КОМИССИЯ ПРИ ПРЕЗИДЕНТЕ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
ПО РЕАБИЛИТАЦИИ ЖЕРТВ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ
НЕПРАВЕДНЫЙ
СУД
ПОСЛЕДНИЙ
СТАЛИНСКИЙ
РАССТРЕЛ
СТЕНОГРАММА СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА
НАД ЧЛЕНАМИ
ЕВРЕЙСКОГО АНТИФАШИСТСКОГО КОМИТЕТА
Ответственный редактор
профессор В.П. НАУМОВ
МОСКВА
■НАУКА*
1994

ББК 67.99(2)95
Н53
Автор предисловия В.П. Наумов
Составители:
В.П. Наумов, АЛ. Краюшкин, Н.В. Тепцов
Неправедный суд. Последний сталинский расстрел (стенограмма судебного
Н53 процесса над членами Еврейского антифашистского комитета)/ М.: Наука,
1994. - 399 с.
ISBN 5-02-012095-2
Стенограмма закрытого судебного заседания Военной Коллегии Верховного Суда СССР,
состоявшегося 8 мая - 18 июля 1952 года, и другие публикуемые документы дают представление о так
называемом деле Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), раскрывают его полную
фальсификацию органами МГБ.
Большую группу бывших членов ЕАК судили по обвинению в измене Родине, шпионаже,
подрывной антисоветской деятельности и в национализме. В ходе судебного процесса не были
доказаны выдвинутые обвинения, тем не менее все обвиняемые, кроме академика Л.С. Штерн, были
приговорены к высшей мере наказания. 12 августа 1952 года приговор был приведен в исполнение.
Это был последний столь широкий судебный процесс, с далеко идущими политическими целями,
организованный при Сталине, по его прямому указанию.
Уникальность публикуемых документов в том, что они позволяют пролить свет на неизвестные
страницы истории сталинщины, раскрыть столь тщательно охраняемые тайны мрачных застенков
Лубянки.
Книга издана на средства, предоставленные Эдвардом С. Манукяном - президентом фирмы
"Симплифайд Солюшенс" (США) и Станиславом Александровичем Белковским - генеральным
директором акционерного общества "Международные финансы" (Россия).
„1201000000-086 „
Н 042(02)-94 Бе3 о6ъявлеиия
ISBN 5-02-012095-2
ББК 67.99(2)95
В.П. Наумов, А.А. Краюшкин, Н.В. Тепцов,
составители, 1994
В.П. Наумов, предисловие, 1994

СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие 4
Протокол закрытого судебного заседания Военной Коллегии Верховного Суда
СССР (стенограмма) 8 мая — 18 июля 1952 г 13
Судебное следствие 21
Допрос подсудимых И.С. Фефера (22), Э.И. Теумин (48), П.Д. Маркиша (58),
Д.Р. Бергельсона (75), Л.М. Квитко (89), Д.Н. Гофштейна (112), И.С. Юзефовича
(123), С.А. Лозовского (141), Б.А. Шимелиовича (197), С.Л. Брегмана (219)
Протоколы закрытых судебных заседании б нюня 1952 г 234
Продолжение допроса подсудимого С.Л. Брегмана 235
Допрос подсудимых Л.Я. Тальми (241), И.С. Ватенберга (263), Ч.С. Ватенберг-
Островской (285), В.Л. Зускина (295), Л.С. Штерн (311)
Протокол закрытого судебного заседания 26 июня 1952 г 322
Протокол закрытого судебного заседания 27 июня 1952 г 326
Протокол закрытого судебного заседания 28 июня 1952 г 329
Продолжение допроса подсудимой Л.С. Штерн 332
Дополнительные показания подсудимых 333
Протокол закрытого судебного заседания 10 июля 1952 г 364
Протокольная запись последнего слова подсудимых 365
Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР 375
Определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 2 июля 1952 г. о
ходатайствах подсудимых 383
Справка о прнведеннн в нсполненне приговора Военной Коллегии Верховного Суда
СССР 384
Определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 9 июля 1952 г. о
выделении следственных материалов по делу С.Л. Брегмана в отдельное производство.... 385
Акт о смерти С.Л. Брегмана 386
Определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 3 нюня 1953 г. о
прекращении уголовного дела по обвинению Л.С. Брегмана 387
Определение Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 22 ноября 1955 г. об
отмене приговора и прекращении дела С.А. Лозовского и других 388
Именной указатель 393

ПРЕДИСЛОВИЕ
Летом 1952 года состоялся закрытый судебный процесс над большой группой еврейской
интеллигенции, в той или иной степени связанной с деятельностью Еврейского
антифашистского комитета (ЕАК). В печати не было и намека ни о прошедшем процессе, ни о
судьбе подсудимых, хотя в их числе были известные ученые, политические и общественные
деятели, поэты, писатели, а в обвинительном заключении инкриминировались им тяжкие
государственные преступления, враждебная антигосударственная деятельность и шпионаж.
Их имена исчезли со страниц газет, журналов, из всех исторических, литературоведческих и
иных сочинений: как будто этих людей и не существовало. В тех редких случаях, когда о
некоторых из них и упоминали либо ученые, либо публицисты, то не иначе как с бранными
эпитетами как о законченных злодеях.
После смерти Сталина была проведена проверка материалов "дела Еврейского
антифашистского комитета". Летом 1953 года органы безопасности, прокуратуры, высшее
политическое руководство страны располагало неопровержимыми свидетельствами о
полной невиновности всех осужденных по этому делу. Расследование показало, что дело
Еврейского антифашистского комитета было грубой фальсификацией следственных
органов, а "признательные" показания арестованных добывались с помощьдо пыток и
изощренных истязаний. Однако в те годы существовал порядок, что окончательное
решение по реабилитации принимали высшие партийные органы. И сделали они этот шаг
только в 1955 году, секретно. Публикацию решения в открытой печати не разрешили.
Сведущие люди могли о нем только догадываться по тому, что некоторые фамилии
осужденных по делу ЕАК стали появляться в печати без привычных оскорбительных
эпитетов и без брани. Цензура строго следила, чтобы не просочились сообщения о том, что
же произошло с этими людьми, какова их судьба.
Открыто и прямо о реабилитации жертв процесса ЕАКа было сказано лишь в конце 1988
года, спустя 26 лет после неправедного суда, а документы о нем выходят в свет лишь спустя
четыре десятилетия.
Публикуемые материалы не имеют пока еще аналога. В конце 30-х годов было
предпринято издание стенограмм процесса "правотроцкистского блока", однако есть веские
основания предполагать, что они недостоверны, сфальсифицированы.
В подавляющем большинстве случаев приговоры в стенах Лубянки выносились так
называемым Особым совещанием при министре государственной безопасности СССР. Этот
внесудебный орган имел крайне упрощенную процедуру рассмотрения дел. Достаточно
сказать, что бывали случаи, когда на одном заседании рассматривалось более 200 дел. По
сути оно лишь формально утверждало меру наказания, определяемую еще до начала
заседания.
Политические судебные процессы занимали особое место в советском режиме и как
один из приемов сохранения власти, и как метод формирования общественного сознания.
Это процессы были своеобразными вершинами гигантских пирамид репрессий, масштабы и
направленность которых сегодня кажутся чудовищными. Судебный процесс над ЕАК -
последний, который был осуществлен при Сталине, по его указанию. Он приоткрывает
неизвестные или малоизвестные стороны внутренней политики Советского руководства в
40-50-х годах и, в частности, тот антисемитизм, который был не случайностью, а
рассчитанным ходом с далеко идущими последствиями как во внутренней, так и во внешней
политике Советского Союза.
Предлагаемое издание - стенограмма закрытого судебного процесса. Как вершился
неправедный суд, никто, кроме узкого круга посвященных, не знал и не имел права знать.
Существует много предположений и догадок о том, как был подготовлен этот судебный
процесс, как он шел. В организации и ходе этого судебного процесса было много
необычного для того времени, для тех порядков, которые тогда существовали. Процесс
4

длился более двух месяцев. В начале его было установлено, что он будет проходить без
участия представителей государственного обвинения и защиты, без вызова свидетелей.
Однако во второй половине процесса Военная коллегия вынуждена была пригласить
свидетелей и заслушать их. В ходе судебного заседания были длительные перерывы.
Процесс внезапно прерывался и возобновлялся лишь спустя неделю или две. Есть
документы, свидетельствующие о том, что председатель Военной коллегии обратился в
высшие инстанции с заявлением о том, что обвинение против подсудимых не доказано, не
опирается на факты, а лишь на "признательные" показания, от которых обвиняемые
отказались в ходе судебного следствия, утверждая, что все они были получены путем
применения мер физического воздействия. И, наконец, приговор Военной коллегии был
вынесен 12 июля 1952 г. Мера наказания в точности соответствовала указаниям
"инстанции", но приведение его в исполнение задержалось на целый месяц.
Какие же преступления вменялись в вину активным деятелям ЕАК, каковы проступки, за
которые они поплатились жизнью?
ЕАК был создан в годы Великой Отечественной войны наряду с другими общественными
организациями - Антифашистским комитетом молодежи, Всеславянским антифашистским
комитетом и другими - с целью мобилизации сил советского народа на борьбу с
гитлеровской агрессией; он внес значительный вклад в разоблачение фашистской
идеологии, информируя мировую общественность о героических усилиях советского народа
в войне против гитлеровского фашизма. Международные контакты ЕАК с прогрессивными
организациями Северной Америки и Европы способствовали направлению значительной
безвозмездной помощи продовольствием, одеждой, медикаментами, валютными средствами
советскому народу в годы войны.
Органы безопасности не оставляли без внимания ЕАК, как, впрочем, и все другие
учреждения такого рода. Однако после войны это "внимание" стало более пристальным. И
по существу в 1946 году началась "разработка" дела ЕАК. Первые выводы по этой
деятельности Министерством государственной безопасности (МГБ) СССР были
сформулированы в записке Министерства "О националистических проявлениях некоторых
работников Еврейского антифашистского комитета" и направлены 12 октября 1946 года в
ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР. После этой записки МГБ заведующий Отделом
внешней политики ЦК ВКП(б) М.А. Суслов организовал проверку деятельности ЕАК. 19
ноября 1946 года Суслов докладывал в ЦК ВКП(б) о результатах этой проверки. В
докладной записке отмечалось, что период Отечественной войны ЕАК сыграл известную
положительную роль в мобилизации еврейского населения на борьбу с немецким
фашизмом. С окончанием войны положительная роль Комитета оказалась исчерпанной.
Ссылаясь на результаты проверки, Суслов утверждал, что деятельность ЕАК стала
политически вредной.
Основной порок в деятельности ЕАК, по мнению Суслова, состоял в том, что она
"приобретала все более националистический, сионистский характер и объективно
способствовала усилению еврейского реакционного буржуазно-националистического движения за
границей и подогреванию националистических сионистских настроений среди некоторой части
еврейского населения в СССР". Отдел внешней политики ЦК ВКП(б) вносил на
рассмотрение вопрос о дальнейшем существовании ЕАК, считая необходимой его ликвидацию.
Записка аналогичного содержания была направлена 26 ноября 1946 года Сусловым Сталину.
Решение о ликвидации ЕАК тогда принято не было. Органы безопасности, производя
аресты лиц еврейской национальности, пытались незаконными методами следствия добыть
показания об антисоветской направленности в деятельности Комитета. Маховик репрессий
раскручивался. Число "признательных" показаний росло, тучи вокруг ЕАК все более
сгущались.
В конце 1947 года, пересеклись нити двух "разработок" госбезопасности, одна из которых
была нацелена на ЕАК, другая захватывала семью Аллилуевых - родственников жены
Сталина. Сотрудники госбезопасности фабриковали очередное дело на одного из членов
этой семьи - К.А. Аллилуеву. 16 декабря 1947 года она подписала протокол допроса, в
котором утверждалось, что близкий знакомый ее семьи, старший научный сотрудник
Института экономики Академии наук СССР И.И. Гольдштейн якобы враждебно настроен
по отношению к советской власти и в беседах с ней высказывал клеветнические
измышления на советскую действительность. Никаких других материалов, говорящих о
том, что Гольдштейн занимался преступной деятельностью, не было. Тем не менее 19
5

декабря 1947 года он по ордеру, подписанному Абакумовым, был арестован. С первых дней
ареста Гольдштейн подвергся интенсивному допросу. С 19 декабря 1947 года по 8 января
1948 года он находился на допросе в общей сложности 69 часов. Однако ни одного
протокола допроса за это время составлено не было. Очевидно, желаемых результатов эти
допросы не давали.
Первый протокол, подписанный Гольдштейном, датирован 9 января 1948 года, хотя в
этот^день, как видно из справки о вызове Гольдштейна на допросы, он к следователю не
вызывался. Из этого протокола допроса видно, что Гольдштейн признал себя виновным и
показал, что в 1946 году его знакомый З.Г. Гринберг сообщил ему о том, что ЕАК
проводил антисоветскую националистическую работу, что всю эту работу возглавляет СМ.
Михоэлс, который завязал широкие связи с еврейскими буржуазными националистами
США и пользовался полной поддержкой у американских сионистов. Гринберг сообщил
также, что Михоэлс и руководимый им Еврейский антифашистский комитет ставит перед
собой задачу создания на территории СССР Еврейской республики, а для разрешения
"еврейского вопроса" и пресечения антисемитизма в стране они намерены использовать
брак Светланы Сталиной с Г. Морозовым, надеясь соответствующим образом обработать
Морозова и через него информировать Сталина по "еврейскому вопросу".
В дело включились сотрудники госбезопасности, которые занимались ЕАК. Их интерес
объяснялся и тем, что в конце декабря 1947 года в американской печати были
опубликованы материалы, касающиеся личной жизни Сталина. Вождь был разгневан.
Госбезопасность получила задание срочно разыскать возможных информаторов. Взоры в
первую очередь и были обращены на семью Аллилуевых. Но надо было выявить и тех, кто
мог передать такую информацию. У следствия возникла версия, что это было сделано по
каналам ЕАК с использованием тех широких связей, которые имелись у его членов с
зарубежными общественными организациями, в том числе и в США.
Гольдштейн не имел никакого отношения к Комитету, но его знакомый ученый
литературовед З.Г. Гринберг сотрудничал с ЕАК, был знаком с Михоэлсом. 28 декабря 1947
года он был арестован.
После тяжких истязаний Гольдштейн подписал показания о шпионской деятельности
Михоэлса и о том, что тот проявляет повышенный интерес к личной жизни главы
советского правительства в Кремле. 10 января этот сфальсифицированный протокол
допроса был направлен Абакумовым Сталину. Немедленно последовало указание о
"ликвидации" Михоэлса. Было доложено, что Михоэлс находится в Минске. Сталин дал
указание именно в Минске и провести "ликвидацию".
В начале марта 1948 г. Гринберг, не выдержав истязаний, подписал протоколы допросов,
в которых утверждалось, что ЕАК превратился в центр еврейского националистического
подполья в СССР, что его руководители связаны с зарубежными спецслужбами, что
Михоэлс и его окружение добивались создания Еврейской республики в Крыму. В
показании Гольдберга также было отмечено, что Михоэлс в своей националистической
деятельности был тесно связан с женой В.М. Молотова - П.С. Жемчужиной, которая давала
ему советы и наставления и оказывала всяческую другую помощь в его
националистической деятельности.
26 марта 1948 года МГБ СССР направило в ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР записку
"О Еврейском антифашистском комитете", в которой указывалось, что руководители ЕАК
являются активными националистами и проводят антисоветскую националистическую
работу, особенно проявившуюся после поездки СМ. Михоэлса и И.С. Фефера в 1943 году в
США, где они вошли в контакт с лицами якобы связанными с американской разведкой.
Из показаний сфальсифицированных следователями протоколов допросов Гринберга и
письма МГБ видно, что сценарий всего "дела" о еврейском национализме был уже
разработан к началу 1948 года. Все основные направления допросов лиц, арестованных по делу
ЕАК, полностью совпадали с "признательными" показаниями в протоколах допросов
Гринберга. Эти протоколы допросов и записка руководства МГБ послужили основанием для
ареста всех будущих участников процесса 1952 года.
20 ноября 1948 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление, в котором
говорилось:
«"Утвердить следующее решение Бюро Совета Министров СССР:
Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству государственной безопасности
СССР немедля распустить "Еврейский антифашистский комитет", так как, как показывают
6

факты, этот Комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет
антисоветскую информацию органам иностранной разведки.
В соответствии с этим органы печати Комитета закрыть, дела Комитета забрать. Пока
никого не арестовывать"».
Это постановление поставило последнюю точку в подготовительных мероприятиях и
открыло путь широким репрессиям среди лиц еврейской национальности. Спустя несколько
недель последовали аресты по делу ЕАК. Осенью 1948 года был арестован Д.Н. Гофштейн,
в декабре - И.С. Фефер и В.Л. Зускин.
"Дело" приняло реальные очертания, определялась его направленность, большая группа
следователей МГБ взялась за его оформление. Готов был сценарий, определены
действующие лица, а получить "признательные" показания было делом привычным для
этих заплечных дел мастеров. Колесо завертелось.
Интенсивными допросами следствие пыталось получить обширный материал для
подтверждения версий руководства МГБ о националистической и шпионской деятельности
ЕАК, а также материалы и "факты" для обоснования ареста намеченной группы лиц. Как
свидетельствуют материалы первого допроса Фефера, а это подтверждает также и
следователь МГБ, который допрашивал его, Фефер дал очень большие показания, якобы
изобличающие националистическую, шпионскую деятельность многих своих коллег по
Еврейскому антифашистскому комитету. И формально, и по существу его показания дали
основание МГБ для их ареста. Во всяком случае обоснования постановлений на арест, как
правило, содержали ссылки на показания Фефера.
За две недели, с 13 по 28 января 1949 года, были арестованы все участники будущего
процесса: И.С. Юзефович, Б.А. Шимелиович, Л.М. Квитко, Г.Г. Бергельсон, И.С. Ваттен-
берг, С.А. Лозовский, С.Л. Брегман, П.Д. Маркиш, Э.И. Тэумин, Ч. Ваттенберг-Островская
и Л.С. Штерн. Лишь Л.Я. Тальми был арестован 2 июля 1949 года.
По замыслу организаторов провокации ЕАК должен был предстать как руководящий,
координирующий центр националистической антисоветской шпионской деятельности. Под
этот сценарий был подобран и состав действующих лиц. Из ЕАК отобрали наиболее
активную часть, постоянно работающую в составе его президиума. Среди тех, кого
наметили для ареста и последующего суда, были видные представители еврейской
интеллигенции: дипломаты, ученые, артисты, поэты, писатели, общественные деятели,
руководящие работники советского государственного аппарата. Это было созвездие имен,
широко известных в стране. Очевидно предполагалось, что коль скоро такие крупные
фигуры включились в антисоветскую еврейскую националистическую деятельность, то
дело здесь не шуточное. В свое время сознание советских граждан потряс список лиц на
открытых процессах второй половины 30-х годов, среди которых были широко известные в
то время политические деятели. И в этом случае самим подбором лиц предполагалось
произвести определенное впечатление на общественность в стране.
Непосредственное руководство следственной группой по делу ЕАК было поручено
заместителю начальника следственной части по особо важным делам МГБ В.И. Комарову.
Сущность этого человека, его мораль, образ мыслей и нравственность раскрывает письмо,
с которым он обратился к Сталину в феврале 1953 года, оказавшись в тюремной камере и
испытав на себе все прелести Лефортово и внутренней тюрьмы. Вот что он пишет в этом
письме: "В коллективе следчасти хорошо знают, как я ненавидел врагов. Я был беспощаден
с ними, как говорится, вынимал из них душу, требуя выдать свои вражеские связи и дела.
Арестованные буквально дрожали передо мной, они боялись меня, как огня, боялись
больше, чем других следственных работников; сам министр не вызывал у них того страха,
который появлялся, когда допрашивал их лично я. Арестованные враги хорошо знали и
ощущали на себе мою ненависть к ним. Они видели во мне следователя, проводившего
жестокую карательную линию по отношению к ним, и поэтому, как докладывали мне
следователи, всякими путями старались избегнуть встреч со мной, не попасться ко мне на
допрос... Особенно я ненавидел и был беспощаден с еврейскими националистами, в
которых видел наиболее опасных и злобных врагов. За мою ненависть к ним не только
арестованные, но и бывшие сотрудники МГБ СССР еврейской национальности считали
меня антисемитом..."
Это письмо со всей силой характеризует человека, которому доверили следственную
группу по делам ЕАК. Несомненно то, что он даже среди работников МГБ слыл
антисемитом, и предопределило, что именно ему поручили возглавить следственную группу

по делу Комитета. В руках этого палача, морально разложившегося человека, преступника,
дело так называемых еврейских националистов должно было быть быстро завершено и
передано в судебные органы.
Однако следствие буксовало. И это несмотря на то, что качества истязателя и палача,
которыми гордился Комаров, с первых дней были в полной мере проявлены по отношению
к лицам, арестованным по делу ЕАК. Мы не можем восстановить полностью всю картину
пыток и истязаний, которым подверглись эти люди, попав в застенки Лубянки, однако есть
как свидетельства самих жертв, так и признания их палачей, которые позволяют в какой-то
мере представить картину мучений, выпавших на арестованных. Документы дают
представление, каким образом добывались так называемые "признательные" показания,
как готовился судебный фарс над членами Комитета.
Шимелиович в письме председателю Военной Коллегии Верховного Суда СССР 6 июня
1951 года писал о том, что в первый день ареста его, по указанию министра Абакумова,
следователь полковник Шишков и еще целый ряд сотрудников избили прямо в приемной
министра. Каждый из них старался ударить Шимелиовича по лицу. Его били резиновой
палкой, носком сапога по бедренным костям. Побои Шимелиовича продолжались и в
последующее время нахождения в тюрьме. Они усиливались в связи с тем, что он
отказывался подписать "признательные" показания. Спустя месяц на допросы Шимелиовича
приносили в кабинет следователя на носилках. Однако и после этого истязания и избиение
его не прекращались.
Заключенные подвергались также ежедневным ночным допросам, различного рода
наказаниям, помещению в холодные камеры, в карцер.
Вот сводка допросов П. Маркиша. После ареста в ночь на 28 января 1949 года он
подвергался допросам ежедневно по два-три раза в сутки. Его допрашивали днем с 11-12
часов и до 17, а затем вновь вызывали на допрос в половине 12-го ночи, и в кабинете
следователя он, как правило, находился до 5 часов утра. Это длилось до 19 апреля. После
небольшого перерыва с 3 мая такой же конвейер допросов длился в течение целого месяца.
За февраль, март и половину апреля его вызывали на допросы 96 раз, доведя до полного
истощения. За первые два с половиной месяца следствия Маркиш трижды помещался в
карцер, проведя в нем в общей сложности 16 дней.
Мы имеем свидетельства тяжких избиений Комаровым С.Л. Лозовского.
Показания, которые следователи получали в ходе допросов арестованных, проходили
соответствующую обработку в секретариате министра госбезопасности. Заместитель
начальника секретариата Броверман так "усиливал" показания, что они уже становились
самооговором, признанием в преступной деятельности. Сами следователи называли этот
секретариат "кухней Бровермана".
Руководство МГБ спешило доложить Сталину об успешном ходе следствия, посылая
специальные доклады, записки, а также протоколы допросов основных арестованных,
привлеченных по делу ЕАК. За первые два месяца следствия Сталину было послано около
20 протоколов допросов арестованных.
Однако проходило недолгое время после того, как заканчивались интенсивные допросы,
и часть подследственных отказывались от своих "признательных" показаний. Следствие
буксовало. В его распоряжении не было достаточных фактов, не было документов.
Сопротивление подследственных срывало "график" подготовки процесса. Закончился один
год следствия, пошел другой, а итогов нет. Это был беспрецедентный случай в практике
МГБ того периода.
В марте 1950 года всем арестованным по делу ЕАК было объявлено об окончании
следствия. Этого не было сделано только в отношении И. Фефера. Таким образом, ему
дали понять, что он не будет включен в состав подсудимых по этому делу.
Для обсуждения Особым совещанием дело ЕАК было готово. Но у организаторов
провокации были иные сценарии, и они с несомненностью указывают на то особое
значение, которое придавалось судебному процессу по этому делу. Нужен был процесс с
признаниями подсудимых не в комнате следователей, а перед Военной Коллегией
Верховного Суда СССР. Нужны были в известной мере публичные признания
предъявляемых следствием обвинений. У руководства МГБ не было уверенности в том, что удастся
провести судебный процесс с такими показаниями. Прошло еще почти полтора года, а
судебный процесс не начинался. Этим, собственно, и заканчивается первый этап следствия
по делу ЕАК.
8

В течение долгих лет следствия замысел процесса меняли. Первоначально предполагали
более широкий процесс. В обвинительном заключении, врученном подследственным 25
марта 1950 г., в роли обвиняемых еще фигурировали П. Жемчужина, Г. Соркин, С. Котляр,
С. Галкин и еще 11 человек. Процесс не состоялся. Причины переноса его требуют
изучения. Известно, однако, что в 1950 году основные участники будущего процесса отказались
от показаний, которые на первом этапе следствия угрозами, шантажом, истязаниями
сумела получить следственная бригада. В 1950 году отказались от своих показаний С.
Лозовский, И. Юзефович, В. Зускин. Никогда не признавал себя виновным в чем-либо Б.
Шимелиович.
Часть арестованных, которые проходили по делу ЕАК, была осуждена Особым
совещанием в 1950-1951 гг., оставшиеся прошли новый конвейер допросов и ждали процесса.
Тем временем в высших эшелонах власти страны, в руководстве МГБ развертываются
события, которые имели большие последствия для судеб находящихся в заключении членов
ЕАК.
Летом 1951 года был смещен со своего поста и арестован министр госбезопасности
Абакумов. Вслед за ним в тюремных камерах Лефортовской тюрьмы оказались и
руководители следственной части по особо важным делам. Были изгнаны из МГБ многие
следователи, которые вели дело ЕАК. Руководство следствием попало в руки нового
начальника следственной части по особо важным делам Рюмина, такого же садиста и
негодяя, как Комаров.
Следствию по делу ЕАК был дан толчок, начались новые допросы, анализ документов,
проведение экспертизы. Для ведения допросов арестованных Рюмин через С.Д. Игнатьева,
нового министра государственной безопасности, получил вопросы, которые были
подготовлены Сталиным. Всю работу следственной группы курировал Рюмин, очевидно,
имевший особые полномочия от очень высоких инстанций на завершение дела ЕАК. Рюмин
с тщеславием и гордостью говорил, что он является "уполномоченным ЦК ВКП(б) на
вскрытие еврейского националистического центра".
В следственном деле появились новые важные моменты. ЕАК пытались представить
теперь как центр, который руководил еврейскими националистическими организациями во
всех структурах государственной власти, в том числе и в МГБ СССР. Еще далеко было до
завершения следствия, а МГБ в репрессивной политике в отношении евреев исходил из
того, что существовал шпионский центр в лице ЕАК, и за связь с ним Особое совещание
определяло очень высокие меры наказаний, вплоть до смертной казни. В это время шли
аресты и суды над участниками "организации еврейских буржуазных националистов" в
промышленности (завод им. Сталина в Москве, Кузнецкий металлургический комбинат и
др.), в средствах массовой информации, в органах здравоохранения. Состоялся процесс над
руководителями Еврейской автономной области, шли аресты среди работников
Министерства иностранных дел и Министерства государственной безопасности.
Рюмин не только продолжил, но и углубил ту далекую от объективности сугубо
обвинительную линию, которую заняли по отношению к арестованным бывшие
руководители МГБ Абакумов, Огальцов, Леонов, Лихачев и Комаров, скрыв, что по данному
делу имелось грубейшее нарушение законности и что основные показания были получены
путем вымогательств, избиений и угроз.
В отношении бывших сотрудников МГБ, евреев по национальности, были даны
установки рассматривать их как участников буржуазно-националистического подполья.
Тех, кому доводилось работать за границей, допрашивали как шпионов. Сотрудников
неевреев рассматривали как ближайших сообщников Абакумова, способствующих ему
узурпировать власть в стране.
Особенно неистовствовали следователи, пытаясь доказать или раскрыть связи будто бы
существовавшей в МГБ еврейской буржуазно-националистической организации с ЕАК.
Важным направлением следствия было стремление выявить
буржуазно-националистическую организацию в партийном аппарате. Очевидно, это было нелегко сделать
потому, что евреев там уже не оставалось, и тем не менее лично Рюмин вел допросы
бывших сотрудников МГБ именно в этом плане.
С делом ЕАК искусственно связывали и другие судебные дела, которые велись в МГБ
СССР или проходили в Военной Коллегии Верховного Суда СССР. В общей сложности
таких дел было около 70. По замыслу фальсификаторов "дела ЕАК" это должно было
убеждать в существовании антисоветского националистического центра, который руко-
9

водил разветвленной еврейской буржуазно-националистической организацией во всем
Союзе. По замыслам Игнатьева и Рюмина необходимо было показать участие в
деятельности этой организации крупных фигур, и именно поэтому следователи добивались
показаний об участии в деятельности ЕАК Ильи Эренбурга, пытались связать ЕАК с
именами Кагановича, Молотова и других.
На втором этапе следствия заметно усилилось стремление организаторов провокаций
получить от арестованных какие-либо доказательства их шпионской деятельности.
Впоследствии Рюмин признался, что он получил от Сталина вопросник для допроса
арестованных по делу ЕАК и в нем большое место занимали вопросы, связанные с выяснением
связей арестованных с иностранными разведками. Следствием были предприняты
отчаянные попытки найти какие-либо документы, которые в какой-то степени могли бы указать
на связь членов ЕАК с представителями иностранных спецслужб. Но таких документов не
было.
Большие надежды возлагало руководство на архив ЕАК, находившийся в распоряжении
следствия. Для его изучения и оценки отдельных документов были созданы группы
экспертов, которые должны были подтвердить фальсифицированные выводы, добытые
следствием. Замысел Игнатьева и Рюмина заключался в том, чтобы использовать эти
документы в целях создания убедительной версии обвинения руководителей ЕАК.
Казалось, что предложение Рюмина сулило выход из создавшегося положения.
Еще не видя документов, не разбираясь с архивом, Игнатьев и Рюмин выдали Сталину
большой аванс, утверждая, что эти документы полностью выявят шпионскую и
националистическую деятельность Комитета. В письме к Сталину Игнатьев и Рюмин
утверждали, "что упомянутые документы представляют значительный оперативный
интерес с точки зрения документации шпионской националистической деятельности
обвиняемых. В настоящее ьремя дано указание о приведении этих документов в порядок и
тщательном их изучении.
Не исключено, что в результате проведения указанной работы будут вскрыты новые
факты вражеской деятельности арестованных и возникнет необходимость возобновить
следствие по этому делу".
Руководству МГБ задача казалась несложной. Надо было только подобрать таких
экспертов, которые дали бы все, что нужно МГБ, надо было поставить этих людей в такие
условия, чтобы они были вынуждены занять позицию, желательную МГБ, и выдать тот
результат, который уже был обещан Сталину. Однако несмотря на все ухищрения,
подтасовки, натяжки, прямые фальсификации, откровенно грубое давление на экспертов
МГБ не удалось получить убедительных документов, свидетельствующих о шпионской
националистической деятельности руководства ЕАК.
Следует отметить, что не все эксперты пожертвовали своей совестью в стремлении
угодить МГБ. Так, С. Лозовский и И. Юзефович обвинялись в передаче американской
разведке сугубо секретных сведений, подготовленных специальным подразделением ЦК
ВКП(б). Руководитель этого подразделения Н.Н. Пухлов, отвергая все версии обвинения,
убедительно доказал, что этот документ был всего-навсего перепечаткой материалов из
английской печати. И тем не менее этот документ фигурировал в обвинительном
заключении. Так создавалось документальное обоснование обвинения руководителей ЕАК.
Дело рассыпалось. Обвиняемые отказывались от своих показаний. Следователи спешно
пытались их "восстановить". Более трех лет длилось следствие, и даже на его
заключительном этапе потребовалось еще восемь месяцев, чтобы грубо сколотить
обвинения, которые были предъявлены арестованным членам Комитета.
На завершающем этапе формирования дела группа следователей предложила вывести из
числа обвиняемых В. Зускина, Э. Тальми, Ч. Ватенберг-Островскую, так как никакого
отношения к руководству Комитетом они не имели, обвинения в отношении их были
слабыми. Однако Рюмин категорически отверг эти предложения, опасаясь, что дело
окончательно развалится.
К весне 1952 года следствие было закончено. 5 марта помощник начальника
следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковник П. Гришаев вынес
постановление об объединении следственных дел по обвинению С.А. Лозовского, И.С. Фефера,
С.Л. Брегмана, И.С. Юзефовича, Б.А. Шимелиовича, Л.С. Штерн, Л.М. Квитко,
Д.Н. Гофштейн, П.Д. Маркиша, Д.Р. Бергельсона, И.С. Ватенберг, Л.Я. Тальми, В.Л.
Зускина, Э.И. Теумин, Ч.С. Ватенберг-Островской в одно следственное дело, присвоив ему
10

номер 2354. Все они обвинялись в совершении преступлений, предусмотренных статьями
58-1"а", 58-10 ч.ч. 1 и 2, 58-11 УК РСФСР. Заместитель начальника следственной части
подполковник Коняхин утвердил это постановление.
22 марта 1952 года старший следователь следственной части по особо важным делам
МГБ СССР подполковник Кузьмин и военный прокурор Военной прокуратуры войск МГБ
СССР подполковник юстиции Приходько признали предварительное следствие по делу
законченным, а добытые данные достаточными для предания обвиняемых суду, объявили
об этом каждому обвиняемому и предъявили для ознакомления все производство по делу.
42 пухлых дела, врученных обвиняемым, они должны были прочитать в короткое время.
Подавляющее большинство имели для этого восемь дней. Трудно себе представить, как
могли эти измученные люди, обессиленные долгим тюремным заключением,
изнурительными допросами, за восемь дней прочитать 42 тома, которые сейчас исследователям
трудно осилить в несколько месяцев. Но как показал ход судебного процесса, они
досконально изучили все материалы, касающиеся не только их лично, но и других
участников процесса.
В марте 1952 года по поручению Рюмина Гришаев составил обвинительное заключение
по делу ЕАК. 31 марта Рюмин как заместитель министра государственной безопасности
утвердил это обвинительное заключение. 3 апреля министр государственной безопасности
СССР С. Игнатьев направил текст обвинительного заключения Сталину. Вот это письмо:
"Товарищу Сталину.
Представляю Вам при этом копию обвинительного заключения по делу еврейских
националистов, американских шпионов Лозовского, Фефера и других. Докладываю, что
следственное дело направлено на рассмотрение Военной Коллегии Верховного Суда СССР с
предложением осудить Лозовского, Фефера и всех их сообщников, за исключением Штерн,
к расстрелу.
Штерн сослать в отдаленный район сроком на 10 лет.
С. Игнатьев.
3 апреля 1952 года".
На следующий день МГБ получило сообщение, что Политбюро одобрило обвинительное
заключение и приняло решение о расстреле всех обвиняемых, кроме Л.С. Штерн, которой
фок ссылки сократили до 5 лет.
5 апреля 1952 года заместитель главного военного прокурора Советской Армии генерал
Китаев наложил резолюцию: "Обвинительное заключение утвердить. Дело направить на
рассмотрение Военной Коллегии Верховного Суда СССР без обвинения и защиты".
7 апреля 1952 года дело было направлено в Военную Коллегию Верховного Суда СССР.
Верховный Суд определил состав Военной Коллегии для рассмотрения дела в составе
председательствующего генерал-лейтенанта А. Чепцова, членов — генерал-майора юстиции
И. Зарянова и генерал-майора юстиции Я. Дмитриева.
21 апреля 1952 года состоялось подготовительное заседание Военной Коллегии
Верховного Суда СССР с участием заместителя главного военного прокурора Советской
Армии генерал-майора юстиции Китаева, который был докладчиком, изложившим
обстоятельства дела, сущность обвинения, и предложил обвинительное заключение утвердить и
предать суду Военной Коллегии Верховного Суда СССР всех обвиняемых по выводам
обвинительного заключения. Дело предлагалось рассматривать в закрытом судебном
заседании без участия представителей государственного обвинения и защиты и без вызова
свидетелей. Содокладчик генерал-лейтенант юстиции Чепцов с мнением докладчика
согласился..
8 мая 1952 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР приступила к рассмотрению
дела ЕАК. Судебный фарс начался. Следственная часть по особо важным делам МГБ
начала разворачивать новый виток репрессий.
13 марта 1952 года было принято постановление начать следствие по делам всех лиц,
имена которых фигурировали в ходе допросов по делу ЕАК. Список этот включал двести
тринадцать человек. Среди этих обреченных, которым грозило лишение свободы, муки,
истязания и пытки, было много известных имен, среди.них И. Эренбург, В. Гроссман,'
С. Маршак, М. Блантер, Г. Хейфиц, Б. Збарский, И. Зубок, Б. Слуцкий, А. Вергилис и
другие. Из этого большого числа лиц, намеченных к аресту или уже арестованных,
Игнатьев распорядился сформировать группы для будущих процессов. Организаторы
репрессий думали уже о следующих шагах. Именно в это время начинает набирать обороты
11

"дело врачей", которое с самого начала имело зловещий характер того последнего звена,
которое должно было замкнуть цепь не только новых репрессий лиц еврейской
национальности, но и широких массовых репрессий в стране в целом.
Стенограмма предназначалась для служебного использования. Недовольное ходом
судебного процесса руководство МГБ открыто угрожало расправой
председательствующему Военной Коллегии генерал-лейтенанту Чепцову. Для него было очень важно
зафиксировать точную картину судебного следствия. Этим, нам кажется, объясняется столь
тщательный характер стенографической записи.
Публикуемая стенограмма судебного процесса по делу ЕАК долгие годы, по правилам
делопроизводства карательных органов, хранилась как совершенно секретный документ,
хотя никаких государственных тайн там не содержится. В стенограмме тщательно
зафиксирован весь ход двухмесячного судебного разбирательства Военной Коллегии
Верховного Суда СССР от 8 мая до 18 июля 1952 года.
Общий текст стенограммы разделен на восемь отдельных томов. Два закрытых
заседания Военной Коллегии представлены протоколами этих заседаний, написанными от
руки судебным секретарем коллегии М. Афанасьевым. Машинописный текст представляет
собой перепечатанную набело стенографическую запись, которая велась в ходе заседания.
Первичным стенографическим материалом публикаторы не владели. В машинописном
тексте набело перепечатанной стенографической записи, которая велась в ходе заседания,
какая-либо правка отсутствует.
В стенограмме, как правило, фиксировались день и время судебных заседаний Военной
Коллегии. Часы и минуты начала и окончания заседании отмечены во всех случаях. Даты
же их проведения фиксировались не всегда. Для их восстановления потребовалась
специальная исследовательская работа, основанная на анализе различного рода документов.
Закрытые заседания судебной коллегии не стенографировались в установленном
порядке. Они представлены протоколами заседаний, написанными от руки секретарем
Военной Коллегии, и отдельно приложены к стенограмме. Для того, чтобы полнее
представить всю картину судебного процесса, изложение этих протоколов публикуется в
тексте стенографического отчета в день проведения закрытых заседаний. Каждый раз
такое включение в текст стенограммы особо оговаривается.
Каждая фамилия, упоминаемая в тексте, напечатана в оригинале заглавными буквами,
как это делалось во всех документах делопроизводства МГБ. В публикации эта особенность
делопроизводства МГБ не сохранена. Сделаны и отмечены отточием между строк текста
публикации некоторые купюры незначительного объема. Эти купюры не искажают общего
представления о ходе процесса, позиции судей и подсудимых, обстановки, которая там
господствовала.
Стенограмма подписана судебным секретарем Военной Коллегии старшим лейтенантом
М. Афанасьевым и скреплена соответствующей печатью. Публикация завершается текстом
копии приговора и судебных определений, вынесенных Военной Коллегией, их
подлинность, подписи председателя Военной Коллегии и членов ее удостоверены судебным
секретарем, старшим лейтенантом М. Афанасьевым.
В.П. НАУМОВ

ПРОТОКОЛ
ЗАКРЫТОГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ
ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ
ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
(СТЕНОГРАММА)
8 мая - 18 июля 1952 года гор. Москва
В составе:
Председательствующего - генерал-лейтенанта юстиции ЧЕПЦОВА,
Членов: генерал-майора юстиции ДМИТРИЕВА и
генерал-майора юстиции ЗАРЯНОВА
при секретаре - старшем лейтенанте АФАНАСЬЕВЕ М.,
без участия представителей государственного обвинения и защиты.
12 час. 00 мин. 8 мая 1952 г.
Председательствующий: Заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР
объявляю открытым. Будет слушаться дело по обвинению Лозовского, Фефера,
Брегмана и других в измене Родине.
Секретарь доложил, что обвиняемые: Лозовский С.А., Фефер И.С., Брегман С.Л.,
Юзефович И.С., Шимелиович Б.А., Квитко Л.М., Маркиш П.Д., Бергельсон Д.Р.,
Гофштейн Д.Н., Зускин В.Л., Штерн Л.С., Тальми Л.Я., Ватенберг И.С., Теумин З.И. и
Ватенберг-Островская Ч.С. в судебное заседание доставлены под конвоем.
Председательствующий удостоверяется в самоличности подсудимых, которые о себе
показали:
«Я, Лозовский Соломон Абрамович, 1878 года рождения, уроженец с. Даниловка
Днепропетровской области, из семьи учителя, по национальности еврей, в партии
состоял с 1901 года, исключался из партии в 1914 и 1917 гг., с 1917 по 1919 г. состоял
в РСДРП (интернационалистов), партийных взысканий не имею, последний раз
исключен из партии 20 января 1949 года. Имею правительственные награды: ордена
Ленина, Отечественной войны I степени и Монгольской Народной Республики; медали
"За оборону Москвы", "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—
1945 гг.", "В память 800-летия Москвы". В царское время судился, был осужден в
1908 году Харьковской судебной палатой по обвинению в принадлежности к социал-
демократической партии. При Советской власти не судился. Женат, имею трех
дочерей, несколько внуков и одного правнука. Перед арестом был начальником
Совинформбюро до июля 1947 года. Последние полтора года писал книгу, был одним
из главных редакторов дипломатического словаря и заведовал кафедрой
международных отношений в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б). Был арестован 26 января
1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Фефер Исаак Соломонович, 1900 года рождения, уроженец мест. Шпола
Киевской области, из семьи сельского учителя, по национальности еврей, образование
13

незаконченное высшее, в партии состоял с 1919 года, из партии не исключался; имел
партийное взыскание в 1947 году. С 1917 по 1919 г. состоял в "Бунде".
Всю свою жизнь до ареста занимался поэзией. Женат. Имею совершеннолетнюю
дочь. Имею награды: орден "Знак Почета" - получил в 1948 году и две медали "За
доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.". Арестован 24
декабря 1948 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Брегман Соломон Леонтьевич, 1895 года рождения, уроженец Брянской
области, отец занимался торговлей, по национальности еврей, образование среднее, в
партии состоял с 1912 года, никогда не исключался и взысканий не имел. Последняя
должность - заместитель министра Госконтроля РСФСР. Семейное положение -
женат, имею сына. Награжден медалями: "За оборону Москвы", "В память 800-летия
Москвы" и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.".
Арестован 28 января 1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая
1952 года».
«Я, Юзефович Иосиф Сигизмундович, 1890 года рождения, уроженец г. Варшавы,
из служащих, мать домашняя хозяйка. Член ВКП(б), стаж установлен с мая 1917 года,
по профессии научный сотрудник Института истории Академии наук СССР, женат,
удочерил девочку 1940 года рождения, дочь расстрелянных немцами родителей. Имею
награды: медали - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—
1945 гг." и "В память 800-летия Москвы". Арестован 13 января 1949 года. Копию
обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Шимелиович Борис Абрамович, 1892 года рождения, уроженец г. Риги, по
национальности еврей, в ВКП(б) с апреля 1920 года, до этого состоял 5 месяцев в
"Бунде". Имею награды: ордена Трудового Красного Знамени, Отечественной войны I
степени, медали "За оборону Москвы", "За победу над Германией в Великой
Отечественной войне 1941-1945 гг.", "За доблестный труд в Великой Отечественной
войне 1941-1945 гг.", "В память 800-летия Москвы". Также имею грамоту о
присвоении почетного звания заслуженного врача РСФСР. Семейное положение -
женат, имею сына и дочь. Образование высшее медицинское. Последняя должность -
18 лет работал главным врачом клинической больницы им. Боткина.
Арестован 13 января 1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952
года».
«Я, Квитко Лейба Моисеевич, 1890 года рождения, уроженец села Голосково
Одесской области, по национальности еврей, в партии состоял с 1941 года, до этого
ранее ни в каких партиях не был. Профессия - поэт, семейное положение - женат,
имею совершеннолетнюю дочь, образование домашнее. Имею награды: орден
Трудового Красного Знамени и медаль "За доблестный труд в Великой Отечественной
войне 1941-1945 гг.". Арестован 25 января 1949 года. Копию обвинительного
заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Маркиш Перец Давидович, 1895 года рождения, уроженец г. Полонное бывш.
Волынской губернии, ныне Житомирской области, по национальности еврей, семейное
положение - женат, имею 3 детей, образование домашнее, по профессии поэт, член
ВКП(б) с 1939 г., занимался исключительно литературой. Имею награды: орден
Ленина и медали "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-
1945 гг." и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.".
Арестован 28 января 1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая
1952 года».
14

«Я, Бергельсон Давид Рафаилович, 1882 года рождения, уроженец мест. Сарны
Киевской губернии, по национальности еврей, из семьи крупного торговца,
образование домашнее, кроме того учился в еврейской религиозной школе. Семейное
положение - женат, имею сына. Награжден медалью "За доблестный труд в Великой
Отечественной войне 1941-1945 гг.", профессия писатель. Арестован 24 января 1949
года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Гофштейн Давид Наумович, 1889 года рождения, уроженец мест. Коростышев
Киевской области, по национальности еврей, из семьи мелкого служащего, потом отец
имел маленькую лавочку, семейное положение женат, имею троих детей, образование
- самоучка, до революции получил свидетельство за среднюю школу, при Советской
власти сдал экстерном за высшую школу. В 1929 году закончил аспирантуру.
В партии с 1940 года. Профессия - поэт. Награжден: орденом "Знак Почета" и
медалью - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.".
Арестован 16 сентября 1948 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая
1952 года».
«Я, Зускин Вениамин Львович, 1899 года рождения, уроженец Литвы, г. Паневежис
Литовской ССР. Отец - портной. По национальности еврей. Учился в Горной
академии, в военном реальном училище в 1915 году, а затем перешел в институт.
Женат, имею несовершеннолетнюю дочь; награжден орденом Красного Знамени,
медалью - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг." и
являюсь лауреатом Сталинской премии 2-ой степени. В партии никогда не состоял,
имею звание народного артиста РСФСР и Узбекской ССР. До ареста работал
художественным руководителем Московского Государственного Еврейского театра.
Арестован 24 декабря 1948 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая
1952 года».
«Я, Штерн Лина Соломоновна, 1878 года рождения, уроженка Прибалтики -
г. Лиепая (бывш. Курляндия), по национальности еврейка. Происхожу я из купеческой
семьи. Одинокая. Член партии с 1938 года, до этого ни в каких партиях не состояла.
До ареста я занималась научной работой. Образование высшее. Закончила
университет в Вене - медицинский факультет и химический и занималась
научно-педагогической работой. Я была директором института физиологии Академии наук и
заведующей кафедрой физиологии 2-го Московского мединститута. Я имею звание
действительного члена Академии наук СССР и действительного члена Академии
медицинских наук СССР. Награждена орденами Красной Звезды и Трудового
Красного Знамени; медалями - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне
1941-1945 гг." и "В память 800-летию Москвы"; значками - "Отличнику
здравоохранения", лауреата Сталинской премии. Арестована 28 января 1949 года.
Копию обвинительного заключения получила 3 мая 1952 года».
Член Коллегии: Какие имеете научные труды?
Штерн: Я имею около 400 научных трудов по физиологии и биохимии.
Председательствующий: За что вы получили Сталинскую премию?
Штерн: За работу "Гематоэнцефалический барьер".
«Я, Тальми Леон Яковлевич, 1893 года рождения, уроженец мест. Ляховича
Барановичской области, по национальности еврей. Происхожу из семьи торговца,
беспартийный. В момент моего пребывания в Америке в 1914-1917 гг. являлся членом
партии социалистов. Затем членом компартии, приехал сюда по переводу ВКП(б),
прошел чистку, но перевод мой в ВКП(б) не был оформлен, так как я не смог найти
15

рекомендаторов с дореволюционным стажем. Женат, имею сына. Образование
незаконченное высшее, т.е. один год я учился в университете. Награжден медалью "За
доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.". Профессия моя -
журналист-переводчик. Последнее время работал в Совинформбюро. Арестован
3 июля 1949 года. Копию обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Ватенберг Илья Семенович, 1887 года рождения, уроженец г. Станислава, по
национальности еврей. Отец сначала работал служащим, потом рабочим, а последнее
время был маклером. Он занимался продажей недвижимого имущества в Нью-Йорке.
Я беспартийный. Бывш. член компартии Америки. Женат, образование высшее
юридическое. Закончил юридический институт в Нью-Йорке. До ареста занимал
должность старшего контрольного редактора Государственного издательства
литературы на иностранных языках. Арестован 24 января 1949 года. Копию
обвинительного заключения получил 3 мая 1952 года».
«Я, Теумин Эмилия Исааковна, 1905 года рождения, родилась в Швейцарии в г.
Берн, по национальности еврейка. Мой отец и мать находились в эмиграции. Отец
служащий. Мать - домохозяйка. Находясь в Швейцарии отец являлся членом ЦК
"Бунда". Я с 1927 года член ВКП(б), из партии не исключалась. Замужем. По
профессии редактор. Последнее время являлась заместителем редактора дипломатического
словаря, награждена орденом "Знак Почета" и медалями: "В память 800-летия
Москвы" и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.".
Арестована 28 января 1949 года. Копию обвинительного заключения получила 3 мая
1952 года».
«Я, Ватпенберг-Остпровская Чайка Семеновна, 1901 года рождения, уроженка
с. Звенигородка Киевской области, мой отец был резником на бойне. Образование у
меня незаконченное высшее. Закончила среднюю школу в Нью-Йорке, а затем
училась в институте. Замужняя, подсудимый Ватенберг И.С. является моим мужем.
Детей нет. Награждена медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной
войне 1941-1945 гг.". Была переводчицей в антифашистском комитете, а последнее
время - переводчицей в Государственном издательстве литературы на иностранных
языках; арестована 24 января 1949 года. Обвинительное заключение получила 3 мая
1952 года».
Председательствующий: Дело будет рассмотрено Военной Коллегией в составе:
председательствующий - генерал лейтенант юстиции Чепцов,
члены - генерал-майор юстиции Дмитриев и генерал-майор юстиции Зарянов,
секретарь - старший лейтенант Афанасьев.
По закону вам, как подсудимым, предоставляется право, если у вас есть на это
основания, сделать отвод либо всему составу суда, либо отдельным членам, а также и
секретарю.
Подсудимые, каждый в отдельности, ответили, что отводов составу суда и секретарю
не имеют.
Председательствующий разъясняет права подсудимых в судебном заседании:
"В ходе судебного процесса вы имеете право задавать друг другу вопросы и давать
суду объяснения по любому вопросу, которые считаете нужными, кроме того вы имеете
право заявлять перед судом ходатайства".
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, ваши права вам понятны?
Лозовский: Понятны.
Председательствующий: Какие-нибудь ходатайства у вас имеются?
Лозовский: У меня имеются ходатайства о приобщении нескольких материалов.
Эти материалы имеются у следствия, но следствие не сочло нужным приобщить их к
16

42 томам. Я говорю о материалах, переданных мною Феферу и Михоэлсу для вывоза
их в Америку. Я прошу их приобщить к делу потому, что там ничего секретного нет.
Именно поэтому они и не приобщены к делу.
Текст материалов, переданных Гольдбергу подсудимой Теумин. Эти материалы у
слздствия имеются и не приобщены к делу, очевидно, потому, что они не имеют
ничего секретного.
Меня обвиняют в том, что я имел связь с Гольдбергом. Так вот в материалах,
которые были изъяты в Антифашистском еврейском комитете, была книга Гольд-
берга в защиту политики Советского Союза и направленная против политики
американского правительства, написанная им по возвращении из СССР. Эта книга не
приобщена к 42 томам. А она может служить доказательством, что материалы,
данные Гольдбергу, были использованы в пользу Советского Союза, а не во вред.
В апреле 1942 года был опубликован мой ответ иностранным корреспондентам о
задачах антифашистских комитетов, в том числе и о задаче Еврейского
антифашистского комитета. Этот ответ в свое время был редактирован Молотовым и
Щербаковым. Прошу этот материал также приобщить к делу.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, вам понятны ваши права в
судебном заседании?
Фефер: Да, понятны.
Председательствующий: У вас есть перед судом ходатайства?
Фефер: Я заявлял о своих ходатайствах, когда мне вручали обвинительное
заключение. Они заключаются в том, что я хотел бы, чтобы суд ознакомился со сборником
моих избранных стихотворений. Такой сборник на русском языке имеется у
следователя подполковника Кузьмина.
Председательствующий: Подсудимая Теумин, вам понятны ваши права в суде?
Ходатайства перед судом у вас есть?
Теумин: Права мне понятны, имею ходатайство. В обвинительном заключении
сказано, что я занималась редактированием материалов Еврейского антифашистского
комитета. Я никогда не только не редактировала, но и никогда не читала этих
материалов. Это доказано в ходе следствия, в частности, в одном из последних
протоколов за 1952 год подчеркнуто, что я никогда не видела этих материалов.
Прошу проверить следственный материал и сличить с обвинительным заключением.
Других ходатайств нет.
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Маркиш, ваши права в суде вам понятны?
Перед судом у вас есть ходатайства?
Маркиш: Права мне понятны. У меня одно ходатайство, если возможно, приобщить
к делу книгу, которая была издана в Варшаве советским послом Войковым. Это имеет
непосредственное отношение к обвинению меня. Книги этой в деле нет. Ее можно
достать в любой библиотеке или у меня дома. Кроме того, у следствия имеется
рецензия о моих выступлениях в Варшаве в 1920-1923 гг. Рецензию прошу приобщить
к делу, там была оценка моих выступлений.
Председательствующий; Подсудимый Юзефович, вам понятны ваши права в
суде? Имеются у вас ходатайства?
Юзефович: Права мне понятны. Имею ходатайство. Следователем и прокурором
было дано обещание предоставить суду для ознакомления копию материала института
№ 205 "О колониальной политике Англии", переданной мною по распоряжению
Лозовского Гольдбергу. Поэтому прошу, чтобы суду эти материалы были предоставлены
для ознакомления.
Председательствующий: Подсудимый Брегман, права вам в судебном заседании
понятны? Какие у вас перед судом имеются ходатайства?
Брегман: Права мне понятны, ходатайств я не имею.

Председательствующий: Подсудимый Квитко, вам понятны ваши права? Какие у
вас имеются ходатайства?
Квитко; Права мне понятны, имею ходатайства.
Я прошу приобщить к делу письмо, которое я посылал на имя следователя МГБ,
подполковника Гришаева о фактах, которые касаются дела. Я прошу об этом потому,
что мне очень трудно публично говорить, а мое заявление более конкретно и более
подробно освещает факты. Это заявление я писал недели 3 тому назад.
В томах дела есть два документа, подписанные рукой Фефера, но моей фамилией.
Я прошу изъять эти документы из моих материалов потому, что я их не подписывал.
Я прошу суд ознакомиться или приобщить к моему делу мою книгу, которая была
издана в Берлине в 1920 году под названием "1919 год". Эта книга о петлюровских
погромах на Украине. Эта книга мне предъявляется как антисоветская книга, в то
время, как она является антипетлюровской книгой. Книга написана на еврейском
языке. Ее можно найти в библиотеке имени Ленина или в моей домашней библиотеке.
Прошу приобщить к моему делу книгу моих произведений, изданную в 1948—
1949 годах (перед моим арестом) издательством советских писателей.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, вам понятны ваши права в
суде? Какие у вас имеются ходатайства?
Бергельсон: Права мне понятны. Ходатайства перед судом имею.
Прошу приобщить к делу собственноручные показания, которые я давал на
предварительном следствии, в первые дни ареста.
Я прошу приобщить к делу мои избранные произведения потому, что в
обвинительном заключении сказано, что я, живя за границей, все время писал против
Советского Союза, а в этом сборнике рассказов видно, что я не всегда писал против
Советского Союза, а только одно время, а также приобщить к делу рассказы,
которые печатались позже в журналах: "Красное Знамя" и "Новый Мир" под
названием "Бурные дни".
Председательствующий: Подсудимый Гофштейн, ваши права в суде вам
понятны? Ходатайства перед судом вы имеете?
Гофштейн: Права мне понятны, ходатайств я не имею.
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Ватенберг, ваши права вам понятны?
Ходатайства вы имеете?
Ватенберг: Права понятны. Я прошу снять мои ходатайства, которые я заявил
3 мая с.г. при вручении мне обвинительного заключения. Новых ходатайств я не
имею.
Председательствующий: Подсудимый Шимелиович, вам понятны ваши права?
Ходатайства перед судом вы имеете?
Шимелиович: Права мне понятны. Имею ходатайства.
В акт об окончании следствия в марте 1950 года была включена моя просьба о том,
чтобы приложить к делу мое заявление на имя следователя по особо важным делам -
подполковника Рюмина от 15 мая 1949 года. Это заявление прошу приложить к делу.
Это первая моя просьба.
Я настаивал все время, чтобы его приобщили, при подписании второго акта в марте
1952 года я просил занести мое заявление об этом в акт и записать, что я виновным
себя никогда не признавал и не признаю.
Председательствующий: Это объяснение по существу, а мы спрашиваем, какое
вы имеете ходатайство в смысле приобщения документов к делу?
Шимелиович: В марте 1952 года я просил приобщить к делу ряд подписанных мною
ранее заявлений, т.е. первое заявление на имя подполковника Рюмина, второе
заявление в 1950 году на имя прокурора МГБ Николаева и последнее заявление от
11 февраля этого года, поданное на имя моего следователя Стругова, о неправильных
18

его действиях, а также просил приобщить к делу изъятые у меня во время обыска
свидетельство, удостоверяющее, кем был мой отец, персональную книжку
Наркомсобеса о персональной пенсии моей матери; просил приложить один экземпляр
письма "За океан" (изъято 6 экземпляров), посланное из Совинформбюро уже после
закрытия Антифашистского комитета, с приложением, написанным доктором Мойщи-
ковым, и приложить статью Андреева, которая была напечатана в "Московском
большевике" в августе 1948 года. Перечень указанных документов был внесен во
втором акте об окончании следствия. Через несколько дней мне было сообщено, что
этот перечень документов, в том числе и заявление от 11 февраля о неправильных
действиях следователя, отклонены. Прошу документы по этому перечню, имеющиеся
во втором акте, приложить к делу. Других ходатайств нет.
Председательствующий: Подсудимый Зускин, вам понятны ваши права0
3у скин: Права мне понятны.
Председательствующий: Какие вы имеете ходатайства перед судом?
Зускин: Имею. В обвинительном заключении сказано, что я направлял в
американскую прессу ряд статей о состоянии искусства в Советском Союзе. Я говорил уже, что
я писал о работе Московского еврейского театра. Я написал максимум три или четыре
статьи об артистах. Я прошу приобщить эти материалы к делу для того, чтобы суд
имел представление о содержании статей, которые были написаны мною.
Председательствующий: Подсудимый Тальми, вам права ваши понятны?
Тальми: Права мне понятны.
Пред[седагпельствую]щий: Ходатайства перед судом вы имеете?
Тальми: У меня есть одно ходатайство о том, чтобы к делу были приобщены мои
собственноручные показания, которые послужили основанием протоколу, написанному
подполковником Артемовым в сентябре 1946 года.
Председательствующий: Зачем это нужно? Ведь вам будет предоставлено право
давать объяснения по существу всего предъявленного вам обвинения, и там вы
можете рассказать, что хотите. Это будет зафиксировано в стенограмме.
Тальми: Дело в том, что мои показания в протоколах переданы в обобщенном виде
и изменены до неузнаваемости. Еще ходатайствую в связи с тем, что я заявил на
допросе, что считаю заключение экспертов по моей книге "На целине" ошибочным и
неправильным. Ходатайствую о вызове в суд этих экспертов для того, чтобы было
все ясно, я просто мог бы доказать, что их заключение неправильно. Перевод моей
книги имеется. В деле же на русском языке имеются только выдержки из этой книги,
подобранные очень тенденциозно, и для того, чтобы судить о моей книге, нужно иметь
полный и правильный ее перевод. Я просил бы также приложить к делу и мои статьи,
напечатанные в газете "Нойе Цайт".
Когда я подписывал заключение об окончании следствия, я говорил прокурору и
следователю, что материалы следствия показывают, что мое дело неправильно
объединено с делами других обвиняемых.
Больше ходатайств нет.
Председательствующий: Это объяснение по существу обвинения, а не
ходатайство.
Председательствующий: Подсудимая Штерн, вам понятны права ваши в суде?
Какие у вас имеются ходатайства?
Штерн: Права мне понятны. Имею несколько ходатайств.
Тут говорится, что я собирала какие-то шпионские сведения, и как доказательство
приводится, что установила связь с тремя американцами, которые приехали в СССР, и
что я передала им сборник научных трудов (издание Академии медицинских наук).
Как доказать, что это не так? Это научные проблемы, над разрешением которых
работали советские и иностранные ученые, а я обвиняюсь в том, что за воз-
19

награждение передала сборник научных трудов. Тема научных трудов "Проблема
биологии в мидицине". Эта книга появилась в 1944 году по поводу моего юбилея.
Юбилейный сборник так и составляется - ученые посылают в него свои труды.
Я прошу приобщить к материалам этот труд. Эта работа была написана в 1944
году и ничего секретного в ней нет.
Я хочу спросить, можно ли, или это не полагается, пригласить людей, знавших
меня?
Председательствующий: Что они могут сказать?
Штерн: Что у меня не было националистических настроений. Доказательств моей
вины ведь никаких нет, а в этой книге имеются работы, которые не являются
секретом для зарубежных ученых.
Председательствующий: Других ходатайств нет?
Штерн: Нет.
Председательствующий: Подсудимая Ватенберг-Островская, вам понятны ваши
права в суде? Ходатайства перед судом у вас есть?
Ватенберг-Островская: Права мне понятны. Ходатайств нет.
Председательствующий - Военная Коллегия Верховного Суда СССР, заслушав
ходатайства подсудимых и совещаясь на месте, определила, что ходатайства будут
разрешены в ходе судебного процесса.

СУДЕБНОЕ СЛЕДСТВИЕ
По указанию председательствующего секретарь оглашает обвинительное заключение
по делу.
Председательствующий: Военная Коллегия Верховного Суда СССР в
подготовительном заседании 21 апреля 1952 года обвинительное заключение по данному делу
утвердила, предав суду Лозовского и других, по выводам обвинительного заключения.
Дело назначено к слушанию в закрытом судебном заседании, без участия сторон и без
вызова в суд свидетелей.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, вам понятно предъявленное
обвинение?
Фефер: Понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Фефер: Признаю.
Председательствующий: Подсудимая Теумин, понятно вам обвинение?
Теумин: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновной?
Теумин: Да, признаю себя виновной.
Председательствующий: Подсудимый Маркиш, понятно вам обвинение?
Маркиш: Понятно.
Председательствующий: Виновным себя признаете?
Маркиш: Я виновным себя не признаю.
Председательствующий: Подсудимый Юзефович, обвинение вам понятно?
Юзефович: Да, понятно.
Председательствующий: Виновным себя признаете?
Юзефович: Я свою вину признаю частично.
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, обвинение вам понятно?
Лозовский: Понятно.
Пред[седательствую]щий: Признаете себя виновным?
Лозовский: Нет, ни в чем себя виновным не признаю.
Председательствующий: Подсудимый Брегман, предъявленное обвинение вам
понятно?
Брегман: Понятно.
Председательствующий: Виновным себя признаете?
Брегман: Не признаю.
Председательствующий: Обвиняемый Квитко, обвинение вам понятно?
Признаете себя виновным?
Квитко: Обвинение понятно, виновным себя признаю частично.
Председательствующий: Обвиняемый Бергельсон, обвинение вам понятно?
Бергельсон: Понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Бергельсон: Частично.
Председательствующий: Подсудимый Гофштейн, обвинение понятно?
21

Гофштейн: Да.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Гофштейн: Частично.
Председательствующий: Подсудимый Ватенберг, обвинение вам понятно?
Ватенберг: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Ватенберг: Признаю частично.
Председательствующий: Подсудимый Шимелиович, предъявленное обвинение
вам понятно?
Шимелиович: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Шимелиович: Никогда не признавал и не признаю.
Председательствующий: Подсудимый Зускин, предъявленное обвинение понятно?
Зускин: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Зускин: Частично.
Председательствующий: Подсудимый Тальми, предъявленное вам обвинение
понятно?
Тальми: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновным?
Тальми: Частично.
Председательствующий: Подсудимая Штерн, предъявленное обвинение понятно?
Штерн: Понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновной?
Штерн: Да, я виновной себя признаю только в том, что была членом президиума
Еврейского антифашистского комитета и, как член партии, совершенно не вникала в
самую деятельность Комитета. Ни шпионажем, ни антисоветской деятельностью я
никогда не занималась. Виновата я в том, что, будучи членом партии, от которого
можно было требовать определенной бдительности, я совершенно не проявляла ее.
Вина моя в том, что я, будучи в комитете, занимая место члена президиума,
совершенно не интересовалась его работой. Я думаю, лишь это является моей виной.
Председательствующий: Подсудимая Ватенберг-Островская, предъявленное
обвинение вам понятно?
Ватенберг-Островская: Да, понятно.
Председательствующий: Признаете себя виновной?
Ватенберг-Островская: Частично.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО И.С. ФЕФЕРА
Фефер: Я родился в местечке Шпола в семье учителя. У отца не было
материальной возможности меня обучать, поэтому я был самоучкой. Я жил в этом местечке до
1922 года, затем в 1922 году переселился в Киев и стал заниматься литературным
трудом. Я не занимался антисоветской деятельностью в Киеве и, наоборот, считаю,
что я одним из первых еврейских поэтов начал писать о Красной Армии, о партии, о
комсомоле.
Я подтверждаю, что в 1917 году я вступил в "Бунд" и пробыл там полтора года.
Это была маленькая группа, которая занималась только распространением еврейской
литературы. В больших делах я, конечно, участия не принимал. Дело в том, что я сам
работал в типографии в качестве наборщика и там была еврейская группа. Меня
тогда очень устраивало отношение коммунистической партии к национальному

вопросу, и поэтому я вступил в партию на 19-ом году своей жизни.
Писать я начал с середины 1918 года. В 1920 году я познакомился с еврейскими
националистами Бергельсоном, Гофштейном, Квитко. Националистические взгляды их
выражались в стихах, которые носили националистическую окраску. Я тогда считал,
что нужно больше писать о советской действительности, и в 1922 году издал свои
стихи о России.
Председатель оглашает показания (т. 2, л.д. 46).
Фефер: Да, дело в том, что националистические настроения и являются
антисоветскими настроениями. Бергельсон и Гофштейн свои националистические взгляды
выражали в произведениях. В стихах первого сборника у меня не было
националистических настроений. Я написал цикл стихов "Россия". Мой национализм в основном
выражался в настроениях и беседах о недовольстве ассимиляцией. А я уже был
членом компартии.
Факты ассимиляции выражались в том, что было массовое закрытие еврейских
школ. В течение 1930-х годов было ликвидировано много еврейских газет, учреждений
и школ. Это меня очень возмущало и возбуждало националистические настроения,
которые я выражал в разговорах с Кажановым, Бергельсоном и Гофштейном.
Я с большой завистью смотрел, когда проходила декада узбекского искусства.
Я издал около 30 книг, и хотя в книгах это не отразилось, настроения мои были
националистические. Я всеми силами отстаивал еврейские учреждения. Когда был
закрыт Институт еврейской культуры, мы с Гофштейном поставили вопрос о создании
кабинета еврейской культуры при Академии наук УССР. И я добивался всячески
восстановления тех еврейских учреждений, которые были закрыты. Еще должен
сказать, что против других враждебных явлений еврейской литературы мне часто
приходилось выступать. Я написал несколько статей, в которых боролся против
троцкизма. Я боролся, в частности, с Фельдманом.
Из партии я никогда "не исключался. В 1929 году прошел чистку и в 1933 году из
партии не исключался.
Вот то, что я хотел сказать относительно своей жизни. Никаких антисоветских
выступлений у меня не было. Наоборот, статьи у меня были советские, я написал
песни, которые распевались и поются сейчас.
Жена из партии была исключена за пассивность.
Председательствующий зачитывает показания (т. 2, л.д. 52).
Фефер: Потому что я очень люблю еврейские традиции, я в синагоге бывал
несколько раз. Нельзя сказать; что я регулярно посещал ее, но у нас была связь с
еврейской религиозной общиной.
До создания Комитета в моих настроениях были националистические колебания. В
1942 году я был вызван на работу в Еврейский антифашистский комитет. Вызвал
меня Эпштейн телеграммой, которая была подписана Лозовским. Прибыл я в апреле
1942 года в Москву и был назначен заместителем редактора газеты "Эйникайт".
Можно сказать, что газета с первых номеров имела националистическую окраску.
В работе этой газеты я считаю себя виновным. Мы опубликовали материал о
героизме евреев, его нужно было опубликовывать, но мы оторвали его от героизма
советского народа, т.е. имели свой счет. Мы говорили, что нужно завести свой счет,
знать сколько евреев проявило себя в качестве героев в этой войне, чтобы потом
можно было придти со своей просьбой к правительству и указать на то, что евреи
сыграли известную роль в борьбе против фашизма. И Еврейский антифашистский
комитет с первых дней повел счет жертв. Потом это легло в основу создания "Черной
книги". Я зиал о том, что Еврейский антифашистский комитет, еще находясь в
Куйбышеве, по указанию Совинформбюро связался с зарубежной печатью и посылал
туда материалы-статьи, очерки и информации для зарубежной еврейской печати о
it

евреях Советского Союза, о героизме евреев, об их участии в оборонной
промышленности и вообще о еврейской культуре.
Должен сказать, что примерно с 1942,года у нас в ЕАК начались разговоры о том,
что все еврейские учреждения ликвидированы, даже в еврейских районах все, что
было создано за 30 лет.
Тогда и возник вопрос о Крыме. Речь шла не о санаториях крымских, а о северной
части Крыма, где было еще до войны три еврейских национальных района.
Мы тогда говорили между собой, что было бы хорошо создать еврейскую
республику в Крыму, и тогда же по инициативе Эпштейна распределили между собой
"портфели" руководителей будущей еврейской республики.
Я считаю себя виновным в том, что газета "Эйникайт" помещала
националистические статьи, т.е. фактически с первых номеров своей работы вела
националистическую пропаганду.
В начале 1943 года мною и Михоэлсом было получено приглашение поехать в
Америку. Перед поездкой в Америку мы имели ряд бесед с Эпштейном, Лозовским,
Щербаковым. Руководство Совинформбюро требовало от нас размещения как можно
больше материалов в зарубежной печати. Речь шла не только о том, чтобы посылать
материал о евреях, а и о промышленности, сельском хозяйстве и культуре в СССР.
Лозовский требовал от нас, чтобы мы в Америке договорились не только с
прогрессивной печатью, а и с буржуазной, и попытались этот материал размещать в
буржуазной печати. Затем, чтобы мы связались с еврейской буржуазной организацией
с целью выкачивания материальной помощи.
Председательствующий зачитывает показания Фефера, данные на предварительном
следствии (т. 2, л.д. 59).
Председательствующий: Такой факт был?
Фефер: Да, был. В этой беседе перед нашим отъездом в США Лозовский дал нам
указание связаться с буржуазными элементами с тем, чтобы выкачивать у них деньги
на нужды войны.
Председательствующий: За что они вам должны давать деньги?
Фефер: Так как Гитлер поставил своей задачей истребление всего еврейского
народа, многие еврейские капиталисты вносили крупные суммы в фонд помощи евреям
на борьбу с фашизмом из страха, хотя они были и против социализма.
Председательствующий зачитывает показания подсудимого Фефера (т. 2, л.д. 60).
Фефер: О том, что Лозовский был вдохновителем Еврейского антифашистского
комитета и что он был в курсе всей его деятельности и был фактически руководителем,
я очень подробно говорил на очной ставке с Лозовским. Не было ни одного документа,
который не был бы завизирован Лозовским. Ни одного ответа за границу мы не
посылали без согласия и визы Лозовского. Я говорил Эпштейну о том, что мы должны
посылать материалы о героизме евреев в Советском Союзе с тем, чтобы вызвать
симпатию со стороны евреев Америки и после этого вместе после войны ставить
вопросы перед правительством. Эпштейн рассчитывал, что если мы вызовем
симпатию американских евреев, то сможем рассчитывать на материальную поддержку,
которая может нам пригодиться.
Мы также говорили о том, что после войны надо будет восстанавливать
еврейскую культуру. Такой разговор был с Эпштейном. С Лозовским я об этом не
говорил.
Председательствующий: Какие указания вы получили от Лозовского по своей
поездке в Америку?
Фефер: Связаться с богатыми евреями с тем, чтобы мобилизовать средства, т.е.
чтобы побольше собрать денег. Но главное указание было проникнуть в буржуазную
24

националистическую печать, чтобы помещать в них как можно больше наших
материалов об участии евреев в войне, об участии евреев в работе в тылу, а также
материалов о промышленности, сельском хозяйстве и культуре СССР.
Пред[седателъствую]щий: Разве в задачу вашего Комитета входила посылка
материалов только о евреях, а не о советском народе?
Фефер: Основные задачи были поставлены перед Комитетом - объединение евреев
всего мира в одно целое для борьбы с фашизмом.
Прибыв в Америку, мы имели встречи с Вейцманом - нынешним президентом
государства Израиль. Нам было указано, чтобы встречаться только с руководителями
печати и общественгых организаций, а с руководителями политических партий — не
встречаться, а Вейцман был руководителем политической партии сионистов, и
поэтому мы сразу обратились к Громыко. Громыко вызвал Михоэлса в Вашингтон и
сказал, что есть указание встречаться с Вейцманом, хотя разрешение из Москвы было
получено только две недели спустя после встречи с Вейцманом.
Перед поездкой и Америку мы с Михоэлсом собрали материал о еврейских
культурных учреждениях. Мы собрали материал также о сельском хозяйстве, о положении
эвакуированных. Мы знали, что нам будет нужно готовиться к большим
выступлениям. Материал мы взяли с собой, он был просмотрен на границе. Поэтому
нас на границе держали несколько часов. Материал пропустили, но с точки зрения
перечня от 1945 года он является секретным и представляет собой государственную
тайну.
При встрече с Вейцманом мы с ним недолго беседовали, встречались мы с ним один
раз, он интересовался отношением евреев Советского Союза к сионистам. Мы
сказали, что советские евреи в Палестину не поедут, и на вопрос, в каком положении
находится еврейская культура, мы ответили, что с еврейской культурой обстоит дело
плохо. Потом мы рассказали ему о зверствах фашистов. Вейцман просил нас об одном,
если у нас будет встреча с представителем советского правительства, сказать, что
если в Палестине будет создано еврейское государство, а не арабское, то оно никогда
никаких вражеских выступлений против Советского Союза не допустит. Материлов
мы никаких Вейцману не передавали.
Дальше была встреча с Розенбергом. С ним у нас был всего один разговор и
непродолжительный, так как он разговаривает только по-английски, а мы этого языка
не знали.
Розенберг - один из руководителей "Джойнта", адвокат-миллионер "Джойнт" - это
буржуазная сионистская организация.
С Розенбергом у нас произошла встреча не по нашей инициативе. "Джойнт" прислал
письмо на имя Михоэлса с предложением оказать помощь евреям, пострадавшим во
время войны. Михоэлсу от имени правительства СССР разрешалось вести переговоры
с "Джойнт" об оказании помощи населению СССР без разделения по национальному
признаку через Красный Крест и без допуска представителей "Джойнта" в Советский
Союз.
Розенберг в одном из переговоров заявил, что "вы все требуете, а сами ничего не
делаете, вот если вам удастся поставить вопрос о заселении Крыма евреями, мы
будем вам оказывать материальную помощь". Он сказал, что "... Крым интересует
нас не только как евреев, но и как американцев, поскольку Крым - это Черном море,
Балканы и Турция". Относительно превращения Крыма в плацдарм, прямого
разговора не было.
Я считаю себя виновным в том, что я не разобрался тогда в ситуации, увлеченный
своими националистическими стремлениями, желая создать экономику для того, чтобы
еврейская культура могла развиваться, и считал крайне желательным создание
еврейской республики в северной части Крыма.
25

Зачитываются показания Фефера (т. 2, л.д. 67).
Председательствующий: Была такая фраза им сказана? (О заинтересованности
американцев в заселении евреями Крыма).
Фефер: Да, такая фраза им была сказана.
Никаких материалов никаким разведкам в Америке мы не давали, а давали их
исключительно еврейской печати. С Гольдбергом мы договорились о посылке статей,
очерков, информации об экономике Советского Союза. О военных материалах
разговора не было.
Мы договорились о посылке материалов, которые интересуют американцев. Я об
этом показал на предварительном следствии и сейчас подтверждаю свои показания.
Мы договорились о посылке материалов о промышленности, о сельском хозяйстве и
культуре в СССР. О том, чтобы посылать материалы шпионского характера у нас
разговора не было, но впоследствии это вылилось и в посылку материалов,
представляющих государственную тайну. Эти материалы мы не имели права посылать,
учитывая перечень от 1945 года, ставший мне известным во время следствия.
Председательствующий: Какие материалы?
Фефер: Материалы с конкретными данными о промышленности, о сельском
хозяйстве, о культуре и, в частности, о новостройках и культуре Биробиджана.
О том, чтобы посылать специальные сведения, такого разговора не было, но после
войны Лозовский созвал руководителей Комитета и дал указание побольше посылать
материала о восстановлении советской промышленности и сельского хозяйства.
Соответственно этому я и своим редакторам давал такие же указания. Лозовский нам
говорил, чтобы мы внимательно прислушивались к заказам американцев и выполняли
эти заказы. Как только я воглавил работу в Комитете, я поставил вопрос, чтобы все
материалы проходили через Главлит.
После возвращения из Америки мы информировали членов Президиума и
Лозовского о поездке, и Комитет начал посылать корреспонденцию - статьи и очерки - в
Америку. Часто получали заказы от руководителей американской буржуазной печати
и исполняли эти заказы.
Должен сказать, что мы, кроме всего этого, фактически превратили комитет в
националистическую организацию и расширили его функции.
Председательствующий: Кто мы?
Фефер: Я, Михоэлс, Эпштейн. О расширении функций говорил Шимелиович.
Маркиш выступал с предложением оказывать помощь эвакуированным. Шимелиович
выступал об оказании помощи евреям, которые возвращались на старые места из
эвакуации. А это было не наше дело.
Мы договорились с американскими националистами об издании "Черной книги". Мы
получили согласие издать "Черную книгу" и от Лозовского.
Таким образом, я считаю, что в Комитете велась националистическая работа, что
руководители Комитета посылали материал, представляющий государственную тайну.
Я оказал помощь Гольдбергу в сборе тех сведений, которые его интересовали.
Гольдберг приехал в конце 1945 года в Москву. Ему был устроен прием в
Комитете, на котором присутствовали представители еврейской национальности. Встреча
была с Лозовским. Был он и у Михоэлса. Был принят он и Лозовским. Он просил
устроить ему поездку по Советскому Союзу, в частности на Украину и в Прибалтику.
Лозовский обещал устроить ему эту поездку. Затем Гольдберг встречался с Ши-
мелиовичем, Маркишем, Теумин.
Пред[седательствую]щий: Какие материалы он собирал в Комитете и в Со-
винформбюро?
Фефер: В Совинформбюро он получал материалы о внешней политике, о положении
в странах новой демократии, об отношении Советского правительства к этим странам.
26

В Комитете он получил материал о восстановлении промышленности. Во время
поездки он интересовался предприятиями.
Также он имел ряд бесед при поездках. Он имел беседу с Лацисом, беседу с
председателем Госплана Эстонии, спрашивал его о восстановлении промышленности и
сельского хозяйства в Эстонии. В Одессе беседовал с председателем еврейской
религиозной общины. Таким образом, он собирал материалы о промышленности и
сельском хозяйстве, а также о культуре. На Украине беседовал с председателем
еврейской религиозной общины.
Председательствующий: Вам известны показания свидетельницы Гордиен-
ко М.В., которая называет Гольдберга и говорит, что он дал ей шпионское задание о
сборе различных шпионских сведений? А она ведь украинка, а не еврейка.
Фефер: Я с ней не встречался.
Пред[седательствую]щий: Но вы читали ее показания. Из них видно, что она
получала шпионские задания.
Фефер: Меня удивляет, зачем ему было договариваться с ней, когда у него было
столько знакомых евреев?
Председательствующий: Но вы же знаете, что она была в интимных связях с
Гольдбергом, поэтому он ее и использовал. Из этого же вытекает, что Гольдберг
ездил по Украине, Прибалтике и занимался сбором шпионских сведений в СССР.
Фефер: Да, с точки зрения перечня от 1945 года он собирал сведения шпионского
характера о промышленности и сельском хозяйстве и собирал сведения о еврейской
литературе. Что именно интересовало его, я не знаю.
Председательствующий: Вы давали показания, что Гольдберг ставил перед ЕАК
задачу усилить сбор материалов по экономике нашей страны?
Фефер: Да, он поставил перед нами такую задачу, и мы посылали ему такие
материалы. Всего за время существования Комитета мы послали за границу около 20
тыс. статей и очерков.
Председательствующий: В ваших показаниях (т. 2, л.д. 89) вы показали о том,
что перед вами был поставлен этот вопрос от имени Розенберга.
Фефер: Это вытекало из разговора с Розенбергом еще в США. Но нельзя называть
это указаниями, так как мы с ним договорились, что свяжемся с евреями стран новой
демократии для борьбы против фашизма и будем посылать материалы об экономике и
сельском хозяйстве СССР.
Председательствующий: Получив эти указания о расширении сбора сведений в
СССР, как вы организационно оформили это по Комитету?
Фефер: Мы послали ряд корреспондентов на места, и они писали очерки и статьи о
промышленности, о сельском хозяйстве и о культуре СССР. Этот материал поступал
в редакторат Комитета, который его обрабатывал, потом эти материалы посылались
в контрольную редакцию для проверки, а затем уже направлялись в американскую
печать. До 1946 года материалы эти направлялись через посольство, а потом они
посылались по почте и телеграфу. Никакой другой визы, кроме нашей, до 1945 года
не требовалось для отсылки. Это было при жизни Эпштейна. Когда же я приступил к
работе, то заявил, что ни один материал без санкции Главлита не может посылаться.
А до этого Эпштейн ставил свою визу, и еще существовал военный цензор при
Совинформбюро. Во всяком случае при мне все материалы проходили только после
проверки Главлита.
Пред[седательствую]щий: По вопросу о Крыме. Когда вы приехали из Америки,
как вы ставили этот вопрос, когда и где?
Фефер: Вопрос о Крыме, когда мы приехали из Америки, был поставлен так: я
говорил некоторым членам президиума о том, что в разговоре с Розенбергом
последний обещал материальную помощь "Джойнта" при организации еврейской республики
27

в Крыму. Мы уже знали о том, что из Крыма выселили часть населения и что будет
ставиться вопрос о заселении его. Мы решили не писать письмо до тех пор, пока не
поговорим с одним или двумя членами Политбюро, так как это очень серьезный
вопрос и до того, как писать письмо, мы попросились на прием к В.М. Молотову. Он
нас принял (меня, Михоэлса и Эпштейна). Там среди других вопросов мы поставили
вопрос о создании еврейской республики в Крыму или на территории, где была
республика немцев Поволжья. Тогда нам это нравилось и красиво звучало: "Где
раньше была республика немцев, должна стать еврейская республика". Молотов
сказал, что это демографически хорошо звучит, но не стоит ставить этого вопроса и
создавать еврейскую республику на этой территории, так как евреи народ городской и
нельзя сажать евреев на трактор. Далее Молотов сказал: "Что касается Крыма, то
пишите письмо и мы его посмотрим". После этого мы посоветовались с Лозовским.
Мы посоветовались с Юзефовичем, Шимелиовичем и показали проект письма
Маркишу. Текст письма, как видите, получился неудачным. Здесь сказалась больше
наша психика, чем сознание. По сути говоря, это националистическая затея, и в этом
я признаю себя виновным.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, расскажите, кто такой Левин.
Фефер: Левин - это бывший председатель еврейского совета организации помощи
России в войне, существовавшей в США. Он сам домовладелец, у него было 20 домов
в негритянском квартале Нью-Йорка. С ним в Америке у меня было две встречи. Во
всяком случае это повторение того, что я уже говорил на следствии.
Председательствующий зачитывает показания подсудимого (т. 2, л.д. 68).
Фефер: С Левиным был разговор, но ие помню, о чем конкретно. Он говорил, что
недоволен тем, что мало слышно о советских евреях. Действительно, до создания
ЕАК о советских евреях ничего не писали в заграничной прессе. Далее он говорил,
что советские евреи не настоящие евреи, конечно, в смысле их ассимиляции. Разговор
Левина имел националистическую окраску. Мы сказали ему, что теперь Еврейский
антифашистский комитет регулярно будет посылать в Америку сообщения, статьи и
информации о советских евреях, о их работе и деятельности.
Еще мы в США встречались с Гольдманом. Гольдман — сионист, председатель
Исполнительного комитета Всемирного еврейского конгресса. В конгресс входят
представители различных партий и этот комитет имеет филиалы во всех странах.
Вопрос о посылке материала мы вели с представителями печати.
Председательствующий: Расскажите об обстоятельствах посещения Новиком
Москвы, когда это было?
Фефер: Новик прибыл в Москву в конце сентября 1946 года.
Пред[седательствую]щий: Зачем он сюда приехал?
Фефер: Он является редактором ежедневной газеты "Морген Фрайхайт" - органа
американской коммунистической партии. Он приехал сюда как редактор газеты и как
ее корреспондент.
Зачитываются показания Фефера (т. 2, л.д. 92).
Председательствующий: Правильны эти ваши показания?
Фефер: Да, это мои показания. О том, что Новик шпион, я не знал, но поскольку он
собирал материалы о промышленности, сельском хозяйстве и культуре, имел много
бесед с разными людьми, я оценил его деятельность как шпионскую, исходя из
28

положений, которые не были известны мне раньше. У меня были самые
обывательские представления о шпионских сведениях. Я понял теперь, что я ошибался в
оценке этих вещей и неправильно понимал эти вещи. К тому же я знал, что Новик
выпустил большую книгу, где он использовал все материалы, собранные в Советском
Союзе, и где он показал Советский Союз с очень выгодной стороны.
Председательствующий: Вернемся к работе самого Комитета. Судя по вашим
показаниям, после вашего приезда из Америки враждебная деятельность [Еврейского]
антифашистского комитета усилилась, с одной стороны, путем посылки всяких
сведений экономического характера в Америку, сборе этих сведений по Советскому
Союзу и, с другой стороны, обсуждением отдельными членами Комитета вопросов
националистической деятельности, выходящей за рамки функций самого Комитета.
Расскажите об этом.
Фефер: Наше возвращение из Америки совпало с переездом Комитета в Москву из
Куйбышева. В Москве Комитет расширил свою деятельность. Во-первых, здесь
обсуждался вопрос относительно Крыма - националистическое мероприятие. Потом
были проведены митинг, пленум Комитета. На этом пленуме и в докладах, которые
были проведены Эпштейном, Михоэлсом и мной, националистические мотивы звучали
очень сильно. Говорилось очень много о героизме евреев. Потом Комитет получал
очень много писем с мест, жалобы на притеснения со стороны местных органов. Мы
собирали весь этот материал и обобщали.
Председательствующий: Какой материал?
Фефер: О том, что евреи возвращаются из эвакуации и не получают работы.
По заданию ЕАК Квитко поехал в Крым, чтобы посмотреть, что там происходит.
До войны там было три еврейских национальных района.
После этой поездки Квитко докладывал о том, что на местах имеются факты
противодействия местной власти возвращению евреев, что многие еврейские
колхозники находятся в очень плачевном положении, им не оказывают помощи.
Вопрос этот обсуждался в ЕАК, и было решено послать делегацию Наркому
земледелия Бенедиктову. В состав делегации вошли Шимелиович, Михоэлс,
Губельман, Квитко. Они были приняты Бенедиктовым, и он им обещал разобраться в
этом и помочь.
Мы получали ряд писем о том, что американские подарки неправильно
распределялись на местах, что многие евреи возвращаются из гетто и не получают
помощи. Об этом было написано письмо Наркому Госконтроля и был получен ответ
Попова,что все изложенное в письме проверено и что данные, которые имелись в
распоряжении Комитета, не соответствуют действительности.
Все это в обязанности Комитета не входило и фактически было расширением его
функций. Собственно, этим занимался не столько Комитет, сколько лично сам
Михоэлс. Он занимался вопросами прописки отдельных евреев, писал письма об
устройстве их на работу и т.д. Таким образом, Комитет превратился в своеобразный
департамент.
Председательствующий: У вас в Комитете обсуждались вопросы не только о
положении внутри Советского Союза, но и о положении за границей? Вы обсуждали на
Комитете вопросы, не только связанные с жизнью евреев в Советском Союзе, но и
вопросы, связанные с жизнью евреев за границей? Были такие факты?
Фефер: Когда выпустили Мосли - руководителя английских фашистов, он устроил
погром евреев в еврейских районах Англии, а власти бездействовали. Это
происходило в тот момент, когда у власти было лейбористское правительство, и мы считали
необходимым выступить с протестом и показать Англии бездеятельность ее
правительства. Мы написали письмо английским профсоюзам.
Пред[седательствую]щий: А что по этому поводу высказывала Штерн? Она будто
бы отказалась подписать это письмо?
29

Фефер: Нет, она подписала, только сказала, что надо проверить факты,
соответствуют ли они действительности.
Председательствующий: Не такой ли был смысл, что надо еще посмотреть, где
идет погром? Нет?
Фефер: Не знаю, я не усматривал такого смысла. Она предложила проверить, были
ли факты погрома, ибо мы сильно реагировали на то, что Мосли и английские
консерваторы способны на подобные вещи.
Член коллегии: Приветствие Вейцману ЕАК посылал?
Фефер: Да, летом 1948 года.
Член коллегии: В связи с чем?
Фефер: Мы посылали приветствие в связи с созданием еврейского государства
Израиль. Причем должен сказать, что мы составили проект этого приветствия и
послали зам. министру иностранных дел Зорину, он просмотрел и сказал: "Я посоветуюсь
с руководством", а когда я звонил ему по телефону вторично, он сказал, что
приветствие можно посылать, и изменил в нем лишь какую-то фразу.
Член коллегии: В деле есть показания, что будто бы Михоэлс взял с собой в
Америку библию. Для чего это?
Фефер: Библию читают не только верующие. Нам нужно было иметь дело с
отсталой аудиторией, которая могла бы не понять нашу пропаганду против фашизма,
приходилось иногда опираться и на язык библии. Поэтому он взял с собой библию, и
надо сказать, что она нам пригодилась там. Библия - один из величайших памятников
еврейской культуры.
Член коллегии: вы на одном из допросов показали, что якобы Штерн призывала к
активной борьбе против национальной политики партии и Советского государства и
говорила, что Советский Союз - это не ее Родина.
Фефер: Такой случай был, когда я обратился к Штерн с просьбой написать статью в
связи с Октябрьской годовщиной, она спросила, на какую тему, я ответил - о нашей
Родине, Советском Союзе. Она сказала, что это не ее Родина и что она родилась в
Прибалтике и не во время Советской власти.
Председательствующий: На очной ставке со Штерн вы показали по поводу этого
(т. 31, л.д. 438^451).
Фефер: Относительно высказываний Штерн по поводу погрома евреев в Англии я
уже говорил. Кроме того, Штерн часто выступала на президиуме, где присутствовало
большинство членов президиума, и говорила о дискриминации евреев в Советском
Союзе.
Председательствующий: Вы дальше показываете, что во время отчета на
президиуме ЕАК об участии евреев в партизанском движении Штерн заявила: "... что
вы все говорите о немцах, вы скажите как белорусы помогали немцам уничтожать
евреев". Так она выступала?
Фефер: Такое высказывание Штерн было записано в стенограмме заседания ЕАК.
Пред[седательствую]щий: Далее вы показываете, что при обсуждении вопроса о
брошюре "Что дала евреям Советская власть", она предлагала написать о том, что
евреи дали Советской власти.
Фефер: Такое предложение было, но оно вызвало возражение со стороны всех
членов Комитета.
Председательствующий: Далее вы показывали, что в ответ на ваше
предложение написать статью "Что мне дала моя Родина" Штерн заявила: "... СССР не
моя Родина" (т. 31, л.д. 445). Правильно это?
Фефер: Она действительно ответила, что "это не моя Родина, моя родина
Прибалтика".
Член коллегии: В каком году это было?
30

Фефер: В 1947 году.
Член коллегии: Речь, по-видимому, шла о Советском Союзе, ведь Литва входила
уже в СССР?
Фефер: Я не знаю, что она имела в виду.
Член коллегии: Был такой случай, когда Михоэлс вручил золотые часы
Драгунскому?
Фефер: Такой случай был. Часы эти привез Гольдберг.
Далее суд подробно выяснял порядок передачи статей иностранным агентствам от
сотрудников Еврейского антифашистского комитета и степень секретности
публикуемых в них материалов.
Член Суда: А как был собран материал для "Черной книги"? Вам не разрешалось
эти книгу выпускать, а книга все же вышла в Америке.
Фефер: Тогда был еще Эпштейн.
Член Суда: Вы говорите, что все было узаконено и пересылалось через
официальные учреждения. А как же этот материал оказался отправленным?
Фефер: Все было отправлено в 1944 году, еще до запрещения, и отправлено через
Наркоминдел. Была телеграмма Громыко, что "Черная книга" выйдет в США без
нашего материала. Телеграмма была послана через Наркоминдел. На основании этого
Эпштейн в 1944 году весь материал отправил в США. Я хочу сказать в заключение,
что всю ответственность я хорошо понимаю, ибо после смерти Эпштейна я должен
был за все отвечать. Я хочу только одного, чтобы суд, зная при каких условиях
совершалось дело, разобрался законно в этом. Есть зещи, которые делались мной, и
за эти вещи я не снимаю с себя ответственности.
Член Суда: Лозовский был посвящен во все детали повседневной деятельности
Антифашистского комитета?
Фефер: Я думаю, что это слишком много будет так сказать. Потому, что у него
было много всяких дел. Я сказал бы, что Лозовский направлял работу Комитета и
руководил работой Комитета. У нас не было ни одного требования, о котором он не
знал бы, и ни одного сообщения, которое послали бы без копии. У нас не было ни
одного ответа, который мы не отправили бы без визы Лозовского. Так что он был в
курсе всех наших ответных материалов. Он не участвовал, но он был в курсе дела.
Причем Лозовский инструктировал нас о деятельности ЕАК, дал указание о
конкретизации фактов, так что Лозовский по вопросу о запросах иностранцев был в
курсе событий, мы с ним советовались. Можно сказать, что он в общем руководил и
направлял работу Комитета и был в курсе всех событий. Он знал, что Еврейский
антифашистский комитет стал центром националистической деятельности, что
Комитет вел националистическую работу.
Член Суда: Вы в своих показаниях говорили, что он не только руководитель, но и
вдохновитель всех действий Комитета.
Фефер: С Лозовским все советовались, и он направлял работу.
И далее Фефер утверждает, что Лозовский был одним из инициаторов создания
Еврейской республики в Крыму, принимал активное участие в создании "Черной
книги".
31

Председательствующий: Выходит, что Лозовский не только руководил работой
ЕАК, но и направлял националистическую деятельность.
Фгфер: Да.
Председательствующий: Вы знаете акт экспертизы от 30 января по поводу
передачи в Америку шпионских сведений. Было взято на выдержку 78 документов, и
пришли к выводу, что такие требования из Америки и Англии в Антифашистский
комитет сами по себе содержат государственную тайну...
Вы знакомы с этим актом, согласны с ним?
Фефер: В основном согласен. Но должен сказать, что документы, представляющие
требование американской печати, являются не типичными...
Председательствующий: Вы противоречите своим показаниям. В 1946 году вы
уже понимали, что это запрос на дачу шпионских сведений, а сейчас вы говорите, что
не знали, что это такое.
Фефер: Я вобще не понимал природу шпионских сведений, я имел об этом слабое
представление, и когда речь зашла об армии и флоте, я испугался. Это было в 1947
году.
Я не думал, что телеграммы, которые я посылаю с просьбой сообщить список
еврейских учреждений, могут представлять интерес для американской разведки. Если
просмотреть все материалы, посланные другими комитетами, найдется не меньше
материалов такого же характера и такого же порядка.
Пред[седательствую]щий: Вы говорите, что Еврейский антифашистский комитет
являлся центром националистической пропаганды. Наряду с Комитетом какие
еврейские учреждения также содействовали этому?
Фефер: Кроме Комитета были:
Еврейский театр, который являлся как бы трибуной националистической
пропаганды. В репертуаре еврейского театра был целый ряд пьес с националистическими
мотивами.
Председательствующий: Из каких пьес состоял репертуар театра?
Фефер: Из классических еврейских пьес, были пьесы Шолома-Алейхема, ставили
"Короля Лира" Шекспира и также пьесы современных авторов: Бродерзона "Канун
праздника", шла моя пьеса "Солнце не заходит" о партизанах. Я там допускаю
националистические ошибки, противопоставляю евреев немцам. Затем шла пьеса
Беленковича "Капитан подводной лодки". Пьеса "Фрейлехс" - мозаика фольклорных
мотивов. Эта пьеса старых обрядов нацеливала на старину, как на "золотое прошлое".
Михоэлс был художественным руководителем этого театра.
Газета "Эйникайт", где печатались националистические материалы. Я лично
опубликовал в этой газете около 150 памфлетов. В основном эти памфлеты были
направлены против реакции и поджигателей войны.
Еврейская секция при Союзе советских писателей, где устраивались вечера, на
которых читались националистические произведения.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, вы знакомы с актами экспертизы
по вопросу националистической пропаганды Комитета и его участников? Экспертизу
осуществляли Щербина, Евгенов, Лукин и Владыкин, Вы считаете экспертов
достаточно компетентными людьми?
Фефер: Я считаю этих экспертов более квалифицированными, чем экспертов,
давших заключение от 30 января 1952 года о секретности материалов.
Председательствующий: Вы по этому акту были допрошены. Считаете ли вы
заключение экспертизы правильным?
Фефер: В общем, конечно. Но дело в том, что есть отдельные детали, с которыми
нельзя полностью согласиться, но в общем экспертиза правильная.
32

Председательствующий: В своем заключении экспертиза отметила, что
Еврейский антифашистский комитет проводил националистическую пропаганду, что он не
только пропагандировал националистические взгляды, но и руководил работой.
Конкретно это выразилось в том, что в этих документах, которые были подвергнуты
анализу, проводились тезисы об исключительности еврейского народа, воспевались
библейские образы, пропагандировался классовый подход к евреям по признаку одной
крови. Маскировалось это внешне советскими лозунгами, а на деле подменялся
пролетарский интернационализм космополитизмом.
Фефер: О космополитизме не было разговоров.
Председательствующий: Я ссылаюсь на экспертизу.
Фефер: Нельзя сказать, что вся деятельность была подменена националистической.
Комитет посылал очень много хороших статей, но между ними имелись и
националистические.
Пред[седателъствую\щий: Что вы можете показать по поводу этой стороны
деятельности Комитета.
Фефер: Я уже об этом показывал. Я говорил о Крыме, об обращении к евреям
всего мира без различия класса.
Член Суда: Расскажите о вашей деятельности, о ваших статьях, как вы воспевали
национализм.
Фефер: Я должен сказать перед судом, что если у меня были весьма серьезные
националистические моменты в моей общественной деятельности, то мое творчество
это меньше всего тронуло. Мое творчество не опорочено этим. У меня были
отдельные националистические ошибки. Например, стихотворение "Я еврей", которое
приводится здесь, к нему можно прибавить еще два-три подобных стихотворения
националистического направления.
Председательствующий: Почему вы считаете это ошибкой? Вы говорили
раньше, что были воспитаны в националистическом духе, а в особенности после 30-х
годов, когда у вас лейтмотивом была борьба против ассимиляции евреев. Это не
ошибка, это линия.
Фефер: Я об этом подробно показал, касаясь своей общественной деятельности, а
что касается моего творчества, то я одним из первых еврейских поэтов писал о
Советской Родине, о Красной Армии, о Донбассе, Днепрострое. Что же касается моей
деятельности, то я ее отношу к работе в комитете.
Пред[седателъств'ую]щий: Можно быть националистом и писать советские вещи?
Фефер: Нет, в поэзии делать это нельзя. Один мудрец сказал, что поэзия - это
зеркало души. Я писал, что мне подсказывала душа. Я выпустил около 30 книг. К
чему сводились мои националистические настроения. Я говорил, что люблю свой
народ. А кто не любит своего народа? Я хотел видеть свой народ, как все остальные.
А когда я увидел, что все закрывается, все ликвидируется, мне было больно, и это
меня восстановило против Советской власти. Этим и продиктованы мои интересы в
отношении Крыма и Биробиджана. Мне казалось, что только Сталин может исправить
ту историческую несправедливость, которую допустили римские цари. Мне казалось,
что только советское правительство может исправить эту несправедливость, создав
еврейскую нацию. А против советской системы я ничего не имел. Я сын бедного
учителя. Советская власть сделала из меня человека.и довольно известного поэта.
Председательствующий: В вашей поэзии вы обращаетесь к каким-то древним
образам, как: "Волосы Самсона", "Призыв Бар-Кохбы", '.'Мудрые морщины раби
Акиви", "Мудрость слов библейского Исая", "Мысль нашего чудесного Соломона
мудрого" и т.д. Где тут культура советских людей?
2. Неправедный суд 33

Фефер: Я должен сказать, что в наследии любого народа есть много мудрости. И я
не считаю, что нужно отказываться от Соломона. К этому националистическому
стихотворению можно добавить еще 2—3 стихотворения, причем это было в 1941 году.
Но я же говорил и о том, что мы пили из Сталинского кубка и утверждали, что
славяне наши друзья. Мои стихотворения нацеливали на то, что мы еще будем
плясать на могиле Гитлера.
Я имею в виду свое выступление на митинге в Нью-Йорке. В своей речи я
приводил в пример Покрышкина как представителя всех народов. Это выступление
можно посмотреть. Оно несколько неудачно, можно было лучше сказать, ибо не он
один в конечном счете отстаивал Москву.
Пред[седателъствую]щий: Вы все-таки пропагандируете идеи исключительно
националистические, что больше всего пострадали евреи?
Фефер: Да, я считаю, что на долю еврейского народа исключительные страдания
достались.
Председательствующий: Разве только один еврейский народ пострадал в
Отечественной войне?
Фефер: Да, вы не найдете такого народа, который столько выстрадал бы, как
еврейский народ. Уничтожено 6 миллионов евреев из 18 миллионов - одна треть. Это
большие жертвы, и мы имели право на слезу и боролись против фашизма.
Председательствующий: Это было использовано не для слезы, а для
антисоветской деятельности. Комитет стал центром националистической борьбы.
Член Суда: На следствии вы более конкретно оценивали свою националистическую
работу.
На л. д. 37 т. 46 записано, что ЕАК проводил националистическую деятельность,
смыкался с сионистами и превратился в националистический центр. Правильно это?
Фефер: Правильно.
Председательствующий: Это протокол экспертизы.
Фефер: Я считаю, что это не находится в противоречии с моими показаниями.
Пред[седателъствую]щий: Михоэлс говорил, что вы должны будете под
прикрытием Комитета сплотить все еврейское население СССР и теснее связаться с
зарубежными евреями для борьбы за свои права.
Фефер: Он говорил, что нужно использовать Комитет, чтобы приблизить евреев к
еврейской культуре, сплотить евреев вокруг Комитета и связаться с американцами
для борьбы за право евреев.
Председатель суда, опираясь на показания Фефера, данные им на
предварительном следствии, попросил его дать характеристику Маркиша и Квитко, касаясь
деятельности последнего в качестве руководителя еврейской секции Союза писателей
СССР.
Председательствующий: Вам известны показания Безыменского по поводу
деятельности еврейской секции?
Фефер: Это не показания, а истерический крик, я не считаю их показаниями. Он не
показывает ни одного факта. Его показания также бездарны, как и его творчество. Я
объясняю это тем, что он испугался, что его вызвали в МГБ. В его показаниях
имеется масса противоречий. Он просто не в курсе дела. Хотя он и поэт, он не
понимает поэзии.
Председательствующий: Вы не согласны с его показаниями, но вместе с тем эта
еврейская секция Союза советских писателей СССР до последнего времени проводила
националистическую деятельность.
34

Фефер: Я об этом показывал и приводил ряд фактов. За это Квитко и член бюро
еврейской секции несут ответственность.
Затем председатель суда просит Фефера дать характеристику Шимелиовича и
напоминает, что на предварительном следствии Фефер сказал, что "Шимелиович
является одним из самых агрессивных членов комитета".
Фефер: Это все правильно. Я имею в виду, главным образом, крымский вопрос, так
как Шимелиович был составителем одного из проектов письма в правительство. Когда
показали этот проект Лозовскому, он его забраковал, сказав, что это
националистический проект...
Когда было опубликовано наше послание Вейцману, - приветствие в связи с
созданием государства Израиль, — Шимелиович высказал недовольство, что оно
опубликовано только в еврейской газете. Он часто выражал такие недовольства.
Председательствующий: Правильны ли ваши показания на л.д. 53, т. 2?
Фефер: Это я говорил со слов Михоэлса. Михоэлс мне сказал, что Боткинская
больница - это "вотчина", где благодаря Шимелиовичу большинство работников евреи.
Председательствующий: Далее на л.д. 144 т. 2 вы показываете, что Шимелиович
многое сделал в вопросе насаждения антисоветских настроений среди евреев, что
постоянная его тема - это антисемитизм в СССР, что он оскорбительно отзывался о
некоторых руководящих работниках ЦК ВКП(б).
Эти ваши показания правильны?
Фефер: Говоря о насаждении антисоветских настроений, я имел в виду
националистические настроения Шимелиовича. Он говорил, что в отдельных звеньях есть
антисемитизм и среди врачей. Об этом также говорила и Штерн.
Председательствующий: Шимелиович был другом Михоэлса. Правильны ваши
утверждения, что он был первым консультантом Михоэлса по части проведения
националистической работы в Комитете?
Фефер: Я уже говорил, что я с Шимелиовичем почти не встречался, но я знаю, что
Михоэлс часто говорил, что "... надо посоветоваться с Борисом Абрамовичем", и
когда нужно было составить проект письма по поводу Крыма, он просил Шимелиовича
сделать это.
Председательствующий: Вы прямо даете показания, что Шимелиович был
первым консультантом Михоэлса.
Фефер: Я это и сейчас считаю, ибо никто не был так близок к Михоэлсу, как
Шимелиович.
Следующим сопроцессником, которому давал характеристику Фефер, был Юзефо-
вич.
Председательствующий: Что вам известно о националистической деятельности
Юзефовича и давно ли вы с ним знакомы? Я хочу проверить ваши показания, так как
задача суда и заключается в этом.
Фефер: Мне трудно перескакивать сразу с одного на другое. Я раньше давал
правильные показания. А теперь я могу что-нибудь упустить, забыть. Раньше я давал
правильную характеристику.
Очередное заседание Военной Коллегии Верховного суда СССР открылось в 12 час.
25 мин.
Пред[седатеЛьствую]щий: Подсудимый Фефер, вы давали на предварительном
следствии показания о националистической деятельности Бергельсона. Что вы можете
показать по этому вопросу на судебном заседании.
2* 35

И Фефер повторил все измышления, которые родились на предварительном следствии
в ходе "работы" следователей с Фефером.
После характеристики Бергельсона следовали такие же оценки Гофштейна, супругов
Ватенберг.
В ходе допроса возник вопрос о позиции отдельных членов Комитета в отношении
борьбы евреев в Палестине и, в частности, предложений о формировании специальных
воинских формирований из советских евреев.
Пред[седательствую]щий: Что, уже тогда возник вопрос о формировании
армии?
Фефер: В Комитете такого вопроса не было. Мы получили заявление от Рога-
чевского, который предложил сформировать дивизию, которую можно послать в
Палестину и бороться против арабского засилия.
Председательствующий: Но к вам и другие обращались с подобными вопросами.
Драгунский говорил тоже об этом.
Фефер: Да, Драгунский говорил об этом. Но говорили не только евреи об этом.
Приходил к нам и полковник Иванов и говорил, что он тоже хочет поехать в
Палестину. Я ему ответил, что мы этими вопросами не занимаемся.
Гофштейн был среди недовольных нашей пассивностью в этом вопросе...
У Гофштейна были националистические настроения. Надо сказать, что больше
всего его критиковали за националистическое настроение в поэзии, за которое его
критиковали и в Союзе советских писателей Украины. Гофштейн поднимал вопрос об
изучении древнееврейского языка.
Председательствующий: Изучение древнееврейского языка является одним из
мероприятий борьбы против ассимиляции евреев?
Фефер: Древнееврейский язык почти не применяется сейчас, это разговорный язык,
это большой поворот к старине, это язык библии. На нем разговаривают в
Палестине. А у Гофштейна были явления просионистских настроений.
Пред[седательствую]щий: А в его произведениях часто проскальзывали
просионистские настроения?
Фефер: Да, у него были сборники, были отдельные стихотворения, где он воспевает
разных "великих евреев".
Председательствующий: Гофштейн не был членом президиума, но был членом
Комитета?
Фефер: Да, он был активным сотрудником Комитета. Он писал стихи и несколько
очерков.
Пред[седательствую]щий: Вам не приходилось с ним беседовать на
националистические темы?
Фефер: На националистические темы у нас разговоров не было. Говорили о
закрытии школ, а летом 1948 года Гофштейн был в Комитете, был очень взволнован
и набросился на меня, упрекая меня в трусости, несмелости. Он был недоволен тем,
что Комитет не принимает никакого участия в создании государства Израиль, в
борьбе против арабских стран.
Председательствующий: Какие у него были предложения?
Фефер: Предложений никаких не было. За границей собирали тогда деньги для
Палестины. У нас было такое мнение, что поскольку в Палестине имеется много
фашистов-немцев, а так как мы стояли за еврейское государство Израиль и были за
36

реализацию решения Генеральной Ассамблеи, то было такое мнение - не открывать
сбора денег.
Председательствующий: У кого было такое мнение? Что это общее мнение?
Фефер: Нет, Комитет этот вопрос не обсуждал.
Председательствующий: Как это вы все связываете с Гофштейном?
Фефер: В это время приходили к нам многие студенты евреи и выражали
недовольства нашей пассивностью. Но мы, собственно, ничего и не могли делать без
санкции вышестоящих органов. Гофштейн в своих настроениях смыкался с этими
людьми и говорил, что мы пассивны и ничего не делаем. Он издал тогда однотомник
своих стихов, к которому сделал надпись, выражающую его недовольство нашей
пассивностью и тем, что мы не помогаем борющейся еврейской армии.
Председательствующий: Вернемся еще раз к еврейскому театру. Вы на
следствии говорили, что он является также опорным пунктом националистической работы
(т. 2, л.д. 250).
Фефер: Я вчера говорил относительно националистического репертуара театра,
когда ставились пьесы "Канун праздника", "Зоря Беленкович", "Король Лампедузы" и
др. Во всем этом играл большую роль Михоэлс, не только как артист и
художественный руководитель театра, но и как человек, который много приложил
труда к развитию еврейской культуры. Еврейский театр был очень важным рычагом
для приобщения евреев к еврейской культуре.
Председательствующий: Видимо, за последние годы Михоэлс ставил много
националистических пьес.
Фефер: Он ставил ряд пьес.
Председательствующий: Он говорил вам о том, что театр - это повседневная
трибуна для националистической пропаганды. Был такой разговор?
Фефер: Был. Он говорил, что театр - это один из основных рычагов привлечения
евреев к еврейской культуре.
Председательствующий: И его помощниками в этом были Зускин и Фишман?
(директор театра).
Фефер: Они были его помощниками по театру, и поскольку театр вел
националистическую работу, то и в этом отношении. Зускина я знаю как наиболее активного
актера этого театра и можно сказать, что он преимущественно занимался
артистической деятельностью. А ответственность за репертуар он делил, поскольку он
вместе с Михоэлсом ставил пьесы.
Председательствующий: Покажите о связи Комитета с раввинатом в Москве и в
Америке.
Фефер: Когда мы были в Америке, нас посетили представители раввината. Раввин
Энштейн и еще два человека. Просили связаться с московской общиной. Они тогда
выступали на митингах. Мы обещали им помочь установить связь с Московской
религиозной общиной. В Москве мы имели беседу с представителями раввината
Шлифером и Чобруцким и передали им письмо из Америки. Чобруцкий заявил, что
поговорит в Моссовете о возможности установления связи.
Председательствующий: Зачем вам было ввязываться в это? Они к вам
обращались в Комитет по этим вопросам?
Фефер: Чобруцкий и Шлифер особенно имели связь с Михоэлсом. Шлифер
обратился к Михоэлсу, и последний помог ему отредактировать текст его речи на митинге,
которая затем была опубликована в "Правде"...
Председательствующий: Шлифер обращался к вам?
37

Фефер: Да, по части литературы, которую мы получали в большом количестве из
всех стран. Да мы и сами часто обращались и к Шлиферу и к другим раввинам...
Председательствующий: А вы сами посещали раввинат?
Фефер: Я в синагоге был 3-4 раза. Первый раз я был 14 марта 1945 года, второй
раз с Новиком. Потом мы с Бергельсоном пришли на концерт Александровича,
который пел религиозные песни. Еще я был в синагоге в связи с тем, что я писал
пьесу о 1917 годе.
Пред[седательствую]щий: Шлифер к вам обращался по другим вопросам, в
частности, он консультировался с Комитетом по вопросу приема синагогой миссии
Меерсон?
Фефер: Он приходил ко мне по этому поводу, но я его направил в Министерство
иностранных дел к Молочкову...
Пред[седателъствую]щий (т. 27, л.д. 22): Показания свидетеля Галкина вам
знакомы. Он дает характеристику деятельности Комитета как националистическую и
говорит, что в Комитет вошли такие ярые националисты, как Михоэлс, Эпштейн,
Брегман, Юзефович, Бергельсон и др. Он говорил, что Михоэлс, Эпштейн и Фефер
все вопросы согласовывали с Лозовским. Он правильно показывает?
Фефер: Все вопросы, которые были связаны с работой Комитета за рубежом и
здесь, а также основные мероприятия согласовывались с Лозовским.
Председательствующий: Показания Гонтара вы подтверждаете? (т. 28, л.д. 21—
22).
Фефер: У меня с Гонтаром была очная ставка.
Председательствующий: Он вас уличает в антисоветской деятельности, как и вы
уличаете его в том же.
Фефер: Речь идет о том же самом, об ассимиляции и дискриминации еврейской
национальности. В этом плане его показания правильны.
Допрос Фефера, который полностью признавал все обвинения, предъявленные ему
следователями, длился долго. Начавшись в первый день процесса - 8 мая, он
продолжался и все утреннее заседание 9 мая. Фефер фактически явился основной
фигурой обвинения, и потому его допрос по замыслу организаторов судилища должен
был быть ключевым в судебном процессе. Он должен был задать тон всему процессу,
сломить волю всех остальных обвиняемых.
Но вот закончился допрос Фефера, и другие обвиняемые получили возможность
задать ему вопросы.
Председательствующий: У кого из подсудимых есть вопросы к Феферу?
Лозовский: У меня. 1 августа 1946 года все антифашистские комитеты были
выключены из системы Совинформбюро. В течение 29 месяпгв до закрытия
Антифашистского комитета кто руководил Комитетом?
Фефер: После того, как Комитет был выключен от Совинформбюро, Комитетом
руководил Отдел внешних сношений ЦК партии.
Лозовский: Такого отдела нет, есть Отдел внешней политики.
Фефер: Может быть. Непосредственно Комитетом руководил Суслов, потом
Баранов.
Лозовский: А не Пономарев?
Фефер: Нет, он был раньше. Потом руководил Панюшкин.
Лозовский: Кто разрешил вам тратить деньги на банкет Новику в сумме 40 тыс.
рублей?
Фефер: Дело в том, что я всеми этими делами не занимался, был управляющий
38

делами всех комитетов Никитин, он составлял сметы и писал по этому поводу
докладные записки и согласовывал это с Отделом внешней политики ЦК ВКП(б).
Лозовский: В материале следствия сказано, что разрешение дал Суслов, это
верно?
Фефер: Я не знаю, давал ли он по этому поводу разрешение, но на поездку Новика
на Украину разрешение дал Суслов.
Лозовский: Кто давал деньги, утверждал штаты, назначал редакторов и
контролировал газету "Эйникайт", и имело ли какое-либо отношение к этому Совинформ-
бюро и я лично?
Фефер: Нет, газета и\;ела самостоятельное хозяйство, она была органом Комитета,
но это формально, а фактически она подчинялась отделу печати ЦК. План каждого
номера газеты посылался в отдел ЦК. Там же утверждались штаты и
санкционировались сметы. Газета формально была органом Комитета, а по всем делам в
смысле контроля ею руководили с одной стороны Главлит, а с другой - Отдел печати
ЦКВКП(б).
Лозовский: Имел ли я какое-либо отношение к этой газете?
Фефер: Нет, не имел.
Лозовский: Говорили ли вы с Михоэлсом когда-либо мне о том, что заселение
Крыма евреями интересует правительство США и что оно обещает оказать помощь
евреям в этом деле для создания там плацдарма?
Фефер: Я дал очень подробные показания по этому вопросу. Если бы я Лозовскому
говорил так, то бы показал бы об этом на предварительном следствии и на суде...
Лозовский: Фефер в своих показаниях сообщил, что перед поездкой в США он и
Михоэлс посетили Щербакова в Москве и он дал им указания. Я прошу, чтобы он
повторил, какую директиву давал им Щербаков и были ли какие-либо противоречия
между директивой, которую давал Щербаков, и моей директивой? И второе, говорил
ли я им, что когда они будут выступать перед широкими массами в США, то должны
подчеркнуть, что Советский Союз спас сотни тысяч людей от гитлеровских
разбойников и что они должны настаивать на необходимости открытия второго
фронта, который не открывают?
Фефер: Я не хотел вспоминать этого...
Председательствующий: Лозовский спрашивает, были ли расхождения между его
и Щербакова директивами и если были, то какие.
Фефер: Сейчас вспомню. Я помню, что Щербаков нам говорил о необходимости
размещения материалов в еврейской американской печати расширять клиентуру. О
материальной помощи совпадают указания Щербакова и Лозовского. Щербаков
больше нацеливал на необходимость пропаганды героики народов Советского Союза и
роли Советского Союза в войне против фашистской Германии. Лозовский говорил
нам, что на это следует обратить внимание потому, что в Америке до сих пор не
верят фашистским зверствам. Он говорил, что об этом нужно сказать обязательно и
что еще нужно сказать о том, что Советский Союз спас много евреев. Относительно
второго фронта я ничего не помню. Наоборот, Щербаков нам сказал, чтобы мы о
втором фронте не говорили ничего потому, что нас могут выслать из Америки.
Далее последовал ряд вопросов, касающихся поездки Михоэлса и Фефера в США,
посещения американским деятелем Гольдбергом Советского Союза в 1944 году.
Из ответов Фефера стало ясно, что установки, которые ставил перед делегацией
ЕАК Щербаков, совпадали в основном с указаниями по этому поводу Лозовского. Фефер
не мог привести фактов о якобы особом отношении Лозовского к Гольдбергу.
Лозовский: Я слышал, что Фефер в своих показаниях говорил о том, что после
возвращения из США они посетили Молотова и говорили относительно территории
немцев Поволжья как возможной территории для заселения евреями или Крыма, и
39

якобы Молотов ответил, что в отношении территории немцев Поволжья ничего не
выйдет, а в отношении Крыма напишите, мы обсудим, правильно ли?
Фефер: Да, правильно.
Лозовский: Вы об этом доложили следствию?
Фефер: Нет.
Член суда: На л.д. 286 т. 2 вы показываете о том, что в "1948 году, в связи с
образованием еврейского государства Израиль, перед Комитетом встали новые
проблемы. Началась осада Комитета беспрерывными звонками по телефону и
посещения.
Несколько раз мне звонил Лозовский, желая уточнить события".
И далее - "...Для меня создание еврейского государства было крупным радостным
событием..."
Как вашу личную радость по этому поводу увязать со звонками Лозовского?
Фефер: Все было так, как я показал: летом 1948 года к нам приезжали тогда и
интересовались этим вопросом. Лозовский мне позвонил по домашнему телефону. В
ЕАК началось брожение среди членов президиума; некоторые из них упрекали нас в
трусости в вопросе о связи с государством Израиль, Лозовский спросил меня, в чем
дело, и я объяснил ему.
Антифашистский еврейский комитет расценивал это событие с тех же позиций, что
и Громыко. Мы были целиком согласны с Громыко. Сионистов у нас не было потому,
что сионисты стояли на другой позиции, они с большой враждебностью относились
к любому образованию. Хейфец вел список всех входивших в Комитет, ему это
было поручено. Действительно, люди приходили с разными предложениями,
например, предлагали создать еврейскую дивизию и т.п., а мы всех направляли в
МИД.
Член суда: Вы сказали, что для вас создание еврейского государства было
радостным событием. Правильно?
Фефер: Да, правильно. Меня радовало это событие, что евреи, изгнанные из
Палестины предками Муссолини, снова организовали там еврейское государство.
Шимелиович: Вы дали показания, что самым ближайшим опорным пунктом была у
нас газета "Эйникайт", которая превратилась в националистическую трибуну.
Скажите, за время существования газеты, примерно 7-8 лет, можете ли вы сказать, была
ли в ней хотя бы одна моя статья?
Фефер: Нет, статей Шимелиовича в газете не было.
Шимелиович: Значит в газете "Эйникайт" моих статей не было? Скажите, за все
время существования Комитета была ли послана хотя бы одна моя статья за границу?
Фефер: При мне нет, а там я не знаю. Было послано обращение к евреям или
"Письмо за океан" - это не в мою бытность.
Шимелиович: Я узнал несколько дней тому назад, что в 1946 году издана была
"Черная книга". За годы существования Антифашистского комитета, имел ли я какое-
либо отношение, писал ли я какие-либо заметки, статьи для этой "Черной книги"?
Фефер: По-моему, вас в этом никто не обвиняет. Ваших статей в "Черной книге"
нет.
40

Шимелиович: Предполагался ли проект книги о евреях-героях, входил ли я в
комиссию по составлению этой книги?
Фефер: Нет.
Шимелиович: Скажите, вот вы вчера заявляли, что с самого начала работы
Комитета вы вызывались в ЦК, получили задачу объединить всех евреев против
фашизма. А потом в одном месте своих показаний вы говорите, что инициатором
связи с еврейскими кругами в Америке был Шимелиович. Как вы увязываете эти два
ваши показания?
Фефер: Действительно, перед Комитетом была поставлена задача объединения
евреев всего мира в борьбе против фашизма. Я не помню, чтобы я говорил, что
Шимелиович является инициатором связи с еврейскими кругами Америки. Я этого не
говорил. Но я говорил, что Шимелиович был очень агрессивным членом президиума и
был поборником связи с заграницей...
Шимелиович: В показаниях ваших относительно Крыма вы говорите, что по
приезде вы и Михоэлс составили о Крыме докладную записку, посоветовавшись и
получив санкцию Лозовского, направили эту записку Молотову. На очной ставке вы
так сказали. Правильно ли это?
Фефер: Да, мы направили докладную записку не только Молотову, но и Сталину.
Шимелиович: Вы подтверждаете, значит, что вы и Михоэлс составили докладную
записку и, получив одобрение Лозовского, направили ее Молотову?
Фефер: Да, это было так.
Шимелиович: На очной ставке вы сказали, что о содержании этой записки меня
должен был проинформировать Михоэлс. Во второй части ваших показаний вы
говорите, что относительно Крыма была составлена докладная записка вами,
Михоэлсом и Эпштейном и обсуждали эту докладную записку на квартире у
Нусинова, в присутствии Шимелиовича, и после этого послали ее в правительство.
Был ли когда-либо случай, чтобы мы вместе обсуждали докладную записку в
правительство относительно Крыма?
Фефер: На частных квартирах мы вообще не встречались. У нас было хорошее
здание Комитета, где мы обсуждали все вопросы. Одновременно с нашей запиской
Михоэлсом было поручено Шимелиовичу также составить проект докладной записки о
заселении евреями Крыма. Он представил эту записку. На президиуме этот вопрос не
обсуждался, но члены президиума были в курсе этого дела.
Шимелиович: Скажите, в показаниях приложен документ, что докладная записка в
1944 году за подписью Михоэлса, Фефера и Эпштейна по поводу Крыма послана
Сталину. Значит, было две записки, правильно это?
Фефер: Да, два письма, одно письмо адресовано Сталину, а другое — Молотову.
Шимелиович: Скажите, в показаниях ваших сказано, что на похоронах Михоэлса
присутствовала в течение шести часов Жемчужина. И она якобы высказала свои
соображения о его смерти, и об этом вы поделились со мной. Я спрашиваю вас,
говорили ли вы мне когда-либо об этом и показывали ли ее мне на похоронах?
Фефер: Я не помню, чтобы я давал такие показания. Стерлось из памяти.
Шимелиович: Вчера на вопрос председательствующего по поводу ваших показаний
о больнице Боткина, которой я имел честь руководить 18 лет, вы сказали, что там
41

среди более трехтысячного коллектива служащих почти нет неевреев, и вы сказали,
что вам об этом говорил Михоэлс. В другом месте ваших показаний говорится о том,
что в больнице Боткина имеется 50% евреев. Ну, 50% или почти совсем нет служащих
неевреев, вещи разные. На чем же вы основываетесь и на чем останавливаетесь?
Фефер: Я не знаю, было ли там 99% или 48,5% евреев. Мне это трудно сказать. Но
я вчера говорил, что Михоэлс, сидя в кругу, заявил, что в больнице довольно изрядное
количество евреев и то, что Шимелиович обеспечил в этом отношении большинство и
с известным уклоном подобрал людей.
Шимелиович (к Феферу): Вот, говоря обо мне вчера, как о националисте, на вопрос
председательствующего вы сказали, что с моей стороны были нападки на
руководителей партии и правительства по поводу антисемитизма. Вы отметили, что
только один случай можете припомнить. Это когда Михоэлса на выборах в конце
1947 года не выдвинули кандидатом в Московский городской Совет депутатов
трудящихся и якобы тогда я сказал, что это сделано Поповым и является
проявлением антисемитизма. Хочу у вас спросить - вы слышали это от меня? Я так
вам сказал или кто другой?
Фефер: Я помню, что Шимелиович об этом говорил в Комитете, спустя некоторое
время после. И он сказал, что это дело Попова, который, по-видимому, не очень
дружелюбно относится к Михоэлсу.
Шимелиович далее поставил ряд вопросов о содержании газеты "Эйникайт", его
рецензии на нее.
От прямых вопросов Шимелиовича Фефер попытался уйти, ссылаясь на плохую
память.
Член суда: Подсудимый Фефер, когда вы давали показания, вы характеризовали
Шимелиовича как националиста, говорили, что он очень недоволен отношением к
евреям и настроен националистически.
Брегманом был поднят вопрос об издании "Черной книги".
Брегман: На с. 29 в абз. 1 обвинительного заключения сказано, что Брегман
участвовал с вами в редколлегии по "Черной книге". Участвовал ли я в составлении
"Черной книги"?
Фефер: Дело в том, что Брегман не собирал материалы, для этого были
сотрудники. А когда был собран материал и затребован Лозовским в Совинформбюро,
была выдвинута редколлегия, в которую вошли председателем Брегман, членами
Гроссман, Эренбург, Бородин и др.
После рассмотрения этого материала у Брегмана были возражения исключительно
по поводу качества, но возражений против издания "Черной книги" не было.
Тальми (к Феферу): На с. 41 обвинительного заключения сказано, что я являлся
участником еврейского националистического подполья. Поскольку он являлся одним из
руководителей этого подполья, известно ли ему, какое участие принимал я в этом
"подполье"?
Фефер: Дело в том, что обвинение меня в том, что я был одним из руководителей
подполья, неверно. Можно убедиться, что в моих показаниях на предварительном
следствии об этом не сказано и нет ни одного протокола, где бы упоминалось об этом.
42

Но я понимаю, что речь идет о той националистической деятельности, которая
проводилась под крышей Комитета. Речь идет о националистической деятельности, а
не о подполье. Мы ведь не устраивали сборищ ни на частных квартирах, ни на дачах,
вся деятельность наша проходила в Комитете. Так что дать справку о других
участниках подполья я не могу. Что касается Тальми, я могу сказать, что Новик был
заинтересован его статьей.
Квитко: У меня есть вопрос к Феферу. Информировал ли он меня лично о его
беседе с Розенбергом и Левиным по поводу Крыма?
Фефер: Квитко лично я не информировал о нашем разговоре с Розенбергом и
Левиным. Но об этом было много разговоров в Комитете. Были разговоры о том, что
"Джойнт" обещал материально поддерживать нас в случае, если евреи будут заселять
Крым, а с Квитко я лично не беседовал на эту тему.
Квитко (к Феферу): Вы показали, что для составления писем правительству вы
использовали материалы поездки Нусинова и Квитко. О какой поездке и о каком
письме идет речь?
Фефер: Речь идет о поездке Квитко в Крым для ознакомления с положением
еврейских колхозников и реэвакуации их. А потом, после информации Квитко, на
совещании президиума было составлено письмо на имя Андреева. Это письмо было
основано, как я уже сказал, на информации Квитко о Крыме. Нусинов не был в
Крыму, он ездил на Украину, и он также привез материал о тяжелом положении
евреев на Украине. Вопрос ставился об устройстве евреев на работу, о прописке их по
возвращении из реэвакуации, о тяжелом материальном положении евреев,
возвратившихся из гетто. Эти материалы вошли в то письмо, которое Михоэлс и
Эпштейн отправили правительству.
Квитко (к Феферу): Как на президиуме стоял вопрос о поездке моей в Крым и как
записано в протоколе?
Председательствующий: Вы хотите спросить, какие задачи были поставлены
перед вами перед поездкой в Крым?
Квитко: Да.
Фефер: Квитко показал, будто бы я и Эпштейн давали ему указания на этот счет.
Я не помню этого, потому что тогда я еще не работал в Комитете, это было в
1944 году, и я работал в редакции. По-моему, перед Квитко была поставлена задача
ознакомиться с положением на месте и написать ряд очерков.
Председательствующий (к Феферу): А не связывалась ли эта поездка с
поставленной проблемой, как предварительный сбор материалов для постановки вопроса о
заселении Крыма?
Фефер: Эпштейн говорил, что в связи с тем, что подано письмо в правительство,
желательно знать, что делается на месте.
Председательствующий: Но Квитко, приехав, говорил о том, что есть
возможность расселения евре.ев в Крыму?
Фефер: Да, он говорил, что есть много пустующих земель и есть много писем, из
которых видно, что евреи, ранее жившие в Крыму, хотят возвратиться из эвакуации
обратно.
Квитко: Почему же Фефер показал, что не имея возможности продать
американцам еврейскую республику, мы решили тогда заменить таковую сведениями о
Крыме. И для этого послали меня туда. В протоколе же заседания ЕАК написано, что
после освобождения Крыма от фашистов, а также других местностей (Украины) было
решено послать бригаду писателей, Добружского, Квитко, Нусинова и других, на
Украину для того, чтобы познакомиться с положением вещей после фашистского
нашествия.
43

Председательствующий: Фефер, вам понятен вопрос?
Фефер: Все так туманно сформулировано, что трудно понять.
Председательствующий: Квитко хочет спросить, почему о задачах, поставленных
Комитетом перед Квитко в связи с поездкой его в Крым, вы показываете иначе, чем
это якобы было записано в протоколе заседания ЕАК.
Фефер: Я уже говорил, что я в это время работал в газете, о поездке Квитко на
президиуме ЕАК говорил Эпштейн. Поехал Квитко с тем, чтобы, побывав в Крыму,
написать свои очерки, которые рассказали бы американскому читателю о
возвращении еврейских колхозников в Крым из эвакуации, так как были запросы
американских газет, которые хотели знать об этом. Не знаю, сообщил ли это
Эпштейн Квитко, во всяком случае этот материал предназначался для того, чтобы
быть посланным в Америку, так как представлял интерес для американцев.
Квитко: Почему вчера Фефер заявил, когда его председатель суда об этом не
спрашивал, о том, что Квитко написал отчет о своей поездке в Крым. На основании
чего он так заявил, когда даже я об этом ничего не знаю.
Пред[седательствую]щий: Сейчас он говорит о целях вашей поездки. Об отчете он
ничего не говорит.
Квитко: Он должен знать об этом.
Фефер: Я сейчас не утверждаю этого, что Квитко написал отчет.
Председательствующий: У вас еще есть вопрос?
Квитко: Да. Кто помогал Гольдбергу приехать в СССР и настаивал на этом
приезде? Кто, кроме членов президиума ЕАК, Фефера и Михоэлса, помогал приехать
этому мерзавцу, и все это делалось за счет народа? Кто из еврейских писателей и
общественных деятелей всех лучше и ближе знал Гольдберга? Кто именно его
всячески возносил и восхвалял как лучшего друга Советского Союза?
Фефер: Гольдберг приехал в Советский Союз не по приглашению
Антифашистского комитета, этот вопрос и не разрешался на президиуме. Он приехал в
Советский Союз по командировке своей газеты, но не по командировке
Антифашистского комитета. Во время нашего пребывания в Америке Киселев -
советский консул - рекомендовал его нам как друга Советского Союза и содействовал
в получении визы. Он предоставил Гольдбергу право на въезд в Советский Союз...
Квитко (к Феферу): Почему вы не информировали членов президиума, что
Комитет поддерживал идею издания "Черной книги" и почему не сообщили членам
президиума о выходе этой книги за границей. И с какой целью это скрывалось вами?
Фефер: Члены президиума были все в курсе этого дела, так как несколько раз этот
вопрос обсуждался. Все знали, что такая книга должна выйти. Материалы для книги
были высланы еще в 1944 году Эпштейном, при каких условиях - я говорил, когда
была получена телеграмма от Громыко. Об этом знал и секретарь Вышинского, и
Эпштейн вынужден был отправить материал в Америку.
Председательствующий (к Феферу): А члены Комитета и Квитко знали о том,
что готовится издание "Черной книги"?
Фефер: Этот вопрос обсуждался в президиуме. Издание "Черной книги" не было
секретом, об этом знали 10 тыс. читателей "Эйникайт", если Квитко об этом не знал,
то я не знаю, почему.
Квитко: О выходе книги почему-то никто не знал, что уже издана такая книга?
Председательствующий: Сколько экземпляров было прислано в ЕАК?
Фефер: Насколько мне помнится, среди задач ЕАК была задача собрать материал
для "Черной книги" - о фашистских зверствах над населением. Такая задача ставилась
44

перед всеми корреспондентами, выезжавшими в районы, бывшие под оккупацией. О
выходе в свет "Черной книги" знали все, потом мы получили 10 экземпляров, я помню
экземпляры были для Лозовского, Штерн, Шимелиовича, Юзефовича, Михоэлса и
Бергельсона.
Председательствующий: Эти книги шли прямо из Америки?
Фефер: Да. Эти книги были на английском языке и присланы в ЕАК на имя этих
людей. Может быть, для Квитко тогда не прислали, поэтому он и говорит, что не знал
о выходе книги из печати.
Квитко: Больше у меня нет вопросов.
Ватенберг (к Феферу): Вы показывали о националистическом характере статей,
которые я писал для Комитета. Помимо одной статьи, которая передавалась по радио
и являлась обращением к землячеству, сколько вы читали моих статей?
Фефер: Я статей Ватенберга не читал, но знаю, что он написал 2-3 статьи о борьбе
с фашизмом и еще, сейчас я не помню о чем.
Председательствующий (к Феферу): Не читали, а откуда вы знаете, что он
писал?
Фефер: Мне об этом было известно со слов редакторов.
Ватенберг (к Феферу): раз вы не читали моих статей, как можете говорить о их
содержании.
Фефер: Я говорю, что знаю об этом со слов редакторов. Они говорили мне, что
Ватенберг написал статью о фашистах.
Ватенберг (к Феферу): И вы пропустили такую статью?
Фафер: Мне об этом стало известно со слов редактора, когда статья была уже
отправлена.
Ватенберг: Вы показали, что Новик занимался шпионажем.
Фефер: Я знал, что Новик в своих личных беседах с людьми получал все сведения,
которые его интересовали.
Ватенберг (к Феферу): Почему вы их называете шпионскими сведениями?
Фефер: Я не являюсь большим приверженцем этого слова и никогда его не
упоминал, и только здесь я уже переоценил ряд вещей; я помню, что сведения носили
секретный характер.
Ватенберг (к Феферу): Вы не знаете, какие он сведения собирал. Как вы можете
назвать их шпионскими?
Фефер: Я знал, что он собирал сведения о промышленности, народном хозяйстве и
т.д.
Председательствующий: Шпион собирает все сведения, которые интересуют
разведку, а это не только сведения, касающиеся промышленности и хозяйства.
Фефер: О том, что он шпион, я не знал.
Ватенберг (к Феферу): Почему же вы говорите, что он занимался личным
шпионажем?
Фефер: Я уже отвечал на этот вопрос.
Ватенберг (к Феферу): Вы показали, что Новик интересовался сведениями о
Боткинской больнице. Известно ли вам, что его интерес к Боткинской больнице
основан на том, что он заболел воспалением легких и лег в эту больницу?
Фефер: Да.
Ватенберг (к Феферу): Вы говорили, что Ватенберг-Островская восхваляла
американский быт и клеветала на советскую действительность?
Фефер: Она говорила, что там лучше одежда, благоустроеннее жизнь и т.д.
'Ватенберг: А как она выражалась о советском быте?
Фефер: Она говорила, что здесь победнее.
45

Председательствующий: Осуждала ли Ватенберг-Островская существующие
порядки, государственный строй в СССР или она только говорила, что в Америке
одежда лучше?
Фефер: В свете быта против советского строя она ничего не говорила. О своих
настроениях она мне не говорила.
Ватенберг: У меня вопросы все.
Председательствующий зачитывает "показания (т. 2, л.д. 307): Фефер, вы
показываете, что Маркиш свои националистические взгляды открыто высказывал на
пленумах ЕАК и в беседах с Михоэлсом, Эпштейном и вами. Правильны ли эти ваши
показания и о чем конкретно говорил Маркиш?
Фефер: Показания правильные. Маркиш в своих выступлениях говорил о тяжелом
положении евреев, что им нужно оказывать помощь, что Комитет должен вести
борьбу с якобы имеющими место притеснениями евреев и т.д.
Это его выступление вызвало возмущение, в ответ выступил Брегман и заявил, что
ему (Маркишу) не удастся превратить Еврейский антифашистский Комитет в
антисоветскую арену.
Маркиш (к Феферу): Что означает ориентация на Запад?
Фефер: Ориентацией на Запад - это, значит, дружба с зарубежными писателями и
поэтами, это отъезд из Советского Союза в западные края, где Маркиш провел
несколько лет, это стремление учиться у буржуазных писателей и поэтов.
Маркиш: Читал ли Фефер две вещи, которые я написал в 1920 годах и где говорю,
что нам, советским писателям, нечему учиться у западноевропейской литературы
потому, что она застряла в "тупике двуспальной кровати".
Фефер: Не помню этого.
Маркиш: Помнит ли Фефер мое стихотворение "Свет с Востока", написанное в
начале войны.
Фефер: Да, такое стихотворение было напечатано в начале войны.
Маркиш: Так это что, ориентация на Запад?
Фефер: Это разные вещи.
Маркиш: Можно ли объяснить желание газете "Эйникайт", которая уделяла
некоторое внимание беженцам из Польши, не владеющим русским языком для того,
чтобы они имели какое-то понятие, что происходит в стране, высказанное мною на
сессии пленума Комитета в 1943 году, расценивать как требование расширения
функции Еврейского антифашистского комитета?
Фефер: Гогоря о расширении функций, Маркиш суживает свое выступление на
пленуме Комитета. Речь шла тогда о создании еврейских воинских частей, об
оказании материальной помощи нуждающимся евреям. Это выступление Маркиша
вызвало тогда много толков и возражений.
Маркиш: Можно ли квалифицировать предложение создания еврейских дивизий,
высказанное мною на пленуме в качестве анекдота, как националистическое
предложение несоветского человека?
Фефер: В моих показаниях об этом сказано честно и подробно. Я не говорил, что
Маркиш внес предложение о создании еврейских дивизий, но я говорил Маркишу
на пленуме, что этот рассказ о полковнике, пришедшем к нему с предложением
о создании еврейской воинской части, очень удобная форма для постановки
этого вопроса перед Комитетом, чтобы члены Комитета задумались над этим
вопросом.
Маркиш: Больше вопросов не имею.
46

Председательствующий: Штерн, вы имеет вопрос?
Штерн (к Феферу): Я хотела спросить, на каком основании меня стали считать
активной националисткой?
Фефер: Она не считалась активной националисткой, и я не говорил об этом.
Я говорил, что у Штерн были националистические реплики и выступления на
президиуме. Все это подробно освещено на нашей очной ставке. Все, что я мог сказать о
ней, я сказал уже вчера, Новых данных у меня нет никаких. Мне было задано
несколько вопросов относительно ее реплик, относительно брошюры на тему "Что
дала Советская власть евреям", по поводу которой она сказала, что ее надо назвать
"Что евреи дали Советской власти".
Штерн (к Феферу): На каком основании и почему я была в 1942 году введена в
состав президиума ЕАК?
Фефер: Я не знаю, это сделано было Михоэлсом и Эпштейном, Штерн была
приглашена ими.
Штерн (к Феферу): В обвинительном заключении сказано, что я введена в состав
ЕАК как националистка, но в деле нет конкретных данных об этом.
Фефер: Я об этом не показывал и таких моих показаний не было. Выводы такие
делали следственные органы, а не я.
Председательствующий (к Штерн): Вы были включены в президиум до прихода
Фефера на пост секретаря ЕАК.
Штерн: Здесь сказано, что собрали самых активных националистов...
Председательствующий (к Штерн): Фефер говорит, что этот вывод в
обвинительном заключении сделан следствием из вашей деятельности в самом Комитете, а
он этого не показывал.
Штерн: Здесь сказано вначале, что все эти люди превратили Комитет в такую
националистическую организацию.
Фефер: Видимо, обвинительное заключение было составлено следствием на
основании показаний Штерн и свидетелей, в частности и моих показаний. Это
обобщение следственной части.
Председательствующий: Еще какие есть вопросы, у кого? У вас, Ватенберг-
Островская, есть вопрос?
Ватенберг-Остроеская: Мне показалось, что Фефер сказал, что я высказывала
клеветнические измышления по адресу Советского Союза. Когда и где?
Фефер: Нет, я этого не говорил, я говорил о высказывании вами сравнения жизни в
США как комфортабельной с жизнью в СССР как более бедной.
Шимелиович (к Феферу): Вы сказали, что была получена "Черная книга" для ряда
членов президиума ЕАК, и в том числе назвали меня, но почему вы никогда не
говорили об этом иа президиуме и почему вы сочли нужным только сегодня сказать,
что мне тоже была прислана эта книга. Я спрашиваю, почему вы мне ее не передали?
Фефер: Специального плана скрывать эту книгу у меня не было. Я не занимался
рассылкой книг. Для этого был особый аппарат.
Председательствующий (к Феферу): О том, что передали или не передали книгу
Шимелиовичу, вы знали?
Фефер: Разве я мог следить за такими вещами. Этим занималась библиотека, и она
мсгла это сделать^ я этого не знал.
Председательствующий: Еще какие вопросы?
47

Шимелиович: Больше вопросов нет.
Маркиш: У меня есть £ще вопрос.
Председательствующий: Задавайте.
Маркиш (к Феферу): Вы считаете мою активную деятельность в ЕАК с 1945 года,
не захватывая куйбышевский период деятельности Комитета. Значит, моя основная
деятельность начинается с 1945 года? Известно ли Феферу, что мною в 1944 году
было подано заявление в парторганизацию Совинформбюро о националистической
деятельности газеты "Эйникайт" и контрреволюционной деятельности руководителей
Еврейского антифашистского комитета. Заявление это разбиралось два вечера, и я
был объявлен клеветником, известно ли это Феферу?
Фефер: Я не говорил, что активная националистическая деятельность Маркиша
началась с 1945 года.
Маркиш: А с какого?
Фефер: Только в начальный период работы ЕАК.
Маркиш: Это 1941 год, куйбышевский период связан со мной или нет?
Председательствующий (к Феферу): В Куйбышеве Маркиш был?
Фефер: Он работал в еврейской редакции радиокомитета в Москве.
Маркиш: И тогда же я работал в политическом управлении Военно-Морского
Флота.
Председательствующий: А Маркиш действительно подавал заявление в
парторганизацию Совинформбюро? О чем это заявление?
Фефер: Он подал заявление после того, как Эпштейн выступил на совещании
писателей и раскритиковал стихотворение его о Челябинске. После этого Маркиш
подал заявление, что критика Эпштейна ни на чем не основана и предъявил целый ряд
обвинений Комитету и Эпштейну как одному из руководителей его.
Пред[седательствую]щий: В чем он обвинял?
Фефер: Я не помню сейчас, но такой факт был.
Председательствующий: Какое было решение?
Фефер: Не помню. Это имеется в деле.
Маркиш: Я был тогда объявлен клеветником, и с того момента, с момента подачи
моего заявления моей ноги больше в Комитете не было. Знает ли Фефер, что с той
поры моей ноги в Комитете не было, кроме 1948 года, когда Фефер меня вызвал на
совещание? Это был обманный вызов под предлогом, что должно состояться важное
совещание.
Знает ли Фефер, что я присутствовал только на трех заседаниях за все время
существования Антифашистского комитета? Был один раз на заседании, когда было
дублирование решения Союза советских писателей о посылке писателей в
освобожденные от оккупации районы. Я был еще когда Квитко отчитывался о поездке в
Крым. Короче говоря, больше трех раз я там не был.
В конце второго дня судебного процесса 9 мая в 20 час. 45 мин. начался допрос
Э.И. Теумин. Он продолжался и на следующий день до 14 час. 10 мин.
ДОПРОС ПОДСУДИМОЙ Э.И. ТЕУМИН
Председательствующий: Подсудимая Теумин, на вопрос суда о том, понятно ли
вам предъявленное обвинение, признаете ли вы себя виновной, вы заявили, что
виновной себя признаете. Покажите суду о своих преступлениях.
Теумин: Я родилась в 1905 году в Швейцарии, где мои родители находились в
эмиграции. Я говорила, что мой отец бундовец и был подвергнут репрессиям. После
48

этого он уехал в Швейцарию, там он учился в университете. Моя мать портниха,
сирота, была в свое время "искровкой" и во время первомайской демонстрации была
арестована, сидела в тюрьме и там сильно заболела, у нее начался туберкулезный
процесс. Родственники дали денег, и она поехала лечиться в Швейцарию, где
встретилась с отцом, и они поженились. Там в 1905 году я родилась, в том же году
отец и мать вернулись обратно в Россию, и я приехала вместе с ними. С тех пор я за
границей не была. Отец мой умер в 1936 году. В 1920 году он вступил в ВКП(б).
По специальности он химик, был директором треста "Газоочистка". Будучи
членом ВКП(б), он продолжал встречаться с бундовцами, в частности с Вайнштей-
ном, Фрумкинои и Левиным. Я считаю, что у отца до последнего времени бундовский
груз остался. У меня один раз был с Вайнштейном разговор. Я ему говорила, что вы
были, есть и останетесь меньшевиком, социал-демократом. Он поднял шум и сказал
отцу, что больше не придет к нам, пока отец не приведет меня в порядок. Отец
последние 6—7 лет был очень болен. Состояние его здоровья было таково, что он
спускался вниз, мать одевала там на него шубу, и он отправлялся на работу.
Потом она его встречала и помогала ему подниматься наверх. Мы ему говорили, чтобы
он бросил работу и перешел на пенсию, но он говорил, что не желает бросать
работы и переходить на пенсию до последних дней своей жизни. Мой отец был
страстным шахматистом и хватал всякого, кто мог бы с ним сыграть в шахматы. Один
раз у нас дома был Михоэлс и играл с отцом. Потом я видела его игру в
еврейском театре, а затем я встречалась с ним в 1941 году, когда он приехал в
Куйбышев.
Председательствующий: Вы показали на предварительном следствии, что
Михоэлс вам высказывал свои мысли?
Теумин: В 1941 году я работала в "Совинформбюро", и в число моих обязанностей
входила помощь в организации всех антифашистских комитетов, в том числе и
еврейского. Михоэлс был вызван Лозовским в Куйбышев в качестве председателя
этого комитета. Там я с ним несколько раз разговаривала, потом я уехала в Москву и
к Еврейскому антифашистскому комитету никакого отношения не имела до того, как
они приехали в Москву организовывать свой второй митинг и когда мне в этом была
поручена организационно-техническая работа. К редактированию материалов митинга
меня не допускали, этим занимался Михоэлс. Моя задача была обеспечить
машинистками, следить за распорядком дня, следить за тем, чтобы были в гостинице места
для участников митинга и т.д.
В процессе подготовки к митингу как-то раз Михоэлс высказал мне свои
националистические взгляды. Он говорил о тяжелом положении евреев в СССР, о
том, что их зажимают в смысле работы, что в Ташкенте много эвакуированных
евреев, которые находятся в очень тяжелом положении, что правительство
недостаточно борется с антисемитизмом и т.д. Я вместо того, чтобы ему ответить,
промолчала. В этом моя вина.
Председательствующий: Но он обвинял в этом и советское правительство?
Теумин: Он сказал, что советское правительство недостаточно уделяет этим
вопросам внимания, а я не сказала ни да, ни нет, промолчала. Это моя первая
националистическая вина.
Пред[седательствую]щий: А в отношении создания территории для евреев он
говорил, что нужно, чтобы евреи были вместе?
Теумин: Да, говорил. Я считаю, что моя вторая националистическая вина
заключается в том, что в 1942-1943 гг. Фефер высказывал мне примерно те же мысли, что
и Михоэлс, а я опять ничего на это не ответила, промолчала.
Пред[седательствую]щий: На предварительном следствии вы, Теумин, показывали
(т. 24, л.д. 52): "...В беседах со мной Фефер говорил о якобы несправедливом
отношении к евреям в Советском Союзе... обвинял Советское правительство в том,
49

что оно якобы поощряет антисемитизм и т.д.... заявлял о необходимости объединения
евреев для борьбы за самостоятельность.
Я поддерживала Фефера и, таким образом, между нами установилась преступная
связь..."
Правильны эти ваши показания?
Теумин: Я считаю, что поддерживала Фефера, ибо вместо того, чтобы дать ему
отпор, отмалчивалась. Яд буржуазного национализма у меня был, и раз я реагировала
на эти разговоры молчанием, значит, я его поддерживала. Как-то Фефер мне
рассказал, что Комитет собирается поставить перед правительством вопрос о создании
республики в Крыму. Я у него спросила, почему именно в Крыму, а он в шутливой
форме ответил мне, что там климат хороший. Потом как-то и его, и Михоэлса
встретила в приемной у Лозовского, они были сильно возбуждены, я когда спросила
их, что с ними, они мне ответили, что сейчас "наверху" рассматривается наш
"крымский проект", кажется, его поддерживают и что все идет хорошо. Это было после
приезда их из Америки. Когда они приехали из Америки, в Совинформбюро был их
доклад, на котором они рассказывали об успехах своих выступлений там, стол был
завален вырезками из газет.
Я хочу отметить, что в материалах обвинения совершенно неожиданно для меня
сказано, что я якобы редактировала материалы Еврейского антифашистского
комитета. Я хочу по поводу этого сказать, что я не только не редактировала, но и не
читала ни одной статьи. В следственных материалах и в акте экспертизы было
сказано, что я ни разу не видела этих материалов, наоборот, Еврейский
антифашистский комитет с самого своего начала был поставлен в монопольное положение.
В марте 1942 года в Международный отдел СИБ явился Маркиш и предложил
Международному отделу обслуживать еврейскую прессу. Я тогда ведала
национальной прессой - обслуживала и армянскую, и румынскую и другую прессу.
Я доложила об этом зав. отделом Лебедеву, он мне на это ответил согласием, но
Эпштейн, узнав об этом, устроил мне грандиозный скандал, заявив, что это их
монополия. Через несколько дней приехал Лозовский, вызвал нас к себе и дал нам
нагоняй и категорически запретил это делать, т.е. вмешиваться в работу ЕАК.
Поэтому я хочу еще раз сказать, что я никакого отношения к материалам, которые
посылались за границу Еврейским антифашистским комитетом, не имела. Моя
единственная связь с Комитетом заключалась в том, что я организационно-технически
помогала в подготовке второго митинга. Да к тому же они сидели в Куйбышеве, а я
находилась в Москве.
Председательствующий: Почта других Комитетов просматривалась кем-нибудь?
Теумин: Вообще цензуры у нас настоящей не было до решения в 1946 г. В первые
годы работы комитетов материалы просматривались и проверялись в Москве
ответственным секретарем Совинформбюро - вначале Кружковым, потом
Кондаковым, затем Калмыковым...
Председательствующий: Как Кружков мог один просмотреть всю почту?
Теумин: У нас фактически было два комитета - женский и молодежный, которые
посылали статьи за границу, а в то время статьи посылались единицами — 5-6 статей в
месяц.
Председательствующий: Вы хотите сказать, что вы никакого отношения к
корректированию статей ЕАК не имели?
Теумин: Я думаю, что это видно и из материалов дела, здесь сидят работники ЕАК,
которые скажут, какое имела я к ним отношение.
Второй вопрос. В 4-м пункте обвинения перечислен целый ряд фамилий, в том
числе и моя, где сказано, что я занималась активной националистической пропагандой.
Я никакой пропагандой не занималась и сама была объектом этой пропаганды. В этом
и было проявление моего национализма. За что я должна быть наказана. Впослед-
50

ствии я от этих националистических настроений избавилась, но то, что я не дала
отпора этим националистическим разговорам, означает, что этим самым я становилась
соучастницей националистов. Я - виновата.
Я легко передала Гольдбергу справки о прибалтийских республиках. Фефер меня
взял под защиту и заявил, что я передала всего 3-4 статьи. Это неверно. Я передала
справку примерно на 2—3 страницах. Но дело не в том - 3 или 30 страниц, а в том, что
я их передала. Справка эта содержала краткую характеристику каждой из трех
республик, т.е. там были перечислены главные города этих республик, ущерб,
нанесенный немцами, результаты восстановления хозяйства и промышленности. Это было
в конце 1945 года. Там же было перечислено и количество восстановленных
предприятий. Указано, какое количество земли получили крестьяне в результате
земельной реформы, каковы достижения культуры и науки в этих республиках. Вот тот
круг материалов, который был затронут в справке.
В один прекрасный день ко мне приходит Фефер в большом восторге и говорит, что
приехал большой друг Советского Союза - американский журналист Гольдберг. Мне
было подчеркнуто, что этот друг журналист хочет помочь разоблачить клевету по
адресу Прибалтийских республик, распространяемую иностранной печатью. Я
интересовалась этими республиками и меня волновало, что по целому ряду вещей мы не
можем дать настоящую отповедь американским реакционерам. В США
формировались прибалтийские легионы, расходовался золотой фонд этих республик на
поддержку реакционных элементов. Началась репатриация из Германии в США
прибалтийской реакции. Все эти обстоятельства усилили реакционную деятельность.
Потом, как известно, правительство США не признавало эти республики советскими.
Эти обстоятельства заставили меня искать возможности рассказать правду об этих
республиках, а наши возможности были очень ограничены. Связи, которыми мы
располагали, были связями только с коммунистическими газетами, поэтому я ухватилась за
возможность встретиться с крупным американским журналистом - другом Советского
Союза. Фефер мне говорил о том, что он не член компартии только по тактическим
соображениям, но что он сам "царь и бог". Я ухватилась за эту мысль, что его руками
можно действительно разоблачить реакционеров. Фефер мне сказал, пойдем к
Лозовскому. Там тебе все расскажут.
В допросе Теумин суд выясняет обстоятельства поездки Гольдберга в Прибалтику,
вопросы, которые его интересовали, детали организации пребывания в Литве.
Затем суд обратился к справке, которую подготовила Теумин для Гольдберга, и, в
частности, материалам, на основании которых она были написана.
"Я пользовалась, - заявила Теумин, - следующими материалами: статьями, которые
мы посылали за границу по вопросу о Прибалтике. Второе - материалами
прибалтийских газет. Я получала "Советскую Литву", "Латвию" и "Эстонию", где были такие
материалы.
Третий источник - материалы чрезвычайных комиссий о злодеяниях фашистов и,
наконец, в очень небольшой степени книги, ибо никаких данных в них после 1940 года не
было".
Следующий сюжет допроса касался положения дел в Совинформбюро, организации
работы, подбора кадров, отношения к иностранным корреспондентам.
Теумин: Среди редакторов отделов было большое количество людей, которые ни
по своей деловой, ни по политической квалификации не соответствовали тому уровню,
который нужно было предъявить к редакторам, работающим на заграницу.
Было много так называемых несчастненьких, которые нашли приют в Сов-
информбюро, было большое число людей еврейской национальности, что очень резко
бросалось в глаза. Как-то в частной беседе с Северским мы говорили, что уж очень у
51

нас много евреев. Даже была засоренность авторского состава. Далеко не все
соответствовали своей квалификации.
Председательствующий: От кого зависел подбор людей?
Теумин: Отдела кадров у нас не было. Люди ходили на прием к Лозовскому, он
писал "зачислить", и отдавали в приказ. В 1944 или 1945 году появился какой-то
человек, который именовался "отделом кадров".
Председательствующий: На предварительном следствии вы показали, что у
Лозовского было много друзей, которые ни по политическим, ни по деловым качествам
не подходили к этой работе. Правильно ли это? (зачитывает показания Теумин, т. 24,
л.д. 109).
Теумин: Да, это правильно, были люди, которых Лозовский устраивал на работу,
хотя они и были очень слабыми работниками и для работы в аппарате Сов-
информбюро совершенно не годились. Но насчет Рубинина я не могу сказать, что он
был приятелем Лозовского.
Председательствующий: Вы показывали (зачитывает), что на должность
переводчика английского языка были взяты американские еврей Тальми и Файнберг...
Центральным редактором английского языка являлся Левин, ранее проживающий в
Англии, а машинисткой английского языка работала американская еврейка Полак
Бетти. В качестве редактора американского отдела Лозовский принял бывшего
белоэмигранта, возвращенца из Америки Рекцина. Авторский состав Совинформбюро
был собран Лозовским также исключительно из евреев.
Теумин: Это так. Нужно сказать, что с авторским составом у нас было весьма
неблагополучно. Работало очень большое количество третьестепенных авторов,
которых у нас называли "жучками". Они почти никогда не печатались и могли с таким же
успехом писать как о Большом театре, так и о тракторах, о колхозах, о Киеве, о
Днепрогессе и т.д. Эти люди писали на любые темы. И неоднократно мы - редакторы
на редакционных совещаниях ставили вопрос, что нужно требовать, чтобы состав
авторов был совсем иной, состоящий из более квалифицированных работников.
Председательствующий: Вы работали в Антифашистском еврейском комитете?
Теумин: Нет, за исключением подготовки одного митинга. Я по роду своих занятий
должна была заниматься в Куйбышеве помощью в организационной работе всех
комитетов — славянского, женского, молодежного и еврейского, что входило в круг
моих обязанностей. С ноября 1941 по апрель месяц 1942 г. я занималась этим делом.
Надо сказать, что делами ЕАК занимался в Куйбышеве Лозовский, а в Москве
Кружков. Я должна была обеспечивать участников митинга едой, номерами в гостинице
и т.д. Тексты выступлений на митинге редактировал Михоэлс и согласовывал все это
с Лозовским.
Председательствующий: А по роду своей работы вы имели отношение к речам,
которые произносились на митингах.
Теумин: Никакого.
Член суда: Но вы же являлись редактором?
Теумин: Это единственный комитет, где я не выполняла своих функций и не
помогала в редакционной работе. Надо сказать, что Михоэлс был хорошим редактором.
Он говорил, что он сам прекрасно справляется с этой работой и помощи ему не
требуется.
Председательствующий: Кто же выступал на митинге?
Теумин: Я точно не помню. По-моему, Михоэлс. Помню, что выступал какой-то
председатель колхоза - еврей из Куйбышевской области. Это была большая коло-
52

ритная фигура, которую я запомнила. Фефер выступал, еще кажется выступал
академик Фрумкин.
Председательствующий: На предварительном следствии вы характеризовали
деятельность Еврейского комитета как националистическую и антисоветскую,
говорили, что Лозовский и Михоэлс создали в комитете такую обстановку.
Теумин: Я могла судить о деятельности Комитета лишь по отдельным известным
мне фактам, ибо непосредственно я в Комитете не работала и никакого отношения к
нему не имела. Подробно об этом я узнала из материалов предварительного
следствия.
Вот отдельные факты националистической деятельности ЕАК. На одном из
редакционных совещаний Эпштейн учил нас, как надо делать статьи для США,
например, он говорил, что о таком факте, как присылка американской фирмой
резиновых грелок в подарок госпиталям надо писать следующим образом: рассказать о
героизме раненого красноармейца, который пользуется американской грелкой, и как
эта грелка облегчает его страдания. Причем обязательно надо указать название
фирмы, приславшей эти грелки.
Получалось так, что на крови советского народа американские дельцы будут
делать свой бизнес, а мы их еще будем благодарить и делать реверансы.
Вот еще один факт. Я присутствовала на заседании партбюро в Информбюро,
когда шел бой между Эпштейном и Маркишем. На меня и на всех присутствующих
это партийное бюро и это обсуждение произвело исключительно неприятное
впечатление.
Пред[седательствую\щий: Что там за спор был?
Теумин: Мы слушали их два вечера, но ничего понять не могли. Начались
непринципиальные споры. Маркиш и Эпштейн стали указывать друг на друга, что тот-
то был в Польше и т.д. Так как мы не смогли разобраться в их взаимных обвинениях,
а Маркиш был членом партийной организации Союза советских писателей, то решили
передать рассмотрение этого вопроса туда. Я уже говорила, что спор был
непринципиальным. Первоначальным поводом к этому послужило то, что Маркиш
написал развернутое заявление в парторганизацию Совинформбюро и просил обсудить
ряд вопросов. Люди, пришедшие со стороны Эпштейна, утверждали, что истинной
подоплекой этого заявления является критика Эпштейном произведений Маркиша и
что только поэтому Маркиш написал на него заявление. А Маркиш говорил, что нет -
вы такие-сякие сами... Вообще надо сказать, что Маркиш находился в оппозиции к
Еврейскому антифашистскому комитету и на собрании заявлял, что ему не нравится
там публика и поэтому он приходил в Совинформбюро с предложением обслуживать
еврейскую печать, так как не желал иметь дела с подобными людьми.
Председательствующий: Почему? Он говорил, что там сидят националисты,
которые искривляют линию партии?
Теумин: Я лично из этого спора не вынесла такого впечатления. На партийном
бюро им было много высказано различных упреков по адресу руководителей ЕАК, но
сказать, чтобы Маркиш открыто обвинял их в национализме, я не могу. Я этого не
помню. В том гвалте, какой был на этом собрании, я могла кое-что и не расслышать.
Председательствующий: Возвратимся к вопросу о характеристике
Антифашистского комитета, и как американцы делали бизнес на крови наших бойцов.
Теумин: Вот что мне еще рассказывал мой бывший начальник Северин, который
был членом редакционной комиссии по "Черной книге". Был якобы большой спор
между Эренбургом и членами Еврейского антифашистского комитета по поводу
"Черной книги". Я не знаю, был ли Эренбург членом ЕАК, но, кажется, сначала
Эренбургу предложили работу над этой книгой, а потом ЕАК начал вести ее сам,
несмотря на то, что это же делал Эренбург. Эренбург считал, что подойти к изданию
"Черной книги" нужно иначе. Нужно добыть материалы серьезные и фактические, и
53

для этой книги нужно привлечь не только еврейских, но и русских писателей, что
нельзя делать этого "тяп-ляп". Когда он узнал, что Еврейский антифашистский
комитет готовит не только свою "Черную книгу", а уже часть материалов выслал в
США, в том числе и его (Эренбурга) материал, то поднялся грандиозный скандал.
Была создана комиссия для того, чтобы разобраться в этом споре и решить, чей
материал лучше. Я помню Северин говорил мне, что ему не нравятся материалы
ЕАК, он имел с Лозовским на эту тему разговор, но Лозовский сказал ему, что книга
нужна, материал уже послан. Северин проявил в этом вопросе мягкотелость и не
боролся за свою точку 3pei ия. И только здесь, на следствии (я думаю, этого не знал и
Северин), я узнала, что эт< "Черная книга" является частью общей "Черной книги",
которая выпущена в Америке. Мы, работники Совинформбюро, конечно, слышали о
"Черной книге", но считали, что эта книга только о советских евреях.
Председательствующий (т. 24, л.д. 65): Вы говорите, что Михоэлс имел большой
авторитет среди евреев, что позволило ему сплотить вокруг себя националистические
элементы.
Теумин: Кое-какие свои показания я сформулировала на основании того, что узнала
уже на предварительном следствии. Я знала, что Лозовский руководит деятельностью
Комитета, но тогда я не имела представления, что он является националистом.
Насчет людей, которые сгруппировались вокруг ЕАК, я не могу сказать ничего. Но
мне рассказывали, что Бергельсон в прошлом человек с сильным националистическим
душком, Нусинов тоже этим попахивал и был неоднократно проработан за это как
писатель.
Председательствующий: Относительно вашего обвинения. В формулировке
обвинения было указано, что вы были активной еврейской националисткой, что по
поручению Лозовского корректировали статьи, отправляемые за границу, содержавшие
извращенные факты советской действительности, и что в 1945 году передали Гольд-
бергу сведения о Прибалтийских республиках. Вы отрицаете обвинение в том, что вы
корректировали статьи?
Теумин: Никакого отношения я к этому не имела.
Председательствующий: На предварительном следствии вас по этому поводу
допрашивали?
Теумин: В протоколе от февраля 1952 года сказано прямо, что я не редактировала
статей ЕАК. Я не была активной националисткой, но со мной один раз Михоэлс и два
раза Фефер вели националистические разговоры, а я не дала им соответствующего
отпора и отмолчалась.
Председательствующий: Значит, вы признаете, что вы участвовали в
антисоветских националистических разговорах с Михоэлсом и Фефером?
Теумин: Да, больше ни с кем.
Председательствующий: От них вы слышали антисоветские выпады?
Теумин: Да, это были разговоры в коридоре 10-15 минут.
Председательствующий: Из ваших показаний видно, что вы передали обширную
справку Гольдбергу о Прибалтике. Что же там было?
Теумин: Там было количество населения, величина территории, главные города
республик, ущерб, принесенный каждой республике немецкими оккупантами, и
сведения о восстановлении. Так было указано, что в Литве уже восстановлено 1118
предприятий.
По поводу ущерба я брала данные из актов Чрезвычайной комиссии. У меня
лежали в столе 3 книжки о работе комиссии, и я пользовалась ими.
Председательствующий: А где вы взяли сведения о восстановлении
промышленности?
Теумин: Я пользовалась статьями, которые мы отправляли за границу. Эти статьи
54

присылались нам из Литвы, Латвии и Эстонии, большей частью руководящими
работниками. Я за годы войны установила с ними связь, и они давали мне статьи и для
заграничной печати.
Председательствующий: Могло ли там быть написано, что такой-то военный
завод выпускает столько то пушек и т.д.?
Теумин: Нет, таких материалов не было. Взять Литву. Это страна аграрная, там на
самой крупной фабрике было 300-400 рабочих. В Эстонии самая крупная фабрика
Кренгольмской мануфактуры работала частично.
Пред[седательствую]щий:-В разговоре с вами Гольдберг интересовался новым
видом промышленного сырья, найденного в Прибалтике.
Теумин: Такого разговора у нас не было. Все это я узнала только на следствии.
Мне сказали, что Гольдберг интересовался новым видом строительного материала,
который имелся в то время в Латвии. Я об этом строительном материале ничего не
знала.
Председательствующий (к Феферу): Вы что знаете по этому поводу?
Фефер: Когда мы были у Лациса с Гольдбергом, он спросил Лациса о каком-то
новом строительном материале. Лацис направил его к председателю Госплана и
последний рассказал, что из себя представляет этот материал, рассказал, что из него
можно делать кирпич, пластинки и т.д., и указал ему ряд газет на русском языке, где
об этом писали.
Председательствующий (к Теумин): Материалы, которые вы передали Гольд-
бергу, регистрировались? Если регистрировались, то где второй экземпляр справки о
Прибалтике?
Теумин: Это для меня загадочная история. Я не понимаю, куда мог деться второй'
экземпляр.
Председательствующий: Кто у вас регистрировал материалы?
Теумин: Статьи все регистрировались секретарем, а ведь это была справка.
Пред[седательствую]щий: Пусть справка, но ведь документы, исходящие из
Совинформбюро и переданные вами в руки шпиона, должны были регистрироваться.
Теумин: Я не знала, что Гольдберг шпион, и считала его другом Советского Союза,
но я все равно не должна была передавать ему этой справки. В этом моя вина, в этом
моя политическая близорукость.
Пред[седательствую]щий: Чему верить? Вашему ли утверждению или
следственным органам, утверждающим, что справка содержала секретные сведения?
Теумин: Я уже говорила, что в справке мною приводились данные о восстановлении
промышленности и сельского хозяйства на основании официальных статей,
печатавшихся как в нашей, так и в зарубежной прессе.'
Председательствующий: Копия справки должна быть в архиве вашего отдела?
Теумин: Она должна быть там, но могла случайно попасть и в материалы
секретариата.
Председательствующий: Когда и к какому году все это относится?
Теумин: К концу 1945 года. Я должна сказать, что у нас вообще могло кое-чего
нехватать в архиве потому, что каждый раз к концу года перед сдачей документов в
архив начинался аврал, к тому же не было и помещения, где можно было бы по-
настоящему хранить архив.
Председательствующий: Еще вы что имеете сказать суду?
Теумин: Я хочу обратить внимание суда на то, что здесь еще не освещено. Банкет
в честь Гольдберга в ЕАК был проведен в день смерти М.И. Калинина. Я думаю, что
в такой день проводить банкет - это безобразие. Когда я узнала об этом, то пошгтя к
Лозовскому и говорю, что это безобразие - как можно устраивать выпивку в день
траура. Лозовский заявил, что в Комитете уже все приготовлено и сейчас уже отме-
55

нить трудно, да к тому же Гольдберг завтра уезжает, значит, если не будет банкета
сегодня, то его не будет вообще. Банкет состоялся, и выпивали.
Лозовский (к Теумин): Когда вы подготавливали митинг? Это было в начале
1942 года?
Теумин: Да...
Лозовский: Сколько лет вы работали в Совинформбюро под моим руководством?
Теумин: С момента организации.
Лозовский: Печатались ли когда-либо в Совинформбюро материалы без копий?
Теумин: Нет, никогда.
Лозовский: Сколько лет вы работали в редакции "Дипломатического словаря" под
моим руководством и под руководством Вышинского?
Теумин: Я работала в редакции "Дипломатического словаря" с момента его
организации до ареста, т.е. с 1941 г. по 1949 год.
Лозовский (к Теумин): Так как вы были мне подчинены по двум линиям и поэтому
встречались со мной чаще, чем другие работники, были ли между нами какие-либо
разговоры на еврейские националистические темы или нет?
Теумин: Никогда, никаких. Вообще мы с Лозовским встречались часто, но наши
отношения носили строго служебный характер. Я приходила, получала директивы и
указания по работе, иногда вносила свои предложения и больше никаких разговоров
не было.
Юзефович: Говорил ли Гольдберг, что получил от Юзефовича какие-либо
материалы о Литве и Латвии?
Теумин: Нет, не говорил.
Юзефович: Может быть говорил вам Гольдберг, что получил от Юзефовича какие-
либо материалы о промышленности, транспорте, науке и культуре?
Теумин: Нет, он мне этого не говорил.
Юзефович (к Теумин): Говорил ли вам Лозовский, что Юзефович передал какие-
либо материалы Гольдбергу?
Теумин: Нет, не говорил. Об этом я узнала уже в процессе следствия.
Юзефович: Знали ли вы члена Совинформбюро Саксина, который контролировал
материалы, посылаемые за границу, в том числе и материалы Еврейского
антифашистского комитета?
Теумин: Я его знала, так как с ним училась. Я знала, что он занимается контролем
материала по линии международного отдела, но что он контролирует материалы
Еврейского антифашистского комитета, я не знала.
Юзефович (к Теумин): Знала ли Теумин, что контролем статей занимался Кружков?
Теумин: Я говорила, что материалы антифашистских комитетов в Москве
просматривались Кружковым. Кто просматривал материалы в Куйбышеве, я не знаю.
Юзефович (к Теумин): Может быть Теумин знала, что этим занимался Бородин?
Теумин: Бородин одно время в Москве был членом контрольной редакции.
Юзефович (к Теумин): Может быть известно Теумин о том, что Кондаков занимался
контролем статей Совинформбюро, в частности, материалов Еврейского
антифашистского комитета?
Теумин: Я знала, что Кондаков занимался контролем статей и, по-видимому, статей
Антифашистского еврейского комитета.
Юзефович: Было ли известно Теумин о том, что на контрольную редакцию, т.е. на
цензуру, была возложена обязанность не только следить за тем, чтобы в статьях,
посылаемых за границу, не попало что-либо неподлежащее оглашению, но и чтобы
статьи были качественно и политически выдержанные?
Теумин: Я знаю, что в функции контрольной комиссии входило просматривать
56

статьи с качественной и политической стороны. Что же касается вопросов о
соблюдении государственной тайны, я об этом не знала, так как о качестве статей и
политической их направленности были неоднократные совещания работников контрольной
редакции, а на эту тему не было ни одного совещания.
Юзефович (к Теумин): Не было ли того, чтобы на общих собраниях редакторов
Совинформбюро, где присутствовали редакторы всех комитетов, члены контрольной
редакции указывали на то, что в статьях содержатся сведения, которые не подлежат
оглашению или политически не выдержаны или слабы?
Теумин: Такие собрания были, но не по вопросу о государственной тайне. За все
годы только один раз на партийном собрании стоял вопрос в связи с новым указом об
усилении ответственности за разглашение государственной тайны.
Юзефович (к Теумин): Не известно ли Теумин, за что был снят бывший
ответственный редактор Кондаков?
Теумин: Я знаю, что за хозяйственные злоупотребления, он просто проворовался.
Юзефович (к Теумин): Не известно ли Теумин, за что был снят Михайлов, бывший
сотрудник английского отдела и одно время секретарь партийного бюро. Не слышали
ли вы от Файкина, за что он был снят?
Теумин: Файкия мне говорил не о Михайлове, а о Волкове. Говорил, что он снят за
неблаговидные вещи, заключающиеся в антисемитизме. Вернее, за антисемитские
разговоры в пьяном виде. Это я помню.
Юзефович (к Теумин): За что Теумин получила свой орден "Знак Почета" - по
списку Совинформбюро или по представлению из Прибалтики?
Теумин: По представлению Литовской ССР за то, что я помогала им своей работой
во время войны, в частности, за помощь партизанскому движению.
Юзефович: Сколько было лет Теумин, когда умер ее отец?
Теумин: Он умер в 1936 году.
Юзефович: Я спрашиваю, не когда он умер, а сколько было ей лет.
Теумин: Мне было около 30 лет.
Председательствующий: Теумин родилась в 1905 году.
Фефер (к Теумин): Говорил ли я когда-нибудь с вами по поводу упадка еврейской
культуры? Была такая беседа?
Теумин: Не говорили и вряд ли вы могли вести такой разговор со мной, так как вы
меня всегда считали человеком, не интересующимся еврейской культурой. А были
разговоры насчет антисемитизма и насчет всевозможных зажимов; такие разговоры
были.
Фефер (к Теумин): О правительстве был разговор?
Теумин: Да, был. Вы рассказывали о проявлениях антисемитизма, о том, что
зажимают евреев по разным линиям и что и "сверху" не принимают должных мер, но
прямых обвинений в адрес правительства не было.
Председательствующий (к Теумин): Дайте объяснение по поводу вопроса Фефера
относительно антисоветского разговора (зачитывает т. 24, л.д. 52).
Теумин: Высказываний Фефера о необходимости объединения евреев для борьбы за
самостоятельность я не помню.
Председательствующий: А в остальной части показания правильны?
Теумин: Да, в остальной части показания подтверждаю, но я опять говорю, прямого
разговора о правительстве не было.
Лозовский (к Теумин): Теумин подготавливала радиомитинг, как она говорит.
Известно ли ей, что каждое выступление по радио шло на проверку в Управление
57

пропаганды ЦК ВКП(б) и к Щербакову на утверждение. Или она была техническим
работником, который ничего не знал.
Теумин: Насчет Щербакова я не знаю. Мне известно, что такое положение
существовало, но практически я не знаю, посылали ли данный материал или нет. Я еще раз
напоминаю, что я знала, что такое положение было, что все выступления обязаны
были посылать на утверждение, но посылались ли данные конкретные выступления
или нет, я не знаю.
Член суда напоминает Теумин ее показания на предварительном следствии о том, что
сообщенные ею Гольдбергу сведения о промышленности Прибалтики составляли
государственную тайну.
Теумин: В тот момент, когда я давала эту справку, я не имела представления, что
она составляла государственную тайну. Тут было сведение воедино материалов,
которые нами отправлялись за границу порознь: об открытии новых театров, об успехах в
восстановлении промышленности и т.д. В моем представлении тогда это не составляло
государственной тайны.
Член суда: Но ведь это ваши же показания о том, что эти материалы представляли
государсгвенную тайну?
Теумин: Уже здесь, на следствии, мне доказали, что эти материалы составляли
государственную тайну.
Пред[седательствую]щий (к Теумин): А сейчас как вы считаете - составляли эти
материалы государственную тайну или нет?
Теумин: Я считаю, что в таком конденсированном виде они, действительно,
составляли государсгвенную тайну.
На этом заканчивается допрос Э.И. Теумин. В тот же день, в субботу, 10 мая в 14 час.
35 мин. суд приступил к допросу П. Маркиша. Он продолжался до конца субботнего дня
и был прерван в 21 час. 50 мин.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО П.Д. МАРКИША
Председательствующий: Подсудимый Маркиш, покажите суду в чем вы
признаете себя виновным?
Маркиш: Я себя виновным ни в чем не признаю, а признаю некоторые ошибки.
После этого заявления Маркиш рассказывал суду о своем детстве и отрочестве,
о своей семье, о тех трудностях, с которыми столкнулся начинающий поэт в самом
начале творческого пути, о непростых отношениях, которые сложились у него в это
время с Бергельсоном, Гофштейном, Квитко.
Суд, в свою очередь, разбираясь в биографии Маркиша, пытается установить
достоверность выводов следствия о том, что Маркиш с юных лет был привержен идеям
еврейского национализма и ненавидел советскую власть.
С этих позиций выясняются цели зарубежных поездок Маркиша в 20-х годах, жизни за
рубежом. Подробно рассматривается судом деятельность еврейской секции Союза
советских писателей. В значительной степени это было вызвано многословием Маркиша.
Председательствующий заметил ему по этому поводу: "Вы очень много говорите
лишнего". Маркиш стремился подчеркнуть, что сидящие с ним на скамье подсудимых
литераторы - его давние противники, которые всегда и по всем вопросам выступали
против него. При этом Маркиш отметил: "Когда была перепалка с ЕАК, они всячески
хотели меня опорочить перед партбюро, как это делает сейчас Фефер перед судом" (т. 1,
л.д. 146).
58

К делам ЕАК перешли только на второй день допроса, в понедельник, 12 мая, в
12 час. 25 мин.
Председательствующий огласил показания Маркиша на предварительном следствии,
и он подтвердил их публично.
Председательствующий: Вы в своих показаниях указывали, что последние годы
были подчинены ЕАК, где собирались старые друзья, тесно связанные между собой по
антисоветской работе с первых дней установления Советской власти. На вопрос, как
это могло произойти, вы говорите, что произошло это потому, что вдохновителем
всего был Лозовский.
Маркиш: Мне сказали на следствии, что Фефер был бундовцем, я об этом не знал
раньше. На следствии сказали, что Лозовский - бундовец. Я согласился с этим не
потому, что я знал, а потому, что это было в материалах дела.
Председательствующий: Отвечает ли действительности, что Антифашистский
комитет под руководством Лозовского проводил вражескую работу?
Маркиш: Лозовским были контактированы все мероприятия комитета. Поскольку
Комитет оказался враждебным учреждением и поскольку этот комитет имел связь с
Лозовским, из этого вытекает, что его крыльями поднимался этот комитет потому,
что он его вдохновлял. Меня туда не допускали. Теумин правильно сказала, что меня
не допускали. Но то, что Лозовский был вдохновителем, что он восхвалял этот
комитет, это так. Он был очень уверен в Фефере. Когда Фефер прочитал ему свое
пошлое стихотворение "Я еврей", то сказал, что "Лозовскому понравилось это
стихотворение".
Председательствующий: Что это было за стихотворение? Как вы
квалифицируете его?
Маркиш: Оно не только националистическое, но и помноженное на пошлость. Это
паразитическое стихотворение с набором исторических и библейских имен, и в него,
мне кажется, можно было бы включить и Троеручницу.
Председательствующий: Значит вы утверждаете, что Лозовский был душой
Комитета?
Маркиш: Я знаю, что Лозовский с ними всегда общался. И они в нем чувствовали
своего человека.
Пред[седательствую]щий (зачитывает показания Маркиша, т. 15, л.д. 149):
"... В апреле 1942 года при создании Еврейского антифашистского комитета благодаря
Лозовскому во главе Комитета были поставлены такие заядлые националисты, как
Михоэлс, Эпштейн и Фефер...". Это правильные ваши показания?
Маркиш: Это правильно без слов. Я был введен в Комитет, но был в оппозиции
Комитету.
Председательствующий: Дальше вы говорите (зачитывает показания) "... в
состав Комитета введены: Спивак, Гофштейн, Бергельсон, Галкин, Нусинов, Добрушин,
Шимелиович, Лина Штерн... Стронгин... Квитко и я". Это правильно?
Маркиш: Это обобщено. Я абсолютно не знал Штерн и не знаю ее до сих пор.
Председательствующий: Вы наблюдали всю работу Комитета?
Маркиш: Нет, они сидели в Куйбышеве, и я даже не знал, что у них был проведен
первый пленум [в] Куйбышеве. Когда они приехали в 1943 году в Москву, я тогда
выступил [в] газете. Оказывается, что это уже был второй пленум. Они меня считали
чужим человеком. Я оказался вне сферы их деятельности.
Председательствующий: Когда они включили вас в состав Комитета?
Маркиш: Находясь в Куйбышеве, они распределили функции между своими
людьми, после этого они организовали редколлегию газеты "Эйникайт", это было в
1941 году. А в 1942 году Эпштейн приезжает в Москву и говорит: "Знаете, мы
приехали в Москву согласовать в ЦК ВКП(б) состав редколлегии. Вас там вычеркнули".
59

Я встревожился: значит, в чем-то я должен был быть очень виноват перед ЦК, перед
партией, но не знал, в чем же мой грех. В чем я провинился? Оказывается, они просто
обманули меня, и потом, как бы для того, чтобы сгладить это, они в 1942 году
включили меня в Комитет?
Председательствующий: Зачем вы пошли в Комитет, когда там были сплошь
националисты?
Маркиш: Я не знал тогда этого. Я просто с ними - Михоэлсом, Фефером, Квитко,
Бергельсоном - враждовал.
Председательствующий: И вы пошли в эту вражескую среду?
Маркиш: Мне сказали, что я коммунист и должен принимать участие в работе, а я
не привык считаться со своими личными симпатиями.
Председательствующий: Кто вам так сказал?
Маркиш: Мне это сказал Эпштейн. Он был ответственным секретарем ЕАК.
Пред[седательствую]щий: Вы хотите сказать, что вас пригласили в комитет не
потому, что вы были националист, а, во-первых, в виде компенсации и, во-вторых,
чтобы вы не боролись против Комитета?
Маркиш: Да, они меня ввели в Комитет, чтобы обезопасить себя, "мол мы возьмем
сюда его, а когда он будет в Комитете, он не сумеет выступать против".
Председательствующий: Дальше вы показываете насчет этого митинга (т. 15,
л.д. 150). "... Участники этого митинга произносили много антифашистских лозунгов,
но все же их речи так же, как и на первом митинге, были националистическими и
таили в себе далеко идущие планы". Что вы имеете в виду?
Маркиш: Я лично не присутствовал на первом митинге. Но когда я дал эти
показания в тюрьме, здесь, я подразумевал и понимал, что так как на втором митинге
выступали люди религиозного культа, то они были связаны с большими реакционными
кругами Америки, Канады, что они уже были, как говорится, "включены на все
штепселя". Тут не нужно было измышлять, уже была полуторогодовая практика
националистической деятельности, уже начали распоясываться, я уже видел несколько
номеров газеты "Эйникайт", я уже видел такие сигналы, о которых сейчас расскажу.
В ходе допроса возник вопрос о взаимоотношениях Маркиша и Михоэлса. Маркиш
дал резко негативную оценку Михоэлсу как руководителю театра, политическому
деятелю, как человеку. В ходе допроса выяснилось, что в известной степени такое
отношение Маркиша к Михоэлсу объяснялось тем, что Михоэлс отказывается ставить
пьесы Маркиша.
Вся деятельность Михоэлса, по словам Маркиша, была проникнута национализмом.
Эта позиция Михоэлса наложила отпечаток на творческое лицо театра, которым он
руководил.
Маркиш: ... В 1937 году было такое положение в театре, ему говорили, что мы вас
закроем потому, что за это время вы насытили театр такими полумистическими
вещами, что стало стыдно за театр, который стоит в Москве, в столице рядом с МХАТом и
театром Вахтангова и кормит непотребным народ.
Председательствующий: Значит в 1937 году деятельность театра приняла ярко
националистический характер?
Маркиш: Он просто уже гнил на почве обращения "своего лица" к минувшему.
В 1937 году театр посетил Л.М. Каганович. После он вызвал Михоэлса и спрашивает:
"... Почему вы порочите народ?". А потом он ему сказал: приходите ко мне. Я это
60

очень хорошо помню потому, что Каганович сказал Михоэлсу: "... когда соберетесь ко
мне, захватите с собой Маркиша".
Я в своих произведения давал какое-то отображение времени и готовился к этому
визиту трепетно, но Михоэлс к Кагановичу не пошел и через несколько дней уехал с
театром на гастроли.
Председательствующий: Отсюда можно сделать вывод, что Михоэлс увлекал
театр к национализму.
Маркиш: Михоэлс был большим актером, я его не противопоставляю большому
мировому искусству, но в среде еврейской драматургии он был известен. Он считал
основным капиталом театра путешествие Вениамина III и все плохое наследство,
которое оставил Грановский, а какое имел отношение к народу Грановский - это был
чужой человек, который не хотел видеть, что народ освобождается от этой грязи и
рвется вперед. Ему не было интереса показывать художественную пропаганду
социалистического общества. К 1937 году театр в своем падении достиг такого положения,
когда терпение переходит всякие границы. Михоэлс считал, что никто ничего ему
плохого не сделает потому, что это будет расценено как ... антисемитизм и
выступление против национальной политики партии.... С Михоэлсом мы были идейно чуждые...
Председательствующий: Но он все-таки возглавлял Комитет. Как позволил он
войти вам в Комитет и даже стать членом президиума?
Маркиш: Он был "двуликим Янусом". В разговорах с людьми он мог быть
обольстительным. Когда фактически он был объявлен председателем Антифашистского
комитета, я сказал, что это будет шут на троне. Но раз правительство нашло
необходимым назначить его для руководства таким ответственным участком во время
войны, значит, так нужно было.
Потом у меня психологически возникли чувства, что Михоэлс симулирует большого
человека. Это было действительно так. Обстановка была такова, что Лозовский
представлял его перед всеми действительно большим человеком, крупной фигурой, и у
меня возникло сомнение, что может быть я ошибался, считая его плохим.
Председательствующий: Как же это так получается. Характеризуя Михоэлса как
националиста, вы в то же время пишите стихотворение, в котором характеризуете его
с другой стороны (зачитывает стихотворение), изображаете его как "мессию",
пострадавшего за свой народ. Это же не соответствует действительности. Эти дифирамбы
вы ему пели, как же вы перед судом говорите, что вы относились к нему
неприязненно?
Маркиш: Здесь в зале раздаются смешки, кажется смеется Лозовский. Так я
должен сказать, гражданин председатель суда, ничего смешного здесь нет. Лозовский
относился к Михоэлсу исключительно хорошо, и вот это хорошее отношение
Лозовского к Михоэлсу заставило меня задуматься о том, что, может быть, я ошибаюсь.
В моем понятии было так: что если правительство посылает кого-нибудь за границу,'
так этот человек достоин этого. Кто послал Михоэлса в Америку? — Лозовский — член
правительства. У нас в стране в людях, которых посылают за границу, видят
достойных людей. Это очень важный момент.
Прёд[седательствую]щий: Да, это действительно важный момент.
Маркиш: То, что происходило в подпочвенной жизни Комитета, меня мало
интересовало. Я был всего на двух заседаниях президиума. А когда умер Михоэлс и я
прочитал в нашей печати - в "Правде", в "Известиях" - блистательный некролог
Михоэлсу, я задумался.
Председательствующий: Это не отвечает той характеристике, которую вы ему
давали. Вы же его характеризовали как националиста.
Маркиш: Я стал задумываться над тем, что Михоэлс мог в моих глазах быть таким
плохим потому, что у нас с ним были плохие отношения.
Председательствующий: Человек был не прогрессивный, а был националист,
61

который тянул театр и искусство в болото сионизма. Вам по крайней мере нужно было
молчать, а не писать такого рода стихи о нем.
Маркиш: Какое мое было положение, когда сам Фадеев сказал о Михоэлсе, что
такие люди рождаются раз в столетие. Когда происходили его похороны, все те
театры, с которыми он был в неприязненных отношениях, пришли почтить его память
и пели ему дифирамбы. Я тогда стал думать, что вот приходят русские люди и
превозносят его, а я один говорю о нем плохо, может быть, я ошибаюсь, может быть, у
меня были бы с ним другие отношения, если бы не было между нами
профессиональных драк.
Председательствующий: Свое стихотворение вы объясняете тем, что пошли за
ситуацией, которая сложилась во время его похорон?
Маркиш: Такие грандиозные похороны, которые были устроены государством для
него, заставили меня задуматься, и я подумал, что может быть, я действительно
ошибаюсь. Во мне тоже есть плохие качества. Я тоже человек, может быть, я его
неправильно понимал.
Член суда: Почему вы считаете, что Михоэлс был убит?
Маркиш: В первый день его смерти была какая-то смутная обстановка, и кто-то в
Комитете по делам искусств сказал, что Михоэлс убит. Убитым можно быть и от
катастрофы. Два дня меня не покидало сознание, что он пал жертвой. Потом
говорили, что он был пьян, но выяснилось, что он не был пьян. В первые дни его смерти не
было никакой точности в установлении причин его смерти. Надо сказать, что у него
был знакомый командующий Белорусским военным округом Трофименко, их жены
дружили, и даже эта семья не знала подробностей его смерти. Обстановка, когда даже
близкие не знали, отчего он умер, создавала во мне чувство неопределенности, я все
время думал, что, может быть, я ошибался, и это стихотворение я написал под
наплывом всех этих чувств. Но я ведь это стихотворение не опубликовал. Я сделал
только набросок. Сущность и преднамеренность обстановки заставили меня это
сделать.
Председательствующий: Вместо того, чтобы слухам не придавать значение, вы
использовали их и изобразили его смерть как убийство и поставили наряду с жертвами
антисемитских расправ (читает стихотворение).
Маркиш: Ведь когда начали появляться слушки о его смерти, было известно, что в
Белоруссии орудуют некие фашисты, засылаемые людьми Миколайчика, и было
возможно, что какой-то фашист его убил. Эта была одна из наиболее распространенных
версий.
Председательствующий: Вернемся к поездке. Как вы узнали о том, что Фефер и
Михоэлс поехали в Америку?
Маркиш: Фефер мне позвонил за день или два до отъезда. И попросил дать ему
какое-нибудь стихотворение и добавил, что, наконец-то, ему уже причитается немного
блаженства — побывать в Америке. Меня перекосило, когда я услышал это. Но так
как этой поездке предшествовало злостное выступление против меня со стороны
руководителей ЕАК, и хотя отношения со стороны Центрального Комитета ко мне было
благожелательным...
Пред[седательствую]щий: Что вы имеете в виду конкретно, говоря
"благожелательное отношение"?
Маркиш: Что мои произведения печатались, я был одним из номенклатурных
сотрудников "Правды". В 1942 году, когда была сверстана моя книга, прибыл
фельдъегерь из Кремля и просил дать верстку. И, наконец, как я уже говорил об этом, эта
книга была представлена к соисканию Сталинской премии. И это ЦК партии, а не
Союзом писателей. Мне кажется, что все это дает мне право говорить, что
отношение со стороны ЦК ко мне было хорошим. Но все же я был отстранен от работы в
редакции радиопередач.
62

Председательствующий: Но вы же не задали вопроса Феферу, не сказали ему,
какое же это блаженство ехать в Америку? Как это понимать?
Маркиш: Нет, я не сказал ему этого потому, что я не разг ;варивал с ним так
близко. Я не говорю, что я поехал бы, хотя теперь у меня ост 1ется право
утверждать, что я бы не поехал в Америку. Сражение с ЕАК былс большое. Я думал:
"Значит, в ЦК опять недовольны мною". И я чувствовал это, так как меня
вычеркнули из списка редакции. А тут у трубки победитель, он едет "блаженствовать".
Я только близким своим сказал: "Какая пошлость". Война, а он едет
"блаженствовать". Я сказал это моей жене, моим детям. Но если бы я сказал это ему, я бы усилил
его издевательства надо мной. Он, оклеветав меня в ЦК, хотел получить
удовольствие - причинить мне боль еще одной победой - фактом поездки в США.
Далее Маркиш дает свою оценку итогов поездки Михоэлса и Фефера в США и отчета
делегации в Союзе писателей.
Председательствующий: Кто тогда был председателем еврейской секции Союза
советских писателей?
Маркиш: Я. Но отчет устраивали они вместе с Александром Александровичем
Фадеевым.
Председательствующий: Вы были на отчете?
Маркиш: Был. Отчет должен был быть связан с какими-то конкретными вещами,
но у них существенных вещей не было.
Председательствующий: А встреча с Розенбергом?
Маркиш: Никакого намека.
Пред[седательствую]щий: О чем там говорили?
Маркиш: Писателей еще не было. Я был один в Москве. Все писатели были в
эвакуации. Фефер и Михоэлс делились своими впечатлениями о поездках. Когда
кончили эту беседу, Фефер, проходя, вынимает из кармана бумажку, дает мне и
говорит: "почитайте". Это был один из вариантов проекта письма в отношении
Крыма. Там еще не было кляузы насчет евреев, что если они не получат Крыма, то
они уедут в Польшу. Я сказал: "Это поклеп на народ". Писать в правительство от
имени народа, надо было с этим народом иметь общение, а что они имели? Общение с
синагогой. На каком основании они имели право так заявлять?
Председательствующий: Кто участвовал в составлении этого письма?
Маркиш: Фефер, Михоэлс, Эпштейн. Причем, надо сказать, что они
распространяли слух, что вдохновил их якобы на написание такого творения Молотов. Вы
знаете, когда такой шепоток был сказан Фефером одному из писателей, то этот
шепоток быстро начал распространяться.
Я скажу еще одну интересную вещь. В 1948 году нас, писателей, вызвал Фадеев.
Там были Бергельсон, Фефер, Галкин и я. Я как-то сидел в стороне. Это было после
статьи Эренбурга "По поводу одного письма", опубликованной в "Правде". Кому
какое дело, как это письмо создавалось. Тогда Фефер обращается к Фадееву и
говорит: "Вы знаете, Александр Александрович, как возникло это письмо. Я был в
ЦК, мне секретарь сказал, что никто письма Эренбургу не присылал, а это был
политический шаг". Фадеев очень тактичный человек, может быть он знал больше,
чем Фефер, но этот факт говорит сам за себя.
Председательствующий: Вы говорили, что в Америке Фефер связался с
буржуазными националистическими кругами и заручился их поддержкой в проведении
националистической деятельности?
63

Маркиш: Мне об этой связи сказали на следствии, а я уже дал оценку этому.
Председательствующий: А когда вы узнали о встрече с Розенбергом?
Маркиш: Только на следствии. Я сказал следователю, что я в тюрьме сижу
3,5 года и самое страшное время то, когда я читал эти 42 тома. Теперь мне стало
понятно, почему они меня не допускали. Фефер Рюмину сказал (мне Рюмин передал),
что мы его, т.е. меня, держали на расстоянии "пушечного выстрела". Они лицемерно
ввели меня в президиум и тем самым хотели, чтобы я молчал, но я не молчал. Но о их
преступной деятельности я ничего не знал до следствия...
Председательствующий: Далее вы говорите относительно деятельности
Комитета по посылке за границу шпионских материалов (т. 15, л.д. 156-157). Правильны эти
ваши показания?
Маркиш: Правильны объективно, но я о них узнал только на следствии, я был вне
допускаемости к этим вещам.
Далее часть заседания была посвящена доказательству, что почти вся литература -
статьи и очерки, направленные ЕАК за границу, носили шпионский характер и имели
националистическую окраску.
- Открывшееся после перерыва заседание было посвящено приезду в Советский Союз
М. Гольдберга.
Председательствующий: Вы говорили, что Гольдберг оказался не только
редактором, но и матёрым американским разведчиком, а Фефер и Эпштейн, упоминая о
нем, преклонялись перед ним.
Маркиш: О том, что он разведчик, я не знал, и, как это не странно, даже МГБ
через полтора года после того, как этот мерзавец обесчестил нашу страну, не
заметило этого. Через полтора года Симонов и Галактионов были в Америке,
находились вместе с ним и дали ему интервью.
Где начинаются мои непосредственные отношения с ними? С комитетом я не
общался. Девушка, которая мне звонила, заявила, что приехал зять Шелом-
Алейхэма, председатель комитета ученых антифашистов Америки, и просила меня
также придти. Я пришел. Приехал такой человек, такой дорогой человек. Заседания
президиума не было. Я там был всего полчаса. Там был фотограф. Меня сняли один
раз возле него.
Пред[седательствую]щий: Вы с ним до этого нигде, никогда не встречались?
Маркиш: Нет, не встречался.
Через неделю мне звонят из Союза советских писателей и просят придти на банкет,
устраиваемый в честь Гольдберга. Я не думаю, чтобы Фадеев так поступил из-за
каких-то личных соображений, значит, были обмануты низшие, а следующий обман
пал на более высших. Был обманут Союз советских писателей. Гольдберг очень
хитрый человек. Сам он выходец из России и несколько лет был на каторге. Свое
выступление, которое он сделал на банкете, он начал словами: "Товарищи, разрешите
первый мой тост поднять за лучшего писателя Советского Союза, который написал
бессмертное творение, как Конституцию Советского Союза". Все были в восторге.
Затем Маркиш рассказал суду о встрече с Гольдбергом в его номере в гостинице
"Националь".
Маркиш: Он (Гольдберг) спросил: "Почему не получилась затея в отношении
Биробиджана?". Я ему сказал: "Какой глупый еврей променяет Москву на Биробиджан".
64

Далее я сказал, что когда выходит книга Шолом-Алейхема на русском языке, она
имеет тираж сотни тысяч и в состоянии накормить людей. А когда она выходит на
еврейском языке, она не находит себе такого распространения, потому что наши
евреи приобщены к русской культуре. Они хотят большой культуры, у них нет
национального пафоса. Они по-еврейски не разговаривают, что они будут делать в
Биробиджане. Их дети даже через 10 лет не будут разговаривать по-еврейски.
Председательствующий: Значит, вы ему высказали свои убеждения против
Биробиджана?
Маркиш: Я был в Биробиджане в 1934 году, когда написал пьесу о
пограничниках. Я вспомнил Биробиджан не как Биробиджан, а как людей, которые живут на
границе.
Какое у меня было отношение к Биробиджану в 1934 году? Я считал его местом
для евреев, которые хотят быть земледельцами, рыболовами, местом, где есть
разворот, и поэтому в пьесе я не упомянул ни одного слова о Биробиджане. Я не
верил, чтобы умный еврей пошел жить в Биробиджан, когда он здесь имеет все.
Я сказал ему, что муха, когда садится на мяч, то она думает, что под ней земной шар.
А людям, которые живут психологией мухи, которые хотят себя показать для того,
чтобы им казаться больше, нужна маленькая подставка.
У нас есть одна советская культура, в которую входит все здоровое, передовое. Те
евреи, которые идут вперед, они идут в море, а те, которые останавливаются, они
остаются в лужах.
Председательствующий: Затем вы разошлись. Когда?
Маркиш: Я ему сказал, ведь вы же будете еще писать. Ведь я для него не был
интересным. И если он со мной все-таки встретился, то только потому, что ему было
неудобно приехать в Америку и не сказать ничего о писателе, которого знают. И в
американском просоветском журнале была его маленькая рецензия обо мне. Я ее не
читал, но мне сказали, что там есть маленькая деталь, в которой указывается, что
все, что есть ценного в Маркише - это "широкогрудость России". Это потом было
использовано Фефером как объект донесения на меня.
Далее Гольдберг спросил меня: "А как у вас с учебными заведениями?". Я сказал,
что сотни заявлений поступают сейчас в высшие учебные заведения от всего народа и
когда русскому мальчику отказывают в приеме в университет потому, что он не
прошел конкурс, он не говорит о дискриминации русских студентов.
За последние годы вышло большое количество выдающихся людей из наших
высших учебных заведений, в том числе и евреев. Я ему сказал, что "побудьте здесь
сами и посмотрите, будет время - зайдете ко мне и посмотрите, как живет еврейский
писатель. Ведь вам это нужно для пропаганды, вам это будет полезно".
Председательствующий: Гольдберг членам ЕАК говорил, что беседа носила
обширный характер: "Посидишь с Маркишем час, узнаешь больше, чем за неделю от
другого". Было такое высказывание с его стороны?
Маркиш: Об этом на следствии показал Фефер. Что касается честности Фефера,
то она была вчера охарактеризована Квитко, когда он показал, что Фефер
подделывал его подпись. Спутница Фефера - хитрость. Я разговаривал с Гольдбергом и я
думаю, что он мог иметь впечатление, что говорит с неглупым человеком. Если
Гольдберг ему дал бы самый ничтожненький намек на мою недостаточную
вдумчивость и непродуманность слов моих, то Фефер раздул бы это.
Председательствующий: А с чем было связано заявление Гольдберга (т. 15,
л.д. 166): "Пошлите еще раз Михоэлса и Фефера за границу и мы перевернем весь
мир"?
3. Неправедный суд
65

Маркиш: На одном из банкетов он, примерно, сказал: "Дайте мне Михоэлса и Фе-
фера в Америку, мы перевернем мир", т.е. они были в Америке один раз и наделали
там чудеса, а если бы их послали второй раз, они еще больше бы сделали чудес...
Председательствующий: А в этот момент как раз собирались послать делегацию
в Польшу?
Маркиш: Нет, это другое.
Председательствующий: Но вы же показывали, что в 1948 году к вам поступило
предложение о посылке делегации в Польшу?
Маркиш: В 1948 году мне последовал звонок от Хейфеца. "Маркиш, - говорит он, -
знаю, что вы не бываете на заседаниях президиума и знаю ваше отношение к
Комитету, но я прошу вас придти на узкое заседание партийной группы". Вы знаете, что
такое не придти на партийное совещание. На партийное совещание нельзя не ходить,
когда приглашают.
Я пришел. Оказывается, это не было партийное совещание. Хейфец обманул меня
и, кажется, Шимелиовича, потому что Шимелиович выступал потом и спросил, что же
здесь происходит - партийное совещание или заседание президиума ЕАК.
Выступил Фефер и доложил, что была попытка послать делегацию в Варшаву на
открытие памятника евреям, павшим в борьбе с фашистами в гетто, и что он, Фефер,
написал об этом в ЦК ВКП(б), но там ему отказали в разрешении на посылку
делегации. Тогда поднимается один из присутствующих членов президиума и говорит, что
необходимо было членов президиума поставить в известность, что поступило такое
приглашение, и согласовать вопрос о том, кто должен был поехать. Оказывается,
большинство не знало об этом, а Фефер самостоятельно хотел решить этот вопрос.
Потом, когда я на следствии давал показания, я высказывал мысль, что это,
вероятно, было попыткой через Польшу наладить связь с Америкой. Это могла быть
зашифрованная попытка и я высказал следствию свои соображения.
12 мая в 14 час. 45 мин. продолжилось судебное заседание. Вскоре закончился допрос
Маркиша председательствующим судебной коллегии и право задавать вопросы получили
нодсудимые.
Председательствующий: Кто из подсудимых имеет вопросы к Маркишу?
Лозовский: Я. Маркиш говорил, что он не имел ни малейшего понятия, какие
материалы Еврейский комитет посылал за границу. На каком основании он говорит, что
при помощи вражеской руки Лозовского эти материалы шли за границу? На чем он
обосновывает это заявление "о вражеской руке", тем более, что при допросах этих
42-х томов не было?
Маркиш: Поскольку материалы, направленные ЕАК за границу, оказались не в
пользу Советского Союза, а наоборот, поскольку этими материалами деятели
Антифашистского комитета срывали с тела нашей родины покров за покровом, обнажали
национальное могущество, а без Лозовского они ничего не делали и вообще все
согласовывали с Лозовским, то я на этом и обосновывал свое заявление.
Лозовский: Маркиш в своих показаниях в 1949 году говорил, что Лозовский
является националистом. На каком основании он это говорит. Если он знал, как
получается, относительно "вражеской руки" с 1942 года, если он знал относительно
моего национализма, то, как член партии, почему он не сообщил об этом?
Маркиш: То, что Лозовский §ыл вдохновителем всей работы Комитета, мне стало
известно здесь, в тюрьме, на основании этого я сказал, что он националист. Если
66

Лозовский нашел в лице Михоэлса, Фефера и Эпштейна людей, с которыми он
6-7 лет поддерживал связь, то почему он не установил со мной таких же близких
связей, как с ними?
Лозовский (к Маркишу): Сколько раз и с кем Маркиш был у меня и по каким
вопросам мы с ним и с его попутчиками имели беседы?
Маркиш: Мы встречались мало. В 1938 г., с Лозовским тогда я не был знаком, мне
сказали, что он новый директор государственного литературного издательства. Я
поехал в издательство и сказал ему, что хотел бы переиздать одну из моих книг о
гражданской войне на русском языке. Он меня принял поверхностно, не ответил
ничего положительного. Книга эта не была принята к переизданию. Это была первая
моя встреча с Лозовским. Вторая встреча была в июле 1940 года, когда стоял вопрос
относительно помощи семьям еврейских писателей, оставшимся в Варшаве. Я тогда
говорил, что если есть возможность спасти семьи этих писателей, мы должны это
сделать. Потом я имел встречу с Лозовским в 1941 году, когда был вызван в
ЦК ВКП(б) вместе с другими писателями, часть которых сидит здесь. Нас принял
Лозовский, который сказал, что надо ехать собирать материал о вражеских зверствах,
чтобы затем показать, как евреи пострадали.
Лозовский: Для чего?
Маркиш: Для того, чтобы эти сведения пошли за границу, а не для внутреннего
употребления. Тогда поехали Квитко и Нусинов. Я не поехал.
Лозовский (к Маркишу): В своих показаниях вы говорите о том, что Лозовский был
активным бундовцем, это что - поэтическая метафора или прозаическая брехня?
Маркиш: Этот вопрос снимается. Я узнал, что Лозовский бундовец из материалов
следствия.
Лозовский (к Маркишу): Материалы вы читали в апреле 1952 года, а показания
давали в начале 1949 года, что это означает?
Маркиш: Это означает, что первое свое показание Лозовский дал в 1949 году, а
потом следователь мне сказал, что все лица, проходящие по делу - бундовцы, и
прочитал мне об этом их показания...
Фефер (к Маркишу): Вы сказали суду, что стихи о Михоэлсе не опубликованы, а
они опубликованы в газете "Эйникайт".
Маркиш: То стихотворение, которое здесь зачитывалось, имеет 90 строк. Это
стихотворение было написано сообща несколькими поэтами и напечатано в газете
"Эйникайт" в день похорон. В этом стихотворении были и мои 12 строчек.
Фефер (к Маркишу): Здесь Маркиш дал отрицательную характеристику Михоэлсу,
обвинив его в национализме. Я хочу спросить, выступал ли Маркиш против Михоэлса
в печати?
Маркиш: Я печати, не помню, но помню, что я выступал против Михоэлса, так как
считал, что в литературной части репертуара он грешил и у меня были на этой почве
с ним схватки.
Председательствующий ( Маркишу): В Союзе писателей?
Маркиш: На производственных совещаниях в театре.
Фефер (к Маркишу): Не написал ли Маркиш книгу о Михоэлсе, где отзывается о
нем как о крупнейшем театральном деятеле и где ни о каком национализме нет речи?
Маркиш: Я написал полемическую статью о Михаэлсе, но говоря о нем, как о
большом артисте, я не погрешил, так как большим артистом он, действительно,
был.
Фефер: Укажите, какие ваши пьесы ставились в Еврейском театре?
Маркиш: "Земля".
Фефер: В каком году?
Маркиш: В 1930 году.
3* 67

Председательствующий: Назовите пьесы, которые ставились.
Маркиш: "Земля", "Семья Овадис", "Пир", затем была поставлена пьеса "Око за
око", это было еще во время эвакуации.
Пред[седательствую]щий: Четыре пьесы?
Маркиш: Да, четыре пьесы. В 1947 году я написал трагедию "Восстание в гетто",
которая получила очень высокую оценку.
Фефер: Маркиш сказал, что ЦК партии рекомендовал его книгу на соискание
Сталинской премии. Получила ли эта книга Сталинскую премию?
Маркиш: Нет. Книга была выдвинута ЦК, об этом мне сказал Фадеев, и в отделе
пропаганды ЦК ВКП(б) Александров, который вызвал Мясникова - главного
редактора Госиздательства, и говорит: "Немедленно представьте мне материалы на
Маркиша, потому что мы его представляем на соискание Сталинской премии". Тогда
Фадеев на собрании говорил: "Маркиш был выдвинут, но не получил
Сталинскую премию потому, что у него было много конкурентов по национальным
республикам".
Фефер (к Маркишу): Помните ли вы, когда Фадеев обвинил вас в
националистическом содержании вашей книги?
Маркиш: Вранье. Это был вечер, когда он мне сказал: "У тебя есть стихотворение
о зеркале, которое упало и разбилось на отдельные куски, и как ты старался
соединить все эти куски в один. Ты все равно не мог увидеть в нем своего лица".
Фадеев сказал, что это стихотворение пессимистическое. Если есть у Фефера хоть
капля совести, он не имеет права оболгать Фадеева.
Фефер (к Маркишу): Не помните ли вы, что Фадеев сказал о разбитом народе и об
осколках?
Маркиш: Нет. Он мне сказал, что "... у тебя, чувствуется, была печаль, когда ты
писал это стихотворение..."
Фефер (к Маркишу): Я был у вас когда-нибудь дома?
Маркиш: Нет.
Фефер: После моего выступления в 1944 году на заседании президиума я пришел к
вам домой, где мы провели два часа. Там я вам рассказывал в общих чертах о нашей
поездке. Свидетелем этого была ваша жена. Я могу даже описать вашу комнату. Там
я рассказал вам, что Опатошу бойкотировал наш митинг в Америке.
Маркиш: Это такое нахальство, такая неслыханная попытка спастись; вы
подумайте, как он еще может говорить, что об этом может сказать моя жена. Из всего того,
что произошло до поездки, когда он вылил на меня такую грязь, хочет сказать, что
пришел ко мне домой. Это абсолютное вранье. Он не знает даже, где я жил.
Председательствующий: (к Феферу): Где жил Маркиш?
Фефер: Я доехал на метро до Белорусского вокзала, но точно сказать, где он
живет, я не могу.
Председательствующий: Фефер, вы утверждаете, что были на квартире у
Маркиша?
Фефер: Я был у него один раз. Это было в 1944 году.
После моего выступления на президиуме я поделился впечатлениями о поездке. Ко
мне подошел Маркиш и пригласил меня к себе. Я не могу сказать, что наш разговор
носил преступный характер, но как факт - он был.
Пред[седательствую]щий: Напомните, какая мебель в комнате Маркиша?
Фефер: Мы были в очень небольшой комнате, узкий коридор, мебели не было, все
были топчаны, покрытые коврами.
Маркиш больше всего интересовался литераторами, и я рассказал ему, что
Опатошу бойкотировал наш митинг, и рассказал ему целый ряд вещей. Он был очень
удивлен.
68

Маркиш: Я предлагаю людям МГБ, которые бывали у меня в квартире, сказать,
соответствует ли описание Фефером моей квартиры тому, что они видели. Он был в
1944 году. С тех пор я не ремонтировал квартиру. Я живу в образцовом доме, надо
мной жил А.Н. Толстой, подо мной депутат Леонов, Лебедев-Кумач, генерал
Никольский, это 11-этажный дом; может ли квартира в таком доме быть обставлена
[дешевой] мебелью.
Фефер: Я хочу еще добавить, что были периоды, когда Маркиш заходил раза два
ко мне на квартиру в Киеве, и я передавал его жене скромный подарок.
Маркиш: Верно, я был у него на квартире, когда в Киеве ставилась моя пьеса об
освобождении западных областей Украины. После того, как театр им. Франко
поставил мою пьесу, мы с Фефером обедали в актерском клубе.
Фефер: Мне важно было установить, что Маркиш был у меня дома. Это
установлено. Я говорю это потому, что у нас был период нормальных отношений. Маркиш
мог читать свои поэмы, я мог выступать и хвалить его.
Еще один вопрос. Маркиш сказал, что в "Литературной газете" была статья, где
его творчество харатеризуется как национально-радикальное. Все еврейские писатели
знают, кто писал статьи в Большую Советскую энциклопедию и в "Литературную
газету", статьи писал Нусинов. Это ближайший друг и единственный человек, с
которым Маркиш не враждовал. И даже он [говорил], что творчество Маркиша идет
вразрез с пролетарской литературой.
Маркиш: Я знаю, что он написал в "Литературную газету", но что он написал в
Большую Советскую энциклопедию, я не знаю. Не отрицаю, что Нусинов относился
ко мне очень хорошо и писал обо мне все, что можно, а так как в статье речь шла не
только обо мне, но и о еврейской литературе, поэтому я и не знал, кто написал ее.
Почти все вечернее заседание 12 мая было посвящено выяснению отношений
Маркиша с Фефером и Квитко. Давняя неприязнь их друг к другу была вынесена на
заседание суда. Они предъявляли взаимные обвинения в национализме, в неблаговидных
поступках.
13 мая заседание суда было продолжено. Маркишу задавали вопросы Лозовский,
Фефер, Квитко, Шимелиович, Тальми, Бергельсон, Брегман, Юзефович. Обвиняемые
уточняли показания Маркиша, а часть их и вовсе опровергали, оперируя конкретными
фактами, которые не мог отрицать Маркиш. В частности, Фефер утверждал, вопреки
показаниям Маркиша, что "взаимоотношения Михоэлса и Маркиша были известны...
Они дружили в течение многих лет. Известно о том, что Михоэлс ставил пьесы Маркиша
с удовольствием. Кроме небольшого перерыва, они были близкими друзьями, и Маркиш
против Михоэлса никогда не выступал".
Председательствующий: Маркиш, я хочу коротко подытожить допрос. Прошу
отвечать конкретно на вопросы, потому что вы давали очень обширные и даже
излишне подробные объяснения. Я спрашиваю вас, признаете ли вы себя виновным в
том, что принимали участие в националистической деятельности Еврейского
антифашистского комитета?
Маркиш: Нет.
Председательствующий: А почему вы на следствии это признавали? Вас
спрашивали, признаете вы себя виновным. Вы говорили: "Да, признаю. В состав комитета
входил я и другие националисты: Бергельсон, Фефер, Гофштейн и т.д." И далее вы
говорили, что простой перечень фамилий говорит о том, что ЕАК - это гнездо
националистов.
69

Маркиш: Я был вне сферы деятельности этого Антифашистского комитета.
Председательствующий: Может быть, вы признавали себя виновным в том, что
вы действовали совместно с лицами, которые входили в Еврейский антифашистский
комитет и до момента ареста являлись националистом?
Маркиш: Нет, эта формулировка не будет соответствовать действительности.
Председательствующий: А вы на предварительном следствии показали (т. 15,
л.д. 126-130), что с молодости были воспитаны в националистическом духе. Сказалось
влияние отца, влияние Бергельсона, Гофштейна, Квитко и др., которые сформировали
из вас писателя-националиста.
Маркиш: В ходе процесса вы имели возможность видеть, насколько я был
подвергнут влиянию этих людей.
Председательствующий: Зачем же вы давали такие показания?
Маркиш: В ходе следствия очень часто говорилось о национальном признаке и
национализме. Одно дело национальная ограниченность. Я мог писать стихи в узком
контексте национальных идей, но понятие национализм - это совсем другое. Когда я
давал эти показания, я был вроде ненормального человека. Я думаю, что каждый
заключенный, имея проступки, признается в этом. А сейчас, когда я стою здесь, мне
страшно подумать об этом. Когда разбирали мою пьесу "Семья Овадис", я сказал, что
я сделал националистический уклон в пьесе. Я искал на себе какие-то пятна, чтобы
мог быть причисленным к категории виновных.
Председательствующий: Вы говорили (т. 15, л.д. 129), что за границей вы
встретились с Опаташу, Гринбергом, что вы в Польше быстро аклиматизировались.
Правильны ли ваши показания?
Маркиш: Они не соответствуют действительности.
Председательствующий: - Зачем же давать такие показания. Вы говорите о том,
что вы поэт чистой души, который говорит только правду, зачем же кладете пятно на
всю поэзию?
Пред[седательствую]щий: Вы человек принципиальный. Как же вы все это
подтверждали на предварительном следствии, а теперь отрицаете? Ответьте мне на
такой вопрос, считаете ли вы, что Еврейский антифашистский комитет,
действительно, стал центром еврейской националистической деятельности, как это
утверждает экспертиза?
Маркиш: Оценивая сейчас деятельность ЕАК, я полнейшим образом утверждаю,
что Комитет стал заповедником национализма, и когда я прочитал эти 42 тома, мне
стало стыдно жизни моей. Я считаю, что Еврейский антифашистский комитет был
превращен в шинок, где изготовлялись изысканные шпионские "блюда" для
разведчиков.
Комитет встал не на те рельсы, на которые его поставило правительство, и стал
националистическим гнездом, а, может быть, и центром.
Пред[седательствую]щий: Комитет стал посылать своих агентов по сбору
материалов, в Комитет стали обращаться по всем вопросам. Это же характеризует
его как центр.
Маркиш: Я с вами согласен. Фефер не мог не понять значение таких слов, что
Крым, Черное море — Турция, Балканы, услышав их из уст американца. Но если и
этого еще было недостаточно, чтобы раскрыть глаза на сущность этих намеков, то
ведь было неприкрытое вражеское слово - плацдарм.
А на суде он утверждает, что каждый их шаг был контактирован. Как он после
разговора с фашистами и фашистскими сообщниками, после сговора с этими реак-
70

ционерами об отделении территории Крыма от СССР для американского
правительства, как он после этого смел появиться на пороге Советского посольства, как он
смеет смотреть в глаза Советскому правительству, в глаза Советскому правосудий!
Председательствующий: (к Маркишу): Значит вы говорите, что Комитет стал
националистическим центром внутри страны, занялся не своими делами и, кроме того,
стал шпионским гнездом. Но он сам по себе не мог же превратиться в это. Кто же
конкретно превратил его в националистический центр?
Маркиш: Когда я прочитал 42 тома свода еврейского позора, я увидел, что во главе
этого были: Эпштейн, Фефер, Михоэлс и подумал, каким же образом они собрались
вместе? Тогда мне стала ясна роль Лозовского. Все они от мала до велика говорили,
что обратятся к Лозовскому и он все сделает. Вот в каких отношениях они находились
с Лозовским. А достаточно одной чумной бациллы, чтобы поразить весь организм.
К этому еще надо прибавить, что Лозовский этот Комитет очень холил, ставил его в
пример другим, в конце концов и сам он был с ними и не взорвал их, как великую беду
для всех членов Антифашистского комитета.
Председательствующий: А остальные, как Гофштейн, Шимелиович, Бергельсон
и другие, какую роль играли во всем этом?
Маркиш: Бергельсон в Комитете был наиболее ярым сторонником еврейской
национальной культурной традиции. Они к нему относились с почтением. Во-первых,
он в Америке известен, это старый писатель, он пишет о традициях старого мира, он
комплекс такой культуры, которая нужна была Антифашистскому комитету.
Председательствующий: Подходящий человек для преступной деятельности,
которой потом руководил Комитет?
Маркиш: Это можно отнести только к националистической деятельности Комитета.
Я думал, могу ли я согласиться с тем, что они были шпионами. О Фефере я мог это
подумать, но о Бергельсоне я не могу думать, чтобы он мог быть шпионом.
В шпионаже мне трудно обвинить этих людей.
Скажу о Гофштейне. Это человек в какой-то степени неполноценный. Его за
третье стихотворение, написанное в 1918 году в Киеве, оклеветали, и он оставил за
собой эту клевету. Он рос не сам, его всячески оберегали. Я помню говорили:
"Гофштейн пошел ужинать, не случится ли что-нибудь с ним".
Председательствующий: К моменту создания Комитета он пришел как старый
националист?
Маркиш: Да. У него есть и сионистские элементы. Он выступал с письмом о
древнееврейском языке, он вынашивал это в себе в течение десятилетий. Когда прибыла
Меерсон, он дал ей телеграмму о том, что надо возобновить древнееврейскую речь.
Эти действия не от здравого интеллекта.
Пред[седательствую]щий: Может быть это политическое направление?
Маркиш: Нет, это такая националистическая нагнетенность. Я читал в показаниях,
что он промышлял молитвенниками. Разве это нормально, чтобы коммунист, который
претендовал как поэт на звание ученого, мог промышлять молитвенниками.
Председательствующий: Молитвенниками он снабжал синагогу, когда не был
коммунистом?
Маркиш: Это было в последнее время в Киеве, он имел связь с раввином, т.е. его
действия вообще выходили за пределы нормального человека. Я беру его продольный
разрез: первые годы состояния, его стихи, которые шли как от национального
интеллигента. Его поездка в Палестину, потом его первая книжка - это заявка на поэзию.
В годы большого строительства социализма он не подставил себя под тяжесть,
которую век наложил на первое поколение писателей. Чем меньше он преуспевал в
отражении действительности, тем больше он возращался к старому. У него не было
больших творческих успехов, но его считали непререкаемым еврейским лириком.
71

По своему характеру он убежденный националист.
Деятельность в Антифашистском комитете в области шпионажа и национализма
были друг с другом сплетены. Посылают человека на какой-то объект, чтобы
написать националистический очерк, а этот очерк рождает в себе какой-то
потенциал...
Мне очень трудно сказать, кто из членов президиума ЕАК сознательно занимался
шпионской деятельностью, а кто слепо, ибо Фефер не во все посвящал остальных
членов президиума.
Председательствующий: Квитко был активным членом Комитета?
Маркиш: Да, Квитко был активным членом Комитета. Первое время он был
заместителем одного из главарей. Это самоопределение степени его активности. Квитко -
это человек, который если что-то делает, то он делает душой и телом. Его
активность определяется в двух моментах. Одно время он сидел в Комитете за своим
столиком и что-то там делал, что именно, я не знаю. Я также не знаю, что он делал в
качестве заместителя ответственного секретаря. Потом его поездка в Крым, из
которой выросло то нелепое обращение. Я не могу сказать, что Квитко занимался
шпионажем, но националистом он был.
Председательствующий: Из ваших ответов можно сделать вывод, что Квитко,
Бергельсон, Гофштейн являлись националистическим ядром Комитета, эти лица были
активными, и что они вместе с Фефером и Михоэлсом направляли всю работу
комитета в этом направлении.
Маркиш: Нужно сделать одно маленькое отступление. Фефер совершенно
самодержавно руководил Комитетом, он держал членов Комитета вне ведения его
деятельности...
Председательствующий: -Вы говорили, что Шимелиович разделял национа-
листистические взгляды Михоэлса, а вам не приходилось слышать, как Шимелиович
сам выступал в Комитете?
Маркиш: Я ничего не знаю по этому вопросу. Должен сказать, что обо всей этой
грязи я узнал только здесь, сидя в тюрьме.
Председательствующий: Какую роль в ЕАК играл Брегман?
Маркиш: Роль хулителя Маркиша.
Председательствующий: Где и за что же он хулил вас?
Маркиш: Я был одинок на заседании партбюро Совинформбюро. Выступали там
против меня все, в том числе и Брегман. Он сказал: "Нам наплевать на Маркиша". Я
характеризую человека с одного слова. Когда я пришел к Волкову на второй день и
стал ему говорить об этих безобразиях, то Волков поблагодарил меня за то, что я
пришел, и сказал, что они уже приняли меры к разбору этих безобразий. Я понял, что
я не одинок в этой борьбе, и это меня окрылило.
Председательствующий: Надо понимать так, Маркиш, что все коммунисты, весь
коллектив был против вас, а вы против всего коллектива. Так нужно понимать?
Маркиш: В первый вечер обсуждения моего заявления я уже понял, что дело
повернется против меня. Я понял, что был совет с Лозовским. Я чувствовал, что мне
предстоит поединок с заместителем Наркоминдела Лозовским и его заместителем.
Весь ход партийного бюро был противопоставлен против меня. Я здесь об этом
говорю совершенно откровенно и правдиво. Лозовский играл определенную роль в
том позоре, в том позорном выводе для меня. "Свою фирму нельзя пачкать", - вот
что служило поводом к охаиванию меня.
72

В ходе допроса возникли вопросы о судьбах Еврейского театра и Еврейского
антифашистского комитета после окончания войны.
Маркиш: ... Я еще хочу добавить, что в 1946 году Михоэлса вызывали в ЦК
ВКП(б), где сказали, что пора ликвидировать Еврейский антифашистский комитет.
При этом якобы присутствовал и Фефер...
Председательствующий: Подсудимый Фефер, был такой разговор в ЦК ВКП(б)?
Фефер: Да, был. Михоэлс и я были вызваны в ЦК Панюшкиным, который спросил
наше мнение по вопросу закрытия ЕАК, так как, сказал он, есть мнение о
целесообразности закрытия ряда антифашистских комитетов.
Михоэлс ответил, что он считает это мероприятие преждевременным, так как
фашизм еще не исчез и с ним нужно бороться.
После этого в ЕАК прибыла комиссия ЦК в составе пяти человек, которая вывезла
на 3 или 4 грузовиках весь архив ЕАК. Все это проверялось 2—3 месяца, после чего
нас опять вызвал Панюшкин и сказал, что вопрос о ликвидации ЕАК пока
откладывается.
На следующем заседании Шимелиович вновь вернулся к закрытию ЕАК.
Шимелиович: Сегодня вы, Фефер, заявили, что в 1946 году в Комитете была
специальная комиссия Центрального Комитета, состоящая из пяти человек. После
чего через некоторое время решался вопрос о закрытии Комитета. Скажите, вы
информировали президиум Еврейского антифашистского комитета об этом?
Фефер: Дело в том, что тогда ещё жив был Михоэлс, он занимался этим вопросом,
я ничего не могу сказать по этому поводу.
Шимелиович: Но президиум ЕАК об этом информировали?
Фефер: Это было в 1946 году. Я и Михоэлс поехали к Панюшкину. Он предложил
нам передать ему проект письма к зарубежным еврейским организациям по поводу
закрытия Комитета. Проект писал я, Михоэлс мне помогал. Мысль этого проекта
была такова: бороться с фашизмом общими усилиями. Мы указывали, что закрываем
Комитет с тем, чтобы объединить общие усилия всех антифашистов, и призывали все
антифашистские организации всех стран усилить борьбу против фашизма. Меня
вызывал по этому поводу Шумейко в Центральный Комитет и сказал, что он вновь
хочет ознакомиться с материалами ЕАК, и опять весь архив был изъят.
Пред[седательствую]щий: В какое время это было?
Фефер: Это был конец 1946 года - декабрь. Затем меня вызвали в Отдел внешней
политики ЦК ВКП(б) и предложили созвать президиум ЕАК 3 февраля 1947 года.
Накануне же был привезен весь материал, а 3 числа со мной по телефону
разговаривал Суслов, который сказал, чтобы мы работали, как работали раньше,
никаких изменений не будет. Я спросил, каковы будут указания. Он сказал, что
никаких указаний не будет. Меня все-таки интересовало, какие были ошибки в работе
ЕАК, и я попросился на прием к Баранову, куда пошел вместе с Михоэлсом.
Баранов сказал, что никаких замечаний нет, но просил, чтобы мы больше нажимали
на статьи, направленные против поджигателей войны. Он говорил, что эти статьи
должны носить более резкий антифашистский характер. Мы усилили поток этих
статей, и спустя три месяца на совещании представитель Отдела внешней политики
при ЦК Шумейко похвалил нас за нашу работу, призывал другие комитеты
73

последовать нашему примеру. Почему он (Михоэлс) не сообщил обо всем членам
президиума, я не знаю.
Шимелиович: Значит президиуму не сообщалось?
Фефер: Да, не сообщалось.
Председательствующий: Последний вопрос. В связи с протоколом допроса от
29 февраля 1952 года. На вопрос о вражеской деятельности бывших руководителей
ЕАК, членом президиума которого вы были (т. 16, л.д. 312), вы рассказали, как он
сформировался, а затем дальше: "Говоря о деятельности, а следовательно, и о
преступной деятельности, нужно сказать, что этот Комитет, во главе которого
оказались еврейские националисты и люди, враждебно относящиеся к Советской
власти, с помощью их был превращен в шпионский националистический центр, вокруг
которого собрались еврейск ie националисты, шпионы и другие проходимцы".
Показания эти правильные?
Маркиш: Правильные.
Фефер: Откуда вам об этом известно?
Маркиш: Из материалов, с которыми я познакомился на следствии.
Председательствующий: Далее вы показываете, что Еврейский антифашистский
комитет издавал газету на еврейском языке - "Эйникайт", которая была превращена
в орган, возбуждающий националистические чувства в отсталой части еврейского
населения. Это правильно?
Маркиш: Да, правильно.
Председательствующий: И дальше вы говорите, что Еврейский комитет
превратился в своеобразное "представительство всех обиженных лиц из числа
еврейского населения". Это правильно?
Маркиш: Правильно.
Пред[седательствую]щий: Дальше. Вам задают вопрос: "Вы виновны не только в
том, что направляли через ЕАК статьи националистического содержания. Покажите
подробно о своей преступной деятельности как члена президиума ЕАК". Вы говорите,
что как член президиума вы несете определенную ответственность за деятельность
совершенную вами и далее говорите: "... Я принимал участие в ряде заседаний
президиума ЕАК, где обсуждались планы и другие вопросы деятельности Комитета.
В частности, на одном из заседаний ЕАК обсуждался вопрос о посылке некоторых
еврейских писателей в освобожденные от немецких захватчиков места с целью сбора
сведений о реэвакуации еврейского населения и отношения к ним местных властей и
населения".
Где же правда, Маркиш?
Маркиш: Когда я спросил у следователя, что вы называете планом. Он ответил:
"А посылка писателей идет разве без планов".
Председательствующий: Вас допрашивал следователь в присутствии прокурора
Главной Военной Прокуратуры, и вы подписали стенограмму, которую сами правили и
в которую вносили исправления.
Маркиш: Я подписал уже позже, протокол не писался при мне, его оформлял
следователь, но когда я спросил следователя, что значит "принимал участие в
обсуждении плана", он ответил, что вы знаете, когда они отправляли людей в
освобожденные районы, а это не делается без плана.
Председательствующий: Дальше в своих показаниях вы говорите: «Как член
президиума ЕАК, я подписал воззвание "К евреям всего мира"». Это как раз ваша
речь к евреям всего мира, которая носит по своему содержанию националистический
характер?
74

Маркиш: Нет, это клятва, о которой Тальми спрашивал, почему там появилась его
подпись. Этот документ был написан в Куйбышеве, а я был в Москве.
Председательствующий: Кто персонально писал?
Маркиш: Я не знаю.
Пред[седательствую]щий: А он носил националистический характер?
Маркиш: Там, по-моему, есть одна фраза, оскорбительная для нас.
Председательствующий: А подпись стоит ваша?
Маркиш: Они поставили 60 подписей.
Председательствующий: Вы подписали аналогичную националистическую по
своему содержанию телеграмму?
Маркиш: Это правильно, это было одно из проявлений беспечности руководителей
Еврейского антифашистского комитета в Москве, которые вводили в заблуждение
людей.
Им было запрещено заниматься "Черной книгой". Какое же право они имели ею
заниматься. А этот митинг был посвящен выходу "Черной книги", но если бы они
сообщили, что эта телеграмма имеет отношение к "Черной книге", которая была
запрещена, стал ли я подписывать эту телеграмму? Только через два года я узнал,
что "Черная книга" была запрещена.
Пред[седательствую]щий: Значит вас обманули?
Маркиш: Да.
Председательствующий: Подсудимый Маркиш, у вас есть еще дополнения?
Маркиш: Мне хотелось дать одну маленькую справку. Вчера на заседании суда,
когда касался вопрос относительно моей очной ставки с Квитко, был такой вопрос:
"Признаю ли сказанное на очной ставке с Квитко, что мы занимались антисоветской,
националистической деятельностью". Я ответил утвердительно. Прошу считать, что
это относится исключительно к моей метафоре, когда я касался своего стихотворения
"Бойцу еврею". Это была моя единственная метафора из 80 тысяч стихов,
опубликованных и написанных с призывом бороться за социализм.
Этими словами П. Маркиша, сказанными им 13 мая в 20 час, 45 мин., завершается его
допрос в ходе судебного следствия. Допрос П. Маркиша длился почти полных три дня -
10, 12 и 13 мая.
После короткого перерыва, в 21 час. 05 мин., начался допрос Бергельсона.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО Д.Р. БЕРГЕЛЬСОНА
В 21 час 05 мин. судебное заседание продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, в чем вы признаете себя
виновным?
Бергельсон: В чем конкретно? Я буду конкретизировать свои показания по каждому
вопросу.
Председательствующий: Вначале скажите, в чем вы себя признаете виновным?
А потом перейдем к деталям.
Бергельсон: В том, что я бежал из Советского Союза и в национализме.
Председательствующий: Так. Давайте свои показания, начиная с биографических
данных, т.е. начиная с 1918 года.
Однако Бергельсон начал свой рассказ с гораздо более раннего времени. Он
вспомнил свою юность, первые шаги литературного творчества в начале века.
75

Бергельсон: ... Меня воспитывали в строго националистическом духе. Другого духа
вокруг себя я до 17 лет не видел. В моем детстве не было ни одной русской книжки.
Мне было 11 или 12 лет, когда я научился кое-как по слогам читать по-русски от
заглавных листов талмуда, потому что там названия каждой книги, как это
требовалось по закону, повторялись теми же самыми ассонансами слов по-русски.
Почти большинство евреев, в том числе ремесленники, изучали талмуд. Кто меньше
знал, кто больше. Я помню шорника, который всегда й субботу, когда в синагогу
собирались евреи, разбирал им довольно замысловатые вещи. Те, которые не знали,
не могли разбираться сами, собирались в синагогу, и между двумя молитвами -
предвечерней и вечерней — он читал талмуд и объяснял в чем дело.
В августе выпадает день, когда сгорел храм Соломона. В этот день сутки постятся
все евреи, даже дети. На целый день уходят на кладбище, там "вместе с мертвыми"
молятся, и я до того был насыщен атмосферой сгорания этого храма, так много
говорили об этом, что когда мне было 6-7 лет, мне казалось, что я слышал запах
этого угара—пожара. Я это говорю, чтобы показать, насколько врезался этот
национализм.
17 лет мне было, когда умерла мать, я был на много лет младше братьев. Старшие
братья объявили, что от состояния отца осталось очень мало, но все-таки выделили
мою долю. Отдали меня старшему брату, который был моим опекуном. Прошло
некоторое время, я не помню сколько, приехал еще брат из Киева и забрал меня с
собой вместе с двумя тысячами рублей. Он дал мне возможность у него жить, кормил
меня, но этих денег я больше не видел. За это время в Киеве я начал очень много
читать на еврейском языке. В это время я некоторый период учился зубной технике,
чтобы чем-нибудь жить.
О том, что я буду писателем, нельзя было сказать. В 1907 году я написал первую
повесть, которая появилась в печати. К этому времени я был очень начитан.
Литература еврейская была очень бедна.
Я написал первую повесть-рассказ "Глухой", который я уже нашел годным к
печати. Там говорится о рабочем, оглохшем на мельнице богача, который угнетал его.
Этот глухой рабочий показан так, что по отношению к нему оглох весь мир. И этот
глухой рабочий хочет убить хозяина. Этот рассказ долго ходил по редакциям, и
говорили, что это хороший рассказ, но напечатать его нельзя. Почему - не знаю.
Этот рассказ вошел потом в книгу моих произведений, которая вышла в 1948 году.
С него была сделана пьеса "Глухой". Она в течение 4—5 лет не сходила со сцены в
белорусском, московском и других еврейских театрах.
Следующий мой рассказ был "Вокзал", где я обрисовал евреев на станции: евреи -
коммерсанты, маклера, комиссионисты. Они ходят, как паразиты, вокзал получается
как животное, и на животе его ползут паразиты. Эти паразиты едят друг друга. Эта
повесть сразу обратила на меня внимание всех евреев как у нас, так и в Америке.
Председательствующий: В каком году?
Бергельсон: Это было в 1909 году.
Потом я написал роман "Всё в прошлом". Он вышел в конце 1912 года в Вильно.
В 1939 году он издан на русском языке Отделом персональной литературы Госиздата.
Этот роман поставил меня, по словам тогдашней критики, наряду с лучшими
еврейскими писателями. Некоторые меня сравнивали даже с Шолом-Алейхемом.
Сравнивали с Шолом-Алейхемом потому, что мы недалеко с ним жили и местный
диалект был один и тот же - и у меня, и у него. В то же время в 1912 году появился
еврейский издатель по фамилии Клецкий.
Он имел в Вильно собственный дом, очень любил еврейскую литературу, конечно,
может быть он больше любил зарабатывать деньги. Но он решил издать журнал и
76

вызвал меня в Вильно и предложил напечатать мою книгу и руководство
художественным отделом журнала, который он хочет издать. Я принял это предложение и
стал редактором исключительно поэзии и прозы, а публицистику редактировал
Калманович. Я там проработал 5 или 6 месяцев, а затем в 1913 году вернулся в Киев
и начал работать - писать.
Это была книга, которая мне удалась, но она вышла уже в первые годы войны.
Потом я закончил повесть, которая называлась "Уэгенс", в которой рисовалось два
молодых человека, принимавших какое-то участие в революции 1905 года. По
характеру я их рисую такими, что они могут быть бундовцами, во всяком случае не
большевиками и не социалистами. Я рисую, как они ощущают пустоту жизни, начиная
с того, что один из них приехал в местечко и там отравился, а затем его близкий друг
приезжает в это местечко узнать причины, приведшие к трагическому концу.
В результате выяснения причин близкий друг приходит к тому же концу. Эту работу
я закончил в 1918 году, и она вошла в сборник "Культур-Лиги", о которой
здесь говорили, что там печатался Маркиш и что я не хотел там печатать его
стихов.
Тут я перехожу к "Культур-Лиге". До этого времени я был совершенно аполитичен,
мне нужна была еврейская культура и литература. Литваков был территориалистом,
он сам работал уже в киевской "Мессель". Это была социал-демократическая газета,
в которой работал Заславский Давид и целый ряд других писателей и журналистов. Он
был не из первостепенных, но все-таки видный журналист. Он познакомился со мной и
начал меня обрабатывать в духе "территориалистов". Это была маленькая буржуазно-
еврейская сионистская партия. Члены этой партии считали себя социалистами-
марксистами и доказывали, что будто бы на основании марксизма евреи на чужбине не
могут пролетаризироваться. Это была талмудная теория. Литваков начал меня
агитировать, но я не верил в это, и он долго не мог меня никак убедить.
Председательствующий: Что они ставили своей задачей?
Бергельсон: Достать для евреев территорию, постепенно он начал на меня немного
влиять в смысле национализма.
Доктор Манденберг и еще другие добились разрешения об открытии еврейского
литературного общества в Петербурге, и имели филиалы в больших городах. На
вечерах этого общества читали произведения, читали лекции о литературе, о
произведениях еврейских классиков. Это был расцвет еврейского национализма не
только в культуре, не только в литературе, но и во всем остальном.
Председательствующий: Это было в 1918 году?
Бергельсон: Нет, это было до 1918 года. Во время войны меня вызвали в
Петербург в это еврейское литературное общество и устроили там вечер, на котором я
читал свои рассказы. Потом пришла революция, раньше Февральская, потом
Октябрьская. В начале Октябрьской революции в Киеве часто менялась власть. До
1921 года было много властей, были: Деникин, немцы, Петлюра. Это было такое
время, в которое человек, носящий национализм в крови, не мог ориентироваться —
где он и с кем он. В это время, в 1918 году, было много различных учреждений,
культурных обществ. Что это были за общества? Эти общества, безусловно, были
националистические, и как националистические они существовали долго.
... Я тогда как писатель был уже популярен. ЦК "Культур-Лиги" состоял из
представителей нескольких партий, там были бундовцы, сеймовцы, социалисты-
сионисты и т.д. ...
Да, я должен сказать о Давиде Заславском. Он занимался литературной
общественностью и в то время был в правлении "Культур-Лиги"...
Председательствующий: Вы к какой партии принадлежали?
Бергельсон: Ни к какой.
Председательствующий: К какой партии принадлежал Заславский?
77

Бергельсон: "Фарейнигте". Она организовалась в результате слияния двух партий
"сеймовцев" и сионистов-социалистов.
Председательствующий: Национал-социалистская партия?
Бергельсон: Нет, то была националистическая, но не национал-социалистская. Это
не фашистская партия.
Эти еврейские партии объединились. Партия "сеймовцев" по своей идеологии была
похожа на партию типа эсеров. В результате всего этого "Культур-Лига" стала очень
крупной в тот период организацией, она имела издательства, типографии, несколько
школ, детские дома, художественные и музыкальные школы, тетральные училища.
Председательствующий: "Культур-Лига" была националистической организацией?
Бергельсон: Да, она имела филиалы в провинциях и стала очень широко
распространяться. В ЦК "Культур-Лиги" было четверо беспартийных, из которых я тоже
был беспартийным. Моя работа состояла в том, что я был заведующим
театральной школой, кроме того, я был одним из директоров издаваемых сборников, о
которых я уже говорил. Больше никакой работы у меня не было. "Культур-Лига"
возобновляла свою деятельность каждый раз, когда приходила Советская власть,
которая ей помогала деньгами. Надо сказать, что тогда не было в ходу слово
"националист".
Председательствующий: А при других правительствах, например, при
правительстве Петлюры, вы были в ЦК "Культур-Лиги"?
Бергельсон: Да, но Петлюра никаких денег не хотел нам давать. В это время
"Культур-Лига" опиралась только на членов этой организации и жила на их членские
взносы. Но когда пришла Советская власть, и когда мне предложили в 1919 году,
чтобы я стал директором драматической школы, я согласился, так как мне было
обеспечено прекрасное жалованье.
В 1914 году я познакомился с Квитко. Он почти был немой, ему было трудно
говорить.
Председательствующий: Что, он был болен?
Бергельсон: Нет, позже я скажу об этой причине. Я увидел, что это талантливый
человек. Он писал во все редакции, но его не печатали...
Председательствующий: Сколько ему было тогда лет - 24 года?
Бергельсон: Да, 24 года. Его не печатали. Я почувствовал, что тут большая сила,
земля - чернозем. Стихи были не революционные, как у всех начинающих
литераторов, но чувствовалось, что у него есть необыкновенный талант. Мы начали
переписываться... А потом он приехал в Киев в 1917 г. (еще до Октябрьской революции).
Пришел ко мне страшно оборванный, пыльный. Я провел его к некоторым знакомым.
Познакомил его с Добрушиным. Мы решили устроить ему вечер. Зал был переполнен.
И он читал свои стихи, они, и особенно детские песни, вызывали овации... Потом его
мобилизовали в армию.
В дальнейшем ходе допроса председательствующий выясняет отношение Бергельсона
к большевикам, к Октябрьской революции.
Бергельсон: ... Я не верил в победу большевиков. Находящиеся кругом меня люди
тоже не верили. У меня не было к большевикам ненависти, они мне даже были
симпатичны, ведь они, можно сказать, спасли мне жизнь.
Друзья националисты говорили, что все это призрачно и пройдет. Вот такое
отношение у меня было к большевикам.
Редактором газеты "Найе—Цейт", как уже сказал, был Кац, он потом уехал в
Америку и там стал членом коммунистической партии Америки, затем он вернулся и
78

работал редактором или директором какого-то издательства, я точно не помню. В
начале 30-х годов он опять уехал в Америку.
Меня пригласили, чтобы я редактировал художественный отдел - стихи и прозу. Я,
не имея отношения к самой партии, к их программе и стремлениям, примерно месяц
редактировал, но я их не удовлетворял как редактор и поэтому начал печатать свои
вещи.
Не помню, чтобы я тогда писал вещи против Советской власти. Здесь есть два
человека, которые работали тогда в этой газете, и мне хотелось бы, чтобы они
напомнили, если это было так. Я прошу суд допросить в этом отношении Тальми и
Квитко, который тогда жил в Киеве и читал газету, даже что-то печатал. А также
Гофштейна.
Я говорю честно перед судом, что я не помню, чтобы у меня была тогда ненавить к
большевикам и чтобы я выступал против них.
Так как мне здесь следователь говорил, что я националист, то и все мои
произведения должны быть националистическими. Я хочу сказать, что этого не было,
мои произведения носили не националистический характер.
Председательствующий: Вам в вину вменяется, что Октябрьскую революцию вы
встретили враждебно и в то время вы были одним из самых ярых националистов,
имели связи с "бундом", "Фарейнигте" и т.д. Поэтому каждое ваше произведение,
которых, кстати, у вас очень много, тщательно проверялось с тем, чтобы выяснить их
суть. Но здесь об этом не стоит говорить подробно. Вы должны давать показания в
рамках предъявленных вам обвинений. Скажите, в чем заключалась ваша прямая
враждебность по отношению к Советской власти?
Бергельсон: Я понимаю так, что каждая враждебность должна заключаться в
каких-то действиях. Каковы же были мои действия? Враждебность моя выражалась к
Советскому Союзу в том, что я бежал из Советского Союза.
Председательствующий: Давайте закончим этот период. Почему вы вдруг
сбежали за границу. Установилась советская власть, которая спасла вас, спасла 15 тысяч
евреев, вы ей симпатизировали, вас это интересовало и как еврея, и как человека, и
как писателя, но у вас были, были сомнения и почему вы эти сомнения разрешили
путем бегства за границу? И это в ответ на ваше спасение, на спасение евреев. Ведь
отношение к евреям резко изменилось, еврейские погромы кончились, евреи получили
равноправие, и при этих условиях вам нужно было бежать за границу?
Бергельсон: ... В период смены властей в Киеве мы очень плохо жили, материально
очень нуждались. И вот в период польской оккупации было написано письмо, в чем я
себя обвиняю...
Пр[едседательствую]щий: Куда написано?
Бергельсон: В Америку, к доктору Спивак. Это письмо написал критик-сионист
доктор Балашович, который жил в Киеве. Так как я голодал, писатели голодали, то я
числе других подписал это письмо. Это письмо было послано, когда поляки были в
Киеве, и когда некоторые распространяли слухи и уверяли, что эта оккупация
продлится долго...
Содержание этого письма было такое, что сейчас в Киеве не издаются ни газеты,
ни журналы, мы не пишем, что делать нам нечего и мы в состоянии ребенка, "который
сосет мертвую грудь", и поэтому просим помощи.
... Это письмо было послано в Америку и опубликовано в Нью-Йорке.
Председательствующий: В каком органе, кто опубликовал?
Бергельсон: Я не помню, но я помню, когда я приехал в 1920 г. в Москву, мне в
еврейском рабочем клубе об этом сказали...
79

В то время в Москве меня в клубе еврейских писателей стали ругать за то, что я
подписал письмо в Америку. Началась травля со стороны писателей, которые потом
удрали за границу.
Надо было писать, а писать я не мог, не получалось как-то, казалось, что таланта
нет, а жилось голодно, трудно было. И вот тогда ко мне явился Лацки Бертольди,
который одно время был министром-петлюровцем, и сказал, что он компаньон
Дубинского в издательстве, которое меня авансировало. Он мне сказал, что, видите
ли, обстоятельства изменились, издательство наше будет не в Советском Союзе, а в
Берлине, и что мне надо ехать туда через Минск. Кроме того, он сказал, что в
Берлине издательством Мюллера готовятся к выпуску два мои произведения и что
они должны иметь большой успех.
Пр[едседателъст»ую\щий: Вы из Москвы поехали?
Бергельсон: Да.
Председательствующий: Значит, в ваших показаниях записано неправильно:
"Бывший министр по еврейским делам правительства Петлюры - Лацкий сумел
перевести в Берлин свои издательства "Народной партии". Он уговорил меня и
Квитко бежать за границу вместе с ним. Мы выехали из Киева в Минск, а затем
нелегальным путем пытались перейти границу в марте 1921 года. На границе мы были
задержаны и арестованы".
Вы не из Киева, значит, поехали?
Бергельсон: Там очень все заострено. Почему я подписал такие заостренные вещи.
Позже, живя в Берлине, когда были страшные нападки на ЧК, я написал книгу под
названием "Мера строгости", где доказывал (то был конец 1924 и начало 1925 годов),
что Советская власть морально имеет право на самые строгие наказания и имеет
право смотреть на всякие преступления, которые совершаются против нее, через
лупу.
И вот, когда меня арестовали, первый день моего ареста мне показался очень
страшным, и мне нужно было как-то себя ориентировать, и я сказал себе: "Ты писал
тогда, что Советская власть имеет право смотреть на всякие преступления,
совершенные против нее, через лупу, и вот ты тоже должен смотреть на свои вещи через
лупу".
Я сейчас считаю это бегство вражеским поступком, а тогда считал, что не делаю
ничего вражеского.
Пр[едседательствую]щий: Значит, вы не из Киева, а из Москвы ехали и с
семьей?
Бергельсон: Да, в Минске я встретился с Квитко.
Председательствующий: Вы заранее с ним договорились?
Бергельсон: Нет, Квитко говорит, что я его уговаривал бежать, но я этого не
помню.
Председательствующий: Во всяком случае Квитко вас ожидал.
Квитко: Я этого не говорил.
Очень подробно председательствующий выясняет все обстоятельства нелегального
перехода советско-польской границы Бергельсоном и Квитко весной 1921 года.
Также детально в течение целого заседания выяснялись деятельность Бергельсона в
Литве, Дании, Германии, его приезд в Москву, связи его с различными литературными и
политическими объединениями.
Это предпринималось председательствующим потому, что следственные материалы
содержали признания Бергельсона о том, что вся его деятельность за рубежом носила
националистический характер и была враждебна Советской власти.
80

Председательствующий: Но вы говорите о своей связи с сионистами и
националистами, и что эти националисты, значит, в том числе и Квитко, вели злобные
антисоветские беседы, выдумывали ложь против Советского Союза.
Бергельсон: Я остановлюсь на этом протоколе. Один протокол, который мною был
подписан, был заранее написан следователем, и я что-то около недели отказывался
его подписывать. Там есть в этом протоколе моя поправка рукой - "так вышло". Это
кажется было в мае.
Председательствующий: Справка ваша в этом протоколе есть, но не такая.
Написано "Зачеркнутое слово "Эпштейн" не читать". На л.д. 190 т. 17 протокол от
12 мая 1949 года в ответе на вопрос: Таким образом, наряду с националистической
деятельностью вы вели сионистскую работу против Советского Союза в пользу
Америки? Вашей же руксй написано: "Так вышло".
Бергельсон: Этот протокол был подписан мною неохотно, и я сделал эту оговорку.
Председательствующий: Что это значит?
Бергельсон: Я считал для себя невозможным отрицать...
Председательствующий: А почему считаете возможным отрицать здесь?
Бергельсон: Подписывая, я считал, что перед судом все расскажу как было и суд
мне поверит.
Пр[едседательствую]щий: Почему же не рассказать правду перед прокурором?
Бергельсон: Я считал, что прокурор мне не поверит.
Председательствующий: Представитель Прокуратуры Союза ССР производит
ваш допрос, а вы скрываете правду, так как не верите ему.
Бергельсон: Но при этом сидел следователь и диктовал стенографистке мои ответы
с прежних протоколов. Я должен был бы его остановить, но не решился. Другого
исхода у меня не было.
Председательствующий: Значит, запись в этом протоколе вы считаете
неправильной?
Бергельсон: Я считаю, что там много правильного, но что касается антисоветских
бесзд, то ни я, ни Квитко их не вели.
В 1934 г. Бергельсон вернулся в Советский Союз. Суд на последующем заседании
14 мая выяснял вопрос о характере деятельности "Общества землеустройства еврейских
трудящихся" - "ОЗЕТ". На предварительном следствии Бергельсон подписал протокол
допроса, в котором он называл его деятельность "вражеской работой". На заседании
суда Бергельсон сильно смягчает формулировки, которые были записаны следователем.
Точно так же оценивалась и вся работа по созданию Еврейской автономной области.
Организатором националистической, враждебной Советской власти работы был
назван Литваков и еврейская секция Союза советских писателей.
Председательствующий: По поводу еврейской секции Союза советских писателей
вы на предварительном следствии говорите, что еврейские националисты протащили
вас в члены бюро секции, где вы встретились со своими старыми знакомыми по Киеву,
активными врагами Советской власти: Квитко, Добрушиным и Маркишем (т. 17,
л.д. 176).
Правильны эти показания?
Бергельсон: Через лупу.
81

Председательствующий: А что не через лупу?
Бергельсон: Нас очень волновало закрытие еврейских школ. Это было открытое
признание, что мы будем лишними. Во-вторых, мы считали, что это распоряжение не
ЦК ВКП (б).
А с другой стороны, мы знали, что в еврейских школах уменьшается количество
учеников, но для меня лично это был вопрос еврейской культуры вообще. Я видел,
что сами родители не отдают детей в еврейские школы. Меня интересовала
дальнейшая судьба еврейской культуры. Калинин считал, что еврейская культура
может развиваться в Биробиджане, я это читал в его брошюре и слышал из уст
Калинина. Для меня стало ясно, что нужно дотянуть эту литературу до тех пор, пока
будет она развита в Биробиджане.
Председательствующий: Вопрос ассимиляции вас беспокоил?
Бергельсон: Я в ассимиляцию не то что не верил, а я считал, что это очень
длительный процесс, а это значит - длительная агония, и она может быть страшнее
смерти.
Председательствующий: Вы и сейчас ассимиляцию еврейского народа среди
советского народа называете агонией?
Бергельсон: Я говорю не о народе, а о культуре.
Председательствующий: Раз культура, значит и народ?
Бергельсон: Я был до того проникнут идейностью Советского Союза, я мог в
конце концов успокоиться на мысли, что еврейский народ живет среди других
народов.
Председательствующий: Значит, вы обсуждали вопрос о школах. Как вы дальше
показываете, эти антисоветские сборища у вас производились на квартирах, у
Нусинова или у кого-либо из других членов бюро секции. Вы собирались группами или
как?
Бергельсон: Я не помню ни одного специального собрания.
Председательствующий: Специально вы не собирались, но как только
соберетесь, так начались эти разговоры?
Бергельсон: Да, это правильно.
Председательствующий: Вы тогда по поводу школ приняли установку Литвакова,
как он вас учил?
Бергельсон: Это была установка секции.
Председательствующий: Потом вы говорите о том, что в связи с этим вы
критиковали партию, правительство и затем, будучи ярыми противниками ассимиляции, вы
протестовали против закрытия еврейских школ, вы направляли еврейских писателей
в разные города Советского Союза, где они выступали с докладами и лекциями,
читали националистическую литературу, чем способствовали разжиганию
националистических чувств и популяризации бундовской теории обособленности еврейской
нации...
"Однако такую работу, - говорите вы, - проводили не только мы - националисты,
засевшие в бюро евсекции Союза Советских писателей", но и другие лица, в
частности, вы упоминаете Михоэлса, который примкнул к вам по этой линии в 1937—
1938 гг.
Бергельсон: Это из того протокола, о которому показывал раньше, что все это
записано через лупу.
Председательствующий: А когда с прокурором вас допрашивали?
Бергельсон: С прокурором то же самое. Есть одно место, следователь говорит мне:
"Гольдберг - американский шпион". Я был удивлен этим и сказал: "Да?". Это "да"
имеется в протоколе, но без вопросительного знака, и когда я говорил об этом
следователю, он сказал, что в протоколе это не имеет значения.
82

Председательствующий: Как же не имеет значения, в связи с этими показаниями
вы преданы суду?
Бергельсон: Он сказал, что не практикуется писать слова [с] вопросительным и
восклицательным знаками одновременно.
Председательствующий: Говорите конкретно, направляла ли еврейская секция
Союза советских писателей своих единомышленников по городам, где проводились
лекции, вечера, доклады на националистические темы.
Бергельсон: Да, секция направляла своих членов. Проводились вечера на темы,
которые по сути своей были националистическими, стремлением которых было
желание, чтобы еврейская культура расцветала, расширялась, охватывала больше
масс.
Председательствующий: Лекции, доклады были на еврейском языке?
Бергельсон: Да, на еврейском языке.
Пр[едседательствую)щий: Что же вы тогда отрицаете? Разжигание
националистических чувств?
Бергельсон: Не было сговора во всем этом.
Председательствующий: О Михоэлсе вы показывали: "В период 1937-1938 гг.
особенно активно начал проявлять свой национализм Михоэлс. Он стал часто
появляться в общественных местах с докладами и лекциями, установил близкие связи с
бюро еврейской секции Союза советских писателей, так, что не было ни одного
вечера еврейской литературы, чтобы Михоэлс не выступил с речью. Эти выступления
Михоэлса всегда были насыщены национализмом, причем, хотя он и маскировал их
просоветскими фразами, но всегда умело использовал особенности аудитории, перед
которой выступал. В Еврейском театре Михоэлс подбирал такой репертуар, которым
убеждал зрителя в неизбежном циклизме - повторении еврейского горя, постигшего
только данный народ, и в его изолированности.
Все это с течением времени привело к тому, что к Михоэлсу в театр начали
приходить евреи из различных прослоек лишь затем, чтобы изливать перед ним свои
чувства" (т. 17, л.д. 179).
Правильно это?
Бергельсон: Михоэлс и до 1937 года выступал. Я говорю, начал активно выступать
с 1937 года потому, что после Литвакова Михоэлс взял в свои руки все "бразды"
правления.
Председательствующий: Вы хотите сказать, что самой влиятельной и видной
фигурой после Литвакова являлся Михоэлс? А Лозовский?
Бергельсон: Лозовский один раз показался на одном вечере за все время. Посидел
там полчаса и ушел.
Председательствующий: Меня это не интересует сейчас. Я задаю вопрос о
Михоэлсе?
Бергельсон: Литваков имел влияние на писателей посредством "палки". А у
Михоэлса это вызывалось большим уважением к нему. Он был очень талантливым
актером.
Председательствующий: Михоэлс прекрасно маскировал свои националистические
взгляды?
Бергельсон: Прежде всего он был большой актер. Он играл всегда и везде, он играл
роль председателя Еврейского антифашистского комитета замечательно. Кроме того,
он был руководителем театра.
Он играл роль патриота с таким же успехом. Я писал в своих показаниях, что
всякий большой актер искусно играет и положительные, и отрицательные роли...
Председательствующий: Михоэлс играл роль советского патриота и в то же
время по душе был националистом?
83

Бергельсон: Да, он был националистом и играл роль еврея — советского патриота
также, но искренности больше было тогда, когда он играл националиста. В этой роли
проскальзывали более искренние нотки. Когда он начинал играть националиста, он
становился самим собой. И самим собой он становился тогда, когда делал
преступления. Когда пролился свет на все его преступления, он мне представился со всей
ясностью...
Бергельсон: ... Национализм у него был во всем. Он стремился бороться за
продолжение еврейской культуры.
Председательствующий: А в отношении его деятельности по театру правильно
вы показали?
Бергельсон: Правильно, потому что такой спектакль как "Тевье-молочник", если
его сочетать с другими вещами, то национализм налицо.
Председательствующий: Дальше вы говорите (т. 17, л.д. 179):
"Наряду с Михоэлсом активную роль в консолидации еврейских националистов в
1937-1938 гг. стали играть Лозовский и его ближайший сподручный Юзефович".
Эти показания правильны?
Бергельсон: Правильны,
Далее выясняется, что проявление национализма Лозовского выразилось в посещении
им в 1938 г. вечера, посвященного Шолом-Алейхему, инициативе создания Еврейского
антифашистского комитета, где он играл ведущую роль, и привлечении к деятельности
Комитета таких людей, как Михоэлс, Бергельсон, Квитко, Эпштейн, Юзефович, Маркиш
и др...
Председательствующий: Но вот вы в своих показаниях (т. 18, л.д. 269) говорите:
"В выступлениях руководителей Комитета, в различных очерках, рассказах, статьях,
посылавшихся, главным образом, в США, а также публиковавшихся в "Эйникайт",
показывались достижения евреев во всех областях хозяйственной и культурной жизни
страны в отрыве от других национальностей.
Превозносились заслуги евреев в деле разгрома фашистской Германии, в
послевоенном строительстве и замалчивалась ведущая роль других народов, в том числе
русского народа.
Все это приводило к принижению роли других народов и разжиганию
национализма".
Это отвечает действительности?
Бергельсон: Да, отвечает действительности. Но я хочу рассказать о том, как
случилось, что восхвалялись только евреи. Какова же причина этому, и откуда она
вышла.
Меня позвали в отдел пропаганды ЦК ВКП (б) еще до создания Антифашистского
комитета и предложили написать обращение к евреям, чтобы призвать их к
сопротивлению фашизму. Это первый раз.
Второй раз нас позвал Александров. По его заданию я написал обращение, которое
должно было передаваться по радио (радиомитинг). Это обращение было направлено
исключительно к евреям. Ведь это плохо, если обращаются только к евреям. Но раз
отдел пропаганды ЦК ВКП (б) не обращает на это внимание, значит это так и надо.
Происходит первый митинг. Возникает Антифашистский комитет. Комитет этот
84

еврейский, значит обращения он должен адресовать к евреям. Работавший в
Комитете Эпштейн знает Америку, кое-что знаю и я. Получалось так, если пишешь
не о евреях, не печатают.
Я говорю, что я националист, и признаюсь в этом, но и националистам может быть
совестно, и однажды мне стало совестно. Это было на собрании всех сотрудников
Комитета, где председательствовал Лозовский, у меня возникла такая мысль - в
Америке очень любят сенсации и очень падки на них. Берут факт с кричащим
заголовком, и это притягивает внимание. Я говорю, может быть, прибегнуть к этому
способу. Фефер улыбнулся, а Лозовский никак не реагировал. Я все-таки после этого
решил - давай попробую. Я говорю Феферу, давай попробуем. Он говорит, что у него
нет времени и он занят и что он не редактор и т.д.
Я написал, а потом этот набросок прочел Феферу, ему понравилось, мы
переписали, подписали двумя псевдонимами. Фефер выбрал "Фальшу", а я себе какой-то
другой псевдоним, и статью послали в США. Тогда же она была напечатана и в
"Эйникайт", но уже без сенсационного заголовка. Я не знаю результата до сих пор, но
уверен, что эту статью в Америке напечатали.
... В чем был вред? Все статьи, посылаемые за границу, были о евреях, о их жизни,
о их подвигах и т.д.
Председательствующий: Это вопрос исключительности еврейской нации?
Бергельсон: У некоторых было намерение подчеркнуть исключительность
еврейской нации... Надо заметить, что были такие слухи, что евреев не было на фронте.
Мне об этом сказали, когда я был уже в тюрьме, и в камере нас сидело трое -
белорус, армянин и я; я услышал это от них.
Пр[едседательствую]щий: Ведь эти слухи вы слышали позже, а когда писали,
таких слухов не было?
Бергельсон: Я и в Куйбышеве это слышал. А это могло играть известную роль... Я
помню случай в Куйбышеве, в трамвае, когда стали говорить, что все евреи здесь,
что их нет на фронте, то поднялся один еврей и показал, что у него ампутирована
нога...
Председательствующий: Такие слухи распускали антисоветские люди, которые
старались посеять рознь между народами. И это не повод для того, чтобы Еврейский
антифашистский комитет стал заниматься этим делом.
Бергельсон: Я говорю, что это, конечно, играет какую-то маленькую роль.
Пр[едседательствую]щий: Мы разобрали одну сторону деятельности ЕАК -
посылку за границу националистических произведений и националистическая
деятельность внутри Советского Союза.
Теперь расскажите по вопросу сбора информации о Советском Союзе (экономике,
культуре и т.д.), которая направлялась корреспонденцией в Америку. В чем здесь
состоит преступление?
Бергельсон: Я не знаю.
Председательствующий: Как не знаете?
Бергельсон: Я это связываю с другим моментом, мы придем к этому.
Мое участие в этом сборе информации выражается как зав.
литературно-художественной частью "Эйникайт"
Я не снимаю с себя ответственности за всю работу Комитета и за то, что я написал
письмо некоторым писателям, чтобы они посылали свои вещи - очерки и т.д. в
"Эйникайт". Как все эти материалы собирались, я думаю, что я отвечу на это
позже, когда подойдет самый острый момент преступной деятельности руководителей
ЕАК.
85

Последующая часть допроса была посвящена выяснению всех обстоятельств,
связанных с подготовкой и направлением в правительство письма об образовании
Еврейской автономной республики в Крыму. Еще большая часть времени ушла на
выяснение всех деталей посещения Советского Союза Гольдбергом и Новиком, всех
встреч с ними Бергельсона, других членов ЕАК.
Далее суд касается показания Бергельсона в ходе предварительного следствия о
"пропаганде националистический идей", которые проводились Антифашистским
комитетом. Представления о тех показаниях, которые были выбиты следователем, о тех
обвинениях, которые выдвигались против всех обвиняемых, могут дать несколько
выдержек из этой части допроса Бергельсона в ходе судебного заседания 15 мая 1952 г.
Председательствующий: Перейдем к вопросу ваших показаний относительно
пропаганды националистический идей, которые проводились Антифашистским комитетом.
В своих показаниях на предварительном следствии и, в частности, в протоколе
допроса от 4 марта 1952 года по поводу акта экспертизы Вам задается вопрос: "С этим
выводом экспертов вы согласны?"
Вы отвечаете: "Да, согласен", и дальше показываете:
"Орудовавшие в ЕАК националисты Михоэлс, Эпштейн, Фефер, Квитко, Маркиш
и другие, а также и я - Бергельсон, во главе с идейным руководителем и
вдохновителем Лозовским проводили активную националистическую деятельность,
вылившуюся в широкую пропаганду националистических идей".
Дайте показания суду по этому поводу.
Бергельсон: Пропаганда велась за границей и здесь через газету "Эйникайт".
Я признаю, что в статьях, посылаемых за границу и помещаемых в газете
"Эйникайт", выпячивалась роль евреев, отличившихся на фронте и в тылу. Я признаю, что
по существу это была националистическая пропаганда.
Председательствующий: (зачитывает общие выводы экспертизы по вопросу
националистической пропаганды):
Согласны ли вы с выводами экспертизы?
Бергельсон: Я согласен с выводами экспертизы.
Председательствующий: Значит, и в устной пропаганде, и в печатной ЕАК
проводил воспевание библейских образов и проповедовал единение евреев всего мира
только по признаку одной крови без учета классового различия?
Бергельсон: Воспевание библейских образов проскальзывало почти у всех: и в
работе, и в разговорах, и в стихах. Я в этом не усматриваю никакого преступления. Есть
образы, которые воспевать очень к месту. Бывает так, что воспевание некоторых
образов дает очень полезные мысли.
Председательствующий: (зачитывает обращение к евреям мира):
Обращение призывает каждого еврея дать клятву: "Я дитя еврейского народа" и
т.д. Это же призыв к единству по признаку одной крови?
Бергельсон: В обращении говорится о единстве в борьбе с фашизмом.
Председательствующий: Вы считаете, что с фашизмом ведет борьбу только
еврейский народ?
Бергельсон: Ведь это было обращение советских евреев-антифашистов, которые
обращались к евреям всех стран во время войны, когда было нападение фашизма на
Советский Союз. Это было в то время, когда в борьбу включались и люди с
националистическими чувствами. В литературе много таких выражений, которые
допускались в то время и были на месте, а сейчас бы в них нашли много национализма.
Было такое выражение: "братья евреи". Я не вижу ничего в этом выражении плохого.
:6

Председательствующий: Вот, например, Фефер в своем стихотворении "Я еврей"
все время старается подчеркнуть, что он принадлежит к еврейскому народу, и на
протяжении всего стихотворения кричит "Я еврей"...
Бергельсон: В самом выражении "Я еврей" ничего преступного нет. Если я подхожу
к человеку и говорю: "Я еврей", что здесь плохого?...
Председательствующий: На основании ознакомления с целым рядом документов
экспертиза утверждает, что Комитет по существу превратился не только в центр
националистической пропаганды, но и в центр националистической деятельности
вообще с широкими функциями, стал брать на себя функции, не свойственные ему, -
внутреннее устройство евреев, объединение вокруг себя еврейских националистов и
т.д. Что вы скажете по этому поводу, правилен ли этот вывод экспертизы?
Бергельсон: По этому поводу в обвинительном заключении есть выдержка из моих
показаний, и я прошу ее зачитать.
Председательствующий: (читает обвинительное заключение. Т. 42. Л.д. 178):
Обвиняемый Бергельсон по этому вопросу показал: "В результате проведения
националистической работы еврейский националистический комитет превратился в
националистический центр в СССР и т.д."
Бергельсон: Я эти свои показания подтверждаю, и если требуется, могу дать
объяснения...
Бергельсон: Я должен сказать, что Комитет разжигал националистические чувства
евреев, об этом говорится в моих показаниях и в показаниях других. Это верно. Дело
в том, что Комитет действительно разжигал национализм, пользуясь тем, что в то
время евреи были в большом горе, у них много было убито родственников.
Руководители Комитета - Фефер, Михоэлс, Эпштейн - при попустительстве
Лозовского разжигали этот процесс. Некоторые члены президиума увлеклись этим
процессом, даже те, которые раньше были свободны от национализма — это Брегман и
т.д.
И заключает допрос председательствующий вопросами по существу показаний
свидетеля Абрамсона.
Пр[едседательствую]щий: По этому поводу он говорит: "В процессе дальнейшей
беседы Бергельсон клеветнически отзывался о будто бы имеющем в СССР место
притеснении и дискриминации по отношению к евреям. Причем Еврейский
антифашистский комитет, по словам Бергельсона, принимает меры к пресечению или устранению
фактов дискриминации и прилагает все усилия к тому, чтобы обеспечить евреям
подобающее место в общественной жизни страны" (т. 27, л.д. 4).
Бергельсон: Это вымысел. Я скажу, как это было. Многие тогда говорили о том,
что есть случаи, когда евреям отказывали в устройстве на работу; я почувствовал,
что Абрамсон пришел разговаривать об этом. Поэтому я сказал ему, что я чувствую,
что евреи могут вызвать озлобление среди нееврейского населения потому, что они
стремятся все выехать на жительство в большие города, как Москва, Ленинград,
Киев, Харьков и т.д. После этого он больше не говорил, попрощался и ушел.
Председательствующий: Бахмутский в своих показаниях (т. 27, л.д. 136) говорит:
"Бергельсон, узнав из разговора со мной, что наибольшая тяга выехать в Еврейскую
автономную область отмечается среди евреев, проживающих на Украине,
клеветнически заявлял мне, что по имеющимся сигналам на Украине усиливается
антисемитизм и что там обстановка для евреев довольно напряженная..." Продолжая
87

разговор об этом, Бергельсон, касаясь себя, сказал, что он хочет выехать в
Еврейскую автономную область, где, как он выразился, и "умереть можно".
Бергельсон: Последняя фраза верная. Я говорил о том, что хочу переехать в
Биробиджан и поселиться там. Но все остальное - это ложь. Я знал, что бывали
некоторые антисемистские выпады, но он мне не говорил о том, что евреи с Украины хотят
переехать в Биробиджан, я не говорил ему, что там есть и усиливается антисемитизм.
Председательствующий: Свидетель Галкин в своих показаниях говорит о газете
"Эйникайт": "Первым нашим шагом было создание при Еврейском антифашистском
комитете своего печатного органа — газеты "Эйникайт" во главе с Эпштейном,
Фефером, Бергельсоном и мною, на который, главным образом, и была возложена
задача объединения евреев вокруг Комитета, разжигания их националистических
устремлений, а также установки связей с еврейскими националистическими
организациями за границей, на что обращалось особое пристальное внимание.
...Обсуждая вопрос о монтаже первого номера газеты "Эйникайт", Эпштейн дал
такую установку: "Газета должна быть чисто еврейской, в ней необходимо приводить
побольше библейских изречений и преподносить такой материал, чтобы он
удовлетворял вкусы евреев, проживающих не только в СССР, но и за границей" (т. 27,
л.д. 230).
Бергельсон: Показания Галкина в основном правильные. Я не помню, было ли это в
этот раз или в другой, но Эпштейн говорил, что "Эйникайт" - советская еврейская
газета, ее признак - освещение еврейской жизни и культуры. Больше я ничего не
помню. Желание, чтобы газета, будучи советской, отражала бы не только специфику
евреев, было не только Эпштейна, но и мое.
Председательствующий: Подсудимый Гонтар, давая в отношении вас показания
(т. 28, л.д. 10), называет вас националистом, т.е. противником национальной политики
партии и Советского правительства. А далее он говорит: "...усилиями руководящей
верхушки Еврейского антифашистского комитета: Михоэлса: Фефера, Эпштейна и их
ближайших сообщников — Бергельсона и Квитко — он был превращен во враждебную
Советской власти организацию, а работники Комитета, в том числе и я, втянуты в
антисоветскую деятельность".Их
Бергельсон: Это его мнение обо мне, к тому же то, что я был националистически
настроен, я не отрицаю.
Председательствующий: Может быть, у вас были беседы на эту тему?
Гордон, Добрушин, Нистор (Каганович Пинхос Менделевич), Кушнирович, Столов,
Рогачевский, Спивак в ходе предварительного следствия характеризовали Бергельсона
как националиста, приводя при этом соответствующие примеры. Значительную часть
этих показаний Бергельсон отверг.
Значительная часть дневного заседания суда ... июня, длившегося с 14 час. 40 мин. до
20 час. 20 мин., была посвящена вопросам, которые задавали подсудимому Бергельсону.
Их было много. И все они были направлены на опровержение тех утверждений, которые
сделал Бергельсон в ходе предварительного следствия. Многие фальсифицированные
измышления были разоблачены.
Вопросы задавали: Лозовский, Тальми, Квитко, Юзефович, Гофштейн, Маркиш, Фе-
фер.
Под давлением фактов Бергельсон вынужден был отказаться от некоторых
показаний. Например, Бергельсон показал, что литератор-коммунист Номберг, с которым он
встречался в 1921 г., был враждебно настроен по отношению к СССР.
Пр[едседательствую]щий: Номберг - это враг?
Бергельсон: Враг, но это было выяснено уже позднее, а разговор о Тальми был в
1921 году, и тогда он не писал против Советского Союза.
88

Председательствующий: Но он уже был враждебно настроен к Советскому
Союзу?
Бергельсон: Не был.
Председательствующий: Значит, ваши показания неправильные (т. 17, л.д. 233),
где вы говорите, что этот Номберг, враждебно настроенный к Советскому Союзу,
хвалил Тальми...
Бергельсон: Он пытался написать статью против Советского Союза для "Морген-
фрайхайт", но враждебным он тогда не был.
Председательствующий: Значит, Номберг в 1921 году был настроен к
Советскому Союзу не враждебно, а лояльно?
Бергельсон: Да, он был лояльно настроен к Советскому Союзу.
Пр[едседательствую]щий: А зачем же вы так показывали?
Бергельсон: Я не мог столько противиться следователю. Следователь говорит - он
был враждебно настроен? Я говорю - да.
Продолжение судебного заседания 15 мая 1952 г.
В 20 час. 20 мин. председательствующий объявил перерыв.
В 20 час. 45 мин. судебное заседание продолжено.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО Л.М. КВИТКО
Преде^оателъствую\щий: Подсудимый Квитко, в чем вы признаете себя
виновным?
Квитко: Я признаю себя виновным перед партией и перед советским народом в
том, что я работал в Комитете, который принес много зла Родине. Я еще признаю
себя виновным в том, что будучи некоторое время, после войны ответственным
секретарем или руководителем еврейской секции Союза советских писателей, я не
ставил вопрос о закрытии этой секции, не ставил вопрос о способствовании ускорению
процесса ассимиляции евреев.
Предеедательствую]щий: Вину в том, что вы в прошлом вели
националистическую деятельность, вы отрицаете?
Квитко: Да. Я это отрицаю. Я не чувствую за собой этой вины. Я чувствую, что я
всей душой и всеми своими помыслами желал счастья земле, на которой я родился,
которую я считаю своей родиной, несмотря на все эти материалы дела и показания
обо мне.
Предеедательствую\щий: Вы начните свои показания суду с того момента, как вы,
вступив на литературный путь, связались еще в Киеве с националистами Добру-
шиным, Майзель, Гофштейном, Маркишем, Бергельсоном, как работали с этими
националистами и под их влиянием вы бежали из Советского Союза. С этих пор вы
начните свои показания.
Квитко: Я просил суд ознакомиться с моим письмом и сборником стихов, которые я
написал, сидя в тюрьме, считая, что это даст суду больше данных о характере моей
вины, чем устные смятенные показания. Если вы познакомились, то я буду краток.
Жил я до революции жизнью битой бродячей собаки, грош цена была этой жизни.
Начиная с Великого Октября, я прожил 30 лет чудесной окрыленной трудовой жизни,
полной счастья на любимой родной земле, где каждая травинка мне улыбалась.
И конец моей жизни тут перед вами. Если нужно расшифровать, какая была эта
жизнь, тогда я могу это сделать, а если этого суду достаточно, тогда я начну с того,
что вы мне предлагаете.
Предеедательствую]щий: Пожалуйста.
Квитко: У меня не было ни одного знакомого в Киеве, кроме Бергельсона. С ним я
познакомился в Умани случайно. Я гостил там у родных, узнал, что в городе находится
89

Бергельсон, это было в 1916 году, когда он уже был известным писателем и считался
самым модерным, самым новым в литературе. Он правильно характеризовал первое
свое произведение - "Глухой", очень интересное описание жизни рабочего на
мельнице, и "Вокруг вокзала", где он высмеивает людей, которые живут "с воздуха".
В смысле письма он был настоящий художник. Очень много других писателей,
которые написали много книг, но которые не дожили до наших дней и сейчас не
печатаются, которые через 2—3 года уже сходят с литературы, а первые вещи
Бергельсона и сейчас читаются очень хорошо, как художественно написанные
произведения. Как человек он неполноценный, но как художник он действительно
очень хороший. Вот, приблизительно, в 1915 или в 1916 году мне говорили о том, что
приехал в город Бергельсон. Я тогда был совсем неучем в литературе, я читал мало, я
никогда не учился в школе. В 10 лет я ушел работать на маслобойню. И [вот встреча]
с ним, хотя я и писал, но об этом знали только мои товарищи, с которыми я работал,
но больше никто не знал об этом. Вся наша семья состояла из 8 человек - 6 человек
детей, и все они умерли от туберкулеза во взрослом возрасте. Остался только я один.
Потерял родителей я очень рано, когда был совсем маленьким. Я жил с бабушкой,
которую я кормил своей работой на маслобойне и у кожевников. Я не мог заниматься
тогда только литературой и был полуграмотным. Грамоте я сам научился. И вот,
когда мне нужно было идти к этому известному писателю - Бергельсону, чтобы
показать ему эти свои маленькие произведения - стихи, я очень боялся. Я долго стоял
на улице у его дома и не решался войти, так как я одет был очень бедно, а он был
очень богатым человеком в то время. Брат его был сахарозаводчиком, а Бергельсон
приехал к нему в это время в гости. Долго стоял я в раздумьи у его порога, не
решаясь войти, и, наконец, вошел. Я прочел ему свои стихи. Мои стихи ему очень
понравились, и он меня похвалил. Вот так состоялось мое знакомство с Бергельсоном.
То, что он мне говорил в первый день моей встречи с ним, для меня было
откровением. А потом после Октябрьской революции я понял, что он сам очень мало
понимал в этих вопросах. У него были познания, но только очень односторонние. Но
надо сказать, что он меня в то время очень хорошо принял. Это был первый писатель,
с которым я встретился и который меня тепло принял.
Бергельсон уехал к себе домой, я тоже уехал домой в село. А когда началась
революция, я с маленькой монетой в кармане и очень плохо, почти в лохмотья,
одетый сел на поезд и добрался до станции, которая сейчас называется
"Первомайская". Это было в 30-ти верстах от нашего села. Я добился того, что получил
место на крыше вагона и приехал в Киев, где у меня не было знакомых. В Киеве
гостиницей для меня был вокзал. Я начал искать Бергельсона и после долгих поисков
нашел. Бергельсон меня опять очень тепло встретил и хорошо принял. Затем он меня
познакомил с Добрушиным, Нистором (Кагановичем), которые для меня в то время
были каким-то чудом. В то время это были самые прогрессивные писатели в Киеве.
Я писал тогда только по-еврейски и очень неграмотно. По-русски я не писал. Я знал
украинский язык, ибо я вырос на Украине. Мои соседи, друзья детства, были
украинцами и поэтому я знал украинский язык.
Председательствующий:... Вы были привлечены к работе в "Культур-Лиге"?
Квитко: Что значит быть привлеченным к работе в "Культур-Лиге"? Это же была
организация со многими институтами - вы обо всем этом знаете.
Чем же я был привлечен? Я печатался два раза в двух альманахах. Вот и все.
Тогда же не было еще советских журналов и издательств, и вообще еще долгое время
потом существовали частные издательства наравне с государственными
издательствами.
90

Председательствующий: Теперь по вопросу о вашем бегстве за границу. На
предварительном следствии (т. 11, л.д. 38) на вопрос: "Почему вы бежали?" - вы
ответили: "Я считал, что национальный вопрос в отношении евреев разрешается
Советским правительством неправильно. Евреи не признавались как нация, что, на
мой взгляд, вело к лишению всякой самостоятельности и ущемляло законные права по
сравнению с другими национальностями".
Об этом вы говорили как о мотиве, который вами руководил. И, кроме того,
показывая о своей работе в "Культур-Лиге", вы говорите: «... моя работа в "Культур-
Лиге" не была продолжительной, так как меня подбивали к выезду за границу» и
называете ряд фамилий: Нусинова, Бергельсона, Лацкий-Бертольди и Маркиша,
которые являлись убежденными националистами и которые сами бежали из СССР,
преследуя определенные цели.
Покажите о мотивах бегства.
Квитко: Я не знаю как сказать, чтобы вы мне поверили. Если религиозный
преступник стоит перед судом и считает себя неправильно осужденным или
неправильно виновным, он думает: хорошо, мне не верят, я осужден, но хоть бог знает
правду. У меня бога, конечно, нет и я никогда не верил в бога. У меня есть
единственный бог — власть большевиков - этой мой бог. И я перед этой верой
говорю, что я в детстве и юности делал самую тяжелую работу. Какую работу? Я не
хочу сказать, что я делал 12-летним. Но самая тяжелая работа - это находиться
перед судом. Я вам расскажу о бегстве, о причинах, но дайте мне возможность
рассказать.
Я сижу два года один в камере, это по моему собственному желанию и для этого у
меня есть причина. У меня нет живой души, чтобы с кем-нибудь посоветоваться, нет
более опытного человека в делах судебных. Я один, сам с' собой размышляю и
переживаю. Вызвал меня следователь в 1950 году и говорит: вот ваше дело
закончено. Торопит, чтобы я прочел. Я сел и второпях прочел том первый - мои
протоколы, том второй - показания других обвиняемых обо мне. Я кончил и
спрашиваю: если вы меня торопите, я не буду читать. Мне не говорят, зачем мне это
дают читать, какие права я имею, мне тоже не говорят. Я спрашиваю, имею ли я
право опротестовать, здесь есть заведомая ложь, вымысел. Где только грязь, там
Квитко, где только язва какая - моя фамилия фигурирует, где только преступление
против Советской власти - я тут как тут оказываюсь, всюду я. Я говорю, если бы я
читал эти два тома о человеке, который мне не знаком, я бы сказал: убейте этого
мерзавца, чтобы он не поганил советской земли, гоните его вон. Но я же не такой
бандит, как следствие меня изобразило, я не такой, как об этом здесь написано. Это
не я. Поэтому я прошу: назначьте мне защитника, потому, что я могу бороться, я
чувствую в себе силы бороться против врага, я могу, если меня пошлют партия,
правительство, народ душить врага, я буду душить его, не жалея жизни, - жизнь моя
не такая уж дорогая, мне дороже другое. Но я признаюсь, что я очень слаб перед
своими, меня может уничтожить каждый человек, которого я считаю за своего
близкого - советского человека. Вы скажете мне: вот ты сделал такое-то и такое-то и
ты знаешь, что это такое? Это измена. И если я верю, вообще, что вы настоящий
советский человек, я скажу: "Конечно, если вы это говорите, то это так. а если
говорят об этом один, три, пять человек, - значит, это тем более верно, значит, я
изменники т.д."
Я просил следователя, чтобы он мне разрешил взять защитника. Он мне ответил:
"Отправляя в суд ваше дело, мы передаем также и наше заключение и наше мнение о
вас и все материалы о вашей жизни". Когда была очная ставка со Стронгиным,
руководитель очной ставки спрашивает Стронгина, почему вы напечатали по-русски
сборник националиста Квитко 70-тысячным тиражом. Он говорит: "Квитко не
националист, а книгу его печатали еще большим тиражом потому, что она расходится
• 91

очень быстро". Следователь перебил его и говорит: "Молчите, не защищайте Квитко,
есть кому защищать Квитко". Я подумал, что это такое? А сейчас вижу, что на суде
действует все, что сказано обо мне. Я прошу простить мне за эти подробности, но
перед вами стоит человек.
О моей поездке за границу. Я прожил почти весь 1919 год в Умани, это была
полоса самых страшных погромов. Я пережил 18 раз смену власти в Умани. Так как
нельзя было выходить на улицу, было очень опасно, я сидел и делал переводы
Шевченко и Франко. А в конце 1919 года я вырвался из этого кошмара и уехал в
Киев. Прихожу в издательство, увидел впервые Бертольди, я до этого его не знал...
Я вел переговоры в этом издательстве с Кингом и предложил свою книгу "19-й год" и
антологию украинской поэзии от Шевченко до Тычины включительно. Они
согласились на это и заключили со мной договор на 2 года с выплатой в счет гонорара
помесячно. Это было только начало моей литературной деятельности. Первый раз я
стал самостоятельным писателем, сам заключал договор с издательством без помощи
других, более крупных мастеров. До этого я работал корректором в коммунистической
газете, грузчиком на товарной станции и кладовщиком в доме сирот. Через некоторое
время я сдал рукопись (антология украинской поэзии), это была большая рукопись.
Прихожу за деньгами, мне администратор Кинг говорит: "Вот такое дело, мы
выезжаем за границу издавать книги, поезжайте с нами", я подумал и согласился. Я не
думал, что это будет изменой Родине. Эта поездка была рассчитана только на 2 года,
в течение которых они должны были издавать мою книгу. Я в это время мог
немножко учиться, получить образование, увидеть мир, чтобы написать об этом. Ведь
для писателя увидеть мир — это значит обогатить свой поэтический багаж. И вот я
согласился с тем, чтобы по истечении двух лет вернуться обратно к себе на Родину.
Председательствующий: Как же вы показывали в показаниях о
националистических мотивах бегства?
Квитко: Это ложь.
Председательствующий: Почему ? Чья ложь?
Квитко: Моя.
Председательствующий: Зачем вы лгали?
Квитко: Мне было очень трудно воевать со следователем. Если бы вы вдумались в
то, как человека опорочили. Накануне ареста, месяц до этого, президиум советских
писателей устроил чествование 30-летия моей литературной деятельности. Не
еврейская секция меня поздравляла, а Союз советских писателей преподносит мне
адрес. Выступают лучшие писатели, выступает Катаев Валентин, Маршак,
Чуковский. Приходит Безыменский и садится в президиум. Много писателей было, и сколько
было прекрасных выступлений по моему адресу. Выступала Вера Васильевна
Смирнова, которая говорила, что я умею по-коммунистически ставить для детей
актуальные вопросы. И после такого вечера, после такого праздника меня
арестовывают и называют на первом же допросе националистом. Я потерял голову. Я и
всех других не считал тогда националистами. Ну что и говорить, мне было очень
трудно. Я воевал каждый вечер, я говорю вам (вы можете верить или не верить),
пожалуйста, снимите мне голову, я не боюсь этого, не боюсь за свою жизнь, но
уверяю вас, что я не хотел ничего худого, я, наоборот, хотел всю жизнь и работу
отдать народу.
Пред[седательствую]щий: Зачем же тогда вы показывали, что вы враг Советской
власти, тогда как сейчас вы говорите, что вы поехали только для того, чтобы издать
свои произведения?
Квитко: Потому, что мне не верили и записали то, что им было нужно.
Председательствующий: А почему вы подписали протокол?
Квитко: Потому, что трудно было не подписывать его.
Председательствующий: Значит, вы отрицаете свои показания?
92

Квитко: Абсолютно отрицаю.
Председательствующий: И отрицаете то, что вас подбили к побегу националисты
Бергельсон, Маркиш и др.?
Квитко: Да, ни Бергельсон, ни Маркиш, а Маркиша я вообще не знал.
Председательствующий: Бергельсон признался, что он бежал из Москвы, и вы
слышали его показания, что он это квалифицирует как измену Родине, как побег.
Как же вы сошлись с ним?
Квитко: Разве ехать нельзя вместе, ведь бывает же так, что едет архимандрит и
рабочий в одном вагоне?
Председательствующий: Но чем же объяснить, что вы вместе с ним пытались
перейти границу? Когда вы встретились с Бергельсоном в Минске?
Квитко: Я раньше уехал в Минск. Кинг говорил мне, чтобы я не беспокоился, что
они сами все устроят. Я приехал в Минск и ждал, что может быть придет Кинг, но он
не приехал, а приехал Бергельсон.
Председательствующий: Как это вас нашел Бергельсон?
Квитко: Я был одним из первых молодых поэтов революции, и в Минске меня
знали.
Председательствующий: Вы спрашивали Бергельсона, почему он едет за
границу?
Квитко: Я его не спрашивал об этом, но знал, что это связано с еврейским
издательством, с администратором Кингом.
Пред[седательствую]щий: Вы отрицаете, что у вас не было сговора с
Бергельсоном, а на предварительном следствии вы говорили: "Я считал, что
национальный вопрос в отношении евреев разрешается Советским правительством
неправильно" (т. 11, л.д. 38). Исходя из этих соображений вы и уехали из Советской
России, что это неправильная запись?
Квитко: Да, это неправильная запись.
Председательствующий: Почему же вы так показали, и при этом вы говорили,
что подбивали вас к бегству Бергельсон и Маркиш.
Квитко: Я думал, что мои доводы будут услышаны, но меня не хотели слушать.
Послушайте мои доводы сейчас.
Председательствующий: Я и хочу узнать ваши доводы. Вот ваша подпись, это
же документ, с которым суд должен считаться. И чему же верить, тому, что вы
показали на следствии, или тому, что говорите сейчас. Суду важно выяснить истинные
факты.
Квитко: Мои мотивы должны быть выслушаны, так как я их буду подтверждать
фактами.
Председательствующий: Мы уже здесь слыхали, что ваша литературная
деятельность была посвящена целиком партии.
Квитко: Если бы мне только дали возможность спокойно отразить все те факты,
которые имели место в моей жизни и которые меня оправдывают. Я уверен, что если
бы здесь имелся человек, который хорошо умел бы читать мысли и чувства, он бы
сказал правду обо мне. Я всю жизнь считал себя советским человеком, больше того,
пусть это звучит нескромно, но это так - я всегда был влюблен в партию.
Председательствующий: Все это расходится с вашими показаниями на следствии.
Вы себя считаете влюбленным в партию, но зачем же тогда утверждаете ложь. Вы
себя считаете честным писателем, а были настроены далеко не так, как говорите.
Квитко: Я говорю, что партии не нужна моя ложь, и я показываю только то, что
можно подтвердить фактами. На следствии все мои показания искажались, и все
показывалось наоборот. Это также относится и к моей поездке за границу, что она
якобы была с вредной целью, и это в такой же мере относится к тому, что я пролез в
93

партию. Возьмите мои стихи 1920-1921 гг. Эти стихи собракы в папке у следователя.
Они говорят совсем о другом. Мои произведения, напечатанные в 1919-1920-1921 гг.,
были опубликованы в коммунистической газете. Когда я об этом говорил
следователю, он мне отвечал: "Это нам не нужно".
Председательствующий: Короче говоря, вы отрицаете эти показания.
Квитко: Я отрицаю. Я не могу отрицать того, что я работал в Комитете, но все
остальное, что характеризует меня как врага, я отрицаю. Послушайте меня без
всякой поэзии, я буду краток. Ведь меня обвиняют в страшном преступлении, и я
должен себя оправдать. Я хочу привести суду только такие факты, которые можно
проверить. Говорят, что в партию я пролез, но это неправда, это можно проверить
фактами. В Октябрьскую революцию я ничего не потерял, у меня не было никакого
движимого и недвижимого имущества, все мои родные умерли от чахотки, а в
революцию я стал человеком, и все, что я имею, я приобрел благодаря Октябрьской
революции. День Октябрьской революции навсегда останется в моей памяти как
самый радостный и счастливый праздник в моей жизни. Значит, революция не могла
быть причиной моего отъезда. Это можно проверить по моим стихам, которые были
напечатаны в то время в коммунистической прессе в Киеве.
Другой факт: о развитии еврейской культуры. Всем известно, что меня нельзя
назвать [сторонником] еврейской культуры. Меня выгнали за это из типографии, где я
был корректором и не знал совершенно своеобразия еврейского языка и его культуры.
Меня волновало совершенно другое, совсем другие интересы и события. Допускаю,
что вы мне не верите, но фактическое положение вещей опровергает
вышеприведенный националистический мотив отъезда. Тогда в Советском Союзе создалось
много еврейских школ, детдомов, хоры, учреждения, газеты, издания и вся институция
"Культур-Лиги" обильно материально снабжалась Советской властью. Учреждались
новые очаги культуры. Зачем же мне нужно было уезжать. И не в Польшу я поехал,
где тогда процветал махровый еврейский национализм, и не в Америку, где живет
много евреев, а я уехал в Германию, где не было ни еврейских школ, ни газет и
ничего другого. Так что этот мотив лишен всякого смысла. Если бы считали, что
отъезд я совершил по преступным мотивам, Гослитиздат Белоруссии не заключил бы
со мной договора на издание моего сборника, и не был бы напечатан мой сборник, а я
ведь позже получил разрешение от Советской власти на выезд. Если бы меня считали
антисоветски настроенным, то подпольная организация Ковно не издала бы мой
сборник стихов и не помогла бы мне отправиться в Берлин. Если бы я был запятнан
антисоветским проступком, стало бы тогда торгпредство в Берлине помогать мне
материально, стало бы печатать мои "Украинские народные сказки", "Белорусские
народные сказки", стало бы представлять мне работу в Гамбурге? Все это можно
проверить, ведь в Советском Союзе есть и книги мои, и люди. Если бы я бежал от
родной Советской земли, мог бы я написать тогда "На чужбине" — стихи, которые
проклинают бурный застой жизни, стихи глубокой тоски по родине, по ее звездам и по
ее делам. Не будь я советским человеком, хватило бы мне силы бороться с
вредительством на работе в Гамбургском порту, подвергаясь издевке и ругани
"честных дядюшек", которые маскировались благодушием и моралью, прикрывая
хищников. Если бы я не был преданным делу партии, мог бы я взять на себя
добровольно секретную нагрузку, связанную с опасностями и преследованием? Без
вознаграждения, после тяжелого малооплаченного трудового дня, я выполнял задания,
нужные советскому народу. Это только часть фактов, часть вещественных
доказательств моей деятельности с первых лет революции до 1925 года, т.е. до тех
пор, когда я вернулся в СССР. После обыска германской полицией у меня на квартире
и выселения меня из Пруссии Альтоном я вернулся на родину с помощью лиц, под
началом которых я работал. Действительный же мотив поездки заключался в
исполнении договор[а] издательства (в течение двух лет я обязался закончить и издать
94

две книги самостоятельно). В это же время я мыслил нанять учителей и повысить
уровень своих знаний. О том, что я поездку считал временной, с расчетом вернуться
домой, говорят все вышеприведенные факты, а также и то, что перед отъездом за
границу я сдал на хранение свои вещи, свой скарб заведующему еврейской
библиотекой в Киеве. Я не знаю, была ли секретная моя работа в Гамбурге
значительной или малозначительной, но она была нужна Советскому Союзу, и я ее
выполнял, не жалея сил. О характере этой работы я могу, если это нужно, привести
пример.
Все это говорит о том, что я ехал туда как советский человек и с помыслами о том,
что я должен возвратиться обратно.
Больше, кажется, доказательств невозможно привести.
Председательствующий: А кто эти люди, под началом которых вы работали?
Квитко: Я назову одну фамилию - Евгений Петрович Минеев, его фамилия теперь
другая.
Председательствующий: И никаких националистических произведений вы тогда
не выпускали?
Квитко: Нет. Вот есть поэма "1919-й год". Введение к ней говорит о том, что
благодаря Красной Армии массы людей были спасены на Украине... В книге были стихи о
Красной Армии, я не скажу, что они дышали советской идеологией, вообще в книге
больше всего сказано об ужасах петлюровских погромов.
Председательствующий: Вы ее не считаете националистической?
Квитко: Нзт. Как я могу так считать, когда большинство материалов из этой
книги печатались до 1946 года.
Председательствующий: А на следствии вы утверждали, что эта книга
националистическая.
Квитко: Потому, что всему, что хорошее, они не хотели верить.
Председательствующий: Когда же вы возвратились в Советский Союз?
Квитко: Я жил в Альтоне, там на квартире у меня был обыск, но ничего не нашли,
а искали корреспонденцию из Москвы. После этого я переехал в Гамбург, где за мною
началась слежка. В 1925 году я уехал.
Председательствующий: Почему за вами была слежка?
Квитко: Потому что в Гамбургском порту была эта работа сделана.
Председательствующий: Какая работа?
Квитко: Из Гамбургского порта тайно отправлялось оружие в Китай войскам Чан-
Кай-Ши. Оружие было вложено в ящики с надписью "осторожно - посуда". Надо
было узнать, что в этих ящиках есть и куда они погружены, для того, чтобы
сообщить народной армии.
Председательствующий: Когда же вы вернулись в СССР?
Квитко: Я вернулся в 1925 году. Сначала морем в Ленинград, оттуда приехал в
Москву и остановился на квартире одного из моих бывших начальников. Как меня
встретила эта среда, где я должен занять рабочее место, как писатель? Здесь
лютовал Литваков, он был самым главным. Никто меня не хотел печатать, и я к нему
долго не приходил. Но видя, что все, кто меня принимают, спрашивают, "а вы уже
были у Литвакова?", у меня другого выхода не было и я дней через 10 пришел к
Литвакову. Я пришел к нему, он набросился на меня, говорит: "Кто вам велел
приехать? Почему вы приехали без нашего ведома? Вам тут нечего делать, с кем вы
были связаны за границей и что там делали? Вам не поздоровится здесь". Я ушел. Но
хорошо, что они воевали между собой. Была тайная, тихая борьба с украинскими
евсековцами, и это помогло мне устроиться на Украине. Раньше я поехал в Киев. Там
я пробыл месяца 3—4, но они работы мне и там не давали.
Председательствующий: Кто вам не давал работы?
95

Квитко: Литваков и др. Мне нужна была работа, чтобы вызвать семью, которая
осталась в Гамбурге, мне нужна была квартира или комната.
Председательствующий: Кто написал?
Квитко: Написал мне Финенберг, который тогда был заместителем редактора или
секретарем редакции журнала "Красный мир". Я его давно знал. А пока травля меня в
прессе не унималась. В 1927 году я написал книгу "Борьба", которуя я тогда
напечатал в Харькове. Я напечатал шаржи на Литвакова, Фефера и других
тогдашних "хозяев". Я думал, что этим я их утихомирю,- а получилось, что только
разгорелась борьба против меня. Преследования против меня продолжались до
ликвидации ВУСПа. Это была уже не простая травля. Извращали все, что я писал,
ничего не признавалось.
Председательствующий: Кто же это извращал?
Квитко: Литваков со своей редакций в 20 человек, в Харькове - те, которые там
были: Фефер, Гильдин, Ятчук. Маркиш, который в Харькове был короткое время,
если не ошибаюсь полгода, ко мне относился неплохо. Мы не воевали друг с
другом.
В ходе судебного заседания подробно выясняются литературные и политические
позиции Маркиша и других еврейских писателей в 20-х годах, их взаимоотношения.
Квитко признал, что и у него были ошибки.
Квитко: Да, у меня были ошибки, но они исправлялись критикой и не надо, чтобы
над этим трудился Верховный суд.
Квитко сказал далее, что когда его травили, он тогда "встретился с Евгением
Петровичем Минаевым, с которым работал в Гамбурге. Тогда секретарем писательской
организации был Ставский, и Минаев сказал ему, что Квитко сделал такую работу,
которая поважнее всех дел евсековцев". Тогда меня перестали трогать. А скоро
прилетел в Киев Щербаков и ликвидировал ВУСП, и я имел случай выступить при
ликвидации ВУСПа"
Рассказывая о деятельности еврейской секции Союза писателей, Квитко сказал:
"Перед арестом мне позвонил Фадеев и попросил организовать просмотр всех изданий
еврейской литературы за последние годы. В связи с этим была составлена комиссия из
10 человек - молодых писателей.
Председательствующий: Из кого?
Квитко: Гордон, Тилесен, Бомволь (поэтесса) и другие. Это было за полтора
месяца до моего ареста, эта комиссия начала рассматривать еврейскую литературу под
руководством Безыменского. Когда был юбилейный вечер в клубе, то на вечер
пришел Безыменскии и сел в президиум как представитель Союза советских
писателей. Вечер вел Валентин Катаев. Если бы Безыменскии действительно знал,
кто я такой, он не пришел бы на мой вечер, это, во-первых, а, во-вторых, я
спрашивал одного члена комиссии, нашли ли они в просматриваемых произведениях
что-либо порочное, но он мне ничего об этом не сказал.
Председательствующий: Но они написали докладную записку?
Квитко: Это просто крик.
Председательствующий: Безыменскии на следствии (т. 31, л.д. 131) говорил о
том, что в альманахах не допускалась критика произведений ярых националистов как
Фефер, Маркиш, Бергельсон, Гофштейн, Галкин, Квитко и др. И дальше он говорит
96

(т. 31, л.д. 133), что многие из них враждебно встретили Октябрьскую революцию.
Правильно это?
Квитко: Я вам говорю о том, что было. Зачем бы Безыменский сел в президиум,
когда чествовали такого человека, как я.
Председательствующий: Он мог придти, чтобы послушать нужные для комиссии
другие материалы.
Квитко: На этом вечере освещалась моя деятельность в русской литературе,
которая не имела никакого отношения к работе этой комиссии.
Председательствующий: Вы считаете объяснения Безыменского неправильными?
Квитко: Да. Если бы он привел хотя бы несколько фактов...
Когда мне говорят, что знаешь, арестовали того или другого, я отвечаю - значит
он виновен, значит есть за что арестовать его. С Безыменским получилось то же
самое — арестовали Квитко, значит он подлец. Это обычное явление.
Председательствующий: Переходите к показаниям о деятельности Еврейского
антифашистского комитета. Когда вы и кем были туда вовлечены?
На предварительном следствии вы говорили, что в Еврейском антифашистском
комитете было засилье националистов, там находились такие "ярые националисты",
как Нусинов, Маркиш, Бергельсон, Юзефович, Шимелиович, Штерн и др., которые
были связаны между собой по антисоветской работе, а руководил вашей преступной
деятельностью Лозовский (т. 11, л.д. 45-46). Что вы скажете по этому поводу?
Квитко: Я скажу все, что знаю и что считаю правильным. Я не дорожу своей
жизнью. Мне самое важное, чтобы отсюда выйти с чистым сердцем. Я от вас не хочу
что-то утаить. Когда объявили о мобилизации, я так же, как все члены партийной
организации, был зачислен добровольцем в ополчение, а потом, через неделю,
партийным комитетом было объявлено, что таких-то писателей: много русских
писателей и среди них Маркиша, Галкина и меня оставляют здесь заниматься своей
работой. Я остался тут. Я очень плохо себя чувствовал, потому что дома я был один,
так как семья эвакуировалась. Ни с кем я не встречался, под Москвой шли сильные
бои, мне казалось странным, что в такое страшное время я ничего не делаю. Детское
издательство уехало...
Пред[седательствую]щий: А вы работали в детском издательстве?
Квитко: Да.
Пред[седательствую]щий: А когда были приняты кандидатом в члены партии?
Квитко: В 1940 году, а в 1941 году в январе - в члены партии.
Уехали все, я не знал, что мне делать. Когда началась эвакуация писателей из
Москвы, меня тоже эвакуировали. Я не хотел эвакуироваться в Ташкент с еврейским
коллективом, который устремился в театр, так как они писали пьесы. Я, слава богу,
не пишу пьес, и меня сам бог охранял от связи с театром и Михоэлсом.
Пред[седательствую]щий: А вы верите в бога?
Квитко: Нет.
Председательствующий: А что же вы о нем говорите?
Квитко: Я уехал с Кукрыниксы. Мы направились в Алма-Ату с той целью, чтобы
там создать новую книжку, которая соответствовала бы тому времени. Там ничего не
получилось, потому что тогда не было новых изданий. Прошло несколько месяцев —
ничего не получается. Тогда я написал письмо в Отдел пропаганды ЦК о том, что я
прошу дать мне какую-либо работу, чтобы не сидеть без дела. Затем я пошел на
мобилизационный пункт, меня освидетельствовали и велели ждать. Раза два я наводил
справки, и тоже никакого ответа не было. Не было ответа и из ЦК. Я написал еще
раз. Вдруг я получаю телеграмму, подписанную Лозовским, о том, что меня
вызывают на работу в Куйбышев. Потом получаю письмо от Эпштейна, в котором он
пишет, что его вызывают на большую работу и т.д. И вот когда я получил эту
4. Неправедный суд
97

телеграмму, я считал, что этот ответ на мои письма в ЦК, что там передали, чтобы
меня вызвали. Так как меня знает лично Щербаков, я стал думать, что, может быть,
он вспомнил обо мне, может быть мои письма дошли до него. Он тогда был
начальником Совинформбюро...
...Вот я приезжаю в Куйбышев и мне Эпштейн говорит, что Михоэлс назначен
председателем Еврейского антифашистского комитета, но что глазным будет все же
он, Эпштейн.
Председательствующий: А Эпштейна вы знали?
Квитко: Да, я Эпштейна знал еще по Харькову.
Далее Эпштейн мне сказал, что он назначает меня своим помощником.
Председательствующий: А Михоэлс?
Квитко: Формально Михоэлс — это голова, а фактический хозяин - это Эпштейн, а
я его помощник...
Допрос Квитко начался вечером 15 мая и был прерван в 22 час. 10 мин.
Следующее заседание суда состоялось только через неделю - в четверг 22 мая.
Документы пока не дают ответа на вопрос, чем же был вызван неожиданный перерыв в
заседании Коллегии Верховного Суда. Можно предположить, что полный и
решительный отказ Л. Квитко от показаний на предварительном следствии, убедительность
фактов, приведенных им в свою защиту, поставили Военную Коллегию в трудное
положение.
Мы не знаем пока точно, что происходило в эту неделю. Но вот 22 мая в 12 час.
15 мин. суд продолжил допрос Квитко.
Председательствующий: Мы остановились на моменте приглашения вас на
работу в Комитет. Эпштейн пригласил вас работать заместителем.
Квитко: Он сказал, чтобы я уже начал работать там.
Председательствующий: Кроме вас и Юзефовича кто еще входил в состав
Антифашистского комитета?
Квитко: Когда я был в Куйбышеве, тогда были там следующие лица: Михоэлс,
Эпштейн, Фефер, Бергельсон и я.
Председательствующий: А Нусинов?
Квитко: Не был.
Председательствующий: А Маркиш?
Квитко: Не был.
Председательствующий: Может быть, после они входили?
Квитко: Я узнал о том, что есть Комитет, только сидя здесь. Вернее я знал, что
есть Еврейский антифашистский комитет, но членов его я не знал. Я не знал, что есть
членство.
Председательствующий: Комитет не мог состоять из вас и Эпштейна. Кто входил
в состав Комитета и кто создавал этот Комитет?
Квитко: Создавал его Лозовский.
Председательствующий: На предварительном следствии вы говорили: "Подбирал
людей в Еврейский антифашистский комитет, а также руководил нашей преступной
работой Лозовский Соломон Абрамович, являвшийся начальником Совинформбюро"
(т. 11, л.д. 46). Что вы скажете по существу этого?
Квитко: Когда я нахожусь один в камере, у меня все ясно в голове, а когда я
нахожусь в зале заседаний, у меня все путается, и я не могу собрать конкретные и ясные
мысли. Все мои прежние доводы были игнорированы следствием.
98

Председательствующий: Кем и каким образом?
Квитко: Я дал плохие показания.
Председательствующий: Как плохие, неполные?
Квитко: Мои показания были неправильные. Следствие велось предвзято, и все
мои доводы игнорировали. Все то, что я говорил, а говорил я своими словами, здесь
переведено на язык протокола. Своими словами я говорил иначе. Я не оправдываю ни
себя, ни Лозовского, ни других, но все это построено иначе, чем сейчас записано в
протоколе. В протоколе все построено по юридическим правилам, а в жизни эти
факты выглядят иначе. Когда я приехал, то я увидел, что хозяином прежде всего
являлся Лозовский. Я знал, что между Эпштейном, Фефером и Михоэлсом. было
полное единение по всем вопросам.
Председательствующий: Во взглядах на работу Комитета?
Квитко: Да. Их объединяла еще предстоящая поездка, но я думаю, что много
вины есть и со стороны Лозовского. Я приведу пример. Никчемность этой работы
бросалась всем в глаза. Во всяком случае мне было ясно, что эта работа совершенно
никому не нужна в то страшное время, когда продолжалась война - это был 1942 год.
Я чувствовал, что мое секретарство - это фикция. Меня взяли по рекомендации либо
Щербакова, либо Эпштейна, чтобы оставить Маркиша одного. Эпштейн очень
боялся, что если он меня не возьмет, то я поеду в Москву. А он очень хотел оставить
Маркиша одного.
Пред[седательствую]щий: Почему?
Квитко: Они очень травили Маркиша. Травили до полного уничтожения.
Пред[седательствую]щий: Кто это они? Лозовский?
Квитко: Нет, Эпштейн, Фефер и Бергельсон. Особенно его ненавидел Эпштейн и
Михоэлс.
Председательствующий: А почему они его травили?
Квитко: Тут есть литературные счеты. Это театр. Все они драматурги, а так как
Маркиш занимал первое место в литературе, они считали, что это незаслуженно, а
Маркиш умеет изолировать людей. Он взял и изолировал всех их.
Председательствующий: То есть как изолировал?
Квитко: Он представил, что Бергельсон - это небольшая фигура в литературе, а
Бергельсону показалось, что его рекомендуют так потому, что Маркиш в хороших
отношениях с Фадеевым и что он неправильно информирует Фадеева о значении в
литературе Бергельсона.
Пред[седательствую\щий: А Маркиш в это время кем был?
Квитко: А Маркиш в это время был в хороших отношениях с Фадеевым и
ведал еврейской секцией Союза советских писателей. Я думаю, если меня взял и
рекомендовал Эпштейн, то это только для того, чтобы я не объединялся с
Маркишем.
Пред[седательствую]щий: А вы с Маркишем были в хороших отношениях.
Квитко: Не в дружественных, но нормальных отношениях. Я так думаю об этом
потому, что Эпштейн писал потом Шимелиовичу по секрету, что я не гожусь на
серьезную работу и просил, чтобы он взял шефство надо мной. Так зачем же он меня
взял?
Пред[седательствую]щий: А Лозовский был об этом информирован?
Квитко: Да, надо полагать, что Эпштейн то же самое обо мне сказал Лозовскому,
потому что есть такой интересный пример. Я значился заместителем Эпштейна по
Еврейскому антифашистскому комитету, а Фефер значился помощником Эпштейна по
газете "Эйникайт".
Пред[седательствую]щий: А Эпштейн был одновременно редактором газеты и
секретарем?
4* 99

Квитко: Да. Однажды Эпштейн не вышел на работу. Я, как это водилось, пошел к
Лозовскому для того, чтобы доложить ему о работе и получить указание о том, какая
работа будет на сегодня. Лозовский отказался меня принять. У меня тогда было
большое уважение к Лозовскому как к человеку, который являлся членом ЦК...
Председательствующий: А вы давно знали Лозовского, лично с ним когда
познакомились?
Квитко: Только когда я приехал в Куйбышев. Лозовский не захотел меня принять
и сказал - найдите Фефера. Пусть Фефер зайдет ко мне и доложит. Я это принял как
недоверие ко мне и понял, что меня считают недостаточно квалифицированным
человеком и, может быть, недостаточно партийным потому, что Фефер был старым
членом партии по сравнению со мной, но это меня сильно задело. И мне было больно.
Вся работа, которая там велась, велась только с ведома и с санкции Лозовского,
потому что по утрам Эпштейн входил в кабинет к Лозовскому и докладывал ему, и
если возникал какой-нибудь серьезный вопрос, то тоже обращались к Лозовскому.
Михоэлс больше всего пьянствовал. Практическую работу вел Эпштейн. Фефер,
хотя и был, как он сказал здесь, в секретариате или в комитете, кажется в
секретариате, но он не был членом Еврейского антифашистского комитета. Он потом,
когда все были у Щербакова, жаловался, что его не взяли туда. Я думаю, что он не
был взят туда, так как все составлял Эпштейн, который боялся всех, боялся и
Фефера. И он имел право бояться Фефера, я скажу почему, потому что Фефер такой
человек, что если будет назначен даже курьером, фактически станет хозяином. А
Эпштейн человек очень самолюбивый, охотник до славы, т.е. честолюбив. Он боялся
Фефера потому, что Фефер мог его согнуть. Поэтому он назначил меня. Он считал,
что я не гожусь к серьезной работе, и назначил меня. Так я остался работать.
Как я уже сказал, Бергельсон был в стороне. У Бергельсона было также тяжелое
положение. Я говорю все это потому, что хочу рассказать о том, как позже я бросил
все и уехал, пробыв там 3 месяца.
Председательствующий: ... Вы говорите, что благодаря Лозовскому в состав
Комитета попали такие националисты, как Бергельсон, Нусинов, Маркиш, Шиме-
лиович, которых Лозовский достаточно хорошо знал.
Квитко: Я не могу сказать, что мне было известно, кого знает Лозовский. Это
взято из показаний других арестованных и вставлено в мои.
Председательствующий: Вы отрицаете эти показания?
Квитко: То, что Эпштейн был связан с американцами и другими, это я не отрицаю.
То, что Лозовский был руководитетелем Комитета, что Эпштейн ничего не делал без
него - этого я также не отрицаю.
Председательствующий: Теперь покажите относительно работы самого
Комитета.. Мы с вами установили, что задача Комитета заключалась в пропаганде, вы по
этому поводу (т. 11, л.д. 48) говорили:
"... Пропаганда за границей, которая должна была служить интересам Советского
Союза, проводилась нами в ярко выраженном националистическом духе.
Показывались достижения евреев во всех областях хозяйственной и культурной жизни
страны и замалчивалась ведущая роль в этом других национальностей, в том числе
русского народа. Вследствие этого создавалось представление о том, что
вершителями всех судеб в СССР являются евреи. В этом же направлении была
развернута нами преступная работа среди евреев, населяющих Советский Союз".
Правильно это?
Квитко: В основном правильно, может быть не так тени положены, но в основном
правильно. Почему? Во-первых, это подтверждается тем, что было на похоронах
100

Михоэлса; и то, что я видел, когда приехала "дама из Палестины" - Меерсон, дает
мне полное представление о том, что работа Комитета была гибельной, была вредной
для Советского Союза.
Председательствующий: В чем конкретно?
Квитко: В чем конкретно? Проявление национализма, что бросалось в глаза на
похоронах Михоэлса и при встрече Меерсон, показывает, что ведя специфическую
еврейскую работу, т.е. занимаясь только еврейскими делами, Еврейский
антифашистский комитет способствовал усилению националистических настроений среди
еврейских масс СССР.
Председательствующий: Но ведь эти факты относятся к периоду 1948 года, а мы
с вами говорим о 1942—1943 годах. Что это итог всей работы с самого начала
деятельности Комитета?
Квитко: Да, это как итог.
Председательствующий: Когда вы приехали в Москву?
Квитко: Через 3 месяца после приезда в Куйбышев.
Председательствующий: Значит, в Москве вы были представителем Комитета?
Квитко: Я дал согласие, что я не уйду из Комитета, пока Михоэлс и Фефер не
приедут в СССР. А в Москве тогда издавалась газета "Эйникайт", и я должен был
помогать им. Работников тогда не было, там были Галкин и Стронгин. Материалы,
которые поступали к нам, я посылал к Эпштейну, он и его помощники просматривали
их и редактировали, затем эти материалы возвращались в Москву и печатались.
Председательствующий: В то время Маркиш был в Москве?
Квитко: Да, Маркиш был в Москве.
Председательствующий: Как Эпштейн не хотел, но вы соединились с ним?
Квитко: Он хотел, чтобы у меня с Маркишем не было никаких дел.
Председательствующий: В Москве вы стали работать по линии Союза советских
писателей?
Квитко: Это.была моя основная работа - руководство групкомом профсоюза
детских и юношеских писателей. Кроме того, я помогал в газете "Эйникайт".
Председательствующий: Что вы делали в "Эйникайт"?
Квитко: Материалы все редактировались и готовились в Куйбышеве, а в Москве
была правка. Редактировал Галкин, а цензором был Стронгин, а я помогал в верстке,
так как не было работников.
Председательствующий: Вы говорили на следствии по поводу газеты "Эйникайт",
что она вела антисоветскую работу (т. 11, л.д. 49). Ваши показания правильные, что
"Эйникайт" занималась националистической деятельностью?
Квитко: Это была такая же деятельность Комитета. Если деятельность Комитета
мы квалифицируем как националистическую, то "Эйникайт" была националистической
газетой. Это было прежде всего описание жизни евреев и т.д. Но с момента приезда
Михоэлса и Фефера я не видел никаких материалов Еврейского антифашистского
комитета. Мне предъявляют такие страшные обвинения, но я должен сказать, что на
президиуме не зачитывали никаких материалов, и чтб они посылали, никто об этом не
знал.
Председательствующий: Но ведь вы работали в газете и должны были знать, что
в ней печаталось?
Квитко: ... Я думаю, что вы уже знаете о том, что Фефер способен на многие
вещи. По-моему, он ставил на обсуждение президиума только те вопросы, которые ему
были выгодны, на которые удобно получать согласие президиума. Тогда как вопрос о
проекте поездки в Польшу и другие государства не был обсужден, и письмо на
президиуме секретарю ЦК Маленкову было направлено без ведома членов
президиума. По-моему, нельзя верить в правильность протоколов заседаний прези-
101

диума Еврейского антифашистского комитета, которые они правили. О большинстве
вопросов я узнал только здесь, в тюрьме. Например, о выходе "Черной книги" я узнал
здесь. Здесь я узнал о неоднократных ревизиях Еврейского антифашистского
комитета. Каждый раз появлялись новые лица в аппарате без обсуждения их
кандидатур в президиуме. На важные мероприятия не позвали Бахлина, не позвали и
меня. Не позвали меня и на заседание о погромах в Англии и на вечер, на котором
состоялась передача часов Драгунскому, не позвали и на информацию Забары. Потом
я должен вам сказать, что в тематических планах Еврейского антифашистского
комитета фигурируют очень многие лица. Я фигурировал почти во всех планах, но ни
одной статьи я не писал, и они мне не заказывали. Все это было напоказ.
Секретарство тоже было напоказ, только так, как фиктивное. Работа ставилась так,
чтобы она носила общественный характер, но на самом деле они делали все, что
хотели.
Председательствующий: То есть проводили националистическую работу?
Квитко: Да, проводили националистическую работу.
Председательствующий: Кто же проводил эту работу - Михоэлс, Фефер, Эп-
штейн под руководством Лозовского?
Квитко: У меня очень ясное представление о Михоэлсе, Эпштейне и Фефере.
Председательствующий: Какое?
Квитко: Такое, что они националисты и что они проводили вредную работу.
Председательствующий: А Лозовский?
Квитко: Это очень сложный комплекс, и я обвиняю Лозовского больше, чем просто
в руководстве.
Председательствующий: Конкретно?
Квитко: Это человек, который лично знал Ленина, знает отношение Ленина к
ассимиляции (я более подробно познакомился с этим в тюрьме), знает постановку Лениным
вопроса об ассимиляции евреев, где Ленин говорит, неужели при Советской власти,
при свободе задержится процесс ассимиляции, если ассимиляция происходит даже там,
где буржуазный строй, и говорит о том, как можно представить себе процесс
ассимиляции. Зная об этом, что делал Лозовский? Я понимаю еврейского писателя, я
понимаю Бергельсона, я понимаю Маркиша и себя понимаю.
Председательствующий: В каком смысле?
Квитко: Мы - писатели, у нас инструмент - язык. Хочешь, не хочешь вместе с
ассимилированной частью еврейского населения не уйдешь, но ты можешь ее
подготовить к ассимиляции. Я нахожу, что еврейская литература подготовила массы к
ассимиляции, и я уверен в этом, уверен потому, что содержание этой литературы
говорит за это Бергельсон, Маркиш писали вообще целеустремленно, мы не говорим
об ошибках, есть, конечно, и ошибки, они писали за Советскую власть, агитируя за
все мероприятия новой жизни. Они этим читающую публику, которая держалась еще
в еврейской литературе, подготавливали к ассимиляции. Массы ушли, но массам легко
уйти потому, что легче работать на большом заводе, чем в кустарной мастерской,
лучше и легче, и интереснее. Еврейский писатель, который привязан к языку, не
может так легко менять свой инструмент - язык как массу; уйти вместе с массой
невозможно. Надо было ориентироваться еще на отстающих и вести их куда-то. Но
об этом не говорили, а надо было об этом говорить. Надо было, чтобы Лозовский
ставил этот вопрос. Я не хочу сказать, что с нас это снимает ответственность. Но что
делает Лозовский вместо того, чтобы помочь этому процессу? Он направляет людей,
уже почти ассимилировавшихся, в Комитет, который занимается еврейскими делами.
Пред[седательствую]щий: Кого вы имеет в виду?
Квитко: Я говорю о людях, которые почти ассимилировались, например Брегман.
Какое отношение имеет он к этим делам. Он всю жизнь отдал партии. Я с ним лично
102

не знаком. То есть мало знаком. Но насколько я знаю, он уже в Киеве работал в
партийной организации. Он почти уже ассимилировался, и что общего он имел с
Еврейским комитетом и расхваливанием евреев с их узкими интересами, стоящими
вдали от большой общественной советской жизни?
Председательствующий: А вы, Квитко, считаете, что Комитет вел работу
против ассимиляции?
Квитко: Конечно, против ассимиляции. Я увидел, что это филиал Еврейского
антифашистского комитета. В передней у Михоэлса было человек 10-12 евреев, которые
сидели и ждали приема.
Председательствующий: По каким вопросам? Артисты, по поводу дел театра?
Квитко: Нет, по виду было, что по поводу разных дел, не касающихся
деятельности театра. Я там просидел битый час, пока меня принял этот "барин".
Председательствующий: Значит, вы считаете, что театр являлся филиалом
националистической деятельности Комитета?
Квитко: Когда директором театра был Михоэлс, Зускин никакого отношения к
руководству театром не имел, так как Михоэлс был директором в театре, а Зускин
подчинялся как рядовой актер, театр в это время был филиалом Комитета.
Пред[седательствую]щий: А какая связь Комитета с синагогой?
Квитко: Просто стыдно говорить об отношении Михоэлса и Фефера к руководству
еврейской религиозной общины. Это был просто позор для современного человека, не
говоря уже о советском человеке. Михоэлс и Фефер ходили к ним на праздники.
Председательствующий: Ходили молиться в синагогу?
Квитко: Нет, ходили на квартиру к Чобруцкому - председателю общины, который
был пройдоха, темная личность, а они с ним вели дружбу. Я считаю, что это
непростительно. Когда-то я много раз говорил с Галкиным, что это дело кончится очень плохо.
Хороший человек Шлифер. Я думаю, что он в этих делах более честный, чем были
эти люди.
Председательствующий: Он был духовным лицом или советским человеком?
Квитко: Его, по-видимому, выбрали в религиозную общину.
Председательствующий: А чем Чобруцкий занимался?
Квитко: Говорят, что он был спекулянтом, да и производил он впечатление
спекулянта.
Далее Квитко рассказал суду, что Михоэлс занимался рассмотрением личных просьб
лиц евреев. В том числе и лиц, желающих выехать в Израиль.
Председательствующий: Дальше вы говорите: "Правда, я не знаю, ставился ли
этот вопрос официально перед соответствующими органами, но по всем другим
вопросам от имени Еврейского антифашистского комитета велась многочисленная
переписка. Мы ходатайствовали перед различными инстанциями и общественными
организациями об удовлетворении даже самых наглых и необоснованных просьб". Это
правильно?
Квитко: Нет, это неправильно. Это я узнал из дела. Я говорю, что большинство
моих показаний основано на том, что мне говорили на следствии. Я не могу сказать,
что это я знал раньше.
При выяснении вопросов о поездке Михоэлса и Фефера в США Квитко вновь
отказался от тех показаний, которые давались им на предварительном следствии.
Суд пытается выяснить личности тех, с, кем встречались Михоэлс и Фефер в США.
Так в тексте. Вероятно —светским (ред).
103

Председательствующий: А свое участие в отправке материалов за границу вы
отрицаете?
Квитко: Я абсолютно отрицаю свою вину в том, что я делал что-нибудь
умышленно. Лучше бы я отсек себе голову и руки, чем сделал умышленно что-нибудь
плохое для своей земли. Конечно, и у меня были ошибки.
Вы мне зачитываете еще и еще раз то, что я подписывал на следствии. Я должен
сказать, что я пришел к этим вещам потому, что мне не верили. У меня с прокурором
вышло недоразумение.
Председательствующий: С каким прокурором?
Квитко: Который был на допросе недели за две или за месяц до суда.
Председательствующий: Это было 5 марта 1952 года?
Квитко: Да.
Председательствующий: С прокурором Кожура?
Квитко: Да. Было так. Следователя позвали в другую комнату, и я остался с
прокурором Кожура. Кожура меня спрашивает о разных вещах. Я ему отвечаю. Но
если что-нибудь говорю не так, как раньше, то начинается спор. Возвращается
следователь Смелое, и прокурор Кожура мне говорит: "Как же вы отрицаете, что вы
даже хвастались перед Гольдбергом, что у вас есть на сберегательной книжке 120
тыс. рублей". - Я ему отвечаю, что этого я никогда не говорил. Он мне говорит: "Ах,
вот вы какой человек, вы утверждаете, что ничего не говорили!". - Я говорю: "Нет".
Да и как я мог это сказать, когда у меня тогда не было таких денег на книжке. У
меня появились такие деньги только, когда издали мой юбилейный сборник в 1947-
1948 гг., а Гольдберг был здесь в 1946 году. Кожура меня очень стыдил и ругал за то,
что я якобы лгу ему, а тут на суде я узнал, в чем дело.
Это дело было с Маркишем. Маркиш рассказал Гольдбергу, что у него есть деньги,
а Кожура спутал. Я говорю Смелову: "Почему так получилось?" А он отвечает: "Не
знаю, меня не было в комнате".
Председательствующий: Трудно с вами беседовать и понять, где вы говорите
правду — на суде говорите одно, на следствии другое.
Квитко: Это от отчаяния. Три года мне не верят. Я прихожу и мне говорят, что я
шпион и националист, я отчаиваюсь...
Председательствующий: Расскажите о приезде Гольдберга. Кто такой Гольдберг
и что вам известно об обстоятельствах его приезда? Встречались ли вы с ним, какие
вели беседы, знаете ли вы его и как знаете?
Квитко: Гольдберга я знаю. Я его не знал до приезда сюда, и он меня не знал. О
его приезде знали и делали ему очень большую рекламу.
Председательствующий: Кто?
Квитко: Комитет.
Пред[седательствую]щий: В том числе и вы? Вы член президиума, очевидно,
Комитет обсуждал этот вопрос?..
На следствии следователь вам задал вопрос о шпионской связи с Гольдбергом, на
который вы ответили: "Я не отрицаю, что моя связь с Гольдбергом носила преступный
характер"... *
Далее председательствующий уточняет характер отношений. Речь шла, пояснил
Квитко, об обмене материалами, статьями, публикациями о достижениях науки, культуры и
искусства, предполагалось издание совместного журнала "Москва-Нью-Йорк".
104

Председательствующий: В чем выражался преступный характер вашей связи?
Квитко: Не было преступного характера.
Председательствующий: А почему вы так показывали? Кто вас принуждал?
Квитко: Обстоятельства.
Фефер: Значит, в основном статьи, которые вы читали, были направлены против
врагов Советского Союза?
Квитко: Я не могу сказать, что читал статьи, где был бы национализм.
Фефер: Помните ли вы случай, что вы ко мне обратились, когда я написал памфлет
против Давида Уитли, и сказали "очень хорошо, что ты пишешь такие вещи".
Квитко: Может быть, это так и было.
Фефер: Почему вы решили, что ассимиляция является политикой ВКП(б)?
Квитко: У В.И. Ленина сказано о том (дискуссия с бундовцами), что когда
произойдет революция, когда Россия будет свободна, наступит благоприятное время
для ассимиляции, он считал ассимиляцию очень прогрессивным процессом и в
интересах масс и в интересах страны. И если Комитет, организовав евреев, не
подготовил их к ассимиляции, если мы почти уже ассимилированных сделали опять
евреями, то это значит, что мы пошли против установки Ленина, против линии
партии.
Ферер: Известно ли вам, что когда евреи обращались к Ленину и Сталину с
вопросами развития культуры на национальном языке, они всегда встречали
поддержку и что большинство еврейских учреждений создано при Ленине. Когда
И.В. Сталину заявили, что московские еврейские писатели не имеют альманаха, он
спросил, "... а еврейские писатели Украины и Белоруссии имеют альманах?" Почему
же нужен альманах только для еврейских писателей Москвы? Если это была политика
ассимиляции, была политикой партии, то не было бы Биробиджана.
Квитко: Вот в том, как вы поставили этот вопрос, и заключается весь наш вред.
И вот почему: еврейская культура была нужна, как нужна была и литература всех
национальных меньшинств для того, чтобы к известному периоду подготовить массы
на их родном языке к ассимиляции.
Фефер: Вы только сейчас придерживаетесь этой точки зрения, или она была у вас и
до ареста?
23 мая 1952 года в 12 час. 20 мин. судебное заседание продолжено.
Заседание началось с выяснения даты рождения Квитко. В документах указан год
рождения 1890, а на самом деле он родился в 1893 г., после этого вопросы снова стал
задавать Фефер.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, продолжайте ваши вопросы к
Квитко.
Фефер: Насколько мне известно, вы написали очерк о фашистских зверствах над
еврейским населением в Крыму. Был такой?
Квитко: Да, был.
Фефер: Куда вы его дели?
Квитко: Не помню, напомните мне, пожалуйста.
Фефер: Вы говорили, что ничего не знали о "Черной книге" и узнали о ней только
во время следствия. Я хочу напомнить вам, что этот очерк был написан вами для
"Черной книги".
105

Квитко: Но не для Америки, а для Советского Союза. Вопрос тогда не стоял об
издании "Черной книги" в Америке. Этот очерк был напечатан в 1943 году в
украинском журнале "Украина", выходившем тогда в Москве. Это было перед вашей
поездкой в Америку. Так что вопрос о создании "Черной книги" в 1942 году едва ли
мог стоять. Может быть я предложил этот очерк для "Черной книги" через год после
его написания, когда стоял вопрос об издании "Черной книги" в Советском Союзе.
Пред[седательствую]щий: Вы утверждаете, что этот очерк вами были написан
задолго до возникновения идеи о совместном с Америкой создании "Черной книги".
Квитко: Да.
Фефер: Вы сидели с Эпштейном в Куйбышеве в одной комнате?
Квитко: Да.
Фефер: Это очень важно, потому что вопрос о "Черной книге" для Америки был
поднят раньше.
Квитко: До вашей поездки?
Фефер: Да, была получена телеграмма еще в конце 1942 года от Альберта
Эйнштейна, известного ученого Америки, который предложил Еврейскому
антифашистскому комитету СССР совместно издать "Черную книгу". Об этом было очень
много разговоров, вы сидели в одной комнате с Эпштейном и должны были знать об
этом. Все-таки телеграмм от Альберта Эйнштейна мы немного получали, это было
событием. Поэтому я и полагаю, что этот очерк вы предложили в эту "Черную
книгу". Ведь туда вошел материал о Крыме. А вопрос о "Черной книге" на русском
языке был поднят Эренбургом позже.
Квитко: Вы упускаете из виду то, что я не все время был с вами в Куйбышеве.
Оттуда я уехал и мог не знать об этой затее. Может быть знал, но не помню.
Суд очень подробно выясняет цель поездки Л. Квитко в Крым, куда он был направлен
вместе с бригадой Союза писателей, его деятельность во время поездки, о его
встречах и т.д.
Пред[седателъствую]щий: Подсудимый Фефер, в своих показаниях Квитко
обрисовал себя как технического работника Комитета, кроме того, он сказал, что
работал всего три месяца в Куйбышеве, потом в Москве до мая 1944 года, а затем
отошел от деятельности Комитета.
Я хочу подвести итог: Квитко говорит, что о националистической деятельности
Комитета ему стало известно только после его ареста на следствии, а в ваших
показаниях звучит, что он был активным националистом еще до создания Комитета,
еще по деятельности на Украине, затем d еврейской секции Союза советских
писателей и что не случайно Квитко попал в Комитет, ибо его кандидатура подходила
для работы Комитета.
Фефер: Я могу сказать, что слово национализм не бытовало до следствия. Что
касается Квитко, у нас взаимоотношения с ним были довольно сложные и неровные.
Он ближе был к "Бою", чем к ВУСПу, а я был в ВУСПе. Фельдман группу "Бой"
создал но поручению троцкистского центра. Я об этом не знал и узнал только тогда,
когда была опубликована декларация. Я выступил против Фельдмана и этой
националистической декларации. Квитко вместе с Фельдманом работал в журнале
"Красный мир". Журнал этот критжовали за националистические ошибки. О том, что
у Квитко имелись националистические настроения, я заключил из его близости к этой
группировке. Мне говорил Эпштейн, что Квитко был очень дружен с Фельдманом.
106

В работу Комитета Квитко включился очень активно. Квитко говорит, что он был
в Куйбышеве 3 месяца, это неправда, он был там больше.
Квитко: Это можно проверить по партбилету.
Фефер: Квитко усиленно включился в работу Комитета, и хотя никаких
организационных талантов у Квитко не было, но это не мешало ему активно участвовать
в работе Комитета. Он печатался в газете "Эйникайт", писал стихи и, когда был в
Куйбышеве, проверял материал, который должен был поступить из Комитета в
Москву. Квитко корректировал этот материал. Правда, последнее слово было за
Эпштейном.
Председательствующий: Какой материал?
Фефер: Материал, который должен был отправляться в зарубежную печать.
Мне кажется странным его забывчивость. Он очень хорошо помнит мою
биографию, мои биографические данные и очень плохо помнит свою биографию. Квитко
забыл, что, работая в Комитете, женщинам он оказывал очень большую помощь,
которые приходили к нему за помощью. Многие тогда говорили, что Квитко
превратил Комитет в санчасть. Мне это тогда даже нравилось, так как я считал, что
это человечно. Квитко доставал глюкозу для женщин, всевозможные лекарства,
грелки, которые здесь упоминались, и в общем принимал активное участие в работе
Комитета. Он также активно участвовал в подготовке 2 и 3 митингов, принимал
участие в организации поездки в Крым, в газете "Эйникайт". Здесь он говорил об
ассимиляции, это как будто бы его идеал. Я должен сказать, что это нечестно со
стороны Квитко, ибо я себе не представляю еврейского писателя, который занимался
литературной деятельностью 30—40 лет на еврейском языке, а потом бы сразу
переквалифицировался. Такая мелодекламация больше подходит к Маркишу, чем к
Квитко. Я также считаю, что Квитко был одним из активнейших членов президиума
Еврейского антифашистского комитета. Эту работу Квитко характеризовал как
националистическую, но это не мешало ему самому принимать в ней активное
участие.
Квитко: Суд удовлетворяется прказаниями Фефера?
Председательствующий: Суд принимает все показания подсудимых. Если вы
желаете дать пояснения по данным Фефера, то можете.
Квитко: Мне очень трудно дать сейчас объяснения, так как Фефер очень много
сейчас говорил. Я могу эти объяснения дать с большим опозданием: через день или
через несколько часов.
Председательствующий: У вас еще будет время для этого.
Квитко: Я хочу сказать, что когда арестовали Фефера, я случайно, через
несколько дней, встретил на улице Галкина и сказал ему, что вот арестовали Фефера, а
Фефер относится к числу таких лиц, что потянет всех бывших членов Комитета за
собой в тюрьму.
Галкин мне на это ответил, что Фефер арестован не за деятельность Комитета, а
за то, что он дружил с высланным из Союза английским корреспондентом Магидовым,
который бывал на квартире у Фефера. Так мне говорил Галкин. Я сейчас вижу, что
старается Фефер отойти от организации "Бой", и как он старается втянуть меня туда.
Из слов Фефера видно, что будто бы он тогда вел какую-то кампанию против меня за
то, что я был в этой организации. На самом деле ничего этого не было. Фефер,
стараясь подчеркнуть видимую важность наших идеологических разногласий, в то же
время сам являлся бундовцем. А в ВУСПе был Гильден - бундовец, Ковчук арестован
за национализм. Встречаясь с этими людьми и близко их зная, он воевал против
"Боя"? Я не хочу сказать, что в этой организации были революционеры, но многие из
числа этой организации участвовали в гражданской войне. Там было семь человек и
трое из них участвовали в войне.
Ну хорошо. Фельдман был 3 или 4 месяца редактором, а может быть не был и трех
107

месяцев. Его разоблачили, и мы порвали с ним связи. Я с ним не говорил и не
встречался. За время моей работы в редакции сменились четыре редактора. Феферу
лучше вспомнить Полюка, Щюпака. Это его близкие друзья.
Второе - это было в начале в Куйбышеве, приходили тогда ко мне женщины. Что
же тут преступного. Я говорил с женщинами, а может быть, я помогал достать для
больного лекарства, что тут плохого?
Насчет просмотра материалов. Это ложь. Зачем мне просматривать материалы,
когда я не редактировал их, я собирал материалы для радиопередач, вот вся моя
работа, а потом вы знаете, кто замещал меня - простой технический работник был
вместо меня редактором или составителем программ этого радиовещания.
Я должен сказать, что из Куйбышева я уехал из-за вас. И этому свидетель опять
Галкин. Я ему говорил об этом. Когда я приехал в Москву, он меня спрашивал,
почему я остаюсь. Тогда как Эпштейн все время "бомбардирует" письмами. Я ему
ответил, что я вижу — где Фефер, там злоупотребление, там использование в своих
интересах государственного дела, там погоня за заработком, жадность, там
знакомство со всеми хозяйственниками — и что я не могу видеть фактов использования
Комитета во время таких событий в своих личных целях.
У меня еще будут ответы для вас, но это позже.
Фефер: Вы говорите о себе.
Квитко: Я и говорю о себе. Меня не допускали до редактирования материалов ни в
Куйбышеве, ни в Москве. Эпштейн делал все, он любил эту работу и сидел с утра до
вечера и занимался ею. Я говорю, что все показания вы делаете очень умно,
тактично, вы все время "себе на уме" и хитро-фальшиво представляете дело. Вот,
например, как обстояло дело, когда нас вызвали на заседание партийной коллегии.
Были все члены коллегии, я их не знал, знал только Шкирятова. Он меня спросил,
видел ли я письмо и подписывал ли я письмо, которое было направлено Маленкову от
имени комитета.
Председательствующий: О чем?
Квитко: Было написано письмо о том, что Комитет находит нужным, очень
важным послать делегатами в Польшу Михоэлса и Фефера. Делегаты должны там
проводить работу с польскими комитетами (а с какими - я не знаю), оттуда ехать в
какие-то другие страны народной демократии. Я не помню сейчас детально это. Но
письмо подписал Фефер моей фамилией.
Лозовский: Когда это было?
Квитко: Это было, кажется, в 1947 году. Вот меня Шкирятов спрашивает, видел
ли я это письмо. Я говорю нет. Подписывал ли я это письмо? Я отвечаю нет. Он
очень раздражен, обратился к Феферу, где вы научились такому безобразию.
Председательствующий: Вы вчера об этом рассказывали. К чему говорить
сегодня.
Квитко: Это Фефер рассказывал.
Председательствующий: Фефер спрашивал, дали ли ему взыскание, был ли он
освобожден от работы. Вы отвечали - вчера это все выяснилось. Зачем сейчас
повторять.
Китко: Все, что он изложил, я думаю, что он неправильно информировал.
Пред[седательствую]щий: Он вам задавал вопросы, а вы отвечали. Вы дали
объяснения, что Фефера за это ругали, объявили взыскание и предложили впредь
этого не делать.
Квитко: О взыскании я не знаю, я узнал тут от Брегмана. Разрешите я расскажу.
Председательствующий: Только покороче.
Квитко: Шкирятов сказал мне тогда: "Смотрите, они вас еще подведут черт знает
как".
108

Председательствующий: Вчера вы говорили.
Квитко: Нет, я не говорил. Он говорит Феферу, почему вы решили, что вы и Ми-
хоэлс должны ехать в Польшу, что именно вас надо послать, почему не кого-
либо другого, хотя бы Зускина, а кому вы посылаете письма, чтобы вас
командировали, прячась за фальшивой подписью. Тогда же Шкирятов очень ругал
Лозовского.
Фефер: Врете.
Квитко: Зачем мне врать о Лозовском.
Лозовский: За что?
Квитко: За Комитет.
Лозовский: Я не имел тогда никакого отношения к Комитету.
Квитко: Может быть вы и не имели никакого отношения, но он вас ругал в связи с
Комитетом, хотя вы и не были связаны. Я не знаю, суду, конечно, трудно
разбираться, когда перед нлм такие люди, но я вас уверяю, что Шкирятов ругал
Лозовского. По-видимому Фефер согласовывал этот вопрос с Лозовским. А после, уже
на улице, у здания ЦК, Фефер, взволнованный после бурного заседания, мне сказал,
что тороплюсь пойти рассказать об этом "старику". Если это неправда, так только за
это я прошу казнить меня. По-видимому перед тем, как отправиться в ЦК, он
позвонил Лозовскому.
Председательствующий: В это время Лозовский имел отношение к Комитету?
Квитко: Я не знаю.
Председательствующий: Это неважно, имел ли он отношение, но Фефер мог с
ним консультироваться?..
Квитко: Очень много из моих вещей было напечатано по-русски, и не было
напечатано по-еврейски из числа детских произведений потому, что не было читателей. В
газете "Эмес" были страницы для детей в 1935 году, так как тогда было еще большое
число еврейских школ. Так как мои вещи были построены на актуальном материале,
эти страницы служили материалом для этих школ. Такие же страницы раз в месяц
печатались и в "Эйникайт". Еврейские школы в Вильнюсе, Каунасе, Черновицах, в
Биробиджане были вплоть до закрытия Комитета. Для этих школ издавать учебники
не было смысла, а старые учебники устарели, поэтому надо было дать какой-нибудь
актуальный материал. Поэтому же были напечатаны на еврейском языке
произведения Пушкина, Лермонтова, Толстого.
Председательствующий: Подсудимый Квитко, что вы еще можете показать суду
по существу предъявленных вам обвинений?
Квитко: Я хочу сказать о вчерашнем моем ответе на вопрос суда об
ответственности за вредительство в Комитете. Я вчера огульно выразился об ответственности
членов Еврейского антифашистского комитета за вражескую деятельность в
Комитете н сегодня хочу поправиться. Есть такие члены Комитета, которые
активно участвовали в работе, а есть такие, которые почти не участвовали в его
работе.
Председательствующий: Конкретно.
Квитко: Я ни разу не видел или видел один или два раза в Комитете на заседаниях
президиума Зускина.
Председательствующий: О его роли в националистической деятельности, что вы
можете сказать.
Квитко: Что касается деятельности в Комитете, то, по-моему, его роль там
сводилась к нулю.
А по театру? - Это другое дело. По-моему, Зускин в бытность Михоэлса никакой
роли играть не мог. Что же касается его деятельности после смерти Михоэлса, об
этом я ничего не могу сказать.
109

Штерн была случайная личность в Комитете. Мне кажется, что она попала в
Комитет совершенно случайно и что это чья-то комбинация. У Штерн
имеются некоторые сентименты националистического характера, есть сионистские
симпатии и, главное, есть аполитичность в отношении к великим и очень важным
делам.
Вот это у нее есть. Мне кажется, что Штерн не могла знать ничего о делах
Комитета, да и как она могла их знать.
Председательствующий: Значит, вы видели только двух людей, которые мало
или совсем не принимали участия в работе комитета, это Зускин и Штерн?
Квитко: Я могу сказать, что Гофштейн никакого участия в работе Комитета
также не принимал, он и жил не в Москве, а в Киеве, но я могу сказать, что сионистские
симпатии у него были, у него также были националистические грехи, которые
проскальзывали в его стихах. В Комитете он не работал и не мог знать всей подноготной
Комитета. Правда, Гофштейн бывал в Москве наездами и заходил к Феферу. Может
быть, он мог от Фефера что-либо знать, но этого я не знаю. Что касается Теумин, то
она совсем никакого отношения к работе Комитета не имела. То же самое я могу
сказать и о Чайке Ватенберг. Больше был связан Ватенберг. Чайка Ватенберг не
являлась технической сотрудницей Комитета, а Ватенберг был сотрудником. Он не
работал непосредственно в аппарате, так как был болен, и Эпштейн разрешил ему
работать на дому. Ватенберг был очень хорошо знаком с Эпштейном.
Теперь по существу предъявленных мне обвинений. Позвольте мне ответить на
каждый пункт обвинения отдельно.
Первый пункт — "Являясь активным еврейским националистом, на протяжении
многих лет проводил вражескую деятельность против ВКП(б) и Советского
правительства".
Я не могу себя считать националистом. Ни мыслями, ни словом, ни действием, я
никогда на всем протяжении своей жизни не выступал и не проводил какую-либо
работу против ВКП(б) и Советского правительства. Нет ни фактов, ни
документов для такого обвинения. Я считаю, что с начала Октябрьской революции до
моего ареста вся моя деятельность была посвящена исключительно советскому
народу, советской Родине и свидетелем этому - многочисленные неопровержимые
факты, существующие работы и живые люди, на которых я могу представить
список.
Второй пункт - "Будучи заместителем ответственного секретаря Еврейского
антифашистского комитета, вошел в преступный сговор с активными врагами
советского народа Михоэлсом, Фефером, Эпштейном, вместе с которыми использовал
Комитет в преступных целях, превратив его во враждебную Советской власти
организацию".
Мой ответ такой. Мое секретарство - одна видимость, фикция, это видно из
высказываний Эпштейна о моей непригодности к серьезной идеологической и
политической деятельности и из его нежелания доверить мне редактирование материалов,
посылаемых за границу. Ни о каком сговоре с ними не может быть и речи. Тот факт,
что я удрал из Куйбышева на третий месяц работы, отрицает и наличие какого-либо
сговора с ними.
Третий пункт гласит о том, что я давал задания своим сообщникам собирать
материалы для отправки в США.
Я подписал одно лишь циркулярное письмо, посланное писателю Кагану о
пересылке материалов в Еврейский антифашистский комитет. Такие письма Еврейский
антифашистский комитет посылал всем писателям. Откуда же видно н почему меня
обвиняют в том, что просимый мною материал должен был быть шпионским? Разве не
посылались за границу Еврейским антифашистским комитетом тысячи материалов с
честным пропагандистским содержанием, служащим интересам Советского Союза.
ПО

Было много подобных материалов, и подписанное мною письмо имело в виду именно
такие советские материалы.
Четвертый пункт говорит о том, что в 1944 году я выезжал в Крым для сбора
сведений об экономическом положении в области и наличии там еврейского населения,
которые затем были переправлены Комитетом в США.
Я вчера показал, что я не ездил в Крым для сбора сведений об экономическом
положении области. Кто мало-мальски знаком с моей работой и моей физиономией, тот
знает, что мне далеко еще до того, чтобы быть экономистом, да еще по экономике
целой области. Я, этот новоявленный "экономист" Квитко, ознакомился всего лишь с
некоторыми еврейскими колониями, никаких сведений я не собирал и никаких
материалов о моей поездке в Крым не посылалось ни в США, ни в другие страны.
Считаю, что моя поездка в Крым не является преступной, может быть, она чем-
нибудь и порочна, может быть, не совсем моим делом явилось ознакомление на месте
с жизнью людей, но она не преступна была. У меня были намерения правильные,
советские, иначе в президиуме нашлись бы люди, чтобы осадить меня и не стали бы
выбирать делегацию из четырех человек для подачи письма в Наркомзем. И, наконец,
если бы в письме было что-либо преступного или недостойного для советского
человека, не замедлил бы Нарком Андреев или его заместитель Бенедиктов дать мне и
остальным делегатам взбучку. А ничего подобного не было.
Пятый пункт говорит о том, что в 1946 году я установил личную шпионскую связь
с американским разведчиком Гольдбергом, информировал его о положении дел в
Союзе советских писателей и дал согласие на совместный выпуск ежегодника, через
который американцы намеревались получить разведывательные информации о
Советском Союзе.
О моих встречах с Гольдбергом я вчера дал подробные показания. Никакой
шпионской связи у меня с ним не было, никаких разговоров, бесед на запретные темы
тоже не было. Близкого общения с ним я не имел. На вопросы, касающиеся политики,
я ему не отвечал, и он их не задавал. Ему неинтересно было ставить мне такие
вопросы, и я с ним о таких вещах не говорил. У нас был пустяковый разговор - о
стихах, о вышедших книжках, о читаемости Шолом-Алейхема детьми и т.д.,
продолжавшийся несколько минут.
В чем же я себя обвиняю? В чем я чувствую себя виновным? Первое - в том, что я
не видел и не понимал, что Комитет своей деятельностью приносит большой вред
советскому государству, и в том, что и я также работал в этом Комитете.
Второе, в чем я считаю себя виновным, это висит надо мной, и я чувствую, что это
мое обвинение. Считая советскую еврейскую литературу идейно здоровой, советской,
мы, еврейские писатели, и я в том числе (может быть я больше их виноват), в то же
время не ставили вопроса о способствовании процессу ассимиляции. Я говорю об
ассимиляции еврейской массы. Продолжая писать по-еврейски, мы невольно стали
тормозом для процесса ассимиляции. По своему содержанию творчество советских
писателей идейно и политически выдержано и этим содержанием — советским — не
мало способствовали в ассимиляции главным массам еврейского населения. Но за
последние годы язык перестал служить массам, так как они — массы - оставили
еврейский язык, и он стал помехой. Будучи руководителем еврейской секции Союза
советских писателей, я не ставил вопрос о закрытии секции. Это моя вина.
Пользоваться языком, который массы оставили, который отжил свой век, который
обособляет нас не только от всей большой жизни Советского Союза, но и от основной
массы евреев, которые уже ассимилировались, пользоваться таким языком, по-
моему, - своеобразное проявление национализма.
В остальном я не чувствую себя виновным.
Председательствующий: Все?
Квитко: Все.
111

ДОПРОС ПОДСУДИМОГО Д.Н. ГОФШТЕЙНА
Председательствующий: Подсудимый Гофштейн, в чем вы признаете себя
виновным перед судом?
Гофштейн: Придется начать с того, что затронули здесь. Я виновен в том, что в
1944 году, когда я, как мыслящий человек, смог написать стихи, в которых прощался с
еврейским языком, и выступил с этими стихами в зале Еврейского антифашистского
комитета в присутствии всех писателей (были Маркиш, Нусинов и др.) и заявил, что
этот язык нам нужен, но я был не в состоянии заставить себя и других прекратить
политическую деятельность на этом языке. Нусинов выступил тогда и заявил, что
нельзя так решительно говорить о таких вопросах, как отказ от родного языка и т.д.
Второе, в 1942 году, когда я приехал из Уфы в Куйбышев, меня принял Эпштейн и
заявил, что есть работа, которая будет состоять в том, чтобы писать статьи для
американских газет, и стал давать мне инструкции, что требуется для этой прессы. Я
возмутился и сказал, что мы квалифицированные писатели (он очень хорошо знал
меня) и для них будет очень много чести, если мы будем посылать им те
произведения, которые мы пишем, ибо все мы знаем культурный уровень этой прессы.
Он стал со мной спорить, и я пошел жаловаться к высшему начальнику - Лозовскому.
Там был Юзефович, и он не дал мне войти в кабинет. Я был очень возмущен. В конце
концов был принят Лозовским, он меня успокаивал, и я сказал, что напишу. И
действительно, написал маленькую записку (копия ее сохранилась). Мне было обидно,
что старому писателю предлагают стать репортером для того, чтобы что-то сообщить
той прессе, о которой мы все знали, что это желтая пресса.
Но самая моя большая вина в том, что когда Красная Армия пришла в Киев, я не
последовал примеру моего двоюродного брата Ошера Шварцмана, ушедшего на
фронт, остался в Киеве, отдаваясь литературным мечтам, и вместо того, чтобы
воевать с оружием в руках против петлюровцев, стал возиться с детсадами, школами
и сиротами, оставшимися после петлюровских погромов. Я был учителем математики
и физики, стал издавать учебники и детский журнал и в то же время был корректором
в газете "Нейе цайт" - органе партии "Фарейнигте..."
Далее Гофштейн дал подробные показания о своей биографии.
Опираясь на материалы предварительного следствия, председательствующий
обратился к Гофштейну, чтобы он рассказал об антисоветских произведениях, которых
публиковались в еврейской печати. На это Гофштейн ответил: "Никакой контрреволюции
там не могло быть..."
В связи с этим заявлением суд стал выяснять отношение Гофштейна к тем оценкам
отдельных произведений, которые давались им в ходе предварительного следствия.
Председательствующий: Вы говорите: "...Тогда же в газете "Нойе Цайт" я
напечатал свое стихотворение "Снег", в котором, стремясь запугать еврейского
обывателя, расписывал ужасы социалистической революции и "насилия", чинимые
большевиками над мирным населением". Писали вы это стихотворение?
Гофштейн: Есть такое стихотворение. Это стихотворение, где говорится о том,
что падает снег и на белом снегу слишком красны капли крови.
Я приехал из деревни, и это стихотворение было написано под впечатлением
пережитого во время погрома. Когда пришла Советская власть, тогда в газете "Нойе
Цайт" (она была уже переименована в "Комфон") были напечатаны мои стихи,
которые лежали 6 месяцев, и редакция их не печатала. Это первые революционных
стихи.
112

Председательствующий: А "Снег"?
Гофштейн: "Снег" - это стихотворение, написанное гораздо раньше.
Председательствующий: Вы на следствии показывали, что в этом стихотворении
клеветали на большевиков, которые издеваются над мирным населением, под этими
показаниями имеется ваша подпись.
Гофштейн: Я ничего не соображал тогда.
Председательствующий: А дальше вы говорите: "...В 1918 году я опубликовал
клеветническую статью о Красной Армии".
Гофштейн: Первая моя статья о Красной Армии была напечатана в первом
еврейском издании, которое называлось "Ди ройте армей" это был некролог о
двоюродном брате Ошере Шварцмане.
Председательствующий: Но под этими показаниями имеется ваша подпись. Где
же вы правду говорите: там, или здесь?
Гофштейн: Я думаю, что я теперь в таком состоянии, что память моя действует
максимально и я восстановил всю свою жизнь, вспомнил, что я печатал. А тогда на
следствии у меня было такое состояние, что я просто не сознавал, что я подписываю,
что я делаю...
Председательствующий: Вы религиозный человек?
Гофштейн: Нет, я никогда не был религиозным человеком. Я несколько лет жил в
деревне, и все мои родные занимались крестьянством. Я один из первых евреев в тех
местах, который в субботу занимался корчеванием деревьев, пахал, косил.
Председательствующий: Одно другому не мешает. Можно быть религиозным
человеком и заниматься физическим трудом.
Гофштейн: Но у меня никогда не было религиозных тенденций. У евреев
существует закон, что в субботу нельзя заниматься никаким трудом, и никакой религиозный
еврей субботний день не осквернит, а я, как я уже говорил, занимался в субботу
физическим трудом.
В ходе предварительного следствия Гофштейн сделал признательные показания о
том, что он вместе с Эпштейном и Фефером вел националистическую пропаганду. После
ряда вопросов председательствующего на эту тему Гофштейн заявил, что "...теперь я
отказываюсь от этих показаний".
Затем суд перешел к вопросам деятельности ЕАК.
Председательствующий: Дальше, в своих показаниях об этой встрече с Ми-
хоэлсом вы говорите: "Михоэлс далее пояснил мне, что, став председателем
Еврейского антифашистского комитета, он будет добиваться осуществления своей заветной
мечты - объединения еврейской нации..."
Гофштейн: Что-то подобное было, но я это серьезно не воспринял и считал, что
это была болтовня в "розовом" свете.
Председательствующий: Он говорил, что война создала благоприятные условия
для разрешения еврейской проблемы.
Гофштейн: Все это была болтовня в "розовом" свете, которая была потом уже так
серьезно записана.
Председательствующий: Ведь я не присутствовал, когда вы подписывали
протоколы, я интересуюсь, почему вы так резко "крен даете", частично вы
подтверждаете, а частично не подтверждаете.
Гофштейн: Вы судите меня теперь, но я прошу не судить меня по тем показаниям,
которые я давал на предварительном следствии.
ИЗ

Председательствующий: Я, анализируя ваши показания, вижу, что частично эти
ваши показания правильные.
Гофштейн: Да, частично показания правильные. Михоэлс говорил, похлопывая
меня по плечу, "не тужи, все обойдется". Я понимаю, что следователь имел свои
соображения и желание влиять на меня.
Председательствующий: Следователь заинтересован не излагать свои
соображения, а излагать факты, и вы эти факты подтверждаете своей подписью.
Гофштейн: То, что встреча была - это факт, но как он посмел бы, советский
гражданин, говорить такие мне вещи. Я знал, что из всех союзников во время войны было
только два — это наша доблесть и честь.
Председательствующий: С Бергельсоном вы встречались?
Гофштейн: Да.
Пред[седательствую]щий: На л.д. 144, т. 13 вы говорите: "В Куйбышеве я
встретился в Бергельсоном, который, пересказывая мысль Михоэлса, настойчиво
доказывал, что еврейское государство надо создавать не в Палестине, а у нас в
Советском Союзе, так как это, по его мнению, наиболее реально. Ссылаясь на свою
осведомленность о влиянии американских евреев на правительственные круги США,
Бергельсон утверждал, что если нам удастся заручиться их поддержкой, то они
сумеют через правительство США оказать такое давление на Советский Союз, при
котором Советское правительство вынуждено будет пойти нам на уступки".
Гофштейн: Это верно, тут нет ничего такого, чтобы я мог отрицать. Бергельсона
я знаю. Я знаю, что он был в Америке, я знаю его всего, и он, конечно, мог
поделиться со мной своими мыслями.
Пред[седательствую]щий: Такая беседа с Бергельсоном была?
Гофштейн: Я считал эту затею чепуховой.
Важное место в допросе Гофштейна занимало выдвинутое предварительным
следствием обвинение его в шпионской деятельности.
Председательствующий: Вы отрицаете, что вы отсылали В Комитет сведения о
26 военных заводах?
Гофштейн: Ничего подобного я не посылал. Ничего об Ишимбаеве я не писал,
даже стихов...
Председательствующий: Значит, вы отрицаете, что вы собрали материалы о
военном заводе, Ишимбаевских нефтепромыслах и т.д. и передавали их Михоэлсу и
Феферу для пересылки их американцам.
Подсудимый Фефер, передавал вам Гофштейн такие материалы?
Фефер: Нет, мне он рассказывал о посещениях оборонного завода, что там хорошо
работают евреи и проявляют большой героизм, других разговоров не было.
Гофштейн: Когда я был на этих предприятиях, то Комитета еще не было.
Председательствующий: Вы могли там побывать и после того, как он был
организован.
Гофштейн: После этого я никогда не выезжал.
На следующий день, 24 мая 1952 года в 12 час. 15 мин. на судебном заседании был
продолжен допрос Гофштейна.
114

Председательствующий: Заседание коллегии продолжается.
Подсудимый Гофштейн, мы с вами вчера остановились на вопросе о Крыме. Вы
утверждаете, что по вопросу о Крыме вы ни с кем ранее не беседовали.
Гофштейн: Да, я ничего раньше не знал об этом. Мне постепенно навеял эту
мысль следователь.
Председательствующий: До вашего ареста вы что-нибудь о Крыме знали или
нет?
Гофштейн: Была единственная беседа с Михоэлсом в Куйбышеве. Когда он был
навеселе, он говорил мне об этом, но я серьезного внимания не придал.
Председательствующий: А о Крыме вы с ним что-нибудь говорили?
Гофштейн: Нет. Он мне говорил: вы не обращайте внимания, что я вам говорю о
Биробиджане...
Пред[седательствую]щий: Почему вы связываете эту беседу с разговором между
вами и Михоэлсом о Крыме?
Гофштейн: Потому что после приезда Михоэлса из Америки и когда я приехал из
Киева, шел я по Тверскому бульвару и встретил Михоэлса. Он меня остановил и
задал мне вопрос: а вы знаете, кто работает сейчас в Крыму? Я ответил - не знаю.
Он мне говорит - Яков Крайзер. Это было сказано так, что можно было подумать,
что члены Комитета поручили ему изучение Крыма. Михоэлс говорил, что теперь
Яков Крайзер там все сделает. Что он там делал, я не знаю.
Пред[седательствую]щий: А вы что ответили ему на это? Отсюда вы сделали
вывод, что проблема о Крыме все время стояла перед Михоэлсом?
Гофштейн: Мне говорил Сучков, что и Пастернак и Асмос это знают, что им
Михоэлс говорил, что будет единица в Крыму.
Председательствующий: А после беседы с Михоэлсом вы встречались с Фефером
и другими. С ними вы не обменивались мнениями и не знали, что они что-то затевают.
Вы были членом президиума Еврейского антифашистского комитета?
Гофштейн: Нет.
Председательствующий: Вы член Комитета?
Гофштейн: Я числился членом Комитета, но всем известно мое равнодушие и
абсолютная незаинтересованность в том, что там делалось...
Далее председательствующий вновь вернулся к вопросу о шпионской деятельности
Гофштейна. В частности, о данных им показаниях в ходе предварительного следствия о
том, что он получил в 1944 году поручение руководителей ЕАК по сбору шпионских
сведений.
Председательствующий: Вы говорили, что Михоэлс не довольствовался
присылаемым материалом ему и требовал более широкой информации и активизации
националистической работы в Киеве.
Гофштейн: Он сам все это делал...
Председательствующий: А вы, видя как он занимается этими делами, решили
быть представителем Комитета в Киеве?
Гофштейн: Да, так получается. Я был в московской синагоге в день поминания
жертв фашизма, тогда там были даже старые члены партии.
Председательствующий: Кто?
Гофштейн: Фефер и кто-то еще был.
115

Председательствующий: И все там молились?
Гофштейн: Был день поминания. Я обратил внимание, что вдруг пришла женщина.
Я не имел никакого представления о закулисной работе Комитета. Меня удивило, что
эта женщина прошла туда, где ей не полагается быть (места для женщин находятся
наверху, на хорах). Я обратился к своим соседям, стоявшим рядом, Галкину и Квитко,
и они мне сказали, что это Жемчужина.
Председательствующий: Кто еще там был?
Гофштейн: Фефер, Галкин, Вейсман, Кацовел.
Председательствующий: Что там молились?
Гофштейн: Там читали обычную поминальную молитву. Там мне показали и
академика Тарле.
Пред[седательствую]щий: На следствии вы показывали, что из виденного в списке
и из разговоров там же с Бергельсоном и Квитко вы поняли, что на Украине надо
расширять националистическую деятельность, добиваясь усиления влияния на массы?
Правильно это?
Гофштейн: Я понял, что это не подпольная организация и что мне нужно было
проводить какую-то работу со старшим поколением. Это было такое время, когда
можно, фигурально выражаясь, сказать, что была под каждой крышей беда.
Пред[седательствую]щий: Михоэлс давал вам указания о развертывании
националистической деятельности в Киеве, или вы сами решили проводить эту
работу?
Гофштейн: Мне абсолютно не давали покоя...
Председательствующий: Кто вам не давал покоя?
Гофштейн: Я вам сейчас расскажу. В то время министром просвещения был
Тычина. Ко мне приходили люди разных поколений, приходили учителя русских и еврейских
школ.
Председательствующий: Значит, в Киеве к вам обращались многие евреи с
различным бытовыми вопросами? И много было таких случаев?
Гофштейн: Я тогда понимал, что нужно показать людям и убедить их, что многие
их просьбы и претензии совершенно незаконны, что они настроены предвзято. Я
рассказывал им, что когда я учился, я не имел права даже на жительство в Киеве, а
им открыты все дороги, и они этим недовольны...
Я ведь понимал так, что я молодой член партии и мне нужно было что-то делать, а
так как литературной работы не было, то я занимался этими бытовыми вопросами.
Председательствующий: В своих показаниях вы говорите так, что ваш дом стал
местом сборищ еврейских националистов. Значит, ваш дом стал местом сборищ для
антисоветских людей, с которыми вы обсуждали свои дела. Эти ваши показания
правильные?
Гофштейн: Ясно, что все эти люди интересовались еврейским языком, и ко мне
приходили многие люди с просьбой прочитать им те письма, которые они получали от
своих родственников. Так как я в совершенстве знал язык и был одним, почти
единственным, знающим этот язык, то ко мне и приходили люди с просьбой им
прочитать. Письма эти приходили из Палестины и других мест. Ко мне пришел один
врач Гуги и просил прочесть ему письмо, полученное от дальних родственников. Я
прочел ему это письмо, и после этого случая стали приходить ко мне другие с такой
же просьбой. Этот врач прислал ко мне какую-то женщину с письмом. Эта женщина
сначала обратилась к нему с просьбой прочесть ее письмо, потом не поверила ему и
пришла ко мне. Таких людей было очень много.
116

Председательствующий: На вашей квартире в Киеве собирались антисоветские
люди и обсуждали задачи борьбы с Советской властью?
Вот смысл ваших показаний. Был ли ваш дом местом сборищ еврейских
националистов?
Гофштейн: У меня такого дома не было.
Председательствующий: Зачем же вы это говорили в своих показаниях?
Гофштейн: Когда мне дали это на подпись, я был уверен, что это так нужно
сделать, а для чего - не знал.
Председательствующий вновь вернулся к теме шпионских заданий.
Председательствующий: А вам Михоэлс и Фефер давали задания по
антисоветской деятельности? Вот я о чем вас спрашиваю, вы отвечайте на мои вопросы.
Гофштейн: Мне лично никаких.
Председательствующий: А раньше вы говорили давали, а теперь- никаких.
Гофштейн: Непосредственно со мной они никаких разговоров не вели. Никаких
заданий не давали. Но когда следователь спрашивал, расскажите, что было, как вы
жили, как все налаживалось, я все рассказывал. Приезд был событием, приезжал
Фефер - ему устраивали вечер, весь аппарат тогда отдавал всю энергию, чтобы
собрать больше людей, которые интересуются этими вопросами.
Председательствующий: Вы не желаете отвечать на мои вопросы. Я вас
спрашиваю, какое вам задание давали Михоэлс и Фефер по антисоветской работе в
Киеве?
Гофштейн: Никакого.
Председательствующий: А почему вы говорили, что они приезжали в Киев,
упрекали вас в медлительности, в нерасторопности, указывали на необходимость
установления контакта с "землячествами" в Америке, чтобы посылать информации о
положении дел на Украине? Давали такие указания или нет?
Гофштейн: Со мной лично они не вели таких разговоров.
Председательствующий: Вы же говорили, что такие указания от Михоэлса и
Фефера давались вам, Спиваку, Лойцкеру, Полянкеру, Кагану и т.д., очевидно, вы
собирались в разное время, в одно время Михоэлс, в другое время Фефер давали
указания активизировать эту работу?
Гофштейн: Они говорили, что надо работать, но никто не посмел бы сказать
прямо: "Боритесь с Советской властью".
Председательствующий: Вы показываете нежелание отвечать на мои прямые
вопросы.
Далее последовали уточняющие вопросы о деятельности Гольдберга в Советском
Союзе.
Председательствующий: Как же так получается, вам же Фефер дал специальную
телеграмму, чтобы вы устроили достойную встречу приезжающим — "встречайте
Гольдберга, свяжитесь с "Интуристом". Вы знали кто такой Гольдберг?
Гофштейн: Я мог уже тогда знать кто такой Гольдберг. До этого я видел
документы, из которых явствовало, что он являлся председателем еврейского союза
писателей и ученых в Нью-Йорке и имеет какое-то отношение к кампании помощи
России. Но точно я о нем ничего не знал. О родственных его связях мне тоже ничего
не было известно.
117

Председательствующий: Что же делал Гольдберг по приезде на Украину?
Гофштейн: Я об этом уже давал показания.
Председательствующий: Суду важно проверить все это.
Гофштейн: Я назвал две встречи, которые у них происходили - это у Мануильско-
го и Бажана. Характера бесед этих я не знаю. Знаю, что он был в ВОКСЕ, в то
время председателем Союза советских писателей УССР был Максим Рыльский... В
ВОКСЕ Гольдберг в присутствии Рыльского говорил о том, что хочет устроить какие-
то переводы из украинской литературы, какую-то антологию, и ему обещали в этом
помочь. Что касается Рыльского, то он знал цену таким обещаниям. В те же годы
была еще какая-то американская писательница, говорили о том же, и ничего, конечно,
не сделали. Моя встреча с Гольдбергом тогда ограничилась беседой на отвлеченные
темы, выпили по стакану чаю, и я уехал.
Председательствующий: Вы говорили, что встречались с Гольдбергом в более
узком кругу в гостинице "Интурист", где были вы, Каган, Лойцкер и еще несколько
человек, там ставились вопросы о необходимости активизации националистической
работы среди евреев на Украине, и Гольдберг требовал более полной информации для
Америки?
Гофштейн: Он, видимо, считал себя человеком такого размаха, что сразу пошел к
Мануильскому, и у них состоялась встреча.
Председательствующий: В каком направлении был разговор между вами?
Гофштейн: Я уже сказал, но могу повторить. И у Бажана, и у Мануильского он
повторял одно и то же, что у него есть готовность помочь евреям, что мы должны
работать более активно в области поднятия еврейской культуры. В общем он говорил
общими, ничего не дающими, фразами, вроде того, что не унывайте, все будет. Его
было тошно слушать.
Председательствующий: Правильны ли ваши показания, что он дал указание в
отношении активизации националистической работы?
Гофштейн: Я считаю, что это и есть активизация националистической работы.
"Если нужны какие-нибудь книги прислать, пожалуйста, сообщите, мы вам пришлем".
Вот в таком духе вел себя Гольдберг. Он играл роль богатого дяди, дружески якобы к
нам настроенного.
Председательствующий: Теперь по вопросу сбора шпионских сведений. Вы
содействовали Гольдбергу в сборе шпионских сведений в Киеве и собирались сделать
подробную информацию о положении евреев на Украине?
Гофштейн: Я расскажу, что было.
Председательствующий: Это обвинение правильное, вы его признаете?
Гофштейн: Нет, не признаю.
Председательствующий: Расскажите тогда, что было.
Гофштейн: Спустя неделю после приезда Гольдберга вызвал меня Котляр и ска-
зал:"Поезжайте вместе с Гольдбергом в синагогу, я нарочно его задержал здесь". Это
было на пасху. Котляр говорил мне, что мы должны быть дипломатичны по
отношению к американскому гостю. Он хотел, чтобы Гольдберг увидел празднично
одетых людей. Мы приехали в синагогу. Весь двор был действительно заполнен
празднично одетыми людьми. Мы еле протискались. Было видно, что до этого раввин
был у Котляра. Гольдберг все осмотрел, посмотрел помещение, увидел народ, и
раввин его спросил — может быть он скажет несколько слов...? Гольдберг согласился.
Говорил он по-еврейски. Он говорил так, что он не тот человек, который может
призывать присутствующих быть благочестивыми, а что он привез приветы от ваших
родных и знакомых, словом от американских евреев, и что он надеется, что так будет
продолжаться и дальше. Он сказал, что никаких серьезных поручений он не может
давать, так как это не его дело, но все должны верить, что все, что американские
118

евреи в состоянии сделать, они сделают; затем он пожелал всем здоровья. Тут
началась молитва, и он больше не мог оставаться. Мы вышли и уехали. Потом я
говорю Котляру, что все вышло хорошо, что был полон двор народу, в синагоге была
новая мебель и т.д.
Всем подсудимым задавались вопросы о националистической деятельности членов
ЕАК, выяснялось, кто играл в этом ведущую роль. Как правило, все эти вопросы
начинались с Лозовского. Не было исключения и в допросе Гофштейна.
Председательствующий: Меня интересуют ваши показания в отношении
Лозовского (т. 13, л.д. 197). Вы показывали о роли Лозовского в националистической
деятельности Комитета. Вы помните эти показания?
Гофштейн: Нет.
Председательствующий: До этого вы излагаете обстоятельства, как вас
привлекали в Комитет, беседы с Фефером, Юзефовичем, а когда вам был задан
вопрос в отношении Лозовского, вы ответили: "Лозовский был полностью осведомлен
о нашей националистической работе, которую мы проводили под прикрытием
Еврейского антифашистского комитета. Он, как рассказывали мне Эпштейн и Фефер,
являлся инициатором создания Комитета и был его фактическим руководителем".
Гофштейн: Я знал о том, что Лозовский являлся самым главным руководителем
Еврейского антифашистского комитета. Когда я при первой встрече с Эпштейном был
недоволен им, я пошел к Лозовскому...
Председательствующий: Дальше вы показывали: "Сведения, требуемые от меня
Эпштейном, носили секретный характер, и я, по правде сказать, напугался и
попытался увильнуть от выполнения этого задания. Однако Эпштейн настойчиво требовал
представления информации, сославшись при этом на Лозовского, который
санкционировал сбор таких сведений.
Усомнившись в правдоподобности сказанного Эпштейном, я тогда же пошел к
Лозовскому. В разговоре со мной наедине в своем служебном кабинете в Совинформ-
бюро Лозовский сказал, что нам необходимо собирать эти сведения, так как они будут
положены в основу установления тесной связи с еврейскими богатеями в Америке
(т. 13, л.д. 198-199).
Правильные ли эти показания?
Гофштейн: Очень усложнены. Я таких сложных разговоров не вел, но следователь
знал уже о том, что делается, и из того, что я рассказал, он так сформулировал. Я
написал записку, в этой записке, поданной Лозовскому, было сказано, что я прошу,
чтобы в Америку, помимо информации и статей, посылались и художественные
произведения, будем стараться посылать художественные произведения. Потом я
понял, что Лозовский являлся хозяином не только этого Комитета, но и являлся
заместителем Щербакова и ведал всеми делами...
Член суда: Следовательно, вы не были согласны с национальной политикой
Советской власти?
Гофштейн: Я никогда не посмел бы подумать, что я, маленький человек, могу
быть не согласен в чем-то с Советской властью, особенно в таком важном вопросе.
Пред[седательствую]щий: Отвечайте конкретно, согласны вы были или не
согласны с национальной политикой Советской власти?
Гофштейн: Я всегда был согласен с национальной политикой власти. Только
Советская власть дала нам...
Член суда: (перебивает) Отвечайте по существу. Зачем вы давали эти показания?
Это ваши показания и вы их подписали. Вы в присутствии Кагана давали такие
119

показания. Вы говорили, что не были согласны с национальной политикой Советской
власти, а сейчас вы говорите, что были всегда согласны. Так где же вам верить, когда
вы говорите правду, тогда или сейчас?
Гофштейн: Сейчас.
Член суда: Почему тогда говорили обратное?
Гофштейн: Я был в таком кругу событий, в таких условиях, что со всем, что
говорил мне следователь, я соглашался.
Случилась такая катастрофа, что я чувствовал, что волей или неволей я втянут в
какое-то дело, а раз был втянут в это дело, я давал такие показания, у меня было
сознание, что мы являемся какими-то иждивенцами, что вся моя работа была полезной
не в полной мере и когда следователь стал давать мне характеристику, я с ней
согласился.
Когда Лозовский здесь сказал о высшей мере наказания, до моего сознания дошла
важность вопроса, которую здесь придают. Я никогда раньше об этом не думал. Мне
теперь ясна вся серьезность положения.
Член суда: Суд проверяет ваши показания.
Гофштейн: Мне министр говорил, что мне нужно вывернуться наизнанку и
говорить всю правду.
Член суда: Почему же вы сейчас не выворачиваетесь наизнанку и не говорите
правду?
Гофштейн: Мне стало только теперь ясно все. Я теперь понял, в чем суть всех
обвинений. Что-то случилось, что советский гражданин, который вчера являлся
почетным человеком, сегодня становится вне закона.
Член суда: Мы судим человека по его делам, а не потому, что он думает и что он
говорит.
Гофштейн: Какие же дела у меня были. Мои дела, это мои произведения, в моих
произведениях нет никакого несогласия...
Член суда: Но вы же подписали эти показания, почему же вы их подписали?
Гофштейн: Я был в состоянии сумасшествия.
Председательствующий: Я вас допрашивал, и вы подтвердили сегодня, что вся
ваша деятельность была националистической, а сейчас на вопрос суда говорите, что
никогда против политики партии вы не выступали.
Гофштейн: А разве это одно и то же?
Председательствующий: Это разные вещи, но и то и другое значит быть врагом
национальной политики Советской власти.
В ходе допроса Гофштейна показания дали и другие подсудимые, в частности,
Бергельсон.
Бергельсон: Я помню, вы меня убеждали, я был крайне удивлен. Как это вы,
человек, который оставил Советский Союз, семья которого живет в Берлине, предлагает
мне вступить в ВУСП. Потом он мне сказал, что у него бывают моменты мозгового
затмения и рассказывал, что когда это бывает с ним, он хочет это скрыть и для этого
начинает говорить бессознательные слова, которые приходят к нему в голову.
Вы говорили, что приехали в Берлин потому, что у вас в России не было никакой
работы. А между тем вы мне привезли тогда книжки Кушнировича, Россина, Хаще-
вацкого, Финенберга с написанными вами предисловиями. Значит, была работа?
Гофштейн: Ни в книге Россина, ни Финенберга я не писал предисловий. Кушниро-
вич и Хащевацкий - это два моих товарища, к их книгам я написал предисловие.
120

Бергельсон: Но, значит, тогда уже печатались какие-то книги? Почему же вы
сказали, что ничего не печатали?
Гофштейн: Можно спросить, как они печатались и что это за работа для человека,
если за два года он написал два предисловия.
Бергельсон: Вы сказали, что Юзефович жил в одном доме с Фефером - это
записано в ваших показаниях. Между тем Юзефович жил в одном доме со мной, выше
этажом, а Фефер жил на другой улице.
Гофштейн: Значит, я плохо помню.
Член суда (к Гофштейну): Вы нам говорили, что вы не были сионистом, а
Бергельсон характеризует вас как активного сиониста.
Гофштейн: На чем он это основывает?
Член суда.В своих показаниях(т. 17, л.д. 170) Бергельсон показывал так: "Позже в
Берлин приехали мой старый знакомый по Киеву, активный сионист Давид Гофштейн,
а также Самуил Вейцман, являвшийся братом руководителя мирового сионизма,
ныне президента государства Израиль Вейцмана". Вот здесь стоит подпись -
Бергельсон.
Бергельсон: Я, давая такие показания, считал: лучше преувеличить, чем
приуменьшить, а потом суд разберется.
Член суда: Вас предупреждали, что вы должны показывать правду? И вы
показывали, что он сионист, активный сионист и что он не скрывал от вас своей
враждебной деятельности?
Бергельсон: В чем я видел его враждебность? Враждебностью я уже считал то, что
он едет в Палестину — палестинский сионист-еврей не может быть дружным.
Член суда: Значит, он был сионистом?
Бергельсон: Безусловно. Он все время воевал за древнееврейский язык. Это
потому, что сионисты считали, что современный еврейский язык - это суррогат, который
не дает евреям возможности, как надо утолять свои националистические чувства, а им
нужны были эти национальные чувства, чтобы превратить их в национализм. Они
видели, что большинство евреев, которые эмигрировали в Палестину, были
ассимилированные, т.е. не знавшие древнееврейского языка. Безусловно, Гофштейну
дали задание в Палестине, он вернулся с этим заданием и меня агитировал против
современного еврейского языка.
Он добивался, чтобы был древнееврейский язык, очевидно, что имел оттуда
такое задание. Он спорил со мной о Палестине. Я ему говорил, что там
собирается вековая затхлость. Там все было так, как было в моем детстве и
отрочестве - в субботу все закрыто, нельзя курить, нельзя на улице ехать на извозчике и
т.д. Он меня убеждал, что из Биробиджана ничего не выйдет. Я был
влюблен в Биробиджан. Я говорил, что не было у Советского правительства ни
одного начатого предприятия, чтобы оно не завершалось успешно. Что рано или
поздно это будет. Приводил ему свои доводы. Как мы понимали поддержку,
оказываемую Советским правительством государству Израиль. Мы понимали, что
Советское правительство точно так же помогло бы каждому колониальному
народу избавиться от зависимости, как помогало Израилю избавиться от
Великобритании, но не больше. А он пытался убедить в большем, говоря: "Вот мол я
был прав, смотри, как наше правительство это делает". Получилось, что будто
бы наше правительство стало сионистским. У меня есть масса доказательств этого,
но надо только их вспомнить. Например, он мне рассказывал, как он
хлопотал за древнееврейский язык и что был с делегацией у Каменева и якобы Каменев
высказал симпатию к древнееврейскому языку, "а ты, - говорил он мне, - против
этого...".
121

В 16 час. 30 мин. председательствующий объявил перерыв.
В 19 час. 00 мин. судебное заседание продолжено.
Гофштейн: Я хочу ответить на вопросы Бергельсона...
Гофштейн: Весь смысл его показаний мне совершенно непонятен. Он обращается к
моим чувствам, но я не верю в его сентимекты. О каком языке он говорит? Который
должен быть в Биробиджане? В Биробиджане для Бергельсона построили дом, но в
этом доме он не стал жить. Так о каком же языке здесь может быть речь?
Председательствующий: Кто построил ему дом в Биробиджане?
Гофштейн: Власти. Он приехал туда и сказал, что хочет поселиться в
Биробиджане, и ему власти построили там дом, но жить он там не стал. Дальше. Откуда я
знаю о поездке его на конгресс сионистов, и что он писал об этом. Кто-то мне говорил,
что он ездил, но кто не помню. Он сам об этом тут говорил.
Затем вопросы Гофштейну задавал Квитко.
Квитко: Есть протокол ваших показаний, который суд читает и которому верит,
где вы говорите, что мы договорились вести националистическую работу.
Гофштейн: Я читал ваши показания и видел, как вы охарактеризовали эту
работу...
Квитко: Значит вы давали такие показания, основываясь на моих показаниях.
В первом сборнике своих стихов, который вышел в 1918 году, я посвятил вам
стихи. Когда поэт посвящает свои стихи другому поэту, это отражает, видимо,
душевное родство или очень большое уважение. А уже в 1927 году в книге, куда
вошли эти же стихи и которая была издана в Харькове, это посвящение уже было
снято. Вы, как человек с большими и солидными знаниями и который хорошо
разбирается в вопросах этики, вероятно, поняли в чем дело?
Гофштейн: Это мелочь.
Квитко: Разве это мелочь, когда снимают посвящение со стихов.
Председательствующий: Вы, Квитко, с чем это связываете. Почему вы при
переиздании стихов сняли это посвящение?
Квитко: Потому что в 1927 году я Гофштейна считал уже сионистом, сионистски
настроенным человеком.
Председательствующий (к Квитко): Вы сняли свое посвящение по политическим
соображениям?
Квитко: По идеологическим соображениям. В моих глазах он был сионистом.
Пред[седателъствую]щий: А когда вы посвящали, он не был сионистом?
Квитко: Нет. Это было в начале 1918 года, когда мы только познакомились. Он
может быть и был сионистом, но в сионистской партии не состоял. Он был тогда уже в
Москве, а я был в Киеве. Но там в Киеве уже было слышно, что он очень хороший
поэт. Одна книжка, хотя ее и высмеивает здесь Маркиш, была замечательна, это
были замечательные стихи тонкой лирики. Тогда его высоко очень подняли. Это был
первый настоящий лирик. А потом в Киеве стало уже слышно, что в Москве у него
122

появились связи и знакомства не те, которые должны были быть у советского
человека. Энгель — сионист, Шор — сионист, а вы с ними дружили. А таких было десятки.
Гражданин председатель, позвольте мне задать вопрос Феферу?
Председательствующий: Пожалуйста.
Квитко: Почему Фефер так старательно выспрашивает своего очень близкого
человека - Гофштейна, с которым он связан с 1922 года, а может быть еще и раньше.
Причем спрашивает все то, что ему нужно и выгодно. Я понимаю, что он должен
защищать себя, но вместе с тем Фефер должен помнить, что Гофштейн самый
близкий ему человек. В течение 20-25 лет Фефер был в близких отношениях с Гоф-
штейном. Гофштейн Фефера ввел в литературу, а Фефер его ввел в партию.
Почему из среды этих вопросов не было ни одного вопроса о том, были ли
националистические и сионистские настроения у Гофштейна и знал ли об этом Фефер?
Фефер: Во-первых, личными друзьями с Гофштейном мы никогда не были, мы были
на "вы", и даже между нами были очень часто натянутые отношения. Почему я не
задавал ему вопроса насчет его деятельности? Потому, что для меня это казалось
ясным из его показаний о себе и ответов на вопросы других. Естественно, что я могу
добавить, что мы с ним были в нормальных отношениях. Об Гофштейне нельзя
сказать, что он "сплошной" сионист. У него были вспышки. За меморандум у нас возник с
ним конфликт, и его исключили из бюро. Я сам поставил вопрос об исключении его из
бюро.
Когда же Гофштейн начал приближаться к советской действительности, когда он
выпустил ряд книг на советские темы, то это была настоящая поэзия. У него были
разные вещи.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, покажите о политической
деятельности Гофштейна как члена Еврейского антифашистского комитета, является ли он
проводником националистических идей комитета по Киеву.
Фефер: Дело в том, что Гофштейн ни на одном заседании президиума не был, на
митингах не выступал, но националистические настроения у него были. Я говорил о
его националистических стихах и показал о нем то, что я знал.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО И.С. ЮЗЕФОВИЧА
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Юзефович, в чем вы признаете себя
виновным перед судом?
Юзефович: Обвинение в измене и в националистической шпионской деятельности,
равно как и в клевете на ЦК ВКП(б) и профсоюзы, я отметаю. Если я виновен, то в
том, что, выполняя указания Лозовского, я передал Гольдбергу через Котляра обзор о
колониальной политике Англии, который должен был послужить Гольдбергу
источником для написания книги с разоблачением империалистической политики Англии.
Я не заручился в письменном виде санкцией на это отдела внешней политики
ЦК ВКП(б) или другого органа.
Я подтверждаю и сейчас на суде, что в моем присутствии Лозовский,
действительно, договорился об этом с Пухловым, разъяснив ему, что этот обзор должен
будет облегчить американскому журналисту, видному деятелю США, написание им от
своего имени книги, которая покажет, что политика Англии направлена не на
упрочение мира, а направлена против мира. Я подтверждаю сейчас, как подтверждал и на
предварительном следствии и на очной ставке в присутствии прокурора Кожура,
Лозовский поручил мне напомнить об этом Пухлову, что я в присутствии Лозовского и
выполнил.
Председательствующий: Об этом вы еще будете показывать, сейчас я вам задаю
общий вопрос - в чем вы признаете себя виновным и в чем отрицаете вину?
Юзефович: Я считаю, что я допустил большую оплошность, сделал большой про-
123

мах в том, что я не заручился таким письменным документом. Я считаю, что я
допустил промах, доверившись заявлению Гроссмана (известного советского писателя) о
том, что составленные им материалы при участии Эренбурга для "Черной книги",
которая должна была быть напечатана в США, одобрены и пропущены Главлитом. Я,
получив указание Лозовского и доверившись заявлению Гроссмана подписал
телеграмму о том, что материалы для книги высылаются. Перед этим позвонил Лозовскому и
спросил, как мне быть (потому что я не предпринимал никаких самостоятельных
шагов). Лозовский мне сказал, что "неужели еще не послали этого материала?" Я
после этого подписал эту телеграмму, считая, что все в порядке.
В дальнейшем суд выслушал показания Юзефовича о его жизненном пути. Он
рассказал, что родился 6 июня 1890 года в Варшаве в семье ремесленника. Работал на
обувной фабрике, состоял членом подпольной социал-демократической организации
молодежи. В мае 1917 года Юзефович вступил в Коммунистическую партию. С 1931 по
1933 год работал в США.
Председательствующий: Кем вы были посланы в Америку?
Юзефович: Постановлением Профинтерна с санкции ЦК ВКП(б) и Коминтерна.
По возвращении из США Юзефович работал председателем ЦК Союза работников
водного транспорта, начальником Главного управления кожевенной промышленности
западных районов РСФСР, редактором в Большой советской энциклопедии, затем в
Институте истории АН СССР, Совинформбюро.
Юзефович: Затем я должен отметить, что за все годы Советской власти я не имел
ни малейшего, даже самого отдаленного отношения к еврейским организациям - ни к
ОЗЕТу, ни к КОМЗЕТу, ни к еврейской секции РКП(б) и газете "Эмес"и т.д. Я
совершенно не интересовался этими вопросами. В 1941 году я начал, работать в
Совинформбюро, в 1942 году, после эвакуации в Куйбышев, я был назначен
заведующим отделом рабочей и профсоюзной печати Совинформбюро, проработал до лета
1946 года и после долгих моих ходатайств и настояний я, наконец, смог вернуться в
Институт истории и вплотную заняться своей докторской диссертацией на тему
"Майский фашистский переворот Пилсудского". Работу написал на 35 печатных листах и
должен был уже в 1949 году защищать диссертацию на соискание докторской ученой
степени. Арест помешал этому.
...Я должен сказать, что после ухода из Совинформбюро, я примерно около двух
лет не видел Лозовского и только тогда, когда Институт истории Академии наук
принялся за выпуск специального научного сборника "Против правых социалистоЕ",
редактором которого был назначен Лозовский, а я написал научно-исследовательскую
работу на тему "Вильям Грин и его реакционная клика в Американской федерации
труда", тогда-то я был приглашен два раза Лозовским.
Председательствующий: С биографическими данными вы закончили. Теперь
прошу отвечать на мои вопросы.
На предварительном следствии вы вину свою полностью признали и показали, что
вы являетесь одним из еврейских националистов, которые вели враждебную работу в
Еврейском антифашистском комитете. В частности, на л.д. 35 т. 17 вы показали:
"Еврейский антифашистский комитет превратился в своего рода центр, вокруг
которого группировались антисоветские элементы из числа евреев". На вопрос о том,
как это могло произойти, вы говорите: "Во-первых, потому* что к руководству Еврей-
124

ского антифашистского комитета пробрались такие ярые националисты... В том числе
Михоэлс, Фефер и др. С другой стороны, превращение Еврейского антифашистского
комитета во враждебную Советской власти организацию стало возможным потому,
что деятельность комитета направлял старый оппортунист и приспособленец
Лозовский..."
Что вы можете показать суду по поводу этих показаний?
Юзефович: Первое - мое душевное состояние, мое потрясение было так
глубоко, да и сейчас я еще не освободился от этого потрясения, что я в течение
долгого времени не мог припомнить фамилию директора Института истории
Академии наук Грекова. Я четыре месяца не мог припомнить фамилию моей сестры
по мужу. Я не мог вспомнить фамилию моего заместителя в Совинформбюро Рыти-
кова.
Второе - я должен сказать, что следствие хорошо понимало, что показания
изложены как в кривом зеркале, и не случайно мне сказали, что "вы перехитрили самого
себя". Но я не хитрил. Подписывая, я верил, что если следствие само не разберется, в
чем я виноват, а в чем не виноват, то есть партия, есть Сталин и Советское
правительство, которые во всяком случае разберутся во всем. Я был совершенно уверен
в том, что я смогу после решения суда, какое бы ни было это решение, апеллировать
заявлением на имя И.В. Сталина и В.М. Молотова и добиться пересмотра моего дела.
Я не хотел воевать со следствием, с прокуратурой, с МГБ. Конечно, я понимаю и все
понимал с первых дней ареста и сейчас не прикидываюсь идиотиком...
Я понимал, что в результате показаний, очевидно Гофштейна и других, у следствия
создалась определенная концепция, и, конечно, не в моих силах было переубедить
следствие, что я вовсе не виноват в том, в чем меня обвиняют.
Кроме того, я должен сказать, что после подписания этих протоколов следствие ко
мне установило заботливое и внимательное отношение, а когда я спорил, мне
приходилось нелегко. Я должен заметить, что зато тюремная администрация и санчасть
тюрьмы проявляли ко мне исключительно гуманное отношение. Я им очень
признателен, но я должен сказать и о том, что тюремной администрации и санчасти хорошо
известно, каково было мое состояние, мои душевные муки, когда мне давали
подписывать протоколы, с которыми я был совершенно не согласен. Я не хочу
распространяться, но если потребуется, то я покажу об этом подробно, но не здесь при всех,
а непосредственно Военной Коллегии. Но одно я скажу, думаю, что это укладывается
в стенограмму, я был готов признаться даже в том, что я родной племянник папы
Римского и действовал от его имени по его прямому непосредственному заданию.
Больше я сказать ничего не хочу. Душевное мое потрясение было таково, что я не
мог [иначе], может быть, это был оппортунизм с моей стороны, может быть мне за
это надо в первую голову всыпать.
Председательствующий: Что же вы теперь отрицаете?
Юзефович: Я отрицаю свою вину и докажу это.
Председательствующий: Но перед вами уже допрошены многие обвиняемые,
которые вас обвиняют в национализме.
Юзефович: Я постараюсь доказать и расскажу суду, который будет меня судить -
лгу я или говорю правду. Вот по поводу моего хождения к этому пресс-атташе
американского посольства...
Пред\седательствую]щий: Я буду вас допрашивать так, как нужно это суду. Я
огласил ваши показания, вы отрицаете правильность их?
Юзефович: Да, отрицаю.
Председательствующий: В какой форме? Ваши показания о том, что в Комитете
собрались ярые еврейские националисты и что они этот Комитет направляли на
вражескую работу против нашего государства. В чем правильные и в чем
неправильные эти показания?
125

Юзефович: Я отвечу на этот вопрос, но вначале прошу разрешить мне рассказать,
что верно и неверно и как было в действительности. Первое, при чтении
обвинительного заключения, на стр. 24, получается, что я, получив указание Лозовского, сам с
черного хода проник к американскому пресс-атташе и передал американской
разведчице Иган секретные материалы. Это грубое искажение действительности. В
действительности же было так: ответственный сотрудник Совинформбюро Балашов
позвонил мне и сказал, что мне надо лучше одеться, что за мной послана машина и
мне нужно приехать в Совинформбюро. Когда я приехал, там стояла уже целая
группа людей, и мы отправились все вместе. Я не знал, что мы едем на частную
квартиру к пресс-атташе. В этой группе тогда были известный писатель, сотрудник
"Правды" Маршак, полковник Гуров, Бородин, Калмыков, Балашов, Рубинин и еще
кто-то. Я об этом сам доложил с первого же дня на следствии и все время утверждал
это. В одном из первых протоколов сформулировано, что я был с группой сотрудников
Совинформбюро, затем на очной ставке с Лозовским я вновь об этом показывал
прокурору Кожура, назвал всех лиц бывших вместе со мной и рассказал, что там
было, и там записано, что был Бородин, Калмыков, Рубинин и все. Когда мы там
были, Иган обратилась к Калмыкову - ответственному секретарю Совинформбюро -
с каким-то вопросом о профпечати. Калмыков предложил ответить мне. Иган сказала,
что статьи Совинформбюро по рабочему профсоюзному движению печатает только
печать Конгресса производственных профсоюзов, ее пресс-агентство "Альна", а в то
же время есть целый ряд местных организаций Американской федерации труда, в
которых наблюдается заметное стремление к сближению с советскими профсоюзами,
так как они симпатизируют борьбе Советского Союза с германским фашизмом и т.д.,
и они печатали бы наши материалы. Я ответил, что мы не собираемся посылать в
"Америкен Федерейтонист" наши статьи. Она сказала: "Дайте несколько статей, я их
пошлю в некоторые местные фаланги АФТ, я кое-кого знаю и они, конечно, их
напечатают". Через несколько дней она позвонила в Совинформбюро и просила ее
принять. Я ей сказал, что я занят и предложил позвонить через несколько дней. Я
доложил об этом начальнику Совинформбюро Лозовскому, который сказал: "Что ж,
возьмите несколько копий статей, уже напечатанных или прошедших одобрение
контрольной редакции, и дайте ей". Эти несколько статей подобрал мой заместитель
по делам рабочей и профсоюзной печати Рытиков Николай Александрович. Это были
копии статей о принципах организационного строительства советских профсоюзов,
социальном страховании, заботах об охране труда и культурно-просветительной
деятельности советских профсоюзов.
На эти же темы печаталось много статей в журнале ВЦСПС "Профсоюзы",
"В помощь ФЗК", "Труде" и т.д. Я дал Иган не "материал", а копии статей и при
полковнике Кожура я это вновь говорил. Когда следователь дал мне подписать
протокол очной ставки, я на это указал, а затем, махнув на все рукой, подписал эти
показания. Повторяю, речь идет не о материалах шпионского характера, ибо такого
материала не было и я его не давал.
Председательствующий: В своих показаниях (т. 7, л.д. 7) вы подтверждаете, что
приняли Иган в своем кабинете и передали справки о советских профсоюзах.
Юзефович: Я давал ей копии статей, они были раньше напечатаны в целом ряде
органов коммунистической и профсоюзной печати, были также напечатаны и в органе
советского посольства в Лондоне.
Председательствующий: Копии этих статей находились в Совинформбюро, и вы
их перепечатали?
Юзефович: Они у нас были. Когда приезжали представители румынской, болгарской
и других профсоюзных организаций, мы давали им эти же статьи, ничего секретного в
этих статьях не могло быть. Кроме того, я дал Иган эти копии статей в присутствии
сотрудников моего отдела, т.е. вполне официально.
126

Председательствующий: В присутствии кого?
Юзефович: Помню, что были Рытиков и Кузнецов. Я умолял следствие, чтобы
вызвали этих людей для подтверждения моих показаний. Я говорю абсолютную
правду. Если я говорю неправду, то меня повесить мало.
Далее суд выясняет, были ли у Юзефовича другие встречи с американцами, на что
он ответил, что во все время работы в Совинформбюро он имел много встреч с
представителями иностранной прессы, была встреча и с пресс-атташе
американского посольства. Но при всех этих встречах были и другие работники
Совинформбюро.
В связи со встречами с Гольдбергом Юзефович сказал, что он слышал о нем самые
благоприятные отзывы.
Председательствующий: От кого?
Юзефович: От Михоэлса и Фефера.
Председательствующий: А от Лозовского?
Юзефович: С Лозовским мне не приходилось тогда на эту тему разговаривать. О
Гольдберге еще я слышал, что он много сделал для сбора средств в пользу
Красной Армии. Ему принадлежит заслуга в том, что прибывшей делегации
Еврейского антифашистского комитета в США устраивались многочисленные митинги. Я
помню говорили о том, что когда шили шубу И. В. Сталину, для того, чтобы сшить
один шов, рабочие-швейники вносили известную плату за эту честь, а деньги шли в
фонд помощи России. Затем я слышал, что он является безусловным другом
Советского Союза, и должен сказать, что на устраиваемом Союзом советских
писателей огромном собрании в Доме Союзов он выступал как друг и горячий друг
Советского Союза. Выступая, Гольдберг даже в частных беседах всегда
поддерживал, что он друг Советского Союза. Это он говорил и на обеде в моем присутствии в
гостинице "Националь".
Суд подробно выясняет обстоятельства получения материалов о колониальной
политике Англии для Гольдберга из Института № 205.
Затем суд перешел к следующему эпизоду — о беседах руководства Комитета с
Гольдбергом по поводу перспектив организации в Крыму еврейской автономии.
Пред[седателъствую]щий: Вы отрицаете, что Гольдберг, говоря о Крыме, сказал,
что если там будет создана Еврейская республика, то что американцы ее поддержат?
Юзефович: Я не слышал об этом.
Председательствующий: На следствии вы показывали:
"...Михоэлс и Фефер составили проект письма в правительство о передаче евреям
Крыма. Этот проект был обсужден в узком кругу еврейских националистов, в
котором, помимо меня, Михоэлса и Фефера, участвовали Брегман, Бергельсон, Ши-
мелиович, Нусинов и еще несколько человек, но кто именно, сейчас не помню (т. 7,
л.д. 46).
...О том, что мы официально поставили вопрос о Крыме перед Советским
правительством, мы информировали Гольдберга, сообщив ему, что в этом вопросе нас
поддерживает Лозовский" (т. 7, л.д. 47).
Что вы сейчас можете сказать суду по поводу этих ваших показаний?
Юзефович: Я только могу сказать одно - я это отрицаю.
Председательствующий: Но на предварительном следствии вы эти показания
подписали собственноручно?
127

Юзефович: Моя подпись действительно есть, но я это отрицаю. Я ничего не знал о
том, чтобы кто-то отчитывался перед Гольдбергом о Крыме, это мне неизвестно.
Поэтому на следствии, когда меня спрашивали о Фефере и Михоэлсе, я дал о них очень
хороший отзыв. Потом я начал вдумываться и решил, что мне нужно что-то написать,
поскольку складывается такая ситуация, и я сказал, что Фефера вызвал Попов -
секретарь Московского Комитета партии, который говорил ему, что он собирается
ему предоставить для писателей помещение - клуб. Затем я рассказал о том, что
было приглашение на культурную конференцию американских прогрессивных
организаций. Я думал долго над этим и решил, что это быть может можно расценивать
как националистическую тенденцию. В остальном о Фефере и Михоэлсе я давал
хорошие отзывы. Это вызывало большое неудовольствие следователя, но я ничего не
мог прибавить или убавить к тому, что было, я повторяю - говорю только правду.
Ни о каких переговорах с Гольдбергом я не знал.
Председательствующий: А откуда же это - ваши показания и ваша подпись?
Юзефович: Я могу подтвердить одно, что это я подписал. Если нужно меня за это
судить, то пускай судят, но перед Военной Коллегией я не вправе говорить того, чего
не было и чего я не знаю.
Председательствующий: Вы также показывали, что Гольдберг говорил, что
после его отъезда из СССР Еврейский антифашистский комитет должен усилить посылку
информации о Советском Союзе в Америку и что Михоэлс и Фефср заверили
Гольдберга, что они это сделают (т. 7, л.д. 61). Были такие разговоры?
Юзефович: Я такого разговора не знаю.
Председательствующий: Гольдберг говорил о необходимости объединения евреев
в международном масштабе.
Юзефович: Я не в состоянии этого подтвердить. Мне нельзя говорить неправду.
Мне уже 62 года и политически я вычеркнут из числа граждан Советского Союза. Я
фактически представляю сейчас из себя сплошной комок нервов. Мне все равно, но я
хочу лишь все поставить на свое место, а если я в чем виноват, то меня надо карать и
не церемониться со мной.
Председательствующий: Пока вы признаете свою вину только в том, что вы
подписали эти протоколы.
Юзефович: Не только. Я сделал большую оплошность - передав обзор о
колониальной политике Англии, я виноват и в том, что не просмотрел материал для
"Черной книги", доверился Гроссману, заявившему, что этот материал одобрен и
пропущен Главлитом, и подписал телеграмму с сообщением о высылке их в Америку.
Председательствующий: Дальше вы в своих показаниях говорите о некоторых
участниках оргкомитета, в частности вы говорите о Фефере (т. 7, л.д. 62), вы даете
Феферу характеристику как еврейскому националисту, говорите о том, что он,
соглашаясь с установкой Гольдберга, указывал на необходимость активизации вашей
деятельности на территории СССР и рассказал, что якобы он уже поставил вопрос
в соответствующих инстанциях о создании в Москве еврейского клуба, который бы
явился центром культурно-просветительной работы среди евреев.
Вы говорите также, что Фефер поддерживал тесную связь с еврейскими
националистами в других городах.
Юзефович: Об этом я ничего не знаю. Достаточно посмотреть мои
собственноручные показания. Я этого не писал. Это также, как и мои собственноручные
показания о Маркише, не похоже на то, что написано в протоколе.
После этого суд задает вопросы Юзефовичу о роли в деятельности Еврейского
антифашистского комитета Гофштейна, Штерн и затем о взаимоотношениях с Лозовским.
128

Юзефович: Я познакомился с Лозовским не то в августе, не то в сентябре 1917
года. В то время я был заместителем председателя Центрального стачечного комитета
крупной 3-месячной 100-тысячной забастовки кожевников Москвы и районов,
прилегающих к Москве. Должен сказать, что позднее, лишь Лозовский приехал в
Москву, он тут же стал (после смерти Фриче) лидером Российской социалистической
рабочей партии. Я уже сказал, что характеристика этой партии дана в
постановлении ЦК РКП(б) от 1 января 1920 года, опубликованном в "Правде". Верно, что у
этой партии был такой момент, когда она была против широкого применения
красного террора, но все же она была за Советскую власть, за диктатуру
пролетариата, за создание III Интернационала и т.д. Лозовский жил вместе с Крыжановским,
был женат на сестре жены Крыжановского - Невзоровой - известной старой
большевичке. Мне известно, что в период профсоюзной дискуссии в 1920 году Лозовский
был в числе тех, которые отстаивали ленинские позиции в вопросах профсоюзного
движения.
Председательствующий: Дальше вы указываете: "В то время, когда шла борьба
с правыми оппортунистами, Лозовский, располагая вескими материалами об
антипартийной деятельности Пятницкого и Томского, в течение длительного времени
молчаливо наблюдал за исходом этой борьбы..."
Юзефович: Верно, Лозовский допустил однажды оппортунистическую ошибку, в
одной из его статей оказалась оппортунистическая порочная формулировка -
"Реформистские профсоюзы - школа коммунизма". Эту свою ошибку он сам лично признал на
пленуме Исполнительного комитета Коммунистического интернационала, на котором я
присутствовал в качестве гостя.
Второе. С Томским он вел все время жесточайшую борьбу по вопросам
международного профсоюзного движения. Когда началась открытая борьба внутри ВЦСПС,
так сказать на русской почве, то первое слово, правда, не было сказано
Лозовским, но Лозовский активно включился в ту группу, которая повела и развернула эту
борьбу.
В 1923 году на большом собрании фракции ВЦСПС выступали Рут, Фишер и
Маслов, против них выступали Андреев, Лозовский и др., в том числе и я. Мне за это
сильно попало от Томского. Попало и Лозовскому.
Когда началась борьба внутри ВЦСПС, Лозовский был членом президиума
ВЦСПС. Он тогда развернул борьбу с правыми оппортунистами. Томский тогда
старался завязать отношения с зарубежными так называемыми группами единства и
ориентировался на Брандлера, известного правого оппортуниста.
Что касается Пятницкого, то он и Лозовский были на ножах. Я должен честно и
прямо заявить суду, что мне известно о Лозовском. Я был членом Исполкома Профин-
терна, членом редакции его журнала, а также редактором журнала
"Международное рабочее движение". Мы выступали против Рыкова, Бухарина и др. Лозовский
знал, что я вел борьбу против правых. Он сам ненавидел их. Они немало крови ему
испортили, особенно Томский и Пятницкий. Томский всегда выпускал на собраниях в
Профинтерне Бела Куна, Костаняна, Скульского и др. Первые удары приходилось
направлять Лозовскому против Пятницкого, Бела Куна и т.д. На заседании бюро
фракции у них была непрерывная, сама жесточайшая борьба. Это не была борьба
личная, а принципиальная, и об этом всем известно.
Председательствующий: Зачем вы тогда пишете в своих показаниях другие
вещи?
Юзефович: Я уже сказал об этом.
Председательствующий: А относительно личных его качеств вы показываете
правильно? "К характеристике Лозовского надо добавить, что он был всегда хитрым и
осторожным. Его лозунг был устранять всякого, кто может повредить его карьере
независимо кто это - друг, сослуживец..."
5. Неправедный суд
129

Юзефович: Разрешите мне прямо ответить. Меня вызывал два раза министр
Госбезопасности и спрашивал у меня: "Скажите прямо, что вам известно о преступной
антигосударственной деятельности Лозовского и других".
Председательствующий: Какой министр?
Юзефович: Абакумов. Я ему оба раза отвечал, что я ничего не знаю о каких-ли=
бо антигосударственных преступлениях Лозовского и не знаю за собой
антигосударственных преступлений. Уже после подписи всех протоколов меня вызвал третий
раз министр и очень вежливо и в вежливой форме спросил: "Ну, расскажите
прямо о Лозовском, каково отношение Лозовского к партии и Советскому
правительству и как он высказывайся о Сталине, Молотове, о ЦК партии". То, что я теперь
говорю, я прошу проверить у министра, не импровизирую ли я. Я сказал министру,
что я говорю правду, Лозовский говорил и о Сталине и о Молотове
всегда с чувством большого благоговения. Я добавил, что Лозовский мне как-то
сказал, когда я его спросил, "откуда вас знает Молотов? (Лозовский был тогда назначен
зам. министра иностранных дел): Он меня знает, вероятно, по Казани, где я был
когда-то на подпольной работе, а Молотов был руководителем студенческой
организации.
Лозовский: Молотов тогда был студентом.
Юзефович: Да, студентом. Я рассказал министру обстановку в его семье, в
частности, я сказал, что Лозовский очень переживает несчастье, которое случилось с
женихом его дочери - это сын министра Паршина, который попал под поезд и был
разрезан на части. Когда присутствовавший при этом какой-то полковник спросил у
меня, что вот мол в протоколе говорится о том, что Лозовский по поводу его снятия с
должности зам. министра и неполучения нового назначения то-то и то-то. Я сказал,
что это не так.
Пред[седательсгпвую]щий: По поводу снятия Лозовского с должности вы в своих
показаниях (т. 7, л.д. 39) говорите, что до последнего времени он был враждебен
партии и иногда в интимных беседах с вами его настроения прорывались наружу. "Так, -
говорите вы, - в 1948 году Лозовский, будучи уже не у дел, пригласил меня по
телефону к себе домой и начал жаловаться на свое затруднительное положение. На мой
вопрос, рассчитывает ли он еще занять какой-либо руководящий пост, Лозовский
ответил, что при теперешнем курсе партии он не может рассчитывать получить
приличное назначение..."
Дальше вы показали, что Лозовский высказывал свое несогласие о национальной
политике партии и говорил, что положение евреев в Советском Союзе стало
тяжелым...
Юзефович: По поводу ожидания им назначения я его спросил: "Вы что же скоро
получите новое назначение?" Он мне сказал: "Не так легко для меня подобрать
работу, мне уже 72 года, я когда работал в МИДе, одновременно в Совинформбюро,
плюс еще в Дипломатическом словаре и мне приходилось работать до 5 часов утра,
тогда я почувствовал, что такое возраст и, кроме того, - сказал Лозовский, — ЦК
партии правильно делает, что выдвигает молодых людей, воспитывает их и выдвигает на
руководящие посты". Так он действительно говорил. Что же касается антисеми-
тизима, я не случайно задал вопрос, когда докладывала Военной Коллегии Теумин. Я
только перепутал фамилии Волкова с Михайловым. Я говорил следователю, когда
меня спрашивали, говорил ли Лозовский об антисемитизме, об евреях и т.д., я сказал,
что в Совинформбюро был ответственный сотрудник английского отдела, он же был и
секретарем партбюро, и вот он на новогодней вечеринке у сотрудницы издательского
отдела Файкиной повел себя неслыханным образом, выпив, начал кричать, что все
"жиды" подлецы, что Лозовский подлец, троцкист, меньшевик, "жид", что все "жиды"
торговцы и т.д.
Председательствующий: Как фамилия этого человека?
130

Юзефович: Волков. Через некоторое время я смотрю этого Волкова нет.
Спрашиваю однажды у Лозовского: "Что-то нет секретаря партбюро Волкова, в чем
дело?" Мне Лозовский сказал, что об этом вот Файкина скажет и при этом добавил,
что Волков имел и раньше за собой неприятные дела в Японии, за что был снят. Он
работал там в Советском посольстве или торгпредстве, не помню точно. И второе -
что этот самый Волков допустил антисоветские, антисемитские выходки, которые
возмутили мужа Файкиной, который был русским и который сказал жене, что если ты
не пойдешь к Лозовскому, я сам пойду в другие места и доложу об этом. Поэтому я и
спрашивал у Теумин об этом факте. Мне еще сказал Лозовский: "Интересно бы знать,
с кем он, Волков, бражничает вместе, от кого он набрался таких настроений". Но
чтобы Лозовский говорил мне что-либо об антисемитизме - это вздор, я должен
сказать, что Лозовский никогда со мной националистических разговоров не вел, и я с
Лозовским также.
Председательствующий: Вы дальше в своих показаниях даете личную
характеристику Лозовскому.
Юзефович: Я сказал следующее, что Лозовский был эгоистичным человеком, я и
сейчас это подтверждаю. В отношении к своим старым сотрудникам он не всегда был
совсем прямым.
Председательствующий: Ближе к Комитету. Лозовский все-таки являлся
руководителем этого Комитета, а деятельность Комитета была националистической. Люди
признали свою вину и подтвердили, что Комитет занимался не тем, чем нужно, об
этом уже говорилось здесь. Так как же Лозовский, являясь руководителем этого
Комитета, не замечал его вражеской деятельности.
Юзефович: Лозовский мог проявить, как и я, как и многие другие, близорукость, но
я не могу допустить, чтобы Лозовский пошел на преступление и являлся
вдохновителем националистической и шпионской работы. Я не могу этого допустить также,
как и то, что Брегман и другие этим занимались.
Председательствующий: Значит, Михоэлс и Фефер Проводили
националистическую деятельность втайне от Лозовского?
Юзефович: Может и Фефер подтвердит, что Лозовский докладывал правительству
о некоторых переговорах, которые он вел. Лозовский мог допустить ошибку, но
действовать прямо в. ущерб стране - допускать сознательно преступления он не мог.
Я не могу представить себе, чтобы Лозовский слышал разговор о каком-то
преступном сговоре и не сообщил бы в МГБ. Могу я вспомнить один конкретный факт? Я
фигурирую в качестве одного из националистов, изменников Родины, шпиона,
клеветника на политику партии и правительства. Я хочу напомнить Лозовскому, пусть
скажет он, правильно ли я говорю или нет, что когда в гостинице "Националь" я
услышал,жак Гольдберг сказал (только я теперь не помню кому), что американский
посол Смит и его ближайшее окружение настроены весьма злобно и враждебно по
отношению к Советскому Союзу, то я клеветник, шпион и изменник немедленно
написал Лозовскому записку, в которой сообщил, что Смит злобно настроен по
отношению к Советскому Союзу и, очевидно, так же ориентирует американское
правительство. Мне кажется вряд ли националист, шпион, враг Советского Союза
стремился бы тут же сообщить об этом. В этой моей записке были последними такие
строчки: "Может быть это заинтересует вас как зам. министра иностранных дел, а
может быть проявит интерес и МГБ". Я спрашиваю вас, разве мыслимо, чтобы
Юзефович был негодяем, сволочью, клеветником, предателем и чтобы он не
сигнализировал об этом, чем мог бы навлечь на эту бражку "националистов и шпионов"
внимание МГБ.
5*
131

Председательствующий: Что вам известно о поездке Михоэлса и Фефера?
Вы знаете подробности о встрече их с Розенбергом и Левиным?
Юзефович: Я умоляю Военную Коллегию поверить мне, что я не слышал фамилии
Розенберг раньше. Я расскажу сейчас, как я один раз слышал об этой поездке. Когда
они вернулись из США, я в этот период жил в "Метрополе", так как моя квартира
была разграблена и разгромлена. Когда приехал Фефер, он ни разу ко мне не зашел в
течение 2-3 недель. Он был все время занят...
Председательствующий: Но на следствии вы говорили, что знаете о разговоре
Михоэлса и Фефера с Розенбергом, Левиным в отношении Крыма!
Юзефович: Я о них ничего не слышал. Я слышал, что с ними там искал встречи
какой-то прогрессивный раввин Вайс, я и назвал на следствии Вайса, Чарли Чаплина,
Драйзера. Я говорю правду. Из материалов дела видно, что когда было расширенное
совещание Еврейского антифашистского комитета 24 октября 1944 года, меня не
было.
Суд пытается установить, были ли разговоры о Крыме до поездки Михоэлса и Фефера
в США и какой характер они носили.
Председательствующий: Были у вас такие разговоры и почему вас прельщал
именно Крым?
Такие разговоры были?
Юзефович: Это было в Куйбышеве, задолго до того, как встал вопрос о поездке
Михоэлса и Фефера в Америку. Михоэлс любил выпить, и однажды я в коридоре
встретил Михоэлса и Эпштейна, между ними шел веселый, оживленный разговор.
Я подошел и спросил, в чем дело? Михоэлс говорит мне: "Вы поедете в Биробиджан?"
Я ответил: "Никогда". Тогда он говорит: "Вы не понимаете, возможно, что Советское
правительство пошлет нас в Биробиджан, потребуются люди и много людей, которые
будут заведовать делом просвещения, делом здравоохранения, разве такой человек,
как Шимелиович, не может быть полезным для здравоохранения, он сколько лет
руководит Боткинской больницей..." Еще кое-кого называл. Я стал махать рукой, а
Михоэлс говорит: "Разве вы, старый профсоюзник, не могли бы быть полезным?.."
Тогда я смотрел на это, как на брехню, и даже спросил у Эпштейна: "Что Михоэлс
много выпил?" Эпштейн ответил, что он выпил двойную порцию. Есть русская
пословица: "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке". Он тогда шутливо говорил
обо всем этом и по этому поводу в деле есть мои собственноручные показания...
Следствие выдвинуло Юзефовичу обвинение в шпионской деятельности, в пересылке
за границу материалов, содержащих государственную тайну, преступных связях с
представителями иностранных разведок.
Юзефович: ...Следующее. В другом протоколе я обвиняюсь в том, что я внес
поправки в план статей Еврейского антифашистского комитета и передал его Хейфицу.
Эти поправки якобы носили шпионский характер. Экспертиза не дала заключение по
этому поводу, но я хотел бы остановиться на этом заключении. Хейфица я знаю с
1933 года, когда я возвратился из США с нелегальной работы. Он мне позвонил и
сказал, что ко мне придут три представителя НКВД в Профинтерне. Действительно,
пришли 3 человека, показали свои мандаты, был среди них и Хейфиц и просили
оказать им помощь. Я согласился, они просили указать, кто бы мог оказать им помощь
132

в устройстве на работу в Сан-Франциско... Я сказал, что я знаю такого человека,
который бы помог в этом устройстве, и дал его адрес.
Значит я знал, кто такой Хейфиц, и если бы я действительно намеревался дать
какие-либо поправки шпионского характера, то как же я дал бы их человеку, которого
я знал как многолетнего ответственного работника НКВД Где же здесь
элементарная логика...
Пред[седательствую]щий: Вы, будучи допрошены 22 февраля 1952 года, заявили:
"Конечно, Лозовский, Михоэлс и Фефер использовали меня во вражеских целях и
наряду с другими своими сообщниками я виновен в том, что Еврейский
антифашистский комитет, используя предоставленные ему возможности, оказался послушным
орудием в руках иностранных реакционных кругов и американских разведчиков.
Действуя в угоду этим кругам и американским разведчикам, все мы, еврейские
националисты, наносили огромный ущерб Советскому государству тем, что массовым
потоком отправляли за границу материалы об экономике и культуре СССР" (т. 7,
л.д. 300).
Показывая затем о Гольдберге, вы говорите, что он действительно занимался в
СССР разведывательной деятельностью, собирал материалы, составляющие тайну
Советского Союза. Вы подтверждаете эти показания?
Юзефович: Я не могу их подтвердить. О Гольдберге я ничего не знал. Если бы я
знал, что он разведчик, шпион и т.д., то, конечно, об этом сообщил бы в МГБ, а я
видел, что его хорошо принимают, и знал, что такой приезд не мог быть без санкции
высших органов. Я не раскусил в нем разведчика, а держался он очень умно и тонко.
Взять, например, его выступление на банкете в Еврейском комитете. Я там тоже
выступал с речью, с тостом о Сталине, а Гольдберг тогда произнес большую речь, где
он дал очень едкую характеристику Трумену (вероятно это помнят сидящие здесь).
Он рассказал, как Трумен пролез на пост президента и т.д. Моя вина заключается в
том, что я, пробыв 30 лет в партии, не раскусил этого человека. Я это все время
говорю на следствии.
Председательствующий: Я хочу уточнить, Юзефович, такой момент, вам
предъявлено обвинение в том, что вы американской разведчице Иган передали
сведения о работе советских профсоюзов, что вы можете сказать по этому поводу?
Юзефович: Я передал ей копии статей уже напечатанных в коммунистической и
профсоюзной печати, прошедших контрольную редакцию и т.д. Я не "остолоп", чтобы
дать статьи без проверки.
Председательствующий: Вы на очной ставке (т. 31, л.д. 396) говорили о
содержании разговора с Лозовским и указывали, что этот материал составлял
государственную тайну Советского Союза. Это было на очной ставке с Лозовским.
Юзефович: Я подписал этот протокол тогда, когда прокурора уже не было. Я
задавал Лозовскому вопросы: "Скажите, докладывал ли я вам об исполнении этого
документа?" Лозовский сказал, что нет, а в протоколе это не указано.
Председательствующий: Но Лозовский тогда также подтвердил (стр. 397), что
материал носил секретный характер. В присутствии прокурора это было?
Юзефович: Он подписал более тяжелые вещи на себя. Я расскажу, как это все
происходило. Однажды прокурор Кожура допрашивал меня по вопросам национализма
и о распределении "министерских портфелей". Я показал, что это было шутя сказано в
разговоре, после этого он меня допрашивал еще 15 минут. Я ему сказал, что я был
133

членом президиума Еврейского антифашистского комитета и готов нести
ответственность решительно за все. В это время я попросился на несколько минут выйти, а
когда я пришел, прокурора Кожуры уже не было, и я остался со следователем один.
Меня допрашивали до глубокой ночи, часов до 12-02, и когда я должен был подписать
протокол, то увидел, что там уже стояла подпись Кожуры. Я удивился, как он мог это
подписать.
Председательствующий: Расскажите о Ханн Джордж Геберте.
Юзефович: Ханн Джордж Геберт — переводчик Совинформбюро - английского
языка, законно работал в Совинформбюро.
Председательствующий: Вы помните его показания, он, говоря о вашем
положении в Совинформбюро, заявляет: "...В марте 1946 года Девис по телефону из Канады
уведомил меня, что Юзефович направил ему большое количество материалов о
Советском Союзе, в частности, о развитии промышленности и сельского хозяйства в
СССР, а также о выполнении пятилетнего плана" (т. 30, л.д. 210).
Юзефович: Он был переводчиком, что он мог знать о моей работе, - я не знаю. Я с
ним никогда не разговаривал. Однажды я возвращался перед обедом, столкнулся с
ним, поздоровался, так как считал его очень хорошим переводчиком. Я не помню, кто
мне говорил, что он английский коммунист.
Девис уехал в Канаду, перед отъездом показал мне лично мандат за подписью
секретаря ЦК Компартии Канады, в котором было указано, что Девис является
членом ЦК Компартии.
В то время в Америке и ряде других стран редакторов прогрессивных печатных
органов стали преследовать за связь с Совинформбюро, и вот, когда Девис уезжал, он
сказал, что хочет служить Советскому Союзу и что он готов создать фиктивное пресс-
бюро для того, чтобы обойти все "рога" американской реакции. Он даже хотел было
получить на это специальный денежный фонд, но Лозовский отказал ему в денежном
фонде. Девис стал получать от нас материал, причем 90% на профсоюзные, рабочие
темы, а потом я очень скоро после этого ушел из Совинформбюро. После меня отдел
оставался при Совинформбюро еще полгода или год, а потом был переведен в
ВЦСПС, и ВЦСПС стал посылать статьи в те же страны, используя наши адреса.
Председательствующий: Показания свидетеля Шейнина Л.А. вы помните, вы их
подтверждаете? (т. 30, л.д. 272).
Юзефович: Нет. О Шейнине я могу сказать, что я знаю его как старого члена
партии, который на меня производил выгодное впечатление. Хоть он и наговорил на
меня, я должен честно сказать, что о нем у меня выгодное впечатление, как о
преданном коммунисте. Он был, по-моему, в звании полковника. Я не могу сказать,
что он националист.
Председательствующий: Но он признает себя националистом.
Юзефович: Это его дело, я не считаю его националистом. Я говорю, то что думаю,
во что я верю.
Председательствующий: Он в своих показаниях вам отводил в Комитете
большую роль.
Юзефович: Не знаю кто отводит, во всяком случае я удивляюсь его показаниям.
Председательствующий: А что вы можете сказать по поводу показаний в ваш
адрес подсудимых Ферера, Бергельсона, Квитко, Гофштейна, Маркиша? Они отводят
вам такую роль, что вы были введены в этот комитет и проводили
националистическую работу. Вы слышали эти показания?
Юзефович: Не слушал. Я должен сказать следующее: то, что я был в
товарищеских отношениях на протяжении многих лет с Лозовским, я не отрицаю. Я не
134

стыдился и не стыжусь этого. Я считаю Лозовского честным человеком. Я не верю и
даже на том свете не поверю, что он преступник. Он мог делать ошибки, он мог
допустить притупление бдительности, близорукость, но чтобы он шел на
преступления - это так же, как если бы я пошел на преступление, я должен был бы стать на
путь самоубийства и стать убийцей моей маленькой девочки...
Председательствующий: Подсудимый Фефер, вы давали показания относительно
Юзефовича, его роли в националистической деятельности Комитета. Вы свои
показания подтверждаете?
Фефер: Я не припоминаю сейчас точно свои показания.
Председательствующий: Вы говорили о том, что Юзефович был по существу
представителем Лозовского в Комитете. Затем вы (т. 2, л.д. 77), говорили о том, что
Михоэлс, Эпштейн и вы, т.е. втроем, составили докладную записку о Крыме и дальше
добавили: "Кроме нас деятельное участие в этом принимал Юзефович, считавшийся
представителем Лозовского при Еврейском антифашистском комитете. Пару дней
спустя проект был готов... Лозовский просмотрел проект и сказал: "Желаю успеха,
евреи". Правильны эти показания?
Фефер: То, что Юзефович был помощником Лозовского - это известно, о том, что
Юзефович содействовал Эпштейну в качестве ответственного секретаря Комитета -
тоже известно. Что касается докладной записки, то я тверо помню, что до того, чтобы
показать записку Лозовскому, Эпштейн показал записку Юзефовичу. Юзефович,
видимо, забыл об этом.
Во всех серьезных вопросах Эпштейн советовался с Юзефовичем, в этой части я
подтверждаю свои показания.
Юзефович: ...И Эпштейн не мог говорить по этому поводу. Единственное, о чем я
действительно могу пожалеть, что Эпштейна сейчас нет в живых.
Председательствующий: Но он сам лично говорил, что вы вместе с Шимелио-
вичем были активны в работе Еврейского антифашистского комитета.
Юзефович: Я не был молчальником, я говорил, что думал. Это старая профсоюзная
привычка, и когда на заседании все молчали, я выступал. Так что это все нелепость.
Я не знаю, как вас в этом убедить, одно только могу сказать (я не знаю, имею ли я
право говорить это потому, что здесь все стенографируется), Эпштейн мне прямо не
говорил, но давал понять, и я знал, что ему были доверены очень важные работы там,
куда его посылали.
Второе, я знаю, что В.И. Ленин лично вызывал Эпштейна, передал ему
знаменитое письмо американским рабочим, которое он повез в Америку. Затем он был там
редактором коммунистической газеты, а позднее на некоторых других работах, вполне
советских, и я ему поэтому доверял, о чем я могу доложить Военной коллегии особо.
Важное место в ходе судебного следствия занимали вопросы деятельности ЕАК.
Естественно, что и в допросе Юзефовича не обошлись без этих вопросов.
Член Суда: А какие задачи были поставлены перед Комитетом? Покажите об этом
конкретно.
Юзефович: Я не прикидываюсь казанской сиротой, и я говорю то, что знаю. Я
понимаю так: существовал Еврейский антифашистский комитет, он занимался серьезной
работой, перед ним стояли серьезные задачи. Центральному Комитету партии было
известно о существовании этого Комитета, все директивы давал Щербаков и
Александров. Все речи на митингах были несекретными, об этом все знали. Когда
135

Эренбург с трибуны говорил: "Я еврей, а моя мать Ханна" - это же проходило через
Александрова и Щербакова. Я знаю, что существует Славянский комитет, где
проводится работа исключительно по славянским вопросам. Славянский комитет занимался
только славянскими делами и писал о славянах, так почему Еврейскому
антифашистскому комитету не заниматься еврейскими вопросами?
Член Суда: Значит в то время вы считали, что Комитет занимался всем, чем нужно
ему заниматься, что он делал, то что ему положено.
Юзефович: Я вообще должен сказать только одну фразу: что все, что делалось в
Еврейском антифашистском комитете, - делалось с санкции свыше. Так об этом мне
говорили. Хейфиц всегда говорил, что это мол согласовано в Отделе внешней
политики ЦК и нельзя добавлять. Это он мне говорил тогда, когда я выражал желание
внести какие-либо поправки. Вся линия и практическая деятельность Еврейского
антифашистского комитета по-моему тогда была правильна, я был совершенно спокоен в
этом направлении. Не мог же я стать самоубийцей и убийцей моего ребенка и пойти
на преступление. Этого же никогда не было, и сидящие здесь многие могут
подтвердить.
Член Суда: Как вы относились к идее образования Еврейской республики в Крыму?
Юзефович: Мне Михоэлс говорил о том, что по этому вопросу есть указания
В.М. Молотова, а поскольку он мне так сказал, я считал, что это вполне возможно, и
не усомнился ни на одну секунду. Я думал, что раз существует Автономная еврейская
область Биробиджан, то почему не может существовать такая же республика в
Крыму. Из Биробиджана евреи все бежали потому, что там было плохо и, кроме того,
там была недалеко граница с Японией, а в Крыму они могли бы обосноваться. Я не
видел в этом ничего особенного.
Меня же лично не интересовал ни Биробиджан, ни Крым. Об этом могут
подтвердить здесь сидящие люди.
Член Суда: А как вы относились к идее создания Еврейского государства вообще?
К идее объединения евреев всего мира?
Юзефович: Объединить евреев вего мира - так вопрос в Комитете не ставился.
Здесь Фефер правильно сказал, что так вопрос не стоял. Как могло быть, например,
идеологическое объединение. Между гражданами Советского Союза и гражданами
Аргентины или Америки? Второе - что же касается создания Еврейского государства
в Палестине, то когда я был докладчиком Киевского районного комитета партии, мне
задавали об этом вопросы не только евреи, но и русские. Я говорил им, что это
буржуазное государство и указывал на то, что среди членов его правительства есть некий
Гринберг, который был до этого членом польского сейма и холуйствовал перед Пил-
судским. Я говорил, что это буржуазное государство, и об этом сказано не только в
материалах дела, но и в заключении экспертизы. Я имею в виду мое выступление
против того, чтобы такую уйму статей посылать в Палестину. Я считал, что посылка
такой массы статей и вообще сам факт проявления к еврейскому государству в
Палестине столь большого внимания может повлечь за собой нежелательные кривотолки.
Член Суда: Юзефович, не припомните ли вы свое выступление, когда вы обвиняли
Шимелиовича в пристрастном отношении к Палестине...
Юзефович: Я об этом и говорю. Я тогда выступал чрезвычайно резко и был против
того, чтобы уделять столько внимания Палестине.
Член Суда: Вы выступали против Шимелиовича, а он вам отвечал.
Юзефович: Я не помню этого. Я читал только свою речь.
Член Суда: Вы получали и читали газету "Эйникайт"?
Юзефович: Прошу мне верить, я получал на дом эту газету, но употреблял ее для
хозяйственных нужд. Я сам читать не мог, потому что плохо владею еврейским
языком.
136

Член Суда: Значит, несмотря на то, что вы получали газету, вы ее не читали?
Юзефович: Да, и это знают все. В этой газете я написал ряд статей, но по
вопросам профсоюзов или контрпропаганды против американской реакции.
Член Суда: Вы участвовали в обсуждении тематических планов газеты и видели,
что статьи касались исключительно евреев. Как вы расценивали, когда все время
писалось - евреи, евреи, евреи, а о советском человеке ничего?..
Юзефович: Общие сведения о Советском Союзе еврейская печать черпала из
общей печати. Это раз. Второе - в тематических планах была масса статей, не
имеющих отношения к евреям, там говорилось и о 30-й годовщине Октябрьской
революции, и о мирной политике Советского Союза, и о Сталинской Конституции. Я
указывал на то, что, говоря о евреях, нужно указать и о других народностях Советского
Союза. Это я всегда подчеркивал в своих выступлениях. Каждый, кто слышал мои
выступления, тот знает, что я именно так выступал, а не так: "что Октябрьская
революция дала только евреям", я так вопроса не ставил.
Я хочу, чтобы не только Военная Коллегия, но и партия и Советское
правительство знали, что правильно и что нет.
При выяснении всех обстоятельств встреч Юзефовича с иностранцами в 30-х годах в
протоколе допроса не было отмечено, что некоторые из них происходили по просьбе
сотрудников НКВД. Юзефович заявил суду, что это было сделано по его просьбе.
Председательствующий: Значит следователь этого не записал?
Юзефович: Не записал.
Председательствующий: По вашей вине.
Юзефович: Я упорно настаивал.
Председательствующий: По вашей вине. Я удивляюсь, как же так получается,
факт, который служит в вашу защиту, будто бы следователь не записал. Значит вы
тогда не были заинтересованы в этом. Почему вы не записали, мне непонятно.
Почему мы сейчас записываем?
Юзефович: Есть известное обстоятельство, которое я могу доложить лично
Военной коллегии.
Как и в допросе каждого подсудимого, в допросе Юзефовича большое место
уделяется личности Лозовского. Предварительное следствие пыталось вывести его фигуру в
руководители антисоветского националистического центра. Почти все подследственные
подписали протоколы допросов, где давались соответствующие показания против
Лозовского.
Все негативные характеристики Лозовского, которые были записаны следователями в
протоколы допроса Юзефовича, последний в ходе судебного заседания не подтвердил,
полностью от них отказался.
Вновь, уже не первый раз, обсуждалось посещение Лозовским вечера памяти Шолом-
Алейхема в 1940 году. В первые дни процесса этот факт однозначно оценивался как
проявление националистических позиций Лозовского.
В ходе заседания были приведены показания Бергельсона о том, что Юзефович в
связи с этим посещением сказал, что "Лозовский давно сочувственно относится к нашей
националистической деятельности".
Бергельсон: Я должен внести поправку, я говорил, что Лозовского интересует
еврейская литература и что он сочувственно к ней относится, а не с националистической
деятельностью.
137

Председательствующий: А почему вы не внесли эти исправления, когда
исправляли протокол своей рукой?
Бергельсон: Если бы мне дали возможность внести все исправления, то протокол бы
имел другой вид. Я ставил свои подписи иногда там, где готов был положить свою
голову.
В ходе перекрестного допроса выясняют оценки деятельности Лозовского Юзефо-
вичем, Бергельсоном. Затем председательствующий попросил Фефера дать показания
суду, в чем выразилась националистическая деятельность Юзефовича в деятельности
Комитета. Он повторил уже известные суду факты об участии Юзефовича в подготовке
записки о Крыме, организации выставки об участии евреев в Отечественной войне, в
подготовке "Черной книги" и другие.
Свои показания по этому вопросу Фефер заключил так:
"...Его заинтересованность еврейскими вопросами была большей, чем другими,
меньший интерес он проявлял [к] другим комитетам, как, например, славянскому и т.д.
Он был помощником Лозовского и принимал деятельное участие в работе Комитета, что
я не раз подтверждал. Как расценивать националистическую деятельность Юзефовича?
Я не могу сказать, что он махровый националист, но факты - выставка и "Черная
книга" - позволяют его расценивать как националиста".
Юзефовича обвиняли в близких отношениях не только с Лозовским, но и с Эпштей-
ном. Юзефович говорил, защищаясь, что обе эти фигуры были подобраны Щербаковым
и потому не вызывали сомнений в политическом плане. Лично Юзефович не слышал от
Эпштейна националистических высказываний.
Фефер (Юзефовичу): Неужели вы, находясь в таких близких отношениях с Эпштей-
ном, многого не знали. Я себе этого не представляю...
После выяснения деталей, связанных с подготовкой выставки и "Черной книги", суд
попросил Квитко "уточнить роль Юзефовича в антисоветской националистической
деятельности комитета".
Квитко: Ничего не могу сказать. Мой общий позор - подпись таких протоколов, об
этом я попрошу меня выслушать. Я не могу при всех говорить об этом позоре.
Председательствующий: Мы тайком не рассматриваем дела.
Квитко: О Юзефовиче мне ничего плохого не известно. Мы смотрели на этих
товарищей как на людей, которые были присланы для укрепления партийной бдительности
в Комитете.
Председательствующий: Значит ваши показания неправильные?
Квитко: В этом смысле, да.
В заключительной части допроса подсудимые задавали вопросы Юзефовичу.
Брегман (К Юзефовичу): В одном из своих показаний вы говорите, что в Еврейский
антифашистский комитет пробрались ярые националисты.
Расскажите суду правду, в чем выразилась моя националистическая деятельность?
Юзефович: О вашей националистической деятельности я ничего не знаю. Знаю
только, что вы вместе со мной и Губельманом выступали в Еврейском
антифашистском комитете за линию партии. Я это знаю, и это явствует из протоколов заседания
Президиума Еврейского антифашистского комитета.
Брегман: Верны ли ваши показания и утверждения, что я участвовал в каком-то
совещании по вопросу создания Крымской республики?
Юзефович: Я отрицаю это. Я уже сказал суду, что считаю Брегмана честным
партийцем. Я виноват в том, что подписал такие показания и сейчас отрицаю их.
138

Председательствующий: Зачем же вы подписывали показания на других,
подписывали бы о себе. Зачем вы это сделали? Как же так, обвинить человека в тяжком
преступлении, потом так легко отказаться от этого.
Юзефович: Люди, сидящие здесь, уже указывали, что они также подписали свои
неправильные показания. Сейчас я показываю суду правду...
Председательствующий: Вы должны быть везде честным и везде показывать
правду.
Юзефович: Я несколько раз говорил об этом, говорил о том, что у меня не нашлось
нужной выдержки.
Шимелиович: Вам вчера прочли подписанные вами показания, что Михоэлс, Фефер
и другие, а в конце упоминалось — и я, Шимелиович, превратили Еврейский
антифашистский комитет в центр националистической и шпионской деятельности. Вы от этих
показаний отказались. Могу ли я считать, по тому что вы вчера на суде заявили, что
никогда не поверите в то, что Шимелиович является преступником и т.д., могу ли я
тем самым считать, что подписанные вами показания, где сказано, что Шимелиович
превратил Еврейский антифашистский комитет в центр национализма и т.д. - не
соответствуют действительности?
Юзефович: Я заявил, что я не верю в существование какого-то центра. Я заявил,
что я не знаю никакого центра, подполья, что я не участвовал ни в каком подполье, а
тем самым подтвердил, что и вы, и Брегман также не участвовали в этом.
Пред[седателъствую\щий: Вы в своих показаниях говорили, что Юзефович
дополнял и развивал мысль о внеклассовости евреев, о дискриминации евреев в Советском
Союзе и т.д. Подтверждаете вы это?
Фефер: Я сейчас не помню, так как некоторая часть членов Еврейского
антифашистского комитета была с националистическими настроениями...
Пред[седательствую]щий: (читает): "Юзефович вместе с националистически
настроенной частью коммунистов..." Значит у вас в президиуме были националистически
и не националистически настроенные части?
Фефер: Скажем, я себя считаю националистически настроенным человеком, Михо-
элса тоже, а, например, Брегмана я не считал националистически настроенным
человеком.
Председательствующий: А Гофштейна, Квитко и Маркиша?
Фефер: Гофштейн не принимал участия в деятельности президиума. Бергельсона я
считал националистически настроенным человеком.
Пред[седательствую]щий: А Квитко?
Фефер: Я показал о них уже раньше.
Председательствующий: А показания в отношении Юзефовича на чем основаны?
Фефер: Мои показания в отношении Юзефовича основаны на двух фактах: "Черная
книга" и "Передвижная выставка". А также и на его выступлениях с поддержкой по
вопросу установления памятников. Было предложено установить в Майданеке
памятник еврейским жертвам.
Председательствующий: Вы отвечайте конкретно по поводу данных вами
показаний, что Юзефович высказывал взгляды о необходимости объединения евреев, о
внеклассовости, о якобы существующей дискриминации евреев в Советском Союзе.
Фефер: Не помню.
139

Председательствующий: Дальше вы показываете, что "Юзефович имел
преступную связь с американским журналистом Гольдбергом, он принимал от него мелкие
подарки и передал Гольдбергу сведения, составляющие государственную тайну, через
бывшего работника Совинформбюро Котляра".
Эти ваши показания правильные?
Фефер: Да.
Юзефович: Это идет речь о материалах института № 205. Я вспомнил, что в ответ
на подарок Гольдберга я ему тоже дал в ответ подарок - мою книжку "Джордж
Вашингтон" и "Борьба за независимость американских колоний".
Фефер: Я хочу спросить у Юзефовича в отношении посылки приветствия Вейцману.
Он говорил вчера, что оно на заседании президиума не обсуждалось. Я хочу сказать
суду следующее. Я уже дал справку по этому поводу, но не полностью. Вчера член
суда выразил сомнение, что может быть не известили президиум, а сами послали.
Проект приветствия Бейцмана был составлен мною, был послан в два адреса (я точно
вспомнил, это можно проверить): в Министерство иностранных дел и в адрес Суслова.
Когда я говорил с зам. министра индел Зориным (это было без пятнадцати четыре), он
сказал, что он в 16.00 должен быть у В.М. Молотова и тогда он мне позвонит о
решении. В 16.10 он позвонил и сказал, что В.М. Молотов завизировал текст этого
приветствия.
Председательствующий: Приветствие Вейцману?
Фефер: Да. Это можно проверить, копия этого документа имеется в архиве ЦК,
куда мы ее послали на имя Суслова. После звонка Зорина я позвонил Шумейко и
спросил, будут ли какие изменения. Он ответил, что никаких изменений у нас нет, у
нас есть одно предложение.
Пред[седательствую]щий: А какие изменения были внесены в Министерстве
иностранных дел?
Фефер: Одно какое-то изменение стилистического характера. Мне ответственный
сотрудник отдела внешней политики ЦК Шумейко сказал о том, что никаких
изменений в тексте не будет, но, как он выразился, начальство предлагает снять подписи и
послать приветствие без подписей. Когда я сказал, что это в зарубежной печати будет
звучать глухо, Шумейко мне ответил: одно дело, если поэты подпишутся, а другое
дело, неудобно, если подпишется, например, главный врач Боткинской больницы Ши-
мелиович. Поэтому давайте снимем подписи, и в таком виде это приветствие будет
опубликовано.
Председательствующий: Значит текст приветствия обсуждался на президиуме и
был первым вопросом, а последним вопросом обсуждалось приветствие Николаю
Михайловичу Швернику.
Юзефович: Фефер, скажите, может быть я вел с вами антисоветские и
националистические разговоры?
Фефер: Лично со мной Юзефович никаких антисоветских и националистических
разговоров не вел.
Юзефович: Я только одно хочу сказать. Я никогда ни на кого не клеветал за всю
свою жизнь, а я живу 62 года. Я подписал на себя в процессе следствия все. Пусть
Брегман посмотрит, клеветал ли я на него. Я удивляюсь, как он всего не понимает,
140

как он не понимает создавшегося положения? Я признаю, что к моему несчастью у
меня не хватило железной выдержки на следствии и я проявил малодушие,
подписывая такие протоколы. Я говорю "к моему несчастью" потому, что я был
помощником Лозовского одно время, знал его в течение 30 лет и мне на следствии
было особенно трудно. Мне страшно тяжело говорить об этом.
Председательствующий: Что вы можете еще сказать суду?
Юзефович: Я не был врагом партии и Советской власти. Я заявляю, что буду до
последнего вздоха считать себя честным советским человеком и коммунистом.
В 20 час. 35 мин. [27 мая] председательствующий объявил перерыв.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО С.А. ЛОЗОВСКОГО
В 21 час. 05 мин. [27 мая] судебное заседание продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, скажите суду, в чем вы
признаете себя виновным?
Лозовский: Ни в чем. Разрешите я это подробно объясню.
Председательствующий: Вы свою вину признавали на предварительном
следствии.
Лозовский: Я ничего скрывать йе буду...
Пред[седательствую]щий: Начните с биографических данных.
Лозовский: В конце марта этого года мне пошел 75-й год. Это не смягчающее, а
отягчающее обстоятельство. Это первое. Второе отягчающее обстоятельство
заключается в том, что на возраст скидки в политике нельзя делать, как это думает
Бергельсон.
В 1927 году на XV-м съезде ВКП(б) я был избран кандидатом в члены ЦК ВКП(б),
на XVI съезде опять кандидатом, в конце 1936 года я стал членом ЦК, на XVIII съезде
я был также избран членом ЦК ВКП(б) и состоял им в течение 13-ти лет.
Третьим отягчающим обстоятельством является то, что со времени Октябрьской
революции я был членом всех Центральных Исполнительных Комитетов солдатских и
крестьянских депутатов до принятия Сталинской конституции.
На основе Сталинской конституции я два раза избирался депутатом Верховного
Совета СССР от Киргизии.
Четвертым отягчающим обстоятельством является то, что я 17 лет был
генеральным секретарем Красного интернационала профсоюзов и руководил
профессиональным движением и, кроме того, 20 лет был членом президиума ВЦСПС.
Пятым отягчающим обстоятельством является то, что в течение 20 лет я был
членом Президиума Коммунистического интернационала.
Шестым отягчающим обстоятельством является то, что я 7 лет и 2 месяца был
заместителем Министра иностранных дел СССР, 5 лет заместителем начальника
Совинформбюро и 1 год начальником Совинформбюро.
Путь, мною проделанный, о котором я скажу кратко, заключается в том, что этому
высокому положению, которое я занимал, я обязан ВКП(б). Меня подняла высоко
партия.
Если я в своих показаниях не докажу суду, что все собранное во всех этих 42-х
томах и в обвинительном заключении, все то, что на меня тут наговорено, находится
на астрономическом расстоянии от действительности, то тогда я заслуживаю не одну
высшую меру наказания, а целых шесть.
Фамилия моя, как вы знаете, Дридзо. Эта фамилия, которую нельзя перевести ни
на какой язык. Когда мы спрашивали отца, что это означает, он говорил, что по
легенде, которая переходила от отцов к сыновьям, один из отдаленных наших предков
был в числе 800 тысяч евреев, которые бежали из Испании, когда главный инквизитор
141

Томас Торквемада в 1492 году издал декрет об обязательном переходе евреев в
католичество, в противном случае они в двухмесячный срок должны были оставить
Испанию. Лозовским я слал в 1905 году на конференции большевиков в Таммерфосе,
где я впервые встретился с В.И. Лениным, а также с И.В. Сталиным.
Отец мой был преподавателем древнееврейского языка. Он знал талмуд, знал
хорошо древнееврейский язык, писал какие-то стихи на древнееврейском языке; мать
была безграмотной женщиной. Отец меня научил еврейской грамоте, молитвам и
русской грамоте. Уже одно то, что учитель древнееврейского языка учил своего сына
русскому языку, свидетельствует о том, что он не был фанатиком. Я был религиозным
примерно до 13 лет. Меня заставляли ходить в синагогу, читать молитвы и прочее.
Вообще, наше поколение, которое вошло в строй на рубеже двух столетий, в детстве
было религиозным. Мне даже М.И. Калинин рассказывал как-то в Сочи, что он тоже
в детстве бегал в церковь.
Все вечернее заседание Лозовский рассказывал о своей жизни революционера, о
важных исторических событиях, непосредственным участником которых он был, о
работе вместе с Лениным в рядах российской социал-демократии.
В 22 час. 25 мин. председательствующий объявил перерыв.
На следующий день, 28 мая 1952 г., в 12 час. 25 мин. судебное заседание было
продолжено.
Председательствующий: Заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР
продолжается.
Подсудимый Лозовский, продолжайте свои показания. Я прошу вас останавливаться
на вопросах, которые указаны в обвинительном заключении. Вас обвиняют в том, что
вы и в 1918—1919 годах вели работу против партии, а также в националистической
деятельности по Комитету. Если вы считаете нужным, в связи со своей защитой,
что-нибудь еще дополнить к уже сказанному, то я ничего не имею против...
Лозовский: Да. Меня мучил вопрос, возможно ли удержать власть. Я был в
хороших отношениях с Ильичем и часто с ним беседовал в то время. После того, как
Краснов сдался, Ильич как-то сказал: "Теперь во всяком случае два года будем
держаться", - он далеко видел вперед. Каменев и Зиновьев после того, как Ильич их
отхлестал в печати, перестали открыто выступать и опять стали членами политбюро.
Я занимался профессиональным движением.
Как-то раз Ильич мне сказал, что он написал проект статьи о рабочем контроле.
Он дал мне свои "8 пунктов". После смерти Ильича я переслал оригинал в редакцию
"Правды".
Когда Ильич мне передавал свой проект: он сказал: "Обсудите у себя и подумайте".
Я обсудил этот вопрос с Циперовичем, который работал тогда по линии
профессионального движения. Мы добавили в эти тезисы несколько пунктов, в частности, пункт
о Всероссийском Совете рабочего контроля. А через день я отнес Ильичу его проект
и наши дополнения. Ильич сказал, что он не имеет возражений, но суть вопроса не в
том, чтобы централизовать рабочий контроль, а в том, чтобы рабочие захватили на
фабриках и заводах контроль в свои руки, а централизовать мы всегда сумеем.
14 ноября 1917 года был опубликован Декрет о рабочем контроле с нашими
дополнениями. Я, как секретарь ВЦСПС, начал подготовку первого Всероссийского
142

съезда профсоюзов. И здесь у меня произошли серьезные разногласия с линией партии
по вопросу об огосударствлении профсоюзов. В.И. Ленин придавал большое значение
профсоюзам как важному звену в системе диктатуры пролетариата, как школе
коммунизма. Я тогда боялся, что профсоюзы превратятся в департамент труда или
министерство труда и тем самым будут лишены возможности выбирать своих
руководителей и строить свою организацию снизу вверх и поэтому я воспротивился
огосударствлению профсоюзов. Позже я понял, что был не прав. За свои ошибки я бы
исключен из партии.
Председательствующий: В каком году?
Лозовский: В декабре 1917 года.
Председательствующий: Вы показывали на следствии (т. 1, л.д.37): "В декабре
1971 года я вторично был исключен из РКП(б) за оппозицию к политике партии в
октябрьские дни и по вопросам о профсоюзах.
Решение о моем исключении из партии объявил Зиновьев, который, зачитав
резолюцию, сказал: "Дайте обещание, что вы отказываетесь от своих взглядов, как это
сделал я, а сами продолжайте вести ту же линию, как и раньше, и в партии вас
оставят".
Правильно это?
Лозовский: Совершенно правильно. Зиновьев действительно мне так заявил, но для
меня это было чудовищно, и я не понимал, как можно было оставаться в партии и
подпольно работать против нее. Я сказал, что на это я не пойду.
Я считаю то, что в обвинительном заключении написано, что я был два раза
исключен из партии за двурушничество - это неправильно ни политически, ни
юридически. Что означает двурушничество? Это означает являться членом партии и
вести подпольную подрывную деятельность против партии. Но если человек
выступает открыто, то можно ли сказать, что он исключен за двурушничество. Но
ведь есть разница между исключением за двурушничество и исключением за
неправильное поведение, за открытое выступление против линии партии. Так что эта
формулировка не. имеет ко мне никакого отношения. Я двурушником никогда не был.
В январе 1918 года собрался первый съезд профсоюза и я, как секретарь ВЦСПС,
открыл этот съезд. Докладчиком по первому вопросу был Томский. В своем
выступлении о задачах профсоюзов я выдвинул формулировку независимости
профсоюзов, что политически было ошибочно и не выдерживало ни малейшей критики, но
такова была моя точка зрения. Разве это двурушничество, если я сам напечатал то,
что говорил об этом, и партия знала это.
Был выбран президиум ВЦСПС, председателем которого .был Томский. Не помню,
кто был секретарем, но как будто бы я оставался членом президиума,
Мое партийное положение было неопределенное, я был какой-то дикий, исключили
меня из партии, и я остался один. Между тем в Москве, Петрограде и других городах
существоваличгруппы, которые назывались интернационалистами и которые
объединяли меньшевиков, отошедших от Мартова, и правых большевиков. Это были
промежуточные группы. После переезда правительства в Москву приехал и я. Здесь я
ознакомился с соответствующими организациями, собрал конференцию и стал
председателем ЦК СД "интернационалистов".
Пред[седательствую]щий:.По чьей инициативе состоялась эта конференция?
Лозовский: По инициативе некоторых "интернационалистов" и при моем участии.
Пред[седательствую]щий: Зачем вы рассказываете о своей профсоюзной
деятельности, вас же в этом не обвиняют.
Лозовский: Вы сейчас увидите. Это относится к моему ложному обвинению.
143

Эсеры поставили условия, что хлеб будет предоставлен только железнодорожникам
под контролем эсеров при распределении. Это была провокаторская затея. На
какой-то станции банда белогвардейцев, одетых в красноармейскую форму, убила
начальника станции, машиниста паровоза этого поезда и тем самым взбудоражила всех
железнодорожных рабочих и служащих. Я тогда отправился к В.И. Ленину.
Председательствующий: В каком году это было?
Лозовский: Это было начало 1919 года, тогда эсеры еще не были вышвырнуты
Колчаком. В.И. Ленин меня сразу принял. "В чем же тут дело?" - спросил он. Я
сказал, что убийство железнодорожников — это явно белогвардейская провокация, не
могли же это сделать красноармейцы. Это было сделано для того, чтобы
спровоцировать забастовку железнодорожников. Я сказал, что нужно написать воззвание от
имени Совета Народных Комиссаров ко всем железнодорожникам с указанием, что
это была провокация. В.И. Ленин вызвал секретаря и говорит: "Проведите
Лозовского в комнату, пускай он напишет, что нужно".
Не будучи, как здесь сказано, враждебным к Советской власти, я написал проект
воззвания. В.И. Ленин внес 2—3 поправки, и назавтра текст был опубликован от имени
Совета Народных Комиссаров. Так выглядела моя "враждебность" к РКП(б).
Для характеристики той партии, которую я возглавлял, микроскопической партии
интернационалистов, я должен привести один факт.
9-й съезд РКП(б) состоялся, как известно, в марте 1919 года. На этом съезде я от
имени Российской социалистической рабочей партии интернационалистов выступил с
приветствием РКП(б).
Скажите, если бы я был враждебным партии, неужели Ленин меня принимал бы и
позволил бы мне выступать на съезде с приветствием. Неужели можно предполагать,
что В.И. Ленин был нелогичен в своих поступках. Это же не выдумка, не
художественное произведение - это протоколы 9-го съезда РКП(б). Одновременно с этим
я от имени нашей организации вел переговоры с ЦК РКП(б) о вхождении нашей
партии в РКП(б), а не слиянии, как говорил Юзефович. В обращении, которое было
опубликовано от имени ЦК РКП(б)...
Председательствующий: А Юзефович в своих показаниях говорит, что это было
сделано под напором низовых членов партии, масса вас не поддерживала, и вы
вынуждены были войти в РКП(б).
Лозовский: Я потом скажу насчет Юзефовича. То, что я говорю, это
подтверждается протоколами 9 съезда. Это очень существенный вопрос.
Председательствующий: Всяко было: и выступали, и заверяли, и клялись...
Лозовский: Я не думаю, чтобы ко всем можно применять одну и ту же мерку.
Пред[седательствую]щий: Да, конечно.
Лозовский: На съезде партии интернационалистов, который был в апреле 1919
года, были разногласия: входить в РКП(б) или не входить. Но в конце концов после
переговоров мы вошли в РКП(б). В обращении ЦК РКП(б) к местным партийным
организациям было сказано: "партия интернационалистов за последнее время (или за
последние годы, я точно не помню) все время работала рука об руку с нашей партией.
Там, где имеется большая местная организация интернационалистов, там введете в
Губком по одному-два человека от этой организации". Это было опубликовано в
печати...
Чтобы закончить вопрос о моей партийности, я скажу, что в 1929 или 1930 г. я
подал заявление в ЦК по вопросу о моем партстаже. Согласно решению ЦК, в
декабре 1919 года всем интернационалистам засчитывался партийный стаж с мая
1919 года. Так что, если бы это была враждебная организация, как можно было бы
засчитывать стаж за период враждебных действий. Причем старый большевик Ногин
подтвердил, что меня он знает с 1901 года по работе в Екатеринославле. Подтвердила
Стасова, которая знает меня с 1903 года; подтвердил Емельян Ярославский. Тогда
144

было вынесено специальное постановление — считать мой партстаж с 1901 года с
перерывом от 1911 до 1917 г. Так у меня значится и в партийном билете. Мне нечего
скрывать.
Далее суд выясняет отношения Лозовского с Бергельсоном, Нусиновым, Маркишем и
другими. Лозовский дает показания о своей работе в Гослитиздате.
Особое значение в ходе предварительного следствия придавалось посещению
Лозовским в 1940 году торжественного вечера, посвященного Шолому Алейхему.
Бергельсон: Да, я говорил, что на некоторых произвело большое впечатление
посещение Лозовским вечера Шолом Алейхема. Юзефович говорил: "Что же здесь
удивительного, он ведь еврейского происхождения и как еврей ему интересен Шолом
Алейхем, а может быть ему интересно было посмотреть кто там присутствовал".
Председательствующий: А такая фраза Юзефовичем была сказана: "Давно
сочувственно относится к нашей националистической деятельности и где может
помогает еврейским националистам"?
Бергельсон: Нет, не было.
Председательствующий: А почему же вы так показывали, ведь вы же сами
правили стенограмму в этом месте?
Бергельсон: - Потому, что там было еще хуже.
Лозовский сам несколько раз возвращался к своей биографии и на замечание
председательствующего, зачем он это делает, Лозовский ответил, что в обвинительном
заключении написано, что он с Октябрьской революции был враждебен Советской власти.
Лозовский: Я же враг, начиная с 1919 года.
Председательствующий: Ведь все это не относится к делу.
Лозовский: Это относится к моей голове.
Пред[седательствую]щий: Вам предъявлено конкретное обвинение. В
формулировке обвинения сказано: "Занимался шпионажем и был руководителем еврейского
националистического подполья в СССР, являлся вдохновителем и организатором
превращения Еврейского антифашистского комитета в центр националистической
работы, в 1943 году давал задания Михоэлсу и Феферу установить связь с
реакционными кругами США..."
Какое же отношение имеет к этой деятельности рассказываемая вами история-
революционно-профсоюзного движения рабочих.
Лозовский: Но в обвинении сказано, что я враг с 1919 года.
Председательствующий: Если вы хотите перечислить, какие поручения партии
вы выполняли, то скажите кратко об этом.
Лозовский: ... Таким образом, на протяжении всего периода работы, до момента
работы в Гослитиздате, я все время был на доверительной партийной работе и знал
мнения руководства партии. И поэтому мне совершенно невыносимо читать такие
строчки, где сказано, что я был врагом партии с 1919 года.
Пред[седательствую]щий: Это вытекает из предъявленного вам обвинения.
Лозовский: Итак, с Гослитиздатом покончено, и все поставлено на место, и все
вымыслы отметены.
12 мая 1939 года меня вызвал Молотов и сказал, что у них есть предварительное
мнение назначить меня зав. Наркома Иностранных Дел и спросил, как я к этому
145

отношусь. Я ответил, что все будет зависеть от того, кто будет Наркомом. Молотов
мне сказал, что Наркомом будет он сам и что ответ нужно дать не позже вечера.
Я подумал и дал согласие. Мне дали три дня на ликвидацию всех моих дел, и с 15 мая
1939 года я стал зам. Наркома Иностранных Дел. На меня были возложены дела по
Дальнему Востоку и Скандинавским странам. Первое время на Д. Востоке у нас
занозой была Япония. Я был одним из тех, кто хорошо знал все страны. Я знал
рабочее движение, экономику партии и политику всех стран; я ведь 30 лет
занимался международными делами. Я знал лучше всех других Дальний Восток, и
все-таки это была очень трудная часть работы, и я ее выполнял на протяжении
нескольких лет. Выполнял неплохо и знаю, как относилось к этому руководство партии...
Председательствующий: Какое это имеет отношение к делу? Подробности о
работе Министерства иностранных дел вряд ли тут нужны. Вы скажите, были ли у вас
за этот период времени замечания, были ли у вас какие-либо взыскания - вот об этом
вы скажите.
Лозовский: По линии Министерства иностранных дел, я там работал 7 лет и 2
месяца, у меня никаких замечаний не было. У меня были три конфликта на протяжении
моей профсоюзной деятельности. Может быть это сообщить?
Председательствующий: Эти конфликты по делу не проходят и зачем нам
расширять обвинение. В связи с чем вы были освобождены из Министерства
иностранных дел?
Лозовский: Я был назначен в июле 1946 года начальником Совинформбюро после
смерти Щербакова. В связи с этим меня освободили из Министерства иностранных
дел.
Начало войны вам известно. 24 июня 1941 года я получил выписку из
постановления следующего рода: создать Совинформбюро в составе: председатель —
Щербаков, Лозовский - заместитель, а также председателя радиокомитета Поликарпова,
ответственного руководителя ТАСС Хавенсона, председателя ВОКС Кеменова,
нач. управления] пропаганды и агитации ЦК — Александрова и зам. генерального
секретаря НКИД - Саксина.
Нам отвели помещение в ЦК и дали 2-3 человека (Щербаков дал из своего
аппарата), вызвали Афиногенова и Фадеева, чтобы они помогли нам первоначально.
Афиногенов занимался вопросами литературы.
На меня были возложены две функции: пресс-конференции и снабжение всей
международной буржуазной, капиталистической печати информацией о Советском
Союзе. Надо было подбирать людей. Щербаков сказал: "Я вам людей с фронта не.
дам, ищите сами людей, которые смогли бы работать: стариков, женщин и т.д.,
которые не на фронте". Я начал подбирать тех, кто мог работать, вплоть до старика
Ренштейна, ему было 76 лет. Он знал иностранные языки и стал у нас работать.
Трудность заключалась в том, что материалы, которые мы брали из газет, надо
было переводить на хороший английский язык. Когда за границей редакция газеты
получает статью на плохом английском или французском языке, она сует ее в корзину.
Задача была - проникнуть в крупную капиталистическую печать с информацией о
Советском Союзе, бороться против фашизма, вести контрпропаганду и т.д.
Мне ставится в вину то, что я набирал в аппарат СИБ людей, которые жили за
границей. Но нам необходимы были люди, в совершенстве владеющие иностранными
языками, и я брал поэтому людей, отвечающих этому требованию, хотя может быть
их прошлое не совсем чисто.
Вы знаете какое было положение в то время? Мне дает указания секретать ЦК —
срочно созвать радиомитинг на еврейском языке для пропаганды в США. Нужно было
146

поднять миллионы людей против гитлеровцев за их зверство. А здесь и говорят: был
какой-то националистический митинг и все это делал Лозовский. Прямо похоже на
сказку: не было ни ЦК, ни правительства, а был Лозовский и несколько евреев,
которые все это делали. Это же умопомрачительно. Я по поручению партии
организую митинг. Каждый выступавший был проинструктирован в ЦК. Каждая речь
читалась мной, Александровым и Щербаковым. Неужели можно себе представить,
что радиокомитет, который не был мне подчинен, будет передавать в эфир какие-то
воззвания, речи, без санкции ЦК?
Итак был митинг. Скажите, академик Капица мне подчинен? Писатель Эренбург
мне подчинен? Что же они по моему поручению выступают что ли? Вспомните список
выступавших. Эренбург говорит, бросая в лицо фашизму, имя своей матери Ханна. И
вдруг кто-то говорит, что это значит возвращение к еврейству. Мою мать тоже звали
Ханна - что же я этого должен стыдиться что ли? Что это за странная психология.
Почему это считают национализмом?
... Ведь наша задача заключалась в том, чтобы всему миру показать, что мы
бодры, уверены в борьбе, а когда в сентябре 1941 года один из корреспондентов
сказал, что в немецких газетах появилось сообщение о том, что немцы видят уже
Москву в бинокль, я смеясь ответил, что несомненно немцы увидят Москву, но в
качестве военнопленных, и в сентябре 1941 года этот ответ пошел по всему миру.
Я высмеивал Геббельса, и это в сотнях миллионах экземпляров расходилось по всему
миру за счет капиталистических газет, за счет капиталистических трестов. Геббельс
писал в своем органе, что когда он приедет в Москву, он с меня с живого кожу сдерет.
Нелегкое это было дело, но я смею думать, что я неплохо выполнял его. Я никогда
об этом не говорил, не ставил себе это в заслугу, но я думаю, что я делал партийное,
советское дело.
15.Х. 1941 г. в 2 часа дня мне сообщили, что мы ночью выезжаем в Куйбышев.
В Куйбышеве всю работу нужно было начинать сначала. Нужно было собрать людей,
найти помещение, чтобы где-нибудь поместиться. В Куйбышеве также продолжались
пресс-конференции. Молотов был в Москве, но текст вопросов и ответов я передавал
ему по "ВЧ" и потом получал обратно с поправками и предложениями, т.е.
осуществлялось то согласование, которое показалось таким подозрительным Юзефовичу.
В конце 1941 г. в разговоре с Щербаковым по "ВЧ" у нас возникла мысль о создании
нескольких антифашистских комитетов. Мы создали сразу несколько антифашистских
комитетов: славянский, еврейский, женский, молодежный и антифашистский комитет
ученых. Уже по одному названию видно, что это не классовые организации для
пропаганды только среди рабочих, а это такие организации, которые должны
обращаться ко всем, кто хочет и может что-либо сделать для борьбы с фашизмом...
Откуда возникла эта мысль создания комитетов? Неужели это я все выдумал?
Неужели можно себе представить, что у нас в Советском Союзе могут возникнуть
5 организаций, ЦК дает на это деньги, дает людей, дает помещение и не
, интересуется тем, что они делают? Почему меня обвиняют, что я создал Еврейский
антифашистский комитет, а не все пять комитетов? Почему встреча с каким-то Розен-
бергом лучше чем встреча с Миколайчиком? Почему Славянский комитет мог
принимать по моему разрешению Андерса? Это что, друг Советского Союза? Почему
принимали Бенеша? Почему Молодежный комитет обращался с письмами к
американским организациям, которые находились под непосредственным руководством
Элеоноры Рузвельт...
Итак, я начал набирать людей, переводчиков. Комиссия партбюро ставит мне в
вину прием на работу Файнберга и др. А что представляет из себя Файнберг?
Файнберг - сын коммуниста, старого рабочего, жившего много лет в Англии. Файн-
147

берг был переводчиком ленинских произведений на английский язык. Почему же я не
мог его пригласить на работу? Потому, что он еврей? Ну скажите, есть здесь здравый
смысл? Человек переводит Ленина и не может перевести статью Фадеева или
Заславского? А там все подведено под одну рубрику.
В конце 1941 года были созданы пять комитетов. Это были не специальные
организации. Их задачи были — связаться со всеми организациями: демократическими,
прогрессивными, буржуазными и т.д., которые хотят содействовать борьбе с
фашизмом и помогать Советскому Союзу. Так был сформулирован ответ на
пресс-конференции и так было потом напечатано в газетах. Я просил присоединить этот
материал к делу, но это почему-то не сделали. Создано пять комитетов. Возник
вопрос относительно руководства. Ведь кто-то должен руководить, нужен секретарь,
председатель. По этому вопросу было много разговоров с Щербаковым. На пост
председателя Еврейского антифашистского комитета он выдвинул кандидатуру Михоэлса.
Щербаков меня спросил, знаю ли я что-либо относительно Эпштейна, которого знали
многие из Союза советских писателей? Я сказал, что Эпштеин бывший бундовец.
Председательствующий: А вопрос о Михоэлсе как ставился?
Лозовский: Щербаков хотел, чтобы председателем был беспартийный, и Михоэлс
подходил к этому. Эта кандидатура была выдвинута Щербаковым.
Председательствующий: Встречались ли вы раньше с Михоэлсом?
Лозовский: Я с Михоэлсом встретился в августе месяце на митинге. До этого я его
не встречал никогда и не был с ним знаком...
Председательствующий: А Фефера?
[Лозовский: Я его не знал до того, как он приехал в Куйбышев. Я его не издавал и
фамилии такой не слышал. Фамилию Маркиша я слышал.
Председательствующий: О Квитко слышали?
Лозовский:: Фамилию Квитко я слышал, так как он был известен в детской
литературе.
Пред[седательствую\щий: А Гофштейна?
Лозовский: Не знал.
Маркиш: Разрешите мне дать одно очень важное пояснение.
В 1938 году в Москве в помещении Консерватории состоялся антифашистский
митинг советской интеллигенции, который транслировался по всему миру. Михоэлс
был одним из четырех, выступавших на этом митинге. Выступал Алексей Толстой,
один академик и еще кто-то. На третий или четвертый день после выступления
Михоэлса на митинге Зайцев, секретарь партбюро Союза советских писателей,
позвонил и сказал, что это за Михоэлс. В то время уже, значит, было обращено
какое-то внимание на Михоэлса. Никому не секрет, что выступление Михоэлса имело
колоссальный успех и в ЦК знали его имя...
Председательствующий: А Эпштейна?
Лозовский: О Эпштейне я могу сказать только одно, что я знал его по
литературной деятельности. О Эпштейне я сказал, что знаю его как бывшего бундовца. В
период бешеной агитации в США против СССР он вступил в коммунистическую
партию и в состав редакции газеты "Моргенфрайнейт". Пробыл несколько лет на
редакционной работе. Надо сказать, что быть редактором в США не синекура.
И третье, мне известно, что Эпштеин на протяжении нескольких лет выполнял
работу иностранного отдела НКВД. И когда Бергельсон здесь намекал на то, что
Эпштеин являлся агентом какой-то державы, то я говорил, что он был агентом
державы, которая называется СССР, т.е. был агентом НКВД.
148

Председательствующий: С вами советовались при выдвижении кандидатур, а вы
ни одной кандидатуры так и не выдвинули?
Лозовский: Я тоже выдвигал кандидатуры. Я хочу сказать, что ни один человек не
был назначен только мной. Это невозможно.
Председательствующий: А что кандидатуры членов Комитета утверждали?
Лозовский: Обязательно. Когда я читал это собрание сочинений 50 заключенных и
20 следователей, я просто в умопомрачение приходил. Как же может быть в нашей
партии, чтобы во время войны вдруг и без ведома ЦК появился какой-нибудь новый
человек во главе организации. Каждая кандидатура в члены комитетов проверялась
управлением пропаганды и агитации через Александрова, а я со своей стороны тоже
проверял, что это за человек, а потом кандидатуры шли на утверждение
Щербакова.
Так обстояло дело с подбором кандидатов...
... Когда начали работать комитеты, в том числе и Еврейский антифашистский
комитет, я приезжал в Совинформбюро на час, на два в день. В Куйбышеве, также и
в Москве, я был завален работой по Министерству иностранных дел. Бывали месяцы,
когда я был один в Министерстве, а другие уезжали по разным делам, но во всяком
случае работа комитетов началась.
В чем заключалась работа всех комитетов, в особенности Еврейского комитета,
который заслужил такое 42-томное внимание?
Если взять материалы показаний и обвинительное заключение, выходит, что
Еврейский антифашистский комитет возник по инициативе Лозовского, по заранее
обдуманному националистическому намерению с враждебными целями. Для того,
чтобы связаться с буржуазными кругами для подрывной работы. Это
беллетристика.
Нам было сказано в начале, чтобы мы в коммунистические газеты не писали, ибо
нас могут объявить вторым изданием Коминтерна. Значит, надо было пробиться в
большую прессу. Мы начали собирать со всех стран сведения о газетах и
организациях. Это делал Еврейский антифашистский комитет. Это же делали все
комитеты. Каждый Комитет собрал список всех газет, в которые возможно было
посылать материалы и которые возможно смогут напечатать что-либо положительное
о Советском Союзе, пусть это будут буржуазные, демократические, фермерские и
даже сионистские газеты. Почему сионистские? Потому что сионисты — буржуазные
реакционеры по вопросу истребления евреев не могли не быть против фашизма и
материалы о зверствах немцев они печатали.
Когда Фефер давал суду показания, он сказал, что Гольдберг хозяйничал в газете
"Дер Тог", но мол в этой газете Еврейский антифашистский комитет поместил всего
лишь 2-3 статьи. Это лицемерие, вздор, гораздо больше печатали. Граждане судьи,
скажите, что "Нью-Йорк Тайме", хозяином которой является миллионер Сольцбергер,
является газетой трудящихся? Капитал этой газеты 20 млн. долларов. Там хозяин не
редактор, а издатель, редактор это наемное лицо. Сольцбергер в это предприятие
вложил более 15 млн. рублей. Этот капиталист является ярым защитником папы
Римского, кардинала Спельмана и других. А между тем мы старались проникнуть в
эту газету.
Задача заключалась в том, чтобы пролезть во все органы иностранной печати.
Была война, они были нашими союзниками, мы вынуждены были печатать что-то о
Советском Союзе. Мы пролезли в газеты каждый по своей линии. Славянский
комитет по своей линии, еврейский, женский, молодежный - по своей.
Если под словом "информация" подразумевается "шпионская", тогда вся
деятельность Совинформбюро является шпионской...
... Помимо общей информации, которая тогда шла через отделы Совинформбюро,
антифашистские комитеты посылали свою специфическую информацию, газета
149

"Эйникайт" с самого начала была на отшибе потому, что газета в нашей стране имеет
особый вид и форму контроля.
Газета "Эйникайт", как и все выходящие в Советском Союзе газеты, подчинена
отделу печати ЦК ВКП(б). Ни зав. отделов, ни редакторов я в "Эйникайт" не
назначал и денег не давал. Этим занимался отдел печати управления пропаганды ЦК
ВКП(б).
Председательствующий: Но это был печатный орган Еврейского
антифашистского комитета?
Лозовский: Ну и что же? Денег я не давал, так как они не проходили по нашей
смете. Редакторов я туда не назначал, штатов не утверждал, газеты не читал, так
как уже 60 лет не читаю по-еврейски.
Можно ли меня привлечь к ответственности за то, что газета, выходившая под
непосредственным контролем Управления пропаганды и агитации ЦК, печатала
националистические статьи.
Таким образом я заявляю, все что писалось в "Эйникайт" ко мне не имеет никакого
отношения ни прямого, и косвенного. Когда мне говорили, что нужно вызвать
еврейского писателя, я им помогал, вот и все.
Для того, чтобы писать в еврейскую газету, надо писать по-еврейски. Но когда
Бергельсон вдруг говорит, раз пишут по-еврейски, значит это национализм, то
выходит, что тут судят еврейский язык. Это уму непостижимо. Да пиши ты хоть на
языке негров. Это твое дело. Дело не в этом, на каком языке пишут, а в том, что как
пишут. Бывает, что национальное чувство переходит в националистическое и
коммунист должен знать это...
Таким образом атифашистские комитеты, с одной стороны, а отделы Совинформ-
бюро, с другой стороны, широким потоком начали посылать информацию о Советском
Союзе, о наших людях, о героической борьбе против фашизма и т.д. В этом потоке
маленькой струей была работа Еврейского антифашистского комитета, который
обслуживал определенную группу газет. За 6 лет моей работы в Совинформбюро мы
отправили за границу примерно '400 тыс. статей, если считать статьи в 4 страницы
(были и больше, и меньше, но в среднем 4 страницы). Из этих 400 тыс. статей на
долю Еврейского антифашистского комитета выпадает 15-16 тыс., это за эти 4 года и
2 месяца (1 августа 1946 года Комитет был выключен из состава Совинформбюро),
когда я руководил этим Комитетом.
Вот в чем существо всей этой работы.
Когда комитеты еще были в зачаточном состоянии, Эпштейн поставил вопрос
перед Щербаковым о втором митинге, для чего несколько раз специально ездил в
Москву.
Председательствующий: Первый митинг был в 1941 году?
Лозовский: Да, в августе 1941 года.
Председательствующий: Фефер, когда был второй митинг?
Фефер: В начале мая 1942 года, а 3 митинг был в апреле 1944 года.
Лозовский: Вопрос о втором митинге был поднят в связи с тем, что борьба за и
против СССР начала обостряться. Все видели, что советские войска хотя и
отступают, но не разбиты и мужественно выдерживают натиски врага. Это вызвало
большой переворот в руководящих кругах США...
... Таким образом нельзя сказать, что я подбирал членов для Еврейского
антифашистского комитета, Это невероятно потому, что я их не знал. Зачем был создан
этот большой Комитет? Вы думаете для того, чтобы он собирался, действовал,
обсуждал что-то. Ничего подобного, было подобрано 70-80 имен соответствующей
квалификации для того, чтобы это пошло в Америку, Англию, во все страны мира и
чтобы там видели, что к борьбе против фашизма их призывают не только Михоэлс и
Эпштейн, а и академики, писатели, поэты, государственные деятели и т.д., что это
50

вопрос общественный, и все они призывают широкие массы бороться против
фашизма. 9-10 членов комитета не имели никакого отношения к непосредственной
ЕАК работе. Я не знаю, кем была включена Лина Соломоновна Штерн, но знаю, что
такие люди включались для имени. Брали имена на "экспорт" - академик Лина Штерн
- женщина, академик Фрумкин, который вообще никогда не бывал в Комитете, а имя
его использовали, и партия имела право это делать. В показаниях, которые я
подписал (я потом еще скажу почему я их подписал), сказано, что мне были известны
буржуазные взгляды Лины Штерн. Это неверно, я ее оклеветал и здесь извиняюсь
перед ней.
Я ей в глаза не могу смотреть из-за этой вынужденной клеветы.
Я ее совершенно не знал. Знал, что существует Лина Штерн - академик, а лично
ее не знал.
... А то, что на следствии я сказал, что знаю ее буржуазные взгляды, это я
наклеветал. Я потом подробнее расскажу, почему я это сделал...
Председательствующий: Вы показания о комплектовании Комитета закончили?
Лозовский: Нет.
Пред[седательствую]щий: Давайте закончим этот вопрос.
Лозовский: Я вот не помню, в каком году был 3-й пленум...
Председательствующий: В апреле 1944 года.
Лозовский: А перед этим был еще один радиомитинг...
Председательствующий: 3-й радиомитинг был также в 1944 году.
Лозовский: Во время этого митинга, как и на всех остальных радиомитингах,
порядок был тот же самый: каждый писал свою речь, потом тексты их
просматривались, переводились, проверялись мною и Александровым и шли на утверждение к
нашему начальнику Щербакову. Вся продукция митинга просматривалась аппаратом
ЦК, Совинформбюро и Щербаковым. Я тогда высказал мысль, это была моя
инициатива, что Комитет представляет собой какую-то бесформенную организацию,
т.е. там есть председатель, секретарь, есть какие-то сотрудники и больше ничего нет.
Нет никакого коллектива, который бы держал в узде председателя и секретаря
комитета. Мы с Щербаковым переговорили об этом и решили, что нужно создать
президиум. Сколько в этот президиум было намечено членов - 10, 15, 20, больше ли,
меньше, я не помню. Писатели, поэты и прочие - это люди меньше всего
организованные. Каждый думает о своих стихах, книгах, о том, чтобы напечатать
побольше строчек и т.д. Кто из руководящих работников был в то время? Был
Михоэлс, Эпштейн и Фефер. Нужно сказать, что Эпштейн умер на этой работе.
Они составили предварительный список членов президиума, куда входили
Шимелиович, Штерн и др., всего кажется человек 15. Относительно Брегмана я
скажу отдельно, так как об этом был особый разговор и отдельное решение. Всех ли
я их знал? Нет, не всех. Я знал, что есть Шимелиович в Боткинской больнице.
Фамилию Шимелиовича я слышал, но с ним никогда не разговаривал, не встречался,
не разговаривал даже по телефону.
Я просмотрел этот список и отправил его моему шефу - Щербакову.
Я хотел бы, чтобы суд вник в то серьезное положение, в котором я находился.
У меня было два шефа: по линии Наркоминдела В.М. Молотова, по линии
Совинформбюро - А.С. Щербаков, а то, что здесь написано и изображается, так как
будто бы я все давал самовольно, то это область если не политического вдохновения,
то, во всяком случае, поэтической клеветы.
Таким образом президиум Еврейского антифашистского комитета был утвержден.
Даже кажется в том же составе, какой был предложен. Я, например, не помню
151

изменений. Вы, я думаю, сами знаете, это делается в партийном порядке: людей до
утверждения проверяют. Члены президиума не должны непосредственно работать в
Еврейском антифашистском комитете. Работать должны были 3—4 редактора, а
остальные должны быть приходящими...
Председательствующий: Остановимся на комплектовании кадров комитетов.
Подсудимый Фефер, вы на предварительном следствии утверждали, что не
случайно в самом начале деятельности Комитета туда были собраны люди по своей
политической сущности ярые националисты и что это произошло по воле и инициативе
Лозовского. Это я делаю вывод из ваших показаний.
Фефер: Я попросил огласить мои показания.
Председательствующий: А вы отрицаете их? Ведь я называю вещи своими
именами. Из ваших показаний вытекает именно такой вывод.
Фефер: Он очень резок.
Председательствующий: (т. 2, л.д. 60): Вы говорите, что все важнейшие
мероприятия в Еврейском комитете проводились под руководством Лозовского.
Фефер: Подтверждаю это.
Председательствующий: (т. 2, л.д. 48): Вы также показали: "При первой нашей
встрече Эпштейн информировал меня и Михоэлса о создании Антифашистского
комитета и заявил, что в этом большая заслуга Лозовского, которого он назвал нашим
отцом".
Председательствующий (к Феферу):... На вопрос по поводу выводов экспертизы
вы говорите: "Националистическая линия в работе Комитета, как я уже показал,
стала проводиться с первых же дней его существования. Это объясняется тем, что у
руководства оказались активные еврейские националисты: Лозовский, Михоэлс,
Эпштейн и я, Фефер". Эти ваши показания правильны?
Фефер: Это плоды дальнейшего размышления.
Председательствующий: То есть как плоды дальнейшего размышления?
Фефер: Я объясняю, что я имею в виду. Лозовского как националиста я не знал и
до создания Комитета я к нему не обращался.
У меня много книг вышло в Гослитиздате и при Накорякове и еще раньше, а к
Лозовскому я не обращался. После создания Комитета я не рассматривал Лозовского
как националиста и у нас не было с ним разговоров на националистические темы. Но
когда я во время следствия стал подытоживать работу Комитета, все важнейшие
участки этой работы, все ее пункты, также, как докладные записки в ЦК, как
"Черная книга", две записки по поводу отрицательного отношения к евреям, посылке
материалов за границу, в основном о евреях-героях на фронте и в тылу, и когда я
суммировал все это, то понял, что вся эта деятельность и является основанием для
обвинения Комитета в национализме, а поскольку Лозовский' был в курсе дел
Комитета, я назвал Лозовского националистом. Вот что я понимаю под этими
словами: "Плоды дальнейших размышлений".
Фефер: — Я охарактеризовал докладную записку о Крыме как проявление
национализма, она была послана с ведома Лозовского, я также подтверждаю, что некоторые
члены президиума были националистически настроенными людьми...
Но знал ли Лозовский, что часть членов президиума Еврейского антифашистского
комитета националисты, я не могу утверждать.
Пред[седательствую]щий: Вы же говорите, что вы ставили все важные вопросы
152

перед Лозовским, получали его санкцию на проведение в жизнь этих вопросов, как же
он мог не знать обо всем этом.
Фефер: Я лично не информировал Лозовского о составе Комитета, его
информировали Михоэлс и Эпштейн.
Председательствующий: Лозовский, вы на очной ставке с Фефером подтвердили
его показания...
Лозовский: Что касается моих показаний во всех протоколах, начиная от 3 февраля
1949 года и до конца, они неправильны, и я это делал сознательно - почему, я скажу
позже.
Фефер выступает все время как свидетель обвинения. Я потом покажу, какую цель
преследует Фефер, написав три тома своих произведений, которые характеризуют его
облик. Сейчас разрешите по существу.
Из показаний Фефера получается следующий вывод: Лозовский занимался только
Еврейским антифашистским комитетом, он в нем дневал и ночевал, думал только о
нем. Неужели суд не учитывает, что был не один комитет, а пять...
Было создано 5 комитетов с санкции ЦК. За что я несу ответственность, как
бывший заместитель Щербакова и член ЦК ВКП(б)? Если вы меня хотите судить за
Еврейский комитет, то я прошу судить меня за все комитеты. Разве Славянский
комитет не посылал за границу обращений, статей и т.д.?
Частое обращение к Феферу, очевидно, объяснялось тем, что значительная часть
обвинений в адрес Лозовского строилась на признательных показаниях Фефера.
Председательствующий сопоставляет эти показания на предварительном следствии и
освещении конкретных фактов и обобщенных обвинений в ходе судебного процесса...
Лозовский: Свидетель обвинения все время ссылается на мертвого Эпштейна: он
сказал, что я являюсь отцом, что я был растроган и проч. Может быть они и называли
меня отцом, но в Киргизии меня называли "Аксакалом", в Китае - старым китайцем,
потому что я много занимался Китаем, в Латинской Америке меня называли вторым
"Колумбом". Одна фотокорреспондентка прислала мне книгу и свое фото и написала:
"Соломону Мудрому". Мало ли кто и как меня называл. Какое это имеет отношение к
политической деятельности?
Председательствующий: Но они в вас видели не вообще "отца", а руководителя
националистической организации, ведь в это слово "отец" они вкладывали
определенный смысл.
Лозовский: Смысл, который вкладывает в него Фефер, и смысл, который
вкладывал мертвый Эпштейн, - не одно и то же. Я покажу, какой деятельностью Фефер
занимался за моей спиной. И пусть он не думает, что, написав 3 тома, он может
выступать в качестве свидетеля обвинения против всех. Вы, граждане судьи, с Вашим
опытом знаете, как люди, обвиняя других, пытаются улизнуть от ответственности.
Председательствующий: Он не свидетель, а подсудимый, и дает показания,
которые он считает необходимым дать.
Лозовский: В обвинительном заключении сказано о том, что я добивался посылки
делегации в Америку, ее специально подбирал и проч. Допустим на одну минуту, что
это правильно. Но ведь рядом находился Наркоминдел, что стоило запросить: кто
153

писал об этой делегации и кто дал согласие на поездку Михоэлса и Фефера? Ведь это
чрезвычайно простое дело. Я не понимаю, почему такой простой вещи не сделано.
Дело было так: наш консул и наш посол в Америке (Литвинова там уже не было)
сообщил по линии Наркоминдела шифровкой, а потом была открытая телеграмма на
имя Еврейского антифашистского комитета, где сообщалось, что в США возник
антифашистский комитет художников, писателей и проч. во главе с Энштейном. Они
связались с Еврейским антифашистским комитетом. Задача была в том, чтобы
поднять в США элементы, которые выступали бы против фашизма. Я лично считал и
считаю до сих пор, что создание такой организации в США, которая охватывала
своей деятельностью ученых, художников, поэтов и возглавлялась таким мировым
ученым как Энштейном, является плюсом и было выгодно для Советского Союза.
Предложение относительно посылки делегации поступило также по двум линиям: по
линии Наркоминдела и потом открыто по линии Еврейского антифашистского
комитета. Я не помню точно, но как будто бы в телеграмме даже назывались
фамилии, кого они просили прислать в составе делегации: какого-то генерала, затем
Эренбурга, Маркиша, Михоэлса и др.
Фефер: В 1943 году было получено приглашение от антифашистского комитета
ученых и писателей США на имя Михоэлса.
Председательствующий: А в 1942 году относительно связи с этими
организациями у вас был разговор с Михоэлсом? Фефер показывает (т. 2, л.д. 59): "Работа по
установлению связи с различными организациями, особенно с антифашистскими,
началась еще в 1942 году... В ответ на наш призыв в Нью-Йорке в 1942 году было соа-
дано две организации... второй организацией был антифашистский комитет писателей,
ученых, во главе которых стоял Энштейн... создание этих двух организаций нас очень
обрадовало... Это обстоятельство произвело сильное впечатление на Лозовского...
Перед отъездом в Америку Лозовский нам дал указание покрепче связаться с
богатыми кругами Америки..."
Фефер: Я уже говорил, что подтверждаю эти показания, но разговор был не в
таком контексте.
Председательствующий: Вы все стараетесь смягчить показания и называете:
один - гарниром, другой - контекстом.
Фефер: За то, что я подтверждаю ряд своих показаний, я уже назван свидетелем
обвинения.
Пред[седательствую]щий: Вы подсудимый такой же, как и все остальные. Шутки
здесь ни к чему. Вы даете здесь показания.
Фефер: Я говорил на следствии о том, что это было в 1942 году в Куйбышеве. Мы
действительно зашли с Михоэлсом и Эпштейном к Лозовскому. И у нас был разговор
о том, что первый еврейский радиомитинг вызвал в США создание двух организаций:
комитета ученых и писателей и еврейский совет "Рашен Релиф", во главе этих
организаций стали такие видные лица, как Энштейн.
Лозовский сказал, что это хорошо, и предложил связаться через эти комитеты с
зажиточными евреями США для того, чтобы выкачивать побольше средств в фонд
обороны СССР.
Председательствующий: Вы подтвердили, что Лозовский дал указание покрепче
связаться с богатыми евреями в Америке, для чего ставилась такая задача?
Фефер: Такая задача была поставлена Щербаковым для того, чтобы получить
больше денег в фонд обороны СССР.
Пред[седательствую]щий: Дальше (т. 2, л.д. 60) на вопрос: "Чем руководствовался
Лозовский, давая такие указания?", вы отвечали - "Тем же "национализмом", который
был и у нас с Михоэлсом. Посылкой обширной информации в Америку Лозовский имел
в виду добиться большей симпатии богатых еврейских кругов в Америке и заручиться
их поддержкой при разрешении еврейского вопроса в СССР".
154

Фефер: Это я отрицаю.
Председательствующий: Откуда же вы взяли это?
Фефер: Я просто в этом вопросе оклеветал Лозовского.
Председательствующий: А как же обстояло дело в действительности?
Фефер: Лозовский, давая нам указания связаться через эти комитеты с
зажиточными евреями, говорил, что это необходимо для того, чтобы как можно больше
долларов получить в фонд обороны СССР.
Председательствующий: Почему вы сейчас отрицаете националистические
побуждения Лозовского, когда он давал эти указания?
Фефер: Я не отрицаю его националистические побуждения вообще.
Пред[седательствую]щий: Позвольте, в 10 вопросах вы говорите, что он
националист, а в 2-х вопросах он не националист. Это не логично. Если он националист, то и
вся его деятельность националистическая. Вам задают вопрос: "Чем руководствовался
Лозовский, давая такие указания". Вы отвечаете, что националистическими
побуждениями, а дальше указываете, что он был той силой, которая направляла
националистическую работу в Комитете:
Фефер: В этом протоколе неправильно написано относительно связи с богатеями.
Пред[седательствую]щий: Но это один неразорванный ответ?
Фефер: На одной странице могут быть записаны вещи правильные и неправильные.
Пред[седательствую]щий: Так почему же вы так делаете, что получается на одной
странице ваши показания записаны правильно, а на другой неправильно.
Фефер: Я к выводу о националистической деятельности Лозовского пришел здесь
во время следствия.
Председательствующий: В 1941-1942 гг., когда вместе с Эпштейном и Михо-
элсом вы начали работу в Еврейском антифашистском комитете, то в этой
организации видели не только задачи, поставленные государством по проведению
антифашистской пропаганды, но и возможность пропагандировать идеи особенности
еврейской национальности. Значит вы и раньше были настроены националистически?
Фефер: Я уже говорил, что националистические настроения у меня были...
Председательствующий: А вступив в Еврейский антифашистский комитет, вы
имели в виду претворять в жизнь не только те официальные вопросы, которые
поставило перед вами государство, но и разрешать задачи, которые выходили за
пределы Комитета, т.е. проблемы евреев в СССР?
Фефер: Я имел в виду вопрос о сохранении и развитии еврейской культуры...
Председательствующий: Но ведь борьба против ассимиляции и составляет не
существующую еврейскую проблему, которую пытался разрешить Еврейский
антифашистский комитет. Это правильно?
Фефер: Да, верно.
Председательствующий: (к Феферу): Мы же сейчас с вами договорились, что вы
приступили к деятельности в Комитете, будучи уже заранее националистически
настроенным человеком.
Фефер: В тот период я часть вещей не считал националистической работой. Я,
например, не считал, что противодействие ассимиляции является националистической
деятельностью.
Председательствующий: Вы на мои вопросы отвечали, что в 1941 году,
приступая к работе "Эиникайт", вы отстаивали свою задачу борьбы против ассимиляции.
Фефер: Да, потому, что шел органический процесс ассимиляции.
Пред[седательствую]щий: Чего же вам бороться против этого, если партия не
ставила перед нами такой задачи, а мы констатируем факт, что вы в 1941 году
пришли к работе в "Эиникайт" с целью не только выполнять задачи, которые были
155

поставлены партией, но и бороться против ассимиляции за культурную автономию
евреев.
Фефер: Нет, за рост еврейской культуры.
Председательствующий: Хорошо, но это тоже националистическая задача.
Фефер: Я тогда это не считал националистической задачей.
Председательствующий: Фефер, вы пять минут тому назад признали, что вы
националист, а сейчас говорите другое...
Председательствующий: Фефер, как же вас понять правильно?
Фефер: По какому вопросу? По националистической работе в Комитете и о
националистической деятельности Лозовского?
Председательствующий: Да, вы руководствовались теми же
националистическими побуждениями, которые были и у Лозовского. Вы говорили: "Он был той
силой, которая направляла всю нашу националистическую деятельность...".
Фефер: Я заявлял в своих показаниях в течение всего судебного процесса о том,
что считаю деятельность Еврейского антифашистского комитета
националистической.
По сути дела я заявлял суду, что я проводил националистическую деятельность и
проводил ее Лозовский. В какой степени виноват Лозовский, это установит суд. Но
то, что Лозовский направлял всю нашу националистическую работу, я так не говорил.
Я сказал, что сделал такой вывод в ходе следствия, но разговоров по этому поводу
лично у меня с Лозовским не было.
Пред[седательствую]щий: (к Феферу): Вы показали, что Лозовский с самого
начала Комитета был той силой, которая направляла работу в Комитете, а работа
Комитета квалифицируется как антисоветская работа...
Фефер: Да, это работа признается националистической работой...
Пред[седательствую]щий: Когда это вами признано?
Фефер: Преимущественно во время следствия...
Председательствующий: (к Феферу): Михоэлс, Эпштейн и вы, Фефер, были
националистами еще до прихода в Еврейский антифашистский комитет. Зачем же вы
говорите, что только теперь, в ходе следствия, вы стали понимать, что деятельность
Комитета была националистической.
Фефер: Я сказал, что в тюрьме я сделал обобщение, что большая часть работы
Еврейского антифашистского комитета была националистической.
Председательствующий: Раз вы возглавляли Комитет, поставили себе задачу
вести борьбу с ассимиляцией, пользуясь вывеской Комитета, вести борьбу за
культурную автономию евреев, т.е. дела, на которые вас еврейский народ вовсе не
уполномачивал и не хотел уполномачивать, значит вы вели с самого начала
антисоветскую деятельность...
Фефер: Националистическую деятельность.
Председательствующий: Что вы поправляете. Всякая националистическая
деятельность - есть антисоветская деятельность.
Вы приступили к выполнению этой задачи потому, что были антисоветски
настроены, а Лозовский знал ваши националистические настроения...
Фефер: Я с ним не виделся и на эту тему не разговаривал.
Пред[седательствую]щий: Но вся деятельность Еврейского антифашистского
комитета ему была известна.
Фефер: Вся практическая деятельность Комитета, все принимаемые документы
156

Комитета... просматривались и визировались Лозовским. Не на основании нашего
разговора с ним, а на основании такой поддержки Лозовским деятельности, которую
проводил Комитет, я делаю заключение о поддержке Лозовским нашей
националистической деятельности.
Лозовский (к Феферу): Когда вы приехали в Куйбышев?
Фефер: В Куйбышев я приехал в начале 1942 года, примерно в апреле.
Лозовский: А работали где?
Фефер: В газете "Эйникайт".
Лозовский: В течение которого времени?
Фефер: До смерти Эпштейна, т.е. до июля 1945 года.
Лозовский: Вы говорите, что приходили ко мне в 1942 году с вопросами по работе
Комитета, но вы тогда работали в "Эйникайт" и зачем вы могли приходить ко мне по
вопросу деятельности Комитета?
Фефер: Я приходил к Лозовскому иногда с Эпштейном, иногда с Михоэлсом.
Лозовский: И как раз насчет связи с богатыми евреями?
Фефер: Такая задача была поставлена перед Комитетом не только Лозовским, но и
Щербаковым и Калининым. Вы говорили, что нам нужно связаться через эти
антифашистские организации в США с богатыми евреями и собирать через них средства в
фонд обороны СССР.
Лозовский: Вам известен какой-нибудь документ, исходящий из Комитета в
зарубежные страны (воззвания, обращения и т.д.) кроме статей, исходящих от
Антифашистского комитета по радио или телеграфу, который не был бы утвержден
Щербаковым? Был ли хоть один такой документ, который бы не был утвержден
начальником Совинформбюро?
Фефер: Если иметь в виду обращения митингов, речи, произнесенные на этих
митингах, выступления, которые произнесены нами на 3 пленуме Еврейского
антифашистского комитета, все эти важнейшие документы проходили через Щербакова, а
что касается повседневной переписки, в том числе и вопросов материальной помощи и
заказах Амбиджана на материалы Биробиджана, которые экспертиза квалифицирует
как материалы, не подлежащие оглашению, то я утверждаю, что эта переписка
санкционирована Соломоном Абрамовичем Лозовским.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, вы в своих показаних на
следствии (т. 17, л.д. 57, а потом 180 и 181) говорили о том, что Лозовский задолго до
создания Комитета проявлял себя националистом. Повторите это суду.
Бергельсон: Я должен сказать, что я начал подписывать протоколы моих показаний
о Лозовском, что он националист, после того, как мне показали подписанные его рукой
его же показания, что он националист и после того, как мне стало ясно, что высшей
точкой проявления национализма Комитета была записка по вопросу о Крыме, а она
не была бы послана, если бы Лозовский своим авторитетом не поддержал бы это...
Председательствующий: Лозовский был арестован 26 января 1949 года. До 28
января 1949 года показаний Лозовского о его националистической деятельности еще
не было. Они начинаются с 3 февраля, а вы 28 января 1949 года показали, что
"... еще до создания Еврейского антифашистского комитета Лозовским был проведен
ряд мероприятий националистического характера, которые в определенной степени
определяли или повлияли на направление деятельности Комитета" (т. 17, л.д. 58).
Бергельсон: Говоря о национализме Лозовского, я приводил еще один мотив. После
того, как мне стало ясно, что записка о Крыме - это высочайшая точка проявления
Комитетом национализма, а Лозовский, бузусловно, знал об этой записке. Он своим
авторитетом мог бы повлиять на Михоэлса, Фефера и Эпштейна, чтобы они
157

отказались от этой затеи, но не сделал этого. После этого я стал с легким сердцем
подписывать показания, что он националист. И второй момент - после того, как я
узнал, что по указанию Лозовского Гольдбергу даны документы, которые в
Советском Союзе не опубликованы, т.е. секретные, я стал считать, что национализм —
это только часть его деятельности, и поэтому я стал подписывать все остальные
показания о Лозовском.
Председательствующий: Вы (т. 17, л.д. 59) дальше, показывая о составе
Комитета, говорили: "Если же учесть, что такими лицами оказались отъявленные
националисты: Михоэлс, Фефер, Эпштейн, Юзефович, Добрушин, Нусинов, Маркиш,
Квитко, я и другие, то станет ясно, что иного направления работы Комитета
Лозовский не мог ожидать".
Бергельсон: Я это подтверждаю полностью...
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, Вы утверждали на следствии,
что создание такого Комитета, куда вошли националисты, и вся его последующая
деятельность были осуществлены не только с участием Лозовского, но и при его
покровительстве. Правильны эти показания?
Бергельсон: Да, так как если бы Лозовский хотел вычеркнуть кого-нибудь из
списка, то, безусловно, не было бы этого человека в Комитете.
Председательствующий: Вы также показывали, что Лозовский еще до создания
Еврейского антифашистского комитета собирал в Совинформбюро еврейских
писателей, где давал им задания добывать материалы о страданиях и бедствиях
еврейского населения в связи с советско-германской войной. Эта установка Лозовского
выродилась в националистическую деятельность еврейских писателей,
поскольку материалы о еврейском населении подавались в Совинформбюро в отрыве
от страданий и бедствий, принесенных войной всему советскому народу (т. 17,
л.д. 57).
Бергельсон: Это не верно, что Лозовский собирал еврейских писателей, он лично их
не собирал, но еврейские писатели сами ходили туда...
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Лозовский, по поводу показаний Фефера и
Бергельсона что вы можете сказать? И Фефер и Бергельсон утверждают, что вы
формировали Антифашистский комитет с националистическими целями и явились
идейным руководителем всей дальнейшей его антисоветской деятельности.
Лозовский: Что касается Бергельсона, то, по-моему, это запутывание сознания суда
и своего собственного, причем даже трудно понять, что он наговорил. Человек пишет
на еврейском языке о том, что Октябрьская революция дала евреям равноправие, что
же тут националистического?
Что касается создания Комитета с националистическими целями, должен сказать,
что тогда Славянский комитет создавался со славянскими целями, Молодежный - с
молодежными, Женский — с женскими. Если так походить к вопросу, тогда все, что ни
делалось, это сплошной национализм. Фефер говорит, что я испугался в 1944 году и
говорил, чтобы они были осторожны. Оказывается, это не я сказал, а Эпштейн,
который умер в июне 1945 года. Как можно тут вылезти из этой истории?
Я утверждаю категорически, что заявление о том, что Еврейский антифашистский
комитет создан с националистическими целями, является сплошным вымыслом потому,
что Комитет создавался не мною, а Центральным Комитетом партии, создавался не
один Комитет, а пять комитетов. В этом случае я должен отвечать и за другие
158

комитеты. Почему же делать скидку на все остальные комитеты? Возможно, что
Эпштейн принимал участие в митинге. Может быть, но об Эпштейне я знал из
коминтерновских источников, со слов американцев, которые приезжали в то время в
СССР, когда он в США редактировал коммунистическую газету. Потом я узнал, что
он на какой-то секретной работе, куда-то уезжал, но так как он не работал в
Профинтерне, с Гослитиздатом связи не имел, то я не мог знать его ближе. Может
быть я его где-нибудь и встречал, но что за преступление встречаться с человеком?
Просто начинаешь теряться в конце концов, в чем же человек виноват? Я еще раз
утверждаю, что Комитет был создан для того, чтобы агитировать против фашизма.
Был лозунг: "Единство евреев всего мира против фашизма, единство ученых против
фашизма, молодежи против фашизма и т.д." Это лозунг Центрального Комитета
партии. Вы спросите: почему, на каком основании? А вот на каком основании. Пусть
евреи, женщины, молодежь, ученые Англии, Америки скажут, что они против
лозунга против фашизма, пусть они выступят и скажут, что они против этого лозунга.
Никто из них не мог выступить против такого лозунга. Это великолепный лозунг для
разоблачения профашистов. Я утверждаю, что Бергельсон путает. Я думаю, что суд
видит, что он путает.
Показания же Фефера о том, что я встревожился...
Председательствующий: Он вначале дал показания, что в 1942 году он имел с
вами беседу насчет возникших в США антифашистских организаций и о связи с
богатыми евреями...
Лозовский: Я утверждаю, что все это поэтический вымысел. Возникла организация,
которая собирает деньги для Советского Союза. Это положительный фактор. Если бы
мы были против сбора денег, зачем же мы тогда их собирали. И "Рашен Релиф"
собрал 93 млн. долларов для СССР. Даже Фефер говорит, что я ставил задачу:
собрать деньги в фонд помощи СССР. Не для евреев, не для Еврейского
антифашистского комитета, а в фонд помощи Красной Армии. Что же
националистического в предложении собрать деньги?
Восторгался ли я? Не знаю. Я вообще не восторженный человек, и вообще на
дипломатической работе излишне восторгаться не рекомендуется. Человек я
сдержанный, хотя горячий оратор. А тут каждое слово превращается в
националистический криминал. Я спрашиваю, что националистического в том, что собирают
деньги в фонд помощи СССР? Какой тут национализм? Советский, да? И после
часовых расспросов Фефера, после того, как вы его неоднократно спрашивали, он
вертелся и все время говорил о том, что он слышал от Эпштейна и прочее. Я не знаю,
по-моему, тут ничего националистического нет...
Председательствующий: Он говорит, что ему и Михоэлсу вы говорили, что надо
связаться покрепче с богатыми кругами евреев США.
Лозовский: Я этого не говорил. Это поэтическое мифотворчество. Я вам потом
расскажу некоторые вещи, вы увидите, как создаются мифы и сколько тут
мифотворчества.
Председательствующий: Подсудимый Квитко, вы подтверждаете суду о том, что
Лозовский руководил преступной деятельностью Комитета, подбирал людей в
Комитет и руководил им. Вы (т. 11, л.д. 46) в своих показаниях указывали: "Мне тяжело об
этом рассказывать, но должен признать, что Комитет был превращен нами,
националистами, в антисоветскую организацию... Всех нас собрала туда злая рука".
Правильны эти показания?
Квитко: Нет.
Председательствующий: Дальше на во"прос: "Чья рука?" Вы говорите: "подбирал
людей в Комитет и руководил всей нашей преступной работой Лозовский".
Квитко: Правильно только одно. За 3 месяца, в течение которых я был в
Куйбышеве вместе с Комитетом, у меня сложилось впечатление, что в Еврейском
159

антифашистском комитете ничего без согласования с Лозовским не делалось, но о
враждебной деятельности я тогда ничего не знал.
Председательствующий: Вам задают вопрос, а вы отвечаете, что признаете, что
Комитет вел преступную деятельность благодаря тому, что там сидели националисты,
а собрала вас, националистов, "злая рука". Чья, вас спрашивают? Вы отвечаете -
Лозовского, который и руководил всей нашей преступной деятельностью.
Я спрашиваю правильно это?
Квитко: Нет.
Председательствующий: Но вы же подписали эти показания?
Квитко: Да. Я подписал их. Я очень плохо давал показания, и они воспринимались
и записывались в протокол не так, как я говорил. Я еще раз хочу сказать, что в
период этих трех месяцев, когда я был в Куйбышеве, я знал и видел, что ничего не
делается без Лозовского, что Эпштейн согласовывал все вопросы с Лозовским, это я
знал и видел.
Председательствующий: Какие же вопросы, касающиеся преступной
националистической деятельности, согласовывались с Лозовским?
Квитко: Я вообще не видел тогда преступной деятельности.
Пред[седательствую]щий: А почему на предварительном следствии вы
утверждали, что комитет проводил враждебную националистическую деятельность под
руководством Лозовского, а сейчас отказываетесь.
Квитко: Эти показания переписаны в мои протоколы из показаний других
обвиняемых.
Председательствующий: Ну и что же?
Квитко: Они перенесены неправильно о национализме в Еврейском
антифашистском комитете. Я делал вывод из двух фактов, которые на меня произвели большое
впечатление как факты преступной деятельности комитета.
Председательствующий: Какие факты?
Квитко: Это похороны Михоэлса и встреча "палестинской дамы". Оба факта на
меня произвели страшное впечатление, я увидел в этом возбуждение национализма.
Председательствующий: Я вас спрашиваю: вы считаете, что Лозовский
организовал националистическую деятельность Комитета и руководил им?
Квитко: Нет, я не могу этого сказать.
Председательствующий: Но вы же говорили, что потом вы убедились, что он все-
таки занимался этой деятельностью?
Квитко: Откуда мне это знать, когда я впервые увидел его только в 4942 году.
Эти те самые три месяца в Куйбышеве, когда еще не было работы, когда только
совещались, когда Михоэлс пьянствовал, а работал Эпштейн. Я только видел, что
Эпштейн каждый день приходил к Лозовскому совещаться.
Председательствующий: Брегман, вы на предварительном следствии также
подтвердили, что Лозовский является руководителем националистической деятельности
Комитета. Вы помните свои показания?
Брегман: Нет, не помню.
Председательствующий: Я напомню. Это т. 5, л.д. 53 "Подбором людей в
Комитет, а также его руководством ведал начальник Совинформбюро Лозовский, который
неоднократно заявлял, что Комитет являлся его детищем и он, Лозовский, считает его
существование крайне необходимым..."
Это правильные показания?
Брегман: Да, правильные.
Председательствующий: Когда он говорил, что Комитет — детище и он считает
его крайне необходимым существование?
Брегман: Я бывал довольно часто. Бывал у Лозовского, информировал его о небла-
160

гополучии в Комитете и говорил, что надо заняться Комитетом более энергично.
Лозовский мне на это отвечал, что он занимается им очень внимательно, так как это его
"детище". Я в этом не усматривал, что в этом есть национализм и контрреволюция.
Председательствующий: Значит, это ваши показания, что Лозовский подбирал
людей в Комитет, что он руководил им, называл своим "детищем" и считал
необходимым существование его?
Брегман: Да.
Председательствующий: Дальше вы говорите: "... Также не случайно в Комитете
оказалось засилие еврейских националистов, поскольку Лозовский сам подбирал людей
и направлял их в Комитет для работы. В этом я убедился на собственном опыте" (т. 5,
л.д. 54).
Эти показания правильные?
Брегман: Нет, неправильные. Я такого утверждения не помню.
Когда на следствии мне сказали о том, что Еврейский антифашистский комитет
закрыт потому, что он являлся националистической организацией и поставщиком
националистических и шпионских материалов для Америки, то зная, что Комитетом
руководил Лозовский, я заявил: "Раз Комитетом непосредственно руководил
Лозовский, он подбирал кадры, то он и отвечает за все", но это сказано мною не потому,
что я заранее знал, что он националист.
Председательствующий: Вы же на следствии показали о том, что сами были
введены в Комитет как националист.
Брегман: Это для меня является новостью, я никогда не утверждал этого.
Пред[седательствую]щий: На следствии (т. 5, л.д. 54) вы прямо заявили, что были
направлены в комитет Лозовским.
Брегман: Это искажено следователем.
Председательствующий: Вот ваши показания: "... Лозовского я знал еще со
времени его работы в Профинтерне и, поддерживая с ним отношения, был приглашен
на работу в Еврейский антифашистский комитет". Вас спрашивают: "Как еврейский
националист?" Вы отвечаете: "У Лозовского были основания полагаться на меня, так
как в беседах с ним я иногда откровенно делился своими взглядами.
Беседуя летом 1943 года с Лозовским, я поставил его в известность, что отстранен
от руководящей профсоюзной работы, и заявил, что расцениваю это как действие,
исходящее из соображений национального порядка. Лозовский мне посочувствовал".
Брегман: Тут есть передержки и искажения. Я говорил о том, что мне приходилось
слышать в Комитете разговоры о том, что евреев, даже окончивших школу с
золотыми медалями, не принимают в высшие учебные заведения, т.е. отбирают студентов
по национальному признаку. Такие разговоры были в кулуарах. Я сказал об этом
Лозовскому и спросил, что может быть это есть какая-то линия партии или установка
по этому вопросу. Лозовский мне тогда прямо сказал, что никакой линии по этому
вопросу нет. А что это посеяно Гитлером и до сих пор еще сказывается.
В кулуарах были разговоры о том, что есть линия, намеченная партией и
правительством, подбирать в учебные заведения людей по национальному признаку.
Эти разговоры исходили не от меня, и я не считаю себя националистом, когда наводил
справки по этому вопросу.
Пред[седателъствую]щий: Были разговоры о том, что евреи имеют ограничения в
приеме их в учебные заведения.
Брегман: Я говорил Лозовскому, что я слышал в Комитете разговоры о том, что в
высшие учебные заведения не принимали евреев, даже имевших медали...
Председательствующий: Кто вел такие разговоры?
Брегман: Нусинов. Был еще один случай, когда ко мне пришла девушка-еврейка с
жалобой, что ее не приняли в институт, потому что она еврейка. Я ей ответил, что
6. Неправедный суд
161

это касается не только евреев и что наверное для этого есть какие-то другие
основания.
Я ничего не делал, никаких мер не принимал к тому, чтобы подобных людей,
приходивших с такими просьбами, принимали на работу или в учебные заведения.
Я говорил следователю, что на Украине было так поставлено, что принимали
людей с учетом национального состава. Следователь мне тогда задал вопрос: "Значит
вас сняли с работы по национальным соображениям и вы обвиняете ЦК ВКП(б) в
антисемитизме?''
Я ему на это сказал, что может быть все это происходит с точки зрения
регулирования национального состава, как это было на Украине. Кроме того, я был
недоволен тем порядком, что без меня партийная организация ВЦСПС решила вопрос об
освобождении меня от работы. Свое недовольство я высказал двум членам
политбюро. Вообще меня радовало, что я перешел на другую работу.
Председательствующий: Вы на предварительном следствии говорили, что вы
вели с Лозовским антисоветские разговоры? Вы это подтверждаете?
Брегман: Таких разговоров не было.
Председательствующий: Вы также показывали, что в результате таких бесед с
вами Лозовский и пригласил вас на работу в Комитет, руководствуясь тем, что вы по
духу были националистом. Вы оба были националисты.
Брегман: Я честно заявляю суду, что никогда не был националистом, так же как и
Лозовский. Это выдумка.
Председательствующий: Но эти показания подписаны вами.
Брегман: Это можно проверить по времени. Даты не совпадают. Меня пригласили в
Еврейский антифашистский комитет уже тогда, когда я был Зам. министра
Госконтроля РСФСР. У меня есть опыт общественно-политической работы, и поэтому я
был приглашен в Комитет.
Пред[седательствую]щий: Вы же на следствии показывали, что после разговора по
поводу снятия вас с работы в ВЦСПС Лозовский направил вас на общественную
работу в Комитет. Вы были в это время зам. министра Госконтроля (Председатель
зачитывает).
Был такой разговор?
Брегман: Меня пытались убедить в том, что мой переход в Комитет был согласован
с Лозовским на основе общности националистических взглядов. Меня следствие также
пыталось убедить в том, что между мной и Лозовским был сговор - вести
националистическую работу в Комитете. Я утверждал, что этого не было. Лозовский
со мной беседовал лично и сказал, что имеется согласие Щербакова на ввод меня в
Еврейский антифашистский комитет. У меня тогда составилось такое мнение, что в
Еврейском антифашистском комитете не было единства, что там была грызня и, как я
выражался, междуусобица. Я все время говорил, видя такое положение в Комитете,
что нужно подобрать туда людей, которые бы никогда не участвовали ни в каких
других партиях, как Губельман и другие. Лозовский не будет отрицать, что я ему
докладывал о проявлениях национализма и неблагополучии в Комитете. Я сомневаюсь
в том, что Лозовский, если бы он действительно был националистом, стал бы
подавать сигналы о неполадках, которые происходили в Комитете. Я сам был в
Центральном Комитете ВКП(б) два раза по этому поводу.
Председательствующий: Дальше в ваших показаниях сказано: "Включившись в
работу Комитета, я убедился, что Лозовский, облеченный доверием члена ЦК
ВКП(б), являлся скрытым врагом партии, организовывал и направлял всю вражескую
работу еврейских националистов" (т. 5, л.д. 57).
Брегман: Я заявляю, что после того, как мне было сказано на следствии, что
Комитет закрыт, что это был центр националистическо-шпионской деятельности, меня
это взбесило, и я стал давать такие показания как выводы из показаний других. Я
162

пришел в Комитет через три года после его организации. Когда был отчет Эпштейна,
я лично выступал против националистических проявлений в Комитете.
Я уже заявлял суду, что информировал Лозовского о всех неполадках, которые я
замечал в Комитете, и Лозовский давал соответствующие сигналы в ЦК ВКП(б). У
меня никогда не было оснований относиться с недоверием к Лозовскому, и я его
никогда не считал националистом.
Председательствующий: Но это вы же дали такие показания о том, что,
включившись в работу Комитета, вы убедились, что Лозовский, будучи облечен доверием
партии, является скрытым врагом ее. Вы давали такие показания?
Брегман: Я точно не помню. Я, конечно, не сомневаюсь в том, что вы читаете то,
что написано...
Председательствующий: Я вас спрашиваю, вы давали такие показания?
(Показывает Брегману его показания - т. 5, л.д. 63. Пожалуйста, убедитесь - вот ваша
подпись. Прочитайте последний абзац. (Брегман читает свои показания).
Это ваша подпись? Значит вы давали такие показания? Они правильны?
Брегман: С точки зрения общего вывода они правильные, но не точки зрения моего
личного заключения.
Если бы на заседаниях обсуждались ответы на запросы, идущие из-за границы, я
наверное не оказался бы в таком диком положении, в каком оказался сейчас. В том-то
и дело, что такие вопросы разрешались административно. А "крымский вопрос"
разрешался вообще по-семейному.
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Маркиш, вы подтверждаете свои
показания на предварительном следствии, что деятельносгь Лозовского по руководству
Комитета была националистической.
Маркиш: Непосредственно в отношении проводимой националистической
деятельности Комитетом я не могу утверждать, что данная работа проводилась Лозовским...
Председательствующий: Это ваша защитная позиция на процессе, но на
предварительном следствии вы говорили о роли Лозовского.
Маркиш: Многие знали, что именно Лозовский руководит Комитетом.
Пред[седательствую]щий: Вы в своих показаниях говорили, что Михоэлс, Эпштейн
и Фефер в своих националистических устремлениях всегда получали поддержку у
Лозовского, и все мы в его лице видели мецената.
Маркиш: Я Михоэлс и Фсфер видели это? Это противоречит логике...
Председательствующий: Если о вашей логике говорить, то там ничего не
разберешь. На следствии вы признавали себя виновным.
Маркиш: На следствии я виновным себя не признавал. То, что я знал о
национализме в Еврейском антифашистском комитете, то знал это только по газете "Эйникайт",
т.е. по тому, что было в пределах видимости, а остальное от меня было закрыто.
Пред[седательствую]щий: Как же вы не знали всего, вы же встречались с
Лозовским? В своих показаниях (т. 15, л.д. 148) вы говорили, что Лозовский поучал вас,
чтобы вы в речах подчеркивали еврейскую национальную скорбь. Получали вы такое
указание от Лозовского?
Маркиш: Лозовский по вопросу о поездке и собирания материалов о зверствах
фашистов говорил писателям, что необходимо собирать материалы о зверствах над
евреями...
Председательствующий: Закрывал глаза на страдания других народов? Вы
показывали, что Лозовский вам сказал, что надо писать только о евреях, закрывал глаза
на страдания других народов.
Маркиш: Так он не говорил...
6* 163

Сам факт собирания таких материалов квалицифировался как национализм, но
никаких указаний Лозовского "закрывать глаза на страдания других народов" не было.
Председательствующий: Квитко, вы были при этой беседе?
Квитко: Нет, не был. Я увидел Лозовского впервые в 1942 году в Куйбышеве.
Председательствующий: Вопрос ясен.
Юзефович, вы были на этой беседе у Лозовского в июле 1941 года, когда там был
Маркиш?
Юзефович: Я помню,что перед радиомитингом Маркиш нес свою речь в конверте, а
также помню, что Лозовский дал мне закрытый пакет, когда я шел обедать, и сказал,
чтобы я передал его Александрову. В пакете, как я уже показывал, были тексты
речей для митинга.
Председательствующий: Это было в Куйбышеве или в Москве?
Маркиш: В Москве.
Председательствующий: А по существу Маркиш в показаниях на следствии
ссылается на вас, Юзефович, как на свидетеля, по поводу того, что Лозовский говорил,
что надо писать о зверствах над евреями - "закрывая глаза на страдания других
народов". '
Юзефович: Я не могу подтвердить эти показания Маркиша, но утверждаю, что я
знаю Лозовского не как националиста.
Маркиш: Я хочу сказать: несомненно Лозовский ориентировал писателей,
находившихся у него тогда, что материал должен быть подобран исключительно о зверствах
над евреями; что же касается националистических мотивов такого указания, то это
уже вывод на следствии.
Председательствующий: Это ваш вывод?
Маркиш: В конце концов Лозовский не призывал писателей, не говорил им: идите.
делайте преступления против советского народа. Единственное, что он сказал: идите,
соберите материал о зверствах над евреями. Непосредственно националистические
разговоры я отрицаю.
Председательствующий: На л.д. 149 т. 15 вы дает общую оценку деятельности
Комитета и говорите: "В апреле 1942 года при создании Комитета благодаря
Лозовскому во главе Комитета были поставлены такие националисты как Михоэлс,
Эпштейн, Фефер. В состав Комитета были ввведены: Шимелиович, Стронгин, Квитко
и я. Из одного этого перечисления можно судить, что представлял из себя этот
Комитет, так как все эти лица отличались националистическими убеждениями".
Эти показания ваши правильные?
Маркиш: Если вы посмотрите показания всех подсудимых, то увидите, что это
стереотипная фраза, фигурирующая во всех протоколах. Я лично никакого отношения к
Комитету не имел и столкнулся с ним только в 1944 году.
Председательствующий: Вы ведете себя крайне недисциплинированно. Из этих
показаний вы исключаете две буквы "и я", а об остальном, значит, вы показали
правильно?
Маркиш: Правильно с точки зрения моего нахождения в тюрьме. Что я могу
сказать о людях, с которыми я не соприкасался? Я сражался с Комитетом в ноябре 1944
года, а непосредственно с Лозовским я не имел никакого соприкосновения, я сражался
с Фефером...
Пред[седательствую]щий: ... Лозовский, что вы имеете показать суду по поводу
вчерашних показаний Брегмана, Маркиша, Фефера, Квитко и Бергельсона.
Лозовский: Из показаний Фефера, Квитко, Брегмана, Маркиша и Бергельсона пре-
164

жде всего следует вывод, что, попав сюда, в дом "прозрения", они прозрели и поняли,
что главным виновником всех бед является Лозовский. Я кратко обращу внимание
суда на некоторые обстоятельства. Прозрев, они подписали то, что сами не показывали.
Квитко утверждает твердо, что он ничего и никогда не думал о злой руке Ло-
зовсксго. Значит, была не злая рука Лозовского, а чье-то злое перо, написавшее так,
а Квитко подмахнул это.
Председательствующий: (к Брегману): Но вы же в своих показаниях на следствии
(т. 5, л.д. 54) указывали: "Беседуя летом 1943 года с Лозовским, я поставил его в
известность, что отстранен от руководящей профсоюзной работы и заявил, что
расцениваю это действие, исходящее из соображений национального порядка. Лозовский
мне посочувствовал".
Так ли это?
Брегман: Нет, не так...
Председательствующий: Вы говорили Лозовскому, что якобы в ВКП(б) осталось
мало евреев?
Брегман: Нет, не говорил.
Председательствующий: Вы говорили, что есть ограничения в приеме евреев в
вузы?
Брегман: Нет, не говорил.
Пред[седательствую]щий: Вы говорили о том, что с государственной службы
снимают евреев?
Брегман: Нет, я этим учетом не занимался...
Брегман: Никаких антисоветских разговоров я с Лозовским не вел...
Лозовский: ... В июле 1941 годад.е. через 2-3 недели после создания Совинформа,
я по указанию Щербакова вызвал несколько еврейских писателей и сказал им, что
надо собрать материалы о зверствах фашистов над евреями, чтобы бросить в морду
тем, кто это отрицал. В то время в американской печати утверждали, что никаких
зверств нет. В показаниях Маркиша прибавлено, что я требовал собирать такие
сведения, закрыв глаза на зверства на другими народами. Объяснения Маркиша
ничего не объясняют. Он даже сказал, что уже после, попав сюда, сделал вывод, что
я в 1941 году мог именно так думать.
Сами посудите, прошло всего две-три недели с момента, когда мы начали свое
существование. В это время уже работали Юзефович и Афиногенов, который занимался
литературными делами. Щербаков дал нам администратора Степанова. Мы начали
работу в помещении ЦК, деньги давал ЦК, людей к нам направляли из аппарата ЦК,
и вдруг человек, который в течение 40 лет занимался вопросами рабочего движения,
зам. министра иностранных дел собирает людей и говорит: "собирайте материал
только о страданиях евреев и закрывайте глаза на страдания других народов".
Допустим, что я скрытый враг, "злодей", как здесь некоторые говорили, но ведь
никто не считал меня идиотом, чтобы я мог собрать малоизвестных мне людей и
сказал: "скрывайте преступления гитлеровцев". Скажите, каким должен быть
морально-политический образ человека, который мог бы сказать "скрывайте преступления
Гитлера над другими народами". Допустим, что я им сказал "собирайте материалы о
зверствах над евреями", чтобы потом послать материалы эти за границу. Допустим,
что это национализм, тогда прошу суд принять к сведению следующие
обстоятельства: Нюрнбергский процесс был под моим руководством? Нет, на Нюрнбергском
165

процессе выступали шесть прокуроров, главным из них был Руденко. Для того, чтобы
подготовить материал к Нюрнбергскому процессу, Министерство юстиции обращалось
и в Совинформбюро за сведениями о зверствах гитлеровцев. После Руденко и еще 4-х
прокуроров выступает прокурор Шейнин и говорит о зверствах гитлеровцев над
евреями. Что это — националистическое выступление?
Туда же привезли на самолете писателя Суцковера, который выступал там и тоже
говорил о зверствах над евреями. Зачем же Советское правительство организовывало
такие выступления? Неужели это национализм?
Все, что здесь написано, ложится на мою голову, а каждое слово здесь выдумано.
Председательствующий: На следствии вы показывали: "Я признаю, что у меня
были националистические настроения, довлевшие надо мной" (т. 1, л.д. 47).
Лозовский: Я подписал это совершенно сознательно, и я скажу, почему я это
сделал, и вы увидите, что все это является клеветой на меня.
Председательствующий: Вы что же эти показания отрицаете?
Лозовский: Да, категорически отрицаю по той простой причине, что они неверные.
Председательствующий: Но дальше говорили: "Мои националистические
махинации были разоблачены комиссией ЦК ВКП(б), производившей в начале 1947 года
проверку работы Совинформбюро" (т. 1, л.д. 48).
Лозовский: Это я также сознательно подписал для того, чтобы потом рассказать,
зачем я это сделал.
Теперь по вопросу пополнения президиума.
После возвращения делегации Еврейского антифашистского комитета из Америки
(о которой речь будет позже), кажется, в начале 1944 года, был поднят вопрос о
созыве пленума Еврейского антифашистского комитета.
Для пленума были составлены речи, воззвания, которые проходили через ЦК. Во
время пленума я говорил Щербакову, что в Комитете имеется нездоровая обстановка.
Он тоже имел свои сведения об этом по другим линиям. Он тогда сказал, что собраны
в Еврейском антифашистском комитете одни писатели, поэты, журналисты, ученые, а
надо бы туда направить людей, которые не являются писателями и никогда не
работали в специфических еврейских организациях и хорошо было бы подыскать
группу в 4-5 человек. Эпштейн и Михоэлс составили примерный список членов
президиума, кто был в списке, я сейчас не помню, но знаю, что список был направлен
Щербакову. После того как были утверждены эти лица, Щербаков мне сказал, что
все-таки было бы хорошо направить в Еврейский антифашистский комитет группу
работников-профсоюзнйков и спросил, кого я мог бы предложить для этой цели. Я
сказал, что знаю Брегмана как старого большевика, но дело в том, что его сняли с
ВЦСПС. На это Щербаков ответил: "Ну и что же, сняли с одной работы; он же
сейчас работает хорошо на другом месте, вызовите его к себе, поговорите, спросите,
кого он считал бы полезным направить в Еврейский антифашистский комитет для
того, чтобы внести туда партийный дух и устранить грызню". Я вызвал Брегмана, это
было в мае или в июне 1944 года, и у нас с ним была длительная беседа.
Пред[седательствую]щий: А до этого вы с ним встречались или были отдельные
встречи?
Лозовский: За время войны встреч до 1944 года не было.
Брегман: Я заявляю, что антисоветских разговоров я не вел.
Лозовский: Вы изучили эти 42 тома лучше меня, и думаю, что вы, как опытные
люди, обратили внимание, что все обвиняемые показывают одно и то же и все
формулировки одинаковы. Однако люди, показания которых.собраны в деле, - люди
разной культуры, положения. Получается, что кто-то сговорился насчет формули-
166

ровок. Кто, арестованные? Думаю, что нет. Значит, сговорились следователи, иначе
не могли же получиться одинаковые формулировки у разных людей.
Я категорически заявляю, что я не говорил о национализме, о сокрытии нашей
заговорщической деятельности. Это является вздором.
... Примерно в конце 1944 года или в начале 1945 года Щербаков очень сильно
заболел, у него был инфаркт. У меня же к этому времени создалась определенная
концепция о необходимости ликвидации всех комитетов. Говорить об этом надо было
со Щербаковым.
В конце 1944 года я так и не мог созвониться с Щербаковым, он плохо себя
чувствовал. В марте 1945 года, почти накануне нашей победы, мне сказали, что
Щербаков чувствует себя неплохо, и можно приехать к нему на дачу. Я поехал. Когда
я приехал, ко мне вышли врач и жена и сказали, что со Щербаковым говорить можно
только на такие темы, которые бы его совершенно не волновали. Задача, конечно,
сложная, он ждет сведений о конце войны, о чем же можно разговаривать, чтобы не
волновать человека? Я, конечно, обещал, а ему все же сказал: "Знаете, Александр
Сергеевич, у меня сложилось впечатление, что нам нужно после окончания войны
ликвидировать все 5 антифашистских комитетов. Созданы они были на военное
время. Хорошо ли плохо, но они свою роль сыграли". Я говорил, что работу
антифашистского комитета молодежи надо передать в ЦК комсомола, комитет ученых
надо передать в Академию наук.
Что же касается связи этих комитетов с различными антифашистскими
организациями зарубежных стран, то это можно будет осуществлять через отделы Совин-
формбюро. Щербаков мне скавал, что сейчас не стоит говорить на эту тему, а когда
кончится война, тогда и решится этот вопрос. Затем он спросил меня, как ведут себя
наши люди, которых мы тогда ввели в состав Еврейского антифашистского комитета.
Я рассказал ему то, что мне сообщил Брегман. Решили, что послей войны мы внесем
предложение в ЦК о ликвидации всех комитетов. Но 9 мая, в день великого
торжества, Щербаков умер, и вопрос этот повис в воздухе. Нужно было по этому
вопросу обратиться к Жданову, но он длительное время был в Финляндии, и мы могли
с ним разговаривать только по "ВЧ", а по телефону много не наговоришь. С
Александровым я был в натянутых отношениях и не хотел к нему обращаться.
Позднее я скажу, почему у нас были такие отношения.
Я только хочу сказать, что состав президиума был утвержден Щербаковым при
моем участии, поэтому я нес за это полную ответственность, так же как и потому,
что я был его заместителем.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, вы утверждали в своих показаниях,
что после того, как не было получено ожидаемого результата по вопросу о Крыме,
Лозовский сильно встревожился (т. 2, л.д. 204). Эти ваши показания правильные?
Фефер: Я слышал это от Эпштейна.
Председательствующий: А лично вы по этому вопросу беседовали с Лозовским?
Фефер: Нет.
Председательствующий: Расскажите, как вы стали конспирироваться, что
изменилось в вашей работе? Как Брегман оказывал помощь в конспирации?
Фефер: Это слово неудачное — конспирация.
Председательствующий: В этом весь смысл ваших показаний.
Фефер: Слово конспирация - неудачное. С приходом Брегмана и других Комитет
167

стал работать лучше, не было таких открытых националистических выступлений, как
это было до этого.
Пред[седательствую]щий: Значит, Брегман пришел и сказал: "Смотрите, теперь
открыто не выступайте". Или были другие причины?
Фефер: Брегман, Губельман и другие были политически грамотными людьми и
оживили всю работу. Когда бывали националистические выступления, Брегман
выступал против. Брегмана националистом не считаю...
... Мы между собой говорили об ассимиляции...
Председательствующий: С кем говорили?
Фефер: С Михоэлсом и Эпштейном.
Пред[седателъствую\щий: О чем говорили?
Фефер: Говорили о том, что еврейская литература и культура переживает тяжелые
дни, не было альманаха, не было школ и т.д. Мы об этом говорили с Бергельсоном и с
другими членами президиума.
Председательствующий: Значит вы, Эпштейн и Михоэлс говорили, что нужно
бороться против ассимиляции. Бергельсон и Галкин также были против ассимиляции?
Фефер: Да, Бергельсон и Галкин были против ассимиляции. С Маркишем я на эту
тему не говорил, а с Бергельсоном говорил. В присутствии Брегмана и Губельмана
такие разговоры не велись. Вопросы, касающиеся развития еврейской литературы и
культуры, мы обсуждали очень осторожно.
Председательствующий: (к Феферу): Я вас спрашиваю, Эпштейн говорил о
Лозовском как о националисте?
Фефер: Эпштейн говорил, что Лозовский - это наш отец и что он сочувствует
нашей работе.
Председательствующий: Вы показываете, что Эпштейн не говорил вам о
национализме Лозовского и тут же вы говорите, что Лозовский сочувствовал вашей
национальностической деятельности. Как вас понимать?
Фефер: Открыто Эпштейн не употреблял слова национализм или
националистическая работа...
Пред[седательствую]щий: Вы не желаете говорить правду суду. Я не пойму, что
же правильно. То вы говорите, что с Лозовским вы на националистические темы не
говорили, а вместе с тем утверждаете, и это, очевидно, правильно, что группа
Брегмана и др. послана была Лозовским с националистическими целями, для
конспирации враждебной деятельности.
Фефер: Лозовский мне этого не говорил. Эпштейн сказал, что эта группа прислана
для оказания помощи в работе.
Лозовский: Из объяснений Фефера видно, что все его показания в этой части
являются вымыслом. То, что он тут ссылался на Эпштейна и говорил о том, что он не
понимает, что такое конспирация и что такое национализм. Это ничто иное, как
нечестное отношение к суду. В конце концов из всех его слов видно, что эти пять
большевиков были посланы в Комитет для укрепления большевистской работы.
Причем он говорит, что в присутствии этих людей остальные не смели говорить на
националистические темы. Даже из этих изворотливых показаний Фефера вытекает,
что когда в Комитете появились эти люди, то в их присутствии другие боялись
высказывать националистические настроения, а когда кто-нибудь и высказывал, то
его сразу же сажали на свое место. Фефер делает вид невинного младенца, который
не понимает, что такое конспирация. Из его слов вытекает, что я был возмущен тем,
что в Комитете начинают открыто выступать с националистических позиций, и
поэтому предложил конспирироваться. Все это шито белыми нитками, все это
измышление. Можно, конечно, ссылаться на мертвого Эпштейна, который якобы
сказал, что Лозовский сочувствовал вашей работе. Фефер, здесь, в доме "прозрения",
168

оценивает все как националист, и поэтому думает, что Эпштейн ему говорил, что я
требовал конспирации националистической деятельности. Это клевета на меня, а
зачем ему это нужно, я расскажу потом.
А теперь разрешите мне перейти к делегации в Америку.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, что вы хотите сказать в связи
с вопросом о том, что Лозовский являлся руководителем?
Бергельсон: В связи с вопросом о национализме Лозовского я хочу привести факт...
И далее он сообщает, что "Лозовский при посещении его Бергельсоном, Эпштейном и
Квитко выдвинул идею создания еврейской газеты и поручил написать соответствующее
заявление в ЦК".
Квитко уточнил, когда и где была эта встреча, и получил ответ Бергельсона — "в 1941
году в Москве".
Квитко: Но я Лозовского не знал до 1942 года.
Бергельсон: Я утверждаю, что у Лозовского тогда были вы, Эпштейн и я.
Квитко: Я не был.
Лозовский сказал, что он не помнит, кто у него был.
Лозовский: Ну, допустим, что они приходили, и им я сказал, что надо написать
заявление в ЦК. Но разве издание газеты на еврейском языке - это национализм?..
Разве пересылка заявлений в ЦК по внутреннему аппарату является
национализмом?
Пред[седательствую]щий: Что вы можете показать относительно поездки в
Америку?
Лозовский: Я уже говорил, что я отнесся положительно к факту, что в США
благодаря пропаганде, которую мы развернули, возникли антифашистские комитеты
художников, писателей, ученых и еврейский совет внутриобщеамериканской
организации "Рашен Релиф". Во главе комитета художников, писателей и ученых стоял
мировой ученый Энштейн. Он по своим убеждениям сионист, но больше занимался
вопросами математики, чем вопросами политики, как многие академики. В "Рашен
Релиф" заправлял какой-то крупный домовладелец, фамилию не помню. Они начали
собирать деньги в фонд помощи СССР. Я отнесся к этому факту положительно.
На протяжении 1942 года наше посольство в США шифром несколько раз
сообщало, что эти организации обращаются в консульство Советского Союза в Нью-
Йорке о возможности присылки нашей делегации в США. Поскольку эти шифровки
приходили в Наркоминдел, я их читал, а потом имел на эту тему разговор с
Щербаковым. Он сказал, что вообще сейчас надо подождать. Это был период
сталинградского наступления, и, конечно, нам невыгодно было посылать делегацию до
сталинградской победы. После сталинградской битвы международное положение стало
яснее, поднялась большая волна симпатии к Советскому Союзу.
Еще до сталинградской битвы Еврейский антифашистский комитет получил из
США приглашение прислать делегацию с перечислением некоторых имен. По поводу
перечисленных имен уже после сталинградской битвы (положение было другое) мне
позвонил Щербаков. Я тогда был в Куйбышеве, а он и Молотов в Москве. Это было в
начале 1943 года. Щербаков говорит: "Вот передо мной список, - и читает: Мехлис -
отпадает, он генерал, пусть воюет; Эренбург - отпадает, он пишет хорошо, к тому
же каждый день пишет, его нельзя посылать; Маркиш - отпадает, он путаник и
истерик, он не знает, что через 2 минуты скажет; Эпштейн". Я сказал, что я против.
Щербаков спросил: "Почему вы отводите Эпштейна?" Я ответил, что он был
редактором коммунистической газеты в США в течение нескольких лег, и если мы
169

его пошлем, то еще до его приезда поднимется по всей Америке огромная волна
пропаганды против нас — будут кричать, что мы посылаем коммуниста для агитации и
пропаганды. Щербаков согласился с этим, а затем спросил меня: "Что вы можете
сказать о Михоэлсе?" Я сказал — я его знаю мало, со времени первого митинга в
августе 1941 года встречался с ним редко. Щербаков сказал, что "Михоэлс человек
разумный, политически грамотный, между прочим, хороший оратор и первоклассный
актер". Я сказал, что не знаю его прошлого. Щербаков заявил: "Хорошо, выясню.
Ведь нам надо обязательно иметь одного беспартийного в составе делегации".
Потом, таким же образом, была рассмотрена кандидатура Фефера. Прошло
несколько дней, Щербаков позвонил мне и сказал, что в ЦК остановились на двух
кандидатурах - Михоэлсе и Фефере, и попросил прислать записку на его имя и на имя
В.М. Молотова с предложением кандидатур Фефера и Михоэлса в качестве
делегатов. Я написал, что предлагаю послать таких-то и таких-то. Аппарат НКИД
телеграммами в Нью-Йорк и Вашингтон, а Еврейский антифашистский комитет
открытой телеграммой этим двум организациям сообщили о высылке делегации.
Возник вопрос о том, к кому же все-таки ехали делегаты? В обвинительном акте
сказано, что они ехали с преступными целями и связались в США с еврейскими
националистическими организациями. Что же, они ехали к коммунистической партии?
Очевидно, нет. Если бы к коммунистической партии, то не посылали бы актера, да
еще беспартийного. Может быть ехали к еврейским рабочим?..
... В США имеется четыре больших еврейских рабочих организации. Это: Союз
дамских портных, во главе которого стояли махровые враги СССР; второй союз —
мужских портных, во главе которого стоял именовавший себя левым Сидней Хильман,
приезжавший в Советский Союз еще при Ленине и привозивший подарок от еврейских
рабочих для швейной фабрики в СССР.
Третья рабочая организация - это "Рабочий орден", организация взаимопомощи,
объединяющая примерно 100 тыс. рабочих евреев, среди которых были и
меньшевики, и бундовцы, и левые.
Четвертая рабочая организация - это небольшой, но крепко сколоченный союз
меховщиков, объединявший примерно от 15 до 20 тыс. рабочих.
Там может быть делегация Еврейского антифашистского комитета ехала к этим
рабочим организациям? Но тогда ВЦСПС выделил бы других людей в состав
делегации. К кому же они ехали? Они были приглашены двумя организациями -
комитетом писателей, поэтов, художников и т.д. и "Рашен Релиф", что означает
"помощь России" или "военная помощь России". Внутри этого союза образовался
еврейский совет, я не знаю его состава, но он состоял из буржуазных элементов, во
главе его стоял какой-то домовладелец, не то Левин, не то еще как-то. Надо сказать,
что в США имеются миллионы евреев - выходцев из России. Буржуазные элементы
из числа этих лиц были расположены к Советскому Союзу не с точки зрения
сочувствия коммунизму, а потому, что Советская Армия спасла миллионы евреев от
гитлеризма, а это производило огромное впечатление на всех евреев. Поэтому они
собирали деньги в помощь России, причем собирали деньги у всех, где только
возможно.
Буржуазия на этом делала свой бизнес, но были сотни тысяч простых людей,
которые симпатизировали СССР и оказывали свою помощь от души.
Таким образом, делегаты Еврейского антифашистского комитета ехали к тем
людям, которые хотели бы сделать что-нибудь для помощи в борьбе против фашизма.
Председательствующий: Вы перед отъездом Михоэлса и Фефера в Америку
инструктировали их?
Лозовский: За границу, тем более во время войны, нельзя было посылать людей,
170

которые не могли бы принести пользу. Всем известно, что без разрешения ЦК партии
и без заключения НКВД нельзя было выехать. Виза на выезд из Советского Союза
без соответствующего разрешения никому не выдавалась и говорить о том, что я
добивался, чтобы эти люди поехали - это чепуха. Допустим на одну минуту, что я
добивался этого. Имелось две кандидатуры - Михоэлс и Фефер, которых сейчас
расценивают как националистов. Спрашивается, НКВД знало, что Михоэлс и Фефер
националисты? Нет, иначе оно не дало бы заключение на выезд этих людей, ЦК
партии знал, что они националисты? Нет.
Таким образом, обвинительное заключение, которое возлагает ответственность за
их поездку на одного меня, намеренно ошибается. Утверждение, что они мне были
известны как националисты не выдерживает никакой критики.
В том же обвинительном заключении сказано, что еще до поездки в США по
указанию Лозовского Михоэлс и Эпштейн связались с еврейскими
националистическими кругами и организациями США и стали подготовлять информацию о
внутреннем положении Советского Союза. Это ужасающее преступление! Для чего?
Для того, чтобы добиться симпатий еврейских буржуазных кругов Америки и
заручиться их поддержкой в проведении подрывной деятельности на территории
Советского Союза.
Таким образом, утверждается, что с первых дней рождения Комитета все его
обращения, все статьи были направлены на то, чтобы давать сведения о Советском
Союзе и подготавливать работу по проведению подрывной деятельности. Это,
конечно, чепуха. Но дело обстоит гораздо серьезнее на самом деле, чем это кажется.
Дело идет о высшей мере наказания.
Естественно, что перед отъездов в США с этими людьми надо было
разговаривать. Так как они находились в Куйбышеве, то поехали в Москву, где имели
беседу с Щербаковым. Фефер говорил здесь, что в инструкции, которую я им давал и
которую дал Щербаков, были разногласия по вопросу о втором фронте. Это вздор.
Мы же политики, неужели у зам. Наркоминдела и секретаря Центрального Комитета
могут быть две разные точки зрения по вопросу о втором фронте? Логически это не
вяжется. Я знал политику нашего правительства, я знал, что нужно делать и почему.
Я не делал ни одного шага без согласования его с В.М. Молотовым или Щербаковым.
Перед отъездом Михоэлса и Фефера я имел с ними разговор и может быть даже не
один.' А здесь у Фефера не хватило памяти, чтобы рассказать о содержании наших
разговоров. Я напомню, может быть он вспомнит сейчас. Я им говорил: "Вы прежде
всего советские люди, а потом евреи. Когда вы приедете в Америку, на вас будут
смотреть не только как на евреев, но и как на советских людей. Не только еврейская
общественность, газеты и пр., но и вся американская печать будет за вами следить
потому, что вы являетесь советскими людьми, независимо от того, к какой
национальности вы принадлежите. Поэтому от вашего поведения зависит, будет ли
Советский Союз там оскандален, или вы, прошедшие определенную советскую
культуру, будете так себя вести, как подобает советскому человеку". Я им дальше
говорил: "... Имейте в виду, что американская печать и американцы умеют льстить,
когда нужно, чтобы подойти с какого-нибудь конца и получить, что им нужно. В
английской и американской политике имеется специальный метод обволакивания.
Подкуп в Америке и Англии, это не просто "на тебе 20 тыс. рублей и делай за это вот
то-то", это тонкая политика развращения.
В показаниях Фефера сказано, что, готовясь к поездке в США, Эпштейн, Михоэлс
и я не раз обсуждали наши задачи в связи с этой поездкой, что мы решили
использовать все возможности для установления прочного контакта с враждебными
СССР элементами и представителями еврейского капитала в США с тем, чтобы
заручиться их поддержкой в дальнейшей борьбе против Советской власти.
Из этих показаний Фефера и из обвинительного заключения вытекает, что я,
инструктируя Михоэлса и Фефера, говорил им: "Свяжитесь с буржуазными элемен-
171

тами, чтобы они потом помогли нам в борьбе против Советской власти". Это
измышление недостойно советского человека.
Дальше в обвинительном заключении записано еще более курьезное обвинение, а
именно: "Считая, что наиболее верным средством получения помощи от еврейских
реакционных кругов США в борьбе против ВКП(б) и Советского правительства
может явиться передача им шпионских сведений об СССР, Михоэлс и Фефер при
содействии Лозовского перед отъездом собрали ряд секретных материалов о
промышленности Советского Союза и взяли их с собой в Америку".
А на странице 33 обвинительного акта сказано еще более решительно, что
Лозовский "снабдил Михоэлса и Феферадля передачи американцам шпионскими
материалами о состояние промышленности, хозяйства и о культурной жизни в СССР'.
Снабжение кого-либо шпионскими материалами - это же смертная казнь. Откуда
известно следствию, что эти материалы носили шпионский характер? Читал ли
следователь эти материалы или нет? Я не могут предположить, чтобы следователи
требовали высшей меры наказания людям, не читая их материалов. Значит, эти
материалы должны существовать. Но в материалах дела их нет.
На мой вопрос Феферу, где же этот материал, он сказал, что в архиве Еврейского
антифашистского комитета осталась копия, которая была изъята при обыске. Значит,
эти материалы имеются у следствия. Имею ли я право посмотреть, что это за
материалы? Имею ли я, не член ЦК, а просто рядовой советский человек, право
знать, за что меня должны казнить? Как можно писать в обвинительном заключении,
что материалы были шпионского характера, и не включить эти материалы в 42 тома?
Как можно скрыть эти материалы? Как можно вообще скрывать такие вещи? Ведь
это означает падение нескольких голов. Это не только моя голова, это головы моей
семьи и еще целый ряд голов, которые присутствуют здесь. Что это, советский метод
следствия - обвинить человека в шпионаже, а потом скрыть от него и суда
материал, за который его надо казнить. Я считаю совершенно недопустимым такое
положение.
Итак, член ЦК заместитель министра иностранных дел обвиняется в том, что он во
время войны снабдил двух людей шпионскими материалами. Если бы я даже хотел
заниматься этим делом, зачем мне нужно было передавать что-то через этих людей,
ведь в Москве имеется американское посольство, которое кишит разведчиками.
Стал бы я с поэтом и актером связываться, если бы хотел заниматься шпионажем.
Ведь этого не сделал бы и швейцар Наркомфина, а не только зам. министра
иностранных дел, старый революционер-подпольщик. Все это бессмыслица.
Я еще забыл сказать, что, инструктируя Михоэлса и Фефера, я им сказал "никаких
бесед без консула или посла не иметь, по всем важным вопросам запрашивать
Москву". В обвинительном заключении сказано, что они имели свидание с Вейцманом.
Фефер в своих показаниях уже рассказал, что им разрешили встретиться с Вейцманом,
что по этому вопросу была телеграмма за подписью В.М. Молотова. Более того, за
подписью В.М. Молотова им была дана телеграмма с указанием встретиться с
Розенбергом и переговорить об условиях, на которых Советский Союз может принять
предлагаемую "Джойнтом" помощь. А во всех показаниях и в обвинительном
заключении встреча с Розенбергом квалифицируется как преступление.
Вообще, где тут преступление? Они не только имели право, но как советские
граждане были обязаны пойти и поговорить с одним из руководителей "Джойнта",
поскольку дело шло о помощи Советскому Союзу в войне против фашизма.
Председательствующий: Значит им дали телеграмму о разрешении встретиться с
Вейцманом, а об остальных встречах они могли решать самостоятельно?
Лозовский: О встрече с руководителем "Джойнта" они также получили телеграмму
из Москвы.
Пред[седательствую]щий: А с кем они имели право встречаться самостоятельно?
172

Лозовский: Со всеми теми, на кого они укажут, но только с согласия посла и
консула.
Они обязательно должны были согласовать с послом или с консулом Киселевым и у
него же просить переводчика. Вот какие были указания - ни шагу без разрешения
консула, ни шагу без официального переводчика. А консул делал так: если это был
вопрос несложный, то он сам его разрешал и давал переводчика, если же вопрос был
посложнее, он запрашивал Москву, т.е. Молотова.
Председательствующий: На митингах они должны были выступать?
Лозовский: Да. Чтобы говорить о борьбе против фашизма. Я знаю, что они
выступали много, что-то кажется на 300 митингах. Они выступали не только среди евреев.
Но ехали они с твердым указанием не вести никаких разговоров, переговоров без
официального представительства Советского Союза, и все только под его
контролем. ..
Председательствующий: Это что, в присутствии переводчика?
Лозовский: Не только переводчика. Вот, например, их пригласили к мэру города
Нью-Йорка Лагардия - это демократ, друг Рузвельта. Они пошли к нему вместе с
консулом Киселевым. Мы получали от посла и нашего консула в Нью-Йорке
сообщения, которые шли к руководству партии. Из этих сообщений было видно, что и
посол, и консул считали положительной работу, которую проводили в США Михоэлс и
Фефер. Начался приток денег, обострилась борьба против врагов Советского Союза.
Буржуазия США была в союзе с нами против Гитлера, Рузвельт - выразитель
интересов американского империализма - считал более выгодным союз с СССР, чем
союз с гитлеровской Германией. Массовые митинги и встречи наших делегатов с
художниками, поэтами и прочей интеллигенцией принесли пользу СССР.
Они были во многих городах, причем интересно то, что приток слушателей их
выступлений о Советском Союзе, о борьбе Красной Армии все увеличивался. Это
были не только еврейские рабочие, приходили и поляки, и итальянцы, и американцы.
Когда их пребывание начало затягиваться, я сказал В.М. Молотову, что длительное
пребывание гостей в США надо прекратить.
После разговора с В.М. Молотовым я послал телеграмму за своей подписью, как
зам. министра иностранных дел, что надо скорее возвращаться. Вернулись они в
начале декабря 1943 года. Конечно, они были в восторженном состоянии от своей
поездки.
Они впервые были за границей, там печатали их портреты, они разговаривали с
большими людьми и проч. Вернувшись, они мне позвонили, я им сказал, что днем я
занят, но так как хотел с ними подробно поговорить, то просил вечером зайти ко мне
домой. Фефер и Михоэлс были у меня на квартире и в течение 3 часов рассказывали о
своих впечатлениях. Между прочим они сообщили вещь, которая меня затронула,
политически крайне интересную. Я не помню, в каком это было городе, но при
содействии нашего консула было созвано большое собрание русских белоэмигрантов, у
которых заговорило национальное чувство, и они хотели узнать, что делается в
России. Помню, что среди этих белоэмигрантов они называли и не простых людей,
таких как князь Мещерский, князь Путятин и другие. На собрании вчерашних наших
врагов, сегодня колеблющихся старых антисемитов, еврей Михоэлс, актер, делал
доклад на русском языке о борьбе советского народа против гитлеровской Германии.
Я спрашивал, имели ли они встречи с русскими, украинцами, теми, кто сейчас живет
борьбой Советского Союза. Тогда же они мне сообщили, что Розенберг обещал
материальную помощь "Джойнта" в случае заселения- Крыма евреями.
Вот о чем был разговор первый раз, когда мы встретились. Потом, как здесь уже
сообщал Фефер (причем этого опять почему-то нет в его письменных показаниях), они
оба были приняты В.М. Молотовым. В.М. Молотов, как говорил Фефер, их радушно
принял. Здесь слова "радушно принял" почему-то означают национализм. В.М. Мо-
173

лотов с ними беседовал в течение двух часов. Они говорили с ним о двух планах
(опять этого нет в протоколах показаний Фефера): они говорили о возможности
заселения евреями территории немцев Поволжья или северной части Крыма. По
поводу первого варианта В.М. Молотов сказал, что территория немцев Поволжья
исключительно сельскохозяйственная область и вряд ли что выйдет с вопросом ее
заселения евреями. По поводу Крыма он сказал: "Что же, напишите на мое имя и на
имя Сталина докладную записку, посмотрим".
Молотов сказал "посмотрим", что означает, когда ответственный государственный
деятель говорит "посмотрим"? Означает ли это одобрение? Конечно, нет. Он,
государственный деятель, знает, что имеется коллектив, который решает такие
вопросы. Какой вывод сделал из этого Михоэлс? Вот вам Бергельсон тут говорил, что
со слов Михоэлса он знал, что В.М. Молотов отнесся одобрительно к плану заселения
Крыма евреями. Я спрашивал Юзефовича, что ему известно относительно разговоров
о Крыме, он отвечал, что слышал в Комитете, что В.М. Молотов отнесся
одобрительно к заселению Крыма евреями. И если вы спросите остальных (а я буду
их спрашивать),вы увидите, что в Комитете велась бесчестная демагогия о том, что
В.М. Молотов отнесся положительно к этому вопросу. Распространялись эти сведения
с одной стороны Фефером, с другой - Михоэлсом. Они-то и уверяли остальных, что
раз Молотов "обещал", значит вопрос почти решен, а если еще не решен, то во
всяком случае "на мази". Я считаю это бесчестным отношением к руководителям
государства и партии со стороны Михоэлса и Фефера. Они должны понимать, что
когда человек такого положения говорит "посмотрим", это значит действительно
"посмотрим, обдумаем, взвесим", но ни в коем случае это не является обещанием
положительно разрешить вопрос.
Пред[седательствую]щий: А вы не высказывали им свою точку зрения еще до
того, как Розенберг обещал? Что если Крым будет заселяться евреями, то "Джойнт"
окажет материальную помощь?
Лозовский: Когда они в первый раз рассказывали мне, что Розенберг обещал
материальную помощь "Джойнта" в случае заселения Крым евреями, я им сказал, что если
окажет материальную помощь, то будет очень хорошо. Почему я это сказал?
Потому, что до этого времени мы от материальной помощи американцев не
отказывались. Конечно, когда американцы, крупные капиталисты оказывают помощь,
то они за пятак хотят получить двугривенный. Кто это не понимает, тот не понимает
ничего в политике.
Разве же мы когда-нибудь отказывались от помощи, боясь ее? Я помню
организацию "АРА" — "Американская администрация помощи России", во главе которой
стоял Герберт Гувер, один из наших ярых врагов. Когда эта организация предложила
помощь, В.И. Ленин сказал тогда (это было во время голода в 1921 году) "с паршивой
овцы хоть шерсти клок". Брали мы деньги и у "Джойнта" для организации колоний в
Крыму, а потом выслали из СССР представителей "Джойнта".
Брали ли мы деньги для Биробиджана? Да. Частным образом? Нет. Советское
правительство разрешило брать и только в 1951—1952 гг. Биробиджану запретили
брать деньги от Амбиджана. Мы бралд деньги и делали то, что нужно нам, а не то,
что хотелось им.
Я не могу сказать, кто принимал участие в составлении письма о Крыме. Знаю, что
ко мне пришли трое: Михоэлс, Эпштейн и Фефер. Я тогда им сказал, что мне
практически это дело представляется очень трудным потому, что евреи все горожане,
а заселить Крым надо было в течение 2-3 лет, надо переселять туда людей целыми
колхозами. Для того, чтобы заселить Крым евреями, потребовалось бы 50-60 лет, что
Советскому Союзу было бы невыгодно, но поскольку у меня никаких принципиальных
возражений не было против заселения Крыма или другого района евреями, я
посмотрел их проект и сказал только: "Зачем вы пишете о страданиях евреев, это и
174

так известно, зачем вы заполняете письмо, вычеркните лирику и оставьте свои
доводы по вопросу заселения". Вообще у меня были сомнения насчет практического
осуществления, но у меня не было никаких политических сомнений. Я в этом не видел
национализма и каких бы то ни было планов против Советского Союза. Кроме того, я
им сказал, что они не имеют права писать от имени Еврейского антифашистского
комитета, так как ставится вопрос, выходящий за пределы функций и задач
Комитета. Но как советские граждане они могут послать свое предложение или
просьбу в Советское правительство от своего имени.
В обвинительном акте довольно наивно сказано, что "они требовали и от
Советского правительства передачи евреям территории Крыма". Это даже читать
нехорошо. На самом же деле они обратились по совету В.М. Молотова к Советскому
правительству с предложением, которое было отвергнуто, по каким соображениям, я
не знаю. Еще раз говорю, что я не видел в этом каких-то далеко идущих враждебных
планов и пр.
Председательствующий: Но вы редактировали это письмо?
Лозовский: Я сказал, что надо вычеркнуть из письма описание страданий евреев и
не писать письмо от имени Комитета.
Председательствующий: Вы сказали им: "желаю успеха, евреи"?
Лозовский: Это беллетристика, это же писатели и поэты, мало ли что они
напишут...
Далее в ходе допроса выясняется позиция Лозовского по вопросу создания Еврейской
республики в Крыму.
Лозовский: ...Я хотел бы просить зачитать показания Фефера по вопросу о Крыме.
В его показаниях прямо сказано, что когда они говорили с Розенбергом относительно
заселения Крыма евреями, Розенберг якобы им сказал, что Крым - это не только
Черное море, но это Турция, Балканы и т.д.
Я бы хотел услышать точный текст показаний Фефера потому, что, когда я
спрашивал Фефера, говорил ли он мне когда-нибудь о том, что в заселении Крыма
евреями заинтересовано американское правительство и был ли разговор о каком-то
плацдарме, Фефер заявил, что никогда он со мной не разговаривал ни о
заинтересованности американского правительства в этом деле, ни о плацдарме.
Председательствующий: Фефер показал: "Розенберг нам заявил, что
американские еврейские круги могут оказать нам помощь только в том случае, если мы...
отвоюем у Советского правительства Крым и создадим там самостоятельную
Еврейскую республику. Вы сами понимаете, - сказал Розенберг, - Крым нас
интересует с одной стороны как евреев, а с другой - как американцев...
Розенберг нам прямо сказал, что Крым — это Черное море, это Турция, это
Балканы" (т. 2, л.д. 66).
Лозовский: Из этого был сделан вывод, что я поручил Михоэлсу и Феферу продать
Крым американцам. В показаниях Фефера много фантазии, включая и этот разговор с
Розенбергом. Как в июле 1943 года Розенберг мог говорить о Турции и Балканах в
том смысле, как об этом стали говорить американские империалисты несколько лет
спустя? Это вздор.
Председательствующий: Были ли разговоры между вами, Фефером и Михоэлсом
о том, что Крым - это Черное море, это Балканы, это Турция?
Лозовский: Не было. Это просто бессмыслица. Если бы они мне сказали, что
Розенберг говорит насчет Турции и Балкан, я бы, как дипломат, их высмеял. Ни одна из
12 тыс. газет и журналов США не ставили тогда этого вопроса, ни один
государственный деятель США не думал на эту тему, и вдруг Розенберг хочет разрешить
такой вопрос.
175

Председательствующий: Они написали письмо, его редактировали карандашом.
После редакции оно все же осталось документом, носящим националистический
характер...
Лозовский: Я Михоэлсу и Феферу сказал, что Еврейский антифашистский комитет
не должен обращаться в правительство с такими вопросами. И в результате этого под
этим письмом стоят подписи трех советских граждан Эпштейна, Фефера и Михоэлса,
а не Антифашистского комитета.
Имеют же право три советских гражданина написать в свое правительство.
Раз они имеют право, они написали, правильно ли, нет, но шпионаж тут ни при чем,
продажа Крыма ни при чем...
Председательствующий: Но в этом письме содержится клевета на партию, на
государство, на другие народы нашей страны.
Лозовский: Я не занимался редактированием каждой строчки этого письма.
Председательствующий: А вы сказали, что занимались.
Лозовский: Я сказал, чтобы они выкинули кое-какие формулировки. Я признаю, что
в письме имеется целый ряд националистических формулировок, причем национализм
там заключается не в том, что они хотят писать и издавать книги на еврейском языке,
можно писать на любом языке.
Пред[седательствую]щий: Это правильно.
Лозовский: Националистический характер письма заключается в том, что сама
проблема и разрешение еврейского вопроса вывернуты наизнанку. Октябрьская
революция разрешила еврейский вопрос, так как она дала равноправие всем народам, за
каждую формулировку я, конечно, несу политическую ответственность...
...Я считаю, что национализм заключается не в заселении той или другой
территории СССР евреями. Это не национализм. Национализм заключается в том, как
это сформулировано, что из этого письма получается, как будто бы евреи в
Советском Союзе бесправны. Это и есть махровый национализм. Я это пропустил и за
это несу политическую ответственность...
...По поводу письма признаю, что я прошляпил. Там есть махровые
националистические формулировки...
Да, я несу полную политическую ответственность за то, что я им не отсоветовал
посылать этого письма, но запретить я им этого не мог, раз В.М. Молотов предложил
им написать.
Они получили ответ вероятно из Секретариата В.М. Молотова, пусть скажет об
этом Фефер, я не знаю. Я знаю, что получили отрицательный ответ, когда это было,
о том не могу сказать. Примерно письмо было отправлено в феврале 1944 года, но
тогда вряд ли сразу правительство могло заняться этим делом...
Председательствующий: От кого вы узнали о том, что отказано?
Лозовский: Кто-то из них мне позвонил по телефону и сказал, что получен
отрицательный ответ, не помню. Я положил трубку, о чем же еще можно говорить. После
того, как они возлагали на письмо такие надежды, а получили отказ, они шушукались
и горевали.
Председательствующий: Кто они?
Лозовский: Фефер, Михоэлс и тогда еще был Эпштейн. Я не знаю, какую в этом
деле роль играл Эпштейн, но во всяком случае эта тройка после того, как они
сообщили некоторым своим ближайшим друзьям об успешном продвижении их
176

проекта, переживали какое-то внутреннее сожаление, огорчение и т.д. Со мной они по
этому вопросу не делились, никто ко мне не приходил и не говорил.
Этим вопрос о Крыме был исчерпан.
Рассматривая все материалы дела и показания подсудимых, получается очень
странная картина. Я просил бы суд обратить на это внимание. Все подсудимые, все
арестованные (не только те, которые здесь находятся, но и те, которые вне данного
судебного зала) утверждают и развивают одну и ту же формулу. Откуда она взялась?
Где источник и почему такое единство мыслей и формулировок? Откуда Гофштейн
мог так сформулировать вопрос о Крыме? Я считаю, что исходный материал дал в
своих показаниях Фефер, хотя он не говорил ни об американском правительстве, ни о
плацдарме и т.д., а дальше началось развитие следователями этой идеи, и в
результате вот здесь, с точки зрения 1952 года, получается плацдарм продажи Крыма
и т.д. Если суд разрешит, я сейчас или впоследствии расскажу относительно ряда
документов, которые имеются в материалах дела.
Председательствующий: К этому вопросу мы еще вернемся.
Председательствующий объявил перерыв в 16 час. 25 мин. В 18 час. 50 мин. суд
заседание продолжил.
Лозовский: Перед перерывом вы спросили у меня, один ли проект письма мне
показали Михоэлс и Фефер. Я уверенно ответил, что один и что это то самое письмо,
которое было послано В.М. Молотову и копия которого имеется в деле. Но сейчас я
не могу это утверждать.
Председательствующий: Может быть вам один проект показали, а затем ваши
замечания использовали и послали другой. Вы хотите сказать это так?
Лозовский: Да. Я не помню точно текста письма. Когда вы прочитали здесь это
злополучное письмо, я был поражен, как я мог вообще так легко отнестись к этому.
Мне непонятно самому все это, но я не хочу сказать, что это снимает с меня
ответственность...
...Вы зачитывали насчет материалов, взятых с собой в США.
Я уже говорил насчет содержания этих материалов, и так как они имеются у
следствия, можно установить, шпионские это были сведения или нет.
По вопросу о печати. Я дал указание связаться со всеми печатными органами в
США, которые согласятся печатать материалы о Советском Союзе. Я знаю, что
Щербаков также давал такие указания. Я сейчас хочу заявить, что я давал указания
связаться со всеми газетами в США - буржуазными и всякими другими, которые
хотят и будут печатать статьи о Советском Союзе, против фашизма и т.д. В этих
статьях должны были освещаться вопросы экономики. Я спрашиваю вас, разве
"Правда" не печатает статьи-об экономике'' Возьмите наши газеты: "Комсомольскую
правду", "Правду", "Известия"...
Штерн: Моя фамилия все время цитируется как известной, очень ярой
националистки, причем говорится, что Лозовский знал меня давно как антисоветского
настроения человека, и меня это поражает. Мы познакомились с Соломоном Абрамовичем
Лозовским, кажется, в 1944 году. Раньше я никогда его не видела. Вот я и хочу его
спросить, от кого и каким образом значительно раньше нашего знакомства он обо мне
узнал как о националистке?
Председательствующий: Он заявил уже, что он не знал вас как националистку и
просто дал об этом неправильные показания.
Штерн: Еще вопрос, слышал ли Лозовский о письме, которое я направила
И.В. Сталину.
177

Лозовский: Первое - я категорически заявляю перед Военной Коллегией
Верховного Суда, что никогда не слышал и никогда мне не говорили об антисоветских
взглядах Л.С. Штерн. Если это находится в моих показаниях, то это является ложью,
и почему я это подписал - об этом будет речь особо. О ее националистических и
антисоветских взглядах мне ничего неизвестно. В состав президиума Еврейского
антифашистского комитета она была включена по инициативе Щербакова, как
женщина-академик, а у нас женщин-академиков не так много.
Пункт второй. Я не помню в каком месяце, но в 1944 году Л.С. Штерн пришла ко
мне по вопросу, как ей отвечать на письма, которые она получает от ученых из
разных стран. Я ей тогда сказал, чтобы она никаких писем сама не посылала, что все
ответы нужно посылать только через Академию наук, и так как она была
беспартийная, я ей не сказал, где и кто будет проверять эти письма вне Академии
наук.
Во время этого разговора она мне сообщила, что написала письмо Сталину
относительно быстрого изнашивания наших руководящих кадров и предлагала ряд
мероприятий для их сохранения.
Штерн: Да, это правильно.
Фефер: Здесь был вопрос о том, каким образом мы узнали, что проект заселения
Крыма не был разрешен положительно. Я помню, в середине 1944 года мне позвонил
Эпштейн и сказал, что срочно надо ехать к Лазарю Моисеевичу Кагановичу. Вызвали
нас троих: Михоэлса, Эпштейна и меня. Была очень большая беседа, часа 2 или
больше. Лазарь Моисеевич разбивал нашу докладную записку о Крыме
исключительно по практическим соображениям. Он говорил, что это непрактично, что евреи
в Крым не поедут, что каждый из них вернется на свое место, что только артисты и
поэты могли выдумать такой проект.
Фефер: Откровенно говоря, у меня с Лозовским не было националистических
разговоров.
Председательствующий: А какие были разговоры? Вы же показали, что
Лозовский является организатором Еврейского антифашистского комитета и идейным
руководителем, что он вдохновлял вас на националистическую деятельность.
Фефер: Мы говорили с ним по конкретным вопросам, связанным с Комитетом. Я с
ним вообще мало разговаривал...
...Разговор.о Крыме с Розенбергом шел в присутствии консула Киселева.
Председательствующий: Розенберг говорил вам, что надо отвоевать Крым?
Фефер: Это вольная редакция. Это я совместно со следователем так
отредактировал, а на самом деле разговор шел о заселении Крыма евреями, то "Джойнт"
окажет помощь, если мы начнем заселение Крыма евреями.
Председательствующий: Но вы говорили: "Розенберг нам прямо сказал, что
Крым — это не только Черное море, это Турция, это Балканы".
Фефер: Он сказал, что когда был в Крыму, видел Черное море, что Крым
находится в очень хорошем месте, на берегу Черного моря, тут же Турция, Балканы,
очень видное место для еврейской республики.
Председательствующий: А не в том смысле, что Крым - это плацдарм?
Фефер: Нет, тогда моя голова в той плоскости не работала.
Председательствующий: Дальше вы говорили, что "мы и без него понимали
значение Крыма..."
Фефер: Это тоже моя формулировка.
Председательствующий: Вы также показывали, что после того, как вы заверили
178

Розенберга, что будете бороться за Крым, он сказал, что вы можете рассчитывать...
не только на материальную помощь Америки. А на какую же еще помощь? Был
такой разговор?
Фефер: О помощи не только материальной разговора не было. Это я отрицаю. Был
разговор о том, что Крым находится на Черном море.
Председательствующий спросил Фефера, с кем в Советском Союзе советовались о
письме по поводу Крыма.
Фефер: Я, например, знаю, что он по этому вопросу советовался с Землячкой и
Жемчужиной.
Председательствующий: Михоэлс?
Фефер: Да, я помню даже ответ Жемчужиной, это известно еще кое-кому.
Бергельсон: Мне известно, Михоэлс мне рассказывал.
Фефер: Она сказала: "Можно жить где угодно, но надо иметь свой дом и крышу".
Лозовский: ...Сегодня Фефер дал совершенно новый вариант показаний насчет
Крыма. Если каждый день давать новые варианты, то получается из ряда вон
выходящая путаница.
Во-первых, он показал, что беседа с Розенбергом была в присутствии данного
консула и переводчика. Совершенно очевидно, что если бы они говорили о чем-нибудь
преступном, этот переводчик сообщил бы кому следует.
Я считаю, что показания Фефера, с которых и начинается все это дело — сплошная
фантазия.
Фефер: Дело начинается с показаний Гофштейна.
Лозовский: Я не знаю. Я был арестован через две недели после показаний Фефера
по поводу этого плацдарма. А сейчас по словам того же Фефера выясняется, что
никакого разговора с Розенбергом о том, что американцы хотели использовать
заселение Крыма евреями в своих империалистических целях, что поддержат нас в
захвате Крыма и т.д. [не было]...
...Из показаний Фефера, данных им ранее, вытекает, что они обещали бороться за
Крым. Кто? Эти два мушкетера — Фефер и Михоэлс - будут бороться за Крым,
против Советской власти. Это опять клеветническая беллетристика. А кто ее
сочинил? Сам же Фефер, и это легло в основу всего процесса, это же явилось
исходным пунктом всех обвинений, в том числе в измене. А сегодня из показаний
Фефера получается другое. Но я, например, не могу нести ответственности за все то,
что Фефер наплел, а теперь изменяет.
Остается последний вопрос — это относительно письма. Я рассказал как было дело.
Оно действительно было у меня. Прибавить к этому мне нечего. Я не сомневаюсь,
что посылка письма правительству, даже такого, которое очень скверно пахнет, не
является преступлением.
Председательствующий: Подсудимый Гофштейн, вы хотите сказать по поводу
Крыма?
Гофштейн: Я был арестован в Киеве. Ни слова при моих допросах о Крыме не
было. Меня как-то спросили о Михоэлсе, а о работе Комитета меня тогда не
допрашивали. О Крыме со мной заговорил впервые следователь Лебедев в Москве.
Пред[седательствую]щий: Это было 5 января 1949 года. А Фефер дал об этом
показания 11 января 1949 года, и поэтому он утверждает, что будто бы вы были
первоисточником всех показаний о Крыме.
Гофштейн: Я даже не знал, что была подана записка в правительство, я не знал,
что Квитко был командирован в Крым.
179

Председательствующий: А на основании чего же вы давали показания о Крыме?..
Гофштейн: Я ничего не знал, но когда мне задали вопрос, интересовались ли когда-
нибудь Крымом руководители, которые стояли во главе учреждения, я сказал, что в
20-х годах я был в Крыму, и я узнал и увидел, что там устраивались еврейские
колонии при непосредственной поддержке Агроджойнта. Это я и рассказал
следователю.
Председательствующий: А дальше вы показывали так: "Михоэлс, Бергельсон,
Фефер и Добрушин буквально носились с этим своим проектом, доказывали мне, что
ими уже проведена большая работа и что решение о Крыме является делом
ближайшего времени. В целях популяризации среди евреев своей идеи создания
Еврейской республики в Крыму Михоэлс и Бергельсон готовили в еврейском театре
постановку пьесы "Принц Рубейн", в которой протаскивалась идея создания
еврейского государства и его деятельная связь с другими странами. Постановка этой
пьесы националистического характера была запрещена, но ее все же сумели
переправить в США и издать там на еврейском языке" (т. 13, л.д. 172-173).
Гофштейн: Я считал, что если мне об этом говорит следователь, то он наверное
имеет для этого основательные данные...
Председательствующий: А своего ума в вас-то нет?
Гофштейн: Я тогда все черпал из разговоров со следователем, больше мне познать
неоткуда было.
Единственное, что я могу сказать, это то, что Добрушин был больным человеком и
каждое лето ездил в Крым, где был еврейский колхоз его имени.
Пред[седательствую]щий: А разве Фефер не говорил с вами о проекте заселения
Крыма?
Гофштейн: Нет, со мной говорил Михоэлс.
Председательствующий: А Михоэлс открыто с вами говорил?
Гофштейн: Да, он говорил, что в Крыму будет создана республика или автономная
область.
Председательствующий: Значит вы узнали о Крыме со слов Михоэлса? И это не
случайный факт, что дали об этом показания 5 января, а Фефер 11 января.
Фефер: Я говорил, что в процессе следствия показания о крымском проекте и о
помощи, которую якобы окажет нам в этом американское правительство, впервые
были даны Гофштейном. Пусть Гофштейн скажет, когда он говорил о Крыме с
Михоэлсом и где.
Гофштейн: В Куйбышеве.
Фефер: До нашей поездки в Америку?
Гофштейн: Да, до вашей поездки. Это было как-то вечером после ужина Михоэлса
с генералом Игнатьевым. Он меня познакомил с женой и был в хорошем
расположении духа.
Председательствующий: Это было в 1942 году?
Гофштейн: Да.
Лозовский: Я просил бы прочесть показания Гофштейна о плацдарме и о помощи
американского правительства. Это существенно. Откуда он взял это?
Председательствующий: На следствии Гофштейн показывал: "После же этого,
как Советским правительством было отказано в предоставлении евреям Крыма,
Михоэлс, Бергельсон, Фефер и другие мои сообщники не отказались от своей идеи
создания еврейской республики, но приложили больше усилий на то, чтобы через
еврейские круги США оказать давление на Советское правительство. Они
рассчитывали, что международная обстановка в послевоенный период изменится в
такую сторону, когда Америка сможет повлиять на Советский Союз в разрешении
еврейской проблемы" (т. 13, л.д. 173).
180

Гофштейн: Это не мой лексикон, но подписал это я.
Председательствующий: Чем же объяснить, что вы дали такие показания?
Гофштейн: Недомыслием (стыдно сказать). Я даже не знаю названия этому.
Лозовский: Я думаю, что из зачитанного абзаца показаний Гофштейна видно, что
он большой "знаток" международных отношений и "ясно" предвидел такие вещи,
которые являются абсурдными.
Председательствующий: Теперь перейдем к пункту обвинения о посылке
Комитетом шпионской информации в Америку.
Лозовский: Может быть вначале мне разрешите сказать, каким образом была
организована работа в Совинформбюро, потому что по этому вопросу также мне
предъявлено обвинение, есть показания Кондакова и, кроме того, ряд писем
Кондакова на имя Щербакова [я] читал только здесь.
Председательствующий: А разве вы не читали этих писем?
Лозовский: Нет. Кондаков был ставленником Александрова, и вы увидите, какую
роль он сыграл. Александров был начальником Управления пропаганды и агитации,
Кондаков - был его заместителем.
Я хочу вернуться к моим отношениям с Александровым. С самого начала у меня с
ним были конфликты. Он с самого начала занимал очень странную позицию по
отношению к Кондакову. Кондаков писал какие-то докладные записки Щербакову,
причем мне не говорил об этом.
Кондакова прислал мне Александров на должность ответственного секретаря,
не предупредив, что знал его как человека нечистоплотного, которого сняли с
работы.
В свое время Кондаков проявил стяжательские инстинкты и свое
положение использовал в корыстных целях. Начал он свою карьеру с того, что
предложил одному издательству издать свои пословицы размером в 25 печатных листов. И за
что получил несколько десятков тысяч рублей. Его за это сняли с должности как
человека не чистого на руку. И, представляете, этот человек, как ответственный
секретарь, стал распорядителем кредитов Совинформбюро, а бюджет у нас был
большой.
Председательствующий: Нам известно, что Кондаков проворовался, но ведь
он писал не для того, чтобы скрыть свои преступления, а писал о
националистической деятельности Еврейского антифашистского комитета. То, что он проворовался,
еще не дает основания не верить ему в том, как он характеризовал работу
Комитета.
Но далее в деле фигурируют факты, свидетельствующие о пристрастном
отношении Кондакова и Александрова к Лозовскому. По просьбе последнего была
организована финансовая ревизия в Совинформбюро, в результате которой выяснилось,
что Кондаков приобрел за счет средств Совинформбюро фотоаппарат в 18 тыс. руб.
для подарка Александрову.
Лозовский: Как получилось с этой докладной запиской А.С. Щербакову. Кондаков
был ставленником Александрова, они все это делали сговорившись. Почему же
Щербаков не реагировал? Он ведь секретарь ЦК. Если бы он пальцем шевельнул, то
от всего Еврейского антифашистского комитета следа не осталось бы. Приостановить
деятельность Комитета для секретаря ЦК дело небольшое. Докладные записки
Кондакова взяты из архива ЦК, из архива Щербакова. Почему же на докладных
записках Кондакова нет ни одной резолюции Щербакова? Я, например, знаю, что
.Щербаков очень отрицательно относился к Кондакову, так как знал, что еще в
аппарате ЦК Кондаков выявил себя как стяжатель.
181

С другой стороны, у Щербакова и у меня тоже было такое мнение, что в агитации
иногда неизбежно перехлестнешь...
Но во всяком случае по этим запискам, которые писал Кондаков, никаких указаний
со стороны не было.
Я думаю, что когда я был у него и мы разговаривали о работе Еврейского
антифашистского комитета и когда он сказал, что надо туда направить несколько
профсоюзников...
Председательствующий: Вопрос о присылке Брегмана и других обсуждали после
того как Кондаков послал свои докладные записки?
Лозовский: Да. Надо иметь в виду очень странную вещь, которая
характеризует Кондакова и всю его линию. Он все делал то, что Алексадров ему
подсказывал.
Он мог поставить вопрос в партийной организации, прийти ко мне, сказать, что я
обнаружил то-."о и то-то. Если бы я сказал ему, что он действует неправильно, он мог
на меня идти жаловаться в ЦК.
Пред[седательствую]щий: ...Вы изложили общую систему работы Совинформбюро
и комитетов. Рассказали о том, какие задачи были на них возложены, какие темы
надо было освещать и как материалы направлялись за границу.
Теперь мы должны перейти к вопросу об экспертизе. В томе 32 есть акт
экспертизы, который свидетельствует о том, что запросы, которые поступали из
США, носили разведывательный характер, вернее сказать, ответы на такие запросы
должны были содержать государственную тайну.
Второй вывод этой экспертизы заключается в том, что в запросах, которые
Комитет направлял своим корреспондентам и руководителям Биробиджана, содержались
требования на присылку материалов, содержащих государственную тайну, и, наконец,
третий раздел, в котором указано, что Еврейский антифашистский комитет
систематически осуществлял шпионскую связь с реакционными кругами Америки
путем посылки статей, в которых переводились* сведения о сельском
хозяйстве, промышленности и т.д., составляющие государственную тайну Советского
Союза.
Вам предъявлено обвинение в том, что вы содействовали всей этой деятельности
Еврейского антифашистского комитета.
Лозовский подробно рассказывает суду о существовавшем в Совинформбюро порядке
рассылки информационных материалов зарубежным агентствам и органам печати.
Далее рассматривались обстоятельства, связанные с пребыванием в Советском Союзе
Б. Гольдберга: кто организовывал поездку, передавался ли Гольдбергу материал,
содержащий государственную тайну.
Лозовский: ...Когда Михоэлс и Фефер возвратились из США и сделали доклад, мне,
а затем В.М. Молотову, кроме того, они были у Щербакова, они сообщили нам о том,
что Гольдберг активно работал в США в пользу Советского Союза на протяжении
всей войны. Сами понимаете, что в период войны с теми, кто выступал за Советский
Союз, мы поддерживали связь, но не шпионскую, конечно. Тут как скажешь связь, то
думают обязательно, что шпионскую. Я потом расскажу о том, как они встречались с
Гольдбергом, и как я с ними встречался.
Так в тексте.
182

Лозовский рассказал суду, что Гольдбергом ему был передан материал о
колониальной политике Англии. Материал этот по просьбе Лозовского готовился в
институте, который был подчинен Отделу внешней политики ЦК.
Лозовский: Комаров показал мне даже подпись Суслова. Когда я получил от
Пухлова этот материал, я его перелистал. Что может нового написать институт об
английском империализме? Неужели наше отношение к английскому империализму
является секретом? В наших газетах об этом писалось в течение 30 лет.
Председательствующий: Вы передали иностранцу материал, который знакомит
империалистические страны о степени нашей информации о колониальной политике
Англии. Есть такие вопросы, которые мы стараемся не придавать гласности.
Лозовский: Я об этом сейчас расскажу. Допустим, что я совершил такое
преступление: заказал институту эти материалы, они мне их переслали, и я их передал
иностранцу. Но ведь материал находился у следователя. Если этот материал носит
шпионский характер, то почему это вещественное доказательство не приобщено к
делу? Мне полковник Комаров обещал дать прочесть этот материал, но только
показал.
Председательствующий: Он вам зачитывал отдельные цитаты?
Лозовский: Да. Я смеялся над этим. Он мне обещал, что все эти материалы я еще
увижу. Я на протяжении 3 лет 10 раз просил следствие дать мне посмотреть, что это
за секретные материалы. Я же за это отвечаю головой. Может быть полковник
Комаров за это время стал уже генералом, так как прошло уже 3 года, но все же
материал этот можно у него спросить, я уверен, что если бы там была хоть одна
строчка, носящая шпионский характер, этот материал был бы здесь. Что это значит?
Это значит, что можно любого человека подвести под смертную казнь, а материалы
спрятать от суда. Я спрашиваю, разве это советская форма ведения следствия, разве
это советское отношение к человеку, который 50 лет своей жизни отдал
революционно-коммунистической работе?!
Меня обвиняют в шпионаже, и я хочу, чтобы суд ознакомился с этими
материалами.
Председательствующий: Когда вы передавали этот материал через Юзефовича
Гольдбергу, вы видели этот материал?
Лозовскому предъявляется обвинение в том, что шпионские сведения о Прибалтике
он передавал через Теумин.
Лозовский: ...На очной ставке она показывала, какие материалы она собирала, что
там были цифры, уже ранее опубликованные в газетах. Я знал, что Теумин хороший
редактор, имеет политическое чутье, что она не пропустит места, могущие
дискредитировать Советский Союз.
В обвинительном акте говорится, что она по моему указанию передала Гольдбергу
шпионские сведения о Прибалтике. Допустим, что это так, но где же этот шпионский
материал, почему он не приложен к делу?
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, ведь не всегда шпионы,
передавая материал, оставляют себе копию. Чаще всего шпионский материал
передается тайно.
Лозовский: Вот именно, в этом-то и дело. Получается, что у нас все это дело
183

построено очень своеобразно. Мы, как указано в обвинительном заключении,
передаем шпионские сведения и оставляем копии их в архивах. Потом приходят
сотрудники МГБ и все забирают. Как можно меня обвинять в такой нелепости? Если
бы я хотел передать шпионские сведения, то, будучи много лет на конспиративной
работе, разве я оставил бы копии их для МГБ? Ведь это же явная бессмыслица.
Я на очной ставке с Теумин спросил ее, где находятся копии, она ответила, что не
знает. А я знаю, где эти копии. В следственном отделе МГБ есть копии всех
материалов, которые Теумин передала. Мне об этом говорил подполковник Кузьмин.
Допустимо ли обвинять человека и подвести его под политическую и физическую
смертную казнь, а основные документы обвинения скрыть? Для чего это делается? Я
расскажу, зачем это делается. Если бы в этих документах было хоть что-нибудь
секретное, неужели бы их не приложили к делу? С еврейского, английского языков
переводили книги, взбудоражили целую группу экспертов, которые написали свои
заключения, а эти документы, написанные на русском языке, по которым не нужно
было никаких экспертов, к делу не приобщены.
На основании этого я считаю, что обвинение в том, что я передавал какие-то
шпионские сведения, в том, что за спиной партии и правительства я, ответственный
чиновник, член ЦК ВКП(б), установил какую-то шпионскую связь с каким-то
американским журналистиком - все это является измышлением, смысл и цель
которого вы поймете в конце моих показаний.
Заканчивая с этой так называемой шпионской связью, хочу осветить еще один
вопрос. У нас было принято, когда приезжает из-за границы какой-нибудь человек,
который что-нибудь сделает полезное для Советского Союза, то соответствующая
организация ему устраивает прием. В зависимости от ранга прибывшего, обстановки и
т.д. устраивается меньший или больший прием. Если посмотреть на бюджет
Славянского комитета, то будет видно, что он устраивал таких приемов во много раз
больше чем другие комитеты.
Председательствующий: Кто составлял план приема Гольдберга?
Лозовский: Я знаю только то, что я разрешил истратить деньги на прием.
Председательствующий: Сколько?
Лозовский: Вероятно тысяч 50-60. Я отпустил деньги на прием, а коммунисты,
сидящие в Еврейском антифашистском комитете, должны сами решать, как и что
делать. Я вам дальше покажу, кто был в националистическом подполье. Такие
приемы устраивали и другие комитеты. Это политически было нужно, и мы это делали.
Теперь в отношении Новика. В обвинительном заключении сказано, что я также
добивался получения разрешения на въезд шпиона Новика. Он приехал осенью 1946
года, когда Еврейский антифашистский комитет ко мне уже никакого отношения не
имел. К визам же на въезд в СССР я вообще не имел никакого отношения на
протяжении 7 лет моей работы в Наркоминделе.
Фостер — председатель коммунистической партии Америки (он мой друг), рабочий,
старый металлист, при встречах со мной на конгрессах говорил, что Новик - редактор
их коммунистической газеты, очень хороший парень, здорово воюет в США за
Советский Союз.
Председательствующий: Новик был редактором коммунистической газеты
"Дейли Уоркер"?
Лозовский: Было несколько печатных органов компартии США. "Дейли Уоркер" и
"Моргенфрайхайт" - коммунистическая газета на еврейском языке. Там же огромное
количество евреев — выходцев из разных стран, особенно из России. Фостер говорил,
что Новик хороший парень. Больше я о нем ничего не знал.
Приезжает он в Москву как редактор коммунистической газеты, просится ко мне на
прием (я был начальником Совинформбюро), конечно я его принимаю. Я принимал
всякую буржуазную сволочь, а приезжает редактор коммунистической газеты, как же
184

я его не приму? Почему? Те, которые писали обвинительное заключение,
утверждают, что я принимал шпионов Новика и Гольдберга. Интересно установить, когда
органы МГБ узнали, что они шпионы? Если они знали до их приезда, почему они их
пустили в СССР? Ведь это от них зависело. А если они их сюда пустили, значит они
не знали ничего, а они обязаны были знать по этому вопросу больше, чем я. Если бы
они знали, что Гольдберг и Новик шпионы, то они должны были предупредить хотя
бы ЦК ВКП(б), если не хотели предупреждать Лозовского. Значит органы МГБ
ничего о них предосудительного не знали. Почему же они мне ставят в вину, что я
принял Гольдберга и Новика и якобы установил с ними "шпионскую связь".
За время своего пребывания в Совинформбюро я принял не знаю сколько сот
журналистов. Приходили ко мне китайцы, французы, японцы, американцы, англичане
й т.д., но как только приехал еврей из США, тут я поскользнулся. Это же курам на
смех. Кроме того, когда приехал Новик, Комитет уже не имел ко мне никакого
отношения, и кто же деньги на его прием 40 тыс. дал? Суслов. Что же он тоже
еврейский националист? Трудно это подумать.
Значит ни в ЦК, ни в МГБ, ни у меня не было никаких-нибудь причин, чтобы его
подозревать. Если Фефер утверждает, что Новик "рыскал" по Советскому Союзу,
собирая шпионские сведения, то это же клевета. И если я лично не знаю Новика, то
есть люди, которые его знают десятки лет, знают его работу. Стало быть органы
МГБ узнали об их вредной работе после того, как они уехали. Это же очевидно.
Почему же меня обвиняют в том, что я не знал этого раньше? Что у меня был лучше
аппарат чем у МГБ, что у меня были представители во всех странах?
Председательствующий: Фефер, на следствии вы показывали (т. 2, л.д. 84): "При
первой встрече со мной и Михоэлсом Гольдберг со злобой упрекнул нас в пассивности
и сказал: "Вами недовольны". Правильны эти ваши показания?
Фефер: Такой беседы не было. Он просто сказал: "Розенберг недоволен вами".
Председательствующий: Чем недоволен?
Фефер: Тем, что мы с ними вели переговоры, подписали договор, а потом порвали
всякую связь.
Лозовский: На допросе три дня тому назад Фефер говорил, что Гольдберг сказал им
"вами-не довольны".
Фефер: Нет.
Лозовский: Факт тот, что был такой разговор. Это же политика, а не сплетня.
Председательствующий: Фефер, зачитанные мною ваши показания правильные?
Фефер: Нет, это вымысел.
Лозовский: Еще много будет вымысла в показаниях Фефера.
Лозовский: ... Экспертиза установила наличие национализма в целом ряде статей
газеты "Эйникайт", но странно, что обследование газеты проводилось в середине
1947 года, а не раньше и не одновременно с обследованием работы Еврейского
антифашистского комитета.
Объясняется это тем, что Александров был начальником управления пропаганды и
агитации ЦК ВКП(б) до середины 1947 года, и естественно он не хотел, чтобы какая-
то комиссия просматривала то, за что он отвечал.
Пред[седательствую]щий: Это ваше предположение.
Лозовский: Это не предположение, а то, что было в действительности.
Я считаю Александрова человеком нечистоплотным. Я нахожусь 40 месяцев в
тюрьме и не знаю, что делается на свете. Я не знаю, кем стал Александров за это
время, но уверен, что рано или поздно он будет исключен из партии. Я глубочайше
уверен, что такой человек в партии быть не может, партия таких людей не терпит.
Я хочу обратить внимание суда [на] то, что когда экспертиза дает свое заключение
185

об "Эйникайт", она приводит дату и номер газеты, откуда видно, когда это было
написано. Когда же экспертиза дает заключение о разглашении государственной
тайны в статьях, посланных за границу Еврейским антифашистским комитетом, то
даты статей отсутствуют. Почему нет дат? Почему не указано, когда такая-то
статья, которая составляла государственную тайну, была послана в Америку
Еврейским антифашистским комитетом? Что это за странное умолчание? Мне кажется
крайне странным то, что нет этих дат, в то время, как каждая статья имела паспорт,
в котором были указаны: автор, страна, печатный орган, куда направлялась статья,
дата отправления и три подписи. Не странно ли, что как раз на самых важных
документах нет не только паспорта, но и даты... Ведь копия каждой статьи оставалась в
архиве с паспортом. Ну что же это за организаторы шпионажа, которые оставляют
копии?
Председательствующий: А что вы скажете по поводу заключения экспертизы о
секретности этих материалов?
Лозовский: Я хочу прежде всего установить, почему экспертиза на всех
материалах, которые носят вредный для государства характер, не поставила даты, кроме 3
или 4-х. В чем дело, почему? Меня это интересует, и я думаю, что это интересует
также и суд. Я утверждаю, что 9/10 этих материалов было послано после того, как
была проведена проверка комиссией ЦК, после того, как Хейфец, старый работник
МГБ, был направлен на работу в Еврейский антифашистский комитет, и после того,
как пресса была непосредственно ему подчинена. Иначе было бы непонятно, почему
арестован Хейфец...
... В среднем готовилось 40-50 статей в течение семи лет работы Комитета от
апреля 1942 до конца ноября 1948 года. За семь лет нашли 50 статей, т.е. по 7 статей
в год. Разве шпионский центр так работает?
Все эти статьи можно разделить на несколько категорий. В этих 50 статьях есть
такие, которые носят явно разведывательный характер, и есть статьи, которые носят
название "не для печати".
Председательствующий: Это вы говорите, как экспертиза квалифицирует, или
это ваше мнение?
Лозовский: Это мое мнение. Например, я считаю статью о цветной металлургии
вредительской статьей, хотя она была напечатана в "Красном флоте". Значит кто-то
пролез в "Красный флот" и пропустил эту статью, а в аппарате Еврейского комитета
подхватили и послали эту явно вредительскую вещь, но в первую очередь за нее
должен отвечать редактор "Красного флота".
Вредительской я считаю и статью "Слушая доклад В.М. Молотова". Причем
экспертиза утверждает, что цифры перевраны и что в докладе В.М. Молотова нет
таких данных. Я не знаю, когда эта статья была послана,.но я считаю это
вредительством, шпионажем, чем хотите.
Кроме того имеется еще группа статей, которые экспертизой квалифицируются как
"не для печати". Эти статьи опубликовывать не следовало бы, но они были
опубликованы. Причем экспертиза делает оговорку, что можно было бы их опубликовать, если
они ранее были опубликованы в какой-нибудь советской газете. Значит, это уже
другая категория статей.
И, наконец, третья категория - статьи, в которых я лично не усматриваю
шпионского характера, хотя может быть, согласно перечню, их не надо было посылать.
Когда они были посланы, я не могу сказать.
В статье "Слушая доклад В.М. Молотова" указано, что доклад посвящен 28-й
годовщине Великой Октябрьской Революции.
Председательствующий: Это будет очевидно ноябрь 1945 года?
Лозовский: В это время Еврейский антифашистский комитет был в системе Сов-
информбюро. Там указан автор, я не помню фамилию.
186

Председательствующий: Щеглов.
Фефер: Щеглов — помощник Фадеева.
Лозовский: Если в статье есть искажения доклада В.М. Молотова, а это
официальный доклад правительства, и мы знаем, как воспринимаются эти доклады, если в
статье есть хоть одна неправильная цифра, я за это отвечаю, но я не могу себе
представить, чтобы в нее были включены шпионские сведения. Как человек, который
работал в Союзе советских писателей помощником Фадеева, может позволить себе
такую вещь. Что он вредитель что-ли? Я Щеглова никогда не видел, но считаю, что
если здесь приведены какие-нибудь цифры, которых нет у Молотова - это
вредительство.
Председательствующий: Вы признаете, что часть статей действительно
разглашали государственную тайну?
Лозовский: Да. Но я не могу сказать, какая часть, не могу назвать всех статей и
сказать, к какому времени они относятся.
При всей правительности квалификации комиссией, что все эти перечисленные
статьи раскрывают государственную тайну, я заявляю, что больше половины их
относится к тому времени, когда Комитет уже вышел из моего ведения. Некоторые статьи
носят явно вредительский характер, имеют черты шпионского характера...
Председательствующий: Кто же должен нести ответственность за все это?
Лозовский: Тот, кто посылал эти статьи.
Пред[седательствую]щий: Кто конкретно?
Лозовский: Я знаю, что Еврейский антифашистский комитет имел редактора,
который редактировал статьи, старшего редактора,, который просматривал,
ответственного редактора и ответственного секретаря, который отвечал за все. Как
руководитель учреждения, я не могу сказать, что я неповинен в этом. Я так и сказал на
допросе при обсуждении этого вопроса, что если проверить все остальные комитеты и
всю продукцию, найдется не 40 таких статей, а в 5 раз больше. Но делать из этого
вывод, что налицо шпионский центр - это неправильно. Это не шпионский центр, а
простое просачивание материалов, хотя и зловредных, но в небольшом количестве.
Я не сказал бы, что это был злой умысел нанести ущерб Советскому Союзу. Вот,
например, оказывается Щеглов помощник Фадеева, я его не знаю. Почему он вдруг
исказил доклад Молотова...
Председательствующий: Давайте перейдем к вопросу о заключении экспертизы
по националистической пропаганде. Экспертиза удостоверяет, что Еврейский
антифашистский комитет не только вел националистическую пропаганду, но и стал
националистическим центром, стал заниматься не своим делом. Фефер и другие показали об
этом на предварительном следствии.
Лозовский: Какие задания получал Фефер, он уже говорил и еще скажет.
Председательствующий: В своем заключении экспертиза указывает: "На
основании анализа предоставленных в наше распоряжение документов мы пришли к
заключению, что они свидетельствуют о том, что бывшие руководящие работники
Еврейского антифашистского комитета широко пропагандировали националистические идеи.
Это нашло выражение в том, что:
а) бывшие руководители Еврейского антифашистского комитета в публичных
устных выступлениях, в статьях и других литературных произведениях
пропагандировали националистическую ограниченность и националистическую обособленность...
и др. (т. 33, л.д. 48).
Лозовский: Я вспомнил, что на основании анализа 122 документов экспертиза
сделала три вывода...
Видно, что из этих 122 документов некоторые взяты из газеты "Эйникайт",
которая была под другим контролем, и ко мне они не имеют никакого отношения.
187

40 или 50 статей, во всяком случае, прошли через аппарат Еврейского
антифашистского комитета, причем часть их была послана за границу в тот период, когда
Еврейский антифашистский комитет уже не был в системе Совинформбюро. Носили ли эти
статьи националистический характер - да, это несомненно так. Я читал некоторые
выдержки. Они бросаются в глаза каждого советского человека своей нелепостью.
Там приводятся выдержки из националистических стихов Маркиша и произведений
Фефера, там приводятся статьи по форме социалистические, а по содержанию
националистические. Я политически или уголовно отвечаю за то, что Еврейский
антифашистский комитет, находясь в системе Совинформбюро, пропускал такие статьи,
которые носили националистический характер. Но я с полной ответственностью заявляю,
что эти статьи мною не просматривались.
Может возникнуть вопрос, почему мы позволяли на советские деньги посылать
статьи Имама Ходжи, который на основе Корана проповедовал борьбу с фашизмом.
Но это было нужно, и мы это делали.
Среди всех статей есть статьи, которые носят характер самохвальства, есть такие,
которые дышат махровым национализмом и т.д., поэтому все эти статьи нужно
проанализировать отдельно. Есть более националистические, есть менее
националистические, какой-то процент их был опубликован в "Эйникайт". Если бы я во всем этом
подробно разобрался, то я бы мог сказать и дать оценку этим статьям. Но я еще раз
заявляю, что никакого отношения к этому не имел и не отвечаю за то, что делал за
моей спиной Фефер. Мне партия доверяла, и я выполнял все то, что было предписано
законом. Спрашивается, кто же являлся носителем и идейным вдохновителем
национализма? Сказать, что это был весь президиум Антифашистского комитета я тоже не
могу. Я не могу также в этом обвинить Брегмана. Он занимался
общественно-советской работой и к этому не имел никакого отношения.
Обвинить в этом Губельмана - я тоже не могу.
Обвинить в этом Лину Соломоновну Штерн — я тоже не могу, так как она
приходила в Комитет один раз в месяц и к этому не имела никакого отношения.
Я думаю, что там была группа, которая от меня прятала свои националистические
тенденции. Насколько можно судить - этими людьми являлись Михоэлс и Фефер, судя
по показаниям Фефера, таким же являлся и Эпштейн.
А то, что весь президиум являлся националистическим центром, я не могу этого
сказать. Фефер показал правильно, что когда туда пришли эти пять старых
большевиков, которых я якобы посылал, чтобы конспирировать националистическую
деятельность, то Михоэлс, Фефер и компания начали шептаться по углам, боясь, чтобы
не вышел скандал.
Оценивая данные экспертизы и допуская вероятность, что все 120 статей были
отправлены за границу в то время, когда я имел к ним отношение, я считаю, что это
очень незначительная часть ушедшего за границу. Гораздо страшнее все их
националистические вывихи, тенденции, попытки выйти за пределы поставленных задач.
Это есть не только нарушения советских указаний, но и попытка создания такого
центра, который был бы представительством всех евреев в Советском Союзе. Тут
говорится, что они проповедовали внеклассовость, а внеклассовости я даже у
Михоэлса не видел. Тут говорили, что он барин, а я думаю, что это богема, а не
барин, который без носков ходил потому, что все пропивал. Может быть они
выражали эти попытки за спиной своего собственного президиума. Это и есть то подполье, о
котором идет речь, т.е. стремление незаконным антисоветским способом превратить
Еврейский антифашистский комитет в организацию, которая якобы представляла всех
евреев Советского Союза, хотя их на это никто не уполномачивал, никакие
местечковые евреи-обыватели, которых немало в Советском Союзе.
Я решительно и категорически осуждаю статьи националистического характера, о
которых идет речь, независимо от того, сколько их было в то время, когда Комитет
был подчинен мне.
188

Во-вторых, я считаю себя политически ответственным за статьи, которые вышли
за этот же период.
И третье, я считаю, что советское правосудие разберется в степени виновности
каждого, а оно и потому советское, что справедливо и конкретно разбирается в вине
каждого человека. Здесь есть разные виновники и различно их участие.
Председательствующий: А в Комитете обсуждали вопрос об участии во
Всемирном еврейском конгрессе?
Лозовский: Это было уже после меня. Я хотел бы сделать вывод: просматривая
материалы и все обвинения, получается странная картина, что почти все факты, на
которые опирается обвинение, относятся к концу 1946 года, к 1947 и 1948 гг., т.е. все
это делалось в то время, когда я уже не имел никакого отношения к Комитету, и он
был подчинен отделу внешней политики ЦК ВКП(б).
Председательствующий: Теперь вопрос о "Черной книге".
Лозовский: Вы слышали показания Фефера, в которых он указывал, что они от
меня скрыли, что будут в США. Они договорились об издании "Черной книги". Зачем
это было нужно сделать и почему все это возникло, я расскажу. Почему, когда перед
отъездом у них возникла мысль написать эту книгу, они не написали докладную
записку об этом. Ведь пока они доехали бы до США, этот вопрос был бы решен, и я им
ответил телеграммой. А они сделали так, что приехали в США, поговорили с Гольд-
бергом и оттуда была получена телеграмма, что американцы предлагают издать
"Черную книгу". Вы видите, какая тут комбинация.
Телеграфируют сюда, что это предложение американцев, а они в тени, тогда как
на самом деле это Фефер и Михоэлс сговорились между собой еще до поездки. Это
вытекает из показаний Фефера.
Председательствующий: На предварительном следствии вам было предъявлено
заключение экспертизы по "Черной книге", что она носит националистический
характер, и вы с этим согласились...
Лозовский: Я скажу, с чем я согласился.
Когда мы получили телеграмму с предложением насчет издания "Черной книги", то
было только одно известно, что в нее должен войти материал о зверствах гитлеровцев
в Европе, и таким образом этот материал должен был послужить в борьбе против
фашизма. Я доложил о предложении Щербакову. Щербаков решил, что если можно
совместно собрать такой материал и направить его против Гитлера, то это нужно
сделать. Я был такого же мнения и я за это отвечаю. Я дал ответ - разрешение
Михоэлсу и Феферу, что вместе с этой организацией "Союза еврейских художников,
писателей США" Еврейский антифашистский комитет может такую книгу издать. Мы
были убеждены, что это предложение американцев, а на самом деле, как это здесь
открылось, Михоэлс и Фефер подсказали сами ту мысль американцам. В аппарате
Еврейского антифашистского комитета начали собирать материалы, и с самого начала
началась борьба. Борьба не за качество материалов, а по двум линиям. Эренбург
хотел издать "Черную книгу" одну на русском языке в СССР, а другую на английском и
еврейском в США. Я возражал против этого и сказал, что я не желаю издавать в
СССР эту книгу, так как в СССР имеются свои организации, а "Черная книга" должна
быть в США на английском языке. Началась такая путаница, что мне пришлось
создать специальную комиссию под председательством Брегмана, в состав которой
входили: Юзефович, Северин, Шейнин, Бородин, Трояновский и др. Почему такой состав?
Потому что материал был на еврейском, русском и английском языках. Когда
комиссия перечитала весь материал, она сообщила мне, что там есть много таких вещей,
которые не нужно печатать. Между тем Эпштейн часть материала уже отправил. Я
запретил этот материал печатать, прежде чем он не будет просмотрен комиссией.
189

В конце 1945 года весь этот материал был сверстан, и верстка на английском языке
была прислана нам для просмотра. Что же оказалось? Комиссия, просмотрев этот
материал (английский текст), послала корректурные листы в США. К книге Эпштей-
ном было написано предисловие, в котором были нашей комиссией найдены
сионистские наклонности и ряд вопросов об истории еврейского народа, начиная от разгрома
Иерусалима. Материал этот не имел никакого отношения к борьбе с фашизмом.
Пришлось мне посылать телеграммы, чтобы этот текст не помещали.
Был получен ответ, что Эпштейн согласен снять свое предисловие. Было сказано в
таком духе, что если москвичи не желают иметь такое предисловие, то оно
снимается.
Комиссией было внесено несколько поправок в текст. Здесь Теумин сказала, когда
давала показания, что у Северина было сомнение и он считал, что эти материалы
носят националистический характер. Ничего тогда Северин не говорил. Это
позднейшая фантазия. Он очень хороший большевик, хороший товарищ. Если бы он мне
сказал, что у нас есть сомнение, я бы приостановил отправку материалов, но мне
ничего этого не говорил. После заключения Бородина и Трояновского была послана
телеграмма с разрешением печатать книгу. Она была напечатана в начале 1946 года.
К этому времени уже было совершенно ясно, что готовится Нюрнбергский процесс и
задача заключалась в том, чтобы на Нюрнбергский процесс отправить тысячи
экземпляров этой книги о зверствах фашистов. Я считал, что книга, которая содержит в
конденсированном виде все описания зверств, чинимых гитлеровцами, должна быть на
Нюрнбергском процессе потому, что там были тысячи корреспондентов, а это
означало обратить внимание всего мира на чинимые фашистами зверства. Там были
тысячи людей, и тысячи экземпляров книги были розданы.
По существу самой книги. Книга имеет серьезные националистические тенденции,
причем экспертиза, дававшая общее заключение, сделала упор не там, где это нужно
было. Там приводится большая выдержка из книги, в которой говорится, что евреи
сделали очень много для развития науки, промышленности и т.д. в Германии и все же
гитлеровцы их всех уничтожили. Я не думаю, чтобы нам нужно было заботиться о
немецких евреях, которых уничтожили. Надо сказать, что удушливые газы были
изобретены профессором евреем Габром. Это небольшая честь для него, но и его
потом удавили гитлеровцы. "Черная книга" действительно сыграла большую роль во
время Нюрнбергского процесса. Разве это национализм. Нет, это непосредственный
удар в морду того, кто сидит на скамье подсудимых. Мы чистили эту книгу, но может
быть там осталось несколько абзацев и мест, имевших националистический оттенок, и
все же эта книга имела специфическую задачу, приблизительно такую, какую имело
выступление 6 обвинителя. Кроме того, национализм не всегда реакционен. В
колониальной стране национализм может быть даже революционным, и Ленин говорил, что
мы его поддержим. Национализм в царской России носил революционный характер, а в
нашей стране национализм несомненно контрреволюционен. Но к национализму
"Черной книги" надо подходить с исторической точки зрения Нюрнбергского процесса.
И надо сказать, что с этой точки зрения "Черная книга" была полезна для Советского
Союза. Но когда ЦК ВКП(б) запретил издание этой книги в СССР - это тоже
правильно, потому что для советского человека такая книга не нужна. В нашей
стране страдания от нашествия гитлеровцев переносили все народности...
Председательствующий: Но эта книга должна рассматриваться и оцениваться не
отдельно, а в совокупности со всей националистической деятельностью Комитета.
А вы хотите взять это как отдельный факт.
Лозовский: Нет, я говорю по всем вопросам.
Председательствующий: Что еще по поводу "Черной книги" вы скажете?
Лозовский: Я хотел бы разъяснить один момент, который тут каким-то образом
выпал. Дело в том, что помимо "Черной книги", которая была издана в США и
190

которая специально была привезена на самолете и была роздана в Нюрнберге, помимо
этого была сделана попытка напечатать на русском языке "Черную книгу",
редактором этой книги был Эренбург. Книга, которую хотел напечатать Эренбург (в
составлении ее участвовали писатели и русские и евреи, писавшие по-русски), кроме
описания зверств должна была и отразить, каким образом советский человек воспринимает
эти зверства. Я этой книги не читал и не интересовался ею, а мне об этом говорил
Эренбург. Этот проект возник у Эренбурга, и на этой почве среди писателей была
большая склока. Надо сказать, что это был вопрос не только книги, но и заработка.
Ведь за каждую статью писатели получали тысячи.
31 мая в 20 час. 25 мин. председательствующий объявил перерыв.
2 июня в 11 час. 10 мин. судебное заседание продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, у суда к вам вопросов нет, что
вы еще хотите сказать суду?
Лозовский: У меня есть несколько добавлений.
Председательствующий: Пожалуйста.
Лозовский: Прежде всего я хочу сказать, что Пухлов напутал в вопросе
составленных институтом № 205 материалов, он утверждает, что пересылал материал по
рабочему движению объемом примерно 800 страниц, а в обвинительном акте сказано, что
Лозовский передал Гольдбергу материалы, касающиеся колониальной политики
Англии. После возвращения в США Гольдберг выпустил книгу, в которой он
положительно отзывался о внешней политике Советского Союза и критикует политику США. Я
лично этой книги не читал и только прочитал об этом "подвал" в "Эйникайт". По
выдержкам из книги, приведенным в статье, видно, что книга положительная для СССР.
Мне кажется, что Гольдберг является центральной фигурой во всем этом деле, раз
свидание с ним квалифицируется как шпионаж, но какой же получается результат из
всего, что произошло? Приехал человек, я с ним имел свидание шпионского
характера, передал ему шпионские материалы, и вдруг он, возвратясь в США, пишет книгу, в
которой положительно отзывается о политике Советского Союза, критикует политику
США. Значит деньги, потраченные на этого субъекта, были потрачены не даром?
Председательствующий: Вы имеете в виду Гольдберга, брошюру "Советский
Союз — враг или друг"?
Лозовский: Мне кажется, следствие должно было поручить экспертизе дать
заключение об этой книге и показать, что она является враждебной или нет.
Я бегло прочитал эти 42 тома. Получается странное явление, что все, не только
здесь присутствующие на суде, но и те, которые давали показания как свидетели и
были судимы вне данной группы, все говорят очень много обо мне. Всем чрезвычайно
много известно различных подробностей обо мне. Я могу привести пример с Шимелио-
вичем, с которым я не встречался, не говорил даже по телефону, а между тем в его
показаниях 10 страниц посвящены мне. Откуда такое единство оценок моей роли в
деятельности Еврейского антифашистского комитета? Я хочу объяснить. Дело в том,
что для Михоэлса, Фефера и Эпштейна было чрезвычайно важно убедить других в
мысли, что им покровительствуют видные лица. Отсюда и появилось огромное
количество всякого рода слухов, сообщений Михоэлса о том, что он был дружен с Жем-
жучиной и пр.
Сказать, что жена Молотова покровительствует им с одной стороны, а с другой
стороны зам. министра иностранных дел нужно было для того, чтобы поднять свой
престиж среди евреев, для того, чтобы показать, что они что-то делают не сами по
себе, а им покровительствуют лица, которые пользуются доверием ЦК ВКП(б) и
правительства. Это политиканство, которое Михоэлс разыграл блестяще. Поэтому
это внешнее единство свидетельских показаний обо мне исходило от слухов,
распускавшихся Михоэлсом, и в результате получилось, что я был душой, руководителем,
двигательной силой и проч. проч.
191

Теперь следующий вопрос. Я вообще перестаю понимать элементарные вещи.
Щеглов, который написал статью "Слушая доклад В.М. Молотова", по заключению
экспертизы фактически передал шпионские сведения за границу. То есть он в этом
случае не только передал шпионские сведения, но еще и исказил доклад В.М.
Молотова. Мне кажется, что если Щеглов это сделал, то его надо присоединить к нашей
группе. Если автор этого материала не арестован, не привлечен к суду, почему я
должен за него отвечать? Может быть одно из двух: если он не арестован, значит
шпионских сведений в статье нет, если это шпионские сведения - его надо
арестовать. Здесь что-то неблагополучно, и поэтому у меня есть просьба, чтобы суд доклад
Молотова сверил со статьей Щеглова, действительно ли там есть извращения,
действительно ли он превратил доклад в шпионскую информацию. Если же в этом пункте
не ладно, значит в целом ряде материалов тоже может быть много неладного. Я
дальше вам расскажу, откуда идет это неблагополучие...
Я хотел бы сообщить вам, что после освобождения меня с работы в Совинформ-
бюро, я, уходя оттуда, унес с собой два документа. Я хочу объясниться, что это за
документы. Это чек на 100 долларов на имя Александра Ганина и копия письма на
имя Жданова и Кузнецова но поводу моего заместителя Пономарева. Относительно
чека я должен сказать, ибо этот документ фигурирует где-то в деле. Я получил
большое письмо от редактора журнала "Форен Офис", это американский трехмесячник,
очень известный, международный журнал, в котором обычно министры иностранных
дел и крупные государственные деятели пишут об иностранной политике своих
государств. Редактор этого журнала просил, чтобы я сам или кто-нибудь по моему
поручению написал статью о Советском Союзе, что журнал заплатит за эту статью 100
долларов. Я ответил, что я сам написать такую статью не в состоянии, а имеется доктор
Ганин (это мой псевдоним), международник по профессии, и он может написать такую
статью. Я написал статью, которая была направлена против плана Черчилля,
заключавшегося в объединении Европы для борьбы против Советского Союза. В
результате за эту статью был получен чек на имя доктора Ганина. Я его положил у себя.
Что я буду возиться с ним, надо было написать доверенность, заверить в НКИД,
послать в Нью-Йорк, а потом они узнают, что Ганин - это Лозовский.
Второе, как я уже говорил, я с собой забрал письмо секретарю ЦК. Это было мое
личное письмо, и вот почему я его не оставил. После обследования работы Сов-
информбюро в середине 1946 года моим заместителем был назначен Пономарев
(бывший помощник Димитрова, потом работник аппарата ЦК). Я обрадовался, думая,
что есть заместитель, можно будет расширить дело, но это был своеобразный
работник, он приходил в 12 часов дня, до 3 часов запирался у себя в кабинете и занимался
какими-то делами, с 3 до 5 часов принимал людей, а потом уходил совсем со службы, а
я сидел до 12 часов ночи. Я терпел это в течение 11 месяцев, а потом написал письмо,
что он лодырь, что он дачник, а не работник, и просил разрешить этот вопрос. Вот
копию этого письма я и унес с собой.
Зачем я рассказал об этом, а вот зачем. Когда меня освободили, а меня не сняли
(в формулировке ЦК - уволить и освободить, есть какие-то нюансы), то в решении
Политбюро в 3 пункте было указано, что мне ставится в вину (помимо целого ряда
промахов) то, что я не сумел проникнуть в крупную заграничную печать, например в
"Нью-Йорк Тайме" - этот кит международной политики. Что ж, ведь для того, чтобы
проникнуть в печать, нужен какой-нибудь контакт с корреспондентами, переписка с
редакторами, как же можно иначе проникнуть в печать. А сейчас мне вменяется в
вину то, что я давал указания об установлении тесной связи с крупными буржуазными
газетами, т.е. совершенно противоположное обвинение.
Я еще хочу подчеркнуть, что когда Гольдберг был здесь, то кроме официального
приема, который был устроен ему с разрешения, между Гольдбергом, Фефером и
Михоэлсом все время происходили какие-то разговоры, о которых меня никто не
ставил в известность. Читая 3 том "произведений" Фефера, я понял, в чем дело. По
192

показаниям Фефера проходят человек 100, фамилии которых мне неизвестны и
которых он все время оговаривает, но о себе он не говорит ни слова. Я же в своих
показаниях оклеветал себя и еще двух женщин. Об этих двух женщинах я сказал неправду.
Это о Лине Соломоновне Штерн и Полине Семеновне Молотовой. Если привести
здесь метафору Льва Николаевича Толстого, то можно сказать так, что обвиняемый
является числителем, а оговариваемые им - знаменателем. Чем больше
увеличивается количество оговариваемых, тем меньше становится дробь.
Что он оговаривал там много людей, это очевидно, и я знаю такие факты.
Например, С. Маршак просил перевести его стихотворение, а в его изложении получается,
что Маршак тоже запачкан.
Фефер дал показания об Эренбурге, который никогда не занимался специфическими
еврейскими делами, и получилось, что Эренбург тоже запачкан.
Каков политический смысл всего этого? Я скажу об этом совершенно откровенно.
Вот каков политический смысл: здесь имеется очень продуманное преступное
намерение привлечь возможно большее количество людей к обвинению, и если погибать, как
это говорится, так с "музыкой"; привлечь как можно больше людей для того, чтобы
это просочилось через посольство или миссию Израиля за границу.
Председательствующий: Вы объясните суду следующее: на следствии вы
признали себя виновным в том, что вы занимались антисоветской деятельностью, почему вы
сейчас от всего отказываетесь, хотя ваши показания подтвердили другие подсудимые,
в частности Фефер.
Лозовский: Верьте Феферу... Я утверждаю, что все это сделано Фефером для
того, чтобы через агентуру млссии Израиля поднять за границей кампанию против
Советского правительства по поводу закрытия Еврейского антифашистского
комитета и газеты "Эйникайт". Вот в чем политический смысл.
Председательствующий: У кого был такой политический смысл, у Фефера?
Лозовский: Да, у Фефера.
Теперь разрешите перейти к последнему объяснению. Я подписал протокол 3
февраля 1949 года, в котором имеются несуразности и политические и всякие другие.
Я их только перечислю и скажу, почему я подписал этот протокол. Первое. Мне
полковник Комаров сказал, что Юзефович на следствии утверждает, что я
приспособленец и т.д. Мог ли я подумать, что Юзефович мог сказать такие вещи, что
я приспособленец, и я [мог] согласиться с этим. Между тем показания Юзефовича я
увидел только через 14 месяцев после того, как я подписал протокол. Протокол я
подписал 3 февраля 1949 года, а протокол допроса Юзефовича мне дали прочитать
лишь 25 марта 1950 года. Стало быть, показаний Юзефовича я не видел, а поверил на
слово следователю и подписал протокол. Там был сформулирован довольно четко
вопрос относлтельно Крыма с утверждением, что [я] догадывался, куда метить
правительство США и какие оно имеет планы в связи с заселением Крыма
евреями. Когда я прочитал это место, я понял его бессмыслицу и все-таки подписал
протокол.
Третья несуразица заключается в том, что там сказано, что я с 1939 года
сочувствовал националистическим взглядам или что у меня с этого времени возникли
националистические настроения. В связи с чем? Там сказано, в связи с тем, что в Нарком-
инделе производили чистку аппарата и оттуда были убраны негодные элементы, в том
числе и евреи, а поэтому у меня возникли националистические настроения. До
1939 года я возглавлял несколько учреждений, а чистка государственного аппарата
проводилась с октября 1917 года... Нужно быть идиотом, чтобы подумать, что я стал
националистом потому, что выгнали из НКИД каких-то негодных работников, но я
подписал и это...
Председательствующий: А зачем же вы подписывали?
Лозовский: И последнее, что я подписал - это то, что я "работал на разведку".
7. Неправедный суд
193

Объясню, почему я подписал. Потому, что в течение 8 ночных допросов, на которых
полковник Комаров мне все время твердил, что евреи - подлый и грязный народ, что
все евреи негодная сволочь, что все оппозиции в партии состояли из евреев, что все
евреи по всему Советскому Союзу "шипят" против Советской власти, что евреи хотят
истребить всех русских. Вот, что мне говорил полковник Комаров. Я спрашиваю, что
это за язык? Это язык советского человека, советского чиновника?
Председательствующий: Поэтому вы и стали клеветать на всех. Нелогично.
Лозовский: Я подписал глупости и несуразности потому, что знал, что это пойдет в
руководящие органы, и люди, прочитав там весь этот абсурд, поймут, что Лозовский
или с ума сошел, или здесь что-то несуразное...
Председательствующий: Вам предъявлено обвинение, и вы должны его или
признать, или отрицать, доказав свою невиновность. Приводимые сейчас ваши
объяснения неудовлетворительны.
Лозовский: Я был совершенно ошеломлен заявлением Комарова, что евреи хотят
истребить всех русских. Дальше он говорил, что я должен признать все обвинения,
иначе он меня передаст своим следователям..., а дальше следует "математическая
формула", не вмещающаяся в стенограмму, потом он сказал, что будут гноить в
карцере и бить резиновыми палками так, что нельзя будет потом сидеть. Тогда я им
заявил, что лучше смерть, чем такие пытки, на что они ответили мне, что не дадут
умереть сразу, что я буду умирать медленно...
Председательствующий: А вы испугались?
Лозовский: Нет, я не испугался. Далее Комаров стал спрашивать, у кого из
ответственных работников в Москве жены еврейки. Я отвечал, что таких сведений не
собирал. Он мне заявил, что у нас в государстве никаких авторитетов нет, нужно
было, арестовали Полину Семеновну Молотову... Потом он стал требовать, чтобы я
дал показания о существовавшей якобы у меня связи с Кагановичем и Михоэлсом,
хотя я ему десятки раз доказывал, что я с ними не встречался, у меня с ними никаких
близких общений не было. Тогда я решил, что лучше я на себя наговорю, подпишу
все, что они записали в протоколе, а потом на суде скажу, как зам. начальника
следственного отдела по особо важным делам полковник Комаров ведет следствие, какие
он допускает несоветские действия. Вот почему я подписал такой протокол. Вы
говорите - это непоследовательно. Это очень последовательно, у меня не было другого
выхода 25 марта 1950 года мне дали прочитать два первых тома, где в роли
обвиняемых еще фигурировала Жемчужина, Соркин, Котляр, Галкин и еще 11 человек,
которые впоследствии из дела выбыли и осталось только 15 человек, сидящих в зале.
После, как я прочитал эти материалы, я был введен в комнату, где сидел генерал-
майор юстиции Николаев, мне дали расписаться в том, что я не имею никаких
заявлений. Меня Николаев тогда ни о чем не спросил, и я ушел, думая, что раз Николаев,
который обычно утверждал продление ареста, занят этим вопросом, то я могу
проситься к нему на прием.
Я подал такое заявление через следователя.
Пред[седательствую]щий: А почему же вы сами не сказали об этом Николаеву,
когда были у него?
Лозовский: Тут же сидел Комаров.
Председательствующий: Ну и что же, вас не должно было смущать.
Лозовский: Я хотел доложить*до суда и сообщить суду обо всем. Если я мог бы
видеть ответственного человека из прокуратуры с глазу на глаз, я бы сказал ему все.
Но меня вызвал Комаров и сказал, что мне нечего говорить с Николаевым.
Таким образом, я не имел возможности переговорить ни с кем кроме следователя
или без его участия в разговоре. Теперь я все рассказал вам, и вы посмотрите,
Так в тексте. Очевидно "дожить".
194

начиная с этого протокола, который я подписал, объем показаний все время
увеличивался, хотя бы насчет Крыма и проч. Конечно, вы можете сказать, что это
непоследовательно, но что я мог сделать в той обстановке, в которой я находился...
Председательствующий: Вас допрашивал зам. главного Военного прокурора
генерал-майор юстиции Китаев 28 февраля 1952 года, и вы полностью подтвердили
все свои показания.
Лозовский: Скажу, почему я это сделал. Если я делал что-нибудь, я делал это
сознательно.
Председательствующий: Что значит сознательно, какое же вы имели право лгать
сознательно представителю Генерального прокурора СССР?
Лозовский: Я скажу. Кроме генерал-майора Николаева, которого я видел 25 марта
1950 года, я видел еще трех прокуроров, которые присутствовали при допросах,
которые производили следователи, это были капитан Кожура, майор Приходько и
генерал-майор Китаев. Но всегда на этих допросах присутствовали следователи, и
поэтому я ничего не говорил того, что сообщил сейчас суду. Если бы меня вызвал
Китаев без представителей следственной части...
Председательствующий: Что же вы Кузьмина испугались?
Лозовский: Нет, но все следователи выполняли установку Комарова...
Пред[седательствую]щий: Все-таки непонятно, почему вы раньше об этом ничего
не сказали даже представителям прокуратуры, а теперь суду говорите?
Лозовский: Потому что на суде находится не следователь и все мои слова
записываются так, как я говорю, а не так, как это нужно следователям.
Если бы я имел возможность написать И.В. Сталину или кому-нибудь из членов
ЦК, я бы это все изложил, но я такой возможности не имел.
Я скажу, какую я еще сделал вещь.
У меня была очная ставка с Полиной Семеновной. У меня спрашивает следователь,
знаю ли я ее. Я отвечаю, что знаю лет 20, она была кандидатом в члены ЦК, кроме
того, мы встречались на различных приемах, где В.М. Молотов был с женой. "Что вы
знаете о Полине Семеновне?" Я отвечаю, что я ничего особенного о ней не знаю, но
что мне говорил Михоэлс, что она интересуется еврейским театром, еврейскими
беженцами из Польши. Я думал, что на очной ставке нужно что-то сказать, что было
бы правдоподобно для следователя и неправдоподобно для руководства партии. Я
сказал, что по поводу одного письма, которое отправил Еврейский антифашистский
комитет В.М. Молотову, я просил Полину Семеновну напомнить В.М. Молотову. Я не
помню точно, по какому вопросу было это письмо, думаю, что о жалобах, которые
поступают с мест. Такое письмо было. Мое заявление было правдоподобно для
следствия, но если бы В.М. Молотов прочел бы эти мои показания, он бы рассмеялся. Зачем
мне было обращаться к Полине Семеновне с такой просьбой, когда я был
заместителем В.М. Молотова.
Председательствующий: Эти подробности нам не нужны.
Лозовский: Как же не нужны?
Председательствующий: Вы, говоря о себе, поднимаете вопросы, которые мы не
разбираем. Вы говорите о себе.
Лозовский: Я и говорю о себе, потому что эту линию соглашения со следователями
в несуразных показаниях я сам придумал...
Председательствующий: Вы очень много всего придумали, а теперь с легкостью
все отметаете.
Лозовский: Это не легко, это очень тяжело. У меня не было никакой другой
возможности дождаться суда, как подписать эти показания. Я на себя наговорил, а не на
кого другого, а я знал в 10 раз большее число людей, чем знал, скажем, Фефер. Меня
спрашивали обо всех: что вы знаете о партийности Брегмана, Юзефовича, я говорю,
7*
195

что ничего не знаю. Если бы я знал, я бы раньше написал об этом. На себя я имел
право наговорить, но на других наговаривать считал морально недопустимым.
Я вам объяснил все, граждане судьи, вы, конечно, разберетесь, что правильно в
этих обвинениях и что ложь.
По роду своей службы, по роду своих занятий, по поручению ЦК я был связан с
буржуазными кругами и бурзуазными газетами всего мира: с еврейскими,
американскими, английскими, французскими и пр. Почему вы выделяете только еврейские?
Председательствующий: Потому, что вас обвиняют в том, что вы еврейский
националист и поддерживали связь с буржуазными, еврейскими реакционерами, а не с
американскими или английскими.
Вы же осуществляли непартийный подбор кадров в Совинформбюро... Скажите,
какой процент составляли евреи в Совинформбюро к общему количеству сотрудников?
Лозовский: Я не занимался этим подсчетом. Я никогда не тяготел к евреям и
никогда не отрицал, что я еврей. Человек, который отрицает свою национальность -
он сволочь.
Председательствующий: Никто вас, а также и остальных здесь сидящих не
обвиняет в том, что вы евреи, и вы не за это сидите здесь, а за то, что вели
антисоветскую работу.
Лозовский: Я говорю, что никакой антисоветской работы я не вел, я говорю это
советскому суду, я говорю это коммунистам. Я не спрашивал у человека - еврей он
или не еврей. Если мне нужен хороший переводчик, так я возьму Тальми, потому, что
он переводит с четырех языков. Что ж я возьму какую-нибудь ученицу, которая будет
мне путать, когда мне нужно, чтобы переводчик диктовал прямо на машинку или
стенографистке. Взять переводчика Файнберга, он переводил Ленина. Это же важнее,
чем переводить какую-нибудь статью. Действительно, поэтому в составе
переводчиков 3/4 были евреи.
Председательствующий: Что вы еще можете сказать?
Лозовский: Я не хочу сейчас перечислять пункт за пунктом предъявленного мне
обвинения. Я хочу сказать следующее: мне не нужно никаких скидок ни на возраст
и т.д., не нужно никаких смягчающих обстоятельств. Если суд найдет, что хотя бы
одна строчка обвинения подтвердилась, что если у вас будет хотя бы пять процентов
уверенности в том, что я на пол-процента изменил Родине, партии и правительству, я
заслуживаю расстрела.
В 12 час. 30 мин. председательствующий объявил перерыв.
В 13 час. 45 мин судебное заседание продолжено.
Лозовский: У меня есть один вопрос. Я не желаю ничего скрывать от суда. У меня
было три конфликта с партией за 30 лет моей партийной деятельности.
Затем Фефер попросил суд дать ему возможность ответить Лозовскому. В
пространном заявлении он вновь попытался показать прямую причастность Лозовского к
подготовке письма о Крыме, его ответственность за передачу материалов Гольдбергу.
Фефер: ... Дальше о "Черной книге". Из показаний Соломона Абрамовича
Лозовского видно, что Совинформбюро несколько больше занималось "Черной книгой", чем
весь президиум Еврейского антифашистского комитета. Там была такая неразбериха,
что даже было несколько комиссий. Казалось бы, что издание "Черной книги"
составляет небольшой эпизод предъявленных нам обвинений, но тут вдруг была создана
версия, что мы с Михоэлсом раньше продумали этот вопрос и потом договорились с
Гольдбергом, а Гольдберг прислал телеграмму. Мы говорили о "Черной книге" как о
конкретизации целого ряда вопросов, но что же касается факта создания "Черной
книги", то это не было спровоцировано нами. В архивах имеется телеграмма за
196

подписью Эпштейна, Шолом Аша и Гольдберга и есть протокол заседания Еврейского
антифашистского комитета. На телеграмме стоит виза "А.Н.", т.е. виза Лозовского,
показывающая, что он читал эту телеграмму. Дата телеграммы и протокола
показывает, что идея создания "Черной книги" возникла еще до нашего отъезда в
США, и я думаю, что работники Комитета в Куйбышеве помнят хорошо об этих
разговорах...
... Лозовский показал суду, что вдруг я решил обратиться в госбанк с просьбой
выдать моему другу Гольдбергу 60 тыс. долларов. Дело было не так, как показывал
Лозовский. Однажды приходит ко мне Гольдберг в сопровождении Котляра. Должен
заметить, что Котляр не технический работник Совинформбюро, он был
председателем Центрального Союза советских служащих, это ответственный работник.
Лозовский его приставил к Гольдбергу, считая, что поэты народ легкомысленный.
Гольдберг показал мне доверенность за подписью трех дочерей Шолом Алейхема, там
была ссылка, что во время своего пребывания в Москве жена Шолом Алейхема
написала письмо в правительство...
Председательствующий: Когда это было?
Фефер: В 1936 году. И тогда Советское правительство выдало ей 10 тыс. долларов
за издания произведений Шолом Алейхема в СССР.
В доверенности, показанной мне Гольдбергом, было сказано, что дочери Шолом
Алейхема доверяют Гольдбергу получить гонорар за произведения Шолом
Алейхема.
В присутствии Гольдберга и Котляра я позвонил Стронгину и просил его поговорить
по этому вопросу с Гольдбергом. Гольдберг и Котляр направились к Стронгину,
Стронгин был тоже ответственный работник, он обратился к Грачеву и т.д., и в конце
концов было решение Совета Министров выдать наследникам 9 тысяч долларов.
Я не знаю, чем руководствовалось Советское правительство, но постановление
было подписано И.В. Сталиным.
Председательствующий: У кого есть вопросы к подсудимому Лозовскому?
(Подсудимые вопросов не имеют).
2 июня в 14 час. 25 мин. председательствующий объявил перерыв.
Допрос Лозовского закончился. Он длился почти 6 дней.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО Б.А. ШИМЕЛИОВИЧА
[2 июня] в 19.00 судебное заседание продолжено
Председательствующий: Подсудимый Шимелиович, дайте суду показания.
Шимелиович: Гражданин председатель суда, можно ли мне дать справку по поводу
заявления Лозовского, сделанного сегодня утром?
Председательствующий: Может быть вы в ходе своих показаний это сделаете?
Шимелиович: Справка на мой взгляд является весьма важной для суда, ибо
Лозовский заявил, что я на следствии дал на 10 страницах показания о нем. При этом
Лозовский делает вывод, что это политиканство Михоэлса. Я заявляю суду, что за
3 года и 4 месяца предварительного следствия я показаний о Лозовском, кроме одной
страницы, не подписывал, а то, что я подписал, заключалось всего в одной странице.
И больше меня за все время, т.е. 3 года и 4 месяца, о Лозовском не спрашивали.
К моим показаниям, изложенным примерно на одной странице, следователь Рюмин
приписал несколько слов, а именно, что Лозовский является главным преступником.
О том, что я подписал это, я узнал через 6 недель. Я заявляю, что протокол этот
мною был подписан в тяжелом душевном состоянии при неясном сознании. Так что
10 страниц показании о Лозовском за моей подписью в природе не существует.
197

Шимелиович: Я не признавал и не признаю себя виновным ни в мыслях, ни в
действиях, ни в каких преступлениях против партии и правительства. Я должен все же
добавить, что при подписании последнего акта об окончании следствия (кажется это
было 26 марта 1952 года) я просил следователя Стругова и прокурора капитана
Кожура, чтобы они включили в протокол, что я не признавал и не признаю себя
виновным. Прокурор Кожура довольно длительно в этом мне отказывал, ссылаясь на
то, что по моим показаниям на предварительном следствии достаточно видно, что я
виновным себя не признал. В обвинительном же заключении сказано, что
Шимелиович, кроме собственного признания, изобличается свидетелями и т.д.
Председательствующий: Но вы все же на предварительном следствии давали
показания о националистической деятельности Еврейского антифашистского
комитета?
Шимелиович: Я не хотел бы в начале моего допроса говорить об этом, но поскольку
вы поставили об этом вопрос, то я скажу. Я никогда не произносил того, что записано
в первом протоколе моего допроса от марта 1949 года и подписанного мною. Эти
показания в моем отсутствии составил следователь Рюмин еще с кем-то. Лозовскому
пригрозили, что его могут и побить и еще кое-что другое, и он решил, как он сказал,
извиниться перед Штерн за то, что он ее оговорил и наговорил на себя и еще может
быть кое на кого с тем, чтобы впоследствии на суде отказаться от всего. Я не пошел
по этому пути. Я спорил 3 года 4 месяца, и, поскольку будет возможность, я буду
спорить дальше и со следователями и, если нужно, и с прокурором. Если Лозовскому
только пригрозили, то я должен, к сожалению, в начале допроса заявить, что я
получал в течение месяца (январь-февраль 1949 года) примерно, с некоторыми
колебаниями в ту или другую сторону, в сутки 80-100 ударов, а всего по-моему я
получил около 2 тыс. ударов. Я многократно подвергался телесному наказанию, но
навряд ли найдется следователь, который скажет о том, что при всех этих
обстоятельствах я менял свои показания. Нет, то, что я знал, я произносил и никогда
ни стоя, ни сидя, ни лежа я не произносил того, что записано в протоколах. Почему же
я их подписал? Этот протокол от марта 1949 года я подписал, находясь в очень
тяжелом душевном состоянии и неясном сознании. Только через 6 недель после этого
я узнал, что мною подписан такой протокол. Это было когда следователь Рюмин на
допросе зачитал мне выдержки из этого протокола.
Председательствующий: Так вы что к следователю Рюмину имеете претензии?
Шимелиович: Я ему написал заявление, в котором указывал: "Гражданин
следователь Рюмин, протокол, составленный в марте 1949 года следствием, подписан мною
в тяжелом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние мое является
результатом методического избиения в течение месяца ежедневно днем и ночью.
Глумления и издевательства я упускаю. Настоящее мое заявление от 15 мая 1949
года прошу приложить к делу". Рюмин лично меня не трогал, но он говорил, что видел
меня и раньше. Где он мог видеть раньше, как не на экзекуциях, где кроме него было
7 человек, которые непосредственно участвовали в избиении меня. Там были
секретарь министра - полковник в гражданском платье.
Председательствующий: Вы говорите, что Рюмин к вам никаких мер воздействия
не применял, а между тем в деле есть протокол, составленный Рюминым. Протокол
вами подписан и в нем сказано, что вы признаете свою вину.
Шимелиович: В тот день, когда был подписан этот протокол, я был в затемненном
сознании (я имею в виду период избиений). Когда меня последние дни спрашивали -
"вы слышите", я отвечал многократно: "слышу, слышу". Пять раз меня вызывал к
себе министр, Рюмин присутствовал при этом несколько раз.
Председательствующий: Какой министр?
Шимелиович: Министр государственной безопасности Абакумов. Он, будучи недо-
198

волен моими ответами, а я давал те же ответы, которые я произнес и при первых
допросах следователями, сказал: "Бить смертным боем". Слово "бить" я услышал от
него в первую же встречу, и при этом присутствовал Рюмин.
После этого Рюмин в течение месяца был очень любезен со мной, выслушивая мои
показания, те же, что я раньше давал Шишкову. Все это Рюмин внимательно слушал
и записывал.
Один раз в неурочный час меня вызвал Рюмин и сказал: "Подпишите протокол".
Причем мне давали читать по одной странице. Прочитав все я заявил, что никогда
таких показаний не давал, на что последовал ответ: "По вашему делу есть
специальное решение ЦК партии. От моральной ответственности вам не уйти".
Кроме того, Рюмин мне сказал, что мне станет легче, если я подпишу этот
протокол, причем показал ключ от сейфа и сказал, что никто никогда в жизни не
прочтет этот протокол.
Рюмин мне многократно заявлял, что он меня спас, что он меня вытащил и я
должен быть ему за это благодарен. Вот в таком состоянии я находился в то время.
Председательствующий: Значит, когда стал вести следствие Рюмин, никаких мер
воздействия к вам с его стороны не применялось?
Шимелиович: Да. Но мои ответы ему были такие, как я давал ранее следователю
Шишкову. И вдруг он меня вызвал и сказал, чтобы я подписал протокол. Сидели мы
часов 6, наверное, и подписал, но повторяю, что состояние у меня было затемненное
от того, что я испытал. А я считал, что этот курс еще видимо не полный, ибо
следователь Шишков говорил мне: "Видите, все, что я обещал вам, я выполняю. Если
вы будете не в состоянии ходить на допросы, мы будем приносить вас на носилках и
будем бить и бить".
Когда я пришел в себя, а это было спустя шесть недель, я сказал только то, что
повторяю здесь, а именно: Лозовский руководил всеми антифашистскими комитетами
так же как и еврейским и за деятельность последнего несет полную ответственность.
Председательствующий: Теперь дайте показания по существу предъявленных
вам обвинений. На предварительном следствии, говоря о своей биографии, вы
показывали, что были раньше в Бунде.
Шимелиович: Я в Бунде был 5 месяцев.
Председательствующий: Когда?
Шимелиович: Я скажу. Это было связано с той средой и с тем воспитанием, которое
я получил. Начну со своей биографии.
Я родился 3 декабря 1892 года. Отец мой был вначале сторожем в синагоге в
городе Риге. Что входило в функции моего отца: первым открывать синагогу, следить
за чистотой, раздавать молитвенники, обслуживать прихожан и уходить последним из
синагоги.
Мать моя была домашней хозяйкой, и хотя она жила и умерла в буржуазной
Латвии, она была персональной пенсионеркой и состояла на учете в Наркомсобесе
РСФСР. Пенсию она получала за старшего сына Юлиуса
революционера-подпольщика, убитого белыми 2 января 1919 года.
Свидетельство о том, что мой отец был синагогальный служка, и свидетельство
городской управы о том, что моя мать являлась персональной пенсионеркой,
хранились у меня в столе и во время ареста были изъяты, там также была
персональная книжка, я получал здесь и деньги, посылал их в Латвию, где жила моя
мать. Почему я останавливаюсь на этом вопросе? Потому что во втором туре моего
допроса я по требованию Рюмина в течение нескольких вечеров давал показания о
своих родных, мертвых и живых. Я ему говорил, что старший брат Яков вместе с
женой уничтожен на оккупированной территории. Погиб в подполье Юлиус. Брат
Исаак обучался у часового мастера, а в 40 лет он уехал в Новый Свет. Связи с ним я
не имел. Говорил я, что отец был служка синагогальный, мать персональная
199

пенсионерка. Но следователь заявляет, что слова "служка" нет и записывает, что я
не помню кем служил мой отец.
Председательствующий: Тут записано, что ваш отец служил в синагоге.
Шимелиович: Но там еще записано, что я не знаю, не помню, кем он служил. Я
прекрасно помню это и не хочу оскорблять память своих родителей, так как из то-го,
что я подписал, следует, что я оказался сыном "непомнящим". Сыном
непомнящим я быть не хочу перед родителями и заявляю, что мой отец был синагогальный
служка...
Должен еще сказать под каким влиянием я рос. Жил и спал я на кровати со
старшим братом Юлиусом. Я знал, что он принадлежит к какой-то организации.
К нему часто приходил Вася Ульрих. Однажды был обыск, который продолжался
6 часов, после чего был арестован Юлиус. Я тогда не принадлежал ни к какой
организации, но я всегда выполнял указания брата, для меня ничего не стоило подняться
на галерею в синагоге, где находились женщины, и сбросить прокламации.
Председательствующий: Вы в то время жили в Риге?
Шимелиович: Да. Это было в 1908-1909 гг.
Председательствующий: Вы в своих показаниях говорите: "В Бунде я был до
1920 года".
Шимелиович: Я был в Бунде примерно с ноября 1919 по 1 апреля 1920 года. А уже с
1 апреля 1920 г. я имею партийный билет.
Председательствующий: Значит в партию вы вступили в апреле 1920 года?
Шимелиович: Да, в Бунде я пробыл месяцев 5.
Пред[седательствую]щий: За время нахождения в партии у вас были партийные
взыскания?
Шимелиович: В апреле 1920 года Хейфиц (отец быв. ответственного секретаря
Езрейского антифашистского комитета) вручил мне партийный билет по списку как
бывшему 5 месяцев в Бунде, и был я откомандирован на работу в еврейскую
общественную комиссию помощи голодающим. Задачи комиссии заключались в том,
чтобы полученные от "Джойнта" вещи и медикаменты распределять между
нуждающимися. На меня была возложена обязанность по распределению посылок
среди ученых. Одновременно вскоре на меня была возложена обязанность быть
особым представителем при всех отделениях "Джойнта", "Перелиф" и др. Потом я
был заведующим орготделом и заведующим медицинской помощи всех этих
организаций, их было больше 30. Тогда же произошел один инцидент. Пришел я к
Богану (представитель "Джойнта"). Он говорит, что "Джойнт" хочет доставить мацу в
Советский Союз. Я ему ответил, что я против. А все поставки "Джойнта" должны
были согласовывать с нами. Далее Боган говорит, что прибыло 2 тысячи пар детских
ботинок и они хотят распределить их только среди еврейских детей. Я ему ответил,
что я категорически против. Боган заявил, что в противном случае они могут
поставить вопрос о расторжении договора о помощи. Договор был заключен с
правительством, это стоило миллионы. Об этом я доложил Ланде, он одобрил мое
поведение, а буквально через неделю или через 10 дней меня вызвали в Московскую
контрольную комиссию. Какое я имел отношение к Московской контрольной
комиссии? Прибываю туда, мне там заявляют, что на меня имеется серьезная жалоба
из ЦК о неправильном отношении к еврейскому вопросу, показывают мне бланки,
подписанные Чемериским, которого я видел один раз. У меня был отобран партийный
200

билет. Я пришел к Ланде в тяжелом состоянии и рассказал ему все, он меня ободрил и
сам обещал поехать, чтобы все урегулировать. И действительно, он мне привез
партийный билет. Ходили слухи о том, что Чемериский говорил, что с Шимелиовичем
все уже покончено.
В 1923 году ликвидировались организации помощи голодающим, такие как "Ара",
"Нанцель" и т.д.
За труд, который положил я по работе в организации помощи голодающим, Михаил
Иванович Калинин выдал мне специальный значок и грамоту. Затем меня направили в
Московский областной здравотдел, где был старый большевик Обух, который лечил
Владимира Ильича Ленина, он сказал мне о том, чтобы я принял на себя должность
зав. здравотделом, я сказал, чтобы меня на эту работу не посылали, а послали в
район. Меня послали в Бауманский район, это было в конце 1923 года.
Председательствующий: Когда вы познакомились с Михоэлсом?
Шимелиович: В протоколе допроса, составленном Рюминым, записано, что мы
вместе росли с Михоэлсом и т.д.
Председательствующий: Но в этом протоколе нет показаний о вашем знакомстве
с Михоэлсом. Когда вы познакомились?
Шимелиович: Я думаю, что я с ним ближе познакомился, когда в еврейском театре
была поставлена первая революционная пьеса, который был посвящен подвал в
"Правде". Это пьеса о Юлиусе, о его последних четырех днях жизни. Тогда Михоэлс
играл Юлиуса.
Председательствующий: Когда это было?
Шимелиович: Примерно в 1934 году.
3у скин: В 1931 году.
Шимелиович: Михоэлс играл Юлиуса. Я был уже с ним знаком.
Председательствующий: Значит, вы познакомились с ним в Москве в 1931
году?
Шимелиович: Да, я ходил в еврейский театр, знал, что есть Михоэлс, может быть
даже здоровался с ним за руку и т.д., но более близкие отношения между нами
появились к началу Отечественной войны.
Председательствующий: Он был у вас? Вы у него?
Шимелиович: Он'был у меня дома раза три, причем это уже после возвращения его
из США.
Председательствующий: Кто такой Викторов?
Шимелиович: Викторов—Гольдберг - из "Правды".
Я слышал, что Михоэлс пьет, но я никогда за все время моего знакомства не видел
его пьяным. Бывал и я у него. Заезжал, будучи в городе, на 15-20 минут, заезжал,
когда он был болен. В театре, в его приемной, я тоже бывал. Там я видел евреев,
ждавших приема Михоэлсом. Я очень хорошо к нему относился. Полагаю, что и он ко
мне также хорошо относился.
Пред[седательствую]щий: Беседы на политические темы вы имели с ним?
Разговоры о положении евреев у вас были?
Шимелиович: Нет, при мне он не ставил никогда вопросов о еврейской культуре, об
устройстве евреев.
Председательствующий: Ведь показания о том, что Михоэлс был еврейским
националистом, прошли красной нитью во всем этом деле, а вы были друзьями с ним
на протяжении длительного периода времени. Неужели он никогда с вами не
разговаривал о каких-либо еврейских делах.
201

Шимелиович: Я рассказываю то, что было, при мне он на эти темы не говорил.
Михоэлс знал, что мои дети еврейского языка не знали. Мой сын член партии, а дочь
училась на 1 курсе университета, перед моим арестом. Однажды, когда я приехал в
Михоэлсу, он мне сказал, что в Белоруссии закрыли еврейские школы.
Председательствующий: В каком году?
Шимелиович: В 1936-1937 гг., и сказал он это с сожалением. Я ему, помню, сказал:
"Ну что же, мои дети еврейского языка не знают, я с еврейской литературой не
связан, что я могу тебе сказать. Ведь вопрос не в том, что закрыли, а в том, что
разъяснили ли там на месте причину закрытия". Этот разговор я помню и говорил об
этом Рюмину. Рюмин потом перефразировал это так, что якобы Михоэлс сказал, что
закрыли еврейские школы и поэтому надо бороться против советского правительства,
против партии, - это ложь, придуманная Рюминым.
Председательствующий: А на другие темы вы говорили, например о театре?
Шимелиович: Мы говорили о той или иной готовящейся постановке. Он вспоминал
Маркиша. Маркишу я не случайно поставил вопрос, что я видел его с кортиком, ведь
дело не в этом. Михоэлс как-то мне сказал о Маркише: "Знаешь, Борис, как-то мне
не очень приятно, что еврейский писатель Маркиш за какой-то факт недостойного
поведения уволен из флота". Это я помню. О поэзии Фефера несколько раз был
разговор. Я произведений Фефера не читал, но должен сказать, что Михоэлс был
весьма невысокого мнения о поэзии Фефера.
Председательствующий: А в каком отношении?
Шимелиович: Он не говорил о националистическом и т.д. содержании, а он говорил,
что качественно его поэзия не высокая. Говорил мне Михоэлс о беспринципной склоке
между Эпштейном и Маркишем. Он говорил, что они беспринципные люди, и стыдно
слушать, как они друг друга обливают грязью. Спрашивал неоднократно, как я
преодолеваю трудности в больнице.
Пред[седательствую]щий: А разговоры националистического характера были?
Шимелиович: Нет, националистических разговоров Михоэлс со мной не вел.
Председательствующий: А вот обвиняемые на допросах здесь рассказывают, что
по работе Комитета Фефер был первым советником Михоэлса, а вторым советником
по вопросам националистического характера был Шимелиович. Как же так, люди
наблюдали ваше поведение, вашу дружбу с Михоэлсом, знали вас и его как
националистов, и вдруг вы говорите другое.
Шимелиович: Никто из присутствующих здесь на все поставленные мною вопросы
не сказал, что слыхали какие-либо мои антисоветские, националистические
высказывания. Фефер, когда вы ему дважды поставили вопрос, кого он считает
националистом - назвал Михоэлса, Эпштейна, Маркиша и Бергельсона, но не назвал
меня.
Через часа полтора после того, как я был арестован и приведен в соответствующий
вид, я был принят министром государственной безопасности в присутствии его
секретаря полковника.
Когда я зашел к министру, он сказал: "Посмотрите, какая рожа". Тогда же
секретарь-полковник мне сказал: "Вы первостепенный консультант Михоэлса".
Я потом читал в показаниях Фефера, что я являюсь первостепенным консультантом
Михоэлса. Но эти показания Фефера были, кажется, даны им 11 января 1949 года, а я
был у министра 3 января.
Председательствующий: Подсудимый Шимелиович, продолжайте свои показания.
Шимелиович: В обвинительном заключении на 3-й странице среди других фамилий
202

упоминается и моя. Там сказано, что я, будучи выходцем из социально чуждой среды и
враждебно настроенным к Советской власти, уже задолго до создания Еврейского
антифашистского комитета неоднократно допускал вражеские вылазки против
политики партии и Советского правительства. Пусть найдется хоть один человек
среди двухсот миллионов, которые живут в нашей стране, который бы смог
подтвердить это обвинение. Я не говорю о том человеке, который находился со мной
в больнице Бутырской тюрьмы и ухаживал за мной, как мать ухаживает за больным
своим любимым ребенком, а потом 10 марта этого года он вдруг оказался на очной
ставке со мной и стал обвинять меня. Я об этих людях не говорю.
Я, подсудимый Шимелиович, свою биографию тут рассказал, и если что-нибудь
есть отрицательное в моей биографии, я прошу сидящих здесь подсудимых сказать об
этом суду, и если это правда, я охотно подтвержу их показания.
На странице 12 обвинительного заключения среди других лиц перечислен и
Шимелиович, там сказано, что члены Еврейского антифашистского комитета являлись
врагами Советской власти, готовыми при первой же возможности усилить подрывную
работу против партии и Советского правительства. Что значит усилить, это значит,
что Шимелиович до Комитета уже вел подрывную работу, а теперь готов ее усилить.
Все, что написано в этом обвинительном заключении является ложью, является
обманом Военной Коллегии, партии и правительства, ибо партия должна об этом
знать.
Председательствующий: На предварительном следствии (т. 8, л.д. 37) вы
показывали: "Еврейский антифашистский комитет был создан в апреле 1942 года в
Куйбышеве. Я тогда находился в Москве и в состав Еврейского антифашистского комитета
был введен заочно". Это правильно?
Шимелиович: Да, я же показывал, что был введен в Комитет или в конце 1941 года,
или в первой половине 1942 года. Комитет был в Куйбышеве, но я оттуда получал
отдельные задания.
Председательствующий: А по чьей рекомендации вы были включены в Комитет?
Шимелиович: Я полагаю, что по рекомендации Михоэлса.
Председательствующий: Значит ваши показания, где вы на вопрос следователя -
кто вас рекомендовал в Комитет? - ответили, что Михоэлс, являются
правильными?
Шимелиович: Да, это правильно.
Вчера у нас был разговор о моих беседах с Михоэлсом. Преступных бесед не было,
но были беседы, которые могут заинтересовать Верховный Суд. Он мне рассказывал
о том, как его принимали в Кремле, он мне говорил еще о двух посещениях им Лазаря
Моисеевича Кагановича. Я говорю об этом потому, что этот вопрос был затронут
Фефером, что они у него были и с ним вели беседу. Михоэлс меня информировал, что
они были ни один раз, как говорил здесь Фефер.
Пред[седательствую]щий: До этого мы еще дойдем.
Шимелиович: Михоэлс говорил еще со мной о случаях антисемитизма.
Председательствующий: Когда эти беседы были?
Шимелиович: Эти беседы были не один раз.
Пред[седательствую]щий: Эти вопросы в ваших беседах затрагивались
неоднократно.
Шимелиович: Да, я рассказывал ему о том, что имел дело с антисемитизмом в
Наркомздраве и т.д. Я ему говорил, как и что нужно в этих случаях делать, как
нужно смотреть на эти вопросы.
Председательствующий: Когда были эти беседы?
Шимелиович: В течение последних лет его жизни, примерно в 1946-1947 гг.
Председательствующий: Михоэлс был беспартийный человек, и так как как вы в
203

его глазах были старым коммунистом, он очевидно по политическим вопросам к вам
часто обращался, за разъяснением всяких сомнений, которые у него возникали.
Подсудимые здесь говорили, что вы были консультантом Михоэлса.
Консультант - это в данном случае, конечно, слово условное, но подсудимые
говорят, что, наблюдая ваши отношения, Михоэлс чаще всех к вам обращался за
советами, был к вам ближе, чем ко всем остальным.
Шимелиович: Что он близок и дружен был со мной, это я и сам говорил суду...
Председательствующий: Но он к вам наверное обращался, потому что считал вас
в политических вопросах более опытным, чем писателей. Вы сказали, что у вас были
беседы с ним об антисемитизме.
Шимелиович рассказал о начале своей работы в Комитете и в частности о подготовке
воззвания к евреям-медикам.
Шимелиович: ...Эпштейн мне писал, что мое обращение к евреям-медикам, -
имеет, ли он в виду первое или второе, я не знаю, - разошлось по Канаде и т.д.
и напечатано не только в еврейских газетах, но и в нееврейской прессе. Это
первое.
В том же письме, если мне не изменяет память, было сообщено о том, что решено
выпустить "Черную книгу". Он также назвал состав комиссии по выпуску книги -
профессора Эпштейна, Шолом-Аша со стороны США и с советской стороны -
Михоэлса, Фефера, Эренбурга и меня, а в конце письма Эпштейн писал мне о том,
что Квитко плохой организатор, что ему надо помочь в работе. Эпштейн в этом
письме также упоминал о том, что если будет митинг, и так как Михоэлс и Фефер
находятся в Америке, а я в Москве, то может быть мне придется
председательствовать на этом митинге.
Квитко здесь уже говорил, что я к нему по поводу письма не обращался и никакой
помощи не оказывал...
Пред[седательствую]щий: А почему? Вас ведь Эпштейн просил помочь Квитко в
работе, как же вы даже не позвонили Квитко, это же невежливо по отношению к
Эпштейну. Но вы ответили Эпштейну на это письмо?
Шимелиович: Нет, у меня с Эпштейном никакой переписки не было.
Пред[седательствую]щий: А в это время кроме вас кто из членов Комитета был в
Москве: Маркиш, Квитко, Тальми?
Шимелиович: Я не имел сведений об этом.
Квитко: В Москве тогда были еще Галкин и Стронгин.
Пред[седательствую]щий: Значит в 1943 году в Москве было несколько
членов Комитета, однако обратились к вам, даже были предпосылки, что так как
Михоэлса нет, надо будет вам председательствовать на митинге. Почему вам, а не
другому?
Затем последовали вопросы об отношениях Шимелиовича с Маркишем и особенно с
Эпштейном.
Шимелиович: ...Позже я видел Эпштейна на заседаниях президиума, видел его на
работе, он работал с утра и до вечера, но раньше, до создания Комитета, т.е. до
середины 1942 года, я об Эпштейне не слыхал.
204

Председательствующий: Как вы считаете, в составе Комитета националисты
были?
Шимелиович: Я лично за время моего пребывания в Комитете и будучи на
заседаниях президиума не слышал, чтобы там обсуждались какие-либо
националистические вопросы или имели бы место националистические высказывания. Но я
должен сказать, что мы с Брегманом иногда говорили, что от Маркиша "пахнет"
национализмом.
Председательствующий: От Маркиша?
Шимелиович: Да, от Маркиша.
Председательствующий: Откуда же вы этот "запах" установили?
Шимелиович: Что-то чувствовалось...
Пред[седательствую]щий: Вероятно вам в нем что-то чувствовалось родное?
Шимелиович: Отнюдь не родное...
Председательствующий: Но все же вы могли заключить, что от него "пахнет"
национализмом?
Шимелиович: Я Маркиша слышал кажется два раза в еврейском театре.
Председательствующий: То есть слышали его выступления?
Шимелиович: Да. Причем должен сказать, что выступал он с невероятным пафосом
и содержания его выступлений я иногда не понимал. Он с таким пафосом говорил, что
в одно и то же время и чувствовалось и не понималось. А когда он в своих
выступлениях говорил о еврейском народе, то он всегда говорил про исторические
образы. На основании этого мы с Брегманом говорили, что от Маркиша пахнет
национализмом.
Председательствующий: Значит вы считали Маркиша националистом?
Шимелиович: Нет. Если бы я имел бы данные, что Маркиш националист, - а
националист в наших условиях это не только недруг Советского Союза, но противник
Советского Союза, - тогда бы я наверное его разоблачил бы. А о Маркише, как о
националисте, я ничего не знал. Может быть к его счастью я не читал его стихов,
которые печатались.
Председательствующий: Но на следствии вы утверждали, что работа
Комитета направлялась убежденными националистами - Михоэлсом, Фефером и Эпштей-
ном.
Шимелиович: Когда я это утверждал?
Председательствующий: На допросе 11 марта 1951 года.
Шимелиович: Это после того, как я уже прошел курс экзекуции. Я заявляю, что
никогда за все три с лишним года следствия из моих уст не было признания того, что я
не знал.
Председательствующий: Но в упомянутых мною ваших показаниях вы говорите
о том, что наиболее активно проявляли себя, как убежденные националисты,
Эпштейн, Фефер, Маркиш... Как видите, о Маркише вы действительно говорите.
Фефер также говорил здесь, на суде, что Маркиш националист, - значит в этом
вопросе ваши показания совпадают.
Шимелиович: Я потом буду говорить о Фефере. Я не могу сказать, что когда я
подписывал этот протокол, у меня все шесть часов было затемненное, угнетенное
состояние, были и проблески. Этот протокол составлен подполковником Рюминым в
мое отсутствие, и никогда я не произносил того, что записано в нем.
Председательствующий: Шимелиович, отвечайте короче на поставленные
конкретные вопросы.
Шимелиович: Отвечаю, что этот протокол является продуктом производства
Рюмина.
205

Председательствующий: Но ваши показания объективно совпадают и с
показаниями Маркиша о том, что Фефер был активным националистом и вместе с
Эпштейном направлял националистическую работу Комитета.
Шимелиович: Я этой националистической работы не знал. Должен сказать, что я
стал смотреть на Фефера как на преступника только в период следствия.
Председательствующий: В своих показаниях вы говорили (т. 8, л.д. 34), что Ми-
хоэлс неоднократно высказывал недовольство национальной политикой партии и
Советского правительства, особенно в разрешении еврейского вопроса. И дальше
показываете, что вы с ним в этом соглашались. Это вы наверное говорите о беседах с
Михоэлсом по поводу того, что в СССР есть антисемитизм?
Шимелиович: Я еще раз заявляю, что это не мной сказано, не мной произнесено.
Я еще раз повторяю, что никаких преступных разговоров не только Михоэлс, но и
другие не осмелились бы в моем присутствии вести.
Эти показания составлены Рюминым.
Председательствующий: Вы же говорили о том, что Михоэлс с вами беседовал о
случаях антисемитизма.
Шимелиович: Да, о случаях антисемитизма он со мной беседовал.
Председательствующий: А по поводу создания самого Комитета вы с Михоэлсом
говорили?
Шимелиович: Я уже вчера говорил, что я беседовал с ним после создания Комитета
в связи с тем, что мне звонили отдельные заслуженные деятели науки во вопросу
отсутствия под воззванием подписи врача.
Председательствующий: А о самом факте, что вы включены в состав Комитета,
кто вам сказал?
Шимелиович: Я уже говорил, что это мне сказал Михоэлс.
Председательствующий: Значит беседа между вами по поводу самого факта
организации Комитета была. Михоэлс вам высказывал свое удовлетворение, говорил
о перспективах работы Комитета?
Шимелиович: Да, он был доволен, но тогда уже был создан не только Еврейский
антифашистский комитет, а были и другие комитеты. Михоэлс говорил, что задача
Комитета - это мобилизовать на борьбу против фашизма евреев, ни о каких других
задачах, как например, разрешение вопросов о судьбе евреев, о еврейской культуре,
бывшей или будущей, со мной Михоэлс не говорил.
Председательствующий: Тогда у вас не было почвы для дружбы. Ведь
подсудимый Фефер и другие утверждают, что Михоэлс был по своим убеждениям
националист, а вы коммунист, какая же общность была между вами? Если он националист, а
вы противник национализма, какая может быть у вас дружба?
Шимелиович: Все известно, кем был Михоэлс - Народный артист Союза ССР. Он
был командирован в США, это же очень большое доверие.
Председательствующий: На предварительном следствии вы давали показания о
роли Лозовского в организации и руководстве работой Комитета. Вы заявили о том,
что он сыграл большую роль в деле развертывания Комитетом враждебной работы и
что на протяжении всей вражеской работы руководители Еврейского
антифашистского комитета важнейшие указания получали от Лозовского.
Шимелиович: Никогда я этого не произносил. Что я говорил, я повторяю. Сегодня,
это то, что Лозовского я очень мало видел*. Меня следователь спрашивал, что я могу
Так в тексте. Очевидно надо: "Что я говорил, я повторяю сегодня, это то..."
206

сказать о Лозовском. Я отвечал, что он руководил деятельностью Еврейского
антифашистского комитета, также как и деятельностью других комитетов...
Председательствующий: ...Вы свои показания о Лозовском подтверждаете?
Шимелиович: Это не мои показания.
Председательствующий: Но они подписаны вами?
Шимелиович: Я об этом уже давал объяснения и писал заявление.
Председательствующий: А по возвращении из США вы с ними встречались?
Шимелиович: Да, я видел Михоэлса.
Пред[седательствую]щий: А Фефера?
Шимелиович: И Фефера видел, он заходил к Михоэлсу.
Председательствующий: О чем у вас была беседа?
Шимелиович: Беседа была чисто дружеского характера, Михоэлс делился
приятными воспоминаниями о поездке.
Председательствующий: Он вам рассказывал о том, что еврейские реакционные
круги Америки дали согласие на помощь в националистической работе, проводимой
Комитетом?
Шимелиович: Нет.
Председательствующий: А о чем же он говорил вам?
Шимелиович: Он рассказывал, что в США был создан специальный комитет для их
встречи. В этот комитет вошли представители разных кругов, в том числе и
реакционных, что его и Фефера задача состояла в том, чтобы привлечь как можно
больше симпатий широких еврейских кругов к Советскому Союзу и по возможности
тех, которые имеют влияние в правительственных кругах. Он говорил мне о том, что
"Форверц" - желтая пресса и во главе которой стояли, к сожалению, Либер, Тамм и
Абрамович, бывшие лидеры меньшевиков в России, которые проводили и ведут
сейчас бешеную кампанию против Советского Союза. Он мне говорил о переговорах с
"Джойнтом'.', причем я не могу сказать, чтобы он называл фамилию Розенберга.
Должен добавить, что если бы даже он называл эту фамилию, то она мне ни о чем
не говорила. Фамилия Вецман мне тоже ни о чем не говорила, так как я, начиная с
1922 года до создания Еврейского антифашистского комитета, был отдален от всех
еврейских вопросов, от еврейской массы, от еврейских писателей и т.д., хотя я и
не могу сказать, что я полностью ассимилирован.
О "Джойнте" он мне говорил и сказал о том, что с "Джойнтом" велись длительные
переговоры о материальной помощи Советскому Союзу:
После вопросов, касающихся разговоров Шимелиовича с Михоэлсом о его поездке в
США, председательствующий перешел к выяснению времени написания Шимелиовичем
докладной записки в правительство о Крыме. Шимелиович настаивал на дате - конец
1945 - начало 1946 года, а не 12 февраля 1944 года, как это утверждалось в материалах
предварительного следствия.
Пред[седательствую]щий: Скажите, Шимелиович (показывает докладную записку),
вы автор этого документа?
Шимелиович: Я читал это.
Председательствующий: Я спрашиваю вас: вы автор? Неужели нельзя просто
ответить на вопрос?
207

Шимелиович: Да, полностью или нет, но автор я.
Председательствующий: То есть как полностью или нет? Этот же документ у вас
взяли?
Шимелиович: Видимо у меня в сейфе.
Председательствующий: Давайте тогда разберем эту докладную записку, и вы
увидите, что она не могла быть написана в-1946 году (читает докладную записку).
Какое вы имели право говорить от имени всех евреев?
Антисемитизм, как это вытекает из вашей докладной записки, действует в СССР
более гнетуще, чем уничтожение немцами более 4 миллионов евреев. По всем данным
этот документ как раз составлялся в 1943—1944 гг., ибо, как вы говорите, что народы
ждут освобождения от гитлеризма и сессия, о которой вы упоминаете, была в конце
1943 года или начале 1944 года. Зачем же Шимелиович зря спорит?
Шимелиович: Я только говорю то, что я знаю на сегоняшний день.
Председательствующий: Вы даже о борьбе с антисемитизмом говорите в
государственном масштабе, вот первое ваше требование: "надо оседлать наших
руководителей".
Шимелиович: Я говорил, что отдельных руководителей надо оседлать, но не в
государственном масштабе, конечно.
Председательствующий: Что же ваш Михоэлс не говорил о том, что он, Эшитейн
и Фефер подписали докладную записку и направили в правительство.
Шимелиович: Я отдал Михоэлсу проект записки, и примерно через 5-7 дней он мне
сказал, что мою записку Лозовский отверг, так как она эмонациональна*, и больше
мы об этом не говорили. Больше я Михоэлса не спрашивал об устройстве евреев, и он
мне ничего о Крыме не говорил и не говорил мне о том, что был отказ со стороны
правительства и ЦК в разрешении вопроса о Крыме. Я также не знал и о том, что
такая же записка была послана и Иосифу Виссарионовичу Сталину.
Председательствующий: Вы что же утверждаете, что и Михоэлс свою записку
направил в 1946 году, а не в 1944 году?
Шимелиович: Это я совсем не утверждаю.
Председательствующий: Михоэлс говорил вам, что ваша докладная записка
слишком эмонациональна* и поэтому она отвергнута, что они сами составят новый
текст, обсудят его на заседении президиума и затем направят в правительство?
Шимелиович: Да, но обсуждения текста записки на президиуме не было.
Председательствующий: Скажите, что значит выражение Михоэлса "эмонацио-
нальная записка"? Ведь не мог же он вам сказать одно только слово "эмонацио-
нальная". Как вы поняли это выражение?
Шимелиович: Я Михоэлса не спрашивал, что он хотел этим сказать, но я понял его
высказывание так, что в записке нет достаточно убедительных доводов для того,
чтобы создавать автономную республику.
Председательствующий: Значит серьезных доводов не было, но ярко выражены
были националистические настроения?
Шимелиович: Не было у меня националистических настроений.
Председательствующий: А давайте посмотрим этот документ, он сплошь
националистический. Вы в нем пишете: "Еврейский народ горд сознанием, что самая
мрачная сила в истории существования человечества (гитлеровская Германия) избрала
его для полного уничтожения, что говорит о том, что нацизм видит в лице еврейских
Так в тексте. Вероятно — эмоциональна (Ред.).
208

масс и высокой их интеллектуальности большую опасность для себя и полную их
несовместимость" (т. 40, л.д. 325).
Получается так, что поскольку есть евреи, постольку Гитлер и пошел завоевывать
страны. Это одно.
Дальше вы говорите о том, что "евреи, эвакуированные из Западных областей,
не зная русского и местного языка, в отрыве от своей собственной еврейской
культуры, оказались оторванными и от общеполитической жизни страны". А затем
вы подчеркиваете, что "нельзя пройти мимо того неоспоримого факта, что в
результате войны антисемитизм находит благоприятную почву во многих весьма
ответственных учреждениях, в особенности благодаря политической
близорукости, бескультурию, а порой и глупости отдельных руководителей, что в этом
случае антисемитизм находит свое выражение и в открытой грубой и
беззастенчивой форме в виде освобождения евреев от должностей и т.д. Все это
создает временами особо тяжелое настроение у довольно значительной части
еврейской интеллигенции и среди широких еврейских масс. Антисемитизм в СССР, у
себя на родине, зачастую действует на отдельные прослойки евреев более
гнетуще, чем истребление немцами более 4 млн. евреев и гибель своих близких и
родных".
Какое вы имели право говорить от имени полутора миллионов евреев?
Шимелиович: Гитлеровская Германия поставила себе целью уничтожить всех
евреев, и поэтому в моей записке стоит первая задача о мире всего человечества и
задача уничтожения фашизма. Я могу подтвердить и сегодня, что гитлеровский
фашизм ставил своей первой задачей уничтожить всех евреев.
Теперь о том, что еврейский народ горд сознанием и т.д. Я подобное выражение
слышал в Колонном зале на 3 митинге в 1944 году, когда выступал Эренбург, он
сказал: "Я горд тем, что я принадлежу к еврейскому народу, который Гитлер избрал
для полного уничтожения".
Председательствующий: Но вы написали, что еврейский народ горд
сознанием, что Гитлер избрал его для полного уничтожения, т.е. вы говорите от имени
еврейского народа и подчеркиваете его исключительность. А это уже
национализм.
Теперь дальше. Откуда у вас такие сведения, что антисемитизм процветает во
многих ответственных учреждениях? Что значит в ответственных?
Шимелиович: Сейчас скажу. Лично я никогда по отношению к себе не чувствовал
антисемитизма. До 1942 года я ни разу не слышал вообще от кого-либо об
антисемитизме. Примерно в 1942 году отдельные мои знакомые врачи-евреи стали мне
говорить, что среди руководителей здравоохранения появились случаи проявления
антисемитизма. Дело в том, что бывший Наркомздрав Митерев совершил большую
политическую глупость. Он в течение 2,5 месяцев изъял из состава редакций
медицинских журналов всех евреев. Кроме того, были еще отдельные случаи антисемитизма и
в Академии медицинских наук. Я написал обо всем этом письма Г.М. Маленкову и
был вызван в ЦК. На основании всего этого я и написал об этом в своей докладной
записке.
Председательствующий: Скажите, Шимелиович, какое вы имели право, имея
один случай неправильного поведения Митерева, писать, что во многих весьма
ответственных учреждениях имеется элемент антисемитизма?
Шимелиович: Наркомздрав - это ответственное учреждение. Академия
медицинских наук - также. Я сейчас не припоминаю, какие-либо другие учреждения, но я
припомню...
Председательствующий: Вы припомните еще один-два случая, но это же че
явится системой?
Шимелиович: Я не могу сказать, что эта докладная записка есть копия оригинала,
209

может быть это один из первоначальных моих проектов, но об антисемитизме я
считал необходимым довести до сведения ЦК.
Председательствующий: Вы пишете "Антисемитизм в СССР, у себя на родине,
зачастую действует на отдельные прослойки евреев более гнетуще, чем истребление
немцами 4 млн....". Это же ваша мысль, Шимелиович...
Шимелиович: Что касается действия антисемитизма на отдельных людей, то я
должен сказать, что на себе я никогда не чувствовал действия антисемитизма и если бы я
почувствовал проявления со стороны частного лица, я бы обратил внимание. Но если
речь идет о государственном учреждении, то я считал своим партийным долгом
сообщить об этом.
Председательствующий: Однако вы клеветнически заявляете, что антисемитизм
имеет место во многих государственных учреждениях.
Шимелиович: Я не был клеветником.
Председательствующий: А как же понять, ведь случай с Петровым был после
составления вами документа, случай с Академией наук был в октябре 1946 года, а вы
писали эту свою записку ранее.
Шимелиович: Я не жалею, что писал.
Пред[седательствую]щий: Значит вы утверждаете, что вы не видите ничего
националистического в этом своем документе о Крыме?
Шимелиович: Националистического я тогда ничего не видел.
Председательствующий: Я говорю о настоящем времени, ведь мы сейчас
разбираем все материалы.
Шимелиович: В то время, когда я писал этот документ, я в нем ничего
националистического не видел, ибо отдельные руководители по неумению руководить
могут допустить отдельные случаи антисемитизма. Проявление антисемитизма
вызывает среди отдельных евреев и прослоек советского народа очень тяжелое
чувство. ..
Председательствующий: А командировка Квитко в Крым - это разве функция
президиума Еврейского антифашистского комитета?
Шимелиович: Вопрос о поездке Квитко в Крым на заседании президиума не
обсуждался. Является ли это функцией Комитета? Я считаю, что если нужно в газете
"Эйникайт" написать о чем-то, то каждый еврейский писатель, будучи
корреспондентом газеты, может быть командирован на место для сбора нужных
материалов.
Пред[седательствую]щий: Но Квитко был послан в Крым для того, чтобы
обследовать положение там евреев, а затем направить документ в Наркомзем, - это разве
функция Комитета?
Шимелиович: Квитко показал здесь, что он информировал членов Еврейского
антифашистского комитета о своей поездке на заседании президиума. В своей
информации он сказал, что среди некоторой части еврейского населения имеют место
разговоры о том, что еврейские колонии, которые существуют в Крыму (должен
сказать, что я не знал, что в Крыму есть еврейские колонии), будут приравнены к
немецким, т.е. что еврейские колонии, так же как немецкие, не будут
восстанавливаться. Это уже политический вопрос. Кроме того, Квитко сказал, что в ряде
школ очень плохая атмосфера, взаимоотношения между детьми очень нехорошие, и
назвал соответствующее слово, которым обзывают еврейских детей русские дети, и
что имеются даже случаи избиения русскими евреев. Вот это я извлек из этой
информации.
Я помню, что Михоэлс предложил доложить об этом правительству, в частности
Андрееву. Тут же была избрана комиссия - Михоэлс, Губельман, Квитко и
Шимелиович. Должен сказать, что докладная записка Квитко не фигурировала на заседании
210

президиума. И я не помню, когда он передал эту записку на имя Андреева, может
быть тогда, когда мы были у Бенедиктова. Находясь в приемной у Андреева, нам
сказали, что нас примет Бенедиктов. Квитко немного опоздал, а когда он пришел, я
тут же подписал сопроводительную записку. Принял нас Бенедиктов. Выступал
Михоэлс, выступал Губельман, Квитко и я. Я не касался переселения евреев и только
сказал, что я хочу остановить внимание на информации о том, что в школах среди
детей имеется антисемитизм и что это говорит о том, что среди родителей имеется
такой же дух.
Мы тогда просили Бенедиктова проверить указанные нами случаи и принять меры
к устранению, если случаи подтвердятся. Бенедиктов сказал, что проверит и если
нужно, то будут приняты соответствующие меры.
Далее председательствующий предъявляет обвинение Шимелиовичу о передаче за
границу шпионских сведений. Выяснилось, что кроме одной статьи, "Письмо за океан",
Шимелиович не писал ни одной статьи, да и та одна единственная была написана
главным редактором Совинформбюро.
При обыске у Шимелиовича было изъято 6 экземпляров этой статьи, и все они были
уничтожены следователем Рюминым. Статья была посвящена проблемам
здравоохранения, она была просмотрена и одобрена в Моссовете и Московском горкоме
партии.
Шимелиович просил приложить статью к делу, но этого сделано не было.
Что же касается обвинений Шимелиовича в преступных связях с Гольдбергом и
Новиком, передачи им шпионских сведений, то он категорически отверг подписанные им
в ходе предварительного следствия признательные показания.
"Это не мои показания, - заявил Шимелиович, - а показания следователя Рюмина,
составленные в мое отсутствие" (т. 5, л.д. 52).
Председательствующий: Таким образом, вы свои показания по поводу связи с
Новиком отрицаете?
Шимелиович: Я не только отрицаю, но и заявляю, что протокол этот составлен в
мое отсутствие и подписан мною в затемненном состоянии, и будучи уже в ясном
сознании, я еще на следствии от него отказался.
Пред[седательствую}щий: Но на следствии 11 марта 1944 года* вы говорили о том,
что с Гольдбергом вы вели националистические и шпионские разговоры?
Шимелиович: Гражданин председатель, я никогда не произносил этих слов,
записанных в протоколе. А подпись моя есть под этими показаниями?
Председательствующими: Есть.
Шимелиович: И ничего там не исправлено?
Председательствующий: Нет, ничего не исправлено. Скажите, Шимелиович,
откуда вам известно, что Гольдберг ездил по СССР и собирал шпионские сведения?
Шимелиович: Я этого никогда не произносил.
Председательствующий: Вы что же все записанное в этом протоколе отрицаете?
Шимелиович: Я отрицал это и раньше, в том числе и в письменных заявлениях.
Председательствующий: Теперь отвечайте на мой вопрос: какие разговоры и с
кем вы вели по поводу смерти Михоэлса. Вы заявили на следствии: были разговоры о
том, что его убили преднамеренно и в связи с этим вы говорили о следователе
Шейнине.
* Явная опечатка. Речь, очевидно, идет о допросе Шимелиовича 11 марта 1949 года.
211

Суд интересует вопрос, откуда начались такие разговоры?
Шимелиович: В первый вечер ареста, когда со мной говорил следователь
Шишков, ои мне сказал; "Ну-ка расскажите, кто убил Михоэлса?" Причем тут же мие
назвал...
Пред[седательствую]щий: Я спрашиваю вас, какие разговоры были у вас о
причинах смерти Михоэлса? С кем? Кто вам сказал о том, что он погиб не в результате
несчастного случая, а был убит преднамеренно. А что Шишков говорил вам, это суд
не интересует.
Шимелиович: О преднамеренном убийстве Михоэлса я ни с кем не говорил. Во
время гражданской панихиды я слышал разговоры о том, что якобы его убили
бендеровцы и что туда поехал следователь прокуратуры Шейнин. Среди находящихся
в этом зале я увидел жену Шейнина, с которой я был знаком с 1943 года. Я подошел,
поздоровался с ней и спросил — действительно ли правду говорят о Шейнине. Она
мне ответила, что Шейнин находится в командировке, и, кажется, назвала мне
Казахстан.
Председательствующий: Вы лично знали Шейнина?
Шимелиович: Шейнина я знал, познакомился с ним, когда я был в подмосковном
санатории, где была его жена, он к ней приезжал, и она меня с ним познакомила.
После этого несколько раз мы разговаривали по телефону. Когда ему показалось, что
у него рак прямой кишки, он приезжал ко мне в больницу. Был я также у него один
или два раза дома.
В одном из протоколов допроса написано о том, что Шейнин говорил мне, что он
хочет уехать в государство Израиль и там спокойно прожить. Никогда Шейнин мне об
этом не говорил, и я этого никогда на следствии не произносил.
Председательствующий: Что вам известно о его националистических
убеждениях?
Шимелиович: Я ничего не могу сказать. Михоэлс мне говорил, что они были
знакомы, но я не слышал, чтобы они встречались.
Председательствующий: На следствии вы его характеризовали как хитрого
человека, с лисьей повадкой.
Шимелиович: Это уже Рюмин написал такую характеристику.
Пред[седателъствую]щий: Вы говорили о том, что он националист, враждебно
настроен к Советской власти.
Шимелиович: Я никогда не произносил таких слов. Для того, чтобы это произнести,
надо об этом знать точно. Это все в мое отсутствие записано в том протоколе. В
показаниях Фефера сказано, что во время гражданской панихиды у трупа Михоэлса в
театре в течение 6 часов находилась одна женщина (фамилии ее я называть не буду,
так как она достаточно известна суду), которая сказала Феферу о том, что причина
смерти Михоэлса не наезд автомашины, а совершенно другая, и что якобы он, Фефер,
сказал об этом другим лицам и в том числе упоминает меня.
Я должен сказать следующее: я стоял в течение нескольких часов в этом театре,
где проходила гражданская панихида, но указанной женщины не видел. Я с ней
познакомился в 1948 году. Я думаю, если бы она там была, то меня бы ей представили.
Никогда Фефер ни в те дни, ни в последующие годы не обмолвился, что она
присутствовала там в течение 6 часов. Только из этих его показаний я узнал это и то,
что она хорошо относилась к Михоэлсу и что он к ней в свою очередь также
относился с большим уважением. Никогда Фефер не говорил со мной о том, что она
сказала ему о каких-то других причинах смерти Михоэлса.
Председательствующий: Вы лично с Фефером говорили по поводу смерти
Михоэлса?
Шимелиович: Нет.
212

Председательствующий: Вы что же знаете об этом только из показаний Фефера?
Шимелиович: Да, я только в 1952 г. об этом узнал из показаний Фефера.
Пред[седательствую]щий: Фефер, как было дело?
Фефер: Меня даже не было в театре в это время. Зускин показал о встрече с ней.
Шимелиович все перепутал, и это его фантазии.
На предложение председателя суда дать показания о националистической
деятельности членов Еврейского антифашистского комитета, последовал ответ:
Шимелиович: Я'не могу ответить на поставленный вопрос, ибо о
националистической деятельности членов Комитета я ничего не знаю.
Фефер в показаниях против Шимелиовича обвинял его в националистической
деятельности, утверждая, что Шимелиович был самым близким советником Михоэлса и,
следовательно, Шимелиович несет особую степень ответственности за все
националистические действия Комитета.
По поводу свидетельских показаний Галкина, председательствующий спросил
Шимелиовича, знает ли он Галкина.
Шимелиович: Вообще о существовании такого писателя я впервые услышал на
президиуме Еврейского антифашистского комитета, там же я и увидел его. Не могу
сказать, в каком году это было, но яо всяком случае уже после 1944 года. О нем я
могу сказать еще только, что он бывал на заседаниях президиума Еврейского
антифашистского комитета, но никаких выступлений от него я не слышал. С поэзией
его совершенно не знаком. Сказать что-либо о нем, как о человеке, я тоже не могу.
Могу лишь сказать, что примерно (я могу ошибиться) в 1945 году или в 1946 году я
его видел при обходе больницы. Он лежал в 7-м корпусе, куда я не направлял
больных. Он перенес один тяжелый инфаркт и через некоторое время второй
тяжелый инфаркт. Могу еще сказать, что он обо мне тоже ничего не знает. Может
быть, перенеся два тяжелых инфаркта, он по-видимому на следствии не хотел иметь
третьего инфаркта, и когда ему прочитали протокол, он согласился с ним. Больше я
ничего о нем сказать не могу.
Председательствующий: А показания Гринберга вы читали? На л.д. 273 т. 27
имеется протокол допроса арестованного Гринберга от 1 марта 1948 года. Вы знаете
Гринберга Захара Григорьевича, до ареста старшего научного сотрудника Института
мировой литературы Академии наук СССР, члена партии с 1930 года. Он еще 1 марта
1948 года, т.е. за год до вашего ареста, дал показания о националистической
деятельности Еврейского антифашистского комитета, о роли Михоэлса, Фефера,
Лозовского в этой националистической деятельности. Он также говорит о том, что
среди националистов видную роль играл и Шимелиович: "Преследуя эту цель
(националистическую деятельность), Михоэлс стянул в Еврейский антифашистский
комитет своих единомышленников, к числу которых относятся Фефер Исаак
Соломонович, Маркиш Перец Давидович, еврейский поэт Квитко Лейб Моисеевич,
академик Штерн Лина Соломоновна, главный врач Боткинской больницы Шимелиович
Борис Абрамович..." (т. 27, л.д. 284).
Видите, он называет вас одним из руководителей националистической
деятельности, проводимой Комитетом.
Шимелиович: Должен заявить с полной ответственностью, что в тех томах,
213

которые мне показывали, я читал показания Гринберга, но чтобы он упоминал меня, я
не помню.
Председательствующий: Очевидно, вы проглядели. Правда, давая показания,
Гринберг ссылается на Фефера и Михоэлса, что ему о вас известно с их слов. Сам
Гринберг был членом Еврейского антифашистского комитета.
Шимелиович: О том, что Гринберг был членом Еврейского антифашистского
комитета, я тоже не знаю.
Председательствующий: Он говорит: "... В 1942 году я был избран в члены
пленума Еврейского антифашистского комитета и вскоре же убедился, что этот
Комитет представляет собой враждебную Советской власти организацию" (т. 27,
л.д. 281).
Шимелиович: В 1952 году в одном из томов я впервые увидел список членов
Комитета и, в частности, я был крайне удивлен, что профессор Вовси, с которым я
работал, был членом Еврейского антифашистского комитета. Я думаю, что если бы
он был членом Комитета, он сказал бы мне об этом. Каким образом профессор Вовси
оказался в списке членов Комитета, который я видел в 1952 году, это надо спросить
Фефера.
О Гринберге я ничего не знаю. Фефер здесь на суде неоднократно на ваши вопросы
отвечал, что, только находясь в тюрьме, он понял, что работа Комитета была
националистической, только здесь ему стало это ясно. Но как же он Гринбергу мог
еще тогда сказать, что работа Комитета была националистической, если к этому
заключению он, Фефер, пришел только здесь. И в связи с этим, как мог Фефер тогда
расценивать мою деятельность в Еврейском антифашистском комитете как
националистическую.
Больше по поводу показаний Гринберга я ничего не могу сказать.
Председательствующий: Вы ознакомились с делом, перед вами в судебном
заседании прошел целый ряд фактов националистической деятельности Комитета, членом
президиума которого были вы.
Скажите, Шимелиович, считаете ли вы себя ответственным за всю эту
националистическую деятельность Комитета?
Шимелиович: Я не считаю ни в какой степени себя ответственным за эту
деятельность Комитета, как член президиума.
Председательствующий: Почему?
Шимелиович: Я, как член президиума, к заключению, что Комитет и его президиум
были центром националистической работы не пришел. Велась ли в Комитете
националистическая преступная работа? Я об этом до суда не знал. Теперь, после
выступления многих лиц, в том числе и Фефера, у меня есть определенное
убеждение, чго в Комитете велась конспиративная работа от некоторых членов
президиума.
Председательствующий: Со стороны кого?
Шимелиович: У меня совершенно ясно сложилось убеждение из выступлений и из
ответов на вопросы, которые задавались Феферу, что и до тюрьмы он все время был
националистом. Он говорит, что всю жизнь был против ассимиляции. А что значит
быть против ассимиляции в наших советских условиях, это значит бороться с
Советским правительством, иначе я это не понимаю. Он тут сперва ответил, что
разговор с Розенбергом о Крыме был по инициативе Розенберга, а затем, как здесь
выяснилось, о Крыме Фефер говорил с Михоэлсом и др. еще до поездки в США. Он
заявил, что совершенно не придавал значения тому, что ему было сказано
Розенбергом, что Крым - это Черное море, Турция, Балканы. Не придавать значения такой
фразе, если она имела место, я считаю нельзя.
Пред[седательствую]щий: Кто же вел конспиративную деятельность в Комитете?
>Л4

Шимелиович: Для меня совершенно ясно из показаний Фефера здесь на суде и из
того, что я слышал на двух наших очных ставках, которые обобщены в один
протокол, что это Фефер.
Председательствующий: Один Фефер?.
Шимелиович: Дальше я не могу назвать никого.
Председательствующий: А почему же вы, часто бывая в президиуме, будучи
активным работником Комитета, не раскрыли эту конспиративную работу?
Шимелиович: Я не видел этой националистической преступной работы.
Председательствующий: Разве вы раньше не знали до ареста, что он
националист?
Шимелиович: Я его, как националиста, не знал.
Председательствующий: Вы вчера говорили, что его стихотворение "Я еврей"
националистическое, а разве у него только это одно стихотворение
националистического характера?
Шимелиович: Как я уже вам сказал, с этим стихотворением я ознакомился впервые
при прочтении акта экспертизы, т.е. в 1952 году, и мне совершенно ясно, что это
стихотворение националистическое.
Председательствующий: У суда к вам больше вопросов нет?
Шимелиович: Могу ли я дать объяснения по поводу показаний Фефера?
Председательствующий: Пожалуйста.
Шимелиович: В отношении протоколов заседаний Еврейского антифашистского
комитета Фефер сказал, что несмотря на возможные неточности, допущенные
стенографистками, в основном выступления в протоколы записаны правильно. Мне
кажется, что правит протокол не стенографистка, а председатель, и нельзя сваливать всю
вину на стенографистку.
Фефер, по-моему, прожил эти три года в тюрьме неплохо, и память его не должна
хромать. И поэтому Фефер отлично должен помнить, что он приехал ко мне перед
отъездом в США с Михоэлсом не по моему приглашению.
Фефер заявляет, что тогда же были у меня Вовси и Заславский. Я это отрицаю и
заявляю, что ни Вовси, ни Заславского у меня перед отъездом Фефера и Михоэлса не
было. Никакого обеда или чаепития у меня не было. Вся беседа продолжалась не
более 10-15 минут. Фефер многих уже впутал в это дело, даже и тех, которые не
имели нлкакого отношения к Еврейскому антифашистскому комитету. А о том, что у
меня были Заславский и Вовси это ложь.
Фефер, у меня сейчас не январь, февраль и март 1949 года, никаких галлюцинаций
у меня сейчас нет, и я заявляю, что в марте 1952 года я читал в деле ваши показания"
о том, что эта женщина (фамилия ее суду известна) простояла шесть часов у гроба
Михоэлса, что она что-то говорила Феферу, а потому Фефер передавал это кому-то
еще. Это не фантастика, а действительность.
Маркиш, выступая здесь, заявил о том, что поэт часто находится в плену у поэзии.
Это очень плохо, когда поэт попадает в плен к поэзии, и я не знаю, Фефер, у кого вы
находились в плену, но то, что вы здесь заявляете, во многом есть ложь.
По поводу моего якобы выступления на втором пленуме Комитета о судьбе
беженцев-евреев я ничего не могу сказать. Я так и не мог вспомнить того момента,
чтобы я вместе с Маркишем где-то выступал, я вообще не помню, чтобы я разрешал
с Маркишем какие-то вопросы.
Когда Феферу, здесь на суде, неоднократно ставился вопрос о том, кого из
членов Еврейского антифашистского комитета он расценивает как националистов,
он меня не назвал. А сегодня он говорит о том, что некоторые мои выступления
носили националистический характер. Фефер говорит о том, что он мало со мной
встречался по той причине, что я в этом не нуждался, так как все новости я узна-
215

вал от Михоэлса. Конечно, ссылаться теперь на покойников Михоэлса и Эпштейна
можно.
Фефер говорит, что Шимелиович был самым близким к Михоэлсу, правда, он
оговаривается, говоря, что идейной связи между нами может быть и не было, но то, что я
был близок к Михоэлсу, он это утверждает. Я не отрицаю своей дружбы с Ми-
хоэлсом, но ничего преступного мне Михоэлс не говорил.
Относительно того, что они послали копию докладной записки о Крыме И.В.
Сталину, я об этом не знал.
Фефер вчера заявил, что моя докладная записка носила какой-то
националистический оттенок или душок.
Когда мне сказали на следствии в 1949 году, что Розенберг сказал Феферу в
разговоре, что Крым - это Труция, Черное море и Балканы, Фефер в моих глазах
стал преступником. Правда, он здесь пытался это осветить так, что Розенберг якобы
распространялся только по поводу красоты Крыма и поэтому серьезного значения
Фефер этому высказыванию не придал. Но с того дня, когда я прочел эти показания,
Фефер в моих глазах стал преступником.
Председательствующий: Что вы еще имеете к суду? Ваши ответы суду
достаточно ясны.
Шимелиович: В том протоколе заседания Еврейского антифашистского комитета,
где я якобы выступаю с требованием о расширении функций, есть выступление
Фефера, в котором он заявляет, что никто так не был оторван от Комитета, как
Борис Абрамович Шимелиович.
Второе, есть выступление Эпштейна, что Шимелиович никогда не читал и не видел
ни одной статьи, посылаемой за границу. Значит конспирация все-таки была. Это для
меня совершенно ясно.
О том, что правительство не удовлетворило письмо Еврейского антифашистского
комитета о Крыме ни президиум, ни меня не информировали.
О результатах обследования комиссией Госконтроля работы Еврейского
антифашистского комитета меня и президиум также не информировали. То, что Гольберг
являлся редактором реакционной газеты, я, как член президиума, от Фефера не
слышал. Слышал я, что Гольдберг - представитель комитета ученых, друг
Советского Союза.
О том, что Гольдберг с Михоэлсом (не знаю, присутствовал ли при этом Фефер)
были у Михаила Ивановича Калинина, Фефер не информировал меня. О телеграмме,
посланной Гольдбергом в Америку в тот же день с сообщением, что президент СССР
говорил о Биробиджане, что он может стать впоследствии Еврейской республикой,
Фефер мне также ничего не говорил.
Я узнал из дела, что у Фефера были телефонные разговоры с США с
Гольдбергом, - значит по прямому проводу. Говорил ли он когда-нибудь о том, что у него были
телефонные разговоры с Гольдбергом, о содержании этих телефонных разговоров?
Никогда не говорил.
Теперь по поводу кандидатуры Шимелиовича на пост председателя Еврейского
антифашистского комитета. Может быть Фефер и говорил об этом с Хейфицем, но я
знаю следующее.
Шумейко меня спросил, кого можно рекомендовать председателем Комитета. Я
сказал, что кандидатуры у меня нет. Потом он спросил об этом же у Брегмана,
который тоже сказал, что не знает. Шейнин назвал кандидатуру Бориса Волина,
автора политической экономии, который в свое время окончил Институт Красной
профессуры. Вот при этом разговоре я присутствовал.
Здесь на суде Фефер вначале обо мне, как о националисте, не говорил, но когда вы
его спросили об этом и зачитали ему его показания по поводу того, что в Боткинской
больнице почти нет русских сотрудников, он тут же заявил, что слышал это от
216

Михоэлса. К сведению Фефера, я после его выступления через несколько дней
председателю суда передал именной список руководящих сотрудников Боткинской
больницы.
Из этого списка видно, что всего заведующих отделениями было 45 или 47, из них
примерно 36 русских. В больнице было свыше 40 старших медицинских сестер, а
старшая медицинская сестра в больнице - это основная помощница зав. отделением,
из которых лишь две медицинские сестры еврейки и т.д. Из 8 заслуженных врачей
республики 6 русских и два еврея.
Я еще хочу сказать по поводу показаний Юзефовича на следствии обо мне,
которые вы здесь, гражданин председатель, оглашали. В материалах дела я при
ознакомлении показаний Юзефовича против меня не видел.
Юзефович здесь на суде сказал, что никаких националистических высказываний он
от меня не слыхал.
Относительно показаний Маркиша. В своих первых показаниях он меня не
упоминал, а теперь он считает меня националистически настроенным. Маркиш заявил
о том, что я в течение пяти лет с ним не здоровался, это после дебоша, который
будто я устроил. Это неверно. Никаких дебошей я не устраивал и никогда не имел
привычки не здороваться с людьми, если даже они в чем-либо были виноваты передо
мной. Дебош, о котором говорит Маркиш, и если это можно назвать дебошем, был в
1941 году, и после этого сам Маркиш перестал со мной здороваться. Ведь я, по
мнению Маркиша, считался другом Михоэлса, а Михоэлс с Маркишем враждовали.
Несколько слов о "Черной книге". Я о "Черной книге" узнал из письма Эпштейна из
Куйбышева (то письмо, которое есть в деле). В нем Эпштейн пишет, что имеется
решение совместно издать "Черную книгу". Меня к созданию "Черной книги" не
привлекал. О книге я ничего не могу сказать, поскольку я ее не читал, но все же
экспертиза отмечает, что "Черная книга" имеет националистическое направление.
Председательствующий: Вы что, не согласны с актом экспертизы по "Черной
книге"?
Шимелиович: Да.
Мое мнение таково: в 1943 году хорошо изданная (не в националистическом духе)
книга о зверствах гитлеровцев над евреями во всех странах принесла бы пользу.
Пред[седательствую\щий: Вы согласны с актом экспертизы по "Черной книге", где
указано, что она является националистической?
Шимелиович: Да, она является националистической. И я несу за нее общую
ответственность, как член президиума Еврейского антифашистского комитета.
Председательствующий: Подсудимый Шимелиович, у вас имеются дополнения к
своим показаниям?
Шимелиович: Да, я прошу разрешить мне дать справочку о протоколах заседаний
Еврейского антифашистского комитета. Фефер сказал в конце концов, что вопрос о
посылке приветствия Вейцману на заседании не обсуждался. Если вопрос не
обсуждался на президиуме, почему же первым пунктом в протоколе этого заседания
стоит вопрос о приветствии Вейцману?
Председательствующий: Фефер, обсуждался этот вопрос?
Фефер: Был зачитан на президиуме текст приветствия, но поскольку он был
согласован с ЦК, обсуждения его не было.
Шимелиович: Несколько слов я хочу сказать по поводу того, что в протоколе
допроса от 11 марта 1949 года следователем записано, что я сказал то-то и то-то
относительно Лины Соломоновны Штерн. Я три с половиной года твердил, что я был
на том заседании президиума, когда обсуждался вопрос о посылке телеграммы
217

конгрессу тред-юнионистов в Англии с протестом против имевших место в Англии
еврейских погромов. Ясно, что такая телеграмма была предварительно согласована.
Лина Соломоновна Штерн не говорила так, как записано в этом протоколе, я это
точно знаю, она спросила два раза: "А действительно ли проверено, что там были
погромы". В постановке этого вопроса видно политическое непонимание факта, но о
том, чо Лина Соломоновна Штерн сказала, "что надо посмотреть, у кого есть
погромы", т.е., что они имеют место не там, а здесь у нас в СССР, я три с половиной
года говорил всем следователям, в том числе и Рюмину, что это было не так.
Председательствующий: Значит вы отрицаете эти свои показания о Штерн?
Шимелиович: Это записал Рюмин, я с ним говорил на эту тему, он говорил, что ее
выступление не политическое. Я ему на это ответил, что она должна была знать, что
телеграмма согласована с ЦК.
Председательствующий: Какая телеграмма?
Шимелиович: Телеграмма протеста. Я говорил Рюмину: "Запишите мои показания о
том, что Лина Соломоновна Штерн выступила на этом заседании два раза и спросила:
"А верно ли, что там действительно были погромы". Это я подпишу. А так как это
написано в протоколе, это было записано Рюминым в ту самую ночь. Я не могу
поступать так, как Лозовский, который наговорил на Лину Соломоновну Штерн, а
потом здесь извинялся, я ни на кого не наговаривал. Я не произнес ни одного слова
лжи и говорил только то, что было в действительности, и повторял это все три года и
четыре месяца следствия и говорю об этом на заседании суда.
Я хочу еще остановиться на показаниях от 11 марта 1949 года в отношении
известной женщины. Могу ли я сказать, что я знал. В первый вечер допроса меня
министр об этом спросил, это был первый вопрос, который мне был задан: "Скажите о
ваших шефах". Я сказал, что я ничего не могу сказать. С этой женщиной я
познакомился до моего ареста за 2-3 недели на сессии Московского городского совета
депутатов трудящихся. Познакомил нас с ней директор фабрики Иванов. Михоэлс о
ней отзывался, что она очень хороший и отзывчивый человек. Михоэлс также говорил
о том, что когда чествовали Еврейский театр, она принимала в этом большое участие
и во многом помогла, но никогда я не мог сказать, что она шефствовала над
Еврейским антифашистским комитетом или принимала участие в его работе.
Я на допросе в 1952 году говорил, что принимал активное участие в работе
Еврейского антифашистского комитета, которое выражалось в том, что я писал
обращения. Мне приходилось бывать также и на заседаниях президиума Еврейского
антифашистского комитета. Однажды я получил официальное письмо, где
указывалось, что я нерегулярно бываю на заседаниях президиума и этим самым срываю
заседания президиума. Письмо это было подписано Михоэлсом. Кажется и Брегман
получил такое же письмо.
Председательствующий: Что вы еще можете сказать?
Шимелиович: Я могу сказать, что эти заседания я не посещал не потому, что были
какие-то политические расхождения с Комитетом, а просто у меня не хватало
времени. Хочу отметить еще один факт.
Михоэлс и Фефер обвиняли меня в том, что я не принял на работу в Боткинскую
больницу дочь Фефера. Действительно, я поступил так - не принял ее в Боткинскую
больницу врачом. Была такая установка, что в Боткинскую больницу принимались
врачи, имевшие не менее 2 лет практики. Дочь Фефера была врачом, окончившим
только что вуз, и ей в приеме на службу в больницу было отказано.
Пред[седательствую]щий: И с тех пор вы поссорились с Фефером?
Шимелиович: Отношения изменились, он перестал мне звонить.
Председательствующий: В каком году это было?
Шимелиович: Это было в 1946 году.
Председательствующий: Что вы еще можете сказать?
218

Шимелиович: Я хочу сказать только одно, что был период, когда я отсутствовал на
заседаниях президиума, но не отрицаю, что, присутствуя на них, я принимал активное
участие.
Председательствующий: Что вы еще хотите сказать?
Шимелиович: Я хочу сказать, на протяжении всей своей долгой жизни, ни душой
своей, ни помыслами я никогда не был против партии. Мысли такой у меня не было. И
когда 11 марта 1949 года мне Рюмин сказал, что я несу за всю деятельность
Еврейского антифашистского комитета моральную ответственность, я ему ответил:
если моральная ответственность заключается в том, что меня арестовывают и я несу
телесное наказание, то мне это непонятно. Он мне на это ничего не ответил.
Следователь Стругов мне сказал, если я буду себя вести хорошо, если буду давать
показания, суд учтет мои заслуги и т.д.
Председательствующий: Следователь не мог вам этого сказать.
Шимелиович: Партия дала мне все, что можно, я имел все, я был Заслуженным
врачом республики, больница награждена орденом Ленина, я из рук Шверника принял
орден Отечественной войны, из рук Михаила Ивановича - орден Трудового Красного
Знамени. За 30 лет моей работы в области советского здравоохранения никто плохого
слова не говорил о моей работе.
Я должен сказать - никакие мои заслуги в области здравоохранения за 30 лет
прошу суд не учитывать, если я, после того, как партия мне дала все, после того, как
я был 29 лет в партии, 25 лет депутатом Московского городского совета депутатов
трудящихся, я совершил поступок против партии.
Если суд признает меня виновным в преступлении перед партией, то пускай
применит ко мне самое строгое наказание.
На этом допрос Шимелиовича был закончен,
В 19 час. 48 мин. 4 июня 1952 года председательствующий объявил перерыв.
4 июня в 20 час. 20 мин. судебное заседание было продолжено.
ДОПРОС ПОДСУДИМОГО С.Л. БРЕГМАНА
Председательствующий: Подсудимый Брегман, покажите суду, в чем вы себя
признаете виновным?
Брегман: Несмотря на то, что я заявил и заявляю, что по предъявленным мне
статьям 58-1а, 58-10 ч. II и 58-П УК РСФСР не признаю себя виновным, считаю
необходимым заявить суду, что считаю себя виновным в том, что я согласился войти
в состав президиума Еврейского антифашистского комитета без ведома ЦК ВКП(б),
но я думал, что Лозовский, делая мне такое предложение, действовал с ведома
ЦК.
Виноват я и в том, что верил Лозовскому, что он примет меры, необходимые для
улучшения работы Еврейского антифашистского комитета, которой я был недоволен.
Третья моя вина заключается в том, что в ЦК ВКП(б) мне надо было пойти
несколько раньше и заявить о непорядках в Еврейском антифашистском комитете, а я
пошел с некоторым запозданием.
Пред[седательствую]щий: С чем конкретно вы должны были пойти в ЦК раньше,
а пошли позже?
Брегман: Видите ли в чем дело. Я неоднократно говорил Лозовскому (а я у него
был не два раза, как он говорит здесь, а раз 20) по вопросу о неблагополучии в работе
Комитета. Я видел, что основная работа проходила без участия приходящих членов
президиума. Я, будучи одним из таких членов президиума, видел, что меня и других
товарищей всячески оттирают Михоэлс, Фефер и др., что больше считаются с
редакторами, чем с нами.
219

Председательствующий: Кто это другие?
Брегман: Хейфиц, Гольдберг, Хайкин и кто-то еще, не помню.
Председательствующий: Левин?
Брегман: Не помню. Но судя по заявлению Фефера, эти люди имели право
окончательно решать вопрос об отправке корреспонденции за границу.
Председательствующий: Я хочу уточнить, с каким вопросом вы считаете, что
поздно пошли в ЦК?
Брегман: С тем, что я замечал проявление националистических тенденций, прежде
всего с газетой "Эйникайт".
Председательствующий: Вам надо было эти вопросы поставить перед ЦК
ВКП(б) и вы признаете свою вину, что не поставили их?
Брегман: Я ставил их перед Лозовским, а нужно было ставить их перед ЦК,
Лозовский же ничего не оспаривал из того, что я ему говорил.
После того, как Д.И. Брегман сообщил суду основные вехи своей биографии, суд
перешел к выяснению его отношений с Маргулисом, Тагенбаумом, Эскином,
сослуживцами Брегмана, репрессированными в 30-х годах. В обвинительном заключении эти
связи квалифицировались как преступные. Брегман привел факты, свидетельствующие о
том, что его взаимоотношения с этими лицами подробно изучались в 30-х годах и все
обвинения против Брегмана были сняты.
Брегман: Я еще раз заявляю, что никакой антипартийной, антисоветской,
вредительской связи с Маргулисом, Тагенбаумом и Эскиным у меня не было.
Председательствующий: На следствии (т. 5, л.д. 37—40) вы говорили, что
способствовали Маргулису и Эскину в протаскивании решений, направленных на срыв
заготовок кожсырья, а Тагенбауму в деле срыва введения в производство
кожзаменителей, т.е. вы способствовали их враждебной деятельности.
Также и в протоколе допроса от 11 марта 1952 года (т. 6, л.д. 152) вы говорили:
"Ни в каких антипартийных организациях и группировках я не состоял, но признаю,
что поддерживал близкую связь с разоблаченными правыми Маргулисом, Эскиным и
Тагенбаумом.
Брегман: Я отрицаю эти показания. Дал я такие показания под влиянием
обстановки, правда, меня не избивали, а проста был остро поставлен вопрос, что я шпион, и
я растерялся.
Пред[седательствую]щий: А между тем в деле имеются показания Тагенбаума
(т. 30, л.д. 203) о том, что вы входили в состав антисоветской организации правых и
находились в числе ее руководителей. Вы знакомы с этими показаниями?
Брегман: Нет. Я не стал их читать и написал на имя И.В. Сталина письмо, где
указывал, что это клевета.
Председательствующий: А вот показания Эскина (т. 30, л.д. 336) "...об участии в
антисоветской организации правых Рывкина и Брегмана мне известно как со слов
Маргулиса, так и из их непосредственных разговоров с этими лицами о проводимой
нами антисоветской деятельности.
. Об участии в организации Тагенбаума мне известно со слов Брегмана".
Брегман: Следователю я много раз говорил, что это клевета на меня, что ни в
какие нелегальные тройки я не входил, об этом же я написал заявление на имя
руководителей партии и правительства. Я утверждал и утверждаю, что это от начала
до конца вымысел и клевета этих арестованных.
220

Затем суд выяснял обстоятельства освобождения Брегмана от работы в ВЦСПС.
Председательствующий: Но вы же говорили, что "все эти мои действия привели
к тому, что я оказался не на высоте своего положения и в мае 1943 года по указанию
ЦК ВКП(б) был освобожден от занимаемой должности...".
Брегман: Любой работник не может считать, что он вполне справляется с
порученной ему работой, я читал выписку из постановления об освобождении меня от
работы за подписью И.В. Сталина, где сказано - принять предложение партийной
группы ВЦСПС о моем освобождении и направить меня на руководящую
хозяйственную работу. Поэтому утверждение следователя, что я был не освобожден от
должности, а снят - неправильное. Когда меня вызывал Николай Михайлович
Шверник, я выразил ему свое возмущение и сказал, "что я не ко двору пришелся, что вы
без меня устраиваете заседания партийной группы и боитесь мне прямо в глаза
сказать, что я не справлю я> с работой?". Он мне ничего не мог ответить, я понял, что
раз есть решение, надо подчиниться ему. В одно и то же время состоялось и решение
президиума, одновременно были оглашены две выписки: одна выписка из
постановления Политбюро об освобождении от работы в ВЦСПС и вторая о том, что я
назначаюсь заместителем министра Госконтроля РСФСР, так как я заявлял Г.М.
Маленкову, что опыта хозяйственной работы не имею, и просил, если можно, дать мне
контрольную работу, более мне родственную.
В этой должности я работал около 6 лет со всей душой и честностью. По этой
работе я не имел никаких замечаний, так же как и по линии ВЦСПС...
Лозовский по этому факту добавил следующее: Гражданин председатель, я уже
здесь сообщал во время своих показаний, что в предварительных разговорах с
А.С. Щербаковым, когда он мне посоветовал ввести Брегмана в состав Еврейского
антифашистского комитета. Я тогда сказал А.С. Щербакову, что Брегман снят с
работы в ВЦСПС, он ответил: "Ну что же, с одной работы он освобожден, а в
Госконтроле работает хорошо, вызовите его и с ним предварительно поговорите".
Брегман: ...Следователь как на первом, так и на последующих допросах старался,
чтобы я подтвердил его мнение о том, что я считаю освобождение от работы как
признак антисемитского отношения к евреям. Я же следователю заявлял, что не могу
приписывать антисемитизм руководству ЦК. Правда, я начал ему приводить примеры
из того периода, когда я был на партийной работе и когда были факты регулирования
состава руководящих работников по национальному признаку...
Пред[седательствую]щий: Но эти показания вы давали и подписали в марте
1952 года.
Брегман: Это была очередная глупость.
Председательствующий: Но ведь это был уже конец следствия?
Брегман: Я был тогда в болезненном состоянии..
Председательствующий: Что у вас было?
Брегман: С сердцем было плохо.
Председательствующий: Но вы говорили по этому вопросу и в присутствии
прокурора?
Брегман: Это наговор на себя и на Лозовского.
Председательствующий: Так из ваших показаний вытекает, что Лозовский знал,
что вы националистически настроены и поэтому он направил вас в Комитет.
221

Брегман: Никогда у меня с Лозовским не было точек соприкосновения по каким-то
делам, кроме как по партийной и профсоюзной линиям, и ни у него, ни у меня не
повернется язык сказать, что когда-либо у нас с ним был разговор на
националистические темы. Я всю жизнь боролся с националистами, теперь стал
националистом. У меня не было никакой заинтересованности в членстве Еврейского
антифашистского комитета. Я рассматривал это как серьезную политическую работу,
заслуживающую внимания. Я привык много работать на общественной работе. Когда
Лозовский вызвал меня в Совинформбюро и стал спрашивать меня, как я смотрю на
то, чтобы войти в качестве члена президиума в Еврейский антифашистский комитет,
при этом он не вел никакой агитации и пропаганды, не убеждал меня, а сказал просто,
что дело это заслуживает внимания, что есть несколько антифашистских комитетов, в
том числе и еврейский, в котором нет достаточной слаженности между его членами-
писателями, поэтами и т.д., так как я имею достаточный опыт в обществен-
нополитической работе, то буду там полезным. Я особенно много Лозовского не
расспрашивал о Еврейском антифашистском комитете, всего беседа продолжалась не
больше как минут 20 или 30.
Он также спросил, не знаю ли я еще кого-либо из старых членов ВКП(б), которые
могли бы быть введенными в состав Еврейского антифашистского комитета так же
как и я.
Председательствующий: В чем заключалось это отсутствие слаженности в
работе между членами президиума Еврейского антифашистского комитета?
Брегман: Происходила "драчка" между поэтами и писателями.
Председательствующий: Зачем вам надо было лезть в эту "драчку"? По
показаниям обвиняемых видно, что вас направили в Еврейский антифашистский комитет
специально для того, чтобы заинтересовать проводившейся там националистической
работой.
Брегман: Нет, совсем не так. Это следователь утверждал, что между мной и
Лозовским был сговор и меня направили, как человека националистически
настроенного, в Еврейский антифашистский комитет и где я был прикрытием для друзей
Гольдберга, Левина, Новика и др.
Я заявляю, что не преследовал, идя в Комитет, никаких скрытых целей.
Председательствующий: Вы показывали на следствии, что в Еврейский
антифашистский комитет вас послал Лозовский, чтобы сделать националистическую
деятельность в Комитете более незаметной, более скрытной.
Брегман: Ни одного слова о проявлении в работе Еврейского антифашистского
комитета национализма Лозовским сказано не было. Он сказал, что там происходит
"драчка" между Михоэлсом, Фефером и Эпштейном, да об этом знали многие.
Председательствующий: Переговорив с вами, Лозовский поручил вам подобрать
соответствующих людей из Комитета?
Брегман: Да, приглядываясь к людям, я решил, что для этой работы подойдут
Шейнин, Губельман, Бриккер. Это же анекдот, что эти люди являлись
националистами. Никогда они не были ни в каких националистических партиях, они вели
борьбу против троцкистов, бухаринцев, правых. Губельман был известен как старый
большевик. Шейнина я знал с 1919 года.
Пред[седательствую]щий: Как его имя?
Брегман: Шейнин Лев Александрович член партии с 1914 года. Он был
начальником высших железнодорожных курсов имени Л.М. Кагановича. Я его знал по работе
на Украине. Он был начальником, вернее директором, Промакадемии. Я убеждал,
чтобы он пошел на работу в Еврейский антифашистский комитет, так как считал, что
это была большая общественная и политическая деятельность. Правда, я не знал,
исходило ли это решение о вводе в Еврейский антифашистский комитет новых членов
от ЦК ВКП(б), или нет.
222

Брегман: ...Лозовский мне дал указание, чтобы я подбирал таких людей, которые
бы не были никогда ни в каких других партиях. Поразмыслив, я вспомнил об этих
людях. Так что я еще раз утверждаю, что никакого сговора с Лозовским у меня не
было. С его стороны никакого намека на то, что в Еврейском антифашистском
комитете есть какой-то национализм и что я должен буду все это конспирировать — не
было. Сам я спустя некоторое время пришел к Лозовскому и заявил, что я заметил в
работе Еврейского антифашистского комитета ряд ненормальностей
националистического порядка. Так что утверждение следствия о том, что у меня был сговор с
Лозовским неправильное и не соответствует действительности.
Председательствующий: А Шейнин, которого вы так расхваливаете, дал
совершенно другие показания. Он говорил о националистической деятельности как
Лозовского, так и Комитета. Он признает и свою вину в том, что он вместе с ними
проводил националистическую деятельность.
Брегман: Я скрывать не намерен ничего. И показываю суду только правду.
Председательствующий: Из ваших показаний явствует, что Лозовский являлся
идейным вдохновителем враждебной деятельности всего Комитета.
Брегман: Когда я был арестован и когда узнал от следователя, что представлял из
себя Еврейский антифашистский комитет, что он являлся националистическим и
шпионским центром и руководство Совинформбюро это знало, я тогда заявил, что так
может поступать только скрытый враг. Если бы мне все это было известно раньше,
до следствия, я бы, конечно, пошел в ЦК и заявил обо всем.
Когда же я вошел в Еврейский антифашистский комитет, я обнаружил там
ненормальности. Я немного знал еврейский язык, но хорошо читать на этом языке не мог.
Я с трудом стал читать газету "Эйникайт", смотрел, как происходят заседания в
Комитете, и я увидел, что с организационной политической точки зрения там был
хаос. Протоколы заседания велись отвратительно, повестки дня не составлялись,
плана работы не было, протоколы членам президиума не рассылались. Это напомнило
мне работу сельсоветов в 1919 году, когда я много раз с ней сталкивался.
Председательствующий: А кто был секретарем Еврейского антифашистского
комитета в то время?
Брегман: Эпштейн, а позднее Фефер. Заседания президиума были также
беспорядочны, один член президиума есть, другого нет, один приходит, другой нет, тут
Шимелиович говорил, что один член президиума - академик Фрумкин - совсем на
заседания не появлялся.
Потом я начал замечать терпеливое отношение к недостаткам
националистического характера, в частности, помню заседание президиума, на котором то ли
Лурье, то ли Квитко делали сообщение о поездке по Крыму, и когда было сообщено,
что еврейские районы переименовали и назвали русскими названиями (например,
Сталиндорф стал называться Сталинским районом), поднялся Маркиш и со
свойственным ему темпераментом начал возмущаться: "...рушится Сталинская Конституция,
рушатся сталинские устои! Почему переименовали Сталиндорф? Надо пойти с этим
вопросом к Сталину и т.д."
Я тогда же выступил и заявил, что Маркиш политически не прав. Но ни Фефер, ни
Эпштейн, ни Михоэлс ни слова ему не сказали, отсюда я сделал вывод, что они
благосклонно и терпеливо относятся к Маркишу. А через день—два я об этом
рассказал Лозовскому и заявил,.что на меня это произвело удручающее впечатление.
Дальше, читая газету "Эйникайт", я обратил внимание, что там на первой странице
было очень много статей о Биробиджане. Я им говорил, что Биробиджан имеет свою
газету, зачем превращать "Эйникайт" в областную газету, сказал я об этом Жицу и
Лозовскому. А надо было информировать не его, а пойти в ЦК ВКП(б), так как он,
223

очевидно, забыл, что он член ЦК ВКП(б). Я тоже написал три статьи в газету
"Эйникайт", за политическое содержание которых я готов нести любую
ответственность. В них шла речь: о политико-массовой работе в деревне, о задачах
профсоюзов и т.д. Я считал, что не освещать эти вопросы в газете было бы неправильно.
Другой момент, это уже в 1945 году, когда Эпштейн отчитывался о работе.
Я тогда очень резко выступил на этом заседании президиума в отличие от других и
сказал, что Еврейский антифашистский комитет превратили в кормушку для
некоторых еврейских писателей, что работу Еврейского антифашистского комитета
объединили с работой секции еврейских писателей. Кто-то пишет за границу, что,
кому, мы, члены президиума, не знаем.
Пред[седательствую]щий: Чего же вы ходили к Лозовскому, когда он на этом
заседании вел себя как дипломат? Надо было поставить вопрос в другом месте.
Брегман: Я ходил в Отдел ЦК ВКП(б) в 1946 году и 7 апреля 1947 года и говорил
там то, что считал нужным, те факты, которые мне были известны. Шумейко не
будет этого отрицать. Прежде всего я просил его избавить меня от этой затхлой
атмосферы, которая была в Еврейском антифашистском комитете и в которой я не
мог работать.
Я согласен с вами, гражданин председатель, что я сделал большую политическую
глупость, что все время соглашался с Лозовским в этой части. Я говорил ему, что
пойду к А.А. Жданову и поставлю вопрос об укреплении Комитета, так как считал,
что ни Михоэлса, ни Фефера нельзя оставить у руководства.
Председательствующий: Почему?
Брегман: Во-первых, я видел проявление национализма и в работе Комитета и в
газете "Эйникайт".
Председательствующий: Значит она была националистической газетой?
Брегман: Назвать газету "Эйникайт" националистической я не могу, так как я ее не
читал регулярно и не анализировал, но все же встречал в ней националистического
характера статьи и заметки и видел полное отсутствие критики.
Председательствующий: На следствии (т. 5, л.д. 94) вы также говорили:
"...Находясь в Еврейском антифашистском комитете, по заданию Лозовского я скрывал от
партии преступления, которые творили пробравшиеся туда еврейские
националисты. Больше того, под влиянием националистической атмосферы, царившей в
Комитете, я, наряду с другими еврейскими националистами, втянулся во враждебную
работу".
Брегман: Я не могу согласиться с такой формулировкой таких показаний.
Председательствующий: Вы же вчера заявили, что со стороны следователя
никаких принуждений не было и что вы дали все показания добровольно.
Брегман: Следователь настаивал на этой формулировке и я согласился.
Председательствующий: А почему же вы согласились, если вы считаете, что это
такая формулировка неправильная?
Брегман: Во всяком случае, если вы сопоставите показания 1952 года и показания
1949 года, то в этих показаниях будет большая разница. Тогда я не имел достаточной
смелости и решительности отстаивать свою точку зрения. Я сделал непростительную
глупость, что согласился с этой формулировкой следователя. Если бы я знал, придя в
Комитет, что он представляет из себя какой-то националистический центр и дает
шпионские информации, я обязан был бы об этом сообщить в соответствующие
224

органы. Придя в Комитет, я не знал, что он из себя представляет. Я заявляю, что не
знал этой стороны деятельности Комитета. Я убеждал следователя в своей
невиновности, но он не хотел этого понять.
Председательствующий: На следствии (т. 5, л.д. 95) вы говорили о том, что
первым вашим враждебным актом было участие в обсуждении письма в правительство
относительно Крыма.
Брегман: Это роковая ошибка. Для суда совершенно ясно, что эти разговоры шли
еще задолго до моего прихода в Комитет. Следователь же утверждал, что я принимал
участие в разговорах по этому поводу, и он поступил со мной нечестно в этом
отношении, он должен был показать мне протокол, но не показал. Никакого участия в
разрешении вопроса о Крыме я не принимал и не мог принимать на заседании
президиума.
Председательствующий: Я вас спрашиваю, правильны ваши показания о
преступной деятельности в Еврейском антифашистском комитете, которую вы не только
наблюдали, но и были участником?
Брегман: Я участником не был.
Председательствующий: Но как же так? Вы участвовали в работе Еврейского
антифашистского комитета, наблюдали националистическую деятельность "Эйни-
кайт", и раз вы молчали, значит вы со всем этим были согласны, значит вы были
участником, даже если вы созерцали всю эту враждебную деятельность, вы все равно
виноваты, как молчаливый соглашатель и укрыватель.
Брегман: Виновность бывает различная. Тот факт, что я не мирился с этими
явлениями и докладывал Лозовскому, был в ЦК, доказывает, что я не потворствовал
этому. С другой стороны, в показаниях других арестованных нет утверждения, что я,
Брегман, был националистом, что я поддерживал руководителей Еврейского
антифашистского комитета в этих мероприятиях.
Председательствующий: Но вот вы говорили, что с этими вопросами вы ходили к
Лозовскому и в ЦК, но очевидно вы недостаточно остро ставили вопрос о том, что в
Комитете и на заседании процветают антисоветские разговоры, что имеют место
антисоветские выпады, а националистические высказывания были как правило.
Председательствующий: Что же до ареста вы о националистической
деятельности ничего не знали?
Брегман: Да, не знал.
Председательствующий: А по каким же вопросам вы ходили к Лозовскому?
Брегман: Я не говорил Лозовскому о националистической деятельности Комитета, а
высказал ему свое недовольство тем, что руководители Еврейского антифашистского
комитета стараются расширить функции Комитета.
Суд перешел к следующему пункту обвинения.
Председательствующий: В чем выражалось ваше участие в издании "Черной
книги"? С экспертизой по "Черной книге" вы знакомы? Экспертиза признает ее
националистическим документом, а вы в составлении ее принимали участие.
Брегман: С "Черной книгой" произошла любопытная вещь, это было уже спустя
несколько лет после моего прихода в Комитет. Мы, приходящие члены, не будучи
загруженными какими-то определенными обязанностями по линии президиума Ко-
8. Неправедный суд 225

митета, были изолированы от его повседневной работы. Бывая ь Совинформбюро, в
разговоре с Лозовским, да и в Комитете я часто слышал разговоры о "Черной книге",
что на этой почве идет какая-то борьба между писателями. У меня сложилось такое
впечатление, что "Черная книга" связана с Нюрнбергским процессом и что Комитет в
этом деле принимает активное участие. Когда я Лозовскому рассказал о том, что
слышал, что происходит непонятная грызня между Эренбургом и Гроссманом, а о чем
они спорили, я не знал. И узнал уже позже, что за материалы, написанные для
"Черной книги", Эренбург и Гроссман получили десятки тысяч рублей. Лозовский меня
спросил, как я отнесусь к тому, чтобы создать комиссию по просмотру имеющихся в
Совинформбюро и в Комитете материалов для "Черной книги". Я дал согласие
просмотреть материалы.
Председательствующий: Вы же все время говорите, что были по горло
загружены работой?
Брегман: Я говорю об общественной работе, что у меня не было загруженности, а
вообще по служебной линии у меня хватало работы. В этом предложении я усмотрел
довольно солидное задание, поскольку член ЦК и начальник Совинформбюро
рекомендуют мне возглавить эту комиссию, заставить меня это сделать он не имел права, так
как я ему не подчинялся. Я согласился, так как все время был убежден, что делаю
полезное дело. Была составлена комиссия в лице меня, Юзефовича, Шейнина,
Бородина, Гроссмана (который мало участвовал) и Милыптейна из Министерства лесной
промышленности СССР. Рекомендовал его Шейнин, так как было мнение, что к этой
работе надо привлечь не только одних писателей. На протяжении 3-х недель никакого
приказа в подтверждение создания нашей комиссии не было, но мы много работали,
днем и ночью. Каждый из членов комиссии взял себе для просмотра конкретный
раздел книги. Материала было очень много, к мы встречались после прочтения
материала и делились своими мнениями, а когда мы окончательно закончили работу,
то никакого письменного заключения не давали.
Мы пришли к выводу, особенно после того, как Гроссман написал об Освенциме и
Майданеке, что материал Эренбурга и Гроссмана куда лучше, он был обработан
культурнее, политически содержательнее и т.д. Кроме того, в материале Еврейского
антифашистского комитета был обнаружен ряд политических моментов, извращавших
действительность. Там указывалось даже, что местное население Украины и
Белоруссии принимало участие вместе с немцами в уничтожении евреев, а в
материалах Гроссмана подчеркивалось наоборот, приводилось немало фактов, когда
украинские и белорусские граждане спасали и прятали евреев.
Я доложил об этом Лозовскому и сказал, что теперь нужно тщательно
отредактировать весь этот материал, проверить в соответствующих органах и тогда уже
можно отправить куда следует.
И на этом закончилась наша миссия.
Председательствующий: А куда следует его отправить?
. Брегман: Куда найдет нужным направить Совинформбюро.
Председательствующий: А разве вы не знали, что материал готовился для
Америки?
Брегман: Мне Лозовский и другие члены комиссии говорили, что этот материал
связан с Нюрнбергским процессом.
Пред[седательствую]щий: Так как вы просматривали эту книгу, знакомились с ее
содержанием, то отсюда вытекает, что вы являетесь соучастником того, что эта
книга носила националистический характер.
Брегман: Мои задачи были очень узкие - ознакомиться с этими материалами.
Председательствующий: Если бы вы были против содержания этой книги, вы
должны были бы заявить, что она носит националистический характер.
Брегман: Если бы передо мной была поставлена такая задача, я, конечно, тогда
226

смотрел бы другими глазами на эти материалы. Сейчас же можно как угодно
поставить вопрос. Поэтому получается так, что я несу политическую ответственность
за то, что меня подвел Лозовский. Когда меня вызвал Лозовский, то там
существовала обстановка стяжательства и склоки между Гроссманом и Эренбургом, с одной
стороны, и Комитетом и писателями, с другой стороны и я считал, что мы делаем
полезное дело. После просмотра материалов нашей комиссией была создана
редакционная коллегия, но я не участвовал в этой комиссии, и характерно то, что я даже не
знал, что меня включили в состав этой редакционной коллегии. Но я должен сказать,
что я об этом и не жалею.
Если бы тогда был поставлен так вопрос, как вы его сейчас ставите, гражданин
председатель, дело было бы по-другому. Я считал, что задачи, поставленные Перед
комиссией, были очень ограниченные и они сводились только к тому, чтобы отобрать
материал и дать ему оценку. После чего я сказал Лозовскому, что надо еще
политически и литературно этот материал отредактировать, так как Эренбург и
Гроссман были только писателями и могли допустить неточности. Но предложения с
моей стороны послать материал в Америку не было.
Лозовский говорил здесь, что было выступление Шейнина, который выступал на
Нюрнбергском процессе в защиту жертв от гитлеровцев.
В чем я виноват? В том, что этот материал является националистическим, на что
акцентировал свое внимание следователь. Следователь говорил мне так: "Вы видите
одну сторону вопроса, что евреи больше всех понесли жертв, а другие национальности
меньше понесли жертв и поэтому к евреям должно быть больше внимания проявлено.
"Черная книга" являлась следствием всего этого и поэтому вы внесли свое
предложение послать материалы для нее в Америку". Я заявляю здесь, так же как и
следователю, что я не вносил такого предложения. По меньшей мере было бы
смехотворно утверждать, что комиссия решала куда посылать этот материал.
Далее суд перешел к выяснению отношений Брегмана с Гольдбергом.
Председательствующий: Но он и вас использовал, вы тоже ему передавали
сведения?
Брегман: Ничего не передавал. Эпизод начинается со злополучной справки.
Пред[седательствую\щий: У вас все злополучное.
Брегман: Если вы возьмете следственный материал, вы убедитесь, какая разница
между первой и последней страницей. Мне было известно из практики встреч с
иностранцами, которые были у меня по линии ВЦСПС,.что мы снабжали их
материалами об успехах нашего строительства и культуры в особенности. Как обстояло
дело? Мне стало известно, то ли от Шпигеглаза, то ли от Фефера, о том, что Комитет
будет обобщать материал об успехах развития культуры и хозяйства в СССР, а затем
передаст это Гольдбергу для опубликования в Америке.
Когда спросили, что имеется по этому поводу у меня, я ответил, что у меня лично,
как докладчика МК, имеется справка (я ее время от времени пополнял, освещал,
изменял) о достижениях в развитии культуры и хозяйства СССР. Я сейчас точно не
помню источников, откуда я брал эти данные для справки, но секретными
материалами я не располагал. У нас вообще был такой порядок, что никто не мог больше
одного дня держать у себя секретный материал.
Председательствующий: Ну что ж, за день можно было успеть записать что-то
на бумажке.
Брегман: Я помню, что данные этой справки часто менялись. Использовалась она и
центральной газетой и специальными газетами как то: "Учительская" или
"Медицинский работник". О материалах Госплана там могла идти речь только в
процентах, что ничего не говорит.
8* 227

Председательствующий: Заканчивая эти свои показания на следствии, вы
говорили: "Признаю, что в данном случае я совершил еще одно преступление. Зная о
том, что Михоэлс и Фефер связаны с американцами и, в частности с Гольдбергом, я
способствовал им в сборе сведений о Советском Союзе".
Брегман: Я проявил усердие не по разуму.
Председательствующий: А в чем проявилось это усердие?
Брегман: В том, что я способствовал им в передаче некоторых материалов
Гольдбергу, но заявляю, что никаких секретных материалов я не передавал.
Председательствующий: Но под этим протоколом стоит ваша подпись.
Брегман: О связи Михоэлса и Фефера с американцами мне стало известно уже,
когда я был арестован, и раньше я об этом не знал.
Пред[седательствую]щий: Как показывал Фефер - этот резко шпионский характер
их связь приняла уже тогда, когда приезжал Гольдберг, т.е. в 1946 году. Вы считаете,
что Фефер выдумал это?
Брегман: У меня нет оснований так думать.
Председательствующий: А почему вы говорите, что для вас это стало известно
только на следствии.
Брегман: Мне было неизвестно, что во время приезда Гольдберга Фефер и Михоэлс
давали ему какие-то шпионские материалы. Если бы мне было это известно, я бы,
конечно, сообщил об этом куда следует.
Председательствующий: Скажите, Гольдберг действительно открыто
высказывал антисоветские взгляды?
Брегман: Я не слышал этого.
Председательствующий: Но в ваших показаниях говорится об этом.
Брегман- В течение нескольких дней следователь требовал, чтобы я дал
объяснения, в чем заключалась работа этого разведчика в период его пребывания в
Москве. Тогда я и выдумал этот разговор Гольдберга с Михоэлсом, происходивший
якобы в кабинете последнего в Еврейском антифашистском комитете в присутствии
меня и Шпигеглаза.
Председательствующий: А что вам вообще известно о работе этого Гольдберга?
Вам известно, что он разъезжал по СССР и собирал шпионский материал?
Брегман: Мне до ареста ничего об этом не было известно.
Председательствующий: А на предварительном следствии вы говорили, что он
занимался шпионажем.
Брегман: Когда мне на следствии сказали, что на Украине Гольдберг получил два
чемодана материалов, я на основании этого стал давать показания о сборе им
шпионских сведений.
Председательствующий: А до этого вам не было известно, что он собирал
шпионские сведения?
Брегман: Я сделал логический вывод из всего того, что мне сказал следователь о
деятельности Гольдберга, и на основании этого дал показания, что он занимался
шпионажем.
Председательствующий: Значит вам обо всем этом следователь сказал, а вы
подтвердили?
Брегман: Да. Я суду сказал только правду.
Председательствующий: Странно получается. Вы подтверждаете на суде свои
показания только в отношении деятельности других лиц, не имеющих связи с вами, а
когда это касается вашей деятельности, вы ссылаетесь на следователя.
228

Брегман: А если показания на следствии неправильно записаны, почему я об этом
не могу сказать суду?
Председательствующий: А почему вы на следствии об этом не заявили?
Брегман: Я был морально подавлен и физически нездоров.
Председательствующий: Но в 1952 году вы это также показывали.
Брегман: Нет. В 1952 году я стал физически здоровее, я многое перебрал в своей
памяти, проанализировал и в конце концов заявил, что не признаю себя виновным ни
в чем.
Председательствующий: Но об этой работе вы Доказали на допросе 11 марта
1952 года в присутствии прокурора и признавали свое участие в проведении ее.
Брегман: Мне говорили, что я виноват, но я тогда заявлял, что не признаю себя
виновным в том, что я являюсь участником шпионской деятельности, так как мне об
этом ничего не было известно.
Лозовский: Разрешите мне сказать несколько слов по поводу показаний Брегмана.
Он сказал здесь, что Эпштейн ему говорил, что "Черная книга" готовится к
Нюрнбергскому процессу. В июле 1945 года, когда происходила Потсдамская
конференция, ни Эпштейн, да и вообще еще никто в мире не знал, что будет
Нюрнбергский процесс, поэтому Эпштейн не мог говорить, что эта книга готовится к
Нюрнбергскому процессу.
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, у суда к вам есть вопрос.
В деле (т. 37, л.д. 200) имеется копия докладной записки Михоэлса и Эпштейна в
адрес Вячеслава Михайловича Молотова по поводу распределения посылок.
Лозовский: От имени Еврейского антифашистского комитета?
Председательствующий: Да. Это 28 октября 1944 года. Из этой записки
вытекает, что Михоэлс и Эпштейн ставили вопрос так, что эти подарки должны идти
только евреям и распределение должно быть при участии еврейской общественности и
в центре, и на местах. На докладной записке есть резолюция "Крутикову, Михоэлсу и
Эпштейну: "Прошу НКГК тщательно и быстро проверить и т.д.", а в конце ее
сказано: "...Считаю нужным сказать, что Еврейский антифашистский комитет создан
не для этих дел и Комитет видимо не вполне правильно понимает свои задачи".
Лозовский: Эта резолюция Молотова.
Председательствующий: Вы знали об этом?
Лозовский: Знал. Еврейские организации в США собирали деньги, покупали вещи и
присылали их через "Красный крест" в Советский Союз.
Председательствующий: Мы об этом уже слышали. В резолюции на этой
докладной записке сказано, что Еврейский антифашистский комитет занимается не своими
делами. Ведь для вас было это сигналом, надо было посмотреть, чем занимаются
руководители Еврейского антифашистского комитета.
Лозовский: Когда они обращались ко мне с вопросами подобного рода, я говорил
им - этими делами мы не занимаемся, так как Комитет существует для борьбы против
фашизма, но они все же влезали в такого рода дела.
Председательствующий: Разве они с вами не советовались, написав такой
документ?
Лозовский: Нет. Они обращались с подобными делами и к М.И. Калинину, и к
В.М. Молотову.
Председательствующий: Минуя вас?.
Лозовский: Они имели право к своему правительству непосредственно обращаться,
они же советские граждане, но я неоднократно им указывал, чтобы они в эти дела не
229

лезли, и несмотря на это они систематически вылезали за пределы функций
Еврейского антифашистского комитета, и у нас были довольно резкие объяснения.
Председательствующий: Вы, очевидно, так ставили вопрос, что они не понимали,
что это категорично?
Лозовский: В конце 1944 года (как я уже говорил), когда уже выяснились
перспективы окончания войны, для меня было ясно, что все антифашистские комитеты
должны быть ликвидированы, и поэтому я радикальных средств не принимал, у меня
был план по этому поводу...
Пред[седательствую]щий: План был в голове?
Лозовский: Да. Записано это не было, но я собирался согласовать со Щербаковым
вопрос о всех комитетах. Так как я предполагал, что в ближайшее время мы
ликвидируем все комитеты, то много и не было принято других мер, хотя самой
решительной мерой было бы снятие Михоэлса и других...
Затем встали вопросы о взаимоотношениях Брегмана и Юзефовича, о характере
разговоров между ними. Брегман отказался от тех показаний в отношении Юзефовича,
которые позволяли последнего обвинить в национализме, в подозрительных связях с
иностранцами.
Брегман отказался также от данных в ходе предварительного следствия показаний о
том, что у него были какие-либо разговоры националистического характера с
Лозовским.
Пред[седательствую]щий: Тогда же на следствии 13 марта 1950 года вы были
допрошены по поводу показаний Лозовского в отношении вас. Вам огласили показания
Лозовского, в которых он указывает, что вы вели с ним националистические
разговоры, высказывая недовольство по поводу якобы имевших в СССР место
притеснениях евреев. Дальше вам предъявляются показания Фефера, в которых сказано,
что вы стояли за расширение связей Комитета с заграничными еврейскими
организациями и т.д.
Почему вы сейчас все это отрицаете? И Лозовский, и Фефер вас уличают в вашей
националистической деятельности, ведь на следствии вы подтвердили эти их
показания.
Брегман: Я не знаю, на основании чего они это показывали. Что же касается
расширения связей, то я действительно поднимал этот вопрос, так как слышал разговор,
что нужно связаться со странами народной демократии, и считал, что по линии
антифашистского комитета это легче сделать. Что касается показаний Лозовского о
том, что я вел с ним националистические разговоры, я еще раз заявляю, что никаких
националистических разговоров я с ним не вел. Я уже говорил, как это было, когда с
ним поделился тем, что слышал в Еврейском антифашистском комитете разговоры об
увольнении евреев из различных учреждений, спросил его, что это означает, но не
получил окончательного ответа.
Брегман заявил в суде, что он, Шимелиович и Шейнин информировали ЦК партии о
недостатках в работе Еврейского антифашистского комитета.
Пред[седательствую]щий: Кто был инициатором этого посещения ЦК? Вы что так
сразу, не сговариваясь, встретились в ЦК?
Шимелиович: Нет, насколько сохранилось у меня в памяти, этому предшествовали
кое-какие телефонные разговоры между мной и Брегманом о непорядках в Комитете,
и мы говорили, что об этом надо поставить в известность ЦК партии.
230

Председательствующий: И вы договорились пойти в ЦК все вместе?
Шимелиович: Так как я незадолго до этого познакомился с Шумейко и сказал им об
этом, они попросили меня позвонить Шумейко и спросить, сможет ли он нас принять.
Я позвонил ему и сказал, что Брегман, Шимелиович и Шейнин хотят его посетить, он
назначил нам время. В этой же беседе он спросил наше мнение о том, кто может быть
председателем Комитета (значит это было в 1948 году после смерти Михоэлса).
Брегман сказал тогда, что у него подходящей кандидатуры нет, я сказал то же, а
Шейнин назвал кандидатуру Бориса Волина. Второй раз у Шумейко я был один.
Губельмана, заявляю еще раз, там с нами не было.
Брегман: У Шумейко беседа продолжалась примерно в течение двух часов, и речь
шла не только вообще о непорядках, а о конкретных серьезных недостатках в работе
Комитета. Я имел отдельный листок - перечень этих вопросов (8 или 10 вопросов) и
докладывал Шумейко о непорядках и о серьезных политических недостатках в работе
Комитета.
Председательствующий: Кто был инициатором этого?
Брегман: Конечно, может быть это будет бахвальством, но я настаивал на том,
чтобы пойти в ЦК...
Председательствующий: Шимелиович, как было дело, расскажите.
Шимелиович: Больших расхождений между тем, что рассказал Брегман и что знаю
я, нет. Он говорит, что в ЦК был два раза, одно из этих посещений я помню, а другой
раз он был без нас, и я об этом ничего не знаю. На той встрече с Шумейко, когда
было нас трое, т.е. я, Брегман и Шейнин, ничего о Лозовском не говорилось. Может
быть это Брегман говорил, будучи у Шумейко во второй раз, когда меня с ним не
было.
Пред[седательствую]щий: Это было в 1947 году?
Шимелиович: Я не могу точно назвать дату, но помню, что когда мы были,
Шумейко нас спрашивал, кого можно назна< ить председателем Еврейского
антифашистского комитета...
Председательствующий: Брегман, покажите о националистической пропаганде,
проводимой Еврейским антифашистским комитетом. Вы знакомы с заключением
экспертизы по этому вопросу?
Брегман: Я сейчас не могу вспомнить его полностью.
Председательствующий: Но вы читали это заключение?
Брегман: Читал.
Председательствующий: Вы согласны с приведенными в нем фактами?
Брегман: Факты весьма убедительны.
Председательствующий: Скажите, такая националистическая деятельность
Комитета имела место?
Брегман:- Когда мне следователь говорил о том, чтобы я подписал протокол, я ему
заявил, если я подпишу, значит признаю, что являлся участником националистической
работы, а я вовсе не вел такой работы. Следователь мне ответил, что это не играет
роли и ему нужно только мое мнение по этому вопросу.
Председательствующий: Когда ваши показания на следствии характеризуют вас
как соучастника преступления, то вы с ними не соглашаетесь, а когда они касаются
других лиц, то вы выражаете согласие с ними.
Брегман: Если я должен нести ответственность за националистическую работу,
которую я вел, это один вопрос, а если я должен нести ответственность за такую
работу, в которой я не принимал участия - это другой вопрос. Здесь же все смешалось
231

"и кони и люди", получается так, что я вел националистическую и шпионскую работу
с 1926 года.
Председательствующий: Ваша фамилия упоминается в заключении экспертизы.
Вы помните об этом?
Брегман: Я этого не помню.
Пред[седательствую]щий: Ваша фамилия экспертизой упоминается в связи с
обсуждением на президиуме Еврейского антифашистского комитета вопроса о
государстве Израиль и о "манифестации", устроенной по поводу приезда в СССР-посла
Израиль (зачитывает) Голды Мейерсон, так как вы принимали участие в обсуждении
этого вопроса, характеризующего националистическую линию Комитета. Это также
записано в протоколе-стенограмме заседания Еврейского антифашистского комитета
от 21 октября 1948 года.
Брегман: Я сейчас не могу припомнить, что было на этом заседании, но что среди
отдельных слоев населения было много недоуменных вопросов по поводу того, что
делалось в Палестине, в этом ничего удивительного нет, мне тоже задавали ряд
вопросов, касающихся этого. По всей вероятности на этом заседании речь шла о той
встрече, которая была организована послу Израиля Мейерсон. Я, Шейнин и
некоторые другие члены Еврейского антифашистского комитета очень возмущались
тем, что в центре столицы - в синагоге - могла иметь место такая
националистическая демонстрация.
Председательствующий: Эта демонстрация была подготовлена всей
деятельностью Комитета. Газета "Эйникайт", проводя всевозможные националистические
идеи, также сыграла свою роль в подготовке почвы для такой
демонстрации.
Вот в материалах дела (т. 34, л.д. 57), находится протокол заседания Еврейского
антифашистского комитета от 21 октября 1948 г., на котором и обсуждался вопрос
о событиях в Палестине — доклад Слепака. Тут же есть и ваше выступление (читает)
(т. 34, л.д. 63).
Брегман: В связи с этим докладом развернулись прения. Я протокол не получал и не
могу сказать, правильно записаны в нем выступления или нет... Из записи моего
выступления в протоколе получается, что я как-то осторожно пытался затушевать
создавшееся положение, что я знал и поддерживал работу сионистского характера,
поддерживаю "Эйникайт" в связи с этой демонстрацией. Я заявляю, что мне об этой
работе ничего не было известно. Что касается выступления Квитко, я утверждать,
что это выступление было сионистским, не могу. Как я оцениваю акт или заключение
экспертной комиссии? Раз эти факты проявления национализма отмечены комиссией,
то у меня нет оснований возражать и сомневаться в правильности ее выводов. Но вел
ли эту работу я? Кто это докажет, что я вел...
Брегман: Я считаю, что в обвинительном заключении есть существенные
недостатки. Есть утверждение о том, что я афишировал деятельность Комитета и
утверждение, что я вел националистическую работу. Это не подтверждено, во-первых,
ничем, во-вторых, объединили все и вся: меня, Островскую, Ватенберга Илью и
других людей, которых я совершенно не знал и не знаю. В характеристике сказано,
что некоторые из них занимались шпионской деятельностью. Зачем это? Обобщать?
Мне кажется, с точки зрения политической и юридической это неправильно. Я в
заключение считаю еще раз необходимым подчеркнуть, что я признаю свою вину в
том, что я слишком долго и терпеливо относился к заверениям Лозовского. Это меня
поставило в очень сложное положение.
Председательствующий: К каким заверениям? '
232

Брегман: О том, что будут приняты соответствующие меры к тому, чтобы в работе
Комитета не было националистических проявлений, чтобы улучшилась
организационная работа и т.д. Я считаю, что неправильны высказывания, сделанные здесь
Лозовским, что газета подчинялась отделу ЦК. Газета "Эйникайт" - орган Комитета,
его основная часть, поэтому здесь отмахиваться от нее было бы неправильно, работу
ее мог проверять, конечно, и отдел пропаганды ЦК, но это не освобождало от
ответственности за это руководителей Еврейского антифашистского комитета,
Совинформбюро и, в частности, Лозовского. Я считаю также, что несмотря на мое
нахождение в Еврейском антифашистском комитете, я никакой шпионской работы не
вел, не был ни на каких нелегальных сборищах (в показаниях некоторых говорится,
что были отдельные сборища). Вы слышали из показаний сидящих здесь членов
Еврейского антифашистского комитета, что даже не все говорили при нас - при
дополнительном составе президиума. Поэтому я хочу, чтобы суд учел эти моменты и
сделал соответствующий вывод. Если, конечно, суд считает, что достаточно одного
пребывания в числе членов президиума Еврейского антифашистского комитета, того,
что я только считался членом президиума - для обвинения во всех статьях, это дело
суда, конечно. Но мне кажется, что я много морально пережил за время следствия и
все же не чувствуя за собой вины и как участник шпионских дел в пользу Америки и
как националист. Я им никогда не был и не собираюсь им быть.
В 16 час. председательствующий объявил перерыв.
В тот же день 6 июня состоялось закрытое судебное заседание. Оно открылось поздно
вечером. В 20 час. 50 мин. председательствующий генерал-лейтенант юстиции Чепцов
объявил, что подсудимый Фефер обратился с просьбой провести закрытое заседание,
т.е. в отсутствие других подсудимых. На этом заседании Фефер отказался от своих
показаний, и признал, что он является агентом МГБ под псевдонимом "Зорин".

[ПРОТОКОЛЫ
ЗАКРЫТЫХ СУДЕБНЫХ ЗАСЕДАНИЙ
6 ИЮНЯ 1952 ГОДА]
Фефер показал, что еще в 1943 году сразу же по прибытии в США он был вызван
представителем МГБ при советском посольстве генералом Зарубиным. Зарубин
предложил ему согласовывать все действия и поддерживать с ним и его сотрудником
Клариным постоянную связь. Далее Фефер рассказал о том, что он давал органам МГБ
подробные отчеты о своей деятельности. Фефер сообщил следующие факты,
раскрывающие тайный механизм подготовки судебного процесса и отводившейся на нем
его роли: "На суде я дал путаные показания в связи с тем, что даже после "подписания"
206-й статьи меня вызвали работники МГБ и предупредили, что я должен давать суду
такие же показания, какие дал на предварительном следствии. А еще в ночь моего
ареста Абакумов мне сказал, что если я не буду давать признательных показаний, то меня
будут бить. Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном
следствии дал неправильные показания, а затем частично подтвердил их в суде.
Я не признал себя виновным на суде в шпионаже. Мои показания о Гольдберге как о
враге Советского Союза и шпионе являются сплошным вымыслом.
Я пытался это отрицать, но, боясь реализации угроз Абакумова и Лихачева, стал
подписывать протоколы, которые составлялись следователем заочно. О том, что не верю,
что Гольдберг шпион и что это ничем не подтверждается, я говорил на следствии все
время".
Такую же оценку Фефер дал и якобы шпионским связям с Розенбергом. Далее Фефер
сказал: "Об этом я говорил на следствии, но мне сказали, что мои доводы
неосновательны и настойчиво требовали, чтобы я назвал фамилии руководящих товарищей,
которые якобы помогали нам в вопросе создания Еврейской республики в Крыму. Я был
вынужден назвать фамилию Лозовского, читавшего нашу докладную записку на имя
И.В. Сталина и В.М. Молотова.
Потом Абакумов требовал, чтобы я рассказал ему о Л.М. Кагановиче и его
отношении к вопросу о Крыме. О Мехлисе он спрашивал, правда ли, что американцы звали
его в Америку?
Лихачев расспрашивал о нашей беседе с В.М. Молотовым по вопросу создания
Еврейской республики в Крыму и о его отношении к этому вопросу, сказав, что подробно об
этом меня будет допрашивать сам Абакумов.
На одном из последующих допросов Абакумов мне сказал, что я должен подтвердить
на допросе с участием представителей ЦК ВКП(б), что видел в Московской синагоге
Жемчужину.
Я был настолько запутан, что на состоявшейся в ЦК очной ставке с Жумчужиной
подтвердил, что видел ее в синагоге, хотя этого не было в действительности.
Такое указание Абакумов мне дал в присутствии Лихачева.
Вымыслом следователей является и тот факт, что якобы Жемчужина обвиняла в
разговоре со мной И.В. Сталина в плохом отношении к евреям. Я от Жемчужины, с
которой, кстати, никогда не разговаривал вообще, таких разговоров не слышал, как не
слышал их от кого другого".
Фефер еще раз подтвердил, что в отношении его применялись угрозы физического
воздействия. Он показал: "Следователь Лихачев на предварительном следствии мне
говорил: "... если мы Вас арестовали, то найдем и преступление. Мы из Вас "выколотим"
все, что нам нужно". Так это оказалось и на самом деле. Я не преступник, но, будучи
сильно запуганным, дал на себя и других вымышленные показания".
Фефер вновь подтвердил, что "обвинение, предъявленное нам, членам ЕАК в части
234

шпионажа, т.е. в посылке шпионских материалов в Америку, согласно якобы нашей
договоренности с реакционными кругами, не основывается ни на каких доказательствах
и построено на песке. Да и иначе и не могло быть, ибо этого на самом деле не было.
Больше я ничего к своим показаниям дополнить не имею".
В 21 час 10 мин председательствующий объявил судебное заседание закрытым.
Через 20 мин в том же составе состоялось следующее закрытое судебное заседание
Военной Коллегии Верховного Суда СССР.
На этот раз показания давал Юзефович в связи с поданным им в суд заявлением. Он
сообщил, что еще в 1938 году дал подписку органам Государственной безопасности, в
которой обязался сотрудничать с ними. В его задачу входило выяснение настроений в среде
еврейских советских писателей. Юзефович сказал, что поскольку эти люди что-то
подозревали, то порочащих их разговоров в его присутствии они не вели, а потому
никаких компрометирующих сведений о них в органы МГБ он сообщить не мог. Далее
Юзефович сообщил, что "в конце 1938 года я попросил, чтобы меня освободили от
подписки, так как все мои попытки дать какие-либо сведения окончились неудачей, и
был освобожден от этой работы". В заключение Юзефович показал: "В самом начале
следствия я давал правдивые показания и заявлял следователям, что не чувствую за
собой никакого преступления.
Я также заявлял, что ничего не знаю о каких-либо преступлениях Лозовского. После
этого меня вызвал к себе Министр Государственной безопасности Абакумов и сказал,
что если я не дал признательных показаний, то он меня переведет в Лефортовскую
тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней "мяли". Я ответил
Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать
резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал.
В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда.
Я думаю, что в Советском Союзе суд сможет все вещи поставить на свои места.
Больше я ничем дополнить свои показания не имею".
В 21 час 55 мин. закрытое судебное заседание завершилось.
Следующее заседание состоялось 7 июня в 12 час. 45 мин.
[ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОПРОСА ПОДСУДИМОГО
С.Л. БРЕГМАНА]
Председательствующий: ...Подсудимый Брегман, имеете ли вы что-либо
дополнить к своим показаниям.
Брегман: Нет.
Председательствующий: Кто из подсудимых имеет вопросы к подсудимому Брег-
ману?
Лозовский: Я имею, но прежде всего я хочу дать справку.
Здесь Брегман говорил о том, что я его обманывал, хитрил, что я забыл, что я член
ЦК и проч., а вы, гражданин председатель, процитировали несколько строчек из
показаний Шейнина, который говорит о том, что он был у меня с Брегманом и я им сказал,
чтобы они вошли в президиум для прикрытия националистической линии Еврейского
антифашистского комитета.
В связи с этим я заявляю следующее: я вызвал Брегмана к себе в конце июня или
в начале июля 1944 года, точно не помню, предварительно сговорившись по этому
вопросу с А.С. Щербаковым, а Брегману сказал, что я с ним говорю по поручению
А.С. Щербакова. Сказал ему, что собой представляет Комитет и что нужно найти
группу большевиков потому, что Комитет в своей работе все время вылезает за
рамки своих обязанностей и функций. Он мне дал несколько имен, из которых я знал
только Губельмана, что он брат Емельяна Ярославского, но близко я и его не знал, а
остальных, Бриккера и Шейнина, я никогда в глаза не видел. Я сообщил эти имена
235

А.С. Щербакову, и он мне сказал, что можно с ними переговорить. После этого я уже
вызвал всех 4-х, а не только Брегмана, и сказал им то же самое, что и Брегману
говорил раньше. Можно ли представить, чтобы я этим четырем лицам сказал: идите в
Комитет для прикрытия националистической работы, будьте более осторожны в
проведении националистической политики. Я знаю, зачем это написал следователь.
Почему это подписал Шейнин, пусть он сам объяснит, но что в этом нет и грамма
правда, это очевидно для каждого здравомыслящего человека.
Второе в чем я обманывал Брегмана по поводу "Черной книги" и как это он не
знал, для чего "Черная книга". Как можно это не знать, будучи председателем
комиссии. Ряд предложений комиссии о том, что надо выкинуть несколько глав, я сразу
принял. Имеется две большие телеграммы, отправленные в Союз художников и проч.
о том, что надо выкинуть. Это было сделано на основании предложения комиссии. В
комиссию были введены двое русских, Трояновский и Свирин, для того, чтобы они
также посмотрели эти материалы. После того, как пришел переработанный
американцами проект этой книгь, отпечатанный на английском языке, я отдал его снова на
рассмотрение Трояновскому и Бородину (владевшим английским языком) для того,
чтобы они окончательно сказали, нет ли там чего-нибудь неприемлемого. В связи с
этим пошла еще одна телеграмма о том, что надо выкинуть из текста еще ряд
моментов. Поэтому я заявляю: если Брегман не видел ничего в этой книге, то он должен
сказать, что прошляпил.
Третье - Брегман никогда со мной не говорил относительно "Эйникайт". Он же
рассказывал здесь сам, что он с трудом читает по-еврейски. Со мной Брегман говорил
о других вопросах: о том, что президиум Еврейского антифашистского комитета
построен не демократически, что там царит беспорядок и т.д., но ведь они для того и
были туда посланы, чтобы навести там порядок.
Брегман говорил, что я проявлял особую склонность к Еврейскому
антифашистскому комитету. Этот комитет был одним из 16-ти звеньев Совинформбюро, а кроме
Совинформбюро у меня было 20 стран Латинской Америки и весь Дальний Восток.
Имея такую особую склонность к Еврейскому комитету, я никогда не посещал
банкетов, а на банкетах Славянского комитета я бывал. Это может подтвердить генерал
Гундоров и полковник Мочалов. Я бывал там потому, что они принимали
официальных лиц, и я, как заместитель Министра иностранных дел, присутствовал на этих
банкетах.
Брегман был членом президиума Еврейского антифашистского комитета в течение
4-х лет и 4-х месяцев, от июля 1944 года до конца 1948 года. Из этих 4-х лет и
4-х месяцев два года Комитет был еще в составе Совинформбюро, а остальные 2 года
и 4 месяца - вне системы Совинформбюро и был непосредственно подчинен отделу
внешней политики ЦК ВКП(б). Брегман говорил здесь, что он мне несколько раз
заявлял о неполадках в Еврейском антифашистском комитете, а я ничего не делал по
поводу его жалоб. Но он же знает адрес Старой площади, его знают в ЦК, все
секретари, включая и руководителя партии И.В. Сталина. Он мог написать туда о том, что
видит такие-то вещи, что обращался к Лозовскому, который ничего не говорит и не
делает. Брегман говорил, что в 1948 году он был у Шумейко. Неужели надо
сигнализировать раз в два года? Мне кажется, что если Шумейко не сделал ничего, надо
было бы написать секретарю ЦК и пожаловаться на меня и на всех. Вот в связи с
этим я хотел бы знать, когда и где Брегман узнал, что я был скрытым врагом партии
(так записано в протоколах следствия и подписано им), и принимая от меня поручение
войти и работать в качестве члена президиума Еврейского антифашистского
комитета, знал ли он, что я являюсь врагом партии или это ему подсказал следователь, а
он подписал?
Председательствующий: Подсудимый Брегман, вам понятен вопрос?
Брегман: Да. Что касается вопроса, знал ли я сам, что Лозовский являлся скрытым
236

врагом партии или это мне подсказал следователь, я могу сказать следующее: никто
мне этого не подсказывал, а я пришел к такому заключению после того, как узнал на
следствии, что Еврейский антифашистский комитет превратился в шпионский и
националистический центр, а поскольку деятельностью этой организации непосредственно
руководил Лозовский, который и должен за всю работу Комитета нести
ответственность. Исходя из этого, я сказал следователю, что такое поведение и такое
отношение к организации может допустить только скрытый враг партии. Но такого
умозаключения, что Лозовский являлся всегда скрытым врагом партии, я никогда не
делал и не высказывал это.
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, еще какие имеете вопросы?
Лозовский: Брегман сказал здесь в своих показаниях, что в Еврейском
антифашистском комитете его называли большевистским комиссаром. Раз его удостоили
чести назвать таким почетным названием, как "большевистский комиссар", значит он
занимал известное положение и место в Комитете. Поэтому я хочу спросить Брег-
мана, являлась ли с моей стороны намеренной посылка его в Еврейский
антифашистский комитет или нет.
Брегман: Когда я говорил о том, что в Комитете меня называли "большевистским
комиссаром", то имел в виду, что это говорилось в кавычках, и я принимал это как
насмешку. Лозовскому я об этом не сообщал, так как не считал это необходимым.
Находясь в составе членов Еврейского антифашистского комитета, я считал, что
выполняю не директивы Лозовского, а директивы партии.
Лозовский: Еще вопрос. Брегман говорил, что он два раза сигнализировал в ЦК о
неполадках в Еврейском антифашистском комитете. Первый раз это было в 1946
году, когда Комитет мне уже не подчинялся. Скажите Брегман, о чем вы тогда
сигнализировали?
Брегман: В 1946 году я беседовал с Шумейко и говорил о том, что в Еврейском
антифашистском комитете наблюдаются случаи проявления националистических
тенденций, в частности в печати. Был ли Лозовский у руководства Комитетом в 1946-
1947 гг., это не имеет никакого значения. Я мог обращаться в ЦК и до Лозовского и
после Лозовского, так что вопрос во времени здесь не имеет никакого существенного
значения.
Председательствующий: У кого еще вопросы имеются к Брегману?
Шимелиович (к Брегману): Слышали ли вы когда-нибудь на заседаниях президиума
в моих выступлениях какие-либо нападки или даже намеки на такие нападки, против
партии и правительства?
Брегман: Вопрос более, чем странный, меня самого обвиняют в том, что я
стопроцентный националист, и вы спрашиваете меня об этом. Относительно ваших
выступлений могу сказать одно, что они никогда не носили характера нападок на партию
и правительство и в них ничего не было националистического или антисоветского.
Шимелиович: Вчера, когда гражданин председатель читал ваши показания (раньше
они мне были неизвестны), я узнал, что на следствии вы показывали относительно
нападок на партию и правительство, которые допускались Бергельсоном и Шиме-
лиовичем. Как же это так получилось?
Брегман: Я показал следствию в начале 1949 года, что имелись факты проявления
антисемитизма в отдельных государственных учреждениях и что Шимелиович,
Бергельсон и др. об этих фактах собирались сообщить правительственным органам. Такой
разговор в Комитете я слышал.
Шимелиович: Но в ваших показаниях сказано, что мы в связи с этим допускали
нападки на партию и правительство.
237

Брегман: Нет, этого не было.
Шимелиович: Я в 1947-1948 гг. Ъ-Л раза был у вас дома и беседа наша была
отнюдь не как члена президиума Еврейского антифашистского комитета с зам. министра
Госконтроля о тех глупостях, которые наделал Митерев в Министерстве
здравоохранения и в Академии медицинских наук СССР. Так или нет?
Брегман: Я точно не помню. Помню, один раз, кажется в Министерстве
Госконтроля, Шимелиович мне говорил о том, что в Министерстве здравоохранения имеют
место какие-то непорядки антисемитского характера, но что касается Академии
медицинских наук - это я впервые слышу.
Шимелиович: Значит этот разговор был, когда я вас посетил в Министерстве
Госконтроля?
Брегман: Точно.
Шимелиович: Знали ли вы, Брегман, о националистической деятельности
Еврейского антифашистского комитета до ареста или вы все это узнали во время
нахождения под арестом?
Брегман: Об отдельных проявлениях национализма в Еврейском антифашистском
комитете я знал до ареста. Я о них говорил в ЦК партии Шумейко, а в широком
развернутом виде я об этом узнал во время следствия.
Шимелиович: По поводу выступления Штерн относительно посылки телеграммы
Конгрессу тредъюнионов с протестом по поводу еврейских погромов в Англии. Не
помнит ли Брегман, что я на эту реплику - "надо проверить, где имели место
погромы" — дважды ответил, что такая постановка вопроса политически неправильна,
что этот вопрос более сложен уже потому, что телеграмма будет опубликована,не
только в еврейской газете, но и что речь идет о протесте против политики
лейбористского правительства Англии. Не вспомните ли вы мое замечание?
Брегман: Прежде всего я не рассматривал и не рассматриваю реплику Штерн на
президиуме по поводу еврейских погромов в Англии, как простой вопрос, а считаю эту
реплику двусмысленной и антисоветской.
Председательствующий: Смысл такой: надо разобраться, где происходят
погромы?
Брегман: Да, и, к сожалению, никто не ответил на ее вопрос, в том числе я и
Шимелиович.
Пред[седательствую\щий: Подсудимый Квитко имеет вопрос?
Квитко: Да. Брегман возмущается способностью поэта Галкина фантазировать
при даче показаний. Как же другим не возмущаться, когда эту способность так ярко
проявляет бывший "государственный контролер". Он сам говорит, что мои
выступления в Комитете не помнит, что видел меня один раз в 5 месяцев. Стал он членом
президиума, когда я уже в аппарате не работал, и все же хватило у него духа
нафантазировать целый протокол обо мне.
Председательствующий: Подсудимый Квитко, это же не вопрос, а выступление.
Какой у вас вопрос к подсудимому Брегману?
Квитко: Какой гонорар я получил в Комитете за все 4 года вашего пребывания
"контролером" президиума и получал ли я вообще там какой-нибудь гонорар?
Брегман: Два слова относительно способности Галкина. Я о Галкине говорил в той
связи, что он наклеветал на меня, так как общего я с ним ничего не имел. Квитко я
знал и знаю очень мало, и поэтому не мог давать о нем таких показаний. Показания о
гонорарах исходили не от меня. Следователь сказал во время допроса, что писатели, в
частности Квитко, в Комитете на своих статьях и стихах основательно зарабатывали.
238

Но я не подсчитывал и не проверял, кто сколько и за что получал, поэтому там какой
гонорар получал Квитко, я не знал и не знаю.
Председательствующий: Подсудимый Брегман, на следствии (л.д. 156, т. 5) вы
показывали, что Квитко писал статьи в газету "Эйникайт" и получал за эти статьи
большие гонорары...
Брегман: Я говорил о том, что многие члены Еврейского антифашистского
комитета писали статьи и т.д. и получали за это большие гонорары, в их числе я назвал
и Квитко.
Председательствующий: Когда вас допрашивали о Квитко, вы показывали: "... он
также, как и другие, занимал руководящее положение... активно участвовал в газете
"Эйникайт", много писал для Комитета лично сам, получая за это большие
гонорары..." (т. 5, л.д. 156).
Брегман: Это преувеличено. То, что он писал для Комитета и в "Эйникайт" - это
факт, но писал он значительно меньше, чем Фефер.
Квитко: Откуда Брегман взял, что еврейская секция Союза советских писателей
СССР имела отношение к работам Комитета? Это просто вымысел неслыханный.
Брегман: Квитко опоздал ровно на 7 с лишним лет. Еще на президиуме Еврейского
антифашистского комитета в 1945 году я говорил о наличии не формальной, а
фактической смычки между еврейской секцией Союза советских писателей СССР и
Еврейским комитетом, что эта смычка влияет на работу Комитета. Поэтому Квитко
не следует здесь возмущаться моими словами о смычке. Я рассматривал эту связь так,
что Галкин, Нусинов, Квитко, Фефер непосредственно были связаны с руководящей
работой секции, и они же работали в Комитете. Они больше всего говорили о выпуске
книг, альманахов и т.д., вместо того, чтобы говорить об устранении недостатков в
работе Комитета. Они вели споры о том, кто лучше, кто хуже пишет.
Квитко: Почему Брегман, зная Фефера еще с давних пор, не познакомился и кто
ему мешал знакомиться с материалами Комитета и с перепиской Комитета, т.е. с тем
самым главным злом Комитета?
Брегман: Прежде всего знакомство с материалами Комитета не нужно
рассматривать как знакомство с Фефером. Я очень признателен Квитко за его запоздалый
совет, но быть в роли человека, который клянчит, я не хотел. Зачем мне снимать
перед ними шапку и просить, низко кланяясь, когда было это их прямой обязанностью
знакомить членов президиума с его работой, а я видел, что они не хотели этого
делать. Мои попытки устранить это через Лозовского не дали результата.
Юзефович: Я хочу дать справку. Во-первых, я никогда, нигде, ни с кем не говорил о
том, что президиум Еврейского антифашистского комитета следует ликвидировать.
Во-вторых, я не слышал также таких разговоров ни от Эпштейна, ни от Михоэлса, ни
от Фефера, я не слышал и от самого Брегмана, который со мной был в неплохих
отношениях, что кто-то ставил вопрос о ликвидации президиума.
Дальше. Мне известно, что Брегман действительно критиковал Эпштейна за
организационные неполадки в Комитете. Это Брегман мне говорил и это верно, но
мне совершенно неизвестно, чтобы он критиковал Эпштейна за какие-либо
националистические тенденции в Еврейском антифашистском комитете или в "Эйникайт". Мне
известно другое, когда был спор между Эпштейном, Фефером, с одной стороны, и
Маркишем, с другой, то Брегман выступал о.чень энергично в пользу Эпштейна и
Фефера против Маркиша, это мне известно.
Следующее. Когда я был включен в состав президиума Комитета, то я вместе с
Брегманом и другими выступал, как это подтверждается протоколами заседаний
президиума Еврейского комитета (т. 33, л.д. 15), за необходимость отчетности
239

руководителей Еврейского антифашистского комитета перед президиумом, я требовал
ознакомления членов президиума, с какими зарубежными организациями и газетами
Еврейский комитет связан.
Фефер: Скажите, Брегман, когда вы пришли к мысли о вредности моего
пребывания в Комитете?
Брегман: Я пришел к этой мысли примерно через полгода после ввода меня в
Комитет.
Фефер: Тогда скажите, почему, когда было совещание у Лозовского (вы там были,
Шейнин и я) и когда я просил отпустить меня на литературную работу, мне надо было
закончить книгу на зарубежные темы. Почему вы тогда были за то, чтобы меня не
отпускать, а это было в 1946 году?
Брегман: Нас несколько раз вызывал Лозовский, и этот вопрос был предметом
обсуждения, но больше всего акцент делали не на Фефера, а на Михоэлса, и
руководство Совинформбюро горячо поддерживало это. В 1948 году Фефером был
поставлен на президиуме вопрос о том, что он занят литературной работой и что его надо
освободить от работы в Комитете. Я действительно тогда выступил против этого, так
как не было замены, а Фефер больше всех был в курсе дел Комитета. Я тогда сказал,
что поддержу это предложение, если будет соответствующая замена. И другие
выступали о том, чтобы он был оставлен.
Фефер: Вы же знали, что я вредный коммунист, националист, представляю для
Комитета большой вред, а когда я подаю заявление и прошу отпустить меня на
творческую литературную работу, вы и Квитко в один голос меня не отпускаете. Почему
так? Почему же вы тогда меня не выбросили из Комитета, как вы могли мириться с
таким явлением?
Брегман: О своей националистической деятельности вы сами блыне всех говорили и
на следствии и на суде. Так что в это нечего втягивать меня, акцентировать на мне,
что будто я говорил, что главное националистическое зло - это Фефер. Он, конечно,
был одним из главных действующих лиц во всей деятельности Комитета, о чем
свидетельствуют: его связь с заграницей, с "друзьями" из Америки, которые сюда
приезжали, восхваление их и т.д. И я думаю, что Феферу было бы уместнее самому
поставить вопрос перед ЦК о выводе его из состава Комитета.
Штерн: Я хотела спросить у Брегмана: знает ли он мои выступления, которые
были бы по своему характеру антисоветскими, националистическими и что ему
известно вообще про мою активность?
Брегман: Что касается каких-либо националистических и антисоветских
выступлений в Комитете, то я должен сказать, что таких выступлений я с ее стороны не
помню, не могу утверждать, что они имели место и не утверждал этого. Я только
говорил относительно факта, связанного с лондонскими событиями.
Что же касается вопроса об ее активности, то на него скорее может дать ответ
Фефер. Я не могу определить активность Штерн, да и вообще понятие об активности
очень растяжимое.
Штерн: Скажите, что очень часто я бывала на заседаниях президиума Еврейского
антифашистского комитета?
Брегман: Я учета не вел и не знаю, часто или нет вы бывали на этих заседаниях.
Председательствующий: Кто еще имеет вопросы к подсудимому Брегману?
Подсудимые отвечают, что вопросов нет.
7 июня в 14 час. 10 мин. председательствующий объявил перерыв.
В 14 час. 45 мин. судебное заседание было продолжено. Оно началось с допроса Таль-
ми.
240

ДОПРОС ПОДСУДИМОГО Л.Я. ТАЛЫМИ
Председательствующий: Подсудимый Тальми, покажите суду в чем вы признаете
себя виновным?
Тальми: В предъявленных мне по обвинительному заключению преступлениях я
себя виновным не признаю. Преступлений, приписанных мне обвинительным
заключением, я не совершал и никакой шпионской работы против Советского Союза в
пользу Америки или другой страны я не проводил, никогда не являлся участником
еврейского националистического подполья и никогда в жизни не вел никакой враждебной
деятельности против ВКП(б) и Советского правительства, это по формуле
обвинения.
Председательствующий: А по существу обвинительного заключения?
Тальми: Я уже сказал, что во всех тех преступлениях, которые приписаны мне,
я себя виновным не признаю. Я покажу потом, что все это только одни слова,
не подкрепленные никакими доказательствами. Я прошу, прежде чем
перейти к биографическим данным, разрешить мне сделать несколько заявлений. Эти
заявления я делал следственным органам, в том числе и
прокурору-подполковнику Приходько в присутствии следователя при подписании акта об окончании
следствия. Они тогда сказали, что я могу эти заявления сделать суду. В первый же
день, когда мне было вручено обвинительное заключение, я возбудил ходатайство о
том, чтобы к делу были приобщены мои собственноручные письменные показания, на
которых основываются протоколы допросов, датируемые сентябрем 1950 года,
кажется 7, 26 и 28 числами. Дело в том, что в этих протоколах - мои показания,
которые я давал следователю - подполковнику Артемову, он мне сказал, что я могу
дать показания или письменно, или устно и я предпочел дать их письменно. Я написал
первый раз 53 стр[аницы] потом я дополнительно написал 10-15 стр[аниц], затем
следователь мне сказал, что этого недостаточно, и я еще сделал дополнения на
23 стр[аницы]. Словом, всего мною собственноручно были написаны показания на 90
или 100 страницах. Дело в том, что следователь их оформил в протокол в виде
вопросов и ответов, которые составили протоколы, датированные от сентября 1950
года.
Председательствующий: Вы имеете в виду протокол допроса, который был в
присутствии прокурора Новикова?
Тальми: Прокурор Новиков по существу меня не допрашивал, он продиктовал
стенографистке в моем присутствии вопросы и ответы из моих показаний, данных ранее.
Я, правда, тогда не разобрался, в чем дело, и когда мне потом показали протоколы, я
не понял, почему я должен их подписать. Фактически это не была стенограмма
допроса, ибо он сам продиктовал стенографистке весь протокол, а никаких мне
вопросов не задавал и ответов моих не выслушивал, за исключением двух или трех.
Он меня спросил по поводу моих показаний на агента бывшей царской
охранки Дурмашкина, затем по поводу получения мною советского гражданства.
Прокурор Новиков записал, что я пролез в советское гражданство с помощью врагов
народа.
Я заявил, что в советское гражданство я был оформлен по рекомендации Рашкеса и
Менеса, которые были потом действительно репрессированы. Но на самом деле
это было формальностью, так как я в гражданство был оформлен через
Коминтерн.
Вообще я должен сказать, что мои показания записаны в извращенном виде, они
или очень сильно преувеличивают мою роль в деятельности Комитета или искажают
ее. Я тогда не думал об этом и только позже стал указывать на эти преувеличенные
формулировки.
241

Суд продолжил допрос с выяснения биографических данных Тальми. По этому поводу
Тальми заявил.
Тальми: В показаниях, имеющихся в деле, говорится о моей жизни до 1912 года, в
них приведены данные, характеризующие меня только с отрицательной стороны. На
мои заявления, что в эти показания нужно внести эпизоды, характеризующие меня с
положительной стороны, следователи ответили, что их интересуют только
отрицательные стороны. Ясно, когда человека характеризуют только с этой точки
зрения, то о нем получается однобокое представление. Поэтому я хочу остановиться и
на этих положительных эпизодах в моей жизни. Я никогда себе не ставлю и не ставил
в заслугу, что я не воровал, не убивал, не совершал бесчестных поступков и т.д., но
на основе показаний-, имеющихся в деле и подобранных тенденциозно, создается
впечатление, что я с пеленок был уже националистом.
Тальми дал подробные объяснения по поводу своей политической биографии,
особенно после возвращения из Америки.
Тальми: Хотя я и пробыл в Америке 5 лет, но чувствовал себя не
акклиматизировавшимся там и после Февральской революции в России я поехал на родину. В России
я связался с партией, родственной этой ...
Председательствующий: Вы прибыли в Петроград?
Тальми: Да, в середине июля 1917 года.
Председательствующий: И тогда же вы связались с еврейскими националистами?
Тальми: Одним из членов ЦК этой партии был Моисей Кац - сотрудник газеты
"Дер-Тог".
Председательствующий: Эта. был партия территориалистов. И ее ЦК был в
Петрограде?
Тальми: Нет, ЦК там не было.
Кац познакомил меня с представителем ЦК партии "СС" (социалистов-сионистов).
Это был Хургин Исайя Яковлевич. Вскоре эти две партии "сионисты-социалисты" и
"еврейские социалисты" объединились в партию "Фарейнигте". Полное название ее
было "Объединенная социалистическая еврейская рабочая партия".
Председательствующий: Значит в1917 году, прибыв в Петроград, вы пошли по
националистической линии?
Тальми: Да, я был связан с этим движением, так как мало знал других партий.
Хургину меня представили как молодого журналиста и бывшего члена ЦК партии
социалистов-территориалистов. Хургин мне сказал, чтобы я поехал в Киев, где
предполагался выпуск газеты, редактором которой намечался Кац, а мне было
предложено поступить на работу в редакцию этой газеты. Я так и сделал. Примерно в
августе 1917 года я приехал в Киев и стал сотрудником газеты "Нойе Цайт" (Новое
время). Основная работа моя в этой газете заключалась в том, что я делал переводы
с русского на еврейский язык. В то же самое время я сам писал очерки, меньше
статьи, маленькие фельетоны и иногда стихи. Я хотел бы для характеристики моих
настроений в то время упомянуть несколько статей, которые я написал в то время. Я
помню еще до Октябрьской революции я напечатал в газете "Нойе Цайт" статью,
которая называлась "Вакханалия буржуазии". Статья была написана в связи с
убийством одного лидера революционных "индустриальных рабочих мира". В статье я
разоблачил "демократию" американской буржуазии и ее террор против
революционных рабочих. Другая статья называлась "Американские большевики". В
этой статье рассказывалось о борьбе за действительную свободу слова в Америке, о
242

буржуазной демократии в Америке. Эту борьбу вели "индустриальные рабочие мира",
в то время была единственная революционная организация рабочих в Америке,
потому что социалистическая партия Америки была реформистской. Я видел эту
борьбу и ее описал. Назвал статью "Американские большевики".
Председательствующий: А сами вы по пути большевиков не желали идти?
Тальми: Против большевиков я никогда не выступал, хотя и не был большевиком и
не был готов быть им. Я должен сказать, что мои теоретические познания ...
Председательствующий: Причем тут теоретические познания. Вы имели среднее
образование, какую вам еше подготовку надо? Неграмотные рабочие вступали в
партию большевиков - они подготовлены, а вы нет? Вы не вступали потому, что у вас
другие цели.
Тальми: Потому, что я был националистом...
Председательствующий: А националист, конечно, враждебен большевикам.
Тальми: Хотя в протокол? сказано, что я встретил Октябрьскую революцию
враждебно, я это подписал потому, что я считаю, что поскольку я оставался в рядах
партии, которая в момент Октябрьской революции стояла на меньшевистских
позициях, я этим самым объективно разделял ее враждебную позицию.
Председательствующий: А в Киеве вы, сотрудничая в "Нойе-Цайт", были
избраны членом Киевского комитета партии "Фарейнигте"?
Тальми: Да, была киевская организация, и я был избран членом ее комитета.
Председательствующий: Какую программу эта партия преследовала? Вы на
предварительном следствии показали: "... программа нашей партии была еврейская
национальная автономия в пределах Российского государства ... с последующим
развитием ее в автономию территориальную ..." (т. 22, л.д. 70).
Тальми: Да, программа была такая примерно.
Председательствующий: Значит это в протоколе записано правильно.
Тальми: Да, правильно.
Председательствующий: Дальше вы говорите: "... в Киеве нам удалось создать
центр по руководству еврейским националистическим движением во всей России".
Тальми: Это неправильно.
Председательствующий: Почему?
Тальми: Потому, что никакого центра в таком понятии не было. Был центр этой
партии, который существовал уже до моего приезда в Киев. Я имею в виду газету
"Нойе Цайт". Вначале следователем в протоколе было написано, что в Киеве я
организовал этот центр. Получалось так, что как будто бы матерые националисты,
сидевшие в Киеве, ждали, чтобы к ним для организации националистического центра
приехал 24-летний журналист со стажем 1 года нахождения в партии.
Председательствующий: Дальше вы на следствии показывали: "... в своей
практической работе мы ориентировались на меньшевиков и эсеров, оказывая им
всемерную поддержку в борьбе против большевиков" (т.22, л.д. 71).
Тальми: Когда говорится "мы" - это имеется в виду партия, а не я лично. Я лично
никаких переговоров ни с меньшевиками, ни с эсерами не вел.
Пред[седательствую]щий: Но партия проводила, а вы были в числе руководящих
ее членов.
Тальми: Я не был в числе руководителей.
Председательствующий: Партия в Октябрьской революции стояла на мень-
шевистско-эсеровской позиции и была враждебной большевикам?
Тальми: Да.
Председательствующий: А вы были членом этой партии?
Тальми: Да.
243

Председательствующий: Почему же отрицаете, что вы враждебно встретили
Октябрьскую революцию.
Тальми: Я показывал уже, что я сочувствовал большевикам, но сам не был
подготовлен для того, чтобы стать большевиком, и это остается пятном в моем прошлом, я
считал себя социалистом, был убежден в необходимости и неизбежности социальной
революции, но я думал тогда, что она не пройдет столь успешно.
Председательствующий: Затем вы говорили на следствии, что когда
образовалось коалиционное правительство Центральной Рады, партия сотрудничала с
ним.
Тальми: Да, тогда эта партия имела своих представителей в этом правительстве в
лице Зильберфарба и Хургина - это было сотрудничество с Центральной радой.
Председательствующий: Вы показывали: «Лично я сотрудничал в газете "Нойе
Цайт", полностью был солидарен с ее контрреволюционной линией и антисоветскими
позициями ЦК нашей партии».
Тальми: Это не субъективно, а объективно.
Председательствующий: Дальше вы говорили, что "... партия и газета
развернули активную антисоветскую националистическую деятельность, а после изгнания
Центральной Рады мы лишились легальных возможностей для ведения антисоветской
работы, свернули деятельность нашей партии и с целью маскировки переименовали
ее в Еврейскую коммунистическую партию" (т. 22, л.д. 72). (Читает). Значит
пока Центральная Рада существовала, то партия и газета вели антисоветскую
работу?
Тальми: Антисоветской деятельности я лично не вел. Но в последний момент
получилось так, что я не смог получить места, не помню - на пароходе или в эшелоне, и
вынужден был я остаться. Я поступил, конечно, неправильно. Если я не мог
эвакуироваться в то время, мне нужно было уйти с красноармейскими частями, тем
более, что газета была в это время закрыта. Но тогда я об этом не думал,
растерялся, и поэтому считаю, что морально я ответственен за все это.
Председательствующий: Не только морально, но и фактически. Если вы не
смогли эвакуироваться, вам нужно было не оставаться у Деникина.
Тальми: Это был очень серьезный промах с моей стороны.
Когда в Киеве снова была установлена Советская власть, я продолжал оставаться
в рядах Еврейской объединенной компартии, которая потом соединилась с другими
группами, вошедшими в Комбунд. Это был такой переходный период, когда все
смешалось,.
Затем я работал в органе КП(б)У - еврейской газете "Комфон" и работал там до
наступления поляков.
Я хочу объяснить, почему я показал, что, называя себя коммунистами, члены этой
партии имели связи с врагами Советской власти. Весной 1920 года, накануне
наступления поляков на Киев, я присутствовал на встрече с Эльяшевым. Это
известный еврейский критик, который был также и националистом. Он собирался
уезжать в Латвию и ему был устроен прощальный вечер. Вечер этот был устроен с
разрешения коменданта города, так как в то время город находился на осадном
положении. Фактически это было чествование сиониста, но тогда я этого так не
воспринял, и поэтому присутствовал на этом вечере, хотя и не выступал. Помню, что
среди выступающих были Добрушин и Бергельсон.
Председательствующий: Когда вы приехали в Москву?
Тальми: Когда поляки наступали на Киев, я был эвакуирован в Екатеринослав, где
работал в Госиздате. В Киев я вернулся сейчас же после того, как поляки были
изгнаны оттуда.
А в 1920 году я приехал в Москву.
244

Председательствующий: И чем занимались?
Тальми: Я там связался со знакомыми по Киеву - членами Комбунда.
Председательствующий: Что представлял из себя Комбунд?
Тальми: Это бывшие бундовцы и бывшие члены партии "Фарейнигте", которые
хотели вступить в ряды Коммунистической партии и вели переговоры о их принятии.
В Москве я был на одном из собраний, где было сообщено решение ЦК РКП
относительно приема комбундовцев в Коммунистическую партию в индивидуальном
порядке. Предполагался созыв съезда Комбунда в марте месяце в Минске, на котором
Комбунд должен был ликвидироваться и рекомендовать своим членам вступить в
партию в индивидуальном порядке. Должен также сказать, что в то время члены
Комбунда имели право принимать участие в собраниях ячеек РКП(б).
В первое время моего пребывания в Москве — это с сентября 1920 года - мне была
поручена специальная работа.
Председательствующий: В чем заключалась эта работа?
Тальми: Намечалась мирная конференция с Польшей в Риге, и мне было поручено
от еврейского отдела Народного комиссариата национальностей составить
меморандум о погромах и грабежах, учиненных белополяками над евреями на Украине и в
Белоруссии. Я проработал над этим меморандумом один месяц, подготовил его и
сдал, а потом по рекомендации Литвакова поступил работать в отдел печати ИККИ
в качестве переводчика на английский язык. В этот период я несколько раз
встречался с Эпштейном, о котором здесь очень много говорилось. Об Эпштейне я
слышал еще в Америке, где он являлся редактором социалистического журнала, но
лично я его тогда не знал. В Москве же мы несколько раз с ним встречались в период
моей работы в отделе печати ИККИ и имели беседы. В то время я был не особенно
доволен своей работой переводчика, так как считал, что мои способности позволяют
мне работать на более ответственной работе. Я хотел быть журналистом и сказал об
этом Эпштейну, который мне посоветовал подать заявление секретарю ИККИ -
Кобецкому - с просьбой, чтобы меня отправили в Америку, где я мог бы заниматься
более полезной работой...
... В то время очень многих работников посылали в разные страны по линии
Коминтерна, и поэтому я такое заявление подал.
Пред[седательствую]щий: Непонятно, что вам было нужно. Вы только что
приехали из Америки и вдруг просите, чтобы вас отправили обратно. Здесь революция,
страна переживает тяжелый период времени, а вам хочется в Америку?
Тальми: Мне казалось, что я смогу быть там более полезным в коммунистическом
движении.
Председательствующий: Во всяком случае вы поехали в Америку с целью
помочь коммунистическому движению, но коммунистом не стали, а начали работать,
как националист?
Тальми: нет.
Председательствующий: Вы говорили об этом на следствии (т. 22, л.д. 73): "Да,
проживая в Америке, я также проводил активную националистическую работу. В
начале 1922 года из Москвы в Нью-Йорк приехал один из моих близких друзей -
еврейский националист Рашкес, с которым я сблизился еще в Киеве, где был членом
ЦК "Фарейнигте" ... Рашкес предложил мне редактировать ... журнал "Уфбой", и я
принял это предложение. Редактируемый мною журнал вел среди еврейского
населения США реакционную националистическую пропаганду... Редактором этого
журнала я работал до 1924 года".
245

Это же записано и в другом протоколе ваших показаний на следствии (т. 21,
л.д. 304-305).
Талъми: Это неправильно. Я с бъясню. В моем заявлении следователям я указывал,
что все то, что говорится о националистической деятельности этого журнала,
является моей оценкой, данной в августе 1950 года, а не оценкой того времени, когда
я в нем работал.
Во-первых, меня посылали по линии Коминтерна, кроме того, у меня было одно
поручение, которое кончилось в Германии, а затем должен я был поехать в Америку.
Председательствующий: А почему вы по дороге в Америку 5 месяцев находились
в Берлине?
Талъми: Я 3-4 месяца ждал визу.
Председательствующий: А какое поручение вам было?
Талъми: Я сопровождал двух делегатов Коминтерна до Германии, надо было их
провезти так, чтобы их не задержали. Когда я прехал в Нью-Йорк в августе 1921
года, я связался с Эпштейном, который приехал туда раньше меня. Он был послан
также по линии Коминтерна с заданием объединить там в одно целое ряд нелегальных
коммунистических групп, которые очень часто боролись между собой. К моему
приезду они еще не были объединены. Я поступил на работу в русскую газету "Искра"
по рекомендации Эпштейна. Эта газета издавалась одной из подпольных групп
русских рабочих коммунистов в Нью-Йорке. В то же время я, по согласованию с
Эпштейном и с подпольной коммунистической группой, связался с журналом "Нейшин" -
это либеральный интеллигентский журнал, но в то время он был самым прогрессивным
из журналов американской интеллигенции, выступал в защиту Советского Союза и
требовал его признания, правда, потом он изменил свою линию.
Я работал в этом журнале, печатал свои статьи о советской литературе. Я был
первым, кто познакомил американскую публику с Маяковским. В этом журнале я
давал официальные документы, характеризовавшие политику Советского
правительства и партии для того, чтобы опровергнуть антисоветское измышление.
Эту работу я проводил в полном контакте с подпольной коммунистической группой.
Когда эти группы объединились, одним из руководителей их стал Александр
Бительман, о котором тут упоминалось. В 1922 году по поручению еврейского
общественного комитета, который существовал в Москве под наблюдением
Наркомата, в Америку приехал Рашкес для организации помощи в связи с голодом в
Советском Союзе, точнее для организации помощи в основном еврейскому населению.
Он занялся тем, что организовал отделение еврейского общественного комитета
"Идгезком". Это была советская организация. И, конечно, никакой реакционной
антисоветской работы его печатный орган - журнал "Умбой" не вел. Он занимался
тем, что пропагандировал в пользу Советского Союза публикующиеся статьи о
достижениях еврейских масс в СССР.
Председательствующий: А на следствии, когда вас допрашивал прокурор, вы
показали: "... журнал вел среди евреев реакционную пропаганду и выступал
апологетом Бунда. Редактором этого журнала я работал до 1924 года" (т. 22,
л.д. 73).
Талъми: Это он взял из предыдущего протокола.
Пред[седательствую]щий: Что значит взял? А почему вы это подписали?
Талъми: Я должен сказать, только здесь из ваших объяснений я понял, что
следователь обязан точно излагать все показания обвиняемого, а раньше я этого не
знал.
Председательствующий: Но вас допрашивал прокурор и протокол составлял на
основании ваших слов.
Талъми: Меня прокурор ни о чем не спрашивал. Он продиктовал протокол на
основании предыдущих записей, сделанных следствием.
246

Председательствующий: Прокурор ведет протокол допроса; вы говорите, что он
все это взял из записей следователя, а потом подадите заявление, что суд
неправильно записал ваши показания?
Тальми: Можно проверить, что это точно те же слова, которые имеются в
предыдущих протоколах, составленных следователем, у меня память неплохая. Что же
касается формулировки этих показаний, то я против нее хотя и возражал, но
подписал, так как объективно в работе "Идгезкома" и журнала "Уфбой" был
реакционный элемент. Этот реакционный элемент заключался в том, что "Идгезком"
организовал доставку посылок в Россию исключительно евреям и, конечно, это в то
время, когда в советской стране весь народ голодал было неправильной политикой.
Это могло вызвать совершенно оправданные недоразумения и даже злобу со стороны
лиц других национальностей. Правда, я должен сказать, что он вел переговоры не
только по поводу индивидуальных посылок, но и по поводу массовой помощи со
стороны землячеств. Этот "Идгезком", в частности лично Рашкес, всегда настаивал,
чтобы в СССР на местах эти посылки, посылаемые землячествами, распределялись
среди еврейского населения...
... Должен также напомнить, что в 1925 году в Нью-Йорк приезжал Маяковский, с
которым я провел очень много времени, познакомил его со многими писателями-
коммунистами и ввел в круг пролетарской интеллигенции США. Кроме того, я
перевел несколько его стихотворений на английский язык, а стихотворение
"Атлантический океан" на еврейский язык.
В 1924 году организовался "ИКОР" (для содействия организации "ОЗЕТ" в
Советском Союзе). Секретарем "ИКОРа" был Ватенберг Илья, Коммунистическая
партия контролировала эту организацию и следила за ее работой.
Председательствующий: Каковы были задачи этой организации?
Тальми: Во-первых, собирать средства и помогать в работе "ОЗЕТ" и вторая
задача - пропагандировать национальную политику Советского Союза.
Председательствующий: Значит "ИКОР" был организован Коммунистической
партией?
Тальми: Да.
Председательствующий: А "ИКОР" был связан с "Джойнт"?
Тальми: Никакой связи "ИКОРа" с "Джойнтом" не было.
Председательствующий: Но ведь "Джойнт" тоже оказывал помощь евреям в
Советском Союзе?
Тальми: Я не знаю, что делал "Джойнт", какую помощь он оказывал, поскольку
меня этот вопрос не интересовал. Знаю, что "Джойнт" имел договор с "Комзетом" -
комитетом по землеустройству евреев, который возглавлял Смидович.
Председательствующий: "Комзет" и "Озет" - это одно и то же?
Тальми: Нет, "Комзет" - это правительственное учреждение, которое ведало
землеустройством евреев, а "ОЗЕТ" - это общественная организация. "ИКОР" был
связан с "ОЗЕТом", а "Джойнт" заключал с "Комзетом" договор о том, что он вложит
один миллион долларов в дело по организации еврейских колоний в Крыму.
Председательствую^ щий: Безвозмездно?
Тальми: Предполагалось, что со временем эта сумма будет возвращена.
Председательствующий: А что это за организация "Джойнт"?
Тальми: "Джойнт" - это организация еврейской плутократии. В Америке, а
особенно в Нью-Йорке, очень много евреев и, конечно, они играют значительную роль в
политической жизни страны, поэтому еврейская плутократия была заин-тересована в
том, чтобы вести за собой еврейские массы. Для этого и была создана такая
организация как "Джойнт", объединившая все ранее существовавшие
благотворительные организации.
247

Председательствующий: Кому "Джойнт" оказывал помощь?
Тальми: Евреям во всех странах.
Председательствующий: В кредит?
Тальми: Нет, это была чисто благотворительная помощь, основанная на политике
поддержки всевозможных клерикальных и антирабочих элементов.
Председательствующий: Таким образом, эта организация реакционная?
Тальми: Сугубо реакционная.
Председательствующий: А Розенберг кем был в "Джойнте"?
Тальми: Этот Розенберг являлся по сути дела приказчиком.
Председательствующий: А кто был хозяином?
Тальми: Крупные капиталисты, как например, Варбург, Розенвальд, Фиш. Там
было полное слияние промышленного и финансового капиталов, поэтому и по линии
"ИКОРа" и по линии Компартии всегда против "Джойнта" проводилась борьба.
Председательствующий: Подсудимый Тальми, продолжайте свои показания о
работе в "ИКОР".
Тальми: До 1928 года я был членом бюро "ИКОР".
Председательствующий: А руководителем кто был?
Тальми: Руководителем был Ватенберг.
Председательствующий: А Алмазов кем был?
Тальми: Тогда он не был еще руководителем "ИКОР".
Председательствующий: Кем, на какие средства и для какой цели была создана
эта организация?
Тальми: Она была создана по инициативе ЦК Компартии.
Когда в Советском Союзе организовался "ОЗЕТ", в Америке образовался "ИКОР"
для содействия "ОЗЕТ", "ИКОР" - еврейская организация содействия колонизации
евреев в Советском Союзе. По древнееврейски "ИКОР" значит крестьянин, это как
бы игра слов. В других странах также были организованы организации "ИКОР",
которые содействовали "ОЗЕТу". Например, была такая организация в Аргентине и
других странах. Руководителем "ИКОР" в США, как я сказал, был Ватенберг Илья
Семенович, а я был одним из членов бюро этой организации. В 1928 году партия
отозвала Ватенберга на другую работу. Могу сказать в чем дело: тогда
организовались в Нью-Йорке левые рабочие организации и профессиональные
кооперативы взаимопомощи под руководством Коммунистической партии. В том числе
организовался крупный кооператив жилищного строительства для своих членов. Это
было серьезное предприятие, имевшее большое значение для партии как
материальная политическая база, и было очень важно, чтобы во главе этого
кооператива стоял человек, во-первых, с твердым характером, решительный и
выдержанный и с юридическим образованием. Ватенберг отвечал этим требованиям и
партия его послала на эту работу. Я был довольно близок с Ватенбергом, и в связи с
этим он попросил меня, чтобы я принял пост секретаря "ИКОРа". Я отказался, так
как не любил административно-организационной работы, это было не в моей натуре,
но его поддержала партия, и я принял этот пост в 1928 году. Надо сказать, что
"ИКОР" существовал, как организация характера единого фронта потому, что там
сотрудничали с коммунистами и убежденные националисты, но прогрессивного
направления, которые сочувствовали Советскому Союзу и проповедовали в пользу
Советского Союза. Очень большую роль в'этом играло то, что в Советском Союзе в
те годы процветала еврейская культура. Всем было известно, что Красная Армия
спасла жизнь миллионам евреев на Украине и в Белоруссии во время петлюровских
погромов и т.д.
248

Помимо этого "ИКОР" оказывал и материальную помощь Советскому Союзу.
Надо сказать, что за время своего существования до моего отъезда из Америки в
1932 году "ИКОР" переслал в Советский Союз машины, оборудования, денег и т.д. не
меньше, чем на четверть миллиона долларов, а может быть на все 300 тысяч. Это
маленькая сумма помощи была более ценна, чем миллионы "Джойнт".
Председательствующий: Но вы здесь говорили, что "ИКОР" приследовались
националистические цели?
Тальми: Я хотел об этом говорить позже, но раз вы спрашиваете, я скажу. Я
являюсь, как сказал здесь Лозовский, одним из "прозревших". Я, находясь под арестом,
вновь пересмотрел свои старые позиции и взгляды и то, что мне казалось раньше
правильным, оказалась неправильным, так и в отношении "ИКОРа" и всей его работы
я переменил свое мнение и считаю сегодня, что во всей его работе, как показала
практика, было много националистического, так же как и среди деятелей "ОЗЕТ" в
Советском Союзе, которому "ИКОР" в этом отношении помогал, было очень много
ненужного и вредного.
Председательствующий: Вы в своих показаниях на следствии (т. 22, л.д. 74)
говорили: "... я являлся одним из руководителей еврейской националистической
организации "ИКОР", где также занимался пропагандой еврейского национализма,
причем главным вопросом нашей националистической пропаганды был вопрос о
создании в СССР еврейской государственности".
Тальми: Это не совсем правильно. Я попросил бы суд посмотреть протокол допроса
за февраль месяц 1950 года, который я подписал после 25 дней, которые я провел в
больнице Бутырской тюрьмы. В этом протоколе сначала было записано, что "ИКОР"
националистическая организация, а затем следователь слово "националистическая"
вычеркнул. Позже я переоценил его деятельность и охарактеризовал как
националистическую. Меня не заставляли, на меня не давили, и я это подписал
сознательно.
Председательствующий: А вторая часть зачитанных мною ваших показаний
правильная? Почему особенно выделялись евреи. Если вы возглавляли просоветскую
организацию, зачем акцентировать на тяжелое положение евреев в Советском Союзе.
Тальми: Это не совсем так. Мы, коммунисты, вели в "ИКОР" борьбу против
националистов. Это свидетельствует из того, что в 1930 году на I съезде "ИКОРа" мы
предложили группе националистов уйти из "ИКОРа" и заставили уйти из "ИКОРа"
Якова Левина, который приезжал в 1926 году вместе с Ватенбергом на съезд "ОЗЕТ"
в СССР. Кроме того, когда Житловский заявил, что можно было сделать этот
"ИКОР" более широкой организацией в массах. Я написал в орган Коммунистической
партии "Молот" статью против Житловского. Я выступил против него и показал, что
коммунисты не имеют привычки оставлять свой "коммунизм" как пальто перед входом
в какую-нибудь организацию.
Пред[седательствую]щий: Вы показывали, что с одной стороны "ИКОР" вел
националистическую деятельность в Америке, а с другой стороны в Советском Союзе
"ОЗЕТ" также представлял националистическую организацию, которая вела
активную подрывную работу против Советского Союза, разжигала национализм среди
еврейского населения. ч
Тальми: Я должен сказать суду, почему у меня было такое "прозрение", что я
пересмотрел свою оценку всем этим делам. Случилось это потому, что в конце июля
1950 года, после 14 месяцев ночных допросов и болезней, мне подполковник Артемов,
который занимался моим делом, дал прочитать высказывания Ленина и Сталина по
национальному вопросу и в части его применения к еврейскому вопросу. И хотя
многие из этих высказываний мне были раньше знакомы, в частности, по ассимиляции
евреев, они в моих глазах стали выглядеть иначе. Раньше я этого не понимал, так как
я был оторван от еврейского вопроса. Прочтя то, что мне дал подполковник Артемов,
249

я попросил его не вызывать меня некоторое время и дать мне возможность подумать.
Я чувствовал, что у меня спала с глаз пелена, мне стало ясно, что вся эта работа в
Советском Союзе в области еврейской культуры, которая проводилась под знаменем
Советской власти и как будто с согласия ЦК партии, на самом деле была
неправильной, и, очевидно, какая-то группа еврейских националистов, пробравшаяся
на руководящие посты, вводила в заблуждение Советское правительство и партийные
органы. Мне стало ясно, что вся политика строительства еврейских школ, музеев и
техникумов была в корне порочной и неправильной. Всем, кто имел хоть какое-нибудь
отношение к еврейской культуре, ясно, что нельзя акцентировать все на еврейском
языке. Нельзя считать правильным, что вся мировая культура должна была быть
только на еврейском языке. Для того, чтобы еврейский народ развивал свою
культуру, нет необходимости, чтобы все было на еврейском языке.
Председательствующий: Дальше вы показывали: "В СССР мы имели
промышленников, которые, пробравшись к руководству созданными тогда организациями
"ОЗЕТ" и "КОМЗЕТ", превратили эти организации в антисоветский
националистический центр и повели активную подрывную работу против Советского государства,
всячески разжигая национализм среди еврейского населения в Советском Союзе и
прививая еврейскому населению в СССР чувство национальной обособленности"
(т. 22, л.д. 74).
Эти ваши показания правильные, что деятельность "ОЗЕТ" и "КОМЗЕТ" была
националистической?
Тальми: Да, в основном правильные.
Председательствующий: Для какой цели в 1926 году представители "ИКОР"
Ватенберг и Левин приезжали в Советский Союз?
Тальми: "ИКОР" получил приглашение от "ОЗЕТА" прислать своих
представителей на первый съезд "ОЗЕТ". Кроме того, предусматривалось личное знакомство
этих представителей с жизнью евреев в СССР, чтобы потом эти люди могли бы
сказать, что вот мол мы сами видели жизнь евреев в СССР.
Председательствующий: Куда они ездили?
Тальми: На Украину, в Крым - Калининдорфский район, т.е. туда, где были
еврейские колонии. После этого они, приехав в США, пропагандировали это среди
еврейских масс. Правда, на очной ставке Ватенберг сказал, что якобы он вел
националистическую линию в своей пропаганде, но мне об этом ничего не было
известно.
Тальми: ... В 1928 году Советское правительство приняло решение, очевидно, по
представлению "ОЗЕТ" и "КОМЗЕТ", о выделении Биробиджанского района для
заселения евреями, с перспективой организации там еврейской государственности. Это
не зафиксировано потому, что следователь сказал, что положительное он не будет
записывать, а будет писать только отрицательное.
Председательствующий: Когда было это постановление?
Тальми: В 1928 году.
Председательствующий: Это постановление об образовании Еврейской
автономной области?
Тальми: Нет, о выделении Биробиджана для заселения евреями с перспективой
образования там еврейской государственности, а о создании Еврейской автономной
области было объявлено в 1934 году. До этого, кажется в 1927 году, "Комзет" послал
экспедицию в Биробиджан, кажется под руководством профессора Брука, который,
когда вернулся, опубликовал очень пространный отчет о Биробиджане, о
климатических его свойствах, о размере, о населении, об ископаемых - вообще обо всем. В
250

этом отчете также были указаны и трудности освоения Биробиджана, что там есть
места с вечной мерзлотой, свирепствует мошкара и о других невзгодах. Когда было
объявлено это решение Советского правительства, сионисты приняли его как прямое
нападение на себя потому, что оно выбивало из их рук последний козырь и
подчеркивало, что евреи не только имеют свои права, полное равноправие и все
возможности в Советском Союзе, но и то, что они в Советском Союзе могут создать
свое государство. Это ударило по ним, в "Форверте" и другой зарубежной печати
началась разнузданная антисоветская кампания, в связи с этим сионисты стали
кричать, что Советское правительство посылает евреев в Сибирь - гибельное место,
чтобы уничтожить их. Этому помогло то обстоятельство, что в первые годы переселение
в Биробиджан было из рук вон плохо организовано. Думаю, что в этом деле было
даже и сознательное вредительство. Не случайно одним из руководителей этого дела
был уполномоченный "КОМЗЕТ" в Биробиджане, известный троцкист, он был,
кажется, одно время председателем ЦК профсоюза металлистов, кажется Лоринсон.
Из числа первых переселенцев, которые поехали в Биробиджан в 1928 году (их было
несколько тысяч), процентов 60 вернулось обратно. Когда они вернулись в свои
города, они не говорили, что они испугались трудностей, а говорили, что Биробиджан -
это страшное место, ибо они стремились как-то оправдывать свое дезертирство
оттуда и поэтому возводили всякие небылицы на Биробиджан. Был здесь тогда один
корреспондент еврейского телеграфного агентства из Америки, который все такие
слухи очень сильно преувеличивал. Это тоже был один из элементов антисоветской
пропаганды, которая развернулась вокруг вопроса о Биробиджане. "ИКОР", конечно,
сейчас же выступил в защиту Биробиджанского проекта, тем более, что, как здесь
уже было сказано, существовал раньше другой проект концентрации евреев
территориально. Это был проект Ларина. Его проект состоял в том, чтобы высушить
Сиваш и днепровские плавни, присоединить их к северной части Крыма и таким
образом образовать сплошной массив, на котором можно было бы устроить еврейские
колонии и обогнать еврейскую автономную республику в Биробиджане. Было сделано
предложение в "Джоинт", чтобы он ассигновал большие суммы для мелиоративных
работ. Не знаю, что было с этим проектом, но правительством был принят проект о
Биробиджане.
Когда переселенцы начали бежать из Биробиджана и вести против него пропаганду,
"ИКОР" сейчас же полностью и со всем энтузиазмом выступил в защиту
Биробиджана, в защиту этого проекта. В частности я помню, что я написал в
стихотворной форме сатиру, которая высмеивает этих биробиджанцев — дезертиров и
всю их компанию. Эта сатира читалась актерами на эстраде с некоторым успехом.
В то время председателем "ИКОРа" был профессор Чальз Кунц - это старый
марксист, о нем Ленин писал, что это единственный в Америке последовательный
марксист-социалист. Этот Кунц был в 1928 году в Советском Союзе. Он был связан
также с фермерским движением в Америке и верил в коллективизацию. Когда
началась в Советском Союзе коллективизация, он считал, что это решает весь вопрос
о деревне, и был очень большим сторонником самой широкой коллективизации.
Для евреев он в Биробиджане видел такие же возможности и в 1928 году, когда
было объявлено постановление правительства, он лично поехал в Биробиджан,
пробыл там несколько месяцев, познакомился там со многими переселенцами, с
руководством и т.д., а когда приехал в Нью-Йорк, публично заявил, что кампания,
которая ведется против Биробиджана, неправильная, что Биробиджан - это место
вполне пригодное для широкого заселения. По его рекомендации "ИКОР" закупил в
Америке два крупных экскаватора, 8 гусеничных 60-сильных тракторов, грузовые
автомашины, оборудование для электростанции и оборудование для
деревообделочного завода, всего на сумму 120 млн. долларов. Это имело положительное
значение для развития Биробиджана, для того, чтобы окончательно отразить эти
провокационные нападки на Советский Союз. По рекомендации Кунца также было
251

решено послать комиссию американских экспертов не для того, чтобы обследовать
пригодность Биробиджана для заселения, ибо мы верили Советскому правительству и
считали, что раз этот район выделен для заселения евреев, то он вполне пригоден для
этого дела, но такое обследование было необходимо, как мы считали, для того, чтобы
отразить эти нападки на Советский Союз. Мы считали, что будет полезным, если в
Биробиджан поедут американские эксперты не члены "ИКОРа", не коммунисты, а
люди, которые не имеют отношения к политике, чтобы они своими глазами все
увидели и рассказали, что вся эта кампания против Советского Союза не имеет под
собой почву. Это была та основная задача, которая ставилась перед этими экспертами
"ИКОРа". Поэтому пригласили профессора Гариса, известного почвоведа в США. Он
взял с собой своего секретаря профессора Солса, затем он рекомендовал пригласить
профессора Кунца, профессора по механизации сельского хозяйства Девидсона.
Кроме того, в состав этой комиссии вошли Ватенберг, Браун и я.
Председательствующий: Опять Ватенберг?
Тальми: Да, Ватенберг, я и Браун - члены комитета "ИКОРа".
Председательствующий: На следствии (т. 21, л.д.24) вы показывали: "Мы
подробно обследовали всю территорию Биробиджана, ознакомились с характером почвы,
сельскохозяйственными культурами, климатическими условиями, промышленными
возможностями и условиями жизни населения. По возвращении в США мы выпустили
книгу на еврейском и английском языках, в которой подробно описали все, что нам
удалось узнать о Биробиджане".
Тальми: Совершенно правильно, только хочу сказать, что мы были в Биробиджане
пять недель. Это область площадью в 35 тысяч кв[адратных] километров еще имеет
необжитые районы, и вот мы за этот пятинедельный срок [преодолели] свыше тысячи
километров пешком, на тракторах, на лошадях и т.д., за этот срок мы не могли
подробно все обследовать. В моей книге "На целине" с полной ясностью описано то,
что делала экспедиция в Биробиджане ...
... Книгу "На целине" я писал с чувством коммуниста, с чувством любви и уважения
к Советскому Союзу.
Председательствующий: Вы говорите, что вы эту книгу написали с чувством
коммуниста. А из выводов экспертизы этого не усматривается. «Тальми освещает в
своей книге "На целине" советскую действительность с враждебных антисоветстких
позиций. Под видом "объективизма" он дает клеветническую, не имеющую ничего
общего с действительностью картину жизни Советского Дальнего Востока и
Советских людей"».
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Тальми, что вы можете еще сказать по
поводу заключения экспертизы?
Тальми: Я привел уже ряд примеров для того, чтобы показать, с какой
тенденциозностью составлен акт экспертизы. Он составлен так, что даже в обвинительном
заключении не нашли возможным обвинить меня в том, что эта книга написана с
антисоветских позиций, хотя составитель обвинительного заключения не слишком
заботился о том, чтобы подкрепить все предъявленные мне обвинения более
солидными доказательствами.
Председательствующий: Но вы же прямо говорили, что не отрицаете выводов
экспертизы.
... Но ведь подписывать эти протоколы вас никто не принуждал?
Тальми: Вообще я по принуждению ничего не подписывал. Я хочу сказать, что если
252

бы я был арестован как коммунист в буржуазной стране, то я бы знал, как нужно себя
вести. В этом случае я бы знал, что предо мной сидит враг, что я должен вести себя с
ним, как с врагом... и у меня хватило бы стойкости не давать ему никаких показаний.
Когда я находился перед лицом советского следователя, который, хотя и утверждает,
что я враг, но которого я не рассматриваю как врага, а рассматриваю его как
советского человека, я должен сказать, что в этом случае я не знал, как себя вести.
После первой недели допросов, когда дело мое стал вести подполковник Кузьмишин,
он дал мне постановление о предъявлении обвинения и написал протокол, где первым
стоял вопрос- "признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях?". Я
ему ответил, что в этих обвинениях я себя виновным не признаю. Это он не записал, а
записал, что я признаю себя виновным в том, что я в 1917 году был членом
мелкобуржуазной националистической партии "Фарейнигте" и т.д. Я сказал ему, что я
вообще не признаю себя виновным. Мне он заявил цитатой Горького, что если враг не
сдается, то его уничтожают. Я стал возражать, что еще же не доказано, что я враг,
но он мне ответил, что раз я арестован, то это уже значит, что я враг. Он мне также
пояснил, что я не имею права ему указывать, что писать в протоколах и чего не
писать, и только могу возражать, когда считаю, что следователь не прав.
Это мне говорил следователь, который подписывался как начальник отделения
следчасти по особо важным делам МГБ СССР. Как я мог ему не верить. Ведь это
говорил советский человек, который облечен доверием Советской власти. Тем более я
должен сказать и о психологическом моменте, который проведен подполковником
Артемовым, заключавшийся в том, что он дал мне зачитать подборку высказываний
Ленина и Сталина по еврейскому вопросу, и в связи с чем я переоценил некоторые
факты. У меня было к нему чувство благодарности за то, что он дал мне прочитать
эту подборку и этим самым признал, что и я советский человек и что я могу с ним
говорить на одном языке.
Ведь в период следствия следователь является единственным живым человеком, с
которым ты общаешься, это советский человек и нет охоты спорить с ним из-за
каждого слова. В конце-концов я думал, что судить меня будут не по словам, а по делам.
Пред[седательствую]щий: Зачем же вы подписывали неправильные показания?
Тальми: У меня не было охоты спорить из-за каждого слова. Я уже сидел 29
месяцев в одиночном заключении...
Председательствующий: Все верно. Если это неправда, вы не должны были
подписывать.
Талъми: Часть правды тут есть, но я заявляю, что никаких антисоветских
высказываний я не выпячивал, и показания по этому вопросу преувеличены.
Поскольку книгу читал Бергельсон, он переводил ее следователю, я хочу спросить
его, правильно ли я передал содержание отдельных цитат в своих показаниях суду.
Пред[седательствую]щий: Бергельсон, показания Тальми по его книге "На целине"
вы считаете правильными?
Бергельсон: Некоторым образом правильными. Главное состоит в том, что Тальми
способствовал иностранцам обследовать все, что имелось в Биробиджане, и с точки
зрения духа настоящего суда, на котором мы сейчас находимся, с этой точки зрения
мне казалось, что такие вещи не должны были быть сделаны, т.е. в Биробиджан не
надо было везти иностранцев.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, подтверждаете ли вы свои
показания, что книга "На целине" является националистическим и шпионским
документом, который давал сведения иностранным разведчикам.
Бергельсон: Я не нахожу, что эта книга давала возможность иностранной разведке
получить какие-то данные, но считаю, что эти профессора, члены этой комиссии,
могли передать иностранной разведке, другие, более обширные сведения о
Биробиджане.
253

Пред[седательствую]щий: Вы отвечайте на вопрос. Вы книгу Тальми считаете
националистической и шпионской или нет?
Бергельсон: Тогда иначе смотрели на книги в Советском Союзе, и я считаю, что
она была бы напечатана здесь, но сейчас Главлит не пропустил бы ее в печать.
Председательствующий: Но Тальми ссылается на книгу Михайлова "Над картой
Родины", где также приведены данные об экономике СССР.
Бергельсон: Я эту книгу не читал.
Председательствующий: А скажите Бергельсон, правильны показания Тальми о
том, что выдержки, которые приведены экспертизой, подобраны тенденциозно и если
их полностью воспроизвести, то смысл текста меняется?
Бергельсон: Если читать всю страницу, а не отдельные фразы, приведенные
экспертизой, то смысл будет таким, как говорил Тальми.
Председательствующий: А вы что же специально так подбирали эти выдержки?
Бергельсон: Нет, я читал всю книгу и перевел гораздо больше того, что имеется в
деле.
Тальми: Я заявляю, что если книгу читать объективно, не с предвзятым мнением,
то сразу можно увидеть, что в ней ничего антисоветского, националистического,
ничего шпионского или разглашающего какие-нибудь государственные тайны. Так что
я считаю, что книга полностью в этом акте экспертизы опорочена совершенно
понапрасну - из белого сделано черное.
Я хочу спросить, помнит ли Ватенберг, что книга впервые была в 1930 году
напечатана в "Моргенфрайхайт" и было ли тогда возможным напечатать в
"Моргенфрайхайт" книгу антисоветского содержания?
Ватенберг: На первый вопрос я отвечаю, в "Моргенфрайхайт" печатались статьи о
поездке в Биробиджан, но я не могу сказать, что это было в такой же форме, как
потом описано в книге. "Моргенфрайхайт" являлась и является коммунистической
газетой, издаваемой ЦК Компартии США, и ясно, что книга с антисоветским
содержанием не могла быть там напечатана. Наоборот, я могу считать, что и эти
статьи Тальми, так же как и книга, имели положительное влияние в деле
опровержения всех нападок, которые были на Советский Союз по поводу заселения
евреями Биробиджана.
Тальми: Я думаю, что это по существу исчерпывает вопрос о моей книге.
Пред[седательствую]щий: Кто это Алмазов?
Тальми: Это старый член Коммунистической партии США.
Я, значит, перешел на работу в "Моргенфрайхайт", где главным редактором был
Ольгин, а ответственным секретарем редакции Новик, который в это время
разъезжал по Европе, и мне пришлось выполнять его функции. Это продолжалось год
или полтора. И все это время я ставил вопрос о том, чтобы мне разрешили
возвратиться в Советский Союз.
Председательствующий: Перед кем ставили вопрос?
Тальми: Перед Коммунистической партией.
Председательствующий: Вы ставили официально этот вопрос?
Тальми: Да. Вполне официально. Во-первых, пробыв 11 лет в Америке, я никак не
мог акклиматизироваться и никогда не чувствовал себя там дома. Кроме того, у меня
вообще не было мысли остаться в Америке навсегда. Я чувствовал себя там дома,
только находясь среди коммунистов.
Председательствующий: Вы на предварительном следствии говорили о том, что
вы прибыли в Советский Союз с вражескими заданиями?
Тальми: Это неправда.
254

Председательствующий: Как неправда, вот ваши показания (т. 22, л.д. 14) - при
отъезде из Америки я получил от еврейской националистической организации "ИКОР"
задание быть ее представителем при президиуме "ОЗЕТ". Такое же задание получил
при отъезде из Америки мой сообщник по националистической работе в "ИКОРе"
еврейский националист Ватенберг, приезжавший в СССР в 1933 году, примерно через
полгода после меня.
Вам следователь сообщает о Ватенберге и задает вопрос: "Ваш сообщник
Ватенберг арестован нами и на допросе 26 мая 1949 года показал, что он прибыл в
Советский Союз со шпионскими заданиями, полученными от генерального секретаря
"ИКОР" Алмазова".
Вам задание также давал Алмазов?
На этот вопрос вы ответили - "Да".
Вас спрашивают: "В чем оно заключалось?".
Следует ваш ответ: "Я должен был представлять "ИКОР" при президиуме
"ОЗЕТа" и наладить направление в США информации о положении евреев в СССР,
об экономическом развитии и культурных достижениях в Биробиджане, а также
информацию о деятельности еврейских организаций в СССР".
Что вы можете сказать по этому поводу?
Тальми: Это "да" не относится к тому, что мне дали такие же шпионские задания, а
к тому, что я получил задание быть представителем "ИКОР" при "ОЗЕТ".
Такое задание Алмазов мне давал так же, как и Ватенбергу, но это не значит, что
я получил шпионское задание.
Кроме этого еще дано было поручение и я от него не отказывался. Меня просили
редактор "Моргенфрайхайт" Ольгин и еврейское бюро ЦК Компартии США, чтобы я
из Советского Союза писал для коммунистической газеты "Моргенфрайхайт". Я
обещал, так как знал, что для этой газеты очень важно показать, что она
единственная газета в США, которая имеет право корреспондента в Советском
Союзе. Это было полезно для дела, и я на это согласился. Это задание на языке
следователя получило наименование "шпионского и националистического".
Председательствующий: [обращается к Ватенбергу]: А на предварительном
следствии говорили, что вы получили шпионское задание. Вы это подтверждаете?
Ватенберг: Нет, не подтверждаю.
Тальми: Пускай Ватенберг скажет, знает ли он, что я что-нибудь имел к Алмазову.
Ватенберг: Ни Тальми, ни я ни разу не писали Алмазову.
Председательствующий: А почему же вы не писали, раз вас просили?
Ватенберг: То, что в то время было в Биробиджане, было не отрадно и не могло
способствовать пропаганде.
Пред[седательствую\щий: Написали бы, что дела идут плохо.
Ватенберг: Что же мы будем писать об этом. Я спрашивал Тальми: "Ты пишешь
Алмазову". Он говорит: "Нет". На его вопрос о том, пишу ли я, я также отвечал
отрицательно. Так было из года в год.
Пред[седательствую]щий: Какие последние данные вы имеет об Алмазове?
Ватенберг: Он, по-моему, где-нибудь в левом движении. Он был членом
Компартии, поддерживал Фостера во все годы.
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Тальми, где вы работали до войны?
Тальми: Я работал 5 лет заведующим английской секции Издательства литературы
на иностранных языках. К этому времени вышли на английском языке впервые
основные работы классиков марксизма-ленинизма - Маркса-Энгельса, 12-томник
Ленина и работы Сталина. Они вышли в тот период, когда я заведовал
издательством. Я их сам переводил и редактировал. В мое время также производился ряд
работ по заданию правительства, как, например, издание стенографических отчетов в
255

1933 году о судебных процессах Метро-Виккерс, в 1937 г. о суде над Зиновьевым,
Бухариным и др. и целого ряда подобных отчетов. Приходилось работать по 40 часов
в типографии. Издание этих стенографических отчетов было так организовано, что
после окончания процесса через 1-2 дня уже имелась готовая книга на английском
языке, которая могла быть передана по назначению.
Пред[седательствую]щий: Подсудимый Тальми, вы в своих показаниях на
следствии (т. 22, л.д. 16) говорите: "В 1937 году вражеская деятельность "ОЗЕТа" и
"КОМЗЕТа" была разоблачена, и наши преступные связи с еврейскими
националистическими кругами Америки временно прервались".
И дальше, на вопрос следователя вы отвечаете: "Да, во время и после
Отечественной войны связь еврейских националистов в СССР с,националистическими
кругами в США стала осуществляться через Еврейский антифашистский комитет".
Тальми: Я могу сказать, что только после августа 1950 года я начал расценивать
деятельность "ОЗЕТа" и "КОМЗЕТа" как вредную и националистическую, и в той
мере, в какой к этой деятельности был причастен "ИКОР", он мог являться такой же
враждебной организацией. Назначенная комиссия по ликвидации "ОЗЕТа" нашла там
все в порядке, но после того, как его уже ликвидировали, произошли следующие
события — арестовали руководителей "ОЗЕТа", в том числе ответственного секретаря
Эдельмана, с которым я был связан по приезде. Но через два года Эдельман был
освобожден, очевидно, что в 1940 году не считали его деятельность преступной.
Поэтому я свою деятельность по линии "ИКОРа" и "ОЗЕТа" не считаю преступной.
По поводу того, что я подписал на себя такие показания, я хочу сделать заявление,
что, подписывая, я допустил некоторую небрежность. Так как я и до сих пор не
понимаю, что такое шпионские сведения, которые добываются шпионами против
желания данного государства, но как можно термин "шпионские сведения" связать с
нашей, в том числе с лично моей деятельностью, мне непонятно.
Я переводчик с большим стажем, и если бы мне пришлось переводить на
английский язык это выражение, я был бы в большом затруднении.
Подписал же я такие показания потому, что у меня был такой период подавленного
состояния, после того, как я провел много бессонных ночей в результате длительных
допросов.
Поэтому я объясняю это притуплением внимания, и очевидно в это время
проскользнуло такое выражение.
Председательствующий: По чьей рекомендации и когда вы поступили на работу в
Совинформбюро?
Тальми: ... В 1941 году, когда началась война, я второго июля записался в
ополчение, пришел на место сбора, меня записали уже в часть и велели в такой-то день
придти для отправки на фронт.
Когда я пришел уже с рюкзаком и со всеми вещами на сборный пункт, мне и другим
пришедшим сказали тогда: "Идите обратно на работу, вам сообщат когда нужно будет
придти". Это было примерно 10 июля, точно я не помню.
Примерно 12 июля меня вызвал директор издательства и сказал, что звонили из
Совинформбюро и просили, чтбы я и еще два сотрудника издательства пришли к
Лозовскому. Мы пошли втроем. Когда мы пришли в ЦК, меня направили в комнату,
где я нашел своего старого знакомого Рокотова. Он был одно время редактором
журнала "Иностранная литература" и редактировал английские издания. Он мне
сказал: "Мы вашу кандидатуру предложили для работы в Совинформбюро". Как он
256

мне объяснил, Союз советских писателей образовывает при Совинформбюро бюро
пропаганды, которое будет посылать статьи известных советских писателей в
английскую печать, а я должен был их переводить. Поскольку это была более важная
работа, непосредственно касающаяся войны, я согласился. Потом меня направили в
кабинет Лозовского. Там было несколько человек, в том числе жена Литвакова. Было
маленькое совещание об организации этого переводного бюро. И примерно 16 июля
1941 года я начал работать в Совинформбюро.
О своей работе в Еврейском антифашистском комитете Тальми показал следующее.
Тальми: Иногда нас приглашали на банкеты и на собрания, и этим ограничивалась
наша деятельность в Комитете, в частности, моя. Квитко здесь сказал, что я никогда
не говорил о делах Комитета. Это подтверждает и то обстоятельство, что Эпштейн,
как наиболее близкий мне человек, никогда не обращался ко мне по делам Комитета,
а всегда обращался к Шимелиовичу, и вообще я никакой роли в Комитете не играл, к
тому же я 15 февраля 1942 года уехал из Куйбышева и работал в Совинформбюро в
Москве. Лозовский в это время был в Куйбышеве, там же был и Комитет. В Москве
я подчинялся своему непосредственному начальнику Кружкову. Никаких связей с
Комитетом в этот период у меня не было.
Лозовский: Получилось так, что часть аппарата Совинформбюро вновь
возвратилась в Москву. В это время в Москве находился Щербаков, а в Куйбышеве я. Из
Москвы ко мне все время шли телеграммы с требованием, чтобы я выслал
переводчиков, и поэтому в феврале месяце Тальми был направлен в Москву, где и
работал до нашего возвращения.
Председательствующий: Сколько времени Тальми работал в Москве?
Лозовский: Он работал с февраля 1942 года до конца августа 1943 года.
Тальми: Вот в этот период я впервые принял участие в деятельности ЕАК - был
на 3-м пленуме. Я ничего не хочу утаить от суда, и поэтому должен рассказать, что у
меня накануне отъезда в Америку Фефера была с ним небольшая беседа. Фефер
приехал в Москву, и, кажется, он мне привез от Ватенберга, с которым я дружил,
письмо. И когда мне Фефер это передал и сказал, что едет в Америку, он попросил у
меня совета, как ему себя вести в Америке. Обратился он ко мне с этой просьбой
потому, что я там был, и мог дать ему полезный совет. Я дал ему два совета. Первое
- я слышал, что Михоэлс любил выпить, и предупредил Фефера о том, что в Америке
имеется очень много врагов, которые могут использовать в своих целях каждый
промах. Об этом я сказал Феферу потому, что он являлся руководителем этой
делегации.
Второй совет был такого порядка - я предупредил Фефера, что в Америке будут
стараться завязать с ним знакомство, чего следует опасаться. Будут попадаться такие
люди, как Левит, Апатошу и др., которые, как я подчеркнул, являются
непримиримыми врагами Советского Союза и которые будут пытаться по линии
еврейской литературы связаться с нашей делегацией с тем, чтобы нажить себе на
этом капитал. То же самое я говорил и по поводу бывшего сотрудника "Морген-
фрайхайт" - Наделя.
Председательствующий: Подсудимый Фефер, был такой разговор?
Фефер: Я не помню точно, был ли разговор о Наделе, так как мне кажется, что он
умер еще до нашей поездки. Что же касается Левита и Апатошу, то действительно
Тальми меня предупреждал. Но мне этих предупреждений и не нужно было, так как у
нас с ними всегда была открытая борьба в печати, мы выступали против них в газете
"Моргенфрайхайт". Наша делегация и без того была под строгим наблюдением
консульства.
9. Неправедный суд
257

Тальми: Таким образом, моя деятельность в Комитете ограничивается только
выступлением на 3-м пленуме ЕАК. Это было в красном зале еще в Кисловском
переулке. Фефер тогда сделал доклад о поездке в Америку. Доклад был в полушутливом
тоне. Поэтому на этот пленум я ушел несколько часов спустя. Эпштейн меня
попросил выступить, я выступил, сказал несколько слов.
Пред[седагпельствую]щий: А что вы можете сказать об акте экспертизы по
вопросу пропаганды национализма, проводимой ЕАК?
Тальми: После того, как я в августе 1950 года переоценил деятельность Комитета,
мне стало ясно, что многое из того, о чем говорит экспертиза, я по существу
высказывал в своих показаниях следователю еще в 1950 году. Я уже привел факты,
подтверждающие то, что национализм имел место, это выражается в том, что
руководители Комитета дали трибуну бундовцам. Кроме того, всюду выпячивали
достижения евреев, проповедовали единение всех слоев еврейского населения США, что в
первую очередь говорит о национализме.
Когда я прочитал акт экспертизы, я сказал, что то, что указывает экспертиза,
правильно. Из моего опыта я могу подтвердить, что я считал и сегодня считаю, что
само издание газеты "Эйникайт" ("Единение") было актом националистическим. Газета
- это не только коллективный агитатор, но и коллективный организатор. А кого и что
хотел организовывать "Эйникайт" и во имя чего? Начинаешь думать об этом и
понимаешь, что кроется здесь какой-то подлог. В "Эйникат" был постоянный отдел,
описывающий жизнь евреев за рубежом.
Почему должны советские евреи особо интересоваться жизнью евреев за рубежом?
Зачем это нужно? Это и есть национализм. Я не могу указать на конкретные факты
националистических статей, но что там были националистические элементы - это
несомненно.
Председательствующий: А вы зачем ходили в синагогу?
Тальми: Я 45 лет не был в синагоге.
Председательствующий: Но в деле есть данные об участии членов ЕАК в
панихиде по жертвам фашизма?
Тальми: Участие членов Еврейского антифашистского комитета в панихиде было
проявлением национализма, но меня там не было. Я вообще в синагоге не был с 12
лет.
Председательствующий: Значит вы не были там. А что была за демонстрация,
устроенная по случаю приезда Мейерсон?
Тальми: Я слышал, что когда в синагогу приезжала Мейерсон, то ее
приветствовали, а некоторые даже целовали подол ее платья. Я потом говорил об этом с
Ватенбергом, ибо меня удивляло, откуда берется на 33 году революции такое ярое
проявление национализма. Я удивлялся, какое же отношение имеют советские евреи к
государству Израиль, это же чужое нам племя. У нас даже язык не общий. Поэтому
когда я, уже будучи в тюрьме, еще раз все оценил для того, чтобы понять откуда
взялась эта вспышка национализма, эта антисоветская демонстрация, я пришел к
выводу, что ЕАК стал каким-то центром, вокруг которого кристаллизировались
националистические настроения еврейских масс. А "Эйникайт" была одним из звеньев,
организующих эту националистическую цепь. Дальнейшие мои размышления привели
меня и к другому источнику проявления этого национализма. Тут уже сказал
Бергельсон, что еврейская религия - это грубо националистическая религия, она вся
построена на том, что евреи должны надеяться на возвращение им Палестины, как
территории для своего государства. Поэтому, когда еще не было государства Израиль
- это не имело особого значения. Но когда государство Израиль стало реальностью, а
258

евреи (верующие) каждый день повторяют, что сегодня мы здесь, а завтра в
государстве Израиль (так говорится в молитве), то это уже имеет большое значение.
Поэтому, когда к ним приходит представитель этого государства, они видят в нем
мессию, и отсюда возникает такая националистическая демонстрация.
Председательствующий: Подсудимый Тальми, у суда вопросов к вам нет.
Тальми: Разрешите мне еще добавить.
Председательствующий: Пожалуйста.
Тальми: Я должен еще раз подчеркнуть, что я с секцией еврейских писателей очень
мало дел имел, был там 3-4 раза. Я не ставлю себе в заслугу, но я не интересовался
еврейской литературой с 1933 года. Ватенберг может подтвердить, что он спрашивал
меня - почему я не читаю произведения в еврейской литературе. Я ответил ему, что
не читаю ее потому, что не чувствую в ней никакой связи с народом. Почему
древнееврейский язык в Советском Союзе стал нереальным? Потому, что это не есть
язык, на котором говорят живые люди. Он какой-то искусственный, неживой, и это
меня отталкивало от еврейской литературы, тем более, что я интересовался рядом
других вещей. Правда, отдельные произведения я покупал, но просматривал их
поверхностно.
Затем я хотел сказать относительно того, что моей бездеятельностью в Еврейском
антифашистском комитете, а эту бездеятельность можно легко проверить и
установить, не исчерпывается моя деятельность за эти годы. Я все это время работал
в Совинформбюро и должен рассказать суду, что 22 апреля 1948 года меня освободили
от работы в Совинформбюро. Это случилось когда я узнал, что мой сын в Берлине
арестован. Об этом я, конечно, сейчас же сообщил своему начальнику Трояновскому,
и через некоторое время меня освободили от работы.
Председательствующий: Вы в своих показаниях на следствии говорили о
засорении аппарата Совинформбюро, о непорядках в работе и т.д. Это правильно?
Повторите.
Тальми: Я считал неправильной политику руководства Совинформбюро в
организации работы. Я считаю, что гонка за количеством посылаемых за границу
материалов в ряде случаев была в ущерб качеству. Я не считал, что это большое
достижение. Должен сказать, что хотя я не был членом партии, я чувствовал себя
партийным коммунистом, и поэтому считал своей обязанностью указать, что эта
политика была неправильная. Кроме того, в Совинформбюро отсутствовало чувство
жизни коллектива. Были общие собрания, но чувства, что есть единый коллектив,
этого не было, и это я считал неправильным. Я об этом также говорил. Я считал
неправильным и то, что некоторые иностранные журналисты, хотя считавшиеся
формально коммунистами, как например, Джон Фишер, свободно расхаживали по
Совинформбюро. Фишер часто приходил совершенно свободно к нам, диктовал. Я уже
говорил об этом в своих показаниях, это я и сейчас подтверждаю, что считаю такое
явление не совсем нормальным. Мы как-то говорили с Ватенбергом, что ненормально
такое положение, когда Ханер - переводчик Совинформбюро - слишком близко
общается с иностранными корреспондентами.
Все эти явления по существу были ненормальными, но это была одна линия с
начала до конца моего пребывания в Совинформбюро. Должен еще сказать, что мое
освобождение из Совинформбюро 22 апреля 1948 года являлось актом, как я сказал,
совершенно открытым актом перестраховки со стороны Трояновского потому, что мне
ие только не перестали давать работу, но давали самую ответственную работу.
Первой работой после освобождения меня от работы - это было поручение проверить
и перевести на английский язык биографию И.В. Сталина. Эта работа была поручена
мне, я ее проделал и думаю, что проделал хорошо, тем более, что, как мне
рассказывал потом Трояновский, Хайкин получил партийный выговор за ошибки в
ранее сделанном переводе, которые я нашел. Мне также поручили перевести доклад
9*
259

Лысенко. И уже в последние месяцы перед моим арестом я перевел статью члена ЦК
Китайской Компартии Ван-Ши-Цзе - по национальному вопросу. Это была статья,
направленная против клики Тито, она вначале была напечатана в "Правде", и мне
было поручено ее перевести на английский язык. Я нашел в "Правде" политическую
ошибку. Я обратил на это внимание Трояновского, и он со мной согласился. Там был
подзаголовок "Мир разделен на нации угнетенные и нации угнетающие". Я пришел к
Трояновскому, заявив, как это можно сказать, когда существует Советский Союз, где
нет ни угнетающих, ни угнетенных. Бывают, оказывается, что и в "Правде"
проскальзывают такие ошибки. С разрешения Трояновского я перевел это место
просто: "Нации угнетенные и нации угнетающие". Это я привел для того, чтобы
показать, что если бы у меня были националистические мысли, я бы этой вещи не
заметил. Мне был поручен перевод на английский язык журнала "СССР на стройке".
Я перевел один номер и больше не успел.
Я еще хочу сказать, что когда я приехал в Советский Союз в 1932-1933 гг., я
впервые после долгих лет скитаний почувствовал, что обрел родину. Я говорил, что
когда я уезжал в Америку в 1921 году, я руководствовался националистическими
мотивами, я точно сейчас не могу воспроизвести, как это было, но, конечно, эти
настроения имелись.
Меня тянуло к еврейскому быту и еврейской жизни, которая концентрировалась в
г. Нью-Йорке, а когда я уезжал оттуда в 1932 году, меня уже этот быт отталкивал, я
его больше не мог переносить. Когда я приехал в Советский Союз, я почувствовал
себя членом огромного советского народа, это для меня было достаточно. Я весь ушел
в работу, а все, что я делаю, я, как правило, делаю со всей душой. Я всегда
полностью ухожу в работу, и поэтому никогда не чувствовал себя свободным и
незанятым. У меня не было времени для других целей. Конечно, я ходил в театры,
ходил в еврейскую секцию на литературные вечера, но это было не часто. Для меня
еврейский вопрос уже давно не существовал. Для меня не только не существовал
еврейский вопрос, для меня национальный вопрос существовал только с точки зрения
союзников Советского Союза в борьбе за мировой коммунизм. Только с этой точки
зрения для меня существовал национальный вопрос, а поскольку меня еврейский
вопрос не интересовал, я и не видел тех националистических проявлений, которые
имели место в ЕАК. Меня больше интересовало то, что происходило в Испании и
Китае, чем эти еврейские дела. Хочу еще сказать, что моя семья, т.е. это по
существу семья моей жены, ее братья, сестры, зятья, невестки и т.д. - все они были
до единого членами партии или комсомольцами, причем эта семья по национальному
составу была такова, что там были и украинцы, и евреи, и русские. Жили они все
очень дружно между собой.
Я дружил с Ватенбергом и его женой Чайкой Ватенберг. Их можно спросить,
слышали ли они от меня за все время моей дружбы с ними, чтобы я высказывал
антисоветские взгляды...
Председательствующий: Но я уже вам зачитывал показания Чайки Ватенберг об
этом.
Тальми: Если она будет показывать честно, то она от этого откажется.
Председательствующий: Почему она должна отказываться от своих
показаний.
Тальми: Я не могу этого сказать, но знаю одно, что никогда я не высказывал
ничего антисоветского.
Наоборот, с ее стороны бывали сетования обывательского характера, которые я
резко осуждал. Так, в декабре 1947 года после отмены карточной системы были
перебои с доставкой белого хлеба, и многие начали жаловаться на это, в частности,
это высказывала и Чайка Ватенберг. Я ей тогда сказал, что я сейчас только
что приехал от Никитских ворот и видел, как люди несли белый хлеб, так что
260

ее жалобы напрасны. Чайка Ватенберг мне сказала тогда: "Вам не приходится
бывать в очередях, и поэтому вам все кажется в розовом свете". Так как я не мог
переносить обывательских разговоров, я на нее накричал и на этом разговор
закончился.
Мой сын был арестован в конце 1947 года и, узнав об этом в феврале 1948 года, я
не проявил никакого недоверия и не допустил никаких разговоров против Советского
правосудия.
Председательствующий: А за что он был арестован?
Тальми: Мне точно неизвестно.
Председательствующий: В деле есть справка.
Тальми: Там есть и его неправильные показания обо мне. Он не мог знать, что я
был сионистом или что я состоял в Бунде, а он об этом показывает. Работал мой сын
в экономическом Управлении Советской Военной Администрации и о нем были там
самые прекрасные отзывы. Сам Руденко (генерал), под началом которого он работал,
давал о нем прекрасные отзывы. Мне известно, что он арестован якобы за то, что
встречался с американцами.
Председательствующий: Он сообщал им кое-какие сведения.
Тальми: Он не сообщал никаких сведений. Мне сказали в военной прокуратуре, что
он обвинялся по ст. 58-16, а потом суд обвинение переквалифицировал на 58-10 ч. 2 и
еще какие-то статьи.
Председательствующий: Это означает антисоветские разговоры.
Тальми: Дело не в этом, никаких разговоров он не мог вести. У него нашли книгу
этой сволочи - Виктора Кравченко. И мне кажется, что она и была главной причиной
его ареста.
Председательствующий: Значит осужден за хранение контрреволюционной
литературы.
Тальми: Я убежден, что эта книга послужила поводом к его аресту. Он по
глупости своей не нашел в себе советского достоинства отказаться от этой книги, когда
ему преподносили. Почему он не мог отказаться? Да потому, что эти иностранцы
ему говорили, что в Советском Союзе не разрешают свободно читать
литературу, и он, чтобы доказать обратное, согласился взять эту книгу. Мне кажется, это
является главной причиной его осуждения. То, что нужно было по заслугам получить
этой сволочи, получил мой сын. Я не считаю своего сына антисоветчиком и
преступником, несмотря на то, что он получил суровое наказание. Я никому не
говорил, что я осуждаю советское правосудие, и никто не знал об истинной причине
ареста моего сына. О том, что он арестован, я говорил только Трояновскому,
Ватенберг и его жене, и несмотря на то, что я считал, что мой сын был арестован
ошибочно, я ни разу никому не высказывал негодования против Советской власти,
наоборот, я всегда высказывал уверенность, что советское правосудие исправит эту
ошибку.
Я собрался поехать к сыну на свидание, чтобы узнать, в чем дело. Я знал, что он
мне расскажет всю правду и не солжет. Я хотел собрать весь материал с тем, чтобы
знать, как обращаться в инстанцию по поводу реабилитации моего сына. У меня на
руках уже был билет на курьерский поезд сибирского направления, но на другой день
я был арестован. В связи с этим у меня был обыск. У меня было очень много
всевозможных записок, заметок и дневник, который я вел в связи с арестом моего
сына. В этом дневнике я записывал свои мысли, и все это было просмотрено и
проверено, так же как и письма, полученные от сына, и во всем этом не нашли ничего
антисоветского. Если бы в них было обнаружено что-либо антисоветское, то это
нашло бы выражение в деле.
Я считаю, что я не уберег сына и большая вина за то, что с ним случилось, лежит
на мне. Когда он в 1947 году приезжал в Москву и сказал, что американцы ему
261

сделали подарок и он, не желая оставаться в долгу, хочет им подарить что-нибудь
более ценное, я вместо того, чтобы осудить это, не нашел в этом ничего
предосудительного, а все это воспринял как замечательное выражение советского
патриотизма показать американцам, что мы можем дарить вещи гораздо красивее и
ценнее их подарков. Я пошел на улицу Станиславского 10 в магазин кустарных
изделий и подобрал несколько вещей из слоновой кости - портсигар, трубочки. Я за
это заплатил более тысячи рублей. Сын мой подарил эти вещи американцам. Об этом
я писал в суд, когда рассматривали его дело.
Председательствующий: Вместо того, чтобы указать сыну на то, чтобы он не
принимал подарки от этих американцев, вы сами толкнули его на связь.
Тальми: Да, получается, что я сам его толкнул на это.
Председательствующий: Кроме 58-10 ч. 2 вашему сыну предъявлено обвинение в
разглашении государственной тайны.
Тальми: Да. Но экспертиза потом нашла, что разглашения государственной тайны
не было.
Председательствующий: В общем вы говорите, что несмотря на то, что вашего
сына несправедливо осудили, вы никаких осуждений по этому поводу не делали?
Тальми: Я никогда этого не делал. И никого не обвинял.
Я должен рассказать еще одну вещь, которая на мой взгляд важна. Меня
спрашивали, почему я принимал Новика и встречался с ним - он ведь иностранец? Я
объяснил прокурору это тем, что я считал, что если бы я дал Новику каким-либо
образом почувствовать, что я боюсь с ним встречи в то время, когда шла полоса
клеветы о "железном занавесе", то это вызвало бы еще больше клеветы на
Советский Союз. Ведь приехал человек, с которым я был знаком 25 лет. Я считал
своим советским долгом с ним встретиться.
Симонов написал пьесу "Русский вопрос", где рассказывается о том, как в
Москву приезжает журналист Смит и на основании того, что он в Советском
Союзе встречался с советскими людьми и с ними свободно разговаривал, он
написал книгу за Советский Союз. Значит эта пьеса показывает, что можно
встречаться с иностранцами. Странным было бы наше положение, если бы мы могли
считать, что стоит только советскому человеку встретиться с иностранцем, как
он сразу же перестает быть советским человеком. В моей книге "На целине"
написано, с каким достоинством советские люди разговаривали в 1929 году с
иностранцами, а тем более это должно было быть ярче выражено в 1949 году. Мы
сильнее всех этих иностранцев во всех отношениях, и нам нечего бояться общения с
ними.
Я должен сказать, что в 1949 году в мае месяце приехал опять в Москву, в
Советский Союз, представитель "Моргенфрайхайт", известный художник в Америке -
карикатурист Вильям Гроте. Он второго или третьего мая позвонил мне по телефону,
что сейчас очень загружен работой, а на днях должен поехать в командировку. Я
спросил его, как долго он задержится в Москве. Он ответил, что скоро уезжает в
Ленинград, что приехал по приглашению ВОКСа. Я не хотел с ним встречаться
потому, что чувствовал, что нехорошо встречаться с иностранцем, тем более из
Америки и в то время, когда, как мы узнали, коммунисту Зальцману не было дано
визы на въезд в СССР. Я сказал тогда Ватенбергу, что в такое время, когда
американцам трудно получить визу, чтобы приехать на антивоенный конгресс, то к
человеку, который получает эту визу, надо относиться с сугубой осторожностью. Вот
поэтому мне и не хотелось видеться с Гроте.
Так я с ним и не встречался.
9 июня в 18 час. 45 мин. начался допрос Ватенберга.
262

ДОПРОС ПОДСУДИМОГО И.С. ВАТЕНБЕРГА
Председательствующий: Подсудимый Ватенберг, признаете вы себя виновным и
в чем?
Ватенберг: Я признаю себя виновным в том, что я в 1942 году в течение
нескольких месяцев работал для ЕАК и написал статью националистического содержания,
которая была передана по радио в США. Я также признаю, что я был осведомлен о
характере статей, посылаемых ЕАК в первоначальный период своего существования,
и знал, в какую буржуазную реакционную прессу, агентства и газеты Комитет
направляет свои материалы. Виновным в шпионаже и в сговоре вражеском я себя не
признаю.
Председательствующий: Коротко расскажите свою биографию.
Ватенберг: Я родился в Австро-Венгрии, в провинции Галиция в семье еврейского
бедняка, отец мой работал лесорубом на заготовках, потом был
приемщиком-бракером, потом эмигрировал в Америку и там работал на швейной фабрике по 14 час[ов]
в сутки, гнул спину за швейной машиной. Три раза он эмигрировал за границу в
Америку и всю жизнь работал. Только в конце своей жизни, когда ему было под 70
лет, он стал заниматься посредничеством при продаже недвижимого имущества. В
Америке у меня есть брат—адвокат и сестра — жена администратора кино.
По предложению председательствующего И.С. Ватенберг подробно рассказал суду
свою биографию, о своем участии в социалистическом движении Галиции, Австрии. Рано
вступив на путь революционной борьбы, И.С. Ватенберг был видным деятелем
еврейской социалистической рабочей партии - Поалей Сион.
Председательствующий: "Поалей-Сион", что значит в переводе?
Ватенберг: Сионистские рабочие. Программа была путаная, националистическая.
На этом съезде "Поалей-Сион" оформились два блока: коммунистический блок и
блок правых. В правый вошли американцы и палестинцы, в левый вошли австрийцы,
чехословаки и русские. Промежуточную позицию занимала самая крупная делегация -
польская. Но, к нашему счастью, это было как раз время, когда конница Буденного
подходила к Варшаве, и как раз в те дни, когда на съезде дблжна была голосоваться
наша резолюция о принятии программы Коминтерна, были слухи, что конница
Буденного уже находится у ворот Варшавы. В связи с этим польская делегация
включилась в наш блок, и мы большинством голосов приняли коммунистическую
программу. Я это рассказываю подробно потому, что это показывает мой процесс
возрождения как коммуниста, а так как обвинительное заключение утверждает, что я
вступил в Компартию с вражеским замыслом, то я хочу показать, что этого замысла у
меня не было. Правда, я тогда думал, что можно совмещать коммунизм с
национализмом.
В конце 1920 года я эмигрировал в Америку. Там после короткого времени я
связался с левыми поалей-сионистами и был введен в ЦК, ив 1921 году, когда на 3
Конгрессе Коминтерна было принято 21 условие для вступления в Коминтерн, я
согласился с этими условиями и начал агитацию среди членов своей партии, чтобы
принять все 21 условие вступить в Коминтерн. На этом же 3 Конгрессе Коминтерна
была принята резолюция по национальному и колониальному вопросам (в комиссии
участвовал Ленин), в которой был осужден сионизм вообще и поалей-сионизм в
частности как националистическое течение. Я из этого сделал вывод и начал
пересматривать свои националистические позиции и ревизовать под корень, а в
263

середине 1921 года я отошел от реформистов, стал коммунистом и почти совсем
отошел от национализма, т.е: процесс перерождения завершился. Я еще будучи в
"Поалей-Сион" связался с некоторыми коммунистическими организациями, в
частности, с немецкой секцией компартии США, и по ее поручению я провел тур по
Америке в немецкие города с докладами о положении в Австрии и Германии с
коммунистических позиций, о борьбе Советского Союза и о коммунистической
программе.
Вернувшись из этой поездки 1 января 1922 года, я поступил на работу в редакцию
немецкой газеты "Ньюйоркская народная газета", которая тогда была органом
Компартии, пока ее редактор не сменился. Я работал в этой коммунистической газете
весь 1922 год и половину 1923 года. Одновременно я вел агитацию среди членов
"Поалей-Сион" за вступление в Коммунистическую партию и для этого же установил
связь с Александром Бительманом, руководящим тогда отделом агитпропа ЦК
Коммунистической партии США. По его совету я оставался в "Поалей-Сион" для
того, чтобы перевести в Компартию большее количество. Начиная с 1922 года
контактировал свою работу с Бительманом и вел среди поалей-сионистов подрывную
работу с тем, чтобы ликвидировать националистическую программу и подготовить
большинство членов этой партии к вступлению в ряды Коммунистической партии. В
1924 г. дело назрело, и тогда я взял с собой 75 или 80% поалей-сионистов и вместе с
ними вступил в Коммунистическую партию США ...
... Я с 13-го года жизни начал зарабатывать средства на жизнь трудом репетитора.
Этим я хочу сказать, что я всегда в жизни был большим тружеником.
Я вступил в Коммунистическую партию США вместе с целой группой бывших
поалей-сионистов. При вступлении я поставил три просьбы Центральному комитету.
Первая просьба - чтобы мне зачли партийный стаж с 1921 года, так как с этого года я
вел коммунистическую работу; вторая просьба — чтобы нам всем бывшим поалей-
сионистам, вступившим в Нью-Йорке и в Чикаго в Компартию США, организовали
отдельную партъячейку. Тогда была такая форма организации, правда она была
неправильной, но существовала; третья просьба - чтобы ЦК Компартии США
обратился в Коминтерн и передал туда мое предложение о том, чтобы при
Коминтерне было организовано еврейское бюро, которое бы координировало работу
еврейских секций при компартиях. При Компартии США, Франции, Польши и СССР
существовали и тогда еврейские секции, и я считал, что это один из основных методов
борьбы против сионистов.
Председательствующий: Партия поалей-сионистов тогда находилась под вашим
непосредственным руководством, и вы были ее лидером.
Ватенберг: Совершенно правильно. Тогда у меня была еще отрыжка моих прежних
националист».ческих настроений, но потом я это изжил. Мои предложения были
опубликованы в коммунистической печати и должны иметься в деле...
... Но обвинительное заключение это расценило как мою вражескую деятельность,
утверждая, что я вступил в партию с враждебными замыслами. Вступить в
Коммунистическую партию в капиталистических странах с такими мыслями было бы
весьма неосмотрительно, так как Коммунистическая партия США являлась не
правящей партией, а наоборот. Коммунистическая партия в тот период еще не вышла из
подполья.
Председательствующий: А чем вы занимались в период с 1924 года по 1929 год?
Ватенберг: В 1924 году был организован "ИКОР".
"ИКОР" это была организация не только помощи, это была организация "единого
фронта". Это был 7 год существования Советской власти, советский народ только-
только начал оправляться от ран гражданской войны, интервенции и т.д.
Американские массы были напуганы реакционной печатью, рассказами о Советском
Союзе и коммунистах и т.д. и Коммунистической партии, было трудно к ним подойти.
264

С другой стороны, несмотря на все слухи о Советском Союзе, в массах были
симпатии, чувство дружбы к Советскому Союзу, поэтому партии надо было как-то это
использовать с одной стороны для себя, а с другой стороны для помощи Советскому
Союзу. И поэтому задачей такой организации как "ИКОР" было добраться до
остальных масс, мелких служащих, мелкой буржуазии, до трудящихся масс, до
которых с коммунистическим словом не дойдешь, а если к ним придешь с рассказами о
Советском Союзе, они будут тебя слушать, иначе начнут смотреть на тебя, на
коммуниста. Так что в этом, с одной стороны, была выгода для Советского Союза, а с
другой стороны - для Коммунистической партии, которая ведет эту пропаганду.
Непосредственным толчком для организации "ИКОРа" было создание организации
"Комзета" в Москве и тот факт, что Советское правительство сочло нужным создать
правительственный комитет, занимавшийся землеустройством евреев, который имел
свое помещение в здании ВЦИК, и довести этот факт до сведения в первую очередь
трудящихся евреев в Америке. Вот такими соображениями руководствовалась партия
США и мы, коммунисты, когда возник вопрос об организации "ИКОРа". Это была
организация единого фронта. С кем? Партнеры были неважные - еврейские
националисты, мелко-буржуазные и буржуазные националисты, были еврейские
писатели, которые тогда еще считали, что не могут отказаться от помощи евреям в
Советском Союзе, превращаться из деклассированного элемента в рабочих. Был,
например, такой писатель - Нигель, который сказал, что это дело важное и полезное,
что надо помогать евреям в России, но с еврейскими коммунистами вместе работать
он не может, если же комунисты также думают, что это важное дело, то пусть они
передадут это дело беспартийным. На такую позицию позже встал и хваленый здесь
Апатошу. Как мы строили нашу пропаганду в "ИКОРе"? В первую очередь,
рассказывая о грандиозных стройках в Советском Союзе, о социалистическом
строительстве, указывали, что, расширяя коренной вопрос пролетарской революции -
устранение эксплуатации человека человеком, Советская власть решает все вопросы:
крестьянский, женский, национальный, в том числе и еврейский. Потом мы
рассказывали о евреях, как они жили в царской России и как живут сейчас, указывали,
что в данный момент уже есть не только политическое равноправие, ибо одного
политического равноправия Советское правительство считает недостаточным, что
еще необходимо материально-экономическое равноправие, и поэтому русские
помогают всем национальностям, чтобы они тоже поднимали свой морально-
политический уровень, что на основе этого и идет землеустройство и привлечение
еврейского населения в России. Особенно освещалось то, как этот процесс проходит в
земледелии, как евреи приобщаются к труду на земле, что переселение происходит
целыми местечками. Мы, обращаясь к еврейским массам США, говорили, что
строительство в СССР будет идти и без нашей помощи, но помощью можно будет
облегчить Советскому Союзу претворить это важное дело в жизнь.
Мы тогда указывали, что в СССР организуются еврейские национальные районы,
т.е. создаются элементы еврейской государственности, а когда была выделена
территория Биробиджана и там была создана еврейская автономная область, мы
также указывали на это как на элемент еврейской государственности.
Председательствующий: Вы говорили о том, что вы в "ИКОРе" проводили
националистическую работу.
Ватенберг: Я буду говорить об этом потом. Я хочу сказать, что эта линия
деятельности "ИКОРа", которую я здесь приблизительно набросал, линия нашей
агитации, она в основном как будто бы была правильна, но в ней были крупные
недостатки.
Председательствующий: На следствии (т. 19, л.д. 31) вы показывали: "Являясь
генеральным секретарем "ИКОРа" с момента его организации, я в своей практической
работе выполнял инструкции левайонистов и насаждал их людей в различные
265

комиссии, создаваемые "ИКОРом"..., вместе с тем, осуществляя руководство
"ИКОРом" с националистических позиций, я содействовал тому, что "ИКОР" вскоре
после своего возникновения превратился в сугубо националистическую организацию и
в своей работе и пропаганде исходил не из принципа солидарности евреев всех стран...
Будучи непримиримым врагом национальной политики Советской власти,
направленной на ассимиляцию евреев, я всячески пропагандировал идею создания на
территории СССР самостоятельного Еврейского государства и поставил этот вопрос в
центре всей работы "ИКОРа".
Ватенберг: Это не мои слова, а слова следователя. Хотя я юрист и сознавал, что
подписал.
Какие были пороки в работе "ИКОРа". Во-первых, это была организация только
еврейская, во-вторых, ее деятельность велась в отрыве от всей революционной
работы рабочего класса в США, хотя и была резервуаром, из которого партия
черпала большие средства и для поддержания своей печати, и для втягивания в свои
ряды самых лучших элементов рабочего класса - сначала в качестве сочувствующих,
а потом в качестве членов партии. Но повторяю, сама работа "ИКОРа" велась в
отрыве от революционной работы. Мы не имели тогда опыта, делали крупные ошибки
в этом деле, и поэтому в самой работе "ИКОРа" были, безусловно, элементы
национализма. Но что это была организация без какой-либо оговорки дружественная
Советскому Союзу, что ее деятельность была направлена на помощь Советскому
Союзу, в этом не может быть никакого сомнения, и этого никто не может отрицать.
"ИКОР" всегда все свои мероприятия проводил под контролем Компартии. И в самом
"ИКОРе" мы вели беспощадную борьбу против буржуазных и мелкобуржуазных
националистов. Тальми может подтвердить, что меня эти националисты считали своим
злейшим врагом потому, что если я что делаю, я делаю целиком, потому, что я самым
энергичным, твердым, жестким образом боролся с их попытками затянуть работу
"ИКОРа" на другие рельсы, на рельсы национализма.
Председательствующий: А "ИКОР" занимался только еврейскими вопросами?
Ватенберг: Работа "ИКОРа" заключалась не только в помощи евреям в СССР, но
это была пропаганда в пользу Советского Союза. Мы создавали резервы, из которых
партия черпала и средства, и людей.
Председательствующий: Но вы говорили на следствии, что пропаганда исходила
не из принципа солидарности трудящихся, а из принципа солидарности евреев всех
стран.
Ватенберг: Вы разрешите, я буду продолжать последовательно рассказывать обо
всем, я потом объясню, что это не самый плохой протокол, вы найдете в деле и хуже
протоколы, где я признаюсь в шпионаже.
Председательствующий: Вы также показывали, что наряду с вами
националистическую работу проводила и организация "Агро-Джойнта"?
Ватенберг: Должен сказать, что я лично писал целый ряд статей в печати в
Америке против "Джойнта", как в "Моргенфрайхайт", так и в теоретический орган
Компартии газету "Молот". Кроме того, я лично выступал на очень многочисленных
собраниях против "Джойнта" и "Агро-Джойнта", указывая на все их попытки вести
националистическую пропаганду. Я же лучше других их знал потому, что я сам когда-
то был в рядах националистов. Это я не просто говорю, это зафиксировано во многих
сотнях статей, напечатанных в газетах.
В организации "ИКОР" я был до 1927 года, когда по постановлению политбюро ЦК
Компартии США я был переведен на работу совершенно другого характера - в
жилищно-строительный кооператив рабочих. Создалась очень сложная ситуация и
политическая, и жилищная, и партийная, и партия считала, что туда надо влить
свежую кровь. Меня туда послали. Дело в том, что группа партийных работников,
стоявших у руководства этим кооперативом, считала, что к коммунизму можно придти
266

через кооперацию, минуя классовую борьбу, революцию. А так как они к этому были
еще и вегетарианцами, то в столовой лагеря отдыха, устроенного для рабочих членов
кооператива, вывесили большой транспарант: "Через вегетарианство к коммунизму".
Одним словом там создалась очень сложная ситуация со всех точек зрения, и партия
решали меня перевести туда для выправления положения. Я в течение 2 лет, до 1929
года, был на этой работе, потом к концу 1929 года поступил на работу в Амторг
юрисконсультом. Я не говорил, что в Америке я параллельно с работой учился в
Колумбийском университете в Нью-Йорке - с 23 по 26 год, закончил его и стал
адвокатом. Поступил я на работу в Амторг в связи с нашумевшим в то время деле о
советском золоте. Это был второй год первой пятилетки, Советский Союз начал
делать крупные закупки технического оборудования в Америке. Для обеспечения этих
закупок в США было направлено государственным банком СССР
5 млн. долларов золотом в слитках. Такие операции происходят конфиденциально, но
в банке Франции были люди, связанные с Америкой, так что в Америке, раньше чем
прибыл пароход с золотом, уже знали о его грузе, и когда прибыл пароход, на него
явились судебные чиновники для наложения ареста этого золота. Действовали они от
имени белых эмигрантов, которые заявили, что это именно то золото, которое было в
сейфах и подвалах государственного банка царской России и которое принадлежит им.
На это золото наложили арест. Это был 1929 год, когда политика американского
правительства была резко враждебной Советскому Союзу, поэтому и был выдан
такой ордер на арест. Вопрос имел не только финансовое, но и политическое
значение. Прислали юрисконсульта из Наркомвнешторга и кроме того Амторгу дали
поручение представить к делу надежного юриста. Когда обратились в ЦК Компартии
США, то там поручили мне перейти в Амторг на работу. В связи с этим делом я и
поступил на работу в Амторг. Амторг - это акционерное американское общество,
организованное по законам Нью-Йорка. Все акции, весь капитал имеют владельца в
одном лице, и этим лицом является государственный банк СССР, он назначает
правление, председателя, руководителей и т.д., но формально это американское
общество.
Моя задача в деле с золотом была очень сложной, нужно было доказать
происхождение каждого слитка, доказать, что это золото не из подвалов госбанка
бывшей царской России, а что это советское золото, что оно добыто уже во время
Советской власти. Нам удалось выиграть в судебных инстанциях это дело. Тогда
начался целый ряд нападок на Советский Союз. В частности, на экспорт из СССР в
Америку. Тогда в США ввозили асбест, которого там не хватает. Было выдвинуто
обвинение в том, что Амторг продает асбест, пользуясь недобросовестностью
конкуренции. По экспорту леса было выдвинуто обвинение, что этот лес в СССР
заготовляется и транспортируется каторжным трудом, а так как в Америке есть
закон...
Председательствующий: Это не относится к вашему делу.
Ватенберг: Это относится к моей поездке з СССР. А так как там продажа изделий
каторжным трудом не разрешается, поэтому поступило требование запретить ввоз
леса и т.д.
Председательствующий: Теперь покажите относительно ваших поездок в СССР.
Вы три раза были в СССР?
Ватенберг: Да, у меня было три поездки - первая в 1926 году, вторая в 1929 году,
третья в 1931, а потом в 1933 году я приехал на постоянное жительство.
Председательствующий: Расскажите подробно о своих поездках.
Ватенберг: Может быть мне можно закончить свою автобиографию?
267

Председательствующий: Ну хорошо, продолжайте.
Ватенберг: В обвинительном заключении сказано, что я занимался 16 лет
вражеской деятельностью в Советском Союзе. В 1933 году меня пригласили работать в
системе Наркомвнешторга. Меня знали по работе в Амторге и поэтому пригласили
туда. В 1933 году положение в Америке изменилось. В правительстве в это время
был уже Рузвельт, и курс правительства изменился. Амторгу стало работать легче, и
мне предложили обратиться в ЦК партии США с просьбой возвратиться в Советский
Союз, так как здесь я мог принести большую пользу. В ЦК я получил перевод и
поехал в СССР.
Пред[седательствую]щий: Вы гражданство СССР когда приняли?
Ватенберг: В 1935 году.
Председательствующий: А прибыли когда?
Ватенберг: В 1933 году. У меня паспорт был в другом месте - в ПУРККА, мне
давали необходимую сумму долларов для продления паспорта. Обычно я шел в
американское посольство, и мне продлевали паспорт на определенное время, и только
в 1935 году, когда истек срок паспорта, мне сказали, что я могу принять советское
гражданство, и я обратился в ПУРККА за своим паспортом и вступил в советское
гражданство. Так как я приехал работать на поприще внешней торговли, то меня
направили в крупнейшее объединение Внешторга по экспорту леса. Там я пробыл
8 лет, с 1933 по 1941 год, когда я заболел инфарктом и не мог работать. В связи с
войной эта организация эвакуировалась в Красноуфимск, откуда мне потом было
приглашение опять поступить к ним на работу...
... Верно, что я приезжал в 1926-1929 гг., установил связь с бывшими бундовцами и
при их помощи добывал материалы о Советском Союзе, но не верно, что я добывал
шпионский материал. Зачем я приезжал сюда в 1926 году? В 1926 году происходил
учредительный съезд "ОЗЕТа". Когда "ИКОР" был организован, он имел отношения с
"КОМЗЕТом", но когда был съезд "ОЗЕТа", "ИКОР" решил так, что он должен
иметь свою связь с общественной организацией. А таковой был "ОЗЕТ".
"Джойнт" никакого отношения к "ОЗЕТу" не хотел иметь, он имел отношение к
"КОМЗЕТу" - это был правительственный комитет, это серьезные люди, а "ОЗЕТ" -
общественная организация, там сидят коммунисты. "ИКОР" для того, чтобы
установить свои отношения с "ОЗЕТом", послал в качестве делегатов на этот съезд
меня и Левина, тоже националиста, но который был партнером в нашей работе в
"ИКОРе". На съезд надо было послать одного беспартийного и одного партийного.
На съезде "ОЗЕТ" одним из самых острых вопросов был вопрос о Крыме. Группа
делегатов под руководством Ларина выдвинула проект осушения болот Сиваша,
присоединения этого района к северной части Крыма и заселения его евреями для
создания автономной Еврейской республики. Даже если это осушение болот и
замедлит темпы переселения, все-таки будет создана Еврейская республика.
Большинство говорили, что главное в том, чтобы как можно большее количество
евреев переселить, чтобы быстрее их вырвать из того положения, в котором они
находятся, и приобщить к труду...
Пред[седательствую]щий: Таким образом, националистические направления
"ИКОРа" и "Джойнта" сталкивались. "ИКОР" ставил вопрос о Крыме через "ОЗЕТ"?
Ватенберг: "ИКОР" никогда не ставил такого вопроса, я лично также был против
Крыма.
Председательствующий: А националисты, которые сидели в "ОЗЕТе", ставили
такой вопрос?
268

Ватенберг: Тоже нет. Озетовцы (среди них были разные люди) на этом съезде
выступали против Ларина и др., на съезде с большой речью выступил М.И. Калинин...
Озетовцы выступали против проекта заселения Крыма евреями. На съезде, как я
уже сказал, выступал М.И. Калинин, который рассказал, что партия и правительство
делают для еврейских переселенцев. Он указал также, что стремление советских
евреев к собственной государственности, является здоровым явлением, и поэтому
партия и правительство идет им навстречу. Я понял, что это действительно так и есть
и потом в таком же смысле докладывал об этом в Америке, а следователь нашел в
этом что-то порочное. В прениях на съезде я не выступал, только на первом
заседании передал приветствие от американских трудящихся. Внутренне я был на
стороне той части озетовцев, которые были против затеи Крыма и за то, чтобы
продолжать приобщение евреев к полезному труду на земле. После съезда я поехал в
те еврейские колонии, которые уже существовали в южных районах Украины и в
Крыму, чтобы лично посмотреть, как там устраиваются, какое настроение, как себя
чувствуют вчерашние торгаши. В Москве я получил материалы, которые были
использованы докладчиками на съезде "ОЗЕТа", а впоследствии опубликованы. Когда
я вернулся в США, то провел организационный тур по стране, выступал на собраниях,
рассказывал о национальной политике Коммунистической партии и Советского
правительства и о том, как идет переустройство евреев, что требуется для того,
чтобы приобщить всех к этому делу и т.д. Вот те сведения и материалы о Советском
Союзе, которые я добыл в 1926 году.
Даже в протоколах моих допросов и во всем этом деле нет никакого намека, что
это были какие-нибудь шпионские сведения в 1926 году, и я считаю, что это
совершенно голословное утверждение со стороны следственных органов. Это что
касается поездки 1926 года.
Я приехал сюда с чистым сердцем, с чистыми руками, не как враг, а как друг
Советского Союза, не для того, чтобы шпионить, а для того, чтобы узнать еще
больше о жизни и труде СССР и чтобы моими сведениями поделиться потом с теми
аудиториями, перед которыми я буду выступать в США.
Председательствующий: Подсудимый Ватенберг, в 1926 году вы побывали в
Советском Союзе, зачем же вам надо было приезжать еще и в 1929 году?
Ватенберг: В 1929 году в американской печати и буржуазной общественности было
много разговоров против выделения территории Биробиджана для заселения евреями.
Нападки были самые дикие, что там уссурийские тигры, медведи, что там район
вечной мерзлоты, что это Сибирь, что это негодный район для переселения, что
нарочно Советское правительство хочет сослать туда советских евреев, чтобы они
там находились на передовой линии огня со стороны японцев. Но в Америке были и
колеблющиеся люди, и наша задача была доказать им правильность политики СССР.
Конечно, "ИКОРу" было достаточно постановления Советского правительства. Не
надо нам было никаких комиссий, доказательств и т.д. Я тогда работал в кооперативе,
но должен сказать, что связь с "ИКОРом" сохранял все время, был активным членом
и секретариата, и бюро, и был заместителем] председателя. Так что я несу полную
ответственность за то, что принимал активное участие в работе "ИКОРа" во время
руководства им Тальми и даже за деятельность во время руководства им Алмазовым
до момента моего отъезда в СССР. Колеблющиеся элементы после наших
выступлений говорили, что "... это все верно, но вы там не были, может быть там
действительно район вечной мерзлоты, что там нельзя вести земледелие, может быть
там действительно одна тайга, болота, озера, вода, - зачем же туда посылать
евреев"? Для того, чтобы убедить этих колеблющихся, для того, чтобы отбить атаки
и доказать всю клевету на это мероприятие Советского Союза, и была организована
наша комиссия. Я не помню, по чьей инициативе она была создана. Тальми говорил,
кажется, по инициативе Кунца или Бранта, я не помню. Партия согласилась. За эту
269

поездку хорошо уплатили, например, профессор Гарис получил 5000 долларов, другие
также получили крупные суммы.
Председательствующий: Но вы получали деньги и тут, в СССР?
Ватенберг: Мы никаких денег в СССР не получали. Я лично в комиссию этого
"ИКОРа" не был включен. Первоначально комиссия состояла из трех американских
экспертов, причем я должен сказать, что Гарис - это известная величина в своей
области в Америке - президент университета одного из штатов юга, а это очень
консервативный район...
Председательствующий: А по национальности он кто, еврей?
Ватенберг: Отчет комиссии был опубликован на еврейском и английском языках в
Нью-Йорке, и рассылался "ИКОРом" всем, кто этот материал просил. Отчет этой
комиссии мог быть использован и американской, и японской, и другими разведками,
так как они посылались "ИКОРом" по первому требованию любой организации, но это
не значит, что там были шпионские сведения, я этого не говорил. Я просил
следователя приобщить к делу этот отчет комиссии, он имеется в Москве у меня на
квартире в книжном шкафу. У следователя появилась тенденция, которую я, как
юрист, не одобряю, - подменять вещественные доказательства свидетельскими
показаниями об этих вещественных доказательствах. Зачем нужны эти показания, раз
имеется отчет этой комиссии?
Председательствующий: Где этот отчет имеется?
Ватенберг: У меня в шкафу дома. Когда я здесь получил обвинительное
заключение, я просил следователя приобщить этот отчет комиссии к делу. Я говорил
следователю: зачем нам здесь спекулировать и пререкаться, лучше возьмите отчет и
приложите к делу. Разве я могу помнить, что там было написано 25 лет тому назад? В
перечне 1945 года сказано, что он имеет обратное действие, а значит этот перечень
можно применить к этому отчету. Нужно взять перечень и посмотреть, подпадают ли
сведения, имеющиеся в отчете, под его запрет, но почему-то следователь считал
нужным ограничиваться только моими показаниями, а не тем, что было в отчете. Мы
это не рассматривали как шпионские сведения. Когда я приезжал сюда в 1926-
1929 гг., я не имел даже в мыслях собирать сведения такого порядка, т.е. сведения,
которые не подлежат оглашению. Мы собирали сведения, в которых Советских Союз
был заинтересован, ибо они нужны были для оглашения внешнему миру, а если бы это
являлось тайной, я бы никогда этого не делал, моим девизом было собирать только
то, что нужно и что в пользу Советского Союза...
... Следствие считает, что так как я встречался с "членом исполкома "ИКОРа"
Морисом и говорил о Биробиджане, то значит я все-таки косвенно передавал ему
сведения. Разрешите дать объяснение по этому поводу. Во-первых, Морис не был
членом исполкома "ИКОР", он жил в СССР и работал в Ювелирторге.
Пред[седательствую]щий: На следствии вы говорили, что вы Мориса
информировали по всем вопросам, касающимся Биробиджана. А также говорили: "... В беседах с
Морисом я заявил также, что интересующий нас вопрос о создании государственной
единицы в СССР продвигается вперед чрезвычайно плохо и в связи с этим высказывал
ему свое недовольство политикой Советского правительства" (т. 19, л.д. 74).
Это протокол от 18 февраля 1949 года.
Ватенберг: Я это не подтверждаю, так как это не соответствует
действительности. Никогда я не высказывал недовольства политикой Советского правительства.
Один раз я с ним имел беседу, но содержание ее было таким, как я уже показал,
встречался я также с Будишем в 1937 году, с Новиком в 1936 году. Я им говорил то
же, т.е., что больших успехов пока нет. В обвинительном заключении сказано, что я
270

им давал интересующие сведения. Я им говорил о том, что происходило в
Биробиджане, но никаких сведений о Биробиджане я в США не пересылал.
Председательствующий: Вот в протоколе от 26 мая (т. 19, л.д. 140) записано:
"Будиш, как и Новик, интересовался не только информацией о Биробиджане, но и
получением подробных сведений шпионского характера об экономическом положении
СССР. Вот через всех этих лиц я и передавал американцам добытые мною сведения".
Ватенберг: Этот протокол является искусной тканью правды и неправды, и
неправда начинается с первого слова на первой странице наверху в углу в правой
стороне.
Председательствующий: Вы что же, свою подпись отрицаете? Как раз она здесь
и стоит в углу.
Ватенберг: В углу написано "стенограмма". Это я отрицаю, это можно проверить,
так как сохраняются тетради. Была ли когда такая стенограмма? Я заявляю, что нет,
таких вопросов и ответов не было. Этот протокол мне был принесен 26 мая, там эти
36 страниц я перечитал и подписал в течение 40 минут. Это был какой-то кошмарный
сон. На четвертой странице этого протокола в самом начале там сказано, что "я не
был активным в поалей-сионе", я сказал, что это нелепо, ибо я был членом ЦК. Это
следователю нужно было для того, чтобы в протоколе было видно, что я что-то
отрицаю, ибо на следующей странице следует изобличение, я еще раз заявляю, что
все было заранее напечатано, этих ответов и вопросов не было.
Председательствующий: Но вы это удостоверяете вашей подписью?
Ватенберг: Я скажу, я подписал при ясном уме и твердой памяти, подписал я это
сознательно и знал, что я подписываю свой приговор. А почему, я скажу. Я довольно
быстро, уже в начале следствия, освоил несколько правил ведения следствия.
Следователь не все пишет, что говорит арестованный и, кроме того, толкует его
показания совсем иначе, чем он показывает.
Они толкуют это так: "Ничто, что служит в защиту арестованного, в протокол не
вписывается. Вас интересует только признание вины. Если у вас есть что-нибудь в
защиту, пожалуйста, можете рассказать это суду". Если взять любой факт, вырвать
его из среды окружающей обстановки и представить его в голом виде, может
получиться, как в кривом зеркале. Но это противоречит всем законам диалектики.
Это получается не факт, а искажение факта, а следователь берет только оторванный
от действительности факт. Например, там есть о моей принадлежности к группе
Ловстана. Я должен объяснить, что это не было простой вражеской вылазкой. Я мог
бы десятки, сотни примеров привести. Второе. Следователь говорит: я не ваш
секретарь. Значит, он не пишет так, как я говорю. Это тоже верно, надо излагать все
кратко, грамотно и т.д. Но он толкует это так: я не пишу так, как вы говорите. Он не
пишет того, что я говорю, а пишет так, так это его устраивает в смысле обвинения.
И еще правило: "Не смейте посягать на вопрос, вопрос - это не ваше дело". Но
вопрос получается и такой: известно, что вы в 1929 году в Биробиджане вели
шпионскую работу. Уточните, чем вы занимались? Я, конечно, отвечаю, я в
Биробиджане не вел шпионской работы, а делал то-то и то-то. Потом я уже в
протоколе вижу: начала моего показания нет. Я не могу отказаться, он записал, что я
говорил, но не все. Был протокол, не касающийся меня, и вдруг попадается вопрос:
"И вас, как агента американской разведки, по-видимому этот вопрос интересовал?"
Я отвечаю: "Вы знаете, что я не агент американской разведки", но что касается того,
интересовался я или нет теми или иными сведениями, я все же отвечаю, и это
записывается в отрыве от первой половины ответа. В связи с этим я ему говорил:
"Вам же первый прокурор вернет дело на доследствие. Если у вас есть данные, что я
агент американской разведки, а во всем деле нет ни следа, что меня вербовали, что я
что-нибудь делал, вам же вернут дело на доследование. Как же вы пишите, что я
агент, когда у вас нет никаких данных". И я ему это говорил после подписания 206
271

статьи: "Зачеркните это, ведь вам вернут дело". Я заявляю, что в деле нет правильно
оформленных протоколов.
Дальше. С первого дня мне говорится: "Ты преступник, невиновных людей здесь не
арестовывают". Тогда уже понятно, что раз такое дело, то нужно сидеть в тюрьме, к
этому большой охоты нет, значит, единственный выход из тюрьмы - это через
лагерь, другого выхода нет. Раз так, нужно ускорить это дело, а следователь каждый
день повторяет: вы затягиваете следствие, надо кончать. Был протокол от 29 числа,
он сказал: его подпишем и давайте кончать. Уже более 3 лет, как я подписал этот
протокол, который должен был кончить дело. И еще одно. Можно было бы, конечно,
воевать, отказываться от всего и т.д. - единственное средство борьбы, которое
остается. Но я вам скажу откровенно, я физически и морально не трус. Есть
совершенно другое дело - против кого будешь бороться? Как я завидовал
революционерам, которые стояли против царской охранки или американской полиции. Вы
можете посмотреть мою запись, я это говорил следователю 3 года назад до того, как
об этом здесь говорил Тальми.
Председательствующий: Правду надо везде говорить, а скрывать ее нужно от
врагов.
Ватенберг: Абстрактной правды нет, правда является классовой, а раз правда
классовая, тогда думаешь, может быть действительно он прав.
Председательствующий: А если он действительно прав, зачем же вам на суде
отказываться?
Ватенберг: Может быть действительно он прав. Надо пересмотреть свою жизнь...
... Я остановился на том, что воевать со следствием у меня не было никакого
желания, так как правды вообще я не знаю, я знаю классовую правду, а носителем
классовой правды является передовой отряд человечества - Советский Союз, а
передо мной был представитель того органа, который по поручению Советской власти
стоит на страже законов революции. Поэтому нужно пересмотреть и переоценить
свою жизнь, а для этого требуются некоторые ориентиры. Такой ориентир дал мне
следователь. В самом начале следствия я все возражал против того, что я занимался
шпионажем и т.д. Он настаивал, что это были шпионские поездки, особенно мои
беседы с Новиком, информации, которые я ему передавал, - есть шпионские и т.д.
Я приводил доводы, что я без злого умысла не мог никак быть шпионом. Он говорил,
вы забудьте свою юриспруденцию, откуда вы взяли, что для состава обвинения по
параграфу 58-1а требуется злой умысел, а по другим статьям, в частности о
шпионаже, злой умысел не требуется. Если бы он это сказал профану в юриспруденции, он
бы не поверил, а я, как юрист, поверил. Тогда, раз так, достаточно, чтобы советский
человек разговаривал с разведчиком и ему передавал какие-то сведения, самые
безобидные, и если даже он не знал, что это разведчик, если даже у него не было
намерения передавать шпионские сведения, значит уже тот факт, что он беседовал с
разведчиком, делает советского человека виновным в преступлении, предусмотренном
ст. 58-1. Раз так, я признался (это было в ночь с 6 на 7 февраля 1949 года), что я вел
шпионскую работу, потом все пошло гладко, раз я самое это тяжкое преступление
взял на себя - измену Родине, все остальное не имело значения для меня, и я
подписывал протоколы. Потом, когда я подписывал ст. 206 в первый раз и после того,
как я ее подписал, я обратился к генерал-майору юстиции Николаеву с просьбой
разрешить мне задать ему вопрос. "Пожалуйста, - сказал он, - только странно, что
после того, как вы подписали". В присутствии того же следователя я его спросил,
верно ли, что по советским законам для состава преступления по ст. 58-1 не требуется
злой умысел. Он мне ответил, что это является одним из главных условий
квалификации такого преступления. Я поблагодарил. После того, как начался второй
этап следствия, это было спустя 20 месяцев, я при первой же возможности, которая
создалась только осенью 1951 года, сказал и прокурору Новикову (этого протокола в
272

деле нет), и следователю, а затем и прокурору Приходько, что я в шпионаже не
признаюсь и все показания 1949 года, в которых я признавал шпионаж в какой-либо
форме, я отрицаю, снимаю и их не подтверждаю, и то же самое я заявляю суду
сегодня. Я был введен в заблужение, не знаю, умышленно или нет.
Председательствующий: Но в протоколе от 23 февраля 1950 года вы опять
подтверждаете, что вы с Новиком были связаны по шпионской деятельности.
Ватенберг: Это было до 26 февраля, когда я подписал ст. 206.
Председательствующий: Скажите, какие антисоветские разговоры вы вели с
Шлосберг?
Ватенберг: Я был только пассивным слушателем. Я был с ней очень мало знаком, и
никаких разговоров антисоветского характера я с ней не вел. Я помню, как она мне
рассказывала, что была на Рижском взморье и встретила там ленинградских
студентов, которые вели себя очень замкнуто и обособленно.
Пред[седательствую]щий: А вы показывали (т. 19, стр. ПО), что она утверждала,
что у нас в Советском Союзе проводится политика дискриминации евреев. Она была
против закона о запрещении браков с иностранцами и рассказывала антисоветские
анекдоты. Правильно это?
Ватенберг: Эти последние два факта я подтверждаю. Я подтверждаю, что она
рассказывала один анекдот, в единственном числе, и то, что она говорила, что ей не
нравится закон о запрещении браков с иностранцами. Я никогда не знал, что такой
закон был.
Председательствующий: Закон о запрещении брака с иностранцами?
Ватенберг: Да, я не понимал смысла этого закона.
Пред[седательствую]щий: Она возражала против закона запрещения браков с
иностранцами и о свободном выезде за границу?
Ватенберг: Да. Это в связи с этим законом.
Председательствующий: Что же, она хотела бы выйти замуж за американца и
уехать из Советского Союза?
Ватенберг: Это был тот период, когда было письмо от 12 жен, которые хотели
уехать за границу.
Председательствующий: Она говорила о том, что в Советском Союзе проводится
политика дискриминации?
Ватенберг: Этого она не говорила. Вообще о дискриминации евреев в Советском
Союзе в моем присутствии никто не говорил, но были единичные случаи разговоров об
отдельных проявлениях антисемитизма. Такие случаи были.
Председательствующий: А антисоветские анекдоты, содержащие гнусную
клевету на советскую действительность, были?
Ватенберг: Правильно.
Председательствующий: Она рассказывала, что познакомилась на Рижском
взморье с ленинградскими студентами, которые держали себя обособленно и
поделились с ней своими националистическими настроениями. Этот факт правильно записан?
Ватенберг: Правильно. Она об этом говорила.
Председательствующий: Когда вы были привлечены к работе в ЕАК?
Ватенберг: В 1942 году.
Председательствующий: А до этого в связи с разгромом националистического
подполья вы, опасаясь собственного провала, стали вести более замкнутый образ
жизни?
Ватенберг: Нет, это не соответствует действительности.
Пред[седательствую]щий: Но это же ваши слова, что вы вели замкнутый образ
жизни, опасаясь собственного провала.
273

Ватенберг: Весь этот абзац выдумал следователь, и вообще это все придумано.
Берутся мои слова и выставляются в другом свете.
Председательствующий: А когда Эпштейн приехал из Москвы, он вам говорил о
задачах ЕАК?
Ватенберг: Он мне говорил, что ЦК перед ЕАК поставил задачу развернуть за
границей широкую пропаганду о Советском Союзе.
Председательствующий: А разве об этом было решение ЦК?
Ватенберг: Он просто так говорил ЦК. Это была его привычка, и он всегда
говорил "ЦК, ответственные работники" и т.д.
Председательствующий: А он вам не говорил, что под крышей Комитета можно
вести националистическую деятельность?
Ватенберг: Нет, он этого не говорил и не мог говорить по следующим двум
соображениям: во-первых, слово "националист" в этих кругах считалось оскорбительным
словом, и каждый от этого отмахивался, как черт от ладана. Если на кого-нибудь
сказать "националист", это звучало как оскорбление и требовалось доказательство,
подавались заявления и т.д. Так что он не мог мне сказать, что в Комитете можно
вершить националистическую работу, а тем более не мог сказать о том, чтобы под
прикрытием его легальных возможностей делать какую-то нелегальную работу,
потому что он знал, что если он мне скажет об этом, то я его поведу к врачу или в
органы безопасности, но скорее всего я бы повел его к врачу, потому что я его таким
не знал.
Председательствующий: Какую должность он вам предложил?
Ватенберг: Должность референта.
Я работал на этой должности как штатный работник около 5-6 недель, затем
заболел, и меня уложили в больницу. Когда я вернулся, то возобновил свою связь с
Комитетом уже как внештатный работник, а потом я отошел от них совсем. Таким
образом, в этой штатной должности я пробыл может быть 5 или 6 недель, т.е. до
первой декады июля с начала июня...
Председательствующий: А потом что вы делали, и когда кончилась ваша связь с
ЕАК?
Ватенберг: Я говорил в начале моих показаний, что я был осведомлен о характере
материалов, которые в тот период посылались за границу, и знал куда именно эти
материалы посылались. Каким образом я был осведомлен о характере материалов? Не
потому, что их давали мне для поправки и чистки, а получалось это так, что
большинство материалов направлялось по телеграфу. Для этого нужно было их
переводить на английский язык. Единственным переводчиком там была Островская,
она переводила, просматривал Эпштейн. Познания Эпштейна в английском языке
невелики, и Островская беспокоилась, что она может допустить какую-то ошибку,
обязательно нужно, чтобы переводы смотрел другой какой-нибудь глаз. Это дело в
Москве поставлено было очень хорошо. Там не только имелись специальные хорошие
переводчики, но там имелась контрольная редакция, где была сверка русского текста
с английским переводом, затем текст просматривал начальник переводного бюро, и
только после этого с визой начальника переводного бюро статьи пересылались. Так
что был очень хороший контроль.
В Куйбышеве вначале этого не было. Переводила материалы Островская,
просматривал Эпштейн, она очень волновалась, беспокоилась. Тогда я не в службу, а
в дружбу взял на себя обязанность лично просматривать эти переводы. Таким
образом, я в самый начальный период был ознакомлен с материалами, которые
посылались. Некоторое время после этого она добилась все-таки того, чтобы кто-
нибудь занимался просмотром этих переводов, и эта работа была возложена на
Бородина, который тогда был назначен Лозовским главным редактором или главным
цензором Совинформбюро и Комитета в Куйбышеве. Он читал все статьи и просмат-
274

ривал также переводы Островской. Спустя некоторое время там было организовано
так называемое переводное бюро, и во главе этого бюро был поставлен некий
Андреев, который был назначен на эту работу А.С. Щербаковым. Это он мне сам
лично рассказывал в мае 1949 года. У некоторых возникает сомнение, почему в мае.
По случайности случилось так, что он оказался моим сокамерником в Лефортово, он
македонец по национальности, его еще обвиняли в македонском национализме, он
уехал в конце 1945 года в Болгарию по личному обращению Димитрова в ЦК ВКП(б),
ему разрешили выезд. Там он занимал крупный пост в Министерстве иностранных дел.
В апреле 1949 года он был арестован органами безопасности в Болгарии, выдан
органам безопасности СССР, прибыл в первых числах мая, и так случилось, что он
просидел вместе со мной 5 месяцев в одной камере. И я, и он доложили следователю,
что мы знакомы, но так как наши дела не соприкасались, это осталось без
последствий.
Председательствующий: Он шпион?
Ватенберг: Я его дело не знаю.
Таким образом, я был осведомлен в течение полутора-двух месяцев о характере
материлов ЕАК и должен сказать, что в тот период, хотя в них и бывали какие-
нибудь преувеличения в отношении евреев, что было присуще стилю Эпштейна, но
национализма еще в тот период не было. Может быть, конечно, он и был, но я его не
видел. Эти преувеличения оскорбляли мои чувства, но национализма я тогда не
замечал. Я также был осведомлен об организациях и органах печати, куда
направлялся материал, знал это из бесед с Эпштейном, который делился своими
соображениями со мной. Я знал, что статьи направляются в буржуазные
консервативные, реакционные, даже религиозные газеты, вплоть до крайне правосионисти-
ческого еврейского телеграфного агентства в США. Я ни тогда, ни сейчас не считал
это порочным. Я рассуждал так, с созданием аппарата пропаганды партия и
правительство поставили перед этим аппаратом пропаганды задачу довести правду о
Советском Союзе во все уголки мира, в первую очередь ко всем трудящимся слоям
населения, а затем и к остальным...
Председательствующий: Нас это не интересует, нас интересует, что туда
направляли?
Ватенберг: На следствии читалось и в заключении экспертизы говорится, что
посылали материалы не в классовые органы печати и т.д. Я говорю, что посылали в
эти органы по соображениям, которые я считаю правильными. Эпштейн по этим
вопросам советовался и с Юзефовичем, и с Лозовским. Мне непонятно отношение
Юзефовича, он с одной стороны давал очень высокую оценку Эпштейну, а с другой
стороны говорил, что Эпштейн националист. Какие советы он мог дать по еврейским
вопросам, какими еврейскими вопросами занимался Эпштейн? Что он изучал талмуд?
Эпштейн занимался вопросами пропаганды Советского Союза и советовался по
этому поводу с Юзефовичем и Лозовским.
Председательствующий: Эпштейн занимался пропагандой национализма?
Ватенберг: Я в этот период не видел национализма, а потом я увидел, что в этих
материалах есть много национализма. Я об этом скажу после.
Пред[седательствую]щий: Теперь относительно комплектования самого Комитета.
Вы говорили, что Эпштейн, Лозовский были в Комитете основой и что вокруг
Комитета сгруппировался целый круг националистов, такие как Бергельсон, Квитко,
Фефер, Юзефович, являвшийся доверенным лицом Лозовского. А сейчас говорите,
что вы тогда не видели национализма.
Ватенберг: В такой форме я эти показания не подтверждаю. Я должен сказать,
что не допускаю мысли, что кто-нибудь в то время желал бы организовать какой-то
националистический центр и развертывать националистическую пропаганду. То, что
Комитет впоследствии превратился в националистическую организацию - это факт.
275

То, что Комитет вел националистическую работу - это тоже факт, но чтобы в начале
организации Комитета кто-то имел какие-то преступные намерения, я это не видел и
не знаю, но среди приглашенных лиц в ЕАК были и националисты.
Пред[седательствую]щий: Например?
Ватенберг: Бергельсон, Гофштейн - даже с сионистскими настроениями.
Председательствующий: Квитко, Маркиш.
Ватенберг: Маркишу я дал оценку как националисту. С Квитко я встречался, но
творческую работу я его знаю мало, и поэтому не могу сказать, что он являлся
националистом. Вот Орланд являлся националистом.
Председательствующий: А Тальми?
Ватенберг: Это другая категория. Я сейчас говорю о еврейских писателях. Ни
тогда, ни сегодня я не считаю, что Тальми являлся националистом, но то, что у него
были рецидивы националистических настроений во время войны - это вполне
возможно. То же самое было и у меня.
Председательствующий: Как и в чем это выражалось?
Ватенберг: Это очень трудно уловимо. Каждая война является потрясением и
вызывает разные ощущения Есть разные микробы, которые носятся в воздухе в
такой период. В этой войне, например, носились микробы национализма среди
определенной части еврейского населения.
Пред[седательствую]щий: Чем вы это объясняете?
Ватенберг: Это объясняется, в первую очередь, той жестокой и зверской
политикой, которая проводилась Гитлером и которая напомнила многим евреям, что
он есть еврей. Эренбург по этому поводу сказал, что Гитлер напомнил ему, что мать
его звали Ханой.
Пред[седательствую]щий: Но ведь в Советском Союзе нет почвы для этого,
почему же были такие настроения?
Ватенберг: Если у нас это и проявлялось, то каралось законом. Я считаю, что
большая вина руководителей ЕАК - коммунистов в первую очередь - заключалась в
том, что они с самого начала не повели борьбы против проявлений еврейского
национализма.
Если у нас в Советском Союзе были вспышки национализма среди отдельной части
людей, то с этим у нас легко было справиться, и задача коммунистов, я считаю
главная, состояла в том, чтобы помочь пролетариату других стран справиться со
вспышками антисемитизма и устранить почву для еврейского национализма.
Председательствующий: Какие рецидивы национализма были у вас и у Тальми?
Ватенберг: Я могу привести такой пример может он ничего не говорит, а может и
говорит. Это было в 1943-1944 годах, скорее в 1943 г[оду]. Я заболел, и врачи не
могли поставить диагноз. Они предложили вызвать заведующую невропатологическим
отделением Боткинской больницы Быховскую. Это была наша общая знакомая. В тот
день, когда она пришла ко мне, как раз было опубликовано постановление
правительства о распределении Сталинских премий среди работников науки, искусства
и т.д. Разбирая список лауреатов, она заметила, что среди получивших Сталинскую
премию 28 или 30% еврейских фамилий. А за 5 минут до этого она мне рассказывала,
что в тот день или может быть предыдущий день она шла с Линой Соломоновной
Штерн по ул[ице] Горького и Штерн ей рассказывала, что в редакции медицинского
журнала сняли всех сотрудников евреев. Быховская сказала, что слезы катились из
глаз Штерн, когда она рассказывала об этом.
Председательствующий: Это было в 1943 году?
276

Ватенберг: В конце 1943 года или в начале 1944 года. Я тогда Быховской сказал:
". ..Вы несколько минут назад рассказывали мне о проявлении антисемитизма, а сейчас
с радостью говорите о том, что среди лауреатов Сталинской премии около 30%
евреев. Среди этих лиц были инженеры, ученые, механики, конструктора и т.д. Как
же можно говорить об антисемитизме?"
Председательствующий: Значит, у Быховской проявлялся национализм, а у
вас?
Ватенберг: В тот же вечер ко мне пришел Тальми и говорит (как всегда мы с ним
сначала обменивались мнениями, а потом садились играть в шахматы): "Видел я
сегодня список лауреатов и подсчитал, что там около 30% евреев". В этом подсчете
было какое-то навеивание национализма, я должен сказать, что и у меня оно тоже
было. В этом был какой-то националистический рецидив. Правда он быстро
ликвидировался, но все же микроб национализма существовал.
Председательствующий: У вас и у Тальми?
Ватенберг: Да, и у меня, и у Тальми.
Председательствующий: Итак, этот микроб существовал до последнего
времени?
Ватенберг: Последнее время я был далеко от этого.
Пред[седательствую]щий: Может быть он не проявлялся внешне, но существовал
в душе?
Ватенберг: Мне очень трудно дать объективную оценку этому. Может быть он и
существовал где-то в душе. Я могу только с уверенностью сказать, что я его изжил
окончательно здесь в тюрьме.
Председательствующий: Почему же вы, если у вас существовал такой микроб, не
оцениваете первый период работы в Комитете как националистический? Ведь тогда
пришли в Комитет Маркиш, Квитко, Бергельсон, Гофштейн - националисты, как вы
их характеризовали, значит и характер статей, направление работы, все должно было
иметь националистическое направление?
Ватенберг: Я в работе ЕАК этого вначале не видел, хотя потом и стал
замечать.
Председательствующий: А разве сам факт создания такого Комитета не
импонировал развитию национализма?
Ватенберг: Нет, ни в коем случае.
Председательствующий: Но вы правильно показываете, что не случайно в
Комитете собрались такие люди, как националисты Бергельсон, Гофштейн, Маркиш и
другие?
Ватенберг: Конечно, не случайно, других писателей нет.
Председательствующий: А разве в Комитет нужно включать только одних
писателей?
Ватенберг: Для того, чтобы писать статьи, нужны были писатели.
Председательствующий: Можно было привлечь к работе писателей, но не
вводить их в Комитет.
Ватенберг: Я хочу сказать, что я считаю одной из крупнейших ошибок в работе
ЕАК - создание президиума.
Председательствующий: А газета "Эйникайт" возникла сразу же после
возникновения Комитета?
Ватенберг: Да, она возникла в первый период, а когда, я не помню.
Председательствующий: По материалам дела видно, что газета "Эйникайт"
проводила исключительно националистическую деятельность.
Ватенберг: Да, там было много националистических элементов.
:т

Далее суд перешел к оценке экспертизы материалов, которые направлялись
Еврейским антифашистским комитетом в зарубежные издательства, газеты и журналы.
Ватенберг: ...Конечно, если приложить к этому в качестве материала "перечень
1945 г.", то тогда очень трудно судить, какого характера материал. Здесь говорили о
книге Михайлова, которую я также читал. Кстати, я должен сказать, что Михайлов
хороший географ и помимо этой книги он написал 16 статей о 16 республиках, где он
использовал и материалы, которые имеются в этой книге, и еще дополнительные
материалы о каждой республике в отдельности, сказано, какие у нее имеются
ресурсы, что, где и как. И для того, чтобы иностранным разведчикам было легче
ознакомиться с этими данными, эти статьи были напечатаны в газете "Московские
новости", которая издается в Москве для заграницы.
Я читал здесь две книги академика Ферсмана, и там есть сведения, к которым, если
применить "перечень 1945 года", то они подпадут под многие из его параграфов.
Я читал книжку, выпущенную в 1951 году, которая называется "Москвичи". Это
толстая книга, где показаны передовики производства. Там показаны десятки крупных
заводов: электрозавод, завод "Серп и Молот" и ряд других заводов, причем в ней
даже описываются производственные процессы на этих заводах и как люди-
передовики производства изменяют эти процессы, внося усовершенствования.
Материалы, которые разбирались экспертизой по вопросу о разглашении
государственной тайны, посылались не только ЕАК, но они также посылались и Сов-
информбюро и другие комитеты, такого же рода материал имеется и в этих книгах, и
это не считается разглашением тайны. Может быть такие, как, например, статья
"Цветной металл", доклад Бахмутского и были вредными - этого, конечно, нельзя
было делать, но в основном материал Комитета в этом отношении если и был
конкретен, то эта конкретизация не носила шпионский характер...
Председательствующий: Вы что же, с актом экспертизы о передаче шпионских
сведений в Америку не согласны?
Ватенберг: Я согласен, раз есть такой закон.
Я считаю, что акт экспертизы по вопросу о национализме очень хороший, очень
серьезный документ, правильный документ, а с обобщением и выводами по вопросу о
нарушении государственной тайны я не согласен.
Председательствующий: Не согласны? Но вы же только что сказали, что
согласны.
Ватенберг: Я согласен, что это есть нарушение государственной тайны, но не
согласен с выводами экспертов, что у руководителей Еврейского комитета была
тенденция делать то-то, то-то и под маскировкой этого посылать шпионский
материал. Я считаю, что их об этом никто не спрашивал.
Председательствующий: Кого?
Ватенберг: Экспертов. Второе. У них не было достаточно материалов, чтобы дать
такое заключение, поэтому их никто об этом и не спрашивал. Перед экспертами был
поставлен один единственный вопрос, который касается трех групп документов,
является ли опубликование данных, содержащихся в этих статьях, нарушением закона
о государственной тайне применительно к "Перечню 1945 года"?
Пред[седательствую]щий: То есть, содержат ли они государственную тайну?
Ватенберг: Да, они должны были ответить - да или нет. Больше их ни о чем не
спрашивали, а они обнаружили очень поверхностный подход к работе, даже,
например, канадский город перенесли в США. Хакна, по национальности англичанина,
который никакого отношения не имел к Комитету, они приобщили к его деятельности
и в конце концов сделали вывод, что руководители Комитета занимались шпионажем.
278

И, больше того, они сделали заключение, что, будучи в Америке, Михоэлс и Фефер
вопреки советским законам обязались сообщать в Америку сведения шпионского
характера.
Во-первых, их об этом никто не спрашивал. Я не специалист по уголовному
процессу, но мне кажется, что эксперты не имеют право выходить за пределы, а если
взялись отвечать на вопрос, то надо его как-то обосновать...
...Я сказал, что согласен с их заключением потому, что по существу вопроса
[комиссия] дала ответ со ссылкой на закон. Раз предусмотрено, что оглашение таких-
то и таких-то сведений является нарушением законов о государственной тайне, то
надо за это карать, так как это преступление. Какие могут быть разговоры? Поэтому
с заключением комиссии по существу я согласен, но не со всеми ее выводами, а только
лишь по существу.
Председательствующий: Что вам известно о поездке за границу Михоэлса и
Фефера, какие они там получили задания?
Ватенберг: Какие они задания получили, я сказать не могу. Я с Фефером никогда
не дружил, но и никогда не враждовал, мы были с ним в нормальных отношениях.
Когда он вернулся из Америки, он встретил в здании Комитета Островскую и сказал,
что у него много приветов для нее и меня. Она пришла домой и сказала, чтобы я
Поговорил с Фефером и узнал, когда можно к нему зайти. В одно ближайшее
воскресенье мы зашли к Феферу (это был единственный раз, когда мы были у Фефера
на квартире). Просидели мы у него довольно долго, может быть часа два, и он
подробно рассказывал о своих встречах в Америке, - с кем встречался, какие вел
беседы и т.д., рассказывал о встрече с Вейцманом (он по истечении времени может
быть забыл, но он мне говорил, что Вейцман принял их в гостинице, а здесь он
говорил, что в ресторане. Это правда не имеет существенного значения) и о беседе с
ним то же самое, что он рассказывал здесь. Рассказывал о беседе с Розенбергом
также приблизительно то, что он говорил здесь.
Председательствующий: Вы говорили, что Розенберг в беседе с Михоэлсом и
Фефером поднял вопрос, который давно волнует еврейские массы, о создании в Крыму
Еврейской республики, и требовал продвижения этой проблемы через Еврейский
антифашистский комитет в Советском Союзе.
Ватенберг: Этого он требовать не мог. Я думаю, что вопрос о создании Еврейской
республики очень мало его волновал, но Крым вообще их занимал потому, что
"Джойнт" туда вложил много денег, и они чувствуют, что потеряли лицо в этом деле,
ибо Советское правительство даже сделало хороший жест - вернуло им часть денег.
Фефер мне говорил, что Розенберг спрашивал у него, как обстоит дело с Крымом, и
заявил, что;* если возобновится колонизация, "Джойнт" готов снова помогать в этом,
но ои ие говорил о Черном море, Турции и о Балканах. Я здесь на следствии пришел к
убеждению, что беседы с Розенбергом в таком разрезе, как она записана в
обвинительном заключении в первом показании Фефера, не была, хотя Фефер в своих
показаниях сказал, что имело место высказывание Розенберга о том, что Крым - это
Черное море, Турция, это Балканы.
Может быть Фефер в разговоре со мной переиначил смысл этого высказывания
Розенберга. Он мне сказал, что когда речь шла о Калифорнии, то Розенберг сказал,
что Калифорния во многом уступает Крыму, так как Крым - это Черное море, а если
хорошо присмотреться, то даже видно Турцию. Такой разговор я считаю шуточным.
Если бы этот разговор был серьезным, то наверное Фефер бы об этом мне сказал.
Правда, с Фефером я никогда не был в особенно дружеских отношениях, но он все же
должен был бы сказать. Он мне рассказывал о разговоре с Будишем, Новиком,
279

Энштейном, Чарли Чаплиным, он рассказывал о беседе насчет помощи "Джойнта", и
если бы этот разговор о Крыме не был шуточным, он бы это сказал. Приходится
сомневаться о внутренней логике такого разговора. Если еще добавить, что такой
разговор происходил в присутствии переводчика консульства, то можно без сомнения
сказать, что такого разговора не было. Если бы этот разговор действительно
происходил в серьезной форме в присутствии переводчика, то последний бы об этом
доложил кому следует, тем более если бы Розенберг говорил о помощи американского
правительства. Я хорошо знаю фамилию Розенберг. Розенберг - это ловкий адвокат,
связанный с высшими финансовыми кругами США, прожженный политикан.
Приезжают два человека из Советского Союза. Розенберг прекрасно знает, что
если из Советского Союза присылают людей, то эти люди должны являться
коммунистами и даже больше того - разведчиками. Сам Розенберг никогда не
интересовался еврейской литературой, не знал еврейского языка, и вдруг приходят
два человека, и он им рассказывает такие серьезные вещи, раскрывает такие
серьезные карты.
Где здесь логика?
Председательствующий: Логика подсказывает, как вы показывали, что по
приезде их из Америки, Комитет полностью превратился в организацию, которая
действовала по указке Америки и выполняла их задания, и потом был поставлен и
вопрос о Крыме.
Ватенберг: Эта формулировка не моя. Слово "указка" - не мое. Но что по
требованию или по просьбе этих потребителей Америки Комитет занимался такими
вопросами, в это трудно поверить. Будиш, Гольдберг и Новик - это не Розенберг.
Председательствующий: Дальше вы показывали, что Эшитейн также говорил,
что война создала условия для разрешения еврейской проблемы в СССР, и по
поручению Лозовского Эпштейн и Фефер составили такую докладную записку.
Ватенберг: Это взято из показаний Лозовского.
О редакции и содержании протоколов следствия я могу сказать только одно, что я
за это не отвечаю.
Председательствующий: Но ведь это вы давали такие показания?
Ватенберг: Да, давал, но сейчас я говорю, как я их давал.
Председательствующий: Вы по поводу вопроса о Крыме когда и от кого узнали?
Ватенберг: От Эпштейна. Днем я зашел в Комитет, Эпштейн с улыбкой
обращается ко мне и говорит, что он был у В.М. Молотова с Михоэлсом и Фефером и что они
там подняли вопрос о Крыме и якобы В.М. Молотов сказал им, что нужно написать
такую записку. Такой ответ, как сказал Эпштейн, дает понять, что Молотов к этому
не отнесся отрицательно. В связи с этим Эпштейн заявил, что сейчас происходит
"распределение министерских портфелей" и ему предложили портфель Председателя
Совета Министров этой Еврейской республики. Это, конечно, анекдот, я не придал
этому никакого значения, так как разговор был шуточный. Затем Эпштейн мне
сказал, что будет составляться докладная записка насчет Крыма. Я еще хочу
остановиться на том моменте, когда мы вместе с Эпштейном эвакуировались из Москвы и
ехали с ним в одном вагоне, то он затронул вопрос с Республике немцев Поволжья. Я
ему ответил, что есть Еврейская автономная область и насколько есть возможность
переселяться, то пусть желающие переселяются. И вообще все эти проекты я считал
прожектоманией.
Пред[седательствую]щий: А как же расценить такие факты, когда посылаются
комиссии по обследованию положения евреев, как, например, Квитко в Крым, кого-то
послали на Украину, ставятся вопросы перед правительством о том, что где-то
обижают евреев, вопрос о посылках и т.д.? Это что по-вашему?
Ватенберг: Это по-моему надо расчленить. Поездка в Крым Квитко как
корреспондента Комитета для того, чтобы потом написать очерк в заграничную печать, ничего
280

порочного не имеет. Но то, что они после его возвращения подняли шум и обратились
в Наркомзем - это другое дело и в компетенцию Комитета не входит. Я всегда
считал, что Комитет не должен заниматься никакой другой работой кроме посылки
материалов. Это аппарат пропаганды. Я был противником создания президиума. Но
когда я сказал об этом Эпштейну, он мне заявил: "Что, ты умнее ЦК?". Он всегда
ссылался на ЦК. По моему толкованию всякая другая работа в компетенцию
Комитета не входила.
В ходе предварительного следствия Ватенберг, рассказывая об отношениях с
Гофштейном, сказал, что он выступал против ассимиляции евреев и из этих его
разговоров можно было понять, что он жалеет о том, что не живет в Палестине. Суд
уточняет это показание Ватенберга.
Ватенберг: Это я подтверждаю. Это верно.
Председательствующий: Но вы показывали, что вполне возможно, что такие
разговоры происходили между вами и Гофштейном. Гофштейн знал ваши
националистические настроения, и поэтому он не стесняется беседовать с вами на эти темы.
Ватенберг: Это не мой ответ, а произведение следователя, хотя я не спорил с ним
и подписал этот протокол.
Председательствующий: Но в 1942-1943 гг. вы говорили, что он вел с вами
националистические беседы?
Ватенберг: Он был один раз в Куйбышеве, я его встретил на улице, и мы с ним
разговаривали минут 10. Вообще я никогда его близко не знал.
Председательствующий: Тем более. Вы близко друг друга не знаете, и вдруг в
1942-1943 году он ведет беседу с вами на националистические темы и высказывает
сожаление, что живет не в Палестине.
Ватенберг: Прямо он этого не говорил, но у меня создалось такое впечатление, что
он тоскует по Палестине.
Председательствующий: Это яркий антисоветский разговор, раз человек говорит
и думает о Палестине, а не о своей Родине. И вы говорили, что он с вами
разговаривал так потому, что верил вам, и потому, что вы сами были настроены
националистически.
Ватенберг: Почему он мне верил, я не знаю.
Председательствующий: Но это протокол допроса 1952 года, а вчера вы заявили,
что в 1952 году все протоколы, подписанные вами, правильные.
Ватенберг: Я сказал, что я отказывался от всех своих показаний по поводу
шпионажа, данных В 1949-1950 гг., а в 1952 году я старался смягчить только то, что было
написано в старых протоколах. Но там тоже есть много того, что не соответствует
действительности.
Председательствующий: Вот протокол последнего вашего допроса от 11
февраля 1952 года. Это касается акта о шпионской деятельности. Вы тут говорили о
том, что была широкая сеть корреспондентов, которые разъезжали и собирали
сведения.
Ватенберг: Да, но не шпионские. Была сеть корреспондентов, они собирали
сведения, но не шпионские.
Председательствующий: Но, очевидно, такие сведения, которые интересовали
иностранную разведку. Вы ведь так и говорили раньше.
Ватенберг: Я не могу отрицать, что эти сведения могли стать достоянием
разведки, но были ли там шпионские сведения, это еще вопрос.
281

Председательствующий: Вы какое отношение имели к изданию "Черной книги"?
Ватенберг: Никакого.
Председательствующий: Но вы знакомы с заключением экспертизы по этой
книге?
Ватенберг: Я давал показания, почему я считаю заключение экспертизы
правильным. Несмотря на то, что я с книгой не знаком и к изданию ее отношения не имел, но
зная этих партнеров - членов Комитета и некоторых авторов, фамилии которых
названы в заключении экспертизы, можно сказать, что там были националистические
высказывания.
Председательствующий: Вы показывали (т. 20, л.д. 279): "...Зная
националистические настроения этих людей, я имею все основания для того, чтобы согласиться с
выводами экспертов".
Ватенберг: Это я подтверждаю.
Председательствующий: Вас допрашивал прокурор Приходько 6 марта 1952
года?
Ватенберг: Да.
Председательствующий: Вы также заявили, что вы частично признаете (т. 20,
л.д. 288) себя виновным в распространении националистических идей...
Ватенберг: Всякие идеи национализма идут в разрез с политикой партии.
Председательствующий: Повторите, в чем вы считаете себя виновным?
Ватенберг: У меня было мнение, о котором я говорил вчера, что невзирая на
коренное различие между идеологией евреев СССР и США все-таки между ними кое-
что общее есть, а именно: еврейский язык и передовое культурное наследство. Эта
общность между евреями СССР и США основана на общности языка.
Это я сейчас считаю националистическим понятием, поэтому все эти выводы акта
экспертизы по вопросу национализма я считаю правильным.
Председательствующий: Эти свои показания вы считаете правильными? А
вот дальше вам задают вопрос: "С каким вражеским заданием вы прибыли в СССР в
1933 году?"
Ватенберг: Я уже объяснял, что я на вопросы не обращал внимания. Когда меня
спросили: с каким вражеским заданием я прибыл, я не обратил внимания на вопрос и
ответил, что Алмазов мне поручил то-то и то-то.
Председательствующий: Вы тогда должны были заявить, что никаких вражеских
заданий не имели. Вам же прокурор прямо задавал этот вопрос.
Ватенберг: Когда был перепечатан протокол, то появилось слово "вражеские", а
посягать на вопрос я не могу.
Пред[седательствую]щий: Но на ответ-то вы можете посягать. Вы бы написали,
что никаких вражеских заданий не имели.
Ватенберг: Это единственный протокол, я собственноручно правил несколько
слов...
Председательствующий: На двух страницах есть сделанные вами исправления, а
почему же вы не исправили это выражение?
Ватенберг: Дописывать я мог только с разрешения следователя...
Пред[седательствую]щий: Но из ответа вытекает, что вы прибыли в СССР со
шпионским заданием?
Ватенберг: Вы там найдете вопрос: "Комиссия "ИКОРа" в Биробиджане
занималась сбором шпионских сведений? Говорите об этом?" Следует мой ответ: "Я этого не
отрицаю, действительно комиссия занималась сбором сведений". В протоколе
получилось, что я не отрицаю, что комиссия собирала шпионские сведения. Я не могу отри-
282

цать, раз я этого не знаю. А следователь говорит: я не спрашиваю, откуда вы узнали
об этом, на следствии или до следствия. В этом и заключается техника составления
протоколов.
Председательствующий: И наконец последний протокол допроса от 8 марта
1952 года. Вам дополнительно предъявляют обвинение по ст. 58-10 ч. 2.
Ватенберг: Там была сначала часть 1.
Председательствующий: И вместо части 1 вам предъявляют часть 2, поскольку
преступление совершено было в военное время.
На вопрос, признаете ли вы себя виновным (т. 20, л.д. 32), вы говорите: "Виновным
я себя признаю".
Ватенберг: Это частичное признание, поскольку вопрос касается национализма.
Председательствующий: Значит в националистической деятельности вы
признаете себя виновным?
Ватенберг: Я признаю, что в этой статье, которую я цитировал, были элементы
национализма, и в этом я признаю себя виновным.
Пред[седательствую]щий: А в чем другом у вас была националистическая
деятельность?
Ватенберг: Больше я не могу у себя обнаружить националистических действий.
Председательствующий: Что вы еще хотите суду заявить?
Ватенберг: Я в основном сказал все. Я хотел бы сказать много, но я ограничусь
немногими высказываниями.
Я хочу прямо и точно опровергнуть то, что указано в обвинительном заключении.
Но на стр[анице] 3 говорится, что я в числе других, уже задолго до создания ЕАК,
неоднократно допускал вражеские вылазки против политики партии и Советского
правительства. Я заявляю категорически, что я ни до создания, ни после создания
Комитета никогда не выступал с вражескими вылазками против политики партии и
Советского правительства. Наоборот, я все эти годы, т.е. почти 30 лет, вел политику,
направленную на укрепление дружбы с Советским Союзом в тех странах, где я жил и
вел честную работу в пользу Советского Союза. Я уже здесь рассказывал, что
работая в США - в Амторге и работая в системе Внешторга СССР в течение 12-13 лет,
работая на стыке двух миров на очень ответственных работах, я в целом и всемерно
отстаивал интересы Советского Союза и очень много способствовал тому, чтобы
интересы Советского Союза на этом важнейшем участке были ограждены, были
защищены. Таким образом, я категорически отрицаю, что я вел раньше когда-нибудь
политику, враждебную партии и Советскому правительству.
Далее в обвинительном заключении сказано, что к моменту создания ЕАК я в
числе других являлся врагом Советской власти, готовым при первой возможности усилить
подрывную работу против партии и Советского государства. Заявляю, что я не
только не был готов к усилению подрывной работы против Советского государства, а,
наоборот, был готов продолжать полезную работу. Я вчера показывал об этом и
надеюсь, что мне удалось доказать, что это неверно. Почему? Потому, что если бы я
действительно стремился к тому, чтобы при первой возможности усилить подрывную
работу, то когда был создан ЕАК, т.е. появилось обширное поле деятельности, я бы
воспользовался такой возможностью, а ведь доказано, что после первых нескольких
месяцев я от этой возможности, которую я так "ждал", отказываюсь и перехожу на
другую работу. Где же здесь логика? Как следственные органы могут объяснить,
почему я, будучи в Куйбышеве в 1942 году, ушел от возможности, которая мне была
дана, чтобы вести подрывную работу, и начал вести другую - полезную работу. Если
бы я хотел вести подрывную работу, то я бы вел или когда я приехал в 1933 году, или
раньше, когда я еще находился на работе в Амторге, в Нью-Йорке, в ключе позиции.
Я подрывную работу мог там проводить, если бы хотел, не приезжая сюда в СССР,
через "ОЗЕТ" шпионить за Биробиджаном. Я работал 8 лет в Экспортлесе и на
283

протяжении нескольких десятков лет стремился к тому, чтобы жить правдиво, чтобы
работать честно в пользу Советского Союза. Я на всех пунктах обвинения не буду
останавливаться, только должен сказать по поводу одного пункта в начале 26
страницы, где сказано, что "обвиняемые Тальми, Ватенберг, Ватенберг-Островская в
1946 году передали Новику шпионские сведения об экономическом положении страны,
а также о положении евреев в СССР, освещая этот вопрос с антисоветских позиций".
Когда Тальми показывал об этом, он сказал, что он лично по крайней мере этого не
делал. А я говорю, что ни я, ни Тальми, ни Ватенберг-Островская никто из нас троих
не давал Новику никаких шпионских сведений об экономическом положении страны
или каких-либо других шпионских сведений или освещал любой вопрос с антисоветских
позиций. То же самое касается других утверждений обвинительного заключения. Для
того, чтобы не останавливаться подробно на всех пунктах обвинения, я заявляю в
целом, что утверждение обвинительного заключения в отношении меня, что я якобы
вел вражескую работу по какого-тЬ периода или во время какого-то периода
существования Комитета, является неверным, не подтверждается данными, находящимися
в этих 42 томах дела. Единственно в чем я себя признаю виновным, я уже сказал
суду. Я сказал также, что я признал в самом начале моих показаний, что я был
осведомлен о характере статей, которые Комитет посылал в первоначальный период,
а потом, в процессе показаний, объяснил, что я не считал неправильными те адреса,
куда Комитет направлял свои материалы, и в первоначальном периоде Комитета я
националистических тенденций не замечал.
Таким образом, я считаю обвинения, предъявленные мне, ничем не обоснованными
и неверными, за единственным исключением этой статьи, которая по моей оценке
является националистической ошибкой, а не преступлением, она вытекает, может
быть, из какого-то кратковременного рецидива. Я еще раз заявляю, что
националистических стремлений у меня не было, уже начиная с 1924 года по сегодняшний день,
за исключением может быть этою микроба, который появился во время войны и
который потом быстро ликвидировался.
Председательствующий: Появился у вас?
Ватенберг: Да, у меня. Конечно, было бы желательным в связи с тем, что я
обвиняюсь по статье 58—11, чтобы я высказался по поводу обвинения в целом по его трем
основным пунктам, т.е. Крым, националистическая деятельность и разглашение
государственной тайны. Я от этого воздержусь, может быть у меня еще будет
физическая возможность, и я смогу с вашего разрешения это сделать, поскольку я помню,
что каждый будет иметь возможность потом дополнить свои показания. Может быть,
я воспользуюсь еще этим правом.
Председательствующий: Какие у подсудимых есть вопросы к подсудимому Ватен-
бергу?
Вопросов к Ватенбергу было немного.
Они показали, что Ватенберг был близок только с Тальми, со значительной частью
подсудимых знакомство было шапочное. У Ватенберга не было с ними встреч, бесед.
Фефер: Скажите, Гольдберг выступал когда-нибудь против Советского Союза,
когда вы жили в Америке?
Ватенберг: Открыто никогда не выступал.
Фефер: Оказала ли влияние еврейская литература Советского Союза, а здесь
находится ряд ее инициаторов и создателей, оказала ли она положительное влияние на
трудящихся США и на писателей?
284

Ватенберг: На это я должен ответить положительно. Я должен подтвердить, что
под влиянием советской еврейской литературы целая группа писателей, поэтов,
новеллистов, очеркистов в США оформляли свое творчество. На еврейскую интеллигенцию
также произвели значительное впечатление влияние произведения советских
еврейских писателей, и там с большим интересом, надо сказать, читались эти произведения.
Фефер: В разговоре с вами у меня на квартире, когда были у меня вы и Чайка
Семеновна, вы чувствовали мой восторг перед американцами, или я вам рассказывал о
сопротивлении, которое нам оказывала еврейская реакционная печать, и о том, как
приходилось преодолевать эти трудности а вести борьбу с ними.
Ватенберг: Вы рассказывали о разных трудностях, которые вам приходилось
преодолевать, особенно в "Форвертсе" и о некоторых еврейских буржуазных писателях,
которые вам пытались вредить в вашей работе.
Фефер: Статьи мои вы читали в "Эйникайт"?
Ватенберг: В целом, да.
Фефер: Статью о государстве Израиль, направленную против поджигателей войны,
против еврейских реакционеров в Америке, читали?
Ватенберг: Да, читал...
... Была одна статья или о государстве Израиль, или о нашем отношении к евреям
государства Израиль, и от этой статьи у меня осталось впечатление, что в ней
допущена неправильная формулировка, что в ней есть что-то националистическое. А
вообще ваши статьи были правильные.
После того, как подсудимые завершили свои вопросы к Ватенбергу, допрос его в
12 час. 15 мин. 11 июня был завершен.
После двухчасового перерыва суд перешел к допросу его супруги Ч. Ватенберг-
Островской.
ДОПРОС Ч.С. ВАТЕНБЕРГ-ОСТРОВСКОЙ
Председательствующий: Подсудимая Ватенберг-Островская, покажите суду в
чем вы себя признаете виновной?
Ватенберг-Островская: Я считаю себя частично виновной в том, что я, работая в
Антифашистском комитете, переводила статьи, которые по определению экспертизы
носили националистический характер. В какой мере я, как переводчик, несу
ответственность, это я не знаю, суд будет судить. В списке статей и материалов, отмеченных
как разглашающих военную тайну, я не нахожу статей, которые переводила я, кроме
статьи о Биробиджане, названия я ее не помню.
Председательствующий: Как называлась эта статья?
Ватенберг-Островская: Я не помню.
Председательствующий: Чья это статья?
Ватенберг-Островская: Я тоже не помню. Это не случайно, что нет моих
материалов. Потому что большинство статей, которые посылал Антифашистский комитет,
посылались на еврейском языке для еврейской печати и не было нужды переводить
их. Было одно время, когда материал посылался по телеграфу, и тогда он переводился
на английский язык. Кроме того, материалы для Антифашистского комитета я
переводила не одна, были и другие переводчики в Совинформбюро.
Пред[седательствую]щий: А в Комитете вы были одна?
Ватенберг-Островская: В Комитете я считалась по штату единственным
переводчиком, но в самом Комитете я не работала, не сидела. Статьи для перевода я
получала в Совинформбюро. Я еще хочу сказать, что статьи о Лавочкине и Зальцмане, о
285

которых речь идет в моих протоколах, не включены в список как разглашающие
государственную тайну. Я все время во время следствия говорила, что там ничего не
было разглашающего государственную тайну. Еще я хочу отметить, что все статьи
пересматривались советской цензурой.
Председательствующий: Какой цензурой?
Ватенберг-Островская: Советской цензурой, которая существовала при Совин-
формбюро, а после 1946 года, когда было организовано бюро переводов при
антифашистских комитетах, опять материалы просматривались контрольной редакцией,
после чего посылались в цензуру Главлита.
Председательствующий: В чем вы тут признаете себя виновной?
Ватенберг-Островская: Что я переводила эти материалы, которые носили
националистический характер. Я никогда не задумывалась над этим.
Председательствующий: Вы отрицаете, что в тех статьях, которые вы
переводили, были шпионские сведения, но были статьи, которые носили националистический
характер?
Ватенберг-Островская: Я никогда не разбиралась в этом. Я отрицаю обвинение в
том, что по указанию Михоэлса, Эпштейна и Фефера я переводила шпионские
материалы, что я имела шпионскую связь с Девисом и Новиком и что я была активной
националисткой.
Председательствующий: Когда вы эмигрировали за границу? Вы родились в
1901 году в семье служителя синагоги?
Ватенберг-Островская: Нет. Мой отец был резником. Следователь никак не мог
понять, что такое резник, спрашивал у другого следователя, и все же написал, что
мой отец был служитель синагоги. Резник это человек, который режет скот на бойне.
Я родилась через несколько месяцев после смерти отца в г[ороде] Звенигороде. После
смерти отца нас осталось семь детей, жили мы у дедушки на его иждивении. Мать
оставила двух старших мальчиков 15 и 11 лет в Звенигороде и, забрав с собой
пятерых маленьких, переехала к дедушке со стороны отца в мест[ечко] Рогачев,
Волынской губернии, где мы жили до выезда в Америку в 1914 году.
Пред[седательствую]щий: Резник, это религиозное лицо. Евреи покупают мясо
скота, который убит резником?
Ватенберг—Острозская: Да, это называется кошерное мясо.
Пред[седательствую]щий: А что при убое скота читались молитвы?
Ватенберг-Островская: Да, безусловно...
До революции семья Ватенберг-Островскрй переехала в Америку. Здесь она служит
техническим сотрудником в ряде общественных организаций. В том числе в Еврейском
рабочем союзе.
Ватенберг-Островская: Еврейский рабочий союз - это организация, которая
занималась страхованием жизни рабочих, националистическая организация, которая
одновременно вела среди рабочих культурно-просветительную работу
националистического характера.
Председательствующий: Это организация, которой руководил Липский?
Ватенберг-Островская: Организация, которой руководил Липский, была та
сионистская организация, в которой я работала в 1916 году.
286

Председательствующий: А потом вы перешли на работу в Еврейский
художественный театр?
Ватенберг-Островская: Когда я работала в Еврейском рабочем союзе, я в
свободное время научилась печатать на машинке на русском и еврейском языках. Когда я
научилась печатать, я стала брать сверхурочные работы в Еврейском
художественном театре, для которого печатала пьесы и роли.
В Еврейском рабочем союзе я работала до начала 1921 года. В 1921 году я
заболела и по болезни ушла оттуда. Болела я несколько месяцев (у меня был перелом
руки), а в конце 1921 года я поступила на работу в Еврейское телеграфное агентство.
Это главным образом объясняется тем, что я знала еврейский язык с детства и умела
печатать на еврейской машинке, а еврейских машинисток было, как говорят, "кот
наплакал". Еврейское телеграфное агентство было частное предприятие, которое имело
своих корреспондентов во всех странах Европы, включая, конечно, и СССР, которые
посылали в США материалы, освещающие жизнь евреев других стран: СССР,
Польши, Австрии, Румынии. Эти материалы Еврейское агентство распространяло в
еврейской и англо-еврейской прессе...
...В обвинительном заключении сказано, что, живя в Америке, я принимала участие
в работе сионистских организаций.
Я не понимаю такое утверждение, но мне кажется, что имеется в виду
политическое участие, а я работала на технической работе, я никогда не принадлежала ни к
каким политическим партиям или группам. Я весь день работала, а вечером училась,
поэтому я никак не понимаю такого утверждения. Если мою работу машинистки
можно считать участием в деятельности сионистской организации, — это мне совсем
непонятно. Никогда я не принимала участия ни в какой националистической
организации...
В 1922 году я вышла замуж за Ватенберга. Ватенберг тогда был поалей-сионистом.
Я вышла замуж за него, конечно, не из-за политических убеждений. Я не
интересовалась этим вопросом, я интересовалась своей учебой и жизнью. Ватенберг уже
говорил о себе, что в 1924 году он вступил в Компартию, и через Ватенберга я тогда
познакомилась с группой коммунистов, это был совершенно другой круг людей, чем
тот, который у меня до этого был. До этого знакомыми у меня в основном были
студенты, а теперь я познакомилась с Эпштейном, Новиком, Александром Бительма-
ном, Сутер, Джероном, Тальми, Будишем. Правда, Будиша я знала и раньше,
поскольку я с его женой работала еще в 1921 году. Этот круг знакомых коммунистов и
то, что я начала читать коммунистическую прессу, безусловно, имели определенное на
меня влияние. Я вербовала читателей для "Дейли Уоркер" и "Моргенфрайхайт". Тогда
организовывались.митинги и демонстрации, и я распространяла листовки, передавала
билеты на эти митинги.
Я помню, когда была организована демонстрация Коммунистической партией
против решения суда о казни Сакко и Ванцетти, я участвовала в этой демонстрации,
распространяла эти листовки, мы собирали деньги для помощи Сакко и Ванцетти.
К партии я правда никогда не примыкала, но я принадлежала к категории людей,
которые назывались сочувствующими коммунистическому движению.
В 1926 году, когда Ватенберг был избран делегатом на съезд "ОЗЕТА", я
сопровождала его в поездке в СССР. Это была моя первая поездка в СССР после того, как
я уехала из России 12 лет. Я побывала у себя на Родине и была в Крыму, куда я
ездила вместе с Ватенбергом...
Свое возвращение в начале 30-х годов в Советский Союз Ватенберг-Островская
объяснила следующим образом.
287

Ватенберг-Островская: В эти годы в Америке был кризис в полном разгаре,
миллионы людей были без работы, а я увидела, что здесь, в Советском Союзе, нет
страха перед завтрашним днем. И вот у меня появилось желание и решение
переехать сюда на постоянное жительство. С этим я вернулась в Америку. Я очень
уговаривала мужа, который неохотно принялся за это. Он был в партии, был очень
активным, он чувствовал, что он делает хорошее дело в Амторге, а я все больше
тяготела к Советскому Союзу. В это время была особая тяга среди прогрессивной
части интеллигенции США переехать в Советский Союз.
Я помню, как я завидовала Тальми, который в 1932 году уехал сюда на постоянное
жительство. Мое желание особенно усилилось, когда я в 1932 году была уволена с
работы. В 1931-1932 гг. мой муж был снова командирован в СССР, и здесь он имел
беседу о переводе его сюда. Меня это страшно радовало. Беседа эта была с Нар-
комвнешторгом. Когда же в 1933 году он узнал, что его приглашают на работу
в СССР с предоставлением квартиры, счастливее меня человека не было на свете.
16 апреля 1933 года мы покинули Америку и приехали сюда. '
В обвинительном заключении сказано, что приехав сюда, я установила связи с
американцами, проживающими здесь, и высказала клеветнические измышления на
Советское правительство и ЦК ВКП(б). Я отрицаю эту часть обвинительного
заключения. Никогда я не высказывала клеветнических измышлений против ЦК партии и
членов правительства. Моими знакомыми в первые годы были - Тальми, семья
Наглер, Эпштейн, Рашкес, иногда я встречалась с семьей Кушнировича.
Я помню, что в 1934 году я встретила на улице Фишера, которого я знала как
хорошего лектора, который всегда выступал с лекциями о Советском Союзе, и
приглашал меня к себе на квартиру. Это была моя первая и последняя встреча с
Фишером, которую я не могу расценивать как преступную и характеризующую меня с
плохой стороны.
Моя работа. Первая моя работа была в 1933 году в ВАРНИТСО*. ВАРНИТСО -
это Всесоюзная ассоциация работников науки и техники при Доме ученых.
Рекомендовали меня на эту работу Наглер и Мария Федоровна Андреева, которые меня
знали по работе, о которой я говорила уже выше. В чем состояла моя работа? Я была
назначена на работу секретарем в иносекцию. Работало в этом учреждении человек
12. Никакой иносекции не было, но надо было связать иностранных специалистов с
русскими специалистами. Это называлось обменом мнением, обменом опыта...
Рассказывая о своей работе в качестве переводчика в Совинформбюро, Ватенберг-
Островская показала следующее.
Ватенберг-Островская: - ...И помню хорошо, что в последние годы в бюро
переводов поступало 90% материалов славянского и молодежного комитетов, а
Еврейский комитет за это время давал в среднем 8-10 статей в месяц для перевода потому,
что они стали материалы для еврейской прессы посылать на еврейском языке. Очень
легко можно проверить по книгам, что я говорю правду. Взять книгу бюро переводов
за последние годы и посмотреть. Причем там работала еще одна переводчица.
Система работы мне казалась хорошей, было четыре подписи. После перевода
материалы шли опять к редактору, владевшему тем языком, на который материалы
переведены (это пятый этап контроля), потом их смотрел контрольный редактор
(владеющий иностранным языком), и далее они шли к заведующему бюро переводов
Трояновскому. Эта система контроля, мне кажется, была очень хорошая, может быть
Люди были не компетентные, — это я не знаю.
В тексте ошибочно Арницо. Надо - ВАРНИТСО.
288

Поэтому я и сказала здесь, что пересматривая список статей ЕАК, находящихся в.
деле, я среди них статей националистических или содержащих шпионские сведения не
нашла.
Здесь Соломон Абрамович Лозовский говорил, что статья о цветной металлургии,
которая была напечатана в газете "Красный флот", это явно шпионского характера
материалы, я этого не знаю. Говорю откровенно, если бы мне дали эту статью, я бы
ее перевела; я не знаю, что о цветной металлургии нельзя писать. Раз статья прошла
цензуру Главлита, я не должна об этом знать.
Я говорю, что те статьи, которые были даны на перевод, абсолютно все имели
печать и подпись Главлита. Да ведь без этого никто не возьмет на перевод.
Председательствующий: Фефер, какая была цензура и контроль?
Фефер: Я мало знал этот вопрос до того, как я стал работать непосредственно в
Комитете. Островская больше в курсе дела. Когда же я стал работать, я связался с
начальником Главлита Садченко, мы договорились с ним о том, что ни одна статья
Комитета не будет посылаться в зарубежную печать без предварительной проверки
Главлита. У нас было мало денег на посылку по телеграфу, и мы преимущественно
перешли на посылку корреспонденции почтой. Когда же мы вышли из Совинформ-
бюро, то Отдел внешней политики ЦК ВКП(б) создал контрольную редакцию.
Председательствующий: Правильно утверждает Островская о том, что в
значительной мере снизилось количество перевода статей, поскольку вы стали
направлять их на еврейском языке?
Фефер: Имел смысл переводить статьи на английский язык, когда мы посылали
материал по телеграфу. А последнее время нас лишили валюты для посылки по
телеграфу и приходилось пользоваться посылкой статей через другие каналы, но как
это технически проходило, я не знаю.
Председательствующий: Как не знали, вы же признавали, что вы снабжали
шпионской информацией американцев?
Фефер: Я никогда этого не признавал. Никаких разговоров о посылке шпионской
информации у меня не было, а также у меня об этом ни с кем не было никакой
договоренности.
Пред[седательствую]щий: Посылались статьи на еврейском языке?
Фефер: Да, посылались и на еврейском языке. Утверждаю, что на всех материалах
имеется печать и виза Главлита и меня очень удивляет, что нет паспортов на
приобщенные к делу статьи. Я не знаю, все ли эти статьи отправлены, мы очень много
браковали. Например, доклад Бахмутского, я не помню, чтобы мы его отправляли.
Председательствующий (к Ватенберг-Островской): Вы на предварительном
следствии, будучи допрошенной, признали свою вину также и в том, что вы при встрече в
Москве с некоторыми иностранцами передали им в устной форме ряд сведений
шпионского характера (т. 25, л.д. 24).
Ватенберг—Островская: Я все время в период следствия не подтверждала этого.
Никаких шпионских разговоров я с иностранцами не вела и считаю, что те цифры,
которые я называла, не составляют государственную тайну.
Председательствующий: Почему же на предварительном следствии это в вашем
понимании было шпионскими данными, а теперь вы не находите их шпионскими?
Ватенберг—Островская: Было очень тяжелое следствие, и я была вынуждена
подписать этот протокол так же, как и протокол от 20 июня.
Председательствующий: Но водь то, что касается Новика, вы ни в одном
протоколе, а во многих признавали?
Ватенберг—Островская: В то время, когда следствие вел подполковник Цветаев,
оно было настолько тяжелым, что у меня после этого был большой страх перед
следователями вообще, и я подписывала протоколы, которые я считаю полными лжи.
10. Неправедный суд
289

Я неоднократно отказывалась и не хотела подписывать такие протоколы, но дорога в
карцер была мне достаточно знакома. У меня не было другого выхода, и я была
вынуждена подписать такие протоколы.
Председательствующий: Вы говорили, что в Москве, когда Новик приезжал к
вам на квартиру, вы высказывали ему антисоветские клеветнические измышления
насчет дискриминации евреев в СССР.
Ватенберг-Островская: Таких слов я не произносила перед следователем. Он
неоднократно подсказывал мне, что это было написано в протоколе мужа. Я все время
отрицала, отказывалась подписывать протокол, но в конце-концов была вынуждена
подписать. Сейчас я это категорически отрицаю.
Председательствующий: Вы показывали, что говорили Новику, что у нас
существует дискриминация и что Лина Штерн писала жалобу об этом. Со своей стороны
Новик высказывал вам свои враждебные взгляды в отношении Советского Союза,
заявляя, что как он, так и другие в Америке были недовольны тем, что Советский Союз
в 1939 году заключил договор с Германией, а также карательной политикой
Советского правительства, в частности, по отношению к Лондону и его жене (читает - т.
25, л.д. 26).
Ватенберг-Островская: Я скажу, что Новик говорил мне по поводу Лондона.
Председательствующий: Вы показали, что он был возмущен арестом Лондона в
1938 году и репрессированием его жены Марии и попросил вас передать Лондон
Марии 1200 рублей.
Ватенберг-Островская: Это единственная правда. Я действительно взяла эти
деньги и передала Марии Лондон.
По поводу договора я говорила следователю, но он совсем не так записал. Новик
говорил, что после того, как был подписан договор с Германией, ему много пришлось
работать в "Дейли Уоркер" и "Моргенфрайхайт", много пришлось писать статей,
чтобы отбить атаку желтой прессы. Он говорил, что он и другие сидели по ночам,
чтобы объяснить значение этого договора. Вот мои слова, которые я передала
следователю, а записано в протоколе совсем другое.
Пред[седательствую]щий: Но вы же вносили исправления в протоколе и вашей
рукой подписан протокол?
Ватенберг-Островская: Поправки мною сделаны только на одной странице. У
меня тогда началась галлюцинация, и я этот протокол подписала не читая, в течение
5 минут. Я думаю, что следователь подтвердит это.
Председательствующий: А как муж ваш, Ватенберг, передавал Новику цифры и
другие секретные данные?
Ватенберг-Островская: Никаких секретных данных никто из присутствующих
Новику не давал, у нас был общий разговор...
Прёд[седательствую]щий: Но а вот этот разговор с Новиком, что в трамвае, в
автобусе - он собирал сведения?
Ватенберг-Островская: Это все ложь.
Председательствующий: Откуда же это взял следователь?
Ватенберг-Островская: Я не знаю. Он говорит: вот ваш муж показывает то-то и
то-то, я говорю, может муж с ума сошел, я никогда от Новика не слышала никаких
антисоветских разговоров...
...Я знала Новика до своего ареста как члена Коммунистической партии Америки,
как редактора "Моргенфрайхайт", как преданного коммуниста и повторяю, что
материала, опровергающего это, я не вижу.
Председательствующий: Вы на протяжении следствия утверждали, что вы с
Новиком имели разговоры на националистические темы: дискриминация, ассимиляция
и т.д.
290

Ватенберг-Островская: Не было таких разговоров.
Председательствующий: Вас и обвиняют в том, что вы ему в 1945-1946 гг.
установили связь с американскими разведчиками Новиком и Девисом, которым
сообщали шпионские данные.
Ватенберг-Островская: Я это категорически отрицаю.
Председательствующие. А Девиса вы знали?
Ватенберг-Островская: Знала, видела его два раза.
Председательствующий: Вы ему сообщили о количестве евреев, проживающих в
Биробиджане, а также клеветническую информацию об СССР?
Ватенберг-Островская: Нет, я этого не подтверждаю. Я Девиса видела первый
раз в своей жизни в мае 1945 года у Эпштейна в гостинице "Метрополь", где он тогда
жил. Мы пошли тогда с Ватенбергом, была жена Эпштейна, был Наглер и др[угие].
Тогда была победа, ликование, и все разговоры были об этом. А второй раз я увидела
Девиса в кабинете Эпштейна, за день или два до смерти Эпштейна.
Председательствующий: Вы говорите: "Я в кабинете у Эпштейна встречалась
несколько раз с американским разведчиком Девисом".
Ватенберг-Островская: Я видела его второй раз в июле 1945 года. Когда я зашла
в кабинет Эпштейна, то услышала, как Эпштейн говорит, "у нас антисемитизма в
стране не может быть".
Пред[седательствую]щий: А кто такой Девис?
Ватенберг-Островская: Канадский корреспондент. Здесь кто-то говорил, что он
член ЦК Компартии Канады.
Юзефович: Он член ЦК Компартии и, кажется, даже Политбюро.
Лозовский: Раймонд Девис был корреспондентом нескольких канадских газет, в том
числе нескольких еврейских газет. Он сюда приехал, кажется, в 1944 году. Ему мы
давали материалы так же, как мы давали их другим корреспондентам, которых мы
использовали. Сведения о том, что он член ЦК Компартии Канады неверны,
потому что я спрашивал о нем Мануильского и он сказал, что был какой-то другой
Девис. ..
Юзефович: Я сам своими собственными глазами (хотя я и не очень силен в
английском языке, но читать умею) читал его мандат члена ЦК за подписью секретаря
канадской Компартии Тимбок. Кроме того, у него был второй мандат от Центрального
печатного органа канадской Компартии. Я не помню названия этой газеты, я только
знаю, что отдел нашей профсоюзной печати печатался в этой газете.
Пред[седательствую]щий: А что было сказано в этом мандате?
Юзефович: Что он член ЦК и посылается в СССР в качестве корреспондента
центрального печатного органа Компартии Канады.
Председательствующий: Вряд ли могли такие мандаты давать.
Юзефович: Я же не слепой.
Председательствующий: (к Ватенберг-Островской): А разговор о Крыме где вы
слышали?
Ватенберг-Островская: Я об этом ничего не знала, это мне подсказал
следователь, а я все время говорила, что об этом ничего не знаю.
Председательствующий: Вам Эпштейн жаловался, что Михоэлс и Фефер не
взяли его с собой?
Ватенберг-Островская: Жена Эпштейна мне рассказывала, что когда Михоэлс и
Фефер приехали из Америки, то они пошли отдать отчет М.И. Калинину (а здесь я
узнала, что они ходили к В.М. Молотову), и что муж ее был обижен, что его не взяли
с собой.
Председательствующий: Ватенберг вам говорил, что ему известно со слов Бер-
10*
291

гельсона об указании ЦК Комитету о недопустимости посылки делегатов на еврейский
конгресс?
Ватенберг-Островская: Он говорил, что у него был разговор с Бергельсоном
накануне ареста Бергельсона о каком-то анонимном письме, полученном в ЦК ВКП(б) по
поводу какого-то еврейского конгресса, который в Швейцарии созывался.
Пред[седательствую]щий: О чем конкретно было это письмо?
Ватенберг-Островская: О том, что делегаты от Еврейского антифашистского
комитета должны быть посланы на конгресс в Швейцарию. Об этом моему мужу
рассказывал Бергельсон.
Председательствующий: Ватенберг, был такой разговор?
Ватенберг: Я что-то не помню.
Пред[седательствую]щий: Ватенберг-Островская, вы беседовали с мужем по
поводу причин гибели Михоэлса?
Ватенберг-Островская: Примерно за несколько дней до моего ареста мне
рассказывала об этом Рейман, что ее знакомый Мокричев считает в убийстве Михоэлса
виноватым МГБ. Я поняла это совершенно по-другому, не так, как написано здесь. Я
рассказывала мужу, он сказал: "Ты понимаешь, что ты говоришь, я тебе запрещаю
встречаться с Рейман, это ложь и клевета".
Председательствующий: Зачем вам было это повторять?
Ватенберг-Островская: Я понимаю, что об этом должна была сообщить в МГБ.
Это было за несколько дней до моего ареста. Никому другому я об этом не говорила.
Это было в те дни, когда мы с мужем только что кончили очень ответственную
работу, и я действительно тогда думала, что надо об этом сообщить в МГБ.
Председательствующий: Вы также показывали, что Тальми и его жена Софья
Абрамовна были у вас дома и высказывали антисоветские взгляды, вели
антисоветские разговоры.
Ватенберг-Островская: Я сейчас расскажу, что я показывала следователю и что
было в действительности. Был такой случай, когда у нас на квартире был Тальми с
женой и моя приятельница Лейкинд. Я в разговоре сказала, что из Московского
университета уволили несколько профессоров евреев. Тальми это воспринял очень
возбужденно, он вскочил и заявил, что это клевета, ложь, и оставил комнату. Жена
Тальми, более спокойный человек, сказала, что этого никак не может быть и что если
даже такой случай и был допущен каким-нибудь самодуром, то для этого есть
партийный комитет. Об этом случае я рассказала следователю, а следователь
сформулировал это следующим образом: что у нас были разговоры об ассимиляции евреев.
Председательствующий: Враги пустили слухи, а вы эти слухи распространяли.
Ватенберг-Островская: Я это слышала, была в недоумении и пыталась в своей
близкой среде внести ясность по этому поводу.
Председательствующий: Значит вы это утверждали, если Тальми так вспылил,
что оставил даже комнату.
Ватенберг-Островская: Эти слухи я объясняла очень спокойно. Я понимаю, что
такие вещи недопустимы, но они бывают, и, в частности, я допустила оплошность,
что повторила эти слухи. Другой случай. Я слышала, что Быховская рассказывала,
что Лина Соломоновна Штерн писала об отдельных таких случаях правительству. Я
считала, если Штерн об этом пишет в правительство, значит она поступает
правильно...
Председательствующий: А когда Новик вернулся из своих поездок по Украине и
другим местам, вы его видели?
Ватенберг-Островская: Нет, он рассказывал о разрушении Киева, рассказывал о
том, что в Бабьем Яру расстреляли 80.000 евреев, рассказывал о том, что люди
живут тесно, так как очень много домов разрушено.
292

Председательствующий: А разве он не рассказывал вам о том, что евреям
препятствуют возвращаться на Украину?
Ватенберг-Островская: Никогда он этого не говорил, не только в моем
присутствии, но я не верю вообще, чтобы Новик говорил кому-нибудь такие вещи. Я знаю
Новика - коммуниста, и он не мог допустить таких вещей.
Председательствующий: А с братом вы переписывались?
Ватенберг-Островская: Да, с братом переписывалась, получала посылки, и с
сестрой переписывалась. Следователь мне говорил, что мы знаем, что вы писали
хорошие письма.
Председательствующий: Откуда он знал?
Ватенберг-Островская: Я не знаю.
Пред[седательствую]щий: А что вы писали?
Ватенберг-Островская: Я писала о том, как я чувствую себя в Советском Союзе.
Сестра больна такой же болезнью, как и я - диабет. Я писала о преимуществах у нас
в СССР, как я лежала в больнице, получала лекарства, а у сестры муж рабочий, а
лечиться там стоит очень дорого.
Председательствующий: На протяжении всего следствия вы показывали, что
антисоветские настроения вы высказывали своему мужу, Тальми, Бергельсону.
Подсудимый Тальми, какие антисоветские разговоры вела Ватенберг-Островская в
вашем присутствии?
Тальми: Никогда, за исключением случая, когда она рассказывала о профессорах,
уволенных из университета, и даже может быть она при этом сказала, что может
случиться, что если еврей не справится с работой, его снимают, а он боится сказать,
что он не справился.
Председательствующий: Подсудимая Ватенберг-Островская, а Тальми вам
говорил, что Михоэлса убили органы МГБ?
Ватенберг-Островская: Я потом услышала от Рейн, что Михоэлс был убит
врагами Советской власти. Какой разговор был с Тальми в декабре? Арест Фефера
ничего не имел с роспуском Комитета, мы терялись с догадках, в чем дело, а Тальми
полушутя сказал, может быть Михоэлс был убит, и в этой связи арестовали Фефера.
Вот в такой форме это было сказано.
Председательствующий: Мы с вами говорим о протоколе допроса в 1950 году, где
вы подтверждали и об антисоветских разговорах с Новиком, с мужем, Тальми и о том,
что вы и ваш муж информировали Новика о положении в СССР и т.д.
Ватенберг-Островская: Я говорила то же, что говорю сейчас, а прокурор
записывал то, что писал раньше следователь.
... Это не стенограмма. Я говорю, что Тальми этого не говорил, а они пишут, что
говорил.
Председательствующий: Но стенографистка была при допросе?
Ватенберг-Островская: Была, но мои слова она не записывала, а записывала то,
что ей говорил прокурор.
Председательствующий: Этого не может быть.
Ватенберг-Островская: Моих слов не записывали. Можно спросить всех
присутствующих.
Председательствующий: Вы за себя отвечайте.
Ватенберг-Островская: Я говорю, что записывалось то, что диктовал прокурор.
Председательствующий: 5 февраля 1952 года (т. 26, л.д. 209) вы показывали, что
"за давностью времени я не припоминаю названия статей, которые я переводила, но в
293

отдельных статьях Бергельсона проявлялся национализм, и что на это даже обращали
внимание руководители Комитета".
Ватенберг-Островская: Я говорила, что был один раз случай, когда Эпштейн
говорил по поводу одной статьи Бергельсона, что она националистическая и ее
пришлось проредактировать, но сама я не видела этого.
Председательствующий: Теперь по поводу статей, которые вы переводили, вы
показывали суду, что вы очень мало переводили, не вникали в суть статей, моглн
заметить только ошибки литературного, но не политического характера. А вот на
предварительном следствии вы иное положение показывали, и на вопрос о том, какие
статьи вы переводили, вы говорите: в частности, я переводила статьи, которые
посылались в Америку. На вопрос: какие, вы говорите: "... в этих статьях мы писали...".
Ватенберг-Островская: Комитет писал, а я говорю мы.
Председательствующий: Причем старались показать исключительную роль
евреев и на фронте и в труде. Вы переводили статью о Гоноре?
Ватенберг-Островская: Я переводила статьи о Зальцмане, Лавочкине, кажется, и
Быховской, а о Гоноре статьи я не помню.
Председательствующий: В этих статьях были шпионские сведения?
Ватенберг-Островская: Там ничего шпионского нет.
Председательствующий: А националистические настроения в них были?
Ватенберг-Островская: Там ничего националистического нет. Эти статьи были
написаны по поводу того, что они получили звания Героев Социалистического Труда.
Председательствующий: Относительно Юзефовича. На следствии - л.д. 135,
т. 25 - вы показывали о своих связях с Юзефовичем. Какие вы вели с ним
антисоветские разговоры?
Ватенберг-Островская: Мне следователь говорит - вы знаете Юзефовича с
какого года? Я говорю: жену - с 1931 года, а его - с 1940 года. Он записывает, что я
знаю Юзефовича с 1931 года, в то время, как я его не знала до 1940 года. Это первое.
Второе. Следователь заявляет, что он махровый националист. Я заявляю, что
этого не знаю. Я и сейчас не знаю Юзефовича как националиста. Следователь
спрашивает: какие антисоветские разговоры с Юзефовичем вы вели? Я отвечаю, что
никогда не вела сама таких разговоров и не слышала от Юзефовича ничего
антисоветского. Вот мои слова перед следователем. А в протоколе от 20 июня
записано, что я показывала, что Юзефович махровый националист. Никогда в моем
присутствии Юзефович не высказывал никаких антисоветских измышлений. Я все
время это говорила следователю и подтверждаю эти слова сейчас.
Следователь мне говорил, что "ваши показания - мои толкования" - я считаю
неправильным.
Допрос Ватенберг-Островской, начавшись после обеда 11 июня, к вечеру того же дня
подходил к концу.
В 20 час. 00 мин. председательствующий объявил перерыв.
В 20 час. 40 мин. судебное заседание было продолжено.
Председательствующий: Подсудимая Ватенберг-Островская, что вы еще хотите
сказать суду?
Ватенберг-Островская: Я хочу добавить по поводу националистического
характера статей, которые я якобы переводила. Я хочу сказать, что я никогда не
переводила материал, где был национализм. Я хочу сказать, что когда я переводила
материал, не только который здесь переводила, но и другой, я никогда не
задумывалась над этим, я никогда не видела никакого националистического духа. Я
294

никогда не видела в них никакого выпячивания героизма евреев. Я считала, что раз
посылается материал о советских евреях, значит так должно быть, поскольку
материал был просмотрен цензурой, и только в такой форме, как они собраны здесь,
они представляют довольно странную картину. Сама я никогда не собирала материал
и не писала статей и не понимаю, в чем выражается мой активный национализм.
Здесь в обвинительном заключении было сказано о шпионской деятельности
Комитета. Я заявляю, что о работе Комитета я ничего не знала, я только знала
материал, который присылал Комитет для перевода, но то, что Комитет занимался
шпионской деятельностью, я этого не знаю. Материал предназначался для
пропаганды Советского Союза, и если просачивался такой материал, который
содержал государственную тайну, то я этого не подозревала. Экспертиза указывает,
что такой материал был и я должна была верить экспертизе. Больше у меня ничего
нет.
Председательствующий: У кого есть вопросы подсудимой?
Бергельсон: Почему Эпштейн, который бывал у вас, говорил о том, что мои статьи
носили националистический характер. Может быть были и другие разговоры обо мне?
Ватенберг-Островская: Других разговоров не было. Был такой случай, когда я
зашла вечером в Комитет и увидела, что Эпштейн сидел за какой-то статьей и
работал над ней. Поскольку он жаловался до этого на головную боль, то я задала ему
вопрос, почему он так долго задерживается. Он мне ответил, что у него много
работы, и указал на статью (не помню ее названия), которую он редактировал, и
сказал, что считает ее националистической, а это была ваша статья.
Бергельсон: К сожалению, он никогда мне не делал замечаний.
Председательствующий: У кого есть еще вопросы?
Фефер: Разрешите мне? (к Ватенберг-Островской) Вы сказали, что я, Михоэлс и
Эпштейн никогда не давали вам переводить шпионский материал. Были ли вообще
случаи, когда я вам лично давал переводить какой-либо материал?
Ватенберг-Островская: В обвинительном заключении сказано, что по поручению
Фефера, Михоэлса и Эпштейна я переводила шпионский материал. Я говорю, что вы
мне никогда не давали в руки для перевода материал ни в Куйбышеве, ни в Москве. Я
получала материал для перевода от секретаря Комитета или секретаря Совин-
формбюро.
Пред[седательствую]щий: Лично вам Фефер никогда не поручал материал для
перевода?
Ватенберг-Островская: Никогда.
Председательствующий: Какие вопросы есть еще у подсудимых?
Подсудимые ответили, что больше вопросов нет.
Без объявления перерыва суд приступил к допросу Зускина.
ДОПРОС В.Л. ЗУСКИНА
Пред[седательствую]щий: подсудимый Зускин, в чем вы себя признаете виновным?
Зускин: Я, как член президиума Еврейского антифашистского комитета, несу
ответственность за деятельность его. А поскольку признано и доказано
неопровержимыми данными, что Еврейский антифашистский комитет проводил антисоветскую
враждебную деятельность, значит и я несу за это ответственность. Степень же моей
виновности определит суд.
Пред[седательствую]щий: Вот и скажите о своей деятельности.
Зускин: Я хочу зачитать заявление по поводу моих показаний.
Пред[седательствую]щий: Свое заявление вы можете передать суду через
секретаря.
295

Зускин: Прежде всего я обращаю внимание суда на то, что за три с половиной года
следствия не расшифровано, что такое Михоэлс и что такое Зускин. В материалах
следствия сказано, что Еврейский театр возглавлял Михоэлс, а после его смерти
Зускин.
Председательствующий: Вот мы с вами и расшифруем это. Вы таким образом,
признаете, что вы, будучи членом президиума Еврейского антифашистского комитета,
вели антисоветскую националистическую работу.
Зускин: Я несу ответственность за деятельность Комитета как член президиума, а
какую работу я вел, это определит суд. Я себя не признаю виновным ни в
националистической, ни в шпионской деятельности.
Председательствующий: Раз вы признаете, что вы ответственен за деятельность
Комитета, значит вы вместе с тем считаете себя виновным по существу.
Зускин: Формально я несу ответственность потому, что я являюсь членом
президиума, а в чем заключается моя деятельность, это определить суд из моих и
свидетельских показаний.
Председательствующий: Вам было предъявлено обвинение 11 января 1949 года и
на вопрос, "признаете ли вы себя виновным в измене Родине, в проведении
антисоветской националистической деятельности", вы сказали "да, признаю, что будучи
настроен против Советской власти, я поддерживал связь с националистическим
подпольем".
Зускин: Разрешите заявить, что я отрицаю эти свои показания, подписанные моей
собственной рукой. Я приведу два примера из процесса следствия. Через несколько
дней после моего ареста меня вызывает министр государственной безопасности
Абакумов и задает мне ряд вопросов. При аресте мне ничего не было известно о
работе, которую проводил Комитет. Он меня спрашивает об одном человеке, и то,
что мне было известно, я ему рассказал. Через день в здании ЦК партии в кабинете
Шкирятова состоялась очная ставка между лицом, общественное положение которого
мне хорошо известно, и я хочу сказать, почему я отрицаю все показания, которые
записаны в протоколе и подписаны моей рукой.
На очной ставке присутствовал министр государственной безопасности Абакумов,
Шкирятов, то лицо и я. Все, что мне было известно об этом лице, я сказал, хотя это
все им опровергалось. Мне министр потом заявил, что вы себя честно вели на
допросе.
Следующий случай. На очной ставке с Персовым Рассыпнинский ко мне обратился
и сказал, что данное лицо интересует следственные органы и по поручению министра
он спрашивает меня то-то, то-то и то-то, а потом он сказал, что я заслуживаю
доверия. После этого три с половиной года я сижу в тюрьме, умоляю, прошу, чтобы
мне дали очную ставку с членами президиума и, наконец, мне дают очную ставку с
Фефером, который заявил, что я не был активным членом, но что я в какой-то мере
виноват. В течение трех с половиной лет я сижу в тюрьме, мне предъявляют
обвинение, страшное обвинение и не дают очных ставок, на которых бы я мог
доказать свою невиновность.
Я работал в театре, кино и даже в клубе МГБ, я поставил выступление ансамбля
погранвойск. Я был депутатом Сталинского РИК(а) с 1932 года, затем и второй раз
был избран депутатом. Вот вся моя жизнь.
В деле упоминаются свидетельские показания Федосеева, который является
заместителем] начальника драматического театра при Всесоюзном Комитете по
делам искусств, и в этих показаниях он называет меня врагом народа. Об этом я
узнал накануне суда. Как же так, в следственных органах имеется такое заявление
ответственного работника, который много лет знает меня как актера, знает, при
каких условиях я стал художественным руководителем Еврейского государственного
театра, и мне не дают с ним очной ставки. Я хотел задать вопрос Феферу?
296

Председательствующий: Пожалуйста.
Зускин: Фефер, скажите пожалуйста, сколько лет мы с вами знакомы?
Фефер: Четверть века.
Зускин: Каковы наши взаимоотношения?
Фефер: Нормальные. Личной дружбы между нами не было, но я к вам относился
хорошо, да и вы ко мне относились неплохо.
Зускин: Я бывал у вас дома в Москве?
Фефер: Нет.
Зускин: А я был активным членом президиума?
Председательствующий: Он об этом давал уже показания.
Зускин: Поручали ли мне какие-нибудь по линии ЕАК задания?
Фефер: Пару раз вас просили написать статьи об актерах театра, что вы и сделали.
Зускин:Составлял ли я какие-нибудь письма и документы для ЕАК?
Фефер: Нет.
Зускин: Вы со мной вели переговоры по делам Комитета?
Фефер: Нет.
Зускин: В обвинительном заключении сказано, что будучи активным
националистом, обвиняемый Зускин проводил вражескую деятельность против Советского
Союза.
Председательствующий: Мы к этому еще дойдем, вот вы скажите суду, с
Михоэлсом вы давно знакомы?
Зускин: 26 лет.
Председательствующий: С 1921 года, как вы говорили на следствии, по
совместной работе в Московском еврейском театре?
Зускин: Да.
Пред[седательствую]щий: Авторитет его для вас был неоспоримым?
Зускин: Первое время, а начиная с 21 декабря 1939 года до конца его жизни у нас с
ним была грызня.
Председательствующий: Вы давали характеристику, что Михоэлс большой
эгоист, любитель звонких фраз, славы, правильно это?
Зускин: Я думаю, что раздену Михоэлса не из-за славы мне, а чтобы сказать
правду об этом человеке. На суде говорят о Михоэлсе, но я знаю Вовси, а между
Михоэлсом и Вовси колоссальная разница. Этот Вовси довел меня до мысли о
самоубийстве. Почему я ставил вопросы Феферу? Потому что я с Михоэлсом с 1939
года, т.е. с Вовси, не разговариваю. Разговаривал я только с Михоэлсом потому, что
я связан с театром. Вот тут интересно. Зускин - Михоэлс, когда я задолго до войны
пришел в райвоенкомат, меня принял райвоенком, взял он военный билет, читает и
говорит: "Почему одна фамилия Зускин, а где Михоэлс?" Настолько эти две фамилии
фигурируют вместе и в обвинительном заключении, а между тем никто в своих
показаниях не показывал о Зускине. Я все ждал, что скажут Михоэлс, затем
последует Зускин, но нет, этого не было.
Председательствующий: Это говорит о том, что вы тесно связаны были с ним.
Зускин: По сцене.
Председательствующий: Вы подтверждали, что он националист. Вот ваши
показания (т. 23-й, л.д. 51): "Не стану скрывать, Михоэлс мне был известен как
убежденный еврейский националист".
И вот, говоря о его преступной деятельности, вы заявили, что считали его и
считаете националистом?
Зускин: Я с ним никогда не разговаривал на такие темы.
Председательствующий: Но вот же передо мной ваши показания об этом.
297

Зускин: Я отрицаю все показания и сейчас говорю правду. Кроме того, я заявляю
еще раз, что мне не давали ни с кем очных ставок.
Председательствующий: Очные ставки даются для уточнения, для изобличения.
Зачем вам давать очные ставки, когда вы все сами признавали?
Зускин: Формально я несу ответственность за деятельность ЕАК, но конкретно ни
в чем абсолютно, ни по линии Комитета, ни по линии театра я себя виновным не
признаю.
Председательствующий: На следствии вы показали: "Подпав под влияние Михо-
элса, я впитывал в себя его националистические антисоветские настроения и, в конце
концов, сам скатился на прямой вражеский путь" (т. 23, л.д. 53).
Зускин: Я же с ним не разговаривал...
Председательствующий: Но это вы же дали такие показания?
Зускин: Да, я так показывал потому, что мне некоторые следователи заявляли, что
они мне не верят.
Пред[седательствую]щий: Но вы только что нам говорили, что вам следствие
доверяло.
Зускин: Не буду просить у суда никакого снисхождения, я изложу свою жизнь, а вы
судите меня не по протоколам, а по моим делам.
Пред[седательствую]щий: Нельзя же пройти мимо таких показаний. Задача суда и
состоит в том, чтобы проверить эти ваши показания.
Зускин: Все мои показания ложные.
Председательствующий: Однако, когда вас здесь изобличали другие подсудимые
и указывали о вашей националистической деятельности, о репертуаре театра, о
вашей роли в этом театре, вы же никому не задали вопросов и не заявили о их
неправильности?
Зускин: Поверьте мне, врач знает мое состояние, у меня бывают дни, когда я ни
одного слова не могу произнести. А вы просили формулировать вопросы точно, что
мне не всегда удается.
Я хочу дать только одну справку. Грановский был 10 лет художественным
руководителем Еврейского театра, Михоэлс — 19 лет. Они вместе были 29 лет, я же был
художественным руководителем театра всего несколько месяцев. Кто направлял
репертуар, кто ответственен за него, имел ли я отношение к нему? Не имел, потому
что я был актером. Грановский принимал исключительное участие в работе
Еврейского театра, кроме того, Литваков в течение 17 лет был идейным руководителем
театра. Можно же было за 3 года следствия выяснить, что такой Зускин в театре, а
этого сделано не было, хотя я об этом просил.
Пред[седательствую]щий: Вы утверждали, что подпав под влияние Михоэлса,
встали на антисоветский вражеский путь.
Зускин: Я это отрицаю категорически.
Председательствующий: Вы сами говорили, что ведя с ним беседу: говорили, что
в Советском Союзе глушат еврейскую культуру.
Зускин: Отрицаю это потому, что я ничего с ним об этом не говорил. Пусть
подтвердят, говорил ли я с кем-либо из присутствующих здесь на антисоветские
темы?
Председательствующий: Может быть вы сами не высказывали
националистических, антисоветских настроений, но по ходу дела видно, что вы, будучи членом
президиума, поддерживали его враждебную деятельность, ибо вы ни разу не
возражали против проводимой им линии. Вас кто рекомендовал в Комитет?
Зускин: Не знаю.
... Нет, я не умею говорить речей, я могу только роль играть, могу читать
написанное.
298

15 октября 1941 года я вместе с театром эвакуировался в Ташкент и с этого
времени до 3 октября 1943 года безвыездно находился там. Так что я никакого
отношения к деятельности Комитета не имел до возвращения в Москву и до 3
митинга вообще не знал, что я имею отношение к Комитету.
Председательствующий: Когда вы узнали об этом и как?
Зускин: Я получил приглашение в Колонный зал Дома Союзов на 3 Еврейский
антифашистский митинг...
Председательствующий: Вы там выстудали?
Зускин: Нет, никаких выступлений у меня не было.
Тогда же Эпштейн говорит мне: "Приходите на Кропоткинскую улицу, дом 10, там
будет пленум Еврейского антифашистского комитета, а вы являетесь его членом". Я
говорю ему: "Почему же меня не известили об этом раньше?" Ведь в Ташкенте была
целая группа людей, выезжавших на второй пленум, и я это знал.
Последующие вопросы председательствующего Военной Коллегии были направлены
на выяснение взаимоотношений Зускина с литературными деятелями, проходившими с
ним по процессу. Председательствующего интересовал характер разговоров, которые
они вели, и в частности, с Фефером.
Зускин: Я с Фефером за 25 лет нашего знакомства никогда и ни на какие
националистические темы не разговаривал. Шимелиович, я знаю, находился в дружеских
отношениях с Михоэлсом. Ни с кем из присутствующих еврейских писателей я
националистических разговоров не вел, я только общался с ними тогда, когда мы работали
над произведением того или иного писателя.
Председательствующий: Вы давали показания, что в состав президиума вошли в
большинстве своем люди, враждебные Советской власти - Эпштейн, Фефер, Михоэлс
и Юзефович.
Зускин: Я отрицаю эти свои показания.
Председательствующий: Вы же говорили, что на следствии вы говорили всю
правду.
Зускин: Я просил дать мне возможность оправдаться, ибо я ни в чем не виноват, и
просил дать мне очные ставки.
Председательствующий: Вы же сами во всем признавались. Другое дело, если бы
Фефер утверждал, что вы националист, а вы это отрицали; тогда, конечно,
потребовалась очная ставка, а так как вы признавались во всем, зачем же тогда
нужна очная ставка.
Зускин: Потому, что на очной ставке я доказал бы, что я ни с кем из
присутствующих здесь никогда не вел националистических разговоров.
Пред[седательствую]щий: Вы говорили, что с Лозовским советовались по всем
важным вопросам.
Зускин: Лозовского не случайно называли "габи", что значит по-еврейски старшина
еврейской общины. Это также относится и к Вовси, но не к Михоэлсу. А с Лозовским
я в жизни разговаривал один раз и сказал ему всего пять-шесхь слов; это было
3 октября 1943 года в день открытия сезона. Был спектакль "Тевье Молочник",
последний спектакль, где участвовал Михоэлс. Подходит ко мне билетерша и говорит:
"Соломон Михайлович просит вас подойти к Лозовскому и пригласить его от имени
Михоэлса зайти к нему". Я подошел и сказал: "Соломон Абрамович! Соломон
Михайлович приглашает вас и вашу супругу за кулисы". Затем я проводил их за кулисы.
Вот и все мое знакомство с Лозовским.
Председательствующий: А "габи" откуда?
299

Зускин: Сейчас я об этом расскажу. У нас иногда бывали репетиции в кабинете
Михоэлса. Во время одной из таких репетиций Михоэлсу позвонили по телефону (я
помню, что Михоэлс назвал фамилию Колесникова), и в разговоре Михоэлс с такой
точностью воспроизвел голос Лозовского, сказав: «Ну и что говорит наш "габи"?», что
мы были все поражены. Михоэлс всегда говорил, что ему неприятно встречаться с
Лозовским, так как Михоэлс всегда обращался к Лозовскому, называя его по имени и
отчеству, а Лозовский называл его по фамилии. Михоэлсу это было страшно
неприятно. И мне кажется, что Михоэлс никогда не оказывал Лозовскому особого
почтения, когда тот приезжал в театр.
Больше в жизни я с Лозовским не разговаривал. На заседаниях я слышал, как
часто говорили: "Это согласовано с Лозовским". Из этого я понял тогда, что роль
Лозовского в Комитете большая, он всем был известен как начальник Совин-
формбюро, и в ведении его находился Еврейский антифашистский комитет.
Я не знал, что в 1946 году Комитет отошел в ведение ЦК. Я жил совсем другой
жизнью, меня совершенно не интересовала жизнь Комитета, и эту нагрузку я отбывал
как какую-то повинность. Я очень редко бывал на заседаниях Комитета, и к этому
так привыкли, что часто секретарша, оповещая меня о заседаниях Комитета,
высказывала полную уверенность, что я на этом заседании не буду.
Председательствующий: Вы часто бывали в Комитете?
Зускин: Очень редко.
Председательствующий: Примерно?
Зускин: Из всего я запомнил только доклад Персова. Когда меня арестовали, от
меня не могли ничего добиться, так как я ничего не знал, и мне читали показания других.
Председательствующий: Чьи показания вам читали?
Зускин: Лозовского.
Председательствующий: Как могли вам зачитывать показания Лозовского, когда
он был арестован на месяц позже вас. Вас когда арестовали?
Зускин: 24 декабря 1948 года.
Пред[седательствую]щий: И в тот же день вы дали показания, о которых мы
сейчас и говорим. В этих показаниях вы признаете себя националистом и
рассказываете о националистической деятельности Комитета. Это же протокол вашего
допроса.
Зускин: Мне подсказали все это. Например, есть показания о Крыме, но я только
здесь узнал, что крымский вопрос стоял в январе 1944 года, а ведь до 11 апреля
1944 года я не знал вообще, что делается в Комитете. Почему я дал показания о
Крыме? Потому, что меня привели на допрос совершенно в одурманенном состоянии в
больничной пижаме. Ведь меня арестовали в больнице, где я находился на лечении,
причем болезнь моя такого характера, что я длительное время находился в глубоком
сне. Арестован я был во сне и только утром, проснувшись, увидел, что нахожусь в
камере, и узнал, что арестован.
На допросе мне говорят, что я "государственный преступник", и требуют показаний
о моих преступлениях. Я ответил, что если Министерство государственной
безопасности меня арестовало, значит есть за что. Мне заявляют, что следствию все
известно и что я должен все рассказать. Я отвечаю, что не знаю, за что меня
арестовали. Тогла следователь начинает читать мне чьи-то показания и спрашивает:
слышал ли я что-нибудь о Лозовском на заседаниях Комитета. Я сказал, что я слышал
такую фамилию, затем я, находясь в одурманенном состоянии, в таком же духе
"говорил" следователю о Крыме, о чем я в действительности не имел никакого
понятия.
Председательствующий: Откуда вам известно о встрече Михоэлса с Вейцманом и
Гольдбергом и о националистских разговорах?
300

Зускин: Об этих разговорах я ничего не знал.
Председательствующий: Вот ваши показания.
Зускин: Я говорил, в каких условиях я давал эти показания.
Председательствующий: Вы же говорили, что давали показания в условиях
полного доверия к вам.
Зускин: Я говорил о двух случаях, где я завоевал доверие...
Председательствующий: Когда вам Михоэлс рассказывал о своей поездке, о
встречах, о задачах, которые поставили перед ним американцы?
Зускин: Я ничего не знаю об этом, думал, раз меня арестовали, значит будет суд и
суд разберется. И я прошу пусть по моему конкретному делу назовут мне те
конкретные преступления, которые я совершил.
Пред[седательствую]щий: Вы рассказывайте об этих показаниях.
Зускин: Что я узнал о его американской разведке? Я узнал, что он встречался там с
Чаплиным, с актерами, с деятелем науки Энштейном. Я узнал, когда он приехал и
рассказывал об этом.
Председательствующими: Я вас спрашиваю, как вы получали сведения о деталях
поездки Фефера и Михоэлса в Америку, о встрече с Вейцманом и Гольдбергом?
Зускин: Михоэлс отчитывался о своей поездке на заседании ЕАК, а я был на этом
заседании. Я изредка бывал на заседаниях...
Председательствующий: Я вас спрашиваю последний раз о поездке в Америку
Михоэлса и Фефера, давайте показания.
Зускин: Мне лично ничего не было известно о том, что делал Михоэлс в Америке...
Председательствующий: Что вы знаете по вопросу о Крыме?
Зускин: Разбирался этот вопрос в январе 1944 года на заседании Комитета, а при
мне никогда не стоял вопрос, и я вообще был в стороне от всех этих дел, я ни с кем из
сидящих здесь не встречался.
Председательствующий: Скажите, что за приемы были в театре, и правильны ли
ваши показания, что "после таких многочасовых приемов Михоэлс был крайне
обозленным". Он (читает) "ругал Советское правительство, которое якобы издевается над
еврейским населением" (т. 23, л.д. 60).
Зускин: Как только Михоэлс вернулся из Америки, в театре сразу стали появляться
какие-то люди. Они сидели в очереди, как к зубному врачу. Вообще меня этот вопрос
не интересовал, но однажды я шел на спектакль и вижу, выходит Михоэлс бледный,
буквально садится на ступени лестницы (он любил, чтобы его жалели) и говорит мне:
"А куда же ты так рано идешь?". "Как рано, - отвечаю я, - 5.30, а спектакль в 7.30".
"Неужели уже 5.30, - говорит Михоэлс, - а я еще ничего не ел, меня замучили эти
евреи - того в школу не принимают, того на службу". Я говорю: "Разве это ваше
дело?". Ведь он был депутатом Московского Совета. Михоэлс мне отвечает, что
Комитет может этим делом заниматься. Я говорю: "Кто дал право заниматься
Комитету такими вопросами, а если вы считаете, что Комитет должен заниматься этим, то
пусть идут в Комитет".
Председательствующий: Вы заявили, что он был крайне обозлен, ругал
Советское правительство, которое якобы издевается над евреями.
Зускин: Он стал принимать все большее и большее количество людей. Они нам
стали мешать работать, были даже такие, которые открывали дверь нашего зала и
смотрели на репетиции. Однажды я заявил Михоэлсу, что если он не прекратит этих
приемов, то я пойду и сообщу куда надо потому, что это мешает работать.
Председательствующий: Они были за кулисами?
301

Зускин: Его кабинет находился близко с нами за кулисами.
Председательствующий: А кто их направлял в театр? Комитет?
Зускин; Я не знаю.
Председательствующий: Почему они не ходили на квартиру к нему?
Зускин: Если бы я знал... Он их принимал и утром, и после репетиции, приезжал
часто Эпштейн, поэтому за 1946 года в театре не поставил ни одной новой
постановки.
Председательствующий; Но а вы что же смотрели, вы были заместителем?
Зускин: Я был актером.
Председательствующий: А кто был заместителем Михоэлса?
Зускин: Никто. Я был после его смерти назначен.
Председательствующий: Но ведь в театре должен быть художественный
руководитель и его заместитель?
Зускин: Заместителя не было.
Председательствующий: А режиссер был?
Зускин: Не было, в том-то и весь ужас.
Председательствующий: А что же вы молчали?
Зускин: Но был директор Фишман. Ведь они же видели все это, а я уже не мог с
ними ругаться.
Председательствующий: А вы сами писали статьи?
Зускин: Я писал от случая к случаю. В делах имеется две моих статьи, из которых
можно заключить...
Пред[седателъствую]щий: Вы говорите, что вы писали статьи явно
клеветнические, которые носили националистический характер?
Зускин: Я не журналист... О чем я написал? 24 января 1948 года умер заслуженный
артист республики Штейман. Я написал о нем коротенькую статью - несколько
теплых слов. Что могло быть националистического в этой статье?
Председательствующий: Не знаю, я вас спрашиваю. Вы сами так показывали, а
теперь отказываетесь от своих слов.
Председательствующий: Еще какие статьи писали?
Зускин: В августе умер еще один артист...
Председательствующий: Значит вы писали только некрологи?
Зускин: Нет. В связи с 800-летием Москвы три актера из нашего коллектива в
числе актеров других театров были удостоены звания Заслуженных артистов, причем
один из них — часовщик, а двое - портных...
Председательствующий: Значит вы писали только на театральные темы?
Зускин: Исключительно.
Пред[седательствую]щий: А что в этих статьях было националистического и
клеветнического?
Зускин: Ничего нет. Я сказал следователю: "Вы мне не верите, возьмите статью и
прочтите". Он говорит: "Что я буду все статьи перечитывать!". Одну статью меня
просили написать в "Моргенфрайхайт" в связи с приветствием актерам Нью-Йорка.
Как же не написать, когда люди плакали от радости, когда получили звания
заслуженных артистов.
Пред[седательствую]щий: А другие статьи вы писали, в которых содержались
.националистические настроения и шпионские сведения?
Зускин: Как я мог это написать. Да какое я имею отношение к тем объектам, о
302

которых можно писать. Что я, собирал какие-нибудь сведения, я что, журналист,
репортер?
Председательствующий: Вы же член президиума Комитета, а в Комитете
обсуждались "еврейские проблемы", велись националистические разговоры и т.д. Вы сами
говорили, что вы слушали доклад Персова, который носил сугубо националистический
характер.
Зускин: Разрешите сказать, как я это оценивал. Я вам приведу пример. Сидя на
этом заседании и слушая доклад, я рассматривал это как единичный случай
проявления антисемитизма, который может быть именно в тех местностях, которые
только-только оставили немцы.
Я знаю, что единичные случаи могут быть, но обобщения никакого быть не может.
Как я мог об этом писать, когда я имею звание Народного артиста РСФСР, Лауреата
Сталинской премии, как я мог считать, что в Советском Союзе имеется
антисемитизм.
Председательствующий: Доклад Персова вы слушали и говорите, что он был
сплошь националистический.
Зускин: Я его рассматривал так, что могут быть отдельные случаи антисемитизма.
Председательствующий: На л.д. 106 т. 23 вы опять повторяете свои показания и
даете характеристику Михоэлсу и как артисту, и как человеку (читает)...
Зускин: Михоэлс как актер замечательный.
Пред[седателъствую]щий: Значит правильны эти показания?
Зускин: Совершенно правильны. Я могу привести к каждой характеристике пример.
В 1945 году, после окончания войны, я говорил Михоэлсу: "Соломон Михайлович, я
хочу вам подать заявление, что я хочу уйти из членов президиума, так как я все равно
ничего не делаю". Он сказал мне, что сейчас Комитет топчется на месте, но скоро все
закончится, ибо кончилась война и не будет никаких комитетов". Это мне лично
заявил.
Председательствующий: В своих показаниях вы говорите, что о Ватенберге и его
жене вам известно, что они оба находились в хороших отношениях с Михоэлсом,
который занимался антисоветской деятельностью в Комитете.
Зускин: Этого ничего не было. Я не прошу никакой пощады, но я хочу рассказать
то, что было в действительности. Я никогда не виделся ни с Ватенбергом, ни с его
женой в кабинете Михоэлса.
Председательствующий: Вы также говорили, что Ватенберг дружил и с Эпштей-
ном?
Зускин: Поскольку Ватенберг и Эпштейн находились вместе в Америке, они могли
знать друг друга. Такое предположение я высказал.
Председательствующий: Зачем супруги Ватенберг были в кабинете у Михоэлса?
Зускин: Я их не видел там.
Председательствующий: Но вы об этом показывали?
Зускин: Я показывал об этом потому, что мне никто ничего не верил. Такая жизнь,
какая была и у меня в тюрьме, она мне не нужна. Жизнь в тюрьме меня тяготит, и я
заявил следователю, что пишите все, что угодно, я подпишу любой протокол, но я
хочу дожить до суда, где бы я мог рассказать всю правду. Я говорил об этом
следователю и прокурору. Я говорил прокурору капитану Кожура, я говорил прокурору
Приходько, который был у меня в Лефортово, что имею ли я право и возможности
делать высказывания против этих 42 томов, которые я прочел. Мне сказали: "Суд все
определит". Я с нетерпением ждал того момента, когда я предстану перед судом и
расскажу все, что я знаю.
303

Я расскажу очень многое и полезное для суда. Я 26 лет жил с Михоэлсом в одном
доме и играл в одном театре. Я все расскажу. И мне было странным, когда
возводились такие клеветнические измышления. Мне бы хотелось знать, почему не
вызывают тех людей, которые могут служить свидетелями в моем деле. Ближе с
Ватенбергом и его женой я встретился много лет тому назад, когда сотрудник
"Правды" Рыклин, который писал какой-то сценарий, пригласил меня к себе. Впервые
там я увидел Ватенберг-Островскую и познакомился с ней.
Председательствующий: У Маркиша, по вашему мнению, были определенные
националистические настроения?
Зускин: Думаю, что да.
Председательствующий: Вот и расскажите об этом.
Зускин: Разрешите мне заявить, что никакой ссоры у меня с Маркишем никогда не
было. Маркиш в самые трудные минуты моей жизни являлся для меня лучшим другом
и советчиком. Это относится к 1938 году. Маркиш, несмотря на его горячий характер,
бывает удивительно нежным человеком и прекрасным семьянином. Он очень нежный
отец и прекрасно относится к своим родным. Одна его родственница говорит о нем,
что это самый нежный и чуткий человек. Его пожилая сестра отзывается о нем
с большим чувством и восторгом, она говорит, что такого брата больше не может
быть.
Председательствующий: Вы говорили, что вы вместе с другими проводили
националистическую деятельность, что в вашем присутствии отдельные члены
выступали с клеветой против Советской власти, например, Лина Штерн...
Зускин: Я не был на этом заседании.
Председательствующий: Вы говорили, что не были с ней знакомы, но встречали
ее на ряде заседаний, где она выступала с клеветой против Советской власти. Что
одно такое ее выступление произвело неприятное впечатление. И даже Михоэлс
выступил с целью сгладить резкость выступления Штерн.
Зускин: Это выступление Штерн я не слышал. Мне это прочитал следователь.
Пред[седательствую]щий: Не знаю, что вам следователь говорил, но я вижу перед
собой документ, подписанный вами - взрослым и культурным человеком.
Зускин: Я прошу установить мою фактическую вину.
Председательствующий: Вам было известно, что Комитет поддерживает связь с
рядом реакционных организаций за кордоном, главным образом, в Америке?
Зускин: Мне было известно, что Комитет направляет материалы через Совин-
формбюро и что была его прямая обязанность — направлять корреспонденции в целый
ряд органов печати. В какие именно, я не знал.
Председательствующий: А бюллетени Комитета вам присылали?
Зускин: Присылали.
Председательствующий: Но из этого бюллетеня видно все это?
Зускин: Я видел, что это официально напечатано, как бюллетень, который тоже
видно проверяется, так же, как и вся деятельность Комитета проверяется.
Пред[седательствую]щий: Вы, будучи допрошенным по акту экспертизы по
шпионажу, подтвердили все выводы, сделанные ею?
Зускин: С выдержками, которые приводятся экспертизой, я знаком, и я согласен,
что это является, безусловно, моментами шпионскими, но об этом я ничего не знал.
Председательствующий: Вы читали акт экспертизы о националистической
пропаганде. Вы согласны с ней?
Зускин: Я согласен с тем, что показывал Маркиш о театре.
304

Председательствующий: Что театр вел националистическую работу?
Зускин: Да.
Председательствующий: Но вы же были там одним из ведущих артистов?
Зускин: Я и хотел рассказать о моей роли в театре.
Председательствующий: В последний раз вас допрашивали в присутствии
прокурора Кожура, это протокол от 4 марта 1952 года. Вы признали себя виновным и
показали: "Действительно, являясь членом Комитета, я несу ответственность вместе с
другими членами за то, что Комитет был превращен в шпионский и
националистический центр, ведущий борьбу против СССР".
Зускин: Но прокурор Кожура не записал мою просьбу (о чем я просил 3 года),
чтобы дали мне возможность как-то оправдаться. Я считаю, на основании экспертизы,
что в ЕАК велась националистическая и шпионская работа, но я просил прокурора
Кожура проверить, какое я лично имею отношение ко всему этому.
Председательствующий: Между прочим тут говорится: "...Таким образом, членом
президиума я был с момента его создания до ликвидации Комитета". Значит, как был
организован президиум, так вы были введены в его состав?
Зускин: Совершенно верно.
Председательствующий: Дальше вы говорите: "Лозовский, являвшийся
заместителем] начальника Совинформбюро, ввел в Комитет таких ярых националистов, как
Михоэлса, Фефера, Маркиша... особенно эта националистическая деятельность
выявилась после возвращения из Америки Фефера и Михоэлса". Эти показания
правильны?
Зускин: Правильные, но я прошу вас опросить всех здесь сидящих, что они могут
сказать о моей деятельности в Комитете.
Пред[седательствую]щий: Но в данном случае вы считаете, что Лозовский ввел в
Комитет ярых националистов: Михоэлса, Фефера и Маркиша?
Зускин: Да, которые оказались в результате следствия такими националистами.
Пред[седательствую]щий: В результате следствия! А разве вы раньше об этом не
знали?
Зускин: О Маркише я знал по его пьесам.
Председательствующий: А о Фефере?
Зускин: Он сам говорит, что со мной разговоров националистических не вел.
Председательствующий: А о Михоэлсе?
Зускин: Михоэлс каждый раз получал от меня отпор.
Председательствующий: Значит этих лиц вы знали как националистов. Значит
ваши показания правильны в том, что в Комитет Лозовский ввел таких ярых
националистов, как Маркиш, Фефер и Михоэлс?
Зускин: В ведении Лозовского находилось Совинформбюро, значит весь президиум
проходил через руки Лозовского, значит он ввел всех этих людей и меня в том числе.
Председательствующий: Дальше вы говорите: "...Комитет после приезда из-за
границы Фефера и Михоэлса развернул большую работу по сбору сведения об
экономике^ хозяйстве СССР и т.д. Все эти сведения были направлены за границу.
Я как член президиума должен нести ответственность за это, так как я знал об
этом".
Зускин: Что я знал - это вычеркивается, я не знал об этом. А что это так, то я об
этом сужу на основании экспертизы, и беру на себя ответственность за все, как член
президиума.
Председательствующий: О театре вы говорите, что театр - это
националистическое гнездо, вокруг которого собрались такие еврейские националисты, как
Маркиш, Добрушин, Бергельсон и другие. Это правильно?
305

Зускин: Правильно, опять-таки на основании тех материалов, которые я читал в
деле.
Председательствующий: Вы вели антисоветские разговоры с Фишманом и
другими?
Зускин: Я просил вызвать Фишмана и других, чтобы они рассказали, что знают обо
мне. Я назвал их фамилии сознательно. Фишман - член партии, директор театра, он
одно время управлял в Одессе Отделом по делам искусств. Он человек честный.
Я назвал эти фамилии, думал, что этих людей опросят и они меня изобличат в том,
что я вел такие разговоры, или оправдают.
Зускин попросил суд выслушать его биографию. Более часа Зускин рассказывал о
своей жизни, творческом пути, о развитии еврейского театра. Затем он попытался
подвести итоги своим показаниям в судебном заседании.
Зускин: Если позволите, я скажу, в чем я признаю себя виновным по
обвинительному заключению.
Я подтверждаю то, что записано в обвинительном заключении, когда приводятся
показания Маркиша о театре, но не считаю себя виновным в том репертуаре, против
которого я возражал, из-за которого мы ругались с Михоэлсом.
Второе, в обвинительном заключении сказано, что будучи активным еврейским
националистом, я вместе с Фефером, Маркишем и Михоэлсом проводил вражескую
деятельность против ВКП(б) и Советского правительства.
Я категорически и решительно это отрицаю. Я категорически отрицаю, что, во-
первых, я являлся сообщником Михоэлса и Фефера и, во-вторых, никакой вражеской
деятельности против ВКП(б) и Советского правительства я не вел. Кстати сказать,
Михоэлс назывался в Америке профессором, а не актером, а актер - это моя жизнь,
так неужели я буду вести шпионскую деятельность для проклятой Америки, где
стыдно называть себя актером.
Т,ретье. В обвинительном заключении сказано, что Михоэлс и Эпштейн по
согласованию с Лозовским ввели в 1942 году в состав Комитета ряд людей, и в том числе
меня, и образовали националистический костяк, на который Михоэлс, Эпштейн и
Фефер опирались в своей дальнейшей антисоветской деятельности.
В 1942 году я находился в Ташкенте, где я прожил до октября 1943 года. Мне
никто не сообщал о вводе меня в состав Комитета и никаких материалов мне не
пересылали. Призыв к "Братьям-евреям" я не знал, а там моя подпись стоит.
Я совершенно отметаю обвинение в том, что я - костяк национализма, что они,
опираясь на меня, проводили антисоветскую работу. В чем я себя обвиняю? В том,
что я оказался политически недорослем, что сидя на некоторых заседаниях
президиума, на которых я никогда не выступал и не участвовал в прениях, я доверился тем,
которые находились у руководства им. Эти люди - старые коммунисты, руководящие
работники с большим партийным и общественным стажем. Доверяя им, я считал, что
все, что происходит в Комитете, все это проверяется. Я помню, как-то Губельман
спросил: а не посылают ли того, что нельзя? Они заверили его, что все проверяется.
Бергельсон: Кто заверил?
Зускин: Я не могу сказать кто, у меня с памятью очень неважно, я не доверяю
своей памяти, ведь я 4 года почти не сплю. Я доверился этим людям и потерял
бдительность. Я слишком верил Эпштейну, Феферу и Лозовскому, который направлял
и фактически руководил Комитетом до 1946 года, и Брегману - заместителю]
министра Госконтроля, и Губельману. Когда сидят такие киты, я знаю свое место.
Я актер, и моя вина в том, что я все свое внимание концентрировал на своей
актерской работе. Я приходил в Комитет и был статистом. Меня вопросы эти не
306

волновали, а что делаются такие страшные вещи, я не знал, пусть подсудимые
скажут- поручали ли мне писать какие-нибудь статьи об экономике, о хозяйстве
СССР и т.д.? Нет. Высказывал ли я за все время пребывания на заседаниях со всеми
без исключения хотя бы одно антисоветское высказывание? Нет.
Моя вина заключается в том, что я как член президиума Еврейского
антифашистского комитета в 1947 году не был в Комитете. После этого Фефер на одном
из заседаний отметил, что: "...мы должны приветствовать Зускина, который проявил
за последнее время активность". В чем активность? В прениях я никогда не выступал,
а в свои дела они меня не посвящали. Фефер утверждал, что я никогда с ним о делах
Комитета не разговаривал, о Михоэлсе я уже рассказывал, со всеми сидящими здесь я
не разговаривал. Спрашивается, как же я являюсь активным костяком
националистической, шпионской работы, проводимой Комитетом. Гольдберга я видел только в
театре, на обедах я не бывал. Квитко говорит, что Михоэлс желал забрать в свои
руки секцию еврейских писателей. Прошу вас спросить Квитко, бывал ли я хоть раз
на заседаниях этой секции, когда ею руководил Маркиш и Квитко. А ведь меня
обвиняют и в том, что я проводил враждебную Советской власти деятельность вне
театра.
Я в области советского искусства ничего компрометирующего не делал. Являясь
одним из активистов Дома актера в продолжение ряда лет, я проявил себя не с
антисоветской стороны. Я являлся депутатом Советского райсовета; как я могу
позволить сделать что-нибудь против той страны, которая сделала меня человеком!
Кем бы я был - сын портного, которому отец мечтал дать образование, и который
сейчас имеет звание Народного артиста РСФСР, Заслуженного артиста Узбекской
ССР, Лауреата Сталинской премии, доцента Московской школы театрального
искусства. Во имя чего, я буду вести какую бы то ни было деятельность против той
Родины, которой я буду до последнего вздоха предан!
Я стою перед советским судом, и пусть советский суд вынесет мне самое строгое
заключение, и меня это не тронет, так как жизнь мне сейчас в тягость. Я хотел
только дожить до того дня, чтобы доказать суду, что я ни в чем не виновен, и если
даже мне вынесут самое строгое заключение - высшую меру наказания, - я буду
доволен. Мне жизнь не нужна. Для меня пребывание в тюрьме страшнее смерти.
Я хотел одного - дожить до той минуты, когда я предстану перед судом и скажу всю
правду...
Председательствующий: Говорите по существу.
Зускин: Я жизнью не дорожу, единственное чего я хочу, чтобы вы убедились в том,
что я в своей работе в театре и Комитете не проводил никакой вражеской работы.
Теперь я хочу остановиться на похоронах Михоэлса. Многие из присутствующих
здесь говорили о подробностях кончины Михоэлса, но всеми эти факты перевирались,
я же могу внести ясность в этот вопрос, так как всю историю смерти Михоэлса я
знаю. Все, которые об этом здесь говорили, говорили неверно.
Председательствующий: Что вы можете сказать?
Зускин: Я хочу дать справку по этому вопросу. Тут Маркиш говорил о письме
Михоэлса, которое я ему читал. Это было в 1946 году, и когда праздновалось
25-летие моей работы. После спектакля, когда публика разошлась, меня вызвали на
сцену, и в скромной, но теплой, дружественной обстановке коллектив меня
приветствовал. Когда я вернулся домой, то я увидел большую корзину цветов и письмо в
ней. Мне сказали, что это прислал Михоэлс. Это служит еще одним доказательством
того, что Михоэлс со мной не разговаривал, а прислал мне письмо. В письме было
написано так: "Зуска! (так обращался он ко мне в минуты расположения), так или
иначе, хочешь ты этого или не хочешь, но ты должен занять мое место в театре.
Михоэлс". Я показал это письмо Маркишу.
Пред[седательствую\щий: В каком это году было?
307

Зускин: Это было в 1946 году. Это все предистория, чтобы опровергнуть данные
Фефера, что я и другие распространяли слухи об убийстве Михоэлса.
Далее, когда мы готовились к 30-летию Октября, в 3 часа ночи, когда все уже
разошлись и собирался уходить я, Михоэлс мне сказал - останьтесь. Я остался. Он
пригласил меня к себе в кабинет и показал мне театральным жестом Короля Лира
место в своем кресле. "Скоро ты будешь сидеть вот на этом месте". Я ему сказал, что
я меньше всего желаю занимать это место. Далее Михоэлс вынимает из кармана
анонимное письмо и читает мне. Содержание этого письма: "Жидовская образина, ты
больно высоко взлетел, как бы головка не слетела". Это было письмо, которое он мне
показал и о существовании которого я никому не говорил, даже собственной жене.
После этого Михоэлс разорвал это письмо и бросил. Это было при мне. Вот как было
дело до 1948 года.
О том, что Михоэлс уехал в Минск, я не знал, и отсутствие его в театре я мог
объяснить только тем, что кто-нибудь приехал из важных гостей. Так часто бывало.
11 января меня вызвал директор театра и сказал, что звонил Михоэлс из Минска и
просил меня, Зускина, чтобы я внимательно проследил за постановкой предстоящего
спектакля, так как на нем будут присутствовать важные лица. Директор мне сказал,
что Михоэлс будет в Москве 14 числа.
13 утром мы начали репетицию в театре и вдруг услышали страшный крик в
кабинете Михоэлса. Разговаривал по телефону директор и страшным голосом
спрашивал: "Кто? Что? Погиб! Оба? Михоэлс? Кто говорит?". Мы вбежали в кабинет
и он нам сказал, что утром в 7 часов утра шли рабочие на работу и в снежном сугробе
нашли, вернее обнаружили, два трупа, которыми оказались Голубев и Михоэлс.
Затем директор позвонил в соответствующие инстанции и там узнал, что оба эти
человека погибли в результате автомобильной катастрофы. Так было точно сказано.
Тут вообще пошли разные слухи: как это могло случиться, и что это что-нибудь не
так, но все мы нисколько не сомневались в том, что нам объявили. 14 утром в Москву
прибыл гроб с телом Михоэлса. Перед этим нам позвонил академик Збарский,
который был дружен с Михоэлсом, и сказал, что как только прибудет гроб с телом в
театр, чтобы позвонили ему, так как он хочет осмотреть, в каком состоянии
находится тело и можно ли его выставлять для прощания. И в 11 часов, как только
прибыло тело, прибыли академик Збарский, Вовси (брат Михоэлса) и художник Тышлер.
Когда раскрыли оцинкованный гроб, около гроба мы были впятером, мы увидели
проломанный нос, левая щека сплошной кровоподтек, и тогда мне академик Збарский
заявляет, что он заберет труп к себе в институт, где обработает лицо, чтобы можно
было выставить. В 6 часов вечера академик Збарский приехал вместе со своими
ассистентами и привез гроб с телом Михоэлса. Гроб поставили на пьедестал, зажгли
все прожектора, и в общем создали такую обстановку, при которой он должен
был лежать. Еще с полчаса повозились и сказали, что публика может уже прощаться.
Прощаться пришло очень много народу, и не прав был Квитко, когда заявлял, что
все это организовал Еврейский антифашистский комитет и театр. Была создана
специальная комиссия от Комитета по делам искусств по похоронам, в составе
ведущих работников московских театров. Я тоже был там, и рядом со мной сидела
Тарасова, вся заплаканная, она очень любила Михоэлса.
Похороны были взяты на государственный счет. Причем хоронили актера
Михоэлса, а не Вовси, и хоронила театральная общественность, и среди сотен венков
было четыре еврейских. В почетном карауле стояли Барсова и Козловский, и на
панихиде выступали Гундоров, Супрун, и только один Фефер выступил от имени
Комитета, причем говорил он на русском языке. Я тоже вынужден был сказать
несколько слов от имени театра, иначе было бы неудобно. Выступали Фадеев, Зубов
и др. Среди публики было много русских. Женская школа, которая находится против
театра, в полном составе присутствовала на похоронах.
308

Когда Збарский приехал на похороны, он мне говорил, что, безусловно, смерть
Михоэлса последовала вследствие автомобильной катастрофы, и объяснил мне, что
одна рука сломана и потом эта же щека в кровоподтеке. Это случилось вследствие
того, что одна машина, шедшая навстречу, налетела на другую и их обоих отбросило
в сторону, значит они погибли в результате удара машиной. И здесь же он мне сказал,
что он умер хорошей смертью. Если бы ему оказали сразу помощь, то может быть
можно было кое-что сделать, но он умер от замерзания, потому что он лежал
несколько часов в снегу. *
После того, как мне сказал Збарский о том, что Михоэлс погиб вследствие
автомобильной катастрофы, мог ли я говорить о том, что он убит, а здесь даже сказано,
что я распространял слухи о его убийстве.
Председательствующий: Зускин, вы кончили свои показания?
Зускин: Нет, разрешите мне дополнить.
Председательствующий: Пожалуйста, только покороче.
Зускин: Я остановился на тем, что началось прощание с трупом Михоэлса. Когда я
стоял у гроба, стояла семья Михоэлса и коллектив театра. В это время ко мне
подходит одна девушка - работница театра и говорит, что там стоит известное вам
"лицо". Я пошел и предложил этому "лицу" перейти на другую сторону, так как с этой
стороны было многолюдно. Это "лицо" выразило соболезнование коллективу, а потом
задает вопрос: "Скажите, а вы знаете обстоятельства смерти Михоэлса". Я говорю:
"У нас есть специальное извещение". "Скажите, а вы думаете, что все это так
гладко?!". В это время была какая-то истерика у гроба. Это "лицо" говорит:
"Пойдите, посмотрите, что там". Я пошел, там какая-то девушка упала в обморок. Пока
эту девушку привели в порядок, я вернулся к тому месту, где стояло это "лицо", там
уже никого не было.
Председательствующий: Вот все это прочитайте про себя и скажите, правильны
ли эти ваши показания? (дает ему читать).
Зускин: Нет.
Председательствующий: Так это неправильно?
Зускин: Нет. Я подошел к тому месту, где стояло это "лицо", там никого уже не
было.
В этом протоколе сказано, что якобы это лицо сказало, что Михоэлс погиб по вине
властей, а следователи хотели, чтобы было написано Советских властей...
Председательствующий: Такого выражения здесь нет. Записано это так: "...Я
понял из всего сказанного, что смерть Михоэлса является результатом преднамеренного
убийства". (Читает).
Зускин: Я хочу закончить. В это время ко мне подошел Фефер, и я сказал ему, что
думаю, что оба они пыли пьяны. Фефер заявляет, что он обедал с Михоэлсом и ни
одной капли водки Михоэлс не выпил, так как ждал приема в ЦК. Вот как обстояло
дело. Как я мог говорить об убийстве. Это меня очень волновало.
Председательствующий: (дает читать подсудимому Зускину дело). Этот абзац
записан правильно или нет?
Зускин: В последней фразе после слова "гладко" должна стоять точка, а не
вопросительный знак. Может быть суду интересно, как я очутился в синагоге?
Я был в гастрольно-концертном объединении, и одна русская девушка - певица
говорит мне, "что они идут на концерт в синагогу, где будет петь Александрович". Я в
Москве в синаготе не был ни разу. Когда я пришел в синагогу, то увидел там
Козловского, Рейзмана, Утесова. Там был настоящий концерт. Билет я получил не от
Еврейского антифашистского комитета. Кончил петь Александрович, и я исчез. В
синагоге сидели рядом со мной Квитко, Утесов.
309

После того, как суд исчерпал свои вопросы Зускину, их стали задавать подсудимые.
Бергельсон просил сказать Зускина, в чем он видит националистический характер его
пьес, которые ставились в театре.
Зускин отверг такого рода обвинения в адрес пьес Бергельсона.
Шимелиович: Скажите, Зускин, слышали ли вы когда-нибудь в Москве или в
Ташкенте или в другом городе какой-либо отзыв или Вам известен какой-либо штрих в
моем поведении, который бы порочил меня, как советского гражданина и члена
партии?
Зускин: Ни разу. Я вас совсем мало знаю.
Шимелиович: После того, как вы сейчас ответили на поставленные мною вопросы,
могу ли я сделать вывод, не зная причины, по которым вы подписали свои показания
на предварительном следствии, что показания, подписанные вами на предварительном
следствии в отношении меня, Шимелиовича, не соответствуют действительности? Что
вы по тем или иным причинам оговорили меня?
Зускин: Да...
Шимелиович: Не помните ли вы, сколько раз шла постановка "Тевье Молочник" и
"200 тысяч"?
Зускин: "200 тысяч" шла 300-400 раз, а "Тевье Молочник" гораздо меньше, а
сколько, не помню.
Шимелиович'. Считаете ли вы, что эти постановки, о которых я сейчас спрашивал,
вызывали у зрителей чувство сожаления о золотом прошлом, или эти пьесы
показывали безысходность положения евреев?
Зускин: Пьеса "200 тысяч" была поставлена в 1923 году и была формалистична по
форме. Она показывала классовое расслоение еврейского населения. Там показано,
как маски богачей похожи друг на друга, а рядом показана жизнерадостность рабочих.
Эта пьеса похожа на пьесу Мольера "Мещанин во дворянстве". В отношении пьесы
"Тевье молочник" я должен сказать, что после того, как Михоэлс получил от Лазаря
Моисеевича достойную отповедь, она стала ставиться в другой постановке. Тевье
молочник - это крепкий человек, который, несмотря на все бури жизни, прошел через
нее, не сгибаясь.
Председательствующий: А за что Лазарь Моисеевич отчитывал Михоэлса?
Зускин: Лазарь Моисеевич указал Михоэлсу на то, что он показывает евреев в
таком уродливом состоянии. В 1938 году, когда эта пьеса была поставлена, она уже
выглядела по-другому...
Маркиш: Скажите, что нашли вы националистического в моих драматических
произведениях, и можете ли вы вспомнить, как в тех ролях из моих произведений,
которые вы исполняли, проявлялся национализм?
Зускин: О тех двух пьесах, о которых я упоминал, я ничего не могу сказать.
О пьесе "Колнидра", это я могу сказать.
Маркиш: Значит речь идет о "Колнидре". Вы свои соображения или соображения
Михоэлса передаете?
Зускин: Я слышал один раз эту пьесу и мне показалось, что она
националистическая.
Маркиш: Можете ли вы привести хоть один момент из этой пьесы, который бы
показывал националистические настроения?
Зускин: Михоэлс заявлял мне совершенно точно, что эта пьеса являлась
националистической.
Маркиш: Когда это он заявлял, когда я читал пьесу или же после моего ухода?
Зускин: Михоэлс это говорил во время одной из репетиций без вас.
310

Фефер: В своих последних показаниях вы говорите, что ЕАК был превращен Доб-
рушиным, Михоэлсом, Фефером и Маркишем в шпионский центр?
Зускин: Я это отрицаю.
Фефер: Вы показывали также, что вместо того, чтобы заниматься пропагандой,
Еврейский антифашистский комитет посылал шпионские сведения. Это вы узнали из
42-х томов?
Зускин: Все, что я говорил об этом, мне до ареста не было известно.
На этом допрос подсудимого Зускина был завершен.
Не прерывая заседания суд приступил к допросу Л.С. Штерн.
ДОПРОС ПОДСУДИМОЙ Л.С. ШТЕРН
Председательствующий: Подсудимая Штерн, покажите суду, в чем вы признаете .
себя виновной?
Штерн: Я должна сказать, что мое отношение к себе до суда и сегодня совершенно
другое. Я вначале считала себя виновной, а сегодня себя виновной считать не могу.
Я себя считала виновной в том, что я как член партии, академик, соглашаясь быть
членом президиума, должна была к этому относиться более серьезно, больше вникать
в дела, которые там вершились, а то, что я относилась к этому безразлично, не
уменьшает мою вину. Я пришла к заключению после того, как я познакомилась с
содержанием этих 42-х томов, что там делалось очень страшное, и думала, что я
действительно виновата в том, что очень легко к этому отнеслась.
Сидя здесь на суде, я пришла к заключению, что в этом себя винить особенно не
могу, ибо даже если бы я и вникала во все, то всей преступности этого не поняла бы,
и поэтому ничего там не изменилось бы. Думаю также, что в этих томах содержится
гораздо больше, чем там произошло.
Я виновата в том, что допустила, чтобы меня могли подозревать. Жена Цезаря
выше подозрений, может быть нужно сказать, должна быть выше подозрений. То же
самое можно сказать про советского академика, члена партии, если его поведение
допускает подозрение.
Еще до того как я познакомилась на суде с теми обвинениями, которые
предъявляются Комитету, я себе сказала, что я должна считать виновной себя так же, как
часовой, который засыпает на посту. Если я была призвана быть членом президиума,
я равняюсь тому часовому, который не должен заснуть на своем посту, а если ему
случилось заснуть, то за это он заслуживает определенного наказания. А я - тот
часовой, который заснул на посту. Как член партии, я должна была интересоваться,
не довольствоваться тем, что слышала от других, что все делается хорошо. Я должна
была проверять то или иное действие. Но я не следователь, а научный исследователь,
и по отношению к науке я ничего не принимала на веру, проверяла все. В области
науки я имею то удовлетворение, что до сих пор (а уже исполнилось 50 лет моей
первой работе) нет ни одного эксперимента, ни одной публикации, которая могла быть
поставлена под сомнение. Потому что прежде чем что-нибудь опубликовать, сказать,
я все проверяла очень тщательно. И себе я ставлю в упрек: почему я в науке, в своей
работе так строга, так осторожна, а здесь так легко отнеслась к работе члена
президиума, которым я являлась. Но не вижу, что я могла бы сделать, если бы даже
тщательно вникала в эту деятельность, а от этого зависит, как я должна расценивать
свою жизнь.
Вопрос насчет национализма. Я очень внимательно слушала. Национализм, с одной
стороны, и космополитизм - с другой, ведь меня обвиняют и в том и в другом.
311

Председательствующий: Вы сами обвиняете себя в этом.
Штерн: Я должна сказать, что то, что вам говорили насчет хода следствия (я
никогда не лгала в своей жизни) это так, как говорили. Это следствие не есть
следствие, - это введение в заблуждение суда. Я буду резка, я иногда очень резко говорю.
Тут настолько напутано, что...
Председательствующий: Кто путает: на следствии или на суде?
Штерн: В том-то и дело, что суду можно было бы в 2-3 дня решить все. Я
разобралась в этих 42-х томах, - я ведь привыкла работать, разбираться, читать. Но
действительно эта работа непосильная.
Председательствующий: Вы членом президиума с какого времени состоите?
Штерн: Мне сообщили, что меня избрали членом президиума весной 1944 года.
Пред[с>дательствую]щий: А до этого были членом Комитета?
Штерн: Может быть меня и записали членом Комитета, но я об этом не знала.
Пред[седательствую]щий: На предварительном следствии вы говорите, что членом
президиума вы стали с 1944 года. Это было вскоре после митинга в Колонном зале.
А последний раз, когда вы были в Комитете?
Штерн: В 1947 году, когда на собрании я выступала по поводу посылки протеста
насчет еврейских погромов в Англии. Это было кажется в октябре. Вообще я в
течение 1947 года не посещала ЕАК, может быть была всего два раза на заседаниях.
Я была членом всех антифашистских комитетов: членом Антифашистского комитета
советских ученых, Антифашистского комитета женщин, Молодежного, одним словом,
всех антифашистских комитетов. Я была очень активна в Антифашистском комитете
ученых.
Председательствующий: И во всех комитетах участвовали на заседаниях?
Штерн: Да. Я была очень активна. Это было как раз вскоре после начала войны.
Тогда я часто выступала, так как являлась также членом Международной организации
университетских женщин, Международного комитета, который боролся за мир и
свободу. И вот, учитывая мои связи с международными организациями, меня
приглашали, и я выступала на английском, французском, немецком языках. Очень
активно я выступала и по линии советских ученых. Я организовала два комитета; один
комитет в Алма-Ате, где я находилась в эвакуации одно время, а филиал этого
комитета - в Омске, где находилась кафедра 2-го Медицинского института, которую я
вела.
Председательствующий: Скажите Штерн, вы на заседании Еврейского
антифашистского комитета были, когда был доклад о партизанах?
Штерн: Помню, что я была на заседании, когда там один жаловался на то, что...
Председательствующий: Евреев не принимали в Белорусские отряды?
Штерн: Да. Тут я слышала о впечатлениях, которые произвел этот доклад на
некоторых подсудимых, но я совсем не тот смысл придавала ему. Я знаю, что одно и
то же выступление разными людьми по-разному воспринимается.
Председательствующий: Ваши показания правильные, что на одном из заседаний
президиума говорили о дискриминации евреев в Советском Союзе и вы настаивали,
чтобы об этом написать в правительственные инстанции?
Штерн: Это было, и я расскажу относительно этого письма. Я обратилась к
И.В. Сталину, и письмо имело определенные последствия. Я говорила на этом
заседании именно о том, что "не нужно, если вы получаете какой-нибудь отказ,
считать, что обижают евреев, что это есть дискриминация, что это идет из высших
сфер, ибо я имею веские основания говорить, что это есть личное творчество того,
кто вас оскорбил".
Это считается моей антисоветской деятельностью, ибо кроме этого в материалах
дела ничего нельзя найти. Я хочу сказать, что начиная с того дня, когда я приехала в
312

Советский Союз, я никогда не встречала по отношению к себе хотя бы малейшего
ущемления. Мне труднее выражаться по-русски, чем на том языке, на котором я
привыкла раньше говорить.
Председательствующий: На каком языке?
Штерн: На французском.
Председательствующий: Вы показывали, что на заседании по случаю 30-й
Годовщины Октябрьской революции, когда речь шла о тематическом плане, вы
выступили с националистических позиций. Вы требовали, чтобы Комитет больше
писал статей, возмущались тем, что наша печать замалчивает роль евреев (л.д. 83,
т. 10)... "На этом заседавии я снова подняла вопрос о якобы существующей
дискриминации евреев, потребовала, чтобы Комитет поднял этот вопрос перед
правительственными органами..."
Штерн: Это не совсем так.
Председательствую] ций: Вы же признавались на следствии в том, что выступали
с националистическими предложениями по вопросу дискриминации евреев в СССР. Вы
подтверждаете это?
Штерн: Я это отрицаю, я достаточно выросла, чтобы менять свое мнение.
Пред[седательствую]щий: Почему вы отрицаете?
Штерн: Потому, что это не соответствует тому, что я думаю.
Председательствующий: вы же член партии, пожилой человек, академик, как же
можно подписывать такие показания?
Штерн: Я скажу, как я подписала и когда подписала.
Председательствующий: О газете "Эйникайт" вас допрашивали?
Штерн: Я ее никогда не читала и никогда не писала в эту газету, может быть было
бы полезно, если бы я туда писала и читала ее, но я не пишу на этом языке.
Председательствующий: По поводу еврейских погромов в Англии; это было на
заседании в 1947 году. Вы на предварительном следствии показали: "...Когда ко мне
обратились с предложением подписать протест против еврейских погромов, я
отказалась". Вас спрашивают почему? "Потому, что для меня сведения об этом были
неубедительные. Я говорила также, что знаю отдельные факты погромов в Англии,
но это не значит, что такие факты не могут быть у нас, в Советском Союзе..."
Штерн: Это не мои показания.
Председательствующий: Здесь стоит ваша подпись. Это протокол допроса от 30
января 1952 года (т. 10, л.д. 96).
Штерн: Нет, это не так. Я тогда сказала, что нужно проверить, имели ли место
такие погромы. Я не привыкла подписывать, не проверив.
Дело обстояло так. Говорили о том, что собираются написать протест по поводу
еврейских погромов в Англии. Я ничего о таких фактах не знала, хотя и говорили, что
это было напечатано в нашей прессе. Тут кто-то говорил, что я допустила
политическую ошибку, так как если мол собираются писать такой протест или какое-
то воззвание, то это уже согласовано выше и что это чуть ли не директива
правительства. Так я не понимала это. Кроме того, я достаточно хорошо знаю
Англию, знаю, как там живут люди, и говорить о происходящих там еврейских
погромах мне казалось неосновательным.
Председательствующий: Но ведь там же фашисты действовали?
Штерн: Смотря где это происходит. Ведь если в каком-либо маленьком местечке
поругались между собой два торговца, один из которых оказался евреем, а ему
разбили витрину и т.д., разве можно это назвать погромом?
Председательствующий: Фефер, объясните как было?
Фефер: Было сообщение в газете "Правда" о прошедших еврейских погромах в
Англии. Более подробно об этом говорилось в газете "Труд". Когда я об этом
313

прочитал, я позвонил Шумейко и спросил: нет ли смысла уцепиться за это, написать
протест по этому поводу для того, чтобы разоблачить лейбористское правительство,
при котором происходят такие вещи. Шумейко мне сказал, что он позвонит мне, когда
посоветуется по этому вопросу. Через некоторое время Шумейко мне позвонил и
сказал, что мне предложено написать такой протест. Я написал его на 2-3 страницах и
отдал в Отдел внешней политики ЦК.
В Отделе внешней политики просмотрели это обращение, решили, что это нужное
дело, и мне сказали, чтобы собрался президиум и принял этот протест. Было также
предложено, чтобы на этом президиуме были видные люди, такие, как академик
Штерн, Маршак, Эренбург. Сообщение по этому поводу сделал Михоэлс. Президиум
шел нормально. Выступали все присутствующие и выражали свой протест.
Я помню вопрос Штерн: "Правильно ли это вообще?".
Председательствующий: Брегман, объясните как было?
Брегман: Слова Штерн: "Раньше чем писать протест, нужно посмотреть, где
происходят погромы". Я так понял ее реплику, что она была двусмысленной и политически
искажала смысл.
Фефер: Можно по-разному понимать слова, но слов таких, как сказал сейчас
Брегман, я не помню. Когда Штерн усомнилась в том, что в Англии происходили погромы,
я усмотрел в этом нелояльность. Я сказал, что в газете "Правда" и "Труд" было такое
сообщение, что сам по себе факт неприятен и что это может быть в Англии, так как
там происходили истории Освальда Мосли и это вполне возможная вещь. Нужно
сказать, что фраза Штерн вызвала реакцию, и она подействовала очень неприятно...
Председательствующий: Вы знакомы с актом экспертизы. Вы знакомились по
делу и с актом экспертизы о шпионаже?
Штерн: Я не читала его.
Председательствующий: Вам следователь зачитывал выдержки из этого акта и
спрашивал, считаете ли вы его правильным или нет. Вы сказали, что не оспариваете
выводов экспертизы по поводу шпионской деятельности Комитета, а потом говорите,
что вам лично была неизвестна шпионская деятельность этого Комитета.
Штерн: Я не компетентна в таких вопросах. Я считаю, что если спорить о чем-
нибудь и возражать, нужно в этих вопросах разбираться. А в этих вопросах я не
считаю себя сильной.
Председательствующий: А с актом о националистической деятельности вы
знакомы? Там упоминается и ваша фамилия.
Штерн: Там написано, что я передала американцам сборник научных трудов...
Председательствующий: Это уже область вашей связи с иностранцами, а сейчас
вопрос касается националистической пропаганды, которую вы вели. Вы выступали с
националистическими заявлениями на заседаниях Комитета?
Штерн: Я себе не могу этого представить. Я до сих пор не знаю, националистка я
или нет. Может быть я и националистка. Я должна сказать, как я отношусь к этому
вопросу.
Председательствующий: На заседании Комитета при обсуждении тематического
плана был затронут вопрос о статье: "Что дала Советская власть евреям". Это было в
связи с 30-летием Октябрьской революции. Вы в своем выступлении заявили, что мол
надо написать статью с иной темой, а именно: "Что дали евреи Советской власти".
Штерн: Это немного тенденциозно изложено.
Председательствующий: Но это взято из протокола заседания президиума
Комитета.
Штерн: Как я себе представляю национализм и национальный вопрос? Я считаю,
что еврейского национального вопроса не существует. Я це могу представить себе
нацию без территории. Нет евреев даже в Советском Союзе, которые бы жили на
314

своей территории. Если говорят об армянах, которые живут в Армении, это понятно.
А о еврейской нации у меня не существует понятия.
Председательствующий: Я задаю вам вопрос, а вы мне читаете лекции об
евреях. Я задаю вопрос - вы выступали с националистическим заявлением, что надо
писать в газете не о советском народе, а о евреях, и выпячивать на первый план
евреев. Вы рассматриваете все с точки зрения - что даст это евреям? Ни что
Советская власть дала евреям, а что евреи дали Советской власти?
Штерн: Все зависит от того, в каком контексте это подается. Если вы хотите дать
мне возможность объяснить свои отношения к этому вопросу, я это сделаю. Я
приехала в Советский Союз, мне и в голову не приходило, что я должна отмечать, когда
пишешь национальность, что я еврейка, и в этой графе я всегда писала "советская". Я
приняла советское гражданство, причем же тут "еврейка". Я никогда так не писала.
Потом мне говорили, что это делать необходимо. Раз говорят, что это делать
необходимо, я стала писать "еврейка". Но это ничего не отражает, потому что я
никогда бы не стала отрицать своего происхождения. Мне даже в голову не приходит,
что я везде должна отмечать, что я еврейка. Я не принимала это, конечно, за обиду.
Говорят же об армянах, узбеках и т.д.
Председательствующий: Мы говорим о конкретном документе, в котором
записаны ваши слова.
Штерн: Мои слова здесь не могут быть записаны, потому что я не говорила об
этом.
Председательствующий: Это записано было не в протоколе допроса, а в
протоколе заседания президиума Еврейского антифашистского комитета.
Штерн: Я объясню, чему это соответствует. Даже если бы сегодня меня спросили:
являюсь ли я еврейской националисткой или нет, я не смогла бы ответить на этот
вопрос. Это принимается как преступление, а на самом деле ничего в этом нет.
Почему позорно, когда говорят о евреях?
Председательствующий: А как выглядит то, что вы все явления рассматриваете
с точки зрения, что это даст евреям?
Штерн: Я так не рассматриваю. Если там так записано, то это была просто шутка.
У меня есть немного, французской манеры, и я это сказала для того, чтобы разрядить
атмосферу.
Председательствующий: Значит ваши слова: "а что от этого могут получить
евреи"?
Дальше. Когда на заседании Комитета был доклад о партизанах, это было 30
августа 1944 года, вы задали вопрос: как освобожденное население Минска встретило
семьи евреев, возвратившихся из партизанских отрядов, как их устроили, есть ли
сведения, чем они занимаются? На это последовал ответ: настроение в городе
нехорошее, со стороны населения было много случаев антисемитизма...
Экспертиза по этому поводу пишет, что Штерн с предельным цинизмом
сформулировала откровенно националистические позиции Комитета и его руководителей,
заявив: "О том, что делали немцы, уже достаточно говорили и писали. Сейчас нам
важно установить отношение тех людей, с которыми нам придется жить вместе.
Важно здесь иметь фамилии тех людей, которые сейчас выходят сухими из воды".
Штерн: Здесь есть один момент и этот факт. Я знаю одного профессора, который
во время оккупации немцами был бургомистром города. Потом, конечно, таких
разоблачали. Но я сказала, что есть еще люди, которые сумели выйти из воды
сухими, и с ними нужно быть осторожным, потому что это те элементы, которые сеют
неприятные вещи.
Я знаю, как хорошо жители Украины и Белоруссии относились к евреям.
Например, у меня есть племянница, и когда в Минске появились немцы, она ушла
оттуда с ребенком на руках и с больной матерью. Она мне рассказыьала о том, как ей
315

помогали ее соседи, как люди несли ее ребенка и пр. А когда она снова вернулась в
Минск, она встретила такое же хорошее отношение к себе.
Председательствующий: Все время у вас выступления такие, что евреев
обижают, что много требуют от них. Я зачитываю ваше выступление на заседании
президиума в октябре 1947 года. Вы говорите: "наконец, нам пора..." и т.д. (читает):
Штерн: Я говорила о том, что нужно сказать, что дала евреям Советская власть. Я
смотрела, как каждый завод, любое учреждение пишут о своих достижениях за 30 лет
Советской власти, а если нужно было писать отдельно это об евреях, то я считала,
что гораздо правильнее говорить о том, что евреи достигли за эти 30 лет. Если
раньше миллионы людей не имели ничего и если теперь эти люди получили все, стали
профессорами, генералами, т.е., можно сказать, достигли высшей формы культуры, и
все это им дала Советская власть. Это же красиво получается. Советская власть всем
дала, нет ни одного человека, который бы ничего не получил от Советской власти. И
я ставила вопрос: "Что дали евреи Советской власти", чтобы показать, чем они
отплатили за заботу о них.
Председательствующий: Подсудимая Штерн, не так давно - 11 марта 1952 года-
вас допрашивал прокурор. Вам тогда было предъявлено постановление о
предъявлении обвинения, в котором сказано, что вы совершили преступления,
предусмотренные статьей 58-1а - измена родине, ст. 58-10 ч. II - проведение
антисоветской, националистической деятельности и ст. 58-П - в том, что вы состояли в
этой контрреволюционной организации. Вы ответили, что сущность обвинений вам
понятна и что вы признаете себя виновной в том, что, будучи членом президиума с
1944 года, принимали участие в его враждебной работе, которая направлялась
Михоэлсом, Фефером, Квитко и другими их сообщниками, что выступая на заседаниях
президиума Комитета, вы говорили о существующем якобы притеснении евреев в
СССР. 'В кругу своих знакомых я высказывала националистические взгляды о
необходимости сохранения древнееврейского языка и культуры. Я направила письмо
на имя Главы Советского правительства о мнимой дискриминации евреев..." (т. 10,
л.д. 52).
Правильны эти ваши показания?
Штерн: Что я могу сказать? Конечно, я себя не считаю виновной ни в одном, ни в
другом, ни в третьем. Никогда я не наменяла, никогда я не распространяла никаких
сведений, никогда не клеветала. Что же тут особенно дискутировать. Когда в 1950
году, кажется, в марте меня допрашивал прокурор - генерал, не помню фамилию...
Председательствующий: Прокурор, о котором я говорю, это капитан Кожура,
протокол от 11 марта 1952 года.
Штерн: Это было за 2 года до того, как меня допрашивал Кожура.
Пред[седательствую]щий: Генерал Николаев?
Штерн: Да. Он меня спрашивал в присутствии Комарова и следователя Рассып-
нинского. Я тогда сказала ему, что факты сами по себе существуют, но освещение их
не то. На что прокурор Николаев мне заявил, это я на суде могу сказать.
Председательствующий: Как на суде! Ва же обвиняют, а может быть вы дадите
такие показания, что дело ваше и до суда не дойдет. Я спрашиваю конкретно:
признаете вы себя виновной в том, что, выступая на заседаниях президиума
Комитета, требовали от его руководителей ставить вопрос перед правительством о
защите евреев, якобы подвергающихся дискриминации?
Штерн: Я сказала, что надо поставить в известность правительство о толкованиях,
которые идут. Я считаю, что защищать тут никого не нужно, но нужно дать по рукам
или по голове тому, кто распространяет эти слухи.
Председательствующий: Комитет должен- был вести контрпропаганду, а если
были отдельные случаи антисемитизма, скажем, оскорбили Зускина как еврея, то он
может подать заявление, существуют уголовные законы - статья 59-7, по которой
316

каждый человек, который оскорбил национальное чувство другого, подлежит
уголовной ответственности. А зачем же вам обсуждать эти вопросы? Вот вас и
обвиняют в проведении националистической деятельности, потому что Комитет стал
центром всего этого.
Штерн: Всего один раз на президиуме был поднят вопрос, что поступил целый ряд
жалоб о дискриминации евреев.
Председательствующий: А кто поднял этот вопрос на президиуме?
Штерн: Я не помню, я ведь большинства членов президиума не знала. Когда этот
вопрос был поднят, я сказала, что, поскольку, такие жалобы поступают, нужно
поставить правительство в известность, что такие явления имеют место. Причем, я ни
минуты не сомневалась в том, что такие факты существуют, хотя может быть и не в
таком виде, как это рассказывали. Например, скажем, какого-то еврея не принимают
в институт или увольняют с работы. Он же вместо того, чтобы сказать, что это
делается потому, что он по своим качествам не подходит для данной цели, говорит,
что сделано это только потому, что он еврей.
Председательствующий: А что вам разве неизвестны случаи, когда русских
увольняют, украинцев, белорусов, исключают из партии, отдают под суд и т.д.?
Штерн: Дело в том, что до 1943 года я никогда не слышала ничего такого, что
указывало бы на то, что устанавливается разница между евреями и не евреями. В
1943 году, это было весной, ко мне пришел один сотрудник, профессор Штор. Ему
ректор МГУ сделал предложение подать в отставку, причем сказал, что положение
его не изменится, он сохранит свою лабораторию, оклад, но заведовать кафедрой он
не должен. Штор спрашивает: "На каком основании?" Ректор ему отвечает, что
мол неудобно, когда в институте Ломоносова у руководства кафедрой стоит
еврей, и указывает ему на целый ряд других лиц, которые уже отстранены от
должностей.
Так как Штор раньше работал у меня в институте, он решил, что я его приму
обратно к себе, но я ему сказала, чтобы он не обращал на это внимания и не подавал
в отставку.
Но дело в том, что ректор ему объяснил, что якобы есть такое постановление. Я
говорю, что не может этого быть, не надо обращать на это никакого внимания. Если
он хочет уволить, пусть увольняет, ведь есть еще право обжаловать его действия...
Председательствующий: Значит вы отрицаете, что с вашей стороны было такое
выступление?
Штерн: Я повторяю, что мое выступление касалось письма, о котором я говорила
вчера.
Пред[седательствую\щий: Какого письма?
Штерн: Письмо, которое я написала И.В. Сталину.
Я хочу рассказать один примечательный случай. Я была главным редактором
одного медицинского журнала, который издавался в течение многих лет и оказал
большую услугу. Редколлегия имела двух сотрудников, т.е. двух секретарей с
нерусскими фамилиями. Меня вызывают и говорят, что нужно заменить этих двух
секретарей. Это было в 1943 году. "Почему?" спрашиваю я. - "Нужно заменить", - и
ничего другого мне не говорят. Я не согласна. Вы, говорят, член партии, и если
узнаете причину, то не будете протестовать и не соглашаться. Существует такое
постановление, что нужно уменьшить число евреев в редакции. Видите ли, говорит
он, Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи, а это унижает
культуру русского народа.
Председательствующий: Кто это говорил?
Штерн: Академик Сергеев.
Председательствующий: Кто он?
317

Штерн: Действительный член академии медицинских наук, директор института. Он
также говорил, что есть постановление, что нужно уменьшить число евреев -
ведущих работников, главных врачей чуть ли не 90% и т.д. Я сказала, что если так
подходить, то меня тоже надо снять, у меня тоже фамилия не русская. Он ответил,
что меня слишком хорошо знают за границей и поэтому меня это не касается. Я
сказала, что я не могу согласиться с таким предложением и должна об этом подумать.
В тот же вечер я встретила Ярославского Емельяна на каком-то заседании
академии (он был академиком) и спросила, есть ли подобное постановление. Он,
сделав большие глаза, сказал, что ничего подобного нет и что об этом надо сообщить
куда следует, и тут же он мне говорит, что лучше, если я напишу письмо И.В.
Сталину, и через короткое время меня вызывают в секретариат ЦК ВКП(б), там
находится Маленков и Шаталин. Маленков очень внимателен был ко мне и сказал,
что мое письмо ему передал И.В. Сталин и предложил со мной поговорить. Мы с ним
говорили часа два. Я ему заявила, что ни минуты не сомневаюсь, что это дело
вражеской руки, что возможно даже в аппарате ЦК завелись люди, которые дают
такие указания.
Г.М. Маленков мне сказал, что сейчас в СССР забрасываются очень много разного
рода шпионов-диверсантов и т.д. и что это может быть. Он также очень сильно ругал
Сергеева. А мне сказал, что я себя вела так, как нужно, и что необходимо
восстановить всю редакцию в таком виде, в каком она была прежде. И действительно,
после этого разговора все сразу прекратилось. Шимелиович говорил правильно, что
Митирев получил большой нагоняй. Я считаю, что я выполнила свой долг советского
человека и члена партии.
Председательствующий: Но зачем вам нужно было ставить такой вопрос на
президиуме комитета?
Штерн: Я знаю публику ближе. Если человек начинает жаловаться, то он на этом
не ограничивается, он будет об этом говорить своим друзьям и близким и этим
наносится большой ущерб. Эта сторона дела гораздо опаснее, чем открыто говорить
об этом. Есть люди, действующие во вред государству, прикрываются директивами
партии и правительства, они наносят большой ущерб. И я считала, что выполняю
свой долг, когда открыто говорю об этом.
Председательствующий: В ваших показаниях сказано, что в кругу своих
знакомых вы высказывали националистические взгляды?
Штерн: Я не сторонница древнееврейского языка, я из Прибалтики, и в нашей
семье всегда говорили на немецком языке.
Пред[седательствую]щий: Вы давали прокурору показания, что у нас
игнорируются достижения западной науки?
Штерн: Я всегда стояла и стою в настоящее время на той точке зрения, что когда
разбирается научный вопрос, то необходимо говорить о его истории. Я могу писать
свои научные работы только на основании истории данного вопроса.
Председательствующий: Но вы говорили, что наша наука отстает от западной
науки, а это уже другое дело.
Штерн: Есть вопросы в области науки, которые одновременно разрешаются не
только в нашей стране, но и в Англии, во Франции и т.д. Нам, ученым, нельзя
довольствоваться только тем, что делается в одном месте. Я себе не мыслю науки,
которая развивается только в одной стране. Я не отрицаю достижений научной мысли
у нас в стране, у нас есть достижения, но все эти достижения имеют свою историю.
Если взять вопрос атомной энергии, то это идет от работ Менделеева, от его
периодической системы. Все это лежит в основе нашей химии, но нельзя игнорировать
и того, что делается вокруг. Я человек, который не очень разбирается в вопросах
политики, но я в течение 50 лет работала в научной области и нахожу, что
отгораживаться нам нельзя ни от кого. Об этом я говорила и своим сотрудникам.
318

Председательствующий: 10 февраля 1949 года на допросе (т. 9, л.д. 73) вы
говорили, что наука вне политики (зачитывает)... Эти показания правильные?
Штерн: Это писал следователь. Это уже его работа.
Председательствующий: Вы не согласны с этим?
Штерн: Я считаю, что наука должна стоять действительно вне политики, а что
касается остального, то это написал следователь.
Я говорила, что наука не знает границ, не знает родины, лишь искусство имеет
свою родину. Если взять любой научный вопрос и посмотреть как он развивался...;
разве можно говорить, что наука имеет родину или изменяет родине. А что это такое
абстрактная или неабстрактная наука, я не знаю. Есть конечно науки, которые имеют
свою родину; возьмем, например, политэкономию и вообще все политические науки,
они бесспорно связаны с родиной, с государственным строем, т.е. они не
международны.
Председательствующий: Значит, по-вашему, эти показания неправильно
записаны?
Штерн: Да, неправильно записаны.
Председательствующий: А теория идеи абстрактной мировой науки?
Штерн: Я не знаю, что называется абстрактной наукой. Я очень довольна, что
могу говорить здесь перед вами. Если хотите знать, мне очень важно самой понять, что
я собой представляю. Я себя считала честным человеком, прямым, а может быть я
совсем не та. Тут есть очень много тем, которых я совсем не понимаю...
Пред[седательствую]щий: Вот с этим и нужно разобраться. Скажите, а ваши
показания о том, что вы, прибыв сюда, в Советский Союз, и установив, что вам здесь
многое чуждо, поскольку вы воспитаны в условиях заграницы, кроме того, будучи
недовольны тем, что на первых порах не одобрили вашу работу, вы остались на
враждебных позициях?
Штерн: Я имела в Женеве все в избытке и я оставила все без колебаний, оставила
для того, чтобы работать в Советском Союзе, каждый год я командировалась за
границу и имела возможности остаться там, но не сделала этого...
Председательствующий: Последний год, когда вы были за границей?
Штерн: В 1935 году. Я имела возможность поехать туда й в 1936 году, но
отказалась. Если бы я была антисоветски настроенной, у меня было столько возможностей
вернуться за границу. Там за мной сохранялась квартира и кафедра в течение 5 лет,
они думали, что я вернусь. Я конечно не раскаиваюсь и хорошо сделала, что приехала
сюда.
Пред[седательствую]щий: Вас обвиняют в том, что вы имели связи с
американцами, снабжали их шпионской информацией о научных проблемах?
Штерн: Конечно, нет.
Далее суд конкретно рассматривает отдельные встречи Л.С. Штерн с иностранными
учеными, и в частности, -' с пресс-атташе английского посольства химиком Трипп -
крупным микробиологом, профессором Мадд и другими. И хотя Л.С. Штерн утверждала,
что разговоры с Трипп и Маддом носили сугубо научный характер, в частности, о
методике применения в медицине стрептомицина, которого, кстати, британские ученые
передали ей 1200 грамм, председательствующий, подводя итог этим эпизодам
обвинительного заключения, заметил:
Председательствующий: Вы были к этому времени коммунистом уже около
10 лет и должны были знать о бдительности, осторожности и т.д. Ведь мы живем в
капиталистическом окружении, и нельзя так доверчиво относиться к людям.
319

Штерн: Если бы я не была доверчивой, я бы не сидела бы здесь, но я не жалею,
что была доверчивой. Сегодня я стою перед судом и понимаю, что каждое мое
неправильное или неосторожное слово может оказаться для меня вредным, но мне
очень приятно думать, что ничего плохого мне от моей откровенности не будет. Я
очень доверчивый человек и не жалею об этом. Я имела счастье знать очень хороших
людей, я имела счастье и возможность видеть самых лучших людей нашей страны. За
границей, в Женеве, например, у меня также знакомыми были самые лучшие люди. В
этом отношении я достаточно счастливый человек. Эти люди впоследствии сыграли
большую роль для нашей страны. Я хочу сказать, если бы среди моих знакомых не
было таких людей, я бы по-другому смотрела на жизнь. Вы совершенно правы, что я
была очень доверчива ко всем людям. И если я буду жить, то это для меня будет
очень хорошим уроком в дальнейшем.
Председательствующий: У суда к вам больше вопросов нет.
Штерн: Я хотела бы сказать суду, кто я такая.
Председательствующий: Ваша биография нам хорошо известна.
Штерн: Нет, я ее не писала.
Председательствующий: Мы знаем, что вы происходите из семьи купца, учились
в Женеве, получили там высшее образование, затем занимались научной
деятельностью. В 1924 году по рекомендации академика Баха приехали сюда и здесь стали
работать в Академии наук. За эту деятельность вас никто не обвиняет.
Штерн: Мне очень важно рассказать о себе. И я прошу, чтобы мне дали
возможность сказать о себе, чтобы вы знали, с кем имеете дело...
...Если я являюсь выходцем из буржуазной семьи, это еще не значит, что я должна
стать враждебной Советской власти.
Председательствующий: Вы сами это утверждали.
Штерн: Конечно, я воспитывалась по-другому. Я никогда не скажу человеку, что
он врет, а скажу, что он ошибается, а то, что Юзефович считает, что я
националистка, то это только его впечатление. Я хочу рассказать о себе, что я из себя
представляю. Прошу суд разрешить мне это.
Председательствующий: Пожалуйста. Только вы скажите, вы свои показания,
данные на следствии, подтверждаете?
Штерн: Нет, ни одного.
Председательствующий: Почему?
Штерн: Потому что там нет ни одного моего слова.
Председательствующий: А как же вы их подписывали?
Штерн: Я расскажу, как это было. Когда меня привезли сюда, я была в большом
недоумении. Это было на 7-м этаже, и меня встретили странным образом. В комнате
было много народу, там сидели полковники, генералы. Мне сразу же задают вопрос,
откуда я приехала в СССР, кто меня прислал и на каких хозяев я работала. Это
звучало так, будто я приехала в Советский Союз как разведчик и вредитель. Я была
озадачена. Я спрашиваю, какие хозяева, какие задания?.. Потом через 2 дня я была
вызвана к Министру. Он меня спрашивает: вы знакомы с Жемчужиной? Я говорю -
знакома. Спрашивают, какого рода знакомство. Я говорю, познакомилась с ней на
приеме мадам Черчилль, потом я ее встретила один раз, когда она пришла в институт.
Меня спрашивают, зачем я с ней разговаривала, и зачем она ко мне пришла. Я
отвечаю, что я просто с ней познакомилась, мало ли с кем я знакома. Министр
говорит: "Вы подумайте, а через несколько дней расскажите мне все чистосердечно, и
если вы все расскажете, то вернетесь к своей работе". Я ожидала вызова, но больше
320

я его не видела. Я была очень огорчена, ведь работа моя шла прекрасно. Возьмите
мою работу со стрептомицином, я ведь спасла тысячи людей. И перед арестом мне
было много написано благодарностей.
Председательствующий: Значит вы признали свою вину?
Штерн: Где?
Председательствующий: На предварительном следствии.
Штерн: Никакой вины я не признала и подписала протокол для того, чтобы уйти
отсюда.
Председательствующий: Как же вы могли уйти отсюда, когда сами подписали
показания, что вели антисоветскую деятельность?
Штерн: Я хотела иметь возможность поговорить с Министром. Я должна сказать,
что у меня было полное впечатление, что мне ищут состав преступления. Если бы я
была антисоветски настроенной, чтобы меня заставило сюда приехать и здесь
остаться? Я каждый год выезжала за границу в командировки и имела столько
возможностей остаться там. Что же, по-вашему, меня сюда влекло? Почему я ушла из
той среды, в которой я воспитана? Ведь не для того же, чтобы лучше здесь жить, у
меня было всего достаточно, и славы я не искала, у меня она тоже была. Может быть
это неприлично, но мне приходится о себе говорить. Мне говорили, что когда
называют три имени физиологов, среди них всегда фигурировало мое имя. Зачем же я
приехала в Советский Союз? Потому, что я считала, что здесь лучший мир создается,
и я имела все основания верить этому, потому что знала лучших людей в Женеве...
Председательствующий: На предварительном следствии вы показали, что вы
вели антисоветскую деятельность. Как же это сочетается с вашими стремлениями?
Штерн: Если вы проследите за ходом следствия, то как вы объясните тот факт,
что я уже три раза перевожусь из внутренней тюрьмы в Лефортовскую за то, что я
не хотела подписывать романа, написанного следователем.
Председательствующий: Ну там тюрьма и здесь тюрьма, какая разница?
Штерн: Там - это преддверье ада, может быть иногда можно было бы пойти туда и
посмотреть, что там делается. Я не на то жалуюсь, что в одиночке сидела, лучше
быть одной, чем с плохой компанией... Когда я подписывала самый большой протокол,
то я увидела, что это был сгусток из нескольких допросов. Я сидела там в течение 3-х
недель, когда меня один раз вызывали сюда. Это было в начале февраля, а после
того, как я пробыла здесь 10 дней, а так как ничего не получилось, то меня увезли
опять туда. Причем пол там цементный, камеры плохо отоплены, маленькие
форточки, которые не всегда даже открывают, причем питание было такое, которым
я не могла пользоваться. В конце-концов сколько можно было сидеть. Мне ведь не
хотелось умирать. Я не хочу умирать и сегодня, потому что я не все еще сделала для
науки, что должна сделать. То, что я сделала в Советском Союзе, это работа,
которую, в смысле лечения людей, я считаю, одной из крупнейших за последнее
десятилетие.
В 22 час. 25 мин. председательствующий, прервав допрос Л.С. Штерн, объявил
перерыв. На этом закончилось судебное заседание в четверг 12 июня 1952 года.
Следующее заседание состоялось только через две недели 26 июня. Не возобновляя
допрос Штерн, суд в закрытом судебном заседании перешел к расследованию итогов
экспертизы.
11. Неправедный суд

[ПРОТОКОЛ
ЗАКРЫТОГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ
26 ИЮНЯ 1952 ГОДА]
26 июня 1952 года в 12 час. 30 мин. в судебное заседание явились эксперты
A.M. Солдатов-Федотов, Л.П. Ольшанский. Эксперт П.М. Кисель на судебное заседание
не явился, поскольку находился в отпуске.
Председательствующий удостоверился в самоличности экспертов, которые о себе
показали:
- Я, Солдатов-Федотов Алексей Максимович, член ВКП(б), образование высшее,
окончил литературный факультет. В Главлите работаю с 1946 года, в настоящее
время занимаю должность зам. начальника 5 отдела Главлита.
- Я, Ольшанский Леонид Петрович, член ВКП(б) с 1919 года, образование высшее,
работаю заместителем] начальника инспекции при Министре Вооружения СССР, по
роду службы связан с определением степени секретности документов и сведений.
На вопросы суда ответы давал Солдатов-Федотов.
Вопрос: Подтверждает ли экспертиза свое заключение по делу (от 30 января
1952 г.), данное ею по документам, перечисленным в пунктах 1-78 постановления
помощника начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР от
18 января 1952 г[ода]?
Ответ: Да, мы подтверждаем выводы нашей экспертизы, данной нами 30 января
1952 г[ода].
Вопрос: Знакомилась ли экспертиза с подлинными документами, указанными в
п.п. 1-78 указанного постановления, или же экспертизе были даны на ознакомление
копии этих документов и выписки из них, которые приложены в качестве вещдоков к
данному делу?
Ответ: Мы имели в своем распоряжении копии документов, которые приложены к
нашему акту в данном деле. Во время работы с этими материалами у нас даже не
возник вопрос о том, где хранятся подлинные документы, т[ак] к[ак] мы считали, что
должны давать заключение на основании тех материалов, которые нам были
предоставлены органами предварительного следствия.
Вопрос: Были ли предоставлены в распоряжение экспертизы подлинные дела, папки
и наряды ЕАК, касающиеся указанных выше документов, и подвергла ли экспертиза
одобрению подлинные паспорта этих документов. В утвердительном случае - почему
экспертиза не приложила этих паспортов к делу?
Ответ: Подлинные дела и папки ЕАК в распоряжении экспертизы не были.
Паспортов при копиях материалов, предоставленных нам, не было.
Вопрос: Было ли установлено экспертизой, какие из осмотренных ею документов
были отправлены за границу?
Ответ: Экспертизе такой вопрос органами следствия не ставился, и при
рассмотрении материалов мы считали, что все эти материалы направлены за границу. Мы
также не можем сказать, каков был порядок отправки этих документов в ЕАК.
Мы знаем, что по существующему положению все материалы, отправленные за
границу, должны быть тщательно проверены цензурой. В данном случае я
затрудняюсь сказать, проходили ли эти материалы через цензуру.
322

Если бы экспертиза при даче своего заключения знала, что все эти материалы
прошли цензуру в установленном порядке, то я уверен, что наше отношение к ним
было бы другое. Мы считали, что материалы эти направлены за границу каким-либо
другим путем, минуя цензуру...
Вопрос: Были ли установлены экспертизой по паспортной документации фамилии
цензоров Главлита и других ответственных лиц, давших разрешение на отправку
документов за границу?
Ответ: В связи с тем, что мы, эксперты, считали, что весь материал ЕАК
отправлялся за границу неофициальным путем, какими-то тайными каналами, то у нас и не
возникал вопрос об установлении цензоров, проверявших этот материал. К тому же
при документах не было паспортов, которые указывали бы на отправку этих
документов за границу официальным путем после соответствующей проверки
их-цензурой.
Вопрос: Почему экспертиза при определении степени секретности сведений в
статьях ЕАК руководствовалась перечнем издания 1945 г[ода], а не 1948 г[ода], и
действовал ли перечень 1945 г[ода] в период работы экспертизы?
Ответ: Мы руководствовались перечнем 1945 г[ода] потому, что этот перечень
прямо определяет возможность опубликования тех или иных сведений в открытой
печати, а перечень Совета Министров, изданный в 1948 г[оду], менее конкретен в
этом вопросе. С 1948 г[ода] перечень 1945 г[ода] уже не действует.
Вопрос: На основании каких данных экспертиза сделала заключение, что запросы и
письма в ЕАК из Америки были от представителей реакционных кругов, а не
прогрессивных?
Ответ: Это была формулировка Кисель М.П., а мы с ней согласились. Сейчас мы
не можем утверждать, что эти запросы поступали от реакционных кругов Америки и
Англии, так как мы точных сведений об этом не имеем...
Вопрос: Чем руководствовалась экспертиза, давая заключение, что во время
пребывания в Америке Михоэлс и Фефер обязались сообщать американцам сведения,
составляющие государственную тайну?
Ответ: Мы пришли к такому выводу после того как ознакомились с выпиской из
меморандума, где сказано, что Михоэлс и Фефер обязались посылать в Америку
сведения о Еврейской автономной области, в частности о населении, промышленности,
культурных учреждениях и т[ак] д[алее]. Мы считали, что из-за границы могут
просить только материалы, представляющие государственную тайну.
На основании этого же документа мы пришли к выводу, что такая деятельность
Фефера и Михоэлса является шпионажем. Я должен сказать, что в этом вопросе мы
вышли за рамки своих обязанностей, давая заключение о шпионаже и об
экономическом шпионаже.
Вопрос: Расскажите суду порядок вашей работы с материалами ЕАК.
Ответ: Нас вызвали в следственную часть МГБ и предложили дать ответы на
вопросы после ознакомления с имеющимися в деле документами.
Я, Солдатов-Федотов, и Кисель работали все время вместе, а Ольшанский
включился в работу уже в конце, когда акт экспертизы уже почти был написан.
Во время нашей работы над изучением этих материалов я с Ольшанским ни разу не
встретился. Впервые я его встретил здесь на суде.
Мы на основании изучения предоставленных нам следствием материалов сделали
свое заключение по делу, автором, вернее, редактором его был Кисель...
В отношении некоторых документов нами в акте сделана оговорка, что данные,
помещенные в той или иной статье, не составляют государственной тайны, если они
ранее были опубликованы в официальной советской печати.
Мы делали такую оговорку потому, что не имели возможности установить факты
опубликования этих данных ран^е, т[ак] к[ак] не располагали для этого официальными
11* 323

данными, указывающими, какие из помещенных в статьях ЕАК сведения ранее
фигурировали в официальной советской печати, а какие нет.
Об этом мы заявляли следствию, на что нам ответили, что это никакого отношения
к делу не имеет.
Эксперт Ольшанский на вопрос председательствующего ответил:
— Я принял участие в работе экспертизы в самом конце, но дата 30 января 1952 г.
на постановлении следователя о привлечении меня в качестве эксперта по делу не
соответствует действительности.
Документ о привлечении меня в качестве эксперта я подписал одновременно с
подписанием акта экспертизы.
Действительно, когда я приступил к работе, заключение экспертизы, т.е. акт, был
уже почти полностью написан экспертом Кисель.
Это было дня за 3-4 до конца нашей работы.
Вопрос: Были ли опубликованы в газете "Эйникайт" статьи: Д. Днепрова "Новые
задачи советской промышленности"; А. Хавина "В далеких горах Казахстана
заканчивается строительство мощного рудника по добыче фосфоритов"; Щеглова "Слушая
доклад т. Молотова"; С. Соломонова "Первые плоды мирного труда" и Д. Райзера "В
новых условиях"? Были ли названные статьи отправлены за границу? В
утвердительном случае может ли экспертиза [сказать], кто из цензоров Главлита и
ответственных работников ЕАК разрешил к отправке и опубликованию эти статьи и к
какому времени это относится, указать конкретно, почему эти статьи содержат
сведения, являющиеся государственной тайной?
Ответ: Экспертиза не может дать ответа, были ли указанные статьи направлены
за границу или напечатаны в газете "Эйникайт", так как такой задачи перед ней
органы следствия не ставили.
Экспертиза считает, что сведения, содержащиеся в статьях:
а) Д. Днепрова — показывают, что военные заводы переходят на выпуск мирной
продукции, и кроме того указываются местонахождения заводов и т.д.;
б) А. Хавина — "В далеких горах Казахстана" — раскрываются запасы фосфоритов в
Казахстане;
в) Щеглова - "Слушая доклад т. Молотова" — обзорные данные о
промышленности СССР. Ссылка Щеглова на советскую печать вышла из поля зрения
экспертизы;
г) Такие же данные обзорного порядка имеются и в статьях С. Соломонова
"Первые годы мирного труда" и Д. Райзера "В новых условиях".
Руководствуясь перечнем сведений для открытой печати изд[ания] 1945 г[ода],
экспертиза считает, что подобные сведения могли быть опубликованы только с
разрешения Главлита. Было ли дано такое разрешение или нет в задачу экспертизы
устанавливать не входило...
Что касается нашего заключения в отношении статьи Забельшинского "Цветные
металлы", могу сказать, что хотя она и была напечатана в газете "Красный Флот",
мы пришли к выводу, что посылка этой статьи за границу является разглашением
государственной тайны*.
Перечнем 1945 г[ода] устанавливается особый порядок опубликования данных о
промышленности и железнодорожном транспорте. Такие сведения могут быть
опубликованы в печати только с разрешения уполномоченного Совета Министров. Из
этого мы и исходили, давая свое заключение по такого рода статьям, в частности, по
статье Юзефовича, где указывается о строительстве новых железных дорог.
Я еще хочу сказать, что если среди осмотренных нами статей есть статьи, про-
324

шедшие цензуру Главлита, то их надо из нашего акта исключить. Об этой стороне
дела нам ничего не было известно.
Вопрос: Руководствовалась ли экспертиза перечнем 1945 г[ода] по своему решению
или по указанию следственных органов?
Ответ: Пом[ощник] начальника] следственной части по особо важным делам МГБ
СССР п[од]пол[ковник] Гришаев нам сразу же сказал, что при оценке степени
секретности данных нам материалов мы должны пользоваться перечнем 1945 г[ода].
Перечень 1945 г[ода] был единственным, который объединял все вопросы,
касающиеся материалов, публикуемых в печати. Фактически этот перечень не являлся
перечнем материалов, содержащих государственную тайну, а указывал, какие
сведения запрещаются к опубликованию.
Экспертиза не ставила вопроса перед следственными органами о применении
перечня 1948 г[ода].
Вопрос: Что еще может добавить экспертиза к своим показаниям?
Ответ: Мы здесь на суде пришли к выводу, что наше заключение, данное нами на
предварительном следствии, неполно и куцо. Получилось, что в результате того, что
мы не поняли своей задачи, прав и обязанностей при изучении материалов и даче по
ним заключения, экспертиза не потребовала от следствия предоставления всех
необходимых материалов для дачи полного и правильного заключения. Мы считаем,
что если нам дали для обозрения копии каких-то документов, то значит это так
должно и быть.
При даче заключения мы считали, что все эти материалы миновали контроль
цензуры Главлита и были отправлены за границу тайным путем. Поэтому мы не
выясняли фамилии цензоров и редакторов, ответственных за их отправку.
Можно сделать вывод, что при существующей системе контроля над печатью не
может быть систематического опубликования в газетах и журналах статей,
содержащих в себе данные секретного порядка, может быть одна какая-нибудь отдельная
статья была опубликована, но это будет являться единичной ошибкой.
Больше ничем свои показания экспертиза дополнить не может.
В 14 час. 30 мин. объявлен перерыв. Экспертам было предложено дать письменные
ответы на вопросы суда. В 19 час. 45 мин. судебное заседание было продолжено.
Солдатов-Федотов от имени экспертизы огласил письменные ответы, данные ею на
вопросы суда.
Заслушав экспертов, суд определил: "Письменные ответы экспертизы на вопросы
суда приобщить к уголовному делу по обвинению Фефера И.С. и др." В 20 час. 30 мин.
председательствующий объявил судебное заседание закрытым.

[ПРОТОКОЛ
ЗАКРЫТОГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ
27 ИЮНЯ 1952 ГОДА]
На следующий день 27 июня 1952 года в 12 час. 30 мин. началось новое закрытое
судебное заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Согласно определению,
суда на судебное заседание явилась эксперт Годовская С.Я. Второй эксперт, Фигель-
ман A.M., в судебное заседание не явился, так как находился в очередном отпуске на
побережье Крыма.
Председательствующий удостоверился в самоличности эксперта Годовской С.Я.,
которая о себе показала:
- Я, Годовская Софья Яковлевна, член ВКП(б) с 1927 года, образование высшее,
работаю старшим библиографом книжной летописи Всесоюзной книжной палаты,
еврейским языком владею хорошо.
Годовская подтвердила заключение экспертизы от 12 марта 1952 г[ода], данное
совместно с экспертом Фигельманом A.M. по книге "Целина", написанной Тальми Леоном
Яковлевичем и изданной в Нью-Йорке в 1932 г[оду] на еврейском языке.
Затем Годовская ответила на вопросы суда.
Вопрос: Подтверждает ли'эксперт свое заключение о том, что книга "На целине"
дает только клеветническую, извращенную картину жизни советских людей на
Дальнем Востоке, и содержит ли книга положительные стороны советской
действительности?
Ответ: В самом начале книга "На целине" не имеет клеветнического направления,
но в дальнейшем своем содержании книга содержит клевету на советскую
действительность.
Так, например, Тальми описывает город Хабаровск как неблагоустроенный, плохо
отстроенный город, ставя это в вину его жителям... Другой эпизод, где Тальми
описывает русскую и корейскую деревни и дает между ними сравнение не в пользу
русской деревни.
.Тальми пишет, что русская деревная находится в гораздо худших условиях, чем
корейская, хотя существует всего 3—4 года.
Я этот эпизод восприняла как подчеркивание нерадивого отношения к
собственному благоустройству со стороны русских-советских граждан.
Может быть другой человек воспринял бы этот эпизод по-другому, но я лично
поняла это так, как уже показала. Я заявляла следователю о своих сомнениях в
правильности моего вывода, касающегося этого эпизода.
Я чувствую, что с моей стороны было слишком легкомысленным поступком дача
такого заключения по этой книге за 3—4 дня работы с нею. Я считаю более
целесообразным сделать полный перевод этой книги, чтобы суд сам мог объективно
ознакомиться с ее содержанием.
Вопрос: Подтверждает ли эксперт, что в книге "На целине" содержится ряд
сведений, составляющих государственную тайну?
Ответ: В книге Тальми "На целине" есть несколько эпизодов, которые по нашему
мнению, составляли в то время государственную тайну.
326

Так, например, описание золотых приисков, место стоянки советских канонерских
лодок во время конфликта на КВЖД, описание лесопильного завода, рост
промышленности Биробиджана и т.д. Все эти факты нами отвечены на 10-12 стр. акта
экспертизы.
В 13 час. 25 мин. был объявлен перерыв. После перерыва в судебном заседании в
14 час. 35 мин. Годовская зачитала письменные ответы на вопросы суда.
По вопросу разглашения государственной тайны ответ в письменном виде был такой:
"В книге имеются факты (они приведены нами на стр. 10-12), которые, по нашему
мнению, составляли государственную тайну в то время. Других фактов, кроме
приведенных, не имеется. Может быть и приведенные нами факты не составляют
государственной тайны".
В 14 час. 45 мин. был объявлен перерыв. Через 10 минут в 14 час. 55 мин. закрытое
судебное заседание Военной Коллегии Верховного суда СССР было продолжено.
Секретарь доложил, что вызванный в суд свидетель Пухлов Н.Н. в судебное заседание
явился.
Председательствующий удостоверился в самоличности свидетеля Пухлова Н.Н.,
который о себе показал:
- Я, Пухлов Николай Николаевич, 1912 г[ода] рождения, член ВКП(б) с
1929 г[ода], образование высшее, ранее работал директором
научно-исследовательского института № 205, ныне сотрудник ЦК ВКП(б).
Пухлов ответил на вопросы суда.
Председательствующий: Свидетель Пухлов, расскажите суду, что Вам известно
о составлении в институте № 205 материалов, касающихся колониальной политики
Англии, который был Вами переслан в Совинформбюро по просьбе Лозовского, а
затем им передан за границу.
Пухлов: В 1946 г[оду] мне позвонил тов. Панюшкин и сказал, что необходимо
составить справку—обзор иностранной печати и радиопередач о колониальной политике
Англии. При этом тов. Панюшкин сказал, что этот материал надо будет направить в
Совинформбюро Лозовскому для последующей передачи его какому-то
прогрессивному иностранному журналисту. Тов. Панюшкин объяснил, что в основном
материал надо подобрать из английской печати и радиопередач для того, чтобы
материалами Англии бить саму же Англию.
Обзор этот был составлен по данным, опубликованным в английской печати и из
передач английского радио. Тов. Панюшкин говорил мне, что этот документ,
составленный в институте, будет в Совинформбюро литературно обработан, а затем
передан прогрессивному иностранному журналисту для опубликования его за границей.
В 1949 г[оду] я по запросу Михаила Андреевича направил ему имевшуюся в
Институте копию этого документа, а он ее, в свою очередь, передал бывшему министру
Госбезопасности Абакумову. Потом этот материал был возвращен в ЦК ВКП(б), где
сдан в архив.
В марте 1952 года я снова разыскал его в архиве и направил в секретариат т.
Игнатьева, там он сейчас и находится.
В архиве ЦК ВКП(б) есть копия препроводительного письма, при котором этот
материал был направлен т. Игнатьеву.
Я считал этот материал секретным, потому что он изготовлен в секретном
институте, и был бы большой скандал, если бы после его опубликования за границей
стабо бы известно о том, [что] материал изготовлен в учреждении, подчиненном ЦК
ВКП(б).
Но я не считаю, что этот документ по своему содержанию является
государственной тайной, ибо он составлен на основании статей, ранее опубликованных в
зарубежной печати и на передачах английского радио...
327

Председательствующий оглашает выписку из протокола допроса Пухлова Н.Н. (т. 31,
л.д. 1-4).
Пухлое: По-моему в этом протоколе выпущены мои показания, в которых я даю
оценку степени секретности этого материала, касающегося колониальной политики
Англии, и что материал составлялся по указанию т. Панюшкина.
Далее на вопросы членов суда свидетель ответил: "На предварительном следствии я
допрашивался дважды, но оформлено это было в один протокол на 5-6 листах с
оборотом.
Я не знаю, почему к делу приобщена только копия, вернее выписка из протокола, а
не подлинный протокол. Никаких других вопросов, кроме моих подозрений о слишком
близкой связи бывшего директора института № 205 Гелиндера с Юзефовичем, я на
допросах не касался. Оба раза разговоры со следователем были вокруг этого материала
о колониальной политике Англии".
В 17 час. 10 мин. председательствующий объявил судебное заседание закрытым.

[ПРОТОКОЛ
ЗАКРЫТОГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ
28 ИЮНЯ 1952 ГОДА]
В субботу 28 июня 1952 года в 13 час 10 мин. открылось следующее закрытое судебное
заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР. В судебное заседание явились
эксперты Лукин Ю.Б., Владыкин Г.И. и Евгенов СВ. Председательствующий
удостоверился в самоличности экспертов, которые о себе показали:
- Я, Лукин Юрий Борисович, заместитель заведующего отделом литературы и
искусства редакции газеты "Правда", с высшим образованием, окончил литературное
отделение этномологического факультета МГУ в 1929 г[оду], беспартийный.
- Я, Владыкин Григорий Иванович, председатель иностранной комиссии Союза
Советских писателей СССР, критик-литературовед, кандидат филологических наук, член
ВКП(б).
- Я, Евгенов Семен Владимирович, заместитель ответственного секретаря правления
ССП СССР, член редколлегии альманаха "Дружба народов", критик, образование
незаконченное высшее, член ВКП(б) с 1931 г[ода].
Эксперт Щербина В.Р. на судебное заседание не явился, поскольку находился в
отпуске.
Эксперты ответили на вопросы суда. Евгенов рассказал о том, как работали
эксперты: "Все члены комиссии приступили к работе по изучению материалов
Еврейского антифашистского комитета в один и тот же день, в начале двадцатых чисел января
1952 года. По документам это было оформлено 13 февраля 1952 г. Вначале нас вызвали в
МГБ СССР, где п[од]полковник Гришаев дал нам устное задание, а затем через 2,5-3
недели оформил это протоколом. Работали мы все вместе, примерно по 9 часов в день,
исключая воскресенье. Меньше других по времени работал эксперт Щербина ввиду его
большой загрузки по месту основной работы.
Следственные органы предложили нам на изучение большое количество документов,
часть которых мы не смогли использовать, так как не сочли возможным включить их в
акт как националистические.
В процессе работы мы пользовались трудами классиков марксизма-ленинизма по
национальному вопросу и особенно по еврейскому. Эксперты также знакомились и со
статьей И. Эренбурга "По поводу одного письма".
В общей сложности комиссия работала больше месяца".
Вопрос: Знакомилась ли экспертиза с подлинными документами, указанными в
пунктах 1-122 указанного постановления, или экспертам были даны на ознакомление копии
этих документов и выписки из них, которые приложены к делу в качестве
вещественных доказательств?
Евгенов: Почти все статьи и другие документы ЕАК экспертизе были даны в
копиях. Часть из них мы отобрали для включения в акт, и они сейчас приобщены к
данному делу в качестве вещественных доказательств.
Вопрос: Были ли представлены в распоряжение экспертизы подлинные дела, папки
и наряды Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), касающиеся указанных
выше документов, и подвергла ли экспертиза одобрению подлинные паспорта этих
документов, в утвердительном случае - почему экспертиза не приложила этих
паспортов к документам?
Евгенов: Никаких подлинных папок и дел экспертиза в своем распоряжении не
329

имела, и мы считали, что поскольку на копиях есть подписи работников МГБ, то эти
документы являются официальными...
Вопрос: Кто еще, помимо редакторов газеты "Эйникайт" и руководителей ЕАК,
должен нести ответственность за помещение статей националистического характера в
газете "Эйникайт".
Владыкин: Во-первых, поскольку-постольку ЕАК подчинялся Совинформбюро, то и
начальник последнего Лозовский должен нести за это ответственность. Кроме того
ответственность должны нести цензоры Главлита, проверявшие эти статьи, и
работники ЦК ВКП(б), следившие за содержанием этой газеты...
Евгенов: Надо еще сказать, что из всех данных нам материалов мы выделили
только те, которые, по нашему мнению, носили националистический характер, но там
было много и хороших статей советского содержания...
Вопрос: Можно ли расценивать речи на официальных митингах ЕАК как
националистические?
Владыкин: Мы знаем от следственных органов, что причиной роспуска ЕАК
являлся националистический характер его деятельности.
Рассматривая и изучая тексты речей на митингах ЕАК, мы нашли в них
националистические высказывания.
Мы считали, что объединение евреев всего мира для борьбы с фашизмом
пропагандировать нужно, но не с сионистских позиций, а ЕАК как раз скатывался на
эти позиции.
Кроме того, я хочу сказать, что мы не знали, что констатация нашей экспертной
комиссии о националистическом характере выступлений на митингах и статей, в том
числе и опубликованных в нашей печати, будет вменена руководителям ЕАК как
обвинения в уголовном порядке...
Вопрос: Чем обосновывала экспертиза свое заключение о том, что
националистическая деятельность ЕАК проводилась при поддержке Лозовского? (т. 33, л.д. 60).
Евгенов: Мы неоднократно заявляли п[од]полковнику Гришаеву, что не можем дать
широкого освещения связи Лозовского с ЕАК.
Сделали мы такое заключение на том основании, что в документах ЕАК, даже
после 1946 г[ода], имеются ссылки на помощь Лозовского в работе ЕАК и на
согласование с ним тех или иных вопросов.
Лукин (добавил к показаниям Евгенова и Владыкина следующее): Я хочу сказать,
что в период нашей работы с материалами ЕАК у нас должен был возникнуть вопрос,
как могло случиться, что на глазах у всех проводилась националистическая
пропаганда.
Думаю, что одна статья или фраза в статье могла и не натолкнуть цензора на
мысль о неблагополучии во всей работе ЕАК, если он не был ранее на это настроен.
Но когда нам, экспертам, была дана масса этих документов, причем мы уже были
подготовлены к тому, что в них надо искать что-то именно неблагополучное, то на нас
националистический характер этих материалов произвел угнетающее впечатление.
Вопрос: Кто по мнению экспертизы превратил ЕАК в центр националистической
деятельности среди евреев и почему экспертиза считает, что ЕАК являлся таким
центром? (т. 33, л.д. 33).
Евгенов: Вопрос о составе преступления и персональной ответственности каждого
члена ЕАК перед экспертизой поставлен не был.
В своем заключении мы только указали, что из членов президиума ЕАК более
резко проводил националистическую деятельность, так, например, мы указывали
фамилии Штерн, Шимелиовича и др., исходя.из их выступлений националистического
характера на заседаниях президиума ЕАК.
Те, имевшиеся в распоряжении экспертизы, факты о том, что ЕАК стал заниматься
вопросами, не входившими в его компетенцию, так, например, реэвакуация евреев на
330

Украину и в Крым, ходатайства по различным вопросам бытового и материального
характера, и, наконец, вопрос создания Еврейской республики в Крыму, дали нам
основание сделать вывод, что ЕАК стал националистическим центром. Это еще
подтверждается тем, что когда было организовано государство Израиль, то ЕАК
поднял вокруг этого сильнейший национальный ажиотаж, вплоть до устройства
радиомитинга.
Владыкин: Я хочу еще подчеркнуть реплику Шимелиовича при обсуждении письма
т. Суслову, в которой Шимелиович сказал, что из этого письма надо вычеркнуть
выражения о том, что "поднято националистическое настроение". Кроме того, в
деятельности ЕАК есть элементы двурушничества в вопросе создания
Еврейской республики в Крыму, поселения там польских евреев и в отказе от
Биробиджана.
Вопрос: Чем еще может экспертная комиссия дополнить свои показания?
Евгенов: В процессе своей работы мы интересовались вопросом, какая
формулировка была со стороны правительства при ликвидации ЕАК. Подполковник Гришаев
нам сказал, что ЕАК ликвидирован как националистический центр. Исходя из этого и
видя, что ЕАК рассылал своих уполномоченных-корреспондентов во все концы
Советского Союза, которые распределяли деньги и посылки из Америки только среди
евреев, что руководители ЕАК занимались вопросом организации Еврейской
республики в Крыму, мы вынесли убеждение, что ЕАК возбуждал националистические
настроения среди евреев в СССР. За границей его уже стали считать официальным
органом евреев.
На основании этого мы считаем, что ЕАК, объективно говоря, превратился в
националистический центр, который отстаивал якобы ущемленные права евреев. Так
это и воспринималось отсталой частью еврейского населения.
Расценивая деятельность руководителей ЕАК как националистов, можно сказать,
что особую роль в этом играли, на первом этапе Михоэлс и Шимелиович, как лучший
друг Михоэлса, затем Эпштейн и Фефер на втором этапе. Далее идут: Штерн -
космополитка, причем врожденная, и Маркиш, который хотя почти и не принимал
участия в работе Комитета, но его неопубликованные стихотворения на смерть
Михоэлса носят ярко националистический сионистский характер...
Может быть, если бы вопросы следственными органами были бы нам поставлены
так же как здесь на суде, то и наше заключение было бы более полным. Но в
процессе написания нами акта экспертизы мы его периодически давали на просмотр в
следственную часть МГБ и там по-видимому были удовлетворены им.
Владыкин (добавил): Я еще раз хочу сказать, что акт экспертизы от 23 февраля
1952 г[ода] отражает полное наше убеждение в националистическом характере
деятельности Еврейского антифашистского комитета и националистической
направленности статей ЕАК, направленных за границу и опубликованных в "Эникайт", т[о]
е[сть] материалов, которые изучала наша экспертная комиссия.
Далее эксперты Евгенов, Владыкин и Лукин заявили, что больше они ничем
дополнить показания не могут.
В 16 час. 10 мин. председательствующий объявил судебное заседание закрытым.
2 июля 1952 года в 12 час. 20 мин. судебное заседание Военной Коллегии Верховного
Суда СССР было продолжено.
Председательствующий: Военная Коллегия Верховного Суда СССР, рассмотрев
ходатайства подсудимых, возбужденные ими в процессе судебного следствия, вынесла
определение об оставлении заявленных ходатайств без удовлетворения (оглашает
определение ВК Верховного суда СССР от 2 июля 1952 года).
Затем председательствующий приступил к продолжению допроса Штерн, прерванного
12 июня.
331

[ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОПРОСА ПОДСУДИМОЙ
Л.С. ШТЕРН]
Председательствующий: Подсудимая Штерн, вы на прошлом заседании уже
давали показания о себе, допрос ваш окончен, и у суда больше вопросов к вам нет. Чем вы
желаете дополнить свои показания?
Штерн: Я хочу сказать о том, что я ожидала этого суда с большим нетерпением и
боялась, что не доживу, а мне не хотелось умереть с теми обвинениями, которые на
мне лежат. И я, не имея надежды на то, что доживу, написала свою автобиографию,
в которой в краткой форме отразила довольно длительную свою жизнь. Поскольку я
жива, я хочу ее кратко рассказать.
Председательствующий: Прошу Вас, рассказывайте кратко, потому что ваша
биография суду известна.
Рассказ Л.С. Штерн о своей жизни занял все утреннее заседание суда, более полутора
часов. Это был рассказ о девушке из еврейской семьи в Прибалтике, получившей высшее
образование в Женеве и оставленной в университете для научных исследований.
В 20-х годах ее пригласили работать в Советский Союз. Ее научные исследования
получили признание. Она было назначена директором Института физиологии, избрана
действительным членом Академии Наук.
Штерн: ...Когда я приехала в Советский Союз, я дала себе слово, что всю свою
жизнь посвящу науке, и наука моя получила признание. Для меня это большая
радость, что я могла дать что-то. Исчезнут ли мои противники, исчезну ли я, это
неважно, но то, что я сделала, останется. Но я не хотела бы уйти из жизни с тем
позорным пятном, которое есть сейчас на мне.
Моя соседка по камере мне сказала, что я все равно все подпишу на следствии. И
действительно были моменты, когда мне казалось, что я схожу с ума, а в это время
можно наговорить и на себя и на других неправду.
Председательствующий: Ведь вы в течение полутора месяцев находитесь в
судебном заседании, и, однако, вы себя хорошо чувствуете.
Штерн: Хорошо.
Пред[седательствую]щий: Так почему же вы тогда себя чувствовали плохо?
Штерн: Но что же говорить об этом. Я могу рассказать, как создаются показания.
В каждом протоколе пишется: "Протокол с моих слов записан правильно и мною
прочитан", но это не соответствует действительности. В течение 3-х с половиной лет
я нахожусь в тюрьме, и из этого времени в течение трех лет шли допросы. Ведь были
дни, когда меня по два раза допрашивали. После того, как пробудешь целую ночь на
допросе и утром приходишь в камеру, а тебе не дают не только спать, но и сидеть.
Было так, что я чувствовала, что дело идет плохо и я могу сойти с ума. А
сумасшедшие ни за что не отвечают.
У меня была единственная возможность дожить до суда, а я только этого и хотела.
Я не боюсь смерти, но я не хотела бы оставить жизнь с этим позорным пятном, -
обман доверия, измена. Я ведь всегда пользовалась доверием, очень ответственные
люди мне доверяли.
Все те мби показания, которые мне предъявляются, я от них отказываюсь...
Антисоветским человеком я никогда не была. С того момента, когда я приехала в
Москву, я дала себе обещание и слово отдать все свои силы науке и я это сделала. Я
для себя ничего не хотела и ни к чему не стремилась, я совсем не такая, как другие
женщины; мне все в жизни как-то легко давалось, но я ни к чему не стремилась в
личных интересах. У меня было только одно желание, чтобы после меня осталось
хорошее, полезное дело. Вот этого я хотела, это было у меня с детства. Когда я была
332

совсем молодой, я мечтала быть героиней, хотела жертвовать своей жизнью, - это
было давно, - а сейчас, вернее позднее, я поняла, что жертвовать жизнью совсем не
нужно ради ничего, нужно свою жизнь использовать на хорошее и полезное дело.
Если суд решит, что я могу быть полезной, я может быть успею еще сделать что-
нибудь полезное. За это короткое время перерыва в судебном заседании я перебрала
в своем уме все и не нашла за собой ни одного проступка, за который бы можно было
меня характеризовать как изменника, как клеветника и т[ак] д[алее]. Я никогда ни на
кого не клеветала, жила честно, а вина моя заключается в том, что я в своей научной
работе доказывала одно, а в жизни я поступала по-иному - смотрела на некоторые
вещи легкомысленно. В своей работе, научной работе, я стояла на основах марксизма-
ленинизма. Мои доклады публиковались, значит их считали полезными...
Председательствующий: Вы закончили свои показания?
Штерн: Да, хотя мне еще многое хотелось бы сказать.
В 14 час. 00 мин. председательствующий объявил перерыв.
В 14 час. 30 мин. судебное заседание было продолжено. Председательствующий
огласил определение Военной Коллегии Верховного суда СССР об отклонении ходатайств,
заявленных подсудимыми в ходе судебного разбирательства.
[ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ПОКАЗАНИЯ ПОДСУДИМЫХ]
Председательствующий: Обвиняемый Фефер, чем вы можете дополнить свои
показания?
Фефер: Прошу вас обратить внимание на следующие факты.
По делу проходит версия о том, что после возвращения Михоэлса и Фефера из
Америки, была создана специальная корреспондентская сеть с целью сбора шпионских
сведений о Советском Союзе и посылки за границу для удовлетворения, таким
образом, интересов реакционных американских кругов.
Я хочу привести ряд фактов, которые опровергают утверждение
обвинительного заключения, что Михоэлс и Фефер инструктировали корреспондентов этой сети.
Во-первых, никогда ничего не говорилось о сборе секретных сведений. Мы просили
собирать материал и писать статьи о промышленных предприятиях и т.д. Я хочу
обратить внимание суда на то, что Михоэлс никогда не давал инструктажа, не
занимался корреспондентами, не встречался с ними. Что касается Эпштейна и меня, то
действительно мы давали указания, чтобы они писали о промышленных предприятиях
в соответствии с директивами Щербакова и Лозовского, т.е. делать то, для чего был
создан Комитет, но никакой корреспондентской сети у нас не было; не было ее с
начала создания Комитета, не было и после нашего возвращения из Америки.
Оживление после нашего возвращения действительно произошло, но оно было связано не
столько с возвращением из Америки, сколько с переездом в Москву, где появились
другие возможности.
Я заявляю суду о том, что версия о создании корреспондентской сети не
соответствует действительности, никакой корреспондентской сети не было. Были
командировки представителей Комитета, журналистов и писателей на места. Для этого нам
было ассигновано 5 тыс. [рублей] в год, а на это не разъездишься.
После нашей с Михоэлсом поездки в Америку интерес там к Советскому Союзу
возрос, потому что мы выступали на митингах, где присутствовали десятки тысяч
человек. Эти митинги были использованы как трибуна для пропаганды достижений
Советского Союза. Корреспонденты Еврейского антифашистского комитета написали
не меньше 300-400 статей, эти статьи имеются в распоряжении следственной части
МГБ. Эти лица фигурировали на следствии, но ни одной из этих 300-400 статей нет в
42-х томах дела. Чем это объяснить?
Если действительно была организована группа для сбора шпионских материалов, то
333

хотя бы часть этих статей нужно было бы включить в дело как вещественное
доказательство такого важного обвинения, что Еврейский антифашистский комитет стал
шпионским центром.
Мы много писали о Биробиджане потому, что в это время был большой интерес к
Биробиджану в зарубежной еврейской печати. Комитет не случайно уделял
Биробиджану особое внимание, ибо в Америке реакционная печать вела
систематическую пропаганду против Биробиджана, доказывая, что [это] блеф, что там ничего
не делается, что евреи туда не едут. Наши статьи били по врагам. Эксперты, в
частности один из руководителей Главлита, Федотов-Солдатов, знает, какие вещи можно
опубликовывать и какие нельзя. Я утверждаю, что ни одна статья не была послана
без разрешения Главлита или контрольной редакции ЦК.
Эксперты, и в частности руководитель перечневого отдела Главлита Федотов-
Солдатов, подошли к этому серьезному заданию безответственно, небрежно. Но есть
вещи совершенно чудовищные. Я прошу взять 32-й том 112-ю страницу и посмотреть
письмо "Морген Фрайхайт". На основе этого письма экспертиза делает вывод, что
реакционные круги США требуют секретных сведений и мы посылаем. Разве это
честный поступок со стороны экспертов!? Реакционные круги — Новик и "Морген
Фрайхайт" - орган компартии США. Я посмотрел внимательно эти акты и убедился,
что эксперты подошли тенденциозно к даче заключения.
... Разве помощь детскому Сталинградскому дому, где помещаются дети героев
Сталинграда, является зазорной. Разве получение такой помощи от Амбиджана
создает какую-то зависимость ЕАК от Амбиджана? А экспертизой это
рассматривается как большой гонорар сотрудникам Антифашистского комитета за посылку
секретных сведений. Это вообще странная вещь.
Здесь говорили о продовольственных посылках. Я забыл сказать, что я послал
технического секретаря ЕАК получить эти посылки и передать в детские ясли.
Расписка яслей имеется в деле. Разве это можно рассматривать как гонорар
реакционных кругов!?
На странице 11-й акта сказано: "Во время пребывания Михоэлса и Фефера в США
им было дано задание собирать сведения о промышленности и культуре Советского
Союза и посылать в Америку". Но там не было сказано, что мы договорились о
посылке секретных сведений. А дальше экспертиза делает вывод, что нами
посылались секретные сведения. Откуда этот вывод? Экспертиза поступила бессовестно.
Нам была задача, чтобы мы как можно больше посылали статей о Советском Союзе в
Америку, и чем больше мы их посылали, тем больше нас хвалили. Посылаемые нами
информации кроме пользы ничего не могли принести. А Федотов-Солдатов, видимо
зная о том, что руководители Еврейского антифашистского комитета арестованы,
считает нужным теперь на них все взваливать. Он говорит, что и в 1943 году мы
посылали шпионские информации в Америку, а это было раньше письма Новика,
которое мы получили в 1948 году.
Мы получали запросы из разных стран: из Америки, Аргентины, Кубы,
Бразилии, Мексики, Польши, Румынии, но мы не на все вопросы давали положительные
ответы. Разве в статьях об экономических, хозяйственных и культурных
достижениях Советского Союза можно давать только шпионские сведения, а не писать
правду.
У нас было очень много статей, которые мы посвящали борьбе против
поджигателей войны, остатков фашизма, против бундовской реакции, троцкистов, реакции
сионистов, все это было направлено на разгром врага, а не во вред Советскому Союзу.
Поэтому я считаю выводы экспертизы ложными и недобросовестными.
Федотов-Солдатов забыл о своем долге эксперта, что он должен быть
объективным человеком и объективно подходить к делу, тем более, что он является одним из
руководителей Главлита.
Я прихожу к выводу, что акт составлен необъективно, тенденциозно. Отсутствие
334

дат, паспортов, рецензентов печати - это абсурдный акт. Неэтично представлять
"Морген Фрайхайт" как представительницу антисоветских кругов.
Акт Федотова-Солдатовг является шпиономанией или стремлением завести
советский суд в заблуждение.
Я хочу обратить ваше внимание на ряд фактов о наших связях в США. У нас были
связи, это верно. Есть фотографии, которые могли бы показать, что мы встречались с
различными людьми. Да, мы встречались, но важно, в каких целях мы использовали
эти встречи. Я хочу сказать, что мы использовали эти связи в интересах Советского
Союза.
Скажу о Вейцмане. Я заявляю суду, что Вейцмана мы использовали для того,
чтобы видные общественные деятели Америки вошли в Комитет по приему делегаций.
Надо сказать, что без этой встречи эти люди не входили туда, а потом они выступали
за объединение всех сил против фашизма. До встречи с Вейцманом ряд видных
деятелей не желали принимать участие в работе, проводимой нашим посольством, а
после встречи с ним они включились в нее.
С Розенбергом мы заключили договор, в котором было заинтересовано Советское
правительство.
Руководителя Еврейского телеграфного агентства Ландау мы использовали в
интересах Советского Союза, он рассылал наши статьи 300-м еврейским газетам мира.
Гольдберга мы также использовали в интересах Советского Союза, он написал
впоследствии книгу против врагов Советского Союза, организовывай вечера, митинги.
Стефана Вайса мы также использовали, и он выступал на митинге против
Троцкого. Есть фотография момента, когда я пожимаю руку Стефану Вайсу. Казалось бы,
что может быть общего между ними? А это я пожимал ему руку после его
выступления. Шелом Аша мы тоже использовали во время нашего пребывания в Америке.
Этот виднейший писатель - современный еврейский классик (а нам было сказано, что
имеется большая заинтересованность в том, чтобы Шелом Аш был сотрудником
"Морген Фрайхайт") стал сотрудником "Морген Фрайхайт". Мы поехали к нему на
виллу, с нами поехал и Киселев. Я узнал о том, что он очень любил сам готовить на
кухне, и мы вместе с ним в белых фартуках готовили котлеты. А спустя три дня Аш
выступил с письмом в "Морген Фрайхайт", в котором указывал, что он становится
сотрудником "Морген Фрайхайт", потому что это самая честная правдивая газета в
Америке.
Мы использовали и Энштейна. Нам было интересно, чтобы он выступил на нашем
митинге. Для этого установили у него на квартире микрофон, и он выступал по радио.
Говорил он о победах Советского Союза и о том, что все должны помогать
Советскому Союзу.
Здесь упоминается в "Эйникайт" фамилия Тельма, который прислал часы. Нужно
сказать, что благодаря Тельму было собрано 2 миллиона комплектов одежды для
пострадавших от фашистов советских граждан. Так мы использовали Тельма. Когда
мы были в Лондоне, мы использовали сэра Монтегью, крупнейшего фабриканта,
который своей продукцией одевает почти 25% англичан. Мы были заинтересованы
кое-что получить от него. Он был на конференции фабрикантов в Лондоне. И когда
мы были уже здесь, то прибыло около 200 тюков одежды с адресом: "Красный Крест",
Михоэлсу и Феферу".
Суд затем попытался выяснить, каким образом справка по Прибалтике передавалась
Грльдбергу, и присутствовал ли при этом Фефер.
Член суда: Подсудимая Теумин, ту справку, которую вы передали Гольдбергу, вы
показывали кому-нибудь из цензоров?
Теумин: Я не показывала ее цензору, так как все данные, на основании которых
335

составлялась эта справка, проходили в свое время цензуру, - это были материалы из
статей, посланных за границу, и кое-что из газет, выпускавшихся в Советском Союзе,
новых сведений в этой, справке не было.
Председательствующий: Подсудимая Теумин, чем вы можете дополнить свои
показания?
Теумин: Я прошу суд о том, чтобы он посмотрел эту справку о Прибалтике.
Лозовский здесь говорил, что эта справка есть у следствия. Если бы мне дали посмотреть на
нее, я могла бы вспомнить точно, откуда я брала для нее данные.
Я брала материал для этой справки из статей руководителей правительств этих
республик, они давали такие сводные статьи для газет, причем в них были очень
подробные данные о восстановлении промышленности, культуры и т.д.
В конце 1947 года здесь, в Москве, вышла книжка "Советская Эстония". Ее
редактировал председатель Госплана СССР, и она прошла цензуру. Конечно, ни в каком
сравнении сведения, имевшиеся в этой книжке, с тем, что было в моей справке на
двух страницах, идти не может.
Член суда: На предварительном следствии вы показали, что у вас были
антисоветские разговоры с Михоэлсом и Фефером?
Теумин: Нет, никогда. Я лично не принимала участия в подобных разговорах.
В моих показаниях сказано, что я выслушивала эти разговоры. Это правильно, и
таких случаев было три. Об этом я уже подробно показывала суду.
Член суда: Но антисоветские разговоры были?
Теумин: Разговоры были, но не в такой форме. Моя вина в том, что я должна была
что-то отвечать, а я молчала, не поддерживала и не возражала. А поскольку я на эти
разговоры не реагировала, значит я сама была заражена этими настроениями.
Член суда: На предварительном следствии вы показывали противоположное.
Теумин: Протокол мне был принесен готовым. Я себя в этом смысле оклеветала.
Я три с половиной года жила под этим кошмарным чувством, что меня считают
шпионкой, что я оказывала непосредственную помощь шпионам. Вся моя жизнь
противоречит всему этому. Меня не интересовали еврейские проблемы, а меня
интересовали прибалтийские проблемы, я жила этими вопросами. Члены правительств
Литовской, Латвийской, Эстонской республик считали меня компетентной по вопросам
Прибалтики и ее культуры. И никакими антисоветскими делами, никакими
разговорами я не занималась.
Член суда: Подсудимый Фефер, был такой разговор?
Фефер: Я отрицаю какие-либо разговоры с Теумин, направленные против
Советского правительства. Мы с Теумин почти не знакомы, и как я мог ей высказывать
свои настроения, если бы таковые у меня и имелись.
Председательствующий: Подсудимая Теумин, в обвинительном заключении вам
вменено в вину, что вы занимались шпионажем и были активной националисткой, а в
1945 году передали шпионские материалы Гольдбергу. Скажите, вы по поручению
Лозовского просматривали и корректировали статьи ЕАК, посылаемые в Америку?
Вас допрашивали по этому поводу?
Теумин: Мне никогда на следствии не ставили такого вопроса, и ни в одном
протоколе вы не найдете таких данных, так как ни одну статью я не просматривала и не
корректировала. Когда я прочла это в обвинительном заключении, меня просто
затрясло. Ведь было твердо установлено, что я никакого отношения к еврейскому
Комитету не имела, кроме того, что я оказала им организационно-техническую помощь в
организации митинга. Это может подтвердить Лозовский и мои непосредственные
начальники.
Председательствующий: Еще чем желаете дополнить свои показания?
Теумин: Очень прошу, чтобы исправили эту ошибку в обвинительном заключении.
336

В заседании Военной Коллегии Верховного суда был объявлен перерыв.
В 16 час. 35 мин. заседание было продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Маркиш, имеете* ли вы что-либо
дополнить к своим показаниям?
Маркиш: Я хочу в своем дополнении коснуться моей литературной работы как
основной, вокруг которой идет затемнение, вернее пытались сделать затемнение, и
поэтому я хочу остановиться на моей литературной работе.
Маркиш отверг обвинение в националистическом характере своего творчества. Он
высказал суждение и о некоторых показаниях сопроцессников и его националистических
настроениях.
Маркиш:... Здесь говорили, что у Маркиша националистический душок. Говорили,
что какое-то националистическое настроение. В конце-концов национализм - это не
абстракция**, это плоть, это действие.
Лозовский вспомнил, когда я сказал, что он меня не хорошо принял, когда я был у
него с книгой. Он сказал, что он беседовал с членом Союза писателей, который
сказал, что у меня националистический душок. Я не хочу ставить вопросов
Лозовскому, я был у него всего 3 с половиной минуты; когда же он успел
проконсультироваться относительно меня и отказать мне в книге? Я только хочу сказать, что в это
время, в 1938 году, уже создавалась моя книга, выход которой был приурочен к
выборам в Верховный Совет. Книга называлась "Голос гражданина". В это же самое
время переводились мои книги "Заря над Днепром" и "Путь народа". Спрашивается,
что же Евгенов занимался преступлением, когда издал три моих книги, зная, что у
меня националистическая душа...
Шимелиович: Я не знаю Маркиша, как националиста, но мне как-то сказал Брег-
ман, что от него пахнет национализмом. Но сам он меня не видел 10 лет, 10 лет мы с
ним не встречались, еврейской литературой он не интересовался. Он сказал, что
Маркиш дал ему книгу и он положил ее на полку.
Я ему дал книгу не на еврейском, а на русском языке, и все равно он ее положил на
полку. Не зная, не видя, не встречаясь, как же можно говорить, так говорить о
человеке!
Мы стоим перед судом, каждое слово надо подумать. Я спрашиваю, в чем состоит
националистический запах в моих книгах, где нет ничего националистического?
Я не буду говорить о высказываниях Бергельсона о том, что я жестикулирую, но
моя жестикуляция еще не предусмотрена уголовным кодексом. Разве это
национализм?!
Зускин говорит, что в моих пьесах, в которых он играл, он не видел национализма
(а он играл секретаря райкома и колхозника), но те пьесы, которые не были приняты
для постановки, имели какие-то националистические тенденции. Как можно так
непродуманно заявлять. Пьеса получила благодарность от Комитета по делам искусств, и
Михоэлс ее не принял потому, что я ее отдал в театр на Украине раньше. Михоэлс,
как двуличный человек, сказал мне, что это замечательная пьеса, что ее ждали
20 лет, он позвонил домой, поздравил мою жену с тем, что я написал такую пьесу.
А через два дня он сказал, что мы не можем показывать таких людей, какие
выведены в пьесе.
В тексте: "имеется".
В тексте "абструкция". По смыслу фразы видно, что это очевидная опечатка.
337

Я не говорю о Фефере, ибо его показания настолько не нуждаются в
комментариях, что я не хочу на них останавливаться.
Несколько слов относительно еврейской секции писателей. Фефер в своих
показаниях сказал, что секция стала какой-то националистической. Я должен сказать, что
секция не вела какой-то программной работы. Я был очень мало времени
секретарем...
Почему Фефер назвал это сектой. Он жил в Киеве и не знал, что делается у нас.
И ни Квитко, ни Бергельсон, ни Эпштейн, которых я видел очень мало, а с Фефером
я почти не встречался, - не могут говорить о том, что это секта. Ничего подобного не
было, и я прошу суд мне верить.
Они сами не знали, возвращая евреев к национальным темам, к национальной
культуре, — что это за культура. Они защищали культуру в синагоге, культуру Чобруц-
кого. Они искусственно отрывали от здорового потока советской культуры советскую
еврейскую литературу и загоняли ее в овечий загон. Это является результатом того
преступного непонимания законов революции, непонимания перспектив, хода истории.
Тальми здесь говорил, что ничего общего с еврейской литературой он не имел, и
задает вопрос Ватенбергу: "Говорил ли я со своим сыном по-еврейски?" Ватенберг
отвечает: "Нет". Потом выступает Шимелиович и спрашивает, говорил ли я о
еврейском народе. Ему отвечают - нет.
Мне стыдно слышать подобные вещи. Можно подумать, что у нас в Советском
Союзе еврейский язык находится под запретом. Вопрос не в том, можно ли писать на
еврейском языке и не в том, можно ли писать о местечковых евреях, вопрос о том,
как писать. Я надеюсь, что советская культура сдаст еврейский язык в историю. Этот
язык, как чернорабочий, поработал на массы и дал им песни, плач. Дал народу все в
его тяжелые годы, когда он жил в оторванной от России черте оседлости...
Председательствующий: Что еще хотите дополнить?
Маркиш: Я хочу сказать еще несколько слов относительно моего стихотворения
"Еврею-бойцу". Обвинение против меня рождается именно вокруг этого
стихотворения.
Я написал это стихотворение не по закону. Я писал тогда много, писал о Зое
Космодемьянской, о панфиловцах, об общей героике и я хотел, чтобы еврейский
солдат не отставал от своего брата и друга - русского, который идет плечом к плечу к
победе. Я не хотел, чтобы говорили о еврейском солдате, что он служит в
интендантстве в Ташкенте.
Русская природа вдыхала в меня свою неповторимую красоту как в любого
советского поэта, и я никому это не отдам. И если в Америке неизвестным мне автором
было написано, что в Маркише чувствуется широкогрудость России, я в полном праве
допустить, что я полнокровный сын России.
Я стою сейчас перед судом, как перед верховной совестью. Я говорю, что никакая
литературная заслуга не смягчит, не снимет с меня вины, но и никакая клевета не
заменит правду, потому что клеветники не заметят слабости своей клеветы. У нас нет
и не Может быть без вины виноватых, и поэтому я говорю, что если суд на
протяжении 30 лет моей деятельности в слове устном или в книге найдет пораженную
национализмом строчку, пусть на меня обрушится со всей жестокостью рука правосудия.
Председательствующий: Подсудимый Юзефович, чем вы еще можете дополнить
свои показания?
Юзефович: Я здесь на суде проверил и прочитал заключение экспертизы по
шпионажу и оказывается, что о половине из всех статей, по которым дается заключение
всевозможные "если", в частности экспертиза заявляет, что если эти данные не
опубликованы ранее в печати, то они не подлежат к опубликованию. К "без если"
относится только статья из газеты "Красный Флот". Автор этой статьи мог бы
указать, откуда им взяты приведенные в этой статье данные. А Главлит мог бы дать
338

исчерпывающие объяснения, как такая статья могла быть опубликована. Мне
кажется не случайным, что на скамье подсудимых нет ни одного сотрудника из Главлита,
потому что им принадлежит право выпуска той или иной статьи в свет. Я просил
редактора газеты "Труд" дать мне заключение на такую статью "Великий подвиг
рабочего класса". Мое ходатайство не было удовлетворено.
Подполковник Гришаев мне разъяснил, что ни редактор "Труда", ни редактор
"Правды" не могут быть компетентны в вопросе, что подлежит, а что не подлежит
оглашению. Что для этого требуется знание особых инструкций, перечней,
предписаний и т.д. Я должен сказать, что мне непонятно, почему мне было отказано. Я на
основании закона имею право включать в число экспертов того или иного человека,
почему же было отказано в моем предложении о включении в состав экспертизы
начальника Главлита, — я не знаю.
Председательствующий: Когда вас знакомили с постановлением о назначении
экспертизы, вам разъясняли ваши права?
Юзефович: Нет, не разъясняли. Я вообще говорил, и на следствии и на суде,
говорю только правду и изворачиваться не собираюсь.
Я имею массу доказательств для того, чтобы показать всю бессмысленность, всю
несостоятельность экспертизы.
Пред[седательствую]щий: По шпионажу?
. Юзефович: Да.
Председательствующий: Вот в обвинительном заключении указано, что в
1945 году Юзефович Гольдбергу передал секретный материал о советской
промышленности, транспорте и т[ак] д[алее].
Юзефович: Я уже говорил и сейчас повторяю, что такой материал я не давал.
Председательствующий: А ИГ АН какие материалы вы передали?
Юзефович: Я дал по указанию Лозовского несколько копий статей о профсоюзах,
которые уже ранее были напечатаны в коммунистической и профсоюзной печати
целого ряда стран, т[о] е[сть] предварительно прошли через цензуру.
Пред[седательствую]щий: На предварительном следствии вы сами признали свою
вину в этом?
Юзефович: Когда я получил материал из института № 205, который Лозовский мне
поручил передать Гольдбергу, я должен был добиться от Лозовского, а Лозовский, в
свою очередь, от кого-то свыше получить бумажку, что "разрешается" передать этот
документ.
Председательствующий: А Лозовский имел такое разрешение?
Юзефович: Я этого не могу сказать. Я могу сказать только следующее, что этот
материал, который был передан Гольдбергу, должен был им использован в пользу, а
не во вред Советскому Союзу.
Пред[седательствую]щий: Но его нужно было передавать с разрешения ЦК
ВКП(б)?
Юзефович: Это был промах с моей стороны.
Председательствующий: В чем конкретно выражается ваша вина?
Юзефович: В оплошности, что я не догадался взять какую-то бумажку, и не
перестраховался.
Председательствующий: Свою вину вы признаете только в том, что не
перестраховались?
Юзефович: Если откровенно говорить, то да. Я допустил оплошность и в этом
признаюсь. Я считал, что если член ЦК партии, заместитель министра иностранных
дел говорит с директором института № 205 в моем присутствии, объясняет ему, какой
и для чего нужен материал, - что я мог в этом усмотреть плохого.
Председательствующий: В чем вы еще признаете себя виновным?
339

Юзефович: В том, что я проявил доверчивость в отношении материала Гроссмана.
Председательствующий: Какого материала Гроссмана?
Юзефович: Для "Черной книги". Когда обсуждался материал, я выступил с резкой
критикой по вопросу раздела этой книги о "Минском гетто". За это меня потом
благодарили. Когда же мне сказали, что этот материал одобрен и пропущен Главлитом, и я
получил указание от Лозовского дать разрешение на опубликование его, я решил, что
это нужно для Нюрнбергского процесса, и подписал такую телеграмму.
Фефер говорил, что я высказывался за постройку памятника евреям - жертвам
войны. Пусть посмотрят том 33-й страницу 273-ю, и тогда будет ясно, соответствует
ли это действительности. Что касается того, что Эпштейн советовался со мной по
всем вопросам, то выступление Бергельсона опровергает это, ибо он видел как
составлялась докладная записка в Правительство.
Здесь было очень интересное выступление Зускина, который говорил, что Эпштейн
с Михоэлсом часами, закрывшись в кабинете, советовались по делам
Антифашистского комитета. Я хотел дать несколько справок в дополнение к тому, что я показал о
своих выступлениях на заседаниях Антифашистского еврейского комитета. Я всегда
выступал там с партийных позиций, и дико говорить о каких-то моих
националистических выступлениях.
Я хочу привести несколько убедительных фактов, которые доказывают мою
правоту. Первое - я высказывался за то, чтобы Еврейский антифашистский комитет
направлял свои материалы не только в еврейские газеты, но и в другие (т. 33, л.д. 16).
Второе - в связи с пятой годовщиной нападения гитлеровской Германии на
Советский Союз я выступал на заседании Антифашистского комитета за то, чтобы
составить публичное обращение совместно со славянским, женским и молодежным
комитетами (т. 33, л.д. 152).
Третье - в связи с Нюрнбергским процессом я выступил и сказал, чтобы
Антифашистский комитет опубликовал обращение в адрес не только евреев, но и всех
свободолюбивых народов мира. Я высказался за то, чтобы написать приветствие
Н.М. Швернику (т. 33, л.д. 34).
Мне 62 года, вся моя жизнь и работа были на виду, я никогда Советскую Родину не
обманывал и служил ей как мог, в силу своих способностей и возможностей. Но я не
могу допустить, это совершенно дико и нелепо, что я вел шпионскую,
националистическую работу.
Что касается националистических разговоров или антисоветских разговоров, их не
было. Я все время был на самостоятельной руководящей работе и сам по своему
желанию ушел на научную работу, никто меня не обижал, и я ни разу не был
исключен из партии. Я никогда не был двурушником. Я всегда занимал правильную
партийную позицию и не имел никакого отношения к националистическому враждебному
подполью.
Я также не могу допустить мысли, что Лозовский, Бергельсон, Квитко и Ватенберг
были шпионами и прочее. Я думаю, что тут имеется страшное нагромождение
нелепых обвинений, а что касается меня лично, то я хочу заверить суд, какое бы ни
было решение суда, нет такой силы (если даже я не буду оправдан), которая бы
заставила меня проникнуться антисоветскими настроениями. Я на протяжении трех с
половиной лет, с кем бы ни сидел в камере, ни словом не обмолвился о следствии, о
своем деле и какая бы судьба меня ни ожидала, я всегда буду верен партии и
Советской родине.
В 18 час. 10 мин. председательствующий объявил перерыв.
3 июля 1952 года в 12 [час] 30 [мин.] судебное заседание продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Лозовский, чем вы желаете дополнить
показания. Прошу учесть, что речь идет здесь только о дополнении.
Лозовский: Обвинительное заключение в отношении меня порочно в своей основе.
340

Оно не выдерживает критики ни с политической, ни с юридической точки зрения.
Больше того, оно находится в противоречии с правдой, логикой и смыслом, о чем
свидетельствуют нижеследующие пункты. Десятки томов, которые лежат перед
вами, построены на том, что якобы я, будучи националистом, послал за границу по
своей инициативе Фефера и Михоэлса, которые установили преступную связь для
того, чтобы американские евреи помогали нам бороться против ВКП(б) и Советской
власти.
Между тем не из этих материалов, а из устных показаний известно, и на этот счет
имеются документы, что связь с Розенбергом была установлена по поручению
В.М. Молотова - Министра иностранных дел и заместителя председателя Совета
Министров Союза ССР. Дальше известно, что свидание с Вейцманом имело место с
разрешения посольства и санкционировано телеграммой В.М. Молотова.
Далее известно, что Стефан Вайс и другие выступали в защиту Советского Союза
с призывами о сборе денег для Советского Союза. Что же эти выступления в защиту
Советского Союза, затем переговоры, ведшиеся по поручению В.М. Молотова, разве
это преступная связь?
Я уже говорил, что я в то время был в Куйбышеве, а телеграммы шли из Москвы
от В.М. Молотова. Что же должны были делать делегаты, поехавшие с санкции ЦК
ВКП(б) и без возражений НКВД и НКГБ, - не слушаться В.М. Молотова, не
слушаться Советского правительства. В этом кроется ахиллесова пята обвинительного
заключения и всех этих 42-х томов дела. Но составителям обвинительного
заключения показалось мало того, что, дескать, Михоэлс и Фефер вступили по моему
поручению в сговор с еврейской буржуазией и для того, чтобы усилить квалификацию
преступлений, на второй странице обвинительного акта имеется следующее
утверждение, что ЕАК стал центром шпионской и националистической деятельности,
направляющейся реакционными кругами США, и что я и мои сообщники, о чем речь
будет особо, имели прямой сговор с представителями американских реакционных
кругов.
Я спрашиваю, откуда взялись реакционные круги Америки, откуда они выскочили?
Это из газет 1952 года, а не 1943 года. Когда Михоэлс и Фефер были в США, тогда
было правительство Рузвельта, с которым мы были в союзе. Конечно, Рузвельт
преследовал свои цели, но мы были в союзе с ним. Тогда реакционные круги означали
фашистские американские круги, которые были против Рузвельта и Советского
Союза. Тогда реакционные круги означали те банды, которые вели агитацию против
нас за Германию. Вот что означали реакционные круги США. К этим кругам ни
Розенберг, ни Стефан Вайс не принадлежали. Значительное большинство людей было
тогда с Рузвельтом, хотя бы из-за своих империалистических целей меньшинство было
против него, за Германию.
А что означают в 1952 году реакционные круги США? Это означает - Трумэн,
генерал Дин, который был здесь военным атташе и который потом написал книгу
против Советского Союза и д[ругие]. Это те фашистские, полуфашистские элементы,
которые хозяйничают в Италии, в Греции, в Турции, которые прикармливают эсесов-
ских генералов в западных зонах; это те фашистские, полуфашистские элементы,
которые пытаются оседлать Корею, и если они не оседлали ее, то вы понимаете
почему.
Какое право имел следователь применить расстановку сил 1952 года к расстановке
сил в 1943 году? Что это значит, с какими кругами США я был связан и когда? Пусть
назовут одно имя хотя бы. Ведь этого же нет ни в одном томе, об этом не сказано ни
одного слова, хотя следствие вели 25 следователей. Разве это политически правильно,
разве это выдерживает критику с юридической точки зрения, или мы перестали быть
марксистами, перестали понимать, что делается в мире, поэтому можно взять и
нагрохать то, что написано здесь, можно написать - реакционные круги США,
Рузвельт, Розенберг, все это одна шайка.
341

Ленин говорил, что надо понимать, что в политической жизни буржуазии имеют
свое влияние разного рода разногласия, а кто этого не понимает, тот ничего не
понимает в политике. И вместо того, чтобы объективно отнестись к вопросу о жизни
человека, мне вдруг приписывают связь с реакционными кругами США. Потом
проделан еще один трюк — реакционная еврейская буржуазия приравнена к реакционным
кругам США. А это далеко не одно и то же. Не понимаю, как можно безответственно
писать такие вещи, ведь дело идет о жизни людей.
Я приведу одно выражение школьников - превращают муху в слона и затем
торгуют "слоновой костью". За эту сомнительную слоновую кость требуют 15 голов,
в том числе и мою голову, которая кое-что сделала для революционного движения и
для борьбы против правых и прочих многочисленных врагов партии и Советского
Союза.
Я не имел возможности выписать из этих томов крымский ландшафт, т.е. все то,
что написано о Крыме. Причем все началось с крымского ландшафта, как здесь
объяснил Фефер, а кончилось тем, что я хотел продать Крым как плацдарм. Так
сформулировано в обвинительном заключении. Если выписать все эти рассуждения о
Крыме, то увидим, что они нарастают. Началось с показаний Фефера о том, что
Розенберг сказал, что Крым - это Черное море, Балканы, Турция... хотя впоследствии
Фефер заявил, что Розенберг так не говорил и что эта формулировка следователя.
По мере того, как допрашивали других арестованных, эта формулировка начала
обрастать, и каждый следователь прибавлял кое-что, и в конце концов Крым оброс
такой шерстью, которая превратила его в чудовище. Так получился плацдарм.
Откуда, почему, на каком основании? Кто-то якобы сообщил, что американское
правительство вмешалось в это дело. Это значит Рузвельт. Я должен сказать, что осенью
1943 года Рузвельт встретился со Сталиным в Тегеране. Смею уверить вас, что мне
известно больше, чем всем следователям вместе взятым, о чем была речь в Тегеране,
и должен сказать, что там о Крыме ничего не говорилось. В 1945 г[оду] Рузвельт
прилетел в Крым с большой группой разведчиков на очень многих самолетах, Он не
прилетел ни к Феферу, ни к Михоэлсу, и не по делу заселения евреями Крыма, а по
более серьезным делам. Зачем же нужно было обострять эту формулировку, которая
пахнет кровью. Что могут сообщить Гофштейн, Ватенберг-Островская или Зускин, а
также целый ряд других почетных людей? Что они понимают в этом деле и почему
эта формулировка такая обточенная? Да потому, что сговорились между собою
следователи, одни прибавили немножко, другие - побольше и получилось, что Лозовский
хотел продать Крым американским реакционным кругам. Когда присмотришься к этим
формулировкам, то видно, что они сформулированы не арестованными. Ну что могла
сказать Штерн по этому вопросу. Она ничего не понимает в этом деле, а между
прочим все они — и Маркиш, и Зускин, все решительно стали большими
"специалистами-международниками".
Председательствующий: Вы должны говорить то, что еще не сообщили суду, а
все это вы уже говорили.
Лозовский: Это мое последнее слово, может быть последнее в жизни.
Председательствующий: Нет, у вас еще будет последнее слово.
Лозовский: Но, во всяком случае, нужно доложить* до последнего слова.
Мифотворчество о Крыме представляет собой нечто совершенно мифическое, и здесь
применимо выражение Помяловского, что это "фикция в мозговой субстракции". Меня
обвиняют в шпионской деятельности...
Председательствующий: Вы повторяетесь.
Лозовский: Я хочу сказать новое. Я не знаток советского уголовного права, но не
думаю, что в правовом кодексе существует какой-нибудь параграф, который бы
Так в тексте. Очевидно - "дожить".
342

гласил, что вещественные доказательства могут быть заменены невещественными
сочинениями следователя. Есть документы, они находятся в следственном отделе,
почему они отсутствуют здесь?
Председательствующий: Вы имеете в виду материалы института № 205?
Лозовский: Нет. Я имею в виду материалы, которые взяли с собой Фефер и Михо-
элс в Америку.
Председательствующий: Допустим, что материал института № 205 несекретный,
почему вы без разрешения ЦК передали его Гольдбергу?
Лозовский: Я не обязан был спрашивать, меня посадили в Совинформбюро...
Председательствующий: Материал готовился институтом, который вам не
подчинен, а подчинен Отделу Внешней политики ЦК. Вы говорили по поводу составления
этого доклада с кем-нибудь?
Лозовский: Я позвонил Пухлову, сказал, что мне нужно и для чего. Это его дело
согласовывать, а не мое, он подчинен Отделу внешней политики, он должен был
советоваться. Я ему расжазал, что это нужно американскому журналисту Гольдбергу,
который напишет книгу против Англии. Я это делал сотни раз. Американцев мы
заставляли писать против англичан, а англичан против американцев.
Для того, чтобы доказать, что я якобы был организатором и идейно политическим
вдохновителем шпионажа, приводится 40 статей. Но ведь за статью, помещенную в
газете, отвечает руководитель учреждения, значит, если статья была напечатана в
"Красном Флоте", статья явно неприемлемая, то, очевидно, отвечает за это министр и
редактор газеты "Красный Флот", отвечает цензор, заведующий] отделом и автор.
Причем тут я. У нас было правило, что любая статья, напечатанная в газетах, может
быть вырезана и передана за границу. Я спрашиваю, почему не привлекли к
ответственности этих людей, почему нет их на этом "почетном" месте. Потому, что они
не виноваты? А почему я виноват? Щеглов неправильно изложил доклад В.М. Мо-
лотова. Где Щеглов? Почему его здесь нет. Эти два факта кладут плохую тень на все
остальные материалы по обвинению меня в шпионаже. Эти 40 статей из 20 тысяч —
это все, на чем основывается обвинение в шпионаже, больше ничего другого нет.
Потому, что 3 документа скрыли вероятно ввиду того, что они безвредны с точки
зрения шпионажа. Это сделано для того, чтобы обелить Отдел внешней политики ЦК,
потому, что часть этих статей проходила тогда, когда ЕАК был под руководством
Отдела внешней политики. Это сделано для того, чтобы навалить на Лозовского все.
И последнее утверждение из этого цикла о шпионаже - это то, что я лично принял
Гольдберга и якобы установил с ним шпионскую связь. Я принимал сотни
корреспондентов всех наций, всех стран, мужчин и женщин, стариков и молодых. Да разве
он, Гольдберг, является представителем реакционных кругов США. Это вздор.
Реакционные круги США имеют гораздо более серьезных представителей.
Президиум ЕАК признан шпионским центром - это противоречит опыту работы
ВЧК, ГПУ, НКВД, МГБ, это такой вздор, который противоречит всему опыту нашей
борьбы против контрреволюции. Внутри президиума могли быть члены, которые
занимаются шпионажем, но чтобы этим занимался весь президиум - это политический
нонсенс, и это противоречит здравому смыслу.
Конечно, если Фефер утверждает, что он занимался шпионажем, то это его дело. Я
никак не могу забыть сформулированного следователем и подписанного Брегманом
показания относительно того, что якобы я намекал в разговоре с ним на то, что
антисемитизм у нас идет "сверху". Это политически и теоретически неверно, как
неверно и утверждение Шимелиовича в его проекте письма о том, что явления
антисемитизма происходят от бескультурия. Это неверно, в феодально-капиталистических
странах, в царской России антисемитизм шел сверху вниз, от правительства, церкви и
т.д. В Советском Союзе явления антисемитизма не могут идти ни снизу - от рабочих и
колхозников, ни сверху - от правительства и партии. Отдельные проявления анти-
343

семитизма - это канал контрреволюции, хотя в Советском Союзе эта линия может
привести к печальным результатам для людей, проводящих ее.
Я понимал свою задачу, что мы должны вести пропаганду за границей. Я
встречался с разного рода журналистами, одни писали одно, другие писали другое, но ясно
было, что работа наша заключалась в том, чтобы пропаганда была поставлена
правильно. И когда ставился вопрос об издании книг за Советский Союз, я этому
всячески помогал. Я считал положительным, если журналист, возвратившись к себе в
страну, напишет положительную книгу о Советском Союзе. Если мой преемник
Пономарев придерживается обратной точки зрения - это его дело. Я же всегда
придерживался такого мнения, что всякая пропаганда в пользу Советского Союза полезное
дело. Если исходить из того, что всякая информация является шпионажем, если
активизация работы является шпионажем, если связь с журналистами, которые пишут
положительно о Советском Союзе, является шпионажем, шпионской связью, если
лозунг "Единство евреев в борьбе против фашизма" является национализмом, если бы
было доказано, что материал, который Михоэлс и Фефер взяли в Америку, являлся
шпионским, если бы были доказательства о моем национализме, если бы моя
преступная связь с реакционными кругами США была действительно доказана, тогда бы
обвинительное заключение не противоречило моим словам. Я считаю, что нет почвы и
вещественных доказательств этого. Не доказано и нет доказательств моего
национализма. Слишком уж похожи в своих некоторых формулировках протоколы следствия.
Следствию не удастся одеть на Лозовского ошейник агента реакционных кругов
США. Следствию не удастся загнать меня в националистический клоповник. Вам
здесь лучше оценить всю цель моих показаний.
Последние три замечания: через все протоколы, через обвинительные акты
проходит Лозовский и его сообщники. Какие же это сообщники? Это Зускин, с которым я
один раз за 30 лет встретился, когда он мне сообщил, что меня просит зайти к себе
Михоэлс. Таким сообщником является Ватенберг-Островская, с которой я даже не
разговаривал. Таким же сообщником является Гофштейн, который в 1942 году
пришел ко мне по делу и был у меня не более 3 минут. Таким же сообщником является
Ватенберг Илья Семенович, который мне в 1942 г[оду] сообщил об Эпштейне. Таким
же сообщником является и Шимелиович. Что это такое?
Пред[седательствую]щий: Вы же знали Эпштейна, Фефера и Михоэлса. Вы же
руководили всем?
Лозовский: Я их знал также, как и других. Я даже не знал о том, что Штерн
является членом партии, и в своих показаниях говорил о ней как о беспартийной. Таким же
сообщником является и Теумин - сотрудник Совинформбюро. Если считать, что они
являются моими сообщниками, то тогда таких "сообщников" у меня гораздо большее
количество. Я знал Фефера с 1942 года очень поверхностно и более близко с
1945 года, когда он приходил ко мне вместе с Михоэлсом. Я более близко знал Юзефо-
вича - с 1917 года. Это тоже сообщник? Я знал Эпштейна, который работал в органах
МГБ. Откуда все это? Где доказательства? Их нет, этих доказательств. Ведь если
раньше и была какая-нибудь тень, указывающая, что националист Лозовский связан с
националистами США, то теперь все это отпадает.
Таким образом, не доказано, что у меня были сообщники, не доказано, что я
занимался шпионажем, не доказано, что я был националистом. Между тем,
обвинительное заключение очень смело заявляет, что я, начиная с 1919 г[ода], продолжал
оставаться врагом партии. Более того, тут сказано, что к моментут создания ЕАК я
уже являлся врагом Советской власти, готовым при первой возможности усилить
подрывную работу против ВКБ(б) и Советского государства. Между декабрем 1919
г[ода] и декабрем 1941 г[ода], когда возник в зародыше ЕАК, прошло 22 года. Какой
подрывной работой я занимался и почему нужно было ждать начала войны, создания
Комитета, чтобы заниматься подрывной работой? Где же доказательства? Кроме двух
344

или трех встреч с Бергельсоном в 1938 году и двух встреч с Нусиновым и Маркишем
ничего нет.
Если суд меня не спрашивал, не добивался от меня данных о том, что я делал в
ВЦСПС, как я боролся с правыми, что делал в Коминтерне, зачем ездил за границу,
очевидно у суда нет сомнения, что эти 22 года я не занимался подрывной работой. И
неужели нужно было в мировую войну специально создавать ЕАК, чтобы приняться
за подрывную работу.
Здесь нет ничего логического, здесь нет здравого смысла, здесь нет ни
политического, никакого другого смысла. Как же все-таки получились эти 42 тома, как
получилось, что все эти 25 следователей шли по одной дорожке. Это потому, что для
процесса нужен натюрморт, нужен какой-нибудь представитель, нужно какое-нибудь
имя, потому, что руководитель следствия - заместитель] начальника следственного
отдела по особо важным делам — полковник Комаров имел очень странную установку,
о которой я вам уже говорил и хочу повторить. Он мне говорил, что евреи - это
подлая нация, что евреи - жулики, негодяи и сволочи, что вся оппозиция состояла из
евреев, что все евреи шипят на Советскую власть, что евреи хотят истребить всех
русских. Вот, что говорил мне полковник Комаров. И, естественно, если он имел
такую установку, то можно написать, что хочешь. Вот откуда развито древо в 42
томах, которые лежат перед вами и в которых нет ни слова правды обо мне.
Вывод: я сказал все в моих показаниях и сейчас я вам говорю и повторяю всей
кровью моего ослабшего сердца - в национализме и измене Родине и правительству я
не виновен.
В 13 час. 30 мин. председательствующий объявил перерыв.'
В 14 час. 15 мин. заседание продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Квитко, чем новым вы можете дополнить
свои показания?
Квитко: Первый пункт обвинения от начала до конца абсолютно не соответствует
действительности. Нет и не было в природе такого моего поступка, что могло служить
поводом для такого рода обвинения. Я не надеюсь, чтобы суд мне поверил на слово,
хотя слова и правдивы. Перед судом немало прошло разных лжецов. Но я надеюсь,
что суд проверит приведенные мною факты и допросит свидетелей и узнает правду
обо мне, большевистскую правду, народную правду, утвержденную Октябрьской
революцией. Хотя формально я и не состоял членом партии Ленина-Сталина до 1941
года, но духовно я считаю себя большевиком с начала Октябрьской революции, и
поэтому должен нести ответственность за свои поступки за весь этот период, как
любой член партии.
Вот перед вами полный перечень моих деяний. Вся моя работа протекала на глазах
советской общественности, все можно проверить. И тут я прошу вас дать мне
возможность шаг за шагом эти факты привести.
Фефер сказал в своих показаниях, что в Киеве я опубликовал главу из одной своей
поэмы "Эонаса Уэйл". В этой главе изображен рабочий, красноармеец из Уманска, его
участие в борьбе против буржуазии, восстановлении города и села. Фефер назвал в
своих показаниях эту главу антисоветской и заведомо обманул следствие, ибо он не
мог не знать, что эта глава печаталась в учебнике по литературе, рекомендованной
Наркомнросом и визированной Главлитом...
Так на практике феферские показания об этом оказались злостной клеветой на
меня.
Вот поэма, которую я написал в 1919 году. Это первая в еврейской литературе
поэма о Красной Армии, называется она "В красном вихре". В ней говорится о все-
победимой, всесокрушающей силе советского народа против угнетателей. (Читает
стихи "Рядом с братом, не евреем, дружным строем напролом врага осилим, одолеем,
в три погибели согнем. Мы порвали связь с отцами и т.д...").
345

Строки эти написаны в 1918 году, перепечатаны в Киеве в 1919 г[оду], переизданы
в 1937 г[оду], в той же книге находятся стихи, напечатанные в коммунистической
прессе в 1918-1921 гт.
Меня обвиняют в том, что я, будучи за границей, сотрудничал в буржуазной прессе.
Я должен сказать, что в Берлине не было еврейской прессы вообще, там было
издано...
...писателей на совещание о детской литературе - Корней Чуковский и другие. Они
также ознакомились с моей работой в этой области и признали ее советской и
актуальной. В это самое время, когда некоторые евреи кручинились по поводу
ассимиляции еврейских масс, я весь отдался работе по переводу произведений на русский
язык. Так что я потерял сотни читателей на еврейском языке и приобрел тысячи
читателей на русском языке. Таким образом, я приобщился к великой русской культуре.
Мое стихотворение "Письмо Ворошилову" было включено в книгу для изучения в
школах.
Во время моего выступления на этом совещании о детской литературе произошло
следующее: прибыл член Политбюро Андреев, его приветствовали стоя, он
предложил продолжать работу. Совещание я закончил выступлением новыми стихами -
колыбельной песнью, в которой поется о помощи Сталина всем советским людям,
когда им угрожает опасность.
Делегаты совещания были приняты Щербаковым, который в своем выступлении
отметил перелом в детской литературе.
Можно много привести фактов и доказательств тому, что я всей душой был предан
партии и Советскому государству. Во время моего пребывания за границей я
выполнял секретные поручения в пользу Советского Союза. Ни одного факта обвинение не
может представить, который бы говорил, что я боролся против партии. Таких фактов
нет и не может быть в природе. В своих произведениях я выражал мнения и чувства
миролюбия и дружбы народов и клеймил националистические, враждебные взгляды.
Произведения, относящиеся к 1919 году, доказывают это. Все мои.произведения
зарождают в сердцах детей чувство любви к партии, беззаветную преданность
Родине, ко всему ее великому делу. Критика советская признала мои "Письмо
Ворошилову", "Колыбельную" и другие произведения за патриотические.
Если бы экспертиза разобрала мою детскую литературу, посвященную советским
детям, она бы убедилась, что мои вещи, которые я создавал на протяжении 30 лет
проникнуты воспеванием радостного и светлого в жизни. В них нет ничего, чтобы
говорило о национализме, о грязной и антисоветской душе...
Все выше приведенные факты доказывают, что первый пункт обвинения ни на чем
не основан и не соответствует действительности.
Второй пункт обвинения о сговоре с Михоэлсом, Фефером и Эпштейном. Я уже
говорил о том, что этого не было, но я не привел фактов, мотивов, а сейчас я хочу
привести их. Обвинение в сговоре с Фефером, Эпштейном. чтобы использовать ЕАК
в преступных целях - не соответствует действительности и опровергается
следующими фактами; с Михоэлсом я чрезвычайно редко встречался как до образования
Комитета, так и во время существования его. Я не был поклонником его театра и
бесед с ним не имел ни сердечных, ни приятельских, ни официальных. У нас были
серьезные неприязненные друг к другу отношения, и Фефер на суде должен был
признать, что Михоэлс никогда не советовался со мной.
С Фефером у нас была открытая вражда с момента моего возвращения домой в
Россию в 1925 году до 1936 года, а после пресечения правительством хозяйничания
Фефера и других в еврейской литературе на Украине, открытая вражда превратилась
в постоянное недоверие и неприязнь друг к другу. А после 1935 года я уже жил
больше в Москве, занимаясь переводом моих работ, а Фефер жил в Киеве, и я с ним не
В тексте - "быть".
346

встречался, у нас с ним не было откровенных разговоров с глазу на глаз, не было
бесед на политические темы и разговоров на еврейские темы, потому что я считал его
малоинтересным поэтом и плохим драматургом, и он, вероятно, обо мне
придерживался тех же мнений. Я не считал его своим конкурентом, но считал его коварным
человеком, способным на нехорошие дела, карьеристом, честолюбивым
человеком, жадным к деньгам. Увидев его в Куйбышеве, мне сразу же явилась мысль
быть подальше от него, и несмотря на увещевания Эпштейна... удрал из
Куйбышева.
...Верхушка ЕАК считала меня лицом не подходящим для идейно-политической
деятельности Комитета и в свои планы не посвящала. Мое секретарствр носило
бутафорский характер. Это нужно было либо потому, что мое имя было знакомо
советскому читателю больше имен Фефера и Эпштейна, либо для того, чтобы
контролировать Маркиша, с которым они враждовали. Но не исключена возможность, что
меня рекомендовал Щербаков, и они должны были с этим считаться. Ясно одно, что в
сговоре с ним я не состоял и в преступных делах не участвовал и не был посвящен.
Это обвинение не соответствует фактам...
Не признаю себя виновным и по 3 пункту обвинения: о даче шпионских заданий
корреспондентам. Весь порядок практической работы в ЕАК опровергает это
обвинение. Задания корреспондентам о посылке материалов давали ответственный
секретарь или же ответственный редактор, первое время Эпштейн, а потом Фефер и никто
другой. Был один случай в первые месяцы работы Комитета в Куйбышеве. Эпштейн
велел мне отослать циркулярное письмо писателю Кагану насчет пересылки
материалов. Это был единственный случай, когда я подписал одно письмо корреспонденту
ЕАК. Но почему, на каком основании возникло обвинение, что просимые мною
материалы должны быть шпионскими? Такого основания нет...
Это обвинение основано на лживых показаниях корыстных людей и с правдой
ничего общего не имеет.
Четвертый пункт обвинительного заключения утверждает, что ездил в Крым для
сбора сведений об экономическом положении области. Это не соответствует
действительности. Для такого рода сбора сведений надо быть грамотным в экономических
вопросах или быть опытным журналистом. Известно всем, что этими знаниями и
качествами я не обладал. Со следователем я долго спорил, доказывая смехотворность
такого утверждения. Кроме того, разве несколько еврейских колоний вокруг Джанкоя
составляют собой область? Все мои встречи были с русскими людьми. Евреев-
колонистов тогда почти еще не было, они были в местах эвакуации, в колонии были
только те евреи, которые спаслись от фашистов у русских соседей. Жил в колонии у
русских. Сведения о зверствах фашистов черпал у русских. С теми евреями, которые
были, невозможно было вести беседу, так как они еще не пришли в себя от
испытанных страданий, от виденного и пережитого, когда их родных, детей и стариков
живыми бросали в колодцы.
Я расскажу точно, как состоялась моя командировка в еврейскую колонию Крым. В
Симферополе я пришел в обком к Тюляеву на прием, он хорошо меня принял и сказал,
что мне нужно на месте узнать о зверствах фашистов в колониях. Он пообещал мне
помочь в этом. Я ему показал присланные в ЕАК из редакций центральных газет
"Правда", "Известия" и др[угих] письма эвакуированных колонистов, просящих
совета, каким путем можно получить вести о людях, находившихся у немцев, а также и
по вопросу реэвакуации на старые места. Я тогда даже не знал, что есть решение
правительства о заселении Крыма специальным контингентом людей.
Тюляев сказал, что у него самого много таких писем, но что он занят сейчас
переселением людей из Курскгй и Воронежской областей и после этого займется
вопросами реэвакуации евреев.
В тексте - "видимого".
347

Председательствующий: Об этой беседе вы нам рассказывали.
Квитко: Возвратившись в Москву, я на заседании президиума устно информировал
обо всем этом членов президиума, и не было никаких письменных отчетов. Я привел
много фактов о спасении русскими и украинцами евреев. Это могут
засвидетельствовать сидящие здесь. Я рассказал о колодцах и ямах, куда фашисты живыми бросали
стариков и детей, рассказал о расстреле русских людей в Евпатории, о гнетущем
настроении оставшихся евреев. Ясно, что психика у этих людей была нарушена и
нормальная' жизнь не налажена.«Возможно, что еще остались фашистские агенты,
которые и пытались создать всякого рода шумиху.
Выслушав мою устную информацию, никто на президиуме меня не порицал,
наоборот, президиум счел нужным довести обо всем до сведения Наркомзема. Кем-то
было составлено письмо. Никогда письменного отчета ни я, ни другой о моей поездке
в Крым не писал. Никогда за границу ни одного слова об этом не писалось. Я считал,
что поступаю правильно, когда сообщаю Советскому правительству о том, что знал.
Я поступил так, как все советские люди, которые обращаются со своими письмами к
И.В. Сталину и Правительству. И поэтому считаю, что это обвинение не
соответствует фактам...
Я утверждаю, что лично я ни при каких обстоятельствах, ни устно, ни печатными
выступлениями, ни сговорами, ни действиями никогда не совершал преступлений
против Родины, которые мне предъявлены, и фактов, на основании которых мне
приписываются преступления — не существует, и обвинение основано на лживых
показаниях некоторых корыстных, бесчестных людей и на моих ошибках, характер
которых не может служить основанием для такого тяжкого обвинения. Я считаю себя
честным человеком, всей душой преданным делу Ленина—Сталина, и обвинение меня в
измене Родине нахожу трагическим. Я прошу в интересах выяснения истины обо мне и
моей деятельности проверить факты, приведенные мною, ознакомиться с моими
книгами и опросить свидетелей. Прошу ознакомиться с отзывами русской печати о моей
работе. Прошу опросить свидетелей, в среде которых протекала моя деятельность,
это - Чуковский, Смирнова Вера Васильевна, Михалков, Пискунова, Благинина,
Дмитриевская, Мицкевич Евгений Петрович, который может сказать о моей работе в
бытность мою в Германии, и Тычина Павла Григорьевича.
Председательствующий: Вот вы на вопрос суда в начале процесса говорили,
что вы частично признаете себя виновным. В чем вы признаете себя частично
виновным?
Квитко: Я и сейчас то же самое говорю. Я верил и сейчас верю в то обвинение,
которое предъявляется ЕАК в том, что он принес вред Советскому правительству.
На основе чего я это говорю? На основе экспертиз и на основе материалов
следствия. И так как Комитет приносил вред, а я там тоже работал, значит какая-то доля
этого вреда и на меня падает. Я не могу сформулировать это так, как говорится в
кодексе...
Председательствующий: Вас обвиняют в измене Родине.
Квитко: Этого нет и не было.
Член суда: Вы никакого письменного отчета о своей поездке в Крым не писали?
Квитко: Нет.
Член суда: Подсудимый Фефер, писал Квитко письменный отчет?
Фефер: Насколько я помню, отчет был устный, письменного отчета не было.
Член суда: Кто же писал докладную записку или письмо на имя Наркомзема?
Фефер: Когда Квитко докладывал, Эпштейн делал заметки, так как он вел
дневник, и на основе этих заметок он потом составил докладную записку.
Так в тексте. Очевидно речь идет о Михееве.
348

Член суда: Подсудимый Шимелиович, с кем вы ходили в Наркомзем?
Шимелиович: Был Михоэлс, Губельман, я и Квитко.
Член суда: Вы видели документ, который передавали в Наркомзем?
Шимелиович: Я его увидел только в 1952 году во время следствия.
Член суда: К Наркому ходили все вместе?
Шимелиович: Все вместе.
Член суда: Кто передавал документ?
Шимелиович: Я сейчас не могу этого вспомнить. Передавали Андрееву или
Бенедиктову. А перед этим мне в приемной Михоэлс дал подписать маленькую записку.
Член суда: Кто из вас информировал Бенедиктова?
Шимелиович: Квитко, Губельман, Михоэлс. Докладывалось о положении еврейских
школ в Крыму. На основе информации Квитко я знал об этом материале.
Председательствующий: В деле имеются два письма в Наркомзем. Вот эти
письма, где фигурируют подписи четырех человек: Михоэлса, Квитко, Губельмана, Шиме-
лиовича. Письмо начинается словами: "Дорогой Андрей Андреевич...", а далее
пишется о том, что все евреи раздеты и разуты и в качестве примера называете колхоз.
В семье Майнфельда вы были?
Квитко: Вероятно был. Но я же писал правительству, а не кому-нибудь...
Пред[седателъствую]щий: Подсудимый Квитко, у вас есть что-нибудь сказать
еще?
Квитко: Нет.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, вы чем-нибудь имеете
дополнить свои показания?
Бергельсон: У меня есть дополнения.
Председательствующий: Вы сказали, что признаете себя виновным частично. В
чем вы признаете себя виновным?
Бергельсон: Я признаю себя виновным, как я уже сказал, частично. Поскольку
работа Комитета вышла из рамок официально поставленных задач, поскольку все эти
фатсты носят известный националистический характер, то и я, как член Комитета,
тоже причастен к этому.
Председательствующий: Вы признаете, что проводили националистическую и
шпионскую деятельность?
Бергельсон: Нет, никакой шпионской деятельности я не проводил и никакого
отношения к шпионским материалам не имел и не знал о них до ареста, я не признавал
себя в этом виновным раньше, не признаю этого и теперь.
Пред[седательствую]щий: Что же вы хотите показать суду?
[Бергельсон]: в "Культур-Лиге" я участвовал, но должен сказать, что еще до того,
как Деникин захватил Киев в 1920 г[оду], Малый Совнарком ассигновал большую
сумму денег для содержания "Культур-Лиги". Так что если "Культур-Лига" и была по
сути своей националистической организацией, то я не мог считать ее антисоветской
организацией потому, что тогда догадаться, что можно взять у Советской власти
деньги для проведения против нее же борьбы, было нельзя. Я считаю, что у меня не
было плохих намерений.
Здесь уже люди показывали, что я в "Нойе-Цайт" ничего против Советской власти
не писал.
В одном из двух томов предварительного следствия приводится мое письмо,
которое расценивается как контрреволюционное. Это письмо я писал в 1919 году, и оно
было напечатано. Из него приводится для обвинения цитата, в которой говорится, что
во время больших революций искусство отступает на второй план, так как
общественность занята более важными делами. Вот эту мысль считают
контрреволюционной; а я недавно у Ковалева в его книге "Эллинистические государства" прочел
349

ту же самую мысль, так что против Советского Союза в этом моем письме ничего не
было.
Я был писателем профессионалом, причем с самого начала моей литературной
деятельности я стремился к мастерству, а стремление к мастерству есть не что иное,
как стремление к раскрытию правды жизни, и я говорю правду, утверждая, что у
меня не было никакой злобы против большевиков в первые годы революции. И когда
я говорю, что мне были симпатичны большевики, то я говорю правду, потому что
большевики - люди, которые воспитываются в большевистском духе, несут свою
правду прямо наружу, а это для писателя вклад.
Доказательством того, что у меня не было никакой злобы к большевикам, является
то, что как только я осел за рубежом, я взялся за перо и начал писать положительные
вещи о большевиках. Эти книги печатались в Советском Союзе и в то время, когда я
был за границей, и сейчас. Я написал две статьи против евсековцев, о которых я
говорил. Я говорил, что это были не настоящие большевики, что они опоздали и им не
догнать революцию. Это было против Каменева и Зиновьева, которые входили в
состав Политбюро. Это все враги народа, они изъяты из жизни, а следствие вменяет
мне в вину, что я писал против Советской власти.
Находясь за границей, я видел в капиталистическом мире все порочное, влюбился в
Советский Союз, начал читать книги классиков марксизма-ленинизма и постепенно
перестроился, на то я и человек, на то у меня есть и мозги. Мне было гораздо труднее
перейти к идеям Советского Союза, чем другим, но я все-таки прешел к этому.
Я говорил о причинах, почему я так долго задержался за границей.
О моем поведении за годы от 1921 до 1934 г. за рубежом знают евсекции всех
компартий - Польши, Америки, Румынии, все они с 1925 года печатали мои вещи в
своих газетах и журналах. Еврейская коммунистическая газета "Аргентина"
перепечатала в первый год Отечественной войны всю мою книгу "Молодые годы", более
600 страниц, о революционном рабочем движении в годы ленинской "Искры".
Я имел возможность остаться за границей, если бы я был врагом Советского
Союза, но я не остался. Все эти факты можно проверить, и у меня есть все основания
думать, что они проверены, что все люди, популярные за рубежом, не были и не
могли быть скрыты от зорких глаз ГПУ. За период с 1926 года до 1934 года меня,
человека, который как будто бы бежал из Советского Союза 6 раз, выпускали 5 раз, и
я был не такой уж не видный человек, чтобы обо мне не знали. О каждом моем
приезде были сообщения в прессе в Москве, в Харькове, в Киеве, Одессе, а в 1931
году в августе о моем приезде было сообщено в "Известиях", значит органы ГПУ знали,
кто приехал, и все же они выпустили меня опять за границу. А в 1934 году с их
разрешения мне был выдан советский паспорт. Это же не делается с людьми, которые
с самого начала основания Советской власти вели борьбу против нее и против партии.
Я хочу сказать относительно моего национализма, суть моего неизжитого
национализма состоит в том, что я был чрезвычайно привязан к еврейскому языку, как к
инструменту. Я работал на нем 28 лет, я его люблю, хотя он имеет массу
недостатков. Я знаю, что мне предстоит недолгая жизнь, но я его люблю, как сын любящий
мать. Я очень завидую русским писателям, потому что русский язык гораздо богаче.
Мой приезд в СССР совпал с выделением Приамурской области для еврейских
переселенцев и объявлением этого места Еврейской автономной области. Я это
воспринял как желание партии и Советского правительства дать еврейским
трудящимся возможность восстановить недостающий им признак нации - общность
территории. Раз правительство находит это нужным, это хорошая вещь. Есть ли в этом
национализм? Пусть это определит суд. Но я говорю правду, что это совпадало с
моими желаниями, и я 3-4 раза был в Биробиджане, я крепко полюбил этот советский
350

уголок, воспевал его в целом ряде своих произведений, рассказывал о его людях,
причем хвалил не только евреев...
...Но я считал дело не в одном языке, а дело в укладе. Тяжело перейти с одного
уклада на другой. Это требует очень длительного периода времени.
Все это я говорю для того, чтобы суду был ясен мой "национализм". Я хотел,
чтобы евреи проделали переход с одного уклада на другой, не в каком-нибудь
большом городе, как Ленинград, Киев, Одесса, а в своем уголке. Рассматривается ли это
как борьба против ассимиляции, пусть суд определит.
Второй пункт обвинительного заключения говорит о том, что я принимал активное
участие в сборе шпионской информации о Советском Союзе для американцев. Я это
категорически отвергаю.
Председательствующий: По этому поводу вы уже давали показания.
Бергельсон: Но у меня есть еще факты, которые это отвергают, и я хочу убедить
в этом суд.
Председательствующий: Вам предоставлено дополнительное слово с тем, чтобы
вы дополнили свои показания тем, чего вы еще не говорили, а вы все время
повторяетесь.
Бергельсон: Тут есть то, о чем я еще не говорил. Еще до моего прибытия в
Куйбышев я заведовал литературно-художественным отделом "Эйникайт". Эпштейном было
уже разослано циркулярное письмо всем журналистам. Об этом здесь уже говорил
Квитко. Эпштейн хорошо знал всех. Ко времени моего прибытия в Куйбышев
материал уже начал поступать, но я его не редактировал и никакого отношения к
этому не имел. В Куйбышеве я вел совсем другую работу. Семь человек возглавляли
эту работу, вернее занимались ею - в ЕАКе и "Эйникайт". Эпштейн был
ответственным секретарем, Ватенберг его референтом, Квитко заместителем Эпштейна по
радиопередачам, Галкин подбирал материал для отправки в Москву, Орлянд был
главным редактором ЕАКа, Фефер - заместителем Эпштейна по газете "Эйникайт", я
заведовал литературно-художественным отделом. Михоэлс только изредка наезжал.
Эпштейн сам ходил к Лозовскому и брал с собой только заместителей, а так как я
являлся заведующим литературно-художественным отделом, то мне незачем было
туда ходить, и меня туда не брали. Никаким корреспондентам писем я не писал и
указаний о сборе информации не давал.
Лозовский сказал, что националистический характер газете "Эйникайт" придавал я.
Или вернее он сказал, что одним из тех, кто придавал националистический характер
"Эйникайт", был Бергельсон.
Лозовский: Газету "Эйникайт" я не читал, к ней отношений я никаких не имел, и
суд это прекрасно знает.
Бергельсон: В своих показаниях Лозовский говорил, что ЕАК пропагандировал
исключительность евреев. Юзефович на одном из заседаний президиума сказал, что
нужно показать жизнь в СССР через еврейскую призму. То же самое говорил и делал
Эпштейн. Это они с самого начала установили такой характер деятельности как для
ЕАК в целом, так и для "Эйникайт" в частности. Эпштейн говорил, что рабочие
коммунисты и рабочие, которые уже симпатизируют Советскому Союзу в Америке
или в других странах, не нуждаются в материалах'ЕАК, что пропагандировать надо,
главным образом, еврейские мелкобуржуазные элементы, которые читают
враждебные Советскому Союзу еврейские газеты. Эпштейн приноравливался к этим массам.
Он говорил, что заинтересовать их можно лишь показом достижений евреев в
Советском Союзе и показом истребления фашистами евреев. Обо всем это Лозовский не
мог не знать, и, как видно, это была общая установка, основанная на том, что
мелкобуржуазный еврейский элемент за границей не интересуется тем, как живут народы в
Советском Союзе.
351

Далее, мне в обвинительном заключении вменяется то, что я в 1937 году со
шпионской целью выезжал в Киев.
В 1947 году я по командировке ЕАК (единственная командировка за все время)
поехал в Киев с целью познакомиться с работой кабинета еврейской культуры при
Украинской Академии наук и написать статью об этой работе.
Всем ясно, что кабинет, занимающийся сбором фольклора, народных песен и
филологическим исследованиям языка, не может представлять интересного объекта для
шпионажа.
В обвинительном заключении мне предъявляются обвинения в том, что я во время
пребывания в СССР Гольдберга и Новика, передал им информацию о Биробиджане,
но не сказано, какую информацию. Я уже сказал суду, что прежде чем пригласить
Гольдберга к себе на обед, я через Юзефовича запросил Лозовского, следует ли это
делать, и через Юзефовича получил положительный ответ. Я это повторяю потому,
что это так было.
Когда я после обеда зашел к Гольдбергу в гостиницу "Националь" с ответным
визитом, я застал у него лежащими несколько номеров газеты "Эйникайт", а там
очень часто писалось о Биробиджане. Я увидел, что Гольдберг чем-то недоволен. Он
даже, не подав мне руки, спросил: "Скажите пожалуйста, какой элемент евреев едет в
Биробиджан?" Я подумал и сказал: "Едет элемент вполне годный к производительному
труду". После этого он больше со мной не говорил о Биробиджане. Это вся
информация, которая мною была передана Гольдбергу.
В отношении Новика. Новика, начиная с 1928 года, я знал как честного и
преданного коммуниста, который в течение 25 лет работает почти ежедневно,
искренне и темпераментно на страницах "Морген-Фрайхайт", отбивая клеветнические
нападки на Советский Союз. Знал я его как коммуниста-труженика, готового отдать
всю свою жизнь за успех в коммунистическом движении США.
Биробиджан Новика интересовал как средство для привлечения внимания США и
симпатии к трудящимся евреям и к Советскому Союзу, так как эти массы страдают в
США от растущего антисемитизма, то показом национальной политики ВКП(б) газета
"Морген-Фрайхайт" порождает у этих масс какие-то надежды.
Новик был одно время со мной в Биробиджане и вообще не знал все, что делается
там.
8 18 час. 10 мин. председательствующий объявил перерыв.
9 июля 1952 года в 13 час. 20 мин. судебное заседание продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Бергельсон, у вас есть чем-нибудь еще
дополнить свои показания?
Бергельсон: Я хочу сказать несколько слов относительно моих статей, которые
экспертиза признала антисоветскими.
Я написал сотни статей, из них 6 были переданы экспертизе. Одна из них
называется "Молодой советский еврей". Статья эта была написана ко дню Красной
Армии. Задачей статьи было показать разницу между тем, как вел себя молодой
еврей в царской армии, и между новым советским молодым евреем-воином. Нужно
было учитывать аудиторию, на которую рассчитана была статья. Я имел в виду -
массы, которые эмигрировали из Советского Союза и которые составляли главную
массу, к которой обращался Комитет, им нужно было показать, как ведет себя сейчас
еврейская молодежь в Советском Союзе.
В эту статью я взял кое-что из статьи "Правды", где говорилось о четырех
комсомольцах, совершивших подвиг, и один из которых был еврей. Я взял этого
еврея в пример. За все это время я неоднократно писал и о русских тоже. Есть
Так в тексте. Речь идет очевидно о 1947 г.
352

доказательство, что меня ругала враждебная Советскому Союзу пресса за то, что я
пишу о русских. Об этом мне говорил Хейфиц.
Таких примеров я могу привести по всем этим шести статьям, а мне их вменяют в
вину как националистические.
Председательствующий: Подсудимый Гофштейн, вы имеете чем дополнить свои
показания?
Гофштейн: Я не буду злоупотреблять вашим вниманием. Врагом Советской власти
я никогда не был. В обвинительном заключении говорится, что я не только был
членом Комитета, но и занимал руководящее положение, что я был врагом Советской
власти и партии.
Я хочу сказать, что я не могу признать себя виновным в этих обвинениях и думаю,
что суд даст мне возможность остаток дней моих прожить на свободе среди своих
родных, чтобы я мог самым кропотливым трудом служить трудовому народу.
Председательствующий: Подсудимый Ватенберг Илья, чем вы можете дополнить
судебное следствие?
Ватенберг: Я хотел прибавить несколько штрихов к моей партийной деятельности
в США, поскольку это отражено в обвинительном заключении.
1. В течение ряда лет во второй половине 20-х годов я в еврейской
коммунистической газете "Морген—Фрайхайт" писал регулярно политические обзоры и
политические статьи, в которых я с коммунистической позиции вел резкую борьбу против
сионизма и еврейского национализма во всех его проявлениях.
2. В ИКОРе в тот же период я устно и в печати неоднократно выступал против
еврейских буржуазных организаций "Джойнт" и "Агро Джойнт" - разоблачал
реакционную сущность этих организаций и их подрывную работу.
3. Я все время вел последовательную борьбу против националистических попыток
еврейских националистов в США, и они считали меня своим главным врагом,
4. Все это происходило на глазах евреев США и других стран и известно многим
сидящим здесь. Это же было известно и Эпштейну.
Таким образом, когда он приглашал меня на работу в ЕАК, он приглашал не
еврейского националиста, а наоборот, приглашал коммуниста, которого он знал по
многолетней работе в США.
Теперь по поводу обвинения. Я обвиняюсь в соучастии националистически-
шпионской деятельности ЕАК и сверх того в личном шпионаже. Что касается моего
участия в преступной деятельности Комитета - утверждаю, что я не принимал
никакого участия ни в разработке планов деятельности Комитета, ни в определении
направления этой деятельности, ни в обсуждении каких бы то ни было мероприятий
Комитета, ни в практической работе Комитета, ни в организации посылки материалов
националистического, шпионского или какого другого характера.
Я показал и надеюсь доказал суду, что вся моя связь с Комитетом ограничилась
тем, что я в 1942 г[оду] в течение 5-6 недель был его сотрудником в штатной
должности референта и выполнял задания рутинного, а не преступного характера.
Больше ничего. Таким образом, во всех основных преступлениях, о которых говорится
в обвинительном заключении, а именно: в шпионской деятельности,
националистической деятельности, в затее о Крыме никакого моего участия нет.
На стр. 31 обвинительного заключения говорится, что в совершенных
преступлениях Ватенберг изобличается, помимо личных признаний, показаниями ранее
осужденных их сообщников, показаниями свидетелей, заключениями экспертов,
вещественными доказательствами и документами. Это надо разобрать и отнести
каждому из подсудимых. Этим трудом я заниматься не мог, но могу констатировать на
основе материала, с которым я ознакомился, что ни в документах, ни в вещественных
доказательствах, ни в заключении экспертов, ни в показаниях ранее осужденных, так
называемых сообщников, нет ничего, буквально ничего, чем бы доказывалась моя
12. Неправедный суд
353

вина. Что же остается? Остаются показания свидетелей и личные признания.
Посмотрим показания свидетелей. В материалах имеются показания четырех
свидетелей по моему делу: Зускина, Бергельсона, Фефера и Тальми.
Что касается показаний Зускина, то он показал несущественный факт, что видел
меня в приемной Михоэлса, а потом, здесь, на суде, от этих показаний отказался, так
что можно эти показания считать несущественными.
Что касается показаний Бергельсона, он показал, что он со мной встречался на
литературных вечерах, в частной обстановке, вел беседы, из которых у него
сложилось впечатление, что я националист, но это обвинение не доказано.
Показания Тальми о том, что я давал шпионские сведения Новику, касается моего
личного шпионажа, но эти показания также не подтверждены доказательствами. Что
касается показаний Фефера, то, во-первых, он сказал, что я, работая в Комитете,
ушел из Комитета в начале 1943 года, и таким образом он подтвердил мои показания,
а не утверждение следствия. Фефер показал о том, что я писал какие-то статьи на
международные темы, тем самым подтвердил то, что я говорил здесь, а не выводы
следствия. Фефер говорил о том, что Эпштейн говорил, что в Америке знают меня, а
я знаю Америку, но ничего предосудительного в этом нет. Наконец, Фефер говорил
об обращении к землячеству, в составлении которого я признался.
Вывод: в свидетельских показаниях нет ничего, чтобы подтвердило мое участие
или соучастие во всех этих трех принципиальных преступлениях, о которых говорится
в обвинительном заключении, т.е. заговор о Крыме, сбор шпионских сведений и сговор
на проведение националистической деятельности в практической работе. Что же
остается? Остаются мои личные признания. Я должен сказать, гражданин
председатель, что я далек от того, чтобы легко относиться к личным признаниям, я признаю,
что они имеют большой вес и к ним серьезнее надо относиться. Однако они не
являются неопровержимыми или неопровергаемыми фактами, это не абсолютное
доказательство, для этого имеется надзорное следствие, есть суд, который
сравнивает, соединяет и т.д., чтобы увидеть, насколько эти показания на
предварительном следствии соответствуют действительности.
Я уже говорил о моих показаниях на предварительном следствии. Я должен
сказать, что то, что я показал на предварительном следствии, опровергается тем, что
я показал на суде, опровергается тем, что находится и чего нет в этих 42 томах,
потому что ни один из этих томов не подтверждает моего участия в шпионской
деятельности Комитета, не подтверждает моего участия в националистической
деятельности Комитета, не подтверждает моего участия в Крымском вопросе, а
наоборот, я доказал и свидетели доказали, что я был противником этой затеи,
доказали, что я был противником еврейской тематики и добивался, чтобы писать на
другие темы. Мои показания подтверждают Тальми, Юзефович и Фефер, которые
здесь, на суде, подтвердили те показания, которые дал я. Таким образом, я доказал
свою невиновность.
Таким образом, я резюмирую, что от обвинения по этому третьему основному
пункту - в отношении того, что Ватенберг являлся врагом Советского Союза - не
остается ничего существенного. Обвинение в отношении меня не доказано.
Что же касается моего личного шпионажа, то здесь речь идет о третьем пункте.
Это поездка в Биробиджан в 1929 году. Я не буду говорить о 1926 годе, когда я был
на съезде ОЗЕТа. Остановлюсь на поездке в Биробиджан в 1929 году. Во время этой
поездки я знакомился с бытовыми условиями переселенцев и наблюдал, как они
приспосабливаются к новой жизни. Интересовался льготами, которые предоставляло
Советское правительство Биробиджану. Я посетил три колхоза, и на этом закончилась
моя работа. Обвинение говорит о том, что это был сбор шпионских сведений. Но это
не доказано. А между тем, в противовес этому, я могу привести книгу Тальми,
354

которая говорит о том, что в нашей работе не было ничего шпионского и
антисоветского. Эта книга доказывает, что я и Тальми интересовались только тем, о
чем я сейчас говорю, и опровергает обвинение.
Мне вменяется в вину выполнение так называемого "вражеского задания"
Алмазова - я об этом уже говорил. На языке обвинения - это шпионское задание
реакционных кругов США, а на деле это была просьба генерального секретаря
ИКОРа - организации дружбы с СССР, организации, руководимой Коммунистической
партией США. Просьба его мне, чтобы я от времени до времени сообщал данные об
успехах строительства в Биробиджане.
В обвинительном заключении говорится, что я наряду со сведениями о
Биробиджане сообщал сведения о деятельности националистического подполья в СССР и
переправлял эти сведения в США.
Это голословное утверждение обвинительного заключения, что кстати сказать, не
редко встречается в этих документах, которые составлены после 40 месяцев
следствием в течение 4—5 дней и указывает на то, с какой спешкой все это делалось.
Нигде во всем деле не видно и нельзя утверждать, что я являлся именно таким, каким
меня здесь характеризуют. Утверждение, которое имеется в этих документах, не
имеет никакой почвы под собой.
Здесь я про Новика ничего не буду говорить, не буду петь гимны Новику, раз МГБ
считает его шпионом. Я допускаю даже, что если по мотивам государственной
безопасности нельзя доказывать, что он был шпион, если официально это объявлено,
то с этим нужно считаться. Но чтобы меня привлечь к ответственности за
пособничество в шпионаже, обвинение должно доказать, что я знал или (при разумной
бдительности) должен был знать, что Новик является шпионом, что он является
американским разведчиком, и раз этого нет и наоборот, раз я вижу, что ему дают визу
на въезд, раз я вижу, что ему помогают разъезжать свободно по стране и собирать
сведения, значит органы безопасности доверяют ему. Как можно требовать от меня,
чтобы я с ним не беседовал, чтобы я ему, приезжающему сюда, которого я знаю как
коммуниста, не облегчил задачу, которая перед ним поставлена Компартией.
Таким образом, эти три случая личного шпионажа, о которых говорится в
обвинительном заключении, я утверждаю - не доказаны.
В чем же я признаю себя виновным? Я признал себя виновным в том, что в одной
единственной статье я писал, что между евреями СССР и евреями США, хотя и
существуют коренные различия в идеологии, все же имеется кое-что общее, а
именно - еврейский язык и передовое культурное наследие. В этой формулировке я и
сейчас нахожу элементы национализма. Должен сказать, что такое понятие -
национализм и космополитизм исключали друг друга, это были совершенно
противоположные понятия, но сегодня все перемешалось, сегодня, когда американский
империализм выступил под лозунгом всемирного господства, когда Черчилль
выступает под лозунгом: "Соединенные Штаты Европы" - все выглядит иначе...
А сейчас я хочу коснуться показаний Бергельсона, о которых я уже ранее говорил.
Бергельсон в своих показаниях говорил, что он считает меня националистом
потому, что он сам себя считает националистом. Он здесь задавал вопрос и мне, и
Тальми, это по сути дела был один и тот же вопрос. Он спрашивал: "Я с вами
беседовал на литературные темы? Была ли какая-нибудь разница в ваших и моих
взглядах?". И далее делает вывод, что раз не было разницы во взглядах, значит я
такой же националист, как и он. На что я должен сказать, что это не совсем так.
Здесь кто-то говорил, что никто так часто как Бергельсон не повторял слов "ленин-
ско-сталинская национальная политика". Правильно, Бергельсон часто говорил о них,
и я убежден, что он искренне говорил и был уверен, что он понимает их и проводит их
12* 355

в жизнь. Но римляне говорили еще: "Когда двое делают одно и то же, это не одно и
то же". Есть все-таки разница между Бергельсоном и мной. У меня нет груза
древнееврейской культуры и у меня есть другое образование - марксистско-ленинское,
это не что* иное, чем у Бергельсона. И когда он занимался только еврейской
тематикой, я все-таки писал на другие темы. Я писал на юридические темы, написал
большую брошюру о кооперации на английском языке и работал над переводом
классиков марксизма-ленинизма. Так что между нами есть разница. Я должен сказать,
что я не являюсь еврейским националистом и к национализму причастности не имею.
В виду всех этих соображений я прошу Военную Коллегию учесть, что обвинение в
отношении меня не доказано и поэтому сделать соответствующий вывод.
Должен еще сказать, что на следствии и в суде ничего предосудительного о Тальми
я не сказал, и неверно он говорил, что я якобы что-то предосудительное о нем
говорил.
Есть только одно слово. В протоколе допроса, который много принес мне бессонных
ночей, там записано, что Тальми Октябрьскую революцию встретил враждебно, но
это были не мои слова. Я сказал "выжидательно", затем после долгих споров со
следователем я согласился на слово "отрицательно", а в конце-концов следователь
написал "враждебно".
Я хочу сказать, что я ничего предосудительного о Тальми не знаю. Я знаю, что он
очень честный, преданный, лояльный и непримиримый советский патриот.
Наконец, два слова о моих показаниях в отношении Ватенберг-Островской,
которые гражданин председатель здесь мне зачитывал. Я не буду говорить, как эти
показания появились на свет, но должен сказать, что они сказаны языком следствия,
записаны с точки зрения следствия. К этому я еще должен добавить, что зная
Островскую в течение 30 лет, я не слышал от нее ни одного нелояльного слова по
отношению к Советскому Союзу. Наоборот, она всегда проявляла самую большую
преданность Советской власти и Советскому Союзу.
В 14 час. 20 мин. председательствующий объявил перерыв.
Через час судебное заседание было продолжено.
Председательствующий оглашает определение Военной Коллегии о выделении из
дела материалов на Брегмана Соломона Леонтьевича и приостановлении в отношении
его судебного разбирательства в связи с болезнью.
Председательствующий: Подсудимый Шимелиович, чем вы можете дополнить
судебное следствие?
Шимелиович: Я имел возможность в 1952 году ознакомиться с 42 томами
предварительного следствия, с их содержанием, тем содержанием, которое мне указано.
Имел возможность в течение двух месяцев бывать на всех заседаниях Военной
Коллегии, где была совершенно спокойная обстановка впервые за 3,5 года. И позволю
себе задать себе самому перед Военной Коллегией вопрос.
1. Была ли в бывшем ЕАК конспирация от меня, как бывшего члена президиума
Комитета? Отвечаю: "Да, была конспирация и довольно глубокая". Я позволю себе на
этом остановиться и кое-что перечислить.
О получении гранок для ."Черной книги" из США я узнал на суде. Об издании в
1946 году "Черной книги" я узнал в 1952 году, когда мне предъявили постановление о
назначении по книге экспертизы. О письме Фефера по вопросу "Черной книги" в
1942 году я узнал на суде. О получении "Черной книги" я узнал на суде. О ревизии
ЕАК Центральным комитетом партии, проходившей в течение пяти месяцев, я узнал
на суде. О разговорах с Панюшкиным и Сусловым по поводу закрытия Комитета я
узнал на суде. О резолюции Молотова и Наркома Госконтроля РСФСР Попова по
поводу распределения подарков среди населения я узнал в 1952 году. О вызове
Так в тексте. Очевидно - "нечто".
356

Шкирятовым Квитко и Фефера я узнал на суде. О том, что Гольдберг был
редактором реакционной газеты, я узнал в 1952 году. О беседе Гольдберга с М.И.
Калининым, который якобы сказал Гольдбергу, что теперь есть автономная область -
Биробиджан, а потом будет и автономная республика, я узнал в 1952 году из
телеграммы, посланной Гольдбергом и приобщенной к делу. О докладной записке
И.В. Сталину по поводу Крыма, которую подписали Михоэлс, Фефер и Эпштейн, я не
знал и содержание ее не видел до 1952 года. Об отказе В.М. Молотовым по этому
вопросу - был ли этот отказ устный или письменный, я узнал только в 1952 году, и
таких фактов я могу привести очень много.
Возникает вопрос - почему была от меня конспирация? Я говорю только о себе
потому, что вряд ли найдется человек в Москве, который бы не относился с
известным уважением ко мне, как члену партии, как советскому человеку, как
имеющему принципиальную большевистскую настойчивость. Конспирировали они
свою деятельность от меня потому, что знали, что я обязательно вмешался бы в нее и
помешал бы им делать такие дела.
Здесь говорили о том, что обсуждали вопрос на президиуме об Израиле. Это
заседание было 21 октября 1948 г., а 1 октября 1948 г. я вместе с женой, врачом,
выехал в г. Кисловодск и 21 октября находился в санатории им[ени] Дзержинского,
значит 21 октября я не мог быть на этом заседании. Доклад Слепака об Израиле - не
знаю и не знаю, что записано в протоколе заседаний. Тут уже Квитко сказал, что
верить протоколам ЕАК нельзя, а Брегман говорил, что однажды он был на заседании
президиума, где выступал Шимелиович, а потом он пришел в ужас, прочитав запись
моего выступления в протоколе. Когда гр[аждани]н член Военной Коллегии несколько
раз спросил Фефера, ставил ли я на заседаниях президиума вопрос о расширении
функций ЕАК, и хотя Фефер сказал, что расширение функций - вообще был эпизод, я
должен сказать, что никогда я не ставил вопрос о расширении функций ЕАК, я
говорил лишь о расширении контрпропаганды и пропаганды, и если в протоколе
заседания президиума записано, что я говорил о расширении функций Комитета в
сторону защиты прав евреев, то в нем, в этой части, столько правды, сколько снега
сейчас имеется на полях Москвы и Московской области.
Далее, говоря о встрече моей с Гольдбергом и Новиком, я отрицаю то, что
говорилось здесь обо мне, а именно, что я с ними целовался. Этого не было. Ни
Юзефович, ни Брегман этого не подтверждали. Кто же мог это видеть? Это мог
видеть только следователь, и он это мне приписывает. А слов "хорошая еврейская
душа" - еще недостаточно для обвинения, так как эти слова ничего не говорят.
Теперь относительно преступных связей с Гольдбергом. Я об этом рассказывал
больше, чем было записано. Я говорил, где и при каких обстоятельствах я с ним
встречался, что никаких бесед я не вел. Когда идет речь о том, что я два раза
навещал Новика, о том, что я оказывал особое внимание Гольдбергу — то Фефер не
подтвердил. Относительно вопроса о Крыме. Фефер на вопрос гр[аждани]на
председателя суда отвечал, что он со мной никаких разговоров о Крыме не вел.
Наконец, Фефер сказал правду. Гражданин председатель суда поставил перед
Фефером такой вопрос: "Кого вы считаете среди присутствующих националистом?".
На этот вопрос Фефер ответил, что он меня не считает националистом. Значит
обвинение Шимелиовича в том, что он является националистом отпадает, Фефер не
считает Шимелиовича националистом и также отрицает то обстоятельство, что он вел
со мной разговор о Крыме. Фефер также отрицает, что Шимелиович делал нападки на
Советское правительство и других руководителей. Фефер только упомянул о моих
высказываниях о Попове, но об этом я скажу позднее.
Я хочу сказать одно, что Фефер на следствии давал свои показания без
принуждения. Может быть Феферу один раз и пригрозили пальцем, но больше ему не
грозили, и поэтому все его показания были даны без принуждения. В своем
выступлении в суде Фефер говорил, что слова "мы, нас" им употреблялись очень
357

часто. Когда говорится о том, что по возвращении Фефера и Михоэлса из США они
вместе со мной и Юзефовичем вели сговор о Крыме, это не соответствует
действительности, так как никаких разговоров со мной, которого они считали
"низами", не было. Далее Фефер говорит о докладной записке И.В. Сталину. О такой
записке я услышал впервые на очной ставке в 1952 году. Раньше я слышал, что такая
записка посылалась В.М. Молотову. То утверждение, что Шимелиович вел с
Нусиновым разговор относительно этой докладной записки, не соответствует
действительности. Если Фефер на суде заявил, что- ничего со мной не говорил о
Крыме, то как же он может утверждать, что у Нусинова он обсуждал со мной этот
вопрос, этим Фефер сам себе противоречит. Я не знаю, что заставляло Фефера так
вести себя и возводить на меня клевету. Ведь все время следствие в отношении
Фефера велось в нормальных условиях. К нему очень хорошо относились
следователи, чего я не могу сказать, чтобы Рюмин - следователь также относился ко мне,
как следователь относился к Феферу. В последние 6 месяцев, когда я сидел в
Лефортово, после того, как мною был подписан первый акт об окончании следствия, я
попросил, чтобы мне дали очки - их мне не дали. Я 14 месяцев не получал денежных
передач, а Фефер каждый раз мог передавать приветы своей семье, а я же от Рюмина
слышал только одно, что моя семья никогда не узнает, что со мной будет.
Но тогда, оказывается, от моей семьи принимали передачи, хотя мне об этом не
говорили и мне их не передавали, значит, она знала, что я жив, а с первого сентября
1950 года до 17 ноября 1951 года, т.е. 16 месяцев, от семьи моей ничего не принимали
для меня, и моя семья не знала, жив я или нет.
Фефер еще говорил, что в какой степени - идейной или нет, он не знает, но
Михоэлс и Шимелиович были связаны. Ведь и я говорил о том, что я был с Михоэлсом
дружен. Но ведь здесь речь идет о преступной связи. А если он не знает идейно я с
ним был связан или нет, то зачем он за 2 дня до моего ареста, т.е. 11 января 1949
года, дает показания, что Шимелиович первостепенный консультант Михоэлса по
националистическим вопросам. И гр[аждани]н Министр Государственной безопасности
Абакумов встретил меня в первую ночь так: "Вот это и есть первостепенный
консультант Михоэлса?!". Так Фефер, не зная идейно ли я связан с Михоэлсом, назвал
меня первостепенным консультантом.
О показаниях Маркиша. Когда я спросил его, почему же он говорил обо мне как о
националисте, он отьетил: он включил меня в число националистов на том основании,
что знал, что я дружен с Михоэлсом, с которым он в течение 20 лет вел борьбу,
причем заявил, что только после ознакомления с делом он пришел к такому выводу.
Маркиш говорит, что он ознакомился с томами предварительного следствия в
1952 году, а уже в 1949 году он записал меня в националисты. Я должен сказать, что
это поистине какой-то абсурд.
Здесь упомянули о том, что Юзефович на предварительном следствии дал
показание на меня. Я узнал об этом только здесь, ибо в тех томах дела, которые мне
показывали, этого не было.
Я хотел добавить, что моя статья о Боткинской больнице написана в середине
декабря 1948 года, т.е. после закрытия Комитета. Ничего секретного в ней нет.
Написана она по заказу Совинформбюро.
Председательствующий: Чем еще вы хотите дополнить следствие? О своих
показаниях на следствии вы уже говорили на суде достаточно и подробно.
Шимелиович: Я должен сказать, гражданин председатель, о том, что кое-какие
факты, не принципиальные, не политические, я подписал, сознавая и говоря
следователю Рюмину, что это неправильно. Я подписал, что это неправильно. Я подписал,
что я не помню, кто мой отец. Я хочу сказать о том, что я все время просил Рюмина;
3 года я его просил разрешить мне письменно обратиться к министру. Об этом я стал
просить в середине апреля 1949 года.
358

Председательствующий: Вы уже об этом говорили, у вас все?
Подсудимый Зускин, вы имеете чем-нибудь дополнить свои показания? Прошу вас
не повторяться, а сказать то, что вы еще не говорили, то, что еще неизвестно суду.
Зускин: Я буду очень конкретен и скажу лишь то, что говорил 11, 12 июня во
время моих крайне сумбурных и болтливых показаний суду.
Я воспользовался перерывами в заседании суда, старался запомнить показания всех
допрошенных обвиняемых и проанализировать тщательнейшим образом
обвинительное заключение, каждую его страницу прочитывал по много раз и заметил странное
обстоятельство в отношении меня. Обвинительное заключение составлено на
45 страницах. На всех 45 страницах моя фамилия - Зускин - упоминается 6 раз, 4 раза
на стр. 1 и 2, где говорится, что я совместно с Михоэлсом превратил театр в центр
шпионской деятельности, направляющейся американскими реакционными кругами.
Со стр. 2 упоминается 13 обвиняемых, среди которых моей фамилии нет. До
стр. 11 даются характеристики этим 13 обвиняемым, в результате установлено, что
они к моменту создания ЕАК уже являлись врагами Советской власти, готовыми при
первой возможности усилить подрывную работу против партии и Советского
правительства. Значит, среди них я не числюсь. Затем на стр. 12 записано:
"...В соответствии с этим Эпштейн, по согласованию с Лозовским, ввели в 1942 г[оду]
в состав ЕАК обвиняемых по настоящему делу Квитко, Маркиша, Бергельсона,
Шимелиовича, Зускина, образовавших националистический костяк, на который
Михоэлс, Эпштейн и Фефер опирались в дальнейшей антисоветской работе", тогда
как до 27 сентября 1943 г[ода] я безвыездно жил в Ташкенте и не был в ЕАК.
На стр. 16 обвинительного заключения сказано: "По указанию Лозовского
Михоэлс, Эпштейн, Фефер, Юзефович и Шимелиович в январе 1944 года составили
письмо в адрес Советского правительства, в котором требовали предоставить евреям
территорию Крыма". Как я уже говорил, до 11 апреля 1944 г[ода] лично я не имел
никакого отношения к ЕАК, следовательно, вся свистопляска вокруг Крыма
происходила до того, как я стал членом президиума ЕАК. В моем присутствии на
заседании ЕАК этот вопрос никогда не обсуждался.
Называются конкретные фамилии 14 обвиняемых, которые помогали в сборе
секретных материалов. Называются все 14 обвиняемых, привлеченные по этому делу,
как участники националистической деятельности кроме меня, Зускина.
Я присутствовал на официальных заседанях Комитета, повторяю, на официальных,
и то изредка, вопросы ЕАК меня не занимали, душа моя к этому не лежала. Во всех
томах следственных материалов конкретно ничего не сказано о моей личной работе в
ЕАК, так же, как не сказано об этом на 45 страницах обвинительного заключения.
Это видно и по показаниям других обвиняемых, которые ни разу не назвали моего
имени в связи с деятельностью ЕАК. Разве только как один обвиняемый Фефер,
который, ссылаясь на слова Михоэлса, характеризовал меня как убежденного
националиста, не имея для этого никаких серьезных оснований...
Я никак не могу понять, почему следственные органы не конкретизировали мою
личную преступную деятельность по ЕАК. Михоэлс и Эпштейн умерли, но есть
Фефер, который на очной ставке показал, что он никогда никакого задания по линии
ЕАК мне не давал, и на суде он подтвердил эти свои показания.
Ни одного разговора, похожего на антисоветский, я никогда ни с кем не вел.
В заключение я хочу сказать, что ни Фефер, ни Михоэлс не могли считаться
сообщниками моими или я их. Никаких заданий я от них не получал, никаких
разговоров я с ними не вел, я тогда только присутствовал на официальных заседаниях
Комитета, но это не говорит о моем близком общении с ними. Вне официальных
совещаний я с ними не общался.
Михоэлс считал, что еврейский театр - это прежде всего еврейский театр, что
зритель должен находить там то, чего нет в других театрах Я ему говорил, что
359

еврейский театр — это прежде всего советский театр на еврейском языке. Это та
формула, о которой я хотел сказать здесь.
Я хотел остановиться на свидетельских показаниях Федосеева, который считает
порочной пьесу "Восстание в гетто", которая была поставлена в начале 1947 года,
еще при жизни Михоэлса. После этого Михоэлс жил целый год, и если Федосеев
критикует пьесу, так почему же, когда он видел ее еще при жизни Михоэлса, он не
потребовал, чтобы сняли этот спектакль с репертуара?
В заключение я могу сказать, что я никак не могу признать себя виновным в
совершении необоснованного, неконкретного обвинения, которое мне предъявляют.
Я хотя не принимал никакого активного участия в работе, я только видел то, что
было на заседаниях, и поэтому я не могу нести полной ответственности за то, что
делалось в Комитете. В известной мере, конечно, тень падает и на меня. Вот в чем я
могу себя признать виновным.
Я очень тщательно рассмотрел все обвинительное заключение и не нашел ни
одного факта, который бы говорил, что мне можно предъявлять такое страшное
обвинение. Я сейчас надеюсь и верю, что суд вынесет справедливое решение в
отношении моей работы в ЕАК.
В 20 час. 20 мин. председательствующий объявил перерыв.
10 июля 1952 года в 13 час. 45 мин. судебное заседание продолжено.
Председательствующий: Подсудимый Тальми, имеете ли вы чем дополнить свои
показания?
Тальми: ... Мой национализм относится в основном к периоду до Октябрьской
революции, к тому времени, когда еврейские массы, среди которых я жил, были
угнетены и в царской России и в других странах. Мой национализм исходил из
интересов трудящихся еврейских масс. Правда, это были интересы неправильно мною
поняты, но тем не менее я их тогда понимал так. Это опять-таки не относится к
области преступлений, а я бы сказал является заблуждением. Во всяком случае в моем
национализме не было ничего шовинистического, не было пропаганды
исключительности и избранности еврейского народа. Наоборот, я всегда боролся с этим...
Далее Тальми подробно рассказывает о своей деятельности в США как члена
американской Компартии в 20-х годах.
Тальми: Я перед судом изложил те факты, которые могут быть доказаны
документально и подтверждены живыми свидетелями. Я надеюсь, что буду судим не на
основании голословных утверждений и обобщений, в которых нет и десятой доли
правды. Я надеюсь, что буду судим на основании фактов, о которых говорил. Эти
факты показывают, что против того, что говорится против меня в обвинительном
заключении, я могу показать 30 лет честной, добросовестной, душевно-преданной
работы, служения делу Советского Союза, делу коммунизма.
Председательствующий: Подсудимая Ватенберг-Островская, что вы имеете
дополнить к своим показаниям?
Ватенберг-Островская: Я хотела бы добавить, что я не отрицаю, может быть это
была неосторожность с моей стороны, но это не было намерением передать какие-то
секретные данные. Я утверждаю, что от Новика я никогда не слышала антисоветских
высказываний.
На предварительном следствии я говорила, что я рассказывала Новику, что одно
время реэвакуированным евреям приходилось жить в стесненных жилищных условиях,
а это следствием толковалось, что евреям не давали квартир и их притесняли.
Я очень хорошо помню, что были разговоры о том, что евреи во время эвакуации
360

приобрели новые специальности и поступали на новые места работы, а это
толковалось, что евреев притесняли и не устраивали их на прежнюю работу.
Я должна сказать, что мое следствие было исключительно тяжелым. Меня
допрашивали с резиновой палкой на столе. Поскольку я была в штате Комитета,
следователь считал, что я должна была все знать, и угрозы с его стороны были
нескончаемы. Мне все время угрожали, что меня будут страшно бить, что из меня
сделают калеку и т.д. и т.п. Лозовский здесь говорил, что это его не испугало, а я
должна сказать, что меня это страшно испугало, я была в каком-то исступлении.
Каждый день и ночь я слышала от следователя, что меня будут бить и бить страшно.
В моем больном воображении мне постоянно слышались крики моего мужа, которого
якобы бьют; я была доведена до такого душевного состояния, что начала искать
преступления, начала соглашаться со следователем и выдумывать на себя
непостижимые вещи. Мой разговор с Девисом был мною выдуман. Никакого разговора о
дискриминации не было, так как я Девиса совершенно не знала и только однажды
видела его в кабинете Эпштейна, куда я заходила. Мои показания правильные только
перед судом. Я хотела сказать следующее: что вся моя работа в Комитете не носила
ничего в себе преступного, и все переводы статей были переводами для Главлита.
Никакой работы, никаких статей для перевода от руководителей Комитета я не
получала. Я слышала иногда разговоры, что в таком-то месте уволили евреев с
работы, что у такого-то нет квартиры, это я слышала, но никогда не принимала это
как притеснение евреев со стороны правительства. Многие безобразия, которые были
на местах по отношению к евреям, я понимала как неправильные действия местных
руководителей и думала, что правительству об этом неизвестно. Моя ошибка
заключается только в том, что я не опровергала таких разговоров, а слушала их
молча. Но я никогда не делала из этого вывода, что евреи терпят со стороны
правительства какие-либо притеснения. Также неверным является то место в
протоколе от 20 июля, где записано, что якобы я говорила Шлесберг о том, что
правительство старается придать забвению память Михоэлса только потому, что он
еврей, это не верно. Я никогда такого разговора не вела.
В протоколах все выдумано и извращено. Мне приписывают такие знакомства, о
которых я даже понятия не имею. Мне говорят, что я была знакома с Леоном Блюм -
я его не знала. Следователь мне говорит: "Все равно подпишите"; и я подписывала
потому, что мне тогда было все безразлично. Анну Луизу Стронгину я тоже не знала,
я ее видела один раз в издательстве, могу описать ее внешность, но никогда не была с
ней знакома. И последний протокол в 1949 году относительно моих знакомств в
Америке не соответствует действительности.
В 1947 году, когда ко мне явился представитель МГБ и изъявил желание иметь
список лиц, которых я знала в Америке и которые могли быть использованы органами
МГБ, я этот список дала. Это были люди искусства, науки, литературы, коммерции.
Я этих людей знала 15 лет тому назад, некоторых из них может быть уже не было в
живых, но несмотря на это я этот список представила. Среди этого списка были такие
лица, как профессор Колумбийского института Кунц - наш большой друг и другие.
Представитель МГБ мне заявил, что эти люди могут быть использованы в благих
намерениях и целях. Все эти люди, которых я знала и которых представила, в конце
концов приписывались мне как сионистские связи, что не соответствовало
действительности.
Мне кажется, что в 1935 году Нарком обороны счел нужным послать меня в
секретную командировку в Америку с заданием, говорит о том, что в то время ко мне
было проявлено доверие, меня проверили и сделали возможным мою поездку в
Америку. Точно через 3 месяца я вернулась из этой секретной командировки обратно
с выполненным заданием, за что имела благодарность.
Конечно, в своей жизни я иногда могла ошибаться, рассуждать по-обывательски, но
никогда я не вела антисоветских разговоров. В своем выступлении Тальми привел
361

пример моего высказывания в отношении очереди за хлебом. Такие ошибки у меня
могли быть, но это может рассматриваться только с обывательской точки зрения.
Ничего антисоветского у меня не было, я никогда не возводила клевету на Советское
правительство, и я надеюсь, что суд разберется в моем запутанном деле.
Председательствующий: Подсудимая Штерн, чем вы можете дополнить свои
показания?
Штерн: У меня было огромное желание предстать перед судом, как можно
быстрее. Почему у меня было такое желание? Потому, что я считала, что суд разберется
в моем деле и даст правильную оценку всем моим действиям. Я никогда не считала
возможным и правильным косо смотреть на происходящее, т.е. на советскую
действительность. Мне были предоставлены все возможности работать, и я большую
часть своей жизни отдавала этой работе. Я считала необходимостью посвятить свою
жизнь этой работе. И то, что я в течение 30 лет экспериментировала, получило
применение на практике.
Я обвиняю себя в том, что я своим неразумным поведением дала возможность
оклеветать себя, и считаю это своей глубочайшей ошибкой, своей громаднейшей
виной, потому, что этим я нанесла ущерб и советскому здравоохранению. Сегодня
были бы спасены еще тысячи и тысячи жизней. Я надеюсь, что я в дальнейшем еще
сумею продолжать свою работу.
Я не буду говорить о том, что я не являюсь главарем той организации, которая
превратила ЕАК в центр, так как это сказано было раньше Считаю, что обвинение,
предъявленное мне в отношении моей деятельности в Комитете неправильное, так
как я вообще в Комитете не работала и не могла работать, так как я была не в курсе
всех дел Комитета. Но я себя обвиняю в том, что я считала возможным не
интересоваться, бездействовать и совершенно безразлично относиться к этой работе.
Меня не интересовала работа Комитета, хотя я и не думала, что там ведется какая-
нибудь враждебная работа, но я видела, что это было что-то вроде
благотворительного общества, мелкого общества, общества, похожего на те общества,
которые существовали до революции. Но я должна подойти к этому вопросу по-другому, и
если бы я подошла к этому вопросу вплотную, может быть я что-нибудь усмотрела
там.
Я отрицаю всякие националистические антисоветские выступления со своей
стороны. Я не произносила ни одного антисоветского звука. Я сомневаюсь в точности
протоколов заседаний ЕАК, так как они не отражают того, что я хотела сказать.
Я не учла, что в Советском Союзе условия изменились за эти годы, происходили
сдвиги, и их нужно было учесть, а я продолжала жить так, как я жила в Женеве. У
меня совершенно не было никакой бдительности, никакой настороженности по
отношению к людям. Я люблю правду и старалась быть правдивее и думала, что и
люди такие же, я не верила в то, что они чем-то могут злоупотреблять. Это моя
большая вина.
. Я знала, как к нам относятся за границей. Там все время говорят, что советским
людям не дают встречаться с иностранцами. Я хотела показать, что это неправда. Я
говорила знакомым иностранным ученым: "Пожалуйста, заходите, если хотите", — не
потому, что они меня интересовали, но я хотела показать, что они не правы.
Приехали швейцарские представители, среди них был муж моей приятельницы, который
был секретарем посольства, я с ним встретилась на официальном приеме. Он подошел
ко мне и сказал: "У меня есть привет вам, но я не решаюсь к вам придти потому, что
мне говорили, что советским людям запрещено встречаться с иностранцами, и я не
хотел вас подводить" и потом добавил, что за ним ведется слежка и т[ак] д[алее]. Я
сказала, что все это неправда, пожалуйста приходите, если хотите завтра ко мне в
институт и что вы увидите, что слежки не будет. На квартиру я его не приглашала
потому, что там у меня условия неподходящие.
362

Председательствующий: Он вам говорил, что за ним ведется слежка?
Штерн: Да. Говорил, что ему кажется, что за ним идет слежка.
Пред[седательствую\щий: Еще что хотите сказать?
Штерн: Еще раз повторяю, что никакой секретной информации я никому не
передавала. Не могло быть речи о том, что я о чем-то информировала Мадд. Мадд — это
крупный бактериолог, но моей наукой он не интересовался. Вообще ученые
американцы очень ограниченные, они знают свою область науки и ничем другим не
интересуются. Я от него узнала то, что мне было важно, именно ошибочное мнение, что
нужно давать большую дозу стрептомицина в начале лечения. То, что он сказал, для
меня было важно, это подтвердило то, что я думала. Что касается Лесли — то с ним ни
на какие научные темы я не говорила.
Председательствующий: Зачем приезжал Мадд?
Штерн: Он был приглашен по линии ВОКСа Опариным. Это были гости Опарина.
Председательствующий: Что вас заставило с ним встречаться, тогда как в
области науки вы имели различные направления?
Штерн: Когда Мадд и Лесли приехали, то сообщили мне по телефону, что привезли
привет от брата. Мне было очень интересно с ними встретиться, поскольку я знала,
что они заняты в области медицины и, кроме того, было интересно знать о брате.
Теперь о Трипп. Она является пресс-атташе иностранного посольства, но она также
является членом того же общества, в котором я состою - это "Международная лига
университетских женщин". Никаких информации я ей не передавала.
В 15 час. 15 мин. председательствующий объявил перерыв.

[ПРОТОКОЛ
ЗАКРЫТОГО СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ
10 ИЮЛЯ 1952 ГОДА]
10 июля 1952 года состоялось закрытое судебное заседание Военной Коллегии
Верховного Суда СССР.
В 20 час. 10 мин. председательствующий объявил, что в судебное заседание доставлен
подсудимый Фефер. Фефер, отвечая на вопросы председательствующего, заявил, что он
не может "считать себя националистом", стихотворение "Я - еврей" он считает "своей
ошибкой".
Фефер: На суде я говорил об отдельных националистических ошибках Маркиша и
других еврейских поэтов и писателей, но о их национализме как преступлении я ничего
не знал. Все, что я о них знал, я сообщал органам МГБ, суд это может проверить.
Часть моих показаний, данных мною на предварительном следствии о национализме
некоторых лиц правильна, а часть нет.
Я подтверждаю свои показания о Кагане. Что же касается показаний о Шейнине
(прокурора), то они правильны только в отношении националистического содержания
пьесы "Элисс", но говорил я об этом только со слов Михоэлса. О роли Шейнина на
Нюрнбергском процессе я свои показания подтвердить не могу. Вообще допрос о нем
велся с пристрастием.
Я-все время на предварительном следствии давал правдивые фактические данные о
всех известных мне случаях проявления национализма у тех или иных людей, но все
мои показания впоследствии получали другую окраску в редакции следователей.
Обычно я подписывал протоколы уже составленные заранее следователем.
В отношении Эпштейна мои показания в основном правильные. Я о нем писал в
МГБ, что его высказывания для меня звучали как нелояльные по отношению к
Советской власти.
Этингер очень сильно интересовался судьбой государства Израиль и был очень
недоволен тем, что Советское правительство принимает слабое участие в этом
вопросе. Кроме того, он высказывал недовольство тем, что в Советском Союзе широко
распространяют опыт и учение Лысенко.
Познакомил меня с Этингером Эпштейн...
...Я на суде особенно первый день 8 мая старался держаться своих показаний,
данных на предварительном- следствии. Случилось это потому, что за 3 дня до этого
меня вызвали в следственную часть МГБ СССР на очную ставку со Збарским, а
потом Кузьмин сначала в присутствии Жирухина, а затем - Коняхина предупредил
меня, что на суде я должен давать такие-то показания, как и на следствии.
О своем национализме я говорил на суде будучи под впечатлением разговора с
Кузьминым, так как не хотел оказаться в положении Шимелиовича.
По другим вопросам Фефер показал:
ЕАК не был националистическим центром, хотя в работе его и были отдельные
364

ошибки. Вопросом благоустройства евреев занимался лично Михоэлс, и к
деятельности президиума ЕАК это не имеет никакого отношения.
Состав президиума подбирался не по соображениям национализма, а на основе
известности того или иного лица.
Так, например, на должность председателя намечались кандидатуры Збарского,
Танкиловича, Заславского и др[угих].
Расширение функций ЕАК в основном было до 1945 г. и сводилось к написанию
нескольких писем в ЦК ВКП(б) и в правительство, но это было еще до моего
вступления в должность ответственного секретаря.
ЕАК не имел никакого отношения к деятельности издательства "Дер Эмес",
Государственного еврейского театра и Кабинета еврейской культуры при Академии
наук УССР, что также опровергает наименование "националистический центр",
которое присваивают ЕАКу.
Заключение экспертизы в отношении газеты "Эйникайт" я считаю неправильным,
так как отвергаю мысль о возможности существования внутри СССР на глазах у всех
такой враждебной газеты, как ее характеризует экспертиза.
Я еще хочу сказать, что националистические настроения среди евреев были и есть,
особенно сильно они были выражены в 1948 году в связи с созданием государства
Израиль, обо всем этом я сообщал органам МГБ. Так, например, был случай, когда ко
мне еще в ЕАК зашел инженер Рогачевский и стал говорить, что у него на квартире
собирается группа инженеров-евреев для обсуждения вопроса о якобы существующей
в СССР дискриминации евреев, чтобы потом написать об этом письмо в
правительство. Рогачевский пригласил и меня к себе. Я конечно отказался от этого, а потом
сообщил обо всем в МГБ Марчукову.
Следующий раз Рогачевский заявил мне, что он является инициатором создания
добровольческой дивизии для посылки ее в Израиль, и передал мне об этом
письменное заявление с просьбой направить его дальше. Я это заявление передал в МГБ.
В заключение Фефер сказал:
Я еще раз заявляю суду, что все мои показания о национализме отдельных людей в
основном правильные, но сгущены следственными органами.
Больше я ничем свои показания дополнить не имею.
В 21 час. 00 мин. председательствующий объявил судебное заседание закрытым.
11 июля 1952 года в 12 час. 45 мин. судебное заседание продолжено.
ПРОТОКОЛЬНАЯ ЗАПИСЬ
[ПОСЛЕДНЕГО СЛОВА ПОДСУДИМЫХ]
Председательствующий объявляет судебное следствие по делу оконченным и
предоставляет подсудимым последние слова.
Подсудимый Фефер: Гражданин председатель, граждане судьи! Я уже все сказал
суду, что знал по делу.
Я хочу заверить вас, что в своей жизни, в своем творчестве я никогда не был
перелетной птицей.
Моя жизнь тесно переплетена с моим творчеством, а первым моим произведением
был стих о коннице Буденного. Вся моя жизнь и творчество были связаны с
Коммунистической партией. Мои произведения всегда печатались в коммунистических
газетах и журналах различных капиталистических стран.
В своих статьях я всегда писал, что достижения, достигнутые евреями в Советском
Союзе, являются результатом претворения в жизнь учения И.В. Сталина по
национальному вопросу и великого примера русского народа.
В течение 30 лет я имел счастье воспевать героический труд советского народа и
365

больше писал о России и Украине, чем о евреях, в чем меня даже некоторые
обвиняли.
Я прошу суд учесть все сказанное мною и не лишать меня возможности служить
советскому народу до последнего вздоха.
Подсудимая Теумин: Я хочу сказать суду, что передавая Гольдбергу справку о
Прибалтийских республиках, я думала, что делаю полезное для Советского Союза
дело. Я хотела использовать Гольдберга в целях пропаганды достижений
Советского Союза, так же как использовала ранее многих других иностранных
корреспондентов и журналистов. Я всегда старалась использовать все возможное для
выполнения поставленных передо мной партией задач. В эпизоде с Гольдбергом я проявила
политическую близорукость и попалась на удочку американскому
шпиону-разведчику.
Единственной радостью в жизни для меня была моя работа, и я этим гордилась. У
меня еще есть надежда, что я смогу дальнейшей честной работой искупить эту
ошибку.
Моя вторая вина заключается в том, что я трижды не дала отпора
националистическим разговорам Фефера и Михоэлса, но заявляю, что сама я никогда не была
националисткой.
Прошу суд все это учесть при вынесении своего решения в отношении меня.
Подсудимый Маркиш: Гражданин председатель, граждане судьи! Я прекрасно
знаю, что воровство начинается не со взлома несгораемого шкафа. Национализм не
начинается от открытой пропаганды расового превосходства, а начинается от
бездумного выпячивания своего личного превосходства, что является тем "пятачком", с
которого начинается воровство.
У меня этого "пятачка" не было.
Я хочу сказать суду, что вся моя жизнь и мое литературное творчество и
деятельность — есть борьба с отсталостью в литературе.
Меня называли бунтарем, а в Америке меня за это резко ругали.
Все мои книги были насыщены этой борьбой. Я был рядовым солдатом в среде
советских писателей, был корреспондентом газет "Правды" и "Известия".
В 1934 году на первом съезде Союза советских писателей я выступил со своим
стихотворением, в котором говорил, что нам нечего теперь писать о "местечковом
еврее", за что меня сильно ругали.
За 30 лет деятельности первого поколения советских писателей было допущено
очень много ошибок, но несмотря на это мы твердо шли к вершинам коммунизма.
Наше современное поколение советских писателей работает на тысячелетие
вперед, и работа эта не могла быть без ошибок. Поэтому я говорю, что если мои
произведения не были сейчас хорошими, то я горжусь, что они будут удобрением для
будущих советских Гомеров и будущая советская культура не сможет выкинуть моего
маленького кирпичика из великого строительства коммунизма.
Этим и объясняется, что мое имя в связи с деятельностью Еврейского
антифашистского комитета почти не упоминается, ибо я не имел к нему никакого отношения.
Произошло трагическое недоразумение, что я разделяю ответственность за
деятельность ЕАК.
В первом туре следствия меня не приобщали к числу лиц, ответственных за
деятельность ЕАК, и обвиняли только в рекламации несоветских книг.
За время нахождения в тюрьме я не чувствовал за собой никакого преступления и
мне было легко, несмотря на мои страдания за семью.
Я разбирал все свои ошибки, которые могли у меня быть. Если у меня была ошибка
в стихотворении "Бойцу еврею", то она могла стать страшным грехом только при
наличии ЕАК.
366

Неужели за 3,5 года нахождения в тюрьме я не искупил этой своей ошибки?
Полковник Носов мне говорил, что они осудят только главарей, а меня отпустят.
Рюмин мне еще в 1950 году сказал, что я могу уже обдумывать новую книгу, и я
был страшно удивлен, увидав свою фамилию в числе руководителей ЕАК, тогда как я
был "костью в их горле". Я не хочу говорить об обвинительном заключении потому,
что моя фамилия там - сплошное недоразумение.
Я хочу просить суд предоставить мне возможность всю мою энергию и любовь к
советскому народу отдать ему, как я отдавал ее на протяжении 30 лет своей
творческой деятельности.
Я хочу теперь писать уже с новым сознанием на языке Ленина-Сталина.
Граждане судьи, я хочу сказать, что никакая клевета не сломила меня. Я считаю,
что партия, правительство и советский народ сам найдет, что мое слово полезное, то
даст мне возможность и дальше служить нашей Советской Родине.
Подсудимый Юзефович: Я прошу суд при решении моей судьбы учесть, что на суде
выяснилось, что я не участвовал в каком-либо сговоре с американскими дельцами.
Я прошу учесть, что никаких шпионских материалов я никому не передавал.
Материал Института № 205 я передал, выполняя указания Лозовского, и допустил
оплошность, не заручившись письменным разрешением. За это я должен нести
ответственность в партийном порядке.
Я считаю, что за участие в отборе материалов для "Черной книги" я должен нести
ответственность также в партийном порядке.
В суде также установлено, что я не принимал участия в составлении докладной
записки о Крыме.
Я считаю, что на суде выяснено, что никаких националистических мыслей и
настроений у меня не было и что я всегда выступал против этого.
Прошу учесть, что в суде все подсудимые отказались от своих показаний, данных
ими на предварительном следствии, в отношении моих высказываний о руководителях
Партии и Правительства.
Мне никогда не приходило в голову, что в ЕАК могла проводиться враждебная
работа, так как его деятельность контролировалась ЦК ВКП(б). Вот почему я, не
кривя душой, могу сказать Военной коллегии и Партии, что в инкриминируемых мне
преступлениях я не виновен.
Я прошу суд учесть, что я 30 лет верно и честно служил партии и правительству и
не имел отношения к еврейским организациям.
Я никогда не обманывал партию и не двурушничал. Я не участвовал в каких-либо
антипартийных группах, а всегда отстаивал линию партии. Я мог допустить какую-
либо ошибку, проявить близорукость, но не мог изменить партии и Родине. Это
чудовищное обвинение.
Моя совесть перед партией и Родиной чиста.
Если военная коллегия хоть на минуту усомнится в моей честности и невиновности,
то прошу вынести мне высшую меру наказания.
Подсудимый Лозовский: Из моих показаний суд знает обо мне все кроме 9/10 моей
деятельности в ВЦСПС, Профинтерне и Коминтерне.
Я считаю доказанным, что возведенное на меня обвинение ничем не
подтверждено.
Я убежден, что Военная коллегия правильно оценит 42 тома сочинения 15
подсудимых и 35 следователей и разоблачит по-партийному клевету.
Все показания против меня были опровергнуты на суде теми же людьми, которые
их подписали на предварительном следствии.
Единственным документом, являющимся основным тараном обвинения, является
письмо В.М. Молотову и И.В. Сталину о заселении Крыма евреями. Это письмо
367

содержит в себе националистические нотки, но так как оно писалось не для
публикации, то я и не считал нужным тщательно его редактировать.
Заключение же экспертизы по шпионажу составлено очень странно. На
подобранных для этой цели материалах нет данных, которые бы подтверждали факт отправки
их за границу и указывали бы на лиц, ответственных за это.
Эти материалы подбирали Пономарев и Александров для того, чтобы очернить
меня, а эксперты подошли к оценке их очень поверхностно. На основании этого
заключения хочется задать вопрос: "Во имя чего это было сделано Лозовским?".
Возможны только два мотива - материальная заинтересованность и идеологическая
общность с американскими буржуазными кругами.
В процессе следствия первый мотив отпал сразу, а второй ничем не был
подтвержден.
Мне кажется, что дорого бы дали американцы за такого агента как я, но они до
этого не доживут, как и те, кто клевещет на меня сейчас.
В подтверждение этого я хочу отметить, что на основании моих статей
зарубежные и профсоюзы учились Ленинской тактике и программе действий. Я мог бы
привести ряд примеров моей деятельности в этом направлении. Так, например, в период
Великой Отечественной войны генеральный секретарь Коммунистической партии
США "свихнулся" с правильной линии и выдвинул теорию "прогрессивности
американского империализма".
Но несмотря на это он продолжал оставаться другом СССР, и по поручению
И.В. Сталина я восемь вечеров беседовал с этим человеком.
Это впоследствии пытался использовать Пономарев, заявляющий, что Лозовский
беседовал с исключенным из партии.
Я сказал все и не прошу никаких скидок. Мне нужна полная реабилитация или
смерть. Я отдал всю свою жизнь на дело партии и не хочу быть паразитом.
Если суд признает меня в чем-либо виновным, то прошу войти с ходатайством в
Правительство о замене мне наказания расстрелом. Но если когда-либо выяснится,
что я был невиновен, то прошу посмертно восстановить меня в рядах партии и
опубликовать в газетах сообщение о моей реабилитации.
В 13 час. 50 мин. председательствующий объявил перерыв.
В 14 час. 45 мин. судебное заседание продолжено.
Подсудимый Квитко: Гражданин председатель, граждане судьи!
Перед самой радостной аудиторией с пионерскими галстуками выступал я десятки
лет и воспевал счастье быть советским человеком. Кончаю же я свою жизнь
выступлением перед Верховным Судом Советского народа. Обвиняясь в тягчайших
преступлениях.
Это выдуманное обвинение обрушилось на меня и причиняет мне страшные муки.
Почему каждое мое слово, сказанное здесь в суде, пропитано слезами?
Потому, что страшное обвинение в измене Родине невыносимо для меня -
советского человека.
Не было бы столь длительных разговоров и повторений, которые имели место
здесь, на суде, если бы мне показали те конкретные материалы, которые, как
утверждает обвинение, я передал, являясь шпионом, за границу, и документы, которые
подтвердили бы, что я боролся против партии.
На предварительном следствии мне было сказано, что обвинение меня в шпионаже
отпало, но затем я вновь увидел в обвинительном заключении свое имя в ряду других
обвинявшихся в столь тяжких преступлениях.
Ведь никто никогда не слыхал от меня какого бы предосудительного слова по
В тексте оригинала допущен пропуск видимо слова "партии" илн речь идет только о зарубежных
профсоюзах.
368

адресу партии и правительства. Можете быть уверенными, что если бы что-нибудь
такое было, то оно обязательно всплыло бы здесь, на суде. Но меня знали как
советского человека, и никто из подсудимых, сидящих здесь, не мог делиться со мною
своими преступными замыслами.
Я долго пытался, находясь в тюрьме, найти свое преступление и не смог.
Спрашивается, зачем мне понадобилось выпускать из рук свое счастье - изменять Родине,
которая мне дала все, и бросаться в объятия империалистов.
Ведь у меня с ними нет ничего общего, что ни в какой антипартийной группировке
я никогда не состоял, с сионистами у меня связи никогда не было, все мои
выступления, стихи и статьи были за политику партии.
Советская страна мне дала все. Материально я был обеспечен достаточно и
никогда не гонялся за гонораром. Я с семьей жил скромно и не нуждался в большем.
Какие же причины могли заставить меня изменить Родине? Никаких к этому причин
не было, как не было и самой измены.
Я хочу, чтобы следственные органы, если они меня обвиняют в чем-либо,
представили вещественные доказательства. Если они пытаются утверждать, что я хотел
сменить свое почетное звание советского писателя-поэта на звание американского
шпиона, то пускай представят доказательства этого.
Пока мой ум еще не совсем помрачен, я считаю, что для обвинения в измене
Родине надо совершить какой-то акт измены.
Прошу конкретно указать, какую секретную документацию я передал за границу.
В деле таких данных нет, так как такого факта не существовало в природе.
Может быть я плохой работник или вообще плохой человек, которого необходимо
изолировать от общества и поэтому мне предъявлены тяжкие обвинения?
Заявляю суду, что я ни в чем не виновен - ни в шпионаже, ни в национализме. У
меня были отдельные ошибки, но не было злого умысла. Я чувствую, что нанес обиду
Родине, но преступления я не совершал. Все обвинение, предъявленное мне, является
страшной ложью озлобленных клеветников.
Какое большое наслаждение помогать воспитывать советских детей в духе
ленинизма. Я твердо знаю, что если творчество не пропитано нашими современными
идеями, то оно быстро зачахнет, поэтому, хотя я нахожусь в тюрьме, я душой
чувствую себя в семье великого советского народа. Я не перестал мысленно общаться с
детьми и так уже в тюрьме возник мой новый сборник стихов "Солнце".
Партия — моя семья и моя вера, и никто никогда не сможет отнять у меня эту
могучую силу коммуниста.
Я прошу суд учесть, что в обвинении нет документальных доказательств моей
якобы враждебной деятельности против ВКП(б) и Советского правительства и нет
доказательств моей преступной вязи с Михоэлсом и Фефером. Я прошу также учесть,
что нет доказательств того, что я давал указания корреспондентам ЕАК собирать
шпионские материалы и сам ездил с этой же целью в Крым.
Нет доказательств также и того, что я передал Гольдбергу секретные сведения о
СССР.
Я считаю, что все эти обвинения в процессе судебного заседания отпали
полностью. Мне кажется, что мы поменялись ролями со следователями, ибо они обязаны
обвинять фактами, а я поэт - создавать творческие произведения. Но получилось
наоборот.
Я должен заявить, что с находящимися здесь подсудимыми я был настолько мало
знаком, что не могу вспомнить, чтобы с кем-либо из них вел какие-нибудь беседы. Я
не был их пособником, но все же это не означает, что я не признаю за собой части
ответственности за безобразия, творившиеся в ЕАК, и если суд утвердит заключение
экспертов, то прошу учесть, что я хотя и не снимаю с себя ответственности за
деятельность ЕАК, но уголовного преступления за собой не чувствую. Я не изменял
Родине и ни одно из 5 предъявленных мне обвинений не признаю. Сознавая с болью,
13. Неправедный суд 369

что я не смог быть прозорливым, прошу у партии прощения и предоставления
возможности трудом искупить свою вину.
Мне легче быть тюрьме на советской земле, чем на "свободе" в любой
капиталистической стране.
Я гражданин Советского Союза, моя Родина - Родина гениев партии и
человечества - Ленина и Сталина и я считаю, что не могу быть обвинен в тяжких
преступлениях без доказательств.
Надеюсь, что мои доводы будут воприняты судом как должно.
Прошу суд вернуть меня к честному труду великого советского народа.
Подсудимый Бергельсон: Я не поэт и хочу просто сказать, что никогда не занимался
враждебной деятельностью против партии и Советского правительства.
Об этом я говорил уже на суде и повторяю это сейчас.
Я не составлял костяк ЕАК, так как такого не было, и не знал ни о каком
враждебном сговоре.
Я знал, что Комитет был создан для мобилизации всех людей на борьбу с
фашизмом. Никаких доказательств, что я лично собирал или передавал какие-либо
материалы шпионского характера за границу или давал кому-либо задания на сбор
подобного рода материалов, но я чувствую свою вину и о ней хочу сказать
Верховному Суду Союза ССР.
Я смотрел очень легко на то, что меня ввели в состав президиума ЕАК. Я знал, что
список членов президиума ЕАК составлял Эпштейн. Он вносил туда фамилии,
которые бы "звучали" за границей и чтобы там ие могли сказать, что ЕАК является
политической организацией.
То, что ЦК партии утвердило мою кандидатуру, возлагало На меня большую
ответственность и доверие за материалы, отправляемые из ЕАК за границу.
Я должен был следить за деятельностью ЕАК, но не делал этого, а Комитет
занимался другими делами. Поэтому я не оказался настоящим советским человеком и не
оправдал доверия партии и правительства, хотя сам лично принимал в деятельности
ЕАК минимальное участие.
В ЕАК были старые члены партии, которые тоже "прошляпили" как и я. В этом я
чувствую за собой вину.
Я прошу гр[аждани]на председателя и гр[ажда]н судей принять во внимание всю
мою жизнь, и хотя я не дошел до уровня настоящего советского человека, учесть, что
к этому я шел из "средневековья".
Моя литературная деятельность очень высоко расценивалась и в СССР, и за
границей.
Меня сравнивали с Горьким и с Флобером. Меня сравнивали с великими русскими
писателями, у которых я учился и которых я люблю. Весь свой дар писателя я отдал
трудящемуся народу, а не тем богачам, из среды которых я вышел.
Я прошу суд обратить внимание, что ни один из еврейских писателей моего
возраста не приобщился к советской литературе. Таковы: Шолом Аш, Бялик, Нум-
берг и др[угие]. Я единственный из всего этого поколения писателей принял идеи
Ленина и Сталина и последние 30 лет отдал советской тематике. Я шел к уровню
настоящего советского человека, но не дошел может быть очень немного, и в этом я
виноват.
Я виноват, что не дошел до уровня той бдительности, которая присуща советскому
человеку.
Я прошу Верховный суд дать мне, старшему еврейскому писателю, возможность
истратить свои силы на благо народа и дойти до уровня советского человека.
Подсудимый Гофштейн: Я уже свою просьбу суду высказал в дополнении к
судебному следствию. ч
370

Подсудимый Ватенберг Илья: Граждане судьи! Все, что касается материалов дела,
уже высказано. Я только хочу предложить вниманию суда то обстоятельство, что все
материалы дела прямо доказывают мою невиновность и обвинения основываются
только на моих личных показаниях, данных мною на предварительном следствии, от
которых я полностью отказался. Дал я эти показания под давлением
стечения обстоятельств на предварительном следствии. Я не хочу этих причин
раскрывать полностью, а если суд сочтет возможным поверить мне, то прошу меня
оправдать.
Если же меня суд признает виновным, то прошу учесть, что с 1921 года я в рядах
Компартии шел по линии Ленина и Сталина.
С 1929 года я честно служил на благо Советского Союза на поприще внешней
торговли и спас сотни тысяч рублей советской валюты, а потом 9 лет отдавал все свои
силы, работая на идеологическом поприще.
Прошу также учесть, что своей родиной я избрал Советский Союз, будучи уже в
зрелом возрасте, и у меня не было оснований изменять этой Родине.
Если меня суд признает виновным, то при вынесении приговора прошу учесть мои
заслуги и срок предварительного заключения. Хотя я не знаю, за что меня надо
наказывать, но если суд считает, что я еще недостаточно наказан, то прошу вынести
такую меру наказания, при которой я мог бы использовать свои знания в домашней
обстановке. И еще прошу, чтобы в случае осуждения моей жены, нам дали
возможность отбывать наказание вместе.
Я еще хочу сказать, что протокол моего допроса от 26 мая 1949 г[ода] не был
стенограммой.
Впоследствии я понял, для чего нужен был этот протокол. Перед допросом мне
сказали, что Тальми уже арестован и признал себя виновным по всем предъявленным
ему пунктам обвинения, но потом я увидел, что он был арестован на основании этих
моих показаний. Я заявляю суду, что эти мои показания в отношении Тальми
неправильные.
Я также заявляю суду, что я не виновен ни в шпионаже, ни в национализме.
Подсудимый Шимелиович: Я уже имел возможность все сказать суду за время
судебного следствия. Хочу только отметить некоторые моменты. За все время
предварительного следствия мне ни разу не пришлось думать над тем, что мне необходимо
сказать следователю. Я говорил только то, что знал.
Здесь в суде разбирался вопрос о разговорах по поводу смены 18 редакторов
медицинских журналов. Я должен сказать, что еще в то время считал, что их надо было
сменить, но это надо было сделать очень осторожно.
За период судебного заседания я передал на имя председателя суда 9 копий моих
заявлений в адрес правительства, написанных мною в период следствия, и теперь я
уверен, что они дойдут до ЦК партии.
Два слова о Крыме. Здесь установлено, что я к отправлению докладной записки о
Крыме никакого отношения не имел, Эпштейн мне сказал, что это сделано по
указанию "сверху". В деле имеется докладная записка о Крыме, якобы написанная мною
в феврале 1944 г[ода], что не соответствует действительности, на что указывает
несоответствие указанной даты с содержанием.
Кроме всего сказанного я прошу суд войти в соответствующие инстанции с
просьбой запретить в тюрьме телесные наказания. А также отучить отдельных
сотрудников МГБ от мысли, что следственная часть - это "святая-святынь", и заставить их
понимать, что самое святое у нас - это партия.
Я прошу устранить зависимость тюремной администрации от следственной части.
Я просил бы запретить отдельным следователям в период допроса изучать
произведения классиков марксизма-ленинизма.
13*
371

На основании мною сказанного в суде я просил бы привлечь к строгой
ответственности некоторых сотрудников МГБ.
Я никогда не признавал себя виновным на предварительном следствии. Ни разу моя
мысль не бросила тень на партию и даже на МГБ в целом. Но на отдельных лиц из
числа работников МГБ, в том числе и на Абакумова, такая тень легла, и я прошу
принять в отношении их самые строгие меры.
Моя совесть чиста, и всегда она была принципиально-партийной, и этим людям из
МГБ не удалось меня сломить.
Я хочу еще раз подчеркнуть, что в процессе суда от обвинительного заключения
ничего не осталось. Все, что "добыто" на предварительном следствии, было
продиктовано самими следователями, в том числе и Рюминым.
Последние 30 лет моей жизни были очень хорошими потому, что я никогда не
опирался на отдельных людей, а опирался только на партию, которая меня все время
двигала вперед.
Когда говорят о какой-то моей связи с Гольдбергом и Новиком, то для того, чтобы
опровергнуть это, достаточно сказать, что за 18 лет моей работы в больнице там
было очень много сотрудников иностранных посольств и других иностранцев и никаких
мне замечаний со стороны МГБ не было.
Я очень любил свою больницу и вряд ли кто другой будет ее так любить.
Кроме того, я выполнял отдельные поручения МГБ лучше, чем это делали
другие.
На основании всего сказанного прошу суд за ложностью и недоказанностью
обвинения дело в отношении меня прекратить и меня из-под стражи освободить. Дать
возможность мне снова быть в советской партийной семье и работать вновь в
больнице Боткинской.
Подсудимый Зускин: Граждане судьи Военной Коллегии! Я хочу сказать в
последнем слове немного о своей жизни.
Мне было 18 лет, когда свершилась Великая Октябрьская революция. Никакого
националистического груза к этому времени у меня не было. После революции я стал
полноправным гражданином СССР и до сегодняшнего дня не запятнал этого высокого
звания.
В Государственный еврейский театр я попал совершенно случайно, и это потом
стало трагедией всей моей жизни.
Я еще не говорил суду, что когда следователь Погребной сообщил мне о закрытии
еврейского театра, я сказал ему, что это сделано правильно, что я уже раньше видел
необходимость этого и видел свое будущее на сцене русского театра и в кино.
В заключение я хочу сказать суду, что считаю свою совесть чистой перед партией
и советским народом. Ничего враждебного и злонамеренного я не сделал. Если
Военная Коллегия поверит мне и вернет мне свободу, я обещаю честным трудом доказать
свою преданность партии, Советскому правительству и народу.
Подсудимый Тальми: Я заявил в самом начале суда, что не признаю себя виновным,
а сейчас считаю, что это доказано. Когда я анализирую свои мысли и чувства, то не
нахожу в них горечи. Есть только боль за судьбу сына, которого я не уберег, боль за
жену, которая осталась с клеймом матери осужденного и жены арестованного.
Я не считаю время, проведенное мною в тюрьме, потерянным. Я стал за это время
более сознательным и опытным. За это время я написал несколько произведений,
которые передал суду и которые не лишены некоторых литературных и политических
достоинств. Они отражают мои чувства и мысли. Для советского человека мерой его
полноценности является его полезность обществу. Мне же не приходилось краснеть за
30 лет своей трудовой деятельности до ареста.
372

Я должен сказать еще, что хотя я не был врагом и не совершил преступления
перед Родиной, партией и советским правительством, но у меня были отдельные
ошибки, за которые должен понести наказание.
Я прошу считать наказанием за это время предварительного до суда заключения. Я
надеюсь, что приговор будет таким, что я смогу включиться в кипучую работу
советского народа и смогу отдать все свои силы и внести лепту в дело строительства
коммунизма.
Подсудимая Ватенберг-Островская: Я надеюсь, что суд поверил, что у меня не
было никакой шпионской связи с Новиком. Факт передачи ему мною сведений
является актом неосторожности, но не шпионажа. Я прошу учесть, что мои показания на
предварительном следствии о разговоре с Девисом ложны и даны в период, когда я
находилась в исступлении.
Я совершенно не имела отношения к ЕАК и думаю, что мне удалось это доказать.
У меня никогда не было националистических настроений, я уехала в Советский Союз
из Америки потому, что мне было тяжело, морально, конечно, там жить и поэтому я
не могла жалеть о той жизни. Моим желанием была работа в социалистическом
государстве. С 1934 г[ода] я честно трудилась в Советском Союзе и находила полное
удовлетворение своей работой. Может быть у меня были отдельные проявления
обывательских настроений, но не антисоветского характера.
Если суд все же признает меня виновной, я прошу дать мне возможность отбывать
наказание вместе с мужем.
Я еще хочу сказать суду, что все "мои показания" на предварительном следствии
были плодом творчества следователя и не соответствуют действительности.
Подсудимая Штерн: Я хочу дать суду объяснения по поводу моего отношения
к западной культуре. Я хочу сказать, что по отношению к западной культуре и
науке у меня не было раболепства, но была большая признательность и уважение к
тем ученым за все, что я получила от них, как от учителей. Это не умаляет
того уважения, которое я питаю к руководителям Советского правительства и
партии.
Я буду всегда им благодарна за все, что они мне дали.
Если в старое время русским людям нужно было обращаться за знаниями на запад,
то теперь центр науки переместился на восток, но я считаю, что это не значит, что
нам надо отказаться от восприимствования тех научных открытий, которые делаются
там. f
Советская наука - это наиболее современная наука, стоящая выше западной, но
нет лакейского раболепства в том, чтобы использовать научные достижения
буржуазной науки. То, что мне вменяется в вину как космополитизм, с моей точки зрения
является интернационализмом. Наша наука развивается на основе законов марксизма-
ленинизма и в этом ее коренное отличие от буржуазной.
Я хочу просить суд дать мне возможность использовать мой 50-летний опыт работы
для решения тех вопросов, над которыми я работала.
Моим арестом Советскому Союзу нанесен гораздо больший ущерб, чем всей
деятельностью ЕАК, так как это дало возможность дискредитировать мою работу и
уничтожить все достигнутое. Я считаю эту работу новой страницей в медицине и не
считаю себя вправе уносить с собой в могилу все, что я знаю. Мне кажется, что моя
работа очень важна для народа. Вторая моя работа в области лечения сердца уже
почти закончена. И третья работа — изготовление полноценных лечебных
препаратов.
Я не считаю себя виновной и еще раз прошу дать мне возможность продолжить
работу вместе с моими друзьями.
Если же суд признает меня виновной, то прошу дать мне возможность встретиться
373

с секретарем партийной организации института, с которым я работала 29 лет, чтобы
дать ему дальнейшее направление в работе.
Я только прошу суд не считать меня виновной в измене Родине и в обмане партии и
Советского правительства.
Для меня важна работа, а для хорошей работы мне нужно возвращение доверия и
полной реабилитации, чтобы я могла продолжать служить народу, нашей Родине. Я
считаю своей Родиной не только территорию Советского Союза, но и территории
новых демократических республик.
В 17 час. 50 мин суд удаляется в совещательную комнату для вынесения приговора.
18 июля 1952 года в 12 час. 00 мин. председательствующий открыл судебное
заседание, огласил приговор Военной коллегии по делу и разъяснил осужденным их право на
подачу ходатайств о помиловании в Президиуме Верховного Совета СССР.
В 13 час. 05 мин. судебное заседание закрыто.
Председательствующий подпись А. ЧЕПЦОВ
Секретарь подпись АФАНАСЬЕВ

ПРИГОВОР
ИМЕНЕМ СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ
РЕСПУБЛИК
ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР
В составе:
Председательствующего - генерал-лейтенанта юстиции ЧЕПЦОВА
Членов: генерал-майора юстиции ДМИТРИЕВА и
генерал-майора юстиции ЗАРЯНОВА
при секретаре - старшем лейтенанте АФАНАСЬЕВЕ М.
в закрытом судебном заседании, в г. Москве
11-18 июля 1952 года, рассмотрела дело по обвинению:
I.Лозовского Соломона Абрамовича, 1878 года рождения, уроженца села Дани-
ловка, Запорожского района, Днепропетровской области, еврея, гражданина СССР,
женатого, с незаконченным высшим образованием, исключенного в 1949 году из
ВКП(б), бывш. начальника Совинформбюро;
2. Фефера Исаака Соломоновича, 1900 года рождения, уроженца мест. Шпола,
Киевской области, еврея, гражданина СССР, женатого, с незаконченным высшим
образованием, члена ВКП(б) с 1919 года, еврейского поэта, бывш. секретаря Еврейского
антифашистского комитета;
3. Юзефовича Иосифа Сигизмундовича, 1890 года рождения, уроженца гор.
Варшавы, еврея, гражданина СССР, женатого, с высшим образованием, члена ВКП(б) с
1917 года, быв. научного сотрудника Института истории Академии наук СССР;
А.Шимелиовича Бориса Абрамовича, 1892 года рождения, уроженца гор. Риги,
еврея, гражданина СССР, женатого, с высшим образованием, члена ВКП(б) с 1920
года, бывш. главного врача Центральной клинической больницы им. Боткина;
5. Квитко Лейба Моисеевича, 1890 года рождения, уроженца села Голосково
Одесской области, еврея, гражданина СССР, женатого, с домашним образованием, члена
ВКП(б) с 1941 года, поэта, члена Союза советских писателей СССР;
6. Маркиша Переца Давидовича, 1895 года рождения, уроженца гор. Полонное,
бывшей Волынской губ., ныне Житомирской области, еврея, гражданина СССР,
женатого, с самообразованием, члена ВКП(б) с 1939 года, поэта;
7. Бергельсона Давида Рафаиловича, 1882 года рождения, уроженца мест. Сарны
Киевской губернии, ныне Винницкой области, еврея, гражданина СССР, женатого, с
домашним образованием, беспартийного, поэта;
8. Гофштейна Давида Наумовича, 1889 года рождения, уроженца мест. Коросты-
шев Киевской области, еврея, гражданина СССР, женатого, с высшим образованием,
члена ВКП(б) с 1940 года, поэта;
9. Зускина Вениамина Львовича, 1899 года рождения, уроженца гор. Паневежис
Литовской ССР, еврея, гражданина СССР, женатого, с незаконченным высшим
образованием, беспартийного, артиста-художественного руководителя Государственного
еврейского театра;
375

10. Штерн Лины Соломоновны, 1878 года рождения, уроженки гор. Лиепая
Латвийской ССР, еврейки, гражданки СССР, незамужней, члена ВКП(б) с 1938 года,
бывш. директора Института физиологии Академии медицинских наук СССР; зав.
кафедрой физиологии 2 Московского медицинского института, действ, члена Академии
наук СССР и Академии медицинских наук СССР;
11. Тальми Леона Яковлевича, 1893 года рождения, уроженца мест. Ляховичи
Барановичской области, еврея, гражданина СССР, женатого, беспартийного (бывш.
член компартии Америки), с незаконченным высшим образованием, до ареста
журналист-переводчик Совинформбюро;
12. Вашенберга Ильи Семеновича, 1887 года рождения, уроженца гор. Станислава,
еврея, гражданина СССР, женатого, беспартийного, с высшим юридическим
образованием, до ареста старший контрольный редактор Государственного издательства
литературы на иностранных языках;
13. Теумин Эмилии Исааковны, 1905 года рождения, уроженки гор. Берн
(Швейцария), еврейки, гражданки СССР, незамужней, с высшим образованием, члена
ВКП(б) с 1927 года, перед арестом заместитель редактора дипломатического словаря,
бывш. редактора Международного отдела Совинформбюро;
14. Ватенберг-Островской Чайки Семеновны, 1901 года рождения, уроженки с.
Звенигородка Киевской области, еврейки, гражданки СССР, замужней, с
незаконченным высшим образованием, беспартийной, перед арестом - переводчицы Госиздата
иностранной литературы, бывш. переводчицы Еврейского антифашистского комитета
- всех в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58-1а, 58—10 ч. II и 58-
II УК РСФСР.
Предварительным и судебным следствием установлено, что в целях мобилизации
еврейского населения за рубежом на борьбу против фашизма и пропаганды
достижений СССР в зарубежной печати при Советском информационном бюро в
апреле 1942 года был создан Еврейский антифашистский комитет (ЕАК).
Лозовский, будучи скрытым врагом ВКП(б), в прошлом неоднократно выступавший
против линии партии и дважды за это исключавшийся из нее, являясь заместителем
начальника Совинформбюро, воспользовался организацией ЕАК для объединения
еврейских националистов на борьбу против национальной политики партии и
Советского государства.
С этой целью, будучи непосредственным руководителем ЕАК, Лозовский привлек к
работе в качестве председателя ЕАК Михоэлса и ответственного секретаря ЕАК
Эпштейна (умерли) как ярых еврейских националистов, которые с ведома и согласия
Лозовского для обеспечения проведения антисоветской националистической
деятельности привлекли в свою очередь на руководящую работу в ЕАК в качестве
членов Президиума видных еврейских националистов: еврейского поэта Фефера -
бывшего бундовца, в прошлом неоднократно выступавшего в своих произведениях как
националист; еврейских поэтов Квитко и Маркиша и еврейского писателя
Бергельсона, которые враждебно встретили Великую Октябрьскую социалистическую
революцию и бежали в 1920-1921 гг. за границу, где в своих произведениях клеветали
на советскую действительность и на национальную политику ВКП(б) и Советского
правительства, а после возвращения в СССР вновь выступали с националистическими
взглядами в своих произведениях; Штерн - вышедшую из классово-чуждой среды,
прибывшую из-за границы в 1925 году в СССР; Шимелиовича - бывшего бундовца;
Юзефовича - в прошлом в 1917-1919 гг. являвшегося одним из лидеров РСДРП
(интернационалистов) и Зускина.
Кроме того, с ведома и согласия Лозовского в качестве членов ЕАК были также
привлечены: еврейский поэт Гофштейн - сионист, проживавший в 1925-1927 гг. за
границей и выступавший в Палестине в реакционной еврейской печати с
националистическими произведениями; Тальми - в 1917-1920 гг. активно участвовавший в
376

работе еврейских националистических организаций на Украине, а в 1921 году
бежавший в США, принявший американское подданство и продолжавший проводить там
националистическую деятельность; Ватенберг - в прошлом с 1905 года по 1924 год
являвшийся одним из лидеров еврейской националистической партии "Поалей-Цион"
вначале в Австрии, а затем в США.
Такой состав обеспечивал Лозовскому и его единомышленникам проведение под
флагом ЕАК враждебной националистической деятельности не только среди евреев
СССР, но и создал условия для установления преступной связи с еврейскими
националистическими кругами США и других стран, поскольку большинство из
руководящего состава ЕАК были известны за границей как еврейские националисты.
Вскоре после организации ЕАК руководители его под прикрытием выполнения
возложенных на Комитет задач стали развертывать националистическую
деятельность и связались с еврейскими националистическими организациями Америки, начали
направлять в эти организации информации об экономике СССР, а также
клеветническую информацию о положении евреев в СССР, рассчитывая таким путем
добиться материальной помощи от еврейских буржуазных кругов и заручиться
поддержкой их в проведении националистической деятельности в СССР.
В мае 1943 года Лозовский под предлогом усиления пропаганды достижений СССР
и пропаганды борьбы с фашизмом добился разрешения на поездку Михоэлса и Фефера
в США, поручив им установить личный контакт с еврейскими националистическими
кругами Америки в борьбе против Советского государства.
Перед отъездом в Америку Михоэлс и Фефер по указанию Лозовского собрали ряд
материалов о промышленности СССР, которые передали американцам.
Находясь в США, Михоэлс и Фефер установили связь с представителями
еврейских националистов - миллионером Розенбергом, Будишем, с лидером сионистов
Вейцманом и другими, которым сообщили ряд клеветнических сведений о положении
евреев в СССР.
В беседах с этими националистами Михоэлс и Фефер договорились о мероприятиях
по усилению националистической деятельности в СССР, причем Розенберг потребовал
от Михоэлса и Фефера взамен оказания материальной помощи добиться у Советского
правительства заселения евреями Крыма и создания там Еврейской республики, в чем,
как заявил Розенберг, американские евреи заинтересованы не только как евреи, но и
как американцы.
Наряду с этим Михоэлс и Фефер договорились с еврейскими националистами в
США о регулярной присылке широкой информации об экономике СССР.
По возвращении в конце 1943 года в СССР Михоэлс и Фефер о преступном сговоре
с еврейскими националистами в США информировали Лозовского и других своих
сообщников.
Выполняя задание Розенберга, Михоэлс, Фефер, Эпштейн и Шимелиович с ведома
и согласия своих сообщников составили письмо в адрес Советского правительства, в
котором поставили вопрос о заселении Крыма евреями и создании там Еврейской
республики, причем письмо это перед отправлением в адрес правительства было
отредактировано Лозовским.
В письме Лозовский и его сообщники клеветали на национальную политику ВКП(б)
и Советского правительства, утверждая, что будто-бы в СССР процветает
антисемитизм, что еврейское население в СССР "не устроено", а "еврейский вопрос" не
разрешен и что в строительстве Еврейской республики окажут материальную помощь
еврейские народные массы "всех стран мира".
Одновременно с этим руководители ЕАК Михоэлс, Эпштейн, Фефер и их
сообщники с ведома Лозовского расширили деятельность по сбору и отправке в США
информации об экономике СССР. С этой целью Фефер и другие привлекли в качестве
корреспондентов националистически настроенных еврейских писателей и журналистов,
проживавших в Москве и других городах СССР. Эти корреспонденты, выполняя
377

указания руководителей ЕАК, посещали различные промышленные предприятия,
новостройки и научные учреждения и, под видом изучения жизни и работы евреев,
собирали шпионские сведения о работе этих предприятий.
Кроме того, для сбора таких же сведений в различные районы СССР выезжали
руководящие работники ЕАК - Гофштейн, Бергельсон, Квитко и другие.
Актом экспертизы, проведенной по делу, установлено, что значительная часть
материалов, посланных руководителями ЕАК в США, являлась секретными и
составляла государственную тайну.
Во время пребывания в СССР в 1943-1946 гг. американских журналистов Гольд-
берга и Новика, являвшихся еврейскими националистами, Лозовский и Фефер
предоставили им широкие возможности для сбора интересующих их сведений.
Лозовский организовал передачу разведчику Гольдбергу секретных материалов об
экономике СССР и экономике Латвийской, Литовской и Эстонской ССР, а также
секретных материалов, полученных Лозовским из Научно-исследовательского
института № 205 о внешней политике Англии.
Кроме того, Лозовский поручил Феферу сопровождать Гольдберга в Прибалтику и
на Украину, где Гольдберг при содействии Фефера связался с местными еврейскими
националистами и через них также получал разведывательные данные об экономике и
культуре СССР.
Преследуя свои преступные цели борьбы против национальной политики партии и
Советского правительства, Лозовский, Фефер, Юзефович, Шимелиович, Квитко,
Маркиш, Бергельсон, Гофштейн, Штерн, Зускин, Тальми и Ватенберг И. по заданию
еврейских националистических кругов США широко развернули среди еврейского
населения СССР и заграницы пропаганду национализма, используя для этих целей
созданную при ЕАК еврейскую газету "Эйникайт", издательство "Дер-Эмес",
литературные еврейские альманахи, еврейский театр и кабинет еврейской культуры
при Академии наук УССР.
Руководители ЕАК в своих публичных устных выступлениях, в статьях газеты
"Эйникайт" и других литературных произведениях пропагандировали национальную
ограниченность и обособленность евреев, лживый тезис об исключительности
еврейского народа, как народа, проявившего якобы исключительный героизм в борьбе
с фашизмом и имеющий якобы исключительные заслуги в труде и науке.
Идеализируя далекое прошлое, они воспевали в националистическом духе
библейские образы, пропагандировали идею внеклассового "братского" единения евреев
всего мира только по признаку "одной крови", тем самым смыкались с буржуазными
националистами США, Палестины и других государств.
Своей пропагандой руководители ЕАК возбуждали среди еврейского населения
националистические и сионистские настроения и распространяли клеветнические слухи
о якобы процветающем в СССР антисемитизме.
Ярким примером смыкания руководителей ЕАК в националистической
деятельности с еврейскими националистами США является издание в 1946 году так
называемой "Черной книги", осуществленное ЕАК с согласия Лозовского совместно с
еврейскими националистами США и Палестины.
В этой книге евреи обособляются в отдельную, противопоставляемую другим
народам категорию, преувеличивается вклад евреев в мировую цивилизацию,
концентрируется внимание исключительно на жертвах, понесенных евреями во второй
мировой войне, и протаскивается мысль, что фашизм представлял угрозу якобы
только для евреев, а не для всех народов и мировой цивилизации.
В результате антисоветской работы, проводившейся Лозовским, Фефером и их
сообщниками, в ЕАК стали обращаться националистические элементы из числа
евреев с просьбами об отправке их в Палестину, организации добровольческих
воинских частей для участия на стороне государства Израиль, стало поступать
большое количество клеветнических жалоб о якобы существующих на местах
378

притеснениях евреев. На основании этих жалоб руководители ЕАК, Фефер и другие
направляли в различные правительственные организации письма с требованием
принять меры к защите евреев.
Расширив самовольно функции ЕАК, руководители его занимались устройством
евреев—переселенцев, направляемых в Биробиджан, устройством евреев,
возвращавшихся из эвакуации, трудоустройством евреев в бывших оккупированых районах
Украины и Крыма.
Все эти преступные антисоветские действия руководителей ЕАК свидетельствуют
о том, что ЕАК превратился в шпионский и националистический центр.
Судебным следствием установлено, что основными организаторами и
руководителями этой преступной антисоветской деятельности являлись Лозовский и Фефер,
а подсудимые Юзефович, Шимелиович, Квитко, Бергельсон, Маркиш, Гофштейн,
Зускин, Тальми, Штерн и Ватенберг И. не только знали о проводимой в ЕАК
преступной деятельности, но и сами активно участвовали в ней.
Так, подсудимый Шимелиович неоднократно выступал на заседаниях президиума
ЕАК за расширение националистической деятельности ЕАК-как внутри, так и за
пределами СССР, и клеветнически заявлял о якобы имеющей место в СССР
дискриминации евреев. Шимелиович являлся одним из авторов письма в правительство
об организации в Крыму Еврейской республики, написанного по заданию американских
еврейских националистов.
Подсудимый Бергельсон, являясь выходцем из семьи крупного торговца и являясь
убежденным еврейским националистом, с 1918 года проводил националистическую
деятельность и входил в состав ЦК еврейской националистической организации
"Культур-Лига", а в 1921 году, будучи враждебно настроенным к Советской власти,
бежал за границу, где на протяжении ряда лет сотрудничал в еврейской реакционной
печати, выступая с антисоветскими националистическими статьями. Возвратясь в 1934
году в СССР, продолжал националистическую деятельность. Помимо активного
участия в антисоветской работе президиума ЕАК лично написал ряд статей, в
которых пропагандировал национальную ограниченность, обособленность и
исключительность еврейского народа, пропагандировал идею внеклассового единения евреев
всего мира и воспевал библейские образы.
При встречах с американским разведчиком Гольдбергом сообщил ему ряд сведений
о Биробиджане.
Подсудимый Квитко, возвратясь в СССР в 1925 году после бегства за границу,
примкнул в гор. Харькове к националистической еврейской литературной группировке
"Бой", возглавлявшейся троцкистами.
Являясь в начале организации ЕАК заместителем ответственного секретаря
Комитета, вошел в преступный сговор с националистами Михоэлсом, Эпштейном и
Фефером, содействовал им в сборе материалов об экономике СССР для отсылки их в
США.
В 1944 году, выполняя преступные указания руководства ЕАК, выезжал в Крым
для сбора сведений об экономическом положении области и положении еврейского
населения. Был одним из инициаторов постановки вопроса перед правительственными
органами о якобы имеющей место дискриминации еврейского населения в Крыму.
Неоднократно выступал на заседаниях президиума ЕАК с требованием расширения
националистической деятельности Комитета.
В 1946 году установил личную связь с американским разведчиком Гольдбергом,
которого информировал о положении дел в Союзе советских писателей и дал ему
согласие на выпуск советско-американского литературного ежегодника.
Подсудимый Маркиш, возвратясь в СССР в 1926 году из-за границы, где
поддерживал связь с еврейскими националистами и сотрудничал в еврейской
националистической печати, продолжал антисоветскую деятельность в СССР. Проживая в
1927 году в гор. Харькове, был связан с еврейской националистической литературной
379

группировкой "Бой", а в 1940 году поддерживал преступную связь с группой еврейских
националистов, действовавшей в гор. Минске.
Будучи членом президиума ЕАК, в своих статьях и стихотворениях
пропагандировал идеи внеклассового единения евреев всего мира и воспевал библейские
образы.
В 1945 году имел несколько встреч с американским разведчиком Гольдбергом,
которому передал сведения о настроениях еврейских писателей СССР.
Подсудимый Гофштейн, являясь убежденным сионистом, в период гражданской
войны в гор. Киеве принимал активное участие в антисоветской деятельности
еврейских националистических организаций, в своих литературных произведениях
клеветал на Советскую власть.
В 1925 году бежал из СССР в Германию, а затем в Палестину, где сотрудничал в
реакционной еврейской печати.
Возвратившись в 1927 году из Палестины в город Киев, продолжал вести
националистическую деятельность среди еврейского населения Украины.
Являясь одним из активных членов ЕАК и его представителем на Украине, был
связан по антисоветской деятельности с рядом еврейских националистов и с
религиозными еврейскими общинами в гг. Киеве и Львове. В 1946 году установил
преступную связь с приезжавшим в гор. Киев американским разведчиком
Гольдбергом, которому содействовал в сборе интересующих его сведений и сообщил ему
клеветнические измышления о жизни евреев на Украине.
Подсудимый Юзефович в 1944 году передал американской разведчице Иган
секретные сведения о работе советских профсоюзов, а в 1945 году по заданию
Лозовского установил связь с американским разведчиком Гольдбергом и передал ему
секретный материал о советской промышленности, транспорте и культуре.
Также по заданию Лозовского передал Гольдбергу секретный материал Института
№ 205 о внешней политике Англии.
Подсудимая Штерн, являясь членом президиума ЕАК, неоднократно выступала на
заседаниях президиума с антисоветскими националистическими речами. В 1945 и
1946 гг. установила связь с рядом иностранцев, проживавших в г. Москве, и
информировала американцев Мадд и Лесли о научных проблемах, над разрешением
которых работают советские ученые, а также сообщила пресс-атташе английского
посольства Трипп ряд сведений о научных работах руководимого ею Института
Академии наук СССР.
Подсудимый Зускин, будучи членом президиума ЕАК и одновременно ведущим
актером Московского еврейского театра, который, как установлено по делу, являлся
одним из филиалов ЕАКа по националистической пропаганде, вместе с Михоэлсом
ставил в театре пьесы, в которых воспевались еврейская старина, местечковые
традиции и быт и трагическая обреченность евреев, чем возбуждали у зрителей -
евреев националистические чувства. Направил в Америку ряд статей
националистического характера о состоянии искусства в СССР.
Подсудимый Тальми на протяжении длительного периода времени проводил
националистическую деятельность. Так, проживая с 1913 года по 1917 год в Америке,
состоял в реакционной еврейской партии социал-территориалистов, являлся
редактором центрального органа, а затем секретарем ЦК этой партии. Прибыв в
СССР в 1917 году в г. Киеве принял активное участие в работе еврейских
националистических организаций. Бежав в 1921 году из СССР в Америку, где принял
американское подданство, продолжал там вести антисоветскую деятельность. Прибыв
в 1929 году в СССР в качестве туриста вместе с другими американцами, связался с
еврейскими националистами и с их помощью собрал ряд сведений о Биробиджане.
Прибыв в 1932 году на постоянное жительство в СССР, выполняя указание
еврейских националистов США, установил связи с еврейскими националистами в
гор. Москве.
380

Будучи членом ЕАК, участвовал в проведении националистической деятельности.
В 1946 году при встрече с американским журналистом Новиком сообщил ему ряд
сведений об экономике СССР и клеветнические сведения о жизни евреев в СССР.
Подсудимый Ватенберг, проживая за границей, с 1905 по 1924 г. вел
националистическую деятельность, будучи одним из руководителей еврейской партии
"Поалей-Цион" вначале в Австрии, а затем в Америке. Вступив в 1924 г. в
американскую Компартию, участвовал во фракционной борьбе с руководством ЦК
компартии. В 1926-1929 гг. в качестве туриста приезжал в СССР, где установил связь с
еврейскими националистами и при их помощи собрал ряд сведений о Биробиджане.
Прибыв в 1933 году на постоянное жительство в СССР, вновь установил связи с
еврейскими националистами, проводившими антисоветскую деятельность в СССР.
Будучи членом ЕАК, участвовал в проведении в ЕАК националистической
деятельности. В 1946 году, встречаясь с американским журналистом Новиком,
информировал его об экономике СССР и сообщил ему клеветнические сведения о жизни
евреев в СССР.
Подсудимая Ватенберг-Островская, будучи националистически настроенной и
работая переводчицей в ЕАК, знала о националистической деятельности главарей
ЕАК и по их заданию переводила с еврейского на английский язык материалы,
содержащие государственную тайну, которые посылались в США. В 1945-1946 гг.,
встречаясь в гор. Москве с американцами Новиком и Девисом, сообщила им данные о
евреях, проживающих в Биробиджане и в Среднеазиатских советских республиках.
Подсудимая Теумин, работая в Совинформбюро в должности редактора отдела
скандинавских стран и часто встречаясь с Михоэлсом и Фефером, разделяла их
антисоветские националистические взгляды, а в 1945 году по заданию Лозовского
собрала секретные материалы об экономике Литовской, Латвийской и Эстонской
советских социалистических республик и лично, минуя цензуру, передала их
американскому разведчику Гольдбергу.
На основании вышеизложенного Военная Коллегия Верховного Суда СССР
признает виновными Лозовского, Фефера, Бергельсона, Юзефовича, Шимелиовича,
Маркиша, Зускина, Квитко, Штерн, Гофштейна, Теумин, Ватенберг И., Тальми Л. и
Ватенберг-Островскую в совершении преступлений, предусмотренных в ст.ст. 58-1а,
58-10 ч. II и 58-П УК РСФСР. Руководствуясь ст.ст. 319 и 320 УПК РСФСР, Военная
Коллегия Верховного Суда СССР -
ПРИГОВОРИЛА:
Лозовского Соломона Абрамовича,
Фефера Исаака Соломоновича,
Бергельсона Давида Рафаиловича,
Юзефовича Иосифа Сигизмундовича,
Шимелиовича Бориса Абрамовича,
Маркиша Переца Давидовича,
Зускина Вениамина Львовича,
Квитко Лейба Моисеевича,
Гофштейна Давида Наумовича,
Теумин Эмилию Исааковну,
Ватенберга Илью Семеновича,
Тальми Леона Яковлевича и
Ватенберг-Островскую Чайку Семеновну
по совокупности совершенных ими преступлений на основании ст. 58-1 п. "а" УК
РСФСР подвергнуть высшей мере наказания - расстрелу, с конфискацией у них всего
имущества.
Штерн Лину Соломоновну по совокупности совершенных преступлений на основа-
381

нии ст. 58-1 п. "а" УК РСФСР и ст. 51 УК РСФСР лишить свободы в ИТЛ сроком на
три года и шесть месяцев, с поражением прав на три года, без конфискации
имущества и после отбытия этого срока лишения свободы на основании ст. 35 УК РСФСР
осужденную Штерн выслать в отдаленную местность сроком на пять лет.
В срок лишения свободы осужденной Штерн зачесть предварительное заключение
и исчислять с 28 января 1949 года.
Лишить медалей:
Лозовского - "За оборону Москвы", "В память 800-летия Москвы";
Фефера - двух медалей "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—
1945 гг.";
Бергельсона - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.";
Юзефовича - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг."
и "В память 800-летия Москвы";
Шимелиовича - "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—
1945 гг.", "За оборону Москвы"; "За доблестный труд в Великой Отечественной войне
1941-1945 гг." и "В память 800-летия Москвы";
Маркиша - "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—
1945 гг." и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.";
Зускина - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.";
Квитко — "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.";
Гофштейна - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.";
Теумин - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг." и "В
память 800-летия Москвы";
Ватенберга И. - "В память 800-летия Москвы";
Талъми - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.";
Ватенберг-Оапровскую - "За доблестный труд в Великой Отечественной войне
1941-1945 гг." и
Штерн — "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг." и "В
память 800-летия Москвы".
Возбудить ходатайство перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении
орденов:
Лозовского — Ленина и Отечественной войны I степени;
Фефера - "Знак Почета";
Шимелиовича - Трудового Красного Знамени и Отечественной войны 1-й степени;
Маркиша — Ленина;
Зускина - Трудового Красного Знамени;
Квитко - Трудового Красного Знамени;
Гофштейна - "Знак Почета";
Теумин - "Знак Почета";
Штерн - Трудового Красного Знамени и Красной Звезды.
Приговор окончательный и кассационному обжалованию не подлежит.
Подлинный за надлежащими подписями.
С подлинным верно:
Судебный секретарь Военной Коллегии
Старший лейтенант подпись АФАНАСЬЕВ

ВЕРХОВНЫЙ СУД СОЮЗА ССР
1952 года, июля 2 дня гор. Москва
ОПРЕДЕЛЕНИЕ № СП-0065/522
ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
В составе: Председательствующего
генерал-лейтенанта юстиции ЧЕПЦОВА
генерал-майора юстиции ЗАРЯНОВА и
генерал-майора юстиции ДМИТРИЕВА
Рассмотрев возбужденные во время судебного следствия ходатайства подсудимыми:
а) Фефером, Маркишем, Бергельсоном, Квитко, Штерн, Тальми, Шимелиовичем и
Зускиным о приобщении к делу написанных ими литературных произведений
(стихотворений, поэм, повестей и статей), которые могут их характеризовать с
положительной стороны;
б) Квитко - о допросе судом в качестве свидетелей: Чуковского К.И.,
Смирновой В.В., Михалкова С.Д., Пискунова К.Ф., Мицкевича Е.П., Тычина П.Г. и
Благинину Е.А., которые знают его по совместной работе и могут дать положительный
отзыв о его стихах;
в) Лозовского — о приобщении к делу нескольких материалов, пересланных в
американскую печать, каковые не содержат секретных сведений и принимая во внимание,
что указанные в ходатайствах литературные произведения не имеют
непосредственного отношения к существу предъявленных им обвинений, а ходатайство Квитко
о допросе судом свидетелей не может быть удовлетворено, так как поименованные
выше свидетели по существу предъявленных Квитко обвинений по делу не
допрашивались, поэтому названные свидетели могут лишь дать отзывы о его литературном
творчестве.
Военная Коллегия Верховного Суда СССР, не усматривая оснований для
удовлетворения перечисленных выше ходатайств,
Определила:
ходатайства подсудимых Фефера, Маркиша, Бергельсона, Квитко, Штерн, Тальми,
Шимелиовича, Зускина и Лозовского - отклонить.
Подлинный за надлежащими подписями.
С подлинным верно:
Судебный секретарь Военной Коллегии
Старший лейтенант . подпись АФАНАСЬЕВ
383

СПРАВКА
Приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 18 июля 1952 года в
отношении осужденного к ВМН - расстрелу Лозовского Соломона Абрамовича,
1878 года рождения, уроженца с. Даниловка Днепропетровской области, приведен в
исполнение 12 августа 1952 года.
Начальник3 отд. I сектора отдела "А" МГБ СССР
полковник ВОРОБЬЕВ
Такие же справки о приведении в исполнение 12 августа 1952 года приговора
Военной Коллегии Верховного Суда СССР имеются на Фефера И.С., Квитко Л.М.,
Маркиша П.Д., Зускина В.Л., Тальми Л.Я., Шимелиовича Б.А., Бергельсона Д.Р., Гоф-
шейна Д.Н., Ватенберга И.С., Ватенберг-Островскую Ч.С, Теумин Э.И., Юзефови-
ча И.С.
384

ОПРЕДЕЛЕНИЕ
1952 г., июля 9 дня гор. Москва
ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СОЮЗА ССР
В составе:
Председательствующего - генерал-лейтенанта юстиции ЧЕПЦОВА
членов: генерал-майора юстиции ЗАРЯНОВА,
генерал-майора юстиции ДМИТРИЕВА
Обсудив вопрос о возможности дальнейшего рассмотрения дела в отношении
Брегмана Соломона Леонтьевича, обвиняемого по статьям 58-1 п. "а", 58-10 ч. II и
58—II УК РСФСР, в связи с поступившим заключением врача о крайне тяжелом
заболевании Брегмана, который находится в бессознательном состоянии, вследствие
чего он не может присутствовать в судебном заседании и давать показания.
Исходя из изложенного, Военная Коллегия Верховного Суда СССР
Определила:
рассмотрение уголовного дела в отношении обвиняемого Брегмана Соломона
Леонтьевича приостановить впредь до его выздоровления.
Следственные материалы по делу Брегмана выделить из общего дела в отдельное
производство.
Подлинное за надлежащими подписями.
С подлинным верно:
Секретарь Военной Коллегии Верховного Суда СОЮЗА ССР
Старший лейтенант подпись АФАНАСЬЕВ
385

АКТ
1953 г. января 23 дня, в 12 час. 05 мин. умер заключенный Брегман Соломон
Леонтьевич, 1895 года рождения, который находился в больнице санчасти Бутырской
тюрьмы с 16.VI-52 г. по поводу: декомпенсированного митрального порока с
явлениями кардиальной астмы, гипертонической болезни, артериокардиосклероза, пневмо-
склероза, вторично сморщенной почки.
Заключенный Брегман умер при явлениях упадка сердечной деятельности.
Врач— . СМИРНОВА
23-го января 1953 года.
Круглая Копия верна:
печать
подпись ГРОМОВА

ОПРЕДЕЛЕНИЕ
СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ
ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
В составе:
Председательствующего - генерал-лейтенанта юстиции ЧЕПЦОВА
Членов: генерал-майора юстиции ДМИТРИЕВА и
генерал-майора юстиции ЗАРЯНОВА,
при секретаре ст. лейтенанте АФАНАСЬЕВЕ,
без участия представителей государственного обвинения и защиты, в закрытом
судебном заседании
"3" июня 1953 г. в гор. Москве рассмотрела дело по обвинению:
Брегмана Соломона Леонтьевича, 1895 года рождения, уроженца гор. Злынка, из
торговцев, еврея, со средним образованием, бывшего члена ВКП(б) с 1912 г.,
бывшего зам. министра Госконтроля РСФСР, - в совершении преступлений,
предусмотренных ст.ст. 58-1 "а", 58-10 ч. 2 и 58-П УК РСФСР.
Установила:
Брегман Соломон Леонтьевич за совершенные преступления был предан суду
Военной Коллегии Верховного Суда СССР. В процессе рассмотрения дела в судебном
заседании подсудимый Брегман С.Л. заболел и был помещен на лечение в санчасть, а
рассмотрение дела в отношении его определением Военной Коллегии Верховного
Суда СССР от 9 июля 1952 года было приостановлено.
По поступавшим в Военную Коллегию сообщениям санчасти Бутырской тюрьмы
состояние здоровья подсудимого Брегмана Соломона Леонтьевича в течение всего
периода нахождения его в санчасти исключало возможность рассмотрения дела в
судебном заседании по существу предъявленных Брегману С.Л. обвинений.
По имеющемуся в распоряжении суда сообщению санчасти Бутырской тюрьмы
МВД СССР видно, что подсудимый Брегман С.Л. 23 января 1953 года умер, что
также подтверждается'актом вскрытия трупа, произведенного 26 января 1953 года.
На основании изложенного и руководствуясь ст.ст. 319 и 320 УПК РСФСР,
Военная Коллегия Верховного Суда СССР
Определила:
уголовное дело по обвинению Брегмана Соломона Леонтьевича на основании п. I ст. 4
УПК РСФСР дальнейшим производством в уголовном порядке прекратить.
Председательствующий подпись ЧЕПЦОВ
Члены: подпись ДМИТРИЕВ
подпись ЗАРЯНОВ
387

ВЕРХОВНЫЙ СУД СОЮЗА ССР
ОПРЕДЕЛЕНИЕ №0065/52
ВОЕННАЯ КОЛЛЕГИЯ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
В составе: Председательствующего -
Председателя Верховного суда СССР ВОЛИНА А.А.
и членов: полковника юстиции КОВАЛЕНКО Г.Е. и
полковника юстиции ДАШИНА И.А.
рассмотрев в заседании от 22 ноября 1955 года заключение Генерального прокурора
Союза ССР на приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 11-18 июля
1952 года, которым осуждены:
1. Лозовский Соломон Абрамович, 1878 года рождения, уроженец села Даниловка
Днепропетровской области;
2. Фефер Исаак Соломонович, 1900 года рождения, уроженец мест. Шпола
Киевской области;
3. Юзефович Иосиф Сигизмундович, 1890 года рождения, уроженец города
Варшавы;
4. Шимелиович Борис Абрамович, 1892 года рождения, уроженец гор. Риги;
5. Квитко Лейб Моисеевич, 1890 года рождения, уроженец села Голосково
Одесской области;
6. Маркиш Перец Давидович, 1895 года рождения, уроженец гор. Полонное
Житомирской области;
7. Бергельсон Давид Рафаилович, 1882 года рождения, уроженец мест. Сарны
Винницкой области;
8. Гофштейн Давид Наумович, 1889 года рождения, уроженец мест. Коростышев
Киевской области;
9. Зускин Вениамин Львович, 1899 года рождения, уроженец гор. Паневежис
Литовской ССР;
10. Талъми Леон Яковлевич, 1893 года рождения, уроженец мест. Ляховичи Бара-
новичской области;
11. Вашенберг Илья Семенович, 1887 года рождения, уроженец города Станислава;
12. Теумин Эмилия Исааковна, 1905 года рождения, уроженка гор. Берн
(Швейцария);
13. Вашенберг—Островская Чайка Семеновна, 1901 года рождения, уроженка
с. Звенигородка Киевской области - все тринадцать по ст.ст. 58-Г'а", 58-10 ч. II, 58-П
УК РСФСР и на основании ст. 58-Г'а" УК РСФСР - к высшей мере уголовного
наказания - расстрелу каждый, с конфискацией у них всего имущества.
14. Штерн Лина Соломоновна, 1878 года рождения, уроженка гор. Лиепая
Латвийской ССР - по ст. 58-Г'а", 50-10 ч. II и 58-П УК РСФСР, на основании ст. 58-Г'а"
УК РСФСР с применением ст. 51 УК РСФСР к лишению свободы в ИТЛ сроком на
3 года и шесть месяцев с поражением в правах на три года, без конфискации
имущества, с последующей высылкой ее в силу ст. 35 УК РСФСР в отдаленную
местность СССР сроком на пять лет. С лишением осужденных правительственных
наград.
388

Заслушав доклад тов. Коваленко Г.Е. и заключение заместителя Генерального
Прокурора СССР - государственного советника юстиции I класса тов. Баранова П.В.
об отмене приговора и прекращении дела Лозовского и других за отсутствием состава
контрреволюционного преступления, -
Установила...
Далее в определении излагается суть обвинений, сформулированных в приговоре
Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 18 июля 1952 г.
... Генеральный Прокурор СССР в своем заключении просит приговор Военной
Коллегии Верховного Суда СССР от 11—18 июля 1952 года в отношении
Лозовского С.А., Фефера И.С, Юзефовича И.С, Шимелиовича Б.А., Квитко Л.М.,
Маркиша П.Д., Бергельсона Д.Р., Гофштейна Д.Н., Зускина В.Л., Штерн Л.С, Таль-
ми Л.Я., Ватенберга И.С, Теумин Э.И., Ватенберг-Островской Ч.С., а также
определение Военной Коллегии от 3 июня 1953 года в отношении Брегмана С.Л. по вновь
открывшимся обстоятельствам отменить, а дело в отношении их в уголовном порядке
прекратить по следующим основаниям.
Как установлено новым расследованием, проведенным Прокуратурой СССР в
порядке ст.ст. 373-378 УПК РСФСР, основанием к аресту Фефера, Шимелиовича и
началу дела бывших руководителей Еврейского антифашистского комитета
послужили показания ранее арестованных Гольдштейна и Гринберга. Гольдштейн был ранее
арестован 19 декабря 1947 года по указанию Абакумова без санкции прокурора.
После его ареста следователь Сорокин и бывшие заместители начальника
следственной части по особо важным делам МГБ СССР Лихачев и Комаров по указанию
Абакумова начали домогаться от Гольдштейна показаний о проводимой якобы им
шпионской и националистической деятельности, несмотря на то, что никаких данных
на этот счет в органах госбезопасности не было.
В связи с тем, что Гольдштейн продолжительное время отрицал свою виновность,
Сорокин и Комаров по указанию того же Абакумова подвергли Гольдштейна
избиениям и, таким образом, вынудили его подписать сфабрикованный ими с участием
работника секретариата Абакумова - Бровермана протокол допроса, в котором
указывалось, что Гольдштейну со слов Гринберга, а затем и путем личного общения с
руководителями Еврейского антифашистского комитета известно о том, что
Лозовский, Фефер, Маркиш и другие под прикрытием ЕАК занимаются якобы
антисоветской националистической деятельностью, поддерживают тесную связь с
реакционными еврейскими кругами за границей и проводят шпионскую работу.
На основании этих сфальсифицированных показаний Гольдштейна 28 декабря
1947 года был арестован Гринберг, который на допросах у Лихачева после
продолжительного отрицания своей вины подписал сочиненный Лихачевым "протокол
допроса", в котором подтверждались показания Гольдштейна о проводимой якобы
Лозовским, Фефером и другими лицами активной антисоветской деятельности и их
преступной связи с американской разведкой.
Бывший зам. начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР
Комаров в своих собственноручных показаниях от 15-22 июня 1953 года писал:
"... В 1948 году в следственной части велось дело на Гольдштейна, бывшего
научного сотрудника одного из институтов Академии наук СССР, в допросе которого
я принимал участие... После нескольких допросов Гольдштейна Абакумов... заявил,
что... Гольдштейн интересовался личной жизнью руководителя Советского
правительства и его семьи не по собственной инициативе и что за его спиной стоит
иностранная разведка. Никаких материалов на этот счет у нас не было, тем не менее
389

Гольдштейна стали допрашивать в этом направлении. Вначале он не признавал
такого обвинения, но после того, как по указанию Абакумова его побили, Гольд-
штейн дал показания... Своего отношения к показаниям Гольдштейна Абакумов не
высказывал, заявив лишь, что показания Гольдштейна он держать не может и обязан
о них доложить в инстанцию...
Таким образом, в результате непроверенных показаний Гольдштейна, полученных
в результате его избиения, был арестован Гринберг, показания которого послужили
началом известному делу Еврейского антифашистского комитета" (том I, л.д. 36
матер, проверки).
Как видно из заявлений Гринберга, которые он писал во время следствия на имя
Лихачева, он виновным себя не признавал, а показания о его преступной деятельности
и деятельности Фефера, Лозовского, и других были получены Лихачевым путем
обмана и обещаний освободить Гринберга из-под стражи.
В своем заявлении от 19 апреля 1949 года Гринберг писал Лихачеву:
"Четыре месяца тому назад Вы официально объявили мне, что дело мое
прекращено и что я должен быть скоро освобожден, но, к сожалению, вышло не так.
16 месяцев я в заключении, а сил все меньше и меньше..." (т. III, л.д. 41 матер,
проверки).
Протокол допроса Гринберга, в котором изложена преступная деятельность
Лозовского, Фефера и других, датирован 17 декабря 1948 года, т.е. ровно за 4 месяца до
написания Гринбергом указанного заявления. 22.XII-1949 г. Гринберг умер (т. I,
л.д. 50, 70, 73 матер, проверки).
Таким образом, добытыми при новом расследовании материалами бесспорно
установлено, что Лозовский, Фефер и другие лица были арестованы на основании
сфальсифицированных Абакумовым и его сообщниками показаний Гольдштейна и
Гринберга.
На предварительном следствии все обвиняемые, за исключением Шимелиовича,
виновными себя признали и дали подробные показания о проводившейся якобы
руководителями ЕАК преступной антисоветской деятельности, однако в судебном
заседании Военной Коллегии, которое продолжалось с 8 мая по 18 июля 1952 года,
только Фефер первоначально признавал себя виновным и изобличал других, однако в
конце судебного процесса Фефер обратился с просьбой провести закрытое заседание,
на котором в отсутствие других подсудимых отказался от своих показаний и заявил,
что он является агентом органов МГБ под псевдонимом "Зорин" и действовал по
заданию работников этих органов (прот. суд. засед., т. 8, л.д. 1-3, 68-69).
Кроме того, в этом же закрытом судебном заседании Фефер заявил:
"... Еще в ночь моего ареста Абакумов мне сказал, что если я не буду давать
признательных показаний, то меня будут бить. Поэтому я испугался, что явилось
причиной того, что я на предварительном следствии давал неправильные показания".
Проверкой установлено, что Фефер действительно сотрудничал с органами МГБ.
Установлено также, что Фефер вызывался Абакумовым и находился у него на
допросе 35 минут, однако этот вызов Фефера к Абакумову протоколом не оформлялся
(т. I, л.д. 74, т. II, л.д. 125 матер, проверки).
Фефер также заявил суду, что после выполнения ст. 206 УК РСФСР его вызывал
следователь Кузьмин и потребовал, чтобы он, Фефер, подтвердил все те показания в
суде, которые он давал на предварительном следствии.
В ходе расследования установлено, что бывшие работники МГБ СССР, выполняя
преступные указания Абакумова, действительно подвергали арестованных избиениям
и пыткам, систематически лишали сна и таким путем добились от них подписания
сфальсифицированных следователями протоколов допросов.
Бывшие работники следственной части по особо важным делам МГБ СССР Рюмин,
Комаров, Лихачев, Кузьмин и другие подтвердили, что к арестованным по данному
делу применялись незаконные методы ведения следствия.
390

Из объяснений Фефера в суде, а также из полученных при дополнительном
расследовании материалов видно, что следствию было известно о том, что встречи Фифера с
руководителями еврейских кругов США происходили с санкции советских
представителей в Америке, которые проведенную Фефером в США работу оценили
положительно.
Лозовский, Фефер, Юзефович и другие руководящие работники Еврейского
антифашистского комитета обвинялись в том, что они в 1943-1946 гг. установили
преступную связь с американскими разведчиками Гольдбергом и Новиком и передали им
секретные сведения об экономике и культуре СССР, в том числе и секретный
материал института № 205 о внешней политике Англии.
Допрошенный в судебном заседании бывший директор института № 205- Пухлов
показал, что институтом по просьбе Лозовского действительно был подготовлен и
передан Лозовскому материал о внешней политике Англии. Этот материал, как
показал Пухлов, был составлен на основании опубликованных в английской печати
данных и никаких сведений секретного порядка не содержал.
Следственным органам было также известно о том, что Гольдберг и Новик
являются прогрессивными деятелями США и за активную деятельность в пользу СССР
они разрабатываются американской разведкой.
Из полученных при дополнительном расследовании в 1955 году данных видно, что
Новик является ветераном рабочего движения, членом компартии США с 1921 года и
в настоящее время работает главным редактором коммунистической газеты США
"Морнинг Фрайхайт". Из этих же данных усматривается, что Гольдберг после его
возвращения из поездки в СССР опубликовал в американской печати несколько
объективных статей о жизни евреев в Советском Союзе (т. I, л.д. 79-80 матер,
проверки).
По делу Лозовского и других были проведены две экспертизы: одна для
установления степени секретности сведений, переданных работниками ЕАК для
опубликования в иностранной печати, и другая - для установления националистического
характера их литературных произведений.
Как установлено проверкой, эти экспертизы были проведены необъективно и с
грубым нарушением закона. Будучи допрошенными при дополнительной проверке
эксперты показали, что экспертиза ими проводилась под непосредственным контролем
следователей и влияние следователей на экспертов было настолько сильным, что в
ряде случаев они сделали выводы, никак не вытекающие из исследовавшихся ими
документов (т. I, л.д. 270-273; 280-287 матер, проверки).
В процессе нового расследования, проведенного в 1955 году, установлено, что
указанные в заключениях экспертов от 1951 года данные секретными не являются и
сведений, содержащих государственную тайну, не составляют (т. II, л.д. 58-62 матер,
доп. расследования).
К делу в качестве доказательств виновности Лозовского, Фефера и других были
приобщены копии протоколов допросов арестованных по другим делам: Хайкина,
Хейфеца, Токаря, Беленького, Шейнина, Сорокина* и др. Как установлено проверкой
эти лица от своих показаний отказались, и в настоящее время дела на них
прекращены. Отказались от своих показаний также Стронгин, Галкин, Каган, Друк-
кер, Бахмутский и другие, копии протоколов допросов которых находятся в деле
Лозовского и др.
В материалах дела имеются указания, что отмечается и в заключении
Генерального Прокурора СССР, что некоторые из осужденных по данному делу в период
работы в Еврейском антифашистском комитете присваивали себе несвойственные им
функции: вмешивались от имени Комитета в разрешение вопросов о трудоустройстве
лиц еврейской национальности, возбуждали ходатайства об освобождении заклю-
Так в тексте, надо - Соркина.
391

ченных евреев из лагерей и т.п., а также в своих отдельных литературных работах,
письмах и разговорах иногда допускали суждения националистического характера.
Воспользовавшись этим, Абакумов и его сообщники возвели эти действия
руководителей Еврейского антифашистского комитета в государственные
контрреволюционные преступления, хотя данных, которые бы давали основания обвинять
Лозовского и других в таких тяжких преступлениях, как измена Родине, шпионаж и
другие контрреволюционные преступления, в данном случае не было.
Рассмотрев материалы дела и дополнительного расследования, соглашаясь с
доводами, приведенными в заключении Генерального Прокурора СССР, и находя, что
дело Лозовского и др. было сфальсифицировано бывшими работниками МГБ СССР
врагами народа Абакумовым, Рюминым, Комаровым, Лихачевым (осуждены по
приговору Военной Коллегии к расстрелу) и другими, в силу чего приговор в отношении
Лозовского и др. подлежит отмене, а дело о них прекращению за отсутствием в их
действиях состава контрреволюционного преступления, Военная Коллегия Верховного
Суда СССР, руководствуясь ст.ст. 373 п. 3 и 378 УК РСФСР, -
Определила:
приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 11-18 июля 1952 года в
отношении Лозовского Соломона Абрамовича, Фефера Исаака Соломоновича, Юзе-
фовича Иосифа Сигизмундовича, Шимелиовича Бориса Абрамовича, Квитко Лейба
Моисеевича, Маркиша Переца Давидовича, Бергельсона Давида Рафаиловича,
Гофштейна Давида Наумовича, Зускина Вениамина Львовича, Штерн Лины
Соломоновны, Тальми Леона Яковлевича, Ватенберга Ильи Семеновича, Теумин Эмилии
Исааковны и Ватенберг-Островской Чайки Семеновны, а также определенние
Военной Коллегии от 3 июля 1953 года в отношении Брегмана Соломона
Леонтьевича - отменить, а дело о них на основании ст. 4 п. 5УПК РСФСР в уголовном порядке
прекратить за отсутствием состава преступления.
Подлинное за надлежащими подписями.
С подлинным верно:
Судебный секретарь Военной Коллегии
капитан
подпись АФАНАСЬЕВ

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
Абакумов Виктор Семенович (1908-
1954). В 1938-1941 гг. - начальник УНКВД
по Ростовской области. 1941-1943 гг. -
заместитель Наркома внутренних дел СССР.
1943-1946 гг. - начальник главного
управления контрразведки "СМЕРШ". 1946-
1951 гг. - министр Госбезопасности СССР.
Арестован 13 июля 1951 г., осужден Военной
Коллегией Верховного Суда СССР 19
декабря 1954 г. к высшей мере наказания.
Александров Георгий Федорович (1908-
1961). В 1940-1947 гг. - начальник
Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).
1947-1954 гг. - директор Института
философии Академии наук СССР.
Андреев Андрей Андреевич (1895-1971). В
1935-1946 гг. - секретарь ЦК ВКП(б).
Одновременно с 1939 г. по 1952 г. - председатель
Комиссии Партийного контроля при ЦК
ВКП(б). 1943-1946 н\ - нарком земледелия
СССР. 1946-1953 гг. - заместитель
Председателя Совета Министров СССР.
Аш (Асех) Шолом (1900-1957). Еврейский
писатель, автор ряда пьес. С 1^10 г. живет в
США. Здесь он написал несколько своих
лучших романов, принесших ему мировую
известность. Роман "Три города" описывает
жизнь евреев в Восточной Европе в первые
годы 20-го века. Роман "Спасение"
описывает жизнь хасидов в Польше, а жизнь
евреев в Америке описана в романе "Восточная
река".
Бак Тим (1891-1973). После создания в
1943 г. Рабочей прогрессивной партии
Канады - Генеральный секретарь ее
национального комитета.
Балашов Петр Степанович (1905-?). В
1942-1944 гг. - помощник заместителя
начальника Совинформбюро. 1944-1946 гг. -
заместитель заведующего и заведующий
Отделом печати США Совинформбюро. 1946-
1947 гг. - заместитель уполномоченного
Совета Министров СССР по охране военных
и государственных тайн в печати по
вопросам контроля над информацией для
заграницы. 1947-1951 гг. - председатель суда
чести в Центральном аппарате
уполномоченного Совета Министров СССР по охране
военных и государственных тайн в печати.
Баранов Леонид Семенович (1909-1953). В
1944-1946 гг. - заместитель
заведующего Отделом международной информации
ЦК ВКП(б). 1946-1948 гг. - заместитель
заведующего Отделом внешней политики
ЦК ВКП(б). 1948-1949 гг. - заместитель
заведующего Отделом внешних сношений
ЦК ВКП(б). 1949 г. - член
внешнеполитической Комиссии ЦК ВКП(б).
Бахмутский Александр Наумович
(1911-?). В 1943-1949 гг. - первый секретарь
обкома ВКП(б) Еврейской автономной
области Хабаровского края. В августе 1949 г.
был арестован. В феврале 1952 г. осужден
вместе с другими руководителями
Еврейской автономной области к 25 годам
лишения свободы.
Бенедиктов Иван Александрович (1902—
1983). С декабря 1943 г. - первый
заместитель Наркома земледелия СССР. В марте
1946 г. - Нарком земледелия СССР.
Бергельсон Давид Рафаилович (1882—
1952). Один из выдающихся советских
еврейских писателей, член Еврейского
антифашистского комитета. Расстрелян по
приговору Военной Коллегии Верховного Суда
СССР 12 августа 1952 г.
Бородин Михаил Маркович (Грузенберг)
(1884-1951). В 30-40-е годы был советником
в Китае. До ареста в 1949 г. - ответственный
редактор газеты "Москоу ньюс".
Брегман Соломон Леонтьевич (1895-
1953). Долгие годы - на ответственной
профсоюзной и государственной работе.
Последняя должность - заместитель министра
Госконтроля РСФСР. Умер в тюрьме.
Ватенберг Илья Семенович (1887-1952).
До ареста (24 января 1949 г.) занимал
должность старшего контрольного
редактора Государственного издательства
литературы на иностранных языках. Расстрелян по
приговору Военной Коллегии Верховного
Суда СССР 12 августа 1952 г.
Ватенберг-Островская Чайка Семеновна
(1901-1952). Переводчица в Еврейском анти-
393

фашистском комитете, в Государственном
издательстве литературы на иностранных
языках. Расстреляна по приговору Военной
Коллегии Верховного Суда СССР 12 августа
1952 г.
Вейс Стефан (?). В 40-е годы
председатель Еврейского Конгресса США.
Вейцман Хаим (1874-1952). В 1921-
1946 гг. - председатель Всемирной
сионистской организации и лидер Всеобщей
сионистской партии. 1926-1946 гг. -
председатель еврейского агентства для
Палестины. В мае 1946 г. был избран
временным Президентом, в феврале 1949 г. -
первым Президентом государства Израиль.
Волин Борис Михайлович (Фрадкин)
(1886-1957). В годы войны - главный
редактор научно-исторического журнала. С
1945 г. - научный сотрудник ИМЭЛ при
ЦК ВКП(б). Профессор, автор ряда трудов
по общественно-политическим вопросам.
Вышинский Андрей Януарьевич (1883-
1954). В 1949-1953 гг. - министр
иностранных дел СССР.
Галкин Самуил Залманович (1897-1960).
Еврейский советский поэт и драматург.
Печататься начал в 1920 г. Первый сборник
стихов вышел в 1922 г. Ему принадлежат
также переводы на еврейский язык
произведений А. Пушкина, В. Шекспира, В.
Маяковского, А. Блока, С. Есенина. В 1950 г.
был репрессирован.
Гольдберг Бенцион (1895-1972).
Гражданин США, журналист. В 40-е годы -
соредактор либеральной еврейской газеты "Дер
Тог", председатель комитета еврейских
писателей, артистов и ученых. Уроженец
местечка Ольшаны Виленской области. В
1904 г. эмигрировал в Америку, зять
писателя Шо-лома Алейхема.
Гольдман Наум (1895-1982). Еврейский
сионистский лидер. Принимал активное
участие в созыве первой подготовительной
конференции Всемирного еврейского
конгресса. Один из его лидеров. Член
Лондонского исполкома еврейского агентства.
В 1944 г. на конференции Всемирного
еврейского конгресса представил
всестороннюю программу наказания нацистов,
виновных в преследовании евреев.
Гонтар Аврам Юдкович (1908-?).
Старший редактор ЕАК. Репрессирован в
1949 г.
Гофштейн Давид Наумович (1889-1952).
Крупный советский еврейский поэт, член
Еврейского антифашистского комитета.
Расстрелян по приговору Военной Коллегии
Верховного Суда СССР 12 августа 1952 г.
Грановский Александр (псевдоним
Абрама Азарха) (1890-1937). Советский
театральный деятель, основатель
послереволюционного еврейского государственного
театра. Первую еврейскую драматическую
труппу организовал в 1918 г. В 1919 г.
открыл студию в Петрограде. Грановский
ставил перед собой цель создания нового
еврейского стиля, который бы порвал с
еврейской примитивной традицией. Его студия
выросла в театр с постоянной труппой и в
конце концов получила название Еврейский
государственный театр. В 1928-1929 гг.
совершал поездку по Западной Европе. В
Россию не вернулся.
Гроссман Вабилий Семенович (1905-1964).
Советский писатель. В годы Великой
Отечественной войны Гроссман становится
военным корреспондентом газеты "Красная
Звезда". Публикует серию очерков о борьбе
советского народа против гитлеровских
захватчиков, серию статей о защите
Сталинграда. В 1952 г. начал печатать роман "За
правое дело", в котором стремился
осмыслить историческое значение Великой
Отечественной войны. Рукопись второй части
романа послужила причиной гонений,
которым подвергся Гроссман со стороны
официальных властей. Полностью роман был
напечатан после смерти писателя.
Губельман Моисей Израилевич (1882-
1968). Старый член партии, долгое время
работал в партийном аппарате. С 1933 по
1947 г. - председатель ЦК профсоюза
работников государственной торговли. С
1947 г. -на пенсии.
Дмитриев Яков Петрович (1892-?). Член
партии с 1917 г. В 1920-1928 гг. - член
Коллегии, заместитель Председателя и
Председатель Военных Трибуналов в ряде
городов России. 1928-1937 гг. - член
Военной Коллегии Верховного Суда СССР.
1937 г. - Председатель Верховного Суда
РСФСР. 1937-1940 гг. - Народный Комиссар
юстиции РСФСР. С февраля 1941 г. - член
Верховного Суда СССР.
Добрушин Иехескиль Моисеевич (1883-
1953). Еврейский советский драматург и
критик. Был членом редколлегии журнала
"Штром" ("Поток") (1922-1924) и газеты
"Эйникайт" ("Единство") (1942-1948). Автор
ряда пьес, рисующих современную жизнь
евреев и переход их к земледельческому
труду. Пьесы были поставлены в Еврейском
394

государственном театре. Его перу
принадлежат книги о Вениамине Зускине (1939) и
Соломоне Михоэлсе (1941). Был
репрессирован в 1949 г.
Жданов Андрей Александрович (1896—
1948). С 1939 г. - член Политбюро
ЦК ВКП(б). 1934-1944 гг. - секретарь
Ленинградского обкома ВКП(б). 1934-
1948 гг. - секретарь ЦК ВКП(б).
Жемчужина Полина Семеновна (Карпов-
ская Перл Семеновна) (1897-1970). В 1937-
1939 гг. - зам. наркома пищевой
промышленности. В январе 1939 г. назначена
народным комиссаром рыбной промышленности
СССР. 21 ноября 1939 г. освобождена от
этих обязанностей. В марте 1939 г. была
избрана кандидатом в члены ЦК ВКП(б). В
феврале 1940 г. выведена из состава
кандидатов в члены ЦК ВКП(б). После
войны - начальник Главного управления
текстильно-галантерейной
промышленности Министерства легкой промышленности
РСФСР. В феврале 1949 г. была
репрессирована. Реабилитирована в марте 1953 г. С
1921 г. жена В.М. Молотова.
Жиц Григорий Минаевич (1903-1954).
Ответственный редактор газеты "Эйникайт".
Репрессирован в 1949 г. Умер 8 октября 1954
г. в больнице Бутырской тюрьмы.
Зарянов Иван Михеевич (1894-?). В 1934-
1938 гг. - член Военной Коллегии
Верховного Суда СССР. 1941-1942 гг. -
председатель Военного Трибунала резервного
фронта, Приволжского военного округа. 1942-
1945 гг. - и.о. начальника Военной
юридической академии Красной армии. 1945-
1951 гг. - член Военной Коллегии
Верховного Суда СССР, с 1951 г. - член Верховного
Суда СССР. В июне 1955 г. был исключен из
партии "за допущение и грубое нарушение
социалистической законности во время
работы Военной Коллегии Верховного Суда
СССР", лишен звания генерал-майора
юстиции.
Заславский Давид Иосифович (1880—
1965). Публицист, с 1928 г. работал в газете
"Правда".
Збарский Борис Ильич (1885-1954).
Биохимик, с 1944 г. - академик Академии
медицинских наук.
Зускин Вениамин Львович (1899-1952).
Выдающийся мастер сцены, народный
артист РСФСР и Узбекской ССР. После
трагической гибели С. Михоэлса -
художественный руководитель Государственного
еврейского театра, член Еврейского
антифашистского комитета. Расстрелян по
приговору Военной Коллегии Верховного Суда
СССР 12 августа 1952 г.
Игнатьев Семен Денисович (1904-1983). В
1946-1947 гг. - зам. начальника управления
по проверке парторганов ЦК ВКП(б),
заведующий отделом работы парторганизации
по руководству хозяйством. 1947-1949 гг. -
секретарь ЦК Компартии Белоруссии.
1949—1950 гг. — секретарь
Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(б), уполномоченный ЦК
ВКП(б) по Узбекской ССР. С конца 1950 г.
заведующий Отделом партийных,
профсоюзных и комсомольских органов ЦК ВКП(б). В
августе 1951 г. назначен Министром
государственной безопасности СССР. 1952-1953 гг.
- секретарь ЦК КПСС, член Президиума ЦК
КПСС. В апреле 1953 г. был выведен из
состава ЦК КПСС, назначен первым
секретарем Башкирского обкома партии. В июле
1953 г. был восстановлен в составе ЦК
КПСС.
Каганович Лазарь Моисеевич (1893-1992).
В 1930-1957 гг. - член Политбюро
ЦК ВКП(б), член Президиума ЦК КПСС.
1939-1947 гг. - зам. Председателя
Совнаркома СССР, член Государственного
Комитета Обороны, зам. Председателя Совета
Министров СССР. 1947 г. - первый секретарь
ЦК Компартии Украины. 1947-1953 гг. -
зам. Председателя Совета Министров СССР.
Каганович Шинеас (псевдоним Нистер)
(1884—1949). Советский еврейский писатель.
В 1939 г. начал публиковать реалистический
исторический роман о жизни евреев на
Украине, два тома которого вышли к 1948 г.
В 1949 г. он был репрессирован.
Квитко Лев (Лейба) Моисеевич (1890—
1952). Пбэт, член Еврейского
антифашистского комитета. Расстрелян но
приговору Военной Коллегии Верховного Суда
СССР 12 августа 1952 г.
Кеменов Владимир Семенович (1908—
1988). В 1940-1948 гг. - председатель бюро
правления Всесоюзного общества
культурных связей (ВОКС). 1948-1954 гг. - зам.
директора по научной части института
истории искусств Академии наук СССР.
Кондаков Николай Иванович (1905-?).
Ответственный работник Управления
пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), затем
ответственный секретарь Совинформбюро.
Котляр Соломон Осипович (1890-1951).
В 1930-1931 гг. - ответственный инструктор
395

ЦК ВКП(б), затем на профсоюзной работе.
Председатель ЦК профсоюза работников
государственных учреждений, заведующий
Отделом социального страхования ВЦСПС.
1939-1944 гг. - председатель ЦК работников
профсоюза государственных учреждений
центра. В 1950 г. был репрессирован.
Кружков Владимир Семенович (1905-
1991). С июня 1941 г. - член советского
бюро военно-политической пропаганды. В
1942 г. - член Совинформбюро, с мая
1943 г. - заместитель редактора журнала
"Война и рабочий класс". 1944—1949 гг. -
директор Института Маркса, Энгельса, Ленина
при ЦК ВКП(б). 1949-1955 гг. - заместитель
заведующего Отделом пропаганды и
агитации ЦК ВКП(б).
Ландау Якоб (1892-1952). Журналист и
издатель, один из основателей еврейского
телеграфного агентства в Гааге в 1917 г.,
возглавлял его до своей смерти. В Нью-
Йорке основал и возглавил (1924-1936)
еврейский ежедневный бюллетень и
зарубежное агентство новостей (1940).
Ларин Юрий (Лурье Михаил
Александрович) (1882-1932). Активный участник
революционного движения в России. После
Февральской революции 1917 г. возглавлял
группу меньшевиков-интернационалистов,
был членом Исполкома Петроградского
Совета. После Октябрьской революции
работал в комитетах и комиссиях по
руководству финансами, по национализации
торговли, созданию совхозов и т.д. Один из
организаторов Госплана.
Левин Наум Яковлевич (1908-1950).
Главный редактор ЕАК. Арестован в сентябре
1949 г. По приговору Ьоенной Коллегии
Верховного Суда СССР расстрелян 23
ноября 1950 г.
Литваков Моисей Ильич (1880-1939).
Еврейский советский литературный критик.
Литературную деятельность начал в 1903 г.
С 1920 г. был редактором еврейской газеты
"Дер Эмес" ("Правда"), издававшейся в
Москве. Основные литературно-критические
работы Литвакова собраны в двух томах книги
"В бурю", в сборниках "Пять лет
государственного еврейского камерного театра" и
"На двух фронтах". В 1937 г. был
репрессирован.
Лозовский Соломон Абрамович (1878-
1952). Во время Великой Отечественной
войны - заместитель наркома иностранных
дел СССР, зам. начальника и начальник
Совинформбюро. Перед арестом органами
МГБ (26 ноября 1949 г.) заведовал кафедрой
международных отношений в Высшей
партийной школе при ЦК ВКП(б). Расстрелян
по приговору Военной Коллегии
Верховного Суда СССР 12 августа 1952 г.
Маленков Георгий Максимилианович
(1902-1988). В 1941-1957 гг. - кандидат в
члены Политбюро, член Политбюро
ЦК ВКП(б), член Президиума ЦК КПСС.
1939-1953 гг. - секретарь ЦК ВКП(б). 1946-
1953 гг. - зам. Председателя СНК СССР,
зам. Председателя Совета Министров СССР.
1948-1953 гг. - секретарь ЦК ВКП(б). .
Мануилъский Дмитрий Захарович (1883-
1959). В 1943-1944 гг. - зам. заведующего
Отделом международной информации ЦК
ВКП(б). 1944-1953 гг. - Народный Комиссар
иностранных дел УССР, зам. Председателя
Совета Народных Комиссаров Совета
Министров УССР.
Маркиш Перец Давидович (1895-1952).
Видный советский еврейский поэт,
драматург, член Еврейского антифашистского
комитета. Расстрелян по приговору Военной
Коллегии Верховного Суда СССР 12 августа
1952 г.
Мейер Голда (Мейерсон) (1898-1978).
После создания государства Израиль была
первым дипломатическим представителем в
Москве, в последующем была министром
труда и министром иностранных дел, а в
1969 г. - премьер-министром Израиля.
Митерев Георгий Андреевич (1890-1971).
С июня 1939 г. - нарком здравоохранения
РСФСР, а с сентября 1939 по 1947 г. -
нарком, затем министр здравоохранения СССР.
1947-1954 гг. - директор
Научно-исследовательского санитарно-гигиенического
института имени Ф.Ф. Эрисмана. 1954—1971 гг. -
председатель Исполкома Союза обществ
Красного Креста и Красного
Полумесяца.
Михоэлс Соломон Михайлович
(псевдоним Соломона Вовси) (1890-1948).
Выдающийся актер и режиссер. С 1929 г. -
руководитель Еврейского государственного
театра в Москве. Со дня создания
возглавлял Еврейский антифашистский
комитет. В 1944 г. посетил Соединенные Штаты,
Мексику и Канаду. В 1948 г. в Минске был
убит агентами МГБ.
Молотов Вячеслав Михайлович (1890—
1986). В 1941-1957 гг. - зам. Председателя
СНК СССР, затем зам. Председателя Совета
Министров СССР. 1946-1949 гг. - Министр
иностранных дел СССР. 1926-1957 гг. - член
3%

Политбюро ЦК ВКГТ(б), член Президиума
ЦК КПСС.
Накоряков Николай Никандрович (1881-
1970). В 1932-1937 гг. - заведующий, затем
директор Государственного издательства
"Художественная литература" при СНК
РСФСР (Гослитиздат).
Нигер Самуэль (литературный псевдоним
Самуэля Черни) (1883-1956). Еврейский
писатель и критик, проводил большую работу
по изданию и пропаганде еврейской
литературы в России. После эмиграции из
Польши в США стал издавать газету"Дер Тог"
("День"). Один из ведующих литературных
критиков и пропагандистов еврейской
культуры.
Новик Пейсах {Пауль, Поль) Хаймович
(1891-1989). Гражданин США, член
Компартии США с 1921 г., журналист, редактор
прогрессивной еврейской газеты "Морнинг
Фридом".
Нусинов Исаак Маркович (?). Профессор
истории литературы Московского
государственного педагогического института
иностранных языков. Был арестован в январе
1949 г., 31 октября умер в Лефортовской
тюрьме.
Опатшоу {Опатовский) Иозеф (1886—
1954). Еврейский писатель. Родился в
Польше, эмигрировал в США в 1907 г., где
опубликовал первые рассказы из еврейской
жизни. В американской прессе
опубликованы сотни его рассказов и романы,
относящиеся главным образом к жизни
евреев в Польше и Америке. Главные
работы Опатшоу - исторические романы,
которые были переведены на многие языки.
В их числе "Польские леса" - роман,
рассказывающий о жизни хасидов в середине
XIX века в период польского восстания.
Панюшкин Александр Семенович (1905-
1974). В 1944-1947 гг. - зам. заведующего
Отделом внешней политики ЦК ВКП(б).
1947 г. - Главный секретарь Комитета
Информации при Совете Министров СССР.
1947-1952 гг. - посол СССР в США, затем в
Китайской Народной Республике. 1953—
1954 гг. - начальник Главного управления и
член коллегии МВД СССР. 1954-1955 гг. -
начальник Главного управления и член
Комитета государственной безопасности
при Совете Министров СССР.
Персов Самуил Давыдович (1889-1950).
Член еврейской секции Союза писателей
СССР. Арестован в январе 1949 г. По
приговору Военной Коллегии Верховного Суда
СССР расстрелян в ноябре 1950 г.
Поликарпов Дмитрий Алексеевич (1905—
1965). В 1939-1944 гг. - заведующий
Отделом, зам. начальника Управления
пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). 1941-1944 гг. -
председатель радиокомитета при СНК
СССР. 1944—1946 гг. - секретарь Правления
Союза советских писателей СССР.
Пономарев Борис Николаевич (1905). В
1944—1946 гг. - зам. заведующего Отделом
внешней политики ЦК ВКП(б). 1947—
1949 гг. - зам. начальника Совинформбюро
при Совете Министров СССР. С 1948 г. -
первый заместитель заведующего Отделом
внешней политики ЦК ВКП(б).
Пухлое Николай Николаевич (1912-1980).
В 1943-1944 гг. - лектор Управления
пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). 1944-1945 гг. -
редактор, заместитель заведующего
сектором Отдела международной информации ЦК
ВКП(б). 1945-1948 гг. - зам. директора,
затем директор научно-исследовательского
института № 205 Отдела внешней политики
ЦК ВКП(б). 1948 г. - заведующий сектором
Отдела внешней политики ЦК ВКП(б). 1948—
1951 гг. - сотрудник секретариата
Информбюро коммунистических и рабочих партий.
Розенберг Джеймс (?) - один из лидеров
благотворительной организации Джойнт.
Садчиков Николай Георгиевич (1904—?). В
1939-1946 гг. - уполномоченный СНК СССР
по охране военных и государственных тайн
в печати (Главлит). 1946-1947 гг. -
председатель Всесоюзного объединения
"Международная книга". 1947-1952 гг. - заведующий
центральной редакцией Совинформбюро.
Соркин Григорий Захарович (?).
Заведующий Отделом фотоинформации
Совинформбюро. 14 сентября 1949 г. решением
Особого Совещания МГБ СССР осужден к
25 годам лишения свободы.
Спивак Илья Григорьевич (Эль Гер-
шевич) (1890-1950). Крупный советский
филолог, член-корреспондент Академии наук
УССР (с 1939 г.). Директор кабинета
еврейской культуры при Украинской
Академии наук. Арестован органами МГБ в
январе 1949 г. Находясь во внутренней тюрьме
МГБ, умер 4 апреля 1950 г.
Стронгин Лев Израилевич (1896-?). В
1939-1948 гг. - директор издательства
литературы на еврейском языке "Дер Эмес". С
1942 г. также член редколлегии газеты "Эй-
397

никайт" ("Единство"). В августе 1947 г. был
назначен членом редколлегии литературно-
художественного альманаха "Геймланд"
("Родина"). Репрессирован в 1949 г.
Суслов Михаил Андреевич (1902-1982). С
1946 г. - заведующий Отделом внешней
политики ЦК ВКП(б). 1947-1982 гг. -
секретарь Центрального Комитета ВКП(б). 1949-
1951 гг. - главный редактор газеты
"Правда".
Тальми Леон Яковлевич (1893-1952).
Журналист-переводчик. До ареста (июль
1949 г.) работал в Совинформбюро.
Расстрелян по приговору Военной Коллегии
Верховного Суда СССР 12 августа 1952 г.
Теумин Эмилия Исааковна (1905—1952).
До ареста (28 января 1949 г.) - заместитель
редактора дипломатического словаря.
Расстреляна по приговору Военной Коллегии
Верховного Суда СССР 12 августа 1952 г.
Фефер Исаак Соломонович (1900-1952).
Поэт. Член Еврейского антифашистского
комитета. Расстрелян по приговору Военной
Коллегии Верховного Суда СССР 12 августа
1952 года.
Хавинсон Яков Семенович (1901-1992). В
1939-1943 гг. - ответственный руководитель
ГАСС при СНК СССР. 1943-1946 гг. - член
редколлегии и заведующий иностранным
отделом редакции газеты "Правда". 1946-
1953 гг. - постоянный обозреватель газеты
"Правда" по международным вопросам.
Хейфец Григорий Маркович (1899-?).
Заместитель ответственного секретаря и член
Президиума ЕАК. В августе 1952 г. осужден
к 25 годам лишения свободы.
Чепцов Александр Александрович (1902-
1980). В 1945-1948 гг. - военный прокурор
сухопутных войск, заместитель Главного
военного прокурора Вооруженных Сил
СССР. 1948-1957 гг. - Председатель Военной
Коллегии Верховного Суда СССР. С июня
1957 г. - на пенсии. Геиерал-лейтеиант
юстиции. С октября 1963 г. - работал в
Институте истории, естествознания и
техники Академии наук СССР.
Шаталин Николай Николаевич (1904-
1984). С 1938 г. - в аппарате ЦК ВКП(б):
инструктор, заместитель заведующего
Отделом, первый заместитель начальника
Управления кадров. 1946-1950 гг. - инспектор
ЦК ВКП(б). 1950-1953 гг. - заведующий
Отделом ЦК партии.
Шверник Николай Михайлович (1888-
1970). В 1944-1946 гг. - Председатель
Президиума Верховного Совета РСФСР, первый
заместитель Председателя Президиума
Верховного Совета СССР. 1946-1953 гг. -
Председатель Президиума Верховного Совета
СССР.
Шейнин Лев Александрович (1895-?). В
1930-1941 гг. - директор Промышленной
академии машиностроения имени Л.М.
Кагановича. 1941 г. - начальник Главного
управления учебных заведений Наркомата
легкой промышленности СССР. Член
Президиума ЕАК. В 1949 г. осужден к лишению
свободы на 10 лет.
Шейнин Лев Романович (1906-1967). В
1923-1950 гг. - на ответственной работе в
Прокуратуре СССР.
Шимелиович Борис Абрамович (1892-
1952). До ареста (январь 1949 г.) в течение
18 лет работал главным врачом
клинической больницы им. Боткина. Член
Еврейского антифашистского комитета.
Расстрелян по приговору Военной Коллегии
Верховного Суда СССР 12 августа 1952 г.
Шкирятов Матвей Федорович (1883-
1954). В 1939-1952 гг. - заместитель
Председателя Комиссии Партийного контроля. С
1952 г. - Председатель Комиссии
Партийного контроля при ЦК КПСС.
Штерн Лина Соломоновна (1878-1968).
Директор института физиологии Академии
наук СССР и зав. кафедрой физиологии 2-го
Московского медицинского института.
Действительный член Академии наук СССР и
Академии медицинских наук СССР. Член
Еврейского антифашистского комитета.
Арестована органами МГБ в январе 1949 г.
Шумейко Григорий Васильевич (1913-?).
В 1944-1947 гг. - референт Отдела внешней
политики ЦК ВКП(б). 1947-1948 гг. -
заведующий сектором Отдела внешней
политики ЦК ВКП(б). 1948-1949 гг. -
заведующий сектором общественных организаций
Отдела внешних сношений ЦК ВКП(б).
Щербаков Александр Сергеевич (1901-
1945). С 1941 г. - секретарь ЦК и кандидат в
члены Политбюро ЦК ВКП(б).
Одновременно с 1942 г. - начальник Главного
политического управления Советской
Армии, начальник Совинформбюро,
заместитель Наркома Обороны СССР.
Эльяшев Исидор (1873-1924). Еврейский
литературный критик.
Эпштейн Шахно (1883-1945). Еврейский
публицист и литературный критик. Работал
398

в прессе СССР и США. Способствовал
популяризации в Соединенных Штатах
произведений лучших писателей еврейской и
мировой литературы. В годы Великой
Отечественной войны являлся секретарем
Еврейского антифашистского комитета.
Эренбург Илья Григорьевич (1891-1967).
Советский писатель.
Юзефович Иосиф Сигизмундович (1890—
1952). Перед арестом (январь 1948 г.) -
научный сотрудник Института истории
Академии наук СССР, член Еврейского
антифашистского комитета. Расстрелян по
приговору Военной Коллегии Верховного
Суда СССР 12 августа 1952 г.
Ярославский Емельян Михайлович (Гу-
бельман Миней Израилевич) (1878-1943).
Партийный деятель и публицист. С 1931 г. -
председатель Всесоюзного общества старых
большевиков. 1939-1943 гг. - заведующий
кафедрой ВПШ при ЦК ВКП(б).