&
G\
Бог
Нахтигаль

НЕМЕЦКАЯ
И АВСТРИЙСКАЯ
ПОЭЗИЯ
ДВУХ ВЕКОВ
В ПЕРЕВОДАХ
А. КАРЕЛЬСКОГО
/1936 - 1993/
ИЗДАТЕЛЬСТВО „МЕДИУМ"
МОСКВА, 1993

Немецкая и австрийская поэзия двух веков
Художники И. Л. Валенсия-Кампо, П. Н. Чужанов
CISSBN 5-85691-016-8
Перевод с немецкого А. Карельского
© Художественное оформление издательства „Медиум"

...Когда я спал без облика и склада,
Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.
Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада
Иль вырви мне язык — он мне не нужен.
Бог Нахтигаль, меня еще вербуют
Аля новых чум, для семилетних боен.
Звук сузился, слова шипят, бунтуют,
Но ты живешь, и я с тобой спокоен.
О.Мандельштам. К немецкой речи

Иоганн
Вольфганг
Гёте
/1749-1832/
Певец
„Что там за пенье у ворот,
Под нашими стенами?
Позвать певца - пускай войдет,
Пускай поет пред нами!"
Царь приказал, и паж позвал;
Певец вошел, и царь сказал:
„Спой песню в этом зале!"
„Вельможам знатным мой поклон,
Поклон мой каждой даме!
Роскошен зал! Как небосклон,
Усыпанный звездами!
Им счету нет, слепит их свет;
Сомкнитесь, вежды; здесь не след
Являть ошеломленье".
5

Улегся ропот, смолкнул зал,
И звучный голос грянул;
И пел певец, закрыв глаза,
И на вельмож не глянул.
Царь потрясен, велит принесть
Златую цепь в певцову честь,
Почтить его старанье.
„Зачем златая цепь певцу?
Здесь витязей немало.
Отважным воинам к лицу
Верней она пристала.
Иль вон советнику отдай —
Он к тяготам своим пускай
И эту цепь добавит.
А я, как птица в вышине,
Пою, забот не зная; -
Наградой песня ей и мне -
Нужна ль еще другая?
И просьба у меня одна:
Вели мне лишь подать вина
Из кубка золотого".
И пьет глоток он за глотком
„О сладостная чара'
О коль благословен сей дом.
Где нет скромнее дара'
Поклон мой знатным господам!
Господь да будет щедрым к вам.
Как вы ко мне сегодня".

Фридрих
Гёльдерлин
/1770-1843/
Глас народа
Ты Божий глас — так мнилось мне в юности,
Да так и нынче я повторить готов.
Ведь вот шумят же эти воды,
Не хлопоча обо мне, - и все же
Мил мне их шум, и часто влекут они
И силой полнят мне сердце, могучие,
И не моим путем, но верным
Вольно стекают в безбрежность моря.
7

Половина жизни
Полную желтых плодов
И диких роз землю
Опрокиньте в озеро,
Добрые лебеди,
И, пьянея от поцелуев,
В священно-трезвую воду
Клювы свои опустите.
Горе мне, где возьму я,
Когда придет зима, где возьму цветы
Где возьму солнечный свет,
Тени земные?
Стены стоят безмолвны
И холодны, и <йа ветру
Флюгер звенит..

Каролина
Гюндероде
/1780-1806/
Любовь повсюду
Не фех ли - этой жажды пламень жгучий?
Но коль цветы сияют на пути,
Как неувенчанной меж них пройти
И не предаться скорби неминучей?
Отречься от любви - не фех ли худший?
К Аиду дерзновенно низойти
И об иных утехах вознести
Иным богам мольбу в тоске горючей?
Я там была, но в долах тех владений,
В ночи ночей - любовь жива и там,
И там, тоскуя, тень влечется к тени...
Кто чужд любви, тот смертным скован хладом;
Спустись он и к стигийским берегам, -
Огонь небес не даст ему отрады.

Жалоба души
Кто, рыдая и тоскуя,
Знал разлуки муку злую,
С этой раной жил;
Кто мечту свою покинул,
Навсегда из сердца вынул
Все, что он любил, —
Тот поймет, что это значит,
Если в час веселья плачет,
Плачет вдруг душа,
Иль, ломая все границы,
К другу милому стремится,
Им одним дыша.
Кто единою судьбою
Связан с родственной душою,
Что ему тогда
Вера в высшую усладу,
Что грядет за скорбь в награду?
Ах, она не та!
Жизни этой несказанность,
Эту полную слиянность
Мыслей, мук и нег,
Эту боль, восторг, тревогу
Никакому в мире богу
Не вернуть вовек.

Йозеф фон
Эйхендорф
/1788-1857/
Прощание
/В лесу под Любовицем/
О долы, холмы, дали,
О лес любимый мой,
Даруй мне в час печали
Молитвенный покой.
От вечного смятенья,
От суетного дня
Родной зеленой сенью,
Как встарь, укрой меня!
И

Рассвет над миром сонным
Свой теплый стелет дым,
Исходят птицы звоном,
И сердце вторит им:
Что наша скорбь в подлунной?
О чем жалеешь ты
Пред ликом этой юной,
Нетленной красоты?
И слово правды строгой
Мне шепчет каждый лист:
Иди прямой дорогой,
Будь духом тверд и чист.
Тем праведным заветам
Внимал я, не дыша,
И несказанным светом
Наполнилась душа.
Пусть завтра я, тоскуя,
Уйду к чужим богам,
На ярмарку людскую,
В докучной жизни гам, -
Но сердце я закрою
Для суеты земной,
Чтоб вечно быть душою
С тобой, мой рай лесной.

« « «
Ушел я, мой свет, мы расстались,
Дитя, голубка моя,
Ушел, а с тобою остались
Лишь недруги, злобу тая.
Наш праздник - на это их станет -
Развеют, — им что за печаль!
Ах, если любовь нас обманет,
Всего остального не жаль.
Поляны наши лесные,
Где мы бродили с тобой,
Притихли, как неживые,
И холоден их покрй.
Над ними звезды без счета
Горят в холодной дали
И льют свою позолоту
На снежную грудь земли.
На сердце все неуютней,
Мертво и пустынно кругом;
И с трепетом взял я лютню -
Забыться в горе своем.
Забудусь ли только - не знаю.
Как.холоден ветер ночной!
Спокойной ночи, родная,
Любовь да пребудет с тобой!

Утешение
Иль ты, сердце, не устало
Сожалеть о днях услад?
Ах, в нагие эти скалы
Тщетно я вперяю взгляд.
Неужели все умчалось —
Юность, песни и весна?
Лишь печаль в груди осталась,
Лишь тоской душа полна.
Птицы реют в поднебесье,
Корабли в морях плывут,
Белый парус, птичьи песни
Только горше грудь гнетут.
Где беспечные скитанья,
Дым ущелий, даль лесов,
Пестрых образов мельканье
И рожка манящий зов?
Неужели в мире этом
Не раскинет больше вновь
Полных золотом и светом
Нам шатров своих любовь?
О, утешься, дух усталый,
Озарись надеждой, взгляд!
Ведь, оставив эти скалы,
Мы вкусим еще услад!

Плаванье певца
В сиянии безмолвном
Лазурный свод высок,
И мчит по светлым волнам
Нас юности поток.
Мы, аргонавтов племя,
На гордом корабле
Плывем сквозь даль и время
К полуденной земле.
Со звонким кубком полным
У мачты я стою,
У мачты, вторя волнам,
Один за всех пою.
Друзья, как небо ясно!
А снидет вечерняя мгла -
О жизнь, как была ты прекрасна
Как быстро ты протекла!
Пою леса, долины
И замок над скалой,
И мудрые седины
Земли моей родной!
Вам все готов отдать я -
А я, как царь, богат -
Берите сердце, братья,
И жизнь, бесценный клад!
Счастливый путь вовеки!
То Рейн или Дунай -
Все праведные реки
Текут в блаженный край.

Два друга
Ушли за долей иною
Два друга, два вольных орла,
За песней вслед, за весною,
И звонкой светлой волною
Она их в мир понесла.
Готовы к высоким свершеньям
И в счастии и в беде,
Одним своим появленьем
Они, как лучом весенним,
Сердца озаряли везде.
Женился первый приятель
И доле счастливой рад:
Приветлива теща к зятю,
Дом полон смехом дитяти,
Звенит за окошком сад.
Другой, околдован звоном
Русалочьих льстивых слов,
Отдавшись волнам опьяненным,
Пропал в полоне бездонном,
В хмельных объятьях валов.
И> на берег выброшен ныне,
Чего он, усталый, ждет?
Челн сгинул в бездонной пучине,
И неоглядна пустыня
Над лоном усталых вод.
И я звенящей весною
Волю даю слезам:
Уходит племя иное
За песней вслед, за волною -
Будь, Боже, милостив к нам!

Перед закатом
Дни счастья, дни страданий —
Нелегок был наш путь.
От долгих всех скитаний
Присядем отдохнуть.
Уж меркнет вечер алый,
На дол истому льет.
Лишь в, небе — запоздалый
Двух ласточек полет.
Сядь ближе, — пусть резвятся! —
Объемлет сумрак нас,
Легко и потеряться
В пустынный этот час.
О, как спокойны дали!
И пред зарей такой
Мы так с тобой устали...
Не смерти ль то покой?
17

Прощание
Шум ночной уж полнит лес,
Мгла в его глубинах.
Бог украсил лик небес
Светом звезд невинных.
Тишина легла в низинах,
Шум ночной лишь полнит лес.
Так нисходит в мир покой:
Лес и дол смолкают,
Путник с робкою тоской
Дом свой вспоминает;
Свод лесной ниспосылает
И тебе, душа, покой.

Иоганн Майрхофер
/1787-1836/
На Дунае
Челн скользит по блещущей волне,
Башни древних замков в вышине,
Рощи елей призрачно шумят,
И туманится печалью взгляд.
Ибо краток век всех Аел земных:
Замок пуст, и звон доспехов стих.
Где они - вояки, силачи,
Их лихие кони, их мечи?
Злым бурьяном зарастает ров,
Затихает глас седых певцов;
Страх крадется в душу: хрупок челн,
Судный глас нам слышен в шуме волн.

Эдуард Мёрике
/1804-1875/
К полуночи
Неслышно ночь спустилась с гор
И медлит; отрешенный взор
На золотые чаши устремлен,
Где в равновесье замер ход времен.
Одни только в долах ключи не молчат
И на ухо матери Ночи журчат
О свете,
О суетном солнечном свете.
Но их напев докучен ей;
ИХ колыбельной ей милей
Еще звучит лазурный небосвод,
Часов парящих невесомый гнет.
А струи ключей все журчат в тишине,
Немолчно лепечут еще и во сне
О свете,
О суетном солнечном свете.
20

Моя река
Река моя! Рассветных струй
Поток позолоченный!
Я твой! Целуй мне грудь, целуй
Мой лоб разгоряченный!
Восторга взлет и дрожь любви
Вновь испытаю я, в твои
Объятья заключенный.
Стекает каплями заря
С ликующего тела.
Прохладной лавой янтаря
Волна меня одела.
О солнечное лоно вод!
Раскинул руки я - и вот
Ты мною завладело.
О чем лепечешь ты, волна?
Какою сказкой странной
От века ты полонена?
В тревоге непрестанной
Ты ищешь слов для ней, ты в 1}уть
Спешишь, надеясь где-нибудь
Найти ответ желанный.
В певучих водах синь небес
Младенчески-невинна:
То в ней звучат, - река чудес, -
Души твоей глубины.
И рвется j^xt томленья полн,
Туда, где светят в бликах волн
Лазурные вершины.

О опрокинутая синь!
Ты, как любовь, бездонна.
Так поглоти меня, нахлынь,
Я покорюсь без стона.
Я жизнь свою отдам взамен
За сей мираж, за сладкий плен
Мерцающего лона!
Но к берегу меня волна
Относит понемногу.
Ну что ж, прощай! Ликуй одна!
Бери с собой в дорогу
И солнца луч, и лунный свет,
И мчи сквозь сотни верст и лет
К родимому истоку!

Она идет!
Вновь косынкой голубой
В облаках весна махнула;
Дымом, детством вдруг пахнуло
Над притихшею землей.
А в снегу цветок
Замер в ожиданье.
Арфы ззук, и робок и далек...
Ты идешь, весна,
То твое дыханье!

Теодор Шторм
/1817-1888/
Гиацинты
Там бал в разгаре; здесь темнеет сад,
Здесь душной дремой ночь меня объяла.
А думы все с тобой, я им не рад;
Заснуть бы мне, но ты - царица бала.
Та суета — да кончится ль она?
Как свечи там слепят, как стонут скрипки|.
Смешались пары, вздохи и улыбки,
Горячкой пышет зал; но ты бледна.
Царица бала... Рук чужих объятья
Тебя влекут, кружат под вой смычка.
О берегись! В воздушном этом платье
Так беззащитна ты и так хрупка!
Густеет мгла, благоухает сад,
Дурманом ночь меня околдовала.
А думы все с тобой, я им не рад;
Заснуть бы мне, но ты - царица бала.

Теодор Фонтане
/1819-1898/
Полдень
Здесь на опушку леса вышла
И в дреме нежится сосна.
Здесь тихо-тихо так, что слышно,
Как дышит эта тишина.
На небе, светом напоенном,
Спят облачка; притихнул лес.
И все ж как будто с легким звоном
На кроны сыплет дождь с небес.
25

Том Стихотворец
Близ замка Хантли, у ручья, Том грезил на закате дня.
Явилась женщина ему на крупе белого коня.
А грива белого коня в десяток кос заплетена,
И колокольчики на ней — их песня издали слышна.
Том Стихотворец снял берет, пред нею на колени пал.
„Ты низошла сюда с небес! Ты не дитя земли!" — сказал.
Она же, придержав коня, ему дает ответ такой:
„Небесной девы не зови, царица эльфов пред тобой!
Играй на арфе, песню пой — чтоб всех она была звучней!
Но поцелуешь ты меня - семь лет во власти ты моей!"
„Пускай! Семь лет тебе служить, царица,
лишь отрадно мне!"
И жарок был их поцелуй, и птица пела в вышине.
„Теперь ты мой, ступай за мной,
служи исправно мне семь лет!"
И едут сквозь зеленый лес, и счастлив Том - предела нет.
И едут сквозь зеленый лес, лазурь небесная ясна;
Чуть тронет всадница узду — песнь колокольчиков слышна.
26

Арчибальд Дуглас
„Нести этот крест нету сил моих,
Семь лет я его носил.
Где мир этот раем был аля других,
Мне он пустыней был.
Пред королем хочу я предстать,
Чтоб дрогнул суровый лик.
Не сможет он просьбе моей отказать —
Я нищ, и я уж старик.
А коли гнев, разожженный давно,
Так и не смог остыть -
Пускай свершится, чему суждено,
Знать, так уж тому и быть", -
Так рек граф Дуглас. И голову он
На камень положил —
Прилег отдохнуть, в печаль погружен, —
И сон ему веки смежил.
Был панцирь на нем и ржав и тяжел,
Поверх - пилигрима плащ.
Вдруг трубный клич до него дошел -
Охотничий рог из чащ.
И вот уж пыль клубится столбом,
Лай псов звенит в тишине,
Уж рядом с графом весь гам и гром —
И всадник на гордом коне.
Иаков-король на коне перед ним.
Граф отдал низкий поклон
И видит, что гневом король тесним,
И так ему молвит он:

„Яви мне милость, Иаков-король,
Мольба у меня одна:
Тебе причинили Дугласы боль,
Но то не моя вина.
Забудь, что род мой в былые года
Враждой тебе докучал.
Припомни детство — тебя я тогда
На этих коленях качал.
Припомни, как в замке Стерлинг меня
Искал повсюду пострел,
А я помогал ему сесть на коня,
Чинил наконечники стрел.
А озеро в Линлитгоу — ужель
Ты мог и это забыть?
Кто там учил тебя метиться в цель
И плавать, и рыбу удить?
Ужель хоть в память о радостях тех
Прощенья я не дождусь?
Семь лет искупал я этот грех -
Что Дугласом зовусь".
- „Граф Арчибальд, и слух мой и взгляд
Закрыты для жалоб твоих.
Мне мнится лишь, будто сосны шумят
О тех временах былых.
Как шум тот сладостен! Я и сейчас
Им словно заворожен.
Но громом в него врывается глас:
А все-таки Дуглас он!

Не вижу, не слышу тебя, ты - прах,
Иного не жди вовек:
Всякий Дуглас в моих глазах —
Конченый человек".
Пришпорил коня и, взор отвратив,
По склону вверх поскакал.
А Дуглас, коня за уздечку схватив,
Так обочь его и бежал.
Как солнце палит, как крут этот склон,
Как кровь закипает в ушах!
Из сил совсем выбивается он,
Но не отстает ни на шаг.
- „Я был твоим сенешалем, король, -
О том уж не смею просить.
В твоей конюшне мне быть дозволь,
За буланым твоим ходить.
Солому буду сам ему стлать,
Корм сыпать своею рукой.
Ты только позволь мне снова вдыхать
Воздух отчизны родной.
А нет, так решись — я спасибо скажу,
Пусть даже в аду мне гореть:
Свой меч обнажи - я грудь обнажу -
И дай мне здесь умереть".
Тут спрыгнул Иаков-король с коня,
И взор его заблистал,
И меч сверкнул, как вспышка огня,
Но ударом не пал:

„Возьми, возьми и носи его вновь,
И мой охраняй покой.
В том преданный дух и верная кровь,
Кто край так любит родной.
В седло! Нам одной дорогой скакать,
В Линлитгоу ведет она.
Будем рыбу удить и оленя гнать,
Как в давние времена".

Фридрих Ницше
/1844-1900/
С гор высоких
О полдень жизни! Торжества пора!
Час созрев«
Мой замер сад в тревоге ожиданья:
Я жду друзей, с утра и до утра.
Где вы, друзья? Я жду! Я так вам рад!
Час созреванья!
31

Не ради ль вас волшебные цветы
Теперь сияют
На ледниках моих, и в синь взмывают
И ветр и тучи, девственно чисты,
Чтоб вас узреть с орлиной высоты?
Там, в небесах, для вас я стол накрыл,
Жилец надзвездный;
Но я и царь глубин — до самой бездны
Отсель я власть свою распространил!
А мед мой — кто из вас его вкусил?..
Ну наконец-то! — Что же вы в дверях,
Застыв, смутились?
О горе мне! Уж лучше б вы сердились!
Иль я не тот? Что вам внушает страх?
Ужели прежний я распался в прах?
Я стал другим? Я сам себя забыл?
Свой лик покинул?
Борец в борьбе с собой себя низринул
И, против собственных бунтуя сил,
Себя победой насмерть поразил?
В краю буранов я построил дом?
Мои соседи -
Сугробы да полярные медведи?
С проклятьем и молитвой незнаком,
Я - призрак лишь над стылым ледником?
О старые друзья! Вы так бледны,
Как лист, дрожите...
Нет, лучше вам уйти! Не осудите!
Жить в скалах этой ледяной страны
Лишь ловкие охотники должны.

Увы, я злой охотник! В небосвод
Стрелу нацелил!
Лук натянул — вы так бы не сумели...
Но горе мне! В кого стрела войдет?
Молю, друзья, — спасайтесь! Час не ждет! —
Ушли... А я так долго уповал,
Так страстно верил...
Что ж — новым я друзьям открою двери!
Уйди, отхлынь, воспоминаний вал!
Я молод был — еще моложе стал!
Былые узы... Смутных знаков вязь,
Что начертала
Любовь когда-то нам, - что с ними стало?
Истлевший свиток... До него, страшась,
Дотронуться рука б не поднялась.
То не друзья, - как их назвать теперь? —
Друзей фантомы!
Являются тебе, полузнакомы,
Стучатся ночью в сердце, в окна, в дверь,
Лепечут, ждут, глядят, - но ты не верь!
О юность, блики ложного огня!
К кому мечтою
Тянулся я, кого считал роднёю —
Тех старость отдалила от меня:
Лишь кто меняться может, мне родня!
О полдень жизни! Торжества пора!
Час созреванья!
Мой замер сад в тревоге ожиданья:
Весь день, всю ночь, с утра и до утра
Я новых жду друзей! Я так им рад!

Та песня спета! Тот огонь угас.
Иные песни
Принес с собой мой новый друг-кудесник.
Полдневный друг пришел в урочный час,
Чтоб ровно в полдень двое стало нас...
Победы миг! Пир сердца и ума,
Желанно-званый!
Друг Заратустра, гость мой долгожданный!
Сияет мир, смеется жизнь сама —
Так празднуют здесь свадьбу свет и тьма...

Песнь Заратустры
Очнись от сна!
Нас ночь зовет. Что говорит она?
„Настал наш срок —
Распалась дремы пелена:
Мир так глубок -
Дню не избыть его до дна.
Бездонен скорби плен,
Но радость - глубже, чем тоска.
Скорбь говорит: „Все тлен!
Но радость жаждет жизни на века,
Всех бездн блаженства - на века!"

Отрывок
День отзвучал, и счастие и свет
Уж пожелтели.
Чего ты ждешь? Вон звезды заблестели;
Уж иней лег; отсрочек больше нет —
Пади, как плод, в покой земной постели.
36

К мистралю
Плясовая песня
Вей, мистраль, властитель далей,
Туч гонитель, бич печалей,
Радость сердца моего!
Не одно ль предназначенье
Нам начертано с рожденья -
Чадам лона одного?
Пой, мистраль, гонец летучий,
Рей над этой горной кручей,
Вольный брат морских валов!
Как хмельной плясун беспечный,
Я вприпрыжку - вихорь встречный! -
Мчусь на твой напевный зов.
Лишь сквозь сон меня позвал он,
Я стремглав понесся к скалам
На крылах моей мечты,
Ввысь вперился жадным оком -
И сверкающим потоком
Хлынул мне навстречу ты.
По пустынным гумнам неба
Словно мчались кони Феба,
Вихрь в упряжке огневой, -
Мчались кони-исполины,
И на их крутые спины
Падал бич свистящий твой.

Вот ты спрыгнул с колесницы,
Вниз метнулся — камнем, птицей, —
О, ликуй, душа, смотри:
Так в рассветной дымке мглистой
Луч пронзает золотистый
Розы утренней зари.
А теперь танцуй на волнах,
Озорных, коварства полных, -
Новый разум в пляску влей!
Наш черед приходит с нею -
И искусства нет вольнее,
Нет науки веселей!
По листку от каждой розы,
По ростку от каждой лозы -
Трубадур, сплетай венок!
Снова в пляс! Мелькают лица —
Там святая, там блудница,
Бог и мир - наш круг широк!
Кто там к пляске неспособен,
Старцу хилому подобен,
В узах косных пут увяз?
Прочь, ханжи и лицемеры,
Трусы, тряпки, маловеры, —.
Наш Эдем - он не про вас!
Немочь всю и все бессилье
Обдадим взметенной пылью,
Распугаем жалкий сброд!
Наших флейт да не услышит
Тот, кто чахлой грудью дышит,
В ком отвага не живет!

Прочь разгоним всех угрюмцев -
Хмурых нытиков, безумцев,
Что коптят небес лазурь!
Вольный дух, вдвоем с тобою
Мой восторг буйнее вдвое,
Всех земных мятежней бурь.
И, чтоб он вовеки длился,
Чтоб нетленным сохранился
Нашей пляски пламень весь, —
Ввысь по лестнице небесной
Вознеси венок чудесный
И меж звезд его повесь!

Из „Дионисийских дифирамбов4'
Меж коршунов
Кто захочет здесь вниз,
как мгновенно
канет он в бездну!
Но ты, Заратустра,
бездны все еще любишь,
как вон та сосна?
Она-то пустит корни,
где содрогнется от страха
даже утес;
она-то медлит над бездной,
где все окрест
рвется вниз;
меж нетерпеньем
водопадов буйных и камнепадов
ждет она терпеливо, сурово, безмолвно,
одиноко...
Одиноко!
Да и кто решится
гостем здесь быть,
твоим гостем?
Коршун разве -
налетит и злорадно
вцепится в волосы
стойкому терпеливцу -
с хохотом диким,
с хохотом хищным...

„К чему эта стойкость? —
глумится жестокий. —
Любишь бездны — имей крылья!
Что ж ты повис тут,
висельник жалкий?"
О Заратустра,
грозный Нимрод!
Вчера еще — зверолов Господень,
силок для праведников,
зла стреловержец!
А нынче -
сам собою загнан,
себя самого добыча,
себя самого жертва...
Нынче —
в одиночестве с самим собою,
вдвоем с собственным знаньем,
меж сотен зеркал
сам себе неведом,
меж сотен воспоминаний
потерян,
от каждой раны уставший,
от каждой стужи продрогший,
в собственных путах хрипящий, -
Себя самого познавший!
Себя самого казнивший!
Зачем ты опутал себя
собственной мудрости вервью?
Зачем заманил себя
в рай древнего змея?
Зачем ты заполз в себя,
в себя самого?..

И вот - всего лишь больной,
что отравлен змеиным ядом,
и вот - всего лишь пленник,
что вытянул худший жребий:
в собственной копи,
вечно согбенному,
в себе замурованному,
в себя зарываться...
Беспомощный,
окостеневший,
всего лишь труп, погребенный
под стократной ношей,
собственной тяжести ношей, -
знающий!
Себя самого узнавший!
Мудрец - Заратустра!
Ты искал тягчайшую ношу
и нашел себя
и себя ты с себя уж не сбросишь...
Затравлен,
придавлен,
в полный рост ты уже не встанешь!
Да еще и срастешься со своим фобом,
дух-горбун!..
А вчера еще был так горд,
так надменно витал над миром
на котурнах, как на ходулях!
Вчера еще - гордый отшельник,
в уединенье без Бога,
наедине с дьяволом,
принц в пурпуре спеси!..

И вот-
меж Ничем и Ничем
сдавлен, согбен
вопросительным знаком,
усталой загадкой,
загадкой для коршунов...
Уж они тебя - „разрешат",
они уж алчут твоего „разрешенья",
твоего разложенья,
уж кружат над тобой, над своей загадкой,
над твоей виселицей!..
О Заратустра!
Себя самого познавший!..
Себя самого казнивший!..
43

Сигнальный огонь
Здесь, где в лоне морей вырос остров,
за ночь взнесенный жертвенный камень,
здесь под черными небесами
зажигает свои огни Заратустра,
сигнальные знаки для заблудших пловцов,
знаки вопроса лая знающих ответы.
Это пламя с пепельным чревом -
языки его алчут холодных далей,
оно тянет шею к чистейшим высям,
как змея, выпрямившаяся от нетерпенья, —
вот этот знак я возвел пред собой.
То сама душа моя пылает:
в ненасытной жажде новых далей
все вперед устремляется тихое пламя.
Для чего бежал зверей и людей Заратустра?
Для чего оставил твердую почву?
Шесть одиночеств он уже знает,
но даже одиночества моря ему было мало,
острова было мало, и вот на горе он — пламя,
и в поисках седьмого одиночества
к небесам забрасывает невод.
О пловцы заблудшие! О древних звезд осколки!
Вы, моря грядущего! Сокрытые тайны неба!
Здесь ловец одиночеств закинул невод:
так ответьте ж нетерпенью пламени,
поймайте мне, ловцу на горах высоких,
мое седьмое, последнее одиночество!..

Садится солнце
1
Недолго жаждать тебе,
сгоревшее сердце!
Обетованье, разлитое в воздухе,
из уст неведомых на меня дохнуло
великой прохладой...
В полдень жарким было мое солнце.
Тем желанней мне мои пришельцы —
вы, внезапные ветры,
послеполуденные зябкие духи!
Воздух так чужд и чист.
Не метнула ль на меня искоса
свой взор манящий
искусительница-ночь?..
Мужайся, отважное сердце!
Не спрашивай: зачем?..
2
День моей жизни!
Садится солнце.
И уже позолочен
ровный поток.
Дышит скала теплом:
верно, в полдень на ней
счастье вкушало свой сон полдневный?
Вон оно еще брезжит
зеленью отсветов над бурой бездной.

День моей жизни!
Уж близок вечер!
Уж око твое мерцает
полузатменно,
уж скатились первые слезы
твоей росы,
уж стелется над бледными морями
любви твоей притихший пурпур,
кроткий свет последнего блаженства.
Ясность, приди, золотая!
Близкой смерти
сокровеннейшее, сладчайшее предвкушенье!
Верно, я слишком спешил?
И лишь теперь, как устал,
взор твой настиг меня,
восторг твой настиг меня.
Волн и бликов игра.
Всякая тяжесть в былом
канула в синь забвенья,
праздно колышется челн.
Словно б и не было верст и бурь!
Желанья лежат на дне.
На душе, как на море, гладь.
Одиночество, седьмое мое!
Впервые так близок мне
желанный причал,
и улыбка солнца тепла.
Что там пылает еще?
Не снега ли моих вершин?
Серебристой рыбой, легка,
отправляется в путь ладья ...

Слава и вечность
1
И давно ты сидишь
на своем злосчастье?
Как бы тебе не высидеть
яйцо,
яйцо с василиском
из долгой твоей хандры!
Что там крадется Заратустра по ущельям?
Изъязвленный, недоверчивый, угрюмый,
соглядатай давний —
и вдруг - удар
молнии, яркий, страшный,
удар из бездны в небо —
сотрясается самой горы
чрево...
Где слились в одно
ненависть и молнии стрела,
где грянуло проклятье —
на горах теперь ютится Заратустры гнев,
грозовою тучей крадется по кручам.
Зарывайтесь же в последнюю перину!
Марш в постель, неженки!
Своды полнятся раскатами громов,
стены ходят ходуном и скрепы —
Заратустра изрыгает проклятья...

2
О разменная мелочь мира,
слава, -
лишь в перчатках я коснусь монеты этой,
с отвращеньем раздавлю ее ногою.
Кто там жаждет оплаты?
Лишь продажный...
На лотке разложен, он хватает
жирными руками
жестяную побрякушку славы.
— Хочешь купить их?
Они все — продаются.
Только цену назначь побольше!
Побренчи тугой мошною!
Иначе ты придашь им весу,
придашь весу их добродетели...
Они все добродетельны.
Слава с добродетелью - не разлить водою.
Мир со дня своего основанья
платит за трезвон добродетели
трескотней славы.
Мир живет этим гвалтом ...
Перед всеми добродетельными
хочу быть виноватым,
виноватым самой тяжкой виною!
Перед всеми горланами славы
стань червем, мое честолюбье!
Меж такими у меня одно желанье -
стать самым ничтожным...

О разменная мелочь мира,
слава, -
лишь в перчатках я коснусь монеты этой,
с отвращеньем раздавлю ее ногою.
3
Тише! -
Обо всем великом — я зрю величье! —
надо молчать
или - вещать:
вещай же,
моя восторженная мудрость!
Подымаю взор —
там раскинулись моря света:
о ночь, о тишина, о гробовой гул!
Я знак узрел:
из самых дальних далей
ко мне нисходит, медленно мерцая,
созвездье...
О высшее созвездье бытия!
О вечных символов скрижаль!
Ты - ко мне нисходишь?
Чего не зрел никто —
твоя немая красота -
как? взоров не бежит она моих?
О печать непреложности!
О вечных символов скрижаль!
Уж ты-то знаешь,
что они все ненавидят,
что один я люблю:
твою вечность,
твою непреложность!

Вечно разжигает мою любовь
лишь она — непреложность.
О печать непреложности!
О высшее созвездье бытия! —
коего не достигает желанье,
коего не пятнает ничье „Нет", —
вечное „Да" бытия!
Навечно я — твое „Да":
ибо я люблю тебя, Вечность!
50

О нищете богатейшего
Десять долгих лет —
и ни капли с небес,
ни влажного ветра, ни росинки любви, —
страна, где неведом дождь...
Тебя молю, моя мудрость:
в эту засуху не скупись,
пролейся сама, стань сама росой,
благодатным дождем в пожелтелой пустыне!
Однажды я прочь услал
облака с моих гор,
сказал: „Больше света, затменные!"
Нынче зову их назад:
„Да затмит ваше вымя свет мне!"
Я подою вас,
коровы небес!
Теплым млеком мудрости, сладкой росою любви
окроплю я землю".
Прочь, прочь, истины
с угрюмым ликом!
На горах моих нет места
для терпких нетерпеливых истин.
Нынче истина да приблизится ко мне,
позлащенная улыбкой,
подслащенная солнцем, подрумяненная любовью,
лишь зрелую истину сорву я с древа.
Нынче протяну я руку
к локонам случая,
приласкаю его, умудренный,
поманю и проведу, как ребенка.
Нынче буду я гостеприимным
к незваному,

против рока самого не ощетинюсь колючками —
не еж Заратустра!
Алчущая моя душа,
с языком ее ненасытным,
всласть добра и зла уж налакалась,
окуналась в каждую бездну.
Но и всякий раз, подобно пробке,
выплывала она на поверхность,
радужной пленкой маслянистой
вон играет на бурой глади.
За нее я и прозван Счастливцем.
Кто мне мать, кто отец мне?
Не отец ли мне царевич Избыток,
не мать ли мне тихая Усмешка?
Не в их ли союзе зачат был
этот зверь загадочный,
это исчадие света,
расточитель мудрости, Заратустра?
Болен нежностью ныне,
ветер росный,
в ожиданье сидит Заратустра, гор насельник, -
в собственном соку
прокипел и сладостью налился, -
не на гребне, а в тени вершины,
не во льдах ее, а ниже их громады,
утомлен и разнежен,
созидатель в день свой седьмый.
Смолкните!
Сама истина шествует надо мною,
словно облако,
и разит меня незримыми молниями.

По медлительным широким ступеням
поднимается ко мне это счастье:
истина возлюбленная, жду тебя!
Смолкните!
То моя истина!
Бархатно-трепетный и пытливый
взгляд ее меня сражает,
злой и нежный, словно взгляд девичий...
Угадала причину моего счастья,
меня разгадала — что-то будет?
Пурпурный дракон притаился
в бездне девичьего взгляда.
Смолкните!
Истина моя глаголет!
Горе тебе, Заратустра!
На кого похож ты?
Словно золота наглотался!
Тебе еще вспорют брюхо!..
Ты уж слишком богат -
ты, стольких погубитель!
Слишком многим ты внушаешь зависть,
слишком многих ввергаешь в бедность...
Мне самой в тени твоего света
стало зябко. Уходи, Заратустра,
уходи, богач, со своего солнца!..
Жаждешь дарить, раздарить свои излишки -
но сам ты из всех самый лишний!
Образумься, богач!
Себя раздари, Заратустра!

Десять долгих лет —
и ни капли с небес?
Ни влажного ветра, ни росинки любви?
Но кому тебя любить,
о богач сверх меры?
Твое счастье все окрест иссушает,
и земля твоя белна любовью,
земля, где неведом дождь...
Уж никто не говорит тебе спасибо,
а ты благодаришь всякого,
кто берет от тебя;
то твоя для меня примета,
о богач сверх меры,
самый нищий из всех богатых!
Ты собою жертвуешь, мучиться своим
богатством,
раздаешь себя,
не щадишь себя и не любишь,
терзаем великой мукой:
переполнены твои амбары,
переполнено твое сердце,
но никто тебе не скажет спасибо...
Надо стать тебе беднее,
о мудрый безумец,
если хочешь, чтоб тебя любили!
Любят лишь тех, кто страдает,
лишь голодных дарят любовью:
себя раздари, Заратустра!
Я - твоя истина...

Франк Ведекинд
/1864-1918/
Жестокой возлюбленной
Натрави свою свору за тридевять гор и земель,
Она снова вернется, в пене вся и в пыли.
Дай ей кнута! Пусть хлыст по мордам, как хмель!
А она только ноги лижет тебе и скулит.
Но пока не сломался бич, и ремни не в куски,
И пока над отродьем этим властен твой крик,
И пока души моей вопль к тебе не проник,
Не порвались жилы, и вены, и сердце с тоски —
Плеть занеси! Пусть истошное это „Ату!44 —
Будто смерти самой последний ликующий клич!
Но напрасно жертву ты ждешь, твоей прихоти дичь, -
И налитые кровью глаза глядят в пустоту ...
55

Стефан Георге
/1868-1933/ ^^
)
Любовные вечери новых времен /II/ 1
На синем шелке золотом горят 1
Лик месяца и звездные орбиты. 1
Вдоль стен шатра расставлен кубков ряд 1
Из алавастра и из малахита. 1
56

Пусть лампа медная на трех цепях
Багровым светом оживит нам лица.
Теперь в бурнус просторный облачиться
И — чтобы мирт у каждого в руках!
Как мягок ворс ковров... Пускай текут
Речей ручьи, пусть в кубок влага льется!
Дан знак эфебу - он уж тут как тут
И властелину отдает поклон...
Как в зеркале волшебного колодца,
Мне грезится мой прежний царский трон.

Творение фра Анджелико
На хрупких главах древнего сказанья —
Се вечный страж унял земной раздор,
Се строгий дух послал обетованье, —
Возводит он деянье, как собор.
Он взял, чтоб лился локон золотистей,
Потиров злато и пшеницы зной;
Тон алый взял у робкой детской кисти,
Индиго тон — у прачки над волной.
Владыка в блеске праведной державы,
Вокруг певцы его нетленной славы,
Медуз сильнее и звучней Харит.
Невеста во младенческом смущенье
Смиряет девственной груди волненье
И за венец его благодарит.

Благословение на новое странствие
Я зван был в путь, я ведал упованье,
О светлой деве грезил в час ночной -
Вдруг ты пришел, и, полонен тобой,
В твоих чертах я зрел ее посланье.
Тек день за днем, и меркнул жар желанья,
И в отреченье я обрел покой.
Так что же знак сулит мне новый твой?
Он зов удачи или зов страданья?
Ступаю к алтарю сквозь мрак собора.
В светильниках дымят сандал и смолы.
Мой гулок гимн - гряди, органа гром!
Стань миром, кровь, вскипая от напора!
Где посох мой, чтоб с ним идти сквозь долы?
Где плащ мой, чтоб идти сквозь горы в нем?

Только б тела твоего коснуться -
А иначе нить души порвется,
Как струна, натянутая туго.
Черный креп мне стал любви приметой
С той поры, как я в неволе этой.
Пореши, как к жизни мне вернуться,
Дай прохладной влаги из колодца
Изнемогшему от зноя другу.
60

♦ * *
Взгляни на парк — еще не умер он:
Как дальний брег в лазури океана,
Те облака, и стынущий затон
Весь озарен их синевой нежданной.
Возьми охряный цвет — им лист зажжен;
Добавь березы нежно-серый тон.
Последних роз еще не вышел срок;
Их рви, целуй и вей из них венок.
Той астры не забудь белесый блик,
Той дикой лозы пурпурное тело -
И все, что чудом не отзеленело,
Прими без боли в свой осенний лик.

* * *
Сойди равно на торжище и брег,
К смятенью толп и их ристалищ бурных,
Дрожанью тетивы, сверканью рек,
Скольженью тел нагих в волнах лазурных.
Придай и форму новую и цвет
С землей и зверем тяжбе человечьей,
Задору дерзких юношеских лет,
Красе девичьей поступи и речи.
Но самый потаенный клад сокрыт
В содружестве ночном... Лишь смолкнут пренья —
Зов прозвенит, и лица озарит
Мечтой и мукой трепет откровенья.
То Слова - Спаса глас; звезда взошла
И над незримой бороздой витает.
В ней блеск и боль: священная стрела,
Что в грудь разит, трепещет и мерцает.

Супостат
Встаю пред забытым окном: о, раскрой мне крыла,
Их мирную сень распластай надо мной и землею,
Как благословенье, желанная мягкая мгла,
Хочу хоть сегодня всецело отдаться покою.
Ведь завтра, лишь утро косым заблистает лучом,
Все то, что заране мне душу терзало, свершится:
Гонителей гул я услышу за этим плечом,
С камнями слепая толпа на меня ополчится.
Кто места не метил вовек для удара клинка
На теле у брата, кто зернами болиголова
Свой ум не мутил — его доля и дума легка!
Но нету, признаюсь, презренней блаженства такого!
Вы тоже ведь скажете, други: сосудом надежд
Сей дух был достойный — и вот распрощался с землею...
Ах, сладостен мрака приход для измученных вежд,
И смолкнувший мир колыбельного полон покоя!
63

Ницше
Сернисто-желтых туч гонимы клочья
Холодным ветром - то ли близко осень,
То ль ранняя весна... Итак, за этой
Стеною Громовержец гордый жил
И слал на плоский дол, на мертвый город,
На весь их дым и прах тупые стрелы
Последних молний — и потом ушел
Из долгой ночи в темень вечной ночи.
Стада глупцов внизу... Не троньте их!
Что слизню острога, что серп бурьяну!
Продлись на миг, святая тишина,
И пусть сначала сгинет это племя,
То, что хвалой своей его пятнало,
А ныне все тучнеет в испареньях,
В которых от удушья умер он! -
Но уж тогда вовек ты воссияешь
В кругу других вождей с венцом кровавым.
О избавитель! сам несчастней всех...
Груз тяжких жребиев каких тебе
Затмил зарю земли обетованной?
Ужель затем лишь ты творил богов,
Чтоб их низринуть - и блуждать в руинах?
Вес близкое убил в себе самом,
Чтоб вновь его алкать потом, чтоб воплем
Тоску своей пустыни заглушить.
Тот опоздал, кто умолял тебя:
Дороги дальше нет, там льды и скалы,
Да гнезда грифов... Вот теперь пора:
Заклясть себя в священный круг любви...

И вы, когда усталый строгий голос
Осанной взмоет в синеву ночную,
В эфирный свет, — заплачьте: не пророчить,
А петь был должен этот новый дух.

Мертвый город
Как спрут, разросся в бухте новый порт,
Все счастье края высосав; стеной
Встают дома-громады в свете лунном.
На бесконечных улицах толпа
Торгует днем и буйствует ночами.
Лишь жалость и насмешка достигают
Утеса, где стоит, забытый веком,
За черными стенами прежний Град.
Она жива, задумчивая крепость,
С могучей башней, устремленной к солнцу,
С заслоном тишины вкруг алтарей.
Как встарь, цветут в зеленых переулках
Насельников тела сквозь холст линялый.
Она не знает бед и ждет восхода;
Тогда к горе потянутся с мольбою
Просители из блещущих палат:
„Нас косит злая скука — помогите!
Мы чахнем посреди пиров! Единый
Глоток из ваших поднебесных высей
И ясных родников! Хоть уголок
В тиши того двора, в тени закута!
Вот вам взамен — янтарь из сотен трюмов,
Браслеты, жемчуга со всех широт!"
Но строг ответный глас: „Оставьте торг.
Что вам всего дороже, нам лишь прах.
Здесь только семеро спаслись однажды,
Когда им дети наши улыбнулись.
Вам рок — лишь смерть. Сама несметность ваша —
Уже кощунство. Ваш презренен хлам
Для наших юношей. Босой ногою
4Они его столкнут в пучину вод".

* * #
Все имеют, знают все - и все не впрок:
„Что за жизнь! Алчба и голод! Где искать
Полноты?"
А в амбарах золотистое зерно,
Хоть развей его, оно опять - горой! —
Не берут...
А в подвалах благородное вино:
Торжествует, чтоб потом уйти в песок, -
Но не пьют...
Тонны золота рассыпаны в пыли,
Сброд метет его полою армяка —
Не глядит...

Слово
Тьму чудес из дальних стран и грез
Я к ногам страны своей принес.
Ждал седую норну, чтоб она
Им на дне сыскала имена, —
И теперь, обретши плоть и лад,
Над моей землей они горят.
Снова в путь — и вот в руке моей
Чудный камень, нет его ценней.
Жду-пожду — и слышен голос мне:
„Нет тому названья в глубине".
И пуста рука, пуста мечта,
И страна моя без ней пуста.
Горестный урок на склоне лет:
Слрва не нашлось — и вещи нет.

Райнер Мария Рильке
/1875-1926/ X"V
)
С]
Бедные слова 1
Как их, бедняжек, трепетно люблю я - 1
Обыденные, скромные слова! 1
Им краски со своих пиров даруя, 1
Я новый свет им, новый лик давал. 1
Тогда они смелеют, оживая, 1
И вдруг ясней горит значенье их - 1
И медленно, как будто бы оттаяв, 1
Они вступают в строй стихов моих. 1
69

У надгробия Генриха фон Клейста
под могильной сенью сосен
на пустынном зимнем озере Ваннзее
Так же слепы, так же прозорливы,
Так же путь наш темен и тяжел, —
Ты один, бунтарь нетерпеливый,
Прежде нас приют себе нашел.
Душных дней томящую угрозу
Разом боль твоя оборвала —
И твои мы проливали слезы,
И твоя нас обступала мгла.
И над теменью прудов печальной
Мы склонялись в сумраке берез,
И молчали пред дорогой дальной,
И несли невестам в час прощальный
Стебли тонкие последних роз.
Но, как зов неслышный: „Оглянись!" —
Вдруг нас тишина остановила,
И внимать ей так отрадно было,
И, ростки, в ней обрели мы силу -
И вот так
в земле мы прижились.

* * »
Любой из нас — подручный, мастер, зодчий,
мы все тебя возводим, о Собор.
А иногда, придя как луч из ночи,
чужой умелец нам раскрыть захочет
секрет, что мы не знали до сих пор.
Взбираемся все выше, неустанно,
леса так шатки, молот так тяжел -
и вдруг чело целует осиянный
и вещий час, что от Тебя нежданно,
как ветер с моря, к нам пришел.
Ударов гул все громче, ритм спорее,
и горы вторят молотов громам.
Лишь с темнотой бредем мы по домам —
и очерк Твой уже во мраке реет.
Ты близок нам.

На сон грядущий
Хотел бы я колыбельною песней
Кого-то в ночи утешать.
Хотел бы тебя баюкать я песней
И в сон из сна провожать.
Хотел бы я быть единственным в доме,
Кто знал бы, не ведая сна,
Что лес так безмолвен, а мир огромен,
А ночь за окном холодна.
Зовут друг друга часов голоса,
И до дна раскрывается век.
И бродит внизу чужой человек
И будит чужого пса.
Ушел. И опять над тобой, не дыша,
Чуткий взгляд мой, открыт и смел.
Он хранит твой сон, встрепенуться спеша,
Если что шевельнется во тьме.

О фонтанах
Я вдруг впервые понял суть фонтанов,
стеклянных крон загадку и фантом.
Они как слезы мне, что слишком рано —
во взлете грез, в преддверии обманов —
я растерял и позабыл потом.
Ужель я позабыл, что и к случайным
вещам простерты горних сфер объятья?
Что мне дышал величьем изначальным
старинный парк, в огне зари прощальном
вздымавшийся, — и звук в краю печальном
девичьих песен, темных, как заклятья,
взметнувшихся до сонных крон ночных
и будто явью ставших, будто их
уж отраженье ждет в пруду зеркальном?
Но стоит мне припомнить на мгновенье,
что сделалось с фонтанами и мной,
как вновь я полон горечью паденья,
и воды мне являют мир иной:
то мир ветвей, глядящих в мрак колодца,
мир голосов, чье пламя еле бьется,
прудов, что только берега извивы
в себе умеют повторить тоскливо,
небес, что вдруг отпрянули смущенно
от рощ закатных, мраком поглощенных,
и выгнулись иначе, и темнеют,
как будто озарили мир не тот...
Ужель я позабыл, что неба свод
не внемлет нам в торжественной пустыне
и что звезда звезду распознает
лишь как сквозь слезы в этой бездне синей?
А может быть, и мы здесь, в свой черед,

кому-то служим небом, Тот народ
глядит на нас в ночи и нам поет
свою хвалу. Иль шлют его поэты
проклятья нам. Иль плачут одиноко
и к нам взывают, ибо ищут Бога,
что где-то рядом с нами, и с порога
подъемлют лампы и молитв слова
возносят — и тогда на наши лица,
как бы от этих ламп, на миг ложится
невыразимый отсвет божества...

За чтеньем
Я все читал. С тех пор как, хмур и строг,
дождливый день на стекла окон лег.
Я дня не видел, ветра не слыхал:
я все читал.
Я вглядывался в трудные страницы,
как в потемневшие от дум глаза,
и время собиралось, как гроза.
Вдруг у страниц светлее стали лица,
у слов стыдливей стали голоса:
то вечер, вечер вспыхнул в них зарницей.
Я все еще не поднял глаз, но строки
уже на части, будто нити, рвутся,
и врассыпную прочь слова несутся...
Теперь я знаю: там горят и льются
на сад огнем последним небеса, —
должно же было солнце оглянуться!..
И вот уж ночь кругом, и мир затих,
стал собранным, немногословным, строгим:
темнеют люди, ширятся дороги,
и странно внятен звуков смысл немногих,
что бродят где-то на путях ночных.
Теперь поднять глаза — каким понятным
вдруг станет все в величии своем!
И ум сольется с миром необъятным,
и мир привольно разместится в нем.
Еще прочней приникнуть взглядом жадным
ко всем предметам, темным и неясным,
к их молчаливым первозданным массам —
земля все небо обоймет тогда.
И как последний дом, земле подвластный,
мне светит в небе первая звезда.

Осенний день
Господь, пора. Был долог лета срок.
У солнечных часов раскинься тенью
и ветр осенний вышли на порог.
Вели плодам последним зреть скорей.
Дай им еще два южных дня на радость
и до последней мутной капли сладость
в тяжелое вино потом долей.
Кто не успел построить дома, тот
останется теперь уже без дома,
совсем один, и долго не заснет,
и будет письма все писать знакомым,
и по осенним рощам невесомым
вслед беспокойным листьям побредет.

Одинокий
Как странник, в дальних плававший морях,
живу я в мире тех, кто вечно дома.
Здесь дни стоят, как чаши на столах,
а мне лишь даль подвластна и знакома.
Нездешний мир проник в мои черты —
пускай пустынный, неподлунный, смутный, —
но здесь, у них, все чувства обжиты,
и все слова привычны и уютны.
Со мною странные пришли сюда
из стран заморских вещи-пилигримы:
там, у себя, они неукротимы,
а здесь сгореть готовы со стыда.

# * *
Господь, большие города —
юдоль смятенья и угара;
там все бегут, как от пожара, -
и нет, чтоб их утешить, дара,
и жизнь их — беглая вода.
Там люд ютится сирый, погребен
во тьме подвалов, вчуже друг от друга,
под вечным гнетом стадного испуга;
а за стеной живет и жаждет плуга
твой чернозем - но им неведом он.
Там дети смотрят из подвальных окон,
все та же тень им вечно застит свет,
и им ли знать, что где-то там, далеко,
есть вольных ветров гул, зной солнцепека, —
и нет бедней их, и печальней нет.
Там девушки идут к поре расцвета,
о сладком детстве сохраняя сон.
Но жар их сердца не найдет ответа,
и вновь они замкнутся, как бутон.
И жажду материнства прочно скроют
в своих каморках, стылых, словно лед;
порой в подушку истово повоют —
и так за годом год их жизнь пройдет.
И смертный одр возникнет в мраке смутном,
и их к нему потянет зов химер, -
и будут долго умирать, и трудно,
как нищенки - иль как рабы галер.

* « »
Там есть жильцы, что и пред смертным часом
дивятся злобе мира и людей.
Кому дано узреть, какой гримасой
улыбка этой бледной, хрупкой расы
становится в безвестности ночей?
В униженности и в бессильной муке
они живут меж хватов и невежд,
и рано тонкие стареют руки,
и блекнут краски тонных их одежд.
Всегда теснимы жадною толпою,
хоть в них ни силы, ни задора нет ...
Лишь псины беспризорные порою
доверчиво им тянутся вослед.
Из тысяч взглядов всяк на них нацелен.
Им бой часов — как счет их всех потерь.
Украдкой бродят возле богаделен
и робко смотрят, не открыли ль дверь.
Там ждет их смерть. Не та, что их умела
так странно в детстве чаровать порой, -
там просто смерть, какой помрет любой.
Их собственная так и не созрела -
зеленый плод с пожухшей кожурой.

Предчувствие
Я словно флаг над необъятным простором.
Я предчувствую штормы, что будут,
и живу их грядущим напором,
когда мир подо мной еще полон покоя:
тихи двери под легкой рукой,
и звучна тишина в каминах,
окна еще не дрожат,
и пыль тяжела.
Но я уже темен, как море, и знаю, что буря пришла.
Каждый ветра порыв проходит по мне волной,
я вздымаюсь, бьюсь, и с великой грозой
я один на один.

Пантера
Глазам усталым - где передохнуть им?
Как удержать хоть малой вещи след?
Исполосован взгляд мильоном прутьев,
и за мильоном прутьев мира нет.
Упругий шаг бесшумных лап звериных,
что здесь в пространстве крохотном кружит, —
как вечный танец силы вкруг средины,
где воля укрощенная лежит.
Лишь иногда расширится мгновенно
зрачок — и отраженье вглубь войдет,
пройдет по напряженно ждущим членам
и в сердца глубине умрёт.

Лебедь
Этот крест, когда невмочь идти нам
сквозь невоплощенных мыслей строй,
схож с тяжелым шагом лебединым.
А конец — тот вещий страх сознанья,
что уходит почва под тобой, —
с лебединым плавным опусканьем
на волну, что, нежно и несмело
принимая царственное тело,
Летой медленной под ним скользит;
он же, тихий-тихий, вслед за нею
все спокойней, все торжественнее,
отрешенней плыть благоволит.

Гефсиманский сад
Он шел в пыли, потерян, растворен
меж пепельных олив на серых склонах.
И, как во прах, чело повергнул он
в пожар своих ладоней запыленных.
Еще и это. И таков конец.
А мне идти — идти, слепому, выше.
И почему ты мне велишь, Отец,
искать Тебя, раз я Тебя не вижу?
А я искал. И меж людей бродил.
Хотел утешить горечь их седин.
И с горем, со стыдом своим — один.
Потом расскажут: ангел приходил...
Какой там ангел! Ах, всего лишь ночь
листы перебирала в сонных кронах.
Был душен сон учеников сморенных.
Какой там ангел! Ах, всего лишь ночь-
Обычен лик ее, черты нестроги:
одна из тысяч, ночь как ночь.
Вон пес заснул, лег камень у дороги.
Печальная моя, одна из многих,
что дня дождутся и уходят прочь.
Что ангелу просители такие?
Что им самим величие ночей?
Отринуты от лона матерей,
оставлены отцовскою стихией...
Тот, кто себя теряет, - он ничей.

Газель
Красавица! Что мне все рифмы мира,
Коль недоступен строю их созвучий
В тебе пульсирующий ток певучий?
Чело тебе венчают лавр и лира,
И все твое уж в песнь отлить спешат
Певцы любви - как лепестки дрожат
Стихов слова на веках, что смежил
Читающий: он книгу отложил,
Чтоб зреть — тебя: точеный вскинут стан -
Ствол, вместо пуль заряженый прыжками;
Курок еще не спущен, знак не дан,
Но ты вся слух; вот так в лесу пред нами
Испуганно купальщица замрет,
Еще храня в зрачках мерцанье вод.

Карусель
На миг к вам приплывет из глубины
по кругу весь игрушечный загон
лошадок ярких — родом из страны,
колеблющейся кануть в глубь времен.
На каждой повод прочно закреплен,
но взглядам страх как будто и неведом;
за ними страшный рыжий лев, а следом
вдруг белый слон, как добрый белый сон.
Здесь, прямо как в лесу, есть свой олень —
оседлан, правда, а на нем, вся в белом,
девчурка ухватилась за ремень.
Вцепившись жаркой маленькой ручонкой
в загривок злого льва, заворожен
своим геройством, промелькнул мальчонка.
И снова белый слон, как белый сон.
Там на лошадках в позах неумелых
гарцуют повзрослев амазонки -
их взгляд темней, и будто цокот звонкий
в иную даль несет наездниц смелых.
И снова белый слон, как белый сон.
И все мелькает, все вперед стремится,
все кружится - без цели, до конца.
Зеленых, красных пятен вереница,
и зыбкий профиль детского лица,
и вдруг улыбка - вспыхнет, как зарница,
и ослепит блаженством, и умчится
в слепом круженье этого венца...

Иеремия
Был я нежен, словно стебель ранний,
ты ж, неистовый, ты своего
все ж добился, сердце мне изранив
и наполнив яростью его.
Рот мой — рана. Истины какие
вверил ты младенческим устам?
Словно горлом кровь, годины злые
хлынули из них, и я устал
день и ночь греметь о новых карах
ненасытной милостью твоей.
Голос этот дал ты мне недаром -
но, смотри, унять его сумей
в час, когда в пустыне будет нищим
несть числа, и ни единый колос
не взойдет в юдоли слез и бед:
я хочу тогда свой прежний голос
услыхать на этом пепелище —
тот, что просто плакал с ранних лет.

Фламинго
В зеркальной глади, как у Фрагонара,
и эта алость их, и белизна
чуть затуманены — вот так о чарах
возлюбленной вам скажут лишь: она
еще в объятьях сна. И так невинно
средь зелени на алых стеблях ног
они стоят, что каждый тот цветок, -
желанней и прельстительней, чем Фрина, -
желаньям все же чужд. Иль вот они
картинно выгнут шею, схоронив
свой черный клюв в кармине оперенья.
Вдруг зависть вскрикнет - и они, тая
надменное немое удивленье,
уйдут в зарю, к черте небытия.

Чужой
Не заботясь, что родные скажут,
запретив им спрашивать, опять
уходил он; покидать,Черять
он уже привык. Он, может, даже
больше, чем ночей любовных пыл,
путевые ночи полюбил.
Сколько он видал их! То они
в звездном перепутанном броженье
все менялись, как поля сражений,
и, восстав, усилием одним
раздвигали небосвод над ним;
то, покорно протянув без бою
села, озаренные луною,
вдруг они сдавались, или в сонных
углубленьях парков пощаженных
предлагали светлые сиденья,
и тогда мелькала на мгновенье
мысль: остаться! — в голове склоненной,
только знало сердце: путь далек;
и уже за первым поворотом
видел страны он, мосты, широты,
сонмы городов и их тревог.
И вот это все без сожаленья
оставлять — важней, чем упоенье
жизнью, славой было для него.
Но порой, когда он площадями
шел чужими, у колодца камень,
стертый человечьими ногами,
был ему, как собственность его.

* * *
Пруд лесной, завороженный грезой!
Пусть снаружи плещет бурь прибой,
дали гневны, шлют на долы грозы,
и клинком сверкает шквал любой, —
ты следишь сквозь трепетные лозы,
как стрекозы пляшут над тобой.
Стон ветвей, заломленных грозою,
весь тот морок, и размах, и гром
лишь осядет сдержанною мглою
в тихой глубине твоих хором.
Над тобою несгибаем лес,
великан в безмолвии могучем;
лишь в просветах крон несутся тучи,
сказочное воинство небес.
О, во мраке комнат безучастных
знать о том и о другом!
Круг свечи над девственным столом,
ночь стучится в окна всех несчастных,
глядь, уж и в тела стучится боль.
Что теперь мне вспомнить? Бурю эту?
Пруд лесной? Иль сад в разливе цвета,
кипень яблонь? Ускользает роль...
Что сильнее в нас? Кто это знает?
Кротость? Ужас? Книги, голоса?
То всего лишь плат, что облегает
плечи детские. Сомкнуть глаза,
сном забыться ... Да ведь не посмею.
Вон меня как дрожью проняло!
О, закрой ладонями чело —
ты ведь знал всегда: любовь сильнее.

Кто аля этой истины созрел?
Напряженный взгляд вперял не раз ты
в несоединимые контрасты -
все вотще! Ты истовей глядел;
длилось ускользанье, отдаленье -
ты глядел, ты падал на колени —
и как будто овладел.
Но оно - нашло ль в тебе любовь?
Ты его утешил за утрату
прежней вольности его крылатой,
с болью им отринутой когда-то,
чтоб в тебе воспрянуть вновь?
Образов и слов ловец беспечный,
не обидел ты невольно их,
заточив привыкших к жизни вечной
в тесный круг страстей твоих?
Не держал ли ты их взаперти,
как вот эта комната чужая
самого тебя?
О, я не знаю
рощ душевных! Ветров мая!
Вешней легкой тишины в груди!
Знаки, звуки, собранные мною, -
вам и впрямь докучно быть во мне?
О, не знать мне ласки и покоя,
коль извне явленье никакое
не стремится робкою мечтою
кануть в сердце у меня на дне.

* * *
Выброшен на вершины сердца. Взгляни, как ничтожна
там, у подножья, последняя горсточка слов, а выше —
еле заметны тоже — последних
чувств огоньки. Различил их?
Выброшен на вершины сердца. Одни только камни
у тебя под руками. Конечно,
что-то цветет и здесь; над немым обрывом —
робкое пенье невинных в неведенье трав.
Ну а тот, кто ведал? Ах, кто успел лишь начать
и умолк, выброшен на вершины сердца.
Есть еще звери, правда; не зная сомнений,
бродят они окрест, обитатели горных пещер.
Здесь они дома. И бесстрашная птица, что кружит
над холодным и чистым отреченьем высот. - Но ты,
бесприютный, здесь, на вершинах сердца...

Из „Дуинских элегий'
Элегия первая
Кто, если б я закричал, меня услыхал бы в сонмах
ангелов? Даже допустим, один бы
вдруг пожалел меня: разве бы я перенес
бремя божественной ласки? Ведь прекрасное есть
лишь начало ужасного - то, что еще нам посильно, -
и мы так восхищаемся им оттого, что просто ему
лень уничтожить нас. Каждый ангел ужасен.
Вот потому и глотаю я темный свой стон —
ну кого он приманит? И кого мы готовы
звать на помощь к себе? Не ангелов же, не людей же!
Шустрые звери приметили это давно, —
что нам не так уж уютно, что мы не дома
в этом размеченном мире. И нам остается
разве что ствол над скалой, чтоб его узнавать по утрам,
разве что тропы вчерашнего дня —
да, пожалуй, капризная верность привычки,
потому что ей приглянулось у нас, и она не ушла и осталась.
Да, и конечно же, ночь, когда дуновенье эонов
нам иссушает лицо, — у кого ее нет, желанной,
той, что нам мягко солжет, единственной горькой награды
сердцу печальному? Легче ль она для влюбленных?
Ах, они просто топят друг в друге свой рок.
Ты все не понял? И держишь в руках пустоту?
Кинь ее далям, вдыхаемым нами; пусть птицы
вдруг ощутят под крылами чуть больший простор.
Все же весны ждали тебя. И надеялись многие звезды,
что ты поймешь их. И из пены былого
вдруг поднималась волна, или если однажды
ты проходил мимо чьих-то распахнутых окон,
92

скрипка тянулась к тебе. То было предназначеньем.
Понял ли ты его? Не был ли ты вечно рассеян,
вечно в тревоге, как если бы все предвещало
близкий любимой приход? /А где ты ее укрыл бы,
ты, у которого темные странные думы
часто бывают, как дома, и остаются на ночь?/
Ну, а уж если невмочь, то пой влюбленных: бессмертью
муки прославленной их мы еще не воздали сполна.
Как ты завидовал им, покинутым, тем, что
были тебе роднее других, утешенных. Пой им
снова и снова хрупкую эту хвалу;
помни: герой остается, ему и крушенье —
новый предлог, чтобы быть; рождения нового час.
А влюбленные канут, в усталое лоно природы
снова вернутся, - ведь сыщется ль сил у души
пережить это дважды? Божественной Гаспары Стампы
часто ли образ являлся тебе? Этой любящей участь
всякой подружке покинутой душу способна
окрылить горделивой мечтою: ведь я - как она!..
Не давно ли пора извечным этим страданьям
в нас принести плоды? Не пришло ли время отречься
от того, что мы любим, и выпрямиться в отреченьи —
как тетива выпрямляется, выслав стрелу, чтобы вместе
с нею стать больше себя? Ибо нет для нас в мире покоя.
Все голоса, голоса... Внемли им, сердце, как только
могут святые внимать: раскаты могучего зова
их поднимали с колен, а они не хотели, упрямцы,
и приникали к земле, и чело повергали во прах.
Вот как внимали они! Нет, не то, чтобы Господа голос
ты выносил - куда там! Но слушай тревогу,
слушай извечную весть, возникающую в тишине.
93

Слушай томительный шелест над плитами рано усопших.
Где бы ты ни был — во храмах Неаполя, Рима, -
их молчаливые судьбы встречали тебя у порога,
или нездешний резец отпечатывал надпись в душе,
как недавно над камнем могильным у Санта Марии Формозы
Чего они ждут от меня? Отстраню осторожно
видимость всякой неправды, чтоб не мешала
чистым и легким порывам их смолкнувших душ.
Странно это, конечно, — больше не жить на земле,
только что приобретенным не следовать больше привычкам,
в розах и многих других нам открывшихся тайнах
больше не видеть залога грядущих свершений;
всем, чем ты был на трепетно-нежных ладонях,
больше не быть, и даже имя земное
выронить просто из рук, как сломанную игрушку.
Странно оставить желания на полдороге. Странно
видеть, как каждая нить меж тобой и землею
вдруг обрывком повисла в пространстве. Как трудно и много
надо наверстывать в небытии, чтоб хоть каплю
вечности мог ты глотнуть. — А живые
все впадают в ошибку точных различий.
Если верить слухам, ангелы часто не знают,
ходят они средь живых или мертвых. Темным потоком
оба царства уносят и старых и малых
и заглушают и тех и других своим рокотом мерным.
Что им, в конце концов, мы - им, безвременно
в вечность ушедшим?
Так легко отвыкать от земного — как отвыкает младенец
от материнской груди. Но мы, что не можем
жить без возвышенных тайн, мы, у которых
веру рождает тоска: - возможны ли мы без них?
Было ль напрасным преданье, что в жалобе скорбной о Лине
первые робкие звуки нарушили оцепененье?
Что, лишь покинул притихшую землю божественный отрок,
дрогнувший мир преисполнился трепетных звуков,
ныне дарующих нам утешенье, и веру, и свет?
94

Элегия десятая
Чтобы однажды я, на исходе жестокого знанья,
славу запел и осанну ангелам благосклонным.
Чтоб ни один из звонких и грозных молотов сердца
не отказал вдруг, коснувшись робких и скромных или
плачущих струн. Чтобы лик мой омытый
вспыхнул нетленней, чтоб чистыми был он слезами
залит. О, как тогда рад я вам буду, ночи
горькие. Что же я раньше пред вами, безутешные сестры,
не преклонял колен; простоволосые, что ж я
раньше-то в вас не укрылся? Ах мы, растратчики горя...
Видим все наперед и смотрим в печальные дали,
ждем — может, кончится. А ведь оно, ведь оно -
наша листва неопавшая, вечная темная крона,
нашего года время одно — а не просто
время, — пространство наше, пристанище, почва и корень.
Правда, как чужды для нас переулки города скорби,
где тишиною прикинулись скрежет и грохот,
где, отлитые из пустоты, вздыбились монументы:
толп позлащенный гам и спесивая бронзовость статуй.
О, как бесследно смел бы ангел их площадь,
где — утешенья символ — стоит с иголочки церковь:
вечно чиста, пуста и закрыта, как почта в субботу.
А вокруг бушуют прибоем утехи базара:
вон - качели свободы! вон — скоморохи успеха!
И затейливый тир, где насурьмленное счастье
целями мельтешит и рассыпается жестью,
если удачлив стрелок. И бредет он, хмелея, дальше -
от успеха к смеху; и манят, зовут балаганы,
бьют в барабаны, трещат. А только для взрослых
есть развлеченье особое: как размножаются деньги;
не для потехи, нет, - по науке! Чресла металла,
все, весь процесс, без прикрас - и как поучительно все,
как плодотворно...
95

... Но сразу, о, сразу за этим —
за последней планкой забора с плакатом „Бессмертно",
за рекламой горького этого пива, ч^о пьющим
кажется сладким на вкус, коль зрелища есть на закуску,
за последнею планкой, прямо за ней - оно.
Дети играют, безмолвны объятья влюбленных —
в стороне от дорог, на скудных лугах, - и вольготно псам.
Что тебя, юноша, дальше влечет? Не влюблен ли
в Жалобу юную?.. Дальше, за ней, по лугам. А она:
„О, еще далеко. Вон там мы живем..." — „За нею, дальше".
Как его трогает поступь ее! А плечи, а шея...
Будто царского рода она. Но вот он отстал, отвернулся,
лишь махнул рукой... Зачем ему? Жалоба только.
Из умерших лишь самые юные, те, кто еще пребывает
в самом преддверий вечности - в спокойствии отвыканья, -
преданно следуют ей. Девушек терпеливо
ждет она, ласкова с ними. Смущенно покажет,
что на ней есть: жемчуга страданий, терпенья
легкий покров. - А юношей сопровождает
молча.
Но на их земле, там, в долине, одна из Жалоб -
тех, что постарше, - приветит его. Расскажет:
„Славен был род наш однажды, древен. Отцы промышляли
рудным делом в горах. И поныне порою
у людей ты встретишь граненый осколок пра-скорби
или гнева остылый шлак - наследье угаснувших лав.
Это все оттуда. Наш род был богат".
И неспешно ведет его по стране необъятной жалоб,
говорит: „Вот колонны храмов, а вот руины
тех крепостей, откуда страной управляли
наши цари. Вон взметнулись до неба
сосны слез, вон поляны скорби выцвету
(скорбь живым знакома лишь по нежным и легким листьям),
там вон кони печали пасутся в лугах, а порою
птица взлетит и стелется низко над ними,
96

и далеко в пространстве очерчен горестный клич".
А ввечеру ведет его к давним гробницам
древней династии Жалоб, к прорицателям их и сивиллам.
Ночь же сойдет — замедляют шаг они; вскоре
месяц восходит и неусыпным надгробьем
над землею царит, будто брат того, что над Нилом,
величавого сфинкса; молчанья и тайны символ.
И они главе дивятся венчанной, навеки
человечества лик положившей на чашу
звездных весов.
Как вобрать это все взгляду, от ранней смерти
захмелевшему? Неотрывно смотрит -
и, гляди, взлетела в испуге сова
и щеки его, по-неземному округлой, коснулась
медленным росчерком реющих крыл
и начертала для нового слуха —
слуха Аида — на развороте
белой страницы неописуемый абрис.
Выше глядят, на звезды. Новые. Звезды страданья.
Жалоба их называет: „Видишь,
там вон? То - Всадник. Вон Посох. Яркое то созвездье -
Корона плодов. А к полюсу дальше -
там Колыбель, Дорога, Книга пламени, Кукла, Окно.
В южном же небе чистым и ясным блеском,
как на Господней ладони, сверкает „М" -
Материнский венец..."
Но загробному гостю пора, и старшая Жалоба молча
доведет его до ущелья,
где в сиянье луны искрится
радости ключ. Она его называет
благоговейно, молвит: „А к людям
он придет полноводным потоком".
Постоят у подножья скалы.
И она его, плача, обнимет.
97

Одинокий, уходит он в горы пра-скорби.
И даже звука шагов не вернет его смолкнувший жребий.
Но пробуди они в нас, изначально мертвые, притчу, —
может, они нам покажут лещину в веселых сережках,
склоненных, или скажут
о дожде, что падет на темную землю весною.
И мы, что мечтаем о счастье
возвышенъя, вдруг прослезимся,
ошеломленные счастьем,
что к нам нисходит.

Из „Сонетов к Орфею"
Часть первая
1
И к солнцу — ствол. О светлое восстанье!
Орфей поет! О звонких крон хорал!
И смолкло все. Но и в самом молчанье
зрел целый мир свершений и начал.
Звериный гвалт улегся над низиной,
звон птичий смолкнул в солнечных ветвях,
и в первый раз не хитрость и не страх
причиной были робости звериной,
а слух. Привычный рык, и рев, и гам
вдруг стали в их сердцах ничтожно малы,
и где лишь норы жалкие когда-то
растерянно ловили звук крылатый,
где прежде в темном страхе тварь дрожала, -
там голос твой теперь, и столп, и храм.
2
Как девочка почти... Ее принес
союз счастливый лиры и напева.
Она пришла, веснянка, королева,
и полонила слух мой, и из роз
постель постлала в нем. И сном ее
стал весь наш мир, и я, плененный, слушал
и леса шум, и луга забытье,
и собственную замершую душу.

О звонкий бог, как ты сумел найти
таких гармоний звуки, что проснуться
она не жаждет? Встала, чтоб почить.
А смерть ее? Дано ль нам уловить
мотив последний этот? — Струны рвутся...
Она уходит... Девочка почти...
3
Конечно, если - бог. Но если он
лишь смертный у порога узкой лиры?
Как в сердце, где расколот образ мира,
воздвигнуть храм свой может Аполлон?
Ты учишь петь. Но что нам твой урок,
нам, вечно страждущим и недовольным?
Петь - значит просто быть. Легко и вольно
лишь ты поешь. Но ты на то и бог.
А мы? Как нам запеть? Когда мы суть?
О юноша, любить - как это мало...
Хоть жжет напев уста тебе - забудь,
что ты запел. Проходит все на свете.
Для песни только бог один - начало.
Она - молитва. И порыв. И ветер.
4
Хоть и не к вам то дыханье летело,
светлые, встаньте ему на пути.
Пусть оно словно лобзаньем несмелым
лик ваш обвеет и вдаль улетит.
О вы, блаженные духом и телом,
всей чистоты в вас источник сокрыт.

Луки вы стрелам, и цели вы стрелам;
вечен ваш смех, коль слезой он омыт.
Горе не в тягость, и тяжесть — не горе;
просто верните их весу земли:
горы всегда тяжелы здесь, и море.
Даже сады ваши выросли, стали
слишком тяжелыми. Вы б не снесли.
Но зато небо... Но зато дали...
5
Надгробия не надо. Только роза
раз в год ему во славу пусть цветет.
Ведь то Орфей. Его метаморфоза
во всем. Ничто его не назовет
точней. Всегда, когда приходит пенье
и вновь уходит, это все - Орфей.
Уже и то, что розы он цветенье
переживет хоть на немного дней —
не дар ли нам? Ужель он обречен
лишь смертью пробуждать в нас это знанье?
Коснувшись словом сфер нездешних, он
и сам уходит от всего земного.
И струн в его руках легко дрожанье,
и легок шаг его, покорный зову.
6
Здешний он? Нет, эту роскошь питают
щедрые долы обоих царей.

Вербные ветви^искусней сплетает
тот, кто вербы познал у корней.
На ночь не ставьте ни хлеба, ни млека,
чтобы умерших к столу не влекло.
Он же пускай из-под нежного века
зрит их; ему-то заклясть их легко —
слить их со зримостью всякой; ему-то
темные чары дымянки и руты
так же ясны, как отчетливый след.
Образы дома иль зов из могилы —
все ему впору; в спокойствии силы
славит он кубок, кольцо и браслет.
7
Да, чтобы славить! Он призван восславить,
гимном восстать из молчанья камней.
Сердцем своим преходящим заставить
соки в божественном вспыхнуть вине.
Страшен ли тлен ему, бури ли грозны,
если вселится в него божество?
Все станет лозой, все станет гроздью
под ослепительным солнцем его.
Что ему прах королей, что почили
в склепах, давно плесневеющих, или
непостоянство ревнивых богов?
Вот он стоит, неумолкнувший вестник,
прямо в воротах у мертвых, и песни
им протянул, как пригоршни плодов.

8
Только тем устам, что могут славить,
сетовать пристало. Лишь тогда
Жалоба остаться с нами вправе
и следить, чтоб каждая беда
сохраняла ясность у подножья
скал, на чьих вершинах - алтари...
Как она сестер своих моложе —
ты на плечи только посмотри!
Радость знает, Скорбь во всем винится,
только Жалоба, как ученица,
повторяет наизусть утраты.
А потом, очнувшись вдруг от дум,
голос наш поднимет виновато
и протянет небу, как звезду.
9
Тот лишь, кто и во мгле
уж поднял лиру,
вправе вознесть на земле
осанну миру.
Тот лишь, кто мака вкусил
в загробных сенях, -
тот до конца изучил
таинство пенья.
Пусть отраженье в воде
неуловимо —
образ храни!
Сын двух миров - на черте
этой незримой
"гимном звени!

11
Всадник ... Странно: разве в безднах неба
нет созвездья с именем таким?
Тот ездок, гонец - он был иль не был?
Был ли гордый круп коня под ним?
Ведь не так ли — шпорой и уздою —
бытие само напряжено?
Путь. Распутье. Повод тронь рукою -
снова даль. И оба суть одно.
Да одно ли? Вправду ль им обоим
цель одна — не только путь един?
Стол и луг безмолвною судьбою
их уже разводят. Все обманней
звезд чертеж. Но хоть на миг один
дай поверить в это сочетанье!
12
Чертежи... Воистину они
наше бытие определяют.
Да святится дух, что нам сливает
в знак единый не часы, а дни.
Пусть, я знаю, слепы мы и бренны -
истинен в деяньях наших мир.
И к антенне тянется антенна -
и чреват пустой эфир ...
Чистый звук тугой струны небесной!
В дольней жизни, суетной и тесной,
лишь нетленнее твой смысл горит.
Славны землепашца труд и рвенье,
но зерна в зарю преображенье -
не в его руках. Земля дарит.

18
Господи, слышишь — грядут
новые боги!
Грохот, и скрежет, и гуд
славят пророки.
Робок наш слух и раним
в грома лавине.
Все же хвалу воздадим
богу-машине.
Все она сдюжит:
алчущий, мстительный вал
нас поглотил, засосал...
Наши в ней мозг и рука!
Но, от страстей далека,
пусть себе служит.
20
А тебе, всемогущий, чем мне воздать,
научивший пенью меня? —
Воскрешаю былое, вижу опять
вешний вечер, Россию, коня...
Вырвав кол, он мчался к мглистым лугам,
что мерцали ему впереди.
Было в путах тесно передним ногам,
но удары сердца в груди
подгоняли скованный этот галоп -
и как буен был гривы всплеск,
как набухла кровь, как вскинулся лоб!
Вот кто ведал дали и звездный блеск!
Вот кто пел и внимал... И тогда я проник
в круг преданий твоих.
Вот мой дар — это миг.

25
Но о тебе хочу, о той, которую знал я
словно чужой, с неизвестным названьем цветок,
раз еще вспомнить, чтоб знали, что им показал я
ту, без которой ни петь я, ни плакать не мог.
Бцло сначала как танец: замерло робкое тело,
словно замешкалась в мраморе юность твоя,
а потом пролилась в тебя музыка вдруг, и запела,
и переполнила сердца края.
А болезнь подступала. Ложилась настойчивой тенью
темная кровь и, чтоб отвести подозренья,
вдруг обращалась невинным цветеньем весны.
И, темнея, срываясь, играла совсем по-земному.
А потом подошла к беззащитно открытому дому
и постучалась среди гробовой тишины.

Часть вторая
13
[Будь прозорливей разлук - пускай за тобою
^имней пургою растают они.
|Ибо одна среди зим обернется такою зимою,
Что лишь возвысят тебя эти зимние дни.
f
Будь в Эвридике усопшим — но взвейся в осанне,
гимне крылатом взойди на божественный круг.
ечно над пропастью будь, у почти исчезающей грани,
звонком стакане расколотом будь не осколок, а звук.
Будь — но и небытия познай и запомни законы,
эрнего взлета души источник бездонный;
когда пред свершением ты из него зачерпнешь,
\
к щедро раздаренным, но и к ревниво хранимым
кладам великой природы, к неисчислимым
ввонко причисли себя и число уничтожь!

Элегия (Марине Цветаевой-Эфрон)
О растворенье в мирах, Марина, падучие звезды!
Мы ничего не умножим, куда 6 ни упали, какой бы
новой звездой! В мирозданье давно уж подсчитан итог.
Но и уменьшить не может уход наш священную цифру:
вспыхни, пади, - все равно ты вернешься в начало начал.
Стало быть, все - лишь игра, повторенье, вращенье по кругу,
лишь суета, безымянность, бездомность, мираж?
Волны, Марина, мы море! Звезды, Марина, мы небо!
Тысячу раз мы земля, мы весна, Марина, мы песня,
радостный льющийся гром жаворонка в вышине.
Мы начинаем, как он, - осанной, но темная тяжесть
голос наш клонит к земле и в плач обращает наш гимн.
Плач... Разве гимну не младший он брат - но склоненный?
Боги земли - они тоже хотят наших гимнов, Марина.
Боги, как дети, невинны и любят, когда мы их хвалим.
Нежность, Марина, - раздарим себя в похвалах.
Что назовем мы своим? Прикоснемся дрожащей рукою
к хрупкому горлу цветка. Мне пришлось это видеть на Ниле.
Как спускаются ангелы и отмечают крестами двери невинных,
так и мы - прикасаемся только к вещам: вот эту не троньте.
Ах, как мы слабы, Марина, отрешены - даже в самых
чистых движеньях души. Прикоснуться, пометить - не больше.
Но этот робкий порыв, когда одному из нас станет
невмоготу, когда он возжаждет деянья, -
жест этот мстит за себя - он смертелен. И всем нам известна
эта смертельная сила: ее сокровенность и нежность,
и неземной ее дар - наделять нас, смертных, бессмертьем.
Небытие... Припомни, Марина, как часто
воля слепая влекла нас сквозь ледяное преддверье
новых рождений... Влекла - нас? Влекла воплощенное зренье,
взгляд из-под тысячи век. Всего человечьего рода
сердце, что вложено в нас. И как перелетные птицы,
слепо тянулись мы к дальней невидимой цели.

Только нельзя, Марина, влюбленным так много
рать о крушеньях. Влюбленных неведенье — свято.
■усть их надгробья умнеют, и вспоминают под темной
енью рыдающих крон, и разбираются в прошлом.
(ушатся только их склепы; они же гибки, как лозы,
к даже сильно согнуть значит сделать роскошный венок.
1егкие лозы на майском ветру! Неподвластны
(стине горького „Вечно", в которой живешь ты и дышишь.
Как я тебя понимаю, о женский цветок на том же
еопалимом кусте! Как хочу раствориться в дыханье
Ьтра ночного и с ним долететь до тебя!/
|аждый из нас, уверяли боги, — лишь половина.
Ды ж налились дополна, как полумесяца рог.
1о и когда на ущербе, когда на исходе, -
[ельность сберечь нашу может лишь он — одинокий,
Ьрдый и горестный путь над бессонной землею.
* * *
/оза, противоречье чистое, страсть
ном ничьим не быть
(од столькими веками сразу.*
*Эти стихи были по завещанию Рильке высечены на его
Надгробий в Рароне- Примеч. переводчика.

\D
Готфрид Бенн
/1886-1956/
Реквием
По два на каждый стол. Мужчин и женщин —
крест-накрест. Вместе, наги, но без мук.
Вскрываем череп, грудь. Вот так увенчан -
венцом последних родов — жизни круг.
От мозга до мошны — три полных чана.
И хлев диавола, и храм богов —
все здесь в обнимку, все
с ухмылкой странной:
итог грехопадений и Голгоф.
Теперь в гробы. Гора новорожденных:
куски костей и тел. Дитя-урод.
От всех блудниц и бабников прожженных
осталось это - как из чрева плод.

Гимны
1
Вернуться вспять, за первый день творенья,
Комочком слизи в теплый мрак болот,
Где жизнь и смерть, зачатье и рожденье —
Все в дреме соков медленно течет.
Осоки лист иль дюны холм отлогой,
Навеян ветром и к земле тяжел...
Уже крыла стрижа нам было б много,
Уже крик чайки болью б изошел.
2
И циник и зилот равно презренны,
Презрен, кто молит, и клянет, и ждет.
Коль боги мы, как боги эти тленны!
И все же в мыслях наших Бог живет.
Залив так илист, в дебрях спят химеры.
Безмерны звезды, лик их так тяжел.
В тени дерев бесшумен скок пантеры.
Повсюду - брег. И море бьет о мол.

Икар
1
О полдень, жарким сеном размягчи
Мой мозг и в луг и стадо переплавь, —
Чтоб весь истек я, чтоб в волнах ручья
Висок себе ласкал я стеблем мака...
О купол необъятный, приглуши
Крылом бесшумным муку и проклятье
Всего, что будет, и всего, что есть,
Пусть волею твоей безмозглым станет
Мой взгляд.
Еще в моренных глыбах, в царстве гадов
И праха, в сирых нищенских скелетах
Скалистых гребней — всюду
Потоком ровным -
Беззлобная,
Безлобая
Несомость.
Зверь день за днем живет себе
И, к вымени припав, ни дня не помнит.
Скала цветок возденет молча к небу
И так же молча рухнет.
Лишь мне меж кровью и когтистой лапой
Поставлен страж, и я всего лишь падаль,
Источенная мозгом и истошно
Орущая проклятья в пустоту, -
Оплеван словом, одурачен светом...
О купол необъятный,
Пролей в глаза мне хоть на час единый
Предвечный добрый свет — не свет очей!
Расплавь бесстыдство красок! Раствори
Всю гниль притонов наших в грозном гуле
Вздыбленных солнц! О гром солнцепаденья!
О нескончаемый солнцеворот!

2
И мозг и ноги пожирают прах.
Коль был бы глаз мой кругл и завершен,
Тогда сквозь веки ворвалась бы ночь,
Кусты, любовь...
Из недр твоих, о сладкая животность,
Из темноты твоей, мохнатый сон,
Я должен снова подниматься в мозг,
По всем извивам —
Последний tete-a-tete.

Как спешат...
Как спешат волной стигийской годы,
как смертельны эти небеса,
и из царства, где сольются воды,
к сердцу протянулась полоса.
Падают леса с померкших склонов
расколовшихся холмов,
пористого мрамора колонны
рушатся, как львы, без слез и слов,
и утес любовно принимает
их на древнюю седую грудь,
мох забвенья укрывает
их к распаду путь, —
все преклонно, всюду отреченье,
потайной метаморфозы лик,
и к истоку смутного свеченья
взор приник...
В каждом знаке - бренности печать.
Поцелуй иль взгляд один желанный
нас погонит в ночь, в чужие страны,
под чужие звезды — чтоб догнать! —
но за ними — черные сполохи,
и грозней маячит полоса,
бездны мрака, солнца диадохи,
как смертельны эти небеса...

Дай себе волей своею.,
В час этот - счастья, смерти, —
память с предчувствием слив,
дай себе радости эти —
шумы осин и олив;
косы, орудья лета,
в риги унесены;
кубки, полные света,
книзу наклонены.
Дай себе волей своею,
раз уж небесной нет,
зыбкий излет аллеи,
роз уплывающих свет,
всех окоемов летних
вспомни лазурный полон,
таинством звуков последних
заворожен.
Метой как ни гордись ты,
миру ты отдал дань.
Ах, вот уж торный, чистый
путь пред тобою - глянь,
ах, вот уж час, сплетенный
будто на все времена
пением Парки сонной,
рокотом веретена.
Что б ни бросал позади ты,
слезы остались с тобой,
сколько камней омыто
этой жесткой водой,
все пришло к завершенью,
слезы и горечь - нет,
после валов и крушенья
скарб твой - розы и свет.

Старость! Легко за плечами...
Герб на все времена:
бык и факелов пламя,
только — вниз пламена,
где-то огни, там Л идо,
там лимоны цветут,
но роем летят сфингиды —
тени грядут.
Дай себе - в довершенье
счастья — последний миф:
канут в лоно забвенья
рощи колонн и олив,
ах, уж слабеют члены,
но, затменью вослед,
в душу сходят, нетленны,
вестники — розы и свет.

Дни первоистин
Дни первоистин, осень, час хрустальный,
лазурь и блеск морей и солнц каких
вот этот свет разлили беспечальный,
что луч простер свой к лону дней твоих,
смешались дали, орды и наречья,
звучит свирель, пронзительный тростник:
то песнь глубин, где бьется человечьей
скудельной жизни трепетный родник.
Дни первоистин, осень, грезят долы,
ребенком так любил ты эти дни,
дни кроткой Руфи, жатва ждет помола,
последний колос убран со стерни, —
о смутный зов, о как светло и больно,
теснится отклик в сердца глубине,
и синей створки жалюзи довольно,
чтоб сад тот, в астрах сад напомнить мне.
Порог, быть может, - и конец, быть может,
элизий - или мрак морских валов,
но эта тень, что твой покой тревожит,
идет в венке из гроздьев и цветов.
Дни первоистин, осень, молкнут дали,
и льется давний свет, он все берет:
снопы, что пали, тени, что восстали, -
и тихо дальше их передает.

Стихотворенье
Той вышней волей, что часы дарует,
твой дух дерзнул покинуть предков ряд —
он созерцанья миг преобразует
в бесстрастный час, что разрушает взгляд, —
нагие вещи вторгнулись в виденья,
нет уз меж ними — есть одна лишь страсть:
забыть их суть и в круг стихотворенья
холодной властью слова их заклясть.
Что прах и щебень мировой руины,
горы масличной вещий скорбный знак,
анжуйских битв кровавые крестины,
железный Гогенштауфенов шаг?
Вот новый крест — но он не убиенье,
вот Страшный суд — но он не мести глас:
строфа здесь клятва, суд - стихотворенье,
и рокот прялок тих: то Парок час.
Той вышней волей, что часы дарует
и чье значенье смутно и темно, -
что минул год, она нам указует,
но часа песнь постичь нам не дано, —
прочь минул год - империй сотрясенье,
прах в небесах, прах власти - мимо, прочь, -
и грянул час, твой час: в стихотворенье
ведут беседу боль твоя и ночь.

Последний взгляд
Над бездной дней, над их потоком
На темных крыльях воспарив,
Окинь прощальным долгим оком
Исток, и русло, и разлив.
Там плоть и камень — все едино,
Не поздно все, и все не вдруг;
Как в золотом кольце змеином,
Там завершен извечный круг:
То свет, то мрак на небосводе,
Во славе трон, в слезах труды,
И вот вдали страна восходит,
И в ней сады цветут, сады...
Последний взгляд — не вдруг,, не поздно,
И страсть и дрема - все одно,
И как в кольце змеином грозном,
Там все судьбой предрешено:
Прозренья миг - но не всесилья,
Не откровений неземных, -
Над бездной дней раскинуть крылья
И камнем кануть в лоно их.

Март. Послание в Меран
О подождите, не цветите рано,
Когда приду, разлейте пенный цвет,
Миндаль и мальвы, солнце без обмана,
Мне сон даруйте и долинам свет.
Я без ветвей, я без корней в глубинах,
Чем был я, чем казался — все ушло,
Печаль осела на моих сединах,
чИ лишь порой, как эхо дней старинных,
Забрезжит имя, что со мной жило.
Вот мой удел... О, не цветите рано,
Я так ищу и так боюсь устать,
Чтоб хоть один свершенья миг желанный,
Как целый мир блаженства, испытать.

Послушай.
Послушай, вот таким и будет он —
последний выход твой, последний вечер:
„Юноны" пачка, пиво /три/ и речи,
нахватанные „Шпигелем" в ООН.
Один за столиком; спиной прирос,
мерзляк злосчастный, к трубам отопленья.
Вокруг тебя - людские испаренья,
чета супругов и треклятый пес.
И это все. Ни дома, ни холма,
чтоб взор тонул на солнечных просторах.
Ты жил всегда в довольно тесных шорах -
был отчий дом таков, и жизнь сама.
И это все. Но Зевс, его огни,
рой духов, сонмы солнц, вселенной дали —
все сквозь тебя прошли, тебе сияли —
и это все, в конце как и в начале, -
последний вечер... А теперь усни.

^=0
Ингеборг Бахман
/1926-1973/
Скажи, любовь...
Приподними на легком ветре шляпу,
ведь непокрытой голове твоей
так рады облака, — но где блуждает
твоя душа, каким реченьям новым
твои уста сейчас отворены?
Дом полон трепетом травы змеиной,
затмения и всполохи ромашек
слепят глаза, и летние снежинки
дрожат на запрокинутом лице —
о смех, о плач, о торжество и гибель,
чего еще нам ждать —
скажи, любовь моя!

Павлин в торжественном восторге распускает хвост,
свой воротник топорщит кроткий голубь,
и расширяет воздух воркованье,
и селезень кричит, и диким медом
полны луга, и в аккуратном парке
покрыла грядки золотая пыль.
От страсти рдея, устремилась рыба
сквозь гроты на коралловое ложе.
В песках певучих пляшет скорпион.
Жук вожделенную за версты чует;
его бы чуткость мне, чтоб трепет крыльев
прозреть под панцирем ее — и курс
взять на далекий земляничный куст!
Скажи, любовь моя!
Заговорили воды,
и за руку волну берет волна,
и, лопнув, ягода с куста упала.
На свет улитка высунула рожки,
и камень нежностью смягчает камень!
Скажи, любовь моя, как мне понять:
ужель весь этот краткий страшный срок
мне суждено лишь с мыслями водиться,
не знать любви и не дарить любви?
Зачем нам мыслить? Разве нас не ждут?
Ты говоришь: но есть ведь ум другой,
есть дух, что верит в нас, он ждет ответа...
Молчи. Уж я ль не знаю: саламандра
пойдет в любой огонь.
Ее не гонит страх, и ей не больно.

Рудольф Хагельштанге
/1912-1984/
Запели годы...
Кто я такой, чтоб длилось мне в угоду
Теченье лет? Их песнь жила в крови?
И мак пылал, и пели соловьи?
Мяч юных дней метнул ты к небосводу,
Теперь - лови...
Тот рай потерян? Он и вправду был им?
Сиянье звезд, лазурь морских валов,
Разливы вод, надменность городов.,.
Пройти бы вновь по прежним тропам милым..
Но их невнятен зов.
Кто я теперь, всего лишенный,
Пред тем, что день грядущий мне сулит?
Кто я, лозой и ветром опьяненный,
Здесь, на просторе вольном, что открыт
Для птиц морских, для мысли окрыленной?
Мой день, ответь! — Молчит...

Но я дышу — я и уста и флейта,
Играю песнь — и сам я эта песнь.
Я полость дудки — но и дух; я есмь
Игрок, с игрою слитый; тело флейты —
И флейты песнь.
Что голос прежних лет? Вот миг свободы:
Я жив, дышу. Я слышу дальний зов...
Мак в пламенах. Сиянье облаков.
Звук флейты смолк. Твои запели годы.
Что ж, я готов.

Содержание
Иоганн Вольфганг Гёте
Певец 5
Фридрих Гёльдерлин
Глас народа 7
Половина жизни 8
Каролина Гюндероде
Любовь повсюду 9
Жалоба души 10
Йозеф фон Эйхендорф
Прощание (В лесу под Любовицем) 11
„Ушел я, мой свет, мы расстались..." 13
Утешение 14
Плаванье певца 15
Два друга 16
Перед закатом 17
Прощание 18
Иоганн Майрхофер
На Дунае 19
Эдуард Мёрике
К полуночи 20
Моя река 21
Она идет! 23
Теодор Шторм
Гиацинты 24
Теодор Фонтане
Полдень 25
Том Стихотворец 26
Арчибальд Дуглас 27
Фридрих Ницше
С гор высоких 31
Песнь Заратустры 35
Отрывок 36
К мистралю 37
Из „Дионисийских дифирамбов"
Меж коршунов 40
Сигнальный огонь 44
Садится солнце 45
Слава и вечность 47

О нищете богатейшего 51
Франк Ведекинд
Жестокой возлюбленной 55
Стефан Георге
Любовные вечери новых времен 56
Творение фра Анджелико 58
Благословение на новое странствие 59
„Только б тела твоего коснуться..." 60
„Взгляни на парк - еще не умер он..." 61
„Сойди равно на торжище и брег..." 62
Супостат 63
Ницше 64
Мертвый город 66
„Все имеют, знают все - и все не впрок..." .... 67
Слово 68
Райнер Мария Рильке
Бедные слова 69
У надгробия Генриха фон Клейста 70
„Любой из нас — подручный,
мастер, зодчий..." 71
На сон грядущий 72
О фонтанах 73
За чтеньем 75
Осенний день 76
Одинокий 77
„Господь, большие города..." 78
„Там есть жильцы,
что и пред смертным часом..." . . 79
Предчувствие 80
Пантера 81
Лебедь 82
Гефсиманский сад 83
Газель 84
Карусель 85
Иеремия . . . 86
Фламинго 87
Чужой 88
„Пруд лесной, завороженный грезой!.." 89
„Выброшен на вершины сердца.
Взгляни, как ничтожна... " 91

Из „Дуинских элегий"
Элегия первая 92
Элегия десятая ч. . . 95
Из „Сонетов к Орфею"
Часть первая
1. И к солнцу — ствол. О светлое 99
2. Как девочка почти... Ее принес 99
3. Конечно, если — бог. Но если 100
4. Хоть и не к вам то дыханье 100
5. Надгробия не надо. Только роза 101
6. Здешний он? Нет, эту роскошь 101
7. Да, чтобы славить! Он призван 102
8. Только тем устам, что могут 103
9. Тот лишь, кто и во мгле 103
11. Всадник... Странно: разве 104
12. Чертежи... Воистину они 104
18. Господи, слышишь — грядут 105
20. А тебе, всемогущий,
чем мне воздать 105
25. Но о тебе хочу, о той, которую 106
Часть вторая
13. Будь прозорливей разлук . 107
Элегия (Марине Цветаевой-Эфрон) 108
„Роза, противоречье чистое, страсть..." 109
Готфрид Бенн
Реквием ПО
Гимны 111
Икар 112
Как спешат 114
Дай себе волей своею 115
Дни первоистин . 117
Стихотворенье 118
Последний взгляд 119
Март. Послание в Меран 120
Послушай... 121
Ингеборг Бахман
Скажи, любовь 122
Рудольф Хагельштанге
Запели годы 124