеют эдипов комплекс, и многие наблюдали совокупление
родителей (особенно в низших классах, где жилое пространство ограничено), и поэтому
остается неясным, каким образом это универсальное условие может служить объяснением
особого случая, тем паче такого, каким является личность Гитлера.
Исследование Ж. Броссе опирается на более обширные данные и является весьма тонким.
Броссе точно распознает свойственную Гитлеру ненависть к жизни, и в этом отношении
его выводы перекликаются с анализом, который я предлагаю в данной книге. Единственное,
что портит его работу, это желание уложить все свои наблюдения в прокрустово ложе теории
либидо. Броссе делает один шаг в сторону от традиционного понимания эдипова комплекса
и "первородной сцены" родительского совокупления. Глубочайшим бессознательным
побуждением Гитлера было "убийство фаллической матери, т.е. не только отца, но также и
совокупляющейся с ним матери... Он страстно желает уничтожить не просто свое рождение,
но — свое зачатие, "первородную сцену" соития родителей, причем не ту, которую он наблюдал,
а ту, которая происходила до его появления на свет, сцену, при которой он присутствовал
в воображении, ретроспективно, в определенном смысле — потенциально, ибо она была
связана с его зачатием... Это и есть подлинная ненависть к жизни: ненависть к акту,
в котором родители дали ему жизнь..." Как символическое, сюрреалистическое описание
абсолютной ненависти к жизни эта картина имеет свои безусловные достоинства. Но в той
мере, в какой она должна служить анализу конкретных причин ненависти Гитлера к жизни,
она граничит с абсурдом.
Еще одна попытка проанализировать характер Гитлера принадлежит мне (Fromm E.
(1941). Escape from freedom. NY: Holt, Rinehart and Winston). Я опирался тогда на представление
об авторитарном садо-мазохистском характере и не касался истории его детства. Этот
анализ кажется мне правильным до сих пор, хотя, как я теперь думаю, садизм Гитлера
вторичен по отношению к его некрофилии, о которой идет речь в данной книге.
НО

отсутствовало. Кроме того, пассивность мальчика, вероятно, усиливалась
из-за его болезненности, заставлявшей мать относиться к нему с
удвоенным вниманием.
Эта фаза завершилась, когда Адольфу исполнилось шесть лет.
Окончание ее отмечено несколькими обстоятельствами.
Наиболее очевидным (особенно с точки зрения классического
психоанализа) было, безусловно, рождение младшего брата. Адольфу тогда было
пять лет. В результате он лишился позиции главного объекта
материнского внимания и заботы. Вообще, такое событие часто оказывается для
ребенка не травмирующим, а благотворным: устраняя фактор зависимости
от матери, оно стимулирует личность к активности. Вопреки
распространенному мнению, имеющиеся свидетельства говорят о том, что юный Гитлер вовсе
не испытывал в этой ситуации приступов ревности, а напротив, в течение
первого года после рождения брата вовсю наслаждался жизнью*. Этому,
наверное, способствовало и то, что отец получил новое назначение в Линце,
в то время как семья, опасаясь, по-видимому, за здоровье новорожденного,
продолжала жить в течение года в Пассау.
"Целый год Адольф жил райской жизнью пятилетнего мальчика,
играя и проказничая с соседскими ребятами. Игра в войну, стычки
индейцев с ковбоями были его любимым занятием, вкус к которому
остался у него надолго. Поскольку дело происходило в Германии (с
немецкой стороны австрийско-немецкой границы, где располагалась таможенная
инспекция австрийцев), игры шли, по-видимому, по сценарию франко-
немецких столкновений 1870 г., хотя национальность побежденных не имела
большого значения. По всей Европе маленькие мальчики без зазрения совести
истребляли в своих играх различные народы и народности. Этот год,
посвященный детским сражениям, был в жизни Гитлера чрезвычайно
важным. И не только потому, что он провел его на немецкой земле и даже
усвоил характерный баварский выговор. Главным, пожалуй, было то, что
он совершил бегство в царство практически полной свободы. Он начал
самоутверждаться дома, и, по-видимому, именно в этот период стали
появляться первые вспышки слепой ярости, возникавшие, когда что-то вставало
у него на пути. Там, где кончалась игра, он не хотел признавать
сдерживающих факторов и ограничений" (Б.Ф. Смит, 1967).
Эта райская жизнь внезапно закончилась, ибо отец вышел в отставку,
семья перебралась в Хафельд близ Ламбаха, а сын, которому исполнилось
шесть лет, должен был идти в школу. Жизнь Адольфа "вдруг оказалась
ограничена узким кругом дел и обязанностей, требующих дисциплины.
Впервые ему пришлось систематически и последовательно подчиняться
правилам" (Б.Ф. Смит, 1967).
Что можно сказать о развитии характера мальчика к концу этого
первого отрезка его жизни?
По Фрейду, это период, когда полностью развиваются обе стороны
эдипова комплекса: сексуальная привязанность к матери и враждебность
♦Можно, конечно, возразить, что свидетели упускают из виду разочарование, которое
мальчик испытывал на бессознательном уровне. Но поскольку никто не смог распознать
никаких признаков такого разочарования, аргумент этот является сомнительным.
Единственным для него основанием может служить догматический i оинцип, что рождение брата
или сестры всегда оказывает такое действие. Рассуждение входи при этом в порочный круг,
ибо требование теории мы априори рассматриваем как факт, а з тем утверждаем, что теория
подтверждается фактами.
111

к отцу. Свидетельства, казалось бы, подтверждают этот фрейдистский
тезис: юный Гитлер был глубоко привязан к матери и находился в
конфронтации с отцом. Однако ему не удалось изжить этот комплекс, отождествившись
путем формирования суперэго с фигурой отца и преодолев привязанность
к матери. Рождение брата-соперника он воспринял как ее предательство
и от нее отстранился.
Эта интерпретация в духе классического психоанализа вызывает, однако,
ряд серьезных вопросов. Если рождение брата стало для пятилетнего
Адольфа такой травмой, приведшей к разрыву с матерью и сменой "любви"
к ней на враждебность и ненависть, почему же тогда год, последовавший
за этим, был таким счастливым, может быть, самым счастливым периодом
его детства? И правомерно ли объяснять его ненависть к отцу
соперничеством по эдиповой схеме,, если взаимоотношения матери с мужем
были, по-видимому, весьма прохладными? Не будет ли правильнее считать
причиной антагонизма исходившие от отца требования дисциплины и
ответственности?
Вопросы эти находят ответ в предположении о развившейся у Гитлера
в раннем возрасте кровосмесительной наклонности, отягощенной
некрофилией. Если это так, то его фиксация на матери была изначально лишена
тепла и любви. Он оставался холоден и так никогда и не вырвался из
скорлупы своего нарциссизма. Мать была для него не реальным лицом,
но символом безличных сил земли, крови, судьбы и — смерти. Тем не менее,
несмотря на свою холодность, он был крепко привязан к матери, то есть
к тому, что было с ней символически связано. В пределе союз этот
должен был разрешиться единением с матерью в смерти. Этим объясняется
и тот факт, что рождение брата не повлекло за собой отчуждения от
матери. В самом деле, если у него никогда не было подлинной близости к ней,
то об отчуждении говорить просто бессмысленно. Но, главное, мы можем
теперь понять, что позднейшие, явные проявления некрофилии Гитлера
уходят корнями в эту сформировавшуюся в первые годы его жизни
злокачественную инцестуальную склонность. В этом предположении мы находим
и объяснение того, что уже будучи взрослым, Гитлер никогда не любил
женщин, напоминавших ему мать. Привязанность к реальной матери
выражалась у него как привязанность к крови, земле, нации, а в конечном
счете — к хаосу и смерти. Основным материнским символом для него стала
Германия. Фиксация на матери-Германии была основой его ненависти к
порче (сифилис, евреи), от которой он должен ее спасти, но, на более
глубоком уровне, он был движим желанием разрушить Германию-мать,
Одним из самых убедительных подтверждений его злокачественной ин-
цестуальной склонности являются, без сомнения, обстоятельства его
собственной смерти.
Отношение Гитлера к матери и к материнским фигурам-заместителям
резко отличается от того, что мы встречаем у других людей,
фиксированных на матери. Обычно связь с матерью является более теплой,
затрагивает интимные душевные струны, можно сказать, что она является более
реальной. Такие люди, как правило, стремятся быть рядом с матерью,
рассказывать ей обо всем. Они действительно в нее "влюблены", — в точном
инфантильном значении этого слова. Позднее ^они влюбляются в женщин,
относящихся к типу их матери, их неодолимо .влекут эти "женщины, они
вступают с ними в связь, женятся на них. (И в данном случае неважно,
является ли первопричина такого влечения сексуальной, или же секс вы-
112

ступает как вторичное проявление, следующее за их эмоциональной
фиксацией.) Но такого влечения к матери Гитлер никогда не испытывал. По
крайней мере после пяти лет это было так. Он получал удовольствие,
только уходя из дома играть с другими ребятами в войну или в индейцев.
К матери он был безразличен.
Мать это знала. Как пишет Кубичек, она говорила ему, что у нее
безответственный сын, транжирящий свое небольшое наследство, что сама она
чувствует свои обязательства по отношению к дочери, "но Адольф об этом
не думает; он живет сам по себе, как будто он один в этом мире". Невнимание
к матери проявилось и в его реакции на ее болезнь. Несмотря на то,
что в январе 1907 г. у нее был диагносцирован рак и она перенесла
операцию, а в декабре того же года она умерла, он уехал в Вену в сентябре.
Оберегая сына, мать старалась скрывать свои страдания, и он легко
принимал эту ложь, не пытаясь выяснить, как она себя чувствует на самом
деле. Он не приезжал в Линц из Вены, — хотя на такую поездку у него с лихвой
бы хватило и времени, и денег, — и почти не писал ей, заставляя ее
тревожиться о его делах. Как утверждает Смит, он вернулся домой,
только получив известие о ее смерти. Кубичек же сообщает, что, когда
она стала совсем беспомощной, она попросила его приехать, потому что
ухаживать за ней больше было некому. Он приехал в конце ноября и провел
с ней примерно три недели вплоть до ее кончины. Кубичек был страшно
удивлен, увидев, как его друг подметает пол и готовит матери еду. Гитлер
даже проявил необычайную заинтересованность к своей одиннадцатилетней
сестре, заставив ее дать матери обещание, что она будет прилежно учиться
в школе. Отношение Гитлера к матери Кубичек описывает в крайне
сентиментальных тонах, пытаясь показать, как сильно тот ее любил. Но
я бы не стал слишком доверяться его свидетельствам, ибо Гитлер
несомненно старался, как всегда, использовать этот случай, чтобы произвести
благоприятное впечатление. Он вряд ли мог отказать матери в ее просьбе,
и три недели — не такой уж большой срок, чтобы разыгрывать роль
любящего сына. Впрочем, эти проявления доброты и душевной заботы настолько
контрастируют с обычным поведением Гитлера по отношению к матери,
что к картине, нарисованной Кубичеком, невольно относишься с
недоверием*.
Судя по всему, мать так и не стала для Гитлера человеком, к которому
он был искренне и нежно привязан. Она символизировала собой
охранительное по отношению к нему божество, бывшее также богиней хаоса и
смерти. Одновременно она служила объектом неприкрытого садизма, вызывая
в нем ярость, когда в чем-то ему перечила.
♦Поскольку Кубичек восхищался Гитлером как в молодости, так и в зрелые годы,
трудно сказать, насколько правдивы приводимые им факты, не выверяя их по другим исючни-~
кам. Во всяком случае, оценки его несомненно тенденциозны и продиктованы желанием
изобразить Гитлера в благоприятном свете. Впрочем, Мазер рисует еще более трогательную
картину любви Гитлера к матери и отчаяния, охватившего его в результате ее смерти.
Сведения Мазера почерпнуты из меморандума, составленного для нацистских властей в 1938 г.,
т.е. тридцать один год спустя после этих событий, евреем д-ром Е. Глохом, лечившим
в свое время мать Гитлера. При всем уважении к памяти д-ра Блоха, показания, записанные
евреем в Германии в 1938 г. для нацистов, вряд ли можно считать до конца правдивыми.
Скорее всего, он был движим желанием так или иначе завоевать благосклонность властей, —
желанием по-человечески совершенно понятным, но лишающим этот документ ценности
исторического источника. То, что Мазер даже не задается вопросом о надежности свидетельства
Блоха, является одним из примеров методологической несостоятельности его работы в части
обращения с источниками. С другими примерами мы дальше еще столкнемся.
ИЗ

От шести до одиннадцати лет (1895-1900)
Переход к новому этапу был внезапным. Когда Алоиз Гитлер вышел
в отставку, у него появилось достаточно времени, чтобы всецело посвятить
себя семье и воспитанию сына. Он купил дом с девятью акрами земли
в Хафельде близ Ламбаха. Юный Гитлер поступил в небольшую сельскую
школу в Фишляме, находившуюся неподалеку от дома, и учился там весьма
успешно. Он послушно выполнял все требования отца, по крайней мере внешне,
но, как пишет Смит, "с некоторыми оговорками: он по-прежнему
манипулировал матерью и мог в любой момент, общаясь с любым человеком,
взорваться в приступе ярости". Мальчик был вряд ли доволен такой жизнью,
хотя у него не было прямых силовых столкновений с отцом. Но была
в жизни Адольфа одна область, где он мог забыть обо всяких ограничениях и
обо всем, что он ощущал как недостаток свободы. Это была игра с другими
мальчиками в войну или в индейцев. Уже в таком нежном возрасте
"свобода" означала для Гитлера безответственность, отсутствие ограничений,
и самое главное — "свободу от реальности". Это была также
возможность верховодить в компании сверстников. Если вдуматься в то значение,
которое имели для Гитлера эти игры, можно придти к выводу, что в них
нашли выражение черты, проявлявшиеся у него с возрастом все более
отчетливо: потребность командовать и уход от реальности. На первый взгляд,
игры эти представляются вполне безобидными и нормальными для данного
возраста. У нас еще будет возможность убедиться в том, что это не так,
когда мы увидим, что Гитлер сохранил приверженность этим играм в возрасте,
в котором нормальные мальчики уже давно вырастают из подобных забав.
В последующие годы в семье произошли некоторые перемены. Старший
сын Алоиза ушел из дому, когда ему было четырнадцать лет, чрезвычайно
расстроив этим отца. Роль старшего сына вынужден был принять на себя
Адольф. Затем Алоиз продал ферму, и семья перебралась в Ламбах. Адольф
продолжал учебу в относительно современной начальной школе Ламбаха,
где он также хорошо успевал. Все это время он успешно избегал
конфронтации с часто недовольным отцом.
В 1898 г. семья снова переехала, на этот раз в дом в Леондинге,
в пригородах Линца, и Адольф продолжал учебу уже в третьей по счету
школе в Линце. Здесь Алоизу, кажется, понравилось больше, чем где-либо.
Он мог разводить своих пчел на полуакре принадлежавшей ему земли
и спорить о политике в местной таверне. Все же он оставался весьма
авторитарным и не позволял забывать, кто является главой дома. Вот
что скажет о нем позднее Йозеф Майерхофер, его лучший друг по Леондингу:
"В семье он был строг и не допускал никаких поблажек. Его жене
приходилось довольно туго". При этом Майерхофер подчеркивает, что строгость
его была отчасти напускной и детей он не бил. "Он никогда его не трогал
(Адольфа. — Э.Ф.). Я не верю, чтобы он его бил, но нередко орал на него.
"Этот гадкий мальчишка!" — повторял он часто, — "Я ему покажу!".
Но он только лаял, а не кусался. Хотя парень ходил перед ним по струнке"
(Б.Ф. Смит, 1967).
Итак, перед нами не жестокий тиран, а просто авторитарный, в чем-то
не очень гибкий отец, которого сын побаивался. Этот страх мог стать
одним из источников покорности Гитлера (о ней речь еще впереди). Однако
строгость отца нельзя вырывать из контекста. Сын, который бы так не бежал
от ответственности, не настаивал, чтобы его оставили в покое, мог устано-
114

вить с отцом более дружеские отношения, ведь в конце концов отец был
вполне благонамеренным человеком, вовсе не склонным к деструкции.
Расхожие представления о неизбежной "ненависти к авторитарному отцу"
далеко не всегда уместны, как и стереотип эдипова комплекса.
Как бы то ни было, пять лет начальной школы прошли для Гитлера
более успешно, чем можно было ожидать. Кроме уже упомянутых причин,
это было обусловлено реалистической атмосферой, царившей в школе.
Способности мальчика были, наверное, выше среднего, благодаря статусу
его семьи к нему хорошо относились учителя, и поэтому он без особых
усилий получал высокие оценки. Таким образом, учеба в школе не была
для него большим испытанием. Она не нарушила уже установившегося
равновесия между его бунтарством и способностью к адаптации.
К концу этого периода в сравнении с его началом никаких видимых
ухудшений в поведении мальчика не наблюдалось. Были, впрочем,
тревожные признаки: он так и не преодолел свой ранний нарциссизм, не
приблизился к реальности, не приобрел никаких активных интересов. Вместо этого
он выстроил себе магический воображаемый мир свободы и власти.
Первые годы, проведенные в школе, не помогли ему вырасти из тех одежд,
в которых он пришел в школу. И все же открытых конфликтов у него почти
не было, и на первый взгляд он вполне приспособился к жизни.
От одиннадцати до семнадцати лет (1900-1906)
Переход Гитлера в среднюю школу (Realschule) и последовавшие за
этим годы, вплоть до смерти отца, ознаменовали резкий поворот к
худшему. В этот период сложились условия, которые направили его развитие
по весьма неблагоприятному руслу.
Решающими событиями трех лет, оставшихся до смерти отца (он умер
в 1903 г.), были: (1) его полная несостоятельность в школе; (2) конфликт
с отцом, который настаивал на карьере чиновника; и (3) дальнейший
уход в фантастический мир игр.
В своей книге "Mein Kampf Гитлер изображает эти события в
благовидном и выгодном для себя свете: ему, свободному и независимому
человеку, претила карьера бюрократа, он хотел быть творческой личностью;
поэтому он восстал против школы и специально перестал хорошо учиться,
чтобы отец позволил ему стать художником.
Если внимательно изучить доступные нам свидетельства и материалы,
эта картина изменится на прямо противоположную. (1) Он плохо учился
в школе в силу причин, которые мы сейчас обсудим. (2) Мысль стать
художником была в действительности рационализацией его неспособности
ко всякой дисциплинированной работе. (3) Конфликт с отцом не сводился
только к его нежеланию быть чиновником: речь шла об отказе вообще
учитывать требования реальности.
Что касается его учебы, то здесь все достаточно прозрачно. Уже на
первом году средней школы он успевал настолько плохо, что вынужден
был остаться на второй год. Затем каждый год он сдавал
дополнительные экзамены, чтобы быть допущенным в следующий класс. А в конце третьего
года обучения в Линце его перевели в следующий класс лишь с условием,
что после этого он покинет школу. В результате он перешел в школу в Штейре,
но в конце четвертого года обучения решил, что не будет учиться еще год,
чтобы закончить Realschule. Весьма символичен случай, который произошел
115

в конце его последнего школьного года. Получив табель с оценками, он
пошел с одноклассниками выпить вина, а вернувшись домой, обнаружил,
что потерял документ. Пока он размышлял, какое придумать оправдание,
его вызвали к директору школы. Оказалось, что табель был найден на
улице, он использовал его в качестве туалетной бумаги. Даже если допустить,
что он был более или менее пьян, нельзя не отметить, что такое поведение
является символом его ненависти и презрения к школе.
Есть вполне очевидные объяснения неудач Гитлера в средней школе.
В начальной школе он был отличником. Интеллект выше среднего,
определенный талант и хорошо подвешенный язык позволяли ему удерживаться
в этой роли без особого труда. В средней школе ситуация оказалась
иной. Интеллект его одноклассников был здесь в среднем выше, чем в
начальной школе. Учителя и знали, и требовали больше. Кроме того, на
них не производил впечатления социальный статус родителей Гитлера,
так как здесь былиной контингент учащихся. Короче говоря, чтобы успевать
в средней школе, надо было по-настоящему работать, — не то чтобы
до седьмого пота, но все-таки значительно больше, чем привык, хотел
и мог юный Гитлер. Для этого в высшей степени нарциссического
мальчика, без труда ходившего в отличниках в начальной школе, новая
ситуация оказалась шокирующей, Это была проверка на прочность его нарцисси-
ческой линии поведения и демонстрация того, что реальность подчас
бывает непослушной.
У многих детей при переходе из начальной школы в среднюю
возникают такого рода проблемы. Обычно они заставляют ребенка менять свое
поведение, ^феодолезать в определенной мере инфантильные установки,
учиться делать усилия. На Гитлера эта ситуация подействовала прямо
противоположным образом. Вместо того, чтобы сделать шаг, приближающий
его к реальности, он наоборот отстранился, ушел еще глубже в мир
фантазии и стал уклоняться от контактов с людьми.
Если бы неудачи в школе были действительно связаны с тем, что изучаемые
предметы оказались для него неинтересны, он бы сосредоточил усилия на ,
тех занятиях, которые его волновали. Однако он плохо успевал даже
по немецкой истории, предмету, вызывавшему у него неподдельный
энтузиазм, Хорошие оценки он получал только по рисованию, но у него был
несомненный талант и поэтому ему не приходилось прикладывать здесь усилий.
Позднее о и оказался неспособен упорно работать в области, которая,
пожалуй, интересовала его более всего, — в архитектуре. Он мог совершать
усилия только эпизодически, импульсивно, под давлением неотложных
потребностей или страстей. Но мы еще вернемся к теме неспособности
Гитлера к систематическому труду. Здесь она упомянута с единственной
цепью - показать, что его неудачи в средней школе объяснялись отнюдь
не "художественными наклонностями".
На протяжении всех этих лет Гитлер все дальше уходил от
реальности. Он не испытывал никакого интереса к окружавшим его людям —
отцу, матери, братьям, сестре. Он общался с ними -пишъ в той мере,
в какой этого требовало его стремление быть предоставленным самому
себе, но эмоционально он был от них далек. Единственное, что вызывало
у неге устойчивый и страстный интерес, это игры с другими ребятами
в зойку. ?.? которых он был заводилой и лидером. Но если для мальчика
девяти, десяти и даже одиннадцати лет это было в порядке вещей, то для
ученика средней школы участие в таких играх приобретало уже странный
116

оттенок. Характерен случай, который произошел во время его конфирмации
в возрасте пятнадцати лет. Один родственник устроил по этому поводу
застолье, но Гитлер был явно не в духе, держался неприветливо, и как
только смог вырваться из-за стола, тотчас убежал играть в войну.
Игры эти имели в жизни Гитлера несколько функций. Они давали
ему возможность чувствовать себя лидером и утверждали во мнении,
что благодаря своим суггестивным способностям он мог заставлять других
следовать за собой. Они питали его нарциссизм и, что крайне важно,
перемещали центр его жизни в область фантазии, все более отвлекая
его от реальности — от реальных людей, реальных достижений и
реальных знаний. Еще одним проявлением фантазерских наклонностей был его
пылкий интерес к романам Карла Мэя. Мэй был немецким писателем, перу
которого принадлежало множество захватывающих историй из жизни
североамериканских индейцев, имевших привкус реальности, хотя сам автор в
жизни не видел ни одного индейца. Наверное, все мальчики в Германии
и Австрии зачитывались книжками Мэя: он был здесь не менее популярен,
чем Джеймс Фенимор Купер в Соединенных Штатах. Восторженное
отношение Гитлера к сочинениям Мэя было бы поэтому вполне нормальным
для младшего школьника, но, как пишет Смит, "в дальнейшем оно
приобрело более серьезную окраску, ибо Гитлер так никогда и не расстался с Карлом
Мэем, Он читал его подростком, читал юношей, читал, когда ему уже
перевалило за двадцать. И даже будучи рейхсканцлером, он продолжал
восторгаться им, перечитывая, в который уже раз, все романы про Дикий Запад.
Больше того, он никогда не пытался маскировать или скрывать то
восхищение, которое вызывали у него книги Мэя. В "Беседах"* он превозносит
Мэя и описывает, с какой радостью он обычно читает его произведения.
Он говорил о нем практически с каждым — со своим секретарем, с пресс-
секретарем, со слугой и со старыми товарищами по партии" (Б.Ф. Смит,
1967).
Но я объясняю эти факты иначе, чем Смит. Смит считает, что, поскольку
детское увлечение Гитлера романами Мэя было связано с переживанием
счастья, то, в соответствии с принципом удовольствия, он ухватился за
него позднее, когда не смог справиться с подростковыми проблемами.
В какой-то степени такая интерпретация может быть и верной. Но я убежден,
что в ней упущено главное. Романы Мэя нельзя отрывать от игр в войну:
то и другое является выражением его жизни в мире фантазии. Что эти
увлечения, совершенно адекватные в определенном возрасте, продолжали
захватывать его и позднее, указывает на очевидную склонность к отрыву
от реальности. В них проявилась нарциссическая установка,
сфокусированная на одной теме: Гитлер — лидер, воин и победитель. Конечно, имеющихся
свидетельств недостаточно, чтобы утверждать это с полной уверенностью.
Однако, если сопоставить поведение Гитлера в этом раннем возрасте
с событиями его последующей жизни, можно усмотреть там и здесь одну
и ту же нарциссическую фигуру: человека, в высшей степени углубленного
в себя, Для которого фантазии реальнее, чем сама реальность. Когда
мы видим юного шестнадцатилетнего Гитлера, погруженного в
фантастический мир, мы невольно задаем себе вопрос, как удалось этому
нелюдимому мечтателю стать, пусть на мгновение, хозяином Европы. Здесь мы повре-
♦Picker H. (1965). Hitler's Tischgesprache im Fuhrerhauptquartier.Ed. and with an Introduction
by P.E. Schramm. Stuttgart: Sweewald Verlag.
117

меним с ответом на этот вопрос: для этого нужно продвинуться несколько
дальше в анализе развития личности Гитлера.
Какими бы ни были причины его неудач в средней школе, они,
безусловно, имели для юного Гитлера серьезные эмоциональные последствия.
Представим себе мальчика, которым восхищается мать, который успешен
в начальной школе и верховодит в компании сверстников. Все эти достижения,
не требовавшие никаких усилий, лишь подкрепляли его нарциссизм и
уверенность в собственной исключительной одаренности. И вот, почти без
всякого перехода, он обнаруживает себя в ситуации неудачника. У него не было
способа скрыть свой провал в школе от отца и матери. Гордость его
была уязвлена, нарциссизму нанесен тягчайший удар. Если бы он был
в состоянии признать, что причиной неудач было его неумение трудиться,
он мог бы выкарабкаться, ибо у него несомненно были способности,
достаточные, чтобы успевать в средней школе.* Но непробиваемый нарциссизм
сделал такое прозрение невозможным. В результате, не будучи в силах
изменить реальность, он был вынужден подменить ее и отвергнуть. Он
подменил ее, обвинив учителей и отца в том, что они стали причиной
его неудач, и вообразив, будто его провал в школе явился выражением
стремления к свободе и независимости. Он отверг реальность, ибо, создав
символ "художника" и живя мечтой о карьере великого художника, он в то же
время не прикладывал никаких усилий, чтобы достичь своей цели.
Следовательно, идея эта имела ярко выраженный фантастический характер. Провал
в школе был первым поражением и унижением, которое испытал Гитлер.
За этим последовали другие. Можно предположить, что они питали его
обиду и ненависть к тем, кто был их причиной или свидетелем. И когда
бы у нас не было оснований считать, что некрофилия Гитлера коренится
в его ранних злокачественных инцестуальных наклонностях, мы бы
утверждали, что начало ей вполне могли положить эта ненависть и эта обида.
Нельзя сказать ничего определенного о том, как повлияла на
четырнадцатилетнего Адольфа смерть отца. Если бы, как писал впоследствии сам
Гитлер, конфликт с отцом был причиной его неудач в школе, смерть этого
жестокого тирана и соперника знаменовала бы начало свободы. Он должен
был почувствовать освобождение, начать строить реалистические планы,
трудиться для их осуществления и, быть может, вновь повернуться с
любовью к матери. Но ничего такого не произошло. Он продолжал жить
так же, как прежде. Гитлер был, по выражению Смита, "почти целиком
соткан из удовольствий, доставляемых играми и мечтами", и не мог найти
выхода из этого состояния.
Посмотрим теперь на конфликт Гитлера с отцом, возникший в годы
его учения в Realschule, еще с одной стороны. Алоиз Гитлер решил,
что его сын будет учиться в средней школе. Гитлер-младший не проявил
особого восторга, но этот план принял. В соответствии с версией,
изложенной в Mein Kampf, настоящий конфликт начался, когда отец стал
настаивать, что ему надлежит стать чиновником. Это желание отца было
♦Вот что сказал о нем его бывший школьный учитель Э. Гумер, выступая свидетелем
на судебном процессе, последовавшем за неудачным путчем в Мюнхене: "Гитлер был
несомненно талантлив (может быть, несколько односторонне), но плохо владел собой. По крайней
мере, его считали упрямым, своенравным и вспыльчивым. Он часто вступал в споры,
и ему было безусловно трудно выполнять школьные требования. Он был также не очень
трудолюбив, иначе он успевал бы гораздо лучше, так как был несомненно способным" (В. Мазер,
1971).
118

само по себе вполне естественным, поскольку Алоиз находился под
впечатлением собственных успехов на этом поприще и думал, что это станет
лучшей карьерой и для сына. Когда Адольф выдвинул контрпредложение,
сказав, что он хочет быть художником, отец, по его версии, заявил:
"Нет, только через мой труп". Гитлер-младший пригрозил тогда, что он
вообще забросит учебу. И когда отец не уступил, "я, не говоря ни слова,
превратил мою угрозу в реальность" (А. Гитлер, 1943). Таково объяснение
самого Гитлера. Однако оно слишком удобно, чтобы быть истинным.
"Это объяснение точно соответствовало самооценке Гитлера,
считавшего себя человеком твердым и решительным, который к 1924 г. (году,
когда была написана Mein Kampf) прошел уже большой путь и
намеревался уверенно идти дальше — вперед к победе. Вместе с тем, оно было
согласовано с образом мятежного художника, смело устремившегося в
политику, чтобы спасти Германию. Но, главное, этим удалось объяснить
его плохую успеваемость и медленное взросление, а заодно — представить
в героическом свете весь юношеский период, — весьма сложная задача
для всякой автобиографии, имеющей в виду политические цели. Вообще,
история эта так хорошо увязывается со всеми намерениями будущего
фюрера, что невольно закрадывается подозрение — уж не выдумал ли он
ее от начала до конца" (Б.Ф. Смит, 1967).
Вполне вероятно, что отец хотел, чтобы сын стал чиновником. С другой
стороны, отец никак его прямо к этому не принуждал. И юный Гитлер
не сделал того, что сделал в пятнадцатилетнем возрасте его старший
брат, — не вступил с отцом в открытый конфликт и не ушел из дома.
Наоборот, он примирился и освоился с этой ситуацией, и только еще
больше замкнулся в себе.
Чтобы разобраться в этом конфликте, надо принять во внимание
позицию отца. Он наверняка видел, как видела мать, что сын растет человеком
безответственным, не любит трудиться и не выказывает ни к чему интереса.
Алоиз был неглуп и незлобив и, по-видимому, не столько мечтал о том,
что сын станет чиновником, сколько вообще желал, чтобы тот стал кем-
нибудь. Он должен был чувствовать, что идея стать художником была
не более чем предлогом для того, чтобы и дальше плыть по течению,
ничем всерьез не занимаясь. Если бы возражение сына состояло в том,
что он, например, хочет изучать архитектуру, и если бы он доказал
серьезность своих намерений успехами в школе, реакция отца была бы,
наверное, совсем иной. Но Адольф не делал ничего, что могло бы убедить
отца в его серьезности. Он даже не попросил разрешения брать уроки
живописи, если он будет нормально учиться в школе. Что его плохая учеба
не была восстанием против отца, видно из его реакции на попытки матери
вернуть его к реальности. После смерти отца и ухода из Realschule он
решил оставаться дома, чтобы "читать, рисовать и мечтать. Уютно
расположившись в квартире на Гумбольдтштрассе (куда к этому времени
переехала мать. — Э.Ф.), он мог позволить себе расслабиться. Он терпел
присутствие в своем убежище Паулы (сестры, пятью годами младше его. —
Э.Ф.) и матери, поскольку не мог от них отделаться, не приняв неприятного
решения покинуть дом и пойти работать. Им, однако, не разрешено было
ему мешать, хотя мать платила за квартиру, а сестра за ним убирала"
(Б.Ф. Смит, 1967).
Клара явно тревожилась за Адольфа и убеждала его быть серьезнее.
Она не настаивала на карьере чиновника, но старалась привить ему к чему-
119

нибудь ишсрес. Она послала его в художественную школу в Мюнхене.
Там он пробыл несколько месяцев, но на этом дело и кончилось. Гитлер
любил элегантно одеться, и мать "платила за вещи, благодаря которым
он имел вил денди, надеясь, возможно, что это подтолкнет его к каким-то
социальным шагам. Если ее план заключался в этом, он полностью
провалился, Дорогая одежда служила для него лишь символом независимости и,
укрепляя в нем чувство самодостаточности, только еще больше отъединяла
его от мира" (Б.Ф. Смит, 1967).
Клара сделала еще одну попытку стимулировать интересы Адольфа,
дав ему денег на поездку на четыре недели в Вену. Оттуда он прислал
ей несколько открыток с восторгами по поводу "величавости**, "достоинства"
и "великолепия" зданий. Однако грамматика и синтаксис этих посланий
далеко не соответствовали стандартам грамотности, которых можно было
ожидать от семнадцатилетнего юноши, окончившего четыре класса средней
школы. Кроме того, мать разрешила ему брать уроки музыки (за несколько
лет до этого отец предлагал, чтобы он занимался пением), и он музицировал
в течение четырех месяцев — до начала 1907 г. Затем он бросил эти занятия
из-за того, что ему надоело играть гаммы, но ему и так пришлось бы от
них отказаться, поскольку как раз в это время мать серьезно заболела
и семья была вынуждена существенно сократить расходы.
Попытки матери пробудить в нем интерес к какому-нибудь реальному
делу были мягкими, совсем не авторитарными, почти
психотерапевтическими. Из его реакции на эти попытки можно заключить, что и негативное
отношение Гитлера к отцу было не столько протестом против идеи насчет
карьеры чиновника, сколько защитой замкнутого, безвольного юноши от
человека, который воплощал для него начала реальности и
ответственности. Дело было, конечно, не в нежелании идти на государственную
службу, и уж во всяком случае — не в эдиповом соперничестве.
Отвращение Гитлера к упорному — и не очень упорному — труду
требует особых пояснений. Нам будет легче понять это, если мы вспомним,
что такое поведение часто встречается у детей, привязанных к
материнской юбке. Они уверены, — часто бессознательно, — что мать все сделает
для них и за них, как это было в младенчестве. Они не чувствуют
необходимости прикладывать к чему-то усилия или поддерживать порядок
в своих вещах: ведь мать всегда придет и приберет за ними. Они живут
как бы в "раю", где от них ничего не ждут и не требуют, а для них делают
все. Я думаю, что так было и с Гитлером. И, по-моему, это не противоречит
предположению, что его привязанность к матери была холодной и безличной.
По-человечески он не любил ее и не заботился о ней, но тем не менее она
выполняла для него квази-материнскую функцию.
Нарисованный мною портрет юного лентяя, неспособного к серьезной
работе и не желающего продолжать учебу в школе, может вызвать у некоторых
читателей вопрос: что же здесь особенного? Ведь есть и сегодня в средней
школе множество нерадивых учащихся, которые также нередко сетуют
на педантизм и скуку, царящие в школе, и лелеют мечты о свободной
жизни, не встречающие поддержки у их родителей. И все-таки у них нет
некрофильских наклонностей. Наоборот, многие из них относятся к
жизнелюбивому, свободолюбивому и открытому типу личности. Некоторые
читатели могу*, пожалуй, обвинить меня в том, что, описывая школьные
неудачи Гитпгоа, я стою на позициях крайнего консерватизма.
120

Я бы хотел ответить на эти возражения. Во-первых, разгильдяи и
двоечники в школах и правда не редкость, но их, безусловно, нельзя
стричь всех под одну гребенку. Здесь есть множество разных типов и
случаев, и каждый надо рассматривать особо. Во-вторых, во времена юности
Гитлера учащихся гораздо реже выгоняли из школы, чем это делают теперь
Значит, для человека, попавшего в такую ситуацию, не было
стандартного сценария, которому он мог бы с легкостью следовать. В-третьих, и это,
наверное, самое главное, ибо это касается уже лично Гитлера, его не просто
]не интересовали школьные дисциплины: его не интересовало ничего.
Он никогда ни к чему не прилагал большого труда, — ни в то время, ни
позднее. (Мы еще увидим, как он изучал архитектуру.) И он был ленив
не потому, что умел наслаждаться жизнью, не стремясь ни к какой
особенной цели. Напротив, он был снедаем изнутри непомерным честолюбием,
необыкновенным стремлением к власти. Будучи от природы наделен
огромной жизненной энергией, он находился в постоянном напряжении и был
неспособен к тихим радостям. Как правило, школьные неудачники
относятся к совершенно другому типу. Если же они и напоминают в своем
развитии Гитлера, если у них одновременно есть воля к власти и
отсутствует привязанность к кому бы то ни было, то это уже — серьезная
проблема. И вполне реальная опасность.
Что же касается моего "консерватизма", который проявляется в
утверждении, что отсутствие трудолюбия и недостаток ответственности являются
негативными- качествами, — что ж, в наши дни это одна из главных
проблем молодежного радикализма. Одно дело, когда человека не интересуют
какие-то предметы, или он предпочитает другие, или даже решает бросить
школу. Но если он вообще избегает ответственности и ни к чему не
прикладывает усилий, — это уже серьезное нарушение процесса взросления, от
которого невозможно абстрагироваться, даже если возложить всю вину
за это на общество. И серьезно заблуждается тот, кто думает, что лень
является качеством революционера. Решительность, твердость в намерениях,
сосредоточенность — вот черты, образующие ядро развитой личности,
в том числе личности революционера. Пусть те молодые люди,
которые думают иначе, изучат более пристально Маркса, Энгельса, Ленина,
Розу Люксембург, Мао Цзе-дуна, — и у каждого из них они обнаружат
два жизненно важных качества: работоспособность и чувпво
ответственности.
Вена (1907-1913)
В начале 1907 г. мать финансировала Гитлеру переезд в Вену для
обучения в Академии Художеств. Теперь он наконец получил независимость.
Он не испытывал более давления со стороны отца и мог строить жизнь
по своему усмотрению. При этом ему не надо было даже решать финансовых
проблем, так как наследства отца и пенсии, которую государство
выплачивало детям умерших чиновников, за глаза хватало, чтобы какое-то время
жить удобно и без забот.* Он оставался в Вене с 1907 по 1913 гг.: приехав
сюда юношей, он стал здесь взрослым мужчиной.
Что же удалось ему сделать в этот ответственный период своей жизни?
Прежде всего, чтобы облегчить свою жизнь в Вене, он убедил А. Ку-
бичека, с которым дружил в последние годы в Линце, поехать туда
*То, что пишет сам Гитлер о своей бедности в Mein Kampf, является откровенной ложью.
121

вслед за ним. Сам Кубичек горел желанием поехать. Сложнее было уговорить
его отца, который смертельно не хотел, чтобы сын пробовал себя на ниве
искусства. Но Гитлер уговорил, и эта нешуточная победа была одним из
первых свидетельств его суггестивных способностей. Кубичек, как и Гитлер,
был пылким поклонником музыки Вагнера. Благодаря этому общему
увлечению они однажды встретились в опере в Линце и крепко подружились.
Кубичек служил учеником в обивочной мастерской своего отца, но у него
тоже была мечта: он хотел стать музыкантом. В нем было больше
ответственности и трудолюбия, чем в Гитлере, но он не был столь ярок и как личность
явно ему уступал. В результате он быстро попал под влияние Гитлера
и оказался в подчиненной роли. На нем Гитлер упражнялся в своей
способности воздействовать на людей. Кубичек отвечал ему восхищением
и тем постоянно укреплял его в его самолюбовании. Эта дружба во многом
заменила Гитлеру игры со сверстниками: в ней он чувствовал себя лидером
и знал, что им восхищаются.
Приехав в Вену, Гитлер вскоре наведался в Академию Художеств и
записался на ежегодный экзамен. Он не сомневался, что будет принят.
Но он провалился: пройдя первый тур, срезался на втором (В. Мазер, 1971).
Как писал он впоследствии в Mein Kampf, "известие, что я не принят,
было словно гром среди ясного неба". Один профессор в Академии, будто
бы, сказал ему, что он более способен к архитектуре, чем к живописи.
Даже если это и было так, Гитлер не последовал этому совету. Его могли
принять в архитектурную школу, если бы он проучился еще год в Realschule.
Но нет свидетельств, что он помышлял об этом всерьез. Во всяком
случае, он не слишком откровенен, описывая эти события в Mein Kampf. Он
пишет, что, поскольку у него не было диплома об окончании средней
школы, желание стать архитектором было "физически невыполнимо".
Далее он гордо заявляет: "Я хотел стать архитектором. Препятствия
существуют не для того, чтобы им подчиняться, а для того, чтобы их
преодолевать. Я был полон решимости сражаться с трудностями..." Однако
факты свидетельствуют об обратном.
"Его характер и образ жизни не позволяли ему признать свои ошибки
и рассматривать провал на экзамене как указание на то, что надо что-то
в себе изменить. Его уход от действительности получал дополнительный
стимул в его социальной аффектации и в презрении к работе, которую
он считал грязной, унизительной или унылой. Он был запутавшимся юным
снобом, который потворствовал себе так долго, что более уже не мог ни
выполнять неприятную работу, ни считаться с кем-либо, кроме себя самого
и того образа жизни, к которому он привык. Когда его не приняли в
Академию, он решил отправиться назад в свою квартиру на Штумпергассе
и продолжать жить там, как будто ничего не случилось. В этом убежище
он вновь вернулся к тому, что называл своими "занятиями", то есть что-то
рисовал, читал и время от времени совершал экскурсии по городу или
ходил в оперу" (Б.Ф. Смит, 1967).
Он притворялся студентом, всем говорил, что учится в Академии, и даже
пытался внушить это приехавшему в Вену Кубичеку. Когда Кубичек наконец
заподозрил, что это не так, — ибо он не мог понять, как это его друг,
будучи студентом, ухитряется спать допоздна, — Гитлер, разразившись
гневной тирадой против профессоров Академии, сообщил ему правду.
Он сказал, что он им покажет, что изучит архитектуру и без их помощи.
Его метод "изучения" заключался в том, что он бродил по улицам, смотрел
122

на монументальные здания, а возвратившись домой, рисовал бесконечные
эскизы фасадов. Убеждение, что таким образом он готовит себя к
архитектурному поприщу, было безусловным симптомом отсутствия у него реализма.
Он говорил с Кубичеком о своих планах реконструкции Вены или о замысле
оперы, ходил в парламент слушать дебаты в Рейхсрате. Во второй раз он
попытался поступить в Академию Художеств, но не был допущен даже к
первому экзамену.
Так он провел в Вене больше года, ничем всерьез не занимаясь, дважды
провалившись на экзаменах и продолжая делать вид, что готовится к карьере
великого художника. Но как бы он ни притворялся, он не мог не чувствовать,
что этот год принес одни неудачи. Это поражение было гораздо серьезнее,
чем провал в средней школе, который он все-таки мог объяснить намерением
стать художником. Теперь он не состоялся как художник, и объяснения
этому уже не было. Он не был допущен в ту область, где он собирался
достичь величия. Ему ничего не оставалось, как винить профессоров,
общество, весь мир. Ненависть к миру должна была возрасти в нем
многократно. Его нарциссизм — даже больше, чем во время его школьных неудач, —
неизбежно уводил его прочь от реальности, угрожавшей его самооценке,
его образу "я".*
С этого момента начался процесс практически полного ухода от общения
с людьми, выразившийся прежде всего в том, что он резко порвал
единственные тесные отношения, которые у него были, — дружбу с Кубичеком.
Пока Кубичек навещал своих домашних, Гитлер выехал из комнаты, которую
они снимали вместе, не оставив своего нового адреса. Больше Кубичек
его не видел до тех пор, пока Гитлер не стал рейхсканцлером.
Счастливое время безделья, разговоров, прогулок и рисования
постепенно пришло к концу. Денег у Гитлера оставалось на год жизни, и то
при условии, что он будет экономить. Лишившись собеседника, он стал
больше читать. В то время в Австрии существовало множество
политических группировок, взгляды которых вращались в основном вокруг идей
немецкого национализма, расизма, "национал-социализма" (в Богемии) и
антисемитизма. Все они издавали свои памфлеты, проповедовали свою
идеологию и предлагали решение. Гитлер жадно читал эти памфлеты и
набирал из них материал, из которого позднее соорудил свою версию
расизма, антисемитизма и "социализма". Если ему и не удалось за все это
время, проведенное в Вене, подготовиться к карьере художника, то к своей
действительной будущей карьере политического лидера он подготовился
неплохо, заложив для нее идеологический фундамент.
К осени 1909 г. у него кончились деньги, и, не заплатив задолженности,
он съехал с квартиры. С этого момента в его жизни наступил самый тя-
* Пытаясь доказать, что Гитлер всерьез занимался искусством, Мазер пишет, что он брал
уроки у скульптора, профессора Пангольцера. Однако единственным свидетельством, которое
он приводит в подтверждение этого факта, является письмо матери квартирной хозяйки
Гитлера профессору сценографии Роллеру, содержащее просьбу принять Гитлера и дать
ему консультацию. Мазер не приводит никаких данных, которые проливали бы свет на
результаты этой встречи, — если она вообще состоялась. Он только добавляет, что тридцать
лет спустя Гитлер назвал Пангольцера (если следовать синтаксической конструкции Мазера,
здесь должен был быть упомянут скорее Роллер) своим учителем. Это один из многих
случаев, когда Мазер- некритически использует автобиографические свидетельства Гитлера. Тем
более остается тайной, откуда ему известно, что Гитлеру приходилось "систематически и
дисциплинированно" работать в мастерской Пангольцера, так же как и то, почему подающий
надежды будущий художник или архитектор должен был учиться у скульптора (В. Мазер, 1971).
123

желый период. Он спал на скамейках, иногда — в ночлежках, а в декабре
1909 г. присоединился к настоящим бродягам и проводил ночи в приюте,
организованном благотворительным обществом для бездомных. Молодой
человек, приехавший в Вену два с половиной года назад с намерением
стать великим художником, скатился до положения нищего бродяги,
мечтающего о миске горячего супа, потерявшего всякую перспективу и ничего
не делающего, чтобы выкарабкаться. Можно согласиться со Смитом, когда
он пишет, что вступление в дом для бездомных было со стороны Гитлера
"признанием полного и окончательного поражения".
Это было поражение не только художника, но также гордого и хорошо
одетого буржуа, всегда с презрением взиравшего на представителей низших
классов. Теперь он сам стал изгоем, парией, присоединился к отребью
общества. Даже для менее самолюбивого выходца из среднего класса
не могло быть худшего унижения. Но поскольку он оказался достаточно
устойчивым, чтобы окончательно не погибнуть, эта ситуация, по-видимому,
его закалила. Случилось худшее, и он не сломался. Нарциссизм его не был
поколеблен. Теперь все зависело от того, удастся ли смыть унижение,
отомстив всем "врагам" и посвятив жизнь тому, чтобы доказать, что его
нарциссический образ "я" был не фантазией, а реальностью.
Нам будет легче понять эту ситуацию, если мы вспомним, что, в
соответствии с клиническими данными, нарциссические личности, как правило,
не могут оправиться после поражения. Поскольку у них существует
глубокий разрыв между внутренней, субъективной, и внешней, объективной,
реальностью, всякая неудача выливается у них в психоз или какое-нибудь
иное тяжелое психическое расстройство. Если им повезет, они могут
найти нишу в реальности, например, устроиться на незаметную должность,
где они могут лелеять свои нарциссические фантазии и ругать весь мир,
избегая серьезных опасностей и столкновений. Но есть еще один выход,
который открыт лишь для тех, кто обладает особыми дарованиями. Можно
попытаться изменить реальность, воплотив свои грандиозные фантазии. Для
этого нужен, впрочем, не только особый талант, но и благоприятное
стечение исторических обстоятельств. Чаще всего такой выход оказывается
возможным для политических лидеров в периоды общественных кризисов.
Если они обладают способностью увлекать за собой массы и являются
достаточно трезвыми, чтобы суметь эти массы организовать, они могут
заставить реальность соответствовать их мечтам. Нередко демагог, стоящий
по эту сторону границы, за которой уже начинается психоз, спасает себя
от безумия, заставляя считать "нормальными" идеи, которые еще вчера
расценивались как "бред". Тем самым он руководствуется в своей
политической борьбе не только жаждой власти, но также стремлением спасти от
безумия себя самого.
Но вернемся к Гитлеру, которого мы оставили в самый горький и
отчаянный момент его жизни. Период этот длился недолго, всего около
двух месяцев. И Гитлеру не пришлось в это время заниматься тяжелым
физическим трудом, как он утверждает в Mein Kampf. Его обстоятельства
стали поправляться после того, как с ним подружился старый бродяга
Ханиш. Это был грязный тип, который имел те же политические убеждения,
что и Гитлер, и вдобавок интересовался живописью.* Но главное, у него
был план, как им обоим избежать нищеты. Гитлер должен был попросить
♦Далее в изложении событий я в основном опираюсь на данные Б.ФГ Смита (1967).
124.

у своих родных немного денег на покупку бумаги и красок, чтобы он мог
рисовать открытки, которые Ханиш брался продавать. Гитлер последовал
его совету. Получив пятьдесят крон, он купил необходимые материалы
и пальто, в котором крайне нуждался. Затем они переехали с Хаиишем
в Маннергайм — довольно сносное мужское общежитие, в общей гостиной
которого Гитлер мог рисовать. Все шло хорошо. Он рисовал открытки,
а Ханиш торговал ими на улицах. Затем стали появляться картины
побольше, написанные акварелью или маслом, — Ханиш продавай их багетчикам
и торговцам живописью. Была лишь одна проблема: Гитлер работал без
усердия. Как только у него появлялись какие-то деньги, он бросал рисовать
и проводил время в разговорах о политике с другими обитателями обще-
-жития. Тем не менее, у него был небольшой, но стабильный доход.
В конце концов он повздорил с Ханишем, обвинив его в том, что, продав
очередную картину, тот утаил его долю, составлявшую пятьдесят процентов
прибыли. Он донес на Ханиша в полицию, и того арестовали за кражу.
Гитлер продолжал дело сам. Он рисовал и продавал работы — в основном
двум евреям, торговцам живописью. Теперь, став деловым человеком средней
руки, он, кажется, работал более регулярно. Жил он при этом довольно
скромно и даже скопил немного денег. Едва ли можно было назвать его
"живописцем" или "художником", ибо он в основном рисовал с фотографий
или копировал сюжеты, которые пользовались спросом. Он продолжал
жить в Маннергайме, но приобрел там новый статус. Он стал постоянным
жильцом, то есть вошел в группу, которая составляла в этом доме элиту,
и уже свысока относился к временным постояльцам.
Было, пожалуй, несколько причин, заставлявших его по-прежнему жить
в Маннергайме. Менее всего здесь играла роль дешевизна (хотя Мазер
считает этот фактор существенным). За пятнадцать крои в месяц, которые
он здесь платил, он мог снимать где-нибудь и отдельную комнату Но
здесь были, очевидно, психологические преимущества. Как многие одинокие
люди, Гитлер боялся оставаться один. Свое внутреннее одиночество он
должен был компенсировать поверхностным общением. Более того, ему
нужны были благодарные слушатели. И он в избытке находил их в
Маннергайме, где жили в основном маргинальные личности, одиночки, которым
почему-либо не удалось устроиться в жизни получше, На их фоне Гитлер
безусловно казался интеллигентной и яркой фигурой. Обитателям этого
дома отводилась в его жизни такая же роль, какую в свое время играли
его товарищи по детским играм, а затем Кубичек. Они позволяли ему
относиться к себе свысока и самоутверждаться, испытывая на них свои,
суггестивные способности. Часто, когда он, сидя в общей гостиной,
рисовал, он вдруг прерывался, чтобы произнести энергичный монолог
политического содержания, уже тогда напоминавший те речи, которыми он
впоследствии прославился. Маннергайм стал для Гитлера школой политической
демагогии.
Когда мы размышляем о жизни Гитлера в этот период, перед нами
встает один принципиальный вопрос. Быть может, у него появилась
способность к систематической работе и он изменился, превратившись
из пассивного лентяя в преуспевающего бизнесмена средней руки? Правильно
ли будет сказать, что он нашел наконец себя и обрел психическое
равновесие?
На первый взгляд, это было так. Это напоминало позднее взросление,
в результате которого Гитлер в конце концов вошел в норму. Но тогда
125

весь приведенный выше детальный анализ его эмоционального созревания
оказывается необязательным. Достаточно было сказать, что, испытав в юности
определенные сложности становления характера, Гитлер стал к двадцати
Трем — двадцати четырем годам вполне приспособленным к жизни и
психически здоровым человеком.
Однако при более пристальном изучении ситуации такая интерпретация
оказывается неубедительной.
В самом деле, перед нами человек чрезвычайно энергичный, обуреваемый
честолюбием и жаждой власти, твердо убежденный, что призван стать
великим архитектором или художником. А какова при этом реальность?
В реальности он потерпел полное фиаско в осуществлении своих намерений.
Он стал мелким дельцом. Вся власть его распространялась на кучку
отщепенцев, перед которыми он разглагольствовал, метал бисер, не находя
среди них хотя бы кого-нибудь, кто готов был в действительности за ним
следовать. Быть может, другой человек, менее энергичный и амбициозный,
смирился бы с таким поворотом судьбы и с удовлетворением принял
бы роль мелкого буржуа, коммерсанта-художника. Другой человек, но не
Гитлер: для него это было просто абсурдом. За эти месяцы крайней нищеты
в нем произошла только одна перемена: он научился работать, —
посредственно, спустя рукава, — но все-таки теперь он мог прикладывать к чему-то
усилия. Во всех остальных отношениях характер его оставался прежним,
разве что черты его проявились более рельефно. Он по-прежнему был
человеком, отличавшимся крайним нарциссизмом, ни к кому и ни к чему
не испытывавшим интереса, жившим в полуреальной— полуфантастической
атмосфере, горевшим страстью к завоеванию и преисполненным презрения
и ненависти к окружающему миру. И по-прежнему у него не было цели,
плана или идеи, способных перевести его притязания и амбиции в плоскость
реальности.
Мюнхен
Бесцельность эта проявилась и в его внезапном решении оставить Ман-
нергайм и ехать в Мюнхен, чтобы поступать там в Академию Художеств.
О ситуации в Мюнхене он почти ничего не знал. Он даже не удосужился
выяснить, будет ли там такой же спрос на его произведения, какой был
в Вене. Он просто снялся с места и поехал, имея при себе немного
денег, на которые можно было протянуть в течение нескольких месяцев.
Это решение оказалось ошибочным. Мечта поступить в Мюнхене в Академию
не осуществилась. Художественный рынок был здесь гораздо меньше, чем
в Вене: по словам Смита, он вынужден был предлагать свои картины
посетителям пивных и продавать их на улицах. Правда, Мазер утверждает,
что, судя по налоговым декларациям, Гитлер зарабатывал в Мюнхене
около ста марок в месяц, что примерно соответствовал/) его венским
доходам. Но факт остается фактом: и в Мюнхене он был не более чем
коммерческим художником, то есть попросту копиистом. Ему решительно
не удалось достичь славы на избранном поприще, как это рисовалось
ему в мечтах. При скромных его талантах и отсутствии подготовки
любые его достижения были бы все равно страшно далеки от его надежд.
Стоит ли удивляться, что начало Первой Мировой войны было для
него подарком судьбы? Он благодарил небеса, пославшие это бедствие,
ибо оно разом избавило его от необходимости решать, что ему делать
со своей жизнью. Война разразилась в тот самый момент, когда он уже
126

не мог далее скрывать от самого себя свою несостоятельность как
художника. Война избавила его от унижения и подарила ему чувство законной
гордости от сознания собственного героизма. Гитлер был хорошим солдатом.
Без всякого покровительства (кроме, может быть, самого минимального)
он получал боевые награды за храбрость. Его любило начальство. Он не
был более отщепенцем. Это был герой, сражавшийся за Германию,
защищавший и прославлявший ее своими ратными подвигами, ибо как солдат
он отстаивал ценности национализма. Теперь он мог всецело отдаться
всю жизнь терзавшим его страстям — быть разрушителем и победителем.
Но это уже была реальная, настоящая война, — не то что война его детских
игр. И, вероятно, он сам был на протяжении этих четырех лет более
реальным, чем в любой другой период своей жизни. Это был ответственный
и дисциплинированный человек, совсем не похожий на того, который
еще недавно бил баклуши в Вене. Но война завершилась событиями,
которые он воспринял как свою личную последнюю неудачу: поражением
и революцией. Поражение еще можно было снести, революцию — нет.
Революционеры восстали против всего, что было свято для сложившегося
реакционера-националиста, каким был к этому времени Гитлер. И победили.
Они стали вдруг хозяевами положения, особенно в Мюнхене, где возникла
недолго продержавшаяся "Советская Республика".
Победа революции придала окончательную и необратимую форму
разрушительным наклонностям Гитлера. Он воспринял ее как покушение
на него лично, на его ценности и надежды, как покушение на величие,
в котором он и Германия были едины. Все это было тем более
унизительно, что среди лидеров революции были евреи, которых он в течение
многих лет считал своими заклятыми врагами. И вот благодаря им он
оказался беспомощным свидетелем крушения своих мелкобуржуазных
националистических идеалов. Такое унижение можно было смыть, лишь уничтожив
тех, кто был, по его мнению, в нем виноват. Победоносные союзники,
принудившие Германию подписать Версальский договор, тоже вызывали у него
ненависть и жажду мести, но в гораздо меньшей степени, чем
революционеры и в особенности евреи.
В своей жизни Гитлер как бы поднимался по ступенькам неудач:
нерадивый учащийся, исключенный из средней школы, провалившийся на
экзаменах абитуриент, изгой, отлученный от своего класса, неудавшийся
художник, — каждое поражение все глубже ранило его нарциссизм, все
больше его унижало. И с каждой неудачей он все дальше уходил в мир
фантазии. В нем нарастала ненависть, крепло желание мстить, развивалась
некрофилия, уходившая корнями, по-видимому, еще в детские
злокачественные инцестуальные наклонности. Война как будто положила конец полосе
его неудач, но она закончилась новыми унизительными событиями:
поражением немецкой армии и победой революции. Однако на сей раз Гитлер
имел возможность превратить свое поражение и унижение в поражение
и унижение нации. Это позволяло забыть о личных неудачах. Не он пал и
был втоптан в грязь, но — Германия. Месть за Германию была бы личной
местью. Спасение Германии было бы личным спасением. Смывая позор
Германии, он смывал свой собственный позор. Теперь он знал свою цель:
стать великим демагогом. Не художником, нет. Он нашел иную область,
где у него был подлинный дар и где он мог по-настоящему рассчитывать
"на успех.
127

Мы слишком мало знаем об этом первом периоде жизни Гитлера,
чтобы с уверенностью говорить о наличии в его поведении ярко
выраженных некрофильских тенденций. Пока нам удалось выявить лишь
характерологический фон, благоприятствующий возникновению этих тенденций:
его злокачественные инцестуальные наклонности, нарциссизм, холодность,
отсутствие интереса к предметам и к людям, привычка потакать своим
желаниям, недостаток реализма, и как результат — неудачи и унижения.
Но о жизни Гитлера начиная с 1918 г. известно уже очень многое. Вглядываясь
в обширные относящиеся к этому периоду биографические материалы, мы
все более отчетливо распознаем проявления его некрофилии.
Методологическое отступление
Разве некрофилия Гитлера нуждается в доказательствах, — спросят,
возможно, некоторые читатели, — ведь он без сомнения был
разрушительной фигурой?
Конечно, излишне доказывать, что деятельность Гитлера была в высшей
степени разрушительной. Однако разрушительные действия не всегда являются
проявлением разрушительного, некрофильского характера. Был ли
некрофилом Наполеон, который без тени сомнения жертвовал жизнью солдат для
удовлетворения своего тщеславия? Или множество других политиков и
полководцев, по воле которых на протяжении всей истории происходили
грандиозные разрушения, — можно ли всех их назвать некрофилами? Несомненно,
всякий, кто санкционирует разрушение, демонстрирует этим, что сердце
его ожесточилось. Тем не менее, есть мотивы и обстоятельства,
заставляющие генералов и политических деятелей, которых никак не назовешь
некрофилами, отдавать приказы, чреватые сильнейшими разрушениями.
В данном исследовании нас интересует в первую очередь не поведение,
но характер. Иначе говоря, вопрос не в том, было ли
разрушительным поведение Гитлера, а в том, был ли он изначально движим страстью
к разрушению, являвшейся чертой его характера. А это уже надо
доказывать. Психологическое исследование, в особенности если предметом
его является такая личность, как Адольф Гитлер, должно быть как можно
более объективным. Даже если бы Гитлер умер в 1933 г., не совершив еще
множества известных действий, повлекших огромные разрушения, его, по
всей видимости, уже можно было диагносцировать как некрофила, — на
основе детального изучения его личности и характера. Крещендо его
деструктивных действий, начиная с нападения на Польшу и вплоть до приказа
о разрушении большей части Германии и истреблении ее населения, —
все это послужило бы тогда лишь подтверждением характерологического
диагноза, поставленного до этих событий. С другой стороны, даже если
бы мы ничего не знали о его жизни до 1933 г,, многие детали его
последующего поведения наталкивали бы нас на мысль о тяжелой форме
некрофилии, бывшей действительной причиной его разрушительных действий.
С точки зрения бихевиоризма, различение самих действий и их
мотивации является, конечно, бессмысленным. Однако, если мы хотим понять
динамику личности в целом и в особенности той ее области, которая
относится к бессознательному, такое различение становится крайне
существенным. Тем более важно использование психоаналитических методов, когда
мы имеем дело с личностью Гитлера, ибо он подавлял свои некрофильские
побуждения, причем многими способами.
128

Страсть к разрушению*
Главными объектами разрушения были для Гитлера города и люди.
Великий строитель, с энтузиазмом обсуждавший проекты новой Вены,
Линца, Мюнхена и Берлина, был тем же самым человеком, который
хотел разрушить Париж, сравнять с землей Ленинград, а в конце концов
уничтожить и всю Германию. Эти его намерения засвидетельствованы
многими людьми. Как вспоминает Шпеер, будучи на вершине успеха,
посетив только что завоеванный Париж, Гитлер сказал ему: "Париж прекрасен,
не так ли?... В прошлом я часто думал, не придется ли нам разрушить
Париж. Но когда мы закончим с Берлином, Париж будет бледной тенью.
Так зачем нам его разрушать?" (А. Шпеер, 1970). В конце, конечно, Гитлер
отдал приказ о разрушении Парижа, приказ, который не выполнил немецкий
военный комендант города.
Крайним выражением мании разрушения зданий и городов стал приказ,
изданный Гитлером в сентябре 1944 г., провозглашавший "тактику
выжженной земли". В нем говорилось, что прежде, чем враг оккупирует
Германию, "все, абсолютно все, что связано с поддержанием жизни, должно быть
уничтожено: списки на получение продовольственных карточек, книги
регистрации браков и места жительства, записи банковских счетов. Кроме
этого, надо было ликвидировать запасы продовольствия, сжечь фермы,
зарезать скот. Нельзя было оставлять даже произведения искусства,
уцелевшие в результате бомбардировок. Памятники, дворцы, усадьбы, церкви,
оперные и драматические театры — все это надлежало сровнять с землей"
(А. Шпеер, 1970). Это означало, что не будет ни питьевой воды, ни
электричества, ни санитарного оборудования, а следовательно, начнутся эпидемии,
приносящие смерть миллионам тех, кто не сможет убежать. Шпеер, который
был отнюдь не некрофилом, а, напротив, самым что ни на есть биофилом
и созидателем, внезапно понял, ознакомившись с этим приказом, какая
пропасть разделяет его и Гитлера. Заручившись поддержкой нескольких
генералов и партийных чиновников, которым страсть Гитлера к
разрушению была столь же чужда, Шпеер, рискуя жизнью, предпринял отчаянные
попытки саботировать эти распоряжения. Благодаря усилиям этих людей,
а также счастливому стечению некоторых обстоятельств, "тактика
выжженной земли" не применялась в последние дни войны в Германии.
Страсть Гитлера к разрушению зданий и городов заслуживает самого
пристального внимания, в особенности если ее сопоставить с другой его
♦Из всей обширной литературы о Гитлере и его эпохе с 1914 по 1946 гг. я использовал
главным образом книги А. Шпеера (Speer A. (1970). Inside the Third Reich: memoirs of Albert
Speer, trans, R. and C. Winston; Introduction by E. Davidson. London: Weidenfeld—Nicolson.
New York: Macmillan) и В. Мазера (1971), последнюю, однако, с некоторой осторожностью,
о чем я уже говорил выше, обсуждая его суждения о юности Гитлера. Очень важные
сведения я почерпнул в многочисленных личных беседах с Альбертом Шпеером, значительно
углубивших мое понимание личности Гитлера. (Шпеер искренне раскаялся в своем нацистском
прошлом, и я верю ему, когда он говорит, что стал совершенно другим человеком.)
Кроме этого, я обращался также к книгам Шрамма (Sen га mm Р.Е. (1965). Hitler als militarischer
Fiihrer. 2nd ed. Frankfurt: Athenaum Verlag) и Краушника и др. (К rausnick H., Buchheim H.,
В г о s z a t M., and Jacobsen H. A. (1968). Anatomy of the SS State. New York: Walker. London: Paladin).
В них опубликовано много важных источников. Блестящим источником являются также
"Беседы Гитлера" (Пикер, 1965). Я с осторожностью использовал также книгу Ханфштенгля
(Hanfstaengl Е. (1970). Zwischen Weissem und Braunen Haus. Munich: R. Piper). Иногда
обращался к "Mein Kampf" Гитлера (1943) как к историческому источнику. Полезными для
моего исследования оказались и многие другие книги, на которые я буду дальше по
необходимости ссылаться.
5 Вопросы философии, N 9 129

страстью — к строительству. В этой связи напрашивается даже
рискованное утверждение, что его планы реконструкции городов были искуплением
за их разрушение. Однако, я думаю, было бы неверно полагать, что его
интерес к архитектуре являлся только компенсацией страсти к разрушению.
Интерес этот был, по-видимому, неподдельным, и, как мы дальше увидим,
это было единственное, — кроме власти, побед и разрушения, — что по-
настоящему интересовало его в жизни.
Страсть к разрушению прослеживается и в планах Гитлера, относившихся
к Польше. После того как эта страна будет повержена, ее жителей
предполагалось подвергнуть своеобразной культурной кастрации:
образование свести к изучению дорожных знаков и начал немецкого языка, из
географии сообщать в основном тот факт, что Берлин является столицей
Германии, а арифметику вообще исключить. Медицинское обслуживание
тоже было сочтено излишним. Условия жизни планировалось свести к
минимальному уровню, необходимому для выживания. Все, на что годились
поляки, — это быть дешевой рабочей силой и послушными рабами (X. Пикер,
1965).
Среди человеческих объектов первыми были предназначены для
уничтожения умственно отсталые. Еще в Mein Kampf Гитлер писал: "Дефективным
надо запретить производить на свет такое же дефективное потомство...
Если это потребуется, неизлечимо больных следует изолировать без
жалости — варварская мера для тех несчастных, которых она затрагивает, но —
благо для окружающих и потомства" (А. Гитлер, 1943). Воплощая эту
идею, Гитлер внес небольшую поправку: умственно отсталых стали не
изолировать, а убивать. К числу ранних проявлений деструктивных наклонностей
Гитлера относится и вероломное убийство Эрнста Рема (за несколько
дней до смерти Рема видели дружелюбно беседующим с Гитлером) и
других руководителей штурмовых отрядов, продиктованное соображениями
политической тактики (фашистам надо было успокоить промышленников
и генералитет, избавившись от деятелей "антикапиталистического" крыла
движения).
Еще одним выражением разрушительных фантазий Гитлера является
его замечание о мерах, которые бы он предпринял, случись в стране
мятеж вроде того, свидетелем которого он был в 1918 г. Он бы немедленно
уничтожил всех лидеров оппозиционных политических движений, в том числе
католических, и всех узников концентрационных лагерей. По его
собственным подсчетам, это должно было составить несколько сотен тысяч человек
(X. Пикер, 1965).
Главными кандидатами на физическое уничтожение были евреи,
поляки и русские. Остановимся здесь хотя бы на проблеме истребления
евреев. Не будем излагать все связанные с этим факты: они слишком
известны. Но следует, пожалуй, отметить, что систематическое
уничтожение евреев началось лишь во время Второй Мировой войны. Нет
свидетельств, что Гитлер до этого задумывался об уничтожении евреев
как нации, хотя он мог держать свои планы в секрете. До начала
войны политика нацистов была направлена на поддержку еврейской
эмиграции из Германии, и правительство даже принимало специальные меры,
облегчающие евреям выезд из страны. Но вот 30 января 1939 г. Гитлер
вполне откровенно заявил министру иностранных дел Чехословакии Хвалков-
скому: "Мы собираемся уничтожить евреев. Они не смогут избежать на-
130

казания за то, что они сделали 9 ноября 1918 г. День расплаты настал"
(Краушник и др., 1968). В тот же день, выступая в Рейхстаге, он сказал
по сути то же самое, но в более завуалированной форме: "Если
международным банкирам-евреям, находящимся в Европе или за ее пределами,
удастся вовлечь народы в новую войну, ее результатом будет не всемирный
большевизм и, следовательно, победа иудаизма; это будет конец евреев
в Европе"*.
Слова, сказанные Хвалковскому, особенно интересны с
психологической точки зрения. Гитлер здесь явно проговаривается: он приводит
не рациональное объяснение (например, что евреи представляют опасность
для Германии), а раскрывает один из своих реальных мотивов — месть за
"преступление", то есть за революцию, совершенную небольшим
количеством евреев за двадцать лет до этого. Садистский характер его ненависти
к евреям сквозит в словах, сказанных в кругу ближайших товарищей
по партии после партийного съезда: "Гоните их со всякой работы, сгоняйте
их в гетто, посадите их за решетку, где они смогут подохнуть, как того
заслуживают, и чтобы весь немецкий народ смотрел на них, как смотрят
на диких зверей" (Краушник и др., 1968).
Гитлеру казалось, что евреи отравляют арийскую кровь и арийскую
душу. Чтобы понять, как это чувство связано со всем его некрофильским
комплексом, обратимся к другой, казалось бы, совершенно не связанной
с этим заботе Гитлера, — к сифилису. Как он утверждает в Mein Kampf,
сифилис является одним из "важнейших, насущных для нации вопросов".
Он пишет: "Наряду с политическим, этическим и моральным заражением,
которому люди подвергаются уже много лет, существуют не менее ужасные
бедствия, подрывающие здоровье нации. Сифилис, особенно в больших
городах, распространяется все шире и шире, в то время как туберкулез
снимает свою жатву смерти уже по всей стране" (А. Гитлер, 1943).
В действительности это было не так. Ни туберкулез, ни сифилис не
представляли угрозы таких масштабов, которые пытается приписать им Гитлер.
Но это типичная фантазия некрофила: боязнь грязи, отравы и тех опасностей,
которые они в себе несут. Перед нами — выражение некрофильской
установки, заставляющей рассматривать окружающий мир как нечистое и
опасное место. Скорее всего, ненависть Гитлера к евреям имела ту же
природу. Инородцы ядовиты и заразны, как сифилис. Следовательно, их
надо искоренять. Дальнейшее развитие этого представления ведет к идее,
что они отравляют не только кровь, но и душу.
Чем более сомнительной становилась победа, тем большую силу
набирал Гитлер-разрушитель. Каждый шаг на пути к поражению
сопровождался все новыми и новыми кровавыми жертвами. В конце концов, настало
время истреблять самих немцев. Уже 27 января 1942 г., то есть более
чем за год до Сталинграда, Гитлер сказал: "Если немецкий народ не готов
сражаться для своего выживания (Selbstbehauptung), что ж, тогда он
должен исчезнуть (dann soil es verschwinden)" (X. Пикер, 1965). Когда
поражение стало неизбежным, он отдал приказ, приводивший в исполнение
♦Рукописные заметки бывшего начальника канцелярии, а затем адъютанта Гитлера генерала
(в отставке) Фрица Ведемана. Почти в тот же день, когда Гитлер произносил эти речи,
Геринг поставил во главе Рейхсканцелярии, ведавшей вопросами еврейской эмиграции, Эйхмана,
который к этому времени уже разработал метод высылки евреев. Как считают Краушник
и его соавторы (1968), Гитлеру могло не нравиться такое решение, но он согласился, "поскольку
в ю время это был единственный практический выход".
5» 131

эту угрозу, — приказ о разрушении Германии: ее земли, зданий, заводов
и фабрик, произведений искусства. А когда русские были уже на подступах
к бункеру Гитлера, настал момент разрушительного grand finale. С ним
вместе должна была умереть его собака. Его подруга, Ева Браун, которая
пришла в укрытие, нарушив его приказ, чтобы разделить с ним смерть,
тоже должна была умереть. Тронутый таким выражением преданности
со стороны фрейлейн Браун, Гитлер вознаградил ее, вступив с ней здесь же
в законный брак. Готовность умереть за него была, пожалуй,
единственным действием, которым женщина могла доказать ему свою любовь.
Геббельс тоже остался верен человеку, которому он прЪдал душу. Он
приказал своей жене и шестерым малолетним детям принять смерть вместе
с ним. Как всякая нормальная мать, жена Геббельса никогда бы не убила
своих детей, тем более — под действием дешевых пропагандистских
аргументов, с помощью которых Геббельс пытался ее убедить. Но у нее не было
выбора. Когда ее в последний раз пришел навестить Шпеер, Геббельс
ни на минуту не оставил их вдвоем. Она только смогла сказать, что
счастлива, поскольку там с ними нет ее старшего сына (от предыдущего
брака).* Поражение и смерть Гитлера должны были сопровождаться
смертью всех, кто его окружал, смертью всех немцев, а если бы это
было в его власти, то и разрушением всего мира. Фоном для его гибели
могло быть только всеобщее разрушение.
Но вернемся к вопросу, можно ли оправдать действия Гитлера
традиционно понимаемыми "государственными интересами", то есть отличался
ли он как человек от множества других государственных мужей и
военачальников, которые объявляли войны и этим посылали на смерть
миллионы людей. В некоторых отношениях Гитлер был совершенно таким же,
как и руководители многих других государств, и было бы ханжеством
считать его военную политику чем-то из ряда вон выходящим в сравнении
с тем, что, как свидетельствует история, делают другие лидеры других
сильных держав. Но в случае Гитлера поражает несоответствие между
теми разрушениями, которые производились по его. прямому приказу,
и оправдывавшими их реалистическими целями. Многие его действия,'
начиная с уничтожения миллионов и миллионов евреев, русских и поляков,
и кончая распоряжениями, обрекавшими на уничтожение немцев, нельзя
объяснить стратегической целесообразностью. Это, без сомнения,
результаты страсти к разрушению, снедавшей некрофила. Этот факт часто
затемняется тем, что при обсуждении действий Гитлера речь идет главным
образом об истреблении евреев. Но евреи были не единственным объектом,
на который он направлял свою страсть к разрушению. Гитлер, несомненно,
ненавидел евреев, но мы бы не погрешили против истины, сказав, что
одновременно он ненавидел и немцев. Он ненавидел человечество, ненавидел
саму жизнь. Чтобы это стало яснее, попробуем взглянуть на другие
проявления его некрофилии.
Давайте прежде всего посмотрим на некоторые спонтанные
проявления некрофильской ориентации Гитлера. Вот Шпеер рассказывает о его
реакции на финальные кадры кинохроники, посвященной бомбардировкам
Варшавы: "Клубы дыма застилали небо. Пикирующие бомбардировщики,
наклонившись, устремлялись к цели. Мы могли видеть полет сброшенных
бомб, самолеты, выходящие из пике, облака дыма от взрывов, расши-
*Из личной беседы с А. Шпеером.
132

рявшиеся до гигантских размеров. Эффект усиливало то, что фильм
крутили в замедленном темпе. Гитлер был захвачен этим зрелищем. В конце
ленты были смонтированы кадры, где самолет пикировал на фоне карты,
изображавшей очертания Британских островов. Затем следовал сноп
пламени, и острова, взлетая на воздух, разрывались на кусочки. Восторг
Гитлера был безграничен. "Вот что с ними будет! — кричал он в
необыкновенном воодушевлении. — Вот как мы их уничтожим!" (А. Шпеер, 1970).
Ханфштенгль рассказывает о разговоре, состоявшемся в середине 20-х гг.,
в котором он пытался убедить Гитлера посетить Англию. Перечисляя
достопримечательности, он упомянул Генриха VIII. Гитлер оживился:
"Шесть жен — хм, шесть жен — неплохо, и двух из них он отправил на
эшафот. Нам действительно стоит поехать в Англию, чтобы пойти в Тауэр
и посмотреть на место, где их казнили. Это стоит посмотреть" (Э. ХанфштенгЛь,
1970). И действительно, это место казни интересовало его больше, чем
вся остальная Англия.
Весьма характерной была его реакция в 1923 г. на фильм Fredericus
Rex. По сюжету фильма, отец Фредерика хочет казнить своего сына
и его друга за попытку бежать из страны. Еще в кинотеатре и потом,
по пути домой, Гитлер повторял: "Его (сына) тоже надо убить —
великолепно. Это значит: долой голову с каждого, кто погрешит против государства,
даже если это твой собственный сын!" Затем он развил эту тему, сказав,
что такой метод надо применить и к французам (которые в это время
оккупировали Рурскую область), и заключил: "Подумаешь — сжечь десяток
наших городов на Рейне и Руре и потерять несколько десятков тысяч
человек!" (Э. Ханфштенгль, 1970).
Не менее характерными были шутки, которые Гитлер любил повторять.
Он придерживался вегетарианской диеты, но гостям подавали обычную
еду. "Если на столе появлялся мясной бульон, — вспоминает Шпеер, —
я мог быть уверен, что он заведет речь о "трупном чае"; по поводу раков
он всегда рассказывал историю об умершей старушке, тело которой
родственники бросили в речку в качестве приманки для этих животных; увидев
угря, он объяснял, что они лучше всего ловятся на дохлых кошек" (А. Шпеер,
1970).
На лице у Гитлера постоянно сквозила брезгливая гримаса, словно
он принюхивался к неприятному запаху. Она хорошо различима на многих
его фотографиях. Смех его был неестественным. На фотографиях видна
принужденная, самодовольная ухмылка. Особенно ярко запечатлелась она
в кадрах кинохроники, снятых, когда он был на гребне удачи, сразу
после капитуляции Франции, в железнодорожном вагоне в Компьене.
Выйдя из вагона, он пляшет некий "танец", похлопывая себя руками по
ляжкам и по животу, а затем гнусно улыбается, будто только что проглотил
Францию.*
Еще одной чертой, выдающей в нем некрофила, является скука. Ярким
проявлением этой характерной формы безжизненности были его
застольные беседы. В Оберзальцберге Гитлер и окружавшие его люди, пообедав,
шли в павильон, где им подавали чай, кофе, пирожные и другие лакомства.
"Здесь, за чашкой кофе, Гитлер пускался в длиннейшие монологи. То,
о чем он говорил, было в основном известно собравшимся, поэтому
все слушали вполуха, хотя изображали внимание. Иногда Гитлер сам
♦Весьма красноречивое проявление его "орально-садистского", эксплуататорского характера.
133

засыпал посреди своих разглагольствований. Тогда компания продолжала
беседовать шепотом в надежде, что он проснется к ужину" (А. Шпеер,
1970). Потом все шли обратно в дом, и два часа спустя подавали ужин.
После ужина показывали два кинофильма. Затем какое-то время все
обменивались впечатлениями от фильмов, обычно довольно банальными.
"Примерно с часу ночи некоторые уже не могли сдерживать зевоты, хотя
делали над собой усилие, чтобы казаться бодрыми. Но все продолжали
общаться. В унылой беседе проходил еще час или больше, оставляя ощущение
пустоты. Наконец Ева Браун, обменявшись с Гитлером несколькими словами,
получала разрешение уйти к себе наверх.* Через четверть часа, пожелав
собравшимся доброй ночи, удалялся и Гитлер. Теперь оставшиеся могли
расслабиться, и нередко за этими часами общего оцепенения следовала
веселая вечеринка с шампанским и коньяком (А. Шпеер, 1970)**.
Во всех этих чертах отчетливо проявлялась страсть Гитлера к
разрушению. Однако ни миллионы немцев, ни политики всего мира не смогли
этого увидеть. Наоборот, они считали его патриотом, движимым любовью
к своей родине, спасителем, который избавит страну от унижений
Версальского договора и от экономической катастрофы, великим зодчим новой,
процветающей Германии. Как же могло случиться, что немцы и другие
народы мира не распознали под маской созидателя этого величайшего из
разрушителей?
На это было много причин. Гитлер был законченным лжецом и
прекрасным актером. Он заявлял о своих миролюбивых намерениях и после
каждой победы утверждал, что в конечном счете все делает во имя мира.
Он умел убеждать, — не только словами, но и интонацией, ибо в совершенстве
владел своим голосом. Но таким образом он лишь вводил в заблуждение
своих будущих врагов. Как-то, беседуя с генералами, он заявил: "У
человека есть чувство прекрасного. Каким богатым становится мир для того,
кто умеет использовать это чувство... Красота должна властвовать над
людьми... Когда закончится война, я хочу посвятить пять или десять лет
размышлениям и литературной работе. Войны приходят и уходят. Остаются
только ценности культуры...". Он заявлял о своем желании положить
начало новой эре терпимости и одновременно обвинял евреев в том, что
с помощью христианства они посеяли нетерпимость (X. Пикер, 1965).
Подавление деструктивных тенденций
Рассуждая таким образом, Гитлер, пожалуй, на сознательном уровне
и не лгал. Он просто входил в свои .прежние роли "художника" и
"писателя", ибо так никогда и не признал своей несостоятельности в этих
областях. Однако такого рода высказывания имели еще одну, более
важную функцию, имевшую прямое отношение к "стержневым" свойствам
♦По свидетельству Шпеера, в Берлине застольные разговоры были столь же скучными
и тривиальными. Гитлер "даже не пытался избегать частых попторов, которые ставили слушателей
в неловкое положение" (А. Шпеер, 1970).
♦♦В 1941—1942 гг. в застольных беседах с генералами, происходивших в его штаб-квартире,
Гитлер всеми силами старался произвести на своих гостей впечатление своей эрудицией.
Беседы эти состояли из его длиннейших монологов, касавшихся буквально всего на свете.
Это был тот же Гитлер, который в свое время разглагольствовал перед подонками в Маннергайме.
Теперь его слушали руководители немецкой армии. К этому времени он стал более уверенным
в себе, его кругозор в результате многолетнего чтения несомненно расширился. Но суждения
не стали глубже. И, в принципе, изменения эти были вполне поверхностными.
134

его характера. Функция эта заключалась в подавлении сознания
собственной деструктивности.
Прежде всего, он шел путем рационализации. Всякое разрушение,
которое производилось по его приказу, имело рациональное объяснение:
все это делалось во имя спасения, процветания и триумфа немецкого
народа и с целью защиты от врагов — евреев, русских, а затем англичан
и американцев. Он просто повиновался биологическому закону выживания.
("Если я и верю в какую-нибудь божественную необходимость, то это
необходимость сохранения видов" (X. Пикер, 1965)^ Иначе говоря, отдавая
разрушительные приказы, Гитлер был убежден, что намерения его
благородны и что он просто исполняет свой "долг". Но он упорно вытеснял
из своего сознания собственное стремление к разрушению, избегая таким
образом необходимости глядеть в лицо подлинным мотивам своих действий.
Еще более эффективным способом подавлении является развитие
реактивных образований. Явление это хорошо известно в клинической
практике: человек как бы отрицает какие-то свои качества, развивая в себе
качества прямо противоположные. Примером реактивного образования
было вегетарианство Гитлера. Конечно, не всякое вегетарианство выступает
в такой роли. Но в случае Гитлера это, по-видимому, было именно так,
ибо он перестал есть мясо после самоубийства своей племянницы Гели
Раубаль, которая была его любовницей. Как показывает все его
поведение в этот период, событие это вызвало у него острое чувство вины.
Даже если отбросить как бездоказательное предположение, что это он сам
убил ее, приревновав к одному еврейскому художнику, — такая гипотеза
встречается в литературе, — все равно есть основания винить его в этой
смерти. Он держал ее взаперти, был необычайно ревнив и в то же время
с увлечением ухаживал за Евой Браун. После смерти Гели он впал в
депрессию и устроил своеобразный поминальный культ: ее комната оставалась
нетронутой, пока он жил в Мюнхене, и он посещал ее каждое Рождество.
Отказ от мясной пищи был несомненно искуплением вины и
доказательством его неспособности к убийству. Возможно, тем же объясняется и его
нелюбовь к охоте.
Отчетливые проявления этого реактивного образования можно
обнаружить в следующих фактах, которые мы почерпнули в книге В. Мазера
(1971). Гитлер не участвовал ни в каких столкновениях с
политическими противниками до того, как он захватил власть. Он тронул
политического противника только однажды. Он никогда не присутствовал при
убийствах или казнях. (Рем>знал, о чем говорит, когда он перед смертью
просил, чтобы его застрелил сам фюрер.) После того, как некоторые его
товарищи погибли при попытке осуществить переворот в Мюнхене (9 ноября
1923 г.), он всерьез помышлял о самоубийстве и у него стала дергаться
левая рука — симптом, вновь появившийся после поражения под
Сталинградом. Генералам не удалось убедить его совершить поездку на фронт.
"Многие военные, и не только военные, были твердо уверены, что он
избегал этой поездки, потому что не мог выносить вида мертвых и раненых
солдат" (В. Мазер, 1971)*. И дело было не в отсутствии физической
смелости, которую он продемонстрировал еще в Первую Мировую войну,
и не в жалости к немецким солдатам — к ним он испытывал не больше теплых
*Это утверждение Мазера подтвердил в личной беседе и Шпеер.
135

чувств, чем к кому-либо другому (В. Мазер, 1971)*. Я считаю, что эта
фобия — страх увидеть мертвые тела — была защитной реакцией: на самом
деле он боялся осознать собственную страсть к разрушению. Пока он
отдавал и подписывал приказы — он просто говорил и писал. То есть
"он" не проливал кровь* ибо избегал видеть настоящие трупы и всячески
предохранял себя от эмоционального сознавания собственной
деструктивности. Эта защитная реакция основывается, в сущности, на том, же
механизме, что и его несколько навязчивое стремление к чистоте, о котором
говорит Шпеер.** Такой симптом, в мягкой форме, в какой он был отмечен
у Гитлера, равно как и в тяжелой форме постоянного навязчивого мытья,
как правило, свидетельствует о желании человека смыть с себя грязь
или кровь, символически покрывающую его руки (или все тело). При этом
сама грязь или кровь не даны сознанию: человек просто испытывает
необходимость все время быть "чистым". Нежелание видеть трупы похоже на
эту навязчивость: то и другое суть формы отрицания деструктивности.
В конце жизни, предчувствуя наступление своего последнего поражения,
Гитлер уже более не мог продолжать подавлять страсть к разрушению.
Это видно пб тому, как он реагировал в 1944 г. на зрелище мертвых тел
руководителей неудавшегося заговора генералов. Человек, который еще
недавно не мог выносить вида трупов, теперь распорядился, чтобы ему
показали фильм о пытках и казнях генералов, где были засняты их тела
в тюремной одежде, висящие на1 крюках с мясокомбината. Фотографию
этой сцены он поставил на свой письменный стол.*** Его угроза в случае
поражения разрушить Германию начинала действовать. И это была совсем не
его заслуга, что Германию удалось сохранить.
Другие аспекты личности Гитлера
Невозможно понять личность Гитлера, как и любого другого человека,
сосредоточившись лишь на одной из его страстей, пусть даже она
представляется самой главной. Чтобы ответить на вопрос, как этот человек,
движимый страстью к разрушению, сумел стать самой влиятельной фигурой
в Европе, вызывавшей восхищение множества немцев (и изрядного числа
жителей других стран), надо попытаться представить структуру его
характера в целом, проанализировать его способности и таланты и вникнуть
в особенности социальной ситуации, в которой он жил и действовал.
В дополнение к некрофилии, Гитлер может служить также примером
садистского типа личности, хотя черты садиста в его характере несколько
смазаны благодаря интенсивному действию страсти к чистому разрушению.
Поскольку я уже анализировал садо-мазохистские, авторитарные качества
личности Гитлера, остановлюсь здесь на этом лишь вкратце. Во всем,
что писал и говорил Гитлер, прослеживается стремление властвовать
над слабыми. Вот, например, как он объясняет преимущества проведения
массовых митингов в вечернее время:
"По утрам и даже в течение дня человеческая воля гораздо сильнее
сопротивляется попыткам подчинить ее другой воле и чужим мнениям.
Между тем, вечером люди легче поддаются воздействию, которое
оказывает на них более сильная воля. В самом деле, каждый митинг — это борьба
♦Здесь Мазер ссылается также на авторитет генерала В. Варлимонта.
**Из личной беседы с А. Шпеером.
***Из личной беседы с А. Шпеером.
136

двух противоположных сил. Ораторский дар, которым обладает более
сильная, апостолическая натура, в это время дня сможет гораздо легче захватить
волю других людей, испытывающих естественный спад своих способностей
к сопротивлению, чем это удалось бы сделать в другое время с людьми,
еще сохранившими полный контроль над энергией своего разума и воли"
(А. Гитлер, 1943).
Вместе с тем, со свойственной ему мазохистской покорностью, он считал,
что действует, подчиняясь высшей силе, будь то "Провидение" или
биологические законы. Как-то в одной фразе он выразил и свой садизм, и свою
некрофилию: "Все, чего они (массы) хотят, это чтобы победил сильный,
а слабый — был уничтожен или безжалостно подавлен" (А. Гитлер, 1943).
Садист сказал бы просто: "подавлен". Только некрофил мог потребовать
"истребления". Союз "или" в этой фразе указывает на связку садизма и
некрофилии как разных сторон личности Гитлера. Однако у нас есть
убедительные свидетельства, что страсть к истреблению была в нем сильнее, чем
страсть к подавлению.
Тремя другими чертами его характера, тесно связанными между собой,
были его нарциссизм, уход от реальности и отсутствие любви, тепла
и привязанности к кому или чему бы то ни было.
Нагляднее всего в этой картине проявляется нарциссизм. Все типичные
симптомы нарциссическои личности были у Гитлера налицо. Он
интересовался только собой, своими желаниями, своими мыслями. Он мог до
бесконечности рассуждать о своих идеях, своем прошлом, своих планах. Мир был для
него реальным лишь в той мере, в какой он являлся объектом его теорий
и замыслов. Люди что-нибудь для него значили, только если служили ему
или их можно было использовать. Он всегда знал все лучше других. Такая
уверенность в собственных идеях и построениях указывает на развитую
форму нарциссизма.
В своих суждениях Гитлер опирался в основном на эмоции, а не на
анализ и знание. Вместо политических, экономических и социальных
фактов для него существовала идеология. Он верил в идеологию,
поскольку она удовлетворяла его эмоционально, а потому верил и в факты,
которые в системе этой идеологии считались верными. Это не означает,
что он вообще игнорировал факты. В каком-то смысле он был очень
наблюдателен и некоторые факты мог оценивать лучше, чем многие люди,
которым не свойствен нарциссизм. Но эта способность, которую мы еще
обсудим, не исключала того, что многие его фундаментальные
представления имели абсолютно нарциссическую основу.
Ханфштенгль описывает ситуацию, в которой весь нарциссизм Гитлера
раскрывается как на ладони. Геббельс велел сделать для себя звукозапись
некоторых речей Гитлера и каждый раз, когда Гитлер к нему приходил,
проигрывал ему эти речи. Гитлер "падал в огромное мягкое кресло и
наслаждался звуками собственного голоса, пребывая как бы в состоянии транса
(In einer Art von Vollnarkose). Он был как тот трагически влюбленный
в себя самого греческий юноша, который нашел свою смерть в воде,
с восхищением вглядываясь в собственное отражение на ее гладкой
поверхности" (Э. Ханфштенгль, 1970). Обсуждая "культ эго" Гитлера,
Шрамм приводит слова генерала Альфреда Йодля о его "почти
мистической уверенности в собственной непогрешимости как вождя нации и
военачальника" (X. Пикер, 1965). Шпеер показывает, как в строительных планах
137

Гитлера проявлялась его "мания величия". Его дворец в Берлине должен
был стать самой большой из когда-либо существовавших резиденций —
в сто пятьдесят раз больше, чем резиденция канцлера, выстроенная во
времена Бисмарка (А. Шпеер, 1970).
С нарциссизмом у Гитлера было тесно связано полное отсутствие
интереса к кому-либо или чему-либо, кроме того, что служило ему лично.
Его отношение к людям было холодным и дистантным. Его абсолютному
нарциссизму соответствовало столь же полное отсутствие любви, нежности
или способности сопереживания. На протяжении всей жизни рядом с ним
не было никого, кто мог бы с полным основанием считаться его другом.
Кубичек и Шпеер приблизились к нему больше других, но все же и их
нельзя назвать "друзьями". Кубичек, будучи ровесником Гитлера, выступал
по отношению к нему как слушатель, поклонник и компаньон, но Гитлер
никогда не был с ним откровенен. Со Шпеером отношения складывались
по-другому. В нем Гитлер, судя по всему, видел самого себя в роли
архитектора. Через посредство Шпеера он, Гитлер, должен был стать
великим зодчим. Он, кажется, был даже по-своему привязан к Шпееру. Это —
единственная привязанность, которую можно отыскать во всей его биографии,
за исключением, быть может, привязанности к Кубичеку. И я допускаю,
что одной из причин этого удивительного явления было то, что
архитектура была единственной областью, к которой Гитлер испытывал
неподдельный интерес, единственная сфера за пределами его собственной личности,
где он мог по-настоящему жить. Тем не менее, Шпеер тоже не был его другом.
Он сам хорошо сказал об этом на Нюрнбергском процессе: "Если бы у
Гитлера вообще были друзья, я был бы его другом". Но у Гитлера друзей
не было. Он всегда был скрытным одиночкой, — и в те времена, когда он
рисовал открытки в Вене, и тогда, когда стал Фюрером Рейха. Шпеер
говорит о его "неспособности к человеческим контактам". Но Гитлер
и сам сознавал свое полное одиночество. Как вспоминает Шпеер, Гитлер
однажды сказал ему, что, когда он (Гитлер) отойдет от дел, его
вскоре забудут. "Люди повернутся к тому, кто придет на его место, как
только поймут, что власть у него в руках... Все его оставят. Играя с
этой мыслью и преисполнившись жалости к себе, он продолжал: "Возможно,
иногда меня посетит кто-нибудь из тех, кто шел со мной рука об руку.
Но я на это не рассчитываю. Кроме фрейлейн Браун, я никого с собой не
возьму. Только фрейлейн Браун и собаку. Я буду одинок. Почему, в
самом деле, кто-нибудь захочет добровольно проводить со мной время?
Меня просто не будут больше замечать. Все они побегут за моим
преемником. Быть может, раз в год они соберутся на мой день рождения"
(А. Шпеер, 1970). Из этих слов видно, что Гитлер не только отдавал
себе отчет, что его никто по-человечески не любит, но и был убежден,
что единственное, что притягивает к нему людей, это его власть. Его
друзьями были собака и женщина, которых он никогда не любил и не
уважал, но держал у себя в подчинении.
Гитлер был холоден, сострадание было ему незнакомо. Шпеер, как и
Геббельс, неоднократно пытались убедить его посетить из соображений
пропаганды города, которые подверглись бомбардировке. "Но Гитлер
всякий раз отметал эти предложения. Теперь во время поездок от Штеттинс-
кого вокзала в резиденцию канцлера или в свою квартиру на Принц-
регентенштрассе в Мюнхене он велел шоферу ехать короткой дорогой,
хотя прежде предпочитал маршруты длиннее. Поскольку я сопровождал
138

его в нескольких таких поездках, я заметил, с каким безразличием он
глядел на новые разрушения, мимо которых проезжала машина" (А. Шпеер,
1970). Единственным живым существом, "вызывавшим в нем проблески
человеческого чувства", была его собака (А. Шпеер, 1970).
Другие люди, не столь тонкие, как Шпеер, часто в этом отношении
обманывались. То, что казалось им теплотой, было в действительности
возбуждением, возникавшим, когда Гитлер касался своих излюбленных тем
или лелеял планы мести и разрушения. Во всей литературе о Гитлере
я ни разу не нашел хотя бы намека на то, что в какой-то ситуации
он проникся сочувствием к кому-нибудь, ну, если не к врагам, то по
крайней мере к солдатам или к гражданам Германии. Никогда, принимая
во время войны тактические решения, отдавая приказы не отступать
(например, во время сражения под Сталинградом), не брал он в расчет
число приносимых в жертву солдат. Они были для него только определенным
"количеством стволов".
Предоставим подвести итог Шпееру: "Благородные человеческие качества
у Гитлера отсутствовали. Нежность, любовь, поэзия были чужды его
натуре. На поверхности он был вежлив, обаятелен, спокоен, корректен,
дружелюбен, сдержан. Роль этой весьма тонкой оболочки состояла в том,
чтобы скрывать его подлинные черты". (Послесловие Шпеера к книге
Ж. Броссе, 1972.)
Отношения с женщинами
В отношениях с женщинами Гитлер обнаруживал такое же отсутствие
любви, нежности или сострадания, как и в отношениях с мужчинами.
Это утверждение как будто противоречит факту привязанности Гитлера к
матери. Однако, если предположить, что привязанность эта была
злокачественной по своему типу, то есть холодной и безличной, для нас не
будет неожиданностью, что и в дальнейшем его отношения с женщинами
носили такой же характер.
Женщин, к которым Гитлер проявлял интерес, можно разделить на
две категории, различающиеся, главным образом, по их социальному статусу:
1) "респектабельные" женщины, то есть богатые,, занимающие высокое
положение в обществе, или известные актрисы; 2) женщины, стоявшие ниже
него на социальной лестнице, например, Гели Раубаль или Ева Браун —
его подруга в течение многих лет. Его поведение и чувства, которые он
испытывал по отношению к представительницам этих групп, были совершенно
различны.
Среди женщин, принадлежавших к первой группе, были немолодые,
богатые мюнхенские дамы, относившиеся к нему дружески и дарившие
многочисленные подарки — для партии и для него лично. Что более
важно — они приобщали его к великосветской жизни и обучали хорошим
манерам. Он вежливо принимал их подношения и их восхищение, но никогда
не вступил ни с одной из них в связь и не испытывал по отношению
к ним никаких эротических переживаний. Это были в его жизни фигуры
материнского типа.
Были и другие женщины, стоявшие в социальном отношении выше него,
с которыми он был всегда неловок и застенчив. Прототипом этого
отношения послужило его юношеское увлечение, еще в Линце, привлекательной
девушкой из высшего класса по имени Стефани. Как свидетельствует
Кубичек, он часами бродил около ее дома и старался встретить ее на
139

прогулках, но никогда не осмелился с ней заговорить и не пытался
сделать так, чтобы их кто-нибудь познакомил. В конце концов, он послал ей
письмо, в котором писал, что хочет на ней жениться, но позднее, —
когда будет из себя что-нибудь представлять. Письмо было без подписи.
Все это поведение, на котором лежала печать полного отсутствия чувства
реальности, можно объяснять его юношеской незрелостью, но, по
свидетельству многих лиц, в частности, Ханфштенгля и Шпеера, такую же
застенчивость он проявлял в отношениях с некоторыми женщинами и в последующие
годы. Похоже, что женщинами, которые его волновали, он восхищался
издалека. Еще в Мюнхене он любил смотреть на привлекательных женщин.
Придя к власти, он все время окружал себя красотками, главным
образом киноактрисами. Но нет свидетельств, что у него был с кем-нибудь из
них роман. По отношению к этим женщинам "Гитлер вел себя, как
выпускник школы танцев на прощальном вечере. Он был
смущенно-предупредителен, действовал строго по правилам, отпускал ровно положенное
число комплиментов, встречал, провожал и на австрийский манер целовал
руку" (А. Шпеер, 1970).
Кроме этого, были женщины, которыми он не восхищался, которых
не уважал, такие как Гели Раубаль и Ева Браун. Они ему подчинялись.
С женщинами этого типа он, судя по всему, обычно вступал в связь.
Половая жизнь Гитлера была предметом самых различных спекуляций.
Многие авторы утверждают, что он был гомосексуалистом, но
соответствующих свидетельств нет и, кажется, это было не так.* С другой
стороны, ничем не подтверждено, что его половая жизнь была
нормальной и что он вообще не был импотентом. Основным источником
сведений об этой сфере жизни Гитлера являются воспоминания Ханфштенгля,
который в 1920-е и в начале 1930-х гг. провел с ним немало времени
в Мюнхене и в Берлине.**
Ханфштенгль передает слова, сказанные Гели Раубаль своей подруге:
"Мой дядя чудовище. Невозможно представить, чего он от меня требует!" Это
косвенным образом подтверждает другая история, которую приводит
Ханфштенгль, рассказанная ему Ф. Шварцем, казначеем Партии в 20-е гг.
Как тот утверждал, Гитлера шантажировал человек, завладевший
порнографическими рисунками, на которых Гитлер изобразил Гели в таких
положениях, "которые отказалась бы принимать любая профессиональная
натурщица". Гитлер распорядился выдать требуемую сумму, но не позволил
уничтожить рисунки. Они хранились затем в его сейфе в Коричневом
Доме. Никто не знает, что на них было изображено, но вряд ли это
была просто обнаженная Гели, ибо в Мюнхене 20-х годов такой сюжет
не мог быть достаточно компрометирующим, чтобы шантажировать Гитлера.
*См. В. Мазер (1971). Ж. Броссе (1972), хотя и признает, что не располагает прямыми
данными, тем не менее настаивает, что у Гитлера были устойчивые гомосексуальные
наклонности, поскольку в его личности присутствуют параноидальные тенденции. Это утверждение
основывается на фрейдовском допущении о тесной связи между паранойей и бессознательной
предрасположенностью к гомосексуализму.
♦*К сожалению, Ханфштенгль — ненадежный свидетель. В своей автобиографии он
пытается представить себя человеком, который старался как мог оказать благотворное
влияние на Гитлера, а затем, после разрыва с ним, стал "советником" президента Рузвельта.
Все это, конечно, преувеличение. Тем не менее, приводимые им сведения об отношениях
Гитлера с женщина ш в основном, наверное, заслуживают доверия, ибо эта тема впрямую
не связана с его попытками представить себя как важную политическую персону.
140

Вероятно, что сюжеты рисунков были связаны с какими-то извращениями
и что сексуальные наклонности Гитлера носили ненормальный характер.
Но мы не можем с уверенностью сказать, что Гитлер был абсолютно
неспособен совершать нормальный половой акт, как это утверждает
Ханфштенгль. Однако можно предположить, что сексуальные привычки
такого холодного, внутренне скованного человека с явными садистскими
и некрофильскими наклонностями, каким был Гитлер, носили извращенный
характер. Впрочем, вряд ли стоит при отсутствии данных пытаться
представить детальную картину его сексуальных предпочтений. Я думаю, что,
как минимум, можно быть уверенным, что с женщинами, стоявшими ниже
него, сексуальные отношения складывались по анально-садистскому типу,
а с женщинами, вызывавшими его восхищение — по мазохистскому.
Мы также ничего не знаем о его сексуальных отношениях с Евой Браун,
но нам известно довольно много об их взаимоотношениях на
эмоциональном уровне. Ясно, что она была ему безразлична. Об этом
свидетельствуют, например, подарки, которые он дарил ей ко дню рождения. Он
просто велел своему адъютанту купить каких-нибудь дешевых украшений и
дежурный букет цветов. "Вообще, Гитлер с безразличием относился к ее
чувствам. В ее присутствии он рассуждал о женщинах так, будто ее не было
рядом. "У мужчины с высоким интеллектом должна быть примитивная
и глупая женщина", — говорил он" (А. Шпеер, 1970).
Интересным документом, свидетельствующим об отношении Гитлера к
Еве Браун, является ее дневник. И хотя местами ее почерк неразборчив,
там можно прочитать примерно следующее.
"11 марта 1935 г. Я хочу только одного — тяжело заболеть, чтобы
не видеть его хотя бы неделю. Почему со мной ничего не случится?
Зачем мне все это? Если бы я его никогда не встречала! Я в отчаянии.
Я снова покупаю снотворные порошки, чтобы забыться и больше об
этом не думать.
Иногда я жалею, что не связалась с дьяволом. Я уверена, что с ним
было бы лучше, чем здесь.
Три часа ждала я перед входом в Карлтон, чтобы увидеть, как он
принес цветы... и повел ее обедать. (Приписка 16 марта: больное
воображение.)
Он использует меня только для определенных целей, иначе это невозможно.
(Позднее добавлено: нонсенс!)
Когда он говорит, что любит меня (ег hat mich lieb), это только минутное
настроение. Это как обещания, которые он никогда не выполняет.
1 апреля 1935 г. Вчера вечером он пригласил нас в Фиер Яресцейтен
(ресторан в Мюнхене. — Э.Ф.). Я должна была сидеть с ним рядом три
часа и не могла сказать ему ни слова. Прощаясь, он дал мне, как
это уже однажды было, конверт с деньгами. Как было бы приятно,
если бы он еще приписал несколько теплых слов: это доставило бы мне
такое удовольствие. Но он об этом не думает.
28 мая 1935 г. Я только что отправила ему письмо, что для меня
очень важно, будет ли он... (неразборчиво).
Что ж, посмотрим. Если я не получу ответа сегодня к десяти вечера,
я просто приму мои двадцать пять таблеток и незаметно... засну.
Разве это... любовь, как он меня часто уверяет, если он в течение
трех месяцев не сказал мне ласкового слова?..
141

Господи, я боюсь, что он не ответит сегодня. Если бы кто-нибудь мне
помог, все так ужасно и безнадежно. Наверное, мое письмо пришло в
неподходящий момент. Может быть, я не должна была ему писать? Как
бы то ни было, неизвестность сносить труднее, чем внезапный конец.
Я решила принять тридцать пять таблеток. Теперь это уже наверняка.
Если бы он хотя бы попросил кого-нибудь мне позвонить"*.
В том же дневнике она жалуется, что он не купил ей ко дню
рождения того, чего она так хотела (маленькую собачку и одежду), но лишь
велел кому-то принести ей цветов. Она сама купила себе украшений
примерно на двенадцать долларов в надежде, что ему по крайней мере
будет приятно, когда она появится в них.
Есть свидетельства, что поведение Гитлера по отношению к женщинам,
которые ему по-настоящему нравились, носило мазохистский характер.
Ханфштенгль рассказывает, что однажды Гитлер пришел к нему в гости,
и когда хозяин на минуту вышел из комнаты, он бросился на колени
перед его женой, миссис Ханфштенгль, сказал, что он ее раб, и стал
корить судьбу за то, что он так поздно встретил ее в своей жизни.
Главное в этом эпизоде, — мазохистское поведение Гитлера, —
подтверждается документом, который удалось отыскать Лангеру (1972).
Известная киноактриса Рене Мюллер рассказала своему режиссеру А. Цейс-
леру о том, что случилось в тот вечер, когда она была приглашена в
резиденцию канцлера:
"Она была уверена, что он хочет с ней переспать. Они оба уже
разделись и вроде бы собирались лечь, когда Гитлер внезапно повалился
на пол и стал умолять, чтобы она его ударила. Она не решалась, но
он просил ее, говорил, что он ни на что не годится, обвинял себя
во всех грехах и униженно ползал перед ней, как в агонии. Сцена
эта стала для нее невыносимой, и она в конце концов вняла его
уговорам и ударила его. Это его страшно возбудило и он просил еще
и еще, бормоча, что это больше, чем он мог ожидать, что он недостоин
находиться с ней в одной комнате. Она продолжала его бить, и он все
больше приходил в возбуждение".
Вскоре после этого Рене Мюллер покончила с собой.
Были и другие женщины из высшего класса, про которых говорили,
что у них роман с Гитлером. Но мы не знаем, как далеко заходили
эти отношения. Примечательно, что многие женщины, испытавшие
близость с Гитлером, покончили или пытались покончить жизнь самоубийством:
Гели Раубаль, Ева Браун (дважды), Рене Мюллер, Юнити Митфорд и еще
несколько более сомнительных случаев, о которых упоминает Мазер.
Трудно удержаться от замечания, что страсть Гитлера к разрушению
распространялась и на них.
Какой бы ни была природа извращенных сексуальных наклонностей
Гитлера, какими бы ни были подробности, знание о них мало добавляет
к тому, что мы уже о нем знаем. Более того, нам приходится
оценивать достоверность имеющихся скудных данных об этой сфере его жизни,
рассматривая их сквозь призму его характера.
♦В г a u n E. (1935). Diaries. Alexandria: Archives.
142

Способности и таланты
В ходе характерологического анализа Гитлер все более отчетливо
предстает перед нами как человек замкнутый, склонный к нарциссизму,
чуждый близости с другими людьми, не умевший трудиться и обладавший
ярко выраженными чертами садо-мазохиста и некрофила. Непонятно, как
он мог при этом достигать успеха, если не обладал исключительными
способностями и талантами. Но был ли в действительности талантлив
Гитлер?
К числу его очевидных, лежавших на поверхности способностей
относилось умение влиять и производить впечатление на людей, убеждая их
в чем-либо. Эта способность, как мы видели, была у него еще в детстве.
Он обнаружил ее и стал использовать, выступая в роли лидера в играх
с другими детьми в войну, затем — во взаимоотношениях с Кубичеком,
который был первым его реальным последователем, наконец — в гостиной
Маннергайма в Вене. В 1919 г., вскоре после революции, военное
начальство послало его с пропагандистской миссией, имевшей целью склонить
солдат к правым идеям и возбудить в них ненависть к
революционерам. Он познакомился с небольшой группой, входившей в
Социалистическую Рабочую Партию (всего около пятидесяти человек), стал
в течение года непререкаемым лидером этой партии, добился ее
переименования в Национал-Социалистическую Немецкую Рабрчию Партию,
изменения устава и уже в то время считался одним из самых популярных
ораторов Мюнхена.
Эта способность влиять на людей, — главный талант всех демагогов, —
имела несколько корней.
Прежде всего, здесь надо вспомнить о том, что обычно называли
его магнетизмом, источником которого, по мнению большинства авторов,
были его глаза (X. Пикер, 1965; В. Мазер, 1971; А. Шпеер, 1970).
Описано много случаев, когда люди, относившиеся к нему с предубеждением,
внезапно меняли точку зрения и шли за ним после того, как он прямо
глядел им в глаза. Вот как вспоминает о своей первой встрече с Гитлером
профессор А. фон Мюллер, читавший курс истории для солдат,
проходивших разведывательную подготовку в Мюнхене:
"Заканчивая свою лекцию, я заметил в аудитории небольшую группу,
заставившую меня остановиться. Они стояли как будто загипнотизированные
человеком, обращавшимся к ним и говорившим странным гортанным голосом,
без остановки и со все возраставшим возбуждением. У меня возникло
странное чувство, что возбуждение его слушателей тоже все время росло,
и это в свою очередь придавало дополнительную силу его голосу. Я
увидел бледное, худое лицо... с коротко подстриженными усиками и огромными
бледно-голубыми сверкающими и в то же время холодными глазами
фанатика" (В. Мазер, 1971).
Существует много других свидетельств, упоминающих свойственный
взгляду Гитлера магнетизм. Поскольку я сам видел его лишь на
фотографиях, которые именно об этом качестве могут создать превратное впечатление,
мне остается только высказывать предположения об этом явлении. Однако
задача моя облегчается тем, что у людей с сильно развитым нарциссизмом
часто наблюдается специфический блеск в глазах, создающий впечатление
сосредоточенности, целеустремленности и значительности как бы не от мира
сего. В самом деле, порой бывает нелегко различить по выражению
143

глаз человека духовно развитого, почти святого, и человека, страдающего
сильным нарциссизмом, по сути полусумасшедшего. Единственным
эффективным критерием является в таком случае присутствие (соответственно —
отсутствие) теплоты во взгляде. Но все свидетели сходятся в том, что глаза
Гитлера была холодными, — как было холодным и выражение его лица
в целом, — и что ему вообще были несвойственны всякая теплота или
сочувствие. Эта черта может отталкивать, — и она действительно
отталкивала многих, — но может быть и источником магнетической силы. Лицо,
выражающее холодную жестокость, вызывает страх. Но некоторые страху
предпочитают восхищение. Здесь лучше всего подойдет слово "трепет":
оно абсолютно точно передает возникающее в такой ситуации смешение
чувств. Трепет соединяет в себе ужас и благоговение.*
Еще одним фактором, объясняющим суггестивные способности Гитлера,
была уверенность в своих идеях свойственная всякой нарциссическои личности.
Чтобы понять это явление, надо вспомнить, что во всем нашем знании
есть только один непреложный факт: это смерть. Но сказать, что мы
ничего не знаем наверняка, не значит утверждать, что мы живем, лишь
догадками. От культурной догадки к гипотезе и дальше к теории ведет
путь познания, уменьшающего неопределенность и опосредованного разумом,
реалистическим наблюдением, критическим мышлением и воображением.
Для того, кто обладает этими способностями, относительная
неопределенность — вещь вполне приемлемая, ибо она является результатом
приложения этих качеств. Определенность же уныла, ибо она мертва. Но если
у людей этих способностей нет^ — особенно когда дело происходит
в обстановке такой социальной и политической неопределенности, как это
было в Германии в 20-е гг., — они обращают свои взоры к фанатику,
имеющему ответы на все вопросы, и с готовностью объявляют его почти
что спасителем.
Еще одним связанным с этим фактором, облегчавшим демагогическую
деятельность Гитлера, был его дар упрощенного толкования. Его речи
не были перегружены тонкостями интеллектуальных или моральных суждений.
Он брал факты, подтверждавшие его тезисн, грубо лепил их один к
другому и получал текст, вполне убедительный, по крайней мере, для
людей, не отягощенных критической способностью разума. Кроме того,
он был блестящим актером и умел, например, очень точно передавать
мимику и интонации самых различных типажей**. Он в совершенстве владел
голосом и свободно вносил в свою речь модуляции, необходимые для
достижения нужного эффекта. Обращаясь к студентам, он бывал спокоен
и рассудителен. Одна манера речи предназначалась у него для общения
с грубоватыми старыми мюнхенскими дружками, другая — для разговора
с немецким принцем, третья — для бесед с генералами. Он мог устроить
гневную сцену, желая сломить неуступчивость чехословацких или польских
министров, а принимая Чемберлена, мог быть предупредительным и
дружелюбным хозяином.
♦Такое же двойственное значение имеет на иврите слово "норах". В иудейской традиции
им обозначается атрибут Бога, выражающий архаическую установку сознания, в которой
одновременно присутствуют ужас и восхищение, — страх Господень.
**Из личной беседы с А. Шпеером.
144

Говоря о способности Гитлера оказывать воздействие на людей, нельзя
пройти мимо его приступов гнева. Внезапные вспышки гнева сыграли
большую роль в формировании клишированного образа Гитлера, особенно
за пределами Германии, рисующего его как человека всегда разгневанного,
орущего, не владеющего собой. Такой образ весьма далек от того,
что было в действительности. Гитлер был в основном спокоен, вежлив
и хорошо владел собой. Вспышки гнева, хотя и довольно частые, были
все-таки в его поведении исключением. Но они бывали очень
интенсивными. Эти приступы случались в ситуациях двух типов. Во-первых,
во время его выступлений, особенно под конец. Ярость его была при
этом совершенно подлинной, не наигранной, ибо ее питала настоящая
ненависть и страсть к разрушению, которым он давал свободно излиться
в какой-то момент своей речи. Именно подлинность делала его гневные
тирады столь убедительными и заразительными. Но, будучи подлинными,
они отнюдь не были бесконтрольными. Гитлер очень хорошо знал, когда
приходило время подстегнуть эмоции слушателей, и только тогда открывал
плотину, которая сдерживала его ненависть.
Вспышки ярости, возникающие во время бесед, были совсем другими.
Они напоминали скорее те приступы, которые случались с ним в ситуациях
фрустрации в детстве.* Шпеер говорит, что они были сродни капризам
шестилетнего ребенка, и действительно, "эмоциональный возраст" Гитлера
был где-то около шести лет. Этими вспышками Гитлер наводил страх
на собеседников, но он был в состоянии их контролировать, когда в
этом была нужда.
Вот характерная сцена, описанная одним из выдающихся немецких
военачальников, генералом Хайнцем Гудерианом:
"С красным от гнева лицом, поднятыми вверх кулаками, весь дрожа от
ярости, он (Гитлер) стоял передо мной, потерявши всякое самообладание
(fassungslos) ... Он кричал все громче и громче, лицо его перекосило".
Когда он увидел, что этот спектакль не произвел впечатления на Гуде-
риана, который продолжал настаивать на мнении, вызвавшем всю эту
вспышку гнева, Гитлер вдруг переменился, дружелюбно улыбнулся и
сказал: "Продолжайте, пожалуйста, доклад. Сегодня Генеральный Штаб выиграл
сражение" (В. Мазер, 1971),
Оценка, которую дает этому поведению Гитлера Шпеер, подтверждается
многими свидетельствами.
"После драматических переговоров Гитлер любил высмеивать своих
оппонентов. Однажды он описывал таким образом визит Шушнинга
12 февраля 1939 г. в Оберзальцберг. Он сказал, что, изобразив приступ гнева,
он заставил австрийского канцлера понять всю серьезность ситуации и
в конце концов уступить. Вероятно, многие из его широко известных
истерических сцен были хорошо продуманным спектаклем. Вообще, Гитлер
на удивление умел владеть собой. В те времена он терял самоконтроль
всего несколько раз, по крайней мере, в моем присутствии" (А. Шпеер,
1970).
Еще одним замечательным даром Гитлера была его исключительная
память. Приведем свидетельство Шрамма:
*Мы оставляем в стороне вопрос, были ли эти приступы результатом действия
органических, нейрофизиологических факторов, или же эти факторы только снижали порог
возбудимости.
145

"Одна способность, которой он вновь и вновь удивлял окружающих —
включая тех, на кого не действовали его чары, — была его невероятная
память. Он мог легко воспроизвести любую несущественную деталь, —
имена героев в романе Карла Мэя, фамилии авторов когда-то прочитанных
книг, даже инструкции по изготовлению велосипедов, которь& он читал
в 1915 г. Он точно помнил все даты своей политической биографии,
гостиницы, в которых когда-то жил, названия улиц, по которым ездил"
(X. Пикер, 1965).
Известно, что Гитлер легко запоминал цифры и технические детали.
Он мог назвать точный калибр и дальнобойность любого оружия,
количество подводных лодок, которые находятся в данный момент в плавании
или стоят в гавани, и множество других подробностей, имевших значение
для ведения войны. Неудивительно, что его генералы бывали искренне
поражены глубиной его знаний, хотя в действительности это было только
свойство механической памяти.
Здесь мы подходим к важному вопросу об эрудиции и знаниях Гитлера,
вопросу, который приобретает особое звучание сегодня, когда участились
попытки вновь поднять на щит образ Гитлера и воскресить атмосферу
восхищения "величием" этого человека. Эта тенденция отчетливо
прослеживается в широко публикуемых ныне воспоминаниях бывших нацистов.
Мазер занимает в этом вопросе довольно противоречивую позицию.
Он предупреждает читателя, что не следует доверять суждениям Гитлера
о своей собственной эрудиции, ибо они сомнительны и не подтверждены
объективными данными. (Гитлер, например, утверждал, что каждую ночь
он прочитывал одну серьезную книгу и таким образом, начиная с
двадцатидвухлетнего возраста, успел серьезно изучить всемирную историю, историю
искусств, культуры, архитектуры и политических наук.) Затем, игнорируя
свое предостережение, Мазер пишет, не ссылаясь при этом на источники,
что, по словам "хорошо осведомленных" свидетелей, Гитлер начал еще в
школьные годы изучать серьезные труды по науке и искусству, но более
всего продвинулся в тех областях истории, в которых он и сам считал
себя специалистом. Приведем лишь один яркий пример, показывающий,
сколь уязвима некритичная позиция, занимаемая Мазером в оценке эрудиции
Гитлера. Мазер пишет, что заметки Гитлера в Zwiegesprache подтверждают
"то, что до этого и так неоднократно доказывал Гитлер, — в публичных
выступлениях и в частных беседах, — его глубокое знание Библии и
Талмуда" (В. Мазер, 1971). Талмуд — большая и сложная книга. И
чтобы добиться ее "глубокого знания", нужны годы. Между тем, здесь
нет никакой загадки: в антисемитской литературе, с которой Гитлер был
прекрасно знаком, разбросано множество цитат из Талмуда, часто искаженных
или вырванных из контекста, чтобы доказать порочность евреев. Гитлер
запоминал эти фразы и блефовал, внушая своим слушателям, что он
"глубоко изучил" Талмуд. То, что ему верили его слушатели, в общем
понятно. Гораздо печальнее, что тридцать лет спустя на ту же удочку
попался профессиональный историк.
Гитлер действительно мог бойко рассуждать с видом компетентного
человека буквально обо всем на свете, и всякий, кто прочтет его
"Беседы" (X. Пикер, 1965), может легко себя в этом убедить. Он без
труда вдавался в проблемы палеонтологии, антропологии, любых областей
истории, философии, религии, женской психологии и биологии.
146

Но что показывает критический анализ эрудиции и знаний Гитлера?
В школе он был полностью неспособен к серьезному чтению, даже
по истории, которая его интересовала. В венский период он в основном
проводил время, гуляя по улицам, разглядывая здания, делая зарисовки
и беседуя. Способность к упорной учебе и серьезному, глубокому чтению
мёгла появиться у него после войны, но, кроме заявлений самого Гитлера,
у нас нет об этом никаких свидетельств. (Считается, что он пронес с собой
через всю войну том Шопенгауэра. Неизвестно, однако, много ли он из
него прочитал.) С другой стороны, как показывает вйимательное изучение его
"Бесед", речей и Mein Kampf, он был жадным читателем и обладил
способностью отыскивать й запоминать факты, чтобы затем использовать их
при любой возможности, подкрепляя свои идеологические посылки.
Если попытаться объективно взглянуть на Mein Karhpf, мы едва ли
сможем квалифицировать его как труд, написанный действительно
эрудированным человеком. Это скорее умно — и о^ень недобросовестно —
состряпанный пропагандистский памфлет. Что же касается его речей, то,
несмотря на их потрясающую эффективность, они были произведениями
уличного демагога, но не образованного человека. "Беседы" демонстрируют
его самые высокие интеллектуальные и коммуникативные достижения. Но ив
них он предстает перед нами как одаренный,~^й!о очень поверхностно
образованный человек, не знавший ничего дбско!Ш1ьно, который,
перескакивая из одной области знаний в другую, ухитрялся, благодаря своей
удивительной памяти, выстраивать более или г^енее связные цепочки
фактов, специально выуженных из различных * книг. Порой он допускал
грубейшие ошибки, свидетельствующие о недостатке у него фундаментальных
знаний. Но время от времени ему удавалось удивлять своих слушателей,
хотя, по-видимому, и не всех.
(Пытаясь определить впечатление, которое производили "Беседы" на гостей
Гитлера, следует помнить, что, хотя среди его слушателей были в
основном образованные и интеллигентные люди, многие из них были
загипнотизированы его личностью и потому готовы были не замечать
существенных пробелов в его знаниях. Кроме того, их безусловно поражала
широта его кругозора и уверенность, с которой ой судил обо всем.
Будучи воспитаны в традициях интеллектуальной честности, они просто
не могли допустить мысли, что человек, сидящий перед ними, блефует.)
Как свидетельствуют различные источники, Гитлер, за немногими
исключениями, не читал ничего, что противоречило его идеологическим
предрассудкам или требовало критического и объективного размышления. Такова
была структура его личности, что мотивом к чтению у него было не
познание, но добывание все новых и новых средств, дающих возможность
убеждать других и себя. Он хотел, чтобы все, что он читает, его
волновало, и во всем искал только подтверждение своих предрассудков,
которое приносило бы ему немедленное эмоциональное удовлетворение.
Так же, как он не интересовался музыкой Баха или Моцарта, а слушал
только оперы Вагнера, он не читал книг, которые требовали внимания
и участия, открывали красоту истины, Он буквально пожирал печатные
страницы, но с очень прагматической установкой. В любой области вряд
ли нашлись бы сколько-нибудь серьезные книги, которые можно было
читать таким способом. Для этого скорее годились политические памфлеты
и псевдо-научные произведения, такие как книги по расовой теории
147

Гобино или Чемберлена, или популярные брошюры по дарвинизму, где
он мог вычитывать то, что ему было нужно. Вероятно, он читал
литературу по вопросам, которые его действительно интересовали, то есть по
архитектуре и военной истории, но насколько серьезно — мы не знаем.
В общем, чтение Гитлера сводилось, по-видимому, лишь к популярной
литературе (включая памфлеты), где он отыскивал цитаты из более
серьезных источников, которые он запоминал и воспроизводил в нужный
момент, создавая впечатление, что ему известны первоисточники.
Действительная проблема заключается вовсе не в том, сколько книг прочитал
Гитлер, а в том, приобрел ли он в результате фундаментальное качество
образованного человека — способность объективного и осмысленного
усвоения знания. Можно часто услышать, что Гитлер всего достиг
самообразованием. Я бы сказал иначе: Гитлер был не самоучкой, но недоучкой,
и то, чего он не доучил, было знание о том, что такое знание.
Необразованность Гитлера проявлялась не только в этом. У него,
безусловно, была возможность приглашать немецких ученых, работающих
в любой из областей, чтобы с их помощью расширить и углубить свои
знания. Но, по свидетельству Шрамма, равно как и Шпеера, он
тщательно избегал таких ситуаций.* Он неловко себя чувствовал в
присутствии людей, стоявших с ним наравне или выше его, чего бы это ни
касалось. Это — типичное проявление нарциссического и авторитарного
характера. Он должен был всегда находиться в положении, где он мог
чувствовать себя неуязвимым. Если это было не так, общение (так же,
как и серьезная книга) представляло угрозу всему стройному зданию его
полу-знания.
Гитлер избегал специалистов. Единственное исключение он делал для
архитекторов, в особенности для профессора П.Л. Трооста. Троост не
раболепствовал перед Гитлером. Когда Гитлер приходил к нему на
квартиру, Троост никогда не встречал его у входа и не провожал до
дверей, когда тот уходил. Тем не менее, Гитлер был в восхищении
от Трооста. С ним он не был ни высокомерным, ни многословным, но
вел себя как студент (А. Шпеер, 1970). Даже на фотографии,
опубликованной в книге Шпеера, можно увидеть, как Гитлер тушуется перед
профессором. Я думаю, что Гитлер так вел себя по отношению к Троосту,
потому что, как я уже отмечал, интерес его к архитектуре был совершенно
искренним.
В музыке и живописи, так же как в истории и философии, вкусы
Гитлера определялись почти исключительно его страстями. Каждый вечер,
после ужина в Оберзальцберге, он смотрел два кинофильма. Больше
всего он любил оперетты и мюзиклы. И не терпел фильмов о
путешествиях, о природе или учебных фильмов (А. Шпеер, 1970). Как я уже
упоминал, его приводили в восторг фильмы типа Fredericus Rex. В музыке
его интересовала почти исключительно оперетта и Вагнер, который был
для него просто необходимым эмоциональным допингом. Ханфштенгль
часто играл для него в течение нескольких минут Вагнера, особенно
когда он был в подавленном настроении, и Гитлер немедленно приходил
в норму.
♦Однажды он попытался дать своему нежеланию рациональное объяснение, сказав
Шпееру, что большинство немецких ученых не захотят его видеть. К сожалению, это было
не так, и Гитлер должен был знать это (Шпеер, 1970).
148

Мы не знаем, интересовался ли этот бывший художник живописью.
Он предпочитал осматривать музеи снаружи, оценивая их архитектуру,
но редко заходил внутрь, чтобы познакомиться с картинами. Вот как
описывает Ханфштенгль их посещение Музея Кайзера Фридриха в Берлине
в начале 20-х гг. Первым полотном, перед которым остановился Гитлер,
был "Человек с золотым шлемом" Рембрандта. "Разве это не уникально?" —
сказал он, обращаясь к юному отпрыску члена Партии, которого взял с собой
в музей. — "Этот героический взгляд солдата. Эта воинственность
во всем. Здесь видно, что Рембрандт был, все-таки, арийцем и германцем,
хотя он иногда и выбирал модели в еврейском квартале Амстердама".
Гитлер-художник в основном копировал открытки и старые гравюры.
Главным образом, это были фасады зданий ("архитектурная графика"),
но также и пейзажи, портреты и иллюстрации для рекламы. Он
руководствовался принципом спроса и, как мы знаем, повторял некоторые
сюжеты, если они хорошо продавались. Качество его живописи и рисунков
в общем соответствовало тому, что можно было бы ожидать от
художника его уровня. Его произведения имели опрятный вид, но были
безжизненны и не слишком выразительны. Лучше всего ему удавались
архитектурные эскизы. Но даже когда он не копировал их (например, во
время войны), они все равно отличались точностью, педантизмом и сухостью.
В них никогда не было ничего личного, хотя они были "неплохо исполнены"
(А. Шпеер, 1970). Даже сам Гитлер признал впоследствии, что он рисовал
только для того, чтобы заработать себе на жизнь, и был "маленьким
художником" (ein kleiner Maler). В 1944 г. он сказал своему дружку
Хоффману, фотографу: "Я не хочу быть художником. Я рисовал, только
чтобы жить и учиться" (В. Мазер, 1971). Из этого можно заключить,
что он был коммерческим художником, копиистом-рисовальщиком и не
имел настоящего таланта к живописи.*
Впечатление, что Гитлеру недоставало оригинальности, еще усиливается,
если взглянуть на более чем сотню его эскизов, которые хранятся у
Шпеера. Я не эксперт в вопросах искусства, но думаю, что всякий
психологически сензитивныи человек отметил бы педантизм и безжизненность
этих набросков. Например, одна небольшая деталь в эскизах театрального
интерьера повторяется многократно и, по сути, без изменений. Такие же
повторы есть в серии эскизов обелиска. Иногда в карандашных штрихах
чувствуется агрессия. В других случаях поражает отсутствие какой-либо
выразительности, личного отношения. Было очень любопытно обнаружить
* Мазер, стремясь доказать, что у Гитлера был талант, так объясняет его метод
копирования: "Гитлер занимался копированием не потому, что ему не хватало таланта...
но потому что он был слишком ленив, чтобы идти куда-то и рисовать" (В. Мазер, 1971).
Это еще одна тенденциозная попытка Мазера приподнять Гитлера в глазах читателя,
не говоря о том, что само утверждение ложно, по крайней мере, в одном отношении:
единственное, что Гитлер действительно любил, это как раз "идти куда-нибудь", т.е.
гулять по улицам. Другим примером тенденциозности Мазера в оценке художественных
способностей Гитлера является его утверждение, что доктор Блох (врач-еврей, лечивший
мать Гитлера), сохранивший акварели, подаренные ему Гитлером, "конечно, не стал бы
хранить их до 1938 г., если Гитлеры лечились у него только до 1907 г.". Таким образом,
Мазер как бы указывает на тот факт, что доктор хранил акварели, потому что они
представляли художественную ценность. Но почему бы доктору не хранить их по той
причине, что Гитлеры когда-то были его пациентами? Он был бы не первым врачом,
сохранившим сувениры, свидетельствующие о благодарности пациентов. А после 1933 г.
любой подарок Гитлера был уже бесценным имуществом, особенно 8 том положении,
в каком находился Блох.
149

среди этих рисунков (выполненных между 1925 и 1940 гг.) безыскусные
изображения подводных лодок, танков и другого военного снаряжения.*
То обстоятельство, что Гитлер не проявлял интереса к живописи, не
означает, что его интерес к архитектуре не был подлинным и искренним.
Это очень важно для понимания личности Гитлера, ибо, по всей
видимости, это было единственное, что его по-настоящему интересовало в жизни.
Дело в том, что интерес этот не вытекал из его нарциссизма, не был
проявлением его деструктивности и не являлся блефом. Конечно, трудно
судить о подлинности интересов человека, в такой степени привыкшего
выдавать себя не за того, кто он есть. Тем не менее, я считаю, что
у нас есть свидетельства, неопровержимо доказывающие неподдельность его
интереса к архитектуре. Самым знаменательным в этом отношении фактом
является его готовность, о которой говорит Шпеер, без конца обсуждать
архитектурные проекты. Очевидно, что при этом он был движим реальной
заинтересованностью в чем-то, что лежало за пределами его персоны.
И он не менторствовал, а задавал вопросы и по-настоящему принимал
участие в дискуссии. Я убежден, что только в эти моменты этот
властолюбивый, бесчувственный разрушитель начинал участвовать в жизни, хотя
общение с ним все равно оставляло Шпеера без сил, ибо он имел
дело с его личностью в целом. Я не утверждаю, что, говоря об
архитектуре, Гитлер в корне менялся, но это была ситуация, в которой
"чудовище" больше всего становилось похоже на человека.
Это не означает, что Гитлер был прав, когда утверждал, что внешние
обстоятельства не позволили ему стать архитектором. Как мы видели,
ему надо было сделать совсем немного, чтобы достичь этой цели, но
он этого не сделал, потому что стремление к власти и разрушению
оказалось в нем более сильным, чем любовь к архитектуре. Вместе
с тем, гипотеза о подлинности его интереса к архитектуре не
отрицает того факта, что у него была гигантомания и дурной вкус. Как
отмечает Шпеер, он любил нео-барокко 80-х и 90-х гг. и постоянно
обращался к его декадентским формам, популярным во времена Кайзера
Вильгельма II. То, что в архитектуре, как и в других областях, его
подводил вкус, неудивительно, ибо вкус неотделим от характера. Гитлер
был грубой, примитивной, бесчувственной натурой, он был слеп ко всему,
что не касалось его лично, и потому вряд ли мог обладать изысканным
вкусом. И все же, я думаю, важно было отметить этот факт —
подлинность его интереса к архитектуре, поскольку это был единственный
конструктивный элемент в его характере и, быть может, единственный
мостик, который связывал его с жизнью.
Оболочка
Анализ характера Гитлера будет неполным, если мы упустим из виду,
что этот терзаемый страстями человек был на поверхности дружелюбным,
вежливым, сдержанным и почти застенчивым. Он был особенно
обходителен с женщинами и никогда не забывал послать им цветы по случаю
какого-нибудь торжества. Он ухаживал за ними за столом, предлагал
пирожные и чай. Он стоял, пока не садились его секретарши. В предисло-
♦Я чрезвычайно благодарен господину Шпееру за возможность увидеть эти рисунки. Для
меня они послужили ключом к характеру Гитлера, педантичному и безжизненному.
150

вии к "Беседам" Шрамм пишет, какое впечатление производил он на
окружавших его людей. "В кругу приближенных к нему людей бытовало
убеждение, что "босс" проявляет заботу об их благополучии, разделяет их
радости и печали, что он, например, заранее думает о том, какой подарок
человеку будет приятно получить на день рождения..." Д-р X. Пикер,
молодой человек, который^ до того как он попал в окружение Гитлера,
"видел его только издали, в роли "государственного мужа", был
чрезвычайно поражен той гуманной атмосферой, которую Гитлер создавал в
своем узком кругу, покровительством, которое он выказывал к младшим,
его готовностью смеяться со всеми... Да, в этом кружке Гитлер,
одинокий человек, не имевший семьи и друзей, был хорошим "товарищем",
а что такое товарищество, он узнал во время Первой Мировой войны и
принес это знание в мирную жизнь. Люди, окружавшие Гитлера, знали,
как нравятся ему красивые и хорошо одетые женщины, знали о его
любви к детям, видели, как он был привязан к своим собакам и как он
наслаждался, наблюдая поведение этих животных" (X. Пикер, 1965).
Эту роль дружелюбного, доброго, чуткого человека Гитлер умел играть
очень хорошо. И не только потому, что он был великолепный актер,
но и по той причине, что ему нравилась сами роль. Для него было
важно обманывать свое ближайшее окружение, скрывая в£ю глубину своей
страсти к разрушению, и, прежде всего, обманыватЧЯсамого себя*.
Кто взялся бы утверждать, что в поведений* Гитлера не было ни
одного доброго элемента, чта в нем вовсе отсутствовала благонамеренность?
Мы должны допустить, что такие элементы в'нём были, ибо, наверное,
не бывает людей, в которых нет ни крупицы любви и добра. Вместе с тем,
то, что было в нем доброго, могло быть, как мы имели возможность
убедиться, только элементом покрывавшей его личность оболочки. Так,
забота Гитлера о подарках к дням рождения своих сотрудников
контрастирует с его поведением по отношению к Еве Браун, на которую он
не собирался производить впечатление своей обходительностью. Что касается
смеха Гитлера, то здесь Пикер оказался недостаточно проницателен,
чтобы различить в нем искусственность и принужденность. Чтобы понять,
чего стоит пресловутое чувство товарищества, приобретенное, по слойам
Пикера, на войне, процитируем вслед за Ханфштенгелем рапорт офицера,
начальника Гитлера, где он пишет, что, хотя Гитлер является
примерным и дисциплинированным солдатом, "он был исключен из списков на
присвоение очередного звания из-за высокомерного отношения к товарищам
и раболепства перед начальством" (Э. Ханфштенгль, 1970). Любовь к
детям — замечательная черта, которую слишком часто эксплуатируют
политики: в личной беседе Шпеер выразил серьезные сомнения в ее
подлинности в случае Гитлера. Столь же сомнительной оказывается
и его любовь к собакам. Шрамм пишет, что Гитлер приказал соорудить
в своей штаб-квартире полосу препятствий вроде тех, на которых
тренируют пехотинцев. Здесь она использовалась для испытания смелости и
сообразительности собак. Офицер, который был приставлен к собакам,
показал Шрамму, с какой быстротой они могут реагировать на сменяющие
♦Как отмечает Шрамм, Гитлер в этих застольных беседах никогда не упоминал тех
чудовищных приказов, которые он отдавал в тот период, пока эти беседы продолжались.
151

друг друга команды "стоять" и "лежать". В связи с этим Шрамм
замечает: "У меня возникло впечатление, что передо мной машина,
а не собака. И мелькнула мысль, что, тренируя псов, Гитлер стремится
лишить их воли" (X. Пикер, 1965).
Шрамм пишет, что у Гитлера было два лица — дружелюбное и
устрашающее, — и что оба были настоящими. Когда говорят, что в
каком-то человеке сидят два человека, сменяющие друг друга, как Джекиль
и Хайд*, предполагается, что оба являются подлинными. Однако уже со
времен Фрейда такая точка зрения не может считаться психологически
состоятельной. Реальный водораздел проходит между ядром бессознательного
и ролью, которую человек играет, включающей рационализации,
компенсации и другие формы защиты, скрывающие реальность. Даже если не
апеллировать к фрейдизму, теория двойственной личности поразительно и
опасно наивна. Кто не встречал людей, которые обманывают не только
словами, но всем своим поведением, манерой держаться, интонацией,
жестами? Многие люди умеют искусно представлять персонаж, которым они
хотят казаться. Они так мастерски играют роль, что нередко вводят
в заблуждение людей проницательных и психологически искушенных. Не
имея внутри никакой фокусной точки, никаких подлинных принципов,
ценностей или убеждений, Гитлер мог "играть" доброго дядю и даже
не сознавать в тот момент, что это всего лишь роль.
Гитлеру нравилась эта роль не только потому, что он хотел кого-то
обмануть. Она была ему навязана ситуацией, в которой он рос. Я даже
не имею в виду, что его отец был незаконнорожденным ребенком, а
мать не имела образования. Социальная ситуация этой семьи была
особенной и по другим причинам. Отчасти из-за работы отца, отчасти по
другим соображениям, семья жила в разное время в пяти разных городах.
Кроме того, будучи имперским таможенным чиновником, отец держался
несколько особняком в местном сообществе, принадлежавшем к среднему
классу, хотя с точки зрения доходов он вполне мог в него вписаться.
Но где бы они ни жили, семья Гитлеров никогда не была полностью
интегрирована в местную социальную ситуацию. И хотя они вполне
сводили концы с концами, в культурном отношении они принадлежали
к низшему слою буржуазии. Отец происходил из низов и интересовался
лишь политикой и пчелами. Свободное время он проводил обычно в
таверне. Мать была необразованной и занималась только семьей. Будучи
тщеславным юношей, Гитлер должен был ощущать социальную
незащищенность и стремиться к признанию в более обеспеченных слоях среднего
класса. Уже в Линце он почувствовал вкус к элегантной одежде: он
выходил прогуляться в костюме с иголочки и с тростью. Мазер пишет,
что в Мюнхене у Гитлера была фрачная пара и что его одежда всегда
была чистой, выглаженной и никогда не потрепанной. Затем проблему
одежды решила военная форма, но его манеры остались манерами хорошо
воспитанного буржуа. Цветы, внимание к интерьеру своего дома, поведение —
все это указывало на несколько назойливое желание продемонстрировать,
что он "принят" в хорошем обществе.
♦Персонажи романа Р.Л. Стивенсона "Странная история доктора Джекиля и мистера
Хайда" (1886) (прим. перев.).
152

Он был настоящий bourgeois-gentilhomme, нувориш, стремящийся доказать,
что оя джентельмен*. Он ненавидел низший класс, потому что ему надо было
доказывать, что он к нему не принадлежит. Гиглер был человек без
корней, и не только потому, что он был австрийцем, изображавшим немца.
У него не было корней ни в каком социальном классе. Он не был
рабочим, не был буржуа. Он был одиночкой в социальном, а не только
в психологическом смысле. Единственное, что он смог в себе
обнаружить, это самые архаические корни — корни расы и крови.
Восхищение, которое вызывает у Гитлера высший класс, — явление
довольно распространенное. Такая установка, — обычно глубоко
вытесненная, — встречается и у других социалистических деятелей этого
периода, например, у Рэмси Мак-Дональда. Будучи выходцами из низших
слоев среднего класса, эти люди в глубине души мечтают быть "принятыми"
в высший класс — класс промышленников и генералов. Мечты Гитлера
были еще более нескромными: он хотел заставить власть имущих
поделиться с ним властью и даже встать выше них и командовать ими.
Гитлер, бунтарь, лидер рабочей партии, был влюблен в богатых и в их
образ жизни, несмотря на то, что, пока он не пришел к власти, он
произнес в их адрес немало нелестных слов. Гитлер — добрый и
предупредительный человек, — это была роль. Реальностью было его
желание быть "джентельменом", быть "принятым", "принадлежать". Гитлер
был по-своему гротескной фигурой: человек, снедаемый страстью к
разрушению, человек без жалости и сострадания, вулкан, кипящий
архаистическими побуждениями и в то же время старающийся казаться
благовоспитанным, милым, безвредным джентельменом. Не удивительно, что ему
удалось обмануть многих, кто в силу самых различных причин не
сопротивлялся обману.
Это сочетание корректного буржуа и убийцы в полной мере проявилось
в бракосочетании с Евой Браун в бункере, незадолго до их смерти.
Законный брак — высшее отличие, которое мог предложить мелкий
буржуа Гитлер своей подруге. И для нее, воспитанной в традициях
буржуазной морали, это тоже было высшим достижением. Надо было
соблюсти все формальности. Для совершения церемонии нужен был мировой
судья, найти которого в части Берлина, еще не занятой советскими
войсками, оказалось непросто. Но глава государства не чувствовал себя
вправе изменить бюрократическую процедуру, назначив судьей кого-нибудь
из присутствующих. Пришлось ждать несколько часов, прежде чем судью
отыскали. Церемония прошла по всем правилам, подавали шампанское.
Гитлер-джентельмен вел себя безукоризненно, но было ясно, что только
неотвратимость близкой смерти могла заставить его узаконить отношения
со своей подругой. (Если бы у него была хоть крупица здравого смысла,
не говоря уж о любви, он мог сделать это несколькими неделями раньше.)
При этом Гитлер-убийца не переставал действовать. Женитьба на Еве
не стала препятствием для вынесения смертного приговора ее зятю, которого
он заподозрил в предательстве. Незадолго перед этим он приговорил
к смерти своего врача, д-ра Карла Брандта, лечившего его с 1934 г.
Приговор был вынесен трибуналом в составе Геббельса, генерала СС Бергера
♦Здесь можно усмотреть некоторое сходство с месье Вердо, персонажем Чаплина, —
добропорядочным представителем среднего класса, семьянином, который зарабатывает на
жизнь, убивая богатых дам.
153

и молодежного лидера Аксманна. Сам Гитлер выступил одновременно в роли
прокурора и верховного судьи. Причиной смертного приговора, на котором
настаивал Гитлер, было то, что Брандт оставил свою семью в Тюрингии,
где уже были американцы, вместо того, чтобы привезти ее в Оберзальцберг.
Гитлер заподозрил Брандта в том, что он использует свою жену для
связи с американцами. (Жену Брандта спас Гиммлер, который в ту пору
сам пробовал снискать доверие американцев.)
Какими бы психологическими и социальными причинами ни
объяснялись особенности оболочки личности Гитлера, надо признать что она
играла важную роль. С ее помощью он успешно обманывал тех лидеров
немецкой промышленности, армии и националистического движения (равно
как и многих политиков в других странах мира), которых могла оттолкнуть
его грубая и разрушительная натура. Конечно, многие видели в нем не
только этот фабад. Но многие дали себя обмануть и тем
способствовали созданию условий, позволивших Гитлеру беспрепятственно
следовать по пути разрушения.
^Пороки воли и реализма
Сам Гитлер считал сэрим главным достоинством несгибаемую волю.
Был ли он прав, зависит от того, что понимать под "волей". На первый
взгляд, вся его карьера свидетельствует о том, что он и в самом деле
обладал исключительной силой воли. Он хотел стать великим и, начав
с нуля, в течение всего двадцати лет осуществил это намерение, достигнув
таких высот, о которых даже сам, наверное, не мечтал. Разве это не
характеризует его как волевого человека?
Вместе с тем, у нас есть серьезные основания сомневаться в его
волевых качествах, ибо, как мы видели, в детстве и в юности Гитлер
был существом абсолютно безвольным. Он был ленив, не умел трудиться
и вообще был не готов совершать какие-либо усилия. Все это не очень
вяжется с представлениями о волевой личности. Дело, на мой взгляд,
заключается в том, что то, что Гитлер называл "волей", было в
действительности его страстями, сжигавшими его изнутри и заставлявшими
искать пути их утоления. Воля его была сырой и неоформленной, как
у шестилетнего ребенка (по точному замечанию Шпеера). Ребенок, не
знающий, что такое компромисс, капризничает и закатывает истерику.
Конечно, можно сказать, что он проявляет так свою волю. Но правильнее,
все-таки, взглянуть на это иначе: он слепо следует своим побуждениям,
не умея направить фрустрацию в какое-то русло. Когда Гитлер не видел
возможностей для достижения своей цели, он просто топтался на месте
и работал только, чтобы сводить концы с концами. До начала Первой
Мировой войны у него не было ни малейшей идеи, ничего, что
напоминало бы план достижения какой-то цели. И если бы не политическая
ситуация, сложившаяся после войны, он скорее всего продолжал бы плыть
по течению, может быть, стал бы где-то работать, хотя при его
недисциплинированности это было бы трудно. Пожалуй, по его складу,
ему бы подошла роль торговца сомнительным товаром, успех дела которого
зависит от его умения уговорить покупателя. Но ожидание Гитлера было
вознаграждено. Его фантастические устремления и его дар убеждать
неожиданно соединились с социальной и политической реальностью. Он стал
агентом реакционного крыла армейского командования, который должен
154

был не только шпионить за солдатами, но и вести среди них пропаганду
милитаристских идей. Так, начав с малого, Гитлер постепенно стал
монополистом в торговле товаром, который пользовался огромным спросом
у разочарованных и смятенных "маленьких людей", и в продаже которого
были кровно заинтересованы сначала армия, а затем и другие
влиятельные группы, — идеологией национализма, антикоммунизма и милитаризма.
Когда он доказал на этом поприще свою состоятельность, немецкие
банкиры и промышленники оказали ему такую щедрую финансовую
поддержку, что он получил возможность захватить власть.
Слабость воли Гитлера проявлялась в его нерешительности. Многие
из тех, кто наблюдал его поведение, отмечают, что в ситуации, требующей
принятия решения, его вдруг начинали одолевать сомнения. У него была
привычка, свойственная многим слабовольным людям, дожидаться в
развитии событий такого момента, когда уже не надо принимать решения,
ибо его навязывают сами обстоятельства. Гитлер умел манипулировать
обстоятельствами, чтобы нагнетать обстановку: он подбрасывал в топку
побольше дров, перекрывал все пути к отступлению и доводил ситуацию
до точки кипения, когда он уже вынужден был действовать так, как он
действовал. Таким образом, мобилизуя всю свою изощренную технику
самообмана, он избегал необходимости принимать решения. Его "решения"
были в действительности подчинением неизбежности свершившихся фактов,
но не актами воли. Приведем только один пример. Представляется
сомнительным, что он заранее вынашивал идею завоевания Польши, ибо
с симпатией относился к стоявшему во главе польского правительства
реакционному полковнику Беку. Но когда Бек отверг сравнительно мягкие
требования Гитлера, тот пришел в ярость и стал нагнетать напряжение
в отношениях с Польшей. В конце концов единственным выходом из
положения оказалась война.
Избрав ту или иную линию, Гитлер проводил ее с непоколебимым
упорством, которое можно было бы назвать "железной волей". Чтобы
разобраться в этом кажущемся противоречии, остановимся коротко на
понятии воли. Прежде всего, я бы предложил различать "рациональную
волю" и "иррациональную волю". Под рациональной волей я понимаю
энергичные усилия, направленные на достижение некоторой
рациональной цели. Такое целеустремленное поведение требует реализма, дисциплины,
внимательности и умения не отдаваться на волю минутных порывов.
С другой стороны, иррациональная воля — это побуждение, в основе
которого лежит иррациональная по своей природе страсть. Действие
иррациональной воли можно уподобить разливу реки, прорвавшей плотину.
Она заключает в себе огромную силу, но человек — не хозяин ей:
он ею захвачен, подчинен, является ее рабом. У Гитлера была сильная
воля, если понимать под этим волю иррациональную. Но его рациональная
воля была слаба.
Кроме слабой воли, у Гитлера было еще одно качество, которое
не давало в полной мере раскрыться его способностям. Это было его
неумение воспринимать реальность. Мы уже видели, как оно проявилось
в его затянувшемся до шестнадцатилетнего возраста увлечении игрой
в войну. Мир фантазии был для него более реальным, чем реальность.
Никак не соотносилось с реальностью и его намерение стать
художником. Это была просто мечта. И его деятельность в качестве коммер-
155

ческого художника ни в коей мере не была ее осуществлением. Люди
тоже не были для него реальными. Он видел в них только инструменты.
Но настоящих человеческих контактов у него не было, хотя порой он
бывал весьма проницателен.* Впрочем, не будучи в полной мере
реалистом, он в то же время не жил целиком и в мире фантазии. Его мир
складывался из реальности и фантазий, смешанных в определенной
пропорции: здесь не было ничего до конца реального и ничего до конца
фантастического. В некоторых случаях, особенно когда он оценивал
мотивы своих противников, он бывал удивительным реалистом. Он почти
не обращал внимания на то, что люди говорили, и принимал во внимание
только то, что считал их подлинными (даже не всегда осознанными)
побуждениями. Это хорошо видно на примере его оценки британско-
французского политического курса. В определенном смысле победы Гитлера
начались с нежелания Великобритании выполнять решение Лиги Наций
о блокаде Италии после того, как Муссолини напал в 1935—1936 гг.
на Эфиопию. Используя самые разнообразные отговорки, англичане
продолжали поставлять в Италию нефть, необходимую для военных действий,
в то время как Эфиопия с огромным трудом могла получать из-за
границы даже оружие. Еще одним окрылившим Гитлера событием была
Гражданская война в Испании 1936—1939 гг. Великобритания не давала
законному правительству Испании возможности импортировать оружие,
необходимое для его защиты, а французское правительство, которое в то
время возглавлял социалист Блум, не осмеливалось действовать вопреки
англичанам. При этом международный комитет демократических стран,
задачей которого было воспрепятствовать интервенции в Испании, не
сделал ничего, чтобы предотвратить военное вмешательство Гитлера и
Муссолини, выступавших на стороне Франко**. Кроме того, французы и
англичане не оказали никакого сопротивления, когда Гитлер оккупировал
Рейнскую демилитаризованную зону. В то время Германия была еще
совершенно не готова к войне, и, как заметил позднее в "Беседах"
Гитлер (X. Пикер, 1965), если бы во Франции тогда были настоящие
политики, ему бы не удалось этого сделать. И, наконец, визит в
Германию Чемберлена, — приехавшего уговаривать Гитлера смягчить свой
политический курс, — лишь окончательно подтвердил то, в чем Гитлер
уже и так был уверен: что Великобритания и Франция не собираются
♦Шпеер, интуитивно ощущавший неумение Гитлера воспринимать и правильно оценивать
реальность, пишет об этом так: "Сейчас в нем было что-то как будто нематериальное.
Впрочем, это, наверное, было его постоянным качеством. Оглядываясь назад, я иногда
спрашиваю себя, не была ли эта зыбкость всегда ему свойственна — с ранней юности
и до момента самоубийства. Иногда мне даже кажется, что приступы насилия, которым
он был подвержен, были тем более необузданными, что в нем не было никаких
человеческих эмоций, способных им противостоять. Он не мог никому позволить приблизиться
к себе, потому что внутри у него не было ничего живого. Там была одна пустота"
(А. Шпеер, 1970).
♦♦Блестящее и чрезвычайно подробное описание действий английского правительства в ходе
Гражданской войны в Испании дает сэр А. Кэдоган, бессменный заместитель министра
иностранных дел Великобритании, консерватор, сам немало сделавший для формирования
британского внешнеполитического курса в этот период. В частности, он пишет, что
политика правительства во многом определялась симпатией консерваторов к Муссолини
и Гитлеру, их неспособностью оценить намерения Гитлера и тем, что они были склонны
позволить Германии напасть на Советский Союз. (Cadogan, Sir A., (1972). The diaries of
Sir Alexander Cadogan 1938—1945, ed. David Dilks. New York: Putnam. London: Cassell.)
156

действовать в соответствии со своими заявлениями. Гитлер проявил себя
настоящим реалистом и раскусил поведение Чемберлена: как хороший
торговец лошадьми, он сразу увидел, что его партнеры блефуют. Чего
не смог увидеть Гитлер, так это более широкой политической и
экономической реальности, составлявшей контекст этих событий. Он не учел
традиционной заинтересованности Великобритании в поддержании
равновесия сил на континенте, не понял, что Чемберлен и его окружение
не представляют интересов всех консерваторов, не говоря уж об
общественном мнении населения Великобритании в целом. В своих оценках
он слишком доверился мнению Иоахима фон Риббентропа, человека
безусловно умного, но поверхностного, не готового к пониманию политических,
экономических и социальных тонкостей британской системы.
То же отсутствие реализма в суждениях отличало и его отношение
к США. Он по сути ничего не знал об этой стране и, главное, не
пытался узнать. Как считают эксперты, его мнение о Соединенных Штатах
определялось исключительно предрассудками. Он, например, считал, что
американцы слишком слабы, чтобы быть хорошими солдатами, что в
Америке всем заправляют евреи и что американское правительство не
рискнет вмешиваться в войну, поскольку их страну разрывают такие
внутренние конфликты, что там может произойти революция.
Как военачальник, Гитлер тоже далеко не всегда был в состоянии
учитывать объективные стратегические и тактические факторы. П. Шрамм
(1965) в своем глубоком анализе деятельности Гитлера во время войны
определенно указывает на этот дефект его стратегического мышления.
Не умаляя его заслуг в этой области, он приводит (опираясь на
свидетельства генерала А. Йодля) три примера дерзких и изобретательных
военных планов, предложенных Гитлером в первый период войны. Но начиная
с 1942 г. его суждения в военной области становятся крайне уязвимыми.
Он действовал здесь так же, как и при чтении книг: выуживал в военных
рапортах информацию, которая подкрепляла его намерения, и не обращал
внимания на то, что ставило под сомнение его планы. Его приказ не
отступать, который привел к катастрофе под Сталинградом и тяжелым
потерям на других участках фронта, Шрамм характеризует как проявление
"прогрессирующей потери здравого смысла". Планируя последнее
контрнаступление в Арденнах, он упустил из виду ряд важнейших обстоятельств
тактической ситуации. Шрамм пишет, что стратегия Гитлера была стратегией
"престижа" и "пропаганды". Недостаток реализма не позволил ему понять,
что ведение войны и ведение пропаганды должно строиться на совершенно
различных принципах. Свидетельством уже полной потери чувства реальности
стал его приказ от 24 апреля 1945 г., подписанный за два дня до
самоубийства (когда весь сценарий смерти уже был им разработан),
предписывающий "доводить до сведения фюрера все важные решения за тридцать
шесть часов до их исполнения" (П. Шрамм, 1965).
Вглядываясь в это характерное для личности Гитлера сочетание слабой
воли с потерей чувства реальности, мы неизбежно приходим к вопросу,
действительно ли он стремился к победе или бессознательно, вопреки
очевидным его усилиям, действия, которые он предпринимал, были
направлены к катастрофе. Некоторые весьма проницательные исследователи
склонны отвечать на этот вопрос утвердительно. Вот что пишет, например,
К. Буркхардт: "Мы не выйдем за границы здравого смысла, предположив,
что сидевший в нем мизантроп нашептывал ему то, в чем он был всегда
157

бессознательно абсолютно уверен: что его, причем именно его лично, ожидает
ужасный, бесславный конец. 30 апреля 1945 г. это опасение стало реальностью"
(цит. по: П. Шрамм, 1965). Как вспоминает Шпеер* когда еще перед
войной Гитлер с увлечением обсуждал с ним свои архитектурные планы, у
него было смутное ощущение, что по-настоящему Гитлер не верит в
их реализацию. Это не было уверенностью, но на интуитивном уровне
Шпеер это чувствовал*. Примерно так же рассуждает и Ж. Броссе,
пытаясь ответить на вопрос, верил ли действительно Гитлер в
окончательную победу и, более того, желал ли он ее в глубине души (Ж.
Броссе, 1972). Анализируя личность Гитлера, я пришел к аналогичным
выводам. Мой вопрос заключался в том, мог ли человек, снедаемый
сильнейшей, всепоглощающей страстью к разрушению, по-настоящему
стремиться к созидательной деятельности, которая стала бы необходимой
в случае победы. Конечно, и Буркхардт, и Шпеер, и Броссе, и я говорим
не о сознательной части личности Гитлера. Предположение, что он не
верил в осуществление своей мечты, — будь то в области искусства
или политики, — и неглстремился ее реализовать, относится исключительно
к его бессознательны» побуждениям. Если не делать такой поправки,
мысль, что Гитлер не стремился к победе, звучит просто абсурдно**.
Гитлер был игрок.^<£>н играл жизнями всех немцев, играл и своей
собственной жизнью. К$гда все было потеряно и он проиграл, у него
не было особых причин сожалеть о случившемся. Он получил то,
к чему всегда стремился: власть и удовлетворение своей ненависти и
своей любви к разрушению. Этого удовлетворения поражение у него не
отнимало. Маньяк и разрушитель не проиграл. Кто действительно проиграл,
так это миллионы людей — немцев, представителей других наций и
национальных меньшинств, — для которых смерть в бою была зачастую самой
легкой формой страдания- Но поскольку сострадание было ему незнакомо,
их муки не становились его муками и не доставляли ему угрызений
совести.
Анализируя личность Гитлера, мы обнаружили в ней ряд сугубо
патологических черт. Вначале мы выдвинули гипотезу о наличии у него
признаков детского аутизма, затем выявили в его поведении ярко выраженный
нарциссизм, неконтактность, нарушения восприятия реальности и тяжелую
некрофилию. Можно не без оснований заподозрить у него наличие
психотических, а возможно, и шизофренических качеств. Но означает ли это,
что Гитлер был сумасшедшим, что, как это нередко считают, он страдал
тяжелым психозом или определенной формой паранойи? Ответ на такой
вопрос, я думаю, должен быть отрицательным. Несмотря на все
ненормальности, несомненно присутствовавшие в его характере, он был все-таки
достаточно здоровым человеком, чтобы действовать целеустремленно, а
иногда и успешно. Хотя из-за своих нарциссических и деструктивных
наклонностей он порой неверно воспринимал и оценивал реальность,
тем не менее нельзя отказать ему в том, что он был выдающимся
демагогом и политиком. Когда он действовал в этой области, он вовсе
♦А. Шпеер, в личной беседе.
♦•Существует богатый клинический материал, демонстрирующий, что люди могут стремиться
к саморазрушению несмотря на то, что их сознательные цели являются прямо
противоположными. Впрочем, такие примеры можно найти не только в психоанализе, но и в
классике драматургии.
158

не выглядел психопатом. Даже в последние дни, будучи уже физически
и душевно сломленным человеком, он все-таки владел собой. Что же
касается его параноидальных черт, надо признать, что подозрительность
его имела основания, — об этом свидетельствуют различные направленные
против него заговоры, так что вряд ли можно считать это проявлением
паранойи. Нет сомнения, если бы Гитлер предстал перед судом, даже
перед самым беспристрастным, его бы ни за что не признали невменяемым.
Но, хотя с клинической точки зрения он не был безумцем, с точки зрения
человеческих взаимоотношений он безусловно не был и здоровым.
Различия между психотическими чертами характера и тяжелым психозом как
таковым могут иметь значение для суда, решающего, направить ли
человека в тюрьму или в психиатрическую лечебницу. Но по большому
счету, когда мы имеем дело с человеческими взаимоотношениями,
психиатрические ярлыки не работают. Нельзя использовать клинический
диагноз для затемнения моральной проблемы. Как среди "здоровых"
встречаются порочные и порядочные люди, так есть они и среди
сумасшедших. Порок надо судить сам по себе и клинический диагноз не
должен влиять на эти суждения. Но и самый порочный человек, оставаясь
человеком, взывает к нашему состраданию.
В заключение я должен сказать, что помимо очевидной академической
задачи, которую я ставил в этом исследовании, пытаясь
проиллюстрировать теоретические понятия садизма и некрофилии, я имел в виду
и еще одну цель. Я хотел указать на распространенное заблуждение,
которое не позволяет нам распознавать в своей среде потенциальных
фюреров до того, как они покажут свое настоящее лицо. Мы почему-то
считаем, что порочный, склонный к разрушению человек должен быть
самим дьяволом и выглядеть как дьявол. Мы убеждены, что у него
не может быть никаких достоинств и что лежащая на нем каинова
печать должна быть очевидной и различимой для каждого. Такие дьявольские
натуры существуют, однако они чрезвычайно редки. Как мы уже имели
возможность убедиться, деструктивная личность демонстрирует миру
добродетель: вежливость, предупредительность, любовь к семье, любовь к детям,
любовь к животным. Но дело даже не в этом. Вряд ли найдется человек,
вообще лишенный добродетелей или хотя бы благих порывов. Такой
человек находится на грани безумия или, что в принципе то же самое,
является "моральным уродом". Пока мы не откажемся от лубочного
представления о пороке, мы не научимся распознавать реального зла.
Наивная уверенность, что порочного человека легко узнать, таит в себе
величайшую опасность: она мешает нам определить порок еще до того,
как личность начнет свою разрушительную работу. Я считаю, что в
большинстве своем люди редко обладают столь сильными разрушительными
наклонностями, какие были у Гитлера. Но, даже если такие люди составляют
всего десять процентов, этого вполне достаточно, чтобы, приобретая власть
и влияние, они представляли реальную угрозу для общества. Конечно,
не всякий разрушитель способен стать Гитлером, если у него нет
соответствующих талантов. Но он может стать эффективным эсесовцем. С другой
стороны, Гитлер не был гением, и способности его не были
сверхъестественными. По-настоящему уникальной была социально-политическая ситуация,
в которой он мог подняться до таких высот. Не исключено, что среди
нас живут сотни потенциальных фюреров, которые смогут придти к власти,
если пробьет их исторический час.
159

Рассматривать такую фигуру, как Гитлер, объективно, без гнева и
пристрастия, заставляет нас не только научная честность, но и желание усвоить
исторический урок, который может оказаться полезным и сегодня, и завтра.
Всякая попытка внести в портрет Гитлера искажения, лишив его
человечности, чревата в дальнейшем неспособностью распознать других порочных
людей, прокладывающих свой путь к власти.
Перевел с английского М.Б. Гнедовский
160

"Анатомия деструктивности"
Э- Фромма
A.M. РУТКЕВИЧ
Наша техническая цивилизация создала такие средства насилия, что трудно
представить себе политическую цель, ради осуществления которой иные из них
вообще могут быть применены. Однако равновесие страха едва удерживает от
коллективного самоубийства; в конфликтах и войнах "местного" значения гибнут
сотни тысяч людей. Журналисты ежедневно обрушивают на нас поток информации
о самых разнообразных формах насилия, царящего на улицах городов, в том
числе и в самых благополучных странах. Причем деструктивность проявляется
не только в отношении людей друг к другу: и природная среда, и
памятники культуры, и простейшие предметы подвергаются бессмысленному
разрушению. Консерваторы требуют усиления полицейской машины репрессий,
революционеры прославляют насилие как "повивальную бабку истории", но в обоих
случаях провозглашаемые идеалы служат идеологическим оправданием смерти
одних людей от рук других. В семье, в школе, в армии, на производстве
индивид сталкивается с направленным на него потоком агрессивности и
отвечает тем же по отношению к более слабому. И наказания, и безнаказанность,
кажется, способствуют человеческой жестокости и деструктивности. Никакой
общественный договор не меняет человеческой природы и вслед за Гоббсом мы
повторяем сегодня: "договоры без меча — только слова".
Самые совершенные религиозные и моральные учения не изменили природы
человека. Многим индивидам насилие над другими доставляет наслаждение;
мы именуем их садистами, "ненормальными", но достаточно посмотреть вокруг,
и обнаруживается, что такого рода склонности имеются в чуть менее
выраженной форме у слишком многих; более того, если мы достаточно самокритичны,
то находим агрессивные желания и фантазии и у самих себя. Наконец, социологи
и психологи говорят нам, что в обществах с низким уровнем насильственных
смертей возрастает число самоубийств, словно перед нами та же сила, только
направленная не на другого, а на самого себя, но несущая тот же смертельный
исход. Не только дешевые поделки современного кино, великие произведения
прошлого говорят нам о разрушительных страстях человеческих.
Причины насилия, природа человеческой агрессивности — вот вопросы,
рассматриваемые в книге Э. Фромма "Анатомия деструктивности" (1973). Над этой книгой
Фромм работал шесть лет, осваивая не только биографические сочинения о
Гитлере и Гиммлере, но также целый ряд областей науки, к которым он практически
не обращался в предшествующих своих книгах. Данные нейрофизиологии,
этологии, экспериментальной психологии, палеонтологии, этнографии потребовались
для написания исследования по проблеме агрессивности. Эта проблема широко
обсуждалась в 60—70-е гг. после выхода в свет книг К. Лоренца и других
этологов; актуальность ее ни у кого не вызывает сомнений и сегодня — мы
живем не в лучшем из миров, насилие продолжает царить и в
международных отношениях, и в личных. Человек является единственным биологическим
видом, для которого свойственно истребление себе подобных, — вот истина факта,
6 Вопросы философии, N 9 161

от которой отталкивается Фромм. Требуется уяснить, каковы истоки деструк-
тивности, садизма, насилия; принадлежат ли они природе, связаны ли с
социальными отношениями. О "доброй" и "злой" природе человека спорили в
Древнем Китае и в Афинах, во времена Августина и Руссо; спор этот, пусть в
иных терминах, продолжается и сегодня. Психоаналитический портрет одного из
самых деструктивных людей нашего века является иллюстрацией общих
теоретических положений Фромма на этот счет.
Термин "агрессивность" сегодня используется настолько широко, что служит
для обозначения самых различных типов поведения: агрессивен и рвущийся к
воротам футболист, и коммерсант, и бандит, и садист, пытающий заключенного.
Столь широким употреблением этого термина мы во многом обязаны тем
теориям, согласно которым агрессивность коренится в природе человека, является
выражением инстинктивной программы поведения; просто одна и та же энергия
выходит на поверхность в различных действиях.
Фромм согласен с Лоренцом и его последователями в критике бихевиоризма,
в том, что не все в человеке раскладывается на схемы типа "стимул-реакция";
человек не настолько податлив, чтобы с помощью "кондиционирования" и прочих
воздействий внешней среды из него можно сделать все что угодно. Агрессия
не является просто ответом на внешнее воздействие, вызывающее, скажем,
фрустрацию. Агрессивное действие мотивировано и внутренними, скрытыми от
наблюдения программами и структурами. Однако, полагает Фромм, инстинктивизм
в психологии ничуть не лучше бихевиоризма: человеческая личность игнорируется
в обоих случаях. Поэтому с инстинктивизмом Лоренца и его
последователей Фромм спорит на протяжении почти всей книги, а так как к инстинкти-
визму склонялся и Фрейд, то значительное критическое внимание уделено в книге
и воззрениям основателя психоанализа. При всех различиях между Лоренцом
и Фрейдом, они придерживались одной и той же "гидравлической" модели
психической энергии: если эта энергия инстинкта не выплескивается вовне в
деструктивных актах, то она приносит вред организму. С помощью этой модели такие
явления, как преступность и война, сводятся к инстинктам. Главное открытие
Фрейда — его характерология — было, по мнению Фромма, затемнено
натуралистическими схемами, позаимствованными Фрейдом у механической науки прошлого
века.
Напомню, что Фрейд обратил внимание на часто встречаемые одновременно
черты характера, которые образуют целостную структуру — синдром.
Например, в случае "анального характера", — это упрямство, бережливость (или даже
скупость), стремление к чистоте, порядку, пунктуальность, дисциплинированность.
Фрейд связывал эти черты с определенной стадией развития либидо в раннем
детстве, с анальной эротикой. Для Фромма, отбросившего всю теорию либидо,
характер представляет собой форму соотнесенности человека с миром и с самим
собой, а сексуальность является лишь одной из форм выражения этой
фундаментальной ориентации человека. Начиная с первых своих крупных
произведений — "Бегство от свободы", "Человек сам для себя", Фромм разрабатывал
учение о характере как "второй природе" человека, -~ системе, заменившей
человеку недостающие инстинкты. На физиологические нужды человек, подобно всем
животным, отвечает инстинктивным поведением, удовлетворяет "органические
влечения". Но над ними надстраивается социокультурная реальность, в которой живет
и действует человек: он находится как бы между двумя царствами,, каждое
из которых имеет свои законы. Проблема состоит в том, как соединяются
в человеке природа и культура, биологическое и социальное.
Фромм отходит не только от фрейдовского натурализма; разного рода
социологические теории "среды" он также считает крайне односторонними: "Человек —
не чистый лист бумаги, на котором культура пишет свой текст"1. У человека
имеется некая постоянная природа — сохраняющееся во всех культурах и
исторических обстоятельствах ядро его психики. Но природа человека должна быть
понята не субстанциалйстски: "Я предлагаю определять человеческую природу
не в терминах какого-либо из специфических свойств человека — будь то
любовь, ненависть, добро или зло, но исключительно в терминах фундаменталь-
1 Fro mm E, Man for himself. N.Y., 1947, p. 32.
162

ных противоречий, характерных для человеческого существования и коренящихся
в биологической дихотомии: отсутствующие инстинкты и самосознание"2. Два
фундаментальных процесса вели к уменьшению детерминации поведения
инстинктами и увеличению мозга. У предка человека уже не было унаследованной
инстинктивной программы поведения для большинства ситуаций; он мог выжить лишь
применяя свой разум. Более того, он наделен самосознанием и не может
прожить свою жизнь, повторяя образцы поведения своего вида, — он становится
проблемой для самого себя.
Животное обладает своей экологической нишей, оно адаптируется к среде
и живет в гармонии с ней либо погибает. В отличие от всех организмов,
человек находится в состоянии неравновесия, неустойчивости. Следствием этого
являются экзистенциальные дихотомии. Человек является частью природы,
подчинен ее законам и не может их изменить, но он же все время выходит
за пределы природного мира; он является частью, но отделен от целого;
он бездомен, но стремится к гармонии с миром; он конечен и смертен, знает
об этом и пытается максимально реализовать себя в отпущенный ему
недолгий век. Человек одинок, сознает себя обособленным существом, но и не выносит
одиночества, его счастье зависит от солидарности с другими, от чувства
сопричастности с прошлыми и будущими поколениями. Человеку не дано всезнание,
но ему необходимо осмысленное существование, он является проблемой для себя,
ищет решения, создавая различные религиозные и философские системы. Он по
природе является "идеалистом" и "религиозным существом", так как не может
жить без идеалов и без надежды и веры3. В процессе творения человеком самого
себя достигнутая относительная гармония с внешним миром вновь и вновь
нарушается — и он снова ищет равновесия.
Экзистенциальная противоречивость — это источник специфических для человека
нужд: ему требуются все новые формы соотнесенности с миром, он принужден
преодолевать бессилие, обособленность, потерянность. Разрешимы исторические
дихотомии. Например, современное противоречие между громадой имеющихся
технических средств и неспособностью должным образом их использовать,
национальные и классовые конфликты и т.д. Экзистенциальные дихотомии
неустранимы. На них каждый должен давать свой индивидуальный ответ, причем
не только умом, а всем своим существом. Природой человека ("второй
природой") являются прежде всего те страсти, в которых находит выражение
отношение к миру, целостный ответ на экзистенциальную противоречивость. Таким
ответом могут быть стремления к справедливости, свободе, истине, любви к
ближнему; но в равной мере ими могут стать ненависть, садизм, нарциссизм,
деструктивность. В отличие от "органических влечений", такие специфические для
человека черты Фромм называет "укорененными в характере страстями". Социально-
исторические обстоятельства способствуют или препятствуют тем или иным
проявлениям человеческой природы, но эти страсти не являются преходящими, это
вечные спутники человечества.
Характер определяется Фроммом как "относительно стабильная система всех
неинстинктивных стремлений, через которые человек соотносится с природным
и человеческим миром"4. Наследуемые психофизиологические свойства и
темперамент лишь в незначительной мере определяют взаимоотношения человека с
миром. Характер — это заместитель отсутствующих у человека инстинктов.
Органические влечения у людей примерно одинаковы, индивиды отличаются друг
от друга теми страстями, которые занимают господствующее положение в их
характере. Наследственная конституция, воспитание в детском возрасте,
социальные воздействия способствуют формированию характера, но со временем он
делается относительно независимой и стабильной системой, опосредующей
реакции на стимулы внешней среды и на органические влечения. Характер снимает
2 Fro mm E. The anatomy of human destructiveness. N.Y., 1973, p. 304.
3Эти размышления Фромма подробно и с небольшими вариациями воспроизводятся во
многих его работах: "Man for himself (1947), "The sane society" (1955), "The
revolution of hope" (1968) и др. О "гуманистической религии" см.: "Психоанализ и религия". —
В кн.: Сумерки богов. М., 1989; Иметь или быть? М., 1986.
4 Fro mm E. The anatomy of human destructiveness, p. 305.
6* 163

с индивида бремя решения всякий раз, когда требуется действие, — он задает
типичный для данного индивида способ восприятия идей и ценностей,
отношения к миру, к другим людям. Личность как бы "инстинктивно" ведет себя
в соответствии со своим характером (который, по словам Гераклита, является
"роком человека"). Скупец не задумывается, копить ему или тратить, — его
влечет сбережение. Обусловленные характером стремления бессознательны и
настолько сильны, несомненны для личности, что она воспринимает свои реакции
как "естественные", само собой разумеющиеся. Страсти в концепции Фромма
заменили инстинктивные влечения ортодоксального психоанализа, но существо
подхода осталось прежним: поведение и мышление детерминированы главным
образом бессознательными стремлениями, которые часто вытесняются из
сознания, незаметны не только для внешнего наблюдателя, но и для самого носителя
страстей.
Характер представляет собой индивидуальный ответ каждого на
экзистенциальные дихотомии. Однако имеются и общие дня различных групп черты:
окружающая среда заставляла каждую из групп (род, племя, потом нации, классы)
приспосабливаться к различным ситуациям. Каждой группе требуются
специфические способы распределения и канализации психической энергии. Члены
сообщества "должны желать делать то, что они должны делать для нормального
функционирования общества"5. Семья есть "психический агент" общества: в ней
ребенок приспосабливается к тем задачам, которые ему придется решать в
данном обществе. "Социальный характер" — это ядро характерологической
структуры множества индивидов, он выступает как образец и норма.
В своем учении о социальном характере Фромм пытается соединить
фрейдовскую концепцию "Сверх-Я"6 с марксизмом и американской социальной
психологией. Кроме того, поскольку индивидуальный характер возникает как ответ
на экзистенциальную ситуацию, — Фромм близок также Бинсвагеру, Сартру
и другим представителям экзистенциального психоанализа ("изначальный выбор"
создает некую "кристаллизацию" характера, способ бытия-в-мире). Но в то же
самое время ядром характера оказываются черты, детерминируемые
социальной средой. Как писал Фромм в "Здоровом обществе", "влияние специфических
условий нашего способа производства и нашей социальной и политической
организации на природу челове ..а побуждает нас искать картину личности
среднего человека, живущего и действующего в этих условиях"7. Можно сказать,
что для Фромма индивидуальный характер есть результат синтеза природного
и социального, причем природное понимается не столько биологически, сколько
экзистенциально, тогда как социальное входит в психику человека извне в процессе
воспитания, социализации.
Социальный характер есть совокупность ориентации, установок, норм, которые
также не осознаются индивидом. Скажем, индустриальное общество требует
дисциплины, порядка, пунктуальности, и эти черты развиты у членов такого
общества в значительно большей мере, чем у предков нынешних европейцев,
живших до индустриальной революции, либо у представителей других культур.
Эти черты должны усваиваться не по одному лишь принуждению, они должны
стать желанными, на них делается ударение в процессе воспитания, они
получают одобрение, а противоположные им осуждаются и т.д. Пока данная
культура успешно приспосабливается к внешним условиям, социальный характер
стабилизирует общество, но при резких изменениях внешних условий он может
мешать — общественная психология отстает от перемен и становится
"элементом дезинтеграции".
5Ibid., p. 339.
6У Фрейда имелись наброски теории "социального характера", он писал о "культурном
Сверх-Я". Однако именно во фрейдо-маркспзме эта концепция получила полное развитие,
оказав известное влияние на "культурную антропологию" (Клинтон, Мид, Бенедикт и др.).
Фромм получил в университете социально-психологическую подготовку и одним из первых
пытался проводить эмпирические исследования, в частности, он еще в 1932 г. провел
исследование по авторитарному характеру.
7 Fro mm E. The sane society. N.Y., 1955, p. 76.
164

В ряде работ Фромм рассматривал характерологические изменения,
происходившие на протяжении последних двух веков в рамках западно-европейской
цивилизации. Взгляды Фромма на будущее этого общества были
пессимистическими. В 50-е гг. он писал: "В развитии как капитализма, так и коммунизма,
насколько мы можем предвидеть их на ближайшие 50—100 лет, будет
продолжаться процесс отчуждения. Обе системы движутся к управляемому обществу,
с хорошо накормленными и одетыми, удовлетворившими свои влечения людьми...
Люди во все возрастающей степени будут делаться автоматами, делающими
машины: разумность первых уменьшается вместе с ростом интеллекта вторых"8.
Критике "кибернетического" общества посвящены десятки страниц и в "Анатом* i
человеческой деструктивности". Если в XIX веке проблема состояла в том, что
"Бог умер", то в XX веке вопрос стоит о "смерти человека"; в прошлом для
людей существовала опасность стать рабами, в будущем им грозит
превращение в роботов. Сделавшись Големом, человек начинает крушить природу и
других людей, он не может сохранить психического здоровья, став шизоидным
роботоподобным существом.
Тем не менее Фромм надеялся на изменения к лучшему. Выход он видел
не ~ луддизме, не в уничтожении технологии массового производства, а в
децентрализации, уменьшении власти государства и крупных корпораций, в
демократии на производстве, передаче власти на уровень самоорганизующихся общин,
муниципалитетов, районов. Иначе говоря, он был сторонником демократического
социализма, за что ему равно доставалось и от коммунистической пропаганды,
и от неоконсерваторов. Так как Фромм был противником насилия, считал
бессмысленными всякого рода "революционные" обобществления, то в 60—70-е гг.
его подвергли язвительной критике и "новые левые". В общем, для одних
он всегда оставался "красньш", а для других всегда был каким-то "розовым"
либералом и утопистом, "абстрактным гуманистом" (полити*'екая конъюнктура
меняется, и сегодня Фромма готовы провозгласить "своим" не только "зеленые",
которым он был действительно близок по духу, но и марксисты, в
одночасье сделавшиеся и "демократическими социалистами", и (страшно сказать)
"абстрактными гуманистами", — лучше поздно, чем никогда...).
Социально-политические воззрения Фромма заслуживают специального разбора,
подчеркнем лишь, что учение о социальном характере излагается им на языке
"раннего" Маркса и социальной психологии, и язык этот, заметим, не всегда
переводим на язык психоанализа, употребляемый им при анализе индивидуальных
характеров. "Укорененные в характере страсти" являются, по Фромму, ответом
на экзистенциальные, а не социальные противоречия. Эти страсти могут быть
рациональными и иррациональными. Причем данные предикаты относятся не
только к логическому выражению страстей в мышлении, но также к аффектам
и верованиям человека — разумно все то, что служит жизни, неразумно несущее
ей вред. (Инстинкты в этом смысле разумны, они поддерживают жизнь
индивида и рода — "человеческая иррациональность определяется отсутствием
инстинктов, а не их присутствием"9.) С этой точки зрения рациональными и
иррациональными являются также и те страсти, которые образуют материю
"сновидений человека, а также всех .религий, мифов, драм, искусства — короче
говоря, всего, что делает жизнь осмысленной и заслуживающей того, чтобы быть
прожитой"10. Когда цивилизация становится "моноцеребральной", это неизбежно
влечет за собой рост деструктивности, так как подавляется эмоциональная жизнь
людей. Страсти — это божества, которым поклоняется человек, и весь вопрос
в том, каким божествам он служит — любви или ненависти. Идеалами
сегодняшнего человека слишком часто становятся богатство, власть, техническое
господство над природой; таким божеством может сделаться иррациональная деструктив-
ность — "некрофилия".
Fro mm E. The present human situation. — In: The dogma of Christ and other essays
on religion, psychology and culture. N.Y., 1955.
9 Fro mm. The anatomy of human destructiveness, p. 353.
101 bid., p. 356.
165

Жизнь сама по себе есть благо; инстинкты разумны. В человеческой природе
самой по себе нет зла, но существует постоянная его возможность.
Агрессивность присуща всем животным и выполняет защитные функции, но она не имеет
ничего общего с человеческой страстью к уничтожению. Ссылаясь на данные
палеонтологии, антропологии и истории, Фромм утверждает, что уровень деструк-
тивности рос вместе с развитием человеческой цивилизации. У человека
отсутствуют инстинктивные механизмы подавления внутривидовой агрессивности11, он
выходит из животного мира и получает свободу, каковую может использовать
во зло. Чем больше ступень его свободы, тем вероятнее использование ее в
деструктивных целях. В первобытных племенах свобода невелика, индивид еще
не выделяется из родаэ нет частной собственности, социальной иерархии.
Столкновения между племенами случались, но они не имели характера войн. Даже
после неолитической революции (11—9 тысяч лет назад) общество было
сравнительно эгалитарным, без эксплуатации и войн, при господстве матриархальной
религии. Решающие перемены происходят в IV—III тысячелетиях до н.э., когда
возникают городская цивилизация, частная собственность, социальное
неравенство, эксплуатация рабского труда, государственная "мега-машина" и войны.
Укорененная в характере деструктивность является причиной далеко не всех
ра?т>ушительных действий, совершаемых людьми. От деструктивности в
собственном смысле слова Фромм отличает различные формы "псевдо-агрессии" (игра,
самоутверждение) или защитной агрессии. Последняя может иметь патологические
формы: например, индивидуальный или коллективный нарциссизм может быть
причиной агрессивных реакций. Но и такая, почти всегда иррациональная
реакция, имеет своим источником внешнее воздействие, Войны и преступления, чаще
всего совершаемые из расчета, приобретательство и конформизм также могут
стать причиной агрессивного поведения. Имеет место и спонтанная
деструктивность (скажем, из мести, в состоянии экстаза) — она часто ведет к
потрясающе жестоким действиям, но все же не коренится в характере.
По-настоящему деструктивному характеру присущ садизм. Фромм критикует
тех, кто видит в садизме и мазохизме прежде всего черты сексуального
поведения; в сексуальной сфере проявляется то, что уже имелось как
постоянная черта характера, — интенсивное стремление к власти над другими, к
унижению, причинению страданий. Садизм определяется Фроммом как "страсть к
абсолютному и неограниченному контролю над живым существом"12. Другой
делается вещью, собственностью; садист стремится к роли божества, во власти
коего находится тварь. Как ответ на фундаментальную человеческую ситуацию,
садизм создает иллюзию всемогущества, выхода за "удел человеческий" —
особенно для того, кто в реальной жизни лишен смысла и творчества. У садиста
нет практической цели, но его обуревает не просто стремление к власти
(таковое может быть и рациональным — для дела, просто для самоутверждения,
от полноты сил). Садизм же есть "трансформация собственного бессилия во
всесилие — это религия психологических калек"13. Садисту доставляет
наслаждение власть над слабыми и беспомощными; чувствуя собственную пустоту и
ничтожность, он нуждается в авторитете и подчинении. Садист не стремится к
истреблению других как таковому, скорее, ему необходим контроль над их
трепещущей плотью — без жертвы он ощущает собственную бессодержательность.
Садомазохистский- (или авторитарный) характер в психоанализе обычно
выводится из анального характера. Фромм предложил вместо последнего говорить
о "накопительском" — анальная эротика здесь выступает лишь как
символическое выражение данного типа, а не как причина его образования. Ригидность,
стерильность, иррациональная пунктуальность и чистоплотность связаны тут с особым
11 В этом Фромм согласен с Лоренцом, но он считает, что перенесение этологами на
человека закономерностей поведения животных — доминирование в стае, территориальный
инстинкт и т.п. — ничего не дает, кроме внешних аналогий. Более того, в животном
мире, по крайней мере среди млекопитающих, агрессивность крайне редко ведет к
взаимному истреблению. Будь человек наделен агрессивностью шимпанзе — он был бы вполне
мирным существом.
12 Fro mm E. The anatomy of human destructiveness, p. 384.
13Ibid., p. 386.
166

отношением к реальности, — по отношению к ней индивид ощущает себя как
бы осажденной крепостью, он ничего не хочет выпускать (отсюда
"накопительство") и не дает ничему проникнуть извне (это "грязное", "враждебное").
Такой «накопитель» ощущает, что у него ограниченный запас энергии, все время
сокращающийся и невосполнимый. Главные его ценности — безопасность и
порядок, он подозрителен, все время опасается, что кто-то завладеет его
собственностью. Можно сказать, садизм есть патология данного типа характера.
Примерами садистского характера для Фромма выступают Сталин и Гиммлер.
О первом из них Фромм пишет достаточно скупо14. Гиммлеру посвящено
обстоятельное исследование — "клинический случай анально-накопительского садизма".
Фромм приводит массу любопытных фактов о юных годах будущего рейх-
фюрера СС5 подчеркивает мелочность, педантизм, внутреннюю пустоту — черты,
сформировавшиеся еще до того, как Гиммлер сделался "кровавым псом Европы".
Не будь нацизма, и этот человек стал бы мелким чиновником, изводящим
подчиненных и просителей, — таких людей всегда имеется в избытке.
Собственно говоря, за редкими исключениями, приводимые Фроммом факты из
жизни и деятельности Гиммлера говорят не столько о садизме как
стремлении доставлять другим мучения, сколько о педантичном и хладнокровном
принятии и исполнении самых чудовищных решений. Фактически Гиммлер предстает
в описании Фромма просто как на редкость мелкотравчатая, омерзительная
личность, и его человеконенавистническая деятельность, по сути, не выводится из
"укоренной в характере" садистской страсти.
Термин "некрофилия" (любовь к мертвому) обычно применяется к психическим
нарушениям, представляющим интерес для сексопатологов и криминологов. Фромм же
видит за частными явлениями типа "труполюбия" и "труположества" некрофилию
как общую черту характера. Толчком к созданию учения о некрофилии как
особого рода страсти было для Фромма знакомство с речью испанского
философа и писателя М.де Унамуно, в которой он назвал "некрофильными" лозунги
фалангистов: "Долой интеллигенцию!", "Да здравствует смерть!"15. Первой
публикацией Фромма, в которой им развивается учение о "биофилии" и "некрофилии",
была книга "The heart of man" (1964). Клинические наблюдения и переосмысление
фрейдовского учения об Эросе и Танатосе, инстинктах жизни и смерти, привели
Фромма к гипотезе о двух глубинных страстях, пронизывающих все живое
и ведущих постоянную борьбу: стремление к росту, рождению, развитию,
органическому усложнению и противостоящая ему страсть к умерщвлению,
разрушению, расчленению живого.
Для некрофильного характера свойственны тяга ко всему разлагающемуся
и распадающемуся, к болезни и смерти. Клинические наблюдения показывают,
что у некрофилов помимо сексопатологии проявляются влечения ко всякого рода
14 Стоит только отметить, что, в отличие от журналистов и привыкших к своим
ярлыкам психиатров, Фромм никак не считает Сталина "параноиком", поскольку психотик
никогда не смог бы добраться до вершин власти или ее удержать, решая при этом
самые разнообразные политические, экономические и даже свои преступные задачи. Говоря
о Гитлере, Фромм верно замечает, что даже то, что называют "манией преследования"
у диктаторов, имеет под собой вполне реальную оценку ими своего положения: чем
больше уничтоженных, сосланных, ограбленных, тем сильнее страх расплаты, мести. В
приближенных диктатор видит, часто не без основания, потенциальных заговорщиков, желающих
занять его место; он вызывает страх и оказывается в полном одиночестве; все
становятся рабами, но все оказываются угрозой. Иными словами, параноидальными чер-
тами обладает не сам тиран, а режим абсолютной власти. Конечно, среди диктаторов
прошлого встречались люди с психическими отклонениями, например, Калигула. Но его
действия немногим отличались от поступков Тиберия, Нерона, Домициана. Все эти "отцы
народа" начинали не с убийств и проскрипций, но затем неизбежно становились на этот
путь. В Риме I века это было связано с особенностями режима принципата; в случае
Сталина нам также нет нужды искать корни преступлений режима в "паранойе" правителя.
15 В примечании Фромм пишет, что в дальнейшем он узнал, что Ленин употреблял
термин "труположество" в широком психологическом смысле. Наверное, его удивило бы
недавнее употребление слова "некрофилия" в нашей публицистике в связи с изданием
произведений умерших писателей (мертвечиной несет, скорее, от трудов многих здравствующих
авторов).
167

испражнениям (это находит выражение и в соответствующих часто повторяемых
ругательствах). Когда влечение вытеснено в бессознательное, то может
проявиться навязчивое стремление к чистоте — некрофил как бы все время
"отмывается", у него такое выражение лица, словно он все время ощущает
неприятный запах. Фромм перечисляет еще целый ряд признаков, часть которых он
затем обнаруживает у Гитлера. Наибольший интерес, однако, представляют его
рассуждения о связи между некрофилией и поклонением технике, всему
механическому, особенно там, где техника служит разрушению. В XX веке именно
эта сторона некрофилии нашла свое полное выражение. Не разлагающиеся тела
и не туалетные запахи влекут сегодняшнего некрофила, а казалось бы нечто
диаметрально противоположное -— стерильность зданий из стекла и стали, новенькие
автомобили и домашние приспособления. Все это — полезные и нужные
предметы, но уже по тому, как многим автомобиль кажется чуть ли не частью
собственного тела, как новый танк или истребитель вызывает восторг, замечено,
что такое современная некрофилия. Ее чертами оказываются ненависть ко всему
органическому, замена жизненного на механическое, причем за отполированным
фасадом цивилизации происходит отравление всей природной среды.
"Безжизненный мир тотальной техники, — пишет Фромм, есть лишь иная форма смерти
и разложения"16. Первым литературным выражением этого духа
деструктивности в нашем веке были футуристические манифесты Маринетти — именйо
изложенная в них программа, по мнению Фромма, была реализована национал-
социализмом и получила полное осуществление в методах массового
уничтожения с помощью современной техники. В футуристических манифестах заявила
о себе идеология разрушительного нигилистического бунта. Для Фромма бунтарь
(а таковым был Гитлер) принципиально отличается от революционера, поскольку
первый реализует страсть к разрушению и уничтожению, второй действует во
имя роста жизни и свободы. К сожалению, и это Фромм признает, ко
всякому революционному движению пристает немалое число "бунтарей", влекомых
одной лишь разрушительной страстью. Они объявляют разрушение творческой
страстью, но сеют лишь ненависть17. В современном искусстве Фромм также
обнаруживает очевидное присутствие духа деструктивности.
Для понимания предложенной Фроммом картины ранних лет Гитлера
необходимы некоторые пояснения по поводу терминологии и методологии. Самые
ранние корни некрофилии Фромм обнаруживает в инцестуозной фиксации на
матери, причем особого рода — "злостной инцестуозности". Нередко
встречаются случаи, когда взрослый человек не в силах выйти из детства,
несамостоятелен, фиксирован на аффектах младенческого возраста и т.д. Нормальная
стадия развития ребенка, привязанного в первые годы к матери, позднее может
стать причиной неприспособленности или даже невроза. Однако у склонных к
аутизму детей может выработаться иная, не аффективная, холодная привязанность.
Мать для них — скорее факт, чем реальная личность; она символически
предстает не как дарующая жизнь, а как источник хаоса и смерти. В злостной
инцестуозности, как ее описывает Фромм, есть нечто дьявольски-холодное, и если
такой личности не удается смягчить эту основополагающую установку, то она
движется к душевному аду. В особенности, если эта личность терпит поражение
за поражением, если ее нарциссический мир получает все новые удары — если
такая личность не ломается и не впадает в безумие, то она способна, при
благоприятных обстоятельствах, трансформировать реальность, придав ей черты
своих страстей. Гитлер был наделен целым рядом талантов, был наделен огром-
16 F г о m m E. The anatomy..., p. 467.
Фромм не уточняет, каких именно революционеров-бунтарей он имеет в виду. Известно,
что слова Die Lust der Rerstorung ist auch eine schaftend Lust принадлежат Бакунину —
"страсть к разрушению есть также творческая страсть". По поводу "бунта'* писали самые
различные авторы —- Шелер и Камю, у нас — Булгаков и Франк (например, статья
последнего в "Вехах", в которой имеются любопытные параллели с концепцией Фромма).
По понятным причинам Фромм предпочитает говорить о механической мертвечине только
"правого" радикализма и фашизма, тогда как относительно "левого" терроризма и
нигилизма у него можно обнаружить лишь отдельные критические замечания.
168

ной жизненной энергией, и в соответствующих социально-политических условиях
он преобразовал свои некрофильные фантазии в европейскую действительность.
По существу, здесь мы выходим за пределы психологии. Хотя Фромм не
склонен создавать своего рода демонологию, кое-где по тексту разбросаны ссылки
на мифологическую символику — учение о некрофилии связано с
традиционными религиозными представлениями. Как философское обобщение проявляется
такая формула: биофилия и некрофилия суть две глубинных тенденции всего
живого — начиная с уровня клетки между ними идет вечная борьба. Принципы
"гуманистической этики" являются выражением биофилии, деструктивность предстает
и как зло, и как болезнь. Некрофил — это "психологический калека": тот,
кто не способен созидать, кто не выходит из нарциссического отщепенства,
полной обособленности от чувства и страданий других людей, тот, кто лишен
бытия и делает принципом собственную пустоту, свое ничто, — через него
в мир приходят только зло и смерть.
Метод психоанализа состоит в том, чтобы на основе сновидений, свободных
ассоциаций, действий, текстов и т.п. нащупать бессознательное ядро психики,
главные мотивы поведения и мышления. В случае психобиографии главными
источниками становятся свидетельства очевидцев — по ним Фромм воссоздает характер,
который делает понятными действия исторического лица. Психоанализ представляет
собой герменевтику, главную роль в которой играет не эмпатия, а исследование
различных символических экспрессии. Понимание предполагает здесь общую
объяснительную теорию — в данном случае таковой является концепция характера.
Опытным полем психоанализа является клиника неврозов, а потому
психоаналитические биографии нередко производят впечатление совершенно произвольных
увязок творчества, политической деятельности с гипотетическими "комплексами";
иногда эти построения кажутся самой настоящей "либидобелибердой", как
охарактеризовал такие штудии любивший аллитерации Владимир Набоков. Фромм избегает
откровенно надуманных схем, его исследование достаточно объективно. Однако,
хотя у Гитлера несомненно присутствовали психопатологические отклонения,
предложенная Фроммом интерпретации вызывает немало вопросов.
Прежде всего, Фромма можно упрекнуть в том, что он некритически
подходит к свидетельствам, отбирает лишь те из них, которые подтверждают
его трактовку Гитлера. Он корит одного из историков за использование не
вызывающих доверия свидетельств и критикует ортодоксальных психоаналитиков
за подгонку материала под свои схемы, вроде обязательного Эдипова
комплекса. Но "злостная инцестуозность" в раннем детстве ничуть не достовернее
Эдипова комплекса, а с нею связаны практически все построения Фромма.
Критически следует относиться и к тем фактам, которые приводят бывшие
приближенные фюрера. После краха режима они стали создавать образ "демонической"
личности, отдававшей иррационально жестокие приказы: генералы оправдывают
этим свои поражения, деятели режима перелагают на Гитлера ответственность
за преступления, в которых они соучаствовали. Нам неплохо знакомы такого
рода ссылки на "культ личности", с помощью которых большая часть
ответственности перелагается на "отца народов", тогда как все прочие оказываются
лишь исполнителями приказов. Вожди, конечно, были преступными в обоих
случаях, но ответственность они разделяли с людьми, у которых не было никаких
психопатологических отклонений, не говоря уж о "демонизме", — последнего
они не замечали за своими "вождями", пока им служили (либо пока те
действовали в общих для всей верхушки интересах). О "безумии" вождей начинают
говорить после их свержения или смерти.
Всякая схема узка и позволяет выявить только какую-то сторону явления
(в этом, впрочем, и достоинство лйэбой модели). Для Фромма личность
человека в огромной мере определяется бессознательными страстями, образующими
характер: все подчинено какой-то доминирующей страсти, в случае Гитлера —
деструктивности. Однако, надо заметить, бессознательная система установок и
ориентации человека является значительно более сложной. Представитель
когнитивной психологии, например, включил бы в нее не только страсти, но также
определенный набор мыслительных установок» клише,^накопленных данным
индивидом знаний. В случае Гитлера это привело бы, видимо, к более
достоверной картине, где национализм связывался бы не со "злостной инцестуозностью",
169

а ксенофобия не выводилась бы из нарциссизма. Ненависть Гитлера к евреям
и славянам, коммунистам и социал-демократам была не одной лишь
индивидуальной патологией, она коренится в социальной "патологии", в идеологии, имевшей
в Германии давние истоки и обострившейся после поражения г войне,
Версальского договора, экономического кризиса.
Фромм готов признать наличие значительных интеллектуальных способностей у
Гитлера, но они оказываются в полном подчинении у бессознательных
деструктивных желаний. Вряд ли такая личность была бы способна пробиться к власти
и долго ее удерживать. Значительно большей была роль холодного расчета.
Не спонтанная ярость, как полагает Фромм, толкнула Гитлера на войну с Польшей,
а тем самым и на мировую войну, — планы ее уже были разработаны, когда
Гитлер ставил вопрос о "данцигском коридоре**. То же самое можно сказать
о многих других решениях фюрера, которые Фромм относит исключительно к
влиянию иррациональной деструктивности.
Фромм верно замечает, что Гитлер не является каким-то уникальным
индивидом, что людей с подобными чертами характера имеется немало. Тогда
возникает вопрос: есть ли вообще нужда в учении о характере как индивидуальном
ответе на экзистенциальные противоречия, который, к тому же, дается в раннем
детстве? Конечно, корни деструктивного поведения заметны уже в детстве и юности
Гитлера. Он был озлобленным на весь белый свет, был переполнен мстительной
ненавистью. Но таких молодых людей было много в европейских столицах начала
века, они пополняли ряды и революционеров-террористов, и националистических
группировок, и просто преступного элемента. После войны они насчитывались
уже десятками тысяч — выбитые из гражданской жизни, привычные к крови,
готовые решать все вопросы с помощью оружия и рвущиеся к власти. Из них
формировал свои легионы Муссолини, они были костяком многочисленных правых
союзов в Германии. Вряд ли Гитлер сильно отличался психологически от этой
массы. Социальной психологии хорошо известна следующая закономерность:
когда группа испытывает чувства беспокойства, страха, ненависти, то она
выталкивает в свои вожди тех, у кого эти чувства наиболее ярко выражены. Будучи
своеобразным медиумом, Гитлер был носителем не только собственной
деструктивности, на него проецировались страх и агрессивность масс. Индивидуальная
"некрофилия" Гитлера представляет интерес лишь потому, что у него имелась
предрасположенность к роли вождя в таких условиях, ибо деструктивный характер
развился у него ранее.
Спор о роли личности в истории длится уже давно, и всем понятна
неудовлетворительность чисто социологического подхода. На "классическое" решение
Плеханова (по поводу Наполеона: нужна была "шпага", и ее призвали) еще Сартр
заметил: ие в том ли весь вопрос, какая шпага призывается, всякий ли из
призванных генералов мог сделаться императором и залить кровью всю Европу?
Тоталитарные режимы в Германии, Италии, России возникли в результате первой
мировой войны, революций и контрреволюций, но многое в истории этих стран
связано с личностью того диктатора, который взобрался на вершину власти.
Режимы личной власти неизбежно персонифицируются, и термины "гитлеризм",
"сталинизм", "маоизм", "франкизм" передают опыт миллионов людей и сохраняют
свою значимость для историков и социологов. При сходных экономических и
политических структурах личность накладывает отпечаток на всю систему; понятна,
например, разница между Кадаром и Чаушеску.
Поэтому психологические исследования, вроде того, которое было проделано
Фроммом, многое дают нам для понимания истории нашего века. Предложенная
Фроммом картина "клинического случая некрофилии" не является бесспорной,
но она проливает свет на то, как могут соединяться и взаимодействовать в
истории психика преданного деструктивным страстям индивида и политический
режим, способствующий реализации самых чудовищных фантазий. Если же учесть,
что подобные Гитлеру личности всплывают со дна общества в условиях
экономического и политического кризиса, на волне массовых волнений, национальных
страстей и призывов к насилию, то такого рода исследования обретают и
практический смысл.
170

НАУЧНЫЕ СООБЩЕНИЯ И ПУБЛИКАЦИИ
"Каждый из нас в глубине своей есть София"
(Предисловие к публикации)
Если следовать греческому значению слова "философия'*, то русский философ
может быть определен не столько как "любитель мудрости", сколько как
"влюбленный в Софию", "жених Софии". Как заметил С.Н. Булгаков, "философия по
существу своему есть неутолимая и всегда распаляемая "любовь к Софии".1
Идея Софии-Мудрости получает в русской философии не только
умозрительное, теоретическое, но и образно-поэтическое, интимно-романтическое выражение.
Значение Софии простирается от понимания ее онтологической сущности как
идеального первообраза тварного бытяя, от понятия ее духовной целостности
как единства Логоса и Эроса, слияния Истины, Блага и Красоты до
интимно-личностного переживания ее как Мировой Души, Вечной Женственности,
Святой Девы, Невесты Агнца, Целомудренной Царицы, Подруги и Возлюбленной,
"Влюбленность в Софию" определяет не только содержание и стиль
философствования, но и жизненный путь философа, окрашивая его в тона "страсто-
терпства" и неутолимой жажды вечно ускользающей красоты мира.
Это особенно ярко запечатлелось в судьбе таких "ревнителей" Софии, как
A.M. Бухарев, B.C. Соловьев, С.Н. Булгаков, II.А. Флоренский, Е.Н.
Трубецкой, А.Ф* Лосев, В.Н. Лосский, Д.Л. Андреев, жизненный путь которых являет
собой как бы наглядный образ погружения в мир "падшей Софии" — Ахамот
(бытовая неустроенность, лагеря для заключенных, оторванность от Родины),
словно создавая яркий контраст с их "софийным" чувством мировой гармонии
и "божественной полноты".
Идею Софии глубоко и неповторимо пережил и Л.П. Карсавин (1882—1952).
Историк-медиевист, блестящий знаток философской и богословской классики, мастер
логического вывода и рационального аргумента, Карсавин обладал и интуитивно-
поэтическим восприятием мира, открывавшим ему возможность "лицезрения" Софии,
восторженно-трепетного ее переживания.
В последние годы своей жизни, в лагере для заключенных в Абези, Карсавин
создает Сонеты и Терцины, свидетельствующие о том, что он приблизился
к тому целостному самовыражению духа, когда мысль невольно обращается к
понятиям-символам, сочетающим в себе интуитивно-художественную образность и
логическую полноту выражения.
Но еще раньше, в 1922 году, памятном как год изгнания русских философов,
в числе которых оказался и Карсавин, он воплотил свое поэтически-целостное
миросозерцание в гностическом гимне Софии, предвосхищая в образе
"страдающей" и "плачущей" Софии свой собственный земной путь и судьбы России.
Речь идет о его работе "София земная и горняя", занимающей весьма
своеобразное место не только в творчестве Карсавина, но и в русской
философской традиции в целом. Напечатанная в альманахе "Стрелец", вышедшем в
количестве 300 нумерованных экземпляров, она оказалась практически за рамками
известного нам творческого наследия русского философа.
Дело здесь еще и в том, что по своему содержанию эта работа
представляет собой своеобразную стилизацию различных гностических текстов. Характерно,
Булгаков С.Н. Свет невечерний. Созерцания и умозрения. Сергиев посад, 1917, с. 76.
171

что сам Карсавин выступает при этом в качестве издателя "гностического
сочинения'*, якобы приобретенного им вместе с партией книг теософского и
оккультного содержания.
Продолжая своеобразную "интеллектуальную игру" с читателем,
напоминающую фантастические' компиляции Борхеса (в рассказе которого «Пьер Минар,
автор "Дон Кихота"» герой целиком переписал роман великого испанца, создав
тем не менее новое произведение искусства), Карсавин сопровождает
публикуемый им источник еще и "редакторскими примечаниями", уточняющими и
корректирующими текст "неизвестного" автора.
Эта мастерская литературная мистификация философа и впрямь может заставить
усомниться в подлинности его авторства. И все-таки здесь перед нами именно
Л.П. Карсавин, во всей "симфоничности" и "остросюжетности" его творческой
мысли, в стремлении к постоянному преодолению и самоотвержению своего
авторского "я". "Издательские примечания" Карсавина — это не просто литературная
мистификация или повествовательный прием типа пушкинского предисловия к
"Повестям Белкина" — "От издателя", — это определенный угол зрения на
проблему, это развитие в новой плоскости исходной авторской идеи.
К комментированию своих работ Л. П. Карсавин вновь обратился уже в конце
жизни при создании Сонетов и Терцин. Как сообщает "лагерный" ученик
Карсавина А. А. Ванеев, "закончив работу над Сонетами, Карсавин продолжил
стихотворное выражение своих идей в Терцинах, после чего написал Комментарий к
своим стихам. Это была любопытная авторская находка; через
самокомментирование происходит как бы встреча с самим собой, открываются необычные
возможности для выражения мысли"2.
Заметим только, что эта "авторская находка" Карсавина состоялась еще в
начале 20-х гг. и относится к гностической поэме о Софии.
Сюжет и содержание работы Л.П. Карсавина представляют собой поэтическое
переложение и своеобразную композицию гностических текстов "Pistis Sophie"
и "Jeu", изданных в 1905 г. К. Шмидтом3, а также отдельных мест книги
Иринея Лионского "Против ересей", в которой критически освещаются взгляды
крупнейшего представителя гностицизма Валентина и его последователей.
Карсавин располагает эти тексты в определенной последовательности, чтобы
создать у читателя ощущение оригинального сочинения, синкретизирующего
различные системы гносиса. При этом он смело вводит в текст "живые" фрагменты,
призванные убедить читателя в древности происхождения трактата (как,
например, описание наружности Валентина и Е силида).
Создавая "оригинальное гностическое сочинение", как бы свободное от
позднейших критических наслоений и реминисценций в духе Иринея или Климента
Александрийского, Карсавин сознательно сближает гностицизм с христианством,
пытаясь показать, насколько гностическая мысль приближалась к христианской
и как она в нее перерождалась. Так, он сводит плерому, состоящую в учении
Валентина из 30 эонов, или 15 сизигий (парных связей), к триаде Бездна —
Слово (Логос) — Жизнь, соответствующей христианской Троице Отец — Сын —
Дух Святой, идею Василида о творении из ничего — к христианскому
креационизму и т.д.
По известному определению А. Гарнака, гностицизм есть острейшая
эллинизация христианства . Точка зрения Карсавина на соотношение христианства и
гностицизма прямо противоположна. Для него, напротив, гностицизм есть
острейшая "христианизация эллинизма" на почве Евангелия.
Л.П. Карсавин, бесспорно, был подвержен глубому влиянию идей
гностицизма. Он и сам в этом признавался. По свидетельству Ванеева, уже перед
самой смертью Карсавин согласился с тем, что его философию можно отнести
2 Ванеев А. Два года в Абези. — "Наше наследие", 1990, N 3, с. 63. "Сонеты"
и "Терцины" Карсавина опубликованы в "Вестнике РСХД", Париж, 1972, N 104—105.
Здесь же приводится полный список как опубликованных, так и не опубликованных (в том
числе, утерянных) работ Л.П. Карсавина.
3См.: Schmidt С. Koptisch-gnostische Schriften. Bd. 1. Berlin, 1905.
4См.: Harnack A. Lehrbuch der Dogmengeschichte. T. 1. 5. Aufl. Tubingen, 1931, s. 250.
172

к гностицизму5. Но гносис Карсавина весьма своеобразен. Это
"христианизированный эллинизм", который по аналогии с карсавинским учением о "симфонической"
личности можно было бы назвать "симфоническим" или синкретичным гноси-
сом. Карсавин вовсе не приемлет гностического дуализма. Его гносис — это
идея тройственности единства как самопознания абсолютной личности.
Но главное, чго характеризует гносис Карсавина и что определяет смысл
его гностической поэмы — это "симфонически"-личностное понимание символа
Софии как выражения сущностной целостности и полноты человека, "софий-
ной" прообразности его "грехопадения" и грядущего самовоссоединения. Образ
гностической Софии оказался для Л.П. Карсавина ключом к его учению о
"симфонической" личности.
Чтобы глубже оценить значение этого образа для философии Карсавина,
необходимо обратиться непосредственно к самой "истории" падения Софии, тем более
что в самой поэме эта история лишена отчетливых контуров.
София — самый младший, тридцатый эон, из числа тех, что составляют
божественную полноту (плерому). Переживая непостижимость того, кто
именуется "первым эоном" или "отцом", представляющимся Софии в образе
влекущей, полной таинственности и неизъяснимой красоты Бездны, она проникается
к этой непостижимой сущности страстным порывом, грозящим нарушить
иерархическую целостность плеромы и привести к уничтожению самой Софии.
Чтобы спасти Софию и остановить распадение плеромы, "отец эонов" создает
"предел" или "крест". Ему удается сдержать дерзостный самоуничтожающий
познавательно-страстный порыв Софии, но независимо от плеромы сохраняет свое
существование страсть-помышление Софии по имени Ахамот. Она возрождается
к жизни благодаря милосердию Христа, рожденного "отцом" в помощь Софии.
Это помышление Софии — энфимисис, — осознавая свою горнюю природу,
мечтает соединиться со спасшим ее Христом.
Вновь останавливаемая "пределом" Ахамот глубоко страдает из-за своей
разъединенности с плеромой. И в тоске своей и страстной устремленности ввысь
она дает начало веществу, материальному космосу. Наконец, сжалившийся Христос
(не евангельский богочеловек Иисус Христос, а духовная любовная сущность)
принимает покаяния, "умопремены"6 падшей Софии, освобождая ее от терзания
страстей и наполняя радостью созерцания божественного света. Но
окончательное возвращение Софии-Ахамот или Пистис Софии во всей Полноте своей
изначальной природы в отчее лоно, в плерому станет возможным только тогда,
когда человек, сотворенный из "горнего вещества" Софии, в своем
"симфонически-целостном" преображении сам станет Софией и тем самым положит конец
"овеществленной" тоске Софии.
Развивая философско-мифологический образ столь усложненной фантастической
символики, Карсавин стремится найти выразительнейшую целостную метафору
"абсолютной личности", ее земной и горней сопредельности, отпадения ее
тяготеющей к запредельной истине души от света божественной милости и
благодати. Если гностики вочеловечивали миф о падении Софии в соответствии с
антропоморфным ощущением космоса, то Карсавин переосмысляет этот миф как
развернутую нравственную метафору "грехопадения" человека. Напластования
гностических образов пронизываются прозрачными в своем нравственном откровении
объяснениями Христа: "Каждый из нас в глубине своей есть София... Признай,
наконец, свои страдания в страданиях Софии".
5См.: Ванеев А. Цит. соч., с. 75. Кроме поэмы о Софии, теме гностицизма
Карсавин специально посвятил еще статью: "Глубины сатанинские (офиты и Василид)". — "Феникс.
Сборник художественно-литературный, научный и философский". Кн. 1. М., 1922.
6 Слово "умопремена" — одно из ключевых в философии Карсавина. То, что оно
встречается в тексте поэмы, еще раз доказывает аутентичность карсавинского текста. Этим
понятием Карсавин передает смысл греческого слова "ме*анойа", переводимого обычно
по-русски как "покаяние". О приверженности Карсавина этому понятию можно судить
как по его собственным работам (см.: напр., "О личности". [Каунас], 1929, с. 219;
"Поэма о смерти" [Каунас], 1932, с. 64), так и по воспоминаниям современников (см.:
Ванеев А. Цит. соч., с. 67).
173

Позднее, в работе "О личности" Л.П. Карсавин в философско-рациональной
форме выразит то, что открылось ему в гностическом мифе о падении Софии.
Судьба Софии есть знак и откровение человеческой судьбы, есть символ замысла
Бога о человеке. "Онтический порядок личности" отражает положение Софии в
иерархии духовных сущностей, эонов. Сначала единство, затем —
разъединение и, наконец, воссоединение. Иррациональность мотива падения Софии
соответствует свободному, "страстному" порыву человека к Абсолюту.
"Падение всеединой твари, — пишет Л.П. Карсавин, — есть ее недостаточное,
несовершенное, но свободное, т.е. и в недостаточности своей ничем^ кроме
свободы? не мотивированное или, если угодно, "иррациональное" стремление к
Богу"7.
Распадение духовной сущности Софии — это символ двойственной природы
личности. "Падение твари — отпадение ее от Бога и распадение,
обнаруживается еще и в том, что всеединая тварь... распадается на соотносительные
друг другу личность несовершенную и ее идеальный образ"8.
Таким образом, гностическая поэма о Софии является мифо-поэтическим
прообразом, вариантом карсавинского учения о личности. Причем значимость этой поэмы
с точки зрения карсавинской оценки творческого самовыражения весьма велика.
Как писал Карсавин в той же работе "О личности", теоретическое
самопознание связано с самоутверждением личности в себе, тогда как по своей сути
творческий процесс — это самоотвержение. Способность творческого
самоотвержения Л.П. Карсавин обрел в своей гностической поэме, сумев выразить свою
глубочайшую мысль "соборным" мифо-поэтическим языком.
Особую ценность этой карсавинской работе придает, конечно, ее язык, тонко
воссоздающий пластику и ритм гностической мысли. Очевидно, что выражение
гностического мифа на языке рассудочно-логических высказываний не может
передать всей глубины "гностического" знания. Не случайно исследователи и
переводчики гностических текстов отмечают несовершенство и недостаточность
"прозаической" передачи гностического мифа9. И в этом плане гностическая поэма
Карсавина свидетельствует о его глубоком проникновении в учение гностицизма.
Поэма Карсавина, воссоздавая утонченную целостность
мифологически-философского видения мира, вмещает в себя и чисто поэтические, вольные сравнения
и метафоры, свидетельствующие о глубоком интимно-личностном переживании
философом образа Софии Кульминацией такого переживания является страстный
порыв философа к непостижимо прекрасной Деве Софии, напоминающий о
трагическом устремлении самой Софии к тайне влекущей ее Бездны: "Дева, с тобой
я, и ты, светоносная в золоте юного тела и в пламени плечи покрывших
кудрей!" От этого падения в бездну страсти, в объятия земной Софии
философа удерживает как бы крестное знамение, откровение от лица Софии
Горней, выраженное в венчающем поэму стихотворении "Славьте Софию
Предвечную". Прославление Софии выливается здесь в сопричастие ее земным
страданиям и тоске по Горнему миру. Это стихотворение Л.П. Карсавина можно
по праву считать апофеозом русской софийной лирики, расцвет которой
связывается в основном с поэтическим творчеством Вл. Соловьева.
Первое впечатление от знакомства с поэмой Карсавина "София земная и
горняя" — это некоторое смятение нашего рационально настроенного ума,
ожидающего от философского текста определенной логической цельности и
понятийной монолитности мысли. Но в данном случае — перед нами философская
поэма в ее первозданно целостном выражении, где мысль рождается в
столкновении образов, а логика обнаруживается на уровне высшей творческой связи
между идеей и судьбой ее провозвестника. Это творческое самовыражение духа —
еще одно яркое свидетельство многогранности русской философской мысли.
В. Н. Назаров
7КарсавинЛ.П. О личности, с. 179.
8Тамже, с. 209.
9 См.: "Апокрифы древних христиан*'. М., 1989, с. 172.
174

София земнам и горняя
[Неизданное гностическое сочинение]1*
Л. КАРСАВИН
Огненный Змий, отображение Великого Змия, ярясь подъемлется из лона
Незримой Ночи, мещет золотые острые стрелы, лиет сладкий, животворящий и
в жизни смерть несущий яд. В многоголосом шуме рождающегося Дня —
розовый хитон его быстро желтеет в расплавленном золоте Света — доносится до
меня, долгими годами исканий согбенного, за серебро седин отдавшего
Светлому Змию чернь моих кудрей, стройное пение до зари восставших от сна
нахашенов.
Первым Началом, рождающим всё,
Нахаш, Ты был.
Хаос, твой Сын, из Тебя излитой,
Был Началом Вторым.
Третье, от первых приявшее двух
И бытие и свой вид,
Третье — Душа
Лани, трепещущей лани подобная,
Лани затравленной, Смертью гонимая
Неизбежимою,
В Царстве Ты света вся днесь осиянная,
Завтра рыдаешь в страданья повергнута.
В скорби и стонах ликуешь безмерно Ты,
Снова — в стенаньях своих осуждаема,
Снова — судимая, Смерти подвержена,
Снова — блуждаешь во зле, безысходная,
Путь в лабиринте навек потерявшая.
Иисус говорит Огцу:
"Посмотри, посмотри, Отец,
По земле блуждает в тоске
Из чертогов твоих, Отец,
Изгнанница.
Рвется, рвется она вознестись
И не ведает — как вознестись
Из темницы своей, из оков
Горького Хаоса.
Ниспошли Меня, Отец, ниспошли!
Я с печатями низойду,
Через все^эоны пройду,
И открою тайны все;
Ей открою сущность богов,
И священного тайну пути
Я открою, назвав
Гносисом,2**
Замолкли чреватые слова:
И священного тайну пути
Я открою, назвав
Гносисом.
Вспоминается далекая юность. Как живой, стоит предо мною великий Василид,
высокий и бледный, никогда не улыбавшийся, с кроткою грустью в спокойных,
глубоких очах. Необоримой силой истины звучала его негромкая речь, когда
говорил он о Первоначале Непостижимом, о Боге He-Сущем. — "Оно было,
175

когда ничего не было, когда ничто было. Но это ничто не было чем-то из
сущего, а — просто, ясно без всяких мудрований — было всецело ничто".
И однако доныне волнует весь дух мой, сжимает и жжет сердце одна мысль
о Непостижимом, словно само Оно здесь, во мне и со мною. Всеединое...
Сколько сокровенного в слове этом! Весь мир звучит в нем; все краски земные
горят и сияют немеркнущим светом. И, как огонь лампады, колеблемый ветром,
милое сердце горе стремит; и отверзаются орлиные очи духа, нетелесно созерцая
бесконечное. Всё... Значит, и это песнословие нахашенов, и это щебетанье утренних
птиц, и эти звуки и голоса просыпающегося города, и Солнце, юное Солнце...
Непостижимое... Но жажду постичь. И разве как-то не постигаю, его именуя? —
Нет, не могли быть ложью пламенные, быстрые слова Валентина. Огнем Истины
горели его черные живые глаза, правдой неодолимой пылало вечно юное лицо.
Где ты теперь, учитель святой? Тебя призываю, твои повторяю слова в сиянии
дня золотого. — "Вижу в духе: зависит всё от эфира, созерцаю в духе
всё содержимым: плоть от души зависит, душа от воздуха, воздух — от
эфира. Вижу: глубина выносит плоды, от матери рождается дитя". Высшее
содержит в себе низшее. Дивное, стройное всё составляет единство. В
круговороте вечном жизни и смерти всё возникает и всё погибает, всё становится
всем. Вот Она — Божественная Полнота, открытая гностиков духу Плерома!
Вот оно, Первоначало Непостижимое, Неизреченное, темное, как эта минувшая
Ночь, Пучина Неисследимая, Бездна Бездонная, Молчание Вечное, Праотец Вифос!
Нет предела тебе, нет конца и начала. Нерушимо молчанье твое — молчишь,
Полнота Всеединой Божественной Жизни. Неизреченное, как изреку я тебя, когда
и во мне ты молчишь, в глубине, в пучине твоей, где с тобой я одно?
Но как же без слов, молчанием чтить смогу я тебя и тебя песнословить,
если дух мой исходит любовью к тебе, если хочет и должен твое
сокровенное имя изречь? В тоске неизбывной томится, стенает душа; слепая,
плененная, устами пересохшими шепчет слова Пистис Софии.3
О Свет светов, тебе от начала поверила я. Внемли же ныне, о Свет, умо-
премене моей! Спаси меня, Свет, ибо злые мысли проникли в меня.
Воззрела я долу и там увид.ла свет, и подумала: "Хочу устремиться туда и объять
этот свет". Устремилася я и во Тьме себя обрела, во тьме Хаоса внизу;
и не могла поспешить я назад и места моего достичь, ибо утеснена была
всеми верженьями Своевольного, ибо Сила с ликом льва отняла у меня во
мне находившийся свет... И воззвала о помощи я, но голос мой не донесся
из Тьмы; и воззрела горе я, дабы Свет, ему же поверила я, на помощь
ко мне низошел... Не оставь меня, Господи, ныне в нужде моей, ибо искони
в твой я верила Свет; о Господи, Свет Сил, не оставь в нужде по свете
моем! Я к тебе воззрела горе, о Свет, поверила в Тебя. Ныне, о Светов
Свет, утеснена во тьме Хаоса я. Если ныне хочешь ты снизойти, чтоб спасти
меня — велико милосердье твое — внемли во Истине мне и спаси меня.
Спаси меня от вещества этой Тьмы, дабы не утонула я в ней... Не допусти
этой Тьме меня утопить; не допусти, чтобы Сила с ликом льва поглотила
всю силу мою; не допусти, чтобы Хаос силу мою покрыл... Не отвращай
лица твоего от меня, ибо я томима весьма... Из средины Хаоса и из средины
Тьмы воззрела я, и ждала я Супруга моего, да придет и сразится за меня,
но не пришел он; и ждала, да придет и силу дарует мне, но не обрела его.
И когда искала я Свет, они дали мне Тьму; и когда искала силу мою —
вещество мне дали... Ныне, о Свет, что в тебе и со мной, песнословлю я
имя твое, Свет, во славе. Да угодным будет тебе, о Свет, песнословье мое,
как возвышенная тайна, что во врата Света вводит... Ищите все Свет, коим
Сила души вашей, что в вас живет. Ибо Свет веществу всяческому внял;
и он ни одного не оставит без того, чтобы очистить его... Бог из вещества
душу спасет. И в Свете град уготовят, и все спасенные души в граде том
будут жить и его получат в удел. И души тех, что тайны прияли, будут
в месте том пребывать; и те, что тайны прияли во имя его, будут там
пребывать... Свет Светов, в тебя поверила я — не оставь во Тьме меня до
исполнения времени моего! Помоги мне и спаси тайнами твоими; преклони ухо
твое ко мне и спаси! Да спасет меня Сила Света твоего и да вознесет к
высшим зонам, ибо ты спасешь меня, к высоте эонов твоих возведешь...
176

Не отвращай светлого образа твоего от меня, но призри на меня, когда меня
они утесняют; поспеши во время спасти меня, когда возопию к тебе. Ибо
время исчезло мое, как дыханье, и стала я веществом. Отняли они свет у
меня, и сила иссохла моя. Забыла я тайну мою, ее же исполняла я ране...
Воздвигнись же ныне, Свет, отыщи силу мою и в ней — сущую душу.
Исполнено веленье твое, его же ты мне в утесненьях уставил. Исполнилось время
мое. — Взыскуешь ты силу мою и душу мою... Свет моего спасенья, я песно-
словлю тебя в месте горнем и в хаосе снова. Песнословить буду тебя в песно-
словьи моем, коим в месте горнем славила тебя и славила, когда в Хаосе
была я... Свет, в тебе воздвигла я силу мою, мой Свет. В тебя уверовала я.
Не дай презирать меня, не дай архонтам двенадцати эонов, ненавистникам моим,
ликовать надо мной... Свет, яви мне пути твои, и спасуся на них; яви мне
дорогу твою, дабы из Хаоса я спаслась... Веди меня в Свете твоем, да узнаю,
что ты, Свет, — спаситель мой. На тебя уповать буду я во все время мое.
Так в плаче Пистис Софии взываю к тебе, Праотец Неизреченный.
Безмолвен ты, и неисследима Пучина твоя, но зовешь в себя к постижению
тайны твоей сокровенной. Минула Черная Ночь; яркий День, из чрева
рожденный ее, воссиял... Безмолвен ты, неизречен, но себя изрекаешь. Ты —
Полнота всего, всяческое и всё. Но не можешь ты быть полнотою всего, если
молчанье твое нерушимое нерушимо, если безмолвие твое неизреченное не
становится речью. Ведь есть речь, ведь ясно всё говорит. И где же звучит эта
речь, это вещее слово, как не в тебе, в Полноте всего? Или ты,
Совершенный, один безгласен, один не можешь себя изречь? Но как же тогда всему
ты силу даешь себя изрекать, сам бессильный? Нет, вечно ты, неизменно —
Молчащая Бездна; и вечно — всецело себя изрекающая Речь. Не наше молчанье
ты, от бытия отъединенное; но — молчанье всецелое, полное, молчанье всего
бытия. Ты молчишь, Великий Пан, объятый полдневною дрёмой. Ты безмолвен,
в огне сливая и плавя все звуки, слепящий очи сиянием Полдень! Ты — Без-
молвность, Тихая Ночь, потаенная, зримо незримая за яркозвездным хитоном!
Свет ты, Слово и Речь. Но не наша бессильная речь, лишь невидимо
сотрясающая воздух, и не речь гностика, смиряющая стихии, незримое являющая
зримым; но — всецелая, Совершенная Речь, в коей каждый есть само бытие.
Тьма ты непроницаемая и совершенная; не тьма этой Ночи, колеблемая
бесчисленных небесных огней сиянием, светом рождающегося в ней Дня незримо
пронизанная, но — тьма совершенная и полная, неразличенность всего сущего.
И День ты ясный, всецело сияющий; не этот День с тенями его, с темнотою
вещей, от Солнца сокрытою, но — День, всё пронизающий, Ясность
беспорочная. И День ты и Ночь, и Свет, и Тьма, и Речь, и Безмолвие и Слово.
Но ведь слово не безмолвие и свет не тьма. И отличен ты, как Свет и
Речь, от себя, как Тьмы и Безмолвия,
"Вижу новорожденное дитя", говорил Валентин. Вижу Рождающегося и я. —
Неизреченный Вифос и Безмолвный хочет высказать себя, всего, всецело. Хочет
себя узреть не собою самим — другим, от него отличным, увидеть себя сияющим
Светом, услышать Словом звучным. Не может он, темный исконно, в себе себя
увидеть; не может, молчаливый нерушимо, себя самого услыхать. Как же тогда
во Тьме он пребудет вечно своей, в вечном своем Молчаньи? Как же тогда
он Безмолвье и Мрак? Выше он мрака и выше безмолвия: он пдок и свет,
и молчанье и речь. И как речь он не безмолвие, как свет он не мрак.
Из себя он рождает Слово свое и Свет свой, но сам не рожден, ибо Тьма
ранее Света и ранее Речи Молчанье. Вижу Рожденного. — Вот воссиял он и
светом своим пронизал его породившую Тьму, развеял ее, ничего от нее не
оставил и в полноте своего сияния сам сиянием быть перестал. Вот прозвучал
многозвучным он словом и всю наполнил им Молчаливую Бездну, и сам в зву-
чаньи своем молчанием стал. Предвечным Отцом он рожден. На незримый лик
отчий воззрел и, пламенея любовью, низвергся в отчее лоно.***
Вижу в духе. — Отец рождает Сына — Сын свободно и вольно рождается
от Отца, от начала ему послушный, всецело свободный. Словно двуострьш мечом,
сияньем луча рассекает Отца; в свете своем воздвигает Предел или Крест между
Светом своим и отчею Тьмою. Весь пламенеет и в пламени бурном и пламенем
бурным звенит и звучит. Весь в Отце, он не видит Отца и отходит в особ-
177

ность. Но в себе рассекая Отца, он зрит и другую Отчую Силу, Силу
единства, Великую Мощь Единящей Любви, Ею влекомый назад, обращает пресвет-
лый свой зрак в незримость темного отчего лона. Бурно кидается в лоно
Отца, упоенный бездонностью Бездны. Весь пламенея Любовью, всего Отца озаряет
и оглашает Безмолвную Бездну ликующим кликом своим. Меркнет, светом всё
пронизав, собою соделав Вечную Ночь; в звучность Молчанье свое претворив,
умолкает. Но не померк, не замолк он. — Отчая Сила его сохранила над
Бездной и в Бездне. В отчее лоно низвергнув его, воскресила его и пресвет-
лым и звучным. Силой Любви он жив и спасен. И Силой Любви
вожделеет Отец, чтобы вечно звучало сыновнее первое слово, сладостным именем
вечно его, Отца, именуя. Силой Любви вожделеет Отец зреть непрестанно
сыновний сияющий Свет, Хочет Отец, чтобы Дух Любви не в нем одном
пребывал: чтобы Дух покоился в Сыне. Хочет он видеть, как с Сыном и с ним,
с Отцом, единит себя отделенный сыновним сиянием Дух.
В первом звуке Пучины Безмолвной рождается Сын, Предвечное Отчее Слово.
И произносит, рождаяся, Сын святое и первое имя "Отец". Вот в порыве
безмерной Любви, Отцом из себя чрез него изведенной, ринулся Сын в объятья,
в родимое лоно Отца. Ринулся он, любуясь красою Пучины. Вот он небыт-
ствует в ней, Любовью с Отцом съединенный. Но не небытствует, нет! — Соблюла
и Отца и его могучая Отчая Сила. Всё сохранила она для Отца, для него,
безмерно любимого ею, всё соблюла для себя, ибо нет без того, кого
любишь, Любви. Снова бытийствует Сын, Отцом безначальным рожденный, Духом
и в Духе для радостной жизни воскресший из Тьмы. Снова любуется Сын
красою отчей безмерной, новое имя Отца изрекает, имя второе. Истина — имя
второе Отца, и оно же — имя любимого Сына. Истину с радостным кликом
обьемлет ликующий Ум и сливается с нею, восторгом пылая. Мощным и
буйным порывом ревнуя подъемлется Вечная Сила Любви. И сберегает для Сына
Отца, и блюдет нерушимо любимого Сына. Третье великое имя Отца называет
Любовью трепещущий Сын. Имя то — Жизнь-Любовь, оно же имя
любимой спасительной Силы, Отчей, в Отце обретенной Пресветлым Умом. Нежно
Отца именуя, смеется, сияет огнями несчетными Сын. Вторят сиянью и смеху
его и Отец и Великая Сила. Так, когда яркое Солнце смеясь и сияя встает
над землею, всё отвечает ему и сияньем и смехом, — Радостно птицы
щебечут, несяся навстречу лучам. Радостно листья и травы дрожат, и ловят
смеяся лучи золотые. Светлым весельем горят и играют холодные капли росы.
Каждая кажет другой всё в ней отраженное милое Солнце. "Жизнь!"
восклицает Воскресший. И, опьяненный ее полнотой, погружается он в ее росное
лоно; и забывает себя, умирая мгновенно в пылании Жизни Предвечной. Но
воскрешает Умершего трижды Бессмертная Отчая Сила. И восстает он из Бездны
для новых сияний и светлых речей, и для новых звучаний. Все только Мрак
и Безмолвие, все лишь Отец Непостижный. Весь он становится Сыном, весь
в нем сияет, как в свете, как в слове — звучит. В нем исчезает, и светит,
и звучен; и в нем погибает, как свет без тьмы уже незримый, как слово,
неслышное, если исчезло молчанье. Весь он и в Духе, слившем его воедино
с отъятым рождением Сыном, слившим с собою, с Духом, мечом рожденного
Сына отъятым. Весь он в Духе, хранящем целость его и целость Сына, и
целость себя, Духа, хранящем. Все только Свет, воссиявший из Мрака и Мрак
до конца пронизавший. Все только Слово, изрекшее все, что молчало,, и
ставшее снова Молчаньем и Тьмою. Все оно из Отца и в Отце и Отец. Все
оно — Дух, ибо им дано имя Третьей Силе, им озарена и она, ибо без
него не было бы Отчего Духа.
Все только Дух, из Отца изошедший чрез им рожденного Сына, Дух,
воскрешающий Сына из лона его породившего Мрака, из лона снова его
приявшего Мрака, Дух соблюдающий Мрак в самом озареньи его сияющим
Светом. Весь он — Отец в непостижном единстве его; весь и Сын, ибо им
лишь Сын и живет, и дышит, и светит.
Дивная, дивная жизнь Полноты! — Вечно рождает Отец, вечно дыханье из
уст его вместе с рождаемым Словом исходит. Вечно весь он в Слове звучит
и весь в дыхании дышит, весь и светлое Слово и Дух. Вечно и Сын
произносит любимое имя Отца, имя Духа, его именуя; вечно Мрак озаряет и все,
178 '

что во Мраке: себя и Духа. Вечно и Дух извергается, бурным потоком из
Бездны Бездонной, рождающей Сына; но, извергаяся, вечно в Отце он и в Сыне,
сливается с ними, сливает их снова разъятых и сохраняет в единстве тройство.
Дивен таинственный путь Непостижимого. Весь исходит Он в Сына и Духа,
в их единстве с собой себя одного обретает. Дивен и путь Рожденного. —
Весь погибает в Родившем он, снова сливался с Духом, но обретает себя
самого, содержащего их. Дивен путь Духа: всего он себя изливает любовно
в Сына, всего и в Отца изливает, и, съединив, съединившись, в себе их
находит. Как ты полна, как прекрасна, Плерома Божественной Жизни! Как ты
прекрасна в твоем совершенном движеньи, в смене бессменной Жизни и Смерти,
в вечном единстве тройства и единства! Все кипит и несется в тебе, все
изменяется, переливаясь друг в друга; — все неизменно, безмолвно и тихо.
Мощь, не преставшая быть собой в Свершеньи себя! Свершение, не перестающее
быть и Мощью своею! Движение совершенное, ибо — движенье покоя. Покой
совершенный — движенья покой. Все в тебе, все, Полнота: и этот шум
дневной, и тишина ночи безмолвной, всякое слово и всякая мысль, юное тело
нагое, и мое, восхотевшее тихой жизни земли сухое и желтое тело. Ты и
горькие слезы, рыданья кого-то там, под окном, чьи-то глубокие, жгучие вздохи;
ты и смех, что доносится с улицы, смех молодой и веселый. Ты — моя
светлая тихая радость, мудрый покой тобой умиленного старца; мудрое счастье
мое нерушимое, горе вместившее жизни, и бурной и долгой.
Неисчислимы твои имена. Ты Бездна-Молчанье и Истина-Ум. Ты Слово-
Жизнь и Человек-Соборность. Ты Четверица совершенная; ты — Восьмерица;
ты — вся Плерома. Много имен твоих, раскрытых нам Валентином, и
Птолемеем, и Марком. Но во всех их и малой доли нет твоей полноты,
совершенно единая в трех совершенных. Близок, близок конец моего блужданья
вдали от тебя. Скоро уже упокоюсь навеки в тебе. Стареют глаза мои, но все
ярче Свет Истины их озаряет. Немощно слабое тело мое, и невольно дрожат
иссохшие руки; медленней бьется усталое сердце, и стынет когда-то
кипевшая кровь. Знаю — покой твой объемлет меня; и молитвенно жду я покоя.
Скоро ли, скоро ль придет он, желанный? И отчего неизбывна тоска по тебе,
отчего я так долго и слепо блуждал?
В ясном немеркнущем Свете Плеромы предвечно мудрствовала Мудрость-
София, в чете с Вожделенным своим. В единеньи Любви обретала
Блаженство она, от Надежды подъемляся к Вере. Верою в Церкви она узревала
супруга ее — Человека: и в Человеке и Церкви сияли ей Слово и Жизнь,
в них же — Ум Истиной Бездну Молчащую ей раскрывал. Но до конца
непостижна была для нее Молчащая Бездна, и не могла, недвижима,
услышать она, что говорит Безмолвное Слово. И забывала- она Вожделенного,
несказанной красою влекомая, прелестью Бездны безмолвной; Бездны забыть не могла
в страстных объятьях супруга. Жгучая страсть зародилася в сердце ее,
ненасытная страсть, вожделение Бездны, неизъяснимо зовущей Молчаньем своим, влекущей
гибелью черной. Ринулась бурно София, помыслив о Бездне. Страстью
влекомая, в Вифосе смерти искала. Мчалася быстро она к воссиявшему ей в
беспредельности Тьмы несказуемой Свету. Вся отдаваясь порыву Любви, неминучую
гибель искала. Но преградил ей дорогу Предел, ограждавший Бездонность,
незыблемый Крест. Крест ее спас от гибели в Бездне, но дух ее помутился. Жгучею
темною страстью ниспала она в кромешную тьму, в Пустоту и во Мрак. Пала
она, Ахамот, не в таинственный Вифоса мрак, не в его всеединое лоно: пала
во мрак, которого нет, в небытие. Этот небытный мрак ничего не может
родить и не может стать светом. Эта зловещая тишь зазвучать не может, ибо
нет ее, ибо нет кромешного мрака. И за Пределом Плеромы утратила все
Ахамот, лишилася образа, жизни, всего, чем была и любила: вся она стала
лишь черным, слепым стремлением в Бездну, жалким подобием Бездны Великой.
Так тосковала она и томилась, и всё стремилась к дальнему горнему Свету.
Словно птица ночная, в отчаяньи билась о Крест. Но на Кресте
распростерся Христос, и в нем на миг ей видимым стало Сиянье, на миг
зазвучало Отчее Слово. И, распростершись, коснулся ее Он, извел ее из
небытности полной, образовал по сущности только. Вновь пробудилася жизнь ее,
и в себе ощутила она плод любви к ней Христа; опознала в жгучей и темной
179

страсти своей свое стремленье в Плерому. Снова ринулась Дева; и снова стал
перед нею незыблемый Крест. Только теперь яснее ей было стремленье ее
и горше было сознанье, что цели своей она не может достичь. И не видала
пути она, Крестом прегражденного; черным томилась неведеньем, горьким,
отчаялась. Чуя жизнь вг себе, Христом пробужденную, и не видя его, боялась она
жизнь утратить; искала Христа и звала, но найти не могла, Лишь
воспоминаньем о Нем, о любимом, жила, теплила скудную жизнь. И плакала она
горючими слезами, и, вспоминая о Христе, улыбалась сквозь слезы; и
стремилась в Плерому, томясь, и тосковала, свое сознавая бессилье, и неутешно
скорбела, и трепетала в страхе за жизнь свою, в умиранье ее превращая.
И временами казалося ей, будто Свет мерцает во тьме кромешной и будто
в Свете незыблемый Крест, а на нем Любимый ее. Но бросалася к Свету
она, и Свет исчезал, и тоскливей еще обстояла безмолвная тьма.
Не прекращалась тоска Софии: неустанно стремилась она; и всегда и везде
встречала Предел, его же не в силах была превозмочь. И стремленье, не
завершаясь, оставалось стремленьем, из себя изойти не могло и, как птица
безумная, билось о Крест, стеная; коснело оно, холодело, становилось грубым
веществом этого мира — замкнутой в себе напряженною, неподвижною жизнью.
Нет, не жизнью: жизнь — движенье, свобода. Смертью оно становилось; мертвым
камнем, тяжелым давило. Так становилась тоска Ахамот веществом. Слезы
Софии о Милом его орошали нежною влагой. Улыбка ее при воспоминаньи
о Нем становилася светом. Трепет душевный ее и страх — темные, низшие
силы. Стремленье в Плерому — духовные силы, движением ввысь создающие
мир. В вечном исканьи образует себя Ахамот, пытаясь вспомнить Того, кто дал
ей бытие, кто ей на Кресте явился. Бессильная, ведением не одаренная, не может
вспомнить она — искажает в себе отраженье Плеромы, малые части ее созидает.
Изменчивая, вечно стремится ввысь, неутомимо скорбя и трудясь. Не в силах
она всю Плерому постичь, узреть ее единым воззреньем. Длится воззренье
ее, но всего зримого ею сразу не видит: сияет ей то один лик Полноты,
то другой, мерцает пред нею Немеркнущий Свет. И словно новый лик
заступает прежний, и словно прежний бледнеет, уходит в какую-то даль,
невозвратимый уже. И длится стремленье ее, и кажется ей, будто пред нею и в ней
бесконечный расстилается путь, а она вместить его не может в себе. Мутится
тоскующий ум. — "Я ли это была", восклицает она, "я ли, София? Я ли
видела всё, теперь позабытое мною? Я ли там стояла в тоске неисточной,
к тебе вопияла, Любимый? Мучаюсь я. Но я ли сама мука эта, словно в
мою проникшая душу? Или же злая то сила с ликом свирепого льва? Вот
влекуся я. ввысь. Но сама ли влекусь или Некто влечет благоуханьем своим
несказанным? Как это горькая скорбь моя стала вдруг чем-то чужим мне,
тяжелым и грубым? Как незримые слезы внезапно зримой рекой потекли?
Я ли сама мой трепет и страх? Почему ж, трепеща, распростерши черные
длинные крылья, в ужасе диком лицо закрывая свое и стеная, несутся,
кружат предо мной, как осенние листья, мысли, страшные мысли мой? Я улыбалась
тебе, мой Любимый, сквозь слезы. Но отчего, отчего эта улыбка сияет, из-за
темных туч проглянув, и огнями горит в бесконечных каплях, над темной
землею повисших? Разъята я, разлагаюсь и тлею; забываю, теряю себя. И не я уже
мысли и чувства, желанья мои. И они обстоят, утесняют меня"4.
Вещая мудрость говорит в старой книге о муках Софии, о мире чудесном,
ее порожденном тоской и неясным стремленьем познать и любить:
"И, отвечая, Иисус сказал ученикам своим: Когда пребывала София в
тринадцатом зоне, в месте всех братьев ее невидимых, т.е. двадцати четырех верже-
ний Великого Невидимого, по велению Первой Тайны случилося это; и тогда
воззрела Пистис София горе. Увидела свет она Завесы Сокровищницы Света
и восхотела достичь того места, и не в силах была достичь того места. Но
престала она выполнять тайну тринадцатого зона, а воспесновила Свет Высоты,
его уже узрела в свете Завесы Сокровищницы Света.
Случилось же, когда песнословила она место Высоты, что возненавидели ее
все в двенадцати зонах бывшие архонты, — они же внизу, — ибо отошла
она от их тайн, ибо восхотела она возойти к Высоте и над ними всеми
быть. Посему гневались они на нее и ненавидели ее. И гневался великий Трех-
180

сильный Своевольный, т.е. третий Трехсильный, он же пребывал в тринадцатом
зоне и ослушником был, ибо не изверг всего очищенного его в нем
пребывающей силы и не дал очищенного из света своего в должное время, когда
архонты давали очищенное свое, ибо хотел он владыкою быть над всем
тринадцатым эоном и над теми, что ниже его пребывали. Когда же архонты
двенадцати эонов гневались на Пистис Софию — она же превыше их — и ее весьма
ненавидели, случилось, что и великий Трехсильный Своевольный, о коем сейчас
я рассказал вам, примкнул к ним и гневался на Пистис Софию и весьма
ненавидел ее, ибо она к Свету, высшему, чем он, помыслила течь. И изверг
из себя он Великую Силу с ликом льва, и из своего в нем пребывавшего
вещества изверг он много других весьма могучих вержений, и послал их к
местам внизу, к частям Хаоса, дабы они там нагнали Пистис Софию и из
нее взяли силу ее, ибо помыслила она течь превыше их всех и еще —
престала выполнять ее тайну, но скорбела всё время и Свет, что узрела, искала.
И ненавидели ее архонты, оставшиеся и упорствующие тайну выполнить, и
ненавидели ее все стражи врат эонов.
Случилось же по велению Первого Веления, что великий Трехсильный
Своевольный, он же был один из трех Трехсильных, преследовал Софию в тринадцатом
зоне, дабы воззрела долу она и увидела Силу Света, Силу с ликом льва,
и восхотела ее, и к месту тому притекла, так чтобы свет ее у нее отнять.
Случилось же после сего — воззрела долу она й увидела его светлую
Силу внизу, и не познала она, что это Сила Трехсильного Своевольного, но
помыслила, что она от Света, его же изначала увидела она, из света Завесы
Сокровищницы Света. И помыслила она в себе: "Потеку я к месту тому без
Супруга моего,, возьму Свет и созижду себе из него светлый эон, дабы в силах
быть к Свету Светов, что в Высоте Высот, потечь". И когда помыслила
она это, изошла она из места ее, из тринадцатого зона, и низошла к
двенадцати зонам. Преследовали ее архонты эонов и гневались на нее, ибо о
величии помыслила она. Но изошла она из двенадцати эонов и потекла к местам
Хаоса, и приступила к Силе Свела с ликом льва, дабы поглотить ее. Но
обступили ее все вещные вержения Своевольного, и Великая Сила Света с ликом
льва поглотила Силы Света в Софии, и очистила Свет ее и поглотила его;
а вещество ее низвергнуто было в Хаос, и стало оно в Хаосе архонтом с ликом
льва, одна половина коего огонь, а другая мрак, т.е. Ялдаваофом, о нем
же часто я вам говорил. Когда же случилось это, стала София весьма слабой,
и начала еще та Сила Света с ликом льва брать из Софии все Силы Света,
и все вещные Силы Своевольного обстояли Софию и утесняли ее. И возо-
пияла громко Пистис Софг' и воскричала к Свету Светов, его же изначала
узрела, когда поверила в него' .
Разумею, что в повести этой сокрыты от непосвященных великие тайны. О
них говорит верными умами и устами неложными хранимое учение Валентина. —
Не было Хаоса вне Полноты, и не силы иные боролись с Пистис Софией.
И не было злым Божество, и не был злым ни один из эонов Его. Так и
великий Василид не раз повторял: "Всё готов я признать; не признаю того
лишь, что Божество жестокосердно". Но Хаос — ничто, пустота. То же, что
обстоит Софию как вещные силы, что угрожает ей как Сила с ликом льва —
лишь разъятость ее, по сущности же — сама она. И сама она — .все
архонты двенадцати эонов, сама — Своевольный Трехсильный. Но, удержать не
в силах единство свое, видит она себя разъятой на части, и кажется ей, что
всё враждует друг с другом и с нею. Подумай — ведь каждый из нас в
глубине своей есть София. И разве не обстоят нас мысли наши и чувства, как
что-то иное? Разве наша же страсть не влечет нас, словно иная могучая сила?
И кажется нам, будто всё не мы. Но как же тогда всё рождается в нас и в
нас погибает? О подумай, подумай, старый младенец! — Разве ты не в плену
у своих же созданий? Разве не думаешь ты, что какая-то злая и чуждая
Сила в тебя проникает, влечет и губит тебя? Разве ты не измыслил себе
Ялдаваофа, какого-то грозного, злого и темного бога? Признай, наконец, свои
страданья в страданьях Софии; пойми и ее великую тайну, в словах этой
повести дивной от взглядов сокрытую всех!
181

Всё, что угрожает Софии и терзает ее, все, что ее разъединяет, отъем-
ля частицы ее света, — только образ и символ разъятости ее. Но и сама
в единстве своем, вне разъятости этой- она — только символ, ибо нет ее,
вне того, что противостоит друг другу, и не части ее от нее отъяты, но сама
распалась она. Так и Валентин учит, говоря, что по самой сущности
своей образована София-Ахамот Христом и от Его касанья чрез Крест,
рассекающий мечу подобно и утверждающий, принесла плод свой. И в плоде том,
в Софии уже сущностной, — и она сама и Христос. И что же сама она без
Христа, еще бессущностная, не-сущая? — Нет ее. — Она лишь возможность,
Христом явленная. А поскольку есть она — Христом она образуема. И плач
ее горький лишь в Нем становится слышимым6.
"Когда же Пистис София окончила шестую свою умопремену покаянную
о прощеньи проступков ее, случилось, что обратилась она опять к Высоте,
дабы видеть, прощены ли грехи ее, и дабы видеть, изведут ли из Хаоса
ее. И по велению Первой Тайны не услышала она еще, что грехи ее прощены
и изведена она из Хаоса будет. Когда же обратилась она к Высоте, дабы
видеть, прията ли от нее умопремена ее, узрела она всех архонтов
двенадцати эонов, как смеялись они над ней и радовались, ибо умопремена ее не
принята от нее. Но когда возопияла она в седьмой раз, внял Иисус воплю ее.
"Не было еще, говорит он, тогда веления Первой Тайны ко мне спасти ее
и из Хаоса извести. Но без веления, сам я по милосердию моему возвел
ее к просторному более месту в Хаосе. И когда вещные верженья
Своевольного заметили, что возведена она к просторному более месту в Хаосе,
перестали они немного ее утеснять, ибо помыслили они, будто совсем она из Хаоса
изведена. Когда же случилось это, не познала Пистис София, что я помог
ей, не познала меня совсем, но продолжала она песнословить Сокровища Света,
его же видела прежде и ему же поверила, и помышляла, что он и был
помощником ее, коего песнословила она, помышляя, что истинный Свет то был. Но
так как поверила она в Свет, Сокровищу Истинному присущий, была
возведена она из Хаоса . и умопремена ее от нее принята. Но еще не
исполнилось веление Первой Тайны умопремену ее от нее принять. Когда же вер-
жения Своевольного заметили, что не возведена Пистис София из Хаоса,
обратились они опять против нее, сильно ее утесняя. И в восьмой раз вопияла
она, и вопияла в девятый раз.
Когда же возвестила Пистис София девятую умопремену свою, утеснила ее
опять Сила с ликом льва, вожделея все силы отнять у нее. И снова
возопияла она к Свету, говоря:
"О свет, коему от начала поверила я, ради коего претерпела я эти
великие муки, помоги мне!"
И в тот час была принята от нее умопремена ее. Вняла ей Первая
Тайна: по велению ее ниспослан был я. Я пришел помочь ей, и возвел ее из
Хаоса, ибо почувствовала она умопремену и поверила в Свет, и эти великие
муки и эти великие опасности претерпела. Была обманута она божественным
Своевольным, и ничем иным не была обманута она, кроме как Силою Света
по подобию Свету, в него же поверила, Ради сего по велению Первой Тайны
ниспослан был я, дабы тайно ей помочь. Но не изошел я к месту эонов,
а изшел из средины всех их так, что ни одна Сила не знала, ниже Силы
Внутреннего Внутреннейшего, ни — Внешнего Внешнего, и только Первая Тайна
знала о том.
Когда же низошел я к Хаосу, дабы помочь ей, случилось, что увидела
она, что умен я и весьма сияю и в милосердии к ней. Ибо не своеволен
я был, как Сила с ликом льва, она же взяла из Софии Силу Света и
утесняла ее, дабы взять весь сущий в ней Свет, Узрела тогда София меня, что
светил я в десять тысяч раз более, чем Сила с ликом льва, и что в великом
милосердии я к ней; и познала она, что из Высоты Высот я, в Свет коих
изначала поверила она. Объяло тогда мужество Софию и сказала она
десятую умопремену свою.
Случилось же, когда Сила с ликом льва узрела меня: как приближался
к Софии я, весьма сияя, что разъярилась она еще больше и извергла из
182

себя новое множество весьма сильных вержений. Когда же случилось это,
сказала Пистис София одиннадцатую умопремену свою.
Случилось же после сего, что приблизился к Хаосу я, весьма сияя, дабы
взять свет той Силы с ликом льва. И когда весьма сиял я, устрашилась
она и возопила к Своевольному — Богу ее, дабы он помог ей. И тотчас же
воззрел Своевольный Бог из тринадцатого зона; и воззрел долу на Хаос,
будучи гневным весьма и желая своей Силе с ликом льва помочь. И
окружила Сила с ликом льва, она и все прочие вержения, Пистис Софию, желая
взять весь в Софии пребывающий Свет. Случилось же, что, когда утесняли они
Софию, возопияла она, к Высоте ко мне вопия, дабы я помог ей. Случилось
же, что, когда воззрела она к Высоте, увидела она Своевольного весьма
гневным; и убоялась она, и сказала двенадцатую умопремену свою о Своевольном
и о вержениях его.
После же сего возопияла Пистис София ко мне, говоря: "О Свет Светов,
преступила я в двенадцати зонах и от них низошла, чего ради свершила
я двенадцать умопремен покаянных по числу эонов. Ныне же, Свет Светов,
прости мне преступленье мое, ибо весьма велико оно, так как оставила я
места Высоты и низошла обитать в местах Хаоса".
И тринадцатую умопремену свою сказала Пистис София.
й тогда исполнилось время тому, чтобы изведена она была из Хаоса. И
чрез себя самого, кроме Первой Тайны, извел из себя я Силу Света и ниспослал
ее долу к Хаосу, дабы извела она Пистис Софию из глубоких мест Хаоса
и возвела к высшим местам Хаоса, доколе не будет веления Первой Тайны
совсем из Хаоса ее извести. И моя Сила Света возвела Пистис Софию к высшим
местам Хаоса. Когда же вержения Своевольного заметили, что возведена Пистис
София к высшим местам Хаоса, преследовали они ее горе, в то время как хотели
они снова увлечь ее к низшим местам Хаоса. И моя Сила Света, ее же послал
я возвести Софию из Хаоса, сияла весьма. Случилось же, что, когда вержения
Своевольного преследовали Софию, ибо к высшим местам Хаоса ведена была
она, воспесновила она снова и вопияла ко мне. И повелел я Силе Света,
ее же послал спасти Софию, стать Венцом Света на главе ее, дабы вержения
Своевольного отныне не могли осилить ее. И когда стала Сила Света Венцом
Света вокруг главы ее, подвигнуты были все пребывавшие в ней злые вещества
и все были очищены в ней; уничтожены были они и остались в Хаосе, а
вержения Своевольного взирали на них и радовались; и очищенное чистого Света,
что в Пистис Софии, дало Силу моей Силе Света, она же стала Венцом
вокруг главы ее. Случилось же далее, что, когда она объяла чистый Свет
в Пистис Софии, ее чистый Свет не исходил из Венца Пламени Света, дабы
вержения Своевольного его у нее не похитили.
В час тот исполнилось веление обо всех утеснениях, Пистис Софии
определенных, ради исполнения Первой Тайны, что от начала существовала, и
пришло время спасти ее из Хаоса и извести ее изо всех мраков. Ибо прията
была умопремена ее Первою Тайной. И тайна эта ниспослала мне с Высоты
Великую Силу Света, дабы помог я Пистис Софии и возвел ее из Хаоса.
Воззрел я к зонам в Высоту и увидел Силу Света, ее же ниспослала мне
Первая Тайна, дабы из Хаоса спасти Софию. Случилось же, когда из эонов
изошел я и узрел спешащим себя — сам же был я над Хаосом — что
изошла из меня другая Сила Света, дабы помочь Пистис Софии. И Сила
Света, что Первою Тайною изошла из Высоты, низошла на Силу Света, из
меня исшедшую, и встретились они и стали Великим Истечением Света.
Когда же сказал это Иисус ученикам своим, сказал он: "Понимаете ли,
образом каким с Вами говорю?"
Снова пала ниц перед ним Мария и сказала: "Господи, понимаю, что
говоришь, В разрешение слова этого Твоя Сила Света пророчествовала некогда чрез
Давида в 84 псалме, говоря: "Милость и Истина встретились, Правда и Мир
облобызались".
Истина из земли подъялась и Правда призрела с небес. — Милость же
есть Сила Света, Первою Тайною исшедшая, ибо Первая Тайна услышала Пистис
Софию и возжалела ее во всех утеснениях ее. Истина же — Сила, из Тебя
исшедшая, ибо Ты исполнил Истину, дабы спасти ее из Хаоса. И Правда
183

есть Сила, исшедшая Первою Тайною, и направит она Пистис Софию. И Мир —
Сила, из тебя исшедшая, дабы войти в вержения Своевольного и взять от
них Светы, что от Пистис Софии взяли они, т.е.: дабы Ты собрал их в
Пистис Софии и в мире соделал их с Силою их. Истина же, напротив, есть
Сила, что из Тебя изошла, когда Ты в низших местах Хаоса был. Посему
чрез Давида сказала Сила Твоя: "Истина из земли подъялась", ибо Ты в
низших местах Хаоса был. Правда же, с небес призревшая, — Сила нисшедшая
Первою Тайною из Высоты и вошедшая в Пистис Софию".
Так всё Христом собирается, весь Свет в Хаосе, т.е. в Тьме Кромешной
или в Пустоте, Кеноме, рассеянный; и остается во Тьме лишь несветлое, т.е.
небытное и не-сущее; и образуется и созидается Пистис София, из не-сущей сущею
становясь. В каждом из нас, братья, она созидается: не вне, не кроме нас.
И усовершится для нас она в тринадцатой умопремене своей, когда все мы
единым стадом, а вернее — телом единым станем. Будет в Плероме София,
когда вся она будет. Будет же вся она, когда станет всем во всем, т.е.
в каждом из нас, и вся в каждом будет, а каждый будет всею Софией.
И свершается это в двенадцати умопременах ее — в земной и временной
жизни нашей, для нас — только временной и земной. Как золотистый феникс
пустыни аравийской тонет в золоте Солнца и, трепеща неприметно, дивно поют
его пронизаемые ветром невидимым крылья, так поет, и трепещет, и тает
в сиянии Вечного Света мой дух при мысли одной о Пистис Софии, о Деве
прекрасной. Дева, с тобой я, и ты, светоносная в золоте юного тела и в пламени
плечи покрывших кудрей! Вечно с тобою рождаюсь в бесчисленных
радостных жизнях — в пальме зеленой впиваю холодную влагу и светлый огонь,
лиющийся с неба, первым криком младенца приветствую братьев моих, в
жгучем, как солнце пустыни, лобзаньи ликую и таю. Вечно с тобой умираю, свое
и себя отдавая, как ныне, чтобы воскреснуть в других и с другими едино,
для мира слепого незнаемо жить. Близок последний мой час — затихает биение
сердца и в жилах кровь застывает. Близок во мне и последний твой час,
золотая София. Первая Тайна уже посылает свою Великую Силу. Льется, сливаясь,
она с Светоносною Силой его несказанной. С Истиной Милость и с
Правдою Мир союз свой свершают.
Я, София, живу, но живу не собою, небытной, не-сущей. Им создана,
образована я, и в девственном чреве моем ношу Его семя, Его самого — плод,
рождаемый в муках. Я рождаю Его, Человека; сущая Им, я в Нем исчезаю.
Все от Супруга во мне и всё для Сына земного. Первым я создана, во
Втором живу и являю Его многовидность. В Хаосе черном, небытная я,
оставляю небытную мнимость. Ныне же, Дева, в полуденный час выхожу я к
Великому Духу, к юному в девстве своем, восхожу, непорочная дева. Ныне, в
полуденный час выхожу я к Незримому Богу. Тайну последнюю я отверзаю последней
печатью. Имя ее изрекаю — Дзооэ— Дзой—-Дзаибо, Имя ее изрекаю, десницею
тьмы я четыре беру и пять десницею тою же сотен, шуйцею — пять на
десять и ею же снова четыре. Я призываю вас Дзоэдзиадзехоэдзоби Оэдзиадз
Иодзиаоо Дзадзио Дзадзиадзо7****.
Неправильно понимают учение твое, Валентин, думая, будто говорил ты о
падении самого Божества. Кто же не знает, что Марк разъяснил истинный смысл
слов твоих и что еще великий Василид открыл нам совершенство
Божественной Полноты? Сотворил всё He-сущий Бог, не раз повторял Василид, Словом
бессловно; восхотел сотворить не-хотением. "He-сущий Бог соделал мир не-сущий
из не-сущего, извергнув и основоуставив некое единое семя, в нем же — всю
всесемянность мира, мира многообразного и многосушного". Как же после этих
слов возможно учить о том, будто мир и есть само Божество? Но ты знал,
Валентин, что Плерома превыше, совершеннее совершенства, знал, что в ней
и несовершенство есть, почему не только его, а и совершенство само она
превозмогает. И ведал ты, что не было бы Софии земной, не будь в Плероме
Софии небесной, т.е. — не будь сама Плерома Софией. И если есть
волненье и муки в Софии, как же не быть им в самой Полноте? Вот почему
говорил ты, что Пистис София, иначе именуемая Ахамот, не сама София
Небесная, ибо Софии Небесной нельзя извергнуть из лона Плеромы: сама
Плерома она. — Пистис София лишь Помышленье Софии, Энфимисис. Она —
184

отраженье светлого лика в небытности Тьмы. Она возникает по зову Христа
из ничто и причастием чрез него становится Горней Софией. Не полна
Полнота, доколе Она не прияла в себя Ахамот. Но Она искони прияла ее в
Горней Софии. Томится и страдает София земная, к Плероме стремясь, и
достигнет ее, став собою, уже достигает, достигла. Но томится сама Полнота в
Горней Софии стремленьем постичь себя самое, в непостижности Бездны своей
обретая свой нерушимый Предел и Крест. И открывается ей самой ее непостиж-
ность, как некий Свет, как Слово и Ум, как Христос Иисус. И нисходит
покой, и ликует вся Полнота, себя самое постигая. Но не отличны в ней пости-
женье и радость от исканий и горя. Всё непостижимо едино в Ее полноте
непостижной. Выше еще Ее непостижность. — В самой себе Она не полна,
полная лишь в единеньи любовном с твореньем своим. Ждет и тоскует Она,
доколе, всецело Ее восприяв, не сольется с Ней и не станет Ею творенье.
Но не тоскует уже Она и не ждет, ибо в Ней, в Полноте, всё искони
совершилось. Выше совершенства Совершенная. Но выше Она его потому, что,
будучи совершенной, и несовершенна. Выше божественности Божественная; — потому,
что, божественной будучи, и не божественна. Несовершенна же и не
божественна Она в том, что сама становится и твореньем своим, дабы творение стало
Ею. Так познается Она в полноте своей полноты. Кто же Она как
творенье свое? — Конечно, Слово и Ум, Ее самопостиженье. Слово же есть
Человек, Человек — Соборность, Соборность — София8.
Славьте Софию Предвечную,
Пламенем красным горящую,
Светом несчетных огней!
Славьте Ее, Бесконечную,
Зрак земнородных разящую!
— Видим Невидимый в Ней.
Солнце Любви Беспримесное,
Тьмы Беспросветной Сияние,
Бездны Незнаемой Знание,
Крест, рассекающий Меч,
Славься, София Небесная,
Славься, Бесстрастья Страдание,
Неизреченная Речь!
Вечно Тобой изрекаема
Вечно в Молчаньи сокрытая
Тайна твоей Полноты.
В дивных мирах созидаема,
В них неизлитно излитая,
Слово Предвечное — Ты.
Долу блуждаю, холодная;
Хаоса душными тучами
Горних отъята я мест.
Плачу слезами горючими;
В муках Божественно плодная,
Чаю сияющий Крест.
Тело мое пригвожденное
Молча поникло, бессильное;
Мной, земнородной, рожденное,
Никнет в пучину могильную.
Сила померкла в Бессилии.
Руки, недвижно разъятые,
Стонут и острые тернии
Нежное ранят чело.
Трепетно белые крылия
Реют, сияньем объятые,
Розы — огни невечерние.
Лик в них сияет светло.
185

Кровь загорается красная,
Слезы горят самоцветные,
Лёт мой свободен и тих.
Ближе сиянья приветные...
Здесь я, София Прекрасная.
Здравствуй, Небесный Жених!
Примечания издателя*****
1 Печатаемое рассуждение было приобретено издателем вместе с партией книг
теософического и оккультного содержания в начале марта месяца сего года в одном из
книжных магазинов Государственного Издательства за цену 5 коп. (в золотой валюте).
Рукопись написана четким, но очень мелким почерком на 23 страницах (recto и verso) с целями
на почтовой бумаге большого формата с водяными знаками — круглая печать, з
середине которой крылатый лев с лапою, положенной на пачку бумаги с надписью "I860*11,
а по ободку легенда: "Писчебум". В правописании последовательно выдержана мануй-
лица, что позволяет признать за terminus post quem написания трактата 1918-1919 г.
Несравненно труднее определить, имеем ли мы дело с оригинальным произведением,
переводом или переработкою какого-нибудь подлинного гностического сочинения. Первое
предположение кажется нам исключенным по следующим соображениям: — 1) Трактат
отличается известною цельностью основной мысли и ее развития, несмотря на цитаты и
длинные экснерпты из гностических произведений. Второе в такой форме для современных
писателей необычно, а первое и вовсе им не свойственно. С помощью формального
метода, разработанного в выдающихся трудах Ю. Тынянова, В. Шкловского, В.
Жирмунского, Эйхенбаума и других, нам удалось установить, что отличительная черта
современной поэтики заключается в отсутствии цельности замысла и выполнения. 2) Не
заметно никаких отголосков пережитых нами событий — мировой войны и революции.
Но невозможно представить себе современного писателя, на котором бы они так или
иначе не отразились. 3) Точно так же нам не удалось установить какое-либо влияние
оккультных и теософических идей, за исключением, может быть, очень темного намека
на символический смысл креста и упоминания в последнем стихотворении о розах. Самый
тщательный анализ не вскрывает и малейшего соприкосновения с трудами Элифаса Леви,
Фабра д'Оливе, Станислава де Гюайта, Сент-Ив д'Альвейдра, Блаватскай, доктора Штей-
нера и других, хотя в купленной • вместе с рукописью и, видимо, принадлежавшей к
той же библиотеке партии книг находились произведения Леви, Гюайта, Штейнера,
Энциклопедия Г.О.М. и брошюры Тухолки. Допустить, что современный автор, написавший
подобное публикуемому рассуждению, мог остаться не затронутым всею этой литературой и
ее не отразить, невозможно. Конечно, это — argumentum e silentio. Но он вполне
убедителен, так как нами соблюдены все установленные Э. Бернгеймом (см. поел, издание
его Lehrbuch der historischen Methode) правила, требуемые для того, чтобы argumentum
е silentio имел силу. 4) Внутренние основания подтверждают наши выводы, — Тон автора
трактата производит впечатление полной серьезности и убежденности, а ни того, ни другого
при трактовке подобных сюжетов нельзя ожидать в нынешнее просвещенное и
позитивно-научное время от писателя, несомненно исторически образованного. 5) Наконец, в пользу
древности трактата говорят конкретные подробности, которые едва ли могли быть
измышлены нашим современником (описание наружности Василида и Валентина, случайные, но
конкретные указания на время и место, наивная вера в легендарного феникса и т.д.).
Однако ряд серьезных соображений препятствует, на наш взгляд, и тому, чтобы видеть
в данном трактате точный перевод какого-нибудь утраченного гностического произведения. —
1) Общий тон и характер изложения совершенно несвойственны писателям начала нашей эры.
2) Сама форма, по отзыву знатоков античной литературы, к которым мы
обращались за разъяснениями и компетентность которых достаточно засвидетельствована
преподаванием в ВУЗ'ах и ПУЗ'ах Петербурга, не встречает себе аналогий в античности.
3) Несомненное знакомство автора с трехмерным пространством (понимание им "глубины")
тоже, как это доказано Шпенглером, не свойственно древним. 4) Вызывают сомнения и
некоторые частности, например, упоминание об "осенних листьях". Ввиду всех этих сообра-
186

жений мы решаемся выставить следующую гипотезу. — Современный нам автор
ретушировал и слегка переработал какой-то не дошедший до нас подлинный гностический текст.
Следы переработки без труда обнаруживаются в недостаточной согласованности "плача
Софии" и повествования о ее судьбах с предшествующим и последующим изложением.
Очевидно, второй автор упустил целый ряд соображений первого, подвергнув первоначальный
текст некоторому сокращению. Издатель пока не решается еще реконструировать этот
Urtext, но позволяет себе, не входя в подробную аргументацию, кратко сформулировать
те заключения, к которым он пришел. — Предполагаемый нами оригинал относится, по
всем вероятиям, к эпохе синкретизирующего разные системы гносиса. Автор ссылается
на Василида, Валентина и Марка, на первых двух — как на лично ему известных.
Василид процветал ок. 125-130 г,, Валентин умер ок. 160 г. Следовательно, автор, по его
собственному свидетельству, уже глубокий старик, писал свой трактат никак не позже первого
десятилетия III в. Такому предположению, на первый взгляд, противоречат заимствования
из книг "Pistis Sophia" и "Jeu", которые Ад. Гарнак и переводчик их К. Шмидт (Carl
Schmidt. Koptisch-gnostische Schriften.l T. Berlin 1905) относят к половине III в. Но весьма
вероятно, что первоначальная редакция этих произведений восходит к самому началу
III в. и что автор ею и пользовался. Не лишено значения, что автор называет ее
"старой книгой". — Он отдельно дает "плач Софии" и описание ее судьбы, и, как
принято в исторической критике, его более простую версию следует датировать раньше,
чем более сложную версию, приведенную в коптском оригинале. Далее, коптский
оригинал оставляет греческие слова без перевода. Автор же не обнаруживает следов влияния
со стороны коптского языка или знакомства с ним. С другой стороны, трактат не может
быть отнесен к более позднему времени. — В нем учение Валентина упрощено: Плерома
сводится к Тетраде и даже к Триаде, а Ум (nous) отождествляется с Разумом, Речью
или Словом (logos). Это сближает систему автора с христианским учением, равно как
и резкое выделение идеи Василида о творении из ничего (заметим, что у автора нет
следов знакомства с учением Василида в том виде, в каком излагает его Ириней,
благодаря чему подтверждается предположение В. В. Болотова и других о большей
достоверности версии Философумен Ипполита), и, правда, не развитая, теория причастия. Если бы
автор знал труды Оригена, а тем более — христианскую философию III—IV веков, он,
разумеется, или ссылался бы на нее, или, по крайней мере, так либо иначе ее на
себе отразил. Тем, на наш взгляд, и интересен публикуемый нами трактат, что он
показывает, насколько гностическая мысль II—III в. приближалась к христианской и как она
в нее перерождалась. Мы надеемся, что внимательное изучение публикуемого источника
заставит с новой точки зрения пересмотреть историю гностицизма.
2 Довольно близкий к подлиннику перевод известного по Философуменам Ипполита гимна
нахашенов. Интересно, что в переводе стоит "нахаш" (nahash, или, по другому чтению,
naas — змий), чем подтверждается эмендация Гильгенфельса, заменявшего этим словом
даваемое текстом Ипполита "Ум" (nous). Нахашены или наассены — одна из
гностических сект, принадлежавшая к группе офитов или братьев змия и, по-видимому,
повлиявшая на мировоззрение автора.
3 Следующий отрывок — плач Софии — частью дословно совпадает с текстом гл. 32-
59 первой книги "Pistis Sophia", где плач разбит на тринадцать покаяний и вкраплен
в рассказ Христа о судьбах Софии. Наш текст значительно короче, что говорит в пользу
его большей древности. Терминология автора нуждается в пояснениях. — "Верженья",
очевидно, — греч. probolai, что переводится обычно латинским словом "эманации", т.е.
истечения. — "Своевольный" — перевод греч. "authades"* "Вещество" — конечно, "hyle",
т.е. материя.
4 Предшествующее изложение (после плача Софии) является переработкою и упрощением
системы Валентина. По Валентину (Птолемею), Плерома состоит из 30 эонов ("триаконтады")
или 15 сизигий (супружеств). Высшие четыре зона, Вифос-Сиге, т.е. Бездна-Молчание, и
Ум-Истина составляют тетраду, а вместе со словом (Логосом)-Жизнью и Человеком-
Церковью — первородную огдоаду или восьмерицу. Остальные зоны эманируют из Слова-
Жизни и Человека-Церкви, за исключением рожденного всею Плеромой чрез Ум-Истину
Христа, вступающего в, сизигию с Софией. Автор отбрасывает в общем идею сизигии,
отождествляет Бездну с Молчанием, Ум со Словом (вероятно, потому, что само познание уже
предполагает разъединение или "счет", т.е. логос — таково первоначальное значение
глагола logizein) и Человеком. Неясно, какую роль играет в его теории Истина
(если она не тождественна частью Логосу-Уму, частью Вифосу), но несомненно, что 'под
187

Жизнью и надо разуметь "Отчую Силу" или "Духа". — Попытка, не лишенная интереса,
так как у Валентина диалектически различение Вифоса от Молчания и Ума от
Разума (или Логоса), действительно, не обосновано, при достаточном, однако, обосновании от-
личности Ума от Вифоса. Идея сверхвременного единства Плеромы, несомненно,
заимствована у Марка.
5 В изображении судеб Софии опущено различение между Софией Небесной и ее Энфи-
мисис или Помышлением, т.е. Софией Ахамот. В дальнейшем автор возвращается к более
полному учению Валентина.
6 Следуют новые извлечения из книги "Пистис София" (1 кн. гл. 30-60), опять-таки
более краткие, с опущением плача (тринадцати покаяний) Софии. "Умопремена" — неудачный
перевод греч. metanoia, обычно переводимого как "покаяние".
7 Последний отрывок близок к концу (в издании Шмидта) кн. "Jeu". В загадочных
словах, не имеющих никакого, по-видимому, смысла, обращает на себя внимание
удлинение некоторых гласных: "дзаиоо" вместо "дзаио", "дзоои" вм. "дзои", "иодзиаоо" вм.
"иодзиао".
8 Оригинала стихотворения, заключающего трактат, найти нам не удалось.
Предпоследний куплет, может быть, отражает некоторое смешение идей Василида (Дух
Святой как птица, возносящее "Второе Сыновство" к Богу) с учением Валентина о
Кресте-Пределе. Вероятно, стихотворение принадлежит "второму", русскому автору.
Может быть, к включению в тот же печатаемый нами трактат предназначалось и другое,
найденное нами на отдельном листке почтовой бумаги (без водяных знаков), вложенном
в рукопись. Приводим в примечании и его:
Мариам, Мариам, Звезда Морская,
Я тебя полюбил, люблю навсегда!
Я твержу, седыми волнами играя:
"Мариам, Морская Звезда!"
Мариам, Мариам, я тебя всю объемлю,
Я люблю тебя, лелею, я, Океан,
Омываю, ласкаю родимую Землю,
Обнимаю стократ горячий стан.
Мариам, Мариам, Звезда Морская,
Не тобою ли я, Мариам, Рожден?
Не твое ли имя во сне изрекая,
Я нарушил моей небытности сон?
Мариам, Мариам, Звезда Морская,
Я Отец твой, и Сын, и Супруг навсегда!
В шуме волн лишь имя твое повторяю,
Мариам, Морская Звезда!
Примечания к публикации
♦Текст печатается по альманаху: "Стрелец". Сборник третий и последний. Под
редакцией А. Беленсона. СПб., 1922. Издание отпечатано в к^пичестве 300 нумерованных
экземпляров. Экз. N 234 (из собрания В.В. Пилипенко). Наряду с поэмой Карсавина в альманах,
посвященный памяти русского художника Н.И. Кульбина, вошли главы из ненаписанного
романа в стихах Ф. Сологуба "Григорий Казарин" и его переводы из книги П. Вердена
"Мудрость", главы из романа М. Кузмина "Римские чудеса" и его литературные и
философские заметки "Чешуя в неводе (только для себя)", стихотворения А. Беленсона и А.
Ахматовой, письма В.В. Розанова к Э. Голлербаху, написанные в период с 9.V. 1918 г.
по 26.Х. 1918 г. (это их первая и полная публикация), статья Э. Голлербаха "Владимир Соловьев
и Розанов**, доклад А. Лурье "На распутьи (культура и музыка)", прочитанный им в ноябре
1921 г. в Петербургской Вольной Философской Ассоциации. Альманах иллюстрирован рисун-
188

ками Н. Альтмана, Ю. Анненкова, Л. Бруни, Д. Бурлюка, М. Добужинского, Н. Кульбина,
В. Лебедева, И. Пуни, М, Шагала.
В публикуемом тех с те Л. Карсавина сохранены все стилистические особенности автора.
Написание отдельных слов исправлено в соответствии с нормами современной
грамматики. Это относится и к слову "плерома'* (греч. яХт]р<оца), приведенному в соответствии с
традицией современного словоупотребления (у Карсавина — "плирома").
** В гимне нахашенов просматриваются две основные идеи, развиваемые Карсавиным
в гностической поэме: это тройственность единого (Змей как первоначало и праотец всего
сущего — Хаос (Сын) — Душа) и тема стенаний и блужданий "изгнанницы" Софии.
"Гностический" Христос просит Отца ниспослать его с утешением к Софии, чтобы,
пройдя все зоны, открыть ей тайну ее "падения" и тем самым тайну Души
Человека, выразив ее в гносисе.
*** Через параллелизм гностико-христианских образов Карсавин развивает основную идею
своей философии: развертывание всеединства в тройственность.
**** эти "загадочные слова", которые Карсавин в "Примечаниях издателя" считает
лишенными какого-либо смысла, можно рассматривать как своеобразную гностическую молитву,
мантру, эзотерически варьирующую греческое слово dzoe — "жизнь".
***** идея "раздвоения" на "издателя" и "автора" намечается у Карсавина в книге
"Noctes petropolitariae". Петербург, 1922 (см. Предисловие). Эта работа, кстати, и по своей
поэтике ближе всего стоит к гностической поэме. Но свое окончательное и полное
завершение идея "творческого раздвоения" (подобно гностической Софии) находит в
примечаниях к данной работе. "Примечания издателя" включают в себя самые различные темы:
здесь и классические комментарии к тексту» и обсуждение проблемы соотношения
христианства и гностицизма с привлечением авторитетов А. Гарнака и В.В. Болотова (автора
"Лекций по истории древней церкви"); полный иронии (и свидетельствующий о глубокой
эрудиции автора) анализ "происхождения" публикуемого источника.
В "Примечаниях" явственно ощутимо отношение Карсавина к духу времени, одной из
особенностей которого стал отказ от идеала классического знания-гносиса. Это
проявляется и в скрытой иронии Карсавина по поводу формального метода в современной
поэтике, представленной именами Ю. Тынянова, В. Шкловского и др., и в его гордой
приверженности классическому духу научного исследования (с тоном, полным серьезности
и убежденности в значимости столь архаической темы), и в его глубоком философском
неприятии теософской и оккультной мистики, претендующей на роль современной формы
эзотеризма (который Н.А, Бердяев метко окрестил "экзотермическим эзотеризмом"). Весьма
узнаваемым кажется список теософских имен, приводимых Карсавиным. Это активно
переиздаваемые сегодня произведения Папюса (наст, имя Жерар Энкос, 1865-1916), Элифаса Леви
(наст, имя Альфонс Луи Констан, 1810-1875), Станислава де Гюайта (1861-1898), Е.П. Бла-
ватской (урожд. Ган, 1831-1891), Р. Штейнера (1861-1925) и др.
Приверженный традиции классического мистицизма, неизмеримые глубины которогр
приоткрываются в гностическом мифе о Софии, Карсавин, по его собственному признанию,
оказался совершенно свободным от влияния современных ему теософских идей И символов.
И эту преданность классическому знанию он выставляет в качестве одного из основных
аргументов "древности" происхождения гностического трактата. Очевидно, что в
послереволюционной России Карсавин остро чувствует себя современником Валентина и Василида.
Его гностическая поэма — это живая нить, связующая Карсавина с историей, с
классическим наследием культуры.
Публикация и примечания B.ff. Назарова
№

ОБЪЯВЛЕНИЕ
Государственный комитет СССР по науке и технологиям принял
постановление от 15 июля 1991 г. "О внесении изменений и дополнений в
Номенклатуру специальностей научных работников". В части, касающейся
философских наук, комитет постановляет:
1) специальность 09.00.01 "Диалектический и исторический материализм"
разделить на две специальности: 09.00.01 "Диалектика и теория
познания" с присуждением ученых степеней по философским наукам и 09.00.11
"Социальная философия'' с присуждением ученых степеней по
философским и социологическим наукам;
2) специальность 09.00.02 "Теория научного социализма и коммунизма"
переименовать в 09.00.02 "Теория и история социализма" с присуждением
ученых степеней по философским, историческим и экономическим наукам;
3) по специальностям 09.00.04 "Эстетика" и 09.00.05 "Этика" из перечня
отраслей наук, по которым присуждается ученая степень, исключить
исторические науки;
4) специальность 09.00.06 "Научный атеизм, религия (история и
современность), переименовать в 09.00.06 "Теория и история религии,
свободомыслия и атеизма" с присуждением ученых степеней по философским,
историческим и социологическим наукам;
5) специальность 09.00.10 "Философские вопросы политики" переименовать
в специальность 09.00.10 "Философия политики" с присуждением ученых
степеней по философским и политическим наукам;
6) ввести специальность 09.00.12 "Философия права" с присуждением
ученых степеней по философским и юридическим наукам.
190

ЕВГЕНИЙ ТИХОНОВИЧ ФАДДЕЕВ
Скончался Евгений Тихонович Фаддеев, старший научный сотрудник Института
философии АН СССР, кандидат философских наук.
Он родился в 1922 г. После окончания в 1947 г, философского факультета
МГУ много лет работал журналистом и редактором — был заведующим отделом
журнала "Наука и жизнь", а затем — и журнала "Вопросы философии".
В конце 60-х — первой половине 70-х годов Е.Т. Фаддеев работал в Институте
международного рабочего движения АН СССР заведующим сектором проблем
НТР и ее социальных последствий, а с середины 70-х — в отделах исторического
материализма и философских вопросов естествознания, в секторе философских
исследований комплексных проблем современной науки Института философии АН
СССР.
Круг научных интересов Евгения Тихоновича был весьма широк, но все проблемы,
которыми он занимался, в конечном счете были связаны с исследованием
глобальной космической, земной и социальной эволюции, перспектив человечества.
Он одним из первых советских философов обратился к систематическому изучению
философских и социальных идей К.Э. Циолковского и явился одним из
инициаторов создания философской секции Чтений им. К.Э. Циолковского в Калуге;
при его непосредственном участии (как автора и ответственного редактора)
вышли первые труды этой секции.
Е.Т. Фаддеев много занимался методологией социального прогнозирования,
философскими проблемами научно-технической революции, вопросами
взаимодействия общества и природы. Результаты этих исследований отражены, в частности,
в его работах "Космонавтика и общество" (чч. I, II, М., "Знание", 1970), в
ряде статей, опубликованных в сборниках "Соревнование двух систем. Рабочий
класс в условиях НТР" (М., "Наука", 1971), "Философские проблемы глобальной
экологии" (М., "Наука", 1983) и др. Нельзя не отметить большой не только
собственно научный, но и организационный вклад Е.Т. Фаддеева в подготовку
и проведение ряда комплексных, с участием многих научных учреждений (Институт
философии, Институт географии, Пущинский центр биологических исследований
АН СССР и др,), конференций, симпозиумов и на этой основе — ряда
коллективных трудов.
Для Е.Т. Фаддеева была характерна высокая требовательность к себе, к
качеству своего научного труда. Эта требовательность была отчасти и причиной
того, что не все задуманные и начатые работы он успел завершить и
опубликовать.
Ушел из жизни талантливый, обаятельный человек. Ушел, оставив светлую
память у друзей, у всех, кому довелось с ним общаться.
191

Наши авторы
ЖУРАВСКИЙ Дэвид —профессор истории Северо-Западного
университета (Эванстон, США)
БОГОЛЮБОВ Алексей Николаевич —член-корреспондент АН УССР,
ведущий научный сотрудник Института
математики АН УССР
РОЖЕНКО Николай Маркович —доктор философских наук, профессор
кафедры общественных наук
Киевского высшего военного училища
РУТКЕВИЧ Алексей Михайлович — кандидат философских наук, старший
научный сотрудник Института
философии АН СССР
НАЗАРОВ Владимир Николаевич —кандидат философских наук,
докторант философского факультета МГУ
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
В.А. Лекторский (главный редактор), Г.С. Арефьева, И.И. Блауберг (отдел
научных сообщений и публикаций), А.И, Володин. П.П. Гайденко, Б.Т. Григо-
рьян, Ц.П* Зинченко, А.Ф. Зотов, В.Ж. Келле, Н.И. Кузнецова (отдел философских
проблем культуры), Л.Н. Митрохик, Н.Н. Моисеев, Н.В. Мотрошилова, В.И. Мудра-
гей (заместитель главного редактора), Т.Н. Ойзерман, Б.И. Пружинин (отдел
теории познания), Ю.П. Сенокосов (отдел приложения "Из истории отечественной
философской мысли"), В.А. Смирнов, B.C. Степин, В.П. Филатов (отдел
философских проблем науки и техники), B.C. Швырев, А.А. Яковлев (ответственный
секретарь).
Технический редактор Г.Н. Савоськина
Адрес редакции: 121002, Москва, Г-2, Смоленский бульвар, 20. Телефон 201-56-86
Сдано в набор 30.07.91 Подписано к печати 17.09.91 Формат
Офсетная печать. Усл.печ.л. 15,6 Усл.кр.-отт. 949,9 тыс. Уч.-изд.л. 18,6 Бум.л. 6,0
Тираж 56410 экз. Заказ 1771.Цена 2 р.
2-Я типография издательства «Наука», 121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 6.